««С Богом, верой и штыком!»»

«С Богом, верой и штыком!» (fb2) - «С Богом, верой и штыком!» [Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях] [Художник В. Г. Бритвин] 6883K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

«С богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях (Сборник)

Праздник обретения Родины

Отечественная война 1812 года – священное событие русской истории. Великая жертвенная борьба с Наполеоном, как случалось лишь несколько раз в судьбе России, приоткрыла тайну нашего исторического пути, осветила светом Истины все, что было и будет с нашей страной, со всем миром.

В 1812 году на Русскую землю пришла не просто армия неприятеля – хлынули силы хаоса и разлада, несущие смерть и разрушение, гибель всему, чем богата живая человеческая жизнь: началам любви, созидания, добра. Французская революция принесла миру огромные потрясения. «Чему, чему свидетели мы были!» – восклицал годы спустя изумленный Пушкин. «Тьма покрыла Запад, – говорил московский архиепископ Августин (Виноградский). – Народ, который паче прочих хвалился мудростью, объюродел. Отрекся Творца своего, опроверг Его алтари и возвестил Вселенной нечестие и безбожие».

Революционеры и в самом деле покушались начать новую, безбожную эру в истории человечества. Не случайно они закрыли и осквернили во Франции чуть ли не все католические храмы, заменили традиционное для Европы летоисчисление от Рождества Христова новым революционным календарем, по которому их страна жила 10 лет! Это означало, прежде всего, отречение от христианских нравственных законов. И тут же, как будто выпущенные незримой рукой, вышли на волю возможные страсти, искушения, соблазны. Свобода греха, равенство вседозволенности, братство в этом общем падении стали божествами новой эпохи. Как воплощение безумных энергий века сего явился миру «маленький корсиканец» Наполеон Бонапарт.

Все было неподлинным, ложным в той реальности, которую несли с собой его полки: самозваный император, самозванцы короли, герцоги, князья, лукавые понятия о чести, величии, славе, о смысле и ценностях человеческой жизни. Внешне блестящая империя, возникшая из крови и тьмы Французской революции, представляла собой какую-то огромную, стремившуюся воплотиться в жизнь иллюзию, до времени торжествующий обман, подлог. Перед этой силой не устояла Западная Европа. Власть Наполеона, как туман, как морок, поглотила страну за страной.

Аустерлицкое сражение показало русским, что врага не одолеть, действуя по его же образу и подобию. С поистине колдовским вдохновением Наполеон обольстил наших вождей соблазном легкой над ним победы, заманил в ловушку, смешал, рассеял прекрасные боеспособные полки. Зимний день Аустерлица запомнился русским, как день тумана и помрачения. «Я не описал Аустерлицкого сражения с большою подробностию, – говорил генерал А. П. Ермолов, – ибо сопровождали его обстоятельства столько странные, что я не умел дать ни малейшей связи происшествиям. Случалось мне слышать рассуждения о сем сражении многих достойных офицеров, но ни один из них не имел ясного о нем понятия». Битвы 1806–1807 годов тоже не принесли нашим войскам победы. Казалось, им не хватает какого-то главного источника, из которого можно почерпнуть силы для превосходства над бесстрашным врагом.

Для современников, которые жили в России, было очевидно, что Наполеон покушается на весь духовный строй русского народа, стремится завладеть не только землями, но и умами и сердцами. Вражеская сила в 1812 году действительно была страшна и огромна. «Против чрезвычайного, – писал прозорливый наблюдатель, – надобно найти средства чрезвычайные, крайность крайности противопоставить должно. Стезями неведомыми, средствами неслыханными надо сражаться против того, что невиданно, неслыханно». Источником сопротивления Наполеону стала сама Русская земля, ее прекрасный и древний уклад: неомраченная вера, строгая православная государственность, утверждение истины, добра в больших и малых делах – жизнеутверждение. «Чрезвычайной» оказалась только сила русского прозрения, очищение, укрепление в каждом из участников событий вечных ценностей национального мира. И чем страшнее подступала опасность, чем меньше оставалось надежды на спасение, тем глубже было прозрение, тем сокрушительнее становился отпор. Главное сражение войны – Бородинская битва вознесла ход событий на огромную, трудно постижимую высоту.

«Битва», «сражение», «баталия» – ни одно из этих слов не передает истинного смысла того, что происходило у села Бородина 26 августа 1812 года. Да, конечно, было сражение. Но и нечто неизмеримо большее, чем сражение. Русские участники этого события даже годы спустя с трудом находили слова, чтобы передать трудновыразимое, но испытанное всеми чувство прикосновения к чему-то величественному, имеющему высший смысл. Конечно, было налицо столкновение в открытом бою двух армий: русской и французской. Но прежде всего было противоборство духовных начал, питающих каждую из них. Именно эти вечно враждебные начала, сопричастные одно – свету, другое – тьме, арена битвы для которых и сердце человеческое, и весь мир, сошлись в смертельной схватке на Бородинском поле в ста с небольшим верстах от Москвы.

Русские люди шли на Бородинскую битву, глубоко в душе понимая свое высокое предназначение. Ждали ее, как ждут наступления праздника: надевали чистые рубахи, исповедовались. Это и в самом деле был праздник, не карнавал, не фейерверк, а строгий и торжественный праздник обретения Родины, приобщения к ее исторической судьбе. Накануне сражения по войскам носили чудотворную икону Смоленской Божией Матери, вывезенную из города, оставленного неприятелю. Был общий молебен. «С каким умилением, – рассказывал очевидец Н. Любенков, – наблюдал я действие священного обряда на души воинов. Страшные врагу усачи наши склонялись к земле и благоговейно испрашивали благодати у Творца. Святое это благословение укрепило всех теплой верой… Молитва для русского есть уже половина победы».

Ждали «праздника» и французы. Готовились к одному из тех боев, которых уже десятки были на их памяти: с огромными трофеями, тысячами пленных. Грезили о том, что наступающий день станет «днем новой славы». Всю ночь накануне сражения в стане Наполеона у ярко горевших костров слышались музыка, пение, крики…

Предельно простой и откровенный смысл происходящего (сгущение тьмы и ответное слияние света) явил себя на Бородинском поле в таком же простом и откровенном образе действий. «Механизм этой битвы, – говорил ее участник Федор Глинка, – был самый простой. Наполеон нападал, мы отражали. Нападение, отражение; нападение, опять отражение – вот и всё! Со стороны французов – порыв и сила; со стороны русских – стойкость и мужество». И каждый из участников противостояния вложил в эту, словно самую последнюю, схватку все упорство, на какое он только был способен.

Издавна у русских существует самый трудный и самый действенный способ борьбы с атакующим агрессором. Нужно стоять на месте и не поддаваться вражескому натиску. Так было в 1380 году на Куликовом поле и много позднее, в годы Великой Отечественной войны под Москвой, Сталинградом, Курском… Так было и при Бородине. Еще в первый месяц войны 1812 года генерал А. И. Остерман-Толстой на вопрос одного из подчиненных: «Что делать? Войска несут слишком большие потери…» – коротко отвечал: «Стоять и умирать!» Бородинская битва, как в древности, оказалась для русских именно великим стоянием.

Слепой агрессивный напор, с которым французы весь день атаковали своего противника, мог сломить не одну сильнейшую армию. Но русские стояли, отдавая свои позиции только тогда, когда их уже некому было удерживать. Префект наполеоновского двора де Боссе (он объезжал вместе с императором поле только что отгремевшей битвы) вспоминал: «Целыми линиями русские полки лежали распростертые на окровавленной земле и этим свидетельствовали, что они предпочли умереть, чем отступить хоть на шаг». Офицер французской армии Эжен Лабом оказался на центральном русском укреплении, батарее Раевского, в тот момент, когда она была наконец захвачена. Вот его воспоминания: «Внутренность редута была ужасна; трупы были навалены друг на друга, и среди них было много раненых, криков которых не было слышно; всевозможное оружие было разбросано на земле; все амбразуры разрушенных наполовину брустверов были снесены… Я заметил среди этого беспорядка труп русского артиллериста, у которого было три ордена в петлице, казалось, что храбрец еще дышит; в одной руке он держал обломок сабли, а другой крепко обнимал пушку, которой так хорошо послужил».

Воодушевление в русских рядах было невиданное. «В этот день все испытано, до чего может возвыситься достоинство человека, – говорил А. П. Ермолов. – Любовь к Отечеству, преданность государю никогда не имели достойнейших жертв». Когда наступил вечер, русские, отойдя на новый рубеж, продолжали стоять, по-прежнему не считая себя побежденными. Только ночью, узнав о колоссальных потерях минувшего дня, главнокомандующий Кутузов, к неудовольствию всей армии, приказал отступать дальше.

Лишь после боя французы начали если не понимать, то смутно чувствовать истинный масштаб случившегося. «Мы захватили пленных, взяли несколько орудий, – писал генерал Рапп. – Эти результаты не окупали тех потерь, которых они нам стоили». Пустота, разочарование – главное, что прочитывается в мемуарах уцелевших солдат Великой армии. Не один только граф де Сегюр задавал себе страшные вопросы: «Что значило для нас обретение какого-то поля битвы? Разве русские в такой огромной стране не найдут другого поля для битвы?»

Туман рассеялся. Неодолимая колдовская сила наполеоновских полчищ была надломлена. При свете Бородинского дня она предстала тем, чем и была в действительности: наваждением, энергией обмана. Однако гордым сыновьям Европы еще хватило сил, чтобы, двигаясь по следам отступающей русской армии, войти в покинутую войсками и жителями Москву.

«Неизменна воля Свыше Управляющего царствами и народами, – говорил Ф. Н. Глинка, видевший последние часы старой столицы. – В пламенном, сердечном уповании на Сего Правителя судеб россияне с мужественной твердостью уступили первейший из градов своих, желая сею частною жертвою искупить целое Отечество». Ему вторил другой участник войны – П. X. Граббе: «Когда глядишь на это мировое событие с высоты протекших после того лет, сколько представляется дум, указующих на Промысел Божий, непреложный в своих высших законах, начертанных от века для народов и отдельных лиц…»

Москва не была сдана. Наполеон не дождался ее ключей. «Москва оставлена», – говорили современники. То есть оставлена, вверена не владыкам земным, а самому Творцу. Захватчики, упоенные мечтами о всемирной власти, с первого взгляда на открывшийся им великолепный город испытали (как видно из десятков позднейших воспоминаний) ни на что не похожее воодушевление. Все, чего могла желать человеческая гордость, казалось, осуществилось тут наяву. «Гордые тем, что мы возвысили наш благородный век над всеми другими веками, – описывал это мгновение де Сегюр, – мы видели, что он уже стал велик нашим величием, что он блещет нашей славой».

Когда читаешь эти строки, легко поверить, что в Москве находилась и конечная цель, и тайный смысл всех революционных, всех наполеоновских завоеваний. А между тем Высшая Правда уже сбывалась над этим таким горделивым, таким самоуверенным триумфом. Военная добыча, приз, короткая утеха суетному честолюбию, Москва обретала в ее земном попрании свои нетленные, от века непопираемые черты. Преданная поруганию, расцветала иной, Небесной жизнью, ни в чем не подвластной ее захватчикам. Что бы ни вызвало великий московский пожар (неосторожность солдат, разводивших бивачные костры вблизи деревянных строений, действия безвестных русских поджигателей, другие, вполне вероятные в тех условиях необычные обстоятельства), его последствия явили миру до сих пор невиданное торжество вечных нравственных законов. Русские смиренно оставили Москву – и победили. Французы гордо вступили в Москву – и были повержены.

Московский пожар 1812 года и тогда и позже плохо поддавался описанию. Современники часто не могли понять, в каком мире совершались события: небесном, земном? «…По всем улицам текли огненные реки; огромные здания с грохотом разрушались; ужаснейшая буря с ревом, срывая с домов целые крыши и большой величины горящие бревна, разносила их по воздуху на далекое расстояние». Такая картина запомнилась юному в то время москвичу А. Рязанцеву. А вот свидетельство другого, неизвестного автора: «… Перед вечером случилась столь сильная буря, что человеку не можно было устоять на ногах; столбы, прикованные железом, и зонты на галерее сорвало, песок и щебень несло по воздуху, а искры, уголья и головни сыпали наподобие огненного дождя… Необозримое пламя, объявшее все части Москвы и окрестности оной, представлявшее океан огненный! – дым, все сие представляло страшную картину, которой никаким пером изобразить не можно!!!» В разреженной атмосфере возникали жуткие, неправдоподобные видения, превосходившие все, что способен вообразить человек. «Большой театр, – рассказывала французская актриса Л. Фюзиль, – представлял из себя пылающую массу… Мы повернули направо: с этой стороны, нам казалось, было меньше огня. Но едва мы очутились на середине улицы, как ветер так сильно раздул пламя, что огонь перекинуло на другую сторону и образовалось нечто вроде огненного купола. Это может показаться преувеличением, но между тем это сущая правда».

Русским людям того времени пожар Москвы нередко представлялся грозной карой – и спасением, милостью Божией. В нем видели очищение от грехов, от всего, что родственно наполеоновским соблазнам. Потрясенному взору здесь открывалось подлинное таинство, попаляющее все нечистое, случайное, временное. «Горели палаты, – говорил один из лучших писателей того времени С. Н. Глинка, – где прежде кипели радости земные, стоившие и многих и горьких слез хижинам. Клубились реки огненные по тем улицам, где рыскало тщеславие человеческое на быстрых колесницах, также увлекавших с собою и за собою быт человечества. Горели наши неправды; наши моды, наши пышности, наши происки и подыски; все это горело…» «…Зачем это приходили к нам французы?» – задавал себе позднее вопрос епископ Феофан Затворник. И отвечал на него: «Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли… Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему».

И столь же неумолимо – спасение для одних, московский пожар стал посрамлением, гибелью других. За всю кампанию в России Наполеон ни разу не был разбит, обращен вспять только силой оружия. Но за недели пребывания в Москве его армия уничтожилась в себе самой. Все, что исторгнула из себя Москва в это возвышенное время, жадно поглощалось, расхищалось в разбоях и грабежах осатаневшей толпой незваных пришельцев. Единственно доступные их пониманию временные, вещественные ценности страшным грузом отягощали незваных пришельцев, тянули на дно, ускоряли и без того стремительное падение. Они сами не видели той пропасти, в которую летели, и, потеряв последний разум, ругались над московскими святынями. Глумлению, разорению подвергались храмы и монастыри. Но чем больше покушались враги на Источник света, тем ярче сиял он в каждой живой русской душе, во всем русском мире.

Пробил час – и поверженные, бесславные французы покинули неподвластную им Москву, ушли навстречу своему концу. Их преследовала, нанося удар за ударом, вновь окрепшая русская армия, уничтожали партизаны, губили зимние морозы. Из тех, кто полгода назад, устремляясь в Россию, перешел приграничную реку Неман, вернулась обратно едва ли одна десятая часть.

Русские современники Отечественной войны 1812 года стали участниками невиданных в новой истории событий. Всего за шесть месяцев наша страна побывала на краю гибели – и поднялась до вершин своего могущества, одержала грандиозную всемирную победу. В ближайшие за этим полтора года Россия освободила пленную Европу, окончательно, при поддержке освобожденных народов, сокрушила казавшуюся непобедимой наполеоновскую Францию. Наши войска вошли в Париж.

Есть в мировом движении свой ненарушимый порядок. Прежде чем придут явления самые грозные, им предшествуют другие, менее значимые, но уже знаменующие собой будущее торжество Истины. Той, что наступит в минуту, не ведомую никому из живущих. «События исполинские, прикосновенные к судьбе рода человеческого, – писал очевидец войны 1812 года, – зреют, созревают и дозревают в поспешном и непреодолимом ходе времени. Мы, может быть, видели первые буквы того, что вполне прочитает потомство на скрижалях истории человечества». Новые войны, новые, с каждым разом более сокрушительные смуты проносятся над землей. Новые искушения и страсти с невиданной прежде силой потрясают человека. Но память великой победы 1812 года, память других купленных жертвами великих побед русского народа укрепляет нашу веру в неиссякаемую силу, вечное торжество добра и света.

Александр Тулин

Глава I «Уж росс главу под низкий мир склонил…» От Тильзита до вторжения Наполеона в Россию

С. Волконский Записки

Во время первого года моего служения самая отличительная и похвальная сторона в убеждениях молодежи – это всеобщее желание отмстить Франции за нашу военную неудачу в Аустерлице.

Это чувство так было сильно в нас, что мы оказывали ненависть французскому посланнику Коленкуру, который всячески старался сгладить это наше враждебное чувство светскими учтивостями. Многие из нас прекратили посещения в те дома, куда он был вхож. На зов его на бал мы не ездили, хотя нас сажали под арест, и между прочими нашими выходками негодования было следующее.

Мы знали, что в угловой гостиной занимаемого им дома был поставлен портрет Наполеона, а под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что мы почли обидой народности.

Что же мы сделали… Зимней порой, в темную ночь, несколько из нас, сев в пошевни, поехали по Дворцовой набережной, взяв с собой удобно-метательные каменья, и, поравнявшись с этой комнатой, пустили в окна эти метательные вещества.

Зеркальные стекла были повреждены, а мы, как говорится французами, fouette cocher[1]. На другой день – жалоба, розыски, но доныне вряд ли кто знает, и то по моему рассказу, кто был в санках, и я в том числе…

Поражение Аустерлицкое, поражение Фридландское, Тильзитский мир, надменность французских послов в Петербурге, пассивный вид императора Александра перед политикой Наполеона I – были глубокие раны в сердце каждого русского. Мщение и мщение было единым чувством, пылающим у всех и каждого. Кто не разделял этого – и весьма мало их было, – почитался отверженным, презирался.

‹…›

Порыв национальности делом и словом высказывали при каждом случае.

Удалившиеся из военной службы вступали в оную. Молодежь стремилась приобретать чтением военных книг более познаний в военном деле. Литература воспевала, выясняла всякую особенность патриотических прежних событий отечественных. Живо помню я, с каким восторгом, с каким громом рукоплесканий принимались некоторые места озеровской трагедии «Дмитрий Донской». Стихи:

Российские князья, бояре, воеводы, Прошедшие чрез Дон отыскивать свободы И свергнув наконец насильствия ярем! Доколе было нам в Отечестве своем Терпеть татаров власть и в униженной доле Рабами их сидеть на княжеском престоле? —

Или

Ах! Лучше смерть в бою, Чем мир принять бесчестный!

или

Иди к пославшему и возвести ему, Что Богу русский князь покорен одному, —

бывали покрыты рукоплесканиями, подобными грому; театр, можно сказать, трещал от них. А при последних сценах этой трагедии, когда Дмитрий говорит:

Вы видели, князья, татарскую гордыню. России миру нет, доколь ее в пустыню Свирепостью своей враги не превратят Иль, к рабству приучив, сердец не развратят И не введут меж нас свои злочестны нравы. От нашей храбрости нам должно ждать управы; В крови врагов омыть прошедших лет позор И начертать мечом свободы договор. Тогда, по истине, достойными отцами Мы будем россиян, освобожденных нами, —

или

Пойдем, веселье их щедротами прибавим, Спокоим раненых, к умершим долг отправим. Но первый сердца долг к Тебе, Царю Царей! Все царства держатся десницею Твоей; Прославь, и утверди, и возвеличь Россию; Как прах земный, сотри врагов кичливу выю, Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог: «Языки, ведайте: велик Российский Бог!» —

слушатели, наполняющие залу, при представлении этой пьесы, как часто ее ни давали, преисполненные чувством этой сцены, в глубоком молчании следили за словами актера, а с опущением занавеса начиналось фурорное хлопанье, выражающее симпатию к сказанному и надежду на предстоящие события.

Во всех слоях общества один разговор, в позолоченных ли салонах высшего круга, в отличающихся ли простотою казарменных помещениях, в тихой ли беседе дружеской, в разгульном ли обеде или вечеринке – одно, одно только высказывалось: желание борьбы, надежды на успех, на возрождение отечественного достоинства и славы имени русского.

В домашнем кругу отцы благословляли детей своих, жены – мужей, любовницы – милых сердцу на дело святое, близкое каждому русскому.

Уже с начала 12-го года явно начали говорить о предстоящей войне.

С начатия весны гвардейские полки начали выходить из Питера, через день по одному, провожаемые и ободряемые царем; выступали не в парадной форме, а в боевой, не с Царицына луга, не с Дворцовой площади, школ шагистики, но от Нарвской или Царскосельской застав, прямо в направление границ.

Громкое «ура!» встречало царя и то же «ура!» отвечало ему на слова: «Добрый путь!» Многое не высказывалось, но все чуялось, как это и должно быть в великие минуты гражданской жизни народов. Родина была близка сердцу цареву, и та же Родина чутко говорила, хоть негласно, войску.

Тут не было ничего приготовленного, все чистосердечное. Слова царские: «Добрый путь!» – много говорили, а общее «ура!» войска выражало то, что Россия ожидала от своих сынов.

Вслед за стройными батальонами тянулись городские экипажи провожающих матерей, жен, детей. Хоть и были видны слезинки на их глазах, но то не были слезинки отчаяния, а порука в чистоте того благословения, которым посвящали близких их сердцу на святое дело пользы отечественной. Отцы же, в рядах народа, толкались вблизи сыновей, и последний поцелуй, последнее сжатие руки и посланный вслед сыновьям перстовый крест выражали любовь к детищу и любовь к Родине.

Прошло некоторое время по выходе гвардейских полков из Петербурга, и начали уже гласно говорить о выезде государя в Вильну. Отправлены были походные экипажи, походные конюшни, и, наконец, уже явно приказано было всей военной свите царя отправиться в Вильну.

Д. Завалишин Записки декабриста

В 1811 году случилось событие, которое привлекло общее внимание и принято всеми было за предвозвестника 1812 года.

Раз я шел с дядькою в церковь Жен Мироносиц ко всенощной. Это было в августе, и следовательно, когда шли в церковь, то было светло. Но вот к концу всенощной, но ранее еще того времени, как народ обыкновенно расходится, сделалось на паперти, у дверей церкви, необычайное движение. Люди что-то выходили и опять входили и, входя, как-то тяжело вздыхали и начинали усердно молиться. Пришло наконец время выходить из церкви, но первые выходившие остановились, и толпа сгустилась так, что нельзя было протискаться чрез нее. И вот стоявшие позади, потеряв терпение, стали громко спрашивать: «Да что там такое? Отчего не идут?» И вот послышалось: «Звезда». Мало-помалу толпа, однако, рассеялась так, что и мы могли выйти чуть не позади всех и прямо против себя увидели знаменитую комету 1811 года.

На другой день, еще до захождения солнца, люди стали выходить на улицу и смотреть на то место, где вчера видели восхождение «звезды». В сумерки наша площадь была почти вся уже запружена народом, так что не только экипажам проезжать, но и пешком проталкиваться было очень трудно. На месте вчерашнего появления «звезды» было, однако же, черное облако. При всем том народ не уходил, а упорствовал в ожидании. В других частях неба было ясно и появились уже небольшие звезды. Но вот едва пробило 9 часов, как облако как бы осело под горизонт, и вчерашняя «звезда» появилась еще в более грозном виде.

Как бы по сигналу, все сняли шапки и перекрестились. Послышались тяжелые, где подавленные, где громкие вздохи. Долго стояли в молчании, но вот одна женщина впала в истерику, другие зарыдали, начался говор, затем громкие восклицания. «Верно, прогневался Господь на Россию». – «Согрешили не путем, ну вот и дождались», и т. п. Начались сравнения: кто говорил, что хвост кометы – это пучок розог, кто уподоблял метле, чтобы вымести всю неправду из России, и т. п.

С тех пор народ постоянно толпился на улицах каждый вечер, а «звезда» становилась все грознее и грознее. Начались толки о преставлении света, о том, что Наполеон есть предреченный Антихрист, указанный прямо в Апокалипсисе под именем Апполиона. С этим совпадали и грозные политические вести: туча все сильней и сильней надвигалась с запада. Все это коснулось органических основ общественных. Дело шло не о временных уже выгодах, а о самом существовании веры, Отечества, общества. Слухи одни страннее других разносились повсюду: стали рассказывать о видениях, знамениях, но более всего наводила страх какая-то предполагаемая измена – это слово было у всех на языке.

Доверие к высшим лицам, к правительству совершенно потерялось.

Все это производило необычайное впечатление на меня и возводило из тесного круга обыденной жизни к мировым событиям. Во все это я жадно вслушивался, расспрашивал у всех, даже стал читать газеты, усиливаясь постигнуть ход событий.

Г. Данилевский Сожженная Москва

Весть о призыве офицеров к армии сильно смутила Перовского. Он объяснился с главнокомандующим и для устройства своих дел выпросил у него на несколько дней отсрочку. За неделю перед тем он заехал на Никитский бульвар, к Тропинину. Приятели, посидев в комнате, вышли на бульвар. Между ними тогда произошел следующий разговор.

– Итак, Наполеон против нас? – спросил Тропинин.

– Да, друг мой, но надеюсь, войны все-таки не будет, – ответил несколько нерешительно Перовский.

– Как так?

– Очень просто. О ней болтают только наши вечные шаркуны, эти «неглиже с отвагой», как их зовет здешний главнокомандующий. Но не пройдет и месяца, все эти слухи, увидишь, замолкнут.

– Из-за чего, однако, эта тревога, сбор у границы такой массы войск?

– Меры предосторожности, вот и всё.

– Нет, милый! – возразил Тропинин. – Твой кумир разгадан наконец; его, очевидно, ждут у нас… Поневоле вспомнишь о нем стих Дмитриева: «Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там!» Сегодня в Дрездене, завтра, того и гляди, очутится на Немане или Двине, а то и ближе…

– Не верю я этому, воля твоя, – возразил Перовский, ходя с приятелем по бульвару. – Наполеон не предатель. Не надо было его дразнить и посылать к нему в наши представители таких пошлых, а подчас и тупых людей. Ну можно ли? Выбрали в послы подозрительного, желчного Куракина! А главное, эти мелкие уколы, постоянные вызовы, это заигрыванье с его врагом, Англией… Дошли, наконец, до того, что удалили от трона и сослали, как преступника, как изменника, единственного государственного человека, Сперанского, а за что? За его открытое предпочтение Судебникам Ярослава и царя Алексея гениального кодекса того, кто разогнал кровавый Конвент и дал Европе истинную свободу и мудрый новый строй.

– Старая песня! Хорошая свобода!.. Убийство без суда своего соперника, Ангиенского герцога! – возразил Тропинин. – Ты дождешься с своим божеством того, что оно, побывав везде, кроме нас, – и в Риме, и в Вене, и в Берлине, – явится наконец и в наши столицы и отдаст на поругание своим солдатам мою жену, твою невесту, – если бы такая была у тебя, – наших сестер…

– Послушай, Илья! – вспыхнув, резко перебил Перовский. – Все простительно дамской болтовне и трусости, но ты, извини меня, – умный, образованный и следящий за жизнью человек. Как не стыдно тебе? Ну зачем Наполеону нужны мы, мы – дикая и, увы, полускифская орда?

– Однако же, дружище, в этой орде твое мировое светило усиленно искало чести быть родичем царей.

– Да послушай, наконец, обсуди! – спокойнее, точно прощая другу и как бы у него же прося помощи в сомнениях, продолжал Базиль. – Дело ясное как день. Великий человек ходил к пирамидам и иероглифам Египта, к мраморам и рафаэлям Италии – это совершенно понятно… А у нас чего ему нужно?… Вяземских пряников, что ли, смоленской морошки да ярославских лык? Или наших балетчиц? Нет, Илья, можешь быть вполне спокоен за твоих танцовщиц. Не нам жалкою рогатиной грозить архистратигу королей и вождю народов половины Европы. Недаром он предлагал Александру разделить с ним мир пополам! И он, гений-творец, скажу открыто, имел на это право…

– О да! И не одного Александра он этим манил, – возразил Тропинин. – Он то же великодушно уступал и Богу в надписи на предположенной медали: «Le ciel á toi, la terre á moi» («Небо для Тебя, земля – моя»). Стыдись, стыдись!..

Перовский колебался, нить возражений ускользала от него.

– Ты повторяешь о нем басни наемных немецких памфлетистов, – сказал он, замедлясь на бульварной дорожке, залитой полным месяцем. – Наполеон… Да ты знаешь ли?… Пройдут века, тысячелетия – его слава не умрет. Это олицетворение чести, правды и добра. Его сердце – сердце ребенка. Виноват ли он, что его толкают на битвы, в ад сражений? Он поклонник тишины, сумерек, таких же лунных ночей, как вот эта; любит поэмы Оссиана, меланхолическую музыку Паэзиелло, с ее медлительными, сладкими, таинственными звуками. Знаешь ли – и я не раз тебе это говорил, – он в школе еще забивался в углы, читал тайком рыцарские романы, плакал над «Матильдой» Крестовых походов и мечтал о даровании миру вечного покоя и тишины.

– Так что же твой кумир мечется с тех пор, как он у власти? – спросил Тропинин. – Обещал французам счастье за Альпами, новую какую-то веру и чуть не земной рай на пути к пирамидам, потом в Вене и в Берлине – и всего ему мало; он, как жадный слепой безумец, все стремится вперед и вперед… Нет, я с тобой не согласен.

– Ты хочешь знать, почему Наполеон не успокоился и все еще полон такой лихорадочной деятельности? – спросил, опять останавливаясь, Перовский. – Неужели не понимаешь?

– Объясни.

– Потому, что это – избранник Провидения, а не простой смертный.

Тропинин пожал плечами.

– Пустая отговорка, – сказал он, – громкая газетная фраза, не более! Этим можно объяснить и извинить всякое насилие и неправду.

– Нет, ты послушай! – вскрикнул, опять напирая на друга, Базиль. – Надо быть на его месте, чтобы все это понять. Дав постоянный покой и порядок такому подвижному и пылкому народу, как французы, он отнял бы у страны всякую энергию, огонь предприятий, великих замыслов. У царей и королей – тысячелетнее прошлое, блеск родовых воспоминаний и заслуг; его же начало, его династия – он сам.

– Спасибо за такое оправдание зверских насилий новейшего Аттилы, – возразил Тропинин. – Я же тебе вот что скажу: восхваляй его как хочешь, а если он дерзнет явиться в Россию, тут, братец, твою философию оставят, а вздуют его, как всякого простого разбойника и грабителя, вроде хоть бы Тушинского вора и других самозванцев.

– Полно так выражаться… Воевал он с нами и прежде, и вором его не звали… В Россию он к нам не явится, повторяю тебе: незачем! – ответил, тише и тише идя по бульвару, Перовский. – Он воевать с нами не будет.

– Ну, твоими бы устами мед пить! Посмотрим, – заключил Тропинин. – А если явится, я первый, предупреждаю тебя, возьму жалкую рогатину и вслед за другими пойду на этого «архистратига вождей и королей». И мы его поколотим, предсказываю тебе, потому что, в конце концов, Наполеон все-таки – один человек, одно лицо, а Россия целый народ…

Ф. Ростопчин Мысли вслух на Красном крыльце[2]

Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: «Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси!»

Прости Господи! Уж ли Бог Русь на то создал, чтобы она кормила и богатила всякую дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Ее же бранят все не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы – все его наперехват, а он еще ломается; говорит: либо принц, либо богач за верность и веру пострадал, а он, собака, холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп-расстрига, от страха убежал со своей земли. Поманерится недели две да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной и грамоте-то плохо знает.

Боже мой! Да как же предки наши жили без французского языка, а служили верой и правдой государю и Отечеству, не жалели крови своей, оставляли детям в наследство имя честное и помнили заповеди Господни и присягу свою? За то им слава и царство небесное!

Спаси Господи! Чему детей нынче учат! Выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокочивать голову. Тот и умен и хорош, которого француз за своего брата примет. Как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают? Как им стоять за веру, за царя и за Отечество, когда они Закону Божьему не учены и когда русских считают за медведей? Мозг у них – в тупее, сердце – в руках, а душа – в языке; понять нельзя, что врут и что делают. Всему свое названье: Бог помочь – Bon jour; отец – Monsieur; старуха мать – Maman; холоп – Mon ami; Москва – Ridicule[3]; Россия – Fi donc[4].

Сущие дети и духом, и телом, так и состарятся.

Господи помилуй! Только и видишь, что молодежь одетую, обутую по-французски; и словом, и делом, и помышлением французскую. Отечество их – на Кузнецком мосту, а Царство Небесное – Париж. Родителей не уважают, стариков презирают и, быв ничто, хотят быть всё. Завелись филантропы и мизантропы. Филантропы любят людей, а разоряют мужиков; мизантропы от общества людей убегают в трактиры. Старухи и молодые сошли с ума. Всё стало каша кашей. Бегут замуж за французов и гнушаются русскими. Одеты, как мать наша в раю, сущие вывески торговой бани либо мясного ряду. Даже и чухонцы сказываются лифляндцами, а эти – немцами. Ох, тяжело! Дай Боже сто лет здравствовать государю нашему, а жаль дубины Петра Великого, взять бы ее хоть на недельку из кунсткамеры да выбить дурь из дураков и дур. Господи помилуй, согрешил, грешный.

Прости Господи! Все по-французски, все на их манер; пора уняться; чего лучше быть русским, не стыдно нигде показаться, хоть нос вверх, есть что порассказать, а слушать иной раз хоть не рад, да готов. Вишь, что за люди к нам ездят и кому детей своих мы вверяем! Того и смотрим, чтобы хорошо выговаривал, а в прочем хоть иконы обдери, ей-богу, стыд! Во всех землях по-французски учатся, но для того, чтоб уметь писать, читать и говорить внятно. Ну не смешно ли нашему дворянину покажется, если бы русский язык в такой моде был в иных землях, как французский; чтоб писарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму. А вот, с позволения сказать, это-то у нас лет уже тридцать как завелось и, по несчастью, не выводится. Дожить, ей-богу, до беды.

Владыко мой! Да чего отцам и матерям хочется? Чего у нас нет, все есть или быть может. Государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый. Россия известна лет с полтораста. А какие великие люди в ней были и есть! Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского…

Царь Небесный! Мало этово, вот еще вам. Слушайте, что такое Русь. Государь пожелал милиции – и явилась, да и какая! Не двенадцать тысяч, не пятьдесят, не осудите, – шестьсот двенадцать! Одета, обута, снаряжена и вооружена; а кто начальники? Кто чиновники? Русские дворяне, верные слуги государские, верные сыны Отечества, с грудью гордою, с рукой сильною. Потешили дух предков своих, кои служили верой и правдою под Казанью, под Полтавою, под каменной Москвой; миллионы посыпались; все вооружились и от Ледянова моря до Чернова от сердца и души закричали: «Все готовы, идем и побьем!»

Господи помилуй! Да что за народ эти французы! Копейки не стоит! Смотреть не на что, говорить не о чем. Врет чепуху, ни стыда ни совести нет. Языком пыль пускает, а руками все забирает. За которого не примись – либо философ, либо римлянин, а все норовит в карман; труслив, как заяц, шалостлив, как кошка; хоть немного дай воли – тотчас и напроказит. Да вот-то беда, что наша молодежь читает Фоблаза, а не историю; а то бы увидела, что во французской всякой голове ветряная мельница, гошпиталь и сумасшедший дом. На делах они – плутишки, а на войне – разбойники; два лишь правила у них есть: «Все хорошо, лишь бы удалось», «Что можно взять, то должно прибрать». Хоть немного по шерсти погладят, то и бунт. Вить что проклятые наделали в эти двенадцать лет! Всё истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться; ничего на месте не оставили: закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя – отца! Головы рубили, как капусту; все повелевали, то тот, то другой злодей. Думали, что это будет равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать, и суд был хуже Шемякина. Только и было два определения: либо в петлю, либо под нож. Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить, жарить и есть, опрокинулись к соседям и начали грабить и душить немцев и венгерцев, итальянцев и гишпанцев, голландцев и швейцарцев, приговаривая: «После спасибо скажете».

А там явился Бонапарт; ушел из Египта, шикнул – и все замолчало. Погнал сенат взашей, забрал все в руки, запряг и военных, и светских, и духовных и стал погонять по всем по трем. Сперва стали роптать, потом шептать, там головой качать и, наконец, кричать: «Шабаш республика!» Давай Бонапарта короновать, а ему-то и на стать. Вот он и стал глава французская, и опять стало свободно и равно всем, то есть плакать и кряхтеть, а он, как угорелая кошка, и пошел метаться из углу в угол, и до сих пор в чаду. Чему дивить: жарко натопили, да скоро закрыли. Революция – пожар, французы – головешки, а Бонапарте – кочерга. Вот от тово-то и выкинуло из трубы. Он и пошел драть. Италию разграбил, двух королей на острова отправил. Цесарцев обдул. Прусаков донага раздел и разул, а все мало, весь мир захотел покорить, что за Александр Македонский? Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни видения, раз ударить – так след простынет и дух вон; а он таки лезет вперед на русских. Ну, милости просим!

Лишь перешел за Вислу, и стали бубновова короля катать, под Пултуском по щеке – стал покашливать, под Эйлау – по другой, и свету Божьева невзвидел. Думал потешными своими удивить, а наши армейские так их утешили, что только образцовых пустили живых. Слава тебе, российское победоносное христианское воинство! Честь государю нашему и матушке-России! Слава вам, герои российские, – Толстой, Кожин, Голицын, Дохтуров, Волконский, Долгорукий! Вечная память, юноша храбрый Голицын! Молодые у тебя научатся, братья тебе позавидуют, старики вздохнут не раз, разделят печаль тяжкую с отцом твоим, матерью и не скроют от них слезы горькие о несчастной судьбе твоей. Радуйся, царство Русское! Всемирный враг пред тобою уклоняется, богатырской твоей силой истребляется! Он пришел, как свирепый лев, хотел все пожрать; теперь бежит, как голодный волк, только озирается и зубами пощелкивает. Не щади зверя лютова, тебе – слава и венец, ему – срам и конец. Ура, русские! Вы одни – молодцы. Победа пред вами, Бог с вами, Россия за вами.

М. Фонвизин Обозрение проявлений политической жизни в России

Довольно было причин к разрыву (с Францией. – Ред.). Наполеон жаловался, что Россия не исполняет условий Тильзитского трактата в отношении континентальной системы – допускает в свои порты ввоз английских колониальных и мануфактурных произведений под американским флагом; что в войну с Австрией русский вспомогательный корпус не действовал, как войско, искренно союзное, и даже дружил австрийцам. Наполеон оскорблялся, что предложение его руки сперва великой Екатерине Павловне, а после Анне Павловне не было принято: Александр, дав сначала свое согласие, отозвался после, что на этот брак не было соизволения императрицы Марии Феодоровны.

Со стороны Александра причины к войне: общая неприязнь к Франции русских, которых народное чувство страдало, оскорбляясь утратой военной славы в неудачные походы против Наполеона; расстройство финансов вследствие этих войн, упадок и почти банкротство наших ассигнаций при невозможности исправить это, оставаясь верным континентальной системе Наполеона, которая, уничтожая нашу заграничную торговлю с Англией, наносила очевидный вред и государственному, и частному благосостоянию. Дипломатические сношения обоих кабинетов становились день ото дня холоднее и недружелюбнее. Дерзкий и презрительный тон французских дипломатов в Петербурге вызывал русских на подобные же оскорбления, и наши гвардейские офицеры не оставались у французов в долгу.

Все предвещало скорую неизбежную войну с Францией – наступил незабвенный 1812 год!

П. Багратион – Александру I

8 июня 1812

г. Волковиск

Государь! От преданности доношу: не отнимайте у воинов твоих дух; прикажите нам собраться у Гродно и нанесть удар врагам. Всякое отступление ободряет неприятеля и дает ему великие способы в краю здешнем, а у нас отнимает дух. Жаль истинно, и последствия будут самые пагубные. Чего нам бояться и маневрами методическими изнурять армию? Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь, а мы твои, Великий Государь! Чего опасаться? Ты с нами, а Россия за нами. Прикажи, помолясь Богу, наступать, а ежели отступать станем, они во многих пунктах войдут и возмутят; тогда больше восстанут и австрийцы, и мир турецкий не будет прочный. Хлеба достанет, в том Вас уверяю, а до нового недалеко. Иначе он всем воспользуется, а мы потеряем и славу, и честь, для того что всякое отступление в своем краю есть ослабление души и сердца всех твоих верных детей. Мы тебя любим, ты нам дорог, Государь! Прошу, яко Бога моего, не щадить нас и двинуться на врагов. Я присягал тебе служить верно, и мы твои. Иноверцы не могут так усердно судить, ибо они ничего не рискуют, а мы все. Военная система, по-моему, та: кто рано встал и палку в руки взял, тот и капрал.

Всемилостивейший Государь! Я дерзаю писать то, что чувства мои и вера к Вам диктует.

Подвергаясь подножию Вашему Величеству есть верноподданный.

Глава II «Мы долго молча отступали…» От Немана до Смоленска

Воззвание Наполеона к армии 10 июня 1812 года

Солдаты! Вторая польская война началась. Первая окончилась во Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия поклялась быть в вечном союзе с Францией и в войне с Англией. Ныне она нарушает свои клятвы! Она не желает дать никакого объяснения в странных своих поступках, покуда французские орлы не отойдут за Рейн и тем не покинут своих союзников на ее произвол. Россия увлечена роком. Судьбы ее должны свершиться. Не думает ли она, что мы переродились? Или мы больше уже не солдаты Аустерлица? Она постановляет нас между бесчестием и войной. Выбор не может быть сомнителен. Идем же вперед, перейдем Неман, внесем войну в ее пределы! Вторая польская война будет для французского оружия столь же славна, как и первая. Но мир, который мы заключили, принесет с собой и ручательство за себя и положит конец гибельному влиянию России, которое она в течение пятидесяти лет оказывала на дела Европы.

В нашей императорской квартире в Вилковишках НАПОЛЕОН

Приказ Александра I

В один день (июня 13-го числа), проведя вечер с приятностью, пришел я[5] домой и, ни о чем не помышляя, лег спокойно спать, как вдруг в два часа пополуночи будят меня и говорят, что государь прислал за мною. Удивясь сему необычайному зову, вскочил я с торопливостью, оделся и побежал к нему. Он был одет и сидел за письменным столиком в своем кабинете. При входе моем сказал он мне: «Надобно теперь же написать приказ нашим войскам – и в Петербург, к фельдмаршалу графу Салтыкову, о вступлении неприятеля в наши пределы, и между прочим сказать, что я не помирюсь, покуда хоть один неприятельский воин будет оставаться в нашей земле». Я в ту же минуту бросился домой, и, как ни встревожен был сим неожиданно полученным известием, однако ж сел и написал обе вышеупомянутые бумаги, принес к государю, прочитал ему, и он тут же подписал их. Бумаги сии были следующего содержания:[6]

«Из давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всем Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши; но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, а быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковне открыл первый войну. И так, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы Наши противу сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с Вами. „На зачинающего Бог“.»

В Вильне

Июня 13-го, 1812 АЛЕКСАНДР

Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

Великая армия приближалась к Неману тремя отдельными частями… 11 июня, до рассвета, императорская колонна достигла Немана, не видя его. Опушка большого прусского Пильвицкого леса и холмы, тянувшиеся по берегу реки, скрывали готовую к переправе Великую армию.

Наполеон, ехавший до тех пор в экипаже, сел на лошадь в два часа утра. Он обозревал русскую реку, не маскируясь другим костюмом, как говорили, но прикрываясь ночной тьмой, чтобы перейти эту границу, которую пять месяцев спустя он мог перейти только благодаря той же темноте.

Когда Наполеон подъезжал к берегу, его лошадь вдруг упала и сбросила его на песок. Кто-то воскликнул: «Плохое предзнаменование, римлянин отступил бы!» Неизвестно, сам он или кто-то из свиты произнес эти слова.

Осмотрев всё, он приказал в сумерки на следующий день перекинуть через реку у деревни Понемун три моста; потом удалился в свою стоянку, где провел весь день, то в своей палатке, то в одном польском доме, неподвижно и бессильно простертый, ища напрасно отдыха среди удушливого зноя.

С наступлением ночи Наполеон приблизился к реке. Первыми переправились несколько саперов в челноке. Они пристали и высадились на русский берег без препятствий, к их удивлению. Там – мир; война – с их стороны; все спокойно в этой чуждой стране, которая была им представлена такой угрожающей.

Между тем к ним скоро явился простой казацкий офицер, командующий патрулем. Он один; кажется, что он уверен в мире и не подозревает, что перед ним – вся вооруженная Европа. Он спрашивает иностранцев, кто они. «Французы», – было ответом. «Что нужно вам и зачем пришли вы в Россию? – продолжал он. „Воевать с вами! Взять Вильну! Освободить Польшу!“» – резко ответил один из саперов. Казак ускакал; он исчез в лесу. Вдогонку ему выстрелили три разгоряченных солдата.

Итак, три слабых выстрела, оставшихся без ответа, оповестили нас о новой кампании и о начале большого нашествия. Этот первый сигнал войны сильно рассердил императора – из предосторожности или из предчувствия. Сейчас же триста стрелков переправились на другой берег для охраны постройки мостов.

Тогда все французские колонны вышли из долин и леса. Молча, под прикрытием темноты, они приближались к реке. Надо было натолкнуться на них, чтобы узнать об их присутствии. Всякие огни были запрещены. Отдыхали под ружьем, как будто в виду неприятеля. Зеленая рожь, покрытая сильной росой, послужила людям постелью и кормом лошадям.

Ночь, с ее свежестью, прерывавшей сон, темнота, удлиняющая часы и усиливающая лишения, наконец, завтрашние опасности – все это делало положение серьезным, поддерживало ожидание большого дня. Прочитано было воззвание Наполеона; шепотом повторялись самые замечательные места, и гений побед воспламенял наше воображение. Перед нами была русская граница. Наши жадные взоры уже старались сквозь мрак поглотить эту страну, обещанную нашей славе. Нам чудились радостные крики литовцев при приближении освободителей. Нам казалось, что река окружена их умоляющими руками. Здесь мы во всем нуждались – там у нас будет всё. Они будут угадывать наши нужды: мы будем окружены любовью и признательностью. Что значит плохая ночь? День скоро начнется, а с ним тепло и мечты! День наступил! Он осветил только горячий пустынный песок и угрюмые темные леса. Мы грустно посмотрели друг на друга и почувствовали, что охвачены гордостью и надеждой при внушительном виде нашей соединенной армии.

В трехстах шагах от реки, на самом высоком холме, виднелась палатка императора. Вокруг нее все холмы, их склоны и долины были покрыты людьми и лошадьми.

Как только солнце осветило движущуюся массу, покрытую блестящим оружием, дан был сигнал, и сейчас же вся эта масса двинулась тремя колоннами к трем мостам. Видно было, как они извиваются, спускаясь по небольшой поляне, отделявшей их от Немана, приближаются к нему, доходят до трех переходов, вытягиваются, суживаются, чтобы перейти их и, наконец, попасть на эту чуждую землю, которую они шли опустошать и которую они должны были покрыть своими трупами.

Стремление было так велико, что две дивизии авангарда готовы были броситься в рукопашную из-за чести перейти первыми; трудно было их успокоить.

Наполеон поспешил ступить на русскую землю. Он сделал без колебаний этот первый шаг к своей гибели. Сначала он стоял около моста, взорами поощряя солдат. Они приветствовали его обычными криками. Они казались более воодушевленными, чем он. Может быть, у него было тяжело на сердце от предстоящего нашествия, или его ослабевшее тело не переносило необычайного зноя, или, наконец, он уже изумлялся, не видя врага.

Им овладело наконец нетерпение. Он вдруг углубился в прибрежный лес. Он скакал во всю прыть. Казалось, что он в своей поспешности хочет один настигнуть врага. Он одиноко проскакал больше мили в этом направлении, но затем пришлось возвращаться к мостам, откуда он с своей гвардией поехал по течению реки, направляясь в Ковно.

1812 г. В письмах современников

Уже после перехода французскими войсками Немана император Александр I решил послать к нему (Наполеону. – Ред.) генерал-адъютанта Балашова для переговоров с собственноручным письмом, поручив ему подтвердить Наполеону словесно, что переговоры возможны лишь при одном непременном условии – чтобы армии Наполеона отошли за границу. В противном случае он давал слово, что, пока хоть один вооруженный француз будет находиться в России, он не скажет и не выслушает ни одного слова о мире. Свое наставление император заключил такими словами: «Хотя, впрочем, между нами сказать, я и не ожидаю от сей присылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы». Наполеон принял Балашова уже в Вильне 16 июня.

Я (Балашов. – Ред.) пришел к обеду в назначенное время. Через четверть часа вышел и Наполеон, окончив смотр какому-то пришедшему полку. Приметить надо, что тон, который Наполеон принял на себя во время обеда, был уже не тот, который он имел в кабинете, а гораздо надменнее, и часто приходило мне на мысль остановить неприличность сего тона каким-нибудь ответом не по его вкусу, чтоб он сие заметил и воздержался, иначе мне, быв одному посреди неприятелей, нечем было другим поддержать достоинство наложенной на меня должности.

За столом было пять человек: Наполеон, Бертье, Бесьер, Коленкур и я. В другой комнате за обедом было человек 40 генералов…

Разговор во время обеда.

– Коленкур! Вы были в Москве?

Он отвечал:

– Да, ваше величество.

– Что она собой представляет? Большую деревню?

Он отвечал:

– Ваше величество! Это скопление больших и прекрасных домов наряду с маленькими лачужками.

Оборотясь ко мне:

– Генерал, сколько насчитываете вы жителей в Москве?

– Триста тысяч, ваше величество.

– А домов?

– Десять тысяч, ваше величество.

– А церквей?

– Больше двухсот сорока.

– Почему столько?

– Наш народ их много посещает.

– Отчего это происходит?

– Наш народ набожен, религиозен.

– Ба-а! В наши дни уж нет религиозных.

– Простите, ваше величество, не везде одно и то же. Может быть, нет больше религиозных в Германии и Италии, но есть в Испании[7] и в России.

Помолчав немного, Наполеон, оборотясь ко мне, спросил:

– Какая дорога в Москву?

Я отвечал ему:

– Ваше величество, этот вопрос меня немного затрудняет: русские говорят так же, как и французы, что все дороги ведут в Рим. Дорогу на Москву избирают по желанию: Карл XII шел через Полтаву.

Тут мы встали из-за стола и пошли в кабинет, но уже не двое, а все пятеро, бывшие за обедом.

Наполеон начинает опять речь:

– Император Александр испортил прекраснейшее царствование, бывшее когда-либо в России. Боже мой! Чего же хотят люди? Бывши побежденным под Аустерлицем, под Фридландом – словом, после двух несчастливых войн, он получает Финляндию, Молдавию, Валахию, Белосток и Тирасполь, – и после всего этого быть еще недовольным! Могла ли когда-нибудь Екатерина надеяться на это? Он начал эту войну на свою беду, – или слушаясь плохого совета, или подчиняясь злому року. Но после всего этого я не сержусь на него за эту войну. Одной войной больше – это значит одним триумфом больше для меня. Впрочем, это право коронованных особ.

Манифест Александра I от 6 июля 1812 г

БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ

МЫ, АЛЕКСАНДР ПЕРВЫЙ,

ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ,

и прочая, и прочая, и прочая

Неприятель вступил в пределы Наши и продолжает нести оружие свое внутрь России, надеясь силою и соблазнами потрясти спокойствие великой сей державы. Он положил в уме своем злобное намерение разрушить славу ея и благоденствие. С лукавством в сердце и лестью в устах несет он вечные для нее цепи и оковы. Мы, призвав на помощь Бога, поставляем ему войска Наши, кипящие мужеством попрать, опрокинуть его и то, что останется неистребленного, согнать с лица земли Нашей. Мы полагаем на силу и крепость их твердую надежду; но не можем и не должны скрывать от верных Наших подданных, что собранные им разнодержавные силы велики и что отважность его требует неусыпного против нее бодрствования. Сего ради при всей твердой надежде на храброе Наше воинство полагаем Мы за необходимонужное собрать внутри государства новые силы, которые, нанося новый ужас врагу, составляли бы вторую ограду в подкрепление первой, и в защиту домов, жен и детей каждого и всех.

Мы уже воззвали к первопрестольному граду Нашему – Москве, а ныне взываем ко всем Нашим верноподданным, ко всем сословиям и состояниям духовным и мирским, приглашая их вместе с Нами единодушным и общим восстанием содействовать против всех вражеских замыслов и покушений. Да найдет он на каждом шаге верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам! Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина! Благородное дворянское сословие! Ты во все времена было спасителем Отечества. Святейший синод и духовенство! Вы всегда теплыми молитвами своими призывали благодать на главу России. Народ русский! Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров. Соединитесь все! Со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют.

Для первоначального составления предназначенных сил предоставляется во всех губерниях дворянству сводить поставляемых ими для защиты Отечества людей, избирая из среды самих себя начальника над оными и давая о числе их знать в Москву, где избран будет главный над всеми предводитель.

В лагере близ Полоцка

1812 г., июля 6-го дня АЛЕКСАНДР

Воззвание святейшего Синода 1812 г

БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ СВЯТЕЙШИЙ

ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩИЙ ВСЕРОССИЙСКИЙ

СИНОД

По благодати, дару и власти, данными нам от Бога и Господа нашего Иисуса Христа, Его великим и сильным Именем взываем ко всем благоверным чадам российской церкви. С того времени, как ослепленный мечтою вольности народ французский ниспровергнул престол единодержавия и алтари христианские, мстящая рука Господня видимым образом отяготела сперва над ним, а потом через него и вместе с ним над теми народами, которые наиболее отступлению его последовали. Одна брань рождала другую, а самый мир не приносил покоя. Богом спасаемая церковь и держава Российская доселе была по большей части сострадающею зрительницею чуждых бедствий, как бы для того, чтобы тем более утвердилась во уповании на Промысел и с тем большим благодушием приготовилась встретить годину искушения. Ныне сия година искушения касается нас, россияне! Властолюбивый, ненасытимый, не хранящий клятв, не уважающий алтарей враг, дыша столь же ядовитою лестью, сколько лютою злобою, покушается на нашу свободу, угрожает домам нашим и на благолепие храмов Божиих еще издалеча простирает хищную руку. Сего ради взываем к вам, чадам церкви и Отечества! Приимите оружие и щит да сохраните верность и охраните веру отцов наших. Приносите с благодарением Отечеству те блага, которыми Отечеству обязаны. Не щадите временного живота вашего для покоя церкви, пекущейся о вашем вечном животе и покое… Пастыри и служители алтаря! Внушайте сынам силы упования на Господа сил. Вооружайте словом истины простые души, открытые нападениям коварства. Всех научайте словом и делом не дорожить никакою собственностию, кроме веры и Отечества. И если кто из сынов левитских, еще не определившихся к служению, возревнует ревностию брани, благославляется на сей подвиг от самыя церкви… Церковь, уверенная в неправедных и не Христолюбивых намерениях врага, не престанет от всея кротости своея вопиять ко Господу о венцах победных для доблестных подвижников и о благах нетленных для тех, которые душу свою положат за братию свою. Да будет, как было всегда, и утверждением, и воинственным знамением россиян сие пророческое слово: о Бозе спасение и слава!

Ф. Ростопчин Записки

Следующий день (15 июля) был назначен государем для сообщения своих намерений дворянству и купечеству, которые собраны были к полудню в залах Слободского дворца.

‹…›

До прибытия государя я, в сопровождении Шишкова, пошел сначала в ту галерею, где собралось дворянство, а потом в ту, где находилось купечество. В первой галерее было около тысячи человек, поспешивших со всех сторон при известии о прибытии государя. Там все происходило в порядке и спокойствии. Но во второй галерее, где собрались купцы, я был поражен тем впечатлением, которое произвело чтение манифеста. Сначала обнаружился гнев; но когда Шишков дошел до того места, где говорится, что враг идет с лестью на устах, но с цепями в руках, тогда негодование прорвалось наружу и достигло своего апогея. Присутствующие ударяли себя по голове, рвали на себе волосы, ломали руки; видно было, как слезы ярости текли по этим лицам, напоминающим лица древних. Я видел человека, скрежетавшего зубами. За шумом не слышно было, что говорили [эти люди], но то были угрозы, крики ярости, стоны. Это было единственное в своем роде зрелище, потому что русский человек выражал свои чувства свободно и, забывая, что он раб, приходил в негодование, когда ему угрожали цепями, которые готовил чужеземец, и предпочитал смерть позору быть побежденным. При подобных-то обстоятельствах вновь выказывали себя прежние русские. Они [купцы] сохранили их одеяние, их характер; бороды придавали им вид почтенный и внушительный. Подобно предкам своим, они не имели других указаний, других правил, кроме четырех пословиц, в которых заключались побуждения к их хорошим и дурным делам:

Велик русский Бог.

Служи царю верой и правдой.

Двум смертям не бывать – одной не миновать.

Чему быть, того не миновать.

Вот что делает настоящего русского человека надеющимся на Бога, верным своему государю, равнодушным к смерти и безгранично предприимчивым. Его усердие, мужество и верность обнаружились во всем блеске в продолжение 1812 года. Он действовал по собственному побуждению, руководясь собственным инстинктом. Древняя история представляет мало примеров подобной преданности и подобных жертв; а история нашего времени вовсе их не представляет.

Государь по прибытии [в Слободской дворец] оставался несколько минут в своих апартаментах, куда и я пришел, чтобы доложить ему обо всем, что происходило. Мы говорили об ополчении; но между тем как он рассчитывал только на 10 тысяч человек, я был вполне уверен, что наберется больше. После этого государь пошел в дворцовую церковь, где служили молебствие, а по выходе оттуда направился в залу дворянства. При входе туда он имел вид озабоченный, [так как] шаг, который ему приходилось делать, должен быть тяжел для всякого властителя. Он милостиво поклонился присутствующим, а затем, собравшись с духом, с лицом воодушевленным, произнес прекрасную речь, полную благородства, величия и откровенности. Действие, ею произведенное, было подобно действию электричества и расположило всех к пожертвованию части своего имущества, чтобы спасти всё. Фельдмаршал Гудович, как старейший по своему званию, заговорил первый и тоном старого, верного слуги отвечал, что государь отнюдь не должен отчаиваться в успехе своего дела, священного для всей России; что все они [дворяне] готовы пожертвовать всем имуществом, пролить последнюю каплю крови, и в конце предложил государю одного человека с двадцати пяти, снабженного одеждой и месячным продовольствием. Только что успел фельдмаршал окончить свою речь, как несколько голосов закричало: «Нет, не с двадцати пяти, а с десяти по одному человеку, одетому и снабженному провиантом на три месяца». Крик этот подхвачен был большей частью собрания, которое государь благодарил в весьма лестных выражениях, восхваляя щедрость дворянства, а затем, обратясь ко мне, приказал прочесть положение об организации ополчения.

Я заметил его величеству, что помянутое положение составлено было при иных условиях, – что там шла речь о сформировании отряда лишь из людей, добровольно представленных; но что теперь, когда дворянство само определило численность ратников, которых оно поставит, прежнее положение являлось уже не подходящим. Государь согласился с моим замечанием, раскланялся с собравшимися дворянами и, пройдя в залу, где находились купцы, сказал им несколько лестных слов, сообщив им о предложении дворянства, и, приказав мне прочитать им правила, выработанные второй комиссией, сел в карету и уехал в Кремль. Я не дал купечеству времени остынуть. Бумага, чернила, перья были на столе, подписка началась и менее чем в полчаса времени дала 2 миллиона 400 тысяч рублей. Городской голова, имевший всего 100 тысяч капитала, первый подписал 50 тысяч рублей, причем перекрестился и сказал: «Получил я их [деньги] от Бога, а отдаю Родине».

Я возвратился в Кремль с известием [о сборе] 2 миллионов 400 тысяч рублей и застал государя в его кабинете с графом Аракчеевым и с Балашовым. Десятый человек с населения представлял итог в 32 тысячи человек, снабженных продовольствием на 3 месяца; да, сверх того, сумма, пожертвованная купцами. Государь заявил мне, что он весьма счастлив, что он поздравляет себя с тем, что посетил Москву, и что назначил меня генгубернатором. Затем, когда я уже уходил, он ласково поцеловал меня в обе щеки.

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

Мы думали, что непременно пойдем навстречу французам, сразимся с ними на границе и погоним их далее. Но кто знал политические обстоятельства, тот иначе рассуждал. Собственно первое наше нападение было бы дерзко и несчастливо; судя по превосходству сил неприятельских перед нашими, даже безрассудно б было при встрече давать решительное сражение. Французских войск, привыкших к победам, собралось тогда вдвое против наших. О самом предводителе их должно сказать, что история новейших времен не представляла ему подобного ни в счастье, ни в искусстве побеждать. Кто бы осмелился состязаться с ним? Кто бы превозмог его стратегию и тонкую политику? Наполеона стали побеждать только собственным его оружием: приняв ту же систему политики и тот же образ войны. И так слабейшему надлежало прибегнуть к военной хитрости: уступать шаг за шагом сильному неприятелю, заводить его далее и далее, в леса и болота, где недостаток продовольствия, изнеможение от продолжительных маршей и суровость климата столько бы истощили его, чтобы наконец слабейший осмелился напасть на обессиленного врага своего. Пример гибели Карла XII освежился в памяти русских. Наполеон, путеводимый судьбой, хотел быть беспримерным.

Русские до сего времени не умели ходить назад, и слово ретирада в их понятии заключало в себе нечто предосудительное, несвойственное достоинству храбрых воинов, приученных Румянцевым и Суворовым ходить всегда вперед и побеждать. Иной полководец, может быть, никогда бы не решился на продолжительную ретираду; он скорее б лег, как Леонид, со всеми воинами у рубежа границы, а не повел бы за собой неприятелей в сердце Отечества. Но как бы хорошо ни был составлен план нашей кампании, только едва ли возможно было заставить неприятеля действовать по предположению, особенно Наполеона, который умел пользоваться чужими ошибками. Избалованный фортуной, он хотел одним полетом пронестись до Москвы, чтобы так же скоро и славно кончить в ней Русскую кампанию, как удалось ему совершить Австрийскую и Прусскую взятием Вены и Берлина. Но, кажется, Россию он худо знал, и впоследствии времени, думая восторжествовать силой своего гения над всеми бедствиями, был жестоко наказан.

Между тем в лагере у нас везде служили благодарственные молебны о победах атамана Платова под городом Миром, где он разбил польскую кавалерию. Кто мог проникнуть в будущее и предузнать тайны судеб? Продолжительная ретирада, столь необычайная для русских, и воспоминание о беспрерывных победах французов в последние кампании, невольно колебали твердость духа наших солдат. В откровенных беседах их часто вызывались незабвенные имена Румянцева, Суворова. Во время службы церковной и молебствия русские солдаты, дотоле уверенные в своем мужестве, стояли в унылом наклонении с опущенными взорами, как будто признаваясь в своем бессилии, и в уповании единственно на помощь небесную, на силу сверхъестественную для защиты любезной Родины. Среди печальной тишины и благоговейного служения церковного каждый молился с усердием, у многих навертывались в глазах слезы.

С. Глинка Из записок о 1812 годе

Слышно было, будто бы Удино сказал Наполеону: «Поздравьте меня! Вы не дойдете еще до Москвы, а я в Петербурге буду». Мысль о Неве исчезла на берегах Двины. Три дня кипели битвы кровопролитные.

Бежал Удино, заслоняя бегство свое лесами и сжигая мосты на речках. А в полках русских на второй день Двинской битвы трехдневной пал незабвенный Кульнев. Сказывают, что за миг до смерти своей, опасаясь, чтобы труп его не был захвачен в плен, он сорвал с шеи Георгия и бросил в руки храброго полка своего. Грозен был он в боях, но в дни мирные был кроток, как добродетель. Грозно было лицо его, затемненное густыми усами, но в груди его билось сердце, дышавшее всеми нежнейшими ощущениями души человеческой. Под знойным небом Турции и на громадах льдов балтийских везде побеждал он и саблей и любовью. Он воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе при графе Ангальте и по выходе оттуда обрек себя доблести и стоической жизни Суворова. В чине еще майора в Сумском гусарском полку он был душой полка. Нежный сын матери, обремененной семейством, он уделял ей половину своего жалованья. Не жизнь – смерть высказала эту тайну. Когда сослуживцы назывались к нему на солдатский обед, он говорил: «Горшок щей и горшок каши готовы, а серебряные ложки берите с собой».

В бытность мою в Сумском уезде я, сочувственник Кульневу по корпусному воспитанию, коротко ознакомился и с полетом его мыслей, и с полетом прекрасной его души. Окинувшись плащом, современным его службе, и летая на простой повозке, он парил в веках с Плутархом и Тацитом: творения их были неразлучными его спутниками. Не Рим, окованный цепями роскоши всемирной, но Рим земледельческий, Рим Цинциннатов и Фабрициев, призраком радужным витал перед мысленными его очами. Называя бедность Древнего Рима величием Рима, он прибавлял: «Я умру в величии древних римских времен». И он умер в величии времен, в величии самоотречения духа русского. Поэт говорит:

Где колыбель его была, Там днесь его могила[8].

Но сажень родной могилы приняла в себя пол-Кульнева, обезноженного ядром роковым. К нему можно применить то, что сказано было о полководце Ранцо: «Du corps du grand Rantzo tu ne vois qu'un départ».

Здесь храброго Ранцо ты видишь половину: Другую зреть ступай на Марсову равнину[9]. Заслуги в гробе созревают[10].

Кульнев был в гробу, а память о добродетелях его цвела и созревала. В восьмидневные ночные поиски за Двиной Кульнев взял в плен раненого французского генерала Сен-Жение. Услыша о смерти Кульнева, пленный генерал пролил слезы и сказал: «Русские лишились человеколюбивого героя. Он платком своим и собственной рукой перевязал рану мою».

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

Подполковника своего я нашел в больших суетах[11]. Увидев меня, он спросил: «Ты еще жив?» – «Как видите, только дайте мне пушку и зарядов». – «Чего, братец! – продолжал он. – У меня вся рота разбита; Горяинова взяли в плен, Шлиппенбаху и Брайко[12] отбили ноги…» Подполковник подъехал тогда к графу Остерману и стал докладывать ему, что на его батарее много убитых канонеров и есть поврежденные пушки, которые не могут действовать.

«Как прикажете, ваше сиятельство?» Граф, нюхая табак, отвечал отрывисто: «Стрелять из тех, какие остались». С другой стороны кто-то докладывал графу, что в пехоте много бьют ядрами людей – не прикажете ли отодвинуться? «Стоять и умирать!» – отвечал граф решительно. Еще третий адъютант подъехал и хотел графу что-то говорить, как вдруг ядро оторвало у него руку и пролетело мимо графа. Офицер свалился на лошадь, которая замялась. «Возьмите его!» – сказал граф и повернул свою лошадь. Такое непоколебимое присутствие духа в начальнике, в то время как всех бьют вокруг него, было истинно по характеру русского, ожесточенного бедствием Отечества. Смотря на него, все скрепились сердцем и разъехались по местам, умирать.

Глава III «Порог Москвы – в Россию двери…» Битва за Смоленск

П. Тучков Записки

5-го числа августа во весь день были мы свидетелями весьма жаркого сражения под стенами Смоленска. Неприятель отчаянно нападал и старался овладеть укреплениями то с одной, то с другой стороны города. Самое же большое его стремление было на так называемые Малаховские городские ворота. Во весь день артиллерия его не переставала стрелять по городу и кидать в оный гранаты. К вечеру весь город пылал (строение большей частью было деревянное); даже окружавшие город старинные каменные башни – всё было в огне, всё пылало. Вечер был прекраснейший, не было ни малейшего ветра; огонь и дым, восходя столбом, расстилались под самыми облаками. Несмотря, однако, на гром пушек, ружейную пальбу, шум и крик сражающихся, благочестие русского народа нашло себе утешение в храме Предвечного. В восемь часов вечера в соборной церкви и во всех приходских раздавался колокольный звон. Это было накануне праздника Преображения Господня. Уже колокольни и даже самые церкви пылали, но всенощное молебствие продолжалось. Никогда столь усердных молитв перед престолом Всевышнего не совершалось, как в сей роковой час города. Все только молились, не помышляя о спасении своих имуществ и жизни, как бы в упрек неприятелю, что наградой для него будет один пепел.

Наконец все утихло; кроме пожирающего пламени и треска разрушающихся строений, ничто не нарушало тишины. Неприятель прекратил нападение и занял прежнюю позицию вокруг городских укреплений. В городе уже никого не оставалось, кроме защищавших оный войск, – все жители, оставя дома и свои имущества на жертву неприятелю, удалились из города. В продолжение всего того дня дороги, ведущие в Россию, покрыты были несчастными жителями, убегавшими от неприятеля, – старики с малолетними, женщины с грудными детьми – всё бежало, не зная сами, куда и что будет с ними. Нам оставалось одно только утешение: что неприятель был совершенно отбит на всех пунктах с большою для него потерей. Да и с нашей стороны оная была значительна; мы потеряли (как говорили) убитыми более 6 тысяч человек, в том числе достойных генералов: Скалона и Баллу; неприятель же потерял более 20 тысяч человек. От пленных узнали мы, что у них, между прочими, в тот день убит был генерал Грабовский и ранены генерал Зайончик и многие другие.

На другой день все полагали, что битва под стенами Смоленска будет возобновлена; но вдруг неожиданно, в 12 часов ночи, армия получила приказание, оставив город и Большую Московскую дорогу, перейти на правую сторону Днепра и занять высоты, находящиеся в двух или трех верстах от города.

Ф. Глинка Письма русского офицера

18 июля, 1812

Село Сутоки

Наконец поля наши, покрытые обильнейшей жатвой, должны будут вскоре сделаться полями сражений. Но счастливы они, что послужат местом соединения обеих армий и приобретут, может быть, в потомстве славу Полтавских, ибо 1-я Западная армия, под начальством Барклая де Толли, а 2-я – князя Багратиона, после неисчислимых препятствий со стороны неприятеля, соединились наконец у Смоленска. Платов прибыл сюда же с 15 тысячами Донского войска. Армия наша немногочисленна; но войска никогда не бывали в таком устройстве, и полки никогда не имели таких прекрасных людей. Войска получают наилучшее продовольствие. Дворяне жертвуют всем. Со всех сторон везут печеный хлеб, гонят скот и доставляют все нужное добрым нашим солдатам, которые горят желанием сразиться у стен смоленских. Некоторые из них изъявляют желание это самым простым, но, конечно, из глубины сердца исходящим выражением: «Мы уже видим седые бороды отцов наших, – говорят они, – отдадим ли их на поругание? Время сражаться!»

19 июля

Вчера армии двинулись от Смоленска, вниз по течению Днепра, к окрестностям озера Катани. Авангард пошел к Рудне. Оттуда ожидают неприятеля, который теперь толпится на пространстве между Двиной и Днепром. Это наступательное движение войск наших много обрадовало народ. Всякий стал дышать свободнее!..

Дай Бог нашим вперед! Помоги Бог оттолкнуть дерзких от древних рубежей наших!.. Однако ж, идя вперед, кажется, не забывают о способах, обеспечивающих и отступление. ‹…› Мосты спеют с удивительной поспешностью. Работают день и ночь. Великие толпы народа, бегущие из разных занятых неприятелем губерний, переправляются беспрестанно. Но неужели и войска пойдут через них? Ужели и Смоленск сдадут?… Солдаты будут драться ужасно! Поселяне готовы сделать то же. Только и говорят о поголовном наборе, о всеобщем восстании. «Повели, государь! Все до одного идем!» Дух пробуждается, души готовы. Народ просит воли, чтоб не потерять вольности. Но война народная слишком нова для нас. Кажется, еще боятся развязать руки. До сих пор нет ни одной прокламации, дозволяющей собираться, вооружаться и действовать, где, как и кому можно. «Дозволят – и мы, поселяне, готовы в подкрепу воинам. Знаем места, можем вредить, засядем в лесах, будем держаться – и удерживать; станем сражаться – и отражать!..»

Августа 4-го дня в 2 ч. за полдень

Село Сутоки

В сии минуты, как я пишу к тебе дрожащей рукой, решается судьба Смоленска. Неприятель, сосредоточив где-то великие силы, ворвался вчера в Красное; и между тем как наши смотрели на Рудню, он полетел к Смоленску, чтоб овладеть им внезапно. Дивизия Неверовского принесла сегодня французов на плечах; а храбрый генерал Раевский встретил их с горстью войск и не впустил в город. Сегодня все обыватели высланы; батареи расставлены. Неприятель с 200 тысячами наступает на Смоленск, защищаемый 150 тысячами наших. Покровская гора еще в наших руках. Теперь сражение горит под самыми стенами. Когда получишь эти строки, то знай, что чей-нибудь жребий уже решился: или отбит Наполеон, или дверь в Россию отперта!..

Я сейчас иду помолиться в последний раз на гробах родителей и еду к старшему брату Василию: от него видно сражение. Прощай!

Августа 8-го

Село Цуриково

Я видел ужаснейшую картину: я был свидетелем гибели Смоленска. Погубление Лиссабона не могло быть ужаснее. 4-го числа неприятель устремился к Смоленску и встречен под стенами его горстью неустрашимых россиян. 5-го числа, с ранней зари до позднего вечера, 12 часов продолжалось сражение перед стенами, на стенах и за стенами Смоленска. Русские не уступали ни на шаг места; дрались как львы. Французы или, лучше сказать, поляки в бешеном исступлении лезли на стены, ломились в ворота, бросались на валы и в бесчисленных рядах теснились около города по ту сторону Днепра. Наконец, утомленный противоборством наших, Наполеон приказал жечь город, которого никак не мог взять грудью. Злодеи тотчас исполнили приказ изверга. Тучи бомб, гранат и чиненых ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви. Дома, церкви и башни обнялись пламенем – и все, что может гореть, запылало!.. Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск лопающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль старцев, стоны жен и детей, целый народ, падающий на колени с воздетыми к небу руками, – вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце!.. Толпы жителей бежали из огня, полки русские шли в огонь; одни спасали жизнь, другие несли ее на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с ранеными…

В глубокие сумерки вынесли из города икону Смоленской Божьей Матери. Унылый звон колоколов, сливаясь с треском распадающихся зданий и громом сражений, сопровождал печальное шествие это. Блеск пожаров освещал его. Между тем черно-багровое облако дыма засело над городом, и ночь присоединила темноту к мраку и ужас к ужасу. Смятение людей было так велико, что многие выбегали полунагими и матери теряли детей своих. Казаки вывозили на седлах младенцев из мест, где свирепствовал ад. Наполеон отдал приказ, чтоб Смоленск взят был непременно 5-го числа. Однако ж русские отстояли его грудью, и 5-го числа город не был взят. Но 6-го рано – о превратность судьбы! – то, что удерживали с таким усилием, отдали добровольно!.. Главнокомандующий имел на то причины. Теперь Смоленск есть огромная груда пепла; окрестности его – суть окрестности Везувия после извержения. Наши поспешно отступают к Дорогобужу, но сейчас, то есть 8-го числа к вечеру, приостановились недалеко от Бредихи. Третьего дня дрались, вчера дрались, сегодня дерутся и завтра будут драться! Злодеи берут одним многолюдством. «Вооружайтесь все, вооружайся всяк, кто только может!» – гласит наконец главнокомандующий в последней прокламации своей. Итак – народная война!

Его императорское высочество Константин Павлович, усердно разделяющий с войском труды и опасности, был свидетелем кровопролитного боя и страшного пожара смоленского. С душевным прискорбием взирал он на разрушение одного из древнейших городов своего Отечества. Жители Смоленска неутешны. Несчастия их не описаны. О друг мой! Сердце твое облилось бы кровью, если бы ты увидел злополучие моей Родины. Но судьбы Вышнего не испытаны. Пусть разрушаются грады, пылают села, истребляются дома, исчезает спокойствие мирных дней, но пусть эта жертва крови и слез, эти стоны народа, текущие в облако вместе с курением пожаров, умилостивят наконец разгневанные Небеса! Пусть пострадают области, но спасется Отечество! Вот общий голос душ, вот искренняя молитва всех русских сердец!

Августа 16-го

Я часто хожу смотреть, когда он проезжает мимо полков, и смотрю всегда с новым вниманием, с новым любопытством на этого необыкновенного человека. Пылают ли окрестности, достаются ли села, города и округи в руки неприятеля; вопиет ли народ, наполняющий леса или великими толпами идущий в далекие края России, – его ничто не возмущает, ничто не сильно поколебать твердости духа его. Часто бываю волнуем невольными сомнениями: куда идут войска? Для чего уступают области? И чем, наконец, все это решится? Но лишь только взглядываю на лицо этого вождя сил российских и вижу его спокойным, светлым, безмятежным, то в ту же минуту стыжусь сам своих сомнений. Нет, думаю я, человек, не имеющий обдуманного плана и верной цели, не может иметь такого присутствия, такой твердости духа! Он, конечно, уже сделал заранее смелое предначертание свое; и цель, для нас непостижимая, для него очень ясна! Он действует как Провидение, не внемлющее пустым воплям смертных и тернистыми путями влекущее их к собственному их благу.

Когда Колумб, посредством глубоких соображений, впервые предузнал о существовании нового мира и поплыл к нему через неизмеримые пространства вод, то спутники его, видя новые звезды, незнакомое небо и неизвестные моря, предались было малодушному отчаянию и громко возроптали. Но великий духом, не колеблясь ни грозным волнением стихии, ни бурей страстей человеческих, видел ясно перед собой отдаленную цель свою и вел к ней вверенный ему Провидением корабль.

Так главнокомандующий армиями, генерал Барклай де Толли, проведший с такой осторожностью войска наши от Немана и доселе, что не дал отрезать у себя ни малейшего отряда, не потерял почти ни одного орудия и ни одного обоза, этот благоразумный вождь, конечно, увенчает предначатия свои желанным успехом. Потерянное может возвратиться, обращенное в пепел – возродиться в лучшей красоте. Щедроты Александра обновят края, опустошенные Наполеоном… Всего удивительнее для меня необычайная твердость ведущего армии наши. Смотря на него, я воображаю Катона и прекрасное место из Лукановой поэмы, где автор представляет этого великого мужа под пламенным небом Африки, среди раскаленных песков Ливии, превозмогающего зной, жажду и великую скорбь душевную. Тут же и прекрасный Горациев стих сам собой приходит на ум:

«И на развалинах попранныя вселенной, Катон, под бурями, неколебим, стоит!..»

17 августа

С какой грустью оставляют они дома, в которых родились, выросли и были счастливы! Бедные жители злополучных стран!

В одном прекрасном доме, близ дороги, написаны на стене женской рукой простые, но для всякого трогательные слова:

ПРОСТИ, МОЯ МИЛАЯ РОДИНА!

Друг мой! Настают времена, когда и богатые, оставляя великолепные чертоги, равняются с бедными и умножают толпы бегущих… Война народная час от часу является в новом блеске. Кажется, что сгорающие села возжигают огонь мщения в жителях. Тысячи поселян, укрываясь в леса и превратив серп и косу в оборонительные оружия, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются!.. Сегодня крестьяне Гжатского уезда, деревень князя Голицына, вытесненные из одних засек, переходили в другие, соседние леса через то селение, где была главная квартира. Тут перевязывали многих раненых. Один 14-летний мальчик, имевший насквозь простреленную ногу, шел пешком и не жаловался. Перевязку вытерпел он с большим мужеством. Две молодые крестьянские девки ранены были в руки. Одна бросилась на помощь к деду своему, другая убила древесным суком француза, поранившего ее мать. Многие имели простреленные шапки, полы и лапти. Вот почтенные поселяне войны! ‹…›

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

К вечеру сражение усилилось до отчаянного боя, и ужасы его были неизъяснимы! Несколько сот ядер и гранат свистели и лопались одни за другими, воздух вокруг города помрачался от дыма, земля стонала и, казалось, из утробы своей извергала адское пламя – смерть не успевала глотать свои жертвы. Гром, треск, пламя, дым, стон, крик – все вместе представляло ужасный хаос разрушения мира.

В 6 часов вечера французы овладели всеми предместьями города по ту сторону реки, только оставалось у нас одно Днепровское на правом берегу. Гранаты неприятельские зажигали внутри города строения, и пред нами явилась новая картина ужасов: битва среди пожара. Какую твердость духа имели тогда русские, оставленные для защиты пылающего Смоленска! Ядра, пули, обломки камней, падающие с огнем бревна – все несло на них смерть и разрушение. Но примером мужества командующих в городе генералов Дохтурова, принца Евгения и Коновницына, россияне были тверды: они умирали среди пламени в развалинах города, презирая все ужасы. Русские не изменили чести своего оружия, они не впустили в стены города неприятелей до самой полуночи и не иначе оставили развалины его, как повинуясь воле главнокомандующего.

С другой стороны представилось нам трогательное зрелище. Несчастные жители, бедные граждане, старцы и жены, в слезах, с отчаянным воплем выбегали из города через мост и, поднимая руки к небу, взывали горестно: «Где ты, наша матушка! Чудотворная икона!» Эта икона Смоленской Божией Матери заблаговременно была вывезена из города, в продолжение ретирады к Москве ее везли в общем парке артиллерии, на запасном лафете батарейной роты полковника Воейкова.

Немало жителей погибло в городе и на мосту. Это бедствие казалось им светопреставлением, а Наполеон сущим Антихристом, с воинством дьяволов.

С берега Днепра смотрели мы на пылающий город, и невольный трепет сердца показал нам, что мы еще слабы числом против сильного завоевателя. В 9 часов вечера стрельба утихла – русские удержались в городе.

В Смоленской битве наши войска показали пример отчаянного сопротивления. Может быть, здесь они в состоянии были бы остановить стремление неприятеля, если б бой продолжился, ибо в целый день, при всем усилии, французы не могли овладеть городом. В армии носились слухи, что по окончании этой кровопролитной битвы старшие генералы русские упрашивали главнокомандующего, чтобы еще хотя на один день замедлил сдачей города, представляя в уважение ему расстройство неприятеля; они ручались за успех твердостью русских солдат, готовых до последнего погибнуть в развалинах Смоленска или истреблением неприятеля спасти Отечество. Но главнокомандующий имел больше причин поступить иначе – он приказал ретироваться.

И. Жиркевич Записки

В то время, когда происходила самая жаркая битва в Смоленске, который переходил на глазах наших несколько раз из рук в руки, и когда город весь был объят пламенем, я увидел Барклая, подъехавшего к батарее Нилуса и с необыкновенным хладнокровием смотревшего на двигавшиеся неприятельские колонны в обход Раевского и отдававшего свои приказания…

Но какая злость и негодование были у каждого на него в эту минуту за наши постоянные отступления, за смоленский пожар, за разорение наших родных, за то, что он не русский! Все, накипевшее у нас, выражалось в глазах наших, а он по-прежнему бесстрастно, громко, отчетливо отдавал приказания, не обращая ни малейшего внимания на нас.

Тут вдруг увидели, что на мостах переходят войска наши на эту сторону Днепра, за ними толпой тащатся на повозках и пешими бедные смоленские обыватели. Резерв наш передвинулся за пять верст на дорогу, идущую в Поречье, и две батарейные роты наши заняли возвышение вперерез большой дороги, а позади расположились гвардейские и кавалерийские полки. Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжать далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания раздирали нашу душу, и у многих из нас пробилась невольно слеза и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия.

Здесь я сам слышал, своими ушами, как великий князь Константин Павлович, подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими словами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручать вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы – и больно, – но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надрывается!»

Когда такие слова вырвались из груди брата царева, что должны были чувствовать и что могли говорить низшего слоя люди?

Ропот был гласный, но дух Барклая нимало не колебался, и он все хранил одинаковое хладнокровие; только из Дорогобужа он отправил великого князя с депешами к государю, удостоверив его, что этого поручения, по важности, он никому другому доверить не может. Великий князь, как говорят, рвал на себе волосы и сравнивал свое отправление с должностью фельдъегеря. В этом случае Барклая обвинять нельзя. Трудно повелевать над старшими себя и отвечать за них же.

П. Багратион – А. Аракчееву

Милостивый государь граф Алексей Андреевич!

Я думаю, что министр (М. Б. Барклай де Толли. – Ред) уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии. Это самое важное место понапрасну бросили. Я с моей стороны просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь Вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 часов и бил их, но он не хотел остаться и 14 часов. Это стыдно и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть – война. Но зато неприятель потерял бездну. Наполеон как ни старался и как жестоко ни форсировал и даже давал и обещал большие суммы награждения начальникам только ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя, истинно, так действовали, что неприятель стал в пень. Что стоило еще оставаться два дня по крайней мере; они бы сами ушли, ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля привести скоро в Москву. В таком случае не надо медлить государю: где что есть нового войска, тотчас собрать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла, Нижнего, Твери, где они только есть, и быть московским в готовности. Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву скоро, ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его нехорошо. Но на сие и смотреть не дóлжно, а надо спешить непременно готовить людей, по крайней мере 100 тысяч, с тем что, если он приблизится к столице, всем народом на него навалиться, или разбить, или у стен Отечества лечь. Вот как я сужу, иначе нет способу.

Слух носится, что Вы думаете о мире, чтобы помириться. Боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас на стыд поставит носить мундир. Ежели уж так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою и все слова манифеста и приказов данных; надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной – и ему отдали судьбу всего нашего Отечества! Я право с ума схожу от досады, и простите меня, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армией министру. Итак, я пишу Вам правду. Готовьтесь ополчением, ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя.

Большое подозрение подает всей армии гос[подин] флигель-адъютант Вольцоген: он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он все советует министру. Министр на меня жаловаться не может: я не токмо учтив против его, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно. Любя моего благодетеля и государя, повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашей ретирадой мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч, а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите, ради бога, что наша Россия, мать наша, скажет?! Что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдавать сволочам и вселять в каждого подданного ненависть, что министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества?! Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть. ‹…› Ох, грустно, больно! Никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога. Лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот, Вашему Сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите и в камин бросьте.

Почти то же самое Багратион писал 14 августа графу Ростопчину, сделав к своему письму следующую характерную приписку:

P. S. От государя ни слова не имеем; нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения, и всё убегает. По-моему, видно, государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, [что] русские и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный – мне так кажется. Простите, что худо писано и во многих местах замарано: спешил и мочи нет от усталости.

А. Пушкин Объяснение по поводу стихотворения «Полководец»

Одно стихотворение, напечатанное в моем журнале, навлекло на меня обвинение, в котором долгом полагаю оправдаться. Это стихотворение заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошел первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставив своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества. Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную память Кутузова; однако ж меня в том обвинили…

Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли потому, что Кутузов велик? Ужели, после 25-летнего безмолвия, поэзии не дозволено произнести его имя с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб; вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?… Конечно, не народом и не в 1812 году. Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ, ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждой, язвимый злоречием, но убежденный в самом себе, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом.

Ф. Глинка Очерки Бородинского сражения

Смоленск сгорел, Смоленск уступлен неприятелю. Русские сразились еще на Валутиной горе и потом отступали, как парфы[13], поражая своих преследователей. Это отступление в течение 17 дней сопровождалось беспрерывными боями. Не было ни одного хотя немного выгодного места, переправы, оврага, леса, которого не ознаменовали боем. Часто такие бои, завязываясь нечаянно, продолжались по целым часам.

И между тем как войско дралось, народ перекочевывал все далее в глубь России. Россия сжималась, сосредоточивалась, дралась и горела. Грустно было смотреть на наши дни, окуренные дымом, на наши ночи, окрашенные заревом пожаров. С каждым днем и для самых отдаленных мест от полей битв более и более ощутительно становилось присутствие чего-то чуждого, чего-то постороннего, не нашего. И по мере как этот чуждый, неприязненный быт в виде страшной занозы вдвигался в здоровое тело России, части, до того спокойные, воспалялись, вывихнутые члены болели, и все становилось не на своем месте.

Чем далее вторгались силы неприятельские, тем сообщения внутренние делались длиннее, города разъединеннее; ибо надлежало производить огромные объезды, чтобы не попасть в руки неприятелю, – от этого торговля теряла свое общее направление, промышленность становилась местной, стесненной, ход ежедневных занятий и дела гражданской жизни цепенели. Во многих присутственных местах закрыты были двери. Одни только церкви во все часы дня и ночи стояли отворены и полны народом, который молился, плакал и вооружался.

Около этого времени сделалось известным ответное письмо митрополита Платона императору Александру. Копии с него долго ходили по рукам. Любопытно заметить, что первосвященник наш, проникнутый, без сомнения, вдохновением свыше, почти предрек судьбу Наполеона и полчищ его еще прежде перехода неприятельского за Днепр. Он писал: «Покусится враг простереть оружие свое за Днепр, и этот фараон погрязнет здесь с полчищем своим, яко в Чермном море. Он пришел к берегам Двины и Днепра провести третью, новую реку: реку крови человеческой!»

И в самом деле, кровь и пожары дымились на длинном пути вторжения. Французы в полном смысле шли по пеплу наших сел, которых жители исчезали пред ними, как тени ночные. Обозы, длинные, пестрые, напоминавшие восточные караваны, избирали для себя пути, параллельные большой столбовой дороге, и тянулись часто в виду обеих армий. Дорогобуж, Вязьма и Гжать уступлены без боя. Если огни в полях, курение дыма и шум от шествия ратей недостаточны были навеять на людей той годины важные и таинственные мысли о временах апокалипсических, то всеобщее переставление лиц и вещей – переставление гражданского мира – должно было непременно к тому способствовать. Неаполь, Италия и Польша очутились среди России! Люди, которых колыбель освещалась заревом Везувия, которые читали великую судьбу Рима на древних его развалинах, и, наконец, более сродственные нам люди с берегов Вислы, Варты и Немана шли, тянулись по нашей столбовой дороге в Москву, ночевали в наших русских избах, грелись нашими объемистыми русскими печами, из которых так искусно и проворно умели делать камины для Наполеона, превращая избу, часто курную, в кабинет императорский, наскоро прибранный. И в этом кабинете, у этого скородельного камина (особливо в эпоху возвратного пути из Москвы) сиживал он, предводитель народов, с видом спокойным, но с челом поникшим, упершись концами ног в испод камина, в шубе, покрытой зеленым бархатом, подбитой соболем. Так сиживал он перед красным огнем из березовых и смольчатых русских дров, этот незваный гость, скрестя руки на грудь, без дела, но не без дум! Стальные рощи штыков вырастали около места его постоя, рати облегали бивак императорский, и рати мыслей громоздились в голове его! Было время, когда князь Экмюльский (маршал Даву. – Ред.) помещался в селе Покровском. Какое стечение имен Экмюля с Покровским! Всеобщее перемещение мест, сближение отдаленностей не показывало ли какого-то смешения языков, какого-то особенного времени? Солдаты наши желали, просили боя! Подходя к Смоленску, они кричали: «Мы видим бороды наших отцов! Пора драться!» Узнав о счастливом соединении всех корпусов, они объяснялись по-своему. Вытягивая руку и разгибая ладонь с разделенными пальцами, «прежде мы были так! (т. е. корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены), теперь мы, – говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак, – вот так! Так пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу раза: вот этак!» Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертой рукой и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере очень по-солдатски и весьма у места.

Мудрая воздержанность Барклая де Толли не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была, собственно, война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с другим, еще более громким, более возвышенным, – с голосом России. Народ видел наши войска, стройные, могучие, видел вооружение огромное, государя твердого, готового всем жертвовать за целость, за честь своей империи, видел все это и втайне чувствовал, что (хотя было всё) недоставало еще кого-то – недоставало полководца русского.

Зато переезд Кутузова из Санкт-Петербурга к армии походил на какое-то торжественное шествие. Предания того времени передают нам великую пиитическую повесть о беспредельном сочувствии, пробужденном в народе высочайшим назначением Михаила Ларионовича в звание главноначальствующего армии. Жители городов, оставляя все дела расчета и торга, выходили на большую дорогу, где мчалась безостановочно почтовая карета, все малейшие приметы которой заранее известны были всякому. Почетнейшие граждане выносили хлеб-соль; духовенство напутствовало предводителя армий молитвами; окольные монастыри высылали к нему на дорогу иноков с иконами и благословениями от святых угодников; а народ, не находя другого средства к выражению своих простых душевных порывов, прибегал к старому радушному обычаю – отпрягал лошадей и вез карету на себе. Жители деревень, оставляя сельские работы (ибо это была пора косы и серпа), сторожили так же под дорогою, чтобы взглянуть, поклониться и в избытке усердия поцеловать горячий след, оставленный колесом путешественника. Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными младенцами, становились на колени и, между тем как старцы кланялись седыми головами в землю, с безотчетным воплем подымали младенцев своих вверх, как будто поручая их защите верховного воеводы. С такой огромной в него верой, окруженный славой прежних походов, прибыл Кутузов к армии.

Ф. Глинка Письма русского офицера

20 августа

Как нетрудно понравиться солдату! Должно показать только ему, что заботишься о судьбе его, что вникаешь в его состояние, что требуешь от него необходимо нужного и ничего излишнего. Когда светлейший князь объезжал в первый раз полки, солдаты засуетились было, начали чиститься, тянуться и строиться. «Не надо! Ничего этого не надо! – говорил князь. – Я приехал только посмотреть, здоровы ли вы, дети мои! Солдату в походе не о щегольстве думать: ему надобно отдыхать после трудов и готовиться к победе». В другой раз, увидев, что обоз какого-то генерала мешает идти полкам, он тотчас велел освободить дорогу и громко говорил: «Солдату в походе каждый шаг дорог, скорей придет – больше отдыхать будет!» Такие слова главнокомандующего все войско наполнили к нему доверенностью и любовью. «Вот то-то приехал наш „батюшка“! – говорили солдаты. – Он все наши нужды знает – как не подраться с ним; в глазах его все до одного рады головы положить!» Быть великому сражению!

Все обстоятельства предвещают сражение, долженствующее решить судьбу Отечества. Говорят, что в последний раз, когда светлейший осматривал полки, орел явился в воздухе и парил над ним. Князь обнажил сединами украшенную голову; все войско закричало «ура!». В сей же день главнокомандующий приказал служить во всех полках молебны Смоленской Божьей Матери и для иконы ее, находившейся при армии, сделать новый приличный кивот. Все это восхищает солдат и всякого!

21 августа

Мне кажется, я переселился совсем в другой свет! Куда ни взглянешь, все пылает и курится. Мы живем под тучами дыма и в области огней. Смерть все ходит между и около нас! Она так и трется промеж рядов. Нет человека, который бы не видел ее каждый день, и каждый день целые тысячи достаются ей на жертву! Здесь люди исчезают, как тени. Сегодня на земле, а завтра под землей!.. Сегодня смеемся с другом – завтра плачем над его могилой!.. Тут целыми обществами переходят из этого на тот свет так легко, как будто из дома в дом! Удивительно, как привыкли здесь к смерти, в каких бы видах ни являлась: свистит ли в пулях, сеется ль в граде картечи или шумит в полете ядер и вылетает из лопающихся бомб – ее никто не пугается. Всякий делает свое дело и ложится в могилу, как в постель. Так умирают сии благородные защитники Отечества, сии достойные офицеры русские! Солдаты видят их всегда впереди. Опасность окружает всех, и пуля редкого минует!..

Ф. Ростопчин – П. Багратиону

12 августа 1812 г.

Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог прийти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться, а народ здешний, по верности к государю и любви к Отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею, – обратят город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазины хлеба, ибо он найдет уголь и золу. Обнимаю Вас дружески и по-русски от души, остаюсь хладнокровно, но с сокрушением от происшествий.

Вам преданный граф Ростопчин

Ф. Ростопчин – Александру I

13 августа 1812 г. Москва

Очень жаль, Государь, что князь Кутузов еще не в армии. Ни Багратион, ни Барклай не владеют искусством повелевать массами. Они искали неприятеля в Рудневе, в то время как он со всеми своими силами накинулся на Смоленск, а Раевского опоздали предупредить. Только русский солдат способен идти безостановочно сорок верст и, не отдыхая, вступать в бой. Судя по тому, что мне пишет военный министр, решено дать сражение при Умолье. Доблесть наших войск может дать победу. Народ скорее взбешен, чем опечален; он чувствует себя униженным и готовым отомстить за свою честь. Барыни потеряли голову и многие уехали, к моему удовольствию. Купцы переминаются, и, по малому доверию к начальникам, гибель кажется неизбежной. Москва ждет Вас с нетерпением; глядя на Вас, станут бодрее; надо, чтобы бодрость питалась, а не ослабевала[14].

‹…›

Ныне Москва и верные Вам ее жители станут действовать заодно с войсками, обороняющими Ваше наследие. Немногие согласятся пережить вечный стыд, и если неприятелю удастся овладеть Москвой, русская история и Ваше царствование опозорятся катастрофой, о которой одна мысль приводит меня в ярость. Но если Господь это допустит, Вы пожалеете о миллионах храбрых людей, которые пойдут на смерть, сохраняя в душе преданность и верность. Я ничего не желал, как Вашего доверия, чтобы служить Вам и быть полезным моему Отечеству. Если не имею счастья успевать в этом, могу, по крайней мере, доказать, что был достоин оного.

Г. Данилевский Сожженная Москва

… Двенадцатого августа москвичи с ужасом узнали об оставлении русскими армиями Смоленска. Путь французов к Москве становился облегченным. Толковали о возникшей с начала похода неурядице в русском войске, о раздоре между главными русскими вождями, Багратионом и Барклаем де Толли. Этому раздору молва приписывала и постоянное отступление русских войск перед натиском Наполеоновых полчищ. Светские остряки распевали сатирический куплет, сложенный на этот счет поклонниками недавних кумиров, которых теперь все проклинали:

Vive l'état militaire, Qui promet a nos souhails Les retraites en temps de guerre, Les parades en temps de paix!

(Да здравствуют военные, которые обещают нам отступления во время войны и парады во время мира!)

Осторожного и медлительного Барклая де Толли, своими отступлениями завлекавшего Наполеона в глубь раздраженной страны, считали изменником. Некоторые презрительно переиначивали его имя: «Болтай, да и только». Пели в дружеской беседе сатиру на него:

Les ennemis s'avancent à grands pas. Adieu, Smolensk et la Russie!.. Barclay tonjours évite les combats.

(Враги быстро близятся. Прощай, Смоленск и Россия!.. Барклай постоянно уклоняется от сражений.)

В имени соперника Барклая, Багратиона, искали видеть настоящего вождя и спасителя Родины: «Бог рати он». Но последовало назначение главнокомандующим всех армий опытного старца, недавнего победителя турок, князя Кутузова. Эта мера вызвала общее одобрение. Знающие, впрочем, утверждали, что государь, не любивший Кутузова, сказал по этому поводу: «Le public a voulu sa nomination; je lai nommé… quant à moi, je m'en lave les mains». («Общество желало его назначения; я его назначил… что до меня, я в этом умываю руки».) Когда имя Наполеона стали, по Апокалипсису, объяснять именем Аполлиона, кто-то подыскал в том же Апокалипсисе, будто Антихристу предрекалось погибнуть от руки Михаила. Кутузов был также Михаил. Все ждали скорого и полного разгрома Бонапарта.

Москва в это время, встречая раненых, привозимых из Смоленска, более и более пустела. Барыни, для которых, по выражению Ростопчина, «отечеством был Кузнецкий мост, а Царством Небесным – Париж», в патриотическом увлечении спрашивали военных: «Скоро ли генеральное сражение?» – и, путая хронологию и события, восклицали: «Выгнали же когда-то поляков Минин, Пожарский и Дмитрий Донской!» «Сто лет вражья сила не была на Русской земле – и вдруг! – негодовали коренные москвичи-старики. – И какая неожиданность: в половине июня еще редко кто и подозревал войну, а в начале июля уже и вторжение!»

Часть светской публики, впрочем, еще продолжала ездить в балет и французский театр. Другие усердно посещали церкви и монастыри. Певца Тарквинио и недавних дамских идолов, скрипача Роде и красавца пианиста Мартини стали понемногу забывать среди толков об убитых и раненых, в заботах об изготовлении бинтов и корпии, а главное – о мерах к оставлению Москвы. Величием Наполеона уже не восторгались. Декламировали стихи французских роялистов: «О roi, tu cherches justice!» («Государь, ты ищешь правосудия!») и русские патриотические ямбы: «О дерзкий Коленкур, раб корсиканца злого!..» Государя Александра Павловича после его решимости не оставлять оружия и не подписывать мира, пока хоть единый французский солдат будет на Русской земле, перестали считать только идеалистом и добряком.

– Увидите! – радостно говорил о нем Ростопчин, как все знали, бывший в личной, непосредственной переписке с государем. – Среди этой бестолочи и общего упадка страны идеальная повязка спадет с его добрых глаз! Он начал Лагарпом, а, попомните, кончит Аракчеевым; подберет вожжи распущенной родной таратайки!..

Переписывалась чья-то сатира на порабощенную Европу, где говорилось:

А там, на карточных престолах, Сидят картонные цари!

А. Норов Воспоминания

Коснувшись Смоленска, мы остановимся покуда на этом предмете. Из всех обстоятельств видно, что план действия Барклая был им уже обдуман и решен и что те же причины, по которым он отменил наступление к Рудне, заставили его не отстаивать Смоленск. Барклай, не считая еще армию Наполеона достаточно ослабленной, руководствовался правилом: не делать того, чего желает противник, то есть до поры до времени не вступать в генеральное сражение, которого так добивался Наполеон. Граф Сегюр оставил нам весьма любопытный рассказ совещания Наполеона в Смоленске с маршалом Бертье, с генералами Мутоном, Коленкуром, Дюроком и министром статс-секретарем Дарю. Когда они отклоняли его идти далее Смоленска, он воскликнул: «Я сам не раз говорил, что война с Испанией и с Россией, как две язвы, точат Францию! Я сам желаю мира. Но чтобы подписать мир, надобно быть двум, а я один» Это был уже крик отчаяния.

Какие вдохновенные картины для пера писателя и для кисти художника представляют нам даже официальные реляции о геройских битвах под стенами Смоленска Раевского, Дохтурова, Паскевича, Неверовского, этих Аяксов, Ахиллесов, Диомедов, Гекторов нашей армии, на которые мы с завистью глядели с противоположного берега Днепра, куда мы иногда урывались, чтобы познакомиться со свистом пуль и ядер и с молодечеством наших воинов!.. А эта процессия накануне праздника Преображения Господня с иконой Смоленской Божьей Матери, несомой с фонарями под громом борящейся артиллерии при свете пылающего Смоленска! Иконой, нашедшей себе убежище в зарядном ящике батарейной роты полковника Глухова и с того времени сопутствовавшей нашей армии во всю кампанию до возврата ее опять в свою святыню, но уже по трупам разгромленных ее врагов… Наполеон в своем 13-м бюллетене написал следующие зверские строки, достойные Аттилы: «Au milieu d'une belle nuit d'août, Smolensk offrait aux yeux des Francais le spectacle qu'offre aux habitans de Naples une éruption du Vésuve»[15]. Но полюбилась ли ему такая éruption в Москве?

Какие животрепещущие эпизоды предоставляются нам в боковом движении Барклаевой армии вдоль правого берега Днепра для выхода на Большую Московскую дорогу для соединения с геройской армией, подвизавшейся под стенами Смоленска! Кто мог забыть из нас, очевидцев, которых осталось уже так мало, этот опасный марш армии в мрачную ночь по проселочной дороге, с артиллерией, от Смоленска к Соловьевой переправе, куда шел Багратион левым берегом Днепра?… Барклай выбрал ночь и проселочные дороги (тогда как большая дорога шла частью вдоль Днепра), для того чтобы скрыть свое движение; а гениальный Наполеон, очарованный вступлением в разрушенный Смоленск (который не был взят, но оставлен нами), выпустил из виду и Багратиона, и Барклая, которого мог бы отрезать от 2-й армии, выйдя прежде него на Московскую дорогу и опрокинув слабый арьергард Багратиона, охранявший этот путь со Смоленской дороги. И даже арьергард, по недоразумению, снялся с позиции прежде, чем пришел к нему на смену отряд 1-й армии.

В этот знаменитый день Тучков 3-й оказал обеим армиям незабвенную услугу. Выйдя на большую дорогу и узнав, что арьергард князя Багратиона под командой князя Горчакова сошел со Смоленской дороги, соединяющейся с Московской, и что ежеминутно может показаться на ней ничем не удерживаемый неприятель, идущий наперерез Барклаю, он своротил с Московской дороги и, вместо того чтобы по назначению идти вперед, обратился назад, по Смоленской дороге. Действительно, вскоре открыв передовую цепь корпуса маршала Жюно, он приготовился к бою на искусно выбранной позиции. Всем известно упорное сражение, начавшееся с отряда Тучкова 3-го у Валутиной горы и кончившееся при Лубине, когда со стороны неприятеля к корпусу Жюно присоединились Ней, Мюрат и дивизия корпуса Даву, а к Тучкову 3-му, геройски отстоявшему все первые напоры неприятеля с 5 тысячами против 20 тысяч, – корпуса Тучкова 1-го, Уварова и графа Остермана. В то время Наполеон прохлаждался в Смоленске и только на другой день приехал в карете полюбоваться покрытым трупами 6 тысяч французов полем сражения и излить гнев на Жюно, хотя другие маршалы посылали ему сказать с поля сражения, что оно принимает и более важные размеры.

Меж тем Барклай, прибывший в самом начале сражения, достиг своей цели, и обе армии опять пошли рука в руку по дороге к Дорогобужу. Идя всю ночь с 6-го на 7 августа проселочной дорогой, исправляя мосты, вытаскивая из грязи завязавшую артиллерию, мы рано поутру начали уже слышать вправо от нас пушечные выстрелы, более и более учащавшиеся, то ближе, то дальше от нас, по мере сближения дорог. Мы чувствовали всю опасность нашего положения, если бы войска Тучкова и пришедшие к нему на помощь не восторжествовали над усилиями неприятеля.

Известно, что храбрый генерал Тучков в конце Лубинского сражения, израненный, попал в плен, был принят Наполеоном и имел с ним разговор. Прием, сделанный Тучкову, был уже совсем не тот, каков был сделан Балашову, и фанфаронство Наполеона значительно упало. Он почувствовал, что он в России, а не в Польше; от Вильны до Смоленска русский штык успел уже разгуляться в его рядах; тут уже были русские без любезных союзников наших, австрийцев. Тут он уже сам предлагает заключить мир… Замечательны его слова: «Скоро ли вы дадите сражение или будете всё отступать?»

‹…›

Высокий подвиг Энгельгардта и Шубина, которые были расстреляны французами у Малаховских ворот во рву за то, что не хотели принять у них административную должность и сделать воззвание своим крестьянам, чтобы те повиновались чужой власти, мог бы украсить патриотический роман. Этот высокий подвиг смоленских дворян, в то время переходивший из уст в уста, пройден молчанием; однако он не забыт у смолян, поставивших Энгельгардту и Шубину памятники на том месте, где они расстреляны.

Картины пожара и разрушения Смоленска и геройских битв наших войск под стенами его глубоко запечатлелись в нашем воображении и следовали за нами во время медленного отступления нашего к Дорогобужу. От всего этого у нас накипело на сердце какое-то ожесточение против делаемых распоряжений, и это ожесточение беспрестанно усугублялось, особенно при виде длинных обозов несчастных жителей Смоленска и окрестных сел с женами и грудными детьми. Хотя обозы часто загораживали пути войску, но оно, обыкновенно нетерпеливое в таких случаях, тут с особенным уважением раздвигалось перед ними; даже артиллерия принимала в стороны, и солдаты пособляли выпроваживать крестьянские телеги. Часто подходили солдаты к верстам, читая на них: от Москвы 310 или столько-то верст, и уже чего тут не говорили!.. Это было замечено, и версты были заранее свозимы с дороги.

Отступление нашей армии подобилось тогда отступлению льва перед неодолимой силой, но готовящегося и выискивающего только минуту, чтобы ринуться на врага. Сначала Платов, потом Багговут и Коновницын своими арьергардами держали в почтении наступающего неприятеля, меж тем как делались распоряжения к приисканию удобной позиции для общей битвы, которая сделалась уже необходимостью. Ропот утихал, потому что все видели и чувствовали, что настают торжественные дни кровавой развязки и отмщения.

Все позиции: при Дорогобуже, при Вязьме, при Цареве Займище, которые были попеременно избираемы, были отвергаемы, как бы недостойные готовящейся гигантской битвы. По оставлении нами Вязьмы город был зажжен со всех концов самими жителями, которые присоединились к армии, как бы поощряя ее на мщение; но оно уже было готово в сердце каждого солдата: поощрение было не нужно.

В Царево Займище прибыл князь Кутузов и принял главное начальство над армиями. И это уже в 147 верстах от Москвы!.. Мы опять имеем перед глазами нашего знаменитого Ксенофонта, и с ним опять Багратион, Милорадович, Дохтуров; тут же и наш истинный Фабий, Барклай, понесший столько язвительных укоров от армии, тот, с которым эта армия должна была через несколько дней торжественно примириться на славных полях Бородина. Сохранилась легенда – мы, гвардейцы, этого не видели, а нам тогда рассказывали, – будто бы в то время, когда Кутузов объезжал армию, орел пролетел над его головой и что, когда ему это заметили, он снял свою фуражку при заявленном ему победном предзнаменовании.

Кутузов осматривал вместе с Барклаем позицию при Цареве Займище, но по общем обсуждении с другими генералами снялся с этой позиции и, пройдя Колоцкий монастырь, 22 августа стал на полях Бородина… Мы почувствовали, что мы наконец стоим…

П. Тучков Мои воспоминания о 1812 годе

На пятый или шестой день после несчастного со мной происшествия[16] вошел ко мне молодой человек во французском полковничьем мундире и объявил мне, что он прислан ко мне от императора Наполеона узнать, позволит ли мне здоровье мое быть у него, и если я сделать сие уже в силах, то он назначит мне на то время. Я отвечал, что хотя я еще и очень слаб, но, однако же, силы мои позволяют мне быть к нему представленным, когда ему угодно будет. На другой день поутру, часу в 10-м, тот же адъютант императора французов, как сказали мне, г[осподин] Флаго, вошедши ко мне, просил меня, чтоб я с ним шел к императору.

Наполеон занимал дом бывшего смоленского военного губернатора, находившийся в недальнем расстоянии от дома, в коем жил маршал Бертье, начальник главного его штаба, и который прежде занимался нашим начальником артиллерии. Пред домом императора толпилось множество солдат и офицеров, а при входе, по обеим сторонам оного, стояли кавалерийские часовые верхами. Лестница и передние комнаты наполнены были генералами и разными военными чиновниками. Мы, пройдя мимо них, вошли в комнату, где уже не было никого. У дверей, ведущих далее из оной, стоял лакей в придворной ливрее, который, при появлении нашем, отворил дверь и впустил меня одного в ту комнату, где был сам император Наполеон с начальником своего штаба.

У окна комнаты, на столе, лежала развернутая карта России. Я, взглянув на оную, увидел, что все движения наших войск означены были на оной воткнутыми булавочками с зелеными головками, французских же – с синими и других цветов, как видно, означавших движение разных корпусов французской армии. В углу, близ окна, стоял маршал Бертье, а посреди комнаты император Наполеон.

Я, войдя, поклонился ему, на что и он отвечал мне также очень вежливым поклоном. Первое слово его было: «Которого вы были корпуса?» – «Второго», – отвечал я. «А, это корпус генерала Багговута!» – «Точно так». – «Родня ли вам генерал Тучков, командующий первым корпусом?» – «Родной брат мой». – «Я не стану спрашивать, – сказал он мне, – о числе вашей армии, а скажу вам, что она состоит из восьми корпусов, каждый корпус – из двух дивизий, каждая дивизия – из шести пехотных полков, каждый полк – из двух батальонов; если угодно, то могу сказать даже число людей в каждой роте». Я, поклонясь ему и усмехнувшись несколько, сказал: «Вижу, что ваше величество очень хорошо обо всем уведомлены». – «Это немудрено, – отвечал он мне с некоторой скоростью, – всякий почти день, с самого отступления вашего от границ, мы берем пленных, и нет почти ни одного из ваших полков, из которого бы их у нас не было; их расспрашивают о числе полков и рот, в которых они находились; ответы их кладут на бумагу, и таким образом составляется сведение, о коем я вам теперь сказал».

Помолчав несколько, оборотясь ко мне, он начал: «Это вы, господа, хотели этой войны, а не я. Знаю, что у вас говорят, что я – зачинщик оной, но это неправда; я вам докажу, что я не хотел иметь войны, но вы меня к оной принудили». Тут он начал мне рассказывать все поведение свое с нами с самого Тильзитского мира: что на оном ему было обещано, как мы наших обещаний не выполнили, какие министр его подавал правительству нашему ноты и что не только на оные никакого ответа ему не давали, но даже, наконец (чего нигде и никогда не слыхано), посланника его не допустили к государю для личного объяснения; потом стали сосредоточивать войска в Польше, дивизию привели туда из новой Финляндии и две из Молдавии, подвергаясь даже опасности ослабить тем военные действия наши против турок.

«Против кого же все эти приготовления были, как не против меня? – сказал он. – Что же, неужели мне было дожидаться того, что вы, перейдя Вислу, дойдете до Одера? Мне должно было вас предупредить. Но и по приезде моем к армии я хотел еще объясниться без войны. На предложения мои вдруг мне отвечают, что со мною и переговоров никаких иметь не хотят до тех пор, покуда войска мои не перейдут обратно через Рейн. Что же, разве вы меня уже победили? С чего взяли делать от меня такие требования?»

Я на весь сей весьма длинный его разговор не отвечал ни слова, а равно и принц Невшательский, к коему он несколько раз обращался в продолжение оного. Потом, обратясь опять ко мне, он спросил меня: как я полагаю, дадим ли мы скоро генеральное сражение или будем всё ретироваться? Я ему отвечал, что мне неизвестно намерение главнокомандующего. Тут он начал отзываться о нем очень невыгодно, говоря, что немецкая его тактика ни к чему хорошему нас не доведет, что россияне – нация храбрая, благородная, усердная к государю, которая создана драться благородным образом, начистоту, а не немецкой глупой тактике следовать.

«Да и к чему хорошему она может довести? Вы видели пример Пруссии? – сказал он мне. – Она с тактикой своею кончилась в три дня. Что за отступление? Почему же вы, вместо того, если уже расположены были иметь войну, не заняли Польшу и далее, что вы легко могли сделать? И тогда вместо войны в границах ваших, вы бы перенесли ее в неприятельскую землю. Да и пруссаки, которые теперь против вас, тогда были бы с вами. Почему же главнокомандующий ваш ничего этого не умел сделать, а теперь, отступая беспрестанно, опустошает только свою собственную землю! Зачем оставил он Смоленск? Зачем довел этот прекрасный город до такого несчастного положения? Если он хотел его защищать, то для чего же не защищать его далее?

Он бы мог его удерживать еще очень долго. Если же он намерения этого не имел, то зачем же останавливался и дрался в нем? Разве только для того, чтобы разорить город до основания! За это бы его во всяком другом государстве расстреляли. Да и зачем было разорять Смоленск, такой прекрасный город? Он для меня лучше всей Польши; он был всегда русским и останется русским. Императора вашего я люблю, он мне друг, несмотря на войну. Война ничего не значит. Государственные выгоды часто могут разделять и родных братьев. Александр был мне другом и будет».

Потом, помолчав несколько, как будто думая о чем-то, оборотясь ко мне, сказал: «Со всем тем, что я его очень люблю, понять, однако же, никак не могу, какое у него странное пристрастие к иностранцам. Что за страсть окружать себя подобными людьми, каковы, например, Фуль, Армфельдт и т. п., людьми без всякой нравственности, признанными во всей Европе за самых последних людей всех наций? Неужели бы он не мог из столь храброй, приверженной к государю своему нации, какова ваша, выбрать людей достойных, кои, окружив его, доставили бы честь и уважение престолу?»

Мне весьма странно показалось сие рассуждение Наполеона, а потому, поклонясь, сказал я: «Ваше величество, я подданный моего государя и судить о поступках его, а еще менее осуждать поведение его никогда не осмеливаюсь; я солдат и, кроме слепого повиновения власти, ничего другого не знаю». Слова сии, как я мог заметить, не только его не рассердили, но даже, как бы с некоторой лаской, он, дотронувшись слегка рукой до плеча моего, сказал: «О, вы совершенно правы! Я очень далек от того, чтобы порицать ваш образ мыслей; но я сказал только мое мнение, и то потому, что мы теперь с глазу на глаз и это далее не пойдет. Император ваш знает ли вас лично?» – «Надеюсь, – отвечал я, – ибо некогда имел счастье служить в гвардии его». – «Можете ли вы писать к нему?» – «Никак нет, ибо я никогда не осмелюсь утруждать его моими письмами, а особливо в теперешнем моем положении». – «Но если вы не смеете писать к императору, то можете написать к брату вашему, что я теперь скажу?» – «К брату – дело другое: я к нему все могу писать».

«Итак, вы мне сделаете удовольствие, если вы напишете брату вашему, что вот вы теперь видели меня и что я препоручил вам написать к нему, что он мне сделает большое удовольствие, если сам, или через великого князя, или главнокомандующего, как ему лучше покажется, доведет до сведения государя, что я ничего более не желаю, как прекратить миром военные наши действия. Мы уже довольно сожгли пороха, и довольно пролито крови, и когда же нибудь надобно кончить. За что мы деремся? Я против России ничего не имею. О, если бы это были англичане (parlez-moi de cela)!.. Это было бы другое дело! – При сих словах, сжавши кулак, он поднял его вверх. – Но русские мне ничего не сделали. Вы хотите иметь кофе и сахар; ну, очень хорошо, и это все можно будет устроить, так что вы и это иметь будете. Но если у вас думают, что меня легко разбить, то я предлагаю: пусть из генералов ваших, которые более других имеют у вас уважение, как-то: Багратион, Дохтуров, Остерман, брат ваш и прочие (я не говорю о Барклае: он и не стоит того, чтобы об нем говорить), – пусть из них составят военный совет и рассмотрят положение и силы мои и ваши, и если найдут, что на стороне вашей более шансов[17] к выигрышу и что можно легко меня разбить, то пускай назначат, где и когда им угодно будет драться. Я на все готов. Если же они найдут, напротив того, что все шансы в выгоду мою, так, как сие и действительно есть, то зачем же нам по-пустому еще более проливать кровь? Не лучше ли трактовать о мире прежде потери баталии, чем после? Да и какие последствия будут, если сражение вами проиграно будет? Последствия те, что я займу Москву. И какие бы я меры ни принимал к сбережению ее от разорения, никаких достаточно не будет: завоеванная провинция или занятая неприятелем столица похожа на деву, потерявшую честь свою. Что хочешь после делай, но чести возвратить уже невозможно. Я знаю, у вас говорят, что Россия еще не в Москве; но это же самое говорили и австрийцы, когда я шел в Вену, но когда я занял столицу, то совсем другое заговорили; и с вами то же случится. Столица ваша Москва, а не Петербург; Петербург не что иное, как резиденция, настоящая же столица России – Москва».

Я все сие слушал в молчании; он же, говоря беспрестанно, ходил по комнате взад и вперед. Наконец подошел ко мне и, смотря на меня пристально, сказал: «Вы лифляндец?» – «Нет, я настоящий россиянин». – «Из какой же вы провинции России?» – «Из окрестностей Москвы», – отвечал я. «А-а, вы из Москвы! – сказал он мне каким-то особенным тоном. – Вы из Москвы! Это вы-то, господа московские жители, хотите вести войну со мною?» – «Не думаю, – сказал я, – чтобы московские жители особенно хотели иметь войну с вами, а особливо у себя в земле; но если они делают большие пожертвования, то это для защиты Отечества и угождая тем воле государя своего». – «Меня, право, уверяли, что этой войны хотят московские господа. Но как вы думаете, если бы государь ваш захотел сделать мир со мною, может ли он сие сделать?» – «Кто же оное может ему воспрепятствовать?» – отвечал я. «А Сенат, например?» – «Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно государю ему предоставить».

Потом начал он расспрашивать меня, сколько я служил кампаний против неприятеля и где. Про позицию, на которой мы дрались, – видел ли я, и в котором часу, войска корпуса генерала Жюно в левой стороне от нас и, наконец, который пункт, я полагаю, был слабейший позиции нашей? Я отвечал на все его вопросы, на последний сказал, что я более всего боялся за правый фланг наш, ибо левый был прикрыт почти непроходимым болотом; но правый ничем прикрыт не был, кроме небольшой речки, которую можно было везде перейти. «Что же вы делали, – спросил он меня, – в обеспечение ваше?» – «Посылал в ту сторону беспрестанные разъезды, и так как оные, возвращаясь, доносили мне, что неприятеля в той стороне видно не было, то я и оставался покоен». – «Куда вы ходили из-под Смоленска со всею вашею армиею, – спросил он, – и зачем?» – «К Рудне и Каспле, – сказал я. – Намерение главнокомандующего было атаковать вас при этих пунктах». На сие он мне ничего не отвечал.

Возобновя потом опять мне желания свои, чтобы я написал брату все, что он мне говорил, он прибавил, чтобы я также написал в письме моем и то, что главнокомандующий наш весьма дурно делает, что при отступлении своем забирает с собой все земские власти и начальствующих в губерниях и уездах, ибо этим делает больше вреда земле, нежели ему; он же от этого ничего не терпит и никакой нужды в них не имеет. И хотя его уверяли, что он в России пропадет с голоду, но он теперь видит, какое это вздорное было опасение; видит, что в России поля так же хорошо обработаны, как в Германии и во всех других местах, и что мудрено было бы ему пропасть с голоду в такой земле, где все поля покрыты хлебом; сверх этого, он имеет еще с собой подвижной хлебный магазин, из 10 тысяч повозок состоящий, который за ним следует и которого будет всегда достаточно для обеспечения продовольствия его армии[18].

Продержав меня у себя около часу и откланиваясь, он советовал мне не огорчаться моим положением, ибо плен мой мне бесчестья делать не может. «Таким образом», был взят, сказал он, «берут только тех, которые бывают впереди, но не тех, которые остаются назади». Потом спросил меня, был ли я во Франции. «Нет», – отвечал я. Вопрос сей он мне сделал таким тоном, что я тотчас подумал, что намерение его было туда меня отправить. И в самом деле, только что я вышел от него, принц Невшательский, выйдя почти вслед за мной, сказал, во-первых, что император приказал мне возвратить шпагу и, во-вторых, что как я изъявил желание мое ехать в Кёнигсберг, то он не только позволяет мне туда ехать, но и в Берлин, и далее, и далее, до самой Франции, прибавя к сему: «Если вы сего захотите».

По возвращении моем к себе в комнату через два часа пришел ко мне г[осподин] Ледюк с объявлением, что он прислан от принца Невшательского с тем, что как императору угодно, чтобы я ехал во Францию, то он полагает, что взятых мной у него 1200 франков будет недостаточно для столь дальнего пути; да и, быв уже гораздо далее от России, я не так скоро могу надеяться получать что-либо оттуда, а потому и предлагает мне взять у него еще 4800 франков и дать такую же расписку, как и в первых полученных мной от него деньгах, что я исполнил с большой признательностью. Написав потом письмо брату и переведя оное на французский язык, я пошел к принцу Невшательскому поблагодарить его за все делаемые мне одолжения и, подав ему письмо к брату моему с переводом, сказал, что хотя император Наполеон и приказывал мне в письме моем написать его неудовольствие насчет главнокомандующего нашей армией, но я считаю себя не вправе делать ему подобные объявления, а потому и в письме моем к брату о сем ничего не упоминаю, в чем и принц совершенно согласился со мной.

Я не знаю, получил ли брат письмо мое, ибо вскоре потом оба брата мои, бывшие со мной в одной армии, кончили жизнь на полях Бородинских. Один пал на самом месте сражения, а другой скончался через несколько дней от полученных им ран, в городе Ярославле. Я сам, израненный и едва уцелевший от смерти, должен был оставить Россию, ехать пленным в неприятельскую землю. Четвертый брат наш, бывший в то же время дежурным генералом армии, находившейся под командой адмирала Чичагова, хотя и оставался невредим от неприятеля, но не избежал клеветы и злобы собственных врагов своих: быв удален от командования войск, более десяти лет страдал безвинно под следствием, и когда уже всевозможное ухищрение не могло ничего изыскать к обвинению его, то хотя и был опять определен на службу и продолжал оную до глубокой старости, но не мог уже возвратить ни потерянного времени, ни расстроенного здоровья претерпенными огорчениями.

Да позволено мне будет здесь сказать в удовлетворение семейного честолюбия и в единственное воздаяние за все претерпенные им горести и несчастья, что едва ли где отыщется в военных летописях подобный пример, чтобы четыре родных брата, достигшие уже генеральских чинов, пройдя безвредно все почти дотоле бывшие в России войны в течение с лишком 25 лет, в одно почти время кончили столь несчастливо военное их поприще, оставя в утешение родным своим и ближним только то, что они пали, защищая мужественно Отечество, веру и престол своего законного государя.

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

С рассветом следующего дня вся артиллерия Первой армии поднялась общим парком по Московской дороге. Мы шли поротно, где можно, один другого перегоняя. Пыль и зной были несносны. Артиллерия тянулась в шесть рядов по широкой дороге, которую так взмесили, что в иных местах по колено шли в мелкоистертой земле, как в пуху, и колеса катились без стука. Всем парком артиллерии командовал полковник Воейков. На несколько верст вперед и назад ничего не видно было, кроме артиллерии и обозов, в густых облаках пыли, возносившейся до небес. Мы шли, как в тумане, – солнце казалось багровым; ни зелени около дороги, ни краски на лафетах нельзя было различить. На солдатах с ног до головы, кроме серой пыли, ничего иного не было видно, лица и руки наши были черны от пыли и пота; мы глотали пыль и дышали пылью; томясь жаждой от зноя, не находили чем освежиться. В таком положении случилось нам проходить мимо толпы пленных французов, взятых в последнем сражении. Они с удовольствием смотрели на нашу поспешную ретираду и насмешливо говорили, что мы не уйдем от Наполеона, потому что они теперь составляют авангард его армии.

Должно признаться, что после смоленских битв наши солдаты очень приуныли. Пролитая на развалинах Смоленска кровь, при всех усилиях упорной защиты нашей, и отступление по Московской дороге в недра самой России явно давали чувствовать каждому наше бессилие перед страшным завоевателем. Каждому из нас представлялась печальная картина погибающего Отечества. Жители с приближением нашим выбегали из селений, оставляя большую часть своего имущества на произвол приятелей и неприятелей. Позади нас и по сторонам, вокруг, пылающие селения означали путь приближающихся французов. Казаки истребляли все, что оставалось по проходе наших войск, дабы неприятели всюду находили одно опустошение. Отчаянная Россия терзала тогда сама свою утробу.

Сделавши переход 26 верст, мы остановились на биваки[19] при селе Усвяте, не доходя Дорогобужа 8 верст.

На другой день артиллерию опять разместили по полкам. Двигаясь с места на место, войска два раза переменяли позицию; к вечеру едва устроились, как и эта позиция оказалась ненадежной. Мы здесь простояли только до утра следующего дня.

11 августа неприятель атаковал наш арьергард, и вся армия встревожилась. Нас перевели по другую сторону большой дороги, ближе к городу, где войска простояли до ночи в позиции, между тем как арьергард действовал.

В полночь на 12-е число, разложив на биваках большие огни, мы отошли 7 верст, к самому Дорогобужу. Здесь главнокомандующий, казалось, намерен был ожидать французов для генеральной битвы, ибо войска расположены были в крепчайшей позиции. Для прикрытия пушек на батареях сделали окопы. Нашей роте артиллерии досталось место на краю правого фланга, в огородах предместья. Город на горе оставался у нас почти в тылу.

В арьергарде отличались казаки незабвенного Матвея Ивановича: они беспрерывно выдерживали сшибки с неприятельской кавалерией и, по собственному их выражению, несли на плечах французов. Мы сошлись на дороге с несколькими казаками, провожавшими из арьергарда раненых товарищей своих, и вступили с ними в разговор. Они очень жаловались, что даже им стало невмочь стоять против вражеской силы; что именно сего дня (12-го числа) они шибко схватились с французами, так, что в густой пыли друг друга не узнавали. «И тут-то, батюшко, – примолвил казак, – наших пропало сотни три. Нет уж мочи держаться: так и садится, окаянный, на шею! А нéшто их пушки: только что мы приготовимся ударить на гусаров, как пустят, триклятые, в нас хлопушками (гранатами) и катышками (картечью)!.. Право, уж и Матвей Иванович откажется: воюйте себе сами как хотите».

Действительно, через несколько дней мы услышали, что атаман Платов сделался болен и уехал из армии. Такие вести были неприятны. В продолжение похода солдаты шли повесив головы; уже не соблюдалось строгой дисциплины; каждый шел как хотел и думал: что-то будет?

Офицеры, собираясь по нескольку вместе, толковали о близкой гибели Отечества, и не знали, какая участь их самих постигнет. Оружие, которое сначала несли так бодро для защиты Отечества, теперь казалось бесполезным, тягостным; притом пыль и зной делали многих солдат усталыми и заставляли уходить в сторону от дороги – на разгулье.

Под Дорогобужем мы недолго стояли в крепкой позиции. Узнав, что главные силы неприятеля стремились вверх по Днепру, для обхода нас при Вязьме, 12 августа на ночь пустились все войска опять в ретираду. Арьергард зажег мосты, и пламя от них коснулось города.

Опасаясь, чтобы нас не отрезали, мы во весь день 13 августа прошли 60 верст, к самой Вязьме.

Находившись с ротой близ Вязьмы, я полюбопытствовал съездить в город: думал, не отыщу ли тех пряников, которые столько прославили Вязьму. Город показался мне очень порядочным: много каменных домов, церквей и лавок, но все было пусто. Жители, не успевшие выбраться из города, бегали в страшной суете по улицам, а иные выпроваживали из своих дворов повозки с пожитками. Лавки были открыты; товары хотя все убраны, но еще довольно кое-что оставалось для поживишки солдатам, которые, под предлогом усталости или водицы напиться, входили в дома и хозяйничали на просторе. Не нашедши пряников, я посмотрел на суету мирскую, покачал головой и с горестью возвратился на биваки.

В ночь на 15 августа мы выступили с места и, пройдя город, расположились в виду его на позицию, около 4 часов утра. Ночью ходить нам было легче и прохладнее; притом мрак ночи скрывал печальные лица, а дремота дневная приводила в забвение всю горесть предстоящего.

На другой день прошли только 40 верст к селу Федоровскому. Арьергард расположился было в крепкой позиции перед Вязьмой, но кто-то ночью поторопился зажечь мосты, от чего занялся и город пожаром; тогда арьергард перешел в брод и стал за городом.

От Вязьмы до Царева Займища ровное местоположение весьма способствовало кавалерийским эволюциям; а потому на этих равнинах стекалось с неприятельской и нашей стороны по множеству полков разного рода кавалерии с конными батареями. Все они, в виду один другого, маневрировали и подвигались то назад, то вперед, между тем как фланкеры[20] тешились перестрелкой.

Французы не заводили горячей драки, потому что вся наша армия находилась вблизи и была в готовности подкреплять арьергард свой; сами же они, нуждаясь в продовольствии, шли отдельно колоннами по обеим сторонам большой дороги, потому что по следам нашим находили одно опустошение.

Война выходила из пределов человечества, делалась отчаянной, непримиримой, истребительной; конец ее долженствовал довести до гибели одну из двух враждующих держав. Но еще французы, в превосходстве сил своих и в торжестве духа, могли ожидать славного для себя окончания кампании. Напротив того, мы, потерявши несколько губерний, утративши половину сил своих, не бывши в состоянии остановить неприятелей ни в Витебске, ни в Смоленске, были повергнуты в глубокое уныние и помышляли единственно о несчастной участи своего Отечества. Имея силы, мы казались бессильными; имея оружие, казались обезоруженными; несколько тысяч храбрых шли рассеянно. Так настоящие бедствия Родины повергали русских в извинительную слепоту. Кто мог ожидать счастливого переворота событий? Все жаждали решительного боя как единой отрады, единого средства победой искупить спасение погибающему Отечеству или пасть под его развалинами.

В таком расположении духа находились войска, как вдруг электрически пробежало по армии известие о прибытии нового главнокомандующего, князя Кутузова. Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала. Все, кто мог, полетели навстречу почтенному вождю принять от него надежду на спасение России. Офицеры весело поздравляли друг друга со счастливой переменой обстоятельств. Даже солдаты, шедшие с котлами за водой, по обыкновению, вяло и лениво, услышав о приезде любимого полководца, с криком «ура!» побежали к речке, воображая, что уже гонят неприятелей. Тотчас у них появилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов!» Старые солдаты припоминали походы с князем еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях, сражение под Кремсом, последнее истребление турецкой армии на Дунае – все это было у многих в свежей памяти. Вспоминали также о его чудесной ране от ружейной пули, насквозь обоих висков. Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов говаривал, что Кутузова и Рибас не обманет. Такие рассказы, перелетая из уст в уста, еще более утверждали надежду войск на нового полководца, русского именем, умом и сердцем, известного знаменитостью рода, славного многими подвигами. Одним словом, с приездом в армию князя Кутузова во время самого критического положения России, когда Провидение наводило на нее мрачный покров гибели, обнаружилось явно, сколь присутствие любимого полководца способно было воскресить упадший дух русских как в войске, так и в народе. Что любовь войска к известному полководцу есть не мечта, а существенность, производящая чудеса, показал всему свету незабвенный для славы России Суворов с горстью сынов ее.

Князь Кутузов, приехавши к армии, узнал, чего желают нетерпеливо русские. Для утоления жажды их мщения он видел необходимость дать генеральное сражение; но равнины за Вязьмой не представляли удобств расположить выгодным образом все роды войск, и потому он решился отступить еще далее, приняв уже грозный вид защитника России.

Наполеон в Вязьме узнал о прибытии к нам нового главнокомандующего. Он вспомнил о старой лисице и, кажется, взял более предосторожности в наступательном действии, позволив нам 18 августа иметь дневку.

20 августа, отойдя верст 5 за город Гжатск, стали мы в боевую позицию при деревне Дурыкино. Квартирьеры, в числе которых и я находился, занимали места тут, в ожидании решительного боя.

Мы узнали, что Наполеон, заняв Гжатск, остановился с войсками, чтобы дать им отдохнуть и освежиться для генерального сражения, которого ожидал от князя Кутузова. Нас порадовало еще другое известие – о прибытии к армии современника Суворова, русского витязя, генерала Милорадовича с 15 тысячами молодого войска.

Все принимало лучший вид, приходило в надлежащий порядок; все обновлялось. Уже стали слышны в биваках песни и музыка, чего давно не бывало. Несмотря на то что отступление продолжалось, мы думали идти навстречу к французам. Столь сильно присутствие князя Кутузова воскресило дух во всех войсках!

Глава IV «И вот нашли большое поле…» Бородинское сражение

Очевидец «Московские ведомости», 1872, № 52

Граф Ростопчин боялся мятежа. Кроме того, он не успел еще принять надлежащих мер и вывезти из города арсенал, который не хотел оставить в руках неприятеля. Бóльшая часть хранившегося в нем оружия была неудобна для употребления; но разбирать его было некогда. Чтобы выйти из затруднительного положения, генерал-губернатор обратился за помощью к митрополиту Платону, который не отказывался править паствой, но был так стар, что большую часть дел по митрополии вверил архиепископу Августину. Однако на этот раз он решился, несмотря на свою слабость, действовать по мере сил. За колокольней Ивана Великого был воздвигнут амвон, и прошел по городу слух, что отслужат на площади соборной молебен, после которого митрополит собирается держать речь народу.

В назначенный день, между тем как на амвон выносили иконы из соборов, москвичи стали сбегаться со всех сторон на Сенатскую площадь. Все ожидали с возрастающим нетерпением появления митрополита. Наконец его черный цуг показался в Никольских воротах. Все сняли шапки. Платон выглянул из окна и благословил народ дрожащей рукой. За ним ехал в коляске граф Ростопчин. Толпа побежала за экипажами.

Когда они остановились на Чудовской площади, митрополит вышел из кареты при помощи двух дьяконов, которые ввели его на амвон. Генерал-губернатор стал за ним. Платон был в фиолетовой мантии и белом клобуке; его бледное старческое лицо казалось встревоженно.

По окончании молебна, на котором он присутствовал в качестве молящегося, один из дьяконов стал рядом с ним, чтобы говорить от его имени, потому что он сам уже был не в силах возвысить свой слабый голос. Пастырь умолял народ не волноваться, покориться воле Божией, доверяться своим начальникам и обещал ему свои молитвы. Митрополит плакал. Его почтенный вид, его слезы, его речь, переданная устами другого, сильно подействовали на толпу. Рыдания послышались со всех сторон. «Владыка желает знать, – продолжал дьякон, – насколько он успел вас убедить. Пускай все те, которые обещают повиноваться, становятся на колена». Все стали на колена. Старец осенил крестным знамением преклоненные перед ним головы; а граф Ростопчин выступил вперед и обратился в свою очередь к народу. «Как скоро вы покоряетесь воле императора и голосу почтенного святителя, – сказал он, – я объявляю вам милость государя. В доказательство того, что вас не выдадут безоружными неприятелю, он вам позволяет разбирать арсенал: защита будет в ваших руках». – «Много благодарны, дай Бог многие лета царю!» – загремело в толпе. «Но вы обязаны при разборе его, – продолжал граф Ростопчин, – соблюдать порядок: входите в Никольские ворота и выходите в Троицкие. Я прикажу сию минуту отпереть Арсенал». При поданном им знаке его коляска и карета митрополита подъехали к амвону. Каждый сел в свой экипаж. Толпа, проводив Платона, возвратилась за оружием.

Д. Давыдов 1812 Год

Между тем мы подошли к Бородину. Эти поля, это село мне были более, нежели другим, знакомы! Там я провел беспечные лета детства моего и ощутил первые порывы сердца к любви и к славе. Но в каком виде нашел я приют моей юности! Дом отеческий одевался дымом биваков; ряды штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на родимых холмах и долинах. Там, на пригорке, где некогда я резвился и мечтал, где я с алчностью читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о перекатах грома русского оружия на границах Франции, – там закладывали редут Раевского; красивый лесок перед пригорком обращался в засеку и кипел егерями, как некогда стаей гончих собак, с которыми я носился по мхам и болотам. Все переменилось! Завернутый в бурку и с трубкой в зубах, я лежал под кустом леса за Семеновским, не имея угла не только в собственном доме, но даже и в овинах, занятых начальниками. Глядел, как шумные толпы солдат разбирали избы и заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения биваков и раскладывания костров… Слезы воспоминания сверкнули в глазах моих, но скоро осушило их чувство счастья видеть себя и обоих братьев своих вкладчиками крови и имущества в сию священную лотерею!

Ф. Глинка Очерки Бородинского сражения

Часть первая

Бородино

…22 августа занята знаменитая позиция Бородинская.

Мы опишем ее.

Наша боевая линия стала на правом берегу Колочи, лицом к Колоцкому монастырю, к стороне Смоленска; правым крылом к Москве-реке, которая в виде ленты извивается у подножия высот Бородинских. Перед лицевой стороной (перед фронтом) линии, особенно перед фронтом центра и правым крылом, бежала речка Колоча в реку Москву, составляя с ней угол в полуверсте от высот Бородинских. В Колочу впадают: речка Войня, ручьи Стонец, Огник и другие, безымянные. Все эти речки и ручьи имеют берега довольно высокие, и если прибавить к тому много рытвин, оврагов, по большей части лесистых, и разных весенних обрывов, промоин, то понятно будет, отчего позиция Бородинская на подробном плане ее кажется бугристой, разрезанной, изрытой. Леса обложили края, частые кустарники и перелески шершавятся по всему лицевому протяжению, и две большие (Старая и Новая Московские) дороги перерезают позицию, как два обруча, по направлению от Смоленска к Москве. Дорога Смоленская была так же дорога во Францию, по которой пришла к нам вооруженная Европа, как будто сдвинувшись с вековых оснований своих.

Сказав, что высоты правого русского фланга были лесистые, мы добавим, что они были и утесистые, а потому и составляли оборону прочную. Левое крыло наше также довольно щедро защищено природой, если принять в этом смысле общее протяжение высот Бородинских, на которых простиралось оно, впоследствии загнутое до деревни Семеновское. Впереди этого (левого) крыла тянулись и перепутывались глубокие рвы и овраги, опущенные и закрытые частыми кустарниками. Сверх того, позиция русская, как мы сказали, прикрыта была Колочей, Войней, Огником и ручьями Стонцем и Семеновским.

Искусство поспешило придать то, чего не додала природа для защиты линии. Густой лес на правом фланге, сходивший с вершин до подножия холмов к стороне реки Москвы, был осмотрен, занят, перегорожен засеками и, по местам, вооружен укреплениями. В этом лесу сделаны три флеши[21]. На лесистое и утесистое местоположение правого фланга можно было опереться надежно. В центре отличался высокий кругляк, может быть древний, насыпной курган. Через него перегибается Большая Смоленская (в Москву) дорога. Это округленное возвышение носит название Горки и находится в деревне того же имени. На этом-то кругляке устроили батарею из пушек огромного калибра и заслонили ее еще другой, более скрытой, из 12 пушек, которую поставили в 200 саженях напротив Бородина, на расклоне высот правого берега Колочи. Идя с правого крыла к левому, вдоль по линии, в середине расстояния от Горок к Семеновскому, вы встретите высокий бугор, далеко повелевающий окрестностями. Этот бугор пришелся на самой важной точке, почти у замка левого крыла с центром. Этим воспользовались, и высота, господствовавшая над другими, увенчана большим окопом с бастионами. Иные называли его большим редутом[22], другие, и кажется правильнее, люнетом[23]. Но солдаты между собою называли это укрепление Раевского батареею, потому что корпус его был пристроен к этому люнету и потому, что они любили храброго генерала, о котором так много было рассказов в то время! Из уст в уста переходила повесть о подвиге его под Дашковкой, как он, взяв двух еще невзрослых сыновей за руки, повел их знакомить с пулями – туда, где всех троих с головы до ног окатило свинцовым дождем!

По всему видно стало, что неприятель направит сильнейшие нападения свои на наше левое крыло, – для того-то и обратили все внимание на эту часть линии.

У деревни Семеновское нашлась также выгодная высота; на расклоне ее построили три реданта: их называли и флешами. Эти окопы должны были обстреливать окрестное пространство и поддерживать войска, которые, в свою очередь, поддерживали стрелков, насыпанных в лесах и перелесках перед фронтом и левым крылом нашей линии. Деревня Семеновское впоследствии разорена. Так устроена, вооружена была наша боевая линия в трех основных пунктах своих.

Но кипящая отвага, с которой французы привыкли кидаться вперед в их порывистых наступах, требовала еще большей предусмотрительности, большей осторожности. Чтоб удержать неприятеля в почтительном расстоянии от нашего левого крыла, куда он нацеливал все удары, насыпали большой редут на большом и высоком холме, почти на два пушечных выстрела, впереди главной линии к левой ее оконечности. Этот редут, стоявший исполином на отводной страже, устроен был саженях в ста за деревней Шевардино и назывался Шевардинским.

Если пожелаете объяснить себе сделанное здесь описание взглядом на плане, то прежде всего отметьте карандашом село Бородино, принадлежавшее тогда гг. Давыдовым, в 10 верстах от Колоцкого монастыря, на 11-й не доходя Можайска, в 111-ти от Москвы. Теперь имеет оно счастье принадлежать порфирородному владельцу – государю цесаревичу.

За Бородином, правее от кургана Горецкого, приищите и подчеркните на Большой Московской дороге селение Татариново: там была главная квартира Кутузова. Заметьте там же деревню Князьково. Окружив потом внимательным взглядом наше правое крыло, вы встретите Старое, Малое, Беззубово, Логиново, Новое, Захарьино и, наконец, в лесу, где были окопы, Маслово. Заметьте пока эти селения и перенеситесь по линии к левому нашему крылу. Здесь встретите вы (после Бородина) другую, так же роковую точку, деревню Семеновское. За нею, ближе к Татаринову, заметите Псарево с прилежащим к нему лесом. Там стоял наш главный артиллерийский резерв. Насупротив Семеновского приметьте деревни: Алексинку, Фомкино, Доронино и, наконец, Шевардино, знаменитое битвой за редут его имени. Левее от этой купы деревень найдете вы Валуево: тут стоял Наполеон. Деревни Ратово и Головино принадлежат к той же категории. Потом перенеситесь к Ельне, следуйте по лесной дороге и в одном месте чрез болото к деревне Утице – это путь Понятовского, остановившегося сперва при деревне Рыкачеве и оттуда следовавшего по так называемой Старой Смоленской дороге, которая из Царева Займища идет чрез Ельню в Можайск. За Можайском связываются обе дороги: Старая и Новая Смоленская. Туда намеревался Кутузов перевести войско, если бы французы стали решительно обходить наше левое крыло. Наполеон угадывал это и хотел разбить нас там, где застал. Поэтому-то не послушался он и Даву, советовавшего послать заранее два корпуса в обход по Старой Смоленской дороге. Отметки деревень, на которые я вам указал, будут вам полезны при чтении описания битвы Бородинской в составленных мною очерках.

Картина позиции

Описав позицию нашу в историческом смысле, взглянем на нее как на картину издали, почти неподвижную, грозно воинственную, вблизи живую, движущуюся. Взглянем, разумеется, более мысленными глазами, ибо обыкновенное зрение, даже вооруженное трубой, не может обнять всей позиции; взглянем на этот город, мгновенно возникший на месте жатв и селений. Его дома – шалаши из ветвей и соломы, его длинные улицы протянуты между длинными стальными заборами из ружей и штыков, его площади уставлены молчаливо-грозной артиллерией. Ночью он весь, кажется, слит из стали и огней, потому что огни биваков, повсеместно разведенные, отражаются на стволах ружей, на гранях и лезвиях штыков.

Поставьте себя на одной из высот, не входя в Бородино, где-нибудь на Большой Смоленской дороге, лицом к Москве, и посмотрите, что делается за Бородином, за Колочей, за Войней, за этими речками и ручьями с именем и без имени, за этими оврагами, крутизнами и ямищами. Примечаете ли вы, что поле Бородинское – теперь поле достопамятное – силится рассказать вам какую-то легенду заветную, давнее предание? О каком-то великом событии сохранило оно память в именах урочищ своих. Войня, Колоча, Огник, Стонец не ясно ли говорят вам, что и прежде здесь люди воевали, колотились, палили и стонали? Но когда же было это прежде? Сколько столетий наслоилось над этим событием? Может быть (и вероятно), что оно современно той отдаленной эпохе, когда курганы Горецкий, Шевардинский и другие, встречаемые в каком-то симметрическом порядке в этих окрестностях, были холмами священными, на которых совершались тризны. Народы, утомленные видом зачахшей гражданственности, ведомые тайным влечением судьбы, покорно следовали за путеводной звездой и текли с дальнего Востока – колыбели рода человеческого – с семенами жизни на девственную почву нашего Севера, тогда еще пустынного, задернутого завесой неизвестности. На путях их великого шествия остались городища и курганы, на которых возжигали огни и сжигали жертвы. Но когда ж все это было? Человек моложе истории, история моложе событий этого разряда!

Обратимся к нашей позиции. Прежде всего встретите вы большой высокий кругляк, называемый Горкой. С этого кругляка – кургана Горецкого – одного из роковых холмов Бородинских, вся позиция видна как на ладони! Наша линия шла справа от села Нового за деревню Семеновское. Позиция неприятельская тянулась от села Беззубова за Шевардино. На этом кургане, о котором мы начали говорить, вы видите – мелькает деревенька Горки, удостоившаяся даже на несколько часов быть главной квартирой армии и самого Кутузова. Но вы скоро ее не увидите: война все сносит и перемещает. Вот уже взвозят на курган артиллерию. Это не так легко, потому что здесь стараются сосредоточить орудия огромного калибра. По мере того как военный быт покрывает своими принадлежностями высоту Горки, солдаты, вы видите, раскрывают крестьянские лачуги и растаскивают бревна. Это точно работа муравьев! Толпа разномундирных кишит, шевелится, торопится; всякий унес что попало – и деревни не стало! Все пошло в огонь на биваки.

Я забыл сказать, что вы приглашены посмотреть на нашу Бородинскую позицию 23 августа. Но ее заняли 22-го. Точно так! Я расскажу вам об этом дне.

22 августа 1812 года армия русская увидела высоты Бородинские, и много голосов раздалось в войске: «Здесь остановимся! Здесь будем драться!» Заключение неошибочное! Оно внушено видом высот и стечением речек, ручьев и оврагов у подножия цепи возвышенностей. Тогда же промчалась молва в войске, что Кутузов нарочно посылал вперед Беннигсена отыскать крепкое место, где бы можно было стать и отстоять Москву. Беннигсен, как говорили, избрал Бородино, и Кутузов остался доволен его выбором.

Около 10 часов утра (22 августа) передовые полки и на челе их[24] Михайло Ларионович со своим штабом прошли Бородино, приостановились на минуту в деревеньке Горки, и главный штаб пошел далее. На Большой Московской дороге есть сельцо Татариново. Там стоял уже пустырем сельский господский дом. В нем поместили Кутузова. Барклай, Беннигсен, принц Виртембергский и другие генералы, люди, имевшие поместья и палаты, разместились в окружных деревеньках и домах, кто как смог, кому где случилось.

Генерал Беннигсен и полковник Толь, большой знаток своего дела, тотчас пустились помогать природе искусством, укреплять позицию. По доверенности, которой пользовался от высшего начальства, и по внутреннему своему достоинству полковник Толь был далеко выше своего чина. В то время, о котором мы говорим, он пользовался двумя славами: славой храброго офицера и ученого военного человека.

23-го, на другой день, пришло из Москвы 12 тысяч москов[ского] ополчения. Их привел граф Марков. На этом войске было две коренные принадлежности Руси: борода и серый кафтан; третья, и важнейшая, принадлежность Руси христианской был крест. Он блистал на планке ратников. С офицерами пришли русские кибитки, повозки и роспуски с колокольчиками, заводные лошади, крепостные слуги. В другое время можно бы подумать, что это помещики, съехавшиеся дружной толпой, с конюхами и доезжачими, в отъезжее поле на дальнее полеванье. Но тут предстояло другого рода поле! Отпустив далее в глубь России жен и детей, сестер и невест, дворянство русское, покинув дедовские поместья и собрав своих домочадцев, село на коней и выехало в поле, которое должно было сделаться полем крови, жатвой смерти!

Любовь к Отечеству вызвала мирных поселян на священное ратование. Нельзя было смотреть без чувства на такой избыток доброй воли. Появление этих войск перенесло нас далеко в старые годы. Один офицер, которого записки остались ненапечатанными, говорит: «Казалось, что царь Алексей Михайлович прислал нам в секурс свое войско! В числе молодых людей, воспитанников Московского университета, чиновников присутственных мест и дворян, детей первых сановников России, пришел в стан русских воинов молодой певец, который спел нам песнь, песнь великую, святую, песнь, которая с быстротой струи электрической перелетала из уст в уста, из сердца в сердце; песнь, которую лелеяли, которою так тешились, любовались, гордились люди 12-го года! Этот певец в стане русских был наш Кернер, В. А. Жуковский. Кто не знает его песни, в которой отразилась высокая поэзия Бородинского поля!»

Но обратимся к обозрению нашей позиции. Помните, что мы смотрим на нее 23 августа 1812 года.

Вид позиции (23 августа)

Видите ли вы правый фланг нашей армии? Как он высоко поднят над долиной! Цепь холмов служит ему основанием. Частый лес, в виде зеленого ковра, накинут на эти холмы и свешивается вниз до самого подножия, где серебрится Москва. Этот лес, перегороженный засеками, таит в себе укрепления. Высок и крут наш правый берег, и везде, до деревушки Горки, повелевает противным, принизистым. Фронт наш прикрыт (если можно это счесть за прикрытие) речкой Колочей. Но мы, по какому-то предчувствию, любопытствуем обозреть скорее левое крыло. Видите ли вы эту массу дерев, которые огромным зеленым султаном колышатся за нашим левым флангом? Это густой лес, торчащий на рассеянных холмах и спускающийся в низину. Под тенью этого леса виднеются, в правильных линиях, еще свежие насыпи: это вырастающие ретраншементы[25]!

В середине нашей боевой линии заметны и важны два пункта: Горки и деревня Семеновское. Между ними тянется отлогая высота с легким скатом к речке Колоче. Видите, как начинают рисоваться бастионы на гребне этой высоты? Это большой люнет (батарея Раевского), оспариваемый с такой славой. Вот и еще окопы! За ручьем, перед деревней Семеновское, уже выросли из земли укрепления, наскоро сработанные, – это три реданта (или флеши). Защита их поручена графу Воронцову с его сводными гренадерами и 27-й дивизией. Знатоки находят недостатки в этих скороспелых окопах; находят, что они открывают тыл свой французским атакам от ручья и слишком подвержены сосредоточенному огню неприятельской артиллерии с окольных высот. Но стойкая русская храбрость все дополнит, исправит! Следуя глазами за протяжением главной линии к левой стороне, вы упираетесь на левом фланге в болото, покрытое частым лесом. Тут расположена деревня Утица. Через нее, от села Ельни, идет на Можайск Старая Смоленская дорога, уже давно оставленная.

После взгляда на позицию, как она была 23 августа, вам понятнее будет рассказ о событиях этого дня. 23 августа французы сделали сильное движение вперед, с места своего расположения от почтовой станции Гриднево. Впереди конницы неприятельской, еще многочисленной, грозной, блестящей, на статном крутом коне рисовался лучший наездник французской армии. По наряду его, живописно-фантастическому, узнавали в нем короля Неаполитанского. Глубокий ров за станцией Гриднево приостановил его на минуту. За этим рвом стоял сильный арьергард русский. Для совершенной противоположности щегольскому наряду Мюрата разъезжал за оврагом, перед рядами русских, на скромной лошадке скромный военачальник. На нем была простая серая шинель, довольно истертая, небрежно подпоясанная шарфом, а из-под форменной шляпы виднелся спальный колпак. Его спокойное лицо и лета, давно преступившие за черту средних, показывали человека холодного. Но под этой мнимой холодностью таилось много жизни и теплоты. Много было храбрости под истертой серой шинелью и ума, ума здравого, дельного, распорядительного, – под запыленным спальным колпаком. Это был генерал Коновницын, истый представитель тех коренных русских, которые с виду кажутся простаками, а на деле являются героями.

Тут (за Гридневом) завязался сильный бой. С обеих сторон дрались превосходно. Удержанные с фронта, французы пролились рекой влево. Мюрат далеко объехал наш правый фланг и думал торжествовать победу. Уже фантастические одежды его развевались у нас в тылу; но генерал в колпаке смотрел на это как на шалость запальчивого наездника и не смутился нимало. Наши загнули фланг, немного отступили и выстояли спокойно. Ночь развязала драку. Пользуясь темнотой, Коновницын отвел свои войска к стенам Колоцкого монастыря, а французы засветили огни там же, где были, – Наполеон у Гриднева, Мюрат в Лососне.

24 августа

Армия готовилась к бою. Главнокомандующий переехал (ближе к линии) в Горки. День был прекрасный, и с 10 часов утра на ясной дали закудрявились легкие облака дыма и послышалась канонада, которая все более и более приближалась. Французы, сделав большое движение вперед, подошли под Колоцкий. Коновницын их встретил. Было уже около 4 часов пополудни. Схватились горячо, боролись ровно. Храбро рубились изюмцы и вконец изрубили три неприятельских эскадрона. Но бой не мог долее продолжаться в этом положении. Дело шло не о простой авангардной ошибке. Тут были виды высшей тактики. Вице-король обходил наш правый фланг. Король напирал с лица, вице-король вился с фланга, французы то рекой по большой дороге, то отдельными ручьями, просачиваясь между пригорками и частыми перелесками, лились влево за большой дорогой к подножию высот Бородинских. Коновницыну нельзя было оставаться долее на поле. Он прислонил свои войска к защитам бородинским и ввел их в линию.

Приближение французской армии к Бородину

С вершины укрепленных и неукрепленных высот Бородинских солдаты, как простые зрители (я говорю о правом крыле, где сам находился), и офицеры увидели наконец приближение всей французской армии. Три огромных клуба пыли, пронзенные лучами склоняющегося солнца, светлели в воздухе, три стальные реки текли почти в ровном между собой расстоянии. На полянах пестрели люди; над перелесками, немного превышавшими рост человека, сверкала железная щетина штыков. Русское солнце играло на гранях иноземной стали. Все это шло скоро, но мерно. Три линии изредка и только слегка изламывались, уступая неровностям местоположения. Одна артиллерия, казалось, своевольно разгуливала. Пушки переезжали то вправо, то влево, избирая для себя удобнейшие пути и дороги.

Французы подступали к Бородину тремя колоннами. Понятовский, со своими поляками, тянулся вправо по Старой Смоленской дороге на Ельню; Наполеон – посредине, прямо на Бородино, за ним следовала большая часть армии; вице-король Итальянский (генерал Евгений Богарне. – Ред.) держал левее от большой дороги, к деревне Большие Сады.

Когда все силы неприятельской армии выяснились, заревел редут Шевардинский, ожили овраги и кустарники на правом берегу Колочи и пули засновали со свистом в уровень человека, ядра и гранаты стали описывать дуги над головами наступающей армии. Это русское укрепление, это русские стрелки, которыми насыпаны были перелески и деревни Алексинки, Фомкино и Доронино, это они встретили неприятеля, тянувшегося по большой дороге.

С прискорбием видя напрасную потерю людей, Наполеон приказал Мюрату перейти с конницей Колочу и присоединить к себе дивизию Кампана из 1-го корпуса. Этим войскам предоставлена была участь редута Шевардинского. Дивизия Кампана еще наперед (в 2 часа пополудни) захватила деревню Фомкино и теперь, по первому знаку, живо пошла по направлению к редуту.

Князь Горчаков приготовился встретить напор первого наступа. Он расставил полки 27-й дивизии позади редута, растянув их в линию. Фланги этой линии прикрыты: правый – драгунами и конной артиллерией, левый – кирасирской дивизией в сгущенных полковых колоннах. При этих массах кирасир было немного гусар и несколько орудий конной артиллерии. На самом же Шевардинском редуте поставлены пушки большого калибра для выстрелов дальних. В Доронине, в лесах и кустарниках, наполнявших окрестность до самой дороги в Ельню, сидели стрелки, подкрепляемые легкой конницей.

В таком виде были дела с обеих сторон. Но пока начнется знаменитый штурм редута Шевардинского, я опишу одну замечательную сцену.

Перед центром правого крыла большой русской линии, у подножия вооруженных высот, немного левее (если смотреть от Москвы) от села Бородина разъезжал кто-то на маленькой бодрой лошадке (небольшом гнедом клеппере). Из-под фуражки его, сплюснутой на голове, выливались пряди белых волос. Шарф повешен по-старинному, через плечо, на мундирном сюртуке. Ездок был среднего роста, построение тела имел коренное русское: он был дюж, широк в плечах и в это время довольно дороден, особливо в ногах заметен был какой-то отек. За ним ездили два донца, из которых один возил скамеечку. Прискакав дробной рысью на то место, которое мы указали, генерал (это показывали его эполеты), вероятно только что окончивший объезд линий, потому что клеппер его еще дымился, этот генерал начал сходить с лошади. С каким-то болезненным усилием ступил он сперва на скамеечку, которую проворно подставил ему донец, потом на ней же уселся лицом к Шевардину. Солнце, склонявшееся на вторую половину пути, обдало его своими лучами, и я увидел Михаила Ларионовича Кутузова, нашего нового главнокомандующего. Правый глаз его был несколько прищурен. Всматриваясь внимательнее, вы бы легко заметили, что в нем уже погасла живая точка света. Это следствие раны ужасной, неслыханной, о которой в свое время говорили все врачи Европы. Турецкая пуля, ударив близ виска, искосила ось глазную и оставила генерала (одного из прозорливейших полководцев!) полузрячим.

Говоря о нравственных его свойствах, должно сознаться, что он имел обширный ум и отличное образование. Будучи в одно время директором 1-го кадетского корпуса и присутствуя на экзамене, он развил такое богатство разнообразных познаний, что все профессора и учителя пришли в изумление. В кругу своих он был веселонравен, шутлив, даже при самых затруднительных обстоятельствах. К числу прочих талантов его неоспоримо принадлежало искусство говорить. Он рассказывал с таким пленительным мастерством, особливо оживленный присутствием прекрасного пола, что слушатели всякий раз между собой говорили: «Можно ли быть любезнее его?» Зная это, я часто всматривался в лицо его, отыскивая, которая бы из черт этого лица могла оправдывать всеобщую молву (распущенную великим Суворовым) о его необыкновенной хитрости.

Но посмотрим теперь на него, сидящего на поле Бородинском. Он все еще сидел на своей скамеечке с нагайкой в правой руке, то помахивая ею, то концом ее чертя что-то на песке, а между тем дума полная, высокая сияла на лице его. Если б не легкое механическое движение правой руки, его можно бы почесть за изваяние из бронзы – так был он неподвижен, так углублен в свои мысли, лучше сказать, в одну мысль. Бой, начатый передовыми стрелками левого крыла, притих. С минуту продолжалось молчание по всей линии. Вдруг вздохнуло опять на левом крыле, и этот вздох огласил окрестности. Еще… еще… и все зарокотало… Это началась тяжба за редут Шевардинский; адвокаты с обеих сторон говорили свои гремящие речи и менялись доказательствами.

Кутузов сделался весь внимание. Я видел, как он протягивал вперед голову и вслушивался, вслушивался, иногда наклоняя левое ухо к земле, как будто желая угадать – подается пальба или отступает. Но вот во всю конскую прыть прискакал адъютант, сказал слово о Багратионе, другое о французах, и Михайло Ларионович, вспрыгнув с места с легкостью молодого человека, закричал: «Лошадь!» – сел, почти не опираясь на скамеечку, и, пока подбирал поводья, уже мчался вдоль по линии на левое крыло. Скоро огромный клуб взвившегося над окрестностью дыма поглотил главнокомандующего с его великой думой, в которой развивались уже семена предстоящего сражения. Солдаты-зрители, стоявшие группами на скате вершин, говорили: «Вот сам Кутузов поехал на левое крыло!»

Взятие редута

Сначала наступавшие и оборонители разменивались только дальними выстрелами. Но в 4 часа за полдень дивизия Компана, подкрепясь конницей, кинулась на Доронино и в лес, его окружавший. В это же время и Понятовский, как будто заводя крыло невода справа, выказался со своими из деревни Ельни, вспугнул рои стрелков наших и погнал их, тесня своим наступом, из леса в лес, из перелеска в перелесок, отбрасывая все пешее на русскую конницу, которая на первых порах сильно поддержала товарищей. Полковник Эммануэль (впоследствии славный генерал) два раза с киевским драгунским полком налетал на поляков, когда они выказывались из-за кустарников, и Новороссийский полк ходил славно в атаку. Полковник князь Кудашев с кирасирами (синие и желтые воротники) сделал также две блистательные атаки и отбил у французов шесть пушек.

Но все эти великодушные усилия не могли устоять и не устояли против превосходных сил наступающих.

Генерал Компан стал наконец в виду редута, который грозно рисовался в вечереющем воздухе. Он выслал 61-й полк с приказанием: взять редут штурмом! Полк двинулся батальонными колоннами под покровительством своей огромной батареи, при жестоком огне передовых стрелков, которые, захватив ближнее возвышение, палили прямо в амбразуры нашего укрепления. Русские с высоты редута увидели сперва вдалеке три черные точки. Эти точки, головы колонн, близились, близились и росли; наконец они стали в прямую линию. Ясно различили три колонны, и первая, удвоя шаг, пошла на редут. Редут замолчал; но орудия нацелены, ружья наклонены, и дула уставлены прямо в глаза наступающим.

Французы идут, подходят, всходят и почти сталкиваются с нацеленными в них дулами. Вспыхнул залп, блеснул ряд молний – не стало передних… задние взошли на редут.

Но не успел еще рассеяться дым, как русские явились на новый спор. Штык и отвага показали чудеса, но превосходство взяло верх. Редут оставался за французами.

Уже было 8 часов вечера. Полуосенние сумерки сизели на поле, по низинам закурились белые туманы, и красные вспышки огнестрельных орудий сверкали в полусумраке, как огни потешные. В это время князь Багратион, схватив вторую гренадерскую дивизию, выехал сам на бой и велел отнять редут. Две неприятельские колонны хотели обойти гренадер, но были жестоко смяты малороссийскими и глуховскими кирасирами, которые отняли у них пушки. С другой стороны харьковские и черниговские драгуны также изрубили две атакующие колонны. При этих удачах гренадеры вбежали на редут и искололи целый батальон 61-го полка. Но Кутузов, зная, что надобно делать, велел покинуть редут неприятеля. Тогда было уже 10 часов вечера.

Канун Бородина

Недели за три перед кануном великой битвы Бородинской сражались за обладание Смоленска. Осаждающие зажгли город. Пожар, распространяясь все более и более, охватил башни, дома, целые улицы. Наконец, запылали и церкви с их колокольнями. Огненная буря с треском и шумом разливалась в воздухе, раскаляя его. У защитников Смоленска в тесных переулках, под длинными космами огня, не раз волосы на голове трещали; колокола звонили без звонарей и таяли. В это время огня и гибели раздался голос: «Спасайте икону Смоленской Богородицы!» Этот голос скоро сделался всеобщим кличем и навел начальство на распоряжение к спасению иконы. С тех пор Пресвятая Владычица последовала за войском, внимая молитвам готовящихся на славную смерть или умирающих. Русские заняли обратно Смоленск, внесли икону в прежнее место, стали служить молебен, и, когда дошло до слов: «Пребысть же Мариам яко три месяцы и возвратися в дом свой», присутствовавшие перешептывались: было ровно три месяца, как икона вынесена из церкви над вратами в Смоленске и ровно через три месяца возвратилась в дом свой.

Теперь, накануне великого дня Бородинского, главнокомандующий велел пронести ее по всей линии. Это живо напоминало приготовление к битве Куликовской. Духовенство шло в ризах, кадила дымились, свечи теплились, воздух оглашался пением, и святая икона шествовала… Сама собой, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своей кровью. Везде творилось крестное знамение, по местам слышалось рыдание. Главнокомандующий, окруженный штабом, встретил икону и поклонился ей до земли. Когда кончилось молебствие, несколько голов поднялись кверху и послышалось: «Орел парит!» Главнокомандующий взглянул вверх, увидел плавающего в воздухе орла и тотчас обнажил свою седую голову. Ближайшие к нему закричали «ура!», и этот крик повторился всем войском.

Орел продолжал плавать – семидесятилетний вождь, принимая доброе предвестие, стоял с обнаженной головой. Это была картина единственная! Михаил Кутузов, главный повелитель всех воинских сил империи, являлся тут во всей красе военачальника. В простреленной голове его был ум, созревавший в течение 70 лет; в его уме была опытность, постигшая все тайны политической жизни гражданских обществ и народов. Над ним парил орел, сто тысяч русских кричали «ура!» – а судьба завтрашнего дня укладывала жребии в таинственную урну свою…

После дня, слегка пасмурного, и вечера, окропленного холодноватым дождем, после жаркой целодневной перестрелки за право пить воду в Колочи настал темный холодный вечер, настал канун битвы Бородинской. Из всех явлений 1812 года канун Бородина сохранился, конечно, у многих в памяти. Все ожидали боя решительного. Офицеры надели с вечера чистое белье; солдаты, сберегавшие про случай по белой рубашке, сделали то же. Эти приготовления были не на пир! Бледно и вяло горели огни на нашей линии, темна и сыра была с вечера ночь на 26 августа; но ярко и роскошно чужими дровами освещал себя неприятель. Удвоенные костры, уставленные в несколько линий, пылали до самого Колоцкого монастыря. Эти не наши огни, стоя огненными полками, сквозили сквозь чащи лесов и кустарников, румянили наше небо и бросали какой-то кровавый отблеск на окрестности ямистые, темные.

Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные (приветный клик войска Наполеону) слышались у французов. Священное молчание царствовало на нашей линии. Я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции: «Водку привезли! Кто хочет, ребята! Ступай к чарке!» Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались слова: «Спасибо за честь! Не к тому изготовились: не такой завтра день!» И с этим многие старики, освещенные догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: «Мать Пресвятая Богородица! Помоги постоять нам за землю свою!»

К утру сон пролетел над полками. Я уснул, как теперь помню, когда огни один за другим уже снимались, а заря начинала заниматься. Скоро как будто кто толкнул меня в бок. Мнимый толчок, вероятно, был произведен сотрясением воздуха. Я вскочил на ноги и чуть было не упал опять с ног от внезапного шума и грохота. В рассветном воздухе шумела буря. Ядра, раскрывая и срывая наши шалаши, визжали пролетными вихрями над головами. Гранаты лопались. В пять минут сражение было уже в полном разгаре. Многие, вскочив от сна ночного, падали в сон вечный. Взрытая выстрелами земля, всклоченная солома, дым и вспышки огня рябили в глазах. Это вице-король Итальянский повел свою знаменитую атаку на Бородино. Таков был канун и начало великой битвы у нас. У французов было иначе.

26 августа

В 2 часа пополуночи Наполеон стоял уже на тех высотах, где за день пред тем было сражение. Он окружил себя фельдмаршалами и важно и громко рассуждал, как и откуда лучше начать предстоящее сражение. Ночь была холодна. Даже легкий утренник охрусталил по местам увлажненную землю. К рассвету густые туманы поднялись, и в 6-м часу утра выступило великолепное солнце. Это явление, вероятно, навело мысли Наполеона на времена былые. Он вспомнил Вену, Моравию и приветствовал подмосковное солнце достопамятными словами: «Это солнце Аустерлица! (C'est le soleil d'Austerlitz!)»

На всех французских биваках ударили подъем, звуки барабанов прокатились по линии, и армия взялась за ружье. Полковники на конях стояли перед полками. Капитаны читали перед ротами приказ: «Солдаты! Вот битва, которой вы так желали! Изобилие, отдых, все выгоды жизни, скорое примирение и слава ожидают вас в столице русской. От вас зависит все получить, всем воспользоваться, только ведите себя как при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске. Сражайтесь так, чтоб позднейшие потомки могли с гордостью сказать о каждом из вас: „И он был на великом побоище под стенами Москвы!“»

Этот приказ, нарочно прочитанный на таких местах, где лежало много неубранных русских тел, воспламенил французов.

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Подъехал к нашему корпусу фельдмаршал и сел на складное кресло спиной к неприятелю между 7-й и 21-й дивизией. До этого времени я не видал Кутузова, а тут все мы насмотрелись на него вволю, хотя слишком близко и не смели подойти к нему. Склонивши голову, сидел он в сюртуке без эполет, в фуражке и с казачьей нагайкой через плечо. Генералы и штаб-офицеры из его свиты стояли по сторонам, ординарцы, вестовые и несколько спешившихся казаков расположились позади. Некоторые из его молодых адъютантов и ординарцев тут же уселись в кружок, достали карты и играли в штосс, а мы смотрели и смеялись.

Пальба беспрестанно усиливалась. Фельдмаршал все сидел в одном положении. Часто подъезжали к нему офицеры. Он, казалось, что-то коротко говорил, был серьезен, но лицо имел покойное. Из престарелого вождя как будто исходила какая-то сила, воодушевлявшая смотревших на него. Полагаю, что это обстоятельство отчасти входило в число причин, почему армия наша, меньшая числом, потерявшая уверенность в успехе при беспрестанном отступлении, могла со славой выдержать битву с непобедимым до того времени неприятелем. Какие думы должны были занимать фельдмаршала?… Сразиться вблизи Москвы с великим полководцем, не зная последствий решительного боя!.. Говорят, когда усилилась пальба, Кутузов отрывисто сказал: «Не горячись, приятель!»

Ночь настала холодноватая, небо то покрывалось облаками, то очищалось. Поужинавши у запасного лафета, обыкновенного нашего приюта, где хранились и припасы, мы полезли в свой бивуак, или шалаш. Иначе нельзя назвать жилище, где мы, шесть офицеров, могли только лечь на соломе, друг подле друга. Мы могли там и сидеть, но встать на ноги и выпрямиться было невозможно – таким невысоким было сделано наше жилье. Один лишь ротный командир помещался особо.

Полагали, что завтрашний день будет решение кровавой задачи, и, разумеется, об этом только и толковали. «Не может быть, – говорили, – чтоб из такого дела все мы вышли живы и невредимы! Кому-нибудь из нас да надо же быть убитым или раненным». Некоторые возражали: «Не может быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитым!..» Другой замечал: «Меня только ранят…» Один молодой красивый подпоручик сказал, указывая в открытую лазейку бивуака: «Смотрите, видите ли вы там, на небе, большую звезду? Когда меня убьют, я желал бы, чтобы душа моя переселилась туда».

Этот офицер действительно был убит, но там ли его душа?… Однако же по настоящее время, как только взгляну на крайнюю звезду Большой Медведицы, я вспоминаю о своем юном сослуживце. Я доказывал, что в сражении обыкновенно из десяти убивают одного, а ранят двоих; следовательно, из нас шестерых должен быть убитым один или ни одного, а ранен будет кто-нибудь непременно. «И неужели я именно тот десятый, который должен быть убитым?» – говорили иные. Все мы были люди молодые, я же моложе всех. Один только штабс-капитан был старше нас. Этот добрый, благородный человек служил в прусской и турецкой кампаниях и только в двенадцатом году был переведен к нам в роту. Он сказал: «Полно вам рассуждать… Молитесь Богу да спите, а там Его святая воля». И мы, хотя были и не без грешков, однако ж славно заснули, как говорится, сном праведников.

Ф. Глинка Очерки Бородинского сражения

Часть первая

Беглый панорамический взгляд на местность и некоторые моменты Бородинского сражения

Теперь перенесемся мысленно на противоположную высоту, соседнюю с курганом Горецким. Ее легко отыскать у корпуса Дохтурова. Там также есть человек замечательный. Он все на той же маленькой лошадке, все в той же, как мы уже описали, одежде. Он окружен множеством офицеров, которых беспрестанно рассылает с приказаниями. Одни скачут от него, другие к нему. Он спокоен, совершенно спокоен, видит одним глазом, а глядит в оба, хозяйственно распоряжается битвой; иногда весело потирает рука об руку (это его привычка) и по временам разговаривает с окружающими, но чаще молчит и наблюдает. Это Кутузов. К нему подъезжают генералы. Остановимся на одном.

Вот он, на прекрасной прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на эфесе шпаги горит крупный алмаз. Но дороже всех алмазов слова, вырезанные на этой достопамятной шпаге. На ней написано: «Спасителю Бухареста!» Благодарный народ поднес этот трофей победителю при Обилешти. Средний рост, ширина в плечах, грудь высокая, холмистая, черты лица, обличающие происхождение сербское, – вот приметы генерала приятной наружности, тогда еще в средних летах. Довольно большой сербский нос не портил лица его, продолговато-округлого, веселого, открытого. Русые волосы легко оттеняли чело, слегка прочеркнутое морщинами. Очерк голубых глаз был продолговатый, что придавало им особенную приятность. Улыбка скрашивала губы узкие, даже поджатые. У иных это означает скупость, в нем могло означать какую-то внутреннюю силу, потому что щедрость его доходила до расточительности. Высокий султан волновался на высокой шляпе. Он, казалось, оделся на званый пир!..

Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти, как в своем домашнем парке, – заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойнее раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами. «Стой, ребята, не шевелись! Дерись, где стоишь! Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Везде долетают ядра, везде бьет! В этом сражении трусу нет места!» Солдаты любовались такими выходками и бодрым видом генерала, которого знали еще с Итальянских походов. «Тут все в беспорядке!» – говорили ему, указывая на разбитые колонны. «Бог мой! (его привычное слово). Я люблю это – порядок в беспорядке!» – повторял он протяжно, как будто нараспев. Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей, он не смущался: переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху. Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали его с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим! Один из самых неустрашимых генералов – А. П. Ермолов писал к нему: «Чтобы быть везде при вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь». Это был генерал Милорадович! Вызванный на служение Отечеству нарочными письмами прежнего главнокомандующего Барклая де Толли, он за два дня перед великим сражением с суворовской быстротой привел или, лучше сказать, привез из Калуги 15 тысяч набранных им войск.

Другой, подъехавший к главнокомандующему, был росту высокого, лет, приближавшихся к средним. Это был мужчина сухощавый, с темными, несколько кудреватыми волосами, с орлиным носом, с темно-голубыми глазами, в которых мелькала задумчивость, чаще рассеянность. Важные резкие черты отличали его смуглое значительное лицо, по которому можно было отгадать характер самостоятельный[26]. На этом лице, воинственно-красивом, приметны следы какого-то внутреннего томления – это следы недавней болезни! Звук трубы военной поднял генерала с одра и ринул его прямо в битву.

Осанка и приемы обличали в нем человека высшей аристократии, но в одежде был он небрежен, лошадь имел простую. Он носил в сражении очки, в руке держал нагайку; бурка или шинель свешивалась с плеча его. Отвага не раз увлекала его за пределы всякого благоразумия. Часто, видя отстающего солдата, он замахивался нагайкой, солдат на него оглядывался, и что ж?… Оказывалось, что он понукал вперед французского стрелка!.. Обманутый зрением, привычной рассеянностью, а еще более врожденной запальчивостью, он миновал своих и заезжал в линию стрелков французских, хозяйничая у неприятеля, как дома. Он командовал под Витебском и велел удерживать один важный пункт. Долго крепились наши. Наконец, к нему прислан адъютант со словами: «Неприятель одолевает; что прикажете делать?» Понимая всю важность удерживаемого пункта, он ответил не обинуясь: «Стоять и умирать!» Это был граф Остерман. Он командовал корпусом в Бородинском сражении.

Часть вторая

Очерки Бородинского сражения

Видали ль вы, в портрете, генерала молодого, со станом Аполлона, с чертами лица чрезвычайно привлекательными? В этих чертах есть ум, но вы не хотите любоваться одним умом, когда есть при том что-то высшее, что-то гораздо более очаровательное, чем ум. В этих чертах, особливо на устах и в глазах, есть душа! По этим чертам можно догадаться, что человек, которому они принадлежат, имеет (теперь уже имел!) сердце, имеет воображение; умеет и в военном мундире мечтать и задумываться! Посмотрите, как его красивая голова готова склониться на руку и предаться длинному-длинному ряду мыслей!.. Но в живом разговоре о судьбе Отечества в нем закипала особая жизнь. И в пылу загудевшего боя он покидал свою европейскую образованность, свои тихие думы и шел наряду с колоннами, и был, с ружьем в руках, в эполетах русского генерала, чистым русским солдатом! Это генерал Тучков 4-й. Он погиб близ 2-го реданта. Под деревней Семеновское, у ручья под названием Огник, под огнем ужасных батарей, Тучков закричал своему полку: «Ребята, вперед!» Солдаты, которым стегало в лицо свинцовым дождем, задумались. «Вы стоите? Я один пойду!» Схватил знамя и кинулся вперед. Картечь расшибла ему грудь. Тело его не досталось в добычу неприятелю. Множество ядер и бомб каким-то шипящим облаком обрушилось на то место, где лежал убиенный, взрыло, взбуравило землю и взброшенными глыбами погребло тело генерала.

‹…›

Большой центральный редут был решительно захвачен. Синие и пестрые толпы французов суетились около пушек. Но два человека, постигнув всю важность потери и рассуждая, что отнятое центральное укрепление может, оставшись долее в руках неприятеля, решить судьбу целого дня и отворить ворота в самом центре линии, положили по мере отнять опять редут и с ним ключ позиции. Поле далеко было покрыто рассеянными единицами. Два человека, о которых мы сказали, взяли третий батальон Уфимского полка из корпуса Дохтурова и повели его к цели.

Одного из этих храбрых видел я накануне на большой батарее при Бородине. Он был еще в цветущих летах, с привлекательными чертами лица; товарищи и подчиненные не могли налюбоваться его храбростью, его воинскими дарованиями. Глядя на него, так легко было вспомнить о молодом паладине Средних веков! И тем легче, тем естественнее, что великая битва, где ратовало рыцарство, закованное в железо, битва при Креси[27], происходила в то же самое число, 26 августа 1346 года, как и наша Бородинская! Юность, осанка, мужество – все соединялось в живом, бодром воине. Это был граф Кутайсов – командир всей артиллерии при Бородине. Другой, в летах более зрелых, осанистый, могучий, с атлетическими формами, с лицом и мужеством львиным, ехал рядом с названным выше воином. Им был генерал Ермолов, тогдашний начальник штаба. Оба в мундирах конной артиллерии.

Не успели они двинуться с места, как пример их начал действовать благотворно. Единицы стали быстро соединяться в десятки, сотни, тысячи, и скоро увидели колонну, которая не уступала в длине и плотности знаменитой колонне в битве Фонтенейской[28]. Но эта самосоставная колонна, из солдат разных служб, разных полков, разных мундиров, не имела никакого единства, никакой правильности.

У ней было, однако же, единство цели! Два мужественных вождя, далеко впереди всех, вели эту толпу храбрых. Французы, незаконные владельцы редута, видели приближающуюся бурю и не дремали на своих трофеях. С фасов редута засверкал ужасный огонь. Великодушная колонна редела, волновалась. Была минута, солдаты задумались, остановились. И тут-то Ермолов употребил средство, о котором рассказ и теперь остается в числе любимых солдатских преданий о незабвенном дне[29]. По обдуманному ли намерению или нечаянно у него, как у начальника штаба, случился запас Георгиевских солдатских крестов в мундирном кармане. Воспользовавшись минутой, он вынул горсть крестов, закричал: «Ребята, за нами! Кто дойдет, тот возьмет!» И вслед за тем начал кидать кресты далеко впереди себя. Это средство обаятельно подействовало на солдат: они кинулись к крестам и пошли вперед! Генералы подвигались скоро, кресты мелькали, толпа бежала, «ура!» гремело. И таким образом, от креста до креста, подошли к самому редуту. Редут зевнул дымом и пламенем, выслал бурю картечи, брызнул косым дождем пуль. Ряды пали, другие стеснились и ворвались в укрепление. Из двух предводителей не досчитались одного: граф Кутайсов исчез! Россия и товарищи не могли предать земле с честью его тела, которого не доискались под грудами убитых; только верный конь его прибежал к своим. Генерал-майор Ермолов ранен в шею, но продолжал сражаться.

Михайло Богданович Барклай де Толли, главнокомандующий 1-й Западной армией и военный министр в то время, человек исторический, действовал в день Бородинской битвы с необыкновенным самоотвержением. Ему надлежало одержать две победы, и, кажется, он одержал их! Последняя – над самим собою – важнейшая! Нельзя было смотреть без особенного чувства уважения, как этот человек, силой воли и нравственных правил, ставил себя выше природы человеческой! С ледяным хладнокровием, которого не мог растопить и зной битвы Бородинской, втеснялся он в самые опасные места. Белый конь полководца отличался издалека под черными клубами дыма. На его челе, обнаженном от волос, на его лице, честном, спокойном, отличавшемся неподвижностью черт, и в глазах, полных рассудительности, выражались присутствие духа, стойкость непоколебимая и дума важная. Напрасно искали в нем игры страстей, искажающих лицо, высказывающих тревогу души! Он все затаил в себе, кроме любви к общему делу. Везде являлся он подчиненным покорным, военачальником опытным. Множество офицеров переранено, перебито около него – он сохранен какой-то высшей десницей.

Я сам слышал, как офицеры и даже солдаты говорили, указывая на почтенного своего вождя: «Он ищет смерти!» Но смерть бежит скорее за теми, которые от нее убегают. 16 ран, в разное время им полученных, весь ход службы и благородное самоотвержение привлекали невольное уважение к Михаилу Богдановичу. Он мог ошибаться, но не обманывать. В этом был всякий уверен, даже в ту эпоху, когда он вел отступательную, или, как некто хорошо сказал, «войну завлекательную». Никто не думал, чтобы он заводил наши армии к цели погибельной. Только русскому сердцу не терпелось, только оно, слыша вопли Отечества, просилось, рвалось на битву. Но предводитель отступления имел одну цель – вести войну скифов и заводить как можно далее предводителя нашествия.

В другой стороне был другой человек, которого усвоила себе история, который, без связей и отношений в России, одним личным достоинством, вынудил всеобщее уважение у современников; я не говорю уже о потомстве: оно не смотрит на отношения и ценит одни дела. Не спрашивая, можно было догадаться, при первом взгляде на его физиономию, чисто восточную, что род его происходит из какой-нибудь области Грузии, и этот род был из самых знаменитых по ту сторону Кавказа. Это был один из родов царственных. Но время и обстоятельства взяли у него все, кроме символического герба наследственного. Одному из потомков предоставлено было, в незабвенную эпоху побед суворовских, освежить свое родословное древо прекрасным солнцем и воздухом Италии и окропить для бессмертия корни его своей благородной кровью в день борьбы беспримерной за жизнь и бытие России. Этот человек и теперь знаком всякому по своим портретам, на него схожим. При росте несколько выше среднего он был сухощав и сложен крепко, хотя несвязно. В его лице были две особенные приметы: нос, выходящий из меры обыкновенных, и глаза. Если б разговор его и не показался вам усеянным приметами ума, то все ж, расставшись с ним, вы считали бы его за человека очень умного, потому что ум, когда он говорил о самых обыкновенных вещах, светился в глазах его, где привыкли искать хитрость, которую любили ему приписывать. На него находили минуты вдохновения, и это случалось именно в минуты опасностей. Казалось, что огонь сражения зажигал что-то в душе его – и тогда черты лица, вытянутые, глубокие, вспрыснутые рябинами, и бакенбарды, небрежно отпущенные, и другие мелочные особенности приходили в какое-то общее согласие: из мужчины невзрачного он становился генералом красным[30]. Глаза его сияли; он командовал и в бурке, с нагайкой, на простом донце, несся, опережая колонны, чтоб из начальствующего генерала стать простым передовым воином. Это был наш князь Багратион!

‹…›

В разные периоды, при разных обстоятельствах 12-го года, в сражениях, на трудных переходах, на биваках солдатских, привыкли видеть одного человека всегда первым в сражении, последним в занятии теплой квартиры, которую он часто и охотно менял на приют солдатский. Его искренняя привязанность к бивакам ясно отражалась на его шинели, всегда осмоленной, всегда запудренной почтенной золой походного огня. Он был молод, высок, худощав, белокур, с голубыми глазами, с носом коротким, слегка округленным, с лицом небольшим, очень приятным; в обхождении и одежде прост, стройный стан его небрежно опоясан истертым шарфом с пожелтелыми кистями. Чудесно свыклись солдаты с этим человеком в серой шинели, в форменной фуражке! Он любил с ними артелиться: хлебать их кашу и лакомиться их сухарем. Никто не смел пожаловаться на холод и голод, видя, как терпеливо переносил он то и другое. Трудно было с первого раза, с первого взгляда угадать, что это за человек. Видя его под дождем, на грязи, лежащего рядком с солдатами, подумаешь: «Это славный фрунтовой офицер!» Блеснет крест-другой из-под шинели, и скажешь: «Да он и кавалер! Молод, а заслужил!» И вдруг бьют подъем, встают полки, и этот офицер (уже не простой офицер!) несется на коне, а адъютанты роятся около него, и дивизия (4-я пехотная) его слушает, и более чем слушает: она готова за ним в огонь и в воду! Так это уже не офицер, это генерал, да и какой! Он подъезжает к главнокомандующему, к первым сановникам армии, и все изъявляют ему знаки особенного уважения. Видно, это кто-то больше генерала! Это принц Евгений Виртембергский. Его дивизия и удачно и вовремя подкрепила кирасир.

‹…›

Скоро после Тучкова, показавшего столько преданности делу Отечества, приехал на оконечность левого крыла другой генерал. Солдаты узнали его по всему: по видной осанке, по известной в армии храбрости, по телосложению необыкновенному. При росте значительном он был широк в плечах, дюж и тучен. Пространная грудь увешана была крестами. Он разъезжал на вороном аргамаке. Могучий конь гнулся под седоком, который напоминал о древних богатырях Древней героической Руси. Проезжая места, где храбрый Воронцов до раны своей отбивал с гренадерами неистовые набеги пехоты и князь Голицын рубил французскую конницу, генерал, о котором мы говорили, – это был Багговут – разговаривал с артиллеристами: «Жарко у вас!» – «Греемся около неприятеля!» – отвечали ему. Вот образчик разговоров между чащами штыков, под бурей картечной. И действительно, там было жарко! Там русские, говоря языком старых преданий, парились в банях кровавых железными вениками!

Позиция Бородинская была длинна и шершава, и потому свет и тень не могли укладываться на ней одинаково: между ними было, может быть, такое же борение, как и между войсками, державшими свой великий спор. Полки делали переходы, чтоб поспевать к местам угрожаемым. И те, которые приходили со свежего воздуха, видели, что над сражающимися лежала черная ночь. Новая твердь, составленная из дыма, отделила землю от неба. Искусственные молнии бегали по искусственным тучам. Входившим в темноту сражения казалось, что их вводили в какой-то черный вертеп! Но рассуждению не было тут места! Двигались по порывам, кидались, куда призывал звук барабанов и труб. Ядра и гранаты далеко пролетали, даже за резерв. Это подало, как мы видели, случай Милорадовичу сказать: «Вот сражение, в котором трусу нет места!»

‹…›

Ужасна была картина той части поля Бородинского, около деревни Семеновское, где сражение кипело как в котле. Густой дым и пар кровавый затмили полдневное солнце. Какие-то тусклые, неверные сумерки лежали над полем ужасов, над нивой смерти. В этих сумерках ничего не видно было, кроме грозных колонн, наступающих и разбитых, эскадронов бегущих. Груды трупов человеческих и конских, множество распущенных по воле лошадей, множество действующих и подбитых пушек, разметанное оружие, лужи крови, тучи дыма – вот черты из общей картины поля Бородинского.

‹…›

Вот тут-то последовало то важное событие, о котором мы уже слегка говорили. Постигнув намерение маршалов и видя грозное движение французских сил, князь Багратион замыслил великое дело. Приказания отданы – и все левое крыло наше во всей длине своей двинулось с места и пошло скорым шагом в штыки! Сошлись!.. У нас нет языка, чтобы описать эту свалку, этот сшиб, этот протяжный треск, это последнее борение тысячей! Всякий хватался за чашу роковых весов, чтобы перетянуть их на свою сторону. Но окончательным следствием этого упорного борения было раздробление! Тысячи расшиблись на единицы, и каждая кружилась, действовала, дралась![31] Это была личная, частная борьба человека с человеком, воина с воином, и русские не уступили ни на вершок места. Но судьбы вышние склонили чашу весов на сторону французов. Мы вдруг стали терять наших предводителей. После целого ряда генералов ранен и сам князь Багратион.

Видите ли вы здесь, в стороне, у подошвы высоты Семеновской, раненого генерала? Мундир на нем расстегнут, белье и платье в крови, сапог с одной ноги снят; большое красное пятно выше колена обличает место раны. Волосы в беспорядке, обрызганы кровью, лицо, осмугленное порохом, бледно, но спокойно. То князь Петр Иванович Багратион. Его поддерживает, схватив обеими руками сзади, Преображенский полковник Берхман. Левая рука раненого лежит на плече склонившегося к нему адъютанта, правой жмет он руку отличного, умного начальника 2-й армии генерала Сен-Приеста и вместе с последним прощанием отдает свой последний приказ. Изнеможенный от усталости и потери крови князь Багратион еще весь впереди, весь носится перед своими дивизиями. Видите ли, как он, забыв боль и рану, вслушивается в отдаленные перекаты грома? Ему хочется разгадать судьбу сражения, а судьба сражения становится сомнительной. По линии разнеслась страшная весть о смерти второго главнокомандующего, и руки у солдат опустились.

С. Глинка Из записок о 1812 годе

Отечественные доблести 1812 года

Едва разнеслась молва, что будет бой валовой, Василий Александрович Павлов, подпоручик гвардейской артиллерии, пылая восторгом благоговейным, исповедался и причастился в Колоцкой обители. Перед лицом даров Господних он заранее отрекся от весенней жизни своей!

На рассвете гробового и великого дня Бородинского Павлов нарядился, как будто бы на какой-нибудь торжественный смотр. Отдавая пыльную одежду верному служителю своему, он простился с ним навсегда. Добродушный слуга порывался вслед за юным господином своим. Павлов сказал: «Оставайся здесь, там наше место».

При первых вестовых выстрелах грозной битвы Павлов с душевным восхищением сказал сотоварищам своим: «Вера говорит, что самая большая любовь – полагать душу за братий своих!»

Павлову было еще только девятнадцать лет. Щадя юношу, начальник хотел поместить его там, где, казалось, будет безопаснее. Павлов возразил:

«Никому не уступлю своего места! Мы в ста верстах от Москвы – там моя Родина, там моя мать!.. Время ли теперь мыслить о личной безопасности? Я отдал жизнь мою Богу, царю и Отечеству!»

Не успевала парить смерть в громах пушечных! У воинов русских была одна мысль: за нами Москва, мы сражаемся за Москву! Один только раз оглянулись они назад, когда, мысленными очами взирая на блестящие главы храмов московских, осенились крестом на жизнь или на смерть за Москву!

Под тучей смертной юный Павлов меткими выстрелами взорвал на воздух одиннадцать неприятельских ящиков. Генерал Ермолов, свидетель непоколебимого мужества Павлова, обнял его и приветствовал с царской милостью. А юный герой, он с приветом Алексея Петровича в четыре часа пополудни при громах и молниях убийственных отошел в вечность – досматривать оттуда конец боя.

Некоторые подробности о генерале Дохтурове

26 августа 1812 года, в день достопамятной битвы Бородинской, Дохтуров начальствовал сперва серединой войск, а потом левым крылом. Учинясь преемником князя Багратиона, оставившего поле сражения за раной, поддержал он славу его и усугубил сияние своих подвигов. Вскоре по прибытии на левое крыло Дохтуров получил от князя Кутузова записку, чтобы держался до тех пор, пока не будет повеления к отступлению. Оживотворяясь любовью к Отечеству, честью и долгом, Дохтуров был везде, где была опасность. Ободряя примером своих воинов, он говорил: «За нами Москва, за нами мать русских городов!» Смерть, встречавшая его почти на каждом шагу, умножала рвение и мужество его. Под ним убили одну лошадь, а другую ранили. На грозном поприще смерти провидение охраняет героев в то самое время, когда они, отрекаясь от самих себя, полагают жизнь свою в жизни и славе Отечества. Дохтуров одиннадцать часов выдержал сильный и необычайный напор французских войск; он мог сказать по всей справедливости: «Я видел своими глазами отступление неприятеля и полагаю Бородинское сражение совершенно выигранным». Это слова Дохтурова. Относя все к другим, он молчал о себе. Скромность была с ним неразлучна.

12 октября 1812 года Дохтуров отомстил Наполеону за пепел Москвы, любезной его сердцу. Он первый встретил французов под Малоярославцем, первый вступил с ними в бой; тридцать шесть часов удерживал их от упорных покушений ворваться в полуденные области России. Семь раз штыки русские наносили врагам смерть и поражение, но силы их, непрестанно умножавшиеся, угрожали новой опасностью. При одном отчаянном натиске Дохтуров воскликнул: «Наполеон хочет пробиться. Он не успеет или пройдет по трупу моему!» Штыки и груди воинов, одушевленные голосом отца-начальника, удержали стремление врагов до прибытия подкрепления. Малоярославец сделался венцом славы Дохтурова, и грудь его украсилась орденом Святого Георгия второй степени.

В то уже время, когда Дохтуров уклонился с поприща службы, сослуживцы его, сохраняя живое воспоминание о подвигах его под Малоярославцем, препроводили к нему следующее письмо через генерала Капцевича: «Третий корпус, служивший с честью и славой под Вашим начальством в знаменитую 1812 года кампанию, подносит чрез меня Вашему высокопревосходительству в знак признательности табакерку с изображением подвига Вашего при Малоярославце и просит принять оную как памятник признательности».

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

После занятия Бородина неприятель ближе подвинул свои батареи и стал стрелять ядрами и гранатами. Впереди шла сильная ружейная перепалка, и пули во множестве летали к нам. Мимо нас проходила к Бородину толпа ратников с носилками – подбирать раненых. Когда пролетали ядра, ратники мотали головами направо и налево, кланялись, крестились, а некоторые становились на колени. Это была большая потеха для солдат, и каких тут не было острот! «Кланяйся ниже, борода!.. Сними шапку!.. Крестись большим крестом!.. Бей поклоны, дурак!» – и тому подобное. Подумаешь: один и тот же русский народ – мужик и солдат, а какая между ними разница! Один не скрывает внутреннего инстинкта самосохранения, а другой удерживается и стыдится показать свою слабость. Правда, что тогда были и солдаты обстрелянные: многим было за двадцать лет на службе. Некоторые знали Суворова, были в Аустерлицком сражении, Прусской и Финляндской кампаниях. Таким солдатам кланяться пред ядром не приходилось: не в первый раз встречались с ними.

А. Норов Воспоминания

Войска, по мере того как подходили, выстраивались на предварительно назначенных им местах, и, когда мы подошли, уже почти на всех гребнях возвышенной площади этой местности сверкали сталь штыков, медь орудий и разносились слитые голоса полчищ и ржание коней. Мы не имели времени оглядеться в первый день, усталые от похода и занятые размещением орудий, коновязи, обоза и, наконец, своих бивуаков[32]; нам казалось, что мы пришли как бы на стоянку. И подлинно, для скольких тысяч из нас это место сделалось вечной стоянкой!

На другой день мы имели время ознакомиться с местностью: она была живописна. Я выезжал сначала на ближнее возвышение, где стояла срытая деревня Горки; там было уже сделано полевое укрепление, в которое становилась часть батарейной роты знакомого нам полковника Дитрихса, а влево от нее рисовался курган, образовавший центр позиции. С возвышения Горок развертывался вид на всю позицию, вдоль которой у подошвы холмов просветливала извилистая речка Колоча, виден был и мост через нее, ведущий к селу Бородину, за которым в конце горизонта высился Колоцкий монастырь. Следуя вдоль высот вправо от Горок, тянулся наш правый фланг к невидной оттуда Москве-реке, которой название неожиданно и грустно меня поразило: все как-то не верилось, что мы так близки к Москве.

Влево от Горок начиналась центральная наша позиция, до оврага деревни Семеновское, откуда начинался наш левый фланг, упиравшийся в редут, сооруженный до нашего прибытия на срытой деревне Шевардино, за которой виднелся лес. Этот редут отделялся сзади глубокой лощиной от возвышенной местности, на которой стояла деревня Семеновское. Это был передовой пост нашего левого фланга, которого позиция была, видимо, слабее не только правого фланга (самого сильного по крутизне доступов к нему), но и центра, и он мог быть обойден через прилегающий к Шевардинскому редуту лес, сквозь который пролегала Старая Смоленская дорога, охраняемая у деревни Утицы корпусом Тучкова 1-го.

Такова была первоначальная наша диспозиция. Впоследствии Ермолов разъяснил генералу Ратчу, что наша боевая линия должна была составлять прямую линию, почти параллельную течению реки Колочи, но Ермолов пишет в своих «Записках», что Кутузов, обозревая позицию, приказал отклонить от редута левое крыло так, чтобы глубокая лощина пролегала перед его фронтом. Должно заметить, что эта глубокая лощина представляла большие неудобства для сообщений на левом фланге и что сделанной переменой конечность линий избегала внезапных атак скрывающегося в лесу неприятеля, устраняла возможность быть обойденной и, что особенно важно, сближала сообщения князя Багратиона с Тучковым, которые могли помогать один другому, что и действительно произошло, как увидим; но эта же самая перемена, перегнув нашу линию, конечно, дала неприятелю выгоду продольных выстрелов, и мы это на себе испытали. Я был и на центральном кургане, который считался ключом позиции; но на нем еще не были тогда поставлены орудия, ибо земляные укрепления не были еще кончены и там кипела работа с помощью ополченцев.

Необыкновенное оживление проявлялось как бы перед большим праздником во всех рядах войск. В пехоте чистили ружья, обновляли кремни; в кавалерии холили лошадей, осматривали подпруги, точили сабли; в артиллерии тоже холение лошадей, обновление постромок, смазка колес, осмотр орудий, протравка запалов, приемка снарядов – все предвещало конец давним ожиданиям армии!

Настало 24-е число. Уже часу в четвертом пополудни слышны были как бы дальние громовые раскаты – это были пушечные разговоры за Колоцким монастырем нашего арьергарда под командой Коновницына с французской армией, навалившейся на него. Все позиции наши на правом фланге и в центре были уже заняты; но полевые укрепления не были еще везде докончены, особенно на левом фланге, всего более угрожаемом, который поэтому, как всегда делалось, был поручен князю Багратиону. Там и дислокация войск не была еще кончена.

Затихший сначала гул пушечных выстрелов к вечеру возобновился в отдельных звуках, и вслед за тем можно было уже различать дробные перекаты ружейной пальбы и дымные клубы. Вскоре неприятель был почти перед нами, направляясь к Шевардинскому редуту, которого оборона была поручена князю Горчакову; у него были дивизии Неверовского и Паскевича. Бой под Шевардином, происходивший уже в виду нашей позиции, был вызван тем, что неприятель, заметив наши передвижения, хотел им воспрепятствовать. Этот бой принял значительные размеры. У нас не ожидали столь скорого напора французской армии. Надобно было отстаивать редут, пока диспозиция нашего левого фланга у деревни Семеновское будет приведена к окончанию. Редут, несколько раз штурмованный французами и отбиваемый, был отдан французам только с наступившей темной ночью. Урон с обеих сторон был значительный; мы обменялись с неприятелем несколькими пушками. Нельзя не пожалеть, что редут был защищаем долее, чем это требовалось; ибо он сделался уже, как сказал Ермолов, совершенно для нас бесполезным после изменения нашей позиции и после того, как дислокация войск на левом фланге была приведена к окончанию, и также потому, что он находился от нас далее пушечного выстрела. Редут не был взят и остался за нами, но главнокомандующий велел его покинуть. После этого кровавого вечера огни бивуака показали нам на противоположной стороне длинный ряд прибывших французских полчищ.

Я пробирался в этот вечер в батарейную роту графа Аракчеева, которою командовал Роман Максимович Таубе. Он был ко мне особенно добр, и я, думая, что мы уже находимся накануне битвы, нес ему подарок. Он заметил у меня отличную булатную саблю, которую мне подарил мой отец вместе с ятаганом, полученные им от генерала от инфантерии князя Сергея Федоровича Голицына из отбитых у турок под Мачином. Таубе давно упрашивал меня уступить ему саблю, говоря: «Ты, мой друг, командуешь двумя орудиями, а у меня их все двенадцать; я верхом, а ты пеший; ты можешь и со шпажонкой управиться, да к тому же у тебя ятаган». Таубе, израненный ветеран, украшенный уже Георгиевским крестом за Прусскую кампанию, очень был тронут моим подарком.

Тут собрались за чаем все офицеры батареи. Нельзя не вспомнить одного обстоятельства. Кажется, Глухов, обратясь к Павлову, который был его земляк, сказал: «А что, любезный друг, если нас завтра ранят, а не убьют, то мы отдохнем в деревне твоей матушки?» – «Так, мой любезный, – отвечал Павлов, – ты, может быть, отдохнешь там, а я здесь!» Так и случилось. Когда я прощался с ними при неумолкаемых выстрелах у Шевардина – с последним навеки, – Таубе вынул свои часы и сказал мне: «Не знаю, чьи часы лучше, твои или мои, но я хочу с тобою обменяться, чтобы ты имел у себя память обо мне; только я не могу расстаться с цепочкой». Надобно сказать, что у него на этой цепочке висела отделанная в золотую печать, вынутая из его тела фридландская пуля. Отцепляя свою цепочку, он прибавил: «Я никогда не выходил цел из дела…»

Обменявшись часами и нежно обнявшись с ним и с другими моими товарищами, я возвратился на свои бивуаки во 2-ю легкую роту. Я нашел у нас в гостях капитана Вельяминова и штабс-капитана Ладыгина, которые только что возвратились со Столыпиным из-под Шевардина. Они были в стрелковой цепи и рассказывали про ловкость французских стрелков, которые, перестреливаясь, находились в беспрестанном движении, не представляя собой цели неприятелю. Ладыгин, Столыпин и Таубе были моими пестунами.

Вопреки моим ожиданиям, следующий день, 25 августа, прошел миролюбиво для обеих армий. Но нас придвинули еще ближе к боевой линии. Хотя мы составляли третью линию, однако мы знали, что уже находимся под выстрелами.

Глубоко трогательное зрелище происходило в этот день, когда образ Смоленской Божией Матери при церковном шествии и с молебным пением был обносим по рядам армии в сопровождении нескольких взводов пехоты с киверами в руках и с ружьями на молитву. Теплое религиозное чувство привело в движение все войско. Толпы солдат и ратников поверглись на землю и беспрестанно преграждали торжественное шествие: все желали хотя коснуться иконы; с жадностью прислушивались к молебному пению, которое для многих из них делалось панихидою, – они это знали, и на многих ратниках, у которых на шапках сияли кресты, были надеты белые рубашки. Вся наша армия походила тогда на армию крестоносцев, и, конечно, наши противники были не лучше мусульман: те призывали Аллаха, а у французов имя Божие едва ли было у кого на устах. Кутузов помолился пред иконой и объехал всю армию, громко приветствуемый ею.

Я был послан в этот день для ознакомления с местностью наших парков[33] и ординарцем для принятия приказаний начальника всей артиллерии графа Кутайсова. Вот что велел он мне уже вечером передать моим товарищам: «Подтвердите от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что, только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собою! Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если бы за всем этим батарея и была взята, хотя можно почти поручиться в противном, то она уже вполне искупила потерю орудий». Эти знаменательные слова графа Кутайсова сделались его духовным завещанием для артиллерии, и, конечно, его приказания были на следующий день буквально исполнены.

Мы поздно полегли спать не раздеваясь, не помышляя, что несколько сот жерл неприятельских орудий смотрят уже на нас с противной стороны, ожидая рассвета. Ночь была свежая и ясная. Самый крепкий и приятный сон наш на заре был внезапно прерван ружейными перекатами – это была атака на гвардейских егерей в Бородине, и почти вслед за тем заревела артиллерия и слилась в один громовой гул. «Становись!» – раздалось по рядам. Быстро припряжены были лошади к орудиям и зарядным ящикам. Несколько ядер с визгом шмыгнуло уже мимо нас. Несмотря на то, чайники кипели, и нам, уже стоявшим в строю, поднесли несколько стаканов чаю с ржаными сухарями. Солдаты тоже что-то закусывали, а стоявший возле меня бомбардир наливал в крышку своей манерки обычную порцию водки. Увидав, что я на него смотрю, он сказал: «Извините, ваше благородие; день долог, и, конечно, до ночи мы ничего не перекусим».

К нам примыкал Преображенский полк. Несколько офицеров этого полка собрались вместе с нами впереди нашей батареи, рассуждая о начавшейся битве. Свист ядер учащался, и мы, новички, отвесили им несколько поклонов, чему подражали и некоторые солдаты; но, видя, что учтивость наша ни к чему не ведет, и получив замечание старых бойцов не кланяться, сделались уже горды. Разговоры наши заметно были серьезны: всякий чувствовал, что он стоит на рубеже вечности. Я заметил, что даже наши ретивые кони, которые сначала при свете ядер ржали и рвались, вскоре сделались смирны, как ягнята.

Завидя медленно катящееся к нам ядро, я рассеянно хотел его толкнуть ногой, как вдруг кто-то порывисто одернул меня назад – это был капитан Преображенского полка граф Полиньяк, мой петербургский знакомец. «Что вы это делаете! – воскликнул он. – Как же это вы, артиллеристы, забываете, что даже такие ядра по закону вращения около своей оси не теряют своей силы: оно могло оторвать вам ногу!» Я нежно поблагодарил его за урок.

Преображенцы вскоре нас оставили: у них уже начались некоторые кровавые сцены. Мы узнали, что полковник Баранцев, который часто утешал нас своей гитарой, наигрывая своего сочинения романс: «Девицы, если не хотите подвергнуться любви бедам…», бывший тогда в большом ходу, объезжая свой батальон, был перерван ядром.

Мы разместились по орудиям. Первой жертвой в моем взводе (я командовал 11-м и 12-м орудиями) была ящичная лошадь. Медленно текли часы, особенно при свисте ядер. Я прилег на свое фланговое 12-е орудие, как вдруг хлопнуло ядро в стоявший передо мной зарядный ящик, который затрещал, и шарахнулись было лошади. «Граната», – сказал кто-то, и люди раздвинулись. Я был уже на ногах. «Эх, братцы, если бы это была граната…» Один из бомбардиров не дал мне даже договорить и, опередив меня, смело подбежал к ящику. «Господи благослови! – сказал он и быстро вскрыл крышку ящика. – Холодное ядро, ваше благородие!.. Повредило сверху гнезда… да и засело…» – говорил он, перерываясь. Я потрепал его по плечу.

Когда стоишь без дела, каждое пустое обстоятельство обращает на себя внимание. В самое это время бежала на батарею разнузданная, отличных статей лошадь. «Позвольте перехватить, ваше благородие, для ящика», – сказал кто-то; но лошадь сама приближалась. Находка была невелика: у бедной лошади сорвана была оконечность морды, и кровь капала с нее. Остановясь возле лошадей, она жалостно глядела на нас, как бы прося помощи.

Никто еще из людей моего взвода не был тронут; не знаю, что происходило у других. Мы заняли широкие дистанции, чтобы давать менее добычи неприятельским ядрам, и каждый у себя хозяйничал.

Пока у нас происходили подобные безделки, бой кипел уже во всем разгаре против нас в центре, а еще более на левом фланге; но клубы и занавесы дыма, из-за которого сверкали пушечные огни или чернели колонны, как пятна на солнце, закрывали от нас все. А что может видеть фронтовой офицер, кроме того, что у него делается на глазах? Первая из рот гвардейской артиллерии, которую двинули из нашей 3-й линии в дело, была батарейная рота графа Аракчеева, которой командовал мой друг, барон Таубе. Вот что тогда делалось: на пространстве не более двух верст от Горок до Семеновского под покровительством 300 орудий наваливала французская армия одновременно на всю нашу линию, но приметно стягиваясь на наш левый фланг, который был предметом всех усилий неприятеля. Самый сильный удар обрушился на князя Багратиона, на его дивизии графа Воронцова и Неверовского. Весь корпус маршала Даву, потом корпуса маршалов Нея и Жюно, подкрепляемые артиллерией, сверх тех орудий, которые были на позиции, рвались отчаянно овладеть флешами. В это время 1-я легкая батарея гвардейской конной артиллерии капитана Захарова, завидя выходящий из-за Утицкого леса корпус маршала Жюно, быстро понеслась на него. Вся голова неприятельской колонны была в полном смысле положена на месте под его картечными выстрелами, чем он и дал случай нашим кирасирам произвести блестящую атаку и отбить несколько орудий. Храбрый Захаров был убит.

Беспрестанно подкрепляемые французы ворвались наконец в одну из флешей, но не могли в ней удержаться и были выбиты штыками Воронцова и Неверовского. Ней и Жюно отчаянно возобновили атаку и завладели флешами.

В этот критический момент Барклай, который везде присутствовал, где была наибольшая опасность, выслал к Багратиону три полка 1-й кирасирской дивизии и полки Измайловский и Литовский и две батарейные роты гвардейской артиллерии его высочества и графа Аракчеева, а князь Багратион прежде того успел призвать к себе из корпуса Тучкова дивизию Коновницына и сам двинулся атаковать. Флеши были отбиты; но тут легли, совершив геройские подвиги: князь Кантакузен, полковники Манахтин и Буксгевден, генерал-майор Тучков 4-й со знаменем в руке, впереди Ревельского полка, и ранены: граф Воронцов, которого почти вся дивизия погреблась во флешах, князь Горчаков и принц Карл Мекленбургский; у французов три дивизионных начальника, Компан, Дезе и Рапп, выбыли из строя.

В это время Ней послал к Наполеону сказать, что теперь уже не он, а Багратион его атакует и что нельзя терять ни минуты. Жертвы, понесенные французами при первых атаках нашего левого фланга, были уже так огромны и число убитых лучших их генералов так велико, что весь воинственный гений Наполеона в этот день ему совершенно изменил: он не знал, на что решиться, советовался с Бертье, давал приказания и отменял, говорил, что битва еще не довольно обрисовалась, что шахматная доска его еще не ясна, тогда как судьба битвы была почти уже решена. Дивизия Фриана, подоспевшая, хотя уже поздно, на помощь Нею, значительно его подкрепила; он отчаянно пошел в третий раз на флеши Багратиона (который в это время был ранен, а вслед за ним и начальник его штаба, граф Сен-При) и после жестоких потерь с обеих сторон овладел ими. Но как велико было удивление неприятеля, когда армия русских, окровавленная, но в наилучшем порядке, перешла только овраг, отделявший Семеновские флеши от холмистой площади за ними, находящейся под прикрытием грозно выстроившихся наших батарей, громивших взятую французами Семеновскую высоту, и дерзостно вызывала его на новый бой! Дохтуров, принявший команду после Багратиона, заявил, что он не отойдет отсюда ни на шаг, сошел с лошади, под ужасным огнем сел спокойно на барабан и стал распоряжаться отражениями и атаками. Он сдержал свое слово. «Cest ainsi que la partie la plus importante du plan de Napoléon échouait»[34], – пишет Сегюр. Здесь положен был конец успехам французов.

Во все это время наша 2-я легкая рота все еще стояла сложа руки под визгом ядер и с завистью смотрела, когда проходила мимо нас в бой батарейная рота графа Аракчеева. Я подбежал к Таубе, он протянул мне руку с висящей на ней моей саблей. Через час проследовал возле моего флангового 12-го орудия гвардейский Финляндский полк, шедший тоже в бой, и я встретил тут поручика князя Ухтомского, моего двоюродного брата. Мы обнялись с ним, и только что его взвод миновал меня, как упал к моим ногам один из его егерей. С ужасом увидел я, что у него сорвано все лицо и лобовая кость и он в конвульсиях хватался за головной мозг. «Не прикажете ли приколоть?» – сказал мне стоявший возле меня бомбардир. «Вынесите его в кустарник, ребята», – ответил я.

Вскоре более грустная картина представилась мне. Приближалась к нам небольшая группа, поддерживая полунесомого, но касавшегося одной ногой земли генерала… И кто же был это? Тот, которым доселе почти сверхъестественно держался наш левый фланг, – Багратион!.. А мы все еще с орудиями на передках стояли сложа руки! Трудно выразить грусть, поразившую нас всех. Мы узнали кое-что о происходившем от прошедшего мимо нас на перевязочный пункт с окровавленной головой нашего товарища подпоручика Сумарокова, роты его высочества; он едва мог идти от потери крови.

Наконец дошла очередь и до нас. Заметим, что, когда мы вступили в дело (нас потребовали на левый фланг), это уже было гораздо за полдень; почти все главные фазисы битвы уже развернулись. Но, несмотря на это, положение нашей 3-й линии не изменилось: никакой суматохи, никакого беспорядка не было тогда заметно; параллельная нам вторая наша линия хотя иногда и просвечивалась, но нигде не была прорвана. Мы стояли как бы на маневрах, за исключением только того, что ядра вырывали тогда у нас несколько более жертв, чем вначале.

В то самое время как мы шли на левый фланг, жестокая борьба происходила на центральной батарее, которую мы, артиллеристы, называли по имени батарейного командира – Шульмановой, а в реляциях она названа именем Раевского, корпус которого оборонял ее. С самого начала битвы, когда французы, пользуясь туманом, напали врасплох на наших гвардейских егерей, временно вытеснили их из Бородина и потом были опрокинуты в расстройстве ими же (подкрепленными егерями храбрых полковников Карпенки и Вуича), – с самого этого времени центральная наша батарея была предметом усиленных атак неприятеля, направленных под командой вице-короля Евгения. Эта батарея, защищаемая дивизиями Паскевича и Васильчикова, с самого утра истребляла ряды неприятеля, который наконец с помощью усиленного огня своей артиллерии (тогда как в нашей батарее оказался уже недостаток в зарядах) успел ворваться в редут с бригадой генерала Бонами.

В это время Ермолов, посланный Кутузовым на левый фланг (находившийся в самом трудном положении после отбытия пораженного князя Багратиона), встретил на пути своем две роты конной артиллерии Никитина и повел их на левый фланг. Тут же встретился с ним эйлауский товарищ, начальник артиллерии, пламенный граф Кутайсов, который присоединился к нему. Поравнявшись с центральной батареей, они с ужасом увидели штурм и взятие батареи неприятелем, оба бросились в ряды отступающих в беспорядке полков, остановили их, развернули батареи конной артиллерии, направя картечный огонь на торжествующего неприятеля, и, став во главе батальона Уфимского полка, повели их в атаку прямо на взятую французами батарею, меж тем как Паскевич с одной стороны, а Васильчиков – с другой ударили в штыки. Неприятель был везде опрокинут и даже преследуем. Центральная батарея опять перешла в наши руки уже со штурмовавшим ее французским генералом Бонами, взятым в плен, и опять начала громить бегущего неприятеля, который понес при этом случае огромную потерю.

Но с этим торжеством связана великая потеря для всей нашей армии. В это время был убит наш гениальный артиллерийский генерал граф Кутайсов. В кровавой схватке никто не видал, как он, вероятно, был сорван ядром со своей лошади, которая прибежала с окровавленным седлом в свои ряды, и даже труп его не был найден! И этот самый пламенный Кутайсов лишь несколько часов тому назад с необыкновенным оживлением передавал мне вышеприведенные его заповедные слова артиллерии, которая в этот день их выполнила при нем и продолжала выполнять, не зная, что его уже нет с нами… Замечательно, что та именно центральная батарея, возле которой Кутайсов был убит, не переставала действовать, доколе неприятель не сел верхом на ее пушки; но они тут же были опять выручены, выкупив вполне временную свою потерю устланными вокруг нее неприятельскими трупами. Весьма справедливо сказал Данилевский, что смерть Кутайсова имела важные последствия на весь ход сражения, лишив 1-ю армию начальника артиллерии в такой битве, где преимущественно действовали орудия, и что неизвестность сделанных Кутайсовым распоряжений произвела то, что многие роты, расстреляв заряды, не знали, откуда их пополнить. И надобно прибавить, что многие роты простояли без дела, а другие были довольно поздно употреблены. Последнее и мы испытали.

‹…›

Не знаю, по чьим распоряжениям нас повели в дело, но я видел подскакавшего к командиру нашей 2-й роты капитану Гогелю офицера Генерального штаба, за которым мы и последовали по направлению к левому флангу. Это было единственное приказание, которое мы получили, и впоследствии действовали уже как знали и умели. Это был тот момент, когда по взятии неприятелем Семеновских флешей наша боевая линия, командуемая Дохтуровым и Коновницыным, под покровительством нашей артиллерии, выстраивалась вдоль оврага между Семеновской и противолежащей платформой. И наша батарея была выдвинута для той же цели.

Действие изнеможенной от неперестававшей борьбы пехоты, как нашей, так и французской, на время прекратилось, и начался жестокий артиллерийский поединок. Несколько правее от нас действовала небольшая батарея. Мы узнали впоследствии, что это был остаток нашей гвардейской 1-й легкой роты, которая уже давно боролась возле Измайловского полка. Ею командовал штабс-капитан Ладыгин, заменивший раненого ротного командира Вельяминова. Она уже готовилась сняться с позиции от огромной потери в людях, в лошадях, от растраты всех зарядов и по причине подбитых орудий. И действительно, она скоро снялась, но возвратилась в бой к вечеру с половинным числом орудий и людей. Из ее семи офицеров уцелел только один Ладыгин; у прапорщика Ковалевского оторвало обе ноги, а у Рюля – одну. К левому флангу нашей батареи, неподалеку от меня, примыкал кирасирский полк его величества.

Место, на которое мы попали, было незавидное: неприятель, вероятно, заметил подошедшую нашу свежую батарею и принялся нас угощать. Но зато и мы его не щадили и можем смело сказать, что действие нашей артиллерии было для него губительнее, чем для нас. Мы беспрестанно замечали взрывы его ящиков. «Это нашим „единорогом“», – говорил то один, то другой из моих артиллеристов. Мой сосед, подпоручик Рославлев, командовавший 9-м и 10-м орудиями, у которого беспрестанно вырывало то человека, то лошадь, принужден был изменить позицию, подвинувшись вперед и прикрыв нижнюю часть орудий находившимся перед ним бугорком. Наши солдаты были гораздо веселее под этим сильным огнем, чем в резерве, где нас даром било. Я постоянно сам наводил 12-е орудие. В один момент, когда бомбардир Курочкин посылал заряд, неприятельское ядро ударило ему в самую кисть руки. «Эх, рученька моя, рученька!» – вскрикнул он, замахавши ею, а стоявший с банником бомбардир, поднимая упавший заряд и посылая его в дуло, обрызганное кровью, которое он обтер своим рукавом, сказал: «Жаль твою рученьку, а вон, посмотри-ка, Усова-то и совсем повалило, да он и то ничего не говорит». Я обернулся и увидел бедного Усова, лежащего у хобота. Он был убит, вероятно, тем же ядром, которое оторвало руку у Курочкина. Жаль мне, что я забыл имя бомбардира, вызвавшего, несмотря на трагический повод к тому, улыбку солдат.

Командование нашей батареей скоро перешло к штабс-капитану Столыпину: неприятельская граната сильно контузила капитана Гогеля, убив под ним лошадь.

Нас прикрывал кирасирский его величества полк. Стоявши на фланге, я не мог не заметить опустошение, которое делали неприятельские ядра в рядах этого прекрасного полка. Ко мне подъехал оттуда один ротмистр. Его лошадь упрямилась перешагнуть через тело недавно рухнувшего со своего коня дюжего малоросса, сбитого ядром прямо в грудь; он молодецки лежал с размахнутой рукой и отброшенным своим палашом. «Так же ли бьет у вас?» – спросил меня ротмистр. «Порядочно, – отвечал я. – Да только мы делаем дело, а больно глядеть на вас. Зачем вы не спуститесь несколько пониже назад по этому склону? Вы всегда успеете нам помочь, если б наскакала на нас кавалерия». – «Правда ваша», – сказал он, сдерживая свою лошадь, которая мялась и пятилась от наших громовых выстрелов. И кажется, он передал это своему полковому командиру, потому что вскоре полк отодвинулся от нас.

Линия дыма на левом фланге, несколько ослабленная лесом, огибала его и показывала нам, что за этим лесом идет немаловажная борьба. Там пролегала Старая Смоленская дорога. Само собою разумеется, что Наполеон не выпустил из виду возможность обойти наш левый фланг, и мы туда часто поглядывали; но там стоял корпус Тучкова, и все усилия Понятовского разбились об эту преграду. Хотя Тучков долго оставался с одной только дивизией, будучи принужден уступить другую на помощь князю Багратиону, и начал ослабевать перед напором Понятовского, но Кутузов подкрепил его дивизией Олсуфьева, из корпуса Багговута. Тучков принудил Понятовского отступить, но сам был смертельно ранен, и Багговут заступил его место. Наполеон, узнав о неуспехе Понятовского, сильно опасался в продолжение всей битвы, чтобы Тучков, освободясь от Понятовского, не зашел в тыл Нею и Мюрату.

Мы были одно время весьма неприятно удивлены несколькими продольными неприятельскими выстрелами с правой стороны нашей батареи. Причина тому была перегнувшаяся линия нашего левого фланга по взятии французами Семеновских флешей, так что огонь французских батарей, направленный на нашу центральную батарею, названную Раевской (бывшую предметом возобновляющихся усилий неприятеля овладеть ей), начал досягать до нас. Поэтому мы подвинулись вперед, но вскоре увидели перед собой ряды неприятельской кавалерии. Это была кавалерия Латур-Мобура. Наполеон, временно утешенный взятием Семеновских флешей, направил в то время Мюрата с кавалерийскими корпусами Нансути и Латур-Мобура порешить с нами и с Шевардинским редутом, и с оживлением восклицал: «Ils у vont, ils у vonts!»[35]

Эта тяжелая туча, грозившая разгромом, разбилась о штыки кареев[36] наших гвардейских полков Измайловского и Литовского и была потом разгромлена нашими гвардейскими батареями его высочества и графа Аракчеева и отчасти 1-й легкой ротой. Наполеон мечтал тогда, конечно, о Маренго и о Келлермане, но он имел дело не с австрийцами, и скоро последовало разочарование: большая часть знаменитой его кавалерии полегла на этом месте и не могла уже потом поправиться. Кавалерийская атака была повторена и нашла ту же участь. Явившаяся теперь перед нами кавалерия предприняла третью попытку. Отброшенная опять кареями наших гвардейских полков, она обернула на нас и, заслонив собой действие своей артиллерии, дала возможность нашей батарее несколько вздохнуть и оправиться. Тогда кирасирский его величества полк двинулся для удержания атаки.

Наш батарейный командир Столыпин, видев движение кирасир, взял на передки, рысью выехал несколько вперед и, переменив фронт, ожидал приближения неприятеля без выстрела. Орудия были заряжены картечью. Цель Столыпина состояла в том, чтобы подпустить неприятеля на близкое расстояние, сильным огнем расстроить противника и тем подготовить верный успех нашим кирасирам. Неприятель смело шел малою рысью прямо на грозно ожидавшую его батарею; но в то время, когда неприятельская кавалерия была не далее 150 саженей от батареи, на которой уже наносились пальники, кавалерия эта развернулась на две стороны и показала скрытую за нею легковую конную батарею, снявшуюся уже с передков. Одновременно с обеих сторон разразились выстрелы. Неминуемая сумятица не могла не произойти временно на батарее при столь близкой посылке картечи: несколько людей и лошадей выбыло из строя; но, имея дело с кавалерией, у нас уже были приготовлены картузы[37] для следующего выстрела, и я успел еще послать картечь из моего флангового орудия.

Это был мой последний салют неприятелю: я вдруг почувствовал электрическое сотрясение, упал возле орудия и увидел, что моя левая нога раздроблена вдребезги. Я еще видел, как наши кирасиры, бывшие дотоле бездействующими зрителями, понеслись в атаку. Положение неприятельской батареи, конечно, было хуже нашей: выстрелом одного из наших «единорогов», заряженного гранатой, взорван был там зарядный ящик; в густом облаке дыма нельзя было различить, что там происходило. Этим был прекращен артиллерийский поединок. Ответных выстрелов с неприятельской батареи уже не было. Наша кавалерия, как я впоследствии узнал, смяла неприятельскую и отбила из ее шести орудий два. В это же время мой товарищ, подпоручик Ваксмут, был ранен картечной пулей, которая засела у него под правой лопаткой. Рана Ваксмута была наскоро перевязана солдатами, и он до конца дела оставался на батарее. А под Столыпиным была убита его лихая горская лошадь.

Я был уже под ножом почтенного штаб-доктора Измайловского полка Каменецкого на перевязочном пункте, когда происходила опять ужасная резня на центральной батарее Раевского. Но я остановлюсь на время, чтоб сказать несколько слов о духе, который тогда оживлял наших солдат.

Мой добрый друг и тогда начальник Афанасий Столыпин, которому я послал сказать, что фланговые орудия остаются без офицера, подъехал ко мне и, погоревав надо мной, послал отыскивать ратников. Но их вблизи не нашлось. Меня понесли на шинели. Мы встретили подбитое орудие, влекомое на раненых хромых лошадях, и меня кое-как уложили на него, при мне остался поддерживавший меня бомбардир Козлов. Медленно подвигались мы, провожаемые ядрами; наконец достигли желаемого места возле какого-то сарая, перед которым вся лужайка была занята сидевшими и лежавшими ранеными, терпеливо ожидавшими, когда дойдет до них очередь. Доктора, с засученными рукавами, выпачканными кровью, подбегали то к одному, то к другому; кучи отрезанных членов лежали в разных местах. Меня положили перед Каменецким, который тогда отнимал руку у гренадера, сидевшего на камне. Я обернулся к Козлову: «Останься, мой друг, при мне, пока прибудут из обоза мои люди». – «Я попрошу, ваше благородие, – отвечал он, – чтоб здесь покамест вас поберегли, а мне позвольте вернуться на батарею: людей много бьет, всякий человек теперь там нужен». – «Христос с тобою, мой друг, – сказал я ему. – Если я останусь жив, ты не останешься без награды». И он получил Георгиевский крест.

В это время мой товарищ, прапорщик Дивов, находившийся при графе Кутайсове и посланный им с какими-то приказаниями, услышав от одних, что граф ранен, а от других, что он убит, отыскивал его везде и наткнулся на меня в ту минуту, как Каменецкий точил свой инструмент, чтобы приняться за меня. Дивов спросил меня: не может ли он мне чем помочь, и оказал мне большую услугу. Я попросил его, не может ли он мне достать льду и положить в рот, иссохший от жару; к удивлению моему, он исполнил мое желание. Он же нашел и прислал мне двух моих людей. Даже и тут ядра тревожили иногда усиленные работы наших медиков.

Возвратимся на батарею Раевского. Мы видели первый штурм и как дорого французы поплатились за временное завладение этою батареей: тут полегли лучшие их генералы. Их дивизионные начальники сменялись один за другим. Их тридцатый полк был тут весь погребен, и вся дивизия Морана была почти истреблена. Вице-король Евгений отчаянно кидался от одной дивизии к другой, посылая адъютанта за адъютантом к Наполеону просить помощи. Блестящая кавалерийская атака Уварова привела вдруг в смятение всю неприятельскую армию и отвлекла бешеные усилия французов от нашего левого фланга (где русские, как говорит Сегюр, образовали себе в третий раз левый фланг перед Неем и Мюратом), равно как и от батареи Раевского. Эта атака, проникшая до неприятельских парков и обозов, совершенно смутила Наполеона. Нельзя не жалеть, что при этой атаке кавалерия не имела при себе конной артиллерии, что Кутузов скоро удовольствовался произведенной во французской армии тревогой и отозвал Уварова. Тут погиб добрый друг гвардейских артиллеристов, кавалергардский ротмистр Корсаков, одаренный богатырской силой, сабля которого долго пролагала себе широкую дорогу в рядах неприятеля, но картечь пробила его латы. Этот маневр мог бы совершенно порешить успех битвы в нашу пользу.

Только что кавалерия наша, попавшая под сильный огонь артиллерии, возвратилась в свою линию, начались опять одна за другой яростные атаки на курганную батарею Раевского. Меж тем как вице-король Евгений вел свои колонны на приступ, Коленкур, приняв начальство над кирасирами уже убитого Монбрена, обогнув батарею, проник в нее с тылу. Он погиб, а батарея была взята, но окупленная огромной потерей неприятеля. Здесь произошло то же самое, что и на левом фланге, – тут были Барклай, Милорадович и Остерман под градом пуль. Первый, в генеральском мундире, со всеми звездами и в шляпе с султаном – так и мы его видели на левом фланге, – являлся везде в важный момент. Перейдя через лощину на гребень перед Горками, они выстроили новые ряды, новые батареи и «с этих вторых высот, – говорит Сегюр, – начали громить передовые высоты, которые нам уступили. Вице-король должен был прикрыть свои линии, едва переводившие дух (haletantes), изнеможенные и растерзанные, за обрушенными ретраншементами, поставя солдат на колени в согбенном положении, в котором они оставались несколько часов, удержанные неприятелем, которого они удерживали».

Нельзя не заметить при этом случае смелое действие двух орудий гвардейской конной артиллерии под командой подпоручика барона Корфа. Эти два орудия удержали напор неприятельской колонны корпуса Груши, подскакав на самую ближнюю дистанцию и не опасаясь, по завету Кутайсова, потерять свои орудия, несколькими картечными выстрелами отбросили колонну; так что, когда рассеялся дым, вместо грозно шедшей колонны лежала груда трупов. «Аж черно да мокро!» – вырвалось у солдат. Так же поступил Корф вскоре против кавалерии и едва не попался в плен. Его выручил дивизион кавалергардов и конной гвардии.

С этой второй позиции в центре (как и на левом фланге) мы не подались уже ни шагу назад.

Наполеон, перед захождением солнца, хотел взглянуть на правую позицию нашего левого фланга, занятую французами, но и там он нашел поле сражения еще не вполне в своей власти: русские ядра и даже пули не переставали его оспаривать, и он скоро удалился.

Последние выстрелы под Бородином уже в темноте были сделаны по неприятелю нашим штабс-капитаном Ладыгиным, приведшим вторично 6 орудий первой легкой роты и примкнувшим к Финляндскому полку, когда этот полк уже в девятом часу вечера отразил неприятельскую пехоту.

Наполеон, возвращаясь раздосадованным от Семеновских высот, позвал маршала Мортье и приказал подвинуть туда Молодую гвардию, но отнюдь не переходить за овраг, который отделял нашу вторую позицию. Он прибавил, что поручает ему удержать поле сражения (т. е. передовую часть); что он только этого желает и чтоб он сделал все, что может для выполнения этого, и ничего более. Потом Наполеон скоро воротил Мортье, чтоб спросить, хорошо ли он его понял, предписывая ему отнюдь не завязывать дела и, главное, удержать поле сражения. Через час после того он опять повторил ему то же приказание: ни в коем случае не подвигаться и не отступать! Это слова находившегося при Наполеоне Сегюра. Но даже и это робкое желание Наполеона не было выполнено. Ночная атака Платова опять смутила всю армию, отступившую к Колоцкому монастырю. Смятение достигло ставки Наполеона, так что его Старая гвардия стала в ружье, «се qui apres une victoire, parut un affront»[38], – прибавляет Сегюр. Конечно, слово victoire после всего им сказанного есть не что иное как сарказм.

Мы ночевали даже на наших первых позициях в Семеновском и на батарее Раевского. Поручик Коробьин батарейной роты графа Аракчеева, покрытый контузиями, один из офицеров этой роты, оставшийся на ногах с 4 орудиями из 12, был последний артиллерист, оставивший на рассвете 27 августа Бородинское поле, проведя безопасно ночь у Семеновского. На него наехал казачий разъезд (а не французы), который объявил ему об отступлении нашей армии к Можайску.

История уже занесла Бородинский день в число славных дней России, и недаром наш государь, путешествуя инкогнито в чужих краях, принимает титул графа Бородинского.

‹…›

«Quelle journée, quelle journée!»[39] – воскликнул Наполеон, по свидетельству его камердинера, в тревожном бреду ночью на 27-е число, беспрестанно переворачиваясь на постели в своей ставке. И подлинно: потеря обеих армий была огромная, и трудно определить, какая из них была более расстроена. У Наполеона оставалось 20 тысяч гвардии, но и у нас многие полки правого фланга не были введены в дело. У французов была вся артиллерия в деле, тогда как у нас несколько рот артиллерии было нетронутых. Французская армия, по свидетельству самих французов, была frappée de stupeur[40], а наша, по свидетельству тех же самых французов, представляла еще армию грозную[41]. Не можем не повторить, что если бы ночная атака наших казаков была поддержана регулярной кавалерией и частью конной артиллерии, то последствия могли бы обратить законченную битву в победу. Но физическое истощение – не одного Кутузова – превозмогло принятую им сначала решимость. То же самое затевали Мюрат и Ней с меньшим вероятием в успехе по причине упадка духа их армии, и те же причины их остановили[42].

Данилевский, находившийся при Кутузове, сохранил нам приказ его Дохтурову (который заступил место князя Багратиона), диктованный в пятом часу пополудни при взрыве лопавшихся вокруг него гранат, в дополнение к посланному уже с Раевским словесному приказанию: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодня все войска устроить в порядке, снабдив артиллерию новыми зарядами, завтра возобновить сражение». И только уже по личном свидании с Дохтуровым в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, он решил отступление. Увидев Дохтурова, который так достойно заместил Багратиона и отстоял наш левый фланг, Кутузов сказал ему: «Поди ко мне, мой герой, и обними меня! Чем государь может вознаградить тебя?»

Несмотря на преклонность лет своих, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского. Он же направил кавалерийскую атаку Уварова и Платова. Он же прогнал Вольцогена, которого к нему послал Барклай… с тем, чтобы сказать… что войска левого фланга находятся в большом изнеможении и расстройстве (in grösster Erschöpfung und Zerrüttung). Кутузов умел ценить геройскую храбрость Барклая и, конечно, не оскорбил бы его, но он ненавидел Вольцогена, который принадлежал школе той армии, с которой Кутузов долго имел дело и которая не умеет сражаться, коль скоро не занимает eine starke Position[43]. Отсюда Кутузов… послал своего адъютанта Граббе объехать ряды войск и сказать им, чтобы они готовились сражаться на другой день, тут же заставил Кайсарова написать таковой же приказ по армии и не растерялся так, как его противник, гениальный Наполеон, который ни на что не решался.

Когда я был ранен (это было уже в третьем часу), повозки для раненых все еще были в изобилии: я видел целые ряды телег, устланных соломой. Некоторые из тяжелораненых тут же умирали и тут же предавались земле, и трогательно было видеть заботу, с которой раненые же солдаты и ратники ломали сучки кустов и, связывая их накрест, ставили на могилу. Один из французских повествователей той эпохи, заметив эти могилы, говорит, что наша армия отступала к Москве в таком порядке, что ни одного колеса не было нами оставлено на пути.

Н. Любенков Рассказ артиллериста о деле Бородинском

Настал 1812 год, явился страшный просвещенный Аттила. Европа ужаснулась, и малодушные обрекли Россию погибели, возгорелась кровавая война, и мы понесли на груди врага в Россию, на смерть. Он посевал мятежи, попирал святыню, и следы его обагрены кровью и пожарами.

Все признавали необходимой ретираду систематическую, но русское сердце не выносило ее: оно восставало против благоразумия. Ударить, разбить – вот к чему пламенеет кровь русская. Но, вняв воле царя, спасителя Отечества, мы с терпением переносили отступление. Наконец, утомленные им, мы жадно ожидали генеральных сражений. Авангардные дела мало занимали нас, мы решились всей массой войска принять на себя врага. Мщение за Отечество был общий обет армии.

Светлейший князь Кутузов давно понял его и подарил нас прекрасной позицией: открылись поля Бородинские, и многие предузнали, где кому пасть.

‹…›

17-я бригада наша занимала место на правом фланге нашей армии; храбрый полковник Дитерикс 2-й командовал ею, три батареи были расставлены. Незабвенный граф Кутайсов, начальствовавший всей артиллерией, храбрый, просвещенный генерал, подававший великие надежды Отечеству, внушавший полное к себе уважение благородным характером, мужеством, бывший отцом своих подчиненных, накануне еще сражения приехал осматривать к нам линию артиллерии на всей позиции, занимаемой армией, входил в прения с офицерами о выгодах местного положения для артиллерии, позволял оспоривать себя и следовал за мнениями нашими; наблюдал проницательно, спрашивал о причинах, заставивших каждого из нас поставить так или иначе свои орудия, и соглашался, если мы были правы. Так, видя одно из моих орудий в ущелье, он сказал:

– Вы его превосходно поставили: прислуга закрыта от огня неприятеля, и оно может действовать на довольно обширном пространстве, но эти два вы слишком открыли неприятелю.

Я объяснил ему, что они стали на гребне отвесной горы и, действуя на произвольном пространстве, оставаясь на виду, не могут служить метой неприятелю, ибо выстрелы слишком должны быть счастливы, чтоб ядра в орудия попадали.

– Ваша правда, – сказал он, подъезжая ближе к ним, – я этого еще не замечал, и я бы не избрал лучших мест.

Тут он соскочил с лошади, сел на ковер и пил с нами чай из черного, обгорелого чайника.

– Я сегодня еще не обедал, – сказал он.

Так дружески прощался с нами Кутайсов на закате прекрасной своей жизни. Он объяснил нам значение следующего дня, вскочил на лошадь и помчался. Мы следили долго за этим любимым нами человеком, и кто знал, что в последний раз, кто знал, что завтра, увлеченный беспримерным мужеством и патриотизмом, он погибнет за всех!

Кровавой пеленой занималась заря, оставленные биваки дымились, тлели еще последние огни и догорали, как жизнь раненых. Армии были в боевом порядке, орудия наши заряжены, роковые фитили курились уже. Восходило и солнце, оно позлащало, ласкало оружие наше.

Стрелки завязывали дело, слышна была перестрелка на нашем левом фланге. Вдруг она распространилась и вспыхнула по всей линии, как пороховой стапин[44]; заревели пушечные выстрелы, канонада усилилась; но, к досаде, мы были в бездействии, неприятель не атаковал еще нас. Творец, кто думал, что от спокойных, хладнокровных наших лиц, от этих людей, исполненных жизни и отваги, прошедших смерть, через два часа останутся только трупы! Кто провидит час смерти – час всеобщего истребления – или сердце вещун каждому укажет его? За два часа, говорю, мы были веселы, шутили, смеялись, сочиняли эпитафии друг другу – и в то же время полилась кровь, растерзаны члены наши и нет даже следов знакомых, родных лиц.

Вдруг гонец! Он скакал во всю прыть. Два слова из уст его: «Орудия на передки!» Это было дело одного мгновения, и грозная цепь из 36 орудий и 80 пороховых ящиков, под сильными выстрелами неприятеля, торжественно понеслась на левый фланг, где бой сделался жестоким и сомнительным, на помощь родным, удерживавшим сильный натиск превосходного числом неприятеля[45].

На быстром движении нашем мы выдержали огонь со всей неприятельской линии, расположенной на несколько верст. Звенья великолепной этой цепи выбивались ядрами врагов, но это не останавливало общего стремления. Одно ядро пронизало две коренные лошади моего «единорога»; отрезали ремни, впрягли других, помчались следом за батареями. Неприятель усиливал свои выстрелы, сосредоточивал их против нас, но мы достигли своего назначения, быстро очутились на левом фланге, где помощь наша была необходима, стали разделяться, замещать промежутки и вступили в жаркое дело. Здесь целый ад был против нас: враги, в воспаленном состоянии, полутрезвые, с буйными криками, толпами валили на нас, ядра их раздирали нашу линию, бой был уже всеобщий, стрелки наши отступали, неприятель теснил их. Офицеры их были перебиты, неприятель, не видя на этом месте пушек, делал уже кавалерийские атаки, но появление батареи ободрило наших стрелков. «Батарея, стой, с передков долой!» Она хлынула картечью, опрокинула колонны, отряды неприятельской кавалерии смешались, и линия врагов подалась назад. Стрелки наши бросились вперед, завладели высотами, мы твердо стали на этой позиции[46]. Солдаты наши любят пушки и грудью стоят за них. «Вперед, ребята, – кричат они, – родимые приехали!»

Здесь сражение сделалось как бы поединком, трупы усеяли землю, лошади без всадников, разметав гривы, ржали и скакали; отбитые орудия, остовы ящиков были разбросаны, дым, пламя, гул орудий, изрыгающих беспрерывный огонь; стонали раненые, дрожала земля. Мужественный, неустрашимый генерал Багговут, командовавший нашим корпусом, прискакал к нам.

– У вас очень жарко, – сказал он.

– Мы греемся с неприятелем, – отвечали мы.

– Вам нужно подкрепление, стойте, братцы, ни шагу, вы изумляете неприятеля!

Графа Кутайсова уже не было на свете, мужество увлекло его в пыл битвы, и одна только лошадь возвратилась. Завидна была смерть героя, и мы воскипели еще более мщением за него.

Неприятель, превышая нас числом в пять раз, изумился неустрашимости русских, он утомился атаками, мы принимали его на верную смерть, сражение сделалось медленным, но смертоносным, усталые войска отдыхали для новых истреблений. Одна артиллерия не останавливалась. Жерла орудий извергали пламя, свет потемнел, дым клубился в атмосфере, могильный гул потрясал землю, и ужасный грохот орудий не прекращался.

Покрылись поля жертвами, кровь собратий и врагов дымилась, они погибали, встречаясь с нашими;

ряды обеих армий пустели. Лучшие наши солдаты пали. Что нужды? Мы знали, за что стояли, смерть повила всех одним чувством, не было уже у нас попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель, отличающая столь много русского, было только Отечество и жажда истребить врага.

Так, раненые просили помощи – «не до вас, братцы, теперь, все там будем», – отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят – в одну груду: сострадание замолкло на время. Собственная жизнь сделалась бременем: тот радовался, кто ее сбрасывал, – он погибал за государя, за Россию, за родных.

Когда истощены были обоюдные силы, когда неумолимая рука смерти устала от истребления, армии стояли, казалось, недвижимо; не было конца бедственному дню; одни орудия глушили, раздирали ряды, местами смолкали и они. В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий, Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался. Я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека.

– Ты думаешь о суженой?

– Точно так, ваше благородие, – отвечал бомбардир. – Жалко, когда больше с ней не увижусь.

– Бей больше французов, – сказал я, – чтобы они ее у тебя не отняли.

– Нет, ваше благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам.

Несчастный угадал: ядро снесло ему голову, мозг и кровь брызнули в нас, и он тихо повалился на орудие со стиснутым в руках банником. Солдаты любили, уважали его за храбрость и добрые качества.

– Позвольте его похоронить, ваше благородие.

– Не успеете, братцы, теперь, – сказал я им, – а успеете – делайте, что знаете, мне теперь некогда.

С этим они бросились, оттащили обезглавленное тело, вырыли тесаками столько земли, сколько нужно, чтоб покрыть человека, сломали кол, расщемили его сверху, вложили поперечную палочку в виде креста, воткнули это в землю, все бросили на полузакрытого товарища по последней горсти земли и перекрестились. «Бог с тобою, Царство тебе Небесное», – сказали солдаты и бросились к пушкам: неприятель снова атаковал нас.

Бог нам помог. Отразив неприятеля, мы составили совет: заряды наши были выпущены, едва оставалось по нескольку на орудие. Храбрый унтер-офицер Литовского уланского полка разрешил наше недоумение.

– Позвольте мне, ваше благородие, слетать за ящиком к неприятелю.

– Охотно, – отвечал я. – Ты будешь за это вознагражден.

И он помчался в неприятельскую линию. Пред этим несколько раз он скакал по сторонам, осматривал число неприятеля, доносил нам о его частных движениях, принося через свои поиски истинную пользу. Здесь он мчался с ящиком. Одна из трех ящичных лошадей была убита, из двух остальных у пристяжной была переломлена нога, коренная легко ранена. Улан ухитрился: он привязал поводья двух этих лошадей к хвосту своей лошади, опрометью сел на нее и скакал к нам; пристяжная едва могла поспевать, скача на трех ногах. Мы торжественно встретили храброго; я поцеловал улана.

– Где ты отыскал ящик с зарядами?

– А вот где. Осматривая по вашему приказанию вот ту конницу, что сейчас было пожаловала к нам, которую вы отпотчевали картечами, я увидел несколько русских орудий, бросившихся в атаку. Вот они за убитым ездовым и лошадью не могли его взять, когда поскакали вправо, а французам некогда было: они дрались с нами.

‹…›

В солдатах наших проявляются часто прекрасные, высокие черты. Так, в этом сражении французы были взяты в плен, многие были ранены, у одного оторвана нога. Мучимый нестерпимой болью и голодом, он обращался к нашим солдатам и просил хлеба, у нас его не было: обоз наш был далеко. Один из них вынул кусок хлеба и отдал его неприятелю.

– На тебе, камрад, я с ногами, пока и достану где-нибудь, а тебе негде его взять.

Я знал, что кусок был последний, и обнял благородного солдата, храбрый и добродушный, он получил за Бородинское дело Георгия. Так есть великая душа в наших простых воинах; она хранится, как драгоценный алмаз в грубой своей коре, умейте только его раскрыть!

Вечерело, выстрелы затихали, отдых сделался необходим: армии пролили, казалось, всю кровь, не было уже жертв; просветлел воздух, дым тихо взвивался и редел. Военачальник врагов (утверждали пленные, что то был сам Наполеон), окруженный свитой более ста особ, рекогносцировал; он смотрел часто в зрительную трубу. Мы пока молчали – он приближался, нам этого и хотелось: легкие наши орудия были заряжены ядрами, батарейные – картечами; в совещании мы составили план воспользоваться этим обстоятельством и дать залп, выдержав хладнокровно приближение; этим мы могли истребить если не счастливца, то некоторых неприятельских генералов, бывших тут в свите. Мы окружили орудия, чтобы не дать заметить, что их наводили; вдруг отскочили, вспыхнул огонек, взвился дым с скорострельных трубок – и все орудия грянули смертью. Расторжен великолепный поезд, разметали его по сторонам, половина истреблена. Но вслед за тем мы выдержали мщение врагов, выдержали неимоверно. Через четверть часа густая колонна французских гренадер, до пяти тысяч, с красными распущенными знаменами, с музыкой и барабанным боем, как черная громовая туча, неслась прямо на нас. Казалось, ей велено погибнуть до последнего или взять нашу батарею.

‹…›

Надобно отдать справедливость французам, что натиск их бывает необыкновенный. Первые их атаки чрезвычайно стремительны, кажется, только русские их могут выдержать. Обыкновенно они делают ложные движения, сосредоточивают в один пункт все свои силы и с бешенством бросаются, чтобы прорвать линию, но это продолжается недолго, далее они смягчаются, делаются приветливее, и тогда русские, постояннее по силе характера и бесстрашию, бросаются и сокрушают их. Так было и здесь, в нашем деле. Они с диким криком приблизились, мы встретили их картечью, и страшная колонна поколебалась. Начальники их кричали: «Allons! Avancez!» Ряды мгновенно замещались, они выстраивались через трупы своих и двигались плавно, величественно. Брызгнули еще картечью. Новое поражение – колонна смешалась, но крики начальников не умолкали, и она, опять стройная, двигалась. Для нанесения решительного поражения и замедления ее на ходу мы начали действовать залпами из полубатарей. Выстрелы были удачны: разредела эта страшная туча, музыканты и барабаны замолкли, но враги опять шли смело. Колонна эта была похожа на беспрерывный прилив и отлив моря, она то подавалась назад, то приближалась, в некоторые мгновения движения ее от действия нашей батареи были на одном месте, она колебалась, вдруг приблизилась. Эскадроны Уланского полка бросились в атаку, но по малому числу людей не могли выдержать ее: колонна открыла убийственный батальный огонь, кавалерия наша была отбита и возвратилась. Граф Сиверс, бесстрашие которого в этот день было свыше всякого описания, видя, что не остается у нас более зарядов, приказал взять на передки и прикрыл наше отступление егерями.

Мы сделали последний прощальный залп из целой батареи. Французы совершенно смешались, но опять строились почти перед батареей. Тут Рязанский и Брестский полки грянули «ура!» и бросились на штыки. Здесь нет средств передать всего ожесточения, с которым наши солдаты бросались, – это бой свирепых тигров, а не людей, и тогда как обе стороны решились лечь на месте, изломанные ружья не останавливали: бились прикладами, тесаками; рукопашный бой ужасен, убийство продолжалось с полчаса. Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах. Малый последний резерв наш (более никого уже не оставалось) с громовым «ура!» бросился к терзающимся колоннам, – и мрачная убийственная колонна французских гренадер опрокинута, рассеяна и истреблена; мало возвратилось и наших. Единоборство колонн похоже было на бойню, лафеты наши были прострелены, люди и лошади перебиты; последние по какому-то инстинкту стояли целый день, печально наклонив головы, они смирно переставляли ноги, вздрагивая по временам от ядер и гранат, лопавшихся на батарее.

Вечер прекратил убийство, горсть победителей возвратилась к своим. Мы были похожи на часть спартанцев, погибших с бессмертным Леонидом, – все были окровавлены, одеяния наши изорваны, лица наши в пыли, закоптелые пороховым дымом, уста засохли. Но мы дружно обнялись и почтили память погибших слезой сострадания, которое притупилось, исчезло в продолжение дня. Мы чувствовали, что достойны доверия Отечества и государя.

Ночь провели на трупах и раненых, и мечты мои вновь воскрылились: я видел, как обагрялись Бородинские поля кровью, видел отрадно, как гибли враги, как ядра мои раздирали страшную колонну, готовую нас сокрушить; видел, как пламенным шаром закатилось солнце вместе с жизнью почти ста тысяч; мрак покрыл их навеки.

‹…›

Здесь кстати заметить, что русские и французы бывают всегда враги только по соревнованию в славе. Так, на вопрос одного генерала: «Что называется неприятелем?» – солдат решительно отвечал:

– Француз, ваше превосходительство.

– Ну а когда война с турками?

– Все-таки француз.

Это было вскоре после кампании 1812 года. Столько ожесточены они были достойным порицания поведением французов в России! И враги наши не должны обвинять даже русских крестьян в жестокостях с ними, ибо неистовые поступки французской армии в России заслуживали бы еще большего мщения. И так ли мы поступали во Франции, так ли мы заплатили за неслыханное зверство их? Впрочем, мы отмщены: мы были во Франции для того, чтобы показать ей великодушие наше. И как добрые дела не остаются без возмездия, то, не раз бывши потом за границей, я наслаждался прекрасными плодами мира и спокойствия, которые мы внесли в недра этого государства вместо мести, которой должны бы были его покарать.

‹…›

Я думаю, что в солдате нашем развивается воинственный дух, имея его своим началом еще в быту крестьянина. Беспрерывные войны, веденные Россией со шведами, турками, поляками, татарами и горцами Кавказа, преобразовали нашу нацию в военную. Петр Великий слил ее дух воедино и дал ему достойное для славы России направление. Последующие за ним государи развили до высшей степени эту народную доблесть. В Отечественной кампании она обнаружилась величественнее, и 1812 год принял полный характер войны народной, с бесчисленными своими ужасами и бедствиями, доказав всему свету истреблением европейской армии, что гибельно трогать нас в дымных наших избах, когда мы не посылаем приглашений. Свободные вооружения наших крестьян, их патриотические действия всякому известны, нужно было только видеть это на опыте[47].

Ф. Глинка Письма русского офицера Извлечения

28 августа

Окрестности Москвы

Застонала земля и пробудила спавших на ней воинов. Дрогнули поля, но сердца спокойны были. Так началось беспримерное Бородинское сражение 26 августа. Туча ядер, с визгом пролетавших над нашим шалашом, пробудила меня и товарищей. Вскакиваем, смотрим: густой туман лежит между нами и ими. Заря только что начинала зажигаться. Неприятель подвез несколько сот орудий и открыл целый ад. Бомбы и ядра сыплются градом. Треск и взрывы повсеместны. Одни шалаши валятся, другие пылают. Войска бегут к ружью в огонь. Все это происходило в середине, а на левом нашем крыле давно уже свирепела гроза в беспрерывных перекатах грома пушек и мелкого оружия.

Мы простились с братом. Он побежал со стрелками защищать мост. Бóльшую часть этого ужасного дня проводил я то на главной батарее, где находился светлейший, то на дороге, где перевязывали раненых. Мой друг, я видел это неимоверно жестокое сражение и ничего подобного в жизнь мою не видал, ни о чем подобном не слыхал и едва ли читывал!

Я был под Аустерлицем, но то сражение в сравнении с этим – сшибка! Те, которые были под Прейсиш-Эйлау, делают почти такое же сравнение. Надобно иметь кисть Микеланджело, изобразившую Страшный суд, чтобы осмелиться представить это ужасное побоище. Подумай только, что до 400 тысяч лучших воинов на самом тесном, по их многочисленности, пространстве, почти, так сказать, толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием! Две тысячи пушек гремели беспрерывно. Тяжко вздыхали окрестности, и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы метались с диким остервенением – русские стояли с неподвижностью твердейших стен. Одни стремились дорваться до вожделенного конца всем трудам и дальним походам, загрести сокровища, им обещанные, и насладиться всеми утехами жизни в древней знаменитой столице России; другие помнили, что заслоняют собой эту самую столицу – сердце России и мать городов. Оскорбленная вера, разоренные области, поруганные алтари и прахи отцов, обиженные в могилах, громко вопияли о мщении и мужестве.

Русские сердца внимали священному этому воплю, и мужество наших войск было неописуемо. Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение горело в глубокой долине и в разных местах, с огнем и громом, на высоты всходило. Густой дым заступил место тумана. Седые облака клубились над левым нашим крылом и заслоняли середину, между тем как на правом сияло полное солнце. И самое светило мало видало таких браней на земле с тех пор, как освещает ее. Сколько потоков крови! Сколько тысяч тел!

«Не заглядывайте в этот лесок, – сказал мне один из лекарей, перевязывавший раны, – там целые костры отпиленных рук и ног!» В самом деле, в редком из сражений прошлого века бывало вместе столько убитых, раненых и в плен взятых, сколько под Бородином оторванных ног и рук. На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей…

Сражение не умолкало ни на минуту, и целый день продолжался беглый огонь из пушек. Бомбы, ядра и картечи летали здесь так густо, как обыкновенно летают пули; а сколько здесь пролетало пуль!.. Но это сражение неописуемо: я сделал только абрис его.

30 августа

«Так восходило оно в день Аустерлицкого сражения!» – сказал Наполеон перед строем войск, указывая на восходящее солнце. Надменный вождь хотел заранее читать победу в небесах! Но предвещания его не сбылись. О мой друг! Какое ужасное сражение было под Бородином! Сами французы говорят, что они сделали 60 тысяч выстрелов из пушек и потеряли 40 генералов! Наша потеря также очень велика. Князь Багратион тяжело ранен. «Оценка людей, – говорит Екатерина, – не может сравняться ни с какими денежными убытками!» Но в отечественной войне и люди – ничто! Кровь льется, как вода, – никто не щадит и не жалеет ее! Нет, друг мой, ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть никогда еще, не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасным громом пушек сопровожденного сражения! Одни только русские могли устоять: они сражались под отечественным небом и стояли на родной земле.

Однако ж Наполеон не остановился в Бородине: он влечет пронзенные толпы свои прямо к Москве. Там Милорадович, командуя передовыми войсками, принимает все удары на свой щит. Здесь составляется совещание об участи Москвы.

Что будет? Богу знать!

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Кончивши дела, офицеры уселись у огня обедать. Перед глазами нашими вместо прекрасной, стройной роты были только остатки ее. Много было колес с выбитыми косяками и спицами, лафеты были с расколотыми станинами, ящики и передки с помятыми крышами и выбитыми боками, на лафетах лежали хомуты с выбывших лошадей. Поколотый поручик перевязывал свои раны, контуженый – натирал чем-то грудь и жаловался на боль. Мне примачивали ногу какими-то спиртами. Ходили несколько солдат, как наших, так и пехотных, с обвязанными руками. Вообще легкораненые предпочитали оставаться при своих командах и не хотели идти в обоз к раненым. Рассказывали разные случаи, что с кем случилось особенного, а больше вспоминали, как кого убили или ранили; жалели о многих фейерверкерах и солдатах, из которых некоторые были ротными любимцами. Мне особенно было жаль подпоручика, которому оторвало ноги. Хотя все полагали, что он не останется жив, в чем вскоре и удостоверились, но все единогласно просили написать его в представлении; ему, уже после смерти, присудили в награду золотую шпагу за храбрость. Жалели особенно двух братьев, офицеров Либавского полка. Один служил майором, другой – штабс-капитаном. Один был убит наповал, другой, не доехав до Москвы, умер от раны. Это были прекрасные люди и единственные дети богатого отца. Они имели несколько человек собственной прислуги, а также и вьючных лошадей. Был у них самовар, водились всегда бутылка рому, вино и кофе. Еще с начала кампании я как-то проговорился при них, что люблю кофе; они тотчас же потащили меня к себе и напоили им. После, когда только варили кофе, то присылали за мной. Вообще, они очень меня любили. В одном месте со мной, в Петербурге, куда я первоначально поступил на службу и где нас находилось человек пятьдесят, был юнкер. Мать его, вдова небогатого военного чиновника, имела свой домик, получала небольшой пенсион и этим жила. В единственном своем сыне она, как говорится, души не чаяла. Кроме того, что сын ее каждый праздник отлучался к ней, и сама она часто заезжала его навещать. Все мы знали эту почтенную и ласковую даму. Часто привозила она сыну лакомства, которыми он делился с нами. Независимо от этого все мы его любили за его добрый нрав. Учился он хорошо и по экзамену был назначен к производству. Матери хотелось оставить его на службе в Петербурге, о чем она и просила; но ей сказали, что сын ее очень молод, к тому же небольшого роста, это бросится в глаза начальству и потому может повлечь замечание. Особенно боялись тогдашнего строгого военного министра, графа Аракчеева, обращавшего внимание на наше заведение. Таким образом, сын ее поступил в действующую бригаду и в Бородинском деле, в ту минуту, когда он наводил орудие, ему сорвало ядром череп. Когда я узнал об этом, то подумал, как часто судьба или предопределение странно, несправедливо распоряжается людьми. У моих родителей кроме меня еще было три сына; лишись они меня, им было бы чем утешиться, а тут мать лишается единственного утешения!.. И какое множество подобных жертв было в этот кровавый день! Чрезвычайно тяжелое впечатление произвела на меня стоявшая недалеко от нас лошадь. Это была статная и доброезжая кобыла, находившаяся в роте около десяти лет. Ей оторвало ядром нижнюю челюсть; с нее сняли хомут и пустили на волю. Она шла за ротой, останавливалась с лошадьми и стояла, повесив голову. Мне очень было жаль смотреть на страдалицу, зная, что единственным исходом ее страданий была голодная смерть. Действительно, лошадь эта несколько переходов шла за ротой и, как слышал я после, отстала только около Москвы.

Н. Муравьев Записки

Когда совершенно смерклось, сражение прекратилось и неприятель, который сам был очень расстроен, опасаясь ночной атаки, отступил на первую свою позицию, оставив батарею Раевского, лес и все то место, которое мы поутру занимали. Войска наши, однако, не подвинулись вперед и провели ночь в таком положении, как вечером оставались. Обе армии считали себя победоносными и обе – разбитыми. Потеря с обеих сторон была равная, но гораздо ощутительнее для нас, потому что, вступая в бой, у нас было гораздо менее войск, чем у французов.

Таким образом, кончилось главное Бородинское побоище, в котором русские приобрели бессмертную славу. Подобной битвы, может быть, нет другого примера в летописях всего света. Одних пушечных выстрелов было выпущено французами 70 тысяч… Во всей России отслужили благодарственные молебствия; но как должны были удивиться, когда через несколько дней услышали, что французы уже в Москве!

Государь приказал выдать каждому рядовому и унтер-офицеру по пять рублей в вознаграждение, и добродушные солдаты наши приняли с благоговением сию монаршию милость.

Во всю ночь с 26-го на 27-е число слышался по нашему войску несмолкаемый крик. Иные полки почти совершенно исчезли, и солдаты собирались с разных сторон. Во многих полках оставалось едва 100 или 150 человек, которыми начальствовал прапорщик. Вся Можайская дорога была покрыта ранеными и умершими от ран, но при каждом из них было ружье. Безногие и безрукие тащились, не утрачивая своей амуниции. Ночи были холодные. Те из раненых, которые разбрелись по селениям, зарывались от стужи в солому и там умирали. На моих глазах коляска генерала Васильчикова проехала около дороги по большой соломенной куче, под которой укрывались раненые, и некоторых из них передавила.

В памяти моей осталось впечатление виденного мной в канаве солдата, у коего лежавшая на краю дороги голова была раздавлена с размазанным по дороге мозгом. Мертвым ли он уже был или еще живым, когда по черепу его переехало колесо батарейного орудия, того я не был свидетелем. Лекарей недоставало. Были между ними и такие, которые уезжали в Можайск, чтобы отдохнуть от переносимых ими трудов, отчего случилось, что большое число раненых оставалось без пособий. Хотя было много заготовлено подвод, но их и на десятую долю раненых недостало. Часть их кое-как добрела до Москвы, но многие сгорели в общих пожарах, обнявших весь околоток.

Ц. Ложье Великая армия

Утро готовило нам сюрприз: русская армия исчезла. Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены, изумлены.

Армия неподвижна; она теперь походит на авангард. Многие солдаты отправляются в окрестности искать пропитания или дров, другие стоят на карауле, некоторые, наконец, заняты подачей помощи и переноской раненых. Несчастных отправляют в Колоцкий монастырь, в миле от поля битвы, или в соседние дома, но места для всех не хватает.

Часть утра Наполеон употребил на осмотр вчерашних русских позиций…

Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия, то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома.

Огромная площадь перед главным редутом взрыта ядрами; на ней виднеются тела, разбросанные члены, глубокие ямы, вырытые снарядами с погребенными на дне их трупами… Ясно видны те места, где разорвавшимся снарядом разбит лафет пушки, а кругом убиты все – люди и лошади. В некоторых местах битва была так ожесточенна, что трупы нагромождены там кучами. Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу…

Трудно представить себе что-нибудь ужаснее главного редута. Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежат артиллеристы, изрубленные кирасирами около своих орудий; и погибшая здесь почти целиком дивизия Лихачева, кажется, мертвой продолжает охранять свой редут.

Иногда под кучами мертвецов завалены раненые, призывов и стонов которых никто не услыхал в течение ночи. С трудом извлекают некоторых из них…

Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идет мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжелые черные тучи тянутся на горизонте. Всюду угрюмое уныние.

Не один император объезжает поле сражения; генералы, офицеры, солдаты, движимые любопытством, молча бродят везде и осматривают с изумлением каждый кусочек земли. Они смотрят друг на друга, как бы удивляясь, что еще живы…

Наконец армия выступает.

Л. Толстой Война и мир

В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, один за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Малаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.

Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие:

Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте сидел с Георгием на шее, с бледным, болезненным лицом и со своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, со смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.

Все ждали Беннигсена, который доканчивал свой вкусный обед, под предлогом нового осмотра позиций. Его ждали от четырех до шести часов и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.

Только когда в избу вошел Беннигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.

Беннигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.

– Священную, древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Беннигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России – в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву без сражения?» Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение. (Он откачнулся назад, на спинку кресла.)

Начались прения. Беннигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Беннигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы перед оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Беннигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Беннигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Беннигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Беннигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Беннигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.

– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Беннигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестраивались в слишком близком расстоянии от неприятеля…

Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.

Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.

Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы собираясь говорить. Все оглянулись на него.

– Eh bien, Messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots cassés[48], – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и Отечеством, я – приказываю отступление.

Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.

Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое-что главнокомандующему.

Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.

Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»

– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!

– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.

– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки! – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу. – Будут и они, только бы…

В. Левенштерн Записки

Густой туман заставил прекратить кровопролитное Бородинское сражение. Хотя оно не было выиграно нами, но его нельзя было считать и проигранным.

Неприятель воспользовался этим обстоятельством, чтобы отступить на позицию, которую он занимал поутру. Старая гвардия Наполеона не была поколеблена, точно так же, как и часть нашей гвардии, наш крайний правый фланг не был тронут.

Самый кровопролитный бой происходил на левом фланге и в центре. Французская армия сражалась с изумительным мужеством и понесла огромные потери, особенно пострадала ее кавалерия.

До тридцати генералов было убито и выбыло из строя, поэтому Наполеон назвал этот день la bataille des généraux (битвой генералов). Нам пришлось оплакивать князя Багратиона, командовавшего 2-й армией и напоминавшего своей доблестью героев Древнего мира. Он скончался от полученных им ран. Один из Тучковых был убит наповал, другой был смертельно ранен, а третий брат был ранен и взят в плен у Валутиной горы…

Только благодаря беспредельной преданности и самоотвержению солдат армии удалось оказать французам и их гениальному предводителю упорное сопротивление, причинившее им немало вреда. Сомневаться в выдающихся способностях Наполеона было бы равносильно доказательству своего собственного ничтожества. Он доказал, что сама судьба предназначила его быть полководцем. Сражения, выигранные им у опытных и искусных предводителей войск, поставили его выше всех остальных полководцев. Он довел военное искусство до высшей степени совершенства.

Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день, благодаря распорядительности генерала Барклая, наше отступление совершилось в величайшем порядке.

27 августа, в 6 часов утра, все корпуса выступили с занимаемых ими позиций. Мы прошли через Можайск, не быв потревожены неприятелем, который начал свое движение только в 10 часов утра…

Переходя с одной позиции на другую, мы достигли высот, прилегающих к Москве, и остановились близ Дорогомиловской заставы. Правый фланг расположился близ деревни Фили, левый опирался на Воробьевы горы, а центр находился между деревнями Троицкое и Волынское. Позиция была наскоро укреплена.

Кутузов поручил генералу Барклаю осмотреть позицию. Отдав это приказание, он остановился в открытом поле. Генерал Дохтуров приказал подать завтрак и собирался угостить всех нас. Генерал Барклай, который не придавал никакого значения хорошему столу и вообще всем удобствам жизни и не желал низкопоклонничать перед Кутузовым, сел на лошадь и уехал, но, заметив, что генерал Дохтуров не последовал за ним, он послал меня обратно, приказав мне привезти его во что бы то ни стало, хотя бы даже с котлетой во рту.

– Все они таковы, – сказал Барклай, – они стараются заслужить ласковое слово Кутузова, а не думают о том, что их слава зависит от «него», – и Барклай указал рукой в сторону неприятеля.

Увидав меня, Кутузов осведомился, зачем я вернулся. Я отвечал, что приехал за генералом Дохтуровым.

– Поезжайте, поезжайте, – сказал он ему, – не заставляйте ожидать генерала Барклая, я позавтракаю и без вас.

Бедному Дохтурову, человеку, впрочем, очень храброму, пришлось сесть на лошадь и догонять Барклая. Последний не сделал ему ни малейшего упрека: объехал позицию, нашел ее неудовлетворительной и через час вернулся к Кутузову.

В этот момент приехал из Москвы граф Ростопчин. Он прошел прямо к Барклаю и заперся с ним в занимаемом им домике.

В скором времени состоялся у Кутузова военный совет, продолжавшийся целый час. На совет были приглашены все важнейшие генералы: Беннигсен, Барклай де Толли, Остерман, Коновницын, Ермолов, Толь и граф Ростопчин[49].

Мнение генерала Барклая, поддержанное Толем и графом Остерманом, было принято Кутузовым. Оно не согласовалось со взглядом графа Ростопчина, который руководствовался не столько военными соображениями, сколько патриотизмом и думал только о спасении столицы. Решение, принятое на совете, было жестоким ударом для пылкой души генерал-губернатора. Граф Ростопчин не остался обедать у Кутузова, коим он был недоволен. Он обедал у Барклая и не скрывал своего неудовольствия по поводу принятого решения, которое оставалось пока тайной для всех лиц, не участвовавших в совете.

Граф Ростопчин давно уже обдумал свой план действий и подготовил все нужное для его выполнения: в некоторых домах были спрятаны горючие вещества; в разных частях покинутого жителями города были расставлены нанятые им люди, которым было приказано поджечь эти дома; он позаботился даже вывезти из Москвы пожарные трубы и прочие инструменты.

Так как мы находились у самых ворот Москвы, то я испросил позволения отправиться в город, чтобы навестить знакомых, но никого не нашел: город был пуст.

Дисциплина, введенная в армии генералом Барклаем, соблюдалась столь строго, что по улицам Москвы не бродило ни одного солдата, несмотря на то что мы находились всего в двух верстах от города. На следующий день, 2 сентября, все узнали о том, что было решено оставить Москву.

Генерал Барклай лично следил за всем. Он пробыл 18 часов, не сходя с лошади и разъезжая по улицам и постам, смотря, как мимо него проходили батальоны, артиллерия, парки и экипажи. Для наблюдения за порядком он разослал своих адъютантов в разные части города. Мне велено было находиться в прекрасном доме Пашкова. Каждому из нас был дан отряд казаков для того, чтобы выгонять солдат из кабаков и погребов и не допускать их в дома. Казаки задерживали всех тех, кто нес бутылки с водками и наливками, и разбивали бутылки пиками. Благодаря этим мерам, Барклаю удалось спасти войска от неминуемой гибели, и они выступили из города в величайшем порядке.

В то время как армия проходила через Москву, генерал Милорадович, командовавший арьергардом, сражался с королем Неаполитанским. Он действовал смело и храбро и покрыл себя славой. Особенно замечательно присутствие духа, с каким он заключил перемирие с королем Неаполитанским. Король, довольный тем, что ему удалось занять Москву без кровопролития, согласился на все требования генерала.

Москва представляла любопытное зрелище: французы и русские толпились вместе в этом обширном городе.

Перемирие, заключенное обоими генералами на слово, не сходя с лошади, вся честь которого принадлежит генералу Милорадовичу, дало возможность вывести из столицы последние войска безо всяких потерь. В городе остались одни раненые, размещенные по госпиталям.

В 9 часов вечера из Москвы выступил наш последний отряд. Мюрат вступил в нее в 5 часов.

Когда стемнело, мы продолжали наш зловещий марш и нагнали Кутузова в Панках, на Рязанской дороге, где все уже были погружены в глубокий сон. Барклай и Милорадович бодрствовали – фельдмаршал Кутузов мог положиться на них.

Трудно, почти невозможно, описать состояние нашего духа после выступления из Москвы. Каждого волновали различные интересы: кто сокрушался о потере дома, кто об утрате родных; большинство горевало о потере столицы. Все еще более прежнего желали сразиться с неприятелем и были готовы на всякие жертвы. Когда Москва была оставлена, все поняли, что приходится спасать уже не город, а империю, и говорили: «Война только что начинается».

Глава V «Пылай, родная! Бог с тобою…» Наполеон в Москве

Д. Давыдов 1812 ГОД

Еще мы были в неведении о судьбе столицы, как 9-го числа прибыл в Юхнов Волынского уланского полка майор Храповицкий[50], сын юхновского дворянского предводителя, и объявил нам о занятии Москвы французами.

Я ожидал события сего и доказывал неминуемость оного, если продолжится отступление по Смоленской дороге, но при всем том весть сия не могла не потрясти душу, и, сказать правду, я и товарищи мои при первых словах очень позадумались. Однако так как все мы были неунылого десятка, то и начали расспрашивать Храповицкого о подробностях. Он уверил нас, что оставил армию в Красной Пахре, что она продолжает движение свое для заслонения Калужской дороги, что Москва предана огню[51] и что никто в армии не помышляет о мире…

Я затрепетал от радости и тут же всем находившимся тогда в городе помещикам и жителям предсказал спасение Отечества, если Наполеон оставит в покое армию нашу между Москвой и Калугой до тех пор, пока она усилится следуемыми к ней резервными войсками и с Дона казаками. Кто мало-мальски сведущ был в высшей военной науке, тому последствие превосходного движения светлейшего в глаза бросалось.

Слова Москва взята заключали в себе какую-то необоримую мысль, что Россия завоевана, и это могло во многих охладить рвение к защите того, что тогда только надлежало начинать защищать. Но слова Москвы нет пересекли разом все связи с ней корыстолюбия и заблуждение зреть в ней Россию. Вообще все хулители сего превосходства мероприятия ценят одну гибель капиталов московских жителей, а не поэзию подвига, от которого нравственная сила побежденных вознеслась до героизма победительного народа.

Ц. Ложье Великая армия

Сегодня утром за деревней Черепово, при нашем приближении к Хорошеву, пока саперы перекидывали мост через Москву-реку для третьего перехода через нее, кто-то из разведчиков, прикрывающих сбоку колонны, указал на один холм… последний!

Выражаясь их словами, новый мир открылся им. Прекрасная столица под лучами яркого солнца горела тысячами цветов: группы золоченых куполов, высокие колокольни, невиданные памятники. Обезумевшие от радости, хлопая в ладоши, они, задыхаясь, кричат нам: «Москва, Москва!»…

При имени Москвы, передаваемом из уст в уста, все кучей бросаются и карабкаются по собственной охоте на холм, откуда мы услышали этот громкий крик. Каждому хочется первым увидеть Москву. Лица осветились радостью. Солдаты преобразились. Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: «Наконец-то! Наконец-то Москва!» Мы не устаем смотреть на огромный город с его разнообразными и причудливыми формами, с его куполами, крытыми свинцом или аспидом; дворцы с цветущими террасами, острые башни, бесчисленные колокольни заставляют нас думать, что мы на границе Азии.

От нетерпения войти в Москву мы, не дождавшись постройки моста, вброд переходим Москву-реку. Вице-король, видя настроение войск, дает своей кавалерии приказ тронуться; инфантерия следует за ней.

Наше сердце разрывается от радости по мере приближения, но нас изумляет то, что все окрестные дома покинуты так же, как и везде, где мы проходили. Мы всматриваемся в огромный город и не решаемся верить, что и он пуст, как его окрестности.

Мы скорее склонны думать, что жители предместий, устрашенные нашим приближением, массами укрылись в столице. Всякого, высказывающего предположение, что Москва покинута, сейчас же товарищи поднимают на смех. И действительно, можно ли предположить, что столько роскошных дворцов, великолепных церквей, богатых магазинов покинуты своими обитателями!

Беседуя так, дошли мы до деревни Хорошево, находящейся в расстоянии полуторы мили от Москвы. Колонна остановилась, чтобы прийти в порядок, надеть парадную форму и подождать возвращения адъютанта вице-короля с приказаниями от императора. Он нас разочаровал: наше вступление в столицу царей было отложено на завтра.

Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

Подъехал сам Наполеон. Он остановился в восторге, и радостное восклицание вырвалось из его уст. Недовольные маршалы со времени Бородинского боя отдалились от него, но при виде пленной Москвы, при известии о прибытии парламентера, они были поражены величием достигнутого и, опьяненные энтузиазмом славы, забыли о своих распрях. Они толпились около императора, воздавая должное его счастью, и были готовы приписать его гениальной предусмотрительности ту нерадивость к достижению полной победы, которую он проявил 26 августа.

Но первые движения души Наполеона бывали непродолжительны. Слишком много у него было забот для того, чтобы предаваться своим ощущениям. Его первое восклицание было: «Так вот он наконец, этот знаменитый город!» – и затем прибавил: «Давно пора!»

И его взоры, устремленные на эту столицу, выражали уже лишь одно нетерпение. Ему казалось, что в ней он видит все Русское государство…

Между тем беспокойство начало охватывать его. Справа и слева от него принц Евгений и Понятовский стали окружать неприятельский город, впереди него Мюрат, среди своих разведчиков, уже достиг входа в предместье, и тем не менее никакая депутация не появлялась, лишь офицер от Милорадовича пришел заявить, что этот генерал подожжет город, если ему не дадут времени вывести оттуда свой арьергард.

Наполеон на все согласился. Первые ряды обеих армий смешались на несколько минут. Мюрат был узнан казаками; эти последние с непринужденностью кочевников и подвижностью южан окружили его, выражая жестами и восклицаниями одобрение его храбрости…

Между тем день склонялся к вечеру, а Москва оставалась мрачной, безмолвной и как бы безжизненной. Томление императора возрастало, становилось все труднее сдерживать нетерпеливых солдат. Несколько офицеров проникли внутрь города: «Москва пуста!»

При этом известии, отвергнутом им с негодованием, Наполеон спустился с Поклонной горы и приблизился к Москве-реке у Дорогомиловской заставы. Здесь он еще подождал, но бесполезно. Мюрат торопил его. «Да входите же, – сказал он, – если они этого хотят!» Он отдал приказание соблюдать строжайшую дисциплину; он все еще надеялся: «Может быть, эти жители не умеют сдаваться? Здесь все ново, как для нас, так и для них!»

Но тут последовали рапорты один за другим, подтверждая все то же. Французы, проживавшие в Москве, решились покинуть убежища, где в течение нескольких дней они скрывались от ярости толпы. Они подтвердили роковое известие. Наполеон призвал Дарю и воскликнул: «Москва пуста! Какое невероятное событие! Надо туда проникнуть. Идите и приведите мне бояр!» Он думал, что эти люди, охваченные гордостью или парализованные ужасом, неподвижно сидят у своих очагов, и он, который всюду встречал покорность со стороны побежденных, хотел возбудить их доверие тем, что сам явился выслушать их мольбы.

Да и как можно было подумать, что столько пышных дворцов, столько великолепных храмов, столько богатых складов были покинуты их владельцами, подобно тому, как были брошены те бедные хижины, мимо которых проходила французская армия?!

Между тем Дарю вернулся ни с чем. Ни один москвич не показывался; ни одной струйки дыма не поднималось из труб домов; ни малейшего шума не доносилось из этого обширного и многолюдного города. Казалось, как будто триста тысяч жителей точно по волшебству были поражены немой неподвижностью. Это было молчание пустыни!

Но Наполеон был так настойчив, что заупрямился и все еще продолжал дожидаться. Наконец один офицер, не то желая выслужиться, не то будучи уверен, что все желания императора должны быть исполнены, проник в город, захватил пять-шесть бродяг и, сидя верхом, пригнал их к императору, воображая, что привел депутацию. При первых же ответах этих проходимцев Наполеон убедился, что перед ним не кто иные, как несчастные поденщики.

Тут только он окончательно убедился в полном опустении Москвы, и все его надежды на этот счет рушились. Он пожал плечами и с тем презрением, с которым он встречал все, что противоречило его желанию, воскликнул: «А! Русские еще не знают, какие последствия повлечет взятие их столицы!»

А. Герцен Былое и думы

– Вера Артамоновна, ну расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, – говаривал я, потягиваясь на своей кроватке, обшитой холстиной, чтобы я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.

– И-и! Что это за рассказы, уж сколько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встаньте, – отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне – его слушать.

– Да вы немножко расскажите… Ну, как же вы узнали, ну с чего же началось?

– Так и началось. Папенька-то[52] ваш знаете какой – все в долгой ящик откладывает; собирался-собирался, да вот и собрался! Все говорили: пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось.

Нет, всё с Павлом Ивановичем[53] переговаривают, как вместе ехать, – то тот не готов, то другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтракать, вдруг наш кухмистр взошел в столовую, такой бледный, да и докладывает: «Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил». Так у нас у всех сердце и опустилось: сила, мол, крестная с нами! Все переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим – а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила – такие были щедушные да слабые.

И я с гордостью улыбался, довольный, что принимал участие в войне.

– Сначала еще шло кое-как, первые дни, то есть ну так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают: нет ли выпить. Поднесем им по рюмочке, как следует, они и уйдут, да еще сделают под козырек. А тут, видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны[54], дом загорелся; вот Павел Иванович говорит: «Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко во дворе, стены капитальные». Пошли мы, и господа и люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар – а уж и деревья начинают гореть! Добрались мы наконец до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон! Павел Иванович остолбенел, глазам не верит.

За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках. Вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать – так у них до кончины шрам и остался. Другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, азорник, изорвал пеленки да и бросил.

Только они ушли, случилась вот какая беда. Помните нашего Платона, что в солдаты отдали? Он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал себе саблю, так и ходил. Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом въехал на двор. Возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: «Лошадь наша, я тебе ее не дам». Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен. Барин сам видел и закричал ему: «Оставь лошадь, не твое дело!» Куда ты! Платон выхватил саблю да как хватит его по голове, драгун-то и покачнулся, а он его еще да еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть: как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило[55], так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив. Лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела.

Мы все скорей со двора долой: пожар-то все страшнее и страшнее! Измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть. Не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» Тут я взяла кусок равендука с бильярда и завернула вас от ночного ветра.

Добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольший жил в губернаторском доме. Сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого ни куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка; она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже[56]. Они сначала посмотрели на нее так сурово да и говорят: «Але, але[57]!» А она их ругать: экие, мол, окаянные, такие-сякие! Солдаты ничего не поняли, а таки вспрыснули со смеха и дали ей для вас хлеба, моченного с водой, и ей дали краюшку.

Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома. Так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только. В сумерки приходит барин и с ним какой-то офицер…

Позвольте мне сменить старушку и продолжать ее рассказ. Мой отец, окончив свою брандмайорскую должность, встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы, он подошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав la sua dolce favella[58], обещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен вроде той, которая была в саду Голохвастова. С этим приказанием он отправил офицера с моим отцом. Услышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку. Цветочный чай и левантский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля. Люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было. Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили по его приказу.

Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону. Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой отец – поклонник приличий и строжайшего этикета – явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов…

‹…›

После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лаконических отметок, которым лет тридцать пять приписывали глубокий смысл, пока не догадались, что смысл их очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его неизвестны императору.

Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя.

– Я сделал, что мог, я посылал к Кутузову – он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны – не моя вина, – будет им война.

После всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда из Москвы.

– Я пропусков не велел никому давать. Зачем вы едете? Чего вы боитесь? Я велел открыть рынки!

Император французов в это время, кажется, забыл, что сверх открытых рынков не мешает иметь покрытый дом и что жизнь на Тверской площади среди неприятельских солдат не из самых приятных.

Отец мой заметил это ему. Наполеон подумал и вдруг спросил:

– Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? На этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.

– Я принял бы предложение вашего величества, – заметил мой отец, – но мне трудно ручаться.

– Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?

– Je m'engage sur mon honneur, Sire[59].

– Этого довольно. Я пришлю за вами. Имеете ли вы в чем-нибудь нужду?

– В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем.

– Герцог Тревизский сделает, что может.

Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.

Пожар достиг в эти дни страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате озабоченный, сердитый; он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такой шуткой, как в Египте. План войны был нелеп – это знали все, кроме Наполеона, – Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры. На все возражения он отвечал каббалистическим словом: «Москва». В Москве догадался и он.

Когда мой отец вошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на столе, подал ему и сказал, откланиваясь:

– Я полагаюсь на ваше честное слово.

На конверте было написано: «A mon frére l'Empereur Alexandre»[60].

Пропуск, данный моему отцу, до сих пор цел; он подписан герцогом Тревизским и внизу скреплен московским обер-полицмейстером Лессепсом. Несколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к нам, прося моего отца взять их под видом прислуги или родных. Для больного старика, для моей матери и кормилицы дали открытую линейку, остальные шли пешком. Несколько улан верхами провожали нас до русского арьергарда, в виду которого они пожелали счастливого пути и поскакали назад. Через минуту казаки окружили странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда. Тут начальствовали Винцингероде и Иловайский 4-й.

Винцингероде, узнав о письме, объявил моему отцу, что он его немедленно отправит с двумя драгунами к государю в Петербург…

‹…›

Отца моего повезли на фельдъегерских по тогдашнему фашиннику…

‹…›

Отца моего привезли прямо к Аракчееву и у него в доме задержали. Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его; граф обещал спросить у государя и на другой день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления. В получении письма он дал расписку (и она цела). С месяц отец мой оставался арестованным в доме Аракчеева; к нему никого не пускали; один А. С. Шишков приезжал, по приказанию государя, расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и свидания с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург. Наконец Аракчеев объявил моему отцу, что император велел его освободить, не ставя ему в вину, что он взял пропуск у неприятельского начальства, что извинялось крайностью, в которой он находился. Освобождая его, Аракчеев велел немедленно ехать из Петербурга, не видавшись ни с кем, кроме старшего брата, которому разрешено было проститься.

Б. Э. О'Меара Наполеон в изгнании

«Через два дня после нашего прибытия начался пожар. Сначала он не казался опасным, и мы думали, что он возник от солдатских огней, разведенных слишком близко к домам, почти сплошь деревянным. Это обстоятельство меня взволновало, и я (Наполеон. – Ред.) отдал командирам полков строжайшие приказы по этому поводу. На следующий день огонь увеличился, но еще не вызвал серьезной тревоги. Однако, боясь его приближения к нам, я выехал верхом и сам распоряжался его тушением. На следующее утро поднялся сильный ветер, и пожар распространился с огромной быстротой. Сотни бродяг, нанятых для этой цели, рассеялись по разным частям города и спрятанными под полами головешками поджигали дома, стоявшие на ветру, – это было легко, ввиду воспламеняемости построек. Это обстоятельство да еще сила ветра делали напрасными все старания потушить огонь. Трудно было даже выбраться из него живым. Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того, бродяги, нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Одно это не было предусмотрено: кто бы подумал, что народ может сжечь свою столицу?! Впрочем, жители делали все возможное, чтобы его потушить. Некоторые даже погибли при этом. Они приводили к нам многих поджигателей с головешками, потому что мы никогда бы не узнали их среди этой черни. Я велел расстрелять около двухсот поджигателей… Нескольких генералов огонь поднял с постелей, – продолжал он. – Я сам оставался в Кремле до тех пор, пока пламя не окружило меня. Огонь распространялся и скоро дошел до китайских и индийских магазинов, потом до складов масла и спирта, которые загорелись и захватили всё. Тогда я уехал в загородный дворец императора Александра, в расстоянии приблизительно около мили от Москвы, и вы, может быть, представите себе силу огня, если я вам скажу, что трудно было прикладывать руку к стенам или окнам со стороны Москвы – так эта часть была нагрета пожаром. Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. О! Это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное человечеством!!!»

Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

Наполеон, завладевший наконец дворцом царей, упорствовал, не желая уступать его даже огню, как вдруг раздался крик: «Пожар в Кремле!» Крик этот переходил из уст в уста и вывел нас из созерцательного оцепенения, в которое мы впали прежде. Император вышел, чтобы взвесить опасность. Огонь дважды охватывал строение, в котором находился император, и его дважды удавалось погасить; но башня над арсеналом все еще горела. В ней нашли солдата русской полиции. Когда его привели к Наполеону, император заставил расспросить его в своем присутствии. Этот русский и был поджигателем; он исполнил предписание, заметив сигнал, поданный начальством. Итак, все было обречено на разрушение, даже древний священный Кремль!

Император сделал презрительное и недовольное движение – и несчастного отвели в первый двор, где вышедшие из себя гренадеры пронзили его своими штыками.

Все это заставило Наполеона решиться. Он поспешно спустился по северной лестнице, известной по происшедшей когда-то там казни стрельцов, и приказал везти себя за город по Петербургской дороге в императорский Петровский дворец, находившийся на расстоянии одной мили от Москвы.

Но нас окружал целый океан пламени: оно охватывало все ворота крепости и мешало нам выбраться из нее. Тогда наши после долгих поисков нашли возле груды камней подземный ход, выводивший к Москве-реке. Через этот узкий проход Наполеону с его офицерами и гвардией удалось выбраться из Кремля. Но и этот выход не избавлял их от опасности: приблизившись к месту пожара, они не могли ни отступить, ни остановиться, а расстилавшееся перед ними огненное море не позволяло им продвигаться вперед. Те же из наших, которые раньше ходили по городу, теперь, оглушенные бурей пожара, ослепленные пеплом, не узнавали местности, да и, кроме того, сами улицы исчезли в дыму и обратились в груды развалин.

И тем не менее следовало торопиться. Вокруг нас ежеминутно возрастал рев пламени. Всего лишь одна улица, узкая, извилистая и вся охваченная огнем, открывалась перед нами, но и она была скорее входом в этот ад, нежели выходом из него. Император, пеший, без колебания бросился в этот проход. Он шел среди треска костров, грохота рушившихся сводов, балок и крыш из раскаленного железа. Все эти обломки затрудняли движение. Огненные языки, с треском пожиравшие строения, то взвивались к небу, то почти касались наших голов. Мы подвигались по огненной земле, под огненным небом, меж двух огненных стен. Нестерпимый жар палил наши глаза, но нам нельзя было даже зажмуриться, так как опасность заставляла смотреть вперед. Дышать этим раскаленным воздухом было почти невозможно. Наши руки были опалены, потому что приходилось то защищать лицо от огня, то отбрасывать горящие головешки, ежеминутно падавшие на наши одежды.

И в то самое время, когда лишь быстрое движение вперед могло быть нашим единственным спасением, наш проводник в смущении остановился, и тут, казалось, должен был наступить конец нашей полной приключений жизни, как вдруг солдаты первого корпуса, занимавшиеся грабежом, распознали императора посреди вихря пламени, подоспели на помощь и вывели его к дымящимся развалинам одного квартала, который еще с утра обратился в пепел.

Там мы встретили принца Экмюльского. Этот маршал, израненный при Бородине, велел нести себя через огонь, чтобы спасти Наполеона или погибнуть вместе с ним. Он восторженно бросился в объятия императора, который встретил его довольно приветливо, но с хладнокровием, не покидавшим его в минуту опасности.

Чтобы окончательно избавиться от всех этих ужасов, пришлось миновать еще последнюю опасность – пройти мимо длинного обоза с порохом, продвигавшегося среди огня, и наконец только к ночи удалось добраться до Петровского дворца.

На другой день, утром 17 сентября, Наполеон первым делом обратил свои взоры на Москву, надеясь, что пожар затих. Но пожар бушевал по-прежнему: весь город казался громадным огненным столбом, вздымавшимся к небу и окрашивавшим его ярким заревом. Погруженный в созерцание этого страшного зрелища, он нарушил свое мрачное и продолжительное молчание восклицанием: «Это предвещает нам великие бедствия!»

Барон А. Дедем «Русская старина», 1900 г., Кн. 7

Был седьмой час вечера, как вдруг раздался выстрел со стороны Калужских ворот. Неприятель взорвал пороховой погреб, что было, по-видимому, условным сигналом, так как я увидел, что тотчас взвилось несколько ракет и полчаса спустя показался огонь в нескольких кварталах города. Как только я убедился, что нас хотели поджарить в Москве, я решил присоединиться к моей дивизии, стоявшей биваком, не сходя с лошадей на Владимирской дороге, под стенами города. Я устроил свою главную квартиру на мельнице, где я был уверен, что я не буду сожжен. Ветер был очень сильный, к тому же было очень холодно. Только слепой мог не видеть, что это был сигнал к войне не на жизнь, а на смерть. Все подтверждало известия, полученные мной еще в январе в Ростоке и Висмаре относительно намерения русских сжечь свои города и завлечь нас в глубь России. Я уже говорил, что я предупреждал об этом герцога де Бассано и что король прусский, как верный союзник, предсказал императору Наполеону все, что с нами случилось и что ожидало нас впереди.

Лучшие дома Москвы были покинуты жителями, из коих иные уехали всего за несколько минут до нашего вступления в город.

Трудно себе представить чисто азиатскую роскошь, коей следы мы видели в Москве. Запасы, хранившиеся во дворцах и частных домах, превзошли все наши ожидания. Если бы в городе был порядок, то армии хватило бы продовольствия на три месяца; но дисциплины более не существовало. Провиантские чиновники думали только о себе. Раненым генералам отказывали в красном вине под предлогом, будто его не было. Когда же шесть недель спустя герцог Тревизский взорвал Кремль, то он приказал перебить хранившиеся там две тысячи бутылок вина для того, чтобы солдаты Молодой гвардии не перепились. Для того чтобы получить куль овса, надобно было иметь разрешение генерал-интенданта, а его было довольно трудно получить. А когда мы ушли из Москвы, то в магазинах осталось столько овса, что его хватило бы для прокорма 20 тысяч лошадей в течение шести месяцев. Уезжая из Москвы, я видел неимоверной длины склад, под сводами которого хранились кули с превосходной крупитчатой мукой; склад этот был предан разграблению, а между тем за неделю перед тем я с трудом получил мешок самой грубой муки. Если бы чиновники, и в особенности низшие служащие, выказали более деятельности и старания, армия была бы лучше обмундирована и накормлена. Более третьей части города осталось нетронутой, и в ней было в изобилии все то, в чем мы нуждались. В городе не было только сена и соломы, и принц Невшательский посылал за ними по окрестным деревням. Казаки нередко уводили у нас лошадей, захватывали экипажи. Жителям Москвы надоели безобразия, чинимые нашими слугами; потеряв терпение, они стали убивать их или бежали просить помощи у казаков в то время, как наши люди пировали и нагружали всяким добром повозки и лошадей. Мне кажется, что наши дела были бы гораздо лучше, если бы мы действовали осторожнее.

Мне удалось обставить дело так, что мои фуражиры возвращались всегда благополучно, дня через четыре-пять, и приносили мне яйца, картофель, а иногда и дичь, благодаря тому, что мной было отдано строжайшее приказание ничего не брать даром, кроме фуража, а за все остальное платить. Один сержант, человек весьма порядочный, сопровождал всегда моих слуг с несколькими вооруженными солдатами. Он не допускал никаких злоупотреблений, и эта мера дала прекрасные результаты. Однажды жители деревни, в которую мои люди часто являлись за покупками, вышли к ним навстречу, неся двух кур и яйца, и советовали им не входить в деревню, так как у них были казаки, что оказалось совершенно справедливо.

Мне послужил также на пользу следующий случай. Я встретил двух солдат, нагруженных серебряными вазами и церковной утварью, – это было в двух шагах от маленькой церкви, находившейся возле занятого мной дома, – я подумал, что солдаты ограбили именно эту церковь, отправился туда и передал все вещи священнику, открывшему мне двери.

Солдаты продавали за бесценок великолепные шубы. В Кремле, в комнатах, предназначенных для императорской гвардии, хранились серебряные вызолоченные блюда, бриллианты, жемчуг, шелковые ткани и т. п. Я представлял себе мысленно картину Самарканда при нашествии Тамерлана. Пылавший город напомнил мне также пожары, истребившие на моих глазах часть Константинополя и Смирны. На этот раз зрелище было величественнее: это было самое потрясающее зрелище, какое мне довелось видеть.

Я никогда не забуду четвертую ночь по вступлении нашем в город, когда император был вынужден покинуть Москву и искать убежища в Петровском дворце. Я выступил накануне со своей дивизией по Владимирской дороге, но страдания, которые я испытывал после взятия Смоленска, вследствие полученной мной сильной контузии, так усилились, что я не мог более сидеть на лошади и был вынужден просить у короля Неаполитанского позволение уехать для пользования в Москву, сдав временно командование бригадой. Пламя пожара освещало дорогу на расстоянии более двух верст от города. Подъезжая к Москве, я увидел целое море огня, и так как ветер был очень сильный, то пламя волновалось, как разъяренное море. Я рад был добраться до моей мельницы, откуда наслаждался всю ночь этим единственным в своем роде, зловещим, но вместе с тем величественным зрелищем. Пожар Смоленска был еще величественнее: глядя на высокие стены и толстые башни, по которым с яростью взвивалось пламя, я представлял себе Илион (Трою) в роковую ночь, так высокохудожественно описанную Вергилием. Пожар Москвы, обнимавший собою гораздо большее пространство, был менее поэтичен.

Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

В южной части Москвы, у заставы, одно из ее главных предместий примыкает к двум большим дорогам; обе они ведут в Калугу. Одна из них, что левее, самая старая, другая проложена позднее. На первой из них Кутузов только что разбил Мюрата. И по этой же дороге Наполеон вышел из Москвы 7 октября, объявив своим офицерам, что он пойдет к границам Польши через Калугу, Медынь, Юхнов, Ельню и Смоленск. Один из них, Рапп, заметил: «Уже поздно, и зима может захватить нас дорогой». Император ответил, что он должен был дать солдатам время поправиться, а раненым, находившимся в Москве, Можайске и Колотском, добраться до Смоленска. Затем, указав на небо, по-прежнему безоблачное, сказал: «Разве вы не узнаете моей звезды в этом сверкающем небе?» Но этот призыв к счастью противоречил мрачному выражению его лица и обнаруживал лишь деланное спокойствие.

Наполеон, вступивший в Москву с 90 тысячами строевых солдат и 20 тысячами больных и раненых, выходя из нее, имел больше 100 тысяч здоровых солдат, оставив в Москве 1 200 раненых. Пребывание императора в Москве, несмотря на ежедневные потери, дало ему возможность предоставить отдых пехоте, пополнить провиант войска и увеличить свои силы на 10 тысяч человек. Кроме того, удалось поместить часть раненых в госпитале, а остальных заблаговременно вывезти из города. Но с первого же дня выступления Наполеон заметил, что его кавалерия и артиллерия едва волочили ноги.

Ужасное зрелище увеличило печальные предчувствия нашего вождя. Армия, еще накануне вышедшая из Москвы, двигалась без перерыва. В этой колонне, состоящей из 140 тысяч человек и приблизительно 50 тысяч лошадей всех пород, 100 тысяч строевых солдат, шедших впереди в полном снаряжении, с пушками и артиллерийскими повозками, еще могли напоминать своим видом прежних всемирных победителей; что же касается остальных, то они походили скорее на татарскую орду после удачного нашествия. На бесконечном расстоянии в три или четыре ряда тянулась пестрая вереница карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок. Тут были и трофеи в виде русских, турецких и персидских знамен, и гигантский крест с колокольни Ивана Великого, и бородатые русские крестьяне, которые везли и несли нашу добычу, сами составляя часть ее. Многие из наших собственноручно везли тачки, наполненные всем, что им удалось захватить. Эти безумцы не хотели думать, что уже к вечеру им придется отказаться от своей непосильной ноши: охваченные бессмысленной жадностью, они забыли и о восьмистах милях пути, и о предстоящих сражениях.

Особенно бросалась в глаза среди идущей в поход армии толпа людей всех национальностей, без формы, без оружия и слуг, громко ругавшихся на всех языках и подгонявших криками и ударами плохеньких лошаденок, впряженных веревочной упряжью в элегантные экипажи, наполненные добычей, уцелевшей от пожара, или съестными припасами. В этих экипажах ехали со своими детьми французские женщины, которые когда-то были счастливыми обитательницами Москвы, а теперь убегали от ненависти москвичей, – армия являлась для них единственным убежищем.

Несколько русских девок следовали за нами в качестве добровольных пленниц. Можно было подумать, что двигался какой-то караван кочевников или одна из армий древних времен, возвращавшаяся после великого нашествия с рабами и добычей.

Трудно было себе представить, как сможет регулярное войско тянуть за собой и сохранять такое количество тяжелых экипажей в течение столь длинного перехода.

Несмотря на ширину дороги и крики свиты, Наполеону с трудом удавалось пробираться сквозь эту невообразимую толкотню. Без сомнения, достаточно было попасть в узкий проход, ускорить движение или подвергнуться нападению казаков, чтобы избавиться от этой поклажи; но лишь судьба или неприятель могли облегчить нас от нее. Император же отлично сознавал, что он не имеет права ни упрекнуть своих солдат за захват этой с трудом приобретенной добычи, ни тем более отнять ее у них. Кроме того, так как награбленные вещи были спрятаны под съестными припасами, а император не имел возможности выдавать своим солдатам должный паек, то мог ли он запретить им уносить все это с собой? Наконец, ввиду того, что не хватало военных повозок, эти экипажи служили единственным спасением для больных и раненых.

Поэтому Наполеон безмолвно миновал длинный хвост своей армии и выехал на Старую Калужскую дорогу. Он в течение нескольких часов двигался в этом направлении, объявив, что идет поразить Кутузова на том самом месте, где русский полководец только что одержал победу. Но в середине дня, взобравшись на высоту села Красная Пахра, где он остановился, император неожиданно повернул направо вместе со всей своей армией и, двигаясь через поля, в три перехода достиг Новой Калужской дороги.

Во время этого маневра полил дождь, испортил поперечные дороги и принудил Наполеона остановиться. Это было большим несчастьем. Лишь с большим трудом удалось извлечь из грязи наши орудия.

Несмотря на это, император удачно скрыл свое движение, при помощи корпуса Нея и остатков кавалерии Мюрата, стоявших позади реки Мочи и в Воронове. Кутузов, введенный в заблуждение этой уловкой, продолжал ждать Великую армию на старой дороге, в то время, как она 23 октября, передвинувшись целиком на новую дорогу, должна была сделать всего лишь один переход, чтобы, благополучно миновав русских, опередить их на пути к Калуге…

23 октября, в половине второго ночи, воздух был оглашен ужасным взрывом. Обе армии были первое время удивлены, хотя все уже давно перестали удивляться, готовые ко всему.

Мортье выполнил приказ императора: Кремля не стало. Во все залы царского дворца были заложены бочки с порохом, точно так же, как и под своды, находившиеся под дворцом. Этот маршал, во главе 8 тысяч человек, остался возле вулкана, который мог взорваться от одной русской гранаты. Таким образом, он прикрывал выступление армии к Калуге и различных пеших обозов к Можайску.

Из числа этих 8 тысяч человек Мортье мог положиться едва на 2 тысячи; остальная часть, состоявшая из спешившихся кавалеристов, из людей, стекшихся из разных полков и из разных стран, не имевших ни одинаковых привычек, ни общих воспоминаний, не связанных, одним словом, никакой общностью интересов, – представляла собой скорее беспорядочную толпу, чем организованное войско. Они неминуемо должны были рассеяться.

Инженерная сторона этого дела была поручена храброму и ученому полковнику Депрэ. Этот офицер прибыл из самой Испании; он только что, в начале сентября, был свидетелем отступления наших из Мадрида в Валенсию, в следующий месяц ему пришлось видеть новое отступление французов – из Москвы в Вильну. Повсюду наши силы слабели.

На герцога Тревизского смотрели, как на человека, обреченного на гибель. Прочие полководцы, его старые сотоварищи по походам, расстались с ним со слезами на глазах, а император, прощаясь с ним, сказал, что рассчитывает на его счастье, но что, впрочем, на войне нужно быть готовым ко всему.

Мортье повиновался без колебания. Ему был отдан приказ охранять Кремль, затем, при выступлении, взорвать его и поджечь уцелевшие здания города. Эти последние распоряжения были посланы Наполеоном из села Красная Пахра. Выполнив их, Мортье должен был направиться к Верее и, соединившись с армией, составить ее арьергард…

Между тем, по мере того как Великая армия покидала Москву, казаки проникали в ее предместья, а Мортье удалился в Кремль. Эти казаки состояли разведчиками у 10 тысяч русских, которыми командовал Винцингероде. Этот иностранец, воспламененный ненавистью к Наполеону и обуреваемый желанием вернуть Москву и таким выдающимся геройским подвигом снискать себе в России новую родину, в своем увлечении оставил своих далеко за собой. Миновав Грузины, он устремился к Китай-городу и Кремлю. Презирая наши аванпосты, он попал в засаду и, видя, что его самого захватили в этом городе, который он пришел отнимать, сразу переменил роль: замахав платком, он объявил себя парламентером.

Его привели к герцогу Тревизскому. Тут русский генерал стал дерзко восставать против совершенного над ним насилия. Мортье отвечал ему, «что любого генерал-аншефа, являющегося таким образом, можно принять за слишком отважного солдата, а никак не за парламентера и что ему придется немедленно отдать свою шпагу». Тут, не рассчитывая более на обман, русский генерал покорился и признал свою неосторожность.

Наконец, после четырех дней сопротивления, французы навсегда покинули этот зловещий город. Они увезли с собой 400 человек раненых, но, удаляясь, наши заложили в скрытое и верное место искусно изготовленное вещество, которое уже пожирало медленное пламя. Все было рассчитано: был известен час, когда огню суждено было достичь огромных куч пороха, скрытых в фундаменте этих обреченных на гибель дворцов.

Мортье поспешно удалился, но в то же время жадные казаки и грязные мужики, привлеченные, как говорили, жаждой добычи, стали стекаться со всех сторон. Они стали прислушиваться и, так как внешнее безмолвие, царившее в крепости, придало им наглости, отважились проникнуть в Кремль. Они стали подниматься, их руки, искавшие добычи, уже протягивались, как вдруг все они были уничтожены, раздавлены, подброшены в воздух, вместе со стенами дворцов, которые пришли грабить, и 30 тысячами ружей, оставленных там. Затем, перемешавшись с обломками стен и оружия, оторванные части их тел падали далеко на землю, подобно ужасному дождю.

Под ногами Мортье земля дрожала. На десять миль дальше, в Фоминском, император слышал этот взрыв.

Барон А. Дедем «Русская старина», 1900 г., Кн. 7

Император выехал из Москвы 7 октября, но оставил в городе маршала герцога Тревизского, который должен был ждать в Кремле результатов битвы. Наполеон лелеял еще тайную надежду вернуться в Кремль, но на случай, если бы это ему не удалось, он отдал приказ маршалу взорвать дворец в знак маленькой революционной мести и арсенал, хотя уже разграбленный и русскими, и французами, но где еще много хранилось трофеев, отнятых у турок.

Даже гробниц царей и тех не пощадили! Мне пришлось видеть, как валялись на земле набальзамированные царские останки и как их топтали солдаты, думавшие обогатиться, срывая с них стразы, которые они принимали за настоящие драгоценные камни. Золотой крест с колокольни Ивана Великого, набальзамированная рука святого, патрона города, одно кресло из дворца и другие редкости с драгоценностями были вывезены из города. Лучшие картинные галереи сгорели еще во время пожара, а деньги и все то, что было захвачено армией, наполовину снова было отобрано русскими, а остальное было уничтожено, чтобы не досталось им.

Многое просто зарывали в землю в химерической надежде, что удастся вернуться за ним. Уходя, армии пришлось бросить в Кремле много экипажей и амуниционных повозок. Страшный гул, последовавший за взрывом нескольких больших зданий, возвестил о нашей эвакуации.

А. Норов Воспоминания

Нельзя вообразить себе те ужасные картины, которые развертывались перед нами по мере того, как мы подвигались от Калужских ворот к Москве-реке. Один только наш квартал – от Калужской заставы до Калужских ворот – уцелел от пожара (но не совсем от грабежа), и, конечно, благодаря графу Лористону, занимавшему… дом графини Орловой. Таким образом, был пощажен Донской монастырь. Все, что видно было перед нами, сколько мог обнять глаз, было черно; высокие трубы домов торчали из груд развалин; полизанные пламенем дома, закопченные снизу доверху высокие церкви были как бы подернуты крепом, и лики святых, написанные на их стенах, проглядывали со своими золотыми венцами из-за черных полос дыма; несколько трупов людских и лошадиных были разбросаны по сторонам. Замоскворечье было нам мало знакомо, но тяжкое впечатление такого зрелища навело на всех нас глубокое молчание, и, проезжая мимо поруганных святых церквей, мы творили крестное знамение. В некоторых церквах, несколько уцелевших, двери были распахнуты, и груды хлама и разных снадобий и мебели наполняли их.

Но как выразить то чувство, которое объяло нас при виде Кремля! Когда мы въехали на Каменный мост, картина разрушения представилась нам во всем ужасе… Мы всплеснули руками: Иван Великий без креста, как бы с размозженной золотой главой, стоял одинок, не как храм, а как столб, потому что вся его великолепная боковая пристройка с двумя куполами и с огромными колоколами была взорвана и лежала в груде. Когда мы проезжали ближе, то видели с набережной, у подошвы его, там, где он соединялся с пристройкой, глубокую продольную трещину. Башня с Боровицкими воротами была взорвана; середина Кремлевской стены также, и мы едва могли пробраться среди груд развалин. Грановитая палата, пощаженная пламенем, стояла без крыши, с закоптелыми стенами и с полосами дыма, выходящими из окон. На куполах соборов многие листы были оторваны. Огибая Кремль, по дороге к Василию Блаженному, мы увидели, что угловая башня со стеной была взорвана. Спасские ворота с башней уцелели. Башня Никольских ворот от верха вплоть до образного киота, наискось, была обрушена; но сам киот с образом Николая Чудотворца и даже со стеклом – что мы ясно видели – остались невредимы. Угловая стена, примыкавшая к этой башне, и арсенал, обращенный к бульвару, что теперь Кремлевский сад, были взорваны…

С теми же чувствами, как Неемия после плена Вавилонского объезжал вокруг обрушенных стен Иерусалима, мы обозревали обрушенные стены Кремля. Наполеон хотел бы всю местность ненавистной ему Москвы, сделавшуюся гробницей его славы, вспахать и посыпать солью, как сделал Адриан с Иерусалимом, и изгладить ее имя с лица земли. Но Иерусалим остался святыней мира, а обновленная новым блеском Москва осталась святыней России!

Аббат А. Сюрюг «Русский архив», 1876 г., № 4

В продолжение шестинедельного здесь пребывания французов я не видал даже тени Наполеона и не искал случая увидать его. Мне говорили, что он позовет меня, и это известие меня ужасало; но, к счастью, оно не оправдалось. Он не посетил нашего храма (церковь Св. Людовика) и, вероятно, и не думал об этом. Четыре или пять офицеров старых французских фамилий посетили богослужение; двое или трое исповедовались. Впрочем, вам будут понятны отношения к христианской вере этих войск, когды вы узнаете, что при 400 тысячах человек, перешедших через Неман, не было ни одного священника. Во время их пребывания здесь из них умерло до 12 тысяч, и я похоронил, по обрядам церкви, только одного офицера и слугу генерала Груши. Всех других офицеров и солдат зарывали их товарищи в ближних садах. В них нет и тени верования в загробную жизнь. Однажды я посетил больницу раненых; все говорили мне об их телесных нуждах, но никто о душевных, несмотря на то что над третьей частью из них уже носилась смерть. Я окрестил многих детей у солдат. Крещение они еще признают, и все обходились со мной почтительно. Впрочем, вера для них составляет лишь слово, лишенное смысла.

А. Мишо – А. Михайловскому-Данилевскому

Мой дорогой полковник!

После нашего вчерашнего разговора о событиях войны 12-го года, я думаю, мой дорогой, что доставлю Вам удовольствие передачей небольшого разговора, который я имел честь вести с его величеством, нашим всемилостивейшим императором 8 сентября 1812 года. Он должен был бы составить эпоху в истории, показывая силу души нашего монарха, плохо понятого теми, кто думал, что он готов заключить мир после потери Москвы.

Вы знаете, мой дорогой рыцарь, что я был послан маршалом Кутузовым отвезти известие его величеству об оставлении Москвы, огни которой освещали мне путь вплоть до самого Мурома. Никогда сердце путешественника не было затронуто ощутительнее, чем мое в этот раз. Русский сердцем и душой, хотя и иностранец, вестник одного из печальнейших событий лучшему из монархов, проезжающий через страну среди более полумиллиона жителей всех классов, которые выселяются, унося с собой только любовь к Отечеству, надежду на отмщение и безграничную преданность своему уважаемому монарху, поражаемый поочередно то тягостью своей миссии и скорбью обо всем, что я видел, то радостью, испытываемой мной при виде повсюду вокруг себя народного энтузиазма, – я прибыл 8-го утром в столицу, исполненный скорби о тех печальных известиях, которые мне предстоит передать. Принимая меня тотчас же по моем прибытии в своем кабинете, его величество уже по моему виду понял, что я не привез ничего утешительного…

«Вы привезли мне печальные известия, полковник?» – сказал он мне. «Очень печальные, – ответил я ему. – Оставление Москвы». – «Неужели же отдали мою древнюю столицу без боя?» – «Ваше величество, окрестности Москвы не представляют никакой позиции, чтобы можно было отважиться на сражение, имея военные силы в меньшем числе, чем у неприятеля. Маршал рассчитывал сделать лучше, сохраняя вашему величеству армию, потеря которой без спасения Москвы могла бы быть ужасным результатом сражения, но которая, благодаря только что доставленным вашим величеством подкреплениям, встречаемым мною со всех сторон, вскоре окажется даже переходящей в наступление и заставит неприятеля раскаяться в том, что он проник в недра ее государства». – «Неприятель вошел в город?» – «Да, ваше величество, и город обратился в пепел тотчас по его входе туда; я оставил его весь в пламени».

При этих словах глаза монарха поведали мне о состоянии его души, которое меня так взволновало, что я еле сдерживался… «Я вижу, полковник, по всему происходящему с нами, что Провидение требует от нас великих жертв; я вполне готов всецело подчиниться Его воле. Но скажите мне, Мишо, каким вы оставили дух армии, видящей мою древнюю столицу, покидаемую без кровопролития? Разве это не повлияло на умы солдат? Не заметили ли вы упадка духа?» – «Ваше величество, вы мне позволите, – ответил я ему, – говорить с вами откровенно, как подобает военному человеку?» – «Полковник, я этого требую всегда, а в настоящий момент в особенности я прошу вас говорить со мной так, как вы делали это в другое время; не скрывайте от меня ничего, я хочу знать безусловно все то, что есть». – «Ваше величество, я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата включительно, в ужасном, чрезвычайном страхе». – «Как это?! – возразил монарх с негодующим видом. – Откуда могут рождаться страхи? Разве когда-либо мои русские позволяли каким-либо несчастиям сломить себя?» – «Никогда, ваше величество! Они боятся только, как бы ваше величество по доброте сердечной не решились бы заключить мир; они сгорают от нетерпения вступить в бой и доказать монарху свое мужество и преданность ему ценой своей жизни». – «Ах, вы меня успокаиваете, полковник! (При этом он похлопал меня по плечу.) Итак, возвращайтесь в армию, скажите нашим храбрецам, всем моим верноподданным, всюду, где только вы будете проезжать, что, если у меня не останется ни одного солдата, я сам стану во главе моего дорогого дворянства, моих дорогих крестьян и употреблю все до последнего средства моей империи! Она мне предлагает их еще больше, чем рассчитывают мои враги. Но, если только судьбы Божьи предопределили моей династии прекращение царствования на престоле моих предков, то я, истощив все до последнего средства, находящиеся в моей власти, отращу себе бороду до сих пор (при этом он показал рукой по пояс) и пойду есть картофель с последним из моих крестьян скорее, чем подпишу мир, позорный для моего Отечества и для моего дорогого народа, все жертвы которого, приносимые для меня, я умею ценить!»

Затем, ушедши в глубину кабинета и вновь возвратившись быстрыми шагами с оживленным лицом, он сказал мне, сжимая мою руку в своей: «Полковник Мишо, не забывайте того, что я вам здесь говорил! Может быть, мы когда-либо вспомним об этом с удовольствием. Наполеон или я, но вместе – он и я – мы царствовать не можем! Я уже выучился понимать его – он меня больше не обманет!»

Мне не удалось, мой дорогой, описать вам здесь состояние моей души при мысли о том счастии, которое я готовился возвестить армии.

«Ваше величество! – ответил я ему, восхищенный всем, что только что слышал. – Ваше величество в настоящий момент возвещаете славу своего народа и спасение Европы!»

Р. Эделинг Записки

Прощаясь с государем, генерал Кутузов уверял его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве (это его собственное выражение). Мы знали, что московский главнокомандующий граф Ростопчин принимал самые сильные меры для того, чтобы древняя столица государства, если бы овладел ею неприятель, сделалась ему могилой. Можно же представить себе всеобщее удивление, и в особенности удивление государя, когда заговорили в Петербурге, что французы вступили в Москву и что ничего не было сделано для обороны ее. Государь не получал никаких прямых известий ни от Кутузова, ни от Ростопчина и потому не решался остановиться на соображениях, представлявшихся уму его. Я видела, как государыня, всегда склонная к высоким душевным движениям, изменила свое обращение с супругом и старалась утешить его в горести. Убедившись, что он несчастен, она сделалась к нему нежна и предупредительна. Это его тронуло, и в дни страшного бедствия пролился в сердца их луч взаимного счастья.

Сильный ропот раздавался в столице. С минуты на минуту ждали волнения раздраженной и тревожной толпы. Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать. Государыня знала о том. Она поручила мне бывать в обществе и опровергать нелепые слухи и клеветы, распространяемые про двор. Горячо взявшись за это поручение, я не пренебрегала никаким средством, чтобы успокаивать умы и опровергать бессмысленные и вредные толки, и, к счастью моему, иной раз мне это удавалось.

Между тем государь, хотя и ощущал глубокую скорбь, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительной чертой его характера. В то время как все вокруг него думали о гибели, он один прогуливался по Каменноостровским рощам, а дворец его по-прежнему был открыт и без стражи. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям, и это время было решительным для нравственного его возрождения, как и для внешней его славы. Воспитанный в эпоху безверия наставником, который сам был проникнут идеями того века, Александр признавал лишь религию естественную, казавшуюся ему и разумной, и удобной. Он проникнут был глубоким уважением к Божеству и соблюдал внешние обряды своей церкви, но оставался деистом. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости, князю Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей.

Князь Голицын, самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, перед тем незадолго остепенился и стал читать Библию с ревностью новообращенного человека. Робко предложил он Александру почерпнуть утешения из того же источника. Тот ничего не отвечал; но через несколько времени, придя к императрице, он спросил, не может ли она дать ему почитать Библию. Императрица очень удивилась этой неожиданной просьбе и отдала ему свою Библию. Государь ушел к себе, принялся читать и почувствовал себя перенесенным в новый для него круг понятий. Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и рассеивал его заблуждения. Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце, и, сделавшись христианином, он почувствовал себя укрепленным.

Про эти подробности я узнала много времени спустя от него самого. Они будут занимательны для людей, которые его знали и которые не могли надивиться внезапной перемене, происшедшей в этой чистой и страстной душе. Его умственные и нравственные способности приобрели новый, более широкий разбег; сердце его удовлетворилось, потому что он мог полюбить самое достолюбезное, что есть на свете, то есть Богочеловека. Чудные события этой страшной войны окончательно убедили его, что для народов, как и для царей, спасение и слава только в Боге.

Приближалось 15 сентября, день коронации, обыкновенно празднуемый в России с большим торжеством. Он был особенно знаменателен в этот год, когда население, приведенное в отчаяние гибелью Москвы, нуждалось в ободрении. Уговорили государя на этот раз не ехать по городу на коне, а проследовать в собор в карете вместе с императрицами. Тут в первый и последний раз в жизни он уступил совету осторожной предусмотрительности; но поэтому можно судить, как велики были опасения.

Мы ехали шагом в каретах о многих стеклах, окруженные несметной и мрачно-молчаливой толпой. Взволнованные лица, на нас смотревшие, имели вовсе не праздничное выражение. Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступали в собор, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на государя, поняла, что происходило в его душе, и мне показалось, что колена подо мной подгибаются…

Великая княгиня Екатерина Павловна – Александру I

3 сентября 1812 г.

Ярославль

Москва взята. Это невероятно! Не забудьте своего решения: ни в каком случае не заключать мира, и у Вас еще останется надежда восстановить свою честь. Если Вы будете в затруднении, вспомните Ваших друзей, которые готовы лететь к Вам и которые будут счастливы помочь Вам; располагайте ими.

Дорогой друг, не надо мира, даже если бы Вы были в Казани. Не надо мира!

6 сентября 1812 г.

Ярославль

Дорогой друг мой, я не могу больше молчать, несмотря на страданья, которые причиню Вам. Взятие Москвы довершило всеобщее раздражение; недовольство дошло до высшей точки, и Вас совсем не щадят. Если это доходит до меня, судите об остальном. Вас громко обвиняют в несчастьях империи, в общем и частном разорении, наконец, в бесчестии страны и Вашем личном. И это не один класс – все объединились, чтобы Вас бесславить. Не вдаваясь в способы ведения войны, я скажу, что главным обвинением против Вас является нарушение слова, данного Вами Москве, которая нетерпеливо ждала Вас, и еще беспомощность, в которой Вы ее покинули: Вы кажетесь предателем по отношению к ней.

Не бойтесь катастрофы вроде революции, нет! Но судите сами о положении вещей в стране, главу которой все презирают. Все можно сделать для восстановления своей чести, но к желанию все отдать для спасения Родины примешиваются вопросы: к чему это, когда все испорчено и разрушено глупостью вождей? К счастью, мысль о мире является не у всех; даже наоборот, стыд от потери Москвы пробуждает желание отмстить. Все громко жалуются на Вас. Я считаю своим долгом сказать Вам это, так как это очень важно. Не мне указывать, что Вам делать, но спасите Вашу честь: она в опасности. Ваше присутствие может привлечь к Вам умы. Не пренебрегайте ничем и не думайте, что я преувеличиваю, – ничуть, к сожалению, я говорю правду, и сердце обливается кровью у той, которая Вам так обязана и которая ценой тысячи жизней хотела бы спасти Вас из положения, в котором Вы находитесь.

Александр I – великой княгине Екатерине Павловне

18 сентября 1812 г.

Вот вам, дорогой друг, мой обстоятельный ответ. Нечего дивиться, когда на человека, постигнутого несчастием, нападают и его терзают. Я никогда не обманывался на этот счет и знал, что со мной поступят так же, чуть судьба перестанет мне благоприятствовать. Мне суждено, быть может, лишиться даже друзей, на которых я всего больше рассчитывал. Все это, по несчастью, в порядке вещей в здешнем мире!

Мне всегда претило, а особенно при несчастии, утомлять кого бы то ни было подробностями о себе самом; но, по моей к Вам искренней привязанности, я делаю над собой усилие и изложу Вам дела в том виде, как они мне представляются.

Что может быть лучше, как руководиться своими убеждениями? Им только и следовал я, назначая Барклая главнокомандующим 1-й армией, помня его заслуги в прошлые войны с французами и шведами. Я убежден, что он превосходит Багратиона в знаниях. Грубые ошибки, сделанные сим последним и бывшие отчасти причиной наших неудач, только подкрепили меня в этом убеждении, и я меньше чем когда-либо мог считать его способным быть во главе обеих армий, соединенных под Смоленском. Хотя я и не вынес большого удовлетворения из немногого высказанного в мое присутствие Барклаем, но все же считаю его менее несведующим в стратегии, чем Багратион, который ничего в ней не смыслит. Да, наконец, у меня тогда, по тому же убеждению, никого не было лучшего для назначения.

‹…›

В Петербурге я нашел всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова – это было единодушное желание. То, что я знаю об этом человеке, заставляло меня сначала противиться его назначению; но когда Ростопчин, в своем письме ко мне от 5 августа, известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая Барклая и Багратиона годными для главного начальства, и когда, как нарочно, Барклай делал глупость за глупостью под Смоленском, мне не оставалось ничего другого, как сдаться на общее желание. И в настоящую минуту я думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, мне нельзя было не выбрать из трех, одинаково не подходящих в главнокомандующие генералов того, за которого были все.

Перейдем теперь к предмету, касающемуся меня гораздо ближе, – к моей личной чести. Признаюсь, что дотрагиваться до этой струны мне еще тяжелей и что, по крайней мере в Ваших глазах, я считал ее безупречной. Мне не верится даже, что Вы говорите в Вашем письме о той личной храбрости, которую умеет проявлять каждый солдат и в которой я не вижу никакой заслуги. Впрочем, если я настолько унижен, что должен останавливаться и на этом, то скажу Вам, что гренадеры Малорусского и Киевского полков могут засвидетельствовать Вам, что я не хуже всякого другого спокойно выдерживаю огонь неприятеля. Но, повторяю, мне не верится, чтобы речь шла о подобной храбрости, и я полагаю, что Вы говорите о храбрости духа: ей можно придать цену, когда призван к чему-нибудь более выдающемуся. Останься я при армии, может быть, мне удалось бы убедить Вас, что я не обделен и таким мужеством.

Но вот чего я не могу понять. Вы писали Георгию (принц Георгий Ольденбургский, муж великой княгини Екатерины Павловны. – Ред) в Вильну о желании Вашем, чтоб я уехал из армии; Вы писали ко мне в письме, которое привез Вельяшев: «Ради бога, не принимайте решения лично командовать армией, так как немедленно нужен главнокомандующий, к которому войско имело бы доверие, а Вы, в этом отношении, не можете вселить никакого! Кроме того, неудачи, понесенные Вами, были бы непоправимым злом, по чувству, которое они вызвали бы». После того как решено положительно, что я не могу вселять никакого доверия, не понимаю, говорю я, что хотите Вы сказать мне в Вашем последнем письме: «Спасите Вашу затронутую честь! Ваше присутствие может вернуть Вам умы». Подразумеваете ли вы под этим мое нахождение при армии? И каким образом согласить эти два совета, столь противоположные один другому?

После того как я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, не внушаю войску никакого доверия и делаю более прискорбными поставленные мне в вину поражения, чем те, которые зачли бы за генералами, судите, дорогой друг, как мне должно быть мучительно услышать, что моя честь подвергается нападкам. Ведь я поступил, как того желали; я же только и желал быть с армией, и до назначения Кутузова я твердо решил вернуться к ней, отказался же от этого лишь после, отчасти вспоминая то, что произошло в Аустерлице от лживого характера Кутузова, отчасти по советам Вашим и многих других, согласных с Вами.

Если Вы спрашиваете, почему я не поехал в Москву, скажу в ответ, что я не говорил никому насчет этой поездки и никому ничего не обещал. Ростопчин в своих письмах очень просил меня приехать в Москву; но писал он об этом до отступления от Смоленска, следовательно, во время моей поездки в Финляндию, когда я не мог этого сделать. А затем, в письме от 14 августа, он пишет, напротив: «Теперь, Ваше величество, перехожу к самому важному, то есть к Вашему прибытию сюда. Нет никакого сомнения, что Ваше присутствие возбудит еще больше восторженности, но, если до Вашего приезда дела не будут к нашей выгоде, общая тревога только увеличится от Вашего присутствия; и так как Вам ни в каком случае нельзя рисковать собой, то лучше будет, если Вы решитесь отложить Ваш отъезд из Петербурга до получения каких-нибудь известий, которые изменят к лучшему настоящее положение дел».

Разберемте же, мог ли я поехать в Москву? Раз было очевидно установлено, что я собой приношу армии больше вреда, чем пользы, приличествовало ли мне быть там, куда стягивалась армия, отступив от Смоленска? Для меня недопустима была мысль, что Москва будет оставлена таким недостойным образом; но я должен был, однако, допустить эту возможность после одного или двух проигранных сражений. Каково было бы мне в Москве и не за тем ли бы я приехал туда, чтоб вместе с другими собрать пожитки и убираться из нее?…

В Петербург я вернулся с 21-го на 22-е. Предположим, что я выехал бы на другой же день, – я прибыл бы в Москву только 26-го. Следовательно, я не имел бы даже возможности остановить гибельное отступление, сделанное в ночь сражения и погубившее все. Судите, чем бы я был тогда в Москве? Не сделали бы меня одного, и справедливо, ответственным за все события, происшедшие от этого отступления, раз я был так близко? А между тем мог ли я помешать случившемуся, когда пренебрегли воспользоваться победой и потеряли благоприятные минуты? Я бы, значит, приехал для того только, чтоб на меня легла тяжесть позора, до которого довели другие.

Напротив, мое намерение было воспользоваться первой минутой действительного преимущества нашей армии над неприятельской, которую она принудила бы отступить, и действительно приехать в Москву. Даже после известия о битве 26-го я выехал бы тотчас, не напиши мне Кутузов, в том же рапорте, что он решил отступить на шесть верст, чтоб дать отдых войскам. Эти роковые шесть верст, отравившие мне всю радость победы, вынудили меня подождать следующего рапорта; из него я увидел ясно, что были только одни бедствия.

Вот точное изложение обстоятельств, дорогой друг.

‹…›

Что до меня, то единственно за что я могу ручаться, это – что мое сердце, все мои намерения, мое рвение будут клониться к тому, что, по моему убеждению, может служить на благо и на пользу Отечеству. Относительно таланта: может, у меня его недостаточно, но ведь таланты не приобретаются, они – дар природы. Чтоб быть справедливым, должен признать, что ничего нет удивительного в моих неудачах, когда я не имею хороших помощников, терплю недостаток в деятелях по всем частям, призван вести такую громадную машину в такое ужасное время и против врага, адски вероломного и высокоталантливого, которого поддерживают соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, образовавшихся за 20 лет войн и революции. Вспомните, как часто в наших с Вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потерять обе столицы и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали твердость. Я далек от того, чтоб упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо я решил упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы.

Признаюсь Вам откровенно, что мне гораздо менее тяжело, когда меня не понимает народная толпа или множество людей, мало меня знающих или даже вовсе не знающих, нежели когда это непонимание я вижу в тех немногих лицах, которым я отдал все мои привязанности. Но, клянусь Вам Богом, если подобное горе присоединится к всему, что я теперь переношу, я не стану обвинять этих людей, а отнесу это к обычной участи людей несчастных, которых все покидают.

Простите, добрый мой друг, что так утомил Ваше терпение и длинным моим посланием, и временем, на него употребленным, а времени очень мало в моем распоряжении, при моих ежедневных работах…

По привычке писать Вам обоим вместе скажу Вам, дорогой Георгий, что в настоящую минуту Вы мне гораздо более полезны во главе Ваших трех губерний и в ведомстве путей сообщений, нежели в главной квартире. В такое время, когда неприятель всевозможными способами хочет привести в расстройство внутренние дела, никакие средства не будут лишними, чтоб помешать ему в этом и поддержать порядок. Никогда Ваше генерал-губернаторство над этими тремя губерниями не было так важно. Наш единственный способ сообщения с прочими частями империи проходит теперь через Ярославль: половина Москвы в нем да есть еще много других уважительных причин. Если Вы поддержите порядок и спокойствие в трех Ваших губерниях, Вы сделаете этим величайшую пользу и мне, и государству.

Итак, я кончаю, призывая вас обоих к стойкости и твердости. Вы так часто присоветовали мне их, а теперь именно для вас самих представляется случай высказать их; и верьте, что против внутренних смут гораздо больше нужно той и другой, чем против врага…

К. Батюшков – Н. Гнедичу

Октябрь 1812 г.

Из Нижнего Новгорода

Здесь Карамзины, Пушкины, здесь Архаровы, Апраксины, одним словом – вся Москва; но здесь для меня душевного спокойствия нет и, конечно, не будет. Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся, как нарочно, перед моими глазами, зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями и часто спрашиваю себя: где я? что я?

Не думай, любезный друг, чтобы я по-старому предался моему воображению, нет, я вижу, рассуждаю и страдаю.

От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог, – переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод – все ужасы войны – и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя. Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему Отечеству, чтоб минуту быть покойным.

Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. Ах, мой милый, любезный друг, зачем мы не живем в счастливейшие времена, зачем мы не отжили прежде общей погибели!

При имени Москвы, при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет, и тысячи воспоминаний, одно другого горестнее, волнуются в моей голове. Мщения, мщения! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили!

Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках. Но я еще не хочу умирать; итак, ни слова. Но скажу тебе мимоходом, что Алексей Николаевич совершенно прав; он говорил назад тому три года, что нет народа, нет людей, подобных этим уродам, что все их книги достойны костра, а я прибавлю: их головы – гильотины…

Глава VI «И вспять бежит надменный галл…» От Москвы до Немана

А. Норов Воспоминания

Задуманное знаменитое фланговое движение Кутузова с Рязанской дороги на Калужскую до приведения его в исполнение хранилось только в голове Кутузова, и только со второго перехода по Рязанской дороге, когда французы уже убедились, что он идет на Коломну, он под строгой тайной открыл одним корпусным командирам (которые долго не понимали этого движения) весь свой план. Дойдя до Боровского перевоза у Москвы-реки, Кутузов быстро повернул со всей армией по проселочной дороге к Подольску, к ночи вышел форсированным маршем на Большую Тульскую дорогу и расположился у Подольска. Темная ночь освещалась по всему небосклону заревом пылающей Москвы. Это зрелище красноречивее всяких воззваний закаляло в сердцах солдат мщение. Тут армия имела дневку, и на другую ночь та же Москва продолжала ей светить своим пожаром. 7 сентября армия довершила свое фланговое движение, ступив у Красной Пахры на Старую Калужскую дорогу.

Надобно заметить, что, когда Кутузов сошел с Рязанской дороги, он велел арьергарду Милорадовича пробыть еще день на Рязанской дороге, а потом, оставя вместо себя на этой дороге два казачьих полка Ефремова, самому своротить по проселочной дороге, параллельной той, по которой следовала армия. При всех пересекаемых Милорадовичем дорогах он оставлял отряды с приказанием, если б с ними встретился неприятель, не следовать за общим движением армии, дабы не обличать оного, а отступать по той дороге, на которой был поставлен отряд. Между тем полковник Ефремов вел Мюрата по Рязанской дороге до самых Бронниц, где и последовало разочарование этого венценосного наездника.

Гениальный Пушкин прекрасно сказал, что один только Кутузов (при том доверии, которое имела к нему Россия) мог отдать Москву неприятелю и стать в бездействии на равнинах Тарутинских, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты. Эта роковая минута уже настала… Мы знали о посылке Лористона к Кутузову с мирными предложениями; но сердца наши знали и помнили слова манифеста, что наш меч не войдет в ножны, доколе хотя один неприятельский солдат будет оставаться на почве русской.

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

Для успокоения сынов России, огорченных потерей столицы, тот, на кого более обращалось это негодование, как на производителя бесконечной ретирады и причину несметных потерь, решился явиться сам перед войсками, с спокойным челом, уверенный в правоте своей. Кто знает русского солдата, тот знает также, что одно доброе слово от начальника внушает в него доверие и возвышает упадший его дух. Так главнокомандующий 1-й армией Барклай де Толли ездил по линиям войск и, останавливаясь перед каждым полком, говорил краткую, но сильную и ободрительную речь. В это время я случился при Елецком полку, с артиллерией, когда почтенный генерал, один, без знаков отличия, в скромном мундире, явился перед воинами и, остановясь близко к ним, говорил достопамятную речь такого содержания: «Храбрые воины! Верные сыны России! Я вижу уныние на лицах ваших, выражающих печаль сердца, слышу патриотический глас негодования. Настоящее событие, конечно, прискорбно для каждого русского, но оно еще не есть конец начатого дела. Часто, среди крайностей, требуются великие жертвы для спасительных последствий. Вспомните, как государь Петр Первый находился некогда в подобных нашим обстоятельствах; вспомните, как он завел врага своего под Полтаву и там погубил его. Мы с помощью Божьей и с вашим мужеством надеемся то же сделать, если только вы с терпением и кротостью предадитесь воле путеводителей своих, которые ведут вас для спасения Отечества и для собственной вашей славы. Правда, столица наша превращена в пепел; но знайте, что из пепла сего возрождается гибель врагу и всей его силе, – скоро почувствует он истребление. Уже войска его, изнуренные нуждой и трудами дальнего похода, войска, до половины вами побитые, потеряли устройство и бодрость: они представляют не что более, как толпу бродяг, алчущих добычи и пропитания. Скоро увидите вы перед глазами своими погибель нового Карла Двенадцатого, скоро он побежит от вас быстрее молнии, но не вынесет костей своих из царства Русского, и прах его развеется под стопами вашими!» Последние слова были сказаны с выразительностью и с жаром, который перелился в сердца слушателей.

Таким образом почтенный вождь говорил перед каждым полком – и примирился с воинами. Речь его еще более возымела действие, когда он в каждом полку по нескольку отличных рядовых произвел в унтер-офицеры и раздал по нескольку знаков отличия военного ордена Святого Георгия за храбрость. В одном Елецком полку он произвел 20 человек солдат в унтер-офицеры. После этого все ободрились. Старые усачи припоминали предания отцов своих, как подлинно швед был разбит наголову под Полтавой, и надеялись, что с Наполеоном Карловичем то же может случиться, ежели сами постоят грудью до последней капли крови и предадутся совершенно во власть начальников. Уже не стали горевать о Москве, говоря, что царь-де наш из каждого городка может поставить столиц, так же как Петр Великий из болота вывел Питер.

К вечеру во всех полках заиграла музыка духовая и роговая, везде запели песни, и воинское веселье опять разлилось по-старому. Тихая погода, приятное зарево заходящего солнца по чистому небосклону, отголоски музыки, повторяемые эхом из леса, который закрывал перед нами дым курящейся под пеплом Москвы, утешительные беседы, утешительная надежда на будущее, полная доверенность к распоряжениям фельдмаршала – все это вместе романтически услаждало сердце каждого воина. В продолжение целого похода никогда я не имел столь приятных ощущений.

С 23 сентября по 5 октября, почти целых две недели, мы жили покойно в Тарутинском лагере, не занимаясь французами. Нас укомплектовали рекрутами, лошадьми, зарядами, снабдили тулупами, сапогами, удовольствовали сухарями, а лошадей – овсом и сеном вволю; тут выдали нам третное жалованье, и, сверх того, нижние чины за Бородинское сражение награждены были по пяти рублей ассигнациями. Откуда что явилось! Из южной России везли к Тарутинскому лагерю по всем дорогам всякие припасы. Среди биваков открылись у нас лавки с разными потребностями для военных людей, завелась торговля, и тут подлинно – все загуляли.

Крестьяне из ближних и дальних селений приезжали в лагерь повидаться с оставшимися в живых родственниками и земляками; даже крестьянки толпами ежедневно приходили с гостинцами в полки отыскивать мужей, сыновей, братьев. Я видел таких прихожанок, одушевленных воинским патриотизмом, которые говорили: «Только дай нам, батюшка, пики, то и мы пойдем на француза!» Казалось, вся Россия сходилась душой в Тарутинском лагере, и кто был истинный сын Отечества, тот из самых отдаленных пределов стремился, если не сам собой, то сердцем и мыслью, к Тарутинскому лагерю, жертвуя последним достоянием. Все драгоценнейшее для целой империи вмещалось в тесном пространстве этого лагеря – последние усилия России. В воинской прозорливости полководца заключалась последняя надежда погибающего Отечества. Еще никто из вождей русских не был столь важен и велик в виду всей нации, как в то время князь Кутузов. На него устремлялись взоры целой России; от исполнения его планов зависела участь империи. Но князь был коренной сын России, вскормленный ее сосцами и питавший в себе неизменную любовь к ней; участь Отечества близко лежала к счастью его сердца; он дорожил доверием монарха и всей нации. Таясь под скромной наружностью в своем лагере, он хитро расставлял сети пылкому врагу Отечества. Наконец опытный ум его восторжествовал над гордым любимцем фортуны – и непобедимый стал побежден!

Некоторые утверждали после событий, что голод и холод были главнейшими союзниками у нас для истребления французов. Но не в искусстве ли фельдмаршала состояло довести неприятеля до такой крайности, чтобы и самые бедствия природы обратить на него же? Можно ли не быть признательным к тому, с каким благоразумием наш полководец умел льстить высокомерному ожиданию Наполеона о заключении выгодного для него мира? Как хитро были пускаемы в неприятельскую армию слухи, будто наши войска находятся в самом жалком положении, терпят во всем крайний недостаток, будто лишь в первых рядах остались старые солдаты, а в прочем все рекруты и ратники; будто потеря Москвы расстроила субординацию в войске! Для вероятия таких слухов фельдмаршал явно поссорился с атаманом казаков Платовым. Говорили, будто бы он подозревал его в измене и удалил от армии. Стоустая молва доводила до слуха Наполеонова столь радостные для него, но в самой сущности ложные вести, между тем как атаман Платов, верный сын России, вызывал с Дона старого и малого и в непродолжительном времени привел 45 полков удалых молодцов. Наполеон, как завоеватель Европы, ослепленный своим величием и поставлявший себя выше смертных, поддался обыкновенной человеческой слабости. Хитрые вести, столь благоприятные, простой полководец принял бы за нарочно подделанные; но он верил им со всей слепотой, потому что они льстили его ожиданиям.

К довершению обольщения вскоре за слухами стали попадаться в руки французам наши курьеры с мнимыми донесениями фельдмаршала к государю, что русская армия находится в бедственном положении и вовсе не имеет духа сражаться; что фельдмаршал не смеет дать решительной битвы, а потому предоставляет его императорскому величеству единственное средство к спасению – ускорить заключение мира с какими бы то ни было пожертвованиями, полагая, что и неприятель, находясь сам не в весьма выгодном положении, ограничит свои требования. Наполеон, конечно, с радостью читал перехваченные донесения и охотно готов был умерить свои завоевания, оставляя за собой, на первый раз, хотя одни польские губернии и признаваясь сам себе, что он слишком поспешил с исполнением великого плана – изгнать русских из Европы. Но он забыл о старой лисице.

Вот как мудрый полководец наш умел продлить время, которым сам много выигрывал, а неприятеля доводил до последней крайности, покуда настало время холода и голода, а вместе с тем настала пора нанести решительный удар страшному врагу силами человеческими при содействии небесных. Так опытный ум восторжествовал над гордым любимцем фортуны – и непобедимый стал побежден!

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Не было в лагерях великолепия, даже палаток, а всё кучки из хвороста и соломы. Редко торчали перевезенные крестьянские избы, кое-как сложенные. Не было блеска, золота и серебра; редко видны были эполеты и шарфы; блестели только ружья, штыки и артиллерийские орудия. Не видно было богатых и модных мундиров, но только бурки, грубого сукна плащи, запачканные, прорванные шинели, измятые фуражки; не видно было изнеженных лиц и утонченного обращения, но все были закалены трудами и дышали мщением. Между солдатами и офицерами не было хвастливых выходок против французов, только при разговорах о них сжимали кулаки и помахивали ими, имея в мыслях: «При встрече покажем себя!»

Таков был общий не блестящий, но грозный вид Тарутинского лагеря, занимавшего ничтожное пространство в громадной России, – но участь всей России заключалась в нем, и, можно сказать, вся Европа обращала на него внимание. И в самом деле, велико было его значение. И страшна была тогда наша армия не числом, но внутренним настроением духа. Тогда уже все перестали думать и тужить о потере Москвы.

О французах носились слухи, что они в Москве бедствуют и нуждаются в продовольствии. Беспрестанно разносились слухи, что наши партизаны отлично действуют, и не только партизаны, но и мужики истребляют французов. Известно было, что каждый день приводят в главную квартиру множество пленных. Тут все вполне почувствовали и оценили мудрые распоряжения фельдмаршала. Те, которые сначала осуждали его за отдачу Москвы, согласились наконец, что иначе нельзя было поступить. Носились слухи, что французы все еще многочисленнее нас; но все наши войска так были воодушевлены и уверены в своем превосходстве, что единодушно желали встретиться с ними. Узнали, что Наполеон подсылал не один раз для переговоров о мире. Стало ясно видно, что французам плохо, что им несдобровать, что они не посмеют ударить на нас под Тарутином и Наполеон должен выдумывать какой-нибудь маневр, чтоб убраться из Москвы и России.

Ротный командир и офицеры кроме фуражировок занимались до обеда обучением молодых солдат и смотрели за производством работ. Потом собирались к запасному лафету обедать. Обед был у нас нероскошный, но сытный, а главное – всего довольно. Несколько человек посторонних, случавшихся при этом, не уходили голодными. Варили суп с говядиной, а больше щи с капустой, свеклой и прочей зеленью; имели жаркое из говядины, а часто и из птиц; варили кашу с маслом и жарили картофель; после обеда курили трубки и читали книги, а к вечеру собирались компанией пить чай. Самовара у нас не было, а в тот же медный чайник, в котором кипела вода, клали и чай. Когда было мало стаканов, то посылали доставать, а некоторые приходили со своими. Некоторые пили с прибавлением крепкого. Чай располагались пить у разложенных огней. Штабс-капитан имел обычай сидеть по-турецки, поджавши ноги; прочие сидели как попало, а некоторые и лежали, но все с трубками. Солдаты вечером, по окончании работ, пели песни, и часто по полкам играла музыка. Все были довольны и веселы, а главное – имели хорошие надежды в будущем.

Собравшись, говорили обо всем и о всех свободно, не стесняясь, несмотря ни на какое лицо. Мне кажется, что в природе человека есть способность, говоря о старших, постоянно находить в них слабую сторону. Школьники судят о своих наставниках и учителях; так и тут – говорили больше о генералах и военных действиях. Приятно было, однако ж, слышать, что больше отзывались с хорошей стороны. Если кого и осуждали, то более за излишнюю отвагу, за то, что они бросались туда, куда и не следовало, и, жертвуя собой, производили в армии невознаградимую потерю. Фельдмаршалом, с самого его прибытия, все были довольны и распоряжения его считали мудрыми. Сначала осуждали было за отдачу Москвы, но тут единогласно решили, что иначе не могло и быть. Впоследствии нашлись осуждавшие действия и распоряжения фельдмаршала. Мы тогда не могли понять его распоряжений. Теперь тоже, не входя ни в какие его распоряжения, худы они или хороши, могу сказать, что фельдмаршал заботился о выгодах и довольстве армии, одушевил ее, вдохнул в нее дух отваги и заставил себя любить до энтузиазма. Это, по моему мнению, лучше всяких распоряжений. Он достиг своей цели, уничтожив французскую армию без излишних потерь.

Когда узнали о смерти князя Багратиона, всеобщего любимца, все жалели о нем, но вместе и осуждали. «Как, – говорили, – такому генералу, начальнику армии, самому везде бросаться и не думать, что будет с армией, когда его убьют!» Знакомые наши, артиллерийские офицеры из второй армии, говорили, что Багратион был на самых передовых батареях и приказывал: когда будут напирать французы, то чтобы передки и ящики отсылали назад, а орудие не свозили и стреляли бы картечью в упор; при самой крайности чтобы уходили с принадлежностями назад, а орудия оставляли на месте. Так и делали. Тут он сам с пехотой бросался и прогонял неприятелей от орудий. Артиллеристы вслед за этим занимали батареи и били картечью отступающих. Рассказывали, что французы, не имея возможности увезти орудия и не имея чем заклепать их, забивали затравки[61] землей, затыкали палочками и соломой, оставшейся от сжатого хлеба; но затравки легко было прочищать. Что бы ни говорили и ни писали иностранцы и наши военные писатели о потере французов, но если взять в расчет, что французы шли на наши хотя небольшие, но все-таки укрепления, откуда стреляли по ним в упор картечью, да и провожали несколько раз таким же образом, то их потеря должна быть больше нашей.

Досталось и графу Кутайсову. Хвалили его, жалели о нем, но и сильно осуждали. Мало того, что он скакал по всем передовым батареям да еще с пехотой вздумал отбивать взятые неприятелем наши батареи. К нему пристал и генерал Ермолов. А кажется, что там дело обошлось бы и без них. Были там непосредственные защитники: славный генерал Раевский, генерал Паскевич и генерал Васильчиков; был там начальник 24-й дивизии генерал Лихачев и этой же дивизии бригадный генерал Цибульский, человек простой, но заслуженный и храбрый.

Про убитого младшего Тучкова говорили, что он удалью был похож на Кутайсова. Старшего Тучкова очень жалели; его сравнивали с генералом Дохтуровым; говорили, что он такой же рассудительный и хладнокровный и если был убит, то не от своего неблагоразумия, а по определению судьбы. Вспоминали и других, как убитых, так и раненых начальников, всем вообще отдавали полную справедливость и жалели о них. Не забыли убитого начальника штаба нашего корпуса, умного полковника Монахтина, и взятого в плен почтенного старика Лихачева.

Такие разговоры наводили на душу какое-то грустное расположение. Однажды собралась нас порядочная компания и засиделась у огня до самой ночи. Погода была прекрасная; на небе ярко блистали звезды. Тут я вспомнил про нашего убитого доброго подпоручика и сказал: «Вон та звезда, на которую он помещал душу, как будто предчувствуя свою судьбу. Может быть, теперь душа его смотрит на нас и нам сочувствует». Штабс-капитан подхватил: «Я полагаю, не только его душа, но и души всех наших убитых, как генералов, так и товарищей, носятся над нами. Сочувствуют нам и готовы нас одушевлять и, вероятно, не оставят нас, пока мы не выгоним французов из России».

Доктор начал говорить: «В мире ничто не пропадает: тело, по смерти человека, разлагается на свои составные части; земляные обращаются в землю, воздушные в различные газы, а бессмертные части разума или нашей души обратятся к своему Божественному началу. Но если души сохраняют сознание о прошедшем и настоящем, то незавидна их участь. Довольно уже они натерпелись в земной жизни, чтобы терпеть еще и в загробной». – «Отчасти и правда, – сказал майор-лифляндец. – Что за радость им знать, как страдают ближние и родные, убитые и раненные в предсмертных муках, тем более что помочь им они не могут. Лучше пребывать им в забвении». – «Вы заноситесь слишком высоко, – возразил доктор Софийский. – Мне самому приходят в голову такие неразгаданные мысли, и, чтобы избавиться от них, я выпиваю стаканчик крепкого, что и вам теперь советовал бы». – «Высокое слишком неопределенно, – сказал наш штабс-капитан. – Смотрите вверх: планеты высоко; большие звезды, которые там видите, несравненно выше, а малые еще неизмеримо выше, и высоте нет конца. Что же дальше? Неужели пустота? Но и пустоте должен ли быть предел или нет?» – «Вы задаете такие вопросы, которые выше нашего разума, – отвечал доктор. – По моему крайнему разумению, пределов высоте в мире нет, как нет и начала. Мир из века веков был, есть и будет, как и Высочайшее существо в мире и во всем, от самых величайших до самых малейших предметов, даже во мне, грешном». – «Я согласен со словами моего товарища по ремеслу, – сказал доктор Софийский, – что наши души присоединятся к своему началу, от которого произошли. А будут они существовать или нет – до того мне нет надобности. Совет же мой: как заговорили о душах, то следовало бы их помянуть обычным порядком». Все на это изъявили согласие, подали горячей воды и рому, помянули души убитых и поздно уже разошлись.

Были у нас знакомые, служившие еще в Финляндии под непосредственным начальством генерала Барклая де Толли. Некоторые служили с ним в Прусской кампании, в том числе и наш штабс-капитан бывал у него в отряде. Все отзывались о нем как о добрейшем и благороднейшем человеке, храбром и распорядительном генерале. А тут вот какая постигла его участь. «Барклай – нерешителен, Барклай – мнителен», – говорили одни. «Барклай – трус», – говорили другие. Трусил он, однако ж, не за себя, а за вверенных ему людей. Были между солдатами такие, которые называли его изменником, но офицеры – никогда. Все толки происходили, по моему мнению, от сильно развитого патриотизма. Его винили за то, что он отступал, а почему он отступал – это было скрыто. Начали соображать, как мог Барклай де Толли стать против Наполеона, зная еще нерасположение к себе войск? Даже фельдмаршал Кутузов, при общем к нему расположении, получив подкрепление, едва мог удержаться под Бородином. Все очень жалели о постигшей Барклая де Толли участи.

‹…›

Барклай де Толли от Немана до Царева Займища спас русскую армию от многочисленного неприятеля; без чувствительной потери он везде с успехом отбивался. Во все время отступления можно осудить его только за нерешительные движения около Смоленска. Но и это он делал, кажется, для того только, чтобы успокоить общий ропот и нетерпение.

‹…›

Вскоре мы узнали о поступке Милорадовича при вступлении французов в Москву. Все превозносили его, всем нравилась его удаль и фанфаронство. Припоминали разные случаи из его боевой жизни. Между прочим, вспомнили, как он, прогнавши турок из Валахии, в Бухаресте кричал: «Бог мой, Бухарест мой, Куконы, Куконицы мои!» Были высокого мнения о генерале Дохтурове. О нем говорили как о суворовском сослуживце. Вспоминали разные его подвиги, об отличии его под Аустерлицем, где он спас вверенный ему отряд; с похвалой отзывались о действиях его в Прусской кампании, в которой он был главным действующим лицом; под Смоленском, честь защиты которого приписали ему. Он под Бородином со славой заменил князя Багратиона, командуя 2-й армией на левом фланге. Много говорили об атамане Платове и его казаках и отдавали им полную справедливость. Вообще о всех генералах в наших армиях, от старшего до младшего, говорили с похвалой. Очень мало было таких, действиями которых мы были совершенно недовольны. Все наши генералы были опытны и закалены в беспрестанных войнах. Начиная от Суворовских походов до двенадцатого года были беспрерывные случаи выказать свои способности. Можно смело сказать, что тогдашние наши генералы не уступали прославленным французским генералам и маршалам.

А. Муравьев «Что видел, чувствовал и слышал…»

Лошади наши нашлись под утро, и мы, состоя при арьергарде, опять приготовились к ежедневным кровавым столкновениям с неприятелем, который шел по пятам нашим по Рязанской дороге. Арьергарду же, которым командовал Раевский, а под ним кавалерией – генерал-адъютант Васильчиков, приказано было отступать медленно, задерживая как можно неприятеля, пока армия переходила чрез Москву-реку, по Боровской переправе на Рязанской же дороге, и поворотила вдруг и вкруте на Подольск, чтоб удачно совершить это искусное, внезапное, никому заранее не известное фланговое движение и стать на Старую Калужскую дорогу, откуда она угрожала неприятельским сообщениям. Прекрасное движение это, положившее основание постепенному уничтожению французской армии, совершилось чрезвычайно успешно. Наполеон, упоенный занятием Москвы, не положил ему никаких преград, авангард же его, под главным начальством Неаполитанского короля, следовал за нами до поворота нашего по тому же направлению к Подольску и сражался с нами всякий день и целый день.

Поворотив вслед за армией, Раевский с чрезвычайным умением скрыл свое отступательное движение на Подольск, для сего он нарядил несколько казачьих полков, чтоб завлечь французов по дороге к Рязани. Неприятель действительно был этим обманут и, следуя за казаками, уверен был, что вся наша армия отступает на Рязань. Дня два он шел за ними, потом, догадавшись, что его обманули, воротился опять за нами, но Кутузов достиг уже своей цели. Мы же в арьергарде с утра до ночи на всем пути бились с неприятелем, между прочим, имели порядочное дело под Дубровицами, имением графа Мамонова, и достигли до Чирикова, где на нас напал польский корпус Понятовского. Тут Милорадович с подкреплением принял главное начальство над арьергардом. Понятовский был отбит. Потом проходили мы чрез село Вороново графа Ростопчина, который сам зажег великолепный дом свой, оставив надпись на стене. Таким образом, мы в течение одной недели достигли главной армии, которая около половины сентября остановилась прочным лагерем при селе Тарутине на реке Наре. Неприятельский же сильный авангард расположился по Старой же Калужской дороге в деревне Винково, верстах в 15 от Тарутина. Тут и мы и французы простояли до двух недель без боевых встреч.

В это время армия наша усиливалась новыми артиллерийскими припасами и казачьими полками; она снабжалась обильным продовольствием и в сравнении с перенесенными трудами пользовалась даже некоторой роскошью во всех отношениях. Всякий день и весь день была в армии ярмарка. Из Калуги и других южных губерний приезжали торговцы, и хотя все продавалось дорого, так что, напр[имер], за один белый хлеб платили по 2 рубля ассигнациями, но все-таки можно было пользоваться этим лакомством, конечно, редким для небогатых офицеров. Музыка играла у нас весь день. Французы, напротив, страдали от голода, недостатка фуража и от всяких нужд. Они видимо слабели, тревожились со всех сторон нашими партизанами, которые отбивали у них транспорты с порохом и оружием, разбивали и уничтожали приходящие к ним подкрепления и выведывали все как в их лагере, так и в самой Москве. В особенности отличались партизаны Давыдов и Фигнер, который, несколько раз переодетый, был в Москве и во французском лагере, все узнавал и уведомлял фельдмаршала, истребляя вместе с тем неприятеля где только мог и повсюду вооружая против него крестьян, которые страшно французам вредили.

Все это сопровождалось с обеих сторон жестокостями. Французы, фуражируя по деревням, производили неслыханные в нашем веке жестокости: они мучили беззащитных крестьян, баб и девок, насильничали их, вставляли им во все отверстия сальные свечи и вещи, терзали их, наругавшись ими; оскверняли церкви и раздражали народ до такой степени, что и им при удобных случаях не было пощады. Их привязывали к дереву и стреляли в них в цель, бросали живыми в колодец и живых зарывали в землю, говорили, что грех умерщвлять, пускай-де умирают своей смертью. Одним словом, всех произведенных с обеих сторон ужасов описать невозможно. Люди сделались хуже лютых зверей и губили друг друга с неслыханной жестокостью. Народная война под Москвой со всеми своими ужасами ежедневно усиливалась и разгоралась и дошла до такой степени, что неприятель ежедневно [терял] множество убитыми и пленными.

Такие тяжкие для Наполеона обстоятельства заставили его желать и искать мира; но никаких косвенных о том предложений император Александр не принимал. Это понудило Наполеона обратиться к Кутузову, к которому он написал письмо, прося его принять на переговоры своего генерал-адъютанта гр[афа] Лористона. Кутузов согласился, и кн[язю] П. М. Волконскому, находящемуся тогда при фельдмаршале, поручено было привезти его. Я тогда был при аванпостах, верстах в шести от Тарутина. Кн[язь] Волконский, приехав, привез с собой дрожки для Лористона, посадил его и велел мне ехать верхом с ним. Лористон приехал к фельдмаршалу в Тарутино, куда выдвинуты были войска, в походном параде устроенные. Весело было в лагере: музыка играла, песенники пели. Лористон вошел к Кутузову, и вот в сокращении что между ними происходило существенного.

Фельдмаршал, надевший во всю войну в первый раз свой мундир, принял его с печальным видом, однако же при звуках музыки, песнях и в виду многочисленного, свежего и веселого нашего войска. Лористон приносил ему жалобы на встречаемые французами препятствия при фуражировке и предлагал ему от имени Наполеона мир. Фельдмаршал отвечал, что он этому помочь не может. «Voyez, – говорил он, – dans quel état de délabrement nous nous trouvons; je vous assure (je vous jure par mes cheveux gris), que je demande sans cesse à l'empereur de faire la paix, maisilne consent à rien»[62].

Лористон, конечно, понял эту горькую насмешку и предложил ему написать письмо к импер[атору] Александру, которое Наполеон берется доставить государю; но Кутузов не согласился и послал в тот же день особого курьера стороной в Петербург, прося государя отнюдь на мир не соглашаться. Потом Лористон предлагал на время переговоров перемирие. Кутузов также не согласился на официальное перемирие, но под рукой пущен был о нем слух по войскам. Таким образом, граф Лористон, не получив никакого удовлетворения, уехал, далеко не уверенный в том, что будто мы не имеем с чем вести далее войны. Этого-то Кутузову и хотелось.

‹…›

Простояли мы около двух недель довольно покойно. Партизаны наши продолжали ловить неприятельских фуражиров, отбирать у них транспорты и уничтожать приходящие отряды на подкрепление.

Все крестьяне в окрестностях Москвы были в полном восстании против французов, что ознаменовалось страшными с обеих сторон бесчеловечно-зверскими жестокостями, такими, каким многие, кроме свидетелей, не стали бы верить.

Наконец около конца сентября случилось в присутствии моем любопытное происшествие, имевшее последствия решительные. Состоя при авангарде во всю наступательную войну, я случился на аванпостах вместе с казачьим подполковником графом Орловым-Денисовым и казачьим подполковником Сысоевым. Мы около 11 часов утра сидели вместе на самых передовых постах и пили чай. День был прекрасный. Между нами и неприятелем была версты на две небольшая плоская возвышенность, закрывшая от нас расположение французского лагеря. По обеим покатостям этой возвышенности стояли с одной стороны наши, а с другой – французские пикеты.

Вдруг видим мы, что на эту возвышенность поднимается с неприятельской стороны огромная конная толпа, впереди которой находился Мюрат, король Неаполитанский, командующий всем неприятельским авангардом. Обратив пристальное внимание на этот неожиданный поезд в продолжение еще предполагаемого перемирия, видим, что Мюрат, один, отделясь от своей свиты, выезжает вперед на прекрасной белой лошади, разодетый, в парадном мундире с золотом и длинными белыми перьями на треугольной шляпе. Он въехал на возвышение и, взведя свою зрительную трубу, стал оттуда рассматривать расположение наших войск. Мы все трое с негодованием вскричали в один голос, что это неслыханная смелость и дерзость, и вдруг Сысоев закричал своему ординарцу: «Лошадь!» Сейчас подвели ему черкесскую его серую лошадь, и он, невооруженный, с одной нагайкой в руках, вскочил на нее и помчался к Мюрату, который сначала не заметил его, но в довольно уже близком расстоянии, услышав топот скачущей во всю прыть лошади, успел отворотить зрительную трубу и в то же самое мгновение, обратив лошадь, понесся во весь дух назад к своей свите, от которой он был расстоянием почти на версту.

Сысоев на своем резвом горском коне догонял его, подняв вверх нагайку, которой намеревался ударить его. В этом обоюдном скаковом движении находились они около пяти минут. Картина была восхитительная! Два отважных и храбрых витязя, оба на прекрасных борзых конях совершенно различных пород, но оба чрезвычайно резвые: один витязь – король в великолепной одежде на богато убранном коне – во всю лошадиную мочь ускакивает, другой – в простой казачьей куртке – догоняет его, стоя на стременах и держа над его спиной нагайку, которой чуть было не нанес ему удара, но королевская свита, видя опасность своего повелителя, скоро поспешила подскакать к нему на помощь, и Сысоев один принужден был остановиться и, мало-помалу весьма тихо отступая, грозил королю нагайкой и ругал его, как умел казак, по-французски. Воротившись к нам, храбрый Сысоев подробно рассказал, как он чуть было короля не ударил и все то, чему мы сами были свидетели.

С полчаса после сего явился к нам французский генерал парламентером и спросил командующего авангардом. Граф Орлов-Денисов, который командовал только передовыми постами, послал меня к барону Корфу, командовавшему передовым авангардом. Проехав с час времени, я рассказал ему все виденное. Он послал меня к Милорадовичу, командовавшему всем авангардом. Отыскав его в главной квартире в Тарутине, я все рассказал по-французски, потому что Милорадович на этом языке спросил меня, зачем я прискакал. Фельдмаршал, слышав это из-за двери своей избы, отворил ее и спросил меня: «Qu'est-ce que c'est, mon cher, qu'est-ce que c'est? Racontez-moi cela»[63]. Я также рассказал ему все подробно по-французски же, и он, обратясь к Милорадовичу, сказал ему: «Mon cher général, allez, je vous prie, chez le rai de Naple et faites bien mes exuses à sa majesté de ce qu'un cosaque, un ignorant a osé le poursuivre et lever la main sur sa majesté. Priezle de pardonner cela à un barbare! Mais dites aussi de ma part а Сысоев, que si une autre fois il se présente l'occasion de le prendre – qu'il le prenne!»[64]

Я очень доволен тем, что успел описать это любопытное происшествие, о котором не упомянуто ни в какой военной истории, ибо, кроме гр[афа] Орлова-Денисова, самого Сысоева, меня и наших ординарцев-казаков, никто сего не видал, и так как вскоре затем начались военные действия, то мало о том говорили. Всякий был занят своим делом, которое для каждого становилось гораздо труднее наступающей зимой, с новым оборотом войны, требовавшей от всякого усиленной деятельности.

На другой день после сего чудесного события, в котором королевская гордость спасала свою спину от нагайского удара казака, Беннигсен, Милорадович, Ермолов и вся высшая знать со своими адъютантами и штабами выехали за несколько верст вперед к аванпостам и дали знать Мюрату, что поезд сей послан от фельдмаршала к нему с извинением за нечаянно постигшую его тревогу. Вследствие сего Неаполитанский король, окруженный своей разновидной и разноцветной свитой, выехал к нам навстречу. Съехавшись, они переговаривались около полутора часов. В них, по передаче Милорадовичем отзыва фельдмаршала, французская сторона объясняла свое неудовольствие за нарушение будто бы перемирия (которого, однако, не было), постоянное пленение их фуражиров, за действия наших партизан и проч. Наши ответы были уклончивы и насмешливы, потому что мы уверены были в превосходстве наших сил и в ежедневном ослаблении неприятеля. Конец разговоров этих не только не удовлетворил неприятеля, но и возобновил между обеими сторонами вражду, что скоро потом и выразилось на самом деле. Разъехались – и наша армия, усиленная, устроенная и довольствуясь большими запасами, немедленно стала готовиться к наступательным действиям, которых так давно с нетерпением ожидали, а Наполеон с едва отдохнувшими войсками, томившимися голодом и нуждами, почти без кавалерии и с худой артиллерией готовился уже оставить Москву и сблизиться со своими сообщениями.

В самом начале октября заговорили в главной квартире о наступлении, но Кутузов все ожидал большего ослабления неприятеля, происходящего от ежедневно увеличивающихся нужд его и потерь. Наконец 5 октября сделана была боевая диспозиция по проекту Толя. 6-го назначено было нападение на французский авангард, для чего посланы были в обход с нашего правого фланга несколько корпусов и впереди них гр[аф] Орлов-Денисов с казаками. Движение это поручено было Беннигсену, но разные интриги, которых всегда и повсюду бывает много, повредили сему предприятию и делу. Произошло опоздание в марше гр[афа] Остермана, невыполнение в точности диспозиции некоторыми дивизионными начальниками, отчего обходящие войска много опоздали. Гр[аф] же Орлов-Денисов, атаковав своевременно, не был поддержан и потому не мог нанести неприятелю ожидаемого вреда, однако взял у него много пленных и пушек и внезапностью своего движения привел весь лагерь его в смятение. С фронта командовал сам Кутузов и повел нас ночью на 6 октября, так что мы пришли к рассвету с возможной тишиной и молчанием к неприятельской позиции, которая была уже оставлена, и французы, бросив ее, поспешно отступали, чтоб не сказать бежали. Таким образом, неприятель был совершенно сбит со всех частей своей позиции, много взято у него пленных, много пушек, обоз; досталась нам вся главная квартира его, где мы нашли в королевской кухне на вертеле кошек, приготовленных к обеду его и начальников.

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Погода все время стояла хорошая, лошади поправлялись, к армии подходили подкрепления. Всегда была веселая и приятная компания. Расхаживали по бивуакам, так как везде были знакомые. Не было повода кому-либо завидовать, потому что все, от старшего до младшего, от богатого до бедного, были в одинаковом положении, с небольшими исключениями. Несмотря на все это, начали скучать и говорить: «Что ж это мы стоим здесь, на одном месте, а французы прохлаждаются в Москве? Пора бы их побеспокоить!» Особенно Мюрат со своим авангардом был как бельмо на глазу. За несколько дней до движения против него говорили: «Не только Мюрата можно разбить, но и всех французов, что с ним, забрать живьем. Видно, наш старик фельдмаршал задремал». На это возражали: «Фельдмаршал не дремлет, а не хочет будить французов и выжидает, пока сами проснутся. Мы поправляемся, а французы слабеют». Хотя это была и правда, но она не совсем успокаивала умы.

Наконец 5 октября приказано было готовиться к выступлению против французов. Сами ли главнокомандующие додумались или до них дошли слухи об общем желании, было неизвестно, но только все чрезвычайно обрадовались. Нога моя почти поправилась, отзывалась боль немного в колене; я еще немного прихрамывал, однако решился идти вместе с ротой. Большого дела, как под Бородином, не ожидали. Полагали, что у Мюрата тысяч около 40, а это считали за ничто и шли как на верную добычу. Взяли для лошадей на лафеты фуража, а людям велели взять сухарей и заготовить говядины.

Вечером тронулись в поход. Нашему корпусу со всей артиллерией пришлось переходить через речку по мосту, устроенному на правой стороне Тарутина, и так как мост был дурно устроен, то артиллерия переправилась с затруднением. У меня, например, провалился ящик; на этот случай выехал генерал Капцевич и тут же распушил меня. Когда перешли мост и двинулись вперед, то приказано было соблюдать тишину и не высекать огня для трубок. Приблизившись к своим ведетам[65], остановились подле леска, находившегося в правой стороне от нас. Лошадям задали корму, люди поели и расположились ночевать. Пехотные составили ружья в козлы, полегли как шли, в колоннах, один подле другого; мы тоже расположились как попало. Погода была хорошая, но холодноватая, особенно к утру, и мы порядочно продрогли.

Как только начало рассветать, послышались в отдаленности, правее от нас, пушечные выстрелы. Мы поднялись и построились: пехота в колонны, а артиллерия сбоку колонн. Псковский и Московский полки находились во главе колонны, а я со своими четырьмя орудиями – при последнем. Простояли в таком виде довольно долго. Когда выстрелы с правой стороны начали приближаться, тогда мы тронулись вперед. В стороне, откуда раздавались выстрелы, за лесом, мы ничего не видели, а с левой стороны, по открытому ровному месту, видны были еще две наши большие колонны. Эти колонны и наша двигались вперед, как будто равнялись. Мы проходили место между французскими и нашими ведетами, куда никто не заходил. Так как там, при вступлении еще нашем под Тарутино, была стычка, то валялось несколько неубранных, распухших и почерневших трупов, в мундирах, больше французских; валялись ружья, кавалерийские каски и сабли. Одну саблю без ножен я поднял, рассматривал ее и махал ею; только что хотел я бросить ее, как попались мне ножны; я примерил их к сабле, и они как раз пришлись по ней; я приказал привязать эту саблю к орудию; она и теперь хранится у меня. Подошли мы к какому-то ручью. Пехота перешла через него без затруднения, но с артиллерией переходить было трудно, потому что берега и самый ручей были топки, а подъем на другой берег довольно крут. Отвязали фашины[66], которые возили по две при каждом ящике, исправили с помощью их переправу и, хотя с затруднением, переправились. Пушечные выстрелы отдалялись от нас. Выбравшись на возвышенность, мы увидели дым от выстрелов. Сойдясь со своей пехотой, остановились в прежнем порядке.

Впереди нас было ровное место, на нем лежало много убитых и раненых наших егерей. Раненые рассказывали, что они шли в стрелках, на них из-за леска, что в левой стороне, напала французская конница, они не успели выстроиться в каре, и потому из них много перебито. Лежало тут довольно и французских кавалеристов; некоторые из них были в латах и шишаках, с конскими хвостами и в огромных ботфортах. Солдаты, как пехотные, так и наши, снимали с французов мундиры, а больше интересовались сапогами. В одном месте лежал большого роста кавалерист; голова у него была разбита, так что мозг был снаружи, но он еще дышал и хрипел. Несмотря на это, два солдата держали его под руки, а другие тянули с него сапоги. Еще обратил на себя мое внимание видный и красивый мужчина, в одной только очень тонкой и чистой рубашке, которую еще не успели с него снять. Приметно было, что это какой-нибудь значительный офицер. Доктора осматривали и перевязывали раненых, как своих, так и французов, а несколько священников исповедовали. Солдаты, достав шанцевые лопаты, копали неглубокие ямы и складывали туда убитых. Стояли мы тут, пока время начало склоняться к вечеру. Выстрелы далеко отдавались впереди, а потом затихли. Преследовавшие французов войска начали возвращаться. От артиллерии потребовали несколько лошадей, чтобы забрать отбитые у французов зарядные ящики. Так как их не могли увезти все, то остальные, собрав в кучу, зажгли, и они с треском взлетели на воздух.

Почти смерклось, когда приказано было идти назад, в лагерь. Подошли мы к топкому ручью. Пехота перешла и пошла прямо, а мы, не решившись в темноте переправляться, вздумали обходить. Шли не по дороге, потеряли направление, пришли к какому-то оврагу и долго отыскивали место, где бы переправиться. Случайно попали на тропинку и по ней уже шли наугад, и, однако ж, так счастливо, что прямо пришли к Тарутину, хотя и очень поздно. В этом деле нашей роте, да и всему нашему корпусу не удалось сделать ни одного выстрела.

Отдохнувши, на другой день собрались и рассуждали о вчерашнем сражении. Победа, по-видимому, была полная: взяли пленных, довольно орудий и много зарядных ящиков; гнали несколько верст неприятелей. Но победой этой были недовольны и считали ее хуже всякого поражения: шли забрать французов, а дело не соответствовало тому, чего ожидали. Припоминали прошедшие дела с самого начала кампании и разбирали их. Под Витебском граф Остерман с графом Паленом хотя и отступали, но достигли цели – соединения корпусов. Генерал Раевский хотя не пробился в Могилев под Салтановкой, но сражался храбро и не успел в своем намерении единственно по малочисленности бывших с ним войск. Генерал Неверовский под Красным потерял несколько орудий, по-видимому, был разбит, но геройски отступил и спас вверенный ему отряд. Генерал Раевский первоначально отстоял Смоленск, а потом генерал Дохтуров и сотрудник его, генерал Коновницын, отчаянно защищали его и оставили только по приказанию главнокомандующего. Под Валутином отличились генералы Тучковы, и имя их сделалось славным.

Под Бородином все наши генералы, от старшего до младшего, покрыли себя вечной славой, хотя, при всех усилиях, и не разбили неприятелей. А под Тарутином не только не достигли цели, но и действовали как-то беспорядочно. Особенно когда мы узнали, что войска, назначенные в обход, не поспели вовремя к своим местам, а другие шлялись и блуждали по лесу, то негодованию нашему не было пределов. «Как же, – говорили, – предпринимая такое дело и поход в темную ночь, не узнали предварительно дорог? Да по ним следовало бы заблаговременно расставить людей в виде проводников… На простых маневрах такие промахи были бы не извинительны, а тут вели тысячи людей на жертву!.. Потеряли генерала Багговута, всеми любимого и уважаемого за его храбрость и доброту…» Казалось, он в 12-м году нигде особенно не действовал, но пользовался всеобщим к нему расположением.

Не могу объяснить, по какому поводу, но все эти обвинения относили к генералу Беннигсену. «Он, – говорили, – сам вызвался на это дело, ему поручено было выполнение его, а он так худо распорядился!..» С этого времени обнаружилось в армии явное нерасположение к Беннигсену. Припоминали его командование в Прусской кампании. В ней вычисляли только его ошибки, а дела хорошие забывали. Припоминали, когда армия, холодная и голодная, тащилась, утопая в грязи, а он объезжал ее в коляске, развалившись на подушках, и об армии нисколько не заботился. Некоторые возражали, что Беннигсен был такого характера, что мало думал и собственно о себе: ел то, что ему подавали, надевал тоже. На это говорили: «О себе, пожалуй, не думай – на то добрая воля, – а о вверенных людях должен заботиться». Вообще, когда кто-либо из значительных генералов особенно где-нибудь отличится, то вспоминали прежние его такие же дела и поступки; когда же потерпит неудачу, то вычисляли все прежние неудачи. Так случилось и с Беннигсеном.

‹…›

Все эти и подобные им суждения и рассуждения принадлежали старшим как штаб-, так и обер-офицерам; мы же, молодые, только слушали и редко отзывались, и то больше с вопросами.

До настоящего времени погода была хорошая, а тут наступили холода и сумрачные дни, что еще больше увеличивало нашу досаду и дурное расположение духа.

После сражения я в первый раз поехал на фуражировку. Ехали долго – я полагаю, верст тридцать или более, – по ближним селениям все было выбрано. В большом каком-то селе нашли мы немолоченые овсяные снопы, и когда с ними тронулись назад, то почти смерклось. Ночь настала темная. Мы сбились с дороги. Спросить было не у кого, и мы ехали несколько времени, сами не зная куда. Наконец на довольно большом расстоянии, в лесу, увидели мы блеск огня, и я поехал верхом узнать и расспросить о дороге. Не доезжая огня, в лесу раздался лай собак, а потом и крик: «Кто такой едет?» – и против меня выступило человека три или четыре здоровых мужиков с огромными дубинами. На мой вопрос о дороге в лагерь мне сказали: «Пожалуй-ка, батюшка, к огню». Там было множество разного народа: и старого, и молодого, и мужчин, и женщин. Тут же стояли повозки, и между ними лошади и рогатый скот. Люди ходили, сидели и лежали у огней. Сначала окружили меня, смотрели на меня искоса и рассматривали, как будто желая увериться, правду ли я говорю; потом пригласили присесть к огню и предлагали поесть. Спрашивали: «Что это, батюшка, делается у нас на Руси и что будет дальше?» Я рассказал им, как мы ходили на французов, побили их и прогнали до Москвы, что фельдмаршал Кутузов собирается идти на Москву и выгнать оттуда французов. При этом мужики и бабы крестились и говорили: «Дай-то, Господи, Царь Небесный! А вы, батюшка, порадейте… Вся наша надежда на вас, довольно уже мы пострадали. Слышно было нам, как что-то гудело; посылали проведывать, но всего-то не могли взять в толк…» Дали мне проводников, которые и вывели нас на дорогу в лагерь.

Ф. Глинка Письма русского офицера

7 октября

Тарутино

Еще звенит в ушах от вчерашнего грома. После шести мирных лет я опять был в сражении, опять слышал шум ядер и свист пуль. Вчерашнее дело во всех отношениях удачно. Третьего дня к вечеру генерал Беннигсен заезжал к генералу Милорадовичу с планами. Они долго наедине советовались. Ночью знатная часть армии сделала, так сказать, вылазку из крепкой Тарутинской позиции. Славный генерал Беннигсен имел главное начальство в этом деле. Генерал Милорадович командовал частью пехоты, почти всей кавалерией и гвардией. Нападение на великий авангард французской армии под начальством короля Неаполитанского сделано удачно и неожиданно. Неприятель тотчас начал отступать и вскоре предался совершенному бегству. 20 пушек, немалое число пленных и великое множество разного обоза были трофеями и плодами этого весьма искусно обдуманного и счастливо исполненного предприятия.

А. Воейков Гр. Л. Беннигсен и кн. М. Кутузов

Настал бедственный, священный, славный, великий 1812 год. Беннигсен сильно домогался командования армии; он употреблял самые низкие средства, чтоб оклеветать перед государем Кутузова, и кто знает, может быть, успел бы в этом, если б князь П. А. Зубов, Б. Ф. Кнорринг, А. А. Аракчеев, А. Д. Балашов и А. С. Шишков не отстояли его в Тайном Военном совете. Уже поговаривали вслух, что князь Зубов назначен на смену старому фельдмаршалу и Кнорринг – в начальники штаба его. Однажды в заседании совета обвиняли Кутузова, что он спит по 18 часов в сутки. «Слава богу, что он спит: каждый день его бездействия стоит победы», – заметил Кнорринг. «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу». – «Румянцев возил их по четыре. Это не наше дело!»

Сражение при Тарутине, которое при всяком другом предводителе (Барклае, Коновницыне, Раевском) кончилось бы совершенной гибелью французского 35-тысячного авангарда, имело для нас самые ничтожные выгоды; потеря же наша была безмерна. Это сражение разбудило бесконечно спавшего на пепле Москвы Наполеона. И на другой же день, 7 октября, неприятельская армия начала выступать из Москвы. Хитрый фельдмаршал хотя наружно и показывал, что он восхищен этой победой, а в самом деле не мог простить себе того, что послушался краснобая Беннигсена. У них уже давно начались нелады, а тогда они явно рассорились. Вскоре после 6 октября Кутузов, споря с начальником своего штаба, очень ласково заметил ему: «Мы никогда, голубчик мой, с тобой не согласимся; ты думаешь о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдет ко дну моря, я не пикну!»

Как бы то ни было, однако же Кутузов в донесении своем к государю отнес к Беннигсену всю славу победы под Тарутином; он испрашивал ему 100 тысяч рублей, шпагу с лавровым венком и бриллиантами. С тем же самым курьером Беннигсен послал государю свой подлый донос о том же самом: в нем он выставил свою победу в лучезарном свете, хвалил храбрость солдат, увеличивал урон и расстройство неприятелей и, позабыв об убитом подле фельдмаршала ординарце Безобразове, упомянул, что он за старостью и ленью не мог быть личным свидетелем битвы. Известно, до какой степени император Александр ненавидел всякий низкий поступок. Он утвердил представление князя Кутузова, препроводил к нему шпагу с лаврами и 100 тысяч рублей для Беннигсена и вместе с тем прислал донос его.

Главнокомандующий с изысканной жестокостью отомстил ему. Он призвал к себе Беннигсена, велел (капитану Скобелеву) громко читать свое представление, в котором, поздравляя государя со славной победой, он писал, что «поручил войско сей экспедиции маститому вождю, увенчанному лаврами, известному опытностью и распорядительностью, и что он выполнил его предначертание с мужеством и искусством, его отличающими». Чтение кончилось. Кутузов вручил Беннигсену шпагу и 100 тысяч рублей, потом приказал читать громко вторую бумагу, им от императора полученную. Беннигсен стоял, как будто гром разразил его, бледнел и краснел.

Кутузов без дальних церемоний прогнал его из армии. Беннигсен очутился под Малым Ярославцем, распоряжался войсками, как начальник штаба всех действующих армий, бросался в опасности и присылал к фельдмаршалу с рапортами. Эту роль разыгрывал он и под Красным. Наконец фельдмаршал потерял терпение и с сердцем сказал второму офицеру, к нему присланному: «Скажи своему генералу, что я его не знаю и знать не хочу, и если он пришлет ко мне еще раз, то я велю повесить его посланного!» После такого красноречивого приказания Беннигсен перестал вмешиваться в военные дела, а разъезжал несколько времени за армией волонтером; но это скоро ему наскучило, и он отправился в Петербург.

Д. Мордовцев 1812 Год

Под Тарутином

Кружок офицеров снова собрался у костра, где лежал труп Усаковского.

‹…›

Порешили тут же, где он пал, выкопать ему могилу. И могила была выкопана быстро. Копали ее сами офицеры не лопатами, а саблями, в знак особого сочувствия покойнику. Завернули его в плащ всего – с раздробленной головы до ног, – не его первого, не его и последнего хоронили так на походе. Засыпав свежую могилку землей, снова по-прежнему уселись тут же, вокруг костра, и припомнили всё, что кто помнил хорошего из жизни покойника; а потом скоро перешли и на другое: не такое было время, чтоб долго вспоминать про убитых товарищей, – на это смотрели как на разлуку, и быть может ненадолго…

‹…›

Разговор оживился. Серебряный кубок Давыдова переходил из рук в руки. В дружеском кружке виднелись новые лица, в том числе и молодое, задумчивое, цыгановатое лицо Жуковского в ополченском костюме.

– Господа! – торжественно произнес Бурцов, который успел с горя хватить больше других и был в возбужденном состоянии. – Господа! Сегодня на привале, толкаясь меж московскими ратниками, я набрел на следующую картину: под кустом, закрытый от солнца тенью березы, сидит некий молодой витязь и, положив к себе на колени записную книжку, строчит… И что же бы вы думали он строчил? Угадайте!

– Что? Стихи! – отозвалось несколько голосов, и все обернулись к Давыдову.

Давыдов с удивлением смотрел на Бурцова.

– Ты, брат, перепил, кажись.

– Нет, я не перепел! – скаламбурил Бурцов. – Да ты, брат, и не туда попал… Строчили под кустом такое, я вам доложу!..

И он коварно, подмигивая и щурясь, взглянул на Жуковского. Жуковский давно сидел как на иголках.

– Строчили, господа, вот что… – продолжал Бурцов, – «Певец во стане русских воинов».

– Кто же это? – спросил Давыдов.

– А вон наша красная девушка, – указал Бурцов на Жуковского.

Жуковский, который совсем покраснел, хотел было уйти. Но его стали упрашивать прочесть стихи, говорили, что нехорошо таиться от товарищей, что они все теперь – одна семья. Жуковский говорил на это, что его стихи не кончены, что это только наброски, задуманные, но неисполненные картины, что в них нет связи, не везде отделан стих. Но ничего не помогло: его просили прочесть хотя отрывки. Нечего делать: он полез в карман, вынул оттуда небольшую, темно-малинового бархата книжечку, вышитую разноцветными бисерами и светло-русыми, словно лен, женскими волосами (подарок перед разлукой), подсел ближе к костру и несмелым, дрожащим голосом начал:

На поле бранном тишина; Огни между шатрами; Друзья, здесь светит нам луна, Здесь кров небес над нами.

Приступ был удачен. Все слушали затаив дыхание. Давыдов сидел глубоко задумчивый: он чутьем поэта ощутил мастерство стиха, он чувствовал веяние таланта. Бурцов с благоговением смотрел на цыгановатое, робкое и скромное лицо поэта и не шевелился. Дурова сидела бледная, несмотря на красноватый отблеск костра. Все ждали, даже в темноте виднелись лица солдатиков, на которых падал огонь от костра, – и они слушали. Жуковский, у которого дрожали руки, как и голос, продолжал с большей силой:

Наполним кубок круговой! Дружнее! Руку в руку! Запьем вином кровавый бой И с падшими разлуку.

Он взглянул на то место у костра, где недавно зарыли Усаковского. У Дуровой вырвался из груди глубокий вздох, словно стон. Все взглянули на нее, но Жуковский с силой продолжал чтение:

Кто любит видеть в чашах дно, Тот бодро ищет боя… О, всемогущее вино, Веселие героя!

Он остановился. Ропот одобрения был единодушный. Бурцов не усидел и бросился целовать поэта, восторженно повторяя:

– Бесподобно! Бесподобно! – «Кто любит видеть в чашах дно, Тот бодро ищет боя»! Божественно! – «О, всемогущее вино, веселие героя!» Пребожественно! Выпьем же, Вася, друг, цыпочка! – И он душил бедного поэта.

Тот защищался, краснея еще больше.

– Перестань, Бурцов, ты задушишь его! – вмешался Давыдов.

С трудом усадили забияку и просили Жуковского продолжать. Тот снова отговаривался, что далее у него не все выправлено, но его попросили, и он, повернув листок, начал:

Отчизне кубок сей, друзья! Страна, где мы впервые Вкусили сладость бытия, Поля, холмы родные, Родного неба милый свет, Знакомые потоки, Златые игры первых лет И первых лет уроки, Что вашу прелесть заменит? О Родина святая, Какое сердце не дрожит, Тебя благословляя?…

От этих последних стихов, казалось, действительно все задрожали. Голос читающего перешел в какой-то молитвенный тон, отзывавшийся и плачем, и восторгом. На лицах слушавших горело и дрожало умиление. Дурова, спрятавшись за Бурцова и закрыв лицо руками, вздрагивала всем телом: она глухо рыдала. Все были потрясены и мелодией голоса читавшего, и прелестью и музыкой стиха; мысль, положенная в этот стих, глубоко выражала душевное настроение каждого. Всем пережившим ужасы последних дней за эту именно Родину до того она казалась теперь дорогой, с ее полями и родными холмами, политыми кровью их товарищей; этим милым светом родного неба, этими знакомымы потоками, замутившимися от родной же крови, «златыми играми первых лет и первых лет уроками», что гармонические строфы, прочитанные гармоническим полуплачущим голосом, вызвали какой-то стон восторга.

Никто сначала не заметил за общим потрясением, а когда заметили, то не поверили, что Бурцов, этот всесветный повеса и пьяница, горько плакал, сидя на корточках и мотая всклокоченной головой, как это обыкновенно и невольно делают люди, когда плачут о чем-либо безнадежно. Никто не заметил и того, что из-за спин и застывших от внимания лиц солдатиков, которые подвинулись к костру и, держась несколько в отдалении, в тени, жадно вслушивались в каждое певучее, знакомое их сердцу слово читавшего и как-то по-детски моргали глазами, боясь шевельнуться и громко дохнуть, как на смотру, – что из-за спин солдатиков выглядывало худое, морщинистое и загорелое лицо с седыми, нависшими на маленькие, глубоко сидевшие подо лбом глаза бровями – лицо Платова, которого хотя солдатики и узнали и посторонились было от него, но он знаком показал им, чтоб они не трогались и стояли бы по-прежнему смирно, не обращая на него внимания.

Долго не могли прийти в себя слушатели; но когда первый немой восторг прошел, все шумно начали хвалить молодого поэта, благодарили его, жали ему руки, придвигались к нему все теснее и теснее. У Давыдова лицо подергивалось – так поражен он был неслыханной задумчивостью и неслыханной же мелодией стиха. Все начали просить: «Дальше, ради бога, дальше!»

Ободренный неожиданным успехом, Жуковский стал смелее перелистывать книжку.

– Это еще не кончено – не совсем гладко… Разве это? – тихо говорил он как бы сам с собой. – Вот это, кажется, кончено – это…

Хвала, наш Вихорь-атаман, Вождь невредимых, Платов! Твой очарованный аркан Гроза для супостатов. Орлом шумишь по облакам, По полю волком рыщешь, Летаешь страхом в тыл врагам, Бедой им в уши свищешь; Они лишь к лесу – ожил лес, Деревья сыплют стрелы; Они лишь к мóсту – мост исчез; Лишь к сёлам – пышут сёлы.

Солдаты заворошились и оглянулись. Сквозь их кучку протискивался, торопливо и нервно дергая себя за седой ус, Платов. По лицу атамана текли слезы, и он громко, как-то сердито сморкался, шагая через ноги сидевших у костра офицеров и пробираясь к Жуковскому. При виде атамана произошло общее смятение, многие с изумлением вскочили с мест.

– Сидите, пожалуйста, сидите, господа! – торопливо успокаивал старик. – Я к вам тоже… Я вот к ним… Не знаю, как имя-отчество…

И старик порывисто обнял молодого, окончательно смутившегося поэта, который узнал Платова.

– Не стою этого, мой друг, не стою, – говорил расчувствовавшийся атаман, – я совсем не стою… Спасибо – похвалили, хоть и не заслужил, ей-богу, не заслужил…

Жуковский бессвязно бормотал что-то. Давыдов вежливо подошел к старику и попросил не побрезговать их кружком – выкушать с господами офицерами стакан чаю или чару хорошего вина. Старик благодарил, жал руки, утирал глаза, сморкался все так же громко и быстро, как быстро он все делал. Ему очистили место около Давыдова, который казался хозяином в этой импровизированной гостиной у костра.

– Что прикажете, ваше превосходительство, – вина?

– Винца, винца, мой друг, спасибо… Погреюсь у вас и послушаю вот их…

Ему отрекомендовали Жуковского. Платов кое о чем спросил его, снова благодарил за лестные стихи, которых он не заслужил… Старик сегодня утром был огорчен замечанием главнокомандующего, что будто бы он, Платов, недостаточно распорядительно действовал при удержании неприятеля после выступления из Можайска наших главных сил. Атамана грызло это замечание, не давало ему покоя – и вот эти стихи росой пали на его огорченную душу.

Когда смятение улеглось и Платов высморкался в последний раз так энергически, как будто бы послал свой нос на штурм, Жуковский снова завел своим певучим голосом:

Хвала бестрепетных вождям! На конях окрыленных По долам скачут, по горам Вослед врагов смятенных; Днем мчатся строй на строй; в ночи Страшат, как привиденья; Блистают смертью их мечи, От стрел их нет спасенья; По всем рассыпаны путям, Невидимы и зримы; Сломили здесь, сражают там И всюду невредимы. Наш Фигнер старцем в стан врагов Идет во мраке ночи; Как тень прокрался вкруг шатров, Всё зрели быстры очи… И стан еще в глубоком сне, День светлый не проглянул — А он уж, витязь, на коне, Уже с дружиной грянул. Сеславин – где ни пролетит С крылатыми полками, Там брошен в прах и меч, и щит И устлан путь врагами. Давыдов, пламенный боец, Он вихрем в бой кровавый; Он в мире счáстливый певец Вина, любви и славы…

Давыдов сидел бледный, глубоко потупившийся; рука, в которой он держал давно погасшую трубку, дрожала. Старческие светлые глаза Платова радостно смотрели на него. И вдруг Бурцов, словно сорвавшийся с петли, забыв и Платова, и все окружающее, бросился на своего друга и стал душить его в своих объятиях.

– Дениска! Дениска, подлец!.. Денисушка мой, ведь это ты, ракалья! – пьяно бормотал он, теребя озадаченного друга. – У-у, подлец, какой ты хороший!..

Офицеры покатились со смеху. Даже солдаты прыснули. Но в этот момент вдали бухнула как из пустой бочки вестовая пушка – и все схватились с мест.

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Остановились вблизи Малоярославца, не доходя до него. Только что начала заниматься заря, отрядили туда егерские полки и от пехотных полков стрелковые взводы. Вскоре открылась ружейная пальба. В Малоярославце ночевали уже французы. Полки Либавский и при нем поручик с четырьмя орудиями и Софийский с штабс-капитаном и четырьмя орудиями свернули направо и пошли к городу. Псковский же полк и Московский, при котором я находился со своими четырьмя орудиями, пошли прямо, вступили на Калужскую дорогу и стали на ней против заставы: Псковский на левой, а Московский на правой стороне, в виду и близко города. При нас находился и наш дивизионный командир, генерал Капцевич.

В городе продолжалась ружейная перестрелка; выстрелы то удалялись от заставы, то приближались; пули ружейные залетали к нам и свистели. Открылась с нашей стороны пушечная пальба с правой стороны, потом с левой стороны стреляла наша батарейная артиллерия по мосту, через который неприятели проходили в город. С возвышенностей за городом и рекой начали стрелять из орудий и французы; сначала стреляли по нашим батареям, потом начали бросать гранаты и в полки, при которых я находился. Так как они стреляли по нас с отдаленной позиции, то гранаты большей частью разрывало в воздухе, но падали они около нас больше осколками, которыми убило и ранило несколько людей и лошадей.

Долго мы стояли под выстрелами, ничего не делая и завидуя находившимся впереди: по крайней мере, там хотя убьют или ранят, так недаром. К тому же было мокро и холодно, огней не велено было раскладывать, да и есть нечего было: наши съестные припасы были в одном месте, при штабс-капитане, я же, отделившись, ничего с собой не захватил, почему и взял у солдат несколько сухарей и грыз их. Время подходило к обеду, когда мой денщик, по распоряжению нашего дядьки, принес мне полный котел каши с курами, которых солдаты достали где-то в деревне. Кушанья принесено было столько, что я съел самую незначительную часть, а остальное отдал фейерверкерам. Когда поел, то как будто согрелся и закурил трубку.

‹…›

Во все это время гранаты летали к нам беспрестанно, а впереди шла пальба пушечная и ружейная. Часу, может быть, в первом с французской стороны канонада очень усилилась, ружейная пальба быстро подвигалась к заставе. Наши войска показались, отступая из города по дороге и по сторонам, а вслед за ними выходили французы и выстраивались. Генерал Капцевич приказал Московскому полку двинуться вперед, чему я обрадовался, подумав: «Пусть лучше убьют в деле, чем на месте», – и скомандовал: «Батарея, вперед!» Генерал Капцевич возразил: «Не надо артиллерии, пусть артиллерия остается на месте!» Это меня сконфузило, я подошел к нему и только сказал: «Позвольте, ваше превосходительство…» – как он крикнул: «Не надо артиллерии! Я сказал, не надо, пусть артиллерия остается – и ту заберут, что там…» По своей неопытности я еще не видел никакой опасности, почему и обратился к стоявшему подле меня майору, батальонному командиру, и просил его взять меня с собой. Он подошел к генералу Капцевичу и сказал: «Ваше превосходительство! Позвольте нам взять артиллерию: где же мы будем, что допустим погибнуть своим орудиям?» И тогда Капцевич позволил взять артиллерию, прибавив: «Берите, только осторожнее…»

Батальоны двинулись скорым шагом и немного разошлись. Я и со мной батальонный командир, большого роста молодчина, понуждали лошадей ехать рысью, и хотя они были утомлены да и орудия тяжело было везти по пашне, но все-таки мы довольно ушли вперед от батальонов и, не доезжая Малоярославца, заняли позицию на левой стороне Калужской дороги, против самого выезда.

Наша пехота все отступала от города, отстреливаясь, а французы в больших массах выходили из города и строились в колонны. Я скомандовал: «С передков долой, передки отъезжай!» И только что лошади поворотили, как французы сделали по нас из ружей залп. Залп пришелся больше по ездовым и лошадям, прикрывавшим собой людей при орудиях. Несколько ездовых было ранено, а больше лошадей, одна из них и совсем упала; произошло расстройство. Как ни были утомлены лошади, но их запрягали, и они перепутались в постромках. Я приказал заряжать орудия картечью, а сам бросился приводить в порядок лошадей. Только что привел их в порядок, как французы устремились на нас, а тут подошли и наши батальоны. Поверив прицел, скомандовал я первое «пали!», но у канонира, стоявшего с пальником, до того дрожала рука, что он не мог фитилем попасть в затравку. Это был видный из себя солдат, вновь к нам поступивший и находившийся в первый раз в деле. Батальоны же, поравнявшись с орудиями, остановились и смотрели на нас. Мне стало и досадно, и стыдно. Я вырвал у канонира пальник и, оттолкнув его, смело приложил пальник к затравке. Выстрел был удачный, и так как неприятели были довольно близко, то он уложил целый ряд французов; потом второй, третий, четвертый выстрел, и так далее. Все выстрелы были очень меткие, французов клали целыми рядами, и у них тотчас же произошло замешательство.

Видя это, пехотные, не только офицеры, но и солдаты, кричали: «Браво! Славно! Вот так их! Еще задай! Хорошенько их! Ай, артиллеристы, ай, молодцы!» При этих возгласах люди мои раскуражились и работали действительно молодцами – живо и метко; мне оставалось только говорить: «Не торопись, не суетись», указывать направление и изредка поверять их. Французы подались назад, частью по дороге, а частью начали прыгать через заборы и плетни, где и засели в прилегавших к ним садах и в находившемся там же довольно большом двухэтажном деревянном доме, и начали осыпать нас пулями. В это время подъехал конногвардейской артиллерии полковник Козен с четырьмя орудиями, поставил их в промежуток между моими, и так как другой батальон полка и два моих орудия были немного левее, он оставил при конных орудиях офицера, а сам уехал. Стали действовать восемь орудий, а французов почти прогнали как из садов, так и из дома, и пули начали уже летать не так часто.

‹…›

Левее от нас, с французской стороны, раздался пушечный выстрел, и первым ядром повалило у меня лошадь; потом другой, третий и так далее, метко попадая в нас. Мы обратили туда все наши восемь орудий и начали стрелять, слева же от нас подъехала еще батарейная рота нашей бригады, и вскоре мы заставили французов замолчать.

В это время показалась наша армия, на правой стороне от нас, пришедшая из-под Тарутина. Часть ее отделилась и прошла за нами, на наш левый фланг. Сзади нас не было уже видно никаких войск в резерве: все введены были в дело. Сделай неприятели еще дружный напор до прихода армии – нам бы не устоять против их многочисленности; опоздай несколькими часами наша армия из-под Тарутина, то они могли бы занять Калужскую дорогу. Неприятели делали еще попытки прорваться, но подкрепление пришло впору, и трудно уже было им справиться с нами. Приметно было, что французы под Малоярославцем не так бойко и быстро шли, как под Смоленском и Бородином, – там они смело шли на наши многочисленные батареи, а тут как будто ощупью наступали и подавались назад от нескольких картечных выстрелов. Видно, они помнили урок, заданный им под Бородином. Тут же от их нескольких корпусов отделались только наш 6-й корпус генерала Дохтурова и отряд генерала Дорохова. Действовали уже и подоспевшие войска, стреляли наши батальоны Московского полка, а 2-й батальон тронулся было в штыки, но не догнал французов и возвратился на место. Время подходило к вечеру;

канонада начала затихать, продолжалась только в городе ружейная перестрелка. Гвардейская артиллерия уехала, а я остался с четырьмя орудиями. В это же время возвратились посланные мной за зарядами первые выстреленные ящики.

Пальба затихла. С самого полудня начал показываться в городе дым, а вскоре весь город был в огне: горели дома, церкви, заревом нас совершенно освещало. Расставили впереди пикеты, а остальным людям приказано было прилечь. Легли колоннами, как стояли, положа головы один на другого, ружья имели каждый при себе. Мои люди тоже прилегли, кто куда попал. Земля была мокрая, и не на чем было прилечь. Я сел, прислонившись спиной к колесу орудия, а голову склонил на тупицу и так задремал.

Спустя немного времени поднялась ружейная перестрелка, а потом изредка и пушечные выстрелы. Люди повскакивали. При свете зарева перестрелка продолжалась с полчаса и потом затихла; через несколько времени опять поднялась. При этом люди не вставали, и я сидел у колеса не подымаясь. Перестрелка продолжалась довольно долго. Рассказывали, что первая перестрелка произошла оттого, что пробежала корова между аванпостными часовыми, подняла шум, и началась пальба; вторая от того, что наш ефрейтор, разводя часовых, наткнулся на французского, тот выстрелил, и опять поднялась стрельба. Эти пустые случаи стоили, может быть, сотни человек с каждой стороны. Несмотря на перестрелку впереди, люди спали, и при этом все-таки ранено несколько спящих. Я у колеса окончательно заснул и спал, пока не продрог, что случилось скоро: ночью сделалось порядочно холодно да к тому же я весь был мокрый.

Пришли лошади с водопоя и привезли сена. Лошадей не отпрягали, а оставили в упряжи, оборотив уносных к дышловым головами, а у коренных, везших ящики, опустили оглобли и задали им корму. Я приказал зарядить орудия картечью, а часовых поставить с готовыми пальниками; велел под ящиком постлать сена, лег на него в мокрой шинели и приказал еще прикрыть себя сверху. Таким образом, я согрелся и спал до самого света.

Когда меня разбудили, то сказали, что пехота идет назад. Мы оправили лошадей и тронулись сбоку колонны. Французы нас заметили и начали бросать гранаты с возвышенности за городом. Гранаты разрывало в воздухе и около нас. Тут я рассмотрел, что в пехоте офицеры и солдаты были мне незнакомы: они были из другого корпуса, кажется генерала Милорадовича. Спросил я у старшего фейерверкера: что это значит? Он отвечал, что ночью наш полк ушел назад, а на его место пришел другой. На мой вопрос, почему он меня тогда не разбудил и не дал мне знать, он сказал, что не хотел будить. Вероятнее же всего, что как он, так и все люди спали, ибо все были очень изнурены.

Пехота колонной пошла назад прямо полем, а мы повернули на дорогу, и я присел на лафетный ящик. Сидя на нем, находился я в каком-то странном полусознательном состоянии: смотрел и слышал, но все как будто путалось и мешалось в голове, впрочем, я находился в приятном настроении духа. Мне представлялся нынешний день в прошедшем – трудный переход, дождь, голод и бессонница, сражение, счастливо целый день выдержанное, в настоящем – довольно спокойное сидение на лафете, а в будущем – спокойный сон на соломе, – все это производило приятное ощущение. Хотя ночью, казалось, я и довольно спал, зарывшись в сено, но так как я был мокр, голоден и холоден, то это был не сон, а какая-то забывчивость.

Два орудия тащились запряженные по три лошади, все ящики – по две. У орудия, на котором я сидел, было испорчено колесо, а правило перебито ядром так, что висело и держалось лишь с одной стороны на оковке. Целый день во время сражения была мрачная погода, с какой-то слякотью и небольшим ветром, который относил дым и вместе с ним огарки от картузов на орудия и людей. Орудия, от самых дул до затравок, до того закоптились, что были черно-сизого цвета. Огарки от картузов садились людям на шинели, портупеи и лица, так что все походили на трубочистов; я, верно, был таким же. Вскоре дошли мы до места расположения армии. Так как наш 6-й корпус трудными переходами и сражением в течение целого дня был утомлен, то для отдыха назначили ему стать сзади, в резерв. Прошедши с орудиями поперек линий выстроенных корпусов, пришлось проходить и по линии гвардейского корпуса.

Корпус или отряд, возвращавшийся со сражения с признаками участия в деле, обращал на себя всеобщее внимание. Не участвовавшие в деле солдаты и особенно офицеры смотрели с расположением на потрудившихся и завидовали оставшимся в живых счастливцам. Они любопытствовали и приставали с вопросами, особенно видя ощутимые признаки жаркого дела. Так было и с нами. Солдаты расспрашивали солдат, а офицеры с расспросами подходили ко мне. Но я был в таком расположении духа, что, кажется, только и отвечал: «да» и «нет». Послышалось мне, что кто-то из офицеров сказал: «Экой медведь!» Несмотря, однако ж, на рассеянность, я все же заметил кучку гвардейских солдат, смотревших на нас; один из них, указывая рукой на орудия, сказал: «Уж эти и видно, что поработали, – вишь, как рылы-то позамарали!» Эти простые слова чрезвычайно были мне приятны.

Вскоре я нашел свою роту; там горели огни и подавали обед, что было очень кстати. Поел я с большим аппетитом и, не вдаваясь ни в какие расспросы, залег спать. Армия простояла на месте целый день. Проснувшись, я увидел штабс-капитана, писавшего рапорт об убитых, раненых и вообще обо всех потерях. Потери были порядочные в людях и лошадях. У меня оказалось много раненых лошадей. Офицеры остались целы, у одного только поручика немного оцарапало ногу. Порчи в артиллерии было немного. Вообще отделались довольно счастливо. Сделано было представление к награде об офицерах и нижних чинах. Как и прежде, в списке были проставлены старшие впереди, а меня и прапорщика, как младших, поместили после всех.

‹…›

Я думал, что мне придется остаться, как и за Бородино, без всякой награды: такая, видно, моя участь. Нежданно-негаданно явился вестовой Московского полка, спросил меня и сказал, чтобы я пожаловал к полковому командиру. Я пошел. Командир сидел у огня со своими офицерами, которых всего-навсего осталось восемь человек, да солдат сотни две с небольшим. Приказал он адъютанту читать бумагу, где, как оказалось, было представление меня к награде, и очень хорошей. Когда адъютант прочитал, то командир спросил меня: «Довольны ли вы?» Мне оставалось только поблагодарить его.

‹…›

По представлению полкового командира и так как дело происходило в виду самого дивизионного командира, генерала Капцевича, я, не имея еще ничего за отличие, получил прямо Владимира с бантом. Поручик и штабс-капитан тоже получили Владимира, последний уже имел его за Турецкую кампанию. Таким образом, наша рота получила три Владимирских креста, а нижним чинам дали несколько Георгиевских.

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

Здесь получили мы от фельдмаршала приказ, возвестивший нам блистательную победу генерала Платова, разбившего неприятельский корпус, шедший от Дорогобужа к Духовщине. Между прочим, сказано было в том приказе: «После чрезвычайных успехов, одерживаемых нами ежедневно и повсюду над неприятелем, остается только быстро его преследовать; тогда, может быть, земля Русская, которую мечтал он поработить, усеется костьми его. И так мы будем преследовать неутомимо. Настают зима, вьюга и морозы; но вам ли бояться их, дети Севера! Железная грудь ваша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов; она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается. Пусть всякой вспомянет Суворова: он научал сносить голод и холод, когда дело шло о победе, о славе русского народа. Идем вперед! С нами Бог! Перед нами разбитый неприятель! Да будет за нами тишина и спокойствие!»

Этот приказ имел свое действие. Офицеры и солдаты повторяли весело: «Мы дети Севера! У нас железные груди и каменные кулаки! Нам ли бояться морозов! Пойдем вперед доколачивать французов!» Из этого видно, как полководцу необходимо иметь при себе военно-красноречивого оратора; а еще лучше, ежели он сам может излить свои геройские чувства в сильных выражениях! Слова его, как небесная манна, подкрепляют бодрость духа воинов, ослабевающих от изнурения, и, оживляя их мужеством военачальника, производят чудеса, непостижимые для обыкновенных людей.

Все деяния князя Кутузова показывали его мудрость, глубокое знание военного искусства, предусмотрительность; все это подтверждалось многократными успехами; а потому никто не станет обвинять его, почему он, имея равные с неприятелем силы и превосходство оружия, не нанес ему решительного удара, окружив его под Красным. Могло статься, что фельдмаршал наш не почитал армии Наполеона в таком ужасном расстройстве, в каком она действительно находилась при выступлении из Смоленска, о чем мы после узнали. Напротив того, в первых сшибках под Красным французы оказали еще упорное сопротивление и отчаянное мужество, которое на краю гибели их, без надежды спасения, могло бы усилиться до высочайшей степени, и тогда, умирая с оружием в руках, они пролили бы довольно крови русских воинов, которая была в тогдашнее время драгоценна тем более, что взгляд на будущее представлял еще много усилий для совершенного окончания с успехом начатого. Фельдмаршал, конечно, не хотел вверять судьбу Отечества случайности генерального сражения. Наши войска так же были не в завидном положении; они так же терпели нужду, хотя без сравнения в меньшей степени против неприятеля; имели так же значительную убыль от усталых и заболевших среди военных трудов и от скудной пищи.

Только любовь к Отечеству и торжество изгнания врага-разорителя подкрепляли бодрость и веселье духа русских воинов. Избежав генерального сражения под Красным, наша армия не имела значительной потери, через что сохранила грозную и важную осанку, с которой потом вступила в недра Германии и увлекла политику европейских кабинетов в пользу России. Соображая обстоятельства будущего, фельдмаршал, по-видимому, не намерен был делать важных усилий для окончательного истребления Наполеоновой армии открытой силой; из любви к России он, может быть, пренебрег этой славой. Великое дело было и то, с каким искусством он умел дотоле ужасную для всей Европы армию великого завоевателя довести до последней крайности. Должно заметить, что все военные действия фельдмаршала князя Кутузова, от Москвы и до Красного, отличались высшим искусством в стратегических соображениях, против всех военных действий, нашими армиями до того производимых.

Ф. Глинка Письма русского офицера

25 октября

Город Вязьма

Вскоре после Тарутинского дела, 6 октября, князь светлейший получил известие, что Наполеон, оставляя Москву, намерен прорваться в Малороссию. Генерал Дохтуров с корпусом своим отряжен был к Боровску. Вслед за ним и вся армия фланговым маршем передвинулась на Старую Калужскую дорогу, заслонила собой ворота Малороссии и была свидетельницей жаркого боя между нашим 6-м и 4-м французским корпусами при Малом Ярославце.

Генерал Милорадович, сделав в этот день с кавалерией 50 верст, не дал отрезать себя неприятелю и поспешил к самому тому времени, когда сражение пылало и присутствие его с войсками было необходимо. Фельдмаршал, удивленный такой быстротой, обнимал его и называл крылатым. В наших глазах сгорел и разрушился Малый Ярославец. На рассвете генерал Дохтуров с храбрыми войсками своего корпуса присоединился к армии, которая двинулась еще левее и стала твердой ногой на выгоднейших высотах.

Генерал Милорадович оставлен был с войсками своими на том самом месте, где ночь прекратила сражение. Весь следующий день проведен в небольшой только пушечной и ружейной перестрелке. В сей день жизнь генерала была в явной опасности, и провидение явно оказало ему покровительство свое. Отличаясь от всех шляпой с длинным султаном и сопровождаемый своими офицерами, заехал он очень далеко вперед и тотчас обратил на себя внимание неприятеля. Множество стрелков, засев в кустах, начали метить в него. Едва успел выговорить адъютант его Паскевич: «В вас целят, ваше превосходительство!» – и пули засвистали у нас мимо ушей. Подивись, что ни одна никого не зацепила. Генерал, хладнокровно простояв там еще несколько времени, спокойно поворотил лошадь и тихо поехал к своим колоннам, сопровождаемый пулями. После этого генерал Ермолов, прославившийся и сам необычайной храбростью, очень справедливо сказал в письме Милорадовичу: «Надобно иметь запасную жизнь, чтоб быть везде с вашим превосходительством!»

Через два дня бегство неприятеля стало очевидно, и наш арьергард, сделавшись уже авангардом, устремился преследовать его. Темные, дремучие ночи, скользкие проселочные дороги, бессонье, голод и труды – вот что преодолели мы во время искуснейшего флангового марша, предпринятого генералом Милорадовичем от Егорьевска прямо к Вязьме. Главное достоинство этого марша было то, что он был совершенно утаен от неприятеля, который тогда только узнал, что сильное войско у него во фланге, когда мы вступили с ним в бой, ибо до того времени один генерал Платов теснил его летучими своими отрядами.

Вчера началось сражение, с первым лучом дня, в 12 верстах от Вязьмы. У нас было 30 тысяч, а вице-король Итальянский и маршалы Даву и Ней наставили против нас более 50 тысяч. Неприятель занимал попеременно шесть выгоднейших позиций, но всякий раз с великим уроном сбиваем был с каждой победоносными нашими войсками. Превосходство в силах и отчаянное сопротивление неприятеля продлили сражение на целый день. Он хотел было непременно, дабы дать время уйти обозам, держаться еще целую ночь в Вязьме и весь город превратить в пепел. Так уверяли пленные; и слова их подтвердились тем, что все почти печи в домах наполнены были порохом и горючими веществами. Но генерал Милорадович, послав Паскевича и Чоглокова с пехотой, которые тотчас и ворвались со штыками в улицы, сам с бывшими при нем генералами, устроя всю кавалерию, повел в объятый пламенем и неприятелем наполненный еще город. Рота конной артиллерии, идя впереди, очищала улицы выстрелами; кругом горели и с сильным треском распадались дома; бомбы и гранаты, до которых достигало пламя, с громом разряжались; неприятель стрелял из развалин и садов; пули свистели по улицам… Но, видя необоримую решимость наших войск и свою гибель, оставил он город и бежал, бросая повсюду за собой зажигательные вещества. На дымящемся горизонте угасало солнце. Помедли оно еще час – и поражение было бы совершеннее; но мрачная осенняя ночь приняла бегущие толпы неприятеля под свой покров.

До 5 тысяч пленных, в числе которых известный генерал Пелетье, знамена и пушки были трофеями этого дня. Неприятель потерял до 10 тысяч. Путь на 12 верстах устлан его трупами. Генерал Милорадович остановился в том самом доме, где стоял Наполеон, и велел тушить горящий город. Сегодня назначен комендант, устроена военная полиция, велено очищать улицы от мертвых тел, разослано по уезду объявление, сзывающее жителей к восстановлению, по возможности, домов и храмов Божьих в отечественном их городе, исторгнутом ныне из кровавых рук нечестивых врагов.

26 октября, в два часа пополудни

Дорогобуж

Вот сейчас только кончился штурм крепостного замка в Дорогобуже. Мы вырвали его из рук французов, захватили город, который они уже начали жечь, и провожали их ядрами, покуда не скрылись из наших глаз. А теперь сильная буря, веющая к западу, и генерал Юрковский с легкой конницей гонят их далее.

‹…›

В каком печальном виде представлялись нам завоеватели России!.. На той дороге, по которой шли они так гордо в Москву и которую сами потом опустошили, они валялись в великом множестве мертвыми, умирающими или в беднейших рубищах, окровавленные и запачканные в саже и грязи, ползали, как ничтожные насекомые, по грудам конских и человеческих трупов. Голод, стужа и страх помрачили их рассудок и наложили немоту на уста: они ни на что не отвечают; смотрят мутными глазами на того, кто их спрашивает, и продолжают глодать конские кости. Так караются враги, дерзающие наступать на святую Русь! Подобная казнь постигла татар, дерзко набежавших на Россию в дни малолетства царя Ивана Васильевича. «Великие снега и морозы познобили татар, а остальных козаки добивали» – так говорит Царственная книга.

Во все эти дни неприятель беспрестанно забавлял нас потешными огнями: он подрывал много своих пороховых ящиков. Бог знает, каких только неистовств не делает этот неприятель! Он отряжает нарочные толпы для сжигания деревень, прикалывает наших пленных и расстреливает крестьян. Зато и крестьяне не спускают им! Большими ватагами разъезжают они с оружием по лесам и дорогам, нападают на обозы и сражаются с толпами мародеров, которых они по-своему называют «миродерами». По их толкам, это люди, обдирающие мир!

Генерал Вильсон говорит, что война эта подвинула Россию на целое столетие вперед на пути опытов и славы народной. Мой друг! Молнии и зарницы электрической своей силой способствуют зрелости жатв; молнии войны пробуждают дух народов и также ускоряют зрелость их. Таков порядок вещей под солнцем!..

Я не сказал тебе еще о сегодняшних трофеях наших. Они состоят в 600 пленных и двух пушках. Все это досталось нам после довольно жаркого боя. Укрепленные высоты Дорогобужа должны мы были взять открытым штурмом, а из города выйти неприятеля заставил генерал Милорадович искусным направлением дивизии принца Виртембергского в обход слева. Пожар начал было распространяться и здесь, но густым снегом и усердием наших солдат был потушен. Тут также оставляется комендант, которому поручено сзывать жителей на прежние их жилища.

Надо видеть наших солдат, без ропота сносящих голод и стужу, с пылким рвением идущих на бой и мгновенно взлетающих на высоты окопов, чтоб иметь понятие о том, как принято освобождать города своего Отечества! 4-го Егерьского полка майор Русинов, получив рану в руку при начале штурма, велел поддерживать себя солдатам и продолжал лезть на вал; через несколько минут ему прострелили ногу, и солдаты вынуждены были снести его в ров. Но этот храбрый офицер до тех пор не приказывал уносить себя далее и не переставал ободрять солдат, пока не увидел их уже на высоте победителями. Это тот самый, который вышел одним выпуском прежде нас из корпуса.

Представь себе, друг мой, что я теперь только в 60 верстах от моей родины и не могу заглянуть в нее!.. Правда, там нечего и смотреть: все разорено и опустело! Я нашел бы только пепел и развалины; но как сладко еще раз в жизни помолиться на гробах отцов своих! Теперь сходен я с кометой, которая не успеет приблизиться к Солнцу, как вдруг косвенным путем удаляется опять от него на неизмеримые пространства. Завтра мы едем отсюда, но не в Смоленск, а боковыми, неизвестными путями и дорогами, через леса и болота… После узнаешь ты об этом искусном и, конечно, гибельном для французов движении наших войск.

7 ноября

На поле близ Красного

Видишь ли, какой мы сделали шаг! От Дорогобужа прямо к Красному. Смоленск и Днепр остались у нас вправо. Тихо подкрались мы к большой дороге из Смоленска в Красное. Неприятель полагал нас за тридевять земель, а мы, как будто из-под земли, очутились вдруг перед ним! Это впрямь по-суворовски! Теперь называют это фланговым, или боковым, маршем. 3-го числа ноября показались мы из лесов против деревни Ржавки. Неприятель шел по большой дороге спокойно и весело: наступившая оттепель отогрела жизненные силы этих питомцев благодетельного климата их отечества. Великие обозы с северными гостинцами тянулись между колоннами. Генерал Милорадович приказал тотчас нападать. Неприятель остановился, сыпнул в овраги и паростники[67] множество стрелков, выставил между берез, по высотам дороги, легкие орудия; а тяжелой артиллерии и обозам, в сопровождении своей конницы, велел спасаться вперед. Наши наступили с обыкновенным мужеством – и дело загорелось! Но, несмотря на великое превосходство в силах неприятеля перед нами, он был мгновенно сбит с большой дороги, поражаем в полях и одолжен спасением одной только темноте ночной и ближним лесам, в которых скрылся. Знамена, пушки, пленные и множество обоза наградили победителей, на первый раз, за трудный фланговый марш.

Впереди нас видна была деревня. Генерал Милорадович хотел в ней провести ночь, ему говорят, что там еще французы. Он посылает казаков истребить их – и мы там ночевали. После этого 4, 5 и 6-го числа, три дня сряду, проводили в беспрерывных сражениях. Всякий вечер отбивали у французов ночлег в нескольких верстах от большой дороги. С каждой утренней зарей, коль скоро с передовых постов приходило известие, что колонны показались на большой дороге, мы садились на лошадей и выезжали на бой. Наполеону очень не нравилось, что генерал Милорадович стоит под дорогой и разбивает в пух корпуса его, но делать нечего!.. Последняя рана, нанесенная ему вчера, чувствительнее всех прочих.

Вчера. О, восхищайся, друг мой, столь знаменитой победой: вчера генерал Милорадович разбил совершенно 30-тысячный корпус под предводительством искуснейшего из маршалов Наполеона – Нея, недавно прозванного им князем Москворецким! Неприятельский урон чрезвычайно велик. Все четыре начальствовавших генерала убиты. Места сражений покрыты грудами неприятельских тел. В эти четыре для нас победоносных дня потеря неприятеля полагается убитыми до 20 тысяч, в плен взято войсками генерала Милорадовича: генералов – 2, штаб– и обер-офицеров – 285, рядовых – сколько ты думаешь? – 22 тысячи; пушек – 60!.. Поля города Красного в самом деле покраснели от крови. В одержании этих четверодневных побед много участвовали генералы Раевский и Паскевич. Храбрые их войска многие неприятельские толпы подняли на штыки. Отважными нападениями конницы предводительствовал генерал Уваров. Артиллерия оказала громадные услуги. Полковник Мерлин командовал ею в авангарде. Его рота и рота отважного капитана Башмакова покрыли себя славой. Действия пушек искусного и храброго Нилуса под Смоленском и Гулевича под Вязьмой останутся навсегда памятны французам. Остальные 600 из разбитого Неева корпуса, укрепившиеся с пушками в лесах, прислали уже поздно к вечеру переговорщика сказать, что они сдадутся одному только генералу Милорадовичу, а иначе готовы биться до последнего. Французы называют Милорадовича русским Баярдом; пленные везде кричат ему: «Да здравствует храбрый генерал Милорадович!» Его и самые неприятели любят, вероятно, за то, что он, сострадая об них по человечеству, дает последний свой запас и деньги пленным.

После всего этого ты видишь, что трофеев у нас много, лавров девать некуда, а хлеба – ни куска… Ты не поверишь, как мы голодны! По причине крайне дурных дорог и скорого хода войск наши обозы с сухарями отстали; все окрестности сожжены неприятелем, и достать нигде ничего нельзя. У нас теперь дивятся, как можно есть! И не верят тому, кто скажет, что он ел. Разбитые французские обозы доставили казакам возможность завести такого рода продажу, о которой ты, верно, не слыхивал. Здесь во рву, подле большой дороги, среди разбитых фур, изломанных карет и мертвых тел, кроме шуб, бархатов и парчей можно купить серебряные деньги мешками!!! За сто рублей бумажками покупают обыкновенно мешок серебра, в котором бывает по сто и более пятифранковых монет. Отчего ж, спросишь ты, сбывают здесь так дешево серебро? Оттого, что негде и тяжело возить его. Однако ж куплей этой пользуются очень немногие: маркитанты и прочно нестроевые.

Но там, где меряют мешками деньги, нет ни крохи хлеба! Хлеб почитается у нас единственной драгоценностью! Все почти избы в деревнях сожжены, и мы живем под углами в шалашах. Как жалко смотреть на пленных женщин! Их у нас много. Наполеон вел в Россию целый вооруженный народ! Третьего дня видели мы прекрасную женщину, распростертую подле молодого мужчины. Одно ядро лишило их жизни, может быть, в минуту последнего прощания. Тогда же, в пылу самого жаркого боя, под сильным картечным огнем, двое маленьких детей, брат и сестра, как Павел и Виргиния[68], взявшись за руки, бежали по мертвым телам, сами не зная куда. Генерал Милорадович приказал их тотчас взять и отвести на свою квартиру. С того времени их возят в его коляске. Пьер и Лизавета, одному 7, а другой 5 лет, очень милые и, по-видимому, благовоспитанные дети. Всякий вечер они, сами собой, молятся Богу, поминают своих родителей и потом подходят к генералу целовать его руку.

Теперь эти бедняжки не вовсе сироты. Вчера между несколькими тысячами пленных увидели они как-то одного и вдруг вместе закричали: «Вот наш батюшка!» В самом деле, это был отец их, полковой слесарь. Генерал тотчас взял его к себе, и он плачет от радости, глядя на детей. Мать их, немка, убита.

Оттуда же и того же дня

Мой друг! В самых диких лесах Америки, в области каннибалов, едва ли можно видеть такие ужасы, какие представляются здесь ежедневно глазам нашим. До какой степени достигает остервенение человека! Нет, голод, как бы он ни был велик, не может оправдать такого зверства! Один из наших проповедников недавно назвал французов обесчеловечившимся народом. Нет ничего справедливее этого изречения. Положим, что голод принуждает их искать пищу в навозных кучах, есть кошек, собак и лошадей; но может ли он принудить пожирать подобных себе? Они, нимало не содрогаясь и с великим хладнокровием, рассуждают о вкусе конского и человеческого мяса! Зато как они гибнут – как мухи в самую позднюю осень!.. У мертвых лица ужасно обезображены. Злость, отчаяние, бешенство и прочие дикие страсти глубоко запечатлелись на них. Видно, что сии люди погибали в минуты исступления, со скрежетом зубов и пеной на устах. На этих лицах не успело водвориться и спокойствие смерти. Те, которые не совсем еще обезумели, беспрестанно просят есть; а накорми их досыта теплым кушаньем – умирают! Но большая часть из них совсем обезумела; бродят, как слепые. Вчера я видел одного, который, в самом пылу сраженья, с величайшим хладнокровием мотал клубок нитки и сам с собой разговаривал, воображая, что он сидит дома у своей матери.

Но вчерашняя ночь была для меня самая ужасная! Желая немного обсушиться, мы оправили кое-как одну избу, законопатили стены, пробитые ядрами, и истопили печь. Сотни стенящих привидений, как Шекспировы тени, бродили около нас. Но едва почуяли они теплый дух, как со страшным воплем и ревом присыпали к дверям. Один по одному втеснилось их несколько десятков. Одни валялись под лавками и на полу, другие на верхних полатях, под печью и на печи. Мы принуждены были помостить себе несколько досок с лавки на лавку. Отягченные усталостью, уснули на них.

Перед светом страшный вой и стоны разбудили меня. Под нами и над нами множество голосов, на всех почти европейских языках, вопили, жаловались или изрыгали проклятия на Наполеона! Тут были раненые, полузамерзшие и сумасшедшие. Иной кричал: «Помогите! Помогите! Кровь льется из всех моих ран! Меня стеснили!.. У меня оторвали руку!» – «Постойте! Удержитесь! Я еще не умер, а вы меня едите!» – кричал другой. В самом деле, они с голоду кусали друг друга. Третий дрожащим голосом жаловался, что он весь хладеет, мерзнет, что уже не чувствует ни рук, ни ног! И вдруг среди стона, вздохов, визга и скрежета зубов раздавался ужасный хохот… Какой-нибудь безумный, воображая, что он выздоровел, смеялся, сзывая товарищей – бить русских! А вслед за этим слышен был в другом углу самый горестный, сердце раздирающий плач. Я слышал, как один молодой поляк, увидев, конечно, во сне, родину свою, говорил громко, всхлипывая: «Я опять здесь, о матерь моя!.. Но посмотри, посмотри, как я весь изранен! Ах, для чего ты родила на свет несчастного?»

Когда рассвело, мы нашли несколько умерших над нами и под нами и решились лучше быть на стуже в шалаше. Между сими злополучными жертвами честолюбия случился один заслуженный французский капитан, кавалер Почетного легиона. Он лежал без ноги под лавкой. Невозможно описать, как благодарил он за то, что ему перевязали рану и дали несколько ложек супу. Генерал Милорадович не мог равнодушно видеть этих беспримерных страдальцев, велел все, что можно было, сделать в их пользу. В Красном оправили дом для лазарета; все полковые лекари явились их перевязывать; больных наделили последними сухарями и водкой, а те, которые были поздоровее, выпросили себе несколько лошадей и тотчас их съели! Кстати, не надобно ль в вашу губернию учителей? Намедни один француз, у которого на коленях лежало конское мясо, взламывая череп недавно убитого своего товарища, говорил мне: «Возьми меня: я могу быть полезен России – могу воспитывать детей!» Кто знает, может быть, эти выморозки пооправятся, и наши расхватают их по рукам – в учители, не дав им даже и очеловечиться…

Н. Муравьев Записки

Прежде чем приступить к рассказу о моем кратковременном пребывании в Вильне, упомяну о бедственном положении, в котором находилось французское войско. Начиная от Вязьмы, преимущественно же от Смоленска до Вильны, дорога была усеяна неприятельскими трупами. Из любопытства счел я однажды, сколько их на одной версте лежало, и нашел от одного столба до другого 101 труп; но верста эта в сравнении с другими еще не изобиловала телами: на иных верстах валялось их, может быть, и до трехсот. Кроме того, места, где французы ночевали, обозначались грудами замерзших людей и лошадей. Я сам видел в Борисове шалаш, выстроенный из замерзших окостенелых тел, – шалаш, под коим умирали сами строители.

Корчмы, выстроенные на большой дороге, были набиты мертвыми и живыми людьми. От разведенного среди них огня загоралась корчма, и все в ней находившиеся погибали в пламени. Такая была общая, почти без исключения, участь всех корчем и тех, которые в них укрывались от морозов и по большей части не в состоянии были выйти по слабости, ранам и болезни. Когда наша полиция вступила в исполнение своих обязанностей, то трупы стали складываться в костры и, по обложении их дровами и навозом, сжигались, отчего распространялся отвратительный смрад, смешанный с запахом жженого навоза. И теперь, когда я слышу запах жженого навоза, то вспоминаю ужас 1812 года. Однажды видел я нашего драгуна, хладнокровно гревшегося около большого костра мертвых французов; уходя, драгун взял еще из костра уголек и закурил трубку.

Зима 1812 года была жестокая. Термометр Реомюра иногда показывал 31 градус[69]. Холода эти, может быть, предохранили нашу армию от заразительных болезней, производимых тлением тел. Но так как много трупов оставалось еще под снегом, то весной, когда сделалась оттепель, они стали гнить и произвели эпидемию, которая опустошила те губернии, через которые неприятель отступал. Я слышал, что крестьяне, заметив какое-нибудь платье получше на мертвом теле, приносили тело в избу и оттаивали его на печи до состояния мягкости членов, после чего скидывали платье и, обшарив карманы, иногда находили в них деньги. Случалось им находить деньги даже в сжатом кулаке умершего, причем гнилое тело заражало всю семью, которая вымирала и передавала заразу соседям и так далее.

Ополчения, которые проходили через эти места в 1813 году, лишились во время похода почти половины своего народа. Случалось даже, что, едучи ночью, подвернется замерзший труп между полозьями; отверделые руки его останавливали сани, так что надобно было вылезать и вытаскивать мертвеца из-под саней. Ужасное зрелище представляли и различные положения, в которых умирали французы. Некоторые были вдвое согнуты, у других лица изуродованы от ударов об лед при падении. Снег заносил тех, которые лежали в канаве, и случалось видеть руку со сжатым кулаком или почерневшую ногу, которая торчала из-под снега. Я видел одного француза, замерзшего стоя на коленях, сложа руки в положении просящего помощи. Казаки наши забавлялись мертвыми: они их втыкали головами в снег, ногами вверх, врознь, сажали их друг на друга верхом, выставляли их рядами к стенам строений, составляли из них группы, впрягали замерзшие тела к оставленным на дороге французским орудиям, сажали их по нескольку человек в брошенные коляски и дрожки. Проезжая через Ошмяны, я видел один дом в два этажа без оконных рам и без дверей, но во всяком окне стояло, опершись на край, человека четыре замерзших французов. Голые тела эти в отверделом положении своем выражали еще страдания, в которых они умирали. Зрелища ужасные, с которыми мы тогда свыклись! В числе замерзших встречались и женщины, тоже нагие…

Пехотинцы страдали от холода, часто и от голода. Старания их ограничивались только тем, чтобы поживиться около мертвого шапкой или изорванным кафтаном. Когда не могли сего сделать, то хоть спарывали с них пуговицы. Кавалеристы домогались своего: они сдирали подковы с палых лошадей. Артиллеристы срывали железо с брошенных лафетов и шины с колес.

Число трупов, устилавших дорогу, увеличивалось множеством французских офицеров и солдат, более похожих на тени, чем на живых людей, которые брели в сильнейшие морозы, голые и босые, среди отшедших товарищей своих, и к ним по пути валились. На редком из них был мундир, большей частью покрывались они чем попало. У многих были на головах ранцы вместо шапок, у иных оставались на головах кирасирские каски с длинными конскими хвостами, сами же кирасиры были голые и накрывались рогожей или обвивались соломой. Я видел одного из таких, который, опираясь на палку, вел под руку женщину; несчастная чета еле на ногах держалась и просила хлеба у прохожих: «Клиеба, клиеба!» Иные скрывались в соломе в селениях, лежащих в стороне от большой дороги. Однажды случилось мне ночевать в уцелевшей деревне. Слуга мой пошел на крестьянское гумно, дабы достать корма для лошадей, и когда он стал набирать солому, то из оной выскочили два голых француза, которые так быстро убежали в лес, что их не могли остановить.

Французы преимущественно толпились там, где лежала падаль, около которой они дрались и которую рвали на куски. Они обступали наших мимо идущих, прося на всех европейских языках хлеба, службы или плена. Но какое пособие можно было оказать сим страдальцам, когда мы сами почти бедствовали? Некоторые из наших офицеров уверяли, что они видели, как французы, сидя у огня, пожирали члены мертвых товарищей своих. Сам я не видал этого, но готов тому верить.

Многие французы почти требовали, чтобы мы их брали в плен, и говорили, что мы обязаны были призреть обезоруженных людей; но они не имели права ссылаться на существующие между воюющими обычаи, когда сами столь явно нарушали их жестокостями, разорением и грабежом, которые они в нашем Отечестве производили. Наполеон расстрелял многих наших солдат пленных, когда не имел чем кормить их. Отставшим же от армии солдатам насилия мы не делали: они сами погибали от того, что нечем было их содержать. Из них выбирали, однако, немцев, которых привели внутрь России и сформировали из них легионы, присоединившиеся впоследствии в Германии к прусской армии. Посылали также казаков набирать пленных, которых сгоняли в одно место и потом отсылали во внутренние губернии колоннами, состоявшими из двух и трех тысяч человек; но продовольствия им, за неимением оного, не могли давать. На каждом ночлеге оставались от сих партий на снегу сотни умерших. Некоторые на походе отставали. Однажды встретился я с такой колонной, в которой сделалась драка. Поссорились за то, что один из них нашел на дороге отрезанную лошадиную ногу и, подняв ее, стал грызть; голодные товарищи, увидя это, бросились на него, чтобы отнять добычу, и задавили бы его, если бы казаки, въехав в толпу, не разняли дерущихся плетьми и пиками.

Жесточе всех обходились с пленными крестьяне, которые зарывали их живыми в землю. «Пускай он своей смертью помрет, – говорили они, – мы не будем отвечать за убийство перед Богом». Иные покупали их у казаков за несколько грошей, приводили к себе в деревню и передавали «нечистого врага» (как они называли французов), связанного, ребятишкам на умерщвление с истязаниями всякого рода, «чтобы дети их, – говорили они, – разумели, как истреблять нехристей». Может быть, что дошедшие до меня рассказы о том были преувеличены, но я сам слышал одного крестьянина, говорившего, что пленные вздорожали, к ним приступу нет, господа казачество прежде продавали их по полтине, а теперь по рублю просят…

В 1812 году взято нами в плен 180 тысяч человек, из коих едва ли 30 тысяч возвратилось в свое отечество. Французы оставили в России 1400 орудий и всю казну, от которой обогатились преимущественно казаки. Довольно странно, что некоторые из бродящих по дороге французов, забыв опасность, грабили вместе с казаками казну Наполеона и в общей суматохе лазили в фургоны, от коих, разумеется, были отбиты. Иным, однако же, удавалось вытащить несколько золота, которое у них, впрочем, на месте же и отбирали.

А. Ж. Б. Бургонь Пожар Москвы и отступление французов

На другое утро, 18-го, дороги уже испортились; повозки, нагруженные добычей, тащились с трудом; многие оказались сломанными, а с других возницы, опасаясь, чтобы они не сломались, спешили сбросить лишнюю кладь. В этот день я был в арьергарде колонны и имел возможность видеть начало безурядицы. Дорога была вся усеяна ценными предметами: картинами, канделябрами и множеством книг. В течение целого часа я подбирал тома, просматривал их, бросал, поднимал другие, которые, в свою очередь, бросал, предоставляя кому угодно поднимать их…

20 октября, как и предыдущую ночь, мы провели в лесу, на краю дороги. За последние дни мы начали питаться кониной. Небольшое количество провианта, которое мы могли унести с собой из Москвы, уже истощилось, и нужда давала себя чувствовать вместе с усиливающимся холодом. Что до меня, то у меня еще оставалось немного рису; я берег его на случай крайности, предвидя в будущем нужду еще гораздо большую.

В этот день я опять находился в арьергарде, состоявшем из унтер-офицеров. Дело в том, что уже многие солдаты начали отставать, чтобы отдохнуть и погреться у костров, оставленных войсками, проходившими раньше нас. По пути я увидел по правую сторону несколько рядовых из разных полков, между прочим и гвардейских, собравшихся вокруг большого костра. Меня послал майор с приказом, чтобы они следовали за нами. Подойдя, я узнал Фламана, моего знакомого драгуна. Он жарил кусок конины, вздетой на острие сабли, и пригласил меня поесть с ним. Я передал ему распоряжение следовать за колонной. Он отвечал, что отправится, как только утолит свой голод. Но он чувствовал себя очень плохо, потому что принужден был идти пешком в своих кавалерийских ботфортах, – накануне, в стычке с казаками, в которой он убил троих, его лошадь вывихнула себе ногу, и он должен был вести ее под уздцы. К счастью, человек, находившийся при мне, был близким мне лицом, и у него была в ранце запасная пара башмаков, которые я и отдал бедному Фламану, чтобы он мог переобуться и продолжать путь как пехотинец. Я простился с ним, не думая, что уже больше не увижу его. Два дня спустя я узнал, что он был убит на опушке леса в ту минуту, когда вместе с другими отсталыми собирался развести костер и отдохнуть…

23 октября мы форсированным маршем направились в Дорогобуж… С большим трудом мы добрались туда: огромное количество выпавшего снега мешало нам идти. Одно время мы даже заблудились и, чтобы оставшиеся позади люди нагнали нас, больше двух часов били ночной сбор, пока не дошли до места, где когда-то был город. Теперь он весь выгорел, за исключением нескольких домов.

Было часов одиннадцать, когда мы устроились наконец на биваках и, благодаря остаткам от сгоревших домов, нашли достаточно топлива, чтобы развести костры и погреться. Мы терпели во всем недостаток, но были до такой степени измучены, что не могли даже найти лошадь и украсть ее, чтобы потом съесть. И вот мы решили сперва хорошенько отдохнуть. Один солдат роты притащил мне для спанья тростниковые циновки. Разостлав их перед костром, я улегся, положив голову на ранец, а ноги протянул к огню…

25 октября стоял такой туман, что ни зги не было видно, и трещал мороз свыше 22 градусов. У нас губы слипались, внутри носа стыло и самый мозг, казалось, замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день при сильном ветре падал снег небывало крупными хлопьями. Не только не видно было неба, но даже и тех, кто шел впереди нас…

Мы остановились неподалеку от леса. Чтобы двинуться дальше, надо было долго дожидаться: дорога была узкая, а скопление народа значительное…

За те полчаса, что мы стояли на месте, у нас умерло несколько человек. Много других свалилось еще, пока колонна была в движении. Словом, наши ряды уже начали заметно редеть, а это было еще начало наших бедствий! Когда мы останавливались закусить наскоро, то пускали кровь брошенным лошадям или тем, которых удалось стащить незаметно. Кровь собирали в котел, варили ее и ели.

Но часто случалось, что только успевали развести огонь, как приходилось немедля съедать это кушанье почти в сыром виде, потому что приходил приказ идти дальше или вблизи показывались русские. В последнем случае не очень стеснялись: я не раз видел, как часть солдат преспокойно себе закусывала в то время, как другая отстреливалась от русских. Но когда являлась настоятельная необходимость и непременно требовалось сниматься с места, то уносили с собой котел и каждый на ходу черпал из него пригоршнями и ел, поэтому у всех лица были выпачканы в крови.

Зачастую, когда приходилось бросать заколотых лошадей, потому что некогда было разрезать их, люди нарочно отставали и прятались, чтобы их не заставляли следовать за полком. Тогда они накидывались на сырое мясо, как хищные звери. Редко случалось, чтобы эти люди появлялись среди нас, – они или попадали в плен к неприятелю, или замерзали…

В этот день всех нас терзал голод, а меня еще вдобавок съедали паразиты, напавшие накануне. У нас не было ни кусочка конины, чтобы поесть. Мы рассчитывали на нескольких отставших людей нашей роты, думая, что они отрежут кусок мяса у какой-нибудь павшей лошади. Мучимый голодом, я испытывал ощущения, которых невозможно передать…

Я зашагал по направлению к лесу, точно в самом деле должен был встретить там человека с хлебом. Дойдя до леса, я с четверть часа шел по опушке, потом круто повернул влево, по направлению, совершенно противоположному нашему биваку, и увидел почти на опушке костер и сидевшего над ним человека. Я остановился наблюдать и рассмотрел, что над огнем у него висит котелок, в котором он что-то такое варит. Взяв нож, он погрузил его туда и, к великому моему удивлению, вытащил картофелину, помял ее, но снова положил в котел, вероятно, потому, что она была еще сыра.

Я хотел подбежать и броситься на него, но, боясь, что он ускользнет, опять вошел в лес и, сделав маленький обход, украдкой подошел к незнакомцу сзади. Но в этом месте было много хворосту и, подходя, я порядочно нашумел. Он обернулся, но я очутился у котла и, не дав ему времени заговорить, обратился к нему: «Товарищ, у вас есть картошка, продайте мне или поделитесь со мной, иначе я унесу весь котел!» Пораженный таким решением и видя, что я подхожу с саблей, намереваясь поудить в котле, он возразил, что картофель не принадлежит ему, что это собственность одного польского генерала, расположившегося неподалеку, что он денщик генерала и что ему велено было спрятаться, чтобы сварить картофель и запастись им на завтра.

Не отвечая ни слова, я собирался взять несколько штук, подавая ему, однако, деньги в уплату, но он остановил меня, сказав, что картофель еще не сварился, и в доказательство вынул одну штуку, чтобы дать мне пощупать. Я выхватил ее у него из рук и съел. «Вы сами видите, что их есть нельзя, – сказал денщик, – спрячьтесь на минуту, постарайтесь, главное, чтобы вас не увидали, покуда картофель не поспеет; тогда я, пожалуй, поделюсь с вами».

Я поступил по его совету, засел в кусты неподалеку, чтобы не терять его из виду. Минут через пять-шесть – не знаю, воображал ли он, что я ушел далеко, – он встал, озираясь по сторонам, схватил котелок и побежал. Но ему не удалось уйти: я тотчас настиг его и пригрозил отнять все, если он не отдаст мне половину. Он опять отвечал, что это принадлежит его генералу. «Хотя бы самому императору! Мне нужен этот картофель: я умираю от голоду!» Убедившись, что ему от меня не отделаться иначе, как дав мне то, что я требую, он поделился со мной и ушел, но вернулся и дал еще пару. Картофель еще не совсем сварился, но я не обратил на это внимания, стал есть одну, а остальные спрятал в ягдташ. Я рассчитал, что этим прокормлюсь три дня, съедая по три картофелины в дополнение к куску конины…

Когда я вернулся на место стоянки нашего полка, многие товарищи спросили меня, не добыл ли я чего-нибудь; я отвечал, что нет. Заняв место у костра, я устроился, как и в предыдущие дни, – вырыл себе ямку, то есть ложе в снегу, а так как у нас не было соломы, то я разостлал свою медвежью шкуру, чтобы на ней улечься, и положил голову на подбитый горностаем воротник, которым и прикрылся. Но перед сном я мог съесть еще одну картофелину. Это я и сделал, прячась под своим плащом и стараясь не жевать громко, – я боялся, чтобы не догадались, что я ем. Потом, взяв щепотку снегу, я запил им свой ужин и заснул, не выпуская из рук свой ягдташ с продовольствием. Несколько раз ночью я заботливо шарил в нем рукой, пересчитывая свои картошки. Так я и провел всю ночь, не поделившись с товарищами, умиравшими с голоду, тем немногим, что доставил мне случай; с моей стороны это был эгоистический поступок, которого я никогда себе не прощу…

Наконец пробили утреннюю зорю, и хотя еще не рассвело, но мы двинулись в путь…

На одну милю дальше, возле леса, мы остановились на большой привал. На этом самом месте ночевала перед тем часть артиллерии и кавалерии. Там нашлось много лошадей, околевших и уже изрезанных, а еще больше живых, но полузамерзших; они давали себя убивать, не трогаясь с места; те же, которые пали от утомления и изнурения, были так заморожены, что их невозможно было разрубить на части. Я заметил за этот бедственный поход, что нас постоянно заставляли идти, по возможности, следом за кавалерией и артиллерией и что мы останавливались на их ночевках с расчетом, чтобы питаться лошадьми, оставленными ими…

Было часов около десяти. Ночь стояла необыкновенно темная, и уже многие из нашего кружка, как и остальные части злополучной армии, расположившиеся в этой местности, стали забываться тяжелым, беспокойным сном, вследствие утомления и голода, у огня, который ежеминутно угасал, как и жизнь окружавших его людей. Мы размышляли о завтрашнем дне, о прибытии в Смоленск, где, как нам обещали, должны окончиться наши мучения, ведь там мы найдем продовольствие и квартиры.

Я кончил свой жалкий ужин, состоявший из кусочка печенки от лошади, убитой нашими саперами, а вместо питья проглотил пригоршню снега. Маршал Мортье также съел печенки, зажаренной для него денщиком, но только он ел ее с куском сухаря и запил каплей водки; ужин, как видите, не особенно изысканный для маршала Франции, но и то было еще недурно при нашем злосчастном положении.

После ужина он вдруг спросил у часового, стоявшего, опершись на ружье, у дверей риги, зачем он тут? Солдат отвечал, что он стоит на часах. «Для кого и для чего? – возразил маршал. – Ведь все равно это не помешает холоду и нужде вторгнуться сюда и терзать нас! Ступай лучше, займи место у огня». Немного погодя он попросил у денщика чего-нибудь подложить себе под голову; ему подали чемодан, он завернулся в плащ и улегся.

Я собирался сделать то же самое, растянувшись на своей медвежьей шкуре, как вдруг нас переполошил какой-то странный шум. Оказывается, северный ветер забушевал по лесу, подымая снежную метель при 27-градусном морозе, так что люди не могли оставаться на местах. С криками бегали они по равнине, стараясь попасть туда, где виднелись огни, и этим облегчить свое положение; но их крутил снежный вихрь, и они не могли двигаться, или если все-таки порывались бежать, то спотыкались и падали, чтобы уже больше не подыматься. Несколько сот человек погибло таким образом; но много тысяч людей умирало, оставаясь на месте, они не надеялись ни на что лучшее. Что до нас, то нам посчастливилось: одна сторона риги была защищена от ветра; многие пришли, чтобы приютиться у нас и таким образом избегнуть смерти.

Кстати, расскажу по этому поводу об одном поступке самоотвержения, совершенном в эту бедственную ночь, когда все самые страшные стихии ада, казалось, разъярились против нас.

В состав нашей армии входил принц Эмилий Гессен-Кассельский со своим войском. Его маленький корпус состоял из нескольких полков кавалерии и пехоты. Как и мы, он расположился на биваках, по правую сторону дороги, с остатками своих несчастных солдат, число которых сократилось до пяти или шести сот человек; в числе их находилось приблизительно до полутораста драгун, но уже пеших, так как их лошади или пали, или были съедены. Эти храбрые воины, изнемогая от холода и не имея сил оставаться на месте в такую метель и непогоду, решили принести себя в жертву, чтобы спасти своего молодого принца, юношу лет двадцати, не больше, поставив его посередине, чтобы защитить от ветра и холода. Закутанные в свои длинные белые плащи, они всю ночь простояли на ногах, тесно прижимаясь друг к другу; на другое утро три четверти этих людей были мертвы и занесены снегом; та же участь постигла почти десять тысяч из разных корпусов.

Д. Давыдов 1812 Год Дневник партизанских действий 1812 года

Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: «Отчего вы полагали нас французами?» Каждый раз отвечали они мне: «Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо». – «Да разве я не русским языком говорю?» – «Да ведь у них всякого сбора люди!» Тогда я на опыте узнал, что в народной войне должно не только говорить языком черни, но и приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде[70]. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ святого Николая[71] и заговорил с ними языком народным.

‹…›

Тогда я созвал мир и объявил ему о мнимом прибытии большого числа наших войск на помощь уездов Юхновского и Вяземского; раздал крестьянам взятые у неприятеля ружья и патроны, уговорил их защищать свою собственность и дал наставление, как поступать с шайками мародеров, числом их превышающих. «Примите их, – говорил я им, – дружелюбно, поднесите с поклонами (ибо, не зная русского языка, поклоны они понимают лучше слов) все, что у вас есть съестного, а особенно питейного, уложите спать пьяными и, когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на оружие их, обыкновенно кучей в углу избы или на улице поставленное, и совершите то, что Бог повелел совершать с врагами Христовой церкви и вашей Родины. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае, берегитесь, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно от свежей, недавно вскопанной земли; для того набросайте на него кучу камней, бревен, золы или другого чего. Всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, – всё жгите или зарывайте в таких же местах, как и тела французов. Эта осторожность оттого нужна, что другая шайка басурманов, верно, будет рыться в свежей земле, думая найти в ней или деньги, или ваше имущество; но, отрывши вместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежавшие, вас всех побьет и село сожжет. А ты, брат староста, имей надзор над всем тем, о чем я приказываю; да прикажи, чтобы на дворе у тебя всегда были готовы три или четыре парня, которые, когда завидят очень многое число французов, садились бы на лошадей и скакали бы врознь искать меня, – я приду к вам на помощь. Бог велит православным христианам жить мирно между собой и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам Антихриста, которые не щадят и храмы Божии! Все, что я вам сказал, перескажите соседям вашим».

Я не смел дать этого наставления письменно, боясь, чтобы оно не попало в руки неприятеля и не уведомило бы его о способах, данных мной жителям для истребления мародеров.

‹…›

Следуя 26 октября к Дубовищам, я приметил, что авангард мой бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода не позволили ясно рассмотреть силу неприятеля, почему я, стянув полки, велел взять дротики наперевес и двинулся рысью вслед за авангардом. Но едва вступил я в маленькую деревушку, имя которой я забыл, как увидел несколько авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских (gendarmes d'elite). Они объявили мне, что принадлежат к корпусу Бараге-Дилье, расположенному между Смоленском и Ельней, и требовали свободы, поставляя на вид, что их обязанность не сражаться, а сохранять лишь порядок в армии. Я отвечал им: «Вы вооружены, французы, и находитесь в России, следовательно, молчите и повинуйтесь». Обезоружив их и приставив к ним караул, я приказал при первом удобном случае отослать их в главную квартиру, а так как было уже поздно, то мы, расставив посты, расположились на ночлег.

Спустя час времени соединились с нами и Сеславин, и Фигнер. Я давно слышал о варварских поступках Фигнера, но не мог верить, чтобы жестокосердие его доходило до убийства врагов обезоруженных, особенно в такое время, когда обстоятельства наши стали, видимо, изменяться к лучшему. Казалось, никакое злобное чувство, еще менее чувство мщения, не должно было иметь места в сердцах наших солдат, исполненных священной радостью. Едва узнал он о моих пленных, как поспешил ко мне с просьбой дозволить растерзать их каким-то новым казакам, еще, по его мнению, не натравленным. Не могу выразить того, что я почувствовал при этих словах! Красивые черты лица и доброе, приятное выражение глаз Фигнера, казалось, говорили противное.

Вспомнив его превосходные военные дарования, отважность, предприимчивость, деятельность, знание многих иностранных языков – все эти качества необыкновенного воина, я с сожалением сказал ему: «Не выводи меня, Александр Самойлович, из заблуждения, оставь мне думать, что героизм есть душа твоих славных подвигов, без него они – мертвый капитал; я, как русский, желал бы, чтобы у нас было бы побольше славных, но великодушных воинов». На это он мне отвечал: «Разве ты не расстреливаешь?» – «Да, – сказал я, – расстрелял двух изменников Отечеству, из которых один был грабитель храма Божия». – «Ведь ты расстреливал пленных?» – сказал он. Я отвечал: «Никогда. Вели хоть тайно расспросить о том моих казаков». – «Ну, так походим вместе, – сказал он, – и ты, верно, бросишь эти предрассудки». – «Если солдатская честь и сострадание, к несчастью, суть предрассудки, – сказал я, – то я с ними умру». Мы замолчали. Опасаясь, однако, чтобы он не велел тайно ночью похитить пленных, я, под предлогом отдачи приказаний, вышел из избы и секретно приказал удвоить стражу, поручив надзор за ними уряднику, а после поспешно отослал их в главную квартиру.

‹…›

Не прошло четверти часа времени, как Храповицкий прислал мне казака с известием, что светлейший меня требует.

Я никак не полагал столкнуться с главной квартирой в сем направлении но холиться было некогда, я сел на коня и явился к светлейшему немедленно.

Я нашел его в избе; перед ним стояли Храповицкий и князь Кудашев. Как скоро светлейший увидел меня, то подозвал к себе и сказал: «Я еще лично не знаком с тобой, но прежде знакомства хочу поблагодарить тебя за молодецкую твою службу». Он обнял меня и прибавил: «Удачные опыты твои доказали мне пользу партизанской войны, которая столь много вреда нанесла, наносит и нанесет неприятелю».

Я, пользуясь ласковым его приемом, просил извинения в том, что осмелился предстать пред ним в мужицкой моей одежде. Он отвечал мне: «В народной войне это необходимо, действуй, как ты действуешь, – головой и сердцем; мне нужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется под армяком, а не под мундиром. Всему есть время, и ты будешь в башмаках на придворных балах».

Еще светлейший полчаса говорил со мной, расспрашивал меня о способах, которые я употребил образовать сельское ополчение, об опасностях, в каких я находился, о мнении моем насчет партизанского действия и прочем. В это время вошел полковник Толь с картой и бумагами, и мы вышли из избы.

Я думал, что все кончено, и пошел обедать к знаменитому сладкоеду и обжоре – флигель-адъютанту графу Потоцкому. Но едва успели мы сесть за стол, как вошел в избу лакей фельдмаршала и объявил мне, что светлейший ожидает меня к столу. Я немедленно явился к нему, и мы сели за стол. Нас было шесть человек: сам светлейший, Коновницын, князь Кудашев, Толь, я, недостойный, и один какой-то генерал, которого я забыл и имя, и физиономию. За обедом светлейший осыпал меня ласками, говорил о моих поисках, о стихах моих, о литературе вообще, о письме, которое он в тот день писал к госпоже Сталь в Петербург[72], спросил о моем отце и о моей матери. Отца он знал по его остроумию и рассказал некоторые его шутки, мне даже неизвестные. Мать мою он не знал, но много говорил об отце ее, генерал-поручике Щербинине, бывшем наместником трех губерний при Екатерине. После обеда я напомнил ему о моих подчиненных; он отвечал мне: «Бог меня забудет, если я вас забуду», – и велел подать о них записку. Я ковал железо, пока горячо, и представил каждого офицера к двум награждениям. Светлейший беспрекословно все подписал, и я, откланявшись ему, поехал в корчму села сего, где ожидали меня партия моя и брат мой Евдоким, которого я не видел от самого Бородина.

‹…›

Сего числа, на рассвете, разъезды наши дали знать, что пехотные неприятельские колонны тянутся между Никулином и Стеснами. Мы помчались к большой дороге и покрыли нашей ордой все пространство от Аносова до Мерлина. Неприятель остановился, дабы дождаться хвоста колонны, бежавшего во всю прыть для сомкнутия. Заметив это, граф Орлов-Денисов приказал нам атаковать их. Расстройство сей части колонны неприятельской способствовало нам почти беспрепятственно затоптать ее и захватить в плен генералов Альмераса и Бюрта, до 200 нижних чинов, 4 орудия и множество обоза. Наконец подошла Старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон. Это было уже гораздо за полдень. Мы вскочили на конь и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя одного рядового от сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегали все усилия наши и остались невредимыми… Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти угрожаемых воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля! Будь с нами несколько рот конной артиллерии и вся регулярная кавалерия, бог знает для чего при армии влачившаяся, то как передовая, так и следующие за ней колонны вряд ли отошли бы с столь малым уроном, каковой они в сей день потерпели.

Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отстававшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми.

Видя, что все наши азиатские атаки рушатся у сомкнутого строя европейского, я решился под вечер послать Чеченского полк вперед, чтобы ломать мостики, находящиеся на пути к Красному, заваливать дорогу и стараться всяким образом преграждать шествие неприятеля. Всеми же силами, окружая справа и слева и пересекая дорогу спереди, мы перестреливались со стрелками и составляли, так сказать, авангард авангарда французской армии.

Я, как теперь, вижу графа Орлова-Денисова, гарцующего у самой колонны на рыжем коне своем, окруженного моими ахтырскими гусарами и ординарцами лейб-гвардии казацкого полка. Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки бросались к самому фронту, но все было тщетно! Колонны валили одна за другой, отгоняя нас ружейными выстрелами, и смеялись над нашим вокруг них безуспешным рыцарством.

В течение дня сего мы еще взяли одного генерала (Мартушевича), множество обозов и пленных до 700 человек. Но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками.

Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

Наконец 20 ноября Наполеон принужден был покинуть Оршу, но он оставил там Евгения, Мортье и Даву и, остановившись в двух милях от этого города, стал расспрашивать о Нее, все продолжая поджидать его. То же уныние царило во всей армии, остатки которой находились в Орше…

Но к вечеру четвертого дня рассеялась всякая надежда. Ночь принесла лишь изнурительный отдых. Все обвиняли друг друга в несчастии Нея, словно у нас была какая-нибудь возможность поджидать дольше 3-й корпус под Красным, где пришлось бы сражаться лишних 28 часов, тогда как сил и боевых припасов хватало ровно на один час…

Когда истощились все воспоминания и все догадки, нас охватило уныние, как вдруг раздался лошадиный топот и послышался радостный крик:

– Маршал Ней спасен, он едет к нам, вон его польские кавалеристы!

И в самом деле, к нам поспешно подъехал один из его офицеров и объявил, что маршал приближается по правому берегу Днепра и что он просит о помощи.

Евгений собрал 4 тысячи человек. При одном упоминании об опасности, грозящей Нею, все двинулись вперед, но это их усилие было последним…

Сейчас же оба корпуса пошли один навстречу другому. Ней и Евгений первыми узнали друг друга; они упали друг другу в объятия! Евгений плакал, у Нея вырывались сердитые восклицания…

Солдаты, офицеры, генералы – все бросились друг другу навстречу… Затем все вместе они вернулись в Оршу, горя нетерпением, одни – услышать, а другие – рассказать о пережитых несчастиях!

Вернувшиеся рассказали, что 17 ноября они вышли из Смоленска с 12 орудиями, 6 тысячами пехоты и 3 сотнями кавалерии, оставив неприятелю 6 тысяч раненых. Если бы не грохот платовской пальбы да не взрыв мин, их маршалу никогда не удалось бы вырвать из этого опустевшего города 7 тысяч приютившихся в нем отставших воинов, не имевших никакого оружия… Они рассказали, с какой заботливостью их начальник относился к раненым, женщинам, детям…

Вначале им попадались лишь следы злополучного отступления. Но на следующий день все изменилось и их охватили мрачные предчувствия, когда они достигли снежной поляны, красной от крови и покрытой обломками оружия и изуродованными трупами…

Ней поспешно повел их дальше от этих мрачных обломков, и они беспрепятственно дошли до того места, где дорога уходит в глубокий овраг, из которого она выходит на плоскую возвышенность…

Люди, шедшие впереди беспорядочными толпами, вернулись, указывая на равнину, почерневшую от рядов неприятеля, как вдруг один из русских, отделившись от своих, спустился с возвышенности. Он предстал перед французским маршалом и, из желания ли щегольнуть цивилизацией, или из уважения к горю главнокомандующего, или же опасаясь слишком большого отчаяния с его стороны, облек в льстивые выражения требование сдаться!

Он говорил, что его послал Кутузов. Этот фельдмаршал не дерзнул бы сделать столь жестокого предложения такому великому генералу, такому прославленному воину, если бы у него оставался хоть малейший шанс на спасение. Но перед Неем и вокруг него находятся восемьдесят тысяч русских, и если он этому не верит, то Кутузов предлагает ему послать кого-нибудь для того, чтобы объехать его ряды и сосчитать его силы.

Не успел русский договорить, как вдруг с правого фланга его армии был пущен залп картечи, врезавшийся в наши ряды и заставивший умолкнуть изумленного парламентера. В ту же минуту на него набросился, как на изменника, готовясь убить его, один французский офицер. Но Ней, удерживая его порыв, воскликнул: «Маршалы не сдаются! Нельзя вести переговоры под огнем. Вы – мой пленник!» И несчастный обезоруженный офицер остался среди нас, подвергаясь выстрелам своих соотечественников. Он был выпущен на свободу только в Ковне…

Кутузов не обманул Нея. С его стороны было 80 тысяч сытых человек, стоявших стройными, полными рядами, многочисленные эскадроны, огромная артиллерия, занимавшая грозную позицию, одним словом – всё, и даже счастье, заменяющее собой всё. С нашей стороны было 5 тысяч солдат, составлявших еле тащившуюся раздробленную колонну; у них было далеко не все необходимое оружие, да и то было нечищено, поломано и нетвердо держалось в ослабевших руках!

И несмотря на это, французский генерал не подумал ни о сдаче, ни даже о смерти: он хотел пробить себе путь сквозь неприятельские ряды, даже не думая о геройстве такой попытки. Сам не надеясь ни на что, в то время как все надеялись на него, он повиновался побуждениям своей сильной натуры и той гордости победителя, благодаря которой после целого ряда невероятных удач все считается возможным…

Первая дивизия скрылась вместе с дорогой на дне оврага, вместе с ней же показалась на другой стороне и, смятая первой русской линией, снова скатилась в овраг.

Нисколько не удивляясь происшедшему и не давая никому времени удивляться, маршал соединил остальных, составил из них резерв и сам заменил отступивших…

Все последовали за ним. Они подошли вплотную к первой неприятельской линии, пробили и смяли ее ряды и, не останавливаясь, устремились ко второй, но они не успели еще достигнуть ее, как на них посыпался целый град железа и свинца. В одно мгновение у Нея были ранены все генералы и убито большинство солдат, их ряды поредели, колонна рассыпалась, она содрогнулась, отступила и увлекла за собой Нея.

Тут он ясно увидел, что захотел невозможного. Он стал дожидаться, пока, благодаря бегству его солдат, овраг очутился между ними и неприятелем. Тогда, не надеясь ни на что и ничего не боясь, он остановил их и вновь сформировал их ряды. Две тысячи людей он выстроил против восьмидесяти тысяч; на огонь двухсот жерл он ответил шестью пушками и устыдил судьбу, изменившую столь храбрым воинам!

Но тут сама судьба, вероятно, ослепила Кутузова каким-то туманом бездействия… Полагаясь больше на свои пушки, чем на своих солдат, он добивался победы издали…

Застигнутые этим смертоносным градом, солдаты Нея стояли на одном месте и с удивлением смотрели на своего начальника, как бы ожидая его последнего слова, чтобы считать себя погибшими. Они всё еще надеялись на что-то, или, по выражению одного из его офицеров, они не падали духом, потому что в этом крайне опасном положении они чувствовали, что душа Нея оставалась безмятежной и спокойной, словно среди свойственной ей стихии. Он был безмолвен и сосредоточен, он следил за неприятельской армией, развернувшей вширь оба свои фланга, для того чтобы отрезать французам всякий путь к спасению.

Вечерний мрак начинал заволакивать все окружающее. Это было единственное преимущество, которое давала зима нашему отступлению, – сумерки наступали очень рано. Ней их-то и дожидался. Он воспользовался перерывом для того, чтобы отдать приказ о возвращении назад, к Смоленску. Все рассказывали, что его подчиненные окаменели от удивления; услышав такое приказание, даже его адъютант не поверил своим ушам: он устремил на своего начальника растерянный взгляд и молча стоял, не понимая ни слова. Тогда маршал повторил приказание. Они повиновались и без колебания оборотились спиной к родной армии, к Наполеону, к Франции и снова углубились в Россию, принесшую им столько страданий…

Они следили глазами за всеми движениями своего начальника: что же он предпримет? И, каковы бы ни были его намерения, куда же направится он, без проводника, в неведомой стране? Он же, движимый инстинктом опытного воина, остановился на краю большого оврага, на дне которого, как он и предполагал, протекал ручей. Ней приказал расчистить снег, покрывавший лед, который сломали также по его приказанию. Тогда, увидев течение ручья, маршал воскликнул: «Это приток Днепра! Вот наш проводник! Мы должны следовать за ним: он приведет нас к реке, мы переправимся на другой берег – там наше спасение!» И он немедленно последовал по этому направлению.

Но вблизи большой дороги, покинутой ими, они остановились в какой-то незнакомой им деревне… Там Ней соединил войска и велел развести бивачные огни, словно намереваясь остаться там на продолжительное время. Казаки, ехавшие следом за ним, поверили этому и, очевидно, дали знать Кутузову о месте, где на следующий день французский маршал отдаст свое оружие, так как вскоре послышалась пушечная пальба…

В то же время его поляки объезжали все окрестности. Единственным человеком, которого им удалось разыскать, был хромой крестьянин; ему несказанно обрадовались. Он объявил, что Днепр находится на расстоянии лишь одной мили, но что в брод перейти его нельзя и что он, вероятно, еще не замерз. «Он замерзнет!» – воскликнул маршал. Когда же ему указали на наступившую оттепель, он прибавил: «Как бы там ни было, мы должны переправиться: это наша последняя надежда!»

Наконец часам к восьми мы прошли какую-то деревню, и хромой мужик, шедший впереди нас, остановился, указывая на реку… Зимняя стужа подморозила реку окончательно только в этом месте, но выше и ниже поверхность ее была подвижна.

Вместо недавней радости всеми овладела тревога. Быть может, поверхность этой враждебной реки была обманчива? Один офицер решился пожертвовать собой. Он с трудом достиг противоположного берега. Вернувшись к своим, он объявил, что людям и, может быть, некоторым лошадям есть возможность переправиться, но что все остальное придется покинуть, причем необходимо торопиться, так как вследствие оттепели лед начинает таять…

Ней увидел, что лишь часть колонны находится возле него. Не обращая на это внимания, он имел бы возможность переправиться на другой берег, где надеялся найти спасение, и подождать там отставших. Но эта мысль не пришла ему даже в голову. Кто-то подсказал ему, но он тотчас же отверг ее! Он положил три часа на то, чтобы все снова соединились. Его приближенные увидели, что он, спокойно и не волнуясь опасностью ожидания, закутался в свой плащ и проспал глубоким сном все три часа на берегу реки. У него был уравновешенный темперамент великих людей, изумительно сильная душа обитала в этом теле, отличавшемся крепким здоровьем, без которого не бывает героев.

Наконец, около полуночи, началась переправа. Но те, кто первыми отделились от берега, закричали остальным, что лед опускается под их тяжестью и что им приходится идти по колена в воде. Вскоре стало слышно, как начала ломаться эта ненадежная подпора с ужасным треском, раздававшимся вдали, словно во время ледохода. Все остановились, охваченные ужасом!

Ней приказал переправляться поодиночке. Все осторожно двинулись вперед, не зная порой, среди темноты, ступают ли они на льдину или же попадают в какую-нибудь расщелину, так как встречались такие места, где приходилось переправляться через большие трещины, перепрыгивая с одной льдины на другую, рискуя упасть между ними и навеки исчезнуть. Сначала передние колебались, но те, кто шел позади, крикнули, чтобы они торопились.

Когда же наконец, после долгих страданий, они достигли противоположной стороны и уже считали себя спасенными, то перед ними предстал такой крутой и обледенелый берег, что, казалось, не было возможности взобраться на него… Рассказчики содрогались при одном воспоминании о толпах людей, теснившихся над этой пропастью, о непрерывном отзвуке падений, о криках утопавших и, главным образом, при воспоминании о слезах и отчаянии раненых, лежавших в повозках, которых нельзя было переправить по такому хрупкому пути; раненые эти протягивали руки к своим товарищам, умоляя не покидать их.

Тогда их начальник попытался переправить несколько повозок, нагруженных этими несчастными. Но когда повозки достигли середины реки, то лед стал опускаться и наконец проломился. Стоявшие на берегу услыхали сначала долетавшие до них из бездны душераздирающие отчаянные крики, затем заглушенные и прерывавшиеся стоны, затем наступило ужасное молчание – все исчезло!..

В течение этих последних суток погибло и заблудилось 4 тысячи отставших людей и 3 тысячи солдат; колонна лишилась артиллерии и обоза. У нее оставалось около 3 тысяч строевых и столько же людей, шедших беспорядочными толпами.

Наконец, после стольких жертв и после того, как удалось кое-как соединить тех, кто смог переправиться, все двинулись в дальнейший путь, и покоренный Днепр стал союзником и проводником французов.

Солдаты неуверенно подвигались наудачу, как вдруг один из них, упав, заметил проторенную дорогу. Дорога эта – увы! – оказалась даже слишком наезженной, так как те, которые шли впереди и, нагнувшись, стали ощупывать ее руками, в ужасе закричали, что они различают свежие следы, оставленные многочисленными пушками и лошадьми. Итак, они ушли от одной неприятельской армии лишь для того, чтобы попасть в руки другой! И им, едва двигавшимся, придется снова сражаться! Значит, война была повсеместно! Но Ней приказал идти вперед и доверился грозным следам, которые привели его к Гусиному. В Гусином они встретили все то, чего были лишены с минуты выступления из Москвы: жителей, съестные припасы, покой, теплые помещения и около сотни казаков, проснувшихся пленными. Переговоры с этими последними, а также необходимость дать подкрепиться солдатам задержали Нея на некоторое время в этой деревне.

Около 10 часов они встретили две новые деревни и стали располагаться в них на отдых, как вдруг заметили, что окрестные леса охвачены движением. Пока все перекликались, переглядывались и сосредоточивались в той из двух деревень, которая была ближе к Днепру, из-за деревьев показались тысячи казаков и окружили несчастное войско своими копьями и пушками.

То был Платов со своими ордами, следовавшими по берегу Днепра…

Спокойная сдержанность Нея сдерживала русских. Он один, во главе нескольких солдат, находился настороже, остальным велел даже продолжать подкрепляться до самой ночи. Тогда он приказал бесшумно выступать, предупреждая тихим голосом друг друга и подвигаясь сомкнутыми рядами. Затем они все разом пустились в путь, но их первый шаг послужил словно сигналом для неприятеля: грянули все его орудия и разом двинулись все его эскадроны…

Нею удалось выстроить отсталых между собой и русскими…

Защитив свой правый фланг оградой из этих несчастных, маршал вернулся к берегу Днепра, который послужил прикрытием его левому флангу. Он стал подвигаться дальше, от леса к лесу, от оврага к оврагу, пользуясь малейшими изгибами и неровностями почвы. Но ему нередко приходилось удаляться от реки. Тогда Платов окружал его со всех сторон.

Таким образом, в течение двух дней и на протяжении 20 миль, 6 тысяч казаков разъезжало вдоль обоих флангов колонны Нея, в которой оставалось всего полторы тысячи вооруженных людей…

Немного успокоенная, несчастная колонна подвигалась, словно ощупью, по темному густому лесу, как вдруг в нескольких шагах показался яркий свет и грянула пушка перед самым лицом тех, что шли в первых рядах. Охваченные страхом, они подумали, что пришел их конец, что они попали в засаду, и в ужасе все попадали на землю. Шедшие позади смешивались и опрокидывались в беспорядке. Видя, что все погибло, Ней бросился к ним. Он приказал бить атаку и, как будто бы это нападение не было для него неожиданным, воскликнул: «Товарищи, теперь пора, вперед! Они в наших руках!»

При этих словах пораженные солдаты, полагавшие, что их застигли врасплох, захотели в свою очередь застичь врасплох неприятеля. Упавши наземь побежденными, они поднялись победителями. Они бросились к неприятелю, которого больше нигде не нашли, лишь по лесу раздавался шум его поспешного бегства!..

На следующий день, 19 ноября, начиная с полуночи и кончая 10 часами утра, они подвигались вперед, не встречая других препятствий, кроме гористой почвы. Но тут колонны Платова появились снова. Ней защищался от них, пользуясь прикрытием леса. В продолжение всего дня его солдатам пришлось видеть, как падали под неприятельскими ядрами деревья, защищавшие их и их биваки. У французов оставалось одно лишь мелкое оружие, которым не было возможности сдерживать казачью артиллерию на достаточном расстоянии.

Когда наступила ночь, маршал подал знак, и все двинулись к Орше. Еще накануне туда был послан за подмогой Пшебендовский и 50 кавалеристов. Они должны были прибыть уже в этот город, если, впрочем, неприятель еще не занял его.

В заключение офицеры Нея сказали, что хотя и в дальнейшем пути они встретили немало жестоких препятствий, но о них не стоило рассказывать!..

Орша находится на расстоянии пяти переходов от Смоленска. И в такой короткий промежуток времени Ней создал себе такую славу! Как мало требуется времени и пространства для того, чтобы обессмертить себя!

Когда Наполеон, находившийся в двух милях от Орши, узнал, что Ней появился снова, он вскочил от радости и воскликнул:

– Значит, мои орлы спасены! Я отдал бы триста миллионов из своей казны для того, чтобы откупиться от потери такого человека!

А. Ж. Б. Бургонь Пожар Москвы и отступление французов

Настало 13 ноября, было часов семь утра, и еще не совсем рассвело. Я сидел погруженный в черные думы, как вдруг увидел вдали голову колонны и указал на нее Пикару.

Первые, кого мы увидели, были генералы; некоторые ехали верхом, но большинство шли пешком, как и многие другие высшие офицеры, остатки священных эскадрона и батальона, которые были сформированы 10-го и от которых теперь, через три дня, остались лишь жалкие следы. Они плелись с трудом, у всех почти были отморожены ноги и завернуты в тряпье или куски овчины; все умирали с голоду. Затем шел император, тоже пеший, с палкой в руке. Он был закутан в длинный плащ, подбитый мехом, а на голове у него была шапка малинового бархата, отороченная кругом черно-бурой лисицей. По правую руку от него шел, также пешком, король Мюрат, по левую – принц Евгений, вице-король Италии; далее маршалы Бертье, принц Невшательский, Ней, Мортье, Лефевр и другие маршалы и генералы, чьи корпуса были большей частью истреблены.

Миновав нас, император сел на коня, как и часть сопровождавшей его свиты; у большинства генералов уже не было лошадей. За императорской группой следовали семь или восемь сот офицеров и унтер-офицеров, двигавшихся в глубочайшем безмолвии со значками полков, к которым они принадлежали и которые столько раз водили в победоносные сражения. То были остатки от 60-тысячной с лишком армии. Далее шла пешая императорская гвардия в образцовом порядке – впереди егеря, а за ними старые гренадеры.

Мой бедный Пикар, целый месяц не видавший армии, наблюдал все это, не говоря ни слова, но по его судорожным движениям можно было догадаться, что происходит в его душе. Несколько раз он стучал прикладом ружья о землю и бил себя кулаками в грудь. Крупные слезы катились по его щекам на обледеневшие усы.

Повернувшись ко мне, он промолвил: «Ей-богу, земляк, мне кажется, что все это сон. Не могу удержать слез, видя, что император идет пешком, опираясь на палку, – он, этот великий человек, которым все мы так гордимся!» При этом Пикар опять стукнул ружьем об землю. Этим движением он, вероятно, хотел придать больше выразительности своим словам. «А заметили вы, как он взглянул на нас?» – продолжал Пикар. Действительно, проходя мимо, император повернул голову в нашу сторону. Он взглянул на нас так, как всегда глядел на солдат своей гвардии, когда встречал их идущими в одиночку, а тут, в эту злополучную минуту, он, вероятно, желал своим взглядом внушить нам мужество и доверие. Пикар уверял, будто император узнал его, – вещь весьма возможная…

Наконец показались старые гренадеры… За гренадерами следовало более 30 тысяч войска; почти все были с отмороженными руками и ногами, большей частью без оружия, так как они все равно не могли бы владеть им. Многие шли, опираясь на палки. Генералы, полковники, офицеры, солдаты, кавалеристы, пехотинцы всех национальностей, входящих в состав нашей армии, шли все вперемежку, закутанные в плащи, подпаленные, дырявые шубы, в куски сукна, в овчины, словом – во что попало, лишь бы как-нибудь защититься от стужи. Шли они, не ропща и не жалуясь, готовясь, как могли, к борьбе, если б неприятель стал противиться нашей переправе.

Присутствие императора воодушевляло нас и внушало доверие: он всегда умел находить новые способы, чтобы извлечь нас из беды. Это был все тот же великий гений, и как бы мы ни были несчастны, всюду с ним мы были уверены в победе.

Это множество людей на ходу оставляло за собой мертвых и умирающих. Мне пришлось подождать с час, пока прошла вся колонна. Дальше тянулась длинная вереница еще более жалких существ, следовавших машинально, на значительных промежутках. Эти шли, выбиваясь из последних сил, – им не суждено было даже перейти через Березину, от которой мы были так близко.

Минуту спустя я увидел остатки Молодой гвардии, стрелков, фланкеров и несколько вольтижеров[73], спасшихся в Красном, когда полк, командуемый полковником Люроном, был на наших глазах смят и изрублен русскими кирасирами. Эти полки, смешавшись, шли все-таки в порядке. За ними следовала артиллерия и несколько фургонов…

Минуту спустя я увидел правую колонну, идущую двумя рядами по обе стороны дороги, чтобы присоединиться к левой фузилеров[74]-егерей. Полковой адъютант, майор Рустан, первый увидевший меня, сказал: «Вы ли это, мой бедный Бургон? Вас считали мертвым в арьергарде, а вы живы и впереди! Ну и прекрасно! Не встречали ли вы позади людей нашего полка?» Я отвечал, что трое суток бродил с одним гренадером по лесу, чтобы не быть захваченным в плен русскими. Наконец подошла наша рота.

Я успел занять свое место на правом фланге, а товарищи еще не заметили меня: они шли понурив головы и уставив глаза в землю, почти ничего не видя, – до такой степени мороз и бивачный дым испортил им зрение. Узнав, что я вернулся, они подошли ко мне и засыпали меня вопросами, на которые я не в силах был отвечать: до того был растроган, очутившись среди них, точно вернулся в свою родную семью! Они говорили мне, что не постигают, как это я мог отстать от них, и что этого не случилось бы, если б они вовремя заметили, что я болен и не могу следовать за ними. Окинув глазами роту, я увидел, что она значительно убыла. Капитана не было с ними: все пальцы на ногах у него отвалились. В настоящую минуту не знали, где он; говорят, он ехал на плохой кляче, с трудом добытой для него.

Двое моих друзей, Гранжье и Лебуд, видя, что я еле держусь на ногах, взяли меня под руки. Мы присоединились к фузилерам-егерям. Я не помню, чтобы когда-нибудь в жизни мне так сильно хотелось спать, но делать было нечего – приходилось маршировать дальше. Мои друзья убеждали меня подремать немного, пока они ведут меня под руки, и мы делали это по очереди, так как их тоже клонило ко сну. Несколько раз нам случалось останавливаться совсем, причем все трое спали. К счастью, в этот день холод значительно смягчился, иначе наш сон неминуемо перешел бы в смерть.

Ф. Глинка Письма русского офицера

11 ноября

Местечко Баево

Вчера перенесли мы знамена свои за древние рубежи нашего Отечества. Перейдя речку Мерейку, мы вступили уже в Могилевскую губернию. Теперь главная квартира авангарда в местечке Баево, что на одной высоте с местечком Ляды, на большой дороге. Итак, ныне уже ясно и никакому сомнению не подвержено, что одно постоянное продолжение сей войны увенчивает ее столь блистательными успехами. Если б заключили мир при Тарутине, как бы ни был он выгоден, Россия не имела б ни лавров, ни трофеев, ни драгоценнейшего для всякого уверения, что Наполеон уже никогда не возвратится разорять пределы ее. Теперь можем мы вздохнуть спокойно!.. Меч, висевший над головами нашими, исчез. Тучи, ходившие по русскому небу, быстро несутся назад. Мы видим над собой ясную лазурь безмятежного свода, отколе Всевышний благословляет оружие правых на славном поприще его побед.

Известно, однако ж, что Наполеон, прежде нежели решился оставить Москву, истощил все усилия для заключения мира. Мудрый Кутузов заводил в сети ослепленного страстями и гордостью этого нового Навуходоносора. Он старался выиграть время, доколе подоспеет к нам вернейшая союзница – зима!

Но твердость государя в этих смутных обстоятельствах достойна хвалы и удивления современников и потомства. Исполненный духом предвидения, он пребывал непоколебим, как гранитный утес среди мятежных морей!

«Я прежде соглашусь перенести столицу мою на берега Иртыша и ходить в смуром кафтане, чем заключу теперь мир с разорителем Отечества!»

Так отвечал монарх на предложение о мире. Слух о сем дошел к нам в армию. Такие изречения государей подслушивает История и с благоговением передает отдаленнейшим родам.

Мой друг, настоящее повторяется в будущем так, как прошедшее – в настоящем! Пройдут времена, лета обратятся в столетия, и настанет опять для некоего из царств земных период решительный, подобный тому, который ныне покрыл Россию пеплом, кровью и славой.

22 ноября

Город Борисов

Ушла лисица, только хвост в западне остался!..

Никакой человеческий ум не может сделать соображений лучше тех, какие сделаны были князем Кутузовым, и принять лучших мер, какие принял он для поимки Наполеона у реки Березины в городе Борисове. Одна непостижимая судьба могла спасти его, может быть, для того, чтобы карать им еще человечество! Адмирал Чичагов с армией своей слева вниз, а граф Витгенштейн справа вверх по течению реки сближались один против другого, дабы сомкнуть войска свои, как две стены, в том месте, где мог переправиться неприятель, за которым шла армия Кутузова и которого неослабно преследовали граф Платов с казаками, генерал Милорадович с авангардом, генералы Ермолов и Бороздин с летучими отрядами.

Все эти дни погода была самая бурная и ненастная. Морозы достигали до 20 градусов. Мы шли проселочными дорогами. Артиллерия наша прорезывала пути по глубоким снегам, пехота и конница пробирались дремучими лесами, и при всем этом несколько переходов сделано по 40 верст в день. Не забудь, что в зимний день!

Дух великого Суворова, конечно, веселился, взирая с высот на столь быстрое шествие победоносных россиян. Сбылся стих великого поэта:

Где только ветры могут дуть, Проступят там полки орлины![75]

Жаль, однако ж, что все наши труды были напрасны!.. Наполеон уже за Березиной!.. Граф Витгенштейн тем же самым громом, который бросал на Клястицких полях, отбил у переправлявшегося неприятеля один из задних его корпусов, и 12 тысяч, увидев себя окруженными, положили оружие.

Мы остановились в разоренном и еще дымящемся от пожара Борисове. Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не чувствуют, что тело их горит!.. Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печьми и заползают в камины. Они страшно воют, когда начнут их выгонять. Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. «Нельзя топить, – отвечала она, – там сидят французы!» Мы закричали им по-французски, чтоб они выходили скорее есть хлеб. Это подействовало. Тотчас трое, черные, как арапы, выпрыгнули из печи и явились перед нами. Каждый предлагал свои услуги. Один просился в повара, другой – в лекаря, третий – в учителя! Мы дали им по куску хлеба, и они поползли под печь.

В самом деле, если вам уж очень надобны французы, то, вместо того чтоб выписывать их за дорогие деньги, присылайте сюда побольше подвод и забирайте даром. Их можно ловить легче раков. Покажи кусок хлеба – и целую колонну сманишь! Сколько годных в повара, в музыканты, в лекаря, особливо для господ, которые наизусть перескажут им всего Монто; в друзья дома и – в учителя!!! За недостатком русских мужчин, сражающихся за Отечество, они могут блистать и на балах ваших богатых помещиков, которые знают о разорении России только по слуху! И как ручаться, что эти же запечные французы, доползя до России, прихолясь и приосанясь, не вскружат головы прекрасным россиянкам, воспитанницам француженок!.. Некогда случилось в древней Скифии, что рабы отбили у господ своих, бывших на войне, жен и невест их. Чтоб не сыграли такой штуки и прелестные людоеды с героями русскими!..

‹…›

28 декабря

«Выступил, ушел, вырвался, убежал!» из Отечества нашего новый Катилина! Наполеон за Неманом! Уже нет ни одного врага на земле Русской! Александр Первый готов положить меч свой, но Европа, упадая перед ним на колени и с воздетыми к небу руками, молит его быть ее спасителем и, подобно древнему Александру, рассечь мечом новый Гордиянский узел тяжелых вериг ее плена. Некогда монарх сказал Кутузову: «Иди спасать Россию!» Теперь, кажется, слышен в небесах голос самого Бога, вещающий Александру Первому: «Гряди освобождать Европу!» Итак, зачем приходил Наполеон в Россию? Вот вопрос, для разрешения которого будут писать целые книги. «Удача в мире сем священнее всех прав!» – думал вождь галлов. Так думал и вождь татар! Батый и Наполеон по кровавому морю хотели приплыть к храму славы. Но кровь пролита; а храм славы заперт для них. Их мавзолей – проклятие народов!

‹…›

Ц. Ложье Великая армия

15 ноября

Всю ночь провел император наблюдая за переходом войск, заставляя ускорять шествие и восстановляя на местах ежеминутно нарушаемый порядок. Когда ему приходилось хотя бы на короткое время удаляться, его заменял Мюрат, Бертье или Лористон.

Ночью Ней переправился через реку, утром Клапаред присоединился к нему на правом берегу.

Бесконечные переходы последних дней сделались гораздо затруднительней, вследствие усилившегося холода, и слабые силы войска вновь подверглись испытанию, так что количество солдат все уменьшалось, а число беглецов прибавлялось. В ночь с 14-го на 15-е нужда обратила людей в варваров. Люди чуть не насмерть дрались за краюху хлеба, за щепотку муки, за кусок лошадиного мяса или за охапку соломы. Когда кто-нибудь, весь продрогший, хотел подойти к огню, его грубо отталкивали, говоря: «Пойди, сам тащи себе дров!» Иной, страдая от жажды, тщетно вымаливал у товарища, который нес целое ведро воды, хоть один глоток, получая в ответ оскорбительные слова и отказ в самой грубой форме. И все это происходило между людьми порядочными, которые до сих пор питали друг к другу чувство искренней дружбы! Надо сказать правду, что этот поход (в чем заключался весь его ужас) убил в нас все человеческие чувства и вызвал пороки, каких в нас раньше не было!

Среди ночи мы должны были покинуть высоты Неманицы. Большинство отставших, будучи слишком слабы, чтобы следовать за нами, разбежались и принуждены были остаться, а потом уже присоединиться к дивизии Партоно. Эта дивизия должна была выйти из Лошницы и быть теперь следом за нами, на пути в Борисов…

В час пополудни Наполеон, в сопровождении своего штаба, императорской гвардии, дивизионов Жирара и Денделя и корпуса Виктора, перешел мост и перенес главную квартиру в маленькую деревушку Занивки, лежавшую среди леса, в одной миле от моста и поблизости от дороги на Борисов.

Благодаря тому, что эти войска вышли из расположенной налево от дороги деревни, многие хижины освободились, и в одной из них вице-король устроил свою главную квартиру, в остальных же постарался разместить оставшихся в полках солдат.

В 3 часа дня прибыл Даву и занял на возвышенностях ту позицию, которую мы только что покинули. Наши солдаты мирно отдыхали, как вдруг, около 4 часов дня, на дороге к Дубену появился отряд из корпуса Витгенштейна, с несколькими пушками позади, и внезапно стал надвигаться на тяжелую артиллерию Виктора, стоявшую на равнине под нами. Мы бросились к оружию и, кинувшись навстречу неприятелю, после короткой и сильной схватки, стоившей жизни многим храбрецам, победили. После этого мы возвратились в наши хижины, но они оказались занятыми толпой беглых, и только при помощи кулаков нам удалось отвоевать себе место для отдыха.

Во время этих споров наступила ночь.

Эта новая битва, а главное – далекое расстояние, в каком находилась от нас дивизия Партоно, сильно обеспокоили императора, который боялся за безопасность мостов. Он вернул на левый берег дивизию Жирара и поручил Виктору организовать для охраны перехода очередное дежурство и разослать по всем направлениям сторожевые пикеты, во избежание всяких неожиданностей. Вице-король подошел уже близко и возвестил через своего штабного офицера, что 4-й корпус может перейти мост, приблизительно около 8 часов вечера. Приказ этот не был объявлен во всех хижинах, так что многие по неведению, а другие по лени и беспечности остались.

Остаток королевской гвардии, около 500 человек, последовал тотчас же за принцем…

Некоторое время, приблизительно двадцать минут, мост оставался свободен. Потом подошли вместе 1-я и 2-я дивизии и перешли мост повзводно, по пять-шесть человек в ряд. Спустя четверть часа мост опять был свободен, а затем уже пришла дивизия Пино. По собранным мной документам, состав нашей армии в наличности был тогда около 32 500 пехотинцев и 4 тысячи кавалерии.

16 ноября

Зембин

Почва позади сожженной деревни, где мы стояли лагерем, была сплошным болотом до самой реки. Чтобы пройти, не увязнув и не провалившись, приходилось выискивать более замерзшие места. Такая была темь, такой ветер, снег, сырость и холод, что мы принуждены были все время двигаться и бегать, чтобы не замерзнуть…

В остальную часть ночи с 15-го на 16-е Даву со своей артиллерией и с артиллерией итальянской армии перешел на правый берег. На левом же берегу и в Борисове оставалась только дивизия Партоно и бригада кавалерии Далейтра. На высотах Студянки стояла дивизия Жирара и бригада легкой кавалерии под командой Фурнье – всего было 6 700 пехотинцев и 900 кавалерии, огромное количество отставших солдат и, наконец, повозки, которые не успели или не желали переправиться через реку.

Целью императора было, главным образом, привлечь внимание противника на низовья Березины и свободно соорудить мосты у Студянки. Достигнув же этого, император нашел ненужным оставлять французский арьергард в Борисове и дал приказ всем соединиться с передовыми отрядами.

Установив, насколько было возможно, некоторый порядок в толпе отсталых солдат и тех лентяев, которых нельзя было никак принудить выступить в поход и перейти мосты, которые были свободны в течение части ночи, Партоно вчера в 2 часа дня уже собрался выступить, как вдруг явился офицер генерального штаба и, по своему ли побуждению или в силу данного приказания, объявил ему, что он должен ночевать в Борисове. Несчастная ошибка!

Это поставило вскоре в самое отчаянное положение французского генерала.

Слыша все время пушечные выстрелы со стороны дороги, по которой мы должны были отступать, и видя кучу возов и множество солдат, быстро бегущих, мы подумали, что Партоно захватили врасплох и отрезали от армии. Тем более что бегущие рассказывали, что там прошел слух, что все войска перешли мосты и их уже сожгли, а эта злополучная дивизия была предназначена Наполеоном заранее в жертву, чтобы дать своей армии возможность своевременно отступить. Через несколько минут мы узнали, что русские в огромном числе заставили Партоно сдаться.

Сегодня утром, 16-го, на рассвете, сражение завязалось на обоих берегах. До сих пор переходы через мосты совершались в большом порядке, но когда услышали пушечные выстрелы и получили известие, что дивизия Партоно попала в руки неприятеля, а Витгенштейн приближается, то женщины с поклажей, мужчины, фуры, пушки – все бросилось на узкие проходы мостов и сразу загромоздило их. Нельзя описать того смятения, шума и беспорядка, какой произошел там.

Тщетно старались офицеры и солдаты успокоить обезумевших людей и заставить выслушать их. Все усилия были напрасны, и это только еще более мешало и задерживало толпу. Сумятица и толкотня были невообразимые! Угрозы офицеров и уговоры ни к чему не привели.

В это же время на правом берегу неприятель напал на Нея и на Удино. Большинство французских и польских генералов были ранены. Все подвергались опасности одинаково с последним солдатом и часто видели, как офицеры хватались быстро за ружье и шли в ряды заменить павших товарищей. Потери были громадные с обеих сторон. Наполеон на опушке леса, окруженный своей гвардией, смотрел, как проходили мимо него один за другим 2 тысячи русских военнопленных.

На левом берегу Виктор в это время боролся за каждый шаг около Студянки, поддерживаемый дивизиями Жирара и Денделя. Несмотря на жестокую картечь, они принудили неприятельские батареи прекратить огонь…

Наступившая ночь не прекратила боя, и стрельба главным образом направилась на мосты, на обезумевшую толпу беглецов, где царили смерть и полное отчаяние…

Беда тем, кто ближе стоял к краю. Сильные толчки сбрасывали их вниз, и несчастные падали стремглав, хватаясь руками за перекладины, за обледенелый берег, но толпа отталкивала их, и они летели прямо в реку, погружались, вновь выплывали и, бледные, как привидения, исчезали навеки.

Экипажи, возы и фуры, стараясь освободиться друг от друга, опрокидывались на несчастных, находившихся вблизи. Вопли бегущих, стоны раненых, хромых, задавленных и умирающих; голоса солдат, крики потерявших свои полки, куча всякой одежды, всякого оружия, повсюду валяющиеся трупы, гул толпы, грохот возов; ярость, страдание, сумятица, содрогание смешиваются в одну ужасную, величественную картину.

Некоторые, видимо, решались отказаться от всего, бросали все свои возы, предоставляя себя воле Божией, шли, садились поодаль и глядели тупым взором на этот снег – будущую их могилу.

Только поздно ночью, когда уже пыл сражения утих, порядок на мостах начал понемногу восстанавливаться.

В 9 часов вечера войска Виктора, а за ними артиллерия начали переходить реку.

Генерал Эбле, заслуги которого всегда будут вызывать восхищение, со своими храбрыми понтонерами выполнил с изумительной стойкостью все повеления императора[76].

В. Левенштерн Записки

Ведя, таким образом, непрестанную борьбу с поздним временем года и с тысячью лишений, мы дошли до Березины. У нас в каждом эскадроне было не более сорока или пятидесяти человек, способных сражаться. Лошади выбились из сил, так как они давно уже страдали от недостатка фуража, истребленного неприятелем, который, подобно саранче, уничтожал все по пути. Единственным кормом для наших лошадей служила солома с крыш, за которой приходилось ездить верст за десять или пятнадцать. Фельдмаршал изредка посылал нам транспорт овса или сухарей. Это было всегда для нас настоящим праздником; без этой поддержки у нас было бы погибших не менее, чем у французов.

В ночь с 15-го на 16-е число мы прибыли с генералом Ермоловым в Борисов, где застали корпус Витгенштейна, уничтоживший перед тем дивизию Партоно. В этом славном деле участвовали: атаман Платов, полковник Чернозубов и мой товарищ Сеславин. Им одним принадлежит честь истребления неприятельской армии. Но если они могли подоспеть вовремя, то почему же другие не могли этого сделать? – это вопрос.

Адмирал Чичагов не мог остановить Наполеона, который успел выбрать пункт для переправы, так как наша армия не преследовала его по пятам. Успешное сражение при Борисове и взятие графом Ламбертом тет-депона[77] не помешали переправе французов через Березину.

Наполеон был спасен, но его армия не могла быть спасена и погибла частями по пути от Березины до Вильны. Геройская преданность этой армии своему вождю не только не принесла пользы, но была причиной ее окончательного истребления. Надобно отдать справедливость Наполеону: его поведение при переправе через Березину заслуживает величайшего удивления. Угрожавшая ему неминуемая гибель возбудила его военный гений, притупившийся за последнее время. Он не потерял голову в трудную минуту. Окруженный со всех сторон, он обманул наших генералов искусными демонстрациями и совершил переправу у них под носом. Плохое состояние мостов было единственной причиной тех потерь, какие понесли по этому случаю французы.

Беспорядок был так велик, что когда Наполеон подошел к реке, чтобы перейти через мост, то пришлось силой проложить ему дорогу. Главная квартира императора была устроена в деревушке, лежавшей в лесу в расстоянии одной версты от Студянки.

Все мы были уверены, что Наполеон будет взят в плен живым или мертвым. Я до сих пор не могу забыть мрачного, убитого лица Михаила Орлова, когда он первый подтвердил нам известие о переправе неприятеля. Фельдмаршал мог упрекнуть себя в том, что он действовал слишком медленно и осмотрительно.

Каково, должно быть, было разочарование императора Александра, когда он узнал, что его прекрасный план, переданный на операционные линии умным и смелым Чернышовым, был таким образом искажен. Напрасно было бы возражать, что дальнейшие события доказали, что окончательный результат не мог быть более блестящим. Разумеется, мы не вступили бы дважды в Париж. Но такова была воля Провидения! Люди были тут ни при чем: Кутузов лишил армию лишней славы!

Борисов горел. Французы грелись и даже буквально поджаривались у его пылавших развалин и умирали со всеми признаками умственного расстройства, богохульствуя и проклиная Наполеона перед смертью.

Между тем дивизия Партоно, не входившая в состав Великой армии, находилась в наилучшем состоянии. Ее кавалерия, состоявшая из саксонцев и из подданных герцогства Бергского, была превосходна. Саксонцы были в отчаянии по поводу того, что им приходилось расстаться с их прекрасными лошадьми; один престарелый вахмистр плакал навзрыд, когда ему пришлось бросить свою лошадь, на которой никто, кроме него, не ездил.

Мой брат Григорий спас несколько сотен офицеров, укрывшихся в одной конюшне от крестьян, которые хотели их ограбить…

Мы имели роздых в Борисове и простояли там 36 часов. Город был наполовину разрушен, большая часть зданий еще пылала.

В одной риге было заперто 500 или 600 женщин, взятых при переправе через Березину. Они провели в этой риге несколько дней без пищи, и так как в это время настали сильные морозы, то в живых осталось всего восемь женщин; матери и дети погибли вместе.

Несчастными жертвами овладевало какое-то оцепенение, какой-то столбняк. Я сам видел, как солдаты, раздевшись донага, жарились у огня и полуобгоревшими сидели с блаженной улыбкой на устах…

Надобно было видеть все эти ужасы своими собственными глазами, чтобы поверить этому. Самое благоразумное было идти вперед с теми, у кого горел еще в груди священный огонь, а остальным дать время подкрепить свои силы.

Война прекратилась за неимением сражающихся. Правда, солдаты грабили еще брошенные французами фургоны, но мы не брали более пленных. Мороз сделал свое дело, погубив этих несчастных. Дорога была усеяна трупами людей и лошадей. Я насчитал на расстоянии одной версты 76 замерзших лошадей и 148 человеческих трупов, погибших от холода. Вся дорога вплоть до Вильны представляла подобное печальное зрелище.

Масса беглецов шла небольшими партиями, человек по восемь – десять. У них не было иных желаний, как поесть и обогреться; единственные враги, с которыми им приходилось бороться, были голод и мороз. Каждый боролся за себя, и притом в одиночку. Несчастные ни на что не надеялись и почти ни о чем не сожалели. Никто не был свидетелем того, как они упали духом, и никто не мог судить их за это: все были одинаково жертвами войны.

Страдания французских солдат возрастали с каждым шагом. Казалось, будто Провидение приберегло самые ужасные бедствия для последнего периода этой непостижимой кампании: по мере того как армия приближалась к Вильне, мороз крепчал, унося ежедневно тысячи жертв.

Мы продолжали подгонять остатки его армии и наконец дошли до Вильны. Какое ужасное зрелище представилось тут снова моим глазам! На улицах валялись грудами голые трупы, с которых евреи сняли одежду.

Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

Наполеон прибыл в Сморгоны с толпой умиравших, изможденных страданиями солдат, но он не позволил себе выказать ни малейшего волнения при виде бедствий этих несчастных людей, которые, со своей стороны, не роптали, чтобы не тревожить его. Действительно, возмущение было немыслимо: для этого требовалось новое усилие, а силы всех были уже истощены борьбой с голодом, холодом и усталостью. Для этого требовалось также сойтись, сговориться, согласиться, а голод и целый ряд других несчастий отделяли и изолировали всех друг от друга, сосредоточивая всякого в самом себе. Они были далеки от того, чтобы утомлять себя вызовами или даже жалобами и шли молча, сохраняя все свои силы для борьбы с враждебной им природой. Необходимость двигаться и постоянное страдание изгоняли всякие мысли. Телесные нужды подавляли все душевные силы. Жизнь сохранялась только в ощущениях и была подчинена по старой памяти ряду впечатлений, оставшихся от лучших времен, чести и любви к славе, возбужденной двадцатью годами постоянных триумфов, жившей еще и дышавшей в их сердцах.

Сверх того, еще оставался целым и незапятнанным авторитет вождей; в нем всегда было что-то отеческое: всегда опасности, победы и поражения были общими. Это было несчастное семейство, в котором больше всего приходилось, пожалуй, плакаться его главе. Таким образом, и император, и Великая армия хранили благородное молчание: были слишком горды, чтобы жаловаться, и слишком опытны, чтобы не сознавать бесплодность таких жалоб.

Наполеон стремительно вошел в свою последнюю главную квартиру. Он написал там свои последние инструкции и 29-й, последний, бюллетень о состоянии своей умирающей армии. Были приняты предосторожности, чтобы вплоть до завтрашнего дня не стало известным что-либо из того, что происходило в его внутренних покоях.

Но предчувствие последнего несчастья охватило всех офицеров; все хотели бы за ним последовать. Они страстно хотели бежать от этого жестокого климата, снова увидеть Францию, очутиться в лоне своих семейств, однако никто не осмеливался обнаружить свои желания: их удерживал от этого долг и честь.

… Наступила ночь, и приблизилось время, назначенное императором для объявления начальникам армии о его решении. Были созваны все маршалы. По мере того как они приходили, их вызывали каждого отдельно, и он склонял их сначала к своему плану выражениями своего доверия к ним…

Он был ласков со всеми; потом, собрав их у себя за столом, он начал восхвалять их за эту кампанию. Что касается его самого, то он отозвался о своем дерзком предприятии только следующими словами:

«Если бы я был рожден на троне, если бы я был Бурбоном, то мне было бы легко не делать ошибок».

Когда обед был окончен, он приказал принцу Евгению прочитать свой 29-й бюллетень, после чего, объявив во всеуслышание о том, что он сообщил уже каждому в отдельности, он сказал: «Сегодня ночью я отправлюсь с Дюроком, Коленкуром и Лобо в Париж; мое присутствие там необходимо для Франции так же, как и для остатков несчастной армии. Только оттуда я смогу сдержать австрийцев и пруссаков. Несомненно, эти страны не решатся объявить мне войну, когда я буду во главе французской нации и новой армии в миллион двести тысяч человек!»

Он сказал еще, что он посылает вперед Нея в Вильну, чтобы он все там реорганизовал, что ему в этом будет помогать Рапп, который отправится вслед за тем в Данциг; Лористон – в Варшаву;

Нарбонн – в Берлин; что его гвардия останется при армии, но что придется выдержать сражение под Вильной и задержать там неприятеля; что там они найдут Луазона, де Вреде, подкрепления, продовольствие и все боевые запасы; что после этого расположатся на зимние квартиры за Неманом и что он надеется, что русские не перейдут через Вислу до его прибытия.

«Я оставлю, – добавил он, – короля Неаполитанского командовать моей армией. Я надеюсь, что вы будете ему повиноваться, как мне самому, и что между вами будет царить полнейшее согласие».

Было 10 часов вечера. Он поднялся, пожал им сердечно руки, поцеловал их всех и отправился…

Наполеон прошел через толпу своих офицеров, выстроившихся на его пути, и дарил им на прощание грустные, вынужденные улыбки. Он увозил с собой их немые мольбы, сквозившие в нескольких почтительных жестах. Он сел с Коленкуром в закрытую карету; его мамелюк[78] и Вонсович, капитан его гвардии, сели на козлы; Дюрок и Лобо следовали за ними в санях.

Сначала их конвоировали поляки, потом их сменили неаполитанцы королевской гвардии. Этот отряд состоял из 600 человек, когда прибыл из Вильны к императору. Они погибли почти все за этот краткий переход; их единственным врагом была зима…

Дальше путешествие Наполеона совершилось беспрепятственно. Он обогнул Вильну через ее пригороды, проехал через Вильковишки, где сменил свою карету на сани, остановился 10-го в Варшаве, чтобы потребовать от поляков отряд в 10 тысяч казаков, а взамен даровать им кое-какие льготы и обещать свое скорое возвращение во главе 300-тысячной армии. Оттуда, быстро проехав через Силезию, он прибыл в Дрезден, где имел встречу с королем, потом побывал в Ганау, Майнце и, наконец, добрался до Парижа, куда он явился внезапно 19 декабря, через два дня по опубликовании его 29-го бюллетеня.

От Малоярославца до Сморгон этот повелитель Европы был только генералом умирающей и дезорганизованной армии. От Сморгон до Рейна это был неизвестный беглец, стремившийся перейти через неприятельские земли. За Рейном он вдруг снова оказался повелителем и победителем Европы! Последний порыв ветра благоденствия надувал еще его парус!

‹…›

Вместе со всеми Ней прибыл в Ковно. Это был последний город в русской империи. Наконец 13 декабря, пройдя в течение 46 часов под ужасным ярмом, наши увидели дружественную землю. И тотчас, не останавливаясь, не обращая взора назад, большинство углубилось и рассеялось в лесах польской Пруссии. Но нашлись и такие, которые, придя к союзным берегам, обернулись. Там, бросив последний взгляд на эту страну страдания, из которой они вырвались, увидев то самое место, откуда пять месяцев назад их бесчисленные орлы победоносно устремились вперед, они стояли со слезами на глазах и испускали скорбные крики.

Так вот тот берег, который был покрыт, словно щетиной, их штыками! Так вот та земля, которая – не прошло еще пяти месяцев с тех пор! – уходила под ногами их громадной союзной армии и представлялась им тогда превратившейся, как по мановению волшебного жезла, в движущиеся долины и холмы, покрытые людьми и лошадьми! Вот те самые лощины, из которых выступали при свете жгучего солнца три длинные колонны драгун и кирасир, подобно трем рекам, сверкавшим сталью и медью! А теперь все исчезло: люди, оружие, орлы, лошади, само солнце и даже сама пограничная река, которую они перешли, полные смелости и надежды! Неман превратился теперь только в сплошную массу ледяных глыб, схваченных и скованных одна с другой удвоившей свою ярость зимой!

На месте трех французских мостов, которые были привезены за 500 миль и переброшены с такой смелой быстротой, единственно целым оставался русский мост. И наконец, вместо тех бесчисленных бойцов, 400 тысяч товарищей, столько раз торжествовавших победу вместе с ними, устремившихся с такой радостью и гордостью на русские земли, выходили из этой сумрачной и ледяной пустыни только тысяча вооруженных пехотинцев и кавалеристов, 9 пушек и 20 тысяч жалких созданий, покрытых тряпками, с опущенной головой, потухшим взором, багрово-красным лицом и длинной взъерошенной бородой! Одни из них боролись в молчании за узкий проход на мост, который, несмотря на их небольшое число, оказался недостаточным для поспешного бегства; другие бежали по льдинам, громоздившимся на реке, с трудом перебираясь с одной на другую. И это была вся Великая армия! И многие из этих беглецов были еще новыми рекрутами, которые присоединились к ней впоследствии!

Два короля, один принц, восемь маршалов в сопровождении нескольких офицеров, генералы, беспорядочно шедшие пешком, и, наконец, несколько сотен солдат Старой гвардии, сохранявших еще свое вооружение, – это было все, что оставалось; они представляли собой Великую армию!

Или, скорее, она все еще держалась в маршале Нее…

Ней в то время вошел в Ковно один со своими адъютантами, потому что все его подчиненные отступили или пали… Он нашел в Ковно отряд артиллерии, 300 немцев, составлявших гарнизон этого города, и генерала Маршана с 400 солдатами; он принял начальство над ними. Сначала Ней прошел по всему городу, чтобы ознакомиться со своей позицией и собрать еще немного солдат, но нашел только раненых, которые с плачем стремились за нашей отступавшей армией. В восьмой раз, после выхода из Москвы, пришлось покинуть их всех в госпиталях, как их покидали по всему пути, на всех полях битвы и на всех биваках.

Несколько тысяч солдат было на площади и на прилегавших к ней улицах, но они лежали замерзшие перед винными магазинами, которые сами разгромили. Они нашли смерть там, где искали жизнь! Это было единственное подкрепление, которое ему оставил Мюрат. Ней видел себя одиноким в России с 700 иностранными рекрутами…

14-го, рано утром, началась атака русских. В то время как одна колонна появилась внезапно на дороге из Вильны, другая русская колонна перешла ниже города по льду реки, вступила на прусские земли и, гордясь тем, что она первая перешла через границу, направилась к ковенскому мосту, чтобы запереть этот выход и отрезать Нею всякое отступление.

Послышались первые выстрелы у виленских ворот. Ней бросился туда; он хотел удалить пушки Платова выстрелами из своих орудий, но нашел свои пушки забитыми. Артиллеристы бежали…

Покинутый всеми Ней не лишился самообладания и не оставил своего поста. После бесплодных попыток остановить этих беглецов он подобрал их заряженные ружья, обратился к солдатам и сам-пят стал лицом к лицу с тысячами русских. Его отвага беглецов остановила; она заставила покраснеть нескольких артиллеристов, которые последовали примеру своего маршала; она дала время адъютантам Геймесу и Жерару собрать 30 солдат и привезти два-три легких орудия, а генералам Ледрю и Маршану собрать единственный батальон, который у них оставался.

Но в этот момент началась за Неманом, около ковенского моста, вторая атака русских. Было половина третьего. Ней послал Ледрю и Маршана с их 4 сотнями человек отбить и сохранить этот выход. Что же касается его самого, то, не отступая ни на пядь, не думая о том, что происходит за его спиной, во главе тридцати солдат он держался до наступления ночи у ворот виленской дороги. Потом он перешел через Ковно и Неман, все время сражаясь, отступая, но не обращаясь в бегство, и шел вместе с остальными, поддерживая до последнего момента честь нашего оружия и в сотый раз за эти сорок дней и сорок ночей рискуя своей жизнью и свободой, чтобы только спасти еще несколько французов. Он вышел последним из этой роковой России, показав миру беспомощность слепого счастья перед великой смелостью, доказав, что для героев все ведет к славе, даже самые великие поражения!

Было 8 часов вечера, когда Ней перешел на союзный берег. Тогда, видя, что катастрофа завершилась, что Маршан оттеснен к самому мосту, а вильковишская дорога, по которой шел Мюрат, вся покрыта врагами, он бросился направо, углубился в лес и исчез.

М. Волкова – В. Ланской

22 октября

Французы оставили Москву. Ростопчин пишет из Владимира, что, вместо того чтобы ехать в Петербург, он намерен вернуться в Москву. Хотя я убеждена, что остался лишь пепел от дорогого города, но я дышу свободнее при мысли, что французы не ходят по милому праху и не оскверняют своим дыханием воздуха, которым мы дышали. Единодушие общее. Хотя и говорят, что французы ушли добровольно и что за их удалением не последовали ожидаемые успехи, все-таки с этой поры все мы ободрились, как будто тяжкое бремя свалилось с плеч.

Намедни три беглые крестьянки, разоренные, как и мы, пристали ко мне на улице и не дали мне покою, пока я не подтвердила им, что истинно в Москве не осталось ни одного француза. В церквах снова молятся усердно и произносят особые молитвы за нашу милую Москву, которой участь заботит каждого русского. Не выразишь чувства, испытанного нами нынче, когда после обедни начали молиться о восстановлении города, прося Бога ниспослать благословение на древнюю столицу нашего несчастного Отечества. Купцы, бежавшие из Москвы, собираются вернуться туда по первому санному пути, посмотреть, что с ней сталось, и по мере сил восстановить потерянное. Можно надеяться взглянуть на дорогие места, о которых я старалась не думать, полагая, что приходится навеки отказаться от счастья вновь увидеть их. О, как дорога и священна родная земля! Как глубока и сильна наша привязанность к ней! Как может человек за горсть золота продать благосостояние Отечества, могилы предков, кровь братьев – словом, все, что так дорого каждому существу, одаренному душой и разумом?!

Ростопчин пишет Разумовскому, что каким-то чудом дом его уцелел, зато в нем все вдребезги разбито до последнего стула. Письмо это привез Ипполит, которого ты, верно, встречала у графа Льва в Москве. Он сказал нам также, что Наполеон обещает 3 миллиона тому, кто принесет ему голову Ростопчина. Это лучшая похвала, величайшая честь Ростопчину! Не то что отличие, оказанное некоторым личностям, которых дома остались неприкосновенными потому, что у дверей расставлены были часовые, лишь только французы вступили в Москву. Не знаю, известна ли тебе прокламация Ростопчина, привешенная у его церкви в Воронове? Перед тем как удалиться нашим войскам, в ожидании приближения французов, граф сжег все, что ему так дорого стоило, все избы крестьянские, отправил крестьян в воронежское имение и напечатал лист, в котором высказывает французам свое удивление тому, что они повинуются негодяю и насильнику, каков Наполеон, и что он сам сжег все ему принадлежащее, чтобы этот ужасный человек не мог похвастаться, что сидел на его стуле. По-видимому, Наполеону не по вкусу пришелся комплимент, и с этой поры, надо полагать, ему захотелось достать голову человека, который так верно его ценит.

Л. Толстой Война и мир

Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвой. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копошащихся насекомых, что разорено все, кроме чего-то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то что не было ни начальства, ни церквей, ни святыни, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего-то невещественного, но могущественного и неразрушимого.

Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.

Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12-го года.

Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленной, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили в других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.

Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.

Французы застали Москву хотя и пустой, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.

Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.

Кроме грабителей народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.

Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами для того, чтобы увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые и чинились старые, погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих непогоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачей оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Ростопчин писал свои прокламации.

Глава VII «Низверглась адская держава…» Вступление в Париж

А. Шишков «Кто исчислит бедственные следствия…»

В начале декабря государь отправился в Вильну, куда вскоре и мы (я и князь Волконский) за ним последовали. Доехав до тех мест, где происходили военные действия и движения, взорам моим представились такие страшные зрелища, которые поразили душу мою неизвестными ей доселе мрачными чувствованиями.

Дорога устлана была разбросанными подле нее и на ней мертвыми телами, так что сани наши часто стучали, проезжая по костям втоптанных в нее человеческих трупов. От многих с ужасом отвращал я свои глаза. Положение тел их было нечто удивляющее и непостижимое. Иные лежали полунагие или в странных, случайно попавшихся им одеяниях, сгорбленные, исковерканные, так сказать, как бы живомертвые. У иных на лицах их, на коих не успело еще водвориться спокойствие вечного сна, изображалось некое лютое, дикообразное отчаяние.

Смерть, по-видимому, не дав еще ни телу их протянуться, ни чувствам погаснуть, схватила их хладной своей рукой и в то ж мгновение окаменила, так что с приподнятой головой, с незамкнутыми глазами и разинутым ртом, казалось, говорят они: смотрите, как казнятся богоотступники, и на мертвых лицах наших читайте, с каким мучением вылетала из нас преступная и – о горе! – неумирающая душа наша! Некоторые, однако ж, хотя и немногие, лежали спокойно заснувшими на постланном под ними, на снегу, рубище. Въехав в одну деревню, увидел я солдата с шишаком на голове, хорошо обутого и одетого. Он, как живой, лежал простертый на улице, подле избы, не обращая на себя ничьего внимания, – до такой степени множество валяющихся тел приучили жителей смотреть на них с хладнокровием!

Невозможно исчислить и описать ни злочестивых дел, ни бедствий, претерпенных сей завлеченной Наполеоном в Россию громадой народов. Сперва – блестящие великолепием, сильные числом всадников и оружия, надменные гордостью, свирепые убийцы, грабители, зажигатели, богохульники, ругающиеся над святынями; потом – уничиженные, нищие, голодные, бродящие в трескучие морозы по лесам и болотам, в лохмотьях, в рубищах, пожирая друг друга или питаясь вранами и псами, приготовляя в самих себе взаимную им пищу, – таково напоследок было их состояние! Кто не познает в том праведного гнева Божия, карающего смертных, когда они, превзойдя беззакониями своими меру милосердия Господня, ополчат десницу Его громом и молниями?!

По приезде нашем в Вильну чувства мои поражены были новыми ужасами: я увидел длинную, толстую, высокую, необычайного образа стену. Спрашиваю: что это такое? Мне отвечают, что это наваленные одни на другие, смерзшиеся вместе мертвые тела, за тем тут накиданные, что выкапывать, для зарывания их, рвы требовало бы, по причине мерзлой земли, многого труда и времени. Больницы в Вильне наполнены были изнуренными и ранеными так тесно, что находящиеся в них не совсем еще ослабевшие, для создания себе большего простора, выбрасывали умирающих, но еще живых товарищей своих из окон. В городе и при выходе из домов страшно было встречаться с оставшимися здесь французами: они, с бледным лицом и мутными глазами, походили больше на мертвых, нежели на живых людей. Иные, идучи, вдруг падали и умирали; иные казались в некотором одурении, так что, вытараща глаза, хотели нечто сказать, но испускали одни только невнятные звуки. Для прочищения воздуха везде по улицам разложены были зажженные кучки навоза, курящиеся дымом. Все мы опрыскивали свое платье и носили с собой чеснок и другие предохранительные от заражения вещи.

Некоторые профессора здешнего университета и другие жители Вильны во время пребывания здесь Наполеона и войск его предались ему, вступали в назначаемые от него звания и должности, превозносили Францию и злословили Россию. Кроткий, немстительный Александр, лишь только предстал я пред ним, приказал мне написать всепростительный манифест. Я исполнил это и в тот же день поднес оный к подписанию.

По приезде своем в Вильну государь император увенчал подвиги князя Смоленского возложением на него ордена Святого Георгия 1-й степени. Вскоре после того и мне пожалован был орден Святого Александра Невского, с весьма лестным для меня в рескрипте изречением: «За примерную любовь к Отечеству».

В бытность нашу здесь имел я однажды с фельдмаршалом князем Смоленским следующий разговор:

Я. Разрешите мое сомнение, зачем идем мы за границу?

Он. Для продолжения войны.

Я. Зачем продолжать ее, когда она кончена? Можно ли предполагать, что Наполеон, пришедший сюда со всеми своими и европейскими силами и сам, по истреблении всех его полчищ и снарядов, насилу отселе ускакавший, может покуситься вторично сюда прийти?

Он. Я думаю, что не придет. Довольно и одного раза быть так отпотчивану.

Я. А сидя в своем Париже, какое может он сделать нам зло?

Он. Нам, конечно, нет; но господство его над другими державами, Австрией, Пруссией, Саксонией и прочими, останется то же, какое доселе было.

Я. Если мы идем освобождать их, то цель войны должна быть та, чтоб Наполеона свергнуть с престола, ибо если в них самих не будет твердости, то он, и по замирении, рано или поздно снова возобладает над ними: честолюбивые намерения его не перестанут в нем пылать. Буде же предполагается вырвать из рук его Францию, то это, по многим причинам, не так легко. Первое. Пруссия бессильна, порабощена; во многих ее городах и крепостях сидят французы. Второе. Наполеон женат на дочери австрийского императора и уже имеет от нее сына. Третье. Саксонский король, по расчетам своим или от страха, предан совершенно французскому двору. По всем сим обстоятельствам, может быть, и самые победы наши не ободрят их столько, чтоб поднять оружие и вступить с нами в союз. Итак, не будучи в них уверены, мы идем единственно для них, оставляя сгоревшую Москву, разгромленный Смоленск и окровавленную Россию без призрения, с новыми надобностями требовать от нее и войск, и содержания их.

Он. Да, признаться дóлжно, что этот великодушный наш поступок и ожидаемая оттого слава сопряжены с немалым пожертвованием и великою отважностью.

Я. Хорошо, если предприятие наше увенчается успехами. Но ежели, паче чаяния, мы, зашедши далеко, принуждены будем, прогнанные и с потерями, возвратиться назад, то, подняв опять Наполеона, не лишимся ли мы тех преимуществ, какие теперь над ним имеем? Не скажет ли Европа: они сравнялись, прогнали взаимно друг друга, и кто из них одержит верх – неизвестно?

Он. Да, это правда! Будущего нельзя знать.

Я. Для чего бы не остаться нам у себя в России, предлагая утесненным державам, чтоб они воспользовались удобностью случая освободить себя из-под ига Франции? Можно, если они ополчатся, обещать им вспомоществование частью наших войск, как Павел Первый помогал Австрии, послав к ней Суворова с войсками, но не участвуя в том всем своим царством. Тогда, если бы и последовали какие неуспехи, уважение других держав к могуществу России, особливо же низложением исполинских наполеоновских сил приобретенное, нимало бы чрез то не уменьшилось.

Он. Я сам так думаю, но государь предполагает иначе, и мы пойдем далее.

Я. Если и вы так думаете, то для чего же не настоите в том пред государем? Он, по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы.

Он. Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним.

Сим кончился разговор наш. Да не подумает кто, что я сии последние слова, по особливой ко мне доверенности сказанные, привожу для помрачения славы того, кто по заслугам своим Отечеству соединил в себе Пожарского с Румянцевым и Суворовым. Нет, я чту память его священной. Но что правда, то правда! Кутузов, искусный и храбрый пред неприятелем полководец, был робок и слаб перед царем. Он пошел бы за Отечество на верную смерть, но ни в каком случае не мог бы сделать того, что сделал Сюлли с Генрихом IV, оттащив его насильно от слез любимой им женщины, преклонявшей его к предосудительному поступку. Сия слабость в столь знаменитом муже, каков был Кутузов-Смоленский, показывает только, что человеку не свойственно совершенство.

Что же принадлежит до мнения моего, изложенного в сем разговоре, то хотя последовавшие события и опровергли оное, однако же и теперь не стыжусь я тогдашних моих мыслей. Мне внушала их опасность, чтоб Россия, жертвуя собой для других и ратоборствуя больше для славы, нежели для пользы своей, не подверглась с ущербом благоденствия своего каким-либо новым злоключениям. Человек судит по обстоятельствам, ему представляющимся, не зная Божеских, сокрытых от него предопределений. Я и поныне в столь скором падении возросшей до высочайшей степени силы Наполеоновой не иное что вижу, как особенное произволение Творца вселенной. Властолюбие, соединясь с безверием, достигло до такой степени кровопийственного буйства, что возмутило спокойствие всех народов и навлекло на себя гнев Божий. Его, а не человеческая рука поразила сие чудовище. Она, без всякого насилия и принуждения, соединила всех разнодержавных и разномыслящих людей в одну душу, воздвигла справедливую сторону против несправедливой и все ее, даже иногда несогласные, или необдуманные, или противные успехам, начинания и предприятия неисповедимыми путями своими обращала ей в пользу и торжество. Многие видимые мной в продолжение сей брани действия совершенно меня в том удостоверили.

Ф. Вигель Записки

Приблизился конец этого вечнопамятного года, и все, что в продолжение его я перечувствовал, имело сильное влияние на здоровье мое. Я впал в нервную болезнь, довольно серьезную, и в страданиях встретил 1813 год. Я здесь остановлюсь, чтобы бросить взгляд на сию чудную эпоху в нашей истории…

Каких союзников имела Россия в начале войны 1812 года кроме Бога, беспредельной веры в Его могущество и мужества, ею внушенного? Она одна встретила напор двадесяти язык или, вернее сказать, по крайней мере десяти народов, изнемогала под ударами их, но не пала; и их же, дружелюбно взяв за руку, повела на предводительствовавшего ими. Шести месяцев было ей достаточно, чтобы произвести совершенный перелом в судьбах целого мира. Шесть лет боролась Гишпания с несколькими отрядами наполеоновскими и едва успела не одолеть Францию, а только освободиться от ее ига, и то благодаря быстроте бурного потока, как будто на помощь ей с северо-востока текущего. Где же тут сходство?

Из неприступного острова своего, как с высоты амфитеатра, смотрели англичане на гладиаторов, проливающих кровь свою будто для их забавы и пользы, и, рукоплескал русским, хотели сравнить их с наемниками своими, гишпанцами. Даже и тогда, как спасительная рать ее явилась посреди Европы, чтобы избавить ее от тягости вечной войны, Россия сделалась уже предметом зависти для западных народов. Извинительно было неправдолюбивой и пристыженной Франции приписывать неслыханный урон свой единственно суровости климата, но мнение сие, не разделяя его, старались также поддерживать англичане и немцы.

Известно, что горячая кровь полуденных людей сильнее противится действию холода, чем медленнее обращающаяся кровь жителей севера. Последним сама природа дала защиту, звериные кожи, в которые с малолетства, так сказать, пеленаясь, они прячутся в невыносимо жарких своих избах. Первые целый век любят жить на воздухе, который при всякой температуре, обхватывая весь состав их, приучает его к перенесению всяких непогод. Кто не видел французов в одних фраках, с руками в карманах, весело пляшущих на морозе[79], когда термометр показывает десять или двенадцать градусов! Цыгане, не погибая, в кибитках своих всю зиму кочуют у нас на севере. Отчего же русские, преследуя французов, подобно им, не падали, как мухи? Оттого, что они были в шапках, в шубах, даже в лаптях и не с пустыми желудками; оттого, что воины непобедимой армии шли наги, босы и голодны. В таком состоянии должны бы они были гибнуть и среди лета. А кто привел их к этому? Прозорливый, терпеливый наш Фабий, великий русский вождь все расчел, все предугадал; умудрил его Господь, «насылая слепоту на того, кто мысленно дерзал уже почитать себя Ему равным».

С самых первых шагов Наполеона в России заметны были в нем нетерпеливость, самонадеянность, опрометчивость; заметно было, что надежды возлагает он не столько на гениальность свою, сколько на счастье и на сплоченные им массы, огромный запас людей. «Двадцать пять тысяч человек могу я проживать ежемесячно», – говорил он и промотался, и бежал из России, как должник от тюрьмы. Не столько храбрость и число солдат, сколько искусство полководцев дарует победы. Спрашивается: кто из двух показал тут более искусства? Уж конечно, тот, кто с меньшим числом войск предводительствовавшего несметными силами заставил обратиться в бегство. Всё еще толкуют о генерале-морозе, забывая, что этот год осень стояла у нас теплее, чем во Франции, что первые поражения при Тарутине и Малом Ярославце были в начале октября и что на протяжении почти 400 верст от Москвы до Смоленска, когда еще «генерал» этот не думал показываться, уже целые бригады и дивизии начинали исчезать в неприятельской армии.

Все в этом году было необычайно, неожиданно, чудесно; изображение его, по мнению моему, принадлежит эпопее еще более, чем истории. Запрятанный в угол той огромной сцены, на которой разыгрывалась великая драма, как почти все тогда, был и я некоторым образом вовлечен в ее движение и из тогдашних событий мог собрать некоторые черты, достойные внимания читателя. Какой же славный труд предстоит будущему творцу русской Илиады! Но где он? Родился ли он – тот, который, соединяя в себе одном гении Карамзина и Пушкина, Тацита и Гомера, был бы в состоянии достойным образом начертать потомству величие его предков? Сии шесть месяцев великому писателю едва ли не более представляют материалов, чем десятилетие Троянской войны. Для кисти его сколько красивых, мужественных лиц, коим в стихах тогда же сделан был абрис! И почти у всех русские фамилии: Платов и Милорадович, Раевский и Дохтуров, и молодой еще тогда, храбрый Воронцов, богатый золотом и доблестями, который всю тягость и опасности воинской жизни предпочел забавам и пышности двора, – нежный, попечительный отец для подчиненных, товарищ, брат, друг соратствующим.

И ты предстанешь тут, близнец его во славе, менее его счастливый, но гораздо более чтимый, чудный Ермолов, чье имя, священное для русских, почти в первый раз тогда прогремело! Как бы нарочно во стан христолюбивого воинства Провидение послало юношу, достойного воспеть его подвиги, чистого душой и телом, восторженного Жуковского. Цари тут также сражались под знаменами Царя Царей, перед которым Агамемнон может казаться Терситом. Только из пепла нашей Трои возникла гибель новым грекам, ибо на нашей стороне был опытный, мудрый Нестор, с хитростью Улисса и отважностью Ахилла. Неимоверное, почти то же, что баснословное, – его тут было вдоволь. И как иначе назвать внезапную казнь гордыни – и спасение погибающих, с высоты могущества падение исполина – и из пучины зол быстрое вознесение народа? У нас боги, с человеческими страстями, непристойным образом не мешались в дела смертных, зато везде и во всем было чувствуемо присутствие чего-то невидимого и всесильного. Я почти уверен, что Александр и Кутузов Его прозрели и что даже самому Наполеону блеснул гневный лик Его.

М. Орлов Капитуляция Парижа

Марта 18-го, на рассвете, все мы собрались верхом на дворе Бондийского замка и ожидали минуты, когда государь вступит в верховное распоряжение решительной Парижской битвой. Уже пушки начали греметь и колонны наши приходили в движение, когда привели французского офицера, которого имя я забыл. Он объявил себя парламентером, но был, вероятно, бежавший военнопленный, сбившийся с дороги в тылу нашей армии. Его тотчас ввели к императору, который хотел сам сделать ему все расспросы и объявить волю свою. Во время этих переговоров, которые продолжались почти три четверти часа, генерал-адъютант Уваров сообщил мне, что графу Нессельроде препоручено вступить при первой возможности в переговоры о сдаче Парижа. Я заметил ему, что надобно было создать эту возможность и что для этого необходимо присоединить к нему человека военного, которому дать власть прекратить огонь везде, где он сочтет это нужным. Уваров согласился с моим мнением, пошел в замок, а через несколько минут кликнули и меня в кабинет его величества.

Положение императора было необыкновенно достопримечательно. Величаво и важно говорил он всякий раз, когда приходилось защищать общие европейские выгоды, но был снисходителен и кроток, как скоро дело шло о нем самом и его собственной славе. На деле участь мира зависела от него, а он называл себя только орудием Провидения. Политический разговор его носил отпечаток этих двух положений: с уверенностью в победе он соединял заботливость почти отеческую о жребии побежденного врага. С первых слов, сказанных им мне, я понял этот двойственный характер и увидел, что день заключится решительными усилиями, за которыми последует честная капитуляция. По приходе моем император высчитал ясно и быстро все сведения, полученные им о состоянии неприятеля, присоединил к тому собственные замечания и заключил следующими достопамятными словами.

«Ступайте, – сказал он мне, – я даю вам право остановить огонь везде, где вы сочтете это нужным. И для того, чтобы предупредить и отвратить все бедствия, облекаю вас властью, не подвергаясь никакой ответственности, прекращать самые решительные атаки, даже обещающие полную победу. Париж, лишенный своих рассеянных защитников и своего великого мужа, не будет в состоянии противиться. Я твердо убежден в этом. Богу, который даровал мне могущество и победу, угодно, чтобы я воспользовался тем и другим только для дарования мира и спокойствия Европы. Если мы можем приобрести этот мир не сражаясь, тем лучше; если же нет, то уступим необходимости, станем сражаться, потому что волей или неволей, с бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже».

На этот раз мне суждено было представлять Европу, ночующую в Париже, – торжественное вшествие союзников последовало не прежде как на другой день.

Вот в каком расположении находился государь, отпуская нас. Я отправился вместе с французским офицером, с нами было два трубача. Мы отправились большим галопом к деревне Пантен, занятой русской пехотной бригадой. Огонь уже начался, все колонны были на марше, и общая перестрелка завязалась по всей линии.

Подъехав к передовым постам, я тотчас заставил прекратить с нашей стороны огонь и велел трубачам своим трубить. В то же время французский офицер, прибывший со мной, подъехал к своим и также успел прекратить их огонь. Получив этот первый успех, мы последовали за нашим парламентером и приблизились к неприятелю на 30 или 40 шагов. Вскоре парламентер смешался с французами и после кратковременного разговора пропал у нас из виду. Мы еще стояли, не зная, какой успех будет иметь попытка наша, как вдруг яростные крики, сопровождаемые общим залпом, возвестили, без всякого предупреждения, о возобновлении неприязненных действий. В то же время человек двадцать конных егерей, пользуясь удалением нашим от своих, бросились во весь опор на меня и полковника Дьякова, который выехал вместе со мной. Едва успел я выхватить саблю и отбить удары, наносимые мне, а между тем Дьяков, которого лошадь ухватили за узду, отделался от противника своего ударом нагайки.

Все это сделалось в одно мгновение, и когда, преследуемые по пятам, мы доскакали до деревни, то войска наши двинулись опять вперед и конные егеря, гнавшиеся за нами, попались в плен. Все они были пьяны и одушевлены, как мы видели, не природным, а искусственным пламенем. Этим кончилась первая попытка наша вступить в переговоры. За ней последовало много других, но везде, при различных обстоятельствах, успех был тот же, а между тем кровь продолжала литься, новые массы приходили на поле сражения, и ядра начинали падать в самые населенные части города. Впоследствии я узнал, что одно такое ядро прикатилось, обессилев, к ногам одной из самых прелестных, самых щеголеватых женщин Парижа, потрясло благотворным ужасом слишком нежные нервы одного из высших чиновников города и имело решительное влияние на этот знаменитый день.

Битва началась в центре… Усилия союзников и сопротивление неприятеля стоили многих жертв, прежде чем мы овладели деревней Бельвиль и Сен-Шомонским холмом. В этом успели только к 4 часам пополудни, после 8 часов боя. И в ту минуту, когда государь делал смотр своей гвардии, намереваясь пустить ее на неприятеля, явился наконец настоящий парламентер с предложением открыть переговоры.

Император тотчас позвал меня к себе и повелел переговорить с присланным офицером. Объяснение было коротко: он не имел никаких полномочий и просто требовал, чтобы остановили атаку; это значило бы отложить победу, а может быть, и упустить ее из рук. Ему отказали, и я получил предписание ехать тотчас с ним вместе к герцогу Рагузскому, который командовал прямо против нас.

Итак, мы поскакали во весь опор рядом, сквозь град картечи и пуль, подвергаясь оба опасности погибнуть от огня обоюдных врагов и друзей наших.

Первый человек, которого я встретил в самой передней цепи французских стрелков, был маршал Мармон. Он стоял со шпагой в руке, ободряя разреженные батальоны свои движениями и голосом к отчаянной защите. Вид имел он твердый и воинственный, но печальное лицо обнаруживало грызущую заботу человека государственного, на котором лежит огромная ответственность. Эта ответственность тяготела на нем одном вся вполне. Он, казалось, уже тогда предвидел, что сделается целью, на которую устремятся все нападки партий, и жертвой раздраженной гордости национальной. Опасность была крайняя, и каждая минута драгоценна. Слова герцога были сильны и коротки, решимость его быстра и полна. Увидев меня, он тотчас подошел ко мне и сказал без всяких околичностей:

– Я герцог Рагузский. Вы кто?

– Полковник Орлов, флигель-адъютант его величества императора всероссийского, который желает спасти Париж для Франции и мира.

– Это также наше желание и единственная надежда – без того всем нам осталось бы только умереть здесь. Условия ваши?

– Огонь остановится; французские войска войдут за укрепленные заставы; тотчас назначить комиссию для переговоров о сдаче Парижа.

– Согласен и буду с герцогом Тревизским ждать вас у Пантенской заставы. Итак, к делу: прекратим, не мешкая, огонь по всей линии. Прощайте!

Я отправился, но, отъехав немного, воротился к герцогу и сказал: «Высота Монмартрская также должна быть очищена французскими войсками».

Он подумал с минуту и отвечал: «Это справедливо, она вне укрепленных застав».

В это время по всей французской линии раздавались крики: «Да здравствует император! Да здравствует великий Наполеон!» – и ясно было по виду этих храбрецов, что крик этот, возбужденный самим маршалом, более обнаруживал с их стороны усердия к бою, чем радости о минутном прекращении опасности. Зрелище это было величественно. Борьба кончилась, но неизменно и во всей полноте своей сохранилась преданность.

Наши стояли в 200 шагах оттуда. Барабаны ударили сбор; офицеры разъезжали по рядам, и только небольшое количество самых отчаянных солдат упорно продолжали стрелять в неприятеля. Никогда не забуду комического неудовольствия одного русского гренадера, которого я не допустил выстрелить, приказав ему воротиться к его роте. Он взглянул на меня с видом упрека и сказал умоляющим голосом, указывая рукой на французского стрелка, которого, вероятно, почитал личным врагом своим: «Ваше высокоблагородие, позвольте мне только этого подстрелить».

Разумеется, что я не дал свободы его мщению или гневу, и он, возвратясь в ряды, ворчал против того, что называл моей непонятной несправедливостью.

В некотором расстоянии оттуда я нашел государя и прусского короля, которые, сошедши с лошадей, стояли на одном возвышении, где император сам устроил батарею из 24 орудий. Прусский король благодарил наших офицеров за блистательную атаку, которую они совершили, ударив из деревни Пантен на фланг и тыл французских батарей Сен-Шомонского холма. Все с нетерпением ждали, какие я принесу вести. Едва кончил я рассказ, император позвал графа Нессельроде и дал ему инструкцию, составленную заранее вместе с прусским королем и князем Шварценбергом. Комиссию тотчас назначили. Она состояла из графа Нессельроде и меня. Князь Шварценберг присоединил к нам своего адъютанта, полковника Парра, а Нессельроде взял еще с собой капитана Петерсона, русского, уроженца Лифляндии, камергера при дворе российском, вступившего в военную службу из патриотизма при самом начале войны.

Мы тотчас поехали, направляясь к Пантенской заставе, где не замедлили встретить герцога Рагузского со всем его штабом. Он принял нас за укрепленной заставой. Войска французские уже вступили в город и расположились вдоль по длинным рядам палисадов, сооруженных с обеих сторон входа, который защищала батарея (tambour) из нескольких орудий. Был пятый час вечера. С этой стороны огонь был совершенно прекращен, но со стороны Блюхера, куда известие о перемирии не успело достигнуть, пушки еще продолжали греметь.

Герцог Тревизский был уведомлен, но еще не являлся. Маршал Мармон предложил нам ехать к нему навстречу. Мы приняли предложение и отправились по линии палисадов, по направлению к заставе Ла-Виллет. Я имел возможность заметить, что происходило в этой части города. Войска французские заняли в порядке и с быстротой свои слабые укрепления; солдаты стояли вдоль палисадов, опираясь на ружья. Было устроено несколько исходящих углов для фланкирования длинных куртин, почти совершенно открытых. Новые мундиры, которых мы не встречали на поле сражения, свидетельствовали о присутствии национальной гвардии. Впрочем, позади войск народу было мало или почти не было; не слышно было криков, не видно ни малейшего движения, никаких необыкновенных приготовлений. Одним словом, это была защита спокойная, обдуманная, устроенная чисто в военном смысле, без сильного энтузиазма со стороны народа, без революционных импровизаций со стороны начальников. Нам очень было важно собрать все эти успокоительные признаки.

Приехав к Виллетской заставе, мы нашли герцога Тревизского, который собирался ехать нам навстречу. После непродолжительного разговора между двумя маршалами мы вошли в некоторого рода трактир, где переговоры тотчас начались. Не лишнее заметить, что во все их продолжение роль маршала Мортье ни на минуту не переставала быть страдательной. Знаком головы он изъявлял согласие на слова товарища своего или несогласие на наши предложения. Разговор поддерживал один герцог Рагузский, входя во все подробности переговоров. Надобно думать, что маршалы заранее согласились, как обоим действовать. Герцог Рагузский принял на себя политическую роль, а герцог Тревизский чисто военную – вывод войск из города и направление колонн.

Союзники выиграли сражение, и превосходство их сил и позиции было так очевидно, что самая гипотеза сопротивления чисто военного была неудобоприемлема. Итак, эту неоспоримую выгоду должно было обратить в свою пользу. Надобно было воспользоваться взятием Парижа как первым шагом ко всеобщему миру и для того уничтожить, подавить, сколько возможно, силы, которыми мог располагать Наполеон. Таким только образом можно было действовать согласно с истинным смыслом слов, сказанных императором Александром при начале этого дня, и именно в этом смысле граф Нессельроде открыл переговоры, предложив сдать город со всем гарнизоном, какой бы он ни был.

Этому предложению оба маршала воспротивились почти с негодованием. Они напоминали о прежних заслугах своих, высчитывали все сражения, в которых покрыли себя славой, и объявили единодушно, что лучше погребут себя под развалинами Парижа, чем подпишут такую капитуляцию.

Напрасно представляли мы им попеременно разные причины: и спасение Парижа, и ответственность, которую они принимают на себя; напрасно представляли, как необходимо употребить и моральное и физическое насилие, чтобы вынудить Наполеона к миру, на который он никогда не согласится добровольно. Это замечание, которого коснуться надобно было очень осторожно, не имело, как и все наши усилия, ни малейшего успеха. Маршалы не помышляли о будущем и заботились только о том, чтобы сохранить честь свою в настоящем. Они оставались непоколебимыми.

Вдруг, среди самого разгара прений, пальба по крайней оконечности нашего правого крыла усилилась до чрезвычайности, а затем последовала живая перестрелка. Мы были в затруднении: в эту минуту неприятели наши могли и нас обвинить в вероломстве. По счастью, тотчас после того водворилась совершеннейшая тишина, и вскоре узнали, что граф Ланжерон взял высоты Монмартрские, не получив еще известия о заключении перемирия, но что вслед за тем он прекратил атаки и уведомил даже французов о прекращении неприятельских действий. Это обстоятельство, непредвиденное ни с той, ни с другой стороны, могло бы поколебать мужество менее испытанное, чем то, каким отличались оба маршала, и, доведя до отчаяния, принудить к принятию предложений наших. Но они продолжали упорствовать, и граф Нессельроде решился возвратиться к союзным государям за новыми полномочиями и перенести театр переговоров на Сен-Шомонский холм.

Итак, мы отправились в сопровождении одного французского генерала, помнится Лапуанта, которому маршалы вверили судьбу войска и города. Он должен был привезти им ультиматум союзников.

Сверх того, французский генерал имел при себе письмо от Наполеона к князю Шварценбергу. В этом письме силились доказать князю, что Наполеон открыл непосредственные переговоры с тестем своим, австрийским императором, что согласились уже во всех статьях и потому со стороны генерала австрийского было бы очень благоразумно тот же час прекратить нападение на Париж. Легко было видеть, что это лев в лисьей шкуре. Письмо князь отдал присутствующим государям, которые приняли на себя дать ответ самый отрицательный. После краткого совещания, к которому все мы были приглашены, решили отказаться от намерения принудить маршалов к сложению оружия, но продолжать переговоры в том же смысле, то есть с намерением подавить воинственный дух Наполеона, сковав средства, которые находились во власти его. Потому ультиматум нам не был дан, и мы воротились к Виллетской заставе для возобновления переговоров на новом основании.

Было уже 7 часов вечера, когда комиссары союзников явились к французским маршалам опять в то же самое место. Граф Нессельроде после краткого предисловия, в котором выхвалял великодушие союзных государей, объявил положительно, что их величества согласны на очищение Парижа войсками, которые принадлежали к корпусам, сражавшимся под стенами Парижа, но предоставляют себе назначить этим войскам дороги, по которым они должны идти до известного расстояния. По существу, предложение это было только изменением первого.

Маршалы отошли в угол комнаты, и вскоре герцог Рагузский, подойдя к нам, заявил, что Париж не окружен и не может быть окружен, что на деле все дороги открыты для французов, а потому должны быть свободны и по праву; но он желал бы, чтобы граф Нессельроде объяснил определительнее свое предложение и сказал дорогу, по которой армии французской назначено будет идти. Мы желали, чтобы она шла по дороге Бретанской, но едва назвали ее, как маршал объявил, что на этих условиях он не может переговариваться; что настоящий путь ретирады его для него открыт и очевиден; что, защищая Париж шаг за шагом, он не иначе мог быть отброшен как на Сен-Жерменское предместье, где он мог, перейдя через Сену и поставив ее между собой и союзниками, ретироваться на дорогу в Фонтенбло;

а потому, чего нельзя отнять у него превосходством оружия, того не должно стараться приобрести условиями перемирия, несогласными с честью старого воина. Одушевляясь постепенно, он наконец прибавил следующие слова: «Господа, жребий оружия благоприятствовал вам. Нет сомнения, что вы победили. Я предвижу, что следствия этой победы будут неисчислимы. Будьте вместе и великодушны и благоразумны, не простирайте ваших требований до крайности. Советы великодушия часто бывают лучше советов силы».

Не было между нами никого, кто бы не понимал, сколько истины и чувства заключалось в словах маршала; на его месте каждый из нас сказал бы то же, ссылаясь на те же самые причины. Но мы действовали под влиянием данных нам инструкций. Повторим еще раз: наша миссия состояла в том, чтобы связать исполина битв, переломить в руке Наполеона меч его, а для этого надобно было разъединить, разбросать, рассеять его силы, уничтожить все стихии сопротивления и поставить его одного, обнаженного, со всем эгоизмом его гения и славы, пред лицом масс, которых могущество он так долго не признавал и мнение которых презирал, – пред лицом Европы, отвергавшей его из предусмотрительности, пред лицом Франции, которая отказывалась от него по изнеможению. Вот цель, за которой мы усердно гнались, вопреки военным сочувствиям нашим, которые побуждали нас уважать упрямство маршалов. Мы старались достигнуть мира, обеспечить будущность человечества, и цель наша нисколько не заключала в себе суетности и желания унизить побежденного врага. В то время идея наша не была понятна, а когда герцог Рагузский силой обстоятельств, при Эссоне, увидел себя в необходимости обратиться к ней, то было уже поздно. Его глубокое убеждение приняло, в глазах предубежденных французов, характер преступного отпадения – и отсюда источник всех его горестей и разных огорчений, претерпенных им на политическом поприще.

Итак, начались опять представления и ответы, предложения, упорно повторяемые, и новые, еще более сильные возражения. Наконец, после многих споров и шума, герцог Тревизский лучше согласился расстаться с нами. Обязанность, на нем лежащая, сказал он, так велика, что он не может далее медлить и принужден удалиться к войскам для устройства парижской защиты; что же касается до переговоров, то он препоручает их товарищу своему, на решение которого заранее согласен.

Это решение осталось неизменно. Маршал Мармон не склонялся ни на какие представления наши. Такое упорство приносит ему тем более чести, что уже со второго часа пополудни он имел при себе полномочие от короля Иосифа переговариваться о сдаче не только Парижа, но и самой армии, с ним бывшей. Итак, обе стороны стояли на своем, и переговоры не подавались ни на шаг вперед.

Было уже 8 часов вечера, приближалась ночь. Я заметил графу Нессельроде, что теперь выгода останется на стороне маршалов: нельзя же было думать о ночном нападении на Париж, а тем не менее это было единственное средство воспрепятствовать выступлению французов из города в определенном направлении и по известной дороге; и, вероятно, маршал Мортье затем, собственно, и удалился от нас, чтобы совершить на деле это отступление; что завтра на заре мы найдем Париж, предоставленный его собственным силам, а оба маршала будут на походе для соединения с Наполеоном. Из этого я заключил, что надобно было тотчас составить импровизированную капитуляцию или попытаться еще раз вырвать требуемые условия, прекратив переговоры; я предложил остаться заложником в Париже до истечения перемирия. Граф Нессельроде решился на последнее. Он пресек тотчас же переговоры и, представляя меня как заложника маршалу Мармону, дал ему честное слово, что нападение на Париж не будет возобновлено до тех пор, пока я не переступлю через русские аванпосты.

Наши поехали в лагерь, а я последовал за герцогом Рагузским в Париж, куда мы и въехали через несколько минут после того. Мы ехали верхом и медленно, в глубочайшей тишине и темноте. Слышен был только раздававшийся топот лошадей наших, и изредка несколько лиц, беспокойных, волнуемых тревожным любопытством, являлось в окнах, которые быстро открывались и опять закрывались. Улицы были пусты. Казалось, бесчисленное народонаселение Парижа бежало из него, но оно находилось только в оцепенении. Сами мы, в руках которых находилась участь такого множества людей, походили на тихую патруль, объезжавшую улицы оставленного города. Каждый из нас был погружен в мысли, и мне не приходит на память, чтобы сказано было в продолжение этого переезда хоть одно слово, которое бы стоило сохранить.

Раз маршал Мармон подозвал к себе одного из адъютантов и тихим голосом отдал ему какой-то приказ. Адъютант отправился, и через несколько минут мы услышали в соседней улице шум, причиняемый отрядом, идущим с пушками. Этот шум не прекращался во все продолжение переезда нашего. Его направление совершенно утвердило меня в первой мысли моей, что оба маршала, не желая подвергнуть Париж бедствию, которое бы неминуемо навлекло на него сопротивление, несогласное с их силами, не желая также увидеть себя вынужденными к эксцентрической ретираде, которая могла бы их лишить возможности соединиться с Наполеоном, решились, с общего согласия, выйти из города на их естественную коммуникацию. Впоследствии я узнал, что предположение мое совершенно оправдалось событием.

Мы приехали наконец в отель герцога Рагузского, представлявшую разительную противоположность с улицами Парижа. Она была освещена сверху донизу. Там собралось множество разных лиц, которые, казалось, с нетерпением ожидали прибытия нашего. Когда мы взошли в гостиные маршала, то все эти лица хлынули нам навстречу, но вскоре рассеялись на несколько отдельных групп, из которых каждая предалась разговору, до чрезвычайности одушевленному; в этих разговорах события того дня развивались в тысяче различных форм. Маршал препоручил адъютантам своим заниматься со мной, а сам удалился с некоторыми особами к себе в кабинет.

‹…›

В это время и долго после того русские пользовались у французов гораздо большей благосклонностью, чем другие нации. Причину этого искали в предполагаемом сходстве характеров и вкусов, а я, напротив, приписываю стечению особенных обстоятельств. Мы любили язык, литературу, цивилизацию и мужество французов, с убеждением и энтузиазмом отдавали им во всех этих отношениях справедливую дань удивления. Мы не имели, как англичане и немцы, литературы, которую могли бы противопоставить литературе французской; наша рождающаяся цивилизация не могла хвалиться своими открытиями в науках, успехами в искусствах. Что касается до храбрости, то обе нации славно и не один раз встречались друг с другом на полях боевых и научились взаимно уважать себя. Здесь мы также уже сошлись. Ко всем этим причинам надобно еще присовокупить великодушие и благость нашего государя и географическое положение России, не допускавшее никакого слишком близкого столкновения противоположных выгод. Но, собственно говоря о характере обеих наций, мне кажется, ничто не сходствует так мало с истинным французом, как настоящий русский.

Это два существа совершенно различные, сближающиеся только в двух точках: инстинктуальной сметливости ума и беспечном презрении опасности. Но и в этом они не плотно соприкасаются. Француз лучше схватывает собственно идею, ловчее ею управляет, искуснее украшает ее, более извлекает из нее остроумных выводов. Но, с другой стороны, он легко ослепляется яркостью самых блестящих предположений своих, увлекается своей склонностью к утопиям, блуждает в отвлеченных подробностях и часто пренебрегает практическими выводами или простирает далеко за надлежащие пределы логические следствия первых оснований своих. Русский, напротив, употребляет рассудок свой иначе. Горизонт его теснее, но взгляд более верен; он менее вещей усматривает вдруг, но лучше и яснее видит цель, которую хочет достигнуть. Воображение его не открывает перед ним всех принадлежностей предмета, но ум его более упорствует в основном начале, особливо же лучше умеет оценить систему выгод или действий, чем отвлечений или причин.

Дайте обеим нациям развить какую-нибудь идею, какое-нибудь происшествие, и вы увидите, что французская отработка разовьется прекрасными листьями, великолепными цветами, но сомневаюсь, чтобы сбор плодов превзошел или даже сравнялся с тем, какой при тех же условиях сумеет получить русский. В отношении к храбрости воинственные добродетели обеих наций более сходны, но тем не менее различествуют между собой. Русский более твердыня, француз более удал; однако ж и тот и другой доказали, что когда они находятся под начальством искусного полководца, то эти качества в них не так исключительны, чтобы они не могли с успехом и славой перейти из одного в другое. Впрочем, между обеими нациями не существует никакого тождества; самые недостатки их существенно различны.

Главный недостаток русского есть беспечность, элемент бесплодный, действие которого уничтожает у нас нередко усилия ума, возвращая способности наши к жизни только при температуре крайней необходимости. Главный недостаток француза, напротив, есть бурная деятельность, беспрерывно увлекающая его в преувеличение. Что может быть общего между этими двумя организациями, из которых одна, тревожная, пламенная, пускает беспрерывно во весь опор все соотечественные суетности по пути к успеху, а другая, сосредоточенная, терпеливая, возвращается к жизни, силе и движению только повторенными ударами крайней нужды?

Все это было обсуждаемо осторожно, с большей или меньшей силой, и доставило пищу разговору очень оживленному, который принял наконец оборот, исполненный радушия и вежливости. Один из офицеров рассказал мне, что, возвращаясь во время заключения Тильзитского мира к армии, он встретил в каком-то немецком трактире множество французских солдат, которые шли назад, во Францию. Он спрашивал у них об армии и, между прочим, о храбрости русских. «О-о! – сказал один старый французский гренадер. – Знайте, государь мой, что когда сто французских гренадер и сто русских встретятся между собою, так только живые ступают по телам убитых!» Это был благородный и откровенный шаг к сближению. Я отвечал известным анекдотом о князе Багратионе, который, защищая один из бородинских редутов, до такой степени был восторжен неустрашимостью нападающей колонны, что ударил в ладоши и прокричал «браво!» неприятелям, сорвавшим его позицию. Этот обмен вежливостей очень расположил к нам французов. Но не дóлжно было пытаться говорить им о других нациях, воевавших с ними, – здесь их предубеждение превосходило все границы умеренности. В глазах их австриец только нетерпеливо желал воспользоваться развалинами их военной фортуны; пруссак – только возмутившийся побежденный, которого дóлжно наказать; англичанин – существо вероломное и ненавистное по превосходству. Все эти восклицания оканчивались сожалением об отступлении от того, что французы называли Эрфуртской политикой. «Если бы, – говорили они, – оба императора остались друзьями, то они разделили бы между собой весь мир». – «Но, – прибавили некоторые вполголоса, – и весь мир был тесен для Наполеона». Это было самое смелое слово, какое только они произнесли передо мной.

В эту минуту в гостиной произошло чрезвычайное движение, причиненное появлением Наполеонова адъютанта, генерал-лейтенанта Александра де Жирардена. Все почувствовали как бы предвкусив присутствия великого человека, у всех лица сделались более важные, и каждый, кто за минуту пред тем подписал бы in petto[80] отдельный мир, принял гордую, воинственную осанку. Разговор превратился в шепот на ушко, и те, которые было подошли ко мне, удалились, потерялись в толпе. Было уже около 11 часов вечера. Пошли обедать. Мне пришлось сидеть возле г[осподина] Жирардена, и мы тотчас узнали друг друга, ибо виделись и долго разговаривали в 1812 году в Вильне, у князя Невшательского. Г[осподин] Жирарден – человек очень умный и выражается с необыкновенной свободой и чрезвычайным обилием. Но положение его было так неловко, что он напрасно усиливался стать в отпор несчастию. Обстоятельства были до крайности суровы, и ум не мог ничего сделать там, где самый гений Наполеона был поражен бессилием.

Поручение, которое г[осподин] Жирарден долженствовал выполнить, было очень сложно и состояло в намеках и угрозах, в средствах, основанных на клевете и преувеличении. Так, возвещал он вместе и о мире, и о войне; о мире, будто бы уже заключенном с Австрией, и об упорной войне с остальными европейскими державами, которые не согласятся к этому воображаемому миру; так, он мечтал попеременно то остановить союзников переговорами, то выгнать их открытой силой из всех позиций, которых прежде удержать Наполеон не мог. С одной стороны, г[осподин] Жирарден должен был ободрять граждан к тому, чтобы они защищали свои дома, своих жен и детей, а с другой – ему отдан был словесный приказ взорвать Гренельский пороховой магазин и в одних общих развалинах погрести и врагов и друзей, столицу со всеми ее сокровищами, памятниками и бесчисленным умным народонаселением.

Долго сомневались в истине этого варварского приказа. К несчастью, я могу засвидетельствовать о действительном существовании его. Впоследствии я был очень коротко знаком с полковником Лескуром, тем самым, который с благородной твердостью отказался от повиновения г[осподину] Жирардену, пока не получит на письме от государя своего несомненного и положительного повеления. Итак, нельзя отрицать факта, свидетельствуемого самой явностью доверенностей, которые делались тогда. Фитиль, при помощи которого должно было совершиться бедствие, еще, так сказать, горел в великодушных руках Лескура, когда я известился о всех подробностях этого неудавшегося предприятия.

И однако ж, Наполеон не был кровожаден! Сердце его в дружеских беседах часто открывалось для самых нежных ощущений; он тысячу раз доказал в продолжение государственной жизни своей, что эта официальная жестокость была не столько природная, как притворная. Но он приносил все в жертву пламенному честолюбию своему; оно составляло для него источник коварной политики, сообщало ему характер непоколебимости и дикого свирепства. Жизнь его естественно разделилась на два совершенно различных периода. В первом – гений его служил Франции, во втором – он употреблял уже Францию в услуги прихотливого гения своего. Приучась на сражениях видеть равнодушно уничтожение рода человеческого, он пользовался неограниченно Францией, как завоеванной землей. Он выковал из нее оружие на своих противников, цепи для порабощения мира в угоду своей владычествующей идее. Это была несбыточная идея всеобщей монархии, и ей-то постепенно принес он в жертву все, что только мог как человек и как гражданин: чистоту намерений и безукоризненность средств; покой собственной совести и покой Франции и мира; частные добродетели свои и политическую честность; благоразумие видов и действий; выгоды свободы и цивилизации; благословение брачное и благословение на царство; кровь герцога Энгиенского и страдания испанского королевского семейства, наконец, по выражению русского поэта:

И славу прежних лет, И славу лет грядущих!..[81]

В свою очередь, и Париж необходимо долженствовал быть принесен в жертву, и был бы. В минуту морального и нервного раздражения Наполеон дал роковой приказ и, давая его, думал, может быть, дать последнее, ужасное сражение уже не людям, а самому Провидению. Преступный мятеж гения против непреложной воли Небес! Горестное и жестокое отчаяние издыхающей гордости, которая находит себе наказание в самой немощности ненавистных усилий своих! Провидение приняло вызов человека сильного по превосходству; оно горько посмеялось ему, лишив его возможности совершить разрушение Парижа, и вскоре вынудило подписать собственный приговор уничижения и отречения от трона. Таков верховный закон, управляющий слабыми силами нашими. Великому жребию – великие заблуждения!..

‹…›

…[Господин Жирарден] приписывал союзникам намерение… разделить Францию. Но по мере того как этот новый Иеремия омрачал политический горизонт отечества своего, накоплял с намерением тучу на тучу, недоверчивость к недоверчивости, бедствие на бедствие, я усиливался обратить умы слушателей моих к идеям менее мрачным, к будущности более светлой, и громко объявил, что для сложения оружия и заключения прочного, выгодного для всех мира Европа требовала от Франции только обеспечений против честолюбия ее властелина и против нападений на будущее время. По счастливому и редкому случаю одно и то же доказательство послужило мне к убеждению и в силе, и в умеренности союзников.

Это доказательство заключалось именно в зрелище тесного и вместе страшного союза, при котором успели собрать столько разнородных элементов, сплавить в одну массу столько различных армий, слить в одно желание столько различных желаний. И подлинно, ни одна из прежних коалиций не представляла таких огромных сил, такого дружеского согласия, потому что ни одна не опиралась на такие общие европейские основания и все без исключения под предлогом блага общего скрывали виды корысти частной. Здесь, напротив, все виды эгоистические, исключительные, все замыслы честолюбия частного и отдельного терялись в общем стремлении к благу всего человечества. Здесь дело шло не о границах, не о приобретениях, не о завоеваниях. Чего требовала Пруссия? – 10 миллионов жителей. Австрия? – обеспечения своих областей. Англия? – уничтожения континентальной системы и освобождения торговли. Второстепенные государства? – неприкосновенности их владений. А Россия? – ничего для себя самой и всего для мира. Это благородное, высокое бескорыстие обеспечивало императору российскому верховное распоряжение и главный голос во всех европейских делах. И только эта, почти слепая, доверенность к императору Александру, эта вера, полная и безграничная, всех в одного, извлекла из общего политического хаоса два огромных результата: всеобщий мир и неприкосновенность государств.

Я приглашал Францию не внимать тщетным обольщениям, принести в жертву свои мечты о славе и владычестве будущности, исполненной счастья и спокойствия, предпочесть систему равновесия и союзов ее наступательному воинственному уединению и снова занять принадлежащее ей место и сан в общем воссоздании здания европейского, которое без ее содействия не будет иметь ни прочности, ни блеска, ни основания, ни верха. Слова мои не остались без действия. Я имел сладостное удовольствие заметить это по удвоившейся ко мне вежливости и внимательности, с которой мои слушатели теснились вокруг меня. Все доказывало мне, что послание мое морально было приведено к исполнению. Предшественник воплощенной кротости, я направлял все мои усилия к одной только цели – приготовить парижан к вступлению Александра, окруженного милосердием, могуществом и величием… Путь был теперь проложен; осталось ему только явиться.

Я начинал уже беспокоиться, когда наконец возвестили о прибытии графа Парра. Он привез мне письмо от графа Нессельроде. Это письмо уполномочивало нас привести к окончанию великое дело парижской капитуляции.

Капитуляция Парижа

Статья 1-я

Французские войска, состоящие под начальством маршалов герцогов Тревизского и Рагузского, очистят город Париж 19 марта в 7 часов утра.

Статья 2-я

Они возьмут с собой всю артиллерию и тяжести, принадлежащие к этим двум корпусам.

Статья 3-я

Военные действия должны начаться вновь не прежде, как спустя два часа по очищению города, то есть 19 марта в 9 часов утра.

Статья 4-я

Все военные арсеналы, заведения и магазины будут оставлены в том состоянии, в каком находились до заключения настоящей капитуляции.

Статья 5-я

Национальная гвардия, пешая и конная, совершенно отделяется от линейных войск; она будет сохранена, обезоружена или распущена по усмотрению союзников.

Статья 6-я

Городские жандармы разделят вполне участь национальной гвардии.

Статья 7-я

Раненые и мародеры, которые найдутся в городе после 9 часов, останутся военнопленными.

Статья 8-я

Город Париж передается на великодушие союзных государей.

Маршал Мармон взял бумагу, пробежал ее с беспокойным видом; казалось, он думал найти в предложениях наших еще причины к спорам; но вскоре лицо его прояснилось, он прочел все статьи вслух ясным голосом, с таким видом, как бы требовал от многочисленных слушателей своих замечаний и советов. Все молчали, никто не сказал ни слова. Тогда он отдал мне бумагу и объявил, что, не имея ничего сказать вопреки трактату, ни относительно формы, ни относительно содержания, он изъявляет полное свое на него согласие. В то же время он препоручил полковникам Фавье и Дюсису подписать его вместе с нами. Мы тотчас подписались на том же листе и списали с него копию, которую отдали маршалу Мармону.

Теперь осталось только назначить депутацию, которая должна была идти навстречу государю. Я заметил маршалу, что все военные дела были приведены в порядок капитуляцией, а что о гражданских делах Парижа я с намерением умолчал для того, чтобы дать начальству города право и способ обсудить их самим с союзными государями, которые, со своей стороны, будут иметь случай показать жителям Парижа, на первом шагу, великодушные намерения свои; что депутация может свободно объявить о своих желаниях, за исполнение которых я вперед отвечаю; что доверчивость равно приносит честь и тем, кому она оказывается, и тем, кто ее оказывает; что, наконец, я принял на себя составить восьмую статью капитуляции, в которой помещено повеление его величества избавить город Париж от унижения – передать ключи его в какой-нибудь иностранный музей. Маршал подал мне руку, и вскоре все пришли в движение, чтобы выбрать депутацию.

День уже занимался, когда депутация готова была отправиться. Я сел на лошадь и повел ее в Бонди через наши биваки, представлявшие огромную массу огней, при свете которых солдаты, уже отдохнувшие, чистили ружья и приготовлялись торжествовать последний акт страшной борьбы, только что приведенной к концу. Приехавши в главную квартиру, я ввел депутатов в большую залу замка и велел уведомить об их прибытии графа Нессельроде, который тотчас к ним явился. А сам я пошел прямо к государю, который принял меня, лежа в постели. «Ну, – сказал он мне, – что вы привезли нового?» – «Вот капитуляция Парижа», – отвечал я. Император взял бумагу и прочел, затем сложив ее и положив под подушку, сказал: «Поцелуйте меня. Поздравляю вас с тем, что вы соединили имя ваше с этим великим происшествием».

‹…›

Между тем мы условились с полковниками Фавье и Дюсисом быть в 8 часов у Пантенской заставы для сдачи города союзникам. Мы и явились туда, но нетерпение парижан не дозволило нам соблюсти правильно эту формальность. Все улицы, по которым союзники должны были проходить, и все примыкающие к ним улицы были забиты народом, который занял даже кровли домов. Казалось, Париж не хотел иметь посредников между собой и новыми гостями своими; народ, содержавшийся 12 лет в страдательном повиновении, как будто в первый раз пользовался свободным употреблением воли и громко обнаруживал своим восторгом, что принимает на себя сделать императору Александру встречу, достойную великого города.

И. Якушкин Записки

Война 1812 года пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители при приближении французов удалялись в леса и болота, оставляя свои жилища на сожжение. Не по распоряжению начальства выступило все народонаселение Москвы вместе с армией из древней столицы. По Рязанской дороге, направо и налево, поле было покрыто пестрой толпой, и мне теперь еще помнятся слова шедшего около меня солдата: «Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла!» Даже в рядах между солдатами не было уже бессмысленных орудий: каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле.

Император Александр, оставивший войско прежде Витебского сражения, возвратился к нему в Вильну. Конечно, никогда прежде и никогда после не был он так сближен со своим народом, как в это время, – в это время он его любил и уважал. Россия была спасена, но для императора Александра этого было мало – он двинулся за границу со своим войском для освобождения народов от общего их притеснителя. Прусский народ, втоптанный в грязь Наполеоном, первый отозвался на великодушное призвание императора Александра: все восстало и вооружилось. В 13-м году император Александр перестал быть царем русским и обратился в императора Европы. Подвигаясь вперед с оружием в руках и призывая каждого к свободе, он был прекрасен в Германии, но был еще прекраснее, когда мы пришли в 14-м году в Париж. Тут союзники, как алчные волки, были готовы броситься на павшую Францию. Император Александр спас ее, даже предоставив ей избрать род правления, какой она найдет для себя более удобным, с одним только условием, что Наполеон и никто из его семейства не будет царствовать во Франции. Когда уверили императора Александра, что французы желают иметь Бурбонов, он поставил в непременную обязанность Людовику XVIII даровать права своему народу, обеспечивающие до некоторой степени его независимость. Хартия Людовика XVIII дала возможность французам продолжать начатое ими дело в 89-м году. В это время республиканец Лагарп мог только радоваться действиям своего царственного питомца.

Из манифеста Александра I

Кто человек или кто люди могли совершить сие высшее сил человеческих дело? Не явен ли здесь промысл Божий? Ему, Ему, единому, слава! Забвение Бога, отпадение от веры воскормило сию войну, сие лютое чудовище, утучневшее кровососанием жертв, отрастившее черные крылья свои, дабы, летая по свету, стрясать с них дождь бедствий и зол на землю. Вечная правда Божия допустила возрасти оному, да накажется род человеческий за преступление свое, да постраждет и научится из сего ужасного примера, что в едином страхе Господнем состоит благоденствие и безопасность людей. Но положивый тако в праведном гневе своем, не до конца гневающийся Господь, видя чудовище сие готовым превзойти меру дерзновения своего, обращает на него взор прещения; тогда власть его мгновенно преходит, сила разрушается, очарование исчезает, и оно, повсюду гонимое, растерзанное, притекает погибнуть с шумом на том самом месте, где возникло и отколе толь высоко вознесло ядовитую свою главу.

Таков был конец лютой, долговременной брани народов. Умолк гром оружия, престала литься кровь, потухли пожары градов и царств. Солнце мира и тишины взошло и благотворными лучами осветило вселенную. Глава и предводитель сей ужасной войны, Наполеон Бонапарте, отрекшись от похищенного им престола, предается в руки своих противуборников. Суд человеческий не мог толикому преступнику изречь достойное осуждение: не наказанный рукой смертного, да предстанет он на Страшном суде, всемирной кровью облиянный, пред лице бессмертного Бога, где каждый по делам своим получит воздаяние! По таковому мнению союзных держав предложили они без всякой мести дружелюбную руку французскому народу, дали в удел Наполеону Бонапарте, для всегдашнего пребывания его, остров Эльба, и приступили к утверждению на прочном основании мира и к приведению в порядок расстроенных толикими войнами и насильствами европейских дел и обстоятельств. Но между тем как, с одной стороны, благонамерение пеклось о восстановлении всеобщего покоя и тишины, с другой – злонамерение не преставало помышлять о разрушении оных. Дух злочестия и гордости не знает раскаяния, не покидает злых своих умыслов; лишенный власти, он таится в сердцах развратных людей: обезоруженный вооружается ухищрениями, низверженный силится восстать, пощада рождает в нем новую злобу и месть. Бонапарте, по тайным крамолам и сношениям со своими единомышленниками, уходит с острова Эльба, приплывает с немногими своими приверженцами к французским берегам. При каждом шаге находит он новых себе сообщников. Посланные против него, приученные им к войнам и грабительствам, королевские войска, поощряемые толико же развращенными предводителями к измене законному королю своему, предаются снова беззаконному хищнику. Народ, отчасти буйственный и мятежный, отчасти устрашенный и приневоленный, приемлет и снова провозглашает императором своим низверженного и отрекшегося навсегда от обладания Францией чужеземца. Король удаляется, и столица Франции отворяет врата свои беглецу с Эльбы. Сим образом вновь возникает злочестие, вновь возносится черная злодышащая туча, вновь возгорается толикою кровию и бедствиями потушенная война.

Но Бог и здесь являет чудотворную благость свою: зломыслие, мнившее восстановить прежнюю власть и величие свое на разногласии союзных держав, находит их против чаяния своего единодушными. Все силы их неукоснительно обращаются на потушение сего внезапно вспыхнувшего из пепла пламени. Новособранные силы беглеца под собственным его предводительством поражаются кровопролитным, но последним ударом. Тако дух брани и гордости вторично низлагается и умолкает, последние искры его погасают, народное волнение утихает, король Людовик XVIII возвращается в Париж, Наполеон Бонапарте отвозится в заточение на окруженный пространством океана остров Святой Елены, и мир, всеобщий мир, к радости и благоденствию всех народов процветает на морях и на земле.

Что изречем, россияне, любезные Наши верноподданные? Какими преисполнимся чувствованиями после толиких чудесных событий? Падем пред Всевышним, повергнем пред Ним сердца свои, дела и мысли. Мы претерпели болезненные раны; грады и села наши, подобно другим странам, пострадали. Но Бог избрал нас совершить великое дело, Он праведный гнев свой на нас превратил в неизреченную милость. Мы спасли Отечество, освободили Европу, низвергли чудовище, истребили яд его, водворили на земле мир и тишину, отдали законному королю отъятый у него престол, возвратили нравственному и естественному свету прежнее его блаженство и бытие. Но самая великость дел сих показывает, что не мы то сделали. Бог для совершения сего нашими руками дал слабости нашей свою силу, простоте нашей свою мудрость, слепоте нашей свое всевидящее око. Что изберем: гордость или смирение? Гордость наша будет несправедлива, неблагодарна, преступна пред Тем, Кто излиял на нас толикие щедроты; она сравнит нас с теми, которых мы низложили. Смирение наше исправит наши нравы, загладит вину нашу пред Богом, принесет нам честь, славу и покажет свету, что мы никому не страшны, но и никого не страшимся. Благочестие, вера и верность твоя, российское христолюбивое воинство и народ, ознаменовались милостию к тебе Божескою. По кратком наказании за погрешения наши, Он, как праведный судия сердец, обращается к нам милосердием и покрывает нас невечерним светом славы. В щедроте Его является купно и спасительное для нас поучение. Да пребывает всегда в памяти и пред очами нашими претерпенное нами наказание и приводящая природу в содрогание ужасная казнь, постигшая врагов наших! Она громче небесной трубы вопиет нам: се плоды безбожия и безверия! Сия страшная мысль, проницая в глубину душ наших, да преходит потом в утешительное и радостное воспоминание о неизреченном к нам милосердии Божием, и слава, которою Он увенчал главы наши, да проливает светлейший солнца свет свой в чистые сердца наши, воспаляя в них благодарность к Богу и любовь к добродетели.

Мы, после толиких происшествий и подвигов, обращая взор свой на все состояния верноподданного Нам народа, недоумеваем в изъявлении ему Нашей благодарности. Мы видели твердость его в вере, видели верность к престолу, усердие к Отечеству, неутомимость в трудах, терпение в бедах, мужество в бранях. Наконец, видим совершившуюся на нем Божескую благодать; видим, и с Нами видит вся вселенная. Кто, кроме Бога, кто из владык земных и что может ему воздать? Награда ему – дела его, которым свидетели небо и земля. Нам же, преисполненным любовию и радостию о толиком народе, остается токмо во всегдашних к Богу молениях Наших призывать на него вся благая: да славится, да процветает, да благоденствует он под всесильным Его покровом в роды родов!

Дан в С. – Петербурге, генваря 1-го, в лето от Рождества Христова 1816, царствования же Нашего в пятоенадесять.

АЛЕКСАНДР

Ф. Глинка Письма русского офицера Наполеон, обманутый в мечтах своих

Как жестоко обманулся честолюбивейший из полководцев в дерзких мечтаниях своих! Ему казалось, что он все предусмотрел, все предуготовил к успеху исполинского предприятия своего.

Уже язык французский слышен стал во всех пределах и во всех состояниях России, уже вместе с ним водворились повсюду обычаи и нравы французские, вредной роскошью и развратом сопровождаемые. Французы взяли полный верх над умами, для них отворялись палаты и сердца дворянства.

Французам вверено было драгоценнейшее сокровище в государстве – воспитание юношества. И французы, обращая все сие во зло для нас, извлекали из всего возможнейшую пользу для себя.

Наполеон не прежде решился идти в Россию, пока не имел там тысячи глаз, вместо него смотревших; тысячи уст, наполнявших ее молвой о славе, непобедимости и мудрости его; тысячи ушей, подслушивавших за него в палатах, дворцах, в домашних разговорах, в кругах семейственных и на площадях народных. Таким-то образом, подрывая коренные свойства народа, заражая нравы, ослепляя умы, соблазняя сердца лестью и золотом, одерживал он заранее победы в сей тайной, но всех других опаснейшей войне.

Одно только обстоятельство, сделавшееся впоследствии черезвычайно важным, упущено было им из виду. Легкомыслие скрытых врагов Отечества нашего с древнего времени взирало с презрением на состояние земледельцев или крестьян, составляющих самую бóльшую часть народа России. Французы думали, что люди эти, будто бы удрученные ярмом рабства, при первой возможности готовы будут восстать против всех законных властей и что пламя бунта столь же легко разольется по России, как пламя сжигаемых ими селений и городов.

Но сии-то люди, казавшиеся им ничтожными в скромной простоте своей, явили себя истинными героями сего времени. Вера, верность и любовь к Родине составили многочисленные ополчения и вооружили их непреодолимой твердостью. Нет ничего полезнее для государства и ничего ужаснее для врагов его, как восстание целого народа.

Французы пренебрегали дух народный, в бездействии дремавший. Но пробуждение его было пробуждением уснувшего льва. Одни и те же причины в то же самое время производили одинаковые действия в России и в Испании. Наблюдатель превратностей в судьбе царств и народов с любопытством будет смотреть на сию эпоху времени, ибо прежде воевал Наполеон только с государствами, теперь народы вступили за государей. Он воюет с народами и чувствует уже тяготу этой священной войны, в которой миллионы готовы пролить свою кровь для спасения свободы алтарей, престолов и древних своих прав.

Д. Давыдов 1812 год

Мороз ли истребил французскую армию в 1812 году?

‹…›

Вооруженный неоспоримыми документами, я опроверг в изданной мной некогда особой книге ложное показание Наполеона, будто в кампании 1812 года легкие войска наши не нанесли ни малейшего вреда его армии. Теперь приступаю к другому вопросу, к опровержению того, будто армия Наполеона погибла единственно от стужи, настигшей неожиданно и в необыкновенное время года, а не от других обстоятельств; будто она погибла:

во-первых, не от искусного занятия нашей армией Тарутинской позиции, прикрывавшей хлебороднейшие губернии и в то же время угрожавшей единственному пути неприятельского сообщения, позиции, на которой князь Кутузов обещанием мира успел усыпить Наполеона на столько времени, сколько нужно ему было для возрождения нашей армии;

во-вторых, не от заслонения Калужского пути при Малоярославце, чем принудил он Наполеона обратиться на Смоленский путь, опустошенный и бесприютный;

в-третьих, не от флангового марша армии от Тарутина до Березины, прикрывавшего, подобно Тарутинской позиции, все жизненные и боевые наши подвозы, которые шли к нам из хлебороднейших губерний, и вместе с тем угрожавшего заслонить единственную отступательную черту, невольно избранную неприятелем, как скоро бы он малейше на ней замедлил;

в-четвертых, не от усилий, трудов и храбрости наших войск, расстроивших единство неприятельской армии при Малоярославце, Вязьме и Красном;

в-пятых, не от чудесного соединения, почти в определенный день у Борисова на Березине, трех армий, пришедших: одна из-под Москвы, другая из Финляндии и от Пскова, третья из Молдавии и Волыни;

в-шестых, не от истребления подвозов и фуражиров нашими партиями и не от изнурения ежечасными, денными и ночными тревогами и наездами неприятельской армии этими же партиями, которые теснили ее, как в ящике, от Москвы до Немана, не позволяя ни одному солдату на шаг отлучаться от большой дороги для отыскания себе пищи или убежища от стужи;

в-седьмых, наконец, будто армия эта погибла не от неусыпного надзора над ней тех же партий, отчего каждое движение каждой ее части было тотчас известно нашему главнокомандующему и встречало противодействие.

‹…›

Итак, во все время шествия французской армии от Москвы до Березины, то есть в течение 26 дней, стужа, хотя и не чрезвычайная (12–17 градусов), продолжалась не более трех суток, по словам Шамбре, Жомини и Наполеона, или пяти суток, по словам Гурго.

Между тем французская армия при выступлении своем из Москвы состояла, по списку французского главного штаба, отбитому нами во время преследования, из 110 тысяч человек свежего войска, а по словам всех историков кампании, представляла только 45 тысяч по прибытии своем к берегам Березины. Как же подумать, чтобы 110-тысячная армия могла лишиться 65 тысяч человек единственно от трех– или пятисуточных морозов, тогда как гораздо сильнейшие морозы в 1795 году в Голландии, в 1807 году во время Эйлавской кампании, продолжавшиеся около двух месяцев сряду, и в 1808 году в Испании, среди Кастильских гор, в течение всей зимней кампании, скользили, так сказать, по поверхности французской армии, не проникая в середину ее, и отстали от нее, не разрушив ни ее единства, ни устройства?

Все это приводит нас к тому уверению, что не стужа, а другое обстоятельство – причиной разрушения гигантского ополчения.

Читая представленные мной выписки, можно ясно видеть согласие всех историков кампании насчет причин события. Они полагают, что эти причины состоят: во-первых, в голоде, претерпенном французской армией; во-вторых, в беспрерывных усиленных переходах и, в-третьих, в кочевье под открытым небом.

Соглашаясь отчасти с ними, я предлагаю вопрос: что обыкновенно производит голод в армиях? Действование или шествие армии по безлюдному или опустошенному краю без обозов, наполненных съестными припасами, или, как технически их называют, без подвижных магазинов?

Казалось, что это двойное несчастье не должно было угрожать французской армии, потому что при выступлении из Москвы она, по словам самого Наполеона, несла на себе и везла с собой на двадцать дней провианта. Сверх того, как всем известно, она имела намерение и напрягала все усилия, чтобы, прибыв прежде нас через Малоярославец в Калугу, идти оттуда на Юхнов и Рославль к Днепру, по краю невредимому и изобилующему съестными припасами, и быть преследуемой нашей армией с тыла, а не сбоку, как это случилось.

Таким образом, французская армия никогда бы не имела недостатка в пище; переходы ее могли бы быть производимы без поспешности, потому что никто не угрожал бы пресечением пути ее отступления, и производимы под прикрытием сильного арьергарда, которого войска сменялись бы через каждые несколько дней свежими войсками; она была бы в возможности беспрепятственно располагать на квартиры если не все свои корпуса, то, по крайней мере, большую часть их, что доставило бы покой ее войскам на ночлегах и укрыло бы их от стужи.

Малого недоставало, чтобы не удалось это предприятие. Уже снабженная, как я выше сказал, на двадцать дней провиантом, обогнув потаенно оконечность левого фланга нашей армии, занимавшей Тарутинскую позицию, французская армия почти касалась до той точки, от которой можно было ей отступать в довольствии всего и никем не тревожимой. Вдруг партизан Сеславин выхватывает солдата из колонн главной французской армии, дает о том знать Ермолову, находившемуся с корпусом Дохтурова в Аристове; тот немедленно извещает Кутузова и сам спешит занять Малоярославец до его прибытия; Кутузов со своей армией летит от Тарутина туда же и заслоняет Наполеону Калужский путь, отбивает его от изобильного края, по которому он намеревался следовать, и принуждает предпринять отступление по пути опустошенному. Еще при французской армии находилось на двадцать дней пищи, но и это вспомогательное средство вскоре исчезает. Кутузов бросает вслед за ней всю свою легкую конницу – и в трое суток не остается у неприятеля ни одной подводы с провиантом. Наконец представляется последний способ к прокормлению этой армии: в некотором расстоянии от опустошенного пути, по которому прошла она летом, находились еще деревни, не совершенно ограбленные; они могли бы снабдить ее хоть малым количеством пищи. Но и на фуражирование в этих деревнях нельзя было ей решиться с тех пор, как многочисленная легкая конница наша окружила ее своими толпами, истребляя все, что осмеливалось отделяться на один шаг от большой дороги.

И вот французская армия идет по опустошенному пути, без обозов, наполненных пищей, и не смеет посылать фуражиров в придорожные деревни. Что же этому причиной? Точка, избранная для лагеря при Тарутине, заслонение Калужской дороги при Малоярославце, отстранение неприятельской армии от края, изобилующего съестными припасами, принуждение его идти по Смоленскому разоренному пути, взятие нашей легкой конницей неприятельских обозов с пищей, окружение ею французских колонн от Малоярославца до Немана, не дозволившее ни одному солдату отлучаться от большой дороги для отыскания себе пищи и приюта.

В таком положении Наполеону необходимо было спешить к магазинам своим в Литве. Но как спешить с войском, у которого нечем подкрепить себя после каждого перехода и которое, следственно, становится с каждым днем неспособнее к физическим усилиям? Между тем как было медлить для отдохновения или делать короткие переходы? Отдохновения, как бы продолжительны, как бы коротки ни были переходы, а все не в состоянии без пищи подкреплять сами собой человека голодного! К тому ж и вот где сказывается превосходство флангового марша Кутузова: чем продолжительнее были бы Наполеоновы привалы и стоянки, чем переходы были бы короче, словом, чем медленнее происходило бы движение до Литвы, тем Кутузов, следуя со своей армией параллельно французской армии по краю изобильному и никем еще неприкосновенному, по которому вначале намеревался следовать Наполеон, более и более опережал бы его, угрожая заслонением единственного пути отступления – по Смоленской дороге.

Итак, беспрерывные переходы, которые, по словам иностранных писателей, были, не менее голода, причиной гибели французов, произошли от той же причины, от которой и голод, с прибавлением к ней еще флангового марша Кутузова, грозившего заслонить им путь отступления. Что касается кочевий под открытым небом, то и они следствие общей причины, произведшей и голод, и беспрерывные переходы. Путь, по которому, против воли своей, долженствовала следовать французская армия, разоренный отчасти русскими войсками во время нашего отступления летом и окончательно опустошенный неприятелем, нас преследовавшим, не представлял ни избы, ни сарая для приюта; а беспрерывный надзор и наезды легкой конницы нашей и поспешность, необходимая для достижения края, более изобилующего съестными припасами, не позволяли французам ни отделять малые части войск за черту большой дороги для отыскания себе приюта, ни отстранять большой громады войск от прямого пути, чтобы не увеличить окружными путями расстояния, отделяющего армию от избранной ею меты.

Словом, подведя к одному знаменателю все три причины гибели французской армии, мы видим, что гибель произошла, как я выше сказал, из-за отстранения неприятельских сил Кутузовым от изобильного края, по которому хотели они следовать; от обращения их на путь опустошенный; от успешного действия легкой нашей конницы, отнявшей у ней обозы с пищей и не позволявшей ни одному солдату уклоняться с большой дороги для отыскания пищи и убежища; наконец, от флангового марша нашей армии, который угрожал Наполеону пресечением единственного пути отступления.

Но неужели можно ограничить гибель французской армии этими причинами? Если бы было так, то ни одно ружье, ни одна пушка в русской армии не закоптилась бы порохом, ни одна сабля, ни одна пика не облилась бы кровью неприятельской, – а мы помним кровопролитные битвы под Тарутином 6 октября, под Малоярославцем 12 октября и под Красным 5 и 6 ноября; я не говорю уже о каждодневных сшибках неприятеля с отдельными отрядами и даже с корпусами нашими.

Соединив три приведенные причины со всеми этими битвами, мы можем подвести приблизительный итог урону французской армии, согласить наши исчисления с показаниями историков кампаний и насчет количества неприятельских сил, погибших во время отступления от Москвы до Березины, и насчет того числа, которое прибыло к берегам этой реки, и этим заключить рассуждение.

Вальтер Скотт полагает, что урон французской армии в сражениях при Малоярославце и при Вязьме простирался до 25 тысяч человек. Это чрезмерно! Я считаю, что это число тогда только будет верно, когда мы к двум сражениям при Вязьме и Малоярославце присоединим сражение при Тарутине, сшибку Платова при Колоцком монастыре и другие частные битвы, случившиеся до Смоленска.

Потом, по официальным спискам пленных, которые взяты были под Красным, спискам, составленным при отправлении пленных в недра России, – следственно, в верности не подлежавших ни малейшему сомнению, – мы видим, что число их состояло в 21 170 нижних чинах и 300 офицерах.

Наконец, полагая с лишком 18 тысяч человек, что весьма умеренно, взятых и убитых легкой конницей, взятых и убитых крестьянами, замерзших и погибших на полях сражений от Смоленска до Березины, мы удостоверимся, что французская главная армия действительно подошла к Березине в числе 45 тысяч человек и что из 110 тысяч, выступивших из Москвы, пропало 65 тысяч человек, – но не от одной стужи, как стараются в том уверить нас неловкие приверженцы Наполеона или вечные хулители славы российского оружия, а посредством, что кажется, я достаточно доказал, глубоких соображений Кутузова, мужества и трудов войск наших и неусыпности и отваги легкой нашей конницы.

Л. Толстой Война и мир

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.

Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.

Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.

Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие-то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то что русским, высшим по положению людям, казалось почему-то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce[82], сделать искусное выпадение в prime[83] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.

И благо тому народу, который, не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.

Приложение

Хронологическая канва

1796–1799

Французские войска под командованием Наполеона завоевали Италию, вторглись в Австрию, заняли принадлежавший Турции Египет. Терпящие поражения Австрия, Турция, Англия обратились к России, с которой были связаны союзническими обязательствами, с просьбой о военной помощи.

1799, февраль

Для помощи австрийской армии, оставившей под натиском французов многие свои территории, были направлены русские войска.

Главнокомандующим русско-австрийских войск в Италии назначен А. В. Суворов.

Март – август

Изгнание войск Наполеона из Италии.

Март – А. В. Суворов прибыл в Вену, 4(15) апреля принял командование; 10(21) апреля – союзные армии под командованием Суворова штурмом овладели крепостью Брешиа; 15–17(26-28) апреля – в сражении на р. Адде нанесли крупное поражение французской армии; 17–18(28-29) апреля – союзные войска вступили в Милан; 7–8(18–19) июня – французы разбиты в сражении на р. Треббии; 17(28) июля – взята Мантуя; 16(27) августа – в связи с тем, что французы в Италии оказались фактически полностью разгромлены, австрийский император Франц II, боясь усиления России в Италии, отдает приказ русской армии двигаться через Альпы в Швейцарию, которая также находилась под властью Наполеона.

31 августа (11 сентября) – 11(22) октября

Швейцарский поход А. В. Суворова.

31 августа(11 сентября) – русская армия под командованием А. В. Суворова двинулась из Италии через Альпы в Швейцарию, занятую французами; 8(19) – 15(26) сентября с боями пройден Сен-Готард, Чертов мост; русская армия вышла к Люцернскому озеру; несмотря на то что в результате предательства австрийского императора, приказавшего своим войскам отойти и оставить Суворова без всякой поддержки против значительно превосходящих сил французов, русские одержали несколько побед над французами и вышли из окружения; 11(22) октября русский император Павел I расторг союз с Австрией и приказал Суворову с армией возвращаться в Россию.

1801, 5 (17) июня

Подписан договор между Россией и Англией о возобновлении прерванных Павлом I дипломатических отношений и торговли. Торговля с Англией занимала главное место среди внешнеторговых операций России, поэтому возобновление торговли отвечало насущным интересам России.

1803, 13(25) марта

Наполеон объявил войну Англии.

Май

Наполеоновские войска заняли европейские территории, находившиеся под контролем англичан: немецкое княжество Ганновер, ряд пунктов в Южной Италии; началось устройство огромного военного лагеря в Булони, в котором концентрировались войска для форсирования Ла-Манша и высадки десанта на английском берегу. Это было фактическим началом войны Наполеона против Англии.

1804, 2(14) декабря

Наполеон объявил себя императором Франции.

1805

Создание направленной против Франции коалиции Англии, России, Австрии, Швеции и Неаполя.

27 августа (8 сентября)

Антинаполеоновская коалиция вступлением австрийских войск на территорию Баварии начала русско-австро-французскую войну 1805 г.

7(19) октября

Наполеон в сражении под Ульмом разбил австрийскую армию генерала Мака. Подошедшая уже после сражения русская армия под командованием Кутузова оказалась в тяжелом положении: французские силы по численности превышали ее в 5 раз. Наполеон пытался навязать Кутузову сражение, но тот, ведя тяжелые арьергардные бои и спасая армию от неминуемого поражения, отошел к Ольмюцу.

20 ноября (2 декабря)

Аустерлицкое сражение. Генеральное сражение русско-австро-французской войны 1805 г., в котором Наполеон одержал победу над войсками союзников. В результате этого поражения австрийский император Франц II 21 ноября заключил перемирие с Наполеоном, главным условием которого был отвод русских войск с австрийской территории.

Победа французов в Аустерлицком сражении была предрешена, так как план сражения, разработанный австрийским генералом Ф. Вейротером, совершенно не учитывал реальной обстановки. Главнокомандующий соединенной армией М. И. Кутузов был против этого сражения, и оно было дано вопреки его мнению, по приказу Александра I.

Победа под Аустерлицем укрепила власть Наполеона над Европой. Он занял столицу Австрии Вену, вернул Италию и другие завоеванные ранее австрийские территории, установил жесткий контроль над Пруссией, грозя прусскому королю Фридриху Вильгельму III в случае ослушания оккупировать страну.

1806, 8(20) октября

Наполеоновская армия вторглась в Саксонию – союзную Пруссии, что фактически явилось началом завоевания Пруссии.

9 – 27 октября (21 октября – 8 ноября)

Наполеоновская армия, разбив прусскую армию, дошла до Берлина.

21 ноября (3 декабря)

Наполеон издал Декрет о континентальной блокаде, по которому запрещалась всякая торговля с Англией; прекращался доступ во французские порты всех кораблей, причастных к торговле с Англией; не дозволялась доставка корреспонденции из Англии; англичане, задержанные на территории стран, зависимых от Франции, объявлялись военнопленными. Соблюдать блокаду должны были также и все союзники Франции. Блокада крайне отрицательно отразилась на экономике многих европейских стран, в том числе России, Пруссии, Австрии, Дании, Нидерландов.

Ноябрь

Наполеон объявил о своем намерении создать Польское государство, включив в него часть территорий, принадлежащих России, – литовские, белорусские и украинские земли.

Ноябрь – декабрь

Прибывшая в Варшаву французская конница под командованием Мюрата предприняла ряд неудавшихся атак на русские пограничные части. Этими действиями французов фактически началась русско-прусско-французская война 1806–1807 гг.

Русская армия под командованием генерала Беннигсена, находящаяся в Восточной Пруссии, продвинулась к польской границе.

18(30) декабря

Турция, которой Наполеон обещал поддержку, объявила войну России, стремясь захватить Северное Причерноморье и Грузию. Война продолжалась до 16 (28) мая 1812 г., когда был заключен договор, оставлявший спорные территории за Россией.

1807, 26–27 января (7–8 февраля)

Битва под Прейсиш-Эйлау – первое крупное сражение между наполеоновской и русской армией в Восточной Пруссии. Сражение было ожесточенным, с большими потерями с обеих сторон; хотя русская армия отступила, его исход был ничейным.

2(14) июня

Битва под Фридландом – заключительное сражение русско-прусско-французской войны 1806–1807 гг., в котором русская армия понесла огромные потери и потерпела поражение.

7(19) июня

Наполеоновская армия вышла на границу России – р. Неман возле Тильзита.

25 июня (7 июля)

Тильзитский мир. По договору, заключенному в Тильзите между Наполеоном и Александром I, Россия признавала территориальные и политические изменения, совершившиеся в Европе в результате французских завоеваний, и присоединялась к континентальной блокаде. Русское общество считало этот мир позором для России. Одновременно в Тильзите был заключен мир между Францией и Пруссией. Однако Тильзитский мир не удовлетворял Наполеона; понимая, что Россия является могучим противником и угрозой наполеоновской империи, он сразу же начал готовиться к войне против нее.

1808

Швеция отказалась присоединиться к континентальной блокаде и взяла курс на разрыв с Россией. Действия Швеции открывали английскому флоту свободный доступ к берегам России через Ботнический и Финский заливы и ставили под удар Петербург. Перед русским правительством встала задача защитить безопасность страны со стороны Балтийского моря.

9(21) февраля

Русские войска перешли границу Швеции. Началась русско-шведская война.

1809, 5(17) марта

Корпус П. И. Багратиона, совершив героический переход по льду Ботнического залива, занял Аландские острова.

3(15) августа

Окончание русско-шведской войны; начало мирных переговоров, закончившихся заключением Фридрихсгамского мирного договора, по которому к России отошла вся Финляндия до р. Торнео и Аландские острова, занятые прежде Швецией.

1810–1811

В преддверии неминуемого столкновения во Франции и России началась подготовка к войне.

1812, начало

Наполеон принудил Австрию и Пруссию к заключению с ним союза, по которому оба эти государства брали на себя обязательства в случае войны с Россией выступить на стороне Франции. За участие в русском походе Наполеон обещал союзникам часть русских территорий.

Январь

Русская армия получила документ, подводящий итоги ее реорганизации и устанавливающий принципы и организацию полевого управления войсками, – «Учреждение для управления большой действующей армией».

12(24) июня

Наполеоновская Великая армия без объявления войны начала переправу через р. Неман, являвшуюся границей России. Вину за начало военных действий Наполеон возложил на Россию.

13(25) июня

«Приказ армиям с объявлением о нашествии французских войск в пределы России» и «Рескрипт» генерал-фельдмаршалу, председателю Комитета министров и Государственного совета Н. И. Салтыкову о вступлении России в войну, заканчивающийся словами: «… не полагать оружия… доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве».

12(24) июня – 2(14) июля

Русская 1-я Западная армия (командующий генерал М. Б. Барклай де Толли) с боями отошла к Дрисскому лагерю на Западной Двине, где по стратегическому плану военного советника Александра I прусского генерала К. Фуля должно было произойти генеральное сражение. По приходе на место оказалось, что позиции для сражения непригодны, и русская армия продолжила отход к Смоленску. 2-я Западная армия (командующий генерал П. И. Багратион) также с боями отходила от Волковыска через местечко Мир, г. Несвиж, Слуцк, Бобруйск, переправилась через Днепр южнее Могилева и двинулась к Смоленску.

27 июня (9 июля) – 28 июня (10 июля)

Победа конницы атамана М. И. Платова над кавалерийской дивизией генерала Рожнецкого под Миром.

2(14) июля

Арьергардный бой корпусам. И. Платова при Романове.

6(18) июля

Александр I уехал из армии, не назначив нового главнокомандующего. С ним покинул действующую армию и его ближайший советник – граф А. А. Аракчеев.

6(18) июля

Александр I подписал Манифест о созыве Народного ополчения.

11(23) июля

Бой у Салтановки, в котором Н. Н. Раевский шел в атаку, ведя с собой перед войсками двух сыновей, младшему из которых было тогда всего 11 лет.

13(25) – 14(26) июля

Первое, второе и третье сражения при Островно, по дороге в Витебск, между авангардом Мюрата и дивизией вице-короля Евгения Богарне, с одной стороны, и генералами графом Остерманом-Толстым и графом Паленом – с другой. Русские старались сдержать французов у Витебска, давая возможность 1-й армии Барклая де Толли спокойно отойти и выиграть время для соединения со 2-й армией Багратиона. Полки, стоявшие под артиллерийским огнем Мюрата, несли огромные потери и в конце концов, проявив чудеса храбрости вместе с подошедшей на помощь 3-й пехотной дивизией генерала Коновницына, вынуждены были отступить.

15(27) июля

Разгром саксонской бригады генерала Кенгеля частями 3-й Обсервационной армии генерала А. П. Тормасова под Кобрином.

18 – 20 июля (30 июля – 1 августа)

Сражение корпуса генерала П. X. Витгенштейна с корпусом маршала Удино под Клястицами. Русские одержали победу по всему фронту, закрыв противнику дорогу на Петербург. Одно из первых победных сражений Отечественной войны, омрачившееся гибелью любимца армии Кульнева, первого генерала, павшего в войне 1812 г.

22 июля (3 августа)

1-я Западная и 2-я Западная армии соединились в Смоленске.

26 июля (7 августа)

Русские армии покинули Смоленск, оставив в нем для защиты города и прикрытия отхода корпус Н. Н. Раевского.

2(14) августа

Бой под г. Красным: 23 тысячи французов под командованием Мюрата (кавалерия) и Нея против 7 тысяч русских под командованием генерала Неверовского. Знаменитое «львиное» отступление Неверовского.

4 – 6 (16–18) августа

Героическая оборона Смоленска.

7(19) августа

Сражение при Валутиной горе.

8(20) августа

Главнокомандующим русской армией назначен М. И. Кутузов.

17(29) августа

М. И. Кутузов прибыл в армию.

22 августа (3 сентября)

Русская армия подошла к Бородину и встала. Кутузов в донесении царю писал: «Позиция, в которой я остановился, при селе Бородине, в 12 верст впереди Можайска, одна из наилучших, какую только на плоских местах найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить посредством искусства. Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, в таком случае имею я большую надежду к победе».

Около 20 августа (первые числа сентября)

М. И. Кутузов принял решение о начале партизанских действий против наполеоновской армии.

23 августа (4 сентября)

Наполеоновская армия придвинулась к Бородину.

24 августа (5 сентября)

Бой при дер. Шевардино (около Бородина), в котором корпуса маршалов Даву, Мюрата и Нея пытались овладеть недостроенным редутом. Русские весь день противостояли французам, дав возможность закончить подготовку главной позиции. Наполеоновским войскам не удалось сломить сопротивление русских солдат, что имело большое значение для укрепления боевого духа перед генеральным сражением.

25 августа (6 сентября)

Армии готовились к сражению, велась перестрелка между отдельными частями.

26 августа (7 сентября)

Бородинское сражение. Наполеон так оценивал Бородино: «Из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех».

27 августа (8 сентября)

Русская армия получила приказ отходить к Москве. «Я баталию выиграл прежде Москвы, но надобно оберегать армию», – объяснял Кутузов свое решение.

1(13) сентября

Совет в Филях, на котором было принято решение оставить Москву.

2(14) сентября

Войска Наполеона вступили в Москву.

24 сентября (3 октября)

Русские войска остановились лагерем у Тарутина. Армия пополнялась, готовилась к нанесению контрудара.

6(18) октября

Тарутинское сражение. Русская армия нанесла внезапный удар по авангарду Мюрата и разбила его.

7(19) октября

Наполеоновская армия покинула Москву.

12(24) октября

Сражение под Малоярославцем, в результате которого Наполеон, понеся серьезные потери, вынужден был отойти к Можайску и отступать по разоренной Смоленской дороге. Военная инициатива перешла к русскому командованию.

17(29) октября

Французская гвардия и Наполеон прошли через Бородино.

19(31) октября

Бой армии П. X. Витгенштейна с корпусами Л. Сен-Сира и К. В. Виктора у Чашников.

20 октября (1 ноября)

Авангардные бои при Гжатске и Цареве Займище.

22 октября (3 ноября)

Сражение под Вязьмой (Милорадович и вице-король Евгений).

Октябрь – ноябрь

Наивысшая активность русских партизанских отрядов.

28 октября (9 ноября)

Наполеон прибыл в Смоленск.

2(14) ноября

Наполеон, продолжая отступление, вышел из Смоленска.

1 – 2 (13–14) ноября

Бой армии Витгенштейна с корпусом Виктора при Аксенцах и Смолянцах.

3 – 6 (15–18) ноября

Сражение под Красным, в котором были окончательно разгромлены корпуса маршалов Мюрата и Нея.

10 – 14 (22–26) ноября

Французская армия вышла к р. Березине; бои с русскими частями, закончившиеся окончательным разгромом французов.

17(29) ноября

Наполеон переправился через Березину.

23 ноября (5 декабря)

Наполеон бежал из Сморгони в Париж, передав командование армией Мюрату.

10(22) декабря

Кутузов прибыл в Вильно; в донесении, отправленном оттуда в Петербург, он писал: «Война окончилась за полным истреблением неприятеля».

14(26) декабря

Остатки Великой армии переправились через р. Неман.

21 декабря (2 января 1813 г.)

Русская армия вышла на государственную границу России.

М. И. Кутузов отдал по этому случаю специальный приказ по армии, в котором обращался ко всем участникам боевых действий против наполеоновских захватчиков.

«Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи. Каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, поднятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят нам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед; два месяца сряду руки ваши каждодневно карали злодеев. Путь их усеян трупами. Токмо в бегстве своем сам вождь их не искал иного, кроме личного спасения. Смерть носилась в рядах неприятельских; тысячи падали разом и погибали. Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались святынею, и вы видели, как десница Вышнего праведно отмстила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые же народы, которые вооружились против России».

1813, 20 февраля (4 марта)

Русской армией освобожден Берлин.

16(28) апреля

Скончался М. И. Кутузов в г. Бунцлау.

20 апреля (2 мая)

Французские войска перешли в контрнаступление и добились победы в нескольких сражениях.

4 – 7(16–19) октября

Лейпцигское сражение, в котором союзники (Россия, Пруссия, Австрия) разбили армию Наполеона, заставив ее отступить из Германии.

1814, январь

Армии союзников вступили на территорию Франции.

19(31) марта

Союзники вступили в Париж.

30 марта (11 апреля)

Наполеон отрекся от престола, после чего был сослан на о. Эльба. На французский престол был возведен Людовик XVIII.

18(30) мая

Между союзниками и Францией подписан договор о мире.

1815,1(13) марта

Наполеон во главе отряда своих сторонников численностью около тысячи человек бежал с о. Эльба, высадился на южном берегу Франции и двинулся к Парижу.

20 марта – 22 июня (1 апреля – 4 июля)

Наполеон вступил в Париж. Большинство населения Франции признало его императором. Период, в который Наполеон находился у власти после побега с Эльбы, получил в истории название «сто дней».

25 марта (6 апреля)

Была образована новая антинаполеоновская коалиция, в которую вошли Россия, Англия, Австрия и Пруссия.

18(30) июня

Сражение при Ватерлоо, в котором Наполеон потерпел сокрушительное поражение.

22 июня (4 июля)

Наполеон вторично отрекся от престола и был сослан на о. Св. Елены, где умер в 1821 г.

6 июля

Союзные войска вступили в Париж, сдавшийся без боя.

20 ноября

Заключен вторичный мирный договор между союзниками и Францией, по которому устанавливался более жесткий контроль над Францией и увеличивалась сумма контрибуции.

Русская армия эпохи отечественной войны 1812 года

Общие сведения

Россия эпохи Отечественной войны 1812 г. имела хорошо организованную и обученную регулярную армию и военно-морской флот. Но непосредственно в военных действиях участвовали лишь сухопутные войска, поэтому в дальнейшем речь идет только о них.

Часть русских войск носила наименование гвардии. Это были, как правило, наиболее обученные, с сильными боевыми традициями соединения – полки, дивизии всех родов войск. Гвардейские части имели ряд преимуществ перед общеармейскими.

Кроме регулярной армии в состав русских военных сил входили иррегулярные казачьи полки. В начале войны было организовано Народное ополчение, состоявшее из добровольцев всех сословий и содержавшееся на добровольные пожертвования. Народное ополчение 1812 г. насчитывало в своем составе свыше 230 тысяч человек.

Численность русской и французской армий

Русская армия к началу Отечественной войны 1812 г. в своем составе имела 590 тысяч человек и была размещена по всей территории государства.

Основную часть армии составляла пехота – около 350 тысяч.

Значительное место в армии занимала кавалерия: регулярных частей – 76 тысяч, казаков – около 100 тысяч.

Артиллерия насчитывала 40 тысяч человек при 1620 орудиях.

В армии имелись также инженерные войска, подразделения которых действовали в составе артиллерии.

К моменту вторжения в Россию войск Наполеона на западной границе удалось сосредоточить всего лишь 220 тысяч.

Армия Наполеона, созданная для вторжения в Россию, так называемая Великая армия, состоявшая кроме собственно французских частей из армий оккупированных им стран – Австрии, Италии, Испании, Швейцарии, Польши, Португалии и других, – насчитывала 640 тысяч человек, превосходя русскую армию по численности в два с половиной раза. За время похода в Россию с 12(24) июня – начала вторжения до 14(26) декабря – изгнания последних французских отрядов с территории России Великая армия потеряла 570 тысяч человек, включая пленных, то есть фактически почти целиком была уничтожена.

Роды войск русской армии

Пехота

Пехота русской армии состояла из полков гренадерских, пехотных и егерских.

Гренадеры – отборные пехотные части, в которые зачислялись солдаты высокого роста и большой физической силы. Гренадерские роты в русской армии были созданы при Петре I, свое название получили от того, что на вооружении имели ручные гранаты (фр. grenades), для действия которыми требовалась особая храбрость и физическая сила. Отличительный элемент обмундирования – головной убор гренадерка – небольшая компактная шапка, так как обычный головной убор пехоты XVIII в. – треугольная шляпа – мешал бросанию гранат. К 1812 г. вооружение гренадерских полков не отличалось от обычных пехотных, но сохранялось правило, по которому в гренадеры отбирались лучшие солдаты.

Егерские полки – легкая пехота, которая, как правило, действовала в рассыпном строю и отличалась меткой стрельбой. Егеря были вооружены более легкими ружьями, чем гренадеры и обычная пехота.

Кавалерия

Кавалерия в русской армии была двух родов: тяжелая (кирасиры и драгуны) и легкоконная (остальные).

Кирасиры относятся к тяжелой кавалерии, предназначенной для решительного удара в атаке. Имели на груди и спине (русские только на груди) защитный стальной панцирь – кирасу, откуда идет их название; головной убор – тяжелая каска; в отличие от легкой кавалерии, основным оружием кирасир были палаши. Кроме того, кирасиры имели на вооружении кирасирское ружье и по два пистолета на каждого.

Драгуны – части кавалерии, вооруженные ружьями со штыками и способные действовать как в конном, так и в пешем строю; холодное оружие – палаши.

Гусары – части легкой кавалерии, вооруженные саблями. Образованные первоначально в конце XVII – начале XVIII в. из выходцев из славянских земель (сербов, македонцев, поляков, а также венгров), они сохранили в своем ярком, красочном мундире элементы одежды балканских народов: короткий, расшитый золотыми шнурами мундир – доломан, опушенный мехом плащ-куртка – ментик, расшитые рейтузы; головной убор – кивер с кистями. Непременные детали мундира гусар: ташка – кожаная сумка на ремнях с вышитым (у офицеров – золотом) царским вензелем, прикреплявшаяся к поясу, и лядунка – сумочка для патронов.

Уланы – части легкой кавалерии, вооруженные пиками, на которых имелись опознавательные значки в виде небольших флюгеров, саблями и пистолетами. Название происходит от тюркского слова «оглан» – «юноша». Впервые уланские части были образованы из татар (XVII в.); память об этом сохранилась в квадратном верхе головного убора, идущем от формы монгольской шапки.

Конные егеря – части легкой кавалерии, аналогичные драгунам, вооруженные ружьями и способные действовать как в конном, так и в пешем строю. Главное внешнее отличие от драгун – головной убор. Драгуны носили каски, подобные кирасирским, конные егеря – кивера.

Кавалергарды – гвардейский кирасирский полк. Создан при Екатерине I как почетный конвой при ее короновании, затем существовал как особо привилегированная воинская часть армии, офицерский состав которой состоял из лиц высшей аристократии. Кавалергарды имели сложный и красивый мундир белого цвета и медные кирасы.

Казаки. Казачье войско, возникшее из жителей окраинных пограничных земель, вынужденных постоянно отражать нападения врагов, не входило в состав регулярной армии, но обязано было выставлять по требованию правительства определенное число вооруженных и обмундированных людей. В мундире казаков сохранялись элементы старинной русской одежды: кафтаны, шаровары. Вооружение: пики, сабли, огнестрельное оружие.

Народное ополчение

Ополчение состояло из пехотных полков и кавалерии. Вооружение ополченской пехоты аналогично регулярной пехоте, кавалерии – егерским полкам и казакам. Форма мундира – «русская», то есть имеющая сходство с русской народной одеждой, главную часть которой составляли длиннополый кафтан и картуз или меховая шапка. Офицеры и рядовые ополчения назывались ратниками. Формировались отряды ополчения по территориальному признаку: Московское ополчение, Петербургское, Владимирское и т. д. Ополченцы наряду с регулярной армией участвовали в сражении под Смоленском, в Бородинском сражении, Тарутинском и других, а также в заграничных походах.

Артиллерия

В русской армии полевая артиллерия делилась на пешую, обслуга которой на марше передвигалась пешком, и конную – более маневренную, вся обслуга которой имела лошадей.

Основная тактическая единица в артиллерии – рота – имела 12 орудий различных калибров.

Инженерные войска

Инженерные войска русской армии состояли из пионерных (от фр. pionnier – «первый») соединений, в обязанность которых входило устройство дорог, мостов и различного рода полевых укреплений, минеров (в минерную роту входил взвод саперов) и понтонных рот, организовывавших переправы через водные препятствия.

Личное оружие состава различных родов войск

Пехота

Огнестрельное оружие. Рядовые и унтер-офицеры пехотных и гренадерских полков были вооружены кремневыми гладкоствольными ружьями с трехгранным штыком. В егерских полках рядовые имели егерские ружья, отличавшиеся от пехотных более коротким стволом. Унтер-офицеры имели штуцеры – нарезные ружья с примкнутым кортиком.

Холодное оружие. В пехоте и артиллерии офицерам полагались шпаги, рядовым и унтер-офицерам – тесаки.

Кавалерия

Огнестрельное оружие. Все кавалерийские части имели пистолеты – по два на каждого рядового, кирасиры и драгуны – еще и ружья. Кирасиры, драгуны, уланы в составе каждого эскадрона имели по 16 человек, вооруженных штуцерами. Гусары кроме пистолетов были вооружены карабинами и мушкетонами (по 16 на эскадрон), предназначавшимися для стрельбы дробью.

Холодное оружие. Кирасиры и драгуны (офицеры и рядовые) имели палаши, гусары – сабли, уланы и казаки кроме сабель имели также пики.

Организация русской армии

Высшее военное соединение – пехотный корпус, состоявший из 2 пехотных дивизий, 1 кавалерийского полка и 1–3 артиллерийских рот.

Пехотная дивизия состояла из 3 бригад по 2 полка и 3 артиллерийских рот.

Полк состоял из 3 батальонов, батальон – из 4 рот, или дивизионов, рота – из 2 взводов. Существовала также единица – полубатальон.

Кавалерия, кроме частей, входивших в общевойсковые соединения, образовывала самостоятельные единицы – кавалерийские корпуса и кавалерийские дивизии.

Кавалерийский корпус состоял из 4–6 кавалерийских полков и 2–3 рот конной артиллерии.

Кавалерийская дивизия состояла из 3 кавалерийских бригад по 2–3 полка в каждой.

Кавалерийский, кирасирский и драгунский полк состоял из 5 эскадронов, гусарский и уланский – из 10 эскадронов и разделялся на 2 батальона по 5 эскадронов. В казачьих частях эскадрон назывался сотней, полк включал в себя 5 сотен, кроме атаманского, состоявшего из 10 сотен.

В военное время по мере надобности крупные военные соединения сводились в армии, которые не имели строго определенного состава. Так, 1-я Западная армия имела 5 пехотных корпусов, 3 кавалерийских корпуса и казачий отряд; 2-я Западная – 2 пехотных корпуса, 1 кавалерийский корпус и казачий отряд; 4-я Дунайская – 4 пехотных корпуса и несколько отдельных отрядов и т. д.

Военные чины русской армии в 1805–1815 гг.

В эпоху Отечественной войны 1812 г. в армии действовала введенная Петром I Табель о рангах с небольшими изменениями и дополнениями.

I. Офицерские чины

Генеральские чины

Генерал-фельдмаршал. (На флоте – генерал-адмирал.)

Полный генерал. (Генерал от кавалерии, генерал от инфантерии, генерал от артиллерии; в казачьих войсках: войсковой атаман; на флоте – адмирал.)

Генерал-лейтенант. (На флоте – вице-адмирал.)

Генерал-майор. (На флоте – контр-адмирал.)

Штаб-офицерские чины

Полковник. (На флоте – капитан 1-го ранга.)

Подполковник. (На флоте – капитан 2-го ранга.)

Майор.

Обер-офицерские чины

Капитан. (В кавалерии – ротмистр; в казачьих войсках – есаул.)

Штабс-капитан. (В кавалерии – штабс-ротмистр; на флоте – лейтенант; в казачьих войсках – подъесаул.)

Поручик. (На флоте – мичман; в казачьих войсках – сотник.)

Подпоручик. (В кавалерии – корнет.)

Прапорщик. (В казачьих войсках – хорунжий.)

II. Нижние чины

Унтер-офицеры

Фельдфебель. (В кавалерии и казачьих войсках – вахмистр.)

Старший унтер-офицер. (В артиллерии – фейерверкер; в казачьих войсках – урядник.)

Младший унтер-офицер.

Рядовые

Ефрейторы. (В артиллерии – бомбардир; на флоте – матрос 1-й статьи.)

Рядовые. (В артиллерии – канонир; в казачьих войсках – казак; на флоте – матрос 2-й статьи.)

Кроме того, существовали не входившие в официальную Табель о рангах звания: в пехоте и артиллерии – портупей-юнкер; в кавалерии: эстандарт-юнкер; в казачьих войсках – подхорунжий. Эти звания давались лицам, выдержавшим экзамен на офицера, но не производимым в офицерский чин за неимением вакансий или из-за того, что не пробыли на военной службе необходимый для производства срок. Все они официально считались нижними чинами, но исполняли офицерские обязанности, имели некоторые офицерские права; отличие от нижних чинов в форме – офицерский темляк.

Указатель имен

Августин (Виноградский Алексей Васильевич, 1766–1819) – епископ Дмитровский. С 1811 г. управлял Московской епархией, с 1818 г. – архиепископ Московский.

Александр I (1777–1825) – российский император. Вступил на престол в 1801 г. В противостоянии с Наполеоном вел себя как властный, твердый и дальновидный правитель. В 1812 г. он поклялся ни под каким предлогом не заключать «постыдного» мира.

В Заграничном походе Александр I постоянно находился вместе с армией, не раз принимал разумные решения по передислокации войск, отдавал приказы о наступлении, а однажды под Дрезденом чуть не погиб: совсем рядом разорвалось ядро, насмерть поразив генерала Моро. Александр I довел русскую армию до Парижа.

Россия и с ней вся Европа благословила подвиги русского императора и увековечила за ним в истории имя Александра Благословенного, который не себе, а Провидению приписывал победу в войне с Наполеоном. На медали, выбитой в честь войны 1812 г. по его повелению, для раздачи «строевым чинам в армиях и ополчениях всем без изъятия, действовавшим против неприятеля в продолжении 1812 года», на лицевой стороне изображено лучезарное всевидящее око с датой «1812 год», а на обороте имеется надпись: «Не нам, не нам, а Имени Твоему», заимствованная из 9-го стиха 113-го псалма Давида: «Не нам, не нам, Господи, не нам, а имени Твоему дашь Ты славу».

Альмерас Луи – дивизионный генерал французской армии, взятый в плен войсками В. В. Орлова-Денисова в сражении под Красным 3 ноября 1812 г.

Ангальт Фридрих (Федор Федорович) – граф Римской империи. В 1783 г. вступил в русскую службу. Генерал-поручик и генерал-адъютант Екатерины II, директор Сухопутного шляхетского корпуса. Умер в 1794 г.

Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834) – генерал от артиллерии, государственный и военный деятель. С 1796 г. – комендант Санкт-Петербурга. С 1808 г. – военный министр и генерал-инспектор всей пехоты и артиллерии. В 1809–1812 гг. в должности председателя военного департамента Государственного совета провел огромную работу по подготовке армии, и в особенности артиллерии, к неизбежной войне с Францией. В 1812–1815 гг. возглавлял работу по организации армейских резервов, тыловому обеспечению действующей армии, координации деятельности военной разведки. В 1815–1825 гг. – доверенное лицо императора Александра I, единственный докладчик по большинству ведомств. После войны претворял в жизнь идею Александра I – введение военных поселений, хотя сам был против этой затеи. Имел много врагов из-за своей бескомпромиссности и пристрастия к порядку. От большинства сановников отличался тем, что не брал взяток. На свои средства учредил в Новгороде кадетский корпус, основал более ста училищ и школ, первую в России учительскую семинарию. С 1826 г. жил главным образом в своем имении.

Багговут Карл Федорович (1761–1812) – генерал-лейтенант. Участвовал во второй турецкой войне, в Итальянском походе А. В. Суворова и во всех войнах с Наполеоном. В войне 1812 г. – командующий 2-м пехотным корпусом в 1-й Западной армии. Убит в сражении при Тарутине 6 октября 1812 г.

Багратион Петр Иванович (1765–1812) – знаменитый русский полководец, ученик и сподвижник А. В. Суворова и М. И. Кутузова. С 1809 г. – генерал от инфантерии. В Отечественной войне – командующий 2-й Западной армией, которую вывел с боями из-под удара превосходящих сил врага на соединение с 1-й Западной армией под Смоленском (22 июля). Благодаря полководческому искусству Багратиона, 2-я Западная армия завершила этот беспримерный 800-верстный марш от границы до Смоленска и, несмотря на тяжелейшие природные условия и постоянные столкновения с неприятелем (самые крупные из которых – у Мира, Романова и Салтановки), не утратила боеспособности. Пятнадцатилетний тогда офицер Д. В. Душенкевич, прошедший весь этот путь, назвал его «чудно выдержанным маршем, которому летопись отечественная даст настоящую цену и определение точное».

24 августа 1812 г. 12-тысячный отряд 2-й Западной армии героически оборонял Шевардинский редут. В Бородинском сражении 26 августа П. И. Багратион командовал левым флангом русских войск, куда Наполеон направил главный удар. Проявив исключительную стойкость и личную храбрость, в течение 6 часов удерживал Семеновские (Багратионовы) флеши. Во время отражения восьмой атаки французов на флеши был смертельно ранен. Скончался 12 сентября 1812 г. в деревне Симы Владимирской губернии. В 1839 г. останки П. И. Багратиона были перезахоронены на Бородинском поле.

Балашов Александр Дмитриевич (1770–1837) – генерал-адъютант. В 1810–1819 гг. – министр полиции. В 1812 г. был командирован Александром I в Вильно для переговоров с Наполеоном о прекращении военных действий.

Барклай де Толли Михаил Богданович (1761–1818) – знаменитый русский полководец, потомок выходцев из Шотландии. В 1812 г. – генерал от инфантерии, военный министр, командующий 1-й Западной армией. Ему принадлежит большая заслуга в сохранении русских войск в первый, самый тяжелый, период войны. В условиях значительного превосходства французских войск он успешно осуществил отход и соединение двух армий. Особо отличился в Бородинском сражении, командуя правым крылом русской армии. 22 сентября по болезни временно покинул армию. С февраля 1813 г. командовал 3-й Западной армией, с мая 1813 г. – русско-прусскими союзными войсками, во главе которых успешно осуществил Заграничный поход 1813–1814 гг. (Кульм, Лейпциг, Париж). В 1814 г. за взятие Парижа был произведен в фельдмаршалы.

Батюшков Константин Николаевич (1787–1855) – русский поэт, участвовал в русско-шведской войне 1808 г. и в войнах с Францией 1807-го и 1813–1814 гг. Был адъютантом у генерала Н. Н. Раевского, участвовал в Лейпцигском сражении и взятии Парижа.

Беннигсен Леонтий Леонтьевич (1745–1826) – граф (1812), уроженец Ганновера, владения британской короны, с 1773 г. на русской службе, генерал от кавалерии. Участвовал в войне с Францией 1805–1807 гг. В 1806 г., командуя отдельным корпусом, одержал победу над войсками маршалов Ланна и Даву под Пултуском. В 1807 г., приняв командование всей армией, достойно противостоял Наполеону под Прейсиш-Эйлау, но потерпел поражение у Фридланда. С августа по ноябрь 1812 г. – начальник главного штаба действующих армий. За интриги против М. И. Кутузова отстранен от должности. В 1813 г. назначен главнокомандующим резервной Польской армии, командовал правым крылом армии в сражении при Лейпциге (1813). В 1818 г. возвратился на родину.

Бертье Луи Александр (1753–1815) – герцог Валанженский, князь Ваграмский и Невшательский, маршал Франции. Бессменный начальник штаба Наполеона, начиная с Итальянской кампании 1796–1797 гг. В 1814 г. присягнул Людовику XVIII, оставшись маршалом и пэром Франции. Во время «Ста дней» Наполеона покончил жизнь самоубийством.

Бессьер Жан Батист (1768–1813) – герцог Истрийский, маршал Франции. В 1812 г. командовал всей гвардией Наполеона, в 1813 г. – гвардейской кавалерией.

Убит 19 апреля при Риппахе, накануне Люценского сражения.

Богарне Евгений (1781–1824) – вице-король Итальянский, герцог Лейхтенбергский, принц Эйхштадтский, пасынок Наполеона, генерал, участник всех Наполеоновских войн. В 1812 г. командовал вспомогательным итальянским корпусом в составе 4-го корпуса армии Наполеона. Участвовал в сражениях под Островно, Бородином, Малоярославцем, Вязьмой. С 5 января 1813 г., после отъезда из армии Мюрата, командовал остатками наполеоновской армии.

Бонами (старинное правописание; наст. имя и фам. – Шарль Огюст Жан Батист Луи Жозеф Боннами де Бельфонтон, 1764–1830) – бригадный генерал французской армии, генерал-лейтенант с 1815 г.

Бороздин Михаил Михайлович (1767–1837) – генерал-лейтенант, командующий 8-м пехотным корпусом. После гибели Багратиона временно командовал 2-й Западной армией.

Буксгевден Федор Федорович (1750–1811) – генерал от инфантерии. Участвовал в войне с турками (1768–1774), в двух войнах со Швецией (1788–1790 и 1808–1809), под началом А. В. Суворова воевал в Польше (1794). В войне с Францией 1805–1807 гг. в битве при Аустерлице командовал всем левым крылом объединенной армии М. И. Кутузова. В конце 1808 г. вышел в отставку по состоянию здоровья.

Бургонь Адриан Жан Батист (1785–1867) – сержант Великой армии, участвовал в польской, австрийской, португальской и испанской кампаниях, в русском походе. В 1813 г. попал в плен в Пруссии. Оставил свои воспоминания.

Бурцов Алексей Петрович (? – 1813) – гусарский офицер, сослуживец Дениса Давыдова, был широко известен своим бесшабашным поведением, гусарской лихостью, страстью к кутежам.

Бюрт Андре – бригадный кавалерийский генерал французской армии.

Васильчиков Дмитрий Васильевич (1778–1859) – полковник, командир Ахтырского гусарского полка. За отличие при Бородине произведен в генерал-майоры.

Васильчиков Илларион Васильевич (1777–1847) – князь, генерал от кавалерии, государственный деятель. В 1812 г. генерал-майор. В начале войны находился во 2-й Западной армии П. И. Багратиона. В Бородинском сражении командовал 12-й пехотной дивизией корпуса Н. Н. Раевского, после оставления Москвы – 4-м кавалерийским корпусом, в 1813 г. – кавалерией Силезской армии. За отличие при Бородине произведен в генерал-лейтенанты.

Виктор – Перрен Виктор Клод (1764–1841), герцог Беллуно, маршал Франции. В 1812 г. командовал 6-м корпусом французской армии, в 1813 г. – 2-м корпусом. Пэр Франции (1815), военный министр (1821–1823).

Вильсон Роберт Томас (1777–1849) – английский генерал, военный писатель. В 1812 г. находился при главной квартире Кутузова в качестве английского военного эмиссара.

Винценгероде Фердинанд Федорович (1770–1818) – немец из Гессена, барон; служил в австрийской и русской армии, генерал от кавалерии. В войне 1812 г. командовал отдельным отрядом, который прикрывал направление Москва – Петербург и вел партизанские действия. 10 октября, при попытке войти в занятую французами Москву, захвачен в плен и отправлен во Францию, но по дороге отбит отрядом казаков. В самом конце Отечественной войны и в Заграничном походе 1813–1814 гг. командовал корпусом. В 1818 г. выехал в Баварию к родственникам.

Виртембергский (Вюртембергский) Евгений Фридрих Карл Павел Людвиг (Евгений Александрович, 1788–1857) – герцог (до 1822 г. – принц), племянник супруги императора Павла I, императрицы Марии Федоровны. Генерал от инфантерии русской службы, в 1812 г. командовал 4-й пехотной дивизией в армии Барклая де Толли, после гибели Багговута назначен начальником 2-го пехотного корпуса. Участвовал в битве за Смоленск, в Бородинской битве, в сражении при Тарутине и в преследовании французов до Вильны. Отличился при Люцене, Кульме, Лейпциге, Бриенне. В штурме Парижа играл одну из главных ролей.

Витгенштейн Петр Христианович (1768–1843) – граф, впоследствии светлейший князь и генерал-фельдмаршал, командир 1-го отдельного пехотного корпуса, который в боях в конце июля – начале августа 1812 г. при Клястицах и у Витебска закрыл французскому корпусу маршала Удино дорогу на Петербург. В 1813 г., после смерти М. И. Кутузова, некоторое время командовал союзными армиями.

Воейков Александр Федорович (1778–1839) – поэт, журналист, критик. Принимал участие в действиях партизанских отрядов под Москвой и в Тарутинском сражении.

Воейков Алексей Васильевич (1778–1825) – полковник, флигель-адъютант, правитель секретной канцелярии военного министра, доверенное лицо М. Б. Барклая де Толли. Участвовал вместе со Сперанским в подготовке плана государственных преобразований, в связи с его опалой был отправлен из Петербурга командовать егерской бригадой в 27-й дивизии Д. П. Неверовского. За отличие при Бородине произведен в генерал-майоры.

Волконский Петр Михайлович (1776–1852) – светлейший князь, генерал-фельдмаршал (1850), министр императорского двора и уделов (с 1826 г.), канцлер российских орденов (с 1842 г.). В 1797 г. был назначен адъютантом к великому князю Александру Павловичу. После восшествия его на престол стал товарищем начальника, а затем начальником военно-походной канцелярии Александра I. В 1810–1812 гг. – генерал-квартирмейстер русской армии, с декабря 1812 г. – начальник штаба действующей армии, в 1815–1823 гг. – начальник Главного штаба.

Волконский Сергей Григорьевич (1788–1865) – князь, генерал-майор, участник войны 1812 г. и Заграничного похода 1813–1814 гг., декабрист. Был приговорен к смертной казни (через повешение), замененной каторжными работами. Автор «Записок».

Вольцоген Людвиг Юстус Адольф Вильгельм (1774–1845) – прусский генерал. В 1807 г. перешел на русскую службу. В Отечественной войне 1812 г. находился при главной квартире русской армии.

Воронцов Михаил Семенович (1782–1856) – генерал-лейтенант, впоследствии светлейший князь, генерал-фельдмаршал. В Отечественной войне 1812 г. командовал дивизией, в 1815–1818 гг. – русским оккупационным корпусом во Франции. С 1823 г. – новороссийский и бессарабский генерал-губернатор, в 1844–1854 гг. – наместник на Кавказе и главнокомандующий Отдельным кавказским корпусом.

Вреде Карл Филипп (1767–1839) – граф, генерал от кавалерии, в 1812–1813 гг. командовал баварскими войсками в армии Наполеона; в октябре 1813 г., по присоединении Баварии к союзникам, командующий австро-баварской армией.

Глинка Сергей Николаевич (1776–1847) – русский писатель, журналист, брат Ф. Н. Глинки. В 1807 г. служил в ополчении, был участником Отечественной войны 1812 г. Издатель журнала «Русский вестник», цензор московского цензурного комитета (1827–1830). Известен как автор исторических пьес: «Наталья, боярская дочь», «Минин» и др., учебника «Русская история». Особый интерес представляют его «Записки о 12-м годе», изданные в 1836 г.

Глинка Федор Николаевич (1786–1880) – видный поэт, прозаик. Поручик Апшеронского пехотного полка, участник русско-австро-французской войны 1805 г. В качестве адъютанта генерала М. А. Милорадовича принимал участие в битве под Аустерлицем. В 1808 г. издал «Письма русского офицера» об этой войне. В 1812 г. вступил добровольцем в русскую армию, отступающую к Бородину. Принимал участие в Бородинском сражении. В начале октября 1812 г. в Тарутине вновь вступил в службу в тот же полк с назначением адъютантом к М. А. Милорадовичу, участвовал в изгнании французов из России и в походе 1813 г. В 1812–1813 гг. в журналах появились новые «Письма русского офицера о войне отечественной и о заграничной 1812–1813 года». Офицерские мемуары Ф. Глинки (к ним относятся и появившиеся в 1838 г. «Очерки Бородинского сражения») – бесценное свидетельство о русской армии времен М. И. Кутузова и М. А. Милорадовича, одна из самых читаемых книг в России в эпоху борьбы и победы над Наполеоном. Ф. Н. Глинка – активный член тайных декабристских организаций. После поражения декабристского восстания был арестован и сослан в Олонецкую губернию. В 1835 г. вернулся в Москву, затем переехал в Петербург.

Гнедич Николай Иванович (1784–1833) – русский поэт, переводчик. Перевел «Илиаду» Гомера.

Голицын Александр Николаевич (1773–1844) – товарищ по детским играм будущего императора Александра I, с 1803 г. – обер-прокурор Синода. В 1808 г. сопровождал Александра I в Эрфурт для свидания с Наполеоном. С 1813 г. – председатель российского Библейского общества, с 1817 г. – министр духовных дел и народного просвещения.

Голицын Сергей Федорович (1749–1810) – князь, участник всех войн Екатерининской и начала Павловской эпохи. В войне с Турцией 1787–1791 гг. геройски участвовал в осаде и штурме Очакова (1788), за что получил ордена и шпагу с бриллиантами, лично преподнесенную императрицей. С апреля 1797 г. – генерал от инфантерии, с сентября 1798 г. – в отставке. С июля 1801 г. по сентябрь 1804 г. – генерал-губернатор Риги и инспектор Лифляндии по инфантерии. С 1807 г. возглавил саратовские полки Народного ополчения. В 1809 г. назначен главнокомандующим армии в Галиции.

Горчаков Андрей Иванович (1779–1855) – князь, генерал от инфантерии (1814), племянник А. В. Суворова. Участвовал во всех войнах с Францией. В 1812 г. командовал корпусом 2-й Западной армии. Участвовал в боях под Смоленском и в последующих арьергардных сражениях. При Бородине, защищая Шевардинский редут, сдерживал атаки Понятовского, Даву, Мюрата. Отступил после 8-часового боя, выполнив приказ. В день сражения командовал войсками на крайнем левом фланге, оборонял дер. Семеновское. В заграничных походах особенно отличился при взятии Парижа.

Граббе Павел Христофорович (1789–1875) – генерал от кавалерии, участник войн 1805–1809 гг., Отечественной войны 1812 г. и Заграничного похода, адъютант М. Б. Барклая де Толли, а затем А. П. Ермолова. Декабрист, член «Союза благоденствия». Впоследствии командующий войсками кавказской линии, военный губернатор Ревеля, наказной атаман войска Донского, член Государственного совета.

Груши Эммануэль (1768–1847) – маркиз, французский дивизионный генерал. В 1812 г. командовал 3-м кавалерийским корпусом, участвовал в сражении при Красном, Смоленске. В Бородинском сражении ранен.

Даву Луи Николя (1770–1823) – князь Экмюльский, герцог Ауэрштедский, маршал Франции с 1804 г., ближайший соратник Наполеона. В 1812–1814 гг. командовал 1-м пехотным корпусом. В Бородинской битве действовал на правом фланге французских войск против Багратионовых флешей. При отступлении французской армии из Москвы командовал арьергардом, но после поражения под Вязьмой заменен маршалом Неем. В 1813 г. командовал войсками в Саксонии, руководил обороной Гамбурга, генерал-губернатор Ганзейских городов. Во время «Ста дней» – военный министр.

Давыдов Денис Васильевич (1784–1839) – знаменитый партизан, поэт, военный писатель, в 1812 г. подполковник Ахтырского гусарского полка, затем полковник, организатор и командир одного из первых в 1812 г. партизанских отрядов.

Данилевский Григорий Петрович (1829–1890) – известный исторический романист, главный редактор «Правительственного вестника» (с 1881 г.). Его перу принадлежат романы «Беглые в Новороссии» (1862), «Мирович» (1875), «Потемкин на Дунае» (1876), «Княжна Тараканова» (1883), «Сожженная Москва» (1886) и др.

Дарю Пьер Антуан Бруно (1767–1829) – генерал-интендант наполеоновской армии.

Дедем Антон (1774–1825) – барон, уроженец Голландии, дипломат. При присоединении Голландии к Франции сменил дипломатическую карьеру на военную: вступил в Великую армию и в русском походе был назначен командующим бригадой в дивизии маршала Даву. Ранен под Смоленском. Сражался с союзниками при Бауцене, Лейпциге, Ганау, а после реставрации Бурбонов вернулся в Голландию. Автор мемуаров.

Дезе Луи Шарль Антуан (1768–1800) – генерал, самый блистательный из молодых полководцев Французской республики, любимец Бонапарта, участник Египетского похода, герой сражения при Маренго (14 июня 1800 г.). Его вовремя подоспевшая дивизия изменила исход, казалось бы, окончательно проигранной битвы. Убит в этом же сражении: шел впереди атакующей колонны, когда вражеская пуля пробила ему сердце.

Дмитриев Иван Иванович (1760–1818) – русский поэт-сентименталист, автор поэм, басен, романсов. Был близок с Державиным, Карамзиным.

Дорохов Иван Семенович (1762–1815) – генерал-лейтенант, командир Изюмского гусарского полка, партизан. В Бородинской битве командовал резервным кавалерийским отрядом, который был послан на защиту Багратионовых флешей. Впоследствии командир партизанского отряда, первым известил Кутузова об уходе Наполеона из Москвы. В сражении при Малоярославце был тяжело ранен и не смог вернуться в строй. Похоронен в Верее, которую 28 сентября 1812 г. освободил его отряд.

Дохтуров Дмитрий Сергеевич (1756–1816) – генерал от инфантерии, командовал 6-м пехотным корпусом 1-й Западной армии. Отличился при защите Смоленска. В Бородинской битве командовал сначала центром, а после ранения П. И. Багратиона – левым флангом русских войск. Тяжело ранен в сражении при Малоярославце, упорном и продолжительном, длившемся 18 часов и оказавшемся чрезвычайно важным для русской армии. Выиграв его, русские тем самым отрезали Наполеону путь к неразоренным южным губерниям и вынудили его отступать к Смоленску по безлюдной и опустошенной дороге, той самой, которую он разорил, направляясь к Москве.

Дурова Надежда Андреевна (1783–1866) – первая в России женщина-офицер («кавалерист-девица»), писательница. Дочь гусарского ротмистра, воспитывалась денщиком-гусаром. В 1806 г., переодевшись в мужское платье и выдав себя за помещичьего сына Александра Соколова, бежала с проходившим через Сарапул казачьим полком в Гродно, где поступила в Конно-Польский уланский полк. В 1807 г. участвовала в войне с Францией, за храбрость произведена Александром I в офицеры (в чин корнета) под именем Александра Андреевича Александрова. За спасение офицера в сражении под Гутштадтом награждена Георгиевским крестом. Служила в Мариупольском гусарском, а с 1811 г. – в Литовском уланском полку. Участвовала в Отечественной войне 1812 г. (контужена в Бородинской битве) и кампаниях 1813–1814 гг. Была ординарцем у М. И. Кутузова. В 1816 г. в чине штаб-ротмистра уволена в отставку. Написала воспоминания («Записки Н. А. Дуровой»), которые в 1836 г. в отрывках печатались в «Современнике» с предисловием А. С. Пушкина. Автор романа «Гудишки» (1839), «Повестей и рассказов» (1839).

Дюрок Жерар Кристоф Мишель (1772–1813) – герцог Фельтский и Фриульский, маршал Франции, друг Наполеона. Убит в бою у Вуршена 10 мая, на следующий день после Бауценского сражения.

Екатерина Павловна, великая княгиня – сестра Александра I, любимая внучка Екатерины II, одна из самых замечательных женщин своего времени, умная, образованная, талантливая художница. В императорской семье прослыла верной защитницей принципов консерватизма и великодержавия, поборницей твердой власти и старины. В 1809 г. вышла замуж за принца Георга Ольденбургского, назначенного тверским, новгородским и ярославским генерал-губернатором. Александр I доверял ей, считался с ее мнением и советовался по многим вопросам, включая политические.

Ермолов Алексей Петрович (1777–1861) – знаменитый русский полководец, генерал от артиллерии, государственный деятель. Во время Отечественной войны 1812 г. был начальником штаба 1-й Западной армии; под Бородином лично водил войска в атаку. Во время Заграничного похода 1813–1814 гг. начальник артиллерии союзных армий, отличился в сражениях при Бауцене, Кульме и Лейпциге. Впоследствии – главнокомандующий на Кавказе.

Жерар Этьен Морис (1773–1852) – барон, бригадный генерал французской армии. Под Смоленском принял командование дивизией смертельно раненного генерала Гюдена в составе 1-го пехотного корпуса маршала Даву. В 1813 г. командовал 11-м корпусом. При Бурбонах военный министр и маршал Франции.

Жирарден д'Эрменонвиль Александр Луи Робер (1776–1855) – граф, дивизионный генерал (1814). В 1812 г. бригадный генерал, командующий 1-й бригадой легкой кавалерии и кавалерийской дивизией в 1-м корпусе Даву.

Жиркевич Иван Степанович (1789–1848) – русский генерал-майор, участник Наполеоновских войн, писатель-мемуарист, симбирский и витебский губернатор.

Жюно Жан Андош (1771–1813), герцог д'Абрантес – сын крестьянина, один из самых близких друзей Бонапарта еще со времен Тулона, французский дивизионный генерал. В 1812 г. командовал 8-м (вестфальским) корпусом. После неудачных действий в сражении при Валутиной горе был отстранен от командования и назначен губернатором Иллирийских провинций.

Завалишин Дмитрий Иринархович (1804–1892) – русский морской офицер, публицист и мемуарист. Формально не являлся членом декабристских организаций, но разделял их идеи. Во время восстания находился в отъезде, тем не менее в марте 1826 г. был арестован и обвинен в согласии с умыслом цареубийства. Приговорен к каторжным работам. Автор обширных «Записок декабриста».

Иловайский Иван Дмитриевич (1767–1831) – генерал-майор, командовал казачьими полками в арьергарде 2-й Западной армии. Участвовал в сражениях под Романовом, Велижем и Смоленском. Оставшись старшим в отряде Винценгероде и узнав о выходе французов из Москвы, он первым с казачьими полками вошел в город утром 11 октября 1812 г.

Кайсаров Паисий Сергеевич (1783–1844) – в начале 1812 г. полковник, в августе – начале сентября дежурный генерал при М. И. Кутузове, затем командовал авангардом в корпусе М. И. Платова. В 1813 г. генерал-майор, командир летучего партизанского отряда.

Капцевич Петр Михайлович (1772–1840) – сослуживец Аракчеева, его выдвиженец, пять лет служил под его началом в «гатчинских» войсках, генерал-лейтенант, командир дивизии в корпусе Дохтурова. При Бородине доблестно отразил яростную атаку кавалерии Груши. В 1813 г. командовал пехотным корпусом главной армии. Отличился под Лейпцигом: несмотря на контузию, остался в строю. В 1814 г. воевал в армии Блюхера, штурмовал Монмартр. С 1819 г. – командир отдельного Сибирского корпуса. С 1822 г. – генерал-губернатор Западной Сибири. С 1828 г. – командующий корпусом внутренней стражи.

Катон Младший, или Утический (95–46 до н. э.), – римский политический деятель, философ-стоик, убежденный и неподкупный республиканец.

Келлерман Франсуа Этьен (1770–1835) – дивизионный генерал, один из лучших кавалерийских генералов времен Революции и Первой империи. Участник всех наполеоновских военных кампаний, кроме русской (из-за болезни). Во время «Ста дней» поддержал Наполеона и успел отличиться в сражениях при Катр-Бра и Ватерлоо. Член палаты пэров.

Кернер Карл Теодор (1791–1813) – немецкий поэт, герой войны за освобождение Германии от французского ига. Погиб в партизанском отряде.

Клапаред Мишель Мари (1770–1843) – граф, дивизионный генерал, командующий Вислинским легионом. Сражался при Бородине, Можайске, Винкове, Красном, на р. Березине. При Бурбонах стал пэром Франции.

Коленкур Арман Огюст Луи де (1773–1827) – герцог Виченцский французский дивизионный генерал, дипломат и адъютант Наполеона. Сопровождал Наполеона в Россию. Автор мемуаров «Поход Наполеона в Россию».

Коленкур Огюст Жан Габриэль де (1777–1812) – барон, французский дивизионный генерал, брат Армана де Коленкура, командир кавалерийского корпуса. Погиб в Бородинском сражении, командуя атакой на батарею Н. Раевского.

Компан Жан Доминик (1769–1845) – французский генерал, в 1812 г. командир дивизии. Тяжело ранен в Бородинском сражении.

Коновницын Петр Петрович (1764–1822) – граф, генерал от инфантерии. Отличился в сражениях под Витебском и Смоленском. В Бородинском сражении заменил смертельно раненного П. И. Багратиона на посту командующего 2-й армией. С середины сентября 1812 г. дежурный генерал при М. И. Кутузове. В 1815–1819 гг. – военный министр.

Константин Павлович (1779–1831) – великий князь, брат Александра I. В начале Отечественной войны командовал Гвардейским корпусом. За интриги против Барклая де Толли был удален из армии, вернулся в главную квартиру в середине ноября. С конца 1812 г. командовал резервными войсками. С 1816 г. – наместник Польши.

Корф Федор Карлович (1774–1823) – генерал-майор, участник сражений под Прейсиш-Эйлау и Фридландом. С апреля 1812 г. командовал кавалерийским корпусом в армии Барклая де Толли. Сражался с Мюратом у Свенцян и Смоленска. При Бородине защищал центр позиции. Произведен в генерал-лейтенанты (1812). В 1813–1814 гг. прошел от Вильны до Парижа, через Дрезден, Бауцен, Лейпциг. После войны продолжал командовать корпусом.

Кудашев Николай Данилович (1784–1813) – генерал-майор, зять М. И. Кутузова. В 1812 г. командовал партизанским отрядом, позже – авангардом корпуса М. И. Платова. Смертельно ранен в Лейпцигском сражении.

Кульнев Яков Петрович (1763–1812) – генерал-майор. В 1812 г. возглавлял авангард 1-го пехотного корпуса П. X. Витгенштейна. Геройски погиб в сражении под Клястицами.

Куракин Александр Борисович (1752–1818) – князь, в 1796–1802 гг. – вице-канцлер, президент Коллегии иностранных дел. Участвовал в заключении Тильзитского мира (1807). В 1808–1812 гг. – посол во Франции, информировал русское правительство о предстоящем нашествии Наполеона.

Кутайсов Александр Иванович (1784–1812) – выдающийся русский военачальник и военный теоретик-артиллерист. В 1810–1811 гг. жил в Вене и Париже, изучал математику, фортификацию, восточные языки. Написал «Общие правила для артиллерии в полевом сражении». В 1812 г. эта инструкция была принята для русской армии. В 1812 г. начальник артиллерии 1-й Западной армии, в Бородинской битве командовал всей русской артиллерией. Убит в бою за батарею Раевского. О гибели Кутайсова узнали, когда прибежала его лошадь с окровавленным седлом. Тело его найти так и не удалось. Смерть Кутайсова оказалась невосполнимой потерей. По словам М. И. Кутузова, она «лишила армию начальника артиллерии в такой битве, где преимущественно действовали орудия». Великий полководец считал, что эта смерть помешала полной победе в Бородинской битве. 28-летний начальник артиллерии единственный знал весь ее боевой порядок, и немалая часть орудий осталась незадействованной после его гибели.

Лагарп Фредерик Сезар де (1754–1838) – швейцарский политический деятель, республиканец, приверженец идей Просвещения, воспитатель великого князя Александра – будущего императора Александра I.

Ланжерон Александр Федорович (1763–1831) – генерал-лейтенант, граф, французский эмигрант-роялист на русской службе. Участвовал во многих войнах, в том числе с Францией 1805–1807 гг., с Турцией 1806–1812 гг. В Отечественной войне 1812 г. командовал корпусом Молдавской армии генерала Чичагова, преследовал Наполеона до Вильны. Участвовал в Заграничном походе русской армии, возглавил штурм Монмартра (1814). С 1815 г. – херсонский губернатор, градоначальник Одессы. Внес большой вклад в экономическое развитие юга России.

Латур-Мобур Мари Виктор Николя Фэй (1768–1850) – маркиз, французский дивизионный генерал, ранен в Бородинском сражении. В 1813 г. – командующий 1-м кавалерийским корпусом, с которым сражался при Дрездене. После реставрации Бурбонов некоторое время был военным министром.

Левенштерн Владимир Иванович (1777–1858) – барон, генерал-майор. В 1812 г. – майор, старший адъютант М. Б. Барклая де Толли. С отъездом Барклая из армии остался адъютантом Кутузова.

Левенштерн Карл Федорович (1770–1840) – барон, генерал-майор, в 1812 г. – начальник артиллерии армии Багратиона, а затем соединенных русских армий.

Ледрю Франсуа (1765–1844) – граф, генерал, командир 10-й дивизии в 3-м корпусе Нея.

Лефевр Франсуа Жозеф (1755–1820) – маршал Франции, участник всех Наполеоновских войн.

Лихачев Петр Гаврилович (1758–1812) – генерал. Начал службу в артиллерии корпуса Суворова на Кубани. Отличился в сражениях с горцами под Дербентом, в Кабарде, на р. Баксан (1804) во время Кавказской войны 1801–1815 гг. В 1812 г. во главе пехотной дивизии сражался под Смоленском. В Бородинском сражении защищал батарею Раевского, был тяжело ранен и захвачен в плен. Умер в Кёнигсберге, по дороге во Францию.

Ложье Цезарь де Белькур (1789–1871) – участник наполеоновского похода на Россию, лейтенант при штабе итальянской гвардии 4-го корпуса Богарне. Автор нескольких книг о Наполеоновских войнах.

Лористон Жак Александр Бернар (1768–1822) – маркиз де Лоу, французский генерал и дипломат. В 1811–1812 гг. посол в России. Был послан Наполеоном в Тарутино к Кутузову с поручением добиться мира, но Кутузов от переговоров о мире отказался. В 1813 г. Лористон командовал 5-м корпусом, в сражении под Лейпцигом был взят в плен и перешел на сторону Бурбонов.

Луазон Луи Анри (1771–1816) – французский генерал, участник Наполеоновских войн. В кампании 1812 г. в России командовал тыловыми частями в Кёнигсберге. Пытался овладеть Вильно и Ригой и потерпел поражение под Митавой от генерала Штейнгеля.

Лукан Марк Анней (39–65) – римский поэт, автор поэмы «Фарсалия, или О гражданской войне», в которой прославляется Катон Младший как воплощение гражданской доблести.

Манахтин (Монахтин) Федор Федорович (? – 1812) – полковник Московского пехотного полка, начальник штаба 6-го пехотного корпуса, смертельно ранен в Бородинском сражении.

Марков (Морков) Ираклий Иванович (1750–1829) – граф, генерал-лейтенант, в 1812 г. начальник Московского ополчения.

Мармон Огюст Фредерик Луи Виесс де (1774–1852) – герцог Рагузский, маршал и пэр Франции. В 1814 г. вместе с маршалом Мортье подписал капитуляцию Парижа, после отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов. С 1830 г. в эмиграции.

Маршан Жан Габриэль, (1765–1851) – граф, французский дивизионный генерал. Во время похода в Россию во главе 25-й дивизии участвовал в Бородинском сражении в атаке на Семеновские флеши. Участник сражений при Люцене, Бауцене, Лейпциге. После отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов.

О'Меара Барри Эдуард (1780–1836) – хирург Британского флота, английский врач Наполеона на о. Св. Елены в 1815–1818 гг. Автор воспоминаний.

Мекленбург-Шверинский (Мекленбургский) Карл (1783–1833) – принц, брат прусской королевы Луизы, генерал-майор, шеф Московского гренадерского полка, командир 2-й гренадерской дивизии в составе 2-й Западной армии. Геройски оборонял Шевардинский редут и был ранен, однако через день принял участие в Бородинском сражении, защищая Семеновские флеши. За отличие при Бородине произведен в генерал-лейтенанты. Участвовал в сражениях при Тарутине и Малоярославце. Принимал участие в войне за освобождение Германии в битвах при Люцене, Бауцене, Лейпциге и Париже. В 1814 г. оставил русскую службу.

Милорадович Михаил Андреевич (1771–1825) – один из знаменитых генералов русской армии, участник суворовских походов, человек беспримерной храбрости, любимец солдат. В Бородинском сражении командовал войсками правого фланга. После Бородинской битвы был назначен М. И. Кутузовым начальником арьергарда и обеспечивал отход русской армии в Тарутино. При наступлении командовал авангардом. Отличился под Вязьмой, Дорогобужем и Красным. Впоследствии – петербургский генерал-губернатор. Смертельно ранен 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади декабристом П. Г. Каховским. «Военачальник, озаривший славой побед два царствования и в начале третьего запечатлевший своей кровью свою верность к престолу…» – говорилось в некрологе графа.

Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790–1848) – военный историк, генерал-лейтенант. В 1812 г. – адъютант М. И. Кутузова в Петербургском ополчении, участвовал в сражениях 1813–1814 гг. Автор ряда исторических работ, в том числе капитального труда «Описание Отечественной войны 1812 года» (Т. 1–4. СПб., 1839).

Митаревский Николай Ефстафьевич – подпоручик, артиллерист в корпусе Дохтурова. Автор книги «Воспоминания о войне 1812 года».

Мишо Александр Федорович (1774–1841) – француз, сардинский дворянин, граф. Сражался против республиканской Франции в 1792 и 1796 гг. В 1805 г. перешел в русскую армию. В 1812 г. – полковник, флигель-адъютант при штабе М. И. Кутузова, неоднократно отвозивший Александру I донесения и письма главнокомандующего.

Монбрен Луи Пьер (1770–1812) – французский кавалерийский генерал, известный необычайной личной храбростью. Погиб в Бородинском сражении.

Монто Луи (1754–1842) – французский политический деятель, якобинец, член Законодательного собрания и Конвента.

Мордовцев Данила Лукич (1830–1905) – русский и украинский писатель, историк. Особой популярностью пользовались его исторические романы: «Соловецкое сидение» (1880), «Сагайдачный» (1882), «Великий раскол» (1881), «За чьи грехи?» (1890) и др.

Мортье Эдуард Адольф Казимир Жозеф (1768–1835) – герцог Тревизский, маршал и пэр Франции, по происхождению сын торговца. При Бородине командовал Молодой гвардией Наполеона. Военный губернатор Москвы. При оставлении французами русской столицы пытался выполнить приказ Наполеона – взорвать Кремль. С декабря 1813 г. – командир наполеоновской Старой гвардии. В марте 1814 г. оборонял Париж и вместе с Мармоном подписал акт о его капитуляции. После падения Наполеона перешел на сторону Бурбонов.

Муравьев Александр Николаевич (1792–1863) – подпоручик свиты его императорского величества по квартирмейстерской части, с марта 1813 г. поручик, с ноября штабс-капитан. В 1812 г. находился в арьергардных отрядах 1-й армии М. Б. Барклая де Толли, а во время Бородинского сражения исполнял обязанности его адъютанта. Видный деятель раннего периода движения декабристов, один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия. Отошел от движения в 1819 г.

Муравьев Никита Михайлович (1796–1843). – В начале войны убежал из дома в действующую армию. В июле 1813 г. зачислен официально прапорщиком свиты его императорского величества по квартирмейстерской части. Прошел всю кампанию 1813–1814 гг., участник сражений при Дрездене и Лейпциге. Переведен в Генеральный штаб. Участвовал в военных действиях против Наполеона, вернувшегося с острова Эльба. Один из главных идеологов декабристского движения. Приговорен к каторжным работам сроком на 20 лет.

Мутон Жорж (1770–1838) – граф, маршал Франции, участвовал во всех наполеоновских кампаниях. Во время вторжения в Россию находился в свите Наполеона и был среди деятельных участников Бородинского сражения. В эпоху «Ста дней», в битве при Ватерлоо, защищал ставку Наполеона и был взят в плен англичанами. Вернулся во Францию в 1818 г., выбран в палату депутатов (1826). С 1833 г. – пэр Франции.

Мюрат Иоахим (1771–1815) – герцог Бергский и Клевский, король Неаполитанский, маршал Франции. Сын трактирщика, поступил на военную службу солдатом, выслужил офицерский чин, был адъютантом Наполеона, женился на его сестре Каролине. Участвовал во всех Наполеоновских войнах, проявив выдающиеся способности в командовании кавалерийскими соединениями и исключительную храбрость. Во время похода в Россию командовал кавалерийским корпусом, потерпел поражение под Тарутином. После бегства Наполеона из России принял командование отступавшей французской армией. В 1813 г. участвовал в сражениях при Дрездене и Лейпциге. В 1814 г., стремясь сохранить неаполитанский престол, изменил Наполеону и вступил в тайный союз с Австрией и Англией, однако, не получив поддержки на Венском конгрессе (1814–1815), во время «Ста дней» снова выступил на стороне Наполеона. Был расстрелян по приговору австрийского военного суда при очередной попытке вернуть неаполитанский престол.

Нансути Этьен Мари Антуан, (1768–1815) – граф, генерал-инспектор кавалерии наполеоновской армии. В 1812 г. командовал первым резервным кавалерийским корпусом, во главе которого участвовал в сражениях при Островно, Витебске, Смоленске. Ранен в Бородинском сражении.

Нарбонн Лара Луи Мари Жак Амальрик (1755–1813) – граф, дивизионный генерал, незаконнорожденный сын короля Людовика XV, адъютант Наполеона, его доверенное лицо.

Неверовский Дмитрий Петрович (1771–1813) – генерал-лейтенант, командир 27-й пехотной дивизии. Сформированная из новобранцев и прибывшая в армию за месяц до Смоленского сражения, 15 августа под Красным она противостояла всему авангарду Мюрата, на протяжении 50 верст отбиваясь от непрерывных кавалерийских атак трех его корпусов, и тем самым задержала наступление Наполеона почти на сутки. За это время к Смоленску подошел пехотный корпус генерала Раевского и вместе с дивизией Неверовского стал на защиту города. «Это было львиное отступление», – говорили французы о подвиге 27-й дивизии. При Бородине, еще накануне основного сражения, Неверовский бился за Шевардинский редут, а на следующий день защищал Багратионовы флеши. После пятой атаки был ранен, выбитая почти полностью дивизия сменена. Участвовал в сражениях при Тарутине и Малоярославце. Смертельно ранен под Лейпцигом. В 1912 г., в год юбилея Бородинской битвы, прах Неверовского был перезахоронен на Бородинском поле.

Ней Мишель (1769–1815) – маршал Франции, герцог Эльхингенский, князь Московский. Принимал участие во всех Наполеоновских войнах. В Бородинском сражении командовал центром наполеоновской армии, атаковавшим Семеновские флеши. Во время отступления от Москвы командовал арьергардом, который был почти полностью уничтожен под Красным. Отличался личной храбростью и пользовался большой популярностью среди солдат. В 1814 г., после отречения Наполеона, перешел на службу к Бурбонам, стал пэром Франции и членом Военного совета, но во время «Ста дней» присоединился к Наполеону. При Ватерлоо командовал центром армии. После разгрома армии Наполеона скрывался, но был арестован и расстрелян по приговору военного суда.

Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862) – граф, российский государственный деятель, министр иностранных дел, канцлер. Во время Заграничного похода русской армии 1813–1814 гг. состоял при Александре I, заведуя политической перепиской походной канцелярии, участвовал в переговорах между союзниками.

Норов Авраам Сергеевич (1795–1869) – сенатор, востоковед, писатель. Участник Отечественной войны 1812 г. В сражении под Бородином лишился ноги. С 1850 по 1858 г. – товарищ министра и министр народного просвещения.

Озеров Владислав Александрович (1769–1816) – драматург, автор трагедий «Эдип в Афинах» (1804), «Фингал» (1805), «Дмитрий Донской» (1807), пользовавшихся шумным успехом перед войной 1812 г.

Орлов Михаил Федорович (1788–1842) – генерал-майор. На военной службе с 1803 г. С 1810 г. – адъютант основателя Генерального штаба П. М. Волконского, в 1812 г. – флигель-адъютант Александра I. Участвовал в Смоленском сражении, при Бородине, под Красным. В апреле 1814 г. за участие во взятии Парижа произведен в генерал-майоры. Декабрист, член Союза благоденствия и глава Кишиневской управы тайного общества декабристов.

Орлов-Денисов Василий Васильевич (1775–1843) – граф, генерал-майор, командир лейб-гвардии казачьего полка и партизанских отрядов. Под Ляховом взял в плен маршала Ожеро. В 1813 г. начальник конвоя Александра I. За отличие под Лейпцигом, где атака гвардейских казаков и императорского конвоя спасла оказавшегося в гуще сражения Александра I, произведен в генерал-лейтенанты.

Остерман-Толстой Александр Иванович (1770–1857) – генерал от инфантерии. В 1812 г. командовал 4-м пехотным корпусом, отличился в Бородинском сражении и в 1813 г. под Кульмом, где потерял руку.

Пален 1-й Павел Петрович (1775–1834) – граф, генерал-майор, затем генерал-лейтенант, командовал авангардным отрядом в армии П. В. Чичагова, в 1813 г. – 2-й конно-егерской дивизией в корпусе Ф. К. Корфа.

Пален 2-й Петр Петрович (1778–1864) – граф, один из блестящих русских кавалерийских генералов. С 22 лет – генерал-майор, шеф кавалерийских полков. Отличился в войне с Францией 1805–1807 гг. и в русско-турецкой войне 1806–1812 гг., получая награды практически за каждое сражение. В 1812 г. произведен в генерал-лейтенанты за отличие в арьергардных боях. Командир 3-го кавалерийского корпуса. После Смоленского сражения тяжело заболел и вернулся в армию в ноябре 1812 г. В 1813–1814 гг. командовал отдельным отрядом в авангарде Главной армии, отличился во многих битвах во время Заграничного похода. Тяжело раненный в Лейпцигском сражении, не покинул поле боя. Одним из первых во главе своего отряда перешел границу Франции и удостоился ордена Св. Георгия 2-й степени за взятие Парижа.

Партоно Луи (1770–1835) – дивизионный генерал. В 1812 г., во время похода в Россию, командовал 12-й пехотной дивизией 9-го корпуса маршала Виктора и участвовал в сражениях при Чашниках и Смолянах. Во время переправы через р. Березину был взят в плен. В период «Ста дней» в армию не вернулся. С 1815 по 1829 г. командовал дивизией в королевской гвардии.

Паскевич Иван Федорович (1782–1856) – генерал от инфантерии, любимец Николая I, участник войны с Турцией 1806–1812 гг., Отечественной войны 1812 г., Заграничного похода русской армии 1813–1814 гг. В 1816–1824 гг. командовал гвардейской пехотной дивизией, будучи прямым начальником великих князей, Николая (будущего императора Николая I) и Михаила. Позже они всегда называли его «отцом-командиром». В 1827 г. сменил генерала А. П. Ермолова на посту наместника Кавказа. Участвовал в войне с Персией 1826–1828 гг., сыграл большую роль в заключении выгодного Туркманчайского мирного договора (1828). В войне с Турцией 1828–1829 гг. малыми силами взял неприступные крепости Карс и Эрзерум. Принимал участие в подавлении Польского восстания, взял штурмом Варшаву (1831), получив контузию ядром. Возведен в достоинство графа Эриванского (1828), светлейшего князя Варшавского (1831). Стал третьим в истории кавалером всех четырех степеней ордена св. Георгия. Произведен в генерал-фельдмаршалы.

Платов Матвей Иванович (1751–1818) – граф, генерал от кавалерии, сподвижник А. В. Суворова, атаман войска Донского. В 1812–1814 гг. командовал Донским казачьим корпусом. В начале Отечественной войны во главе своих казаков прикрывал отступление армии, успешно сражался под Миром и Романовом в июне 1812 г., используя не раз испытанный тактический прием казаков – «вентерь». Суть подобной ловушки, названной так по аналогии с рыболовецкой сетью, натянутой на несколько обручей, состояла в заманивании противника в заранее подготовленную и тщательно замаскированную засаду. В разгар Бородинской битвы совершил рейд по тылам наполеоновской армии совместно с кавалерией генерала Уварова. При контрнаступлении русской армии разгромил отряды противника в сражениях при Гжатске, Вязьме и Духовщине. В 1813 г. командовал крупными кавалерийскими отрядами, действовавшими отдельно от армии. По заключении мира сопровождал Александра I в Англию. Пользовался колоссальной популярностью в Европе, навсегда оставшись самым знаменитым казачьим начальником.

Платон (Левшин, 1737–1812) – митрополит Московский, крупный теолог, педагог, историк церкви.

Понятовский Иосиф (Юзеф) Антоний (1763–1813) – князь, главнокомандующий польской армией, маршал империи. Племянник польского короля Станислава Августа (Понятовского). С 1807 г. – военный министр герцогства Варшавского. В 1812 г. командовал 5-м польским корпусом в составе французской Великой армии. В Бородинской битве действовал против левого фланга русских в районе Утицкого кургана. После разгрома армии Наполеона в России отступил с остатками польских войск в Саксонию, где был создан 8-й польский корпус, участвовавший в Лейпцигском сражении. Будучи тяжело ранен, утонул во время переправы через р. Эльстер.

Потоцкий Станислав Станиславович (1787–1831) – граф, флигель-адъютант, полковник лейб-гвардии Преображенского полка. Участник Бородинского сражения и многих крупных сражений Заграничного похода. Произведен в генерал-майоры. В 1814 г. состоял при Александре I, участвовал во взятии Парижа.

Радожицкий Илья Тимофеевич (1788–1861) – генерал-майор артиллерии (1850), военный писатель, ботаник-любитель. В 1812 г. – поручик артиллерии в 4-м пехотном корпусе Остермана-Толстого. Участник сражения под Лейпцигом и Парижем. Его мемуары использовал Л. Н. Толстой в «Войне и мире».

Раевский Николай Николаевич (1771–1839) – генерал от кавалерии, командир 7-го пехотного корпуса армии Багратиона. Отличился в сражениях при Салтановке, под Смоленском. В первый день оборонялся вместе с дивизией Д. П. Неверовского против трех наполеоновских корпусов: маршалов Нея, Мюрата и Даву. В Бородинской битве прославился мужественной защитой центрального редута, вошедшего в историю под названием батареи Раевского.

Рапп Жан (1772–1821) – французский военачальник, один из самых преданных Наполеону генералов. С 1794 г. был адъютантом генерала Дезе до его гибели при Маренго, а затем адъютантом Наполеона. Участвовал во всех Наполеоновских войнах и не один раз спасал императору жизнь (при покушении немецкого студента Ф. Штапса во время войскового смотра перед Шёнбруннским дворцом в Вене в 1809 г., во время неожиданного налета казаков после битвы при Малоярославце в 1812 г.). В 1813 г. – военный губернатор Данцига. В период «Ста дней» командовал Рейнской армией и перешел на сторону Наполеона. После его поражения подчинился Бурбонам.

Рибас Осип Михайлович (1749–1800) – адмирал, итальянец на русской службе. Участвовал в русско-турецкой войне 1787–1791 гг., создав знаменитую гребную флотилию на Лимане. Войска под его командованием овладели крепостью Хаджибей (1789). Позже на этом месте по его проекту была построена Одесса, и он стал ее первым градоначальником (1794–1798). Участвовал в сражениях за крепости Тульча и Исакча, командовал колоннами при суворовском штурме Измаила. Отличился в сражении под Мачином. С 1798 г. занимал высшие административные должности в Петербурге, став одним из первых вельмож империи.

Ростопчин Федор Васильевич (1763–1826) – граф, генерал от инфантерии, генерал-губернатор Москвы (1812–1814), член Государственного совета. Фаворит Павла I. В правление Александра I принадлежал к консервативной стародворянской партии, выступая в роли хранителя и защитника традиций старины, незыблемых вековых устоев русской жизни. Во время войны организовал Народное ополчение, эвакуацию государственных ценностей, вывоз раненых. Автор печатных листовок, сводок с театра военных действий, пропагандистских прокламаций, написанных простонародным, лубочным языком. Их называли афишками, так как расклеивали на столбах, стенах домов наподобие театральных афиш. После ухода французов из Москвы руководил налаживанием хозяйственной жизни в столице. После отставки в 1814 г. Ростопчин надолго уехал за границу, где издал книгу «Правда о Московском пожаре», наделавшую в свое время много шума.

Румянцев Николай Петрович (1754–1826) – граф, сенатор, министр коммерции (1802–1814), министр иностранных дел и канцлер (1807–1814), председатель Государственного совета. Основатель Румянцевского музея.

Румянцев-Задунайский Петр Александрович (1725–1796) – граф, русский полководец, генерал-фельдмаршал, участник Семилетней войны, первой и второй русско-турецких войн, похода А. В. Суворова в Польшу. Задунайским его прозвали за блестящие победы над турками (при Рябой Могиле, на р. Ларга и Кагул) во второй русско-турецкой войне (1768–1774). Еще при жизни удостоился памятников: в Царском Селе (1780) и Петербурге (1795).

Сегюр Филипп Поль (1780–1837) – граф, французский генерал. Во время похода в Россию находился в свите Наполеона как генерал-адъютант. Оставил воспоминания «История Наполеона и Великой армии в 1812 г.».

Сен-При Эммануил Францевич (1776–1814) – граф, генерал-лейтенант, командир Александрийского гусарского полка, участвовал в войнах с Францией 1805–1807 гг. и с Турцией 1806–1812 гг. Во время Отечественной войны 1812 г. служил в Молдавской армии Чичагова, участвовал в последних боях. В Заграничном походе 1813–1814 гг. командовал кавалерией в отряде Винценгероде. Во Франции, под Реймсом, смертельно ранен.

Сперанский Михаил Михайлович (1772–1839) – граф, русский государственный деятель, основатель российского права, законовед и просветитель. С 1808 г. ближайший советник императора Александра I, автор плана либеральных преобразований, инициатор создания Государственного совета (1810). В 1812–1816 гг. – в ссылке, в 1819–1821 гг. – генерал-губернатор Сибири, составил план административной реформы Сибири. Руководил кодификацией Основных государственных законов Российской империи (1826–1833). 19 января 1833 г. Сперанским были представлены Николаю I 45 томов «Полного собрания законов Российской империи» и 15 томов составленного на его основе «Свода законов Российской империи». Тогда же на специальном заседании Государственного совета Сперанский получил орден Св. Андрея Первозванного – высшую награду в иерархии российских орденов. При этом Николай I снял Андреевскую звезду с себя и собственноручно надел ее на Сперанского, горячо его обняв.

Суворов Александр Васильевич (1729 или 1730–1800) – граф Рымникский (1789), князь Италийский (1799), гениальный русский полководец, генералиссимус (1799). Начал службу капралом в 1748 г. Участник Семилетней войны. Во время русско-турецких войн (1768–1774 и 1787–1791) одержал победы при Козлудже (1774), Кинбурне (1787), Фокшанах (1789), Рымнике (1789) и штурмом овладел крепостью Измаил (1790). В 1799 г. блестяще провел Итальянский и Швейцарский походы. Автор военно-теоретических работ «Полковое учреждение» и «Наука побеждать», в которых во многом опередил свое время. Не проиграл ни одного сражения.

Сысоев Василий Алексеевич (1774–1840) – полковник, затем генерал-майор, командир казачьей бригады.

Сюлли Максимилиан де Бетюн (1560–1641) – барон, французский государственный деятель, один из ближайших советников Генриха IV Наваррского.

Сюрюг Андриен (?-1812) – французский эмигрант, аббат, поселившийся в России в 1790-х гг., служил учителем в доме А. И. Мусина-Пушкина, настоятель французского католического собора Св. Людовика в Москве.

Толь Карл Федорович (1777–1842) – генерал от инфантерии (1826). Участвовал в Швейцарском походе А. В. Суворова, в войнах с Францией 1805–1807 гг. и с Турцией 1806–1812 гг. С 1810 г. полковник свиты его величества. Проявил большие способности к штабной работе и стратегический талант. С 1812 г. генерал-квартирмейстер 1-й Западной, затем Главной армии. Участвовал в сражениях при Смоленске и Бородине, в военном совете в Филях (единственный не генерал). В декабре 1812 г. генерал-квартирмейстер Главного штаба императора. Сражался под Бриенном, Фер-Шампенуазом, Парижем. Во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг. и подавления Польского восстания 1830–1831 гг. – начальник штаба действующей армии. С 1830 г. – член Государственного совета. С 1833 г. – главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями.

Тучковы – четыре сына сенатора А. В. Тучкова, герои Отечественной войны 1812 г.

Тучков 1-й Николай Александрович (1765–1812) – генерал-лейтенант, командир 3-го пехотного корпуса во 2-й Западной армии. Отличился при Островно и Смоленске. При Бородине прикрывал крайний левый фланг – Утицкий курган, успешно отбивая попытки генерала Понятовского обойти русскую армию. Возглавил контратаку Павловского гренадерского полка и был смертельно ранен пулей в грудь. Скончался в Ярославле 30 октября 1812 г.

Тучков 3-й Павел Алексеевич (1775–1858) – генерал-майор. В 1812 г. командовал арьергардными отрядами отходящей 1-й Западной армии. После Смоленского сражения возглавил авангардный отряд правой колонны 1-й армии, обеспечивал отход ее частей за Днепр. В сражении при Валутиной горе героически устоял против превосходящих сил Нея и Жюно, возглавил последнюю в этом бою атаку Екатеринославского гренадерского полка. В этой атаке был изранен штыками и взят в плен. Освобожден в 1814 г. Впоследствии член Государственного совета.

Тучков 4-й Александр Алексеевич (1778–1812) – генерал-майор. В 1812 г. командовал бригадой в составе дивизии Коновницына. Под Витебском и Смоленском участвовал в арьергардных боях. При Бородине вместе с дивизией подоспел к Багратионовым флешам во время пятой атаки французов. Убит в контратаке своей бригады. В 1820 г. на месте гибели генерала его вдова – М. Тучкова построила церковь Спаса Нерукотворного.

Уваров Федор Петрович (1773–1824) – генерал от кавалерии. Участвовал в русско-шведской войне 1788–1790 гг., подавлении Польского восстания 1794 г., войнах с Францией 1805–1807 гг. и с Турцией 1806–1812 гг. В 1812 г. командир 1-го резервного кавалерийского корпуса. Прославился после Бородинского сражения, совершив знаменитый кавалерийский рейд вместе с казаками атамана Платова по тылам Наполеона в обход Бородина. Благодаря этому рейду Наполеон приостановил атаку Молодой гвардии на Семеновские флеши и Кутузов сумел подвести к левому флангу свежие полки. 16 сентября назначен начальником всей кавалерии Главной армии (кроме кирасирских дивизий). Сражался под Тарутином, Малоярославцем, Вязьмой, Красным. С 1813 г. состоял при императоре Александре I, участвовал во многих сражениях Заграничного похода. С 1821 г. – командир Гвардейского корпуса.

Удино Никола Шарль (1767–1847) – граф, герцог Реджо (1810), маршал Франции (1809). В войне с Россией во главе 2-го армейского корпуса сражался против 1-го отдельного пехотного корпуса генерала П. X. Витгенштейна. Был дважды ранен – под Полоцком и при переправе через р. Березину. В 1813–1814 гг. потерпел ряд поражений от союзников, защищал Париж и прикрывал отступление Наполеона. Уговаривал его отречься от престола и при реставрации Бурбонов примкнул к ним.

Фабий – Квинт Фабий Максим Кунктатор (в пер. с лат. – «Медлитель», 275–203 гг. до н. э.) древнеримский полководец и государственный деятель. Во время войны с Карфагеном (218–201 гг. до н. э.) придерживался тактики изматывания противника, заманивания армии Ганнибала вглубь страны, уклоняясь от решительного сражения.

Фигнер Александр Самойлович (1787–1813) – в начале Отечественной войны 1812 г. – штабс-капитан, позже – полковник. Прославился успешными партизанскими действиями в тылу французской армии. Под видом французского офицера вел разведку в занятой французами Москве. Осенью 1813 г., во время боевых действий на территории Германии, Фигнер организовал так называемый легион смерти из дезертиров наполеоновской армии; для обеспечения надежности в легион были включены русские казаки. Утонул при попытке переправиться на другой берег Эльбы во время боя с маршалом Неем.

Фонвизин Михаил Александрович (1788–1854) – генерал-майор, декабрист. Накануне Отечественной войны назначен адъютантом генерала А. П. Ермолова и сопровождал его на всем долгом военном пути 1812–1814 гг. Участвовал в сражениях под Смоленском, Бородином, Тарутином, Малоярославцем. Принял участие в крупнейших сражениях Заграничного похода русских войск: при Люцене, Бауцене, Кульме, Лейпциге. Однако до Парижа не дошел: под городом Бар-сюр-Об был ранен и взят в плен, в котором находился до окончания военных действий. В 1816 г. стал членом тайного общества. Приговорен к 12 годам каторжных работ с последующим поселением в Сибири. Вернулся в Россию в 1853 г. Автор мемуаров.

Фриан Луи (1758–1829) – дивизионный генерал, граф. Участник всех военных кампаний Наполеона. С 1805 г. – командир 2-й дивизии 1-го корпуса маршала Даву. В русском походе участвовал в сражении за Смоленск и в Бородинской битве. При Бородине, пытаясь занять дер. Семеновское, был несколько раз ранен. В 1813–1814 гг. сражался с союзниками, командуя дивизиями Молодой и Старой гвардии. Во время «Ста дней» встал на сторону Наполеона. В битве при Ватерлоо лично вел гвардию в последнюю атаку на позиции англичан и получил ранение в руку. После второго отречения Наполеона – в отставке.

Фуль (Пфуль) Карл Людвиг Август (1757–1826) – прусский военный теоретик, в 1806 г. перешедший на русскую службу, генерал-майор, советник Александра I, инициатор создания печально знаменитого Дрисского лагеря, подвергшегося резкой критике и оказавшегося во время войны практически бесполезным. Был отозван из армии.

Храповицкий Матвей Евграфович (1784–1847) – генерал-майор, участник суворовских походов, сражений при Аустерлице и Фридланде. В 1812 г. командовал Измайловским полком, произведен в генерал-майоры за отличие в Бородинском сражении.

Чернышев Александр Иванович (1785–1857) – один из первых русских военных разведчиков, граф (1826), князь (1841), светлейший князь (1849), генерал-адъютант (1812), генерал от кавалерии (1827), военный министр (1832–1852), председатель Государственного совета и кабинета министров (1848–1856). В 1810–1812 гг. находился в Париже с дипломатической и разведывательной миссией. За короткий срок он создал целую сеть информаторов в правительственных и военных кругах Франции. В конце 1812 г. командовал летучими кавалерийскими отрядами, в кампании 1813 г. – армейскими партизанскими отрядами в составе корпуса П. X. Витгенштейна и Северной армии. В 1815 г., задержавшись со своим отрядом во Франции, был единственным русским генералом, принявшим активное участие в боях с Наполеоном во время его «Ста дней».

Чичагов Павел Васильевич (1767–1849) – адмирал, в 1802–1811 гг. морской министр. В 1812 г. главнокомандующий Дунайской армией, с сентября (после отозвания А. П. Тормасова в главную квартиру) – объединенной с 3-й Западной армией. По плану М. И. Кутузова войска Чичагова совместно с корпусом Витгенштейна должны были отрезать пути отхода наполеоновской армии на запад, не допустить ее переправы через Березину и взять в плен Наполеона. Но этот план осуществлен не был из-за отсутствия взаимодействия между отдельными группами войск. Наполеону удалось обмануть генерала и выскользнуть из западни. Чичагов продолжал преследование противника до Немана. В результате провала операции он был необоснованно обвинен в измене и вынужден в начале 1813 г. уйти в отставку. Уехал за границу, где жил до конца своей жизни. На основании тенденциозных обвинений Чичагова И. А. Крылов написал басню «Щука и Кот».

Чоглоков Павел Николаевич (1770–1832) – генерал-лейтенант. В 1812 г. шеф Перновского мушкетерского полка, командовал первой бригадой 11-й пехотной дивизии, сражавшейся при Островно, Смоленске и Бородине. За отличие в сражении при Вязьме награжден орденом Св. Георгия 3-й степени. В 1813 г. назначен начальником 1-й гренадерской дивизии.

Шварценберг Карл Филипп (1771–1820) – князь, австрийский фельдмаршал. В 1812 г. командир австрийского корпуса в армии Наполеона, действовавшего во время похода на Россию на юго-западном направлении против 3-й Западной армии. После вступления Австрии в антинаполеоновскую коалицию – главнокомандующий Главной (Богемской) армией союзников.

Шишков Александр Семенович (1754–1841) – русский государственный деятель, адмирал, писатель и филолог. В период Отечественной войны 1812 г. – статс-секретарь Александра I, составитель официальных царских манифестов, приказов по армии, рескриптов и обращений к населению. Позднее министр народного просвещения, президент Российской академии, идейный руководитель литературного общества «Беседа любителей русского слова» (1811), задачей которого являлось изучение языка церковных книг и устного народного творчества. Автор «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка», в котором призывал писателей к широкому использованию старославянского языка, а также ряда резких выпадов против Н. М. Карамзина.

Шубин (?-1812) – отставной коллежский асессор. В войне 1812 г. командовал частью ополчения Смоленской губернии, будучи помещиком этого края, попал в плен. Французы пытались заставить его перейти на их сторону, но Шубин был непреклонен: предпочел смерть измене Родине и присяге. Был предан военному суду и расстрелян 24 октября.

Эбле Жан Батист (1758–1812) – барон, дивизионный генерал. Участвовал во многих наполеоновских кампаниях, командуя артиллерией крупных войсковых соединений. В преддверии русского похода назначен главным начальником строительства и понтонов Великой армии. При переправе через Березину Эбле и его подчиненные совершили настоящий подвиг: сто отчаянных понтонеров в ледяной воде за ночь навели три моста. При переправе войск мосты рушились, но их восстанавливали, отбивая атаки наседавшего противника. Березинская переправа и суровая зима 1812 г. подорвали здоровье генерала: Эбле скончался от истощения и переохлаждения в декабре 1812 г.

Эд(е)линг (Стурдза) Роксандра Скарлатовна (1786–1844) – графиня, фрейлина (1811–1816) императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I. За ее живой острый ум, веселый нрав, такт и чуткость государь выделял Роксандру из свиты придворных дам и любил беседовать с ней. Став женой графа Эдлинга, министра иностранных дел Веймарского герцогства, Роксандра вместе с мужем в 1822 г. уехала из Петербурга и поселилась в дарованном ей императором имении в Бессарабии. Больше она ко двору не вернулась. Графиня оставила «Записки», посвященные жизни царской семьи и важнейшим историческим событиям, свидетельницей которых она была.

Эммануэль Георгий Арсеньевич (1775–1837) – генерал от кавалерии. Во время войны 1812 г. отличился в сражениях при Шевардине, где был ранен, и под Вязьмой. В 1813–1814 гг., будучи начальником конницы Ланжерона, в авангарде армии Блюхера, показал себя блестящим кавалерийским генералом и способным авангардным начальником. При Лейпциге всего с тремя офицерами и восемью казаками пленил целый отряд из 400 человек во главе с генералом Лористоном. В 1814 г. под Реймсом, после ранения графа Сен-При, вступил в командование частью войск корпуса и сумел противостоять наступающему Наполеону. После взятия Парижа преследовал французские войска и при Ла-Ферте-Але командовал последним боем этой войны. В 1815–1826 гг. командовал драгунской дивизией. С 1826 г. – командующий войсками Кавказской линии. Совершил ряд походов на Кубань, содействовал успеху осады Анапы. В 1828 г. покорил Карачай, включив его в состав России. Возглавил первую русскую научную экспедицию на Эльбрус (1829).

Энгельгардт Павел Иванович (?-1812) – подполковник в отставке, смоленский помещик. В 1812 г. – командир партизанского отряда. По доносу крестьян, видимо сводивших личные счеты со своим помещиком, был обвинен в убийстве французских фуражиров и расстрелян французами.

Энгиенский (Ангиенский) герцог, (Луи-Антуан де Бурбон-Конде, 1772–1804) – французский принц, член королевской семьи, представитель боковой ветви Бурбонов (дома Конде). С начала Великой французской революции – в эмиграции. Заподозренный Наполеоном в намерении занять французский престол, он был вывезен отрядом драгун из Баденского герцогства во Францию, обвинен в государственном заговоре и расстрелян.

Юрковский Анастасий Антонович (1752–1831) – генерал-лейтенант, в 1812 г. командовал авангардом в корпусе М. А. Милорадовича.

Цитаты в названиях

«С Богом, верой и штыком!» – из стихотворения Ф. Н. Глинки «Солдатская песнь, сочиненная и петая во время соединения войск у города Смоленска в июле 1812 года».

Глава I

«Уж росс главу под низкий мир склонил…» – из стихотворения В. А. Жуковского «Вождю победителей».

Глава II

«Мы долго молча отступали…» – из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Бородино».

Глава III

«Порог Москвы – в Россию двери…» – из стихотворения Ф. Н. Глинки «1812-й год».

Глава IV

«И вот нашли большое поле…» – из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Бородино».

Глава V

«Пылай, родная! Бог с тобою…» – из стихотворения Тимофеева «Русский среди пылающей Москвы».

Глава VI

«И вспять бежит надменный галл…» – из стихотворения А. С. Пушкина «Воспоминания в Царском Селе».

Глава VII

«Низверглась адская держава…» – из стихотворения Н. М. Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I».

Примечания

1

А нас и след простыл (фр.).

(обратно)

2

Французское влияние в России еще в XVIII в. вызывало недовольство защитников старины и осмеивалось в литературе. Сближение с Францией в начале царствования Александра I, а в частности Тильзитское соглашение, вызывало в этих кругах особенный ропот. Одним из выразителей этого недовольства явился граф Ростопчин, назначенный перед самой войной 1812 г. московским генерал-губернатором. Его перу принадлежит получивший громкую известность памфлет «Мысли вслух на Красном крыльце» (1807), написанный в форме монолога приверженца традиционных национальных ценностей, старого дворянина, ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева. В нем высмеивается увлеченность русского дворянства всем французским – от женских мод до политических взглядов и прославляются исконные русские доблести.

(обратно)

3

Смешно (фр.).

(обратно)

4

Тьфу (фр.).

(обратно)

5

А. С. Шишков, государственный секретарь при Александре I.

(обратно)

6

Опускаем приказ фельдмаршалу графу Салтыкову, в который вошли приведенные выше слова императора Александра.

(обратно)

7

В 1807 г. Наполеон попытался подчинить Испанию, посадив на испанский престол своего брата Жозефа. Несмотря на крупные военные силы, брошенные на захват страны, испанский народ не покорился Наполеону. В стране началась освободительная война, которую вели испанские партизаны – герильеры. Потери французских войск в Испании за 1808–1813 гг. составили около 500 тысяч человек.

(обратно)

8

Строки из стихотворения В. А. Жуковского «Певец во стане русских воинов». Я. П. Кульнев погиб в сражении под Клястицами – недалеко от тех мест, где прошли его детские годы.

(обратно)

9

Перевод с фр. Захарова.

(обратно)

10

Державин.

(обратно)

11

Радожицкий описывает сражение при Островно 25–26 июля, которое вела армия Витгенштейна.

(обратно)

12

Три ротных офицера.

(обратно)

13

Пáрфы – жители Парфянского царства, государства на юго-востоке от Каспийского моря (250 до н. э. – 224 н. э.). Парфы постоянно воевали с Римской империей, часто используя тактику отступления и заманивания противника.

(обратно)

14

В письме, отправленном на следующий день, Ростопчин писал об этом следующее: «Но если до Вашего приезда события не примут благоприятного нам оборота, Вашим появлением только усилится общее беспокойство, и так как не подобает Вам подвергаться случайностям, то лучше было бы повременить Вашим отъездом из Петербурга до получения известия о какой-либо перемене нынешних обстоятельств к лучшему».

(обратно)

15

В прекрасную августовскую ночь Смоленск представлял французам такое же зрелище, какое представляет жителю Неаполя извержение Везувия (фр.).

(обратно)

16

Ранения и плена. (Примеч. ред.)

(обратно)

17

В продолжение разговора Наполеон несколько раз повторял слово шанс (chance), как-то: Les chances de la guerre и проч., по произношению коего, и не быв французом, легко можно было видеть итальянское его происхождение, ибо вместо слова chance он выговаривал Sance, как то обыкновенно делают итальянцы.

(обратно)

18

Между прочим разговором император Наполеон несколько раз выхвалял порядок отступления армии нашей, говоря, что, следуя за нами от самых границ наших, он не находил ни одного даже оставленного нами колеса, и даже следов приметно не было отступающей армии.

(обратно)

19

Бивáк (бивуак) – привал войск под открытым небом.

(обратно)

20

Фланкёры – конные воины, которых посылали россыпью перед фронтом либо по флангам отряда для разведки и завязывания боя с противником.

(обратно)

21

Флешь («стрела», фр.) или редант – земляное укрепление в форме стрелы, направленное острием к противнику и открытое сзади. Как правило, флешью называли укрепления в виде тупого угла.

(обратно)

22

Редýт – земляное укрепление с валом и рвом в виде четырех-, пяти– или шестиугольника, предназначенное для круговой обороны.

(обратно)

23

Люнéт – в отличие от редута, открытое с тыла полевое укрепление, состоявшее из валов со рвом впереди и прикрытое с флангов.

(обратно)

24

Здесь: во главе. (Примеч. ред.)

(обратно)

25

Ретраншемéнт – внутренняя оборонительная ограда, расположенная позади и параллельно главной. Огонь с ретраншемента должен направляться только на расположенную впереди главную ограду в случае захвата ее противником.

(обратно)

26

Вследствие которого гораздо позднее он предпринял и совершил огромное путешествие по Востоку: видел Иерусалим, проехал в Сирию и обозрел многие земли Оттоманской империи. Его сопровождали ученые и художники – для пользы наук и просвещения.

(обратно)

27

Битва при Креси́ – одно из главных сражений Столетней войны между Англией и Францией, в котором отборное рыцарское войско французов потерпело сокрушительное поражение.

(обратно)

28

Фонтенéйская битва. – Речь идет о сражении близ села Фонтенуа в Бельгии (1745), где французская армия Морица Саксонского нанесла поражение англо-голландским войскам. В ходе этого сражения обе стороны применили строй колонн.

(обратно)

29

Я представил это обстоятельство в таком виде, как об нем говорили в армии люди того времени.

(обратно)

30

Здесь: великолепным. (Примеч. ред.)

(обратно)

31

Я не могу удержаться, чтобы не привести здесь подлинные слова одного старого солдата. «Под Бородином, – говорит он, – мы сошлись и стали колоться. Колемся час, колемся два… устали, руки опустились! И мы и французы друг друга не трогаем, ходим как бараны! Которая-нибудь сторона отдохнет и ну опять колоться. Колемся, колемся, колемся! Часа, почитай, три на одном месте кололись!»

(обратно)

32

Я был тогда прапорщиком гвардейской артиллерии, во второй легкой роте.

(обратно)

33

Парк – запас артиллерийских снарядов.

(обратно)

34

Так потерпела неудачу наиважнейшая часть Наполеонова предначертания (фр.).

(обратно)

35

Они туда идут, они туда идут! (фр.)

(обратно)

36

Построение пехоты в виде квадрата (каре). (Примеч. сост.)

(обратно)

37

Картýз – мешок из быстро сгорающей ткани для боевого заряда.

(обратно)

38

Что казалось после победы позором, (фр.).

(обратно)

39

Что за день, что за день! (фр.)

(обратно)

40

Поражена оцепенением (фр.).

(обратно)

41

Г[осподин] Липранди, участник Бородинской битвы, в своем замечательном труде «Кому и в какой степени принадлежит честь Бородинского дня» делает вывод выписками исключительно из иностранных писателей в нашу пользу.

(обратно)

42

Начальник французской артиллерии Ларибосьер доносил, что в этот день выпущено 60 тысяч пушечных зарядов и 1400 тысяч патронов, что составляет 100 пушечных и 2300 ружейных выстрелов в минуту.

(обратно)

43

Крепкую позицию (нем.).

(обратно)

44

Стапи́н – быстро горящий, огнепроводный шнур вроде фитиля; хлопковая ткань, пропитанная порохом или селитрой.

(обратно)

45

Генерал-квартирмейстеру Толю поручен был подвиг искусно провести на позиции левого фланга наш корпус под сильными выстрелами неприятеля.

(обратно)

46

Где прежде еще грозный Воронцов со своими гренадерами и князь Голицын с кирасирами уничтожали колонны неприятельские.

(обратно)

47

Сказывают, что Талейран говорил Наполеону, когда он замышлял экспедицию в Россию: «Не троньте медведя в его берлоге». Патриарх дипломатов, верно, лучше своего императора знал Россию.

(обратно)

48

Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки (фр.).

(обратно)

49

Ошибка автора: граф Ростопчин на самом совете не присутствовал.

(обратно)

50

Он отряжен был в Москву для вербования улан. Волынский уланский полк находился в Западной армии, под командой генерала Тормасова на Волыни.

(обратно)

51

Вопреки многим, я и тогда полагал полезным истребление Москвы. Необходимо нужно было открыть россиянам высший предмет их усилиям, оторвать их от города и обратить к государству.

(обратно)

52

И. А. Яковлев. Герцен был его незаконным сыном. (Примеч. ред.)

(обратно)

53

Голохвастов, муж меньшей сестры моего отца.

(обратно)

54

У А. Б. Мещерской, на Малой Бронной.

(обратно)

55

Твори́ло – отверстие, лаз (в яме, погребе и т. д.).

(обратно)

56

Есть (от фр. manger).

(обратно)

57

Ступай! (от фр. aller).

(обратно)

58

Милую родную речь (ит.).

(обратно)

59

Ручаюсь честью, государь (фр.).

(обратно)

60

Брату моему императору Александру (фр.).

(обратно)

61

Затрáвка – приспособление и средство для воспламенения заряда в огнестрельных орудиях.

(обратно)

62

Видите, в каком расстройстве мы находимся; уверяю вас (клянусь своими седыми волосами), что я беспрестанно прошу императора заключить мир, но он ни за что не соглашается (фр.).

(обратно)

63

Что это, мой дорогой, что такое? Расскажите мне об этом (фр.).

(обратно)

64

Мой дорогой генерал, прошу вас, поезжайте к Неаполитанскому королю и передайте его величеству мои извинения за то, что казак, невежда, посмел преследовать его и замахнуться на его величество. Попросите его простить это варвару! Но скажите также от меня Сысоеву, что, если в другой раз представится случай захватить короля, пусть берет его! (фр.)

(обратно)

65

Ведéты – ближайшие к неприятелю караулы из конных воинов.

(обратно)

66

Фáшины – связки хвороста для сооружения полевых укреплений.

(обратно)

67

Пáростники – кустарники.

(обратно)

68

Павел и Виргиния – персонажи романтической идиллии «Поль и Виргиния» французского писателя Бернардена де Сен-Пьера (1737–1814).

(обратно)

69

37,5°C.

(обратно)

70

Но не писать слогом объявлений Ростопчина. Это оскорбляет грамотных, которые видят презрение в том, что им пишут площадным наречием, а известно, что письменные люди немалое имеют влияние над безграмотными, даже и в кабаках.

(обратно)

71

Во время войны 1807 г. командир лейб-гренадерского полка Мазовский носил на груди большой образ святого Николая Чудотворца, из-за которого торчало множество маленьких образков.

(обратно)

72

Князь Кутузов, отличавшийся необыкновенным даром слова, не умел, однако, хорошо излагать на бумаге свои мысли.

(обратно)

73

Вольтижёры – легкая пехота.

(обратно)

74

Фузилёр – солдат, вооруженный фузеей – кремневым гладкоствольным ружьем.

(обратно)

75

Цитата из «Оды на взятие Хотина» М. В. Ломоносова (1739).

(обратно)

76

Только 17-го в 9 часов утра генерал Эбле, видя приближение неприятельских войск, по приказанию императора поджег мосты, вследствие чего последовали опять сцены ужаса, потому что 5 тысяч человек всякого возраста, пола и сословия не успели или не смогли еще перейти.

(обратно)

77

Тет-депóн – предмостное укрепление, предназначенное для обороны моста (переправы).

(обратно)

78

Мамелю́к – конный гвардеец из личной охраны Наполеона, набранной им во время Египетского похода.

(обратно)

79

В Пруссии, под Прейсиш-Эйлау, 27 января, верно, было не теплее, чем осенью в Белоруссии, а французы если и не победили, то и побеждены не были.

(обратно)

80

Мысленно, про себя, в душе (лат.).

(обратно)

81

Цитата из стихотворения В. А. Жуковского «Послание императору Александру» (1814).

(обратно)

82

Четвертую, третью (фр.).

(обратно)

83

Первую (фр.).

(обратно)

Оглавление

Праздник обретения Родины

Глава I «Уж росс главу под низкий мир склонил…» От Тильзита до вторжения Наполеона в Россию

  С. Волконский Записки

  Д. Завалишин Записки декабриста

  Г. Данилевский Сожженная Москва

  Ф. Ростопчин Мысли вслух на Красном крыльце[2]

  М. Фонвизин Обозрение проявлений политической жизни в России

  П. Багратион – Александру I

Глава II «Мы долго молча отступали…» От Немана до Смоленска

  Воззвание Наполеона к армии 10 июня 1812 года

  Приказ Александра I

  Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

  1812 г. В письмах современников

  Манифест Александра I от 6 июля 1812 г

  Воззвание святейшего Синода 1812 г

  Ф. Ростопчин Записки

  И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

  С. Глинка Из записок о 1812 годе

  И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

Глава III «Порог Москвы – в Россию двери…» Битва за Смоленск

П. Тучков Записки

Ф. Глинка Письма русского офицера

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

И. Жиркевич Записки

П. Багратион – А. Аракчееву

А. Пушкин Объяснение по поводу стихотворения «Полководец»

Ф. Глинка Очерки Бородинского сражения

Ф. Глинка Письма русского офицера

Ф. Ростопчин – П. Багратиону

Ф. Ростопчин – Александру I

Г. Данилевский Сожженная Москва

А. Норов Воспоминания

П. Тучков Мои воспоминания о 1812 годе

И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

Глава IV «И вот нашли большое поле…» Бородинское сражение

Очевидец «Московские ведомости», 1872, № 52

Д. Давыдов 1812 Год

Ф. Глинка Очерки Бородинского сражения

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Ф. Глинка Очерки Бородинского сражения

С. Глинка Из записок о 1812 годе

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

А. Норов Воспоминания

Н. Любенков Рассказ артиллериста о деле Бородинском

Ф. Глинка Письма русского офицера Извлечения

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Н. Муравьев Записки

Ц. Ложье Великая армия

Л. Толстой Война и мир

В. Левенштерн Записки

Глава V «Пылай, родная! Бог с тобою…» Наполеон в Москве

  Д. Давыдов 1812 ГОД

  Ц. Ложье Великая армия

  Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

  А. Герцен Былое и думы

  Б. Э. О'Меара Наполеон в изгнании

  Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

  Барон А. Дедем «Русская старина», 1900 г., Кн. 7

  Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

  Барон А. Дедем «Русская старина», 1900 г., Кн. 7

  А. Норов Воспоминания

  Аббат А. Сюрюг «Русский архив», 1876 г., № 4

  А. Мишо – А. Михайловскому-Данилевскому

  Р. Эделинг Записки

  Великая княгиня Екатерина Павловна – Александру I

  Александр I – великой княгине Екатерине Павловне

  К. Батюшков – Н. Гнедичу

Глава VI «И вспять бежит надменный галл…» От Москвы до Немана

  А. Норов Воспоминания

  И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

  Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

  А. Муравьев «Что видел, чувствовал и слышал…»

  Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

  Ф. Глинка Письма русского офицера

  А. Воейков Гр. Л. Беннигсен и кн. М. Кутузов

  Д. Мордовцев 1812 Год

  Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

  И. Радожицкий Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год

  Ф. Глинка Письма русского офицера

  Н. Муравьев Записки

  А. Ж. Б. Бургонь Пожар Москвы и отступление французов

  Д. Давыдов 1812 Год Дневник партизанских действий 1812 года

  Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

  А. Ж. Б. Бургонь Пожар Москвы и отступление французов

  Ф. Глинка Письма русского офицера

  Ц. Ложье Великая армия

  В. Левенштерн Записки

  Ф. П. Сегюр История Наполеона и великой армии в 1812 г

  М. Волкова – В. Ланской

  Л. Толстой Война и мир

Глава VII «Низверглась адская держава…» Вступление в Париж

  А. Шишков «Кто исчислит бедственные следствия…»

  Ф. Вигель Записки

  М. Орлов Капитуляция Парижа

  И. Якушкин Записки

  Из манифеста Александра I

  Ф. Глинка Письма русского офицера Наполеон, обманутый в мечтах своих

  Д. Давыдов 1812 год

  Л. Толстой Война и мир

Приложение

  Хронологическая канва

  Русская армия эпохи отечественной войны 1812 года

  Указатель имен

  Цитаты в названиях Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg