«Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха»

Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха (fb2) - Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха (пер. В. В. Егоров) 6634K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Франсуа Керсоди

Франсуа Керсоди Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха

Памяти Питера С. Сквайра, профессора Колледжа им. Черчилля, офицера Вооруженных сил Ее Величества и выдающегося славяноведа, который тайно, но эффективно способствовал краху «великогерманского рейха»

FRANÇOIS KERSAUDY

HERMANN GOERING

Le deuxième homme du IIIe Reich

Ouvrage publiе´ avec l’aide du Minist`еre franс¸ais chargе´ de la

Culture – Centre national du livre

Издание осуществлено с помощью Министерства культуры Франции

(Национального центра книги)

Перевод осуществлен по изданию:

François Kersaudy. Hermann Goering. Perrin, Paris, 2009

Дизайн – Александр Зарубин

Франсуа Керсоди – профессор Университета «Пари I Пантеон-Сорбонна», автор многочисленных книг по истории, в том числе «Де Голль и Рузвельт», «Лорд Маунтбеттен» и др. Написанная им биография «Уинстон Черчилль» была удостоена «Гран-при» по истории Французского общества писателей в 2001 году.

© Perrin, 2009 © В.В. Егоров, перевод на русский язык, 2014 © Палимпсест, 2014 © ООО «Издательство «Этерна», издание на русском языке, 2014

На данный момент не существует ни одной столь полной биографии Германа Геринга на русском языке, хотя он был вторым человеком Третьего рейха. И теперь, благодаря многочисленным документам, найденным в Германии, Англии и Швеции, а также свидетельствам многих людей, как, например, адъютанта Адольфа Гитлера, читатель сможет в книге профессора Сорбонны Франсуа Керсоди проследить судьбу этого сильного, страшного человека, полного противоречий и ошибок.

Перечень карт

Удивительно, но опубликованные в разных странах биографии Германа Геринга не содержат ни единой карты, хотя этот человек принял участие в двух десятках сражений в ходе двух мировых войн.

Из замка в замок: мир Германа Геринга, 1893–1914 гг.

Места расположения воинских частей, в которых служил лейтенант Геринг, и места сражений, в которых он участвовал, 1915–1918 гг.

Из ада в рай: полет 20 февраля 1920 г.

Неудавшаяся попытка путча 9 ноября 1923 г. в Мюнхене

Маршрут эмиграции, ноябрь 1923-го – март 1925 г.

Берлин Германа Геринга

Вторжение в Польшу, сентябрь 1939 г.

Оккупация Норвегии, апрель 1940 г.

Французская кампания, май 1940 г.

Каринхалл: этапы развития мании величия

«Битва за Англию», лето 1940 г.

Действия люфтваффе в Средиземноморье, весна 1941 г.

Операция «Барбаросса», июнь – ноябрь 1941 г.

Наступательные действия вермахта, лето 1942 г.

Сталинград и Юго-Восточный фронт, ноябрь 1942-го – январь 1943 г.

Стратегические бомбардировки Германии

Боевые действия Германии на 20 апреля 1945 г.

Дороги плена, 23 апреля – 12 августа 1945 г.

План зала заседаний Международного военного трибунала

Введение

Складывается впечатление, что во Франции интерес к национал-социалистской Германии ограничивается личностью Адольфа Гитлера, структурой и ролью СС и зверствами нацистов. Зачем же в таком случае нужна биография Германа Геринга? Для этого есть по меньшей мере четыре причины. Во-первых, этот человек был вторым лицом Третьего рейха. Во-вторых, в свое время Геринг оказался наиболее популярной и наименее мрачной фигурой из окружения Гитлера. В-третьих, он сыграл решающую роль как в становлении, так и в спуске в пропасть нацистской Германии. И, в-четвертых, несмотря на все перечисленное, не существует ни одной франкоязычной биографии этого не знавшего ни в чем меры человека.

Предназначения не существует, но нет сомнения в том, что судьба экзаменует каждого человека. В начале 1920-х годов капитан Геринг был настоящим героем войны, удостоившимся множества наград. Это был патриот, романтик, имевший рыцарские и предпринимательские наклонности. Умный человек, он обладал также неоспоримой харизмой. Решив попытать счастья, он отправился в Швецию, где устроился работать пилотом и встретил любовь всей своей жизни. Это напоминает начало сказки? Возможно, однако на самом деле является началом длительного кошмара, поскольку Герман Геринг, прославленный ветеран, высокомерный, честолюбивый, поддающийся чужому влиянию и страдавший маниакально-депрессивным синдромом человек, увлекся политикой и после этого жаждал играть в ней особую роль. И вот осенью 1922 года он повстречался в Мюнхене с Адольфом Гитлером, который стал объектом его восхищения на всю оставшуюся жизнь. Находясь в тени фюрера, Герман Геринг в дальнейшем выступал в самых разных ролях: руководитель штурмовых отрядов, неумелый путчист, странствующий активист нацистской партии, пристрастившийся к употреблению морфия безработный, предприимчивый делец, пышнотелый денди, громогласный оратор, продажный депутат, завоеватель поста президента рейхстага, бесчестный министр внутренних дел, законченный махинатор, блестящий министр авиации, разбогатевший парвеню, ловкий дипломат, прекрасный охотник, салонный стратег, экономист-любитель, опередивший свое время эколог, страстный коллекционер произведений искусства, официальный преемник Гитлера и сообщник во всех его преступлениях. Но именно в качестве главнокомандующего немецкими военно-воздушными силами маршалу Герингу суждено было пройти великие испытания Второй мировой войны, многое изменившей в его жизни…

Очень сентиментальный человек, без колебаний убиравший всех, кто становился на его пути; антисемит на словах, руководивший имперским управлением по вопросам еврейской эмиграции; вояка-фанфарон, предпринимавший миротворческие усилия; гиперактивный человек, всюду сующий свой нос и при всем этом совершенно безвольный… Натура Геринга состояла из множества противоречивых качеств! В связи с этим следует признать, что этот ловкий актер, выступавший в бесчисленных ролях, во многом остается загадкой для историков. Биографу также следует помнить о неспособности Геринга к сопереживанию, пусть даже этот человек далек от таких монстров, какими были Гитлер, Гиммлер, Гейдрих, Сталин, Пол Пот или Мао Цзэдун.

Но трудность задачи лишь убеждает меня в том, что ее необходимо выполнить. Поэтому читателю представляется созданный с использованием многочисленных источников, как германских, так и английских, американских, шведских, канадских, французских и итальянских, персонаж, напоминающий одновременно Фальстафа и Макбета. Хотя конец пьесы весьма печален, ее сюжетные перипетии необычайно интересны. Поскольку, прослеживая каждый шаг этого опасного комедианта, читатель получает возможность увидеть жизнь Третьего рейха под совершенно неожиданным ракурсом и проследить неизбежное переплетение нитей, образующих ткань судьбы.

Ф. К.

I Барская жизнь

Двенадцатого января 1893 года в санатории «Мариенбад», располагавшемся неподалеку от баварского городка Розенхайм, Франциска Геринг произвела на свет крепкого младенца с голубыми глазами и нарекла его Германом в честь его крестного и Вильгельмом в честь императора Вильгельма II. На первый взгляд это событие могло бы показаться ничем не примечательным эпизодом, если бы не отсутствие отца ребенка рядом со счастливой роженицей… Для того чтобы объяснить этот факт, придется сделать относительно большое отступление в пространстве и времени.

Отец Германа, Генрих Эрнст Геринг, окончил в молодости университет и принял участие в войне с Австрией в 1866 году и в войне против Франции в 1870–1871 годах в качестве кавалерийского офицера. После войны он служил судьей в разных провинциальных городках, а затем был замечен канцлером Бисмарком, который назначил его на пост генерал-губернатора Германской юго-западной Африки с проживанием в этой немецкой колонии. Это только внешне выглядело повышением: Бисмарка очень мало волновали колонии, а расселение немцев в Африке было делом весьма деликатным. Но задачей Генриха Геринга как раз и оказалось расширение колонии и укрепление немецких позиций. Сорокасемилетний министр-резидент совершенно не имел дипломатического опыта и впервые оказался на африканском континенте… И тем не менее Генрих Геринг добился на новом поприще значительных успехов: менее чем за пять лет он сумел умиротворить местные племена и значительно расширить немецкое влияние в регионе, подружившись с Сесилом Родсом, великим британским колонизатором Южной Африки.

Когда получил назначение в Африку, Генрих Геринг был уже вдов и имел пятерых детей. Однако в Лондоне, куда он сначала отправился по поручению канцлера перенимать у англичан опыт управления колониями, отец Геринга женился во второй раз на служащей гостинице, девице Франциске Тифенбруннер, с которой он познакомился в том же 1884 году, отдыхая на юге Германии, и которую взял с собой в столицу Великобритании. Франциска была на двадцать шесть лет моложе своего супруга. Родив в Лондоне сына Карла, она поехала вместе с ним к мужу в Виндхук, главный город немецкой колонии, куда Генрих Геринг прибыл еще раньше. В течение четырех последовавших лет у этой пары в Африке родились еще один сын и две дочери. Полное отсутствие гигиены в тех краях, несомненно, привело бы к смерти молодой матери уже при вторых ее родах, если бы в Виндхуке не оказался имевший профессию врача человек. Звали его Герман Эпенштейн, и он был одновременно искателем приключений, рантье, холостяком и соблазнителем. Эпенштейн принял у Франциски роды (в тот раз она родила дочь, Ольгу) и надолго стал другом семьи Герингов, и когда в 1882 году Генрих Геринг получил назначение на пост генерального консула Гаити, жена его, будучи опять беременной, по совету милого доктора вернулась в Германию, чтобы там родить четвертого ребенка. Поэтому Генрих Эрнст Геринг не присутствовал в баварском санатории «Мариенбад» 12 января 1893 года во время рождения сына Германа Вильгельма, чьим крестным отцом стал не кто иной, как Герман Эпенштейн. Непонятно другое: почему мать новорожденного уехала на Гаити спустя всего лишь шесть недель после родов, оставив на целых три года маленького Германа Геринга на попечении фрау Граф, близкой подруги своей матери? Доктору Фрейду, который в тот самый год начал практиковать в Вене, это не понравилось бы наверняка. И действительно, когда в 1896 году Франциска Геринг вернулась на родину и взяла сынишку Германа на руки, тот залепил ей пару звонких пощечин…

«Это был красивый мальчуган, к тому же очень упрямый», – вспоминали дочери фрау Граф, очевидицы первых подвигов Германа. Позже их слова никто не опроверг, поскольку в берлинском буржуазном районе Фриденау, где семейство Герингов поселилось по возвращении в Германию, Герман проявил себя капризным маленьким тираном, который, очень рано вознамерившись стать героем, оказывал определенное воздействие на брата и обеих сестер. Их отец, ставший служащим Министерства иностранных дел, весьма снисходительно относился к любимому сыну. Подарив ему на пятилетие гусарский мундир, он каждое воскресенье брал с собой Германа на парад Потсдамского гарнизона. Это произвело сильное воздействие на мальчика. «Я ни секунды не сомневался, – скажет позже Герман Геринг, – что стану офицером кайзеровской армии».

В 1898 году в судьбе семейства Герингов произошел крутой поворот. Доктор Эпенштейн, обладавший предпринимательской жилкой и располагавший значительными средствами, купил замок Маутерндорф, неподалеку от Зальцбурга, и еще один, Фельденштейн, в 30 километрах от Нюрнберга[1].

Оба замка находились в очень запущенном состоянии, но Эпенштейн решил во что бы то ни стало вернуть им первозданное великолепие. А затем он пригласил семейство Герингов поселиться в качестве гостей в замке Фельденштейн. Генрих Геринг, который вышел в отставку, удостоившись лишь формальной официальной признательности, и явно начал опускаться[2], не смог отказаться от подобного предложения. Так начиная с шестилетнего возраста юный Герман оказался в окружении величественной средневековой обстановки, полностью соответствовавшей его мечтам о власти и славе…

Действительно, крайне трудно было не поддаться влиянию наполненных историями и легендами старинных казематов замка, расположившегося посреди дикой красоты баварских гор. Герман привлекал брата, сестер и всех детишек деревни к участию в военных играх, целью которых было защитить или взять штурмом античные укрепления на скале, господствовавшей над рекой Пегниц. По-прежнему увлекаясь оружием и униформой, он наряжался рыцарем, Робином Гудом… или бурским офицером: в то время на юге Африки полыхала война, а большинство немцев симпатизировали африканерам, воевавшим против англичан. Мальчик с замиранием сердца слушал рассказы друзей своего отца, которые с ностальгией вспоминали о великих кампаниях 1866 и 1870 годов. Само собой разумеется, у Германа была большая коллекция оловянных солдатиков, а позже он признался, что имел обыкновение обставлять их со всех сторон зеркалами, чтобы визуально увеличить численность своего войска. Эта привычка, претерпев некоторые изменения, сохранилась у него и в зрелом возрасте…

Не совсем удобно присоединяться к бахвальству своего персонажа и к елейным похвалам его первых биографов, но кое-что сегодня представляется очевидным: Герман Геринг очень быстро стал виртуозом скалолазания. Презирая головокружение и страх, он штурмовал скалы с таким воодушевлением, что это заставило бы побледнеть многих опытных горных стрелков. Кроме того, его гордыня и его чувство чести почти не позволяли ему вести себя почтительно, когда он чувствовал себя жертвой несправедливости, и поэтому одна из его сестер назвала его маньяком справедливости.

Проблема, очевидно, заключалась в том, что он был склонен видеть несправедливость во всем… И наконец, поборники исторической предопределенности могут очень сильно разочароваться: молодой Герман, несомненно, обладал задиристым нравом и отличался неисправимым фанфаронством, но это не лишало его великодушия, не мешало ему быть идеалистом, с нежностью и бесконечной лаской относиться к родным людям и всем домашним животным, которых он встречал.

Из всех взрослых, которые его окружали, самое большое влияние, безусловно, оказывал на Германа его крестный отец. Несмотря на невысокий рост, лишний вес и небольшую лысину, доктор Эпенштейн очаровывал всех своим шармом, природной властностью, знанием мира и княжеским образом жизни. В замке Маутерндорф, где Геринги часто гостили, огромные залы украшали доспехи, штандарты, картины старых мастеров, ковры и гобелены, а также дорогая мебель. Хозяин замка, который получил от кайзера дворянский титул и стал именоваться «господин барон фон Эпенштейн», управлял своими землями и своими людьми как настоящий феодал: он устраивал шикарные праздники, делал щедрые пожертвования, становился крестным отцом детей всех своих друзей. Он организовывал охоту на ланей в горах для молодых людей и ревностно наблюдал за их воспитанием. Все это не могло не нравиться юношам, которые удостаивались его внимания. «Мы все им восхищались, – позже признался другой его крестник, профессор Тирринг. – Он был так элегантен… Мы сразу же начинали ненавидеть любого, кто позволял себе оказывать ему неуважение, но именно Герман сильно повредил лицо одному деревенскому парню, который сказал, что Эпенштейн получил свой титул за деньги, а не благодаря заслугам».

И все-таки эти почти семейные отношения омрачали две проблемы: во-первых, барон фон Эпенштейн исповедовал католичество и упорно демонстрировал это каждое воскресенье в церкви, хотя отец его был настоящим евреем и даже принадлежал к своеобразному кругу, который можно назвать еврейской аристократией той поры. Конечно, в начале XX века принадлежность к еврейской расе не имела того значения, какое приобрела спустя два десятка лет. Но нацистским биографам будущего рейхсмаршала этот факт все-таки создал большие затруднения, и они предпочитали обходить его молчанием. Больше того, Эрих Гритцбах, услужливый помощник Германа Геринга, в 1938 году написал, что тот еще в восемь лет заставлял своего пса лаять на деревенских евреев. Это Гритцбах назвал проявлением расового самосознания, не характерным для столь юного возраста. Действительно, нечто подобное встречается весьма редко, поскольку является чистейшей выдумкой: в восьмилетнем возрасте Герман и знать не знал, кто такие евреи, а когда позднее узнал, что в жилах его героя, фон Эпенштейна, течет еврейская кровь, это никак не сказалось на их отношениях.

Вторая проблема заключалась в том, что барон фон Эпенштейн, великодушно предоставив свой замок Фельденштейн в распоряжение семейства Герингов, оставил за собой главную спальню, которая соседствовала со спальной комнатой госпожи Геринг. А супруг последней во время визитов хозяина замка уходил ночевать на первый этаж… Когда же семейство приезжало в замок Маутерндорф на многочисленные праздники, которые так любил устраивать барон, господин Геринг и дети располагались в пристройках, а Франциска, принимавшая на себя обязанности хозяйки дома, присоединялась к семье только во время завтраков. Посему совершенно излишне говорить о том, что ни для кого не составляло тайну: Герман фон Эпенштейн и Франциска Геринг были любовниками, и довольно продолжительное время. «Мы в этом ничуть не сомневались, – вспоминал профессор Ганс Тирринг. – Все, кто находился в Маутерндорфе, воспринимали это как данность, и это явно не беспокоило Германа и других детей Герингов». Это, кажется, не угнетало и их отца, который, приспособившись к такому положению, медленно спивался. Кроме того, он был в курсе того, что все вокруг давно заметили: в 1895 году его жена родила третьего сына, Альберта, необычайно походившего на Эпенштейна. И этот факт нацистские биографы предпочли обойти молчанием, хотя это абсолютно не повлияло на отношение Германа к младшему брату, которого он искренне любил…

Пребывание юного Германа в начальной школе оказалось по меньшей мере бурным. В 1900 году его отправили в фольксшуле, «народную школу», баварского города Фюрт, неподалеку от Нюрнберга, и там он повел себя агрессивно, стал активно противиться обучению и дисциплине.

Карта 1

Из замка в замок: мир Германа Геринга, 1893–1914 гг.

Воображая себя владельцем замка и копируя отличающиеся высокомерием манеры крестного отца, он за короткое время настроил против себя учителей и одноклассников, которые вскоре почувствовали к нему антипатию. И решил справиться с этими проблемами по-своему: улегшись в кровать, он отказывался вставать с нее в течение нескольких недель, добившись того, что пришедшее в отчаяние руководство школы отправило его домой… Это была первая победа упрямства, не получившая, правда, продолжения, поскольку в 1905 году родители определили Германа в интернат города Ансбах. Там двенадцатилетний мальчик оказался среди учеников, которые были старше, сильнее и задиристее него; дисциплина в интернате отличалась особой строгостью, учеба была изнуряющей, а питание вызывало отвращение. По истечении трех лет, отмеченных многочисленными побегами и даже забастовкой, господину и госпоже Геринг пришлось снова забрать сына домой…

В конце концов семейству Герингов в этом затруднении помог крестный Германа, барон фон Эпенштейн: благодаря своим связям, он добился приема упрямца в кадетское училище в Карлсруэ. Это учебное заведение находилось еще дальше от Фельденштейна, чем интернат в Ансбахе, дисциплина там была намного жестче, но Герман оказался среди военных, форма шла ему, а об уроках верховой езды, фехтовании и стрельбе из винтовки он мог лишь мечтать во время своих детских игр. И кадет Геринг стал прилежно учиться, а в шестнадцать лет окончил училище, получив оценку «отлично» по выездке, истории, английскому, французскому, музыке и даже… по поведению. А главное, в его деле оказалась такая запись: «Этот примерный кадет достиг уровня, который поможет ему далеко пойти: он не боится рисковать».

С такой рекомендацией Герману не составило труда поступить в 1910 году в главную военную школу в Лихтерфельде, близ Берлина, где готовили будущих офицеров немецкой армии. И там он обрел свое счастье: воинские упражнения его необычайно увлекали, выходной мундир с галунами неотразимо действовал на берлинских девиц, а кодекс чести кадетов, напоминавший рыцарский обет времен Средневековья, его просто очаровал. «Я чувствую себя наследником немецкого рыцарства», – написал семье этот неисправимый романтик… И в марте 1911 года, в возрасте восемнадцати лет, он с отличием окончил Берлинскую военную школу, удостоился поздравления самого кайзера и получил звание младшего лейтенанта[3].

Перед тем как получить назначение, молодой офицер попросил отпуск для поездки в Фельденштейн. Родные встретили его как героя, а крестный отец прислал поздравительное письмо и кошелек с 2000 золотых марок. Но Герман заметил, что обстановка в семье после его отъезда сильно изменилась. Франциска Геринг выглядела сильно постаревшей, а ее муж, то ли в приступе запоздалой ревности, то ли под действием спиртного, к которому давно пристрастился, начал кричать, что фон Эпенштейн подло его предал. И поскольку честь не позволяла ему и далее пользоваться гостеприимством человека, который его обесчестил, Генрих Герман заявил, что уедет из Фельденштейна вместе с семьей. Неизвестно, выполнил бы он свое намерение или нет, потому что богатый аристократ фон Эпенштейн, забыв о том, что ему уже исполнилось шестьдесят два года, влюбился в Лили фон Шандрович, молодую двадцатилетнюю красотку, и вознамерился взять ее в жены. А сорокашестилетняя любовница, да еще со злобным мужем в придачу, которая жила бесплатно в одном из его поместий, естественно, серьезно мешала матримониальным планам барона. Так что семейство Герингов получило от него в начале 1913 года вежливое письмо, в котором им предлагалось в кратчайшие сроки подыскать себе новое жилище. Для Франчески и Генриха Герингов, целых пятнадцать лет беззаботно проживших в замке Фельденштейн, это стало настоящим потрясением. Как и для их сына Германа, который рассказал товарищам по военной школе, что он владелец замка. Но делать было нечего, и весной 1913 года семейство Герингов переехало в скромный домик, который они сняли в пригороде Мюнхена. Генрих, не перенеся этого удара, умер в начале декабря, спустя всего несколько месяцев после переезда.

Накануне похорон Герман помог матери разобрать бумаги покойного отца… И пожелтевшие фотографии, письма, доклады, аттестации и воспоминания матери открыли ему, с каким достоинством и героизмом воевал в Европе и служил в Африке Генрих Эрнст Геринг, до того как превратился в старого озлобленного алкоголика, бродившего как призрак по коридорам Фельденштейна. По его собственному признанию, Герман Геринг в тот момент остро почувствовал вину из-за того, что не смог установить добрые отношения с презираемым им отцом. А на следующий день, во время похорон на мюнхенском кладбище Вальдфридхоф, молодой младший лейтенант даже разрыдался. Реакция, конечно, не очень мужская, явно недостойная прусского офицера, но весьма человечная…

Спустя несколько недель Герман Геринг получил назначение в 112-й пехотный полк 6-й армии. В часть он должен был прибыть в начале января 1914 года. «Если суждено начаться войне, – сказал он перед отъездом зачарованным сестрам, – вы можете быть уверены в том, что я отличусь в боях и добуду славу семейству Герингов».

II Небесные рыцари

Сто двенадцатый пехотный полк принца Вильгельма квартировал в департаменте Верхний Рейн, в небольшом городке Мюлхаузен, который угрюмые жители оккупированного Германией Эльзаса упрямо продолжали называть Мюлузом. Гарнизонная жизнь оказалась не лишена определенных прелестей: совершенно не зная суровых традиций полка, младший лейтенант Геринг сразу же позволил себе некоторые вольности в отношении соблюдения дисциплины, подружился с весельчаком-сослуживцем по имени Бруно Лёрцер и принялся с энтузиазмом участвовать в традиционных офицерских попойках; он также пользовался малейшей возможностью, чтобы получить увольнительную. К этому надо добавить, что на обоих берегах Рейна его темно-голубые глаза редко оставляли равнодушными местных девиц… А что ему было еще нужно? Следует, правда, отметить, что в высших эшелонах власти западных стран начали ходить тревожные слухи, с Балкан стал доноситься все более громкий топот солдатских сапог, но тем летом 1914 года двадцатиоднолетний красавец Герман Геринг, постоянно живший в военной обстановке, без опасения рассматривал перспективу близкой войны, ведь она позволила бы ему по-настоящему сражаться «во славу Бога, Кайзера и Родины» и стать известным…

Август 1914 года: начало великого противостояния. Но как всегда случается на войне, самое непредвиденное событие всегда становится реальностью… Для 112-го пехотного полка первый звук трубы оказался сигналом к отходу: начальник полевого Генерального штаба Людвиг фон Мольтке, имея намерение начать наступление на северо-западе, предположил, что французы атакуют немецкие войска в Эльзасе, и посему решил перевести части 6-й немецкой армии на восточный берег Рейна. Но младший лейтенант Геринг все же несколько раз по приказу командования перебирался со своим взводом на другой берег реки, чтобы разведать расположение французских войск. Немного нарушив полученные приказы, он в ходе первой же своей вылазки в занятый французами Мюлуз завязал перестрелку с французским авангардом, перед тем как переправиться через Рейн назад. Да еще прихватил с собой четырех лошадей. На другой день, 10 августа, он тайно вернулся в город со взводом на велосипедах, планируя всего-то похитить генерала По, командующего расположенными в Мюлузе французскими войсками! Это опять было отступлением от приказа, план Геринга полностью провалился, и ему пришлось бежать со своими людьми под усиленным огнем противника. Эта неудача нисколько его не обескуражила, на другой день он снова пошел в бой, и неподалеку от Ильцаха его взвод захватил в плен нескольких французских солдат. Естественно, командование полка не стало наказывать его за нарушения приказов, наоборот, оно по достоинству оценило его отвагу: через некоторое время после взятия Мюлуза младший лейтенант Геринг был награжден Железным крестом 2-го класса. Затем его отправили в разведку на французский берег для корректирования огня артиллерии, и это занятие вскоре стало его специализацией. Работа эта была крайне рискованной, потому что его могли захватить в плен или обстрелять французы, он также мог попасть под огонь своей же артиллерии. Однако удача явно улыбалась Герингу: он продолжал оставаться невредимым, хотя зона боевых действий постепенно переместилась к Мольсхайму и Саарбургу.

В начале сентября 1914 года, когда основной удар 1-й и 2-й немецких армий начал ослабевать на рубеже реки Марны, 112-й пехотный полк преодолел горный массив Вогезы совместно с 6-й армией принца Рупрехта Баварского, и фронт установился под городом Баккара, расположенным юго-восточнее Нанси. Воюющие стороны перешли к позиционной войне, стали рыть окопы, а спустя некоторое время пришли осенние холода и слякоть. Младший лейтенант Геринг очень скоро стал одной из жертв окопной войны: всего за три недели у него появился ревматизм суставов, колени распухли, и он был эвакуирован в госпиталь города Мец. Для молодого младшего лейтенанта, мечтавшего о славе и наградах, это вынужденное бездействие стало настоящей пыткой. Перспектива совершения подвигов скрылась за горизонтом, Геринг был морально подавлен…

В госпитале Германа навестил его приятель Бруно Лёрцер, который незадолго до начала войны покинул 112-й пехотный полк и начал осваивать летное дело в авиационном училище «Авиатик», неподалеку от Фрейбурга. Оставаясь фанфароном, Герман сказал приятелю, что проблемы с ногами у него временные, что не пройдет и двух недель, как он вернется в свою часть. Лёрцер возразил, сказав, что Герман, вновь очутившись в окопах, рискует снова заболеть и в конце концов быть уволенным из армии по состоянию здоровья. Зато в авиации, новом, престижном роде войск, ему не потребуется следить за ногами, каждый вечер он будет спасть в сухом помещении, а главное, у него появится намного больше шансов покрыть себя славой! Последний довод оказался решающим: стоило другу удалиться, как Герман отправил в штаб полка телеграмму с просьбой одобрить его перевод в авиационное училище во Фрейбурге для освоения навыков наблюдателя…

Не дождавшись ответа из штаба полка в течение двух недель, выздоравливающий Геринг самовольно покинул госпиталь и добрался до авиационной базы в Дармштадте, где лейтенант Лёрцер только что получил удостоверение летчика. Существует несколько вариантов дальнейшего развития событий: если верить его первым биографам, Геринг, наплевав на три недели ареста, который был наложен на него за отказ явиться в резервный пехотный батальон, квартировавший в Донауэшингене, сам обучился технике наблюдения, летая вместе со своим другом Лёрцером. Но в его личном деле офицера содержится весьма банальная информация: 14 октября младший лейтенант Геринг был переведен в 3-й авиационный резервный отряд в Дармштадте для обучения в качестве воздушного наблюдателя. Дальнейший ход событий также противоречив: по словам Геринга, они с Лёрцером «угнали» самолет и, пролетев над Шварцвальдом и Люксембургом, приземлились в Стене, где базировался 25-й полевой авиационный отряд 5-й армии. Но личное дело младшего лейтенанта Геринга полностью исключает подобное приключение: там просто сказано, что 28 октября 1914 года он был направлен на авиабазу в Стене для прохождения службы в качестве воздушного наблюдателя[4]. Продолжило ли командование 112-го пехотного полка требовать немедленного возвращения в часть Германа Геринга, которому грозил строгий арест и даже трибунал? Возможно, но в любом случае нашего героя очень скоро оставили в покое[5], потому что из первых же совместных полетов экипаж Лёрцер – Геринг начал возвращаться с очень ценными снимками расположения войск Антанты в районе Аргонского леса…

Стене находился всего в сорока километрах к северо-западу от Вердена, а 5-й армией командовал сам кронпринц Фридрих Вильгельм… Осенью 1914 года, после провала главного наступления к Марне, новый начальник Генерального штаба Эрих фон Фалькенхайн назвал Верден засовом, который препятствовал продвижению 4-й и 5-й армий на равнины Шампани. Французы в этом секторе сильно укрепили свои позиции, и тяжелой артиллерии никак не удавалось их разрушить по причине отсутствия достаточно точных сведений об их расположении: аэрофотоснимки делались с довольно большой высоты, так как самолеты воздушной разведки старались не попадать под адский огонь французских пулеметов, либо снимки оказывались смазанными из-за того, что пилоты по той же самой причине пролетали над французскими укреплениями очень низко и слишком быстро.

Именно в это время новички оказали германскому командованию неоценимую помощь: конечно, их биплан «Альбатрос» был самолетом крайне примитивным, его нижнее крыло делало минимальным сектор обзора наблюдателя, а бортовой фотоаппарат представлял собой громоздкий и неудобный агрегат. Однако друзья применили тактику, которая больше напоминала вольтижировку, нежели военное искусство: подлетев к цели, Лёрцер закладывал длинный вираж на низкой высоте, а Геринг почти полностью высовывался из кабины, цепляясь за кресло лишь пальцами ног, и направлял на объект съемки свой пятнадцатикилограммовый аппарат, меняя стеклянные пластины после каждого отснятого кадра… Вся операция продолжалась несколько минут под плотным огнем противника и повторялась столько раз, сколько требовалось! Естественно, навыки скалолазания, приобретенные в детстве, помогали Герингу, но мало нашлось бы альпинистов, которые решились бы исполнить подобный трюк на летающей трапеции в столь опасных для жизни условиях…

Как бы там ни было, результаты говорят сами за себя: высшее немецкое командование наконец-то получило точные схемы оборонительных позиций французов под Верденом и теперь могло корректировать огонь своей артиллерии. Лёрцера и Геринга часто вызывали в штаб, просили помочь расшифровать сделанные ими снимки, и там к ним вскоре стали относиться как к героям. Двадцать пятого марта 1915 года после успешного выполнения сложного задания, в ходе которого они зафиксировали точное положение батареи тяжелых орудий французов на высоте Талон, обоих приятелей вызвали в штаб, где кронпринц лично вручил каждому Железный крест 1-го класса. Через неделю они вновь отличились – в ходе налета французской авиации на Стене на своем лишенном вооружения «Альбатросе» вынудили вражеский бомбардировщик приземлиться на занятой немцами территории[6].

Герман Геринг был сторонником нововведений: для того чтобы внести смятение в ряды противника на земле в ходе аэрофотосъемок, он стал брать с собой в полет и использовать винтовку фирмы «Маузер» и маленькие бомбы серого цвета, которые назывались «воздушные мышата». Затем он установил перед своей кабиной пулемет. Конструкция получилась ненадежная и малоэффективная, но это было первым опытом подобного рода. Геринг также выучил азбуку Морзе, чтобы иметь возможность незамедлительно передавать разведданные по рации немецким артиллерийским частям. В этом он также был первым. Но артиллеристы недостаточно оперативно использовали его сведения, и младший лейтенант Геринг, не отличавшийся терпением, высказывал им открытым текстом все, что думал об их некомпетентности. Это проявление недовольства перед лицом противника снова едва не подвело его под трибунал… Он опять едва избежал наказания, но эта история дала ему понять, что ему надоели прелести воздушного наблюдения. В конечном счете героями тогда считались Иммельман, Бёльке, Гесс, получавшие звания и награды авиаторы. И Герман Геринг решил стать летчиком-истребителем. Тридцатого июня 1915 года он добился зачисления его в летную школу во Фрейбурге, которую за девять месяцев до этого закончил его друг Лёрцер…

Младший лейтенант Геринг оказался талантливым курсантом: менее чем за четыре месяца он прошел летную подготовку с поразительной легкостью. Инструкторы с открытым ртом наблюдали, как он исполняет фигуры высшего пилотажа. В октябре 1915 года Геринг был зачислен в 5-ю истребительную эскадрилью, имевшую в своем составе современные двухмоторные самолеты, вооружение которых сильно изменилось за последнее время: теперь истребители были вооружены мощными спаренными пулеметами «Шпандау», которые стреляли через диск винта. Размещаясь на базе в Стене, живя в комфортабельных условиях, летая вместе со своим другом Лёрцером, Геринг чувствовал себя очень счастливым человеком… В это время элитное содружество летчиков, которые день за днем поднимались в небо над землей, где сотни тысяч мужчин в липкой окопной грязи дрожали от стужи в ожидании очередного смертоносного залпа артиллерийских орудий, стало практиковать героические традиции средневекового рыцарства: в небе над Шампанью стали проходить воздушные одиночные бои, на бортах самолетов появились изображения щитов и гербов, как на накидках рыцарских коней, экипированных для турнирных схваток. Механики и адъютанты заменили древних слуг и конюхов, вечеринки, устраиваемые после боевых вылетов, не уступали размахом феодальным пирам, размещаться летчики стали все чаще в замках, а все немцы славили пилотов, как древних германских героев…

Как мог Геринг не чувствовать себя среди своих в авиации? Отважный летчик, он совершал безумно рискованные поступки, летал на разведку до Эперне, Шалона и Сент-Менеу, атаковал английские самолеты, мерился силами с французскими истребителями и, наконец, одержал свою первую официально подтвержденную победу: 16 ноября 1915 года в небе над Таюром он сбил «Фарман»… Через четыре месяца, когда началась великая битва под Верденом, Геринг, оказывая авиационную поддержку 5-й армии на мощном, хорошо вооруженном самолете AEG, вынудил французский бомбардировщик сесть на немецкой территории. Тридцатого июля 1916 года его перевели в 203-й полевой авиаотряд под Мец, и он подбил двухмоторный «Кодрон» над Мамегом. В октябре, в начале битвы на Сомме, он вновь был переведен в 5-ю истребительную эскадрилью[7], где с радостью снова встретился со своим приятелем Бруно Лёрцером и где познал, как опасно недооценивать противника. Второго ноября 1916 года он заметил «Хэндли-Пейдж», тяжелый бомбардировщик, летавший на малых скоростях и довольно неуклюжий: такие самолеты англичане совсем недавно направили на франко-германский фронт. Охваченный любопытством и желанием одержать легкую победу, Геринг приблизился к британскому самолету, из пулемета убил стрелка в задней кабине, а второй очередью поджег один из двигателей бомбардировщика. Но, в отличие от своих товарищей, Геринг не знал, что самолеты «Хэндли-Пейдж» всегда летали в сопровождении истребителей… Через мгновение по нему открыли огонь шесть истребителей «Сопвич F1 Кэмел». Пули попали в двигатель и в бак, пробили шестьдесят отверстий в фюзеляже. Сам Геринг был ранен в бедро. В работе мотора его самолета появились перебои, бензин из бака стал заливать фонарь, самолет начал входить в штопор, а истекавший кровью Геринг почувствовал, что теряет сознание. Но когда он на высокой скорости приближался к земле, грохот зенитных пулеметов противника привел его в чувство. Геринг с трудом выровнял самолет, дотянул на бреющем полете до позиций немецких войск и совершил аварийную посадку на каком-то кладбище. Счастье и на этот раз оказалось на его стороне: рядом с кладбищем находилась церковь, превращенная в полевой госпиталь. Санитары вытащили раненого младшего лейтенанта из его сильно поврежденного самолета и сразу же положили на операционный стол…

Операция оказалась крайне сложной из-за тяжести ранений, к тому же Геринг, находившийся в состоянии шока, потерял много крови. Если бы не мастерство хирурга и не крепкое здоровье младшего лейтенанта Геринга, его славные боевые похождения, несомненно, закончились бы в небольшом помещении церкви, превращенной в операционный зал. Тем не менее еще целых четыре месяца он провел в госпиталях в Валансьене, Бохуме и Мюнхене, прежде чем поправился и получил разрешение провести два месяца до полного выздоровления в кругу семьи…

Семьей же Геринг считал мать, сестер и братьев, которые остались в Мюнхене, а также, что немаловажно, барона фон Эпенштейна и его юную жену Лили, которые встретили его с распростертыми объятиями в замке Маутерндорф. Прославленный летчик в великолепном мундире, с боевыми наградами на груди, Геринг каждый раз оказывался в центре внимания во время всех приемов, что устраивались в замке, – и в течение всех пяти недель, что пробыл там, он заставил учащенно биться множество женских сердец. Кстати, именно в это время у него зародилась первая «официальная» любовь к некой Марианне Маузер, дочке зажиточного фермера, проживавшего по соседству с замком, которая ответила взаимностью. Но работающие на земле люди – трезвые реалисты: надежда на то, что боевой летчик в ходе текущей войны уцелеет, была очень мала, так что и речи быть не могло ни о какой женитьбе… Поэтому влюбленным пришлось ограничиться обменом клятвами верности. К тому же осенью 1916 года Герман отправился к новому месту службы – в резервный авиационный полк, базировавшийся в Бёблингене, неподалеку от Штутгарта. Это практически гарантировало вынужденный отпуск до самого окончания войны, но Геринг имел на этот счет другие планы. Желая как можно скорее вновь принять участие в боевых действиях, он послал в Главный штаб немецких военно-воздушных сил телеграмму, в которой сообщал, что, поскольку не смог найти Бёблинген ни на карте, ни в железнодорожном справочнике, принял решение кратчайшим путем вернуться на фронт…

Карта 2

Места расположения воинских частей, в которых служил лейтенант Геринг, в которых он участвовал, 1915–1918 гг.

Это было неслыханной дерзостью, и на сей раз такая выходка могла повлечь немедленный арест. Но, казалось, действие немецких военных уставов не распространялось на протеже фон Эпенштейна и кронпринца, и 3 ноября 1916 года Геринг без затруднений добрался до своего бывшего места службы – авиабазы в Мюлузе, где лейтенант Лёрцер стал к тому времени командиром 26-й истребительной эскадрильи. В тот период в этом секторе у германских летчиков-истребителей было много работы, поскольку осенью 1916 года авиация Антанты особенно активизировалась. Поэтому Лёрцер, несмотря на предосудительное поведение приятеля, не смог отказаться от усиления своего подразделения в лице такого пилота, как Герман Геринг… Тем более что в день его прибытия на авиабазе хоронили лейтенанта Освальда Бёльке, воздушного немецкого аса, который за пять дней до этого погиб неподалеку от Бапома при посадке своего поврежденного «Альбатроса».

В ходе той суровой зимы 1916/17 года, когда от Фландрии до Вогезов огромные, зарывшиеся в землю, армии схлестывались друг с другом ради того, чтобы отвоевать у противника несколько сотен метров земли и снова их потерять, немецкие летчики со своими коллегами-союзниками вступали в схватки, которые становились все более кровопролитными, так как постоянно улучшались летные характеристики самолетов, вооружение и тактика ведения воздушных боев. В Эльзасе Геринг уже сбил восемь вражеских самолетов и был награжден еще тремя медалями. Его друг Лёрцер спас его однажды от неминуемой гибели, когда Герман очутился в прицеле английского самолета, и Геринг вернул ему долг чуть позднее, дав возможность вырваться из клещей трех французских истребителей. Двадцать восьмого апреля Герман Геринг сбил еще одного «сопвича», а 29-го – «Ньюпор»… Для молодого немецкого офицера, любившего славу и презиравшего опасность, это была именно та жизнь, о какой он мечтал. «Я не хочу быть таким, как все, – написал Геринг своей дульсинее Марианне. – Для меня бой был и остается главным смыслом жизни, будь то бой против природы или против людей. Я не хочу быть членом стада, не я должен идти за ними, а они обязаны следовать за мной. Так пожелал Господь».

В начале мая 1917 года эскадрилья лейтенанта Лёрцера была переброшена на фронт во Фландрию, где ожидалось крупное наступление англичан, а младший лейтенант Геринг был назначен командиром 27-й эскадрильи, действовавшей в том же секторе. Базировавшаяся в Изегеме, неподалеку от города Ипр[8], эта эскадрилья была у командования на плохом счету, и Геринг решил это положение исправить. Хороший организатор, он к тому же внимательно изучал тактику ведения боя противником и понял намного раньше своих товарищей, что воздушные одиночные схватки, какими бы героическими они ни представлялись, перестали оказывать решающее влияние на ход операций. Английские летчики-истребители, в большом количестве появившиеся в небе над Фландрией, старались добиться стратегического результата, прикрывая рейды своих бомбардировщиков в глубину территории противника. Эти действия, казалось, сулили меньше славы, нежели одиночные схватки, но зато оказывались более эффективными с военной точки зрения. И высшее военное командование Германии поняло это и переформировало эскадрильи, объединив их в истребительные эскадры по пятьдесят самолетов в каждой, способные противостоять английским «авиационным крыльям». Первый истребительный полк возглавил Манфред фон Рихтгофен, легендарный Красный Барон, сбивший к тому времени больше вражеских самолетов, чем все остальные воздушные немецкие асы, вместе взятые[9]. Двадцать шестая и 27-я эскадрильи Лёрцера и Геринга были затем сведены в 3-ю истребительную эскадру, которая действовала во Фландрии в течение всей зимы 1917/18 года и боролась за господство в воздухе. Противники уже начали побаиваться их «фоккеров», крылья которых имели «шахматную» черно-белую раскраску.

В отличие от Красного Барона, гордившегося своей репутацией беспощадного убийцы и действовавшего соответственным образом, Герман Геринг, получивший в августе 1917 года звание обер-лейтенанта, старался всячески поддерживать рыцарский дух в ходе воздушных сражений. Подбив и заставив приземлиться противника, Геринг не расстреливал его самолет на земле: пролетев над поверженным врагом, он приветствовал его выразительным жестом и вновь набирал высоту. Однажды, когда одному весьма отчаянному английскому летчику пришлось посадить свой самолет на занятой немцами территории, обер-лейтенант Геринг приземлился рядом, желая поздравить противника… Один датский летчик, воевавший на стороне французов, оказался в беспомощном положении, когда его пулемет заклинило: он отчаянно колотил по затвору и магазину, а заметив противника, решил, что настал его последний час, – но вдруг датчанин с удивлением увидел, что немецкий самолет начал удаляться, а пилот дружески помахал ему рукой. Этот скандинав даже представить себе не мог, что средневековый кодекс чести не позволял Герману Герингу добивать противника, сломавшего копье в ходе турнира[10]. А позже имел место эпизод с английским капитаном Фрэнком Бьюмоном из 56-й эскадрильи Королевского летного корпуса, которому пришлось сесть на вражескую территорию из-за поломки крыла его самолета. Капитана арестовали и привели в штаб 27-й немецкой эскадрильи, где обер-лейтенант Геринг предложил пленному шоколад и сигареты и организовал банкет в его честь. Геринг высоко оценил действия подразделения противника и в конце добавил: «Ради бога, не попадайте в руки пехотинцев. Если можете, оставайтесь с нами. Мы вами займемся, и вам будет здесь намного лучше!» Английский летчик, целый месяц пользовавшийся немецким гостеприимством, вспомнил об этом спустя чуть менее двух лет…

Весна 1918 года началась для немецкой армии весьма удачно: русский фронт рассыпаа́лся, американцы в бои всерьез не ввязывались, предпринятые Антантой в ушедшем году наступления обескровили их войска и даже вызвали серьезные разногласия между союзниками, а Гинденбург и Людендорф, назначенные на высшие посты в немецкой армии после провала под Верденом и отставки фон Фалькенхейна, выработали новую наступательную стратегию, которая, как они надеялись, должна была привести к окончательной победе. Двадцать первого марта 1918 года сорок восемь немецких дивизий перешли в наступление на участке между Аррасом и Компьенем на стыке французских и английских войск и сумели прорвать линию обороны союзников. В конце мая германские войска оказались всего в 80 километрах от Парижа… Многим немцам уже виделась скорая победа, и Геринг был чрезвычайно горд тем, что способствовал этому успеху. Он одержал свою восемнадцатую официально зарегистрированную победу во главе эскадрильи, боевые качества которой значительно выросли после назначения его командиром. А в начале мая до него дошла весть, которую он так долго ждал: его наградили орденом «За заслуги», высшей военной наградой кайзеровской Германии. Несмотря на то что некоторые другие пилоты сбили больше самолетов, чем он, награда была присвоена Герингу по совокупности заслуг. И 2 июня кайзер лично вручил ему маленький, но столь желанный мальтийский крест, покрытый синей эмалью[11]. Таким образом, в двадцать пять лет Герман Геринг официально вошел в очень узкий круг настоящих героев войны, тех, чьи фотографии печатались на почтовых открытках и распространялись по всей Германии, вызывая трепетное уважение у мужчин и приливы страсти у девиц…

Возвышение обер-лейтенанта Геринга на этом не закончилось. За месяц до этого, на следующий день после своей восьмидесятой подтвержденной победы в воздушном бою, капитан Манфред фон Рихтгофен не вернулся на базу. Его сбил канадский летчик, противники похоронили Красного Барона с воинскими почестями, а фотографии его украшенной цветами могилы вскоре сбросили с самолетов над позициями немецких войск. Рихтгофен оставил некое подобие военного завещания, в котором назначал своим преемником лейтенанта Рейнхарда. Именно Рейнхард и стал в начале мая 1918 года командиром истребительной эскадры «Рихтгофен», но пробыл в этой должности недолго. Немецкая авиастроительная промышленность продолжала производить все новые типы самолетов и постоянно приглашала немецких асов опробовать новые машины[12]. И 3 июля 1918 года Рейнхард и Геринг оказались на берлинском аэродроме Адлерсхорст в окружении многочисленных инженеров с целью «облетать» усовершенствованный «Альбатрос». Обер-лейтенант Геринг вылетел первым, совершил несколько маневров на большой скорости, продемонстрировал несколько элементов высшего пилотажа на большой высоте, сделал «бочку» перед посадкой, приземлился и объявил, что очень доволен новым самолетом. Потом лейтенант Рейнхард сел в кабину, поднял самолет на высоту 2000 футов, выполнил несколько крутых виражей и уже пошел на посадку, но тут вдруг левая плоскость самолета оторвалась от фюзеляжа… «Альбатрос» вошел в крутое пике и врезался в землю. Лейтенант Рейнхард погиб на месте. Все полагали, что его преемником станет Эрнст Удет или Эрих Левенхардт, поскольку оба они были лучшими пилотами знаменитой 1-й истребительной эскадры. Но 7 июля 1918 года на авиабазе Бенье асы «кружка Рихтгофена» обступили младшего лейтенанта Карла Боденшаца, который сообщил товарищам, что вышел приказ командования военно-воздушных сил Германии № 178654, согласно которому «обер-лейтенант Герман Геринг назначен командиром истребительной эскадры имени Манфреда фон Рихтгофена».

Станет ли Геринг хорошим командиром этого наиболее известного германского авиасоединения? Боденшац твердо это утверждал, но именно его убежденность заставила других усомниться в этом. Все другие пилоты категорически это отрицали, но на их объективность в значительной степени повлияла зависть. Однако у Германа Геринга не оказалось ни времени, ни возможности проявить себя в должности командира: приняв командование 14 июля 1918 года и возобновив полеты на следующий же день, он оказался между молотом и наковальней, поскольку в тот момент расклад сил стал катастрофически меняться не в пользу Германии: британские дивизии, прижатые к Ла-Маншу, выстояли, а французы в июне остановили немецкое наступление в районе Шмен-де-Дам. Тут еще и американцы начали принимать более активное участие в боевых действиях, союзные танки действовали очень эффективно. И к середине июля, когда началась вторая битва на Марне, немцы оказались столь же уязвимыми, как и во время первой битвы: их войска были измучены, а пути снабжения чрезвычайно растянуты…

Несмотря на отвагу летчиков, немецкая авиация уже не имела возможности оказывать серьезное влияние на исход битвы, тем более что авиация союзников превосходила немецкую числом самолетов. Уже 15 июля в военном дневнике Геринга появилась такая запись: «Множество боев с большим числом самолетов противника в долине Марны. […] Во второй половине дня отмечена повышенная активность авиации противника на всех высотах. Особенно активно ведут себя крупные формирования одноместных английских истребителей. […] Совершили 99 боевых вылетов. Активность противника продолжает возрастать». Восемнадцатого июля эскадра «Рихтгофен» сбила девять французских и два английских самолета, а Геринг записал на свой счет 22-й сбитый им самолет союзников. Но в то же время он отметил в своем рапорте: «Количество английских одноместных истребителей возрастает […], французские двухместные самолеты постоянно летают плотным строем и незамедлительно атакуют, в основном на малой высоте. Это двухмоторные самолеты “Кодрон”, чью броню не пробивают наши пули. Я лично атаковал 15 июля один “Кодрон”, потратив на него практически весь боезапас. Но “Кодрон” продолжал полет, не обратив на меня ни малейшего внимания». В это, конечно, трудно поверить, но последние модели поступивших на вооружение союзной авиации «сопвичей», «бристолей», «ньюпоров», SPAD, а также истребитель RAF S.E.5 имели более высокие летно-технические характеристики, нежели немецкие «фоккеры», «пфальцы», AEG, «альбатросы» и «хальберштадты». А главное, союзных самолетов было значительно больше…

С 26 июля по 21 августа Геринг находился в отпуске, а когда вернулся на фронт, обстановка там сильно осложнилась. После провала второго наступления кайзеровской армии на Марне контратаки войск Антанты встречали значительно меньшее противодействие со стороны немцев. Восьмое августа стало черным днем для немецких войск: под Амьеном им пришлось отступить на 14 километров. Союзники захватили 22 000 пленных и 400 немецких орудий. Эта катастрофа стала концом наступательных действий Германии и началом целой череды отступлений, ускоренных в начале сентября уничтожением суассонского выступа. Моральный дух немецкой пехоты, остававшийся весьма высоким в течение четырех лет войны, начал падать при первых же отступлениях под Лиллем, Дуэ, Камбре и Сен-Кантеном. Для немецкой авиации это означало необходимость постепенно оставлять аэродромы передового базирования, которые попадали в зону досягаемости огня артиллерии противника. Кроме того, личный состав эскадры «Рихтгофен» за неимением зенитных пушек не имел возможности с земли противостоять налетам французских бомбардировщиков, и летчикам-истребителям приходилось все чаще сокращать радиус своих действий, чтобы защитить собственные базы.

Эскадра теряла чуть ли не по два сбитых самолета ежедневно, не считая раненых. Пилоты были утомлены, самолеты до крайности изношены, не было запчастей, а вскоре начались перебои с топливом. А ведь эскадре надо было биться за господство в небе над Мецем, Седаном, Мобежем и Монсом… То, что Герингу удавалось сохранять боеспособность своего подразделения и поддерживать на должной высоте моральный дух подчиненных в таких катастрофических условиях, свидетельствует об его командирских и организаторских качествах. Но к середине сентября в «Рихтгофене» осталась лишь половина летного состава – 53 летчика и сержанта, – а также 473 рядовых, включая поваров, снабженцев и охрану. И поэтому никто не удивился, когда в часть пришел приказ кронпринца: «В связи с тяжелыми потерями, понесенными истребительной эскадрой, приказываю переформировать ее в истребительную эскадрилью. Ей предписывается действовать совместно с 3-й авиационной эскадрой под командованием Грейма[13]».

Авиационное подразделение «Рихтгофен», уменьшавшееся, словно шагреневая кожа, постоянно передвигалось, стараясь не подвергаться атакам противника: Гюиз, Каппи, Стене, Марвиль… В каждом новом месте Геринг и его люди получали новости из тыла, и эти вести оказывались еще тревожнее, чем обстановка на фронте: 3 октября принц Максимилиан Баденский был назначен канцлером, и, по некоторым слухам, он якобы при посредничестве Швейцарии обратился к Соединенным Штатам с предложением начать переговоры о перемирии. Болгария только что капитулировала без боя, после чего ожидалось падение Турции и распад Австро-Венгрии. Из самой Германии постоянно поступали тревожные известия: 26 октября Людендорф подал в отставку, 28 октября немецкий флот отказался выйти в море для того, чтобы с честью погибнуть, и восстал. Советы матросских и солдатских депутатов захватили Киль и другие порты на севере Германии. Волнения моментально охватили армейские части, расквартированные поблизости. Тем временем во Франции отступающие немецкие пехотные части, проследовав через расположение базы эскадрильи «Рихтгофен» в Марвиле, принесли новости о неудержимом наступлении союзников на широком участке фронта, а когда подтвердилось, что французы и американцы во многих местах форсировали реку Мёз, в журнале боевых действий эскадрильи «Рихтгофен» появилась запись об очередном отступлении:

«7 ноября. Напряженные бои на восточном берегу реки Мёз. Противник опять продвинулся на восток. Необходимо эвакуироваться с аэродрома Марвиля. Отходим на своих грузовиках в направлении Теланкура. Аэродром западнее города находится в ужасном состоянии, взлетная полоса усеяна бугорками, покрытых травой участков крайне мало, казармы умеренной комфортности. Дожди и облака».

8 ноября. Занялись оборудованием аэродрома и казарм. Пасмурно. Плотная облачность».

Но в журнале боевых действий подразделения в тот день остались незафиксированными другие, более важные события: на улицах Берлина произошло несколько стычек, солдаты стреляли в своих офицеров, в Компьенском лесу проходили переговоры между маршалом Фошем и немецкой комиссией по заключению перемирия под руководством Маттиаса Эрцбергера. А потом, вечером того же дня, в Марвиль пришла новость, которая была обнародована только на следующий день: кайзер Вильгельм намерен отречься от трона, а король Баварии Людвиг III за два дня до этого бежал из дворца…

Утром 9 ноября, когда в Берлине была провозглашена республика, а в Мюнхене запестрели красные знамена, Геринг собрал своих офицеров и сказал им, что, несмотря на растерянность политиков и штабов, эскадрилья «Рихтгофен» непременно должна сохранять единство. Если часть атакуют солдаты-предатели, подразделение будет защищаться с применением оружия. Дух коллективизма явно не угас: в ту ночь офицеры истребительной эскадрильи «Рихтгофен» стояли на часах вместе со своими подчиненными, их командир тоже был с ними.

На следующий день в подразделение из штаба 5-й армии поступили противоречивые приказы: отступать на Дармштадт, оставаться на месте, сдаться американским войскам… Геринг решил выполнить приказ, с которым был согласен сам: имущество отправится в Дармштадт наземным маршрутом, а самолеты вылетят туда. Но из-за тумана в тот день не представилась возможность взлететь, а на следующий день, утром 11 ноября, штабной офицер доставил новый приказ верховного командования: снять с самолетов вооружение и перегнать их в Страсбург для передачи французам. Прибывший офицер уточнил, что невыполнение приказа может помешать переговорам о перемирии. Посоветовавшись с ближайшими соратниками – Боденшацем, Удетом, Левенхардтом и Лотаром фон Рихтгофеном[14], – Геринг согласился отправить в Страсбург пять самолетов, а остальные, как и было предусмотрено, в Дармштадт. Пять самолетов вылетели в Страсбург, и летчики, следуя указаниям Геринга, при посадке опрокинули все машины через носовую часть, сделав их непригодными к использованию. Остальные самолеты полетели в Дармштадт, но четыре пилота заблудились в тумане и сели в Мангейме. Аэропорт этого города находился под контролем революционного совета рабочих и солдат, которые конфисковали все бортовое вооружение для собственных нужд. Узнав об этом, Геринг отправил в Мангейм эмиссаров с ультиматумом: или оружие будет возвращено незамедлительно, или его самолеты совершат налет на аэродром и разгромят его. Революционеры сразу же все отдали, и самолеты вернулись в Дармштадт, где и были приведены в негодность. В тот вечер Геринг записал в журнале боевых действий своей эскадрильи:

«11 ноября. Заключено перемирие. Эскадрилья перелетела в Дармштадт при плохой погоде. Со времени своего формирования истребительная эскадра сбила 644 вражеских самолета. Наши потери: погибли 56 офицеров и младших командиров и 6 рядовых, получили ранения 52 офицера и младших командиров и 7 рядовых».

Это был некролог эскадрилье «Рихтгофен»… Официальная демобилизация состоялась несколько дней спустя в Ашаффенбурге неподалеку от Франкфурта. Этот городок, как и многие другие, балансировал между революцией и анархией: солдаты, матросы и рабочие-большевики, став властителями улиц, оскорбляли офицеров и срывали с их мундиров награды. Толпа, которая еще вчера приветствовала своих героев, теперь встречала их с враждебностью и угрюмостью. Как можно было оставаться равнодушными к такой внезапной перемене? Церемония демобилизации проходила во дворе какой-то типографии, после чего рядовые разошлись, а офицеры собрались в ближайшей таверне. «Им следовало бы вернуться в свои семьи, – вспоминал Боденшац, – но они явно не решались уходить, словно опасались того, что их ждало по возвращении. В этой новой Германии, странной, пугающей и побежденной, все мы чувствовали себя иностранцами и, как все иностранцы, старались держаться вместе. […] Помню, что настроение Германа балансировало на грани цинизма и ярости. Он заявил, что намерен эмигрировать в Южную Америку и навсегда проститься с Германией, но потом вдруг заговорил о великом крестовом походе, который должен вернуть родине потерянное ею величие. […] А затем в какой-то момент он поднялся на небольшое возвышение со стаканом в руке и начал говорить […] об эскадре “Рихтгофен”, о подвигах, мастерстве и смелости летчиков подразделения, которые прославили его на весь мир. “Только в Германии сегодня ее имя марается в грязи, ее подвиги забыты, ее офицеры оскорблены”, – заключил он. А затем яростно высказался о революционерах, которые разрушали страну, позорили армию и всю Германию. […] “Но мы сумеем побороть эти силы, которые пытаются сделать нас рабами, и победа будет за нами, – добавил он, – те самые качества, что прославили эскадру "Рихтгофен", пригодятся в мирное время, как годились во время военное”. Потом он поднял свой стакан и сказал: “Господа! Предлагаю тост за Родину и за эскадру "Рихтгофен"!” Он выпил и разбил стакан о пол. И все мы последовали его примеру. Многие из нас плакали, и Герман в том числе».

В Германии той поры царил такой беспорядок, что для того, чтобы доехать до Мюнхена, надо было проехать через Берлин. Когда демобилизовавшийся в звании капитана Геринг в поисках работы приехал в столицу вместе с Эрнстом Удетом в середине декабря 1918 года, их пригласили на собрание Общества защиты демобилизованных офицеров в Берлинскую филармонию, где по поручению правительства выступил генерал Георг-Ханс Рейнхардт, военный министр Пруссии. Он призвал собравшихся не порывать связей с армией, постараться пережить тяжелые времена и пообещал принять всех желающих в военизированные формирования, создававшиеся для защиты правительственных зданий от мятежников и экстремистов. Рейнхардт пришел на собрание уже в униформе новых отрядов, принятой в упрощенном варианте: эполеты заменили скромные голубые нашивки на рукаве. Обращаясь к офицерам, генерал сказал, что эти нашивки ему не очень-то по душе, но придется потерпеть некоторое время. Однако Геринг, всегда придававший чрезмерное значение военной символике, не стерпел. Он попросил слова и, не дожидаясь приглашения, вышел на сцену. Геринг был в полной форме офицера кайзеровской армии, с белыми эполетами, на которых сверкали капитанские звезды, с орденом «За заслуги» на голубой с золотом ленте, повязанной вокруг шеи, с полным набором Железных крестов и другими наградами. И при общем молчании пораженной публики сказал, обращаясь к Рейнхардту: «Ваше превосходительство, эти голубые нашивки вам не к лицу! Лучше бы вы повязали черную ленту в знак скорби по германской армии. […] Мы, офицеры, выполнили свой долг на войне! Долгих четыре года мы рисковали жизнью ради отечества, а теперь они плюют на нас и лишают нас последнего, что у нас осталось, – наших званий и наград! Позвольте мне заявить, что не народ виноват в нашей беде. […] Винить надо тех, кто нанес удар в спину нашей славной армии, – тех людей, которые думают только о захвате власти и о том, чтобы обогатиться за счет народа!» Затем Геринг сказал, что день расплаты придет и что предатели будут изгнаны из Германии, и призвал всех трудиться ради этого дня и готовиться к нему.

Излишне говорить, что слова Геринга были встречены бурей аплодисментов. Но оба раза, когда публично произносил импровизированные речи, капитан Геринг выразил негативное отношение к обоим политическим течениям, которые в то время боролись за власть в Германии: в Ашаффенбурге высказался против революционных советов рабочих и солдатских депутатов, в Берлине – против социалистического правительства Эберта… Однако во время второго своего выступления Геринг ввел в обращение обостривший политическую борьбу в Германии на целое десятилетие миф об «ударе в спину», согласно которому германская армия проиграла войну не на полях сражений, а из-за предательства левых внутри страны. Действительно, внешний враг не сломил кайзеровские войска, а союзные армии не оккупировали Германию. Но утверждение, что страна могла бы еще долгое время продолжать борьбу в деморализованном и нестабильном состоянии, в каком она оказалась в ноябре 1918 года, свидетельствовало о непонимании ситуации либо было просто нечестностью, и Геринг, с его опытом и связями, должен был это четко сознавать. И вот это самое ослепление положило начало многим бедам в будущем…

Вернувшись в Мюнхен, Герман Геринг увидел, что после поражения мать его ведет такую же трудную жизнь, как и все остальные соотечественники. Но ему пришлось вскоре покинуть родной дом, поскольку его активно разыскивали… Дело было в том, что в начале 1919 года советы рабочих и солдат, тайно поддерживаемые большевиками, захватили власть в Мюнхене и принялись устанавливать в городе режим террора, направленный прежде всего против офицеров бывшей императорской армии. Над Герингом, примкнувшим к образованному из ветеранов подразделению «Добровольческого корпуса», которое выступало против власти новых, коммунистических правителей Мюнхена, нависла угроза уничтожения, но ему удалось найти неприступное убежище. Мы помним капитана Бьюмонта, английского летчика, который за два года до описываемых событий пользовался гостеприимством офицера 27-й истребительной эскадрильи лейтенанта Геринга. Так вот, случилось так, что Фрэнк Бьюмонт возглавил миссию союзников, которая осуществляла надзор за расформированием подразделений немецкой военной авиации. Штаб-квартира этой миссии разместилась в гостинице «Четыре времени года» в Мюнхене, где Бьюмонта и посетили в начале февраля 1919 года Геринг и Удет. Английский офицер, чем бы он ни занимался, был благодарным человеком, и он предложил им на месяц приют, питание и свою личную защиту, а затем помог тайно выбраться из Мюнхена, связав их с людьми из подразделения «Добровольческого корпуса», которое обосновалось в окрестностях Дахау. Несколько дней спустя это подразделение атаковало красные бастионы Мюнхена, разбив их из пушек, а затем взяло в свои руки власть во всей Баварии…

Геринг лично в этих боях не участвовал. Он искал для себя работу, но никак не мог ничего найти. Попытавшись снова установить контакт с Марианной Маузер, своей возлюбленной из Маутерндорфа, получил лишь короткую записку от ее отца: «Что ты можешь предложить моей дочери теперь?» Ответ Германа был еще короче: «Ничего».

Этого было явно мало, но так оно и было: капитан Геринг не имел права на военную пенсию, а кроме как обращаться с оружием, делать больше ничего не умел. После своей резкой речи в Берлине он полностью лишился возможности продолжить военную карьеру в будущем рейхсвере. Всего за восемь месяцев Герман Геринг рухнул с вершины славы и благополучия в пропасть безвестности и нужды…

III Блуждания

На помощь безработному капитану пришла немецкая самолетостроительная промышленность. Несмотря на то что Версальский договор еще не был подписан, уже было известно, что Германия лишится права возродить свою военную авиацию, однако запрет никоим образом не коснется авиации гражданской. Поэтому производители истребителей времен мировой войны быстро переориентировались, а Фоккер оперативно выпустил гражданскую версию последней модели своего биплана D VII и решил показать его в Копенгагене, где в апреле 1919 года устраивалась большая авиационная выставка. А кто мог лучше всех представить самолет и выполнить демонстрационные полеты, как не бывший командир эскадры «Рихтгофен». Ведь разработчики фирмы прекрасно знали его как летчика-испытателя! Когда к нему с этим предложением обратился Антон Фоккер, Геринг не стал колебаться ни секунды. «Я согласился, – вспоминал он, – но при условии, что этот самолет после проведения салона станет моей собственностью. Фоккер не возражал, и я начал немедленно готовиться к вылету. Поскольку предстояло лететь над Балтийским морем, а у меня, естественно, спасательного жилета не было, я надел на грудь накачанную велосипедную камеру и поднялся в воздух. В 18 часов того же дня я приземлился в Копенгагене».

Там капитана Геринга приняли очень тепло. В Скандинавии продолжали высоко ценить асов воздушного германского флота. И как во времена расцвета его славы, Геринга сразу же засыпали просьбами дать автограф. С ним также связались руководители датской гражданской авиации, планировавшие установить авиационное сообщение с Германией и соседними скандинавскими странами. Для этого они намеревались закупить пять новых самолетов типа «биплан». Тут Геринг неожиданно для самого себя превратился в предприимчивого торгового агента: он моментально сумел убедить датчан в прекрасных летных качествах «Фоккера» D VII. Но еще более убедительным стал его показательный полет: ни один летчик другой национальности не решился исполнить фигуры высшего пилотажа, которые продемонстрировал Герман Геринг. Потом он скромно сказал: «В военное время я был в лучшей форме […], а в сравнении с воздушными боями, которые я вел над Фландрией, эти безобидные полеты в весеннем небе показались мне детской игрой». Возможно, это было сказано для красного словца: когда он летел над портом Копенгагена на низкой высоте, в винт его самолета попала чайка, и винт разлетелся на куски… Самолет начал пикировать, но Герингу удалось выровнять его в самый последний момент и приземлиться в планирующем полете на прибрежную песчаную косу. Зрители, решившие, что это новая фигура высшего пилотажа, горячо зааплодировали Герингу и тут же дали ему прозвище Безумный Летчик. Радостные представители фирмы «Фоккер» немедленно предоставили ему запасной винт… и новый самолет в качестве подарка!

Царившая в Дании атмосфера явно понравилась капитану Герингу, и он решил остаться там после окончания авиационного салона. Гранд-отель «Мариенлист», центр модного тогда курорта, предложил ему катать на самолете клиентов, а за работу – жилье, питание и солидное вознаграждение. Конечно, работа эта была сезонной, но от этого не становилась менее приятной…

После дня полетов вдоль побережья Геринг приземлялся на пустынный пляж, подруливал на самолете к самой террасе отеля, закатывал машину хвостом вперед в зал для игр через большую стеклянную дверь и привязывал хвост самолета к бильярдному столу… Двадцать семь лет спустя он все еще смеялся над этим: «Представляете себе это зрелище! Из-под балкона прекрасного отеля торчат крылья, двигатель и шасси немецкого самолета.

К несчастью, каждый день приходилось выкатывать его оттуда ранним утром, чтобы иметь возможность взлететь до появления на пляже купальщиков […], и поэтому клиенты отеля просыпались, как по сигналу, от мощного рева двигателя!»

Немецкий ас зарабатывал деньги: на разных аэродромах он предлагал желающим совершить первый в их жизни полет за 50 крон; Геринг также присоединился к «летающему цирку» датских летчиков, предложившему ему 2500 крон и столько шампанского, сколько он сможет выпить, всего за два дня воздушной акробатики над городом Оденсе. То, что он выпил первую бутылку перед началом выступлений, казалось, ничуть не повлияло на его технику пилотирования, даже наоборот. Но выпивка после посадки – совсем другое дело: перебор со спиртным и последовавшие за этим выходки вынудили его сменить лучший номер гранд-отеля на худшую камеру полицейского комиссариата Оденсе. Наутро все уладилось, и комитет по организации праздника города предложил ему 50 крон за каждую «мертвую петлю», которую он выполнит над городом. До десятой петли на аэродроме царило веселье, потом, начиная с двадцатой, стала чувствоваться некоторая озабоченность, после исполнения же пятидесятой петли руководство комитета начало предчувствовать катастрофу… Но Геринг великодушно ограничился половиной заработанной им суммы! А потом наступил тот памятный день, когда он вместе с четырьмя другими бывшими пилотами эскадрильи «Рихтгофен» выполнил ряд фигур высшего пилотажа, вызвавших восторг у жителей Копенгагена. Вечером того же дня некая прекрасная датчанка привела его к себе домой… «Мы провели ночь в ванне шампанского», – написал потом Геринг своему приятелю Боденшацу. Позже тот так прокомментировал эти слова: «Я все еще не знаю, следовало ли мне понимать его буквально, и, естественно, ни разу не посмел его об этом спросить». И сделал все-таки такой занятный вывод: «Почти целый год он прожил, словно чемпион мира по боксу. Зарабатывал больше денег, чем мог потратить, и мог заполучить любую девицу».

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается: ночные похождения наделали много шума, почти не скрываемая связь с замужней женщиной добавила новых сплетен, а после того июньского дня 1919 года, когда он узнал условия заключения Версальского мира, Геринг перестал быть гвоздем программы устраивавшихся в городе ужинов. Тогда он пришел в ярость и закричал в присутствии двух десятков пораженных гостей: «Настанет день, и мы вернемся, чтобы подписать другой договор!» Осенью 1919 года датчане с исключительной вежливостью попросили его попытать счастья в другой стране…

В середине декабря Герман Геринг вылетел в Швецию. Посадив свой «фоккер» неподалеку от Линчёпинга – при этом он сломал шасси самолета, – безработный пилот добрался до Стокгольма поездом. Прибыв в столицу Швеции, он предложил свои услуги авиакомпании «Свенска люфттрафик», которая намеревалась установить регулярное воздушное сообщение между основными городами страны. В то время в Скандинавии опытных летчиков было немного, и воздушный ас капитан Геринг ожидал, что его встретят с распростертыми объятиями. Но, возможно, потому, что его репутация воздушного акробата и распутника уже достигла Швеции, руководство фирмы «Свенска люфттрафик» встретило его довольно прохладно и согласилось нанять лишь в качестве «пилота-контрактника» – что-то вроде пилота, перевозящего пассажиров по их просьбе. Зарплату ему предложили небольшую, но Геринг в то время стал эксклюзивным торговым агентом в Швеции немецкой фирмы «Хейнекен», производившей парашюты, снабженные системой автоматического раскрытия купола, что было по тем временам новинкой. Таким образом, жизнь в Швеции обещала стать приятной, к тому же во время войны шведы испытывали определенную симпатию к Германии, а поражение и экономический кризис в этой стране эти симпатии только усилили. И Геринга, чья репутация героя давно уже преодолела Балтийское море, благосклонно принял местный высший свет. Конечно же для человека, привыкшего к опасной военной жизни, к воздушным боям и к высшему пилотажу, несколько провинциальный и пуританский образ жизни в Стокгольме мог показаться скучноватым. Но все изменил случай, да так, что превзошел все ожидания Геринга…

Двадцатого февраля 1920 года в конторе авиакомпании «Свенска люфттрафик» появился швед благородных кровей – граф Эрик фон Розен, прославившийся в начале века на весь мир своими экспедициями в Африку и Южную Америку. Граф хотел попасть в свой замок Рокельстод неподалеку от Спаррехольма, примерно в 150 км от Стокгольма, но опоздал на последний поезд… Предоставим фон Розену рассказать, что было дальше: «Поскольку мне требовалось как можно скорее попасть в Рокельстод, я обратился в авиационную компанию, где мне сказали, что погода для полетов совсем непригодна. Два самолета уже пытались взлететь, но снежная буря вынудила их вернуться. Я стал настаивать, и во время разговора мне сообщили, что у них работает бывший немецкий летчик-истребитель, некий капитан Геринг, который, возможно, согласится полететь».

Но графа при этом не известили, что несколько шведских летчиков, которым до этого предложили слетать в Рокельстод, заявили, что они не самоубийцы. Их отказ оказался предсказуем, ответ Геринга тоже можно было предвидеть: «Мне было очень трудно отказаться, даже несмотря на то, что время было уже позднее, потому что в это время года в 17 часов уже темнело. Я попросил принести карту и стал готовиться к полету – изучал карту в течение получаса, для того чтобы запомнить ее. Именно так я делал на французском фронте. […] Наконец я рассмотрел снимок замка Рокельстод, который нашел в каком-то шведском атласе культурных ценностей: я хотел, чтобы эта картинка сохранилась у меня в мозгу. Замок располагался на берегу озера, которое в это время года уже успело замерзнуть и являлось хорошей посадочной площадкой…»

В половине третьего дня фон Розен, Геринг и его механик прибыли на аэродром. Небо было еще чистым, но на юге уже виднелось нечто вроде стены из темно-серого снега зловещего вида. Два шведских летчика подошли к ним и стали отговаривать от полета, поскольку надвигалась очень мощная снежная буря. О том, что было дальше, рассказывает сам Геринг: «Я усадил сзади механика и графа фон Розена, завел двигатель и взлетел. Но уже на полпути, над городком Гестер – или что-то в этом роде[15], – буря настигла нас. Она оказалась такой сильной, что даже сегодня не могу слышать название этого населенного пункта без того, чтобы не вспомнить об ужасном буране, вынудившем нас снизиться на километр всего за несколько секунд. Самолет исполнял какой-то дьявольский танец, его постоянно тянуло вниз, мы едва не касались верхушек деревьев, потом он резко взмывал вверх. Мне с большим трудом удавалось вести его в горизонтальном полете. […] Один раз я едва не врезался в вершину какой-то горы, дважды едва не задел верхушки деревьев. Можете мне не верить, но ручка управления самолетом изогнулась. Наконец мы увидели пейзаж, который походил на тот, что был нам нужен. Буря слегка утихла. Я разглядел внизу замок на берегу белого озера, поблескивавшего льдом в последних лучах дня. Обернувшись к фон Розену, я выкрикнул название замка и сделал вопросительный жест рукой. Граф мотнул головой, и мы продолжили полет. Некоторое время спустя я увидел другой замок на берегу озера, но он явно отличался от того, что я видел на фото в Стокгольме. Я снова обернулся, чтобы спросить графа. Но тот отрицательно покачал головой. Однако теперь я хотел привести все в ясность и приземлился, чтобы расспросить кого-нибудь.

Естественно, первый замок, который мы увидели, и был Рокельстод… Неправильный ответ графа объяснялся очень просто: его сильно укачало, взгляд его помутился, и поэтому он ничего не мог видеть и не понял, о чем я его спрашивал. Итак, мы снова взлетели и через пять минут вернулись к замку Рокельстод. Я прикладывал так много усилий к управлению самолетом, что, несмотря на ветер и зимний холод, весь покрылся потом. Когда самолет приземлился, навстречу нам вышли две женщины». Это была жена фон Розена и служанка, и они быстро отвели графа в замок. Геринг с механиком привязали самолет к выступу скалы и последовали за ними.

Все, что происходило потом, должно было показаться Герингу раем после пребывания в аду. После того как он принял горячую ванну и выпил для согрева крепкого грога, хозяин провел отважного летчика по лабиринтам замка. Сводчатые потолки залов, старинная мебель, картины, гербы, оружие, стяги, статуи, ковры, охотничьи трофеи и древние германские символы не могли не напомнить ему о счастливых днях жизни в Фельденштейне и Маутерндорфе. Затем все уселись за стол в парадном зале, где жарко горел огромный камин, украшенный средневековыми скульптурами. Начался шикарный ужин в обществе графа и его супруги Мари. Хозяева были крайне предупредительны и явно симпатизировали Германии. А когда к ним присоединилась высокая и стройная девушка с темными волосами и огромными голубыми глазами, пребывавший в приподнятом настроении Герман Геринг почувствовал блаженство. Появление красавицы – это оказалась Карин фон Фок-Канцов, младшая сестра хозяйки дома, – заставило его на какое-то время умолкнуть из-за того, что у него перехватило дыхание. «Ее облик и ее походка пленили меня», – просто скажет потом Геринг, который, по всеобщему признанию, был довольно болтлив. Графиня Фани фон Виламович-Меллендорф, третья сестра Карин, позже описала все, что случилось за ужином, более объективно. И хотя ее рассказ выглядит слишком лиричным, она, несомненно, дала довольно точное описание того памятного вечера: «В тот вечер мы сидели за столом очень долго. Летчик-истребитель смог поделиться своими мыслями свободно и открыто. Он внезапно высказал все долго копившееся в нем возмущение […] относительно того, на что была обречена его родина. Он рассказал взволнованным слушателям об унижении его народа, поведал историю страданий прекрасной немецкой молодежи, сражавшейся до последней минуты. […] Хозяин замка поднял свой бокал с немецким вином. […] Он сказал, что хотел бы выпить за славное будущее Германии, в которое он сам и весь шведский народ твердо верили. Все торжественно встали, и хозяин дома горячо пожал руку своему гостю. Разговоры продолжились до поздней ночи. Граф фон Розен взял лютню, и присутствующие запели народные песни, чувственные, гордые и веселые. […] В первый вечер Герман Геринг мало общался с Карин, поскольку был очень взволнован».

Карта 3

Из ада в рай: полет 20 февраля 1920 г.

На самом деле эта встреча взволновала и Карин. К тому времени она уже десять лет была замужем за шведским офицером и уже родила от него сына. Графиня Карин фон Фок-Канцов совсем не любила мужа, очень скучала и мечтала о великих приключениях и страстной любви. В Швеции тогда уже перевели роман «Госпожа Бовари» – но читала ли его Карин? Впрочем, это не имело значения: эта тридцати-двухлетняя женщина, отчаянно романтическая и немного загадочная натура, увидела перед собой вынужденно покинувшего родину немца двадцати семи лет, привыкшего к героическим поступкам, патриота, красавца, умного собеседника, в буквальном смысле свалившегося с неба, и сразу же поняла, что это мужчина ее жизни. Взаимное влечение родилось мгновенно и было в каком-то смысле сродни удару молнии после грозы… «Так случилось, – заключил позднее Герман Геринг, – что мой самый сложный полет стал самым прекрасным моим приключением».

На следующий день, выдавшийся погожим, Герман Геринг летел в Стокгольм с легкостью на сердце. Они с Карин дали друг другу обещание видеться, что и делали тайком в последовавшие за первой встречей месяцы, хотя возможности для этого представлялись очень редко. Справедливости ради надо отметить, что в то время Геринг много работал: как «водителю летающего такси» ему приходилось бывать во всех уголках Швеции, а также посещать Эстонию и Финляндию. Поскольку шведские летчики имели обыкновение ломать шасси своих самолетов при посадке – из восьми имевшихся у авиакомпании «Свенска люфттрафик» машин годными к эксплуатации оставались лишь две, – Геринга срочно наняли на должность инструктора, хотя зарплату увеличили не намного. Когда же наконец его личный «фоккер» был отремонтирован, Геринг возобновил полеты с выполнением фигур высшего пилотажа и имел определенный успех. А тем временем Карин приходилось исполнять обязанности супруги нелюбимого мужа и матери восьмилетнего мальчика, которого она обожала и боялась потерять в случае развода. К этому следует добавить, что здоровье ее не отличалось крепостью: Карин серьезно беспокоили слабые легкие и сердце.

Однако ни одна из этих проблем не смогла помешать Карин и Герману уехать в июне 1920 года в Мюнхен, где графиня познакомилась с семейством Герингов в полном составе[16].

И там она с удивлением услышала, как Франциска Геринг строго отругала сына за то, что тот похитил жену уважаемого офицера и лишил восьмилетнего ребенка матери… Карин тоже досталось: ей было сказано, что единственное достойное решение – незамедлительно получить развод, чтобы соблюсти все приличия! Этот урок морали, преподанный женщиной, которая четырнадцать лет сожительствовала с любовником под одной крышей с мужем, мог бы возмутить, но капитан Геринг был послушным сыном, а Карин умела сохранять флегматичный вид в любой обстановке, так что согласие было вскоре установлено, а любовники провели прекрасное лето в баварских горах. Тот факт, что Карин посылала в ходе своего странствия почтовые открытки и фотографии сыну и мужу, удивил бы лишь того, кто еще не догадался о том, что история этой семейной пары была не совсем обычной…

В конце лета Карин вернулась в Швецию, где с радостью вновь встретилась с сыном Томасом, со своими родственниками и… с мужем Нильсом фон Канцов, который продолжал ее любить и терпеливо ждал ее возвращения в семью. Но его ждало разочарование, потому что Карин немедленно потребовала развода, несмотря на неодобрение родителей и сестер. Она стала умолять любовника вернуться в Стокгольм. Герман так и поступил. Вернувшись в Швецию в декабре 1920 года, он снова взялся за работу. Именно он проложил первый почтовый авиамаршрут между Германией и Швецией: Варнемюнде – Копенгаген – Мальмё. Параллельно он продолжил свою деятельность в качестве представителя немецкой фирмы, производящей парашюты, и один из его английских конкурентов, Вильям Блейк, набросал такой точный и провидческий портрет знаменитого летчика-коммерсанта той поры: «Геринг был очень способным, но несколько странным! Он считал, что может сравниться с кем угодно. […] У него была удивительная склонность к саморекламе. […] Его визитная карточка размером напоминала почтовую открытку, и в этом был он весь. Он все преувеличивал, делал из мухи слона. Ужасно любил хвастать. Полагаю, он надеялся, что ему поверят. Он очень любил вино. Мне кажется, что у него была слабость к женщинам. Он всегда стремился натворить много историй из ничего. Неплохой продавец. Но не из тех, кому можно было доверять. При всем этом он был очень умен, и в голове у него было много серого вещества». Сомнений нет, это истинный портрет нашего персонажа.

Любовники поселились в небольшой квартире в районе Остермальм. Образ жизни вели довольно скромный, к чему графиня не была приучена, но она жила ради своего Германа, а сестре Фани призналась: «Мы – словно Тристан и Изольда, опьяненнные любовным напитком». Высшее стокгольмское общество, спокойно воспринимавшее творчество Вагнера, сурово осуждало поведение Карин, как и ее родные. Полковник барон Карл фон Фок, хотя он и имел немецкие корни и был явным германофилом, с большим неудовольствием относился к любви дочери к немецкому офицеру без родины, да еще и почти бедняку. Его супруга баронесса Хюльдин, мистично настроенная и крайне эксцентричная особа, с пониманием воспринимала романтическую сторону этой истории, что, несомненно, объясняло то, что пару несколько раз приняли в семейном доме, где юмор и обходительность Германа в конечном счете немного смягчили предубежденное отношение к нему. А поведение покинутого мужа выглядело еще более удивительным: следуя традициям того времени, лейтенант Нильс фон Канцов мог бы вызвать любовника жены на дуэль, но вместо этого он пригласил его на обед в обществе жены и сына! Обстановка за столом могла быть по крайней мере странной, но Геринг рассказывал о своих военных приключениях, Нильс фон Канцов с интересом его слушал, а юный Томас явно восхищался гостем, о чем сам позже и рассказал: «Я сразу же его полюбил. Это было нетрудно, потому что у него прекрасный характер. […] Помню, как он очень нас развеселил, особенно когда заговорил о своих злоключениях в качестве летчика. Я видел, что мой отец очарован, и заметил, что мать практически не сводила глаз с Геринга. В то время я не мог выразить это словами, но чувствовал, что она в него влюблена».

Точно подмечено… Той весной 1921 года Карин и Герман были неразлучны. Их спартанский образ жизни только веселил их, сплетни шведского высшего света их не трогали, Томас часто уходил из отцовского дома к матери, а та водила любовника по музеям и картинным галереям Стокгольма, желая, чтобы ему передалось ее увлечение живописью и скульптурой. В этом она, кстати, преуспела сверх ожиданий… Но в то время Геринг понимал, что карьеры в Швеции ему не сделать: работодатели, конечно, ценили его мастерство, но их отталкивали его надменность, его предрасположенность делать из мухи слона и его стремление установить в компании строгую тевтонскую дисциплину, очень непонятную для шведского менталитета. С другой стороны, Герман, ставший политическим сиротой после падения кайзера и внимательно следивший за жизнью Веймарской республики, продолжал интересоваться развитием событий в Германии. Поэтому он взял в привычку внимательно читать берлинскую и мюнхенскую прессу, чтобы быть в курсе политической жизни своей страны. Имел ли он уже тогда какие-либо политические амбиции, желание сыграть в этой сфере свою особую роль? Вполне возможно, но он отлично осознавал, что пробелы в его политической культуре не позволяют надеяться на успех в политике. Вот что он сказал на этот счет: «Я понял: для того чтобы способствовать развитию страны, необходимо по меньшей мере знать механизмы этого процесса, постараться понять взаимосвязь между внешними и внутренними событиями». Постепенно у Геринга созревает решение вернуться в Мюнхен и поступить в университет для изучения экономики и политической науки. Он принялся торопить свою подругу с разводом, но стоило той лишь поднять этот вопрос, как весьма мягкотелый Нильс фон Канцов дал понять, что в данном случае он потребует, и несомненно добьется, чтобы Томас остался с ним. Правду говоря, Карин в этом и не сомневалась, но она так любила сына… Поэтому летом 1921 года ее любовник вернулся в Германию один.

Осенью того же года Геринг стал студентом факультета политических и экономических наук Мюнхенского университета. Ему уже исполнилось двадцать девять лет, он, конечно, был старше большинства однокурсников, но дальнейшее развитие событий покажет, что Геринг прекрасно усвоил материалы лекций по экономике и политической науке, хотя они и могли казаться чистой теорией ему, непоседливому человеку, для которого дело всегда было важнее слова. Впрочем, нельзя с уверенностью говорить о том, что эти предметы он добросовестно изучал в Мюнхене зимой 1921/22 года: погода тогда стояла очень холодная, большей части населения было нечем отапливать дома, почти повсюду возникали голодные бунты, марка стремительно обесценивалась. В апреле 1921 года союзники определили, что Германия должна выплатить репарации в размере 132 миллиардов золотых марок. К тому же за полгода до этого Лига Наций передала Польше большую часть Верхней Силезии, где находились ценные с экономической точки зрения угольные шахты… Итак, недовольство народа Германии, которое не могло обратиться против победителей, обрушилось в первую очередь на правительство Веймарской республики, повинное в смертном грехе – подписании перемирия в ноябре 1918 года.

Таким образом, находившиеся у власти социал-демократы оказались между двух огней: сначала, весной 1920 года, консервативные силы при поддержке подразделений «Добровольческого корпуса» предприняли попытку государственного переворота, так называемый Капповский путч, потом последовали забастовки симпатизировавших коммунистам рабочих. А затем, в августе 1921 года, случилось убийство Маттиаса Эрцбергера, который возглавлял немецкую делегацию, подписавшую Компьенское перемирие. Не прошло и десяти месяцев после этого, как был убит министр иностранных дел Веймарской республики Вальтер Ратенау, сторонник политики полной выплаты навязанных Германии репараций. И словно всего этого было недостаточно, власти Баварии вскоре вступили в конфликт с Берлином по причине крайнего недовольства политикой социалистов населения этого монархически настроенного региона и желания получить определенную самостоятельность… С той поры сменявшие друг друга премьер-министры Баварии, фон Кар, Лерхенфельд и фон Книллинг, начали испытывать на себе сильное давление правых, требовавших отказаться применять в Баварии антитеррористические законы, которые навязывал Берлин, и не выполнять декреты о роспуске военизированных формирований. А крайне правых организаций ветеранов армии, подразделений «Добровольческого корпуса» и различных патриотических лиг в Баварии были сотни, и все эти организации вели очень активную деятельность. Некоторые из них стояли на позициях монархизма, национализма, автономии или сепаратизма, а большинство выступало с позиций ярко выраженного реваншизма, выступали против социалистов, коммунистов, клерикалов, парламентаристов, французов, республиканцев, капиталистов и евреев…

Не стоит говорить, что эта многогранная агитация находила отклики у преподавателей и студентов Мюнхенского университета. Зная, какие чувства владели Германом Герингом с 1918 года, невозможно даже представить, что подобные события могли оставить его равнодушным. Однако поначалу он воздерживался от активного участия в них, но не из-за того, что полностью отдавался освоению университетской программы. Все объяснялось тем, что Карин уже через месяц не могла больше находиться вдали от своего дорогого Германа, и, несмотря на неодобрение родителей и сестер, она приехала к нему в Мюнхен. Влюбленные устроились жить в снятом в 1920 году небольшом сельском домике близ поселка Байришцелль, на полпути между Мюнхеном и Зальцбургом. На что же они жили? Карин рисовала картины и занималась изготовлением поделок. Герман написал несколько статей о своих подвигах во время мировой войны, но на этом было невозможно достаточно заработать[17]. На самом же деле, как бы странно это ни выглядело, Нильс фон Канцов не мог позволить себе оставить неверную жену без средств к существованию. И он раз за разом посылал Карин довольно крупную сумму[18], и эти деньги позволяли ей с любовником не испытывать материальных затруднений в охваченной политическими волнениями Германии, где к тому же царил экономический хаос…

Это, естественно, было неизбежно: Герман Геринг вскоре заразился чесоткой политической активности! Его, кстати, подтолкнула к этому Карин, которая предсказала будущее великого государственного деятеля, сославшись при этом на свои способности медиума[19]. В общем, наш ветеран-студент начал принимать участие в собраниях различных националистических группировок Мюнхена. Но поскольку он был убежденным сторонником дела, ему очень быстро надоели эти «дискуссионные клубы», руководимые людьми, которые много говорили, но мало делали. Поэтому он начал подумывать о создании собственной революционной партии с опорой на многочисленных офицеров, которые прозябали в Мюнхене. Однако вскоре совершенно четко уяснил, каких результатов ему удастся достичь, – после одного эпизода, о котором рассказал следующее: «Помню, как на одном собрании стали обсуждать программу, которая предусматривала предоставление каждому офицеру-ветерану войны пищи и койки для ночлега. Я им сказал: “Сборище никчемных глупцов! Вы полагаете, что человек, достойный носить звание офицера, не способен найти себе койку для ночлега, да еще с красивой блондинкой? Черт побери, ведь есть куда более важные задачи”. Какой-то тип повел себя вызывающе, и тогда я его ударил. На том собрание и закончилось…» И Геринг понял: у него нет качеств, необходимых для руководителя партии.

И вот в конце октября 1922 года колеблющийся студент Герман Геринг наконец нашел то, что так долго искал. Он случайно присоединился к толпе, собравшейся на Кёнигсплац, чтобы заявить протест последней ноте союзников, требовавших от германского правительства выдачи определенного числа лиц, которые считались военными преступниками. «Я присутствовал на площади просто в качестве зрителя, – вспоминал позже Геринг, – в манифестации участия не принимал. Там выступили многие ораторы от различных партий и организаций. В конце митинга на трибуну был приглашен Гитлер. Я услышал, как кто-то коротко произнес его имя, и мне захотелось услышать, что же скажет он. Гитлер отказался выступать, а я случайно оказался неподалеку и услышал причину отказа. […] Он считал, что нет смысла выкрикивать протесты, если нет ни малейшей возможности претворить их в жизнь. Эти слова меня поразили: я чувствовал то же самое и был готов сказать об этом вслух. Я навел справки и узнал […], что Гитлер проводит собрание по вечерам каждый понедельник. Я пошел на собрание и услышал, что Гитлер говорил об этой манифестации, о несправедливости Версальского договора […] и о том, что отрицает его жестокие требования. Он сказал, что такое выражение протеста, каким был воскресный митинг, […] имело бы шансы на успех, если бы опиралось на некую силу, которая придала бы протестам вес. А пока Германия остается слабой, все эти жестикуляции никому не интересны. Именно так думал и я. Несколько дней спустя я пришел в штаб-квартиру НСДАП[20]. […] В то время я не знал ее программы, не знал, что это совсем немногочисленная партия. Вначале я просто хотел поговорить с Гитлером и понять, смогу ли чем-нибудь ему помочь. Он принял меня незамедлительно, и […] мы сразу же стали обсуждать то, что накопилось у нас на сердце».

На самом деле разговор должен был свестись к одному из обычных монологов Гитлера об ударе в спину, приведшем к перемирию, о несправедливости Версальского договора, о националистической программе, об антисемитской, антикапиталистической и антисоциалистической направленности деятельности НСДАП, о необходимости мобилизации трудящихся для свержения стоявших у власти в Берлине иудеев-марксистов. Как и многие до и после него, Геринг был очарован: «Наконец-то я встретил человека, который имел четкую и ясную цель. Я сказал ему, что готов быть в его полном распоряжении со всеми имеющимися у меня возможностями». Гитлер прекрасно понял, что перед ним сидит потенциально полезный и очень чувствительный к лести человек, и в конечном итоге предложил Герингу «ответственную должность» в своей организации: руководство «штурмовыми отрядами»[21] партии. «Он долго искал, – вспоминал потом Геринг, – командира, который как-то прославился во время последней войны, […] что придало бы ему необходимый авторитет. […] И тут удача ему улыбнулась: в его распоряжение поступил последний командир эскадры “Рихтгофен”. Я сказал ему, что мне неловко сразу же занимать руководящую должность в партии, поскольку все могли подумать, что я вступил в партию именно для этого. В конце концов мы пришли к соглашению: я официально проведу месяц-другой в тени, а потом приступлю к исполнению новых обязанностей. Но фактически начну работать незамедлительно. […] Так я стал соратником Адольфа Гитлера».

Герман Геринг практически ничего не знал о человеке, которому вручил свою судьбу. Он не знал также истинных причин, заставивших Гитлера доверить ему «руководящую должность» в партии, история возникновения и особенности деятельности которой были ему также неизвестны. И разумеется, между ними никогда не поднимался вопрос о каком бы то ни было вознаграждении. Но для Геринга все это не имело никакого значения: он нашел вождя, идеал, получил возможность построить карьеру и обрел задачу, которая была ему по плечу: командовать людьми и снова играть значимую роль в судьбе своей страны…

IV Откровение

«В то время, – сказал позже Герман Геринг, – я не знал, что это немногочисленная партия». Действительно, НСДАП была родившейся в результате поражения 1918 года небольшой и разношерстной группой, одной из тех, коих в послевоенной Германии появилось великое множество. Возглавляемая слесарем по имени Антон Дрекслер, который составил ее «программу» из нескольких невнятных националистических, антисоциалистических и антисемитских лозунгов, и называвшаяся вначале Немецкая рабочая партия (ДАП), при своем основании она насчитывала шесть членов, не имела ни штаб-квартиры, ни программы, ни телефона, ни печатной машинки, ни даже эмблемы, и сочувствовали ей всего человек сорок… Но когда ефрейтор Адольф Гитлер, подбадриваемый и финансируемый высшими чинами рейхсвера, осенью 1919 года стал седьмым членом политбюро партии, все изменилось: меньше чем за два года этот незначительный в политическом смысле кружок обзавелся штаб-квартирой, программой, новым названием и соответствующей аббревиатурой, у партии появился красный флаг со свастикой, влиятельная газета, бойцы, объединенные в штурмовые отряды, 6000 новых членов и весьма расширившаяся аудитория…

Это преображение произошло почти исключительно благодаря необычайному таланту пропагандиста и оратора Адольфа Гитлера. «Быть вождем, – написал он однажды, – означает уметь взволновать массы». Действительно, банкир Ялмар Шахт вспоминал, что фюрер «умел виртуозно играть на хорошо настроенном пианино сердец мелкой буржуазии». Но влияние его речей распространялось значительно шире: на дворянство и военных, на студентов и журналистов. Бесчисленные свидетели его выступлений описывали гипнотическое воздействие, которое оказывала на них странная смесь убеждения, иронии, экзальтированности, простоты, ненависти, логики, демагогии и ругательств – всего того, что содержалось в речах Гитлера, которые этот невзрачный с виду человек с усиками, с непокорной челкой и глазами фанатика произносил с удивительными сменами тона и выразительной жестикуляцией. А услышав его один раз, сразу же принимали решение следовать за ним и поддерживать его люди самых разных сословий: бывший летчик Рудольф Гесс, прибалтийский инженер-строитель Альфред Розенберг, издатель журнала об искусстве Эрнст Ганфштенгль, студент-националист Ганс Франк, фельдфебель-активист Макс Аман, преподаватель-антисемит Юлиус Штрайхер, экзальтированный памфлетист Герман Эсер, фотограф-алкоголик Генрих Хоффман, бывший консул и лжедворянин Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, мельник и мясник Ульрих Граф, инженер и экономист Готфрид Федер, профессиональный военный и гомосексуалист Эрнст Рём, часовщик-преступник Эмиль Маурис, начальник городской полиции Мюнхена Эрнст Пенер, сочувствовавший социалистам фармацевт Грегор Штрассер, поэт-наркоман Дитрих Эккарт и светский человек Курт Людеке. Последний довольно точно описал общую реакцию, излагая собственные первые впечатления о Гитлере-ораторе: «Все мои критические способности были забыты. Он держал массы и меня вместе с ними под воздействием гипноза всего лишь силой своей убежденности. […] Он предстал передо мной новым Лютером. Я чувствовал восторг, который был сравним разве что с религиозным трепетом». Издатель и музыкант Ганфштенгль, впервые услышав Гитлера примерно в то же время, что и Геринг, сравнил фюрера с «искусным скрипачом», чьи умение владеть голосом, риторика и поведение не имели себе равных. А затем добавил: «Я оглядел аудиторию. Была ли это та безликая толпа, которую я видел всего лишь час назад? […] Гул голосов и звяканье кружек стихли, все присутствовавшие упивались каждым его словом. В нескольких метрах от меня сидела молодая женщина, которая не сводила глаз с оратора. Застыв, словно в религиозном экстазе, она перестала быть сама собой и полностью отдалась во власть чар деспотической веры Гитлера в будущее величие Германии».

Можно процитировать сотни других подобных же свидетельств, которые объединяются одним выводом: Гитлер был виртуозным оратором, воздействовавшим более на чувства, нежели на разум слушателей, он умел нейтрализовать критическую способность разума и разбудить страсти. Для того чтобы вырваться из-под власти этого дьявольского гипноза, требовалась необычайно мощная сила характера, но Герман Геринг, бывший воздушный ас, метавшийся в поисках какого-нибудь занятия, идеала, какой-нибудь сильной личности и какого-нибудь дела, которое следовало бы защищать, явно не нашел в себе этой силы, как и большинство других людей, слушавших Адольфа Гитлера тогда, в конце 1922 года…

Однако, несмотря на харизму своего вождя, НСДАП сталкивалась с точно такими же проблемами, какие испытывало большинство мелких политических движений того времени: она не имела практически никакой аудитории вне Мюнхена и была вынуждена бороться за выживание с сотнями конкурирующих организаций, начиная с коммунистов и заканчивая монархистами. Находясь под пристальным надзором баварских властей, НСДАП испытывала огромные организационные трудности, которые были следствием того, что ее лидер надеялся одними своими речами решать все проблемы. Партию раздирали глубокие противоречия между ее руководителями[22], и она постоянно нуждалась в средствах. «Довольно часто, – вспоминал Курт Людеке, – когда требовалось расклеить афиши с объявлениями о предстоящих собраниях, посвященных изменению ситуации в мире, у нас не было денег, чтобы купить клей». Наконец, даже то, что, казалось бы, составляло ее силу, потенциально было источником слабости НСДАП: 5000 членов СА, запугивавших противников и отличавшихся в уличных схватках, находились в подчинении капитана Эрнста Рёма и лейтенанта Клинтцша, которым Гитлер не очень-то доверял[23].

Именно в тот момент появление Геринга должно было показаться даром провидения фюреру, поскольку у него появлялась возможность разом решить несколько проблем: имея боевой опыт и способность увлекать за собой людей, Герман Геринг к тому же был прекрасным инструментом для того, чтобы вернуть в лоно партии ту силу, которая грозила превратиться в милицию, находящуюся исключительно под влиянием капитана Рёма. Кроме того, за Геринга были престиж бывшего командира эскадры «Рихтгофен», награды, цветущий вид и склонность к полноте. Именно все это и стало причиной восторга Гитлера, который он высказал своим соратникам после ухода посетителя: «Великолепно! Герой войны, заслуживший крест “За заслуги”. Вы понимаете? Это же фантастический фактор для пропаганды! Кроме того, у него много денег, и он не будет стоить мне ни гроша!»

У Германа Геринга было много денег? Как всегда, Гитлер принял желаемое за действительное… На самом же деле славный авиатор и периодически возобновлявший обучение в университете студент Геринг жил лишь на средства своей любовницы, которая сама существовала на подачки мужа! Но поскольку шведская крона оставалась твердой валютой, а немецкая марка полностью обесценилась, пара все еще могла вести более чем достойный образ жизни, ездить на автомобиле «Мерседес-Бенц», любовники даже купили небольшую виллу в Оберменцинге, богатом пригороде Мюнхена. Тем временем Карин все-таки смогла добиться от Нильса фон Канцова согласия на развод, который и прошел полюбовно несколько месяцев спустя. Когда последнее препятствие было преодолено, любовь могла праздновать победу: 3 февраля 1923 года в мэрии Оберменцинга Карин и Герман соединили свои судьбы навечно в присутствии матери Германа, его обеих сестер и его брата Альберта. На церемонии бракосочетания присутствовала и одна из сестер невесты – Фани[24]. Там было также много приятелей Германа из эскадрильи «Рихтгофен», которых привел с собой верный Боденшац. А те, кто не смог принять участия в церемонии, прислали коллективное послание, с такими вот словами: «Мы всегда говорили: наш Геринг пойдет дальше других». Это было предсказание, которое сбылось, превзойдя всякие ожидания…

После трехнедельного свадебного путешествия, неминуемо приведшего молодоженов в шале близ поселка Байришцелль, пара вернулась в Мюнхен и начала трудиться. Работа Карин состояла в основном в посещении всех распродаж и всех местных антикваров с целью как можно лучше обставить новое жилище. Она сделала это с большим вкусом, а на втором этаже установила свою маленькую белую фисгармонь. Герман же с энтузиазмом окунулся в партийную работу. Начиная с весны 1923 года его вилла в Оберменцинге стала местом проведения бесконечных совещаний с участием Гитлера и его главных помощников – Эккарта, Эсера, Амана, Гесса, Розенберга и Ганфштенгля. «Геринг, – вспоминал последний, – оборудовал в подвале нечто вроде уголка заговорщиков в готическом и германском стиле».

Следует отметить, что экономическая и политическая ситуация в стране играла на руку заговорщикам: в январе 1932 года за доллар давали 10 400 марок, а в феврале уже 50 000. С другой стороны, поскольку Германия все еще не могла выплатить репарации, в начале 1923 года в Рейнскую область были введены пять французских и одна бельгийская дивизии. Это вызвало во всей стране огромную волну возмущения, которую Гитлер решил превратить в восстание, чтобы двинуться во главе недовольных сограждан на Берлин. Как поступил Муссолини, недавно захвативший Рим. Но для того, чтобы эти мечты стали реальностью, требовалось заручиться поддержкой баварских властей – или, по крайней мере, их нейтралитетом – и войти в союз с другими местными националистическими лигами, такими как «Знамя рейха», «Союз Родины» или «Боевой союз Нижней Баварии», а главное – как всегда – получить новые субсидии, чтобы успокоить старых кредиторов… Вот эти-то вопросы и обсуждали постоянно сподвижники Гитлера по ночам в подвале дома в Оберменцинге[25] до самой зари с литровой кружкой пива в руке, этим непременным атрибутом серьезного разговора между уважающими себя мюнхенцами.

Однако именно это слегка задевало чувство респектабельности хозяина дома. Ганфштенгль писал: «Геринг выказывал насмешливое презрение к окружавшей Гитлера маленькой группке баварцев, которых он считал пьяницами и гуляками с ограниченными провинциальными интересами». Ганфштенгль мог бы еще добавить, что Геринг считал Гесса ненормальным, Розенберга – сумасбродным идеологом и говорил им это в лицо без всякого стеснения, что и объясняет, кстати, их тайную лютую ненависть к нему[26]. Но критика Германа Геринга совсем не касалась фюрера, чьи политические горизонты охватывали европейский континент. Не обращал он внимания и на его предрассудки. Действительно, в ходе бесконечных монологов Гитлер говорил о реванше за проигранную войну и о возмездии Франции, о нападении на Россию с целью захвата зерновых хранилищ на Украине[27], о захвате Чехословакии и овладении заводами «Шкода». В своих расчетах он не учитывал США и при этом постоянно цитировал Наполеона, Клаузевица и Фридриха Великого. Наконец, он постоянно ругал социалистов, коммунистов, франкмасонов, католиков, а в первую очередь евреев, которых обвинял в развязывании мировой войны, в осуществлении большевистской революции, в поражении 1918 года, в экономическом разорении Германии и в глобальном заговоре с целью захвата всего мира…

Как же мог Геринг молча выслушивать подобный бред? Неужели он был в таком же состоянии, в каком оказалась на одном из выступлений Гитлера Винифред Вагнер, которая позже вспоминала: «Голос Гитлера становился все глубже, и мы все вокруг него превратились в птичек, очарованных музыкой его слов, на содержание которых не обращали ни малейшего внимания»? Мало того что по своей комплекции Герман Геринг никак не мог походить на какую бы то ни было птичку, трудно себе представить, что человек с умственным развитием значительно выше среднего уровня[28] мог до такой степени потерять чувство реальности. Но при этом надо помнить о пресловутом гипнотическом воздействии речей Гитлера, учитывать большие пробелы в исторической культуре, в экономических и политических знаниях студента-дилетанта Германа Геринга. А главное, не забывать, что этот человек дела нарочито игнорировал идеологию, теорию и риторику. Он сам однажды сказал: «Я присоединился к НСДАП именно потому, что это была революционная партия, а не из-за всей этой идеологической болтовни». Наконец, следует помнить о том, что заявления о реванше и обличительные речи, направленные против социалистов, французов, республиканцев и евреев, звучали в то время в Германии повсюду, и Гитлер отличался от других ораторов только своим красноречием и использованием ругательств. Однако для Геринга, как и для многих других, красноречие затмевало ругательства…

Но ведь была еще и Карин, которая оказывала на Германа большое влияние. Ее высочайшая образованность могла бы превозмочь безумное влияние экзальтированного австрийского ефрейтора. Увы! Как и большинство женщин того времени, Карин Геринг сразу же попала под очарование этого странного соблазнителя, которого она считала галантным, непредсказуемым и юморным мужчиной. Именно таким Гитлер и был в присутствии молодых красивых женщин. Кроме того, Карин видела в нем человека, которому суждено спасти Германию, и хотела при этом обеспечить карьеру мужу. Она даже приняла программу национал-социализма, не особенно при этом задумываясь над самыми темными и самыми противоречивыми ее положениями. Мистицизм и несколько наивный романтизм Карин в сочетании с посредственным знанием немецкого языка привели к тому, что она весьма благосклонно восприняла все угрозы фюрера, даже когда он объявил, что все евреи в Германии должны быть устранены[29]. Кроме того, домашнее воспитание Карин сделало ее весьма терпимой ко всем тезисам о превосходстве северных народов и арийской расы над остальными.

С того времени эта графиня наивно и добровольно стала считать для себя честью участвовать во всех собраниях и маршах членов национал-социалистской партии, что, кстати, давало ей пьянящее ощущение того, что она играет особую роль в важных событиях, о чем Карин мечтала с детства. Со своей стороны, Гитлер, этот гениальный пропагандист, незамедлительно оценил всю ценность вовлечения в ряды возглавляемого им движения такой знатной женщины как Карин Геринг, вхожей в высшей свет. Он даже назвал ее «талисманом партии», что графиня восприняла как комплимент… Но хотя Карин казалась ему такой же полезной, как и ее муж, фюрер относился к ним предвзято. Эрнст Ганфштенгль вспоминал: «Гитлер зашел к нам как-то поздним вечером, после того как побывал в гостях у Герингов, и стал изображать эту пару в присутствии моей жены. “Там настоящее любовное гнездышко, – рассказывал он. – Только и слышишь: "Герман, дорогой"”, – сказал он, имитируя чересчур влюбленный голос Карин. А потом добавил с насмешливой сентиментальностью: “У меня никогда не было такого дома, и никогда не будет”». Тут, естественно, нельзя исключать глубокой зависти со стороны Гитлера: Геринг, который был на три года моложе него, воздушный ас, всеми любимый в недавнем прошлом, имевший огромное количество наград, живший явно небедно, имел еще и жену благородных кровей, привлекательную и желанную женщину. Сам же он – бывший безвестный ефрейтор, непризнанный художник, неудавшийся архитектор – жил в комнатке площадью 9 квадратных метров без всякого отопления и слыл закоренелым холостяком, обладавшим ненормальной сексуальностью…

Неужели ни один человек в мире не мог остановить Германа Геринга на краю пропасти той весной 1923 года? По меньшей мере один мог, его младший брат Альберт Геринг, но его влияние оказалось весьма незначительным. Вкусивший все тяготы окопной жизни на Сомме и не познавший славы, в отличие от старшего брата, Альберт в 1918 году был тяжело ранен в живот и уволен из армии в звании лейтенанта. Вернувшись в Мюнхен, он долгие месяцы жил впроголодь в обстановке политической нестабильности, воцарившейся после заключения перемирия. В начале 1920 года Альберт поступил в Политехнический университет Мюнхена, желая стать инженером-механиком. Человек умеренного темперамента, он не дал себя втянуть в крайне экстремистское движение, которое господствовало в университете: Альберт Геринг сразу же почувствовал нечто демоническое и разрушительное в речах Адольфа Гитлера. Когда он рассказал об этом Герману, тот сказал, чтобы он «не лез в государственные дела и даже не занимался историей, поскольку ничего не понимает в политике». Альберт настаивать не стал, но близким своим признался: «Мой брат сошелся с этим негодяем Гитлером. Если он продолжит это, то плохо кончит». Лучше и не скажешь…

Но все было напрасно… Вихрь истории подхватил Германа, и он с энтузиазмом принялся выполнять поставленную ему Гитлером задачу: превратить СА в мощное военизированное формирование, полностью подчиненное нацистской партии и ее вождю. Впоследствии Геринг скажет: «С самого начала я старался ввести в штурмовые отряды членов партии, молодых идеалистов, чтобы они посвящали этому все свое свободное время и отдавали всю свою энергию. […] Затем я стал набирать рабочих». Действительно, он вовлек в ряды СА докеров, конторских служащих, токарей, разнорабочих, крестьян, студентов, ремесленников и безработных, и те присоединились к уже проходившим воинскую подготовку молодым активистам, бывшим военным, членам различных подразделений «Добровольческого корпуса» и уголовникам. Этому разношерстному воинству Геринг постарался привить высокий дух коллективизма, что потребовало большой отдачи; спустя несколько лет он так написал об этом: «Я часто бывал на работе до 4 часов утра, возвращался в кабинет в 7 часов. У меня не было ни минуты отдыха».

На самом деле Геринг ведал большей частью набором, агитацией и пропагандой. Обучением терпеливо и со знанием дела занимался его помощник, лейтенант Хоффман. Но почести, как правило, достаются тем, кто чаще показывается на глаза начальству, а это Геринг умел делать лучше других… Как бы там ни было, результаты не замедлили себя ждать: вскоре по улицам всех городов Баварии шествовали отряды штурмовиков, четко держащие строй. На них были фуражки с козырьками, коричневые рубашки со свастикой на рукаве: черный крест на белом фоне. Пусть они пока были не вооружены, но их хорошо обучили владеть оружием. И все знали, что капитан Рём мог «позаимствовать» у рейхсвера ружья и пулеметы сразу же, как в них появится необходимость. Чтобы не провоцировать армию, младшему командному составу и руководителям СА присваивались специальные звания: шарфюрер, штурмбанфюрер, оберштурмбанфюрер, штандартенфюрер и группенфюрер[30], а рядовые штурмовики были сведены в штандарты (полки) по 4000 человек в каждом.

К апрелю 1923 года в рядах СА числилось уже 11 000 человек – это целая кадровая дивизия, – и Геринг провел один из полков по улицам Мюнхена. Карин описала это шествие в письме своему сыну Томасу с характерным для нее простодушным энтузиазмом: «Твой второй отец организовал торжественное шествие молодых немцев перед своим фюрером, и я увидела, как загорелись его глаза, когда он смотрел, как они маршировали. Любимый[31] так много с ними работал, так вдохновил своей смелостью и героизмом тех, кто совсем недавно были разношерстной толпой, могу признаться, довольно мрачными типами, что они превратились в объединение восторженных крестоносцев, готовых маршировать по приказу фюрера, чтобы освободить эту несчастную страну. […] По окончании парада фюрер пожал руку любимому и сказал мне, что если бы он признался, что по-настоящему думает об этой подготовке, у любимого от гордости раздулась бы голова. Я ответила, что моя голова и без этого уже раздулась, настолько я горда. Он поцеловал мне руку со словами: “Такая красивая голова, как ваша, никогда не может раздуться”. Возможно, это был неуклюжий комплимент, но мне он доставил удовольствие».

Однако впечатленная Карин была далека от реальности, причем весьма зловещей, поскольку «восторженные крестоносцы» без колебаний ввязывались в драки на собраниях коммунистов или социалистов, а Геринг даже отправил своих коричневорубашечников в редакцию партийной газеты «Фёлькишер беобахтер», чтобы воспрепятствовать аресту ее главного редактора Дитриха Эккарта. Это было явной демонстрацией силы, попыткой помешать исполнению судебного предписания об аресте Эккарта и припугнуть власти. Но нацисты теперь чувствовали себя достаточно сильными, чтобы осмеливаться на подобные действия…

Следует признать, что события весны 1923 года играли им на руку. Франко-бельгийская оккупация Рура вызвала в Германии волну народного гнева, и население Рурской области по призыву правительства рейхсканцлера Куна стало оказывать оккупантам «пассивное сопротивление». В это время германское государство взяло на себя выплату заработной платы бастовавшим рабочим Рурского региона, но вскоре экономическая ситуация обострилась катастрофически из-за простоя производства и резкого обесценивания денег.

Когда коммунисты вошли в правящую коалицию земель Саксония и Тюрингия, инфляция нарастала скачкообразными темпами: если в феврале один доллар стоил 50 000 марок, то в марте уже 80 000, в апреле – 95 000, а в мае – 120 000. С этого момента все сбережения среднего класса начали таять, как снег на солнце, а рабочим, служащим и пенсионерам, не имевшим никаких средств на пропитание, приходилось буквально заботиться о выживании. В сложившейся ситуации значительно ослабли позиции правительства рейхсканцлера Куно и заметно выросла популярность экстремистов всех мастей, в том числе НСДАП. В конце весны 1923 года эта партия насчитывала в своих рядах уже 35 000 членов в Мюнхене и 150 000 в земле Бавария… Теперь уже Гитлеру хотелось как можно скорее перейти к действию, чтобы сбросить с постов «ноябрьских преступников»[32] и захватить власть в Берлине.

Очень сложная обстановка в Баварии способствовала ему: дело в том, что баварцы, в большинстве своем католики, стоявшие на позициях регионализации, в принципе были против ратовавших за централизм протестантов Берлина, где социалистические руководители страны вступили в союз с коммунистами, опустошившими Баварию в 1919 году. Именно поэтому власти Мюнхена с распростертыми объятиями встретили националистические движения, попросившие пристанища в этой земле. А премьер-министр Баварии Густав фон Кар видел в Адольфе Гитлере, несмотря на то что побаивался «этого нахального австрияка», потенциального союзника в своем противостоянии берлинским властям[33]. То же, что фон Кар был не только сепаратистом, но и монархистом[34], еще больше запутывало и без того сложную ситуацию… Что касается его преемника фон Книлинга, тот так боялся перехода власти в руки левых сил, что вообще отказывался предпринимать какие-либо действия против НСДАП. Одним из тех людей, кто поддерживал сепаратистскую программу фон Кара, был командующий военным округом рейхсвера в Баварии генерал Отто фон Лоссов; его преданность Веймарской республике периодически ослабевала, и в эти продолжительные периоды он планировал свергнуть социалистическое правительство в Берлине и установить в стране военную диктатуру. Так вот, генерал фон Лоссов, также видевший в Гитлере потенциального союзника, позволял рейхсверу поставлять оружие отрядам СА, а своему начальнику Хансу фон Зеекту представлял фюрера как «политического пророка». Если ко всему этому добавить, что добрая половина баварских функционеров, судейских и полицейских чиновников относились к Гитлеру весьма благожелательно, что три четверти мюнхенской тайной полиции поддерживали его, что министр юстиции Баварии Гюнтер был тайным сторонником фюрера и что содействие Эрнста Пенера, шефа городской полиции Мюнхена, помогало Гитлеру срывать все попытки министра внутренних дел Швейера арестовать его или выслать из земли, то становится понятно, почему фюрер решил, что может переходить от слов к делу без особого риска…

Демонстрация силы была намечена на 1 мая 1923 года. Гитлер хотел помешать социалистам провести их традиционную манифестацию на улицах Мюнхена и 30 апреля попросил у фон Лоссова разрешение провести парад отрядов СА и других военизированных подразделений НСДАП. Но командующий баварским округом рейхсвера категорически отказал ему в этой просьбе вместе с полковником фон Шайссером, начальником баварской полиции. Они дали фюреру понять, что прикажут стрелять по любому шествию, которое будет нарушать общественный порядок. Но Гитлер уже отдал сигнал сбора утром следующего дня, и в Мюнхен начали стекаться штурмовики со всей Баварии. Было поздно приказывать им возвращаться по домам, поскольку это грозило потерей авторитета… Поэтому утром 1 мая несколько тысяч членов СА с оружием, взятым Рёмом с воинских складов, собрались на учебном плацу в Обервизенфельде. Перед ними стояли фюрер в стальном шлеме и Геринг в сверкающей наградами парадной форме. Но около полудня появился Рём с двумя подразделениями армии и полиции, которые окружили учебный плац. Фон Лоссов рекомендовал Рёму передать Гитлеру требование отменить парад и незамедлительно сдать оружие, в противном случае «он ответит за последствия».

Некоторые из руководителей СА, в частности Грегор Штрассер и подполковник Крибель, предложили применить силу и обезоружить окруживший их малочисленный отряд. Но разочарованный Гитлер внезапно отказался от выступления, и после обеда штурмовики сдали оружие на военные склады и разошлись. Это стало поражением без боя, настоящим публичным унижением, и многие обозреватели принялись предсказывать, что НСДАП от этого удара больше не оправится. Да и сам Гитлер, казалось, подтверждал это предположение: в течение последовавших месяцев он сел себя очень сдержанно, а на лето уехал в горы в Берхтесгаден. Его помощники продолжали периодически собираться на вилле Геринга в Оберменцинге, где перекраивали мир в ожидании наступления лучших времен… Для Геринга конец того лета был омрачен дважды: 28 августа в возрасте пятидесяти семи лет внезапно умерла его мать Франциска, а Карин, настоявшая на своем присутствии на похоронах, сильно простудилась и слегла с воспалением легких.

Тринадцатого августа в Берлине на посту рейхсканцлера Куно сменил лидер Немецкой народной партии Густав Штреземан[35]. Никто не ставил и девальвированной марки на то, что новое правительство протянет долго в стране, где «пассивное сопротивление» разрушило экономику и вызвало беспрецедентное падение стоимости национальной валюты: в августе доллар стоил 4 620 455 марок, а в сентябре уже 98 860 000 марок… Недовольство было всеобщим, участились призывы к забастовкам, коммунисты грозили захватом власти в Саксонии и в Тюрингии, а французы поощряли сепаратистское движение в Рейнской области. Гитлеру все происходящее снова позволило выйти на политическую авансцену: в течение лета он заручился активной поддержкой генерала Людендорфа, его партия получила значительную финансовую поддержку от ряда немецких промышленников и некоторых богатых поклонниц[36], а также от многочисленных симпатизировавших ему швейцарцев и чехов. А сам фюрер, охваченный неким приступом мессианства, стал с тех пор говорить своему окружению, что он «войдет в Берлин, как Христос вошел в храм Иерусалима, и изгонит оттуда всех торгашей». Второго сентября в ходе большого митинга националистов в Нюрнберге, посвященного «Немецкому дню», Гитлер присутствовал на параде вместе с генералом Людендорфом и принцем Людвигом Фердинандом Баварским. Там он произнес весьма выразительную речь, желая сгладить ужасное впечатление от неудачи 1 мая. По окончании митинга НСДАП договорилась о союзе с тремя полувоенными организациями: «Союз Родины», группа Россбаха (одно из формирований «Добровольческого корпуса») и «Знамя рейха». Так образовался «Немецкий союз борьбы». Общее военное руководство должен был отныне осуществлять подполковник Крибель, но спустя три недели Адольф Гитлер по наущению Рёма принял на себя «политическое руководство». В результате его влияние значительно усилилось, а последовавшие вслед за этим политические события очень скоро дали ему возможность это продемонстрировать…

Дело было в том, что 26 сентября 1923 года канцлер Штреземан объявил об окончании пассивного сопротивления французам и о возобновлении репарационных выплат. Этот вполне оправданный с экономической и политической точек зрения шаг вызвал гнев всех националистических движений Германии. В газете «Фёлькишер беобахтер» Гитлер разразился оскорблениями и пообещал провести четырнадцать собраний, в ходе которых собирался разоблачить предательство берлинских властей. Последовавшая националистическая агитация вызвала настоящую цепную реакцию: баварское правительство назначило бывшего премьер министра фон Кара «генеральным комиссаром» земли, и в его руках оказалась сосредоточена вся исполнительная гражданская и военная власть. Фон Кар начал с того, что запретил собрания НСДАП, о которых объявил Гитлер, и продолжил укреплять личную власть над располагавшимися в Баварии частями рейхсвера. Это грозило учреждением диктатуры и отделением Баварии, и по просьбе рейхсканцлера Штреземана президент Эберт ввел в стране чрезвычайное положение. Согласно статье 48 Конституции Веймарской республики, вся исполнительная власть перешла к министру обороны Отто Гесслеру и командующему рейхсвером генералу фон Зеекту, и те начали восстанавливать порядок в стране. Для начала командующему 8-м (баварским) военным округом генералу фон Лоссову было приказано закрыть все типографии газеты «Фёлькишер беобахтер». Тот отказался выполнять это распоряжение и заявил, что приказы ему могут отдавать только власти Баварии. С этого момента у Берлина выбора больше не осталось, и 20 октября фон Лоссов был смещен со своего поста, а на его место назначен генерал фон Крессенштейн. Но именно тогда и суждено было сбыться наихудшим опасениям центрального правительства: фон Кар заявил, что генерал фон Лоссов остается во главе вооруженных сил Баварии, потребовал отставки правительства Штреземана и сконцентрировал войска на границе Баварии и Тюрингии. Ситуация грозила разрывом между берлинским правительством и властями Мюнхена, где к тому времени всем распоряжался триумвират в лице фон Кара, фон Лоссова и полковника фон Шайссера, начальника полиции земли Бавария.

Для нацистов сложилась крайне благоприятная обстановка. Гитлер, Людендорф и Геринг поочередно побывали в здании, где заседал названный триумвират, пытаясь убедить его выступить на Берлин и свергнуть центральное правительство с помощью «Союза борьбы». Фон Кар и фон Лоссов действительно вынашивали план государственного переворота, но они опасались Гитлера, склонного к политическим эксцессам. Впрочем, недоверие было взаимным: Гитлер подозревал власти Баварии в сепаратистских планах и намеревался избавиться от фон Кара и фон Лоссова сразу же после захвата власти в Берлине. Но пока надо было вовлечь их в диалог и даже представить основными действующими лицами, поскольку сам он не имел достаточных сил для противостояния рейхсверу. «Мы должны скомпрометировать этих людей, – без конца твердил он своему окружению, – чтобы они пошли с нами». Но фон Кар колебался, фон Лоссов тоже, поскольку, несмотря на катастрофически ухудшавшееся экономическое положение страны – в сентябре доллар стоил 98 860 000 марок, а в октябре – 25 260 280 000 марок, – правительство Штреземана усилилось в политическом и военном плане: в октябре армия генерала фон Зеекта подавила в зародыше выступление отряда «черного рейхсвера» под командованием майора Бушрукера, жестоко расправилась с попыткой коммунистического путча в Гамбурге и вступила в Саксонию, где разогнала возглавлявшееся коммунистами «правительство пролетарской защиты». Главнокомандующий рейхсвера фон Зеект 3 ноября лично дал понять фон Шайссеру, что ни в коем случае не выступит против центрального правительства Веймарской республики.

Этого хватило для того, чтобы руководство Баварии отказалось от своих планов выступления на Берлин. Но не от планов отделения и реставрации монархии. Шестого ноября фон Кар пригласил к себе представителей «Немецкого союза борьбы», желая отговорить их от любых необдуманных действий. Фон Шайссер заявил, что полностью поддерживает фон Кара, и предупредил, что намерен силой подавить любую попытку путча со стороны «патриотических движений». Наконец, фон Лоссов заявил, что он мог бы поддержать отделение, «если бы оно имело хотя бы 51 процент на успех», но отказался участвовать в каком-либо импровизированном путче, добавив, что следует выждать.

Но именно ждать Адольф Гитлер и не желал: недавно принятый рейхстагом закон вводил «рентную марку», что должно было привести к стабилизации экономического положения в стране. Народное недовольство, самый верный союзник фюрера, могло вот-вот утихнуть, и дальнейшее ожидание грозило ему потерей инициативы. Вильгельм Брюкнер, командир полка СА в Мюнхене, сказал ему: «Я больше не могу сдерживать своих парней. Если ничего не произойдет, они просто разбегутся». Поэтому 6 ноября Гитлер все-таки решился перейти к активным действиям, начать которые запланировал через неделю. Но вечером того же дня он узнал, что фон Кар намерен произнести важную речь во время собрания, которое должно состояться 8 ноября в располагавшемся на левом берегу реки Изар самом большом пивном зале Мюнхена под названием «Бюргербройкеллер». Гитлеру и его окружению все стало ясно: фон Кар и остальные члены триумвирата хотели взять инициативу в свои руки и претворить в жизнь планы по отделению Баварии и восстановлению в земле монархического строя. «Наши противники, – сказал потом Гитлер, – хотели провозгласить некую революцию, если быть точнее, баварскую революцию». Ганфштенгль писал в мемуарах: «Наши информаторы в министерствах и в полиции сообщили нам, что это собрание станет предвестником провозглашения реставрации династии Виттельсбахов и окончательного разрыва с социалистическим правительством в Берлине». А Геринг подтвердил: «Мы предполагали в этой связи, что Бавария […] могла отделиться».

Для нацистов это могло стать катастрофой: с одной стороны, они выступали за единый рейх – под их руководством, разумеется. С другой стороны, отделение Баварии и все военные действия, которые за этим последовали бы, могли поставить под угрозу их собственный путч. Посему руководители «Немецкого союза борьбы» собрались вечером 7 ноября на совещание, а к 3 часам утра 8 ноября Вебер, Крибель, Шойбнер-Рихтер и Геринг в конечном счете разделили мнение Гитлера: следует перейти к действию вечером текущего дня, когда вся знать соберется в «Бюргербройкеллер». Гитлер, Геринг и одно подразделение СА должны были захватить пивной зал и схватить основных руководителей правительства. Рём с бойцами «Боевого знамени рейха»[37] получил задание захватить штаб 8-го военного округа, Россбах со своим подразделением «Добровольческого корпуса» – занять другие правительственные здания, а члены «Союза Родины» должны были захватить казармы. Времени на подготовку такой сложной операции явно было очень мало, но заговорщики чувствовали поддержку мюнхенцев, опирались на многочисленных сообщников в полиции и рейхсвере. Генерал Людендорф должен был стать символом нацистов, и они были уверены в том, что смогут увлечь за собой трех главных членов баварского правительства – Кара, Лоссова и Шайссера. Короче говоря, речь шла не столько о путче, сколько о подавлении попытки путча, что и объясняло отсутствие заранее подготовленного плана выступления…

Времени на подготовку было слишком мало, так что Герингу удалось собрать всего сотню членов СА, но он все-таки успел заскочить в Оберменцинг и успокоить жену. «Карин плохо себя чувствовала, – вспоминала ее сестра Фани, – она недавно перенесла тяжелое воспаление легких, еще продолжала кашлять и лежала с температурой в постели». Вечером 8 ноября Герман Геринг смог пробыть у постели больной жены всего несколько минут. «У нас много дел, – сказал он ей. – Сегодня в “Бюргербройкеллер” состоится важное собрание, возможно, оно продлится до поздней ночи. Не волнуйся». Больше он ей ничего не сказал, вероятно, не имел на это права.

Действительно, конспирация была такой, что Гитлер поставил обо всем в известность лишь нескольких преданных ему людей, Гесса, Пенера, Графа и Амана, да и то в самый последний момент. Около полудня в редакцию газеты «Фёлькишер беобахтер», где находились Розенберг и Ганфштенгль, словно ураган влетел фюрер с хлыстом для верховой езды в руках. «Дайте мне слово, что никому не расскажете об этом! – произнес он со сдерживаемым нетерпением. И прибавил: – Пробил наш час. Вечером мы выступаем. Ты, товарищ Розенберг, и ты, товарищ Ганфштенгль, войдете в мою личную охрану. Встречаемся в семь часов возле “Бюргербройкеллер”. Захватите с собой пистолеты».

В тот вечер в пивном зале «Бюргербройкеллер» собралось около 3000 человек. Там находились все руководители баварского правительства, включая премьер-министра фон Книллинга и некоторых членов его кабинета, служащие министерств, офицеры, дипломаты, банкиры, аристократы, предприниматели и несколько журналистов. Ганфштенгль вошел туда примерно в половине восьмого вслед за Гитлером. «Входной коридор был совершенно пуст, – вспоминал он, – если не считать огромного скопления форменных пальто и сабель в гардеробной. Было ясно, что здесь собралась вся элита Мюнхена. Я заметил Гитлера, который тихо занял место возле одной из больших колонн метрах в двадцати пяти от трибуны. Казалось, никто не обращал на нас никакого внимания, и мы стояли примерно двадцать минут с невинным видом. Гитлер, который все еще был в своем длинном непромокаемом пальто, вполголоса беседовал с Аманом, иногда кусая ногти и изредка бросая взгляды на трибуну, где находились фон Кар, фон Лоссов и фон Шайссер. Кар монотонно произносил какую-то невнятную и нудную речь. Я подумал, что это ожидание слишком затягивается, но не стоит мучить себя жаждой, и отправился к буфету, чтобы взять три литровых кружки пива. Помнится, каждая кружка обошлось мне в миллиард марок. Передав две кружки своей группе, я сделал большой глоток из третьей кружки. Гитлер в задумчивости сделал глоток. […] Кар продолжал буквально усыплять нас. Но когда он произнес слова “а теперь перехожу к рассмотрению…”, которые, насколько я понимаю, предваряли кульминацию его речи, дверь позади нас резко распахнулась, и в зал вихрем ворвался Геринг с горящими глазами. На нем были все его звякающие награды. За ним в зал влетели двадцать пять коричневорубашечников, вооруженные пистолетами и автоматами. Какое сразу поднялось волнение! Все произошло мгновенно. Гитлер начал проталкиваться к трибуне, мы устремились вслед за ним. Опрокидывались столы с кружками пива… […] Гитлер вскочил на стул и выстрелил из пистолета в потолок. Многие считают, что так он хотел запугать собравшихся и подчинить их себе, но я могу поклясться, что он это сделал, чтобы разбудить людей. Нудная речь Кара была таким снотворным, что по меньшей мере треть зала задремала. Я сам едва не заснул стоя…»

Как бы там ни было, Гитлер, разбудив людей, поднялся на трибуну, оттолкнул в сторону ошарашенного фон Кара и прокричал: «Национальная революция разразилась!» Затем, обращаясь к изумленной публике, сказал: «Зал окружен шестьюстами хорошо вооруженных людей. Выйти отсюда никому не удастся. Баварское и берлинское правительства отныне низложены, уже сформировано новое временное правительство. Рейхсвер за нас! Над его казармами развевается наше знамя со свастикой!..» Это был блеф чистой воды: никаких шестьсот человек не оцепили зал – их было всего шестьдесят, Гитлер никак не смог бы низложить правительство в Берлине, находясь в мюнхенском пивном зале. Но полицейские исчезли, у дверей стояли вооруженные бойцы СА, в вестибюле был установлен крупнокалиберный пулемет, и это внушало уважение… Гитлер пригласил фон Кара, фон Лоссова, фон Шайссера и компанию пройти в боковую комнату для обсуждения планов, а в это время Геринг в стальном шлеме на голове поднялся на трибуну и объявил: «лидеры» удалились на совещание, а все остальные будут оставаться на своих местах – и добавил, что «тут есть пиво, чтобы выпить». Весьма довольный произведенным эффектом, он не заметил, что начальник штаба генерала фон Лоссова выскользнул из зала: бойцы СА, из уважения к его мундиру, позволили ему уйти. Этот промах привел затем к серьезным последствиям…

Тем временем в соседней комнате сильно возбужденный Гитлер заявил членам баварского правительства, что «никто не выйдет живым из этого зала без его разрешения». Он потряс пистолетом, а затем, приставив его дулом к своему виску, повторил: «Господа, никто из нас не выйдет из этого зала живым! Вас трое, у меня в магазине четыре патрона, вполне достаточно для нас четверых, если я потерплю неудачу». После чего предложил Кару и Пенеру взять в руки власть в Баварии, а Лоссову и Шайссеру – занять посты в новом правительстве рейха, которое он намерен сформировать с Людендорфом в качестве «главнокомандующего национальной немецкой армией». Беда была в том, что славный генерал запаздывал[38], а члены триумвирата оказались не столь вдохновлены предложением, как ожидал Гитлер. Кар и Шайссер дали достаточно прямой ответ, и Гитлер, полный разочарования, покинул комнату, не произнеся ни слова. И все же с поразительной уверенностью в себе он вышел в зал, где Геринг продолжал держать в напряжении присутствующих, и громким отрывистым голосом заявил, что согласие практически достигнуто: «Я провозгласил низложенным правительство ноябрьских преступников и президента рейха. Сегодня и здесь, в Мюнхене, будет сформировано новое правительство. Я предлагаю также сформировать баварское правительство […] с господином фон Каром в качестве регента и господином Пенером в должности премьер-министра. […] До тех пор пока не будут окончательно сведены счеты с ноябрьскими преступниками, я предлагаю поручить мне политическое руководство национальным правительством. Людендорф возглавит национальную немецкую армию, Лоссов будет министром обороны, а Шайссер – министром внутренних дел рейха. Ближайшей задачей временного национального немецкого правительства станет поход на Берлин, этот источник унижений, для того чтобы спасти немецкий народ». Затем, кивнув в сторону соседней комнаты, где под усиленной охраной находились члены триумвирата, он прибавил: «Кар, Лоссов и Шайссер решились на это с большим трудом. Могу ли я сказать им, что вы их поддерживаете?» Присутствующие горячо зааплодировали, а Гитлер закончил речь такой театральной фразой: «Немецкая революция должна начаться сегодня ночью, в противном случае на заре мы все будем мертвы!»

Когда Гитлер вернулся к триумвирату в боковую комнату, произошли два события, изменившие обстановку в его пользу. Во-первых, Кар, Лоссов и Шайссер слышали аплодисменты и из этого сделали вывод, что зал поддерживает Гитлера. Во-вторых, в «Бюргербройкеллер» наконец-то появился Людендорф. И каким бы сильным ни было негодование старого генерала на то, что его поставили перед свершившимся фактом, он прекрасно сыграл свою роль: Людендорф заявил, что путч – «великое национальное событие», и призвал трех членов баварского правительства к сотрудничеству с ним. Фон Лоссов якобы ответил: «Желание вашего превосходительства для меня – закон», – позже он будет отрицать это. Как бы там ни было, в конце концов триумвират уступил. Потом все главные действующие лица вышли в зал, демонстрируя показное единство, и под крики «Виват!» и восторженные рукоплескания всех присутствующих в зале пожали друг другу руки. Гитлер, придя в экстаз, произнес страстную речь. Когда он закончил, зал затянул гимн «Германия превыше всего», а потом все разошлись. За исключением премьер-министра Книллинга, пяти министров его кабинета и еще нескольких важных лиц, которых Гесс бесцеремонно отвел в маленькую комнату на втором этаже, где они должны были оставаться в качестве заложников. А члены нового «правительства» продолжали разговаривать внизу. С начала до конца вся операция продолжалась менее трех часов…

Чуть позже несколько сотен штурмовиков СА, прибывших из окрестностей Мюнхена, и тысяча кадетов пехотного училища усилили маленький гарнизон «Бюргербройкеллера». А на другом берегу реки Изар людям Рёма удалось захватить штаб 8-го военного округа и штаб генерала фон Лоссова на Шенфельдштрассе. Казалось, путч удался, и среди окружения Гитлера царила эйфория. Однако все еще были неизвестны результаты действий в городе других отрядов, поэтому ночь обещала стать длинной. «Я отыскал Геринга, – написал позже Гафштенгль, – и он мне сказал: “Пуци, позвони Карин и скажи ей, что сегодня ночью домой я не приду. И заодно отправь ей по почте вот это письмо”». Таким образом, выходило, что одновременно можно быть беспощадным революционером и очень сентиментальным человеком…

Но 8 ноября еще не закончилось, как путчисты начали ощущать некоторую неуверенность: здания радиостанции, почты и телеграфа не были захвачены, восставшие не контролировали помещение генерального комиссариата полиции, казалось, что они потерпели неудачу и в захвате казарм. Именно этот фактор и оказался позднее решающим: три сотни членов «Союза Родины» должны были захватить оружие в казарме инженерной части, но там их встретили враждебно, а переговоры ни к чему не привели. Из «Бюргербройкеллера» командир «Союза борьбы» подполковник Кребель послал в казарму офицера в качестве парламентария, тем не менее Гитлер тоже решил туда отправиться. Это оказалось большой ошибкой, за которой последовала другая: фюрер оставил генерала Людендорфа в «Бюргербройкеллере» один на один с триумвиратом… И когда полчаса спустя вернулся туда ни с чем, обнаружил, что Людендорф отпустил фон Кара, фон Лоссова и фон Шайссера. На вопрос Гитлера, как генерал мог поверить фон Лоссову, старый герой мировой войны ответил напыщенно, что командующий силами рейхсвера в Баварии пообещал ему содействие, и добавил, что «немецкий генерал никогда не нарушит слова».

Незадолго до полуночи Гитлер, Людендорф, Крибель и Шойбнер-Рихтер пришли к Рёму в захваченный им штаб военного округа. После многочисленных рукопожатий и бесконечных разговоров о светлом будущем национал-социалистской Германии они вернулись к срочным делам. Людендорф попытался связаться с фон Лоссовым, который сказал ему перед уходом из «Бюргербройкеллера», что намерен вернуться в свой кабинет в штабе округа, чтобы отдать все необходимые распоряжения. Но фон Лоссов не только не появился в штабе, его вообще не могли нигде отыскать. Нацисты послали эмиссаров в комендатуру, однако те не вернулись. Фон Шайссер и фон Кар тоже куда-то пропали… В это время люди Россбаха и кадеты пехотного училища попытались проникнуть в здание генерального комиссариата полиции, где находился кабинет фон Кара, но наткнулись на сопротивление полицейских, пойти на штурм не решились и в конце концов ретировались. Однако именно там и находился в то время фон Кар, получивший свободу действий и перемещения. Он тайно пробрался в казарму 19-го пехотного полка, присоединившись к фон Лоссову и фон Шайссеру. Началось противодействие путчу…[39]

В начале четвертого утра в захваченном штабе военного округа Рём и Гитлер услышали коммюнике, передававшееся по радио с 2 часов 55 минут. «Генеральный комиссар фон Кар, полковник фон Шайссер и генерал фон Лоссов осуждают организованный Гитлером путч, что касается их обещаний поддерживать путч, они были даны под угрозой оружия, а следовательно, являются недействительными…» Да, обстановка стала осложняться. Гитлер сообщил обо всем этом новоиспеченному премьер-министру Пенеру (который уже собрался лечь спать) и приказал ему взять штурмом штаб полиции с помощью одного из подразделений «Союза Родины». Слишком самоуверенный Пенер отправился туда в сопровождении всего лишь одного офицера, вошел в здание… и был арестован. Тем временем Гитлер, Людендорф и их сообщники незадолго до рассвета вернулись в «Бюргербройкеллер». На улицах Мюнхена было холодно, сыпал мелкий снег, фюрер явно пал духом. Он сказал: «Хорошо, если мы из этого выберемся, в противном случае нам придется повеситься…»

В пивном зале, где в воздухе стояли запахи пива и табачного дыма, все еще находились члены СА и их союзники из «Союза Родины»; к ним постепенно присоединялись их товарищи, подъезжавшие изо всех уголков Баварии на легковых автомашинах, грузовиках и даже на лошадях. По пути они обгоняли колонны частей рейхсвера, и поэтому в их рядах царило явное смятение. На втором этаже вожди путча проводили совещание: как всегда спокойный Людендорф потягивал красное вино вместо завтрака и ворчал, что «больше никогда не поверит слову чести немецкого офицера». Гитлер продолжал отдавать распоряжения: одному подразделению штурмовиков он поручил захватить штаб полиции и освободить Пенера, другое было направлено в типографии, чтобы конфисковать свежеотпечатанные новые деньги – разве не деньги являются нервом войны? Грегор Штрассер, добиравшийся всю ночь из Ландсхута со своими бойцами СА, прибыл в пивной зал на рассвете. Там он встретил Геринга, по-прежнему исполненного боевого духа, в стальном шлеме и в черном кожаном плаще. «Эти типы, – сказал ему Геринг, имея в виду триумвират, – отказались от слова, которое дали фюреру, – но народ по-прежнему с нами. Придется все начинать сначала».

Да, конечно, все начать сначала – но с какого именно момента? К 11 утра в верхней комнате пивного зала «Бюргербройкеллер» собрался военный совет, однако главари путча никак не могли выработать единую тактику действий. Крибель предложил отступить в Розенхайм, поближе к австрийской границе, где можно будет собрать новые подразделения, чтобы вновь перейти в наступление. Геринг его поддержал: в конечном счете там родина фюрера, и можно не сомневаться, что все там отнесутся к нему благожелательно. Но Людендорф даже слышать не хотел ничего подобного. Он заявил: «Не может быть и речи о том, чтобы движение сползло в грязный кювет на какой-то темной проселочной дороге…» Гитлер колебался, а в это время ситуация в Мюнхене продолжала меняться. Путчисты узнали, что находившегося в штабе военного округа капитана Рёма с его людьми окружили полицейские и военные, грозившие взять здание штурмом. И тогда Людендорф четко указал направление действий: надо всеми силами выдвинуться к центру Мюнхена, чтобы оказать помощь Рёму. Гитлер моментально поддержал это предложение. «Нам следовало направиться в центр города, – позже написал он, – чтобы привлечь на нашу сторону народ […] и посмотреть, как Кар, Лоссов и Шайссер отнеслись бы к широкому проявлению общественного мнения. В конечном счете эти господа были не настолько глупы, чтобы стрелять из пулеметов по восставшему народу. Так мы решили двинуться в город».

Жребий был брошен: около половины двенадцатого нацисты выстроились колонной перед пивным залом и двинулись к центру города. Во главе колонны ехал грузовик с вооруженными бойцами СА и пулеметом; восемь человек держали черно-бело-красные флаги, другие несли знамена со свастикой. Позади грузовика двигалось все руководство движения: в первом ряду шли Гитлер, Людендорф и Шойбнер-Рихтер, за ними следовали Крибель, Граф, Розенберг и Геринг (по-прежнему в каске и черном кожаном плаще, который он распахнул, чтобы были видны его награды). За ними ступали три подразделения в колонну по четыре, слева шли сто человек из личной охраны Гитлера в стальных шлемах, с карабинами и ручными гранатами. Справа маршировали члены «Союза Родины», а в центре шли бойцы мюнхенского полка СА с пистолетами в руках. Позади штурмовиков двигались кадеты пехотного училища, вооруженные ружьями с примкнутыми штыками, студенты, мелкие торговцы, рабочие, несколько предпринимателей. У каждого участника шествия на левой руке была надета повязка со свастикой. Всего в марше принимали участие около 2000 человек…

Было довольно прохладно, небо заволокли свинцово-серые тучи, время от времени срывался снег, а укрывший Мюнхен с ночи белый ковер превратился в грязную жижу, тормозившую движение. Спустя четверть часа колонна дошла до моста Людвигсбрюке, соединявшего два берега реки Изар. Вход на мост преграждал небольшой отряд полиции, но штурмовики оттеснили его, и колонна без помех прошла по мосту и вступила на Цвайбрюкенштрассе. По обеим сторонам улицы стояли жители Мюнхена, приветствовавшие нацистов и махавшие флажками со свастикой. Вскоре ими овладел стадный инстинкт, и многие зеваки присоединились к шествию, которое в половине первого дня достигло Мариенплац. Площадь вся была заполнена людьми, из окон домов свешивались флаги со свастикой, такой же флаг висел на фронтоне мэрии, а приветствия публики звучали на фоне патриотических песен. Однако на стенах зданий уже были расклеены объявления о том, что НСДАП и «Союз борьбы» запрещены, а их руководители объявлены в розыск. Но на это, казалось, никто не обращал никакого внимания…

При выходе с Мариенплац образовался затор: грузовик оказался в середине шествия, позади тех, кто шел впереди колонны. Те в нерешительности замедлились, не зная, какую улицу выбрать. Но Людендорф решительно направился вправо, на Винштрассе, в направлении Одеонплац, и колонна машинально последовала за заслуженным генералом. Для того чтобы выйти на площадь, требовалось пройти по узкой улице, Резиденцштрассе, где можно было двигаться только по восемь человек в ряд. А в конце этой улицы напротив Фельдхернхалле выстроилось подразделение государственной полиции. Командовал кордоном лейтенант фон Годин, получивший от Шайссера строжайший приказ не допустить выхода колонны на Одеонплац. Шествие остановилось перед полицейским заслоном. Ульрих Граф, выступив вперед, крикнул: «Не стреляйте! Не стреляйте! Здесь находится его превосходительство генерал Людендорф!» А Гитлер якобы добавил: «Сдавайтесь!», что никак не способствовало разрядке атмосферы. Внезапно раздался выстрел: несомненно, стрелял кто-то из колонны. И тогда полицейские, не дожидаясь приказа, открыли огонь. Перестрелка продлилась всего полминуты, но за это время 16 нацистов и трое полицейских замертво упали на мостовую, многие получили ранения. Граф заслонил собой Гитлера и был тяжело ранен. Шойбнер-Рихтер погиб, когда оттаскивал Гитлера, упавшего на мостовую. Гитлер решил, что ранен в бок, хотя на самом деле всего лишь вывихнул левую руку, когда падал. Курт Нейбауэр, слуга, став живым щитом для Людендорфа, был практически разрезан надвое залпом. Сам же старый генерал с достоинством двинулся в направлении полицейского кордона. Полицейские почтительно расступились перед уважаемым ветераном войны и дали ему пройти. Тем временем Гитлер отступил, шатаясь, в хвост колонны, соратники усадили его в машину и быстро увезли в безопасное место. Среди тел, оставшихся лежать в конце улицы, оказался и Герман Геринг: получив тяжелое ранение в бедро, он смог доползти до каменного льва перед входом во Фельдхернхалле и остался лежать за этим укрытием. Два бойца СА подняли его и занесли в ближайший подъезд дома № 25 по Резиденцштрассе. Постучав в первую же дверь, за которой оказалась квартира продавца мебели Роберта Баллина, они спросили: «Не могли бы вы приютить раненого? Он – кавалер ордена “За заслуги”…» Баллин ответил без раздумий: «Я рад принять любого, кто попал в беду, независимо от того, имеет он награды или нет!»

Карта 4

Неудавшаяся попытка путча 9 ноября 1923 г. в Мюнхене

К счастью, жена продавца мебели и ее сестра во время войны были санитарками. Они уложили раненого, остановили кровотечение, обработали, как могли, рану и обратились за помощью к Альвину Риттеру фон Ашу, симпатизировавшему нацистам профессору, имевшему в Мюнхене собственную клинику. Обе женщины ухаживали за Герингом до наступления ночи, после чего его тайно доставили в клинику. Их поступок весьма символичен, ведь они знали, что Германа Геринга уже разыскивает полиция, им было известно, какую идеологию проповедует его партия, и они… были еврейками.

Фани, сестра Карин, слышала перестрелку издалека, но ничего не смогла узнать о судьбе руководителей нацистов. Лишь поздно ночью к ним явился один из членов СА и рассказал Карин, что Геринг ранен и доставлен в клинику профессора Аша. Карин, которой из-за температуры и кровохарканья врачи предписали постельный режим и строжайше запретили вставать с кровати, незамедлительно потребовала вызвать машину, и через полчаса она уже была у постели своего Германа. «Совершенно успокоившись, она стала теперь хозяйкой ситуации, – записала Фани. – Держа руку мужа в своей руке, ни на секунду не сводя с него глаз, она напряженно размышляла. […] Дорога была каждая секунда. Требовалось немедленно разработать какой-нибудь план, предупредить друзей. Герман Геринг должен был покинуть город до рассвета, даже рискуя жизнью, даже если бы у него вновь началось кровотечение, а боль стала бы невыносимой». Действительно, Геринг был плох: пуля вошла в верхнюю часть бедра и остановилась в пяти миллиметрах от бедренной артерии, так что опасность кровотечения представлялась довольно реальной. Но опасность ареста была намного серьезнее: Фани только что узнала, что фон Лоссов приказал схватить Геринга. Живым или мертвым…

С помощью нескольких членов СА раненого перенесли в машину и отвезли в Гармиш-Партенкирхен, населенный пункт в 90 километрах южнее Мюнхена. Верные друзья приютили Геринга на своей вилле, но не прошло и двух дней, как эта новость облетела весь городок, а возле дома начали собираться сочувствующие нацистам жители, чтобы поприветствовать беглеца. «Нам показалось, что лучше уехать за границу, в Австрию, – написала позже Карин своей матери. – Мы добрались до границы на машине, но там нас остановили, и вооруженные полицейские отвезли нас назад в Гармиш. Собравшиеся по обе стороны дороги толпы кричали: “Да здравствует Геринг!” – и ругали полицейских. Возмущенная толпа едва не расправилась с ними. Несмотря на тяжелое состояние, Герману пришлось успокоить людей, сказав им, что полицейские всего лишь выполняют свой долг».

По приезде в Гармиш-Партенкирхен полицейские отвезли задержанного Геринга в местную больницу, отобрали у него паспорт и оставили под надежной охраной. Но местные нацисты, имевшие много сообщников среди полицейских, быстро выправили для него новый паспорт, и вскоре был разработан план побега. «Все произошло, как в сказке, – писала матери Карин. – Германа донесли до машины (он сам не мог сделать ни шага), а затем, одетого лишь в ночную рубашку, прикрытого меховым манто и несколькими одеялами, за два часа довезли до границы, которую ему удалось пересечь благодаря фальшивому паспорту». Верная Карин присоединилась к мужу на следующий день, пробравшись в Австрию пешком по горным тропам… Если учесть, какие напряженные усилия прилагала в течение семидесяти двух часов эта исхудавшая женщина, которой врачи строжайше запретили вставать с постели, то следует отдать должное этой победе моральной силы над физической слабостью.

Так Геринг оказался вне досягаемости баварских властей, но его положение продолжало оставаться сложным: партия, главные руководители которой вскоре оказались за решеткой[40], лишилась сил, в Мюнхене было конфисковано все его имущество, банковские счета были заморожены, а за его поимку власти пообещали награду. Германия теперь была для него закрыта, Австрия приняла его довольно сдержанно, он лишился средств. К тому же он не мог двигаться из-за раны, поскольку она доставляла ему страдания. Для человека, который всегда стремился к славе и достатку, ситуация сложилась крайне незавидная…

V Падение в ад

В Инсбруке, где множество австрийцев сочувствовали нацистам, бежавших участников неудавшегося путча приняли очень тепло, но именно там Герман Геринг пережил самый тяжелый период своей жизни… Утром 12 марта его отвезли в городскую больницу, где врачи констатировали, что пулевое ранение привело к обширному воспалению. Требовалось срочно оперировать Геринга, а он уже очень ослабел от потери крови, недосыпания и постоянных перемещений. Операция прошла успешно, но еще двое последовавших за ней суток Геринг без конца метался в бреду под действием высокой температуры и хлороформа. При нем постоянно находилась Карин, преданная жена, чье хрупкое здоровье подверглось суровым испытаниям из-за ста двадцати часов бессонницы, постоянной тревоги и тяжелых физических нагрузок.

Снова придя в сознание, раненый нацист смог удостовериться, что его состояние вызывает опасение, но он не покинут: его постоянно навещали симпатизирующие ему люди, в частности Паула, сестра Гитлера, Винифред и Зигфрид Вагнер, Хьюстон Стюарт Чемберлен, верный Боденшац и все главные участники путча, которым удалось укрыться в Австрии: Эссер, Россбах, Людеке, Гофман и Ганфштенгль, давшие друг другу клятву воссоздать нацистское движение из Зальцбурга, тем более что в Баварии осталось много сообщников. Курт Людеке, тем не менее, покинул больницу несколько разочарованным в Геринге, но под большим впечатлением от его жены. Он вспоминал: «Фрау Геринг была очаровательной женщиной, спокойной и симпатичной, ее осанка и походка отличались особым благородством. Геринг не скрывал, что обожает ее, и полагаю, что в глубине души он осознавал, что она намного выше него. Я был того же мнения».

Пока Геринг был прикован к постели болью, а остальные беглые лидеры нацистов начали переправлять в Баварию листовки с призывами к отделению, Карин пришлось добывать средства к существованию в чужом городе, куда она приехала без гроша. К счастью, они с мужем оказались в дружественном окружении, а хозяин комфортабельного отеля «Тиролер Хоф», убежденный нацист, выразил готовность сделать ей тридцатипроцентную скидку за проживание, предоставить кредит… и не давить в случае задержки оплаты! Ганфштенгль, навестивший Геринга, поразился, став свидетелем такой щедрости: «Я проводил Карин в ее гостиницу и с удивлением обнаружил, что она живет в роскоши. Мы, остальные беглецы, жили бродягами, но у семейства Герингов такого никогда не было». Бедствовать весьма грустно, особенно когда приходится в чем-то себе отказывать!

Но состояние Германа Геринга вдруг резко ухудшилось, о чем Карин написала матери 30 ноября: «Четыре дня назад рана, которая уже начала заживать, вновь открылась, и из нее вышло много гноя. Сделали рентген и обнаружили, что внутри еще остались осколки пули и каменной крошки с мостовой, которые и вызывают воспаление. Пришлось делать операцию под наркозом, и после этого он три дня был без сознания, кричал, командовал уличным боем и стонал от ужасной боли. Вся нога у него опутана резиновыми трубками, по которым выходит гной. […] Я перебралась в больницу три дня назад, чтобы быть рядом с ним. […] Планов на будущее у нас нет, да мы и не можем их строить. Все зависит от того, как будет складываться обстановка в Германии, в частности в Баварии».

А в тот момент дела развивались довольно плохо для национал-социалистов: фон Кар и фон Лоссов заверили Берлин и главнокомандующего рейхсвером фон Зеекта в том, что они контролируют ситуацию и что «патриотические ассоциации» разоружены. Что Гитлер посажен в тюрьму Ландсберга, большинство его остававшихся на свободе сподвижников арестованы, другие, в том числе Рудольф Гесс, сами сдались, и что в начале 1924 года всех путчистов ждет суд. Геринг по-прежнему находился в розыске, за его домом в Мюнхене установлено наблюдение, вся его почта конфисковывается, его счета в банке заморожены. Был даже выписан ордер на арест Карин за пособничество мужу в бегстве. В Зальцбурге положение нацистов тоже было незавидным. «Мы делали все возможное, чтобы поддерживать контакт с Мюнхеном, – вспоминал позже Курт Людеке, – но отдавали себе отчет в том, что с учетом сложившихся обстоятельств трудно убеждать людей в том, что наше дело не проиграно… Если честно, мы и сами в это не очень-то верили. Партия была запрещена, и мы никак не могли рассчитывать на финансовую поддержку ее бывших членов».

Все это никак не могло способствовать укреплению морального духа Геринга, состояние здоровья которого продолжало ухудшаться. Вот что Карин написала по этому поводу своей сестре Лили: «Я ничем не могу ему помочь. Рана сильно гноится, воспалено все бедро. Боль такая сильная, что Герман не может говорить, только мычит и кусает подушку. Прошел ровно месяц со дня его ранения, но, несмотря на ежедневные уколы морфина, боль не стихает». Так и было: чтобы облегчить страдания больного и дать ему поспать, австрийские врачи действительно прописали ему уколы морфина, которые делались два раза в день. Доктора сознательно пошли на это, прекрасно понимая, что существовала опасность привыкания, но так было необходимо, и лечение продолжалось. В итоге Герман Геринг попал в ужасную зависимость, последствия которой он никак не мог предвидеть…

Но постепенно крепкий организм раненого начал побеждать недуг, и 22 декабря врачи извлекли дренажные трубки, поставленные по всему бедру. С этого момента боль начала резко стихать, и Геринг пожелал немедленно покинуть больницу! Врачи не соглашались его отпускать, но пациент оказался очень настойчивым и убедительным, и накануне Нового года Геринг самостоятельно перешагнул порог больницы, опираясь на два костыля. Карин с нетерпением ждала его в отеле «Тиролер Хоф». «Я постаралась придать комнате хоть какой-то уют, – написала она потом отцу. – […] Местные штурмовики подарили нам небольшую елку, каждая лампочка на которой была украшена черно-бело-красными ленточками. Герман целый день ковыляет на костылях, не находя себе места. […] Мы с ним долго сидели рядом и, наблюдая, как светятся лампочки, обсуждали все, что произошло. Мне было больно сознавать, что Герману пришлось стать беженцем, что его преследовали власти его родной страны! Вечером, когда стемнело, я […] накинула пальто и вышла на улицу подышать воздухом». Увы! Воздух оказался слишком свежим – снаружи разыгралась настоящая снежная буря, – а Карин настолько погрузилась в свои мысли, что пробыла на улице слишком долго… На следующий день у нее поднялась температура, вынудившая ее несколько дней пролежать в постели. Из-за хрупкого здоровья и накопившегося утомления Карин тяжело перенесла простуду.

А Герман Геринг постепенно набирался сил, и уже 2 января 1924 года он попробовал передвигаться без костылей. Попытка оказалась не совсем удачной, и Карин написала об этом сестре: «Я так страдаю при виде моего Германа, некогда энергичного, сильного и веселого, а теперь бледного, молчаливого и такого же худого, как жерди, из которых сделаны его костыли». Потом она добавила: «Вчера и позавчера к нам приходил адвокат Гитлера[41]. Он приезжал прямо из тюрьмы, в которой содержится Гитлер; он привез нам новости о нем и письмо». Разумеется, Гитлер написал Герингу вовсе не для того, чтобы пожелать выздоровления: он доверил ему реорганизацию партии на территории Австрии, а главное, поручил найти средства для оплаты расходов в связи с предстоящим судебным процессом и для финансирования будущей предвыборной кампании «Национал-социалистического освободительного движения»[42].

Это было непосильное задание для человека, который мог ходить, только опираясь на костыли, но уже в конце января 1924 года Герман Геринг отправился в командировку… Четвертого февраля Карин написала сестре с некоторым беспокойством: «В последнее время я его практически не видела. Герман уезжает ночными поездами, чтобы выиграть время; он взялся за работу, словно сумасшедший».

Карин не преувеличивала: капитана Геринга видели поочередно в Зальцбурге, Линце, Граце, Клагенфурте, Санкт-Пёльтене, Айзенштадте, но чаще всего в Вене… Он несколько раз приезжал в австрийскую столицу, чтобы попытаться освободить лейтенанта Россбаха, арестованного за обладание поддельным паспортом. Усилия, предпринимаемые этим еще слабым путешественником, могут удивить, но следует помнить о том, что Герман Геринг оставался верен идеям вождя и действовал с энтузиазмом фанатика. В своей переписке, кстати, он подсознательно использует все выражения Гитлера: «Я хочу вернуться в Германию немцев, а не в республику евреев»; «предателей погубит их собственное вероломство»; «мы начинаем вновь подниматься […] с фанатичной верой в нашу конечную победу». Деятельный член нацистской партии, Геринг, кстати, написал Гитлеру, что готов вернуться в Мюнхен, чтобы их судили вместе, но тот с этим не согласился: Геринг был больше полезен в Австрии, к тому же фюрер намеревался стать главным героем грядущего судебного процесса…

Что он и принялся осуществлять с 26 февраля 1924 года, когда начались заседания специального суда, проходившего в здании пехотного офицерского училища на Блютенбургштрассе. Обвиненный в государственной измене и вооруженном выступлении вместе с девятью другими подсудимыми[43], Гитлер сполна воспользовался присутствием в зале суда журналистов, снисходительностью судей, малодушием прокурора, неуверенностью свидетелей обвинения[44] и пособничеством баварского министра юстиции Гюртнера, для того чтобы превратить суд в трибуну, из обвиняемого стать обвинителем… Вовсе не стремясь преуменьшить свою роль, как это сделал Людендорф, он взял на себя всю ответственность за попытку восстания, которую оправдал в течение многих часов при помощи своего опасного красноречия. «Я один несу за все ответственность, но это вовсе не означает, что я преступник, – говорил он. – Если меня судят здесь как революционера, то я и есть революционер, который борется против революции 1918 года, а по отношению к тем, кто выступает против предателей, нельзя выдвигать обвинение в государственной измене. Иначе тройка, которая возглавляла правительство, армию и полицию Баварии и готовила вместе с нами заговор против национального правительства, виновата не меньше и должна находиться рядом с нами на скамье подсудимых, а не выступать в роли главных свидетелей обвинения[45]. […] Я считаю себя лучшим из немцев, который хотел лучшей доли для немецкого народа. […] Я хотел стать сокрушителем марксизма, собирался решить эту задачу. […] Германия только тогда станет свободной, когда марксизм будет уничтожен. […] Господа судьи, не вам предстоит вынести нам приговор. Этот вердикт вынесет вечный суд истории. […] Вы имеете право признать нас тысячу раз виновными, но история только улыбнется и на куски разорвет решения вашего суда».

Этот продолжительный монолог произвел на судей одновременно усыпляющее и гипнотическое действие… Оправдать Гитлера было невозможно[46], равно как и вынести ему суровый приговор. Поэтому вердикт суда, объявленный 1 апреля 1924 года, предусматривал пять лет лишения свободы в старой крепости Ландсберг за вычетом пяти месяцев, уже проведенных там Гитлером, и подразумевал потенциальное досрочное освобождение фюрера. Его основные сподвижники получили разные сроки, за исключением Людендорфа, которому суд вынес оправдательный приговор[47]. Но Гитлер сумел добиться главного: после неудачной попытки государственного переворота, приведшей его на скамью подсудимых, он выступил перед судьями и получил общенациональную известность. А заключение сделало его в глазах многих немцев мучеником и героем…

Семейство Герингов оказалось глубоко разочаровано: они рассчитывали на оправдательный приговор для всех без исключения участников заговора. Но Карин, оставаясь оптимисткой, написала матери: «В следующем месяце мы ждем амнистию для всех, кто находится за границей». И добавила такой характерный комментарий: «Самым актуальным по-прежнему остается вопрос с деньгами. Если бы у нас была хоть какая-то уверенность на этот счет, мы чувствовали бы себя намного спокойнее с многих точек зрения». Геринг действительно находился в тяжелой ситуации: ему требовалось возродить в Австрии национал-социалистскую партию, а из Германии он на эту работу не получал ни пфеннига. Поэтому ему приходилось рассчитывать только на собственные мизерные средства. А также на пожертвования сочувствующих нацистам людей, что было весьма ненадежным источником. К тому же обеспокоенные его активностью австрийские власти, которые получили просьбу об его выдаче со стороны германских властей, дали Герингу понять, что ему следует сократить свое пребывание в Австрии. Они с Карин подумали было отправиться в Швецию через Италию, но встал извечный «денежный вопрос». Поэтому Геринги решили: несмотря на слабое здоровье[48], Карин должна вернуться в Мюнхен, чтобы попросить финансовую помощь у Гитлера и Людендорфа.

Тайно посетив виллу в Оберменцинге, арест с которой был уже снят, преданная супруга Германа Геринга навестила Людендорфа в его новой резиденции в мюнхенском районе Зольн. Но в промежутке между двумя горячими патриотическими речами славный генерал, явно расстроенный недавним опытом, дал понять Карин, что помочь ей ничем не может. Впрочем, разве служение партии не является само по себе высшим вознаграждением? Карин поспешила откланяться… Наконец 15 апреля она отправилась в Ландсбергскую тюрьму, где Гитлер отбывал заключение во вполне комфортных условиях: по словам Людеке, старая крепость больше напоминала санаторий, а если верить Ганфштенглю, некоторые санатории выглядели гораздо скромнее. Он вспоминал: «У Гитлера с Гессом были не столько камеры, сколько небольшая анфилада комнат, которые образовывали квартиру. Со всеми запасами, что там находилось, место заключения напоминало лавку деликатесов. Там можно было бы открыть цветочно-фруктово-винный магазин… Со всей Германии люди присылали подарки. […] На столе красовались окорока из Вестфалии, пирожные, коньяк и всевозможные яства. Все это было похоже на фантастически благополучно снаряженную полярную экспедицию». Человек, которого предупредительные тюремщики называли «почетным заключенным», оказался, таким образом, в состоянии предложить своей гостье чаю, а в благодарность за посещение подарил ей свою фотографию с надписью: «Супруге моего командира отрядов СА фрау Карин Геринг на память об ее посещении крепости Ландсберг, 15 апреля 1924 года»[49]. Но это было не все: узнав, что Геринг перед поездкой в Швецию намерен побывать в Италии, он попросил Карин передать мужу указание повидаться с Муссолини и убедить того в необходимости оказания финансовой поддержки делу национал-социализма. А вот оказать финансовую помощь своему командиру отрядов СА он никак не мог: откуда он мог бы взять деньги? Может быть, позже… В итоге Карин Геринг вернулась в Инсбрук ни с чем.

Имелись у них деньги или нет, но из Австрии уезжать было необходимо, и 3 мая 1924 года чета Герингов села на поезд, направляющийся в Италию. Преданный идеям нацистов хозяин отеля «Тиролер Хоф» порекомендовал им обратиться к его немецкому другу, который управляет венецианским гранд-отелем «Британия», расположенным неподалеку от площади Святого Марка. Именно там Геринги оставили свой багаж. Карин, которая никогда не бывала на юге Европы, Венеция поразила, а проведенные в этом городе шесть дней стали для супружеской пары своеобразным медовым месяцем: проживание в шикарном отеле за очень умеренную цену, прогулки в гондолах по Большому каналу, купания вблизи Лидо, посещение островов, церквей, монастырей и музеев и художественных салонов, которые заставили двух немецких туристов забыть о жестокой реальности тех дней. Но лишь на короткое время. «А какие там были магазины и ювелирные лавочки! – писала Карин матери. – Приходилось обходить их по другой стороне улицы, чтобы не расстраиваться при мысли о своем безденежье. О, милая мама, нам не хватило бы и миллиона, чтобы купить все, что хотелось, но, увы, денег недоставало даже на самое необходимое!»

Это признание – пусть и преувеличенное в его отчаянности – явно было призвано побудить баронессу фон Фок отправить некоторую сумму дочери и зятю, которые нашли средства посетить Сиену и Флоренцию, прежде чем приехать в Рим. Там они остановились в отеле «Эден», самой шикарной гостинице города![50] Герман Геринг не сомневался, что итальянские власти окажут ему достойный прием, поскольку он посланник Гитлера, и что его незамедлительно примет сам Муссолини. И тогда он, прославленный капитан-заговорщик-пропагандист-дипломат, очень легко убедит дуче подписать тайный договор с Гитлером и предоставить НСДАП ссуду в 2 миллиона лир… А после выполнения своей миссии сможет наконец уехать в Швецию с подобающими почестями и с выражением признательности со стороны фюрера. То, на что рассчитывал Геринг, шведы и англичане называют пустыми мечтаниями, а у французов есть для этого другое определение: «принимать желаемое за действительное»!

Осуществлять свою миссию Герман Геринг принялся, как и предусматривал, ранним утром 12 мая 1924 года, на следующий же день после прибытия в Рим. Карин писала родным: «Герман ушел час назад. Он прежде должен увидеться с адъютантом Муссолини, чтобы обговорить с ним время встречи с дуче». Но это оказалось непростым делом. Человека, с которым встретился Герман, звали Лео Негрелли, он раньше работал корреспондентом газеты «Коррьере д’Италиа» в Мюнхене. Негрелли свел Геринга с дипломатом Джузеппе Бастианини. Геринг и Бастианини встретились несколько раз, но на этом все и остановилось: с одной стороны, специальный посланец фюрера сразу же совершил несколько промахов, что не очень понравилось собеседнику[51]; с другой – дуче, человек прагматичный, не видел никакого смысла во встрече с беглым представителем содержавшегося в тюрьме заговорщика. Еще меньше ему хотелось портить отношения с Веймарской республикой, связываясь с малочисленной партией путчистов, которая была запрещена в собственной стране. А уж обсуждать вопрос о ссуде в 2 миллиона лир… Это было совсем несерьезно! Недоразумение возникло из-за того, что Муссолини не соизволил дать ответ на просьбу эмиссара Гитлера, а посредники в лице Бастианини и Негрелли не осмелились прямо сказать Герингу, что все его просьбы отклонены – начиная с просьбы о личной встрече. Это и привело к бесконечному ожиданию в Риме и обмену любезными, но бесполезными письмами. Все происходящее заставляло Геринга недоумевать. Вскоре ему пришлось перебраться в гостиницу, которая более соответствовала его финансовым возможностям. Он очень страдал от болей в раненой ноге, поэтому увеличил дозы инъекций морфина[52]. Геринг начал полнеть на глазах, а его моральный дух падал с каждым днем. Чтобы не провоцировать у Карин резких смен настроения, становившихся все более частыми, он стал уходить и принялся посещать соборы, музеи и картинные галереи Вечного города. Геринга часто охватывало отчаяние, в чем он и признался позже своему приемному сыну Томасу фон Канцову: «Помнится, в три часа ночи я остановился перед фонтаном Треви и задал себе вопрос: а что скажут люди, если меня найдут на дне бассейна, усыпанном монетами, которые люди бросают туда, загадывая желание? Но в конце концов решил, что бассейн недостаточно глубокий, чтобы в нем утопиться, и отказался от этой мысли».

Несомненно, при этом он подумал о своей дорогой Карин, которой приходилось оставаться в номере, поскольку она часто теряла сознание и приходила в себя только после инъекции камфары или кофеина. Возможно, гордость мешала Герману признаться жене в том, что его просьбы об аудиенции ни к чему не приводили. Вероятно, он рассказывал ей о многочисленных выдуманных им встречах с дуче, что нашло отражение в письмах Карин своей семье[53]. Но доверчивая графиня сохранила достаточно трезвости ума, чтобы понять: пребывание в Италии слишком затянулось, – а хмурость ее дорогого Германа подействовала и на нее. Жизнь в гостинице стала для Карин невыносимой, она скучала по Швеции и общению с сыном, но, как и муж, все еще сохраняла надежду достичь дипломатического успеха: никто из них двоих не хотел признаваться Гитлеру в провале их миссии. Кроме того, они не имели денег на то, чтобы перебраться из Италии в Швецию, и им пришлось вернуться в Венецию, где отель «Британия», единственный из всех итальянских заведений, согласился выдать им кредит…

Карта 5

Маршрут эмиграции, ноябрь 1923-го – март 1925 г.

В конце концов Карин снова взяла инициативу в свои руки: в конце декабря 1924 года, узнав о досрочном освобождении Гитлера, она снова поехала в Мюнхен в надежде уговорить фюрера хотя бы «возместить потраченные ими деньги». Ведь ходили же слухи о том, что он ожидает крупное пожертвование от производителя роялей Бехштейна, к тому же Гитлер должен был получить приличный гонорар за публикацию его книги «Майн Кампф». И вот, предприняв весьма утомительную для нее поездку, слабая здоровьем Карин добралась до Мюнхена, где встретилась с Гитлером, явно посвежевшим после вынужденного отдыха в Ландсберге. Фюрер повел себя очень обходительно, наговорил ей комплиментов, несколько раз поцеловал руку… но этим дело и ограничилось[54]. Остальные руководители партии также не проявили щедрости, но два месяца спустя Карин удалось продать виллу в Оберменцинге (лейтенанту Лару, участнику войны и активисту национал-социалистского движения), отправив перед этим часть мебели в Стокгольм. В середине марта 1925 года она приехала в Зальцбург к мужу, без сожаления покинувшего Венецию. Они отправились на север через Вену, Прагу, Варшаву и Данциг. Потом на небольшом теплоходе пересекли Балтийское море. Наконец 22 марта чета Герингов оказалась в Стокгольме…

Как же приятно снова оказаться дома! Правда, пара смогла снять лишь небольшую квартиру в доме № 23 на улице Оденгатан, зато они вскоре обставили свое скромное жилище мебелью, переправленной за большие деньги из Мюнхена. Но в конечном счете ничто не могло омрачить радость встречи с родными и друзьями. С обожаемым сыном Томасом, который, хотя ему едва исполнилось тринадцать, ростом уже догнал мать. С очень уважаемой и очень щедрой баронессой Хюльдиной фон Фок, чье здоровье за прошедшие два года сильно ослабло. С сестрами Фани и Лили, которые искренне любили Карин и были готовы пойти на любые жертвы ради того, чтобы помочь ей. С сестрой Марией и ее мужем графом фон Розеном, которых совсем не восторгали совершенные ради Адольфа Гитлера подвиги четы Геринг, о чем они скромно намекнули. Наконец, с офицером и джентльменом Нильсом фон Канцовым, который все еще продолжал надеяться на возвращение бывшей жены. У него, впрочем, начали проявляться признаки умственного расстройства, показавшиеся вышестоящему начальству достаточно тревожными, и его уволили его из армии…

Но в каком бы родстве с Карин ни состояли и как бы ни симпатизировали Герману, все эти люди не могли не заметить необычную перемену в облике щеголеватого капитана, который пять лет назад вызывал восхищение молодых шведок во время танцев и авиационных шоу. Осмотревший его в то время врач с удивлением констатировал, что тридцатидвухлетний Геринг «имел тело пожилой женщины с большим количеством жировых отложений и кожей молочно-белого цвета». Старый знакомый Карин, адвокат Карл Оссбар, удивился не меньше. Он вспоминал: «Передо мной стоял очень упитанный мужчина в белом костюме, плохо гармонировавшем с его внешностью, и я подумал: кто же это может быть? Человек представился, назвавшись Германом Герингом, и только тогда я понял, что передо мной один из самых прославленных воздушных асов Германии, кавалер ордена “За заслуги”, награды, которой удостаивались единицы». И дальше: «Капитан Геринг и его супруга намеревались пригласить меня на обед. […] Я несколько раз бывал у них дома; их маленькая квартира на улице Оденгатан казалась тесной и загроможденной мебелью. Складывалось впечатление, что они живут там временно. Геринг, естественно, не смог удержаться от того, чтобы не заговорить о политике. Он предложил мне сблизиться с национал-социализмом, но я сказал ему, что он напрасно тратит время, старясь привлечь меня под свои знамена. Это вызвало у него смех. […] У меня сложилось впечатление, что его нацизм был всего лишь некой формой выражения признательности Гитлеру: в некотором смысле Геринг не хотел предавать своего товарища».

Адвокат также описал свои впечатления от новой встречи с Карин: «Она была раньше, вне всякого сомнения, одной из красивейших девушек Стокгольма, на балах и на светских приемах ее постоянно окружали мужчины. […] Когда я снова встретился с ней в 1925 году, она выглядела заметно постаревшей. Она показалась мне странноватой, мистически настроенной. Карин уверяла, что видит будущее. Из всего ею сказанного было трудно понять, что правда, а что выдумка. Зная Карин долгие годы, я не мог не отметить явное изменение склада ее ума. А что же Герман Геринг? Так вот, он делал все, что она хотела. Для него желания Карин были приказами. Я бы не назвал его ее рабом, но он был близок к этому. Их супружеская жизнь казалась счастливой, но из них двоих Геринг любил явно сильнее: он ее обожал».

Однако невозможно жить только любовью и пить только холодную воду, так что капитану Герингу пришлось в срочном порядке искать средства к существованию. Национал-социалистская партия, снова легализованная в Баварии, явно забыла о своем командире отрядов СА, и Герман Геринг горько сетовал на это в письме лейтенанту Лару[55]: «Никто из давних товарищей по партии и пальцем не пошевельнет, чтобы мне помочь. […] До сегодняшнего дня я не получил ни пфеннига ни от Людендорфа, ни от Гитлера, ничего, кроме множества обещаний и фотографий с дарственной надписью». Поэтому он начал искать работу в единственной знакомой ему сфере – в авиации. Компания «Свенска люфттрафик» давным-давно разорилась, зато в стране появилась новая авиакомпания «Нордиска Флюгредерит»[56], открывшая тем летом авиалинию Стокгольм – Данциг с использованием гидросамолета. В начале июня 1925 года капитан Геринг был принят на работу в качестве линейного пилота, и его летные навыки надолго запомнились некоторым пассажирам «Нордиски». Например, Фредерик Нюстрем вспоминал, что «во время перелета летчик Геринг не смог устоять перед искушением, войдя в пике, имитировать атаку на воображаемый корабль». Но за это на него никто не обиделся: какой другой пилот гидросамолета мог позволить себе подобную фантазию?

Пассажиры рейса Стокгольм – Данциг были бы менее уверены в пилоте, если бы знали о других его привычках. Дело было в том, что капитан Геринг впадал во все большую зависимость от морфина: теперь ему приходилось делать себе шесть инъекций в день, да и этого едва хватало для того, чтобы заглушить боли. Подобные дозы не могли не сказаться на его профессиональных качествах, и несомненно именно этим объясняется, что «Нордиска Флюгредерит» в конце июля предпочла отказаться от его услуг. В то время Геринга отличало ненормальное поведение: у него случались приступы безумия, во время которых он швырялся всем, что попадалось под руку, он угрожал Карин и Томасу, однажды даже пытался выброситься из окна… Карин пришлось перебраться в дом родителей, чтобы избежать припадков безумия мужа. А тот, прекрасно понимая, в каком состоянии оказался, уступил настояниям тестя и семейного врача и 6 августа 1925 года добровольно явился в медицинский центр Аспуддена, пригорода Стокгольма, чтобы пройти курс лечения от наркотической зависимости.

Вначале все шло хорошо: Геринга стали лечить эвкодалом, болеутоляющим препаратом на базе морфина, использовавшимся в качестве его заменителя. Он проявлял желание вылечиться, и цель была почти достигнута: Геринг уже думал о том, как выйдет из больницы здоровым, похудевшим и полным энергии, достаточной даже для того, чтобы отправиться в горы Норвегии заняться альпинизмом. Но в конце августа его состояние резко ухудшилось, что засвидетельствовала 2 сентября санитарка Анна Тернквист в своем отчете, предоставленном главному врачу Йелмару Энестрему. Она написала: «Довожу до Вашего сведения некоторые данные, касающиеся поведения капитана фон Геринга [именно так!] за последние 48 часов моего пребывания в медицинском центре Аспуддена. До того времени все было спокойно, даже несмотря на то, что пациент проявлял крайнее раздражение и настойчиво просил дать ему дозу.

– В воскресенье, 30 августа, капитан фон Геринг потребовал очень сильную дозу эвкодала и принялся настаивать, чтобы ему ввели именно то количество лекарства, какое он сам для себя определил. Около 17 часов он взломал шкаф с лекарствами и самостоятельно сделал себе два укола двухпроцентного раствора эвкодала. Шесть санитарок не решились ему препятствовать, так как его поведение было угрожающим. Приехавшая в центр супруга капитана фон Геринга сказала, что считает необходимым дать ему то, что он просил, потому что она опасалась, как бы он кого-нибудь не убил в припадке безумия. […]

– В понедельник, 31 августа, в присутствии доктора Энестрема он обязался принимать только прописанные ему дозы.

– Во вторник, 1 сентября, около 10 часов пациент повел себя очень агрессивно и потребовал дополнительное количество лекарства. Он вскочил с кровати, оделся и стал кричать, что хочет уйти из клиники и как-нибудь покончить с собой, потому что у того, кто убил сорок пять человек, оставался лишь один выбор: убить себя самого. Поскольку дверь на улицу была заперта, он вернулся в свою палату и схватил трость, оказавшуюся на деле чем-то вроде шпаги… Когда нам на помощь пришел ассистент, капитан разозлился еще сильнее и заявил, что готов на него напасть, если тот не уйдет немедленно. […] Когда около 18 часов приехали полицейские и пожарные, он отказался следовать за ними. После долгих переговоров его пришлось увести силой. Он пытался оказывать сопротивление, но быстро понял, что это бесполезно».

Таким образом, 1 сентября Германа Геринга привезли в больницу «Катарина» в смирительной рубашке. Там он пробыл совсем недолго, как свидетельствует запись в больничной книге: «Когда пациента доставили сюда вечером 1 сентября, его сразу успокоили с помощью гиоцина, и он вскоре заснул. Но прошло несколько часов, он проснулся и повел себя агрессивно. Он начал бурно протестовать против помещения его в больницу, заявляя, что хотел бы увидеться со своим адвокатом, и пр. и потребовал, чтобы ему ввели достаточную для унятия его боли дозу эвкодала. Придя в себя, он вел себя спокойно и разумно, полностью владел собой. Он сказал, что считает себя жертвой несправедливости. После этого вел себя спокойно.

2 сентября. Сегодня во время обхода больных д-ром Э. пациент с возмущением высказался о том, каким образом его сюда доставили: он считал, что это было сделано незаконно. Потом отказался принимать гиоцин, потому что решил, что мы воспользуемся его бессознательным состоянием и признаем умалишенным. […] Не желает видеть санитаров мужского пола, против которых настроен очень агрессивно и которых грозит поколотить».

Врачи больницы «Катарина» выслушали от Геринга достаточно, чтобы понять, что его случай не входит в их компетенцию. Вечером того же дня Геринга перевезли в психиатрическую больницу в Лангбро, южнее Стокгольма…

Клиника в Лангбро была намного лучше оборудована для лечения подобных пациентов, хотя в то время наркоманы в Швеции были редкостью. Как только увидел врача, Геринг закричал: «Я не сумасшедший! Я не сумасшедший! Я не сумасшедший!» – но в первый же день он подписал свой медицинский формуляр. Конечно же потому, что об этом его попросила Карин. Но зато он отказался фотографироваться для истории болезни – явно заботился о будущем… Лечение началось с того, что его продержали несколько дней в строгой изоляции в палате, где была только привинченная к полу кровать. Затем перевели в более удобную палату и полностью лишили лекарств в соответствии с довольно примитивной методикой лечения того времени. Наблюдавшие за ним в течение пяти следующих недель врачи сделали такой коллективный вывод: «Лангбро, 2 сентября – 7 октября 1925 года. [Пациент] трудный, угнетенный, стонущий, хнычущий, боязливый, приводящий в отчаяние своими постоянными требованиями, раздражительный и легко поддающийся внушению (простого укола хлористого натрия достаточно, чтобы унять его боль). Подавлен, говорлив, считает себя жертвой некоего еврейского заговора, враждебен по отношению к доктору Энестрему, которого якобы подкупили евреи, чтобы он поместил его в клинику. Считает, что станет “политическим трупом”, если о его пребывании здесь станет известно в Германии. […] Слишком явно демонстрирует симптомы отчуждения. Склонен к истерии, эгоцентричен, чрезмерное самолюбие. Ненависть к евреям, считает целью своей жизни борьбу с евреями, был правой рукой Гитлера. Галлюцинации: привиделись Авраам и святой Павел – “самый опасный из всех евреев”. Авраам предложил ему простой вексель и пообещал подарить трех верблюдов, если он перестанет бороться с евреями. Авраам вонзил ему раскаленное железо в спину, какой-то врач-еврей хотел вырвать ему сердце. Яркие зрительные галлюцинации сопровождаются криками. Попытки самоубийства (способом повешения или удушения). Агрессивное поведение, обманным путем завладел железной гирей, чтобы использовать ее в качестве оружия. Видения, слуховые галлюцинации, презрение к себе».

Индивидуальные диагнозы лечащих врачей не менее интересны: один из них описал Геринга как «злобного истерика с очень слабым характером», другой увидел в нем «человека сентиментального, лишенного фундаментальной моральной смелости». А третий отметил «нестабильность личности» и констатировал: «Он представляется одним человеком в данный момент и совершенно другим несколько минут спустя. Сентиментален по отношению к родным, но совершенно бесчувственен к остальным». Все это, конечно, правильно подмечено, но люди науки забыли при этом указать, что их пациент целых пять недель подвергался таким жестоким лишениям, каких многие другие пациенты не выдержали. А вот Герман Геринг выжил…

Мучения его закончилась 7 октября 1925 года: Геринг покинул Лангбро недолеченным, но по крайней мере временно успокоенным. В кармане у него лежала справка, которая явно была написана по его просьбе. Вот ее текст:

«Я, нижеподписавшийся, свидетельствую о том, что капитан Г. фон Геринг [так!] был принят в больницу Лангбро по его личной просьбе. И подтверждаю, что при поступлении в больницу, во время лечения и при выписке он не проявлял признаков умственного расстройства.

Клиника Лангбро, 7 октября 1925 г. Олоф Кинберг, профессор». В квартирке на улице Оденгатан выживший капитан обнял свою дорогую Карин, которая с трудом скрыла от мужа, что состояние ее здоровья опять ухудшилось: к проблемам с сердцем и легкими добавились резкие понижения артериального давления и эпилептические припадки, естественно спровоцированные недавними событиями.

Их жизнь снова вошла в привычную колею, став еще более спокойной, но и более экономной, чем раньше. Лечение Карин стоило очень дорого, а у Германа не было ни малейшей перспективы найти работу. Поэтому пришлось продать с молотка мебель или отдать под залог. Это стало тяжелым испытанием для Геринга, испытывавшего необходимость в комфорте. Но вырученных денег оказалось недостаточно – пришлось занимать у родных до лучших времен[57]. И лишь визиты юного Томаса, обожавшего мать и восхищавшегося отчимом, были лучом света во мраке отчаяния…

Увы! Этот просвет грозил новой бурей. Нильс фон Канцов, очень снисходительный отец Томаса, заметил, что сын регулярно посещает Герингов, пропуская занятия в школе, и что это весьма негативно сказывается на его учебе. И этот сознательный офицер написал весьма деликатное письмо бывшей жене, попросив ее сделать так, чтобы Томас навещал ее чуть реже. Он также проинформировал Карин, что отныне Томас будет ходить в школу с сопровождающим, или он сам будет провожать сына. Но на это весьма разумное письмо Карин отреагировала очень резко и довольно неразумно: она подала в суд заявление о возбуждении процесса, желая добиться, чтобы сына воспитывала она. Может быть, мягкосердечный Нильс фон Канцов вскоре сам передал бы ей это право, но он знал, что Геринги испытывают затруднения: квартира их совсем маленькая, Карин серьезно больна, Герман долгое время не работает. Но главное, ему было известно о наркотической зависимости Геринга, сопровождавшейся приступами насилия. И с того дня Нильс фон Канцов сделал основной упор в деле об опеке на то, что мать не имеет возможности создать необходимые условия для воспитания четырнадцатилетнего мальчика. И суд прислушался к его доводам. Таким образом, в апреле 1926 года Карин процесс проиграла. Но материнская любовь не слышит доводов рассудка, поэтому Карин и решила подать апелляцию[58]. Все это, естественно, стоило ей очень дорого, тем более что она не могла рассчитывать на финансовую поддержку семьи, которая, что совершенно логично, встала в этом деле на сторону отца. «В конечном счете, – сказала позже ее сестра Мария, – это было в интересах мальчика».

Разумеется… К тому же в то время капитан Геринг, продолжая мучиться от болей в бедре, пристрастился к эвкодалу. Однако, как и обещал врачам, он по своей воле вернулся в Лангбро, чтобы пройти новый курс лечения от наркозависимости. В истории болезни, которую врачи завели 22 мая 1926 года, во время вторичного пребывания Геринга в клинике, содержатся лишь короткие наблюдения: «Угнетен, частая смена настроения, эгоцентричен, легко поддается внушению, боли в спине». Но на этот раз лечение продлилось всего полмесяца и оказалось весьма эффективным: вернувшись домой 5 июня (с новой справкой[59]), Геринг перестал жаловаться на судьбу, энергично принялся искать работу и вскоре трудоустроился…

Новая работа как нельзя лучше подходила ему: мюнхенская компания «БМВ» («Байерише моторен верке»[60]) поручила капитану Герингу продажу своих авиационных двигателей во всей Скандинавии. И этот посредственный дипломат и неудачливый революционер так умело взялся за дело, что вскоре получил выгодный заказ от шведского правительства на двенадцать моторов! Счастье редко приходит в одиночку, и Герман Геринг почти одновременно стал эксклюзивным продавцом в Скандинавии парашюта автоматического действия шведской фирмы «Торнблад». Дела пошли в гору, и он начал ездить по разным странам от Финляндии до Турции, провел неделю в Лондоне[61] (вел переговоры по заключению контрактов) и через некоторое время уже принялся выплачивать самые неотложные долги…

Но в Германа Геринга очень скоро вновь вселился демон политики. На самом деле, если исключить периоды его бреда, он никогда и не переставал интересоваться политикой. Действительно, ситуация в Германии за четыре года его отсутствия сильно изменилась: после введения в оборот рентной марки галопирующая инфляция стала кошмарным воспоминанием, экономическая ситуация в стране начала стабилизироваться, сепаратисты утихомирились, а немецкие власти нашли общий язык с бывшими противниками в мировой войне, в результате чего рейхстаг ратифицировал «план Дауэса», а Германия подписала Локарнские договоры. Однако национал-социалистическая партия, вновь став легальной и получив в рейхстаге четырнадцать мест, оказалась в это время без финансовой поддержки и потеряла большую часть своей аудитории, так как Гитлеру, остававшемуся неоспоримым вождем НСДАП, все еще было запрещено выступать на массовых собраниях. Отряды же СА, расплодившиеся по всей Германии, отметились только в нескольких уличных драках с коммунистами. А шведская пресса постоянно говорила о подспудном противостоянии между радикальными мюнхенскими националистами и берлинскими представителями левого, социалистского, крыла НСДАП[62].

После смерти Фридриха Эберта в 1925 году блок правых партий добился избрания президентом Веймарской республики старого генерал-фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга. Тот инициировал принятие закона о всеобщей политической амнистии: политзаключенные получили свободу, а политэмигранты могли теперь вернуться на родину. И в мае 1926 года было прекращено преследование Германа Геринга по обвинению в государственной измене. Теперь бывший путчист мог наконец вернуться домой. Германия была уже очень далека от опасностей 1922 года, но Герман сохранил в себе неукротимую потребность действовать, быть на первых ролях, он жаждал признания и уважения соотечественников. Эту потребность могла удовлетворить только политика.

Второго ноября 1927 года Карин пришла на центральный вокзал Стокгольма, чтобы проводить своего любимого мужа. Она не могла ехать с ним, потому что была вынуждена продолжить лечение в Швеции. Но Герман пообещал забрать ее сразу же, как только комфортно устроится. Поэтому любящие супруги расстались, веря в благополучное будущее. Когда поезд тронулся, Карин без сознания упала в объятия сестры Фани, и ее пришлось срочно госпитализировать…

VI Возрождение

Вернувшись в Мюнхен после четырех лет, проведенных в эмиграции, Герман Геринг, естественно, не надеялся, что его встретят с охапками цветов. И оказался совершенно прав: в то холодное утро 3 ноября 1927 года он не увидел цветов, и фюрер не ожидал на перроне неудачливого ветерана Фельдхернхалле. Очевидно, благодарность и национал-социализм были двумя несовместимыми вещами…

Но Геринга все-таки встретили старые товарищи по революционной борьбе, которые о нем не забыли. В частности, Эрнст (Пуци) Ганфштенгль, который позже написал: «Я был искренне рад снова увидеть Германа Геринга. Он стал толще, более деловым и более материалистичным, а главное, теперь заботился в основном об успехе, а не искусстве или интеллектуальных ценностях жизни». А также капитан Рём и Ганс Штрек, адъютант Людендорфа в дни путча, ставший затем преподавателем музыки. Геринг, который не имел денег на гостиницу, переночевал в его салоне и ушел на рассвете до прихода уборщицы…

Ушел, естественно, с намерением нанести визит Адольфу Гитлеру, продолжавшему жить затворником в своей скудно меблированной комнате на Тирштрассе. Фюрер оказался таким же холодным, как и его комната, поскольку по разным причинам не хотел давать бывшему командиру отрядов СА новый пост в партии[63]. Да впрочем, чем ему мог быть полезен этот толстый бледный человек, прихрамывавший и явно не имевший денег? Так что прославленный ветеран был выставлен за дверь без должного почтения, после того как получил несколько очень сухих инструкций: он должен занять достойное положение в деловых кругах, восстановить свое финансовое положение, «а там видно будет…».

После такого приема многие разумные люди поняли бы, с кем они имели дело, и навсегда расстались бы с национал-социалистской партией. Но Герман Геринг рассудительностью не отличался. И, с верой в фюрера, в середине ноября 1927 года он поехал в Берлин. Неопытный политик Геринг не смог найти себе занятия, зато деловой человек Геринг знал, что делать. Он без труда получил эксклюзивное право на продажу парашютов «Торнблад» в Германии, а тот факт, что «БМВ» приобрел еврей[64], никоим образом не отвратил его от намерения стать концессионером «авиационного» отделения этой компании в Берлине. Впрочем, это было еще не все: сразу по приезде в столицу Геринг восстановил связи с бывшими товарищами по мировой войне. С другом Бруно Лёрцером, женатым на богатой наследнице и работавшим теперь – счастливое совпадение – в структуре самолетостроительной фирмы «Хейнкель». С принцем Филиппом Гессенским, одним из многочисленных знакомых которого оказался некто Эрхард Мильх, технический директор компании «Люфтганза». И наконец, с Паулем (Пили) Кёрнером, безработным ветераном, жившим на небольшие рентные доходы и имевшим великолепный автомобиль марки «Мерседес». Наличие машины стало основой для взаимовыгодного сотрудничества: Геринг приезжал к клиентам на шикарном «мерседесе», который вел Кёрнер, и это значительно облегчало заключение контрактов. После удачной сделки компаньоны делили выручку.

Вначале она была довольно скромной, поскольку Геринг большую часть заработка тратил на организацию шикарных приемов, на которых встречались деловые люди, техники, летчики, финансисты, промышленники, дипломаты и аристократы. Эти инвестиции могли оставить компаньонов без гроша, но оказались очень рентабельными: военные атташе Швеции, Голландии и Австрии вскоре заинтересовались парашютами «Торнблад», авиационные моторы «БМВ» стали прекрасно продаваться по всей Европе, от Дании до Италии, а технический директор «Люфтганзы» вскоре предложил Герингу должность «советника», оценив его блестящую работу в качестве посредника, и тот начал делать себе имя как в высшем обществе, так и в сфере коммерческой авиации. Это, правда, значительно прибавило ему работы, а Конрад Хейден позже написал, что Геринг «превращал ночи в дни, работая при свечах в своей квартире, перед ним висел портрет Наполеона, а за спиной – средневековый меч». Но это все не мешало Герману Герингу думать о своей дорогой Карин. Он даже уехал встречать Новый год со своей женой, отложив дела… В Стокгольме все родственники и друзья поразились изменением его внешнего облика. К Герингу вернулась бодрость, зависимость от морфина, казалось, была им преодолена, он строил множество планов на будущее. И прежде всего, естественно, хотел забрать с собой в Берлин жену и поселить ее в скромной меблированной квартире, снятой на Берхтесгаденерштрассе.

Однако следует отметить, что ни любовь, ни дела не смогли освободить капитана Геринга от зависимости от политики. Хотя и держался на расстоянии от берлинского представительства НСДАП и не ввязывался в ссоры между Грегором Штрассером и Йозефом Геббельсом[65], новым гауляйтером партии в Берлине, он, тем не менее, не отказался от намерения снова занять один из руководящих постов в партии. Более того, у него появились очень конкретные честолюбивые планы накануне предстоявших выборов в рейхстаг. И в связи с этим в начале марта 1928 года он приехал в Мюнхен. «Помню, – написал в мемуарах Эрнст Ганфштенгль, – что на улицах лежал снег, когда мы вместе шли для решающего разговора в направлении Тирштрассе, где Гитлер продолжал снимать свою маленькую квартиру. Геринг долго уговаривал меня пойти вместе с ним, но я предпочел не делать этого. Только позже я узнал, что у них с Гитлером состоялось бурное выяснение отношений и что Геринг в ультимативной форме заявил фюреру: “Нельзя так обращаться с человеком, который получил две пули в живот[66] у Фельдхернхалле. Либо вы включаете меня в список кандидатов на выборах в рейхстаг, либо мы навсегда расстаемся врагами!”». Отто Штрассер утверждал, что Геринг якобы сказал: «Либо я становлюсь депутатом, либо подаю в суд иск к партии о выплате мне компенсации за ранение, которое я получил девятого ноября».

Действительно, Геринг мог пригрозить потребовать через суд возмещения всех средств, которые он потратил в интересах партии начиная с 1922 года. Этот аргумент сам по себе прозвучал достаточно убедительно для фюрера, которому хронически не хватало финансов. Но тут были еще более важные причины: позиции национал-социалистской партии на севере страны были довольно слабыми, братья Штрассеры доставляли ему множество хлопот со своей концепцией перехода национал-социализма исключительно на социалистические позиции. НСДАП не пользовалась практически никаким влиянием среди представителей промышленности, в финансовых кругах, в среде аристократии и в высшем буржуазном свете. А Гитлер прекрасно знал, что Геринг завязал обширные связи за очень короткое время. По большому счету, такой человек, несомненно, мог быть более полезен внутри партии, нежели вне ее. Это все и решило: Гитлер пообещал лично проследить за тем, чтобы имя Германа Геринга было вписано под седьмым номером в предвыборный список НСДАП[67].

«Не знаю, получится ли это у Геринга!» – сказал фюрер своим приближенным с завистью и неуверенностью в голосе одновременно. Но бывший летчик-истребитель и предприимчивый делец заставил умолкнуть всех скептиков: в течение по меньшей мере двух последовавших месяцев политика на его шикарных берлинских приемах затмила дела. Кроме того, Геринг открыл в себе талант оратора, и теперь он покидал светские салоны, для того чтобы произносить зажигательные речи в пивных залах и в берлинских районах Далем и Панков. Его риторика с точностью воспроизводила риторику Гитлера: та же агрессивность, то же возмущение, те же ругательства и та же жестикуляция. Но Геринг добавил к этому юмор, фамильярность и местный диалект. Что же касалось регистра, кандидат в депутаты полностью копировал степень высоты и силу голоса своего кумира, умело играя на опасениях слушателей перед инфляцией, голодом, безработицей и коммунистами и на их ненависти к французам, полякам, евреям, к правительству, к демократии и к капиталистам. Метод оказался безупречным, принеся успех. Карин, когда наконец приехала в Берлин 15 мая, отметила, что муж просто нарасхват и «ужасно занят».

Выборы в Законодательное собрание, состоявшиеся 20 мая 1928 года, вовсе не стали триумфальным событием для национал-социалистов. Они получили всего 2,6 процента голосов, но действовавшая тогда система выборов позволила им занять в рейхстаге двенадцать депутатских кресел. Герману Герингу, значившемуся седьмым в партийном списке, отныне полагались соответствующие привилегии, а именно: ежемесячная заработная плата в размере 600 марок[68], гарантия депутатской неприкосновенности и удостоверение, дающее право на бесплатный проезд по железной дороге в вагоне первого класса. Естественно, как и остальные одиннадцать депутатов-нацистов[69], Геринг занял кресло в рейхстаге вовсе не для того, чтобы участвовать в работе парламента, а чтобы воздействовать на правительство и другие партии. Он сам написал позже: «В то время перед нами стояла одна задача: постоянно нападать на всех и вся». Но в Веймарской республике членство в рейхстаге обеспечивало весьма высокий авторитет, и это полностью удовлетворяло непомерную гордыню бывшего парии, лишь совсем недавно вернувшегося из вынужденной эмиграции и вырвавшегося из нищеты.

В качестве депутата Геринг приобрел в глазах Адольфа Гитлера совершенно особую ценность. Он стал фасадом НСДАП на севере Германии, был всюду вхож, рекрутировал новых членов и завоевывал поклонников в тех местах, куда нацистам до этого доступ был воспрещен, оказывал мощную поддержку партийной пропаганде по всей стране[70]. Письма Карин родным, написанные в течение нескольких недель и месяцев после выборов, помогают понять, в каком водовороте оказалась эта семейная пара: «Германа я вижу лишь изредка, он всюду носится, словно вихрь, но все свое свободное время посвящает мне. По крайней мере, мы имеем возможность обедать вместе. Несмотря на все это, мы редко остаемся наедине, у нас всегда находятся люди, не менее трех человек. […] Сегодня Герман впервые будет выступать в рейхстаге с большой речью, а вечером встретится в Берлинском университете со студентами, симпатизирующими разным политическим партиям. […] Завтра ему предстоит выступить в Нюрнберге, а после этого он за десять часов должен добраться до Восточной Пруссии и произнести двенадцать речей в самых различных местах. […] Несколько дней назад мы выехали из Берлина на машине в 17 часов, а в 20 часов Герман выступил с речью в Магдебурге[71]. В полночь мы выехали назад и вернулись в Берлин в 5 часов 30 минут. Позавтракав и приняв душ, Герман поехал на работу. У него заполнена каждая минута днем и половина ночи. […] В доме постоянно бывают политики всех мастей. От всего этого можно было бы сойти с ума, если бы это не было ужасно интересно. […] Семейство Видов[72] заявило, что намеревается рассказывать о Движении Гитлера всем своим знакомым. Германа засыпают одними и теми же вопросами самые различные люди […], и необходимость отвечать часто выматывает его. Но я замечаю, что вокруг нас постепенно сплачиваются люди, что очень многих мы приобщили к делу Гитлера». Это было так, причем приобщили Геринги людей известных – сталелитейного магната Фрица Тиссена, рурского промышленника Эмиля Кирдорфа, главного исполнительного директора авиакомпании «Люфтганза» Эрхарда Мильха, принца Хенкель-Доннерсмарка, графа Зольмса, принцев Гессенских, герцога Саксен-Кобургского, графа Кенингсмарка и даже второго сына императора Вильгельма II принца Августа Вильгельма, который стал таким активистом нацистской партии, что даже вступил в бригаду СА! Все это дорогого стоило, и партия это оценила: в качестве рейхсреднера[73] Герман Геринг стал вскоре получать 800 марок ежемесячно, в добавление к своему заработку в качестве депутата.

Таким образом общая сумма его зарплаты превысила величину заработной платы министра, но на самом деле она являлась лишь малой частью доходов Германа Геринга. А все потому, что в Веймарской республике каждый депутат имел свою цену, а практика лоббирования уже получила широкое распространение. Первым к содействию Геринга-депутата стал прибегать Эрхард Мильх, чья компания «Люфтгаза» очень надеялась на сохранение – и даже на увеличение – выделявшихся ей правительством субвенций[74]. Не прошло и месяца после его избрания депутатом, как Геринг получил от авиакомпании первую выплату в размере 1000 марок; в дальнейшем ему тайно выплачивали эту сумму каждый месяц. Он также использовал деньги «Люфтгазы», чтобы открыть свое представительство, нанять секретаршу и выдавать заработную плату своему шоферу и компаньону Паулю Кёрнеру. И вскоре Геринг провозгласил себя в рейхстаге экспертом по вопросам транспорта и настоятельно потребовал увеличить государственную помощь гражданской авиации… Он также написал несколько статей в газеты, желая продемонстрировать свои познания в области авиации, и гонорары за публикации стали его дополнительным доходом. Но это было еще не все: этот продажный депутат стал «советником» – с большой зарплатой – таких компаний, как «Хейнкель», «БМВ» и «Мессершмитт», а промышленник Фриц Тиссен написал в своих мемуарах: «В то время Геринг жил в маленькой квартире, и ему очень хотелось увеличить жилплощадь для поддержания имиджа. Я помог ему в этом».

Это было мягко сказано, поскольку Тиссен фактически оплатил Герингу четырехлетнюю аренду шикарной пятикомнатной квартиры на улице Баденштрассе в самом центре дорогого квартала Шенеберг, а также, естественно, все расходы по оборудованию квартиры перед переездом… Ко всему этому следует, естественно, прибавить комиссионные, которые наш деловой человек продолжал получать от продажи авиадвигателей и парашютов. Причем для продвижения этой продукции он не жалел сил, если верить отрывку из письма его жены: «В воскресенье или в понедельник мы самолетом отправимся в Цюрих и в Берн. Герман приглашен туда на какие-то конференции, там же он намерен организовать демонстрацию технических возможностей парашюта “Торнблад”. […] Мы приняли нескольких важных лиц из Швейцарии, среди которых был командующий военно-воздушными силами, несколько генералов, полковников, майоров и лейтенантов, и всех их надо было пригласить на обед». Эта игра действительно стоила свеч, если принять во внимание, что речь шла о продаже 250 парашютов, каждый из которых стоил 1500 крон, и что посредник получал при этом 15 процентов. Тогдашние остряки называли Геринга «чудом нацистской партии – единственным человеком, сумевшим взлететь вверх с помощью парашюта». Но на самом деле у него имелись и другие средства для взлета…

Для Германа Геринга это начало богатой жизни стало ярким реваншем за прошлое, и он посчитал своим долгом вернуть все предметы, проданные или заложенные в годы нищенствования – начиная, естественно, с белой фисгармонии жены. Карин светилась от радости, когда в начале 1929 года они с мужем перебрались наконец в шикарную квартиру на Баденштрассе. С нескрываемой радостью она взялась выполнять обязанности хозяйки дома, чего ей так не хватало целых пять лет. Те, кто бывал у Герингов в то время, сохранили об этих посещениях приятные воспоминания. «Нашей хозяйкой, – писал Эрхард Мильх, – была фрау Карин Геринг, которая явно оказывала на мужа сильное и благотворное влияние. […] Невозможно было не поддаться ее очарованию». «Фрау Геринг, – отмечал Ялмар Шахт, – была высокой и стройной шведкой, очень доброжелательной и весьма соблазнительной». Йозеф Геббельс, тонкий ценитель женской красоты, сделал такую запись в своем дневнике: «Фрау Геринг, как всегда, очаровательна, красива, умна и восторженна». Фриц Тиссен, еще один постоянный гость Герингов, вспоминал: «Карин, урожденная шведская графиня, была женщиной исключительного очарования. […] Геринг ее боготворил, она была единственной женщиной, способной им управлять». Но все эти важные гости даже представить не могли, что Карин Геринг тяжело больна и что она помогает во всем мужу лишь благодаря громадным волевым усилиям. Еще шестнадцать месяцев она продолжала организовывать приемы для высшего света, деловых людей, дипломатов и руководителей нацистской партии. Она приходила в рейхстаг, когда выступал муж, сопровождала его в поездках по всей Германии и часто недосыпала. Так продолжалось до лета 1930 года, когда Карин потеряла сознание и была помещена в санаторий Крейц в Баварии.

К этому времени период процветания Веймарской республики, «золотые двадцатые», закончился. В течение года кризис в сельском хозяйстве спровоцировал широкую волну разорений в деревне. После краха на Уолл-стрит в октябре 1929 года американские финансисты начали выводить из Германии свои капиталы, и это сильно сказалось на промышленности, парализовало экспорт немецкой продукции, и внезапно страна оказалась в кризисе. В начале 1929 года в Германии насчитывалось 2 миллиона безработных, а к весне 1930-го – уже 3,5 миллиона. Недовольство народа обрушилось на социал-демократическое правительство рейхсканцлера Германа Мюллера, которому пришлось в марте 1930 года подать в отставку. Его преемник Генрих Брюнинг[75] был вынужден управлять страной с помощью декретов, подписанных президентом Гинденбургом и одобренных задним числом постоянно менявшимся большинством депутатов парламента. Но в начале лета это большинство распалось, и 18 июля Гинденбургу пришлось распустить рейхстаг. Новые выборы были назначены на 14 сентября 1930 года, и для партии Гитлера это стало нежданной удачей…

В течение двух месяцев, последовавших за роспуском рейхстага, НСДАП приложила беспрецедентные усилия к тому, чтобы воспользоваться недовольством крестьян, рабочих, торговцев, служащих, военных, ремесленников, аристократов, католиков, националистов и даже коммунистов… Нацистская партия повела по всей Германии невиданную по размаху агитационную кампанию с помощью прессы и листовок. Сто тысяч штурмовиков СА сомкнутыми рядами маршировали по всей стране, вызывая восторг у части населения, запугивая другую часть и вступая в драки с социалистами и коммунистами. Нацистская партия провела 34 000 митингов, в которых приняли участие около 25 000 человек. На этих митингах выступило около сотни лучших ораторов партии, в частности Адольф Гитлер, Йозеф Геббельс, Герман Эссер, Грегор Штрассер, принц Август Вильгельм… и конечно же Герман Геринг. Этот авиатор-депутат-лоббист-концессионер-журналист мог к тому времени произносить три речи в день, затрачивая на подготовку к выступлению минимум времени. Сам он об этом так сказал: «Большинство моих лозунгов были написаны на обратной стороне меню или карты вин, и именно так я готовил лучшие мои речи». Честно говоря, набор его лозунгов не отличается оригинальностью: «Проснись, Германия!», «Долой марксизм!», «Хлеб и работу народу!», «Следуйте за фюрером, который спасет Германию!» Но самое простое действие часто оказывается самым эффективным, и результаты предвыборной кампании нацистов превзошли самые оптимистичные их ожидания: 14 сентября 1930 года НСДАП собрала 6,4 миллиона голосов избирателей[76] и получила 107 мест в рейхстаге! Больше мест было только у СДП[77]. Это стало настоящим политическим землетрясением, таившим угрозу для демократии вообще и для Веймарской республики в частности…

Зато Герман Геринг триумфовал: Гитлер назвал его официальным личным представителем и доверил ему место вице-председателя рейхстага, на которое НСДАП имела право как партия, составившая вторую по численности фракцию в парламенте. Тринадцатого октября 1930 года Геринг привел в рейхстаг на первое торжественное заседание нового парламента 106 депутатов-нацистов, одетых в коричневые рубашки. Теперь они были достаточно многочисленны, чтобы влиять на политику правительства и заниматься подготовкой прихода Гитлера к власти. А пока им требовалось вносить в работу рейхстага как можно больше сумятицы, выступая против всех инициатив правительства, начиная с принятия плана Юнга[78], против разоружения, против мер экономии и подавления подрывной деятельности. Это сразу же стало ясно рейхсканцлеру Брюнингу, который в начале октября провел переговоры с Адольфом Гитлером в надежде заключить с ним соглашение о «лояльной оппозиции». Выслушав предложение канцлера о примирении, Гитлер разразился часовой речью, в которой много раз прозвучал глагол отменять, и ясно дал понять, что его совершенно не интересуют меры по выходу из кризиса. Из этого Брюнинг сделал вывод, что Гитлер по-прежнему остается верен принципу «сначала власть, потом политика». Именно так и было, а чтобы этого добиться, фюрер рассчитывал, прежде всего, на пропаганду, агитацию… и, разумеется, на запугивание.

Карин настояла на том, чтобы в ноябре 1930 года врачи отпустили ее из санатория. Они уступили очень неохотно. Однако у нее было много поводов для праздника. Из Стокгольма приехал ее любимый сын Томас, которому уже исполнилось восемнадцать. И празднование Нового года обещало стать особенно веселым. «Весь день мы украшали новогоднюю елку и упаковывали подарки, – написала она матери, – а в восемь вечера к нам пришел Геббельс, чтобы вместе с нами встретить Новый год. Он принес очаровательные подарки, которые тщательно подобрал для каждого из нас. Был простой ужин из ветчины, холодных закусок и фруктов. Затем Геббельс сел за фисгармонию и сыграл рождественские гимны “Тихая ночь, священная ночь!”, “Ты моя радость” и другие. Мы с Томасом подпевали на шведском языке, Геббельс и Силли[79] – по-немецки, но мелодии нас объединяли. На новогодней елке горели свечи, мы занялись раздачей подарков. Я вдруг так сильно задрожала, что рухнула на канапе, и потом мне пришлось лечь в постель, где до сих пор и нахожусь с температурой и головной болью».

Но недомогание не помешало ей в первые дни нового года посетить несколько светских мероприятий и самой организовать несколько приемов. Пятого января 1931 года Карин и Герман принимали у себя Гитлера, Фрица Тиссена, принца Виктора Вида и бывшего президента Рейхсбанка Ялмара Шахта[80]. Но за два дня до этого в их дом заглянула также мрачная реальность того времени. «Вчера, – написала Карин матери, – когда мы сидели за столом и пили чай, к нам в гости внезапно пришел граф Ведель с супругой. […] Они были молоды, довольно симпатичны, имели двух детей, но у графа не было работы. […] Граф долго искал место, и в отчаянии он обратился за помощью к Герману. Но Герман мог всего лишь внести графа в список, где уже значилось несколько сотен имен! Здесь царит ужасная нищета. Накануне Нового года двадцать восемь известных нам людей покончили с собой, чтобы не умереть от голода». К тому времени в Германии насчитывалось уже 4,8 миллиона безработных – и ничем им невозможно было помочь.

С первых же недель 1931 года Герман и Карин Геринги вновь окунулись в водоворот активной деятельности: 18 января они побывали в Нидерландах, где навестили бывшего императора Германии Вильгельма II в его резиденции, замке Доорн. Из двухдневных переговоров, иногда проходивших на повышенных тонах, кайзер сделал вывод, что Геринг намерен способствовать его возвращению к власти, а Геринг уехал весьма разочарованный тем, что не получил орден дома Гогенцоллернов. Но перед отъездом семейства Герингов старая императрица, рассмотрев Карин поближе, скрытно вручила ей конверт с банкнотами и настоятельно рекомендовала отправиться на курорт Альтхейде в Силезии, чтобы пройти курс лечения.

Но неделю спустя у Карин случился сердечный приступ, едва не перечеркнувший абсолютно все планы. Врач, срочно вызванный Германом, проявил все свое искусство и сделал много уколов, но в конце концов, не нащупывая пульса, констатировал, что сердце Карин перестало биться. «Теперь я знаю, – написала она позже сестре Фанни, – что значит умереть. Я слышала все, что говорили рядом со мной, в частности слова врача о том, что больше он сделать ничего не мог, что надежды никакой. Я чувствовала – нет, скорее, понимала, поскольку ничего уже не ощущала, – что мне подымали веки, но не могла ни двигаться, ни говорить, ни вообще что-либо делать. Внезапно я очутилась перед огромной дверью, высокой, красивой и ярко святящейся! Душа моя в течение этого короткого и великолепного мгновения была свободной. […] Передо мной открылся совершенно иной, неописуемо великолепный мир. Я знала, что если шагну за эту дверь, то никогда не смогу вернуться назад. Но тут я услышала голос Германа и поняла, что не могу оставить его одного»[81].

Действительно, сердце ее вновь застучало, и Карин, открыв глаза, увидела склонившихся над ней Томаса и Германа. Сын Карин, повзрослев за очень короткий срок, напишет потом в своем дневнике: «Если бы мама умерла, Герман пришел бы в отчаяние. Он сам сказал, что не знал, как бы на это отреагировал. Полагаю, для него это грозило большой опасностью, если принять во внимание его импульсивный характер. […] Мы условились считать мамин сердечный приступ предупреждением и сделали вывод, что нам следует отныне вести более спокойный и более организованный образ жизни со всех точек зрения. Хотя я сомневался, что это возможно».

Сомнения Томаса фон Канцова полностью оправдались… В течение последовавших за приступом недель образ жизни Карин не стал ни более спокойным, ни более организованным, поскольку она во всем содействовала мужу. А Герман Геринг работал днями и ночами, занимаясь все более крупными делами. Он превратил рейхстаг в пропагандистский форум, он вмешивался во внешнюю политику страны, вел переговоры о союзе с другими националистическими партиями. Колесил по стране, произнося зажигательные речи против властей, интриговал против своих соперников внутри партии. Организовывал многочисленные приемы, чтобы привлечь к НСДАП новых сторонников, выпрашивал у магнатов Рура крупные финансовые пожертвования, часть которых передавал Гитлеру[82]. И это еще не все: целый год Геринг вел отчаянную подковерную борьбу, стараясь вернуть себе пост руководителя штурмовиков СА! Мы помним, что эта должность была отобрана у Рёма в 1925 году и передана в 1926 году Пфефферу фон Заломону. Но в 1930 году часть отрядов СА в Пруссии выступила против руководства партии. Штурмовики, руководимые капитаном Вальтером Штеннесом, имели достаточно обоснованных претензий[83], но их к тому же тайно подстрекали Геринг и Геббельс. И хотя это недовольство вынудило Гитлера отправить Пфеффера фон Заломона в отставку, оказалось, что заменить его Геринг надеялся напрасно. Фюрер снова назначил на этот пост капитана Рёма, за два года до этого уехавшего в Боливию[84]. Как раз в начале 1931 года, когда Рём вернулся в Германию, чтобы занять пост шефа СА, Геринг и начал плести свои интриги. В прессе вдруг появились статьи о гомосексуализме прославленного капитана, а отряды СА под командованием Штеннеса снова начали проявлять недовольство. Но и на этот раз интриги Геринга оказались напрасными: Гитлер поддержал Рёма, бунт бригад СА подавила полиция, Геббельс моментально переметнулся в другой лагерь, а Рём остался хозяином положения – и руководителем СА…

В то время Йозеф Геббельс в самых жестких выражениях описал Геринга, назначение которого личным представителем фюрера и вице-президентом рейхстага явно стало ему поперек горла: вечером 20 февраля 1931 года этот «ядовитый карлик» записал в своем дневнике: «Геринг страдает манией величия. Это последствия его пристрастия к морфину. В своем высокомерии он видит себя в недалеком будущем канцлером рейха. Он ужасный оппортунист». А на следующий день прибавил: «Геринг – наркоман. Шеф хочет, чтобы тот объяснился. Геринг совершает невероятно безумные и неуместные поступки. То он видит себя канцлером рейха, то военным министром. Короче говоря, явно страдает манией величия. Ему нужно серьезно лечиться. Сегодня он просто смешон». Через месяц ситуация явно не улучшилась, и Геббельс записал в дневнике: «Кажется, Геринг ведет за моей спиной какую-то нечестную игру. Действительно, он – больной человек и патологический честолюбец»[85].

На самом деле в тот период он был разочарованным честолюбцем. Возможно, в качестве утешительного приза – и, несомненно, для того, чтобы удалить его на некоторое время с политической сцены, – Гитлер в середине мая 1931 года поручил Герингу дипломатическую миссию и отправил в Ватикан. Ему предстояло доказать, что нацисты дружелюбно настроены по отношению к христианству. Все для того, чтобы примириться с частью электората католической партии «Центр» и Народной партии Баварии, которых поддерживало большинство населения Рейнской области и Баварии соответственно. И вот Геринг вновь оказался в Италии, о первом посещении которой в 1925 году сохранил негативные воспоминания. На этот раз Бенито Муссолини, прекрасно осознававший изменение расклада сил в Германии, принял его. Но его миссия в Ватикане успеха не имела: за три недели пребывания Геринга в Риме его не принял ни папа, ни кардинал Пачелли[86]. Ему удалось добиться лишь короткой встречи с неким неизвестным функционером Ватикана. Следует отметить, что, по мнению Курта Людеке, Герман Геринг походил больше не на дипломата, а на «слона в посудной лавке». Как бы там ни было, идея направить эмиссаром в Ватикан бывшего протестанта-заговорщика и наркомана, к тому же отбившего жену у законного мужа, явно иллюстрировала «гениальность» фюрера…

Вернувшись из Италии, Геринг констатировал, что экономический кризис в Германии углубился: промышленное производство находилось в свободном падении, долги росли, порог в 4,5 миллиона безработных был только что превышен, дефляция усугубляла нищету. Ситуация стала еще более безнадежной после банкротства «Дармштедтер банка» и «Дрезднер банка». Да, конечно, канцлеру Брюнингу удалось добиться от иностранных держав предоставления отсрочки в выплате репараций[87], но страной ему приходилось управлять с помощью указов: парламентское большинство, состоявшее из социалистов, католиков и демократов, слабело с каждым днем, а радикальные националисты Гугенберга, как и национал-социалисты Гитлера, продолжали вести вне стен рейхстага яростную пропаганду. Недовольные люди массово вступали в НСДАП. К тому моменту в партии уже насчитывалось 200 000 членов. А безработные продолжали пополнять ряды штурмовых отрядов СА и СС[88], другого, тогда еще только становившегося на ноги полувоенного формирования. В ту пору некоторые влиятельные люди принялись завязывать с нацистской партией тайные контакты в целях поиска выхода из тупика. Одним из таких людей был генерал Курт фон Шлейхер, руководитель «Миништерамт»[89] Министерства обороны и доверенное лицо президента Гинденбурга. Он поддерживал тесные контакты с капитаном Рёмом, знакомым ему по героическим временам мировой войны. Эти два человека тайно обсуждали возможность приобщения национал-социалистов к политическому руководству страной. Но если Гитлер был осведомлен об этих переговорах[90], то Геринг ничего о них не знал… А когда узнал, чуть не лопнул от гнева: Рём уже получил пост руководителя СА, на который Геринг рассчитывал, а теперь еще узурпировал роль «политического представителя» фюрера, на которую он, Герман Геринг, имел, по его мнению, исключительное право! Такие обиды не прощаются.

Гитлер, прекрасно знавший свое окружение, постарался успокоить Геринга, тем более что для этого достаточно было сыграть на его тщеславии и на его жадности. Он подарил Герингу «мерседес» последней модели – бежево-серебристый кабриолет с обтянутыми красной кожей сиденьями. Этот знак уважения фюрера вызвал у Геринга прилив детской радости. Он сразу же забросил все свои многочисленные дела в Берлине и помчался на новой машине в направлении курорта Альтхейде, где Карин с июня поправляла здоровье. Забыв о всяком лечении, супруги 26 августа отправились в путешествие вместе с Фани и Паулем Кёрнером, который стал незаменимым помощником. «Карин сидела впереди, – вспоминала Фани. – Она была великолепна в своем светло-бежевом пальто и в маленькой автомобильной шапочке. Вначале дорога привела нас в Дрезден, […] где первый вечер мы провели в обществе фюрера».

Поездка продлилась две недели, а машина привлекала внимание еще и тем, что на ее капоте были установлены два флажка со свастикой. Так что Герингу приходилось часто останавливаться, чтобы давать автографы, а Карин видела в этой популярности мужа счастливое предзнаменование. Преисполненная счастья, она, казалось, не замечала утомления от езды, хотя двигалась с большим трудом, а по лестнице сама подниматься уже не могла. Из Пруссии супруги направились в Баварию, затем пересекли австрийскую границу и поехали в Маутедорф. Оставив свой антисемитизм в Берлине, Геринг пожелал познакомить Карин со своим крестным, бароном фон Эпенштейном. Тот совсем высох в свои восемьдесят два года, но сохранил достаточно задора для того, чтобы организовать в честь гостей пышный банкет. По дороге назад они остановились в Мюнхене, чтобы принять участие в крестинах сына Паулы Гюбер, сестры Германа Геринга. Потом вернулись в столицу. И там 25 сентября 1931 года Карин получила известие, что ее мать, достойнейшая баронесса Хюльдина фон Фок, недавно умерла.

Только что вернувшаяся из утомительного путешествия, Карин явно была не в силах снова ехать куда-то, но она все же решила незамедлительно отправиться в Стокгольм. Врач предупредил ее, что эта поездка может оказаться для нее роковой, но Карин так настаивала на своем желании, что Геринг в конце концов уступил, и они направились на север. Когда же добрались до Стокгольма, они узнали, что старую баронессу уже предали земле на острове Ловё неподалеку от дворцового комплекса Дроттнингхольм. Вечером следующего дня в номере «Гранд-отеля» Карин потеряла сознание, и срочно вызванный к ней кардиолог сообщил Герингу, что шансов дожить до утра у его жены совсем мало. Но эта удивительная женщина на заре пришла в себя. Следующие четыре дня она пролежала в постели, Герман не отходил от жены ни днем, ни ночью. Но 4 октября он получил от Гитлера телеграмму такого содержания: «Немедленно возвращайтесь. Ваше присутствие необходимо здесь». Дело было в том, что переговоры между Рёмом и фон Шлейхером продвинулись достаточно далеко, и последний предложил президенту Гинденбургу принять Гитлера и Рёма. Но старый маршал категорически отказался встречаться с ними у себя дома, чтобы «не позорить свое жилище посещением этого извращенца». Поэтому понадобилось срочно найти кого-то другого для сопровождения фюрера. Кандидатура Геринга, вице-председателя рейхстага и кавалера ордена «За заслуги», выглядела намного более приемлемой, поэтому он и получил 4 октября приказ Гитлера. Но, слишком обеспокоенный состоянием здоровья Карин, оставил телеграмму без ответа…

Спустя два дня, когда Герман ненадолго отлучился, Карин подозвала к себе сына и прошептала: «Я так устала, так безумно устала. Я хочу последовать за мамой. Она все время зовет меня к себе. Но я не могу уйти, пока Герман здесь, я не могу его покинуть». Тут Томас рассказал ей о полученной из Берлина телеграмме и о том, что Герман решил оставить ее без внимания. Карин зарыдала, а когда вернулся муж, она протянула к нему руки и привлекла его к себе. «Я не мог расслышать всего, что она ему шептала, – позже рассказывал Томас, – но знаю, что она упрашивала, умоляла его и даже приказывала ответить на зов Гитлера. Через некоторое время он начал рыдать, а она притянула его голову к своей груди, словно он был ее сыном и словно его надо было ободрить. […] В этот самый момент, несомненно услышав рыдания Германа, в комнату вошла тетя Фанни. Мама посмотрела на нее очень спокойно, полностью контролируя себя. Она сказала: “Германа вызывают в Берлин. Он срочно нужен фюреру. Ты должна помочь ему уложить чемодан”. А потом подняла голову Германа и с улыбкой сказала ему: “Томас побудет со мной”. Встав, Геринг произнес: “До моего возвращения” – а она ответила: “Да, до твоего возвращения”».

Утром следующего дня Герман Геринг вернулся в Берлин. А 10 октября фельдмаршал Гинденбург принял их с Гитлером в своем родовом имении Нойдек. Успехом эта встреча не увенчалась: Гитлер и Геринг явились с мыслью о том, что президент обратится к ним за помощью в деле восстановления Германии, но когда стало ясно, что они ошибались, Гитлер произнес один из своих монологов, секрет которых был известен лишь ему одному. Его речь произвела на старого маршала отталкивающее впечатление, и посетителям оставалось только откланяться. «С такими людьми не надо иметь дело!» – негодовал выведенный из себя Гитлер. Гинденбург тоже возмущался: «Назначить этого человека канцлером? Я сделаю его министром почт, тогда он будет лизать марки с моим изображением!» Утром 11 октября Гитлер и Геринг оказались уже в Бад-Харцбурге, намереваясь принять участие в крупном собрании националистической оппозиции, в ходе которого должно было быть обнародовано заявление о создании единого фронта всех правых партий для противостояния правительству Брюнинга и выдвинуто требование о проведении новых выборов. Но Гитлер не хотел никому уступать лидерства, поэтому сразу же после парада штурмовых отрядов СА уехал, несколько ослабив тем самым «Харцбургский фронт». Пять дней спустя у оппозиции вновь появилась надежда на падение правительства, когда в рейхстаг поступил законопроект о цензуре. Но канцлер Брюнинг сумел удержаться на своем месте благодаря перевесу большинства всего в двадцать пять голосов… Утром 17 октября Герман Геринг, как он это делал каждое утро, позвонил жене, но ему ответила дежурная медсестра: ночью Карин скончалась.

На следующий день Геринг со своим сводным братом Карлом и Паулем Кёрнером вылетел в Стокгольм. Там он в последний раз увидел жену: она лежала в белом одеянии в белом гробу в центре часовни Эдельвейс, находившейся позади дома ее родителей. Двадцать первого октября, в день, когда ей исполнилось бы сорок три года, Карин была похоронена рядом с матерью на острове Ловё. Кроме родных, принять участие в траурной церемонии пожелало много друзей и знакомых. Но двое мужчин держались чуть в стороне от всех: Томас и Герман оплакивали мать и супругу, которая была настолько предана им, что не думала о себе. Несомненно, каждый из них в этот момент понимал, что безвозвратно потерял частичку собственной души. Сложилась бы судьба Германа Геринга иначе, если бы Карин осталась жить? Могло бы обожание, которое питала к фюреру эта наивная, великодушная идеалистка, выдержать испытание ужасами последовавших вскоре лет? Смогла бы эта легкомысленная женщина, декларировавшая свой антисемитизм и имевшая при этом множество друзей среди евреев[91], закрыть глаза на их массовые казни в будущем? И наконец, если бы она, возмутившись всем этим, восстала бы против этой мерзости, смогла бы она увлечь за собой мужа, на которого оказывала сильнейшее влияние? Есть еще множество вопросов, которым суждено остаться без ответа, но давайте примем как эпитафию это суждение корреспондента британской прессы Леонарда Моссли: «Романтичная наивная женщина, Карин имела склонность к созданию идолов и множество предрассудков, свойственных ее классу и ее поколению. Но будучи в глубине души человеком добрым, сердечным, она никогда не обидела бы даже мухи, не говоря уже о каком-нибудь социалисте, коммунисте или еврее».

Вернувшись в Берлин, Геринг съехал с квартиры на Баденштрассе, наполненной воспоминаниями. Первое время он проживал в отеле «Кайзергоф»; там же, наезжая в Берлин, предпочитал останавливаться Гитлер. Это место практически стало штабом НСДАП. Затем безутешный вдовец перебрался в огромную квартиру в доме 34 на Кайзердам, которую сделал своей официальной резиденцией и в которой одну комнату посвятил памяти Карин. Там были ее портреты, ее вещи, десятки венков из цветов и маленькая белая фисгармония, на которой стояли два больших канделябра. Герман всем и каждому говорил о покойной супруге, постоянно вспоминал прошлое со старыми товарищами по Мюнхену, включая Пуци Ганфштенгля, который позже написал: «В нашем обществе Геринг пытался найти облегчение своему личному одиночеству. В партии его еще до конца не воспринимали, и наш дом всегда предоставлял ему удобное убежище».

В попытке заглушить свое горе Герман Геринг снова со страстью окунулся в политику: по большей части его деятельность заключалась в тайных кознях против конкурентов – Рёма, Штрассера, Розенберга и Геббельса, а также в метании раскаленных ядер в правительство Брюнинга с трибуны рейхстага. Но в начале наступившего 1932 года кульминацией политической борьбы непременно должны были стать выборы. Заканчивался семилетний период президентства Гинденбурга, и старый маршал рассчитывал на новый мандат. После месячных раздумий Гитлер тоже решил баллотироваться в президенты. Со стороны бывшего ефрейтора было откровенной наглостью бросать вызов герою битвы при Танненберге[92]. Но ничего не боявшийся фюрер активно принялся за проведение предвыборной кампании. С февраля по апрель 1932 года он изъездил всю Германию, выступая перед толпами людей, причем каждый день в новом городе, а для передвижений пользовался машинами, поездами и даже самолетами. Для Германии той поры это была практически новая предвыборная кампания. Все талантливые ораторы были привлечены для поддержки Гитлера, а именно: Штрассер, Геббельс, Эссер и, естественно, Геринг. Тринадцатого марта Гинденбург набрал 18,6 миллиона голосов, Гитлер – всего 11,4 миллиона, но ввиду отсутствия абсолютного большинства понадобился второй тур голосования. К вечеру 10 апреля Гитлер набрал 13 миллионов голосов, но победил все-таки Гинденбург, набравший 19,5 миллиона голосов. Этого оказалось достаточно, чтобы быть избранным.

Итак, Гитлер проиграл, но беспрецедентная пропаганда сделала его фигурой общенационального масштаба, что кардинально изменило расклад политических сил в будущем. Кроме того, рейхсканцлер Брюнинг предпринял несколько неосторожных шагов в ходе и по окончании кампании, в частности запретил деятельность организаций СА, обвинив штурмовиков в подготовке восстания. Он также объявил, что большие земельные владения в Восточной Пруссии будут поделены на мелкие участки, которые получат переселенцы из других земель страны. Запрет СА стал причиной яростных нападок Геринга на Брюнинга в рейхстаге, а земельная реформа навлекла на него гром и молнии со стороны президента Гинденбурга[93], вынудившего канцлера подать в отставку 30 мая 1932 года.

Преемником Брюнинга стал Франц фон Папен, аристократ старой школы, член католической партии «Центр», человек богатый, дипломатичный, приветливый, красноречивый, отважный, известный наездник и офицер, прославившийся своими подвигами на войне[94]. В это же время Гинденбург вызвал Гитлера, Геринга и Геббельса в президентский дворец и в ходе аудиенции, продлившейся ровно восемь минут, попросил их оказать поддержку новому канцлеру. Гитлер согласился, но при условии, что фон Папен отменит запрет деятельности СА, а рейхстаг будет распущен. Они договорились, что выборы нового состава рейхстага пройдут в конце июля. Национал-социалистская партия принялась лихорадочно к ним готовиться…

Даже в эти моменты совместной борьбы за власть нацистские главари не переставали грызться между собой. Об этом свидетельствует дневник Геббельса: «Геринг распространял обо мне гнусные слухи. […] Он – злой гений Гитлера. […] Геринг, как всегда, заносчив, груб и отвратителен. Правда, и я обращаюсь с ним, как с дерьмом. […] Я очень зол на этого толстозадого выскочку, меня от него буквально тошнит. […] Это – бахвал, который может стать опасным. […] Гитлер не понимает его опасного честолюбия и его чисто женской ревности». Да уж, следует признать, что Йозеф Геббельс по части ревности был большим докой…

Тем временем предвыборная кампания дала неожиданный результат: во время одной из агитационных поездок в Веймар скорбящий вдовец Герман Геринг повстречал Эмму Зоннеман, миловидную белокурую актрису провинциального театра с пышными формами. Эта женщина, совершенно непохожая на Карин, так мало интересовавшаяся политикой, что путала Геббельса с Герингом[95], очень скоро начала поддаваться чарам этого странного человека, который пережил множество приключений, страстно любил театр, казался сильным и уязвимым одновременно. Дело было в том, что Герман Геринг, напыщенный и высокомерный на людях, мог проявлять в личной жизни большую заботливость, а его преданность покойной супруге окончательно покорила сердце Эммы, которая незадолго до этого сама потеряла дорогого ей человека. Красавица актриса, естественно, была замужем, но это нисколько не смущало бывшего любовника графини фон Фок-Канцов. Правда, среди коллег и друзей Эммы Зоннеман было много евреев, но и это не препятствовало крестнику доктора фон Эпенштейна: Геринг уже давно практиковал довольно широкий подход к вопросу антисемитизма. Итак, Герман Геринг и Эмма Зоннеман весной 1932 года стали любовниками, и с тех пор депутат Геринг очень часто ездил из Берлина в Веймар по делам, не имевшим никакого отношения к предвыборной агитации…

Однако летом ему пришлось сократить число своих визитов, потому что началась кампания по выборам в Законодательное собрание, потребовавшая мобилизации энергии всех членов нацистской партии. В ход пошли все пропагандистские средства, начиная с речей, расклейки плакатов, шествий и кончая систематическими акциями штурмовых отрядов Рёма. У него под командой состояло уже более 400 000 здоровяков – в четыре раза больше, чем солдат в рейхсвере, – и они уже не ограничивались только драками с коммунистами: штурмовики имели оружие и применяли его без колебаний. Коммунисты отвечали тем же, и только в июле в ходе таких стычек погибли тридцать восемь штурмовиков и тридцать коммунистов.

Политика устрашения, развал экономики и угрожающее число безработных (6 миллионов) практически гарантировали национал-социалистам успех на парламентских выборах. Но никто даже предположить не мог тех результатов, каких они достигли 31 июля 1932 года: НСДАП набрала около 14 миллионов голосов и с 230 депутатскими мандатами образовала самую многочисленную фракцию в рейхстаге…

Подобный результат был бы должен вынудить президента Гинденбурга назначить Гитлера канцлером, но этого не произошло. Поведение штурмовиков в ходе предвыборной кампании шокировало фельдмаршала, он более всего боялся гражданской войны и по-прежнему не питал ни малейшего доверия к «богемскому ефрейтору». Поэтому он предложил Гитлеру лишь пост вице-канцлера – Гитлер с презрением отверг это предложение – и назначил канцлером своего фаворита Франца фон Папена. Тот сформировал «кабинет баронов», сделав фон Нейрата министром иностранных дел, а фон Шлейхера – министром обороны. Но и фон Папену, как до него Брюнингу, пришлось править с помощью президентских указов, поскольку тридцать две представленные в рейхстаге партии образовать парламентское большинство не могли[96], а Гитлер, обидевшись на то, что не получил пост канцлера, был полон решимости сделать все возможное, чтобы ускорить свой приход к власти. Легальным путем, поскольку по совету Геринга он отклонил план Рёма о захвате власти силой.

Однако начиная с августа 1932 года победа нацистов на парламентских выборах позволила им занять ключевые позиции: благодаря своим мандатам и при поддержке католической партии «Центр» и Народной партии Баварии они добились избрания Геринга председателем рейхстага. Для бывшего незадачливого путчиста, эмигранта, безработного и парии настала пора взять реванш и насладиться им.

Как председатель рейхстага Герман Геринг в тридцать девять лет стал третьим лицом в стране после президента и рейхсканцлера[97]. Кстати, средний возраст позволял ему надеяться прожить больше, чем старому президенту, а должность сулила политическое долгожительство, в отличие от канцлера… Наконец, председателю рейхстага полагалось множество привилегий, в частности проживание во дворце в непосредственной близости от парламента, право утверждать повестку дня заседаний ассамблеи, возможность выступать по радио, вести переговоры с руководителями всех партий, а также доступ к президенту Гинденбургу. Все эти преимущества Геринг использовал для продвижения дела Гитлера и для ускорения падения фон Папена.

И подходящий случай представился ему уже 12 сентября 1932 года, когда депутаты-коммунисты внесли в рейхстаг законопроект о цензуре, направленный против правительства, и предложили вынести его на голосование, хотя повестка дня не предусматривала ничего подобного. Геринг спросил, имеет ли кто-нибудь возражения против этого, но таковых не оказалось… Потребовался получасовой перерыв, а о том, что было потом, расскажет сам канцлер фон Папен: «Меня застали врасплох. Посчитав, что обсуждение предложений, которые я хотел внести на рассмотрение, продлится несколько дней, я и не подумал о том, чтобы захватить с собой указ о роспуске парламента, который предварительно уже получил на руки[98]. Поэтому я отправил посыльного в свою канцелярию, и тот вернулся с драгоценным документом в тот самый момент, когда депутаты начали возвращаться в зал. Когда заседание возобновилось, я появился в зале, держа под мышкой знаменитую красную папку, предназначавшуюся именно для таких документов. […] Заседание превратилось в концерт оскорблений, в разгар перепалки Геринг отказался дать мне слово. Он демонстративно повернулся к левой стороне зала и сделал вид, что не слышит меня. Вместо этого он крикнул: “Поскольку возражений против предложения коммунистов нет, ставлю вопрос на голосование!”».

Тринадцать лет спустя Геринг вспоминал об этом со смехом: «Я видел, что он держит под мышкой красную папку, и прекрасно понимал, что это могло означать. Поэтому поспешил призвать депутатов голосовать». Дальше фон Папен продолжил: «У меня не было другого выбора, кроме как бросить на стол Геринга указ о роспуске рейхстага и покинуть заседание вместе с членами моего кабинета. Геринг отодвинул в сторону указ о роспуске и продолжил процедуру голосования, которое привело к поражению правительства: 412 голосов против 42 – таким оказался результат. После чего огласил указ о роспуске, объявив его не имеющим силу, поскольку его подписал министр, которого представители народа только что сместили с поста». Это было неправильно, так как председатель рейхстага помешал канцлеру выступить до начала голосования. И фельдмаршал Гинденбург четко дал это понять Герингу, поддержав указ о роспуске. Таким образом, голосование по поводу цензуры прошло с нарушением закона, но Геринг сделал свое дело, продемонстрировав, что фон Папен практически не пользуется поддержкой в рейхстаге. С того момента канцлер руководил лишь временным правительством до новых выборов, которые были назначены на ноябрь и из которых нацисты рассчитывали извлечь для себя максимальную выгоду…

Именно после этой пародии на парламентскую демократию и незадолго до ноябрьских выборов 1932 года издатель и журналист Мартин Зоммерфельдт впервые встретился с Германом Герингом, которого их общий друг пригласил поохотиться на своих землях. «Геринг, – вспоминал Зоммерфельдт, – был, несомненно, человеком широкого размаха. Несмотря на свою полноту, он обладал удивительной силой и выносливостью, был полон энергии и жизненных сил. Он старался подчеркнуть свою независимость от других трибунов партии, чрезвычайно гордился своим прошлым офицера и своей репутацией бывшего командира эскадрильи “Рихтгофен” и хвалился тем, что происходит “из приличной семьи”. […] Этот человек, обладавший удивительно противоречивым характером, балансировал между грубостью революционера и мечтательностью аристократа, между коричневой рубашкой штурмовика утром и хорошо сшитым смокингом вечером. Геринг был, вне всякого сомнения, рубахой-парнем, но этот парень хотел стать королем. Не знаю, отдавал ли он себе отчет в этих своих внутренних противоречиях. В зависимости от настроения, он демонстрировал одну из сторон своей натуры с такой пылкостью и с такой обезоруживающей непосредственностью, что хотелось считать его сильной личностью, хотя и несколько странной».

Вот удивительно схожий портрет, написанный человеком, который пообщался с Германом Герингом всего пять дней в часы, не занятые охотой на песчаных равнинах Бранденбурга. Но и продолжение рассказа Зоммерфельдта не менее интересно: «Геринг даже не пытался скрывать свои “плутократические страсти”: он ужасно любил охоту, искусство и театр. Я несколько раз выезжал с ним охотиться, и даже несмотря на то, что ружье всегда было при нем, этот великий охотник ни разу не выстрелил по дичи. […] Он предпочитал собирать со мной грибы, это занятие так же располагало к отдыху и к философствованию, как и рыбалка. Во время этих совершенно мирных прогулок он откровенно делился со мной своими заботами, говорил о своих желаниях и надеждах. […] Альвенслебен в разговоре со мной охарактеризовал Геринга как “лучшего человека среди нацистов”, и он на меня произвел именно такое впечатление, притом что он с удивительным спокойствием и даже с большим интересом воспринимал мои критические, даже иногда ядовитые, замечания относительно демагогии нацистов. Он вовсе не отрицал, что это опасный путь, но, по его мнению, ответственность за экстремизм лежала в первую очередь на докторе Геббельсе, “этом ядовитом карлике”, который соперничал с ним в том, что касалось советов Гитлеру. Тот же, вне всякого сомнения, старался своими примитивными пропагандистскими методами сорвать переговоры со “старым господином”[99] насчет формирования НСДАП нового правительства. […] В то время Гинденбург отказывался назначать Гитлера канцлером, так как считал, что это неминуемо приведет к диктатуре партии. Я спросил у Геринга, обоснованы ли полностью эти опасения рейхспрезидента. Он ответил, что, естественно, невозможно обойтись без временной диктатуры и что Гитлер гарантирует национальную немецкую диктатуру, намного более предпочтительную, чем диктатура на манер Москвы. И все-таки он не думал, что дело зайдет так далеко, если Гитлеру будет позволено легально прийти к власти, которая должна принадлежать ему по праву. Я возразил, что самым убедительным аргументом против правления Гитлера является отсутствие в рядах НСДАП людей, способных управлять страной, имеющих достаточное образование, опыт и рассудительность. На что Геринг сказал: “Я найду таких людей, какие мне понадобятся, там, где они находятся, а до партии мне нет абсолютно никакого дела”».

На самом деле Геринг несколько забегал вперед. Поскольку экономическое положение страны начало постепенно улучшаться, а некоторые инициативы Гитлера вызвали недовольство общества[100], результаты выборов 6 ноября принесли нацистам разочарование: они потеряли 2 миллиона голосов избирателей и 34 депутатских мандата. Но тем не менее НСДАП осталась самой представительной партией в рейхстаге, а Геринг снова был избран его председателем. Но старый фельдмаршал по-прежнему был полон решимости не пускать Гитлера в кресло канцлера. Генерал фон Шлейхер, которому до этого удалось убедить рейхспрезидента назначить Брюнинга и фон Папена, решил на сей раз взять бразды правления в свои руки и добиться успеха там, где его предшественники потерпели неудачу. Для национал-социалистов это оказалось плохим известием: власть снова ускользнула от них, причем в то время, когда финансы партии катастрофически истощились после четырех выборных кампаний… И они начали ссориться между собой из-за того, какую политику проводить, чтобы выжить… Дело было в том, что фон Шлейхер, практикуя стратегию «разделяй и властвуй», предложил Грегору Штрассеру войти в правительство в качестве вице-канцлера. Это был ловкий ход: Штрассер, как один из основателей НСДАП, был довольно популярен, и он мог бы увлечь за собой левое крыло партии. Впрочем, эта затея очень быстро сорвалась, поскольку Штрассер, возмутившись тем, что Гитлер обвинил его в предательстве, сложил с себя все полномочия и 9 декабря уехал из Берлина. Но НСДАП все-таки оказалась серьезно деморализованной, и Гитлер даже предупредил всех, что если партия распадется, то «он через три месяца пустит себе пулю в лоб».

А тем временем Гинденбург действительно назначил канцлером генерала фон Шлейхера, который вроде бы пользовался поддержкой армии, националистских кругов, промышленников и крупных землевладельцев. Гитлер вышел из себя и уехал в Мюнхен, проклиная Шлейхера, Папена, Гинденбурга, Штрассера и всех, кого подозревал в том, что они объединились, чтобы преградить ему путь к власти. Ситуация казалась безвыходной… Однако нашелся человек, которому предстояло вывести ситуацию из тупика, а именно Франц фон Папен: обидевшись на то, что ему предпочли Шлейхера, он решил вернуться во власть с помощью национал-социалистов. Четвертого января 1933 года в доме банкира из Кёльна Курта фон Шрёдера состоялась первая тайная встреча Гитлера и фон Папена[101]. В ходе нее были достигнуты некоторые положительные результаты, поскольку Гитлер дал принципиальное согласие сотрудничать с фон Папеном в правительстве. Но ввиду того, что фюрер отказывался от любой другой должности кроме поста канцлера, а фон Папен повторял, что Гинденбург ни в коем случае не согласится отдать ему этот пост, главная проблема так и осталась нерешенной. На прощание стороны обменялись простым обещанием увидеться еще раз.

В течение последовавших за этим недель канцлер фон Шлейхер столкнулся с теми же трудностями, что имели его предшественники. К ним добавились и новые проблемы: создать коалиционное большинство в рейхстаге ему не удалось, все его усилия примириться с профсоюзами встретили в штыки аристократия и богатейшая буржуазия, он тоже заявил, что намерен начать раздел крупных земельных владений в Восточной Пруссии, хозяева которых разорились. Шлейхеру с трудом удавалось поддерживать порядок в стране, где в смертельные схватки все чаще вступали штурмовики и коммунисты. И наконец, его отношение к скандалу, связанному с «помощью востоку»[102], возмутило рейхспрезидента Гинденбурга и привело к сильному ослаблению позиций Шлейхера.

Всеми этими промахами воспользовались его соперники, чтобы продвинуть дело фон Папена, а главное, дело Гитлера. Геринг, благодаря занимаемой должности, имел доступ к президенту и беспрепятственно контактировал с лидерами представленных в рейхстаге партий. Ловкий посредник и опытный интриган, он несколько раз посещал «старого господина» в Нойдеке, поддерживал постоянный контакт с его сыном Оскаром фон Гинденбургом и с начальником рейхсканцелярии Отто Мейснером, проводил переговоры с Гугенбергом, председателем Немецкой национальной народной партии, и часто виделся с фон Папеном. Двадцать второго января 1933 года в доме протеже Геринга, преуспевающего бизнесмена Иоахима фон Риббентропа, состоялась тайная встреча с участием Гитлера, Геринга, Фрика, фон Папена, начальника рейхсканцелярии Мейснера и полковника Оскара фон Гинденбурга. Гитлер, естественно, намеревался произвести благоприятное впечатление на сына президента с тем, чтобы тот надавил на Гинденбурга, видевшего своей основной задачей недопущение гражданской войны. Надо было также воздействовать на фон Папена, чтобы тот тоже смог указать рейхспрезиденту правильный путь… Казалось, некоторый успех был достигнут: фон Папен признал, что Гинденбург не считал целесообразным и дальше отлучать национал-социалистов от власти, и выразил готовность попросить президента назначить канцлером Гитлера. И намекнул, хотя позже горячо это отрицал, что должность вице-канцлера оставляет за собой.

Но игра еще вовсе не была выиграна, поскольку, несмотря на нажим сына и фон Папена, Гинденбург соглашался назначить Гитлера только в том случае, если у НСДАП будет большинство мест в рейхстаге, хотя сам Гитлер хотел сформировать правительство, не зависящее от парламента, точно так же, как это делали его предшественники. Фюрер претендовал также на пост имперского комиссара в Пруссии, против чего возражал фон Папен, утверждавший, что эту должность должен занимать вице-канцлер, то есть он сам[103]. Впрочем, фон Папен сомневался, что сможет добиться от Гинденбурга более двух министерских постов для нацистов. Президент, помимо всего прочего, потребовал, чтобы Министерство обороны и Министерство иностранных дел остались в руках людей, которым он доверяет… А Гитлер особенно настаивал на том, чтобы новые выборы в Законодательное собрание состоялись после его прихода к власти. Против этого возражал Гугенберг, хотя и считал свое членство в правительстве обязательным условием. В течение нескольких последовавших за этим дней Герингу и Риббентропу пришлось успокаивать Гитлера, увещевать фон Папена, уговаривать Гугенберга, сглаживать углы и вычислять квадратуру круга…

Двадцать восьмого января 1933 года фон Шлейхеру, который лишился поддержки президента Гинденбурга, пришлось подать в отставку. А между лидерами рейхстага, отелем «Кайзергоф», превратившимся в штаб-квартиру национал-социализма, и резиденцией рейхспрезидента продолжались напряженные переговоры. Наконец, во второй половине дня 29 января, Геринг пришел к Гитлеру и объявил ему, что в 11 часов следующего дня того ждет президент Гинденбург и что вопрос о назначении фюрера канцлером практически решен. Действительно, утром 30 января 1933 года президент Гинденбург принял Адольфа Гитлера и назначил его рейхсканцлером. Каждый полагал, что нашел идеальное решение: Гитлер – потому что наконец-то дорвался до власти, к которой отчаянно стремился последние десять лет. Гинденбург – потому что сумел избежать развязывания гражданской войны и сохранил контроль над вооруженными силами в лице министра рейхсвера, надежного человека генерала фон Бломберга[104]. Фон Папен – потому что стал вице-канцлером правительства, в котором из одиннадцати министерских портфелей национал-социалисты получили лишь три; он также считал, что сумеет изолировать Гитлера и заставить уважать себя. Гугенберг – потому что наконец-то сбылась его мечта стать министром хозяйства, в чем ему отказывали предыдущие канцлеры. Наконец, Геринг – потому что стал рейхсминистром без портфеля, министром внутренних дел Пруссии и комиссаром по делам авиации[105]. Такое обилие должностей распахивало перед ним двери к славе, могуществу и богатству. Древняя мудрость гласит, что самым верным способом погубить человека является удовлетворение всех его желаний…

VII Кровавое вознесение

Вечером 30 января 1933 года, когда нескончаемые колонны штурмовых отрядов в свете факелов маршировали перед рейхсканцелярией, в окне второго этажа были четко видны два силуэта. Это канцлер Гитлер и министр без портфеля Геринг, подняв руку в нацистском приветствии, наслаждались своим триумфом. А вот вице-канцлер стоял позади них, и на это обратили внимание все, за исключением, вероятно, самого вице-канцлера. Для Франца фон Папена только что сформированное коалиционное правительство ничем не отличалось от других: составленное по большей части из министров консервативного толка, оно должно было отчитываться перед рейхстагом, так как не имело поддержки абсолютного большинства депутатов, оно оказывалось зависимым от расположения президента Гинденбурга, и оно не получило контроля над армией. Полномочия канцлера, который мог встречаться с президентом только в присутствии вице-канцлера, ограничивались осуществлением исполнительной власти. Конечно, один член национал-социалистской партии занял кресло рейхсминистра, а другой – пост министра внутренних дел Пруссии, но у первого должность была чисто символическая, а другой находился в прямом подчинении у премьер-министра Пруссии, которым был не кто иной, как вице-канцлер фон Папен.

Однако Франц фон Папен пренебрег некоторыми важными деталями, а именно: консервативные министры нового правительства были чисто техническими фигурами, не считая Гугенберга, за ними не стояли никакие партии, и они не могли сопротивляться Гитлеру, тем более что штурмовики СА и молодчики из СС оказывали устрашающее воздействие на министров, депутатов, партии, профсоюзы и на все общество. Кроме того, Гитлер добился роспуска рейхстага в надежде получить большинство в результате новых выборов, и никто не имел возможности преградить ему дорогу. За исключением разве что президента Гинденбурга, возраст которого явно повлиял на ясность ума. И потом, благодаря щедрым обещаниям, которые дал бедным, безработным, рабочим, крестьянам, промышленникам, юнкерам, монархистам и военным, фюрер стал чрезвычайно популярен в стране, а его методы кардинально отличались от традиционного поведения немецких политиков. «Мы недооценили неуемную жажду власти Гитлера, – признался позже фон Папен, – и не учли того, что ее можно было победить только его же оружием. Кроме того, наше воспитание и наш ум помешали нам предвидеть последствия его действий». Другими словами, фон Папен даже не подозревал, что Гитлер не окажется джентльменом. Да тот и не намеревался действовать по-джентльменски! Наконец, вице-канцлер в своих расчетах упустил очень важный фактор в лице министра внутренних дел Пруссии Германа Геринга. Потому что, каким бы ни было действующее законодательство, тот не собирался признавать власть над собой премьер-министра Франца фон Папена…

Было очевидно, что министр внутренних дел Пруссии оказался на ключевом посту: эта должность позволяла контролировать силы полиции самой крупной земли государства, включая Берлин, что было основным козырем в свете захвата абсолютной власти. Ведь Геринг, верный соратник Гитлера, только об этом и думал… Именно поэтому сразу же после взятия власти он обосновался в Министерстве внутренних дел вместе с Паулем Кёрнером и Мартином Зоммерфельдтом и стал проявлять особый интерес к работе ведавшего политическими преступлениями отдела 1А полиции Пруссии. В принципе он подчинялся полицай-президенту Берлина, но Геринг переподчинил отдел своему министерству, значительно расширил его полномочия и назначил руководителем старшего государственного советника Рудольфа Дильса. Этот методичный молодой мужчина, большой любитель пива, дамский угодник, циник и ловкий оппортунист, быстро представил своему министру все досье, составленные предыдущей администрацией. Начиная с досье на основных руководителей национал-социалистской партии. Так Геринг узнал, что Иоахим фон Риббентроп купил свой дворянский титул у одной баронессы, которая подала на него в суд, поскольку не получила от него денег. Он прочел десятки докладов о развратном поведении Эрнста Рёма и его многочисленных любовниках, о приватной жизни ярого антисемита Адольфа Розенберга и его любовницы-еврейки. Он узнал о фальшивых декларациях Адольфа Гитлера, поданных им для получения немецкого гражданства. Об отношениях между экономическим советником партии Готфридом Федером и ростовщиками-евреями. Открыв досье на себя самого, Геринг обнаружил, что прусские власти знали буквально все о его пребывании в клинике для душевнобольных в Лангбро. Он с большим негодованием узнал, что некий усердный шпик и какой-то психиатр-любитель приписали ему «подавленные гомосексуальные наклонности»…

Естественно, это досье после прочтения было уничтожено. Но не только оно: в течение нескольких недель новый министр внутренних дел прочел множество документов и тщательно запомнил их содержание. На первых порах это позволило ему провести чистку среди своих подчиненных: из тридцати двух глав муниципальных отделений полиции Пруссии двадцати двум пришлось подать в отставку. А сотни других служащих были попросту уволены. Среди прочих и молодой прокурор Роберт Кемпнер, который добился обвинительного приговора для нескольких членов СА и СС, принявших участие в беспорядках, и даже предложил арестовать Адольфа Гитлера по обвинению в государственной измене. Геринг вызвал Кемпнера к себе, объявил ему об увольнении и закричал: «Вам еще повезло, что я не упрятал вас в тюрьму[106]. Убирайтесь, и чтобы я вас больше не видел!»

Однако Герману Герингу предстояло еще раз увидеться с Робертом Кемпнером, причем в обстоятельствах, каких он не мог даже предположить… А пока места уволенных служащих начали занимать члены НСДАП и старые сподвижники Геринга: Пауль Кёрнер стал статс-секретарем правительства Пруссии, граф Хелдорф занял пост начальника полиции Берлина, Мартин Зоммерфельдт получил должность директора по связям с прессой – нашлось место даже Эриху Грицбаху, бывшему главе кабинета фон Папена, резко поменявшему хозяина! «Геринг занялся чисткой авгиевых конюшен», – с удовлетворением отметил в своем дневнике 15 февраля Йозеф Геббельс. Следующим шагом министра внутренних дел Пруссии стало составление списков коммунистов, социалистов и других возможных противников, которые должны быть арестованы, когда представится удобный случай…

Нет ничего проще, чем создать этот удобный случай. Двадцать четвертого февраля Геринг приказал своей полиции произвести обыск в «Доме Карла Либкнехта», берлинской штаб-квартире коммунистической партии. Полицейские нашли там лишь стопки листовок, но специалист НСДАП по пропаганде Йозеф Геббельс моментально превратил их в призывы к терроризму, к революции и в планы государственного переворота. Три дня спустя Геринг объявил, что 50 000 членов СА и СС приняты на работу в качестве вспомогательных полицейских: надев на руку белую повязку, столичные драчуны, мошенники, подстрекатели, сутенеры и солдафоны принялись помогать полиции поддерживать законный порядок – в национал-социалистском смысле, разумеется. Накануне выборов 5 марта 1933 года эти преданные помощники должны были проследить за тем, чтобы народ пошел по правильному пути, и защитить его от любой угрозы со стороны марксистов… или демократов. Геринг дал им четкие указания: «В ходе предвыборной борьбы полиция должна принять все необходимые меры против врагов Национального фронта и применять огнестрельное оружие, не опасаясь за последствия». И добавил со своим легендарным чувством меры: «Начиная с сегодняшнего дня каждая пуля, вылетевшая из дула пистолета полицейского, – есть моя пуля. Если кто-то называет это убийством, значит, это я убил». Такое напутствие получили неопытные помощники полиции, среди которых оказалось множество уголовников, так что крайности были неизбежны. Несмотря на все это, даже самые радикальные меры должны были предприниматься тайно, поскольку президент Гинденбург оставался гарантом законности, а рейхсвер мог вмешаться в случае распространения беспорядков.

В такой обстановке вечером 27 февраля, около 21 часа, загорелось здание рейхстага. На месте пожара был задержан молодой слабоумный голландец Маринус Ван дер Люббе, но к 23 часам, когда пожар был потушен, следователи и свидетели пожара констатировали: очагов возгорания было много, и они были удалены друг от друга, так что вряд ли здание поджег один человек. Геринг приехал к рейхстагу через полчаса после первого сообщения о пожаре. Следом за ним прибыли Гитлер и Геббельс, которые в этот вечер вместе ужинали, а потом появился фон Папен. Взволнованный Гитлер произнес: «Это – знак свыше!» Геббельс сразу же заявил о «преступлении коммунистов». Мартин Зоммерфельдт, который в этот момент находился рядом с Герингом, писал в воспоминаниях: «Геринг стоял в фойе, полном дыма, в окружении полиции и пожарных. […] Видно было, что он сильно огорчен случившимся, но не придавал событию слишком большого значения. Спокойно и в кратких выражениях он приказал мне собрать всю информацию о причинах возгорания и размерах причиненного огнем ущерба, переговорив с пожарными и полицией, и затем подготовить отчет для прессы, представив его для проверки в министерство».

Зоммерфельдт выполнил поручение, составил отчет и вручил его шефу около часа ночи. Вот как он сам об этом рассказал: «Быстро пробежав глазами то, что я написал, он стукнул кулаком по столу, разметав сложенные бумаги, и закричал: “Что за ерунду вы мне суете! Это какой-то нескладный полицейский рапорт, а не политический отчет для прессы!” […] Я с обидой возразил: “Это не ерунда, а точная информация, подтвержденная полицией и пожарными. Это и есть материал для прессы, о котором вы меня просили!” Но он, не слушая, вскричал: “Чушь, чушь собачья! Какие пятьдесят килограммов горючего материала? Да там было десять, а то и сто центнеров горючего!” – “Но это невозможно, господин министр! – возразил я. – Вам никто не поверит, ведь один человек не унесет столько горючего!” – “Да какой один человек! – продолжал он орать. – Это был не один человек, а десять или двадцать! Это же коммунисты, они подожгли рейхстаг, чтобы дать сигнал к восстанию! Восстание уже началось!”». Зоммерфельдт продолжал стоять на своем, и Геринг сам продиктовал отчет секретарше, при этом он все время заглядывал в какую-то бумагу, лежавшую перед ним на столе. В новом отчете говорилось, что рейхстаг подожгли коммунисты, дав сигнал к восстанию, и что «для предотвращения насилия» полиция уже производит аресты коммунистов и закрывает коммунистические газеты, выход которых отныне запрещен. «Он использовал цифровые данные из моего отчета, – говорит Зоммерфельдт, – но увеличил их все в десять раз».

Несколько часов спустя Зоммерфельдт понял, откуда взялся текст, которым пользовался министр внутренних дел, когда диктовал секретарше свою версию случившегося: один из сотрудников Геббельса рассказал ему, что Геринг и Гитлер, покинув рейхстаг, встречались с его шефом, и виртуоз пропаганды передал им проект сообщения для прессы, составленный очень тщательно. То есть заранее, а не по горячим следам события[107]. Как бы там ни было, нацисты получили на руки козырные карты: спустя сорок восемь часов был обнародован подписанный Гинденбургом указ «о защите народа и государства», согласно которому временно ограничивалась свобода личности, свобода прессы и право на проведение собраний. Отменялась тайна почтовой переписки, телефонных переговоров и телеграфных отправлений. Предусматривалась смертная казнь за государственную измену, за поджоги и за нападения на представителей законной власти. Имперскому правительству было дано право взять на себя полномочия правительств земель и разрешалось провести арест 5000 «марксистских преступников», список которых был составлен за пару недель до этого… Среди прочих оказались задержанными генеральный секретарь коммунистической партии Германии Эрнст Тельман, идеологи, рядовые активисты, а также депутаты рейхстага от КПГ Торглер и Кюне, болгарские коммунисты Димитров, Танев и Попов, объявленные сообщниками поджигателей. Для ровного счета власти арестовали многих социал-демократов, а помещения основных печатных органов оппозиции закрыли и опечатали. Это значительно повысило шансы НСДАП на победу на выборах 5 марта.

А вездесущий Геринг проявил себя на других фронтах помимо репрессий: 20 февраля он пригласил в свою шикарную «служебную квартиру» на Кайзердам двадцать пять промышленных тузов, включая сталелитейного магната Густава Круппа, Альберта Фоглера, руководившего трестом «Ферейнигте штальверке», и Георга фон Шницлера, директора химического концерна «И. Г. Фарбениндустри». Там они встретились с Гитлером, который произнес туманную речь о необходимости «покончить с марксизмом для установления социального мира и расцвета экономики». После этого Геринг перешел к животрепещущей теме, которая, естественно, касалась получения от промышленников мощной финансовой поддержки. Он заявил: «Те, кто не участвует непосредственно в политической борьбе, должны, по меньшей мере, пойти на необходимые финансовые жертвы… Они тем более согласятся на это, если поймут, что предстоящие выборы станут в Германии последними на десять следующих лет, а возможно, на век». Ловко обрисовывая ситуацию, можно добиться невозможного: в едином порыве расчетливые и хитрые промышленники достали чековые книжки с намерением оказания помощи нацистам в похоронах немецкой демократии…

Результаты выборов 5 марта 1933 года не оправдали ожиданий Гитлера и Геринга, точнее, не соответствовали затраченным усилиям: получив 288 депутатских мандатов и 43,9 процента голосов избирателей, НСДАП конечно же одержала самую крупную победу в истории выборов в Веймарской республике, но получить большинство в рейхстаге она могла только с помощью немецких националистов Гугенберга. Однако для установления абсолютной власти требовалось квалифицированное большинство в количестве двух третей депутатов рейхстага. Но в те смутные времена несколько решительных людей всегда могли подправить просчеты демократии: например, председателю рейхстага Герману Герингу достаточно было признать недействительным 81 мандат, полученный коммунистической партией – большинство кандидатов в депутаты подверглись аресту, – изгнать нескольких депутатов социал-демократов, дать расплывчатые обещания правым националистским партиям и запугать других умелым привлечением штурмовых отрядов и СС. И это все произвело магическое действие: 23 марта немецкие националисты Гугенберга, католический «Центр» и Народная партия Баварии присоединились к НСДАП, сформировав конституционное большинство, и рейхстаг одобрил закон «О чрезвычайных полномочиях», передававший законодательную власть правительству Гитлера на четыре года. Закон позволял правительству принимать любые законные акты без утверждения их рейхстагом. Лишь 94 депутата, в основном социал-демократы, решились проголосовать против этого коллективного самоубийства. «Тихо! Фюрер сам спросит у вас все, что нужно, в свое время!» – приказал Геринг одному из «левых» депутатов, попытавшихся выступить с протестом после голосования. Когда расходились вечером, депутаты понимали, что в этот день пришел конец парламентаризму, демократии… и Веймарской республике.

В течение последовавших за этим недель, отмеченных беспощадным сломом всех элементов устоявшегося порядка, национал-социалисты установили контроль над государственными учреждениями всех уровней. Потом они начали прибирать к рукам профсоюзы, и закон от 31 марта предписал всем правительствам земель местное законодательство привести в соответствие с имперскими законами. Для контроля над этим процессом в земли были направлены одиннадцать специальных представителей рейхсканцлера. Первого апреля был проведен первый общегерманский бойкот магазинов и предприятий, принадлежащих проживавшим в Германии евреям. Наконец Гитлер, давший слово не менять состав правительства после выборов, постарался поскорее забыть о своем обещании и назначил Йозефа Геббельса государственным министром пропаганды и просвещения. Он также лишил вице-канцлера фон Папена поста премьер-министра Пруссии и отдал эту должность Герингу, который давно к ней стремился[108]. Счастливый назначенец узнал эту новость в начале апреля, в то время, когда вместе с фон Папеном находился в Риме, куда они отправились для обсуждения конкордата с Ватиканом[109]. Но сразу же по возвращении в Германию Герман Геринг добился для себя новой должности: 28 апреля 1933 года он заявил совету министров, что хотел бы преобразовать рейхскомиссариат по делам авиации в Министерство авиации. И через неделю Гитлер и Гинденбург подписали его назначение на пост министра авиации…

В середине мая председатель рейхстага, министр без портфеля, министр авиации, министр внутренних дел и премьер-министр Пруссии перебрался из квартиры на Кайзердам в новую огромную резиденцию в доме № 11а по Лейпцигерштрассе, естественно переоборудовав ее по своему вкусу. Он также преобразовал Прусский государственный совет, включив в его состав таких разных людей, как руководители штурмовых отрядов СА Рём, Эрнст и Хайнес, принц Август Вильгельм, Пауль Кёрнер, рейхсфюрер СС Гиммлер и шеф берлинских охранных отрядов Далюге, дирижер Фуртвенглер, генерал-фельдмаршал фон Макензен, принц Филипп Гессенский и щедрый покровитель нацистов Фриц фон Тиссен. Разумеется, этот совет был никому не нужен, но его члены получали большую зарплату…

И все же неутомимого Германа Геринга в то время больше занимали не обустройство интерьеров и не конституционные изменения. Для укрепления власти Гитлера в стране – и упрочения своего положения – он создал в начале мая тайную государственную полицию, назначив заместителем руководителя, то есть своим заместителем, Рудольфа Дильса, преданного и беспринципного человека. Эта грозная организация, ставшая вскоре известной под сокращенным названием «гестапо», обосновалась в помещениях бывшего технического училища на Принц-Альбертштрассе неподалеку от официальной резиденции Геринга. Она занялась подавлением оппозиции в Пруссии и для этого организовала первые концентрационные лагеря в Ораниенбурге и в Папенбурге, где проходили «перевоспитание» коммунисты, социал-демократы, профсоюзные работники, журналисты, неудобные режиму идеалисты и строптивые политические деятели. Вскоре пошли слухи о пытках, совершаемых в «Колумбиа-Хауз», собственной берлинской тюрьме гестапо на Бабельштрассе. Эрнст Ганфштенгль очень скоро об этом узнал. Вот что он написал в своих воспоминаниях: «Ко мне во дворец президента рейхстага зашел некий граф Шёнборн, которого я знал, и подтвердил эти истории, добавив конкретные подробности. Я из-за этого напустился на Геринга за завтраком. Вначале он категорически все отрицал. Тогда я предложил ему поехать на место лично. Геринг повел себя уклончиво, потом рассердился и потребовал назвать, кто мне обо всем этом рассказал. Вначале я отказывался это сделать, но потом, получив обещание, что мой информатор не пострадает, назвал имя графа Шёнборна. Это было ошибкой, но мне в то время еще многому предстояло научиться. Вскоре Шёнборн исчез: его на несколько недель задержали». По меньшей мере один человек смог описать, как работала тайная полиция, – молодой чиновник Ханс Бернд Гизевиус, в 1933 году назначенный на службу в гестапо и пораженный тем, что увидел. «Не пробыв и двух дней на своей службе, – вспоминал он, – я заметил, что там царят ужасные порядки. Это была не та полиция, которая выступала бы против нарушений, убийств, грабежей, против ущемления свободы. Это была полиция, которая защищала преступников, позволяющих себе подобные эксцессы. […] Уже спустя два дня я спросил одного из моих коллег […]: “Скажите, где я – в учреждении полиции или просто в разбойничьей пещере?” Я получил ответ: “Вы в разбойничьей пещере и будьте готовы ко всему. Вам предстоит еще очень многое пережить”». Действительно, Гизевиусу суждено было многое увидеть и пережить, и очень много он слышал от человека, который в то время тоже служил в государственной тайной полиции, – выдающегося криминалиста Артура Небе. «В августе 1933 года Небе получил от Геринга задание убить Грегора Штрассера “в автомобильной катастрофе” или на охоте, – рассказывал Гизевиус. – Это поручение настолько потрясло Небе, что он не захотел выполнять его и потребовал от имперской канцелярии объяснения. Из имперской канцелярии ему ответили, что фюрер ничего не знает о таком задании. Небе после этого пригласили к Герингу, ему были сделаны тягчайшие упреки в связи с подачей такого запроса»[110].

Гизевиус рассказал также о концентрационном лагере гестапо в Ораниенбурге. Правда, первые концентрационные лагеря, созданные по приказу Геринга, не были еще ужасными фабриками смерти, в какие их превратил Гиммлер: чаще всего из них люди выходили живыми и здоровыми. Но непреложным является по меньшей мере один факт: отважный, склонный к рыцарству патриот Герман Геринг уже перешел черту, которая отделяла политическую ангажированность от чистейшей воды бандитизма. Ради того, чтобы оказать услугу фюреру? Чтобы удовлетворить собственные амбиции? В течение последних шести лет обе эти причины были связаны неразрывно…

В то время еще один фактор сильно повлиял на укрепление его могущества: Готфрид Шаппер, бывший офицер разведки времен мировой войны, предложил Гитлеру создать службу прослушивания телефонных разговоров, которая подчинялась бы непосредственно рейхсканцелярии. Фюрер ему отказал, но при этом направил Шаппера к Герингу, который сразу же заинтересовался предложением: это позволяло ему перехватывать информацию, передаваемую по телефону, телеграфу или радио, любого реального или потенциального врага или соперника, начиная со священнослужителей, деятелей профсоюзов, руководителей СА, иностранных дипломатов, журналистов, коллег по правительству и товарищей по партии… И в апреле 1933 года появилась специальная организация для контроля за телефонной и телеграфной сетью и радиосвязью Германии под невинным названием «Центр исследований Германа Геринга»[111]. Он разместился в Шарлоттенбурге, пригороде Берлина, в строго охраняемом здании на берегу озера Литцензее, и вскоре туда стала стекаться достойная внимания информация, перехваченная из всех уголков Германии. Информацию регистрировали, сортировали, анализировали, проверяли, а затем распечатывали на коричневой бумаге и каждое утро рассылали с курьерами в заинтересованные министерства и службы: председателю рейхстага, в Министерство внутренних дел, в Министерство авиации и премьер-министру Герингу[112].

К его должностям вскоре добавились новые назначения: этот страстный охотник стал имперским егермейстером и имперским лесничим. Естественно, с новыми мундирами и окладом, соответствовавшим этим должностям… Кроме того, Гинденбург решил, что Геринг достоин нового воинского звания, причем не меньшего, чем генерал пехоты[113], – и это стало весьма существенным повышением в звании для капитана. Чтобы не отставать от президента, Гиммлер присвоил Герингу звание бригаденфюрера СС (бригадный генерал). Таким образом, в уже набитом формой гардеробе этого неисправимого собирателя мундиров и всяческих наград появились четыре новых мундира… «Геринг, – отметил в своем дневнике Геббельс, – слишком хвастлив, в этом его несчастье. Он ценит мундир выше самой должности».

Гитлер тоже втайне посмеивался над этим монументальным тщеславием, но при этом с большой радостью его удовлетворял: Геринг был не просто неким «персонажем в стиле барокко» – он был человеком, на которого фюрер всегда мог положиться, когда требовалось предпринимать жесткие меры, а также оставался удивительно популярным в Германии политиком, эмиссаром, который внушал доверие за границей, несравненным собирателем средств и даже источником конфиденциальных сведений, после того как организовал свой «Центр исследований». К осени 1933 года Гитлеру удалось провести чистку в своем правительстве, избавиться от политических конкурентов, урезать права и свободы, нейтрализовать оппозицию, задушить правительства земель, ликвидировать профсоюзы, поставить на колени церковь, заткнуть рот рейхстагу, организовать полицейское государство и навязать стране свою диктатуру. И во всем этом неоценимую помощь оказал ему Герман Геринг. Именно это и было причиной столь щедрого наделения новыми почетными должностями, шикарными мундирами и экзотическими наградами того, кто фактически уже стал вторым лицом Третьего рейха…

Честно говоря, это положение вовсе не предполагало спокойную жизнь, особенно если человек склонен совершать оплошности. И это ясно проявилось в ходе начавшегося в Лейпциге 20 сентября 1933 года процесса о поджоге рейхстага. На скамье подсудимых находились, разумеется, Ван дер Люббе, а также болгарские коммунисты Танев, Попов и Димитров и лидер парламентской фракции компартии Германии Эрнст Торглер. На процессе присутствовали представители всех германских газет и множество иностранных репортеров, и Геринг с Геббельсом, привлеченные в качестве свидетелей, рассчитывали превратить суд в форум антикоммунистической пропаганды. Но германское правосудие еще не пропиталось нацизмом полностью, а доказательства причастности к поджогу трех болгар и депутата Торглера оказались малоубедительными. К тому же Димитров активно участвовал в деятельности Коминтерна, руководимого Сталиным, с которым в то время Гитлер портить отношения вовсе не желал[114]. Так что Герман Геринг, одетый в блестящий новенький мундир СА с наградами до самого пояса, решил вступить на скользкий путь. «Пока Геббельс фехтовал рапирой элегантно и ловко, – написал позже Мартин Зоммерфельдт, – Геринг бросился в атаку с обнаженной абордажной саблей».

Это метафора, тем не менее поначалу все складывалось удачно: Геринг, хорошо подготовленный Дильсом, спокойно рассказал о том, что он делал в день пожара, а также описал все этапы расследования. Увы! Поскольку немецкий уголовно-процессуальный кодекс не изменился со времен мюнхенского процесса 1924 года, обвиняемый имел право задавать вопросы свидетелю. И это все поменяло: Димитров, несмотря на посредственное владение немецким языком, оказался мастером вести диалог и незаурядным оратором, а всемогущему Герингу не удалось скрыть все слабости обвинения и сдерживать себя, когда он попадал в затруднительное положение. И с того момента все очень сильно испортилось.

Обв. Димитров: Он [Геринг], естественно, несет, и он уже об этом здесь заявил, ответственность за свое министерство и свою полицию. Не так ли?

Свид. Геринг: Да, так. Обв. Димитров: Я спрашиваю: что сделал господин министр внутренних дел […] для того, чтобы в порядке полицейского расследования выяснить путь Ван дер Люббе из Берлина в Генигсдорф, […] пребывание Ван дер Люббе в ночлежном доме в Генигсдорфе, его знакомство там с двумя другими людьми и, таким образом, разыскать его истинных сообщников?[115]

Свид. Геринг: Само собой разумеется, мне как министру незачем было бегать по следам, как сыщику. Для этого у меня есть уголовная полиция. […] Это было политическое преступление, и мне сразу же стало ясно, и ясно по сей день, что ваша партия – это партия преступников.

Обв. Димитров: Известно ли господину премьер-министру Герингу, что эта партия […] является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе, и что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его хозяйственные заказы давали и дают работу сотням тысяч германских рабочих?

Председатель: Димитров, я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду.

Обв. Димитров: Господин Геринг ведет здесь национал-социалистскую пропаганду! […] Но в Германии ведется борьба против коммунистической партии. Это мировоззрение, это большевистское мировоззрение господствует в Советском Союзе. […] Это известно?

Свид. Геринг: Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведете, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг. […] Вы в моих глазах мошенник, которого надо просто повесить.

Председатель: Димитров, я вам уже сказал, что вы не должны заниматься здесь коммунистической пропагандой. […] Вы это сделали повторно, и поэтому пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует!

Обв. Димитров: Я очень доволен ответом господина Геринга.

Председатель: […] Я лишаю вас слова. Обв. Димитров: Вы боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

Свид. Геринг: Это вы будете бояться, как только после суда попадете ко мне в руки, подлец!

Председатель: Димитров лишается права присутствовать на судебном заседании в последующие три дня. Немедленно уведите его!

То, что последовало потом, было легко предсказать: Ван дер Люббе был приговорен к смертной казни и обезглавлен на гильотине, Димитрова, Танева и Попова суд оправдал без дальнейших вопросов, Торглер тоже был оправдан, так как доказал свое алиби… Но Геринга это уже совсем не интересовало[116]. Уехав из Лейпцига вечером после словесной дуэли с Димитровым, он пожалел о том, что потерял хладнокровие, и естественно, ему пришлось согласиться с присутствовавшими на суде журналистами: обвиняемый выиграл процесс благодаря спокойной ироничности, в то время как свидетель обвинения из-за собственной горячности выставил себя в смешном виде. Несколько дней спустя во время обеда в рейхсканцелярии Геринг сказал Гитлеру: «Мой фюрер, эти судьи Верховного суда вели себя безобразно. Складывалось впечатление, что судили нас, а не коммунистов». И прибавил, что мог бы лично заняться немедленным реформированием судебной системы. На это Гитлер сказал: «Мой дорогой Геринг, это лишь вопрос времени. […] В любом случае эти люди уже созрели для отставки, на их место мы поставим своих людей. Но пока Старик [Гинденбург] жив, мы сделать это не в состоянии».

Итак, пока Герман Геринг не мог ничего предпринять и вынужден был признать, что неудачное участие в суде поколебало его позиции на вершине имперской власти. В той новой Германии, девизом которой стал принцип «все против всех», подобное ослабление позиций непременно служило сигналом к нападению. И Геринг очень скоро столкнулся с происками Геббельса, который с удовлетворением отмечал, что «акции Геринга повсюду упали в цене» и что «фюрер открыто осудил гигантоманию». Он также почувствовал угрозу со стороны рейхсминистра внутренних дел Вильгельма Фрика, который вознамерился подчинить Министерство внутренних дел Пруссии, вотчину Геринга, своему ведомству. Ему угрожал также рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, который руководил полицией Мюнхена и зарился на гестапо Пруссии. Опасность исходила также от старого сообщника и соперника Эрнста Рёма, жаждавшего стать министром обороны: тот позволил своим штурмовикам применять похищения, аресты, пытки, конфисковывать имущество, совершать другие карательные меры, так что Герингу пришлось лишить СА полномочий вспомогательной полиции. Стараясь обеспечить себе монополию в области репрессий, он даже приказал закрыть и очистить некоторые бункеры и «дикие лагеря»[117], где штурмовики держали в заключении и пытали своих жертв.

Но Геринг быстро утомился от этой беспрерывной борьбы: хотя ему и удалось противостоять подчинению прусского гестапо Вильгельму Фрику, подчинив это ведомство премьер-министру Пруссии (то есть себе), он не смог помешать поглощению Министерства внутренних дел Пруссии Рейхсминистерством внутренних дел, а также переходу прусского гестапо в подчинение Гиммлеру и Гейдриху весной 1934 года. Так распорядился Гитлер, а его распоряжения не обсуждались. Однако хитрость была второй натурой Геринга: он предпринял меры предосторожности, создав заранее полностью подчинявшееся ему новое подразделение – группу земельной полиции, сформированную из полицейских чинов, безоговорочно преданных режиму национал-социалистов и отличавшихся жестокостью и полным отсутствием совести… С той поры всеслышащие уши «исследовательского центра» и мускулистые руки специального подразделения земельной полиции позволяли Герману Герингу оставаться на плаву в полном аллигаторов болоте, во что превратился Третий рейх Адольфа Гитлера. Именно это нашло отражение в ходе последовавших драматических событий…

Помимо рейхсвера, численность которого по условиям Версальского договора ограничивалась 100 тысячами человек, в Германии к весне 1934 года действовала внушительная силовая организация штурмовиков, которая насчитывала 2,5 миллиона членов, имела неопределенный статус и такие же задачи. Перед приходом нацистов к власти эти крепкие солдаты и задиристые драчуны с глиняной совестью эффективно охраняли сборища нацистов и яростно нападали на собрания их противников. Но после триумфа НСДАП и устранения ее противников чем еще могли заниматься низкооплачиваемые и неспокойные коричневорубашечники, считавшие, что у них украли плоды победы? Политические руководители нацистской партии стали чиновниками и получили хорошо оплачиваемые и не очень обременительные должности. Руководители штурмовиков рангом пониже – Эрнст, Хайнес, фон Хайдебрек, Шмидт, Хайн, Шейнгубер, фон Краусер и другие – серьезно обогатились за счет присвоения имущества евреев, коммунистов и социалистов, а также крупных сумм, полученных от буржуазии, коммерсантов и промышленников. Их руководитель Эрнст Рём был назначен министром без портфеля в начале 1933 года, публично удостоился лестных слов от фюрера, назвавшего его «старым боевым товарищем», и перебрался в особняк на Штандартенштрассе, который некий озадаченный посетитель описал так: «Шикарное убранство, гобелены, полотна старых мастеров, великолепные зеркала из хрусталя, толстые ковры и мебель времен прекрасной эпохи… Все это походило на бордель миллионера».

Чего еще можно было желать? Главного! Все дело было в том, что Рём, бывший капитан, который в 1919 году выявил талант агитатора у ефрейтора Адольфа Гитлера, в душе оставался ландскнехтом. По большому счету, он предпочитал обстановку казарм позолоте министерств, военные парады – вечерам в опере, а попойки в кордегардии – торжественным ужинам. Именно поэтому у него, человека, который в течение двенадцати лет оказывал НСДАП неоценимые услуги, с некоторых пор появились честолюбивые планы: стать военным министром и главнокомандующим вооруженными силами страны. А всех своих приспешников сделать генералами. Тогда он смог бы создать настоящую регулярную армию численностью несколько миллионов человек, раздать награды и деньги всем своим штурмовикам, ставшим профессиональными солдатами, взять в новую армию лучших офицеров рейхсвера, а остальных отправить по домам, забрать все тяжелое вооружение, которого так не хватало его бойцам, и наконец осуществить «вторую революцию», чтобы захватить власть и разделаться со своими соперниками в нацистской иерархии, начиная с Геббельса, Гиммлера, Фрика, Бломберга и конечно же Германа Геринга. А вот Гитлера, своего старого товарища по борьбе, Рём намеревался использовать в качестве выставочной фигуры, если тот согласится сотрудничать. В противном же случае, естественно… Но одна деталь портила этот обширный план: Рём и его сподвижники не умели держать язык за зубами.

Публичные высказывания Рёма по поводу слияния СС, СА и рейхсвера под его командованием[118] давно уже настораживали рейхсминистра обороны фон Бломберга и начальника министерского управления военного министерства фон Рейхенау, которые пожаловались на него президенту и рейхсканцлеру. А заявление Рёма о необходимости создания «народного рейхсвера» на основе СА и о проведении затем «второй революции» социалистического типа в личной беседе с Гитлером вызвало у того явное недовольство: фюрер вовсе не хотел новой революции и не мог изменить структуру рейхсвера, пока здравствовал Гинденбург. Поэтому Рёму было указано на необходимость воздерживаться от всяких необдуманных инициатив, но он предпочел пропустить это мимо ушей, а Гитлер не стал повторять. Упорно держась своей иде-фикс, Рём сблизился с некоторыми людьми, обиженными праздновавшим триумф национал-социализмом, в частности с Грегором Штрассером и генерал фон Шлейхером. Увы! Вождь коричневорубашечников явно недооценил своих злейших врагов в нацистской иерархии, и в первую очередь, конечно, самого деятельного и самого осведомленного из них – Германа Геринга…

Оба эти человека были конечно же товарищами по борьбе: именно Рём, «король пулемета», вооружил в свое время первые отряды Геринга. Именно Рём добился единственного мало-мальски значительного успеха в сорвавшемся путче 1923 года. Именно Рём, едва ли не единственный из членов НСДАП, помогал многострадальному эмигранту Герингу, вернувшемуся в Мюнхен в 1927 году… Но мы уже отмечали, что признательность и национал-социализм – две вещи несовместимые. И не забыли, что по приказу фюрера Рём в 1930 году вновь занял пост начальника штаба штурмовых отрядов СА, получил должность, о которой мечтал честолюбивый и дородный депутат рейхстага. Этого вполне хватило для того, чтобы Рём стал смертельным врагом премьер-министра Пруссии и новоиспеченного генерала Германа Геринга. Следует, правда, отметить, что помощники Рёма питали к Герингу чуть ли не патологическую ненависть: не он ли обогатился быстрее и значительнее, чем они? Не он ли рассказал Гитлеру об их самых злостных правонарушениях? Не он ли с помощью гестапо расформировал их «дикие лагеря», ужаснейшие и зловещие места принудительного заключения, с точки зрения журналистов и иностранных дипломатов? Не он ли изуродовал или ликвидировал их самых неконтролируемых мастеров пыток? К несчастью для них, вожди СА не опасались телефонного прослушивания и часто в подпитии говорили по телефону много лишнего. А ведь их постоянно прослушивали служащие «Центра исследований Германа Геринга», ежедневно доставлявшие шефу доклады о ночных разговорах интересующих его людей… Таким образом, премьер-министр Пруссии во всех подробностях знал о политических планах вождей СА, а также об их отношении к нему: они говорили совершенно открыто о «борове Геринге» (а Эмму называли его «свиноматкой»), а в одном из разговоров с Рёмом Карл Эрнст даже пообещал «собственноручно срезать с его жирного тела куски мяса, уменьшив вес наполовину, после чего всадить ему в горло нож». О фон Бломберге, Гиммлере и Геббельсе он высказывался в том же духе, и Геринг собирал записи подобных разговоров с непередаваемым наслаждением…

Эту информацию хозяин «Центра исследований» доводил до сведения военного министра, Геббельса и Гиммлера, естественно не указывая при этом ее источника. В качестве главы СС новый руководитель гестапо Генрих Гиммлер находился в подчинении у начальника штаба СА Эрнста Рёма, и это его тяготило[119]. И Геринг предложил ему уникальную возможность избавиться от этой зависимости. Так два давних соперника заключили временный союз, желая убедить Гитлера избавиться от Рёма…

Поначалу их затея казалась обреченной на провал, поскольку незадолго до этого Гитлер написал Эрнсту Рёму открытое письмо, наполненное самой искренней признательностью. Опубликованное 2 января 1934 года в газете «Фёлькишер беобахтер», вот как оно заканчивалось: «В конце первого года национал-социалистской революции я должен поблагодарить тебя, Эрнст Рём, за те неоценимые услуги, которые ты оказал нашему движению и немецкому народу. Ты должен знать, что я благодарен судьбе за то, что она дала мне возможность назвать такого человека, как ты, своим другом и соратником. В знак моей дружбы и благодарности, твой Адольф Гитлер». Так что, несмотря на его недисциплинированность, претензии на лидерство, странные связи, на педофильские дебоши его подручных и на многочисленные преступления подчиненных, «старый боец»[120] Эрнст Рём оставался фаворитом фюрера и одним из немногих соратников, к которым Гитлер обращался на «ты».

Что же могло так тесно связывать покрытого шрамами баварского драчуна с бывшим австрийским ефрейтором, для которого дружба, верность и признательность были словами, полностью лишенными смысла?[121] Этого мы, безусловно, никогда не узнаем. И все же следует отметить очевидный факт: все попытки Геббельса, Гиммлера и Геринга очернить Рёма в глазах фюрера всегда заканчивались для них неутешительно. Но сложность достижения успеха лишь подогревала их желание непременно добиться своего, и трое сообщников, объединившихся ради одной цели, проявили в этом деле все свои таланты: в период с апреля по июнь 1934 года сведения, собранные гестапо Гиммлера, СД[122] под управлением Гейдриха и «исследовательским центром» Геринга, в виде распечаток постоянно ложились стопками на рабочий стол Гитлера. Пытки, грабежи, похищения людей и другие преступления, совершаемые подручными Рёма, составляли ежедневную порцию докладов, которые интересовали фюрера лишь постольку, поскольку это вызывало недовольство в стране. Неуважительные высказывания Рёма и его ближайших помощников в адрес «маленького ефрейтора прошедшей войны» раздражали того не меньше, чем их пьяная болтовня о необходимости «второй по-настоящему социалистической революции». Их неосторожные заявления о предстоящем разоружении 100 000 солдат рейхсвера 2,5 миллиона штурмовиков смущали Гитлера, но лишь потому, что эти разговоры беспокоили Генеральный штаб и президента Гинденбурга и могли привести к применению военной силы против молодчиков Рёма. А заодно и против всех нацистских лидеров[123]. Наконец, сведения о том, что в казармах штурмовиков собиралось оружие, поступившее из-за границы, его тоже беспокоили, но еще не настолько, чтобы он решился действовать…

Весь июнь Гитлер, пребывавший в нерешительности, ездил по стране. Четырнадцатого июня он даже встретился в Венеции с Муссолини, хотя этот визит ничего не дал. После этого фюрер продолжил поездки по Германии, несколько раз встречался и разговаривал с Герингом, Гиммлером и Геббельсом. Двадцать первого июня он посетил Нойдек, где военный министр фон Бломберг дал ему ясно понять, что он сможет рассчитывать на поддержку армии только в случае уничтожения СА как политической силы. То же самое вскоре подтвердил и старый маршал Гинденбург: в случае, если Гитлер окажется не в состоянии обуздать своих штурмовиков, армия займется этим сама. Фюреру было о чем задуматься, но в течение нескольких дней, последовавших за этим предупреждением, он продолжал колебаться. Принятие же решения ускорила поступившая к нему вскоре двойная информация от гестапо и от «Центра исследований»: из докладов агентов и стенограмм прослушанных разговоров следовало, что Рём собрал своих людей вокруг Берлина для осуществления скорого государственного переворота. И вроде бы даже договорился со Шлейхером и Штрассером, которых Гитлер ненавидел, о формировании нового правительства после захвата власти. Чтобы информация выглядела более достоверной, Гиммлер и Геринг добавили подробностей: фон Шлейхер должен был стать канцлером, Штрассер – министром экономики, Рём – военным министром, Теодор Кронейсс[124] должен был вместо Геринга возглавить Министерство авиации, а принц Август Вильгельм в звании регента стал бы гарантией для монархистов. Наконец, заговорщики якобы заручились поддержкой Франции для исполнения своего замысла…

Этот доклад, в котором были умело смешаны правда и ложь, также получили разведслужбы рейхсвера. На самом же деле не существовало никакого союза между Рёмом, Штрассером и Шлейхером: цели у них были совершенно разные, взаимное доверие полностью отсутствовало. Участие Франции в заговоре было придумано только для того, чтобы заговорщики выглядели государственными преступниками в глазах фюрера. Наконец, если Рём действительно вынашивал планы путча и не делал из этого тайны, то сообщение о скором начале мятежа было надумано: на июль все штурмовики были отпущены в отпуск. Карл Эрнст, их руководитель в Берлине, готовился уехать в свадебное путешествие, а Рём даже отправился подлечить свой ревматизм в Бад-Висзее, курортный городок неподалеку от Мюнхена. Ничто из этого не указывало на грядущий государственный переворот, но дезинформацию подготовили специалисты, и она оказала сильное воздействие на Гитлера…

Двадцать седьмого июня, после появления этого подложного рапорта, группенфюрер СС[125] Йозеф (Зепп) Дитрих явился с визитом к начальнику Генерального штаба рейхсвера фон Рейхенау и попросил у него автоматы и ружья, а также транспортные средства для поездки «на юг Германии» семисот человек из возглавляемого им подразделения «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер»[126].

Двадцать восьмого июня Гитлер и Геринг находились в Эссене: они присутствовали на свадьбе гауляйтера Тербовена. Там статс-секретарь Кёрнер передал им поступившую из Берлина информацию, говорившую о том, что штурмовики готовятся захватить столицу. Кроме того, они якобы арестовали одного иностранного дипломата, что было строжайше запрещено. Гитлер пришел в ярость, вернулся в гостиницу и вызвал к себе обергруппенфюрера СА Виктора Лутце[127], и позже тот сделал в своем дневнике такую запись: «В номере отеля телефон звонил почти беспрерывно. Фюрер углубился в свои мысли, но было видно, что теперь ему придется действовать». Действительно, Гитлер крикнул своим спутникам: «Хватит, надоело, надо показать пример!» Геринг получил приказ вернуться в Берлин и быть готовым перейти к действиям с получением сигнала «Колибри». После чего фюрер позвонил Рёму, грубо накричал на него из-за задержанного дипломата, затем сообщил, что намерен лично прибыть в Бад-Висзее, чтобы выступить через день, в 11 часов, перед руководителями групп СА. Довольный Геринг вернулся в Берлин, где привел в боевую готовность личную полицию и специальное вооруженное формирование СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер»; потом он взял в свои руки полную власть в Пруссии и направил секретные инструкции командующему войсками СС в Силезии: по его сигналу тот должен был арестовать основных руководителей СА в этой провинции и занять их штаб-квартиру…

Гитлер, охваченный возбуждением, больше не мог сидеть на одном месте. Днем 29 июня он посетил рабочий лагерь в Вестфалии, потом отправился в Бад-Годесберг, куда вечером к нему приехал Пауль Кёрнер с последней информацией от Гиммлера и Геринга. Кёрнер сообщил, что командир штурмовиков Берлина Карл Эрнст вместо поездки в Бад-Висзее намеревается утром следующего дня отдать приказ о захвате главных государственных учреждений. «Это же путч!» – закричал Гитлер, даже не удосужившись проверить достоверность информации. Впрочем, несколько минут спустя он узнал, что 3000 подвыпивших штурмовиков проводят шумную демонстрацию на улицах Мюнхена… Фюрер обладал свойством внезапно прекращать колебаться и принимать неожиданные решения. И тогда он поступил точно так же[128]: приказав Зеппу Дитриху немедленно прибыть в Мюнхен с его людьми из «Лейбштандарт», Гитлер сел в «Юнкерс-52» в начале третьего ночи вместе с Лутце, Геббельсом, Брюкнером, Шаубом и имперским шефом прессы Отто Дитрихом. Зарождавшемуся дню, 30 июня 1934 года, предстояло стать датой массовой резни, получившей название «ночь длинных ножей»[129].

В 4 часа утра самолет приземлился на аэродроме Обервизенфельд неподалеку от Мюнхена. Серым ветреным утром под моросившим дождем фюрера встречали представители НСДАП и армии; он вышел из самолета в черном кожаном пальто, с очень бледным лицом. Гитлер смотрел прямо перед собой и бормотал: «Сегодня самый мрачный день в моей жизни, но я поеду в Бад-Висзее и жестоко всех накажу». По прибытии в Мюнхен он выскочил из машины перед Министерством внутренних дел Баварии и вбежал в здание в сопровождении гауляйтера Вагнера[130] и небольшой свиты. Попавшихся на пути двух руководителей баварского СА, обергруппенфюрера Шейнгубера и группенфюрера Шмидта, находившийся на грани истерики Гитлер грубо оттолкнул, затем сорвал с них знаки отличия с криком: «Вы арестованы и будете расстреляны!» Около 6 часов утра фюрер, все еще кипевший от ярости, вышел из здания министерства и сел в машину. Поскольку люди из «Лейбштандарт» еще не прибыли, его сопровождали лишь девять телохранителей, а также Геббельс, Лутце, Брюкнер и Дитрих[131]. Но он все равно велел своему шоферу Эриху Кемпка немедленно ехать в Бад-Висзее.

Шестьдесят километров между Мюнхеном и Бад-Висзее были преодолены на большой скорости, и примерно в 6 часов 30 минут «мерседес» Гитлера и две машины сопровождения затормозили перед частным отелем, где остановились Рём и несколько его соратников. Никакой охраны снаружи не было, и Гитлер первым вошел в пустой холл. Пока его подручные занимали этажи, Гитлер постучал в дверь номера, который занимал Рём, и, услышав вопрос «Кто там?», ворвался внутрь с пистолетом в руке и крикнул своему пораженному старому другу: «Эрнст, ты арестован!» Вслед за этим прозвучали обвинения, потом последовал приказ немедленно одеться, и Гитлер стремительно вышел в коридор, так что Рём даже не успел ничего сказать. Там он начал барабанить в дверь номера напротив, где размещались обергруппенфюрер Хайнес и его шофер-любовник. Хайнес, проснувшись от шума и увидев перед собой Гитлера, Лутце и полицейского в штатском, вначале отказался одеваться, но Гитлер поставил его перед выбором: подчиниться или быть застреленным на месте. Менее чем за двадцать минут Рём, Хайнес, Бергман, Уль[132], граф фон Шпрети-Вальбах, два адъютанта, четыре молодых человека, о наклонностях которых догадаться было несложно, и десять охранников, которые до того крепко спали, были заперты в прачечной в подвале.

Ситуация могла осложниться, когда перед отелем остановился грузовик с четырьмя десятками вооруженных охранников штаб-квартиры Рёма: в этот момент могло вспыхнуть вооруженное столкновение, но Гитлер отдал им приказ вернуться в Мюнхен, и они подчинились. После этого фюрер и его подручные посадили арестованных в конфискованный для этого случая автобус и направились в Мюнхен вдоль южного берега озера Тегернзее[133]. К 9 часам 30 минутам группа машин добралась до «Коричневого дома», охранявшегося армией и эсэсовцами, которые к тому времени арестовали главных офицеров СА, направлявшихся в Бад-Висзее. Остальных арестовали сразу же при выходе из вагонов поезда. Рёма и его ближайших помощников быстро переправили в тюрьму Штадельхейм, где уже находились арестованные ранее штурмовики. Тем временем Гитлер приказал Геббельсу позвонить Герингу и передать ему сигнал «Колибри»…

Из своего дворца на Лейпцигерплац Геринг, ждавший сигнала вместе с Гиммлером и начальником Генштаба фон Рейхенау, немедленно дал команду начать выполнение давно разработанного плана. Находившиеся в казармах бывшей кадетской школы в Лихтерфельде специальные подразделения земельной полиции на грузовиках и в сопровождении мотоциклистов кружными путями въехали в Берлин и окружили штаб-квартиру штурмовых отрядов СА на Вильгельмштрассе. За несколько минут до этого генерал Боденшац срочно вызвал Франца фон Папена, который был в натянутых отношениях с нацистами после своей речи в Марбурге[134], в резиденцию Геринга. Проходя по саду возле Министерства авиации, вице-канцлер поразился тому, что дворец превращен в крепость. «Весь район кишел вооруженными автоматами эсэсовцами, – вспоминал он. – Геринг находился в своем кабинете вместе с Гиммлером. Он сказал мне, что Гитлеру пришлось вылететь в Мюнхен, чтобы сорвать подготовленное Рёмом восстание, а ему были даны все полномочия для предотвращения мятежа в столице. Я тут же возразил, что в отсутствие канцлера всю полноту власти должен осуществлять я как вице-канцлер. Геринг сказал, что об этом не может быть и речи. […] Тогда я сказал, что необходимо сообщить обо всем президенту, ввести в стране чрезвычайное положение и подключить рейхсвер к наведению порядка. Но Геринг отказался и от этого, заявив: не стоит беспокоить Гинденбурга, так как с помощью СС он, Геринг, держит ситуацию под контролем. Мы начали спорить, но Геринг прекратил разговор, попросив меня вернуться домой и не выходить никуда, не предупредив его: от этого якобы зависела моя личная безопасность. Я ответил, что сам могу обеспечить свою безопасность и что отказываюсь исполнять то, что весьма напоминает арест».

В ходе этого разговора личный секретарь фон Папена услышал, как Гиммлер, понизив голос, произнес в телефонную трубку: «Теперь можете начинать!» Позже он понял: фон Папена специально выманили из дворца вице-канцлера для того, чтобы молодчики Геринга и Гиммлера смогли спокойно занять здание. Что они незамедлительно и сделали, убив мимоходом руководителя пресс-службы Герберта фон Бозе и арестовав всех секретарей. А тем временем в резиденции Геринга переговоры завершились, фон Папен позже написал: «В конечном счете Геринг, получавший поток сообщений, чуть ли не выставил меня за дверь. […] Мы с секретарем поехали на машине к дворцу вице-канцлера на Фоссштрассе, чтобы я смог забрать оттуда свои дела. Но здание было занято людьми Гиммлера, а охранник с автоматом не разрешил мне войти. Один из служащих сумел передать мне, что Бозе убит, после чего его от меня отогнали, а мне приказали вернуться в машину. К нам подошли эсэсовец и член тайной полиции Геринга, попытавшиеся арестовать моего секретаря. Напряжение возросло до такой степени, что в нас едва не начали стрелять. Это было знаком царившего там смятения. Во всем этом принимали участие две группы: одной командовал Геринг, другая исполняла приказы Гиммлера».

Точно так и было: сообщники действовали заодно, но, поскольку преследовали разные интересы, счеты сводили по-разному. Впрочем, фон Папену просто повезло: когда он вернулся домой, его спасло от подручных Гиммлера, получивших приказ его убить, только то, что Геринг приказал своим людям защищать вице-канцлера. Это означало лишь то, что премьер-министр Пруссии Герман Геринг, более рассудительный человек, чем шеф гестапо, считал, что убийство – это искусство, которое требует тишины. К тому же Гинденбург никогда бы не простил нацистам убийства своего любимца Франца фон Папена. А ведь старый фельдмаршал все еще оставался верховным главнокомандующим рейхсвера… Существовали, впрочем, и другие противоречия: Гиммлер и Гейдрих хотели воспользоваться случаем для физического устранения Дильса, но Геринг воспротивился этому. Таким образом, первый исполнитель грязной работы гестапо лишь чудом уцелел в этой бойне, а Геринг тайно назначил его исполнительным президентом Кёльна, и по строжайшему приказу патрона Дильс постарался сделать так, чтобы о нем забыли.

А тем временем специальные отряды земельной полиции захватили штаб-квартиру штурмовиков и обезоружили всех, кто там находился. Геринг, покинув на некоторое время свой кабинет, явился туда, чтобы на месте определить, кого следует расстрелять немедленно, а кого допросить. Позже он рассказывал: «Я спросил у капитана СА: “Есть ли у вас оружие?” – “Никак нет, господин начальник полиции, – ответил мне этот мерзавец. – Никакого оружия, кроме пистолета, на ношение которого вы выдали мне разрешение…” И тогда я обнаружил в подвале целый арсенал, там оружия было больше, чем у всей прусской полиции! Говорю же, они могли устроить настоящий фейерверк! В этом случае оставалось только одно: расстрелять!»

Тот день был отмечен множеством расстрелов в Пруссии, в Померании, в Силезии, везде. Причем лишились жизни множество людей, не имевших отношения к СА, в частности: бывший канцлер фон Шлейхер (эсэсовцы, переодетые в гражданскую одежду, подъехали к его вилле на окраине Берлина, ворвались в дом и открыли стрельбу по Шлейхеру и его жене, которые в это время завтракали); генерал фон Бредов, единомышленник и ближайший помощник фон Шлейхера, исполнявший в его кабинете обязанности министра обороны; адвокат Эдгар Юнг, сотрудник фон Папена и истинный автор Марбургской речи; Эрих Клаузенер, бывший начальник отдела полиции прусского Министерства внутренних дел, уволенный со своего поста в феврале 1933 года; Фриц Герлих, католический публицист и историк, некогда судившийся с Герингом… И разумеется, были убиты все сподвижники Рёма, Эрнста и Хайнеса: Герт, Сандер, Бойлвиц, Мореншильд, Киршбаум и десятки других, переправленных в концлагерь близ Лихтерфельде и там казненных. В Министерстве внутренних дел, как, впрочем, и везде, никто не чувствовал себя в безопасности, даже генерал Далюге, начальник отдела полиции Имперского министерства внутренних дел и руководитель прусской полиции! Его подчиненный Ханс Бернд Гизевиус так описал атмосферу того ужасного утра: «Что же на самом деле происходило? Казалось, что продолжались поиски Грегора Штрассера, если судить по драматическому призыву о помощи, направленному Далюге одним из товарищей по партии. Вероятно, Рём, Шлейхер и Штрассер затевали весьма опасный путч. Из полиции стали поступать многочисленные телеграммы. Почти все значимые лидеры СА были арестованы или находились под угрозой ареста. Предателей, несомненно, было очень много. Но сколько же точно? Кто был охотником, а кто дичью? Мы решили узнать все точнее. Для этого я предложил отправиться во дворец Геринга, где надеялся увидеть Небе[135]. Уж он-то должен был сказать, что происходит на самом деле. Меня на это толкала мысль, что лучше находиться там, чем в кабинете или дома. Посему я предпочел держаться поближе к Далюге, полагая, что уж в пасти волка, то есть во дворце Геринга, меня точно не арестуют. Мы вдвоем прошли двести – триста метров, отделявших министерство от Лейпцигерплац, так и не заметив ничего необычного. […] Люди спокойно шли по улицам. Однако мундиров СС видно не было. И только дойдя до Лейпцигерплац, мы поняли, что дело серьезное. Там мы увидели много полицейских и группы людей. Мы прошли по маленькому проходу, выводившему к дворцу Геринга. Слава богу, это здание не было видно с улицы, потому что как только мы вышли из-за угла, со всех крыш, из всех амбразур и со всех балконов на нас нацелились дула автоматов. Двор кишел полицейскими, если бы не серьезность ситуация, этот контраст со спокойным Берлином мог бы нас позабавить. Пока я проходил вслед за Далюге через заграждения и поднимался по ступеням в большой холл для приемов, горло мое внезапно сдавил страх. Я судорожно вдохнул воздух, полнившийся ненавистью, нервозностью, напряженностью, предчувствием гражданской войны, а главное, запахом крови, большой крови. На лице всех присутствующих, начиная с часовых, отражался ужас. Из стороны в сторону нервно сновали адъютанты. Посыльные, сжимавшие в руках толстые папки с секретными бумагами, пробегали с важным выражением на лице. Ожидавшие чего-то люди с тревогой расспрашивали друг друга. Все говорили вполголоса. Шептали что-то друг другу на ухо. К счастью, я тут же увидел Небе. Мы переглянулись по-своему, как давно практиковали, и поприветствовали друг друга. Мы затянули с рукопожатием несколько дольше обычного, потому что не знали, что следует сказать или о чем спросить в первую очередь. В конце концов я просто спросил, чем он занимался вчера. “Ничем особенным, – ответил Небе. И добавил: – Мне сообщили, что на Геринга готовилось покушение, так что я должен всюду его сопровождать. Он с женой прошелся по разным магазинам. Но мне пришлось ночевать во дворце. А сегодня утром…” Небе многозначительно посмотрел на меня. Последовала довольно продолжительная пауза. […] Он принял равнодушный вид. В такой момент и среди такого окружения главным было не показывать своего волнения, а уж тем более испуга. Мы из осторожности отошли в укромный уголок поблизости. В паре шагов от нас в кресле сидел, опустив голову, какой-то группенфюрер СА, зубы у него стучали. Небе пояснил, что ему пришлось его арестовать несколько минут назад. Несчастного вызвали по телефону, сразу же по его прибытии Геринг обозвал его грязной гомосексуальной свиньей и заявил, что его надо расстрелять. Чуть поодаль сидел на корточках еще один бедолага, обергруппенфюрер СА Каше: его схватили на улице и предусмотрительно привели сюда. Он выглядел так, словно считал секунды, которые ему оставалось прожить. […] Вид этого человеческого отчаяния вернул нас к сути дела. Небе дал мне понять, что с утра ситуация сильно осложнилась. В лагере близ Лихтерфельде не прекращаются расстрелы. Он шепотом произнес много фамилий, которых я даже не слышал. Я запомнил только имена группенфюреров СА фон Деттена и фон Фалькенхаузена, префекта полиции города Глейвиц Рамсхорна, префекта полиции Магдебурга, имена штандартенфюрера Бельдинга и адвоката Фосса. И это были лишь несколько кандидатов на расстрел. […] Нас глубоко огорчила фамилия Герта, награжденного на фронте орденом “За заслуги”[136]. Нам с Небе казалось отвратительным, как убивали этих “важных преступников”. Честно говоря, в тот момент мы не могли прийти в себя. И лишь машинально запоминали факты, поскольку больше всего думали о том, сумеем ли сами выйти живыми и невредимыми из этого бедлама. […] Мы ободрили друг друга, думая при этом молча о ружейных залпах, которые раздавались в Лихтерфельде. Мы находились совсем рядом с кабинетом Геринга, где заседала комиссия по расстрелам. В кабинет постоянно забегали посыльные из гестапо, принося маленькие белые карточки. Дверь оставалась приоткрытой, и мы могли видеть Геринга, Гиммлера, Гейдриха и маленького Пили Кёрнера, статс-секретаря прусского правительства Геринга. Казалось, что совещание проходит очень бурно. Временами из кабинета доносились слова “Вон!”, “Ах!”, “Стреляйте!” или звучал просто грубый смех. Во всяком случае, мне показалось, что у них было очень хорошее настроение. Геринг буквально светился от удовольствия. Чувствовалось, что он в своей стихии. Он мерил кабинет большими шагами. Это было незабываемое зрелище: растрепавшиеся волосы, белая рубашка и серо-голубые военные брюки на толстом теле, черные сапоги с высокими голенищами, которые закрывают колени. Он напомнил мне Кота в сапогах или какого-то другого экстравагантного персонажа сказок».

Ту же самую картину наблюдал из приемной заместитель статс-секретаря Министерства авиации генерал Эрхард Мильх, которого вызвали во дворец Геринга поздним утром. «Гиммлер медленно зачитывал фамилии по списку, – вспоминал он. – После каждой фамилии Геринг и фон Райхенау кивали или отрицательно качали головой. Если все соглашались, Гиммлер диктовал Кёрнеру фамилию и сухо прибавлял: “Подтверждено!” В какой-то момент один из троих произнес фамилию, которая явно не значилась в списке. Это было имя супруги некоего дипломата, сильно раздражавшей руководителей партии крайним усердием в покровительстве делу национал-социализма[137]. Все нервно рассмеялись. Время от времени Пауль Кёрнер выходил со списком фамилий, которые были видны, и передавал его другим людям. Те по телефону давали указания своим доверенным лицам на местах.

Было ясно, что людей, внесенных в эти списки, ожидало вовсе не продвижение по службе».

О том, что было дальше, рассказал Гизевиус, оставшийся во дворце: «Вдруг раздались громкие голоса. Майор полиции Якоби выскочил из кабинета, затягивая под подбородком ремешок фуражки, а вслед ему Геринг с яростью кричал: “Стреляйте… возьмите с собой всю роту, стреляйте по ним… стреляйте, говорю вам… стреляйте!” Невозможно описать неистовость желания мщения и одновременно страх, подлый страх, отразившиеся в этой сцене. Можно было догадаться, что кто-то скрылся, некто, кто не должен был остаться в живых, иначе день был бы прожит зря. Вначале мы предположили, что бежали Рём или Карл Эрнст. Но Геринг продолжал кричать. Он снова начал ходить из угла в угол по своей шикарной клетке, а мы услышали, как он несколько раз крикнул: “Это все Пауль… этот Пауль, именно он!” Один из адъютантов сообщил нам, что речь шла о Грегоре Штрассере и Пауле Шульце. оказывается, арестовать Штрассера не удавалось, потому что его защищали рабочие его предприятия. […] Поэтому и прозвучала зверская фраза “Стреляйте по ним!”. А этим Паулем был друг Штрассера лейтенант Пауль Шульц[138]». Гизевиус даже увидел окончание – как оказалось, временное – работы комиссии по расстрелам: «Гиммлер с Гейдрихом уехали, малыш Пауль Кёрнер с важным видом вышел в холл, а Геринг удалился в смежную комнату, где его давно ждал “придворный” фотограф. Как же можно было провести такой день, не сделав красивый снимок августейшей особы! Кстати, мы удивились уже тогда, когда заметили, что лакеи тщательно готовят целый набор мундиров».

Они задержались еще на некоторое время, потому что Геринг хотел встретиться с одним только что доставленным во дворец арестованным. Им оказался принц Август Вильгельм, его старинный приятель Ави, который вступил в ряды СА, решив доказать свою преданность национал-социализму, и фигурировал в планах Рёма по реорганизации правительства. «Где ты разговаривал с Карлом Эрнстом в последний раз?» – спросил его Геринг. «По телефону», – ответил принц. «О чем вы говорили?» – «Эрнст просто хотел попрощаться со мной перед отъездом за границу». – «Тебе повезло, что ты сказал правду», – сухо произнес Геринг и зачитал принцу запись разговора. «Рад, что ты решил на несколько дней уехать в Швейцарию!» – сказал затем Геринг принцу, смотревшему на него с недоумением. «Я когда-нибудь говорил тебе, что у тебя самая глупая в мире голова? Уходи отсюда и помалкивай!» – дружелюбно добавил Геринг на прощание. Таким образом, принц вышел из вертепа на Лейпцигерплац свободным, но спасла его вовсе не его невиновность. Просто Геринг правильно оценил ситуацию: нельзя расстреливать представителя рода Гогенцоллернов, каким бы глупым принц ни был.

Во второй половине дня великий организатор чисток отправился в Министерство пропаганды, желая сделать заявление для прессы. Гизевиус находился там, позже он так описал эту сцену: «В зале царила ужасно напряженная обстановка. Я видел лица этих великих редакторов. На них отражались любопытство, недоумение, коварная радость, озабоченность и ужас поочередно. […] Приехал Геринг. Он был в парадном мундире. Геринг не просто шел: он промаршировал к трибуне и поднялся на нее с величественным видом. Сделав продолжительную паузу, которая произвела сильное действие, он слегка наклонился вперед и опустил и снова поднял глаза, словно боялся того, что намеревался обнародовать. Он, несомненно, разучил перед зеркалом эту нероновскую позу. Потом Геринг сделал заявление. Произнес его он печальным голосом, как профессиональный распорядитель на похоронах. Заявление было путаным: путч Рёма, сексуальный разврат, волнения в стране, реакция, государственная измена, вторая революция, суровое наказание, милосердие фюрера. Шлейхер вошел в заговор с некой иностранной державой. В момент ареста он пытался сопротивляться, и это, “к несчастью”, стоило ему жизни. О Штрассере Геринг не упомянул. Как и об убийстве личного секретаря фон Папена. Когда он снова заговорил о Рёме, всем стало ясно: того больше нет в живых. […] Самым интересным пунктом заявления Геринга оказался не намек на “больных людей”, чьи пагубные наклонности были элементом социальной коррупции, а то, что фюрер, проводивший в этот день “краткий судебный процесс” в Висзее, приказал ему несколько дней назад по его указанию “нанести удар”. А потом прозвучала наполненная особым смыслом фраза: “Я расширил границы моей миссии”. Из чего стало ясно, что Геринг не ограничился приказом стрелять по руководству путчистов из числа членов СА, а по собственной инициативе нанес удар по “вечно недовольным”».

Среди них, разумеется, оказался Грегор Штрассер, которого в конце концов гестаповцы арестовали во второй половине дня, доставили в свою штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе и бросили в подземную камеру номер 16. Там он провел долгие двенадцать часов, потом в камеру вошли трое эсэсовцев и расстреляли его в упор. Изрешеченный пулями Штрассер был еще жив, и тогда Гейдрих произвел контрольный выстрел. А тем временем пришла ночь, но расстрелы в концлагере близ Лихтерфельде не прекратились: они продолжались при свете автомобильных фар…

Геринг упомянул в своем заявлении, что фюрер возглавлял в Висзее «краткий судебный процесс». Он точно подобрал прилагательное, но существительное использовал неверное, поскольку этот суд не имел ничего общего с юриспруденцией: во второй половине того кровавого дня Гитлер, продолжая находиться в «Коричневом доме», пробежал глазами бесконечный список арестованных и крестиком отметил фамилии тех, кого приговаривал к смерти. Группенфюрер СС Зепп Дитрих[139] получил первый список из шести фамилий для немедленной казни: Хайн, Хайдебрек, Хайнес, Шейнгубер, Шмидт и граф фон Шпрети-Вальбах. Дитрих отправился в тюрьму Штадельхейм без особого энтузиазма, потому что приговоренные к смерти в большинстве своем были его боевыми товарищами. Но старый солдат обязан повиноваться, и шесть человек оказались перед расстрельной командой. Дитрих с тяжелым сердцем покинул место расстрела до того, как прозвучал последний залп. После этого последовали другие многочисленные убийства, как в тюрьме Штадельхейм, так и в других местах. Причем некоторые воспользовались возможностью свести старые счеты: бывшего главу правительства Баварии, 75-летнего Густава фон Кара, вытащили из дома в Дахау, забили до смерти и кинули в болото, а отец Бернхард Штемпфле, некогда подправлявший рукопись «Майн Кампф», был убит перед собственным домом[140]. Не обошлось и без ужасных ошибок: музыкальный критик Вильгельм Шмидт стал жертвой вследствие случайного совпадения…[141] Но удивительно оказалось то, что Эрнст Рём, человек, который должен был погибнуть самым первым, вечером 30 июня все еще был жив: Гитлер не хотел отдавать приказ о его казни, а в разговоре с Максом Аманном он заметил: «В конечном счете Эрнст некогда находился рядом со мной на скамье подсудимых»[142]. На аэродроме Обервизенфельд за несколько минут до вылета в Берлин он сказал генералу фон Эппу: «Я помиловал Рёма, приняв во внимание оказанные им услуги». Кто может понять сложную психологию Адольфа Гитлера?..

В Берлине, находясь на своем рабочем месте в Министерстве внутренних дел, Ханс Бернд Гизевиус продолжал наблюдать, как разворачивалась адская спираль событий. Позже он вспоминал: «В течение короткого времени накопилось большое количество радиограмм. Большая их часть уже потеряла актуальность, другие были непонятными, содержали мало новой информации. Дюжина телеграмм касалась Карла Эрнста. Птичка сумела упорхнуть. Полагаю, что именно он и был номером два, который вызывал злобное раздражение и такую же ярость, поскольку уже давно должен был быть расстрелян. Вдруг мы узнали, что фюрер час назад вылетел из Мюнхена. Приземлиться он должен был в Тампельхофе, и его прибытие было нельзя пропустить. Аэродром оцепили вооруженные до зубов эсэсовцы. Тем более что ожидалось прибытие еще нескольких самолетов. Геринг воспользовался запаздыванием самолета из Мюнхена, чтобы произнести короткую речь перед солдатами в серо-голубой форме. Эти его подчиненные в ту пору еще держались в тени и были мало кому знакомы[143]. Здесь они выстроились перед ангарами. Геринг вошел в середину образованного ими каре, и, расставив ноги по-хозяйски, начал говорить – именно в тот вечер – о солдатской верности и духе товарищества. […] Эта бессвязная речь произносилась в сумерках, и никто, следует отметить, ее не услышал. Небе тоже находился на аэродроме. Ему уже сообщили, что Грегор Штрассер мертв, якобы покончил с собой. Это нас возмутило. […] Не успели мы с Небе сделать несколько шагов по аэродрому, отойдя в сторону, как увидели, что приземлился небольшой “юнкерс”. Из самолета выпрыгнули три эсэсовца. Затем появился Карл Эрнст в наручниках. Все-таки они его поймали! Этот парень, казалось, был в хорошем настроении. Он быстро перебрался из самолета в машину. Эрнст улыбался направо и налево, словно хотел показать всем, что не воспринимает свой арест всерьез. Но улыбка очень скоро исчезла с его лица. Его спешно повезли в лагерь близ Лихтерфельде.

Наконец раздалось объявление о прибытии самолета из Мюнхена. Мы увидели его в небе. Горизонт окрасился в кроваво-красные тона, и это выглядело символично. Все были взволнованы, у всех в голове крутились тысячи вопросов. Тяжелый самолет коснулся колесами земли, потом остановился, и в тот момент, когда винт прекратил вращаться, мы невольно затаили дыхание. Что теперь произойдет? Послышались команды. Рота почетного караула застыла по стойке “смирно”, Геринг, Гиммлер, Кёрнер, Фрик, Далюге и два десятка офицеров полиции двинулись в направлении самолета. Вот открылась дверца, и первым вышел Адольф Гитлер. Он был во всем темном: коричневая рубашка, черный галстук, кожаное пальто, высокие сапоги. Без головного убора, с белым, как простыня, небритым лицом, черты которого одновременно обозначились резче и припухли. Потухший взгляд был неподвижным, на глаза падала непослушная челка. […] Со всех сторон послышались приветствия. Гитлер молча подал руку каждому из тех, кто его окружил. Мы с Небе, наблюдая из предосторожности всю сцену издали, слышали только щелканье каблуков. Тем временем из самолета вышли остальные пассажиры: Брюкнер, Шауб, Зепп Дитрих и другие. Они казались серьезными, во всяком случае озабоченными. Наконец по трапу спустилась дьявольская фигура: Геббельс. Медленным шагом Гитлер прошел перед строем роты почетного караула. Он двигался, тяжело ступая, от одного фланга строя до другого. Складывалось впечатление, что он в любой момент может потерять сознание.

Повернувшись к Герингу и Мильху, Гитлер спросил, что за люди в незнакомой ему форме стоят перед ангарами. Это курсанты-летчики будущего люфтваффе, ответил Мильх. “Единственное приятное зрелище за день. Прекрасный расовый отбор!” – заключил фюрер. Я стоял слишком далеко и не мог услышать эти слова, но увидел, как вся группа продолжила движение. Направляясь к колонне машин, ожидавших в нескольких сотнях метров от места посадки самолета, Гитлер остановил Геринга и Гиммлера. Он потребовал от сподвижников доложить обстановку, хотя, несомненно, весь день поддерживал с ними связь по телефону. Предшественник Рёма фон Пфеффер, оценив ситуацию, решился приблизиться. Но Гиммлер угрожающим жестом велел ему не подходить. Затем он достал из внутреннего кармана помятый список. Гитлер принялся просматривать длинный перечень фамилий, а Гиммлер и Геринг в это время что-то шептали ему на ухо. Было видно, как Гитлер, водя по списку пальцем, задерживал его иногда на чьей-то фамилии. И тогда шепот становился более оживленным. Вдруг Гитлер откинул голову назад с выражением такого сильного волнения на лице, что это не ускользнуло от внимания присутствующих. Мы с Небе обменялись многозначительными взглядами. Гитлер только что узнал о “самоубийстве” Штрассера. Наконец процессия продолжила движение. Впереди шли Гитлер, Геринг и Гиммлер. Походка Гитлера оставалась усталой. Оба кровавых спасителя страны продолжали суетливо что-то говорить. Внешне очень разные, тучный Геринг и худой Гиммлер в этот день одинаково вышагивали, оба имели важный вид, были говорливы и проявляли подобострастие. Остальные встречающие держались на почтительном расстоянии и хранили глубокое молчание. […] Мрачный символизм происходящего достиг кульминации, когда с крыши одного из ангаров вдруг донесся крик нескольких рабочих: “Браво, Адольф!”».

На другой день Гитлера приветствовали более скромно, но не менее восторженно: простые люди радовались тому, что им удалось избежать кровавой трагедии и что не видели на улицах орущей и зловещей клики сообщников Эрнста Рёма. Они еще не знали о других жертвах. Военные руководители радовались устранению своих самых опасных конкурентов и дали об этом знать через военного министра фон Бломберга. Конечно, им не понравилось, что при расправе пали генералы фон Шлейхер и фон Бредов, но если спасение армии потребовало этих жертв… Гинденбург тоже был полностью удовлетворен уничтожением партийных отбросов. Об остальном окружение его явно не проинформировало: оно почти полностью изолировало президента от внешнего мира. Этим и объясняется появление телеграмм с горячими поздравлениями, направленных Гитлеру и Герингу[144].

Но в то радостное воскресенье, 1 июля 1934 года, когда враг был разгромлен, а палачи заканчивали свою кровавую работу, премьер-министр Пруссии вовсе не чувствовал удовлетворения, поскольку, пока Рём здравствовал, ничего еще не было выиграно. Однако фюрер сказал ему накануне вечером, что он решил пощадить старого товарища по партии. Но если бы вдруг Рём остался в живых, если бы он помирился с Гитлером, если бы тот назначил его на новую должность, тогда над обоими главными организаторами «ночи длинных ножей» нависла бы большая опасность!

Следовательно, об этом не могло быть и речи… Именно поэтому во время приема в саду рейхсканцелярии, устроенного в воскресенье вечером, Геринг и Гиммлер убеждали Гитлера «закончить дело». Когда руководитель имперского сельского хозяйства Рихард-Вальтер Дарре чуть позже подошел к ним, оба заговорщика все еще продолжали гнуть свое. Когда стемнело, Гитлер сдался, и в Мюнхен ушли соответствующие приказы. Теодор Эйке, начальник концентрационного лагеря в Дахау, прибыл в тюрьму Штадельхейм в сопровождении двух эсэсовцев. По указанию фюрера они дали Рёму револьвер, чтобы тот покончил с собой. Но старый драчун отверг подобную милость, и его попросту застрелили.

Итак, Герман Геринг победил на всех фронтах! На следующий день, 2 июля, он устроил грандиозный банкет в своем дворце на Лейпцигерплац, желая отпраздновать победу вместе с основными сообщниками. Ничто не указывало на то, что привкус крови испортил им аппетит. Впрочем, Геринг уже вечером в воскресенье распорядился уничтожить все относящиеся к завершившейся акции документы. Сколько же человек стали жертвами этого кровавого уик-энда? Согласно официальной статистике, от 77 до 84, включая 50 штурмовиков, неофициально же только в Берлине и Мюнхене было убито от 150 до 200 человек. Но эти цифры могли быть и втрое больше, если бы в расчет брались «несчастные случаи», «ошибки», «самоубийства», «сердечные приступы» и «смерть в заключении», имевшие место по всей стране. Таким образом, герой мировой войны, ветеран-патриот, романтик-авантюрист, неудачливый путчист, безденежный беженец, предприимчивый делец, громогласный оратор, продажный депутат, победоносный председатель рейхстага, бессовестный министр внутренних дел и честолюбивый премьер-министр мог теперь претендовать на звание заслуженного бандита. Впрочем, он еще не закончил собирать знаки отличия…

VIII Головокружение от взлета

Именно летом 1934 года Адольф Гитлер стал настоящим властителем Германии: в конце июня и начале июля он похоронил одновременно всех своих противников, как правых, так и левых, и задним числом провозгласил эти три дня убийств «действиями во имя общественного спасения». В конце июля, после неудавшегося путча в Вене[145], он избавился от вице-канцлера фон Папена, отправив его послом в Австрию. В начале августа, после смерти фельдмаршала Гинденбурга, он взял на себя полномочия президента и таким образом стал также Верховным главнокомандующим вооруженными силами, солдаты и офицеры которых отныне присягали лично ему. Наконец, 19 августа Гитлер узаконил захват власти путем проведения голосования: 90 процентов немцев одобрили установление диктатуры. С того момента фюрер занялся главной своей целью – осуществлением милитаризации. И в выполнении этой громадной задачи он главную роль отвел, естественно, Герману Герингу…

Во время захвата власти в январе 1933 года Геринг, тогда всего лишь комиссар по делам авиации, получил очень сложное задание: восстановить боевую авиацию, которую Германии запрещалось иметь по окончании мировой войны, и сделать это в строжайшей тайне, потому что нарушение ограничений Версальского договора могло привести к незамедлительной оккупации немецкой территории. Причем требовалось сделать это в сжатые сроки, чтобы новый режим как можно скорее получил в распоряжение мощное орудие устрашения и поставил союзников перед свершившимся фактом. И при всем этом Гитлер потребовал обеспечить надежность и эффективность нового вида вооруженных сил, так как считал боевую авиацию одним из основных инструментов будущих завоеваний.

Геринг, сразу же почувствовав себя в своей тарелке, незамедлительно собрал своих боевых товарищей и распределил между ними обязанности. Своему старому приятелю Бруно Лёрцеру он поручил руководить «Немецким авиационным спортивным союзом» и «Немецким авиационным клубом»: под видом спортивных программ они должны были осуществлять начальную летную подготовку будущих летчиков истребительной авиации рейха[146]. Своего давнего друга и соперника Эрнста Удета он назначил на пост технического советника комиссариата по делам авиации. А верного Карла Боденшаца, ставшего к тому времени полковником, сделал своим первым советником, руководителем кабинета и главным адъютантом.

Тридцатого января 1933 года Геринг со своим свежеиспеченным штабом явился на собрание берлинского аэроклуба, отмечавшего двадцать пятую годовщину со дня основания с участием воздушных асов мировой войны и представителей крупных авиастроительных компаний – Генриха Коппенберга из фирмы «Юнкерс», Курта Танка из «Фокке-Вульф», Фрица Наллингера из «Бенц моторен», а также Эрнста Хенкеля, Клаудиуса Дорнье и многих других. На этом форуме Геринг, блистая наградами, твердо заявил: «Господа, положение катастрофическое, но выход есть! Фюрер разрешил мне сказать вам, что правительство намерено предоставить промышленности крупные кредиты. Вы могли бы ускорить проектные работы и усовершенствовать некоторые уже имеющиеся образцы самолетов, таких, как “Юнкерс-52” – идеальный прототип, “Хейнкель-70”, “Фокке-Вульф-200”, а Дорнье мог бы сосредоточиться на гидросамолетах. Господа, вы можете выбирать себе рабочих из числа 6 миллионов безработных. Мы дадим им работу, и они будут строить нам аэродромы, заводы, собирать фюзеляжи и моторы. Мы будем платить людям за то, что они начнут учиться летать, и возьмем из рейхсвера сержантов, которые научат их соблюдать дисциплину. Пусть у них и нет права носить летную форму, но они должны быть обучены как настоящие солдаты». Зал взорвался аплодисментами, с криками «Да здравствует толстяк!» несколько крепко сбитых офицеров приблизились к Герингу и стали подбрасывать его в воздух. «Смотрите-ка, – воскликнул Бруно Лёрцер, – он снова начал летать!»

Но хочешь, не хочешь, а приземляться надо: обладал ли бывший летчик-истребитель и торговец авиационными двигателями Герман Геринг, ничего не понимавший в современных технологиях, достаточной компетенцией, чтобы руководить столь гигантской работой по созданию военной авиации? Сколь бы тщеславен ни был, он оставался реалистом и испытывал некоторые сомнения. И поэтому решил призвать на помощь настоящего профессионала в лице Эрхарда Мильха, исполнительного директора компании «Люфтганза»…[147]

Вначале Мильх отказывался от предложенной ему должности заместителя комиссара по вопросам авиации: идея служить под началом бывшего депутата, которому он некогда давал деньги, ему вовсе не улыбалась. Тем более что он недолюбливал толстого интригана с неуемным темпераментом и знал о его недавней наркотической зависимости. Но Геринг представил Мильха фюреру, который прекрасно умел подчинять своему обаянию людей и играть на патриотических струнах их души. «Вы – специалист в своей области, – сказал Гитлер, – в партии нет никого, кто бы так хорошо разбирался в авиации. Вы должны согласиться! К этому вас призывает не партия, а Германия!» Мильх, очарованный, как и многие другие, странным красноречием фюрера, в итоге согласился. Однако всплыл осложняющий дело фактор: доносчики-профессионалы вскоре обнаружили, что отец Эрхарда Мильха еврей, а это немыслимая ситуация для должностного лица при нацистском режиме. Но Геринг был не из тех, кого останавливали подобные пустяки: в Берлин была вызвана мать Мильха, которая нотариально заверила, что ее сын Эрхард родился в результате ее внебрачной связи с неким бароном Германом фон Биром, имевшим, естественно, безупречное арийское происхождение…[148] Фамилию отца выбрал лично Геринг. «Раз уж отняли у него настоящего отца, мы должны были дать ему взамен аристократа!» – позже сказал он со смехом. В мгновение ока с пути нового арийца Эрхарда Мильха исчезли все преграды, что позволило ему не только оставаться заместителем Геринга, но и стать статс-секретарем Министерства авиации после учреждения этого ведомства в мае 1933 года. Мильх оказался ценным сотрудником: он обладал навыками умелого организатора, чувством меры, понимал требования времени, добирался до самой сути вопросов, напряженно работал, составлял долгосрочные планы, короче говоря, много знал и многое умел, в отличие от нового министра воздушного транспорта Германа Геринга…

Точно одно: как не было бы Октябрьской революции без Льва Троцкого, так не было бы и люфтваффе без Эрхарда Мильха. Устроив свою штаб-квартиру в бывшем здании банка на Беренштрассе, статс-секретарь и новоиспеченный полковник поставил перед собой задачу создать военно-воздушные силы под видом гражданской авиации. Он пригласил к сотрудничеству ценные военные кадры – Вальтера Вефера, Вильгельма Виммера, Ганса-Юргена Штумпфа и Альберта Кессельринга[149]. Все они были полковниками сухопутных войск, но быстро влились в новый вид вооруженных сил и даже научились летать под присмотром Эрхарда Мильха. Все эти люди оторвались от земли и теперь согласовывали работу центров подготовки высококлассных рабочих, механических цехов, исследовательских лабораторий, центров летных испытаний, сборочных заводов, метеослужбы, подразделений наземного обеспечения, аэродромов, командных пунктов и бетонных укрытий. А также деятельность училищ, где проходили подготовку летчики и штурманы истребительной, разведывательной, бомбардировочной авиации, авиации связи и морской авиации, авиационно-инженерных училищ и училищ противовоздушной обороны. Они национализировали заводы «Юнкерса» в Дессау и поставили своих людей на руководящие должности в фирмах «Дорнье», «Мессершмитт» и «Хейнкель». Они установили сроки набора и обучения личного состава, начав с подготовки 1600 пилотов. Они по распоряжению Мильха занимались закупкой 1000 самолетов (среди которых предусматривалось иметь значительное количество бомбардировщиков) для формирования «Флота устрашения» – авиационных сил, призванных противодействовать любой попытке вторжения со стороны Франции. Все это, разумеется, осуществлялось в обстановке строжайшей секретности[150]. Конечно, бывали случаи производственного брака, приводившего к печальным последствиям при эксплуатации, но Мильху, который был ненастоящим военным, и Кессельрингу, который был ненастоящим летчиком, приходилось соблюдать драконовские сроки, установленные хозяевами…[151]

В течение года этой головокружительной работы Мильх имел почти что неограниченные полномочия. Геринг подписывал все необходимые документы, чтобы авиационная промышленность получала людей, необходимое оборудование и сырье. Но виделся он с Мильхом не чаще одного раза в месяц, и это в лучшем случае. А в его штаб-квартиру на Беренштрассе и в авиационно-исследовательский центр в Рехлине наведывался очень редко. В апреле 1933 года, когда Мильх начал излагать ему свою подробную программу производства, Геринг перебил его, сказав только: «Да, да… Сделайте это!» А генерал Штумпф вспоминал: «Геринг ограничивался постановкой общих задач своим подчиненным, собирая их у себя раз в месяц. […] Когда я доложил, что мы уже подготовили тысячу летчиков, он сказал буквально следующее: “Спасибо! Подготовьте еще тысячу!” Узнать, как мы этого добились, он явно не желал! Конечно, у Железного человека в то время хватало других забот[152], к тому же подробности и технические детали его явно тяготили».

Однако Геринг не смог бы обойтись без Мильха так же, как и Мильх не смог бы обойтись без Геринга. Кому другому удалось бы выбить для военно-воздушных сил бюджет в 642 миллиона рейхсмарок на 1933/34 финансовый год и целый миллиард на следующий год? Когда главный штаб люфтваффе представил ему финансовые документы, показывающие невозможность финансировать план развития авиации, Геринг тут же сказал: «Дайте-ка мне эту штуку!» – и направился в рейхсканцелярию, откуда вернулся с заведомо положительным решением фюрера. При этом он добавил: «Запомните раз и навсегда: финансовые расчеты не должны приниматься во внимание!» И подтвердил это таким рассказом: «Было, например [в начале 1934 года], одно совещание у фюрера. […] В отсутствие Шахта фон Бломберг оценил стоимость перевооружения примерно в 30 миллиардов марок и высказал мнение, что об этом стоило проинформировать Шахта. Но фюрер возразил: “Ради бога, не надо ему об этом говорить, иначе он упадет без памяти со своего стула, и тогда мне будет очень трудно все ему объяснить. Не стоит называть ему цифру следующего года”. Но Бломберг продолжал стоять на своем, заявив, что Шахт должен был быть в курсе, чтобы принять необходимые меры. […] И тогда я сказал: “Времени для того, чтобы все это уладить, предостаточно. Пусть господин Шахт потеряет сознание позже”. Мое предложение было принято, и Шахт в тот день ничего не узнал о предполагаемых расходах в размере 30 миллиардов марок».

Однако уже весной 1935 года огромные затраты на вооружение жестоко подорвали экономику[153], а ограничения импорта создали перебои в обеспечении продовольствием населения, вызвав в свою очередь сильное недовольство людей. Когда рейхсминистр экономики Ялмар Шахт доложил членам правительства о том, что это повлечет за собой сокращение финансирования вооружения авиации, Геринг решил взять быка за рога: он отправился в Гамбург, где нехватка масла вызвала самые сильные протесты, и произнес перед многочисленным собранием активистов НСДАП речь, которая надолго всем запомнилась. «Товарищи по партии, друзья, я верю в дружбу народов, – сказал Геринг. – Именно поэтому мы и вооружаемся. Если будем слабыми, мы будем зависеть от всех. […] На международной арене есть люди, которые плохо слышат. Заставить их слышать может только грохот пушек. И именно пушки мы и стараемся сейчас производить. У нас нет масла, товарищи, но я хочу у вас спросить: что вы предпочитаете? Масло или пушки? Нам нужно сало импортировать или железную руду? Вот я вам и говорю: вооружение сделает нас сильными… а от масла люди только толстеют!» Ему бешено зааплодировали, Гитлер послал Герингу поздравительную телеграмму, Шахт сдался, а бюджет авиации на следующий год увеличился в два раза[154]!

Но роль Геринга состояла не только в этом. Благодаря его влиянию и двум годам усилий люфтваффе были признаны третьим по значимости видом вооруженных сил постановлением от 26 февраля 1935 года и объединили в своем составе авиацию сухопутных войск, военно-морскую авиацию и даже подразделения ПВО. Легендарное чувство меры министра воздушного транспорта подвигло его на превращение ландтага Пруссии в «Дом авиаторов» и на сооружение на Лейпцигерштрассе самого крупного в мире здания Министерства авиации – ужасного монстра из бетона, стекла и мрамора, где размещались 4500 кабинетов (до расширения)…[155] Генералу Штумпфу, предложившему сформировать батальон парашютистов, Геринг ответил: «Минимум полк… Нет, мне нужна дивизия!» Офицеры и солдаты, призванные на службу в возрождающейся немецкой военной авиации, широко пользовались благами этой неуемной гигантомании: они имели самое современное оборудование, самые высокие оклады и самые комфортабельные казармы во всех вооруженных силах. Естественно, у них были и самые красивые мундиры лазурного цвета, сшитые по личному эскизу Германа Геринга, большого специалиста в этой области.

Министр авиации старался даже предоставить подчиненным… британские самолеты! Под предлогом нарушения воздушной границы страны неким неопознанным самолетом Геринг заявил, что Германия должна добиться от союзников право иметь «воздушные полицейские силы» для охраны границ.

Это, по его мнению, оправдывало покупку за границей самолетов, которые Германии было запрещено производить… Пресс-секретарь НСДАП Эрнст Ганфштенгль вспоминал: «Во время одной из поездок в Берхтесгаден в конце лета [1933 года] мне поручили встретить промышленника сэра Джона Сиддли[156] и его жену. Я до сих пор вспоминаю, как они с Герингом сидели на балконе, рассматривая большие фотографии и чертежи британских военных самолетов, которые Германия якобы хотела приобрести».

К тому же министр Геринг и его личная полиция в ходе кровавых событий конца июня 1934 года обеспечивали защиту Мильху и его непосредственным подчиненным, чьи отношения с СА, СС и гестапо были весьма прохладными… Именно по этому поводу генерал Штумпф позже написал: «Геринг постоянно прикрывал меня от партии и от СА». И наконец, Геринг лично сбросил плотную завесу тайны, объявив 10 марта 1935 года в интервью корреспонденту «Дейли мейл» о возрождении немецкой военной авиации. А после этого, несколькими днями позже, сообщил британскому военно-воздушному атташе полковнику Дону о том, что у Германии имеется 1500 боевых самолетов! Это было явным преувеличением: в ту пору на службе в люфтваффе числились 900 офицеров и 17 000 солдат и первая эскадра, которую свежеиспеченный генерал авиации Геринг[157], естественно, назвал именем Рихтгофена. Однако на вооружении эскадры состояли лишь довольно старые бипланы «Хейнкель-51» и первые бомбардировщики «Дорнье-11», которые представляли большую угрозу для жизни пилотов, а кичливое заявление о том, что эти силы якобы уже обеспечивают военный паритет с Королевскими военно-воздушными силами Великобритании, было явно натянутым. Тем не менее общий импульс был задан, работа не прерывалась, и менее чем за пару лет самолетный парк люфтваффе увеличился с 77 до 2700 машин…

И все же, хотя Геринг был так же полезен Мильху, как Мильх был полезен Герингу, взаимоотношения между ними вскоре охладились. «Мильх, – написал позже генерал Рикхоф, – очень тяготился своим подчиненным положением. […] Геринга было очень трудно убедить принять какое-нибудь решение, и поэтому Мильх часто обходился без одобрения министра». Конечно, и Геринг злился, зная, что Мильх всем и каждому говорил: «Настоящий министр – это я!» На самом же деле все зависело от того, в каком контексте рассматривалась роль министра: Геринг красовался перед фюрером, перед армией, перед немецким народом, перед журналистами и иностранными дипломатами, а Мильх проводил серьезную работу по планированию, организации, производству, координации и внедрению новшеств… Кстати, министр авиации, ставший уже главнокомандующим люфтваффе[158], давал фюреру, ждавшему немедленных результатов, необдуманные обещания, которые выполнять приходилось Мильху. Так, в конце июля 1934 года Геринг и Мильх (тоже уже ставший генералом) были вызваны в Байройт Гитлером, которого не удовлетворяла программа выпуска самолетов на предстоявшие четырнадцать месяцев: «всего» 4021 единица, включая 1800 самолетов «первого удара», из которых 822 бомбардировщика. Фюреру нужно было значительно больше самолетов, и Геринг, заботившийся прежде всего о собственном престиже, немедленно пообещал увеличить производство. Но Мильх, прекрасно зная пределы возможностей производства и сроки подготовки экипажей, тут же привел возражения технического порядка. И получил нагоняй от министра в присутствии Гитлера. Геринг хотел показать себя единственным специалистом в области авиации и поэтому в августе, отправляясь на следующую встречу с Гитлером в Берхтесгаден, заявил Мильху, что его присутствие там не обязательно. К несчастью для очень хвастливого министра авиации, Адольф Гитлер имел определенный опыт в технических вопросах и инстинктивно отличал любителя от профессионала[159], поэтому он настоял на участии Мильха в этой встрече. Геринг, естественно, подчинился, но отношения со статс-секретарем Министерства авиации от этого вовсе не улучшились…

Правда, помимо различий в темпераменте, эти два человека проповедовали почти противоположные концепции возрождения военной авиации: Мильх хотел работать серьезно, методично, глубоко, без постановки неразумных сроков и целей. А Герингу требовалась «пропагандистская» авиация, численность которой могла бы удовлетворить фюрера и запугать Францию и Польшу, считавшиеся в то время наиболее вероятными противниками. В схеме Геринга главенствовало количество, а качество отходило на второй план… Проблема заключалась в том, что вмешательство министра авиации и главнокомандующего люфтваффе в сферу деятельности статс-секретаря ведомства весьма негативно сказывалось на возрождавшейся военной авиации. Особенно явно это проявлялось в кадровой политике. Третьего июня 1936 года начальник Генерального штаба люфтваффе Вефер, блестящий теоретик действий авиации в современной войне[160], но неопытный пилот, не справился с управлением своего личного самолета, и тот врезался в землю и взорвался. Даже не спросив мнения Мильха, Геринг назначил на место погибшего Вефера начальника административного департамента Министерства авиации Альберта Кессельринга, малосведущего в стратегии воздушной войны офицера, но преданного делу национал-социализма. Одновременно с этим Геринг своей властью сместил генерала Виммера с должности начальника технического управления люфтваффе и назначил на это место своего старого приятеля полковника Эрнста Удета – аса времен мировой войны, виртуозного летчика-испытателя, талантливого художника, хорошего товарища, неутомимого гуляку, запойного алкоголика, не имевшего соответствующего образования, опыта штабной работы и технической подготовки. Это оказалось очень серьезной ошибкой, приведшей к тяжелым последствиям и усугубившейся тем, что Геринг взял в обыкновение контактировать с Удетом, минуя его начальника, Эрхарда Мильха. К тому же с Удетом Геринг встречался очень редко, поскольку у премьер-министра Пруссии, председателя рейхстага, министра авиации, главнокомандующего люфтваффе, хозяина лесов рейха и без того было много дел…

Одним из таких дел являлась дипломатия. Геринг питал определенную неприязнь к служащим Министерства иностранных дел, «людям, которые все утро точат карандаши, а вечерами посещают светские чаепития». Он, видимо, страстно желал возглавлять это ведомство. К тому же Гитлер считал его ценным эмиссаром. Поэтому Геринг постоянно занимался вопросами внешней политики. Швеция, где он часто бывал, естественно, считалась его заказником. И даже несмотря на то, что шведы всегда принимали его довольно сдержанно, Гитлер упорно продолжал считать Геринга специалистом по Скандинавии. Это, впрочем, не всегда было плюсом, поскольку всякий раз, как шведские газеты осуждали преступления гитлеризма, Геринг получал разнос за то, что не смог заставить их замолчать… Поскольку же, пытаясь запугать шведскую прессу, в частности «Гётеборгскую газету торговли и мореплавания», он всякий раз лишь делал из себя посмешище в глазах всей Скандинавии, «первый паломник фюрера» вскоре очутился в замкнутом круге, выход из которого ему так и не удалось найти…

Геринга в рейхсканцелярии также считали специалистом по итальянским вопросам со времен его первой поездки в Рим в 1924 году, которая, как мы помним, не принесла ему славы… Но и три его посещения Италии в течение 1933 года тоже не увенчались успехом, потому что хорошо информированный Бенито Муссолини испытывал презрение к «бывшему клиенту психиатрической больницы», потому что Геринг довольно грубым тоном говорил с дуче о планах Гитлера, и, наконец, потому что посол Германии в Риме фон Хассель, следуя указаниям министра иностранных дел фон Нейрата, при любом удобном случае объяснял своим итальянским коллегам, что «Геринг […] не занимается вопросами внешней политики рейха». Посему Муссолини попросил Гитлера проследить за тем, чтобы германо-итальянские отношения «развивались по общепринятым дипломатическим каналам без привлечения специальных эмиссаров». И фюрер с этим согласился…

Геринга это ничуть не смутило, он перенаправил свои дипломатические интересы на Балканы. Пятнадцатого мая 1934 года вместе с Мильхом, Кёрнером и принцем Филиппом Гессенским он предпринял большое турне по столицам стран юго-восточной Европы, начиная с Будапешта и заканчивая Афинами, и побывал попутно в Праге, Белграде, Софии и Бухаресте. Свою задачу он видел в том, чтобы одновременно изолировать Австрию и вбить клин между Малой Антантой и Францией с Италией. В ходе многочисленных переговоров Геринг добился некоторых успехов в Югославии и в Болгарии, но взаимоотношения между Балканскими странами были очень напряженными, и его самые смелые инициативы имели весьма печальные последствия. Так, его заявление румынскому королю Каролю о том, что Германия никогда не согласится на пересмотр границ в пользу Венгрии, были крайне негативно восприняты в Будапеште. Рейхсминистерству иностранных дел пришлось срочно предотвращать скандал.

В Польше все складывалось иначе. Германо-польский пакт 1934 года был подписан без участия Геринга, а его первая поездка в Польшу состоялась в конце января 1935 года. Официально он прибыл туда «на охоту», но визит был тщательно спланирован в рейхсканцелярии. В ходе трехчасового совещания Гитлер дал своему эмиссару четкие инструкции относительно того, что тот должен говорить в Варшаве: вопрос о Польском коридоре[161] уже не должен был рассматриваться в контексте территориального спора между странами, проявлявшими взаимную заинтересованность в «обеспечении защиты от русских». И в варшавском дворце, и в ходе официальной охоты в Беловежской Пуще Геринг, видимо, добросовестно выполнил свою задачу, так как министр иностранных дел Польши Шембек написал 10 февраля 1935 года польскому послу в Берлине Липскому: «Геринг зашел очень далеко, предложив нам чуть ли не антирусский союз и совместное наступление на Москву».

Но в Варшаве последнее слово оставалось за маршалом Пилсудским, которому большой опыт не позволил поддаться такому искушению: он понимал, что нападать на такого мощного соседа, как СССР, нельзя, а предложение немцев явно направлено на то, чтобы поссорить Польшу с Францией и Советским Союзом. Но от этого Геринг не перестал быть в Польше привилегированным гостем. Он снова приехал туда 17 октября на похороны Пилсудского. Посол США в Москве Уильям Баллит, прибывший в Варшаву по тому же поводу, так описал Геринга в своем письме Рузвельту: «Геринг опоздал и в собор вошел с видом немецкого тенора, исполняющего роль Зигфрида. Впрочем, размерами он вполне походил на оперного певца: диаметр его зада достигал метра. Для того чтобы верх казался таким же широким, как низ, он подбивал ватой плечи мундира, по пять сантиметров с каждой стороны, но это не помогало: плечи настолько расширить было просто невозможно. […] Глаза его выдавались из орбит, словно у него была больная щитовидная железа или он постоянно употреблял кокаин». Но Баллиту пришлось признать, что Герингу удалось добиться психологического эффекта: «Он приковал к себе всеобщее внимание сразу же при появлении в соборе, и похороны Пилсудского превратились в торжественное появление на сцене в первом акте Германа Геринга. При прохождении кортежа от собора до аэродрома – три часа под моросящим дождем – я шел позади Зигфрида, который, замечая фотокамеры, сразу же принимал театральную позу. […] На следующий день в Кракове похоронная процессия прошла до Вавельского замка, старинной резиденции польских королей. Католическая церковь сумела организовать по-настоящему великолепную панихиду. Однако она оказалась слегка затянутой, и Геринг задремал…»

Но очень скоро очнулся, вспомнив, что в сферу его дипломатических интересов входят и франко-германские отношения. Они отличались напряженностью после заключения франко-советского пакта, но Геринг чуть ли не всю вторую половину дня провел с членами французской делегации, в состав которой входили министр иностранных дел Лаваль, Роша[162] и маршал Петен. Переводчик Пауль Шмидт так описал двухчасовую встречу Геринга с Пьером Лавалем: «Тучный и грузный Геринг, отличавшийся прямолинейностью, сразу же перешел к делу, не вдаваясь в дипломатические тонкости. “Полагаю, вы поладили с большевиками в Москве, господин Лаваль?” – сказал он, затронув сразу же наиболее деликатную тему франко-советского пакта о взаимопомощи. “Мы в Германии знаем большевиков намного лучше, чем вы во Франции, – продолжал он. – Мы знаем, что ни при каких обстоятельствах нельзя иметь с ними никакого дела, если желаете избежать неприятностей. Вы столкнетесь с этим во Франции. Увидите, какие трудности создадут вам ваши парижские коммунисты”. Затем последовала гневная тирада против русских, в которой он использовал те же слова, что произнес Гитлер при встрече с Саймоном[163]. […] Я как переводчик, естественно, очень внимательно следил за всеми индивидуальными оборотами, что позволило мне убедиться, насколько близко приспешники Гитлера следовали за своим хозяином. Иногда казалось, будто проигрывали одну и ту же граммофонную пластинку, хотя голос и темперамент были разными. […] Очень убедительными словами Геринг убеждал Лаваля в желании Германии достичь общего урегулирования отношений с Францией. Конкретные детали не упоминались. […] Беспристрастного человека не могло не убедить то, что Геринг, только что выпустивший пар в адрес русских и Лиги Наций, пользуясь языком человека с улицы, был искренен, когда сказал: “Можете не сомневаться, господин Лаваль, что у немецкого народа нет большего желания, чем заключить наконец мир после столетней вражды с его французским соседом. Мы уважаем ваших соотечественников как храбрых солдат, мы восхищаемся достижениями французского духа. Давнишнее яблоко раздора в Эльзас-Лотарингии больше не существует. Что же еще мешает нам стать действительно хорошими соседями?” Эти слова явно произвели должное впечатление на Лаваля…» Действительно, трудно было лучше усыпить бдительность противника… Как бы там ни было, даже немецким дипломатам в Варшаве пришлось признать, что этот визит Германа Геринга в Польшу оказался весьма успешным.

Зная, конечно, о желании фюрера пробить брешь в рядах антигитлеровской коалиции, Геринг также вел переговоры с Великобританией. Да, он не участвовал в переговорах, завершившихся заключением в июне 1935 года англо-германского морского соглашения[164], но тем не менее осуществлял очень эффективную «параллельную дипломатию», в отношении целей которой его британские собеседники часто проявляли удивительную наивность. Так, когда принц Уэльский, будущий король Эдуард VIII, упомянул о том, что интересно было бы организовать визит в Германию британских ветеранов войны, Геринг тут же телеграфировал ему: «Как участник боев от всего сердца благодарю Ваше Королевское Высочество за рыцарскую поддержку сближения отважных британских воинов с немецкими ветеранами». Ответом ему стала «теплая благодарность» принца Уэльского… Часто посещавший Германию бывший министр воздушных сообщений Великобритании лорд Лондондерри также оказался в числе простаков, умело обработанных Герингом: поскольку благородный англичанин был готов дать убедить себя, ушлый немец заявил: «Пусть же Германия и Англия объединятся ради общего дела, и никакая коалиция мировых держав не сможет нам противостоять». Британскому военно-воздушному атташе он даже сказал: «Я уверен в том, что британцы и немцы когда-нибудь объединят усилия в битве против большевиков на берегах Вислы». А в разговоре с леди Морин Стенли, сопровождавшей лорда Лондондерри в ходе его визита в Берлин в октябре 1936 года, он выразился еще яснее: «Естественно, вы знаете, что мы собираемся сделать: прежде всего, мы захватим Чехословакию, затем Данциг. А потом начнем сражаться против русских. Но я только не могу понять, почему вы, британцы, этому противитесь». Даже очень недоверчивый посол Великобритании в Германии сэр Эрик Фиппс описывал Германа Геринга как «армейского офицера-ветерана, не склонного к нацистскому усердию в самые смутные времена». Для того чтобы настолько заморочить голову собеседникам, несомненно надо иметь большой актерский талант… А преследовал Геринг очень простую цель: рассорить Великобританию с Францией, которую лидеры нацистов считали наиболее вероятным противником в будущем. Как и Советский Союз, ее союзника.

Помимо этого у Германа Геринга имелось множество других дел: прежде всего ему требовалось сохранять положение второго человека рейха, тайно интригуя против многочисленных реальных и потенциальных соперников. Таких, как Гесс, Борман, Розенберг, Геббельс, Гиммлер, Шахт, Фрик, Дарре, Функ, Лей и адмирал Рёдер…[165] Ему постоянно приходилось поддерживать солидную репутацию, подавать в суд иски о диффамации со стороны целой толпы недоброжелателей или просто тех, кто знал о нем больше других[166]. Одно это могло занять все его время… Но в тот период время Геринга, казалось, было бесконечно растяжимым: он очень серьезно относился к своим должностям имперского егермейстера и имперского лесничего, и следует признать, что его деятельность по сохранению лесных угодий и охране диких животных сделала его «зеленым» до появления этого понятия. Он определил границы огромных заказников, по его инициативе в Германию ввезли лосей из Швеции, бизонов из Канады, лебедей и диких уток из Польши и Испании. Он ужесточил германские законы об охоте, существенно ограничив выдачу разрешений, ввел высокие штрафы за браконьерство и за отстрел добычи сверх положенной по разрешению квоты, запретил использование проволочных силков и стальных капканов, верховую охоту и охоту из автомобиля, применение света во время ночной охоты, а также вивисекцию животных. Как главный лесничий он утвердил схемы зеленых посадок, которые должны были образовать зеленые пояса вокруг всех крупных городов рейха в качестве их «легких» и мест отдыха трудящегося населения. Справедливости ради следует отметить, что после войны Федеративная Республика Германия практически ничего не поменяла в законодательстве об охране окружающей среды, принятом под руководством главного егеря и главного лесничего Третьего рейха…

Однако все описанное выше – далеко не полный перечень интересов Германа Геринга. Когда в марте 1936 года Гитлер в ответ на ратификацию франко-советского пакта 1935 года начал проводить милитаризацию Рейнской области[167] – весьма рискованные действия, принимая во внимание малую численность и слабую оснащенность немецких сил[168], – именно люфтваффе он поставил задачу устрашения французов. Правда, тогда в распоряжении Геринга имелись всего три эскадры истребителей, две из которых должны были охранять восточную границу, но искусство стратегии именно в том и состоит, чтобы с помощью хитрости скрыть свою слабость. И вот единственное соединение бипланов «Арадо-68» (без вооружения) начало перемещаться с одного аэродрома на другой, причем каждый раз самолеты перекрашивались и на них появлялись новые опознавательные знаки. Военные атташе союзников купились на этот фокус, французские войска остались в казармах, их правительство ограничилось словесными протестами в Лигу Наций, а ремилитаризация Рейнской области стала настоящим триумфом гитлеровского режима. За это Геринг удостоился звания генерал-полковника авиации, хотя он ограничился тем, что передавал распоряжения фюрера статс-секретарю Министерства авиации Эрхарду Мильху, предоставив ему самому действовать…

Спустя три с лишним месяца ему представилась новая возможность сыграть очень важную роль: 25 июля 1936 года делегация, посланная в Берлин генералом Франко, попросила у Гитлера помощи в переброске мятежных воинских соединений из Тетуана в Севилью. Фюрер согласился помочь и, естественно, отдал соответствующий приказ Герингу. Специальный штаб «В» люфтваффе получил указание до конца июля подготовить операцию, а первые транспортные самолеты «Юнкерс-52» вылетели в Испанское Марокко. Восемьдесят восемь пилотов-добровольцев в гражданской одежде прибыли в Кадис на грузовом корабле, который привез также шесть разобранных истребителей. В течение августа 10 000 солдат Франко были переправлены в Испанию немецкими транспортными самолетами, а бипланы «Хейнкель-51» приняли участие в первых крупных столкновениях между фалангистами и республиканцами. Но эти старые самолеты оказались менее боеспособными, чем разные модели истребителей, имевшиеся в распоряжении республиканцев. Поэтому в конце октября Гитлер одобрил отправку в Испанию более современных самолетов – нескольких эскадрилий легких бомбардировщиков и, главное, новых истребителей «Мессершмитт-109». Техника прибыла в Испанию в начале ноября. Был сформирован легион «Кондор», в котором насчитывалось 200 самолетов и 5000 человек, первым командиром которых стал генерал Хуго Шперле. «Я отправил в Испанию большую часть моих транспортных самолетов и большое количество истребителей, бомбардировщиков и зенитных пушек, – позже гордо сказал Герман Геринг, – и смог таким образом повысить боевую эффективность люфтваффе. Для того чтобы люди смогли приобрести боевой опыт, я сделал так, что […] туда регулярно направлялись новые пилоты, а уже повоевавшие возвращались назад». Вмешательство немцев в гражданскую войну в Испании оказалось эффективным[169], и за это Геринг получил множество новых наград. Однако его роль в течение трех лет боевых действий оставалась чисто представительской: он лишь передавал подчиненным приказы фюрера, принимал парады, экзаменовал летчиков и произносил цветистые речи. А настоящую организаторскую работу – как всегда – осуществлял генерал Эрхард Мильх…

Это – все? Конечно нет: как только люфтваффе ввязалось в гражданскую войну в Испании, их главнокомандующему были даны новые полномочия, по широте превосходящие права, которые ему обеспечивали все остальные должности… В апреле 1936 года рейхсминистр экономики Ялмар Шахт предложил Гитлеру назначить Германа Геринга «ответственным за контроль обмена валюты»[170]; Гитлер согласился, добавив: «и за сырьевые ресурсы». Так как аппетит приходит во время еды, генерал-полковник Геринг сразу же принялся расширять поле своей деятельности. Это продолжалось до того момента, когда в сентябре 1936 года Гитлер объявил о начале реализации второго четырехлетнего плана, основной задачей которого было обеспечение экономической независимости Германии от импорта и ускоренное развитие тех отраслей, которые составляют базу военной промышленности. Ответственным за эту работу стал, разумеется, Герман Геринг. По правде говоря, несмотря на несколько месяцев нерегулярного обучения в Мюнхенском университете за четырнадцать лет до этого, Геринг почти не разбирался в экономике: он сам при случае говорил: «Как можно предположить, что я что-либо пойму в этих сложных экономических вопросах?» Поэтому он отказывался читать доклады объемом более четырех страниц и гордился тем, что не просмотрел ни одного графика, ни одного статистического отчета… Но все было в порядке: в национал-социалистской системе будущее принадлежало дилетантам без комплексов, и Геринг сразу же занялся подбором людей, которые могли бы провести вместо него серьезную работу. В итоге он нанял знающих специалистов и поставил во главе них своего давнишнего подельщика Пауля Кёрнера, столь же мало разбиравшегося в экономике, как и сам Геринг! Разумеется, он создал полнокровную административную структуру, в которой числилась почти тысяча сотрудников, занимавших просторные кабинеты в шикарных зданиях и имевших в своем распоряжении сотни машин. Он располагал неограниченными кредитами, раздутым пропагандистским аппаратом и всеми необходимыми средствами для того, чтобы покуситься на полномочия рейхсминистра экономики Ялмара Шахта…[171]

Задача нового комиссара по планированию была проста: обеспечить быстрое перевооружение и гарантировать снабжение в случае войны. Для этого требовалось строго ограничить импорт, тщательно экономить дефицитную иностранную валюту и, естественно, максимально использовать все внутренние ресурсы. И хотя концепция автаркии выглядела простой, воплотить ее в жизнь оказалось делом нелегким. Потому что подобная экономическая политика подразумевала полное пренебрежение понятием рентабельности и значительное снижение уровня жизни населения. Но эти соображения вовсе не пугали властителей Третьего рейха. И Геринг принялся за работу с усердием неофита, отвагой военного и с твердой убежденностью в том, что для выполнения задачи достаточно просто отдать приказ. Это вскоре привело к оживлению во всех отраслях экономики – в сельском хозяйстве, во внешней торговле, в текстильной, горнорудной, металлургической промышленности, в работе транспорта, в банковско-финансовой сфере. Был введен бартер в торговых отношениях со странами Центральной Европы, приостановлен импорт фуража, удобрений и неосновных продуктов питания, были снова открыты давно заброшенные шахты и запущены амбициозные проекты строительства домов и дорог. При этом абсолютным приоритетом считалось все, что относится к перевооружению. Это стало причиной повышения активности, колоссальной мобилизации рабочей силы и сопровождалось мощной пропагандистской кампанией… «Геринг работает как лошадь!» – с восхищением отметил Геббельс. И добавил: «Больше всего его беспокоят сырьевые ресурсы».

Действительно, неуемная активность Геринга приводила к большим затратам энергии и гигантским расходам одновременно. Так, он решил начать добычу железной руды на рудниках в Зальцгиттере у подножия горы Гарц. До тех пор местные залежи считались нерентабельными по причине повышенного содержания в руде примесей кремния, поскольку в то время еще не разработали технологию, которая позволяла бы отделить кремний от железа[172]. Но человек, ответственный за реализацию второго четырехлетнего плана, пропустил мимо ушей предупреждения крупных промышленников: он решил построить в Зальцгиттере самый крупный в Европе металлургический комбинат, назвав его, естественно, «Завод Германа Геринга». Туда были незамедлительно вкачаны миллиарды марок, из Соединенных Штатов по заказу прибыло самое современное горное оборудование, к этому месту были подведены автомобильные дороги и протянута железнодорожная ветка, неподалеку от месторождения в течение нескольких месяцев выросли дома для проживания рабочих. К несчастью, в этом регионе не было угля, так что пришлось за большие деньги привозить его из Рура. К тому же новый метод добычи оказался малоэффективным, местную руду надо было в большой пропорции смешивать с импортной рудой из Швеции, что привело к громадному увеличению стоимости производства, продемонстрировавшему всю безрассудность этой затеи. Тогда Геринг решил: в его ведение должны перейти рентабельные металлургические заводы региона – таким способом он надеялся замаскировать ужасную финансовую пропасть Зальцгиттера. И через некоторое время «Завод Германа Геринга» стал гигантским концерном. «Все это, – написал позже министр экономики Ялмар Шахт, – превратилось в гигантский арбуз, на котором прописными буквами было начертано все о глупости, коррумпированности и мошенничестве авторов этой затеи».

Геринг все же добился кое-каких результатов в поисках местных импортозамещающих материалов: немецкие химики разработали технологию получения искусственного каучука «Буна» довольно высокого качества. Они даже научились производить бензин из угля. Но стоимость произведенного искусственного каучука намного превосходила стоимость натурального импортного материала, а для производства одной тонны бензина требовалось переработать десять тонн угля… Экономическую нецелесообразность подобных проектов понимали все, кроме, разумеется, руководителей НСДАП… Кстати, поскольку в нацистской Германии большая половина населения к тому времени носила униформу, потребовались крупные объемы шерсти. О том, чтобы ввозить ее из-за границы, не могло быть и речи, поэтому Геринг поставил задачу фирме «И. Г. Фарбениндустри» разработать искусственную шерсть. Готовая ткань, полученная из целлюлозы на основе древесной коры, напоминала шерсть, но имела три недостатка: она была непрочной, вызывала кожный зуд и не удерживала тепло тела. К этому следует добавить, что основную часть древесины для производства искусственной шерсти приходилось ввозить из-за рубежа! Можно привести еще несколько примеров такого рода нелепостей, а именно: попытка добычи золота из Рейна, кормление телят снятым молоком, производство сливочного масла из угля. Германия половину пищевых жиров ввозила из-за границы, и проект производства сливочного масла из угля очень понравился Герману Герингу. К его огромному удовлетворению, масло было действительно получено. Но когда первые его образцы включили в рацион узников тюрьмы «Плёцензее», после первого же употребления синтетического масла заключенным пришлось срочно оказывать медицинскую помощь…

И все же ничто из всего описанного не могло поколебать доверия Гитлера к Герману Герингу. Тем более что фюрер, сам ничего не понимавший в экономике, считал первостепенными задачами милитаризацию и автаркию: он надеялся, что будущие завоевания откроют доступ к неисчерпаемым источникам сырьевых ресурсов. Так что с точки зрения консервирования экономики Третьего рейха, отделения ее от экономики континентальной и «замыкания» на саму себя любые, самые нерентабельные и самые немыслимые, проекты получали право на существование. Впрочем, во многих областях Геринг добился положительного эффекта: нацистские директора возглавили административные советы частных фирм, начиная с «Дрезднер банка» и кончая «И. Г. Фарбениндустри», и постепенно перевели их под контроль НСДАП и государства. Кроме того, в период с 1934 по 1936 год Геринг посещал Югославию, Болгарию, Венгрию, Румынию и Польшу не как турист и не совсем как дипломат. Эти поездки дали ему возможность заключить плодотворные коммерческие контракты[173], а также взаимовыгодные договоры по закупкам вооружений[174]. Покупка нескольких австрийских предприятий и шахт позволила оказывать большое влияние на экономическую и политическую жизнь небольшой страны, которую Гитлер уже давно желал присоединить к Германии. И потом, следует помнить, что уполномоченный по реализации четырехлетнего плана был также шефом «Центра исследований», службы прослушивания, которая стала включать в свои ежедневные доклады сведения о внутренних и внешних переговорах, относящихся к торговле, финансам и сырьевым ресурсам.

Следует также добавить, что Герингу не было равных в трудоустройстве в другие министерства «своих» людей, где они упорно работали в целях продвижения интересов комиссара по реализации четырехлетнего плана. Например, в «Рейхсбанке» работал некто Герберт Геринг, доводившийся кузеном премьер-министру. Но, естественно, во всех государственных учреждениях числились десятки других, менее щепетильных людей. И когда случались конфликты между министерствами и комиссариатом, неизменно верх брал комиссариат. Министерство иностранных дел с опозданием узнавало о соглашениях, которые обсуждал Геринг, как и о содержании его высказываний относительно внешней политики рейха. Министерство экономики было полностью отстранено от закупок вооружения: эти функции взял на себя комиссариат по выполнению четырехлетнего плана… Тогда Ялмар Шахт, которому надоели методы работы Геринга и политика автаркии Гитлера, в декабре 1937 года подал в отставку. В результате Герман Геринг смог прибрать к рукам еще и Министерство экономики![175] Для координации своих многочисленных должностных обязанностей он уже за год до этого создал при правительстве Пруссии некое «бюро премьер-министра Пруссии и генерал-полковника Геринга», состоявшее из двадцати пяти различных отделов, штат которых составляла целая армия бюрократов. Возглавлял бюро его старый друг и дилетант в сфере управления Боденшац, которого вскоре сменил такой же любитель Эрих Грицбах.

Герман Геринг ничуть не изменился внешне и не потерял своего красноречия, а четырехлетний план приобрел в его лице талантливейшего пропагандиста, умеющего объяснить все, чего не понимал сам, словами, которые были понятны всем. Судите сами. «Для меня, – говорил Геринг, – ни один закон экономики не является святыней. Экономика всегда стояла на службе нации. […] Я никогда не был руководителем предприятия или членом правления и никогда им не буду. Я также никогда не был аграрием. Я в жизни ничего не вырастил, не считая нескольких цветов в горшках на балконе. Но свое сердце и свою душу целиком, […] а также всю мою энергию без остатка я готов отдать этому великому делу».

Однако уникальное положение, которое теперь занимал в немецкой промышленности и в сфере немецких финансов Герман Геринг, могло служить источником непомерного обогащения для человека, готового поступиться принципами… Именно так и было. Рассмотрим подробнее доходы Железного человека, который в свое время бедствовал без работы. В качестве председателя рейхстага он ежегодно получал 7200 марок, и вдвое большая сумма полагалась ему на представительские расходы. Как рейхсминистр авиации он получал еще 28 160 марок. К ним следует прибавить 12 000 марок, оклад председателя государственного совета Пруссии, и 25 595 марок, оклад премьер-министра Пруссии. Восемнадцать тысяч марок Геринг получал в качестве генерала авиации, и 23 000 марок составляли зарплату уполномоченного по выполнению четырехлетнего плана. Добавим сюда солидную заработную плату главного егеря и главного лесничего рейха, чрезвычайного посланника фюрера для переговоров с главами иностранных государств и главного распорядителя всех берлинских приемов и церемоний. И получается, что в сумме официальные доходы Германа Геринга превышали 100 000 марок, причем большая их часть не облагалась налогом…

Но все это было лишь надводной частью айсберга, так как еще в бытность начальником политической полиции Герман Геринг имел обыкновение направлять своего эмиссара в совет директоров Берлинской биржи, чтобы «однозначно указать, какие акции должны рухнуть завтра и взлететь послезавтра», если верить весьма прозрачному намеку Ханса Бернда Гизевиуса. В качестве должностного лица, ответственного за выполнение четырехлетнего плана, он имел возможность контролировать рынки промышленных товаров и вооружений, а также получал бесчисленные подарки в денежной форме от «И. Г. Фарбениндустри», «Норд-дойче Ллойд», «Альянц», «Гамбург-Америка лайн», «Фокс», «Осрам», «Зибель», «Всеобщей электрической компании», «Бреннинкмейер», «Рейнметал» и «Люфтганза». Не забудем также о табачной компании «Реемтсма», выплачивавшей по 600 000 марок в год. К тому же Геринг был не в силах отказаться от дивидендов по бесплатно полученным им акциям компаний «Бенц», «Баварские моторные заводы», «Юнкерс» и концерна «Рейхсверке Герман Геринг», а также от принадлежавшей ему «Эссенской национальной газеты». И потом, с его стороны было бы невежливо отослать назад ковры и гобелены, щедро подаренные ему музеем Кёльна, три картины Лукаса Кранаха, подаренные ему городом Дрезденом. Он не смог отказаться от «Дианы-охотницы» кисти Рубенса, подаренной ему директором столичного Музея кайзера Фридриха, от бриллиантов, преподнесенных ему ювелиром Фридлендером, как и от шестиместного «мерседеса», подарка от имени немецких автопроизводителей[176]. Наконец, будучи имперским лесничим, Геринг мог передавать во владение земельные угодья и целые гектары лесов особо выдающимся людям, точнее, тем, кто имел возможность выразить свою благодарность в звонкой монете. Если иметь в виду еще и то, что он получал крупные гонорары за «авторизованные биографии» и другие тексты, которые просто надиктовывал, что большая часть его колоссальных расходов оплачивалась из «представительского фонда» и что он давно уже прекратил выплачивать свои долги, можно представить себе, какой масштаб носило его обогащение…

Однако это еще не все, поскольку Генрих Геринг старался также вкладывать деньги в недвижимость как опытный финансист. У него, конечно, был выбор между дворцом председателя рейхстага и дворцом премьер-министра Пруссии, но эти места не соответствовали его новому социальному положению. Поэтому он и положил глаз на бывшую резиденцию министра торговли, располагавшуюся за Лейпцигерплац на пересечении Принц-Альбертштрассе и Саарландштрассе[177]. Тем более что она находилась неподалеку от нового здания Министерства авиации[178]. Это было и без того шикарное пятиэтажное здание, но Геринг полностью перестроил его по своему вкусу (разумеется, на средства из бюджета земли Пруссия), а затем с гордостью показал дворец Гитлеру. Фюрер осмотрел здание критическим взглядом, как опытный архитектор, затем воскликнул: «Как темно! Как же можно жить в такой темноте? Сравни это с работой моего профессора: там все светло, понятно и просто!»

Гитлер имел в виду профессора Пауля Трооста, но Геринг решил, что речь шла об его ученике Альберте Шпеере, новом фаворите фюрера, и он немедленно привлек его к работе. «Геринг, – вспоминал позже Шпеер, – усадил меня в свой огромный лимузин с откидывающейся крышей, словно драгоценный трофей, и увез в свою резиденцию. […] Я действительно увидел нечто вроде лабиринта в романтическом духе из маленьких темных комнат, заставленных массивной мебелью в стиле Возрождения, с оконными витражами и с тяжелыми бархатными обоями. Там имелось также нечто вроде часовни со свастикой, которая красовалась также на потолке, на стенах и на полу по всему дому. Складывалось впечатление, что в этом доме должно произойти нечто весьма торжественное и трагическое. Для системы было типично то, что […] критика и пример Гитлера незамедлительно оказали воздействие на Геринга: он сразу же забраковал то, что сделал сам совсем недавно, хотя ему лично было очень комфортно в здании, интерьер которого отражал его собственные вкусы. “Не обращайте на это внимания, – сказал он, – мне и самому это не нравится. Даю вам карт-бланш – все должно походить на резиденцию фюрера”». Это была грандиозная задача! Как и всегда в случае с Герингом, о расходах можно было не беспокоиться. Поэтому архитектор разрушил стены и превратил многочисленные комнатки на первом этаже в четыре больших помещения, в самом просторном из которых оборудовал кабинет Геринга площадью 140 квадратных метров, почти такой же, как у Гитлера. Потом была сооружена пристройка из стекла, обрамленного бронзой. Бронза, конечно, считалась ценным металлом для военной промышленности, а ее использование по иному назначению жестоко каралось, но это ничуть не смутило Германа Геринга. Всякий раз, когда он приходил проверить, как идут строительные работы, лицо его светилось радостью, он становился похож на ребенка в день своего рождения – с довольным видом потирал руки.

Его можно понять: в полностью перестроенный дворец теперь вела гигантская лестница из белого мрамора, внутри были анфилада залов с колоннами и охотничьими трофеями на стенах, круглый обеденный зал на пятьдесят человек, огромная кухня, кабинет в стиле Муссолини с разноцветными витражами, комнаты, украшенные дорогими коврами, скульптурами и гобеленами, кинозал. Все здание огибала терраса, имелись также теплицы для тропических растений, комфортабельные апартаменты на четвертом этаже для Пили Кёрнера и большой ров для львов в полуподвале: Железный человек особенно любил эту породу больших кошек. Когда работы были завершены, хозяин сделал последний мазок мастера, добившись переименования соседней улицы: решением муниципалитета Берлина Эбертштрассе получила имя Германа Геринга.

Однако никто всерьез не думал, что такой значительный человек ограничится одной резиденцией. Вообще-то у Геринга были апартаменты в соседнем Министерстве авиации, квартира в Мюнхене и охотничий домик в поселке Гросс Роминтен в Восточной Пруссии. Он также построил себе шале в местечке Оберзальцберг рядом с резиденцией Гитлера, а после окончания работ забыл заплатить строителям… Но все это еще не отражало главного: в знак признательности за службу премьер-министр Пруссии Герман Геринг подарил сам себе загородный дом в лесном массиве Шорфхейд, в 65 километрах к северу от Берлина. И, пользуясь полномочиями имперского лесничего, организовал в окрестностях заказник, где вели вольную жизнь бизоны, лани, кабаны, медведи, олени, туры, выдры, бобры и дикие лошади. В качестве главного егеря рейха он приобрел охотничий дом в скандинавском стиле, выстроенный на узкой полоске земли между озерами Гроссдёльнер и Вуккерзее. Это было простое бревенчатое сооружение с большим залом и каменным камином, на стенах там висели охотничьи трофеи, на полу лежали медвежьи шкуры, а в центре стоял массивный дубовый стол.

Карта 6

Берлин Германа Геринга

Но Геринг, которому было неведомо понятие «скромность»[179], в 1937 году решил превратить постройку из грубо обработанных балок в роскошный дворец и назвать земельное владение, на котором он расположится, в честь жены: Каринхалл. К охотничьему дому добавились три крыла, образовавшие просторный внутренний двор с газоном, и теперь царственное жилище, называвшееся также Вальдорф[180], включало «комнату совета» в средневековом стиле с массивной мебелью, балочным перекрытием и огромным гранитным камином, «большую галерею» длиной 34 метра и шириной 5 метров с мраморным полом, ковром в тон мрамора и затянутыми гобеленами стенами. Имелся также высокий, как церковь, зал для торжеств, за которым находился салон для приемов, увешанный от пола до потолка картинами мастеров, фламандскими коврами и зеркалами, в которых отражались озеро и лес. Еще там была малая столовая и большой зал для банкетов с колоннадой из красного мрамора, с хрустальными люстрами и окнами с поперечинами. Окна и форточки имели электрический привод. Добавились также библиотека, украшенный охотничьими трофеями «большой охотничий зал» площадью 288 квадратных метров с панорамным раздвижным окном и органом, трубы которого поднимались над камином до верхнего этажа. Были там зал для игры в карты, кабинет в ярком тирольском стиле, спальня хозяина, где стояла огромная кровать с балдахином. За спальней шла «комната для завтраков» площадью 35 квадратных метров, потом «личный салон» площадью 150 квадратных метров. В противоположном крыле находились зимний сад, зал для занятий музыкой, двенадцать комнат для гостей, парикмахерская, медицинский кабинет и стоматологический кабинет, посвященная памяти Карин комната, где хранились вещи, которые ей принадлежали. Имелся также большой подвал, где находились спортзал, сауна, комната для массажа, тир, площадка для игры в шары, клетка для львов, баварская таверна и кинозал на пятьдесят мест. А еще там было прекрасно оборудованное бомбоубежище, на чердаке площадью 100 квадратных метров были проложены 600 метров путей миниатюрной железной дороги, с лоджии и террасы открывался прекрасный вид на Гроссдёльнер, внутренние дворики, большой двор с фонтаном посредине и статуями из камня и бронзы, переходивший в сады и лужайки, которые спускались к обоим озерам, павильоны для купания, а также гранитный мавзолей, где покоились останки его дорогой Карин, перевезенные из Швеции под охраной в июне 1934 года[181]. Весь комплекс поместья, включая конюшни, соколиный двор, гаражи для машин, ангары для лодок, лесные шале, охотничьи домики и частный аэропорт для самолета министра авиации[182], обслуживала армия слуг в зеленых ливреях. В Каринхалле работала целая толпа администраторов, бюрократов, адъютантов и нахлебников[183]. Охраняли поместье восемьдесят человек из состава полка «Герман Геринг»…[184]

В этом чуть ли не императорском поместье появилась даже хозяйка, после того как в феврале 1935 года Геринг предложил руку Эмме Зоннеман. Романтический флер этого романа несколько развеял сам премьер-министр, когда сказал послу Великобритании: «Я женился на ней только по просьбе фюрера, считающего, что в высших сферах нацистской партии слишком много холостяков». Но подчинение воле фюрера вовсе не исключало демонстрации на публике глубоких чувств, и свадебная церемония стала значительным событием с участием Гитлера в качестве свидетеля, с вереницей белых лимузинов с откинутым верхом, проследовавших от ратуши до городского собора под присмотром 30 000 полицейских и охранников. Над кортежем пролетела эскадрилья «Рихтгофен» в полном составе. На подъезде к собору собралась восторженная толпа людей. Службу в течение семи минут совершил епископ-нацист Людвиг Мюллер. Вся церемония транслировалась по радио. На паперти стоял почетный караул с саблями наголо. На ужин в отель «Кайзергоф» были приглашены 300 гостей. В конце банкета выступили Гитлер и граф фон Розен. И разумеется, на пару излился поток подарков из всех уголков страны: драгоценное колье, 16-метровая яхта водоизмещением 50 тонн, картины известных художников и орган «Вурлитцер»…

Конечно, Эмма не могла ничего поделать с тем, что ее новый муж хранил память о первой, покойной жене, и она поняла это сразу же по прибытии в Каринхалл: Геринг надолго уединялся в мавзолее у озера, он оставил на стенах дома все портреты покойной жены, а свою яхту назвал, разумеется, «Карин»[185]. Но очень покладистая Эмми довольно легко приспособилась к этой странной семье из троих, а к молодому Томасу фон Канцову стала питать почти материнскую любовь. Она без сожаления оставила свою карьеру актрисы, чтобы полностью посвятить себя обожаемому Герману. В отличие от Карин, Эмма совершенно не интересовалась политикой, но после свадьбы ей предстояло играть роль первой дамы рейха, о чем ей сказал в день свадьбы закоренелый холостяк Адольф Гитлер.

До той поры эта роль принадлежала Магде Геббельс, но хрупкое здоровье мешало ей справляться с этими обязанностями в полной мере[186]. И хотя фюрер в принципе был равнодушен к светской жизни, он все же придавал приемам и празднествам большое значение, считая их дополнительной возможностью для проведения пропаганды и дипломатической работы. Именно поэтому послы Франции, Великобритании, США, Италии, Чехословакии и Польши часто приглашались в Каринхалл, где их принимал Геринг в зеленом кожаном камзоле, в белой рубашке с широкими рукавами, в высоких сапогах из красной кожи и в просторных брюках для верховой езды. Этот его вид «весьма напоминал облик Бибендума, символа компании “Мишлен”», как ядовито отметил сэр Эрик Фиппс. Между сеансами охоты на оленей в огромном лесу Шорфхейд хозяин поместья вел с гостями разговоры о международной политике, о возможных союзах, об быстром перевооружении и о раскладе сил в нацистском лагере. «Он обращался к нам фамильярно, – вспоминал позже посол Франсуа-Понсэ, – и отвечал на нескромные вопросы. Презирая предосторожности и намеки, он говорил жестко и свободно. Он приподнимал для нас уголок завесы, за которой Вильгельмштрассе[187] и пресса Геббельса скрывали реальность. Мы были ему за это благодарны и с удовольствием подыгрывали его тщеславию, что очень ему нравилось». Помимо дипломатов, в Каринхалле бывали царь Болгарии Борис III, министр иностранных дел Австрии Гвидо Шмидт, регент Венгерского королевства Миклош Хорти, герцог и герцогиня Виндзорские, наследный принц Швеции Густав Адольф, американский авиатор Линдберг, премьер-министр Канады Макензи Кинг, бывший министр воздушных сообщений Великобритании лорд Лондондерри. А также дуче, Бенито Муссолини, очень сблизившийся с нацистской Германией после завоевания им Эфиопии и войны в Испании. Он даже сдружился на этой почве с «бывшим пациентом психиатрической клиники»… Большинство гостей Каринхалла потешались над нарядами Германа Геринга в стиле барокко и над тем, как он с детской гордостью демонстрировал своих животных, свой массажный салон и свой электрический поезд. Другие – например, британский посол в Берлине сэр Фиппс и посол Соединенных Штатов Додд – испытывали неприязнь к его фанфаронству, к его грубым манерам и к его резкому смеху… Но всех очаровывала царившая в Каринхалле атмосфера комфорта, товарищества и семейственности, равно как и талант Эммы Геринг, которую переводчик Пауль Шмидт описал как женщину «спокойную и скромную, создававшую атмосферу гостеприимства в лучшем смысле этого слова». Туда довольно часто приезжали все родственники Геринга, Эмми и Карин, что доставляло большое удовольствие хозяину поместья. Недоставало лишь уважаемого крестного отца Эпенштейна, умершего в начале 1934 года.

Разумеется, Геринг организовывал также шикарные праздники в столице по случаю своего дня рождения, давал балы в честь авиации, по поводу годовщин Нюрнбергского съезда и Олимпийских игр 1936 года. Посол Франции так описал закрытие Олимпиады: «Геринг устроил в саду своего министерства[188] целую миниатюрную деревню XVIII века с таверной, почтой, булочной и лавками ремесленников. Сам он без конца вертелся на манеже с деревянными лошадьми. В Берлинской опере, полностью задрапированной новым кремовым шелком, он организовал шикарный ужин, после которого состоялся бал. Сцену и зал соединил помост. Армия лакеев в красных ливреях и в напудренных париках, держа фонари на длинных шестах, освещала проходы между столами, за которыми сидело множество мужчин в военной форме, во фраках с галунами и женщин в вечерних туалетах. Там была вся нацистская верхушка, сиявшая, улыбчивая и суетливая». И часто очень завистливая… Но всем руководителям партии, которые с горечью жаловались Гитлеру на это роскошество при режиме, проповедовавшем пролетарские ценности[189], фюрер бесстрастно отвечал: «Отставьте Геринга в покое. Только он один может так нас представлять!»

Действительно. Прежде всего Герман Геринг желал угодить своему фюреру, и ради этого он готов был идти на любые жертвы. По сути, всякие детали и многочисленные обязанности мало его заботили: главным был результат, который он мог бы записать на свой личный счет и который позволил бы ему поддержать свой престиж в глазах Гитлера. В конце концов, разве не ему он был обязан своим головокружительным взлетом? Посол Франсуа-Понсэ в 1936 году уловил эту зависимость и заключил: «Геринг телом и душой предан Гитлеру. Он считает себя его верным паладином. Он не предаст его ни за что на свете». И потом, подражание является не только самой искренней формой лести, но и самой очевидной формой преданности. Будь то архитектура, чтение[190], ораторские приемы или методы работы, Геринг всегда подражал своему господину, которого считал непогрешимым и чьи желания всегда были для него законом. «Говорю же вам, два плюс два будет пять, если так хочет фюрер!» – заявлял он. Ведь фюрер сделал его великим человеком, да еще официально назначил своим преемником!

На самом деле Геринга больше интересовала не власть как таковая, а то, что благодаря власти открывались широкие перспективы для поднятия собственного престижа, и то, что она обеспечивала почести. Поэтому он упорно продолжал коллекционировать звания, награды и мундиры: получив четвертую звезду генерала авиации, он стал стремиться к получению звания маршала авиации; опасаясь нехватки мундиров, он постоянно изобретал новые, и Эрнст Ганфштенгль вспоминал, как Геринг «расхаживал по Берлину в эполетах размером с фруктовый торт. Он коллекционировал награды так, как некоторые люди собирают почтовые марки». Действительно, неуемная тяга к наградам Германа Геринга стала притчей во языцех среди руководителей стран всего континента, которые награждали его намного охотнее, чем фюрер… Премьер-министр Пруссии с целью получения престижных медалей Болгарии или Италии прибегал прямо-таки к детским ухищрением, и это озадачивало всех. А в мае 1937 года Геринг вознамерился поехать в Великобританию на церемонию коронации короля Георга VI: он рассчитывал получить по этому случаю высокую британскую награду[191]. «Он слишком любит безделушки, чтобы быть очень плохим человеком», – опрометчиво написал о нем французский посол Кулондр…

И конечно же честолюбие Геринга не ограничивалось собиранием званий, медалей и мундиров. Ему требовалось также собрать как можно больше богатств, и мы уже знаем, что его многочисленные должности предоставляли ему неограниченные возможности для обогащения. И он пользовался своим статусом без зазрения совести. Со временем собирание «подарков», «комиссионных» и других «благодарностей» стало системой и приобрело чуть ли не промышленные масштабы. Посольства, предприятия, муниципалитеты и региональные органы НСДАП заранее осведомлялись о «поощрениях», которые хотел бы получить от них «верный паладин» фюрера. Речь могла идти о столовых сервизах из фарфора, серебра или золота, о драгоценных камнях любого размера. О любых музейных экспонатах, о классических скульптурах, о средневековых коврах и гобеленах, а главное, о картинах немецких и голландских мастеров XV и XVI веков, которые все накапливались в имении Каринхалл и в берлинском дворце Геринга. То, чего ему недоставало, он конфисковывал в музеях: так было с картинами, которые он забрал из Музея кайзера Фридриха, пригрозив директору, что если тот не отошлет завтра же в Каринхалл указанные полотна, то музей лишится вдвое большего количества картин…

Всем этим Герман Геринг наслаждался как сибарит, и, честно говоря, он имел все, что хотел. У него даже были львята, которых он кормил из соски и с которыми расставался только тогда, когда они вырастали. Мартин Зоммерфельдт в своих «Мемуарах» вспоминал: «Во время посещения здания на Лейпцигерплац, которое премьер-министр Пруссии превратил в настоящий дворец, я поразился, увидев льва приличного размера, который свободно прохаживался по кабинету и наполнял его запахом дикого животного. Слуга Роберт регулярно опрыскивал кабинет одеколоном, однако смесь этих запахов ничуть не улучшала атмосферу. И лишь когда лев, увидев какую-то живую принцессу, дружески хлопнул лапой по ее заду, короля джунглей отправили в зоопарк, откуда ему никогда не суждено было выйти». Разумеется, чета Герингов быстро нашла ему замену. «Львы – поистине самые красивые животные на земле, – сказала позднее восхищенная Эмма. – Со временем мы вырастили семь львов». Тот факт, что эти хищные животные каждый день сжирали столько же мяса, сколько потребляло население средней деревни, казалось, нисколько не смущало наивную жену Геринга…

Однако, поскольку в этом мире нет ничего совершенного, одна проблема все-таки беспокоила Геринга каждый день: вес его тела. Уже давно осознавший, что не будет худым, он должен был вести отчаянный каждодневный бой с самим собой, чтобы сдерживать чрезмерное увеличение в объеме собственной талии. В середине 1930-х годов, когда его вес составлял 127 килограммов, была выдвинута гипотеза, что это следствие нарушения гормональной системы в результате ранения, с чем вполне можно справиться, изменив режим питания. Но Герман Геринг привык питаться очень калорийно: кнёдлики, зальцбургский нокерльн и горы колбасных изделий в сопровождении литров пива. Кроме того, он часто вставал ночью и ел сыр, сосиски, пирожные, варенья и взбитые сливки. Из-за этого его фигура становилась все объемистее. Но для человека, постоянно участвующего в презентациях и неравнодушного к военной форме, тучность оборачивалось драмой, и Геринг периодически устраивал себе сеансы похудения, что приводило в отчаяние его слугу Роберта и его портного Штехбарта. «Роберт сказал мне, что одежда была для Германа Геринга источником постоянной заботы, – писал историк Вилли Фришауэр. – По мере того как он толстел, Штехбарту приходилось чуть ли не ежедневно приходить к нему домой и перешивать его цивильную одежду и мундиры. После этого Геринг проводил выходные на природе, где, надев плотное трико, заставлял слугу сопровождать его во время “быстрых прогулок”, которые могли продолжаться более двух часов. Так он сбрасывал вес, а в понедельник ему было нечего надеть. И Роберту приходилось снова вызывать Штехбарта…» И когда все полагали, что Герман Геринг наслаждался жизнью, он на самом деле страдал от сильного чувства вины, поедая свои любимые блюда. А потом часами старался сбросить лишние килограммы. Мундиры он менял по три-четыре раза в день «Люди считали, что он делал это из бахвальства, – рассказывал Фришауэру Роберт. – Конечно, он любил свою одежду, но ему приходилось менять ее по нескольку раз на день, чтобы чувствовать себя увереннее и иметь возможность продолжать работу».

То есть Герман Геринг так сильно потел, что ему часто надо было переодеваться в сухую одежду. Из-за этого же ему приходилось постоянно пользоваться одеколоном, чтобы не ставить окружающих в неудобное положение, и даже слегка гримировать лицо, чтобы лучше выглядеть. Дело было в том, что этот человек страдал бессонницей и редко засыпал раньше трех часов ночи. А вставал, как правило, до шести часов утра. К тому же Геринг, кажется, так и не справился до конца со своей наркотической зависимостью: чтобы унять постоянные боли, он принимал таблетки паракодеина, содержащего в небольшом количестве морфий, а затем старался избавиться от пристрастия к этому препарату, проходя ежегодно курс лечения в санатории профессора Кале в Кёльне. Причем все это требовалось производить в строжайшей тайне, чтобы не омрачился облик славного премьер-министра в глазах немецкого народа.

По крайней мере тут ему беспокоиться было не о чем: из всей серой, суровой, скрытной и довольно беспокойной массы, включавшей Гитлера, Геббельса, Гиммлера, Гейдриха, Дарре, Гесса и Розенберга, бывший герой мировой войны Герман Геринг был, несомненно, самым популярным нацистским руководителем, выделяясь своими мундирами, а также добродушным юмором, плотной фигурой и показным блеском. «Я часто ломал голову, – написал позже Ханс Бернд Гизевиус, – пытаясь понять, почему Геринга так любили в широких слоях буржуазии и в армии. Не потому ли, что этот монстр производил впечатление весельчака? Возможно. Когда этот кондотьер появлялся на людях в одном из своих шикарных многочисленных костюмов, он, казалось, предлагал всем скептически настроенным наблюдателям не принимать его всерьез, как сам это делал. В какой-то мере он смеялся над собой. Этим он выгодно отличался от остальных революционеров, которые явно страдали от недостатка юмора. […] Если бы Гитлера окружала только зловещая когорта охранников с черепами в петлицах, вряд ли народ смог так долго его выносить. Но присутствие рядом Геринга в парадной форме, празднества, которые он устраивал, привлекая офицеров элиты в обшитых золотыми и серебряными галунами мундирах, немного оживляли мрачную атмосферу».

Его популярность объяснила актриса Лола Мютель, которая дополнила эту картину: «Да, он был толстым и всегда носил множество наград, которые позвякивали при движении, но все это забавляло, потому что люди постоянно испытывали ощущение того, что он мог бы стать неплохим актером. Кстати, в нем было что-то от актера. Люди чувствовали, что перед ними человек, любящий хорошо поесть и выпить, который наслаждается радостями жизни, и это вызывало симпатию, потому что все полагали, что имеют дело с человеческим существом, а не с идеологом, который беспрерывно что-то вещает». Кроме того, немцам надолго запомнилось одно морозное утро января 1934 года, когда Геринг, стоя на углу Вильгельмштрассе, собирал пожертвования для фонда «Зимняя помощь»…

Популярности Германа Геринга способствовал также слух о том, что он якобы готов давать 3 марки в награду авторам лучших историй о нем… Это явная ложь[192], зато правда то, что шеф «Центра исследований» имени себя собирал все истории, по неосторожности рассказанные людьми по телефону[193]. Геринг отказывался преследовать за это рассказчиков, он даже добился немедленного освобождения бульварной актрисы Клер Вальдов, которую полиция арестовала за насмешку над его медалями и его погонами. «Глупцы! – негодовал он. – Ведь если обо мне рассказывают смешные истории, это означает, что я популярен!» Он даже ездил в Кёльн, чтобы понаблюдать за представлением пародировавшего его куплетиста. В тот вечер пародист вел себя на сцене весьма сдержанно. «Держу пари, что он бы страдал намного меньше, если бы я велел его арестовать!» – смеялся позже Геринг, покраснев от удовольствия…

Когда ты находишься на вершине власти, когда являешься вторым человеком Третьего рейха, когда ты безумно популярен, когда уничтожены твои самые серьезные противники, когда ты занимаешь многочисленные посты, позволяющие руководить и блистать, когда можешь копить огромные богатства и тратить деньги без счета, когда у тебя больше наград, чем у трех советских маршалов, вместе взятых, когда ты имеешь шикарные резиденции, где принимаешь родных и друзей, когда получаешь удовольствие от выращивания животных и от охоты, чего еще тебе желать? Но в возрасте сорока пяти лет Герману Герингу предстояло познать еще одну радость, о какой он уже даже не мечтал: его жена Эмма ждала ребенка[194].

IX Начало

Это – факт: в конце 1937 года Герман Геринг избавился от всех своих заклятых врагов в государстве. Так или иначе, Рём, Эрнст, фон Шлейхер, Штрассер, фон Папен и Шахт перестали бросать на него тень…

С другой стороны, среди людей, еще решавших судьбы Третьего рейха, Геринг не имел настоящих друзей: у него были лишь временные союзники и коварные соперники. За кажущимся монолитным фасадом Третьего рейха, основанного на принципе «все против всех», не существовало коллегиального правления, тем более что после 1937 года больше не проводились заседания правительства…[195] Зато существовало несколько империй, каждая со своей вертикалью власти, руководители которых редко взаимодействовали между собой, ревниво следили друг за другом и постоянно ссорились из-за расширения сфер своей деятельности, прерогатив и определения ответственности. Конечно, их к этому толкало немыслимое дублирование административных полномочий, характерное для гитлеровской Германии. Так, вопросами внешней политики занималось Министерство иностранных дел во главе с фон Нейратом, но в его деятельность вмешивались также «чрезвычайный и полномочный посол Третьего рейха» Иоахим фон Риббентроп, начальник Управления внешней политики НСДАП Альфред Розенберг, а также Эрнст Боле, руководитель особого отдела НСДАП, «ведавшего» этническими немцами, которые проживали за границей. Не говоря уже об эмиссарах, время от времени назначавшихся фюрером. Среди них, естественно, был и Герман Геринг. Так же обстояло дело со СМИ: в принципе пресса и пропаганда были исключительной сферой деятельности Йозефа Геббельса, но параллельно работали Макс Аманн, возглавлявший Имперскую палату печати, статс-секретарь Имперского министерства народного просвещения и пропаганды Отто Дитрих и пресс-секретарь НСДАП Эрнст Ганфштенгль, ответственный за связи с иностранной прессой, а также отдел прессы Министерства иностранных дел и отдел прессы НСДАП. Что касается возглавляемого Францем Зельдте Министерства труда, его функции дублировали объединенный профсоюз работников и работодателей «Германский трудовой фронт» под руководством Роберта Лея, организация под управлением Фрица Тодта, занимавшаяся строительством наиболее важных военных объектов, в том числе оборонительных сооружений и скоростных автомагистралей, а также рейхскомиссариат по трудовому найму и распределению, возглавляемый Артуром Заукелем… Военное министерство сохраняло контроль над армией, но ему приходилось считаться с возрастающей конкуренцией со стороны военизированных формирований СС Генриха Гиммлера и полка «Герман Геринг», выведенного из состава прусской полиции и включенного в состав люфтваффе. Разведкой занимался абвер под началом вице-адмирала Канариса, но параллельно действовали разведслужба СС под руководством Рейнхарда Гейдриха, разведки Министерства иностранных дел, Военно-морского флота, Управления внешней политики НСДАП и, естественно, «Центр исследований Германа Геринга», специальная организация для контроля за телефонной и телеграфной сетью и радиосвязью Германии. Экономика была предметом постоянных стычек между министром финансов, президентом «Рейхсбанка», министром экономики и уполномоченным по выполнению четырехлетнего плана! К этому следует добавить, что за расширение сферы влияния в таких областях, как юстиция, образование, культура, связь, сельское хозяйство и здравоохранение, соперничали между собой многочисленные сатрапы. Что до обстановки в этом ужасном переплетении интересов, которое создал и поддерживал фюрер, все руководители были между собой в буквальном смысле на ножах, что, впрочем, неудивительно…

«Помимо официальных приемов в рейхсканцелярии и встреч иностранных гостей в Каринхалле, – вспоминала позже Эмма Геринг, – у нас не было постоянных связей с другими руководителями правительства». Очаровательная наивность! Пусть даже личные контакты в самом деле были редкими, но рабочие встречи случались довольно часто. И, следует сказать, проходили они без всяких обменов любезностями… Так, испытывая неприязнь к фон Нейрату, Геринг вначале поддерживал Иоахима фон Риббентропа, но потом, после того как высокомерное поведение этого ставшего послом торговца шампанским[196] фатальным образом испортило германо-британские отношения, которым премьер-министр Пруссии придавал очень большое значение, начал презирать его. Презрение переросло в ненависть, когда фон Риббентроп, вернувшись в Берлин, стал слишком явно демонстрировать претензии на пост министра иностранных дел, о котором мечтал Геринг[197]. И Геринг принялся отпускать ядовитые замечания в адрес того, кого прозвал «хвастливой обезьяной» и «первым попугаем Германии». Риббентроп со своей стороны публично обозвал Геринга «новогодней елкой», намекая, естественно, на гирлянды его наград. После этого их отношения становились все хуже и хуже…

Контакты Геринга с официальным идеологом нацистской партии Альфредом Розенбергом тоже были далеко не сердечными: Геринг считал его иллюминатом с подозрительными корнями[198], в разговоре с послом Франции он наделил Розенберга эпитетом «косноязычный» – и не упускал случая, чтобы посмеяться над «Мифом XX века», сочинением Альфреда Розенберга, которое было невозможно читать. Поскольку тот также считался серьезным претендентом на пост министра иностранных дел, Геринг принялся тайно вредить ему и в итоге добился ареста его ближайшего помощника Людеке[199]. Премьер-министр ненавидел еще и Рудольфа Гесса, а тот в свою очередь прилагал всяческие усилия, чтобы удалить со страниц партийной прессы выгодные для Геринга фотографии… Примерно такие же результаты мы получим, если возьмемся рассматривать взаимоотношения Геринга с другими партийными бонзами, такими как Лей, Штрейхер, Функ, Дарре, Фрик, Дитрих, Борман, Бломберг или адмирал Рёдер[200].

Однако при всем этом случай с Эрнстом (Пуци) Ганфштенглем особенно поражает. Мы помним, что этот виртуозный пианист и галерист, ставший при нацистском режиме пресс-секретарем НСДАП, ответственным за связи с иностранной прессой, был одним из тех очень немногих членов нацистской партии, кто оказал финансовую помощь Герингу во время его блужданий по пустыне. Но лидеры Третьего рейха не ведали о таком понятии, как «благодарность», а коррупция была их поголовным пороком. Именно поэтому Ганфштенгль позже написал: «В наших с Герингом отношениях еще сохранилось что-то от бывшей сердечности, до того дня 1935 года, когда я раскритиковал его в лицо за его манию к ограблению немецких музеев с целью украшения своих шикарных домов картинами и другими произведениями искусства». Этим и несколькими критическими высказываниями о международной политике рейха Ганфштенгль вызвал по отношению к себе все возрастающую неприязнь Геринга. И это же объясняет, почему в начале февраля 1937 года несчастный Пуци отправился на военном самолете для выполнения особого задания в Испанию, откуда он не должен был вернуться. Соответствующий приказ подписал, разумеется, Герман Геринг собственноручно[201]. Это дает повод напомнить читателю, что мы имеем дело не с эксцентричным человеком, а с уже закоренелым преступником…

Отношения Геринга с Йозефом Геббельсом к тому времени, о каком ведется рассказ, весьма усложнились: с одной стороны, Геринг знал, что Гитлер высоко ценит этого «злобного карлика» за угодничество, за хитрость, за образованность и за поразительное красноречие; с другой стороны, Геббельс был одним из наиболее желанных гостей семейства Герингов при жизни Карин, а Герман восхищался Магдой Геббельс, и это сблизило этих людей. Но вскоре все испортилось, и причины разлада оказались самые тривиальные: министр пропаганды, завидуя тому, что Геринг устраивает более шикарные приемы, чем он, побудил журналистов писать саркастические статьи о деспотичном нраве своего неудобного соперника. Он также способствовал распространению историй, в которых Геринг представал в смешном свете. Естественно, Герингу это не понравилось. К тому же, когда министр пропаганды сумел прибрать к рукам все учреждения культуры рейха, премьер-министр Пруссии смог сохранить контроль над берлинским Штадстеатром, оставшись официально его полноправным хозяином. Наконец, Геббельс, несмотря на низкий рост и хромоту, стал руководителем всего немецкого кино, что позволило ему заводить тесные связи с артистками, выстраивавшимися в очереди у киностудий. К огромному отчаянию Магды Геббельс, разумеется. Скрытностью ее благоверный не страдал, и вскоре весь Берлин знал об этих событиях. Пошли слухи о скором разводе супругов. Гитлер, желая не допустить публичного скандала, вызвал к себе Йозефа Геббельса и сурово его отчитал. Тот подобострастно пообещал исправиться, но продолжил поддерживать тайную связь с необычайно привлекательной чешской артисткой Лидой Баровой. Поскольку хитрость маленького доктора была сильнее его рабской покорности, он придумал тайный способ общаться с любовницей: зная действенность работы «Центра исследований» Геринга, Геббельс распорядился подключить свой личный телефон к телефонной линии семьи Герингов, будучи убежден в том, что эта линия не прослушивается… Он глубоко заблуждался. «Геббельс поразился, – вспоминала Эмма Геринг, – когда узнал, что наша линия прослушивается так же, как и его». Он огорчился еще больше, когда узнал, что Эмма обо всем рассказала Магде Геббельс и что Герман Геринг, симпатизировавший Магде в той же мере, в какой презирал ее неверного мужа, лично явился к фюреру и прочел ему распечатки самых фривольных разговоров между первой актрисой Праги и первым сатиром Берлина. Все это, разумеется, закончилось очередным вызовом Геббельса в рейхсканцелярию, еще более суровым разносом, категорическим запретом на развод и приказом обоим легкомысленным супругам[202] помириться – в интересах «великого рейха», разумеется. Желание фюрера было законом, но Геббельс до конца жизни не простил Герингу это вмешательство в свою личную жизнь и возненавидел его еще сильнее. Чувство это, понятное дело, было взаимным…

На первый взгляд отношения Геринга с Генрихом Гиммлером должны были бы отличаться ненавистью: разве не этот магистр «черного ордена» сменил Геринга на посту имперского руководителя гестапо? Разве не его Эмме Геринг приходилось умолять – чаще всего безрезультатно – об освобождении какой-нибудь актрисы или какого-нибудь режиссера, арестованных за то, что они евреи? Не он ли уничтожил некоторых людей, которых Геринг из личных интересов, по соображениям экономического или политического характера предпочел бы видеть живыми? Не этот ли мрачный человек жаждал стать главнокомандующим имперскими вооруженными силами, хотя на этот пост претендовал и Герман Геринг? Но все было намного сложнее, чем могло бы показаться. Геринг, который вел себя высокомерно со слабыми и раболепно с сильными, вовсе не собирался нападать на всемогущего руководителя СС, чьи люди пристально наблюдали за повседневной жизнью руководителей Третьего рейха… Так же поступал и Гиммлер: достаточно осторожный человек, он не собирался в открытую вредить наследнику Гитлера. К тому же он научился уважать службу прослушивания Геринга и не мог никуда полететь – или послать куда-нибудь своего человека, – не попросив министра авиации и командующего люфтваффе Германа Геринга предоставить в его распоряжение самолет![203] Таким образом, как в хорошо организованной банде, руководство Третьего рейха объединяли взаимные связи, которые могли при необходимости заменяться временными союзами с уже известными нам результатами, как это было во время «ночи длинных ножей». Но в конце 1937 года сложилась иная ситуация, оправдывавшая новый этап сотрудничества двух этих людей…

Никто из верхушки НСДАП не отрицал выдающихся заслуг перед национал-социалистским режимом генерала фон Бломберга. После того как получил назначение на пост военного министра в январе 1933 года, он делал все, чтобы понравиться Гитлеру – активно участвовал в милитаризации страны, сохранял благожелательный нейтралитет в ходе кровавых событий июня 1934 года, никак не отреагировав на убийство генералов Шлейхера и Бредова, заставил армию присягнуть фюреру… В чем после всего этого можно было упрекнуть очень услужливого Вернера фон Бломберга, недавно произведенного в генерал-фельдмаршалы? Да в том, что он стал очень мешать, разумеется! Потому что, говоря прямо, на его кресло зарились Геринг и Гиммлер, которым все еще было мало занимаемых должностей, власти и почестей. И они в очередной раз объединились, чтобы осуществить махинацию, которая, как и все дьявольские затеи, могла показаться чистейшей случайностью…

Судите сами: маршалу фон Бломбергу, неутешному вдовцу, возраст которого приближался к шестидесяти годам, взбрело в голову жениться на Эрне Грюн, тридцатилетней особе скромного происхождения. В конце 1937 года он рассказал о своих планах Герингу, который заверил Бломберга в своей поддержке и даже пообещал быть свидетелем на свадьбе вместе с фюрером. Свадебная церемония, как и планировалось, состоялась в середине января 1938 года… К несчастью, две недели спустя гестапо обнаружило – совершенно случайно, – что у молодой супруги генерал-фельдмаршала было очень бурное прошлое, что ее разыскивала полиция нравов семи разных городов[204] и что мать ее содержала дом терпимости. Опять-таки по счастливой случайности документы о прошлом Эрны Грюн попали в руки Геринга, который незамедлительно отнес их фюреру. Тот пришел в негодование и немедленно потребовал отставки фон Бломберга. Генерал-фельдмаршал, попав в столь затруднительное положение, без лишних слов уволился со службы.

По идее, первым кандидатом на освободившийся пост был командующий сухопутными войсками генерал Вернер фон Фрич. Но случилось так, что гестапо обнаружило некий документ 1935 года[205], весьма компрометировавший генерала: некий шантажист якобы застал фон Фрича, когда тот предавался плотской любви с мужчиной. Подобные сексуальные предпочтения вовсе не красили человека в Германии той поры[206]. Именно это и стало причиной нового взрыва возмущения в рейхсканцелярии. Фюрер занялся случаем фон Фрича лично, убедился в его виновности и затем, поддавшись нажиму со стороны Генерального штаба, согласился на рассмотрение дела в военном трибунале, председателем которого был… Герман Геринг. К несчастью для интриганов, свидетельства шантажиста оказались ненадежными, а в ходе судебных заседаний выяснилось, что все было специально подстроено[207]. Герингу пришлось свернуть процесс из опасения, что вскроются махинации гестапо… Но дело было сделано: хотя фон Фрича оправдали и признали невиновным, ему было категорически запрещено занимать любой пост в руководстве вооруженными силами[208].

Эта ювелирная работа открывала путь к желанной цели Герману Герингу, который уже видел себя военным министром или по меньшей мере главнокомандующим имперскими вооруженными силами. Начав с отправки Боденшаца, а затем фон Белова в рейхсканцелярию для прощупывания почвы, он потом сам открылся Гитлеру. Но фюрер категорически ему отказал! Не потому ли, что полагал, что у Геринга и так достаточно работы с люфтваффе и с реализацией четырехлетнего плана?

Возможно, Гитлер не хотел настолько расширять полномочия своего верного помощника и возможного преемника? А может быть, он отказал, потому что был очень невысокого мнения об организаторских способностях своего верного паладина?[209] А возможно, причина была в том, что Гитлер намеревался ликвидировать должность военного министра[210], сконцентрировать всю власть над вооруженными силами в своих руках и руководить ими посредством Верховного главнокомандования вермахта (ОКВ) во главе с Вильгельмом Кейтелем, бывшим заместителем фон Бломберга. О Кейтеле злые языки говорили, что «он ничем не выделяется, потому что выделиться ему нечем». А другие не без оснований утверждали, что он «всего лишь инструмент в руках Гитлера». Наконец командование сухопутными войсками было поручено армейскому генералу Вальтеру фон Браухичу, опытному офицеру, который, однако, не отличался независимостью суждений.

Было бы ошибкой полагать, что Адольф Гитлер ничего не знал про тайный сговор Гиммлера и Геринга: как и в деле с Рёмом, ему было все известно с самого начала, а возможно, он сам дергал за ниточки из-за кулис. Ведь фюрер имел свои резоны отделаться от Фрича и Бломберга. Те оба не состояли в НСДАП, были недовольны ростом влияния СС как «параллельной» вооруженной силы и высказывали критические замечания по поводу ремилитаризации Рейнской области и вмешательства в гражданскую войну в Испании. По мнению Гитлера, намеревавшегося постепенно насадить в армии нацистскую идеологию, чтобы сделать ее орудием будущих завоеваний, консервативно настроенные офицеры старой закалки, такие как Бломберг и Фрич, не соответствовали уже современным задачам. Поэтому надо было вынудить их уйти со своих постов, не вызывая недовольства армейской среды… Два скандала сразу, случившиеся в начале 1938 года, способствовали урегулированию вопроса: военные на отставки никак не отреагировали, Фрич и Бломберг тихо ушли, а Гитлер без труда сумел распространить свою власть на вермахт. Заодно он сменил и руководителя Министерства иностранных дел: фон Нейрат уступил кресло очень услужливому фон Риббентропу. Это стало еще одним знаком укрепления единоличной власти фюрера, а также новой пощечиной Герингу, который желал занять и этот пост. Несмотря на все это, интриган получил очень дорогой его сердцу знак утешения – звание маршала и соответствующий атрибут в виде усыпанного бриллиантами жезла.

Чтобы стала ясна предыстория, надо перенестись в 5 ноября 1937 года: в этот день фюрер собрал в рейхсканцелярии фон Бломберга, фон Фрича, Геринга, Рёдера и фон Нейрата. Якобы для того, чтобы обсудить вопросы снабжения вооруженных сил сырьевыми ресурсами, но на самом деле – для того, чтобы «разъяснить присутствующим господам свои основные идеи о возможном развитии и необходимости внешнеполитического положения» Германии. Гитлер говорил более трех часов, и его военный адъютант, полковник Фридрих Хоссбах, протоколировал все сказанное почти дословно. Начал фюрер с проблемы жизненного пространства: он сказал, что «будущее Германии зависит исключительно от решения проблемы недостатка пространства», и прибавил: «Если на первый план ставить вопросы нашего продовольственного обеспечения, то необходимое пространство можно искать только в Европе». Но Англия и Франция, две враждебно настроенные державы, противятся этому, продолжал Гитлер, так что «для решения германского вопроса возможен только путь насилия, хотя он никогда не бывает лишен риска». Но Гитлер не боится рисковать, он готов пойти на применение силы, следует ответить лишь на два вопроса: «когда?» и «как?».

Сначала он разбирает фактор времени и в качестве решающего исторического рубежа называет период 1943–1945 годов. До этого времени оснащение сухопутных войск, военно-морского флота и авиации, как и подготовка офицерского корпуса, практически завершится. После этого, по его мнению, можно ожидать лишь того, что условия изменятся не в пользу Германии: ее вооружение устареет, резервы начнут истощаться и вообще наступит «момент ослабления режима». И значит, разрешение проблемы жизненного пространства должно начаться не позднее 1943–1945 годов, а по возможности раньше.

Далее Гитлер обрисовал такой вариант: если глубокие «социальные столкновения» ослабят Францию, то ее армия не сможет выступить против Германии и «наступит благоприятный момент действий против Чехии». Потом рассмотрел другой вариант: если Франция будет втянута в военный конфликт с третьей страной, например с Италией, в этом случае «наша первая цель – одновременно захватить Чехию и Австрию. Тогда Польша будет нейтрализована». Кроме того, продолжал фюрер, «с большой вероятностью Англия, а возможно, и Франция уже втихую списали Чехию со счетов и примирились с тем, что в один прекрасный день Германия разделается с этим вопросом. Трудности имперского характера и перспектива быть вовлеченной в длительную европейскую войну будут определять неучастие Англии в войне против Германии. А позиция Англии, несомненно, окажет влияние на Францию». Но в любом случае «придется, естественно, обеспечить наш западный фланг во время нападения на Чехословакию и Австрию».

Вот что сказал Гитлер… Бломберг, Фрич и Нейрат, впервые услышав подобные речи, принялись поочередно высказывать серьезные возражения. Именно это и объясняет их смещение с постов три месяца спустя после данного собрания. А для Геринга слова Гитлера откровением не стали: он знал, что перевооружение авиации предусматривает подготовку к большой войне. Предполагалось, что к началу 1938 года в составе люфтваффе будут тридцать эскадр бомбардировщиков, шесть эскадр самолетов «Юнкерс-87» («Штука») и двенадцать эскадр истребителей[211]. И чтобы достичь этой задачи, уже были совершены чудеса. Особенно постарался Генрих Коппенберг: этот инженер внедрил на заводах фирмы «Юнкерс» перенятую в США технологию конвейерной сборки самолетов. А поскольку требования к количеству никоим образом не вредили качеству, последние произведенные образцы отличались высокими летно-техническими и боевыми характеристиками: так «Мессершмитт BF 109» (Ме-109), летавший с максимальной скоростью 575 км/ч и оснащенный двумя 20-миллиметровыми пушками и двумя пулеметами, оказался самым скоростным и наиболее мощно вооруженным истребителем своего времени. Средний бомбардировщик «Юнкерс-88», который мог также использоваться как ночной истребитель-перехватчик и осуществлять авиационную разведку, еще находился на стадии испытаний. Но вскоре этот самолет стал одним из основных бомбардировщиков люфтваффе вместе с «Хейнкелем-111» и «Дорнье-17», менее скоростными машинами[212], но зато хорошо освоенными[213]. Что касается пикирующего бомбардировщика «Юнкерс-87», его бомбовая нагрузка составляла почти 500 кг, и в то время он являлся практически единственным в Европе самолетом фронтовой бомбардировочной авиации. Наконец, немецкие производители уже создали три прототипа тяжелого четырехмоторного бомбардировщика с большим радиусом действия: «Юнкерс-89», «Дорнье-19» и «Мессершмитт-264». К осени 1937 года качественное превосходство немецкой авиации стало очевидно для всех.

Особенно после того, как «Мессершмитт-109» побил мировой рекорд скорости в 610 км/ч[214]. Это, естественно, стало поводом для того, чтобы Геринг получил несколько новых медалей. Но в этот раз поощрения удостоился и Эрхард Мильх.

Однако, если внимательно посмотреть за сверкающий фасад возрождавшейся немецкой военной авиации, можно отметить некоторые ее значительные слабости. Самая главная из них – упорная взаимная неприязнь рейхсминистра авиации Германа Геринга и министерского статс-секретаря Эрхарда Мильха. Некоторые ее проявления выглядят весьма тривиально: Мильха больше не приглашали на охоту в Каринхалл, его фамилия не значилась в списке кандидатов на получение новогодних подарков от премьер-министра. Другие оказались намного серьезнее: Геринг общался с подчиненными Мильха через его голову и вместе с генералом Удетом принимал решения о стандартизации двигателей и фюзеляжей, даже не ставя Мильха в известность об этом! И это еще не все: в марте 1937 года Геринг принял решение свернуть работы по созданию четырехмоторного бомбардировщика с большим радиусом действия, который три года назад заказал генерал Вефер. Возможно, для этого имелись вполне резонные причины технического и экономического порядка[215], но такое важное решение по столь сложному вопросу, принятое без его, главного исполнителя, участия не могло не вызвать беспокойства у Эрхарда Мильха. А Геринг дал ему такое малоубедительное объяснение: «Фюрер не задает мне вопросов о размерах моих бомбардировщиков: он интересуется их количеством».

Структурная реорганизация люфтваффе, затеянная Герингом с целью усиления своего влияния, оказалась не менее катастрофической: весной 1937 года Мильху сообщили, что теперь Министерство авиации разделяется на два отдела – «министерский», который должен возглавить он, Эрхард Мильх, и «командный», которым будет руководить генерал Штумпф, с 1 июня вступающий в должность начальника Генерального штаба Верховного командования люфтваффе. Оба отдела получали равный статус, и каждый в отдельности подчинялся министру авиации. Это было уже сужением сферы ответственности Эрхарда Мильха, но даже этого Герингу показалось мало, и в январе 1938 года он вывел из подчинения Мильха кадровую службу люфтваффе под началом фон Грейма и техническое управление, которым руководил Эрнст Удет. Статус этих отдельных отныне подразделений приравнялся к статусу министерского и командного отделов, и они тоже теперь подчинялись непосредственно Герингу. Было бы сильным преувеличением сказать, что управление люфтваффе сильно улучшилось в результате этого разделения. Тем более что после этого ни одно решение, даже самое незначительное, не могло быть принято без визы маршала. А тот теперь лишь эпизодически уделял внимание проблемам люфтваффе. Но в каждом поступке Германа Геринга сквозили зависть и бахвальство. «Он не переносил, – вспоминал Мильх, – когда Гитлер в какой-нибудь официальной речи говорил, что имена Геринга и Мильха неразрывно связаны с расцветом люфтваффе. […] “Скажу вам одну вещь, – признался он как-то мне. – Я понижаю вас в должности не потому, что вы чего-то не сделали, а потому, что вы многое сделали слишком хорошо. Партия постоянно твердит: «Все это сделал Мильх» – а я (тут он закричал) этого не выношу!” […] Когда Геринг объявил мне о реорганизации, я сказал: “Тем самым вы разрушаете люфтваффе. Кто-то должен держать в руках все рычаги управления. Если это буду не я, то руководить придется вам, а вы не сможете этого делать”. Он крикнул: “Смогу!” Я возразил: “Думаю, что нет”». Конечно же генерал Мильх давно знал, что у Геринга нет ни знаний, ни интереса, ни времени для выполнения этой задачи и что он непременно доверит работу тем своим подручным, которые раболепствовали перед тщеславным маршалом…

Действительно, у этого человека было множество других занятий, поскольку фюрер отвел ему первую роль в своей дипломатической игре: требовалось наладить хорошие отношения с Великобританией, чтобы уговорить ее согласиться с планами нацистской экспансии на Восток. Обещания могли в этом деле привести к более приемлемому результату, чем запугивание, и в этом плане уже были сделаны некоторые предварительные шаги: в начале 1937 года генералу Мильху разрешили пригласить в Германию двух вице-маршалов авиации Британии и двух офицеров разведслужбы. Они смогли посетить авиастроительные заводы компаний «Юнкерс» и «Хейнкель», побывать в расположении только что сформированных эскадрилий, увидеться с коллегами-штабистами и получить точные сведения о летно-технических характеристиках новейших немецких самолетов[216] и о программе их производства[217].

А Геринг тем временем как мог добросовестно справлялся с порученными ему фюрером политическими заданиями. В ходе встреч с бывшим военно-воздушным атташе Британии в Берлине Малкольмом Кристи[218] в феврале и июле 1937 года он обезоружил собеседника откровенностью, в прямом смысле этого слова, если верить отчету англичанина. «По мнению Геринга, – писал Кристи, – немецкий империализм должен был развиваться в два этапа. На первом этапе должна быть создана некая Срединная Европа, экономически и политически подчиненная Германии зона в Центральной Европе. Эту зону следовало занять без разжигания всеобщей войны. Австрия сама войдет в состав Третьего рейха. Судетская область и Богемия (без Словакии) будут захвачены силой, в случае если чехи не согласятся добровольно пойти на расчленение страны. Славянские государства юга Европы должны будут стать союзниками или сателлитами Германии, а Польша будет “вновь завоевана” с помощью военного или экономического давления, а возможно, того и другого одновременно. […] На втором этапе имперской экспансии в события будут вовлечены остальные державы. Геринг надеялся на то, что Великобритания предоставит Германии полную свободу действий для операций на Востоке, чтобы решить русский вопрос и найти себе “жизненное пространство”. Советская Россия должна быть разгромлена. “Жизненное экономическое пространство, – сказал он, – должно быть одновременно и политическим жизненным пространством”. На Западе при поддержке Италии Франция будет низведена до положения второстепенной державы, а Великобритания будет исключена из участия в жизни континента. […] Он особо подчеркнул, что Великобритания, если не даст Германии свободу действий, станет главным врагом Германии».

Это походило на запугивание, однако Геринг практиковал и другие методы: в ноябре того же года он пригласил в Каринхалл лорда Галифакса после довольно бурного его разговора с Гитлером[219], и переводчик Пауль Шмидт восхитился дипломатической ловкости Германа Геринга. «Он затронул те же самые вопросы, что и Гитлер, – отметил Шмидт, – но с неизмеримо большей дипломатичностью. Он оставался спокойным даже в вопросе об Австрии и обсуждал все темы так, словно решения, которые ищет Германия, неизбежны и неоспоримы. “Мы ни при каких обстоятельствах не станем применять силу, – сказал он примирительно, – в этом не будет никакой надобности. Все можно было бы прекрасно уладить за столом переговоров”. […] Это было глубокое внутреннее убеждение Геринга, и оно постоянно проявлялось в его разговорах с Галифаксом».

Лорд Галифакс описал хозяина поместья Каринхалл как «кинозвезду, гангстера, крупного землевладельца, премьер-министра, руководителя партии и егеря в одном лице». Но тем не менее ему понравился этот «говорящий о политике взрослый школьник в зеленом камзоле и красных сапогах», в котором он увидел «довольно привлекательную личность». Тогда Галифакс был всего лишь лордом-хранителем печати (министром юстиции), но к нему прислушивался новый премьер-министр Невилл Чемберлен. А благожелательный отчет о поездке в Германию стал, разумеется, в большей степени результатом его пребывания в Каринхалле, нежели итогом встречи с Гитлером…

Этот доклад подтолкнул Чемберлена на продолжение политики умиротворения. И посему он прислал в Берлин нового посла, сэра Невилла Гендерсона, который полностью разделял его иллюзии. Посол быстро поддался специфическому обаянию Германа Геринга. «Из всех лидеров нацизма, – позже признался сэр Невилл, – Геринг при первом приближении показался мне наиболее симпатичным человеком. […] На самом же деле это был настоящий грубый разбойник, но он имел определенные привлекательные качества. Должен сказать откровенно, что лично мне он не очень нравился». Что тут добавить? Только то, что все это оказало определенное влияние на последовавшие вскоре важные события.

Разумеется, Францию тоже затронула эта разносторонняя кампания уговоров и запугиваний. Одной из главных целей ее стал капитан Поль Штелен, только что назначенный на должность военно-воздушного атташе в Берлине. Этот двадцатисемилетний уроженец Эльзас-Лотарингии, красивый собой и прекрасно говоривший на немецком языке, с 1936 года получил особую привилегию тесно общаться с руководителями немецкой авиации, начиная с директора технического управления люфтваффе. «Эрнст Удет подружился со мной, – вспоминал Штелен. – Мне случалось часто заходить к нему в его холостяцкую квартиру, где бар занимал особое место и располагал к откровенности». Среди его знакомых был также генерал Боденшац, военный адъютант рейхсминистра авиации. «Мои отношения с этим важным лицом национал-социалистского режима […] всегда удивляли тех, кто об этом узнавал, – писал Штелен. – Существовавшая между нами огромная разница в возрасте, в звании и в должности, действительно, не могла объяснить эти отношения. […] Не подлежало сомнению, что в основе наших встреч с этим прямым немецким генералом, живым, деятельным, сердечным, порядочным и глубоко преданным Герингу, лежало внезапно родившееся и искреннее чувство дружеского расположения ко мне, молодому офицеру. В течение года с лишним Боденшац говорил со мной только о люфтваффе, о людях военной авиации, о ее развитии, о подготовке летчиков, о тактике, о той мощи, какую авиация должна была вскоре приобрести, о привилегированном положении авиации в системе вооруженных сил Германии».

Все это хорошо, но дружба тут вовсе ни при чем, поскольку в окружении Германа Геринга не принято было давать волю чувствам. Разве что, разумеется, ради пользы для «великого немецкого рейха»… Кстати, этому молодой капитан Штелен не переставал удивляться, тем более что весной 1937 года на одном из посольских приемов случай дал ему возможность познакомиться с родной сестрой Геринга, Ольгой Ригль. Случай действительно много решает, и это знакомство переросло в нежную дружбу, которая позволила молодому офицеру войти в тесный круг семейства Герингов. Совершенно естественно, это позволило ему встретиться со вторым лицом Третьего рейха в неофициальной домашней обстановке. Позже Штелен рассказывал: «Геринг пожал мне руку так сердечно, словно мое появление доставило ему особую радость. И действительно, он говорил со мной по-свойски, интересовался, чем я занимаюсь, как меня принимали в подразделениях люфтваффе, расспрашивал о моих поездках в Париж. “Мне известно, что время от времени вы встречаетесь с Боденшацем и Удетом. Это меня очень радует”, – заметил он. Потом заговорил и про нашу авиацию: “Наше преимущество перед вами состоит в том, что мы вынуждены были все начинать с нуля. Я брал к себе на службу только людей энергичных, имевших воображение и современные взгляды, способных сделать нечто новое, использовать самолеты так, как это следует делать в 1937 году. Я прогнал всех, кто вспоминал о прошлом, про 1918 год, тех людей, каких еще можно найти у вас, во всяком случае, если судить по вашей прессе. […] Между тем, что делаю я, и тем, что вы сейчас имеете, вскоре не будет ничего общего, если, конечно, вы не смените ваших руководителей. Поезжайте на аэродромы, понаблюдайте, как тренируются пилоты, посетите заводы, я от вас ничего не скрываю, и тогда у вас появится более конкретное представление о мощи нашего оружия”». Капитан Штелен именно так и поступил: то, что он увидел, произвело на него сильнейшее впечатление. А после этого направил своим начальникам соответствующие доклады, на что и рассчитывал Герман Геринг…

Что касается Италии, ее больше не требовалось запугивать: Италию надо было уговорить. Потому что война в Эфиопии и участие в войне в Испании окончательно вычеркнули Италию из списка западных союзников и очень сблизили Рим и Берлин. Оставалось лишь обольстить Муссолини, так чтобы он прочно закрепился на немецкой орбите. Именно с этой целью дуче и его свиту пригласили в Германию в сентябре 1937 года и устроили им пышную встречу. Муссолини продемонстрировали огромный промышленный потенциал рейха, самое современное вооружение. Перед ним маршировали солдаты армии и СС, его приветствовали многочисленные толпы восторженных людей. Естественно, ему понравился Каринхалл. Не меньше, чем убедительное красноречие хозяина имения, дуче пришлась по душе скромная супруга Геринга[220]. Особенно же впечатлило Муссолини постоянное присутствие дежурного львенка. Во всяком случае, нацистам удалось достичь поставленной цели: на Олимпийском стадионе в Берлине вождь итальянских фашистов, подталкиваемый к этому своим окружением, заключил новый альянс и объявил о «все более тесном сближении двух народов». Он также провозгласил, что «Германия и Италия самые великие и самые демократичные страны мира».

Успех этого визита был чрезвычайно важен для Гитлера, особенно в связи с тем, что благожелательный нейтралитет Италии требовался Германии для успешного проведения давно запланированной акции – аннексии Австрии. Стоит признать, что с лета 1937 года развитие событий весьма этому благоприятствовало: Францию парализовали постоянные политические кризисы, «чистка кадров Красной армии» явно исключала всякое военное вмешательство СССР в дела Восточной Европы[221]. Италия Муссолини с 1934 года стала дружественной державой. Соединенные Штаты продолжали убаюкивать себя пацифистскими мечтаниями. Япония превратилась в ценного союзника после заключения Антикоминтерновского пакта. Новый премьер-министр Великобритании Чемберлен был готов пойти на уступки, чтобы купить мир, а его новый посол в Берлине, Гендерсон, сказал Герингу в начале июля, что он «вовсе не против того, что Гитлер заберет свою Австрию». В Вене после подписания за год до этого австро-немецкого соглашения канцлеру Курту фон Шушнигу пришлось включить в состав своего правительства людей, благожелательно расположенных к нацистам, из-за чего у него осталось мало шансов для маневра. Гитлер, обладавший хорошо развитым хищническим инстинктом, почуял, что настала пора действовать, хотя долгое время не мог определить, какие для этого нужно использовать средства. Но тут ясно было по меньшей мере одно: Герман Геринг, используя свое происхождение, свои семейные связи[222], свои убеждения, свое влияние, свое честолюбие, свою неуемную тягу к действию и доверие со стороны фюрера, опять оказался в самом центре событий, связанных с присоединением Австрии…

Несколько месяцев премьер-министр готовил почву: в Берлине, в Каринхалле, в Роминтене, в Нюрнберге и в Мюнхене он не уставал повторять своим иностранным гостям: Австрия должна быть присоединена к Германии, потому что она сама этого желает, потому что такова ее судьба, потому что подавляющее число ее граждан имеют немецкие корни, потому что это является главной задачей великого рейха Гитлера и потому что никто не способен этому противостоять. Эти тезисы в различных вариантах слышали поочередно послы Франции, Великобритании, США, Польши, Чехословакии, Италии и Австрии. А также английский лорд-хранитель печати, наследный принц Швеции, царь Болгарии и премьер-министр Канады[223]. Гвидо Шмидту, министру иностранных дел Австрии, когда пригласил его в свое поместье, Геринг настоятельно рекомендовал обратить внимание на выполненную «под старину» фреску, на которой Германия и Австрия составляли единое государство, а затем прибавил: «Это – прекрасная карта, и мне не хотелось бы ее изменять. Тем более что я распорядился нарисовать ее с учетом вполне ожидаемого поворота событий». Во время посещения Каринхалла в сентябре Муссолини тоже пришлось уделить внимание этой карте…

В некотором смысле именно канцлер Шушниг запустил часовой механизм адской бомбы: в надежде добиться ослабления экономического и политического давления со стороны Германии, он 12 февраля 1938 года приехал в Берхтесгаден для встречи с Гитлером. Фюрер в течение двух часов высказывал ему оскорбления и угрожал, а потом предъявил следующие требования: освободить из заключения австрийских нацистов; назначить их лидера Зейс-Инкварта министром внутренних дел, главой полиции и службы безопасности; включить австрийскую НСДАП в правительственную коалицию «Отечественный фронт». В заключение Гитлер сказал, что в случае отказа Австрию ждет военная интервенция… Шушниг сдался, и Гитлер дал семь дней на утверждение соглашения президентом Микласом и его правительством. Шестнадцатого февраля действительно была объявлена амнистия австрийским членам НСДАП, а Зейс-Инкварт стал министром внутренних дел. Но канцлер Шушниг, вынужденный проводить политику, которая ему не нравилась, совершил новую ошибку: вечером 9 марта он объявил о проведении в ближайшее воскресенье, 13 марта, плебисцита по вопросу о независимости Австрии, в ходе которого австрийскому народу предстоит ответить на единственный вопрос: желает ли он иметь «свободную и немецкую, независимую и социальную, христианскую и собственную Австрию?».

Это стало поводом, который так долго искал Гитлер. И 10 марта фюрер приказал войскам быть готовым в течение сорока восьми часов перейти австрийскую границу. Одновременно он поручил принцу Филиппу Гессенскому передать его личное послание Муссолини[224], в котором объяснял дуче свои намерения. Утром 11 марта Вена получила новый ультиматум Гитлера: немедленно отменить плебисцит. Шушниг снова уступил, но было уже слишком поздно, потому что Герман Геринг, воспользовавшись отсутствием Риббентропа[225], взялся сам контролировать переговоры из Берлина. Силы вторжения уже сконцентрировались вдоль границы, а свежеиспеченный маршал авиации, став рупором воли фюрера, принялся направлять работникам немецкого посольства в Вене и всем про-германски настроенным австрийским министрам множество малопонятных и даже противоречивых инструкций того, как заменить законное австрийское правительство нацистской администрацией во главе с Зейс-Инквартом. Эта администрация должна была попросить «помощи» немецкой армии для восстановления порядка в стране. Позже Герман Геринг хвалился тем, что лично организовал аншлюс по телефону. И стенограмма переговоров между Берлином и Веной, которые велись во второй половине дня 11 марта 1938 года, в общем-то подтверждает его слова.

17 часов

Домбровски (посольство Германии): Зейс-Инкварт разговаривал в австрийской канцелярии до 14 часов 30 минут, но он не может распустить правительство до 17 часов 30 минут, потому что это невозможно технически.

Геринг: До 19 часов 30 минут он должен сформировать свое правительство и принять некоторые меры… Я хочу знать, что происходит. Он вам сказал, что по-прежнему является канцлером?

Домбровски: Да. Геринг: Это было вам сообщено?

Домбровски: Да. Геринг: Хорошо, продолжайте. В котором часу он может сформировать правительство?

Домбровски: Около 21 часа 18 минут.

Геринг: Кабинет должен быть сформирован не позже 19 часов 30 минут.

Домбровски: Не позже 19 часов 30 минут?

Геринг: К вам приедет Кепплер[226], чтобы проследить за этим… Надо также потребовать легализации партии[227].

Домбровски: Понял…

Геринг: Хорошо, со всеми ее формированиями, СА, СС… Правительство должно полностью состоять из национал-социалистов.

Домбровски: Хорошо, это уже тоже отрегулировано, до 19 часов 30 минут надо будет…

Геринг (перебивая его): Об этом следует доложить не позже 19 часов 30 минут, а Кепплер сообщит вам несколько фамилий для включения в состав правительства. Партия действительно уже легализована?

Домбровски: Но это… само собой разумеется.

Геринг: Со всеми ее организациями?

Домбровски: Со всеми ее организациями в стране.

Геринг: С правом ношения формы?

Домбровски: С правом ношения формы.

Геринг: Хорошо… […] Надо, чтобы у Кальтенбруннера была в распоряжении служба безопасности. […]

17 часов 20 минут

Геринг (своему шурину Францу Ульриху Хуберу): Слушай, Франц, ты возьмешь Министерство юстиции, и фюрер хочет, чтобы ты временно взял также Министерство иностранных дел. Позже тебя заменят. Правительство надо сформировать не позже 19 часов 30 минут, иначе все окажется бесполезно. Без этого события станут развиваться сами собой, будут приняты совсем другие решения…

Зейс-Инкварт: Президент принял отставку [Шушнига], но считает, что только федеральный канцлер повинен в истории с Берхтесгаденом и в ее последствиях. Поэтому он хочет назначить канцлером кого-нибудь вроде Эндера.

Геринг: Да… Ладно, слушай! Это все меняет. Президенту или кому-то другому следует сообщить, что все это полностью противоречит тому, что нам сообщили. Вы поручили Домбровски передать нам, что канцлером назначены вы… Что партия легализована, что СА и СС взяли на себя функции полиции и так далее.

Зейс-Инкварт: Нет, это не так. Я попросил президента назначить канцлером меня. Обычно на все это уходит два или три часа…

Геринг: Нет, так не пойдет! Ни в коем случае! Все уже запущено, поэтому надо немедленно сказать президенту, чтобы он назначил тебя канцлером, и утвердить правительство в таком составе, в каком было предусмотрено…

Пауза. После получения сообщения о том, что президент Миклас отказался встречаться с эмиссарами нацистов, Геринг снова звонит.

Геринг: Соедините меня с Зейсом.

(Зейс-Инкварту): Итак, запомни следующее: немедленно отправляйся с генералом Муффом[228] к президенту и скажи ему, что, если известные тебе условия не будут немедленно приняты, войска, которые уже стоят на границе или неподалеку, получат приказ сегодня же ночью начать продвижение по всему фронту, и Австрия перестанет существовать… Немедленно сообщи нам о реакции Микласа. Скажи ему, что шутки кончились… Вторжение будет остановлено и войска останутся на границе только в том случае, если мы здесь получим информацию о том, что Миклас назначил тебя федеральным канцлером… Потом обратись с призывом к национал-социалистам страны. Они теперь должны быть на улицах. И помни: я должен получить доклад не позднее 19 часов 39 минут… Если Миклас не может это понять целых четыре часа, мы заставим его понять за четыре минуты.

Зейс-Инкварт: Договорились.

18 часов 45 минут

Геринг: Ну, как все прошло?

Зейс-Инкварт: Да, гм… Президент стоит на своем. […]

Геринг: Надо все делать быстро… В противном случае тебе придется захватить власть. […]

20 часов 03 минуты

Зейс-Инкварт: Доктор Шушниг только что сообщил по радио, что правительство рейха выдвинуло ультиматум.

Геринг: Я слышал его выступление.

Зейс-Инкварт: А правительство самораспустилось…

Оно ждет прибытия войск.

Геринг: Ты его сместил?

Зейс-Инкварт: Нет, его никто не смещал, правительство само решило уйти, чтобы события развивались сами собой.

Геринг: И тебя канцлером так и не назначили? Он отказался это делать?

Зейс-Инкварт: Отказался, как и раньше. Они ждут вторжения и полагают, что, если оно состоится, исполнительная власть будет передана другим…

Геринг: Ладно, сейчас отдам приказ о вторжении, а ты постарайся захватить власть. Сообщи руководителям, что любой, кто окажет сопротивление или организует сопротивление, незамедлительно предстанет перед судом военного трибунала – трибунала сил вторжения. Это ясно?

Зейс-Инкварт: Да. Геринг: Включая первых лиц государства. Никакой разницы не будет.

Зейс-Инкварт: Да, они уже отдали приказ не оказывать сопротивления.

Геринг: Но это ничего не меняет. Президент тебя не назначил, и это тоже можно рассматривать как сопротивление. […]

В этот момент канцлер Шушниг объявил по радио о своей отставке и попрощался с австрийским народом, сказав: «Мы уступили силе… Да хранит Господь Австрию!» Геринг снова снял трубку телефона.

Геринг (генералу Муффу): Передайте Зейс-Инкварту: мы понимаем так, что он не подал в отставку, хотя правительство подало. Поэтому он должен продолжать исполнение служебных обязанностей и принять необходимые меры от имени правительства. Теперь начинается вторжение, и мы заявим, что все те, кто окажет сопротивление, понесут за это ответственность… Надо постараться избежать хаоса.

Муфф: Зейс это сделает. Он уже выступает с речью.

Геринг: […] Хорошо бы и Миклас подал в отставку.

Муфф: Да, но он не хочет этого делать… Я пятнадцать минут внушал ему это. Он заявил, что ни в коем случае не поддастся нажиму.

Геринг: О, он не хочет уступать силе… Что это значит? Он хочет, чтобы его вышвырнули вон?

Муфф: Да, он не желает никуда уходить.

Геринг: Конечно, человека с четырнадцатью детьми трудно заставить перемещаться! Ладно, скажите Зейсу, чтобы он взял бразды правления в свои руки.

Зейс-Инкварт по радио призвал население соблюдать спокойствие и не оказывать сопротивления немецким войскам.

20 часов 48 минут

Кепплер: Правительство приказало армии не оказывать сопротивления.

Геринг: Мне на это начхать.

Кепплер: Позвольте спросить, не желает ли кто-нибудь из высокопоставленных лиц в Берлине добавить несколько слов в обращение к австрийскому народу?

Геринг: Гм… Не знаю. Слушайте, самое главное, чтобы Зейс взял в свои руки бразды правления, чтобы он заполнил собой эфир…

Кепплер: Теперь правительство – это мы…

Геринг: Да, точно, теперь вы правительство. Слушайте внимательно: Зейс-Инкварт должен послать телеграмму такого содержания: «Временное австрийское правительство, видя свой долг в установлении спокойствия и порядка в стране, настоятельно просит поддержки германского правительства, чтобы избежать кровопролития. Мы просим германское правительство как можно скорее прислать в Австрию немецкие войска».

Кепплер: На улицах маршируют бойцы СА и СС, но в городе все спокойно.

Геринг: […] Зейс-Инкварт должен взять власть… и назначить нескольких человек, тех, кого мы ему рекомендуем. То, что может сказать на этот счет президент, не имеет никакого значения… Наши войска сегодня перейдут границу.

Кепплер: Да. Геринг: Он может и не посылать нам телеграмму, вы просто покажите ему то, что вы записали, и пусть он скажет: «Я согласен!» Вы поняли?

Кепплер: Да. Геринг: Сделайте это побыстрее и позвоните мне или фюреру. Ну, все, действуйте! Хайль Гитлер!

С чувством выполненного долга Геринг около 21 часа отправился в рейсхканцелярию. Там царило крайнее напряжение, которое внезапно спало после получения в начале одиннадцатого вечера телеграммы из Рима, в которой говорилось, что Муссолини понимает и одобряет инициативу Германии. Гитлер явно обрадовался и несколько раз повторил: «Я всегда знал, что могу рассчитывать на Муссолини!» Потом он отправил итальянскому диктатору ответную телеграмму: «Дуче, я никогда не забуду о том, что вы для меня сделали!» Но для Геринга, охваченного огненной жаждой деятельности и постоянно занятого представительскими функциями, ночь еще не закончилась: он пригласил в «Дом авиаторов» тысячу гостей – включая дипломатический корпус в полном составе – на прием и последующий балет. Премьер-министра ждали там очень долго; когда появился чуть позже 22 часов 30 минут, он явно наслаждался «наэлектризованной атмосферой», царившей в зале. Гости ничего не знали о событиях в Вене. Но в полночь посыльный принес Герингу записку, которая закрепила его триумф: испытывая угрозы Берлина, перед лицом яростных выступлений австрийских нацистов и вследствие отставки канцлера Шушнига, президент Миклас сдался и назначил Зейс-Инкварта федеральным канцлером. На рассвете немецкие танки перешли границу: судьба Австрии была решена…

Днем 12 марта 1938 года, когда немецкие войска вошли в Вену, Гитлер задержался в Линце, где навестил могилу матери. На всех дорогах Нижней Австрии его приветствовали восторженные толпы местного населения. На следующий день после триумфального въезда в Вену фюрер объявил, что Австрия станет провинцией «великого немецкого рейха»[229]. Франция и Великобритания ограничились скромными заявлениями протеста, а большая часть населения Австрии превозносила фюрера до небес[230]. Мало кому было известно, какую роль сыграл Геринг в бескровном захвате соседней страны, но Гитлер знал, чем он обязан своему верному паладину. И той весной 1938 года шансы маршала занять пост рейхсканцлера необычайно выросли. К тому же Геринг как уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана стал полноправным хозяином австрийской экономики. Это следовало из его заявления, которое он сделал во время поездки в Австрию в конце марта: «Здесь будут построены электростанции, новая автодорога, военные заводы, новые фабрики, порты и осуществлены социальные преобразования. Безработица будет полностью ликвидирована». Свобода тоже… Разумеется, все рудники, металлургические предприятия и заводы по производству вооружений очень скоро поглотил концерн «Рейхсверке Герман Геринг».

Маршал-победитель не мог покинуть Австрию, не заехав в Маутерндорф, где все его помнили, особенно баронесса Лили. Но проживавшая в одиночестве в своем замке вдова доктора Эпенштейна не испытывала удовольствия от прихода немецких войск: она опасалась нацистов и беспокоилась за своего протеже, Альберта Геринга. Дело было в том, что сводный брат Германа Геринга, руководивший киностудией в Вене, вполне мог заинтересовать гестапо, так как имел еврейские корни и нелестно высказывался о Гитлере. Герман Геринг пообещал защитить Альберта, но баронесса не успокоилась и спросила: «Войны ведь не будет, не так ли? Мне кажется, что я этого не вынесу». Геринг ее успокоил: разумеется, войны не будет…

Для Чехословакии присоединение Австрии к Германии оказалось настоящей катастрофой: теперь она на западе, на севере и на юге граничила с территорией Третьего рейха. Занимая ключевое положение в созданной Францией системе союзов, Чехословакия с точки зрения стратегической и экономической была чрезвычайно уязвима. К тому же на западной ее границе 2,7 миллиона судетских немцев яростно требовали автономии. Берлин поддерживал их в этом тем более активно, что мощно укрепленная Судетская область была единственным бастионом Чехословакии, способным противостоять нападению немцев. Хотя вечером 11 марта в «Доме авиаторов» Геринг заверил чешского посла Мастны в том, что аншлюс был «чисто семейным делом» и что Чехословакии опасаться абсолютно нечего. Но в конечном счете Герман Геринг всего лишь выражал идеи своего хозяина – а кто мог поверить Адольфу Гитлеру?

Действительно, уже 18 марта фюрер произнес в рейхстаге длинную речь, в ходе которой заявил: «Германия не может оставаться безучастной к судьбе 10 миллионов немцев, которые живут в двух соседних странах… Германское правительство будет добиваться объединения всего немецкого народа». Поскольку в Австрии проживали 6,5 миллиона немцев, всем стало понятно, что теперь под прицелом нацистов оказалась другая «соседняя страна» – Чехословакия. С того дня пропагандистский аппарат тоталитарного режима начал работать на полную мощь: лидер нацистов в Чехословакии Конрад Генлейн выступил с требованием предоставления полной автономии судетским немцам («Восемь карлсбадских требований»), а доктор Геббельс начал вещать об участившихся столкновениях между чешской полицией и судетскими немцами. Геринг принялся за дипломатов: Гендерсону он заявил, что «вхождение Судет в состав рейха так или иначе обязательно состоится». А у посла Франсуа-Понсэ он спросил, что могла бы предпринять Франция, «если Германия отрежет у Европы аппендикс». С королем Швеции, прибывшим с визитом в Каринхалл, он обсуждал вопросы «оттеснения чехов в сторону России, откуда они и пришли». Именно Геринг взялся провести переговоры с представителями Будапешта и Варшавы, чтобы побудить их предъявить территориальные претензии Чехословакии – потребовать возвращения зон, заселенных венграми и поляками, а затем начал уговаривать их принять участие в нападении на Чехословакию. То, что это произойдет, ни у кого не вызывало ни малейших сомнений: 28 мая в ходе совещания с участием Кейтеля, Браухича, Рёдера, Геринга, Риббентропа и начальников штабов основных видов вооруженных сил Гитлер прямо сказал: «Мое непоколебимое решение – стереть Чехословакию с карты». И добавил, что вся подготовка должна завершиться до 1 октября 1938 года…

За неделю до этого отделы ОКВ уже получили приказ достать из папок наброски операции «Грюн» – разработанного в 1937 году плана превентивного нападения на Чехословакию[231]. Появление новых баз в Австрии теперь позволяло напасть на Богемский четырехугольник с севера, юга и запада одновременно. Сухопутные войска были тайно мобилизованы и обучены действовать согласно этому плану. Поскольку гористая пограничная зона была хорошо укреплена, особая роль отводилась авиации: в операции планировалось задействовать 400 истребителей, 600 бомбардировщиков и 200 пикирующих бомбардировщиков «Штука». Авиация должна была действовать с баз в Центральной и Восточной Германии, в Баварии и в Австрии. Одновременно с этими ударами 250 транспортных самолетов «Юнкерс-52» должны были сбросить воздушный десант вблизи основных оборонительных рубежей, транспортных развязок и узлов связи. Гитлер явно делал основной упор на эффект внезапности и на испуг, надеясь заставить чехов быстро капитулировать. Одновременно с этим он приказал возвести западный вал – укрепленную полосу шириной около 35 км, состоящую из 17 тысяч долговременных оборонительных сооружений, расположенных в три-четыре ряда, – вдоль границы с Францией, чтобы предотвратить любую попытку нападения французских войск в ходе операции на востоке. Генералу Мильху было поручено усилить этот оборонительный рубеж «зоной противовоздушной обороны» из множества зенитных батарей. В целом нацистские стратеги предусмотрели все до мельчайших подробностей, в том числе и «провокацию», которая позволила бы напасть на Чехословакию с целью принятия ответных мер…

В рейхсканцелярии и в Министерстве авиации все полагали, что чехи будут быстро побеждены и Германия не подвергнется нападению. Ни французы, ни англичане, ни русские, ни американцы выступить против Германии не посмеют. Гитлер неоднократно говорил Герингу: «Мы разделаемся с Чехословакией, и тогда у нас будет в запасе четыре года». А раз фюрер так говорил, Геринг начал ему вторить: 8 июля он сказал собравшимся в Каринхалле руководителям немецкой авиационной промышленности: «Нет никаких сомнений в том, что ни Великобритания, ни Франция не станут ввязываться в войну из-за Чехословакии». А на другой день он заверил начальника Генштаба сухопутных войск Италии Альберто Париани: «Англия и Франция не станут помогать Чехословакии».

И все же можно, публично высказывая непоколебимую уверенность, в глубине души сомневаться… Именно сомнения и чувствовал Герман Геринг, и на то у него имелись некоторые основания. Во-первых, даже в ходе бескровного захвата Австрии немецкая военная машина давала сбои: имели место задержки, моменты плохой координации – а мощные фортификационные укрепления чехов не позволяли надеяться, что предстоящая операция станет легкой прогулкой. Во-вторых, Геринг прекрасно знал, что строительство на западе укрепленного «вала» для сдерживания французов должно закончиться лишь осенью и что он вряд ли сдержит массированное наступление. И в-третьих, люфтваффе было еще довольно слабо. Война в Испании показала, что бомбовые удары по наземным объектам с использованием самолетов «Хейнкель-111» малоэффективны из-за неточности; что касается «Юнкерс-88», на которые возлагались большие надежды, эти самолеты пришлось полностью переделать по просьбе генерала Удета, поэтому их серийное производство еще даже не началось.

Но самое главное было другое: вот уже несколько месяцев программа быстрого возрождения немецкой авиации сталкивалась с непреодолимыми материальными трудностями: не хватало стали и алюминия, бензина производилось недостаточно. Уполномоченный по реализации четырехлетнего плана ничего с этим не мог поделать: с одной стороны, Гитлер требовал, чтобы железные дороги строились без задержек, с другой – руководители НСДАП и гауляйтеры сооружали для себя шикарные дворцы, и на все это уходило баснословное количество стали. К тому же политика автаркии тоже начала себя исчерпывать. Получаемый из каменного угля синтетический бензин не годился для авиационных двигателей, работавших на высокооктановом топливе[232]. Покрышки колес шасси самолетов, изготовленные из синтетического каучука «Буна», оказались ненадежными: их приходилось менять после нескольких посадок. Даже такой самонадеянный человек, каким был Герман Геринг, считал, что начинать масштабную военную операцию, имея при этом уязвимые тылы, можно только при условии, что в конфликт не вмешается третья сторона. Но Геринг сомневался, что англичане и французы не станут ничего предпринимать. Он знал, что в Англии началось ускоренное перевооружение авиачастей, что Франция готовится последовать примеру британцев, что генштабы этих стран активизировали контакты[233]. В конце мая фельдмаршал не посмел высказать свои опасения, потому что, как сам признался, он не мог этого сделать в присутствии фюрера. Но перед конференцией 28 мая он тайком спросил у адъютанта Гитлера: «Видеман, скажите, фюрер действительно полагает, что французы ничего не станут предпринимать, если мы войдем в Чехословакию? Читает ли он отчеты “исследовательского центра”, которые я ему направляю?»

Несмотря ни на что, у Германа Геринга были свои взгляды на то, как избежать потенциальной опасности: он решил пригласить в Германию эскадрилью британских истребителей для восстановления доверия. Но обстановка была слишком напряженной, и этот план провалился. В середине июля 1938 года Геринг тайно навел справки о том, может ли он приехать в Лондон, чтобы встретиться там с новым министром иностранных дел Великобритании лордом Галифаксом. Тот не возражал, но Гитлер похоронил эту затею, сказав всего одно слово: «Исключено!»[234] Но у Геринга была еще одна карта, которую он намеревался разыграть: он вспомнил, что капитан Штелен, военно-воздушный атташе Франции в Берлине, уже не раз служил ему посредником для передачи некоторых сведений французским властям. В начале июня генерал Боденшац по указанию Геринга увиделся со Штеленом и сообщил тому о проекте строительства «западного вала». «Немецкое руководство хочет обеспечить себе свободу действий на востоке, – сказал он, – и для этого оно намерено сначала устранить опасность со стороны Чехословакии на своей южной границе. На востоке мы хотим одновременно отвести советскую угрозу от Европы и обеспечить себе жизненное пространство, необходимое для процветания Германии и для ее существования как великой державы. Не могу вам сказать, как далеко простираются планы фюрера в этом великом деле, которое должно дать нам возможность распоряжаться богатствами Украины, столь слабо разработанными и плохо используемыми. У нас и мысли нет об агрессии против Франции, и, разумеется, мы никоим образом не стремимся затронуть интересы Великобритании. […] Строительство укрепленного района на западе, повторяю вам, является материализацией нашего дружественного расположения к вашей стране».

Это был хитрый ход, к тому же весьма эффективный. Но ничто не могло сравниться со следующей инициативой: 17 августа в Берлин по приглашению маршала Геринга с визитом прибыл начальник Главного штаба военно-воздушных сил Франции генерал Вюйемен. В течение недели в перерывах между шикарными банкетами в «Доме авиаторов», в Министерстве авиации и в Каринхалле французский военачальник посещал цеха сборки самых современных истребителей «Мессершмитт-109» и «Мессершмитт-110», учебные центры, казармы, исследовательские центры и зенитные батареи. Вюйемен пролетал над аэродромами, где стояли сотни бомбардировщиков Хе-11 и истребителей Ме-109 – их перебрасывали незаметно для французов с одного аэродрома на другой[235], – он также провел целый день в центре тактических разработок в городе Барт на берегу Балтийского моря. Там он наблюдал бомбардировки в пике и действия перехватчиков на низких высотах. Впечатление, произведенное на него демонстрацией возможностей немецкой авиации, превзошло все самые смелые ожидания нацистов: в автомобиле, доставлявшем французов в Берлин, генерал Вюйемен сказал послу Франсуа-Понсэ: «Если, как вы предполагаете, в конце сентября начнется война, то через неделю не останется ни одного французского самолета!» В своем отчете Вюйемен подчеркнул «поистине впечатляющую мощь немецкой авиации», «мощное оснащение в сочетании с высоким моральным духом». То же самое он повторил через месяц премьер-министру Даладье, что привело к катастрофическим последствиям…[236]

Нет уверенности в том, что Герман Геринг сам понимал, какое угнетающее действие произвела на гостей демонстрация колоссальной военной мощи. В ходе прощального обеда в Каринхалле он задал Вюйемену вопрос, который вертелся у него на языке: «Что намерена делать Франция в случае войны между Германией и Чехословакией?» Генерал ответил совсем просто: «Французское правительство намерено соблюдать свои обязательства и полно решимости прийти на помощь этой стране в случае нападения на нее». Геринг, ожидавший услышать другой ответ, задумался. Конечно, можно было предположить, что французы блефуют, ведь они были слабы и с политической, и с военной точек зрения… Перехваты, осуществленные исследовательским центром Геринга, истолковать однозначно не представлялось возможным, и если французы собрались бы действовать, англичане поддержали бы их обязательно. Это подтвердил и гауляйтер Данцига Форстер, побывавший в июле в Лондоне и встретившийся там с основными политиками Англии, включая Уинстона Черчилля. Тот заявил, что «любое применение силы Германией неизбежно приведет к мировой войне». Двадцать третьего августа Геринг поручил генералу авиации Гельмуту Фельми подготовить доклад относительно возможности нанесения авиационного удара по Британским островам, в случае если Лондон вмешается в немецко-чешский конфликт. Но и без этого доклада он знал: люфтваффе еще слабо, чтобы воевать на двух фронтах одновременно. Да, тут было о чем задуматься…

Геринг принял в соображение несколько дополнительных сведений: в вермахте усиливалось недовольство и противостояние любой новой войне, и это наглядно продемонстрировала в конце августа отставка начальника Генштаба сухопутных войск Германии Людвига Бека[237]. К тому же фон Нейрат[238], предшественник нового министра иностранных дел, который поддерживал Гитлера и уверял его в том, что не стоит опасаться Великобритании, а также статс-секретарь этого ведомства фон Вайцзеккер интриговали против фон Риббентропа. При поддержке Германа Геринга, который был рад навредить своему честолюбивому сопернику. Кроме того, дипломаты с Вильгельмштрассе и работники «Центра исследований» очень скоро помогли Герингу понять, что французы и англичане готовы пойти на значительные уступки, чтобы избежать применения оружия: они оказывали большое давление на президента Чехословакии Бенеша, побуждая его пойти на переговоры с Гитлером…

И у Геринга сложилось твердое убеждение в том, что минимум сдержанности и воображения помогут рейху добиться своей цели без развязывания всеобщей войны. Потому что, в отличие от Гитлера, который произносил все более резкие речи и явно намеревался решить вопрос силой, он предпочел бы избежать военного столкновения. Думал ли Герман Геринг при этом, что можно достичь желаемого результата только экономическими средствами? Предпочитал ли он мирно наслаждаться своими несметными богатствами? Хотел ли спокойно растить дочку Эдду, которая родилась три месяца назад? Наконец, сделал ли он должные выводы из того, что люфтваффе еще не готово к масштабному конфликту? Или в периоды просветления сознавал, что капитан кайзеровской авиации, командовавший эскадрильей в 1918 году и получивший звание маршала спустя двадцать лет после этого, в 1938 году по-настоящему не способен руководить всей авиацией Третьего рейха в условиях полномасштабной войны? Как бы там ни было, когда утром 14 сентября британский посол в Берлине Гендерсон попросил его поддержать инициативу Невилла Чемберлена, который послал телеграмму Гитлеру с просьбой о встрече[239], маршал Геринг ответил: «Конечно!» – и незамедлительно связался с фюрером, находившимся в Берхтесгадене.

Утром 15 сентября Чемберлен впервые в жизни сел в самолет и вылетел в Мюнхен, откуда немедленно отправился поездом в Берхтесгаден. Геринг остался в Каринхалле, но он пытался через Гендерсона и статс-секретаря германского Министерства иностранных дел Вейцзеккера помешать участию фон Риббентропа во встрече. Действительно, лишь переводчик Пауль Шмидт стал свидетелем первой встречи рейхсканцлера и британского премьер-министра. Она прошла очень бурно, но закончилась заключением предварительного соглашения: Чемберлен в принципе согласился с тем, что судетские немцы должны, согласно их воле, быть присоединены к германскому рейху, и пообещал представить правительствам Великобритании и Франции план, который удовлетворил бы Германию. На следующий день он улетел, выразив готовность еще раз приехать. Сторонники мирного урегулирования чехословацкого вопроса выдохнули с облегчением.

И пока фюрер произносил все новые угрозы в адрес Бенеша и призывал венгров и поляков снова предъявить территориальные претензии чехам, Чемберлен ознакомил своих министров и французское правительство с планом, предусматривавшим постепенное предоставление суверенитета всей Судетской области. Французы с ним согласились, чехи тоже, хотя и скрепя сердце и под сильным нажимом со стороны Лондона и Парижа. После этого Чемберлен вновь вылетел в Германию с чувством удовлетворения от выполненного долга. Двадцать второго сентября он встретился с Гитлером в Бад-Годесберге. В начале беседы английский премьер сообщил, что требование, которое рейхсканцлер выдвинул в Берхтесгадене, будет выполнено. К его удивлению, Гитлер ледяным голосом сказал: «Я сожалею, мистер Чемберлен, но сейчас речь об этом уже не идет». И прибавил, что правительства Польши и Венгрии озабочены судьбой своих меньшинств в Чехословакии, так что придется удовлетворять и их требования, не могло быть и речи о постепенном предоставлении суверенитета. Затем разложил на столе карту и заявил: он требует начать отвод чехословацких войск из намеченных на карте районов Судет 26 сентября. С 28 сентября они должны официально перейти к Германии!

Это больше походило на диктат, и резкий тон фюрера лишь усугублял это впечатление. Геринг, несомненно, смог бы сгладить острые углы, и позднее он сам это подтвердил, сказав: «Я хотел присутствовать, чтобы иметь возможность умаслить Чемберлена. Мои спокойные манеры и мое умение организовывать достойный прием весьма облегчили бы проведение переговоров. Фюрер всегда был скованным в присутствии иностранцев. Но Риббентроп помешал мне присутствовать на переговорах из зависти и собственного тщеславия». Действительно, новый министр иностранных дел германского рейха после вступления в должность постоянно противодействовал всем инициативам Геринга в области внешней политики. Как бы там ни было, но в тот вечер Гитлер и Чемберлен расстались предельно возбужденными. Однако премьер-министр Великобритании был человеком необычайно упрямым, и переговоры возобновились вечером следующего дня[240]. Во встрече принял участие Риббентроп, но он не помог разрядить обстановку. Тем не менее после непродолжительной перепалки, обострившейся после известия о мобилизации в Чехословакии, Гитлер «уступил»: он согласился продлить срок эвакуации чешского населения до 1 октября. Потом поблагодарил Чемберлена за его усилия на пользу мира и заверил его, что после урегулирования чехословацкой проблемы он больше не будет выдвигать в Европе никаких территориальных претензий. Гитлер и Чемберлен расстались на рассвете 24 сентября после нескольких заявлений о добрых намерениях, и утром Чемберлен улетел в Лондон с «меморандумом», где были учтены все последние требования Гитлера.

Но на сей раз президент Чехословакии Бенеш разом отверг все новые требования немцев, а британское и французское правительства значительно ослабили нажим на Прагу. Подбадриваемый Риббентропом, Гитлер гневно обозвал Бенеша террористом, а чехов – виновниками войны. И ответил на частичную мобилизацию во Франции и на развертывание зенитных батарей в Англии выступлением в берлинском «Спортпаласе» вечером 26 сентября. Он кричал: «Перед нами стоит последняя проблема, которая должна быть решена и будет решена! Это последнее территориальное требование, которое я выдвигаю в Европе. Но это требования, от которых я не отступлю и которые я по воле Бога выполню…» В форме ультиматума он потребовал, чтобы до 14 часов 28 сентября Чехословакия заявила о согласии передать Германии Судеты не позже 1 октября. В противном случае вермахт начнет вторжение. Поскольку Чемберлен накануне предупредил его, что, «если Франция, верная своим обязательствам, активно вмешается в боевые действия против Германии, Соединенное Королевство будет вынуждено ее поддержать», начало войны казалось неизбежным…

Однако в Лондоне прекрасно понимали, что разница между немецкой и британской позициями в чехословацком деле весьма незначительна. Ведь Чемберлен соглашался с передачей Судетской области Германии, но с соблюдением условностей, а именно: проведение плебисцита, создание международной комиссии, – чтобы придать этому процессу видимость законности. А Гитлер хотел добиться того же результата, но более жестокими мерами, которые могли бы укрепить его престиж и унизить чехов. В Лондоне понимали абсурдность развязывания войны из-за столь незначительного вопроса и никак не могли решиться спустить все на тормозах. Поэтому вечером 27 сентября британский посол в Берлине Гендерсон получил указание представить на Вильгельмштрассе новый план урегулирования судетской проблемы, предусматривавший точные сроки эвакуации чехов из Судетской области и дававший гарантии Его Величества. Премьер-министр Франции Даладье незамедлительно последовал примеру Лондона. «В ночь с 28 на 29 сентября, – вспоминал французский посол Франсуа-Понсэ, – я получил указание как можно скорее встретиться с Гитлером, указать ему на опрометчивость его позиции, на абсурдность его поведения и попытаться отговорить его от намерения захватить Чехословакию до 1 октября, что, несомненно, могло привести к всеобщей войне. В 8 утра 28 сентября я попросил аудиенции у Гитлера. Я красным карандашом обвел на карте районы, которые в принципе могли быть отделены от Чехословакии. Я решил воспользоваться этой картой, чтобы показать Гитлеру, что он мог получить без конфронтации. Но до 10 часов ответа на мою просьбу об аудиенции я так и не получил». Придя в отчаяние, Франсуа-Понсэ связался со своим британским коллегой…

«В 10 часов, – писал сэр Невилл Гендерсон, – мне позвонил посол Франции. Он сказал, что опасался самого худшего, поскольку не получил ответа на свою просьбу об аудиенции и уже, вероятно, не получит. Я сказал г-ну Франсуа-Понсэ, что приеду к нему в 10 часов 30 минут, после того как переговорю по телефону с Герингом. […] Маршалу я сказал, что посол Франции не получил ответа на свой запрос, что у него имеются новые предложения, что от этого зависит, начнется ли война или сохранится мир. Я начал перечислять предложения, но Геринг оборвал меня: “Больше ничего не говорите. Я немедленно еду к фюреру”».

Маршал действительно отправился в рейхсканцелярию в 10 часов 15 минут в сопровождении фон Нейрата, который остался в правительстве в ранге министра без портфеля, и министра финансов Шверина фон Крозига. Все трое ратовали за переговоры[241], и они убедили Гитлера принять посла Франции. Кроме того, Геринг обвинил Риббентропа в стремлении к войне и якобы добавил: «Я знаю, что такое война, и не хочу новой войны. Но если фюрер прикажет выступать, я лично поведу головной самолет, при условии, что Риббентроп будет сидеть рядом». Нет никаких доказательств, что Геринг сказал это Гитлеру, но он точно назвал Риббентропа «опасным безумцем», что не могло не понравиться фюреру, который всегда радовался, когда ссорились между собой его приспешники… Как бы там ни было, эта встреча закончилась в 11 часов 15 минут, именно в то время, когда Гитлер намеревался принять посла Франции.

Франсуа-Понсэ вошел в кабинет Гитлера одновременно с переводчиком Паулем Шмидтом, который ограничился ролью слушателя, поскольку французский посол прекрасно владел немецким языком. «Фюрер, рядом с которым стоял Риббентроп, выглядел возбужденным, – рассказывал позже Франсуа-Понсэ. – Он был взволнован. Я сразу же перешел к делу. Развернул перед ним мою карту. […] И сказал, что он ошибается, если полагает, что сегодня можно локализовать конфликт. Если он нападет на Чехословакию, запылает вся Европа. Хочет ли он идти на такой риск, когда его требования на три четверти уже выполнены? Гитлер казался озадаченным. Тут вмешался Риббентроп, желая сгладить остроту моих слов. Я в буквальном смысле осадил его, сказав, что обращался не к нему, а к Гитлеру. И продолжил приводить веские доводы. В этот момент в кабинете появился эсэсовец: он сообщил, что прибыл итальянский посол Аттолико, который хочет вручить рейхсканцлеру срочное послание. Гитлер вышел из кабинета…»

Пауль Шмидт последовал за ним, поскольку итальянский посол не говорил по-немецки. «Аттолико, слегка сутулясь, тяжело дышал, лицо его пылало от волнения, – вспоминал переводчик. – Еще не успев подойти к Гитлеру, он без всяких церемоний воскликнул: “Фюрер, у меня для вас срочное послание от дуче!” После этого я перевел это сообщение, в нем говорилось: “Британское правительство только что дало мне знать через посла в Риме, что оно согласно с посредничеством дуче в судетском вопросе. Оно считает, что разногласия между сторонами весьма незначительны. […] Дуче полагает, что было бы разумно принять британское предложение, и просит вас воздержаться от мобилизации”. Гитлера, которому пришлось призадуматься после встречи с Франсуа-Понсэ, явно впечатлило послание Муссолини. Аттолико напряженно смотрел на фюрера. […] Именно в этот момент было принято решение в пользу мира. Это произошло как раз незадолго до полудня 28 сентября, за два часа до истечения гитлеровского ультиматума. Гитлер ответил: “Скажите дуче, что я принимаю его предложение”».

Через четверть часа Гитлер вернулся в кабинет и объявил ожидавшему его французскому послу Франсуа-Понсэ: «Муссолини тоже просит меня повременить!» «Я подвел итог моим предыдущим высказываниям, – вспоминал посол. – Гитлер слушал меня с меньшим вниманием. Мысли его были уже далеко. На лице его отражалась нерешительность. […] Наконец он встал и сказал, что мне сообщат его решение в начале второй половины дня. В дверях я встретил Геринга и Нейрата, которые адресовали мне жесты ободрения».

На самом деле ни Нейрат, ни Геринг не имели никакого отношения к тому, что только что произошло: Пауль Шмидт, по-прежнему прекрасно обо всем осведомленный, отмечал, что посол Аттолико «входил в группу, к которой в то время принадлежали Геринг, Нейрат и Вайцзеккер, делавшие все возможное, чтобы отвратить Гитлера от его военных планов». Геринг и его союзники в Министерстве иностранных дел явно уговорили посла Италии попросить дуче поддержать британскую инициативу. После полудня 28 сентября Гитлер лично позвонил Муссолини, и в ходе разговора диктаторы приняли сенсационное решение: пригласить Чемберлена и Даладье на встречу в Мюнхене 29 сентября… «В 14 часов 30 минут, – вспоминал Франсуа-Понсэ, – мне позвонил Геринг и от имени рейхсканцлера предложил организовать конференцию на следующий день в Мюнхене. Он попросил меня пригласить для участия в ней премьер-министра Франции. Я передал это сообщение в Париж без каких бы то ни было комментариев. Спустя час пришел положительный ответ. Я немедленно сообщил об этом Герингу. Тот воскликнул: “Слава богу! Браво!”».

Нам известны все подробности этой печально известной конференции, изменившей ход истории. Но роль, которую сыграл в ней Герман Геринг, остается довольно неясной, в основном потому, что участие в этой встрече министра иностранных дел фон Риббентропа вынудило Геринга остаться в тени. В полдень 29 сентября, когда Гитлер отправился встречать Муссолини в Куфштайн, Геринг, «в сверкающем мундире и с улыбкой на лице», сопровождал Даладье и Франсуа-Понсэ: они втроем в открытой машине направились в Мюнхен, где в здании «Фюрербау» должна была проходить конференция. Когда около 13 часов начался первый тур переговоров между Гитлером, Муссолини, Чемберленом и Даладье, в зал были допущены лишь Риббентроп, Чиано, Вильсон и Алексис Леже[242], а Герингу пришлось удалиться. Но после двух часов споров стало ясно, что маршал играл за кулисами главную роль, что и подтвердил переводчик Пауль Шмидт: «Муссолини представил на рассмотрение участникам письменное предложение по решению судетского вопроса, после чего в работе конференции был сделан перерыв на обед примерно до трех часов. Предложение Муссолини было напечатано на итальянском языке, но перевести его не составило труда, поскольку я уже имел возможность перевести его с немецкого на французский в Берлине. В то знаменательное утро 28 сентября, за день до конференции, государственный секретарь Вайцзеккер передал его мне, попросив как можно быстрее перевести на французский, чтобы текст можно было отдать итальянскому послу для передачи Муссолини, чтобы у Риббентропа не было возможности внести изменения. Я с радостью снова ознакомился с ним здесь, в Мюнхене. Хотя это предложение было представлено на конференции как инициатива Муссолини, на самом деле оно было составлено Герингом, Нейратом и Вайцзеккером».

Это уже интересно… Действительно, «итальянское» предложение, разработанное этим небольшим комитетом, объединило в себе положения «меморандума», который Гитлер вручил Чемберлену в Годесберге, и последние франко-британские предложения. Оно предусматривало постепенную эвакуацию чехов из районов, населенных преимущественно немцами, а также создание международной комиссии для контроля хода выполнения договоренностей. Этот документ стал основой для обсуждения, когда конференция возобновила свою работу около 17 часов. Но теперь состав участников значительно расширился: к четырем главам государств в зале заседаний присоединились Франсуа-Понсэ, Геринг, фон Вайцзеккер, Аттолико и Гендерсон, а также многочисленные секретари, адъютанты и юридические советники. Капитан Штелен описал возобновление переговоров так: «Оба диктатора и их министры сидели в центре спиной к камину. Англичане и французы разместились по обе стороны от них. Даладье повернул свое кресло так, чтобы сидеть лицом к Гитлеру. Там не было большого стола и зеленого ковра, просто хозяева разговаривали со своими гостями. Тот, кому было плохо слышно, мог по мимике лица Муссолини определить, как идут переговоры. Однако дело продвигалось медленно, переговоры часто стопорились». Это подтвердил и посол Франсуа-Понсэ: «Президиума никакого не было. Не было и четкой программы. Никем не управляемые прения превратились в трудные, запутанные и продолжительные споры. Двойной перевод также затягивал процесс. Темы обсуждения постоянно менялись. Переговоры приостанавливались всякий раз, когда возникало какое-нибудь противоречие. Атмосфера сгущалась и становилась все более тяжелой».

Действительно, Алексис Леже повел речь о дополнительных гарантиях, что вызвало вспышку гнева у Гитлера. Чемберлен заговорил о компенсациях, которые должны были бы получить чехи за утрату имущества в освобождаемой ими зоне, и Гитлер снова начал проявлять признаки нетерпения, а затем воскликнул: «У нас нет времени на такие пустяки!» Наконец ближе к вечеру англичане достали из папки листок бумаги с напечатанным текстом. «Перевод на французский и немецкий языки занял некоторое время, поэтому заседание было прервано, – отметил капитан Штелен. – Даладье и Чемберлен стали прогуливаться в вестибюле, несколько раз заходили к нам, чтобы посмотреть, как мы пишем и диктуем, разговаривали о вещах, не имевших никакого отношения к теме конференции, в частности о рыбалке».

Однако это была первая возможность для них провести консультации после прибытия в Мюнхен. А вот у диктаторов имелось достаточно времени для того, чтобы выработать общую стратегию! И это многое объясняет… Но вот переводчики закончили работу, и обсуждение возобновилось. «Реальные трудности возникли лишь из-за двух пунктов шестой статьи документа, – написал Франсуа-Понсэ. – Французы хотели, чтобы заключительное определение границ выполнила международная комиссия, составленная из представителей Германии, Великобритании, Франции, Италии и Чехословакии, и чтобы она также имела право рекомендовать Германии, Великобритании, Франции и Италии, “в некоторых исключительных случаях, незначительные изменения в строго этнографических определениях зон, которые должны быть переданы без плебисцита”. Тут стороны долгое время не могли договориться: Гитлер возражал против этого, но после долгих препирательств все-таки согласился. В Приложении к Соглашению было сказано, что правительства Великобритании и Франции “поддерживают предложение, содержащееся в Параграфе 6 англо-французских предложений от 19 сентября, касающееся международной гарантии новых границ Чехословацкого государства против неспровоцированной агрессии”. Италия и Германия пообещали дать гарантии Чехословакии, когда она уладит вопрос польских и венгерских меньшинств».

Хотя французы и британцы продолжали отстаивать второстепенные моменты, они уже уступили в главном. Герман Геринг, молчаливый свидетель, понял это раньше других. «По сути, – написал он позже, – все уже было решено: и Чемберлен, и Даладье не имели ни малейшего намерения жертвовать чем-либо ради спасения Чехословакии. Это было ясно как день. В основном судьба Чехословакии решилась в течение трех часов. После чего еще четыре часа ушли на обсуждение понятия “гарантия”. Чемберлен постоянно что-то говорил. Даладье явно не испытывал интереса к спорам. Он просто сидел, […] кивая время от времени в знак согласия и не высказывая никаких замечаний. Я был удивлен, увидев, с какой легкостью Гитлер добился всего, чего хотел. Ведь они знали, что в Судетской области находятся военные заводы “Шкода”, после захвата которых Чехословакия окажется в нашей власти. Когда он предложил сдать нам часть вооружений, находившихся за пределами Судет, я думал, что последует взрыв возмущения, но никто даже не пикнул! Мы получили все, чего желали, и без всяких споров. Никто не настаивал даже на формальной консультации с чехами! Абсолютно ни на чем. В конце конференции французский делегат сказал: “Что ж, теперь я должен объявить приговор осужденному”. Вот и все».

Действительно, это было все, и судьба Чехословакии окончательно решилась около 2 часов ночи 19 сентября 1938 года, когда были парафированы «мюнхенские соглашения»… Они предусматривали освобождение в четыре этапа территорий «с преобладанием немецкого населения». Эвакуация чехов должна была начаться 1 октября и закончиться 10 октября. Весь процесс должен был контролироваться международной комиссией, которая была вправе определять, в каких районах следует провести плебисцит. Как и все свидетели решающей встречи, Герман Геринг почувствовал огромное облегчение: только что был спасен мир. Но он также был удивлен тем, с какой легкостью французы и британцы пожертвовали одним из самых преданных своих союзников. И как все его соотечественники, он пришел к выводу об исключительности фюрера: разве не стала проявлением гениальности столь важная победа, одержанная без единого выстрела?

Х На краю пропасти

После окончания Мюнхенской конференции фюрер выглядел триумфатором по всем статьям: то, на что он притязал, вот-вот должно было отойти к рейху. Международная комиссия, вскоре ставшая временной ширмой, не провела ни одного плебисцита. Два с половиной миллиона судетских немцев влились в состав Германии, чехи не имели сил сопротивляться, французы и британцы были унижены. А Чемберлен вернулся в Лондон, потрясая «англо-германской декларацией», в которой заявлялось, что народы двух стран намерены никогда более не воевать друг с другом и консультироваться по вопросам, имеющим жизненное значение для Великобритании и Германии. Ко всему этому следует добавить, что исход конференции необычайно повысил авторитет фюрера у вооруженных сил и немецкого народа…[243]

Каким бы странным это ни казалось, но владыка Германии вовсе не испытывал удовлетворения. Потому что этот извращенный ум видел реальность совсем в другом ракурсе. В этом деле ему не нравилось все – и явная апатия немецкого населения во время большого парада войск 27 сентября, и отсутствие энтузиазма у военного руководства перед лицом потенциального вооруженного конфликта, и посредничество Италии, и обязательство изменить предъявленный чехам ультиматум, и теплый прием, оказанный Даладье и Чемберлену толпами мюнхенцев, и необходимость вести переговоры и идти на уступки, и приостановка мобилизации, и отказ от вооруженного вторжения, и задержки с занятием Судетской области, и слишком заметное хорошее настроение Муссолини, явно отнявшего у него главную роль[244], и, наконец, чрезмерная радость населения Мюнхена после сообщения о подписании двустороннего договора утром 30 сентября… Все очевидцы обратили внимание на хмурое выражение лица фюрера при этом, в том числе Пауль Шмидт. Переводчик отмечал, что Гитлер был «бледен и угрюм», когда слушал замечания Чемберлена насчет англо-германских отношений. «Я не разделял впечатление Чемберлена, […] что Гитлер с удовольствием согласился подписать декларацию, – вспоминал он. – Напротив, мне показалось, что он с некоторой неохотой согласился с вышеизложенным».

На самом деле это не было выражением его презрения к пацифизму и доверчивости Невилла Чемберлена. Гитлер прежде всего считал, что этот «британский пастор» украл у него победу и что Германия получила бы намного больше с помощью оружия. Тем более что весь земной шар немедленно провозгласил спасителями мира именно Чемберлена и Даладье, а не Гитлера и Муссолини. А несколько недель спустя оппозиция во Франции и в Великобритании, оценив масштаб сделанных в Мюнхене уступок, публично назвала Гитлера коварным диктатором, сумевшим навязать свою волю Даладье и Чемберлену. Гитлер весьма чувствительно реагировал на критику в иностранной прессе, материалы которой для него переводились ежедневно: он внимательно ее изучал. «В то время, – вспоминал Пауль Шмидт, – я много слышал в рейхсканцелярии о возмущении Гитлера суровой критикой, которой подвергся Мюнхенский договор в Англии и во Франции».

Все это только укрепляло диктатора в его первоначальных намерениях: Мюнхен оказался ошибкой, надо было следовать своему инстинкту и поступать по-своему… И тогда его злость обрушилась на тех, кто вынудил его вести переговоры, – фон Нейрата, фон Вайцзеккера, Шверина фон Крозига, большинство генералов и, естественно, Германа Геринга. Всех их Гитлер имел в виду, когда во время выступления в Саарбрюкене 9 октября сказал: «Среди нас есть также и трусы, которые, несомненно, не понимали того, что следовало принять радикальное решение». Три месяца спустя неисправимый рейхсканцлер все еще выражал свое недовольство на этот счет, что следует из присланной в посольство Великобритании анонимной записки, в которой говорилось: «В ходе разговора о сентябрьском кризисе фюрер гневно заявил, что все его генералы оказались трусами. Маршал Геринг спросил, входил ли он в их число. “Да, разумеется”, – ответил господин Гитлер». Было ясно, что Геринг впал в опалу, и это ему совсем не понравилось…

Но в конце 1938 года внимание всех заняло другое событие: 7 ноября семнадцатилетний еврей Гершель Гринспан убил Эрнста фон Рата, третьего секретаря немецкого посольства в Париже. Этот вызывающий глубокое сожаление поступок[245] стал поводом к началу еврейских погромов в Германии: в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года более 100 евреев были убиты, около 20 000 арестованы и отправлены в концентрационные лагеря. В эту же ночь были разрушены 7500 магазинов, 12 000 разграблены. Была сожжена 101 синагога, 76 разрушены и 267 повреждены.

Утром после этой ночи, получившей название «Хрустальной», Геринг, который ехал в своем лимузине по улицам, усеянным битым стеклом, залился гомерическим смехом. Во второй половине того же дня в присутствии министров и гауляйтеров он осудил ночное «безобразие» и «гнусное насилие», обвинив во всем доктора Геббельса (тот действительно был организатором этого погрома). Гейдриху он заявил, что надо бы сжечь что-то и из его имущества, например парадный мундир СС… Однако замечание Германа Геринга, высказанное в разговоре с женой вечером того же дня, указывает на то, что его негодование шло не от сердца, а было реакцией рейхскомиссара, ответственного за выполнение четырехлетнего плана. «Бестолочи чертовы! – возмутился премьер-министр. – Они требуют от меня выполнения четырехлетнего плана, приходится собирать железо по кусочкам, обрывки старых газет, а какая-то шайка бесноватых за одну ночь наносит миллионный ущерб!»

Это наглядно проявилось 12 ноября в ходе четырехчасового совещания под председательством Геринга в Министерстве авиации. В совещании приняли участие Геббельс, Гейдрих, министр экономики Функ и министр финансов Шверин фон Крозиг. Бездушный управленец, Геринг так озвучил истинные причины озабоченности: «Глупо грабить или поджигать склад какого-нибудь еврея, ведь затем немецкой страховой компании придется возмещать ему убытки». Дело в том, что он был ярым сторонником борьбы с «неарийцами», подразумевавшей конфискацию имущества у евреев в пользу государства. Поэтому, по его понятиям, было настоящим преступлением уничтожать ценности, которые мог «законно» экспроприировать на нужды экономики его комиссариат, ответственный за выполнение четырехлетнего плана.

Приглашенный Герингом эксперт по страховым вопросам по фамилии Хильгардт доложил собравшимся, что большинство торговых предприятий и домов, где были разбиты витрины, принадлежат арийцам, которые сдавали их внаем евреям. И что за импортное стекло следовало платить иностранной валютой, а сумма страховых выплат составляет около 3 миллионов марок. «С ума можно сойти!» – воскликнул возмущенный Геринг. После чего Хильгард сообщил, что один только ювелирный магазин Марграфа в Берлине лишился товаров на сумму 1 700 000 марок. Геринг, ценитель всего прекрасного, немедленно повернулся к Гейдриху со словами: «Вы должны найти эти драгоценности!» Дальше разговор пошел о том, как можно избежать выплат столь крупных компенсаций за ущерб, понесенный во время погромов.

Хильгардт: Если мы откажемся от своих обязательств по выплатам, указанных в законно оформленных контрактах, это запятнает всю немецкую страховую систему.

Геринг: Этого не произойдет, если я добьюсь издания какого-нибудь декрета, государственного закона.

Хильгардт: Я думал об этом… Гейдрих: Страховщики могут согласиться выплачивать компенсации, но, когда настанет момент выплаты, все будет конфисковано. Так мы сможем спасти их лицо.

Хильгардт: Я полностью согласен с тем, что сказал генерал Гейдрих. Для начала мы заставим страховые компании проверить ущерб, оценить его и даже выплатить…

Геринг: Постойте! Вам в любом случае придется заплатить, потому что ущерб понесли немцы. Но при этом законом будет запрещено осуществлять прямые выплаты евреям. Вместо этого деньги будут переведены в Министерство финансов.

Хильгардт: Вот как… Геринг: А что министерство сделает с этими деньгами, касается лишь его одного…

Гейдрих: Семь тысяч магазинов по всему рейху… Геринг: Лучше бы вы убили двести евреев, вместо того чтобы уничтожить столько материальных ценностей!

Как это часто бывало в случае с Германом Герингом, разговор переходил от гнусного к преступному и возвращался все к тому же гнусному.

Геринг: Я подготовлю такой декрет: «В наказание за их ужасные преступления, и т. д. и т. п., немецкие евреи обязаны выплатить штраф в размере миллиарда марок». Вот как надо! Эти мерзавцы долго после этого не посмеют пойти на новое преступление. Кстати, хочу добавить, что мне лично не хотелось бы быть евреем в Германии!

Как все это соотнести с высказыванием хорошо знавшего Геринга и судившего о нем без всякого снисхождения Фрица Тиссена, который сказал: «Геринг по сути своей не был антисемитом»? Действительно, крестник фон Эпенштейна и сводный брат Альберта Геринга добился назначения «полуеврея» Эрхарда Мильха на должность статс-секретаря Министерства авиации, сделав того арийцем обманным путем. Так же верно и то, что он вступался за подруг жены, большей частью актрис театра, подвергшихся преследованиям за их еврейское происхождение. Он освободил из концентрационного лагеря датского бизнесмена с еврейскими корнями Гуго Ротенберга, а в конце ноября 1938 года добился освобождения бывших участников мировой войны из числа 20 000 евреев, арестованных во время «Хрустальной ночи». Эти поступки отличаются от разнузданного антисемитизма, характерного для Геббельса, Гиммлера и самого Гитлера. Кроме того, человек, который заявил: «Я сам решаю, кто еврей, а кто нет!», явно не был законченным антисемитом. Однако именно Геринг как председатель рейхстага содействовал принятию Нюрнбергских расовых законов, сделал множество антисемитских высказываний и начал методично вытеснять евреев с занимаемых постов на всех уровнях немецкой экономики. Впрочем, не ограничиваясь евреями, Геринг поддержал преследование других религий. Этот человек, считавший себя протестантом, публично оправдал арест пастора Нимёллера[246], за которого отчаянно вступалась Ольга Ригль, родная сестра Геринга. Понятно, что подобное поведение выходило за грань разумного…

Но для всего этого есть очень простое объяснение. Спустя всего несколько дней после «Хрустальной ночи» министру финансов Пруссии Попитцу, заявившему, что люди, ответственные за организацию еврейских погромов, должны быть наказаны, Геринг сказал: «Дорогой мой Попитц, вы что же, хотите наказать фюрера?» Увы! Это грустная истина: Гитлер решил проявить свою власть, и с того момента Герман Геринг больше себе не принадлежал. Это подтвердила его жена Эмма. «Я знала его лучше других, – рассказывала она. – Я также научилась видеть его недостатки. Один из самых больших его недостатков проявился незадолго до войны, по истечении большого периода времени после нашей свадьбы. […] Он был таким очевидным, что даже моя восемнадцатилетняя племянница заметила это после нескольких встреч с Германом. Она тогда училась в Берлинской консерватории, и я за ней приглядывала. Племянница со мной практически не разлучалась, поэтому встречалась в тесном кругу не только с Германом, но и с Адольфом Гитлером. Она очень любила своего дядю Германа и не могла выносить, когда он отвечал «Амен» на каждое мнение Адольфа Гитлера, который ей совсем не нравился. “Он соглашается с ним, – заметила она, – хотя полностью с ним не согласен. Дядя Герман – сильная личность. Почему он воспринимает как слово Евангелия все, что говорит Адольф Гитлер?” Она, вне всякого сомнения, была права. Даже я не могла принять эту вечную покорность. Они вместе пришли к власти, почему они не слушали друг друга? Почему он не мог поспорить с Адольфом Гитлером? Ответов я так и не нашла. Когда я заговорила с ним об этом, Герман пояснил: “Профану это, разумеется, трудно понять, но Гитлер – наш фюрер. Партия – его творение. Новая Германия тоже станет его творением. Только в нем воплощена идея. Мы должны просто следовать за ним, помогая в выполнении его задачи”».

Что из этого следует – то, что Герман Геринг полностью посвятил себя судьбе высшего владыки Адольфа Гитлера? Кажется, он сам это прекрасно понимал, а однажды даже признался президенту Рейхсбанка Ялмару Шахту: «Знаете, господин Шахт, я дал себе слово всегда говорить Гитлеру то, что думаю. Но каждый раз, когда я вхожу в его кабинет, сердце мое опускается в сапоги». Для тех, кто знал об отношении Геринга к Гитлеру в течение пятнадцати лет, в этом не было ничего удивительного. Но это подтверждение прошлого объясняет также суть будущего…

В конце ноября 1938 года новый французский посол в Берлине Робер Кулондр после предъявления верительных грамот начал знакомиться с главными руководителями нацистской Германии. Вот как он об этом вспоминал: «Каждому свое. Я начал с фельдмаршала Геринга, главного сановника империи, официального преемника фюрера, главнокомандующего люфтваффе, председателя рейхстага, главного лесничего рейха. Нельзя сказать, что Герман Геринг выглядел привлекательно. Плоское лицо и косоватые глаза придавали ему жуликоватый вид, но его осанка, его жизнелюбие, даже его полнота и румяность заставляли забыть первое впечатление. Его мундир меня очаровал: он сверкал тысячью мелких огоньков. Бриллианты были на его галстуке, на манжетах, на наградах, украшавших его мундир, как целое созвездие. […] Геринг искренне поздравил меня с приездом в Берлин в момент, когда намечалось некоторое сближение наших стран, которому он был рад и которому хотел помочь. Услышав, как он повторил слово в слово несколько высказываний Гитлера, я понял, что он следует инструкциям. Но Геринг повел себя проще, чем его шеф: он прямо сказал: “Французы должны понять, что Германия хочет найти поле для экономической экспансии на юго-востоке Европы”. Я сказал, что готов поддержать это стремление, и выразил надежду на то, что инициатива маршала поможет убедить французов в том, что Третий рейх не стремится к чему-то большему. И увидел, как лицо Геринга дернулось. Вероятно, он догадался, о чем я подумал, потому что вдруг резко произнес: “Вы можете рассчитывать на мою всемерную поддержку, и если у вас возникнут затруднения на Вильгельмштрассе, обращайтесь ко мне”. […] Геринг одновременно был смешон и опасен. Забавно было видеть, как он огорчался из-за того, что в его коллекции нет маршальского жезла Наполеона. Но он заставлял дрожать, когда говорил о своих самолетах и орудиях, производство которых не прекращалось ни на минуту. По всей вероятности, Гитлер, умевший использовать людей, выбрал его для того, чтобы усыпить бдительность иностранных дипломатов. Геринг распространял его высокопарные высказывания, проще говоря, был рупором Гитлера. Он совершил клятвопреступление вначале по отношению к Австрии, затем к Чехословакии. Он приглашал представителей иностранных держав приехать к нему в Каринхалл поохотиться на косуль и в этом шикарном имении, где хорошо принимали гостей, разыгрывал сцены обольщения. И у него получалось производить нужное впечатление, так как он был отчасти искренен. Геринг действительно хотел, чтобы Гитлер ограничился бескровными завоеваниями. […] Он очень хотел после многих трудов мирно наслаждаться привилегиями и почестями своего положения». И Кулондр сообщил на Кэ д’Орсэ, что Геринг входит в число «умеренных» руководителей режима.

Так действительно могло показаться, и именно поэтому Герман Геринг в начале 1939 года продолжал оставаться в немилости: Риббентроп активно интриговал, чтобы пресекать на корню любые его инициативы в области внешней политики, а Мюнхен все еще был слишком свеж в памяти Гитлера, который заявил, что в следующий раз он будет действовать настолько быстро, что у его старух не найдется времени на возражения. Эмма Геринг также была призвана к порядку рейхсканцелярией, потребовавшей от нее прекратить вмешиваться в судьбы ее арестованных подруг-евреек. Одно лишь неудовольствие Гитлера могло довести рабски угодливого Геринга до недомогания, хотя на его состояние влияли и многие другие факторы: разумеется, избыточный вес; возможно, расстройство обмена веществ; несомненно, повышенное кровяное давление, а также постоянно нывшая старая рана, долгие бессонные ночи. Да и просто усталость от работы: он разрывался между Министерством авиации, комиссариатом по выполнению четырехлетнего плана, Министерством водных и лесных ресурсов, новым Центральным имперским управлением по вопросам еврейской эмиграции[247], имперским Советом по обороне рейха[248], образованным по указанию Гитлера. Он был занят созданием зоны противовоздушной обороны в Рейнской области для прикрытия «западного вала», предпринимал суетливые шаги в дипломатической области[249], отчаянно боролся за влияние с командованием военно-морскими и сухопутными силами, плел достойные Макиавелли интриги для укрепления своего положения в нацистской иерархии. Он выезжал на охоту в страны Центральной Европы и повсюду приобретал произведения искусства. Словом, Герман Геринг уже не знал, за что хвататься. «В течение нескольких недель кряду у него не было времени заниматься авиацией», – написал один генерал люфтваффе.

В Министерстве экономики и в комиссариате по выполнению четырехлетнего плана он тоже появлялся эпизодически, и чиновники, приносившие бумаги на подпись к нему домой, часто заставали его лежащим в кровати. Наконец врачи порекомендовали ему взять длительный отпуск, и Геринг согласился: 3 марта 1938 года он вместе с Эммой и со свитой друзей, адъютантов и секретарей сел в специальный поезд, отправлявшийся в Сан-Ремо. «Только представьте, – сказал он за два дня до отъезда новому французскому послу Кулондру, – месяц отдыха, целый месяц полной свободы от необходимости работать. Я впервые в жизни смогу жить только для себя и для моих близких под прекрасным солнцем Италии».

Морской воздух и отдых на берегу Итальянской Ривьеры действительно весьма благотворно повлияли на здоровье Германа Геринга. Риббентроп ревниво следил за тем, чтобы он не контактировал с немецким дипломатическим представительством, но его лечение отдыхом все-таки было прервано спустя неделю: к нему прибыл полковник Йозеф (Беппо) Шмидт, доставивший запечатанный пакет из рейхсканцелярии. Гитлер сообщил Герингу, что отдал распоряжение армии и авиации приготовиться к захвату Чехословакии в связи с тем, что «Чехословакия как государство начинает распадаться». Следует признать, что середина марта всегда была удачным временем для масштабных начинаний Гитлера… Но Геринг удивился: его, второе лицо рейха, информировали о столь важном решении всего лишь за несколько дней до его принятия? Больше того, его даже попросили оставаться в Италии, «чтобы не вызывать подозрений»? Все это имело прямое отношение к его престижу, и Геринг не смог удержаться: в ответном послании фюреру он высказал свои сокровенные мысли. «Я написал ему, – рассказывал он, – во-первых, что захват Чехословакии в ближайшее время нанесет очень серьезный удар по престижу британского премьера Чемберлена, и он от этого не сможет оправиться. В этом случае его, вероятно, сменит г-н Черчилль, а фюреру было известно отношение Черчилля к Германии. Во-вторых, этого никто не поймет, поскольку совсем недавно были заложены основы для всеобщего примирения. В-третьих, я надеялся успокоить его, отметив, что угрозу, которую он надеялся ликвидировать путем оккупации Чехословакии[250], можно упразднить менее радикальными способами, не вызывая волнений в Чехословакии и в других странах. Я не сомневался в том, что после потери Судетской области и присоединения Австрии к Германии экономическое подчинение Чехословакии – лишь вопрос времени. […] В этом случае суверенная Чехословакия стала бы так тесно привязанной к Германии и настолько зависимой от немецких интересов, что перестала бы представлять собой какую бы то ни было угрозу». В принципе, это были убедительные аргументы, но Гитлер к ним не прислушался: он укрепился в собственном мнении, и оно было непоколебимо. «Когда наступало время принятия решений, – позже сказал Геринг британскому послу Гендерсону, – ни один из нас не ценился дороже щебня, на котором мы стояли. Один фюрер, и только он, принимает решения».

В рейхсканцелярии Гитлер долго обдумывал недавние события и сделал из всего произошедшего окончательные выводы. Французский посол в Берлине Франсуа-Понсэ[251], лучше других понимавший мотивы помутненного сознания верховного правителя «тысячелетнего Третьего рейха», прозорливо отмечал: «Гитлер никоим образом не считал, что в Мюнхене он добился успеха. Напротив, он считал, что поддался и капитулировал там. Как и после вторжения в Австрию, он сожалел о том, что смалодушничал. Он считал – или хотел считать, – что […] у него украли предмет вожделения, то есть Прагу. И тогда им завладела одна мысль: захватить Прагу, этот древний город, где Германия оставила так много следов, название которого не давало ему покоя. Он страстно желал вступить в Прагу, как он вступил в Вену!» Точнее не скажешь… И напрасно Адольф Гитлер маниакально стремился сохранить это в тайне: уже с начала января 1939 года в рейхсканцелярии ходили слухи о том, что он решил «ликвидировать чешское государство».

По правде говоря, эту страну, ставшую беззащитной с военной точки зрения, по сути уже экономически и политически контролировала Германия. Спустя несколько дней после Мюнхенского сговора президент Бенеш подал в отставку, на его место пришел Эмиль Гаха – человек слабый, больной и морально надломленный. Геринг дал понять чехословацкому послу в Берлине Мастны, что для исполнения четырехлетнего плана он хотел бы заключить таможенный договор между двумя странами, а также «усилить влияние Германии на экономику и бюджет Чехословакии, что крайне важно для перевооружения Германии». Действительно, уже в конце 1938 года Германия разместила в Чехословакии огромный заказ на боевую технику и продукты питания, что сделало эту несчастную страну зависимой от могущественного соседа. Если ко всему этому добавить, что Германия почти открыто поддерживала действия словацких сторонников независимости, то становится очевидно, что оккупация Чехословакии Третьим рейхом в самом ближайшем будущем была предрешена…

Но Гитлеру этого казалось мало: ему нужны были крупные и немедленные успехи, которые могли быть использованы его пропагандой и утолили бы его жажду военной славы и политического реванша. В январе – феврале 1939 года генерал Кейтель, руководитель Верховного главнокомандования вермахта, еще не был посвящен в тайну, но он услышал достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы. Вот что он рассказывал позже: «В прессе все чаще и чаще начали появляться сообщения об инцидентах на границе и о преступлениях, совершенных в отношении немецких меньшинств в Богемии и Моравии. В Прагу направлялись ноты протеста, наш посол был отозван в Берлин, как и военный атташе, полковник Туссент. Фюрер несколько раз заявил, что его терпение заканчивается и что он недолго будет бездействовать. Из всего этого я сделал вывод, что операция по захвату всей Чехословакии неминуема. Когда я спросил об этом фюрера, тот не стал делиться со мной своими намерениями, и он не назвал никакой даты, но я все же принял необходимые меры для того, чтобы военный министр имел возможность начать быстрое и внезапное вторжение в случае необходимости».

Дело было в том, что фюрер неуклонно придерживался такого принципа: «Говорить людям только то, что они должны знать, и в тот момент, когда это им нужно знать». Но этот момент явно приблизился в конце февраля, когда он вызвал к себе командующего сухопутными войсками генерала фон Браухича. Кейтель вспоминал: «Он заговорил с ним в моем присутствии о все более нетерпимом положении немецких меньшинств в Чехословакии и заявил, что намерен начать военную операцию, которую назвал “операцией умиротворения”. Она явно не требовала мобилизации большего количества людей, чем то, что было указано в осенней инструкции 1938 года. Поскольку мы не узнали о дипломатических ходах Праги и Берлина ничего нового помимо того, что нам уже рассказал наш военный атташе, нам пришлось следить за политической конъюнктурой, и мы были склонны полагать, что речь шла о дипломатической игре, которую мы уже наблюдали в прошлом». Речь, конечно, шла о сильном нажиме на австрийские и чешские власти, который осуществлялся в прошлом году. Но теперь фюрер больше не намерен был ограничиваться дипломатией мускулов: он желал, чтобы непременно заговорили пушки…

Следует признать, что события явно благоприятствовали его плану. Возрастало возбуждение среди немецкого меньшинства в Богемии и Моравии. Подбадриваемая Берлином, Словакия заявила о своей «самостоятельности». Прага оказалась перед лицом угрозы со стороны соседних стран – Венгрии и Польши. Лондон и Париж явно не интересовались событиями в Центральной Европе. Чешские войска демонстрировали явную слабость. И наконец, президент Гаха 13 марта допустил фатальную ошибку: он пожелал встретиться с Гитлером, чтобы потребовать от него ослабить давление на его страну. Точно так же, как канцлер Австрии Шушниг за год до этого, Гаха сам полез в волчью пасть![252] Вначале Гитлер намеревался предъявить чехам ультиматум за несколько часов до начала вторжения, но неожиданный визит президента Гаха позволил ему действовать более тонко.

Начальник Верховного главнокомандования вермахта прекрасно запомнил тот роковой день 14 марта. Позже он рассказывал: «Во второй половине дня я прибыл в рейхсканцелярию за последними инструкциями в связи с объявленной боеготовностью вермахта. Гитлер кратко сообщил мне, что вчера президент Гаха попросил его о встрече в связи с обострением межгосударственных отношений. Он ожидает прибытия президента вечером этого дня. Я спросил, не следует ли сообщить об этом Главнокомандованию сухопутными войсками и дать приказ об отводе войск в связи с изменившейся ситуацией. Гитлер решительно отклонил мое предложение и заявил, что, независимо от итогов переговоров с чешским президентом, намерен действовать в соответствии с планами операции вторжения. Мне следует неотлучно находиться в рейхсканцелярии начиная с 21.00 сего дня: ближе к полуночи он отдаст окончательный приказ Главнокомандованию сухопутными войсками и Верховному главнокомандованию вермахта».

Геринг вернулся в Берлин 14 марта во второй половине дня, всего за шесть часов до прибытия в столицу Германии президента Гаха с министром иностранных дел Хвалковским. Вместе с Кейтелем, Риббентропом и переводчиком Паулем Шмидтом маршал стал одновременно зрителем и актером драмы, которая развернулась той ночью в новой рейхсканцелярии на Вильгельмплац. И как всегда, независимо от его собственных убеждений, Герман Геринг намеревался в точности сыграть ту роль, какую отвел ему фюрер…

Руководимый склонностью к мелодраматизму и желанием добиться капитуляции чешских гостей, Гитлер решил принять их не ранее часа ночи 15 марта, всего за пять часов до начала вторжения[253]. Пауль Шмидт позднее так описал появление президента Гаха в кабинете фюрера и то, что за этим последовало: «Вскоре после часа ночи в этой комнате появился невысокий пожилой человек с темными глазами, поблескивавшими на лице, покрасневшем от возбуждения. […] В мрачном кабинете Гитлера не было места доверительной беседе одного человека с другим. […] На самом деле едва ли это можно было назвать разговором; он состоял скорее из одного длинного обвинения, выдвинутого против чехов Гитлером, который и на этот раз повторил тот же перечень преступлений, которые уже в запальчивости перечислял англичанам и французам. Никакого нового пункта не было добавлено. Ничего не изменилось, утверждал Гитлер, по сравнению с режимом Бенеша. […] Он не имеет в виду, сказал он, что не доверяет Гахе: все в Германии убеждены в его лояльности. Но Германия должна установить протекторат над оставшейся территорией Чехословакии ради безопасности рейха».

Несчастный президент попытался что-то сказать, но его грубо оборвали, и он в итоге отказался от возражений. Кейтелю и Герингу Гитлер разрешил удалиться, и в его кабинете остались Риббентроп, немецкий посол Гевель[254] и переводчик Пауль Шмидт. Он рассказывал: «Гаха и Хвалковский сидели, точно окаменев, пока говорил Гитлер. Лишь по глазам было видно, что они живы. […] Поразительно, как пожилой человек сохранил самообладание перед Гитлером после такого напряжения». Последовала новая и весьма продолжительная тирада фюрера, затем в кабинет вошли Геринг и Кейтель. Последний так описал увиденную им сцену: «Эти господа стояли у стола, и Гитлер объяснял Гахе: тот должен знать – и я мог это подтвердить, – что немецкие войска уже на марше и что в 6 часов утра они должны перейти границу. И он, Гаха, и только он, может решить, прольется ли кровь или его страна будет занята мирно. Гаха попросил дать ему время на размышление, чтобы он мог позвонить своему правительству в Прагу. Не могли бы ему предоставить телефонную линию? Не мог ли Гитлер немедленно остановить продвижение войск? Гитлер ответил отказом, заявив: сделать это невозможно, наши войска уже вблизи границы, и я, Кейтель, могу это подтвердить. Прежде чем я успел открыть рот, в разговор вступил Геринг: он сообщил, что его авиация на рассвете будет над Прагой и что он ничего уже не может изменить. Гаха должен был решить, упадут на город бомбы или нет. Поддавшись этому сильному нажиму, Гаха пояснил, что он всеми силами хочет избежать кровопролития. А затем повернулся ко мне и спросил, может ли он связаться с гарнизонами и погранпостами его страны, чтобы предупредить их о вторжении и отдать приказ не открывать огонь. Я предложил ему отправить телеграмму, […] а когда закончил, Геринг взял Гаху под руку и подвел к телефону, чтобы президент позвонил в Прагу». Гаха действительно попытался дозвониться до своих министров, но Прага не отвечала. Риббентроп побагровел от злости и приказал Шмидту немедленно “вытащить Главного почтмейстера из постели”, чтобы тот навел порядок. Когда связь с Прагой была наконец восстановлена, Гаха начал говорить, но вскоре связь опять оборвалась». Пока ее восстанавливали, Гаха вышел с Герингом в смежную комнату. Неспокойный маршал воспользовался паузой, чтобы нарисовать перед президентом ужасную картину того, что ожидает Прагу в случае ее бомбардировки люфтваффе. «Я полагал, что этот аргумент мог ускорить процесс принятия решения», – сказал Геринг позднее. Результат не заставил себя ждать, и Паулю Шмидту, занимавшемуся проверкой телефонной связи, пришлось внезапно прервать свои занятия. «Только я снова начал набирать телефонный номер, – вспоминал он, – как услышал, что Геринг зовет профессора Мореля, личного врача Гитлера. “Гаха потерял сознание! – сказал Геринг в большом волнении. – Надеюсь, что с ним ничего не случится”».

Можно понять его растерянность: для холодного и расчетливого убийцы нет ничего хуже убийства, совершенного по неосторожности! К тому же Гитлера и Геринга, несомненно, весь мир осудил бы за убийство в рейхсканцелярии старого президента. А тот был намного полезнее живым, нежели мертвым… После инъекции камфары, сделанной доктором Морелем[255], несчастный Эмиль Гаха быстро пришел в себя. Паулю Шмидту сообщили, что Прага наконец-то на линии, и он вернулся в комнату, где все еще находились Гаха и Геринг. «Они тихо разговаривали между собой, – рассказал позже переводчик. – Внешне Гаха оправился от обморока. […] Гаха и Хвалковский стали говорить с Прагой, а мы с Герингом вышли из комнаты, пока они продолжали разговор по-чешски. Связь, вероятно, была неважной, потому что Хвалковскому, говорившему первым, пришлось повысить голос и произносить слова очень медленно. Теперь я должен был подготовить хорошую копию краткого, всего в несколько строчек, коммюнике: “На встрече (Гитлера и Гахи) открыто рассматривалась серьезная ситуация, сложившаяся в связи с событиями последних недель на бывшей чехословацкой территории. Обе стороны выразили убеждение, что все меры должны быть направлены на обеспечение спокойствия, порядка и мира в этой части Центральной Европы. Президент Чехословакии заявил, что […] он со всем доверием вверяет судьбу своего народа и страны в руки фюрера, руководителя Германского рейха. Фюрер принял это заявление и объявил свое решение взять народ Чехословакии под защиту Германского рейха и обеспечить автономное развитие его национальной жизни в соответствии с ее специфическими чертами”. Этот текст, заранее подготовленный Гитлером, был подписан им самим и Гахой, а также Риббентропом и Хвалковским 15 марта в 3 часа 55 минут утра». Два часа спустя немецкие войска двинулись вперед на всем протяжении границы.

Марш на Прагу в тот день явно не стал примером эффективности вооруженных сил: колонны машин и танков часто останавливались на слишком узких дорогах на холоде и под ледяным дождем. Самолеты грозного люфтваффе, появление которых над Прагой должно было посеять панику среди населения, остались на земле из-за дождя и тумана. Но чешская армия не оказала никакого сопротивления, и к вечеру 15 марта Гитлер въехал во дворец Градчина и личным указом на следующий день объявил Богемию и Моравию протекторатом рейха. Судьба Чехословакии была решена. Судьба Германии тоже…

И в этот раз план Гитлера полностью удался: не было сделано ни единого выстрела, французы и англичане не стали вмешиваться, русские даже не выразили протеста. Чехословакия со всеми ее ресурсами и современными военными заводами перешла под контроль рейха. Получившая независимость Словакия оказалась под патронатом Третьего рейха. Литва менее чем через неделю «добровольно» уступила Гитлеру Мемельскую область. А вера немцев в исключительность фюрера еще более окрепла. И какое кому было тогда дело до того, что пришлось запугивать и шантажировать старого человека? Любопытно, но Геринг испытывал от этого некоторые угрызения совести, если верить его приемному сыну. «Герман никак не мог избавиться от ощущения, что он повел себя по-хамски, – вспоминал Томас фон Канцов. – “Согласен, – сказал он как-то Эмме, – это было недостойно джентльмена. Я ведь человек не жестокий. И мне не доставляет никакого удовольствия грубить пожилым людям. Но почему чехи избрали такого немощного человека? Подумай при этом, от каких ужасов я спас чешский народ, вынудив этого старого дурака подписать предложенный ему документ. Прага, его драгоценная столица, могла быть попросту стерта с лица земли”. На что Эмма ответила: “Но ведь ты сказал, что бомбардировщики не могли взлететь! В любом случае я полагаю, что ты блефовал, что у тебя не было намерений нападать на Прагу…” Герман улыбнулся: “Да, но ведь старик об этом знать не мог!” Потом он покачал головой: “Несмотря ни на что, следует признать, что это было не по-джентльменски”».

Значит, и крупным преступникам иногда бывает совестно… Нет никакого сомнения в том, что Герман Геринг всегда считал себя рыцарем без страха и упрека. Но его поведение в отношении президента Гахи никак не вяжется с образом, который он себе создавал. Может, для того, чтобы немного его подправить, он вскоре вступился за еврейских подруг жены, а Боденшаца отправил в Мюнхен к сестрам Баллин? Двум этим женщинам, которые укрывали и лечили Геринга после неудавшегося путча 1923 года, Боденшац настоятельно порекомендовал быть готовыми незамедлительно выехать за пределы рейха. Он посоветовал им запросить визы в консульстве Аргентины, а маршал взялся проследить за тем, чтобы визы сестрам Баллин выдали. И они получили разрешение выехать, причем с деньгами и имуществом. Что ж, пусть даже Герман Геринг был мужланом, но в отсутствии благодарности его нельзя обвинить…[256]

А тем временем престиж его в рейхсканцелярии ничуть не вырос. Хотя он хорошо сыграл свою роль в ночь с 14 на 15 марта, фюрер прекрасно помнил, что именно Геринг отговаривал его проводить операцию «Грюн» до подписания Мюнхенского соглашения, а капитуляции Чехословакии способствовал Риббентроп. Не он ли заверил в том, что англичане и французы и пальцем не пошевелят для защиты Праги? После этого Гитлер не уставал расхваливать своего «нового Бисмарка», а огорченный Геринг вернулся в Сан-Ремо 21 марта, чтобы продолжить свой внезапно прерванный отпуск. Средиземноморский воздух оказался явно более полезным, чем атмосфера в Германии, к тому же за границей Герингу удалось удовлетворить свое тщеславие: после окончания лечения он отправился в Триполи, где генерал-губернатор Ливии Итало Бальбо устроил для него шикарный прием и где его приняли как главу государства Муссолини, Чиано и король Италии[257]. Не утратив пристрастия к неофициальной дипломатии, немецкий маршал, воспользовавшись случаем, с воодушевлением ознакомил фашистских руководителей Италии со своими политическими взглядами.

А взгляды эти обрели новые краски после недавних встреч с Гитлером, который четко изложил ему свои планы на ближайшее будущее. В середине апреля в разговоре с Чиано, как вспоминал позже граф, Геринг «с восторгом отозвался о великолепном, по его мнению, положении стран Оси и в очень резких выражениях высказался о Польше. […] Меня больше поразили не сами его слова, а тот презрительный тон, каким он говорил о Варшаве». Это, безусловно, было подражательством: как всегда, Геринг говорил голосом своего властелина. Но Чиано также отметил, что его собеседник «не отвергал возможность сохранения мира, по крайней мере в ближайшие годы». Об этом же откровенно сказал дуче его импозантный гость незадолго до отъезда из Рима: «В последнее время Германия поглотила многие территории, и теперь ей нужен покой, чтобы их переварить». Действительно, Герман Геринг не предвидел широкомасштабной войны до периода 1943–1945 годов. В конце концов, разве фюрер не говорил об этом полтора года назад?[258]

Так что сообщение Гитлера о решении, которое он принял за две недели до 18 апреля, когда Геринг вернулся после отдыха в Берлин и отправился в рейхсканцелярию, стало для маршала-дипломата откровением. «Фюрер, – вспоминал позднее Геринг, – вдруг объявил мне, когда мы прогуливались перед его кабинетом, что намерен решить вопрос с “польским коридором” до конца 1939 года».

Геринг прекрасно понимал, что означала фраза «решение вопроса», ведь он знал, что 3 апреля Верховное главнокомандование вермахта издало директиву об операции «Вайс» – о готовности вермахта к нападению на Польшу к 1 сентября 1939 года. Кроме того, первые выступления в прессе против «польских провокаций» и репрессий, которым якобы подвергались 2 миллиона живших в Польше немцев, наглядно демонстрировали, что фюрер готовится в точности повторить процесс, предшествовавший захвату Чехословакии. Во всяком случае, 18 апреля фельдмаршал не смог удержаться: он высказал некоторые возражения, в ответ на которые Гитлер велел ему «не быть бабой» – крайне унизительное оскорбление для весьма тщеславного Германа Геринга[259], которого за четыре месяца до этого фюрер уже причислил к трусам. Конечно же верный паладин немедленно заверил Гитлера, что люфтваффе исполнит свой долг, но при этом едва скрыл чрезвычайное волнение. И для беспокойства у Геринга имелись веские причины…

Как шеф «исследовательской службы», Геринг прекрасно знал, что, в отличие от Австрии и Чехословакии, Польша не станет капитулировать и окажет отчаянное сопротивление. А как ответственный за выполнение четырехлетнего плана, он знал, что в 1939 году Германия была еще не в состоянии вести широкомасштабную войну. Основу этого большого плана промышленной перестройки составляла программа налаживания сталелитейной промышленности, которая должна была принести свои плоды только в 1944 году, и программа полной самодостаточности нефтяной промышленности, завершение реализации которой было намечено к 1946 году. Даже локальная война потребовала бы ежедневного расхода 30 000 тонн горючего, а в то время Германия производила лишь 10 000 тонн в день, включая синтетический бензин, непригодный для авиационных двигателей. «Западный вал» все еще возводился, и Гитлер лично выразил свое неудовольствие по этому поводу. А зона противовоздушной обороны, предназначенная для прикрытия этой укрепленной полосы, только начала создаваться, что очень возмущало Геринга. Строительство автострад, жилья и возведение шикарных домов для партийных бонз продолжало поглощать огромные количества бетона и стали. Железнодорожная сеть все еще приспосабливалась к требованиям военной стратегии, а экономики завоеванных стран еще не интегрировались полностью в экономику рейха. Разрыв отношений с Китаем после заключения германо-японского союза привел к прекращению поставок вольфрама, молибдена, титана, циркония и других металлов, необходимых для приготовления сплавов. Обозначилась явная нехватка меди, магния и каучука. Все эти трудности мешали выполнению задачи «утроения общего производства всех видов вооружения для нужд рейха». Они, кроме того, усугублялись недостатком квалифицированных рабочих кадров, иностранной валюты и низкой производительностью труда. К тому же министр финансов недавно заявил, что стоимость войны в 1939 году превзошла бы цифру валового национального продукта Германии! Наконец, будучи министром авиации и командующим люфтваффе, Геринг не мог не знать, что немецкая авиация еще не готова участвовать в большой войне…

Что интересно, эти соображения Геринг ни разу не озвучил во время своих публичных выступлений: сразу после Мюнхена он призвал производителей авиационной техники «впятеро увеличить авиационные силы первого удара», желая создать «самое мощное в мире оружие победы». К несчастью для него, недостаточное производство стали, нехватка алюминия и нефтепродуктов сами по себе ограничивали амбиции страдающего гигантоманией диктатора немецкой промышленности, так что он вынужден был отдавать себе отчет в нереальности исполнения подобной задачи в текущий момент. Кроме того, каким бы мощным ни было люфтваффе весной 1939 года, оно страдало недостатками, о которых Геринг прекрасно знал, хоть и отказывался искать их причины. Потому что в некоторых проблемах он был повинен лично: из-за того, что не нашел общего языка со статс-секретарем Мильхом, некстати вмешивался в планирование, длительные периоды бездействовал, назначал на ключевые посты своих старых друзей[260] или фанатичных нацистов, совсем не желал устанавливать координацию между люфтваффе и военно-морским флотом[261], совершенно не разбирался в вопросах технологии, – не говоря уже об его авторитаризме и о полном неумении управлять. Так некоему авиаконструктору глава люфтваффе Герман Геринг пригрозил военным трибуналом за то, что тот не пожелал работать над проектом, который рекомендовал ему уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана Герман Геринг! Назначение новым начальником Генерального штаба люфтваффе Ганса Ешоннека, которому только исполнилось тридцать девять лет, явилось результатом все того же упрямого своеволия. Поскольку отношения с бывшими начальниками Генштаба Кессельрингом и Штумпфом не сложились, Геринг решил, что в лице молодого генерала он обретет способного и активного помощника, которого сможет без труда контролировать. «Ешоннек будет делать все, что я захочу: он будет моим молодым приказчиком», – заявил он. Отсутствие опыта Геринг вовсе не считал недостатком: он принимал в расчет только личную преданность. И это объясняет причины проблем в дальнейшем…

Следует, однако, признать, что за развитие авиации ответственность нес не только Геринг и что приходилось преодолевать весьма существенные трудности технического порядка. Поразительные показатели истребителя Ме-109 во время гражданской войны в Испании не смогли нивелировать проблемы обеспечения и ужасную нехватку запасных частей, что ограничивало эффективность этого самолета. На смену легкому бомбардировщику Ю-52 пришел самолет Ю-86 с дизельным двигателем, но он летал медленнее, ниже и поднимал в воздух меньше бомб[262]. В конце концов «Юнкерсы-86» были переданы в летные училища. Что касается среднего бомбардировщика «Юнкерс-88», в ходе летных испытаний 1936 года он не произвел впечатления. Но генерал Удет решил модифицировать Ю-88 в пикирующий бомбардировщик[263]. Выпуск этих моделей начался лишь в сентябре 1938 года, а спустя семь месяцев было произведено всего двенадцать машин, и все они находились в испытательном центре в Рехлине. К тому же у них обнаружились серьезные конструктивные дефекты. Однако Геринг и Удет решили сделать Ю-88 основным бомбардировщиком люфтваффе и наладить выпуск 250 машин в месяц. Хотя опытный образец следовало серьезно доработать, чтобы сделать самолет по-настоящему надежным…

Самой главной проблемой оставалось производство тяжелого бомбардировщика с большим радиусом действия. Два уже готовых прототипа были забракованы в 1937 году, но стратегическая необходимость и требования фюрера заставили техников в середине 1938 года пересмотреть свое прежнее решение. И это привело к появлению «Хейнкеля-177», самолета с двумя спаренными двигателями, способного осуществлять бомбардировку в пике. Однако проблемы технического порядка, вызванные «спаркой», не были разрешены и в апреле 1939 года, так что никто и не думал поднимать в воздух прототип этого самолета раньше следующего года, а целую эскадрилью планировалось сформировать года через три. Самые оптимистично настроенные руководители, в частности новый начальник Генштаба люфтваффе Ганс Ешоннек, надеялись ввести в строй пятьсот Хе-177 к осени 1942 года. Конечно же локальную войну против Польши можно было вести с уже стоявшими на вооружении люфтваффе «Юнкерсами-87» («Штука»), «Хейнкелями-111» и «Дорнье-17», хотя запаса бомб могло хватить лишь на три недели боевых действий. Но никто в Министерстве авиации не мог даже представить, что Германия решится втянуться в широкомасштабный конфликт, не имея тяжелых бомбардировщиков. К тому же для подготовки пилота такого бомбардировщика понадобились бы еще четыре-пять лет! Вот почему руководители люфтваффе – как и военно-морского флота и сухопутных войск – даже не рассматривали возможность войны против Англии ранее 1943 года…[264]

Именно этим вопросом и занялся Герман Геринг с 17 сентября 1938 года, поручив главе особого штаба «Англия»[265] генералу Фельми как можно скорее составить доклад о возможности победить Англию за счет массированных налетов бомбардировочной авиации. Результат исследований Геринг получил 22 сентября, за пять дней до начала Мюнхенской конференции. В докладе говорилось: «С имеющимися у нас средствами мы сможем рассчитывать только на достижение частичного дезорганизационного эффекта. Невозможно предсказать, сможет ли это повлечь за собой подрыв морального духа англичан. […] С имеющимися средствами нельзя ставить вопрос о ведении войны на уничтожение против Великобритании». Это было понято… но требовало все-таки подтверждения. И в начале мая 1939 года, спустя месяц после того, как премьер-министр Чемберлен заявил, что Лондон предоставляет Польше свои гарантии, генерал Фельми, командующий 2-м воздушным флотом люфтваффе, получил указание провести совместные маневры с военно-морским флотом для отработки приемов воздушной войны против Англии. После трех дней учений он сделал вывод: «Оснащение, уровень подготовки личного состава и огневая мощь 2-го воздушного флота таковы, что ему не удастся достичь решительных результатов в случае войны против Великобритании в 1939 году».

В числе самых очевидных недостатков в докладе назывались недостаточный радиус действия бомбардировщика Хе-111, отсутствие у летчиков навыков атак против кораблей и недостаточная подготовка пилотов для полетов по приборам. Геринг и его подчиненные, ознакомившись с докладом, сделали очень простой вывод: на данном этапе люфтваффе может служить лишь мощной поддержкой дипломатии, угрожая потенциальному противнику бомбардировками. Именно это они и делали в течение последних четырнадцати месяцев. Но для того чтобы авиация стала по-настоящему грозной силой устрашения, требовалось время… Утвердившись в этом мнении, маршал Геринг снова уехал в Италию: ведь его отпуск уже дважды прерывался! Кроме того, ему все сильнее хотелось покинуть Берлин, воздух которого был ему вреден во всех отношениях… Однако и на этот раз Герман Геринг попытался вмешаться в дипломатию, поручив своему агенту организовать ему встречу с генералом Франко, ставшим полным властителем Испании. Ведь, по большому счету, каудильо был его должником с тех времен, когда подразделение люфтваффе легион «Кондор» поддерживало его националистов. Но эта затея закончилась полным провалом: когда Геринг уже направлялся в Валенсию, Франко, послушавшись Риббентропа, отказался встречаться с ним, а фюрер даже приказал ему вернуться… И разочарованному маршалу пришлось возвратиться в Берлин, чтобы принять участие в церемонии подписания «Стального пакта», германо-итальянского договора о союзе и дружбе. Документ готовился к подписанию без его участия, и Геринг с трудом сдержался, когда Риббентроп попросил его встать позади него, когда фотокорреспонденты приготовили свои камеры. «Вы только представьте! – негодовал он даже спустя семь лет после этого события, уже будучи подсудимым военного трибунала в Нюрнберге. – Он захотел, чтобы я, второй человек рейха, стоял позади него после подписания пакта. Вы представляете такую наглость? Я сказал ему, что смогу позировать рядом с ним только в том случае, если буду сидеть, а он встанет позади меня. Хотя на самом деле мне совсем не хотелось фотографироваться, потому что я не знал содержание этого документа и поэтому мог бы выступить против него позднее».

На следующий день, 22 мая, во время приема в итальянском посольстве, его ждало еще большее унижение. Министр иностранных дел Италии Галеаццо Чиано в своем дневнике отметил: «У Геринга, который по-прежнему занимал высокое положение, хотя его престиж уже пошатнулся, на глаза навернулись слезы, когда он увидел на шее Риббентропа золотую цепь с орденом “Аннунциата”. Фон Маккензен рассказал мне, как Геринг истерически кричал, что эта награда должна принадлежать ему, так как только он – настоящий автор этого союза». Естественно, Германа Геринга, считавшего Италию своей вотчиной, до глубины души задело то, что столь престижная награда уплыла у него из рук… и досталась его сопернику фон Риббентропу! Нет сомнения, что на следующий день он все еще не оправился от такого потрясения, что и объясняло его отсутствие на важном совещании генералитета, которое состоялось в рейхсканцелярии во второй половине дня 23 мая 1939 года…

Среди четырнадцати военных руководителей на совещании присутствовали адмирал Рёдер, генералы Браухич, Кейтель и Гальдер. А также Эрхард Мильх, которого срочно вызвали, чтобы тот заменил своего занемогшего начальника[266]. Как и всегда, участники совещания, прибывшие для того, чтобы доложить ход подготовки к войне, вынуждены были выслушать очень длинный монолог фюрера, который, в частности, сказал: «Восьмидесятимиллионный народ разрешил свои идеологические проблемы. Необходимо теперь решить экономические проблемы. […] Это невозможно сделать без вторжения в иностранные государства или без овладения чужой собственностью. […] Польша вовсе не представляет собой дополнительного врага. Польша всегда будет на стороне наших противников. Несмотря на пакт о дружбе, в Польше всегда существовало намерение использовать против нас любой случай. Дело вовсе не в Данциге. Для нас речь идет о расширении жизненного пространства на Востоке, об обеспечении продовольствием, а также о решении балтийской проблемы. […] На повторение чешского варианта нельзя рассчитывать. На этот раз будет борьба. […] Задача состоит в том, чтобы изолировать Польшу. Успех изоляции является решающим. Поэтому отдачу окончательного приказа о нанесении удара фюрер оставляет за собой. Одновременного столкновения с Западом (Францией и Англией) ни в коем случае допустить нельзя. Нападение на Польшу будет успешным только в том случае, если Запад останется вне игры. […] Наша задача – изолировать Польшу. Это вопрос дипломатической ловкости».

Но для фюрера польский вопрос был неотделим от сведения счетов с Западом. «Англия – наш враг, – заявил он, – и столкновение с Англией будет борьбой не на жизнь, а на смерть». Затем последовали стратегические выкладки о том, как будет выглядеть это столкновение, и разбор слабых мест Англии. Гитлер, разумеется, ознакомился с докладом Фельми от 10 мая о морских и авиационных учениях, именно поэтому он добавил: «Налетами люфтваффе Англию к капитуляции не вынудить. Если же уничтожить ее флот, капитуляция последует немедленно. […] Время работает против Англии». Действительно, Гитлер снова подчеркнул разницу между долгосрочным и краткосрочным планированием: пока следовало «воздерживаться от войны с Англией», поскольку на очереди стояла война с Польшей. Сведение счетов с Западом могло подождать по меньшей мере года четыре, так как, сказал фюрер в заключение, «программа строительства военных кораблей остается без изменений» и «программы производства вооружения должны быть рассчитаны до 1943 и 1944 годов».

Ознакомившись с содержанием этой речи, Геринг, разумеется, поспешил объявить ее гениальной. Однако как человек умный и умеющий пользоваться своим умом, особенно когда не был парализован царственным присутствием рядом своего господина, он сразу же обнаружил слабость в аргументации фюрера. Она заключалась в том, что тот был уверен, что можно напасть на Польшу, не вступив тем самым в конфронтацию с Англией. Гитлер ясно сказал присутствующим, что изоляция Польши – дело ловкой политики, но, поскольку часто выдавал желаемое за действительное и говорил общие слова, он не сказал, каким образом следовало проводить такую политику. А все дело было в том, что Чемберлен, опростоволосившись в чешском деле и попав под град критики оппозиции, еще 31 марта 1939 года во время выступления в парламенте гарантировал польскому правительству всемерную поддержку в случае угрозы независимости Польше, и ничто не говорило о том, что и на сей раз правительство Великобритании было готово отказаться от своих обязательств…

Геринг постоянно искал для себя занятие, которое позволило бы ему отличиться: он надеялся, что благодаря своим непревзойденным дипломатическим способностям сможет произвести впечатление на фюрера и затмить Риббентропа! Ведь посол Великобритании Гендерсон ему доверял, в его поместье Каринхалл побывало несколько великодушных и обходительных лордов, в Лондоне его считали умеренным политиком, который мог бы стать привилегированным переговорщиком, а сам он прекрасно понимал, что британское правительство, где преобладали люди достаточно миролюбивые, не решится заплатить за мир чрезмерную цену. И тогда он решил взяться за дело…

Первым человеком, которому Геринг оказал знаки внимания, стал британский посол в Берлине сэр Нэвилл Гендерсон, приглашенный в Каринхалл 27 мая. Этому достойному человеку, испытывавшему к Герингу определенное уважение, верный паладин фюрера объяснил, что живущие в Польше немцы подвергаются недопустимым притеснениям, что Данциг – немецкий город, который непременно должен вновь войти в состав Германии, и что существование «польского коридора», сделавшего Восточную Пруссию анклавом, совершенно нетерпимо. Когда все последствия Версальского договора будут преодолены, продолжал он, у Германии больше не останется никаких претензий к Польше. Но с этой страной невозможно договориться, потому что она рассчитывает на поддержку Великобритании. Если же Лондон откажется поддерживать Варшаву, то Польша образумится. Это обеспечит мир в Европе и позволит наконец заключить столь желанный для фюрера германо-британский союз… Впрочем, прибавил маршал, Германия непобедима, и никакая держава самостоятельно или в союзе с другими странами не сможет противостоять ей в Европе. Франция не в состоянии вести длительную войну, поляки не готовы в военном плане и разобщены. СССР не намерен оказывать Польше какую-либо действенную помощь. Британская империя в случае войны окажется роковым образом ослабленной.

Так Геринг высказал основную идею Адольфа Гитлера, умело приправив ее уговорами и угрозами. Следует признать, что пятнадцать месяцев назад подобная речь возымела бы действие, но за эти месяцы случились Австрия, Судеты и Прага, и сэр Нэвилл уже не был таким наивным, как раньше. Поэтому он сказал: «Хотя никто сильнее нас не желает мирного разрешения спора между Германией и Польшей относительно Данцига и “польского коридора”, мы отныне полны решимости отвечать силой на применение силы».

Герингу хотелось услышать совсем другой ответ, но по большому счету он не расстроился, потому что существовало множество других способов выхода на контакт с британским правительством. Так, чиновник по особым поручениям возглавляемого им комиссариата по выполнению четырехлетнего плана Гельмут Вольфтат имел тесные связи в среде британских промышленников[267]. В июне – июле он встретился в Форин-офис с сэром Робертом Хадсоном, министром внешней торговли, и с сэром Горасом Вильсоном, ближайшим советником премьер-министра Чемберлена. Эти тайные контакты закончились разработкой широкомасштабного плана англо-германского урегулирования, предусматривавшего признание за Германией зоны влияния в Восточной и Юго-Восточной Европе, «совместную декларацию об отказе от нападения» и «отказ Германии (взаимно и Англии) от военного пути разрешения конфликтов». План также включал экономический раздел, содержавший такие пункты, как «разделение сфер влияния», «экономическое сотрудничество в области импорта сырья и продуктов питания», «решение вопроса с обеспечением Германии сырьем», и возможность предоставления Рейхсбанку крупных кредитов Великобританией. И все это было обещано в обмен на «немецкие уступки в пользу мира».

В то время, когда проходили эти переговоры, Геринг заручился поддержкой солидного посредника, шведского миллионера Акселя Веннер-Грена, основателя компании «Электролюкс»[268]. Маршал принял его у себя в Каринхалле 25 мая и убедил в том, что, в отличие от Риббентропа, Геббельса и Гиммлера, он желает мира с Великобританией. Именно так и сказал Веннер-Грен в начале июня некоторым руководителям партии консерваторов, а затем Чемберлену при личной встрече с ним 6 июня. Он предложил от имени Геринга «план мира на двадцать пять лет» при условии, разумеется, что будут удовлетворены «окончательные территориальные претензии» Гитлера, касавшиеся в первую очередь Данцига, «польского коридора» и «колониального вопроса». Именно это заставило Чемберлена усомниться. Он решил, что «данный план Геринга является воплощением ненасытной жадности, по этому плану Англия отдавала бы все, а он все забирал бы себе». К тому же маршал отказывался публично брать на себя какие-либо обязательства и хотел, чтобы инициативу в этом деле, по крайней мере ее видимость, проявила британская сторона. А это было бы гибельно для политического имиджа Чемберлена. Однако британский премьер вовсе не отказался от последующих контактов с Герингом, потому что считал, что «с этим человеком можно разговаривать открыто». Явно ободренный этим, Веннер-Грен по возвращении в Стокгольм также составил некую программу мира под названием «Пакт на двадцать лет». В этой программе содержались взаимные гарантии и обязательства нацистов покончить со всеми преследованиями по расовому признаку, освободить политических заключенных и закрыть концентрационные лагеря.

Оба эти плана ждала похожая судьба. Произошла утечка информации о проекте Вольфтата, и уже 23 июля «Дейли телеграф» сообщила, что британское правительство намерено купить умеренность Гитлера, предложив ему кредит в миллиард фунтов стерлингов. Лондону и Берлину пришлось срочно эту новость опровергать, и все планы были окончательно похоронены. Накануне этого события, в ходе встречи в Гамбурге с другим шведским предпринимателем, Биргером Далерусом, Геринг также предложил предать забвению план Веннер-Грена: фюрер, заявил он, заранее отвергнет любой столь же амбициозный план, особенно если он составлен не им. Надо действовать более скрытно и постепенно и делать все под личным контролем Гитлера. И потом, планы Вольфтата и Веннер-Грена, кажется, базировались на том, что маршал «не согласен с Гитлером полностью». Но он, Геринг, «никогда ничего не предпримет за спиной Гитлера и никогда не выступит ни с одной инициативой, противоречащей указаниям фюрера». А поскольку господин Далерус прибыл затем, чтобы предложить ему лично встретиться с представителями британских деловых кругов, дабы получше узнать настроения в Лондоне, он, Геринг, принимая во внимание точные инструкции, не может взять на себя никаких обязательств, не проконсультировавшись предварительно с фюрером…[269]

Для него это было очевидным приоритетом: Гитлер ни в коем случае не должен был критиковать его «дипломатические» инициативы. Для полной реализации своих честолюбивых планов ему, по сути, следовало выглядеть голубем мира в глазах англичан и ястребом в глазах Гитлера! Именно это и имел в виду получивший конфиденциальные сведения от окружения маршала германский посол фон Хассель, когда заметил: «Геринг больше не хочет, чтобы на него кричали и обзывали его трусом». Этим и объясняется его порой бездумное поведение, когда с исключительной быстротой предложения о мире сменялись воинственными речами… Уже 23 июня в ходе чрезвычайного заседания Совета по обороне рейха он заявил, что война очень близка, что она потребует мобилизации всех жизненных сил страны: под ружье будут призваны 7 миллионов мужчин, а вместо них на заводах и на фермах должны начать работать депортированные чехи или заключенные концлагерей. Следовало также лучше приспособить транспортную систему к нуждам срочной мобилизации. А спустя две недели, чтобы проявить себя перед фюрером с наилучшей стороны, Геринг организовал в испытательном центре в Рехлине демонстрацию последних сверхсекретных разработок авиастроительной промышленности. Гитлеру и его окружению были показаны реактивный истребитель Ме-262 и оснащенный жидкостно-реактивным двигателем и полностью отделяемой в аварийной ситуации кабиной летчика самолет Хе-176, который мог в течение нескольких минут разогнаться до 1000 км/ч, а также несколько образцов радиолокационных станций и новую 30-миллиметровую автоматическую авиационную пушку МК-101, предназначенную для установки на истребители Ме-110[270].

Надо было также, чтобы фюрер услышал воинственные речи, и тут Геринг не скупился. Собравшимся в Каринхалле руководителям авиационной промышленности он заявил: «Повсюду, где будут бои, повсюду, где Германии придется сражаться, у нас будут наилучшие шансы победить. Но это будет зависеть от нашей силы, от того, как мы сможем ее мобилизовать, и от решительности каждого из вас». В ходе поездки по Рейнской области он также сказал: «Ни одна бомба не упадет на города Германии. Если хотя бы один самолет врага пролетит над немецкой землей, я перестану называть себя Германом Герингом. А вы тогда зовите меня Мейером!»

Но за бравурными публичными речами прилежного слуги скрывалась осторожность бывалого воина. «Война, – сказал он как-то Боденшацу, – это всегда рискованное дело». Это неоспоримо, а уж если начать войну, не будучи к ней хорошо подготовленным, исход ее предсказать вообще невозможно[271]. «Наша слабость в летной и боевой подготовке и в оснащении была слишком очевидна, – вспоминал начальник штаба 1-го воздушного флота генерал-майор Шпейдель. – Наш долг состоял в том, чтобы четко информировать об этом вышестоящее командование». Следовательно, для Геринга было нежелательно, чтобы в ближайшее время разгорелась широкомасштабная война. А поскольку Гитлер неуклонно настаивал на скорейшем захвате Польши, ему, Герингу, следовало срочно предпринять шаги к тому, чтобы этот конфликт не вылился в мировую войну. И с каких бы сторон фельдмаршал ни рассматривал эту проблему, вывод напрашивался всего один: следовало под угрозой силы заставить французов и англичан не выступать на стороне Польши. Что касалось французов, Геринг рассчитывал использовать в своих целях длительное время служившего ему посредником капитана Штелена, что и сделал в конце июля. «Случайно» встретившись с ним на каком-то приеме, он отвел француза в сторону и сказал ему: «Из-за Польши не стоит Франции рисковать. Это пошло бы вразрез с ее интересами. В ближайшее время ничего не произойдет, но через три или четыре недели начнется кризис намного более серьезный, чем тот, что был в сентябре прошлого года». Однако его пацифистские высказывания в беседе с послом Гендерсоном не произвели никакого эффекта, двух последних эмиссаров Геринга в Лондоне ждал лишь вежливый скептицизм, что грозило скомпрометировать его в глазах Гитлера. Поэтому потребовался эмиссар настолько же деятельный, насколько и убедительный, и он решил, что нашел такого помощника в лице шведского предпринимателя Биргера Далеруса.

Геринг был знаком с Далерусом с 1934 года. Он помог ему в решении одного личного вопроса, а Далерус в ответ позже помог ему устроить на работу сына Карин, Томаса фон Канцова. С той поры премьер-министр и шведский предприниматель встречались довольно часто, и Далерус, имевший хорошие связи в британских деловых кругах, с удивлением отмечал, что его облеченный властью знакомый, как, впрочем, и все остальные представители верхушки нацизма, плохо информирован об обстановке в Великобритании и об образе мышления руководителей этой страны. Далерус вспоминал: «В ходе наших двух последних встреч в этом году он ясно высказался о недоверии правительства рейха к Англии и к английскому правительству. Но когда затронул эти вопросы, проявились большие пробелы в знании английских реалий и отношении этой страны к Германии. […] Что касается Гитлера, тот, как я понял из слов Геринга, имел об Англии […] весьма расплывчатое представление, испытывая при этом к ней нечто вроде чувств неудачливого любовника. […] Особенно важным мне показалось то, что входивший в узкий круг его приближенных Геринг, чьи мирные намерения мне, кстати, были известны, довольно хорошо разбирался в текущих событиях и поэтому мог сознательно влиять на взгляды Гитлера». В целом у Геринга и Далеруса была общая цель: воспрепятствовать развязыванию мировой войны. Однако первый хотел путем переговоров убедить британских политических лидеров оставить Польшу на произвол судьбы, а второй рассчитывал, что те же самые переговоры помогут немецким руководителям понять, что британцы ни в коем случае не оставят Польшу в беде. Это существенное различие отправных позиций вначале не бросалось в глаза, но в итоге стало причиной последующих недоразумений…

Седьмого августа, получив наконец разрешение Гитлера, Геринг встретился с семью английскими промышленниками в расположенном вблизи границы с Данией поместье Сёнке Ниссен Куг, которое принадлежало жене Далеруса[272]. В ходе этой встречи, продолжавшейся более шести часов, стороны явно находились в неравных условиях: Геринг, один из высокопоставленных руководителей нацистского режима, знал все тонкости переговорного процесса и пропагандистские приемы, а семеро его британских собеседников были всего лишь промышленниками и банкирами, не наделенными никакими полномочиями ни правительством, ни парламентом, которые решили на один день окунуться в мало знакомый им мир международной политики. Поэтому вначале они немного робели, что позволило Герингу пуститься в пространное обоснование законности действий Германии за семь прошедших лет. Но постепенно британцы приободрились, принялись задавать все более конкретные вопросы, а затем открыто указали на «опасность, которую представляли действия Берлина, заключавшиеся в том, что под предлогом плохого отношения к немцам, населяющим отдельные территории в других странах, нацисты неуклонно добивались аннексии рейхом этих территорий. Такие вопиющие действия непременно должны были вызвать недоверие других народов, включая, естественно, британцев». Геринг в ответ на это сказал: он готов дать «слово чести государственного человека и офицера», что территориальные претензии Германии к Польше касаются только Данцига и «польского коридора» и что они не будут распространяться на другие районы этой страны. В заключение стороны условились, что они будут рекомендовать своим руководителям организовать в самое ближайшее время – и желательно в Швеции – конференцию полномочных представителей обоих правительств.

Геринга полностью удовлетворил итог этой встречи: она могла помочь в организации еще одной конференции наподобие Мюнхенской[273]. Он незамедлительно отправил генерала Боденшаца к Гитлеру с подробным докладом о переговорах. Однако перспектива второго Мюнхена никак не устраивала фюрера, и это подтверждает граф Чиано, встретившийся с Гитлером 12 августа в Берхтесгадене. «Я сразу же понял, что ничего сделать нельзя, – вспоминал министр иностранных дел Италии. – Он решил напасть, и он нападет. […] Гитлер постоянно твердил, что сумеет локализовать польский конфликт, но когда он к этому прибавил, что большая война должна вестись, пока он и дуче еще молоды, это заставило меня подумать в очередной раз, что он не в себе». В это же время впервые в жизни в резиденцию Гитлера в Мюнхене попал майор фон Лоссберг из ОКВ, сопровождавший генерала Кейтеля. Фюрер начал разговор с ними с длинной речи об истории движения и о политике, проводимой в течение шести последних лет, а затем заговорил о Польше: он сказал, что она «становится все более неуступчивой, и там учащаются выступления против немцев, что является прямым следствием поддержки поляков со стороны Англии». И тут, рассказывал позже фон Лоссберг, Гитлер начал впадать в истерику: «Он принялся жестикулировать, стучать кулаком по столу и кричать: “Я, фюрер великого германского рейха, не намерен далее терпеть подобные выходки! У нас превосходство в вооружении, а Англия от нас отстала. Я встречался в Мюнхене с Чемберленом, этим человеком с зонтом, а также с господином Даладье. Они не смогут помешать мне в решении польского вопроса. И на сей раз дамочкам из лондонских и парижских чайных салонов придется вести себя тихо. Надо продолжить подготовку плана „Вайс“. Если будет война, она ограничится одной Польшей. Операция „Вайс“ никогда, никогда, никогда не перерастет в мировую войну!” Каждое “никогда” сопровождалось нескоординированными движениями рук. Закончил он такими словами: “Если же конфронтация с Англией станет неизбежной, то момент ее начала выберу я сам, и у Англии окажется нож в горле, прежде чем она осознает, что началась война. Но это не случится раньше 1943 года”».

Так что Геринг напрасно ждал положительного отклика фюрера на свое предложение о проведении «конференции четырех». Кроме того, Лондон тоже не торопился с ответом: перспектива новой капитуляции не привлекала членов британского правительства вообще и Нэвилла Чемберлена в частности. Но и премьер, и министр иностранных дел с маниакальной настойчивостью придерживались принципов политики умиротворения, и с этой целью они стремились сделать что-нибудь, чтобы «помочь маршалу Герингу и поддержать его». В период между 18 и 21 августа британский кабинет министров решился на довольно смелую инициативу: направить в Германию эмиссара с поручением пригласить Геринга в Англию для проведения тайных переговоров. Но когда этот посредник прибыл в Берлин, дипломатическая ситуация в корне изменилась: фон Риббентроп в Москве уже обсуждал пакт о ненападении со своим советским коллегой Молотовым…

Гитлер, узнав о перспективе подписания соглашения вечером 21 августа из личного письма Сталина, воскликнул: «Попались! Попались!» К полудню следующего дня он собрал высшее военное руководство рейха[274] в большом зале в Бергхофе, где, опершись на рояль, произнес длинную речь. «Я собрал вас для того, – начал он, – чтобы обрисовать вам политическую обстановку, дабы вы получили представление о тех отдельных элементах, на которых основывается мое решение действовать. […] Вначале я хотел установить с Польшей приемлемые отношения, чтобы прежде всего повести борьбу против Запада. Но этот привлекательный для меня план оказался неосуществимым, так как изменились важные обстоятельства. Мне стало ясно, что при столкновении с Западом Польша нападет на нас […], и при создавшихся условиях столкновение с Польшей могло бы произойти в неблагоприятный момент». Затем последовало долгое изложение оснований для этих соображений: такого доверия всего немецкого народа, каким пользуется он, не приобрести никому, и в будущем наверняка не найдется никого, кто имел бы больший авторитет, чем он. Однако его в любой момент может «устранить какой-нибудь преступник, какой-нибудь идиот». «Второй персональный фактор – это дуче, – сказал дальше Гитлер. – И его существование тоже является решающим. […] Третий выгодный для нас персональный фактор – Франко. […] На вражеской стороне – что касается личностей – картина обратная. В Англии и Франции личностей крупного масштаба нет. Для нас принятие решений – дело легкое. Нам терять нечего, мы можем только выиграть. Наше экономическое положение в результате ограничений таково, что мы сможем продержаться еще лишь несколько лет. Геринг может подтвердить это. Нам не остается ничего иного, как действовать. Наши же противники рискуют многим, а выиграть могут мало. […] Руководители у наших противников – ниже среднего уровня. Это – никакие не повелители, не люди действия».

Обрисовав политическую обстановку на Средиземном море, в Восточной Азии, на Ближнем Востоке и на Балканах, Гитлер вернулся к Польше: «Мои предложения Польше (Данциг и коридор) были сорваны вмешательством Англии[275]. Польша изменила свой тон по отношению к нам. Состояние напряженности длительное время невыносимо». Затем последовало повторение предыдущих высказываний о необходимости действовать без промедления, о его личной ответственности и о том, что покушение на него или на Муссолини могло бы изменить обстановку не в пользу Германии. Потом Гитлер сказал: «Жить вечно под прицелом направленных друг против друга винтовок невозможно. Любое предложенное нам компромиссное решение потребовало бы от нас изменения нашего мировоззрения и жестов доброй воли. С нами снова заговорили на языке Версаля. Возникла опасность потери престижа. Сейчас вероятность того, что Запад не вмешается, еще велика. Мы должны пойти на риск с не останавливающейся ни перед чем решимостью. […] Мы стоим перед суровой альтернативой: либо нанести удар самим, либо раньше или позже наверняка оказаться уничтоженными». Дальше последовала ссылка на риск в прошлом и утверждение, что он, фюрер, «всегда шел на большой риск, будучи уверенным, что дело удастся». После чего Гитлер вернулся к настоящему: «И вот теперь тоже – большой риск. Нужны железные нервы. Железная решимость. Моя уверенность подкрепляется следующими особыми причинами. Англия и Франция приняли на себя обязательства, но выполнить их обе они не в состоянии. В Англии никакого настоящего вооружения не ведется, одна только пропаганда». Потом сказал о неготовности Англии вести войну на море, на суше и в небе и продолжил: «Польша хотела получить от нее заем за свое вооружение. Англия же дала ей только кредиты, чтобы обеспечить закупки Польши у нее, хотя сама ничего поставлять не может. Это говорит о том, что в действительности Англия поддерживать Польшу не собирается. Она не хочет рисковать ради Польши 8 миллионами фунтов, хотя в Китай вложила полмиллиарда. Международное положение Англии весьма затруднительно. Она на риск не пойдет. Во Франции ощущается нехватка людей (сокращение рождаемости). В области вооружения изменений мало. Артиллерия устарела. Франция не хочет влезать в эту авантюру». По мнению Гитлера, у Запада имелись только две возможности бороться против Германии: блокада, которая окажется неэффективной ввиду автаркии Германии и наличия у нее вспомогательных источников сырья на Востоке, и наступление на Западе с «линии Мажино», что он считает невозможным. Оставалась бы еще возможность нарушения нейтралитета Голландии, Бельгии и Швейцарии, прибавил Гитлер. Однако он не сомневается в том, что все эти государства, а также Скандинавия будут защищать свой нейтралитет всеми средствами. И делает вывод: «Англия и Франция нейтралитет этих стран не нарушат. Таким образом, на деле Англия помочь Польше не сможет».

Далее последовали слова триумфатора, что было свойственно фюреру: «У противника была еще надежда, что после захвата Польши в качестве нашего врага выступит Россия. Но противник не учел моей огромной способности принимать решения. Наши противники – жалкие черви. Я видел их в Мюнхене. […] Установлена личная связь со Сталиным. Фон Риббентроп послезавтра заключит договор. Итак, Польша находится в том состоянии, в каком я хотел ее видеть. […] Нам нечего бояться блокады. Восток поставляет нам пшеницу, скот, уголь, свинец, цинк. Это огромная цель, которая требует огромных сил. Боюсь только одного: как бы в последний момент какая-нибудь паршивая свинья не подсунула мне свой план посредничества». Очевидно, что Гитлер намекал на Мюнхен, а свое серьезное предупреждение, несомненно, он адресовал лощеному военачальнику с самым большим количеством наград на мундире. Но когда Гитлер закончил говорить, именно этот человек выразил ему самую горячую поддержку и заверил его в том, что вермахт исполнит свой долг.

А британскому послу Гендерсону, которого принял во второй половине дня 23 августа, Гитлер, придя в возбужденное состояние, заявил: «Во всем повинна Англия. Она поддерживала чехов в прошлом году, а теперь выдала чек на предъявителя полякам. Я больше не верю господину Чемберлену. Я предпочитаю воевать в пятьдесят лет, а не тогда, когда мне уже исполнится пятьдесят пять или шестьдесят». И в тот же день он отдал приказ на вторжение в Польшу утром 26 августа, спустя три дня. Геринг собрал в Каринхалле министров, чтобы сообщить им эту новость, и добавил, что «мировой войны не будет». Но при этом он говорил голосом Гитлера, а не того Геринга, который сомневался в том, что Англия не ввяжется в конфликт, не чувствовал себя готовым к широкомасштабной войне и стремился главным образом к тому, чтобы затмить своего соперника фон Риббентропа… Именно поэтому Геринг встретился 24 августа в Каринхаллле с Далерусом. «Он обрисовал картину военного и политического положения, – рассказывал потом шведский предприниматель. – И подчеркнул, что позиция Германии сильно укрепилась после подписания договора с Россией […], указав при этом, что немецкое правительство искренне желало достичь договоренностей с Англией. Он выразил сожаление по поводу того, что оговоренная конференция не состоялась[276]. Во время разговора он попытался представить ситуацию так, будто грядущие события зависели исключительно от воли и желания Англии». Другими словами, Геринг не сказал Далерусу о том, что фюрер накануне запретил ему отправляться в Лондон для переговоров[277] и конечно же что принял твердое решение напасть на Польшу через два дня… Напротив, хозяин Каринхалла убедительно попросил своего собеседника вернуться в Лондон, чтобы возобновить контакты с Форин-офис. И преданный посредник согласился поехать. Причем незамедлительно: Далерус отбыл в Лондон утром 25 августа.

В тот день, 25 августа, в рейхсканцелярии царило особенное возбуждение: около 11 часов утра итальянский посол Аттолико вручил Гитлеру личное послание Муссолини, которому фюрер несколько дней назад строго доверительно сообщил о намерении жестко ответить Польше и ее европейским союзникам в случае их вооруженного противодействия при урегулировании данцигских проблем. Дуче явно находился под впечатлением от доклада итальянского поверенного в делах в Берлине, который сообщил: «от высокопоставленного немецкого военного»[278] стало известно, что «Гитлер, возможно, откажется от этого плана, если итальянское правительство даст ему знать, что Италия не поддержит Германию». Поэтому в своем письме он сообщил фюреру, что по ряду причин, включая запрет короля проводить мобилизацию, и из-за нехватки техники, оружия, амуниции, стратегического сырья Италия не примет участия в войне. «Фюрер был потрясен, – вспоминал генерал Кейтель, которого Гитлер вызвал в рейхсканцелярию, чтобы узнать, может ли Германия гарантировать поставки стратегического сырья в Италию, – но старался держать себя в руках». Однако этот удар оказался не единственный. Кейтель рассказывал: «Во второй половине дня последовал новый вызов в рейхсканцелярию. Гитлер пребывал в еще более взвинченном состоянии, чем во время моего утреннего визита. […] Он сказал, что только что получил срочную депешу пресс-секретаря министерства пропаганды Дитриха, из которой следует, что Англия уже сегодня намеревается подписать пакт о взаимной помощи с Польшей. […] Он выразил уверенность в достоверности депеши и прибавил, что необходимо немедленно приостановить выдвижение войск: ему нужно выиграть время для новых переговоров, хотя на Италию полагаться решительно нельзя». С кем же собирался вести переговоры Гитлер? Конечно же с Англией: было очевидно, что подписание германо-советского пакта не произвело должного впечатления на лондонских «умиротворителей», продолжавших поддерживать Варшаву. Герингу Гитлер поручил принять меры к тому, чтобы «найти возможность избежать вмешательства Англии».

Но адъютант Гитлера Шмундт отправил в ОКВ сообщение: «Не делайте резких движений, просто все откладывается на несколько дней».

Геринг воспринял поручение фюрера как одобрение продолжения его дипломатической деятельности[279]. В этом вопросе он пользовался поддержкой всего высшего военного командования, опасавшегося развязывания всеобщей войны, начиная с командующего сухопутными войсками фон Браухича, который сказал майору Энгелю[280]: «Впервые Геринг является моим лучшим союзником. Следует сказать, что он прекрасно знает, почему ему не нужна война: она не даст ему возможности жить лучше, чем сейчас». Во всяком случае перспективы успеха его миссии были вполне реальными, потому что неутомимый Далерус вечером 26 августа привез в Каринхаллл личное письмо лорда Галифакса Герингу. В своем послании министр иностранных дел Великобритании ясно выразил желание Его Величества заключить договор с Германией. Правда, Далерус сказал, что, по его мнению, Англия очень серьезно относится к своему договору с Польшей о взаимных гарантиях и что она обязательно придет ей на помощь в случае агрессии, но Геринг пропустил мимо ушей это замечание: его настолько обрадовало письмо, что он решил немедленно показать его фюреру. Поэтому он вызвал машину к 23 часам, усадил в нее Далеруса, и они помчались в направлении Берлина. В полночь машина остановилась перед зданием рейхсканцелярии, откуда Гитлер уже уехал. Но это Геринга остановить не могло: он потребовал разбудить фюрера, переговорил с ним, а затем позвал своего спутника. Таким образом, около 2 часов ночи 27 августа Биргер Далерус был представлен рейхсканцлеру. «Когда меня ввели в его кабинет, – вспоминал шведский эмиссар, – Гитлер стоял посреди комнаты. Он стоял неподвижно и смотрел на меня в упор. Рядом с ним стоял Геринг с довольным видом. Приблизившись, я произнес: “Добрый вечер, ваше превосходительство!” Гитлер сказал мне несколько любезных слов и предложил сесть в углу комнаты, где уже расположился Геринг. Не упоминая о письме лорда Галифакса и о сведениях, которые я сообщил Герингу относительно позиции британцев, он пространно заговорил о политике Германии и о желании его страны договориться с Англией. Он упомянул обо всех событиях, имевших место после его прихода к власти в Германии, и напомнил обо всех трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться. Подчеркнув несколько раз, что в качестве руководителя рейха он неоднократно предпринимал безуспешные попытки склонить Англию к сотрудничеству, […] Гитлер принялся резко критиковать Англию и английский народ. Во время этой речи Геринг не произнес ни слова, и я начал уже опасаться, что эта встреча ни к чему не приведет. […] Монолог Гитлера продлился около двадцати минут, он уже начал возбуждаться, особенно когда критиковал Англию».

Воспользовавшись короткой паузой в обвинительной речи фюрера, Далерус заметил, что, долгое время проработав рабочим в Великобритании и узнав близко представителей различных социальных слоев британского общества, он не согласен с мнением собеседника. «Как вы сказали? – прервал его Гитлер. – Вы работали простым рабочим в Англии? Расскажите-ка мне об этом!» В течение получаса Далерус рассказывал о проведенных в Англии двенадцати годах и о том, что за это время проникся уважением к хладнокровию и упорству британского народа. Впервые за этот вечер они поменялись ролями: Гитлер был заинтересован и внимательно слушал, задавая по ходу рассказа шведского эмиссара множество вопросов. Далерус с удивлением констатировал, что его собеседник почти ничего не знает о Великобритании. Заканчивая рассказ, он сказал, что если бы фюрер лучше узнал, как англичане воспринимают действительность, это сделало бы возможным сближение двух стран. «Но тут, – написал Далерус, – Гитлер вернулся к актуальным вопросам, он снова начал нервничать, встал и принялся ходить по кабинету. […] Когда разговор коснулся военного превосходства Англии, взгляд его застыл, руки стали странно двигаться. Он высокомерным тоном заявил о превосходстве его армии. […] Все это время Геринг сидел на одном месте, издавая одобрительные возгласы, когда Гитлер расхваливал достоинства своей армии».

Когда Далерусу удалось вставить слово, он заметил, что превосходство Великобритании определяет ее островное положение, что в свою очередь делает невозможным ее завоевание любой страной, флот которой уступает Королевскому флоту. Именно это, а также упорство ее народа позволило Великобритании стать победительницей в мировой войне и позволит снова перевооружиться под защитой флота. «Гитлер слушал меня не перебивая, – рассказывал Далерус. – Я говорил медленно и спокойно, чтобы не раздражать понапрасну этого человека, чья психологическая устойчивость была явно нарушена. Казалось, Гитлер обдумывал мои слова, но вдруг он резко вскочил на ноги и, снова придя в возбужденное состояние, принялся ходить из стороны в сторону и говорить самому себе, что Германия несокрушима и что она в состоянии разгромить своих врагов в ходе молниеносной войны. Потом вдруг остановился посреди комнаты, уставившись в одну точку, и отрывисто прибавил: “Если будет война, я построю подводные лодки, подводные лодки, подводные лодки!..” Он говорил все более неразборчиво, и его уже невозможно было понять. Потом он пришел в себя, повысил голос и, как бы обращаясь к большой аудитории, прокричал: “Я буду строить самолеты, самолеты, самолеты, я уничтожу своих врагов!” В этот момент он походил больше на привидение, чем на живого человека. Я с удивлением смотрел на него, потом оглянулся на Геринга, чтобы узнать его реакцию на происходящее. Геринг сидел неподвижно, словно мраморное изваяние».

Но это было еще не все. Далерус вспоминал: «Гитлер продолжал кричать, словно в трансе: “Война меня не пугает, Англию невозможно окружить, мой народ любит меня и преданно следует за мной! Если немцы будут испытывать лишения, я первый затяну пояс, чтобы подать пример моему народу. Это побудит его предпринять сверхчеловеческие усилия”. Потом взгляд его снова стал неподвижным, а слова полились потоком: “Если не будет масла, я первым прекращу есть масло, перестану вообще есть масло. Мой немецкий народ сделает то же самое с преданностью и с радостью”. Гитлер резко замолчал, глаза его помутнели, потом он произнес: “Если враг сможет сопротивляться в течение нескольких лет, я, благодаря моей власти над немецким народом, буду сопротивляться на год больше врага. Это так, потому что я превосхожу всех других”. Он снова начал ходить по комнате, подошел ко мне и, остановившись напротив, сказал: “Господин Далерус, вы хорошо знаете Англию. Можете ли вы сказать, почему кончаются неудачей все мои попытки достичь взаимопонимания с ней?” Он все еще находился во взвинченном состоянии, и я не стал отвечать ему откровенно».

Далеруса можно понять, но он все-таки отважился сказать: «Ваше превосходительство, я уверен, что все эти трудности являются следствием отсутствия доверия к вам лично и к вашему правительству». Гитлер выбросил в сторону правую руку и, ударив себя в грудь левой рукой, воскликнул: «Идиоты! Да разве я солгал хоть раз в жизни?» Далерус заметил, что в политике, как и в бизнесе, приемлемый договор можно заключить только при взаимном доверии. Если же доверия нет, то, кто бы ни был в этом повинен, следует создать или восстановить его. «Гитлер снова начал вышагивать по своему большому кабинету, – рассказывал шведский эмиссар, – потом вдруг остановился и, указав на меня пальцем, сказал: “Вы, господин Далерус, поняли мою позицию! Вы должны незамедлительно отправиться в Англию, чтобы рассказать о ней британскому правительству”».

Далерус на это сказал, что он, гражданин нейтральной страны, не может выступать представителем Гитлера, но готов передать британцам отчет об этой встрече. При этом как опытный деловой человек он попросил назвать предложения, которые могли бы стать предметом переговоров с британским правительством. Гитлер согласился и назвал шесть предложений:

1) Германия желает союза с Англией;

2) Англия поможет Германии получить Данциг, при этом Польша будет иметь в Данциге свободную гавань, чтобы сохранить балтийский порт Гдыня и коридор к нему;

3) Германия гарантирует новые границы Польши;

4) Германии должны быть возвращены ее колонии или предоставлены равноценные территории; 5) немецкому меньшинству в Польше должны быть предоставлены гарантии; 6) Германия возьмет на себя обязательство защищать Британскую империю.

Гитлер долго говорил о великодушии своих предложений, особенно последнего. Далерус вспоминал: «В ходе этой продолжительной встречи Геринг подчеркивал некоторые слова Гитлера короткими комментариями, но большую часть времени просто слушал. Однако в этот самый момент он вмешался в разговор и сказал, что последний пункт предложений одновременно означает, что Германия могла бы выступить на стороне Англии против Италии, если интересы этих двух стран войдут в противоречие в районе Средиземного моря или в других регионах. Со своей стороны […] я попытался вернуть разговор к более важным вопросам[281]. Гитлер пришел в возбуждение и стал объяснять мне, что означает реализация его предложений на практике. Геринг продолжал сидеть молча, казалось, он был очень доволен. Он явно пребывал в хорошем настроении, хотя его подобострастное поведение и угодливость удивили меня и вызвали обеспокоенность».

Эта странная встреча закончилась в половине пятого утра. Далерус выразил готовность незамедлительно отправиться в Лондон, если ему предоставят самолет. Геринг вышел из кабинета, а когда спустя несколько минут вернулся, с радостью сообщил, что ввиду важности миссии все необходимое будет сделано. «Поймите, господин Далерус, как много от этого зависит», – сказал он шведу, когда они распрощались с Гитлером и вышли из его кабинета. В прихожей к ним приблизился адъютант: он сообщил Герингу о том, что самолет будет готов взлететь в 8 часов утра. Спустя три часа, не поспав ни минуты, неутомимый эмиссар вылетел с аэродрома в Темпельхофе в направлении Лондона…

В 12 часов 20 минут 27 августа самолет со свастикой на борту приземлился в аэропорту Кройдон. Избегая любопытных взглядов, Далерус незаметно вышел через служебный выход и на маленькой машине добрался до Даунинг-стрит, где его ждали Чемберлен, Галифакс и заместитель министра иностранных дел Кадоган. Все трое с удивлением выслушали доклад Далеруса, потом его спросили, правильно ли он понял слова Гитлера. Далерус ответил, что знает немецкий язык так же хорошо, как английский, поэтому никакой лингвистической ошибки быть не могло. После этого британские политики дали устные ответы на шесть предложений фюрера. Позиция Англии была такова: 1) Англия в принципе склоняется к соглашению с Германией, но условия договора должны стать предметом последующих переговоров; 2) германо-польские разногласия, касающиеся Данцига и «польского коридора», должны быть решены мирным путем; 3) границы Польши должны быть гарантированы пятью великими державами – СССР, Германией, Италией, Францией и Великобританией, а не одной лишь Германией; 4) разговор о колониях не может вестись, пока Германия находится в состоянии мобилизационной готовности; 5) вопрос о предоставлении гарантий немецкому меньшинству в Польше должен быть оговорен в ходе прямых переговоров с Варшавой; 6) предложение о защите Британской империи вермахтом отвергается как «несовместимое с престижем и интересами Великобритании». Далеруса попросили запомнить этот предварительный неофициальный ответ, который «никоим образом не должен стать известным третьей стороне», и передать его вечером того же дня Герингу, который оставался для англичан приоритетным партнером для переговоров. В случае положительной реакции с его стороны устный ответ будет официально подтвержден послом Гендерсоном, который планировал вернуться в Берлин 28 августа. При желании избежать непоправимого быстрота не менее важна, чем осторожность…

Шведский посредник, не смыкавший глаз уже тридцать шесть часов подряд, вылетел в семь часов вечера того же дня из аэропорта Хестон[282]. В 23 часа он приземлился в Темпельхофе, где его ждала военная машина, которая на бешеной скорости повезла его во дворец на Лейпцигерплац. Менее чем через четверть часа он уже встретился с маршалом и передал ему ответ британцев. Слушая Далеруса, Геринг хмурился, однако после некоторых пояснений он сказал, что «прекрасно понимает позицию британцев, но сомневается в том, что Гитлер тоже поймет их правильно». Для верного паладина фюрера это явно было важнее всего, и он немедленно отправился в рейхсканцелярию, по пути высадив Далеруса у гостиницы. Но в ту ночь неутомимому шведскому «курьеру» удалось поспать не больше, чем до того: в половине второго ночи Геринг позвонил ему и сообщил, что в целом канцлер удовлетворен. И добавил, что «примет английскую позицию», если официальный ответ, который завтра привезет Гендерсон, будет основан на ней.

Геринг остался доволен, Далерус – в еще большей степени. Он в начале третьего ночи разбудил советника британского посольства сэра Джорджа Огильви Форбса, вкратце обрисовал ему положение дел и попросил его немедленно отправить в Форин-офис телеграмму о положительной реакции Гитлера, чтобы послу Гендерсону были даны соответствующие указания. Лишь в половине шестого утра 28 августа Далерус смог вернуться в свою гостиницу. Но он вскоре покинул ее и отправился в Вильд-парк-Ведер, неподалеку от Потсдама, где на железнодорожной ветке посреди буковой рощи стоял полевой штаб люфтваффе – специально оборудованный поезд. «Геринг был в прекрасном настроении, – написал позже Далерус. – Он немедленно принял меня, хотя на нем была лишь зеленая пижама с украшенной драгоценными камнями пряжкой на поясе. Уперев руки в бока, он некоторое время глядел на меня, потом засмеялся и сказал: “Сегодня ночью вам поспать так и не удалось. Вы ушли из посольства в половине шестого!”[283] Он спросил, успел ли я позавтракать, и, получив отрицательный ответ, поинтересовался, когда я нахожу время, чтобы поесть и выспаться». Пока Геринг переодевался, его утренний посетитель успел поговорить с непосредственными подчиненными маршала – Мильхом, Удетом, Ешоннеком, Гёрнертом и Боденшацем. «Они были очень заинтересованы моими переговорами, – вспоминал Далерус. – Казалось, что все они согласны с тем, что войны следовало избежать».

Все так и было, но они ничего не посмели сказать, а их шеф большей частью лишь вторил своему хозяину. Сменивший украшенную бриллиантами зеленую пижаму на увешанный наградами белый мундир, маршал был явно доволен тем, что на сей раз мог салютовать саблей и размахивать оливковой ветвью. Благодаря своим дипломатическим способностям и своему ценному посреднику он надеялся добиться пассивности, то есть по сути пособничества британских властей[284], пока вермахт будет окончательно решать польский вопрос. С детской радостью Геринг показал Далерусу свои карты, где были обозначены исходные позиции немецких войск вдоль восточных границ рейха. Но при этом не посчитал нужным сообщить, что фюрер только что назначил дату начала боевых действий: 1 сентября…

Вернувшись в Берлин, Далерус направился в посольство Швеции, чтобы проинформировать посла Арвида Рикерта о своих действиях: это было самое меньшее, что мог сделать шведский гражданин, исполнивший столь необычную роль на международной арене. После этого он вернулся в посольство Великобритании, где уже приступили к переводу на немецкий язык английской ноты, которую вечером должен был вручить рейхсканцлеру посол Гендерсон. В четверть второго ночи 29 августа Далерусу позвонил один из адъютантов Геринга: маршал передавал шведскому другу, что ответом англичан «в высшей степени удовлетворен и есть надежда, что угроза войны миновала», и просил его прибыть к нему в 10 часов 50 минут утра. Это было венцом отчаянных усилий, продлившихся пять дней и четыре ночи. Казалось, мир был спасен.

Итак, 29 августа около 11 часов Далерус снова прибыл на Лейпцигерплац, где встретился с сиявшим от радости Герингом. Позже он рассказал: «Забыв все правила протокола, Геринг бросился ко мне, горячо пожал мне руку и воскликнул: “Будет мир! Мы сохранили мир!” Он теперь полагал, что лед растаял, что проблемы с Польшей не повлияют на перспективы заключения соглашения между Англией и Германией». Именно в это готовы были поверить и британцы, мечтавшие, чтобы польское дело было закрыто… Во второй половине дня Далерус вернулся в посольство Великобритании, где царила столь же оптимистичная обстановка. Но там он впервые встретился с послом Гендерсоном, который уже накопил опыт общения с нацистами и теперь совсем не разделял всеобщего энтузиазма. «Гендерсон сказал, – вспоминал Далерус, – что слову Гитлера нельзя верить ни в коем случае. […] Тогда я спросил его, как он относится к Герингу. Он ответил, что не видит разницы между ним и Гитлером, Риббентропом и всеми остальными членами немецкого руководства. Он также полагал, что с Герингом надо вести себя крайне осмотрительно. Он сказал, что следует внимательно следить за его поступками и трезво относиться к его словам. Когда я спросил его прямо, обманывал ли его уже Геринг, Гендерсон без раздумий категорично ответил: “Бессчетное число раз”». Продолжение разговора оказалось столь же неутешительно. «Гендерсон признался мне, – рассказывал Далерус, – что вечером должен снова увидеться с Гитлером, чтобы получить от него ответ на британскую ноту. И что, хотя с оптимизмом расценивает результаты последней встречи с Гитлером, не может подавить в себе сильное недоверие и некое неприятное ощущение при мысли о предстоящей встрече».

Это было очень показательное ощущение: в 19 часов 15 минут Гендерсон вновь оказался в рейхсканцелярии, и там Гитлер вручил ему ответ на британскую ноту. Он начинался с уже привычного изложения необходимости возвращения Германии Данцига и «польского коридора», а дальше говорилось, что Германия не может более разделять точку зрения Англии о достижении решения путем прямых переговоров с Польшей, тем не менее – «исключительно» для того, чтобы не портить отношения с английским правительством, и в интересах англо-германской дружбы – готова «принять предложение Англии и вступить в прямые переговоры» с Польшей. «Я внимательно читал ноту, – вспоминал Гендерсон, – а в это время Гитлер и Риббентроп наблюдали за мной. […] Я не сделал ни одного комментария, пока не дошел до последнего параграфа, где говорилось следующее: “Правительство Германии охотно принимает предложение правительства Британии о посредничестве в организации приезда в Берлин польского представителя, наделенного полномочиями. Оно рассчитывает, что это лицо прибудет в среду, 30 августа 1939 года”[285]. Я сказал его превосходительству, что это походит на ультиматум, но Гитлер и Риббентроп стали упорно это отрицать». Это походило на повторение Берхтесгаденского ультиматума и Годесбергского меморандума. Так оно и было на самом деле, а Гитлер явно делал упор на участии британцев в его прямых переговорах с поляками, которым намеревался оказать точно такой же прием, как за год до этого австрийскому канцлеру Шушнигу и президенту Чехословакии Гахе! Осознав это, посол Гендерсон «бурно возражал», и конец встречи превратился в бескомпромиссную дискуссию…

И снова завертелась все та же карусель: поздно ночью 29 августа Геринг пригласил Далеруса к себе домой и рассказал ему о «неблагоприятном течении» только что закончившейся встречи Гитлера и Риббентропа с Гендерсоном, хотя немецкие предложения считал очень разумными: в них выражалась просьба немедленно организовать приезд польского полномочного представителя ради скорейшего урегулирования вопроса. Однако поляки повели себя высокомерно, поскольку у них есть гарантии Лондона. Кстати, поляки только что убили пятерых немцев, которые попытались перебежать в рейх. А это совершенно неприемлемо. Поэтому вермахт готов образумить поляков… Помахав кнутом, Геринг показал пряник: несмотря на «нетерпимые провокации», сказал он, фюрер намерен на следующий день сделать полякам великодушные предложения, по которым к Германии отойдет Данциг, а будущее коридора определится путем плебисцита «под международным контролем». Когда Далерус спросил, на каких территориях будет проводиться плебисцит, Геринг вырвал страницу из старого атласа и красным карандашом обвел на ней «немецкую» и «польскую» зоны. Результат поразил Далеруса: огромный кусок польской территории между Померанией и Силезией отошел Германии, а Польша оказывалась в огромных тисках, простиравшихся от Карпат до литовской границы. В конце беседы Геринг попросил Далеруса снова отправиться в Лондон и проинформировать британские власти о том, что фюрер разрабатывает самые великодушные предложения в отношении Польши. И в 2 часа ночи 30 августа собеседники расстались.

Не знавшего усталости Далеруса спустя три часа отвезли на военный аэродром и посадили в «Юнкерс-52», который сразу же вылетел в направлении Лондона. Когда Далерус приземлился в Хестоне в 9 часов 20 минут, его тайно доставили в Форин-офис; там шведа принял сэр Александр Кадоган, который сопроводил «курьера» на Даунинг-стрит. Далерус показал Чемберлену, Галифаксу и сэру Горасу Вильсону страницу из атласа с обозначенными красным карандашом новыми границами и рассказал о «великодушном предложении», которое намеревался сделать Гитлер полякам. Несмотря на явную схожесть этого предложения с требованиями, которые Гитлер выдвигал раньше, начиная с Годесберга и до Мюнхена, на явную подозрительность такого акта, британские руководители остались пленниками своей политики умиротворения. Лорд Галифакс во второй половине дня отправил телеграмму в Варшаву с просьбой к польскому правительству воздержаться от всяких притеснений немецкого меньшинства населения и от любой провокации в отношении Германии. Больше того, он затем поручил своему послу сообщить полковнику Беку: британское правительство верит в то, что он готов начать прямые переговоры с Германией. Опасаясь, очевидно, падения своего авторитета в глазах сограждан, британские министры в разговоре с Далерусом выразили надежду на то, что германо-польские переговоры пройдут вне пределов Германии, желательно в какой-нибудь нейтральной стране. Не мог ли он добиться этого от своего высокопоставленного друга Германа Геринга? «После этого, – вспоминал Далерус, – я позвонил Герингу и предложил, чтобы представители Польши и Германии встретились за пределами Германии. Геринг разозлился и сухо ответил: “Какая глупость! Переговоры должны пройти в Берлине, потому что здесь находится канцлер. Я не понимаю, что может помешать полякам прислать полномочных представителей в Берлин”». Оставалось лишь согласиться с этим, и в 19 часов Далерус отправился в обратный путь…

Уже привыкнув к ночным бдениям, шведский дипломат-любитель приземлился на аэродроме в Темпельхофе около 23 часов. После некоторого ожидания его повезли в полевой штаб Геринга в Вильдпарк-Вердер, куда он прибыл в половине первого ночи 30 августа. Доложив маршалу о желании британских политиков, явно готовых на все, лишь бы избежать войны, решить польскую проблему, Далерус услышал от улыбающегося Геринга, что фюрер только что через Риббентропа вручил Гендерсону «демократичные, справедливые и вполне реалистичные» предложения относительно Польши.

Так и было: в полночь Гендерсон доставил Риббентропу в Рейхсминистерство иностранных дел ответ – весьма миролюбивый – британских властей и пожелал ознакомиться с содержанием последних предложений, которые фюрер намеревался сделать полякам. Но британского посла ожидал очень плохой прием. Вот как он об этом вспоминал: «В ту ночь Риббентроп повел себя по отношению ко мне откровенно враждебно, и это чувство перерастало в ненависть каждый раз, когда я переходил к очередному пункту. Он все время поднимался со стула и спрашивал, есть ли у меня еще что-нибудь, а я каждый раз отвечал, что есть. […] Когда я закончил, Риббентроп, едва взглянув на ответ британского правительства, стал зачитывать предложения Германии. Читал он по-немецки, очень быстро, невнятно произнося слова. Тон его был раздраженным. Из шестнадцати пунктов я уловил содержание только шести, но совершенно невозможно гарантировать точность восприятия без тщательного изучения самого текста. Когда он закончил чтение, я попросил разрешения взглянуть на текст. Риббентроп категорически отказал, презрительным жестом швырнул текст на стол и сказал, что теперь предложения устарели, так как польский эмиссар не прибыл до полуночи».

Это было явно хорошо рассчитанное оскорбление со стороны человека, желавшего войны и опасавшегося, что британское посредничество может лишить его этого удовольствия. Около 2 часов ночи Далерус позвонил в посольство Великобритании из салона Геринга в полевом штабе люфтваффе, желая узнать о результатах визита Гендерсона. Расстроенный тем, что Риббентроп «зачитывал» пункты предложений так быстро и невнятно, что Гендерсон практически ничего не смог понять, а сам текст документа не попал ему в руки, Далерус повернулся к развалившемуся на софе Герингу и произнес: «Если вы действительно хотите достичь соглашения с Великобританией, […] вы должны немедленно исправить ошибку Риббентропа, сделав так, чтобы посольство Великобритании смогло ознакомить поляков с предложениями Германии». Потом прибавил, что нельзя вести себя подобным образом с послом «такой империи, как Великобритания». Геринг смутился. Он встал и принялся нервно расхаживать по салону. Далерус предложил фельдмаршалу, у которого имелся экземпляр предложений Гитлера, такой выход: он позвонит в британское посольство Форбсу[286] и продиктует пункты. Геринг снова начал ходить из стороны в сторону, явно раздумывая над тем, стоило ли так рисковать, ведь Гитлер запретил предавать огласке эту информацию. Потом вдруг остановился, посмотрел на шведского предпринимателя и сказал: «Ответственность беру на себя. Можете ему позвонить». «Геринг дал мне копию предложений Гитлера, – писал Далерус, – я позвонил Форбсу и зачитал пункты. […] Форбс попросил меня читать медленнее, но когда я выполнил его просьбу, Геринг занервничал и попросил читать быстрее. Ситуация была весьма затруднительной».

Особенно затруднительной она оказалась для фельдмаршала: он знал, что тайная личная разведслужба Риббентропа могла сообщить ему об этом звонке. Но Геринг не знал, было ли намеренное оскорбление посла Гендерсона личной инициативой Риббентропа или же тот пошел на это по приказу Гитлера. В первом случае Герман Геринг мог выступить спасителем соглашения с Англией и наконец отодвинуть Риббентропа в сторону. Но во втором случае он мог навлечь на себя сильное неудовольствие повелителя… Именно это и заставило его глубоко задуматься, но когда в 2 часа 30 минут 31 августа Далерус выразил желание вернуться в Берлин, Геринг поспешил отговорить его от этого, сказав, что гостю непременно надо выспаться. Так что шведу Биргеру Далерусу, занимавшему нейтральную позицию, остаток ночи пришлось провести в спальном купе штаба военно-воздушных сил германского рейха…

Тридцать первое августа 1939 года стало днем упущенных возможностей: в 11 часов утра советник британского посольства Огильви Форбс явился в посольство Польши и вручил послу Липскому, уже начавшему подготовку своего ведомства к отъезду, текст германских предложений из шестнадцати пунктов, продиктованных ему ночью Далерусом. Но для Липского он не представлял интереса: он не получил полномочий на проведение «прямых переговоров», он не верил ни единому немецкому предложению и был уверен в том, что в случае начала войны польские войска очень скоро вступят в Берлин! А тем временем Геринг занимался вывозом предметов искусства из своего дворца. Но тем не менее он пригласил посла Гендерсона к себе в 17 часов[287]. «Он говорил часа два, – вспоминал Гендерсон, – о совершенных поляками преступлениях, о желании Гитлера и своем стремлении установить дружественные отношения со всем миром вообще и с Англией в частности. Разговор ни к чему не привел, […] и у меня сложилось впечатление, что эта встреча с Герингом – последняя и отчаянная его попытка отделить Великобританию от Польши».

Именно так и было на самом деле, и Геринг для этого не жалел сил: он показал Гендерсону копию телеграммы, отправленной Варшавой своему послу в Берлине, чтобы показать, что поляки не имели ни малейшего желания вести переговоры[288]. Он в ярких красках обрисовал все ужасы англо-германской войны. «Я буду вынужден отдать приказ о бомбардировке Англии», – предупредил Геринг посла с дрожью в голосе. Гендерсон на это спокойно сказал, что есть опасность того, что он может погибнуть под бомбами[289]. Геринг с улыбкой заметил, что сам поведет первый самолет на Англию, чтобы сбросить венок на его могилу. После чего серьезным тоном предложил начать прямые переговоры между Германией и Великобританией, которая могла бы представлять и интересы Польши. К несчастью для Геринга, сэр Нэвилл Гендерсон окончательно перестал доверять нацистам, его правительство вынуждено было отчитываться перед парламентом и обществом, а времена Мюнхена безвозвратно прошли. Но Гитлера это не беспокоило: он считал, что поляки должны сдаться или умереть, причем предпочтительнее для него был второй вариант. И тот день ошибок закончился совершенно бессодержательной встречей Риббентропа и польского посла Липского: мирного времени оставалось всего несколько часов…

Но когда в тот вечер Герман Геринг вернулся в Каринхалл, от его прежнего фанфаронства не осталось и следа. «Когда муж вернулся домой, – вспоминала Эмма Геринг, – он выглядел так, словно был надломлен. Лицо его превратилось в маску. Он сел, обхватил голову руками и прошептал: “Я все перепробовал, абсолютно все! Но это свершилось! Мы начинаем войну. Она будет ужасной, намного более жестокой, чем это можно представить”. Я прошла за ним в кабинет. Наконец наши взгляды встретились, и он произнес безжизненным голосом: “Слишком поздно. Больше ничего нельзя сделать”. Спустя несколько часов он сказал чуть больше, а именно: “Они не принимают нас всерьез. Они не хотят верить в мощь нашего вермахта и нашего люфтваффе. И все это из-за ошибки Липского!” […] Однако муж не считал ответственными за эти ошибки только иностранцев. Он был убежден, что наш министр иностранных дел также совершил серьезные промахи. “Сама по себе Польша не представляет серьезной проблемы, – продолжал Герман, – но надо, чтобы в игру не включилась Англия. Ты ведь знаешь, что Гитлер всегда желал мира с Англией. Год назад в Мюнхене все было еще хорошо. Но с тех пор Министерство иностранных дел неправильно повело себя с Чемберленом. Он – джентльмен, а эти господа с Вильгельмштрассе не знают, как с ним обращаться”. Он говорил со злостью, с горечью и с разочарованием одновременно. Господь знает, что это война не была его войной. Но что он мог сделать теперь, когда все приказы были уже отданы? Даже он, второй человек рейха? Конечно, он верил в победу, но, казалось, предвидел то, что должно было обрушиться на мир. В начале вечера мы совершили прогулку по лесу, окружавшему Каринхалл. […] В тогдашней атмосфере каждый шаг давался с трудом. Мы долго молчали, потом Герман, взяв мою руку, сказал: “Как знать? Возможно, мы гуляем так в последний раз!” […] Мне не давал покоя один вопрос, но я все не решалась его выговорить. Именно этот вопрос задали себе на следующий день миллионы людей. “Как долго все это продлится?” Слова слетели с моих губ почти непроизвольно. Муж долго молчал, потом сказал встревоженно:

– Два года, пять, семь лет… Не знаю!

– Так долго? – проговорила я, поразившись.

– Предугадать это действительно невозможно. Если бы только Польша была одинока! Но Англия и Франция поддержат ее, и они будут сражаться, как настоящие дьяволы. Никто не может знать, сколько времени это продлится».

В этом ответе Геринга проявилось человеческое лицо солдата, который мыслил разумно, который познал ужасы войны, который желал бы вырастить дочку, которому хотелось бы мирно наслаждаться накопленными богатствами и который временами относился с жалостью к несчастьям своих соотечественников. Но этот солдат превратился на следующий день в маршала в сверкающем наградами мундире. «Он сказал, – рассказывал шведский предприниматель, который встретился с Герингом в вагоне-салоне его штабного поезда, – что прошлой ночью группа подлых поляков захватила радиопередающую станцию в Глейвице и, выйдя в эфир, сообщила, что Польша начала войну против Германии». Геринг повторил ложную информацию нацистской пропаганды, прекрасно зная, что на самом деле этот кровавый инцидент был инсценирован СС по приказу Гитлера[290]. Но имея такой предлог, фюрер смог хладнокровно объявить, что немецкие войска перешли границу, чтобы отбросить «захватчиков», а люфтваффе уже начало методично уничтожать польскую авиацию… «Геринг много говорил, – вспоминал Далерус. – Он разразился ругательствами в адрес польского правительства и польского народа, затем обругал Англию, допустившую все это и повинную в конфликте. Он попытался убедить меня в том, что действия немцев законны и безупречны. Они якобы не желали войны с Польшей, их просто-напросто вынудили ее начать».

Все это было явно шито белыми нитками, но Геринг при этом старался любой ценой не допустить разрастания конфликта. Его откровенный разговор с Эммой показывает, что он уже в эту возможность не верил, но как человек упорный и предприимчивый, да еще имея в посредниках Далеруса, Геринг все еще надеялся выйти напрямую на самых главных представителей британской власти. И он решил лично встретиться с членами британского правительства. Разумеется, прежде на это требовалось получить разрешение Гитлера… А тем временем фюрер собирался выступить с большой речью перед депутатами рейхстага, собравшимися в зале оперы «Кролль», и Герингу надо было немедленно туда ехать.

В начале двенадцатого Геринг позвонил Далерусу, сказал, что находится в рейхсканцелярии, и попросил шведа приехать туда. Когда Далерус прибыл, его встретил сиявший фельдмаршал. «Он коротко изложил суть выступления фюрера, – вспоминал шведский предприниматель, – а потом с гордостью сказал, что Гитлер только что назначил его вторым человеком рейха[291]. Потом добавил, что в этом качестве у него будет больше, чем раньше, возможностей для работы в пользу мирного решения проблем. Однако новый статус подразумевает также огромную ответственность и, естественно, четкое следование политике фюрера». Потом Геринг отвел Далеруса в комнату для приемов, где его ждал Гитлер. «Он вежливо поздоровался со мной, – рассказывал Далерус, – но при этом я сразу же обратил внимание на ненормальность его поведения. Он подошел ко мне, остановился и начал говорить, глядя перед собой. Его дыхание было таким несвежим, что мне приходилось сдерживаться, чтобы не отступить на шаг. […] Начал он с заявления, что всегда знал, что Англия не желала мира и всегда преследовала только собственные эгоистичные интересы. Он поблагодарил меня за все мои усилия по установлению контакта между двумя народами и сказал, что они оказались тщетными только по вине Англии». Затем последовали длительные разглагольствования, включавшие обвинения англичан, затем Гитлер обрушился на поляков, «которых решил уничтожить». После этого он сказал, что готов продолжить переговоры с Англией, и прибавил: «Но если англичане не поймут, что в их же интересах не воевать против меня, тогда они дорого заплатят за свои ошибки». Далерус вспоминал: «Он продолжал нервничать, начал махать руками и кричать, стоя рядом со мной: “Если Англия хочет сражаться год, я буду сражаться год, если она захочет воевать два года, я буду воевать с ней два года!..” Он замолчал, а потом, совершенно беспорядочно жестикулируя, закричал еще более пронзительным голосом: “Если Англия захочет биться три года, я буду биться три года!..” Возбуждение его все нарастало, и в конце концов с криком “Если понадобится, я буду сражаться десять лет!” он взмахнул кулаком и наклонился вперед, почти коснувшись пола. Ситуация стала столь затруднительной, что Геринг не удержался и вмешался. Гитлер повернулся к нам спиной. […] К счастью, эта неприятная встреча вскоре закончилась, и мы с Герингом поехали к нему домой. […] Он был возбужден и изможден».

И неудивительно… Даже став официально вторым человеком рейха, Герман Геринг никак не мог воздействовать на неумолимое развитие событий: война с Польшей началась, его люфтваффе выполняет главную роль в наступлении, французы и британцы не станут вести переговоры, пока продолжаются военные действия. Париж и Лондон объявили мобилизацию. Фюрер полон решимости уничтожить поляков, перерастание конфликта в мировую войну почти неизбежно. Но казалось, ни Гитлер, ни Риббентроп этого не понимают…[292] Впрочем, Геринг тоже этого не понимал: когда Далерус приехал в конце дня к нему в штаб близ Потсдама, фельдмаршал уже полностью поменялся. «Казалось, он полностью потерял способность оценивать неизбежные последствия такой войны, – вспоминал шведский предприниматель. – Он несколько раз повторил, что начавшийся военный конфликт со всеми его перипетиями мог бы ограничиться борьбой между Польшей и Германией, пусть даже Россия и потребует свою долю за союз с Германией. По его мнению, все шло по плану, изменить который не мог никто. Затем он вызвал к себе статс-секретарей Кёрнера и Грицбаха, долго разглагольствовал перед ними, потом вручил каждому почетный кортик, выразив при этом надежду, что они будут с честью носить это оружие в течение всей войны. Складывалось впечатление, что всеми этими людьми овладело некое дьявольское опьянение».

Второе сентября стало днем больших сомнений: накануне вечером посол Гендерсон вручил рейхсминистру иностранных дел Риббентропу «ноту предостережения». «Я сообщаю, – писал Чемберлен в ноте, – что правительство Его Величества без колебаний выполнит свои обязательства по отношению к Польше, если германское правительство не готово […] приостановить наступление против Польши и не готово немедленно вернуть свои войска с польской территории». Однако срок для ответа не определялся, а Гендерсон получил строгие инструкции не рассматривать ноту как ультиматум. Несомненно, именно поэтому решительный тон ноты не был всерьез воспринят в рейхсканцелярии, и в течение 2 сентября Гендерсон так и не получил ответ. Зато стало известно, что Муссолини выдвинул идею созыва мирной конференции с участием Франции, Англии, Польши и Германии на следующих основах: приостановка военных действий и решение спорных польско-германских вопросов. Это было в некотором роде переиздание Мюнхенского соглашения, которое всех устроило. Кроме чехов, разумеется…[293] Во всяком случае, Геринг возлагал большие надежды на инициативу дуче и заявлял о своей уверенности в ее успехе. Действительно, во время выступления в палате общин в тот вечер Чемберлен весьма благоприятно отозвался о предложении Муссолини и намекнул на возможность проведения новых переговоров, «если немецкое руководство согласится вывести свои войска из Польши». Узнав о таких заявлениях, нацистские главари вполне могли подумать, что у них остается большое поле для маневра. Тем более что в тот момент сопротивление поляков начало уже ослабевать.

Однако когда Чемберлен закончил выступление в палате общин, он встретил возмущенные возгласы представителей обеих партий, которые посчитали, что данное ими полякам честное слово намеренно нарушается. И парламент потребовал немедленно предъявить Берлину ультиматум. Хватило всего несколько часов, чтобы склонность к примирению и боязнь военной конфронтации Чемберлена сменились еще большим опасением – страхом лишиться власти. В итоге парламентское большинство приняло решение предъявить ультиматум немецкому руководству 3 сентября в 9 часов утра и потребовать ответа в течение двух часов…

Ровно в 9 часов утра 3 сентября британский посол Гендерсон прибыл в германское Министерство иностранных дел для вручения Риббентропу полученного ночью из Лондона ультиматума. В отсутствие Риббентропа посла принял переводчик Пауль Шмидт[294]. Гендерсон зачитал британский ультиматум, который заканчивался такими словами: «Если сегодня, 3 сентября, до 11 часов утра по британскому летнему времени от немецкого правительства не будет получено удовлетворительного сообщения о немедленном прекращении всех агрессивных действий против Польши и выводе немецких войск из польских областей, то между обеими странами с указанного часа будет существовать состояние войны». После чего вручил его переводчику и удалился. Пауль Шмидт немедленно отправился в рейхсканцелярию, прошел через приемную, где собрались многие члены правительства и партийные бонзы, и вошел в кабинет фюрера. «Гитлер сидел за своим столом, – вспоминал Шмидт, – а Риббентроп стоял у окна. Оба они при моем появлении посмотрели на меня вопросительно. Я остановился на некотором расстоянии от стола Гитлера и медленно перевел содержание британского ультиматума. Когда я закончил, наступила гробовая тишина. Гитлер сидел, как окаменелый, и смотрел перед собой. […] Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, он повернулся к продолжавшему стоять у окна Риббентропу и с гневным блеском в глазах спросил: “Что теперь?” Словно давал понять всем своим видом, что министр иностранных дел, которого он сам назначил, ввел его в заблуждение относительно возможной реакции Великобритании. Риббентроп тихим голосом ответил: “Полагаю, что в следующие часы французы передадут нам аналогичный ультиматум”».

А тем временем Геринг из своего мобильного штаба близ Потсдама звонил в кабинет Риббентропу, желая узнать точное содержание британского ультиматума. Повесив трубку, он повернулся к вошедшему в вагон-салон Далерусу. «Геринг сказал, что обстановка сложилась почти катастрофическая, – вспоминал шведский предприниматель. – Он надолго задумался, потом решил позвонить Гитлеру, чтобы узнать, как тот оценивает обстановку. […] Было примерно половина десятого утра, ответ на ультиматум надо было дать до 11 часов, а Геринг находился в сорока минутах езды от Берлина».

Вот как работал политический механизм нацизма: когда составлялась ответная нота, от которой зависела судьба Германии и мира, человек, которого только что официально провозгласили вторым лицом рейха, при этом даже не присутствовал! Гитлер взялся лично составить ответ, причем помощь ему в этом оказывал человек, который абсолютно неправильно информировал его о британской реакции… Но вот Далерус упорно продолжал вести поиски мира: он сумел связаться с неким высокопоставленным чиновником внешнеполитического ведомства Великобритании, предложив ему временный компромисс: для того, чтобы позволить Германии спасти репутацию, не могла бы Великобритания ограничиться пока требованием немедленного прекращения боевых действий и не настаивать на выводе частей вермахта из уже занятых ими польских областей? Ему просто ответили, что такое решение может принять лишь премьер-министр, которому доложат об этом предложении. О том, что было дальше, рассказал сам Далерус: «После короткого раздумья я снова пришел к Герингу и предложил ему лично вылететь в Лондон в качестве представителя немецкого правительства, возможно, в сопровождении нескольких человек, для того, чтобы провести переговоры и достичь соглашения. Для того чтобы предпринять этот демарш, ему следовало бы вылететь раньше 11 часов. […] Геринг сразу отдал распоряжение генералу Боденшацу, а затем перезвонил Гитлеру, с которым проговорил около десяти минут».

Гитлер согласился с этим предложением, но сказал, что даст окончательное разрешение на это после того, как британцы умерят свои требования в контексте предложения Далеруса. В половине одиннадцатого тот смог снова связаться с Форин-офис и сообщить о возможности немедленного прибытия Геринга в Лондон. На что получил ответ, что британское правительство хотело бы предварительно узнать ответ немцев на его ультиматум, чтобы решить, возможен ли еще визит Геринга. Далерус передал эту информацию Герингу, тот сразу же перезвонил Гитлеру, чтобы рекомендовать ему придать ответу на британскую ноту миролюбивый характер.

А тем временем Далерус вышел из поезда и стал прогуливаться на опушке леса. «Я находился в крайнем напряжении, – вспоминал он. – Вдруг я увидел, что Геринг вышел из поезда. Он сел у большого складного стола под буками неподалеку от поезда. Я подошел, и Геринг сказал, что уже отдал распоряжение, чтобы приготовили самолет для вылета с ближайшего аэродрома. Он умолчал о том, что ему только что сказал Гитлер, но не скрыл своего разочарования тем, что не мог вылететь раньше 11 часов. […] Он был задумчив и чем-то угнетен. Словно желая скрыть свои мысли, он время от времени произносил отдельные фразы, выражавшие его недоумение относительно непонятной ему позиции англичан. В 11 часов 15 минут прибыли несколько высших офицеров и попросили принять их незамедлительно. Мне пришлось удалиться. Но не успел я пройти и пятидесяти шагов, как Геринг окликнул меня и показал телеграмму, которую только что вручил ему Кёрнер. В ней говорилось, что ровно в 11 часов Чемберлен объявил по радио, что Великобритания с этого момента находилась в состоянии войны с Германией, поскольку та до 11 часов не дала своего ответа на направленную ей ноту. Геринг при этом известии казался искренне удрученным… […]. В 11 часов 30 минут ему позвонил Гитлер и попросил срочно приехать в рейхсканцелярию». Приказал было бы, несомненно, точнее, поскольку гражданский адъютант Гёрнерт услышал, как Геринг произнес: «Так точно, мой фюрер! Слушаюсь, мой фюрер! Есть, мой фюрер!»

Во второй половине дня в рейхсканцелярии Альберт Шпеер, ждавший, когда его примет Гитлер, увидел, как Геринг вышел из кабинета фюрера, держа в руках информационное сообщение о том, что Уинстон Черчилль занял пост Первого лорда Адмиралтейства с правом голоса в Военном совете Великобритании. «Геринг, – вспоминал Шпеер, – рухнул в ближайшее кресло и устало произнес: “Раз Черчилль вошел в правительство, значит, война действительно началась”». А переводчику Паулю Шмидту подавленный фельдмаршал сказал: «Если мы проиграем эту войну, то пусть Господь смилостивится над нами!»

XI Опьянение победами

Начавшаяся 1 сентября 1939 года польская кампания стала отправным пунктом новой эры в современной военной истории. С самого начала численное превосходство немецкой армии было подавляющим: в нападении на Польшу приняли участие 57 дивизий, включая 6 танковых и 4 моторизованные, 1500 танков, 1930 самолетов первой волны[295]. Частично мобилизованная польская армия насчитывала 30 пехотных дивизий, 11 кавалерийских бригад, 2 моторизованные бригады, 750 бронемашин и 900 самолетов, из которых всего 500 могли взлететь. Помимо этих цифр, следует отметить, что вермахт имел в своем арсенале сверхсовременное вооружение и новое оснащение, а польская армия была вооружена морально и технически устаревшим оружием. Показательным было и стратегическое превосходство немцев: на польские дивизии, растянувшиеся вдоль всей границы протяженностью 2300 километров, напали 3-я и 4-я армии генерала фон Бока (группа армий «Север») с севера из Восточной Пруссии и с северо-запада из Померании, а 8-я, 10-я и 14-я армии генерала фон Рундштедта (группа армий «Юг») начали войну с прекрасных исходных позиций в Верхней Силезии на юго-западе и в Словакии на юге. Это позволило вермахту быстро захватить всю западную Польшу.

Однако решающим фактором оказалась тактика боевых действий вермахта: от Нарева до Вислы немецкое наступление началось с прорыва польской обороны танковыми дивизиями, которые поддерживались массированным огнем артиллерии на машинной тяге и мотопехотой. Прорывам предшествовали молниеносные налеты люфтваффе, разбомбившего большую часть польской авиации на ее аэродромах. После этого самолеты «Штука» и «Мессершмитт-109» могли быть использованы для поддержки сухопутных сил. Тогда именно прекрасная координация одновременных действий танков и авиации позволила достичь эффекта внезапности и осуществить глубокие прорывы. А систематическая бомбардировка немцами опорных пунктов, центров управления, мест сосредоточения войск, сооружений, железнодорожных узлов, путей сообщения, радиостанций и путей снабжения не позволила польским армиям перегруппировываться и проводить контратаки. Пятого сентября 8-я армия Бласковица и 10-я армия под командованием Рейхенау прорвали фронт между Лодзью и Радомом, 14-й армии Листа удалось взять Краков, а группа армий «Север» обошла Хелмо и Млаву и двинулась вдоль Вислы в направлении Модлина и Варшавы. Уже 8 сентября две трети польской армии оказались окружены, и, несмотря на контрудар поляков под Бзурой, 8-я и 10-я армии немцев подошли к южным пригородам Варшавы. В течение нескольких следующих дней поляки приостановили их продвижение, но мощное наступление танкового корпуса Гудериана с востока на север вдоль реки Буг и танкового корпуса фон Клейста с востока на юг позволило немцам сжать тиски окружения в районе Брест-Литовского. Этот город пал 14 сентября[296]. К этому дню Варшава еще оказывала сопротивление, но падение Львова и вторжение советских войск в Западную Белоруссию и Западную Украину, начатое 17 сентября, предрешили судьбу польской армии на востоке. Остававшимся боеспособными частям польской армии пришлось эвакуироваться в Румынию и Венгрию, да и само польское правительство перебралось в Бухарест. Варшава продержалась еще восемь дней, но исход этой войны уже ни у кого больше не вызывал сомнений.

Верховное руководство действиями вермахта осуществляли из штаб-квартиры в Цоссене главнокомандующий сухопутными войсками Вальтер фон Браухич и начальник Генерального штаба сухопутных войск Франц Гальдер. Гитлер отправился на восток в специальном поезде уже вечером 3 сентября вместе с руководителями ОКВ Кейтелем и Йодлем, министерским советником по вопросам обороны рейха Ламмерсом, Риббентропом и Гиммлером. Фюрера также сопровождали адъютанты, офицеры связи, секретари, врач и приспешники, составлявшие его обычную свиту. Из временной ставки в тренировочном лагере в Гросс-Борне в Померании он следил за ходом операций и на машине или на самолете инспектировал передовые командные пункты. Но, в отличие от последующих кампаний, Гитлер, по словам Кейтеля, редко вмешивался в руководство операциями главнокомандующего сухопутными силами. «Гораздо чаще такое случалось с военно-воздушными силами, – вспоминал начальник штаба ОКВ. – Он лично командовал люфтваффе в интересах наземных операций и почти каждый вечер говорил по телефону с Герингом».

Дело было в том, что фельдмаршал Геринг остался в Германии, откуда формально руководил действиями в небе над Польшей двух воздушных флотов[297]. Реальное же руководство «на месте» осуществлял генерал Вольфрам фон Рихтхофен, а в Берлине – начальник Генерального штаба люфтваффе Ешоннек, а также заместитель Геринга Эрхард Мильх, который участвовал в полетах на самолетах «Хейнкель-87» и «Дорнье-17», желая лично убедиться в эффективности бомбовых ударов. А фельдмаршал лишь передавал приказы Гитлера, делал воинственные заявления и председательствовал на заседаниях Совета по обороне рейха, по крайней мере в течение нескольких недель. «Совет обороны, – вспоминал министр финансов Шверин фон Крозиг, – собирался несколько раз в неделю, приглашая на заседания столько министров, сколько было необходимо. Я регулярно участвовал в первых заседаниях.

Карта 7

Вторжение в Польшу, сентябрь 1939 г.

В ходе них Геринг не только разрешал, но и призывал нас свободно обсуждать все вопросы повестки дня». И на заседаниях Совета впервые довольно продуманно обсуждались вопросы сельского хозяйства, распределения сырья, продовольственных карточек и даже дипломатические перспективы страны. Министр сельского хозяйства Дарре сказал по этому поводу: «Геринг был оптимистом и верил, что Гитлер вскоре заключит договор с Великобританией». Наконец, 18 сентября председатель Совета по обороне рейха перенес свой штаб в Восточную Пруссию. Правду говоря, сделал он это вовсе не для того, чтобы приблизиться к театру военных действий, а для того, чтобы находиться поближе к своему охотничьему домику в Роминтене… И к черту стратегию: фельдмаршал тут же отправился охотиться на косуль.

Спустя три недели после начала войны Герман Геринг все же принял личное участие в польской кампании: 24 сентября он отдал приказ начать массированную бомбардировку все еще сопротивлявшейся Варшавы. Тысяча двести самолетов по его приказу сровняли с землей почти половину польской столицы, которая к тому же постоянно подвергалась разрушению огнем артиллерии. Двадцать седьмого августа защитникам Варшавы, не имевшим больше ни продовольствия, ни воды, ни боеприпасов, пришлось капитулировать. Второй инициативой маршала оказался выпуск пропагандистского документального фильма под названием «Крещение огнем» о результатах этой бомбардировки и о других молниеносных и беспощадных операциях люфтваффе в Польше, призванного содействовать поддержанию его имиджа могущественного военачальника и одновременно нагнать страху на будущих противников рейха[298]. Наконец, он лично прибыл в Польшу, чтобы показать себя войскам, покрасоваться перед камерами, а главное, организовать реквизицию польского имущества и наладить работу заводов и шахт этой страны. Фюрер отметил его услуги высочайшей наградой: Геринг получил Большой крест Железного креста. Следует отметить, что все наблюдатели сошлись в едином мнении: ошеломляющий успех четырехнедельного «блицкрига» («молниеносной войны») обеспечили действия люфтваффе: они оказались более впечатляющими (и более оцененными), чем действия танков[299]. Причем во многом благодаря тому, что у фельдмаршала имелся в специальный аппарат саморекламы, довольно уникальный в своем роде: «Спецотряд рейхсмаршала». Он привлекал к работе элиту журналистов, лучших специалистов по рекламе, кинематографистов и фотографов того времени. Они использовали самое современное оборудование и располагали внушительным парком легковых и грузовых автомобилей и железнодорожными вагонами…

К концу сентября лишь разрозненные польские отряды сопротивлялись немецким войскам[300], и большинство немецких соединений первого удара были переброшены к западным границам Германии. Генералы не сомневались в том, что их войска будут там только создавать оборонительный заслон. Хотя Гитлер неоднократно повторял своему окружению, что Великобритания и Франция не станут воевать из-за Польши, дальнейшее развитие событий полностью опровергло его слова. Но Гитлер гордился своей политической репутацией, и посему вскоре он стал утверждать, что Лондон и Париж объявили ему войну только под давлением своих народов. И что они никогда не осмелятся начать военные действия. «Фюрер, – отметил Геббельс уже 4 сентября, – полагает, что на Западе будет нечто вроде “картофельной войны”»[301]. Пассивность французской армии и британского военного флота в ходе польской кампании, казалось, подтверждала его слова, весь сентябрь фюрер старался не высказывать провокационных слов в адрес западных союзников.

Второй человек рейха, естественно, приспособился к велению времени: 9 сентября на съезде работников военной промышленности он заявил, что единственная цель Германии – «установить наконец мир на западных границах, чтобы там не случилось ни единой стычки с западными державами». Когда в небе над Германией был сбит британский самолет, Геринг попросил Далеруса передать в посольство Великобритании в Стокгольме лично им написанное письмо. В нем семьям обоих пилотов сообщалось, что их родные пребывают в добром здравии и что обращаться с ними будут хорошо. Восемнадцатого сентября он снова попросил о содействии безотказного эмиссара. Далерус встретился с британским послом в Стокгольме и сообщил тому, что, несмотря на успех польской кампании, «популярность Гитлера серьезно пошатнулась», потому что «немцы не думали, что он сможет начать войну». И добавил, что Геринг «единственный человек, пользующийся всеобщим доверием». Пять дней спустя Далерус встретился в Норвегии с Огильви Форбсом, бывшим советником британского посольства в Берлине, который теперь занимал аналогичную должность в Осло. На сей раз шведский эмиссар, явно по указанию Геринга, предложил своему старому другу организовать на нейтральной территории встречу немецкого фельдмаршала и одного из высокопоставленных военных руководителей Британии, например генерала Айронсайда[302], что помогло бы избежать повторения Мюнхена, позволило бы оставить не у дел Гитлера… и укрепить позиции Геринга.

Двадцать шестого сентября Гитлер принял Далеруса в рейхсканцелярии в присутствии Геринга, и шведский предприниматель изложил фюреру «свои» мысли относительно встречи полномочных представителей Германии и Великобритании. Геринг, естественно, сразу же горячо поддержал этот план и предложил провести встречу в Голландии. Гитлер отнесся к этому предложению сдержанно, но не отверг его сразу же. И даже согласился с тем, чтобы Далерус на следующий же день отправился в Лондон, чтобы прозондировать почву на этот счет.

Предложения Далеруса, изложенные им британским руководителям 27–29 сентября, были не просто приглашением к переговорам: в них содержался подробный перечень тем для обсуждения и уточнялось, что Германия не имеет агрессивных замыслов в отношении союзников, что польский вопрос был делом лишь Германии и СССР, что немецкое правительство больше не имеет никаких территориальных притязаний в Европе, что оно готово гарантировать целостность французских и британских колониальных империй, сотрудничать с Великобританией и Францией в деле создания новой Европы, принять участие в мирной международной конференции и даже обсудить пути решения еврейского вопроса. Но британские политики отнеслись к предложениям Далеруса весьма скептически, если верить тому, что Александр Кадоган написал в тот вечер в своем дневнике: «Он (Далерус) рассказал нам свою историю, но это ни в чем не продвинуло нас вперед. Премьер-министр сказал то же самое, что я высказал накануне: никакие гарантии, никакие обещания, никакая подпись в настоящее время не будут иметь никакого веса. Германия должна действием доказать свои мирные намерения».

Бывшие жрецы умиротворения больше не желали принимать за чистую монету предложения Берлина, потому что у них были для этого все основания. Двадцать седьмого сентября Гитлер, явно вдохновленный получением известия о капитуляции Варшавы и поддержкой Советского Союза, объявил в рейхсканцелярии командующим тремя видами вооруженных сил и начальникам штабов, что вскоре он намерен начать наступление на Запад.

Потому что «никакие исторические успехи ни к чему не приводят, если их не развивать». В будущем соотношение материальных возможностей будет изменяться не в пользу Германии, продолжал Гитлер, и «постепенно противник усилит свою оборонную мощь». И главное: если французы начнут наступление первыми, то быстро подойдут к Руру и смогут разгромить его с помощью артиллерии. Значит, Германии следует их опередить и «разработать немедленно план нападения на Францию». Этот план получил кодовое название «Гельб». В отличие от плана Шлиффена 1914 года, в основе которого лежала идея быстрого захвата Франции, стратегические цели будущей кампании предусматривали наступление через территории Бельгии, Люксембурга и Голландии и выход к Ла-Маншу с целью создания плацдарма для успешного ведения воздушной и морской войны против Англии. Потому что Гитлер стремился больше к тому, чтобы «поставить Англию на колени», чем к «разгрому Франции». И самым приемлемым временем для операции он определил период с 20 по 25 октября. Разумеется, никто не посмел возразить фюреру, но, как вспоминал полковник Вальтер Варлимонт, начальник отдела национальной обороны ОКВ, «все присутствующие, включая Геринга, были явно удручены».

И их легко понять: еще не закончилась полностью война с Польшей, а вермахту предстояло вновь начать боевые действия в конце осени. При этом Гитлер давал вооруженным силам всего месяц на подготовку. Хотя еще не существовало конкретного плана ведения боевых действий против врага, намного лучше вооруженного, чем поляки, да к тому же укрывшегося за «линией Мажино»… Кроме того, моторы тяжелых танков генерала фон Браухича после тысячекилометрового пробега в адском темпе нуждались в профилактическом обслуживании и ремонте, танковым подразделениям также срочно требовались запасные гусеницы. А у легких танков в ходе польской кампании обнаружилось множество недостатков. Военно-морской флот Германии под командованием гросс-адмирала Рёдера был до смешного малочисленным, немецкие надводные корабли и подводные лодки никак не могли противостоять британскому Королевскому военному флоту, значительно усилившемуся французскими кораблями. Что касалось люфтваффе, ему требовалось восполнить понесенные потери, решить проблему износа техники и пополнить запасы боеприпасов. Особенно запасы бомб, потому что половину имевшегося арсенала авиация использовала против поляков и оставшихся авиабомб хватило бы всего на пять дней войны на Западе! При объявлении войны Геринг в порыве характерного для него фанфаронства распространил через Верховное главнокомандование люфтваффе (ОКЛ) следующее сообщение: «Началась тотальная воздушная война против Англии», и еще: «Второй воздушный флот тремя бомбардировщиками Ю-88 должен нанести удар по британскому авианосцу ”Гермес”, стоящему на рейде порта Шернес». Три самолета против всей Англии! Причем «Юнкерсы-88» были еще не готовы к боям! И налет предстояло совершить пилотам, обученным наносить удары исключительно по наземным целям! Второй воздушный флот сумел добиться отмены этого приказа… И все же люфтваффе предприняло несколько налетов на корабли, стоящие на рейде в некоторых британских портах[303], но результаты их оказались неутешительными: в частности, капитан Поле, командир экспериментальной группы бомбардировщиков Ю-88, был сбит и попал в плен во время первого же налета на английские корабли в заливе Ферт-оф-Форт[304].

Тем временем продолжались прямые контакты с западными союзниками с целью прийти к мирному решению. Гитлер стремился рассорить Англию с Францией, а Геринг старался всячески помочь своему фюреру. При этом он втайне желал избежать внезапного развязывания мировой войны. Журналисту Фрицу Хессе, пресс-атташе германского посольства в Лондоне, посол Гевел намекнул, что фюрер не имеет ничего против продолжения его тайных переговоров с сэром Горасом Вильсоном, если он будет настаивать на том, что Германия хотела бы развязать себе руки для действий на Востоке[305]. Геринг пригласил в Берлин американского нефтяного магната В. Р. Дэвиса, к которому прислушивался Рузвельт и который был готов, если понадобится, стать посредником. А Гитлер 6 октября сообщил с трибуны рейхстага о своей дальнейшей политической стратегии, произнеся длиннейшую «речь мира»: так окрестили его выступление в рейхе. «У Германии нет дальнейших претензий к Франции, – сказал он, – и никогда такие претензии не будут выдвигаться. […] Я постоянно выражал желание навсегда забыть о нашей былой вражде и помирить два народа с таким славным прошлым. […] Не меньше усилий я затратил на установление англо-германской дружбы. Зачем нужно вести эту войну на Западе? Ради воссоздания Польши? Польша, созданная по Версальскому договору, никогда не возникнет вновь. Это гарантируется двумя самыми большими государствами в мире».

Речь Гитлера скорее настораживала, чем успокаивала. Ведь она не содержала никаких конкретных предложений. Биргер Далерус предложил выступить посредником, снова выдвинув идею проведения конференции с участием полномочных представителей противоборствующих сторон на территории какой-нибудь нейтральной страны. На конференции можно было бы прийти к заключению перемирия, а затем перейти к детальному обсуждению пакта о ненападении, об экономическом сотрудничестве и даже о референдуме в Германии по вопросу мира и разоружения. Девятого октября Геринг рассказал обо всем этом Гитлеру, который отнесся с некоторым недоверием к сообщению фельдмаршала. Но при этом фюрер не возражал против поездки Далеруса в Гаагу для встречи с британскими эмиссарами. Это, очевидно, было очередной хитростью Гитлера, потому что в тот же день он издал директиву № 6 по ведению войны на Западе. В ней предусматривалось «наступать как можно большими силами и как можно быстрее на северном фланге Западного фронта» с целью «уничтожить, по возможности, большие объединения французской армии и союзников, находящихся на ее стороне, и одновременно захватить как можно больше территории Голландии, Бельгии и Западной Франции». Спустя два дня, на совещании с главнокомандующими в рейхсканцелярии, Гитлер повторил, что «наступательные действия на западе следует начать как можно скорее, то есть до начала зимы». На сей раз был назван период между 15 и 20 ноября…

Двенадцатого октября Чемберлен публично отверг новую «мирную инициативу» Гитлера, под предлогом того, что «воля к миру должна выражаться поступками, а не словами». В тот же день миссия В. Р. Дэвиса потерпела крах из-за сопротивления Государственного департамента США и отказа Рузвельта встретиться с миллиардером в Белом доме. После этого Гитлер сделал вывод, что всякая попытка примирения обречена на провал, и спустя десять дней объявил, что наступательные операции на западе начнутся 12 ноября. Точная дата начала военных действий была объявлена впервые, и это вызвало всеобщий переполох среди военных, включая самых умеренных, коими считались главнокомандующий сухопутными войсками фон Браухич и начальник штаба ОКВ Гальдер. Они заметно сблизились с оппозиционными Гитлеру военными и политиками, Беком, Остером, Канарисом, фон Хасселем и Герделером, и подготовили подробные доклады, желая доказать Гитлеру невозможность всяких преждевременных действий на западе. Даже Геринг проявил довольно умеренный восторг при сообщении о начале наступления и предупредил: «его» люфтваффе сможет участвовать в наступлении только в том случае, если метеорологи гарантируют пять дней чистого неба. Это, однако, было непринципиальным возражением, и Браухич, Гальдер и их подчиненные не доверяли «железному человеку», который постоянно жаловался на них фюреру. Участники непримиримой оппозиции Гитлеру тоже проявляли сдержанность, но 10 октября Герделер сказал бывшему послу фон Хасселю, что он контактировал с «высокопоставленными чинами из ближайшего окружения Геринга». И что сам фельдмаршал «явно серьезно отнесся к сложившейся ситуации и чрезвычайно этим озабочен». Но заговорщики все равно не стали рисковать и входить с ним в прямой контакт, тем более что фон Хассель, получавший сведения о Геринге от его родной и сводной сестер, с которыми регулярно встречался, вообще яростно этому воспротивился. «Геринг, – написал он, – не тот человек, кому можно было бы довериться».

Разумеется, это несколько разочаровало последних партнеров по переговорам маршала, в частности шведского путешественника Свена Гедина, которого Геринг вначале уверял в своей приверженности к миру, а потом вдруг заявил: «Мы победим, и тогда Германия станет самым великим и самым мощным государством мира». Не менее озадаченным остался и германский посол в Турции фон Папен, прибывший 18 октября из Анкары, чтобы предложить Гитлеру вступить в переговоры с Лондоном через посредничество посла Голландии в Турции. Получив сразу же категоричный отказ фюрера, фон Папен решил обратиться к Герингу. «Когда я попросил его оказать мне помощь, – вспоминал он, – Геринг ответил, что он сам ратует за скорейшее завершение боевых действий, но что Гитлер и Риббентроп очень хотят войны с Англией, а он лично ничего с этим не может поделать. Перед тем как я ушел, он сухо сказал, что мне следовало бы быть более осторожным в разговорах с иностранными дипломатами относительно возможности смены режима правления или восстановления монархии. Все их отчеты перехватываются и расшифровываются, и у меня могут возникнуть неприятности».

Однако Геринг не счел нужным показать фюреру эти записи, что могло положить конец карьере – и несомненно жизни – Франца фон Папена… Но в конце октября 1939 года маршал должен был чувствовать себя очень одиноким: его высокомерие и его преданность фюреру привели к тому, что его презирали военачальники, а члены тайной оппозиции Гитлеру от него отстранились[306]. Дипломатические же инициативы Геринга и его косвенные высказывания в пользу мира навлекли на него ненависть Риббентропа и вызвали подозрения у фюрера. И наконец, его двойственная позиция, его коварные приемы и его воинственные речи сильно скомпрометировали его в глазах британских политиков, всегда считавших его недостаточно надежным партнером по переговорам. «Мы должны с крайней осмотрительностью оказывать Герингу какое бы то ни было доверие», – написал 26 октября премьер-министру Чемберлену руководитель МИ-6 сэр Стюарт Мензайс[307].

Но Герман Геринг все равно вел параллельную дипломатию. Из пристрастия к миру? Из ненависти к Риббентропу? А может, потому, что остро осознавал неподготовленность Германии к войне? Или потому, что, один из немногих, знал о долгосрочных замыслах фюрера и понимал, что было бы самоубийством нападать на западные страны до завоевания СССР? Как бы там ни было, фельдмаршал продолжал поддерживать непрямые контакты с Парижем, Лондоном, Вашингтоном, Стокгольмом и даже с Римом. Он снова связался с Далерусом, с послом Франции в Италии Андре Франсуа-Понсэ, с директором «Дженерал моторс» Джеймсом Д. Муни, с принцем Максом Эгоном Гоэнлоэ-Лангенбургом, с голландским арматором Х. Г. Крелером и с принцем-регентом Югославии Павлом. Возможно, от отчаяния Геринг впервые откровенно поделился с Далерусом стратегическими планами, которые разрабатывались в рейхсканцелярии. Фюрер, сказал он шведскому предпринимателю, хочет начать «крупное наступление», чтобы «приблизиться к Англии». И теперь становилось ясно, что не могло быть никакого «мирного наступления на Запад» и дипломатического с ним сближения… Именно тогда Далерус отметил: «Генерал-фельдмаршал вполне в состоянии трезво и объективно оценивать события, но он – беззаветный почитатель фюрера, и это чувство, несомненно, преобладает даже над голосом разума. С одной стороны, Геринг явно еще желает достижения почетного мира, но с другой стороны, если фюрер решит пойти другим путем, он с готовностью подчинится этому решению, невзирая на собственное “я”».

Это очень точное наблюдение: что бы ни говорили те, кто принимал желаемое за действительное, как Дэвис, Муни или принц-регент Павел[308], Герман Геринг оставался человеком, подверженным внушению, и он не посмел бы ослушаться своего повелителя, сколь бы безумными ни выглядели некоторые из его решений.

А пока тайная оппозиция потерпела неудачу: сплотившиеся вокруг генерала фон Хаммерштейна заговорщики решили арестовать фюрера во время его инспекционной поездки вдоль «западного вала», но Гитлер, обладавший тончайшим чутьем, когда дело касалось собственной безопасности, в самый последний момент отменил поездку и сместил фон Хаммерштейна с должности командующего укрепрайоном «А» «западного вала». Фон Браухич набрался мужества и попросил личной аудиенции у Гитлера, чтобы изложить ему аргументы против наступления сейчас, осенью. Но его встреча с фюрером 5 ноября 1939 года в рейхсканцелярии закончилась неудачей: Гитлер накричал на генерала[309], тот испугался и быстро прервал все контакты с оппозицией. На Гитлера аргументы фон Браухича не подействовали. Он сказал: «Военные говорят, что мы не готовы, но армия никогда не бывает готова. […] Главное – знать, что мы более готовы, чем другие, и только так».

И время начала боевых действий осталось неизменным: 7 часов 15 минут утра 12 ноября…

Однако Гитлеру пришлось перенести начало наступления на более поздний срок, но только потому, что главный метеоролог люфтваффе доктор Дизинг не смог гарантировать, что небо будет чистым пять дней, необходимых для успеха операции. А тем временем Гитлер избежал смерти от взрыва бомбы с часовым механизмом в пивном зале «Бюргербройкеллер» 8 ноября[310]. Неудачное покушение случилось весьма кстати: оно содействовало укреплению престижа Гитлера и помогло гестапо окончательно запугать самых упорных его противников. Тем более что уже на следующий день в Нидерландах исчезли два сотрудника английской секретной службы, искавшие контакты с немецкими офицерами, находившимися в оппозиции к Гитлеру. Наконец 23 ноября во время совещания с руководством вооруженных сил Гитлер определил новые сроки начала военных действий на западе: «Начало декабря, в любом случае, до Рождества».

Само собой разумеется, Геринг подчинился, как и все другие. «Надумай кто-нибудь из присутствующих возразить, – сказал он позже, – этого бы никто не понял. Приказ верховного главнокомандующего не подлежит обсуждению. Это касается как маршала, так и рядового». Действительно, Геринг склонил голову, и навестивший фельдмаршала в середине ноября старый знакомый по работе в авиакомпании «Шведские воздушные перевозки» отметил, что тот был «совершенно убит». Геринг, конечно, страдал от очень болезненного воспаления связок, но немилость фюрера воспринимал намного более болезненно. Не подозревал ли его Гитлер в том, что он хотел оттянуть сроки начала операции «Гельб», выдвигая надуманные требования насчет чистого неба? В конце концов, поскольку время начала наступления переносилось семнадцать раз, надо же было найти козла отпущения… Или же Гитлер был зол на Геринга за то, что тот продолжал принимать посетителей с американскими, шведскими, норвежскими и голландскими паспортами, желавших помочь избежать апокалипсиса? Ильзе Геринг, сводная сестра фельдмаршала, рассказала фон Хасселю, что в середине декабря 1939 года Гитлер узнал «о встрече Германа с неким шведом для обсуждения перспектив заключения мира, и это фюрера привело в бешенство». Этим шведом был не кто иной, как граф фон Розен, свояк Геринга, с которым тот провел две продолжительные встречи 5 и 6 декабря. Они вызвали патологическое недоверие Гитлера. Вот почему в Каринхалле во время рождественских праздников обстановка была невеселая. Тем более что немилость фюрера с того времени стала проявляться вполне конкретно: уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана, Герман Геринг должен был еще возглавить Министерство вооружения и боеприпасов, но Гитлер сначала затянул с этим назначением, а потом назначил на эту должность Фрица Тодта…

Теперь ясно, что события 10 января 1940 года ничего не изменили: в тот день легкий самолет из состава 2-го воздушного флота генерала Фельми сбился с курса из-за морозной погоды и сильного ветра и вынужден был приземлиться близ бельгийского городка Мехелен-ан-де-Маас. В нарушение строгих инструкций люфтваффе пилот самолета, офицер связи майор Гельмут Рейнбергер, имел при себе полный оперативный план операций парашютной дивизии, которая должна была участвовать в нападении на Бельгию, намеченном на этот раз на 17 января. Естественно, майор был взят в плен вместе с этими важными документами, которые он не успел полностью сжечь. «Как старший командир этого неудачливого связного, – вспоминал Геринг, – я получил сильный нагоняй от фюрера, поскольку большая группировка наших войск на западе, а также само существование немецких планов нападения стали известны противнику. Вернувшись домой, […] я попробовал сжечь в камине стопку бумаг такого же объема, чтобы посмотреть, какая их часть могла сгореть. В результате я даже сильно обжег себе руку».

Это оказался единственный конкретный результат опыта Геринга, но сомнения оставались, и поэтому пришлось полностью пересмотреть планы нападения.

Уже не представлялось возможным начать боевые действия 17 января, и Гитлер скрепя сердце решил в итоге отложить свое «великое наступление на Запад» на весну. А Геринг был весьма мрачен в свой 47-й день рождения, и это засвидетельствовал генерал Кессельринг. Он вспоминал: «Я никогда прежде не видел Геринга таким подавленным, […] но для этого были все причины. […] Вначале мне пришлось выслушать бурю оскорблений в адрес командиров люфтваффе. Геринг даже не подумал обвинить в том, что произошло, какого-нибудь старшего офицера Второго воздушного флота. Командующий этим флотом генерал авиации Фельми и его начальник штаба Каммхубер были сняты со своих должностей. Нам тоже порядком досталось, и на нас возложили дополнительные обязанности. Геринг яростно (другого слова и не подобрать) обратился ко мне: “А вы возьмете на себя командование Вторым воздушным флотом!” И после паузы добавил: “Потому что у меня больше никого нет!”».

Занимая множество должностей, Герман Геринг, что совершенно логично, имел и множество обязанностей. А начало 1940 года принесло ему еще новые заботы. Тогда фюрер приказал министру авиации Герингу остановить все работы, которые невозможно было завершить в течение одного года. Это привело к свертыванию многих важных проектов, начиная с реактивного самолета и кончая бомбардировщиком большого радиуса действия. Не говоря уже об исследованиях в области высокочастотных излучений. И это повлекло за собой плачевные последствия для люфтваффе в последующие годы[311]. Тайная дипломатия также не приносила Герингу удовлетворения: навестившему его 27 января епископу Осло Эйвинду Бергграву он признался: «Эта война – безумие». А когда епископ спросил, предпочел бы он мир или победу, фельдмаршал Геринг дал весьма показательный ответ: «Мир! Только мир!» Но тут же добавил: «Но прежде мне хотелось бы победить». Однако рейхскомиссар Геринг, ответственный за выполнение четырехлетнего плана, несомненно, огорчился до крайней степени: ему требовалось предпринимать соответствующие военному времени решительные шаги в области финансов, в промышленности, в сельском хозяйстве, в сфере торговли, налогов, инвестиций и распределения рабочей силы. И эти задачи намного превосходили его компетенцию. К тому же СССР стал беспокойным партнером и требовательным поставщиком[312], а перевод немецкой экономики на военные рельсы только начался, мобилизация ресурсов и рабочей силы велась бессистемно, а использование экономики Польши тормозилось репрессиями Гиммлера против поляков вообще и против польских евреев в частности. Герингу именно это последнее обстоятельство доставляло больше всего хлопот. В середине января он попросил Гиммлера умерить пыл. Но поскольку это не помогло, 23 марта он издал циркуляр, запрещавший впредь перемещения населения без его согласия. Не потому ли, что это вредило рациональному экономическому развитию страны? Не потому ли, что обращение с поляками казалось ему не совсем «рыцарским»? Не потому ли, что репрессивные методы СС невозможно было оправдать перед миром вообще и перед женой в частности? Или просто потому, что этот функционер с прагматическим складом ума не одобрял преступлений, которые не способствовали укреплению его безопасности и его возвышению? На эти вопросы ответить мог бы только сам Геринг… В любом случае, массовые убийства и депортация поляков совершались с благословения Гитлера и при пособничестве вермахта. И Геринг, поборовшись с этим впустую, в конечном счете смирился.

В начале марта 1940 года помощник государственного секретаря США Самнер Уэллс, направленный президентом Рузвельтом с миссией мира в основные европейские страны, встретился с Гитлером, Риббентропом и Гессом в Берлине, где его ждал весьма прохладный прием. Принявший американца в Каринхалле Геринг был более многословен: он заставил гостя послушать «ту же пластинку, что и другие», по ставшему с тех пор крылатым выражению. «Германия желает мира, – уверял его маршал, положив руку на сердце. – Будем мы воевать или нет, зависит не от Германии, а от ее противников». Геринг еще сказал, что не понимает, каким образом война в Европе может затронуть жизненные интересы Соединенных Штатов. Потом он показал гостю Каринхалл. Вернувшись домой, Уэллс отметил, что «трудно было бы найти сооружение более уродливое и более вульгарное в своей показной роскоши».

А тем временем в рейхсканцелярии продолжалась разработка стратегических планов, хотя фюрер и не счел необходимым подключить к этому процессу главнокомандующего военно-воздушными силами Германии. Еще до переноса большого наступления на весну Гитлер был недоволен планом «Гельб», хотя и не решился внести в него изменения более значительные, чем небольшое усиление левого крыла, целью которого был захват юга Бельгии. Но 17 февраля Гитлер ознакомился с планом, который подготовил генерал фон Манштейн. Этот начальник штаба группы армий «А», располагавшейся южнее Эйфеля, предложил полностью изменить утвержденный стратегический порядок: не наносить главный удар по Голландии и по северу Бельгии, а осуществить глубокий прорыв через Арденны между Седаном и Динаном, вторгнуться в Северную Францию, выйти к побережью Ла-Манша близ устья Соммы и окружить совместно с наступающей севернее группой армий «Б» основную группировку союзников в Бельгии и Северной Франции. Фон Браухич и Гальдер не согласились с предложениями Манштейна[313], но фюрера подкупила смелость его плана. Поэтому план «Гельб» ожидала новая редакция.

Тем временем новые сведения заставили изменить стратегические планы: Гитлер узнал, что британцы хотели воспользоваться советско-финляндской войной, чтобы высадиться в Норвегии и перерезать пути, по которым в Германию доставлялась железная руда. Нападение эсминцев Королевского флота на немецкий танкер «Альтмарк» в норвежском фьорде 16 февраля 1940 года[314] подтвердило эту угрозу и ясно показало, что британцы больше не собираются уважать нейтралитет Норвегии. И тогда Гитлер, желая любым путем предотвратить высадку союзников, приказал подготовить план захвата Норвегии, еще не зная, должна ли эта операция начаться до или после наступления на западе. Это был план «Везерюбунг», и готовить его начал специальный штаб в составе ОКВ под руководством командира 21-го армейского корпуса генерала пехоты фон Фалькенхорста. Под его началом над планом операции работали офицеры трех видов вооруженных сил, причем эти офицеры были выведены из подчинения своих главнокомандующих…[315] Это делалось по меньшей мере по двум причинам: с одной стороны, Гитлер считал «Везерюбунг» комбинированной операцией, которую следовало подготовить и провести под его личным руководством. С другой стороны, уже месяц было известно о том, что из Генерального штаба идет утечка информации. Адъютант Гитлера майор Дайле написал по этому поводу в своем дневнике 15 января 1940 года: «В течение трех последних недель поочередно назначаемые даты наступления на западе становились известны Бельгии и Голландии. Объяснить это невозможно». Поэтому Гитлер прекрасно понимал, что план захвата Норвегии, включавший крайне сложную из-за подавляющего превосходства британского Королевского флота морскую операцию, неминуемо провалился бы, если бы об этом узнали враги…

Вот почему непосредственный контроль планирования операции осуществляли не главнокомандующие родами войск, а личный штаб Гитлера, входивший в состав ОКВ. Верховное главнокомандование вермахта отдало приказ штабу сухопутных войск выделить войска в распоряжение генерала фон Фалькенхорста, хотя Браухич и Гальдер не имели ни малейшего понятия о задачах этих войск. Двадцать первого февраля Гальдер записал в своем дневнике: «Гитлер ни единым словом не обмолвился с главнокомандующим сухопутными войсками об этом деле. Это останется записанным в анналы военной истории». Между фон Браухичем и генералом Кейтелем произошел крупный разговор с перебранкой, но она ни в какое сравнение не шла со скандалом, который устроил Геринг, прослышавший о «Везерюбунге». Йодль записал 2 марта: «Генерал-фельдмаршал взорвался и накричал на начальника ОКВ. Он намеревался в 13 часов поговорить об этом с фюрером».

Действительно, Геринга проигнорировали еще демонстративней, чем главнокомандующего сухопутными силами: ОКВ собрало руководителей разных служб люфтваффе и «прикомандировало» их к операции «Везерюбунг», приказав при этом ничего не докладывать своему начальству. Больше того, начальник штаба люфтваффе Ешоннек был посвящен в тайну с самого начала, но ему строжайше запретили сообщать о чем-либо Герингу. Так что встреча 2 марта в 13 часов обещала пройти особенно бурно… Но в то время Гитлер инстинктивно избегал встреч с глазу на глаз с Герингом, из-за чего значительно ослабло его воздействие на фельдмаршала, особенно когда тот был охвачен злостью. Именно поэтому Геринг добился личного контроля над действиями авиации в ходе операции «Везерюбунг». Генерал фон Фалькенхорст должен был просить поддержки авиации, а не отдавать приказы люфтваффе напрямую. Но Геринг также прекрасно понимал, какую черту не следовало переходить: несмотря на то, что план захвата Норвегии «не казался ему идеальным» и что он был бы не против его изменить, фельдмаршал остерегся высказывать критические замечания, ведь операция «Везерюбунг» готовилась под личным руководством фюрера[316]. Впрочем, уже 3 марта Браухич, Гальдер и Геринг были призваны к порядку самым строгим образом. «Фюрер, – отметил Йодль, – особенно настойчиво подчеркнул, что в Норвегии следует действовать решительно и быстро. Без всяких задержек из-за споров между родами войск. Надо действовать максимально оперативно». И еще: «Фюрер решил начать операцию “Везерюбунг” до начала реализации плана “Гельб” с разницей в несколько дней».

Действительно, Гитлер рассчитывал начать захват Норвегии 15 марта, а наступление на западе – «спустя четыре или пять дней». Это было явной переоценкой сил вермахта, который должен был почти одновременно действовать на двух противоположных направлениях. Но в любом случае стратегическая обстановка и климатические условия вскоре заставили установить новые сроки: операция «Везерюбунг» началась лишь 9 апреля 1940 года и продлилась несколько недель. А затруднения в проведении боевых действий на севере вообще исключили одновременное наступление на западе.

Благодаря тщательной подготовке вторжение в Норвегию было проведено блестяще. Шесть эскадр военного флота Германии смогли уклониться от встречи с хозяйствовавшим в Северном море Королевским флотом Британии и высадить силы вторжения в Осло, Арендале, Ставангере, Бергене, Тронхейме и Нарвике, и уже утром 9 апреля 1940 года все эти города были захвачены[317]. Так как территория Норвегии тянется узкой полосой протяженностью 2700 километров вдоль северо-западного побережья Скандинавского полуострова и вся она чрезвычайно гориста, владение этими шестью портами позволяло контролировать практически всю страну. Но, как это всегда случается на войне, ничто не проходит так, как планируется: британцы спохватились, и Королевский флот заблокировал все входы во фьорды, ведущие к портам. Получилось так, что в Тронхейме и в Нарвике немецкий десант оказался блокированным и лишенным подкреплений. На пути к Осло немецкие военно-морские силы в первые часы 9 апреля понесли ощутимые потери[318], так что королю Норвегии и его правительству удалось скрыться и обратиться к населению с призывом к сопротивлению. Поспешно мобилизованная норвежская армия смогла воспрепятствовать продвижению немцев вглубь страны, удерживая их на линии севернее Осло, восточнее Бергена, севернее и восточнее Тронхейма и вокруг Нарвика в ожидании прибытия подкреплений, обещанных Францией и Великобританией. С того момента операция, которую Гитлер планировал как молниеносную войну длительностью всего несколько часов[319], превратилась в военный конфликт, заставивший мобилизовать дополнительные материальные и людские ресурсы, которые фюрер надеялся в дальнейшем использовать для наступления на запад. Тринадцатого апреля шесть эсминцев, рискнувших прорваться во фьорд Нарвика, были потоплены ВМС Англии, что привело к окончательной изоляции 1500 австрийских горных стрелков генерала Дитля, которые заняли оборону в городе. На юге немецкие солдаты, которые старались обеспечить проход от Осло до Тронхейма, преодолели огромные долины Гундбрандсдаль и Ёстердаль и наткнулись между Эльверумом и Лиллехаммером на сопротивление регулярных частей и резервистов норвежской армии. Те плохо взаимодействовали между собой, были очень плохо оснащены, не имели ни танков, ни артиллерии, но зато прекрасно использовали гористый рельеф поросшей лесом и засыпанной снегом местности, чтобы задержать продвижение механизированных колонн вермахта.

Четырнадцатого апреля, когда первые британские и французские десанты высадились севернее Нарвика и южнее Тронхейма и положение немецких войск на севере Норвегии грозило стать критическим, Гитлер впервые за время операции потерял самообладание и приказал, чтобы в тот же день войска генерала Дитля оставили Нарвик. Раз уж было невозможно выслать им подкрепления или доставить тяжелую артиллерию по морю или по воздуху, они должны были отступить на восток и перейти границу Швеции, где подверглись бы интернированию. Но приказ Гитлера оказался таким противоречивым, что ОКВ не стало спешить с его передачей. В тот момент Геринг, всегда стремившийся выделиться, предложил Гитлеру несколько скоропалительных и химерических решений: отправить в Нарвик теплоход с дивизией на борту для помощи Дитлю, сбросить тяжелую артиллерию на парашютах, эвакуировать горных стрелков с помощью гидросамолетов. Все эти идеи были забракованы компетентными военными. Но у Геринга имелся еще козырь для того, чтобы показать фюреру, чего он стоит…

Нарвик находился недалеко от шведской границы, и маршал пришел к выводу, что ключ решения проблемы находится в Швеции. Поскольку его долгое время считали в рейхсканцелярии ответственным за связи с этой страной, он попросил Стокгольм направить в Берлин делегацию, и шведский министр иностранных дел, весьма напуганный применением немцами силы против Дании и Норвегии, незамедлительно отреагировал. Уже на следующий день в Берлин прибыла шведская делегация в составе адмирала Тамма, начальника штаба шведских ВМС, профессора Тунберга, неизменного Биргера Далеруса и советника посольства Гуннара Хёгглёфа. Последний так рассказал обо всем, что было потом: «Во второй половине дня 15 апреля нас принял Геринг в гигантском здании Министерства авиации. С ним были два его самых высокопоставленных сотрудника. […] Геринг казался еще более тучным, чем раньше. Белый мундир плотно облегал его живот. Меня потряс огромный рубин на указательном пальце левой руки фельдмаршала. Камень переливался разными цветами, когда он жестикулировал, излагая нам свою версию военной обстановки. […] Когда дошел до Швеции, Геринг сказал, что Германия вовсе не заинтересована в том, чтобы наша страна превратилась в поле битвы. Что касается Дании и Норвегии, они были уже плотно привязаны к Германии и образовывали оборонительный рубеж против западных союзников. Однако существовала вероятность, что немецкие войска у Нарвика окажутся в сложном положении из-за суровой зимы и из-за того, что город окружает пересеченная местность».

Затем Геринг перешел к делу: во-первых, он хотел быть уверен в том, что Швеция и впредь останется в этом конфликте нейтральной и сумеет заставить британцев уважать свой нейтралитет. Во-вторых, он попросил, чтобы Швеция разрешила прохождение по своей территории поезда Красного Креста с продовольствием, медикаментами, обмундированием и медицинским персоналом в направлении Нарвика. Шведы сразу же заверили Геринга, что их страна будет сохранять нейтралитет в любых обстоятельствах, и согласились обеспечить «транзит гуманитарного груза» до Нарвика. Но тут Геринг приоткрыл им свои намерения. «К поезду Красного Креста будут прицеплены несколько вагонов с военной техникой, – сказал он, – на которых будут специальные знаки, чтобы их не досматривали в Швеции». Это дополнение шло вразрез с нейтралитетом Стокгольма, и Геринг получил категорический отказ. Поэтому ему пришлось пойти другим путем…

Несмотря на все, именно вмешательство люфтваффе спасло положение. На рассвете 9 апреля 10-я авиационная дивизия 2-го воздушного флота под командованием генерала Ганса Гейслера уже провела несколько операций – выбросила парашютный десант, высадила войска на аэродромах Осло и Ставангера[320], а затем доставила подкрепление самолетами «Юнкерс-52», базировавшимися на аэродромах Киля, Гамбурга и на захваченных датских аэродромах. Узнав о неожиданном сопротивлении норвежцев и о намерении французов и британцев контратаковать, Геринг решил создать 5-й воздушный флот. А временным командующим он назначил генерала Мильха. То ли желая повысить эффективность воздушных операций, то ли чтобы избавиться от статс-секретаря накануне начала операции «Гельб»?[321] Как бы там ни было, Мильх, проведя в Гамбурге четыре дня из-за непогоды, прибыл в Ставангер утром 16 апреля. Вступление его в командование, а также улучшение метеорологической обстановки в Южной Норвегии придали новый импульс действиям люфтваффе: от Ставангера до Нарвика британские корабли стали подвергаться налетам самолетов «Штука» и «Хейнкель-111» из состава 4-й авиационной дивизии, базировавшейся в Кьеллере и в Форнебю, пригородах Осло. И тогда британское Адмиралтейство поняло, что боевые корабли Королевского флота не имеют эффективных средств защиты от воздушного нападения немцев: у Ставангера, Бергена, Олесунна, Молде и Нарвика британцы потеряли шесть эсминцев, а крейсер «Саффолк», обстреливавший базу гидросамолетов в Ставангере, вернулся в Скапа-Флоу под эскортом эсминцев, после того как был атакован немецкими пикирующими бомбардировщиками и получил сильные повреждения кормовой части.

Карта 8

Оккупация Норвегии, апрель 1940 г.

По указанию Гитлера и Геринга Мильх приказал своим бомбардировщикам наносить сосредоточенные удары по портам, в которых высаживались союзные войска. И начиная с 18 апреля Ондалснес, Молде, Насмус и Харстад подверглись ожесточенным бомбардировкам, в ходе которых были разрушены причалы и склады в портах этих городов и сожжены больше половины жилых домов. После чего самолеты «Штука» и «Мессершмитт-110» принялись бомбить железные дороги, автомагистрали и перемещавшиеся по ним части союзного экспедиционного корпуса. С 21 по 23 апреля реорганизованные Мильхом подразделения люфтваффе сыграли ключевую роль в разгроме бригады генерала Моргана к северу от Лиллехаммера и батальонов генерала Картона де Виарта южнее Намсуса[322]. Эти операции, наряду с интенсивными бомбардировками позиций норвежских войск под Думбосом, Упдалем, Стёреном и Бангсунном, позволили разжать тиски вокруг Тронхейма и расчистить путь двум немецким дивизиям, наступавшим через Гундбрандсдаль и Ёстердаль на северо-запад[323]. Остаткам бригады Моргана, чьи базы были разрушены, пути снабжения подвергались постоянным бомбардировкам и чьим тылам угрожала опасность, пришлось отступить к побережью под огнем пулеметов и под бомбами самолетов «Штука». С 1 по 3 мая им чудом удалось погрузиться на корабли, как и действовавшим севернее войскам генерала Картона де Виарта. И тогда наступавшие от Осло немецкие войска соединились с войсками, действовавшими со стороны Тронхейма. Вся Южная Норвегия оказалась в руках вермахта, а Мильху пришлось срочно оборудовать новые аэродромы севернее Тронхейма, чтобы поддерживать немецкий гарнизон Нарвика.

Этот гарнизон действительно находился в очень трудном положении, так как его осаждала состоявшая из 30 000 хорошо обученных и снаряженных военнослужащих англо-франко-норвежской армии, которой обеспечивали огневую поддержку корабли Королевского флота и две эскадрильи Королевских ВВС. Люфтваффе могло лишь наносить короткие точечные удары, поскольку город находился на пределе радиуса действия немецких самолетов. Когда стало теплее, начал вскрываться лед, и вскоре британские корабли могли доставить на берег десант, после чего наверняка начался бы решительный штурм города, который обороняли всего 4000 немецких солдат[324]. Поэтому третьего мая генерал Дитль прислал в Берлин телеграмму следующего содержания: «Учитывая собранные противником силы, я смогу продержаться от десяти до пятнадцати дней, если не получу крупных подкреплений в живой силе и технике (пушки и боеприпасы)».

Это спровоцировало новый кризис в рейхсканцелярии, а Геринг снова подключил свои знакомства. Далеруса опять вызвали в Берлин, куда он и прибыл утром 6 мая. Шведского эмиссара немедленно доставили к Герингу, где ему пришлось выслушать двухчасовую речь, о которой он на следующий день в Стокгольме так рассказал: «Геринг подчеркнул, что Гитлер отдал категорический приказ не жалеть сил для того, чтобы избежать поражения в Нарвике, где у немецких войск отсутствовала артиллерия. Он высказал желание отправить туда военное снаряжение в опломбированных вагонах с эмблемой Красного Креста». Далерус ответил Герингу, что по-прежнему нет никаких шансов на то, чтобы шведское правительство пошло на подобное нарушение своего нейтралитета. Но при этом предложил другой вариант исправления ситуации, а заодно и спасения войска генерала Дитля. Далерус сказал, что Швеция могла бы оккупировать север Норвегии и обеспечить его нейтралитет на весь период войны. И в таком случае немецкие войска смогли бы вернуться в Германию. После продолжительного обсуждения Геринг сказал, что готов предложить этот план Гитлеру, но если бы фюрер его одобрил, как он надеялся, то шведскому правительству пришлось бы столкнуться с неодобрением союзников и Норвегии. Потом повторил просьбу о том, чтобы доставить вооружение в Нарвик поездом, и торжественно заявил о неприемлемости любого конфликта между Швецией и Германией. «Шведская делегация должна прибыть в Берлин для обсуждения этих предложений и для переговоров по этому делу», – сказал он в заключение. Разумеется, шведское правительство не могло отказаться от такого «приглашения». Но еще до того, как их делегация приехала в Берлин, северная часть Норвегии стала для воюющих сторон всего лишь второстепенным театром военных действий. Поскольку все было готово к началу масштабной операции немцев на западе.

Разумеется, все действия авиации были очень тщательно спланированы Генштабом люфтваффе, который возглавлял генерал Ешоннек. Но на сей раз Геринг лично следил за подготовкой, и офицеры, которым приходилось обращаться к нему из-за трудностей с материальным обеспечением, поражались тому, насколько четко понимал суть проблем, как быстро реагировал и здраво рассуждал казавшийся беспечным сибаритом тучный хозяин Каринхалла в одеждах в стиле барокко…

Как и во время войны против Польши, наступление на запад началось с массированных налетов люфтваффе: 1360 истребителей и 1480 бомбардировщиков внезапно атаковали 70 аэродромов во Франции, в Голландии и в Бельгии, уничтожив на земле около 1000 самолетов союзников. Незадолго до рассвета средства ПВО аэропорта Схипхол около Амстердама подвергли бомбардировке и пулеметному обстрелу самолеты Ю-87 и Ме-109, после чего подразделения 7-й парашютной дивизии захватили взлетную полосу и диспетчерскую вышку. Одновременно парашютисты генерала Штудента захватили мосты Роттердама, а часть города была разрушена самолетами Ме-111 в то самое время, когда велись переговоры о капитуляции. В Бельгии отряд немецких воздушных десантников взял штурмом укрепленный форт Эбен-Эмаэль, контролировавший своей артиллерией подходы к мостам через реку Мёз и через канал Альберт: десантные планеры сели прямо на территории форта, немцы стали уничтожать казематы и в конце концов вынудили гарнизон форта капитулировать. Так в первые часы операции «Гельб» люфтваффе добился впечатляющего успеха. Уже вечером 11 мая Герингу доложили, что авиационные силы союзников севернее реки Сомма практически уничтожены и что люфтваффе уже завоевали господство в воздухе! При таком триумфе новость из Лондона о том, что Георг VI официально назначил Уинстона Черчилля премьер-министром, осталась почти незамеченной…

Гитлер уже 10 мая отбыл в свою ставку в Аахене, а Геринг оставался в Потсдаме, где и получал радостные новости с фронта. Навестивший маршала с делегацией утром 11 мая шведский дипломат Гуннар Хёгглёф вспоминал: «Геринг весь светился от радости, и мы предположили, что ему доставили последние сообщения о массовых налетах немецкой авиации на Бельгию и на Голландию. В свойственной нацистам манере он принялся произносить продолжительную речь: всего за двадцать четыре часа стало понятно, что Голландия готова пасть и что Бельгия тоже вскоре сдастся. Одновременно сто немецких дивизий пройдут через Люксембург и разгромят французские армии. Все это должно произойти за шесть или восемь недель. Немецкая авиация установит контроль над Ла-Маншем, создав свои базы на французском побережье, и Англии придется запросить мира. Германия не собирается разрушать Англию или Британскую империю. Во всяком случае, Германия твердо намерена закончить войну до конца года». После этих самоуверенных заявлений Геринг вернулся к скандинавским проблемам, попытавшись уговорить своих собеседников обеспечить транзит через Швецию артиллерии и боеприпасов в направлении Нарвика…[325]

В тот же день генеральному консулу Швеции в Париже Раулю Нордлингу, захваченному врасплох началом боевых действий, пришлось сделать остановку в Берлине. Вечером 11 мая его соотечественник Далерус предложил ему встретиться с фельдмаршалом Герингом, желавшим обсудить с консулом «возможность заключения перемирия с Францией». Нордлинг слегка удивился, но согласился встретиться, однако так и не получил приглашения от Геринга. Возможно, маршал успел до этого проконсультироваться с Гитлером, и тот, естественно, отверг подобную идею. Может, это была преходящая блажь маршала, которая быстро прошла в эйфории первых побед? Вот как консул Нордлинг рассказал обо всем этом: «Утром 12 мая Далерус принес мне послание от Геринга: он благодарил меня за мою любезность и говорил, что в настоящий момент нет никаких предпосылок к тому, чтобы французы согласились на сепаратные переговоры. Условия Германии не содержали ни единого неразумного предложения. Франция могла бы сохранить свою территорию, кроме, возможно, Эльзаса и Лотарингии. Судьбу ее колоний можно было бы решить в ходе последующих переговоров. Заключение сепаратного мира положило бы начало тесному экономическому сотрудничеству Франции с Германией. Но события развиваются настолько быстро, писал маршал Геринг дальше, что данные условия с данного времени уже ни для кого не представляют никакого интереса. Геринг рассчитывал быть в Кале через одиннадцать дней. Тогда он и собирался начать тайные переговоры с Францией, но на более жестких условиях. Записка заканчивалась так: у Германии 30 000 самолетов, а у Франции ни одного, так что исход войны ясен».

Тут проявилось присущее Герингу самонадеянное хвастовство, но его энтузиазм, возможно, объяснялся только что полученной им новостью: 1-я французская армия и семь дивизий британского экспедиционного корпуса начали движение на север, чтобы преградить немцам путь в Бельгию, то есть сделали именно то, чего ждал от них противник. «Когда узнал, что враг стал выдвигаться по всему фронту, – сказал Гитлер, – я едва не заплакал от радости. Они попались в западню».

Так и оказалось: пока франко-британские войска двигались навстречу двадцати девяти немецким дивизиям группы армий «Б» под командованием генерала фон Бека, вермахт приготовился ударить им в тыл, на участке, где соединялись боевые порядки союзников. Преодолев Арденны и выйдя во фланг «линии Мажино», семь танковых дивизий группы армий «А» под командованием генерала фон Рунштедта переправились через реку Мёз, смяли 2-ю и 9-ю французские армии под Седаном и начали широкий охватывающий маневр в направлении на запад. Это было прекрасной реализацией плана «Удар серпом», предложенного генералом фон Манштейном. Скорость продвижения и слабость сопротивления удивили самих немцев: следуя впереди тридцати семи мотопехотных дивизий после бомбовых ударов пикирующих бомбардировщиков, прокладывавших дорогу и сеявших ужас и разрушения, танковые колонны генерала Гудериана обошли Ретель, Вервен и Лаон вечером 15 мая и продолжили в высоком темпе продвигаться в направлении рек Уаза и Сомма. А тем временем находившиеся в Бельгии французские, британские и бельгийские дивизии, уже атакованные с востока и ставшие уязвимыми для нападения с севера после капитуляции голландской армии, да еще и предвидя угрозу с юга после прорыва фронта под Седаном, вынуждены были поспешно отходить на запад… Французские танки, использовавшиеся для сопровождения пехоты, ничего не могли противопоставить массированным группировкам немецких танков. У французских военно-воздушных сил не было пикирующих бомбардировщиков для поддержки действий войск на земле, французские истребители уступали Ме-109 количественно и качественно. А устаревшие британские бомбардировщики «Бэттл» становились легкой добычей пилотов люфтваффе[326].

Именно этот момент выбрал Геринг, чтобы появиться на театре военных действий. Вечером 15 мая он выехал из Потсдама со всей своей свитой на новом специальном поезде «Азия». Это был длинный железнодорожный состав, который тянули за собой два самых мощных немецких паровоза. Поезд составляли вагон-салон, обшитый изнутри дорогой древесиной и увешанный коврами, спальный вагон с двумя обитыми бархатом комнатами с коврами на полу, гигантской ванной комнатой[327] и шкафами, где находилась большая часть огромного гардероба Геринга[328], два вагона-ресторана, несколько вагонов, где были устроены кухня, кинотеатр, зал для игры в карты, лазарет, парикмахерская, театр, библиотека, а также командный пункт связи и два вагона с личной охраной фельдмаршала. А также два вагона с вещами Геринга, вагон для почетных гостей, «рабочий вагон», две бронированные платформы со счетверенными 37-миллиметровыми зенитными пушками и несколько платформ, на которых перевозились самые дорогие его автомобили («бьюик», реквизированный «ЛаСаль», два «форда» марки «Меркурий», «ситроен», пикап и два «мерседеса»: один представлял собой шестиколесный внедорожник, а другой был оборудован для охоты). Облугу поезда составлял 171 человек…

Этот дворец на рельсах 16 мая остановился перед тоннелем в районе Эйскирхена в непосредственной близости от бункера Гитлера «Фельзеннест». Полковник Варлимонт, заместитель начальника оперативного отдела ОКВ, вспоминал: «В качестве главнокомандующего военно-воздушными силами и кронпринца национал-социализма он был полон решимости контролировать любой военный успех, которую “реакционная” армия могла приобрести в глазах народа. Его поезд остановился неподалеку, и в критический момент голос Геринга всегда можно было услышать по телефону, а его крупную фигуру увидеть входящей в ставку. Как правило, он по-прежнему совещался с Гитлером без свидетелей».

В отличие от Геринга, который покидал свой поезд только для того, чтобы увидеться с Гитлером, генерал Мильх каждый день вылетал контролировать ход операций на своем «Дорнье-17» или на легком самолете «Физелер-Шторх». Облетая поля сражений в период с 16 по 24 мая, он стал свидетелем взятия Сен-Кантена, Амьена и Арраса, затем падения Абвиля, которое привело к завершению окружения дивизий союзников в Бельгии. Он также видел, как французы пытались контратаковать на левом фланге группы армий «А», и отметил, что эти попытки всякий раз захлебывались под огнем 88-миллиметровых немецких орудий и под бомбами самолетов «Штука». Каждый вечер Мильх докладывал Герингу о неудержимом продвижении танковых колонн к Ла-Маншу, а фельдмаршал каждое утро с восторгом информировал фюрера об одержанных накануне успехах. На основе этих данных, а также сведений, получаемых от ОКВ, Гитлер лично руководил операциями, чего не стремился делать в ходе захвата Польши или битвы за Норвегию. Но 23 мая Геринг, опьяненный успехами люфтваффе, не только доложил о победах, но и дал совет. И вскоре многое изменилось…

Карта 9

Французская кампания, май 1940 г.

В тот период времени порты Булони и Кале были окружены передовыми частями группы армий «А», а пехотные дивизии группы армий «Б» неумолимо продвигались по территории Бельгии и Голландии. И тогда остатки 1-й французской армии и семь британских дивизий отступили к Дюнкерку, который вскоре оказался зажатым в тиски в результате ударов немецких войск с юга, с востока и с севера. Во второй половине дня 23 мая войска союзников были настолько дезорганизованы, что, казалось, ничто не могло помешать немецким танкам окончательно уничтожить и взять в плен сотни тысяч французских и британских солдат, которые оказались в котле у Дюнкерка. Так бы и случилось, если бы при Гитлере не оказалось Германа Геринга. Полковник Вальтер Варлимонт так описал события того дня: «В конце дня 23 мая Геринг сидел за дубовым столом около своего вагона вместе со своим начальником штаба генералом Ешоннеком и с начальником связи, когда ему сообщили, что во Фландрии противник практически окружен. Он среагировал молниеносно. Ударив своим массивным кулаком по столу, он воскликнул: “Это прекрасная возможность для люфтваффе. Я должен немедленно переговорить с фюрером. Свяжите меня с ним!” В ходе последовавшего телефонного разговора он всячески убеждал Гитлера, что это уникальный шанс для его авиации. Если Гитлер прикажет возложить эту операцию только на люфтваффе, он дает безусловную гарантию, что уничтожит остатки противника. А нужен ему лишь свободный доступ, другими словами, танки надо увести на достаточное расстояние от западной границы котла, чтобы обезопасить их от немецких бомб. Гитлер поспешил утвердить этот план без дальнейших обсуждений. Ешоннек с Йодлем тут же принялись обговаривать детали, включая отвод некоторых танковых частей и точное время начала воздушной атаки».

Рассказ об этих событиях был подтвержден военными дневниками генералов Йодля и Гальдера, а также записями адъютанта Гитлера майора Энгеля, отметившего 23 мая: «Состоялся телефонный разговор фюрера с Герингом. Фельдмаршал считает, что перед люфтваффе стоит грандиозная задача: уничтожить британцев на севере Франции. Армии останется лишь зачистить территорию […] Фюрер обрадован». Главнокомандующий сухопутными войсками этому был не очень рад, как отметил помощник Йодля подполковник фон Лоссберг, вспоминавший: «На возмущенные протесты Браухича фюрер ответил, что Геринг пресечет всякую попытку погрузки на корабли, а люфтваффе потопит суда, которым удастся отплыть от берега. Все возражения были тщетны. Покидая бункер, Браухич едва сдерживал ярость»[329].

Нет сомнения в том, что все решило вмешательство Геринга. Но Гитлер уже давно не доверял ему полностью. Говоря откровенно, он соглашался с предложениями своего импозантного маршала только в тех случаях, когда они совпадали с его личным мнением. А в данном случае Гитлер не успевал следить за скоростью продвижения своих дивизий и, как в случае с Нарвиком, начал терять самообладание[330]. С одной стороны, он опасался того, что заливные земли в районе Дюнкерка, где он сам воевал во время мировой войны, непригодны для действий тяжелых танков, которые могли там увязнуть или скопиться на узких дорогах под огнем артиллерии противника. С другой стороны, он опасался внезапного контрнаступления французских войск с юга, в тыл немецким танкам, действовавшим в направлении Дюнкерка. И наконец, как и генерал фон Рунштедт, он хотел сберечь танковые дивизии для неизбежной битвы с остатками французской армии, сконцентрировавшимися за рекой Соммой. «Основной мыслью фюрера было быстрое продолжение операции на юге Франции, – вспоминал Николаус фон Белов, адъютант Гитлера. – Британская армия для него значения не имела»[331]. И еще один фактор мог повлиять на принятие фюрером импульсивного решения: отдавая люфтваффе лавры победителя под Дюнкерком, он тем самым выделял этот чисто национал-социалистский вид вооруженных по сравнению с реакционной и недостаточно проникнутой нацистским духом сухопутной армии. Как бы там ни было, Гитлер навязал свое решение Браухичу, танки 24 мая остановились всего в 15 километрах от Дюнкерка на линии Гравлин – Сент-Омер – Бетюн, а Геринг получил все возможности для того, чтобы показать, на что он способен…

Однако фельдмаршал слишком переоценивал возможности люфтваффе, а главный егерь рейха явно хотел продать шкуру неубитого медведя. В то время, когда положение противника казалось совершенно безнадежным, реальности войны, изменения соотношения сил и постоянное невезение соединились, чтобы сошли на нет все инициативы Железного человека. Сначала он не смог немедленно выполнить свои обещания: с 23 по 26 мая люфтваффе пришлось поддерживать наземные войска, приступившие к подавлению очагов сопротивления в портовых районах Болони и Кале. Затем, 26 мая, когда фюрер снова разрешил танковым частям наступать с юга на Дюнкерк, 2-й воздушный флот генерала Кессельринга, потерявший к тому же 50 процентов самолетов в ходе двух предыдущих недель боев, смог провести лишь одну бомбардировку города с сомнительным результатом: бомбы упали на главное хранилище топлива в порту, вспыхнул гигантский пожар, и густые клубы дыма образовали над Дюнкерком плотную дымовую завесу, которая крайне затруднила последующие налеты авиации на город и на его портовые сооружения. Начиная с 27 мая, когда немецкие танки возобновили наступление, самолеты «Дорнье-17», «Хейнкель-111» и «Юнкерс-87» из состава 2-го и 3-го воздушных флотов в сопровождении истребителей «Мессершмитт-109» и «Мессершмитт-110» начали методично бомбить Дюнкерк. Однако это не смогло помешать начавшейся посадке на суда британских войск, поскольку те грузились на рейде и с пляжей.

Вечером 27 мая Геринг, вернувшись из краткой инспекционной поездки, которая сопровождалась реквизированием произведений искусства Голландии[332], доложил фюреру об обстановке в Дюнкерке и сообщил, что «прорываться удавалось только рыболовным суденышкам». При этом он презрительно добавил: «Надеюсь, что “томми” умеют плавать!» Но даже собственно это мажорное настроение показало, что разведывательным самолетам люфтваффе не удалось обнаружить первые крупные выдвижения судов из английских портов в рамках операции «Динамо». Действительно, немецкие самолеты-наблюдатели опасались появляться над Ла-Маншем, потому что уже с 23 мая зону Па-де-Кале стали регулярно патрулировать «харрикейны», «болтоны» и «спитфайры» Берегового территориального командования и Истребительного командования Великобритании. Начиная с 28 мая они начали нападать на немецкие истребители и бомбардировщики, действовавшие над Дюнкерком, что стало неприятным сюрпризом для уже измотанного люфтваффе: впервые немецкие летчики имели дело с опытными противниками, пилотировавшими современные самолеты. Истребитель «Харрикейн» был, конечно, медленнее Ме-109, но последний, в свою очередь, был менее маневренным, чем «Спитфайр». А намного более медленная «Штука» становилась легкой добычей как для «спитфайра», так и для «харрикейна»[333]. И наконец, главное: бомбардировщики До-17 и Хе-111 действовали с баз в Германии, поэтому могли проводить над целями весьма ограниченное время, а точность их бомбовых ударов значительно снижалась, когда на них нападали самолеты Королевских военно-воздушных сил. К тому же координация действий бомбардировщиков и истребителей их сопровождения оставляла желать лучшего, тем более что у них не было радиосвязи. К тому же коррективы внесла погода: с 29 по 31 мая метеоусловия над Северной Францией сильно ухудшились, что значительно снизило активность немецкой авиации, и многие боевые вылеты были отменены.

Когда же к 1 июня погода улучшилась, люфтваффе пришлось выполнять самые разные боевые задания – нападать на приближавшиеся к побережью суда различных размеров, поддерживать стремившиеся прорвать оборону Дюнкерка танки[334], перехватывать истребители «Спитфайр» и «Харрикейн», а также бомбардировщики «Хадсон» и «Веллингтон», которые стремились задержать наступление немецких танков. Немцы также бомбили эшелонированную оборону британцев, остановившихся 24 мая на рубеже Фор-Мардик – Берг – Вёрне – Ньивпорт[335]. К тому же часть 2-го воздушного флота была привлечена к участию в операции «Паула» – массированной бомбардировке аэродромов парижского региона…

При всем этом немцы не предпринимали действий, направленных только на то, чтобы препятствовать эвакуации противника. Геринг считал, что войска союзников находятся в западне, а их пленение – дело всего нескольких дней: они якобы должны были сдаться в плен, когда периметр обороны Дюнкерка рухнет под ударами его люфтваффе[336]. Правда же заключалась в том, что пилоты немецких разведывательных самолетов, которым мешали плохая погода, дымовые завесы и самолеты Королевских ВВС, не смогли оценить размах операции по эвакуации союзных войск из Дюнкерка. Двадцать седьмого мая были эвакуированы 7600 человек, 28 мая – 17 800 человек, 29 мая – 47 300 человек, 30 мая – 53 800 человек, 31 мая – 68 000 человек. Даже когда люфтваффе начиная с 1 июня бросило все свои силы на срыв эвакуации, потопило два эсминца и стало бомбить рейд и побережье, оно столкнулось с новыми трудностями: патрульные группы «харрикейнов» и «спитфайров» из состава Берегового территориального командования и Истребительного командования, поочередно сменяя друг друга, атаковали немецкие бомбардировщики, и те покидали боевой строй и несли тяжелые потери. Когда же «Штукам» все же удавалось напасть на колонны солдат на пляжах, убийственную силу немецких бомб сильно гасил песок. Кроме того, летчики немецкой бомбардировочной авиации практически не обучались атаковать такие цели, как малотоннажные суда, которые тысячами подходили к пляжам. Да и чаще всего погрузка на суда осуществлялась по ночам, чтобы избежать ударов люфтваффе. Первого июня были эвакуированы 26 000 человек, 2 июня – 26 000 человек, в ночь с 3 на 4 июня – 28 300 человек. Операция «Динамо» закончилась днем 4 июня: в Англию переправились 215 573 бойца британской экспедиционной армии и 123 037 французских солдат…

Когда немцы наконец вступили в Дюнкерк, они не сомневались в том, что одержали блестящую победу и что успех обеспечило в основном люфтваффе: оно потопило 62 крупных корабля союзников, сбило 196 британских истребителей[337], была частью уничтожена и захвачена вся техника и все тяжелое вооружение британской экспедиционной армии… Вечером 5 июня вернувшийся из Дюнкерка Эрхард Мильх появился в поезде маршала-победителя, бурно праздновавшего разгром британской армии. Но доклад Мильха резко охладил его пыл. Разгром британской армии? Он видел всего двадцать или тридцать трупов британцев. Практически вся армия спокойно переправилась через Ла-Манш. Британцы бросили технику и спаслись. На вопрос расстроившегося Геринга, что же делать, Мильх просто ответил: начать вторжение в Англию немедленно, чтобы воспользоваться неразберихой после поражения под Дюнкерком! По его мнению, достаточно было начать массированные бомбардировки юга Англии, выбросить парашютный десант, чтобы занять основные аэродромы, и направить подкрепления морем. Эта идея явно понравилась Герингу, но он понимал, что для ее осуществления нет сил. «У меня была всего одна парашютная дивизия, – сказал он позже. – Будь их у меня четыре в момент взятия Дюнкерка, я бы немедленно напал на Англию!»

Пустое бахвальство! Даже с четырьмя дивизиями парашютистов подобная молниеносная операция без надлежащей подготовки, без десантных кораблей, без артиллерии, без морского прикрытия и без господства в воздухе обернулась бы беспрецедентной катастрофой. Но по большому счету все это было неважно, потому что такое важное стратегическое решение мог принять только Гитлер. Но фюрер, перенесший свою полевую ставку в деревню Брюли-де-Пеш неподалеку от Рокруа, думал лишь о продолжении кампании против остатков французской армии, сконцентрировавшихся южнее реки Сомма и за «линией Мажино». Пятого июня возобновилось наступление немцев по всему фронту. На западе группа армий «Б» генерала фон Бока прорвала оборону французов между Абвилем и Перонном. Восьмого июня немецкие войска обошли Нёфшатель, Мондидье и Суассон и двинулись на Руан и Гавр. В центре фон Рундштедт бросил танки групп Клейста и Гудериана на Эн в направлении Лангр, Дижон и Безансон, обходя таким образом оборонительные позиции французов на реке Мёз. Десятого июня Италия, желая поучаствовать в победе, объявила Франции войну. Париж пал спустя четыре дня после этого. Французские армии запада и центра начали стремительно отходить к югу, а на востоке 1-я армия под командованием фон Лееба прорвала «линию Мажино» в районе Саарбрюккена и устремилась в направлении Бельфора.

По всей Франции отступавшие солдаты смешивались с бежавшим гражданским населением, заполонившим все дороги на юг. Постоянно обстреливая дороги, железнодорожные пути, мосты и узлы связи, люфтваффе дезорганизовало сопротивление французов и парализовало всякие попытки контрударов. Самолеты огрызавшихся в первые две недели войны французских военно-воздушных сил теперь появлялись в небе все реже. Немецкий летчик-ас Адольф Галланд так описал последние дни кампании, когда самолеты с трехцветными опознавательными знаками практически исчезли с неба Франции: «Теперь мы действовали только по наземным целям, что дало нам возможность уничтожить на земле бесчисленное множество допотопных самолетов, которые в любом случае ни на что уже не годились». Взаимодействие люфтваффе с сухопутными войсками было прекрасно налажено: немецкие летчики совершали по шесть боевых вылетов в день, транспортные самолеты доставляли горючее и боеприпасы до самых передовых частей, авангарды вермахта получали мощную авиационную поддержку меньше чем через полчаса после ее запроса…

В Бордо, куда бежало французское правительство, царило пораженческое настроение. Премьер-министр Поль Рейно подал в отставку, и маршалу Петену было поручено сформировать новое правительство. Семнадцатого июня он запросил у Германии условия перемирия, что означало окончание всякого организованного сопротивления в метрополии. Двадцать второго июня, когда перемирие было наконец подписано, Гитлер смог насладиться третьим своим триумфом за последние десять месяцев. А Геринг, естественно, держался рядом с ним. Эта победа, как и две предыдущие, была и его победой…

Когда Франция сложила оружие, многие генералы стали спрашивать у фюрера, кто следующий. Адъютант Гитлера фон Белов так вспоминал об одном совещании в полевой ставке в Брюли-де-Пеш: «Браухич мимоходом заметил, что если Англия не пойдет теперь на заключение мира, то, возможно, ее следовало бы захватить как можно скорее. Фюрер отнесся к этому положительно, но пожелал отложить решение на несколько дней». В тот же день Курт Ассман, помощник Гитлера по ВМФ, стал свидетелем разговора фюрера с адмиралом Рёдером, который делал доклад насчет возможности высадки на Британские острова. «Оказалось, – вспоминал Ассман, – что Гитлер о вторжении даже не думал, потому что […] не считал это осуществимым». Полковник Варлимонт из ОКВ слышал другой разговор. Он писал: «Однажды перед самым окончанием кампании я присутствовал при важном разговоре Гитлера с Герингом на площади какой-то деревни. Они обсуждали только что начавшиеся и еще не давшие особых результатов британские бомбардировки жилых кварталов некоторых немецких городов. Геринг […] хвастливо заявил, что он не собирался терпеть это дальше и хотел “ответить на каждую их бомбу десятком наших бомб”. Гитлер категорически запретил любые меры такого рода. Он сказал, что британское правительство, вполне возможно, настолько потрясено событиями в Дюнкерке, что на время потеряло голову, или причина воздушных налетов на гражданское население заключается в том, что у британских бомбардировщиков неточные цели для бомбометания и плохо подготовленные экипажи. В любом случае, он считает, что следует подождать какое-то время с принятием ответных мер».

Чего же следовало ждать? Конечно же того, что англичане осознают доброе к ним отношение Гитлера и сложат оружие! «Я знал, – вспоминал Альберт Кессельринг, – что его поведение было продиктовано как политическим предвидением, так и тайной предрасположенностью к англичанам, что мне уже доводилось замечать». Ну, еще бы, ведь англичане принадлежали к германской расе, без Британской империи было невозможно поддерживать равновесие в мире… а Адольф Гитлер был неисправимым англофилом!..[338] На следующий день после заключения перемирия он даже перед своими военачальниками произнес слова, которые надолго остались в памяти генерала Гюнтера Блументритта, начальника штаба группы армий «Юг». «Затем фюрер поразил нас, – рассказывал Блументритт, – с восхищением отозвавшись о Британской империи, о необходимости ее существования и о цивилизации, которую Великобритания подарила миру. […] В заключение он сказал, что целью его было перемирие на условиях, которые она могла бы принять, не роняя своего достоинства».

Итак, Гитлер продолжал оставаться до странности нерешительным, но с того дня начал отдавать распоряжения, которые противоречили его же словам. Геринг вскоре получил приказ во взаимодействии с морским флотом препятствовать торговому судоходству по Ла-Маншу и уничтожать авиацию Британии, но люфтваффе было запрещено совершать налеты на ее территорию. Адмиралу Рёдеру Гитлер поручил собирать данные и готовить планы операции по высадке в Англии, но пока он «не должен был предпринимать никаких конкретных подготовительных шагов». Дело было в том, что фюрер, как всегда, недооценивал противника, о чем и сказал главнокомандующему сухопутными войсками фон Браухичу: «Англия настолько слаба, что широкомасштабные действия после бомбардировки ее территории не потребуются. Армии останется лишь занять эту страну». А Геринг тогда сделал вывод: «Гитлер хочет изобразить подготовку к вторжению в Великобританию, это гигантский блеф, призванный вынудить британцев сдаться». Генералу Отто Хоффману фон Вальдау, начальнику Оперативного управления люфтваффе, маршал сказал 22 июня, что «с военной точки зрения ничего не произойдет до речи [фюрера] в рейхстаге, которая будет произнесена через две-три недели». Таким образом, что-то начало проясняться – по крайней мере для Геринга. Гитлер хотел запугать британцев налетами и бомбардировками, ограниченными районом Ла-Манша и побережьем, а затем сделать Лондону великодушное предложение в своей речи, которую намеревался произнести в Берлине 19 июля. Значит, он хотел проводить политику кнута и пряника, которая непременно вынудила бы Черчилля капитулировать… Либо премьера это заставил бы сделать британский народ…

Верил ли Геринг в подобный сценарий по-настоящему? Это представляется маловероятным: фельдмаршал прекрасно знал, чего можно ждать от Черчилля, да и инцидент в Мерс-эль-Кебире продемонстрировал решимость британского премьера[339]. Как бы там ни было, мы уже знаем, что когда фюрер что-то говорил, его верный маршал прекращал думать. Но думал ли сам Гитлер, что так он сможет вынудить британцев сдаться? Это явно зависело от дня и часа… Во всяком случае, 16 июля он подписал директиву № 16 «О подготовке десантной операции против Англии», которая начиналась так: «Поскольку Англия, несмотря на свое безнадежное военное положение, по-прежнему не выказывает никаких признаков готовности к мирному соглашению, я принял решение подготовиться к десантной операции против Англии и осуществить ее, если в этом возникнет необходимость». Затем в директиве указывалось, что осуществление операции, получившей кодовое название «Морской лев», должно быть проведено внезапным форсированием Ла-Манша на широком фронте от Рамсгейта до района западнее острова Уайт. Вражеская авиация должна быть деморализована и разгромлена, «чтобы она не могла оказать заметного сопротивления германской операции». Незадолго до высадки следует сковать английские военно-морские силы в Северном и Средиземном морях. Подготовку операции требовалось завершить к середине августа.

Какая обширная программа! Однако в ней нигде не говорилось, что именно надо сделать, чтобы «сковать английские военно-морские силы», а «внезапно» форсировать Ла-Манш на таком широком фронте на глазах у противника было невозможно. А уж подготовиться к такой масштабной десантной операции за один месяц можно было, лишь призвав на помощь магию[340]. Но фюрер постоянно импровизировал и всегда был склонен принимать желаемое за действительное…

Спустя три дня после этого маятник качнулся уже в другую сторону, и во время выступления в рейхстаге 19 июля Адольф Гитлер, этот обманувшийся в своем англофильстве ненасытный завоеватель, протянул Лондону оливковую ветвь на острие абордажной сабли. Он, в частности, сказал: «Мистеру Черчиллю, пожалуй, следовало бы прислушаться к моим словам, когда я предсказываю, что великая империя распадется, – империя, разрушать которую или даже причинять ущерб которой я никогда не намеревался. […] В этот час я полагаю, что моя совесть велит мне еще раз воззвать к разуму и здравому смыслу Великобритании и других стран. Я считаю для себя возможным выступить с этим призывом, ибо являюсь не побежденным врагом, который просит милости, а победителем, говорящим во имя разума. […] И я не вижу причины, почему должна продолжаться эта война». Предложение мира редко высказывалось настолько высокомерно, и сам Геринг, председательствовавший на заседании рейхстага, признал позже, что так Адольф Гитлер «лишь подлил масла в огонь». Но тогда верный паладин фюрера не обратил на это внимания, потому что в тот день он вознесся на вершину славы: Гитлер присвоил ему звание рейхсмаршала. Это звание сделало его самым старшим военачальником среди всех военных рейха[341]. При этом он получил маршальский жезл длиной 70 см из слоновой кости, отделанный платиной и золотом. И вскоре новые парадные мундиры, шитые золотом и серебром, пополнили его гардероб. Приехавший в Каринхалл спустя три дня после приема у Гитлера генералитета рейха бригадный генерал фон Рихтхофен отметил: «Геринг широко улыбался. Поздравления фюрера, его дом, его картины, его дочка – короче говоря, ему больше нечего было желать!»

Его дочка? Ей уже исполнилось два года, и она была прелестна. Его картины? Вот уже два месяца он наезжал в Париж, Брюссель и Амстердам, где конфисковывал и покупал за бесценок целыми коллекциями полотна Кранаха, Брейгеля, Рембрандта, Рубенса и Веласкеса. Его награды? Их у него было уже 118, и, даже меняя мундиры по четыре раза в день, Геринг не мог надеть их все. Тем не менее граф Чиано в конце концов вручил ему орден «Аннунциата», учрежденную шесть веков назад награду Савойского дома и Итальянского королевства, которая представляла собой знак с изображением сцены Благовещения на золотой шейной цепи. Орден вызвал у свежеиспеченного рейхсмаршала чуть ли не детский восторг. Его дом? Он вдвое увеличился в размерах! Очередные работы по расширению Каринхалла начались в январе 1939 года и летом 1940 года завершились. Главное здание в форме буквы «П», охватывавшее внутренний двор, превратилось в здание в форме буквы «Е» с двумя внутренними дворами. В расширенном здании теперь было два зала для приемов, столовая площадью 411 квадратных метров с двенадцатью колоннами из черного мрамора и стоявшим в центре столом на 70 персон. Из правого крыла столовой через «самое большое в Европе застекленное окно» размером 12 на 4 метра открывался вид на озеро Гроссдёльнер. Повсюду висели полотна Кранаха и итальянцев школы Леонардо да Винчи, как подлинные, так и поддельные. Справа и слева от столовой находились «золотой кабинет» и «серебряный кабинет» (каждый площадью 85 квадратных метров), где были выставлены полученные рейхсмаршалом подарки. Имелись еще два «зала для игр», каждый площадью 70 квадратных метров, на втором этаже располагался большой конференц-зал для совещаний с начальниками штабов, промышленниками или давними приспешниками. Была там и огромная галерея, стены которой украшали картины голландских мастеров. На первом этаже нового южного крыла, названного «библиотекой», был зал для празднеств площадью 288 квадратных метров, с которым соседствовал музыкальный салон площадью 154 квадратных метра, где стоял огромный концертный рояль; за салоном располагалась библиотека площадью 315 квадратных метров с книжными полками до потолка, с резным деревянным алтарем и с диванами, обитыми кордовской кожей и генуэзским бархатом. К библиотеке примыкал скромный «дамский салон» площадью всего 92 квадратных метра, сообщавшийся с новой «комнатой Карин»; из окон «комнаты Карин», выходивших на юго-восток, был виден мавзолей первой жены Геринга. В подвале были оборудованы бассейн площадью 66,5 квадратных метра и глубиной 2,5 метра (температура воды в нем постоянно поддерживалась на уровне 25 °C), новая сауна, массажный зал, спортивный зал с десятком снарядов для занятий фитнесом, говоря современным языком. А под библиотекой находился зал площадью 240 квадратных метров с новой миниатюрной железной дорогой, 1800 метров путей которой включали шесть тоннелей. По рельсам бегали электропоезда семнадцати типов и паровозов с дистанционным управлением, пути проходили через прекрасно воссозданные леса, горы, долины и города[342]. Нет уверенности в том, что маленькая Эдда когда-нибудь играла с этим чудом техники, поскольку оно предназначалось в основном для потехи ее отца. Но и дочка не была забыта: в парке, в 200 метрах северо-западнее главного здания, Герман Геринг построил для нее уменьшенную в десять раз точную копию замка Сан-Суси. Она имела такие размеры: длина 50 метров, ширина 7 метров, высота 3,5 метра[343]. Все комнаты и их обстановка были сделаны в соответствии с ростом ребенка.

Однако одно незначительное обстоятельство доставило огорчение счастливому рейхсмаршалу: 22 июля британцы вежливо, но твердо отклонили щедрое мирное предложение Гитлера, причем сделал это лорд Галифакс, один из столпов политики умиротворения! Стало ясно, что те, кто делал ставку на падение морального духа британцев и на то, что парламент устроит обструкцию Уинстону Черчиллю, глубоко ошиблись. И все-таки 24 июля Геринг принял у себя президента компании «Королевские голландские авиалинии» Альберта Плесмана, предложившего выступить посредником в мирных переговорах между Лондоном и Берлином. Он принял также Биргера Далеруса и попросил его предложить шведскому королю Густаву V взять на себя роль примирителя Гитлера с королем Георгом VI[344]. Но и это не помогло, и поэтому надо было как-то выпутываться. Раз уж немецкий военно-морской флот был еще довольно слабым, чтобы тягаться с Королевскими ВМС[345], а Ла-Манш служил непреодолимым препятствием для сухопутных сил, задача «принудить Англию к миру» была возложена на люфтваффе.

Карта 10

Каринхалл: этапы развития мании величия

Выполняли эту задачу 2-й воздушный флот под командованием маршала Кессельринга, базировавшийся севернее реки Сены, и 3-й воздушный флот под командованием маршала Шперле, располагавшийся южнее. Самолеты этих флотов имели в своем распоряжении пятьдесят два аэродрома на пространстве от Бретани до Голландии, и с них они должны были действовать – осуществлять налеты на юг Англии, вступать в бои с истребителями Королевских ВВС, атаковать британские корабли в Ла-Манше, минировать подходы к английским берегам и блокировать порты, чтобы препятствовать доставке продовольствия на остров. И в течение десяти дней самолеты «Штука» бомбили корабли, а Ме-109 пустились в «свободную охоту» над английским побережьем. Однако это не дало ожидаемого эффекта: немецкие истребители могли находиться в воздухе всего девяносто минут, а только перелет через Ла-Манш в обе стороны занимал полчаса. В итоге им оставалось около двадцати минут на сражения с британскими истребителями. Но Истребительное командование, догадавшись о намерениях противника, оставляло свои силы в резерве, чтобы противостоять налетам бомбардировщиков, а немецкие истребители британцы атаковали на их обратном пути, когда у них практически не оставалось горючего. Что касается портов, они не подвергались значительным бомбардировкам, так как эпизодические налеты осуществляли малочисленные группы немецких бомбардировщиков. Наконец, налеты на морские конвои в Ла-Манше нанесли, конечно, чувствительные потери британскому флоту[346], но действиям самолетов «Штука» постоянно препятствовали истребители Королевских ВВС. Как впоследствии признался маршал Кессельринг, «мы не смогли сделать ничего больше, чтобы нарушить морское сообщение из Англии и в направлении ее». Все это никак не могло называться блокадой, столь желанной Гитлером. И хотя немцам удалось сбить 145 британских самолетов, люфтваффе потеряло при этом 270 машин, что трудно было назвать триумфом.

Тридцатого июля Герингу пришлось признать: в ходе «битвы за канал»[347] люфтваффе не удалось захватить господство в небе над Ла-Маншем, и ничто не говорило о том, что оборона британцев сломлена, а их моральный дух серьезно поколеблен… Но поскольку Гитлер не проявлял большого интереса к ходу этой операции, рейхсмаршал не давил на Шперле и Кессельринга. Дело было в том, что Герингу было известно нечто, чего еще не знали его маршалы. И это нечто они с огромным удивлением узнали в конце июля 1940 года…

Уже 28 июля, спустя три дня после заключения перемирия с Францией, архитектор Альберт Шпеер, пришедший попрощаться с Гитлером после его краткого визита в Париж, был очень удивлен, услышав конец разговора между фюрером и начальником ОКВ. «Поверьте мне, Кейтель, – сказал Гитлер, – теперь, после того как мы показали, на что способны, кампания против России станет лишь детской игрой в песочнице». А мы с вами помним, что еще в октябре 1939 года Гитлер торопил генералитет с нападением на Францию именно потому, что уже планировал напасть на Россию весной 1940 года[348]. С того времени присоединение к СССР прибалтийских стран, Бессарабии и Северной Буковины лишь укрепило фюрера в его решении. Однако было ли разумным разворачивать теперь войска на восток, оставляя за спиной, на своем острове, так и не побежденную Великобританию? Но именно так и хотел поступить Гитлер, если верить свидетельствам его генералов, в частности начальника штаба сухопутных войск Франца Гальдера, который в дневнике писал:

«13 июля 1940 года. Фюрера больше всего волнует вопрос, почему Англия так упорно отказывается от заключения мира. Как и мы, он полагает, что она надеется на поддержку России.

21 июля 1940 года. (Указания, которые получил фон Браухич.) Задача: разгром русской армии или, по меньшей мере, захват такой части русской территории, который исключил бы возможность бомбардировки русскими Берлина и промышленной зоны Силезии. Желательно продвинуться как можно дальше вглубь страны, чтобы наша авиация могла наносить удары по жизненно важным центрам Советского Союза.

22 июля. Под впечатлением от состоявшегося накануне разговора с фюрером [фон Браухич] сказал: “Надо заняться проблемой России. Нам надлежит начать думать над этим”».

И задуматься довольно серьезно, как понял удивленный полковник Варлимонт утром 29 июля, когда Йодль пожелал встретиться с офицерами отдела «Л», отдела национальной обороны, в специальном поезде ОКВ, стоявшем на станции Бад-Райхенхалль. «Пройдясь по вагону, Йодль убедился, – вспоминал Варлимонт, – что все окна и двери закрыты, а затем без всякого предисловия сообщил, что Гитлер решил “раз и навсегда” избавить мир от большевистской угрозы, осуществив внезапное нападение на Советскую Россию, которое намечено на ближайшее время, точнее говоря, на май 1941 года. […] Мы удивились еще больше, когда поняли из его ответов на первые же наши вопросы, что не обязательно сначала доводить до конца войну против Англии и что победа над Россией […] это самый лучший способ принудить Англию заключить мир, если этого невозможно добиться другими средствами».

Так и было на самом деле, поскольку спустя два дня после этого собрания адъютант Гитлера фон Белов во время совещания фюрера с военным руководством в Бергхофе записал: «Гитлер заговорил о проблеме России. Он уверен, что англичане установили с нею новый контакт[349]. Фюрер считал вероятным нападение России на Германию начиная с осени 1941 года. Но если Россия будет разгромлена, Великобритания лишится большой помощи. Гитлер заявил, что принял окончательное решение напасть на Советский Союз весной 1941 года». То же самое в тот же день услышал генерал Гальдер, записавший в своем дневнике следующие слова фюрера: «Если же Россия будет разбита, Англия лишится последней надежды. Тогда Германия станет хозяйкой Европы и Балкан. […] Решение: разгром России должен рассматриваться как составная часть этой борьбы. Весна 1941 года. Чем быстрее мы разгромим Россию, тем для нас будет лучше. […] Если начнем в мае 1941 года, мы будем иметь в запасе пять месяцев на завершение этого дела».

Все это кажется довольно проблематичным, но позволяет лучше понять, почему Геринга нисколько не интересовали планы вторжения в Англию. Фон Белов вспоминал: «Я лично наблюдал, как в самой северной части Франции сосредоточивались соединения люфтваффе, готовясь к борьбе против Англии. Никакого приказа они до сих пор не получили, а потому не знали, начнут ли и когда именно осуществлять налеты. От Ешоннека я узнал, что он детально разработал приказы к действию и направил их Герингу, а тот уже несколько дней держит их у себя в сейфе и не спешит передавать фюреру. Из этого я понял, что многие беседы Гитлера с рейхсмаршалом в прошедшие четыре недели прежде всего, очевидно, касались продолжения войны в направлении на Восток. Потому Геринг и пришел к выводу пока больше ничего не предпринимать против Англии. Он уже нацеливался на 1941 год, готовился к нападению на Советскую Россию».

Это было явной ошибкой, потому что в ходе совещания в Бергхофе 31 июля Геринг обнаружил, что фюрер намерен погнаться одновременно за двумя зайцами: быстро перейдя от СССР к Англии, он назначил начало операции «Морской лев» на 15 сентября. И добавил: «Вопрос о том, начнется ли вторжение в этот самый день, зависит от люфтваффе. В ближайшие дни оно должно усилить налеты на аэродромы, порты и военные корабли англичан. Если эти налеты увенчаются успехом, тогда можно будет начать высадку. В противном случае вторжение будет отложено на 1941 год». Генерал Гальдер записал очень похожие слова: «Если результаты авиационной войны окажутся неудовлетворительными, все работы по подготовке к вторжению будут остановлены. Но если придем к мнению, что англичане разбиты […], мы перейдем в нападение». Действительно, на следующий же день Гитлер подписал «Директиву № 17 о ведении воздушной и морской войны против Великобритании». В ней говорилось: «С целью создания предпосылок для окончательного разгрома Англии я намерен вести воздушную и морскую войну против Англии в более острой, нежели до сих пор, форме. […] Для этого приказываю германским военно-воздушным силам всеми имеющимися в их распоряжении средствами как можно скорее разгромить английскую авиацию». В первую очередь удары должны были наноситься по авиационным формированиям противника, по их аэродромам и базам снабжения, а затем – по авиационным заводам. Датой «обострения воздушной войны» Гитлер назвал 5 августа[350]. Фон Белов отмечал, что это резкое оживление интереса фюрера к войне с Англией – особенно сжатые сроки подготовки к воздушным операциям – стало причиной аврала в Министерстве авиации. «Директива № 17 явилась для Геринга полной неожиданностью, – писал адъютант Гитлера, – и ему пришлось в срочном порядке переориентировать авиационные соединения на Англию». Больше того, ему пришлось отправиться в войска, чтобы лично руководить операциями. Или, по крайней мере, делать вид, что он ими руководит…

Таким образом, момента нападения на Великобританию, «Дня орла», ожидала целая воздушная армада. Теперь к воздушной операции приготовились уже три воздушных флота: 2-й флот маршала Кессельринга, развернутый на севере Франции, в Бельгии, Голландии и Северной Германии; 3-й флот маршала Шперле, базировавшийся на северо-востоке Франции, от полуострова Котантен до долины Луары; 5-й флот генерала Штумпфа, располагавшийся в Дании и Южной Норвегии. Люфтваффе было в состоянии действовать по всему югу Британских островов и по всему северо-востоку от Ньюкасла до Абердина. К этому стратегическому преимуществу добавлялось подавляющее численное превосходство немцев, которые подготовили 227 тяжелых двухмоторных истребителей Ме-110 и 702 одномоторных Ме-109, превосходивших в скорости полета и в скороподъемности все существовавшие в тот период истребители. А также 875 бомбардировщиков Хе-111, До-17 и Ю-88 и 316 пикирующих бомбардировщиков Ю-87 («Штука»). Всего к воздушной войне приготовились около 2200 немецких самолетов, которые должны были действовать против английской авиации численностью, по сведениям разведки люфтваффе, в 800 самолетов первой линии. Из них около трети составляли бомбардировщики, которые не могли использоваться при обороне. К тому же немецкая авиация превосходила английскую не только количеством, но и качеством: разведслужба люфтваффе сообщила, что истребитель Ме-109, вооруженный двумя 20-миллиметровыми пушками, значительно превосходит по огневой мощи британские истребители, вооруженные лишь пулеметами. И что последняя модификация «Мессершмитта», Ме-109Ф, превосходит истребитель «Спитфайр» по всем статьям. К тому же многие немецкие летчики уже имели опыт воздушных сражений в Испании, Польше, Голландии и во Франции. Кроме того, в боевой подготовке летчики люфтваффе намного превосходили пилотов Королевских ВВС[351], а воздушная фоторазведка показала, что средств ПВО британцев было явно недостаточно для прикрытия стратегически важных объектов. Тем более что большая часть пунктов управления и центров связи британцев даже не были врыты в землю. Поэтому-то генерал Йозеф (Беппо) Шмидт, начальник штаба разведки командования люфтваффе, написал в своем докладе 16 июля 1940 года: «Люфтваффе значительно превосходит Королевские ВВС с точки зрения мощи, технического оснащения, подготовки летного состава, организации управления и расположения оперативных баз».

Основываясь на этих данных, рейхсмаршал Геринг, будучи полностью уверен в исходе войны, полагал, что понадобятся четыре дня для уничтожения английской истребительной авиации южнее рубежа Лондон – Глостер и еще четыре недели для полного уничтожения Королевских ВВС вместе с аэродромами, радарами, штабами и авиационными заводами. После этого люфтваффе завоюет господство в воздухе, а британцы быстро сдадутся… Именно это он сказал итальянскому послу в Берлине Альфиери, который записал: «Геринг уверяет, что его самолетам понадобится всего четыре-пять дней летной погоды, чтобы вывести из строя авиацию противника и нанести по англичанам такие мощные удары, что высадка станет совсем легким делом… Его слова, произнесенные металлическим голосом, сопровождали резкие взмахи сжатой в кулак правой руки».

Однако в этом плане имелись некоторые неточности. С одной стороны, цифры могли быть ошибочными: готовившееся к нападению на Англию люфтваффе потеряло в ходе французской кампании 1239 машин[352], а остальные были серьезно изношены. За семь недель после подписания перемирия немецкая авиация не смогла восполнить потери, тем более что ее тут же бросили в битву за Ла-Манш. Во время одного из совещаний руководства люфтваффе в Гааге генерал Остеркамп[353], командир 51-й истребительной эскадры, с ужасом понял, что одетый в белый парадный мундир главнокомандующий даже не знает, сколько боеспособных бомбардировщиков оставалось в районе Ла-Манша. «Я с удивлением услышал, – вспоминал Остеркамп, – что два воздушных флота могли выставить вместе более семисот боеспособных бомбардировщиков»[354]. Да и сам Геринг казался искренне и глубоко изумленным. Он стал оглядываться вокруг, словно ища поддержки, и медленно проговорил: «И это – вся моя авиация?..»

Помимо износа техники остро стоял вопрос усталости летного состава, воевавшего уже три месяца без перерыва. В ходе французской кампании немецкая авиация понесла значительные людские потери: около 1000 летчиков попали в плен, и большинство из них, несмотря на то, что получили свободу после подписания перемирия, не могли принять участие в предстоявших боях. Кроме того, немецким самолетам теперь приходилось взлетать с французских, бельгийских и голландских аэродромов, которые само же люфтваффе совсем недавно нещадно бомбило в течение пяти недель. К тому же оценка люфтваффе численности британской авиации, достаточно точная на период эвакуации союзников из Дюнкерка, теперь не соответствовала реальному положению дел: за минувшие с того момента два месяца цифры значительно изменились, так как под руководством лорда Биверброка, нового министра авиационной промышленности, число производимых «спитфайров» и «харрикейнов» практически удвоилось, и теперь Королевские ВВС имели в своем составе 710 боевых самолетов и 293 резервные машины[355], что приближалось к числу немецких истребителей. Начиная же с августа британцы производили каждый месяц 470 истребителей, а немцы – всего 178 машин.

Было и еще кое-что: несмотря не предупреждения техников, Геринг решил, что люфтваффе превосходит противника количественно. Это произошло из-за того, что доклады его разведслужбы, как всегда, страдали оптимизмом: истребитель новой модификации – Ме-109Ф – несомненно имел прекрасные летные характеристики, но на вооружение эскадрилий он должен был поступить не раньше чем через несколько месяцев. Истребители Ме-109Е, вооруженные двумя 20-миллиметровыми пушками, представляли собой, конечно, грозную силу, но их было крайне мало, а остальные немецкие самолеты имели на вооружении по четыре пулемета. А им приходилось противостоять «спитфайрам», вооруженным восемью пулеметами, что давало английским истребителям двойное огневое превосходство. Кроме того, радиуса действия одномоторного Ме-109, составлявшего 620 км, было явно недостаточно, а двухмоторный Ме-110, хотя он и имел гораздо больший радиус действия (1100 км), был слишком тяжел и слишком неповоротлив, чтобы называться хорошим истребителем. Что касается бомбардировщиков, Хе-111 имел невысокую скорость (410 км/ч), а «Дорнье-17» – небольшую бомбовую нагрузку[356]. Оба эти самолета, оснащенные ненадежными прицелами, к тому же были весьма уязвимы против атаки с задней верхней полусферы. Совсем новый бомбардировщик Ю-88 имел хорошую скорость и приличный радиус действия для среднего бомбардировщика, но он только-только прошел летные испытания, объем и длительность которых пришлось сильно сократить. Грозный пикирующий бомбардировщик Ю-87 («Штука»), сеявший ужас и разрушения от Варшавы до Седана, включая Насмус, не смог противостоять над Дюнкерком «спитфайрам» и «харрикейнам», но Геринг не сделал из этого надлежащих выводов. В более общем плане, при создании люфтваффе в 1936 году предполагалось, что они будут выполнять краткосрочные задания, поддерживать сухопутные войска, а вовсе не вести продолжительные боевые действия, при которых требуется действовать, преодолевая большие расстояния, хотя на это указывал Вефер. И наконец, главное: равнодушное отношение Геринга к технической стороне привело его к роковой недооценке неудобств, связанных с отсутствием системы радиоуправления боевыми действиями летчиков с земли, что сделало невозможным передачу любого нового приказа пилотам после того, как они поднимали в воздух самолеты. Он не понял также всех выгод, которые давала британцам сеть обеспечивавших обнаружение самолетов на малой высоте радаров, которая покрыла всю Великобританию до самых восточных границ, на юге и юго-западе страны. А также сети радаров для обнаружения высотных воздушных целей, дальность действия которых захватывала побережья Франции, Бельгии и Голландии[357]. И разумеется, он даже не подозревал о том, что англичанам удалось еще до войны раскрыть секрет немецкой шифровальной машины «Энигма» и на ее основе создать дешифровальную машину «Ультра», которая обеспечивала прочтение всех передаваемых по радио шифрограмм гитлеровского верховного командования и приказов других командных инстанций немцев…

На самом же деле вовсе не рейхсмаршал руководил массированным воздушным нападением. Он ограничился лишь передачей распоряжений Гитлера, несколькими указаниями общего плана, внезапными инспекционными посещениями штабов 2-го и 3-го воздушных флотов, неудачными вмешательствами в ход операции, вымещением злости на метеорологах, продолжительными беседами с летчиками перед объективами камер и созерцанием белых скал Дувра в подзорную трубу, установленную на мысе Гри-Не. Его личный фотограф, следовавший за ним тенью, позже сказал: «Мои наблюдения позволили мне сделать по крайней мере один вывод: если Англии суждено проиграть, то этот прильнувший к окуляру человек, чей массивный силуэт застыл у подзорной трубы, окажется совсем ни при чем. У него была своя жизнь». То же самое касалось и его давнего приятеля, генерала Бруно Лёрцера, командира авиационного корпуса, который не покидал свой замок в Генте. Он время от времени передавал подчиненным указания Министерства авиации, а заботился прежде всего о добром обеде. В приближавшейся решительной схватке вся серьезная работа легла на плечи Кессельринга, Шперле и Штумпфа, которым при необходимости помогали Мильх и Ешоннек…

Операция началась 13 августа 1940 года шестью массированными налетами 485 бомбардировщиков, которых сопровождали тысячи истребителей Ме-109 и Ме-110. Первыми целями стали аэродромы, радиолокационные станции на южном побережье и корабли в устье Темзы. Из шести атакованных радиолокационных станций пять были повреждены и только одну, в Вентноре на острове Уайт, люфтваффе уничтожило. Два аэродрома передового базирования Истребительного командования Королевских ВВС в графстве Кент были повреждены, но англичане привели их в порядок в течение суток. В «День орла» выдалась плохая погода, и это не позволило немцам сбросить бомбы на намеченные цели[358]. В ходе первого налета они потеряли 31 самолет, тогда как потери англичан составили 22 машины. На следующий день, 14 августа, люфтваффе осуществляло налеты по двум направлениям: 2-й воздушный флот бомбил графство Кент и устье Темзы; 3-й воздушный флот атаковал аэродромы в графствах Гэмпшир, Дорсет и Уилтшир, а ночью нанес бомбовый удар по заводу по сборке «спитфайров» близ Бирмингема. В итоге 45 немецких самолетов были сбиты[359]. Но наиболее массированное авиационное нападение Шперле, Кессельринг и Штумпф предприняли 15 августа. Три воздушных флота осуществили семь скоординированных налетов на все побережье острова, от графства Нортумберленд до Дорсета. Утром 40 пикирующих бомбардировщиков «Штука» под прикрытием истребителей атаковали аэродромы близ Лимпна и Хокинджа в графстве Кент. В полдень шестьдесят пять Хе-111 и семьдесят шесть Ю-88, прилетевшие из Норвегии и Дании, под прикрытием истребителей Ме-110 разбомбили несколько аэродромов на побережье графства Нортумберленд и уничтожили двенадцать бомбардировщиков на земле. В 14 часов 30 минут новая эскадра, прилетевшая из Бельгии, совершила нападение на аэродром в Мартлешаме севернее устья Темзы, а самолеты второй волны сбросили бомбы на базы истребителей в Хокиндже и в Истчёрче, а также на авиационные заводы Рочестера. В начале шестого вечера 80 бомбардировщиков из Нормандии вначале ударили по порту Портленда, а затем атаковали штаб обороны района и аэродромы в Миддл Уоллоп и Ворти Даун. И наконец, в 18 часов 30 минут шестьдесят Хе-111, базировавшихся в районе Па-де-Кале, снова атаковали графство Кент и разбомбили авиабазу в Уэст-Мейлинге, а также аэродром и авиазаводы в Кройдоне. В тот день англичанам был нанесен значительный ущерб, но английские истребители постоянно атаковали боевые порядки вражеских бомбардировщиков и часто вынуждали их отворачивать в сторону от целей, например таких, как Кинли и Биджин Хилл. Некоторые немецкие эскадрильи англичане перехватывали еще до того, как те успевали приблизиться к английским берегам. Немецкие самолеты Ме-110 и «Штука» оказались весьма уязвимы к атакам английских «спитфайров» и «харрикейнов». В тот день, 15 августа, считающийся кульминационным моментом «Битвы за Англию», люфтваффе потеряло 55 самолетов, тогда как Королевские ВВС – 34 истребителя.

Это немцев нисколько не смутило, и на следующий день, 16 августа, они снова атаковали аэродромы на юге Англии. Люфтваффе удалось разрушить командный пункт авиабазы Тангмер, но из-за тумана немцы потеряли 45 самолетов, уничтожив при атаке 41 английский самолет в воздухе и на земле. На следующий день налеты были отменены из-за плохой погоды, но 18 августа люфтваффе возобновило наступление, нанося сосредоточенные удары по аэродромам в графствах Кент, Суррей и Сассекс. Авиабаза Кинли и командный пункт авиабазы Биджин Хилл были серьезно повреждены, но немецкие пикирующие бомбардировщики разошлись со своими истребителями прикрытия, и люфтваффе потеряло 71 самолет[360].

Карта 11

«Битва за Англию», лето 1940 г.

В последующие дни плохая погода опять заставила немцев сократить число боевых вылетов, а Геринг с командующими воздушными флотами подвел итоги семи дней операции. Признав, что люфтваффе понесло серьезные потери, рейхсмаршал, как всегда, стал искать козла отпущения, и он очень удивился, что Королевские ВВС не ослабели, несмотря на большое количество потерянных истребителей и ущерб, который немцы нанесли их аэродромам и авиационным заводам. На деле это объяснялось не соответствующими действительности победными реляциями, а также слабостью немецкой разведывательной авиации. Третью причину очень точно сформулировал немецкий летчик-ас Адольф Галланд. Он вспоминал: «Помимо того что только по чистой случайности эскадрилья, которую следовало уничтожить, оказывалась на земле при бомбардировке ее аэродрома, количество сброшенных на каждую цель бомб было явно недостаточным. Взлетно-посадочные полосы и здания в большинстве случаев получали лишь легкие повреждения, которые можно было легко восстановить за одну ночь. Но в Главном штабе люфтваффе одной рукой держали доклад о выполнении задания эскадрой бомбардировщиков или “Штук”, а другая рука с жирным красным карандашом попросту вычеркивала вражескую эскадрилью из списка действующих. Она больше не существовала – во всяком случае, на бумаге. Поскольку доклады о победах истребителей тоже были преувеличены, в один прекрасный день случилось так, что, по расчетам Берлина, в небе не должно было больше появиться ни одного британского истребителя».

Если итог нанесенного британцам урона был спорным, то потери немецкой авиации подсчитать оказалось несложно: всего люфтваффе потеряло 363 самолета с экипажами (убитыми или взятыми в плен)[361]. Это было очень много для одной недели, но причины таких потерь доставляли еще большее беспокойство. Пикирующие бомбардировщики «Штука» из-за низкой скорости и слабого вооружения становились легкой добычей британских истребителей. Истребители Ме-110 были слишком тяжелыми и плохо маневрировали, из-за чего оказывались столь же уязвимыми, как и бомбардировщики, которые им следовало защищать. Слишком рано вышедшие с заводов, Ю-88 имели много серьезных технических дефектов, с трудом взлетали ночью, а их двигатели часто загорались во время полета. Истребители Ме-109, несмотря на великолепные летные качества, имели малый радиус действия[362] и были вынуждены сопровождать бомбардировщики, летавшие на малой скорости и на низкой высоте[363], а это лишало их главных козырей – скорости и маневренности. Наконец, катастрофическим оказалось то, что радиостанции истребителей и бомбардировщиков работали на разных радиочастотах, что не давало возможности летчикам взаимодействовать в полете[364]. А неточности авиационной разведки приводили к тому, что бомбардировкам подвергались второстепенные аэродромы.

Но еще больше штаб рейхсмаршала Геринга волновали три других вопроса. Во-первых, большинство авиационных заводов и баз Королевских ВВС располагались в центральных, северных и северо-восточных районах Британских островов и были в основном недоступны для самолетов люфтваффе, имевших весьма ограниченный радиус действия. Во-вторых, британские истребители обнаруживали нападавших противников с большой точностью и имели возможность действовать на упреждение, благодаря тому что южная и северо-восточная части Англии были оснащены сетью радаров, важность которых немцы начали понимать слишком поздно. Они принялись бомбить радиолокационные станции, легко распознавая их по характерным антеннам, но при этом теряли столько самолетов «Штука», что после первых дней битвы атаковали радары все реже. И в-третьих, вскоре стало ясно, что немецкая авиационная промышленность не в состоянии возместить понесенные потери: она производила 178 истребителей в месяц, тогда как за одну неделю британцы сбили 217 немецких самолетов…

Все это лишь эпизодически занимало рейхсмаршала, который стал чаще наведываться в штабы воздушных флотов и встречаться с летчиками-истребителями. А это только вносило сумятицу в работу штабов и выбивало из колеи пилотов. «Геринг, – вспоминал Адольф Галланд, – не желал понять, что его люфтваффе, этот сверкающий и до той поры победоносный меч, мог затупиться и раскрошиться в его руках. Он полагал, что авиации не хватало боевитости и веры в победу. Своим личным вмешательством он хотел внушить нам веру в себя. Но, по моему мнению, делал это крайне неуклюже. Он осыпал истребительную авиацию упреками. […] Вопрос сопровождения бомбардировщиков поднимался в энный раз […], и Геринг потребовал, чтобы мы действовали как можно ближе к бомбардировщикам. “Бомбардировщики, – сказал он, – намного важнее, чем наш список воздушных побед”. Я попытался объяснить ему, что Ме-109 был прекрасным истребителем для воздушных атак, но при ведении оборонительных действий терял свои преимущества перед “спитфайрами”, самолетами менее скоростными, но более маневренными. Но он ничего не желал слышать, а только высказал нам много неприятных слов. В конце, немного смягчившись, он поинтересовался, в чем нуждались наши эскадры. Мёльдер[365] попросил его оснастить Ме-109 более мощным двигателем. Геринг пообещал. “А что скажете вы?” – обратился он ко мне. Я без раздумий ответил: “Хотелось бы, чтобы моя эскадра была оснащена «спитфайрами»!” […] Такая наглость поразила Геринга. Он ушел, что-то ворча».

Летчики, как и маршалы, могли отметить, что Геринга почти не интересовали технические вопросы. Например, процесс доработки Ю-88 его совсем не заботил. Они также заметили, что рейхсмаршал, который был капитаном во время Первой мировой войны, предпочитал скорее жить своими воспоминаниями, а не знакомиться с реалиями современного воздушного боя. Он, например, посоветовал летчикам-истребителям не впадать в панику, когда они слышат за спиной шум мотора «спитфайра». Один командир эскадрильи, узнав об этом, воскликнул: «Черт побери, какое невежество! В кабине самолета я не слышу даже звуков выстрелов собственных пулеметов!» И потом, все знали, что рейхсмаршал упорно преуменьшал потери люфтваффе, требуя при этом, чтобы потери Королевских ВВС преувеличивались. Наконец, оказавшийся под крылом Канариса в абвере Ханс Бернд Гизевиус стал свидетелем этого. «Руководство люфтваффе отчаянно старалось преувеличить свои успехи, – вспоминал он, – по крайней мере на бумаге. Каждое утро в абвере разгорался спор, когда представитель Министерства авиации приносил свои победные реляции, которые Канарис холодно сравнивал с данными его разведслужбы. […] Спор шел о точном количестве самолетов, сбитых нашими летчиками. Каждое утро сообщалось о количестве остававшихся в строю английских самолетов: 200, 150, 80, 50 и 20…» Летчиков больше всего угнетало незнание реальных результатов их действий. Маршал Кессельринг позже написал: «Мои разговоры с Герингом и с руководителями операции “Морской лев”, представлявшими сухопутные войска и морской флот, в моем полевом КП больше походили на неформальные беседы. […] Я даже не знал о связи между нашими налетами на Англию и планом вторжения».

В оправдание Геринга следует сказать, что и сам он не ведал об этой связи… В отличие от польской и французской кампаний, руководство которыми осуществлял Генеральный штаб сухопутных войск, и от норвежской кампании, во время которой всеми операциями руководило ОКВ, у операции «Морской лев» не было единого командования: командующим тремя видами вооруженных сил было предписано согласовывать между собой стратегию проведения операции, датой начала которой по-прежнему оставалось 15 сентября. Хотя Гитлер, казалось, не очень ею интересовался, что было весьма необычным. «Если бы Гитлер действительно хотел провести эту операцию, – писал Кессельринг, – он бы вникнул в каждую мелочь и навязал бы свою волю трем видам вооруженных сил». Маршал Кессельринг, как, кстати, и адмирал Рёдер, явно не понимал причин отсутствия интереса у фюрера к этой операции. Что, несомненно, всех устраивало[366]. Но на самом деле Гитлер никак не мог сделать выбор между неосуществимой блокадой, дорогостоящей авиационной войной и очень рискованным вторжением. Он так и не смог выбрать один из этих трех способов действия, поскольку у него были другие заботы. «В то время, – вспоминал Бернхард Лоссберг, – никто в нашем штабе уже не верил в возможность вторжения. Ходили слухи, что Гитлер, как он якобы сказал Герингу, прикажет начать операцию, только если возникнет особенно благоприятная ситуация, например начнется революция в Англии, – такую возможность он рассматривал вполне серьезно. […] В любом случае, назначая летом дату начала операции, он основывался на том, что Англия будет готова договориться с ним, чего он страстно желал, так как у него давно созрело решение о нападении на Россию». И потом, Гитлер вполне сознавал трудности проведения этой операции, как вспоминал адмирал Рёдер, он сам признал еще 21 июня на совещании с командующими трех видов вооруженных сил, что вторжение в Великобританию стало бы слишком дерзким предприятием. «Он согласился с тем, – писал Рёдер, – что мы не смогли бы добиться эффекта неожиданного вторжения, и в этом случае нам пришлось бы иметь дело с отчаянно сопротивляющимся противником, имеющим полный контроль над водным пространством, которое нам предстояло пересечь. Он также признал, что организовать снабжение сил вторжения численностью примерно 40 дивизий после их высадки было бы неимоверно трудной задачей, а то и невыполнимой вообще. […] А заключил он совещание словами о том, что уже имеет место промедление, из-за чего вся операция должна быть спешно завершена к 16 сентября, так что если все приготовления не будут окончены к дате начала высадки, 1 сентября, то придется рассматривать другие варианты».

В это же время отстраненность Гитлера привела к тому, что споры между сухопутными войсками и флотом переросли в постоянные разногласия. Для того чтобы получить наилучшие шансы для прорыва британской обороны, сухопутные войска желали осуществить высадку на очень широком фронте от Рамсгита до Портсмута, а представители флота заявляли, что он не в состоянии защитить десант от Королевских ВМС на таком обширном участке. И утверждали, что на более узком участке – между Маргитом и Брайтоном – было бы намного легче обеспечить прикрытие сил вторжения. Но захваченный при этом плацдарм противник мог легко ликвидировать в результате массированной танковой атаки. Некоторые другие вопросы тоже вызывали разногласия, в частности количество дивизий, которые требовалось задействовать в операции «Морской лев»: Гитлер хотел, чтобы во вторжении приняли участие сорок дивизий, включая тринадцать дивизий первого эшелона. А их перевозка заняла бы полных десять дней, и каждый день десант надо было бы защищать от британских ВМС и ВВС… И ведь надо было еще высадить войска. Флотские командиры не хотели высаживать их в английских портах, которые были прекрасно укреплены, а генералы сухопутных войск считали, что их дивизии недостаточно оснащены для высадки вне портов.

Наконец армия и флот сошлись в одном: ничего не стоило начинать до тех пор, пока люфтваффе не завоюет господство в воздухе. Это, естественно, означало перекладывание всей ответственности за успех операции «Морской лев» на Германа Геринга. А тот оказался достаточно самоуверен, чтобы эту ответственность принять.

Однако рейхсмаршал не интересовался по-настоящему операцией «Морской лев», поскольку был убежден, что победы его люфтваффе в авиационной войне окажется достаточно для капитуляции британцев. Получив планы взаимодействия с флотом во время высадки, он передал их своему адъютанту со словами: «Прочтите это, потом перескажете мне. В любом случае, до этого дело никогда не дойдет». А когда в портах Франции и Бельгии в целях подготовки к вторжению начали собираться суда и баржи, он саркастически заметил: «Англичанам придется потратить много бомб, чтобы постараться уничтожить эти игрушки. Больше они ни на что не годятся!»

Только вот для того, чтобы они не понадобились, требовалось победить Королевские ВВС… И поэтому Геринг внес важное изменение в стратегию воздушных наступательных операций: он приказал перейти к ночным бомбардировкам авиационных заводов, аэродромов и пунктов управления. Это предстояло делать бомбардировщикам в сопровождении многочисленных истребителей. Днем же эти истребители должны были осуществлять глубокие рейды, привлекая к себе множество вражеских истребителей, с тем чтобы их уничтожить. Потери люфтваффе при такой тактике значительно увеличились бы, но Геринг был готов заплатить эту цену за достижение победы. Зато эскадрильи пикирующих бомбардировщиков «Штука», понесшие серьезные потери во время последних авиационных налетов, должны были оставаться на аэродромах до дня начала вторжения. А Ме-110 следовало переориентироваться на ночную охоту. Наконец, летчикам-истребителям групп сопровождения, которые будут удаляться от строя бомбардировщиков, Геринг пригрозил судом военного трибунала…

Двадцать четвертого августа, когда улучшились метеоусловия, воздушные налеты люфтваффе возобновились, и в первую очередь они нанесли удары по комплексу аэродромов и авиационных заводов юга Англии. Норт Уэлд, Хорнчёрч, Биггин Хилл, Кенли, Дебден, Редхилл, Уэст Маллинг, Грейвсенд, Норхолт и Кройдон немцы бомбили день за днем, что делало невозможным их восстановление. Только за один день, 30 августа, Королевские ВВС потеряли тридцать девять истребителей. С 4 по 6 сентября целью авиационных налетов люфтваффе стали заводы компаний «Виккерс» и «Хокер» неподалеку от Уэйнбриджа. А заводы «Хокера» производили половину самолетов «Харрикейн» для Королевских ВВС… В этот период немцы осуществили тридцать три массированных налета, две трети которых имели целью аэродромы базирования истребительной авиации Британии. Сопротивлявшиеся англичане подверглись серьезному испытанию: они потеряли 286 самолетов, 171 самолет был поврежден, погибли 103 летчика из 984, а еще 128 пилотов получили ранения. Из семи основных авиабаз истребительной авиации Королевских ВВС в южном районе шесть были сильно разрушены, а две радиолокационные станции из имевшихся шести немцы уничтожили. Кадровые потери и потери в технике оказалось невозможно восполнить, темп выпуска «спитфайров» и «харрикейнов» существенно замедлился, линии связи по большей части были разрушены, резервы заканчивались, летчики очень устали. Королевские ВВС практически утратили господство в воздухе над графствами Кент и Сассекс. С каждым днем они слабели. Экипажи немецких бомбардировщиков уже 1 сентября отметили явное ослабление британской противовоздушной обороны, а ОКВ получило сведения, что количество самолетов в эскадрильях Королевских ВВС уменьшилось с двенадцати до шести машин. Геринг уже полагал, что победа близка, но вмешательство Гитлера заставило его в этом усомниться.

Одно случайное событие изменило ход истории: в ночь с 24 на 25 августа вследствие навигационной ошибки немецкие самолеты сбросили бомбы на лондонский Ист-Энд, хотя Гитлер категорически запретил бомбить английскую столицу. Но Черчилль знать этого не желал. Из-за природной задиристости и из-за инстинктивного желания поддержать моральный дух своих сограждан он приказал немедленно произвести ответный воздушный налет на Берлин. Восемьдесят один бомбардировщик «Хэмпден» и «Веллингтон» вылетели в ночь с 25 на 26 августа. До Берлина долетели всего 29 самолетов, и они произвели в городе очень незначительные разрушения. Но, вопреки здравому смыслу, Черчилль продолжал упорствовать, и бомбардировки Берлина продолжились в течение нескольких следующих ночей. Гитлер в конце концов потерял терпение. «Мы сровняем с землей их города!» – выкрикнул он во время выступления 4 сентября во Дворце спорта… Но дело было не только в ответном ударе: в конце августа осознав неопределенность исхода «Битвы за Англию» и поняв, что сбор судов в портах на побережье Ла-Манша затягивается, Гитлер перенес начало операции «Морской лев» с 15 на 21 сентября. Для того чтобы успеть завоевать к этому сроку полное господство в небе над Англией, люфтваффе следовало предпринять решительные шаги, и главной мишенью был выбран Лондон. Налет на столицу Англии подразумевал напряженные воздушные сражения, в результате которых немцы рассчитывали уничтожить британскую истребительную авиацию. Кроме того, налет на Лондон и одновременные ночные бомбардировки других крупных городов могли дезорганизовать правительственную структуру управления страной накануне вторжения и посеять панику среди гражданского населения, которое поспешило бы сдаться[367]. Ведь именно такой эффект был достигнут при бомбардировках Варшавы и Гааги! Поэтому 5 сентября Геринг получил от Гитлера приказ направить люфтваффе на эту главную цель.

Несмотря на внешнее бахвальство, рейхсмаршал этому приказу совсем не обрадовался. Возможно, потому что не видел стратегической связи между налетом на Лондон и подготовкой к высадке десанта. Ну и конечно, он прекрасно понимал, какие силы потребуется привлечь для такого изменения стратегии.

«Я пытался убедить фюрера в том, что вначале надо атаковать первый пояс аэродромов вокруг Лондона, – говорил Геринг, – но он категорически настаивал на нападении на сам Лондон, ссылаясь на политические причины и желая возмездия». В тот самый день Геринг пригласил на ужин в вагон-ресторан своего спецпоезда молодого начальника Генерального штаба люфтваффе генерала Ешоннека, который горячо поддерживал идею бомбардировки Лондона. Когда подали десерт, рейхсмаршал спросил генерала: «Вы полагаете, что Германия капитулирует, если Берлин окажется в руинах?» Ешоннек без раздумий воскликнул: «Конечно же нет!» Потом, поняв смысл вопроса, добавил: «Но моральный дух британцев намного слабее нашего…» На что Геринг сказал: «А вот тут вы ошибаетесь!»

Значит, у рейхсмаршала все-таки случались проблески трезвомыслия… Но фюрер уже отдал приказ, так что раздумывать было незачем, и специальный поезд рейхсмаршала снова двинулся в направлении Па-де-Кале: Геринг пожелал присутствовать при начале операции. Седьмого сентября во второй половине дня 300 немецких бомбардировщиков в сопровождении 600 истребителей пролетели над графствами Кент и Сассекс и появились над устьем Темзы. Они летели мощными волнами. Несколько бомбардировщиков сбросили бомбы на нефтеперерабатывающий завод в Темзхавене, а основные силы продолжили полет до предместий английской столицы, где сбросили фугасные и зажигательные бомбы прежде, чем их атаковали тридцать три эскадрильи британских истребителей. Восточная часть Лондона и доки были разрушены, портовые склады загорелись, и эти пожары послужили ориентирами для немецких летчиков во время ночных рейдов. Утром англичане подсчитали потери: 380 убитых и 1337 раненых… «На Геринга, – вспоминал Кессельринг, – очень сильное впечатление произвели зрелище всех поднявшихся в небо эскадрилий и результаты налета, о которых ему доставили донесение в его полевой штаб. И он с восторгом рассказал об этом в одной из своих речей, обращенных к немецкому народу». Но пропаганда – одно, а реальность – совсем другое. Геринг сразу же отправился в Париж, но назвать его настроение оптимистичным было никак нельзя: конечно, британцы капитулировали бы, если бы их авиация была побеждена, но вид отдельных развалин впечатления на них уж точно не мог произвести. «Я считал, что бомбардировки Лондона были бессмысленными, – сказал рейхсмаршал позже. – Таким способом можно было поставить на колени голландцев, но не англичан».

Точно установлено, что если для гражданского населения Лондона, Манчестера, Бирмингема, Ливерпуля, Халла и Ньюкасла началась кошмарная жизнь, то для офицеров Истребительного командования наступила передышка. В то время, когда британские военно-воздушные силы на юге страны, понеся огромные потери и почти потеряв систему наземного обеспечения полетов, начали ослабевать и уступать немцам, люфтваффе вдруг прекратило нападения на военные объекты. Эта неожиданная пауза позволила Королевским ВВС восстановить линии связи, завезти на аэродромы все необходимое, восстановить пункты управления и восполнить потери потрепанных эскадрилий. «Хотя в начале сентября мы добились превосходства над противником в ограниченном секторе, – подтвердил позже Кессельринг, – нам не удалось его сохранить после начала налетов на Лондон». Это – факт: менее чем за неделю «лорды»[368] оправились и начали истреблять нападавших. Пятнадцатого сентября 300 «харрикейнов» и «спитфайров» поднялись в воздух и атаковали группы До-17, Хе-111 и Ю-88 задолго до того, как те смогли приблизиться к целям. В тот день англичане сбили 59 немецких самолетов, включая 34 бомбардировщика[369], а дюжина других получили серьезные повреждения. «Мы не можем продолжать в том же темпе, – сказал Кессельринг по телефону своему начальнику. – Мы опустились ниже уровня безопасности».

Гитлер тоже посчитал такие потери неприемлемыми. Тем более что он понимал – хотя и не высказывал это вслух, – что доклады его рейхсмаршала о фантастических победах не соответствуют действительности. «Геринг считал, что англичане уже на пределе своих сил, – вспоминал фон Белов. – На Гитлера же донесения о таких успехах, казалось, большого впечатления не производили. В сентябре я, по его указанию, запросил у Генерального штаба люфтваффе данные о численности британских истребителей. По сведениям штабистов, в соединениях Королевских ВВС насчитывалось 600 истребителей, а также имелось еще 600 самолетов устаревших типов, которые могли применяться на фронте лишь в чрезвычайных случаях». Другими словами, у британцев самолетов оставалось больше, чем их было в начале битвы! Не говоря уже о бомбардировщиках, которые уже неделю бомбили скопления предназначенных для десанта судов между Остенде и Гавром, причем весьма удачно…

Хотя маршалы люфтваффе работали по двадцать часов в сутки, на пределе усталости был Геринг… Он засыпал только после приема сильного снотворного, и поэтому наутро был вялым. Одного только названия «Морской лев» оказывалось достаточно для того, чтобы рейхсмаршала бросило в пот. Он часто вызывал своего слугу Роберта Кроппа, чтобы сменить рубашку во время совещания в штабе. По вечерам генерал Ешоннек приносил ему свежие донесения о потерях англичан и люфтваффе за день, а Геринг заставлял его каждый раз уточнять цифры. «Сколько же еще они смогут продержаться? Сколько времени мы сможем так продолжать?» – повторял рейхсмаршал, все глубже погружаясь в уныние. Он принимал по тридцать таблеток паракодеина в день, а когда ему звонил Гитлер, Геринг глотал по две таблетки. «Разрываемый между сомнениями и желанием угодить своему фюреру, – писал Фришауэр, – Геринг махал руками, делал курбеты и даже изгибался перед трубкой телефона, слыша в ней голос Гитлера». Один капитан из полка личной охраны рейхсмаршала говорил: «Мы знали, когда он говорил с Гитлером. Он вел себя точно так же, как когда перед ним стоял фюрер». А Гитлер жестоко упрекал Геринга за неудачи немецкой авиации в тот момент, когда пропаганда Геббельса постоянно твердила: «Операции осуществляются под непосредственным руководством рейхсмаршала». Это было явной ложью, но Геринг предпочитал не обращать на это внимания…

Действительно, победы, необходимые для успешного осуществления вторжения, так и не были достигнуты, а погода на море вскоре грозила испортиться. К тому же Гитлер признавался: «На суше я – герой, но на море – трус». А полковник Варлимонт «собственными ушами слышал, как он сказал, что готов видеть, как умирают немецкие солдаты, сражаясь за Германию, но не возьмет на себя ответственность за то, что они тысячами пойдут на дно без единого выстрела». Ведь солдаты нужны были фюреру для войны против СССР, его главной цели. Пятнадцатого сентября в Бергхофе он снова заговорил о необходимости «нападения на Россию, чтобы лишить Англию любой возможности заключить новый союз». И спустя два дня после этого Гитлер решил отложить начало операции «Морской лев» до нового его указания. Конечно же он объявил руководству вермахта новую дату вторжения – 12 октября, – по всему побережью оккупированной Европы продолжилась активная подготовка к операции «Морской лев», а ночные бомбардировки английских городов значительно усилились. Но уже в начале октября 1940 года и в Лондоне, и в Берлине пришли к трем выводам: Гитлер временно воздержался от высадки на Британские острова, Черчилль выиграл «Битву за Англию»… а Геринг ее проиграл.

XII Прыжок в неизвестность

Привыкнув за десять лет к непрерывным успехам, Герман Геринг давно уже забыл горечь поражения. Но ему пришлось вспомнить этот вкус в конце сентября 1940 года, когда отказ от плана завоевания Англии был воспринят всеми как официальное признание полного провала рейхсмаршала. Но Геринг с поражением не смирился. Да ведь и Гитлер приказал не прекращать авиационные налеты на Британские острова. И посему люфтваффе продолжало бомбить Лондон и английские промышленные центры – в основном по ночам, когда истребители Королевских ВВС оставались на земле. Но из-за этого снижалась точность бомбовых ударов. А поскольку бомбардировщики развивали невысокую скорость и были уязвимы, фюрер распорядился использовать для бомбометания треть истребителей: Ме-109 должны были поднимать в воздух 250 кг бомб, а Ме-110 – до 700 кг. Это привело к ужасающим результатам: с таким полетным весом «мессершмитты» не могли подниматься на высоту более 5000 м и были практически не способны вести воздушные бои. Однако в сентябре на Британские острова немцы совершили 741 налет, 286 из которых имели целью Лондон. На столицу Англии упали 6244 тонны бомб из 7300 тонн, предназначавшихся для бомбардировки всех целей на территории Британии…

Это было очень много, и Геринг надеялся, что эти налеты серьезно ослабят английскую оборону, о чем его пропаганда уже успела растрезвонить[370]. Неужели он все еще надеялся победить? Трудно сказать, потому что в душе этого сатрапа в маршальском мундире тесно сплетались безотчетная догадливость, рабская угодливость и безмерное тщеславие. Очевидно, он любил представляться и выступать в роли мудрого стратега и победоносного главнокомандующего авиацией.

Хотя следует сказать, что стратегия не давалась ему точно так же, как ускользали победы. И, к большому облегчению маршала Кессельринга, Герман Геринг вскоре предпочел как можно реже посещать мыс Гри-Не, но его стали чаще видеть в его апартаментах в парижском отеле «Риц». Один из его офицеров, который увидел, как рейхсмаршал возлежал в синем шелковом домашнем халате на мягком канапе, вспоминал: «Он говорил жене по телефону, что в данный момент находится на скалах Кале, а в небе над ним его эскадрильи пролетают, ревя моторами, в направлении Англии».

Но это было не единственным его занятием, и даже не основным: начиная с лета 1940 года Геринг колесил по Франции, Бельгии и Нидерландам в поисках произведений искусства, которые были брошены, реквизированы, найдены или продавались по скромным ценам. Дело в том, что он хотел устроить большой музей в Каринхалле и, конечно, украсить свой особняк на Лейпцигерплац, свой охотничий домик в Роминтене и два своих замка: Фельденштейн и Маутерндорф. Его агенты Вальтер Андреас Хофер и Алоис Мидль занимались поисками самых интересных коллекций, а Геринг приезжал затем на место, чтобы лично выбрать лучшие экземпляры. В июле 1940 года он приобрел таким способом шедевры изобразительного искусства из коллекции Гудстиккера[371], среди которых были картины Кранаха, Гогена и Тинторетто. В Париже специальная комиссия под руководством рейхсляйтера Розенберга отбирала в залах музея Оранжери ценнейшие произведения искусства: они предназначались для музея, который фюрер намеревался создать после войны в Линце. Однако Геринг использовал личную власть, чтобы получить свою долю. В основном он предпочитал работы художников эпохи Возрождения (особенно ценил полотна фламандских мастеров), статуэтки, старинную мебель и гобелены. Геринг ненавидел творчество Брака и Пикассо, по его словам, «искусство дегенератов», но все-таки не брезговал и их созданиями, чтобы потом использовать в качестве разменной монеты. Когда агенты сообщали ему о частных коллекциях, он чаще всего изъявлял желание платить за картины, но цену давал смехотворную, а деньги брал из фонда Рейхсбанка. Поэтому зачастую покупки оказывались чисто символическими. Однако многочисленные посредники, которым довелось иметь с ним дело, едины в своем мнении: рейхсмаршал был тонким знатоком, он торговался так упорно, словно тратил последние копейки, а обмануть его было трудно…

Но если Герман Геринг ограничивался воинственным видом и манией приобретения, Гитлер относился к войне серьезно. Раз уж ему не удавалось победить Великобританию в столкновении один на один, он начал задумываться над тем, чтобы принудить ее стать на колени другими средствами. Для этого требовалось гораздо более тесное взаимодействие стран «Оси», и 27 сентября 1940 года Германия, Италия и Япония заключили Тройственный пакт, предусматривавший разграничение зон влияния между ними при установлении нового мирового порядка, – при этом стороны обязались оказывать друг другу всевозможную политическую, экономическую и военную помощь. По расчетам Риббентропа, Италия могла бы помочь Германии изгнать англичан с Балкан, из Киренаики и из Египта. А Япония могла бы захватить Гонконг, Малайзию, Бирму и Индию, сдерживая при этом Соединенные Штаты, главную опору Великобритании в мире… Подразумевая именно это, адмирал Рёдер предложил Гитлеру весьма амбициозный план наступления в районе Средиземного моря, который предусматривал нанесение трех ударов в южном направлении. Первый удар, через Испанию, имел целью захват Гибралтара, затем форсирование пролива и оккупацию Северной Африки. Второй удар Рёдер планировал нанести по Триполитании из Италии. А третий удар, через Балканы, Грецию и Турцию, подразумевал захват Сирии, Ирака и Суэцкого канала! После осуществления этого плана, полагал Рёдер, британцам осталось бы только покориться…

Гитлера, с трудом отличавшего желаемое от действительного, вовсе не смутили потенциальные трудности – большие расстояния, рельеф местности и сложность обеспечения войск. Ему план Рёдера понравился, а Геринг поспешил поддержать в этом своего фюрера. Так, он решил, что захват Гибралтара ему по плечу, и позже говорил с плохо скрываемой гордостью: «Для этого были выделены пятнадцать дивизий, включая две парашютно-десантные[372], и три корпуса ПВО. Примерно шестьсот 88-миллиметровых зенитных пушек и некоторое число полевых 80-миллиметровых орудий, а также “самые маленькие” 60-миллиметровые пушки сровняли бы Гибралтар с землей. Мы полагали, что после подобного обстрела в скальных укрытиях не осталось бы ни одной живой души. Новые 80-миллиметровые пушки уже были погружены на платформы и были готовы пересечь Испанию. […] Двум парашютно-десантным дивизиям даже не пришлось бы вступать в дело, потому что непрекращающийся обстрел […] поставил бы на колени английский гарнизон».

Несмотря ни на что, Гитлер считал, что для подрыва британских позиций в Средиземноморье следовало сотрудничать с Францией или с Испанией, а лучше с обеими этими странами вместе. Колонии Франции и французский флот позволили бы ему ступить на африканский берег, получить базы в Алжире и Тунисе, захватить Александрию и Суэцкий канал и прогнать сторонников де Голля из Французской Экваториальной Африки. С помощью Испании он мог бы захватить Гибралтар, перекрыть доступ в Средиземное море с запада и занять Марокко, страну с выгодным положением на пороге Атлантического океана. Вот почему 23 октября Гитлер встретился с генералом Франко в городе Андай, а на следующий день принял маршала Петена на вокзале Монтуа. Но каудильо выдвинул неприемлемые требования за участие в крестовом походе фюрера против Англии, а маршал Петен заявил, что готов вступить в войну с британцами только для того, чтобы отобрать Экваториальную Африку у французских республиканцев. В итоги обе встречи закончились ничем, да еще Муссолини усугубил разочарование Гитлера: дуче сообщил ему о своем намерении напасть на Грецию… Решительно, все складывалось наперекор плану крестового похода против британцев в Средиземноморье. По дороге в Берлин Гитлер несколько раз заводил разговоры с Кейтелем и Йодлем, во время которых выражал свою мысль вполне определенно: он должен начать борьбу против России в следующем году. «Свое намерение фюрер подкреплял убеждением, – вспоминал адъютант фон Белов, – что Россия будет в состоянии напасть на Германию в 1942 году, и потому в 1941 году он хочет сам выступить против нее. Гитлер считал, что значительная часть России может быть захвачена с мая по сентябрь, так как в 1942 году ему опять нужно было быть готовым к борьбе с Великобританией».

Поэтому ничто не изменилось с июля 1940 года, когда Гитлер заявил: «Если Россия будет разбита, то исчезнет последняя надежда Англии». И план Рёдера был предан забвению. Но прежде чем принять окончательное решение, Гитлер дождался визита в Берлин советского министра иностранных дел Вячеслава Молотова, которому он предложил заключить союз против Великобритании, предусматривавший, что Германия возьмет под контроль Европу от Северного моря до восточной части Средиземноморья, а СССР расширит сферу своего влияния на Ирак, Персию и Индию за счет Британской империи. Но в ходе пребывания в Берлине с 12 по 14 октября Молотов дал ясно понять, что его страну больше интересуют Прибалтика и Эгейское море, чем Персидский залив и Индийский океан. Он также намекнул немцам, что Советский Союз хотел бы иметь свободу действий в Финляндии, Румынии, Болгарии и Турции. Однако Адольф Гитлер считал, что эти страны принадлежат к его сфере влияния…

И 15 октября он сообщил о своих выводах майору Энгелю, который записал в дневнике: «В любом случае, он не ждал никаких результатов от этого визита. Переговоры показали, что планирует Россия. Молотов открыл свои намерения. Он [фюрер] почувствовал настоящее облегчение. Не состоялся даже брак по расчету. Дать русским возможность проникнуть в Европу означало бы потерять Центральную Европу. Над Балканами и над Финляндией тоже нависла серьезная опасность. […] Требовалось срочно обустраивать командные пункты на юге, в центре и на севере. Фюрер решил оборудовать постоянную ставку в Восточной Пруссии». Все это весьма показательно. Кроме того, поставка вооружений в Финляндию, присоединение Румынии к Тройственному пакту 23 ноября и быстрое увеличение числа немецких дивизий на границе рейха уже позволяли понять намерения фюрера. Довольный сообщениями о жесточайшей чистке кадров советского военного командования, наблюдениями, сделанными в ходе захвата Советским Союзом Восточной Польши[373], и неудачами Красной армии в войне против Финляндии, он явно считал СССР колоссом на глиняных ногах.

А вот Геринг сомневался в слабости СССР, и возможно, именно об этом он сказал Гитлеру в августе 1940 года: по его словам, рейхсмаршал «целых три часа отговаривал фюрера от нападения на Россию, но, к сожалению, безуспешно».

Неужели Геринг действительно отговаривал Гитлера в течение трех часов? Подтверждения этому нет, зато точно известно, что осенью 1940 года рейхсмаршал выступал против этой кампании: это объяснялось тем, что он был горячим сторонником «великого» плана захвата Средиземноморья… Разумеется, Геринг не стал противником плана нападения на СССР по моральным или политическим причинам: он просто полагал, что для этой войны время еще не пришло. Потому что продолжалось перевооружение вермахта, к тому же за прошедший год вооруженные силы понесли весьма ощутимые потери. И потом, Германия все еще нуждалась в поставках из СССР нефти и зерна. Наконец, Соединенные Штаты обязательно ввязались бы в этот конфликт. Зачем же было развязывать войну на два фронта? Ведь рейх все еще не мог победить Англию, а Герману Герингу это было известно лучше других…

В октябре люфтваффе совершило 783 воздушных налета на Великобританию, при этом оно 333 раза бомбило Лондон, на который сбросило 4150 тонн бомб. Бомбардировки причинили Англии определенный ущерб, величину которого оценить немцы не смогли, хотя налеты повлияли на моральный дух британцев и на их оборону. Дневные бомбардировки были очень дорогостоящими, поэтому они осуществлялись редко и приводили к несущественным результатам. А ночным бомбометаниям, которые осуществлялись с большой высоты – летчики стремились избежать огня зенитных пушек и не столкнуться с аэростатами заграждения, – явно не хватало точности. К тому же ночные бомбардировщики зачастую отклонялись от своих целей, а командиры эскадр не понимали, почему это случалось[374], но не докладывали о неудачах рейхсмаршалу, желая избежать обвинений в неспособности командовать… Что же касалось использования истребителей в качестве бомбардировщиков, эта затея оказалась неэффективной, так как летчики часто сбрасывали бомбы где попало, чтобы поскорее от них избавиться.

Но более всего люфтваффе беспокоили понесенные за это время потери: 147 летчиков погибли, а 386 пропали без вести. Менее чем за два месяца 578 немецких самолетов были уничтожены или серьезно повреждены. Это оказались чрезмерные потери, если принять во внимание достигнутые результаты и способность восстанавливать потери[375].

И это было самым больным местом, потому что производство самолетов в Германии находилось в застое: страна производила в месяц всего 625 самолетов, 230 из которых были истребителями. Те, кто считал ответственным за подобное положение дел Геринга, отправлялись к статс-секретарю Мильху, который отвечал, что промышленное производство находится вне его компетенции. На самом деле главным виновником того, что авиационная промышленность рейха не могла удовлетворить потребности люфтваффе в современных самолетах, был не кто иной, как Эрнст Удет. Возглавляя техническое управление люфтваффе и будучи начальником боевого снабжения люфтваффе, он весьма ревностно относился к своим должностным обязанностям, однако был совершенно не способен их исполнять. В прошлом мастер акробатического пилотажа, Удет неделями не появлялся на службе: он пьянствовал, устраивал оргии, употреблял наркотики и не проводил никакой организаторской работы в Министерстве авиации[376]. Его служба включала двадцать шесть различных отделов, в штате которых числились 4000 бюрократов. Они вмешивались во все, ничего не производили и ни перед кем не отчитывались. Так что Удет безраздельно царствовал в империи технической службы, и это приводило к подтасовке статистических отчетов и к тому, что в серийное производство запускались самолеты, летные испытания которых имели неудовлетворительные результаты. «В руках Удета все превращается в пыль», – с горечью и не без основания констатировал Эрхард Мильх. Но что думал обо всем этом главнокомандующий люфтваффе, рейхсмаршал и министр авиации Герман Геринг? По правде говоря, почти ничего: когда он встречался с Эрнстом Удетом, они говорили только… о славных временах Первой мировой войны! После чего Геринг представлял Гитлеру радужные отчеты о работе немецкой авиационной промышленности, о количестве, качестве и летных характеристиках самолетов, которые готовы были выйти с заводов, и о боевой эффективности уже поступивших в части машин.

Однако было бы несправедливо возлагать на Удета и Геринга всю ответственность за недостатки в работе немецкой авиационной промышленности в конце 1940 года. Гитлер, захваченный с головой идеей уничтожения большевизма, решил сменить приоритеты и сконцентрировать все усилия не на производстве самолетов, а на выпуске танков и других бронемашин, которые намеревался бросить в наступление против Красной армии весной 1941 года. Поэтому, в условиях хронической нехватки сырья, в частности меди, цинка, молибдена и хрома, Рейхсминистерству авиации пришлось оптимизировать использование имеющихся ресурсов для увеличения выпуска самолетов и делать выбор между самыми перспективными прототипами, которые предлагали конструкторские бюро таких самолетостроительных фирм, как «Хейнкель», «Мессершмитт», «Юнкерс», «Арадо», «Фокке-Вульф», «Дорнье», и ряда других. Однако у Удета были другие заботы, Мильх был отстранен от этой работы, конструкторы не получали поддержки… а Гитлер начал сомневаться в организаторских способностях своего рейхсмаршала.

По правде говоря, это недоверие имело причиной не столько недостатки немецкой авиационной промышленности, сколько нарастающую интенсивность налетов британской авиации. Дело было в том, что после чисто символических и неэффективных бомбардировок Берлина, предпринятых Королевскими ВВС в конце августа, с началом осени все стало намного серьезнее: начиная с 20 сентября «бленхеймы» и «веллингтоны» осуществляли постоянные бомбардировки военных объектов вблизи портов на французском побережье Ла-Манша. А налеты английской авиации на Берлин, Бремен, Кёльн и Эссен становились все более частыми и все более разрушительными. Уже в начале октября 1940 года стало очевидно, что Германии еще долго придется нести такой же ущерб, какой она сама хотела причинять противнику. Немцам пришлось организовывать более эффективную систему противовоздушной обороты, усиливать ночную истребительную авиацию генерала Каммхубера, эвакуировать детей из крупных городов и строить крупные бомбоубежища из железобетона – только в Берлине для строительства убежищ потребовалось привлечь 200 000 рабочих и 4000 грузовиков!

Как всегда, когда надо было принять конкретные меры в срочном порядке, Геринг обратился за помощью к Мильху, снова поставленному во главе Гражданской обороны[377]. Полномочия Мильха значительно расширились, потому что в его ведении оказались система ПВО, система предупреждений о воздушных налетах, ложные объекты и даже ночные истребители. Но сколько бы обязанностей ни взвалил на него Геринг, сам рейхсмаршал продолжал оставаться объектом критики: все помнили, как он хвастливо заявил: «Если хотя бы один самолет врага пролетит над немецкой землей, зовите меня Мейером!» И многие немцы вскоре начали называть его Мейером…

К несчастью для Геринга, среди них оказался и фюрер. А поскольку Гитлер не обладал развитым чувством юмора, это можно принять за косвенный, но едкий упрек в адрес его верного паладина. Это предположение подтверждается записью, которую сделал майор Энгель в своем дневнике 4 ноября: «Неприятное совещание в ставке фюрера с участием Геринга, Гальдера и Кейтеля. Впервые, основываясь на сообщениях английской и другой прессы, фюрер выразил сомнение в успехах и в победных реляциях люфтваффе». На самом деле подобные сомнения зародились у Гитлера уже давно, но во время этого совещания он действительно первый раз высказал их в присутствии своих главнокомандующих. И Геринг прекрасно понял намек, что, возможно, объясняет его выходку: он впервые потерял самообладание и яростно накинулся на Браухича, обвинив главнокомандующего сухопутными войсками в том, что тот «промедлил во время операции под Дюнкерком». Герингу явно не стоило вспоминать Дюнкерк, но ему требовалось отыграться на ком-то… В любом случае, он был достаточно реалистическим человеком, чтобы понимать: из-за неудач трех последних месяцев его авторитет в рейхсканцелярии резко снизился, а его советы быть осторожнее – или, по крайней мере, терпеливее – в отношениях с СССР игнорируются. Однако он всеми силами стремился быть услышанным, и это засвидетельствовал Боденшац. «Геринг яростно выступал против войны с Россией до того, как она началась, – вспоминал генерал. – Он едва не подал в отставку. Но такие люди не могли все бросить, поскольку стали зависимыми. У него был Каринхалл, и в этом была его беда. А вот у Гесса ничего не было – никакого замка – просто квартира. И он мог все бросить».

Так и есть: часто люди подчинены своему имуществу, и рейхсмаршалу как наследному принцу и первому проходимцу германского рейха оставалось лишь покорно ждать своего часа, наслаждаясь многочисленными приобретениями. Но когда возникла угроза потери престижа и влияния, он отреагировал весьма характерным способом – усилил заградительный пропагандистский огонь и переложил на Мильха всю ответственность за осуществление воздушных налетов на Великобританию. А сам… взял два месяца отпуска! Короче говоря, 14 ноября 1940 года Геринг вызвал в Каринхалл генерала-фельдмаршала Мильха и торжественно поручил ему командование люфтваффе, после чего уехал на свою охотничью дачу в Роминтене…

На самом деле Эрхард Мильх уже давно готовился принять на себя командование, и для начала он перебросил на французское побережье Ла-Манша «Боевую группу 100» – эскадру бомбардировщиков, оснащенных приборами новой системы радионаведения на цель «Х-аппарат». Эта система «слепого» бомбометания впервые была применена при налете на Ковентри: в ночь с 14 на 15 ноября 450 немецких бомбардировщиков, составлявшие две группы, взлетели с побережья оккупированной Франции и благодаря лучам наведения «Х-аппарат» достигли своей цели – центра города, на который сбросили 600 тонн фугасных бомб и 4000 тонн зажигательных бомб, фактически стерев его с лица земли и похоронив под руинами почти тысячу человек. С 19 по 22 ноября подобным бомбежкам подверглись Бирмингем, Бристоль, Ливерпуль и Саутгемптон, а 30 ноября 361 немецкий бомбардировщик осуществил налет на Лондон. Новая тактика нападения оказалась более эффективной, потери люфтваффе значительно снизились, но это не повлияло на моральный дух немецких летчиков: они по-прежнему не понимали смысла задач и не видели результатов их выполнения. К тому же вскоре британцы смогли приспособиться к новой тактике противника. Их авиационное производство почти не пострадало, а помощь со стороны американской промышленности значительно повысила их обороноспособность, как на море, так и в воздухе.

Но рейхсмаршал был очень далек от всего этого. В своем уютном охотничьем домике посреди Роминтенской пущи[378] он мирно проводил время вместе с женой Эммой, дочкой Эддой, сестрами Ольгой и Паулой, а также со старыми приятелями – Кёрнером, Удетом, Лёрцером и Рихтхофеном. Программа отдыха включала игры с Эддой, охоту на медведя с Ольгой, прогулки на лыжах с Паулой, осмотр чистокровных лошадей, шикарные банкеты, партии в бридж, просмотр фильмов. Иногда Геринг принимал иностранных послов и обсуждал с Ешоннеком и Боденшацем перспективы воздушной войны, и эти эпизодические всплески интереса рейхсмаршала к продолжавшимся операциям против Великобритании всегда вызывали опасения в Генеральном штабе люфтваффе в Ла-Буасьер: иной раз рейхсмаршал в самый последний момент распоряжался сменить цель нападения[379], а приказы отдавал через свою медсестру Кристу Горманс.[380]

Действительно, складывается впечатление, что во время этого отпуска Геринга медицинский персонал играл весьма большую роль. При рейхсмаршале находились девять врачей различных специальностей, так как у него случались сердечные приступы из-за переедания, переутомления, сеансов похудения, чрезмерного увлечения горячими ваннами. Двадцать первого ноября он написал графу Эрику фон Розену: «Я взял несколько недель на лечение, поскольку в самом деле очень устал. Здесь, в Роминтене, я отдыхаю вместе с Эммой и Эддой в своем охотничьем домике вдали от всего происходящего, восстанавливая силы для будущего года». Сказано точно: тем временем Мильх руководил воздушной войной, Удет худо-бедно организовывал производство самолетов, Пили Кёрнер курировал реализацию бесчисленных задач четырехлетнего плана, а Боденшац старался наилучшим образом представлять интересы люфтваффе в рейхсканцелярии Гитлеру, который все больше абстрагировался…

Именно это страшно беспокоило честолюбивого Геринга: Гитлер, казалось, был доволен тем, что рейхсмаршал находится в Восточной Пруссии, и не обращался к нему за консультациями. Но этому было простое объяснение: полностью поглощенный своими планами нападения на СССР, фюрер на этой стадии предпочитал, чтобы ему не противоречили… Пятого декабря он сказал Гальдеру и Браухичу: «Как только будет прорван фронт русской армии, финальная катастрофа ее станет неминуемой». Целью предстоящей кампании, прибавил он, «должно стать уничтожение войск противника». Гитлер намеревался нанести удары по северному и южному флангам, Москва «не так важна», уточнил он. Кампания же должна была начаться «в конце мая 1941 года». Спустя восемь дней Гитлер добавил, что потребуется задействовать «от 130 до 140 дивизий». А 17 декабря объяснил генералу Йодлю: «Мы должны решить все проблемы в континентальной Европе в 1941 году, потому что уже с 1942 года Соединенные Штаты будут в состоянии вступить в войну». Ни Гальдер, ни Браухич, ни Йодль не высказали никаких возражений: после захвата Польши и Франции они перестали ставить под сомнение вдохновение фюрера… Наконец, 18 декабря Гитлер подписал директиву за номером 21, которая начиналась так: «Германские вооруженные силы должны быть готовы победить Советскую Россию в результате быстрой кампании, даже до окончания войны против Англии». В первую очередь он планировал уничтожить смелыми танковыми операциями «массу русской армии, собранную в Западной России», и предотвратить «отступление боеспособных войск на широкие просторы русской территории». Первые представленные ему ОКХ планы («Отто» и «Фриц»), которые предусматривали нанесение главного удара в направлении Москвы, Гитлер изменил, решив, что наступление на Москву будет продолжено только после захвата Ленинграда и Кронштадта[381]. Он также рассчитывал на взаимодействие с финнами севернее Ленинграда и с румынами западнее Одессы. План получил кодовое название «Барбаросса». Жребий был брошен…

Двадцать второго января 1941 года Геринг вернулся в Каринхалл, потом уехал в Оберзальцберг, куда Гитлер удалился, чтобы обдумать будущую стратегию. После целого дня разговоров Железный человек решил, что убедил своего владыку отказаться от всех планов войны на Востоке. «Слава богу, мы не будем воевать с Россией!» – сказал он командиру парашютной дивизии генералу Курту Штуденту. Но рейхсмаршал рано радовался: два дня спустя Гитлер по телефону сообщил ему: «Геринг, я передумал: мы выступим на Восток…»

Как всегда, рейхсмаршал подчинился и вернулся в Берлин, чтобы как можно лучше выполнить свою задачу в соответствии с планом, с которым он был не согласен. Но и теперь Герман Геринг оказался зажат в тиски из-за противоречивых планов фюрера, слабости экономики рейха, некомпетентности многих его подчиненных и собственной беспорядочной активности. Судите сами: Гитлер был маниакально увлечен будущей кампанией против России, но при всем этом приказал перебросить целый авиационный корпус в Южную Италию, чтобы помочь Муссолини выпутаться из незавидной ситуации, в которой тот оказался, напав на Грецию[382]. Кроме того, он потребовал, чтобы Генеральный штаб подготовил подробные планы захвата Греции, который планировал осуществить весной 1941 года (операция «Марита»), – естественно, при массированной поддержке люфтваффе. Он также решил направить в Ливию для усиления итальянцев танковую дивизию генерала Роммеля – тоже, конечно, с сильной авиационной поддержкой. Требовалось также разместить многочисленные зенитные батареи в Румынии, поскольку румынские нефтяные скважины оказались в зоне досягаемости авиации британцев, занявших Крит после нападения итальянцев на Грецию[383]. К тому же, поняв уже в конце октября, что невозможно захватить Гибралтар без разрешения Франко на свободный проезд немецких войск через всю Испанию, Гитлер весь январь 1941 года продолжал изучать план нападения на британскую крепость, получивший кодовое название «Феликс»[384]. И потом, надо было продолжать воздушную войну против Великобритании, несмотря на то что это по-прежнему стоило значительных потерь техники и немалых людских потерь. А результаты продолжали оставаться весьма удручающими. И наконец, требовалось обеспечивать противовоздушную оборону индустриальных центров рейха, которые все чаще и чаще подвергались атакам Королевских ВВС…

Мы помним, что Геринг также нес ответственность за выполнение четырехлетнего плана. А план этот страдал глупыми противоречиями, разрешить которые рейхсмаршал был не в состоянии. Так, продолжались дорогостоящий выпуск синтетического бензина, использование руды с низким содержанием железа, хотя ввоз румынской нефти и русских высококачественных минералов не прекращался. Немцы уже планировали захват нефтяных месторождений Кавказа и рудников Украины, однако упорно продолжали производить искусственный каучук, который не годился для производства автомобильных шин[385], хотя натуральный каучук в больших количествах поступал из Юго-Восточной Азии. Продолжало действовать распоряжение фюрера о прекращении разработок тех новых видов вооружения, которые не могли быть завершены до конца 1941 года, хотя пора уже было подумать о том, что поступит на вооружение в 1942 году и в последующие годы… Наконец, из-за халатности генерала Удета темпы производства авиатехники практически не росли, бомбардировщик Ю-88 представлял боа́льшую опасность для немецких летчиков, чем для их противников. Истребитель Ме-109Ф с более мощным двигателем еще не покинул цеха заводов, а улучшенная версия Ме-110 вдруг была заменена совершенно новой моделью Ме-210, которую профессор Мессершмитт запустил в производство до окончания летных испытаний и которая могла поступить на вооружение люфтваффе только в 1942 году! И словно всего этого было недостаточно, Геринг начал вести отчаянную борьбу с адмиралом Рёдером за сохранение контроля над морской авиацией и с ОКХ, чтобы отстоять квоту на сырье![386] И разумеется, страна не могла жить исключительно ради самолетов, кораблей и танков. Четырехлетний план предусматривал также строительство жилья, производство товаров народного потребления, улучшение дорожной и железнодорожной сети, развитие сельского хозяйства, короче говоря, обеспечение нормальной жизни гражданского населения. Но у Геринга не было времени заниматься этим, Кёрнер не имел достаточных полномочий, а у подчиненных того и другого не было для этого средств…

И в условиях подобной неразберихи рейхсмаршал готовился к предстоящей войне против Советского Союза. В качестве главнокомандующего люфтваффе ему не оставалось ничего другого, как согласовать подготовленный ОКХ план нападения, определявший главной задачей уничтожение на земле русской авиации с последующей авиационной поддержкой прорыва танков вглубь СССР. Но как руководителю четырехлетнего плана ему также требовалось подготовиться к использованию экономического потенциала территорий, которые будут захвачены. Конечно, это означало раздел шкуры неубитого еще медведя, но ведь нет большего фанатика, чем новообращенный адепт, так что Геринг решительно опровергал сомнения тех, кто заявлял о слабости немецкой военной машины или подчеркивал неразумность постоянного поиска новых врагов. Именно так рейхсмаршал ответил 8 февраля генерал-майору Георгу Томасу[387], доложившему ему о явной нехватке ресурсов для проведения новой кампании: «На политические решения фюрера никогда не влияли экономические соображения». Примерно то же самое он высказал и Паулю Кёрнеру, вручившему ему меморандум различных служб комиссариата по выполнению четырехлетнего плана с перечнем экономических последствий войны против СССР[388]. Наконец, 26 марта 1941 года генерал-фельдмаршал Мильх сказал своему начальнику, что Соединенные Штаты рано или поздно вступят в войну, вынудив тем самым Германию воевать на три фронта. Но Геринг повторил ему доводы Гитлера: американцы втянутся в войну не раньше 1942 года, что дает рейху целый год для уничтожения большевистской угрозы. Когда же Мильх выразил сомнения в возможности разгрома СССР за один год, Геринг возразил: «Если мы нанесем достаточно сильный удар, Россия рассыплется, словно карточный домик, потому что ее народ ненавидит коммунистический режим». И добавил, что фюрер – единственный и посланный судьбой лидер, «а нам, простым смертным, остается лишь следовать за ним, полностью веря в его способности. Так мы сможем не сбиться с пути».

Несмотря на то что был горячим сторонником Гитлера, Мильх оставался холодным практиком, умевшим трезво оценивать риски. Поэтому он попросил Геринга вмешаться. «Господин рейхсмаршал, – сказал Мильх, – вам предстоит исполнить историческую роль. Вы должны помешать началу войны против России. Только вы способны убедить фюрера согласиться с вашей точкой зрения. Если вам удастся предотвратить войну на Востоке, вы окажете Германии самую большую в жизни услугу». Но Геринг сразу же заявил: «Фюрер принял решение, и никто на свете не заставит его передумать». Но Мильх все же попросил его попытаться сделать это, Геринг в сердцах сказал: «Я не допущу, чтобы высокопоставленного руководителя люфтваффе обвинили в пораженчестве». Мильху все стало ясно…

Но у рейхсмаршала были и другие задачи. Так, чтобы отвлечь всеобщее внимание и создать видимость неизбежности нападения на Британские острова, Гитлер направил его в середине марта в инспекционную поездку по побережью Ла-Манша. Верный своему долгу, этот прилежный слуга отправился в Париж и в Амстердам, что дало ему возможность погрузить в свой специальный поезд новые ящики с картинами выдающихся мастеров. Вернувшись в Германию, Геринг также проявил активность на дипломатическом поприще. С 27 марта в Берлине с визитом находился министр иностранных дел Японии Мацуока, и Геринг пригласил его в Каринхалл, чтобы в непринужденной обстановке внушить ему то, о чем тяжелым официальным языком сказали Гитлер и Риббентроп: в контексте беспощадной борьбы стран Оси против Великобритании Япония могла бы захватить Сингапур. Это позволило бы, помимо всего прочего, заставить Соединенные Штаты воздержаться от вступления в войну. Мацуоке пришелся по душе Каринхалл, тамошняя дорогая мебель, и картины, и гобелены, и скульптуры, а также электропоезда и великолепные окрестности. Но Геринг и его геополитические планы понравились японскому министру намного меньше. Во время банкета в большом зале для приемов Мацуока шепнул переводчику Паулю Шмидту, указывая на хозяина имения: «Известно ли вам, что за границей ходят слухи, что он безумен? Да, это точно, есть документы с его именем из клиники для душевнобольных». Это было правдой, и возможно, именно поэтому Мацуоку аргументы Геринга убедили не больше, чем доводы Гитлера и Риббентропа…[389]

Двадцать седьмого марта, в день прибытия в Берлин японского министра иностранных дел, фюреру доложили о событии, которое могло перечеркнуть все его планы: в Белграде генерал Симович отстранил от власти регентский совет во главе с принцем Павлом и правительство Цветковича, которое недавно подписало протокол о присоединение Югославии к Тройственному пакту. Гитлер, посчитав этот государственный переворот личным оскорблением, даже не удосужился поинтересоваться, какую политику намерено проводить новое югославское правительство во главе с Симовичем, который объявил юного короля Петра II совершеннолетним. Фюрер немедленно распорядился отложить начало операции «Марита» и начать вторжение в Югославию через Австрию и Болгарию. Он был полон решимости «раздробить это государство» и «разгромить югославскую армию». Люфтваффе должно было сыграть в этой операции главную роль – нанести бомбовые удары по Белграду и затем оказать тактическую поддержку танковым дивизиям. План проведения операции был разработан ОКХ в рекордно короткий срок – всего за неделю. Бомбардировщики 2-й и 51-й бомбардировочной эскадр, истребители 54-й эскадры и пикирующие бомбардировщики «Штука» 77-й эскадры по тревоге покинули свои базы в Нормандии, чтобы усилить 4-й воздушный флот, базировавшийся в Австрии. Нападение на Югославию и Грецию началось на рассвете 6 апреля 1941 года.

В очередной раз не имевшие реального опыта ведения войны армии дрогнули под яростным натиском немецких танков и ударами самолетов «Штука», а в это время бомбардировки Белграда самолетами Хе-110 и Ю-88 унесли более 10 000 жизней. И, как и в Польше, Норвегии, Бельгии и во Франции, решающую роль в успехе наступления сыграло люфтваффе под весьма символическим командованием Германа Геринга. Штаб рейхсмаршала разместился в прекрасном туристическом отеле на перевале Земмеринг, южнее города Винер-Нойштадт, а непосредственное руководство воздушными операциями осуществлял австрийский генерал Александер Лёр, командующий 4-м воздушным флотом. Семнадцатого и 21 апреля, спустя всего две недели после начала кампании, югославская и греческая армии капитулировали, а британский экспедиционный корпус спешно покинул Грецию. Уже к концу апреля германский рейх захватил Балканы полностью. Одновременно на другом берегу Средиземного моря африканскому корпусу под командованием генерала Роммеля удалось отбросить британские войска, пройти через всю Киренаику и захватить городок Бардия, находившийся всего в нескольких километрах от границы Египта. Именно этот момент выбрал иракский премьер-министр Рашид Али аль-Гайлани, чтобы в союзе с прогерманской националистической группировкой осуществить военный переворот, сформировать правительство «национальной обороны» и взять под контроль всю территорию страны, за исключением военных баз Великобритании; желая изгнать британцев, в начале мая Рашид Али обратился за помощью к Германии. Таким образом, казалось, что ничто не может остановить победоносное продвижение вермахта на обоих берегах Средиземного моря.

Однако за фасадом этих блестящих успехов накапливались неприятности: 11 марта 1941 года американский Конгресс принял закон о ленд-лизе, согласно которому США могли поставлять технику, боеприпасы, продовольствие и стратегическое сырье странам, оборона которых была жизненно важной для самих американцев. И первой страной, на которую было распространено действие закона, стала Великобритания. Поэтому Гитлер 24 марта сказал: «Если бы пожелали, Соединенные Штаты уже давно объявили бы нам войну. […] В любом случае, война против США неизбежна. […] Остается только сожалеть о том, что нет таких самолетов, которые могли бы бомбить американские города. Во всяком случае, этот закон о ленд-лизе создает мне новые проблемы».

Это – бесспорно. Но возникали и другие проблемы, например бомбардировка Берлина в ночь с 9 на 10 апреля, в результате которой сильно пострадали здания университета, Государственной библиотеки, дворец кронпринца… и Государственная опера, столь дорогая сердцу Геринга. Были и другие сопутствующие неприятности, и об этом позже написал фон Белов. Он вспоминал: «Гитлер был вне себя от злости. Между ним и Герингом случилась первая стычка. Я слышал, как он распекал рейхсмаршала за негодные Ю-88, которые вызывали всеобщее недовольство в боевых соединениях авиации. Геринг не отрицал недостатков Ю-88, но стал объяснять фюреру, что исполнительный директор фирмы “Юнкерс” Коппенберг сообщил ему: вновь изготовленные бомбардировщики этой серии указанных недостатков уже не имеют, а машины 1942 года выпуска будут оснащены более мощным мотором. Герингу всегда удавалось успокоить Гитлера».

Так и было, и одним из средств достижения этого явилось обещание Геринга осуществить массированные бомбардировки британских городов. Он выполнил свое обещание в последовавшие за разговором с фюрером недели. Результатом «показательных» немецких бомбардировок стали значительные разрушения в лондонском Сити и частичное разрушение Вестминстерского дворца. Но летно-технические характеристики ночных истребителей Королевских ВВС к этому времени значительно улучшились, британские системы постановки помех, «обманок» и дешифровки были усовершенствованы, а стоимость налетов на объекты, не имевшие стратегического значения, стала для люфтваффе чрезмерной. Первым об этом пожалел не кто иной, как генерал-фельдмаршал Мильх, уже знавший о том, что основные самолеты ждет переброска в Польшу для участия в операции «Барбаросса». Мильх считал нападение на СССР самоубийством, но перестал убеждать в этом Геринга. А тот к тому же взял новый отпуск с 6 мая 1941 года, вновь взвалив на Мильха полное руководство люфтваффе…

Во второй половине дня 11 мая рейхсмаршала внезапно оторвали от беззаботного времяпровождения в его замке Фельденштейн по причине новой катастрофы: вечером 10 мая Рудольф Гесс, заместитель фюрера по партии, нацист «номер три», тайно перелетел в Шотландию на самолете Ме-110. Он оставил Гитлеру письмо, в котором объяснял свой поступок желанием предложить британскому правительству заключить мир и совместно участвовать в войне против СССР. Поскольку Гесс использовал для перелета один из самолетов люфтваффе, ярость Гитлера обрушилась прежде всего на командующего авиацией. Вечером 11 мая Геринг попытался успокоить фюрера, заверив его в том, что беглец не смог долететь до берегов Соединенного Королевства: самолет Ме-110 был труден в управлении, да и горючего ему не должно было хватить. Но Гитлера это явно не убедило: Гесс был классным летчиком, а Ме-110 обладал достаточной для достижения Британских островов автономией полета…[390] Действительно, уже 13 мая Лондон объявил об аресте Рудольфа Гесса. Гитлер смертельно побледнел: это был серьезный удар по престижу его правительства[391]. Никто не знал, что партайгеноссе Гесс мог рассказать британским властям об операции «Барбаросса», до начала которой оставалось всего шесть недель. Но для рейхсмаршала его бегство обернулось еще большей катастрофой: после Рудольфа Гесса «доверенным лицом фюрера» стал Мартин Борман, в котором Герман Геринг сразу увидел своего врага…

Между тем второй человек режима полагал, что наступил его звездный час, так как 7-я парашютная дивизия под командованием генерала Штудента готовилась совместно с горнострелковыми частями отобрать у британцев остров Крит. «Гитлер, – вспоминал Курт Штудент, – хотел завершить кампанию на Балканах после захвата юга Греции. Узнав об этом, я сел в самолет и прилетел к Герингу, чтобы предложить ему захватить Крит силами воздушно-десантных войск. Уговорить Геринга оказалось нетрудно, он сразу же оценил план и отправил меня к Гитлеру. […] Когда я изложил свой план фюреру, тот сказал: “План привлекателен, но сомневаюсь, что его можно осуществить”. В конце концов мне удалось его убедить. В операции участвовали наша единственная парашютная дивизия, наш единственный полк планеров и 5-я горнострелковая дивизия, которую перебросили на самолетах. […] Авиационную поддержку обеспечивали пикирующие бомбардировщики и истребители 8-го авиационного корпуса Рихтхофена».

Операция «Меркурий» началась 20 мая 1941 года. Но Геринг в своем восторге забыл уточнить, какие силы противника базируются на Крите, и поэтому в три раза преуменьшил их реальную численность. С другой стороны, британцы расшифровали телеграммы люфтваффе и сумели организовать комитет по встрече гостей. Наконец, поскольку Штудент настоял на том, чтобы его парашютисты в первую очередь захватили аэродромы, десантники понесли там тяжелые потери, пока их не усилили десантом, доставленным на планерах, которые приземлились близ Малеме, Суда и Ираклиона. В течение десяти дней 22 000 защитников острова под командованием новозеландского генерала Фрейберга упорно оборонялись, а Королевские ВМС препятствовали переброске морем немецких подкреплений и тяжелой техники. Наконец 21 мая 15 000 оставшихся в живых британцев и новозеландцев вынуждены были отступить, и немцы остались хозяевами положения. Но при этом они потеряли 4500 человек – более трети личного состава дивизии. А также 220 самолетов (147 были сбиты, 73 пострадали в результате аварий), в основном Ю-52, то есть половину транспортной авиации рейха. Для Геринга это стало горькой победой. «Фюрер, – вспоминал Штудент, – обеспокоенный тяжелыми потерями среди парашютистов, сделал вывод, что нам не удалось достигнуть эффекта внезапности. Позже он часто говорил мне: “Эра парашютистов прошла”». Действительно, немцы никогда больше не использовали парашютистов для осуществления вторжения в локальные хорошо укрепленные оборонительные районы…

Как известно, беда редко приходит одна, и в ту пору Герингу пришлось испытать новое разочарование. На сей раз из-за Ирака. Хотя там все начиналось хорошо: мы помним, что Рашид Али возглавил военный переворот и выступил против британцев, которые оказались окруженными на авиабазе в городе Хаббания западнее Багдада. Немцы, к которым Рашид Али обратился за помощью, договорились с правительством Виши об использовании аэродромов Сирии, подмандатной Франции, и люфтваффе приступило к доставке в Ирак военного снаряжения. Но после этого все пошло не так, как хотелось нацистам: 2200 осажденных в Хаббании британских солдат не только не сдались, но и организовали контратаку и обратили иракцев в бегство, преследуя их до самого Багдада. Первые приземлившиеся 13 мая в Моссуле немецкие и итальянские самолеты сразу же попали под обстрел самолетов Королевских ВВС, прилетевших из Басры, где высадились крупные соединения британских войск. Сын генерала фон Бломберга, которому было поручено координировать взаимодействие эскадрилий стран Оси с иракскими войсками, приземлился в Багдаде с пулей в голове[392], а его преемник, генерал авиации Фельми, ничего не смог сделать из-за отсутствия подкреплений. И поэтому 30 мая, когда британцы были уже у ворот Багдада, Рашид Али бежал вместе со своими немецкими и итальянскими советниками. Иракское восстание захлебнулось, позиции Виши в Сирии серьезно пошатнулись, а германский рейх упустил уникальную возможность изгнать британцев из этого региона. Правда, большая часть немецкой авиации, базировавшейся в районе Средиземноморья, в тот момент участвовала в операции по захвату Крита, остальные самолеты были задействованы в Киренаике, а Гитлер абсолютно не интересовался Средним Востоком. «Невозможно быть во всех местах одновременно, – сказал он своему адъютанту Герхарду Энгелю. – Сам по себе Восток не представил бы проблемы, если бы не существовал другой план, отменить который нельзя». Этим «другим» был конечно же план операции «Барбаросса», занимавший теперь мысли фюрера в ущерб всему остальному[393]. Уже 1 мая он назначил начало операции на 22 июня, учтя время, необходимое для возвращения танковых частей, достигших юга Греции. Окончательно план нападения был утвержден в середине мая: в течение первых семидесяти двух часов люфтваффе предписывалось уничтожить на земле советскую авиацию, а сухопутным войскам вменялось в обязанность разбить главные силы Красной армии в западных районах Советского Союза, после чего три группы армий должны были перейти в наступление. Первая, решил Гитлер, начнет продвижение на север в направлении Ленинграда, вторая двинется на юг в направлении Ростова, а третья – на Москву через Минск и Смоленск. Он продолжал считать важными первые две цели: занятием Ленинграда Гитлер надеялся устранить политико-моральный центр советской мощи, а захват юга предоставлял доступ к запасам зерна и нефти. Столица же СССР могла подождать. В записках генерал-полковника Гальдера к докладу Гитлера от 17 марта 1941 года даже отмечено, что Гитлер сказал: «Захват Москвы не имеет никакого значения!» Главной целью он считал захват советской территории вплоть до рубежа Астрахань – Архангельск: так рейх оказался бы вне зоны досягаемости авиации противника, а люфтваффе смогло бы наносить бомбовые удары по промышленным районам Урала.

Карта 12

Действия люфтваффе в Средиземноморье, весна 1941 г.

Как и всегда, Гитлер явно недооценивал противника: советские войска, объяснял он своим военачальникам, превосходят вермахт численностью – 155 дивизий против 121 немецкой, – но при этом значительно уступают в боеспособности. А русские танки и самолеты не идут ни в какое сравнение с немецкими…[394] Следовательно, кампания продлится не более трех-четырех месяцев. Фюрер настолько уверился в этом, что упомянул о возможности проведения осенью 1941 года «широкомасштабной наступательной операции в Северной Африке». А также заявил о «наступлении через Турцию и Сирию»[395]. Он был так в этом уверен, что отругал главнокомандующего сухопутными силами фон Браухича, который предложил подготовить теплую одежду для войск, которые будут воевать в России. Зачем это нужно? Ведь очевидно, что кампания завершится до наступления зимы…

На первый взгляд ничто не говорило о том, что Геринг придерживался иного мнения. Перед большинством своих подчиненных он излучал уверенность и в точности повторял слова фюрера о слабости советских войск. Второго мая в парижском штабе люфтваффе он говорил о будущей авиационной войне против Англии, но по окончании совещания отвел Мёльдерса и Галланда в сторону и сказал им: «Все, что я сейчас сказал, – неправда!» После чего посвятил их в тайну, а затем с воодушевлением произнес: «На Востоке люфтваффе снова покроют себя славой. Конечно, авиация русских сильнее численно, но их летчики и их техника намного хуже наших. Если сбить командира эскадрильи, то остальные неграмотные пилоты не смогут даже найти путь назад. Их можно будет подстреливать, как голубей в лесном тире. […] За два месяца, максимум за три, русский колосс будет повержен».

Что бы Геринг ни говорил, нет уверенности в том, что он сам в это верил. Дело в том, что поведение его продолжало оставаться умеренно шизофреническим: это отметил генерал Йозеф Каммхубер, командир базировавшейся в Голландии 1-й дивизии ночных истребителей. Когда его вызвали в замок Фельденштейн спустя несколько дней после совещания в Париже, Каммхубер с удивлением констатировал, что рейхсмаршал сильно изменился за прошедшие дни. «Его лицо налилось кровью, – вспоминал генерал, – вокруг глаз образовались синие круги, он выглядел усталым». Геринг еще и тяжело дышал, но к концу ужина почувствовал себя лучше, провел Каммхубера в свой кабинет, где на стене висела огромная карта Европы. «Взглянув на нее с хмурым видом, – рассказывал генерал, – он сказал: “Каммхубер, я вызвал вас сюда, чтобы по секрету сказать, что мое выступление в Париже было всего-навсего блефом. Война против Англии отходит на второй план”. Так он выразился. Потом резким движением пухлой ладони указал на восток Европы со словами: “Фюрер считает, что пришло время напасть на Россию. Для этого уже приняты все необходимые меры. При подготовке к наступлению туда будут переброшены необходимые силы. Тут-то вы и понадобитесь. Я хочу, чтобы вы немедленно начали выводить из Голландии достаточное число ночных истребителей, чтобы удовлетворить наши потребности на русском фронте и чтобы защитить восток Германии от любых ответных ударов со стороны русских. Сколько самолетов вы можете выделить для защиты Восточной Германии от русских?”». Удивленный Каммхубер машинально ответил: «Но, господин рейхсмаршал, ночных истребителей в Голландии и без того недостаточно, чтобы мы могли выполнять свои задачи. Королевские ВВС нападают все чаще, и у нас не хватает самолетов, чтобы им противостоять. Нам самим нужны еще самолеты. Мы никак не можем отправить машины на русский фронт». Тут Геринг повернулся и сказал с досадой: «Я не хотел войны с Россией, я единственный был против. Это ошибочное решение – с экономической, политической и военной точек зрения. Но эта война нужна Риббентропу, она нужна Геббельсу, и они убедили фюрера в том, что она нужна и ему[396]. Я на части разрывался, пытаясь их от этого отговорить, но они ничего не пожелали слушать. Теперь я умываю руки в этом деле – во всем, что касается этой войны! Сделайте что сможете. Отдайте половину ваших ночных истребителей. Меня все это больше не волнует! Я иду спать!» И Геринг ушел, оставив озадаченного Каммхубера в одиночестве.

Дело было в том, что в то время рейхсмаршал получил довольно неприятные известия: полковник Ашенбреннер, военно-воздушный атташе в Москве, очень высоко оценил навыки советских летчиков. Потом с отчетом вернулась из СССР техническая миссия люфтваффе, где она посетила аэродромы, испытательные центры и авиационные заводы[397]. Руководитель миссии полковник Дитрих Швенке даже сказал начальнику Генерального штаба люфтваффе Ешоннеку, что «авиамоторный завод в Куйбышеве намного крупнее, чем шесть самых главных заводов рейха». И что «Гитлера ждут беды похуже тех, что испытал Наполеон, поскольку его слишком сложная военная машина не приспособлена к русским условиям». Голосом Швенке говорил самый настоящий здравый смысл, но Ешоннек, зная, как властители не любили получать плохие новости, решил не давать ход этому докладу и сделал так, что Швенке не увиделся с Герингом! Однако рейхсмаршал получил 6 мая подробный отчет полковника Водага из разведывательной службы люфтваффе, составленный на основе прослушивания и расшифровки переговоров русских. Его специалисты пришли к заключению, что самолетный парк СССР насчитывает 14 000 машин. Геринг, по-прежнему раздираемый демонами противоречий, вызвал полковника к себе, отчитал его, разорвал его рапорт на две части и закричал: «Возьмите это, господин полковник! Только что советская авиация сократилась вдвое: теперь у русских 7000 самолетов!»

Подумать только! Мало того, некоторое время Геринг отказывался читать «неприятные» разведданные[398]. Однако он вернулся к привычным для себя занятиям: надо было подготовиться к «хозяйственной эксплуатации восточных областей» в рамках четырехлетнего плана[399], что само по себе вынуждало его вести борьбу за влияние с рейхсляйтером Розенбергом, которого Гитлер назначил ответственным за «центральную разработку вопросов восточноевропейского пространства». Он также продолжал кампанию по дезинформации на западе, стараясь создать впечатление, что готовится новое воздушное нападение на Великобританию. Он поочередно беседовал с генералами, дипломатами, ювелирами, кардиологами, летчиками-испытателями, егерями, антикварами, портными, шведскими гостями и некоторыми товарищами по давним героическим временам. Он продолжал увеличивать численность люфтваффе, в которых уже служили 1,7 миллиона человек[400], подавляющую часть из которых составляли прихлебатели, бюрократы и паразиты. Он выслушивал доклады генерала-фельдмаршала Мильха и начальника Генерального штаба Ешоннека, которые разрабатывали в мельчайших деталях план молниеносной авиационной войны с целью уничтожения сконцентрированной у границ советской авиации. Он издали следил за передислокацией на Восток приданного группе армий «Юг» 4-го воздушного флота (командующий: генерал Лёр), 2-го воздушного флота (командующий: маршал Кессельринг, группа армий «Центр») и 1-го воздушного флота (командующий: генерал Келлер, группа армий «Север»)[401]. Наконец, он находился в первом ряду 14 июня, когда фюрер собрал в рейхсканцелярии генералитет, чтобы провести последнее совещание перед началом военных действий. После продолжительных докладов командующих армиями о том, как они планировали выполнить свои задачи, Гитлер подчеркнул важность действий авиации: «Люфтваффе одержит быстрые победы, облегчив группам армий выполнение поставленных задач. Самая крупная битва должна быть завершена по прошествии двух недель».

Таким образом, Герингу была отведена главная роль в операции, которую ожидал быстрый успех: так сказал сам фюрер, а он был непогрешим! Однако начальник Оперативного отдела Генерального штаба люфтваффе Хоффман фон Вальдау отметил в тот день «слабый интерес» рейхсмаршала.

А когда на следующий день Геринг собрал в Каринхалле всех командиров частей, статс-секретарь Мильх увидел, что тот «неуверен в будущем». Еще более интересным представляется то, что Геринг предупредил Далеруса о скором начале операции «Барбаросса» и даже сообщил ему точную дату начала вторжения. Даже для человека, не отличавшегося скрытностью, это было весьма легкомысленно. И выдавало некоторое его душевное смятение… Наконец, существует рассказ Эммы Геринг о том, что она услышала накануне нападения. «Весной 1941 года Гитлер на некоторое время перенес свою ставку в Оберзальцберг, что позволило Герману жить с нами, – вспоминала супруга рейхсмаршала. – Когда я спросила его, что так заботило его в последнее время, он ответил, что фюрер не принимал его две последние недели, и он не мог найти этому объяснение.

На следующий день его вызвал к себе Гитлер. Вернувшись, Герман отказался обедать, а потом предложил мне пойти прогуляться. […] И только после того, как мы оказались одни в лесу, он медленно произнес: “Фюрер послезавтра нападет на Россию!” Я с недоумением посмотрела на него: “И поэтому он не принимал тебя две недели?” – “Ты совершенно не интересуешься политикой, – ответил он, погладив мои волосы, – но твой инстинкт тебя не подводит. Да, именно поэтому! А когда я привел все пришедшие мне на ум аргументы, желая отговорить его от нападения, он сказал: "Геринг, я знал, что вы попытаетесь меня от этого удержать, вот почему и не хотел видеть вас в течение всего этого времени. Я хотел достичь полного согласия с самим собой и принять решение в одиночестве. А сделать это было непросто. Но теперь никто не сможет заставить меня изменить мое решение". На это я ответил очень коротко: "В таком случае возьмите на себя всю ответственность за это!" И Гитлер сказал: “Да, именно так я и поступлю, Геринг! Это моя война, только моя!”»

Увы! В этом интересном разговоре нет ни капли правды: Геринг не мог сказать жене 20 июня 1941 года, что фюрер не принимал его целых две недели, поскольку 14 июня у них состоялась весьма продолжительная беседа. И потом, накануне начала операции «Барбаросса» Гитлер находился не в Оберзальцберге, а в Берлине. И наконец, трудно представить, чтобы склонный к фатализму Герман Геринг смог попытаться отговорить Гитлера за двое суток до начала нападения… Очевидно, эти факты перемешались в памяти Эммы Геринг, которая написала свои «Воспоминания» спустя двадцать шесть лет после начала войны. То, о чем она рассказала, возможно, имело место 24 января, когда Геринг и Гитлер находились вместе в Оберзальцберге, когда окончательный план нападения на Россию еще не был утвержден и когда Геринг еще надеялся отговорить Гитлера от столь опасного начинания. Но, даже несмотря на эту хронологическую ошибку, весьма вероятным представляется, что, как и вечером 31 августа 1939 года, Герман Геринг мог поделиться своими опасениями с женой накануне нового прыжка в неизвестность: в конце концов, солдаты рейха уже заняли огромную территорию от мыса Нордкап до Пиренейских гор и от пролива Па-де-Кале до Эгейского моря, победа ускользала от них на Ла-Манше и в пустынях Киренаики, их родина почти каждую ночь подвергалась воздушным налетам британской авиации, их военная машина была изношена в ходе шести кампаний, проведенных в течение двадцати шести месяцев, их ресурсы были крайне ограничены, а их пути снабжения оказались слишком растянутыми… И вот теперь фюрер намеревался открыть второй фронт[402], хотя именно этого он обещал не делать, когда писал свою книгу «Майн Кампф»! Как было, видя все это, не поддаться сомнениям?

На рассвете 22 июня три группы армий двинулись вперед на широком фронте от Балтийского моря до Карпатских гор[403]: 148 дивизий, 3350 танков, 7184 артиллерийских орудия, 600 000 автомашин и столько же лошадей. Немецкая авиация в составе 2465 самолетов, включая истребители Ме-109Ф и совсем новые «Фокке-Вульфы-190»[404], атаковала шестьдесят шесть аэродромов первой линии, застав русских врасплох: в первый же день были уничтожены на земле 1800 советских самолетов. На следующий день люфтваффе уничтожили 800 самолетов, потом еще 557 машин. Двадцать пятого июня был уничтожен 351 русский самолет, а 26 июня – 300 самолетов. Завоевав, таким образом, господство в воздухе, люфтваффе смогло начать выполнение второй своей задачи – поддерживать с воздуха танковые колонны, которые безудержно продвигались на восток, разгромив части Красной армии между реками Неман и Припять. За три недели 176 дивизий немцев и их союзников глубоко вклинились на территорию СССР, осуществив широкомасштабные охваты, которые позволили пленить сотни тысяч советских солдат. На севере войска группы армий фон Лееба пересекли Литву, Латвию и Эстонию и вышли к городу Луга, находящемуся в 100 км от Ленинграда. На центральном направлении группа армий фон Бока нанесла русским сокрушительное поражение под Минском и прошла 800 км, захватив Смоленск. До Москвы оставалось менее 400 км. На юге армии фон Манштейна уже 11 июля вышли на подступы к Киеву, разметав советские армии маршала Буденного в Западной Украине[405]. Как в Польше, во Франции и на Балканах, люфтваффе расстреливало колонны машин, бомбило командные пункты, громило узловые станции, уничтожало живую силу в местах сосредоточения, принуждая тем самым советские войска к отступлению или рассеивая их. «Наконец-то началась настоящая война!» – восклицал молодой и деятельный начальник Генерального штаба люфтваффе Ешоннек.

Но не все старшие начальники генерала разделяли его восторг. В частности, Мильх, воевавший в годы Первой мировой войны на Восточном фронте, знал, на что способны русские, когда они защищают свою родину. А Геринг продолжал считать, что можно было бы сэкономить на этой кампании: в то время как фронт стремительно растягивался на севере, юге и востоке, в его распоряжении для прикрытия тылов было всего на сто самолетов больше, чем в начале «Битвы за Англию»! Поскольку ставка Гитлера находилась неподалеку от Растенбурга, рейхсмаршал устроил свой полевой командный пункт в 60 км от него, близ Роскена, а поезд начальника Генерального штаба люфтваффе «Робинзон» стоял в Голдапе, откуда Ешоннек осуществлял оперативное руководство боевыми действиями немецкой авиации. Но личный поезд мог доставить рейхсмаршала в «Вольфшанце»[406] всего за полчаса с полным комфортом. «Когда командующие армиями посещали “Вольфшанце”, – вспоминал полковник Варлимонт, – они приезжали в небольшом старом железнодорожном вагоне серого цвета. […] Геринг прибывал на пыхтящем дизельном составе из трех или четырех самых современных спальных вагонов, ярко окрашенных и сверкающих огнями, со всякими современными удобствами и обслуживающим персоналом в белых ливреях. Поезд растягивался на сто метров или даже больше на одноколейной железной дороге».

Карта 13

Операция «Барбаросса», июнь – ноябрь 1941 г.

Правду сказать, Геринг редко приезжал в ставку Гитлера, поскольку предпочитал интересоваться ходом операции «Барбаросса» издалека. В течение первых недель войны на Востоке рейхсмаршал больше внимания уделял своему здоровью: сырой климат Восточной Пруссии ему явно не подходил. Он страдал от мигрени, боли в желудке и экстрасистолии, что вынудило его кардиолога много работать большую часть лета. Но при этом Геринг охотился в Роминтене, плавал, ездил верхом, играл в теннис, много гулял пешком, неоднократно наезжал в Каринхалл, летал в Париж за покупками или навещал Эмму в Баварии. Зато главнокомандующий люфтваффе ни разу не выехал на Восточный фронт, а когда командующий 5-м воздушным флотом генерал Штумпф прибыл в Каринхалл, его удивило то, что рейхсмаршал сократил время рабочей встречи ради того, чтобы показать ему, гостю, свое поместье. Штумпф был еще более удивлен тем, что его начальник взял в привычку бесконечно откладывать принятие срочных решений, пренебрегать поступающими к нему докладами и подписывать многие документы, не прочитав их…

Когда же Герман Геринг приезжал-таки в Растенбург, он там очень редко говорил о стратегии: его больше всего интересовало собственное положение в нацистской иерархии, которому угрожало возраставшее влияние Бормана и Гиммлера. Так, 29 июня Геринг добился того, чтобы Гитлер подписал декрет, согласно которому в случае его кончины к рейхсмаршалу должны были перейти все властные полномочия фюрера[407]. В остальном же разговор в «Вольфшанце» касался использования природных богатств Украины, Белоруссии и даже Северного Кавказа, который Гитлер надеялся захватить в скором времени. Как главный лесничий рейха Геринг добился того, чтобы район Белостока с его богатыми лесными угодьями отошел к Восточной Пруссии. Как ответственный за выполнение четырехлетнего плана он занялся по распоряжению Гитлера «проведением всех мероприятий по максимально возможному использованию запасов и экономического потенциала» оккупированных территорий. Однако, вследствие явного пристрастия фюрера к разделению полномочий, у Геринга появились конкуренты в лице Розенберга, назначенного 16 июля «министром по делам оккупированных восточных территорий», а также рейхсфюрера Гиммлера, которому Гитлер поручил проведение «полицейских операций» на Востоке против евреев и политических руководителей (комиссаров), что уже привело к массовым расстрелам в захваченных вермахтом районах.

Однако фашистское варварство еще только начиналось. Во время своего краткого пребывания в Берлине 31 июля Геринг подписал предписание обергруппенфюреру СС Рейнхарду Гейдриху. В документе говорилось: «Согласно предписанию от 24.1.1939 г., вам поручено предложить наиболее выгодный в настоящее время вариант решения еврейского вопроса в форме эмиграции или эвакуации. В дополнение к этому я передаю вам полномочия провести все необходимые приготовления для организационного, экономического и материального обеспечения окончательного решения еврейского вопроса в Европе и на территориях, находящихся под контролем Германии. […] Я также уполномочиваю вас представить мне вскоре общий план мероприятий по организационному, экономическому и материальному обеспечению окончательного решения упомянутого вопроса». Где родился этот циркуляр, в рейхсканцелярии или в ведомстве Генриха Гиммлера? Отдавал ли себе отчет Геринг, для чего предназначался этот зловещий документ? Подписал ли он его в качестве руководителя Центрального имперского управления по вопросам еврейской эмиграции[408] или в качестве уполномоченного по четырехлетнему плану, заинтересованного в экономическом использовании имущества евреев? Имел ли уже тогда эвфемизм «окончательное решение» то ужасное значение, какое приобрел спустя несколько месяцев? Было ли все это, по большому счету, совершенно безразлично рейхсмаршалу, у которого имелись другие занятия? Или же он инстинктивно не стал препятствовать расовому фанатизму Гитлера? Как бы там ни было, это предписание Геринга будет иметь ужасные последствия и приведет к гибели миллионов людей…[409]

И все же развитие боевых действий не могло не интересовать рейхсмаршала. Боденшац, его постоянный представитель в ставке фюрера, статс-секретарь его Министерства авиации Мильх и начальник Генштаба его люфтваффе Ешоннек ежедневно докладывали ему о ходе продолжавшейся воздушной войны над Ла-Маншем и над Средиземным морем. О том, что Королевские ВВС осуществляют налеты все чаще, что потребность сухопутных войск в авиационной поддержке возрастает с каждым днем по мере расширения Восточного фронта. О том, что авиационная промышленность не в состоянии восполнять потери люфтваффе на всех фронтах. И это притом, что даже в отсутствие серьезного сопротивления со стороны советских ВВС на всем Восточном фронте к 5 июля у люфтваффе боеспособными оставались всего 1887 истребителей и бомбардировщиков первой линии. И пришлось констатировать, что немецкая авиационная промышленность уже производит меньше машин, чем летом 1940 года! Это серьезное упущение не замедлило привлечь к себе внимание фюрера…

Причин такой ситуации было множество, а ответственность за нее несли несколько человек. В первую очередь, несомненно, сам Адольф Гитлер, который начал войну за два года до завершения реализации плана по перевооружению авиации рейха и осенью 1940 года отдал приоритет производству танков, считая главной задачей осуществление операции «Барбаросса». Вторым виновником был, разумеется, Герман Геринг, потому что он не сумел поставить четких задач руководителям авиационной промышленности, сориентировать их на производство нужной техники и объяснить им, зачем и с помощью каких средств следовало выполнить задачу. Он не сумел добиться тесного постоянного сотрудничества между инженерами, конструкторами, летчиками-испытателями и «получателями» – боевыми подразделениями. А главное, он поставил на ключевые посты людей, не обладавших опытом штабной работы и не имевших технической подготовки. Третьим виновником оказался как раз один из таких дилетантов, начальник боевого снабжения люфтваффе Эрнст Удет. Он окружил себя многочисленными и явно недееспособными помощниками, он шел на поводу у конструкторов[410], противившихся техническим новшествам, был абсолютно нетребователен к поставщикам, не знал, что происходит в цехах и в конструкторских центрах, обещал больше того, что мог дать, и скрывал все это, представляя вышестоящему начальству хвастливые отчеты и подтасовывая статистические данные.

Но когда в начале операции «Барбаросса» фюрер потребовал увеличить в четыре раза выпуск самолетов, Герингу пришлось принимать энергичные меры. И, как всегда происходило в подобных случаях, он положился на Эрхарда Мильха, в конце июня 1941 года обязав его «замещать» во всем генерала Удета. Мильх как друг Удета старался прежде всего направить того на правильный путь, однако, как серьезный технарь, умелый и требовательный администратор, он ужасно удивился, когда понял, какая неразбериха царит в авиационной промышленности: явно не хватало производственных мощностей, рабочих рук и специальных инструментов. В отрасли доминировали разработчики, которые яростно соперничали между собой, с легкостью расходовали дорогостоящее сырье[411] и производили недостаточное количество самолетов разных типов. Наконец, в авиационной промышленности полностью игнорировались работы по повышению надежности моторов, выпуск запасных частей, создание резервов и ремонт поврежденных самолетов. Начиная с июля 1941 года Мильх постепенно прибрал к рукам техническое управление люфтваффе и принялся наводить в отрасли порядок. Начальник боевого снабжения постепенно лишился почти всех полномочий и, глубоко уязвленный этим, обратился за содействием к Герингу. Но тот слишком хорошо знал способности Мильха и неспособность Удета[412]. Будучи обязан регулярно отчитываться перед фюрером о результатах производства самолетов, рейхсмаршал с сожалением поддержал статс-секретаря Министерства авиации: в конце концов, война – это не торжественный прием. Именно так упрекнул Удета сибарит Герман Геринг…

Но фюрер сибаритом не был. Укрывшись в бетонных бункерах посреди Гёрлицкого леса, презиравший комфорт, Гитлер предвкушал свой триумф. Цифры действительно впечатляли: в конце июня под Минском были взяты в плен 324 000 советских солдат и офицеров, уничтожены или захвачены 3300 танков и 1800 орудий. В середине июля под Смоленском были пленены 654 000 человек, уничтожены 1800 танков, захвачены 1300 орудий. Севернее Пскова, южнее Житомира, западнее Киева вермахт вел бои почти так же успешно, а разведслужба немцев подсчитала, что к середине июля 89 советских дивизий из 164 были полностью или частично уничтожены и лишь 9 из 29 танковых дивизий Красной армии еще могли вести боевые действия. Для Гитлера исход операции «Барбаросса» больше не вызывал сомнений. Полковнику Адольфу Галланду он сказал: «Красная армия будет уничтожена еще до наступления зимы». А секретарь фюрера Криста Шрёдер услышала, как он однажды заметил: «Через четыре недели мы будем в Москве».

Но на самом деле Гитлера интересовала вовсе не Москва. Мы помним, что при разработке плана «Барбаросса» он обозначил главными целями операции Ленинград и Кронштадт на севере и Киев и Ростов на юге. Тем не менее главнокомандующий сухопутными войсками фон Браухич и его начальник штаба Гальдер, а также командующий группой армий «Центр» фон Бок были убеждены в том, что решение исхода кампании необходимо искать на московском направлении. Поскольку Москва была местом нахождения верховной власти большевиков и главным железнодорожным узлом СССР, ее непременно стали бы защищать основные силы Красной армии – или те силы, что еще оставались боеспособными. И их разгром позволил бы одержать решающую победу. Но Гитлер мыслил иначе: он полагал, что с захватом Ленинграда и Кронштадта вермахт закрыл бы Балтийское море для советского флота и смог бы взаимодействовать с финскими войсками, действующими в Карелии. Захватив же Киев, немецкая армия открыла бы себе дорогу на Харьков и к Донецкому угольному бассейну. А главное, смогла бы продолжить движение на Ростов и дальше – к нефтяным месторождениям Кавказа…

Больше месяца Браухич, Гальдер и фон Бок, опасаясь чрезмерного рассредоточения сил, пытались убедить Гитлера пересмотреть его решение. Тот действительно заколебался, о чем и обмолвился 28 июля в разговоре с майором Герхардом Энгелем, который записал в дневнике: «Фюрер ночами не спит, потому что со многим еще не определился. Он разрывается между политикой и экономикой. Политика требовала вскрыть оба главных нарыва – Ленинград и Москву. Это стало бы самым тяжелым ударом для русского народа и коммунистической партии. Геринг конечно же уверил его в том, что мог бы заняться этим сам с помощью люфтваффе, но со времен Дюнкерка фюрер относится к нему несколько скептично. Но экономика диктовала совершенно иные цели. […] Хотя Москва является важным промышленным центром, юг все же более важен: там нефть, зерно и все необходимое для сохранения жизненного пространства. […] Во всяком случае, ясно одно: использование танков на улицах городов противоречит здравому смыслу. Их следует использовать на просторах юга. Он уже слышит панические крики тех, у кого он танки заберет, но ему нет до них дела».

Это понятно, но почему же тогда появилось несколько противоречивых распоряжений ОКВ? «Дополнение к директиве № 33» от 23 июля 1941 года, где предписывалось танковым группам вести наступление на севере и на юге, а группе армий «Центр» ставилась задача силами мощных пехотных соединений разгромить противника в районе между Смоленском и Москвой, было отменено 30 июля «Директивой № 34». По новой директиве группа армий «Центр» получила десятидневный срок для отдыха и доукомплектования своих моторизованных соединений. Но 12 августа появилось «дополнение к директиве № 34», где предписывалось танковым группам, «после полной ликвидации угрожающего положения на флангах», наступать «против крупных сил противника, сосредоточенных для обороны Москвы». А спустя три дня, 15 августа, Гитлер под влиянием одной неудачи группы армий «Север», имевшей местный характер[413], принял решение: «Группе армий “Центр” дальнейшее наступление на Москву прекратить. Из состава 3-й танковой группы немедленно передать группе армий “Север” один танковый корпус (одну танковую и две моторизованные дивизии), так как наступление там грозит захлебнуться». Фон Браухич горько сетовал на беспорядок, который вызывали эти непродуманные вмешательства, и считал, что «нужны приказы с указанием четких целей». Восемнадцатого августа он вручил фюреру докладную записку генерала Гальдера, где обосновывалась необходимость незамедлительного возобновления наступления на Москву. В докладе также говорилось, что группа армий «Центр» будет не в состоянии действовать позднее октября по причине сложных метеорологических условий.

Гитлер, ослабленный приступом дизентерии, затянул с ответом, но подключил старую гвардию. Уже на следующий день в «Волчьем логове» появился Геринг и высказал именно то, что от него ждали услышать: с неподдельным негодованием в голосе он заявил, что фельдмаршал фон Браухич, ведя коварную двойную игру, выхолостил блестящие стратегические замыслы фюрера. Наконец, 21 августа на записку отреагировал и сам Гитлер, причем в еще более резкой форме. Директивой, которая начиналась так: «Соображения главнокомандования сухопутных войск относительно дальнейшего ведения операций на Востоке от 18 августа не согласуются с моими планами», он положил конец всяким спорам. Директива гласила: «Важнейшей задачей до наступления зимы является не захват Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов на реке Донец и блокирование путей подвоза русскими нефти с Кавказа. На севере такой задачей является окружение Ленинграда и соединение с финскими войсками. Благоприятная оперативная обстановка, сложившаяся в результате выхода наших войск на линию Гомель – Почеп, должна быть незамедлительно использована для проведения операции смежными флангами групп армий “Юг” и “Центр” по сходящимся направлениям. Целью этой операции является не только вытеснение за Днепр 5-й русской армии частным наступлением 6-й немецкой армии, но и полное уничтожение противника, прежде чем он отойдет на рубеж Десна – Конотоп – Сула. Тем самым группе армий “Юг” будет обеспечена возможность выйти в район восточнее среднего течения Днепра и своим левым флангом совместно с войсками, действующими в центре, продолжать наступление в направлении Ростова и Харькова». Одновременно группа армий «Север» должна была установить блокаду Ленинграда и не допустить тем самым активных действий советского флота на Балтике против транспортов, доставлявших из Швеции жизненно важную для германской экономики железную руду. Фон Браухич, оценив этот план как «невыполнимый», заметил: «Невозможно сделать все одновременно, утопично вводить в бой войска, которых нет». Но ему пришлось подчиниться: Москва подождет.

Однако проведенная в соответствии с этим приказом Гитлера операция закончилась на самом деле весьма крупным успехом: 25 сентября в битве за Киев немцы полностью разгромили советские дивизии под командованием маршала Буденного, которые попали в тиски между 1-й танковой группой фон Клейста и 2-й танковой группой Гудериана. Вермахт захватил при этом 665 000 пленных, 884 танка и 3018 артиллерийских орудий. Перед немцами открылся путь в Восточную Украину, на Крым и на Кавказ. Для руководителей ОКВ Кейтеля и Йодля это стало подтверждением гениальности их фюрера. В свою очередь Гитлер после поражения войск русского Юго-Западного фронта самоуверенно заявил, что к середине октября «большевики будут полностью разбиты». Его директива № 35 предписывала решительно разгромить группы армий Тимошенко до наступления зимы. Гитлер планировал мощными ударами крупных танковых соединений окружить основные силы Красной армии, прикрывавшие Москву, и уничтожить их в районах Брянска и Вязьмы, а затем стремительно обойти русскую столицу с севера и юга с целью ее захвата. Конечно, тут же последовали новые возражения ОКХ: два месяца уже потеряны, погода скоро испортится, и поэтому лучше закрепиться на линии Днепра, чтобы провести на этом рубеже зиму. Сторонниками этого предложения выступили фон Рундштедт и фон Браухич, но Гитлер, вдохновленный последними победами, с презрением отнесся к такой нерешительной стратегии. Военачальникам пришлось подчиниться…

И вот 2 октября началось крупное наступление 67 дивизий группы армий «Центр» против 55 дивизий маршала Тимошенко, сосредоточенных западнее Москвы. Погода стояла великолепная, и 7 октября 3-я и 4-я танковые группы немцев окружили в районе Вязьмы большую часть войск шести советских армий. Южнее 2-я танковая группа Гудериана приняла участие в окружении Брянска, который был захвачен 6 октября. С того дня девять советских армий находились в окружении под Вязьмой и Брянском. Окруженные русские войска предпринимали попытки прорваться из вяземского котла, но они не увенчались успехом. В результате спустя десять дней в немецкий плен попали 673 000 советских солдат и офицеров, вермахт захватил 1242 танка и 5412 артиллерийских орудий. Но к тому времени танки немцев уже обошли Вязьму и Брянск и устремились в направлении Калинина, Бородино, Волоколамска, на Тулу и на Калугу[414]. Это был последний крупный рубеж обороны Москвы. Одновременно передовые части группы армий «Север» фон Лееба приблизились к Ленинграду, до которого оставалось всего 16 километров. Немцы уже захватили 20000 пленных в котле около Луги и форсировали реку Волхов в районе важного в стратегическом отношении города Тихвин, находившегося на последней железнодорожной линии снабжения Ленинграда. Наконец, на юге Украины 11-я немецкая армия во взаимодействии с 1-й танковой группой взяла в плен 106 000 советских солдат и офицеров и захватила 212 танков между Ореховым и Осипенко. А танки фон Клейста двинулись на Ростов. Таким образом, казалось, уже ничто не помешает продвижению армии германского рейха на широком фронте от Арктики до Азовского моря.

Однако при этом обнаружились некоторые слабости немецкой стратегии. И прежде всего – чрезвычайная растянутость немецких сил на фронте протяженностью 2700 километров, который проходил по бескрайним степям, лесным массивам и огромным болотам[415], и на этих территориях было мало железнодорожных путей, а шоссейные дороги находились в плачевном состоянии. Начальник штаба 4-й армии генерал Блументритт вспоминал: «Слишком растянутые коммуникационные линии едва обеспечивали доставку нашим войскам необходимых предметов снабжения. Приходилось переделывать колеи русских железных дорог, которые были шире, чем колеи железных дорог в Западной Европе». К тому же отходившие русские части подрывали железные дороги, и это существенно замедляло темпы наступления немцев и создавало дополнительные сложности со снабжением их войск продовольствием, боеприпасами и горючим. Только снабжение группы армий «Центр» требовало ежедневного прибытия в Смоленск семидесяти железнодорожных составов, а их прибывало всего двадцать три![416] Между тем вермахт на всем фронте нес довольно значительные потери: немецкая армия уже четыре месяца непрерывно вела боевые действия, численность пехотных дивизий снизилась на треть, 40 процентов танков вышли из строя, а остальные оставались на ходу только благодаря ежедневным подвигам техников. Дело было в том, что в дивизиях стояли на вооружении тридцать восемь различных типов бронемашин, не считая множества модификаций каждого типа, и поэтому было весьма трудно находить для них запасные части.

Так обстояли дела, но это не оказывало значительного влияния на стратегические замыслы немецкого командования. Однако один факт непременно влиял на ситуацию независимо от военачальников. «В свойственной ему импульсивной манере, – вспоминал подполковник фон Лоссберг, – Гитлер часто принимал решения, […] которые никоим образом не входили в компетенцию верховного главнокомандующего. […] Благодаря превосходной работе разведывательных служб, по карте можно было отслеживать на каждом этапе операции точное расположение всех дивизий, даже те позиции, которые занимали накануне вечером передовые отряды. Гитлеру нравилось углубляться в эти подробности, выражать свое мнение насчет того, о чем он не мог с достоверностью судить из своего бункера в Восточной Пруссии. Он часто, действуя даже через голову фон Браухича, отдавал распоряжения по телефону или по рации командирам на линии фронта».

Именно так все и происходило: Гитлер постоянно вмешивался в действия войск, часто менял свои решения, не учитывая расстояний, характера рельефа местности, состояния дорог, условий снабжения и того, что люди уставали, а техника изнашивалась. Он полагался только на свою интуицию, пренебрегал докладами разведслужб, игнорировал своих генералов, отвергал их советы. Он путал возможное с желаемым, хотел, чтобы немецкие войска наступали одновременно на всех направлениях. Он слепо верил во всемогущество воли и постоянно недооценивал противника. Он раз за разом требовал формирования все новых дивизий, не заботясь о пополнении людьми и техникой существующих соединений. Его целью было не столько свержение Сталина, сколько низведение России до положения немецкой колонии. Он запрещал всякое сотрудничество в Прибалтике, Украине и Белоруссии с движениями националистов и антисталинистов, которые в начале вторжения приветствовали немцев как освободителей. Некоторые распоряжения Гитлер отдавал импульсивно, другие решения из-за очень долгих колебаний принимал с явным запозданием. Большинство же его решений основывались на сложных, переменчивых и противоречивых суждениях и неизменно сбивали с толку его подчиненных. «Фюрер, – написал по этому поводу майор Энгель, – постоянно колебался между политическими и экономическими целями, а также расовыми, к сожалению».

Результаты этих колебаний часто удручали немецких военачальников, как это случилось на Северном фронте в середине сентября: передовые части танковой дивизии генерала Рейнхарда захватили господствующие высоты перед Ленинградом, откуда были уже видны башня со шпилем Адмиралтейства и позолоченные купола соборов. Захват города казался неминуемым, но генерал получил по телефону приказ начальника штаба группы армий фон Лееба: не идти на штурм города и даже покинуть передовые позиции! Рейнхард стал возражать, но в ответ услышал, что сам фон Лееб пытался опротестовать это распоряжение, но безуспешно. Потому что оно пришло прямиком из Растенбурга и было частью ужасного плана: Гитлер больше не желал взятия Ленинграда, а предпочел блокировать город и уморить голодом 3 миллиона его жителей, чтобы не кормить их понапрасну… «Было приказано никого не выпускать из города в течение зимы, – отметил фон Лоссберг. – Голод должен был сделать свое дело в городе, который люфтваффе Геринга предстояло разрушить. После этого немецкие и финские саперы должны были взорвать все, что уцелело бы». В данном случае, по крайней мере, этот приступ макиавеллизма привел к тому, что удобный случай захватить Ленинград и Кронштадт немцам больше не представился…

На ситуацию на юге также повлияли незнание меры и чрезмерные амбиции Гитлера. Командующий группой армий «Юг» фон Рундштедт получил приказ взять Воронеж, а затем вдоль реки Донец двигаться на Ростов. После этого ему вменялось в обязанность захватить нефтяные месторождения близ Майкопа, а затем совершить бросок на Сталинград. В итоге предусматривалось дополнительное продвижение на 650 километров за Днепр, что подразумевало рассредоточение сил на северо-восточном и юго-западном направлениях при полностью открытом северном фланге. И все это следовало осуществить до наступления зимы! За это игнорирование расстояний, элементарных правил стратегии и погодных условий также пришлось заплатить очень дорого.

Но для вермахта самым неприятным сюрпризом оказалось ожесточенное сопротивление Красной армии: вопреки прогнозам, русские солдаты умело сражались врукопашную, прекрасно использовали местность, организовывали глубоко эшелонированные узлы обороны с многочисленными противотанковыми препятствиями и быстро научились небольшими подразделениями ускользать от обходящих ударов вермахта. Вместо армии, которую немцы посчитали разгромленной, появились три новые армии, сформированные восточнее Москвы за Волгой и за Уралом. Эти армии угрожали флангам немцев западнее Харькова, севернее Смоленска и восточнее Ленинграда. Тем временем в тылу танковых войск вермахта начали действовать первые партизанские отряды, сформированные из солдат разбитых в первых боях советских дивизий и укрывшихся среди Припятских болот и в лесах Белоруссии. К ним присоединялись во все большем количестве украинские и белорусские крестьяне, вынужденные покинуть свои жилища из-за жестокой экономической политики гауляйтеров и массовых убийств, совершаемых карательными отрядами Гиммлера. Кроме того, свежие советские дивизии, появившиеся восточнее Волхова, Днепра и Дона, уже имели на вооружении пока еще неизвестные немцам танки КВ-1 и Т-34, превосходившие немецкие бронемашины в скорости и в огневой мощи. И наконец, после того, как люфтваффе уничтожило на земле тысячи советских самолетов устаревших образцов, в небе появились новые модели намного более современных боевых машин. Такие, как истребитель Як-1, напоминавший компактный «харрикейн»[417], необычайно быстрый средний бомбардировщик Пе-2[418] и мощный штурмовик Ил-2, бронированный советский аналог «Штуки», вооруженный двумя 23-миллиметровыми пушками, тремя крупнокалиберными пулеметами и восемью реактивными снарядами[419].

Это стало далеко не единственной проблемой для Германа Геринга и Генерального штаба люфтваффе в конце октября 1941 года. Дело в том, что в результате увеличения числа вылетов с целью поддержки сухопутных войск, осуществления бомбометания и обеспечения наступающих войск, из-за плохого состояния взлетных полос, постоянного износа техники и отсутствия запасных частей на Восточном фронте оставалось в строю всего 1075 самолетов различных типов. А фронт постоянно растягивался, советская истребительная авиация действовала все более активно, основные аэродромы, пункты управления и места сосредоточений частей Красной армии находились теперь за Волгой, как и промышленные центры, и поэтому были недосягаемы для бомбардировщиков Хе-111, До-17 и Ю-88, имевших весьма ограниченный радиус действия и довольно изношенные моторы. Эти машины с большим трудом долетали до Москвы, чтобы нанести бомбовые удары, не отличавшиеся эффективностью вследствие малого числа задействованных в налетах самолетов и высокой эффективности противовоздушной обороны столицы СССР[420].

Именно это, кстати, и стало причиной одной из первых крупных размолвок между Герингом и Гитлером. В середине сентября 1941 года во время одного из редких появлений рейхсмаршала на совещании в «Волчьем логове» близ Растенбурга Гитлер встретил его с распростертыми объятиями и ознакомил с «грандиозным проектом», который мог обеспечить вечную славу командующему люфтваффе. Речь шла о том, чтобы перебросить на Восточный фронт все самолеты из Франции, Скандинавии и района Средиземноморья и осуществить самый крупный в истории войн авиационный налет на Ленинград и Москву, с тем чтобы сровнять с землей эти русские города и похоронить под развалинами всех жителей. «Этот налет, – пояснил фюрер всем присутствующим, – нужен вовсе не для того, чтобы выиграть войну против России, – война и без того уже выиграна. Он нужен для того, чтобы подготовить мир. После окончания боевых действий все продукты, которые производятся в России, понадобятся немецкому народу. Их не хватит, чтобы прокормить всех русских. Конечно же всегда можно сделать так, чтобы они умерли от голода, как сказал однажды рейхсмаршал Геринг, но это потребует много времени и может вызвать волнения, а для усмирения народа понадобится большое количество войск. А вот в результате массированной бомбардировки, осуществленной силами всех воздушных флотов люфтваффе, можно уничтожить много людей чисто и без всяких осложнений».

Борман с энтузиазмом поддержал эту идею, а все генералы обернулись к Герингу. Что происходило далее, рассказал Боденшац. «Рейхсмаршал вежливо и мягко сказал фюреру, – вспоминал генерал, – что его идея, безусловно, достойна самого пристального изучения, но сразу же оговорился, что будет крайне сложно осуществить ее на практике. Гитлер гневно спросил: “Почему?” Геринг ответил, уже с большей смелостью и твердостью: “Потому что было бы самым настоящим безумием снять подразделения люфтваффе со всех других фронтов ради выполнения одной-единственной операции!.. А как же быть с бомбардировками Лондона? – прибавил он. – Разве фюрер не говорил, что их надо продолжать непрерывно, не ослабляя мощи ударов ни на один день?” […] Гитлер слушал эту речь молча, лицо его окаменело. Видно было, что все его дружеские чувства к Герингу исчезли. Внезапно он прервал его резким взмахом руки и завопил пронзительно, с визгливыми нотами в голосе: “Я знаю, почему вам не нравится мой план! Вы просто боитесь! Все ваше люфтваффе – просто сборище трусов! Я уже догадывался об этом во время боев над Англией, а теперь убедился в этом полностью! Вы не хотите бомбить Ленинград, потому что боитесь зенитных батарей русских!” Геринг хотел было сказать, что противовоздушная оборона Лондона, где уже много месяцев воюет люфтваффе, гораздо сильнее, чем в Ленинграде, – но, передумав, пожал плечами и негромко произнес: “Это невозможно, мой фюрер, это действительно неосуществимо!” Примерно минуту Гитлер молча буравил его взглядом, потом повернулся к нему спиной и больше не сказал ему ни слова до конца совещания».

Но, помимо этих ужасных прихотей фюрера, неясности стратегических планов, возросшей боеспособности противника, огромной территории, износа боевой техники и трудностей снабжения, у Германа Геринга появилась еще одна забота, которая начала превосходить все остальные: непогода. Погодные условия становились с каждым днем все хуже, делая рискованными полеты, скрывая цели и превращая аэродромы в покрытые грязью поля. Но то, что являлось помехой для авиации, было катастрофой для сухопутных войск: начиная с 8 октября зарядили проливные дожди, размывая дороги, превращая взлетные полосы в грязевое месиво, а поля в болота. Они парализовали доставку боеприпасов и горючего, полностью остановили продвижение войск. В середине октября 4-я танковая группа продолжала буксовать у Калуги и Можайска, 9-я армия остановилась южнее Калинина, а 2-я танковая армия Гудериана не смогла продвинуться дальше Мценска, расположенного в 100 километрах от Тулы. На юге 1-й танковой группе фон Клейста пришлось продвигаться по залитым водой полям и по заминированным дорогам, что значительно замедлило ее выход к Ростову-на-Дону. Наконец, на Северном фронте снежные бураны остановили немецкие войска на юго-востоке от Ленинграда, не позволили им соединиться с финскими войсками и полностью окружить город[421].

К двадцатым числам октября дожди прекратились, с 22 октября температура начала резко понижаться, дороги подмерзли, и это позволило немцам продолжить наступление на всех фронтах. На юге 6-я армия 24 октября овладела Харьковом. На центральном направлении немецкие войска совершили новый бросок, подойдя к Калинину, Волоколамску, Боровску и Алексину. А передовые танковые части Гудериана 30 октября вышли к пригородам Тулы, но в город войти не смогли. Наконец, на севере передовые дивизии 16-й армии захватили 9 ноября железнодорожный узел Тихвин, перерезав последнюю железную дорогу, по которой шло снабжение Ленинграда. На всем протяжении фронта от Таллина до Одессы это решающее наступление поддерживало всеми боеспособными машинами люфтваффе, совершая настоящие подвиги: деятельность Эрхарда Мильха явно начала приносить первые плоды… Но она же стала причиной многих трагических событий.

Никто не может отрицать, что, взяв в свои руки рычаги управления авиационной промышленностью и боевым снабжением немецкой авиации, генерал-фельдмаршал Эрхард Мильх наладил эффективную работу. Пока генерал Удет, обессилевший и разочарованный, лечился от наркотической зависимости в санатории, Мильх все лето занимался коренной реорганизацией люфтваффе. Он определял первостепенные задачи, вводил строгую рационализацию, положил конец самоубийственной конкуренции между авиаконструкторами. Он также занимался организацией конвейерного производства, стандартизацией выпуска запасных частей, положил конец бесконтрольному расходованию сырья, остановил работы над бесперспективными, по его мнению, прототипами в пользу производства испытанных образцов[422], начал строительство новых авиационных заводов для увеличения объемов выпуска самолетов, создал «Промышленный совет» с участием крупных промышленников Рура, назначил настоящих специалистов и опытных техников на все уровни производства, ликвидировал ненужные службы. А главное, он уволил множество паразитов, которые окружали Удета, начиная с его начальника штаба генерал-майора Плоха[423]. В отличие от Удета – и Геринга, – Мильх незамедлительно отправился в Россию, посетил командные пункты люфтваффе, проинспектировал авиабазы и аэродромы, находившиеся в непосредственной близости от линии фронта, и принял ряд необходимых мер. В частности, создал мобильные группы инженеров и техников для сбора вышедших из строя истребителей, бомбардировщиков и пикирующих бомбардировщиков, которые скопились на аэродромах, с целью их восстановления или снятия с них запасных частей.

Вернувшись досрочно с лечения в начале октября, генерал Удет обнаружил, что в Министерстве авиации произошли серьезные изменения: там царил строжайший порядок, работали новые люди. Ему было задано множество вопросов относительно его деятельности. Кроме того, он точно оценил губительные последствия затяжной войны против СССР для люфтваффе, скрытую опасность, которую представлял для Германии стремительный подъем самолетостроения в США, безосновательность приказов фюрера, желавшего строить больше бомбардировщиков в ущерб производству истребителей, слабоволие рейхсмаршала, который зачастую поступал вопреки здравому смыслу. Наконец, Удет продолжал страдать приступами паранойи, его мучили головные боли, звон в ушах, он запойно пил и употреблял наркотики с того момента, как его бросила любовница. Несомненно, для одного человека всего этого оказалось слишком много… Семнадцатого ноября 1941 года, спустя пять дней после совещания в Министерстве авиации, в ходе которого выявились его собственная некомпетентность и глупость его помощников, Эрнст Удет покончил с собой. Перед смертью он написал записку, в которой обвинил Геринга в том, что тот доверился «жиду» Мильху. Но его мстительные слова скоро позабылись: оба эти человека симпатизировали Удету, несмотря на профессиональные разногласия, и были удручены его внезапной смертью. Еще большее огорчение ждало их через пять дней: едва произведенный в полковники и назначенный инспектором истребительной авиации Вернер Мёльдерс погиб в авиакатастрофе во время перелета из Крыма в Германию на похороны Удета.

Но очень скоро личные трагедии отошли на второй план перед угрозой коллективной катастрофы. Тринадцатого ноября 1941 года, когда на Восточном фронте пошел снег, состоялось совещание с участием Гальдера и начальников штабов трех групп армий. Немецкие генералы должны были ответить на один-единственный вопрос Гитлера: что делать дальше? Надо ли остановиться и готовить зимние позиции, чтобы дождаться весны, или продолжать наступление на Москву зимой? Начальник штаба группы армий «Юг» считал, что наступление надо прекратить, ведь его войска уже стоят дальше всех на востоке, на Дону. Начальник штаба фон Лееб сообщил: группа армий «Север» настолько измотана, что не может быть и речи о наступлении, – и добавил, что следует закрепиться на достигнутых рубежах. Зато фельдмаршал фон Бок считал, сказал его начальник штаба, что в военном и политическом отношении необходимо взять Москву. Опасность, что немецкая армия этого не сможет сделать, должна быть принята во внимание, продолжил он, но будет еще хуже, если она останется лежать в снегу на открытой местности в пятидесяти километрах от манящей цели. Очевидно, такого же мнения придерживался и Гитлер, все еще продолжавший ждать, что СССР капитулирует из-за истощения запасов, необходимых для продолжения войны… Но Геринг, получивший доклад Альфреда Круппа о состоянии промышленности оккупированной Украины, а также несколько докладных записок маршала Мильха об уязвимости люфтваффе за линией фронта, попытался убедить фюрера в необходимости остановки наступления. «Лучше всего закрепиться на том рубеже, которого мы достигли, – сказал рейхсмаршал, – и не пытаться продвигаться вперед. Давайте возведем восточную стену наподобие “линии Зигфрида” с привлечением миллионов работников, которые сейчас имеются в нашем распоряжении. И никакая русская армия не сможет ее преодолеть, поскольку люфтваффе превосходит авиацию противника». Однако он зря старался: Гитлер не принимал Геринга всерьез, когда дело шло о стратегии. Впрочем, в этих вопросах он слушал только самого себя…

Пятнадцатого ноября 1941 года войска группы армий «Центр» начали наступление на Москву, стремясь к окружению русской столицы с севера и с юга. На правом фланге танки Гудериана, обойдя Тулу, устремились к Горлово на востоке, к Михайлову на северо-востоке и к Кашире на севере. На левом фланге 3-я танковая группа перерезала железную дорогу, связывавшую Москву с Калинином, и оттеснила советские войска, выйдя на рубеж Клин – Яхрома на востоке и на рубеж Истра – Красная Поляна на юго-востоке. В конце ноября над Москвой нависла явная угроза окружения. Передовые части 2-й танковой дивизии вермахта были уже в 35 километрах от северо-западных окраин Москвы, а танковая армия Гудериана приблизилась к Кашире, находившейся в 110 километрах юго-восточнее столицы СССР[424]. Южнее Москвы немцы наступали со стороны Орла в направлении Воронежа. Они повсюду имели численное превосходство в живой силе, танках и артиллерийских орудиях, но в итоге оказались сильно уязвимы: шестьдесят семь дивизий фельдмаршала фон Бока растянулись по фронту протяженностью 800 километров, по сравнению с началом вторжения они располагали лишь 40 процентами личного состава и 35 процентами танков. К ним поступала только треть ресурсов, необходимых для ведения боев с противником, который яростно удерживал позиции, постоянно получал подкрепления и контратаковал. И потом, впервые за время русской кампании люфтваффе пришлось иметь дело с советской авиацией, которая действовала неподалеку от своих баз, располагала современной техникой, лучше обеспечивалась боеприпасами и горючим, а главное, была намного лучше приспособлена к суровым погодным условиям…

Именно это стало решающим фактором, повлиявшим на исход боев: когда температура воздуха опустилась до минус двадцати, а потом и до минус тридцати, немецкие самолеты больше не могли взлетать, башни немецких танков заклинило, моторное масло замерзло, паровозы остановились, поезда снабжения перестали доходить до мест назначения, а пехота, одетая в летнее обмундирование, стала сильно страдать от мороза. Многие солдаты умирали от переохлаждения, так и не успев вступить в бой с противником. Уже 1 декабря фельдмаршал фон Бок доложил в ОКХ, что всякое продолжение наступательных действий бессмысленно и невозможно, что у его танков нет горючего, а войска находятся на пределе усталости. Но 5 и 6 декабря, когда при температуре минус тридцать пять градусов начался отход немецких войск на участке фронта от Калинина до Тулы, семнадцать советских дивизий под командованием генерала Жукова внезапно перешли в контрнаступление, причем впереди действовали свежие войска, переброшенные из Сибири и прекрасно оснащенные для ведения боев зимой[425]. Положение немецких дивизий, действовавших восточнее Днепра и Угры, очень скоро стало драматичным. Да и другие армии оказались не в лучшей ситуации: на Украине 1-я танковая группа фон Клейста[426] заняла Ростов 21 ноября, но уже через восемь дней ей пришлось срочно отступить, чтобы не быть окруженной тремя советскими армиями. На северном фланге немцам пришлось 9 ноября оставить Тихвин и освободить главную артерию снабжения Ленинграда под нажимом армий генерала Мерецкова. В ходе отступления вермахт потерял 7000 солдат и оставил на поле боя много танков и орудий. Таким образом, начиная с 10 декабря 1941 года, по приказу фюрера или без его приказа, немецкие войска начали отступать по всему Восточному фронту.

На этом этапе люфтваффе постоянно осуществляло налеты на районы сосредоточения советских войск, паровозов и танков Т-34[427], сбрасывало контейнеры с продовольствием, боеприпасами и горючим многим оказавшимся отрезанными от основных сил дивизиям вермахта и даже пыталось пресечь плавание русских судов в Черном, Балтийском и Баренцевом морях. Принимая во внимание усталость летчиков, изношенность самолетов, состояние аэродромов и суровейшие метеорологические условия, можно сказать, что немецкая авиация действовала геройски. Тем более что именно в этот момент советская авиация перешла к активным действиям: в период с 15 ноября по 5 декабря русские летчики совершили 16 000 боевых вылетов, действуя против группы армий «Центр» в районе между Тулой, Ржевом, Калинином и Смоленском. Плохо защищенные аэродромы базирования немецкой авиации подверглись ожесточенным бомбардировкам, а действия штурмовиков против немецких танков с малой высоты значительно ускорили отход вермахта. И именно в этот момент Гитлер приказал снять с Восточного фронта часть самолетов 2-го воздушного флота и отправить их в район Средиземного моря, где морские конвои стран Оси и войска генерала Роммеля подвергались нещадным бомбардировкам британцев![428] После этого командиры подразделений люфтваффе, действовавших на Восточном фронте от Мурманска до Одессы и имевших в своем распоряжении 1260 сильно потрепанных самолетов, с каждым днем чувствовали себя все более беспомощными и не знали ни минуты отдыха. Но их главнокомандующий снова взял отпуск: приближалось Рождество, и рейхсмаршал намеревался сделать праздничные покупки…

Так что театром военных действий для рейхсмаршала стал Париж, куда он приехал в начале декабря 1941 года, чтобы начать крупное зимнее наступление на музей в Зале для игры в мяч и на галереи искусств французской столицы. Трофеи оказались многочисленными, их постоянно грузили в составы, направлявшиеся в Каринхалл. Объектами продолжительных атак стали также ювелиры, портные и антиквары. Но 1 декабря Герман Геринг все же нашел время для рандеву с маршалом Петеном в Сен-Флорантен-Вержиньи, маленьком городке к северу от Парижа. Трехчасовая встреча стала разговором двух глухих: Геринг сказал Петену, что тот должен более решительно защищать французские колонии от британцев, на что старый маршал ответил, что для этого нужно намного больше войск и оружия. Потом Петен посетовал на «политику диктата», которую проводила Германия по отношению к Франции, а Геринг надменно произнес: «Скажите, господин маршал, кто сегодня является победителем, вы или мы?»

Пятого декабря Геринг побывал также в Абвиле, где посетил могилу своего племянника Петера, молодого летчика-истребителя, сбитого тремя неделями ранее над Сент-Омером. Заодно рейхсмаршал присвоил Адольфу Галланду звание полковника и назначил его вместо погибшего Мёльдерса инспектором истребительной авиации. Таким образом, Герман Геринг продолжил свою практику назначения на ответственнейшие командные посты летчиков-асов, которые, не имея ни соответствующего образования, ни опыта штабной работы, демонстрировали в очень удаленных от фронта кабинетах свой высочайший уровень некомпетентности…

А рейхсмаршал уже ехал в Антверпен, Гаагу и Амстердам, где его ждали новые приобретения. Седьмого декабря 1941 года, когда вернулся в Германию, он узнал, что японцы совершили нападение на американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор и вынудили Соединенные Штаты вступить в войну. Гитлера эта новость застала врасплох, но уже 11 декабря, к всеобщему недоумению, он лично объявил войну США. С того дня война стала поистине мировой.

Ничто не указывает на то, что фюрер перед принятием такого важного решения поинтересовался мнением Геринга. Как всегда, он действовал, подчиняясь своему вдохновению, «с уверенностью сомнамбулы». Именно это вдохновение подсказало ему, что армии вермахта на Восточном фронте не должны отступать, несмотря на русскую зиму и контрнаступления советских войск. Геринг, находясь в 1500 километров от фронта, поддержал Гитлера и осудил командиров сухопутных войск за их неумение воевать. После чего простился с фюрером и уехал к жене в Берхтесгаден, где атмосфера была более полезной для его здоровья…

А тем временем Гитлер приказал возобновить наступательные действия своим фельдмаршалам, с переменным успехом старавшимся отвести войска на более удобные для обороны позиции. А уже 1 декабря сместил с поста командующего группой армий «Юг» фон Рунштедта, заподозрив его в неверности, после того как войска фельдмаршала перед угрозой окружения по его приказу оставили Ростов[429]. Два других командующих группами армий, фон Лееб и фон Бок, тоже были освобождены Гитлером от занимаемых должностей, как и генерал Гудериан. А 19 декабря был уволен в запас и главнокомандующий сухопутными войсками фон Браухич![430] Как всегда, Гитлеру понадобилось найти козлов отпущения, чтобы скрыть собственные ошибки…

Хотя Герман Геринг готовился весело отпраздновать Новый год в Каринхалле в кругу семьи, друзей и своих сокровищ, он все же не мог не знать суровых реалий того времени. Начиная с 22 июня 1941 года вермахт вел боевые действия на фронте протяженностью 3600 километров от Лапландии до Крыма и уже потерял 743112 солдат и офицеров, то есть 23 процента личного состава от начальной численности. А также понес значительные потери в боевой технике, которая была уничтожена, вышла из строя или досталась противнику. Силы немецкой авиации были рассредоточены, базируясь в Норвегии, Финляндии, Прибалтике, Польше, Белоруссии, на Украине, в Крыму, на берегах Ла-Манша, на Сицилии, в Греции, на Крите и в Киренаике. А тем временем война на Востоке продолжала постоянно поглощать ресурсы: люфтваффе уже потеряло 568 истребителей, 758 бомбардировщиков, 170 пикирующих бомбардировщиков «Штука» и 200 самолетов-разведчиков[431]. На Ла-Манше, как и в Средиземноморье, немецкие войска были столь же далеки от победы, как на Балтике или в Черном море. Битва за Атлантику оказалась очень дорогостоящей и безрезультатной из-за недостаточно отлаженного взаимодействия между авиацией и военно-морскими силами рейха[432]. В Ливии войскам генерала Роммеля пришлось отойти на исходные позиции около Эль-Агейла. После нападения на СССР население оккупированной Европы стало все труднее удерживать в повиновении: от Карелии до Югославии партизанские формирования все серьезнее беспокоили немецкие тылы. А сама Германия подвергалась все более усиливающимся бомбардировкам британской авиации. Обеспечение немецкой промышленности стратегическим сырьем продолжало оставаться непрекращающимся кошмаром для уполномоченного по четырехлетнему плану. Экономическое использование захваченных районов России, видевшихся весьма богатыми, разочаровывало, а нефтяные месторождения Кавказа так и не удалось захватить. Усиливалось и напряжение в отношениях с фюрером, который все чаще отдавал прямые приказы люфтваффе через голову своего рейхсмаршала[433]. Наконец, с вступлением в войну Соединенных Штатов сбылись самые худшие опасения Германа Геринга.

XIII Болтанка

В начале 1942 года Гитлер был полностью удовлетворен своей деятельностью и абсолютно уверен в окончательной победе: разве его войска не захватили всю восточную часть России за Днепром? Разве они не подошли к стенам Ленинграда, Москвы и Ростова-на-Дону, трем начальным целям вторжения? Разве они не контролировали 40 процентов населения СССР, 70 процентов всех его запасов железной руды, 63 процента запасов угля, 58 процентов сталелитейных заводов и 60 процентов заводов по производству алюминия? Разве 7 миллионов солдат и офицеров Красной армии не были убиты, ранены или захвачены в плен? Разве немецкие войска не уничтожили большую часть советской авиации и танков? В мировой истории не было режима, который смог бы оправиться от таких потерь…

Но Адольф Гитлер, имея безмерно завышенное самомнение, предпочитал не видеть обратную сторону медали: основные силы Красной армии сумели избежать всех попыток окружения, перегруппироваться за Волгой и даже предпринять наступление в самый разгар зимы. Причем силы русских постоянно возрастали. Крупные военные заводы, которые немцы планировали захватить, были демонтированы и перевезены за Урал ценой сверхчеловеческих усилий. И вскоре возобновили производство вооружения вне досягаемости люфтваффе. Армия вторжения потеряла четверть личного состава, половину авиации и танков. Наконец, вермахт, дойдя до трех намеченных целей, так и не смог ими овладеть и даже вынужден был отступить от них вследствие совместных действий непогоды и советских контратак. Так что с точки зрения планов агрессора ситуация выглядела неудовлетворительно, в результате чего Гитлер снял с должностей тридцать пять своих генералов, включая всех трех командующих группами армий (фон Лееба, фон Бока и фон Рундштедта), а также их главнокомандующего – Вальтера фон Браухича…

Кто же мог заменить фон Браухича на посту главнокомандующего сухопутными войсками? Недолго думая, Гитлер решил: есть лишь один человек, который может занять эту должность. Он сам, ведь он знает, как надо действовать… Конечно, он уже исполнял обязанности военного министра и верховного главнокомандующего вермахтом после отставки фон Бломберга в 1938 году, но все это не являлось препятствием для занятия нового поста. Гитлер сам пояснил: «Любой в состоянии выполнить эту небольшую работу, заключающуюся в руководстве операциями в ходе войны. Задача главнокомандующего заключается в воспитании армии в духе национал-социализма, и я не знаю ни одного армейского генерала, который способен сделать это так, как это понимаю я. Именно поэтому я решил заняться этим лично».

Это понятно, но оказалось, что у главнокомандующего сухопутными войсками много других задач. И Гитлер, не имея ни малейшего желания их решать, переложил эти обязанности на плечи начальника Генштаба сухопутных войск Гальдера и на начальника штаба ОКВ Кейтеля. Однако у первого не было на это времени, а второй не имел необходимых полномочий[434]. И потом, поскольку все знали о больших пробелах в области военных знаний нового главнокомандующего сухопутными силами, следовало ожидать, что он, строго контролируя боевых командиров, парализует всю их инициативу в принятии решений в ответ на действия противника. А пока – во всяком случае, пока – первый приказ фюрера сухопутным силам оказался библейски простым: «Держаться и бороться до последнего. Ни одного шага назад не делать добровольно». Следовательно, по всему Восточному фронту немецкие войска должны были закрепиться на своих позициях и образовать оборонительные рубежи вокруг занятых ими городов и деревень, чтобы задержать зимнее контрнаступление советских войск. Гитлер считал, что любой приказ об отступлении может вызвать всеобщее бегство. Он очень хорошо знал подробности кампании Наполеона стотридцатилетней давности… Несмотря ни на что, остались еще два вида вооруженных сил, которым верховный главнокомандующий из-за отсутствия времени и специальных знаний вынужден был с сожалением оставить некоторую самостоятельность: военно-морской флот и люфтваффе.

Что касается рейхсмаршала Геринга, со своей стороны тот был не прочь оставить поводья в руках командующих воздушными флотами, статс-секретаря Министерства авиации и своего заместителя по руководству четырехлетним планом. Ведь умный руководитель должен уметь делегировать свои полномочия. А если честно, то ему уже начали надоедать вопросы стратегии, равно как и снабжение войск и управление экономикой… Однако в этих областях предстояло много сделать: на Восточном фронте люфтваффе за первые шесть месяцев войны потеряло 2000 самолетов[435] (часть сбили русские, другие не могли летать из-за морозов, грязи и чрезмерной изношенности двигателей). Сто тысяч наземных транспортных средств всех типов вышли из строя из-за сложности рельефа и несоблюдения правил запуска двигателей в сильные холода. Кроме того, хотя Гитлер в приказном порядке пресек любое отступление и предотвратил всеобщее бегство, его стратегия привела к тому, что на люфтваффе лег чрезмерный груз новых задач. Это засвидетельствовал, в частности, генерал фон Типпельскирх, командир 30-й дивизии 2-го армейского корпуса, действовавшего южнее Ленинграда. Он вспоминал: «Самолеты люфтваффе использовались для снабжения гарнизонов занятых населенных пунктов и передовых позиций, отрезанных от основных сил в результате фланговых маневров русских. Второму корпусу ежедневно требовалось 200 тонн предметов снабжения, что делало необходимым использование 100 транспортных самолетов в день. […] В один из дней только для снабжения корпуса потребовались 359 самолетов». Так и было, причем лишь на одном участке фронта. А для снабжения шести дивизий, окруженных в районе поселка Демянск, потребовалось организовать воздушный мост, который действовал четыре месяца. В этот период люфтваффе осуществило 14000 боевых вылетов и перебросило 24 000 тонн продовольствия… Но по сути, авиационная поддержка всех изолированных участков немецкой обороны по всему фронту и непосредственное прикрытие войск на тысячах километров приводили к рассредоточению сил и усталости пилотов, что катастрофически сказалось в будущем: к весне 1942 года люфтваффе потеряло еще 285 самолетов Ю-52, то есть треть транспортной авиации, а также 268 бомбардировщиков и 194 истребителя! Но главное было не в этом: для того, чтобы продолжать выполнение боевых задач, немцам пришлось привлечь на фронт самолеты, которые использовались для тренировок. А это весьма негативно отразилось на подготовке молодых летчиков: зимой и весной летные училища выпускали на 30–40 процентов пилотов меньше, чем могли бы подготовить… «Люфтваффе, – писал генерал Герберт Рикхофф, – было заточенным инструментом, настоящим лезвием бритвы. Использование его в качестве ножа для резки хлеба могло быстро затупить этот инструмент, сделать его непригодным для использования».

Выпуск новых самолетов теперь находился в ведении Эрхарда Мильха, унаследовавшего вотчину незадачливого Удета. Мильх отчаянно боролся за увеличение темпов производства и выпуска новых боевых машин. Но ему приходилось сталкиваться с неразрешимыми проблемами: уже испытанные типы машин, такие как Хе-111, До-17, Ме-110 и Ме-109Ф, морально устарели, а шедшие им на смену новые типы самолетов еще требовали доработки. Прекрасный истребитель Ме-109Г был оснащен неудачным двигателем фирмы «Даймлер-Бенц», который перегревался. Самолет ФВ-190 тоже мог бы стать прекрасным истребителем, если бы его двигатель БМВ-801 не глох при сбросе скорости. Претерпевший множество доработок и заказанный в количестве 1000 штук еще до окончания летных испытаний, тяжелый истребитель Ме-210 разваливался на куски в полете и при посадке, и поэтому Мильх уже подумывал над тем, чтобы свернуть его производство, хотя 370 недостроенных машин уже заполнили все цеха фирмы «Мессершмитт», а конструктивные узлы для 800 других самолетов продолжали поступать в ангары близ Аусбурга… Оставался еще реактивный самолет Ме-262, современнейшая машина, которой турбореактивные двигатели «Юмо» позволяли летать быстрее любого существовавшего в то время истребителя[436], – но у него возникали проблемы при взлете и он редко приземлялся без поломок. Хотя все это не помешало Герингу сообщить фюреру о том, что в ближайшие три месяца 500 единиц чудесного оружия будут готовы к боевому применению!

Что касалось бомбардировщиков, тут положение было еще более сложным: Хе-177 со спаренными двигателями, который Удет упорно стремился сделать пикирующим бомбардировщиком, с 1939 года страдал неисправимыми дефектами оперения, а его двигатели ДБ-606 и ДБ-610 упорно воспламенялись в полете. После внесения 1300 доработок и потери сорока летчиков-испытателей на вооружение бомбардировочных эскадрилий поступили лишь три дюжины этих машин. Да и те представляли бóльшую опасность для немецких экипажей, чем для противника! В случае с четырехмоторным бомбардировщиком Ю-288, который должен был стать становым хребтом немецкой стратегической авиации, все этих проблем не возникало: вследствие многочисленных переносов сроков выпуска и бесчисленных изменений в спецификации дальше производства опытной партии этих машин дело так и не пошло. Генерал-фельдмаршалу Мильху пришлось организовать производство крупной партии усовершенствованного бомбардировщика Ю-188, «чтобы внушить противнику, что это новый самолет». И ускорить работы по выпуску До-217 взамен До-17, который приходилось использовать на Восточном фронте без запасных частей, поскольку его производство было окончательно прекращено еще осенью 1940 года…

Но на этом проблемы Эрхарда Мильха отнюдь не заканчивались: ему также надо было учитывать позицию начальника Генерального штаба люфтваффе Ешоннека, который выступал за качество в ущерб количеству и уверял, что достаточно выпускать не более 360 истребителей в месяц! Мильху приходилось также считаться с распоряжением фюрера, который дал карт-бланш сухопутным войскам в плане распределения ресурсов, и убеждать вышестоящее начальство в том, что совместное англо-американское производство боевых самолетов намного превосходит мощности Германии, и вести беспощадную борьбу против бюрократов из ОКХ, старавшихся призвать в армию квалифицированных рабочих, чтобы восполнить потери личного состава, понесенные на фронте. Ему пришлось строжайше запретить выпуск автомобилей класса «люкс» и других шикарных машин для руководителей режима, а главное, переубедить Гитлера, намеревавшегося усилить ПВО для защиты национальной территории, а также желавшего наладить производство тяжелых бомбардировщиков. А он, Мильх, не верил в эффективность средств ПВО[437] и делал ставку на производство как можно большего числа истребителей, которые смогли бы защитить немецкую территорию. И считал, что стратегические бомбардировки превосходили возможности и задачи люфтваффе. Но для того чтобы убедить в этом фюрера, ему требовалась поддержка непосредственного начальника – рейхсмаршала, министра авиации, главнокомандующего люфтваффе и уполномоченного по четырехлетнему плану Германа Геринга…

А с этим дело обстояло плохо, потому что рейхсмаршал, понимая и принимая доводы статс-секретаря, физически не мог возразить своему идолу. И вопрос заключался вовсе не в том, прав был фюрер или ошибался. Если Гитлер хотел иметь тяжелые бомбардировщики и систему ПВО, это не подлежало обсуждению… Кроме того, в любом случае Геринг оставался выразителем воли своего владыки, вторя его предрассудкам, копируя его реакцию и все его поведение. Это подтвердил генерал Вальтер Шелленберг, начальник VI управления РСХА, занимавшегося внешней разведкой. В своих мемуарах он написал: «В начале 1942 года я принялся собирать материалы о производственных возможностях военной промышленности США. […] Оценку материалов производили лучшие специалисты. Особое внимание мы уделяли американским военно-воздушным силам и увеличению тоннажа судов. […] Через три месяца я представил готовый доклад Гейдриху. Во время чтения […] он в недоумении смотрел на цифры, которые отражали, по нашим прогнозам, производство стали в США: 85–90 миллионов тонн. […] Гейдрих ознакомил с этим докладом Гиммлера, а затем Геринга. Рейхсмаршал вскоре после этого вызвал Гейдриха и меня к себе на беседу. […] Геринг взглянул на меня свысока и отдал мне доклад со словами: “Все, что вы там написали, чепуха. Вам бы лучше провериться у психиатра”. […] Когда Геринг обсуждал доклад с Гитлером, тот сначала впал в раздражение, но потом, наверно под влиянием Геринга, стал относиться к докладу саркастически».

Так и было: Гитлер упорно отказывался верить неприятным сообщениям. Он хотел слышать только то, что совпадало с его идеями того времени. Геринг, несомненно, страдал тем же пороком: он бездумно повторял слова фюрера о том, что американцы способны производить только холодильники и лезвия для бритв. Рейхсмаршал готов был пойти еще дальше, чтобы угодить своему хозяину: именно поэтому он обвинил в трусости и предательстве генералов вермахта, которым в конце 1941 года пришлось отвести войска. А в ходе суда военного трибунала под его председательством, состоявшегося в феврале 1942 года и разбиравшего «дело Шпонека», генерала, который под угрозой окружения своей властью санкционировал отступление с Керченского полуострова 46-й дивизии из состава корпуса, которым командовал, – во время этого суда Геринг настоял на вынесении генералу смертного приговора. Гитлеру пришлось объявить о несогласии с чрезмерно усердным рейхсмаршалом и заменить смертную казнь шестью годами тюремного заключения!

Теперь становится понятно, почему генерал-фельдмаршал Мильх не мог рассчитывать на своего начальника в том, чтобы переубедить фюрера. Но он все равно продолжал гнуть свою линию, решив, что Геринг слишком обременен своими многочисленными обязанностями для того, чтобы вплотную интересоваться деятельностью подчиненного. Мильх все верно рассчитал, так как рейхсмаршал разрывался на части: как уполномоченный по четырехлетнему плану он отвечал одновременно за снабжение рейха стратегическим сырьем и за тяжелую промышленность, которая в условиях войны должна была выпускать все больше и больше продукции. И хотя сам производственными вопросами не занимался, он не мог не интересоваться ими вообще, потому что Гитлер у него требовал отчета о результатах. Так что Герингу приходилось изображать активную деятельность и делать вид, что он лично занимается планированием, производством, строительством, научными изысканиями, вооружением и всем остальным… «Именно тогда, – написал позже Альберт Шпеер[438], – я понял, что Геринг ничего не предпринимал для решения проблем. Когда же вмешивался в их решение, он всего лишь создавал всеобщий беспорядок, поскольку никогда не удосуживался понять суть вопроса, предпочитал принимать импульсивные решения под влиянием своего вдохновения».

Мы помним, что Геринг был также официально ответственен за использование экономического потенциала оккупированных восточных территорий, что являлось довольно серьезным делом. С одной стороны, прибалтийские страны, Белоруссию и Украину опустошила война, и там надо было восстановить шахты, заводы, фермы, подготовить к эксплуатации сельскохозяйственную и железнодорожную технику, прежде чем думать об освоении таких обширных территорий. С другой стороны, подчиненные Геринга должны были принимать в расчет неблагоприятные погодные условия, возраставшую враждебность голодного и угнетенного населения, иметь дело с партизанами, нападавшими на основные пути сообщения. А также сталкиваться с конкурирующим Министерством по делам восточных территорий Розенберга, с карательными отрядами Гиммлера, с рейхскомиссарами Бормана, с Министерством иностранных дел Риббентропа, с Министерством по делам вооружений, с управлением государственных железных дорог и с тыловыми службами вермахта! И все-таки Герингу удалось добиться высылки в Германию двух миллионов русских гражданских лиц и военнопленных для работы на шахтах и на военных заводах. Но в основном рейхсмаршал занимался составлением своевременных докладов фюреру с изложением причин столь малой отдачи от использования восточного потенциала…

Но и это было еще не все: фюрер, относившийся к своим дипломатам с еще меньшим доверием по сравнению с военными, посылал Геринга в Румынию для упрочения связей с Антонеску, и во Францию, чтобы рейхсмаршал отсоветовал Лавалю возвращаться во власть, и в Италию, чтобы уговорить Муссолини увеличить число итальянских войск, участвующих в войне против СССР. Галеаццо Чиано так описал в дневнике римское путешествие рейхсмаршала, сохранившего специфические методы ведения дипломатических переговоров:

«29 января 1942 года. Дуче вчера провел трехчасовую встречу с Герингом. […] Весьма удрученный развитием событий в России, тот обвинял во всем тех армейских генералов, которые были умеренными нацистами либо вовсе не состояли в партии. Он полагал, что трудности продлятся всю зиму, но при всем этом не сомневался, что Россия падет в 1942 году и что Англии придется сложить оружие в 1943 году…

2 февраля. Обед с Герингом у Каваллеро[439]. Как и всегда, Геринг вел себя заносчиво и высокомерно. И не сказал ничего, что можно было бы взять на заметку. Единственное, что действительно огорчало, так это подобострастное отношение к нему наших военачальников. Следуя примеру своего начальника, законченного клоуна Каваллеро, который готов был отдавать честь унитазу, если это могло принести ему пользу, наши главнокомандующие тремя видами вооруженных сил сегодня вели себя по отношению к этому немцу так, словно он – их начальник. Они самым глупейшим образом благоговели перед ним. Я прекрасно знал, что все это не имело смысла, но мне пришлось проглотить много желчи, больше желчи, чем пищи.

4 февраля. Геринг уехал из Рима. Мы с ним пообедали в “Эксельсиоре”, и в ходе всего обеда он большей частью говорил о своих драгоценностях. Действительно, на его пальцах были надеты перстни редкой красоты. Он сказал, что купил их в Голландии по низким ценам – относительно низким, – после того, как эти драгоценности были реквизированы. Мне рассказывали, что он игрался со своими драгоценностями, как малое дитя с шариками. В течение всего обеда он был напряжен. И тогда его адъютанты принесли ему вазу, наполненную бриллиантами. Он высыпал их на стол, пересчитал, разложил по размерам, потом перемешал и стал довольным. Один офицер в довольно высоком звании сказал про него вчера вечером: “Он любит красивые предметы и войну”. А ведь то и другое дорого стоит. На вокзале он появился в длинной собольей шубе, что делало его похожим на шофера времен 1906 года или на кокетку из “Оперы”. Если бы кто-нибудь из нас оделся подобным образом, нас бы засмеяли. Но в Германии Геринга таким принимали и, возможно, даже любили, поскольку в нем еще оставалась капля человечности».

Человечность в Германе Геринге? Несомненно, только ее следы… За два месяца до обеда в отеле «Эксельсиор» тот же Чиано записал в дневнике: «Геринг произвел незабываемое впечатление, когда заговорил о русских, которые в каком-то концентрационном лагере поедали друг друга и даже умудрились съесть немецкого часового. Он говорил об этом с полнейшим безразличием». Конечно, Геринг несколько раз спасал от лап громил Гиммлера техников и рабочих еврейской национальности, доставленных из оккупированных восточных земель, – но только для того, чтобы сохранить рабочую силу для концерна «Герман Геринг». Верно и то, что рейхсмаршал не без риска для себя защищал от преследований гестапо некоторых актеров и режиссеров евреев, с которыми поддерживала дружеские отношения его жена; он также вступился за директора театра Груенгенса, которого эсэсовцы преследовали по статье 175[440], и спас его, взяв на службу в люфтваффе. Но что касается всех других жертв нацизма, Герман Геринг подчинялся жестоким указам фюрера. Да и потом, разве ему было неинтересно посетить концлагерь в Ораниенбурге, всего в 40 километрах от Каринхалла? Как тут не вспомнить диагноз шведского врача из психбольницы в Лангбро, где Геринг лечился семнадцать лет назад: «Сентиментален по отношению к родным, но совершенно бесчувственен к остальным»…

Спустя четыре дня после возвращения из Рима произошел эпизод, последствия которого рейхсмаршал и предположить не мог. Вечером 7 февраля 1942 года Гитлер принял в своей ставке под Растенбургом инженера Фрица Тодта, министра вооружения и боеприпасов и «генерального уполномоченного по делам германского строительства». Разговор продлился до поздней ночи, а утром следующего дня Тодт погиб в авиационной катастрофе: «Хейнкель-111», направлявшийся в Берлин, разрушился через некоторое время после взлета, все пассажиры погибли. Придворный архитектор фюрера Альберт Шпеер, находившийся в то утро в «Волчьем логове» и едва не оказавшийся среди пассажиров злосчастного самолета, рассказал о том, что случилось потом. Он вспоминал: «Примерно в час дня меня пригласили к Гитлеру. […] Стоя, со всей серьезностью и в соответствии с протоколом, он принял мои соболезнования, коротко ответил на них, а затем без обиняков произнес: “Господин Шпеер, я назначаю вас преемником министра Тодта во всех его должностях”. Я опешил. Но он уже протянул мне руку для прощального рукопожатия. Я решил, что он неточно выразился, и ответил, что приложу все возможные усилия, чтобы заменить доктора Тодта в его обязанностях по строительству. “Нет, во всех его должностях, включая вооружение”, – уточнил Гитлер. “Но ведь я ничего не понимаю…” – начал я. “Я верю, что вы справитесь, – перебил меня Гитлер. – К тому же у меня нет никого другого! Немедленно свяжитесь с министерством и принимайтесь за дело!” […] Когда я направился к двери, в кабинет вошел Шауб[441]. Он доложил: “Прибыл господин рейхсмаршал. Он желает срочно с вами переговорить, мой фюрер. Но вы его не вызывали”. Гитлер поморщился и с раздражением произнес: “Пригласите его”. Затем, обращаясь ко мне, добавил: “Задержитесь”. В кабинет энергично вошел Геринг. Произнеся несколько слов соболезнования, он с живостью сказал: “Лучше всего, если я возьму на себя функции доктора Тодта в рамках четырехлетнего плана. Это позволит избежать сложностей и проблем, которые возникали из-за его вмешательства”. Геринг, по-видимому, приехал на личном поезде из своего охотничьего имения в Роминтене, удаленного примерно на 100 километров от ставки Гитлера. Учитывая, что катастрофа произошла в 9 часов 30 минут утра, он, вероятно, сильно спешил. Но Гитлер, ни словом не откликнувшись на инициативу Геринга, ответил: “Я уже назначил преемника Тодта. Господин рейхсминистр Шпеер с этой минуты принял на себя все функции доктора Тодта”. Тон его был столь категоричным, что исключал всякие возражения. Геринг казался испуганным и озадаченным одновременно. […] Было очевидно, что Геринг попытался взять нахрапом Гитлера, и у меня уже тогда сложилось впечатление, что Гитлер ожидал подобного маневра и потому так быстро провел мое назначение».

Это действительно кажется вполне вероятным. Считал ли фюрер, что его верный паладин и без того имеет достаточно полномочий, или же серьезно сомневался в способности Геринга исполнять еще одну должность? Возможно, верно то и другое одновременно. Но все-таки, было ли разумным назначить на пост министра вооружения и боеприпасов тридцатипятилетнего архитектора, не имевшего ни малейшего военного опыта? Во всяком случае, это весьма показательно: разве до этого Гитлер не назначил торговца вином на должность министра иностранных дел и не сделал капитана авиации ответственным за выполнение четырехлетнего плана. Не он ли поставил «философа» расизма на пост министра по делам оккупированных восточных территорий, сделал агронома главой политической полиции, а журналиста-алкоголика – министром экономики? Получается, что при выборе кандидата на ответственную должность в Третьем рейхе главным критерием оказывался дилетантизм…

Однако при этом одни дилетанты были более способными, чем другие, и Альберт Шпеер относился к числу таких людей. Обладая острым умом и недюжинными организаторскими способностями, полагаясь на поддержку Гитлера и сотрудничая с Мильхом, пользуясь кичливостью Геринга и взаимной враждой партийных бонз, новый министр вооружения и боеприпасов очень быстро начал творить чудеса. Он привлек промышленников к управлению своим министерством, создал комитет по распределению сырьевых ресурсов, в четыре раза увеличил производство вооружения, добился назначения статс-секретарем министерства человека, способного решать трудные проблемы, связанные с загруженностью железных дорог, и организовал Совет рейха по научным исследованиям. Проявив большую тактическую ловкость, он подчинил новые структуры – как и свое министерство – ответственному за выполнение четырехлетнего плана Герману Герингу, считая, что рейхсмаршал жаждет новых должностей в той же степени, в какой не желает выполнять подразумеваемые ими обязанности.

Были, разумеется, и неудачи: Шпееру, как и Герингу, не удалось взять в свои руки распределение рабочей силы[442], использование дорогостоящих сырьевых ресурсов для строительства шикарных особняков гаулейтеров продолжилось вплоть до окончания войны. Он ничего не смог поделать со стойкими предрассудками фюрера в вопросах промышленного производства, экономики, политики и ведения войны. Но факт остается фактом: производство вооружений взяли под контроль ответственные и знающие профессионалы, что пошло на пользу вермахту вообще и люфтваффе в частности…

Тем временем Герингу по-прежнему удавалось создавать видимость активности, однако фюрер был хорошо обо всем осведомлен и знал, что его рейхсмаршал лишь эпизодически интересуется ходом войны. «Геринг, – отмечал генерал Шелленберг, – казалось, практически полностью потерял интерес к крупным военным событиям. Многие списывали это на усилившуюся наркотическую зависимость, а другие видели в этом результат крепнувшего и становившегося все более извращенным желания наслаждаться жизнью в абсолютной роскоши». Действительно, Геринг редко наведывался в «Волчье логово» под Растенбургом: ему претили сырой воздух, угнетающая обстановка и весьма посредственное питание. Верный Боденшац замещал его в ставке Гитлера весной 1942 года, поскольку Геринг предпочитал перемещаться между Каринхаллом, Роминтеном, Оберзальцбергом, Фельденштейном, Маутерндорфом и, естественно, Парижем, куда его неудержимо влекли изысканная кухня и возможность купить произведения искусства по низким ценам. Но как ни стремился Герман Геринг удалиться от фронта, тем не менее фронт приближался к Герману Герингу. Дело в том, что Королевские ВВС постоянно наращивали мощь бомбовых ударов, осуществляя налеты на Франкфурт, Эссен, Нюрнберг, Любек и Росток. Однако то, что случилось в ночь с 30 на 31 мая 1942 года, оказалось из ряда вон выходящим событием: 1046 британских бомбардировщиков сбросили 1455 тонн[443] бомб на Кёльн, нанеся городу серьезные разрушения…

«Случилось так, – вспоминал рейхсминистр Шпеер, – что на следующее утро [после налета] нас с Мильхом вызвали к Герингу, который в тот момент пребывал не в Каринхалле, а в замке Фельденштейн во Франконской Швейцарии. Мы застали рейхсмаршала в дурном настроении: он не хотел признать достоверность докладов о бомбардировке. “Столько бомб просто невозможно сбросить за одну ночь, – с раздражением говорил он своему адъютанту. – Свяжите меня с гауляйтером Кёльна!” Мы стали свидетелями глупейшего телефонного разговора. “Доклад вашего полицай-президента – гнусная ложь!” Гауляйтер, по-видимому, возразил ему. “А я говорю вам как рейхсмаршал, что сообщенные цифры немыслимо высоки. Как мы можем докладывать такие глупости нашему фюреру?” На другом конце провода гауляйтер, видимо, стоял на своем. “Каким образом вы подсчитали "зажигалки"? Все ваши цифры – это только оценка. Повторяю вам еще раз, что они завышены во много раз. Это полная чушь! Немедленно скорректируйте ваши цифры в донесении фюреру. Или вы осмеливаетесь утверждать, что я вру?! Я уже отправил фюреру свое донесение, и там указаны настоящие цифры. И они окончательные!”»

Но это было невозможно сделать… В это самое время в ставку Гитлера в Растенбурге пришли самые свежие сведения о военной обстановке. После докладов офицеров флота и сухопутных сил Гитлер повернулся к Ешоннеку: «А что люфтваффе?» Молодой начальник Генерального штаба после небольшой заминки собрал свои бумаги и произнес: «Кёльн, мой фюрер… Королевские ВВС бомбили Кёльн… Налет оказался довольно мощным». Гитлер проговорил ледяным голосом: «Что вы имеете в виду под словом “мощный”?» Ешоннек ответил: «По нашим данным, двумстам вражеским самолетам удалось преодолеть нашу оборону. И нанести значительный ущерб… Мы ждем, когда поступят уточненные данные». Гитлер начал повышать голос: «Вы все еще ждете, когда поступят официальные данные… И штаб люфтваффе считает, что вражеских самолетов было всего двести!» А затем закричал: «Вероятно, люфтваффе сегодня ночью спало! Но я не спал! Я бодрствую, когда один из моих городов охвачен огнем!» Крик перерос в вопль: «И я благодарю всевышнего за то, что могу рассчитывать на моего гауляйтера, когда мое люфтваффе меня обманывает! Вы знаете, что именно сказал мне гауляйтер Грохе?.. Слушайте – слушайте внимательно! В НАЛЕТЕ ПРИНЯЛИ УЧАСТИЕ ТЫСЯЧА АНГЛИЙСКИХ САМОЛЕТОВ ИЛИ ДАЖЕ БОЛЬШЕ! Слышите?! ТЫСЯЧА САМОЛЕТОВ, А ТО И БОЛЬШЕ!» Задохнувшись от крика, Гитлер понизил голос и еще более угрожающим голосом проговорил: «Естественно, господина Геринга тут нет… Естественно…»

Боденшац выскользнул из комнаты и, позвонив Герингу по личной телефонной линии фюрера, сказал: «Шеф, вам следует приехать… Дела наши плохи!» Этого оказалось достаточно, чтобы Геринг немедленно отправился в путь. Дорога от Фельденштейна до Растенбурга была долгой, а прием оказался ужасным. «На то, что произошло потом, было грустно смотреть, – вспоминал генерал Боденшац. – Когда вошел, Геринг сразу же протянул руку Гитлеру, но тот ее не пожал. В присутствии подчиненных он оказал рейхсмаршалу весьма холодный прием. Заикающийся, растерянный, Геринг выглядел потерянным в ставке фюрера, где у него и без того было мало друзей. Его любимчик Ешоннек даже не посмел смотреть ему в глаза».

Естественно, если бы фюрер согласился его выслушать, Герман Геринг смог бы объяснить, что люфтваффе изначально создавалось для устрашения, как простое оружие психологического воздействия, и для поддержки сухопутных войск, хотя и не оказалось полностью готово к этой задаче. Но никто и предположить не мог, что ему придется защищать территорию рейха от массированных налетов бомбардировщиков, тем более ночных. Рейхсмаршал мог бы осмелиться добавить, что самолеты Королевских ВВС можно было бы перехватывать до их вторжения в воздушное пространство Германии, если бы злосчастная война против Советского Союза не вынудила оставить лишь непрочный заслон истребительной авиации на берегу Ла-Манша… Наконец, он мог бы сказать, что самолетостроение союзников уже значительно превзошло по качеству и по количеству авиастроительную промышленность Германии, однако этот аргумент стал бы ужасным обвинением против виновника такой ситуации… Но, по большому счету, какое это имело значение? Гитлеру непременно и постоянно требовался кто-нибудь, кому можно было устроить разнос за собственную ошибку, и рейхсмаршал стал козлом отпущения. Но фюрер очень серьезно относился к своим высказываниям, и поэтому он надолго затаил определенную обиду на Геринга. Адъютант Гитлера фон Белов, вернувшись из Ливии спустя три дня после этого, записал в своем дневнике: «После того как я […] сообщил ему [Гитлеру] о ситуации в Северной Африке, он весьма резко выразился по поводу налета британской авиации на Кёльн. […] Я впервые услышал, как он критикует действия Геринга. Фюрер уже не доверял Герингу полностью и упрекал рейхсмаршала за то, что сам вынужден, помимо всего прочего, заботиться об организации противовоздушной обороны на территории рейха».

Однако, вследствие гипертрофированного самомнения, Гитлер оценивал стратегическую обстановку оптимистически. Конечно, всю зиму советские войска беспокоили позиции вермахта, но, желая наступать одновременно по всем направлениям, они не смогли прорвать фронт ни на одном участке. И поэтому фюрер посчитал, что его приказ «держаться до последнего», чтобы сохранять позиции, был правильным. Тот факт, что этим он практически обескровил свою транспортную авиацию и очень ослабил армию, явно представлялся ему несущественным… И потом, следует признать, что на всех других фронтах той весной события, по большому счету, складывались в пользу стран Оси. На Мальте, в Ливии, Малайзии, Бирме, Северной Атлантике и в южной части Тихого океана британцы и их союзники либо держали оборону, либо беспорядочно отступали[444]. Роммель стоял у границ Египта, а японцы приближались к Индии, так что можно было питать любые надежды. Оставалось лишь нанести последний удар.

Именно это фюрер и решил осуществить. Уже 6 апреля он утвердил директиву № 41 – план второго «молниеносного похода против Советского Союза» (операция «Блау»). Согласно этому плану, учитывавшему прошлогоднюю неудачу под Москвой, немцы предполагали нанести удар со стороны Курска и Харькова в направлении Воронежа, а затем направить все силы на юг и на юго-восток, чтобы разгромить советские войска между реками Дон и Донец. Это позволило бы им создать вдоль всего Дона мощную линию обороны от Ростова до Воронежа, включая Сталинград. Организовав надежное прикрытие с севера, вермахт мог бы вновь попытаться захватить Кавказ и нефтяные месторождения Грозного, Майкопа и Баку…

Этот детально разработанный план имел три слабых места: с одной стороны, в нем появились новые задачи, в частности захват Южного Крыма и продолжение наступления на Ленинград с севера (операция «Северное сияние»). С другой стороны, потеряв 1,3 миллиона солдат с начала операции «Барбаросса», ОКВ считало, что в то время вермахту недоставало 620 000 человек на всей протяженности фронта. А ведь для того, чтобы захватить огромные территории от Азовского моря до Каспийского моря и от Волги до турецкой границы и закрепиться на них, надо было иметь достаточно сил. Наконец, материальное обеспечение операции оставляло желать лучшего: на Южном фронте имелось всего 1300 боеспособных танков, а горючего для них явно не хватало. К тому же большая часть пехоты все еще передвигалась пешком, а артиллерия использовала в основном конскую тягу. И потом, 4-й воздушный флот, который к тому времени возглавил генерал Вольфрам фон Рихтхофен, мог задействовать в бою всего 260 бомбардировщиков, 180 истребителей, 140 самолетов «Штука», 200 самолетов-разведчиков и 250 транспортников Ю-52. Это было намного больше того, что имели в своем составе группы армий «Центр» и «Север». Но явно меньше того, что было необходимо для обеспечения авиационной поддержки такой масштабной наступательной операции[445]. Геринг, Ешоннек и Мильх на стадии планирования отдавали себе отчет в этом, но ничто не указывает на то, что они поделились своими опасениями с верховным главнокомандующим вермахта. Потому что оспаривать «вдохновенные» решения фюрера было весьма опасным занятием…

Как бы там ни было, скептикам пришлось держать язык за зубами, потому что с мая по июль 1942 года один за другим последовали несколько успехов. В середине мая предпринявшие контрнаступление войска маршала Тимошенко были взяты южнее Харькова в клещи 1-й танковой армией фон Клейста и 6-й армией Паулюса. В ходе боев немцы разгромили 27 советских дивизий, взяли в плен 240 000 советских солдат и офицеров, а люфтваффе сбило около 500 русских самолетов и уничтожило 100 танков. Действовавшая в Крыму 11-я армия генерала фон Манштейна при мощной поддержке авиации[446] заняла Керченский полуостров и взяла в начале июля город-крепость Севастополь, ожесточенно сопротивлявшийся в течение девяти месяцев. Она захватила большое количество техники и 260 000 пленных. В то же самое время 2-я и 4-я танковые армии захватили Воронеж, а 17-я армия и 1-я танковая армия устремились на юг к Ростову, встречая очень слабое сопротивление противника. Наконец, согласно плану операции, 6-я армия двинулась на юго-восток вдоль Дона в направлении Сталинграда. Армия Паулюса тоже не встретила организованного сопротивления: советские дивизии отошли на восток, стараясь избежать окружения.

Для Гитлера, продолжавшего принимать собственные желания за действительность, происходящее означало лишь одно: Красная армия, будучи обескровлена и лишена стратегических резервов, находится на грани поражения. Переместив свою ставку на Украину, под Винницу, чтобы быть ближе к фронту, он руководил кампанией, контролируя мельчайшие ее детали. В небольшом лесу около шоссе на Житомир, близ деревни Стрижавка, был сооружен прекрасно замаскированный лагерь, состоявший из бревенчатых бараков и железобетонных бункеров, и именно туда рейхсмаршал Геринг прибыл 20 июля, желая разделить лавры победителя со своим фюрером и показаться на фронте. Точнее, в 800 километрах от фронта, то есть на довольно безопасном расстоянии. Люфтваффе тем временем оборудовало ему ставку в деревне Калиновка[447], затратив на это «всего» 2 миллиона марок, и Геринг пробыл там целых восемь дней, большую часть времени посвятив любованию пейзажем, стрельбой по голубям и посещениям Винницкого театра, который его весьма заинтересовал…

Но фюрер прибыл на Украину вовсе не в качестве туриста: 23 июля 1942 года он издал директиву № 45, приказав вести наступление в направлении Сталинграда и захватить Кавказ одновременно, то есть снова резко изменил стратегию. Это, естественно, предполагало дробление сил: вермахту предстояло сражаться одновременно на двух фронтах, разделенных более чем 700 километрами степей, лесов и гор! Однако немецкой армии опять удалось совершить чудеса: группа армий «А» под командованием фельдмаршала Листа при мощной поддержке 108 бомбардировщиков 4-го воздушного корпуса вырвалась на равнины Северного Кавказа и форсировала реку Кубань, двигаясь в направлении Майкопа. Восьмого августа командующий группой армий «Б» фельдмаршал фон Вейхс бросил вперед 6-ю армию генерала Паулюса. Двигаясь форсированным маршем в междуречье Дона и Чира[448], эта армия смогла окружить и уничтожить две советские армии в районе Калача всего в 70 километрах от Сталинграда. На обоих фронтах советская авиация почти себя не проявила.

Гитлер, придя в восторг, уже утверждал, что «с Россией покончено». Девятнадцатого августа он сказал Геббельсу, что в ближайшие двое суток должен начаться решающий штурм Сталинграда и что город будет взят за восемь дней, после чего его сровняют с землей[449]. И прибавил, что намерен захватить на Кавказе нефтяные источники Майкопа, Грозного и Баку в течение лета, чтобы обеспечить Германию нефтью и лишить СССР топлива. А затем он предполагал «вторгнуться на Ближний Восток, занять Малую Азию, оккупировать Ирак, Иран и Палестину и лишить Англию источников нефти». По всей видимости, фюрера по-прежнему не смущали проблемы времени, удаленности и материального обеспечения…

Но немецкие генералы сознавали все сложности, и уже наступление в направлении Сталинграда 6-й армии выявило настораживающие слабости стратегии: по мере продвижения армии Паулюса к Сталинграду чрезмерно растягивались вдоль Дона линии снабжения, так что немцам пришлось задействовать для их прикрытия венгерские и итальянские дивизии, которые не имели опыта боев и были плохо оснащены. К тому же Гитлер приказал снять 4-ю танковую армию генерала Гота со сталинградского направления и направить на юг вдоль реки Донец для того, чтобы поддержать продвижение на Ростов 1-й танковой армии Клейста, которая вовсе не нуждалась в таком усилении. В конце июля, когда этот факт стал очевиден, дошедшая уже до Цимлянска 4-я танковая армия получила приказ вновь двинуться в северо-восточном направлении, захватить Котельниково, форсировать реку Аксай и атаковать Сталинград с юга[450]. Танкам Гота пришлось дополнительно сделать большой крюк протяженностью 350 километров, и этот марш отнял три недели, привел к предельному износу техники и позволил советским войскам перегруппироваться на подступах к Волге и значительно замедлить продвижение 6-й армии. Действительно, уже 15 августа армия Паулюса встретила заметно усилившееся сопротивление северо-западнее Сталинграда, которое теперь поддерживали самолеты «Петляков», штурмовики и истребители Як-1 и ЛаГГ-3 из состава советской 8-й воздушной армии.

Эти стратегические метания Гитлера сказались и на продвижении на Кавказ группы армий «А» фельдмаршала Листа. Так, изначально предполагалось, что после завоевания Крыма 11-я армия генерал-фельдмаршала фон Манштейна переправится через Керченский пролив, захватит Кубань и поможет группе армий «А», захватив северо-западное побережье Черного моря вокруг Новороссийска, а также Краснодар. Но Гитлер отменил переброску армии Манштейна из Крыма на Кубань: он отправил ее за 2000 километров на север для решающего штурма Ленинграда! Однако, даже лишившись этой поддержки, 17-я армия и 1-я танковая армия группы армий «А» все-таки сумели с 5 по 9 августа овладеть Ставрополем, Армавиром и Майкопом.

Но там их ждали неприятные сюрпризы: во-первых, перед отходом русские залили цементом нефтяные скважины и подожгли нефтеперерабатывающие заводы Майкопа, не дав, таким образом, возможности частям вермахта получить ни одного литра горючего дополнительно. Во-вторых, приказы о наступлении, поступившие в группу армий «А», привели к новому разделению сил, поскольку Гитлер поставил задачи, которые следовало выполнить на Кавказе в одно и то же время, а именно: захватить все западное побережье Черного моря от Туапсе до Батуми, чтобы лишить баз советский Черноморский флот, а также перейти через Кавказские горы и захватить Тбилиси в центре и Грозный на востоке, а затем взять Баку на побережье Каспийского моря. Другими словами, вермахт должен был наступать своеобразным трезубцем – на юго-запад фронтом в 500 километров и на юго-восток фронтом в 850 километров. Но танковые дивизии, пехота и артиллерия не могли полететь, как птицы, чтобы преодолеть горы Кавказа. Продовольствие, боеприпасы, запасные части и горючее, необходимые для обеспечения действий двадцати пяти дивизий, надо было доставлять по железной дороге до Ростова, а затем переправлять в Ставрополь или в Элисту по степям на верблюдах или по горам на мулах до Пятигорска и Моздока! Именно оттуда должно было начаться наступление на Грозный и на Баку. Но именно в это время сопротивление советских войск вдоль побережья и на берегах Терека значительно усилилось. Естественно, группа армий «А», измотанная двумя месяцами напряженных боев, очень нуждалась в обеспечении с воздуха и в том, чтобы люфтваффе бомбило пути сообщения противника. Но во второй половине августа фельдмаршал Лист внезапно обнаружил, что приданные ему самолеты поддержки и силы ПВО начали перемещаться на север, к западному изгибу Волги…

Карта 14

Наступательные действия вермахта, лето 1942 г.

Действительно, 19 августа 1942 года началось первое серьезное наступление на Сталинград 6-й армии вместе с присоединившейся наконец к ней 4-й танковой армией Гота. Уже 22 августа немцы взломали линию обороны советских войск, проходившую по окраинам города, а танковый корпус вермахта на следующий день даже вышел на берег Волги. Целью наступления было оттеснение защитников Сталинграда на восток за реку, но русские оказали такое упорное сопротивление, что продвижение немцев остановилось и Паулюсу пришлось затребовать помощь авиации.

Налеты, начатые люфтваффе в ночь с 23 на 24 августа 1942 года, не преследовали никаких тактических целей. Немцы явно стремились повторить то, что они уже проделали с Варшавой, Роттердамом и Белградом. По числу задействованных самолетов и по количеству сброшенных на город бомб это оказалась самая массированная бомбардировка с начала операции «Барбаросса»[451]. После нескольких дней непрерывной бомбежки все деревянные дома пригородов Сталинграда полностью выгорели, современные здания в центре города превратились в груды развалин, а крупные военные заводы на берегу Волги представляли собой лишь нагромождения искореженного металла. Сбив за семь дней боев 208 советских самолетов, истребители «Мессершмитт-109Г» и «Фокке-Вульф 190», оснащенные наконец надежными моторами, завоевали господство в воздухе[452]. Но советская пехота продолжала цепляться за каждый пятачок земли, и оказалось, что разрушенный город взять намного сложнее, чем нетронутый бомбами. Немецкая пехота не обладала опытом действий в городских условиях, а танки, созданные для быстрого маневра на огромных просторах, быстро выходили из строя, продвигаясь по загроможденным руинами улицам…

Адольф Гитлер должен был это прекрасно осознавать, ведь он еще год назад в разговоре с майором Энгелем заметил: «Использование танков на улицах городов противоречит здравому смыслу». Но нам известно уже, что фюрер имел обыкновение забывать о своих решениях: разве не он обещал в 1938 году, что начнет войну не раньше 1943 года? Не он ли написал в своей книге «Майн Кампф», что ни в коем случае не следует вести войну на два фронта? Однако Сталинград, на тот момент, по крайней мере, стал его манией: город носил имя Сталина, занимал стратегически важное положение на Волге между Саратовом и Астраханью, двумя городами, которые Гитлер рассчитывал захватить позднее. И поэтому фюрер потребовал продолжать продвижение к центру Сталинграда и приказал фон Вейхсу «полностью очистить от русских правый берег Волги». Правда, он неудачно выбрал место для своей ставки: в «Вервольфе» под Винницей было очень жарко днем и довольно прохладно ночью, там стояла большая влажность и постоянно донимали комары. И все это наверняка повлияло на поведение фюрера, у которого все чаще случались приступы гнева и который все больше склонялся к принятию радикальных мер. Так, 24 августа он в присутствии всего Генштаба сухопутных сил накричал на генерал-полковника Гальдера за то, что тот порекомендовал отвести назад 9-ю армию ввиду контрнаступления советских войск под Ржевом. Девятого сентября уволил в отставку генерал-фельдмаршала Листа, обвинив его в недостаточно энергичных атаках Грозного и Туапсе, – и сам принял командование группой армий «А»![453] А 24 сентября Гитлер отстранил-таки от должности начальника Генерального штаба сухопутных войск Гальдера и назначил на его место Курта Цейцлера, более сговорчивого генерала.

И все же многие генералы уговаривали Гитлера умерить амбиции и сократить линию фронта на Дону и на Северном Кавказе. Но они постоянно натыкались на стену непонимания. Разведывательные службы армии и СС сообщали о концентрации советских войск за Волгой и в Приуралье, но Гитлер продолжал отбрасывать в сторону сведения, не укладывавшиеся в его замыслы. В этом его поддерживал рейхсмаршал, который в конце августа сообщил фюреру именно то, что тот хотел услышать: «О крупных вражеских силах там не может быть и речи. Авиация летала на разведку к северу и на всем обозримом пространстве обнаружила только один отряд врага»[454]. Впрочем, в то время Геринг служил Гитлеру фоном для того, чтобы тот смог произвести большее впечатление на генералов, как это подметил министр Альберт Шпеер, внимательно наблюдавший за их уловками: «По прибытии в ставку фюрера Геринг обычно уединялся на некоторое время в своем кабинете, а в это время Боденшац, его связной генерал при Гитлере, покидал зал совещаний, чтобы, как мы предполагали, проинформировать Геринга насчет спорных вопросов. Спустя четверть часа Геринг входил в зал, где проходило совещание, и с ходу поддерживал именно ту точку зрения, какую Гитлер отстаивал в спорах с генералами. Гитлер обводил присутствующих довольным взглядом: “Видите, рейхсмаршал придерживается такого же мнения, как и я”». Эта уловка действовала очень эффективно, по крайней мере поначалу.

Беспрестанные критические высказывания Геринга в адрес армейских генералов, которых он обвинял в слабости и пораженчестве, естественно, весьма болезненно воспринимались в ОКВ и ОКХ, и те вскоре перешли в контратаку. С подачи Йодля и Кейтеля в штабах стали поговаривать о том, что в люфтваффе числится слишком много служащих, в то время как на Восточном фронте ощущается острая нехватка солдат. Этот аргумент был неоспоримым, и уже в сентябре 1942 года Гитлер приказал Герингу передать 200 000 человек из люфтваффе в сухопутные войска. Но для рейхсмаршала это означало бы потерять престиж, чего он никак не мог допустить. Поэтому он схитрил, пообещав Гитлеру сформировать двадцать «полевых дивизий люфтваффе». Фюрер, для которого не было разницы между дивизиями, удовлетворился этим обещанием, даже не подумав о последствиях: люди из авиации, если бы их включили в состав боевых частей, несомненно, могли бы стать хорошими солдатами. Но войдя в состав совершенно новых дивизий, не получив должной подготовки, не ощущая плеча опытных, закаленных в боях товарищей по оружию и не имея опытных полевых офицеров в числе командиров, они не представляли собой никакой ценности в военном плане…

Как и многие другие генералы, Паулюс, вызванный в ставку под Винницей, получил нагоняй от фюрера. Вернувшись 13 сентября в Сталинград, он начал «решительное» наступление с целью подавить сопротивление советских войск на западном берегу Волги. Шестая армия имела подавляющее численное превосходство над защитниками города: в наступлении принимали участие одиннадцать дивизий, в том числе три танковых. Ее наступление поддерживали с юга передовые дивизии 4-й танковой армии Гота, а также бомбардировщики и пикирующие бомбардировщики «Штука» из состава 4-го воздушного флота. Немцам противостояли всего семь стрелковых дивизий неполного состава и две уже довольно потрепанные танковые бригады, которыми командовали генералы Чуйков и Еременко. Русские были прижаты к Волге, так что исход сражения ни у кого в «Вервольфе» не вызывал сомнений, но при этом по крайней мере три фактора были против вермахта. Во-первых, немцы избрали тактику асфальтового катка: они последовательно уничтожали квартал за кварталом, настойчиво стремясь продвинуться на восток и выйти на берег Волги в разных местах. Во-вторых, вермахт недооценил оборонительные возможности советских солдат, которые упорно удерживали центр города, заминировав все подступы к Волге, превратив каждый разрушенный дом в крепость и сконцентрировав мощный артиллерийский кулак на берегах реки. И в-третьих, армия Паулюса плохо взаимодействовала с люфтваффе, которое упорно продолжало бомбить развалины, стараясь помочь пехоте, вместо того чтобы наносить удары по советским пушкам, сосредоточенным на обоих берегах Волги, и по плавучим средствам, которые постоянно переправлялись через реку, подвозя подкрепления.

Некоторые генералы прекрасно все это понимали, но люфтваффе Геринга яростно отстаивало свою независимость, и не могло быть и речи о том, чтобы оно подчинялось «чужим» приказам. Начальник Генерального штаба немецкой авиации генерал Ешоннек мог бы, конечно, отдать соответствующий приказ командующему 4-м воздушным флотом, но только после того, как проинформировал бы об этом Геринга. А рейхсмаршал, желавший прежде всего угодить Гитлеру, считал, что лишь две задачи могут быть поставлены авиации: тактическая поддержка сухопутных войск и массированные бомбардировки городов с целью подавления воли противника к сопротивлению. И поэтому ничто не менялось, а бои постепенно затихали: к середине октября немцам удалось захватить три четверти Сталинграда и окружить с трех сторон его защитников на узкой полоске берега Волги. Но при этом им так и не удалось выбить русских солдат из развалин трех крупных военных заводов и элеватора из-за плотного огня советской артиллерии и постоянных атак отрядов пехоты, которые просачивались в немецкие тылы. А тем временем в Генеральный штаб люфтваффе начали поступать тревожные донесения: разведка ОКХ засекла передвижения войск противника в районе города Серафимович в 160 километрах к северо-западу от Сталинграда. Рейхскомиссары в свою очередь сообщали о возросшей активности партизанских отрядов на путях снабжения вермахта. Штаб беспокоила уязвимость протянувшегося вдоль Дона северного фланга группы армий «Б», который прикрывали плохо оснащенные венгерские, итальянские и румынские части. Генерал Цейцлер спросил у Гитлера, не следовало ли прекратить уличные бои в Сталинграде и высвободить войска для прикрытия путей снабжения группы армий «А», попавшей в трудное положение на Кавказе. А разведывательные эскадрильи люфтваффе, сообщившие о крупном скоплении советских войск севернее излучины Дона[455], сделали даже фотоснимки тысяч самолетов, стоящих на аэродромах позади линии фронта. Однако генерал Йозеф (Беппо) Шмидт, начальник ведавшего разведкой 5-го отдела Генштаба люфтваффе, поспешил принизить важность собранных разведданных…

И все потому, что ему были известны слабости Германа Геринга, который, следуя примеру своего властелина, продолжал игнорировать неблагоприятные сообщения. Впрочем, рейхсмаршала по-прежнему мало беспокоил ход боевых действий на Восточном фронте. В конце концов, у него ведь были более важные дела – например, вопросы снабжения сырьем промышленности, которым уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана рейхскомиссар Геринг уделял время в ходе редких посещений Берлина. Главной же его заботой оставался Каринхалл: поездкам туда он посвящал львиную долю своего рабочего времени в связи с новыми планами расширения имения, его меблировкой, украшением и накапливанием произведений искусства – однако его уже начала беспокоить безопасность. Еще в начале войны Геринг распорядился соорудить второй подземный бункер «для личных нужд» площадью 60 квадратных метров под западным фасадом поперечного корпуса и оборудовать его вентиляционными колодцами и запасным выходом на берег озера Гроссдёльнер. Он также приказал разместить вокруг имения девять батарей зенитных 88-миллиметровых пушек с бункерами, прожекторами и наблюдательными вышками высотой от 18 до 22 метров. Легко воспламеняющаяся солома на крышах всех построек была заменена черепицей уже в начале 1942 года, а все наружные стены и крыши были затянуты гигантскими маскировочными сетями. Считая, что всего этого недостаточно, рейхсмаршал велел соорудить в 7 километрах севернее точную копию Каринхалла из дерева, холста и металла, чтобы ввести в заблуждение летчиков союзной авиации! А поскольку безопасность поистине не имеет цены, вдоль дороги от Каринхалла на Берлин через каждые 65 километров были сооружены бетонные укрытия…

Все это ясно говорит, насколько сомневался в исходе войны этот человек, который публично демонстрировал непоколебимую уверенность в победе… Кстати, в то время случилось событие, показавшее, как первый фанфарон рейха держится в кругу близких. «Во время пролета вражеских самолетов над Каринхаллом осенью 1942 года, – вспоминал Томас фон Канцов, – мы спустились в убежище, которое Герман распорядился соорудить под домом. Там были Эмма и сестра Германа Ольга. Она поступила на службу в люфтваффе санитаркой и только что вернулась из России. Ее рассказы об ужасной русской зиме потрясли нас. Герман, казалось, был очень этим угнетен. Эмма, всегда выглядевшая самой веселой и самой оптимистичной, вдруг произнесла: “Знаете, что я сделаю, когда мы выиграем войну?” Но этого нам так и не удалось узнать, потому что Герман ее оборвал. Понизив голос, чтобы не услышали слуги, находившиеся в соседней комнате, он проговорил: “Ты не понимаешь, что мы эту войну не выиграем? Она уже проиграна, но фюрер не желает это признавать”. Тетю Ольгу его слова шокировали, а Эмма разрыдалась. Он тут же бросился к ней, потому что не любил ее огорчать. Взяв ее за руки, он зарыдал вместе с ней».

Разумеется, даже намека на слабость не проскальзывало в его публичных высказываниях, которые должны были ободрять народ и поддерживать популярность рейхсмаршала. Это подтверждает его выступление 4 октября 1942 года в «Спортпаласе». «Если действия врага где-нибудь и когда-нибудь приведут к голоду, – вещал Геринг, – каждый должен знать, что это не коснется Германии. […] Американской военной промышленности приписывают астрономические показатели. Так вот, я – последний, кто недооценивает эту промышленность. Понятно, что американцы добились очень хороших результатов в технической области. Мы знаем, что они производят огромное количество скоростных автомобилей. А развитие радио является предметом их особой гордости, как и производство лезвий для бритв. Но не забывайте, что есть в их языке некое слово, начинающееся с буквы “б”, и это слово “блеф”». Прошло всего три дня, и факты опровергли слова рейхсмаршала: в небе над немецкой столицей появились американские бомбардировщики Б-17 «Флаинг фортресс». Одну из сбитых «летающих крепостей» доставили для изучения в исследовательский центр в Рёхлине, и самолет произвел большое впечатление на немецких экспертов своей конструкцией, броней и вооружением[456]. Другим американским четырехмоторным стратегическим бомбардировщиком был Б-24 «Либерейтор» с дальностью полета 3800 километров. Ожидалось появление этих самолетов на британских аэродромах. Всем было ясно: в 1943 году Германии придется испытать на себе мощнейшие бомбовые удары, причем как ночью, так и днем. Одиннадцатого октября генерал-фельдмаршал Мильх вручил своему шефу досье с изложением данной проблемы. Реакция Геринга на полученную информацию озадачила Мильха, который сказал своему штабу: «Рейхсмаршал заявил, что незачем волноваться из-за американских самолетов, пусть даже четырехмоторных, и что нам следует смотреть в будущее с уверенностью в собственных силах».

А спустя три дня после визита Мильха Геринг, подавая пример такой уверенности, уехал к своей жене в Неаполь, и тогда же итальянский министр иностранных дел Чиано записал в своем дневнике: «Геринг намекнул на то, что собирался пробыть в Риме не более двух дней, что не хотел бы, чтобы его встречали на вокзале, и что желал бы, чтобы Муссолини принял его в понедельник в 11 часов». Надо же! Но ведь шла война, и даже вдалеке от линии фронта геройский рейхсмаршал испытывал тяготы сурового времени. Об этом и написал Чиано 19 октября: «Когда Муссолини готовился поехать во Дворец Венеции, чтобы там встретиться с Герингом, посол Маккензен сообщил дуче, что у маршала прошлой ночью случился приступ дизентерии, причем настолько сильный, что он “не имел возможности сойти с трона даже на десять минут”». Вот уж точно сказано. Тем не менее спустя четыре дня Геринг все-таки повидался с Муссолини; при встрече рейхсмаршал явно не проявил оптимизма относительно хода войны и даже сказал с горькой иронией в голосе: «Для того чтобы одержать победу в кратчайшие сроки, теоретически следовало бы предусмотреть тридцатилетнюю войну». Дуче, тоже не испытывая оптимизма, сообщил Герингу, что Генуя подверглась ожесточенной бомбардировке Королевских ВВС, что Мальта отбивает все нападения, а в Египте фельдмаршал Роммель испытывает большие затруднения, пытаясь преодолеть оборону британских войск.

Так и было: с 23 октября Африканский корпус понес серьезные потери западнее Эль-Аламейна в боях с 8-й армией генерала Монтгомери, которой оказывали мощную поддержку танки, артиллерия и авиация[457]. Исход битвы оставался неясным, но 2 ноября прорыв новозеландских войск и двух танковых бригад в центре фронта вынудил фельдмаршала Роммеля срочно отвести войска. Однако сделать это оказалось весьма сложно из-за нехватки топлива и слабого прикрытия с воздуха. Седьмого ноября войска Роммеля откатились уже к городу Мерса-Матрух, потеряв пленными 30 000 солдат, 350 танков и 400 артиллерийских орудий. Но на следующий день в Мюнхен, где в то время находился Гитлер со своей свитой, пришло по-настоящему шокирующее известие: началась высадка англо-американских войск в Алжире и Марокко! Из-за нехватки самолетов-разведчиков в этом регионе люфтваффе не смогло обнаружить приближение 850 судов союзников.

Когда прошла оторопь от этих новостей, Гитлер приказал Роммелю удерживать позиции любой ценой, а Йодль получил указание силами сухопутных войск, военно-морского флота и люфтваффе организовать оборону Туниса. Одновременно фюрер решил немедленно занять пока еще не оккупированную часть Франции. И 11 ноября немецкие и итальянские войска захватили Юго-Восточную Францию. Геринг, находившийся в Мюнхене вместе с Гитлером, выразился иносказательно, спортивным языком, сказав, что захват Северной Африки оказался первым голом, который союзникам удалось забить с начала войны. В этой связи адъютант Гитлера по люфтваффе фон Белов отметил появление некоторой холодности в отношениях между фюрером и рейхсмаршалом. «Меня поразило то, что они больше не встречались так часто, как раньше», – отметил он. Причину этого адъютант Гитлера понял спустя несколько дней, когда Гитлер отправился отдохнуть в Оберзальцберг. Фон Белов вспоминал: «Гитлера все больше занимало люфтваффе[458]. […] Гитлер говорил мне, что Геринг недостаточно точно осведомлен о положении дел на фронтах и о нынешних условиях, поэтому он предпочитал обсуждать возникающие проблемы с генералом Ешоннеком. Разговаривая со мной, он подчеркивал необходимость защиты от воздушных налетов территории рейха. Для его обороны требуется производить больше зенитных пушек, потому что одних самолетов хватает редко: или они задействованы в других местах, или мешает плохая погода. […] Что до Восточного фронта, Гитлер сказал так: он надеется, что там не произойдут никакие неожиданности».

Действительно, из-за неблагоприятных событий в Северной Африке Россия словно бы отошла на второй план. Настолько, что 4-й воздушный флот, вот уже четыре месяца метавшийся между Доном и предгорьями Кавказа[459], получил приказ командования отправить четыре эскадрильи истребителей в район Средиземного моря… Но пробуждение ото сна стало трудным: утром 19 ноября под завывание снежной бури три советских танковых корпуса после мощного удара 3500 артиллерийских орудий атаковали позиции 3-й румынской армии на участке фронта между городом Серафимович и станицей Клетская северо-западнее Сталинграда и устремились по сходящимся направлениям в район Калача, находившегося в центре боевых порядков немцев. На следующий день еще два советских танковых корпуса взломали оборону 4-й румынской армии юго-восточнее Сталинграда и ринулись на северо-запад в направлении поселка Советский и Калача[460]. В их действиях четко просматривалось намерение советского командования окружить основные силы немцев под Сталинградом, направив главные удары против наиболее уязвимых участков обороны противника. Но внезапность наступления, размах советской операции, ее начало намного западнее Сталинграда, ужасная погода, отвлекающие удары и плохая координация действий немцев и румын вызвали определенную неразбериху в штабе генерала Паулюса, и это нашло свое отражение в докладах, направленных в штаб группы армий «Б» и в ставку фюрера…

Сообщение о советском наступлении застало немецкое верховное командование в разных местах: ОКХ находилось в Восточной Пруссии, как и Генеральный штаб люфтваффе, а Геринг был в Берлине. ОКВ располагалось в Зальцберге, а Гитлер перебрался в Берхтесгаден… Альберт Шпеер, находившийся в Бергхофе вместе с фюрером, вспоминал: «Гитлер попытался объяснить катастрофу низкими боевыми качествами своих союзников. Но потом русские нанесли удары и по немецким дивизиям, и фронт начал разваливаться. Гитлер ходил из стороны в сторону по большому залу Бергхофа: “Наши генералы опять повторяют свои старые ошибки. Они всегда переоценивают силу русских. По всем сообщениям с фронта видно, что у противника не хватает людских ресурсов. Русские ослаблены, мы обескровили их. […] К тому же русские офицеры так плохо подготовлены, что с ними совершенно невозможно организовать наступление. А вот мы знаем, что для этого нужно! Рано или поздно русские остановятся: они выдохнутся. А мы тем временем перебросим туда несколько свежих дивизий, и они снова восстановят порядок”. В спокойной обстановке Бергхофа он не осознал, что грядет».

Но начал все-таки это понимать 22 ноября после полудня, когда ему сообщили: «оба ударных клина большого русского наступления в районе Дон – Волга соединились у Калача». Это означало, что все дивизии 6-й и 4-й танковых армий вермахта, остатки двух румынских армий и 9-я дивизия ПВО, всего 270 000 человек, оказались в окружении. Не способный создать целостную картину происходящего, Гитлер упрямо продолжал посылать в группы армий подробные приказы, которые отставали от развития событий, и возмущаться тем, что они не выполняются. Вечером 22 ноября фюрер со своей свитой выехал на поезде в Растенбург…

«Поездка продолжалась почти двадцать часов, – вспоминал фон Белов, – потому что приходилось останавливаться на три-четыре часа для переговоров по телефону с Цейцлером. Тот настойчиво требовал разрешить 6-й армии отойти, ведя арьергардные бои. Но Гитлер не позволил отступить ни на шаг». Так и было: стратегия Гитлера заключалась в том, что Сталинград нужно в любых обстоятельствах удержать. А «успех» прошлой зимы лишь укрепил уверенность фюрера в собственной правоте. Поэтому еще 21 ноября он послал генералу Паулюсу радиограмму такого содержания: «6-я армия должна держаться, не обращая внимания на угрозу временного окружения». В течение двух следующих дней он лишь подтверждал этот приказ, не обращая внимания на уговоры Цейцлера, генерала фон Рихтгофена и командующего группой армий «В» фельдмаршала фон Вейхса. Он также решил создать ударную группу из войск 11-й армии, а ее штаб во главе с фон Манштейном отправить из Витебска на юг, чтобы фельдмаршал мог возглавить новую группу армий «Дон», которая объединит все войска в угрожаемой зоне. Поскольку это заняло бы по меньшей мере десять дней, Гитлер хотел быть уверен в том, что Паулюс сможет продержаться необходимое время. А для этого требовалось постоянно снабжать 6-ю армию горючим, продуктами питания и боеприпасами. Но пути сообщения были перерезаны, так что оставалась только одна возможность обеспечить снабжение окруженных войск: «воздушный мост».

В связи с этим в ночь с 22 на 23 ноября Гитлер провел консультации с командованием немецкой авиации. Верный подсказанным свыше решениям, он прежде всего обратился к начальнику Генерального штаба люфтваффе Ешоннеку, который в порыве национал-социалистского рвения ответил, что снабжение Сталинграда по воздуху в принципе вполне возможно. Геринг, которому Гитлер позвонил по телефону и который знал, что именно желал услышать от него фюрер, сразу же заявил: «Мой фюрер, люфтваффе обеспечит снабжение 6-й армии по воздуху». А позже объяснил Пили Кёрнеру: «Гитлер имел уже свой план (Ешоннека) до того, как связался со мной. Мне оставалось только сказать: “Мой фюрер, вы знаете все цифры. Если они точны, то я в вашем распоряжении”»[461]. Разумеется, цифры были вовсе не точны: Ешоннек не имел ни данных, ни времени для того, чтобы рассчитать, во что обойдется ежедневное снабжение по воздуху ограниченным числом самолетов под огнем зениток противника двадцати двух дивизий, попавших в окружение в тысяче километрах от аэродромов базирования. Причем зимой, да еще в течение неопределенного времени. Он просто ответил Гитлеру, ожидая от того продолжения – как и Геринг. А рейхсмаршал считал, что достаточно только отдать приказы, и поэтому он собрал Генштаб люфтваффе в своем личном поезде. «Когда вышел к нам, – вспоминал генерал Вольфганг Форваль[462], – Геринг сказал грубым голосом, что люфтваффе предстоит заниматься снабжением 6-й армии. В операции будут принимать участие все транспортные самолеты и все свободные бомбардировщики». Почти сразу же после этого рейхсмаршал с чувством выполненного долга укатил в Париж. Там его ждали картины Ван Гога, Коро, Утрилло, Кранаха и пять ковров, от которых его не заставила бы отказаться никакая война в мире…

Таким образом, полагаясь на необоснованные обещания командования люфтваффе, фюрер наотрез отказал Паулюсу, который попросил разрешить прорыв на юго-запад. Утром 24 ноября появилось его решение: 6-й армии окончательно закрепиться между Волгой и Доном; Сталинград объявляется «крепостью»; ее освободят извне; до успешного проведения операции по деблокаде люфтваффе должно взять на себя снабжение всем необходимым армии Паулюса. А пока Гитлер добрался до Растенбурга, где смог точнее оценить сложившуюся ситуацию. «В ставке на карте Генерального штаба я увидел Южный фронт от Воронежа до Сталинграда: на двухсоткилометровом отрезке многочисленные красные стрелы обозначали наступательное продвижение советских войск, которое лишь местами прерывалось голубыми кружками; это были последние очаги сопротивления остатков немецких дивизий и войск союзников. Сталинград уже очерчивало красное кольцо. Волнуясь, Гитлер приказал всем другим фронтам, а также частям на оккупированных территориях, срочно перебросить подразделения на юг, так как оперативных резервов совсем не было. […] Цейцлер, утомленное лицо которого покраснело от бессонницы, настаивал на том, что 6-я армия должна пробиваться на запад. Он представил Гитлеру подробную информацию о мизерных продовольственных нормах и нехватке горючего. […] Гитлер оставался невозмутимым, словно хотел показать, что опасения Цейцлера – это всего лишь паническая реакция. Он решительно сказал: «Я отдал приказ о контрударе с юга, который деблокирует Сталинград. Так что положение вскоре будет восстановлено. Подобные ситуации уже бывали, и в конечном итоге мы брали их в руки». […] Цейцлер стал возражать, и Гитлер позволил ему высказаться. Силы, выделенные для контрудара, слишком малы, сказал Цейцлер. Вот если бы им действительно удалось соединиться с прорвавшейся на запад 6-й армией, они смогли бы закрепиться южнее на новых рубежах. Гитлер приводил контраргументы, но Цейцлер стоял на своем. Наконец, когда спор длился уже больше получаса, Гитлер нетерпеливо сказал: “Сталинград должен быть удержан. Должен – это ключевая позиция. Перерезав здесь переправы русских через Волгу, мы создадим для них огромнейшие трудности. Как по-другому они смогут доставлять свое зерно из южных районов России на север?” Этот аргумент прозвучал не очень убедительно. Мне даже показалось, что Сталинград стал для него неким символом. После этих слов дискуссия закончилась. На следующий день обстановка значительно ухудшилась. Цейцлер еще более настойчиво уговаривал Гитлера. Атмосфера в зале совещаний была тяжелой, даже Гитлер выглядел вымотанным и угнетенным. Он снова затребовал расчеты об объеме ежедневных поставок для обеспечения боеспособности группировки численностью 200 000 солдат. Еще через сутки судьба окруженных армий окончательно решилась. В зале совещаний появился Геринг, деловитый и улыбающийся, как опереточный тенор, исполняющий роль победоносного рейхсмаршала. […] Гитлер спросил у него: “Как обстоит дело со снабжением Сталинграда по воздуху?” Геринг встал навытяжку и торжественно произнес: “Мой фюрер, я лично гарантирую снабжение Сталинграда по воздуху. Можете положиться на меня”».

Это до странности походило на отработанный сценарий, о чем мы говорили выше, а всю сцену довольно подробно описал адъютант Гитлера Герхард Энгель. Он вспоминал: «Геринг обязался снабжать армию и заявил, что по воздуху можно перебрасывать в среднем 500 тонн ежедневно. Для этого будут привлечены все самолеты, включая даже машины гражданской авиации. Цейцлер усомнился в этом, полагая, что 500 тонн может не хватить и что следует учитывать метеоусловия и потери. Но рейхсмаршал с гневом ответил, что самолеты будут летать независимо от погоды. Демянский “воздушный мост” и другие операции показали, что это вполне возможно…»[463] Но Цейцлер продолжал сомневаться: «Каждый день по 500 тонн воздушным путем?» – «Я могу это сделать», – ответил Геринг. «Это ложь!» – вскричал Цейцлер. Побагровев, Геринг уже хотел было наброситься с кулаками на начальника штаба Верховного командования сухопутных войск. Энгель, пораженный этой сценой и удивленный уверенностью Геринга, отметил: «Нас ввел в заблуждение его оптимизм, который не разделяли остальные офицеры люфтваффе».

Так и было. Генерал фон Рихтгофен уже высказал мнение, что в зимних условиях снабжение по воздуху целой армии невозможно. А ОКВ (явно основываясь на сведениях, представленных самими люфтваффе) подсчитало, что для удержания Сталинграда требуется ежедневно доставлять в «котел» по 700 тонн[464] продовольствия, боеприпасов и горючего с помощью 500 транспортных самолетов. Но в составе 4-го воздушного флота имелось всего 298 таких машин, да и не все из них были готовы к вылету. К тому же они базировались на аэродромах в Морозовске и в Тацинской, находившихся соответственно в 180 и 220 километрах от Сталинграда. Фактически после провала операции «Меркурий» на Крите и зимних потерь в России люфтваффе располагало всего 730 транспортными самолетами, большая часть которых в это время занималась снабжением немецко-итальянской армии Роммеля в Ливии и срочной переброской войск в Тунис…

Но когда у фюрера появлялась навязчивая идея, никакие подробности его уже не интересовали. «Гитлер, обычно дотошный в отношении цифр, даже не спросил в тот день, как и откуда будут высвобождены необходимые самолеты, – написал Шпеер. – Слова Геринга, казалось, оживили его, и он, вновь обретя уверенность в себе, решительно произнес: “Итак, Сталинград должен быть удержан! Нет смысла продолжать рассуждать о прорыве 6-й армии, при котором она лишилась бы всей своей тяжелой техники и потеряла бы боеспособность. 6-я армия остается в Сталинграде!”». А майор Энгель записал в дневнике: «Фюрер очень обрадовался вмешательству рейхсмаршала и заявил, что тот сумеет выполнить задачу, как в добрые старые времена. Он не робеет, как многие армейские господа».

У Геринга также не было их опыта, но вопрос стоял иначе[465]. Советские войска полностью сжали тиски вокруг Сталинграда, сделав крайне проблематичным всякий выход из «котла» находившихся в нем дивизий вермахта, а их дальнейшее сопротивление бессмысленным. Командир 8-го авиационного корпуса генерал Фибих, назначенный ответственным за снабжение окруженных войск, задействовал в операции не только 320 транспортных самолетов Ю-52 и Ю-56 с аэродрома в Тацинской, но и две эскадры самолетов Хе-111, базировавшиеся в Морозовске.

Однако лишь треть этих самолетов оказались боеспособными, снег на аэродромах и холод весьма затрудняли взлет, а туман и облачность над «Питомником»[466] часто не давали возможность приземлиться. Так что в журнале боевых действий ОКВ не случайно 27 ноября появилась такая запись: «Только 27 Ю-52 смогли вчера приземлиться в районе Сталинграда». А 28 ноября такая: «Вчера только 30 “юнкерсов”». А 1 декабря такая: «Вчера 30 Ю-52 и 35 Хе-111». А 2 декабря следующая: «1 декабря только 15 Ю-52 и 25 Хе-111». Самолет Ю-52 поднимал в воздух 2 тонны груза, а бомбардировщик Хе-111 – всего 1,5 тонны, поэтому за период с 27 ноября по 1 декабря в Сталинград было доставлено соответственно 54, 60, 112 и 67,5 тонны грузов[467]. А мы помним, что ОКВ считало, что для удержания города необходимо доставлять 6-й армии ежедневно по 700 тонн груза. Сам же Паулюс определил необходимый ежедневный минимум в 600 тонн. Таким образом, объемы снабжения были весьма далеки от расчетных цифр, и вскоре стало очевидно, что рейхсмаршал вновь оказался несостоятельным…

Двадцать пятого ноября, после сложного путешествия из Витебска, фельдмаршал фон Манштейн прибыл в Новочеркасск. Здесь формировался штаб новой группы армий «Дон». Двадцать седьмого ноября Манштейн вступил в командование. Связавшись с фон Вейхсом, Паулюсом, Готом и фон Рихтгофеном, он оценил обстановку и пришел к нескольким выводам. Во-первых, в период с 19 по 24 ноября существовала возможность прорыва 6-й армии на запад, пока противник не укрепил свои позиции западнее и юго-западнее Сталинграда. Но теперь этот прорыв был уже невозможен, учитывая стратегическую ситуацию и сложившийся расклад сил. Во-вторых, двадцать две немецкие дивизии, понесшие серьезные потери, практически лишенные снабжения и запертые в разрушенном городе в зимних условиях, смогут всего несколько недель сопротивляться окружившим их шестидесяти хорошо вооруженным дивизиям противника, которые получали беспрерывное тыловое обеспечение и к тому же имели свободу маневра. В-третьих, операция по деблокаде окруженных в Сталинграде войск может и должна быть проведена, но она никоим образом не приведет к возврату потерянных позиций. Она должна иметь целью лишь создание и удержание коридора до города на юге для того, чтобы перебросить по нему продукты питания, боеприпасы и горючее в количестве, которого хватило бы 6-й армии для того, чтобы вновь обрести свободу маневра и проложить себе путь на юго-запад. Наконец, для того, чтобы прорвать кольцо советского окружения, пусть даже на узком участке и на весьма ограниченное время, потребуются силы, намного превосходящие те, которыми располагает поспешно сформированная группа армий «Дон»…[468] Обо всем этом фельдмаршал фон Манштейн проинформировал Гитлера в своем докладе от 28 ноября. Доклад заканчивался просьбой как можно скорее отдать соответствующие распоряжения и незамедлительно прислать подкрепления. Но к его огромному удивлению, ни одного нужного приказа не последовало, а подкрепления он получил очень нескоро…

А все потому, что неутешительная ситуация в Северной Африке вновь заставила ставку фюрера отодвинуть войну в России на второй план… Ведь уже 26 ноября 1942 года в Растенбурге все занимались подготовкой операции «Лила», имевшей целью захват французского флота в Тулоне, сдерживание американских войск, уже дошедших до Бизерты и Гафсы в Тунисе, а главное, поддержку Африканского корпуса в Ливии, потерявшего 80 процентов своего вооружения и продолжавшего отступление перед превосходившими его силами 8-й британской армии. Фельдмаршал Роммель лично прибыл в ставку Гитлера 28 ноября и попросил фюрера разрешить ему оставить позиции перед Эль-Агейла, которые, по его мнению, удержать невозможно. И закрепиться на более выгодных позициях перед Габесом в Тунисе[469]. Но Гитлер и слышать не желал об отступлении ни в Африке, ни в России, так как это было чревато «потерей престижа»[470]. И поэтому он приказал Роммелю любой ценой держаться на занятых рубежах и надавить на итальянцев, чтобы те увеличили объемы снабжения германо-итальянских войск морем, задействовав для этого свой военный флот. Но Роммель, стоя на своем, предложил Гитлеру лично отправиться в Африку, чтобы ознакомиться с ситуацией на месте, или послать туда кого-нибудь из своего окружения. Гитлер разозлился и обозвал всех генералов «трусами и пораженцами», но потом приказал Герингу предоставить Роммелю все необходимые средства для организации действенного сопротивления в Ливии. Рейхсмаршал ответил в типичной для него манере: «Мой фюрер, можете положиться на меня! Я займусь этим лично!» А поскольку требовалось нажать на итальянцев для того, чтобы те увеличили свой вклад в войну, он взялся доставить Роммеля в Италию на своем личном поезде…

Поездка с остановкой в Мюнхене, где к Роммелю присоединилась жена, продлилась два дня. Как и фельдмаршала, его жену поразили внешний вид и поведение «второго человека рейха». На нем был серый костюм с шелковыми лацканами, галстук с бриллиантовой заколкой, на мизинце сверкал перстень с огромным драгоценным камнем. «Вижу, он вас заинтересовал, – с улыбкой сказал Геринг пораженной чете. И добавил: – Это один из редчайших в мире камней». В пути он говорил в основном о живописи, о своих многочисленных домах и о своих бесчисленных сокровищах. «Меня называют меценатом Третьего рейха!» – гордо заявил он спутникам. А затем сказал, что Итало Бальбо прислал ему из Кирены статую Афродиты… Роммелю все-таки удалось перевести разговор на злободневную тему, и он объяснил Герингу, что единственное разумное решение – остановить противника на укрепленной линии вблизи Габеса, откуда затем можно было бы перейти в контрнаступление. Рейхсмаршал с этим согласился, пообещал утвердить этот план с помощью Муссолини, распорядился направить в Африканский корпус двадцать новых 88-миллиметровых зенитных пушек, по телефону вызвал Мильха в Рим и вручил Роммелю знак люфтваффе с бриллиантами…

Прибыв в Рим 30 ноября, немецкие маршалы, даже не поставив об этом в известность итальянские власти, остановились в отеле «Эксельсиор», и Геринг незамедлительно взялся за дело. «Он все свое время проводил в поисках картин и скульптур! – снова поражался Роммель. – Его интересовало только одно: сможет ли он наполнить ими свой специальный поезд. Геринг даже не пытался увидеться с кем-либо для обсуждения вопросов ведения войны, и меньше всего он был настроен помочь мне». Все так, но на самом деле «меценат Третьего рейха» все-таки нашел время посетить штаб немецкой армии, где фельдмаршал Кессельринг объяснил ему, что отвод войск к Габесу привел бы к тому, что авиация противника оказалась бы в состоянии долетать до основных портов Туниса, через которые осуществлялось снабжение сил стран Оси… Сразу после этого Геринг развернулся на сто восемьдесят градусов и, пообещав Муссолини вечером того же дня направить в Ливию три дополнительные немецкие дивизии, включая основные силы еще не полностью сформированной дивизии «Герман Геринг», принялся внушать дуче, что необходимо любой ценой удержать участок фронта близ Триполи…

То же самое он на следующий день повторил в ходе совещания с участием основных военачальников стран Оси. Роммель не верил своим ушам: ему пришлось выслушать на совещании многочисленные бредовые советы по поводу стратегии. Так, Геринг предлагал «отбросить противника к Орану, а затем двинуться на Марокко» или «заминировать подходы к Мессинскому проливу, так чтобы обеспечить беспрепятственное плавание грузовых судов». Геринг шокировал как итальянцев, так и соотечественников. По словам графа Чиано, военные специалисты посольства Германии были поражены количеством глупостей, высказанных рейхсмаршалом. Но за этими бреднями министр иностранных дел Италии четко уловил мотивацию немецких «коллег». Он записал в дневнике: «Главной задачей Геринга было создать неразбериху и показать, что виной всему наша неправильная организация перевозок, наши корабли, наши железные дороги и так далее. С этой целью он принялся донимать всех, включая адмирала Риккарди[471]». И разумеется, Муссолини, которому заявил: «Мы должны удвоить усилия, если не хотим потерпеть новые поражения в Африке». Это высказывание лаконично прокомментировал Чиано: «Мы и сами уже пришли к такому выводу и не нуждались в подобных разъяснениях…» Но если итальянцы терпели молча, Роммель после трех дней переговоров заявил: «Я тут не сделал ничего полезного, только злился. Лучше всего мне вернуться в Африканский корпус». И на следующий день улетел в Ливию, покинув как никогда громогласного рейхсмаршала…

Вернувшись в Германию, Герман Геринг решил: лучше пока не высовываться. Дело было в том, что в районе Сталинграда дела складывались явно не в пользу армий рейха, и надо было быть достаточно наивным, чтобы поверить в то, что рейхсмаршал ежедневно, всерьез и лично занимался привлечением боеспособных транспортных самолетов для снабжения окруженных войск[472]. «В ставке фюрера, – вспоминал Шпеер, – Цейцлер каждый день представлял сводки командования 6-й армии о том, сколько тонн продовольствия и боеприпасов получала она по воздуху. Цифры составляли малый процент от обещанного. Гитлер регулярно требовал отчета у Геринга, однако тот постоянно пенял на погоду: туманы, ледяные дожди или снежные бури якобы не позволяют осуществить поставки в намеченных объемах. Но как только погода улучшится, говорил Геринг, он сможет перебросить столько грузов, сколько было обещано. А тем временем в Сталинграде пришлось урезать пайки. Цейцлер распорядился подавать ему в столовой Генерального штаба такое же питание и заметно похудел. Через некоторое время Гитлер сказал ему, что подобное проявление солидарности считает неуместным, и приказал Цейцлеру вновь питаться нормально». Герингу, разумеется, ничего подобного приказывать не было никакой необходимости…

А тем временем южнее Сталинграда фельдмаршал фон Манштейн наконец получил от фюрера разрешение перейти в наступление для деблокады 6-й армии. Он уже получил незначительные подкрепления и теперь имел в подчинении две дивизии 4-й танковой армии и остатки 4-й румынской армии, а также 48-й танковый корпус, который входил в состав оперативной группы «Холлидт», имевшей в своем составе 11-ю танковую дивизию, 336-ю пехотную дивизию и остатки 3-й румынской армии. Начальный план фон Манштейна состоял в том, чтобы силами 4-й танковой армии нанести удар из района Котельниково вдоль Дона с форсированием реки Аксай. А 48-й корпус оперативной группы «Холлидт» должен был подняться вверх по течению Дона, пересечь реку Чир и овладеть Калачом[473]. Но Гитлер не позволил фон Манштейну воспользоваться поддержкой 1-й танковой армии из состава группы армий «А» и 16-й моторизованной дивизии, базировавшейся в Элисте. Так что у Манштейна явно не хватало сил для нанесения двух ударов одновременно. Именно поэтому лишь 4-я танковая армия должна была начать наступление на северо-восток, а оперативная группа «Холлидт» оставалась в обороне западнее реки Чир[474]. Но еще до начала наступления руки фон Манштейна оказались связанными из-за очередного вмешательства Гитлера: он, конечно, разрешил 6-й армии попытаться вырваться из окружения и соединиться с шедшими на выручку войсками, но запретил сократить линию фронта севернее Сталинграда. Однако состояние армии Паулюса не позволяло ей одновременно удерживать северную часть города и пробиваться на юг. Таким образом, приказ фюрера не давал 6-й армии возможности участвовать в собственном спасении…[475]

Несмотря на все эти препятствия, к которым добавились плохие погодные условия, 4-я танковая армия начала 12 декабря преодолевать 143 километра, которые отделяли ее от Сталинграда. Вначале она продвигалась быстро: наступление немцев явно застало русских врасплох. Пятнадцатого декабря армия Гота форсировала реку Аксай, 19 декабря перешла реку Мышкову. Но после этого две передовые дивизии встретили ожесточенное сопротивление частей 51-й и 2-й гвардейской советских армий, которые даже сумели перейти в контратаку. А ведь всего 50 километров отделяли танки генерала Гота от Сталинграда, но 6-я армия Паулюса не предприняла ни одной попытки прорыва. Да и что она могла сделать, если все ее шестьдесят пригодных к действию танков имели горючего только на 20 километров марша… Дилемма разрешилась 16 декабря, когда Красная армия начала операцию «Малый Са-турн», вклинившись в оборону 8-й итальянской армии на Среднем Дону, то есть направив удар в тыл группировке Манштейна. И опять советские войска ударили в самом слабом месте боевых порядков противника. А размах их операции снова стал сюрпризом для немцев. Разгром итальянцев вынудил оперативную группу «Холлидт» поспешно отступить на юг, и в тот же день 4-я немецкая танковая армия была отброшена на север, оставшись без прикрытия с запада. Поскольку ее флангу с востока угрожала 28-я советская армия, Готу пришлось развернуться. Операция по выручке 6-й армии провалилась.

Как всегда бывало в подобных случаях, Гитлер стал искать виновных, и находившийся в тот день в ставке под Растенбургом министр иностранных дел Италии Чиано вполне подошел на роль козла отпущения[476]. Пауль Шмидт, личный переводчик Гитлера, вспоминал: «Фюрер упрекнул Чиано за поведение итальянских войск на Восточном фронте, заявив, что их низкая боеспособность позволила русским прорвать фронт возле Сталинграда». Посол Альфиери тоже отметил этот эпизод в мемуарах. Он написал: «Гитлер в довольно сдержанной манере, но Геринг и Риббернтоп с прямотой, граничащей с наглостью, заявили Чиано, что отсутствие стойкости у итальянских солдат, которые показали спину врагу, стало причиной отхода по всему фронту в районе Сталинграда». Сам Чиано записал в своем дневнике: «Обстановка была напряженной. Возможно, неутешительные новости усугубили уныние влажного леса вокруг и раздражение от необходимости проживать бок о бок в бараках ставки главнокомандующего. […] Приемные были полны людей, которые курили, ели, болтали. Стоял запах кухни, военной формы, сапог. Все это было по большей части ненужным. По крайней мере большинство этих людей вовсе не должны были там находиться. Начиная с Риббентропа, заставлявшего большую часть своих служащих вести жизнь троглодитов, не имевшую ничего общего с нормальной работой Министерства иностранных дел. Когда я туда приехал, от меня и от моих сотрудников не скрыли неудовольствия, которое вызвало известие о прорыве немецкого фронта в России. Нас даже пытались обвинить в этом. В разговоре с Гевелом, который вращался в ближайшем окружении Гитлера, Панса[477] спросил: “Тяжелые ли потери понес наш экспедиционный корпус?” Гевел: “Никаких потерь: они просто убежали”. Панса: “Как и вы от Москвы в прошлом году?” Гевел: “Точно так”».

Карта 15

Сталинград и Юго-Восточный фронт, ноябрь 1942-го – январь 1943 г.

Между тем снабжение 6-й армии было катастрофически недостаточным. Особенно после того, как советская авиация начала бомбить аэродромы в Тацинской и Морозовске и уничтожила склады горючего и два десятка стоявших на аэродромах транспортных самолетов Ю-52. Девятнадцатого декабря на аэродром «Питомник» было переброшено 70 тонн грузов, 23 декабря – 90 тонн, 26 декабря – всего 64 тонны. Двадцать седьмого декабря транспортные самолеты не поднялись в воздух из-за нелетной погоды. Однако Геринг категорически отказывался признавать ситуацию трагической. «Вопрос снабжения Сталинграда, возможно, не настолько серьезен, как это утверждает генерал Паулюс», – заявил он ошеломленным генералам ОКВ. Действительно, проблемы с охотой на кабана, курсы танцев маленькой Эдды, затруднения с приобретением двух фламандских гобеленов из одного замка под Лиможем, проекты расширения Каринхалла[478] и приготовления к Новому году требовали его постоянного внимания. Но все же существовали и другие сложные проблемы: в Ливии давление британцев усилилось настолько, что дуче пришлось разрешить силам стран Оси постепенно отходить к Габесу. На Кавказе группа армий «А» могла быть отрезана от Ростова и взята в клещи советскими армиями, наступавшими с юга от Тбилиси и с северо-востока со стороны Астрахани. Города самой Германии продолжала бомбить союзная авиация, а люфтваффе все не могли дать ей адекватный отпор. Четвертого января 1943 года генерал-фельдмаршалу Мильху и начальнику технического управления Рейхсминистерства авиации Вольфгангу Форвальду все же удалось увидеться с Герингом и сообщить ему последние статистические данные о производстве самолетов. Сведения оказались обескураживающими: в 1942 году союзники производили ежемесячно 1378 бомбардировщиков и 1959 истребителей, в то время как Германия выпускала всего 349 бомбардировщиков и 247 истребителей в месяц. Но рейхсмаршал не стал из-за этого расстраиваться, он просто закричал: «Мильх, вы тоже оказались в стане мечтателей?! Неужели вы действительно в это верите? Не надо меня утомлять подобными глупостями!» И удрученному Мильху на следующий день пришлось сказать своему штабу: «Рейхсмаршал смотрит на эти цифры не так, как я».

Что это было, недостаток понимания, отрыв от реальности, показной оптимизм или рабское подражание фюреру? Всего понемногу, но не стоит забывать главное: в тот момент Герман Геринг лихорадочно готовился отпраздновать свое пятидесятилетие и поэтому старался уклониться от всех других забот! Естественно, пятидесятилетие рейхсмаршала, министра авиации, председателя рейхстага, председателя Имперского совета обороны, уполномоченного по четырехлетнему плану, главного лесничего страны, мецената Третьего рейха и верного паладина фюрера, как он сам себя называл, было важным событием и не могло быть отпраздновано кое-как. Спектакли, пиршества, костюмы, речи, публикации, вручение дорогих подарков и сверкающих наград – все это готовилось намного более тщательно, чем план боевых действий. Никто из руководителей режима не забыл тот день 12 января 1943 года, а Герман Геринг – тем более. То ли из-за чрезмерного волнения, то ли из-за накопившейся усталости или чрезмерного усердия за столом, но два дня, последовавшие за юбилеем, рейхсмаршал пролежал в постели с сердечной болью…

А тем временем уже 90 советских дивизий сжимали кольцо окружения вокруг Сталинграда, а солдаты 6-й армии вермахта прятались среди развалин, спасаясь от непрекращающегося артиллерийского обстрела. В «котле» оставались в живых 250 000 человек, однако только пятая часть еще могла сражаться. Температура упала до минус 30 градусов, а моральный дух и того ниже. Немцы страдали от дизентерии, их также одолевали желтуха и брюшной тиф. Аэродром в Тацинской захватили советские войска[479], и теперь немецким транспортным самолетам приходилось летать из Сальска, находящегося в 260 километрах от Сталинграда.

При этом они чаще подвергались обстрелу ПВО русских и атакам их истребителей, из-за чего сократилось число вылетов.

Десятого января 1943 года в журнале боевых действий ОКВ так описан ежедневный паек солдата 6-й армии: «75 г хлеба, 200 г конины (с костями), 12 г жиров, 11 г сахара, 1 сигарета». И в этот же день советские войска начали операцию «Кольцо», целью которой было уничтожение окруженной группировки немецких войск. В наступление перешли 270 000 человек в составе 57 дивизий и 457 танков при поддержке 7000 орудий, минометов и «сталинских орга́нов»[480]…

Спустя два дня генерал Паулюс отправил из осажденного города молодого капитана танковых войск Вирнера Бера с поручением к фюреру: доложить о ситуации и о том, насколько она усложнилась. Гитлер действительно принял Бера 13 января в Растенбурге в присутствии всех офицеров ставки, и капитан обо всем доложил. Когда он сказал об объемах снабжения 6-й армии, Гитлер, удивленный небольшими цифрами, прервал его и спросил, уверен ли Бер в том, что говорит. Затем повернулся к Ешоннеку и потребовал объяснений. Тот проговорил: «Мой фюрер, у меня есть полный перечень самолетов и грузов, которые они доставляют каждый день…» Действительно, бумаги Ешоннека содержали сведения о 600 транспортных самолетах и впечатляющем количестве совершенных ими вылетах. Но Бер сказал: «Для 6-й армии важно не число отправленных самолетов, а то, что мы реально получаем. Я не хочу критиковать люфтваффе […], но мы получили лишь то, что отражают представленные мною цифры». Гитлер смутился, но поспешил сменить тему разговора. Для того чтобы произвести впечатление на капитана, он открыл ему секрет: около Харькова сосредотачивается танковая армия СС, которая вскоре должна перейти в контрнаступление. Потом фюрер показал ему карту, испещренную маленькими флажками. Но Бер знал, что эти флажки по большей части обозначают дивизии, состав которых уменьшился до нескольких сотен человек. Он знал также от фон Манштейна, что обещанные дивизии СС будут готовы вступить в бой не раньше чем спустя несколько недель. «И тогда я понял, – написал он позже, – что Гитлер потерял связь с реальностью. Он жил в выдуманном им мире карт и флажков».

Точнее и не скажешь… Но сообщение Бера относительно снабжения Сталинграда все-таки произвело некоторое впечатление на фюрера. На другой день, 14 января, он даже приказал Герхарду Мильху, не ставя об этом в известность рейхсмаршала, взять под личный контроль снабжение осажденной группировки и наделил его всеми необходимыми для выполнения этой задачи полномочиями… Конечно, Мильх и без того уже был статс-секретарем Министерства авиации, главным авиационным инспектором, заместителем главнокомандующего люфтваффе, руководил авиационной промышленностью и компанией «Люфтганза». Но, в отличие от своего тщеславного начальника, он не ограничивался коллекционированием должностей: он исполнял служебные обязанности…

И для начала генерал-фельдмаршал Мильх предпринял то, что рейхсмаршал Геринг сделал бы в последнюю очередь: он немедленно отправился на место. Приземлившись 16 января 1943 года вместе со своим штабом на берегу Азовского моря около Таганрога, Мильх отправился в штаб фон Рихтгофена, где ознакомился с ситуацией. Разумеется, не было никаких 600 способных летать машин. Имелись 140 самолетов Ю-52, из которых всего 15 могли подняться в воздух. Из 143 самолетов Хе-111 исправной оказалась 41 машина. А из 20 самолетов ФВ-200[481] можно было использовать всего одну единицу! Долгожданные новые бомбардировщики До-217 уже поступили в войска, но они так плохо переносили холод и для их взлета и посадки требовалась такая ровная взлетно-посадочная полоса, что их пришлось отправить назад в Германию! Аэродром в Сальске немцы оставили из-за приближения частей Красной армии, а на аэродроме Зверево самолеты стояли в сугробах высотой в 2 метра, их моторы замерзли, меры, необходимые для запуска двигателей в холодное время года, не соблюдались, запасные части большей частью терялись в пути. Катастрофически не хватало механиков, ничего не было сделано для организации отдыха летчиков между вылетами, которые осуществлялись при сильном ветре и температуре около 25 градусов ниже нуля. Кроме того, «Питомник» уже захватили русские, и оставалось лишь летное поле в Гумраке, не приспособленное для посадок ночью, очень плохо оборудованное для посадок днем и не имевшее никакого оборудования для разгрузки самолетов на полосе…[482] Поэтому большинство летчиков, многие из которых были в срочном порядке набраны из числа гражданских пилотов, спешно сбрасывали груз и улетали, спасаясь от адского огня зенитной артиллерии и от советских истребителей. Когда же Мильх приказал вскрыть несколько контейнеров, он обнаружил внутри перец, майоран и рыбную муку… Генерал-фельдмаршал приказал немедленно отправить мешки назад и повесить офицера интендантской службы![483]

В течение последовавших за этим дней он успел много сделать, в частности приказал расчистить аэродром в Гумраке и установить там радиомаяки, срочно прислать в Таганрог большую группу авиационных механиков, прислать из Польши эскадрилью истребителей Ме-109Г, а из Германии 200 транспортных планеров, доставить по железной дороге в Новочеркасск контейнеры с продовольствием, приборы для разогрева двигателей и сборные деревянные бараки, оборудованные печками. Для пользы дела Мильх рекомендовал фон Рихтгофену снять с должности его начальника штаба[484], пригрозил отдать под трибунал летчиков, которые отказывались садиться в Сталинграде, и расстреливать офицеров, которые будут медлить с исполнением его приказов. Благодаря этим мерам снабжение 6-й армии значительно улучшилось: 19 января Сталинграда достиг 51 самолет, 20 января – 67, 22 января – 81, а 23 января – 116 самолетов…[485]

Следует признать, что Мильха всецело поддерживал фельдмаршал фон Манштейн. Поскольку командующий группой армий «Дон» уже потерял всякую надежду деблокировать окруженную в Сталинграде группировку, он был весьма заинтересован в том, чтобы она сопротивлялась как можно дольше. Манштейн, будучи настоящим стратегом, рассматривал эту отчаянную битву, развернувшуюся между Доном и Волгой, в связи с остальными событиями. Ведь 120 000 укрывшихся в развалинах Сталинграда немецких солдат оттягивали на себя 107 дивизий противника в тот момент, когда группы армий «Дон» и «А» оказались в угрожающей ситуации между Ворошиловградом, Ростовом, Моздоком и Майкопом. На огромном фронте, протянувшемся от Донца до предгорий Кавказа, более чем миллиону немецких солдат грозило окружение и уничтожение в том случае, если бы затянулся их отход и если бы сталинградская группировка перестала оказывать сопротивление советским войскам, позволив им продолжить наступление дальше на юг. Это стало бы более масштабной трагедией, чем потеря остатков 6-й армии – по сути на этом русская кампания могла завершиться.

Особенно опасным оказалось положение тылов группы армий «А» на Кавказском фронте. Командующий 1-й танковой армией генерал фон Клейст вспоминал: «Хотя наше наступление на Кавказе остановилось в ноябре 1942 года, Гитлер настоял на том, чтобы мы удерживали опасные передовые рубежи в горах. В начале января большая опасность контратак русских против моих передовых частей у Моздока стала угрожать всему моему флангу, когда русские начали наступление из Элисты на запад за южный край озера Маныч. Однако наступление русских пошло […] вдоль Дона до Ростова далеко позади моих арьергардов, что представляло собой еще более серьезную угрозу. Когда русские находились всего в 70 километрах от Ростова, а мои армии располагались в 65 километрах от этого города, Гитлер прислал мне приказ не отходить ни под каким предолгом. Это было равнозначно смертному приговору».

Так и было. Впрочем, мы знаем, что к этому фюреру было не привыкать. Но фон Манштейн не мог с этим смириться. Отдав приказ своей 4-й танковой армии отходить на запад и перекрыть Красной армии путь на Ростов, он тем самым выполнил сложную задачу – прикрыл тылы группы армий «А». Однако это была временная мера, так как советские войска продолжали натиск, и Манштейн убедил начальника Генерального штаба сухопутных войск Цейцлера добиться от Гитлера согласия на отход к Ростову группы армий «А»[486]. Цейцлер, прекрасно понимая всю сложность обстановки, согласился с доводами фельдмаршала. Это подтверждает следующая запись в дневнике адъютанта фюрера фон Белова: «27 декабря Цейцлер потребовал от Гитлера отвода войск с Кавказа. Фюрер согласился, но вскоре отозвал свой приказ. Но Цейцлер уже передал по телефону первое решение Гитлера, так что движение войск остановить уже оказалось невозможно». Действительно, фон Клейст получил лишь приказ об отходе. «Эта полная рисков операция осложнялась еще и суровостью русской зимы, – вспоминал генерал. – […] Воспользовавшись поддержкой фон Манштейна, мы смогли проскочить через ростовскую горловину до того, как русские перерезали нам пути отхода. В какой-то момент фон Манштейн оказался в опаснейшем положении, и мне пришлось направить несколько дивизий ему на помощь, чтобы он смог сдержать наступление русских вдоль Дона на Ростов. Отход миновал критическую стадию во второй половине января»[487].

Теперь становится более понятным, почему в течение всего января 1943 года немцы старались затянуть оборону Сталинграда на максимально возможный срок. Но она уже близилась к концу. Советские войска, в течение двух недель непрерывно атакуя с запада и с севера немецкие дивизии, растерзанные и не получавшие боеприпасов, вынудили врага сконцентрироваться на узком участке, выходившем к Волге. В этом районе находились крупные заводы и вокзал, который немцы упорно пытались взять в течение трех месяцев… Аэродром в Гумраке был захвачен советскими войсками 22 января, и под контролем немцев осталась только взлетная полоса Сталинградского аэропорта. Двадцать шесть из 81 прилетевшего транспортного самолета рискнули приземлиться, но при посадке разрушились, попадая в занесенные снегом воронки от бомб. На следующий день советские войска заняли и эту полосу, отрезав для «Крепости Сталинград», как назвала 6-ю армию ставка Гитлера, последний путь к спасению. С того дня снабжение своей окруженной группировки немцы могли осуществлять лишь с воздуха, то есть сбрасывая грузы на парашютах. Пилоты Ю-52 и Хе-111 вновь совершали чудеса, но контейнеры, которые они сбрасывали, падали сверху на остовы зданий, а 100 000 человек, укрывшиеся среди руин рядом с трупами, часто были не в состоянии подобрать эти контейнеры. У солдат Паулюса больше не было ни медикаментов, ни питьевой воды, боеприпасы практически закончились. А когда русские танки 21-й армии соединились с 13-й гвардейской дивизией на Мамаевом кургане, окруженные оказались расчлененными на две части.

Мильх, вынужденный отвечать на надоедливые телефонные звонки Геринга, высокомерие которого не уступало его полноте, продолжал лично командовать летчиками. В ночь с 25 на 26 января 45 тонн продовольствия и боеприпасов были сброшены над двумя очагами сопротивления, границы которых постоянно сужались. В следующую ночь 124 самолета (в основном Хе-111) сбросили на парашютах 100 тонн грузов. Немцы попытались задействовать в операции совсем новые самолеты Хе-177, которые базировались на аэродроме в Запорожье. Но их двигатели упорно продолжали загораться во время полета. Так что из семи задействованных в «воздушном мосте» Хе-177 пять машин разбились в ходе девятнадцати боевых вылетов, причем без всякого воздействия со стороны самолетов противника[488]. В ночь с 27 на 28 января 87 немецких самолетов сбросили контейнеры прямо на Красную площадь[489], на границе южного котла, где находился штаб Паулюса. На следующий день было сброшено еще 109 тонн грузов, на другой день еще 124 тонны. Мильх, который никогда не останавливался на полпути, даже попросил у Гитлера разрешения лично принять участие в операции по снабжению окруженных войск на борту одного из бомбардировщиков. Но фюрер ему в этом отказал. Тридцатого января вернувшиеся с задания пилоты доложили о том, что вокруг Красной площади полыхают пожары и что дом, в котором размещался штаб 6-й армии, тоже горит. Солдаты вермахта, оказавшиеся в южном котле, начали сдаваться в плен частями, а утром 31 января капитулировал и сам Паулюс со своим штабом. Мильх распорядился продолжать снабжение тех немецких подразделений, которые оказались в северном котле, и летчики за одну ночь сбросили 98 тонн грузов с высоты 800 метров над заводским районом, когда их почти в упор расстреливали 300 зенитных пушек! Но утром 2 февраля 1943 года, облетая развалины города, немецкие летчики не обнаружили ни одного признака боев: северный котел тоже сложил оружие.

Германия потерпела самое крупное поражение в своей военной истории. Четыреста тысяч солдат и офицеров стран Оси были убиты, ранены и взяты в плен[490]. Люфтваффе в этой мясорубке потеряло более 500 самолетов[491], около 1000 летчиков и столько же служащих наземных служб, а также лишились 9-й дивизии ПВО. Геринг, произнеся 30 января 1943 года поминальную речь о 6-й армии, старался потом вести себя как можно неприметнее. Рейхсмаршал знал, что фюрер не замедлит начать поиск козла отпущения и что он первый кандидат на эту роль. Как вспоминал Боденшац, первые молнии полыхнули в мрачном бункере близ Растенбурга. «Люди из люфтваффе опять все провалили!.. – возмущался Гитлер. – Лучше было бы продолжать войну без них. Не знаю, что делать с этими трусами… Хватит! Их надо расстрелять!» «Слышать это было не очень приятно», – скромно заметил Боденшац, убежденный в том, что эти слова касались в первую очередь Геринга. Действительно, сорвав злость на несчастном Ешоннеке, Гитлер взял его за плечи и сказал: «Я имел в виду вовсе не вас!»

Но Гитлер, который, согласно записи в дневнике его адъютанта Энгеля 1 февраля 1943 года, выглядел «сильно угнетенным и повсюду старался найти ошибки и упущения», вскоре пошел на хитрость. Пятого февраля, встречаясь с фон Манштейном, он заявил: «За Сталинград несу ответственность только я один! Возможно, я мог бы сказать, что Геринг ввел меня в заблуждение относительно возможности снабжения окруженных войск с помощью люфтваффе, и переложить тем самым часть ответственности на него. Но, поскольку сам выбрал его своим преемником, я не могу взваливать на него ответственность за Сталинград».

Но Гитлер при этом лицемерил, потому что действительно был единственным виновником катастрофы под Сталинградом, начиная с непродуманности операции и заканчивая ее плачевным концом. А Геринг лишь играл привычную для него роль покорного сообщника, проявляя при этом свою полную некомпетентность. И во всем этом не было ничего нового. Кроме одного: во время войны дилетантизм становится намного более опасным, а за ошибки в расчетах приходится платить весьма высокую цену…

XIV Свободное падение

«Поражение под Сталинградом потрясло люфтваффе, как и всю страну, – писала официальный фотограф Эйтель Ланге. – Но меня заинтересовала одна вещь, которая просто бросалась в глаза: начиная с того времени офицеры и рядовые люфтваффе перестали относиться к своему главнокомандующему всерьез». В ходе инспекционных визитов Ланге было трудно не заметить улыбки, шепотки, взгляды и намеки, которые позволяли судить о том, насколько снизился авторитет рейхсмаршала…

Герман Геринг тоже чувствовал это, но старался скрывать. «Мы потерпели самое крупное поражение на Востоке», – сказал он своим генералам, собравшимся в Роминтене 16 февраля 1943 года. И прибавил: «Не будем выяснять, кто в этом виноват». Действительно, лучше было об этом не говорить… Но в ходе своего выступления Геринг без конца приводил оправдания: «После того как с нашего фланга внезапно испарились тридцать шесть дивизий наших союзников, наш слишком растянутый фронт не смог устоять. […] Если бы наши люди сражались решительно, особенно в самом Сталинграде, мы сегодня владели бы этим городом, и враг его не вернул бы никогда. Паулюс был очень слаб, он не сумел сделать Сталинград настоящей крепостью. Вместе со своими войсками он кормил тысячи гражданских русских. Ему следовало бы безжалостно пожертвовать ими, чтобы у его солдат было достаточно продовольствия для выживания. Не следовало таскать с собой тяжелораненых, надо было дать им возможность умереть…[492] Армия Паулюса рассчитывала только на люфтваффе, ожидая, что мы сотворим чудеса… И вот теперь генерал Шмидт, начальник штаба этой армии, имеет наглость утверждать: “Люфтваффе совершило самое вопиющее предательство в истории, потому что не смогло обеспечить снабжение армии Паулюса”. А ведь эта самая армия потеряла все аэродромы! Как же после этого мог действовать “воздушный мост”?»

Действительно, как? Но Геринг упустил главное: уже в конце ноября 1942 года Генеральный штаб люфтваффе в Потсдаме и командующий воздушным флотом в Ростове говорили ему о невозможности постоянно снабжать 6-ю армию воздушным путем. Но Геринг бездумно дал Гитлеру обещание, а потом не смог от него отказаться. Конечно, сделал он это из тщеславия, но также из страха. Потому что давно уже все говорило о том, что рейхсмаршал панически боится истерического гнева Адольфа Гитлера. Эти вспышки оказывались тем страшнее, чем безутешнее были новости, приходившие с фронта. Для того чтобы избежать эмоциональных испытаний, рейхсмаршал попросту решил не сообщать фюреру неприятные новости. Кстати, уже в начале функционирования «воздушного моста» Ешоннек признался рейхсмаршалу в том, что ошибся в расчетах: он обнаружил, что стандартный контейнер с пометкой «250 кг» не может вместить 250 килограммов продовольствия. Эта пометка появилась только потому, что на подвеске самолета «Юнкерс-52» контейнер размещался на месте бомбы весом 250 килограммов! Но Геринг запретил Ешоннеку сообщать об этом Гитлеру и добавил: «Я не могу поступить так с фюрером… не теперь». Впрочем, как не мог и позже. Поняв же, что невозможно обеспечить полноценное снабжение попавшей в окружение армии, Геринг также не посмел признаться в этом Гитлеру лично, а поручил «миссию» Ешоннеку[493].

Это отсутствие моральной смелости проявилось еще не раз в последующие месяцы, начиная уже с 15 февраля 1943 года. В тот день подполковник Варлимонт из ОКВ явился на ежедневное совещание в ставку фюрера. Он вернулся из инспекционной поездки в Средиземноморье, и его выводы совпадали с выводами Роммеля: долго удержаться в Тунисе невозможно. Лучше всего в ближайшее время вывести войска оттуда, чтобы избежать новой катастрофы. «Как только я начал, – вспоминал Варлимонт, – […] Гитлер сразу же понял, что я хочу сказать, и положил конец обсуждению фразой, которую обычно использовал в подобных случаях: “Что-нибудь еще имеется?” Я немедленно покинул зал совещания, однако успел получить упрек от Геринга насчет того, что на этот раз я пытался […] “расстроить” фюрера». Вряд ли подобное угодничество могло углубить уважение Гитлера к его рейхсмаршалу… «После Сталинграда, – признавался Геринг, – мои отношения с Гитлером постоянно ухудшались. Фюрер так часто отменял отданные приказы, что я не мог следить за обстановкой. Бывали случаи, когда я, вернувшись к себе вечером после совещания с ним, находил на столе новый приказ, в котором речь шла о том, что даже не упоминалось во время совещания. К тому же многие его приказы было просто невозможно выполнить».

А тем временем Гитлер был озадачен последствиями поражения под Сталинградом. Дело в том, что советские армии, сжимавшие кольцо окружения вокруг Сталинграда, после капитуляции Паулюса начали веерное наступление вдоль течения Дона в направлении Харькова, Павлограда, Ворошиловграда и Ростова, стремясь окружить немецкие войска в междуречье Днепра и Донца[494]. Численность наступавших частей Красной армии в восемь раз превышала численность войск групп армий «А», «Б» и «Дон», и уже в середине февраля советские войска освободили Белгород, Курск и Харьков. Но фельдмаршал фон Манштейн, получивший наконец полномочия командующего всеми силами Южного фронта, сумел продвинуть на северо-восток 1-ю и 4-ю танковые армии, создать рубеж обороны на реке Миус и контратаковать советские войска, рассредоточившиеся на фронте протяженностью 350 километров. Четвертый воздушный флот Рихтгофена смог завоевать господство в воздухе над театром военных действий благодаря тому, что 480 остававшихся боеспособными самолетов совершали по 1000 боевых вылетов в день. А затем фон Манштейн, предприняв блестящий маневр, сумел в конце марта 1943 года отбить Харьков и Белгород до того, как весенняя распутица сделала невозможной проведение любой операции по всей линии фронта. Так была создана мощная линия обороны вдоль Донца и Миуса от Белгорода до Таганрога. Гитлер отправился «контролировать» ход боевых действий в ставку под Винницей. А когда вернулся, «на лице его сияла улыбка одержавшего победу военачальника», как сказал Варлимонт. Мало того, фюрер заявил пресс-секретарю рейха Отто Дитриху: «Это я вернул Харьков!»

Оставляя за скобками эту явную глупость, следует сказать, что Гитлер упустил в начале весны 1943 года три важнейших фактора. Во-первых, проведя девять месяцев в наступлении, понеся значительные потери и потерпев сокрушительное поражение, вермахт вернулся почти на те же самые рубежи, откуда начинал наступление в июле 1942 года. Во-вторых, соотношение сил изменилось в пользу Советской армии: 5,8 миллиона русских солдат и офицеров в составе 500 дивизий поддерживали 6000 танков и 23 700 артиллерийских орудий, в то время как вермахт располагал на Восточном фронте всего 2,7 миллиона солдат и офицеров в составе 152 дивизий[495] и лишь 6470 орудиями и 1427 довольно потрепанными танками. И в-третьих, за последние двадцать месяцев немецкая авиация в России понесла колоссальные потери и теперь для прикрытия Северного, Центрального и Южного фронтов располагала всего 370 истребителями и 485 бомбардировщиками, пригодными к ведению военных действий[496]. А советская авиация имела уже в пять раз больше самолетов[497].

Германа Геринга, казалось, эти цифры не настораживали, но, вероятно, только потому, что он с некоторых пор принял решение особо не интересоваться положением дел на Восточном фронте. Возможно, у него и без того хватало забот, поскольку весной 1943 года его донимали со всех сторон. Однако катастрофическое падение его акций произошло не только из-за поражения под Сталинградом. Прежде всего этому способствовало «дело Пипера», явного проходимца, который после ареста признался, что оказывал посреднические услуги известным промышленникам, желавшим вручить рейхсмаршалу подарки в обмен на некоторые услуги. Разумеется, дело поспешили замять, но Гиммлер почерпнул из него достаточно сведений для пополнения своих досье: в постоянной и беспощадной междоусобной войне руководители Третьего рейха не пренебрегали даже боеприпасами малого калибра. И Геринг прекрасно это понимал…

Но намного более важным стало дело «Красной капеллы». В начале сентября 1942 года гестапо арестовало в Берлине 115 членов подпольной организации, которые с лета 1941 года передавали в Москву весьма важные сведения о выпуске в Германии танков и самолетов, о численности вермахта, о его слабых сторонах, о передвижениях войск и о стратегических планах Гитлера. Так, уже в ноябре 1941 года советское руководство получило подробные планы наступления на Кавказе, которое Гитлер наметил на весну 1942 года! Там значилось все, начиная с крайнего срока занятия войсками исходных позиций (1 мая) и заканчивая будущим местом расположения ставки (Харьков). В течение следующих шести месяцев Москва узнавала о каждом изменении в плане операции «Блау». В частности, русским стало известно о наступлении на Воронеж и Ростов и на Кубань, о численности дивизий, которые будут задействованы в операции, и об их вооружении… Это позволяет задним числом объяснить, почему немецкие танковые дивизии, наступавшие летом 1942 года вдоль Дона и Донца, не смогли окружить противника и почему они с таким трудом пробивались к Волге: их там явно ждали…

Но настоящим шоком для Геринга стало известие о личности руководителя этой организации: его звали Харро Шульце-Бойзен. Это был внук адмирала фон Тирпица, молодой светловолосый мужчина привлекательной внешности, образованный полиглот, смельчак, волокита, идеалист, противник нацистского режима. Но главное, он в звании лейтенанта служил в «исследовательском центре» Геринга с 1937 по 1940 год, а затем был зачислен в группу «по изучению заграничной авиационной периодики», фактически в разведку люфтваффе. При этом у Шульце-Бойзена сохранился доступ в «Центр исследований»… То есть он был осведомлен обо всех немецких военных планах, тем более что ему удалось завербовать агентов в абвере и ОКВ, а также в Министерстве экономики, в Министерстве пропаганды и Министерстве иностранных дел. Факт того, что Геринг в 1936 году был свидетелем со стороны невесты на свадьбе молодого Харро Шульце-Бойзена и что он добился принятия его на службу вопреки протесту генерала Штумпфа[498], тоже оборачивался против рейхсмаршала. Он весьма опасался признаний подсудимых по делу «Красной капеллы»… Гизевиус вспоминал: «Гитлера всерьез взволновало это дело о шпионской сети. […] Геринг метал громы и молнии. Он уже давно перестал принимать активное участие в руководстве боевыми действиями и вернулся к своим торжественным ужинам и к созерцанию своей коллекции картин в Каринхалле. А этот скандал сильно повредил ореолу абсолютного доверия, который окружал его Министерство авиации».

Действительно, оказалось совсем нелегко объяснить все это фюреру, но Герингу удалось минимизировать ущерб личному престижу, переключив внимание Гитлера на личность другого руководителя шпионской организации, Арвида фон Харнака, занимавшего высокую должность в Министерстве экономики, а также на агента Ильзе Штёбе, столь кстати для него служившую в Министерстве иностранных дел. Стараясь похоронить это дело, Геринг добился того, чтобы членов «Красной капеллы» судил военный трибунал люфтваффе и чтобы их немедленно казнили. Однако из-за этого дела Геринг потерял еще часть доверия фюрера. К тому же тот сомневался, что источники информирования Москвы в высших эшелонах немецкого военного командования полностью уничтожены…[499]

Но неприятности не кончались, так как высшие чины Третьего рейха продолжали соперничать с невиданной яростью. Геринг почти постоянно конфликтовал с Риббентропом, Кейтелем, Ламмерсом, Заукелем, Даррэ, Гиммлером, Геббельсом и Борманом. Это были главные его враги. Например, Гиммлер установил за ним слежку и постоянно прослушивал его переговоры, пополнял досье на него эпизодами взяточничества и докладывал фюреру о том, что предпринимала Эмма Геринг для защиты своих друзей еврейской национальности. После речи о «тотальной войне», произнесенной 18 февраля 1943 года, Геббельс, увлеченный идеей навязывания стране режима воздержания, стал добиваться закрытия фешенебельных ресторанов и дорогих увеселительных заведений в столице. Начав, естественно, с ресторана «Хорхер», он встретил сопротивление Геринга, грудью вставшего на защиту своего любимого заведения[500]. После этого толпа науськанных Геббельсом горожан принялась бить стекла «Хорхера», но уже на следующий день ресторан взял под охрану отряд солдат в форме люфтваффе, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками! Гитлер выразил неудовольствие по этому поводу, и Герингу пришлось искать компромисс: «Хорхеру» пришлось все-таки закрыться, но уже утром он открылся, превратившись в клуб офицеров авиации! Борман продолжал терпеливо копать под своего заклятого врага и почти ежедневно знакомил фюрера с достоверной информацией и слухами о действиях и проступках рейхсмаршала. И, как всякая неутомимая планомерная работа, деятельность заместителя Гитлера по НСДАП начала приносить плоды…

Геринг же, сам того не зная, приобрел в борьбе против Бормана потенциально весьма влиятельного и предприимчивого союзника. Им оказался министр вооружения и боеприпасов Альберт Шпеер, сформировавший вместе с Мильхом, Геббельсом, Функом и Леем нечто вроде альянса, который намеревался покончить с исключительным влиянием в вопросах внутренней политики, которое оказывали на Гитлера Борман и Ламмерс. Шпеер и компания замыслили оживить Совет по обороне рейха, который целых три года находился в застое по вине своего председателя Германа Геринга. Если бы Совет возобновил работу и стал бы пользоваться всеми полномочиями, которыми был наделен в 1939 году, включая издание указов, то политическая власть и организационные вопросы перешли бы в твердые руки компетентных людей, а фюрер мог бы продолжать изображать выдающегося стратега в своем бункере в Восточной Пруссии.

Все это выглядело перспективно. Оставалось лишь убедить председателя Имперского совета по делам обороны Германа Геринга поддержать эту инициативу… «Поскольку Геббельс и Геринг были в натянутых отношениях после инцидента с рестораном “Хорхер”, – вспоминал Альберт Шпеер, – группа попросила меня переговорить с Герингом. […] Как сообщил мне Мильх, Геринг, обиженный тяжелыми упреками Гитлера за руководство люфтваффе, удалился в длительный отпуск в свою летнюю резиденцию в Оберзальцберге. Он сразу же изъявил готовность принять меня на следующий день, 28 февраля 1943 года. Наша многочасовая беседа прошла в дружеской, непринужденной обстановке. Но я был озадачен […] его ярко-красным маникюром и припудренным лицом, в то время как огромная рубиновая брошь на зеленом бархатном домашнем халате уже давно меня не удивляла. Геринг спокойно выслушал […] наше предложение. Время от времени он доставал из кармана драгоценные камни без оправы и медленно пересыпал их из одной ладони в другую. Казалось, он был рад, что мы вспомнили о нем. Он также прекрасно понимал, какие опасности таят в себе тенденции, связанные с возвышением Бормана, и высказал согласие с нашими планами. Только против Геббельса он был настроен весьма резко из-за эпизода с рестораном Хорхера».

Это называется «быть злопамятным»… Но Шпеер обладал определенными дипломатическими способностями, и Геринг согласился увидеться с Геббельсом на следующий день. Они втроем разработали общую стратегию. Геринг настолько воодушевился, что сообщники даже запереживали! Первые шаги должны были предпринять Шпеер и Геббельс, которых 8 марта 1943 года ожидало длительное совещание с Гитлером. Но они не смогли упомянуть о своем плане реанимации Совета по обороне рейха. Дело в том, что фюрер начинал нервничать при одном лишь упоминании фамилии Геринга. Поэтому два сообщника предпочли промолчать. Но уже в апреле им представился новый удобный случай. Альберт Шпеер рассказывал: «Уже давно число рабочих, которых Заукель, по его уверению, поставил промышленности и о которых регулярно в хвастливой форме сообщал Гитлеру, не соответствовало действительности. На самом деле предприятиям не хватало несколько сотен тысяч рабочих рук. Поэтому я предложил нашей коалиции объединить усилия для того, чтобы вынудить Заукеля, этот передовой пост Бормана, дать истинные цифровые сводки».

Короче говоря, «коалиция» решила нанести удар по Борману, полностью дискредитировав его холуя Заукеля. Это должно было произойти 12 апреля 1943 года в выстроенном по инициативе Гитлера большом доме в баварском стиле под Берхтесгаденом, откуда Ламмерс и его малый штаб управляли делами имперской канцелярии, когда фюрер месяцами жил в Оберзальцберге. Сюда, в зал заседаний, Ламмерс пригласил Шпеера, Геринга, Геббельса и Мильха с Заукелем. «Перед совещанием мы с Мильхом еще раз разъяснили Герингу наши требования, – вспоминал Шпеер. – Он, потирая руки, проговорил: “Я для вас приведу это дело в порядок!” Но нас ждал неприятный сюрприз: в зале заседаний кроме нас появились также Гиммлер, Борман и Кейтель. Плюс к этому у нашего союзника Геббельса на подъезде к Берхтесгадену случился приступ почечной колики, и он […] оказался в специальной передвижной амбулатории. […] Это заседание стало концом нашего союза. Заукель поставил под сомнение наши заявки на 2,1 миллиона работников для всех отраслей производства, указал на то, что благодаря его успешной работе удовлетворены все потребности, и возмутился, когда я обвинил его в намеренном искажении цифр. Мы с Мильхом ожидали, что теперь Геринг потребует от Заукеля объяснений и заставит его изменить политику использования рабочей силы. Вместо этого, к нашему ужасу, Геринг накинулся с нападками на Мильха и тем самым, косвенно, на меня. Неслыханно, сказал он, чтобы Мильх создавал такие трудности. Наш славный товарищ по партии Заукель приложил немало усилий и достиг положительных результатов… Он, во всяком случае, испытывает обязанность поблагодарить его, Мильх же не желает оценить по достоинству успехи Заукеля… Казалось, что Геринг ошибочно поставил не ту пластинку. В ходе продолжительного обсуждения проблемы нехватки рабочей силы каждый из министров, не обладая профессиональными знаниями, старался по-своему объяснить расхождение реальных цифр с официальными данными. Гиммлер совершенно спокойным тоном предположил, что сотни тысяч рабочих, вероятно не вошедших в итоговую статистику, просто умерли. Это заседание оказалось полным провалом: никто так и не прояснил вопрос о дефиците рабочей силы, да и наша замышлявшаяся с широким размахом война против Бормана потерпела фиаско. […] Спустя несколько дней после заседания Мильх высказал предположение, что Геринг изменил свою позицию из-за того, что гестапо получило доказательство его наркотической зависимости. Он и раньше советовал мне обратить внимание на его зрачки. […] Вероятно, наша попытка использовать Геринга против Бормана была обречена на неудачу и по финансовым причинам: Борман […] сделал Герингу подарок в шесть миллионов марок из фонда “Пожертвования Адольфу Гитлеру”…»

Есть ли лучший способ нейтрализовать противников, чем скомпрометировать их, играя на их природной жадности? Мартин Борман в этом деле был специалистом… На самом же деле рейхсляйтеру Борману не было никакой необходимости изобретать нечто особенное, чтобы умалить авторитет Геринга в глазах фюрера: вот уже много месяцев этим занимались советские летчики… Мы помним о взрыве ярости Гитлера при известии о бомбардировке Кёльна 31 мая 1942 года. А с тех пор ситуация в небе над Германией значительно ухудшилась. Двадцать седьмого января 1943 года американские бомбардировщики Б-17[501] впервые совершили дневной налет без сопровождения истребителей. Следующей ночью Королевские ВВС осуществили массированную бомбардировку Гамбурга. Первого марта 250 четырехмоторных самолетов сбросили 600 тонн бомб на Берлин. Третьего марта бомбардировке снова подвергся Гамбург, а 5 марта авиация союзников разрушила город Эссен с его военными заводами…[502] А рано утром 8 марта 1943 года, когда в ставке под Растенбургом Геббельс и Шпеер беседовали у горящего камина с благодушно настроенным Гитлером, поступило сообщение о мощном авиационном налете на Нюрнберг. Гитлер взорвался. Он приказал немедленно разбудить и направить к нему Боденшаца, главного адъютанта Геринга. И устроил генералу ужасный разнос вместо «некомпетентного рейхсмаршала».

А тот в это время уже десятый день отдыхал в Риме, что лишь усилило ярость фюрера. Когда 9 марта бомбардировке подвергся Мюнхен, а 11 марта – Штутгарт, Гитлер не стерпел и приказал Герингу немедленно вернуться.

Он задал нешуточную взбучку рейхсмаршалу, но она не возымела действия, потому что в начале апреля вновь последовали бомбардировки Дуйсбурга, Берлина[503] и Эссена. В мае германские города подверглись еще более массированным налетам американских тяжеловооруженных бомбардировщиков Б-17 днем и английских «Веллингтонов» ночью. Пострадали Дортмунд, Бохум, Вупперталь и Дюссельдорф. А самолетам «Москито» даже удалось с низкой высоты разбомбить завод Цейса по производству оптики в Йене… И всякий раз эти бомбардировки наносили урон промышленному производству и приводили к многочисленным жертвам среди гражданского населения. Система ночной противовоздушной обороны Германии – состоявшая из наблюдательных зон, оборудованных радиолокационными станциями и прожекторами, «линия Каммхубера», по всей длине которой от датской границы до французского побережья были расположены зенитные батареи и аэродромы для ночных истребителей, – оказалась не в состоянии остановить поток летящих на Германию бомбардировщиков. Поэтому немецким летчикам постоянно приходилось создавать новые тактические приемы. Так, оберст-лейтенант Херрман разработал защитную тактику для одномоторных ночных истребителей. Суть ее заключалась в том, что вместо перехвата вражеских бомбардировщиков на пути к цели и от цели при пересечении оборонительной линии ночные истребители стали противодействовать им над самой целью. В свете огня прожекторов и осветительных бомб бомбардировщики были видны так, что их можно было атаковать без помощи радаров. Эта тактика получила наименование «Дикий кабан».

После каждой новой бомбежки фюрер негодовал, а Геринг неловко оправдывался. «Гитлер разговаривает со мной, как с глупым ребенком», – пожаловался как-то рейхсмаршал фон Белову. Пусть так, но это никак не влияло на ситуацию, потому что союзники нападали днем и ночью, задействуя крупные соединения хорошо вооруженных и оснащенных современными радарами бомбардировщиков, в то время как немцы могли противопоставить им лишь слабую зенитную артиллерию и очень малое число истребителей. Все дело было в том, что в немецком планировании по-прежнему царила неразбериха. Мессершмитт требовал разрешить ему производить вместо Ме-109 новый самолет Ме-209, хотя характеристики его уступали возможностям существующих истребителей. ФВ-190 и Ме-109 были прекрасными самолетами, но их из цехов сразу же отправляли на Восточный фронт. К тому же новые самолеты союзников начали превосходить ФВ-190 и Ме-109, а главное, они производились в недостаточном количестве. В частности, по причине нехватки в авиастроении квалифицированных рабочих и инженеров, которых забирали на фронт или переводили на танковые заводы[504]. Мильх энергично возражал против этого, и ему даже удалось убедить Геринга поддержать его. Но сделать они ничего не могли: так распорядился Гитлер…

В общем, ознакомившись с вопросом пошире, можно констатировать: главным источником такой неразберихи был сам фюрер. Грубо вмешиваясь в стратегию развития люфтваффе, он назначал на руководящие должности офицеров, не советуясь с рейхсмаршалом или со статс-секретарем, лично определял, какие задачи являются первостепенными для авиационной промышленности. Так, на другой день после поражения под Сталинградом он сказал Мильху: «Мне нужны транспортные самолеты, транспортные самолеты и еще раз транспортные самолеты!» Но после отхода с Кавказа и перегруппировки войск в Крыму он также захотел отдать приоритет строительству гидросамолетов. При каждой новой бомбардировке союзников он требовал усилить ПВО, а также направить все силы на создание бомбардировщиков, способных достичь любой точки Британских островов. Дело в том, что Гитлер оставался упрямым приверженцем политики возмездия, полагая, что достаточно мощные бомбардировки Британских островов вынудят союзников прекратить воздушные налеты на рейх. Мы помним, однако, что лучшие проекты четырехмоторных самолетов, разработанных фирмами «Юнкерс» и «Дорнье», были заморожены в 1937 году, а созданный позже Хе-170, мягко говоря, разочаровал. Но после этого Гитлер потребовал, чтобы каждый новый тип самолета был бомбардировщиком. А любой новый истребитель должен был иметь возможность нести бомбы. А это ставило перед производителями совершенно неразрешимые технические проблемы…

Уже 5 марта 1943 года Мильх, взявший в обыкновение видеться с фюрером с глазу на глаз, попытался четко обрисовать ему ситуацию: авиационным налетам союзников на рейх могут противостоять только истребители, причем в большом количестве. Поэтому следует выпускать 5000 таких самолетов в месяц[505]. По крайней мере в 1943 году следует оставаться в обороне, чтобы накопить средства и силы для возобновления наступления в 1944 году. А лучше задуматься об окончании войны. «Мой фюрер, – сказал Мильх, – Сталинград был самой крупной неудачей в истории нашего народа и нашей армии. Вы должны сделать что-то радикальное, чтобы вывести Германию из этой войны. Пока еще не поздно…» Естественно, это смелое предложение Гитлер пропустил мимо ушей. А Мильх продолжил говорить о том, что было гораздо ближе к его сфере деятельности: он предложил реорганизовать структуру управления люфтваффе и отобрать руководство авиацией у Геринга, а взамен назначить рейхсмаршала, к примеру, главнокомандующим Восточным фронтом. «Но когда Геринг прибудет на место, – добавил Мильх, – вам потребуется начертить на карте линию, которую он не должен будет пересекать без вашего разрешения. В противном случае он быстро вернется в Париж за своими безделушками».

В силу очевидных практических, политических, психологических, иерархических и других причин Гитлер проигнорировал и этот совет, и Геринг остался шефом люфтваффе, хорошо это было или плохо. Как всегда, это было плохо: когда фюрер сделал ему выговор, Геринг решил отчитать своих генералов и промышленников. Двадцать второго февраля он заявил им: позор, что до сих пор не налажен выпуск новых типов самолетов, что никто не в состоянии создать современный четырехмоторный самолет; и нетерпимо, что союзники безнаказанно бомбят города, фабрики и порты Германии. Восемнадцатого марта Мессершмитту, Хейнкелю и Дорнье пришлось выслушать в Каринхалле полуторачасовую проповедь. «Минимум того, что можно требовать, – закричал он, обращаясь к Мессершмитту, – это чтобы пилоты взлетали и садились на ваших самолетах, не рискуя при этом сломать себе шею!» Хейнкелю он сказал: «Вы пообещали мне создать тяжелый бомбардировщик Хе-177. […] В ходе боевых испытаний потери оказались катастрофичными, и вовсе не по вине врага! Ну, господин Хейнкель, что вы на это скажете? И сколько ваших машин превратилось в дым? Половина!» Потом продолжал: «Мы словно тешимся слабостью инженерной мысли врага, неуклюжестью их “ящиков с четырьмя моторами”… Господа, я буду счастлив, если вы сумеете хотя бы скопировать один из этих ящиков с четырьмя моторами! Работайте! И поскорее! Дайте мне хотя бы один самолет, которым я мог бы гордиться! […] Меня приводит в отчаяние то, что они могут сбрасывать свои бомбы через облака и поражать бочку с огурцами на железнодорожной станции, в то время как наши летчики даже не могут найти Лондон! […] Каким бы ни было оборудование наших самолетов, враг все равно нас опережает! Мы воспринимаем это как волю небес, а когда я нервничаю из-за этого, мне говорят, что виной всему недостаток рабочей силы… Господа, вовсе не рабочей силы вам не хватает, вам не хватает мозгов!»

Но Эрхард Мильх в тот день заметил, что рейхсмаршал моментами терял уверенность в тоне, что он постоянно путал типы самолетов и что взгляд его иногда становился стеклянным… Мы уже знаем, что Мильх обращал внимание Шпеера на возраставшую зависимость рейхсмаршала от морфия. «Геринг был в плохом состоянии, – записал позже генерал Коллер. – Мы знали, что он принимает слишком много пилюль». Генерал Вальтер Шелленберг, начальник занимавшегося контрразведкой VI отдела РСХА, отмечал: «Геринг, казалось, потерял всякий интерес к крупным военным событиям. Многие приписывали это возрастающей зависимости от морфия». Несомненно, оба генерала были правы, и это подтверждает свидетельство генерала авиации Фёрстера. «Я заметил, – писал он, – что, когда обсуждение затягивалось, а действие морфия заканчивалось, рейхсмаршал засыпал во время совещания». И все это подтвердил министр по делам вооружений Альберт Шпеер, рассказавший о значимом совещании, проходившем в мае 1943 года под председательством всемогущего комиссара четырехлетнего плана. «Геринг […] предложил мне пригласить в Оберзальцберг на совещание руководителей сталелитейной промышленности. […] Он вошел, пребывая в повышенно-радостном настроении, с заметно сузившимися зрачками, и произнес перед ошарашенными специалистами доклад на тему производства стали, произведя впечатление своими познаниями о доменных печах и обработке железной руды. Затем последовали общие места: надо выпускать больше продукции, не бояться нововведений […] прочее в том же духе. После двух часов словесного фонтанирования речь Геринга стала замедляться, а лицо принимало все более отсутствующее выражение. В конце концов он внезапно опустил голову на стол и заснул. Мы решили, что разумнее всего не замечать рейхсмаршала в его великолепном мундире, чтобы не заставлять его испытывать смущение, и продолжили обсуждение наших проблем, пока он, проснувшись, не закрыл совещание».

Пробуждение оказалось трудным: с 10 по 13 мая 1943 года войска американцев и англичан вынудили сдаться в плен 250 000 немецких и итальянских солдат и офицеров, блокированных в Тунисе; при этом союзники завладели 25 танками и 1000 орудий. Фон Арним, Роммель и фон Белов несколько месяцев просили разрешения у Гитлера эвакуировать войска из Туниса, но, как и в России, тот запрещал всякое отступление в Северной Африке. И поэтому потерпел поражение, пусть менее громкое, чем под Сталинградом, но столь же дорого стоящее, потому что после овладения всей Северной Африкой уже ничто не мешало союзникам высадиться в Италии… Что касается люфтваффе, оно в последний момент сумело вывезти своих людей из Туниса, но при этом потеряло много самолетов. А дивизия «Герман Геринг» попала в плен почти в полном составе. Эта новость заставила рейхсмаршала уединиться в Фельденштейне, чтобы набраться сил и избежать яростного гнева обожаемого фюрера…

Тем временем война продолжала рваться в небо Германии, и не замечать этого было невозможно. Семнадцатого мая двадцати британским бомбардировщикам удалось разрушить плотину на образованном на реке Мёне водохранилище Мёнезее, обеспечивавшем водой промышленные предприятия Рурского бассейна. Это привело к затоплению долины, выходу из строя электростанций и заметному замедлению темпов производства металлургической промышленности[506]. Геринг даже не подумал выехать на место: он предпочел прогуливаться по баварскому лесу, сдерживая негодование. И размышляя над новыми тактическими приемами, которые можно было бы противопоставить армадам Б-17, «Веллингтонов» и «Москито», а также о повышении эффективности бомбардировок Англии и нападениях на арсеналы Урала.

Но 25 мая луч солнца все-таки проник под мрачные своды Фельденштейна: в тот день генерал Галланд представил Герингу доклад о летных испытаниях истребителя Ме-262. «Он летит так быстро, словно его подталкивает ангел!» – воскликнул Галланд. Действительно, развивая скорость 900 км/ч[507], этот первый в мире боевой самолет с реактивным двигателем летал намного быстрее всех своих современников, так что Галланд сделал вывод: «Это почти невероятное техническое превосходство позволит нам компенсировать нехватку самолетов и вернуть господство в воздухе над территорией рейха, а потом и на всех фронтах». И порекомендовал рейхсмаршалу свернуть программу производства Ме-209 и выпускать только реактивные самолеты. Видя энтузиазм Галланда – и уже имея положительный отзыв Мильха, – Геринг согласился со своим генералом. Как всегда, оставалось лишь уговорить Гитлера…

Но в тот момент у фюрера были другие заботы. Его адъютант фон Белов вспоминал: «Вернувшись [из отпуска] в Бергхоф, я доложил Гитлеру о своем прибытии. […] Он сразу заговорил о главном – непрекращающихся бомбежках англичан: они уже разрушили Рур, и невозможно предположить, когда это прекратится. Люфтваффе же, вместо того чтобы противостоять врагам, ведет себя так, словно их нет вообще. Затем фюрер перешел к Сицилии, которая его сильно беспокоила, так как он не испытывал ни малейшего доверия к итальянцам, а немецких войск для защиты острова явно не хватало. Он сказал, что находившимся на Сицилии войскам должно помочь люфтваффе. […] Если люфтваффе не удастся решительно противодействовать американцам при их высадке на Сицилию, то не останется никакой надежды сохранить весь Апеннинский полуостров. […] Я позволил себе однажды сказать фюреру, что думаю о силах нашего люфтваффе, и прибавил, что по вооружению ему уже никогда не сравняться с британцами, американцами и русскими. Он сослался на Геринга, который, как и он сам, способен сделать возможным невозможное. Я сказал: “Этого уже не произойдет. Не хватает самолетов конструкции 1941–1942 годов. Люфтваффе живет за счет старых типов самолетов, с которыми вступило в войну в 1939 году”. Фюрер на это ничего не ответил, но я заметил, что он снова доверяет Герингу»[508].

Разумеется, все было относительно: Гитлер, продолжая опираться на Ешоннека, распорядился переправить несколько эскадрилий в Грецию, не посоветовавшись с Герингом[509]. Потом приказал люфтваффе передать некоторое количество Ме-109 итальянцам, «исходя из политических соображений», провел совещание с инженерами-самолетостроителями, желая разобраться, почему в отрасли царит хаос, и назначил фон Рихтгофена командующим 2-м воздушным флотом в Италии[510]. Рейхсмаршал же после возвращения из продолжительного отпуска явно не владел ситуацией, и ввести его в курс дела взялся… министр пропаганды! «Я рассказал ему, как обстоят дела с воздушной войной, – записал Геббельс в дневнике 26 июня. – Все, что я сказал, оказалось для него откровением. Он пожаловался на то, что фюрер слишком часто упрекает его».

Хотя главнокомандующий этого явно не знал, но люфтваффе со времен Сталинграда действовало героически: зимой и весной 1943 года оно обеспечило снабжение плацдарма на Кубани, поддерживая при этом отходы и контрнаступления частей вермахта на линии Донца и Миуса, вокруг Харькова и Белгорода, до тех пор, пока фронт не стабилизировался из-за распутицы. Но с того момента Гитлер только и думал о том, чтобы перехватить инициативу, нанеся мощный «опережающий удар» в районе Курской дуги. В своей новой директиве от 15 апреля 1943 года он объявил: «Я решил, как только позволит погода, провести операцию “Цитадель” как первое наступление в этом году. […] Цель наступления состоит в том, чтобы путем максимально сосредоточенного, решительного и быстрого удара из районов Белгорода и южнее Орла окружить вражескую группировку, находящуюся в районе Курска, и уничтожить ее концентрическим наступлением». Таким образом, речь шла о начале летнего наступления с маневра, который фон Манштейну не удалось осуществить в конце марта, а именно: окружить и уничтожить советские войска Центрального и Воронежского фронтов на Курской дуге, проведя наступления по сходящимся направлениям с севера из района Орла и с юга из района Харькова. В результате этого наступательного маневра 9-я армия генерала Моделя и 4-я танковая армия генерала Гота должны были соединиться восточнее Курска и замкнуть в кольцо окружения около миллиона советских солдат и офицеров.

Гитлер ставил все на это наступление, в котором должны были участвовать 700 000 человек, 1600 танков, 600 самоходных артиллерийских установок и 1800 самолетов 4-го и 6-го воздушных флотов. В связи с этим они получили большое подкрепление из того, что можно было им дать из Германии и из оккупированных территорий. Конечно, советские войска значительно превосходили немцев численностью: на этом участке были сосредоточены 1,3 миллиона человек в составе пяти фронтов на западе, в центре и на востоке Курской дуги при поддержке 3200 танков, 2900 самолетов и 20 000 орудий. Но Гитлер, как всегда, рассчитывал свести на нет численный перевес русских «отчаянной волей немцев к победе», качественным превосходством их новых танков «Тигр» и «Пантера» и, конечно, внезапностью нападения. Как всегда, он не предполагал, что и противник мог быть охвачен отчаянной волей к победе, забыл, что русские тоже повысили боеспособность своих танковых соединений[511]. А главное, он заблуждался насчет фактора внезапности…

По мнению большинства немецких генералов, следовало начать операцию «Цитадель» еще в мае, пока советские войска не успели перегруппироваться и восполнить понесенные весной потери. Но Гитлер не желал начинать наступление без новых танков – «тигров», «пантер» и «фердинандов», которые еще не прибыли, и опасался высадки на Сицилии или на Балканах союзников сразу же после их победы в Тунисе. И он пропустил май, затем июнь, не чувствуя всей опасности промедления. Дело в том, что уже в конце апреля русским были известны основные положения готовившейся операции, если судить по тому, что они в то же время мобилизовали местное население на рытье сети траншей и сооружение укреплений вокруг Курска. С мая по июнь на Курской дуге перед немецкими позициями были оборудованы три главных пояса обороны с минными полями, глубокими проволочными заграждениями, противотанковыми препятствиями и фланкирующими сооружениями – 3700 километров оборонительных линий шириной 40 километров. А в тылу и на широком фронте расположились крупные резервы, спешно переброшенные с северо-запада и с юго-востока. Русским даже хватило времени на то, чтобы продолжить новую железнодорожную ветку для переброски на запад боеприпасов и подкреплений…

И только в начале июля 1943 года Гитлер решился отдать приказ о наступлении. Вернувшись 1 июля в Растенбург, он собрал в ставке генералитет, чтобы, как всегда, произнести перед военачальниками пафосную речь. Присутствовавший на совещании генерал танковых войск Отто фон Кнобельсдорф позже написал: «Герман Геринг сидел рядом с фюрером, и казалось, что он слабел каждые четверть часа, пока окончательно не впадал в прострацию. Время от времени он глотал кучу пилюль, и тогда на некоторое время взбадривался». Побывавший 3 июля в Растенбурге фон Рихтгофен записал в своем дневнике: «Фюрер и рейхсмаршал оценивают перспективы войны весьма оптимистично». Оптимизм Гитлера объяснялся фанатизмом и самоуверенностью, а оптимизм рейхсмаршала – покорностью и морфием…

Операция «Цитадель» началась на рассвете 5 июля. После двух дней боев 1000 танков 9-й немецкой армии прорвали первую линию советской обороны и 8 июля вклинились во вторую линию. Но, продвинувшись на 10 километров, на следующий день были остановлены на высотах под Ольховаткой и даже вынуждены были отойти в результате мощной контратаки противника. Наступавшие с юга 1500 танков и самоходных орудий 4-й танковой армии за два дня прорвали две первые полосы обороны, продвинулись на глубину 30 километров, нанеся серьезный урон русским. Но затем вынуждены были замедлить продвижение в результате местных контратак русских. Двенадцатого июля немцы вышли к поселку Прохоровка, находившемуся на третьей линии обороны русских. Там им в лоб ударила 5-я гвардейская танковая армия русских. Развернувшееся под Прохоровкой танковое сражение продлилось тридцать шесть часов.

Южнее и севернее Курска танковые бои сопровождались ожесточенными воздушными сражениями. Вначале советские бомбардировщики совершили массовый налет на немецкие аэродромы под Харьковом и под Орлом, но были перехвачены и рассеяны истребителями объединенных 4-го и 6-го воздушных флотов. Затем люфтваффе совершило 37 000 боевых вылетов, при этом против советских танков действовали пять эскадрилий, составленных из новых штурмовиков «Хеншель-129». Между тем немецким самолетам ФВ-190 и Ме-109 пришлось иметь дело с новыми советскими истребителями Ла-5Ф и Як-3[512], имевшими сходные летно-технические характеристики. В ходе боев советские ВВС, постоянно получая подкрепления, начали брать верх. Штурмовики Ил-2 наносили немецким танкам такой же урон, как и «Хеншели-129» советским бронемашинам. Но главное, русские самолеты нападали на немецкие транспортные колонны, которые подвозили к линии фронта горючее и боеприпасы. Это оказалась правильная тактика, позволявшая неоднократно вынуждать передовые танковые части немцев останавливаться. Немецкие же летчики явно не стремились делать то же самое. Наконец, из-за того, что рейхсмаршал и Гитлер отдавали разные приказы начальнику Генерального штаба люфтваффе Ешоннеку, существенно осложнялось управление действиями немецкой авиации на Курской дуге…

Тринадцатого июля 1943 года на поле под Прохоровкой немцы потеряли пятьдесят танков, а русские более 70 процентов[513]. В результате фон Манштейн решил, что наступление можно продолжить сразу после того, как он получит подкрепление из резервных танковых дивизий. Но в тот же день он получил известия о двух решающих событиях: Западный и Брянский фронты Красной армии начали наступление на орловском направлении (операция «Кутузов»), то есть в тыл 9-й армии. А еще на рассвете 10 июля восемь англо-американских дивизий высадились на Сицилии и, не встречая сопротивления, стали быстро продвигаться вглубь острова[514]. В этой обстановке надо было предпринять новые стратегические инициативы, и фюрер решил прекратить операцию «Цитадель». Начиная с 14 июля немецкие армии стали отходить на исходные позиции. Их преследовали танковые дивизии пяти советских фронтов. В этой битве титанов советские войска потеряли около половины своих танков, 1100 самолетов[515]и вдвое больше солдат, чем немцы. Но они удержали позиции, отбили наступление вермахта и впервые завоевали господство в воздухе. На Восточном фронте немецкая армия пока еще не проиграла полностью, но уже произошел окончательный оперативный перелом в пользу русских…

А Гитлер уже отвернулся от России, желая противостоять угрозе с юга. И решил незамедлительно увидеться с дуче. Два диктатора встретились 19 июля 1943 года в Фельтре около Тревизо. Естественно, фюреру требовалось оправдание неудач на Востоке, и он произнес обвинительную речь. Переводчик Ойген Доллманн вспоминал: «Гитлер сразу же принялся перечислять все военные просчеты и грехи, допущенные итальянскими союзниками. И вместо того чтобы получить от Гитлера помощь, самолеты, зенитки, тяжелую артиллерию, танки и гаубицы, дуче пришлось несколько часов выслушивать заявления о том, что итальянские генералы с самого начала войны постоянно обманывали его, сообщая ему неверные данные о военной мощи Италии и готовности страны к войне. Было упомянуто также неудавшееся вторжение в Грецию, и немецкий ефрейтор впервые без обиняков обвинил итальянского ефрейтора в том, что эта провалившаяся кампания стала причиной всех неудач вермахта в России». Когда Гитлер достиг кульминации своей речи, в комнату, где проходила конференция, ворвался офицер авиации с листком бумаги: он сообщил, что Рим впервые подвергся массированной бомбардировке с воздуха. «Муссолини вскочил на ноги, – пишет Доллманн. – Его друг, уже привыкший к подобным неприятным известиям, остался сидеть. […] Понимая, что следует как-то успокоить Муссолини, фюрер пробормотал что-то о том, что надо верить в победу, и пообещал отправить на Сицилию авиационные эскадрильи самолетов и пехотные дивизии, не вдаваясь при этом в детали».

Это, несомненно, было разумно, поскольку Гитлер не располагал резервами, которые мог бы отправить на помощь пяти итальянским и двум немецким дивизиям, старавшимся сдержать наступление союзников в Южной Италии. На востоке Сицилии 8-я британская армия Монтгомери захватила Сиракузу и двинулась вдоль побережья на Катанию. На западе 7-я американская армия под командованием Паттона захватила плацдарм на берегу залива Джела и оттуда начала наступление в направлении Палермо. Итальянские дивизии сопротивлялись неумело, возрожденная незадолго до этого танковая дивизия «Герман Геринг», как и 15-я танковая гренадерская дивизия, была слишком рассредоточена и подвергалась постоянному обстрелу кораблями Королевского флота. А 2-й воздушный флот фон Рихтгофена, измотанный постоянными боевыми действиями в Средиземноморье, подвергавшийся нападениям 3000 самолетов союзников и лишенный основных аэродромов Сицилии, мог оказывать защитникам острова лишь спорадическую поддержку. «В генеральном штабе, – отметил Геббельс 16 июля, – Геринг попал в затруднительное положение. Фюрер сурово отчитал его лично и все его люфтваффе в присутствии пехотных генералов».

После того как американцы 22 июля взяли Палермо, никто уже не сомневался в том, что союзники вскоре завладеют всей Сицилией и не замедлят переправиться на полуостров. Именно этим объясняются события 25 июля в Риме: Большой фашистский совет, собравшийся 24 июля, потребовал отставки Муссолини и передачи верховного командования армией королю. Муссолини не признал это решение обязательным для себя, но на следующий день он был вызван на аудиенцию к королю, где его арестовали, после чего отправили под стражей на остров Понца. Король назначил вместо дуче главой правительства маршала Бадольо. Гитлер, не питая никаких иллюзий относительно решимости Бадольо продолжить войну на стороне Оси, приказал войскам вермахта оставить Сицилию, занять альпийские перевалы и быть готовыми осуществить молниеносный захват Рима[516]. В то же самое время он поручил Гиммлеру найти любой ценой место, где содержался под арестом Муссолини…

Но существовала другая опасность, не думать о которой высшее немецкое командование никак не могло: бомбовые удары английской и американской авиации по рейху и оккупированным немцами территориям стали воистину угрожающими[517]. Начиная с середины июня Королевские ВВС последовательно бомбили Крефельд, Мюльхайм, Оберхаузен, Гельзенкирхен, Вупперталь, Бохум и Дюссельдорф. Двадцать второго июня британцев сменили ВВС США, разбомбив днем завод по производству синтетического топлива в Хюльза. А 24 июня ситуация изменилась самым трагическим образом: вечером того дня, начав первую фазу операции «Гоморра», 700 бомбардировщиков осуществили ковровую бомбардировку жилых кварталов, порта и судостроительных заводов Гамбурга фугасными и зажигательными бомбами. Немецкая ПВО оказалась бессильна, потому что англичане впервые использовали новое средство для создания радиолокационных помех: с самолетов в огромном количестве были сброшены 25-сантиметровые бумажные ленты с наклеенной на них алюминиевой фольгой. В результате немецкие радары оказались бесполезны. Осуществленные в последующие дни бомбардировки вызвали «огненные смерчи», усилившиеся разницей температур, и разрушения водопроводных сетей. Операция «Гоморра» завершилась 2 августа: Гамбург оказался почти полностью разрушен, 40 000 человек погибли и около миллиона остались без крова. Это было предупреждение, которое прямо говорило: союзники имеют возможность сровнять с землей любой немецкий город, не встречая серьезного сопротивления…[518]

Уже 29 июля Альберт Шпеер представил свой доклад Центральному комитету по планированию. Руководитель Министерства вооружения и военной промышленности заключал: «Если воздушные налеты будут продолжаться с таким же размахом, нам через три месяца не придется больше обсуждать ряд вопросов, которые мы рассматриваем сегодня. Мы просто плавно сползем в болото, причем очень скоро». Примерно то же самое он сказал и фюреру. «Я доложил Гитлеру о том, – вспоминал Шпеер, – что производство вооружений разваливается, и предупредил его, что череда подобных ударов по шести другим крупным городам может привести к полному прекращению производства вооружений в Германии».

Как всегда, потребовались козлы отпущения, и в рейхсканцелярии раздались привычные ругательства. Первым их выслушал Геринг. Правда, рейхсмаршал сам вызвал огонь на себя: он представлял Гитлеру весьма оптимистичные данные о состоянии люфтваффе, частил с отпусками и отказался ехать в разрушенный Гамбург, что вызвало негативный отклик общественности. «Фюрер, – записал в дневнике Геббельс, – очень сожалел, что Геринг не справлялся со своими обязанностями. […] Тот пустил все на самотек, ни о чем не заботился, и фюрер с болью воспринимал состояние дел в люфтваффе». А затем последовала такая запись: «Фюрер взял на себя часть функций главнокомандующего люфтваффе».

Геринг вскоре это почувствовал, если верить свидетельству Адольфа Галланда. Командующий истребительной авиацией вспоминал: «В первых числах августа Геринг собрал самых близких своих сподвижников на важное совещание в “Волчье логово” в Восточной Пруссии. Поводом послужила гамбургская трагедия, а целью – желание предотвратить второй Гамбург. […] В присутствии таких лиц, как начальник Генерального штаба Кортен, преемник Ешоннека[519], главный руководитель авиационной промышленности Мильх, командующий военно-воздушными силами Центрального округа, начальник воздушной связи, командующий бомбардировочной авиацией Пельтц, командующий истребительной авиацией[520], и многих высших офицеров Генерального штаба обсуждались проблемы, возникшие в результате налетов на Гамбург. После чего Геринг подвел итог: после наступательного периода, в ходе которого были достигнуты большие успехи, люфтваффе должно перейти к оборонительным действиям против Запада. Сосредоточив все силы и сконцентрировав все усилия на этой цели, вполне возможно воспрепятствовать налетам на рейх союзников. Главная задача люфтваффе сейчас состоит не только в том, чтобы защитить жизнь и благосостояние немцев, живущих под постоянной угрозой, но и сохранить потенциал военной промышленности рейха. Находясь же под защитой сил, сосредоточенных на воздушной обороне, люфтваффе в скором времени могло бы восстановить свою наступательную мощь. […] Никогда раньше и впредь мне не доводилось быть свидетелем столь удивительного единодушия и такой решимости, проявленных в кругу высшего командования люфтваффе. Словно под влиянием гамбургской трагедии отошли на задний план как собственные амбиции каждого, так и ведомственные. […] Было только одно общее стремление – в данный критический момент сделать все возможное для того, чтобы защитить рейх и предотвратить второе национальное бедствие подобного масштаба. Казалось, Геринг проникся общим настроем. Он на некоторое время покинул нас, отправившись в бункер к Гитлеру, чтобы получить разрешение на осуществление намеченных нами мер».

Ответственные лица из руководства люфтваффе ждали возвращения Геринга в напряжении, однако надеялись, что Гитлер одобрит изменение стратегии и отдаст полный приоритет производству истребителей, которые будут обеспечивать защиту рейха. Да и как могло быть иначе? Как можно было немецкой авиации восстановить наступательную мощь и подготовиться к нанесению контрударов, если было потеряно превосходство в воздухе над территорией рейха? К тому же многие присутствовавшие на совещании офицеры полагали, что Геринг сохранил большое влияние на фюрера, по крайней мере в том, что касалось авиационной стратегии. «Потом дверь распахнулась, – писал дальше в мемуарах Галланд, – и в сопровождении своего старшего адъютанта вошел Геринг. Он прошел мимо нас, не произнеся ни единого слова, глядя прямо перед собой, и удалился в соседнюю комнату. Мы растерянно переглянулись. Что произошло? […] Через некоторое время меня и Пельтца вызвал к себе Геринг. Мы стали свидетелями удручающего зрелища: Геринг полностью пал духом. Сидя за столом, он закрывал лицо ладонями и произносил какие-то непонятные слова. На некоторое время мы замерли в недоумении. Наконец он взял себя в руки и сказал, что мы являемся свидетелями момента его глубочайшего отчаяния. Фюрер совершенно лишил его доверия и отверг все его советы по коренному изменению ситуации в воздушной войне. Фюрер сказал также, что недоволен люфтваффе, которое слишком часто терпит поражения. Оно опозорилось, не справившись с его заданиями. Теперь он дает нам всем последнюю возможность оправдаться в его глазах, и для этого мы должны усилить налеты на Англию! Нужно ответить террором на террор – только так можно справиться со всеми врагами, как внешними, так и внутренними. Именно так фюрер побеждал своих политических противников. Геринг сказал, что фюрер прав, как всегда, и что нужно признать наши ошибки. Теперь предстоит все наши силы на Западе сконцентрировать на осуществлении ударов возмездия такой мощности, чтобы противник больше никогда не осмелился на второй Гамбург. В качестве первого шага по претворению в жизнь этого плана фюрер приказал назначить кого-нибудь ответственным за воздушные налеты на Англию. Тут Геринг резко поднялся. “Полковник Пельтц, – крикнул он, – с сегодняшнего дня я назначаю вас командующим всеми наступательными силами против Англии”». Таким образом, когда люфтваффе действовало на пределе возможностей на Сицилии, в России, над Северным морем и над самой Германией, следовало решительным образом возобновить стратегию, которая провалилась три года назад: систематические бомбардировки Британских островов, которые теперь были несравненно лучше защищены, чем летом 1940 года! Как всегда, Геринг моментально отказался от своего мнения и рабски склонился перед жестокой волей фюрера…

Приказ есть приказ![521] Но ведь следовало еще попытаться защитить Германию от бомбардировок. Мильх, как и Галланд, Шпеер, Ешоннек и ряд других трезво мысливших людей, ничуть не верили в то, что слабые ответные меры, которые рейх был в состоянии предпринять, смогут устрашающе воздействовать на командование британской бомбардировочной авиации или 8-го воздушного флота США. Поэтому приказы Гитлера и Геринга были выполнены только через пять месяцев с умеренным рвением и привели к незначительным результатам. В то время базировавшийся во Франции 3-й воздушный флот мог выделить для проведения налетов на Англию лишь 500 потрепанных бомбардировщиков и 100 истребителей сопровождения. А им пришлось иметь дело с 4000 британскими и американскими истребителями, базировавшимися на другом берегу Ла-Манша. В ходе операции «Козерог» 21 января 1944 года бомбить Лондон отправились 300 бомбардировщиков, но только 30 из них удалось достичь цели и нанести весьма незначительные разрушения. В январе и феврале 1944 года немецким бомбардировщикам удалось сбросить на Британские острова 1700 тонн бомб, что составляло половину того количества бомб, которое союзники сбрасывали на Германию в течение суток![522]

Поэтому Воздушный флот обороны рейха постарался собрать максимально возможное число ночных истребителей для борьбы с англо-американскими воздушными армадами, которые разрушали города и промышленные предприятия Германии. Тактический прием «Дикий кабан» оберст-лейтенанта Херрмана с определенным успехом был применен 2 июля над Кёльном, а новый прием воздушного боя «Прирученный кабан», предусматривавший вклинивание истребителей в боевые порядки бомбардировщиков союзников, казался еще более эффективным. С тех пор Королевские ВВС в ходе каждого налета теряли до шести – десяти машин. Однако даже это не мешало союзникам разрушать немецкие авиационные заводы, и Мильху приходилось творить чудеса, чтобы продолжать наращивание выпуска истребителей. Тем более что вопрос заключался не только в количестве: добившись согласия Геринга, Мильх и Шпеер сделали ставку на выпуск в рекордно короткий срок реактивных истребителей Ме-262. Но в начале августа фюрер приказал возобновить выпуск поршневых самолетов Ме-209, прекращенный тремя месяцами ранее из-за их низких летных качеств экспериментальных образцов! Поэтому пришлось перекраивать все планы, и количество выпускаемых Ме-262 составило лишь четверть общего объема производства истребителей. Надо было также отстоять сверхсекретную программу работы над самолетом-снарядом «Физелер-103 (будущей крылатой ракетой «Фау-1») в центре военных исследований в Пенемюнде, к которой Гитлер относился с большим скептицизмом. «Война – слишком серьезное занятие, чтобы производить игрушки, – говорил фюрер, – и я не уверен, что изделие игрушечных мастерских в Пенемюнде[523] сможет оказать решающее влияние на военную экономику. Сто истребителей и пятьсот танков намного важнее, чем одна выпущенная в небо ракета, которая чаще всего падает не туда, куда нужно».

Куда не нужно падали не только ракеты: известный пилот-испытатель Ханна Рейч потерпела аварию при испытании ракетного истребителя-перехватчика Ме-163 «Комета». Когда она поправилась, ее пригласили на обед в шале Геринга в Оберзальцберге в начале августа. Об этом визите Ханна Рейч рассказала так: «За столом нас было трое: Геринг, его жена и я. Для того чтобы начать разговор, Геринг рассказал жене о самолете, во время испытания которого я получила ранение. “Знаешь ли ты, – сказал он ей, – что Ме-163 является нашим самым новым типом самолета-ракеты, который взлетает почти вертикально и имеет умопомрачительную скорость набора высоты. Теперь их у нас тысячи, и они готовы очистить небо и сбивать группы бомбардировщиков противника повсюду, где мы их обнаружим”. Пораженная, я не верила своим ушам. Ведь я знала, что в это самое время у нас не было ни одного готового к бою Ме-163. И что в лучшем случае мы сможем получить боеспособный образец не раньше конца года. […] Он назвал нереальную цифру. Я подумала, что Геринг шутил или старался успокоить жену. Мне казалось смешным, что он мог верить в то, о чем только что сказал. Улыбнувшись, я сказала ему: “Хорошо, если бы все так и было”. Геринг, явно растерявшись, поинтересовался, что я хотела этим сказать. И только тогда я с удивлением поняла: он действительно считал, что у нас уже есть тысячи самолетов Ме-163. Решив, что должна сказать ему правду, я объяснила, что мне известны свежие данные о выпуске самолетов и то, чего нам следовало ждать при текущей производительности сборочных конвейеров. Тут Геринг пришел в бешенство, начал кричать, стуча кулаком по столу, что я говорю о том, чего не знаю, что ничего в этом не понимаю. А потом вышел из-за стола в состоянии крайнего возмущения. […] Я впала в немилость, и меня больше никогда не приглашали к рейхсмаршалу».

Несмотря ни на что, факт оставался фактом: «очищать небо» Ме-163 не могли, так как их не было, а немецкой авиационной промышленности приходилось продолжать работу под ужасным градом бомб. Тринадцатого августа «летающие крепости» Б-17 осуществили без всякого прикрытия налет на авиационные заводы в Винер-Нойштадте. Это вызвало приступ гнева фюрера, который в течение часа срывал свою злость на молодом начальнике Генерального штаба люфтваффе Ешоннеке, – непосредственный начальник генерала из осторожности отсутствовал.

Карта 16

Стратегические бомбардировки Германии

Семнадцатого августа еще 230 американских самолетов сбросили бомбы на металлургические заводы Швайнфурта, что привело к падению на 38 процентов производства шарикоподшипников, важнейшего элемента при строительстве танков, самолетов и подводных лодок. В тот же день 146 бомбардировщиков сбросили свой смертоносный груз на заводы фирмы «Мессершмитт» в Регенсбурге, разрушив часть цехов и убив 400 рабочих. И хотя шестьдесят американских самолетов Б-17 были сбиты, Гитлер все равно устроил разнос Ешоннеку, а Геринг отчитал его по телефону из Берхтесгадена. У генерала не оказалось времени для того, чтобы перевести дух: той же ночью самолеты «Москито» Королевских ВВС появились над Берлином и сбросили осветительные ракеты для указания целей союзным эскадрам. Пятьдесят ночных истребителей Херрмана сразу же поднялись в небо и полетели в направлении столицы, в небе над которой было светло, как днем, потому что включились все прожекторы ПВО. Но все оказалось напрасно: после того, как внимание защитников столицы Германии было отвлечено, британские самолеты направились бомбить Пенемюн-де. В результате там вспыхнули гигантские пожары, принеся смерть 700 ученым и инженерам.

Уже утром 19 августа в небольшом блокгаузе у Голдапа неподалеку от поезда «Робинзон» появилась еще одна жертва: молодой начальник Генерального штаба люфтваффе Ханс Ешоннек, будучи уверен, что именно его сделают виновным за удручающую череду катастроф, устав быть козлом отпущения, обидевшись на то, что не получил назначения на должность командующего 2-м воздушным флотом, будучи угнетен военной обстановкой на всех фронтах[524], чувствуя глубокое отвращение к некомпетентности и вялости Геринга, пустил себе пулю в голову. Рядом с его мертвым телом нашли листок бумаги с такими простыми словами: «Я не могу работать с рейхсмаршалом. Да здравствует фюрер!» В его сейфе обнаружили два письма, оставленные адъютанту Гитлера фон Белову, которые тот отказался показывать рейхсмаршалу. О содержании этих писем фон Белов рассказал в своих мемуарах. Он писал: «Ешоннек жаловался на то, как относился к нему Геринг, на его телефонные звонки с упреками по поводу массированных британских бомбежек и многого другого, ответственность за что главнокомандующий люфтваффе возлагал лично на него. Он описывал свои безрезультатные усилия повысить эффективность люфтваффе». Адъютант Лойхтенберг тоже располагал обвинительным рапортом на Геринга, который Ешоннек надиктовал перед смертью[525]. Этот документ был передан рейхсмаршалу по его требованию и исчез сразу же после похорон начальника Генерального штаба люфтваффе. Таким образом, за два года покончили с собой два ближайших сотрудника Германа Геринга…

А тем временем стратегическая обстановка серьезно изменилась. На Восточном фронте Красная армия 8 августа 1943 года освободила Орел, 18 августа – Брянск, 23 августа – Харьков, 30 августа – Ельню и подошла к Смоленску, имея на этом участке фронта большое превосходство в людях и боевой технике. Советские войска насчитывали 1,2 миллиона солдат и офицеров, немецкие – 850 000, русские имели 20 700 артиллерийских орудий, 1400 танков и 900 самолетов, а немцы – 8900 артиллерийских орудий, 500 танков и 700 самолетов… В Сицилии союзники взяли 5 августа Катанию, затем переправились через Мессинский пролив и высадились в Калабрии. А утром 9 сентября высадили десант в Салерно южнее Неаполя. Второй воздушный флот Рихтгофена, располагая 350 бомбардировщиками и 250 истребителями, нанес союзникам большие потери, но не смог им помешать захватить плацдарм и расширить его на север. Объявленное почти одновременно с этими событиями итало-англо-американское перемирие ускорило вмешательство немцев: восемь дивизий фельдмаршала Роммеля захватили стратегические объекты на севере Италии и разоружили итальянские войска. Две воздушно-десантные дивизии заняли Рим, а южнее итальянской столицы шесть дивизий Кессельринга заняли оборонительные позиции, чтобы воспрепятствовать любому продвижению союзников в направлении Неаполя[526]. Новости с запада также были неутешительными для немцев. Геббельс записал в дневнике: «Фюрер ждал высадки союзников в Голландии, где наши позиции были наиболее слабыми. […] Массированные бомбежки с воздуха, которым англичане в течение нескольких дней подвергали коммуникации на западе, заставляли подозревать, что это было подготовкой к вторжению». Ко всему этому следует добавить, что значительно усилилось антифашистское сопротивление в Норвегии, Югославии и Греции. Что немецкие подводные лодки практически проиграли битву за Атлантику. Что британцы прилагали усилия по вовлечению в войну Турции. И что американцы, получив в распоряжение авиационные базы южнее Неаполя, принялись осуществлять налеты на промышленные объекты Южной Германии и Австрии. И начали с большого завода фирмы «Мессершмитт» в Винер-Нойштадте, почти полностью разрушив его. Между тем в начале сентября прекратились ночные налеты британцев на Берлин, после того как Королевские ВВС понесли серьезные потери и решили, что они несопоставимы с достигнутыми результатами бомбардировок.

В середине сентября, вернувшись из Роминтена, где охотился, Геринг решил совершить маленький личный подвиг. Он поднялся на борт одного из двух своих шикарно оборудованных транспортных самолетов – Геринг считаные разы делал это прежде, поскольку ненавидел летать! – и взлетел в небо, чтобы оценить с воздуха размеры ущерба, причиненного столице бомбардировками союзной авиации. Фотограф лейтенант Эйтель Ланге, сопровождавшая Геринга по возвращении в Каринхалл, впоследствии написала: «Его женщины встречали его так, словно он совершил боевой вылет на фронте. Одна из них […] спросила его: “Ну, дядя Герман, как там дела? Неужели так же ужасно, как говорят?” И рейхсмаршал ответил: “Ах, дети, теперь я смог лично убедиться, что не все так ужасно!”». Что это, непонимание или фанфаронство?..

В том же месяце Мильх со Шпеером организовали специальную конференцию в испытательном центре люфтваффе в Рёхлине, где Мильх и его специалисты выступили с докладами о программах авиационной промышленности союзников. «Они продемонстрировали нам планшеты с изображениями новейших самолетов, – вспоминал Шпеер, – но в первую очередь – графики роста производства самолетов противника в сравнении с нашими возможностями. Больше всего нас обеспокоили данные о значительном, во много раз, увеличении выпуска четырехмоторных бомбардировщиков. Получалось, что все уже пережитое нами – только прелюдия. […] Мильх с горечью сказал мне, что уже несколько месяцев пытается добиться того, чтобы его эксперты по боевой технике противника могли бы сделать доклады Герингу. Но тот даже слышать об этом не желает. Гитлер сказал ему, что все это чистой воды пропаганда. И Геринг это мнение просто перенял». И как всегда, рейхсмаршал доводил свою покорность до абсурда. «Геринг представил доклад о реорганизации истребительной авиации, – записал Геббельс в дневнике 10 сентября. – Сильно рассредоточенная, она была вынуждена действовать одновременно повсюду. Теперь у Геринга был более оптимистичный взгляд на авиационную войну. Мне показалось, даже слишком оптимистичный. Но это хорошо, когда руководитель с оптимизмом смотрит на выполнение своей задачи».

Если, конечно, этот оптимизм не является прикрытием гротескного отрыва от реальности. А именно так и было. Шпеер писал в своих мемуарах: «Примерно в это же время [то есть в сентябре 1943 года. – Авт.] я стал свидетелем драматической стычки между Герингом и генералом Галландом, командующим истребительной авиацией. Галланд известил Гитлера о том, что несколько американских истребителей, которые сопровождали бомбардировщики, сбиты под Ахеном. Он также предупредил о большой опасности для нас в том случае, если американцам в ближайшем будущем удастся за счет увеличения объема бензобаков истребителей обеспечивать сопровождение бомбардировщиков при их более дальних пролетах над Германией. Гитлер только что поделился этой обеспокоенностью с Герингом. Тот как раз собирался выехать на своем специальном поезде в Роминтен, когда Галланд явился доложить о том, что убывает. “Как вас только угораздило заявить фюреру, что американские истребители проникли на территорию рейха?” – напустился на генерала Геринг. “Господин рейхсмаршал, – ответил Галланд совершенно невозмутимо, – скоро они проникнут еще глубже”. Геринг с нажимом продолжал: “Но ведь это выдумки, Галланд, как только подобные фантазии приходят вам в голову? Это же чистейшая ложь!” Галланд покачал головой: “Это факты, господин рейхсмаршал! […] Американские истребители сбиты под Ахеном. В этом нет никаких сомнений!” Геринг настойчиво возразил: “Это же неправда, Галланд. Это невозможно!” Галланд произнес с легкой иронией: “Вы можете приказать проверить, господин рейхсмаршал, точно ли под Ахеном валяются разбитые американские истребители”. Геринг примирительным тоном произнес: «Слушайте, Галланд, позвольте кое-что вам сказать. Я сам опытный летчик-истребитель. И я знаю, что возможно, а что нет. И что совершенно невозможно. Просто признайтесь, что вы ошиблись!” Галланд ограничился тем, что отрицательно покачал головой, а Геринг продолжал: “Тогда остается только одно объяснение этому: они были сбиты намного западнее. Я хочу сказать, что если они были подбиты на большой высоте, то могли еще пролететь значительное расстояние до падения на землю”. Галланд был непоколебим: “На восток, господин рейхсмаршал? Если бы мой самолет подбили, то…” – “Так вот, господин Галланд, – перебил генерала Геринг, намереваясь положить конец спору. – Я приказываю вам официально, что американские истребители не долетали до Ахена”. Галланд попытался последний раз возразить: “Но господин рейхсмаршал, они же там были!” Тут Геринга прорвало: “Их там не было, таков мой официальный приказ! Вам ясно? Американских истребителей там не было! Понятно?.. Я доложу обо всем фюреру”. С этими словами он повернулся к Галланду спиной. Но, направившись к вагону спецпоезда, обернулся и угрожающе повторил: “Это мой официальный приказ!” На это генерал Галланд отвечал с незабываемой улыбкой: “Слушаюсь, господин рейхсмаршал!”».

Все это не удивит тех, кто помнит о речи 31 марта 1932 года. Но Шпеер добавил очень тонкое суждение: «По правде говоря, Геринг совсем уж не оторвался от реальности. Время от времени я слышал от него весьма трезвые оценки нашего положения. Но почему-то он вел себя как типичный банкрот, который старается до самого последнего момента обманывать кредиторов, обманывая при этом самого себя».

Несомненно, так и было, но положение дебитора в украшенном галунами мундире ухудшалось по мере того, как летчики союзников все увереннее хозяйничали в небе над Германией. В сентябре Королевские ВВС наносили удары в основном по Бохуму, Касселю, Магдебургу и Хагену, где находились заводы по производству авиационных двигателей. В октябре британцы принялись бомбить Эмден, Мюнхен, Франкфурт, Бремен, Мюнстер, Швайнфурт, Ганновер, Лейпциг и Мариенберг, где сборочные цеха «Фокке-Вульфа» оказались разрушены почти полностью. В начале ноября союзники подвергли «ковровым бомбардировкам» Регенсбург, нанеся сильные повреждения заводу фирмы «Мессершмитт». Союзные самолеты вновь появились над Берлином и разбомбили множество служебных зданий, включая здание «Центра исследований»… Британские бомбардировщики были оснащены прекрасными приборами прицеливания и, главное, новыми радарами H2S, работавшими в сантиметровом диапазоне. Но немецкие ученые постоянно соперничали с британскими коллегами, и вскоре ночные истребители Хе-219 и Ме-110 были оснащены передатчиками помех «Родерих» и бортовыми радарами «Лихтенштейн S2», которые позволяли обнаруживать противника, несмотря на помехи, появляющиеся из-за сбрасываемых лент фольги. А также 21-миллиметровыми ракетными установками, поспешно установленными, но оказавшимися весьма эффективными. Так что налеты стали обходиться все дороже для авиации союзников[527], но они смогли существенно замедлить работу немецкой промышленности. Так, после второй бомбардировки Швайнфурта 14 октября Германия лишилась 67 процентов производства шарикоподшипников. Немцам пришлось срочно перемещать заводы из городов в восточные оккупированные территории, что непременно приводило к серьезным перебоям в работе, и без того уже сильным.

Однако Мильх со Шпеером продолжали творить чудеса: в течение восьми месяцев 1943 года было выпущено 7600 истребителей, и в этот же период осуществлялись испытательные полеты новых, еще более современных, типов самолетов. Это были ночной бомбардировщик Хе-219 «Филин» с шестью пушками калибра 20 и 30 миллиметров; тяжелый истребитель с двумя тандемно расположенными двигателями До-335 «Стрела» (максимальная скорость 758 километров в час), тяжелый двухмоторный бомбардировщик Ю-388, который мог летать на высоте 13 440 метров вне досягаемости любого вражеского истребителя, а также тяжелый истребитель-бомбардировщик Ме-410 «Шершень», вооруженный четырьмя пулеметами и двумя 20-миллиметровыми пушками. Состоялись также первые полеты реактивного истребителя Ме-262, разогнавшегося до 850 километров в час, компактного ракетного ракетного истребителя-перехватчика Ме-163 «Комета», достигавшего скорости 960 километров в час, и реактивного бомбардировщика «Арадо-234», имевшего крейсерскую скорость 740 километров в час и поднимавшегося на высоту 10 000 метров. По летно-техническим характеристикам Ар-234 намного превосходил даже самый последний по времени разработки американский бомбардировщик Б-29 «Суперфортресс». Но некоторые из этих современных самолетов еще представляли собой прототипы[528], другие находились на испытательных стендах, а те, что были поспешно запущены в производство, в частности Хе-219 и Ме-410, требовали серьезных доработок… Что касается уже испытанных временем типов самолетов, они приближались к пределу своих возможностей: получив усиленную броню и максимум оборудования, Ме-109 и ФВ-190 потеряли в скорости и скороподъемности[529], а установка на них все более мощных двигателей привела к значительному увеличению расхода горючего, ограничив тем самым их и без того небольшой радиус действия…

Несомненно, статс-секретарь Министерства авиации и министр вооружений и военной промышленности смогли бы добиться в конце 1943 года бóльших результатов, если бы им приходилось отражать только атаки противника. Но они также были вынуждены подчиняться приказам своих руководителей, представлявших не меньшую опасность… В тот период Гитлер, согласно свидетельствам его окружения, выглядел необычайно мрачным, и ему было от чего погрузиться в тяжелые раздумья: вермахту не удалось удержать «Днепровский вал», и Красная армия 14 октября освободила Запорожье, 25 октября взяла Днепропетровск, а 6 ноября вошла в Киев. Собранные под Киевом 1150 самолетов люфтваффе ничего не смогли противопоставить армадам русской авиации, тем более что немцам приходилось покидать один за другим свои аэродромы из-за продвижения Красной армии. Русским удалось также овладеть последними позициями немцев на Кубани, разгромив при этом несколько полевых дивизий люфтваффе[530]. В Италии силы союзников взяли Неаполь и в начале ноября подошли к «линии Густава», последнему серьезному рубежу обороны перед Римом, для прикрытия которого у 2-го воздушного флота не было ни сил, ни средств. На юге Европы, как и на востоке и на западе, люфтваффе полностью лишилось господства в воздухе.

Такое положение можно было посчитать катастрофическим для армий рейха, но Адольфа Гитлера больше всего беспокоили бомбежки немецких городов, которые он воспринимал как личное оскорбление. Ведь они не только наносили серьезнейший ущерб промышленному потенциалу, но и разрушали его любимые здания[531] и ежедневно демонстрировали немецкому населению, что «тысячелетний германский рейх» не в состоянии его защитить. Это и было причиной ставших уже привычными поступков Гитлера. Он приказал усилить ПВО: от зениток было мало толку, но зато их пальба говорила народу, что его все-таки защищают. И снова решил большую часть ресурсов люфтваффе направить на строительство бомбардировщиков, потому что продолжал верить в то, что Королевские ВВС прекратят налеты, если ответные удары по британской территории окажутся достаточно устрашающими. И наконец, как водится, каждая удачная бомбардировка союзников записывалась фюрером на дебетовый счет руководства люфтваффе вообще и рейхсмаршала в частности.

К осени 1943 года Герман Геринг, казалось, вышел из состояния летаргии. Он по-прежнему довольно редко посещал ставку фюрера, но зато стал чаще появляться в своей ставке. Это не очень обрадовало статс-секретаря Эрхарда Мильха и нового начальника Генерального штаба люфтваффе Гюнтера Кортена[532], поскольку рейхсмаршал сохранил привычку вмешиваться вовремя и не вовремя в их работу, проявляя внезапные приступы активности и полную свою некомпетентность. Это приводило к комическим стычкам с командующим истребительной авиацией Адольфом Галландом, который несколько раз подавал рапорт об отставке[533], а также стало причиной снятия с поста генерал-инспектора ночной истребительной авиации генерала Каммхубера. К тому же отношения между Герингом и Мильхом, вот уже несколько лет и без того натянутые, вскоре испортились окончательно. Исполняя практически всю работу в министерстве, статс-секретарь считал себя истинным командующим люфтваффе и выказывал презрение к помпезному дилетантизму Геринга. И именно с Мильхом фюрер чаще всего обсуждал все технические вопросы, касающиеся авиации. Мало сказать, что это злило Геринга. Поэтому-то рейхсмаршал и собрал вокруг себя команду преданной ему молодежи и не упускал случая, чтобы унизить статс-секретаря Мильха, не доводя до того многие свои решения. Короче говоря, делал то, что ничуть не повышало эффективность немецкой авиации.

Честно говоря, личные инициативы рейхсмаршала могли быть полностью оправданными или абсолютно катастрофическими. Так, в начале октября 1943 года под действием внезапного озарения он распорядился изменить тактику перехвата союзных бомбардировщиков: теперь истребители люфтваффе должны были атаковать противника трижды во время их пролета над немецкой территорией, приземляясь на ближайшие аэродромы для того, чтобы заправиться горючим, взять боезапас и снова пойти в атаку. Впервые примененная 14 октября, эта тактика дала поразительные результаты: 300 «летающих крепостей» Б-17, осуществлявших без прикрытия налет на Швайнфурт, подвергались беспрерывным атакам 200 немецких истребителей, которые преследовали их вплоть до аэродромов базирования в Англии. В итоге было сбито 60 американских бомбардировщиков, еще 17 машин получили серьезные повреждения и ремонту уже не подлежали[534]. Эта победа была записана на счет рейхсмаршала, однако повторить ее больше не удалось ни разу[535]. Но другие его инициативы оказались намного менее успешными: во время налета американских бомбардировщиков на Дюрен в Рурской долине в начале апреля 1943 года Геринг, находясь в Каринхалле, решил, что ему оттуда понятнее, в каком направлении движутся самолеты противника, чем из командного пункта люфтваффе. И послал множество истребителей в направлении Швайнфурта, потом Лейпцига, затем Пльзени. Все подчиненные рейхсмаршала запутались, и вскоре выяснилось, что американские бомбардировщики уже давно покинули воздушное пространство рейха и что… немецкие истребители сбили десять своих бомбардировщиков.

Продолжая проявлять активность, Геринг посетил летное училище, о чем много говорилось в средствах массовой информации. А лейтенант Хайнц Кнёке так описал визит рейхсмаршала в Ахмер 17 ноября 1943 года: «Геринг произвел странное впечатление. На нем был единственный в своем роде серый мундир. Его фуражку и погоны украшало золотое шитье. На его толстых ногах были сапоги из красной замши. Одутловатое лицо свидетельствовало, что он больной человек. Увидев его ближе, я вынужден был признать, что он делает макияж. Но голос у него оказался приятный, и он очень тепло ко мне отнесся. Я знаю, что он действительно интересуется жизнью своих экипажей».

Так и было. Геринг всегда считал заботу о комфорте, безопасности, оснащении и моральном духе летчиков люфтваффе личным делом, а теперь рассчитывал повысить их престиж, чтобы и свой поднять… Рейхсмаршал даже впервые побывал в разрушенных бомбами союзников городах: он посетил Нюрнберг, Мюнхен, Штутгарт, Кёльн, Крефельд, Бохум, Вупперталь, Киль, Мангейм и Падерборн. А затем вернулся в Берлин. Повсюду пострадавшие горожане оказывали ему теплый прием. Ошеломленный этим фактом генерал Галланд вспоминал: «Когда Геринг смешался с толпой на крытом рынке Берлина, торговки, вместо того чтобы забросать его гнилыми помидорами, стали называть его по имени и похлопывать по плечу. Было интересно наблюдать психологию толпы, которая не только не выплеснула свою злость на руководителя люфтваффе, а даже некоторым образом выразила ему признательность за то, что один из значительных людей, шишка, пришел поинтересоваться их бедами и их страхами». Геринг, которого это тоже удивило, заявил своим генералам: «Я бы понял, если бы они просто смотрели на меня исподлобья и выкрикивали бы ругательства, не то что бросали бы в меня тухлые яйца. Но вы ведь видели, как все эти люди бросились ко мне! Какой оказали прием! Я чуть не расплакался! И это после четырех лет войны!»

Но простой народ не знал об отношениях между Гитлером и его правой рукой. Нам известно, что фюрер имел свои устоявшиеся взгляды на авиационную стратегию, которые подразумевали приоритет бомбардировщиков и нанесение ответных ударов по базам союзной авиации. Будучи должным образом просвещен всеми руководителями люфтваффе, начиная со статс-секретаря и заканчивая командующим истребительной авиацией, не говоря уже о начальнике Генерального штаба и министре вооружения и боеприпасов, Геринг прекрасно понимал, что стратегия Гитлера ошибочна и что положить конец англо-американским бомбардировкам можно за счет увеличения числа истребителей в небе над Германией. С молчаливого согласия главнокомандующего, Генеральный штаб люфтваффе уже начал втайне переправлять эскадрильи истребителей из Норвегии, Франции, Италии и даже из России на территорию рейха, чтобы обеспечить его оборону. Другим решением могло быть максимальное увеличение числа выпускаемых реактивных истребителей Ме-262, якобы способных благодаря несравненным летным характеристикам очистить от врага воздушное пространство Германии. Но Геринг, моральная стойкость которого не была его главной добродетелью, ни за что не согласился бы возразить фюреру, и без того уже настроенному против него. Рейхсмаршал сам однажды признался в этом Ялмару Шахту: «Всякий раз, когда вижу перед собой Гитлера, я делаю в штаны». А когда Гитлер начинал говорить, Геринг сразу же отказывался от всех своих убеждений и считал своим долгом слепо выполнять приказы хозяина. При этом он сурово нападал на всех скептиков. Когда генерал Остеркамп – ас морской авиации во время Первой мировой войны, командир истребительной авиации 1 (с 22 июля 1940 года) и командир истребительной авиации «Сицилия» (в апреле – июне 1943 года), затем командированный в инспекцию наземных сооружений ВВС «Запад», – прислал своему начальству в октябре 1943 года рапорт, в котором настоятельно рекомендовал сделать основной упор на производство истребителей, ему явно не повезло: Геринг приказал арестовать его и уволить из люфтваффе! Но все это не подействовало на Мильха, и он самостоятельно отдал абсолютный приоритет выпуску истребителей. А акции возмездия, то есть налеты бомбардировщиков люфтваффе на аэродромы базирования Королевских ВВС, приносили малые дивиденды, да и обходились слишком дорого.

Геринг очень страдал от собственного бессилия и поэтому спускал собаку на своих подчиненных, обзывая их неумехами или того хуже. Узнав о прогнозах, касающихся производства бомбардировщиков, он накричал на Мильха, потребовав: «Это жульничество должно прекратиться раз и навсегда!» Но все продолжалось, как и прежде, союзники разрушали промышленные центры, а Гитлер вновь принялся за рейхсмаршала. Главный адъютант главнокомандующего люфтваффе Боденшац вспоминал: «Фюрер оскорблял Геринга по-всякому. […] На совещании присутствовали капитаны, Цейтцлер пришел в сопровождении адъютанта в звании майора. Все они стояли в комнате – не менее двадцати человек – и слышали, как Гитлер орал на Геринга, используя выражения “Ваш свинарник!” и “Ваша толпа придурков!”». Поэтому удрученный рейхсмаршал скрылся в Каринхалле, где жена спросила его: «Почему ты все это терпишь? Почему не подаешь в отставку?» Ответ был простым: потому что у него не хватит на это смелости, потому что фюрер никогда на это не пойдет[536], потому что он потеряет звание официального преемника фюрера, свои многочисленные должности, а возможно, и часть своих огромных богатств.

Но вскоре обруганный наследник престола нашел, как он полагал, верное средство снова заручиться благосклонностью фюрера: Геринг приказал Мильху организовать выставку новейшей авиатехники, чтобы показать фюреру, что министр авиации – это человек, на которого всегда можно положиться. Увы! Выставка, состоявшаяся 26 ноября 1943 года в Инстербурге, стала провальной, причем по многим причинам. С одной стороны, Геринг, словно забыв о прецеденте в Рёхлине в 1939 году, приказал выставить для демонстрации модели самолетов, самолетов-снарядов и управляемых ракет, находящихся в стадии разработки, многие из которых представляли собой прототипы. «Неважно, летают они или нет, – сказал он своим инженерам. – Просто надо, чтобы фюрер их увидел». С другой стороны, Гитлер снова подумал, что работа над всеми образцами уже закончена. Остановившись перед «Фау-1», он спросил у руководителя научно-исследовательского отдела центра военных исследований в Пенемюнде, когда самолет-снаряд будет готов к применению. «В конце марта 1944 года», – ответил офицер, добавив при этом, что потребуются еще несколько недель для доработок. Гитлер, которого Геринг заверил, что «Фау-1» можно будет использовать до начала нового года, нахмурил брови и отошел.

Ситуация осложнилась, когда все перешли к новым моделям самолетов: Геринг, старясь выделиться, сразу же отодвинул генерал-фельдмаршала Мильха назад и забрал у него список выставленных моделей. Альберт Шпеер, входивший в свиту фюрера, стал свидетелем такой сцены: «Геринг взялся лично дать Гитлеру пояснения. Штаб рейхсмаршала составил для него памятку, точно соответствовавшую тому порядку, в котором были выставлены типы самолетов, с указанием названия, летных характеристик и прочих технических данных. Но один самолет почему-то не был доставлен, о чем Геринга забыли предупредить. И он, в приподнятом настроении, начиная с отсутствующей машины, все время давал неверные объяснения строго по шпаргалке». Так и было: вместо одного самолета стоял другой, двухмоторный бомбардировщик, а Геринг, не моргнув глазом, назвал его одномоторным истребителем и зачитал все его летно-технические характеристики. По мере того как Гитлер и его окружение переходили к другим самолетам, становилось все смешнее. Кончилось все тем, что фюрер прекратил эту комедию и сухо указал рейхсмаршалу на ошибки.

Но самое серьезное было еще впереди. Подойдя к реактивному истребителю Ме-262, Гитлер спросил: «Можно ли сделать так, чтобы это был не истребитель, а бомбардировщик?» Инженер фирмы «Мессершмитт» ответил утвердительно, добавив: «Он может нести две бомбы по 250 килограммов». Гитлера это весьма обрадовало, и он с воодушевлением сказал: «В этом самолете, который вы называете истребителем, я вижу сверхскоростной бомбардировщик, с которым я смогу сорвать любое вторжение на начальном, самом сложном, этапе. Он будет сеять панику, смерть и разрушения среди войск и десантных кораблей. […] Вот, наконец, сверхскоростной бомбардировщик. Ну, разумеется, никто из вас об этом даже не подумал!» Естественно, Геринг не посмел ему возразить, и с того дня он стал энергично требовать выполнения того, что несколько месяцев назад сам считал неправильным: переделать реактивный истребитель в бомбардировщик…

Но в тот неудачный день рейхсмаршалу предстояло испить чашу унижений до дна: закончив осмотр выставленных моделей, Гитлер пожелал понаблюдать за их полетами с крыши диспетчерской вышки. Но пригласил с собой только своего адъютанта и Мильха, сказав, что ему нужны «комментарии специалиста» касательно каждой модели. Убитый Геринг остался внизу и не услышал замечания Гитлера, объяснявшего, почему он не взял его с собой. «Рейхсмаршал слишком толстый, он не пролезет в люк», – сказал Гитлер. Перед отъездом фюрер горячо поблагодарил Эрхарда Мильха за качественную выставку…

Это, естественно, усилило степень ненависти, которую рейхсмаршал питал к своему статс-секретарю. Но в любом случае, ссоры между ними становились все более частыми. Геринг торопил Мильха исполнить приказ Гитлера о превращении Ме-262 в сверхскоростной бомбардировщик, а Мильх с этим затягивал и возражал при любом удобном случае. Статс-секретарь считал, что ответные авиационные удары по Англии не приносят пользы и попросту ослабляют люфтваффе, и без того достаточно ослабленное, чтобы обеспечивать защиту рейха. Мильх сурово упрекал Геринга за то, что тот не смог уговорить фюрера прекратить призыв в армию и перевод на заводы Шпеера рабочих с предприятий люфтваффе. И конечно, не прекращались трения между активным и знающим подчиненным и некомпетентным и заботящимся о соблюдении внешних приличий начальником. «Кто руководит немецкой авиацией? Вы или я?» – кричал на Мильха постоянно нервничавший рейхсмаршал… Естественно, «исследовательская служба» записывала все телефонные разговоры статс-секретаря, а Геринг прилежно собирал все его высказывания, чтобы однажды использовать их ему во вред…

В то же время стали принимать все более острый характер конфликты Геринга с генералом Галландом. Тот твердо возражал против желания Геринга воплотить в жизнь идею фюрера об установке на новые истребители Ме-410 «Шершень» 50-миллиметровой пушки, так как она весила 850 кг, имела слишком длинный ствол, на 3 метра выступающий перед носом самолета, ее заклинивало после пяти выстрелов, да и стреляла она прицельно не дальше чем на 400 метров[537]. Как всегда, Геринг слушал, кивал, но отвергал все доводы, которые противоречили взглядам фюрера. А затем рьяно отстаивал те, что совпадали с мнением Гитлера. Галланд, как и Мильх, как мог сопротивлялся идее превращения Ме-262 в бомбардировщик: генерал предвидел, что американские Б-17 скоро начнут в сопровождении истребителей глубоко проникать на территорию рейха, что требовало принятия срочных предупредительных мер. А Геринг полностью исключал такую возможность и ругал Галланда за то, что тот сказал об этом Гитлеру. Кроме того, когда бомбардировки союзников оказывались особенно разрушительными, рейхсмаршал обрушивался с бранью не только на командование истребительной авиацией, но и на летчиков, и это окончательно вывело из себя Галланда. Он писал: «Рейхсмаршал собрал некоторых командиров авиачастей и летчиков, желая обсудить вопрос о налетах союзников на Южную Германию, в ходе которых немецкие истребители не достигли больших успехов. После общего вступления он принялся критиковать недостаток боевого духа у командования истребительной авиацией[538]. […] Он впал в такое состояние, что стал осуждать и обвинять нас во всем подряд: якобы нас слишком щедро наделили почестями и наградами, но мы недостойны ничего подобного; как и раньше, в ходе битвы за Англию, командование истребительной авиацией все провалило; некоторые летчики, имевшие самые высокие знаки отличия, жульничали в своих докладах с тем, чтобы получить в награду за Англию Рыцарский крест. Я слушал его с нараставшим возмущением, пока не впал в ярость настолько, что сорвал с воротника Рыцарский крест и бросил его на стол. Вокруг воцарилась гробовая тишина. Я смотрел прямо в глаза рейхсмаршалу, который буквально потерял дар речи. Я был готов ко всему. Но ничего не произошло. Геринг спокойно закончил то, что намеревался сказать. После этого случая я полгода не надевал свои боевые награды». И Адольф Голланд еще дюжину раз подавал рапорт об отставке…

Словно всего этого было недостаточно, в припадке усердия Геринг также вступил в конфликт с министром по делам вооружения и боеприпасов Альбертом Шпеером. Причиной послужили вопросы распределения рабочей силы и стратегического сырья, а также намерение рейхсмаршала спрятать под землю авиационные заводы, чтобы уберечь их от бомбардировок союзников. Разумеется, этот план родился в голове фюрера, и Геринг старался исполнить его немедленно. Но Шпеер, как и Мильх, кстати, считал, что это потребовало бы слишком много времени и привело бы к значительным затратам. И задержало бы на пять месяцев выпуск самолетов. Поэтому он всячески старался не спрятать под землю заводы, а похоронить сам план их зарывания, и с каменным лицом выслушивал все возмущенные высказывания рейхсмаршала. Тот факт, что начальник Генерального штаба люфтваффе Кортнер уже через девять месяцев после вступления в должность сказал Мильху, что не сможет долгое время служить под началом Геринга, говорит намного больше, чем любая продолжительная речь. Тот же самый Кортнер сказал командирам эскадр в начале 1944 года: «Через год люфтваффе снова наберет силу… если к тому времени мы не проиграем войну!»

Но уже к середине января активность рейхсмаршала значительно снизилась[539], и он снова начал ездить в Фельденштейн, в Роминтен и конечно же в Каринхалл, где и отпраздновал свой 51-й год рождения с обычной для него пышностью. «Мы все приехали с дорогими подарками, чего и ждал Геринг, – вспоминал впоследствии Шпеер. – Голландские сигары, слитки золота с Балкан, ценные картины и скульптуры. […] В библиотеке для обозрения был выставлен стол, заваленный подарками. Геринг также разложил на столе чертежи, разработанные его архитектором ко дню рождения: напоминающая замок резиденция вскоре должна была увеличиться вдвое[540]. В роскошном столовом помещении слуги в белых ливреях накрыли, с учетом текущих обстоятельств, не слишком обильный стол. Как и в прежние годы, Функ произнес речь в честь именинника. Он очень высоко оценил таланты Геринга и его заслуги и провозгласил тост за “одного из величайших немцев своего времени”. Пафосные слова Функа гротескно контрастировали с истинным положением дел в стране. Это был какой-то сюрреалистический пир на фоне приближающегося краха рейха».

Правда, приближение гибели ничуть не мешало рейхсмаршалу наслаждаться роскошью, питаемой коррупцией, поборами, «черным рынком», партийной кассой, высочайшими зарплатами, подарками иностранных дипломатов и официальными или неофициальными ссудами немецких партийных бонз. Но когда он оказывался в своем имении, у него пропадал всякий интерес к ходу войны. «Насколько я мог судить о нем с 1943 года, – вспоминал генерал Гудериан, – у меня складывалось впечатление, что в то время он практически не знал ничего из того, что происходило в люфтваффе». Двадцать пятого января 1944 года Йозеф Геббельс также отметил это в своем дневнике: «Геринг ничего не знает, не интересуется крупными проблемами авиационной войны, все переложил на своих подчиненных. […] Фюрер жалуется на то, что с ним невозможно говорить без того, чтобы он не седлал своих больших коней». Через шесть дней Геббельс добавил: «Геринг несколько раз звонил мне, чтобы справиться об авиационной обстановке». Когда министр авиации, рейхсмаршал и главнокомандующий люфтваффе звонит министру пропаганды, чтобы узнать об авиационной обстановке, это говорит о многом! Но 21 февраля 1944 года в ходе налета американской авиации на землю Брауншвейг он получил информацию из самых первых рук: один из его помощников обратил его внимание на истребителей П-51 «Мустанг», которые сопровождали бомбардировщики[541]. Не имея возможности отрицать очевидный факт, Геринг лишь пробормотал: «Господи, да!»

Вероятно, огорченный этим фактом, он 24 февраля уехал отдыхать в замок Фельденштейн. Четвертого марта Геббельс сделал в своем дневнике такую многозначительную запись: «Геринг вовсе не поддерживает никаких связей с партией и не терпит, когда его за это критикуют. Поэтому ни фюрер, ни руководители партии не могут высказать Герингу то, что следовало бы теперь ему сказать. Он снова отстранился от всех, и это тем более печально для него, что в настоящий момент он переживает самый глубокий кризис в его жизни. […] Фюрер прекрасно понимает, что Геринг теперь несколько взвинчен. По его мнению, это – еще одна причина для того, чтобы помочь ему. В настоящий момент Геринг не выносит никакой критики, поэтому замечания ему следует делать очень аккуратно».

Адъютанта Гитлера фон Белова тоже удивила мягкость фюрера в отношении его верного паладина. «Меня удивило то, что Гитлер, как я понял, продолжал питать к нему глубокое уважение, – вспоминал фон Белов. – Мне в последнее время часто приходилось быть свидетелем сцен, когда Гитлер вызывал его к себе и строго отчитывал. Когда я сказал Гитлеру, что не могу увидеть связи между этими фактами и его положительными отзывами о Геринге, он ответил, что вынужден проявлять строгость к рейхсмаршалу, который отдает приказы и не проверяет их выполнение». Несомненно, именно поэтому Гитлер взялся лично отдавать приказы и проверять, как они исполнялись: в ночь с 24 на 25 марта 1944 года девяносто британских летчиков, содержавшихся в концлагере «Люфт III» в районе города Заган, бежали, но вскоре были задержаны, и Гитлер приказал расстрелять пятьдесят из них. Этот лагерь для военнопленных находился в ведении люфтваффе, а значит, Геринга, но тот в это время отдыхал в Берхстегадене и узнал о расстреле постфактум. А когда узнал, очень взволновался. «Я никогда не видела мужа в таком состоянии, – вспоминала Эмма Геринг. – Он кричал, без конца повторяя с отчаянием в голосе: “Господи, что теперь будет с моими летчиками, которые находятся в плену в Англии? Да ведь эти действия нарушили старую летную традицию, предписывающую уважать противника. Как же подобное могло случиться? Английские и немецкие летчики, в военное или в мирное время, всегда остаются товарищами!”»[542]. А вот в каком тоне Герман Геринг говорил о расстреле с фюрером, остается загадкой…

С начала 1944 года, вопреки приказам Гитлера сражаться, «не помышляя об отступлении», немецкие армии далеко отступили на обоих флангах русского фронта. На севере в период с 14 по 17 января шесть советских армий начали мощное наступление, вынудившее немецкие войска отступить на 160 километров на юго-запад. Это позволило русским освободить Новгород и прорвать блокаду Ленинграда. На юге силы были примерно равными[543], но зимнее наступление четырех Украинских фронтов, начавшееся 23 декабря 1943 года, заставило отойти группу армий «Юг» фон Манштейна и группу армий «А» фон Клейста. И позволило советским частям освободить в конце февраля 1944 года большую территорию от Сарн до Никополя, включая Корсунь и Винницу, неподалеку от которой находилась ставка Гитлера… Немцам после этого оставалось надеяться на традиционную весеннюю передышку, когда распутица делала непроходимыми все дороги, но на этот раз советские армии продолжили наступление. С марта по май 1944 года «наступление по грязи» позволило советским армиям продвинуться до Буга, Днестра и достичь предгорий Карпат. Немцам пришлось поочередно оставить Николаев, Одессу, Тернополь, Ровно и Ковель. А между Николаевым и Корсунью 6-я армия и 1-я танковая армия вермахта попали в окружение и были уничтожены. В начале мая 4-й Украинский фронт освободил Крым, а когда Красная армия взяла месячную передышку, она была уже у границ Румынии и Польши. На всем фронте советская авиация отвоевала господство в воздухе у Ме-109 и ФВ-190, которые оказались в меньшинстве и уступали в летно-технических характеристиках самолетам Як-9, Ла-7 и П-39 «Аэрокобра»[544]. Кроме того, советские летчики уже закалились в боях и обладали лучшей подготовкой, чем их немецкие противники. У немцев уже практически не осталось летчиков-ветеранов. С декабря 1943 года по май 1944 года на фронте, протянувшемся от Черного моря до болот Белоруссии, люфтваффе потеряло 1246 самолетов и 1743 летчика…

Поскольку – как и всегда – требовалось найти виновных в этой череде поражений, фон Манштейн и фон Клейст лишились своих должностей в начале апреля. Но поразительным оказалось то, что все эти неудачи, по масштабу превзошедшие поражение под Сталинградом, явно не очень огорчили фюрера. Это объяснялось прежде всего тем, что он был уверен, что Советская армия находится на грани краха[545]. Но главное то, у него были другие заботы, которые он сформулировал в своей директиве № 51. Там говорилось: «Опасность на Востоке осталась, но еще большая вырисовывается на Западе: англосаксонское вторжение! На Востоке размеры пространства позволяют в крайнем случае оставить даже крупную территорию, не поставив под смертельную угрозу жизненные нервы Германии. Другое дело на Западе! Если противнику удастся осуществить здесь вторжение в нашу оборону на широком фронте, то последствия этого скажутся в короткое время и они будут необозримы. Некоторые факты позволяют предположить, что противник намерен начать вторжение не позднее весны, а может быть, и раньше. […] Поэтому я решил усилить мощь обороны, особенно там, откуда мы начнем обстрел Англии».

Гитлер уже с конца 1943 года беспрестанно думал о возможной высадке англичан и американцев на континенте, поэтому он назначил Роммеля командующим войск вермахта в Северной Франции и поручил ему усовершенствовать систему укреплений на побережье Ла-Манша.

Дело в том, что с ноября 1943 года по апрель 1944 года Гитлер получил из Анкары сведения из первых рук о переговорах союзников в Москве, Тегеране и Лондоне. Эти сведения действительно говорили о возможности открытия второго фронта на западе[546]. Но в любом случае на огромной территории от Средиземноморья до Дуная, включая Адриатику, уже существовали другие фронты. В Италии союзники, которых удалось долгое время сдерживать перед Кассино и Анцио, продолжили продвижение вперед, итальянские партизаны активизировались, солдаты Кессельринга были изнурены, а силы американской авиации в этом районе в пять раз превышали силы люфтваффе. И весной 1944 года немецкому командованию стало ясно, что взятие союзниками Рима – вопрос всего нескольких недель[547]. В Югославии коммунистическое сопротивление продолжалось, несмотря на тяжелые потери, а лидер партизан Тито оставался неуловимым, хотя для его поимки предпринимались многочисленные операции. Регент Венгерского королевства Миклош Хорти попытался вывести свою страну с немецкой орбиты, что вынудило вермахт занять в середине марта Будапешт.

Но многие считали, что самая большая опасность угрожает рейху с воздуха. Правда, бомбардировки городов не так уж и сильно поколебали моральный дух населения Германии, а усовершенствование тактики борьбы с бомбардировщиками и модернизация радаров ночных истребителей люфтваффе привели к тому, что британские «галифаксы» и «ланкастеры», осуществлявшие налеты на промышленные центры, понесли серьезные потери. Двадцать первого января 1944 года над Магдебургом были сбиты 54 из 683 участвовавших в налете самолетов союзников. Двадцать восьмого января из 683 появившихся над Берлином бомбардировщиков 43 не вернулись на базы. Девятнадцатого февраля при налете на Лейпциг англичане потеряли 78 из 816 машин. Двадцать четвертого марта в небе над Эссеном немцы сбили 72 самолета союзников из 811. Тридцатого марта в ходе налета на Нюрнберг англичане потеряли 94 самолета из 781… В то же время при налетах «Летающих крепостей» Б-17 и «Либерейторов» Б-24 на авиационные заводы в Хальберштадте, Ошерслебене, Брауншвейге и Магдебурге за один только день американцы потеряли 59 машин, что вынудило командование ВВС США отложить на месяц воздушные налеты днем. Но 20 февраля началась «большая неделя» непрерывных бомбежек: 1000 американских бомбардировщиков вновь появились над Аугсбургом, Штутгартом, Лейпцигом, Швайнфуртом, Регенсбургом, Штайром и Винер-Нойштадтом. На сей раз их сопровождали истребители П-51 «Мустанг», имевшие большой радиус действия. И потери бомбардировщиков значительно снизились, а число сбитых немецких истребителей резко увеличилось. Подвергшиеся бомбардировкам немецкие авиационные заводы были на 75 процентов разрушены, тысячи рабочих погибли, а производство истребителей рухнуло: в Лейпциге были уничтожены 350 готовых к выпуску Ме-109, в Винер-Нойштадте – 200 машин, еще 150 истребителей были разрушены на других заводах рейха. В ходе этой недели союзники также уничтожили половину из находившихся на конвейере 365 двухмоторных Ю-388…

Реакция руководителей рейха оказалась весьма характерной: Гитлер сурово отчитал Геринга, потребовал создать «истребительный зонт» над рейхом, приказал немедленно нанести ответный удар по Великобритании и спросил, как обстоят дела со строительством подземных авиазаводов и с программой производства самолета Ме-262. Геринг, продолжая находиться в своем замке Фельденштейн, выразил возмущение тем, что приказы фюрера не были выполнены, запретил предпринимать какие бы то ни было шаги без его разрешения. Десять дней он продержал без ответа рапорты и запросы, требовавшие дальнейших распоряжений, приказал резко увеличить выпуск бомбардировщиков Ю-88 и Хе-177[548], систематически дергал Мильха. Затем начал плести интриги против министра вооружения и боеприпасов Шпеера, которого болезнь легких вынудила в то время покинуть Берлин, что оказалось весьма кстати для рейхсмаршала. Мильх посчитал своим долгом восстановить производство на разрушенных заводах, сорвать происки Геринга и вернуть расположение фюрера Альберту Шпееру, эффективность работы которого оценить мог лишь он один. Самым удивительным оказалось, что во всех начинаниях ему улыбнулась удача. Особенно он преуспел в первом вопросе: благодаря тесному сотрудничеству Министерства авиации с Министерством вооружения и боеприпасов, введению 72-часовой рабочей недели и выдаче многочисленных премий рабочим авиастроительная промышленность возродилась из пепла. И даже поставила абсолютный рекорд, выпустив в апреле 2021 истребитель![549] Правда, в тот месяц заводы реже подвергались бомбовым ударам, потому что союзники сосредоточили все усилия на ударах по путям подвоза «Фау-1» к пусковым установкам и по самим установкам на севере Франции. Но в апреле в одном из докладов Галланд указал на тупик, в котором уже оказалась немецкая истребительная авиация. «Соотношение сил, с которым мы сегодня имеем дело, равно примерно один к семи, – писал он. – Летные характеристики у американских самолетов чрезвычайно высоки. За последние четыре месяца потери среди дневных истребителей составили более 1000 машин, среди погибших – наши лучшие офицеры, и эти утраты невосполнимы». Действительно, опытные пилоты гибли один за другим, а приходившие им на смену летчики, подготовленные по ускоренной программе, не могли достойно противостоять в воздушных боях тучам истребителей, которые отныне сопровождали бомбардировщики союзников.

Двадцать третьего мая, когда немецкая авиастроительная промышленность поставила новый рекорд производства[550], Геринга, Мильха, Шпеера, Кортена, Галланда и руководителя научно-исследовательского отдела полковника Петерсена вызвали в Бергхоф. Фюрер рассеянно выслушал их доклады о новых планах строительства самолетов, глядя на далекую панораму гор. Но оживился, когда Мильх упомянул о реактивном истребителе Ме-262. «Я полагал, – сказал Гитлер, – что Ме-262 будет высокоскоростным бомбардировщиком. Сколько уже произведено Ме-262, способных нести бомбы?» Мильх ответил: «Ни одного, мой фюрер. Ме-262 выпускается только как истребитель». Среди наступившей гробовой тишины Мильх пояснил, что этот самолет сможет нести бомбы только после серьезных технических переделок, да и то всего одну бомбу весом 500 килограммов. Фюрер прервал его, сказав: «Какая разница! Мне достаточно было бы и одной бомбы весом 250 килограммов!» Он спросил о броне и о вооружении самолета, а потом начал распаляться: «Кто принял к исполнению мои распоряжения? Я отдал четкий приказ, и никто не мог усомниться в том, что эта машина должна стать истребителем-бомбардировщиком». Последовало перечисление веса различных бортовых систем, а потом Гитлер заметил: «Пушки не нужны. Самолет настолько быстр, что броня ему тоже не нужна. Вы можете все это снять». Сбитый с толку и испуганный Петерсен пробормотал, что это сделать невозможно. Мильх попросил фюрера выслушать остальных, но те промолчали… Наконец Галланд отважился раскрыть рот, но Гитлер жестом приказал генералу молчать. Мильх принялся уговаривать Гитлера подумать, прежде чем принять окончательное решение, но его слова заглушил поток ругательств. Однако когда гроза миновала, Мильх не смог удержаться от последнего возражения. «Мой фюрер, – сказал он, – даже ребенку видно, что Ме-262 – это истребитель, а не бомбардировщик»[551].

Последствия этого совещания оказались вполне предсказуемыми: статс-секретарь Имперского министерства авиации Эрхард Мильх, настоящая рабочая лошадка, был вскоре лишен всех полномочий. Полковник Петерсен доложил Герингу, что внедрение всех названных фюрером изменений повлечет за собой серьезные проблемы технического порядка[552], что первые сто произведенных истребителей Ме-262 и запасные части к ним модифицировать уже не удастся. Что новый вариант самолета может быть готов не раньше чем через пять месяцев. Геринг сурово упрекнул его за проявленную накануне трусость, забыв о собственной робости, и приказал распоряжение фюрера выполнять неукоснительно. «Я вам не раз повторял распоряжение фюрера, которое вполне понятно, – добавил рейхсмаршал. – Его совершенно не интересует Ме-262 как истребитель. С самого начала он хотел получить истребитель-бомбардировщик». Таким образом, руководство дальнейшим применением Ме-262 перешло от Галланда к командующему бомбардировочной авиацией «во избежание новых ошибок». А руководство объединенными усилиями по увеличению производства самолетов было поручено заместителю Шпеера Карлу Зауру, отъявленному нацисту, фанатизм которого намного превосходил его компетентность.

Но, хотя он этого не понял до конца, все затеянные Герингом многочисленные перестановки, все его большие маневры и маленькие хитрости уже не имели никакого значения, поскольку 12 мая 1944 года 935 самолетов 8-го воздушного флота США при мощной поддержке истребителей сбросили 20 000 тонн бомб на несколько нефтеперерабатывающих заводов и заводов по производству синтетического бензина в центре и на востоке Германии, выведя их из строя на целый месяц. Уже на следующей неделе Шпеер предупредил Гитлера о надвигающейся катастрофе: «Противник ударил по одному из наиболее уязвимых наших мест. Если так будет продолжаться, мы вскоре лишимся производства горючих материалов. […] Мы можем надеяться только на то, что командование ВВС противника умеет думать и планировать не лучше, чем Генеральный штаб нашего люфтваффе!» Но эти надежды оказались напрасными: в ночь с 28 на 29 мая 400 бомбардировщиков снова осуществили налет, а базировавшиеся в Италии самолеты 15-го воздушного флота США нанесли массированный удар по румынским нефтеперегонным заводам в Плоешти. С того дня и без того недостаточное производство бензина в рейхе сократилось вдвое[553]. Разумеется, это привело к неизбежным последствиям: Гитлер яростно накинулся на Геринга. «Этот жаворонок наслаждается домашней жизнью в окружении своих женщин, – возмущался фюрер. – Бабы! Бабы![554] Ничего удивительного в том, что люфтваффе превратилось в помойку!» Не желая больше щадить ранимую душу своего старого товарища по партии, он распорядился немедленно передать всю авиационную промышленность под контроль министра вооружения и боеприпасов Альберта Шпеера. Это, конечно, была необходимая мера, но явно недостаточная. Горючее – это движущая сила войны, особенно авиации, и можно было ожидать уже с июня 1944 года значительного снижения эффективности вермахта вообще и люфтваффе в частности…

Целых семь месяцев фюрер ждал большой десантной операции на западе и готовился к ней без особого страха. Четвертого марта 1944 года Геббельс записал в своем дневнике: «По мнению фюрера, в случае высадки наши шансы на успех обеспечены. […] На западе у нашей авиации тоже есть шансы на успех. Мы собрали там большое число истребителей, которые готовы вступить в бой». Восемнадцатого апреля он написал: «Фюрер абсолютно уверен в том, что высадка обречена на провал, что она будет сорвана с крупными потерями для союзников. […] Тот, кто высаживается на берег, дурак, потому что не знает, во что ввязывается. Роммель […] готов заставить англичан и американцев пить морскую воду». Второго июня, приехав к Герингу, чтобы вручить подарок имениннице Эдде, Гитлер сказал ее отцу: «Увидите, Геринг! На этот раз мы одержим самую крупную победу в этом веке!»

Как всегда, Гитлер был опьянен цифрами: на западе позади «атлантического вала» с его 12 000 бункерами и 6 миллионами мин, стояли 52 дивизии, насчитывавшие 1,3 миллиона человек, которые должны были поддерживать 2000 танков и 1400 самолетов. Но реально между Ла-Маншем и Средиземным морем находились всего 850 000 солдат в составе 42 дивизий, сформированных в основном из новобранцев, возрастных ветеранов и иностранных наемников. Большинство этих дивизий имели некомплект личного состава[555], им не хватало артиллерии, боеприпасов, средств транспорта и, главное, горючего. Они имели в распоряжении всего 1215 боеспособных танков (часть машин было нельзя использовать по причине крайней изношенности и отсутствия запасных частей). По сути, «атлантический вал» имел всего двенадцать опорных пунктов между Голландией и французской Жирондой, а остальная его часть представляла собой линейные укрепления практически без эшелонирования в глубину, которые занимали двадцать дивизий, имевшие на вооружении различные артиллерийские системы, многие из которых были трофейными. Третий воздушный флот маршала Шперле был готов не лучше: в его составе числилось 95 истребителей, 130 бомбардировщиков, 200 истребителей-бомбардировщиков и 64 самолета-разведчика, которые часто оставались на земле из-за нехватки горючего или запасных частей. А авиабазы, которые должны были принять 1000 самолетов усиления, не имели ни должных взлетно-посадочных полос, ни контрольно-диспетчерских вышек, ни запасов горючего, ни средств связи, ни средств противовоздушной обороны. И, хотя маршал Шперле об этом не знал, местоположение всех этих аэродромов было известно британцам благодаря сведениям, предоставленным бойцами французского Сопротивления, и расшифровкам перехваченных сообщений немцев… Да и схема управления немецкими войсками была очень сложной: Роммель, на которого фюрер возлагал большие надежды, командовал лишь группой армий «Б» севернее Луары. Формально он подчинялся начальнику штаба западной группы войск фон Рунштедту, хотя и имел прямой выход на фюрера, который в любом случае запрещал всякое перемещение войск без его разрешения… И естественно, ни Роммель, ни Рунштедт не распоряжались авиацией, которой издалека руководил рейхсмаршал, по-прежнему очень ревниво относившийся к своим полномочиям, несмотря на то, что никогда не выполнял свои обязанности как следует…

На рассвете 6 июня 1944 года 5000 судов высадили шесть дивизий союзников на нормандское побережье, 20 000 парашютистов приземлились в глубине обороны немцев. Эти действия прикрывали 8400 истребителей и бомбардировщиков. Находившийся в тот день в замке Клессхейм неподалеку от Зальцбурга Геббельс записал в дневнике: «Только что началась решающая великая битва этой войны. […] Фюрер этому более чем рад. […] Геринг тоже находится в Клессхейме. Как всегда, он настроен оптимистично, если не сказать слишком оптимистично. Кажется, что он уже выиграл эту битву»[556].

Но праздновать победу было рано: вечером 6 июня немцы, прижатые к земле огнем корабельной артиллерии и бомбежками, не смогли помешать союзникам продвинуться вглубь полуострова и захватить пять плацдармов между реками Орн и Вир. В тот день люфтваффе смогло задействовать в бою лишь 175 самолетов, которых моментально разогнали 3000 «спитфайров», «мустангов» и «тандерболтов», господствовавших в воздухе. Естественно, ни один «сверхскоростной бомбардировщик» Ме-262 не сеял панику и смерть на побережье… Девятого июня на помощь оборонявшимся частям вермахта из рейха вылетели 475 самолетов Ме-109 и ФВ-190, но и их смяла армада самолетов союзников. И на сей раз Геринг даже не заподозрил, что приказы, которые он отдает своим эскадрильям, тут же перехватывает и расшифровывает главное шифровальное подразделение Великобритании, расположенное в Блетчли. За неделю боевых действий 3-й воздушный флот люфтваффе потерял в небе Нормандии 360 машин. А на земле пять плацдармов сомкнулись, и на побережье начали высаживаться подкрепления. Двенадцатого июня союзники взяли Байо. Вермахт ничего не предпринимал в ответ, поскольку пути сообщения с западом систематически подвергались бомбежкам и подрывались. А также потому, что крупные наземные и воздушные силы немцы держали в резерве и даже усилили на севере, поскольку Гитлер считал, что основные силы союзников высадятся на побережье пролива Па-де-Кале[557]. Хотя немецким танкам и артиллерии удалось остановить наступление британцев в направлении Канна, американцы смогли закрепиться на полуострове Контантен и двинулись на Шербур.

Гитлер с опозданием понял всю серьезность происходящего. «Я никак не мог понять установку Гитлера, – писал впоследствии фон Белов. – Он все еще был уверен, что мы сможем отбросить высадившиеся десантные войска. Я же, в отличие от него, видел, что вражеская авиация имеет абсолютное превосходство и что огромная масса военной техники непрерывно наращивается. В сравнении с этим сосредоточением войск противника сил составных частей вермахта не хватало, а потому наши сухопутные войска действовали в одиночестве. В эти июньские дни 1944 года Гитлеру пришлось впервые по-настоящему понять, что значит полное господство в воздухе». Утром 16 июня Гитлер отправился в Мец, желая поговорить с фельдмаршалами Роммелем и фон Рундштедтом. Фон Белов вспоминал: «Рундштедт доложил обстановку на фронте, сложившуюся за последние десять дней, и сделал вывод, что невозможно выкинуть врага из Франции имеющимися в его распоряжении силами. Гитлер воспринял это весьма нервно и с недовольством ответил привычной в последнее время пустой фразой о применении “Фау-1” и ожидаемом в самые короткие сроки использовании реактивных истребителей».

Но появление Ме-262 затягивалось, а первые упавшие на Лондон «Фау-1» не оказали существенного воздействия на стратегическую обстановку во Франции. Союзники продолжали постепенно расширять плацдарм, Гитлер указывал своим фельдмаршалам, что им делать, находясь в сотнях километров от Западного фронта. А люфтваффе за вторую неделю боев потеряло еще 286 самолетов. И поэтому командованию пришлось отвести с фронта эскадрильи, которые не могли обеспечивать поддержку наземных войск и служили только для защиты своих аэродромов. Для того чтобы объяснить эту череду неудач, у Гитлера, естественно, уже имелся наготове виновный. «Фюрер сказал, что он никак не может управлять людьми из люфтваффе, – записал 22 июня Геббельс в дневнике, – потому что в вопросах авиационной войны не разбирается так же, как в том, что касается действий танковых войск. И добавил: самая большая ошибка Геринга состоит в том, что он не интересуется ничем, […] не доходит до сути вопросов, что он научил свое окружение докладывать ему только хорошие новости и что он живет в мире, полном иллюзий».

Может быть, Гитлер этого не понимал, но все это сильно похоже на автопортрет. Но времени на раскаяние у него больше уже не было, потому что на Востоке снова начались активные боевые действия. Двадцать второго июня 1944 года, в третью годовщину германского нападения на СССР, началась операция «Багратион»: Красная армия перешла в наступление по всему фронту группы армий «Центр», которая до той поры не была затронута весенними операциями. Теперь дело обстояло иначе: сначала 24 300 орудий, тяжелых минометов и «катюш» обрушили град снарядов на немцев, а затем в бой вступили 185 дивизий и 4000 танков, большинство из которых составляли грозные Т-34 с 85-миллиметровой пушкой, снаряды которой пробивали броню любого немецкого танка. Наступление поддерживали пять воздушных армий, имевших в составе 6300 самолетов и превосходивших силы люфтваффе в восемь раз[558]. Геринг спешно приказал переправить в Россию сто истребителей из Италии и еще пятьдесят из Германии, но для люфтваффе это было мизерным усилением, поскольку за то время, пока они летели, немцы потеряли вдвое больше машин. Спустя двенадцать дней фронт был прорван на протяжении 300 километров, группа армий «Центр» потеряла двадцать пять дивизий (350 000 человек). Русские войска последовательно освободили Витебск, Минск, а потом и всю территорию Белоруссии. А пять советских фронтов вышли к Висле.

Гитлер отреагировал на это как обычно: запретил любое отступление и снял с должностей командующих группами армий «Центр» и «Север»[559]. Он также отстранил от принятия решений начальника штаба сухопутных войск Цейтцлера, попытавшегося повлиять на его стратегию[560]. Двадцатого июля, когда фюрер собрал в своей ставке в Растенбурге всех военачальников, отовсюду потоками хлынули скверные новости. В Нормандии пали Канн и Сен-Ло, Контантен захвачен американцами, а британцы двигаются к департаменту Орн. В Италии союзники захватили Сиену, продвигались к Флоренции и приблизились к Готской линии, последнему оборонительному рубежу перед долиной реки По. На Востоке Красная армия потеснила немецкие войска в Эстонии и в Литве и глубоко вклинилась в Восточную Польшу, и теперь фронт проходил всего в сотне километров от Растенбурга. Трезво оценивая ситуацию, можно было сказать, что над рейхом нависла угроза с северо-востока, с востока, с юго-востока, с юга и с юго-запада… Но 20 июля 1944 года Гитлер источал оптимизм, явно желая произвести впечатление на своих генералов и ободрить Муссолини, прибытие которого в «Волчье логово» ожидалось во второй половине дня.

Но тот получил ужасные впечатления, потому что около 12 часов 40 минут в деревянном строении, где проходило ежедневное оперативное совещание[561], взорвалась бомба, оставленная там полковником фон Штауфенбергом. Четыре человека погибли и двадцать получили ранения. Когда Муссолини спустя два часа после покушения на жизнь Гитлера приехал в ставку вместе с переводчиком Паулем Шмидтом, он стал свидетелем сцены, достойной пера Данте. Шмидт вспоминал: «Мы прошли прямо в комнату для совещаний, которая напоминала разрушенный дом после воздушного налета. […] В углу комнаты лежал мундир, который был на Гитлере в то утро. Он показал Муссолини разорванные в клочья брюки и слегка поврежденный китель. […] Муссолини пришел в ужас. […] В руинах этого кабинета, который являлся центральным пунктом немецко-итальянского сотрудничества, он, вероятно, увидел руины всей политической структуры оси Рим – Берлин. […] Лишь через некоторое время Муссолини настолько овладел собой, что смог поздравить Гитлера со спасением. Ответ Гитлера оказался совершенно неожиданным: […] “Когда обо всем этом думаю, я должен сказать: со мной ничего не случится, это ясно. Несомненно, судьбой мне предначертано продолжить путь и завершить мою задачу”».

Физически Гитлер не сильно пострадал от взрыва[562], но психологические последствия покушения оказались весьма серьезными для этого и без того неуравновешенного человека. Его паранойя значительно усилилась, как и ненависть к человечеству вообще и к офицерам вермахта в частности. Он тут же принял решение снять с должности начальника штаба ОКХ Цейтцлера, много раз просившего об отставке, и назначить на его место главного инспектора бронетанковых войск генерала Гудериана. И того уже на следующий день вызвали в ставку под Растенбургом, где фюрер сообщил ему о назначении и «категорически запретил в будущем подавать в отставку»…

А тем временем новость о том, что фюрер остался жив, сорвала планы заговорщиков, которые попытались захватить правительственные учреждения в Берлине сразу же после покушения. Геббельс примчался в Растенбург, где встретился с Герингом. В своем дневнике он записал: «Рейхсмаршал все еще находится под впечатлением от событий, произошедших во время покушения. Прежде всего, потому что его начальник штаба генерал Кортен скончался от полученных ран. […] Рейхсмаршал целиком разделяет мое убеждение о подоплеке покушения. Он в ярости оттого, что генералы, полагая, что фюрер погиб в результате покушения, посмели взять в свои руки власть над гражданскими учреждениями, даже не вспомнив о нем. Он усиленно подчеркивает, что именно он является законным преемником фюрера, и только ему армия должна была сразу же присягнуть. Рейхсмаршал, естественно, полон ненависти к генералам-предателям».

Как тут не наполниться ненавистью, раз к покушению на Адольфа Гитлера добавилось еще и оскорбление его высочества Германа Геринга? Руководители заговора тем самым только усугубили свою вину… Но Гиммлер, Борман и Геббельс рассчитывали воспользоваться ситуацией, чтобы добиться от фюрера значительного расширения полномочий, а именно: получить полный контроль над вермахтом, партией и общественной жизнью соответственно. А Геббельс даже считал себя «кандидатом в военные диктаторы внутри страны». Однако он сразу же наткнулся на серьезное препятствие, о чем сам написал 23 июля: «Весь этот процесс принимает неприятный оборот, поскольку вечером я узнал, что рейхсмаршал собирается принять участие в воскресных переговорах, чтобы воспротивиться столь важной передаче полномочий, особенно тех, что касаются вермахта. Это было бы верхом разлада. До нынешнего дня именно Геринг постоянно торпедировал любые основные направления военной политики из опасения, что это уменьшит его личную власть. Пусть бы он, по крайней мере, использовал те полномочия, что имеет! Но он и этого не делает. Он исходит из принципа “Я, конечно, ничего не делаю, но зато и другие не имеют права что-либо делать”. Очевидно, что так войну вести нельзя, и уж тем более выиграть ее».

Именно поэтому совещание, проходившее в воскресенье, 24 июля, в ставке фюрера, оказалось довольно оживленным. «Речь Геринга была театральной, – отметил в дневнике Геббельс. – Казалось, он думает, что его последние должности у него хотят отобрать, и поэтому цепляется за них зубами и ногтями. […] Геринг не может никоим образом отказаться от своей власти над люфтваффе в пользу Гиммлера, это означало бы для него потерять последнее, что он имеет». Но министр пропаганды все-таки сумел добиться от Гитлера расширения своих полномочий, сделав в последнюю минуту уступку гордости рейхсмаршала. Он писал: «Геринг в очередной раз заявил, что если подготовленный нами план будет утвержден, то ему останется только подать в отставку. Он сказал, что готов это сделать и не станет возражать, но ему следует сказать ему об этом открыто. И все-таки нам следовало учесть одно обстоятельство: если это случится сейчас, то общественное мнение сразу же установит связь между отставкой и путчистами. Но этого никто из нас не желал. […] Поэтому я предложил компромисс: фюрер поручает Герингу задачу полного использования всех военных ресурсов рейха и для этого назначает его уполномоченным по тотальной военной мобилизации. Я получаю право отдавать приказы и распоряжения всем министрам и верховному руководству рейха, получаю прямой доступ к фюреру, чтобы иметь возможность советоваться с ним при возникновении осложнений, не разделяя это право с соответствующим руководителем сектора. […] Изменения плана, которые подразумевали мои предложения, касались лишь формы, но Геринг ухватился за это. Его обрадовало то, что по крайней мере были соблюдены внешние приличия.

Впрочем, он от этой должности отказался, сказав, что у него достаточно хлопот с люфтваффе. Что же касается меня, то в случае подписания фюрером этого документа я получу самые широкие полномочия, которые человек может иметь в национал-социалистском рейхе». Действительно, уже в конце июля Гитлер назначил Геббельса «имперским уполномоченным по ведению тотальной войны».

Геринг сохранил хорошую мину при плохой игре… Впрочем, у него не было выбора, потому что в то время его позиции были крайне слабыми. «Не позднее августа 1944 года, – писал впоследствии генерал Гудериан, – Гитлер признал полную некомпетентность главнокомандующего люфтваффе. В присутствии меня и Йодля он очень жестко отчитал его: “Геринг! Люфтваффе ничего не предпринимает. Оно больше не достойно считаться отдельным видом вооруженных сил. И в этом – ваша вина. Вы слишком ленивы!” При этих словах по щекам тучного рейхсмаршала потекли крупные слезы. Он не смог ничего ответить. Сцена эта была такой неприятной, что я увел Йодля в другую комнату, оставив их наедине». После этого Геринг сказался больным и уединился в Каринхалле, удалившись от соперников, значительно укрепивших свои позиции. Так, Гиммлер был назначен командующим Резервной армией, сменив на этом посту генерала Фромма[563]. Геббельс стал главным уполномоченным по ведению тотальной войны. Бургдорф стал шеф-адъютантом Гитлера вместо тяжело раненного Шмундта. Мартин Борман, «Мефистофель фюрера», тоже значительно укрепил свое влияние после покушения 20 июля. И все эти зловещие фигуры окружали пострадавшего от покушения фюрера, по мнению Геринга, намного сильнее, чем это могло показаться. «После покушения, – признал он впоследствии, – Гитлер сильно переменился, потерял душевное равновесие, его руки и ноги дрожали, он никак не мог привести в порядок свои мысли. Начиная с того времени он больше не покидал свой бункер, не дышал свежим воздухом, потому что солнечный свет раздражал его глаза. Он без колебания выносил смертные приговоры и никому не доверял».

Так и было. Военный судья Фрейхер фон Хаммерштейн тоже вспоминал, что «фюрер протестовал против мягких обвинительных приговоров, выносимых трибуналами люфтваффе, и говорил при этом: “Я хочу, чтобы в люфтваффе стали наконец выносить смертные приговоры!” После этого Геринг начал звонить мне ежедневно и спрашивать: “Где же смертные приговоры?”». В очередной раз в душе Германа Геринга рабская покорность взяла верх…

В течение следующего месяца, когда рейхсмаршал все еще болел, шли ожесточенные бои на всех четырех решающих направлениях. Боевые действия разворачивались в опасной близости от границ рейха. Четвертого августа финский парламент специальным законом провозгласил маршала Маннергейма президентом страны, что таило в себе опасность сепаратного мира Финляндии с Советским Союзом. Южнее Финляндии две советские армии, действуя по сходящимся направлениям, вышли к Риге и на берег Балтики. В центре 1-й Белорусский фронт Рокоссовского достиг предместий Варшавы. А на юге 2-й и 3-й Украинские фронты готовились начать из Молдавии крупное наступление в направлении Плоешти и Бухареста. На западе заканчивалась позиционная война: американские танки прорвались к Арваншу, соединились с британскими и канадскими передовыми частями, продвигавшимися со стороны Кана, и теперь угрожали немецкой обороне между Фалезом и Аржантаном. Как всегда, Гитлер запретил любой отход, и 20 августа пятнадцать немецких дивизий оказались в окружении в районе Фалеза, будучи лишены всякой авиационной поддержки, поскольку число истребителей в 3-м воздушном флоте сократилось до 75 машин, да и для тех не было горючего…[564] В это же время другие американские дивизии быстро продвинулись к Шартру, Дрё и Орлеану, форсировали Сену и приблизились к Парижу, где 19 августа началось восстание. В тот же день в Италии союзные войска вступили во Флоренцию. После этого плохие новости начали потоком приходить в ставку Гитлера близ Растенбурга. Двадцать пятого августа капитулировал немецкий гарнизон Парижа, союзные армии высадились в Провансе, взяли Тулон и Марсель и начали двигаться вверх по долине Роны на Гренобль. Двадцать восьмого августа Красная армия взяла Бухарест, и Румыния выступила против Германии, дав тем самым толчок к восстаниям против немцев в Болгарии и в Словакии. А главное, воодушевила партизан Югославии, где отряды Тито сковывали восемнадцать немецких дивизий. Турция также разорвала отношения с Германией…[565]

Но по мере того, как ухудшалась стратегическая обстановка, ширились интриги друг против друга руководителей Третьего рейха. Геббельс записал в дневнике 3 августа: «Существенные недостатки нашего способа ведения войны в настоящее время воплощают Риббентроп и Геринг. […] Геринг полностью впал в апатию. Я слышал, что в настоящее время он страдает нарушением кровообращения. Его сильно упрекают в том, что он забросил свой штаб в дюнах Роминтена и переселился в Каринхалл. То, что он скрыл это от фюрера, показывает, какие мысли владеют им в настоящее время. Он менее любого другого заслуживает прозвища Железный человек. Риббентроп и Геринг являются тормозами развития национал-социализма времен войны. […] Я попытаюсь подойти к фюреру с другой стороны, чтобы вовлечь его в обсуждение проблем, которые не могут быть решены двумя этими неудачниками».

Геббельс действительно незамедлительно открылся Гитлеру, и первая реакция фюрера его обнадежила. «Он отозвался о Геринге грубыми словами, – отметил в дневнике Геббельс. – В настоящее время Геринг не служит для него опорой. […] Больше всего фюрер злится на него за то, что тот уехал в Каринхалл, ничего ему не сказав». Но Гитлер отличался непредсказуемостью, его отношения с Герингом были слишком сложными, и Геббельс очень скоро это почувствовал, когда попытался развить свой успех. Адъютант Гитлера фон Белов, который слег в постель из-за пережитого сотрясения мозга, но продолжал находиться в ставке – лежал в своей комнате, – пришел к такому же выводу, когда фюрер навестил его в конце августа. «Во время посещения Гитлер заговорил о пригодности Геринга и эффективности его действий как командующего люфтваффе. Фюрер высказался в том смысле, что […] заслуги Геринга уникальны и может случиться так, что тот ему еще понадобится. Для Гитлера было очевидно, что с руководством люфтваффе Геринг не справился, и прежде всего из-за своей праздности, а также потому, что он, фюрер, слишком считался с ним как со старым другом. Но что касается последних событий, Гитлер сказал: он знает, что Геринг – на его стороне. Он продолжал доверять ему. Я намекал, что у меня на это другой взгляд. Но фюрер свою точку зрения по поводу Геринга менять не желал. […] Он также говорил, что люфтваффе должно было бы иметь нового главнокомандующего, который относился бы к своей работе с усердием».

Дело было в том, что фюрер все еще надеялся с помощью люфтваффе выправить довольно сложную стратегическую обстановку[566]. Его поддерживало в этой надежде то, что тысячи «Фау-1» продолжали падать на Англию, что первые «Фау-2» с 8 сентября начали долетать до Лондона. Он рассчитывал также на то, что самолеты Ме-262, которые он упорно продолжал считать бомбардировщиками, посеют панику в рядах союзников, и уже подумывал о решительном контрнаступлении в Арденнах… В конце концов силы врага истощатся, пропаганда Геббельса, казалось, вдохновляет гражданское население и военных, а благодаря Шпееру выпуск новых танков и самолетов достиг небывалых объемов…

Но, продолжая находиться в плену завышенной самооценки и дилетантской стратегии, Гитлер пренебрегал главным – бомбардировками союзной авиации. После двухнедельного перерыва в июне, когда основные силы англо-американской авиации участвовали в операции «Оверлорд», вновь начались массированные бомбардировки территории рейха. Союзники сосредоточили свои удары на центрах производства синтетического бензина. «22 июня были уничтожены мощности для производства девяти десятых авиационного бензина, – писал впоследствии Альберт Шпеер, – суточный объем его производства снизился всего до 632 тонн. Когда интенсивность налетов несколько снизилась, мы еще раз повысили его уровень до 2370 тонн, что составляло ровно 40 процентов прежнего объема производства. Но 21 июля, всего четыре дня спустя, с выпуском всего 120 тонн мы оказались практически на мели. Девяносто восемь процентов производства топлива для авиации остановилось. Впрочем, противник позволил нам запустить часть производств химического концерна “Лойна”, благодаря чему мы к концу июля смогли довести суточное производство горючего для самолетов до 609 тонн. В ту пору считалось успехом, если нам удавалось произвести даже десятую часть прежнего объема[567]. Однако повторявшиеся налеты настолько сильно повредили систему трубопроводов на химических заводах, что не только прямые попадания, но даже просто удары взрывной волны и проседания грунта повсюду вызывали нарушения герметичности монтажных систем. Произвести их ремонт было практически невозможно. В августе мы произвели 10 процентов, в сентябре – 15 процентов, в октябре снова – 10 процентов наших прежних объемов».

Запасы горючего у люфтваффе, составлявшие в апреле 175 000 тонн, в июле сократились до 35 000 тонн.

Гитлер, потребовавший в апреле создать «истребительный зонт» над рейхом, в конечном счете согласился с доводами Шпеера, а Геринг торжественно пообещал, что новый «воздушный флот рейха» не будет отправлен на фронт. Но продвижение союзников во Франции заставило их забыть обо всех своих обещаниях, и истребители улетели на запад, где в скором времени были сбиты, брошены в неразберихе отступлений или захвачены союзниками[568]. Поэтому было решено создать новое соединение из 2000 истребителей к сентябрю, а пока германский рейх располагал лишь 200 самолетами для того, чтобы попытаться отразить дневные налеты союзных бомбардировщиков! К тому же истребители люфтваффе становились все более уязвимыми, поскольку из-за нехватки горючего время подготовки новых летчиков сократилось с 210 часов налета в июне до 110 часов в августе и 50 часов в сентябре. В следующем месяце летчиков готовили только с помощью наземных тренажеров, а первые самостоятельные вылеты они совершали, уже попав в боевые эскадрильи. Поэтому потери самолетов при посадках вскоре сравнялись с боевыми потерями…[569] А первые переделанные в бомбардировщики Ме-262 сбросили несколько бомб над боевыми порядками союзников наугад, поскольку прицелы самолетов еще требовали усовершенствования, и быстро вернулись на базу, потому что имели весьма ограниченный радиус действия… Печальная правда заключалась в том, что люфтваффе имело всего 7000 боеспособных самолетов различных типов, в то время как союзная авиация насчитывала уже 35 000 боевых машин…

Но Гитлер, одержимый идеей «оружия возмездия», на все это не обращал никакого внимания. К тому же его поведение становилось все более непоследовательным, он снова отправил на фронт истребители, которые предназначались для обороны заводов. При этом он пренебрег активными возражениями Шпеера и Галланда. После чего вызвал их к себе и объявил: «Я больше не хочу, чтобы производили самолеты. Подразделения истребителей будут расформированы![570] Прекратите производство самолетов. Прекратите немедленно, поняли? Вы постоянно жалуетесь на нехватку квалифицированных рабочих, да? Так вот, немедленно перебросьте рабочих на производство средств ПВО. Пусть все рабочие делают зенитки. И пусть все оборудование используется для этого! Это приказ! […] Надо увеличить сегодняшние объемы производства». После этого Галланд и Шпеер уже практически ничего не решали…

Разумеется, этот приказ фюрера не имел никакого смысла: рабочие не обладали соответствующими навыками, станки авиационных заводов не были приспособлены для выпуска средств ПВО. К тому же зениток хватало. А вот снарядов стало по-настоящему недоставать: возрастал дефицит сырья, необходимого для производства взрывчатых веществ… Но, как всегда, Гитлер ни о чем и слышать не желал. Тем временем разрушительная сила налетов на рейх увеличилась, что привело к снижению объемов производства синтетического топлива[571], а люфтваффе оказалось парализованным из-за отсутствия горючего и недостаточной подготовки пилотов. Немецкая авиация не могла сдерживать потоки воздушных армад союзников, и это неизбежно ставилось в вину дородному рейхсмаршалу, акции которого к тому времени резко упали. «Сколько еще будет продолжаться болезнь Геринга?» – спрашивал вышедший из себя фюрер. «Теперь Геринг ни во что не ставится», – с радостью записал в дневнике Геббельс 17 сентября…

Но он явно поторопился с выводами. Рейхсмаршал сохранил определенный вес и некоторые рычаги влияния, в его распоряжении находились мощная служба прослушивания и прекрасно вооруженные полки. Нападать на Геринга в открытую было по-прежнему опасно, и это почувствовали на своей шкуре те, кто попытался начать расследования в люфтваффе после покушения на Гитлера 20 июля[572]. Зато никто не мог отрицать, что в кабинетах штабов авиации сидит слишком много офицеров, в то время как боевые подразделения испытывают острый дефицит в летчиках. Маршал Мильх, смещенный с должности статс-секретаря Министерства авиации и директора по вопросам авиационного вооружения, занимал отныне почетную должность в Министерстве по делам вооружений[573]. На должность статс-секретаря Имперского министерства авиации Геринг вначале предложил назначить бывшего руководителя канцелярии Бухлера, но его кандидатуру Гитлер стазу же отверг. Потом он попытался пристроить на высокий пост своего старого приятеля Бруно Лёрцера, отметившегося в Италии неумелым командованием авиационным корпусом, а затем проявившего себя крайне неэффективным руководителем Управления личного состава Верховного командования люфтваффе. Фюрер снова отказал, прекрасно зная, с кем придется иметь дело в таком случае. С замещением погибшего во время покушения на Гитлера генерала Кортена также возникли проблемы: Геринг поручил исполнение обязанностей начальника Генерального штаба люфтваффе генералу Крейпе, однако отношения у них не сложились, и рейхсмаршал назначил на этот пост более лояльного офицера, генерала Карла Коллера.

Но при всем этом возникли две серьезные проблемы. С одной стороны, Геринг, у которого «была высокая температура» и который «постоянно глотал таблетки», затянул с представлением Крейпе Гитлеру, и Коллер продолжал исполнять обязанности начальника Оперативного штаба Генштаба люфтваффе в ставке фюрера, что приводило к досадному дублированию функций. С другой стороны, оказалось, что Крейпе имел несколько женственные манеры, за что и получил в люфтваффе прозвище Фрейлейн Крейпе. Это пришлось не по вкусу Гитлеру, сразу же заявившему, что ему «в ставке женщины не нужны». Но фюреру все же пришлось некоторое время выносить присутствие Крейпе. А тот записал 5 сентября: «Одни лишь оскорбления в адрес люфтваффе: они ничего не делают, они с годами деградировали, его [Гитлера] постоянно разочаровывают данные о производстве самолетов и характеристики боевых машин. Полный провал во Франции: наземные службы и подразделения наведения попросту бежали… вместо того, чтобы сражаться радом с пехотой. Затем последовало обсуждение действий Ме-262. Те же самые аргументы… Потом он другими словами развил свою идею о прекращении строительства всех самолетов, кроме Ме-262, и об увеличении в три раза выпуска зенитной артиллерии».

Как и всегда, Адольф Гитлер фактически отчитывал Геринга, выговаривая его подчиненному, и Геббельс с явным удовольствием записал в дневнике: «Фюрер сказал, что больше нет возможности оставлять Геринга в должности главнокомандующего. Крейпе передал эти его слова Герингу, хотя очень смягчил их. Но и этого хватило для того, чтобы Геринг расстроился настолько, что у него случился сердечный приступ». Поэтому рейхсмаршал старался из осторожности держаться подальше от «Волчьего логова» и все реже бывать в своем штабе в Восточной Пруссии, хотя и вывел из Италии дивизию «Герман Геринг», чтобы обеспечить безопасность штаба[574]. Ему также удалось перевезти в Германию перед самым захватом Парижа союзниками последние произведения искусства, которые хранились на нацистских складах. Естественно, для того, чтобы поместить их в безопасное место. Следуя примеру своего главнокомандующего, офицеры люфтваффе вывозили из Франции и Италии многочисленные «трофеи», используя для этого ставшие дефицитными грузовики и горючее. Когда Гиммлер и Борман доложили об этом фюреру, Герингу пришлось приказать строго наказать виновных. Лицемерие рейхсмаршала произвело негативный эффект как в штабе люфтваффе, так и в ставке фюрера. Правда, в штабах никто уже не воспринимал Геринга всерьез, это, в частности, подтверждает адъютант генерала Гудериана майор Бернд Фрейтаг фон Лорингхофен, который писал: «Герман Геринг, эта заходящая звезда режима, имел вид некоего комического персонажа, одевался как опереточный генерал, нося зимой белый мундир и высокие сапоги из фиолетовой кожи с голенищами выше коленей. Эксцентричность пользующегося гримом и надушенного главнокомандующего люфтваффе, его унизанные перстнями пальцы вызывали у нас смех. Помпезный стиль жизни и разгром немецкой авиации полностью дискредитировали его».

Противодействие союзникам с 17 по 27 сентября, когда те проводили операцию «Маркет гарден», по идее могло быть записано в актив люфтваффе: слишком оптимистично настроенный генерал Монтгомери начал наступление в Голландии, в район Арнема, стремясь захватить мосты через реки Маас и Рейн. После первых успешных действий 82-й воздушно-десантной дивизии США под Эйндховеном и Нимегом 1-я британская воздушно-десантная дивизия потерпела неудачу под Арнемом, оставив 9000 парашютистов на растерзание двум танковым дивизиям СС, сильно укрепившимся на подступах к переправам через Рейн. Люфтваффе и подразделениям ПВО удалось сбить 240 самолетов и 139 десантных планеров союзников. Но Гитлер, теряя хладнокровие, увидел лишь угрозу, нависшую над Руром. Получив от Бормана многочисленные рапорты о неудовлетворительных действиях авиации вообще и ее командующего в частности, он 18 сентября снова сорвал свою злость на начальнике Генерального штаба люфтваффе. «Фюрер грубо меня оскорбил, – отмечал генерал Крейпе. – Он сказал, что воздушные силы некомпетентны, трусливы и что они его бросили. Он получил несколько докладов о том, что наземные части люфтваффе отступили и переправились через Рейн. Я попросил назвать конкретные факты. Фюрер заявил: “Я отказываюсь с вами говорить. Завтра я все скажу рейхсмаршалу”. И действительно, на следующий день Гитлер поговорил с Герингом, приказав тому уволить весь Генеральный штаб, начиная с генерала Крейпе, которого обвинил «в пораженчестве[575] и в некомпетентности». Возражений, разумеется, не последовало. «В то время, – вспоминал позже Крейпе, – Геринг уже испытывал почти физический страх перед Гитлером. […] Когда пришел попрощаться по случаю ухода с должности, я стал умолять его пойти к Гитлеру и доложить ему всю обстановку, ничего не приукрашивая. Он категорически отказался это делать […] под предлогом того, что не желает полностью лишиться доверия Гитлера»[576]. Комментарии излишни…

На самом деле Гитлер хотел передать контроль над люфтваффе одному из своих протеже, командующему 6-м воздушным флотом генералу Риттеру фон Грейму. Но, не желая позволить Герингу просто уйти, он решил назначить фон Грейма «заместителем главнокомандующего». Естественно, с передачей ему всей реальной власти. Рейхсмаршал не был простаком, он сразу же проникся к фон Грейму глубоким отвращением. Третьего октября в Каринхалле между ними произошла бурная сцена. «Геринг, – писал впоследствии Крейпе, – был сильно обижен, он сказал, что от него хотят отделаться, что Грейм – предатель. Он заявил, что является и останется главнокомандующим люфтваффе. Геринг считал Грейма никчемным человеком. Тот должен был немедленно вернуться в свой воздушный флот». Вскоре так и случилось, причем рейхсмаршалу даже не пришлось ничего предпринимать: после ужасной сцены в Каринхалле и продолжительной беседы с генералом Коллером фон Грейм, поняв, какая атмосфера царит в руководстве люфтваффе, вежливо отказался от предложения Гитлера и попросил отпустить его в войска…

Но для Геринга это не стало решением проблемы: после ухода Крейпе[577] ему надо было срочно подыскать нового начальника Генерального штаба. Нескольким предусмотрительным генералам удалось отказаться от этой сомнительной чести в то время, как люфтваффе, попав под перекрестный огонь партийных руководителей и авиации союзников, было, казалось, обречено на усугубляющееся бессилие. Четырнадцатого октября 1000 американских бомбардировщиков разбомбили Кёльн, а столько же британских самолетов разрушили Дуйсбург. Спустя два дня Голдап, где до недавнего времени располагался полевой штаб люфтваффе в Восточной Пруссии, оказался под угрозой захвата наступавшими войсками 3-го Белорусского фронта под командованием генерала Черняховского. Советские войска прорвали два оборонительных рубежа немцев, захватили Голдап, затем Гумбиннен и продолжили наступление в северо-западном направлении. Присутствовавший в тот день на оперативном совещании адъютант генерала Гудериана записал: «Когда русские приблизились к охотничьему имению Геринга в Роминтенской пуще, рейхсмаршал похвастался, что сможет обеспечить его защиту силами своих егерей. На другой день стало известно, что имение взято русскими войсками без единого выстрела. Геринга не было на оперативных совещаниях несколько дней». Но солдаты Черняховского продвинулись слишком далеко, и семь немецких дивизий, включая танковый корпус «Герман Геринг», имея пятикратное превосходство в силах, провели контратаку и оттеснили русских на восток. Гитлер не соизволил перенести свою ставку из-под Растенбурга, и рейхсмаршалу пришлось туда вернуться, чтобы продемонстрировать, что он не бежит перед врагом, и чтобы «присматривать за происками Бормана и Гиммлера». Действительно, последний плел отчаянные интриги, желая добиться от фюрера разрешения на формирование авиации СС!

Герингу удалось помешать этому, но при этом он совершил два поступка, которые стоили ему полной потери уважения со стороны его же офицеров. Двадцать шестого октября 1944 года он собрал основных командиров частей в штабе Имперского училища ПВО в Берлине-Ванзее. Его трехчасовое выступление состояло из потока упреков, обвинений у угроз, и оно весьма озадачило слушателей. «Не тратя времени на предисловие, – вспоминал полковник Штейнхоф, – он обрушил гневную, обличительную речь на нас, летчиков-истребителей. “Я слишком избаловал вас, я раздал вам слишком много наград, вы стали толстыми и ленивыми”[578]. Все это нам уже было знакомо, но теперь он превзошел себя в цинизме, указав дрожащим пальцем на нас в присутствии остальных летчиков и обозвав нас трусами, обманщиками и мазилами». А Галланд впоследствии написал: «Это была все та же заезженная пластинка. Налеты на Англию и потери бомбардировщиков по вине истребителей, потом упреки за упреками: Африка, Сицилия, Мальта, Восточный фронт и т. п. В конце он поставил под сомнение боевой дух летчиков истребительной авиации, хотя его ошибкой было то, что мы оказались в таком положении. И ни слова о том, что наши машины имели недостаточный радиус полета, что они устарели технически, что нам не хватало самолетов, что у нас на летную подготовку отводилось втрое меньше времени, чем у американцев, и т. д. Все эти жгучие вопросы были опущены».

Подобным образом рейхсмаршал уже поступал, особенно после нагоняев от фюрера, но тогда Геринг выбрал для этого неподходящий момент. «Мы, летчики истребительной авиации, – писал дальше Галланд, – были готовы сражаться и умирать, […] но не позволить оскорблять себя и сваливать на нас всю ответственность за катастрофическое положение, которое царило в небе над рейхом». Рейхсмаршал же добавил глупость к оскорблениям: он приказал передать по радио запись его выступления во все авиационные базы рейха.

Второй поступок оказался таким же неблаговидным: 11 ноября Геринг собрал тридцать заслуженных офицеров люфтваффе в берлинской авиашколе, чтобы провести там в течение двух дней, как он выразился, «парламент люфтваффе». Участникам совещания сообщили, что их позвали, чтобы они «могли критически оценить все недостатки нашей службы и указать на то, что нуждается в улучшении». Но там не было начальника Генерального штаба[579], а одетый в великолепный серо-голубой мундир с белыми шелковыми отворотами Геринг во вступительной речи запретил в ходе выступлений критически высказываться о нем, главнокомандующем люфтваффе, и о Гитлере и поднимать вопрос использования Ме-262 в качестве бомбардировщика! Естественно, это скомкало все обсуждение. Впрочем, никакого обсуждения не получилось: председательствовавший на заседании генерал Пельтц напомнил только о химерических планах воздушной войны против Англии, а один офицер пустился в пространные разглагольствования в духе идеологов национал-социализма. Адольф Галланд, с иронией наблюдавший за происходящим, впоследствии сказал: «В ходе этого неудачного мероприятия не было сформулировано ни одного дельного предложения».

И все-таки не в этом заключались самые серьезные проблемы, появившиеся у Геринга в конце 1944 года. Второго ноября более 700 бомбардировщиков союзников под прикрытием такого же количества истребителей снова подвергли бомбардировке химический комплекс в Лойна[580], а вскоре после этого разрушили основные заводы по гидрогенизации угля в Руре. И производство синтетического бензина для авиации, возросшее до 1633 тонн в день, снова резко снизилось, до 400 тонн. Разумеется, Гитлер вновь устроил взбучку своему верному паладину, обвинив его в сотый раз в неспособности защитить жизненно важные объекты Рура. Потеряв терпение, фюрер приказал Герингу как можно скорее решить вопрос с начальником Генерального штаба люфтваффе. Скрепя сердце рейхсмаршал вынужден был назначить на эту должность Карла Колера, которого он в течение трех месяцев всеми силами старался держать в стороне… После этого, чувствуя обиду, Геринг снова вернулся в Каринхалл[581]. Именно там его навестил в середине ноября скульптор Арно Брекер. Рейхсмаршал повез его в коляске осматривать огромное имение. Брекер вспоминал: «Я держался за сиденье, чтобы не вывалиться из коляски, раскачивавшейся на каменистой дороге. […] Опытным глазом охотника Геринг обнаруживал дичь и указывал, где она находится, однако я не успевал ничего увидеть. “Здесь, на лоне природы, я забываю о политике. Я живу вне времени в еще нетронутом мире”, – заметил он. На дороге появились два силуэта. […] Вскоре я понял, что это пара лесников. Геринг остановил лошадей. Сидя рядом с государственным деятелем, я посчитал правильным придерживаться обычаев и громко приветствовал их словами “Хайль Гитлер!”. Геринг посмотрел на меня неодобрительно, что очень меня удивило. Лошади снова побежали вперед. Лицо Геринга помрачнело. Потом он вдруг со злостью произнес: “Вы допустили промах. Здесь, в лесу, принято приветствовать людей словами «Желаю удачной охоты! С удачной охотой!», а не «Хайль Гитлер!»”. Сдавленным голосом, словно подавляя внутреннее сопротивление, он жестко добавил: “Я не национал-социалист!” Это меня поразило, и я ухватился за сиденье, чтобы не потерять равновесие. Признание Геринга оказалось настолько неожиданным, что я в смущении забыл извиниться за свой промах. […] Замолчав, я лишь искоса осмеливался смотреть на него. И увидел, что он скрипит зубами! Моя ошибка, казалось, разбередила его душу. Мы вернулись в Каринхалл, не произнеся ни слова. Когда мы приехали, настроение Геринга резко изменилось: он стал любезным, веселым и даже предложил мне осмотреть его коллекцию оружия, которую я никогда раньше не видел. Мы прошли через небольшие кабинеты, в которые прежде я не был вхож, […] и дошли наконец до комнаты, где оружие лежало на стендах и висело на стенах между огромными рогами оленей. […] Геринг нашел взглядом тяжелый длинный меч, из тех, какие носили ландскнехты в Средние века. Он подошел к нему, снял меч со стены, взял обеими руками и рассек воздух перед собой. В мышцах этого плотного человека таилась невероятная сила. Он вдруг яростно воскликнул: “Как бы мне хотелось отсечь этим мечом голову Борману, и как можно скорее! Он держит фюрера в изоляции, не сообщает ему всех новостей, что вынуждает фюрера принимать ошибочные и негативные решения, касающиеся фронта… Мы, старая гвардия, не можем больше к нему заходить, не можем больше с ним говорить… У нас связаны руки”…»

Очевидно, так происходило, за исключением нюансов. Геринг по большому счету сам связал себе руки. На Гитлера никто не мог повлиять в том, что касалось принятия им стратегически неверных решений. Если «старый гвардеец» Геринг больше не мог разговаривать с фюрером напрямую, то лишь потому, что тот почти полностью утратил уважение к рейхсмаршалу. Именно этому посвящена запись от 2 декабря в дневнике Геббельса. «Фюрер испытывает лишь презрение к привычке Геринга обвешивать себя наградами ради того, чтобы подчеркнуть свое положение и власть, – писал рейхсминистр. – […] Фюрера печалит деградация Геринга как в плане человеческом, так и в плане профессиональном. Он никак не может понять, почему в наше время ограничений Геринг продолжает вести такой же шикарный образ жизни, как до войны, и носить пышные мундиры. […] Во время смотра одной парашютной дивизии Геринг вдруг появился перед солдатами в форме парашютиста, что выглядело гротескно и только вызвало улыбки присутствовавших генералов сухопутных войск. Фюрера справедливо раздражают подобные вещи, которые в мирные времена можно было бы расценить просто как странности. Он также твердо приказал Герингу проводить меньше времени в Каринхалле с семьей. Главнокомандующий таким важным видом вооруженных сил принадлежит не семье, а своим солдатам. Стиль жизни, который в настоящее время практикует Геринг, вызывает отвращение у фюрера. То есть явные эпикурейские наклонности рейхсмаршала, которые тот просто не в состоянии подавить в себе. Фюрер весьма справедливо подчеркивает, что Геринг перестал быть железным человеком, как его неоднократно называли в прошлом. В глубине души он – существо слабое; он, конечно, способен с пылом взяться за выполнение какой-нибудь задачи, но сразу же остывает, когда надо проявить упорство и настойчивость. Шикарный, если не сказать сибаритский, образ жизни Геринга постепенно получает все большее распространение среди командиров люфтваффе, и именно этим объясняется коррумпированность и моральная слабость этого рода войск, который можно считать по большей части разложившимся. У Геринга в подчинении нет ни одного старого национал-социалиста, он окружил себя в основном своими товарищами по Первой мировой войне, такими как Лёрцер и ему подобные. Естественно, национал-социализм мало беспокоит его приятелей. Но хуже всего то, что они не выполняют как следует свои задачи. В настоящее время фюрер устал постоянно отчитывать Геринга. Теперь он общается с люфтваффе и с Герингом только командными методами. Он отдает Герингу четкие распоряжения и требует доклада об их исполнении. Фюрер считает, что для Геринга лучшей услугой было бы откровенно сказать, что он думает о нем и о его авиации. Фюрер ни в коем случае не ставит под сомнение […] достойную нибелунгов преданность Геринга и продолжает ему доверять: он ни на секунду не допускает мысли о том, чтобы бросить его. Но считает при этом, что необходимо избавить Геринга от вредных привычек и пагубных пристрастий, пока это еще можно сделать, пока они не начали наносить ущерб рейху и немецкому народу. Фюреру также очень не нравится то, что Геринг населил Каринхалл престарелыми тетушками, кузинами, свояченицами, пустая болтовня с которыми кружит ему голову и подогревает манию величия, что может оказаться роковым для его психического состояния. […] Хотя еще несколько недель назад фюрер лишь снисходительно улыбнулся, увидев Геринга в длинном домашнем халате и в меховых тапочках, сегодня его уже раздражает, что он появляется в этом гротескном наряде и перед своими генералами, а слухи об этом доходят даже до фронта. […] Сегодня Геринга из-за этого недолюбливают не только его же генералы, но и гауляйтеры. А вслед за генералами и гауляйтерами – весь фронт и вся страна».

То, что Геринга недолюбливали генералы люфтваффе, оставшиеся беззаветно преданными присяге, точно известно. Благодаря затеянной Шпеером реконструкции производственной системы, ее рассредоточению и тщательной маскировке образованных средних и малых предприятий промышленности Германии удалось поднять военно-воздушные силы на небывалую прежде высоту. Уже к 12 ноября 1944 года в состав 18 истребительных групп входило 3700 самолетов, большинство из которых составляли последние модификации «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». А также четыре эскадрильи реактивных самолетов Ме-262[582]. Имея такую армаду, командование люфтваффе решило окончательно расчистить небо над рейхом от самолетов противника, как только установится благоприятная погода. Намечался «большой удар».

Но Адольф Галланд, несколько раз подававший рапорт об отставке и оставшийся командующим истребительной авиацией из-за того, что было некем его заменить, вскоре понял, что верховное командование подразумевало нечто иное под «большим ударом». «В середине ноября я получил вызвавший у меня тревогу приказ, последствия которого я не мог предвидеть в целом, – писал он впоследствии. – Резервы истребителей следовало подготовить к боям на Западном фронте, где намечалось масштабное сражение. Это было немыслимо! Вся подготовка подразумевала обеспечение обороны рейха. Надо было подготовить новичков к совершенно особенным фронтовым условиям, однако нехватка горючего делала это невозможным. […] Вопреки всем моим сомнениям и возражениям, 20 ноября был получен приказ о переброске сил на запад. В рейхе оставались только 300-я и 301-я группы истребителей. Должен признать, что […] мне и в голову не приходило, что все эти приготовления велись ради нашего собственного контрнаступления».

В этом-то и было все дело. Вот уже три месяца Гитлер в самой строжайшей тайне готовил решительное контрнаступление, намереваясь разгромить англо-американские войска в Арденнах. Именно это он имел в виду, когда в конце ноября сказал министру Шпееру: «Только один прорыв на Западном фронте! Вы это увидите! Это вызовет развал и панику у американцев. Мы пройдем через их боевые порядки и возьмем Антверпен. Тем самым они лишатся порта снабжения, а вся английская армия окажется в гигантском котле, где мы захватим сотни тысяч пленных, как делали это в России!»

Шпеер ничего еще не знал об этих планах, когда встречался с промышленником Альбертом Фёглером для того, чтобы обсудить положение в Руре, ставшее отчаянным из-за бомбардировок союзников. Фёглер спросил у него: «Когда это наконец кончится?» «Я дал понять ему, – вспоминал Шпеер, – что Гитлер намерен сконцентрировать все силы для осуществления последней попытки. […] Что таким образом Гитлер разыгрывает свою последнюю карту и что он это понимает. Фёглер посмотрел на меня скептически: “Естественно, это его последняя карта, ведь наше производство разваливается повсюду. Он будет проводить эту операцию на Востоке, чтобы получить там передышку?” Я уклонился от ответа. “Разумеется, это произойдет на Восточном фронте, – заключил Фёглер. – Ни один здравомыслящий человек не пойдет на то, чтобы ослабить Восточный фронт ради того, чтобы сдержать наступление противника на Западе».

Да, нормальный человек не пойдет… К тому же в то время начальник Генерального штаба сухопутных войск Гудериан ежедневно обращал внимание фюрера на сосредоточение советских войск на границе Верхней Силезии и умолял его перебросить все резервы вермахта к восточным границам Германии. Но Гитлер не ценил советы Гудериана так же, как до этого игнорировал советы его предшественников. На востоке и на западе наступления союзников замедлились[583], и только неблагоприятные погодные условия не давали фюреру возможности немедленно начать операцию «Осенний туман». Своему окружению он объяснил, что операция в Арденнах не может провалиться, так как 80 000 солдат и 400 танков союзников разбросаны на широком фронте. Имея 200 000 солдат и 600 танков, он сметет союзников, выйдет к реке Маас южнее Льежа, потом устремится дальше, чтобы уже на седьмой день достигнуть Антверпена. Немецкие армии вобьют клин между американцами и англичанами и затем принудят тех и других к сепаратному миру. После этого все силы будут переброшены против «застывших и ослабленных» русских. Затем весь вермахт перейдет в наступление на Востоке и одержит победу там. Гитлер сам спланировал все детали операции, лишив полевых командиров какой бы то ни было инициативы. У трех армий, которым предстояло повести наступление под общим командованием фельдмаршала фон Рундштедта, естественно, не хватало горючего для проведения столь масштабной операции[584], но немцы рассчитывали восполнить запасы топлива, захватив склады союзников в городах Льеж и Намюр. Что касается союзной авиации, ее подавляющее численное превосходство сводили на нет постоянные снегопады и сильная облачность.

Наступление началось 16 декабря 1944 года: на севере 6-я танковая армия СС генерала Зеппа Дитриха ударила вдоль реки Амблев в направлении Ставело и Спа. В центре 5-я танковая армия генерала фон Мантойфеля двинулась на Динан через Уффализ и Бастонь. Фланги ударной танковой группировки прикрывала с юга и юго-запада 7-я армия генерала Бранденбергера, в задачу которой входило взятие Дикирха и Нёфшато. Все шло, как и было намечено: для союзников это наступление стало полнейшей неожиданностью, первые оборонительные линии американских войск были прорваны, а плохая погода парализовала союзную авиацию. Уже 18 декабря 6-я танковая армия СС вышла к Ставело, а 5-я танковая армия, взяв Уффализ, окружила Бастонь. Двадцать второго декабря 6-я армия заняла Сен-Вит, а 5-я танковая армия, пройдя Рошфор, уже увидела перед собой реку Маас. Союзники отходили, в их рядах царила растерянность. Гитлер перенес свою ставку в резиденцию «Орлиное гнездо» неподалеку от курорта Бад-Наухайм и уже предвкушал победу…

Но фюрер рано радовался: недостаточное количество дорог, их узость и плохое состояние, а также то, что противник разрушал мосты, и нехватка горючего задерживали доставку подкреплений и снабжение войск, оказав роковое влияние на темпы наступления двух танковых армий на севере и в центре. В их тылах войска союзников продолжали держать оборону в Ставело, Спа и в Бастони. Двадцать четвертого декабря передовые дивизии 5-й танковой армии были оттеснены восточнее Мааса, а начавшаяся на юге контратака американцев поставила под угрозу левый фланг 7-й армии. С 24 по 25 декабря небо внезапно прояснилось, и 5000 самолетов союзников принялись подвергать непрерывным атакам немецкие танки, места сосредоточения пехоты и пути их снабжения. В первый же день нового года сотни самолетов люфтваффе были уничтожены на земле или сбиты в воздухе при попытке защитить свои базы: большинство немецких летчиков имели всего несколько часов налета, а многие никогда прежде не участвовали в воздушных боях…

Геринг следил за развитием событий издалека: он находился в Каринхалле, где проводил праздники в кругу семьи. Туда были приглашены все его старые соратники, там же незадолго до Нового года появился незваный гость. «Вечером накануне Нового года к нам явился Геббельс, совсем один, – вспоминала Эмма Геринг. – Я никогда не видела его таким огорченным, таким изможденным, таким подавленным. Хотя в то время только он один мог найти слова, которые воспламеняли миллионы людей, вселяя в них веру в победу!

– Я испытываю неописуемый страх при мысли, что мне придется убить моих детей, – сказал он.

– В этом нет никакой необходимости, – довольно грубо возразил мой муж.

– Я уже сжег все мои рукописи, – прибавил Геббельс. – Это несомненно преждевременно, – заметил муж спокойно, но с большой уверенностью в голосе.

– Вы вернули мне проблеск надежды! – сказал Геббельс, пристально глядя на него.

Я вмешалась в разговор – спросила у Германа: – Скажи честно, ты веришь в то, что мы еще сможем выиграть эту войну?

На мгновение замявшись, он ответил: – Не знаю! Правда не знаю! Но не могу себе представить, что мы проиграем! У Гитлера, несомненно, есть еще карта в рукаве – вполне вероятно…»

Но Эмма Геринг описала еще один эпизод, который, по ее словам, имел место в двадцатых числах декабря. Она рассказала, что ее муж поехал с Геббельсом в рейхсканцелярию и якобы сказал Гитлеру: «Война проиграна. Надо связаться с графом Бернадотом и попросить его выступить посредником в переговорах о перемирии». «Гитлер взорвался, – пишет Эмма Геринг, – начал говорить о трусости и предательстве. От него не удалось услышать ни одного разумного слова. “Мой фюрер, – спокойно произнес муж. – Я пришел, чтобы поговорить с вами спокойно и честно. Я никогда ничего не сделаю за вашей спиной. Сегодня, как никогда, я остаюсь верным моему обещанию быть рядом с вами в радости и в беде. Но я не был бы вашим другом, если бы не обрисовал вам точно сегодняшнюю обстановку и не объяснил бы, почему следует принять решение. Нам необходимо перемирие – и немедленно! Однако повторяю еще раз, я не стану ничего предпринимать без вашего согласия”. Гитлер немного успокоился, а потом резко произнес: “Категорически запрещаю вам предпринимать любые шаги в этом направлении. Если вы ослушаетесь, я прикажу вас расстрелять!” Никогда не забуду выражение лица Германа, когда он вернулся с этого совещания и подробно рассказал мне, что там происходило. “Это конец, – добавил он. – Мне больше незачем присутствовать на оперативных совещаниях. Он мне не верит. Он меня не слушает”.

– А если ты все-таки это сделаешь? – проговорила я после некоторого молчания.

– Что сделаю? Заключу перемирие? – Да. – А что потом будет с тобой и Эддой? – Не думай о нас. Наступило молчание, потом я нарушила его, сказав: “Герман, ты должен знать, что тебе следует сделать!” Но для него было немыслимым делом нарушить данную фюреру клятву верности […] даже тогда, когда Гитлер перестал быть его другом и не доверял ему, как раньше».

Эмма Геринг явно ошиблась со временем, так как 10 декабря 1944 года Гитлер покинул Берлин, уехав в свою ставку близ Бад-Наухайма, и вернулся только в середине января 1945 года. Но, по сути, содержание изложенного ею разговора, покорность Геринга и злость Гитлера делают рассказ Эммы вполне правдоподобным. Тем более что ее слова подтверждает такая запись в дневнике начальника Генерального штаба люфтваффе Карла Коллера: «Осенью 1944 года к Герингу поступило обращение из Швеции, и он сразу же ухватился за возможность исследовать все пути, которые ведут к миру. Но предварительно сообщил об этом Гитлеру, который запретил ему проявлять какую бы то ни было инициативу в данном направлении, грубыми словами пригрозив ему немедленной отставкой в случае неповиновения. Поэтому Геринг не посмел заниматься этим делом и прекратил всякие попытки сблизиться с представителями иностранных государств»[585].

Так что война продолжилась, и военная ситуация складывалась явно не в пользу вермахта: 26 декабря, когда 3-я армия генерала Паттона заставила немцев отступать и деблокировала Бастонь, стало ясно, что наступление в Арденнах провалилось[586]. Но Гитлер, не желая сдаваться и с целью облегчить отступление немецких войск, приказал ударами под основание выступа в районе к северу от Страсбурга окружить и уничтожить соединения 7-й американской армии, чтобы в последующем развить наступление на запад. Начавшаяся в первый день нового, 1945 года операция «Северный ветер» стала последним организованным наступлением вермахта на Западном фронте. И самым бесполезным: продвинувшиеся на двадцать километром немецкие колонны были остановлены на дальних подступах к Страсбургу и ничем не смогли помочь немецким войскам в Арденнах. В этот же день более одной тысячи истребителей и бомбардировщиков люфтваффе осуществили массированный удар по передовым аэродромам союзной авиации во Франции, в Бельгии и Голландии, где сотни самолетов стояли открыто, без маскировки и без особого прикрытия (операция «Боденплатте»). На первый взгляд немцы одержали крупную победу: 400 самолетов противника были полностью уничтожены и еще 170 сильно повреждены. Но на самом деле цена успеха оказалась запредельной, потому что сначала нападавшие подверглись обстрелу средств ПВО, призванных сбивать самолеты-снаряды «Фау-1», затем им пришлось иметь дело с вызванными на подмогу «мустангами» и «спитфайрами», а в довершение всего они при возвращении на базы попали под огонь зениток немецкой ПВО, которую не оповестили о сверхсекретной операции… И поэтому итог оказался катастрофическим: Королевские ВВС Великобритании и ВВС США понесли только материальные потери, которые союзники могли легко восполнить, в то время как люфтваффе потеряло триста лучших летчиков, и от таких потерь оно уже не смогло оправиться.

Это довольно сильно огорчило рейхсмаршала, который следил за развитием боевых действий в Арденнах из своего специального поезда, стоявшего неподалеку от полевой ставки Гитлера. Геринг опять стал для Гитлера искупительной жертвой, и позже он признался: «Все было так бессмысленно, что я подумал: поскорее бы все это закончилось, чтобы я смог покинуть этот сумасшедший дом». Но битва продолжалась, потому что Гитлер не желал признавать свое поражение, и в Арденнах, как и в Эльзасе, немецкие войска еще проводили контратаки. Поэтому Геринг считал себя обязанным оставаться неподалеку от фюрера, стараясь при этом вернуть себе его расположение. Девятого января 1945 года генерал Гудериан явился к Гитлеру с данными – картами и таблицами, – чтобы доказать возможность наступления советских войск крупными силами и в очередной раз потребовать подкреплений Восточному фронту. Сопровождавший его адъютант так описал то, что произошло потом: «Гудериан привел данные воздушной разведки, […] упомянув о том, что на аэродромах вблизи Вислы и границы Восточной Пруссии сосредоточены 8000 советских самолетов. Тут Геринг прервал его, ударив кулаком по карте: “Не верьте этому, мой фюрер, у советских ВВС нет такого количества самолетов! Это всего лишь макеты”. Кейтель, не зная деталей обстановки, но желая, как всегда, угодить Гитлеру, тоже стукнул кулаком по тому же месту на карте: “Рейхсмаршал прав!” Выйдя из себя, Гитлер назвал эти данные “полностью идиотскими” и порекомендовал запрятать их автора, генерала Гелена, в сумасшедший дом. Гудериан сказал, что если фюрер желает запрятать одного из лучших офицеров его штаба в психушку, то туда же следует поместить и его, Гудериана. Гитлер в очередной раз отверг все предложения об отходе и о перемещении войск».

Эта ставшая уже привычной игра в дурачка и вечное подчинение решениям своего властелина ничего не приносили рейхсмаршалу, который в течение нескольких следующих дней услышал грубые оскорбления в свой адрес. Фюрер однажды заставил его стоять по стойке «смирно», в то же время любезно усадив в кресло фельдмаршала фон Рундштедта… Дело было в том, что Адольф Гитлер сильно рассердился на своего верного паладина, о чем и сказал своему министру пропаганды. «Фюрер считает Геринга беспримерным иллюзионистом, который уже не может вернуться в реальность, – записал Геббельс в дневнике 4 января 1945 года[587]. – Вместо того чтобы признать свои ошибки, он старается их скрыть, чем только усугубляет их последствия». А это приводило к новым конфликтам. И вот вечером 10 января, больше не в силах все это терпеть, рейхсмаршал поехал к себе в имение. Правду сказать, у него имелся и другой повод для отъезда: до его 52-летия оставалось всего двое суток…

Празднование дня рождения Геринга в Каринхалле прошло с традиционным размахом. Кроме родственников, ближайших сотрудников, старых знакомых, обычных придворных, зависимых промышленников и некоторых дипломатов стран Оси присутствовал и генерал-фельдмаршал Мильх, который приехал неожиданно и был очень плохо принят именинником[588]. Гости всячески старались оживить обстановку, привезли множество подарков. Шампанское, коньяк, виски и вина текли рекой, беспрестанно произносились выразительные речи. Для седьмого года войны банкет был вовсе не спартанским: русская икра, утки и фазаны из Шорфхайде, лосось из Данцига, гусиная печень из Франции, не говоря уже о закусках… Но Геринг оставался мрачным и задумчивым. Оставив на некоторое время толпу гостей, он подошел к жене и сказал: «Эмма, я нахожусь в отчаянном положении. Если я решу покончить с этим, последуешь ли ты за мной?» Эмма ответила: «Конечно, Герман, я последую за тобой, куда бы ты ни пошел…» Геринг прервал ее: «Бежать – подло… Я останусь до самого конца!»

А конец был уже близок: в тот же день, 12 января, советские войска перешли в наступление на огромном фронте от Балтийского моря до Карпатских гор…

XV Вынужденная посадка

Немецкие разведывательные службы предсказали крупное наступление советских войск 12 января, но его размах стал для всех неожиданностью: на фронте протяженностью более 1200 километров от Вислы и Нарева 2,5 миллиона солдат и 7000 танков под прикрытием 6500 самолетов устремились в направлении Богемии и Моравии, Силезии, Померании и Восточной Пруссии. Для сдерживания этого мощного вала вермахт располагал всего 500 000 солдат и 500 танками, а люфтваффе ценой неимоверных усилий смогло задействовать 1875 самолетов (в их числе было только 360 истребителей), рассредоточенных от Литвы до Чехословакии. Поэтому советские войска продвигались хорошими темпами: на юге 4-й Украинский фронт Петрова прошел через всю Слова-кию и двигался на Богемию. Первый Украинский фронт Конева продвигался на Краков и Кельце. В центре 1-й Белорусский фронт Жукова двигался к Лодзи и Варшаве. Севернее него 2-й Белорусский фронт Рокоссовского переправился через реку Нарев и наступал на Восточную Пруссию, взаимодействуя с 3-м Белорусским фронтом Черняховского, наступавшего в направлении Кёнигсберга. Таким образом, в центре немецкой обороны образовалась брешь шириной 320 километров, куда и устремились более 200 советских дивизий…

Но Гитлер лишь 16 января покинул «Орлиное гнездо» и вернулся в Берлин. А отданные им приказы оказались крайне непоследовательными: всякое отступление запрещалось, дивизия «Великая Германия» должна была отправиться в район Кельце, чтобы воспрепятствовать прорыву русских в направлении Познани[589], снятая с Западного фронта 6-я танковая армия СС Зеппа Дитриха направлялась вовсе не на линию Одера, а на оборону Будапешта, оказавшегося в окружении в результате наступления Красной армии на северо-западе Венгрии. Двадцать две немецкие дивизии, бездействовавшие в Курляндии, получили приказ оставаться на месте, несмотря на острую нехватку войск в Верхней Силезии, Померании и Восточной Пруссии[590]. Для борьбы с советскими танками Гитлер потребовал немедленно сформировать дивизию велосипедистов, вооруженных гранатами и панцерфаустами[591]! Наконец, он снял с должности и отправил в резерв генералов, отдавших приказ о тактическом отходе[592]. А также назначил командующим новой группы армий «Висла», которая получила задачу остановить стремительно двигающиеся войска маршала Жукова, Генриха Гиммлера, специалиста по полицейским репрессиям, полностью лишенного военных дарований и опыта…

Последствия не замедлили сказаться: с 16 по 31 января немцы потеряли Варшаву, Краков, Радом, Лодзь, Кельце, Эйлау, Бромберг, Торунь, Кульм, Мариенведер, Инстербург и Ландсберг. Познань оказалась в окружении, Кёнигсберг был атакован с севера, а передовые части армий Жукова и Конева вышли на берега Одера южнее Франкфурта и севернее Бреслау[593]. В конце января большая часть промышленного района и угольного бассейна Верхней Силезии оказалась в руках советских войск. И теперь военные действия разворачивались уже на территории Германии.

Но рейхсмаршал, казалось, не воспринимал обстановку трагически. Геббельс записал в дневнике 23 января 1945 года: «Геринг радуется тому, что впервые не обвинили люфтваффе, как это обычно бывало. В этом разгроме нет ни малейшей вины люфтваффе: судя по представленным Герингом документам, дивизии вермахта при отступлении просто разваливались. […] В такой обстановке генералы сухопутных войск стали намного сдержаннее в критике люфтваффе». Но Геринг не мог предвидеть того, что проблемы могут прийти изнутри люфтваффе, а именно так и случилось, потому что он решил-таки уволить генерала Галланда. И это вызвало сильное недовольство в рядах авиации, и без того тяжело переживавшей провал операции «Боденплатте», недовольной комедией с «парламентом люфтваффе» и несправедливым снятием с должностей нескольких командиров эскадр. Группа летчиков во главе с полковником Гюнтером Лютцовым, награжденным Железным крестом с дубовыми листьями асом истребительной авиации, решилась избавить люфтваффе от Толстяка и попыталась убедить генерала Риттера фон Грейма занять его место. Но фон Грейм категорически отказался. Очень скоро об этом демарше узнал Геринг. Он пригласил пятерых самых известных летчиков-истребителей, Лютцова, Траутлофта, Нойманна, Рёделя и Штейнхофа, 19 января в «Дом летчиков». Но не успел он начать говорить, как ему вручили нечто вроде докладной записки, а полковник Лютцов сказал: «Мы знаем, что вы подвергаетесь критике из-за так называемого провала люфтваффе и что вы без колебаний готовы переложить всю ответственность на нас, обвинив нас при этом в бездействии и даже в трусости. […] Но ваша истребительная авиация все еще в состоянии помочь стране, избавив ее, по крайней мере на некоторое время, от ужасов бомбежек».

Затем Лютцов перечислил все, что мешает бороться с противником, в том числе многочисленных паразитов, составляющих окружение главнокомандующего, отставку генерала Галланда и отказ передать все Ме-262 в истребительные эскадрильи. Потом добавил: «Истребительная авиация чувствует себя глубоко униженной. […] Она не может согласиться ни с обвинениями в трусости, ни с тем, что целое соединение бомбардировщиков, например 9-й корпус, находится в резерве, имея на вооружении реактивные самолеты, в то время как истребительная авиация истекает кровью».

Лицо Геринга налилось кровью, он стукнул ладонью по столу: «Секунду, господа, вы стреляете из крупного калибра!»

Потом рейхсмаршал завел свою обычную речь о недисциплинированности летчиков-истребителей, об их незаслуженной популярности, о прекрасной организации в бомбардировочных эскадрах. Он уже собрался напомнить о своем боевом опыте времен Первой мировой войны, но тут возбужденный Лютцов прервал его, громко сказав: «Господин рейхсмаршал, все это мы уже слышали множество раз. Вы забываете, что мы воюем в воздухе вот уже пять лет, и уцелевших в эти пять лет боев можно пересчитать по пальцам одной руки. […] Наши молодые летчики самое большее два или три раза вылетают на защиту рейха, а затем гибнут. Перевод в истребительную авиацию групп бомбардировщиков с их еще полными экипажами жизненно важен для нас и для всей нашей противовоздушной обороны. Пока еще не поздно».

Тут Геринг закричал: «Как будто командующий люфтваффе всего этого не знает! Но вместо того, чтобы выслушивать критику моих летчиков бомбардировочной авиации, которую я слышу от моих летчиков-истребителей, я предпочту держать их в резерве. […] Когда я вспоминаю о том, как сражался во Фландрии…»

Лютцов вновь перебил его, стараясь перекричать: «Господин рейхсмаршал, вы попросту полностью забыли о существовании четырехмоторных бомбардировщиков. Вы не дали нам новых самолетов, нового оружия…»

Геринг секунду помедлил, потом снова взорвался: «Лютцов, не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Я в ваших советах не нуждаюсь. Мне нужно только одно – чтобы мои летчики соревновались между собой в отваге, атакуя противника».

Лютцов в отчаянии махнул рукой и сел, но тут же вскочил на ноги: «Господин рейхсмаршал, вы ознакомились с нашим меморандумом. Мы были бы рады узнать ваше мнение по этому вопросу…»

Именно от этого Геринг и старался уклониться. Взяв документ двумя пальцами, он небрежно бросил его перед собой на стол со словами: «Это еще что за ерунда – какие-то глупые листочки с “темами для обсуждения”? Что это на вас нашло?»

Остальные офицеры начали поддерживать Лютцова, но Геринг почти сразу же оборвал их: «Господа, ваша наглость превзошла допустимые пределы. Уж не хотите ли вы учить меня, как командовать люфтваффе? Вы постоянно повторяете одно и то же, хотя я вам уже сказал, что можно сделать, а чего я делать не буду. Вы хотите получить Ме-262, но вы их не получите, потому что я даю этот самолет тем, кто умеет на нем летать, а именно летчикам бомбардировочной авиации!»

Тут Геринг упомянул генерала Галланда, «которому был необходим отдых», и это заставило Лютцова вскочить. «Господин рейхсмаршал…» – начал он. Но Геринг жестко прервал его: «Сейчас говорю я, Лютцов, говорю я! Могу вам сказать, что именно я думаю об этом деле! Это предательство, господа, это бунт! Ужасно, что вы устраиваете заговор за моей спиной. […] Мне придется принять все необходимые меры. […] Вы требуете, чтобы я поменял своих сотрудников, и смеете меня критиковать? Вместо того чтобы просиживать над планами заговора, вам следовало бы находиться в ваших частях и бороться с противником. […] Чего вы хотите добиться, Лютцов, вы хотите от меня избавиться? […] Странные у вас понятия о воинском долге…»

Полковник Штейнхоф так описал завершение этой встречи: «Положив пухлые ладони на стол, Геринг оттолкнул стул и поднялся. Лицо его было ярко-красным. “Лютцов, вы… вы… Да я вас расстреляю!”».

Разумеется, ничего подобного Геринг не сделал[594], но Лютцов был отправлен на Итальянский фронт, другие участники «мятежа истребителей» вернулись в свои части, а Галланд, которого посчитали зачинщиком «бунта», оказался под домашним арестом, и ему было запрещено возвращаться в Берлин. Он так прокомментировал это взыскание, которое, впрочем, полностью проигнорировал: «Намерение сделать меня публично козлом отпущения могло быть объяснено тем отчаянным положением, в каком в то время оказались люфтваффе вообще и Геринг в частности». Но лекарство от болезни оказалось слишком сильным: Шпеер, Мильх, фон Белов, Коллер и фон Грейм немедленно выступили в защиту одного из непревзойденных асов истребительной авиации. И у них были средства довести свое мнение до самых верхов[595]. Обеспокоенный этой ситуацией, Гитлер приказал «немедленно прекратить этот идиотизм», и Герингу пришлось дать задний ход. А Галланд получил разрешение сформировать эскадрилью, вооруженную исключительно реактивными самолетами Ме-262. Имея возможность самостоятельно набирать летчиков, он даже не подчинялся полковнику Гордону Голлобу, назначенному 1 февраля инспектором дневной авиации. Для Галланда это был триумф, и он быстро забрал к себе всех «мятежников», сформировав элитное 44-е истребительное соединение. А для Геринга это стало большим унижением, поскольку фюрер опять выразил несогласие с его решением…[596]

Однако не следует преувеличивать степень немилости Гитлера к рейхсмаршалу в то время: стенографический отчет об оперативном совещании, которое состоялось 27 января 1945 года, показывает, что фюрер все еще прислушивался к Герингу и что тот долго выступал по всем вопросам, начиная со способностей генерала Штудента и заканчивая званиями офицеров «фольксштурма»[597]. Некоторые другие его высказывания о продвижении Красной армии даже говорят о наличии некоторого согласия между фюрером и его старым товарищем. Судите сами.

«Гитлер: Думаете ли вы, что англичан очень радует это продвижение русских?

Геринг: Они явно не предполагали, что мы задержим их наступление, а русские захватят всю Германию. Если все так и будет продолжаться, через несколько дней мы получим соответствующую телеграмму.

Гитлер: Тут явно не обошлось без Национального комитета[598], этого сборища предателей. Если русские действительно объявят о формировании национального правительства Германии, англичане испугаются не на шутку. […] Я распорядился, чтобы к ним попал доклад о том, что русские формируют армию численностью 200 000 человек с немецкими офицерами. Там говорится, что все эти солдаты полностью заражены коммунистической идеологией и что они затем будут переброшены в Германию. […] Это станет для англичан иголкой, воткнутой в тело.

Геринг: Они вступили в войну, чтобы помешать нам пойти на Восток, а не для того, чтобы Восток не дошел до Атлантики.

Гитлер: Вот именно. Но тут есть нечто ненормальное. Английские газеты уже с горечью задаются вопросом: “Для чего же, в итоге, была нужна эта война?”».

Несомненно, именно об этом взаимопонимании говорил министр пропаганды, когда с разочарованием написал в дневнике в начале февраля: «В глубине души [Гитлер] поставил крест на Геринге. Единственным аргументом в пользу последнего является то, что все мы сидим в одной лодке и что фюрер не хочет выбрасывать за борт никакой груз. В любом случае, я указал фюреру на то, что народ единодушно выступает против Геринга, чье невезение, усугубленное неумением руководить и предрасположенностью к иллюзиям, вызывает возмущение в рядах люфтваффе. Однако фюрер не желает менять руководство люфтваффе, тем более что у него нет достойной замены. Он сказал мне, что недавно вызвал к себе всех, с кем считались в люфтваффе, но не нашел никого, кто мог бы заменить Геринга». Таким ли уж незаменимым был Герман Геринг? С профессиональной точки зрения это было явно не так! С политической – несомненно… Как всегда, фюрер смотрел на все только в ракурсе политики, потому что в то время не могло быть и речи о нарушении равновесия противоборствовавших сил, на котором основывалась его абсолютная власть…

А пока, ввиду того что передовые советские части оказались в опасной близости к Каринхаллу, Геринг приказал перевезти его семью в Берхтесгаден[599]. Сам же он остался в имении под охраной батальона парашютистов, чтобы контролировать работы по упаковыванию и отправке в Берлин бесчисленных сокровищ. В самый разгар этой ответственной работы к нему приехал Альберт Шпеер. «В этот вечер в Каринхалле я единственный раз ощутил душевную близость с Герингом, – вспоминал Шпеер. – Геринг велел подать к камину старый лафит из подвалов Ротшильда и приказал слуге не беспокоить нас. Я прямо выразил свое разочарование Гитлером, Геринг так же открыто ответил, что понимает мои чувства, потому что зачастую ему случалось испытывать нечто похожее. Но потом добавил, что, поскольку я примкнул к Гитлеру гораздо позже, мне легче покинуть его. Его же связывают с Гитлером намного более тесные узы, общие переживания и заботы за долгие годы прочно связали их друг с другом, так что вырваться ему уже не удастся».

По правде говоря, Шпеер приехал для того, чтобы проверить, нельзя ли привлечь Геринга к участию в переговорах о прекращении огня. Впоследствии он написал: «Если бы Геринг, который был вторым человеком в государстве, вместе с Кейтелем, Йодлем, Дёницом, Гудерианом и мной в форме ультиматума потребовал, чтобы Гитлер посвятил нас в свои планы завершения войны, то Гитлеру пришлось бы объясниться». Увы! Гитлер отказывался вступать в переговоры с союзниками, и больше никто, за исключением Гудериана и Шпеера, не смел с ним об этом говорить[600]. Фюрер скорее думал об упорном сопротивлении до тех пор, пока его враги на востоке и на западе не разругаются и не ослабят хватку. А пока он проводил политику выжженной земли. «Американцам, англичанам и русским мы оставим только пустыню», – заявил Гитлер[601]. Но какими бы ни были политические и идеологические разногласия между союзниками, Черчилль, Рузвельт и Сталин явно намеревались согласовывать свою стратегию, чтобы покончить с Третьим рейхом. Именно к этому они пришли недавно, по окончании Ялтинской конференции.

Англо-американские войска, вынужденные перестроить все свои боевые порядки после контрнаступления немцев в Арденнах, медленно продвигались вперед на широком фронте от Сара до южной Голландии. Но свою относительную медлительность на земле они компенсировали резко возросшей активностью в воздухе: их авиация сосредоточила свои удары по Берлину, Руру, Дрездену[602], а главное, по последним уцелевшим заводам по производству синтетического горючего. Тринадцатого февраля союзники бомбили Полице, что неподалеку от Штеттина, на следующий день сбросили бомбы на Магдебург, Дербен, Эхмен, Брунсвик и Хайде в земле Шлезвиг-Гольштиния. Пятнадцатого февраля настала очередь заводов в Бохуме и Реклингхаузене[603].

Немецкая система ПВО была сильно ослаблена, потому что Гитлер распорядился перебросить многие батареи тяжелых зениток на восток, желая создать линию противотанковой обороны вдоль Одера. Союзники в ходе последних налетов тем не менее потеряли 57 самолетов, но при этом сбили 236 немецких машины. Последние остававшиеся боеспособными эскадрильи были брошены на Восточный фронт генералом Коллером, который полностью заменил своего начальника, ушедшего с головой в другие дела.

Следует признать, что эти дела имели весьма отдаленную связь с деятельностью люфтваффе, хотя Геринг и сказал своему слуге Роберту: «Хорошо бы мне снова начать летать. Эх, будь я моложе и стройнее…» В то же самое время, хотя рейхсмаршал этого не знал, фюрер сказал Геббельсу, что «Геринг из-за своей полноты отвратителен немецкому народу». И добавил: «До чего бы мы сегодня дошли, если бы Геринг был на моем месте. Возможно, он подошел бы для обычных условий, но в наше бурное время было бы абсолютно неприемлемо видеть его в роли фюрера нации. Он не способен ни физически, ни морально выдержать такое огромное испытание».

Спору нет, но, в отличие от Гитлера, Геринг вознамерился побывать в зоне боевых действий. И отправился на фронт на Одере, для чего потребовалось проехать менее 100 километров от столицы. Это было опасно, но Геринг решил, что терять ему больше нечего. Свой поступок он объяснил так: «Гитлер кричал, что люфтваффе бесполезны, с таким презрением и с такой злобой, что мне приходилось краснеть от злости и испытывать муки. И я предпочел уехать на фронт, чтобы избежать подобных сцен». Напрасный труд: Гитлер, которого поставили об этом в известность Борман и Геббельс, возмутился, назвал «глупой экскурсией» вояж рейхсмаршала и приказал тому вернуться в Берлин. И обязал постоянно присутствовать на ежедневных оперативных совещаниях, проходивших в бетонном бункере под рейхсканцелярией…[604]

Эти совещания угнетали всех участников по многим причинам. Гитлер с упоением продолжал упражняться в стратегии, беспощадно обвинять люфтваффе, заявлять о своем намерении продолжать борьбу «с фанатичной решительностью», угрожать расправой всем, кто «выскажет пессимистичные предложения». Однако приходившие в рейхсканцелярию доклады доказывали, что стратегическая обстановка неуклонно осложняется. Конечно, советские войска задержались перед Одером, но им требовалось перегруппировать силы после январского наступления, а также ликвидировать все оставшиеся у них в тылу очаги сопротивления противника на огромном пространстве от Балтики до Дуная. Несмотря на несколько контратак, предпринятых войсками группы армий «Висла» под командованием Гиммлера и группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Шёрнера, 1-й и 2-й Белорусские фронты в период с середины февраля по начало марта 1945 года овладели «цитаделями» Познань, Штаргард, Эльбинг и Грауденц и полностью блокировали Гданьск, Гдыню и Кёнигсберг. Южнее передовые части 1-го Украинского фронта Конева окружили Бреслау и Глогув. А войска 2-го и 3-го Украинских фронтов Малиновского и Толбухина в середине февраля взяли Будапешт и двинулись в направлении Вены на севере и озера Балатон на юге. Что касается люфтваффе, только остатки воздушного флота фон Грейма еще наносили редкие точечные удары при попытках вермахта проводить контратаки и снабжали гарнизоны Гдыни, Гданьска, Кёнигсберга и Кюстрина. Но немецкие эскадрильи явно уступали противнику как в количестве (они противостояли пятнадцати советским воздушным армиям), так и в качестве боевых машин, а транспортные самолеты Ю-52 становились легкой добычей для русских истребителей. Возраставшая нехватка горючего вынуждала все больше самолетов немцев оставаться на земле именно в то время, когда они могли принести наибольшую пользу на Восточном фронте.

Или на Западном фронте… Потому что с 7 марта, после взятия Трира и захвата американцами моста у Ремагена, операции союзников получили новый импульс. Выйдя из себя, Гитлер приказал расстрелять виновных в том, что мост у Ремагена оказался цел и невредим, уничтожить американский плацдарм на правом берегу Рейна и отправил в отставку главнокомандующего германскими войсками на Западе фон Рундштедта. Того сменил отозванный из Италии фельдмаршал Кессельринг. Но обстановка от этого ничуть не улучшилась. Дело было в том, что у нового главнокомандующего в распоряжении оказалось всего 55 сильно потрепанных и плохо оснащенных дивизий[605], которые должны были сдерживать 85 союзных дивизий, продвигающихся со стороны Арнема вдоль Рейна к швейцарской границе… Кроме того, он мог рассчитывать только на эпизодическую поддержку люфтваффе, которое ему не подчинялось, у которого не было горючего и запасных частей и которое буквально разрывалось, вынужденное одновременно поддерживать наземные войска и защищать промышленные центры.

В период с 23 февраля по 5 мая Финляндия и Турция, почуяв перемену ветра, объявили Германии войну и тем самым усилили изоляцию рейха. Явная безнадежность стратегической обстановки придала Герингу смелости, и он снова посоветовал Гитлеру начать мирные переговоры с союзниками. В конечном счете, прибавил рейхсмаршал, у него еще оставались знакомые в Швеции, и эти люди были готовы выступить посредниками. Но ему досталось за инициативу: Гитлер с возмущением отказался, потом крикнул: «Фридрих Великий никогда не шел на компромисс!» Одиннадцатого марта фюрер сказал Геббельсу, что Геринг только что посоветовал ему создать «новую обстановку» в отношениях с врагом. «Я ему на это ответил, – добавил Гитлер, – чтобы он занялся созданием новой обстановки в авиации!» Гитлер явно потерял всякую веру в германскую авиацию, которую он со злостью называл «лавкой старья». Но при этом он все еще возлагал большие надежды на реактивные самолеты Ме-262…

Надежды его оправдались лишь частично. Ме-262 страдали общей недоведенностью и отличались сложностью в обслуживании. Им требовались бетонированные взлетно-посадочные полосы длиной не менее 1500 метров, горючего им не хватало, а их автономия полета составляла всего 90 минут. Их мощные 30-миллиметровые пушки часто заклинивало, а летчикам не хватало опыта, так что из-за ошибок пилотов и технических неполадок немцы теряли намного больше самолетов, чем в боях с истребителями противника[606]. К тому же аэродромы базирования Ме-262, как и все другие аэродромы и крупные города, теперь подвергались беспрестанным бомбардировкам. В ходе четырехсотого налета на Берлин союзная авиация сбросила 2879 тонн бомб. Ночью 12 марта Королевские ВВС поставили абсолютный рекорд: на Дортмунд упали 4899 тонн бомб… На следующий день полный негодования Гитлер поинтересовался, что делает Геринг. Ему ответили: рейхсмаршал уехал в Каринхалл, чтобы организовать отправку в Берхтесгаден специального поезда с грузом из 739 картин, 60 скульптур и 50 ковров. «Геринг не национал-социалист! – завопил Гитлер. – Он сибарит!» И добавил: «Следует постепенно лишить его всех полномочий, сделать его обыкновенной китайской вазой». А шестнадцатого марта он сказал своим секретаршам Кристе Шрёдер и Йоханне Вольф: «Если со мной что-нибудь случится, Германия погибнет, потому что у меня нет преемника».

Между тем Гитлер вновь обрушил весь свой гнев на начальника Генерального штаба люфтваффе Карла Коллера и взялся лично руководить действиями авиации. «Теперь лично я осуществляю техническое руководство авиацией, и я гарантирую успех», – гордо заявил он фельдмаршалу Кессельрингу. Для начала Гитлер поручил протеже Гиммлера обергруппенфюреру СС Гансу Каммлеру контролировать распределение между частями и доставку на авиабазы самолетов Ме-262. Он также приказал немедленно бросить в бой «народные истребители» Хе-162, которыми неумело управляли молодые люди, прошедшие короткий курс подготовки по пилотированию планеров[607]. Наконец, он отдал Кейтелю распоряжение, чтобы все захваченные в плен экипажи бомбардировщиков союзников были «переданы из люфтваффе в службы безопасности для немедленного расстрела». Представитель люфтваффе при штабе ОКВ майор Буш выразил Кейтелю свои возражения. Чуть позже начальнику штаба ОКВ позвонил негодующий Геринг: «Скажите, фюрер что, совсем потерял разум?» Перед тем как повесить трубку, возмущенный рейхсмаршал сказал: «Это полное сумасшествие! Об этом не может быть и речи!» Несмотря на потоки крови, лившейся столько лет, неразборчивый в средствах Геринг все-таки сохранил в душе некоторые рыцарские черты. А хладнокровное убийство пленных летчиков союзной авиации явно противоречило духу рыцарства. Поэтому приказ Гитлера так и остался на бумаге. В то же самое время генерал Боденшац услышал от своего шефа замечание о концлагере в Дахау: Геринг «сказал, что там, очевидно, погибло много евреев и что нам это дорого будет стоить».

А тем временем командующий группой армий «Висла» Гиммлер проявил верх некомпетентности в деле управления наземными операциями и посчитал за лучшее срочно сказаться больным… Поскольку дела в его штабе ухудшались с каждым днем, в середине марта начальник штаба ОКХ генерал Гудериан решил выехать в район Пренцлау, в штаб группы армий «Висла», чтобы получить представление об обстановке. Впоследствии он вспоминал: «На мой вопрос, где рейхсфюрер, мне ответили, что Гиммлер заболел гриппом и находится в санатории “Гоэнлихен”. Я отправился в санаторий. Гиммлер чувствовал себя вполне сносно». Гудериан заявил всемогущему эсэсовцу, что тот объединяет в своем лице слишком много крупных имперских должностей: рейхсфюрер СС, начальник полиции Германии, министр внутренних дел, командующий Резервной армией и, наконец, командующий группой армий «Висла». И что подобное обилие обязанностей превосходит силы одного человека. «Он, вероятно, уже убедился, – писал Гудериан, – что не так уж легко командовать войсками на фронте. Поэтому я предложил ему отказаться от должности командующего группой армий и заняться выполнением других его обязанностей». Гиммлер, растерявший к тому времени большую часть своего апломба и побаивавшийся Гитлера, ответил, что «не может сказать об этом фюреру». Но когда Гудериан предложил лично поговорить об этом с Гитлером, Гиммлеру пришлось согласиться[608].

Вечером того же дня Гитлер, находясь под впечатлением катастрофы между Вислой и Одером, уступил доводам начальника штаба ОКХ и назначил на должность командующего группой армий «Висла» вместо Гиммлера генерал-полковника Хейнрици. Тот был блестящим офицером, но не мог творить чудеса. Советские войска, отражая все контратаки немцев, неумолимо сжимали кольцо вокруг Померании, Восточной Пруссии и Верхней Силезии. Как всегда, во время оперативного совещания Гитлер свалил всю вину за неудачи на командующих армиями. В частности, на генерала Буссе, которого обвинил в провале контрнаступления под Кюстрином. Но Гудериан не был таким угодником, как его предшественники: он горячо вступился за Буссе и попросил Гитлера не делать ему никаких упреков. На это Гитлер сухо заявил: «Генерал-полковник Гудериан! Ваше здоровье говорит о том, что вы нуждаетесь в немедленном шестинедельном отдыхе!» И 29 марта Гудериан распрощался со своими коллегами и передал все дела начальника штаба сухопутных сил генералу Гансу Кребсу. Молодой умный офицер, тот имел хорошую профессиональную подготовку и был полностью лишен иллюзий. Вступая в должность, он сказал своему адъютанту: «Война закончится через четыре недели».

С точки зрения обстановки на Западном фронте этот прогноз казался вполне реальным: 24 марта союзники расширили свой плацдарм восточнее Ремагена, затем форсировали Рейн в Оппенхайме на юге и в Везеле на севере. После этого началась новая серия молниеносной войны: в период с 27 марта по 4 апреля американцы взяли Мангейм, Франкфурт-на-Майне, Фульда и Кассель, канадцы методично продвигались в Голландии. А 2-я британская армия устремилась в направлении Бохума и Липпштадта, где соединилась с передовыми частями 1-й американской армии. Таким образом, союзники окружили Рурский бассейн, где была сосредоточена группа армий «Б» фельдмаршала Моделя. Как всегда, Гитлер запретил отступать и приказал оборонять «крепость Рур» до последнего солдата. Тем самым он обрек всю группу армий «Б» на уничтожение или пленение[609]. К тому времени Грац, Гамбург, Бремен и Вильгельмсхавен вновь подверглись мощным бомбардировкам, а в Аугбурге была уничтожена сотня Ме-262, уже выходивших с монтажного конвейера. Четвертого апреля после оперативного совещания Геббельс написал: «Очень резкая критика в адрес люфтваффе. Геринг выслушал все, не поведя бровью».

Но никакие совещания уже не имели смысла. Американские и британские армии продолжали веерное наступление на север и на восток в направлении Эмдена, Бремена, Ганновера, Гёттингена, Эрфурта и Магдебурга.

И уже 11 апреля вышли к этому городу на Эльбе. Немцы сдавались в плен целыми полками, не оказывая ни малейшего сопротивления, большинство городов выбрасывали белые флаги, как только замечали передовые подразделения союзников. На юге французы заняли Карлсруэ и двигались к Тюбингену и Штутгарту. Их левый фланг прикрывала 7-я американская армия. По всему фронту от Северного моря до Шварцвальда дезорганизованные и испытывавшие нехватку боеприпасов и горючего немецкие армии пытались сдержать напор танковых армий союзников, за которыми следовала мотопехота под прикрытием 3000 истребителей, подавлявших всякое сопротивление. Это до странности напоминало майскую кампанию 1940 года, с той лишь разницей, что противники поменялись ролями… Бомбардировщики Б-17, Б-24 и Б-26, не имея стратегических целей после разрушения промышленных центров, теперь бомбили казармы, места сосредоточения войск, командные пункты, узлы коммуникаций и железные дороги, что окончательно дезорганизовало сопротивление группы армий «Х» на севере и группы армий «Г» на юге. «И конечно, – написал впоследствии фельдмаршал Кессельринг, – тут, как и везде, мы не получали абсолютно никакой авиационной поддержки».

Однако это было не совсем верно: в Хайльбронне, расположенном на реке Неккар, в период с 9 по 13 апреля сотня ФВ-190 и Ю-88 задержала продвижение союзников, обстреливая дороги и бомбя мосты. Ме-262 из 44-го истребительного подразделения, вооруженные неуправляемыми авиационными ракетами класса «воздух – воздух», сбили множество осуществлявших налеты на Мюнхен, Нюрнберг, Лейпциг и Берлин бомбардировщиков и истребителей их сопровождения, вызвав определенную панику в высшем руководстве союзной авиации[610]. Но все это происходило лишь эпизодически: массированные бомбардировки полностью разрушили транспортную сеть, систему обнаружения целей и наведения люфтваффе. Немецкой авиации приходилось сражаться на двух фронтах, имея менее 2000 машин. К тому же их снабжение боеприпасами, запасными частями и горючим было крайне ограниченным. Люфтваффе теряло один аэродром за другим, а те взлетно-посадочные полосы, что еще оставались в распоряжении немцев, из-за плохого состояния представляли не меньшую опасность для их самолетов, чем столкновение в бою с противником…[611] Этих подробностей Геринг по большей части не знал: он стремился только сохранить видимость власти, уклониться от гневных нападок фюрера, укрыть свои сокровища и найти возможность выхода из войны путем переговоров. Сколько противоречивых занятий…

Однако начальник Генерального штаба люфтваффе и командующие воздушными флотами реально оценивали всю сложность обстановки и вскоре поняли ее безнадежность. Потому что с 16 по 19 апреля Красная армия вновь перешла к активным действиям. На фронте, протянувшемся вдоль рек Одер и Нейсе, в наступление перешли двадцать две советские армии. На севере 2-й Белорусский фронт Рокоссовского прорвал первую линию немецкой обороны около Штеттина и двинулся на Пренцлау. В центре 1-й Белорусский фронт Жукова пошел на штурм Зееловских высот и Прётцеля, намереваясь обойти немецкую столицу с севера. Южнее 1-й Украинский фронт Конева устремился к Котбусу и Шпрембергу, а потом двинулся на северо-запад в направлении Потсдама и Берлина[612]. Но помимо достижения ближайших целей, советские войска старались как можно скорее выйти к Эльбе, чтобы блокировать Берлин и разделить Германию на две части. А сил и средств для этого у них было достаточно, а именно: 2 миллиона солдат, 6250 танков, 42 000 пушек и 7000 самолетов. Группа армий «Висла» Хейнрици и группа армий «Центр» Шёрнера могли противопоставить им только остатки дивизий и добровольцев из «фольксштурма», практически не имевших артиллерии. Причем их тылам уже угрожали англо-американские армии, дошедшие к тому времени до Магдебурга, Галле и Лейпцига. А люфтваффе, которое быстро теряло силы и просто таяло под ударами авиации антигитлеровской коалиции, не могло оказать им никакой помощи. В общем и целом трудно было представить более безнадежное положение…[613]

Но Гитлер так не думал: он проявлял стойкий оптимизм, полагая, что весь немецкий народ думает только о том, чтобы сражаться до последнего вздоха, что «Фау-1» и «Фау-2», реактивные самолеты и новые подводные лодки изменят ход войны, что смерть Рузвельта, случившаяся 12 апреля, полностью изменит расклад сил. Фюрер надеялся, что англичане и американцы будут отброшены за Рейн в результате мощного контрнаступления группы армий Хауссера и 12-й армии генерала Венка, которая формировалась в горах Гарца. А решительные контратаки севернее и южнее Берлина заставят советские войска отойти за Одер. «Русские потерпят самое тяжелое поражение в истории у Берлина», – сказал он на оперативном совещании 17 апреля.

Скептицизм его окружения был осязаем, но никто не смел возражать Гитлеру. Кроме генерала Коллера. Но тот лишь вызвал гнев фюрера. «Люфтваффе – это сборище толстяков, лентяев, трусов! – кричал Гитлер. – Ни один из генералов авиации не едет на фронт… Галланд – театральный актеришка, а все остальные – обманщики… Книпфер, инспектор гражданской ПВО, просто свинья… В конце концов следует расстрелять нескольких человек из люфтваффе, и тогда все изменится!»

Все это, очевидно, должно было дойти до ушей Геринга, который в то время готовился покинуть Каринхалл. Три состава, полностью заполненные произведениями искусства, уже выехали в Берхтесгаден, но в имении еще оставалось много мебели, скульптур и ковров. Часть их была погружена в кузова грузовиков, составивших целую колонну, а остальные оставлены в имении или зарыты в окрестных полях и лесах. Вечером 19 апреля Геринг упаковал свои чемоданы и велел погрузить их на три грузовика. Он также закрыл все свои счета в банке Берлина и перевел полмиллиона марок на свои личные счета в банк «Байерише хипотекен» и в «Торговый банк» Берхтесгадена. Он и так уже пребывал в удрученном состоянии из-за того, что Германия потерпела поражение, а тут еще приходилось чего-то лишаться! Рано утром 20 апреля, побывав в мавзолее Карин на берегу озера, Герман Геринг навсегда покинул дорогое его сердцу имение. По его указанию отряд парашютистов заложил мины в фундаменты всех зданий. Один из членов подрывной команды позже рассказал: «Мы заложили более 40 тонн взрывчатки в этом комплексе, а управляющий Шульц постоянно твердил нам быть аккуратнее, чтобы ничего не повредить, потому что могла последовать отмена приказа. […] Вид всех собранных там сокровищ поражал. При всем том, что из Каринхалла заранее все увезли, оставив лишь небольшую часть вещей». Команда парашютистов взорвала Каринхалл спустя восемь дней, когда заметила первых разведчиков Красной армии…[614]

В течение двенадцати лет 20 апреля в Третьем рейхе праздновался день рождения Гитлера; утром этого дня все нацистские бонзы и иностранные дипломаты приходили в рейхсканцелярию, чтобы лично поздравить фюрера. Но утром 20 апреля 1945 года все поздравления были явно неуместными, так что обычные участники оперативных совещаний, Кейтель, Йодль, Геринг, Гиммлер, Дёниц, Шпеер, Кребс, Бургдорф, Кальтенбруннер, Риббентроп, Коллер и фон Белов, явились в рейхсканцелярию после полудня, то есть как обычно. Адъютант Дёница Вальтер Людде-Нойрат вспоминал, что Гитлер выглядел «разбитым, отекшим, сгорбленным, изможденным и нервным». Альберт Шпеер впоследствии написал: «Никто не знал, что и сказать. Гитлер принял наши поздравления холодно, даже с некоторым недовольством, учитывая сложившиеся обстоятельства».

А обстоятельства действительно были довольно мрачными: ежедневно подвергавшуюся бомбардировкам самолетами «Москито» и Б-17 столицу Германии теперь периодически обстреливала советская дальнобойная артиллерия. На севере страны британцы приближались к Бремену и Эмдену. На юге американцы недавно овладели Нюрнбергом. Французы уже стояли в пригородах Штутгарта, а русские вошли в Вену. В центре 9-я армия генерала Буссе беспорядочно отходила от Одера между Франкфуртом и Кюстрином. А юго-восточнее Берлина советские войска обошли Люббен и продолжили наступление в направлении Ютербога на западе и Потсдама на северо-западе. Именно это беспокоило генерала Коллера, который записал в своем дневнике: «Последний путь на юг может быть отрезан. Поэтому, до того как начался спектакль с поздравлениями по случаю дня рождения, я предупредил Геринга, Кейтеля и Йодля о том, что можно упустить последнюю возможностью отправиться на юг наземным маршрутом и что, принимая во внимание воздушную обстановку и отсутствие горючего, я исключаю всякую возможность последующей эвакуации воздушным путем. […] Все со мной согласились, но Гитлер еще не принял решения. В конце концов, перед самым началом оперативного совещания Кейтель сообщил мне, что Гитлер принял решение остаться в Берлине до самого конца».

Все было ясно… «Через некоторое время все мы собрались, как обычно, возле оперативной карты в душном помещении бункера, – вспоминал Шпеер. – Гитлер встал напротив Геринга. Тот, всегда щепетильно относившийся к своим нарядам, недавно стал носить необычную форму. Мы с удивлением увидели, что серебристо-серая ткань уступила место оливковой, как у американцев. Кроме того, вместо шитых золотом погонов шириной пять сантиметров на мундире были простые полоски ткани со знаками различия и позолоченным орлом рейхсмаршала. “Он похож на американского генерала”, – шепнул мне кто-то из присутствующих. Но Гитлер, казалось, не заметил и этой перемены. Обсуждение коснулось скорого наступления на центр Берлина. Прошлой ночью поднимался вопрос о том, чтобы отказаться от обороны столицы и укрыться в Альпийском редуте[615]. Но Гитлер только что решил, что он продолжит битву за город на улицах Берлина. И тогда все начали говорить, что ставку следует непременно перенести в Оберзальцберг, и что для этого остался последний шанс. Геринг сказал, что к лесам Баварии мы могли долететь только по одному маршруту, с севера на юг, и что последний путь на Берхтесгаден в любой момент может оказаться перерезанным. Гитлер возмущенно сказал: “Разве я могу приказать войскам дать решительный бой за Берлин, если сам буду в безопасности?” У сидевшего напротив него Геринга расширились глаза, он побледнел и вспотел в своем новом мундире, а Гитлер добавил в свойственной ему риторической манере: “Судьбе решать, погибну ли я в столице, или в самый последний момент улечу в Оберзальцберг». Когда совещание закончилось и генералы ушли, удрученный Геринг повернулся к Гитлеру”».

Для того чтобы снова поставить вопрос о переводе руководителей рейха в Оберзальцберг, рейхсмаршал, явно торопившийся уехать в Берхтесгаден к семье и своим сокровищам, сказал, что просто необходимо, чтобы один из руководителей люфтваффе немедленно отправился на юг, потому что сложившаяся там обстановка требует единого командования люфтваффе. У Гитлера задрожала левая рука, он ответил: «Что ж, езжайте. Здесь останется Коллер!» Шпеер, наблюдавший за этой сценой издали, впоследствии написал: «Гитлер посмотрел на Геринга с отсутствующим видом. У меня сложилось впечатление, что его глубоко растрогало собственное решением оставаться в Берлине и рисковать здесь своей жизнью. Произнеся несколько ничего не значащих слов, он пожал руку Герингу. […] Я стоял всего в нескольких шагах от них, и мне казалось, что я стал свидетелем исторической сцены. Руководство рейха разваливалось». Фон Белов, также наблюдавший эту сцену, впоследствии сказал: «Мне показалось, что в глубине души Гитлер уже похоронил Геринга. Это был неприятный момент».

А пока что рейхсмаршал выходил из бункера с явным облегчением[616], хотя и понимал, что все его злейшие враги – Гиммлер, Борман, Геббельс и Риббентроп – остаются в окружении фюрера, укрывшегося в своем подземном убежище…[617] Но опасность пришла с неба, и отъезд в Берхтесгаден задержался из-за нескольких авиационных налетов на столицу. Геринг и его свита едва успели выскочить из машин и спрятаться в бомбоубежище, где им волей-неволей пришлось столкнуться с берлинцами. Популярность рейхсмаршала, что бы об этом ни говорил Геббельс, прошла испытание и на этот раз: горожане встретили его на удивление тепло. Геринг, решив заиграть с ними, сказал: «Здравствуйте, меня зовут Мейер!» Вскоре люди из соседних убежищ прислали представителей, приглашая его навестить их тоже. Эта неистребимая симпатия ко второму человеку рейха со стороны лишенного прав, обманутого и разоренного населения трудно объяснить. Геринг сам поразился. Но это потешило его гордость и значительно усилило уверенность в себе.

Карта 17

Боевые действия Германии на 20 апреля 1945 г.

Кортеж все же продолжил путь под прикрытием темноты и в 2 часа 20 минут оказался у Генерального штаба люфтваффе в Вильдпарк-Вердер, на окраине Берлина. Геринг даже выкроил время для того, чтобы переговорить с начальником штаба Коллером, а в 3 часа ночи бронированный лимузин рейхсмаршала на большой скорости двинулся в южном направлении. За ним ехали несколько машин, где находились его адъютант фон Браухич, его помощники, его секретариат, его слуга Роберт, его врач Рамон Ондорца, его сиделка Криста Горманс, его телохранители, его сумки с лекарствами и его сорок семь чемоданов. На некотором удалении за ними следовали семь грузовиков, наполненных произведениями искусства. Переезд через Эльбу западнее Ютеборга по узкому коридору между передовыми частями американской и советских армий оказался самым опасным этапом, но колонне Геринга удалось протиснуться между потоками беженцев, остовами машин и брошенными танками, чудом спастись от союзных истребителей, проехать Дрезден, Пльзень, Пассау и Зальцбург и 21 апреля оказаться наконец в Оберзальцберге. Нацистская Германия была близка к падению, но Герман Геринг испытывал огромную радость оттого, что очутился среди своих родственников и друзей. Его встретили Эмма, Эдда, Паула, Эльзе[618], их племянники и племянницы, рейхсляйтер Бюлер[619] с супругой…

Генерал Коллер, оставшийся в Генеральном штабе, чтобы представлять люфтваффе в ставке фюрера, оказался в центре водоворота, грозившего снести остатки «великогерманского рейха». Весь день 21 апреля ему из ставки, которой уже угрожали захватом наступавшие советские части, беспрестанно звонил Гитлер. Он требовал: «Вышлите самолеты, чтобы прекратить обстрел Берлина советскими орудиями!» Спрашивал: «Почему Ме-262 не вылетели с аэродрома в Праге?» Снова требовал: «Немедленно сбросьте на парашютах продовольствие и боеприпасы боевой группе Штремберга, окруженной южнее Котбуса!» Кричал: «Надо немедленно повесить все руководство люфтваффе!» Вечером фюрер вызвал Коллера уже по вопросу, касающемуся непосредственного начальника генерала. «Рейхсмаршал Геринг держит в Каринхалле свою собственную, именно собственную, личную армию, – сказал Гитлер. – Эту армию – немедленно распустить и включить в состав сухопутной армии. Он не должен иметь собственную армию». Смешавшись, начальник штаба Геринга ответил, что в Каринхалле нет никакой частной армии, там лишь дивизия «Герман Геринг», но она находится в распоряжении местного фронтового командования. Большая же часть этой дивизии уже в боях или была в боях. Гитлер опровергает это и утверждает, что в Каринхалле бездействуют крупные силы. Коллер срочно проверяет, и оказывается, что, за исключением одного батальона, все части дивизии участвуют в боях. Он докладывает об этом Гитлеру и получает приказ: «Батальон немедленно подчинить обергруппенфюреру войск СС Штейнеру»

Дело было в том, что фюрер почему-то очень рассчитывал на «армейскую группу Штейнера», располагавшуюся западнее Эберсвальде, что в лесах севернее Берлина: он предполагал бросить ее в контрнаступление в юго-восточном направлении и разжать тиски советских войск, которые неумолимо сжимались вокруг Берлина. Но это соединение, состоявшее большей частью из комендантских подразделений, добровольцев, военнослужащих ВВС и необстрелянной молодежи, кроме всего прочего, не имело ни тяжелого вооружения, ни горючего для машин и не получило обещанных подкреплений от вермахта и войск СС. Поэтому наступление группы откладывалось, а Гитлер изводил ОКВ, ОКХ и ОКЛ, требуя ускорить ее выдвижение. Но этого не случилось, советские войска уже вошли в пригороды столицы, и нервы фюрера не выдержали… Двадцать второго апреля в 20 часов 45 минут генерал Эккард Кристиан, представитель начальника Генерального штаба люфтваффе при рейхсканцелярии, прибыл в Вильдпарк-Вердер, чтобы доложить Коллеру последние новости из бункера. «Фюрер сдался, – сказал Кристиан. – Теперь он считает всякое сопротивление бессмысленным. Но он не желает покидать Берлин. […] “Я останусь здесь, в Берлине, – сказал он, – и застрелюсь, когда наступит время”. […] Он распорядился сжечь все папки с документами в саду. […] Он остается на месте, но все остальные могут покинуть Берлин и отправиться куда пожелают. ОКВ покидает Берлин, уже сегодня ночью оно окажется в Крампнице!»

Генерал Коллер в это не поверил и, решив получить разъяснения в ОКВ, сразу же после полуночи отправился в Крампниц, севернее Берлина, в мрачные казармы на берегу озера. И там генерал Йодль утром 23 апреля описал ему ситуацию: «Все, что вам сказал Кристиан, верно.

Гитлер сделал свой выбор. Он решил остаться в Берлине, руководить обороной города и в последний момент пустить себе пулю в лоб. Он сказал, что не может сражаться по причине физического недомогания и еще потому, что не желает попадать в руки врагов в случае ранения. Мы сделали все, чтобы его от этого отговорить, предложили ему перевести силы Западного фронта на Восточный фронт. Но он сказал: все рушится, он ничего уже не может сделать, и пусть всем этим занимается рейхсмаршал. Кто-то из нас заметил, что ни один солдат не согласится сражаться под командованием рейхсмаршала, а Гитлер ответил: “Кто говорит о сражении? Сражений больше не будет, надо вести переговоры. Рейхсмаршал умеет это делать лучше меня![620] Последние изменения стратегической обстановки сильно подействовали на него, он постоянно говорил о предательстве, о том, что его покинули, о коррупции в верхних эшелонах командования и в войсках. Даже офицеры войск СС его обманывали, даже Зепп Дитрих. Штейнер так и не начал наступление, и это стало для него последним ударом”»[621].

Как только стало известно о воле Гитлера, ОКВ решило оголить Западный фронт на Эльбе и бросить высвобожденные силы в сражение за Берлин. Но Коллер возразил против этого, сказав, что нельзя прекращать сопротивление на западе, не начав переговоры с англо-американцами, поскольку в таком случае воюющие на востоке немцы подвергнутся нападению с тыла и будут уничтожены. И решил срочно проинформировать рейхсмаршала о создавшемся положении. Только Геринг имел право начать переговоры, а последние слова фюрера явно давали ему такие полномочия… Поэтому в 3 часа 30 минут 23 апреля генерал Коллер вылетел с аэродрома Гатов на своем Хе-111 в южном направлении. Этот дисциплинированный и педантичный офицер даже не подозревал о том, что ему суждено положить начало мощной цепной реакции…

После довольно опасного полета, сопровождавшегося атаками американских истребителей и обстрелом советскими зенитными пушками, Коллеру удалось-таки в полдень 23 апреля приземлиться в Бергхофе. «Когда я прибыл к Герингу, – написал он впоследствии, – с ним были его адъютант фон Браухич и рейхсляйтер Бюлер. Я сказал, что должен сообщить чрезвычайно важную новость, но Геринг кивнул: “Можете говорить при Бюлере”. Я пересказал рейхсмаршалу слова Кристиана и подробно изложил содержание моего разговора с Йодлем. Геринг слегка растерялся, но у меня сложилось впечатление, что он ожидал, что произойдет нечто подобное. Они с Бюлером сурово высказались о Гитлере, расценив его поведение как “редкую гнусность”. […] Геринг считал, что попал в очень затруднительное положение, он задумался, что ему теперь следует предпринять. Он попросил меня подробно описать оперативную ситуацию в Берлине, в окрестностях столицы и во всем северном секторе. […] Он также хотел знать, жив ли еще фюрер, мог ли он опять изменить свое решение и не успел ли он между делом назначить своим преемником Бормана».

Разумеется, Коллер мог сообщить рейхсмаршалу только те сведения, которыми располагал десять часов назад, то есть довольно давно, учитывая резкие перемены обстановки. Когда он улетал, фюрер был еще жив, русские практически окружили Берлин, но наземный путь на Потсдам был еще свободен. Да, конечно, сказал Коллер, фюрер мог опять изменить свое решение, как он это часто делал прежде. И добавил: «Теперь ваша очередь действовать, господин рейхсмаршал. Своим вчерашним решением Гитлер назначил себя комендантом Берлина и тем самым фактически отрекся от руководства страной и от верховного командования вермахтом». Геринг с этим согласился, но все еще колебался. «Ему не давало покоя то, – вспоминал Коллер, – что давно уже обострившиеся отношения с Гитлером могли побудить того назначить Бормана своим представителем или даже преемником. “Борман – мой заклятый враг, – сказал Геринг. – Он только и ждет удобного случая, чтобы со мной разделаться. Если я начну действовать сейчас, меня объявят предателем. Если же буду бездействовать, меня обвинят в том, что я ничего не предпринял в час испытания”. Он вынул из металлического футляра текст декрета Гитлера от 29 июня 1941 года и прочел вслух […]: “Если я, фюрер германского народа, буду по каким-либо причинам ограничен в своих действиях или окажусь недееспособным, тогда рейхсмаршал Герман Геринг станет моим преемником во всех делах государства, партии и вермахта”».

Казалось, все было ясно, но Геринг, все еще испытывая сомнения, связался по телефону с Ламмерсом, начальником рейхсканцелярии, который после недавнего отстранения от должности Борманом укрывался в Оберзальцберге. Ламмерс подтвердил: декрет от 29 июня 1941 года до сих пор юридически правомочен, – и добавил, что если бы произошли какие-либо изменения, то соответствующие документы обязательно прошли бы через его руки, так как без подписи начальника рейхсканцелярии бумаги, исходящие от фюрера, недействительны. Но Геринг, осторожничая, сказал, что он мог бы действовать только в том случае, если бы с Гитлером никак нельзя было связаться. «Время шло, требовалось что-то предпринимать, – пишет Коллер. – Поэтому я предложил Герингу: “Если вы хотите иметь полную уверенность в этом вопросе, поставьте его ребром в радиограмме Гитлеру. Он же не может зациклиться на этом вопросе. В конечном счете ведь именно он назначил вас преемником”. Геринг кивнул и начал диктовать длинное послание, довольно помпезное и витиеватое. […] Я прервал его, сказав, что в данной ситуации только короткое и четкое послание может дойти до адресата. Тогда Геринг поручил мне и Браухичу составить по радиограмме. Мой вариант выглядел так:

“Мой фюрер, согласны ли вы, чтобы после вашего решения остаться в берлинской крепости я в соответствии с вашим приказом от 29 июня 1941 года, как ваш заместитель, немедленно принял бы общее руководство рейхом?” Геринг попросил меня добавить слова “с правом полной свободы действий внутри и вовне”». Поскольку обстановка ухудшалась с каждым часом и терять время было нельзя, Коллер предложил закончить телеграмму так: «Если до 22 часов не последует ответа, я буду считать, что вы предоставляете мне свободу действий»[622].

Испугавшись смелости этой фразы, Геринг поспешил добавить: «Вы знаете, какие чувства я испытываю к вам в этот тяжкий час моей жизни. У меня нет слов, чтобы выразить это. Да защитит вас Господь и направит к нам сюда как можно скорее, несмотря ни на что. Верный вам Герман Геринг». После этого телеграмма отправилась в «фюрербункер» с узла связи люфтваффе, располагавшегося неподалеку от Берхтесгадена. Одновременно были отправлены радиограммы полковнику фон Белову (с просьбой проследить, чтобы телеграмма Геринга была незамедлительно вручена лично Гитлеру), Кейтелю и Риббентропу, начинавшиеся так: «Я попросил фюрера дать мне указания до 22 часов 23/4», содержавшие упоминание о приказе от 29 июня 1941 года и заканчивавшиеся словами «В случае, если до 24 часов 24/4 вы не получите никаких других распоряжений от самого фюрера или от меня, вам следует незамедлительно прибыть ко мне самолетом»[623]. Последняя радиограмма предназначалась генералу Йодлю: в ней в качестве оправдания Геринг сказал, что «у страны должен быть руководитель, иначе рейх развалится».

Кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает. Геринг, Бюлер и Коллер устроили себе поздний обед, попутно рассмотрев те шаги, какие следовало предпринять в случае согласия Гитлера или его молчания. «В обоих случаях Геринг решил действовать быстро и энергично, – вспоминал Коллер. – Он не намерен сдаваться русским, но готов незамедлительно капитулировать против западных держав. Именно поэтому он решил уже в воскресенье (24/4) вылететь на встречу с генералом Эйзенхауэром. Геринг считал, что в мужском разговоре с ним ему удастся быстро прийти к соглашению, и поручил мне сделать все необходимое, чтобы вылет состоялся в самое ближайшее время. […] Потом он заговорил о немедленных перестановках в кабинете министров рейха, начиная с замены Риббентропа. Он заявил, что хотел бы лично возглавить Министерство иностранных дел, но другие обязанности делают это невозможным». А пока он поручил Коллеру составить обращение к народу и вермахту. В каком духе? «Надо внушить русским, – пояснил Геринг, – что мы продолжаем войну на Востоке и на Западе, но при этом американцы и англичане должны сделать из этого вывод, что мы больше не намерены продолжать войну на Западе. А солдаты должны понять так, что война продолжается, но при этом почувствовать, что она близится к концу и что перспективы конца более благоприятные, чем может казаться». Коллер развел руками: «Такой дипломатический шедевр намного превосходит мои способности». Геринг заметил: «Мне больше некому это поручить. Вы должны попытаться сделать это, Коллер!»

По правде говоря, начальник Генерального штаба люфтваффе не узнавал своего шефа. «Теперь, когда жребий был брошен, – пишет Коллер, – он стал весьма энергичным и предприимчивым, словно сбросил с плеч тяжкий груз. […] Раньше, после бурных споров с Гитлером, Геринг с уверенностью повторял мне слова и выражения фюрера как собственные, я называл его “голосом хозяина”. Но теперь он полностью преобразился. Во время обеда он весь сиял и радовался ожидавшим его новым задачам».

Было это временным оживлением или показным оптимизмом? Ведь когда Герман Геринг увиделся с женой, оптимизма у него значительно поубавилось. Он сказал Эмме: «Вот я и стал руководителем Германии, теперь, когда все разрушено и уже слишком поздно что-либо предпринимать. Фюреру нужно было дать мне все полномочия для ведения переговоров еще в декабре. Ведь тогда я его об этом просил! […] Хотя, может быть, не все еще потеряно. Я сделаю невозможное, чтобы избавить Германию от унизительного мира. Может быть, мне все же удастся добиться приемлемых условий». Сама Эмма Геринг вспомнила, что «он хотел сделать все возможное, чтобы установить контакт с Черчиллем, Эйзенхауэром и Труменом сразу же после получения согласия на это Гитлера». Она также вспомнила, что муж мимоходом сказал ей: «Министр Ламмерс рекомендовал мне действовать, не дожидаясь полномочий от фюрера. Но я отказался».

Это, несомненно, было ошибкой: после многих лет работы в рейхсканцелярии Ламмерс достаточно хорошо разобрался в образе мыслей фюрера, чтобы всерьез принимать его мнение. Но в царившей тогда обстановке всеобщего волнения вопрос о полномочиях казался несущественным. Впрочем, все в Берлине должны были понимать, что эта предосторожность стала необходимой из-за остроты ситуации и плохой связи столицы с остальной страной. Но при этом следовало допустить, что в рейхсканцелярии существует хотя бы видимость порядка…

Двадцать третьего апреля, во второй половине дня, министр вооружения и боеприпасов Альберт Шпеер, в ведении которого больше не было никакой военной промышленности, приземлился на борту легкого самолета перед Бранденбургскими воротами и явился в рейхсканцелярию, уже подвергавшуюся обстрелам советской артиллерии. Спустившись по пятидесяти ступеням, которые вели в «фюрербункер», он вошел вместе с Борманом в кабинет Гитлера и поразился его апатичному виду. «Он не проявлял никаких эмоций, казался опустошенным, усталым и безжизненным, – вспоминал Шпеер. – […] В тот день он уже не сказал мне ни слова о непременном изменении обстановки, об остававшейся еще надежде. Устало, словно это был уже решенный вопрос, он начал говорить о своей смерти: “Я решил остаться здесь. […] Сам я участвовать в боях не буду. Потому что могу получить ранение и попасть в руки русских. Я также не желаю, чтобы мои враги глумились над моим телом, и поэтому приказал, чтобы меня сожгли. Мадемуазель Браун пожелала уйти из жизни вместе со мной, а Блонди[624] я убью раньше. Поверьте, Шпеер, мне просто расстаться с жизнью. Короткое мгновение, и я освобожусь от всего, избавлюсь от этого жалкого существования”».

Но верховное военное командование рейха продолжало работать по инерции: начальник штаба сухопутных сил Кребс явился на доклад, и оперативное совещание началось как обычно. Правда, отсутствовали главные руководители страны и военачальники, остались только несколько офицеров связи. На столе лежала только карта Берлина, данные о продвижении советских войск были отрывочными. Но ритуал соблюдался неукоснительно, каждый играл свою роль, а фюрер даже выказал некоторый оптимизм: 9-я армия Буссе, сказал он, вот-вот должна двинуться на запад и соединиться с 12-й армией Венка, которая ударом на север прорвет блокаду Берлина. Однако совещание закончилось раньше, чем обычно. И Шпеер, удивленный тем, что только что услышал, вышел в узкий коридор бункера. Там он встретил Геббельса, не утратившего ни капли фанатизма, и в последний раз навестил его жену Магду, которая пришла с шестью детьми, чтобы умереть «в этом историческом месте».

Попрощавшись с женой Геббельса, Шпеер стал свидетелем большого оживления в коридоре и вскоре понял его причину: «Только что пришла телеграмма от Геринга, и Борман понес ее фюреру. Я незаметно пошел за ним, движимый любопытством. В своей телеграмме Геринг просто спрашивал у Гитлера, должен ли он, руководствуясь приказом о преемственности, взять на себя руководство рейхом в случае, если Гитлер останется в крепости Берлин. Но Борман представил его телеграмму как ультиматум, как изменническую попытку узурпировать власть. […] Поначалу Гитлер реагировал на это с той же апатией, в какой пребывал утром. Но предположение Бормана получило подкрепление, когда пришла вторая телеграмма от Геринга». Это была копия телеграммы, направленной во второй половине дня Риббентропу и начинавшейся словами: «Я попросил фюрера дать мне указания до 22 часов 23/4» – и заканчивавшейся так: «В случае если до 24 часов 24/4 вы не получите никаких других распоряжений от самого фюрера или от меня, вам следует незамедлительно прибыть ко мне самолетом». Шпеер пишет: «Борман возбужденно вскричал: “Геринг предает родину! Теперь он уже отправляет телеграммы членам правительства, сообщая им о том, что с 24 часов намерен выполнять ваши полномочия, мой фюрер!” Если Гитлер при прочтении первой телеграммы оставался довольно спокойным, то теперь Борман явно победил. Его злейший враг Геринг был лишен права преемственности телеграммой, текст которой сам Борман и продиктовал Гитлеру».

Действительно, этот первый ответ Герингу, вскоре подписанный фюрером, гласил: «Декрет от 29.06.41 имеет силу исключительно в случае моего личного и безусловного согласия. Ни о какой ограниченности свободы моих действий нет речи. Я запрещаю вам предпринимать какие-либо шаги в указанном вами направлении. Адольф Гитлер». Но этим дело не закончилось. «Борману удалось-таки вывести Гитлера из летаргии, – продолжает рассказ Шпеер. – Последовал взрыв ярости, в котором смешались проявления горечи, бессилия, отчаяния и жалости к самому себе. Лицо Гитлера покраснело, глаза остекленели, он, казалось, не видел никого вокруг. “Мне давно это известно. Я знаю, что Геринг ленив. Он оставил люфтваффе на волю обстоятельств. Он продажен. Его пример позволил коррупции распространиться по всей стране. Больше того, он много лет имеет пристрастие к морфию. Я всегда все о нем знал”. Борман, естественно, поддакивал фюреру, он даже предложил расстрелять Геринга. Но настойчивость тоже имеет свои границы. “Нет, нет, только не это! – ответил Гитлер. – Я отстраняю его от всех должностей, лишаю всех чинов и права быть моим преемником”». Потом Борман по его заданию составил вторую телеграмму: «Герману Герингу, Оберзальцберг. Ваши поступки приравниваются к предательству фюрера и национал-социализма. Предательство карается смертью. Однако, учитывая вашу долгую службу на благо нацистской партии и государства, фюрер считает возможным сохранить вам жизнь, если вы немедленно уйдете со всех постов. Отвечайте коротко: да или нет».

Телеграмма тут же была отправлена, а в кабинете фюрера продолжилась психологическая драма. Шпеер вспоминал: «Гитлер внезапно вновь впал в летаргию: “В конце концов, почему бы и нет? Геринг ведь должен провести переговоры о капитуляции. По большому счету, это может сделать кто угодно, раз война проиграна”. […] Кризис прошел, Гитлер был обессилен. Он снова заговорил усталым тоном, таким же, как утром»[625].

Фюрер, чье поведение отличалось непоследовательностью, мог менять мнение несколько раз в день, однако Мартин Борман добился главного: его злейший враг наконец отстранен от власти. Но этого было явно недостаточно для злобного руководителя кадровой политикой НСДАП, и он, используя личный радиопередатчик, поспешил приказать оберштурмбанфюреру СС (подполковнику) Бернхарду Франку, командиру расположенной в Оберзальцберге команде эсэсовцев, арестовать Геринга по обвинению в государственной измене, Колера и весь его штаб, а вместе с ними и Ламмерса. Радиограмму Франку Борман закончил грозным предупреждением: «Вы отвечаете за это головой».

В Оберзальцберге солнце спряталось за горы. На вилле рейхсмаршала первая телеграмма Гитлера с сообщением о том, что он «имеет полную свободу действий», произвела эффект взорвавшейся бомбы. Желая хоть как-то ограничить потери, Геринг немедленно телеграфировал Риббентропу, Кейтелю и Гиммлеру: «Фюрер сообщил, что располагает свободой действий. Я отменяю свои телеграммы, переданные вам сегодня. Хайль Гитлер! Герман Геринг». Разумеется, он тут же согласился отказаться от всех своих должностей. Но часовой механизм адской машины был уже запущен… Как и ее супруг, Эмма Геринг оказалась не готова к неумолимому ходу событий. «Что такого могло произойти за это время в Берлине, чтобы Гитлер снова все взял в свои руки? – писала она впоследствии. – Мы несколько часов провели все вместе в одной комнате, как вдруг появился слуга с криком: “Господин рейхсмаршал, у дома стоят эсэсовцы, они прибыли, чтобы вас арестовать!” Муж недоверчиво улыбнулся, встал и прошел в свой кабинет. Я пошла за ним. […] “Не переживай, – сказал он мне. – Это какое-то недоразумение! Явное недоразумение!” Тут в комнате появились вооруженные эсэсовцы и приказали мне уйти в свою комнату». Действительно, начиная с 21 часа 23 апреля рейхсмаршал, его семья и друзья, четыре адъютанта и слуги стали пленниками сотни эсэсовцев под командованием оберштурмбанфюрера Берхарда Франка. «Я уверена, это Борман отдал приказ убить мужа!» – крикнула Эмма Геринг слуге Роберту.

За пять часов до этого генерал Коллер спустился в долину, направляясь в свой временный штаб, расположенный в отеле «Хаус Гейгер» неподалеку от Берхтесгадена. Он практически не спал уже трое суток, но отдыхать в это время было некогда: телефон звонил беспрерывно, Генеральный штаб авиации должен был руководить многочисленными эскадрильями, которые сосредоточились на аэродромах Баварии, Австрии и Богемии, спасаясь от наступавших войск союзников. Ему также требовалось срочно выполнить поручение главнокомандующего – составить текст обращения к народу и вермахту… Но в 21 час ему сообщили по телефону из Генерального штаба люфтваффе в Берхтесгадене нечто странное: телефонная связь с виллой рейхсмаршала в Бергхофе прервана. Посланный на разведку в Оберзальцберг офицер не вернулся, а спустя некоторое время Коллер получил копию первой радиограммы, посланной во второй половине дня из бункера фюрера в Берлине. Потом последовали звонки из ОКЛ, из служб фельдмаршала Кессельринга, из Мюнхена, из Праги, из Зальцбурга… Наконец около полуночи, когда у Коллера с женой нашлось время поужинать, появился оберштурмбанфюрер СС Бредов. Встав навытяжку, он сказал:

«Господин генерал, прошу меня извинить. К огромному моему сожалению, я вынужден арестовать вас по приказу фюрера.

Коллер: Вам известна причина ареста?

Бредов: Нет.

Коллер: Где рейхсмаршал?

Бредов: Арестован.

Коллер: Браухич и окружение рейхсмаршала?

Бредов: Арестованы.

Коллер: Рейхсминистр Ламмерс и рейхсляйтер Бюлер?

Бредов: Арестованы.

Коллер: Тогда вы должны знать, почему арестовывают меня?

Бредов: Да.

Коллер: Должен вам заметить, что все, что сейчас происходит, какое-то безумие. Рейхсмаршал действовал честно, он всего лишь задал фюреру вопрос…»

В конце концов Коллер узнал, что на него наложен домашний арест. Выразив протест и заявив, что его арест – это наилучшее средство парализовать люфтваффе в тот момент, когда ему надо выполнить самую важную задачу за всю войну, Коллер вспомнил, что на его столе лежит проект обращения к вермахту и народу, которое он с трудом написал за пару часов до появления Бредова. Трудно было даже представить более компрометирующий документ, и Коллер незаметно сунул его в карман, прежде чем его отвели под конвоем в его спальню…

Но поспать ему так и не удалось: в 5 часов утра 24 апреля явился Бредов с сообщением, что по приказу фюрера генерал должен немедленно прибыть в Берлин. Коллер переспросил: «В Берлин?» И продолжил: «Я нахожусь под арестом, а если полечу в Берлин, то могу скрыться. Если только меня не будут сопровождать конвоиры из СС! Но об этом не может быть и речи! К тому же уже слишком поздно: я смогу вылететь не раньше 7 часов утра, а приземлиться в Берлине в светлое время суток невозможно.

Если мой самолет собьют, это не принесет никому никакой пользы…» Бредов ушел за новыми распоряжениями, потом вернулся и сказал, что Коллеру действительно не следует вылетать днем и что фюрер отменил распоряжение об его аресте. Зато генералу было строжайше запрещено входить в контакт с Герингом.

Тем временем в Оберзальцберге Геринг лишь тайком мог говорить с женой, так как все арестованные находились под неусыпным наблюдением. Стараясь утешить Эмму, он говорил: «Вот увидишь, завтра все устроится. Это какое-то недоразумение. […] Неужели ты хотя бы на секунду могла предположить, что меня приказал арестовать Гитлер? Меня, который двадцать три года был предан ему телом и душой? Поверь, я прекрасно знаю, кто отдал приказ об аресте».

Эмма тоже знала, но именно это ее и беспокоило… Новый день, 24 апреля, не принес никаких новостей извне, каждый арестант оставался в своей комнате под усиленной охраной. Но утром следующего дня послышался гул, который постепенно усиливался. Внезапно раздался рев сирены, и одновременно упали первые бомбы. Это был массированный налет на Бергхоф четырехмоторных бомбардировщиков «Ланкастер». Эсэсовцы спешно затолкали Геринга, его жену и дочь и его адъютантов в подвал виллы. Но даже в этом укрытии рейхсмаршалу не позволили общаться со своими близкими. Сразу же после того, как отбомбилась первая группа самолетов, офицер СС приказал всем перебраться в большое бетонное укрытие, устроенное в скале. В недостроенном убежище было неудобно, зато оно располагалось на глубине 30 метров и могло выдержать прямое попадание любой бомбы, что само по себе успокаивало, потому что начался второй налет. Через двадцать минут прозвучал отбой тревоги. Выйдя на воздух, арестанты смогли оценить ущерб от бомбардировок: казарма отряда СС и вилла фюрера оказались сильно повреждены, а половина виллы Геринга рухнула. Так что всем пришлось перебраться в бетонное укрытие…

Именно туда оберштурмбанфюрер СС Франк принес Герингу свежую телеграмму из Берлина: «Учитывая большие заслуги рейхсмаршала, фюрер решил не приговаривать его к смерти. Но лишил его всех должностей и исключил из партии. Фюрер объявит немецкому народу, что рейхсмаршал отошел от дел из-за ухудшившегося здоровья». По словам Эммы Геринг, это послание погрузило ее мужа в угнетенное состояние. До следующего дня он постоянно перечитывал телеграмму, а затем попросил одного из охранников-эсэсовцев, дантиста Поста, послать в Берлин ответ такого содержания: «Если Адольф Гитлер считает, что я изменник, и верит в это, то пусть прикажет меня расстрелять. Но он должен освободить мою семью и мое окружение». Эмма, не желая от него отставать, пожелала добавить следующее: «Если Адольф Гитлер считает, что мой муж мог нарушить долг верности по отношению к нему, тогда он должен расстрелять меня и Эдду[626]». Телеграмму отослали, а оберштурмбанфюрер Франк спустя несколько часов зачитал ответ: «Да, всех предателей расстрелять, вместе с теми, кто их сопровождает». Однако сообщение содержало две приписки: «слугу Роберта, сиделку Кристу и служанку Эльзу не расстреливать»[627], «приговор привести в исполнение только после падения Берлина».

Последняя фраза заставила задуматься: почему именно «после падения Берлина»? Да потому, что к тому моменту фюрер уже будет мертв! Значит, телеграмму написал не он[628]. Именно об этом подумала Эмма Геринг, после чего обратилась к оберштурмбанфюреру Франку. «Я его попросила поразмыслить над тем, – вспоминала она, – что мой муж мог быть расстрелян на основании радиограммы, которая по сути своей была анонимкой. В той неразберихе, что царила в рейхсканцелярии, радиограмму мог послать кто угодно. Я не считала фактом то, что радиограмму послал Адольф Гитлер». По словам Эммы, это заставило задуматься ее тюремщика, но Франк, обученный подчиняться беспрекословно, в конечном счете сказал ей, что, когда придет время, выполнит полученный приказ.

В тот день из Берлина новых распоряжений не поступило. Дело в том, что обитатели бункера под рейхсканцелярией были полностью сосредоточены на обороне Берлина, который удерживали 44 600 солдат вермахта, 42 500 ополченцев из «фольксштурма», плохо обученных и слабо вооруженных, 2700 подростков из гитлерюгенда и несколько сотен членов Германского трудового фронта и Организации Тодта, которые получили задание оборонять мосты через реки Шпрее и Хафель. Им противостояли армии Жукова и Конева: 2 миллиона солдат, поддерживаемых артиллерией, танками и авиацией. Советские войска заняли южные окраины столицы Германии уже 24 апреля, затем совершили обходной маневр и к вечеру 25 апреля полностью завершили окружение города. В тот же день части Красной армии встретились с американскими войсками на Эльбе около города Торгау. Так Германия оказалась разделенной на две части, и взятие Берлина считалось делом нескольких дней.

Но советские войска продвигались к превращенному в руины центру столицы весьма осторожно, а 26 апреля Гитлер еще рассчитывал на прорыв блокады 12-й армией Венка. Она двигалась с запада, и ее передовые части уже находились на подступах к Потсдаму. А 9-й армии Буссе было приказано прекратить бои на востоке и двигаться на усиление наступления Венка. Тем временем моторизованный танковый корпус генерала Хольште должен был ударить с северо-запада, проложить путь на юг и соединиться с войсками Венка у Берлина. Так немецкое верховное командование планировало разорвать советское кольцо окружения и нанести Красной армии историческое поражение у стен столицы рейха! Разумеется, это была химера. В составе армии генерала Венка к тому времени осталось всего три пехотных дивизии без танков и без артиллерии, а тринадцать потрепанных дивизий 9-й армии Буссе были практически окружены западнее Одера и не имели ни малейшего шанса пробиться к Потсдаму. А вот где находился корпус генерала Хольште, вообще никто не знал… Несколько остававшихся боеспособными эскадрилий Ме-109 и ФВ-190 еще осуществляли налеты на места сосредоточения советских войск вокруг Берлина, но действовать они могли лишь с аэродрома в Рёхлине, горючего им катастрофически не хватало и они несли значительные потери. Аэродромы Гатов и Темпельхоф постоянно обстреливала советская артиллерия, и приземлиться в Берлине можно было, только используя в качестве взлетной полосы шоссе «Запад – Восток», да и то после преодоления огневой завесы ПВО противника.

Именно такой подвиг и совершил генерал Риттер фон Грейм, без колебаний примчавшийся на вызов фюрера. Когда он добрался вечером 26 апреля до «фюрербункера» – с осколком зенитного снаряда в ноге[629], – его отвели в санчасть, где его посетил Гитлер.

«Гитлер: Известно ли вам, почему я вас вызвал?

Фон Грейм: Никак нет, мой фюрер.

Гитлер: Герман Геринг предал меня и фатерланд и дезертировал. Он установил за моей спиной контакт с врагом. Его действия нельзя расценить иначе как трусость. Вопреки приказу он бежал в Берхтесгаден, чтобы спасти себя. Оттуда он направил мне непочтительную телеграмму с напоминанием о том, что я назначил его своим преемником. И теперь, поскольку я якобы не могу командовать из Берлина, он готов руководить страной из Берхтесгадена вместо меня. Свою телеграмму Геринг закончил тем, что если я не отвечу сегодня до половины десятого вечера[630], он будет считать это моим согласием!»

Гитлер дрожащей рукой протянул фон Грейму телеграмму, не глядя на генерала. Фюрер прерывисто дышал, лицо его подергивалось от нервного тика. Вдруг он закричал: «Это ультиматум! Грубый ультиматум! Мне довелось все испытать! Ни одна клятва не сдержана, честь больше не в почете! Мне довелось вынести все возможные обиды, все измены, и теперь – худшая из них! Да, уже ничего не осталось. Я прошел через все». Потом, прикрыв глаза, добавил вполголоса: «Я приказал немедленно арестовать Геринга как предателя рейха. Снял его со всех постов, изгнал его из всех организаций».

Но вскоре фюрер взял себя в руки и сообщил фон Грейму, что вызвал его для того, чтобы назначить вместо Геринга главнокомандующим люфтваффе и присвоить звание маршала. Очевидно, фон Грейма об этом назначении можно было поставить в известность простой радиограммой. Теперь же ему требовалось вылететь из Берлина, что было намного труднее, чем прилететь туда. К тому надо было еще найти летчика, который отважился бы это сделать…

На следующий день, 27 апреля, генерал Коллер, которому удалось-таки вылететь из Бехтесгадена, приземлился в Рёхлине и приказал доставить его в штаб ОКВ, расположившийся в бараках, замаскированных в лесу между Рейнсбергом и Фюрстенбергом в 80 километрах севернее Берлина. Там он встретился с Дёницем, Гиммлером, Кейтелем и Йодлем и попытался привлечь их на сторону Геринга, продолжавшего находиться под арестом по обвинению в государственной измене, которой не совершал. Но, то ли из страха перед фюрером, то ли из презрения к свергнутому наследнику, никто не пожелал ему помочь. Гиммлер ограничился замечанием, что это «странное дело», Кейтель, сославшись на занятость, ушел, а Дёниц сказал, что был «уверен в том, что Геринг хотел сделать как лучше», и тоже исчез… Затем Коллер позвонил в рейхсканцелярию, но ему ответили, что фюрера нельзя беспокоить. Зато ему удалось связаться по телефону с фон Греймом. «Я доложил ему о своем прибытии и поздравил с присвоением звания маршала, – вспоминал Коллер. – Потом прибавил, что не могу его поздравить с назначением на должность главнокомандующего люфтваффе, а только выражаю ему по этому случаю сочувствие, поскольку должность очень хлопотная. Он ответил: “Да, тут вы правы”. […] Я сказал ему, что получил по каналу Бормана приказ прибыть к Гитлеру […] и что я намеревался быть в Берлине во второй половине дня или ночью. Грейм ответил: “Мне об этом ничего не известно. […] Все это кажется мне весьма подозрительным, попытаюсь обо всем разузнать. […] А пока вы ни в коем случае не отправляйтесь в Берлин. Во-первых, это лишнее, во-вторых, вы не сможете этого сделать. А если сможете, то уж уйти отсюда вам точно не удастся. Я и сам не думаю, что вырвусь отсюда, мне придется остаться при фюрере. А если мы с вами вдвоем окажемся заперты в бункере, то ситуация станет вообще неуправляемой”».

Действительно, кто-то должен был иметь возможность свободно управлять люфтваффе, точнее, тем, что оставалось от немецких ВВС. Рейхсканцелярия теперь с регулярными интервалами сотрясалась от взрывов снарядов советской артиллерии, и разговаривать там стало почти невозможно. Коллер пообещал фон Грейму сделать все возможное, чтобы тот смог, несмотря ни на что, выбраться из столицы. Фон Грейм ответил ему в паузе между взрывами: «Ладно, попробуйте. […] Но следующей ночью отправляйтесь на юг, иначе все развалится». И в 3 часа 10 минут 28 апреля Коллер вылетел из Рёхлина в направлении Мюнхена, где приземлился в начале седьмого утра. Но из-за дел и заторов на дорогах начальник Генерального штаба люфтваффе, сумевший поспать не больше полутора часов в течение последних трех суток, добрался до Берхтесгадена только к рассвету 29 апреля. А по приезде он узнал новость, которая моментально вывела его из состояния полудремы: Геринг и его окружение убыли из Оберзальцберга в неизвестном направлении…

С 25 апреля пленники находились в 30 метрах под землей в темных, холодных и сырых галереях бомбоубежища в Бергхофе, постоянно ожидая казни. Геринг был изолирован от своих близких. Фриц Гёрнерт вспоминал: «При дрожащем свете свечи эсэсовцы отвели его в один из тоннелей и оставили одного. Они ничем нас не кормили, никого не выпускали […] Мы не могли говорить друг с другом. Там случались такие ужасные сцены, что все плакали, включая мужчин. В конце концов положение стало удручающим». Геринг страдал от одиночества, холода, его беспокоили старые раны и угнетало отсутствие пилюль с паракодеином. Зато у него имелись две ампулы с цианистым калием: он хранил их на крайний случай и время от времени смотрел на них.

Бетонированные галереи не проветривались, и охранники вскоре начали страдать от этого ничуть не меньше пленников. Вскоре всю команду Франка сменило подразделение под командованием штандартенфюрера СС (полковника) Эрнста Брауссе из штаба рейхсфюрера СС Гиммлера. Получил ли Брауссе особые инструкции от своего шефа? Был ли он уже охвачен неуверенностью, проникшей во многие немецкие части после окружения Берлина и встречи американских и советских войск на Эльбе? Как бы там ни было, адъютантов Геринга, его секретаршу, горничную и чету Бюлер эсэсовцы увезли в Зальцбург, а Герингу предложили выбрать новое место заключения… Племянник барона фон Эпенштейна тут же назвал австрийский замок Маутендорф. Именно туда и выехало семейство Герингов в 22 часа 28 апреля. В лимузине, но под надежной охраной.

И Геринг не без удовольствия поменял жизнь приговоренного к смерти пещерного человека на жизнь сельского помещика под домашним арестом. Правда, в замке гуляли сквозняки, зато погреба его были полны, и хозяин щедро угощал штандартенфюрера Брауссе. Тот очень скоро проникся симпатией к знатному господину, к которому вернулась уверенность в себе посреди всеобщего краха и который чувствовал себя способным вести переговоры с американцами, как только ему это будет дозволено. Два других офицера СС тоже не скрывали своего расположения к семейству Герингов. Кроме того, пришедшая вечером 28 апреля новость заставила призадуматься всех: шведская пресса отрыла всему миру, что Генрих Гиммлер при посредничестве графа Бернадотта осуществлял контакты с представителями западных спецслужб с целью заключения сепаратного мира. Это уже на следующий день в осажденном бункере расценили как государственную измену, и Гитлер немедленно лишил Гиммлера звания рейхсфюрера СС. Его первым заместителем был шеф СД Эрнст Кальтенбруннер, но тот из-за занятости не отдал никаких распоряжений насчет Геринга. Зато 30 апреля в Зальцбург и Оберзальцберг пришла радиограмма от Бормана. В ней говорилось: «Обстановка в Берлине ухудшается. Если Берлин падет и мы погибнем, предателей 23 апреля следует немедленно ликвидировать. Вы отвечаете за это честью, головой и жизнью своих близких.

Солдаты, исполните свой долг!» Оберштурмбанфюрер СС Франк лично прибыл в Маутендорф, чтобы вручить это послание штандартенфюреру СС Брауссе. Но тот, посоветовавшись со своими лейтенантами, решил игнорировать радиограмму из Берлина. «Я считал, – сказал Брауссе позже, – что это было бы чистейшее безумие и самое простое убийство. К тому же это было бы неправильно с политической точки зрения. Кто бы ответил за преступления национал-социалистского режима, если бы люди в Берлине и сам Гитлер погибли? Когда мы обсудили этот приказ с Герингом, тот сказал, что не сомневается в том, что приказ мог прийти только от Бормана, но никак не от Гитлера».

В то время, когда в Зальцбург пришла эта зловещая радиограмма, Гитлеру оставалось жить всего несколько часов. Советские войска уже захватили Александерплац, Потсдамерштрассе, Вильгельмштрассе и находились всего в 300 метрах от «фюрербункера». Последняя радиограмма, посланная «генералу Йодлю, начальнику оперативного отдела ОКВ» накануне в 11 часов утра в новую штаб-квартиру ОКВ в Мекленбурге, ясно говорила о растерянности фюрера. Тот спрашивал: «1) Где авангарды Венка? 2) Когда они подойдут? 3) Где 9-я армия? 4) Где корпус Хольште? 5) Когда он подойдет?» Ответ на все эти вопросы можно было сформулировать так: все части, которые не были уничтожены южнее Потсдама и севернее Берлина, отошли на запад, чтобы сдаться в плен американцам или британцам… В этот момент Гитлер уже потерял всякую надежду на спасение: на рассвете 29 апреля[631] он продиктовал секретарше свое «политическое завещание», вторая часть которого начиналась так: «Перед смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и лишаю его всех прав, которыми он пользовался на основании указа от 29 июня 1941 года, а также благодаря моему заявлению в рейхстаге 1 сентября 1939 года. Я назначаю вместо него гросс-адмирала Дёница президентом рейха и верховным главнокомандующим вооруженными силами». Он также исключил из партии и снял со всех занимаемых постов бывшего рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, а затем прибавил: «Геринг и Гиммлер, совершенно независимо от их предательства по отношению ко мне лично, нанесли неизмеримый ущерб стране и всей нации, ведя тайные переговоры с врагом, которые они проводили без моего ведома и против моих желаний, и незаконно пытались присвоить себе власть в государстве…» Сведя, таким образом, счеты с бывшими сообщниками, фюрер принял меры для того, чтобы покончить с жизнью сразу же после появления вблизи рейхсканцелярии первого советского танка. В середине дня 30 апреля пришло сообщение: русские танки уже рядом, – и Гитлер понял, что последний момент наступил…

А тем временем в Берхтесгадене начальник Генерального штаба люфтваффе Коллер пытался решить бесчисленные проблемы: после того как американцы форсировали Дунай между Ульмом и Ратисбоном, ему надо было в срочном порядке эвакуировать авиацию с аэродрома Мюнхен-Рейм, – уже вечером 30 апреля его захватили американские части. Сорок четвертое истребительное соединение, составленное из самолетов Ме-262, передислоцировалось в Зальцбург, дав последний бой американским бомбардировщикам в небе над Ландсхутом и Нойбургом[632]. Коллеру также пришлось задержать под различными предлогами исполнение приказа рейхсканцелярии, уже несколько дней требовавшей задействовать все имеющиеся авиационные силы «в последнем сражении за Берлин»[633]. Он старался также помешать немедленному зачислению в ряды СС содержавшихся под арестом в казармах Зальцбурга адъютантов Геринга, которых Кальтенбруннер хотел заставить оборонять Вену. Коллер организовал поиски нового главнокомандующего люфтваффе фон Грейма, которому удалось выбраться из Берлина утром 29 апреля, но который с тех пор не выходил на связь. Ему приходилось учитывать, что из-за капитуляции 30 апреля в Северной Италии немецких войск под командованием генерала фон Фитингхофа оголялись тылы войск фельдмаршала Кессельринга, находившихся между Брегенцем и Зальцбургом. И, плюс ко всему, ему пришлось возобновить контакты с бывшим рейхсмаршалом. Тот все еще пребывал под арестом, ему грозила смертная казнь, но он уже вновь стал деятельным и высокомерным… Геринг напомнил о себе из Маутендорфа, обвинив Коллера в том, что тот его покинул: он передал его секретарю послание такого содержания: «Если Коллер не свинья и если в нем есть еще хотя бы капля приличия, он должен явиться ко мне завтра утром».

Не следовало так обращаться с начальником Генерального штаба, который, разрываясь с делами, вот уже неделю старался доказать невиновность Геринга и добиться его освобождения! Но в тот момент Коллер решил не оставлять штаб и не тратить целые сутки на поездку в Маутендорф по узким и обледенелым дорогам. Потому что помимо своих обязанностей он исполнял еще и обязанности нового главнокомандующего авиацией Риттера фон Грейма, который так и не объявился, а также обязанности советника главнокомандующего Западным фронтом Кессельринга. А тот все еще не мог определиться, сражаться ли до последнего солдата или капитулировать, поскольку ждал распоряжений из Берлина. Но оттуда уже никаких распоряжений не могло последовать… Поэтому Коллер ограничился тем, что направил в Маутендорф стоявшую в Радштадте моторизованную роту люфтваффе, приказав ее командиру обеспечить оборону замка.

На другой день, 1 мая, в 14 часов генерал Коллер получил удивительное известие, переданное по рации ОКВ из Берхтесгадена: фюрер покончил с собой, его преемником назначен гросс-адмирал Дёниц…[634] Вечером того же дня эта новость пришла в Маутендорф. «Я легла рано, – вспоминала впоследствии Эмма Геринг. – […] Я еще не успела заснуть, как к моей кровати подошел муж и сказал: “Адольф Гитлер мертв”. Наступила странная тишина. […] После продолжительной паузы муж принялся со стоном повторять: “Теперь я уже никогда не смогу объяснить ему, что был верен ему до конца”. Некоторое время мне казалось, что он потерял разум». На самом деле Геринг потерял способность мыслить самостоятельно. И уже давно. А его слова, сказанные жене, выдавали в нем человека, лишившегося источника влияния… Подумал ли он при этом хотя бы на секунду о 69 623 погибших или пропавших без вести, о 27 294 раненых или покалеченных летчиках его люфтваффе, которые пожертвовали собой ради химерического идеала буйно помешанного вождя? Если так, то он явно не поделился этими мыслями со своим окружением…

В это же самое время к Коллеру явился нежданный гость. «В 18 часов […] явился какой-то изможденный и покрытый пылью человек, – вспоминал генерал. – Он представился: штандартенфюрер Брауссе, командир подразделения СС, которое осуществляет надзор за Герингом в Маутендорфе. Он тридцать шесть часов добирался оттуда в Берхтесгаден. […] Брауссе сказал, что ему в некоторой степени симпатичен его пленник, что на него произвели впечатление его высказывания. Он тоже считал, что Геринга оговорили. Потом спросил: “Что вы намерены предпринять, господин генерал?” Я уклонился от прямого ответа […], а затем Брауссе снова спросил: “Вы ведь не собираетесь освободить Геринга силой? У вас больше солдат, чем у меня…” На это я сказал: “Не хочу рисковать ради освобождения трупа”. Брауссе снова произнес: “Я был бы вам за это очень признателен, потому что в случае нападения извне я не смог бы отвечать за действия каждого моего подчиненного. Но если вы, господин генерал, гарантируете мне, что не собираетесь ничего предпринимать, я гарантирую вам, что с Герингом ничего не случится, что я защищу его и все его окружение. И прошу вас, сделайте все возможное, чтобы он получил свободу”. Именно это и собирался сделать Коллер. Позвонив фельдмаршалу Кессельрингу, он попросил того предоставить свободу неудобному для всех пленнику. Кессельринг, как главнокомандующий и старший по званию из всех высших офицеров на юге Германии, имел, конечно, достаточно полномочий, чтобы сделать это. Но свинцовый колпак национал-социализма еще не был снят, и фельдмаршал ответил Коллеру, что не имеет права принимать никаких решений без указания нового руководства рейха. Но он все же запретил начальнику охраны СС исполнять смертный приговор, вынесенный Герингу и его семье.

Гросс-адмирал Дёниц, который 3 мая перенес свою ставку из Плёна во Фленсбург у границы с Данией, не имел времени заниматься судьбой Германа Геринга: на него наседали британские войска, назначение преемником фюрера застало его врасплох. Да и само это назначение было юридически спорным[635]. Власть Дёница выглядела шаткой[636], а поле для маневра у него было крайне ограниченным. Считая, что не имеет к нацистским преступлениям никакого отношения, он надеялся договориться о почетной капитуляции с англичанами и американцами и помочь сдаться им в плен как можно большему числу немцев, чтобы уберечь их от русских. В этом деле, весьма деликатном с учетом сложившихся обстоятельств[637], новому президенту рейха вовсе не нужно было появление на сцене настолько скомпрометировавшей себя фигуры, как Герман Геринг. К тому же рейхсмаршал всегда выказывал по отношению к нему вельможное презрение и продолжал считать именно себя законным преемником Адольфа Гитлера…

Поэтому ответ из Фленсбурга задерживался, а Геринг продолжал в своем замке сгорать от желания сыграть заметную роль в решающих событиях, развивавшихся далеко оттуда, между Реймсом и Гамбургом. Утром 4 мая генерал Коллер послал адъютанта Геринга фон Браухича[638] к фельдмаршалу Кессельрингу с новой просьбой освободить Геринга. Фельдмаршал тщетно попытался связаться с новым правительством, а затем пообещал, что если не получит ответа в ближайшие двое суток, то сам освободит из-под стражи бывшего главнокомандующего люфтваффе.

Накануне Дёниц направил адмирала фон Фридебурга в Гамбург, желая начать переговоры с маршалом Монтгомери. Переговоры закончились вечером 4 мая подписанием акта о частичной капитуляции всех немецких сухопутных войск, авиации и военного флота, находившихся на северо-западе Германии, в Голландии и Дании. После этого фон Фридебург вылетел в Реймс, где находилась штаб-квартира генерала Эйзенхауэра. Но там переговоры прервались уже во второй половине дня 5 мая, потому что главнокомандующий американскими войсками и слышать не желал о частичной капитуляции. Он потребовал от немцев полной и безоговорочной капитуляции на всех фронтах, включая Восточный. И тогда утром 6 мая гросс-адмирал Дёниц направил в Реймс генерала Йодля, наделив того всеми необходимыми полномочиями.

А тем временем американские и французские войска дошли до Берхтесгадена, и ОКВ на юге перенесло свой штаб в Цель-ам-Зее. Вскоре за ним последовали ОКЛ и начальник Генерального штаба Коллер. Он как мог старался ограничить разрушения, сопутствующие последним битвам. Ему также нужно было отыскать своего начальника, маршала Риттера фон Грейма, который ходил на костылях по какой-то баварской деревушке вместе с Ханной Рейч, обсуждая с ней химерические планы партизанской войны и подумывая о самоубийстве. Наконец, Коллеру требовалось организовать охрану своего бывшего начальника, разжалованного рейхсмаршала, которого Кессельринг недавно освободил из-под ареста своим приказом[639]. Шестого мая Коллер записал в своем дневнике: «Я должен увезти Геринга из Маутендорфа, так как есть опасность, что русские схватят его раньше американцев. Майор Зандман предложил перевезти его в Фишхорн на берегу озера Целлер […] и разместить в замке, принадлежащем как будто брату Фегелейна»[640]. Тот, конечно, отказался укрывать «предателя», но его честолюбие никого не тронуло: люфтваффе конфисковало его замок, после чего Герингу предложили покинуть Маутендорф и немедленно перебраться в Брук неподалеку от Цель-ам-Зее, где располагался замок Фишхорн[641].

Но с Германом Герингом все и всегда было непросто: теперь он отказался покидать Маутендорф, стал изображать из себя жертву остракизма и принялся настаивать на непременном своем участии в проходивших переговорах с западными союзниками. Шестого и седьмого мая все это нашло выражение в эпистолярном бреду огромного размаха. Первым адресатом Геринга стал адмирал Дёниц.

«Гросс-адмирал! Известно ли вам о той интриге, касающейся безопасности страны, которую вел против меня рейхсляйтер Борман, желая меня уничтожить? […] Все принятые в отношении меня меры осуществлялись на основании присланной Борманом радиограммы. […] Несмотря на мои требования, никто меня не допросил, а все мои попытки оправдаться были отклонены. Рейхсфюрер СС Гиммлер сможет вам подтвердить всю нелепость и размах этой интриги. Я только что узнал, что вы намерены направить Йодля к Эйзенхауэру для начала переговоров. Считаю, что в интересах страны целесообразно было бы, чтобы я параллельно с официальными переговорами Йодля смог неофициально встретиться с Эйзенхауэром для прямой беседы между двумя маршалами. Мои успехи в проведении всех переговоров за границей, которые мне поручал фюрер перед войной, ярко свидетельствуют о том, что я могу создать благоприятную атмосферу для переговоров Йодля. Кроме того, британцы и американцы продемонстрировали […] – это следует из заявлений их государственных деятелей в последние годы, – что они расположены ко мне более благоприятно, чем ко всем другим политическим руководителям Германии»[642].

Герман Геринг ни в чем не сомневался… Именно поэтому он написал два других письма «маршалу» Эйзенхауэру. Первое начиналось так:

«Ваше превосходительство! 23 апреля, как самый старший по званию высший офицер немецкой армии, я принял решение установить контакт с вами и сделать все от меня зависящее, чтобы обсудить основу соглашения, которое позволило бы остановить дальнейшее кровопролитие… В этот же день эсэсовцы арестовали меня вместе с семьей и моим окружением в Берхтесгадене, но не выполнили приказа о нашем уничтожении… И только сегодня я вновь обрел свободу в силу обстоятельств и благодаря вмешательству моих солдат из состава авиации.

Несмотря на все то, что произошло во время моего пребывания под арестом, прошу вас, Ваше превосходительство, принять меня, не беря на себя никаких обязательств, и позволить мне поговорить с вами как солдат с солдатом. И прошу вас предоставить мне пропуск для этой встречи и согласиться на то, чтобы я разместил мою семью и мое окружение под защитой американцев…»

Во втором письме Эйзенхауэру Геринг предлагал провести встречу в замке Фишхорн около Цель-ам-Зее, том самом, где его с нетерпением ожидал офицер для поручений генерала Коллера. Третье письмо содержало просьбу к командиру 36-й американской дивизии передать два предыдущих письма генералу Эйзенхауэру, Геринг также просил обеспечить его защиту в будущей резиденции в Фишхорне. Передать письма американцам он поручил своему адъютанту фон Браухичу. После этого Геринг задержался в замке своего детства под предлогом того, что должен дождаться там ответа американцев.

В 2 часа 41 минуту 7 мая 1945 года Йодль от имени германского командования наконец подписал в ставке Эйзенхауэра в Реймсе условия безоговорочной капитуляции всех немецких вооруженных сил, которая вступала в силу 9 мая в 00 часов 00 минут. Акт о капитуляции содержал фразу о том, что «все силы, находящиеся под германским контролем, должны прекратить активные боевые действия в 23 часа 01 минуту по центральноевропейскому времени 8 мая 1945 года»[643]. В 8 часов утра 8 мая заместителю командира расположенной в австрийском городе Куфштайн 36-й пехотной дивизии США, прозванной «Техасской», бригадному генералу Роберту Стэку, к его огромному удивлению, передали два письма, адресованные генералу Эйзенхауэру. Их доставил полковник Бернд фон Браухич, сын бывшего командующего сухопутными силами Германии. Посланец намеревался отдать письма лично генералу Эйзенхауэру. Роберт Стэк, старый вояка, седой и импозантный, прошел со своей дивизией с боями от юга Италии до севера Австрии и был не из тех, кто слушает сказки. Прочитав письма, он доложил о них своему командиру, дивизионному генералу Джону Э. Далквисту, а затем спросил у молодого немецкого полковника, намерен ли Геринг сдаться. Фон Браухич дал утвердительный ответ и указал место, где должен находиться рейхсмаршал. Стэк вызвал взвод разведчиков, и в 10 часов утра десять джипов и легких бронированных разведывательных машин тронулись в путь вслед за машиной Стэка и автомобилем фон Браухича, который установил на капоте белый флаг[644].

Эта экспедиция была небезопасной, потому что от Кицбюэля американцам предстояло проехать 30 километров по территории противника. Но немецкие солдаты на пропускных пунктах на дорогах и на перевале Турн не жаждали столкновений, а присутствия в колонне полковника фон Браухича оказалось достаточно, чтобы они успокоились. Поэтому к полудню колонна без труда добралась до замка Фишхорн неподалеку от городка Цель-ам-Зее. Но там ситуация осложнилась. «Когда мы прибыли в замок, – написал впоследствии генерал Стэк, – нас встретили два офицера СС, полковник и майор. Один походил на гангстера, а другой на садиста. Замок бал занят остатками дивизии СС “Флориан Гайер”, жестоко потрепанной в России. […] Когда фон Браухич спросил, где находился Геринг, полковник СС ответил, что он не имеет об этом ни малейшего понятия, что он ничего не слышал о капитуляции и что его дивизия сдаваться в плен не намерена. Разговор начал принимать нежелательный оборот, и я велел своему сержанту-переводчику прервать его и сказать, что хочу немедленно получить бутылку вина и как можно скорее пообедать. […] Фон Браухич нашел телефон и принялся разыскивать Геринга. […] Шли часы, но немецкая телефонная сеть была в таком плохом состоянии, что ему никак не удавалось с ним связаться».

В это же время генерал Коллер записал в своем дневнике: «Мне позвонил из Фишхорна майор Зандман и сообщил, что туда прибыл на десяти джипах отряд американцев в количестве тридцати человек во главе с неким генералом Стэком. Они приехали, чтобы взять Геринга под свою защиту. Генерал возмущался тем, что Геринг все еще находится в Маутендорфе, хотя сам же сообщил в письме, направленном в ближайшую американскую дивизию, что будет ждать в Фишхорне. Я дал указание Зандману успокоить нежданных гостей и предложить им перекусить. Потом позвонил в Маутендорф, где мне сообщили, что Геринг принял решение остаться на месте. Я сказал, что об этом не может быть речи, что он сам назначил американцам встречу в Фишхорне и что ему следует туда явиться немедленно». Геринг с ворчанием велел уложить багаж, надел свой серо-жемчужный мундир, на котором было «всего» пять медалей, и выехал из Маутендорфа с женой и ребенком на своем сверкающем бронированном «мерседесе». За ним последовали около двадцати машин, в которых находились его свояченица, его племянники и племянницы, чета Бюлеров, гауляйтер Баварии[645], адъютанты, кормилица, сиделка, врач, интендант, слуги, повара и охранники – всего 75 человек! Колонну замыкали два грузовика, доверху наполненные багажом…

В замке Фишхорн закуска не смогла унять нетерпение генерала Стэка. Он вспоминал: «Примерно в 17 часов я начал нервничать и спросил у полковника фон Браухича, знает ли он, где может находиться Геринг или, по крайней мере, каким маршрутом он может двигаться. Браухич ответил утвердительно, и мы выехали навстречу Герингу. Я оставил полвзвода в замке, взяв лишь джип моего адъютанта и свой автомобиль. Мы направились на юго-восток, снова преодолев перевал, и спустились в Радштадт. […] Проехав через этот город, мы еще около восьми километров двигались на виду немецких войск, устроивших привал вдоль дороги».

Проехав около часа в северо-западном направлении по обрывистой и заснеженной дороге, колонна Геринга тоже приблизилась к Радштадту, где попала в гигантский затор[646]. Офицеры одного из полков люфтваффе узнали своего рейхсмаршала и долго его приветствовали. Потом колонна Геринга медленно продолжила движение к Цель-ам-Зее. Было уже около половины шестого дня, как вдруг шофер Шульце схватил Геринга за руку и крикнул: «Господин рейхсмаршал, вот и американцы!» Эмма Геринг с волнением вспоминала этот момент, которого столь боялись и столь долго ждали: «Американский генерал остановил свою машину и вышел из нее. […] Это был пожилой человек высокого роста, назвавшийся Стэком. Он протянул мужу руку».

Капитан Герольд Л. Бонд, адъютант генерала Стэка, подробно рассказал, как состоялась встреча: «Дверца “мерседеса” открылась, и из машины […] вылез плотный рейхсмаршал Герман Геринг. […] Его тут же окружили около пятидесяти офицеров люфтваффе различных званий, выскочившие из других машин. Жена Геринга тоже вышла из машины, а внутри шикарного лимузина я увидел плачущую девочку. […] Генерала Стэка Герингу представил его адъютант [фон Браухич]. Генерал спросил Геринга: “Вы говорите по-английски?” Тот ответил, что понимает английский лучше, чем говорит по-английски[647]. Затем через переводчика нацистский лидер извинился за то, что не надел более подобающую случаю форму. И пояснил, что американские бомбардировщики разрушили Берхтесгаден, из-за чего он лишился большинства своих мундиров и наград. Нас с генералом рассмешил этот приступ тщеславия, а жена Геринга зарыдала. Геринг тут же наклонился к ней и нежно ущипнул ее за щеку. Она сделала огромное усилие над собой, чтобы улыбнуться, а через минуту уже взяла себя в руки. Потом генерал объяснил Герингу, что мы намерены предпринять: он должен проследовать за нами в замок, где мы оставили своих людей. Поскольку время было позднее, мы там и переночуем. […] Геринг хотел встретиться с Эйзенхауэром, он поинтересовался, будет ли у него такая возможность. Генерал ответил, что ничего об этом не знает, хотя это было не совсем так, но в тот момент он предпочел дать Герингу возможность самому делать открытия».

Но главное, чего желал Геринг, свершилось: он и его родные были теперь под защитой американцев. Длинная колонна снова двинулась в сторону Брука, куда и прибыла вечером 8 мая[648]. Добравшись до Фишхорна, генерал Стэк и Геринг стали свидетелями небывалой картины: у въезда в замок рядом стояли на посту американский солдат и эсэсовец! Находившийся в замке майор Зандман доложил генералу Коллеру: «Геринг и его сопровождающие явно чувствуют большое облегчение, у них радостное настроение. По прибытии сюда женщины из его окружения расцеловались и поздравили друг друга со спасением[649]. Геринг обменивается шутками с американскими солдатами».

На самом деле, разведывательный взвод «Техасской дивизии» устроил пленникам дружественный прием, а генерал Стэк отвел им третий этаж замка, где было довольно комфортно. Геринг даже перед ужином смог воспользоваться ванной. Спустя сорок пять минут после начала водных процедур в дверь ванной комнаты постучал молодой американский офицер. Он сказал: «Поторопитесь, вас ждут фотографы!» Геринг снова почувствовал себя звездой. «Ах да, фотографы, разумеется!» А поскольку не бывает звезд без капризов, начальнику Генерального штаба люфтваффе Коллеру, который отчаянно хотел увидеть своего бывшего шефа, сообщили, что «Геринг не может принять его сегодня вечером, потому что сейчас он одевается, затем у него будет разговор с американским генералом, после чего они отужинают. Лучше всего было бы встретиться завтра, а в котором часу – станет известно позже». Затем Геринг спустился в парадном мундире с двумя рядами наград, готовый отвечать на вопросы прессы, и принялся позировать фотографам на фоне флага штата Техас. Ужин прошел оживленно, вина было выпито достаточно, и рейхсмаршал не преминул рассказать о своих многочисленных подвигах. Той ночью, вернувшись в свою комнату, он сказал себе, что в общем-то поражение штука довольно сносная. Поскольку самомнение его не имело пределов, он даже подумал, что очень скоро сможет встретиться с генералом Эйзенхауэром…

Боевые действия по всей Германии прекратились в одиннадцать часов вечера, но действительно, ничто хорошее не происходит без плохого: входя в замок, Геринг неприятно удивился, встретив там штандартенфюрера СС Вальдемара Фегелейна, который точно не был его другом. И он начал опасаться за собственную безопасность. Генерал Стэк, забравший все оружие у людей, которые сопровождали рейхсмаршала, согласился вернуть четыре автомата и поставить на ночь часового у дверей его комнаты. Им стал лейтенант Джером Шапиро. И день закончился столь же гротескно, как и начался: бывшего преемника Гитлера, второго человека Третьего рейха теперь охранял от эсэсовцев лейтенант-еврей!

Утром 9 мая Герингу предстояло отправиться в Китцбюэль в штаб 36-й пехотной дивизии США. Но прежде он позавтракал вместе с генералом Стэком, который впоследствии написал: «Я сказал адъютанту Геринга, что хочу видеть рейхсмаршала у себя в кабинете в 9 часов утра. Адъютант возразил, сказав, что Геринг всегда поздно встает и что лучше назначить встречу на 11 часов. На что я ответил: “Завтра утром ему придется встать пораньше. Я хочу его видеть у себя в 9 часов”. Он явился точно в указанное время. Геринг боялся, что его могли схватить русские, австрийские коммунисты или эсэсовцы, которые потом убили бы его без колебаний. В то утро я стал расспрашивать его об Альпийском редуте. Наши разведывательные службы, в том числе и в Главном штабе Союзных экспедиционных сил, были уверены в том, что решившие бороться до конца нацистские фанаты построили подземные заводы, ангары, арсеналы с оружием и пр. в Австрийских Альпах, что они готовились дать последний бой, который мог продлиться годы. Но Геринг опроверг эти предположения, сказав, что такой план рассматривался в прошлом году, но для его реализации не было сделано абсолютно ничего. Это оказалось правдой. Наши разведслужбы полностью опростоволосились с этим делом».

Рейхсмаршал был в прекрасном настроении и продолжил говорить, рассказав в мельчайших подробностях о своих злоключениях в течение последних двух недель. На сей раз он нашел слушателя внимательного, но отнюдь не простодушного. «Геринг явно не подозревал, что его будут считать военным преступником, – написал генерал Стэк. – Когда я с ним распрощался и предупредил, чтобы он был готов выехать через полчаса, он обратился к моему сержанту-переводчику: “Спросите у генерала Стэка, должен ли я иметь мой пистолет или парадный кортик при встрече с генералом Эйзенхауэром”. Я знал, что он никогда не встретится с главнокомандующим союзными войсками, и тогда я произнес на немецком языке: “Мне на это совершенно наплевать!”[650] Геринг чуть не подпрыгнул, впервые поняв, что я говорю по-немецки».

Впрочем, бывшему рейхсмаршалу предстояло сделать еще много открытий. Но, продолжая оставаться оптимистом, он радостно сказал своему слуге: «Все хорошо, Роберт, я еду на встречу с генералом Эйзенхауэром…» Прощаясь с женой, Геринг сказал: «У меня хорошее предчувствие, Эмма, а у тебя?» – «Да! Да!» – ответила она после некоторого раздумья, когда он уже направлялся к машине. Колонна автомобилей, в которых помимо Геринга с водителем находились полковник фон Браухич, капитан Янсен и слуги, обязанные присматривать за чемоданами рейхсмаршала, выехала в северо-западном направлении и около полудня прибыла в Китцбюэль. Машины остановились перед «Гранд-отелем», где расположился командир 36-й дивизии генерал Джон Э. Далквист. Он пригласил Геринга отобедать с ним. После обеда Геринг не смог устоять перед соблазном выйти на балкон с бокалом шампанского в руке. Это стало сенсацией для фотографов, но было плохо воспринято общественным мнением в Америке и верховным главнокомандующим экспедиционными силами. Разговор же с Далквистом и его офицерами складывался как нельзя лучше, несмотря даже на то, что у американского генерала сложилось мнение, будто Геринг раздражен тем, что его встреча с Эйзенхауэром задерживается.

Карта 18

Дороги плена, 23 апреля – 12 августа 1945 г.

Десятого мая Герингу пришлось снова отправиться в путь: его увозили из Австрии в Аугсбург, где располагался штаб 7-й армии США. Слуга Роберт, который сопровождал грузовик с чемоданами до аэропорта, увидел, что его хозяин в момент посадки в самолет выглядел обеспокоенным. «”Что-то тут не так, – сказал он мне, – вспоминал Роберт. – Ни американского эскорта, ни офицера сопровождения!”» И никакой церемонии прощания.

На пассажирское место легкого самолета «Пайпер каб» толстого маршала пришлось буквально заталкивать. Когда оказался в Аугсбурге, Геринг встревожился еще больше: никакой группы встречающих, никакого замка, никакого шикарного отеля. Его доставили в бывший рабочий городок на окраине Аугсбурга, переоборудованный в лагерь для военнопленных. Адъютант и слуга разместились вместе с ним в двух комнатушках без ванной комнаты и туалета. Дверь выходила в темный коридор, возле нее стоял огромный негр с ружьем с примкнутым штыком[651].

«Хозяин несколько часов ходил из стороны в сторону по маленькой комнате, – вспоминал слуга Роберт. – “Эйзенхауэр…” – прошептал он два или три раза. Он все еще надеялся встретиться с верховным главнокомандующим победивших союзных армий».

За неимением этой возможности он успел переговорить со всеми американскими высокопоставленными военными, которые находились в этом секторе, – с командующим 7-й армией генералом Патчем, с командующим стратегической авиацией генералом Шпаацом и с командующим 9-й воздушной армии генералом Ванденбергом. Они разговаривали как профессионалы, в основном обсуждали технические вопросы, а именно: летно-технические характеристики самолета Ю-88, боевые построения авиации в ходе битвы за Англию, эффективность точечных бомбометаний, сравнительные характеристики 55-миллиметровых и 76-миллиметровых зенитных пушек, технические характеристики реактивного самолета М-262… В какой-то момент генерал Шпаац спросил у Геринга, не мог ли тот дать какие-нибудь советы по улучшению организации американской боевой авиации. Геринг с улыбкой сказал: «Вы меня спрашиваете, как применять вашу военную авиацию?» В тот момент он очень хорошо себя чувствовал в роли конферансье, но вскоре ему пришлось расплачиваться за фанфаронские выходки в Фишхорне и Китцбюэле: генерал Эйзенхауэр распорядился, чтобы с Герингом впредь обращались как с обычным военнопленным. Для начала американцы строго ограничили время его появления на публике, а затем у него отобрали маршальский жезл и заставили снять ордена, эполеты и аксельбанты, а также золотое кольцо с бриллиантом.

Поэтому на следующий день бывший рейхсмаршал появился перед журналистами союзников в саду одной из вилл в окрестностях Аугсбурга в сопровождении усиленной охраны и в довольно невзрачном мундире. Он спокойно отвечал на вопросы, но при этом сильно потел и постоянно вытирал лоб. «Нет, Гитлер не оставил документа, где бы указывалось, что меня должен заменить Дёниц». «Я напомнил Гитлеру о том, что он сам же написал в “Майн Кампф” относительно войны на два фронта […], но он предполагал, что сможет разгромить Россию до конца года, оставить там небольшие силы и продолжить войну на западе». «Больше всего Гитлера расстраивало то, что он никак не мог договориться о сотрудничестве с Англией». «Я понял, что мы проиграли войну, сразу же после высадки союзников во Франции в июне 1944 года […], но Гитлер отказывался это понимать. И приказал, чтобы ему на это даже не намекали». «Когда я увиделся с ним последний раз 20 апреля, у Гитлера что-то было с головой, он был явно нездоров». На вопрос о концентрационных лагерях бывший преемник Гитлера постарался ответить уклончиво: «Я никогда не был настолько близок с Гитлером, чтобы он высказал мне свое мнение на этот счет…»

Но настоящий допрос проходил без посторонних глаз: Геринга расспрашивали майор Кубала и майор Эванс[652], офицеры разведки авиации сухопутных сил США. Им он рассказал во всех подробностях о проблемах, которые возникли у люфтваффе в ходе войны, и о возраставшем неверии фюрера в авиацию[653]. Но, предоставив ему возможность говорить свободно, разведчики проявили довольно слабый интерес к его историческим экскурсам. Они хотели как можно скорее получить от него всю возможную информацию, которая могла быть использована для ведения воздушной войны с японцами, которая на тот момент достигла разгара. Поэтому интересовались, не передавали ли немцы японцам чертежи реактивного самолета Ме-262, как точечные бомбардировки союзников повлияли на немецкую авиационную промышленность, имела ли Япония ракеты «Фау-1» и «Фау-2», и задавали множество других вопросов. Между пленником и офицерами американской разведки установились профессиональные, человеческие и поверхностно дружеские отношения. Дошло даже до того, что майор Эванс согласился съездить в Фельденштейн, чтобы навестить Эмму Геринг и успокоить ее относительно судьбы мужа[654].

После Аугсбурга был Висбаден, где Геринг провел целую неделю в центре дознания 7-й американской армии. Майор Кубала написал отчет по итогам допросов Геринга. Там говорилось: «[Геринг] отнюдь не является комической фигурой, как его представляют американские газеты. Он неглуп и не похож также на простодушного простака вроде Фальстафа (персонажа комедий Шекспира), с которым его часто сравнивали англичане. Этот человек способен проявлять холодное спокойствие и расчетливость, и его ни в коем случае нельзя недооценивать. […] Он не лишен актерского таланта и не заставил бы скучать свою публику. Его тщеславие граничит с патологией». Другой офицер это подтверждает: «[Геринг] великий актер и профессиональный лгун, прячущий в рукаве несколько козырей, которые могут ему позволить торговаться, когда в этом возникнет необходимость. […] Он совершенно искренне уверен в том, что никогда и никому не подписывал смертный приговор и никого не отправлял в концентрационный лагерь – кроме случаев “военной необходимости”».

Действительно, Геринг отвечал уклончиво, часто лгал, много хвалился и лишь иногда говорил правду. Радуясь тому, что ему редко возражали, он начал думать, что ему удалось ввести в заблуждение дознавателей. Конечно же это было иллюзией. В Висбадене и Аугсбурге офицеры терпеливо его выслушивали только для того, чтобы вызвать к себе доверие, расположить Геринга к откровенности, записать его высказывания и представить их высшему руководству. Затем другие люди все это оценивали, анализировали правдивость высказываний Геринга и обращали их против него же. Но вечером 21 мая Геринг вернулся с одного из допросов в состоянии крайнего возбуждения. «Роберт, – обратился он к слуге, – ну, наконец-то! Я вылетаю на встречу с генералом Эйзенхауэром!» И немедленно велел укладывать чемоданы. «Мои таблетки, Роберт, не забудь положить мои таблетки!» – сказал он. Потом добавил: «Слушай, я получил разрешение взять с собой одного человека из моего окружения. Браухич там мне не понадобится, и я попросил, чтобы со мной полетел ты».

На рассвете 22 мая Геринг и его камердинер на легкомоторном самолете вылетели в неизвестном направлении[655]. «Куда мы летим?» – спросил Геринг у американского летчика. Помолчав, тот ответил: «Сожалею, но этого я вам сказать не могу…» Геринг снова спросил: «Меня поместят в гостиницу?» – «Конечно, конечно!» – ответил пилот с раскатистым акцентом жителя юга США. «Все будет хорошо, Роберт…» – пробормотал Геринг, стараясь прежде всего успокоить самого себя. Но когда самолет приземлился, вместо почетного караула Геринга встретили американские военные полицейские в белых касках, вооруженные автоматами. Сержант указал на стоявший в конце взлетной полосы грузовик с брезентовым верхом и коротко приказал: «Пошли!» Геринг с трудом забрался в кузов, за ним поднялись двое военных полицейских. Они затолкали его в угол и крикнули водителю: «Поехали!» Всю дорогу американцы молча жевали жевательную резинку. Геринг еще не знал, что оказался в Люксембурге…

Пилот самолета не обманул: Геринга высадили из грузовика у отеля «Палас» в Мондорфе, что в 18 километрах от города Люксембург. Однако в номерах отсутствовало освещение, паркет был выломан, вместо стекол в окнах стояли решетки, из мебели имелись только самые необходимые предметы. Слуга Геринга заключил: «Тюремная камера и то была бы предпочтительнее!» Он вспоминал: «Геринг мне сказал: “Они у меня отобрали все. […] Я отдал им одну из капсул… Знаешь, другую я оставил при себе!” Они также забрали несколько тысяч таблеток, а я-то знал, как они ему были необходимы!» Но полковник Эндрюс, комендант гостиницы-тюрьмы, которую американцы называли «жестянкой для мусора», этого знать не пожелал. «Когда Геринга привезли ко мне в Мондорф, – сказал он позже, – он представлял собой нечто вроде скулящей эктоплазмы с двумя чемоданами, наполненными таблетками паракодеина. Я их забрал и передал медикам»[656].

Помимо бытовых неудобств, Герингу пришлось терпеть физическое недомогание, потому что американский военный врач майор Дуглас М. Келли начал уменьшать принимаемую им дозу паракодеина[657]. Его лишили слуги, изолировали от внешнего мира. К нему не приходили известия о его семье. Охранники называли его между собой «куском сала»[658], Геринга посадили на скудный паек, поскольку тот же доктор Келли решил заставить его сбросить вес. Впоследствии Келли вспоминал: «Во время ареста он весил 127 килограммов. […] Когда я ему сказал, что он мог бы произвести на суд более выгодное впечатление, если бы немного похудел, Геринг согласился с этим и начал питаться более умеренно[659]. […] В обмен на это он попросил, чтобы немецкие военнопленные подогнали по фигуре его форму. Мы согласились с этим, но не потому, что нам был так важен его внешний вид, а потому, что его брюки, если их не ушить, стали бы спадать с него».

Уже 23 мая к бывшему рейхсмаршалу присоединились другие высокопоставленные военные и функционеры НСДАП, включая членов недолговечного «фленсбургского правительства»: Дёниц, Шверин фон Крозигк, Шпеер, Штуккардт, Вагнер, Вегенер, фон Фридебург. А также Кейтель, Йодль, Кессельринг, Риббентроп, Брандт[660], Розенберг, Франк, Функ, Даррэ, Лей, Кальтенбруннер, Далюге, Штрейхер, фон Папен и Ламмерс. Но Геринг считал себя намного выше этих людей и возмутился, оказавшись в их компании. Рейхсмаршал и преемник Гитлера так и не согласился с тем, что его лишили этих званий, и поэтому был в очень натянутых отношениях с гросс-адмиралом Дёницем. «Между новым главой государства и разжалованным наследником шла тайная война за лидерство и руководство группой заключенных, – написал впоследствии Альберт Шпеер. – Не сумев достичь согласия, эти двое начали избегать друг друга, каждый председательствовал за своим столом в столовой. Геринг особенно заботился о том, чтобы сохранить свое положение».

Американцы очень скоро это заметили, тем не менее горделивый экс-рейхсмаршал оказался для них «трудным клиентом». Почти три месяца постоянно шли допросы, повторявшиеся от шести до восьми раз в день, но моральный дух Геринга был непоколебим[661]. Его ответы на вопросы доказывали, что он до пугающего точно помнил все подробности, сохранил боевитость, определенный юмористический настрой. И совершенно не осознавал свою ответственность за трагедию двенадцати прошедших лет. Правда, наивность или неведение некоторых дознавателей иногда давали ему возможность выставить себя в хорошем свете. Так было, например, 25 июня. Лейтенант Эрбер Дюбуа спросил Геринга:

«Известно ли вам, что Гитлер, Гиммлер и Геббельс мертвы?

Ответ: Да.

Вопрос: Вы – единственный, оставшийся в живых?

Ответ: Все зависит от того, как на это посмотреть… Но осталось еще много живых нацистов…

Вопрос: Кто были вашими соперниками в борьбе за власть?

Ответ: Гиммлер, а позже Борман.

Вопрос: Они оба мертвы?

Ответ: Какая разница. Я только отвечаю на ваш вопрос.

Вопрос: Вы – последний из крупных нацистских руководителей. Как вам удалось остаться в живых?

Ответ: Это – случай…

Вопрос: Вы считаете себя умеренным политиком гитлеровского режима?

Ответ: Я всегда был умеренным.

Вопрос: Не потому ли вы остались в живых?

Ответ: Нет, не думаю, все вполне могло случиться с точностью до наоборот…»

Его долго расспрашивали о четырехлетнем плане, и Геринг, всегда выглядевший дилетантом в вопросах экономики и почти забросивший свой комиссариат с 1942 года, оказался в состоянии сообщить бесценные и поразительные сведения о механизме управления, методах работы, распределении ответственности и результатах работы предприятий химической промышленности, предприятий по добыче нефти и шахт, входивших в концерн «Герман Геринг Верке». А также сведения о военных заводах, которые три года назад перешли в ведение Шпеера. Его показания относительно различных операций с финансами и счетами, которые он называл по памяти, оказались столь же точными. Но становились весьма туманными, а зачастую ложными, когда речь заходила о его собственных финансах. Он был необычайно красноречив, говоря о внешней политике и военной стратегии Третьего рейха, пусть даже его рассказы были полны бахвальства и преувеличений. Примером этому может служить допрос, проведенный 25 июня майором Кеннетом В. Эшлером из исторического отдела американской армии.

«Эшлер: Что лично вы думали о нашем военном потенциале?

Геринг: Я полагал, что Соединенные Штаты в состоянии быстрее развить авиацию, нежели сухопутные силы, и всегда говорил о возможном росте силы США благодаря их передовым технологиям и мощному экономическому потенциалу. […]

Эшлер: Кто разрабатывал этот план [предусматривавший захват Гибралтара]?

Геринг: У его истоков стоял я. […] Потеря Гибралтара могла бы вынудить англичан запросить мира. То, что этот план не был реализован, стало одной из главных ошибок войны.

Эшлер: Входило ли в ваши планы взятие Дакара?

Геринг: Наш план предусматривал захват всей Северной Африки с целью лишения противника всякой возможности проникновения в район Средиземного моря. […] Дакар, который находится намного южнее, не мог представлять реальной опасности для Средиземноморья. Мы могли бы также захватить Кипр. Я выступал за это сразу же после падения Крита. Мы могли бы так же легко захватить и Мальту»[662].

Вот еще один пример бахвальства Геринга.

«Вопрос: Здесь длинный список медалей, иностранных наград и пр. на целых восьми страницах. Действительно ли у вас самая большая в мире коллекция наград?

Ответ: Мне их присвоили все союзники Германии. Вопрос: Кто в Германии имеет больше наград, чем вы? Ответ: Кронпринц. Гитлер никогда не принимал медали, поэтому они доставались мне, как второму человеку в руководстве рейха…»

Но стоило только перейти к темам, связанным с евреями, как Геринг сразу же терял уверенность в себе. Лейтенант Дюбуа начал с того, что спросил у него, имел ли закон от 3 декабря 1938 года о конфискации имущества евреев какое-нибудь отношение к четырехлетнему плану.

«Ответ: В то время творилось так много беззакония, что надо было издать законы относительно имущества евреев. Поскольку в те времена все законы принимались с прицелом на четырехлетний план, тот закон тоже не стал исключением. […]

Вопрос: Хорошо, но в то время появился еще один подписанный вами декрет, который обязал евреев выплатить штраф в размере миллиарда марок.

Ответ: Это было сделано по приказу Гитлера.

Вопрос: И вам за это не стыдно?

Ответ: Мы тогда этого не понимали.

Вопрос: А теперь понимаете?

Ответ: Не думаю, что этот закон был справедливым. Вопрос: Значит, вам все-таки стыдно за то, что вы его подписали? Или немецкий маршал не может испытывать чувство стыда?

Ответ: Женевская конвенция позволяет мне не отвечать на этот вопрос.

Вопрос: Вы больше не являетесь военнопленным. Война с Германией закончилась. Германия безоговорочно сдалась коалиции объединенных наций. Вы будете отвечать на мой вопрос?

Ответ: Я сожалею об этом. Но вы должны принять во внимание, какая атмосфера царила тогда в стране».

Именно упоминание о царившей тогда в стране атмосфере вызвало новые вопросы – о создании гестапо, о концентрационных лагерях, о деле Рёма, о насильно вывезенных в Германию работниках, о расстреле пленных британских летчиков в шталаге «Люфт III». И множество других вопросов, которые были неприятны для ушей бывшего рейхсмаршала. «На меня надели слишком много шляп», – сказал он своим скептически настроенным собеседникам. Но дело именно в том и заключалось, что их на него продолжали надевать, что даже когда многие из них были ему явно велики, не нашлось никого другого, на кого эти шляпы могли бы быть надеты вместо него… А потом, в одно прекрасное утро, в его комнату вошел человек в форме офицера армии США и произнес на безупречном немецком языке: «Здравствуйте, господин Геринг. Я вот думаю, помните ли вы меня. В последний раз мы с вами виделись очень давно…» Геринг его узнал: это был Роберт Кемпнер, молодой прокурор, которого он бессовестно выгнал с работы в 1933 году! Это очень осложнило дело: американцам он мог хвастливо врать, но Кемпнер на это не купился бы. Талантливый юрист, он слишком хорошо знал о преступлениях нацистского режима и поступках бывшего премьер-министра Пруссии…

Постепенно Геринг начал понимать, что судить его будут не как бывшего маршала побежденной державы, а как оставшегося в живых высокопоставленного руководителя преступного режима. И тогда всего его умения вести себя с людьми, его харизмы и его красноречия может не хватить, чтобы оправдаться. Великий фанфарон, осознав это, сказал Вальтеру Люде-Нойрату, адъютанту адмирала Дёница: «Можете быть уверены, что если они приговорят нас к смерти, то мне первому накинут на шею петлю!» Это было в некотором роде предвидение… Пятого августа 1945 года пленникам сообщили, что их ожидает: они предстанут перед Международным военным трибуналом[663], и фамилия Германа Геринга действительно стояла первой в списке обвиняемых. Это его обескуражило, однако он сказал своим товарищам по заключению: «Что бы ни случилось, можете на меня рассчитывать. Мне есть что сказать на суде».

На рассвете 12 августа постояльцев отеля «Палас» грубо разбудили. Франц фон Папен, который был в их числе, вспоминал: «Меня вывели на улицу и посадили в грузовик, где, к моему ужасу, я оказался в компании с Герингом, Риббентропом, Розенбергом и их приспешниками. Поскольку нам запретили разговаривать, мы приветствовали друг друга коротким кивком. На Геринге не было его сверкающего мундира, а остальные имели растерянный вид и выглядели неважно. Большинство из них вот уже несколько месяцев носили одну и ту же одежду, а галстуки и шнурки ботинок у них отобрали. […] Нас привезли в аэропорт Люксембурга и под усиленной охраной посадили в два транспортных самолета. […] Полковник Эндрюс замыкал шествие. Нам показалось, что мы полетели на восток, но небо было таким облачным, что лишь только после того, как самолет приземлился […], я узнал город Нюрнберг».

XVI Последний бой

Десять лет назад Нюрнберг стал олицетворением победившего нацизма, теперь же этому городу с богатейшей историей предстояло оказаться местом его окончательного погребения. Удивительный факт: внушительных размеров каменное здание Дворца правосудия и тюрьма при нем стояли нетронутыми среди развалин города. Как и двадцать других руководителей гитлеровской Германии[664], вечером 12 августа 1945 года Герман Геринг оказался в тюремной камере размерами 4 на 2 метра, с очень низким потолком, с железной полевой кроватью, на которой лежал старый матрац и несколько грязных простыней. Справа у двери находились убогий туалет и эмалированный умывальник. В центре камеры стояли шаткие стол и стул. В дальней стене почти под потолком было маленькое зарешеченное окно с плексигласом вместо стекла. Проделанное в двери на высоте человеческого роста окошко размером около 40 квадратных сантиметров давало возможность одновременно освещать камеру ночью, передавать пищу заключенному и следить за ним…

В камере напротив Альберт Шпеер также ознакомился со своим новым пристанищем. Он вспоминал: «Хотя все четыре этажа тюрьмы были заполнены, в ней царила странная тишина, которую лишь изредка нарушало хлопанье тяжелой двери, закрывавшейся после того, как очередного заключенного уводили на допрос. Напротив меня по ту сторону коридора Геринг ходил по камере из угла угол. Я с постоянными интервалами видел, как в окошке мелькала часть его массивного тела». Режим содержания Геринга и других заключенных был, что называется, спартанским: каждый день – длившийся несколько часов допрос, безвкусная военная еда[665], никаких контактов между заключенными, возможность отправить одно письмо в неделю, абсолютный минимум личных вещей, подержанное обмундирование со склада американской армии. И никаких ремней, подтяжек и шнурков, внезапные обыски камеры, два раза в неделю душ[666] и постоянный надзор, который осуществляли суровые солдаты 1-й американской пехотной дивизии.

Двадцать первого августа, поднявшись пешком на три этажа в зал для допросов, Геринг почувствовал нарушения сердечного ритма, вынудившие врача дать ему фенобарбитал и рекомендовать два дня постельного режима. После этого американский военный врач предупредил нового начальника тюрьмы полковника Бертона К. Эндрюса, что Герингу, ввиду опасности рецидива, требуется усиленно питаться и тридцать минут ежедневных гулять на свежем воздухе.

В течение двух последующих месяцев[667] бывший рейхсмаршал смирился с тюремной дисциплиной и беспокоился только о своей семье, от которой не получал писем. Двадцать второго октября он получил копию обвинительного заключения на немецком языке. Этот объемный документ содержал четыре основных пункта обвинения, выдвинутых против руководителей нацистского режима: заговор с целью развязывания агрессивной войны, преступления против мира, военные преступления, преступления против человечности. И все четыре касались Германа Геринга. Когда ему предложили выбрать себе защитника, он вначале подумал о своем бывшем личном адвокате Гансе Франке. Но поскольку бывший генерал-губернатор оккупированных польских территорий сам обвинялся по очень серьезным статьям, Геринг остановил свой выбор на докторе Отто Штамере, бойком и очень ловком семидесятилетнем адвокате из Киля.

Двадцать третьего октября, через три дня после прибытия в Нюрнберг, куда был направлен как тюремный психолог, капитан армии США Густав Гилберт начал встречаться с заключенными. Поскольку был единственным говорившим по-немецки посетителем, не считая священника и врача[668], Гилберт обнаружил, что большинство нацистов почувствовали облегчение, найдя в его лице внимательного собеседника после двух месяцев без общения. Попросив Геринга написать свое мнение о предъявленном ему обвинении на принадлежавшем ему, доктору, экземпляре обвинительного заключения, капитан Гилберт прочел: «Победители будут всегда судьями, а побежденные – обвиняемыми». Эта формула довольно точно характеризовала позицию бывшего рейхсмаршала, и она почти не изменилась за последующие двенадцать месяцев. Первые впечатления Гилберта о поведении и личности Германа Геринга оказались не менее интересными и тоже почти не изменились за это время. Тюремный психолог вспоминал: «Он хотел казаться веселым реалистом, который все поставил на карту и все проиграл, относясь к этому совершенно спокойно. Он полагал, что любое упоминание об его виновности адекватным образом отметалось его циничным отношением к “правосудию победителей”. Он приводил много аргументов в оправдание способов ведения войны, своего мнимого незнания о совершенных зверствах и обвинял союзников. Его чувство юмора всегда было направлено на то, чтобы создать впечатление о том, что человек с таким добрым нравом не мог осознанно вершить зло. Но ему не удавалось скрыть свой патологический эгоцентризм и свое неумение воспринимать что-то другое, кроме лести и восхваления его качеств вождя. При этом он открыто выражал свое презрение к другим нацистским руководителям».

Этот «диагноз» подтвердился 29 октября, когда Геринг узнал о том, что Роберт Лей, глава Трудового фронта, повесился в своей камере. «Это хорошо, что он мертв, – заявил он в разговоре с Гилбертом. – Я очень боялся за его поведение на суде. Лей всегда был таким рассеянным[669] и выступал с какими-то фантастическими, напыщенными, выспренними речами. […] В общем, я не очень удивлен. В нормальных условиях он спился бы до смерти». После чего столь же нелицеприятно отозвался о Риббентропе, Дёнице, Шахте, Шпеере, Штрейхере и фон Папене. Но в конце октября, узнав, что Эмма арестована[670], этот циничный болтун сразу сник. «Ведь когда согласился сдаться, я просил только об одном – чтобы мою семью защитили и отнеслись к ней должным образом», – пожаловался он майору Келли. Во всяком случае, после этого он тайно сообщил другим заключенным: «Они действуют как гестапо – мстят семьям».

Но очень скоро решимость в отстаивании своей позиции снова взяла верх: своему адвокату Геринг сказал, что не собирается оправдываться тем, что слепо следовал указаниям Гитлера. И что как второй человек режима возьмет на себя ответственность за все приказы, которые подписал. Психиатру Келли он заявил: «Этот суд – политическое дело с известным заранее концом, но я готов взять на себя ответственность. […] Я могу ответить за все, что сделал, но не желаю отвечать за то, чего не делал.

Однако судьями являются победители, и я знаю, что меня ждет. Сегодня я даже написал прощальное письмо жене».

Но это было лишь началом спектакля: Геринг, зная, что терять ему уже нечего и что в Нюрнберге будет много представителей прессы, предвкушал возможность произвести впечатление на своих соотечественников. Майору Келли по этому поводу он сказал следующее: «Да, я знаю, что меня повесят. И вы это знаете. Я к этому готов. Но я решил войти в историю Германии великим человеком. Пусть мне не удастся убедить суд, но, по крайней мере, я сумею убедить немецкий народ в том, что все, что делал, было во благо Великого немецкого рейха. Лет через пятьдесят или шестьдесят статуи Германа Геринга будут установлены по всей Германии, а небольшие бюсты появятся в каждом немецком доме».

Все, кто наблюдал за этим странным кандидатом на бессмертие, констатировали, что принудительное лишение наркотических средств подействовало на него благотворно[671], а его знакомые, оказавшиеся в тюрьме вместе с ним, говорили, что он напоминает им того Геринга, которого они знали в 1933 году. Когда 15 ноября доктор Гилберт провел определение «коэффициента умственных способностей» подсудимых, оказалось, что Геринг набрал 138 баллов![672] «Может быть, вам следовало бы стать ученым, а не политиком», – сказал ему удивленный Гилберт. «Может быть, – скромно согласился Геринг. И прибавил: – Я уверен, что достиг бы большего, чем другие, на любом поприще. Но судьбу предугадать невозможно: она зависит от множества мелочей. Например, совершенный пустяк помешал мне стать франкмасоном. У меня была назначена встреча с друзьями, с которыми мы в 1919 году собирались вступить в ложу франкмасонов. Но, когда я их ждал, мимо меня прошла красивая блондинка, и я последовал за ней. Так я и не стал франкмасоном. Если бы не увязался в тот день за той блондинкой, я не смог бы вступить в партию и не оказался бы сегодня тут».

Это так, но от судьбы не уйдешь, и 20 ноября 1945 года двадцать один обвиняемый в первый раз вошел в украшенный позолотой зал нюрнбергского здания суда присяжных[673]. Их усадили в два ряда на скамью подсудимых в глубине зала, позади них встали восемь солдат американской военной полиции в белых касках. Перед ними на специально отведенных местах уселись одетые в черные мантии немецкие адвокаты. Слева находились переводчики, справа – обвинители и их помощники[674]. Напротив обвиняемых сидели восемь судей во главе с лордом юстиции Лоренсом, который проводил заседания с королевской властностью и типично английской флегматичностью[675].

Сначала свергнутые нацистские вожди заслушали через наушники обвинительный акт, затем – выдвинутые против каждого из них обвинения. Переводчики синхронно переводили речи ораторов на немецкий, французский и русский языки. Тогда такая система перевода была в новинку, а следовать за выступающим порой бывало трудно: когда перед ним загоралась желтая лампочка, ему следовало говорить медленнее, когда загоралась красная лампочка, он должен был остановиться. Процесс занимал много времени, был довольно монотонным, так что Фриче записал в первый день, что после обеда «духота, искусственный свет и общая усталость вызывали у всех обвиняемых непреодолимое желание заснуть. Они один за другим начали дремать. […] Мы старались не храпеть. К счастью, журналисты, как и мы, тоже задремали, и нам удалось дождаться окончания этого дня без инцидентов».

Карта 19

План зала заседаний Международного военного трибунала

На другой день, 21 ноября, перед выступлением обвинителя от США Джексона председатель лорд-судья Лоренс принялся опрашивать обвиняемых, признают ли они себя виновными или нет в предъявленных им обвинениях. Геринг, тщательно подготовивший свое первое заявление, начал так: «Прежде, чем ответить на вопрос Высокого суда, признаю ли я себя виновным…» Но его тут же оборвал председательствующий: «[…] Вы должны сказать, признаете ли себя виновным или нет». Последовала новая попытка выступления, которая тоже была прервана. И бывшему рейхсмаршалу пришлось уступить. «Я не признаю себя виновным в том смысле, как мне предъявлено обвинение», – сказал он в микрофон.

Стало ясно, что монополизировать трибуну будет сложнее, чем он полагал. Тем более что прокурор Джексон произнес вдохновенную речь, которую начал так: «Честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против всеобщего мира налагает тяжелую ответственность. Преступления, которые мы стремимся осудить и наказать, столь преднамеренны, злостны и имеют столь разрушительные последствия, что цивилизация не может потерпеть, чтобы их игнорировали, так как она погибнет, если они повторятся». Когда повел речь о преступлениях против человечности, Джексон рассмотрел их в своей речи как проявления единого нацистского плана, который включал, в частности, борьбу нацистов против церкви, отмеченную систематическими и безжалостными репрессиями против всех христианских сект и церквей. Затем главный обвинитель от США перешел к преступлениям против евреев. Он последовательно говорил о Нюрнбергских законах, о «Хрустальной ночи», о массовых убийствах евреев в Польше, на Украине и в Белоруссии, о пытках, газовых камерах и псевдонаучных исследованиях в концентрационных лагерях. А после этого сказал: «Тут нацистская дегенерация дошла до своего предела. Я не хочу перегружать свою речь столь патологическими фактами, но мы стоим перед тяжелой необходимостью судить этих людей как преступников, а о том, что эти факты имели место, позаботились сообщить их собственные работники». Обвиняемых явно поразила речь Джексона, а во время перерыва Гилберт услышал, как Бальдур фон Ширах спросил у Геринга, кто мог приказать совершить столько ужасов. «Полагаю, что Гиммлер…» – ответил Геринг, находясь в явном замешательстве.

Теперь все обвиняемые обедали вместе, что дало возможность бывшему наследнику Гитлера восстановить свое влияние на соратников. Психиатр Келли записал: «Он немедленно занял место во главе стола. Никто этому не воспротивился. Казалось, все заключенные молчаливо восприняли его право командовать, и с той поры Геринг считался руководителем защиты своих соотечественников. Он мне сказал: “Мы, обвиняемые, как бы одна команда, и мы должны быть сплоченными для организации как можно более надежной защиты. Разумеется, я – руководитель, следовательно, именно я должен следить за тем, чтобы каждый играл свою роль”. Это было довольно точным описанием расклада сил в начале судебного процесса, а Геринг намеревался этим воспользоваться, чтобы навязать всем ту линию защиты, какую он избрал: он считал правительство рейха законным институтом, а Гитлера – гениальным руководителем, действия которого никто не должен оспаривать. “В этом процессе единственно важным является то, – сказал он другим заключенным, – что он дает нам возможность создать позитивный образ”. И тот, кого остальные обвиняемые уже прозвали эрзац-фюрером, приказал: “Ни слова против Гитлера!”»

После первых заседаний помощник французского обвинителя Эдгар Фор так описал обвиняемых: «Кейтель с лицом капитана-фельдфебеля-майора; фон Папен, который мог бы стать загадочным метрдотелем из романа Агаты Кристи; Шахт, явный помощник нотариуса; Кальтенбруннер с лицом драчуна, похожий на персонаж Гастона Леру по прозвищу Шери-Биби, беглого каторжника. […] У Риббентропа на лице постоянно было выражение растерянности, а Гесс сохранял задумчивый вид, граничивший иногда с изумлением. Но среди них был Геринг. Хватило бы и его одного. Он, несомненно, был звездой этого долгого и трагического представления. Сидя на первом месте более низкого ряда, он, естественно, привлекал к себе взгляды присутствующих и удерживал их внимание. Прежде всего своим необычным видом, а также живостью мимики, резко контрастировавшей с его массивным телом. Меня поражала постоянная смена выражений на его лице. Не имея возможности высказаться, он постоянно гримасничал. Было ли это следствием его темперамента, кичливостью или кривлянием? Он реагировал на […] все с прилежанием школьника, сопровождая речи выступающих гримасами и жестами, которые могли бы удостоиться “Оскара” немого кино».

На самом деле Герман Геринг вовсе не всегда хранил молчание, как это позже подтвердил член американской группы обвинения полковник Телфорд Тейлор: «На третий день заседаний […] Ральф Олбрехт[676] делал доклад о структуре управления Германией, […] и тут я услышал, что “официально назначенными преемниками Гитлера были в излагаемом порядке подсудимый Гесс, а затем подсудимый Геринг”. […] Сидя на расстоянии менее 6 метров от названных людей, я решил посмотреть, заметили ли они эту ошибку, и если да, то как будут реагировать. Геринг сразу же начал махать руками, настойчиво показывать на себя и повторять: “Вторым человеком был я!” Гесс повернулся к нему и рассмеялся при виде этого характерного приступа тщеславия»[677].

После полудня 29 ноября была зачитана стенограмма телефонного разговора между Герингом и Риббентропом, состоявшегося 12 марта 1938 года, на второй день после аншлюса Австрии. Театральность фраз вызвала смешки в зале, а Геринг, польщенный этим косвенным признанием его актерских способностей, был рад произведенным на зал эффектом. Но затем американцы продемонстрировали документальный фильм о концентрационных лагерях, о том, какими их увидели союзные войска весной 1945 года. В фильме были показаны горы трупов, крематорий лагеря Бухенвальд, абажур, сделанный из человеческой кожи, врач, рассказывающий об экспериментах на пленниках в лагере Берген-Бельзен, и горы обнаженных тел, которые бульдозер сбрасывал в глубокую яму. Некоторые подсудимые начали ерзать на своих местах, закашляли, округлили глаза, другие принялись сморкаться, плакать или вытирать лоб. Были и такие, кто остался сидеть неподвижно, опустив голову или сняв наушники. А Геринг, посмотрев на экран некоторое время, сжал в руке платок, оперся локтем на ограждение скамьи подсудимых и отвел глаза. Когда снова включили свет, заключенные начали молча выходить из зала, а Рудольф Гесс воскликнул: «Поверить не могу!» Геринг шепнул ему, чтобы он замолчал. Тем же вечером он сказал тюремному психологу Гилберту: «Вторая половина дня началась так хорошо. […] Были зачитаны стенограммы моих телефонных разговоров по австрийскому делу, все весельчаки оказались на моей стороне. И тут вдруг показали этот ужасный фильм. И это все испортило». Это было проявлением гипертрофированного тщеславия, аморальности… и непонимания сути происходящего.

Суд продолжался, и во время заседания 30 ноября свидетелем обвинения выступил генерал Лахузен, один из немногих выживших руководителей абвера, органа военной разведки и контрразведки нацистской Германии, который был расформирован Гитлером после покушения на него 20 июля 1944 года[678]. Этот худой изнуренный австриец с ввалившимися щеками сразу же заявил, что был членом антинацистского подполья, организованного в абвере адмиралом Канарисом. Появление такого свидетеля не сулило ничего хорошего подсудимым. Лица Геринга и Кейтеля сразу побагровели. А Лахузен спокойно, со ссылками на документы стал рассказывать об участии Геринга, Кейтеля и Йодля в бомбардировке Варшавы, уничтожении польской интеллигенции, провокации в Глейвице. Потом Лахузен поведал о том, как Кейтель передал ему приказ расстрелять всех захваченных в плен английских диверсантов, как начальник штаба ОКВ дал указание «устранить» французского генерала Вейгана и какую изобретательность проявил, разрабатывая план поимки и убийства шестидесятилетнего генерала Жиро после его побега из лагеря военнопленных в Кенигштейне. Наконец, он сообщил, что Риббентроп приказал задействовать украинских националистов в операциях по уничтожению поляков и евреев…

Таким образом, всю первую половину дня генерал Лахузен невозмутимо излагал хронику обыкновенного варварства на самом высшем уровне власти. Американским солдатам пришлось несколько раз вмешаться, чтобы успокоить Риббентропа, Кальтенбруннера и Геринга, которые порывались вскочить и наброситься на свидетеля. Во время обеда Геринг все еще кипел от злости. «Изменник! – шипел бывший рейхсмаршал. – Это один из тех, о ком мы забыли двадцатого июля. Гитлер был прав: наша разведка оказалась гнездом изменников. Ничего нет удивительного в том, что мы проиграли войну. Наша собственная разведка продалась врагу». Когда капитан Гилберт заметил, что вопрос состоит только в том, правдивы показания Лахузена или нет, Геринг фыркнул: «Да кто поверит свидетельству предателя? […] Он саботировал наши действия во время войны. Теперь я понимаю, почему на него нельзя было рассчитывать, чтобы получить достоверные сведения!»

Геринг явно продолжал жить прошлым и не понимал морального аспекта вопроса. Во второй половине дня адвокаты защиты попытались дискредитировать свидетеля, но их вопросы провоцировали еще более опасные для обвиняемых ответы[679] этого непоколебимого офицера, который заявил: «Я призван говорить от имени всех, кого они убили. Я – единственный, кому удалось остаться в живых». Это произвело большое воздействие на трибунал: показания Лахузена пробили первую крупную брешь в разработанной Герингом стратегии защиты. Да и его сообщники прекрасно это поняли: генерал Йодль перестал садиться за «командный стол», где председательствовали Геринг и Кейтель. Фриче и Франк потихоньку отдалились от них, Шпеер и Шахт стали их сторониться…

Однако 10 декабря, когда обвинение подняло вопрос подготовки к нападению на Советский Союз, Геринг увидел возможность оправдать Третий рейх: в конечном счете СССР в свою очередь напал на Польшу в 1939 году, совершил несколько крупных военных преступлений, таких, например, как расстрел польских офицеров в Катынском лесу, а его отношения с западными державами к концу 1945 года начали серьезно осложняться. Когда представленные на заседании документы подтвердили участие в разработке плана «Барбаросса» обвиняемых Кейтеля, Йодля, Геринга и Розенберга, двое последних даже испытали гордость. А во время обеда Розенберг сказал Гилберту: «Подождите немного – через двадцать лет вам самим придется поступить так же!» Чуть позже ему вторил Геринг: «Разумеется, мы хотели опрокинуть русского колосса! Но теперь это сделать придется вам!»

Следующий день несколько сплотил группу обвиняемых: был продемонстрирован фильм нацистской пропаганды, рассказывающий о неудержимом взлете партии, содержащий некоторые речи Гитлера, Гесса, Геббельса и Розенберга, показывающий массовые собрания и солдат, ступающих парадным шагом. Все бывшие руководители нацистской Германии с явным удовольствием пережили свои часы славы. Во время обеда Риббентроп и Гесс выглядели так, словно их загипнотизировал вид фюрера, Дёниц расхваливал выправку своих моряков, а Геринг сказал Гилберту: «Посмотрев этот фильм, прокурор Джексон непременно пожелает вступить в национал-социалистскую партию!» После обеда в ходе заседания был продемонстрирован фильм, рассказывающий о первых победах Германии, об ее первых неудачах, о покушении 20 июля 1944 года и о суде над главными заговорщиками, представшими перед Народной судебной палатой.

Вечером того же дня Келли и Гилберт пришли к Герингу в камеру и обнаружили его в прекрасном настроении. «Я мог бы избавить обвинение от большой работы, – сказал он американским врачам. – Им не нужно показывать фильмы и зачитывать документы ради того, чтобы доказать, что мы перевооружились для того, чтобы начать войну. Конечно же мы перевооружились! Я дал Германии столько вооружения, что она им вся ощетинилась! И жалею только об одном – что мы не произвели еще больше оружия! Конечно же я считал ваши договоры просто туалетной бумагой – надеюсь, это останется между нами. Конечно же я желал величия Германии. Мои планы в отношении Англии были намного более амбициозными, чем англичане это подозревали. Подождите, когда мне дадут слово, я обо всем этом расскажу. Хотелось бы мне посмотреть, какие у них будут лица! Я был против того, чтобы начать войну с Россией в 1941 году, но точно и то, что я не желал, чтобы русские напали на нас. А это непременно случилось бы в 1943 или 1944 году. Когда они сказали мне, что я играл с огнем, создавая люфтваффе, я только ответил, что не был руководителем пансиона для девочек. […] Конечно же я скажу им, что был готов воевать за то, чтобы вернуть Германии ее величие. Но […] я никогда не отдавал приказа творить такие зверства».

Действительно, для Геринга это был компрометирующий вопрос. А заседания трибунала 13 и 14 декабря как раз и были посвящены операциям по уничтожению евреев в Польше. Обвинение строилось на письменных докладах генерал-лейтенанта войск СС Штропа, а также на записях в дневнике генерал-губернатора Франка. Некоторые отрывки было очень тяжело слушать, и во время обеда Гесс и Риббентроп поинтересовались у Франка, знал ли Гитлер обо всех этих преступлениях. На что Франк с презрением ответил, что Гитлер не только не мог не знать, но и сам отдавал приказы. Когда Кейтель спросил, не следовало ли переложить ответственность за это на фюрера, Геринг почувствовал, что сплоченность их группы начала давать трещины, и сразу же вмешался: «В любом случае, он был нашим владыкой, и я не могу допустить, чтобы его судил иностранный трибунал. […] Лучше я тысячу раз умру, чем увижу, как немецкий вождь подвергнется такому унижению». Но Франка это не устроило, и он заявил: «В прошлом уже судили многих других вождей. Это он нас в это втянул, и нам остается лишь сказать правду». После этого Кейтель, Дёниц, Функ и фон Ширах резко встали и вышли из-за стола, оставив Геринга в одиночестве и в большом затруднении. Было ясно, что его власть над остальными нацистскими руководителями улетучивалась по мере роста числа обвинений…

Когда наступил новый год, положение обвиняемых еще более усложнилось: 3 января 1946 года трибунал заслушал бывшего шефа III управления РСХА Отто Олендорфа, выступавшего в качестве свидетеля обвинения Эрнста Кальтенбруннера[680]. Дело было в том, что, помимо выполнения своих непосредственных обязанностей, бригаденфюрер СС Олендорф в 1941–1942 годах руководил эйнзатцгруппой «Д», специальным оперативным подразделением из пятисот человек, действовавшим в тылу 11-й немецкой армии в южных районах Украины. И теперь он «без всякого стыда или следа какого-либо чувства жалости» рассказал, как в течение года его эсэсовцы уничтожили 90 000 человек, в основном евреев и советских комиссаров. Да, приказы отдавал Гиммлер, получая их непосредственно от фюрера. Да, женщин и детей уничтожали вместе с мужчинами. Да, их зарывали пластами в противотанковых рвах или в естественных оврагах. Да, существовали еще три спецгруппы, выполнявшие такую же работу, что и его группа, и они достигли более высоких показателей… Исходившая из такого достоверного источника, эта информация была неоспоримой, и во время обеда за столом осужденных царила напряженная атмосфера. «Вот еще один тип, продавший душу врагу! – ворчал Геринг. – На что надеется эта свинья? Его повесят в любом случае». Но Франка, Фриче и Функа это явно не убедило, и они даже выразили свое восхищение человеком, который подписал себе смертный приговор, открыто рассказав о своих преступлениях…

Но в ходе послеобеденного заседания взорвалась настоящая бомба: заместитель адвоката Альберта Шпеера внезапно спросил у свидетеля Олендорфа: «Известно ли вам, что обвиняемый Шпеер готовил покушение на жизнь фюрера в середине февраля 1945 года?» На этот вопрос Олендорф ответил отрицательно, как и на следующий, звучавший так: «Знаете ли вы, что он попытался захватить Гиммлера, чтобы выдать его союзникам?» Подсудимые стали недоуменно переглядываться. А Геринг, не в силах совладать с собой, принялся махать руками и ругаться. Во время перерыва он бросился к Шпееру и спросил у него, как тот посмел признаться в подобном предательстве, ведь тем самым он нарушил единство, которое все обвиняемые согласились поддерживать. Последовало бурное выяснение отношений, и в итоге Шпеер открытым текстом послал Геринга куда подальше. Ошарашенный Геринг вернулся на свое место. Заседание продолжилось, и следующим свидетелем выступил штурмбанфюрер СС (майор) Дитер Вислицени, который во время войны работал в Центральном имперском управлении по делам еврейской эмиграции. Выслушав его показания, Геринг совсем пал духом: Вислицени участвовал в депортации 54 000 евреев из Греции и 450 000 евреев из Венгрии. Все они были умерщвлены в газовых камерах Аушвица. А соответствующие приказы отдавал лично фюрер… Как можно было оспорить подобные признания?

Вечером того же дня капитан Гилберт посетил Геринга в камере; тот выглядел уставшим и угнетенным. «”Плохой выдался денек, – сказал он, – вспоминал впоследствии Гилберт. – Пошел бы к черту этот придурок Шпеер! Вы видели, как он сегодня опозорился перед судом? Черт подери! Гром и молнии! Как он мог унизиться до такого отвратительного поступка, чтобы спасти свою шкуру! Я бы на его месте умер со стыда! […] Мне совершенно наплевать на то, буду ли я казнен, утону, разобьюсь на самолете или до смерти упьюсь! Но в этой проклятой жизни есть вопрос чести! Попытка убийства Гитлера! Ого! Черт возьми! Я бы предпочел провалиться сквозь землю! И вы полагаете, что я выдал бы Гиммлера врагам, как бы виновен он ни был? Проклятие ада! Я бы лучше своими руками убил этого ублюдка! Если уж говорить о суде, то его должен судить немецкий суд! Вы считаете, что американцы выдали бы нам своих преступников, чтобы мы смогли их судить?”»

На следующий день во время обеда Геринг велел фон Шираху переговорить «с этим дураком» Шпеером. Фон Ширах подчинился. Вечером Шпеер рассказал Гилберту: «[Фон Ширах] попытался убедить меня, что я сам себя позорю и пятнаю собственную репутацию в глазах немцев, что Геринг был в ярости и прочее. На это я сказал, что Герингу следовало бы сердиться тогда, когда Гитлер вел народ к гибели! Как второй человек рейха, он обязан был что-то с этим сделать, но в то время он вел себя слишком трусливо! И предпочитал накачиваться морфием и красть произведения искусства по всей Европе. Я так и сказал. […] Знаете, Геринг все еще считает себя великим вождем и полагает, что должен все контролировать, даже будучи военным преступником. Вчера он даже заявил мне: “Ты не предупредил меня о том, что скажешь такое!” Вы представляете?»

Действительно, именно Геринг не понимал всего, что происходило… В течение нескольких следующих дней, когда обвинение демонстрировало документальные фильмы и предъявляло свидетельства, доказывающие вину руководителей ОКВ Кейтеля и Йодля, бывший рейхсмаршал не скрывал своего нетерпения: его старались оттеснить на второй план, ему все еще не давали выступить, и во время заседаний ему приходилось ограничиваться мимикой, пожатием плечами, вздохами, перешептыванием с другими осужденными, смешками, выкриками и восклицаниями[681]; речи же он произносил пока лишь во время обеда, а по вечерам беспрестанно жаловался американским посетителям. Когда один из них вечером 6 января 1946 года спросил, что он думает о свидетельствах, позволивших точно установить, что приказы о массовых убийствах отдавал лично Гитлер, Геринг дал такой характерный ответ: «Ах, эти массовые убийства!.. Все это – огромный позор. Предпочитаю не говорить об этом, и даже думать не хочу. Но эти обвинения в заговоре – о-го-го! Подождите, когда я выступлю на эту тему! Увидите, как все закипит!» А своим подельникам этот великий фанфарон громко сказал, стукнув кулаком по столу: «Черт возьми, если бы у всех нас хватило смелости ограничиться всего четырьмя словами в свою защиту: “Поцелуй меня в зад!” Гёц произнес это первым, а я был бы последним, кто так сказал бы!»[682]

Восьмого января 1946 года помощник главного обвинителя от США Ральф Дж. Альбрехт сформулировал обвинения против Геринга. Они были весьма серьезными: «Сотрудничал с Гитлером с самого начала нацистского заговора… Принимал участие в Мюнхенском путче, будучи во главе СА… Как исполняющий обязанности министра внутренних дел и премьер-министра Пруссии способствовал установлению режима террора… Назначен Гитлером его преемником как законный наследник “нового порядка”… Создал истинно военную авиацию и мобилизовал ее для предстоящей войны… В качестве “нациста № 2” играл важную роль во всех основных фазах нацистской агрессии в период с 1937 по 1941 год… Был участником всей подготовки к военным операциям нацистских вооруженных сил на Востоке и Западе… Безжалостно эксплуатировал советскую территорию, возглавляя грабительскую армию, задачей которой был “захват сырья и всех важных предприятий”… Участвовал в принудительном захвате рабочей силы, угоне и порабощении жителей оккупированных территорий… Использовал военнопленных в военной промышленности… Присваивал произведения искусства… Как уполномоченный по проведению четырехлетнего плана организовал разграбление стран, оккупированных нацистами…» Все это было подтверждено ссылками на множество документов, включая приказ от 5 ноября 1940 года, в котором Геринг дает специальному штабу Розенберга указание насчет разграбления произведений искусств (документ США-368), меморандум от 16 сентября 1941 года, в котором говорилось об использовании ресурсов оккупированных территорий для целей германской продовольственной политики (документ США-318), а также письмо Гейдриху, написанное 31 июля 1941 года и касавшееся «окончательного решения еврейского вопроса» (документ США-509)…

В течение нескольких дней количество доказательного материала все возрастало, на месте для свидетелей руководители СС, сменяя один другого, приводили подробности совершенных ими преступлений, обвинители зачитывали целые куски из «Майн Кампф» и антисемитские высказывания из газеты «Дер Штюрмер» («Штурмовик»), которую издавал и редактировал Штрейхер. И «великий тысячелетний рейх» постепенно, но неотвратимо начал представать перед всеми сборищем убийц и сумасшедших. Герман Геринг понял это, но старался не показывать… Двенадцатого января 1946 года, в день своего 53-летия, этот неисправимый смутьян, которому временно запретили прогулки в саду из-за нарушения дисциплины[683], переговорил с новым помощником своего адвоката Вернером Броссом. После встречи тот записал в своем дневнике: «[Геринг] сильно похудел[684], у него свежий цвет лица, щеки розовые. Кожа под глазами и вокруг рта дряблая, глаза темно-синие. Поношенный мундир люфтваффе светло-серого цвета, ставший ему велик, сидел на нем мешковато. […] Мы обговорили поднятые в ходе процесса вопросы, начиная с депортации поляков и евреев и заканчивая генерал-губернаторством. Геринг сказал: “Я был сторонником выжидания, поскольку поляки были мне нужны в качестве рабочих. Раньше из-за нехватки валюты я не мог пригласить в рейх большое число иностранных рабочих, особенно сезонных работников”. […] Перейдя к “еврейскому вопросу”, он заявил, что всегда речь шла об их эвакуации, их размещении и их перевозке. “Я не желал даже частичного уничтожения евреев. Так, до самого 1944 года одну актрису-еврейку, подругу моей жены, […] ни разу не побеспокоило гестапо, поскольку я взял ее под свое покровительство. Я также поддерживал ее материально, но потом это делать стало невозможно. Я действительно ничего не знал относительно массовых убийств евреев. С 1943 года мне постоянно приводили огромные цифры, и я отвечал на это, что следовало меньше слушать иностранное радио. Если бы речь шла о меньшем количестве – 200 или 2000 человек, – мне это показалось бы более вероятным. Но когда говорили о миллионах, это казалось мне совершенно немыслимым! Могу честно сказать, что за всю войну я ни разу не слушал иностранное радио. […] С 1942 года я занимался только делами люфтваффе”[685]».

Последовавшие за этим недели стали для Геринга особенно трудными: ему пришлось молча выслушать подробный доклад представителя обвинения от Франции Ш. Жертоффера, который уделил особое внимание разграблению произведений искусств во Франции и тому, как их «приобретал» рейхсмаршал Геринг, уже владевший «в результате покупки, подарков, завещаний и обмена крупнейшей коллекцией если не в Европе, то, по крайней мере, в Германии», как он сам написал в одном из писем Розенбергу. Выступление его коллеги Пьера Мунье оказалось еще более неприятным для Геринга, потому что помощник главного обвинителя от Франции предъявил трибуналу документ РФ-1407, являющийся протоколом состоявшегося 15 и 16 мая 1944 года совещания, в ходе которого Геринг заявил, что предложит фюреру, чтобы отныне убивали на месте немедленно английские и американские экипажи самолетов, которые принимали участие в налетах на города или на пассажирские поезда во время их следования. Потом был предъявлен документ РФ-1427, являющийся отчетом, составленным майором британской армии Лео Александером, который занимался расследованием экспериментов доктора Рашера и экспериментов в области мозга, которые производились в Институте Кайзера Вильгельма. Пьер Мунье обратил внимание трибунала на поистине зверский характер мер, принимавшихся в отношении людей, которых убивали только для того, чтобы подвергнуть исследованию их мозг, так как для проведения этих опытов они были отобраны из различных медицинских учреждений с помощью чрезвычайно простого и быстрого способа: врачи перепоручили отбирать больных, которых должны были убить, медсестрам и санитарам. Тех, кто казался слабым или, с точки зрения санитаров, требовал много хлопот, включали в список и направляли в то место, где производилось умерщвление. Что касается собственно экспериментов, их производили в целях получения научных или псевдонаучных сведений по вопросу о влиянии, которое бывает оказано на мозг летчиков во время несчастных случаев, которые с ними могут произойти[686]. Восьмого февраля французов сменили главный обвинитель от СССР Руденко и его помощник, которые привели выдержки из весьма компрометирующих бывшего рейхсмаршала документов, «захваченных Красной армией в штабах разгромленных немецко-фашистских войск». В частности, были зачитаны указания об использовании советских людей на принудительных работах, которые Геринг дал своим чиновникам 7 ноября 1941 года во время секретного совещания в Берлине. Эти указания стали известны из документа, являющегося секретным циркуляром № 42006/41 хозяйственного штаба германского командования на востоке, от 4 декабря 1941 года. Затем генерал-лейтенант Руденко остановил внимание судей на документе, известном под названием «Директивы по руководству экономикой во вновь оккупированных восточных областях» («Зеленая папка»). Эти директивы, автором которых являлся Геринг, представляли собой широкую программу организованного ограбления Советского Союза. Грабительский план осуществляли немецкие воинские и экономические отряды, которыми Геринг руководил «с величайшим усердием». Вслед за этим Руденко сообщил, что на совещании 6 августа 1942 года с рейхскомиссарами и представителями военного командования Геринг требовал усилить ограбление оккупированных областей (документ СССР-170). «Вы посланы туда, – указал Геринг, – не для того, чтобы работать на благосостояние вверенных вам народов, а для того, чтобы выкачать все возможное». И далее: «…Я намереваюсь грабить, и именно эффективно». Затем речь зашла о разрушении и разграблении нацистами культурных и научных ценностей, монастырей, церквей и других учреждений религиозного культа. Главный обвинитель от СССР отметил, что повсеместными грабежами в оккупированных районах СССР, производившимися по прямому приказу германского правительства, руководили лично Геринг, Розенберг и находившиеся в их подчинении различные «штабы» и «команды». Когда же перешли к рассмотрению преступлений против человечности, советские обвинители даже привели высказывания Геринга двенадцатилетней давности. «Мы лишаем правовой защиты врагов народа…», «Мы, национал-социалисты, сознательно выступаем против фальшивой мягкости и фальшивой гуманности…», – писал Геринг еще в 1934 году в статье, опубликованной за океаном в газетах Херста. В одной из статей, датированной 1933 годом, продолжал Руденко, Геринг ставил себе в заслугу то, что он перестроил все руководство гестапо, подчинив тайную полицию непосредственно себе и организовав для борьбы с политическими противниками концентрационные лагеря. «Так, – говорил Геринг, – возникли концентрационные лагеря, в которые мы должны были вскоре водворить тысячи работников аппарата коммунистической и социал-демократической партий». Подавленный Геринг снял наушники…

Но его незавидное положение еще более усугубилось 11 февраля 1946 года и в последующие дни. Дело было в том, что советские обвинители вызвали в качестве свидетеля Фридриха Паулюса[687], плененного под Сталинградом. Бывший генерал-фельдмаршал рассказал об истории разработки плана «Барбаросса», перечислив всех, кто принимал участие в подготовке к нападению на СССР, начиная с Кейтеля, Йодля и Геринга. Слова Паулюса вызвали негодование на скамье подсудимых, которые подозвали к себе адвокатов и принялись давать им поручения. Геринг, самый возбужденный из всех, крикнул Штамеру: «Спросите у этой свиньи, знает ли он, что поступает как предатель! Спросите, не принял ли он советское гражданство!» Адмирал Рёдер попытался его успокоить, но Геринг продолжал орать: «Надо опозорить этого предателя!»

Именно с этой целью он надавил на весьма слабого духом Бальдура фон Шираха, и тот поручил своему адвокату поставить под сомнение свидетельство Паулюса сразу же в начале следующего заседания трибунала. Но происки Геринга не остались без внимания американских властей, и уже с 15 февраля полковник Эндрюс в приказном порядке запретил подсудимым общаться между собой в тюрьме. Даже во время прогулок. Вечером 16 февраля Гилберт после посещения Геринга записал в своем дневнике: «Подавленный и дрожащий, как наказанный ребенок, [Геринг] спросил меня, что означает это наказание. И высказал совершенно верное предположение, что это следствие его насмешливого, высокомерного и диктаторского поведения. “Но разве вы не видите, что все эти ужимки и шутки служат для того, чтобы разрядить обстановку? Вы полагаете, что мне нравится сидеть и слушать все эти обвинения, которые сыплются на нас одно за другим? Ведь надо же как-то взбодриться. Если бы я их не стимулировал, многие из них попросту сдались бы”. Все это он произнес подавленным и покорным голосом. Я сказал ему, что прекрасно понимаю, что он чувствовал себя обязанным вести себя иначе, чем другие, и не так, как в камере. Что я уверен в том, что за своим фанфаронством он прятал глубокий стыд. Геринг не возражал, он даже принял еще более удрученный вид, чем демонстрировал в ходе всех слушаний. Хотя было видно, что отчасти в этом состоял его расчет. “Конечно, – согласился он, – психолог все это понимает. Но полковник Эндрюс вовсе не психолог. Неужели вы не понимаете, что я испытываю достаточное раскаяние в стенах этой камеры, сожалея о том, что не избрал другой жизненный путь и не прожил жизнь иначе, вместо того чтобы оказаться в таком состоянии?”»

Однако новые правила, несмотря ни на что, хорошо восприняли некоторые подсудимые, в частности Альберт Шпеер, который сказал Гилберту: «Это сделано очень вовремя – как раз в тот самый момент, когда некоторых уже стала угнетать диктатура Геринга, оказывающего на нас сильное давление. Несколько дней назад он сказал Франку во время прогулки, что тот должен свыкнуться с мыслью о том, что жизнь его кончилась, что у него нет другого выхода, кроме как стойко держаться до конца и умереть мучеником. Потом добавил, что сожалеть об этом не стоит, потому что наступит день – пусть даже пройдет пятьдесят лет, – когда поднявшийся немецкий народ признает в них своих героев и поместит их останки в мраморные саркофаги, установленные посреди какого-нибудь национального мемориала. […] То же самое он сказал фон Шираху. Мраморный саркофаг, представляете?.. Теперь мы все шутим по поводу мраморного саркофага. […] Бедняга Функ весьма озабочен, а фон Ширах, все взвесив, тоже не выказывает восторга по поводу перспективы умереть мучеником. Но Геринг знает, что пропал, и ему нужен эскорт минимум из двадцати мучеников масштабом поменьше, чтобы торжественно вступить в Валгаллу[688]».

Между тем обособленность Геринга усиливалась. Во Дворце правосудия подсудимые теперь обедали в пяти изолированных комнатах: компанию «молодых» составляли Шпеер, Фриче, фон Ширах и Функ, стол «ветеранов» объединял фон Папена, фон Нейрата, Шахта и Дёница. В третьей комнате обедали Франк, Зейсс-Инкварт, Кейтель и Заукель, в четвертой принимали пищу Рёдер, Штрейхер, Гесс и Риббентроп. В пятой комнате за обеденным столом сидели Йодль, Фрик, Кальтенбруннер и Розенберг. А Геринг принимал пищу в маленькой холодной комнате, где не было ни окна, ни аудитории…[689] Это давало ему возможность изображать мученика, но обстоятельства явно к этому не располагали: после полудня 19 февраля обвинение от советской стороны показало фильм о зверствах, совершенных нацистами в СССР: усеянные трупами военнопленных поля, изуродованные тела женщин, полные отрубленных голов корзины, повешенные на уличных фонарях гражданские люди и дети с проломленным черепом. С того момента участь Геринга отошла на второй план, что весьма его огорчило… А что же фильм? «Любой может снять такой фильм, – сказал Геринг в тот вечер своим посетителям. – Это не доказательство. […] Я не верю ничему, что говорят советские обвинители. Они могут выставить нас виновниками своих же зверств». Потом он без перехода с пафосом заговорил о том, что его по-настоящему волновало, – о его изоляции: «Хотя я нацист номер один в этой группе, это вовсе не значит, что я – самый опасный из всех. В любом случае, полковник Эндрюс должен понимать, что он имеет дело с историческими персонажами. Что бы ни сделали, мы – исторические личности, а он исторической личностью вовсе не является».

Потом Геринг сравнил свою особу с Наполеоном, тюрьму Нюрнберга – с Лонгвудом, а полковника Эндрюса – с губернатором Хадсоном Лоу, который навлек на себя много обвинений…[690] Несмотря на внешние проявления праздности, Геринг вовсе не оставался без дела. Он диктовал своим адвокатам длинные речи о своей карьере и о своих прошлых деяниях, читал все очерки о войне и военные мемуары, которые могли ему пригодиться[691], внимательно изучал обвинительный акт, протоколы с показаниями свидетелей и обвинительные документы, делая в них множество письменных комментариев. «Геринг всегда радовался, – вспоминал впоследствии помощник адвоката Вернер Бросс, – когда находил малейшие несоответствия в документах, составлявших толстые обвинительные дела; он полагал, что процесс будет выигран, когда он сможет указать на эти противоречия». Действительно, когда обвинение упомянуло об убийстве солдатами 11-й дивизии люфтваффе летчиков союзников в Мекленбурге, Геринг с торжествующим видом заявил, что в военно-воздушных силах Германии никогда не существовало 11-й дивизии. Когда люфтваффе обвинили в проведении опытов на мозгу умертвленных психически больных людей, бывший рейхсмаршал привел в качестве возражения чисто «технический» аргумент: для того, чтобы установить, какому воздействию подвергался человеческий организм во время падения самолета, его экспертам потребовались бы мозги нормальных людей, а не умалишенных… Когда советские обвинители вменили ему в вину вторжение в Польшу, он воскликнул, что русские полностью дискредитировали самих себя, поскольку в то же самое время СССР поступил точно так же. Что касается обвинения в личном обогащении путем присвоения произведений искусств, Геринг назвал его несостоятельным, якобы потому, что все сокровища доставлялись в музей Каринхалла, который после его смерти должен был отойти рейху![692] По поводу протоколов совещаний с наиболее компрометирующими его высказываниями он сказал, что следовало принять во внимание то, на фоне каких событий проходили совещания, и не вырывать его слова из контекста. «Господа явно не понимают того, что на совещаниях люди обычно высказываются несколько живее, чем на похоронах», – добавил Геринг. То же, что эти совещания стали причиной гибели множества людей, до него явно не доходило. Или было ему совершенно безразлично… Который раз в характере Германа Геринга поражала неспособность разделять чьи-либо переживания. Как тут не вспомнить о диагнозе, поставленном ему за два десятка лет до суда шведскими психиатрами: «Сентиментален по отношению к родным, но совершенно бесчувственен к остальным».

Мы также знаем, что этот человек отличался умом и красноречием, умел навязать свою волю другим и всегда был готов использовать слабости людей, которые составляли его окружение. Так что для молодых и уставших от однообразия охранников он оказался неутомимым рассказчиком о событиях прошлых лет. И хотя полковник Эндрюс строго-настрого запретил своим подчиненным общаться с заключенным, те раз за разом нарушали этот приказ. Потому что за автограф или личную вещь «нациста номер один», как называли Геринга американцы, можно было получить приличную сумму на рынке трофеев. А для того, чтобы заполучить автограф или какую-нибудь безделушку, охранники оказывали всякие небольшие услуги бывшему рейхсмаршалу. В число таких предприимчивых охранников входил и лейтенант Джек Дж. Виллис. Этот техасец был интересен Герингу по двум причинам: Виллис страстно любил охоту и имел ключ от кладовой, где хранились вещи обвиняемых. Получив несколько ценных сувениров[693], этот кадровый офицер согласился принести пленнику кое-какие вещи повседневного обихода, которые хранились в синих чемоданах в кладовке. Виллис не догадывался, что этот совершенно невинный поступок приведет к очень серьезным последствиям.

В начале марта 1946 года Герману Герингу сообщили, что его жена и дочь освобождены из тюрьмы в Штраубинге и что они поселились в небольшом охотничьем домике в Закдиллинге, неподалеку от замка Фельденштейн. Штамер, адвокат Геринга, даже навестил их, и теперь между супругами могла установиться постоянная переписка. Это принесло обвиняемому неописуемое удовлетворение. Кроме того, в газетах, попавших в тюрьму 6 марта 1946 года, под крупными заголовками были опубликованы статьи о фултонской речи Уинстона Черчилля, содержавшей параграф о «железном занавесе». Да, старый британский лев находился в отставке, да, газеты переусердствовали в том, что касалось антисоветской направленности его выступления, но для Геринга, как и для других заключенных, любой намек на разногласия между Востоком и Западом был лучиком надежды и оправданием их дел постфактум. «Я ведь вам говорил, – смеялся Геринг, когда Гилберт составил ему компанию за обедом. – Вот увидите, что я окажусь прав. Снова возрождается старая политика поддержания равновесия между великими державами. […] Теперь Россия стала для них слишком могущественной, и им нужно опять найти ей противовес. Они это сделают».

Тем временем, после пяти месяцев ожидания, наступил момент выхода на сцену… Суд предварительно заслушал первых свидетелей защиты, начиная с генерала Боденшаца. Восьмого марта, отвечая на вопросы Штамера, этот самый преданный из всех преданных сподвижников Геринга заявил, что его шеф ничего не знал о подготовке «Хрустальной ночи», что он не только пытался препятствовать развязыванию войны в 1939 году, но и всегда был противником войны. Он помогал евреям всякий раз, когда это было в его силах, и даже вырвал из когтей гестапо бывшего летчика эскадрильи «Рихтгофен», еврея по национальности. Фюрер никогда не говорил с ними о концлагерях[694], продолжал Боденшац, ни он сам, ни рейхсмаршал не знали, что там происходило. Складывалась весьма благоприятная для обвиняемого Геринга картина. Однако когда свидетеля принялся опрашивать обвинитель от США Джексон, Боденшац начал испытывать затруднения с ответами, давать противоречивые показания, приблизительные свидетельства, признаваться в неведении. А главное, стало ясно: если Геринг старался освобождать людей из концентрационных лагерей, значит, он прекрасно знал, что там творилось…

Следующим свидетелем выступил бывший генерал-фельдмаршал Мильх. У него было много причин опорочить своего бывшего начальника, но он этого не сделал[695]. На вопрос Штамера «Какова была позиция Геринга в отношении войны?» он ответил: «По моему мнению, он был против войны». А когда его допрашивал Руденко, сообщил, что 22 мая 1941 года в Фельденштейне во время обсуждения с Герингом решения Гитлера напасть на Россию рейхсмаршал сказал ему, что пытался переубедить Гитлера, но это оказалось невозможно. Мильх также заявил, что его начальник ничего не знал об экспериментах над людьми в Дахау и что он резко воспротивился казни союзных летчиков. «После того, как их сбили, они стали нашими товарищами», – процитировал Мильх Геринга. Бывший генерал-фельдмаршал также подтвердил, что информация о концентрационных лагерях строго охранялась и что за ее разглашение грозила смертная казнь. Отвечая на четкий вопрос обвинителя Джексона, он заявил, что все, включая Геринга, боялись гестапо. Наконец, Мильх в своей признательности дошел до того, что заявил, что он «ничего не знал о коллекции произведений искусства Геринга». Хотя это было наглой ложью.

Следующие свидетели защиты, адъютант Геринга Бернд фон Браухич и статс-секретарь министерства по четырехлетнему плану Пауль Кёрнер, пошли еще дальше: они охарактеризовали Геринга мирным и умеренным человеком, который вовсе не повинен в совершении тех преступлений, которые ему приписывает обвинение. Пили Кернер, верный приспешник, заявил, что сам он ничего не знал о концентрационных лагерях и о разграблении оккупированных территорий[696]. Его свидетельство выглядело настолько смешным, что ничем не помогло обвиняемому. Тем более что Джексон оборвал его.

«Джексон: Во время дознания в Оберзальцберге 4 октября вас допрашивал доктор Кемпнер из наших служб, не так ли?

Кернер: Да.

Джексон: В начале того допроса вы заявили, что не станете свидетельствовать против вашего бывшего шефа, рейхсмаршала Геринга, что считаете его великим человеком […], что он назначил вас на самый высокий пост в вашей жизни и что с вашей стороны было бы неблагодарностью и несправедливостью свидетельствовать против него. Именно так вы сказали?

Кёрнер: Да, примерно так я сказал.

Джексон: И так вы продолжаете считать и сегодня?

Кёрнер: Да.

Джексон: Вопросов больше нет»[697]. Для Германа Геринга 13 мая стало знаменательным днем: наконец-то он получил возможность сыграть главную роль, чего так долго ждал… Чтобы сделать эту роль еще более значимой, он пообещал товарищам по заключению взять всю ответственность на себя, чтобы максимально облегчить их участь. Тем утром капитан Гилберт навестил его в камере. «Он проявлял признаки сильной взволнованности, что было заметно по легкому дрожанию его рук и нервному тику лица, – вспоминал Гилберт. – Он начал репетировать свою роль великого мученика, словно готовился выйти на сцену в последнем акте.

– Я по-прежнему не признаю правомочность этого суда. Я мог бы сказать, как Мария Стюарт, что могу быть судим только судом пэров, – сказал он и усмехнулся.

– Хорошо, – ответил я ему, – но это, вероятно, подошло бы для эпохи королевского правления. А то, что теперь происходит здесь, является самой сутью цивилизованного мира.

– И все же то, что произошло в нашей стране, вас совершенно не касается. Если пять миллионов немцев погибли, то с этим должны разобраться сами немцы. Наши внутренние дела касаются только нас самих.

– Если захватническая война и массовые убийства никого не касаются и не являются преступлениями, которые следует карать, тогда остается лишь немедленно согласиться с уничтожением цивилизации.

Геринг пожал плечами: – В любом случае, то, что иностранный суд судит руководителей суверенной страны, – это уникальный в истории прецедент».

А после полудня 13 марта он предстал перед судом оскорбленным вельможей, талантливым актером и человеком, понимающим, что ему нечего терять. Его руки слегка дрожали, но говорил он твердо и вскоре обрел уверенность в себе. Отвечая на вопросы доктора Штамера, он представился, рассказал о заслугах своего отца, обрисовал начало своей карьеры, перечислил свои награды. Затем поведал об обстоятельствах встречи с Гитлером в начале ноября 1922 года, о своей роли в формировании отрядов СА, о своих скитаниях после провала Мюнхенского путча и, наконец, о том, как стал депутатом рейхстага от НСДАП. Все это было изложено с внешним спокойствием и даже трудно скрываемой гордостью, что не могло не удивить слушателей. Было понятно, что обвиняемый не стремится преуменьшить свою роль.

«Я должен сказать, что сделал все, что мог, для того, чтобы упрочить национал-социалистское движение и развить его, что я без устали работал над тем, чтобы национал-социализм пришел к власти. […] Я сделал все, чтобы обеспечить фюреру пост канцлера рейха, который он занял по праву. […]

Штамер: Какие должности вы занимали после прихода НСДАП к власти?

Геринг: Председатель рейхстага, коим я оставался до самого конца, в правительстве рейха я был вначале министром без портфеля и комиссаром рейха по делам авиации. В Пруссии я был министром внутренних дел, затем в апреле 1933 года стал еще и премьер-министром.

Штамер: Это вы, будучи министром внутренних дел Пруссии, создали гестапо и концентрационные лагеря?

Геринг: До нашего прихода к власти в Пруссии уже была политическая полиция. Так что изначально речь шла о создании отдела 1А, основная задача которого заключалась в наблюдении и борьбе с политическими противниками. Существовала опасность […] совершения революции коммунистами. Именно поэтому мне требовалась надежная политическая полиция […]. Мне пришлось усилить этот инструмент. Тайная государственная полиция была создана вначале в Пруссии, потому что моя власть в то время не распространялась на другие земли.

Штамер: А концентрационные лагеря?

Геринг: Я принял решение арестовать разом всех коммунистических активистов и лидеров. […] Речь шла о нескольких тысячах человек, потому что нужно было арестовать не только партийных активистов, но и тех, кто входил в Союз красных фронтовиков. Тюрем для них явно не хватало. […] Именно поэтому я решил, что на первое время следовало поместить всех этих людей в лагеря. […] В то время я официально заявил, что вначале возможны перегибы и что при этом неизбежно пострадают невиновные люди. Конечно, кое-где случились акты насилия и произошли убийства. Но эта свободная немецкая революция не шла ни в какое сравнение с кровавыми революциями, которые происходили в прошлом.

Штамер: Вы следили за тем, как обращались с узниками?

Геринг: Естественно […], потому что хотел привлечь некоторых из этих людей на нашу сторону и перевоспитать их.

Штамер: Приняли ли вы меры, когда узнали о перегибах?

Геринг: Я лично интересовался положением дел в концентрационных лагерях вплоть до весны 1934 года. В то время их в Пруссии было всего два или три. Свидетель Кёрнер уже упомянул о деле Тельмана, […] руководителя коммунистической партии. Теперь я уже не помню, кто рассказал мне о том, что Тельман был избит. Я велел доставить его ко мне и подробно его обо всем расспросил. Он сказал мне, что его били в ходе допроса, особенно в начале. На это […] я сказал Тельману, что очень об этом сожалею. Но потом прибавил: “Дорогой Тельман, если бы власть взяли вы, меня бы, конечно, не били – мне немедленно снесли бы голову”. И он с этим согласился[698]. После чего я сказал ему, чтобы в дальнейшем он напрямую сообщал мне о случаях плохого обращения с ним лично или с кем-то еще, если таковые будут иметь место. […] В то время я также оказал финансовую помощь семьям заключенных и могу это подтвердить».

Затем Геринг пояснил, при каких условиях он распорядился закрыть «дикие» лагеря, которые находились в ведении гауляйтера Померании Карпенштайна, а также приспешников Рёма, Хайнеса и Эрнста, «ликвидированных во время путча». Относительно концлагерей в Пруссии он сказал: «Можно опросить людей, помещенных в эти лагеря в 1933 году и в начале 1934 года, и узнать, что в те времена там не происходило ничего похожего на то, что началось позже». И его адвокат продолжил опрос.

«Штамер: После укрепления власти вы освободили большинство содержавшихся в лагерях лиц. Когда именно вы это сделали?

Геринг: Накануне нового, 1934 года я распорядился освободить наименее опасных заключенных. […] Речь шла примерно о 5000 человек. В ноябре 1934 года я выпустил на свободу еще 2000 заключенных. В то время, если не ошибаюсь, один лагерь был расформирован или, по-крайней мере, временно закрыт. Тогда никто не думал, что это дело будет рассматриваться каким-то международным трибуналом.

Штамер: Сколько времени вы руководили гестапо и управляли концентрационными лагерями, до какой конкретной даты?

Геринг: До начала 1934 года». Подсудимый не пояснил, каким образом ему удалось освободить 2000 заключенных из концентрационных лагерей в ноябре 1934 года, если он перестал руководить этими лагерями еще весной того же года. Но его адвокат уже перешел к другой теме.

«Штамер: Вы упомянули “путч Рёма”. Кем был Рём и в какой обстановке произошел этот путч?

Геринг: Рём стал руководителем штурмовых отрядов, начальником штаба СА.

Председатель трибунала: Полагаю, что нам следует прервать заседание. Уже 17 часов».

Как и все присутствующие, молодой адвокат Вернер Бросс был удивлен и впечатлен выступлением Геринга, который говорил более двух часов профессорским тоном, не заглядывая в свои записи, без заминок и без колебаний[699]. Он снова увидел его в переговорной комнате в конце дня. «[Геринг] выглядел очень усталым, – вспоминал Бросс, – но явно удовлетворенным. И сгорал от нетерпения приготовиться к завтрашнему заседанию. Он очень обрадовался, когда я ему сообщил, что аккредитованные в Нюрнберге американские корреспонденты назвали его выступление очень ловким, когда им предложили оценить его в двух словах». Тем же вечером Геринга в камере посетил Гилберт. «Он даже не притронулся к ужину, сидел на кровати и курил свою баварскую трубку, – писал впоследствии американский психолог. – Мне он сказал, что слишком взвинчен, чтобы ужинать. “Вы должны понять, что после почти года заключения и пяти месяцев сидения в зале заседания без возможности произнести хотя бы одно слово я был довольно напряжен, особенно первые десять минут выступления. Но больше всего меня расстраивало то, что я никак не мог унять дрожь этой чертовой руки”. […] Настроен Геринг был серьезно, он искал некое утешение в цинизме и фатализме. Он сказал, что человек – самый великий из всех хищников, потому что его мозг дает ему возможность убивать других в большом количестве, тогда как остальные хищные животные убивают только для утоления голода. Он выразил уверенность в том, что со временем войны будут становиться все более разрушительными, мол, такова судьба. В темноте его камеры царила атмосфера “Сумерек богов”. (Он попросил охранника не включать освещение.) Без особых усилий можно было представить, как Геринг начинает произносить свои тирады под звуки музыки Вагнера».

Слушания возобновились утром 14 марта. После нескольких предварительных вопросов об уставе национал-социалистской партии и о «принципе фюрерства» Штамер вернулся к делу Рёма. Геринг снова говорил без бумажки: «Рём хотел любой ценой получить контроль над Министерством обороны рейха. Фюрер был категорически против этого. […] Рём хотел снять с должностей как можно больше генералов и высших офицеров. Фюрер и я придерживались противоположного мнения. […] Люди Рёма были сторонниками политики более левого уклона, они также были радикально настроены против Церкви и евреев. […] За несколько недель до путча Рёма один из руководителей штурмовиков сообщил мне, что, по его данным, готовится выступление против фюрера и его окружения с целью быстрой смены Третьего рейха неким Четвертым рейхом».

Добавив, что фон Шлейхер и Штрассер были тесно связаны с заговорщиками и что он глубоко сожалеет о «случайном» убийстве фон Шлейхера, Геринг заявил: «Число жертв сильно завысили. Насколько помню, были убиты 72 или 76 человек, причем большинство – в Южной Германии»[700].

Но, не удовлетворившись таким смягчением фактов, Геринг решил выставить себя в выгодном свете. «Во второй половине дня [30 июня] я узнал, что были убиты люди, которые не имели никакого отношения к бунту Рёма, – продолжал он. – В тот же вечер в Берлин вернулся фюрер. Я узнал об этом поздно вечером или ночью[701] и уже в полдень следующего дня пришел к нему, желая добиться, чтобы расстрелы были прекращены немедленно».

Однако мы с вами знаем, что Геринг явился в тот день в рейхсканцелярию вовсе не за этим, но великий хвастун все равно решил наградить себя дипломом за твердую гражданскую позицию. «Заканчивая разговор о путче Рёма, – сказал он, – я хотел бы подчеркнуть, что беру на себя всю ответственность за меры, принятые в отношении Эрнста, Гейдебрехта и многих других людей в соответствии с приказами фюрера, которые я исполнил сам или передал. И даже сегодня я уверен в том, что действовал правильно и руководствовался чувством долга».

Затем доктор Штамер задал Герингу вопрос по поводу преследования Церкви нацистскими властями в Германии и в оккупированных ею странах. Геринг высокопарно ответил: «Я знал, что вначале в Германии некоторые священнослужители были отправлены в концентрационные лагеря. Дело пастора Нимёллера получило широкий общественный резонанс. […] Но многие пасторы и священники, активно критиковавшие режим, остались на свободе». Что касается оккупированных территорий, прибавил Геринг, там священников арестовывали не из-за того, что они были служителями Церкви, а потому, что они принимали участие во враждебных действиях по отношению к оккупационным силам.

Значит, все было закономерно… Однако после этого доктор Штамер перешел к крайне чувствительному для Геринга вопросу о преследованиях евреев. Как и следовало ожидать, его подзащитный не смутился. «После поражения Германии в 1918 году евреи приобрели очень большое влияние во всех сферах жизни германского общества, – заговорил он, – в частности в политике, в науке и в культуре. А особенно в экономике. […] Многие евреи не проявляли сдержанности, они стали принимать все более активное участие в общественной жизни. Они также заняли главенствующее положение в прессе […] и начали критиковать наши национальные принципы и наши идеалы. Следствием этого стало очень агрессивное защитное отношение к ним со стороны нашей партии».

Иначе говоря, национал-социалистская партия вовсе не боролась против евреев, она просто от них защищалась! Причем, оказывается, ее истинной целью было всего лишь «вытеснение евреев из политики, а потом и из культуры». Он, Геринг, лично вступался за «полукровок» перед Гитлером. Тот якобы был расположен отнестись к ним более мягко, «но только после войны». По поводу «Хрустальной ночи» подсудимый высказался весьма многословно. «Узнав о том, что Геббельс принял в этом активное участие, – сказал Геринг, – по крайней мере в качестве вдохновителя акции, я сказал фюреру, что не могу согласиться с тем, чтобы подобные вещи происходили в данный момент. В качестве руководителя четырехлетнего плана я в то время прилагал все силы для того, чтобы мобилизовать на его выполнение все секторы экономики. В своих обращениях к нации я просил граждан собирать для использования даже пустые тюбики из-под зубной пасты, каждый гвоздь, каждую железку. И не мог допустить, чтобы человек, не отвечавший за положение дел в этой области, мешал мне в выполнении тяжелой экономической задачи, уничтожая столько ценностей, с одной стороны, и вызывая такие нарушения в экономической жизни – с другой».

Таким образом, спустя восемь лет после всеобщего еврейского погрома Геринг все еще видел только экономическую сторону этого злодеяния, ставшего предвестием многих других зверств… Но, поскольку и здесь ему понадобилось обелить себя, этот развенчанный партийный руководитель поспешил добавить: «Я отклонил другие предложения, относившиеся к экономике, например такие, как ограничения в перемещениях и в выборе места жительства или закрытие курортных центров. […] Смягчения и поправки были внесены после моего вмешательства».

А как же «нюрнбергские законы»? Тут Геринг напрягся: «Я хочу подчеркнуть, что беру на себя всю ответственность за то, что принимал эти законы и организовывал контроль их исполнения, хотя действовал в соответствии с устными и письменными распоряжениями фюрера. Под этими законами стоит моя подпись, я их выпустил, следовательно, мне за это и отвечать. И у меня нет ни малейшего желания прикрываться приказом фюрера».

Далее Геринг с непомерной гордостью обрисовал свою роль в восстановлении военной авиации Германии. «Мой долг состоял в том, – заявил он, – чтобы вывести авиацию на самый высокий уровень. Я нес ответственность за ее перевооружение, за подготовку и состояние морального духа личного состава». Потом прибавил, что люфтваффе стало «решающим фактором», обеспечившим успех кампаний в Польше и во Франции. Что касается аншлюса, он также признал свою ответственность за это «на все сто процентов». Однако немного позже признался, что захват Праги в марте 1939 года «застал его врасплох». А впереди трибунал ждал еще один бравурный пассаж.

«Штамер: 23 ноября 1939 года Гитлер провел совещание, протокол которого приобщен к документу № 789, США-23, представленному трибуналу. Не могли бы вы кратко высказать ваше мнение об этом совещании?

Геринг: Фюрер собрал у себя высшее командование, чтобы сообщить о своем решении нанести удар [на Западе]. Это было обычной практикой для подобных случаев. При этом заранее ни один генерал не высказывал свое мнение. […] В ходе таких совещаний ни одному человеку не задавали вопрос, согласен он с военным планом или нет. Если бы какой-то генерал сказал: “Мой фюрер, я считаю, что ваши планы ошибочны” […] или “Я не согласен с этой политикой”, – это был бы вызов коллективному разуму. Это не значит, что генерала-смельчака расстреляли бы, просто у меня мелькнула бы мысль, что он тронулся в рассудке. Потому что невозможно руководить страной, если во время или накануне войны, решение о которой – неважно, верное или ошибочное – приняло политическое руководство, какой-нибудь генерал мог бы выбирать, будет он воевать или нет, останутся его войска на месте или пойдут в бой. Или же мог сказать: “Прежде мне надо посоветоваться с моей дивизией”. Тогда, возможно, одна дивизия пошла бы в бой, а другая, возможно, нет. Но в таком случае следовало бы отдать привилегию выбора простому солдату. Возможно, это позволит в будущем избежать войн: достаточно будет просто спросить у каждого солдата, хочет он вернуться домой или нет…»

На вопрос о нападении на Норвегию Геринг без колебаний ответил, что был с этим не согласен. Во-первых, потому что его поздно проинформировали о готовящемся вторжении; во-вторых, потому что план показался ему неудовлетворительным. Как бы там ни было, он не принимал активного участия в этой кампании. Мимоходом этот шведофил похвастался тем, что спас родину его «дорогой Карин», заверив фюрера в том, что «Швеция в любом случае останется нейтральной». И это сделало ее оккупацию бессмысленной. На этом председатель трибунала Лоренс объявил перерыв.

Показания Геринга впечатлили его соседей по скамье подсудимых, включая тех, кто относился к нему наиболее враждебно. «Это Геринг былых времен, когда с ним еще можно было разговаривать», – заявил фон Папен. Шахт признал, что Геринг «сказал одну правду, за исключением того, когда попытался оправдаться в принятии антисемитских решений». И даже Шпеер согласился с тем, что бывший рейхсмаршал «произвел хорошее впечатление на большинство подсудимых и адвокатов». Но при этом возмутился тем, что «подобный трус старается выставить себя героем». Вечером того же дня Геринг, куря баварскую трубку, скромно признался Гилберту: «Да, было нелегко… И все пришлось говорить по памяти. Вы бы удивились, узнав, как мало я сделал заметок для себя».

Заседание возобновилось утром 15 марта. Доктор Штамер сначала расспросил своего клиента о причинах вторжения в Бельгию и Голландию. Геринг без раздумий ответил, что «были сомнения относительно их нейтралитета», и прибавил: «Мы получили достоверные сведения о том, что бельгийская армия сосредоточила все свои силы вдоль границы с Германией». Но потом он быстро перевел разговор на Францию, сказав, что там Сопротивление «совершило кровавые преступления», в то время как оккупационные силы способствовали развитию французского сельского хозяйства, «в частности помогая осваивать находившиеся под паром земли. Это была мало кому известная польза от оккупации немцами Франции…»

После полудня Герингу предложили высказаться относительно вторжения в Югославию, бомбардировок Варшавы, Ковентри и Роттердама. А затем Штамер спросил: «Какова была тогда ваша позиция по вопросу о наступлении на Россию?»

«Геринг: Я сам вначале был застигнут врасплох. […] Затем […] сказал фюреру следующее: настоятельно и убедительно прошу вас в ближайшее время не начинать войну с Россией. […] Я высказал Гитлеру свое сомнение в отношении войны с Россией не потому, что […] имел в виду соображения международного права или другие соображения, а потому, что […] исходил исключительно из политической и военной обстановки. […] Я сказал ему: “Мы в настоящее время ведем борьбу с одной из самых больших мировых держав – Британской империей. […] Я абсолютно убежден в том, что рано или поздно вторая большая мировая держава – Соединенные Штаты – выступит против нас. […] В этом случае мы будем воевать с двумя самыми крупными мировыми державами. А в результате конфликта, который может сейчас возникнуть с Россией, к ним присоединится еще и третья большая мировая держава. […] Мы останемся фактически одинокими перед лицом всего мира”. […] Кроме того, продолжал я, если начнется война с Россией, значительную часть нашей авиации, больше половины, если не две трети, придется перевести на Восток. И тогда воздушная война против Великобритании быстро закончится. А все понесенные до этого потери окажутся напрасными. […] Еще более важным аргументом в пользу отсрочки наступления на Россию я считал то, что привлечение для этого огромных сил вынудит отложить разработанный мною план нападения на Гибралтар и на Суэц […], а также приостановить дальнейшее продвижение в направлении Касабланки и Дакара».

Когда был задан вопрос относительно «Зеленой папки», объемистого документа, содержавшего директивы по беспощадной экономической эксплуатации захваченных российских территорий, Геринг не смутился. Вначале он сказал, что если изъять из контекста несколько фраз, то может создаться ложное представление о сути дела. А потом принялся вещать: «Если вы начали войну против какой-либо страны и захватили ее экономику, то совершенно естественно, что вы станете поддерживать эту экономику лишь в той мере, в какой она обеспечит ваши стратегические интересы. Это само собой разумеется. […] Наши изъятия из российской экономики после завоевания восточных территорий казались нам естественными мерами. […] Так же действовала Россия, когда она оккупировала немецкие территории. Разница состоит в том, что мы не стали демонтировать до последней гайки и до последнего болта и увозить к себе все русские заводы, как это делается в настоящее время»[702].

Отвечая на обвинения в том, что вермахт обрек на голод российское население, обеспечивая собственное питание, Геринг заявил, что «войска не кормились за счет оккупированной страны, напротив, приходилось доставлять солдатам продукты питания из Германии, как и солому и овес для лошадей». А затем добавил: «Кстати, люди голодали и в Ленинграде. […] Но Ленинград был осажденной крепостью. А во всей истории войн я до сегодняшнего дня не нашел ни единого примера, когда осадившие крепость войска щедро кормили осажденных, чтобы те могли сопротивляться как можно дольше».

Допрос продолжался. «Штамер: Ограничивались ли осуществлявшиеся в России конфискации государственным имуществом или же затрагивали и частную собственность?

Геринг: Полагаю, что во время морозной зимы 1941/42 года немецкие солдаты вынуждены были кое-где отбирать у населения меховую обувь, валенки и козьи шкуры. Это вполне возможно, но что касается остального, там не было частной собственности, и следовательно, она не могла быть конфискована».

Адвокат перешел к еще более щекотливой теме.

«Штамер: Что значил для люфтваффе подземный рабочий лагерь “Дора”, о котором упомянул французский обвинитель?

Геринг: Я тут уже несколько раз слышу о лагере “Дора”. Конечно же я знал, что существовали подземные заводы около Нордхаузена, хотя сам там ни разу не бывал. Мне ничего неизвестно об условиях труда в этом лагере. Хотя описание их тяжести кажется мне преувеличенным[703]. […] Зато фактом является то, что я забирал из концентрационных лагерей заключенных, чтобы использовать их в авиационной промышленности. […] И сейчас, с учетом того, что теперь об этом знаю, мне кажется, что для них же было лучше работать и жить на авиационных заводах, чем в концентрационных лагерях. Само собой разумеется, им приходилось работать, к тому же в военной промышленности. Но то, что работа приводила к гибели людей, это для меня новость. Возможно, кое-где труд был изнуряющим. Но в моих интересах было заставить людей работать и что-то производить, а не расстреливать их».

Логика безупречная, но факты говорят о другом: рабочий лагерь «Дора» был филиалом концлагеря Бухенвальд и располагался в 6 километрах от Нордхаузена. Там на глубине 1500 метров в галереях и казематах тысячи политзаключенных работали день и ночь на производстве «Фау-1» и «Фау-2». Кислоты, выхлопные газы, пыль и пары аммиака подтачивали здоровье заключенных, а плохое обращение и усталость довершали дело: в лагере «Дора» погибли 36 000 человек[704].

Следует также упомянуть об одной из самых тяжелых статей обвинения.

«Штамер: В марте 1944 года 75 офицеров ВВС Великобритании бежали из концентрационного лагеря люфтваффе “Люфт III”. Пятьдесят из них после поимки были расстреляны службой безопасности. Не вы ли отдали приказ о расстреле, и если нет, то были ли вы осведомлены о том, что готовилось?

Геринг: Когда эти 75 из 80 офицеров британской авиации попытались бежать в третьей декаде марта, я был в отпуске, это можно проверить. О побеге я узнал через день или два после этого. […] Я пошел к Гиммлеру, который подтвердил факт расстрела, не назвав точное число расстрелянных. При этом он сказал, что получил приказ непосредственно от фюрера. […] Я лично поговорил об этом с фюрером и объяснил ему, почему считал этот приказ совершенно неправильным, а также то, как расстрел британских военнопленных мог отразиться на моих летчиках, участвующих в боях на Западе. Фюрер ответил мне довольно резко (тогда у нас уже были натянутые отношения), что воюющие против России летчики готовы к тому, что их убьют на месте в случае аварийной посадки. И что воюющие на Западе летчики не должны иметь привилегий в этом плане. На это я сказал, что здесь нет никакой связи».

Пусть так, но Геринг невольно проявил податливость своего характера и отсутствие душевной смелости, когда добавил: «После чего я велел своему начальнику штаба отправить в ОКВ мое требование вывести эти лагеря из нашего подчинения. Я не желал иметь дело с военнопленными, в случае если подобное повторится».

Мало того, этот Понтий Пилат современности попытался изобразить себя рыцарем, рассказав о своем постоянном неприятии официального снисходительного отношения к актам линчевания летчиков западных союзников[705], заметив потом, что, будучи «высшим юридическим лицом люфтваффе», он всегда отказывал в помиловании немецким летчикам, повинным в убийствах и изнасилованиях. И всегда щадил женщин, независимо от их вины. И закончил свою речь, как он сказал, словами Черчилля: «В борьбе не на жизнь, а на смерть нет места понятию “законность”»[706].

Шестнадцатого марта Геринг снова говорил, но на этот раз его опрашивали адвокаты других подсудимых. Отвечая на вопрос защитника Кейтеля доктора Нельте, он четко и обстоятельно обрисовал шефа ОКВ.

«Геринг: В случае возникновения конфликта между фюрером и мной или другими главнокомандующими, начальника штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами, если можно так выразиться, топтали ногами с обеих сторон. Он оказывался зажатым между личностями намного более сильными, чем он сам. […] Его работа, вне всякого сомнения, была трудной и неблагодарной. Я помню, как он однажды пришел ко мне и спросил, не мог ли я поспособствовать его отправке на фронт. Будучи генерал-фельдмаршалом, он выразил готовность командовать дивизией, лишь бы только сбежать из Берлина. […]

Нельте: […] Вы знали, что фельдмаршала Кейтеля часто упрекали в том, что он не мог отстоять свое мнение перед Гитлером?

Геринг: В этом его упрекали многие командующие группами армий и командующие армиями. Им это не составляло труда, потому что они находились вдали от фюрера. Мне известно, что после поражения многие генералы заявляли, что Кейтель был образцом послушания. На этот счет я могу сказать только одно: хотелось бы мне взглянуть на того, кто может сегодня похвастаться тем, что был непослушен»[707].

После сорока пяти минут, посвященных Кейтелю, Геринг в тот день ответил на вопросы адвокатов Розенберга, Функа, фон Шираха, Дёница, Йодля, фон Папена и Зейсс-Инкварта. Его показания, которые он давал по памяти, озадачили слушателей: Геринг помнил мельчайшие детали, называл имена, даты, цитировал технические документы, объяснял сложные схемы управления и рассказывал о разговорах, имевших место восемь лет назад…

Вечером того дня капитан Гилберт написал в своем дневнике: «Геринг очень устал за три дня слушаний. Почти закончив свою защиту, он хмуро думал о своей судьбе и размышлял о той роли, какую ему суждено занять в истории. Гуманные соображения стояли у него поперек горла, и он цинично отгонял их, поскольку они могли поставить под угрозу его будущее величие. Он с горечью утверждал, что империя Чингисхана, Римская империя и даже Британская империя создавались без принятия в расчет гуманистских принципов, и все же эти три империи заняли особое место в истории человечества. Я сказал на это, что в двадцатом веке мир стал слишком цивилизованным, чтобы считать войну и убийство признаками величия. Он поморщился, хмыкнул и отверг эту мысль, посчитав ее отражением субъективного идеализма американца, который мог позволить себе питать подобные иллюзии после того, как Америка завоевала себе огромное жизненное пространство ценой революций, массовых убийств и войн. Ему явно не хотелось, чтобы соображения плаксивой сентиментальности омрачили его пышное вступление в Валгаллу».

На самом же деле, несмотря на браваду на публике и в тюрьме, Геринг все еще надеялся на то, что ему удастся избежать смертной казни[708]. Возможно, он даже сравнивал себя с Гитлером, одержавшим победу над своими обвинителями в 1924 году, хотя не мог не сознавать, что находится в совершенно ином положении. Во всяком случае, в течение следующих дней он сильно засомневался, что все могли решить его показания… Действительно, до этого ему приходилось отвечать на вопросы участливых адвокатов, которые никогда не ставили под сомнение его слова. Но теперь ему предстояло иметь дело с обвинителями, которые безжалостно и тщательно перепроверят все его показания, предъявят сотни обвинительных документов и не преминут воспользоваться малейшими слабостями в его системе защиты. Кроме того, первым его должен был допрашивать самый опасный оппонент, Роберт Х. Джексон, бывший глава Министерства юстиции и судья Верховного суда США. Свой допрос он начал утром 18 марта.

И первый же его вопрос оказался весьма неожиданным

«Джексон: Возможно, вы осознаете то, что вы единственный оставшийся в живых человек, который может полностью рассказать нам о действительных целях нацистской партии и о работе руководства внутри партии?

Геринг: Да, я это ясно осознаю.

Джексон: Вы с самого начала вместе с теми, которые сотрудничали с вами, намеревались свергнуть и затем действительно свергли Веймарскую республику?

Геринг: Что касается лично меня, то это было моим твердым решением.

Джексон: А придя к власти, вы немедленно уничтожили парламентарное правительство в Германии?

Геринг: Оно больше не было нам нужно. […]

Джексон: Вы установили “принцип одного вождя”, который вы же сами характеризовали как систему, в которой власть принадлежит только верхушке, нисходит вниз и навязана народу, не так ли?

Геринг: Чтобы избежать недоразумений, я хотел бы еще раз коротко пояснить, какой мне представляется эта концепция…»

Это задало тон допросу. И он стал больше походить на лекцию по конституционному праву, которую профессор (Геринг) читал весьма посредственному студенту (Джексону), чем на допрос человека, обвиняемого в очень многих преступлениях. На самом же деле было совершенно непонятно, куда Джексон клонил, тем более что он постоянно задавал вопросы, на которые подсудимый уже отвечал. И поэтому Геринг даже позволил себе некую ироничность, постепенно беря верх над своим обвинителем.

«Джексон: Могу лишь повторить свой вопрос. […] Возникала ли у вас в какой-нибудь момент мысль о необходимости нападения Германии на Советский Союз?[709]

Геринг: Лично я считал, что опасность еще не выросла до такой степени, следовательно, нападение, возможно, еще не было необходимым. Но это было мое личное мнение.

Джексон: Вы в то время были вторым номером в Германии?

Геринг: Это не имеет ничего общего с тем, что я был вторым номером. Существовали два различных взгляда в области стратегии: фюрер, который был первым номером, видел опасность, а я, в качестве второго номера, если вам угодно так выражаться, хотел вести другую стратегию. Если бы мог всякий раз навязывать свое решение, я, возможно, стал бы первым номером. Но поскольку первый номер имел другое мнение, а я был всего лишь вторым номером, его мнение, естественно, брало верх…

Джексон: Однако, руководствуясь “принципом одного вождя”, если я правильно понял, вы не могли никоим образом предупредить немецкий народ, оказать какое-нибудь давление на Гитлера или даже подать в отставку […]?

Геринг: Вы задали сразу несколько вопросов. Я хотел бы ответить на первый…

Джексон: Если хотите, можете отвечать отдельно на каждый вопрос.

Геринг: Полагаю, что первый вопрос подразумевал следующее: мог ли я воспользоваться случаем для того, чтобы предупредить немецкий народ об этой опасности? Такой возможности у меня не было. Мы находились в состоянии войны, а подобное расхождение во мнениях касательно стратегии не могло быть предано огласке во время конфликта. Полагаю, что подобного в истории никогда не случалось. Что касается возможности моей отставки, даже не буду распространяться по этому поводу, потому что шла война, и я как офицер, солдат не имел права задавать себе вопрос о моем согласии или несогласии. Я должен был служить своей стране. Наконец, я не из тех людей, кто может покинуть того, кому однажды присягнул на верность, под тем предлогом, что его мнение не совпадает с моим. […] Я никогда не рассматривал возможность оставить фюрера».

Потом обвинитель стал расспрашивать Геринга о его отношениях с Шахтом, о четырехлетнем плане, о перевооружении армии, о гестапо, об СС, о «Ночи длинных ножей», о покушении 20 июля, об аннексии Австрии и Судетской области. Но все вопросы казались беспорядочными и сложными, к тому же их требовалось переводить на три языка. В предъявленных документах оказалось много ошибок из-за плохого перевода. Джексон не понимал ни слова по-немецки[710], Геринг отвечал на вопросы тоном проповедника, и никто по-прежнему не понимал, чего все-таки хочет добиться судья Джексон. В тех же редких случаях, когда пытался проявить настойчивость, он формулировал вопросы таким любопытным образом, что подсудимый, который старался расположить к себе любителей посмеяться, получал возможность давать дидактические, снисходительные, иронические или издевательские ответы.

«Джексон: Вас также обвиняли в том, что именно вы устроили поджог рейхстага?

Геринг: Это обвинение выдвинули некоторые иностранные газеты. Оно меня не смутило, потому что противоречило фактам. Мне не имело никакого смысла поджигать рейхстаг. […] Впрочем, я не сожалел, что это здание было сожжено, так как с художественной точки зрения оно не представляло ценности. […] Но я очень сожалею, что вынужден был искать новый зал для заседаний рейхстага. И так как не нашел ничего другого, я должен был использовать здание королевской оперы. Между тем мне всегда казалось, что опера значительно важнее, чем рейхстаг[711]».

Было ясно, что первый допрос подсудимого Геринга представителем обвинения явно заканчивается в пользу защиты, и вечером заместитель британского судьи сэр Норман Биркетт отметил: «Геринг проявил на суде такой ум и находчивость, каких от него никто не ожидал. Он обнаружил обширные познания и полное понимание всех документов, изученных им со всей тщательностью. Он прекрасно разбирался во всех вопросах, быстро понял ситуацию и выступал уверенно, сохраняя самообладание. […] Поэтому он твердо удерживал свои позиции, а обвинение не продвинулось вперед ни на дюйм. Во всяком случае, мы не увидели поражения Геринга, как это ожидалось и предсказывалось». Англосаксонская пресса высказалась более категорично. «Геринг положил Джексона на лопатки», – заявила газета «Нью-Йорк пост». «Победил нацист!» – заключила «Дейли экспресс»… Именно этого с самого начала процесса и опасались британские и французские обвинители: суд грозил вылиться в форум пропагандистов нацизма…[712]

Заседание следующего дня обещало стать для обвиняемого Геринга еще более удачным, потому что утром 19 марта свидетелем защиты должен был выступить Биргер Далерус. Шведский предприниматель написал о своих вояжах в 1939 году книгу под названием «Последняя попытка», а доктор Штамер решил воспользоваться текстом и свидетельствами его автора для того, чтобы рассказать суду про все усилия Геринга, направленные на то, чтобы избежать войны. Спокойно и с достоинством отвечая на вопросы адвоката, Далерус обстоятельно рассказал о своих челночных поездках между Лондоном и Берлином со всеми нам уже известными подробностями. И даже сказал: «У меня сложилось впечатление, что Геринг был членом немецкого правительства, наиболее расположенным трудиться в пользу мира».

Но при этом он также рассказал о явно патологических приступах возбуждения фюрера, один из которых наблюдал, когда встретился с Гитлером в имперской канцелярии 1 сентября 1939 года, как раз после того, как тот произнес свою речь в рейхстаге. Далерус казал: «Он [Гитлер] страшно нервничал и был очень взволнован. […] Он заявил, что разобьет Польшу и захватит всю страну. Затем Гитлер окончательно вышел из себя и стал кричать, что, если нужно, они будут воевать год, два и даже десять лет».

Это было вовсе не то, что хотела услышать защита, но картина стала еще более мрачной, когда Далерус рассказал о своей встрече с Герингом и Гитлером 26 сентября 1939 года. В частности, свидетель сказал: «Он [Гитлер] решительно заявил, что не собирался вообще обсуждать вопрос о Польше. Польша оккупирована, и этот вопрос более не касается Великобритании. После этого я понял, что его цель заключалась в том, чтобы внести раскол между Польшей и Великобританией и, с согласия Великобритании, иметь возможность оккупировать Польшу без риска войны с Великобританией и Францией». Отвечая же на последний вопрос Штамера об еще одной встрече с Герингом в июле 1940 года, Далерус сказал: «Геринг предложил в июле 1940 года, чтобы Его Величество король Швеции попытался предложить различным державам переговоры о мире».

После этого к микрофону подошел заместитель Главного обвинителя от Великобритании сэр Дэвид Максуэлл-Файф, истинный джентльмен и опытнейший юрист. Он указал на неточности в показаниях свидетеля в первом же своем вопросе.

«Максуэлл-Файф: Скажите, правильно ли я понял ваш последний ответ? Сказали ли вы: “Я тогда понял – это было 26 сентября, – что его, то есть Геринга, цель заключалась в том, чтобы внести раскол между Польшей и Великобританией и оккупировать с согласия Великобритании”? Это правильно?

Далерус: Да, это правильно, но я хотел сказать, что это было целью германского правительства, включая Геринга.

Максуэлл-Файф: Сейчас я хочу, чтобы вы объяснили трибуналу, почему вы в то время не поняли сущности этой цели».

Далерус несколько путано давал объяснения, а потом королевский прокурор пустил в ход тяжелую артиллерию.

«Максуэлл-Файф: Он [Геринг] вам не сказал, – не так ли? – что […] 22 августа в Оберзальцбурге Гитлер сказал ему и другим германским руководителям, что он, то есть Гитлер, весной решил, что неминуемо должен возникнуть конфликт с Польшей. Он вам не сказал – не так ли?

Далерус: Мне никогда ничего не сообщалось о политических намерениях ни 11 апреля, ни 23 мая, ни 22 августа.

Максуэлл-Файф: Вы сказали нам, что никогда не слышали о плане “Вайс”, который был разработан в апреле. Он никогда вам не говорил, что в этот день Гитлер сказал ему, что вопрос о Данциге не является предметом спора и что, по словам Гитлера, речь идет “о расширении нашего жизненного пространства на Востоке”? И я думаю, что он вам также не сказал о том, что в тот день Гитлер заявил: “Наша задача заключается в том, чтобы изолировать Польшу. Успех этой изоляции будет иметь решающее значение”. Он никогда не говорил вам об изоляции Польши?

Далерус: Никогда ничего подобного он не упоминал. […]

Максуэлл-Файф: Сказал ли он вам, что было принято решение напасть на Польшу утром 26 августа?

Далерус: Нет, он совершенно ничего не говорил об этом. […]

Максуэлл-Файф: Говорил ли когда-либо вам Геринг, почему осуществление плана нападения было перенесено с 26 на 31 августа?

Далерус: Нет, он никогда ничего не упоминал ни о плане нападения, ни о том, что он был изменен.

[…]

Максуэлл-Файф: Геринг не говорил вам, когда вас посылали в Лондон, что желательно было лишь устранить британское вмешательство?

Далерус: Вовсе нет». Прокурор Его Величества решил подойти с другой стороны и зачитал несколько фрагментов из книги Далеруса, которую уже успели перевести на английский язык. Начал он со страницы 47[713], где говорилось о встрече с Гитлером 27 августа: «Он [Гитлер] резко вскочил на ноги и, снова придя в возбужденное состояние, принялся ходить из стороны в сторону и говорить самому себе, что Германия несокрушима и что она в состоянии разгромить своих врагов в ходе молниеносной войны. Потом вдруг остановился посреди комнаты, уставившись в одну точку, и отрывисто прибавил: “Если будет война, я построю подводные лодки, подводные лодки, подводные лодки!..” Он говорил все более неразборчиво, и его уже невозможно было понять. Потом он пришел в себя, повысил голос и, как бы обращаясь к большой аудитории, прокричал: “Я буду строить самолеты, самолеты, самолеты, я уничтожу своих врагов!”». Затем обвинитель перешел на страницу 53: «С самого начала нашего разговора его манера общения с Герингом мне не понравилась. Он мог выражать свою волю к доминированию, но то, что он требовал от Геринга столь низкой покорности, как в тот самый момент, показалось мне совершенно отвратительным». Сэр Дэвид Максуэлл-Файф перешел на страницу 76: «В ходе нашей встречи в октябре того же года Геринг сказал мне, что Риббентроп попытался устроить крушение моего самолета». И в конце, обратившись к странице 100 с описанием событий 1 сентября, вечера того дня, когда совершилось нападение на Польшу и когда Далерус встретился с Герингом, зачитал: «Для него, то есть для Геринга, все было предусмотрено планом, который ничто не могло нарушить. Наконец, он вызвал статс-секретарей Кёрнера и Грицбаха, беседовал с ними долго и преподнес каждому почетный меч[714], который, как он надеялся, они должны были со славой пронести через войну. Казалось, что все эти люди находились в каком-то безумном состоянии опьянения». Получив у Далеруса подтверждение, что это его слова, сэр Дэвид Максуэлл-Файф закрыл книгу и неспешно произнес: «Таким образом, из трех главных руководителей Германии канцлер был ненормальный, рейхсмаршал […] находился в состоянии безумного опьянения и, согласно показаниям подсудимого Геринга, министр иностранных дел был убийцей, который хотел устроить вам авиакатастрофу?» Далерус ничего на это не сказал, но кивнул головой в знак согласия…

Сосредоточившись на словах обвинителя и свидетеля, лица, которые вели протокол, не обратили внимания на то, что в это время происходило на скамье подсудимых. Во время последних ответов на вопросы, подтвердивших явно ненормальное поведение фюрера и рабскую покорность ему его верного паладина, Геринг перестал себя сдерживать. «Он возмущенно ерзал на стуле и дергал провод своих наушников, едва не порвав его, – вспоминал Гилберт. – Офицеру охраны пришлось вмешаться: он вырвал провод из его рук и потребовал успокоиться».

Тем временем обвинитель Максуэлл-Файф, обращаясь к Далерусу, сказал: «Я прошу сказать, основываясь на фактах, которые я вам назвал и с которыми вы согласились, составили ли свое мнение о том, что цель германского правительства, включая Геринга, заключалась в том, чтобы расколоть Польшу и Великобританию и оккупировать Польшу с согласия Великобритании?»

Адвокат Геринга возразил против этого вопроса, сказав, что он «заходит слишком далеко», «относится ко всему правительству в целом и к определенному числу лиц», и добавил: «Кроме того, это высказывание – оценочное заключение, а не факт, о котором должен рассказывать свидетель». Председатель трибунала посчитал, что «этот вопрос вполне допустим», и Далерус ответил: «В то время я думал, что смогу сделать что-нибудь для того, чтобы предотвратить новую войну. […] Но если бы я знал то, что знаю сегодня, то я понял бы, что мои усилия никак не могли оказаться успешными».

Трудно было представить более компрометирующее заявление свидетеля защиты, и никакого словоблудия Штамера и Геринга не хватило, чтобы бывший рейхсмаршал вновь предстал в образе миротворца. Как всегда делал в затруднительных ситуациях, Геринг уцепился за мелкие неточности перевода и за тривиальную подробность. «Обвинитель сэр Максуэлл-Файф процитировал субъективные толкования, каких много в этой книге, – сказал он. – Так, я якобы театрально вручил мечи своим подчиненным, чтобы те со славой пронесли их через войну. Одним получателем почетного меча автор книги назвал моего статс-секретарь Кёрнера, который не был кадровым военным. Я мог бы одновременно подарить ему авторучку, потому что в его обязанности входила подготовка проектов указов, касающихся выполнения четырехлетнего плана».

Но его юмор никто не оценил, и Геринг понял, что проиграл этот раунд поединка, и это его явно огорчило. Но день еще не закончился. И во второй половине дня, когда к допросу вновь приступил судья Роберт Х. Джексон, оказалось, что подсудимый сохранил боевитость и живость ума.

«Джексон: Давая показания, вы сказали, что оккупация Рейнской области не была спланирована заранее.

Геринг: Я сказал иначе: спланирована буквально накануне.

Джексон: За сколько времени до ее начала?

Геринг: Насколько я помню, за две-три недели, не больше.

Джексон: Хорошо. Теперь я обращаю ваше внимание на черновики протокола второго совещания рабочего комитета Совета обороны рейха, документ ЕС-405, решение от 26 июня 1935 года, где есть такая запись: “[…] Учитывая, что в настоящее время следует любой ценой избегать всяких осложнений международной обстановки, все необходимые подготовительные мероприятия следует проводить срочно и в большой тайне. […] Они, в частности, […] включают в себя подготовку к освобождению Рейна”…

Геринг: О, нет, тут вы глубоко ошибаетесь: изначально эта фраза звучала так: “подготовка к очистке Рейна”. Это чисто техническое мероприятие, не имеющее абсолютно никакого отношения к освобождению Рейнской области. Это означает, что в случае подготовки к мобилизации баржи, буксиры и прочие подобные суда не препятствовали передвижению по Рейну военных грузов. […] Речь шла не о Рейнской области, а о реке Рейн.

Джексон: Хорошо, но вся подготовка к мобилизации подразумевала в дальнейшем оккупацию Рейнской области, не так ли?

Геринг: Нет, это не совсем точно. Если бы Германия оказалась вовлеченной в войну против кого-либо, скажем против Востока, тогда мобилизационные меры были бы приняты в целях безопасности всего рейха, включая демилитаризованную Рейнскую область. А не с целью оккупации или освобождения Рейнской области.

Джексон: Вы хотите сказать, что эта подготовка не преследовала военные цели?

Геринг: Это была общая подготовка к мобилизации, как она проводится во всех странах. Она не подразумевала в дальнейшем оккупацию Рейнской области».

Судья Джексон явно оказался в затруднении: Геринг не попал в его ловушку, и стратегия обвинения медленно разваливалась. Надо было постараться спасти лицо.

«Джексон: Но подготовку к мобилизации потребовалось провести совершенно незаметно для иностранных держав?

Геринг: Не помню, чтобы я где-то прочитал заранее объявление о том, что Соединенные Штаты начинают подготовку к мобилизации…

(Смех в зале)».

Джексону, и без того уже терявшему самообладание, эта ирония показалась чрезмерной. Он внезапно разозлился, сбросил свои наушники на стол. Он сжал кулаки, так что побелели пальцы, и продолжил говорить с отчаянием в голосе.

«Джексон: Уважаемый суд, я хочу заметить, что этот подсудимый не желает сотрудничать, как и в ходе допроса, так что…

(Подсудимый произнес несколько слов, которые не внесены в протокол.)

…так что совершенно бессмысленно терять время, если мы не можем получить внятные ответы на наши вопросы…

(Подсудимый произнес несколько слов, которые не внесены в протокол.)

[…] Мне кажется, подсудимый перед судом и на скамье подсудимых ведет себя надменно и презрительно по отношению к трибуналу, который судит его так, как никогда еще не судили ни одной живой души – впрочем, как и мертвой… Я прошу суд […] обязать подсудимого записывать свои пояснения. А также принудить его соблюдать порядок ответов на мои вопросы, дав его адвокату возможность впоследствии представить его пояснения.

Председатель: Я уже объяснил общие правила, которые должен соблюдать подсудимый, как и все остальные… А теперь, вероятно, следует закрыть заседание».

Потеряв выдержку из-за выходок Геринга, судья Джексон практически ничего не выиграл. Точно так же, как и сам Геринг за тринадцать лет до Нюрнбергского процесса, вспылив во время суда над Димитровым. Поэтому подсудимый вернулся на место с высоко поднятой головой и с улыбкой на лице. Накануне он выиграл первую схватку, потом проиграл вторую после полудня и только что одержал победу в третьей… Когда он сел на место, остальные подсудимые принялись пожимать Герингу руку, а одна впечатленная им американская журналистка отправила в редакцию своего издания телеграмму такого содержания: «Геринг выиграл подачу»[715]. Другие журналисты телеграфировали: «Геринг контратакует». По возвращении в камеру этот великий скромник сказал Вернеру Броссу: «Еще немного, и Джексон не сможет выносить даже мой взгляд. Он до меня не дотягивает». Потом последовали новые замечания о победе, и впоследствии пораженный этим Бросс записал в своем дневнике: «Он считал этот допрос чем-то вроде воздушного боя».

Используя «авиационную» аналогию, можно сказать, что Геринг не вышел из зоны турбулентности, потому что 20 марта заседание суда возобновилось, и обвинитель Джексон вновь пошел в атаку, вооружившись несколькими толстыми папками с документами. Начал он с той, где были документы, касающиеся преследования евреев. Джексон зачитал десяток законов и декретов, подписанных или завизированных Герингом в период с 1935 по 1941 год. Начиная с печально известных Нюрнбергских законов и заканчивая зловещим декретом от 31 июля 1941 года, где говорилось об «окончательном решении еврейского вопроса». Упомянул обвинитель и вышедший после «Хрустальной ночи» декрет, которым нацисты обязали еврейскую общину выплатить контрибуцию в размере 1 миллиарда марок на покрытие расходов страховых кампаний. В этой связи обвинитель долго зачитывал рабочие записи совещания, состоявшегося 12 ноября 1938 года в Министерстве авиации, и, естественно, процитировал ужасные слова Геринга, адресованные Гейдриху: «Лучше бы вы убили двести евреев, вместо того чтобы уничтожить столько материальных ценностей!» Потом перешел к допросу.

«Джексон: Действительно ли вы так говорили? Геринг: Это было сказано в запальчивости. […] Я не придавал этому значения. Это стало следствием внезапного возбуждения из-за всех этих событий, уничтожения стольких материальных ценностей и связанных с этим трудностей. Конечно, если вы хотите вспомнить все слова, которые я произнес за последние двадцать пять лет, то я мог бы сам привести примеры еще более резких высказываний. […]

Джексон: В конце того совещания вы сказали: “В наказание за их ужасные преступления все немецкие евреи обязаны выплатить штраф в размере миллиарда марок… Эти мерзавцы долго после этого не посмеют пойти на новое преступление. Кстати, хочу добавить, что мне лично не хотелось бы быть евреем в Германии!” Так вы сказали?

Геринг: Да, именно так.

Джексон: А над этим вы не хотите пошутить?» Продолжение допроса оказалось не менее компрометирующим. Джексон предъявил ряд документов, показывавших, с каким размахом во Франции «команда Розенберга» конфисковывала произведения искусства для Геринга. Среди многих эпизодов обвинитель напомнил о «двадцати пяти вагонах конфискованного из коллекций Ротшильда, Зелигмана и других евреев имущества, включая картины, мебель, ковры, драгоценности и элементы декора». Затем поднял вопрос о полученных рейхсмаршалом взятках, начиная с 7 миллионов марок, которые передал ему производитель сигарет «Реемтсма» в обмен на обещание списать его задолженность по налогам. Потом Джексон заговорил о депортации русских рабочих в Германию, о том, что 24 сентября 1942 года Геринг предложил для борьбы с советскими партизанами сформировать специальные отряды «егерей» и разрешить им «убивать, жечь и насиловать». И наконец, о предложении фюреру убивать на месте английские и американские экипажи самолетов, которые принимали участие в налетах на немецкие города или на пассажирские поезда во время их следования.

От всех этих обвинений Геринг отбивался с большим трудом, часто прибегая к техническим или терминологическим уловкам: большинство привезенных из Франции произведений искусства на самом деле были куплены. «Принудительный труд» следует называть «обязательным». Он лично никогда не приказывал жечь деревни, расстреливать заложников или насиловать женщин. В декрете от 31 июля 1941 года следует читать «тотальное решение», а не «окончательное решение». В протокол совещания, проходившего 15 и 16 мая 1944 года, где говорится о его предложении убивать летчиков союзников, вкралась ошибка именно в этом пункте, хотя в остальном все правильно…

Положение подсудимого еще более ухудшилось, когда 21 марта Джексона сменил сэр Максуэлл-Файф. Заместитель Главного обвинителя от Великобритании начал с того, что опроверг доводы Геринга, казавшиеся наиболее прочными, в частности то, что он якобы слишком поздно узнал о побеге пленных британских летчиков из стационарного лагеря люфтваффе «Люфт III» и не смог помешать расстрелу пятидесяти из них в конце марта 1944 года, так как в то время находился в отпуске. Сэр Максуэлл-Файф сообщил, что расстрелы производились в период с 25 марта по 13 апреля, так что у Геринга имелось достаточно времени, чтобы обо всем узнать и прекратить казни. «Вы прекрасно понимаете, – продолжал обвинитель, – что то, о чем я сейчас говорю, было известно не только ОКВ, гестапо и криминальной полиции. Об этом знал ваш начальник оперативного управления генерал Форстер, который сказал генералу Грошу, что доложил об этом маршалу Мильху. […] Может быть, уговорить Гитлера отменить это решение было невозможно, как вы утверждаете, но я хочу, чтобы вы поняли: если все упомянутые мною офицеры были осведомлены о расстрелах, значит, вы тоже об этом знали. Но вы ничего не сделали, чтобы спасти летчиков от расстрела, следовательно, вы косвенно стали соучастником этой гнусной череды убийств».

Миротворческие поползновения Геринга, уже изрядно дискредитированные в ходе допроса Далеруса, снова были поставлены под сомнение, как и взгляды нацистских вождей на нейтралитет Голландии и Бельгии.

«Максуэлл-Файф: Разве не очевидно, что вы всегда знали, как заявил Гитлер 22 августа, что Англия и Франция не станут нарушать нейтралитет Голландии, а вы были готовы сделать это сразу же, когда этого потребуют ваши стратегические и тактические интересы? Разве это не абсолютно ясно?

Геринг: Не совсем так. Мы готовы были это сделать только тогда, когда это стало бы политически необходимым. И если бы к тому времени располагали сведениями о политической позиции британцев относительно нейтралитета Голландии и Бельгии.

Максуэлл-Файф: Ваше “не совсем так” очень похоже на согласие».

Но самое худшее ожидало Геринга впереди. Обрисовав роль люфтваффе в агрессии Германии против Югославии, предъявив документы о борьбе с партизанами в СССР, обличающие Геринга, обвинитель перешел к весьма болезненному вопросу о концентрационных лагерях.

«Максуэлл-Файф: Вы хотите убедить суд в том, что, будучи в 1943 году вторым лицом германского рейха, ничего не знали о концентрационных лагерях?

Геринг: Я ничего не знал о том, что там происходило, и о тех методах, которые там практиковались, после того как перестал за них отвечать.

Максуэлл-Файф: Позвольте вам напомнить факты, которые уже были представлены суду: только в одном Аушвице были уничтожены 4 миллиона человек. Вы это помните?

Геринг: Об этом я услышал здесь, но считаю, что это никак не было доказано… Я имею в виду цифру…

Максуэлл-Файф: Допустим, эта цифра […] верна на пятьдесят процентов, и тогда число жертв составило 2,5 миллиона человек. Не хотите ли вы сказать суду, что министр рейха с вашими полномочиями мог не знать, что там происходило?

Геринг: Я продолжаю это утверждать, потому что эти факты от меня скрывались. Добавлю также, что, по моему мнению, фюрер тоже не знал о размахе того, что там происходило».

Это удивительное утверждение проделало в обороне новую брешь, и обвинение сразу же воспользовалось ею после возобновления заседания трибунала во второй половине дня.

«Максуэлл-Файф: Мне помнится, вы заявили суду, что до самого конца ваша преданность фюреру была непоколебима. Так?

Геринг: Именно так.

Максуэлл-Файф: И вы пытаетесь оправдать и прославить Гитлера даже после того, как он отдал приказ казнить пятьдесят молодых офицеров авиации в лагере люфтваффе “Люфт III”?

Геринг: Я не пытаюсь ни оправдать фюрера Адольфа Гитлера, ни прославить его. Я просто хочу подчеркнуть, что сохранил верность присяге не только в радости, но и в беде, когда это делать намного труднее. […]

Максуэлл-Файф: В любом случае Гитлер должен был прекрасно знать, что происходило в концентрационных лагерях, о том, как там относились к евреям и рабочим, не так ли?

Геринг: […] Не думаю, чтобы его об этом информировали.

Максуэлл-Файф: Вы хотите сказать, что в Германии об этом знали только Гиммлер и, возможно, Кальтенбруннер?»

Тут обвинитель зачитал отрывок из протокола совещания Гитлера, Риббентропа и регента Венгерского королевства Хорти, которое состоялось 17 апреля 1943 года. Тогда Гитлер, в частности, сказал: «[Польские] Евреи, которые не могут работать, должны погибнуть. С ними надо обращаться, как с бациллами туберкулеза». А Риббентроп добавил: «Евреев следует уничтожить или поместить в концентрационные лагеря. Другого решения нет».

«Максуэлл-Файф: Вы слышали то, что я прочел? Это происходило в апреле 1943 года. Вы продолжаете утверждать, что ни Гитлер, ни вы не знали о политике уничтожения евреев?

Геринг: Чтобы подправить документ…

Максуэлл-Файф: Пожалуйста, ответьте на мой вопрос!

Вы по-прежнему утверждаете, что ни Гитлер, ни вы не знали о политике уничтожения евреев?

Геринг: Что касается Гитлера, я уже сказал, что не думаю, что он об этом знал. Что же касается меня лично, я сказал, что не знал даже приблизительно, какие масштабы это имело.

Максуэлл-Файф: Вы не знали о масштабах политики, направленной на уничтожение евреев, но знали, что она проводилась?

Геринг: Нет, это была политика эмиграции, а не уничтожения. Я был в курсе лишь отдельных случаев.

Максуэлл-Файф: Благодарю вас». Неодобрительные шепотки в зале показали, что доверие к показаниям Геринга сильно пошатнулось. В этот момент слово взял Главный обвинитель от СССР Руденко. Вначале он расспросил подсудимого о ближайших сотрудниках Гитлера в различных областях, затем о подготовке к нападению на СССР и перешел к целям войны Германии против Советского Союза, подразумевавшим захват огромных советских территорий. В связи с последним вопросом Руденко напомнил о предъявленном ранее трибуналу документе 221-Л, являвшемся протоколом состоявшегося 16 июля 1941 года совещания у Гитлера, на котором присутствовали Геринг, Борман, Кейтель, Риббентроп и другие. В ходе этого совещания Гитлер определил целью войны против СССР захват советских территорий до Урала, присоединении к империи Прибалтики, Крыма, Кавказа, волжских районов, подчинение Германии Украины, Белоруссии и других областей. «Вы помните это совещание?» – обратился советский обвинитель к Герингу. Тот ответил, что помнит этот записанный Борманом протокол, что присутствовал на этом совещании, а потом, попросив копию протокола, подчеркнул, что «не разделял эти безграничные предположения».

«Геринг: Дословно здесь сказано следующее: “В ответ на это, то есть в ответ на длительное обсуждение этих вопросов, рейхсмаршал подчеркнул важнейшие моменты, которые в настоящий момент могли быть для нас определяющими, а именно – обеспечение продовольствием в той мере, в какой это необходимо для экономики, а также обеспечение безопасности путей сообщения”. Я хотел свести все эти речи к действительно практическим вещам.

[…] Если бы вы владели немецким языком, то вы поняли бы весь смысл этого выступления из предложения: “В ответ на это рейхсмаршал подчеркнул…”, – это значит, что я тогда не сказал, что протестую против аннексии Крыма или против аннексии прибалтийских стран. Я не имел никаких оснований для этого. Если бы мы победили…

Руденко: То вы бы это осуществили?

Геринг: …то после окончания войны это бы последовало так или иначе, независимо от того, использовали мы бы аннексию или нет. Но в тот момент мы еще не кончили войны и еще не победили. Вследствие этого я лично ограничился лишь практическими вещами.

Руденко: Понимаю. Следовательно, вы считали, что аннексия этих территорий должна была произойти позднее. Как вы сами сказали, аннексия последовала бы после окончания войны. Значит, принципиальных возражений вы не высказали?

Геринг: Нет, просто, будучи старым охотником, я следовал правилу, согласно которому не следует делить шкуру неубитого медведя.

Руденко: Ясно. А шкура медведя должна была быть поделена только после того, как вы окончательно захватили бы эти территории. Правильно?

Геринг: То, что произошло бы с этой шкурой, могло точно решиться только после того, как медведь был бы убит.

Руденко: К счастью, этого не произошло.

Геринг: К счастью для вас». Последовала пауза. Потом обвинитель Руденко предъявил документ СССР-170 – протокол состоявшегося 6 августа 1942 года совещания Геринга с рейхскомиссарами оккупированных территорий и с представителями военного командования. И обратил внимание подсудимого на отрывок, который красноречиво говорил о стиле его тогдашнего руководства: «Вы посланы сюда не за тем, чтобы работать на благо вверенных вам народов, а для того, чтобы выжать из этих территорий максимум возможного». Геринг явно смутился и опять посетовал на плохой перевод, сказав, что следует читать «извлечь максимум возможного», а не «выжать максимум возможного». Когда речь зашла о 2 миллионах мужчин и женщин, насильственно угнанных в Германию на рабский труд, Геринг возразил: «Не в рабство, а для работы привозили их в Германию». Но ему пришлось подтвердить, что на том же совещании он сказал: «Я намереваюсь грабить, и именно эффективно». Тут на ошибочный перевод сослаться было нельзя…

При возобновлении заседания утром 22 марта Руденко не смог заставить Геринга признаться в том, что тот знал о казнях непокорных гражданских лиц, расстрелах заложников и о жестоком обращении с советскими военнопленными в концлагерях. Подсудимый к тому же подчеркнул, что «ВВС не имели никаких лагерей, в которых содержались бы советские военнопленные». Затем Руденко быстро перешел к вопросу немецких злодеяний в Польше, но допрос закончился жестоким столкновением, когда был поднят главный вопрос о личной ответственности Германа Геринга.

«Руденко: Если вы считали возможным для себя сотрудничать с Гитлером, считаете ли вы себя, как второго человека в Германии, ответственным за организованные в государственных масштабах убийства миллионов ни в чем не повинных людей, даже независимо от осведомленности об этих фактах? Ответьте коротко: “да” или “нет”.

Геринг: Нет, так как я ничего не знал о них и не приказывал их проводить.

Руденко: Я еще раз подчеркиваю – даже независимо от осведомленности об этих фактах?

Геринг: Если я действительно не знаю о них, я не могу за них отвечать.

Руденко: Вы обязаны были знать эти факты.

Геринг: В каком смысле обязан: либо я знаю факты, либо я их не знаю. Вы можете меня в лучшем случае спросить, был ли я легкомысленным, так как не попытался что-нибудь узнать о них.

Руденко: Вам лучше знать себя. Миллионы немцев знали о творившихся преступлениях, а вы не знали.

Геринг: Я не согласен с тем, что миллионы немцев знали об этом: это ничем не подтверждено.

Руденко: Еще два вопроса. Вы заявили на суде, что гитлеровское правительство привело Германию к расцвету. Вы и сейчас уверены, что это так?

Геринг: Катастрофа наступила только после проигранной войны.

Руденко: В результате которой вы привели Германию к военному и политическому поражению. У меня больше нет вопросов».

После этого французский обвинитель Огюст Шампетье де Риб попросил сделать краткое заявление. Он, в частности, сказал: «Французское обвинение согласовало с американским обвинителем, судьей Джексоном, и с английским обвинителем, сэром Файфом, вопрос о том, чтобы ими были заданы подсудимому Герингу вопросы, имеющие отношение к делу. Эти вопросы были заданы. Мы заслушали ответы подсудимого на эти вопросы». И закончил так: «Французское обвинение полагает, что ни в малейшей степени не были поколеблены те бесспорные обвинения, которые были нами выдвинуты. Поэтому у меня не имеется новых вопросов, которые я хотел бы задать подсудимому». Геринг, огорченный тем, что приходится покинуть сцену, снова заговорил, но его быстро оборвали.

«Председатель: Трибунал не желает слушать вашу речь…

Геринг: […] Я сделал все, чтобы избежать войны, но после того, как она началась, моим долгом было сделать все возможное, чтобы Германия одержала победу…

Председатель: Это мы уже не раз слышали и снова слышать не желаем. […] Подсудимый может сесть на место».

Корреспондент газеты «Дейли экспресс» тут же телеграфировал в редакцию: «Обвинители загнали бывшего маршала в угол. Когда лорд Лоренс закончил заседание, смертельно-бледное лицо Геринга было покрыто потом, а руки его дрожали. Он вернулся на скамью подсудимых в состоянии крайнего измождения». Вполне возможно, но «обвиняемый № 1», обладая практически безграничным самомнением, скорее остался довольным собой, когда закончились пять долгих дней слушаний. Именно это и отметил Густав Гилберт, навестив его в камере вечером того же дня, 22 марта.

«Он явно ждал аплодисментов за свое выступление.

– Ну, я был не так уж плох, не правда ли? – спросил он у меня уже третий раз.

– Нет, этого сказать нельзя.

– Не забывайте, что против меня здесь выступают самые лучшие юридические силы Англии, Америки, России, Франции со всем их юридическим аппаратом. А я совсем один![716]

Он не мог удержаться от самовосхваления и один раз сделал краткую паузу, чтобы подчеркнуть это. […] Да, он был очень доволен местом, которое намеревался занять в истории.

– Могу даже поспорить, что и обвинители пришли к заключению, что я выглядел очень неплохо, не так ли? Вы что-нибудь подобное слышали?

Он ждал моего согласия с тем, что восхищение им его противников подтверждает факт его средневекового героизма. Я только пожал плечами».

Как и следовало ожидать, этот прирожденный актер весьма высоко оценил свою игру! Моменты замешательства, путаницы в показаниях и явная беспомощность перед морем обличающих документов стерлись из его памяти. Там осталось место только для воспоминаний о собственных риторических успехах и слабостях противников. И потом, его имя почти неделю не сходило с первых полос газет всего мира, он получил письма поддержки изо всех уголков оккупированной Германии[717]. Ему даже удалось произвести впечатление на других подсудимых[718]. Им он сказал без ложной скромности: «Если вы сделаете хотя бы половину того, что совершил я, успех будет гарантирован!»

На следующий день Гилберт навестил Эмму и Эдду Геринг в их маленьком лесном домике в Закдиллинге. И увидел, что они очень рады обретенной свободе, несмотря на более чем скромные условия проживания. Но Эмма при этом была сильно удручена. Гилберт вспоминал:

«– Одному Господу известно, чем муж пожертвовал из верности фюреру, – вздохнула Эмма. – Он потерял здоровье, состояние и первую жену из-за путча 1923 года. Он всегда поддерживал Гитлера. Он помог ему прийти к власти. А в благодарность за все – приказ об аресте и убийстве. И не только его, но и ребенка!

– Меня удивляет, – сказал я, – что он и сегодня упорно говорит о своей верности, несмотря на то что всему миру известно, что Гитлер был убийцей. Не связано ли это с его клятвой верности?

– Конечно, конечно же, – ответила она, заламывая руки. – О, если бы я только могла поговорить с ним хотя бы пять минут! Всего пять минут!

– Все, что я могу предположить, – продолжал я, – что он говорит это только для того, чтобы бросить вызов иностранному суду.

– Так и есть, так и есть! Так стыдно наблюдать за тем, как многие немцы говорят, что они никогда не поддерживали Гитлера, что их вынудили вступить в партию. Это такое отвратительное лицемерие! А он хочет показать, что не желает выворачивать одежду наизнанку, как предатель.

– Даже если при этом предстает в невыгодном свете. Он даже сейчас оправдывает политику Гитлера. Есть ли предел верности нибелунга? Его долг перед немецким народом и перед самим собой состоит в том, чтобы рассказать о виновности фюрера.

– Конечно! Немецкий народ должен это знать! [Герман] ненавидел Гитлера за то, что тот натворил. Но он так фанатичен в вопросе верности. Это единственное, в чем расходились наши мнения. Ведь Гитлер мог убить моего ребенка! [В глазах ее вспыхнула злость.] […] Вы же знаете мужа, он не отравлен ненавистью. Он всегда старался только наслаждаться жизнью и давал другим возможность ею насладиться. Гитлер – другое дело. […] Он с самого начала был другим. А в конце стал совершенно безумным».

Гилберт уехал, полный решимости попытаться оказать влияние на Геринга. На следующий день, 24 марта, он пришел к нему в камеру, передал ему письмо Эммы и открытку от дочери. А потом рассказал о своей поездке в Закдиллинг.

«– Мы долго говорили о вашей преданности Гитлеру и о том, как он приказал арестовать и расстрелять вас и Эдду…

– О, не думаю, что Гитлер сам отдал такой приказ, – ответил Геринг. – Это устроил свинья Борман. […]

– Ваша жена была в отчаянии, говоря о вашей слепой преданности фюреру после всех этих испытаний и приказов о расстреле. Она сказала, что очень хотела бы поговорить с вами хотя бы пять минут.

– Да, знаю. [Он снисходительно улыбнулся.] Она во многом может повлиять на меня, но когда речь идет о моем кодексе чести, ничто не может заставить меня ему изменить. […] В жизни мужчины очень важны основные принципы, к женщинам это не относится».

И Гилберт сделал вывод: «Я получил ответ на мой вопрос: понятие Геринга о эгоистично-средневековых ценностях касалось его “рыцарского” отношения к женщинам и скрывало его самовлюбленность за маской снисходительного покровительства, закрытого для жизненных ценностей женщин».

Таким оказалось заключение психолога. А историк мог бы напомнить верному паладину фюрера о том, что средневековое рыцарство умерло не менее пяти веков назад…

XVII Катастрофа

Пройдет еще пять месяцев до того дня, когда Герману Герингу вновь дадут возможность выступить перед трибуналом. Все это время ему придется просто выслушивать показания других подсудимых и их свидетелей, вопросы их обвинителей и речи их адвокатов. Для неисправимого фанфарона это время стало периодом тяжелых испытаний по многим причинам: его угнетало состояние узника, на него давила бездеятельность, он скучал по семье, не мог спокойно переносить отлучение от авансцены и утихомирить стремление командовать. Поэтому он вскоре стал поочередно критиком, помощником и цензором для двадцати других подсудимых. И продолжал играть главную роль в спектакле, который устраивал перед своими охранниками, адвокатами и редкими посетителями.

Среди них появилось новое лицо: его стал навещать сменивший майора Келли психиатр Леон Голденсон. Тот приходил к Герингу уже в течение нескольких недель и делал записи, начинавшиеся с 15 марта 1946 года. «Настроение Германа Геринга, – написал Голденсон в тот день, – постоянно меняется. Чаще всего он весел, но иногда бывает очень мрачным. Он ведет себя по-детски и всегда старается играть на публику. Его тюремная одежда очень грязна, да и камера не чище. […] Любой адресованный ему общий вопрос относительно судебного процесса вызывает бурную реакцию: “Этот чертов суд – сплошная глупость. Почему они не дают мне взять на себя всю ответственность и освободить от этого мелюзгу – Функа, Фриче, Кальтенбруннера? Я даже никогда не слышал о большинстве из них до того, как попал в эту тюрьму! Я не боюсь опасности. Я отправлял солдат и летчиков на смерть в бой против врага – так почему я должен испытывать страх? Как я уже сказал суду, только я несу ответственность за все официальные действия правительства, но не желаю отвечать за программы уничтожения”». Когда Голденсон спросил у него, осуждает ли он фюрера за то, что тот отдал приказ его расстрелять, Геринг ответил просто: «Нет, потому что в последние часы жизни на него оказывали давление. Если бы я увиделся с ним лично, все было бы иначе».

Как бы там ни было, но влияние бывшего рейхсмаршала продолжало ощущаться в ходе судебного процесса. Даже не имея возможности разговаривать с другими нацистскими функционерами во время обеда и на прогулках, он смог уговорить Рудольфа Гесса отказаться давать показания 24 марта. Потому что показания Гесса, умственное состояние которого вызывало опасения у Геринга, могло повредить имиджу покойного фюрера – или нанести ущерб интересам его здравствующего преемника… Следующим должен был давать показания Риббентроп, однако тот притворился больным, и Геринг победно заявил психологу Гилберту: «Ну! Я все же могу защищать всех! […] Хотя не могу поделиться с ними моей твердостью и моей отвагой. И даже не могу дать им пинка под зад, чтобы расшевелить их! Ха-ха-ха!» Эрнст Боле[719], свидетель защиты Гесса, в ходе допроса отрицал, что его организация занималась шпионской деятельностью, но от этих показаний не оставил камня на камне помощник Главного обвинителя от Великобритании Гриффит-Джонс. Геринг так прокомментировал этот эпизод: «Уж я-то справился бы с этим англичанином! Я бы ему сказал: “Конечно, у нас были шпионы за границей – и что с того?” Так или иначе, я сказал Гессу, что свидетелей допрашивают обвинители второго эшелона, а не крупные шишки!» Ну конечно же, ведь «крупные шишки» призваны допрашивать только главных обвиняемых, в списке которых он занимает первую строчку… Когда же Риббентроп все-таки начал давать показания 29 марта, Геринг с презрением великого профессионала изрек: «Скука смертная! Я сказал ему, что если он хотел закончить этот нескончаемый номер, ему следовало сделать его интересным. Как это сделал я!»[720] Да уж, гордость Германа Геринга действительно не имела меры…

Но вскоре ему пришлось ее умерить: 6 апреля в ходе допроса фельдмаршала Кейтеля обнаружилось, что шеф ОКВ передал прокурору письмо, в котором он назвал Гитлера «ответственным за все террористические и незаконные действия». Это стало очередной пробоиной в едином фронте, созданном Герингом для поддержания «легенды Гитлера». Следующая брешь образовалась спустя девять дней после этого, когда бывший оберштурмбанфюрер СС Рудольф Гесс, вызванный в качестве свидетеля по делу Кальтенбруннера, признался в том, что в концлагере Освенцим было истреблено 2,5 миллиона евреев[721]. Он точно указал, каким именно было его личное участие в этом злодеянии, и заявил, что все осуществлялось по приказу фюрера. Наконец, 18 апреля адвокат Гитлера и Ганса Франка, бывшего генерал-губернатора оккупированной немцами Польши, сделал еще шире брешь в обороне Геринга, когда по поводу истребления евреев сказал суду: «В отличие от людей из окружения фюрера, которые ничего об этих вещах не знали, я должен сказать, что мы, будучи более независимыми, многое знали из радиопередач противника и прессы стран-противников и нейтральных государств».

Но это было ничто в сравнении с показаниями Ганса Бернда Гизевиуса, которого допрашивал Панненбекер, адвокат бывшего министра внутренних дел Фрика. Член тайной оппозиции Гитлеру, Гизевиус много повидал в тридцатых годах и даже выпустил книгу под названием «До горького конца». Он начал отвечать на вопросы Панненбекера после полудня 24 апреля. Для подсудимого Геринга его показания стали катастрофическими по многим причинам: этот бывший сотрудник гестапо и Министерства внутренних дел описал первые месяцы после установления нацистского режима и роль Геринга в руководстве политической полицией Пруссии, о которой он сказал, что она «защищала преступников», и которую назвал «разбойничьей пещерой». Потом Гизевиус рассказал о «Колумбиа-Хауз», собственной тюрьме гестапо, и о деятельности Рудольфа Дильса, которому подчинялась политическая полиция. А также о выдающемся криминалисте Артуре Нёбе, который, будучи вызван в тайную государственную полицию и увидев, что там творится, «пережил внутренний переворот». «В то время в августе 1933 года Нёбе получил от подсудимого Геринга задание убить Грегора Штрассера […] в “автомобильной катастрофе” или на охоте», – продолжал Гизевиус. Когда же адвокат Фрика попросил его вкратце описать обстановку, которая предшествовала «так называемому путчу Рёма», Гизевиус ответил: «Никогда не было путча Рёма. 30 июня 1934 года был лишь путч Геринга и Гиммлера». И осветил эту мрачную главу.

А тем временем на правом конце скамьи подсудимых Геринг дергал ногами, что-то шептал и делал протестующие жесты. Гизевиус же внезапно начал рассказывать о ссоре адвокатов Геринга и Шахта, произошедшей до начала судебного заседания. Оказывается, доктор Штамер подошел в адвокатской комнате к доктору Диксу, защитнику Шахта, прервал разговор последнего с Гизевиусом и объявил, что Герингу безразлично, будет или не будет Гизевиус предъявлять какие-либо обвинения ему самому. Геринг озабочен другим: совсем недавно в Нюрнбергской тюрьме умер бывший германский военный министр Бломберг, и из уважения к памяти старого солдата очень не хотелось бы, чтобы перед общественным мнением раскрылась одна весьма неприятная страница его жизни. Геринг верит в порядочность Шахта и его адвоката и надеется, что они не будут использовать в этих целях свидетеля Гизевиуса. В противном случае Геринг выложит все о Шахте: он знает о нем многое такое, что ему было бы неприятно услышать в суде. «По сути, – повышая голос, продолжает Гизевиус, – все это связано не с женитьбой фон Бломберга, а с той ролью, которую сыграл в ней подсудимый Геринг. Мне прекрасно известно, почему Геринг не хочет, чтобы я говорил об этом деле. Считаю, что это был его самый недостойный поступок. И что он прячется за фасад рыцарства, утверждая, что хочет просто защитить память покойного. Но на самом деле он хочет помешать мне дать показания по очень важному делу. А именно по делу Фрика».

По залу прокатилась волна негодования, и председателю суда Лоренсу даже пришлось повысить голос, чтобы восстановить тишину. И Гизевиус возобновил свой рассказ о попытках поставить гестапо «на легальный, законный путь» при содействии Фрика и Далюге. Но наступило время обеденного перерыва, и председатель закрыл заседание.

Во время перерыва некоторые подсудимые громко выразили свое возмущение. Генерал Йодль воскликнул: «Вот свинство, которое грязнее всех других! Это позор для честных людей, которые сами позволили вовлечь себя в это свинство». Фрик, Шпеер и Фриче откровенно высказали свое удовлетворение, а Шахт сказал Гилберту: «Что вы думаете об этом грязном деле с запугиванием? Это ведь прямое доказательство его нечестности». Легко догадаться, о ком шла речь, и Гилберт записал в дневник: «С другого конца скамьи подсудимых Геринг бросил на нас яростный взгляд. Потом назвал свидетеля предателем, которого в глаза не видел до этого[722]. И добавил: “Я ни разу не слышал фамилии этого свидетеля. Он нагло лжет! Фрик старается напялить на меня шляпу, которая сшита для него!”».

После возобновления заседания Гизевиус, продолжив рассказ о своем расследовании преступной деятельности гестапо, сказал, что встретился с Шахтом, когда собирал улики против Гиммлера и Гейдриха. В то время (в 1935 году) Шахт еще верил в непогрешимость Гитлера и Геринга, хотя он, Гизевиус, больше не питал никаких иллюзий на этот счет. Свидетель рассказывал: «Шахт считал Геринга человеком сильным и консервативным, которого следовало использовать, чтобы прекратить террор со стороны гестапо и государства. Я сказал ему, что Геринг – самый худший из всех, потому что он использует маску консерватора, принадлежащего к среднему классу. Я попросил Шахта не отводить Герингу никакого места в его экономической политике, так как это могло плохо закончиться. В пользу Шахта можно сказать многое, но только не то, что он хороший психолог. Лишь в 1936 году он стал замечать, что Геринг вовсе не поддерживает его в борьбе с нацистской партией, а, наоборот, поддерживает радикальные элементы партии в борьбе против Шахта. […] И тогда он осознал, что, как и Гиммлер, Геринг крайне опасный человек».

Когда заседание закончилось, Геринг поднялся и попытался выступить перед подсудимыми и адвокатами. Он начал противодействовать охранникам, которые вынуждали его покинуть скамью подсудимых, и тем пришлось применить силу, чтобы препроводить его в лифт. Миру начало открываться его истинное лицо, а этого он не мог допустить…

Двадцать пятого апреля продолжился допрос свидетелей. Гизевиус долго говорил о ссоре Геринга с Гиммлером и Гейдрихом в ходе махинации, приведшей к устранению с постов высших армейских командиров фон Бломберга и фон Фрика в начале 1938 года. Он рассказал об его интригах, подтолкнувших фон Бломберга к женитьбе на проститутке, о его последующих шагах по дискредитации фон Бломберга перед фюрером, о его участии в нелепом заговоре с целью обвинения фон Фрика в гомосексуализме. Наконец, обо всех его маневрах ради замятия дела, когда возникла опасность того, что оно может обернуться против его зачинщиков. Все это явно не красило человека, который так пекся о своем имидже, и каждый уже понял, почему Геринг попытался заставить Гизевиуса молчать… А тот уже нарисовал портрет бессовестного проходимца, который только и делал, что коллекционировал должности и копил богатства: «Больше всего Геринга занимали его транзакции и коллекции произведений искусства в Каринхалле. И поэтому он редко принимал участие в важных совещаниях. […] Браухич, например, считал, что можно было установить переходный режим с Герингом во главе. Но наша группа всегда старалась не приближаться к этому человеку, даже на час».

Допрос свидетеля обвинителем Джексоном привел к новым неприятным для Геринга откровениям. В частности, относительно поджога рейхстага. Гизевиус рассказал, что «у Геббельса первого возникла мысль о поджоге рейхстага», что Геринг был проинформирован о всех деталях плана и что большинство из десяти членов СА, которые осуществили поджог, было убито под предлогом участия в путче Рёма… После этого Гизевиус вернулся к убийствам, последовавшим за «Ночью длинных ножей», делом, все подробности которого он узнал в течение дня 30 июня 1934 года из непрерывно поступавших в Министерство внутренних дел радиограмм, а также из сообщения Нёбе. И сказал, что «в ходе этой чистки» были лишены жизни «около 150 или 200 человек».

Так что 25 апреля закончилось для Геринга столь же плохо, как и предыдущий день. Но он не прекратил хорохориться. «Это всего лишь разносчик сенсаций, – заявил он, имея в виду Гизевиуса. – Он вспоминает все слухи, которые ходили десять лет назад!» А попытка запугивания свидетеля вызвала однозначно негативную реакцию со стороны подсудимых из числа кадровых военных. Дёниц сказал Рёдеру: «Со стороны Геринга было глупо говорить своему адвокату подобное». А Кейтель добавил: «Он должен был знать, что все это вскроется». Хотя бывшие вояки осудили скорее тактику бывшего рейхсмаршала, а не этику его поступка…

На следующий день Гизевиус, которого снова допрашивал судья Джексон, вновь заговорил о штурмовиках, о концентрационных лагерях, о малодушии генералов и о пороках рейхсмаршала. Поскольку 25 апреля он неоднократно ссылался на Герберта Геринга, обвинитель спросил, в каком родстве тот находился с подсудимым Герингом. Гизевиус ответил так: «Герберт Геринг был двоюродным братом подсудимого Геринга. Я знал его в течение многих лет, и Герберт так же, как и его остальные братья и сестры, заранее предупреждал меня о том несчастье, которое разразится над Германией, если когда-нибудь такой человек, как его кузен Герман Геринг, займет хотя бы самый незначительный ответственный пост. Они говорили мне о многих личных качествах подсудимого Геринга, с которыми мы затем сами смогли познакомиться, начиная с его тщеславия, его страсти к роскоши, его безответственности, его беспринципности, которая не имела границ».

Когда Гизевиус около полудня 26 апреля покинул место свидетеля, стало понятно, что образ Германа Геринга значительно помрачнел. Даже в глазах других подсудимых, что было для него самым неприятным итогом. Во время обеденного перерыва он старался не показываться никому на глаза и избегал встречаться взглядом с остальными подсудимыми, которые тоже старались его не замечать. Действительно, Шахт, Шпеер, Фриче, Франк и фон Папен с самого начала процесса относились к Герингу враждебно, но теперь он потерял большую часть своего влияния на Риббентропа и Розенберга, а Дёниц, Кейтель, Йодль, Рёдер явно дистанцировались от него. И даже покорный фон Ширах, трепещущий Заукель и застенчивый Функ начали относиться к нему более сдержанно. В конечном счете какие советы по организации защиты мог давать им настолько дискредитированный человек, как Геринг? Да, оставались еще Кальтенбруннер, Штрейхер и Гесс, но первый ни о чем не беспокоился, второго презирали все без исключения, а третий явно свихнулся…

Допрос патологического антисемита Юлиуса Штрейхера был очень непродолжительным, потому что все его письменные показания служили таким же тяжким обвинением, как и его устные заявления на суде. Затем трибунал заслушал бывшего рейхсминистра экономики Ялмара Шахта, который прекрасно знал Германа Геринга. Но Шахт сам был обвиняемым, и он старался прежде всего доказать необоснованность выдвинутых против него обвинений, в частности обвинения в финансировании агрессивной политики Гитлера. Стремясь сделать это как можно лучше, он изобразил себя последовательным противником нацистской партии и сказал, что осуждал Гитлера и упорно противился его политике перевооружения армии. Однако Шахт переборщил, и другие подсудимые, прекрасно зная суть дела, восприняли его слова весьма негативно. В ходе слушаний 30 апреля и 1 мая бывшие военные открыто проявляли свое неодобрение и давали положительные оценки поведению Геринга, который по крайней мере открыто говорил о своих поступках и о своих убеждениях. Геринг не замедлил воспользоваться этим изменением равновесия весов. Во время заседаний он громко фыркал, обращался к соседям и выкрикивал: «Какая наглость!», «Слушайте, он же врет!» Во время перерыва он сказал сидевшим перед скамьей подсудимых адвокатам: «Шахт врет! Врет! Врет! Я сам слышал, что, когда Гитлер сказал, что нам нужно больше денег на перевооружение, Шахт ответил: “Да, нам нужна великая армия, великий флот и великая авиация”».

Действительно, допрос Шахта обвинителем Джексоном в течение двух следующих дней позволил установить, что этот великий противник нацизма до ухода из Министерства экономики внес очень большой вклад в программу перевооружения германской армии. Что, получив золотой значок НСДАП с изображением свастики, он сказал, что это «величайшая честь, которая может быть оказана Третьей империей», и одевал этот значок в официальных случаях. Что с 1937 по 1942 год он ежегодно вносил в фонд нацистской партии тысячу рейхсмарок. Что он произнес торжественную речь по случаю дня рождения фюрера 21 апреля 1937 года[723]. И что он был инициатором некоторых антисемитских мероприятий, о которых «забыл» упомянуть в своих показаниях[724].

Выслушав все это, Геринг расхохотался. Но его веселость испарилась на следующий день: 3 мая утром обвинитель Джексон зачитал большой отрывок из протокола предварительного допроса Шахта, который провел пять месяцев назад майор Тили. Тогда Шахт сказал: «Я никогда не выполнял приказы Геринга и никогда не стал бы этого делать, потому что он полный профан в вопросах экономики. […] Я не мог не считать его существом, лишенным всякой морали, и преступником. Хотя он обладал некоторой веселостью характера, которую использовал с выгодой для себя, чтобы повысить свою популярность, он самый эгоцентричный человек, какого только можно представить. Приход к политической власти был для него лишь средством достижения личного обогащения и жизни в роскоши. Успехи других вызывали у него зависть, его жадность не имела границ. Его страсть к драгоценностям, золоту и предметам роскоши была невероятной. Он не знал чувства товарищества. У него были только полезные ему приятели. […] Геринг не обладал никакими знаниями в тех областях, в каких член правительства должен разбираться. Он совсем не разбирался в экономике. Для исполнения всех связанных с экономикой полномочий, которыми Гитлер наделил его осенью 1936 года, он не имел ни малейших познаний, хотя и сумел создать огромный административный аппарат и злоупотреблял своим положением верховного руководителя экономикой».

Это был весьма точный портрет высокопоставленного дилетанта, каким и был Геринг. Но еще более ощутимый удар горделивому сибариту предстояло испытать чуть позже, когда он услышал следующие слова Шахта: «Он выглядел настолько театрально, что его можно было сравнить разве что с Нероном. Одна женщина, приглашенная на чай его второй женой, рассказала, что он вышел к ним в одеяниях, напоминавших римскую тогу, в сандалиях, украшенных драгоценными камнями, с множеством перстней с бриллиантами на пальцах, весь увешанный драгоценностями, да еще и с накрашенным лицом и помадой на губах».

В зале раздался хохот, а Геринг заерзал на скамье и проворчал: «Это не то место, где стоит говорить о подобных вещах. […] Не понимаю, зачем они все это оглашают… Это могло бы подождать!» Между тем допрос продолжился, и около полудня Шахт сделал важное признание.

«Шахт: В 1938 году я еще не думал о том, чтобы устранить Гитлера. Но сознаюсь, что затем сказал, что, если по-другому не получается, придется его убить.

Джексон: Вы имели в виду “мне придется его убить” или кто-то другой должен был его убить?

Шахт: Если бы мне представился случай, я убил бы его собственноручно».

При этих словах Геринг выпрямил спину, бросил на Шахта убийственный взгляд, потом схватился руками за голову. Геринг был явно сражен этим признанием в заговоре против фюрера и не услышал продолжение, которое несколько смутило обвинителя.

«Джексон: Хорошо, но какими бы ни были ваши действия, о них никто ничего не знал, поэтому в иностранных досье во Франции, которые, по вашим словам, были тщательно изучены гестапо, не нашлось отражения этих действий, не так ли?

Шахт: Да, я не мог объявить об этом в газетах заранее». Вечером того дня капитан Гилберт пришел в камеру к Герингу, желая оценить действие произведенных днем залпов. «Геринг пожаловался на мигрень, – вспоминал психолог, – попросил через меня у немецкого врача таблетки. Он выглядел рассеянным и убитым, причиной мигрени явно был Шахт. “Вот болван! Он, видно, надеется спасти свою шкуру, оговорив меня, – но вы же видели, куда это его завело! Что я делаю в своем доме, никого, кроме меня, не касается. Не думал, что такой умный человек оказался настолько глуп, чтобы до такого опуститься. Кстати, я никогда не крашу губы…”».

Однако какими бы тяжелыми ни были депрессия и головная боль, ум этого человека продолжал работать. «Подумав хорошенько, – писал дальше Гилберт, – он решил, что свидетельства Шахта и Гизевиуса дают ему прекрасную возможность создать новую легенду об ударе ножом в спину для объяснения войны и поражения: “Теперь я понимаю, почему поляки так вызывающе отнеслись к нашим требованиям в 1939 году. Эти предатели сказали им, что если они будут сопротивляться, в Германии произойдет революция. Если бы их не подбадривали, мы, возможно, смогли бы решить это дело мирно между собой, и тогда войны не было бы”. Сдвинув брови и расширив ноздри, он с презрением высказался по поводу планов Шахта устранить Гитлера и предотвратить войну и сказал, что лучше было бы умереть, чем способствовать поражению собственной страны. Мы беседовали еще некоторое время, но Геринг упорно уходил от разговора о скандалах, связанных с фон Бломбергом и фон Фриком, а также с его попыткой оказать давление на свидетеля Гизевиуса».

Между тем Геринг, огорченный накапливавшимися откровениями о его проделках в прошлом и нынешних интригах, начал ради развлечения интересоваться событиями в мире. Особенно его привлекали новости, касавшиеся усиления напряженности между Востоком и Западом. Одиннадцатого мая он сказал молодому адвокату Вернеру Броссу: «Либо западные державы постараются объединить экономику трех зон оккупации и создать для населения терпимые условия жизни, либо массы посчитают коммунизм наименьшим злом, и тогда останется только один выход: создание немецкой социалистической республики. […] Война против Советского Союза станет неизбежной, если западные державы попытаются объединить три зоны оккупации и создать буферное государство для сдерживания СССР. В этом случае им понадобится достаточно сильная личность, которая сможет объединить вокруг себя всех немцев. И тогда они вспомнят обо мне! Но меня, к несчастью, уже не будет на этом свете…» Так, несмотря на все, что произошло, Геринг все еще продолжал считать себя мессией!

Однако «обвиняемый № 1» даже не подозревал о глухих противоречиях, которые разделили людей, призванных судить его и охранять[725]. Но из новостей о том, что сопровождало работу трибунала, по крайней мере одна, С ноября 1945 года внутренние разногласия в суде относительно свидетелей вынудили уехать генерала Донована, помощника которая до него дошла, заставила Геринга сильно задуматься: тридцать два аккредитованных в Нюрнберге американских журналиста периодически делали прогнозы относительно приговора, который будет вынесен каждому из подсудимых, и 12 мая Вернер Бросс сообщил Герингу последние результаты: тридцать два человека из тридцати двух предсказали, что Геринг будет признан виновным и что его приговорят к смертной казни… «Я сообщил об этом Герингу по его просьбе, – вспоминал Бросс, – после чего он принялся настойчиво расспрашивать меня о результатах прогнозов относительно других обвиняемых, но я не смог ответить ему точно. В конце концов он сказал мне хмуро, что лучше бы он пустил себе пулю в лоб в августе 1945 года. Потому что все, что он тут делает, не имеет никакого смысла».

Однако продолжение процесса показало, что Геринг не сделал для себя абсолютно никаких выводов из событий, которые произошли в течение семи последних лет: война против Польши была для него «превентивной»; поражение под Москвой в конце 1941 года он объяснял тем, что немецкие генералы не осуществили «гениальный план фюрера»; Гитлер, по его мнению, ничего не знал о «мероприятиях» по ликвидации евреев; а наступление в Арденнах, «последняя по-настоящему гениальная идея Гитлера», едва не изменило ход войны!.. Таким образом, Геринг полагал, что «легенда о фюрере» могла продолжать жить и что Гитлеру и его верному паладину уготовано почетное место в истории. В общем, надежда на бессмертие помогала Герингу жить…

Но после допроса Шахта наступила очередь Дёница и Рёдера, и Герингу пришлось спуститься на землю. Оба адмирала придерживались общей позиции: Германию окружали враги, требовалось защищаться, высшие офицеры обязаны были подчиняться приказам верховного командования. Однако Рёдер несколько отклонился от этой линии, сказав, что фюрер «ввел его в заблуждение относительно своих мирных намерений» и что он «вел себя как невменяемый» после 1941 года. Геринг оставил без внимания эти замечания, он шутил с соседями, дремал и упорно зевал. Но резко проснулся 20 мая, когда британский обвинитель сэр Дэвид Максуэлл-Файф принялся цитировать протоколы предварительных допросов. А протокол допроса Рёдера содержал его меморандум – соображения о причинах поражения Германии, – который адмирал написал в Москве 28 августа 1945 года[726]. Когда сэр Дэвид начал зачитывать наиболее важные места из этого документа, прошлое Геринга вновь ударило по нему.

«Максуэлл-Файф (читает): “В самом начале 1938 года у меня были переживания личного характера, которые, несмотря на то что они не касались военно-морского флота, непосредственно вызвали у меня потерю доверия не только к Герингу, но и к искренности фюрера. Положение, в котором оказался в результате своего несчастного брака фельдмаршал фон Бломберг, сделало невозможным его дальнейшее пребывание на посту главнокомандующего вооруженными силами. Слишком поздно я пришел к заключению, что Геринг всеми силами стремился добиться поста главнокомандующего вооруженными силами вместо Бломберга. Он поощрял этот брак, поскольку он делал Бломберга неподходящим человеком для занятия этой должности. […] Геринг еще ранее установил за ним слежку, о чем я узнал из более поздних высказываний”. Разве вы этого не говорили?

Рёдер: […] Этот документ я писал в таких условиях – со мной обходились истинно по-рыцарски, – что я без всяких колебаний сообщил об этом высшему генералу комиссариата внутренних дел, когда меня об этом попросили.

Максуэлл-Файф: Я лишь хочу знать, правильно ли, что вы это заявили?

Рёдер: Да. Я сделал эту запись. И совершенно верно, что впоследствии мне пришла в голову мысль, что Геринг способствовал этой женитьбе. […] и, несомненно, Геринг очень хотел стать главнокомандующим вооруженными силами, но фюрер сам расстроил его планы.

[…] Максуэлл-Файф: Сделали ли вы следующее заявление в связи с инцидентом, который произошел с фон Фриком:

“Я был убежден, что Геринг приложил руку к этому хорошо подстроенному делу, поскольку для того, чтобы добиться своей цели, ему необходимо было устранить любого возможного преемника фон Бломберга”? Вы помните, что вы говорили это?

Рёдер: Я не припоминаю этого, но, очевидно, это так». Было понятно, что Рёдер, сам подсудимый, не стал обвинять другого подсудимого. Но слова утихают, а письменные показания остаются, и во второй половине дня заместитель Главного обвинителя от СССР Покровский вновь вернулся к меморандуму Рёдера и зачитал вслух другой отрывок, еще более компрометирующий бывшего рейхсмаршала.

«Покровский (читает): “Геринг действительно оказал очень вредное влияние на судьбу германского рейха. В основном из-за невиданного тщеславия и безграничного честолюбия, склонности к демагогии и самовосхвалению, лживости, отсутствия чувства реальности и эгоизма, которые не сдерживались никакими соображениями интересов государства и народа. Он отличался жадностью, мотовством и женственным, невоенным поведением. Я уверен в том, что Гитлер очень скоро разглядел эти черты его характера, но использовал их только тогда, когда это было ему выгодно, и постоянно поручал Герингу новые и новые задачи, чтобы тот не стал опасным”».

Этот документ, дополнивший свидетельские показания Гизевиуса и Шахта и содержавший сходные формулировки, стал торпедой, которая окончательно разрушила репутацию Геринга. Поняв это сам лучше всех, он не явился на следующее заседание суда. Леон Голденсон, который в то утро посетил Геринга в его камере, обнаружил, что бывший рейхсмаршал слегка прихрамывает и жалуется на радикулит. Он не показался в зале суда и в следующие дни, несомненно, чтобы не только не слушать показания Рёдера и фон Шираха[727], но также избегать взглядов соседей по скамье подсудимых. Именно так посчитал американский психолог Гилберт, который 26 мая в своем дневнике записал: «Геринг продолжает ворчать в камере, жалуясь одновременно на воспаление седалищного нерва и на измену. […] У нас с майором Голденсоном сложилось мнение, что Геринг, несмотря на то что его лишили наркотиков, все еще не излечился от наркотической зависимости и остается человеком слабым и, защищая свое эго, цепляется за старое перед лицом поражения. Капеллан Гереке практически отказался от попыток внушить страх перед Господом этому высокомерному язычнику». Однако этот язычник в письме Эдде в день ее восьмилетия написал: «В глубине души я молю Всемогущего Бога присмотреть за тобой и помочь тебе». К письму дочери он приложил открытку для жены с таким сообщением: «Нам совершенно безразлично, что о нас пишут в газетах. Не расстраивайся из-за этих пустяков. Я три дня пролежал в постели из-за невралгической боли в правой ноге, и теперь понимаю, что ты должна была чувствовать[728]. Страстно тебя обнимаю. Твой Герман».

Геринг вновь появился в зале суда 3 июня; в этот день начался допрос бывшего начальника штаба ОКВ Альфреда Йодля. Когда Йодль предстал перед трибуналом, Геринг шепнул сидевшему рядом Рудольфу Гессу: «Это – мой последний шанс». То есть он еще не потерял надежды на благоприятный для него итог. Йодль придерживался линии Дёница: он говорил о защите Германии, об обязанности солдата подчиняться приказам и о позоре, который связан с любой попыткой предательства или убийства, при этом ссылался на «неподкупную честность настоящего офицера вермахта», осуждал «мораль некоторых людей», «грязную политику» и «нарушение слова чести». Последние слова заставили Геринга нахмуриться. По прошествии нескольких дней слушаний, вечером 6 июня, он в разговоре с капитаном Гилбертом сказал: «Слово чести? Когда речь идет об интересах нации? Пф! Когда одно государство имеет возможность улучшить свое положение за счет слабости соседей, никого не остановят глупые соображения насчет данного слова!» Гилберт возразил: «Именно глупые мелочные споры о национальных интересах и приводят к войнам. Именно поэтому все уважаемые государственные деятели надеются, что ООН…» – «Ах, да мочиться мы хотели на вашу ООН! – прервал психолога Геринг. – Вы полагаете, что кто-нибудь из нас хотя бы на секунду принимает ее всерьез? Русские уважают только вашу атомную бомбу».

И в этом вопросе Геринг остался самим собой: немного прозорливости, много глупости и полная аморальность. Как только дело коснулось его имиджа, депрессия и ишиас моментально исчезли, он, казалось, обрел прежний апломб. Именно это и констатировал Франц фон Папен перед тем, как предстать перед трибуналом. Вечером 8 июня бывший вице-канцлер в кабинете Гитлера с негодованием рассказал об этом капитану Гилберту, который записал в дневнике: «Фон Папен сказал мне, что Геринг отвел его в сторону после субботнего заседания трибунала. Я спросил его о причинах. “В одном из моих документов было указано, что я поддерживал отношения с участниками заговора 20 июля. Мне было поручено провести переговоры. Короче, Геринг спросил у меня, осмелюсь ли я дать показания против фюрера и оправдать заговор с целью его устранения. Ну, я ему и ответил: «Геринг, я доверял вам как бывшему офицеру и выходцу из приличной семьи и считал, что если Гитлер зайдет слишком далеко, вы возьмете его за шиворот и выбросите вон. Я полагал, что у вас было достаточно энергии и твердых принципов, и тысячи людей считали так же». Вот что я ему сказал. И знаете, что он мне на это ответил? «Я мог бы что-нибудь сделать, но мне понадобились бы три психиатра, чтобы засвидетельствовать, что он сошел с ума». На что я сказал: «Дорогой мой Геринг, значит, вам нужны были три врача, чтобы понять, что Гитлер вел народ к гибели?» Какой абсурд! Знаете, мы действительно многого от него ждали. Но когда он начал вешать на себя украшения, брать крупные взятки, пренебрегать своими обязанностями в то время, когда Германия истекала кровью…” Фон Папен махнул руками в жесте презрительного отчаяния».

Утром 13 июня снова можно было сказать: «Какой абсурд!» – когда адвокат фон Папена задал Гвидо Шмидту вопрос о подготовке аншлюса, и бывший министр иностранных дел Австрии ответил: «Я помню, что Шушниг перед тем, как отправиться на встречу [с Гитлером в Оберзальцберг], сказал мне, что было бы предпочтительнее отправить вместо него профессора Вагнер-Йорега, лучшего психиатра Вены». Такое покушение на «легенду о фюрере» очень не понравилось Герингу, и он в обеденный перерыв напустился на фон Папена в присутствии капитана Гилберта. Американский психолог вспоминал:

«– Как вы посмели так отозваться о Гитлере?! – гневно произнес Геринг. – Не забывайте, что он был главой нашего государства!

– Главой нацистского государства, – ответил фон Папен в гневе. – Главой государства, уничтожившего 6 миллионов невинных людей!

– Но вы не можете утверждать, что именно Гитлер отдал этот приказ, – сказал Геринг, насупившись.

– Вот как? Кто же тогда отдал приказ о массовом уничтожении? – с вызывающим видом спросил покрасневший от негодования фон Папен. – Не вы ли?

Геринг растерянно пробормотал: “Нет, нет, это Гиммлер”. Он казался смущенным оттого, что другие подсудимые вышли из зала заседаний, даже не удостоив его взглядом. Во время обеда фон Папен возмущался поведением “толстяка”, имевшего наглость диктовать ему, что он должен сказать, чтобы скрыть виновность нацистов. Шпеер, Фриче и фон Ширах смеялись тому, что лицемерие Геринга и его попытки диктовать свою волю вызвали негодование даже у застенчивого дипломата фон Папена. […] В другой комнате для приема пищи Кейтель и Франк говорили о том, как Гитлер изменил славным традициям вермахта». Решительно, «единый фронт» защиты памяти фюрера трещал буквально на глазах…

Вскоре этому «фронту» суждено было рассыпаться. Заканчивая давать показания 18 июня, фон Папен рассказал о демаршах, которые предпринимал в целях прекращения войны, а также о своих связях с участниками заговора 20 июля, которые планировали сделать его министром иностранных дел после устранения Гитлера. О самом Гитлере он сказал следующее: «Развязывание войны было самым большим преступлением и самым большим безумием Гитлера». И еще: «Гитлер – самый крупный преступник, которого я когда-либо встречал!» Для Геринга это было как удар ножом в сердце, и он вертелся на скамье, бормоча: «Лжец!», «Предатель!», «Подлец!», «Это совершенно не так!» Фон Папен не обращал на него внимания, а огорченный Геринг стал всем своим видом демонстрировать, что происходящее больше его не интересует[729]. Но это продолжалось недолго, потому что вскоре Альберт Шпеер нанес ему чувствительный укол…

Утром 19 июня бывший министр вооружений и главный архитектор рейха начал свои показания с поразительного заявления, что он был одним из самых близких друзей Гитлера. В дальнейшем же его ответы на вопросы превратились в обвинительную речь, которая в течение трех дней держала в напряжении скамью подсудимых. Шпеер, в частности, сказал: «В марте 1945 года я понял, что Гитлер просто-напросто хотел уничтожить все жизненные запасы населения… Он считал, что поражение было следствием того, что войну проиграл немецкий народ, но при этом он никогда не ставил под сомнение свое руководство им…»

После чего включил себя в когорту тех, кто планировал ликвидировать фюрера: «В феврале 1945 года я попросил, чтобы мне доставили новый отравляющий газ для уничтожения Гитлера, Бормана и Геббельса».

Потом Шпеер сказал, что принимал все меры для того, чтобы не выполнять приказы Гитлера, срывая подрыв заводов и уничтожение мостов на пути продвижения американцев с запада. К этому он добавил, особенно поразив Геринга: «Немецкий народ остался преданным Гитлеру до самого конца, но Гитлер сознательно предал его, стремясь навсегда бросить его в бездну».

А когда его адвокат упомянул о присяге на верность Гитлеру, Шпеер ответил: «Есть верность, которая касается всех, – это верность собственному народу. Этот долг превыше всех остальных». Включая Геринга, который был предан только одному человеку. Но худшее ожидало бывшего рейхсмаршала впереди, потому что обвинитель Джексон спросил затем у Шпеера, находился ли тот в бункере во второй половине дня 23 апреля, когда фюрер получил роковую телеграмму. И Шпеер ответил: «Получив от Бормана копию телеграммы Геринга Риббентропу, Гитлер сказал, что уже давно знал, что Геринг все провалил, что он продажный человек и наркоман. Меня это потрясло, ведь если глава государства давно об этом знал, с его стороны было верхом безответственности оставлять подобного человека в должности, поскольку от него зависела жизнь множества людей. Но […] Гитлер продолжил: “Несмотря на все это, ему нужно всего лишь провести переговоры о капитуляции”. […] А потом произнес обреченно: “В любом случае, не имеет значения, кто это сделает”, – выразив тем самым полное презрение к немецкому народу».

Словно всего этого было недостаточно, Шпеер рассказал о случившейся в 1943 году ссоре между Герингом и Галландом, когда последний сообщил рейхсмаршалу о том, что истребители сопровождения бомбардировщиков союзников замечены над Аахеном, но получил приказ сделать вид, что ничего подобного не было… В ходе последнего заседания 21 июня Шпеер ответил на вопросы обвинителя, сказав кратко очень многое.

«Джексон: Правильно ли я понял, что в то время, как вы старались получить рабочую силу для производства вооружений, Геринг использовал рабочих для погрузки и перевозки произведений искусства, предназначавшихся для пополнения его личной коллекции?

Шпеер: Для этого ему не нужны были многочисленные рабочие.

Джексон: В то время каждые рабочие руки ценились на вес золота, не так ли?

Шпеер: На вес золота были произведения искусства, а не рабочие руки.

Джексон: Для Геринга?

Шпеер: Да». На этот раз Геринг выслушал ответы Шпеера молча, а по окончании допроса, который велся 21 июня, вышел из зала суда, не произнеся ни единого слова. Потому что Шпеер задал ему неразрешимую загадку: этот технарь преуспел в промышленной области, где руководитель четырехлетнего плана позорно провалился. Близкий друг Гитлера, остававшийся у него в фаворе до самого конца, Шпеер его предал. А его, Геринга, Гитлер приговорил к смерти, однако он оставался преданным фюреру до конца. Шпеер открыл всему миру, что на самом деле свято почитаемый Герингом фюрер думал о своем преданном заместителе и верном паладине. Этот человек, который был доверенным лицом Гитлера, заявил, что долг перед немецким народом превыше долга верности своему фюреру. Наконец, этот высокопоставленный функционер рейха до мельчайших подробностей знал о путях обогащения рейхсмаршала и о его коррумпированности, но ничего об этом не сказал. Все это не могло не озадачить и более уравновешенного человека, чем Герман Геринг…

Во всяком случае, все остальные подсудимые посчитали, что он проиграл. За обедом фон Папен с удовлетворением сказал: «С толстяком покончено! Вы отдаете себе отчет? Заставить офицера скрыть правду!» В то же самое время в другой столовой фон Ширах, Фриче и Шпеер радовались краху «легенды о Геринге – Гитлере»… Действительно, вечером 21 июня бывший второй человек Третьего рейха сказал тюремному врачу, что этот день стал самым мрачным в его жизни[730]. Психолог Гилберт, навестив Геринга в камере в выходные дни, увидел перед собой подавленного человека, который все еще старался сохранить хорошую мину при плохой игре. Гилберт вспоминал:

«– [Шпееру] не стоило называть Гитлера убийцей, – сказал Геринг. – Знаю, вы скажете сейчас, что это правда. Но вообще-то… он мог выразиться иначе. Если я присягнул на верность, то не могу нарушить клятву. Поверьте мне, это очень нелегко! Попробуйте в течение двенадцати лет, будучи наследным принцем, сохранять преданность королю, осуждая при этом многие его поступки и не имея возможности ничего поделать. И зная, что в любое время вы можете стать королем и взять на себя обязанность исправить ситуацию. Но я никогда не смог бы плести заговоры за спиной короля с тем, чтобы отравить его ядовитым газом […] или еще что-то в этом роде. Единственное, что я мог бы сделать с достоинством, это открыто порвать с ним – заявить ему честно, что отказываюсь от данного ему обета верности и отойти в сторону…

– Вы хотите сказать, ударить его перчаткой по лицу и вызвать на дуэль? – прервал я его.

– Бросить перчатку к его ногам! – сразу же поправил меня Геринг, дав понять тем самым, что я правильно понял его рыцарские аллегории, но ошибся веком».

Подумал ли в тот момент развенчанный герой о том, что, возможно, он слишком долго играл в детстве в средневековых замках? Нет, Герман Геринг не любил вспоминать свое прошлое, а думал он только о том, что показания Шпеера вынудят его полностью изменить линию защиты при последнем его выступлении, которого он ждал с нетерпением…

Первым 4 июля выступил его адвокат доктор Штамер. Его долгая и красочная речь длилась два дня. Он рассказал всю историю жизни своего клиента, вновь упомянул о его миротворческих усилиях, отверг одно за другим все предъявленные Герингу обвинения или минимизировал их тяжесть. Его подзащитный не мог «ни отменять, ни изменять, ни дополнять указания и приказы Гитлера», говорил Штамер, в 1933 году он издал законы относительно тайной государственной полиции и создал концентрационные лагеря «по соображениям государственной целесообразности», однако в 1936 году руководство полицией и концлагерями перешло к рейхсфюреру Гиммлеру, так что «нельзя приписать подсудимому вину за то, что стало впоследствии концентрационными лагерями», за то, что они превратились «в отвратительнейшее место страданий и уничтожения людей». Что касается расстрела 50 английских офицеров военно-воздушного флота, бежавших из стационарного лагеря военнопленных «Люфт III», Геринг не может быть признан ответственным за приказ о расстреле, потому что воспрепятствовать ему «было выше его сил». Потом Штамер перешел к вопросу о преследовании евреев и сделал вывод, что Геринг, хотя он и являлся вторым человеком в государстве, не обладал властью помешать осуществлению биологического истребления евреев, если «ужасающие мероприятия» проводил Гиммлер и если последний одобрял их. Ну а прежде чем перейти к заключению, Штамер остановился на Катынском деле[731]. И закончил умело построенную речь словами о том, что Геринг оставался верным однажды избранному им фюреру, но «верность привела его к гибели, его мир разрушился. Он, естественно, признал ошибки прошлого, но не проявил раскаяния, как ждали многие. И в этом остался верен себе».

В следующие дни, пока выступали адвокаты подсудимых, достигшие камеры номер «5» новости из-за пределов тюрьмы вызвали у Геринга и радость и уныние. Обрадовали его ширившиеся призывы к экономическому объединению оккупированных зон Германии, а также выход в свет книги яростной антисоветской направленности, написанной американским дипломатом Уильямом Буллитом[732]. Среди плохих выделялась новость о публикации в американском военном журнале «Звезды и полосы» статьи под заголовком «Геринг пытался спрятать 50 миллионов», в которой говорилось, что рейхсмаршал накануне разгрома Германии попытался пристроить в США 50 миллионов долларов…

Но у Геринга не было времени на размышления о своих грешках, поскольку с 26 июля главные обвинители начали произносить заключительные речи, в которых бывшему рейхсмаршалу было отведено значительное место. Выступая первым, Главный обвинитель от США Р. Х. Джексон без обиняков сказал: «Огромная и разносторонняя деятельность Геринга носила полумилитаристский и полугангстерский характер. Он тянулся своими грязными руками за каждым куском пирога. Он использовал своих молодчиков из СА для того, чтобы привести банду к власти. Для того чтобы укрепить эту власть, он задумал сжечь рейхстаг, основал гестапо и создал концентрационные лагеря. Он в равной степени умело действовал как при истреблении оппозиции, так и при инсценировке скандальных инцидентов для того, чтобы избавиться от упрямых генералов. Он создал военно-воздушные силы и бросил их на своих беззащитных соседей. Он был одним из самых активных участников изгнания евреев из страны. Путем мобилизации всех экономических ресурсов Германии он сделал возможным ведение войны, в планировании которой принимал активное участие. Он являлся вторым после Гитлера лицом, координировавшим деятельность всех подсудимых для достижения общей цели».

Выступавший на следующий день обвинитель от Великобритании сэр Хартли Шоукросс продолжил суровое осуждение. Он, в частности, сказал: «Не подлежит сомнению, что подсудимые принимали участие и несут моральную ответственность за преступления настолько ужасающие, что саму мысль о них воображение отказывается постичь. […] Ответственность Геринга за все эти преступления вряд ли возможно отрицать. Скрываясь за маской показного добродушия, он не меньше, чем все остальные, был творцом этой дьявольской системы. Кто же еще, помимо Гитлера, был более осведомлен о том, что происходило, или имел большую силу повлиять на ход этих событий? Руководство правительством в нацистском государстве, последовательное проведение подготовки к войне, заранее рассчитанная агрессия, зверства – все это не происходит самопроизвольно или без тесного сотрудничества людей, возглавляющих различные высшие учреждения государства. Люди сами по себе не вступают на чужую территорию, не спускают курок винтовки, не сбрасывают бомб, не строят газовых камер, не сгоняют вместе свои жертвы, если только их не организуют для этого и им не приказывают делать это. В преступлениях, совершавшихся систематически и в национальном масштабе, должен был быть замешан каждый, кто являлся необходимым звеном этой цепи, ибо без участия такого человека выполнение агрессивных планов в одном месте и проведение массовых убийств в другом было бы невозможным. […] Приходит время, когда надо сделать выбор между своей совестью и своим фюрером. Ни один из тех, кто, как эти люди, предпочел отречься от своей совести ради этого чудовища, которое они сами создали, не может теперь жаловаться на то, что их привлекают к ответственности за их соучастие в действиях этого чудовища».

Продолжая свою обвинительную речь, сэр Хартли зачитал письменные показания инженера Германа Гребе, который был свидетелем массовых убийств на Украине. Массовую казнь гражданского населения в городе Дубно 5 октября 1942 года, совершенную одним из карательных отрядов Гиммлера, Гребе описал так: «Люди, которые сходили с грузовиков, мужчины, женщины и дети всех возрастов, должны были раздеваться согласно приказаниям одного эсэсовца, который имел в руках хлыст. […] Без крика и плача эти люди раздевались, собирались в маленькие группы по семьям, целовались и прощались друг с другом, а затем ожидали приказания от другого эсэсовца, который стоял около ямы также с хлыстом в руке. В этот момент эсэсовец, стоявший у ямы, крикнул что-то своему товарищу. Последний отсчитал около двадцати человек и приказал им идти на насыпь. […] Я перешел на другую сторону насыпи и оказался перед огромной могилой; тесно прижавшись друг к другу, люди лежали один на другом так, что были видны только их головы. Яма была уже наполнена на две трети; по моим подсчетам, там находилось около тысячи человек. […] Теперь подошла следующая группа людей, они спустились в яму, легли на предыдущие жертвы и были расстреляны».

Заканчивая свою речь, британский обвинитель повернулся к судьям со словами: «Когда будете выносить приговор, помните об этой истории, но не для того, чтобы отомстить, а для того, чтобы помешать повторению подобного».

Смятение на скамье подсудимых было почти осязаемым. Одни подсудимые вытирали пот со лба, другие кусали губы, хмурили брови или делали вид, что заняты изучением документов. После Шоукросса выступили главные обвинители от Франции и СССР, подтвердившие обвинения своих коллег. Но Герман Геринг уже не слушал. Он перечитывал все обвинения, выдвинутые против остальных подсудимых американским и британским обвинителями, получая извращенное удовольствие от того, что в одной только обвинительной речи прокурора Джексона его имя упомянуто сорок два раза – намного чаще, чем имя ненавистного Ялмара Шахта!

Нюрнбергский процесс продлился еще целый месяц, поскольку трибуналу предстояло осудить семь преступных нацистских организаций[733]. Поэтому Геринг оставался в одиночной камере в течение пяти следующих недель. Он шутил с охранниками, с адвокатом и с врачом, готовил свою последнюю речь и писал нежные письма жене. Эмма приехала в Нюрнберг, но ей не разрешили повидаться с мужем, и она вернулась в Закдиллинг в расстроенных чувствах. Наконец 31 августа Геринг вошел в зал заседаний, чтобы произнести свое последнее слово. Как и раньше, его вызвали первым. «В своих заключительных речах обвинители объявили защиту и ее доказательства совершенно несостоятельными, – сказал Геринг. – Показания, данные подсудимыми под присягой, признавались ими абсолютно истинными лишь тогда, когда они служили для поддержки аргументов обвинения, и объявлялись ложными и нарушающими присягу, когда эти показания опровергали доводы обвинения. […] В качестве доказательства того, что я должен был знать и знал обо всем, что происходило, обвинители приводят тот факт, что я был вторым человеком в государстве. […] Мы слышали здесь, что как раз самые тяжкие преступления были совершены самым тайным образом. О том, что я самым строгим образом осуждал эти ужасные массовые убийства и что я не могу постичь, при каких обстоятельствах они были совершены, я должен здесь еще раз категорически заявить. Я хочу еще раз перед Высоким Судом ясно заявить: я никогда ни в одном из периодов своей жизни не отдавал в отношении кого-либо приказа об убийстве, а также не отдавал приказов о жестокостях и не попустительствовал им там, где я имел власть и мог воспрепятствовать этому. […] Я не хотел войны и не способствовал ее развязыванию. Я делал все для того, чтобы предотвратить ее путем переговоров. Однако, когда она началась, я делал все, чтобы обеспечить победу. […] Единственное, чем я руководствовался, это любовь к своему народу, мечты о его счастье, свободе и его жизни! В качестве свидетелей я призываю мой немецкий народ и всемогущего Бога».

О том же, что их ожидает, подсудимые узнали только через месяц после того, как 2 сентября 1946 года четверо членов трибунала – Лоренс, Никитченко, Биддл и Доннедье де Вабр – в глубочайшей тайне начали обсуждать приговоры. Этот процесс обернулся долгим и жарким спором, мнения юристов сильно разнились, их точки зрения в ходе обсуждений постоянно менялись, притом что обвинительное заключение, согласно Уставу, могло быть принято только при наличии квалифицированного большинства голосов, то есть три против одного. Если же голоса делились поровну – два против двух, – подсудимый оправдывался. Но по делу Геринга никаких разногласий не возникло: практически без обсуждения члены трибунала признали бывшего рейхсмаршала виновным по всем четырем разделам обвинения и 10 сентября единогласно вынесли ему смертный приговор. А вот двадцать остальных дел вызвали бурные дискуссии[734].

А пока судьи обсуждали приговоры, строгие правила содержания подсудимых в тюрьме были смягчены настолько, что Геринг мог бы свободно общаться с другими заключенными, но он отнесся к этому равнодушно. Семьям подсудимых разрешили видеться с ними, но только по полчаса в день через решетку и стекло. Поэтому Эмма вернулась в Нюрнберг 12 сентября с дочерью и сестрой. Она увиделась с мужем впервые за семнадцать месяцев. «Я бы все отдала за возможность обнять его! – написала она впоследствии. – Как ужасны были эти решетка и стекло! Муж, прекрасно владея собой, сказал мне: “Записывай все, что ты хочешь мне сказать или спросить у меня. Я буду поступать так же. В противном случае, поскольку времени слишком мало, можно забыть о важном…” Во второй раз мы смогли поговорить более свободно. Естественно, стоявший рядом с мужем американский солдат очень мне мешал. Рядом со мной тоже должен был быть солдат, но меня сопровождал пастор Гереке, что было для меня большой поддержкой»[735].

Двадцать девятого сентября, при последнем свидании, Эмме разрешили провести с мужем целый час. Она решила привести с собой свою сестру, медсестру Кристу, служанку Силли и Паулу, любимую сестру Геринга. Последние двадцать минут свидания она оставила для себя и для дочери Эдды. «Перед тем, как проститься, – вспоминала Эмма Геринг, – я несмело сказала мужу, питая при этом в сердце слабую надежду: “Тебе не кажется, Герман, что мы втроем когда-нибудь снова будем жить свободно?” Он нахмурился: “Ты, кажется, не понимаешь, что нас тут судят по английскому праву и что специально для нас разработали особые законы”. […] Он на мгновение замолчал, потом добавил: “Эмма, умоляю тебя: отбрось всякую надежду”. Прощание было тяжелым. Нам пришлось подписать обязательство немедленно покинуть Нюрнберг».

Потому что 30 сентября Международный военный трибунал должен был огласить приговор. В то утро Дворец правосудия окружили танки и полицейские машины, членов трибунала привезли в бронированных автомобилях, проверка документов при входе была усилена, портфели всех, кто входил в здание, подвергались досмотру, даже совсем небольшие[736]. Подсудимых ввели в зал заседаний небольшими группами, Геринг вошел последним. На нем была поношенная светло-серая форма. Весь день трибунал посвятил оглашению мотивировочной части своего решения, начиная с пространного изложения исторических причин войны и зарождения нацизма. И только утром 1 октября трибунал привел основания, по которым он вынес приговор о виновности и невиновности подсудимых… Каждому свое: первым был Геринг. Председатель суда Лоренс ровным тоном прочитал: «С момента, когда он вступил в партию в 1922 году и стал во главе организации, созданной для “борьбы за улицу” – СА, Геринг являлся советником и активным агентом Гитлера, а также одним из главных руководителей нацистского движения. В качестве помощника Гитлера по политическим вопросам он в большой степени способствовал захвату национал-социалистами власти в 1933 году и прилагал все усилия к тому, чтобы укреплять эту власть и расширять военную мощь Германии. Он организовал гестапо и создал первые концентрационные лагеря, которые передал Гиммлеру в 1934 году; в том же году провел так называемую чистку Рёма и инсценировал судебные процессы, в результате которых фон Бломберг и фон Фрик были удалены из армии. […] Во время аншлюса Австрии он фактически был центральной фигурой и верховодил событиями. […] В ночь перед вторжением в Чехословакию и захватом Богемии и Моравии на совещании с Гитлером и президентом Гаха он угрожал бомбить Прагу, если Гаха не уступит. […] Он командовал воздушными силами при нападении на Польшу и во время агрессивных войн, которые последовали за этим. […] Протоколы судебных заседаний полны признаний Геринга о его причастности к использованию рабского труда. […] Он разработал планы разграбления советской территории задолго до начала войны с Советским Союзом. […] Геринг преследовал евреев, особенно после ноябрьских погромов в 1938 году, и не только в Германии, где он наложил на евреев штраф в один миллиард марок, […] но также и на захваченных территориях. Согласно его собственным словам и показаниям, он был заинтересован в этом прежде всего с чисто экономической точки зрения, чтобы завладеть их собственностью и устранить их из экономической жизни Европы. […] Хотя уничтожение евреев находилось в ведении Гиммлера, Геринг был не безучастен и не бездеятелен, хотя он и отрицал это при допросе его на суде. […] Смягчающих вину обстоятельств нет, потому что Геринг был часто – почти всегда – движущей силой событий, уступая первое место в этом только фюреру. Он был главным подстрекателем агрессивных войн в качестве как политического, так и военного руководителя. Он руководил проведением программы рабского труда и был создателем программы угнетения евреев и других рас как внутри страны, так и за границей. Совершение всех этих преступлений он открыто признал. В некоторых конкретных случаях, быть может, показания и противоречивы, но если брать их в целом, то собственных признаний Геринга более чем достаточно для того, чтобы сделать определенный вывод о его виновности. Его вина не имеет себе равных по своей чудовищности. По делу не установлено никаких обстоятельств, которые могли бы оправдать этого человека».

И судья заключил: «Трибунал признает подсудимого Геринга виновным по всем четырем разделам Обвинения».

Геринг даже не шелохнулся. Затем были оглашены формулы индивидуальной ответственности в отношении Гесса, Риббентропа, Кейтеля, Кальтенбруннера, Розенберга, Франка и Функа. Но когда судья Биддл дошел до Шахта и объявил, что трибунал признает его невиновным в преступлениях, перечисленных в Обвинительном заключении, Геринг сорвал с головы наушники жестом отчаяния и бросил их на стол. Но ему пришлось досидеть до конца заседания и услышать, что трибунал признал фон Папена и Фрика невиновными в предъявленных им обвинениях. Выходя из зала заседаний после объявления перерыва, бывший председатель рейхстага Герман Геринг обернулся к бывшему канцлеру фон Папену и сказал:

«Поздравляю! Вы свободны, я в этом никогда не сомневался…»

В 14 часов 50 минут того же дня суд приступил к последнему, четыреста седьмому заседанию, и уже в 15 часов трибунал начал объявлять свой приговор каждому подсудимому в отдельности. Первым в освещенный зал вступил Геринг. По бокам от него – два солдата в белых касках. Третий протянул ему наушники. Геринг надел их, и председатель суда заговорил: «Герман Вильгельм Геринг, Международный военный трибунал признает вас виновным по всем четырем разделам Обвинительного заключения…» Но ему пришлось остановиться, потому что Геринг жестами дал понять, что не слышит перевода. Пока техники исправляли неполадку, Геринг и судья Лоренс молча смотрели друг на друга. Потом председательствующий объявил: «Герман Вильгельм Геринг, Международный военный трибунал признает вас виновным по всем четырем разделам Обвинительного заключения и приговаривает к смертной казни через повешение». Через мгновение эта фраза прозвучала в наушниках на немецком языке. Геринг окинул взглядом судей и судебный зал, снял наушники, повернулся, и конвойные отвели его в камеру[737].

Через некоторое время туда вошел капитан Гилберт. «Лицо Геринга было бледно, – написал он впоследствии. – Глаза лихорадочно блестели. “Смерть”, – сказал он, опустившись на койку, и протянул руку за книгой. Рука дрожала, несмотря на все его старания казаться безразличным. […] Он часто и тяжело дышал. Наконец он глухим голосом попросил оставить его одного на некоторое время. […] Когда пришел в себя и смог говорить, он сказал, что, естественно, ждал смертного приговора и что рад тому, что его не приговорили к пожизненному заключению, ведь это не позволило бы ему умереть мучеником. Но в голосе его не было и следа бравады. Казалось, он наконец осознал, что в смерти нет ничего смешного, когда это касается тебя лично».

XVIII Прощание со сценой

После того как трибунал огласил приговоры, Дворец правосудия опустел, а тюрьма преобразилась. Семерых подсудимых, приговоренных к тюремному заключению, перевели этажом выше, а троих оправданных освободили[738]. И на первом этаже остались только одиннадцать заключенных, которых через две недели после вынесения приговора ждала виселица. Полковник Эндрюс, чтобы не позволить нацистским преступникам в последний момент избежать заслуженной кары, потребовал от подчиненных повысить бдительность, запретил заключенным прогулки на воздухе и мытье в душе, приказал охранникам пристегивать их к себе наручниками при сопровождении в комнату для свиданий, а также распорядился сменить постельное белье, ужесточить цензуру, чаще устраивать проверки и обыски…

Герман Геринг остался в камере номер «5», последней в ряду камер смертников. Он мог в течение четырех дней подать ходатайство о помиловании в Контрольный совет по Германии, что и сделал его адвокат. А 4 августа, на случай отклонения этого ходатайства, доктор Штамер подал от имени своего клиента прошение о замене смертной казни через повешение расстрелом. При подаче прошения усердный адвокат сослался на службу Геринга во время Первой мировой войны, на его миротворческие усилия, на то, что суду не было предъявлено ни одного документа, который подтверждал бы, что его клиент был осведомлен об истребления евреев, и, наконец, на то, что все, что инкриминировалось Герингу, относилось по большей части к политике, а не к уголовным преступлениям. А тем временем Геринг, вновь напустивший на себя вызывающий вид, сказал тюремному парикмахеру: «Что ж, пусть меня повесят! В любом случае, стрелки из них никудышные. Возможно, именно поэтому они и не хотят ставить меня к стенке!» Но больше всего горделивого «железного Геринга» раздосадовало то, что после спада ажиотажа в средствах массовой информации его соотечественники занялись другими делами и быстро о нем забыли.

Пятого октября Геринг отдал обручальное кольцо доктору Штамеру, чтобы тот передал его Эмме. Но она, вопреки всем ожиданиям, получила разрешение увидеть в последний раз мужа 7 октября. Объятий не было, поскольку Эмму отделяли от мужа решетка и стекло, а сам он был прикован наручниками к своему охраннику и находился под охраной трех вооруженных автоматами солдат. Он сразу же спросил: «Как Эдда отреагировала на приговор? Она знает, что меня ждет?» Эмма ответила, что решила ничего не скрывать от дочери и что та ей сказала: «Мамочка, не горюй. Возможно, и нам остается мало прожить, и тогда мы скоро встретимся с папой. Но там между нами больше не будет решетки и стекла!» При этих словах лицо отца просветлело: «Моя маленькая Эдда! Надеюсь, что ее жизнь не будет слишком тяжелой. Господи, с каким облегчением я умер бы, если бы знал, что вы защищены и хранимы». В конце свидания Эмма спросила: «Ты еще веришь в то, что тебя расстреляют?», на что Геринг ответил: «По крайней мере, ты можешь быть уверена в одном: им не удастся меня повесить!»

Ответ из Контрольного совета задерживался, а Геринг продолжал томиться в камере. Он много читал и писал, его навестили тюремный врач, добродушный доктор Пфлюкер, священник Гереке, лейтенант Виллис и конечно же капитан Гилберт. «Геринг больше не расположен был смеяться, – записал американский психолог. – Он лежал на полевой кровати, изможденный и деморализованный. В ходе наших разговоров он постоянно цеплялся за свою героическую легенду, как ребенок, продолжавший держать в руках остатки лопнувшего воздушного шарика. Спустя несколько дней после вынесения приговора он снова спросил меня, что показали психологические тесты о его личности. Особенно тест с чернильным пятном, поскольку это давно его интересовало. На сей раз я ему сказал: “Если честно, эти тесты показали, что у вас живой и деятельный ум, но у вас не хватает смелости по-настоящему выполнять свои обязанности. Во время теста с чернильным пятном вы выдали себя небольшим движением”. Геринг тревожно нахмурил брови. “Вы помните карту с красным пятном? Так вот, угрюмые невротики часто застывают перед этой картой, а затем говорят, что на ней кровь. Вы тоже заколебались, но не сказали про кровь. Вы попытались вытереть пятно пальцем, словно тем самым старались стереть с карты кровь. Именно так вы и делали в ходе суда – снимали наушники всякий раз, когда доказательства вашей вины становились для вас невыносимыми. Именно так вы поступали и во время войны, изгоняя ее ужасы из своего сознания с помощью наркотиков. Вот в чем заключается ваша вина. Я согласен со Шпеером: вы боитесь осуждения со стороны других”[739]. Геринг с обидой посмотрел на меня и умолк на некоторое время. Потом сказал, что все эти психологические тесты не имели никакого значения и что ему было совершенно наплевать на то, что сказал подлец Шпеер».

Девятого октября в Берлине собрался Контрольный совет, чтобы принять решение по ходатайствам. И все их отклонил[740]. Геринг узнал об этом 11 октября. После этого он снова принялся писать, не обращая внимания на вопли, доносившиеся из камеры Заукеля, на сенсационные статьи в прессе, объявлявшие о скором приведении приговоров в исполнение[741], на рев моторов американских грузовиков, доставлявших виселицы, и на стук молотков рабочих в спортивном зале.

Новости в тюрьме передавались быстро, и приговоренный к повешению Герман Геринг узнал, что казнь должна состояться 16 октября в час ночи. Вечером 15 октября он попросил пастора Гереке причастить его и дать ему благословение лютеранской церкви, но священник отказал под предлогом того, что Геринг не проявил ни малейшего раскаяния и не обнаружил признаков веры в Господа… Около 20 часов лейтенант Джон В. Вест пришел в камеру Геринга для ежедневного досмотра и произвел его особенно тщательно. «Все его личные вещи обысканы, простыни сдернуты с кровати и вытряхнуты, матрас перевернут и осмотрен. Ничего не обнаружено», – доложил лейтенант и добавил, что Геринг «казался очень счастливым и много говорил».

После ухода Веста бывший рейхсмаршал лег в одежде на полевую кровать и углубился в чтение взятой из библиотеки книги под названием «С перелетными птицами в Африку». Незадолго до 21 часа он поднялся, навел порядок в камере, переоделся в пижаму, лег, накрылся одеялом по грудь. Казалось, он задремал. В 21 час 30 минут в камеру вошел доктор Пфлюкер, чтобы, как обычно, дать узнику снотворное. Он поговорил с Герингом минуты три[742], пожал ему руку и ушел. После смены караула в 22 часа 30 минут рядовой Гарольд Ф. Джонсон увидел, что Геринг лежит на спине, положив руки поверх одеяла. В 22 часа 40 минут он увидел, как тот повернулся к стене, а через пару минут вновь лег на спину. Но в 22 часа 47 минут Джонсон заметил, что Геринг «как будто оцепенел и с его губ сорвался сдавленный вздох». Джонсон сразу же вызвал дежурного сержанта, тот вошел в камеру вместе с пастором Гереке, доктором Пфлюкером и дежурным лейтенантом. И все поняли: Герман Геринг при смерти. Доктор Пфлюкер пощупал у него пульс: он был очень слабым, а вскоре исчез. Откинув одеяло и нагнувшись, чтобы выслушать сердце, доктор обратил внимание, что в левой руке умирающий узник сжимает конверт и латунную патронную гильзу, явно послужившую тайником для ампулы с цианидом. Прибывший около 23 часов американский военный врач Чарльз Дж. Роска обнаружил во рту скончавшегося Геринга осколки стекла после того, как ощутил в камере запах миндаля.

Герман Геринг, столь многословный человек при жизни, решил таковым остаться и после смерти: в конверт он вложил четыре письма[743]. Первое письмо предназначалось полковнику Эндрюсу, которого он прозвал «капитан пожарных» за то, что тот постоянно носил сверкающую каску. Это письмо явно было составлено для того, чтобы утереть полковнику нос. В нем говорилось, что при аресте у Геринга было три ампулы с цианистым калием: первую у него отобрали в Мондорфе, вторую он постоянно носил с собой и при обысках ее не находили. Последняя ампула все еще находилась в камере, в банке с кремом для рук среди его туалетных принадлежностей. Заканчивалось это письмо такими словами: «Никто из тех, кому было поручено проводить обыски, в этом не виноват, потому что найти ампулы было почти невозможно. Это могло произойти только случайно»[744].

Второе письмо, с заголовком «Рейхсмаршал Великого немецкого рейха», Геринг адресовал Контрольному совету Международного военного трибунала. В письме говорилось:

«Я бы позволил вам расстрелять меня без всяких затруднений! Но немецкого рейхсмаршала нельзя вешать! Я не могу этого допустить ради чести Германии. Кроме того, у меня нет ни малейшего морального обязательства перед судом моих врагов. Поэтому я выбрал смерть великого Ганнибала. Я с самого начала знал, что буду приговорен к смерти, и считаю приговор чисто политическим деянием, навязанным победителями. Но во имя моего народа я хотел, чтобы меня судили, и ожидал, что мне по крайней мере дадут возможность умереть так, как умирают солдаты. Перед Господом, моим народом и моей совестью я считаю себя невиновным в тех обвинениях, которые навесил на меня иностранный трибунал».

Третье письмо предназначалось священнику. «Дорогой пастор Гереке! Простите меня, но я вынужден был так поступить по политическим соображениям. Я долго молился Богу и чувствую, что поступаю правильно. (Я позволил бы себя расстрелять.) Прошу вас утешить мою жену, сказать ей, что это не было простым самоубийством, что она должна быть уверена в том, что, несмотря на все, Господь не оставит меня без своей милости.

Да хранит Господь всех, кто мне особенно дорог! Пусть Господь и дальше благословляет вас, дорогой пастор!

Ваш Герман Геринг». Последнее письмо конечно же Геринг адресовал своей жене.

«Единственная любовь моя, зрело поразмыслив и усердно помолившись Богу, я решил принять смерть, чтобы не дать врагам возможности казнить меня. Я всегда был готов принять смерть от пули, но рейхсмаршал Германии не может позволить себе быть повешенным. Кроме того, эта казнь должна была превратиться в зрелище в присутствии прессы и камер. (Полагаю, для выпуска новостей.) Сенсация – прежде всего. Но я решил умереть тихо и без рекламы. Жизнь моя закончилась в момент нашей последней встречи. С того времени я был наполнен прекрасным покоем и считаю смерть высшей свободой. Считаю знаком Господа, что он в течение всех этих месяцев заключения дал мне возможность сохранить средство для освобождения от мирской суеты и что это средство не было обнаружено. В своей милости Господь дал мне тем самым возможность избежать горькой кончины»[745].

Как легко заметить, этот заносчивый язычник на пороге смерти заговорил о Божьей милости…

Во всех четырех письмах, сразу же конфискованных американской армией, стояла одна дата: 11 октября, и это добавляет еще одну загадку ко многим прочим. Ведь если предположить, что Геринг написал письма заранее, то возникает вопрос, почему охрана не обнаружила их в ходе многочисленных обысков последних дней. И главное, как к Герингу попала ампула с цианидом? Доводы, согласно которым он якобы всегда имел при себе в камере эту ампулу, безосновательны: ее непременно обнаружили бы за те четырнадцать месяцев, что Геринг находился в тюрьме. Роковая ампула, вне всякого сомнения, не попала в тюрьму извне[746], поскольку патронная гильза, в которой она хранилась, ничем не отличалась от гильзы, в которой хранилась третья ампула и которую действительно обнаружили после смерти Геринга в банке с кремом среди его туалетных принадлежностей. А сумка с этими принадлежностями хранилась в кладовке в одном из синих чемоданов. Самым правдоподобным предположением можно считать следующее: один из офицеров, имевших доступ к вещам в кладовке – очень возможно, лейтенант Виллис, – достал ампулу, спрятанную в одном из чемоданов, и передал ее Герингу в самый последний момент[747]. Но, без сомнения, истина так и не будет установлена.

В час ночи 16 октября 1946 года десятерых приговоренных к смерти нацистов повесили в спортивном зале тюрьмы. Иоахим фон Риббентроп получил пальму первенства в самый последний момент от своего старого соперника Германа Геринга. В 2 часа 40 минут все было кончено. Десять трупов сложили в соседней комнате, представители четырех держав-победительниц осмотрели их и подписали свидетельства о смерти. После этого трупы были сфотографированы для архивов американской армии, завернуты в матрасную ткань и уложены в гробы вместе с веревками, на которых преступники были повешены[748].

И только после этого принесли носилки с останками Германа Геринга, накрытого армейским одеялом. После осмотра его тело было сфотографировано – на снимке один его глаз приоткрыт – и положено в гроб, как и тела остальных казненных. Крышки всех гробов опечатали, и около 4 часов утра одиннадцать ящиков были погружены на несколько грузовиков с брезентовым верхом, которые под усиленной охраной направились в крематорий города Мюнхена[749]. Колонну замыкали джипы с установленными на них пулеметами, так военные давали понять журналистам, что их присутствие нежелательно…

По прибытии к месту назначения представители четырех стран снова осмотрели тела и подтвердили, что в пути не произошло никакой подмены. Кремация продлилась весь день, причем служащие крематория даже не знали, кто оказались их «клиентами». В 18 часов 16 октября 1946 года большая урна с прахом была погружена в грузовик, который направился в сторону района Зольн на юге Мюнхена. Там, в сотне метров от дома номер 25 по улице Гейльманштрассе, перемешанный пепел одиннадцати руководителей Третьего рейха был развеян над водами Конвенцбаха, небольшого притока реки Изар.

(Вот и все.)

Приложение

ОСНОВНЫЕ ИСТРЕБИТЕЛИ 1939–1945 ГОДОВ

Германия

Великобритания

США

Советский Союз

ОСНОВНЫЕ БОМБАРДИРОВЩИКИ 1939–1945 ГОДОВ

Пикирующие бомбардировщики

Средние немецкие бомбардировщики

ОСНОВНЫЕ БОМБАРДИРОВЩИКИ 1939–1945 ГОДОВ

Бомбардировщики союзников

Тяжелые бомбардировщики

Средние бомбардировщики

Примечания

1

См. карту 1

(обратно)

2

В свои пятьдесят шесть лет он, будучи диабетиком, упрямо отказывался соблюдать какую бы то ни было диету, к тому же начал злоупотреблять спиртным.

(обратно)

3

В апреле, желая отметить выпуск, Геринг поехал с товарищами в Италию, где его впервые очаровали полотна Рубенса, Леонардо да Винчи, Рафаэля и Беллини. И там же он совершил одну из своих дерзких выходок – взобрался на Доломитовые Альпы.

(обратно)

4

Тут, возможно, имело место назначение задним числом, что широко практиковалось в кайзеровской армии.

(обратно)

5

По мнению английского биографа Леонарда Мосли, длительное время поддерживавшего отношения с семейством Герингов после 1945 года, барон фон Эпенштейн якобы вступился перед военными властями за своего любимого крестника.

(обратно)

6

В журнале боевых действий 25-го полевого авиаотряда было записано, что «оба офицера за это удостоились чести быть представленными Его Императорскому Высочеству кронпринцу».

(обратно)

7

По его личной просьбе и не без поддержки самого кронпринца. Очевидно, что Геринг просил о переводе всякий раз, когда в секторе, где он совершал полеты, интенсивность воздушных боев шла на убыль…

(обратно)

8

См. карту 2

(обратно)

9

К 1 ноября 1917 года он сбил шестьдесят один вражеский самолет, а на счету Геринга и Лёрцера было по пятнадцать воздушных побед.

(обратно)

10

Более прозаичным объяснением этого эпизода представляется то, что Геринг к тому времени расстрелял весь свой боезапас…

(обратно)

11

Кое-кто уверяет, что в этом деле Лёрцер, кронпринц и фон Эпенштейн использовали все свое влияние. Вполне могло быть и так.

(обратно)

12

То же самое предпринимали и французские авиастроители. Именно в ходе одного из таких испытательных полетов получил очень серьезную травму воздушный французский ас Шарль Нунжессе.

(обратно)

13

Это тот самый Роберт Риттер фон Грейм, который активно участвовал в двух мировых войнах.

(обратно)

14

Младший брат Красного Барона. Его кузен Вольфрам тоже в конце войны служил в эскадрилье «Рихтгофен».

(обратно)

15

Город Гнеста (см. карту 3 на с. 55).

(обратно)

16

Включая обеих сестер Германа, Ольгу и Паулу, младшего брата Альберта и старшего брата Карла Эрнста.

(обратно)

17

Кроме того, потребовалось сделать Карин хирургическую операцию, на что ушло довольно много денег.

(обратно)

18

А также билет на самолет в один конец до Стокгольма! Надежда умирает последней…

(обратно)

19

В этом она следовала примеру своей матери, бабки и обеих сестер. Псевдомедиумным способностям женщин рода фон Фок, входившего, кстати, в религиозную мистико-нордическую ассоциацию «Общество эдельвейса», стоило бы посвятить отдельную главу.

(обратно)

20

Национал-социалистская рабочая партия Германии.

(обратно)

21

Называвшиеся вначале Заалшутц («защита залов»), эти отряды из 150 здоровяков имели задачей охранять собрания партии.

Переименованные в 1920 году в «Гимнастический и спортивный дивизион», они сильно увеличились в численности за счет некоторых подразделений «Добровольческого корпуса». В октябре 1921 года они получили свое окончательное название «штурмовые отряды» (Sturmabteilung) и стали печально известны под сокращенным наименованием СА.

(обратно)

22

Коими были Розенберг, Гесс, Вебер, Эккарт и Дрекслер.

(обратно)

23

Рём, финансировавший партию Гитлера из фондов рейхсвера, видел в отрядах СА зародыш «параллельной» армии, которая смогла бы начать борьбу с французами. А Гитлер хотел только сделать СА некой политической силой в распоряжении партии, которая позволила бы ему захватить власть. Клинтцш вообще был непонятной фигурой, являясь членом экстремистской организации «Консул», которая, вероятно, и организовала убийство Эрцбергера и Ратенау.

(обратно)

24

Родители Карин на свадьбу не приехали.

(обратно)

25

И во многих мюнхенских пивных, где у заговорщиков были зарезервированы столики…

(обратно)

26

С момента зарождения национал-социализма основные члены окружения Гитлера друг друга ненавидели. «Штаб-квартира партии, – писал Курт Людеке, – была местом сборища маленьких Гитлерочков, покорных большому Гитлеру, но они постоянно игнорировали или опасались друг друга». И Гитлер очень умело этим пользовался, чтобы навязывать свою власть в течение долгих двадцати с лишним лет.

(обратно)

27

Эти мысли о беспощадной войне против России были ему явно внушены Розенбергом и Шойбнер-Рихтером, двумя прибалтийскими эмигрантами, которые так и не стали до конца немцами, но фанатически ненавидели коммунистов.

(обратно)

28

В 1946 году американцы определили, что его коэффициент интеллекта составлял 135 единиц…

(обратно)

29

Слово entfernen, которое использовал Гитлер, означает также «отстранить». Многие современники полагали, что Гитлер хотел всего лишь отстранить евреев от власти, поскольку считалось, что они в то время несправедливо монополизировали власть в Германии.

(обратно)

30

Соответствуют званиям унтер-фельдфебель, майор, подполковник, полковник, генерал-лейтенант. Специальные звания СА в несколько модифицированном виде заимствовали эсэсовцы.

(обратно)

31

То есть Герман Геринг.

(обратно)

32

Одно из самых любимых выражений фюрера, который постоянно использовал его в своих выступлениях. Имел он в виду конечно же политиков, подписавших перемирие 1918 года, и их последователей.

(обратно)

33

В 1921 и 1922 годах он уже отказался соблюдать принятый в Берлине «Декрет о защите республики».

(обратно)

34

Другими словами, сторонником кронпринца Рупрехта, сына короля Баварии Людвига III и наследника трона династии Виттельсбахов.

(обратно)

35

Он сформировал коалиционное правительство, куда вошли представители Немецкой народной партии, католической партии «Центр», Немецкой демократической партии и Социал-демократической партии Германии.

(обратно)

36

В частности, от Хелены Бехштейн, Эльзы Брукман и Винифред Вагнер.

(обратно)

37

В организации «Знамя рейха» произошел раскол, и Рём возглавил ту часть, что осталась верна Гитлеру, дав ей новое наименование: «Боевое знамя рейха».

(обратно)

38

Это еще один пример того, насколько спешно готовился путч: Людендорфа, который по идее должен был стать символом путча, никто не предупредил о его начале, и Шойбнер-Рихтер в самый последний момент направился в Людвигсхафен, чтобы доставить генерала в Мюнхен. В спешке старый генерал забыл надеть мундир, что весьма ослабило эффект от его появления в «Бюргербройкеллер».

(обратно)

39

Едва покинув «Бюргербройкеллер», фон Лоссов сразу же направился в комендатуру; комендант мюнхенского гарнизона генерал фон Даннер уже знал о путче от начальника штаба округа, ускользнувшего из пивного зала во время выступления Гитлера. Фон Даннер сообщил обо всем главнокомандующему частями рейхсвера в Баварии фон Зеекту и получил от того приказ незамедлительно подавить путч, «иначе он займется этим лично». Проинформировав обо всем этом фон Лоссова, фон Даннер дипломатично добавил: «Вы дали слово… Но это был блеф, не так ли, господин генерал?» Почувствовав перемену направления ветра, фон Лоссов поспешил подтвердить, что действовал по принуждению, затем перенес свой штаб в казарму 19-го пехотного полка в Обервайзенфельде, предместье Мюнхена, откуда отдал приказы частям рейхсвера, расквартированным в Ландсхуте, Регенсбурге, Аугсбурге и Ингольштадте, выступить на Мюнхен, чтобы подавить путч. Отдать эти приказы было тем проще, что восставшие не захватили здание радиостанции, а Рём, продолжавший занимать штаб военного округа, не взял под контроль узел связи штаба! Фон Шайссер и фон Кар, узнав, что рейхсвер выступил против путчистов, к часу ночи тоже отказались от своих обещаний, отдали полиции приказ арестовывать путчистов и присоединились к фон Лоссову в Обервайзенфельде. И там втроем составили официальное сообщение, которое передали по радио в 2 часа 55 минут ночи…

(обратно)

40

Начиная с Гитлера, который был арестован 11 ноября в Уффинге в летней резиденции Ганфштенгля, где нашел себе убежище.

(обратно)

41

Лоренц Родер, который с декабря совершал челночные поездки между Германией и Австрией.

(обратно)

42

Поскольку НСДАП после попытки путча была запрещена, ее члены объединились именно под таким названием. Курт Людеке получил два дня спустя подобные же инструкции от того же адвоката: найти деньги в Соединенных Штатах.

(обратно)

43

Людендорф, Пенер, Фрик, Рем, Вебер и Крибель и три менее значимые фигуры: лейтенанты Вагнер, Брюкнер и Пернет.

(обратно)

44

Кару, Лоссову и Шайссеру пришлось подать в отставку в начале 1924 года. Всем было известно, что они пообещали Гитлеру содействие 8 ноября, но никто не должен был знать того, что они участвовали в заговоре, имевшем целью поход на Берлин и свержение Веймарской республики.

(обратно)

45

Здесь Гитлер направил обвинение против членов триумвирата Кара, Лоссова и Шайссера.

(обратно)

46

В таком случае дело было бы вторично рассмотрено судом Лейпцига, а это грозило пролить свет на сепаратистские действия баварских властей.

(обратно)

47

Старый генерал вышел из здания суда в ярости, заявляя, что его оправдание было «оскорблением его мундира и его наград»…

(обратно)

48

При Карин почти постоянно находилась сиделка.

(обратно)

49

Последняя цифра, написанная Гитлером на фотографии, напоминала «пять», из чего многие биографы сделали вывод, что визит Карин в крепость Ландсберг якобы имел место 15 апреля 1925 года. Но это явное заблуждение, поскольку в начале 1925 года Гитлер уже был на свободе.

(обратно)

50

На самом деле семья Герингов перед отъездом из Инсбрука получила вспомоществование от Зигфрида Вагнера, а также «ссуду» от Эрнста Ганфштенгля (ее, конечно, они так и не вернули), дополнительно к деньгам, присланным родителями Карин и ее первым мужем…

(обратно)

51

Так, Геринг решил поддержать немецкого владельца отеля «Британия» в Венеции, чьи акции были арестованы после мировой войны. Это явно не имело никакой связи с его миссией. Кроме того, частые высказывания Геринга, направленные против евреев, произвели неблагоприятное впечатление на руководителей итальянских фашистов, которые в то время еще не стояли на антисемитских позициях.

(обратно)

52

В Инсбруке во время лечения ему вводили морфин два раза в день, в Италии Геринг уже делал себе четыре укола ежедневно.

(обратно)

53

И ввело в заблуждение биографов Геринга, которые восприняли слова Карин буквально…

(обратно)

54

По меньшей мере один из писателей, Леонард Мосли, полагал, что Гитлер все-таки передал Карин несколько банкнот в лирах, марках и австрийских шиллингах. Но Мосли часто ошибался – в том числе относительно даты этой встречи, – а Карин в своих письмах ни разу не упомянула о том, что получила деньги от Гитлера.

(обратно)

55

Тот самый офицер, который купил виллу Герингов в Оберменцинге.

(обратно)

56

Филиал немецкой авиакомпании «Люфтганза».

(обратно)

57

Лили, младшей сестре Карин, даже пришлось продать свой рояль, чтобы помочь ей заплатить за лекарства.

(обратно)

58

В следующем году она проиграла и этот процесс. Но ей было разрешено видеться с сыном чаще. Этого же результата она могла бы добиться намного раньше, и без всяких судов…

(обратно)

59

«Капитан Герман Геринг, проживающий в Стокгольме по адресу ул. Оденгатан, д. 23, в мае 1926 года был принят по его просьбе в клинику Лангбро на лечение, проведенное нижеподписавшимся. Во время пребывания в клинике пациент прошел курс лечения зависимости от эвкодала. Капитан Геринг покинул клинику в начале июня 1926 года полностью избавленным от зависимости от этого препарата и свободным от тяги к употреблению других лекарств на базе морфина. Я подтверждаю это моим честным словом, находясь в полном рассудке. Стокгольм, 21 июня 1926 года. К. Франк, врач-интерн клиники Лангбро». Герингу предстояло побывать в Лангбро третий раз в сентябре 1927 года, незадолго до возвращения в Германию. Это был его последний курс лечения от наркотической зависимости. Во всяком случае, в Швеции.

(обратно)

60

«Баварские моторные заводы».

(обратно)

61

Там ему в голову пришла нелепая идея торжественно возложить венок к мемориалу летчиков Королевских военно-воздушных сил Великобритании. Потребовались неимоверные усилия посла Германии, МИД Англии и командования британских ВВС, чтобы его от этого отговорить…

(обратно)

62

Имеются в виду братья Грегор и Отто Штрассеры.

(обратно)

63

Самой вероятной причиной было то, что Розенберг, Гесс и Эссер активно интриговали против Геринга: в 1924 году они даже вычеркнули его из списков партии! Но скорее всего, Гитлер опасался, что Геринг попросит вновь назначить его командиром отрядов СА: на этот пост он недавно назначил Пфеффера фон Заломона, освободив от этой должности капитана Рёма. Кроме того, в 1924 году Гитлер заявил: «После предательства фон Лоссова во время попытки переворота я не стану верить слову немецких офицеров!» Наконец, фюрер и его сподвижники в то время хотели представить НСДАП партией рабочего класса, а полнота Геринга явно шла вразрез с этой рекламой… Остается неясным, знал ли уже тогда Гитлер о пристрастии Геринга к морфину и о том, что он лечился от наркотической зависимости.

(обратно)

64

Камилло Кастильони, сын раввина из Триеста.

(обратно)

65

Геббельс вступил в национал-социалистическую партию в 1922 году. Поначалу он был сторонником Штрассера, однако в 1925 году стал союзником Гитлера. Низкорослый, хромой и аморальный человек, он был единственным интеллигентом в НСДАП, обладал поразительным красноречием и слыл гением пропаганды.

(обратно)

66

Геринг, как всегда, преувеличивал: на самом деле он был ранен одной пулей в верхнюю часть бедра.

(обратно)

67

Это вызвало недовольство в партии: Геринга стали обвинять в шантаже фюрера. Это обвинение было не таким уж безосновательным…

(обратно)

68

Плюс 300 марок на представительские расходы.

(обратно)

69

Среди них были Йозеф Геббельс, Грегор Штрассер, Вильгельм Фрик, Готфрид Федер и генерал фон Эпп.

(обратно)

70

В то время Гитлеру все еще было запрещено выступать на большей части территории Северной Германии.

(обратно)

71

Восхищение Карин ее дорогим Германом в сочетании с посредственным знанием немецкого языка мешало ей понять вульгарность многих его высказываний. Так, Геринг описал Грёнера как человека «в помятой шляпе и с павлиньим пером, торчащим из известной части его тела». А Гинденбурга назвал «старым помойным ведром». Но вульгарность его речей явно способствовала их успеху.

(обратно)

72

Принц Виктор Вид и его жена, ставшие почетными членами национал-социалистического движения.

(обратно)

73

Рейхсреднеры по сути являлись официальными представителями НСДАП, имевшими право выступать от имени партии по всей стране, в отличие от гауреднеров, которые имели право на публичные выступления только в округах.

(обратно)

74

Частично субвенции уходили на возрождение военно-воздушных сил Германии, что являлось нарушением Версальского договора. Против этого в рейхстаге выступили коммунисты, требовавшие прекратить предоставление денежных пособий. Поэтому, чтобы противостоять им, появилась необходимость подкупить ряд влиятельных депутатов от основных политических партий…

(обратно)

75

Лидер католической партии «Центр».

(обратно)

76

Цифра более чем внушительная, особенно если иметь в виду, что в 1928 году национал-социалистам отдали свои голоса всего лишь 800 000 граждан страны…

(обратно)

77

Социал-демократическая партия получила 143 мандата.

(обратно)

78

Этот план, одобренный немецкими властями в начале 1930 года, в принципе был благом для Германии, потому что предусматривал снижение размера репараций с 132 до 34,5 миллиарда золотых марок. Нацисты незамедлительно начали проводить агитацию за прекращение всех выплат вообще.

(обратно)

79

Силли Вашовяк, старая гувернантка Карин.

(обратно)

80

Гитлер пришел после ужина и затем более двух часов убеждал Шахта, что непременно нужно создавать сильную армию и запускать программу общественных работ.

(обратно)

81

Мы уже отмечали, что Карин имела ярко выраженную тягу к мистицизму. Несмотря на это, поражает то, что ее описание довольно точно походит на процесс, который доктор Элизабет Кюблер-Росс полвека спустя назвала «предчувствие близкой смерти».

(обратно)

82

А большая часть шла на обеспечение все более роскошного образа жизни Геринга.

(обратно)

83

Несмотря на активное участие в предвыборной кампании нацистов, им платили совсем мало, большую часть средств из причитавшегося им вознаграждения присвоил Геббельс. Он в то время решил устроить себе шикарную жизнь и произвести впечатление на свою будущую жену Магду Квандт. Одним из результатов этого недовольства стала отставка представителя социалистического крыла партии Отто Штрассера.

(обратно)

84

Там он работал инструктором генерального штаба Боливии.

(обратно)

85

А 4 апреля он написал: «Геринг – всего лишь куча замерзшего дерьма». Однако весной 1930 года отношения между ними походили на дружбу. Тогда Геринг подарил Геббельсу «мерседес» и свозил в Швецию.

(обратно)

86

Государственный секретарь и будущий папа Пий XII.

(обратно)

87

Имеется в виду «мораторий Гувера», принятый в июне 1931 года.

(обратно)

88

«Охранные подразделения» нацистской партии, созданные на базе личной охраны Адольфа Гитлера; 6 января 1929 года СС возглавил бывший агроном и птицевод, в то время мало кому известный Генрих Гиммлер.

(обратно)

89

«Министерская служба», по сути, политическое бюро рейхсвера.

(обратно)

90

Фюрер тогда стремился заручиться поддержкой рейхсвером своих будущих действий.

(обратно)

91

Это и директор австрийского театра Макс Рейнхардт, и педиатр Адольф Лихтенштейн, и профессор Ганс Кристиан Якобеус… Тот факт, что Карин долго оплакивала кончину барона фон Гюнфельда, тоже еврея, достаточно красноречиво иллюстрирует надуманность антисемитизма шведской аристократии того времени. Спустя несколько лет, в 1938 году, потрясение, вызванное в Швеции «Хрустальной ночью» и последовавшими вскоре массовыми репрессиями против евреев, практически привело к исчезновению антисемитских настроений во всех слоях шведского общества.

(обратно)

92

Тем более что, отказавшись от австрийского гражданства, он к тому времени еще не получил германское подданство. Гитлер добился его за две недели до выборов благодаря хитроумному юридическому приему: 25 февраля 1932 года находившееся у власти в земле Брауншвейг нацистское большинство назначило его «правительственным советником при брауншвейгском посольстве в Берлине»; на следующий день он официально получил гражданство земли Брауншвейг и таким способом стал немецким гражданином.

(обратно)

93

Гинденбург сам владел имением Нойдек в Восточной Пруссии.

(обратно)

94

В 1914 году Франц фон Папен работал военным атташе в США, откуда его выслали за шпионаж и подрывную деятельность. С 1917 года он служил под командованием Фалькенхайна в Турции и прославился там в качестве начальника штаба 4-й турецкой армии в 1918 году.

(обратно)

95

Интересно, что за год до этого ему вместе с женой представили Эмму, но она его не запомнила. Зато хорошо запомнила Карин…

(обратно)

96

Бывший министр и представитель правого крыла социал-демократов Густав Носке позже напишет, что лидеры этих партий «противились всему, что могло бы сохранить тот орган власти, который они представляли». Трудно придумать лучший синтез основных слабостей Веймарской республики.

(обратно)

97

Тридцатого августа 1932 года Геббельс с досадой написал в своем дневнике: «Вот теперь Геринг станет председателем рейхстага. Только этого нам не хватало!»

(обратно)

98

Подписанный президентом Гинденбургом.

(обратно)

99

Президент Гинденбург.

(обратно)

100

Третьего ноября коммунисты инициировали забастовку транспортников в Берлине, а Геббельс призвал национал-социалистов присоединиться к забастовочному комитету. Этот союз по интересам с коммунистами был расценен многими немцами как предательство. Публичное выступление Гитлера в защиту штурмовиков, обвиненных в убийстве рабочего в Потемпа, народ также воспринял с большим недовольством.

(обратно)

101

Тайной эта встреча оставалась недолго, поскольку в момент прибытия фон Папена неподалеку оказался фотограф.

(обратно)

102

Некоторые депутаты от католической партии «Центр» узнали, что владельцы крупных имений на востоке, получавшие государственные субсидии для восстановления пострадавшего от кризиса сельскохозяйственного производства, потратили эти средства на крупные покупки за границей. Гинденбург обвинил фон Шлейхера в том, что тот не воспротивился созданию парламентской комиссии для расследования этого дела.

(обратно)

103

В июле 1932 года, почти сразу же после прихода к власти, фон Папен распустил социал-демократическое правительство Пруссии и назначил сам себя имперским комиссаром в Пруссии. Эта должность так и осталась за ним.

(обратно)

104

В самый последний момент возник слух, что генерал фон Шлейхер готовит государственный переворот с участием потсдамского гарнизона. Возможно, это было дезинформацией с целью напугать фельдмаршала Гинденбурга и выкрутить ему руки.

(обратно)

105

Это была невысокая должность, поскольку он подчинялся министру транспорта. Но Геринг очень скоро добился значительного расширения своих полномочий.

(обратно)

106

Через некоторое время Кемпнер все-таки был арестован.

(обратно)

107

Хотя в деле о поджоге рейхстага многое остается загадкой, «Мемуары» Зоммерфельдта, а главное, воспоминания Ханса Гизевиуса, который долго следил за этим делом, дают понять, что главными виновниками поджога были Геббельс и глава берлинских штурмовиков Карл Эрнст. Однако нет уверенности в том, что Геринг лично принимал участие в подготовке поджога, хотя он так же оперативно, как и Геббельс, воспользовался возможностью извлечь из этого происшествия выгоду для нацистов.

(обратно)

108

Запись в дневнике Геббельса от 21 марта: «Геринг жаден, он хочет занимать все посты, и даже пост премьер-министра Пруссии. Но Старик [Гинденбург] не хочет этого допустить». Запись от 12 апреля без комментария: «Геринг стал премьер-министром Пруссии»…

(обратно)

109

На самом деле Геринга мало интересовали переговоры с Ватиканом. Большую часть времени он проводил с Муссолини и с Итало Бальбо, министром авиации Италии.

(обратно)

110

После всех этих упреков Геринг предпочел дать повышение Небе, чтобы заставить его замолчать.

(обратно)

111

До 1935 года центром руководил бывший морской офицер Ганс Шимпф. «Исследовательское учреждение» состояло из шести основных отделов: I – административный, II – кадры, III – сортировка и оценка сведений, IV – расшифровка, V – оценка, VI – технический. Отделы III, IV и V включали в себя несколько секций, специализировавшихся в области пропаганды, безопасности, экономики, внешней политики, внутренней политики и пр.

(обратно)

112

Естественно, Геринг сам составлял лист рассылки этой информации. В список входили Министерство экономики, Министерство обороны, Министерство внутренних дел, Министерство пропаганды, Министерство иностранных дел, а также абвер и, разумеется, секретариат рейхсканцлера.

(обратно)

113

Президент пошел на это с большой неохотой под давлением Геринга и Гитлера. Но это был обмен услугами: в качестве премьер-министра Пруссии Геринг выделил Гинденбургу большой участок леса, чтобы увеличить площадь его имения Нойдек.

(обратно)

114

Кроме того, власти СССР предложили обменять Димитрова на двух задержанных в стране немецких агентов.

(обратно)

115

Прямой намек на давно ходившие слухи о том, что к Ван дер Люббе заранее были приставлены два штурмовика, которые подслушали, как он делился своими планами поджога.

(обратно)

116

Все, конечно, в жизни относительно. Геринг вроде бы хотел организовать «несчастный случай» до отъезда Димитрова в Москву, но проговорился; то же самое сделали его личный пресс-секретарь Зоммерфельдт и Эрнст Ганфштенгль, уполномоченный НСДАП осуществлять взаимодействие с иностранной прессой. В результате об этом узнали журналисты, и план сорвался.

(обратно)

117

Подобные тем, что организовал неподалеку от Щецина гауляйтер Померании Карпенштайн, в Бреслау – комиссар полиции Хайнес и недалеко от столицы – руководитель берлинских подразделений СА и бывший официант Карл Эрнст. Только в Берлине действовало более пятидесяти неофициальных тюрем, располагавшихся в подвалах, на складах или в гаражах.

(обратно)

118

В феврале 1933 года у Рёма хватило наглости предложить этот план на рассмотрение коллегам в правительстве, которые тут же его отвергли…

(обратно)

119

В то время личный состав СС насчитывал 60 000 человек, а под командой Рёма состояло около 2,5 миллиона штурмовиков.

(обратно)

120

Со времен Мюнхенского путча.

(обратно)

121

Что бы ни писали психиатры-любители, гомосексуальных наклонностей Адольф Гитлер не имел.

(обратно)

122

Нацистская секретная служба безопасности, разведывательное управление СС.

(обратно)

123

Значительно уступая СА в численности, рейхсвер был единственной силой, имевшей в распоряжении тяжелое вооружение, поэтому в случае гражданской войны победа неминуемо осталась бы за армией.

(обратно)

124

Вице-президент самолетостроительной компании «Мессершмитт» и офицер СА.

(обратно)

125

Это звание соответствует званию генерал-лейтенанта.

(обратно)

126

Личная охрана Адольфа Гитлера.

(обратно)

127

Генерал-полковник Лутце был соперником Рёма. Он рассказал Гитлеру о честолюбивых планах начальника штаба СА и заработал таким способом доверие фюрера. В феврале он донес Гитлеру, что однажды, будучи пьяным, в некой компании Рём сказал: «То, что объявляет этот смешной ефрейтор, – не для нас. Гитлеру нельзя доверять, он должен уйти в отпуск. Если не так, мы сделаем дело без Гитлера».

(обратно)

128

Несмотря ни на что, в решении Гитлера было рациональное зерно: его информаторы донесли, что Гинденбург тяжело болен и что жить ему осталось всего несколько месяцев. Чтобы занять его место, Гитлеру требовалось заручиться поддержкой армии. А мы уже знаем, какие условия выставил ему фон Бломберг от имени рейхсвера…

(обратно)

129

Это название придумали сами штурмовики, готовившие вторую революцию в конце 1933 года. Тогда они и не подозревали, что станут первыми жертвами этой ночи.

(обратно)

130

Вагнер был также министром внутренних дел Баварии.

(обратно)

131

Свидетельства о присутствии Зеппа Дитриха и его подчиненных в Мюнхене утром 30 июня весьма противоречивы. По мнению его биографа Чарльза Мессенджера, Зепп Дитрих и его люди из «Лейбштандарт» не успели вовремя приехать в Мюнхен для сопровождения Гитлера в Бад-Висзее из-за плохого состояния дороги и изношенности грузовиков (Ч. Мессенджер, Гладиатор Гитлера, изд. «Брессейз», Лондон, 1988 г., с. 59). См. также И. Кершоу, Гитлер, т. I, изд. «Пенгуэн», Лондон, с. 514. В 1949 году Вильгельм Брюкнер подтвердил, что в той поездке эсэсовцы участия не принимали, что Гитлера сопровождали «только две обычные группы на двух машинах».

(обратно)

132

Штандартенфюрер СА (полковник) Юлиус Уль, начальник личной охраны Рёма.

(обратно)

133

Это было предосторожностью со стороны Гитлера на случай, если бы люди из охраны Рёма передумали и попытались перехватить автобус на мюнхенской дороге. Те так и поступили, но напрасно прождали Гитлера на северном берегу озера.

(обратно)

134

В этой речи, произнесенной 17 июня 1934 года, фон Папен подверг критике нацистский режим и призвал к расширению свобод в стране.

(обратно)

135

Артур Небе, шеф государственной полиции и бывший начальник Гизевиуса по службе в гестапо.

(обратно)

136

Среди арестованных оказался также один бывший пилот эскадрильи «Рихтгофен». Геринг вызвал его к себе, сорвал с него награды, а затем отдал в руки расстрельной команды.

(обратно)

137

Речь шла о баронессе Виктории фон Дирксен.

(обратно)

138

Пауля Шульца вскоре арестовали. Он получил шесть пуль в живот, но выжил.

(обратно)

139

Скорее всего, он со своими людьми прибыл в Бад-Висзее лишь к 11 часам, когда колонна машин с Гитлером и арестованными главарями штурмовиков уже уехала оттуда. Тогда Дитрих получил приказ вернуться со своими подчиненными из «Лейбштандарт» в Мюнхен.

(обратно)

140

Отличаясь болтливостью, этот священник на светских приемах рассказывал о ляпах в тексте начинающего писателя Адольфа Гитлера. Он к тому же слишком много поведал об отношениях Гитлера и Гели Раубаль, его двоюродной племянницы, которую 18 сентября 1931 года нашли застреленной в мюнхенской квартире фюрера. – Примечание переводчика.

(обратно)

141

Эсэсовцы приняли его за некоего Людвига Шмидта, сторонника Отто Штрассера.

(обратно)

142

В 1924 году в ходе судебного процесса по делу участников неудавшегося путча в Мюнхене.

(обратно)

143

Речь идет о солдатах люфтваффе, новых военно-воздушных сил Германии, формирование которых еще держалось в секрете.

(обратно)

144

Геринг получил телеграмму следующего содержания: «Выражаю вам благодарность и признательность за энергичные и успешные действия при подавлении попытки государственного переворота. Примите мои дружеские поздравления. Фон Гинденбург». Трудно представить, что рейхспрезидент сам написал текст этой телеграммы.

(обратно)

145

Двадцать пятого июля 1934 года австрийские нацисты попытались вооруженным путем захватить власть. Они убили канцлера Дольфуса, но армии удалось подавить путч.

(обратно)

146

Дальнейшее обучение на тяжелых типах самолетов было поручено Немецкому летному училищу гражданской авиации.

(обратно)

147

Вначале Геринг обратился к капитану Бранденбургу, ветерану мировой войны, сумевшему восстановить немецкую гражданскую авиацию, работая в департаменте воздушных сообщений Министерства связи. Но тот, зная репутацию Геринга, категорически отверг это предложение.

(обратно)

148

Это привело к появлению едкого высказывания полковника люфтваффе Эриха Киллингера: «Желая сойти за христианина, Мильх сделал мать шлюхой!»

(обратно)

149

Соответственно, первый начальник Генерального штаба люфтваффе, технический директор, начальник управления кадров, начальник бюро планирования производства.

(обратно)

150

Тайная подготовка летного состава рейхсвера и танкистов началась за десять лет до этого, еще при Веймарской республике, в рамках советско-германского военно-технического сотрудничества с использованием военно-учебных центров и научно-исследовательских институтов на территории СССР (в частности, авиационной школы в Липецке и ЦАГИ).

(обратно)

151

Так, спешно приобретенные аэродромы оказались слишком пыльными или слишком вязкими, взлетные полосы не всегда были забетонированы, они также часто оказывались недостаточно длинными, ангары и диспетчерские пункты находились слишком близко от взлетно-посадочных полос, что делало авиабазы весьма уязвимыми при бомбардировке. Кроме того, подготовка летчиков основывалась на теории и была слишком укороченной по причине нехватки опытных преподавателей и летчиков-инструкторов.

(обратно)

152

См. главу VII.

(обратно)

153

Шестнадцатого марта 1935 года Гитлер официально возобновил призыв и заявил о намерении создать армию в составе тридцати шести дивизий, то есть численностью 500 000 человек.

(обратно)

154

Он составил 2,2 миллиарда рейхсмарок в 1936/37 финансовом году.

(обратно)

155

См. карту 6.

(обратно)

156

Знаменитый конструктор самолетов «Хокер-Сиддли».

(обратно)

157

Мы помним, что до этого Геринг был всего лишь пехотным генералом, поскольку официально военно-воздушные силы не существовали.

(обратно)

158

Главнокомандующим люфтваффе Геринг был официально назначен военным законом от 21 мая 1935 года.

(обратно)

159

Широта познаний Гитлера в таких областях, как механизация в военном деле и вооружение, всегда поражала его окружение.

(обратно)

160

Он был автором учебника по авиационной стратегии, где задачи люфтваффе определялись так: авиационная поддержка сухопутных и военно-морских сил, а также разрушение экономического потенциала и линий связи противника в его тылу. Однако он категорически осуждал бомбежки гражданских объектов (§ 186: «Авиационные налеты на города с целью терроризировать гражданское население категорически запрещены»). Люфтваффе проиграло битву за Англию по большому счету потому, что немецкие пилоты плохо усвоили уроки генерала Вефера.

(обратно)

161

Польским, или Данцигским, коридором называлась в период между двумя мировыми войнами часть Восточной Пруссии, переданная по Версальскому мирному договору Польше с тем, чтобы обеспечить ей выход к Балтийскому морю. Вопрос о статусе Данцига (Гданьска) с 1920 года был источником напряженности в отношениях между Германией и Польшей.

(обратно)

162

Глава кабинета Пьера Лаваля.

(обратно)

163

Сэр Джон Саймон – министр иностранных дел Великобритании.

(обратно)

164

Это соглашение предоставляло Германии право иметь флот, по тоннажу равный 35 % общего водоизмещения военно-морских сил Британской империи.

(обратно)

165

Что никоим образом не исключало возможности заключения временных и обратных союзов: с Дарре против Шахта, с Геббельсом против Бормана и Розенберга и т. д. Геринг, кстати, добился решающего преимущества в конкурентной борьбе, когда Гитлер назначил его своим официальным преемником указом от 19 декабря 1934 года.

(обратно)

166

Преследовались также любые заявления относительно якобы неарийского происхождения Эммы Зоннеман или ее первого мужа.

(обратно)

167

Фюрер считал, что договор о взаимопомощи между Францией и СССР нарушает условия Локарнских соглашений, которые, кстати, запрещали милитаризацию Рейнской области.

(обратно)

168

Четыре участвовавших в этой операции немецких батальона получили приказ незамедлительно отступать в случае вторжения французских войск.

(обратно)

169

Но успехи авиации были сильно преувеличены, а недостатки сильно приуменьшены. Так, оказалось, что транспортные самолеты «Юнкерс-52» слишком уязвимы, их оснащение – ненадежное, радиус действия – слишком ограниченный, бомбовые удары – очень неточные, а люфтваффе так и не удалось полностью блокировать ни один порт.

(обратно)

170

Поскольку главными нарушителями закона о контроле обмена валюты являлись партийные бонзы, Шахт решил, что только у Геринга хватит власти для того, чтобы заставить их уважать действующее законодательство…

(обратно)

171

Шахт пожаловался 3 октября послу Франции в Берлине Франсуа-Понсэ: «Кредит доверия ко мне снова понизился» – и высказал «разочарование и озабоченность».

(обратно)

172

Главная проблема заключалась в том, что сепарация производилась в основном с помощью электромагнитов. А железная руда Гарца магнитным свойством не обладала.

(обратно)

173

Позволившие, например, закупить у Югославии по низким ценам большие партии бокситов, необходимых для самолетостроения.

(обратно)

174

По меньшей мере, в этом случае Геринг проводил довольно независимую от Гитлера политику. Того нисколько не интересовали эти страны, поскольку он не считал их потенциальными врагами.

(обратно)

175

Правда, на этом посту он пробыл всего несколько месяцев…

(обратно)

176

Следует добавить, что все руководители НСДАП, начиная с Гитлера, обогащались тем же путем.

(обратно)

177

После воссоединения Саарской области с Германией в Саарландштрассе была переименована Штреземанштрассе.

(обратно)

178

См. карту 6

(обратно)

179

Следует заметить, что Геринг восхищался произведенной Гитлером в 1935 году перестройкой его имения в Оберзальцберге и намерен был следовать его примеру. Расходы по превращению охотничьего домика в имение Каринхалл, естественно, покрывались из бюджета Министерства авиации и земли Пруссия…

(обратно)

180

То есть «Лесной двор», по аналогии с резиденцией Гитлера в Оберзальцберге под названием Бергхоф – «Горный двор».

(обратно)

181

В церемонии захоронения ее останков в мавзолее 7 июня 1943 года приняли участие родные Карин и высшие руководители Третьего рейха, в том числе Гитлер. Геринг решил перевезти тело жены в Германию после того, как возмущенные шведы разбили свастику, украшавшую могилу Карин на острове Ловё.

(обратно)

182

Этот шикарный трехмоторный «Юнкерс-52» красного цвета следовал за ним во всех поездках, летая чаще всего без пассажиров, потому что Геринг предпочитал перемещаться поездами.

(обратно)

183

Ближайшее окружение Геринга, оставшееся почти неизменным до конца войны, включало Грицбаха, Гёрнера, Кёрнера, Лёрцера, постоянного адъютанта Бернда фон Браухича, управителя Шульца, доктора Ондорца, слугу Роберта Кроппа, медсестру Кристу Горманс и старую гувернантку Силли Вашовяк.

(обратно)

184

Всего в этом полку состояли 108 офицеров и 2935 унтер-офицеров и солдат – бывшие члены группы земельной полиции имени Геринга, сменившие зеленые мундиры на светло-голубую форму люфтваффе.

(обратно)

185

В 1937 году Геринг стал владельцем более крупной яхты водоизмещением 72 тонны и длиной 27 метров, купленной для него немецкими автопромышленниками; естественно, он назвал судно «Карин II».

(обратно)

186

Зато любовница Гитлера Ева Браун постоянно вычеркивалась из списка лиц, приглашенных на официальные приемы.

(обратно)

187

На Вильгельмштрассе находилось Рейхсминистерство иностранных дел. – Примечание переводчика.

(обратно)

188

Имеется в виду Министерство авиации, строительство здания которого только что закончилось.

(обратно)

189

Только один бал в Опере обошелся в 300 000 марок…

(обратно)

190

Так Геринг незамедлительно обзавелся полным собранием сочинений Карла Мэя о приключениях на Диком Западе, после того как Гитлер лестно отозвался об этом писателе. Что касается архитектуры, мы уже знаем, чьих взглядов он придерживался…

(обратно)

191

Буря возмущения, поднявшаяся в британском парламенте при известии о возможности подобного визита после бомбардировки Герники, а также неблагожелательный доклад, направленный Гитлеру новым послом Германии в Лондоне фон Риббентропом, вынудили Геринга отказаться от этого визита. Вместо него Гитлер направил в Англию военного министра фон Бломберга.

(обратно)

192

История эта появилась, потому что он действительно давал одну марку тем, кто ему докладывал об этих историях. А это совсем другое дело.

(обратно)

193

Особенно ему нравилась такая: некий шофер, врезавшийся в машину Геринга, был оправдан судом, потому что сказал, что его ослепили награды премьер-министра, о которых специально не говорится в правилах дорожного движения… В другой истории Геринг велел изготовить награды из резины, чтобы иметь возможность носить их в ванной.

(обратно)

194

Из-за ранения в верхнюю часть бедра Герман Геринг долгое время считал себя неспособным зачать ребенка. В действительности Эмма Геринг забеременела в результате искусственного оплодотворения.

(обратно)

195

Позже Геринг простодушно сказал: «Фюреру совсем не нравились заседания кабинета министров: для него это был слишком широкий круг, там, вероятно, слишком долго обсуждались его планы». Вот уж действительно…

(обратно)

196

Риббентроп женился на Анне Хенкель, дочери крупнейшего германского производителя шампанского. Именно эта честолюбивая женщина ввела мужа в окружение Гитлера.

(обратно)

197

Жажда должностей Германа Геринга была неутолимой: он уже проявлял большое разочарование из-за того, что после смерти Гинденбурга не смог стать рейхсканцлером. А вскоре после этого, как мы увидим, он воспылал желанием получить пост военного министра и должность главнокомандующего вооруженными силами.

(обратно)

198

Розенберг родился в эстонской столице, городе Ревель (Таллин).

(обратно)

199

Гитлер приказал его освободить, но вскоре велел снова посадить в тюрьму за то, что Людеке потребовал выплатить ему моральную компенсацию за незаконный арест.

(обратно)

200

В Третьем рейхе множество высокопоставленных людей ненавидели друг друга: так, Розенберг вызывал злобу у Риббентропа, гнев у Геббельса, недоверие у Гиммлера, отвращение у Лея и глубокое презрение у Бормана. А Рёдер испытывал на себе враждебность Гиммлера и Геббельса, отторжение руководства сухопутных войск, язвительную антипатию Розенберга и упорную ненависть Гейдриха… Приводить такие примеры можно до бесконечности.

(обратно)

201

Согласно приказу Геринга, пилот должен был сбросить с парашютом Ганфштенгля над позициями испанских республиканцев, что позволило бы быстро и тихо его ликвидировать. Но этому зловещему плану не суждено было сбыться, поскольку пилот, сославшись на технические неполадки, посадил самолет в Лейпциге, позволив тем самым Ганфштенглю скрыться в Швейцарии, а затем перебраться в Англию.

(обратно)

202

Дело это осложнилось тем, что Магда Геббельс, устав от измен мужа, завела роман со статс-секретарем Министерства пропаганды Карлом Ханке.

(обратно)

203

До самого конца войны Генрих Гиммлер пытался освободиться от этой зависимости и умолял Гитлера позволить ему создать авиационный корпус СС. Но так этого и не добился.

(обратно)

204

Эрна Грюн с возмущением все отрицала, ссылаясь на то, что практически никогда не выезжала из Берлина.

(обратно)

205

Кстати, по указанию из рейхсканцелярии…

(обратно)

206

Особенно после того, как гомосексуализм был запрещен статьей 175 Уголовного кодекса.

(обратно)

207

Там действительно произошло явно срежисированное недоразумение: генерала фон Фрича спутали с отставным кавалерийским капитаном фон Фричем, который потом во всем признался. Шантажист и доносчик Отто Шмидт позже признался, что его «подготовило» гестапо, а Геринг грозился убить. Как бы там ни было, почти сразу же после судебного процесса гестапо его ликвидировало.

(обратно)

208

Логика по-прежнему была чужда властителям Третьего рейха: после опубликования в начале февраля 1938 года сообщения об отставке «гомосексуалиста» фон Фрича в прессе одновременно появилась информация о назначении на пост министра экономики известного своими гомосексуальными наклонностями Вальтера Функа…

(обратно)

209

Гитлер сказал Боденшацу, что считает Геринга «слишком ленивым» для того, чтобы занимать эту должность. Но при анализе деятельности Железного человека в тот период можно сделать вывод, что это было всего лишь предлогом для отказа. Фон Белову фюрер заявил, что Геринг «не имеет необходимых знаний» для исполнения данных обязанностей, и это было намного ближе к истине. Фон Бломбергу Гитлер сообщил, что у Геринга «не хватает терпения и прилежания», что опять-таки было верно.

(обратно)

210

Гиммлера назначить тоже было невозможно, так как его в армии ненавидели, он не сражался в годы мировой войны и считался в рейхсканцелярии человеком, который «мог с трудом управлять пожарной машиной». К несчастью, он обладал другими способностями.

(обратно)

211

По плану одна эскадра (авиадивизия) должна была включать три группы (авиаполка) по двадцать семь самолетов в каждой. Группа состояла из трех эскадрилий по девять самолетов. Эти цифры в ходе войны сильно колебались – чаще в сторону понижения.

(обратно)

212

Максимальная скорость полета «Хейнкель-111» и «Дорнье-17» равнялась 415 и 435 км/ч соответственно; «Юнкерс-88» мог разогнаться до 470 км/ч.

(обратно)

213

Основные типы самолетов представлены в Приложении в конце книги.

(обратно)

214

Самолет пилотировал генерал Удет. Но то была машина с «усиленным» двигателем, с которой сняли всю дополнительную нагрузку – вооружение, средства радиосвязи и пр.

(обратно)

215

Во-первых, двигатели того времени мощностью в 600 лошадиных сил оказались недостаточно мощными, а во-вторых, остро не хватало сырья (алюминия и меди). В конечном итоге Мильху пришлось согласиться с этими доводами.

(обратно)

216

В общем, достаточно точные, за исключением некоторых деталей.

(обратно)

217

Англичане ответили любезностью на любезность и в октябре 1937 года пригласили Мильха и его офицеров посетить Лондон. Немецкая делегация побывала на базах бомбардировочной и истребительной эскадрилий, посетила заводы и учебные центры в средней Англии, много узнала о своих будущих противниках… и даже была частным образом принята депутатом-оппозиционером, консерватором по имени Уинстон Черчилль.

(обратно)

218

Капитан в отставке, Малкольм Г. Кристи работал военно-воздушным атташе в Берлине с 1927 по 1930 год. В течение последующих лет он часто наведывался в Германию по делам и собирал там информацию, которая весьма интересовала британскую разведку.

(обратно)

219

Тогда фюрер полностью потерял самообладание при обсуждении судьбы Австрии и Судетской области.

(обратно)

220

Эмма Геринг сказала Муссолини, что намерена назвать свою дочь Эдда, что очень польстило самолюбию тщеславного дуче, дочь которого носила такое же имя.

(обратно)

221

В июне 1937 года маршал Тухачевский был приговорен к смертной казни и расстрелян. Это стало началом репрессий, которые привели к физическому уничтожению 35 000 офицеров Красной армии.

(обратно)

222

Мы помним, что Геринг добрую половину детства провел в Маутерндорфе, где проживал его крестный отец, барон фон Эпенштейн. Кроме того, его сестры, Ольга Ригль и Паула Хубер, были замужем за австрийцами. Наконец, его сводный брат Альберт проживал в Вене.

(обратно)

223

Между прочим, Макензи Кинг отмечал, что «лев Геринга лизнул его в щеку»…

(обратно)

224

Принц, женатый на принцессе Мафальде, приходился зятем королю Италии Виктору Эммануилу III.

(обратно)

225

Новый министр иностранных дел Третьего рейха еще не прибыл из Лондона, а его предшественник фон Нейрат был отправлен в командировку.

(обратно)

226

Вильгельм Кепплер прибыл из Берлина во второй половине дня на смену фон Папену. Он привез инструкции Гитлера и текст телеграммы с просьбой о помощи, которую должно было отправить в Берлин новое австрийское правительство.

(обратно)

227

Имеется в виду национал-социалистская партия, объявленная в Австрии вне закона.

(обратно)

228

Германский военный атташе в Вене.

(обратно)

229

В ходе состоявшегося вечером 12 марта телефонного диалога с Риббентропом, немецким послом в Лондоне, Геринг в течение сорока минут описывал, какой восторженный прием оказали фюреру жители Вены, как братались немецкие и австрийские солдаты, как сотрудничали австрийские министры, как плохо повел себя Шушниг и тому подобное. Этот разговор, разумеется, был организован для того, чтобы его перехватила британская служба прослушивания.

(обратно)

230

В ходе проведенного в апреле 1938 года плебисцита почти 99 процентов жителей Австрии высказались за вхождение страны в состав Третьего рейха.

(обратно)

231

В то время «зеленый план» предусматривал быстрое выведение Чехословакии из вооруженного конфликта во избежание вероятной войны на два фронта, если Франция нападет с запада.

(обратно)

232

Температура горения которого составляет 1000 °C, то есть на 200 °C выше, чем температура горения синтетического бензина.

(обратно)

233

Геринга в то время также беспокоила реакция американцев и русских.

(обратно)

234

Как это уже случалось раньше – и повторялось позже, – Гитлер категорически возражал против любой поездки Геринга в Великобританию, желая лично контролировать отношения с этой страной, по его мнению, чрезвычайно важные. Но все подобные ходы умеренного Германа Геринга лишь поднимали его авторитет в глазах Лондона и в кругах немцев, составлявших оппозицию Гитлеру.

(обратно)

235

Переводчик Петер Пауль фон Донат, сопровождавший гостей, восторгался этим маневром; позже он оценил его как «шедевр в стиле Потемкина».

(обратно)

236

Осознание французами слабости собственной авиации по сравнению с люфтваффе сыграло главную роль в Мюнхенской капитуляции конца сентября 1938 года.

(обратно)

237

Тогда еще никто не знал о планах военных, оппозиционных Гитлеру, арестовать фюрера после объявления им всеобщей мобилизации.

(обратно)

238

Он стал «главой теневого правительства», то есть совершенно безвластного органа.

(обратно)

239

Послание Чемберлена Гитлеру начиналось так: «Принимая во внимание все возрастающую критичность ситуации, я готов незамедлительно прибыть к вам с визитом, чтобы попытаться найти мирное решение чехословацкой проблемы. Могу воспользоваться самолетом, готов вылететь завтра же».

(обратно)

240

За полчаса до этого в Чехословакии была объявлена всеобщая мобилизация.

(обратно)

241

Фон Крозиг, в частности, подчеркивал, что Германия в тот момент не имела финансовых средств, необходимых для ведения войны.

(обратно)

242

Сэр Горас Вильсон был главным экономическим советником Чемберлена, а Алексис Леже – генеральным секретарем МИД Франции.

(обратно)

243

Заговорщикам из военных кругов пришлось отказаться от плана ареста Гитлера сразу же после получения известия о прибытии Чемберлена в Мюнхен. После конференции престиж фюрера настолько вырос, что всякое новое действие против него было квалифицировано ими как невозможное.

(обратно)

244

Дуче единственный владел языками всех своих собеседников, и поэтому он оказался в центре внимания. Это был его звездный час на международной арене.

(обратно)

245

Эрнст фон Рат не был идейным нацистом, он скорее не разделял взглядов Гитлера. Вполне возможно, что Гершелем Гринспаном кто-то манипулировал.

(обратно)

246

Мартин Нимёллер, командовавший подводной лодкой во время Первой мировой войны, осуждал преступления нацистов с кафедры собора в берлинском районе Далем. После того как суд его оправдал, он был арестован гестапо и помещен в концентрационный лагерь в Ораниенбурге.

(обратно)

247

Оно было образовано после «Хрустальной ночи». Руководство управлением Гитлер поручил Герингу, но тот передал свои полномочия шефу полиции безопасности Рейнхарду Гейдриху постановлением от 24 января 1939 года. Подробнее об этом рассказывается в прекрасной книге Эдуарда Юссона «Гейдрих и окончательное решение», выпущенной парижским издательством «Перрен» в 2008 году.

(обратно)

248

В состав Совета вошли все министры и статс-секретари всех министерств, а также Борман, Гейдрих, командующие и начальники штабов люфтваффе, военно-морского флота и сухопутных сил.

(обратно)

249

В то время Геринга особенно интересовали представители Чехии, Румынии, Словакии, Италии и Польши, поскольку он придумал «великое решение» – постепенное расширение фактического влияния Германии в Центральной Европе путем экономической экспансии и политического давления – и надеялся на его одобрение фюрером. В то же время он собирался предложить премьер-министру Даладье заключить франко-германский союз против Англии с последующим разделом Британской империи между Францией и Германией!

(обратно)

250

Гитлер утверждал, что Чехословакия втайне заключила соглашение с Советским Союзом, что представляло собой большую угрозу для рейха. Ничего этого, разумеется, не было.

(обратно)

251

Франсуа-Понсэ незадолго до этого был назначен послом в Рим.

(обратно)

252

Изначально эта идея принадлежала британскому послу Гендерсону, который посоветовал своему коллеге Мастны организовать визит в Берлин министра иностранных дел Чехословакии Хвалковского. Он, очевидно, не мог предположить, что президент Гаха пожелает поехать вместе с ним…

(обратно)

253

Сразу же после полуночи подразделения дивизии СС «Лейб-штандарт СС Адольф Гитлер» заняли приграничную зону у города Острава, административного центра Моравии, где находился крупный металлургический комплекс.

(обратно)

254

Он обеспечивал связь между рейхсканцелярией и Министерством иностранных дел рейха.

(обратно)

255

С помощью шприца, который дал ему, очевидно, Геринг…

(обратно)

256

В это же время Геринг ходатайствовал о том, чтобы опасавшаяся начала войны баронесса Лили фон Эпенштейн получила разрешение на выезд в США. Правда, при этом она передала ему в собственность замок Фельденштейн.

(обратно)

257

Обратившись за поддержкой к Гитлеру, Риббентроп смог помешать Герингу нанести визит Папе Римскому, но это было все, что он смог сделать…

(обратно)

258

См. гл. IX.

(обратно)

259

Любой другой, кроме Адольфа Гитлера, поплатился бы за эти слова, подвергнувшись избиению… в лучшем случае.

(обратно)

260

В феврале 1939 года Эрнст Удет, уже возглавлявший техническое управление люфтваффе, был назначен начальником боевого снабжения военно-воздушных сил Германии, что дало ему возможность полностью контролировать двадцать шесть авиационных предприятий, включая исследовательские центры в Рехлине и Пенемюнде. Эти должности намного превосходили его компетентность.

(обратно)

261

Это привело к негативным последствиям в будущем, коснувшимся авиационной разведки в интересах флота, создания торпедоносцев и авиационного прикрытия действий военно-морского флота.

(обратно)

262

Максимальная скорость 240 км/ч, высота полета 2000–4000 м, бомбовая нагрузка 800 кг (на 200 кг меньше, чем бомбовая нагрузка Ю-52).

(обратно)

263

Подобные решения сорвали не одну программу самолетостроения, хотя уже в ходе войны в Испании проявилась высокая эффективность бомбардировок в пике.

(обратно)

264

Интересно отметить, что на серийное производство Ю-88 и Хе-177 предусматривалось выйти не раньше весны 1943 года. План строительства флота (план «Z») был рассчитан до 1947 года. В сухопутных войсках к 1939 году насчитывалось всего шесть полностью или частично моторизованных дивизий, формирование двадцати моторизованных дивизий планировалось закончить «к середине сороковых годов». Словом, в то время и военные, и промышленниками считали, что для подготовки к тотальной войне Германии нужно четыре-пять лет. Да и фюрер в 1937 году придерживался того же мнения.

(обратно)

265

В задачу этого штаба входила подготовка воздушных операций против Великобритании.

(обратно)

266

В протоколе совещания, заверенном адъютантом Гитлера подполковником Шмундтом, фамилия Геринга значится. Но во время допросов в ходе Нюрнбергского процесса участники этого совещания, в частности генерал-фельдмаршал Мильх, подтвердили его отсутствие.

(обратно)

267

Изначально Вольфтат ехал в Лондон для того, чтобы начать переговоры о финансировании эмиграции евреев и о золоте, положенном в британские банки правительством Чехословакии.

(обратно)

268

С Герингом Веннер-Грена познакомил его соотечественник Эрик фон Розен в 1936 году.

(обратно)

269

В то время Геринг по-прежнему старался как можно реже бывать в Берлине: с конца июня по начало августа он курсировал по немецким и голландским каналам на своей яхте «Карин II». Серьезные совещания он проводил во время остановок в шлюзах или кратковременных заездов в Гамбург, Берлин или Каринхалл…

(обратно)

270

Эта презентация имела печальные последствия: Гитлер решил, что все представленные модели военной техники уже запущены в производство и вскоре поступят на вооружение люфтваффе. Но это были лишь опытные образцы, которые могли быть запущены в серийное производство не раньше чем через четыре года. Этот ошибочный вывод, безусловно, побудил фюрера к проведению агрессивной политики, как он сам это признал в 1944 году.

(обратно)

271

В тот период на вооружении люфтваффе числился 3641 самолет разных типов, закрепленных за четырьмя воздушными флотами, в частности 1176 средних бомбардировщиков Хе-111 и До-17, 771 одномоторный истребитель Ме-109, 408 двухмоторных истребителей Ме-110 и 366 истребителей «Штука» (см. Приложение). Остальные машины – это самолеты-разведчики, военно-транспортные самолеты (Ю-52), гидросамолеты и учебные самолеты.

(обратно)

272

Геринга сопровождали полдюжины сотрудников, в том числе Пауль Кёрнер и генерал Боденшац.

(обратно)

273

Аналогия с Мюнхеном еще более усилилась на другой день, когда Геринг и Далерус договорились о необходимости подключения к переговорам Франции и Италии.

(обратно)

274

В Бергхоф прибыло около пятидесяти человек, включая адъютантов фюрера. Риббентроп тоже присутствовал. На совещании было запрещено делать какие бы то ни было записи, но некоторые участники, в частности генерал Гальдер, адмиралы Канарис и Боэм, нарушили этот запрет, что позволяет достаточно полно воспроизвести речь Гитлера.

(обратно)

275

Гитлер имел в виду гарантии Чемберлена польскому правительству.

(обратно)

276

Имеется в виду конференция, договоренность о которой была достигнута в ходе встречи 7 августа и на проведение которой Гитлер так и не дал согласия.

(обратно)

277

Геринг действительно намеревался отправиться на встречу с премьер-министром Чемберленом. Лорд Галифакс писал в своих «Мемуарах», что было сделано все для того, чтобы 23 августа тайно доставить маршала в Чекверс. Но потом немецкая сторона отменила этот план. На это решение определенно повлияло подписание германо-советского пакта.

(обратно)

278

Маджистрати даже назвал военного, от которого исходила эта информация, что было крайне неосторожно: источником оказался не кто иной, как адмирал Канарис. «Исследователи» геринговского «Центра», перехватывавшие все послания из посольства Италии и прекрасно знавшие все секретные коды, не преминули доложить об этом шефу. Показательно то, что маршал предпочел не докладывать об этом Гитлеру. Дело было в том, что тут интересы Канариса и Геринга совпадали: оба они старались не допустить развязывания мировой войны.

(обратно)

279

Тем более что в тот же день Гитлер вызвал посла Гендерсона и заявил: после решения польской проблемы он готов обратиться к Англии с большими, всеохватывающими предложениями сотрудничества и мира между Англией и Германией. Двадцать шестого августа Гендерсон вылетел в Лондон, чтобы проинформировать об этом свое правительство.

(обратно)

280

Адъютант Гитлера по вермахту.

(обратно)

281

Поскольку Геринг протестовал против того, чтобы предложения были переданы в письменном виде, Далерусу пришлось их запомнить, как и пояснения Гитлера к ним.

(обратно)

282

По соображениям секретности немецкий самолет был перегнан во второй половине дня в аэропорт «Хестон», менее загруженный, чем «Кройдон».

(обратно)

283

Это замечание, а также продолжение разговора ясно показывает, что Геринг был в курсе того, что происходило в посольстве Великобритании.

(обратно)

284

А главное, показать, что он был способен достигнуть еще больших успехов, чем его соперник Риббентроп, вернувшийся из Москвы триумфатором за четыре дня до этого…

(обратно)

285

Позже стало известно, что этот пункт сформулировал Риббентроп, но столь короткие сроки были вызваны военными причинами: Верховное главнокомандование вермахта настаивало на том, чтобы нападение на Польшу началось не позднее 2 сентября, поскольку потом могли сложиться неблагоприятные метеоусловия для действий люфтваффе.

(обратно)

286

Имеется в виду сэр Огильви Форбс, советник британского посольства.

(обратно)

287

Естественно, предварительно он заручился разрешением на это Гитлера.

(обратно)

288

Телеграмму, несомненно, перехватил «Центр исследований Германа Геринга». С 1933 года эта служба сильно разрослась, что потребовало переезда в более просторное помещение в блоке домов Шиллерколоннада в Шарлоттенбурге, штат вырос до 1000 сотрудников. К 1939 году «институт» расшифровывал основную часть сообщений, поступающих из-за границы.

(обратно)

289

Это было мрачной шуткой Гендерсона: он знал, что тяжело болен и что жить ему оставалось совсем недолго.

(обратно)

290

Гиммлер приказал переодеть в польскую форму пленников концлагерей. Они получили приказ напасть на радиостанцию, после чего их убили эсэсовцы.

(обратно)

291

Гитлер официально провозгласил Геринга своим преемником на случай смерти. За день до этого он назначил его председателем имперского Совета по обороне рейха.

(обратно)

292

Действительно, «Центр исследований» Геринга постоянно передавал им переводы всех перехваченных сообщений, отправленных из Форин-офис в британское посольство в Берлине и обратно. Из них следовало, что Лондон оказывает на поляков давление, принуждая их согласиться на прямые переговоры. Гитлер, естественно, сделал из этого вывод, что Чемберлен ищет тем самым возможность отказаться от своих обязательств по отношению к Польше. Но расшифровки «исследовательской службы» говорили также о том, что, в отличие от предыдущих кризисов, союзники не собирались бездействовать при нападении на Польшу. Это ясно видно из одного перехваченного британского послания, в котором говорилось: «Если начнется война против Польши, Англия будет верна своим союзническим обязательствам». Это послание было немедленно передано фон Риббентропу, который назвал его фальсификацией «исследовательской службы», а также Гитлеру, который предпочел проигнорировать его. Кроме того, Юлиус Шауб, шеф адъютантов Гитлера, почти сразу после этого сказал начальнику пятого отдела «Центра исследований Германа Геринга» Вальтеру Зиферту, что не следовало отправлять эти «пессимистичные сведения» фюреру, якобы потому, что, «когда он принял какое-нибудь решение, не следовало препятствовать его интуиции».

(обратно)

293

И Гитлера, по уже известным нам причинам.

(обратно)

294

На самом деле Риббентроп не соизволил – или не решился – сам принять Гендерсона и поручил встретиться с ним Шмидту.

(обратно)

295

Это были две трети люфтваффе: 740 истребителей, 990 бомбардировщиков, 200 самолетов «Штука». Остальные силы оставались на западе, на случай возможного нападения французов. И все же 2775 самолетов первой волны было недостаточно для начала вооруженного конфликта, который грозил перерасти в мировую войну… Тем более что резервов люфтваффе практически не имело, большинство летчиков бомбардировочной авиации пилотировали прежде До-17 и теперь переучивались управлять самолетами Хе-111, а другие только начали осваивать пилотирование самолетов Ю-88. А переподготовка летчиков и механиков требовала длительного времени.

(обратно)

296

См. карту 7.

(обратно)

297

Это Первый воздушный флот под командованием генерала Кессельринга и Четвертый воздушный флот под командованием генерала Лёра.

(обратно)

298

Кадры, предваряющие концовку фильма, показывали Геринга, который, лично обращаясь к зрителям, заявлял: «То, что люфтваффе сделало в Польше, произойдет и в Англии, и во Франции».

(обратно)

299

Поляки потеряли около 70 000 убитыми, 133 000 ранеными и 700 000 человек попали в плен. Вермахт потерял 11 000 убитыми и 30 000 ранеными. Из 1930 задействованных в войне самолетов люфтваффе потеряло 285 машин, но вся польская авиация первого удара была уничтожена.

(обратно)

300

Сопротивлявшиеся польские воинские части капитулировали 6 октября, но на их место пришло сопротивление гражданских лиц.

(обратно)

301

Намек на войну за наследство баварского престола между Пруссией и Австрией в 1778 году. Противники ни разу не сошлись в сколько-нибудь значительном столкновении, они сражались не столько друг с другом, сколько с неурядицами снабжения своих войск, из-за чего солдатам приходилось питаться одним картофелем.

(обратно)

302

Сэр Эдмонд Айронсайд, начальник британского Генерального штаба.

(обратно)

303

Фюрер категорически запретил бомбардировку наземных целей. Стороны по молчаливому согласию ограничивались нападениями на военные корабли.

(обратно)

304

Поле убедил Геринга в том, что Ю-88 имеет 65 процентов из 100 потопить военный корабль англичан…

(обратно)

305

Примечательно то, что Гевел тогда же сказал Хессе, что «Гитлер не сможет отказаться от нападения на Советский Союз…» Действительно, 23 ноября фюрер сказал своему адъютанту фон Белову, что наступление на западе непременно должно начаться до конца 1939 года, поскольку «армия понадобится ему для проведения крупной операции на Востоке против России весной 1940 года». Польша, Франция, Великобритания и СССР… всего за девять месяцев! Это неумение трезво оценивать реальность и ресурсы, которые могли потребоваться для ведения столь масштабных боевых действий, заставляет просто промолчать.

(обратно)

306

Так же поступили и некоторые бывшие доброжелатели. Например, Фриц Тиссен скрылся во Франции, и оттуда он написал Герингу: «Предпочитаю дожидаться здесь конца национал-социализма». Графиня Лили фон Эпенштейн, которая вернулась в Австрию в конце 1939 года, скончалась от сердечного приступа при получении известия о начале войны. А жена Геринга, его сестры, сводный брат, кузен и такие давние друзья, как Грицбах и Попиц, каждый по-своему, считали Гитлера опасным безумцем, который вел Германию к гибели.

(обратно)

307

Но в начале октября лорд Галифакс все еще рассматривал возможность «внести некоторый раздор» в отношения между Гитлером и Герингом…

(обратно)

308

Все трое намекали своим американским и британским партнерам по переговорам на то, что маршал был готов отнять власть у Гитлера.

(обратно)

309

Помимо плохой погоды и нехватки боеприпасов Браухич в числе аргументов против наступления назвал также слабую дисциплину в войсках и невысокий боевой дух. Это разозлило Гитлера, он даже хотел снять фон Браухича, но потом передумал, поскольку заменить того было некем.

(обратно)

310

Вполне вероятно, что покушение инсценировало гестапо для поддержания мифа о неуязвимости Гитлера. А некий капитан Бест, бывший агент Шелленберга, уже после войны заявил, что покушение должно было спровоцировать очередную расправу с оппонентами Гитлера.

(обратно)

311

Потому что создание нового типа самолета занимало три года с момента его концептуальной разработки (а для двигателя и все четыре года) и потому что война только началась. На самом же деле конструкторы продолжили работать по всем направлениям, но им не хватало людей, что и привело к фатальному отставанию.

(обратно)

312

Советский Союз напал на Финляндию, и фельдмаршал Геринг очень желал помочь финнам, но уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана рейхскомиссар Геринг не мог рисковать связями с поставщиками…

(обратно)

313

Как и французский Генеральный штаб, они полагали, что Арденнские горы непроходимы для крупных танковых соединений. Кроме того, они полагали, что брошенные на Аррас и Аббевиль танки были бы очень уязвимы для французского контрудара по южному флангу.

(обратно)

314

«Альтмарк» был вспомогательным судном крейсера «Адмирал граф Шпее» и перевозил в Германию 299 пленных британских моряков с потопленных крейсером в Южной Атлантике нескольких торговых судов. Британский эсминец «Коссак» взял «Альтмарк» на абордаж и освободил пленников, что вызвало ярость Гитлера.

(обратно)

315

Ориентировочный план захвата Норвегии уже в начале года разрабатывал специальный отдел адмирала Кранке, но в тот период он сосредоточился на технических и тактических аспектах операции.

(обратно)

316

Многие авторы, опираясь на заявления самого Геринга, утверждали, что именно маршал добился того, чтобы дорогая его сердцу Швеция не стала объектом нападения. Но изучение всех вариантов плана «Везерюбунг», разработанных в период с февраля по апрель 1940 года, ясно показывает, что вопрос захвата Швеции никогда и не ставился нацистами. Зато Геринг добился того, чтобы немецкие военные корабли оставались в захваченных норвежских портах, а не возвращались в Германию.

(обратно)

317

См. карту 8. Для облегчения проведения воздушных операций нацисты решили одновременно захватить и Данию.

(обратно)

318

Крейсер «Блюхер», поднимавшийся по фьорду к Осло во главе флотилии вторжения, был потоплен у острова Кахольм артиллерийскими батареями укрепленного района «Оскарборг», что задержало на несколько часов взятие норвежской столицы.

(обратно)

319

Это удалось в Дании, которая капитулировала утром 9 апреля.

(обратно)

320

Именно благодаря этим воздушно-десантным операциям немцы захватили Осло к полудню 9 апреля, хотя военно-морским силам пришлось дать задний ход после гибели крейсера «Блюхер» в Осло-фьорде.

(обратно)

321

В то время отношения между Мильхом и Удетом достигли крайней напряженности. Так что у Геринга имелся дополнительный повод удалить генерала Мильха из Берлина…

(обратно)

322

Английские части, сформированные из необученных резервистов, плохо вооруженных и не имевших средств транспорта, атаковали также моторизованные подразделения двух немецких дивизий, которых поддерживали лыжники, танки и легкая подвижная артиллерия.

(обратно)

323

См. карту 8.

(обратно)

324

К 1500 горным стрелкам добавились 2500 моряков с потопленных во фьорде эсминцев; моряков вооружили и экипировали для обороны города.

(обратно)

325

Он снова получил категоричный отказ, как и в прошлые разы. Победы немцев впечатлили шведов, однако они отказались так подрывать свой нейтралитет.

(обратно)

326

«Мессершмитту-109» могли противостоять лишь французские истребители «Девуатин Д-520», но эти самолеты вступили в бой слишком поздно, да и количество их оказалось явно недостаточным.

(обратно)

327

Когда маршал принимал ванну, поезд останавливался, потому что Геринг не любил плеска воды. И ему не было дела до того, что в течение нескольких часов путь оказывался заблокирован и простаивали составы с войсками, ранеными или с боеприпасами.

(обратно)

328

Эти два вагона были утяжелены свинцом, чтобы их не трясло.

(обратно)

329

Командующий 2-м воздушным флотом генерал Кессельринг в тот день предупреждал: «Наши измотанные летчики не в состоянии выполнить подобную задачу». Но все оказалось напрасно…

(обратно)

330

Уже шестнадцатого мая он приказал фон Рундштедту остановить его танки, чтобы дать возможность пехоте прикрыть его левый фланг. Хотя немецкая разведка не обнаружила никаких признаков контрнаступления французов.

(обратно)

331

Вряд ли можно всерьез рассматривать предположение, что Гитлер отдал приказ генералам остановить наступление по доброте своей и ради облегчения последующих переговоров с британцами. Это опровергают свидетельства Гальдера, Гудериана, фон Белова, Варлимонта, фон Лоссберга, Энгеля, Кессельринга, Галланда, Беппо Шмидта и других. На самом деле Гитлер полагал, что лучшим способом добиться капитуляции Великобритании было пленение или уничтожение всей ее экспедиционной армии…

(обратно)

332

Геринг присвоил картины Рубенса, Рембрандта, Кранаха и Брейгеля из королевских коллекций.

(обратно)

333

См. Приложение.

(обратно)

334

Эта тактика воздушного боя обеспечила успех всех наступательных операций от Седана до Кале, но была несколько забыта после 23 мая, уступив место независимой авиационной стратегии.

(обратно)

335

Успешно оборонявшимися британцами командовали такие выдающиеся военачальники, как Алан Брук, Гарольд Александер и Бернард Монтгомери.

(обратно)

336

Уроки войны в Испании были явно забыты. См. примечание 1 на с. 214.

(обратно)

337

Немцы потеряли 105 истребителей и 29 бомбардировщиков. Потери были примерно равными, но более ощутимыми для Королевских ВВС, в тот период значительно уступавших люфтваффе в численности.

(обратно)

338

В качестве примера можно привести слова Гитлера, сказанные норвежскому политику Видкуну Квислингу 14 декабря 1939 года: «Я всегда был англофилом и продолжаю им оставаться, несмотря на войну, которую вынужден вести. […] В этом я иногда встречаю непонимание моего окружения». В течение войны подобные поразительные высказывания доводилось слышать многим его собеседникам.

(обратно)

339

Третьего июля английский флот атаковал французскую эскадру в алжирском порту Мерс-эль-Кебир. – Примечание переводчика.

(обратно)

340

Вопрос этот уже изучался в ноябре – декабре 1939 года штабами немецких ВМС и сухопутных сил, которые независимо друг от друга пришли к выводу, что высадка на восточном берегу намного предпочтительнее, даже несмотря на все опасности, связанные с продолжительным переходом через Северное море. Однако генерал Йодль, начальник оперативного управления ОКВ, вручил Гитлеру 12 июля 1940 года доклад, который рекомендовал нападение с юга с форсированием Ла-Манша (операция «Морской лев»). Но все это так и осталось на бумаге.

(обратно)

341

В тот же день звание фельдмаршала было присвоено Шперле, Кессельрингу и Мильху, а также девяти пехотным генералам, в том числе Кейтелю и фон Браухичу.

(обратно)

342

Все это было изготовлено (и подарено) компанией «Сименс АГ».

(обратно)

343

Естественно, сооружение копии замка оплатили немецкие авиастроители…

(обратно)

344

Король Швеции действительно предпринял некоторые шаги в этом направлении, но все быстро закончилось после того, как 17 августа британцы вновь отвергли все инициативы, касающиеся переговоров.

(обратно)

345

К тому же немецкий флот понес большие потери в ходе оккупации Норвегии.

(обратно)

346

Были потоплены или сильно повреждены восемнадцать британских торговых судов и четыре эсминца Королевских ВМС.

(обратно)

347

Полковник Финк, командир действовавшей в районе Ла-Манша 2-й бомбардировочной эскадры, даже получил титул каналкампф-фюрер – «руководитель битвы за канал».

(обратно)

348

См. примечание на с. 360.

(обратно)

349

Это было громко сказано: действительно, в начале июля Черчилль направил Сталину послание, приглашая того присоединиться к союзу противников Гитлера. Но Сталин почти сразу же передал это послание послу Германии в Москве…

(обратно)

350

При всем этом он категорически запретил на этой стадии бомбить Лондон.

(обратно)

351

Англичане летали плотными группами, клином острием вперед, а немцы предпочитали летать «роем», строем более рассредоточенным и более приспособленным для внезапных атак.

(обратно)

352

В боях, при бомбометаниях, в результате аварий при посадке и взлете, а также вследствие крайнего износа техники: в некоторые дни летчики люфтваффе совершали до 5000 боевых вылетов.

(обратно)

353

Теодор Остеркамп, единственный летчик-ас Первой мировой войны, награжденный орденом «За заслуги», который еще летал в 1940 году.

(обратно)

354

Это действительно совпадало с указанной выше цифрой – 875 бомбардировщиков, – если добавить к ним самолеты 5-го воздушного флота, базировавшиеся в Дании и в Норвегии.

(обратно)

355

Две трети всех производившихся истребителей составляли «харрикейны» и одну треть «спитфайры».

(обратно)

356

Всего 1000 кг, тогда как Хе-111 и Ю-87 поднимали в воздух по 2500 кг бомб.

(обратно)

357

Действительно, только после начала воздушной «Битвы за Англию» немцы поняли из радиоперехватов, что британцы наводят на цели свои истребители с помощью радаров.

(обратно)

358

Они атаковали аэродромы возле Истчёрча, Эндовера и Детлинга, где не было ни одного самолета Истребительного командования. Плотный туман помешал немцам напасть на аэродромы близ Менстона и Рочфорда.

(обратно)

359

Англичане потеряли одиннадцать самолетов, причем десяти летчикам удалось спастись.

(обратно)

360

Англичане потеряли при этом двадцать семь истребителей.

(обратно)

361

Если английские пилоты покидали поврежденные противником машины с парашютом и спустя несколько дней снова оказывались в строю, то немецкие летчики, чьи самолеты были подбиты над британской территорией, становились пленными и сразу же считались без вести пропавшими и вычеркивались из списков части.

(обратно)

362

Мильх уже давно рекомендовал устанавливать под крылья дополнительные сбрасываемые топливные баки. Но реализация его рекомендаций задержалась, летчиков не научили летать с подвесными баками, а сами пилоты не стремились использовать эту неудобную и неосвоенную новинку.

(обратно)

363

Триста километров в час и 5000–6000 метров соответственно. А в воздушном бою изначально существенное преимущество получал тот, кто атаковал противника с большей высоты.

(обратно)

364

Случалось, что Хе-111 сбивали немецкие же истребители, которые не смогли их опознать…

(обратно)

365

Майор Вернер Мёльдерс, еще один летчик-ас немецкой истребительной авиации.

(обратно)

366

Рёдер действительно не знал, что Гитлер решил начать войну на Востоке. Фюрер, вероятно, посчитал, что эта новость могла умерить рвение гросс-адмирала в проведении операции «Морской лев».

(обратно)

367

На этом этапе не ставился вопрос о бомбардировке гражданского населения. Люфтваффе должно было сбрасывать бомбы на портовые сооружения, хранилища горючего и административные здания столицы Англии. Однако неточность бомбометания могла привести к большому «побочному» ущербу.

(обратно)

368

«Лордами» немецкие летчики называли – с определенной долей уважения – своих молодых противников из Королевских ВВС.

(обратно)

369

Королевские ВВС потеряли двадцать шесть истребителей. Погибли всего тринадцать летчиков.

(обратно)

370

Слабостью люфтваффе в течение всего того времени оказалось то, что оно не могло оценивать степень нанесенного противнику урона и, главное, не атаковало постоянно ограниченное число объектов, которые имели важное экономическое и военное значение. С июля по октябрь цели немецкой авиации постоянно менялись, что мешало немцам достичь решающих успехов.

(обратно)

371

Самый известный в 1930-е годы европейский антиквар, голландский еврей Жак Гудстиккер, в 1940 году спешно покинул Нидерланды, бросив все ценности, в том числе 1300 картин.

(обратно)

372

Все та же склонность к преувеличениям: в то время в составе люфтваффе еще не существовало ни одной парашютно-десантной дивизии.

(обратно)

373

Немецкие офицеры обратили при этом внимание на плохое обмундирование и на устаревшее вооружение солдат Красной армии, что и отразили в своих рапортах.

(обратно)

374

Дело было в том, что англичане нашли способ противодействия немецкой системе электронного наведения на цель «Лоренц»: с помощью специального оборудования они переизлучали предварительно искаженные сигналы немецкой системы, так что летчики люфтваффе, вместо бомбардировки городов, сбрасывали бомбы на пустынные участки английской территории.

(обратно)

375

Всего с начала «Битвы за Англию» люфтваффе потеряло 1733 самолета, а само сумело сбить лишь 915 британских самолетов.

(обратно)

376

Судья Хаммерштейн спустя десять лет после окончания войны сказал: «Начальник службы вооружения Удет был полностью лишен научных знаний, ему не хватало серьезности и чувства ответственности».

(обратно)

377

Эта должность была у него отобрана незадолго до начала войны.

(обратно)

378

Неподалеку от бывшей охотничьей усадьбы кайзера Вильгельма II.

(обратно)

379

У него были и другие благородные мысли, как, например, предоставить летчикам 2-го и 3-го воздушных флотов бесплатный отдых с катанием на лыжах в январе – феврале 1941 года, что подняло их моральный дух и его популярность.

(обратно)

380

Врач Рамон Ондорца при случае исполнял обязанности адъютанта, подменяя офицеров, Теске и Бернда фон Браухича…

(обратно)

381

В той части раздела III («Проведение операций») директивы № 21, которая касалась действий сухопутных войск, говорилось: «Сильным подвижным частям должны быть созданы условия для поворота на север. Здесь в тесном взаимодействии с северной группой армий, наступающей с территории Восточной Пруссии на Ленинградском направлении, немецким войскам предстоит уничтожить силы противника в Прибалтийском регионе. Только после достижения вышеизложенных целей, за которым предстоит захват Ленинграда и Кронштадта, следует продолжить наступательные операции по овладению важнейшими линиями коммуникаций и ключевыми оборонительными узлами на пути к Москве».

(обратно)

382

Греки оказались не из робкого десятка: они отбросили итальянские войска в Албанию, нанеся им серьезные потери.

(обратно)

383

В марте 1941 года британский экспедиционный корпус численностью 50 000 человек усилил греческую армию.

(обратно)

384

В декабре 1940 года Франко уже сообщил о своем окончательном отказе через руководителя абвера адмирала Канариса.

(обратно)

385

Его приходилось смешивать с большой долей натурального каучука, чтобы добиться приемлемого качества материала.

(обратно)

386

Мы помним, что осенью 1940 года фюрер лишил Министерство авиации приоритета на сырье, отдав его сухопутным войскам, которые должны были сыграть решающую роль в операции «Барбаросса».

(обратно)

387

На тот момент Томас возглавлял экономическое управление Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии.

(обратно)

388

В частности, там говорилось о прекращении поставок жиров и каучука с Дальнего Востока.

(обратно)

389

Они полунамеками объяснили японскому министру иностранных дел, что война между Германией и СССР неминуема. Но это не произвело желаемого действия: из Берлина Мацуока отправился в Москву, где заключил договор о нейтралитете со Сталиным…

(обратно)

390

В своих мемуарах «Первый и последний» командир 26-й истребительной эскадры Адольф Галланд рассказал, что вечером 10 мая ему неожиданно позвонил рейхсмаршал. «Геринг явно был очень возбужден, – писал Галланд, – и он приказал поднять в воздух всю мою эскадру. Мне это показалось неразумным, потому что, с одной стороны, уже наступили сумерки, а с другой стороны, не поступало никаких сообщений о предстоящем налете противника. Я сказал об этом Герингу. “Налеты? – переспросил он. – Да кто говорит о налетах? Надо сорвать одну экскурсию! Представитель фюрера сошел с ума и теперь летит в Англию на Ме-110. Надо любой ценой помешать ему долететь”. […] Положив трубку, я пытался понять, кто на самом деле сошел с ума – представитель фюрера, рейхсмаршал или я сам? Во всяком случае, полученный мною приказ был явно безумным. […] Я приказал моим командирам эскадрилий поднять в воздух по одному-два самолета, не объяснив им, для чего это нужно. Очевидно, они приняли меня за сумасшедшего». И не без причины, потому что Галланд явно выдумал телефонный звонок рейхсмаршала! Судите сами: Гитлеру доложили о бегстве Гесса лишь около полудня 11 мая, а Геринг узнал об этом спустя девять часов, то есть по прошествии двадцати четырех часов после изложенного в мемуарах Галланда телефонного разговора и двадцати семи часов после вылета Гесса с аэродрома в Аусбурге… Так что все приказы, которые якобы отдал Геринг, не имели никакого смысла.

(обратно)

391

Пропаганде Геббельса не удалось замять этот скандал, несмотря на то что она объявила на весь мир третьего человека рейха сумасшедшим…

(обратно)

392

Самолет майора Акселя фон Бломберга обстреляли иракцы, очевидно, по ошибке.

(обратно)

393

Так, майор Энгель с удивлением констатировал, насколько спокойно воспринял Гитлер известие о гибели линкора «Бисмарк», потопленного 27 мая Королевскими ВМС в 400 милях западнее Бреста.

(обратно)

394

Данные, которыми располагал Гитлер, были весьма приблизительными: в то время силы Красной армии определялись в 303 дивизии, 258 из которых базировались в западной части СССР, танков у русских было втрое больше, чем у вермахта, а самолетов – в четыре раза больше, чем у люфтваффе. Правда, следует признать, что большая часть техники устарела, а новые типы танков и самолетов были выпущены заводами в очень небольших количествах.

(обратно)

395

Гитлер оставался верен себе: после уничтожения большевизма и захвата природных богатств СССР он все-таки намеревался расправиться с Англией.

(обратно)

396

Это совершенно неверно: Геббельс вовсе не желал вторжения в СССР, как и Риббентроп. А Гитлер не слушал никого, когда речь шла о стратегии. Но лучшая в Германии служба разведки работала плохо: рейхсмаршал был очень плохо информирован о том, что говорилось в рейхсканцелярии.

(обратно)

397

По окончании визита немецких специалистов принял конструктор МиГов Артем Микоян (брат Анастаса), который с предостережением сказал: «Мы показали вам все, что имеем, и все, что можем делать. Мы в состоянии разгромить любого агрессора».

(обратно)

398

Следуя примеру Адольфа Гитлера, разумеется.

(обратно)

399

Специальный комитет по плану «Ольденбург» (план экономического ограбления оккупированных районов СССР) 2 мая 1941 года сформулировал решение: «оккупированные области предоставят все необходимое» для снабжения вермахта, «даже если последствием этого будет голодная смерть многих миллионов людей». А 23 мая штаб учрежденной Герингом хозяйственной организации «Восток» издал «руководящие хозяйственно-политические указания», касающиеся сельского хозяйства, и там, в частности, говорилось: «Любая попытка спасти население от голода путем переброски избытков продовольствия из черноземных районов Украины нанесет ущерб Европе и ослабит немецкую боевую мощь, подорвав немецкое и европейское сопротивление блокаде. Это должно быть понятно всем». Эти бумаги подписаны Герингом, но сомнительно, чтобы он сам их написал. Зато вполне возможно, что он прочел их перед тем, как подписать…

(обратно)

400

То есть двадцать процентов немцев!

(обратно)

401

Пятый воздушный флот (около шестидесяти самолетов), размещенный в Норвегии, должен был осуществлять бомбардировки Мурманска и действовать над Кольским полуостровом.

(обратно)

402

Скорее третий, если считать военные действия над Ла-Ман-шем и в районе Средиземного моря.

(обратно)

403

В нападении на СССР участвовали около 3,2 миллиона немцев из 3,8 миллиона, стоявших под ружьем. А также 600 000 человек из армий союзников и других воевавших на стороне Германии стран – румын, финнов, венгров и словаков. То есть еще 42 дивизии.

(обратно)

404

Скорость: 590 км/ч, вооружение: две 20-миллиметровые пушки. Но моторы еще не были обкатаны, а пушки требовали повышения скорострельности. Появившиеся осенью 1941 года новые образцы (ФВ-190 А-3) имели уже более мощные моторы и были вооружены четырьмя 20-миллиметровыми пушками и двумя пулеметами.

(обратно)

405

См. карту 13.

(обратно)

406

Гитлер сам назвал свою ставку «Волчьим логовом».

(обратно)

407

На самом деле в тот день были подписаны два декрета. Первым Геринг назначался заместителем фюрера на случай, если тот временно окажется не в состоянии исполнять свои обязанности. Вторым рейхсмаршал назначался преемником Гитлера в случае его кончины. Оба декрета должным образом зарегистрировал доктор Ламмерс, начальник рейхсканцелярии.

(обратно)

408

См. главу X.

(обратно)

409

Историю появления на свет этого документа подробно проанализировал Эдуард Юссон в своей работе «Гейдрих и окончательное решение».

(обратно)

410

Самолетостроительная фирма «Хейнкель», которая должна была сосредоточиться на выпуске бомбардировщиков, принялась за создание истребителей. Фирма «Дорнье» тоже взялась за разработку истребителей, но безуспешно. Фирма «Мессершмитт», которую военное министерство нацелило исключительно на разработку и производство истребителей, слишком много времени посвятила разработке транспортных планеров и проектированию тяжелого сверхдальнего бомбардировщика Ме-264. Компания «Юнкерс», специализировавшаяся на создании средних бомбардировщиков, получила контракт на строительство тяжелого бомбардировщика Ю-288. Фирма «Фокке-Вульф» одновременно занималась истребителями, ночными перехватчиками, четырехмоторными разведывательными самолетами и учебными машинами и разрабатывала дальний бомбардировщик ТА-400, который должен был составить конкуренцию Ме-264 и Ю-288, но, как и они, так и не поднялся в небо! Столь же упорное и дорогостоящее соперничество происходило и между производителями авиационных моторов, выпускавших каждый по отдельности близкие по техническим характеристикам двигатели, которые имели и сходные дефекты: БМВ-801, ДБ-603 и Юмо-213…

(обратно)

411

Мильх также обнаружил, что компания «Мессершмитт» создавала запасы алюминия, из которого производила лестницы для виноградарей и остовы бараков для будущих поселенцев в еще не завоеванных колониях…

(обратно)

412

Леонард Мосли в своей биографии Германа Геринга несколько раз называет Эрнста Удета «белокурым гигантом». Это довольно удивительное описание темноволосого человека с лысиной, рост которого равнялся 1 м 56 см.

(обратно)

413

Один из двух корпусов 16-й армии, продвигавшихся южнее озера Ильмень на восток, а именно 10-й армейский корпус, был атакован значительно превосходящими силами русских (восемью дивизиями 38-й армии) и оттеснен на север к озеру.

(обратно)

414

См. карту 13.

(обратно)

415

На севере, со стороны Финляндии, переброшенная из Норвегии немецкая армия при поддержке 5-го воздушного флота вела наступление на Мурманск с целью захватить город и пресечь всякую возможность сообщения с внешним миром через северные моря.

(обратно)

416

Для сравнения: три фронта Красной армии, оборонявшие Москву, в это же время получали продукты снабжения, подвозившиеся ежедневно на 100–120 железнодорожных составах.

(обратно)

417

Самолет смешанной конструкции, из металла и дерева, маленький Як-1 был одним из самых легких (масса пустой машины составляла 2,3 тонны) и маневренных истребителей тех лет, хотя имел недостаточно мощный двигатель (см. Приложение). И все же Як-1 обладал лучшими пилотажными качествами по сравнению с истребителями ЛаГГ, имевшим корпус из пропитанной смолой фанеры (этот самолет получил прозвище Лакированный Гарантированный Гроб), и МиГ-3, созданным для ведения боя на больших высотах и оказавшимся весьма уязвимым на малых и средних высотах, на которых резко ухудшалась его маневренность.

(обратно)

418

Максимальная скорость: 540 км/ч.

(обратно)

419

См. Приложение. [Сталин сказал о самолете Ил-2, что «он столь же необходим пехоте, как воздух и хлеб». – Прим. переводчика.]

(обратно)

420

В июле в налетах на Москву участвовали 127 немецких бомбардировщиков, к началу осени их число сократилось до 50, потом до 30, затем до 15. В октябре налеты совершали группы численностью от 3 до 10 самолетов. Тем временем москвичи уже хорошо замаскировали Кремль и Красную площадь.

(обратно)

421

См. карту 13.

(обратно)

422

Так, он приостановил работы по созданию истребителя-бомбардировщика Ме-210 и перенес сроки разработки бомбардировщика Ю-288, значительно увеличив при этом заказы на выпуск усовершенствованных образцов самолетов Ме-109 и Ю-88.

(обратно)

423

Этого собутыльника Удета и заядлого игрока отправил на Восточный фронт лично Геринг.

(обратно)

424

Как и в случае с Ленинградом, Гитлер по-прежнему не желал захватывать Москву. Он хотел лишь «окружить ее, а затем обречь на голод и разрушение». Об этом он сказал Геббельсу 22 ноября. Фабиан фон Шлабрендорф, в то время младший офицер в штабе генерала Трескова, вспоминал, что в ходе посещения штаба группы армий «Центр» примерно в то же время фюрер сказал: «Ни один немецкий солдат не должен войти в город. Его следует взять в широкое кольцо окружения». «Он сказал, – рассказывал дальше Шлабрендорф, – что предпринял необходимые меры для того, чтобы гигантские насосные установки затопили Москву и ее окрестности, так чтобы город исчез под водой. На месте Москвы образуется огромное озеро, которое навеки скроет этот русский город от взоров цивилизованного мира».

(обратно)

425

Сведения, переданные из Токио разведчиком Рихардом Зорге, убедили Сталина в том, что японское наступление будет вестись в Юго-Восточной Азии, а не на Дальнем Востоке.

(обратно)

426

В ее составе оставались 300 танков, то есть половина штатной численности. Остальные танки были подбиты в ходе боев под Киевом и Харьковом, застряли в грязи или вышли из строя вследствие перегрузок из-за продолжительных передвижений на большие расстояния.

(обратно)

427

Снаряды 37-миллиметровых противотанковых пушек практически не представляли для них никакой угрозы.

(обратно)

428

В середине декабря остатки 2-го воздушного флота, прикрывавшего весь центральный участок Восточного фронта, имели менее 200 боеспособных машин всех типов, что было катастрофически мало. Этот флот планировалось усилить двумя эскадрами бомбардировщиков, спешно переброшенных с берегов Ла-Манша. Подобные беспорядочные переброски и постоянные дробления воздушных и наземных частей были характерной особенностью постоянно менявшейся стратегии Гитлера.

(обратно)

429

Преемник фон Рундштедта Вальтер фон Рейхенау оставил в силе приказ фельдмаршала об отходе за реку Миус. Гитлер же полетел на юг, в Мариуполь, к своему другу, генералу СС Зеппу Дитриху, чтобы на месте «узнать всю правду». Он убедился в преданности Рундштедта и правильности его решений, но отставку фельдмаршала оставил в силе: ведь фюрер никогда не ошибался.

(обратно)

430

По официальной версии – по состоянию здоровья.

(обратно)

431

То есть 40 процентов самолетного парка, который принял участие во вторжении.

(обратно)

432

Во многих случаях можно было бы говорить о соперничестве. У ВМС не было своей разведывательной авиации и авиации прикрытия, которые позволили бы им достичь превосходства над противником. Тут по-прежнему сказывалось личное противостояние между командующими видами вооруженных сил, что имело катастрофические последствия в разгар мировой войны.

(обратно)

433

Добившись отправки в район Средиземного моря части 2-го воздушного флота маршала Кессельринга, 20 декабря Гитлер лично отдал приказ эскадрильям люфтваффе разрушать все здания, которые Красная армия могла использовать в ходе наступления. Геринг узнал об этом приказе лишь спустя некоторое время.

(обратно)

434

С той поры вошло в практику четкое распределение обязанностей между Главным командованием сухопутных войск, ОКХ, которому вменялось в обязанность руководство действиями вермахта на Восточным фронте, и Верховным командованием вооруженными силами Германии, ОКВ, «зонами ответственности» которого стали все остальные театры военных действий от Норвегии до Ливии. На самом же деле ОКВ, имея крайне ограниченные силы и средства, функционировало как секретариат фюрера, поскольку всю оперативную и тыловую работу на всех направлениях действий армии вело ОКХ.

(обратно)

435

Самолеты удалось по большей части заменить, летчиков – тоже, хотя это оказалось гораздо труднее: за шесть месяцев боев 3231 летчик погиб, 2028 пропали без вести и 8453 получили ранения.

(обратно)

436

Ме-262 на высоте разгонялся до 920 км/ч и мог подняться до 10 000 метров над землей. (См. Приложение.)

(обратно)

437

При этом он держал в уме вопросы распределения ресурсов: на выпуск только одного прожектора для ПВО уходило столько же меди, сколько требовало производство бомбардировщика Хе-111.

(обратно)

438

Шпеер был тогда всего лишь личным архитектором Гитлера, но ему уже было поручено реконструировать разрушенные бомбами берлинские здания, а также заниматься строительством казарм.

(обратно)

439

Граф Юго Каваллеро, маршал, начальник Генерального штаба итальянских вооруженных сил.

(обратно)

440

Статья 175 Уголовного кодекса Германской империи подразумевала ответственность за гомосексуальные действия.

(обратно)

441

Группенфюрер СС Юлиус Шауб, шеф адъютантов Гитлера.

(обратно)

442

Гитлер по совету Мартина Бормана назначил рейхскомиссаром на специальный пост полномочного представителя по трудовому найму и распределению Фрица Заукеля.

(обратно)

443

Две трети сброшенного тоннажа составляли зажигательные бомбы.

(обратно)

444

С февраля 1942 года Генеральный штаб люфтваффе разрабатывал план решающего налета на Мальту с участием воздушно-десантных войск и во взаимодействии с авиацией, пехотой и флотом Италии. Геринг и Кессельринг принимали активное участие в подготовке этой операции под кодовым названием «Геркулес». Но в мае Гитлер отказался ее проводить под предлогом того, что силы, которые для этого необходимы, могли быть более востребованы в Ливии и, разумеется, в России.

(обратно)

445

Тем более что после захвата Баку пришлось бы удерживать фронт протяженностью 6200 километров от Лапландии до Кавказа! А к тому времени 205 самолетов 5-го воздушного флота должны были нападать на морские конвои союзников в Арктике, подвергаясь при этом атакам советской авиации, имевшей аэродромы на Кольском полуострове!

(обратно)

446

При этом люфтваффе уничтожило еще 300 советских самолетов.

(обратно)

447

Кстати, именно там родился Никита Хрущев.

(обратно)

448

При поддержке трех групп бомбардировщиков и двух групп истребителей авиационного отряда «Дон». То есть всего в наступлении участвовало 176 самолетов. Их обеспечение осуществляли девять групп транспортных самолетов Ю-52 (264 машины).

(обратно)

449

Он также заявил итальянскому послу Альфиери, что затем намерен пресечь всякое русское судоходство по Волге и захватить город Астрахань, расположенный на Прикаспийской низменности.

(обратно)

450

См. карту 14.

(обратно)

451

Более 500 самолетов сбросили на Сталинград 1000 тонн бомб.

(обратно)

452

Русские истребители ЛаГГ-3, Як-1 и МиГ-3 в ту пору значительно уступали немецким истребителям по летно-техническим характеристикам. В районе Сталинграда в советских авиационных частях оставалось в строю всего 192 машины. Но уже в сентябре и октябре их численность значительно увеличилась.

(обратно)

453

Это уникальный факт, граничащий с гротеском: с того дня Гитлер стал верховным главнокомандующим вооруженными силами, главнокомандующим сухопутными войсками и командующим группой армий в составе все тех же сухопутных сил… Таким образом, он взял на себя обязанности трех военачальников, хотя для того, чтобы их исполнять, не имел ни времени, ни способностей.

(обратно)

454

Так и было, но это абсолютно ничего не доказывало: немецкие самолеты-разведчики очень редко летали по ночам, а именно в это время суток Красная армия осуществляла концентрацию своих войск, которые к тому же прекрасно маскировались. Кроме того, Геринг говорил о северном направлении, но не упомянул о результатах разведки на восточном и на северо-восточном направлениях.

(обратно)

455

В районе станицы Клецкая. В середине ноября пилоты самолетов-разведчиков даже сообщили о том, что русские саперы наводят переправы через Дон. (См. карту 15 на с. 537.)

(обратно)

456

И неудивительно: этот цельнометаллический четырехмоторный самолет имел на вооружении 13 пулеметов калибра 12,7 мм, мог нести 5000 кг бомб, летать со скоростью 486 км/ч, подниматься до 10 000 м над землей и преодолевать расстояние в 2800 километров.

(обратно)

457

Роммелю в ходе его победоносного весеннего наступления тоже оказывала поддержку авиация: 76 самолетов Ю-88, 124 самолета «Штука» и 162 истребителя Ме-109 – но с тех пор самолеты изрядно потрепало в боях, аэродромы, где они базировались, регулярно подвергались налетам Королевских ВВС, и у немцев почти не было горючего. Во время сражения у Эль-Аламейна люфтваффе располагало 260 боевыми машинами, тогда как у Королевских ВВС было 600 самолетов.

(обратно)

458

Дело в том, что он приказал бомбить Оран и только после этого узнал, что дальность полета немецких бомбардировщиков недостаточна для выполнения этого приказа. Это вызвало гнев фюрера: он обвинил люфтваффе в том, что оно «ничего не делало» в течение многих лет и не построило бомбардировщик с большим радиусом действия. В то время люфтваффе имело около 200 бомбардировщиков среднего радиуса действия на Сицилии, еще десять таких самолетов базировались на Крите.

(обратно)

459

Это сократило число его действующих самолетов до 950 машин, среди которых далеко не все сохраняли боеспособность. (См. карту 15 на с. 537.)

(обратно)

460

Это было началом операции «Уран», разработанной в сентябре генералами Жуковым и Василевским. В операции принимали участие войска Юго-Западного фронта под командованием Ватутина, Донского фронта под командованием Рокоссовского и Юго-Восточного фронта под командованием Еременко. (См. карту 15 на с. 537.)

(обратно)

461

По версии секретарши Ешоннека Лотты Керштен, генерал вроде бы вначале сказал Гитлеру, что организовать снабжение по воздуху целой армии невозможно, но его якобы вскоре призвал к порядку позвонивший по телефону Геринг.

(обратно)

462

Начальник технического управления Рейхсминистерства авиации.

(обратно)

463

Этот отрывок из дневника Энгеля совпадает со свидетельствами Шпеера и фон Белова, а также с журналом боевых действий ОКВ. Но дата, 25 ноября, указана ошибочно: в этот день Геринг еще находился в Париже.

(обратно)

464

Эта цифра преувеличена, так как ОКВ оценивало численность окруженной в Сталинграде группировки в пределах 400 000 человек вместо реальных 270 000. В письме фон Манштейну генерал-лейтенант Паулюс сам определил минимально необходимые потребности его войск в 600 тонн в день, половину из которых составляло горючее.

(обратно)

465

Еще со времен Дюнкерка Гитлер прекрасно знал цену обещаниям Геринга: он сам об этом говорил совсем недавно. Так что спектакль с Герингом понадобился Гитлеру для того, чтобы заставить военных согласиться с его решением удерживать Сталинград, которое он уже принял 23 ноября.

(обратно)

466

Использовавшийся немцами полевой аэродром западнее Сталинграда.

(обратно)

467

Второго декабря после личного вмешательства генерала Фибиха самолеты доставили окруженным войскам 130 тонн груза. Но спустя два дня в журнале ОКВ появилась такая запись: «Вследствие неблагоприятных погодных условий […] ни одному самолету не удалось вчера приземлиться в районе Сталинграда». Машины, которые возвращались из «котла», забирали максимально возможное количество раненых, что приводило к трагическим сценам на аэродроме, поскольку число мест было крайне ограниченным.

(обратно)

468

В момент прибытия фон Манштейна в Новочеркасск в составе группы армий «Дон» были лишь части 4-й танковой армии и остатки 3-й и 4-й румынских армий. Переход в подчинение фельдмаршала окруженной 6-й армии был чистой формальностью. Он не мог рассчитывать и на располагавшуюся в Элисте 16-ю моторизованную дивизию: она одна обеспечивала прикрытие тылов группы армий «А». (См. карту 15 на с. 537.)

(обратно)

469

На «линии Марет», пограничными укреплениями, которые французы соорудили в 1934 году и которые считались неприступными.

(обратно)

470

Факт того, что Гитлер считал возможным победно сражаться в России и в Африке при нехватке сил и средств и что Геринг не высказывал ни малейшего возражения по этому поводу, указывает на дилетантизм обоих в стратегии.

(обратно)

471

Артуро Риккарди, главнокомандующий итальянскими военно-морскими силами.

(обратно)

472

Тридцатого ноября летать могла только четвертая часть транспортных самолетов.

(обратно)

473

См. карту 15 на с. 537.

(обратно)

474

Это не было излишней осторожностью: Сталинград окружали более 60 советских дивизий и танковых групп. Еще 83 дивизии были замечены севернее Дона, и их цели оставались неясными для немцев.

(обратно)

475

Хотя об этом не говорилось вслух, стратегические цели фон Манштейна и Гитлера разнились кардинально. Фельдмаршал хотел пробить коридор к Паулюсу, для того чтобы дать возможность 6-й армии как можно скорее выбраться из Сталинграда, а фюрер желал использовать этот коридор, чтобы обеспечить полноценное снабжение 6-й армии с тем, чтобы она удерживала весь Сталинград в течение неопределенного времени.

(обратно)

476

Чиано был направлен Муссолини в «Вольфшанце» для того, чтобы предложить Гитлеру заключить мир с Россией или построить на Восточном фронте оборонительную линию, которую можно было бы поддерживать сравнительно небольшими силами, а все основные силы, по мысли дуче, следовало направить на запад и в район Средиземного моря. Разумеется, Гитлер категорически отверг это предложение.

(обратно)

477

Заместитель руководителя протокола Министерства иностранных дел Италии.

(обратно)

478

На это он запросил 2 миллиона марок у министра финансов фон Крозига…

(обратно)

479

Вместе с 72 самолетами Ю-52.

(обратно)

480

Имеются в виду реактивные многоствольные установки «Катюша». – Примечание переводчика.

(обратно)

481

Самолет «Фокке-Вульф-200» «Кондор» был четырехмоторной машиной с большим радиусом действия. Он мог нести до 7 тонн полезной нагрузки. Для обеспечения снабжения окруженных в Сталинграде войск его перебросили с берегов Атлантики, хотя там он был очень полезен в качестве самолета-разведчика…

(обратно)

482

Вечером 16 января этот поспешно оборудованный на кукурузном поле аэродром подвергла массированной бомбардировке советская авиация, уничтожив двенадцать Ю-52 и повредив еще сорок две машины.

(обратно)

483

А весь декабрь окруженные немецкие войска получали тонны консервных банок с овощами, содержащих 80 процентов воды, мороженое мясо с костями, черный хлеб и… новогодние елки. Никому даже не пришла в голову мысль отправить в «котел» питательнейшие пайки для парашютистов и подводников, тоннами хранившиеся на складах…

(обратно)

484

Полковник фон Роден.

(обратно)

485

Они доставили в «котел» соответственно 102, 118, 162 и 212 тонн продовольствия.

(обратно)

486

Тридцатого ноября фон Манштейн напрямую обратился к Гитлеру, но получил отказ. Гитлер пояснил фельдмаршалу: «Нам придется наступать на Кавказ будущей весной, и я намереваюсь поручить вам руководство весенним наступлением. И тогда вы сможете соединиться в Палестине с армией фельдмаршала Роммеля, который выйдет вам навстречу из Египта. Затем мы объединим наши силы и двинемся на Индию, где и закрепим нашу победу над Англией». А ведь и месяца не прошло после поражения под Эль-Аламейном!..

(обратно)

487

См. карту 15.

(обратно)

488

Командир группы майор Шеде без вести пропал во время первого же боевого вылета.

(обратно)

489

До войны в Сталинграде тоже была Красная площадь.

(обратно)

490

Потери советских войск составили около миллиона человек, половина их которых были убиты. Но Красная армия осталась хозяином положения, а вермахт потерпел удар, от которого так и не смог оправиться.

(обратно)

491

Включая 266 самолетов Ю-52, 165 самолетов Хе-111, 37 самолетов Ме-109, 5 самолетов Хе-177, 42 самолета Ю-86 и 9 самолетов ВФ-200 «Кондор».

(обратно)

492

Эти слова говорят не только о цинизме Геринга, но и о том, что он не знал истинного положения вещей: командиры секторов обороны в Сталинграде как раз и давали тяжелораненым «возможность умереть». Что касается русского гражданского населения, у него были свои источники снабжения, которыми часто пользовались и немецкие солдаты!

(обратно)

493

Но Ешоннек, также из опасения вызвать гнев Адольфа Гитлера, предпочел промолчать. Впрочем, даже если он сказал бы об этом, не изменилось бы ничего…

(обратно)

494

См. карту 15.

(обратно)

495

Следует принимать в расчет, что немецкая дивизия по численности вдвое превышала советскую дивизию.

(обратно)

496

К лету 1943 года Германии удалось довести численность боеспособных самолетов на Восточном фронте до 2000 машин.

(обратно)

497

Менее опытные советские летчики уже получили боевую закалку и стали для немцев намного более серьезными противниками, чем в начале войны.

(обратно)

498

Штумпф знал о «левом» прошлом Харро Шульце-Бойзена.

(обратно)

499

И не зря сомневался, так как секретнейшие военные сведения продолжали поступать в Москву через Швецию.

(обратно)

500

Геринг был постоянным клиентом ресторана «Хорхер». Блюда из этого ресторана ему доставляли даже в Восточную Пруссию специальным самолетом.

(обратно)

501

См. Приложение.

(обратно)

502

Усиление ударов авиации по Германии союзники запланировали на конференции в Касабланке в январе 1943 года (операция «Оверлорд»).

(обратно)

503

Как ни удивительно, одной из очень немногих построек, оставшихся неповрежденными до конца войны, оказалось… огромное здание Министерства авиации рейха на углу Лейпцигерштрассе и Вильгельмштрассе! Когда война закончилась, там, после переделки фасада, разместилось Министерство финансов Федеративной Республики Германии.

(обратно)

504

Еще и потому, что конструкторы постоянно модифицировали существующие образцы в ходе их производства, что значительно задерживало поставки самолетов в войска. Генерал Баумбах вкратце обрисовал проблему так: «Любая, даже самая незначительная, модификация производимого большими партиями самолета в конечном счете губит его».

(обратно)

505

В то время производство самолетов в Германии уже значительно увеличилось: в феврале 1943 года авиапромышленность впервые выпустила 2000 самолетов, 860 из которых были истребителями.

(обратно)

506

Только потому, что британцы не повторили бомбардировку этого места и пренебрегли плотинами при трех других водохранилищах долины, промышленность Рура продолжала работать. (Плотина на реке Эдер, подвергшаяся бомбардировке одновременно с плотиной «Мёне», служила лишь для регулирования уровня воды в водохранилище.) Как и немцы в 1940 году, союзники сделали ошибку: они бомбили города и второстепенные объекты, вместо того чтобы сосредоточить силы и регулярно осуществлять налеты на жизненно важные для немецкой экономики объекты. Работы по восстановлению плотины на реке Мёне были завершены в конце сентября 1943 года.

(обратно)

507

Это максимально допустимая скорость на высоте. Крейсерская же скорость равнялась 780 км/ч. Другое преимущество самолета Ме-262, прозванного «Ласточка», состояло в том, что ему не требовался высокооктановый бензин, как поршневым самолетам. «Ласточка» летала на дизельном топливе. Правда, расход этого топлива был весьма значительным…

(обратно)

508

Геббельс тогда же записал в дневнике, что фюрер «не может обойтись без Геринга и не может отправить его за борт. […] Неудача Геринга особенно расстроила фюрера потому, что он знал: только рейхсмаршал мог занять его место, если бы с ним что-нибудь случилось».

(обратно)

509

В то время Гитлер ждал, что союзные силы вторгнутся в Грецию и Сардинию, а не высадятся на Сицилии. Убедила его в этом британская операция по дезинформации под названием «Мясной фарш».

(обратно)

510

Гитлер хотел дать Кессельрингу возможность полностью посвятить себя исполнению должности главнокомандующего всеми немецкими сухопутными силами в Италии. Хотя их в то время там было совсем мало. Как, впрочем, и самолетов.

(обратно)

511

В частности, начав выпуск первых танков Т-34 весом 32 тонны с 85-мм пушками и тяжелых самоходных штурмовых орудий СУ-152 «Зверобой», вооруженных 152,4-мм гаубицами-пушками, способными уничтожать любые существовавшие в то время танки на любых дистанциях боя.

(обратно)

512

Пришедший на смену ЛаГГ-3 истребитель Ла-5Ф имел новый форсированный двигатель Швецова и две 20-миллиметровые пушки и представлял грозную силу на малых высотах. Як-3, модификация Як-1 «Комар», стал более скоростной и маневренной машиной, чем все воевавшие в то время на Восточном фронте немецкие истребители. Он впервые начал участвовать в боях в июле 1943 года, и именно Як-3 пилоты эскадрильи «Нормандия – Неман» выбрали для себя из всех существовавших в то время советских самолетов. (См. Приложение.)

(обратно)

513

Одной из причин таких потерь оказалось то, что оптические прицелы советских танков значительно уступали в точности прицелам немецких машин.

(обратно)

514

На этот раз немецкая авиация обнаружила союзную армаду на подходе, но на Сицилии оказалось слишком мало сил стран Оси, чтобы воспрепятствовать высадке. К тому же десант постоянно прикрывала тысяча самолетов.

(обратно)

515

Люфтваффе потеряло 687 машин сбитыми в небе или уничтоженными на земле. Но, в отличие от немцев, русские были в состоянии немедленно компенсировать эти потери.

(обратно)

516

Гитлер даже подумывал захватить короля Италии со свитой и маршала Бадольо силами парашютной дивизии, базировавшейся на юге Франции.

(обратно)

517

Эти бомбардировки привели к ускоренному рассредоточению немецких авиационных заводов: 27 основных заводов были разделены на 300 более мелких производственных единиц, которые переместились на восток Германии, в Восточную Пруссию, в Силезию, в Польшу и Чехословакию. Это снизило эффективность бомбардировок, но сильно задержало выпуск новых самолетов.

(обратно)

518

Большая часть истребительной авиации и средств ПВО принимали участие в операции «Цитадель», поэтому они не могли защищать территорию рейха.

(обратно)

519

Тут, очевидно, вкралась хронологическая ошибка: в начале августа 1943 года генерал Ешоннек еще возглавлял Генеральный штаб люфтваффе.

(обратно)

520

То есть сам Адольф Галланд.

(обратно)

521

Полковник Пельтц сразу же получил звание генерал-майора, хотя ему было всего 29 лет.

(обратно)

522

Британцы назвали эту немецкую операцию «Недоносок».

(обратно)

523

Именно в Пенемюнде была создана ракета А-4, будущая баллистическая ракета дальнего действия «Фау-2».

(обратно)

524

До 1942 года он оптимистично оценивал развитие событий.

(обратно)

525

Если верить фельдмаршалу Кессельрингу, который смог ознакомиться с этим документом, «серьезные обвинения касались на 75 процентов Геринга, а на 25 процентов – Гитлера и Мильха».

(обратно)

526

Двенадцатого сентября Муссолини был освобожден из тюрьмы «Гран Сассо» отрядом немецких парашютистов и доставлен в Мюнхен.

(обратно)

527

Так, в период между 8 и 10 октября американцы потеряли 88 бомбардировщиков и около 900 человек из составов экипажей, а 14 октября еще 60 самолетов Б-17. Но и люфтваффе этот успех обошелся недешево: с июня по октябрь 1943 года немецкая авиация теряла 15 процентов летчиков ежемесячно, а поскольку немцам не хватало сил и времени для полноценной летной подготовки, на смену погибшим пилотам приходили все менее и менее опытные летчики.

(обратно)

528

Самый первый Ар-234 разбился в августе, при этом погиб лучший летчик-испытатель фирмы. А До-335 претерпел тринадцать модификаций за год и испытывался во всех возможных вариантах: легкий истребитель, тяжелый истребитель, истребитель-бомбардировщик, штурмовик (ночной и дневной), одноместный и двухместный ночной истребитель, легкий бомбардировщик, самолет дальней и ближней разведки – а также в различных комбинациях всех этих версий. В конце концов на фронт он так и не попал (хотя украсил несколько музеев своим странным силуэтом).

(обратно)

529

Они с трудом набирали высоту 10 000 м, сжигая при этом половину горючего. Это было роковым недостатком при перехвате бомбардировщиков, летавших на больших высотах.

(обратно)

530

Остальные были уничтожены в сентябре под Витебском.

(обратно)

531

Любопытно то, что Адольфа Гитлера особенно огорчало именно разрушение опер, театров и кинотеатров в Берлине и Мюнхене.

(обратно)

532

Будучи назначен 18 марта 1939 года начальником штаба 4-го воздушного флота генерала Лёра, этот высокий и плотный офицер в 1941 году пытался… отговорить начальство от нападения на СССР.

(обратно)

533

Галланд всякий раз получал отказ, поскольку некем было его заменить.

(обратно)

534

Экипаж каждого бомбардировщика состоял из десяти человек. Таким образом, в тот день погибли 617 человек из летного состава ВВС США. Но уже 10 ноября 1943 года волны Б-17, накатывавшие на Вильгельмсхавен, Ганновер и Берлин, сопровождали вооруженные восемью пулеметами истребители П-47 «Тандерболт» («Удар грома»); несмотря на приличный вес, эти машины летали со скоростью 689 км/ч и поднимались на высоту 12 800 м. (См. Приложение.)

(обратно)

535

Геринг не учел усталости летчиков-истребителей, действовавших в таких напряженных условиях.

(обратно)

536

Причем по многим причинам, начиная с того, что Геринг был его официальным преемником, что он сохранил уникальную популярность среди населения страны, что его уход продемонстрировал бы наличие серьезных противоречий, чего население не должно было знать ни в коем случае…

(обратно)

537

Когда Ме-410, сменивший злополучный Ме-210, поступил наконец на вооружение, оказалось, что он плохо маневрирует и весьма уязвим в бою против истребителей противника, даже с 50-миллиметровой пушкой.

(обратно)

538

Как всегда бывало в подобных случаях, Геринг не упомянул о собственных ошибках при руководстве авиации, об изношенности истребителей, об усталости летчиков, об их недостаточном обеспечении и об их слабой подготовке и о явном численном превосходстве авиации противника.

(обратно)

539

К тому времени его роль как главнокомандующего люфтваффе почти свелась к нулю: Шпеер занимался планированием производства истребителей, не согласовывая свои планы с Герингом, Гитлер напрямую отдавал приказы командующим 1-го и 4-го воздушных флотов на Восточном фронте, присылая копии приказов Герингу для ознакомления! Остальную работу вел Генеральный штаб люфтваффе.

(обратно)

540

Именно так: Геринг предусматривал пристроить новое южное крыло вдоль озера Вуккерзее. Там он собирался разместить все произведения искусства, которым не хватало места в существующих помещениях…

(обратно)

541

Американские истребители П-51 «Мустанг» начали сопровождать бомбардировщики 8-го и 9-го воздушных флотов США в Европе уже в середине декабря 1943 года. Эти истребители весили в три раза меньше, чем П-47 «Тандерболт», и летали на высоте (практический потолок 12 700 м) со скоростью 700 км/ч. Они были очень маневренными и имели большой радиус действия (1539 км). Для немецкой авиации «Мустанг» представлял еще большую опасность, чем последняя модель «Спитфайра». (См. Приложение.)

(обратно)

542

Это свидетельство вполне походит на правду: Геринг сохранил свои рыцарские предрассудки времен Первой мировой войны, и очень высоко ценил британских летчиков. Как всегда, заботясь о своем имидже, он в начале войны добился, чтобы с «его» пленными обращались хорошо. Ожидая, разумеется, взаимности со стороны противника.

(обратно)

543

Войска Красной армии насчитывали 2,4 миллиона солдат и офицеров, у немцев было 1,8 миллиона солдат и офицеров. Зато вермахт имел 2200 танков против 2000 у русских. Однако советские войска имели подавляющее преимущество в артиллерии (29 000 орудий против 16 000) и в боевой авиации (2340 самолетов против 1400). В конце 1943 года у люфтваффе было всего 425 боеспособных истребителей на всем Восточном фронте, а восполнение потерь в эскадрильях все более и более замедлялось…

(обратно)

544

Эти мощные истребители поставлялись Соединенными Штатами по ленд-лизу и высоко ценились советскими летчиками.

(обратно)

545

В начале января 1944 года Гитлер заявил: «В 1943 году русские понесли большие потери, и власть Сталина начинает распадаться». Три месяца спустя, 2 апреля 1944 года, он сказал: «Враг истощил и рассредоточил свои части. Настал момент для нанесения сдерживающего удара». Это именно то, что называется самомнением…

(обратно)

546

Эти документы «позаимствовал» слуга посла Великобритании в Турции Элайза Базна, псевдоним Цицерон. См. об этом: Ф. Керсоди, «Дело Цицерона», изд-во Перрен, Париж, 2005 г.

(обратно)

547

Немцам действительно пришлось 4 июля оставить Рим и отступить в Тоскану.

(обратно)

548

А сделать это можно было только за счет сокращения производства истребителей.

(обратно)

549

В тот месяц было также выпущено 680 бомбардировщиков и 1700 планирующих бомб «Фау-1».

(обратно)

550

Выпустив за месяц 2212 истребителей, а в общем – 3000, с учетом отремонтированных машин.

(обратно)

551

Тут дело было не только во внешнем виде: Ме-262 обладал недостаточным для бомбардировщика радиусом действия, еще не было прицелов для этого типа самолетов, шасси его было слишком слабым для разбега с бомбовой нагрузкой, а поспешно сооруженная подвеска для бомб работала крайне плохо.

(обратно)

552

Шестьсот килограммов брони и вооружения были сосредоточены в передней части Ме-262, их снятие и установка бомб в центре привела бы к полному нарушению центровки самолета, потребовала бы целиком переделать его фюзеляж, а также изменить место расположения крыльев.

(обратно)

553

В мае – июне выпуск авиационного бензина сократился на две трети.

(обратно)

554

Гитлер, несомненно, намекал на Эмму, ее сестру Ильзе, а также на Паулу и Ольгу, которые окружали брата, когда он бывал в Баварии.

(обратно)

555

Всего четыре танковые дивизии были полного состава и готовы к бою. Двадцать пехотных дивизий были просто гарнизонами из новобранцев, ветеранов или выздоравливающих. Еще десять резервных дивизий еще только формировались. Четыре полевые дивизии люфтваффе, созданные по приказу Геринга из избыточного персонала Министерства авиации, были очень слабыми, солдаты их были неопытными и не имели знающих офицеров.

(обратно)

556

Авиационная разведка, вероятно, подсказала Герингу правильный выбор возможного места высадки, поскольку он еще в марте 1944 года направил 91-ю авиационную дивизию и 5-ю парашютно-десантную дивизию на полуостров Контантен.

(обратно)

557

В этом ему помогли британские специалисты по дезинформации, «слившие» секретным немецким службам ложную информацию (специальная дезинформационная операция «Фортитьюд»).

(обратно)

558

Шестой воздушный флот люфтваффе имел на этом участке Восточного фронта всего 839 самолетов! Группа армий «Центр» не располагала достаточным количеством боевой техники: у нее было всего 533 танка и самоходных орудий и 3000 пушек…

(обратно)

559

На посту командующего группой армий «Центр» Модель сменил Буша, а Фриснер возглавил группу армий «Север» вместо Линдемана. Фюрер снял также фон Рундштедта, назначив на его место фон Клюге.

(обратно)

560

К тому времени генерал Цейтцлер уже пять раз подавал рапорт об отставке…

(обратно)

561

Обычно совещания о положении дел на фронтах проходили в бункере Гитлера, но в этот день там проводились дополнительные укрепительные работы.

(обратно)

562

Он отделался лопнувшими барабанными перепонками и сильным ушибом правой руки.

(обратно)

563

Обвиненный в участии в заговоре 20 июля, Фромм сразу же после этого был расстрелян.

(обратно)

564

В то время в частях вермахта в Нормандии ходила такая шутка: «Если видишь белый самолет, знай, что это американец. Если самолет черный – это англичанин. Если не видишь никакого самолета, то это люфтваффе!»

(обратно)

565

Это событие очень скоро стало фатальным для Германии, поскольку именно Турция была для рейха единственным поставщиком хрома. А этот металл и его сплавы были необходимы для металлургии и для производства вооружений.

(обратно)

566

В первой половине сентября союзные армии, действовавшие на западе и на юге Франции, соединились в Бургундии. Британцы вступили в Бельгию, а американцы приблизились к «линии Зигфрида». Финляндия и СССР подписали соглашение о мире, советские войска вышли к Риге и на берег Балтийского моря. Угроза нависла над Восточной Пруссией, Варшава была окружена, а Красная армия только что вошла в Софию.

(обратно)

567

В течение всего этого времени Шпеер неоднократно докладывал Гитлеру о том, что рекордное производство танков и современных самолетов бессмысленно, если для них не будет горючего. И предлагал задействовать достаточное число истребителей, не менее 2000 машин, исключительно для обороны заводов синтетического бензина.

(обратно)

568

Из 800 истребителей, находившихся в оперативном резерве на севере Франции, 400 были уничтожены или захвачены вследствие стремительных атак союзников. Часто вместе с их летчиками.

(обратно)

569

Подготовка механиков-водителей танков тоже была укорочена по этой же причине. Это значительно облегчило задачу союзных танкистов в последние месяцы войны.

(обратно)

570

Такое импульсивное решение напоминает приказ от 6 января 1943 года: тогда Гитлер, недовольный действиями кригсмарине, решил расформировать надводный флот.

(обратно)

571

Взятие советскими войсками нефтяного месторождения в Плоешти 30 августа 1944 года лишило германский рейх главного источника природной нефти. Теперь небольшие партии нефти приходили из Австрии и Венгрии. Из-за повсеместного использования низкооктанового синтетического бензина значительно снизились летные качества немецких истребителей в воздушных боях осени 1944 года.

(обратно)

572

Однако среди противников Гитлера были и офицеры люфтваффе, и даже члены семейства рейхсмаршала: его кузен Герберт и его сводный брат Альберт поддерживали связи с некоторыми заговорщиками.

(обратно)

573

Его все же оставили в должности генерального инспектора люфтваффе во избежание публичного скандала.

(обратно)

574

Штаб в Голдапе был хорошо заметен с воздуха, поэтому его переместили на запад, в Розенгартен.

(обратно)

575

Слово «реализм» было бы уместнее: Крейпе, увидев подавляющее преимущество авиации противника, написал рапорт, предлагая отвести части люфтваффе для действий в воздушном пространстве Германии, сосредоточить усилия на защите рейха по очень ограниченному периметру, включая важнейшие заводы.

(обратно)

576

Генерал Крейпе впоследствии откровенно добавил: «Геринг теперь вовсе не занимался делами. Появлялся эпизодически. Основываясь на своих весьма бессистемных знаниях, он часто принимал ошибочные решения и высказывал неправильные суждения. В таких условиях его подчиненным было трудно придерживаться какой-либо конкретной линии поведения».

(обратно)

577

Двадцать восьмого октября он был назначен начальником воздушной академии.

(обратно)

578

Явная оговорка: в зале не было одного толстого и ленивого летчика, кроме его самого… Более того, еще в июне 1941 гола Геринг «знакомился» с авиацией, которой командовал. Не зная названий пилотажно-навигационных и радиотехнических приборов, оборудованных на истребителях, он назвал их «вашими игрушками», тем самым вызвав замешательство у летчиков.

(обратно)

579

Эта должность все еще оставалась вакантной.

(обратно)

580

На их перехват командование люфтваффе отправило 500 истребителей, и 123 их них не вернулись на базы. В тот день удачно действовали «мустанги» прикрытия, так что немцам удалось сбить только 40 бомбардировщиков.

(обратно)

581

Из находившейся под угрозой захвата охотничьей дачи в Роминтене все было вывезено в конце октября, а саму постройку сожгли по приказу Геринга.

(обратно)

582

Совместными усилиями Шпеер, Гиммлер, Галланд и Баумбах смогли-таки уговорить Гитлера разрешить использовать часть Ме-262 в качестве истребителей. Была сформирована «команда Новотны», начавшая боевые действия в начале октября. За полтора месяца 40 самолетов этого подразделения сбили 22 самолета противника. Но при этом отряд потерял двадцать шесть Ме-262, причем восемь машин – из-за технических неполадок. Майор Вальтер Новотны разбился 8 ноября 1944 года, и среди обгоревших обломков его «мессершмитта» обнаружили только его левую руку и часть бриллиантов, украшавших его Железный крест.

(обратно)

583

Все относительно: советские войска в октябре взяли Белград, вермахт спешно оставил Сербию, Албанию и Грецию. В декабре Красная армия глубоко вклинилась на территорию Венгрии и осадила Будапешт.

(обратно)

584

Группы армий вермахта располагали горючим на пять дней боев.

(обратно)

585

В конце апреля 1945 года Гитлер сам вспомнил об этом разговоре, и с его слов следует, что он состоялся в конце октября или начале ноября 1944 года. Но маловероятно, что при разговоре присутствовал Геббельс, поскольку в его дневнике ничего об этом не сказано.

(обратно)

586

Немцы потеряли 100 000 солдат, 500 танков и 800 самолетов.

(обратно)

587

Но когда Геббельс посоветовал Гитлеру «окружить Геринга сотрудниками из числа известных национал-социалистов», фюрер ответил, что это бесполезно, так как «Геринг не потерпит в своем окружении сильные личности».

(обратно)

588

Через три дня Мильх получил уведомление о том, что он освобожден от последней должности в люфтваффе – главного авиационного инспектора. Поистине, рейхсмаршал был очень мстительным человеком…

(обратно)

589

Переброска дивизии на расстояние 370 километров заняла бы не менее двух недель и оставила бы Восточную Пруссию без защиты. Помощь подоспела бы слишком поздно и не смогла бы выправить положение.

(обратно)

590

В Норвегии стояли еще 350 000 солдат, которые абсолютно ничего не делали, но Гитлер держал их там, опасаясь высадки британцев…

(обратно)

591

Панцерфауст – немецкий гранатомет однократного использования.

(обратно)

592

Соответственно, генералы Гарпе, Рейнхардт и Госсбах.

(обратно)

593

См. карту 17. «Исследовательская служба» Геринга, переведенная в Бреслау подальше от бомбардировок союзников, 22 января была вынуждена вернуться в Берлин, предварительно уничтожив большинство своих архивов. В конце февраля большая часть службы переехала в Кауфбойрен и Глюксбург, что значительно снизило эффективность ее работы. «Южное крыло», включавшее сотни руководителей различных отделов, в конечном счете оказалось в Розенхайме (место рождения Геринга), где и было расформировано после продолжительного безделья…

(обратно)

594

Гюнтер Лютцов был не только одним из самых прославленных асов, но и сыном адмирала Лютцова, иконы рейха, покушаться на которую было крайне неосмотрительно.

(обратно)

595

Мильх якобы пригрозил Герингу, что сообщит Гитлеру часть того, что знает о рейхсмаршале…

(обратно)

596

Как раз в это время командир бомбардировочной эскадры полковник Баумбах отправил Герингу рапорт об отставке – но не получил никакого ответа!

(обратно)

597

«Фольксштурм» – отряды народного ополчения Третьего рейха.

(обратно)

598

Имеется в виду Национальный комитет «Свободная Германия», созданный в Москве и состоявший из пленных немецких офицеров, согласившихся сотрудничать с русскими ради победы над Гитлером.

(обратно)

599

Гитлер сказал Геббельсу 1 февраля, что рад отъезду Эммы Геринг, потому что теперь «он может чаще видеть Геринга». Гитлер уже несколько раз говорил Геббельсу, что Эмма «плохо влияет на мужа». Геббельс также записал в дневнике 1 февраля, что «фюрер впервые выразил сильное сомнение в способности Геринга заменить его, если с ним что-нибудь случится».

(обратно)

600

Это уже было подвигом: фюрер пригрозил расстрелом всякому, кто заведет разговор о поражении, переговорах или капитуляции.

(обратно)

601

Именно против этой политики отчаяния и намерен был выступить министр вооружения и боеприпасов.

(обратно)

602

По самым последним оценкам, число жертв бомбардировок Дрездена колеблется в пределах 25–40 тысяч человек.

(обратно)

603

Это практически положило конец производству синтетического горючего в Германии. С того дня рейх мог рассчитывать только на маломощные нефтяные вышки в австрийском Цистердорфе и на те, что работали недалеко от озера Балатон в Венгрии. Но и над этими нефтяными месторождениями нависла угроза в связи с наступлением Красной армии. В феврале 1945 года люфтваффе получило всего 400 тонн топлива… С того момента, имея в запасе всего 6000 тонн горючего, немецким ВВС пришлось отказаться от проведения любой крупной воздушной операции.

(обратно)

604

См. карту 6. Крестик между новым зданием рейхсканцелярии и Министерством иностранных дел обозначает подземный бункер.

(обратно)

605

Они входили в состав группы армий «Х» (командующий: Бласковиц, действовала на севере), группы армий «Б» (командующий: Модель, действовала в центре) и группы армий «Г» (командующий: Хауссер, действовала на юге). В пехотных дивизиях оставалось максимум по 5000 солдат (при штатной численности 12 000 человек). Но Гитлер в своих стратегических оценках этого в расчет не принимал.

(обратно)

606

Так, турбореактивные двигатели Ме-262 останавливались, как только скорость вращения турбины превышала 6000 оборотов в минуту. Они также воспламенялись при резком наборе мощности. Кроме того, их требовалось заменять в среднем после двадцати летных часов. Наконец, при превышении максимально допустимой скорости возникала опасность потери управления, а при приближении к скорости звука Ме-262 просто разваливался…

(обратно)

607

Другие экстремальные проекты, такие как боевые вылеты смертников, не реализовали сами летчики, а отдельные «подвиги» камикадзе люфтваффе не принесли сколько-нибудь ощутимых результатов.

(обратно)

608

Дальше в своих воспоминаниях Гудериан весьма едко заметил: «Он безответственно взялся за выполнение непосильной для него задачи, а Гитлер безответственно возложил на него эти обязанности».

(обратно)

609

В плен попали 340 000 солдат и офицеров вермахта – втрое больше, чем в Сталинграде…

(обратно)

610

А вот 54-я бомбардировочная эскадра, получившая на вооружение бомбардировочный вариант Ме-262 под названием «Штурмфогель» («Буревестник»), несла серьезные потери: 4 апреля 1945 года были сбиты семнадцать из двадцати одного вылетевших на боевое задание самолетов.

(обратно)

611

Особенно это касалось реактивных самолетов, которым требовались идеально ровные полосы. Многие из них получили повреждения при попадании шасси в воронки от бомб.

(обратно)

612

См. карту 17.

(обратно)

613

Уже в середине апреля ОКВ разработало подробные указания на случай, если Германия окажется разделенной на две части в результате совместных действий противника с востока и с запада. Они предусматривали создание двух верховных командований: ставки «Север» под управлением адмирала Дёница с подчинением ему войск в Северной Германии, Дании, Норвегии и воздушного флота «Рейх» и ставки «Юг» под командованием фельдмаршала Кессельринга, руководившего войсками в Южной Германии, Чехословакии, Венгрии, Италии и 6-м воздушным флотом. Но все это могло вступить в силу только в случае, если фюрер будет не в состоянии осуществлять верховное главнокомандование. Гитлер также планировал лично возглавить командование войсками на юге, укрывшись в Оберзальцберге.

(обратно)

614

От имения остались только руины, которые разрушили солдаты Красной армии, а потом перекопали искатели кладов. Самым удивительным оказалось то, что мавзолей жены Геринга после его отъезда никто не закрыл. И гроб с прахом Карин был потревожен русскими солдатами, искавшими трофеи. Ее кости оказались разбросанными вокруг мавзолея, и француженка-смотрительница Роз Валлан вспоминала, что в том же месте она обнаружила череп Карин. В 1947 году разбросанные останки все же были захоронены неподалеку под гранитной плитой с гербом семейства фон Фоков.

Эта же семья спустя четыре года попросила пастора шведской общины в Берлине Гериберта Янссона тайно эксгумировать останки. Они были переправлены в Швецию и помещены в октябре 1951 года в семейный склеп фон Фоков. Таким образом, Карин фон Фок-Канцов Геринг удостоилась сомнительной чести быть четырежды захороненной и трижды эксгумированной.

(обратно)

615

Задуманный как оборонительная зона в юго-западных предгорьях Баварских Альп у границы со Швейцарией, Альпийский редут по сути оказался химерой. В районе Оберзальцберга немцы построили несколько укрепленных пунктов и разместили там гарнизоны войск СС. Но в горах не было ничего, что необходимо для обеспечения обороны района, – ни складов продовольствия, вооружений и боеприпасов, ни какой бы то ни было промышленности, ни горнострелковых войск. Так что слово «редут» – это просто часть названия нелепых сооружений, из тех, какие охотно строились в Третьем рейхе. Но уже 10 апреля Гитлер послал слуг в Оберзальцберг, чтобы они приготовили ему жилье. А ОКВ и ОКХ к тому времени переправили в Берхтесгаден большую часть персонала и оборудования.

(обратно)

616

Когда война уже окончилась, Геринг уверял, что долго разговаривал с Гиммлером после окончания оперативного совещания. При этом рейхсфюрер якобы признался ему в том, что он находится в контакте с графом Бернадоттом, который взялся способствовать переговорам о прекращении огня и предложил свою кандидатуру на пост канцлера, если Геринг сменит Гитлера в должности рейхспрезидента. Все это представляется маловероятным для 20 апреля 1945 года: Гиммлер, будучи весьма недоверчивым человеком, больше всего опасался того, что о его контактах со Швецией станет известно раньше времени. А рейхсмаршал был, безусловно, последним человеком, которому он стал бы рассказывать о своих замыслах: стоило Герингу лишь намекнуть Гитлеру о его переговорах и его политических амбициях, и рейхсфюрера Гиммлера поставили бы к стенке…

(обратно)

617

Дёниц, Кейтель, Йодль, Шпеер, фон Лорингофен, Кребс, Коллер и фон Белов не испытывали к Герингу ненависти – они относились к нему с безразличием или открыто презирали.

(обратно)

618

Сестра Эммы.

(обратно)

619

Бывший начальник секретариата Гитлера и руководитель «программы эвтаназии», Филипп Бюлер давно уже был в немилости у фюрера.

(обратно)

620

После окончания войны фельдмаршал Кейтель полностью подтвердил слова Йодля. Когда Кейтель стал уговаривать Гитлера запросить капитуляцию или вылететь в Берхтесгаден, чтобы оттуда руководить переговорами, фюрер сказал: «Я знаю, что вы хотите сказать. Чтобы я принял общее решение. Но я его принял. Я не уеду из Берлина. Я буду оборонять город до последнего. Я здесь умру». Кейтель опять стал упрашивать Гитлера не бросать вермахт на произвол судьбы. Но последовал все тот же ответ: «Теперь все пропало, я не могу ничего делать. Я остаюсь, это твердо решено». Потом фюрер сказал, что если надо начинать переговоры, то пусть этим займется Геринг. «У него это лучше получается, чем у меня, – добавил он. – Или я выиграю битву за Берлин, или паду здесь».

(обратно)

621

По словам Альберта Шпеера, узнавшего об этом от Евы Браун и обергруппенфюрера СС Готтлоба Бергера, Гитлер даже хотел покончить с собой в тот же день, 22 апреля, но к вечеру передумал.

(обратно)

622

В окончательном варианте эта фраза приняла такой вид: «Я буду считать само собой разумеющимся, что вы утратили свободу действий и что возникли условия вступления в силу вашего декрета. Я также буду действовать в высших интересах нашей страны и нашего народа». Как видно, слово «переговоры» в тексте вообще не упоминается.

(обратно)

623

По словам Коллера, Кейтелю якобы было направлено еще одно послание с указанием организовать выход фюрера из Берлина. Но оно так и не было найдено.

(обратно)

624

Немецкая овчарка.

(обратно)

625

Фон Белов подтверждает, что 23 апреля фюрер говорил со Шпеером о поведении Геринга, настаивая на своем решении сместить его со всех занимаемых постов и держать под «почетным арестом» в Оберзальцберге. Фон Белов пишет: «Вечером я еще раз поговорил с Гитлером с глазу на глаз о Геринге и почувствовал: фюрер все-таки проявляет некоторое понимание его позиции. Но Гитлер считал, что Геринг как “второй человек в государстве” должен действовать лишь по его указаниям. А это значило: никаких переговоров с противником!»

(обратно)

626

Гитлер был крестным отцом маленькой Эдды.

(обратно)

627

Все трое немедленно пожелали, чтобы их казнили вместе с хозяевами!

(обратно)

628

К тому же она противоречила предыдущему сообщению, где говорилось, что фюрер решил не приговаривать рейхсмаршала к смерти.

(обратно)

629

Над Тирнгартеном его легкомоторный самолет обстреляли советские зенитки, и фон Грейм получил ранение в ногу. Однако летевшая с ним летчик-испытатель Ханна Рейч взяла управление самолетом на себя и совершила рискованное приземление на автомагистраль перед Имперской канцелярией.

(обратно)

630

На самом деле, как мы помним, Геринг ожидал ответа до 22 часов.

(обратно)

631

Сразу же после бракосочетания с Евой Браун, состоявшегося около 2 часов ночи.

(обратно)

632

С 25 апреля Адольф Галланд и его подчиненные сбили дюжину бомбардировщиков Б-26 «Мародер», но сам он получил ранение в колено и вынужден был оставить командование истребительным соединением. Йоханнес Штейнхоф, чей самолет 18 апреля потерпел аварию при взлете, получил сильный ожог лица. (Он выжил и в 1955 году одним из первых летчиков поступил в ВВС ФРГ. С 1956 года служил заместителем начальника штаба ВВС. В 1962 году был произведен в генерал-майоры и направлен в НАТО в качестве представителя Германии, потом стал начальником штаба ВВС НАТО в Центральной Европе, а затем инспектором авиации ФРГ.) Бесстрашный Гюнтер Лютцов был сбит за две недели до окончания войны.

(обратно)

633

Это не имело никакого смысла, учитывая расклад сил, состояние самолетов и отсутствие горючего.

(обратно)

634

Сообщение рейхсканцелярии было передано спустя сутки после самоубийства Гитлера.

(обратно)

635

Оно основывалось в то время лишь на трех радиограммах, переданных из бункера Гитлера. Первая была отправлена в 18 часов 30 апреля, и в ней Дёницу сообщалось, что фюрер назначил его преемником вместо Геринга. Вторая, отправленная в 7 часов 40 минут 1 мая, подтверждала, что «завещание вступило в силу». Третья радиограмма ушла из «фюрербункера» в тот же день в 15 часов 15 минут; подписанная Геббельсом, она начиналась так: «Фюрер умер вчера в 15 часов 30 минут. В своем завещании от 29 апреля он назначил вас президентом рейха, доктора Геббельса – канцлером, а рейхсляйтера Бормана – министром партии». Полный текст завещания так и не поступил во Фленсбург, Геббельс и Борман тоже туда не прибыли.

(обратно)

636

Во Фленсбурге в распоряжении Гиммлера было 150 человек личной охраны и полки СС, находившиеся в земле Шлезвиг-Гольштейн (он продолжал оставаться командующим Резервной армией). Что касается вермахта, он присягал только Гитлеру, и после объявления о смерти фюрера Дёниц не мог предугадать, как к нему отнесется армия.

(обратно)

637

Черчилль и Рузвельт пообещали Сталину не вступать в сепаратные переговоры о капитуляции.

(обратно)

638

Которого только что освободил из казармы Зальцбурга вместе с его спутниками.

(обратно)

639

Все последующие рассказы Геринга о его полном опасностей освобождении полком люфтваффе, который обратил в бегство охрану СС, – это выдумка чистой воды. Как только Кессельринг подписал приказ об освобождении Геринга, эсэсовцы просто передали охрану Маутендорфа подразделению люфтваффе, которое прислал Коллер, а сами разбежались, не желая иметь дело с союзными войсками.

(обратно)

640

Штандартенфюрер СС Вальдемар Фегелейн, брат группенфюрера СС Германа Фегелейна, офицера связи Гиммлера при ставке Гитлера, и муж Маргарет Браун, сестры Евы. Герман Фегелейн, бывший командир кавалерийской дивизии СС «Флориан Гайер», бессовестный карьерист, был расстрелян утром 29 апреля в саду рейхсканцелярии за предательство. Его брат Вальдемар, личность столь же неприглядная, 6 мая 1945 года об этом еще не знал.

(обратно)

641

См. карту 18.

(обратно)

642

Адмирал Дёниц приказал отправить это письмо в архив, даже не удосужившись на него ответить.

(обратно)

643

Таким образом, немецкие переговорщики выиграли почти двое суток.

(обратно)

644

К тому времени 36-я пехотная дивизия США уже взяла в плен некоторых высокопоставленных немецких военных – фельдмаршала фон Рундштедта, генерал-фельдмаршала авиации Шпеерле, генерала СС Зеппа Дитриха, – а также генерал-губернатора Польши Ганса Франка и даже издателя книги «Майн Кампф» Макса Аммана.

(обратно)

645

Генерал фон Эпп, арестованный эсэсовцами 28 апреля и отправленный в Маутендорф к другим пленникам. Его заподозрили в участии в заговоре баварских сепаратистов, хотя он отказался от реализации их плана.

(обратно)

646

См. карту 18.

(обратно)

647

По словам генерала Стэка, Геринг добавил при этом, что он не имел возможности практиковаться в разговоре в течение последних пяти лет. Так шутил этот человек.

(обратно)

648

Довольно странно то, что историк Дэвид Ирвинг, имевший доступ к многочисленным документам, указывает, что американцы арестовали Геринга 7 мая, что практически невозможно, принимая во внимание записи генерала Коллера и полковника фон Браухича, «Мемуары» Эммы Геринг и многие другие документы. Даже адъютант генерала Стэка капитан Бонд, не назвав дат, заметил, что по возвращении в Брук «впервые было можно ехать с включенными фарами, […] поскольку это была последняя ночь войны». И добавил, что «боевые действия прекратились в полночь». Все это позволяет установить точную дату события. В своей объемной биографии Гитлера Ян Кершоу называет 9 мая 1945 года днем ареста Геринга, что совсем непонятно, поскольку это дата официального объявления об аресте.647

(обратно)

649

Зандман, несомненно, имел в виду Эмму, ее сестру, Хельгу Бюлер, служанку Силли и сиделку Кристу.

(обратно)

650

Он сказал это на австро-баварском диалекте. Стэк, как и адмирал Нимиц, генералы Эйзенхауэр, Шпаац, Грюнтер, Крюгер, Уиллоуби, Ленцнер, Крамер и ряд других высших офицеров США, имел немецкие корни.

(обратно)

651

По словам дипломата Чарльза Бьюли, Герман Геринг встретил в лагере в Аугсбурге своего брата Альберта, но поговорить они успели только в течение получаса – столько времени отводилось для прогулки.

(обратно)

652

Настоящее имя этого офицера – Эрнст Энглендер. Еврей немецкого происхождения, он до войны работал в банке на Уолл-стрит.

(обратно)

653

Майор Эванс мимоходом отметил, что Геринг весьма достоверно имитировал приступы гнева Адольфа Гитлера.

(обратно)

654

Вместо рекомендательного письма Герман Геринг вручил американскому офицеру семейную фотографию, написав на оборотной стороне: «Майор Эванс пользуется моим доверием». Жене и дочери Геринга разрешили выехать из Фишхорна и временно поселиться в замке Фельденштейн, который не обогревался и откуда была вывезена вся мебель.

(обратно)

655

При виде самолета, на котором предстояло лететь, бывший главнокомандующий люфтваффе начал беспокоиться за свою безопасность и даже поинтересовался, есть ли на борту парашюты. Кроме того, входной люк оказался слишком узким для его фигуры, и Герингу пришлось загружаться в самолет через люк багажного отделения…

(обратно)

656

Эндрюс отметил, что у прибывшего арестанта Геринга ногти на руках и на ногах покрывает красный лак.

(обратно)

657

До прибытия в Мондорф Геринг принимал две дозы по двадцать таблеток в день, то есть 3–4 грамма морфия.

(обратно)

658

В то время ляжки Геринга были такими толстыми, что они терлись друг об друга при ходьбе, отчего образовывались болезненные потертости. За пять месяцев он потерял 27 килограммов, но продолжал весить 100 килограммов, что было многовато для человека ростом 170 сантиметров.

(обратно)

659

Действительно, доктор Келли, которому поручили привести заключенных в хорошее физическое состояние перед их появлением в суде, считал, что резкое снижение веса может вызвать у Геринга проблемы с деятельностью сердечно-сосудистой системы.

(обратно)

660

Рейхсминистр здравоохранения, личный врач Гитлера.

(обратно)

661

В перерывах между допросами Геринг чаще всего играл в морской бой с адъютантом адмирала фон Фридебурга – и бессовестно жульничал.

(обратно)

662

Это фанфаронство чистой воды: после падения Крита парашютисты Геринга были обескровлены, поэтому даже речи быть не могло о том, чтобы напасть на Кипр, тем более что остров, который находится намного восточнее, был хорошо защищен Королевскими ВМС Великобритании. Крошечный остров Мальта тоже не мог быть «легко захвачен»: немцы и итальянцы целых четыре года пытались это сделать, но так и не смогли… Что касается ответа на первый вопрос, это, несомненно, неприкрытая лесть: известно, что Геринг, следуя Гитлеру, долгое время с глубоким презрением относился к американской военной промышленности.

(обратно)

663

К тому времени в Лондоне была разработана специальная хартия, подписанная прокурорами четырех стран-победительниц Германии. Она одновременно определяла компетенции нового международного суда и процедуру его работы, основанную большей частью на юридической практике англичан и американцев: предъявление письменных обвинений и допросы в ходе слушаний.

(обратно)

664

Рудольфа Гесса доставили из Англии спустя несколько дней. Другими подсудимыми были фон Риббентроп, Розенберг, Кейтель, Йодль, фон Папен, Фриче, Штрейхер, Рёдер, Дёниц, Шахт, Шпеер, Функ, фон Нейрат, Кальтенбруннер, Заукель, фон Ширах, Франк, Зейсс-Инкварт, Фрик и Лей.

(обратно)

665

При приеме пищи заключенные пользовались только оловянными ложками.

(обратно)

666

С ноября заключенные принимали душ только один раз в неделю.

(обратно)

667

Два месяца до начала процесса ушли на сбор, обработку и перевод многочисленных захваченных у немцев документов, которые легли в основу обвинения. В это же время осуществлялись подбор и предварительные допросы свидетелей обвинения и защиты.

(обратно)

668

Психиатр Дуглас Келли последовал за пленниками в Нюрнберг, но, так как не говорил по-немецки, в начале 1946 года вернулся в США.

(обратно)

669

Замечание Геринга можно воспринимать в прямом смысле: Роберт Лей страдал вырождением лобной доли мозга из-за раны, полученной в 1917 году в битве под Аррасом.

(обратно)

670

Двадцать пятого октября жена Геринга, получившая разрешение проживать в Фельденштейне, была арестована и посажена в тюрьму в Штраубинге. В то же время и жена фон Шираха была арестована и разлучена с детьми. Наверняка таким способом американские военные власти пытались оказать психологическое давление на мужей этих женщин.

(обратно)

671

Теперь он вообще не принимал паракодеин. Врач давал ему только снотворное и иногда аспирин.

(обратно)

672

Он уступил только Ялмару Шахту, который набрал 143 балла, и Зейсс-Инкварту (141 балл). Но «ай-кью» Шахта увеличили на пятнадцать баллов с учетом его возраста. Был проведен еще один тест, о котором упомянуто ниже.

(обратно)

673

По этому случаю им разрешили надеть чистую одежду. Геринг попросил предоставить ему простую серую форму люфтваффе, которая хранилась в одном из его многочисленных синих чемоданов, отправленных на вещевой склад тюрьмы. Форму пришлось ушить, так как он похудел.

(обратно)

674

От США: Роберт Х. Джексон и полковник Джон Харлан Эймен; от Великобритании: сэр Хартли Шоукросс и сэр Дэвид Максуэлл-Файф; от Франции: Огюст Шампетье де Риб, Шарль Дюбост и Эдгар Фор; от СССР: генерал-лейтенант Руденко и полковник Покровский. Команды прокуроров включали в себя весьма квалифицированных помощников; например, Роберту Джексону помогали два заместителя: полковник Тейлор и глава Управления стратегических служб США генерал Донован.

(обратно)

675

Судьи и их заместители: лорд Лоренс и лорд Биркетт от Великобритании; Фрэнсис Биддл и Джон Дж. Паркер от США; Анри Доннедье де Вабр и Робер Фалько от Франции; генерал-майор И. Т. Никитченко и полковник А. Ф. Волчков от СССР. (См. План далее.)

(обратно)

676

Нью-йоркский адвокат, член группы обвинения от США.

(обратно)

677

Этот эпизод был очень важен для обвинения, поскольку трибунал долго не мог решить, был ли Рудольф Гесс, при его явной амнезии, достаточно здоров, чтобы предстать перед судом. Его реакция на замечание Геринга внесла некоторую ясность в этот вопрос…

(обратно)

678

Генерал Эрвин Эдлер фон Лахузен-Вивремонт с 1939 года возглавлял 2-й отдел абвера, ведавший диверсиями и саботажем. Несмотря на то что в следственном спецлагере западных союзников Бад-Ненндорф под Ганновером подвергался избиениям, этот член антинацистской ячейки, сплотившейся в абвере вокруг адмирала Канариса, сам настоял на том, чтобы выступить свидетелем обвинения на Нюрнбергском процессе.

(обратно)

679

Риббентроп, надеясь на более лояльное отношение к себе Лахузена, передал ему через своего адвоката несколько вопросов, но адвокат решительно воспротивился этому: «Не надо задавать так много вопросов. Вы ведь видите, что они превращаются в бумеранг…»

(обратно)

680

РСХА (Главное управление имперской безопасности), которым руководил Эрнст Кальтенбруннер, подчинялось непосредственно рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Третье управление РСХА (СД-Инланд) осуществляло контроль за особо важными сферами внутренней жизни общества и нацистской партии.

(обратно)

681

Хотя адвокаты его предупреждали, что подобное поведение весьма негативно воспринимается немецкой и иностранной прессой.

(обратно)

682

Имеется в виду легендарный швабский рыцарь XV века Гёц фон Берлихинген, послуживший историческим прототипом героя эпической драмы Гёте «Гёц фон Берлихинген, рыцарь с железной рукой».

(обратно)

683

За два дня до этого Геринг грубо оскорбил обергруппенфюрера СС Бах-Зелевски, который рассказал о массовых казнях партизан в СССР.

(обратно)

684

В то время он весил 88 килограммов.

(обратно)

685

Это совсем не так: в то время Геринг занимался множеством других дел, уделяя люфтваффе крайне мало внимания.

(обратно)

686

Тот же доктор Рашер проводил эксперименты, заключавшиеся в помещении советских военнопленных попеременно в условия низкой и высокой температур и установлении времени, в течение которого они оставались живы. Полученные им результаты использовались люфтваффе, в частности для обеспечения выживания немецких летчиков, сбитых над морем.

(обратно)

687

Судьи, обвинители, журналисты и историки упорно присваивали Паулюсу указывающую на дворянское происхождение фамильную приставку «фон», несмотря на то что он родился в семье счетовода.

(обратно)

688

Валгалла – в древнескандинавской мифологии – дворец бога Одина, обиталище душ воинов, павших в бою. – Примечание переводчика.

(обратно)

689

На этот счет распорядился капитан Гилберт.

(обратно)

690

Неделю спустя Геринг сказал Гилберту: «Не стоит слишком ценить жизнь, дорогой мой профессор. Все рано или поздно умрут, а если мне повезет умереть мучеником, прекрасно! […] Если мои останки однажды окажутся в мраморном саркофаге, мне повезет намного больше, чем простым смертным».

(обратно)

691

Например, совсем недавно изданные в Стокгольме мемуары Биргера Далеруса «Последняя попытка».

(обратно)

692

Другими словами, это означало, что он великодушно отказался наслаждаться своими произведениями искусства в загробной жизни…

(обратно)

693

В частности, авторучку «Монблан» из цельного золота, швейцарские часы с инициалами Геринга и золотой футляр для спичечного коробка с усеянным бриллиантами орлом люфтваффе и рубиновой свастикой…

(обратно)

694

Этого полностью отрицать нельзя. Фон Путткамер, военно-морской адъютант Гитлера, оставашийся при нем всю войну, заявил, что фюрер никогда не произносил этого слова в присутствии своего близкого окружения или гостей. Очевидно, эти вопросы регулировались непосредственно через Гиммлера и Гейдриха. А Гитлер всегда оставался верен много раз высказанному им принципу «говорить людям только то, что они должны знать, и только тогда, когда им следует это знать».

(обратно)

695

Этому можно найти много объяснений: в частности, после ареста Мильха англичане, мягко говоря, не церемонились с ним, и это отбило у него всякую охоту сотрудничать с ними. К тому же бывший статс-секретарь Министерства авиации мог быть обвинен в соучастии в некоторых преступлениях Геринга (что и случилось позже). Наконец, как бы плохо ни относился к нему рейхсмаршал в последнее время, Мильх не забыл, что тот спас его от гестапо, скрыв его еврейские корни.

(обратно)

696

Обвинитель от СССР Руденко вслед за Джексоном долго допрашивал Кёрнера по поводу этого заявления. Свидетельство выступившего вслед за Кёрнером фельдмаршала Кессельринга разнес в клочья помощник британского обвинителя сэр Максуэлл-Файф.

(обратно)

697

К удивлению Геринга, ни его бывший приятель, всем ему обязанный Бруно Лёрцер, ни его врач Ондарца не согласились выступить в его защиту. Несомненно, они не хотели привлекать к себе внимание. Зато Томас фон Канцов написал 13 марта длинное письмо в трибунал с изложением усилий его отчима по освобождению скандинавских евреев и выразил готовность приехать в Нюрнберг, чтобы выступить в качестве свидетеля защиты. Но Геринг отказался от его услуг в качестве свидетеля, безусловно, чтобы не привлекать к нему внимание оккупационных властей.

(обратно)

698

Никто и никогда не узнает, согласился с этим Тельман или же нет. Но вполне вероятно, что в случае прихода к власти коммунисты немедленно ликвидировали бы Геринга.

(обратно)

699

Разумеется, все вопросы Штамера были приготовлены заранее во время его продолжительных встреч с Герингом в переговорной комнате.

(обратно)

700

Мы уже знаем, что общее число жертв следует по меньшей мере утроить, а приказов о казнях Гиммлер и Геринг отдали из Берлина намного больше, чем говорил последний. Кроме того, фон Шлейхер и Георг Штрассер были убиты вовсе не в Южной Германии.

(обратно)

701

Таким образом, Геринг постарался скрыть тот факт, что он находился в аэропорту и встречал Гитлера по его возвращении из Мюнхена. Намеренно «ошибившись», Геринг наверняка рассчитывал скрыть другую ложь…

(обратно)

702

Намек на то, что русские в то время демонтировали все заводы, оказавшиеся в зоне советской оккупации и перевезли их в СССР.

(обратно)

703

Интересный аргумент: Геринг никогда не слышал об этом лагере, ничего не знал об условиях труда в нем, но посчитал, что трудности, описанные в докладах, это преувеличение…

(обратно)

704

Неизвестно, из гордости или по неведению, да только Геринг не упомянул о том, что «предприятие» «Дора» лишь номинально подчинялось Министерству авиации, а управлением на всех уровнях занимались эсэсовцы Гиммлера. Правда, на заводах, находившихся в ведении люфтваффе и военно-морского флота, с рабочими обращались намного гуманнее, однако условия труда были там не менее опасными.

(обратно)

705

Геринг также процитировал собственные слова, которые он якобы сказал Гитлеру по поводу противостояния с летчиками союзников: «Мы, летчики, всегда остаемся товарищами, какие бы ожесточенные бои ни вели друг против друга». Зная этого человека и некоторые эпизоды из его прошлого, можно допустить, что он действительно сказал нечто в этом роде, прежде чем подчиниться решениям фюрера.

(обратно)

706

Насколько нам известно, Уинстон Черчилль никогда ничего подобного не говорил.

(обратно)

707

Тем самым Геринг невольно признал, что сам он к этой категории людей не относится.

(обратно)

708

Так, 11 февраля 1946 года он сказал помощнику своего адвоката: «В конечном счете на этом процессе поставлена на карту именно моя голова».

(обратно)

709

Мы помним, что Геринг долго распространялся на эту тему в ходе заседания 15 марта. Трудно поверить, чтобы Джексон в тот момент задремал. И с того момента все перестали понимать его намерения, поскольку он заставил Геринга вернуться к этому вопросу.

(обратно)

710

Зато Геринг довольно хорошо понимал английский язык, что давало ему некоторое преимущество. Вопрос, заданный по-английски, требовалось перевести на немецкий язык, после чего ответ на немецком языке следовало синхронно перевести на английский, французский и русский языки. Этот требовавший времени процесс нередко затягивался из-за неполадок с микрофонами и других технических проблем…

(обратно)

711

Весьма циничная сентенция, хотя, зная отношение Геринга к опере и к институту парламентаризма, можно поверить, что в данном случае он высказался искренне…

(обратно)

712

В ходе состоявшегося на следующий день совещания обвинителей Джексон с горечью пожаловался коллегам на то, что «Герингу позволили представить себя нацистским героем», и добавил даже, что у него «вечером мелькнула мысль о том, что этих людей было бы предпочтительнее расстрелять без всякого суда».

(обратно)

713

Нумерация страниц приведена по шведскому изданию. Немецкий вариант книги появился только в 1948 году.

(обратно)

714

Английский перевод шведского слова dolk оказался неточным: речь шла о красивых парадных кортиках, которые рейхсмаршал щедро раздавал своему окружению.

(обратно)

715

Этот «спортивный» комментарий на следующий день появился в газете «Окленд трибюн».

(обратно)

716

Геринг уже забыл о помощи доктора Штамера, оказавшейся весьма существенной…

(обратно)

717

Адвокат Альберта Шпеера даже говорил, что слышал, как на улице какой-то человек назвал Геринга молодцом.

(обратно)

718

Тот же Шпеер восхищался его поведением, горько сожалея при этом, что Геринг не проснулся года три назад…

(обратно)

719

Руководитель Зарубежной организации НСДАП, объединявшей немцев за границей.

(обратно)

720

Он дал еще один совет «специалиста» Розенбергу: «Не бойся Руденко. Если он задаст тебе сложный вопрос, тяни время, ссылаясь на неточный перевод или еще на что-нибудь. Ты ведь видел, как я поступал с Джексоном!»

(обратно)

721

Этот человек руководил Освенцимом с лета 1940 года по январь 1945 года.

(обратно)

722

Геринг считал, что если он никогда не видел свидетеля, то это служило доказательством малой значимости его показаний.

(обратно)

723

Из этой речи Джексон привел такую выдержку: «С безграничной страстью сердца, горящего ярким пламенем, и с безошибочным инстинктом прирожденного государственного деятеля Гитлер в борьбе, которую он со спокойной логикой вел в течение четырнадцати лет, завоевал себе душу германского народа».

(обратно)

724

В частности, в качестве президента Рейхсбанка Шахт подписал закон, запрещавший евреям перевод денег в иностранную валюту. Обвинитель Джексон также процитировал высказывание из речи, которую Шахт произнес в Кёнигсберге, а именно: «Евреи должны понять, что их власть кончилась навсегда».

(обратно)

725

Р. Джексона. Психиатра Келли, слишком откровенного с прессой и использовавшего документы суда и записи коллег в профессиональных целях, отозвали в США. Полковник Эндрюс, считавший себя жертвой происков своего начальника генерала Уотсона, несколько раз подавал в отставку. И это далеко не все…

(обратно)

726

Этот документ был предъявлен трибуналу под наименованием «СССР-460».

(обратно)

727

Во время допроса 24 мая фон Ширах резко осудил массовое уничтожение евреев и заявил, что за это преступление ответственен непосредственно Гитлер. Это означало поражение для Геринга, который всего два месяца назад оказывал сильнейшее влияние на бывшего главу гитлерюгенда.

(обратно)

728

Эмма несколько месяцев назад страдала из-за сильного приступа ишиаса.

(обратно)

729

А продолжение допроса оказалось весьма интересным: обвинитель Максуэлл-Файф загнал фон Папена в тупик, предложив ему объяснить, почему он продолжал служить Гитлеру даже после того, как нацисты убили его секретарей.

(обратно)

730

Мы знаем, что это было любимое выражение Геринга, так что не стоит принимать его всерьез.

(обратно)

731

Штамер сделал это по просьбе Геринга, который пожелал таким способом поставить русских в затруднительное положение.

(обратно)

732

Посол Буллит, несмотря на давнюю дружбу с Рузвельтом, в своей книге осудил поставки в СССР по ленд-лизу и предложил сформировать антисоветскую федерацию демократических европейских государств, включающую «столько стран, сколько будет возможно вырвать из-под влияния Советского Союза».

(обратно)

733

Гестапо, СД, СС, руководящий состав нацистской партии, имперский кабинет, Генеральный штаб и верховное командование германских вооруженных сил. Преступными трибунал признал только первые четыре организации.

(обратно)

734

В частности, советский судья Никитченко твердо выступал за то, чтобы казнить всех подсудимых, а французский судья Доннедье де Вабр, не настаивая на оправдании, неизменно выступал за более мягкие приговоры, чем трое его коллег… Больше всего времени ушло на вынесение приговоров Шахту, Шпееру, Дёницу и фон Шираху.

(обратно)

735

Во время этого свидания Эмма передала Герингу просьбу их бывшего камердинера Роберта Кроппа: для того, чтобы иметь возможность найти новую работу, ему требовалось свидетельство о том, что он никогда не состоял в нацистской партии. Геринг, довольный тем, что кто-то все еще нуждается в нем, с удовольствием подписал соответствующий документ…

(обратно)

736

Ходили слухи о том, что могло произойти нападение с целью освобождения подсудимых.

(обратно)

737

Риббентропа, Кейтеля, Кальтенбруннера, Розенберга, Франка, Фрика, Штрейхера, Заукеля, Йодля и Зейсс-Инкварта трибунал приговорил к смертной казни. Функ, Гесс и Рёдер получили пожизненное заключение. Фон Ширах и Шпеер были приговорены к тюремному заключению сроком на двадцать лет. Фон Нейрат получил пятнадцать лет тюрьмы. Дёниц был приговорен к десяти годам тюремного заключения. Шахта, фон Папена и Фрика Международный военный трибунал оправдал.

(обратно)

738

Вскоре Шахта, фон Папена и Фрика осудил немецкий суд по денацификации.

(обратно)

739

Мы помним, что за два десятка лет до этого шведский психиатр пришел к такому же выводу: «Полное отсутствие моральной смелости».

(обратно)

740

Йодль также просил повешение заменить расстрелом. Заукель и Кейтель просили пересмотреть приговор. Рёдер тоже, но он просил об обратном: бывший гросс-адмирал предпочитал предстать перед расстрельной командой, чем всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме… Министр иностранных дел Великобритании Эрнст Бевин предупредил британского представителя в Контрольном совете о том, что любое изменение вынесенных в Нюрнберге приговоров нежелательно…

(обратно)

741

Давая интервью, сержант армии США Джон Вуд, вызвавшийся привести в исполнение приговор трибунала, снялся с веревочной петлей в руке и заявил, что с особым удовольствием повесит Германа Геринга.

(обратно)

742

Доктора сопровождал лейтенант Артур Маклинден, который, как большинство других охранников, ни слова не понимал по-немецки.

(обратно)

743

Показания свидетелей разнятся по многим вопросам, начиная с того, сколько было найдено конвертов. Доктор Пфлюкер и пастор Гереке помнят об одном конверте, начальник караула капитан Роберт Б. Старнс говорил о двух, на одном из которых была написана фамилия Геринга.

(обратно)

744

Там был еще постскриптум: «Доктор Гилберт сказал мне, что Контрольный совет отклонил мое прошение об изменении способа приведения приговора в исполнение, где я просил меня расстрелять».

(обратно)

745

Письмо заканчивалось такими словами: «Все мои мысли с тобой, с Эддой и со всеми моими любезными друзьями! Все биения моего сердца посвящены нашей большой и вечной любви. Твой Герман».

(обратно)

746

В послевоенные годы многие американские офицеры и солдаты хвастались тем, что передали Герингу яд. Но все эти запоздалые свидетельства оказались ложными.

(обратно)

747

Лейтенант Виллис умер в 1954 году, так и не дав подробных объяснений на этот счет.

(обратно)

748

Из-за того, что в то время развернулась безумная охота за сувенирами, потребовалось уничтожить все предметы, которые могли заинтересовать «коллекционеров».

(обратно)

749

Долго ходившие слухи о том, что трупы казненных нацистов были сожжены в печи крематория в концлагере Аушвиц, полностью безосновательны.

(обратно)

Оглавление

Перечень карт

Введение

I Барская жизнь

II Небесные рыцари

III Блуждания

IV Откровение

V Падение в ад

VI Возрождение

VII Кровавое вознесение

VIII Головокружение от взлета

IX Начало

Х На краю пропасти

XI Опьянение победами

XII Прыжок в неизвестность

XIII Болтанка

XIV Свободное падение

XV Вынужденная посадка

XVI Последний бой

XVII Катастрофа

XVIII Прощание со сценой

Приложение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg