«Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества»

Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества (fb2) - Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества (Величайшие истории любви) 692K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майя Заболотнова

Майя Заболотнова Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества

© ООО «Фанки Инк.», 2014

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Глава 1. «Севильский цирюльник»

Октябрьский вечер 1843 года был дождлив и холоден. Мокрый ветер срывал последние листья с деревьев, швырял прохожим в лицо брызги дождя, забирался под тяжелые юбки и плотно застегнутые пальто, заставляя ежиться от холода и ускорять шаг. Но толпа у здания императорского театра, казалось, не замечала необычайно холодной для этого времени погоды. Все мысли были заняты тем, что произойдет сегодня на сцене. Театр сиял огнями, и издалека было понятно, что предстоит нечто необыкновенное. Давали «Севильского цирюльника» Джоаккино Россини, где в главной роли играла блистательная и несравненная Полина Виардо.

Едва было объявлено о гастролях итальянской оперы, как все абонементы – стоившие, между тем, баснословных денег! – мгновенно раскупили. Сам император с супругой должен был присутствовать нынче на представлении. Говорили, будто он нарочно велел исполнять все партии на итальянском, без перевода, чтобы люди лишь наслаждались исполнением и не думали о содержании оперы.

– Ведь итальянской оперы не было у нас уже десяток лет, – переговаривались нарядно одетые дамы и кавалеры. – А сейчас, говорят, приехала необычайная звезда, прямо из Италии – Мишель-Фердинанда-Полина Гарсиа-Виардо.

– Ходят слухи, будто она испанка, сказочно красива и так же необыкновенно талантлива.

– А я, напротив, слышала, будто она дурнушка, – протянула молодая хорошенькая блондинка. – Будто бы она не испанка вовсе, а цыганка, и выросла в цыганском квартале в Севилье, и там же училась петь.

– Да нет же, ее отец – знаменитый Мануэль Гарсиа, испанский тенор. А сама мадам Виардо выросла в Париже…

– Что же, посмотрим, так ли она хороша, как говорят, – пробормотал Иван Тургенев. Ему не верилось, будто мадам Виардо сможет поразить взыскательную столичную публику, однако итальянская опера – событие само по себе значительное, и нынче вечером в театре собралось все общество.

Наконец публика расселась, и в зале воцарилась необыкновенная тишина. И теперь все замерли в предвкушении – так ли хороша окажется итальянская звезда? Так ли прекрасна?

Началась картина первого акта. На сцене была комната в доме Бартоло, и теперь все внимание было приковано к сцене – вот-вот должна появиться Розина, которую исполняет та самая Полина Виардо. Какова же она окажется? Прекрасна или уродлива?

Но стоило ей появиться, как по залу пронесся разочарованный вздох. Звезда итальянской оперы определенно была нехороша собой. Невысокая девушка, одетая в пестрое итальянское платье, с ярким гребнем, немного криво вколотым в высоко зачесанные волосы, имела довольно крупные, по-мужски грубые черты лица, глаза навыкате, фигура ее была тяжелая, руки слишком крупные, к тому же она была сутула…

– Все же некрасива, – с досадой пробормотал кто-то сзади.

«Действительно», – подумалось Тургеневу. Он тоже был разочарован – вопреки слухам, он надеялся увидеть сказочную южную красавицу, а уж как она поет – Бог с ним, попадала бы в ноты…

Между тем, девушка на сцене сделала глубокий вдох, открыла рот – и зал замер. В один момент перестала существовать серая дождливая петербургская осень, зал, сцена, даже сама фигура на этой сцене словно бы вытянулась вверх, засияла, окутанная сказочным ореолом. Никто больше не замечал ни ее грубоватой внешности, ни огрехов в наряде – таким завораживающим был ее голос. Чарующие звуки полились над головами зрителей. То звенящий, то бархатный и томный, голос ее завораживал, заставлял забыть обо всем на свете, переносил за море, в Севилью, в маленькую комнату, где жила прекрасная Розина, воспитанница доктора Бартоло. Теперь в глазах каждого певица была прекраснейшей из женщин, и не оставалось сомнений – все слухи о гении звезды итальянской оперы были чистейшей правдой.

Зрители, сперва застывшие, будто пораженные молнией, через минуту очнулись от этого странного морока. Слушать молча, наслаждаться музыкой – нет, это было выше человеческих сил. Вскакивая с мест, даже не дослушав партию, они кричали:

– Браво! Браво!

Театральные условности были забыты в одну секунду, никто уже не владел собой, никто не в силах был сдержать восторга. Едва успела Полина Виардо закончить свою арию, как зал сотрясли такие аплодисменты, которых тут еще не слышали. Казалось, на сцене была то ли фея, то ли волшебница, то ли колдунья из сказки, в момент завладевшая душами и сердцами зрителей.

– Как я мог жить и не слышать этого голоса?! – воскликнул сосед Тургенева, тот, что недавно разочарованно говорил, будто звезда некрасива. – Как смогу я теперь слушать другие голоса? Кто сказал, будто она некрасива? Вздор! Она необыкновенна!

Между тем, Полина продолжала петь:

В полуночной тишине Сладко пел твой голос мне. Много новых, спавших сил Он мне в сердце разбудил!

Каждое слово, каждая нота отзывались в сердце Тургенева сладкой болью.

«О, как бы желал я, чтобы она пела обо мне!» – внезапно подумал он. Как же счастлив тот мужчина, к которому обращен ее нежный голос и ее взгляд, как же счастлив тот, кому она улыбается, кто занимает ее мысли, кто способен вызвать чувства в ее душе…

О, Линдор, друг нежный мой, Не разлучат нас с тобой! Ты мне дорог, ты любим, И преграды мы победим!

В каждом сердце в тот момент проснулись чувства, о которых люди и не подозревали. Каждый был очарован этим нежным, но таким сильным и выразительным голосом!

А представление на сцене шло своим чередом. Вот молодой граф Альмавива, влюбленный в Розину, пытается хитростью попасть в ее дом, вот дон Базилио рассказывает старому доктору свою клевету, вот Розина тайком передает возлюбленному письмо, вот молодой граф под видом учителя пения является в дом Бартоло, и наконец – еще одна неожиданность, вызвавшая бурю аплодисментов! – вместо написанной Россини песни «L’Inutile precauzione» на уроке музыки Розина поет романс Глинки.

Казалось, восторгам не будет конца. Окончилась опера, сыграли свадьбу Розина и Альмавива, доктор Бартоло примирился с тем, что Розина любит другого, но зрители расходиться не спешили. Зал пришел в движение, раз за разом криками и аплодисментами вызывали на сцену девушку, которая теперь казалась людям прекраснейшей из смертных.

Раскрасневшаяся Полина Виардо раз за разом выходила на сцену с сияющей улыбкой. О да, так ее прежде не встречали еще нигде – ни в Европе, ни в Америке, где она была на гастролях. Как прекрасна эта холодная страна, как тепло ее принимают здесь! Недаром ее крестная – княгиня Голицына, в честь которой ее и назвали – всегда с таким горячим чувством рассказывала о своей стране!

Наконец зрители, возбужденно переговариваясь, стали расходиться.

Иван Тургенев выходил из зала одним из последних. Он не в силах был выйти под моросящий петербургский дождь, ему казалось, что сказка, в которую на час погрузил его чарующий голос этой испанки, не повторится уже никогда. Он словно проснулся от долгого сна. Чем была его жизнь прежде, чем будет его жизнь дальше, долгие, долгие годы – без нее, без Полины?..

Единственное, о чем он мог думать: «Она уедет, и я ее больше не увижу. Всего несколько недель осталось… Она уедет – и я больше не увижу ее никогда».

Глава 2. Детские воспоминания

Мое первое воспоминание о детстве – не лица родных, не дом, где я выросла, не сад, в котором часто гуляла ребенком. Первое, что я помню, – голос моей матери, которая так часто пела нам с сестрой красивые тягучие испанские песни. Я не помню слов, но голос, выводящий прекрасные мелодии, остался в моей памяти навсегда. Когда позже я узнала, что мама выросла в монастыре, я часто представляла суровые серые стены, двор, где сквозь камни пытаются пробиться тонкие стебельки цветов, черные фигурки монахинь, спешащих на мессу, колокольный звон, и над всем этим – ее высокий нежный голос.

Настоятельница хотела, чтобы мама посвятила себя Господу и осталась в монастыре, – куда еще могла податься незаконнорожденная дочь испанского дворянина?

– Хоакина, что ты знаешь о жизни вне этих стен? Представляешь ли ты опасности, которые подстерегают там юную невинную девушку? – спрашивала ее настоятельница монастыря мать Мария. – Неужто ты хочешь повторить судьбу своей матери и через год явиться перед нашими воротами с ребенком на руках? Отдав тебя в нашу обитель, твой отец предопределил твою судьбу, так не противься тому, что предначертано свыше.

– О, прошу, не заставляйте и не отговаривайте меня! – отвечала ей мама, тогда еще совсем юная девушка. – Я не чувствую в себе этого призвания, во мне мирская душа, в моих мыслях постоянно звучит музыка, а не молитва! Единственное, о чем я мечтаю, – петь, петь на сцене!

– Опомнись, это грех гордыни в тебе говорит! Ты должна бороться с искушением, Хоакина, и молись, чтобы Господь помог тебе в этом!

Но мама то ли недостаточно горячо молилась, то ли молилась совсем о другом, – но вскоре она оставила обитель, в которой воспитывалась вместе с другими сиротами, и ушла искать свое призвание. Ее голос сослужил ей добрую службу, и через несколько лет она уже пела на сцене Мадридской оперы. Там она нашла и любовь, и признание – и там же повстречала моего отца, Мануэля Родригеса.

Он не мог не привлечь ее внимания. Происхождение его было еще более неясным, в его лице виделись черты и цыган, и испанцев, и евреев – моя бабушка по отцовской линии, Мариана Агиляр, определенно была еврейкой, так как именно эту фамилию носили испанские мараны, – но мне нравилось думать, что отец был цыганом. Меня с детства завораживали их песни, гортанная речь, цветастая одежда, опасность и тайна, которой, точно покрывалом, были окутаны эти люди – такие яркие, такие непохожие на нас. Отец вырос в бедном Севильском квартале, много странствовал, жил в нищете, но обладал таким природным шармом и обаянием, что буквально влюблял в себя окружающих. Кроме того, он был талантлив, – о да, с этим никто не мог бы поспорить. Он взял себе более благозвучный псевдоним – Гарсиа – и вскоре это имя было у всех на устах. В двадцать с небольшим он уже был главным тенором Мадридской оперы, и сам Гойя писал его портрет.

Моя мать влюбилась в него без памяти, и готова была выносить и его частые отлучки, и измены, и даже то, что не была его единственной женой. К тому моменту, как отец сделал матери предложение, он уже был женат. Впрочем, священник, спрашивавший: «Согласен ли ты, Мануэль…», об этом не подозревал, а моя мать, ради прекрасных черных глаз Мануэля забывшая свое католическое воспитание, готова была молчать обо всех прегрешениях отца даже под угрозой смерти.

Так или иначе, но первую жену отца, Луизу, я никогда не видела – она покинула эту странную семью за несколько лет до моего рождения. Отцу предложили переехать во Францию, и он, взяв с собой обеих своих женщин и их детей – Мануэля-младшего и Жозефину, мою сводную сестру, – переехал в Париж. Здесь первая жена моего отца решила, что с нее хватит, и, оставив ему дочь, уехала на родину, где ей предложили ангажемент.

Моя мать, наконец, была счастлива. Жозефину отец называл племянницей, и я долгое время полагала, что она, в самом деле, моя кузина – до тех пор, пока моя старшая сестра Мария не открыла мне правду.

Мария была старше меня на двенадцать лет. Она родилась уже во Франции, в Париже, в жаркий летний день, наполненный запахами цветов, пыли и грязной воды Сены. Мама все еще не могла поверить своему счастью – что она вновь единственная женщина в жизни Мануэля, – много молилась о нем, о своих детях, о дочери Луизы, о самой Луизе, а потому сестра получила самое католическое из всех возможных имен – Мария, – которое носила и мать-настоятельница монастыря, где мама выросла.

Обе девочки – и Жозефина, и Мария – унаследовали талант отца, да и мама не думала с рождением детей бросать пение, так что в доме постоянно звучала музыка. Образ жизни мы вели поистине цыганский, кочевой, постоянно переезжая с места на место. Через несколько лет пребывания в Париже двинулись в Италию, застряли в Неаполе, где папа встретился с Джоакино Россини и очень подружился с ним. Потом снова была Франция, где отец пел в Парижской опере, а затем – Англия, Лондон, где у отца были длительные гастроли. В какой-то момент отец решил, что достаточно повидал старый свет, и мы всей семьей, с поистине цыганской бесшабашностью и авантюризмом, отправились покорять неизведанную землю – Америку.

Мне было четыре года, и я, как любой ребенок, принимала этот образ жизни как нечто само собой разумеющееся. Я любила мать и сестер и боготворила отца, я любила песни, которые они пели, и знала наизусть все оперные партии. Порой, когда дела шли хорошо, отец, расхаживая по комнате, распевал арию из «Дон Жуана», был весел, сажал меня на колени и рассказывал разные удивительные истории о своей юности. Если же дела шли плохо, денег не хватало, он мог надолго замолчать. Тогда все мы, включая маму, старались не попадаться ему на глаза – отец мог накричать на нас ни с того ни с сего, и даже ударить, и только мне обычно удавалось избежать наказания или его странных воспитательных мер.

Чем дальше, тем чаще родители ссорились, и, хотя дела шли неплохо – кажется, мы тогда порядочно заработали, – в Нью-Йорке наша странная оперная труппа надолго не задержалась. Отец решил предпринять новое путешествие – на этот раз не очень далеко, в Мехико, а затем, несмотря на Гражданскую войну, выдвинул самую безумную из своих идей – перейти через горы до морского порта Вера Круз на Мексиканском заливе, чтобы оттуда отплыть во Францию.

Мама понимала, что это абсолютно безумная затея, и пыталась убедить его вернуться в Нью-Йорк, но он всегда умел уговорить ее, и мы начали наш путь в триста миль. Все деньги отец перевел в золото и нанял солдат охранять нашу маленькую экспедицию.

Я хорошо помню это путешествие. Сказочно прекрасные горы, перевалы, которые мы преодолевали, ущелья, в которых сестрам мерещились опасности, а мне – что-то удивительное и волшебное. Ночи, которые мы проводили под открытым небом, сидя у костра, и как я, уже в полусне, слушала рассказы одного из солдат о войне. Дождь, который как-то лил три дня без перерыва, и, в конце концов, мы спрятались в какой-то пещере, разведя костер и пытаясь высушить нашу обувь. Холод, пробирающийся под одежду, свинцовая усталость, которая наваливалась к вечеру, когда кажется, что больше невозможно сделать ни шагу, и замкнутый, растерянный взгляд отца, который стал понимать, чем оборачивается его авантюра…

Но мы благополучно миновали перевал, и, предвидя скорый конец этого тяжелого путешествия, отец вновь стал бесшабашно весел. Он пел свои арии прямо на ходу, а по вечерам хвастался, каким успехом пользовались его выступления в Европе и Америке, с каким восторгом принимала его нью-йоркская публика, и как за короткое время ему удалось заработать целых шестьсот тысяч франков. Это хвастовство обернулось для нас настоящим несчастьем. В одном из ущелий наши охранники, которые делили с нами все тяготы путешествия, вдруг превратились в разбойников и, наставив на нас оружие, потребовали отдать им все деньги, вещи и лошадей, которые у нас были. Хорошо помню, что они заставили отца отдать им даже мое шерстяное шотландское пальто.

Уже собираясь уйти и бросить нас в горах одних, без денег, почти раздетых, солдаты вдруг остановились и обменялись несколькими фразами. Затем один из них вышел вперед.

– А что, правда, что ты заработал все эти деньги своими песнями? – обратился он к отцу.

Тот, глядя поверх голов, не удостоил разбойника ответом.

– Так что, правда или нет? А ну, не молчи! Давай, пой! Слышишь? – и, видя, что отец не собирается отвечать, наставил оружие на Марию. – Я сказал, пой!

Мы были уверены, что отец так и будет молчать, но внезапно он усмехнулся и, сделав шаг вперед, начал петь. Он запел либретто из «Дон Жуана», которое написал его нью-йоркский приятель Лоренцо да Понте, бывший проштрафившийся венецианский священник.

Я растерян, я в смущеньи, что мне делать, сам не знаю. Близок грозный час отмщенья, не уйти мне от него, Но, хотя бы мир распался, страха в сердце я не знаю И теперь же вызываю все и всех на смертный бой!

Голос отца летел над склонами гор, отражался от стен ущелья, где мы стояли, замерев в страхе, становился все громче, все сильнее, и солдаты замерли, заслушавшись, ошарашенные силой его таланта.

Пение смолкло, отец остановился, отдышавшись. Та же полубезумная улыбка блуждала на его лице, казалось, мыслями он за тысячу миль отсюда. Прошло несколько секунд, прежде чем солдаты смогли сдвинуться с места. Как-то смущенно переглядываясь, они переминались с ноги на ногу, и никто не смел нарушить тишину.

– Да, – протянул, наконец, тот, что требовал от отца петь. Он пытался сохранить былую браваду и вести себя так же развязно, но было заметно, что и его поразило это пение. – Вижу, твой талант и впрямь стоит тех денег, что тебе платят. Что же, и мы тебе заплатим. Вот, – он кинул на землю часть нашей одежды, а поверх высыпал немного золотых монет. – Считай, заплатили мы за твой концерт, да.

И они ушли, больше не оборачиваясь.

Остаток пути мы проделали почти в полном молчании. Того, что нам оставили, нам хватило как раз чтобы добраться до порта и купить билеты на корабль, отплывающий во Францию, и мама не уставала благодарить Бога, что мы остались живы, но отец, конечно, не находил поводов для радости. Его и без того тяжелый характер стал вовсе несносен. Вспышки его гнева мы выносили на протяжении всех недель, которые провели в море, и теперь он не стеснялся даже свидетелей.

Решив попусту не тратить время в пути, отец принялся разучивать с Мануэлем и Марией оперные партии. С Мануэлем они пели «Фигаро», а Марии досталась партия Розины из «Севильского цирюльника». Отец любил эту оперу и роль Альмавивы, которую, как он любил похваляться, Джоаккино Россини написал специально для него. И это действительно было так на самом деле! Мария была прекрасной Розиной – она унаследовала красоту и тонкие черты нашей матери и страстный взгляд и голос отца, однако отец нечасто бывал ею доволен. Это по большей части объяснялось его плохим настроением, а не способностями старшей дочери, однако это нисколько не облегчало ее участи.

Как-то пассажиры корабля были взбудоражены громкими криками с верхней палубы. Я узнала голос сестры и кинулась туда. По-видимому, отцу не понравилось исполнение, или он счел, что голос Марии недостаточно выразителен, но в бешенстве он раз за разом бил ее по лицу. Мария, не удержавшись на ногах, упала на колени, но и это не остановило отца. Увидев, как он в очередной раз заносит руку, я зажмурилась – мне показалось, что сейчас он убьет ее, – однако удара не последовало. Я открыла глаза и увидела капитана корабля, который, побелев от гнева, схватил отца за руку. Капитан был выше отца почти на голову, а привычка к тяжелой работе в море сделала его плечи такими широкими, что он без труда смог удержать отца от новых побоев.

– Еще раз, – тихо прошептал он, – ты ударишь ее или кого-то еще – и я выкину тебя за борт в ту же минуту.

После этого до самой Франции отец вел себя тихо. Он продолжал разучивать оперные партии с Мануэлем, Марией и Жозефиной, однако вел себя вполне пристойно.

Во Франции же все началось сначала.

Мария, которой, несмотря на ее талант, доставалось больше других, очень изменилась. Большую часть времени, не занятого репетициями, она проводила, глядя в одну точку, а заслышав голос отца, даже вполне спокойный, вздрагивала и сжималась. Ночью она подолгу не могла уснуть и бродила по дому, как привидение, а иногда просыпалась с криком посреди ночи.

Я знала, что она мечтает вырваться из этого дома, уехать, сбежать хоть куда-нибудь, и такая возможность ей вскоре представилась – в восемнадцать она выскочила замуж за первого, кто сделал ей предложение, не разбирая, что это за человек, каков он, не планируя семейную жизнь с ним и не стоя никаких иллюзий.

Накануне свадьбы она плакала на плече матери, повторяя:

– Наконец-то, наконец-то!

Я не понимала, почему она плачет, почему она так хочет покинуть нас – ведь мне самой отец ни разу не сказал даже грубого слова, – и чувствовала себя крайне неуютно.

Мужем сестры стал Юджин Малибран, полуфранцуз-полуиспанец, неудавшийся банкир, который был старше своей невесты на тридцать лет. Уже через два года она покинула своего незадачливого мужа, брак с которым дал ей звучную французскую фамилию и свободу, и в следующие десять лет Мария Малибран сделала головокружительную карьеру. Европа боготворила ее теплое колоратурное меццо-сопрано, мужчины восхищались ею, и вскоре она встретилась с тем, с кем ей суждено было провести долгие годы – с бельгийским скрипачом Шарлем де Берио. Это был головокружительный роман, препятствием к которому не стал даже нерасторгнутый брак Марии с Малибраном. Мама очень страдала и заклинала Марию прекратить эту греховную связь, однако Мария была слишком счастлива, чтобы послушать хоть кого-нибудь. В конце концов, мама нашла адвоката, который расторг брак Марии с Малибраном, и в 1836 году они с де Берио поженились.

А вскоре Марии не стало… Смерть эта была очень странной, загадочной – прямо на сцене она упала без чувств, а к рассвету ее сердце остановилось.

– Все в руках Божьих, – говорила мама друзьям, которые с сочувственным любопытством пытались выспросить подробности.

– Мария слишком долго испытывала Божье терпение своими эскападами, – говорила она в кругу семьи.

Так или иначе, никто не понял, почему остановилось сердце двадцативосьмилетней красавицы певицы Марии Малибран. На похоронах ее тело утопало в белых лилиях – ее любимых цветах. Она выглядела как живая – казалось, она лишь прилегла на минуту отдохнуть и сейчас проснется, встанет, откинет назад свои тяжелые черные косы, и вновь зазвучит ее серебристый смех…

За гробом шли члены семьи – родители, я, брат, ее муж и их дети, и адвокат, друг семьи, который помог ей обставить развод.

Адвоката звали Луи Виардо.

Глава 3. Деревенские страсти

Несмотря на то, что я вырос в деревне, в имении моей матери Спасское-Лутовиново, что в десяти верстах от Мценска, уездного города Орловской губернии, французский язык я выучил, кажется, прежде русского. Невозможно представить себе более традиционных русский пейзажей, чем в тех краях – поля, леса, рощи на склонах холмов, проселочные дороги, уводящие Бог весть куда, васильки во ржи, стада, лениво лежащие в тени деревьев, деревушки по косогорам, жаворонки в синей июльской вышине… Однако мать моя, Варвара Петровна, ненавидела и презирала все русское. Я навсегда запомнил ее плотно сжатые губы, колючий, лишенный теплоты взгляд, сурово раздувающиеся ноздри, делавшие ее и без того непривлекательное лицо почти уродливым.

Медленная однообразная деревенская жизнь была ей не по душе, дома мы – и я сам, и мои братья, – говорили исключительно на французском, а гувернерами нашими были немцы, французы и швейцарцы.

Мой отец, Сергей Николаевич, был, напротив, несказанно хорош собой, но при этом слыл человеком слабым, подлым, с довольно низменными интересами. Он служил в Елисаветградском кавалерийском полку и вышел после свадьбы в отставку со званием полковника. Принадлежал он к старинному дворянскому роду, и, как сам он любил рассказывать, его предки были татарами – выходцами из Орды. Я весьма рано понял, что отец женился на матери из-за ее баснословного состояния, никакой любви в их браке не было и быть не могло, даже и уважительными-то их отношения назвать было тяжело, доказательством чему служили бесчисленные интрижки отца на стороне. Со своими любовницами – по большей части из крепостных – он бывал груб и даже жесток. Казалось, ему доставляет особое удовольствие обидеть девушку, бросив ей в лицо насмешки или обвинения, никогда и никому он не объяснял своих поступков, однако его привлекательное лицо раз за разом заставляло молодых красавиц влюбляться в него и терпеть любые его поступки.

Как и всякий русский дворянин, он точно так же недолюбливал все русское, восхищаясь просвещенной Европой, а потому по-русски со мной говорили разве что крепостные, один из которых и открыл мне изящную словесность – он читал мне на старинный манер, мерно и распевно, поэму стихотворца Хераскова «Россиада», где воспевались битвы русских и татар за Казань в дни царя Ивана Васильевича.

Дворовых людей, впрочем, мать так же не любила и жестоко наказывала за малейшую провинность. Казалось, она ненавидела всех и каждого, вымещая на любом, кто попадал в ее власть, все свои обиды, огорчения и разочарования юности. Юность ее и правда была тяжелой и жестокой. Она рано лишилась отца, а отчим жестоко бил и истязал ее. Сбежав из дома, она, пешком, в изорванной одежде отправилась к своему дяде в то самое имение Спасское-Лутовиново, но и тут ее ждали лишь побои и истязания.

До тридцати лет прожив в страхе перед жестокими родственниками и, наконец, после смерти дяди унаследовав его состояние, она не могла, разумеется, вернуться к прежней беззаботной жизни, не могла ни радоваться, ни любить, а лишь карать и наказывать всякого, кто имел несчастье находиться в зависимости от нее.

Я и сам, подобно моей матери, едва не совершил побег из дома – меня и братьев жестоко секли за малейшую провинность, – однако решимости уйти у меня так и не хватило. Вскоре, впрочем, мать, наконец, добилась своего, и мы переехали под Москву, на дачу Энгель напротив Нескучного сада.

Мне как раз исполнилось шестнадцать – еще не взрослый, уже не ребенок, – и жизнь стала представать передо мной как череда удивительных открытий, первейшим из которых и стало наше путешествие. Душа моя томилась в ожидании чего-то неземного, прекрасного, душа жаждала любви, и любовь не замедлила появиться.

Соседями нашими были княгиня Шаховская и ее дочь, восемнадцатилетняя княжна Екатерина. Катенька, как я осмеливался звать ее лишь про себя, была подобна ангелу. Ее тонкие черты лица, нежная улыбка, загадочный взгляд – все это напоминало картины голландских мастеров. Так могли смотреть на людей древние святые, одним движением руки исцеляющие больных и укрощающие диких зверей. Белое платье ее казалось ангельскими одеждами, золотистые локоны словно создавали нимб вокруг ее головы. Без преувеличения можно сказать, что я боготворил свою возлюбленную, которая представлялась мне собранием всяческих добродетелей. К тому же, семья ее была весьма бедна, и, несмотря на титул, жила в весьма стесненных условиях, что тоже вызывало у меня некие рыцарские чувства.

Я едва осмеливался здороваться с ней, мечтая лишь о том, что однажды она – о, неслыханная вольность с моей стороны! – позволит поцеловать ее руку. Когда я слышал ее смех или видел, как она склоняется над книгой в саду, среди цветов, дыхание у меня перехватывало, и я мог думать единственно о том, как она прекрасна, нежна, чиста и непорочна.

Вскоре я осмелел настолько, чтобы заговорить с ней, и ее непосредственность, живость и острый ум очаровали меня еще больше. В самых честолюбивых мечтах я уже видел себя на коленях перед ней, просящим ее руки, и она отвечала мне «да». Все чаще я будто случайно сталкивался с ней на прогулках, и мне – какая наивность! – стало казаться, что и она ищет моего общества.

Впрочем, все реже я слышал ее смех, все чаще она бывала печальна и задумчива, устремляя свой взгляд куда-то сквозь меня, уносясь мыслями в неведомые дали. Однажды меня озарила мысль, что, верно, Катенька грустна от того, что влюблена, и любовь ее безответна. Не находя себе места от тоски, я пытался представить себе этого неведомого соперника, ждал, что моя возлюбленная, мой ангел, позабудет его и вновь, как прежде, будет весела и беспечна, а затем, быть может, увидит, какой верной и бескорыстной была моя любовь все это время, и взглянет на меня более благосклонно. Но время шло, а положение мое не менялось, и я решил раз и навсегда выяснить, кто этот негодяй, заставивший грустить мою прекрасную даму сердца.

Воистину, я был готов к чему угодно, но не к тому, что открылось мне…

По вечерам я взял обыкновение прогуливаться недалеко от дома Катеньки, надеясь увидеть ее и, возможно, узнать что-то о ее жизни. В один из таких жарких, душных летних вечеров, когда после долгого дня уже повеяло прохладой, я увидел ее тонкую фигурку среди кустов жасмина – и замер, стараясь не выдать себя, чтобы подольше любоваться милым образом моей возлюбленной. Но она была не одна там. Я не видел ее собеседника, однако хорошо слышал ее взволнованную речь, обращенную к нему:

– Послушайте, не можете же вы, после всего того… Не можете же вы делать вид, будто мы совсем чужие друг другу?

Ее собеседник ничего не ответил, и она, спустя несколько секунд продолжила:

– Выходит, все ваши взгляды, улыбки… все ваши слова… все это пустое?

Она перешла на шепот, и дальше я не мог разобрать слов, однако хорошо расслышал ответ:

– Моя дорогая, я говорил вам, что любовь для меня не существует. Что же касается… хм… последствий нашей неосторожности… Я отправлю вам вскорости весьма значительную сумму денег, которая, полагаю, поможет вам пережить наше расставание.

Катенька вскрикнула, и я тоже едва удержался от того, чтобы не выдать свое присутствие. Этот холодный и насмешливый голос был мне хорошо знаком – слишком хорошо. Это был голос моего отца.

Круто повернувшись, я кинулся бежать. До ночи я бродил, не разбирая дороги, не в силах поверить, что девушка, так обожаемая мною, представлявшаяся мне воплощением идеала, оказалась просто очередной любовницей моего отца.

Вскоре после этого Шаховские уехали, куда – я не знал, хотя на имя отца часто приходила корреспонденция – лиловатые конверты, на которых его имя было выведено изящным почерком с завитушками.

Мы тоже возвратились в наше имение, и, по счастью, отец большую часть времени пропадал на охоте или попросту уезжал куда-то, так что встречались мы не слишком часто, а осенью я поступил в университет и уехал в Москву.

Постепенно боль, причиненная мне моей возлюбленной, утихла, однако я и помыслить не мог, чтобы вновь начать ухаживать за девушкой своего круга. Все они представлялись мне теперь лживыми и испорченными созданиями, которые могут лишь морочить юноше голову, и с неким болезненным удовольствием я думал о том, что всегда теперь буду один, разочарованный, циничный и надменный. Я старался производить впечатление этакого светского льва, манерно растягивая слова и ошарашивая собеседников неожиданными и даже странными заявлениями. Выглядело все это достаточно наигранно и нелепо, надменность тоже выходила у меня достаточно плохо. Однако, вероятно, это уберегало меня от новых разочарований. О старых же я вскоре стал забывать.

Приезжая на лето в поместье родителей (которые, впрочем, к тому моменту уже жили раздельно), я стал обращать внимание на крестьянских девушек, бесхитростность и неизбалованность которых очень нравились мне по контрасту с лукавством столичных красавиц. Однажды, приехав навестить мать, я повстречал Авдотью. Наверное, по сравнению с Катенькой, ее лицо могло показаться простоватым, манеры – грубыми, к тому же она не знала грамоты, однако мне она казалась весьма привлекательной. Черты ее были правильными, слова – искренними, а доброе выражение и полуулыбка, никогда не сходившие с ее лица, нравились мне больше, чем показные загадочность и грусть девушек, с которыми я общался прежде. Я, наконец, видел, что и моя искренность и нежность оценены по достоинству, и стал навещать Авдотью все чаще. Вскоре она родила девочку, которую окрестили Пелагеей.

Дочь я обожал. Иногда, глядя на Авдотью, которая склонялась над кроваткой маленькой дочки, я даже начинал думать, что именно этой простой и искренней женщине суждено стать той, кто сделает меня счастливым. Впереди мне виделись долгие годы, наполненные тихими семейными радостями, в обществе женщины, которая искренне любила меня, в окружении детей, которые у нас, несомненно, еще родятся, и сердце мое наполнялось нежностью. Наконец-то в моей жизни появилась семья, о которой я так долго мечтал, – пусть и незаконная, но какое это имеет значение?!

Глава 4. Первый концерт

Всемье меня в шутку звали Муравьем – я и впрямь была на редкость усидчива для ребенка, и, если насчет Марии и Жозефины никто не сомневался, что их ждет блестящее будущее, то, что касается меня, все, включая меня саму, были уверены, что на славу и признание рассчитывать не приходится. Тем не менее, с детства я была увлечена музыкой и часто аккомпанировала отцу. Мне не было еще и десяти, когда отец покончил со сценой – ему в то время было уже за пятьдесят, – и стал давать частные уроки. На эти занятия многие стремились попасть – как же, сам прославленный Мануэль Гарсия обучает пению! – но ему требовался тот, кто будет играть на пианино во время урока. Этим человеком стала я.

Инструментальная музыка завораживала меня. Хотя я охотно помогала отцу, тем не менее, на этих уроках часто нужно было прерываться, что, разумеется, мне совсем не нравилось. Стоило мне увлечься, как отец останавливал меня и принимался объяснять ученику какой-то пассаж.

– Не так, не так! – страстно говорил он. – Больше чувства! Вы должны вкладывать душу в то, что поете! – затем, не оборачиваясь, он махал мне рукой: – С начала!

И я принималась играть с самого начала.

Разумеется, я внимательно слушала все, что отец говорил ученикам, ловила каждое его слово, запоминала каждый совет, хотя я и не чувствовала в себе призвания становиться певицей. Я мечтала выучиться и стать настоящей пианисткой – мне хотелось играть, ни о чем не думая, разговаривать с помощью клавиш, послушных моим пальцам, обращаться к сердцу каждого слушателя своей музыкой – так, чтобы меня слушали, затаив дыхание. Музыка жила в моем сердце, пульсировала в кончиках пальцев, постоянно звучала в моей душе, и мне казалось, что это самая прекрасная судьба из всех возможных – играть для других.

Однако моим мечтам не суждено было сбыться. Когда мне исполнилось десять, отца не стало, прекратились и мои уроки музыки, зато мама начала заниматься со мной пением. Услышав, как я вполголоса напеваю что-то, она остановила меня и попросила спеть громче, а затем объявила, что будет заниматься моим голосом.

Мама, несомненно, знала о пении все, и принялась изо дня в день учить меня. Она учила меня правильно дышать, держать осанку, работала над тембром голоса, его модуляциями, звучанием, над темпом речи и даже выражением лица. Иногда со мной занималась и Мария, когда приезжала к нам в перерывах между концертами, но я все не могла понять, для чего они тратят на меня столько сил. Эти уроки выматывали меня до крайности, пение оказалось тяжелой работой, и я была уверена, что все мои усилия пропадут впустую. Разве смогу я когда-нибудь сравняться с Марией – красавицей Марией, голос которой заставляет слушателей забывать обо всем на свете?

Я никогда не пела гостям, бывавшим у нас в доме, несмотря на просьбы матери, и никогда бы не отважилась петь на публике, если бы моя сестра осталась жива. И впервые вышла на сцену я именно в память о ней.

Мы отправились в Брюссель на концерт Шарля де Берио, и там Шарль, очень горевавший о Марии, попросил меня спеть, сказав, что наши голоса – очень похожи.

– Спой в память о ней, Полина, – сказал он. – Я прикрою глаза и буду думать, что это она вновь поет для меня.

Мне было шестнадцать, я была необщительным, замкнутым подростком, к тому же, я понимала, что некрасива, а в то время публика привыкла видеть лишь хорошеньких артисток. Но отказать в просьбе я не могла.

Разумеется, у меня не было никакого концертного платья, и для меня спешно подогнали один из нарядов моей сестры, который, как мне казалось, еще больше подчеркивал недостатки моей внешности. Непривычная прическа – высокая вместо обычных моих кос, туго затянутый корсет, который лишал меня воздуха, слух о том, что в зале сидит бельгийская королевская чета – все это заставляло меня едва не лишаться чувств от волнения. Я была уверена, что собьюсь, что забуду слова, что, наконец, сфальшивлю… Но отказаться петь после того, как Шарль сравнил меня с моей сестрой, я уже не могла. Стоя за кулисами, я не замечала, как то судорожно сжимаю побелевшие пальцы, то сминаю ткань платья, пытаясь сдержать волнение.

На плечо мне легла чья-то рука, и, обернувшись, я увидела маму. Улыбнувшись, она порывисто обняла меня и перекрестила.

– Благослови тебя Бог, милая, – прошептала она и, украдкой вытерев слезы, отошла.

Мне пора было выходить на сцену, но я, будто окаменев, не могла сделать ни шагу.

«Выпрямись, разверни плечи, сделай глубокий вдох и пой», – вдруг услышала я и лишь секунду спустя поняла, что этот голос звучит лишь в моей памяти – так говорила мне сестра, когда занималась со мной.

Слезы показались на моих глазах.

Мария, милая, почему тебя не стало так рано? Разве не должна была ты – красивая, талантливая, счастливая, – остаться на этом свете? Почему Бог не забрал меня вместо тебя? Разве могу я петь перед людьми, которые слышали тебя, которые видели тебя на этой сцене, которые так тебя любили? Хотела бы ты этого?

Мне показалось, что я вижу ее перед собой – так явно, будто она и впрямь была здесь. То ли воспоминание, то ли призрак, – прекрасная темноволосая девушка улыбнулась мне и едва заметно кивнула головой.

Я прикрыла глаза.

– Это для тебя, Мария, – прошептала я и решительно вышла на сцену.

Мне казалось, что сестра стоит рядом со мной, я почти физически ощущала ее присутствие, и страх рассеялся, как туман солнечным утром. Для меня не существовало теперь ни сцены, ни музыкантов, ни темного провала зрительного зала, лежащего передо мной. Я пела так, как мечтала когда-то играть, – всем сердцем, стараясь коснуться души каждого, кто меня слышит. И в то же время – я пела для Марии, для нее одной.

Минуты на сцене, которые, как казалось мне прежде, должны были тянуться бесконечно, пролетели как один миг. Я вывела последние ноты и, склонив голову, замерла на секунду, пытаясь отдышаться – а затем мне показалось, что зал взорвался аплодисментами. Я подняла взгляд – кажется ли мне или и впрямь они в восторге от моего выступления? Может ли такое быть, что им понравился мой голос?

Позже, стоя среди гостей вечера, мысленно я все еще переживала те минуты на сцене, когда вдруг услышала французскую речь и поняла, что говорят обо мне. Две женщины, которых я не видела, беседовали:

– Моя дорогая, мне показалось, что сама Малибран воскресла и стоит передо мной на сцене. Они сестры, но, однако, кто бы мог подумать, что у этой, младшей, окажется такой голос?

– Ах, конечно, у нее меццо-сопрано сходного тембра и диапазон в три октавы… Но как же жаль, что они так не похожи! Будь у этой девочки внешность ее сестры – она, несомненно, была бы обречена на успех, но эта цыганочка…

– Да, дорогая, как жаль!

Они отошли, и я больше не слышала их, но понимала, что они правы. Мой голос – единственное, что есть во мне красивого, единственное, чем я могу по праву гордиться. И, быть может, моя сестра была бы рада, если бы этот голос продолжал звучать со сцены.

Вскоре мы вернулись в Париж, и мама, продолжая заниматься со мной пением, одновременно договорилась и о моем выступлении в Театре де ля Ренессанс.

Тот декабрь был теплым, однако незадолго до Рождества выпал снег. Мне исполнилось семнадцать, я уже привыкла носить высокую прическу, да и концертное платье мое было мне впору и, казалось, скрадывало недостатки моей фигуры. Однако сердце мое перед выступлением билось так же сильно, как и в самый первый раз.

Случайно перед концертом я услышала, что в зале сидит Генрих Гейне, а также что на концерт пришли несколько критиков, знавших мою сестру и теперь настроенных весьма неблагосклонно. Я вполне понимала их, однако первое успешное выступление уже сделало свое дело – я готова была петь, я хотела этого. Мне казалось, что в моей груди разгорается пламя, слова песен теснились в горле, готовясь выплеснуться, и, выходя на сцену, я слушала свое сердце и улыбалась – ярко, уверенно, демонстрируя зрителям почти звериный оскал.

Мое настроение не прошло незамеченным, и позже мне передали слова Гейне, который был на этом выступлении:

– Она больше напоминает нам грозное великолепие джунглей, чем цивилизованную красоту и прирученную грацию нашего европейского мира, – говорил он. – В момент ее страстного выступления, особенно, когда она открывает свой огромный рот с ослепительно белыми зубами и улыбается с жестокой сладостью и милым рычанием, никто бы не удивился, если бы вдруг жираф, леопард или даже стадо слонят появились на сцене…

О да, в тот момент мне воображалось, будто внутри меня пробудилась не то лесная колдунья из древних сказок, не то языческое божество, и прежде ничто и никогда еще не заставляло этот огонь разгораться в моей груди так ярко. Мне было лишь семнадцать, и единственной моей страстью была музыка.

Однако вышло так, что несколько лет спустя на гастроли в Россию – в заснеженную страну, о которой я мечтала с детства, которая представлялась мне какой-то сказкой наяву – я поехала уже с мужем.

Успех, который так внезапно обрушился на меня на родине, сыграл мне плохую службу. Признанные певицы отказывались принимать меня, отказывались петь вместе со мной, ссылаясь на противоречие в политических взглядах, но это, конечно, была только ширма… Таким образом я вынуждена была уехать на гастроли за границу. Я отправилась в Испанию, а затем – в Россию. Моя крестная была русской княгиней из рода Голицыных, и я много читала и слышала об этой стране. Про себя я называла княгиню Голицыну «фея-крестная». В то время я пела партию в «Золушке», и мне нравилось воображать, что из Франции, так недобро отнесшейся ко мне, я попаду в сказочную страну, где, без сомнения, меня будет ждать нечто совершенно удивительное и невероятное…

Глава 5. Встреча в Петербурге

Осенью 1843 года, оставив свою семью – Авдотью и Пелагею – в деревенском доме, я решил съездить в Петербург, повидаться с друзьями. В письмах, которые приходили мне, были последние новости столицы, сплетни, слухи, и одна из новостей заинтересовала меня настолько, что я решил предпринять это путешествие.

Речь шла о гастролях Итальянской оперы в России. Последний раз подобного рода представления давались с десяток лет назад, и я – по понятным причинам – присутствовать на них не мог. Однако же искусство всегда интересовало меня, мне нравилось все красивое, а чего-то более прекрасного, нежели гастроли европейских артистов, я в то время представить себе не мог.

Мой приятель Плещеев, тоже литератор и большой любитель всяческих представлений (а в особенности – привлекательных артисток) писал мне, что приезжает какая-то известная не то французская, не то итальянская певица. Имя ее – Гарсиа-Виардо – было окутано таким количеством слухов, что разбираться в ее происхождении у меня не было никакого желания – все одно до правды не доберешься. Однако же другу удалось заинтриговать меня, и я отправился в Петербург.

Погода стояла на редкость холодная и неприятная, я простыл в дороге, а кроме того, я почти сразу по приезду начал скучать об оставленной дочери, и уже был сам не рад, что явился в промозглую петербургскую осень из милого и уютного деревенского дома.

Тем не менее, друзья продолжали подогревать во мне интерес к заезжей звезде. Одни расписывали ее как сказочную красавицу, другие – как девушку с отталкивающей внешностью, однако обладающую мистическим даром завлекать в свои сети мужчин. Но все сходились во мнении, что на представление идти стоит, и я купил абонемент на все спектакли, которые давала иностранная труппа.

Стоило мне увидеть мадам Виардо, как я почувствовал горькое разочарование. Она была на редкость некрасива, даже, пожалуй, безобразна, а я в то время преклонялся перед красотой и слыл среди друзей эстетом – да, пожалуй, и в самом деле им являлся. Я без преувеличения мог заявить, что понимаю толк в хорошеньких женщинах. Артистки театров, в которых я бывал, были сплошь красавицами, и теперь меня постигло жестокое разочарование.

Она еще не начинала петь, а я уже жалел, что пришел. Была она невысокого роста, со слишком широкими и слишком покатыми плечами, глазами навыкате, тяжелым взглядом, усиками над верхней губой, нос ее был, пожалуй, великоват, да и вся она была какая-то темная, неулыбчивая, непривычная для моего взгляда.

Со скучающим видом глядел я на нее – и что же, это прославленная певица, звезда итальянской оперы, про которую говорят, что она «в моде»? Да чем же она могла прославиться?..

Между тем, некрасивая женщина на сцене запела – и… я забыл обо всем на свете.

Очнувшись, когда зрители уже начали расходиться, я чувствовал себя так, будто очнулся от сна, невыносимо-прекрасного, после которого сама жизнь кажется лишь бледным, блеклым сном.

Как жил я раньше без этого чарующего голоса, без этой улыбки? Правду ли говорил мой друг, что она цыганка и привораживает всякого, на кого взглянет? Или сам я рад был отдаться во власть этого сладостного безумия, в которое погружал ее голос? Так или иначе, но я забыл обо всех своих прежних увлечениях. С этого момента для меня существовала она одна.

Не подозревая прежде за своим сердцем способности любить столь страстно и самозабвенно, теперь я и помыслить не мог о том, чтобы вернуться обратно и не увидеть ее вновь. В какое сравнение могла идти моя восторженная юношеская любовь к Катеньке или казавшаяся мне зрелой и мудрой любовь к Авдотье?

Не помня себя, я кинулся к моему приятелю Гедеонову. Гедеонов был сыном директора императорских театров, и мне казалось, что он может устроить мне знакомство с Полиной. Он и сам восхищался заезжей дивой и, кажется, был в нее по-своему влюблен, а потому отнесся к моей просьбе без энтузиазма, однако же, вскоре я был представлен мсье Луи Виардо.

Он оказался весьма приятным в общении человеком, увлекался литературой и искусством, а поскольку меня представили ему как подающего надежды и весьма уже известного писателя – в самом деле, в тот год ко мне как раз пришел успех, я свел знакомство с Белинским, который весьма высоко отзывался о моих работах – то общий язык мы нашли достаточно быстро. А мсье Виардо уже представил меня и одного из моих приятелей, Комарова, Полине.

Собственно говоря, представил меня сам Комаров, который уже был знаком с мадам Виардо.

– Знакомьтесь, – сказал он весело, – это мой друг Иван, славный охотник и плохой поэт.

Я рассердился на его слова, но Полина рассмеялась, и я забыл обо всем на свете.

Вблизи она произвела на меня еще большее впечатление. Никакого высокомерия или насмешливости не было в ней, держалась она просто и искренне, и вместе с тем с таким достоинством, что у меня и мысли не возникало допустить хоть какие-то вольности. Муж ее, кажется, привык к тому, что ее все обожают, и относился к этому совершенно спокойно.

Я неплохо, как и любой дворянин, говорил по-французски, а потому разговор завязался достаточно легко. Мадам Виардо живо интересовалась всем, что было вокруг нее.

– Вы писатель, ведь так? – спросила она, когда нас представили друг другу. – Это интересно, очень интересно. Я восхищаюсь теми, кто умеет сочинять. Вы пишете только по-русски, верно? Я немного знаю русский, я восхищаюсь русской культурой, однако прочитать и понять – нет, пожалуй, не смогу.

– Уверен, вы прекрасно знаете наш язык, – сказал я, замирая от волнения и едва понимая, что говорю.

– О, благодарю, но это вовсе не так. Я в России надолго и хочу узнать как можно больше. Если бы вы могли немного научить меня, пока я здесь, – это было бы прекрасно. Вы ведь знаете, я пою по-русски. Разумеется, если вам не в тягость… Или, быть может, кто-то из ваших друзей?

– Нет-нет, о чем речь, я охотно дам вам несколько уроков! – торопливо воскликнул я, едва не лишаясь чувств от осознания того, что мне дозволено будет находиться рядом с ней.

Впрочем, рядом был не я один. Гедеонов устроил возле сцены Большого театра особую комнату, где Полина проводила несколько часов после каждого спектакля среди своих друзей, число которых сначала было неограниченно. Я едва мог видеть ее, перекинуться парой слов, но вскоре постоянное общество стало ее утомлять, и, в конце концов, в волшебный покой допускались только четверо: сам Гедеонов, я, а также Комаров и Мятлев. Всех нас объединяла любовь к этой невероятной женщине, а кроме того, мы были начинающие поэты и охотники.

Однажды мы убили медведя в лесных окрестностях Петербурга – он был огромен, свиреп, но еще более свирепым он представал в наших рассказах. Полина уже неплохо говорила по-русски и искренне смеялась, слушая наши охотничьи истории.

– Русский медведь! – воскликнула она изумленно. – Все говорят об их свирепости. Если бы вы показали мне его шкуру – это было бы весьма интересно!

В тот же день мы привезли ей шкуру и преподнесли как дар какому-то божеству. Полина была в восхищении. Шкуру она оставила в комнате у сцены и завела обыкновение после каждого спектакля некоторое время возлежать на ней. В этот момент в отблесках огня от камина она напоминала дикарку, сильно отличаясь от привычных нам светских барышень, но тем больше было наше восхищение. Сами мы вчетвером помещались у лап, занимали артистку рассказами о своих похождениях, читали стихи. Вскоре нас так и прозвали четырьмя лапами: первой, второй, третьей и четвертой.

Я был весьма дружен и с Луи Виардо. Мы вместе ездили на охоту, подолгу разговаривали и, понимая, что я чувствую к его жене, он ни разу ни намеком, ни словом не показал своего неудовольствия. Он доверял ей безгранично, и она платила ему тем же. Ни намека на развязность, флирт или кокетство не было в ее поведении. Этих двоих связывало такое глубокое и искреннее уважение, что я понимал – рассчитывать я могу лишь на дружбу.

Я и правда стал другом им обоим, хотя сердце мое разрывалось от тоски, и когда Полине пришла пора уезжать из России, я не мог представить жизни без нее.

Она собиралась на гастроли в Европу с тем, чтобы вновь затем вернуться в Россию, но и такую краткую разлуку я перенести не мог, и отправился следом, якобы для того, чтобы продолжить свое образование и набраться новых впечатлений. На деле же моя поездка сводилась к посещению тех городов, где она давала концерты, так что, и тут мы были неразлучны.

Наконец все мы – я и супруги Виардо – вновь вернулись в Россию, здесь Полина дала еще несколько концертов, но Луи, чье слабое здоровье подорвала петербургская сырость, начал настаивать на отъезде во Францию, в их имение. Полина, с готовностью согласившись, пришла проститься со мной.

– Иван, я буду скучать по вам, – сказала она с улыбкой. – Мне будет вас не хватать. Вы обещаете писать мне? И – о да, вы должны пообещать мне непременно навестить нас в нашем поместье недалеко от Парижа. Вы ведь сможете приехать и снять там дом, верно?

Я едва не стукнул себя по лбу. Почему, почему эта простая мысль – не просто совершить очередную поездку за границу, а уехать вслед за ней и жить дальше во Франции – не пришла в голову мне самому? Нет нужды расставаться с ней, если я могу поехать следом.

Я должен был уехать во Францию через несколько дней после отъезда четы Виардо. Всего несколько дней мне понадобилось, чтобы уладить дела – в том числе и с Авдотьей, о которой я совершенно позабыл за эти месяцы, – и объясниться с матерью. И если Авдотья – скромная, тихая, терпеливая, – не сказала мне ни слова упрека, то разговор с матерью стал одним из самых тяжелых в моей жизни.

Глава 6. Брак по рассчету

Едва я начала выступать, у меня стали появляться поклонники. Расскажи мне кто-нибудь за год до моего дебюта, что я буду охапками получать цветы от влюбленных в меня мужчин, я рассмеялась бы этому человеку в лицо. Никогда в жизни никто не смотрел на меня хотя бы с тенью страсти в глазах, и я искренне полагала, что закончу свой век старой девой и в старости буду заботиться о многочисленных племянниках.

Теперь же мужчины, – молодые и старые, богатые и бедные, – глядели на меня с восхищением и восторгом. Я не стала красивее – зеркало, в которое я гляделась с утра, надеясь заметить перемены в собственной внешности, по-прежнему с безжалостной откровенностью показывало мне девушку с грубоватыми чертами лица, тяжелым взглядом и неулыбчивым, плотно сжатым ртом. Однако что-то случалось с теми, кто глядел на меня. Казалось, в их глазах я превращаюсь в кого-то другого, в девушку, достойную любви и восхищения.

Однако никто из них не затрагивал моего сердца. Унаследовав внешность своих цыганских предков, я, однако, не могла похвастаться их страстностью и безрассудством. Я была все так же необщительна и большую часть времени проводила в компании своих близких, тех, кого считала семьей – матери, племянников, друга отца, адвоката Луи Виардо и его приятеля художника Ари Шеффера. Господин Шеффер был старше меня лет на тридцать и после смерти отца фактически заменил мне его. Мы подолгу беседовали, я делилась с ним своими тревогами и переживаниями, и настоящим потрясением для меня было узнать, что он влюблен в меня едва ли не с первой встречи. Он, как и все прочие, не обольщался по поводу моей внешности, но, когда Луи Виардо спросил его, что он думает обо мне, Ари ответил:

– Ужасно некрасива. Но если я увижу ее вновь, я в нее безумно влюблюсь.

Мама беспокоилась обо мне и моей репутации, и чем дальше – тем больше. Еще свежи были воспоминания о многолетней греховной связи Марии, которой никогда не было дела до мнения окружающих, и мама всеми силами старалась избежать повторения подобной истории.

– Полина, дорогая, ты должна выйти замуж, – говорила она. – Всякой девушке нужен дом, семья, а тебе нет нужды выходить замуж ради денег, у тебя хорошее приданое, и множество мужчин хотят видеть тебя своей женой. Так найди себе человека по душе и обвенчайся с ним. До тех пор, пока ты общаешься со своими поклонниками, не отдавая предпочтения никому из них, ты оказываешься в слишком двусмысленном положении. Твоя репутация может быть под угрозой!

Но не было человека, который бы пришелся мне по душе. Все они проходили мимо меня, будто тени, не затрагивая ни моего разума, ни сердца. Я находила удовольствие в общении с друзьями моего отца – но и только.

В конце концов, мама решила за меня, и я не противилась ее воле.

Она видела, что Луи Виардо, друг нашей семьи, который множество раз выручал нас и который знал меня еще девчонкой, страстно влюблен в меня. Мама была уверена в нем, как в самой себе. Он был человеком спокойным, рассудительным, умным, и любовь стала его единственной слабостью.

Однажды вечером мама вошла ко мне в комнату и опустилась в кресло. Я сидела перед трюмо и расчесывала на ночь косы, отвлеченно размышляя о чем-то, а потому не сразу заметила совершенно особенное выражение ее лица. Я решила, что она хочет обсудить со мной мои занятия или какие-то светские обязанности, которые мне приходилось выполнять, а потому лишь беспечно поздоровалась и пожелала ей доброго утра.

– Полина, я должна серьезно поговорить с тобой, – начала она, помолчав, и что-то в ее голосе заставило меня отложить расческу и обернуться.

Она сидела в кресле очень прямо и напряженно смотрела на меня – так, будто впервые увидела. Мне даже показалось на секунду, будто она смотрит на меня чужими глазами, и я, вмиг став серьезной, опустила взгляд.

– Вот как? О чем же?

– Вчера я разговаривала с нашим другом, мсье Виардо, – произнесла она и замолчала.

– Вот как? – вновь повторила я и тоже умолкла.

По ее лицу я понимала, что разговор был не о последних сплетнях или ближайших планах, но не могла представить, что могло случиться. Быть может, плохи наши финансовые дела? Или тяжело болен кто-то из родных?

Она все молчала, и я не выдержала первой:

– Мама, прошу, скажи мне, что же случилось?

Она вздохнула.

– Случилось то, что и должно было. То, что рано или поздно случается со всяким, кому ты улыбаешься и смотришь в глаза. Полина, Луи просил у меня твоей руки. Он давно уже влюблен в тебя, и я полагаю, что любовь его безответна. Но, дорогая, я обещала, что поговорю с тобой. Я знаю, что он для тебя как друг, как старший брат, что ты любишь его не так, как ему бы хотелось, и все еще ждешь того, кто заставит твое сердце отчаянно биться, кто заставит тебя позабыть всех прочих мужчин. Но, милая, можно прожить всю жизнь, так и не узнав любви, и прожить счастливо. А можно встретить свою любовь и жестоко страдать, – она опустила глаза, и я поняла, что она думает об отце, о его тяжелом характере, о Марии, которая сбежала из дома при первой же возможности, лишь бы не жить с ним под одной крышей, и о Жозефине, моей сестре, которую все считали его племянницей. – Полина, признаться, ты не унаследовала цыганский характер своего отца, страсть чужда твоей душе, а потому ты сможешь быть счастливой даже в браке без любви, в браке, основанном на одном лишь взаимном уважении и дружбе. Прошу тебя, подумай о том, что я тебе говорю. Луи – прекрасный человек, я полностью доверяю ему. Он никогда не предаст тебя, не обидит, не променяет на кого-то, не оставит, что бы ни случилось. В замужестве по любви счастье – это лотерея. Ты никогда не предскажешь, чем обернется твоя любовь, какова будет твоя жизнь. А с мсье Виардо ты будешь счастлива настолько, насколько это вообще возможно для женщины. Подумай об этом, милая Поль. Ты рассудительна и умна, и, не будь я уверена в своих словах, я не говорила бы сейчас с тобой.

Она поднялась и вышла, а я так и осталась сидеть у зеркала, не в силах пошевельнуться.

Ночь я провела без сна. Почти до утра я сидела у зеркала, глядя в глаза своему отражению. Разве может это быть правдой? Я некрасива, нехороша, часто бываю грустна и замкнута, и однако же многие, глядя на меня на сцене, желают моей любви. Что они знают обо мне? Они видят перед собой страстную испанку, цыганку, которая завораживает их своими песнями, смотрят в мои глаза – и не видят девочку, что ночевала в горном ущелье, застенчивую и робкую, которая всю жизнь провела в тени своих ослепительных сестер и отца. Эта девочка до сих пор живет внутри меня, именно она смотрит на мир моими темными глазами, именно она там, внутри, за блеском фальшивых сценических драгоценностей и пестрых нарядов. Кого мои поклонники ожидают увидеть вне сцены? Такую же колдунью, фею – или меня саму, живую Полину?

А мсье Виардо видел ее, он знает и любит меня настоящую. Так не лучше ли довериться советам мамы, которая выходила замуж по любви, но так и не смогла стать счастливой?

Я вспомнила мсье Виардо… или теперь мне стоит звать его просто по имени – Луи? Как легко с ним, как просто! Никогда он не расточает фальшивые комплименты, всегда искренен и серьезен. Никогда он не повышает голоса, не бывает груб или насмешлив… Как терпеливо он всегда отвечал на мои вопросы, как много он знает о жизни! Если я соглашусь выйти за него… если у нас появятся дети…

Эта мысль внезапно заставила меня взглянуть на все иначе. Возможность иметь малыша, прижимать его к себе, баюкать на руках, любить – разве не это – истинное счастье? Разве мои песни – это все, чего я желаю?..

Утром после бессонной ночи я спустилась к завтраку, напряженно кусая губы. Я ждала, что мама спросит меня, что я решила, но она молчала, и я заговорила сама.

– Я подумала о том, что ты сказала, мама. Я… Передай мсье Виардо… что я согласна. Что я выйду за него замуж.

Мама отправила мсье Виардо записку с просьбой прийти к нам вечером, в семь. Вероятно, по тону записки можно было предположить, какой ответ его ожидает, потому что я прежде еще не видела Луи таким взволнованным.

Оставшись с ним наедине, я впервые, кажется, посмотрела на него как на мужчину – прежде я не обращала внимания на его внешность. Был он невысокого роста – едва ли выше меня самой, с большим крючковатым носом, вовсе не красавец, однако его добрая улыбка очень располагала. Он был старше меня на двадцать лет. В то время, когда я едва научилась ходить, он уже служил в армии в Испании – французская армия тогда реставрировала в Испании власть короля. Он прекрасно говорил на испанском, даже впоследствии перевел на французский «Дон-Кихота» Сервантеса, да и в целом был человеком весьма образованным. Происходил из провинциальной семьи, его отец был либеральным адвокатом из Дижона. Рано умерший, он оставил жену с пятью детьми в бедности. Луи должен был сам пробивать себе дорогу – сначала на адвокатской тропе, потом – на журналистской, а к моменту нашего знакомства он уже был директором Итальянской оперы. Моя мама восхищалась им, всегда следовала его советам, и единственное, что ее огорчало, – Луи не верил в Бога и не стеснялся открыто заявлять об этом.

Эта свадьба стала для всех неожиданностью – кроме, пожалуй, моей подруги Жорж Санд.

– Дорогая Поль! – обняла она меня, узнав новости. – Как я рада, что ты дала согласие! Луи – прекрасный человек, он будет для тебя опорой в жизни. Более отзывчивого человека я еще не встречала! Он так помог мне после разъезда с мужем… Ну, да не будем об этом. Ты не пожалеешь, что приняла его предложение, уверяю тебя.

– Но ты, кажется, вовсе не удивлена? – спросила я ее.

– Ах, конечно же, нет. Я, признаться, видела его чувства к тебе – прости, дорогая, но их нельзя было не заметить. И, полагаю, ты извинишь меня, если я скажу, что говорила с ним об этом.

– Вот как? – пробормотала я, совершенно растерянная.

– Да, мы много говорили о тебе в последнее время, и от меня не могло укрыться то, что он чувствует. Я сказала ему, что он должен, просто должен попытаться добиться твоей руки. Если бы ты отказала ему, я первая бы стала тебя уговаривать.

После этого разговора у меня остались смешанные чувства, однако вскоре я решила, что моя старшая и весьма проницательная подруга, несомненно, права – Луи будет для меня опорой, а кроме того, может поспособствовать моей карьере. Прежде Жорж, моя дорогая подруга, уже немало помогла мне, отговорив от брака с одним из поклонников, писателем Альфредом де Мюссе, чье предложение я, признаться, уже готова была принять, и впоследствии я не раз поблагодарила Бога и судьбу, что встретила Жорж, открывшую мне глаза на этого скользкого типа. Я закончила бы свои дни в одиночестве, с растерзанным сердцем, и о пении пришлось бы забыть.

А Луи, разумеется, никогда не был против того, чтобы я пела. Он вполне понимал и поддерживал меня, однако мне было лишь восемнадцать, и моя душа – душа подростка – все еще просила веселых игр и забав. Внезапно я полюбила общество и, перестав стесняться и думать о том, что недостаточно хороша для этих людей, открыла для себя множество новых развлечений. Луи же был слишком серьезен, слишком сдержан, чтобы принимать участие в придумываемых мною развлечениях. Впрочем, Луи никогда не был против гостей дома, но сам не участвовал в домашних спектаклях и представлениях, всегда оставался среди зрителей. С отстраненной, слегка снисходительной улыбкой он наблюдал за нами, и иногда на его лице даж проскальзывал искренний интерес.

Мой друг Иван, которого я повстречала в России, был полной его противоположностью, с радостью участвуя во всем, что устраивалось у нас дома, играя с детьми и охотничьими собаками, он ползал на четвереньках, мог ради развлечения надеть на себя цветные лоскутья, прекрасно перевоплощался во время наших самодеятельных представлений, иногда заставляя меня задыхаться от смеха. Два года, что я провела в России, мы были неразлучны. О, я была вполне счастлива, имея такого мужа и такого друга.

Глава 7. Проклятая цыганка

Моя мать была сразу настроена против Полины, едва узнала, как мы подружились с ней. Называла она ее не иначе, как «проклятой цыганкой», ибо никакого эпитета хуже выдумать не могла или же воспитание не позволяло ей произнести его вслух.

– Никак не могу понять, что ты в ней нашел?! – бесконечно твердила она. – Сажа да кости и больше ничего!

Живя в своем петербургском доме, она, разумеется, видела, что происходит, видела, как увлечен я Полиной, замечала, насколько реже стал я бывать в гостях в ее петербургском доме, и отчаянно, бешено ревновала. Не видя всю жизнь любви от отца, дяди и мужа, она теперь лишалась и любви сына, чего уж конечно не могла спокойно перенести.

Как и все петербургское общество, она не могла не побывать на концерте Виардо, но восторгов по этому поводу вслух не выражала. Тем не менее, мне рассказывали, что наедине с приятельницей она с мрачным, угрюмым восхищением воскликнула как-то:

– А и хорошо же поет проклятая цыганка!

Но и такая сомнительная похвала из ее уст была бы невозможна в моем присутствии. Впрочем, присутствие мое в ее доме становилось все более редким.

Однажды, входя в дом, я услышал громкий голос maman и свое имя. Неслышно скинув пальто, я успел застать конец разговора:

– …Иван у своей певички днями и ночами пропадает! Ко мне и не заглядывает! А ведь она – замужняя дама, муж у нее – не последний человек, не совсем пропащий, чтоб такое терпеть. Нет, скажите на милость, подружились они! Охотится вместе с Иваном, восхищается русским гостеприимством и вообще Россией, которая с таким восторгом принимает его жену… Неужто не видит, что Иван совсем голову потерял? Или видит, но решил, что внимание богатого русского барина им не повредит? А Иван-то… как он мог?! Это ж надо же! Так себя забыть!..

Развернувшись на каблуках, я вышел из дома, хлопнув дверью. Говорить такое про Полину – каково?!

В другой раз я услышал, как она говорит кому-то:

– Вот уж полюбится сатана пуще ясна сокола… Ну что он в ней нашел?!

Я и сам частенько задавал себе этот вопрос, однако ответить на него не мог или не хотел, грешным делом во время бессонных ночей задумываясь, уж не приворожила ли вправду меня эта цыганка?.. Я чувствовал всем существом, что красота этой женщины иная, не такая, к какой привыкли мы все. Тот самый огонь, мерцающий в сосуде, ее красота была не то в ее глазах, не то в глазах смотрящего… Позже, думая о загадке ее невообразимой притягательности, я часто вспоминал стихи Теофиля Готье:

Она худа. Глаза как сливы; В них уголь спрятала она; Зловещи кос ее отливы; Дубил ей кожу сатана! Она дурна – вот суд соседский. К ней льнут мужчины тем сильней. Есть слух, что мессу пел Толедский Архиепископ перед ней. У ней над шеей смугло-белой Шиньон громадный черных кос; Она все маленькое тело, Раздевшись, прячет в плащ волос. Она лицом бледна, но брови Чернеют и алеет рот; Окрашен цветом страстной крови Цветок багряный, красный мед! Нет! С мавританкою подобной Красавиц наших не сравнять! Сиянье глаз ее способно Пресыщенность разжечь опять. В ее прельстительности скрыта, Быть может, соль пучины той, Откуда, древле, Афродита Всплыла прекрасной и нагой!

О да, это было написано о ней, о Полине, я уверен. Однако maman не разделяла всеобщих восторгов и не прекращала попыток образумить меня. Да и все прочие, устав восхищаться Полиной, принялись живо сплетничать.

– Подумаешь, актерка, певичка! – говорила княжна Мещерская. – Гляньте, как она танцует, как забавно подпрыгивает на кадрили!

– Ну, тут уж всякое лыко в строку, – прошептал мне на ухо Мятлов, стоявший рядом, чья любовь к Виардо, хоть и начала угасать, все же еще была сильна. – Все француженки так танцуют.

Однако многие разделяли мнение княжны, и на танцевальных вечерах Полину почти никто не приглашал.

Любой поступок Полины, любой ее шаг становился предметом обсуждения, а маман не упускала случая возмутиться непристойным поведением француженки.

– Это, в конце концов, просто неприлично! – говорила она с возмущением. – Она предстала в образе Орфея в той постановке Гуно – в мужском наряде, вообрази, и теперь в нее влюбляются не только юноши, но и девушки! Та девица едва не зачахла от своей ужасной, противоестественной и выдуманной страсти.

– Уверен, все это не стоит никаких разговоров, – пробормотал я в немалом смущении. – Девица, верно, была не в себе, но при чем тут мадам Виардо?

Мать желчно усмехнулась.

– А при том, что эта твоя цыганка явилась в домашнем платье и папильотках! Слышал ли ты, чтобы пристойные замужние дамы так принимали гостей? И при всем том она имела наглость утверждать, что это делается для блага бедной девушки, чтобы намеренно разочаровать ее. Говорят, та рыдала не переставая…

– Ну, хватит, – совершенно непочтительно оборвал я свою мать и вышел.

Таким нападкам с ее стороны Полина подвергалась постоянно – удивительно ли, что я все реже бывал в петербургском доме матери?

Собираясь за границу вслед за Полиной, я мог себе представить, какую бурю это вызовет в моем собственном доме, а потому откладывал разговор с матерью до последнего. В конце концов, когда откладывать уже было некуда и, начав опасаться, что до нее вот-вот дойдут слухи о моем отъезде, я явился к ней.

Лицо ее на секунду осветила улыбка, но затем оно снова приняло привычное замкнутое, угрюмое выражение. Но, полный решимости, я не смутился и не испугался.

– Bonjour, maman, – поздоровался я и подошел поцеловать ее.

Она величественно кивнула.

Мы поболтали о пустяках, и чем больше времени проходило, тем сложнее мне было начать разговор. Наконец я решился.

– Я пришел попрощаться – я скоро уезжаю, – сказал я.

– Вот как?! – она надменно изогнула бровь. – И куда же ты намереваешься отправиться, позволь спросить?

– Во Францию, – смело ответил я, вскинув голову.

– За своей певичкой, разумеется, – кивнула она без удивления, с таким видом, будто с самого начала предполагала нечто подобное. – Интересный поворот… Что же, и ее муж не против?

– Я же говорил, что он – мой хороший приятель.

– Что, настолько хороший, что вы решили жить втроем? – насмешливо спросила она.

– Это… вовсе не то, – сбивчиво возразил я.

– Быстро же она вас обоих приручила, – продолжала мать. – Интересно, она всех так заставляет плясать под свою дудку? Одумайся, пока не поздно, эта женщина не доведет тебя до добра! Она играет с тобой, как кошка с мышью, ты еще наплачешься, если вздумаешь увиваться вокруг нее и дальше!

– Я уеду, и ты меня не остановишь! – пылко воскликнул я. – Она… она мой – самый лучший друг!

– Не остановлю? Что же, решил показать, что ты не зависишь от меня? Ну, так поезжай! – закричала она внезапно. – Поезжай! Посмотрим, как долго ты будешь ей нужен без моего состояния! Или ты забыл, что не способен ни к какой работе, что живешь на содержание, которое я тебе выдаю?

Слова эти будто ножом меня резанули, в особенности от того, что были правдой. Решив делать карьеру и поступив на службу в канцелярию Министерства иностранных дел, я вскоре подал в отставку: мне хотелось службы легкой, которая давала бы ему возможность заниматься литературой и ездить за границу, а начальник мой, Владимир Иванович Даль, требовал и впрямь дело делать. А оттого, безбедно живя за счет своего содержания, я посвящал себя охоте и литературным трудам и, в целом, жизнь вел весьма беззаботную.

Мама тем временем продолжала:

– Твою проклятую цыганку интересуют только твои деньги, а вовсе не твои рассказики, истории, «дружба» или твои красивые глаза! Сколько подарков ты сделал ей, сколько раз платил за нее и за ее мужа, а? Поезжай – и увидишь, чего стоит ее дружба!

Не в силах больше выносить этого, я поднялся и вышел, налетев на дверь. Через несколько дней мне предстояло долгое путешествие, вещи были уже уложены, во Франции – я это знал – Полина будет ждать меня и непременно обрадуется моему приезду, и все же этот разговор камнем лег мне на сердце.

Я не грустил о покидаемой надолго родине, но разрыв с близким человеком заставлял меня жестоко страдать. Однако стоило мне пуститься в путь, как все тревоги исчезли. Вперед, к ней, к Полине – что угодно, лишь бы вновь ее увидеть!

Глава 8. Русский друг семьи Виардо

Приехав во Францию, мы с Луи поселились в имении Куртавнель недалеко от Парижа, в округе Бри. Этот дом – фактически, маленький замок – он купил для меня, ненадолго уехав из России за год до того. Куртавнель меня сразу очаровал. Именно о таком доме я мечтала! Мы прибыли под вечер, небо было удивительно ясным, и косые лучи солнца осыпали золотом все вокруг: одичавший сад, заросшие травой дорожки, подернутый ряской пруд, чугунные перила моста, которые в вечернем свете казались сотканными из кружева, буйно разросшуюся люцерну, пепельно-серые стены дома, казавшиеся бледно-розовыми в вечернем свете, башенку на северной стороне, цветы, которые по случаю теплой погоды вынесли из оранжереи… Совсем рядом был городок Розэ, я видела шпиль церкви, возвышавшийся на фоне светло-сиреневого неба, и ласточек, которые вились над ним, и все это казалось мне таким волшебным, что на секунду я забыла, как дышать.

– О, Луи, неужели мы будем жить здесь? Неужели этот сказочный замок – для меня, для нашей дочери? – воскликнула я.

Муж улыбнулся. В последнее время он редко улыбался, здоровье его в холодной России изрядно пошатнулось, и он, кажется, рад был уехать оттуда.

Впрочем, надолго остаться вдвоем нам не удалось. Началась череда визитов, все наши парижские друзья были счастливы видеть нас, а едва их поток иссяк, приехал Иван.

Еще прежде мне пришло его письмо из Петербурга: «…Я все тот же, ибо, к моему счастью или несчастью, я не умею меняться. На другой день по приезде в Петербург я пошел в Итальянскую оперу… Когда я вошел в театр, у меня болезненно сжалось сердце – вы легко можете представить, почему. В настоящее время я много работаю и почти никого не вижу. У меня три большие комнаты, где я живу с моими книгами, которые мне, наконец, удалось собрать отовсюду, – моими надеждами и моими воспоминаниями. До свидания в один прекрасный день; ах, уж конечно, он будет прекрасен, этот день…».

Я знала, что скоро стоит ждать его у нас, и этот день настал.

Он поселился недалеко от нас, но большую часть времени проводил здесь, в Куртавнеле, и череда визитов возобновилась – всем интересно было поглядеть на русского потомственного дворянина, который, к тому же, имел прекрасное образование, умел поддержать беседу, был несказанно хорош собой и, по слухам, весьма богат и чьи рассказы пользовались в России большим успехом.

Я видела, какие взгляды кидают на него хорошенькие девушки из обнищавших семей, которых – увы – много в любом обществе, и которые надеются поправить свое бедственное положение единственным доступным и известным им способом, и иногда что-то вроде ревности шевелилось в моей груди. Но он, как и прежде, не сводил с меня глаз. Я, разумеется, понимала, что не одна лишь дружба привела его в чужую страну и толкнула на ссору с матерью, и, представляя его моим друзьям: «C’est mon ami russe – Ivan», – я замечала, как меняется его лицо, становясь то светлым и радостным, то наполняясь печалью и тоской.

Лишь гораздо позже я поняла причину, узнав, что мать лишила его содержания. Казалось, в тот момент он говорил себе: «Maman ошиблась, я ее друг, пусть даже и без денег – я все же друг ей», – а в другой раз: «Увы, я ее друг – и только».

Вряд ли, уезжая из России, он представлял, что его ждет. Деньги вскоре иссякли, а тех крох, что он зарабатывал литературными трудами, ему, привыкшему жить на широкую ногу и не думать о хлебе насущном, решительно не хватало. Вскоре стало очевидно, что так продолжаться не может, арендовать даже скромный дом стало ему не по карману, и я, спросив позволения Луи и напомнив ему, как много Иван сделал для нас в России, предложила ему переехать в наш дом.

– Что же, я рассчитываю на твое благоразумие, моя дорогая, – ответил мне Луи, пожав плечами, с обыкновенной своей улыбкой. – Мне не в чем упрекнуть тебя, а что твое сердце преисполнено благодарности и сострадания – так это одна из причин, почему я полюбил тебя.

Иван согласился на переезд поразительно быстро, что, кажется, вызвало неудовольствие моего мужа – он рассчитывал на отказ хотя бы из вежливости.

Ивану предоставили комнату, выходящую окнами на запад, со светло-зелеными обоями и ивой, росшей почти вровень с окнами. Почти сразу мне нужно было отбывать на гастроли в Германию, Иван же остался во Франции и писал мне оттуда едва ли не ежедневно.

«Итак, вы в самой глубине Германии! Надо надеяться, что эти добрые бюргеры сумеют заслужить свое счастье. Не вчера ли мы еще были в Куртавнеле? Время всегда быстро проходит, будь оно наполнено или пусто, но приходит оно медленно… как звон колокольчика русской тройки».

«Браво, сударыня, браво!.. Еще одна большая победа! Вы совершили ее в Дрездене и Гамбурге, а затем вы, подобно Цезарю, отправитесь на завоевание Великобритании… Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии, они являлись целыми дюжинами. Я чувствовал себя, как бедняк-трактирщик в маленьком городке, на которого вдруг наваливается целая лавина гостей; он, наконец, теряет голову и не знает, куда размещать своих постояльцев… Издатели моего журнала, наверно, вытаращат глаза, получив один за другим объемистые пакеты… Что за прекрасная вещь – труд! …Помните тот день, когда мы глядели на ясное небо сквозь золотую листву осин?..».

«Я немножко грустен и немножко меланхоличен, но это пустяки, я все-таки очень доволен, что нахожусь в Куртавнеле, обои цвета зеленой ивы в моей комнате радуют мой взор, и я все-таки очень доволен».

Я всегда улыбалась, читая его письма, – то смешные, то печальные и лиричные, наполненные воспоминаниями, имевшими значение лишь для нас двоих. Зная, как я привязана к своему дому, как скучаю по Куртавнелю, он присылал мне множество описаний.

«Куртавнель мне представляется довольно сонным; дорожки сада во дворе поросли травой; воздух в комнатах был сильно охрипший (уверяю вас) и в дурном настроении; мы его разбудили. Я распахнул окна, ударил по стенам, как, я видел, однажды делали вы; я успокоил Кирасира, который, по своей привычке, бросался на нас с яростью гиены, и когда мы сели за стол, дом уже снова принял свой благожелательный и радушный вид».

В другой раз, решив развлечь меня, он придумал игру и написал мне следующее:

«Кстати, я забавлялся тем, что разыскивал в окрестностях деревья, которые имели бы физиономию, индивидуальность, и давал им имена; по вашем возвращении я могу их вам показать, если вы того пожелаете. Каштановое дерево, что во дворе, я прозвал Германом и подыскиваю ему Доротею. В Мезонфлере есть береза, которая очень похожа на Гретхен; один дуб окрещен Гомером, один вяз – милым негодником, другой – испуганной добродетелью, одна ива названа г-жой Вандерборгт».

Иногда письма его становились пронзительно-печальными, и тогда сама я всем сердцем рвалась к нему, обратно во Францию, мечтая о встрече, которая развеяла бы мою тоску.

«Я провел более четырех часов в лесах – печальный, растроганный, внимательный, поглощающий и поглощенный. Странное впечатление производит природа на человека, когда он один… В глубине этого впечатления есть ощущение горечи, свежей, как благоухание полей, полной меланхолии, ясной, как пение птиц. Вы понимаете, что я хочу сказать. Вы понимаете меня гораздо лучше, чем я сам себя понимаю. …Теперь же протяните мне ваши милые и дорогие руки, чтобы я мог сжимать их и долго-долго целовать. В особенности – правую, ведь ею вы пишете? Все, что думают, говорят и ощущают хорошего, думаю, говорю и ощущаю ныне я. Будьте же счастливы, самое лучшее, любимое существо».

Со временем письма его становились все более пылкими, все более откровенными, и я, боясь выдать себя, перечитывала их несколько раз, а затем, выучив едва ли не наизусть, кидала в огонь, подолгу наблюдая, как пламя, свиваясь узором, пожирает его признания, мечты и чаяния, и сама едва сдерживая слезы.

«Сегодня в течение всего дня я был словно погружен в волшебный сон. Я был здесь один. Все, все, все происшедшее, все, что случилось, представилось душе моей столь неодолимым… Я весь… я весь принадлежу, я полностью принадлежу моей дорогой властительнице. Тысячу раз да благословит вас Бог!».

«Милое, самое дорогое существо. Каждое мгновение думаю о вас, о наслаждении, о будущем. Пишите мне хотя бы на маленьких клочках бумаги – вы знаете, что… Вы – лучшее, что имеется на этой земле. Целых два месяца – это очень длинный срок».

«Тысяча благодарностей за ваше милое письмо и за лепестки, но Бога ради – будьте здоровы – мои губы ни на мгновение не отрываются от ваших ног. Я весь там, как никогда…».

Я не смела отвечать на его письма так, как ему хотелось бы, и Иван даже упрекал меня в этом: «Вы обещали мне заставить молчать скромность в ваших письмах», – но однако же сами не прекращал своих признаний.

«Нынче утром погода хорошая и очень мягкая. Во время прогулки я разрабатывал мой сюжет и думал о многом. Здесь все исполнено воспоминаний – все… Что вы делаете в эту минуту? Вот вопрос, который мы задаем себе каждую четверть часа. Вы должны теперь думать обо мне, потому что все это время я целиком погружен в воспоминания о вас – любимая, дорогая!».

Я знала, что он много работает, пишет, что у себя на родине, куда также часто отправлял он письма, Иван сделался уже не начинающим литератором, а почти живым классиком, что рассказы его пользуются огромным успехом, и мечтала сама прочесть их – причем непременно на русском, который я знала уже вполне неплохо. Я хотела стать его первым и главным цензором, его музой, его вдохновением, и я знала, что рано или поздно так оно и случится.

Наконец, гастроли мои были окончены. Настала пора возвращаться. Слушая стук колес, я представляла и не могла представить себе этой встречи…

Глава 9. Любить по-русски

Оставшись в замке Куртавнель, я оказался практически заперт, изолирован в нем. Париж был мне не по карману, денег не было вовсе, и я бы, верно, совсем пропал, если б не ключница, которая кормила меня то супом, то яичницей попеременно. Надеясь заработать хоть что-то, я много писал и посылал свои рассказы на родину. Рассказы были по большей части посвящены охоте – о чем еще мог писать на чужбине русский дворянин, не работавший, не знавший жизни и не имеющий возможности выезжать хоть куда-то? Оставалось лишь вспоминать истории, которые некогда так занимали Полину и записывать их в надежде, что они смогут заинтересовать еще кого-то.

Неожиданно эта затея увенчалась успехом, мои рассказы охотно публиковали, я стал получать деньги, что, конечно, являлось для меня полнейшей неожиданностью и в некотором смысле примиряло с мои положением человека, запертого в доме любимой женщины, но не имеющего при этом возможности видеть ее.

Куртавнель без Полины потерял всю свою привлекательность, я казался себе узником этих серых каменных стен в два аршина толщиной, и большую часть времени, не занятого работой, я посвящал тоскливым раздумьям о том, где она, с кем, целует ли кто-то ее руки, улыбается ли она, весела ли или, быть может, тоска так же сжимает ее сердце?.. Нет, на то, что она тоскует по мне, я рассчитывать не мог, но – почему бы ей не скучать по старому другу?

Иногда мои русские приятели, оказываясь поблизости от Парижа, навещали меня. Заехал ко мне и Плещеев, благодаря которому я когда-то и познакомился с Полиной. Я был рад его видеть как никогда – он готов был говорить со мной о Полине! О ней одной хотелось мне разговаривать в то время, она одна занимала все мои мысли, и я надеялся найти в своем друге благодарного слушателя.

Когда необходимый протокол был соблюден, когда мы поприветствовали друг друга и обменялись новостями, Плещеев первым начал разговор о моей возлюбленной.

– Что же, я вижу, ты дружен с мсье и мадам Виардо, верно?

– Именно так.

– Ах, я прекрасно понимаю тебя, – он бросил на меня грустный взгляд, он и правда понимал всю тяжесть моего положения. – Что, она так же прекрасно поет, как и прежде? Никогда не забуду ее гастролей в Петербурге… Ни разу я тогда не пожалел о восьмидесяти рублях, отданных за билет. Да что там, я бы, верно, все состояние отдал, будь оно у меня в ту пору. Когда она возвращается во Францию?

– Должно быть, месяца через два.

– Жаль, не дождусь – пора ехать обратно в Россию. Я ведь, знаешь, тогда просто с ума сходил от любви к ней. Как, впрочем, и все мы. Даже писал ей стихи, но так и не решился отправить. Вот послушай!

Он порывисто вскочил – тень прежней страсти мелькнула в его глазах, – и начал читать:

Она являлась мне… и пела гимн священный, — А взор ее горел божественным огнем… То бледный образ в ней я видел Дездемоны, Когда она, склонясь над арфой золотой, Об иве пела песнь и прерывали стоны Унылый перелив старинной песни той. Как глубоко она постигла, изучила Того, кто знал людей и тайны их сердец; И если бы восстал великий из могилы, Он на чело ее надел бы свой венец. Порой являлась мне Розина молодая И страстная, как ночь страны ее родной… И, голосу ее волшебному внимая, В тот благодатный край стремился я душой, Где все чарует слух, все восхищает взоры, Где вечной синевой блистает неба свод, Где свищут соловьи на ветвях сикоморы, И кипариса тень дрожит на глади вод!

Он умолк, я тоже не находил слов. Стихи были хороши, спору нет, но я не в силах был обсуждать его прошедшее чувство в то время, как мое собственное так сильно мучило меня. В тот долгий вечер мы не раз еще заводили о ней речь, и каждый раз взгляд моего друга был полон понимания и сочувствия.

Однажды ко мне заглянул и Лев Толстой, с которым мы также приятельствовали в России. И ему также пришлось весь вечер слушать о моей безответной любви. Уже уходя, он заметил:

– Никогда не думал, что ты способен так сильно любить!

– Я и сам не думал… – ответил я.

Наконец, гастроли закончились, и я получил письмо, извещающее, что мсье и мадам Виардо возвращаются домой.

Волнение мое было неописуемо. Я вспоминал и заново проживал каждую минуту, которую мы провели вместе со дня нашего знакомства, силясь найти какие-то признаки того, что я не совсем безразличен ей, и, не находя, впадал в уныние. Остался ли я для Полины просто «русским другом Иваном», как она представляла меня гостям? Я помнил косые взгляды, которые кидали на меня ее друзья, понимал двусмысленность своего положения – я, потомственный русский дворянин, жил в чужом доме и за чужой счет и готов был едва ли не со щенячьим восторгом бросаться по одному зову женщины, принадлежащей другому, – однако ничего со своим чувством поделать не мог.

Без Полины я чувствовал себя по-настоящему больным и разбитым. «Я не могу жить вдали от вас, я должен чувствовать вашу близость, наслаждаться ею. День, когда мне не светили ваши глаза, – день потерянный», – писал я ей и с нетерпением ожидал ее возвращения, зная, что лишь в ее присутствии мои дни вновь наполнятся смыслом.

Несколько дней шли дожди, небо было серым, и весь мир казался мне таким же серым, но в день ее прибытия распогодилось, вышло солнце, небо стало синим, будто покрытое эмалью, и солнечные брызги лежали на камнях подъездной аллеи, от которой я в ожидании своего счастья не мог оторвать глаз. Наконец, показался ее экипаж, и я, не помня себя, выбежал навстречу.

Дальнейшее виделось мне как во сне. Дом наполнился смехом, громкой французской речью, топотом, музыкой и пением. Потянулась бесконечная череда гостей, все они счастливы были видеть Полину, и я едва не задыхался от ревности, от того, что мне приходится делить ее общество со всеми этими людьми.

Лишь через несколько дней, когда я сидел на окне, глядя из северной башенки во двор, послышались легкие шаги, и на плечо мне легла ее рука. Я не смел обернуться и лишь прикрыл глаза, наслаждаясь этой внезапной лаской.

– Вы здесь совсем один, Иван, – произнесла она по-русски, мило, на французский манер, грассируя, и по голосу я понял, что она улыбается. – Видите, я не забыла, чему вы учили меня. О, как я скучаю по России! Каждый раз, когда я сажусь в карету и еду в Итальянский театр, я воображаю себя на дороге в Большой театр. И если на улицах немного туманно – иллюзия бывает полной. Но едва лишь карета останавливается, как она исчезает, и я глубоко вздыхаю. Увижу ли я еще когда-нибудь каналы Петербурга, его шпили, башни? Я скучаю по этому городу.

– А по мне? – вырвалось у меня прежде, чем я смог справиться с этим движением души. – Скучали ли вы по мне, Полина? Там, в Европе, окруженная тысячами восторженных слушателей, думали ли вы обо мне? Радовались ли, когда приходило письмо от меня?

Она опустила глаза, краска прилила к ее щекам, и это было для меня лучшим ответом. Я не ждал никаких слов, хотя мы по-прежнему говорили по-русски и вряд ли кто-то во всем доме мог понять, о чем идет речь. Но она все же ответила – тихо, едва слышно:

– Я скучала. Ваши письма… доставляли мне большой удовольствие. И я… очень хотела увидеться с вами как можно скорее. Мне не хватало ваших историй, ваших шуток, прогулок с вами. И я так хотела увидеть то, что вы пишете для своих русских читателей. Вы почитаете мне, Иван?

Она справилась со смущением и подняла на меня глаза. Это было вовсе не то, что я хотел бы услышать, однако гораздо больше, чем я ожидал.

По вечерам я стал читать ей вслух то, что написал за день. Она оказалась прекрасным слушателем. Ни разу она не отвлеклась, не потеряла нить сюжета, если ей было что-то непонятно – «Хорь? Что такое хорь? Это какой-то зверь? А калина – кажется, растение?» – она всегда переспрашивала и запоминала новое русское слово.

Ни одна строчка не отправлялась больше в печать, если она не слышала и не одобрила ее. Она искренне переживала, радовалась или возмущалась вместе с моими героями.

– То, что вы тут пишете, про эту девушку, – разве такое можно вытерпеть? Разве станет русская княжна терпеть удар кнутом, пусть даже и от любимого мужчины? Так не бывает, я вам не верю! – сердилась она. При этом Полина никогда не льстила мне, и всегда было откровенна.

Однако мне не давали покоя вести из дома. Мать по-прежнему не желала говорить со мной, но брат Николай писал, что моя дочь Пелагея живет в ее поместье, и мать обращается с ней едва ли не хуже, чем с крепостной. Ее мать умерла, и теперь девочка, которая первые годы своей жизни видела лишь любовь и заботу, теперь вовсю расплачивалась за грехи своего отца. Мое сердце не могло выносить этого, и однажды я поделился переживаниями с Полиной. Полина, дочь которой была немногим старше, едва не расплакалась.

– Нет, определенно, такого нельзя терпеть! Бедная девочка там совсем одна, пока ты здесь гуляешь со мной по аллеям и выдумываешь истории?! Как ты можешь говорить об этом и ничего не делать?!

Мгновение она подумала, нахмурив брови, и продолжила:

– Ты немедленно, – слышишь? – немедленно должен отправляться в Россию и привезти ее. Я поговорю с Луи, он любит детей и охотно примет ее в нашу семью.

Мсье Виардо дал согласие – ему было уже за пятьдесят и, кажется, он не верил, что у него могут быть еще дети, а на милые чудачества жены он давно уже махнул рукой, и позволял ей делать все, что заблагорассудится, – и через несколько дней я отправился в Россию, выслав впереди себя письмо о том, что хочу забрать дочь с собой во Францию.

Глава 10. Приемная дочь

Иван отправился в Россию, и вскоре я получила от него первое письмо, сообщающее, что он встретился с дочерью после долгой разлуки, что дочь, по всей видимости, скучала по нему так же, как и он по ней, и что девочка очень рада, что поедет во Францию. Иван рассказывал мне о своей матери, ее суровости и вздорном характере, и я едва не плакала, когда представляла, как пришлось натерпеться бедной девочке.

Брат Ивана, Николай, тоже весьма страдал от властности своей матери и, женившись без ее благословения на ее же камеристке, был отлучен от дома. Его детей она ненавидела, швыряла в стену их портреты и желала им скорейшей смерти. Можно только вообразить, как обращалась она с незаконной внучкой, которая жила с ней в одном доме. Я догадывалась, что девочка не видела ни любви, ни ласки, а одни лишь побои, упреки и издевательства.

Моя дочь Луизетта была двумя годами старше, и я, представляя себе, как страдает бедная Пелагея, немедленно кидалась обнимать мою девочку, словно пытаясь защитить ее от чего-то дурного, что представало пред моим мысленным взором.

Я получила от Ивана новое письмо, где он рассказывал о том, что творится в поместье, о новых чудачествах матери и, конечно, о своей девочке: «Моя собственная восьмилетняя дочь говорит: «Я никому не верю и никого не люблю, потому что меня никто не любит»». Я не могла представить себе ребенка, который мог сказать такое, и надеялась, что, попав ко мне, став мне родной дочерью, она изменится, и сердце ее будет отогрето. С нетерпением я ждала, когда смогу увидеть дочь Ивана, и вот, наконец, они прибыли.

Пелагея была похожа на своего отца – такая же светловолосая, с ясными голубыми глазами и довольно высокая для своих восьми лет. Я почти не смогла побыть с ней в первый вечер – девочка, утомившись с дороги, засыпала на ходу, и ее отправили в приготовленную для нее комнату. Я осталась наедине с Иваном, который принялся рассказывать о своем путешествии.

– Как я рад, мой ангел, что ты согласилась взять ее к себе. Если бы ты видела, что за дом, в котором жила моя дочь… Maman все так же жестока и совершает все более странные поступки. Недавно она узнала, что холера передается по воздуху, и повелела сделать себе устройство, чтобы она могла все видеть, а воздухом не дышать. Так ей сделали стеклянный колпак, вроде киота для иконы, и в нем носят на прогулки.

Иван комично всплеснул руками, а я не выдержала и рассмеялась, представив себе эту тучную суровую женщину на носилках под стеклом.

– Крепостные стонут под ее властью. Хочет – казнит, хочет – милует, и никто ей не указ. Люто сечет за всякую провинность, а если нет, так и того не лучше. Слуги у нее – я видел сам – одеты в специальную форму, повторяющую костюмы служащих государственных департаментов, и называет она их по фамилиям министров. Дошло до того, что уже и друзья ее боятся к ней заезжать. Перед имением ее – два флага с гербами, и, когда она не в духе, их спускают. Издалека видать, можно ли сегодня к матушке в гости пожаловать или лучше поворачивать коней… И в такой-то обстановке росла моя дочь!

– Как жаль, что ты не забрал ее раньше! – воскликнула я.

– Ох, мне больно даже думать об этом… Она ведь била ее хуже крепостных, вымещала свою злобу за то, что потеряла надо мной и моим братом власть. Так только она и может свою власть проявить, боится, что если будет в ней хоть одно доброе чувство – ее тут же перестанут бояться, а значит, и слушать. Да только и я, и Николай давно уж покинули ее дом вопреки ее воле, вопреки страху, что она внушала нам с детства, а теперь и последнее – Пелагею – забрал я из-под ее власти. Я верю, что ты, мой ангел, будешь заботиться о ней куда лучше, чем эта женщина, что приходится ей родной бабкой. В твоем сердце, любовь моя, доброты столько, что хватит отогреть целый свет.

В глазах его появилась знакомая мне светлая печаль, но он сдержал себя.

– Однако уже поздно, душа моя, и ты устала, да и я хочу отдохнуть после долгого путешествия, – он поднялся и, пожелав мне спокойной ночи, отправился в комнату, где жил прежде.

Я едва дождалась утра, чтобы самой познакомиться со своей воспитанницей и познакомить ее с Луизеттой, но оказалось, что девочка совершенно не говорит по-французски – это было весьма странно для меня, я полагала, что всякий ребенок из дворянской семьи, пусть и незаконнорожденный, должен получить приличное воспитание и образование. Сама я говорила на ее родном языке вполне неплохо – сказывались уроки, что давал мне Иван, – но Пелагея все же дичилась, почти не говорила ни со мной, ни с Луи, зато к отцу жалась и ластилась, точно котенок. Я понимала, что девочка настрадалась, и решила дать ей время привыкнуть к нашей семье.

Ивану же казалось, что общение с дочерью не так важно. Нехотя он отвечал на ее торопливые слова, обращенные к нему, – говорила девочка со множеством ошибок и так быстро, что я едва могла понять ее, – и затем вновь обращался ко мне или Луи. Эти двое вновь принялись выезжать на охоту, подолгу пропадая в лесах, я же решила большую часть времени посвятить девочке.

Пригласив модистку, я заказала моей воспитаннице несколько платьев взамен тех ужасных крестьянских лохмотьев, в которые она была одета, когда приехала, и стала заниматься с ней французским. Луизетта могла сказать по-русски лишь несколько фраз, однако я и ее приглашала на эти уроки, так что вскоре девочки перестали смотреть друг на друга, как два волчонка, и понемногу начали общаться.

Пелагея оказалась весьма одаренным ребенком – налету схватывая все, что я объясняла ей, она быстро выучилась самым необходимым французским словам. Первое, что она выучилась говорить, – это вопрос о том, где ее отец, и мы слышали это постоянно:

– Оù est mon père? – спрашивала она у меня, у Луи, у Луизетты, у всякого, кого встречала. – Оù est mon père?

Манеры ее, поначалу приводившие в ужас даже нашу прислугу, тоже быстро выправились. Сказалось, видимо, и общение с Луизеттой – Пелагея невольно брала пример с названной старшей сестры, а воспитанию Луизетты с самого начала уделялось огромное внимание. Для Пелагеи я также наняла учителя, мсье Вилье, который, приходя дважды в неделю, принялся обучать ее грамоте, письму и счету – прежде ее не учили, кажется, ничему, и это приводило меня в крайнее расстройство. Поначалу Пелагея занималась с крайней неохотой, но затем, поняв, как важны ее успехи для отца, принялась учиться с рвением, какого от нее никто не ожидал. Она бесконечно готова была выполнять одни и те же задания, складывать и вычитать цифры, выводить пером на бумаге слова… Поначалу с письмом дела ее шли не очень, перо рвало бумагу, и девочка, заливаясь слезами, могла скомкать лист и швырнуть его через всю комнату. Выдержки у нее не было совершенно, однако мсье Вилье был терпелив, и в отличие от большинства учителей никогда не брался за розги – я особенно просила его никогда, никогда не бить девочку и не повышать на нее голос, – и лишь говорил ей:

– Мадмуазель, старайтесь лучше, подумайте, как обрадуется вашим успехам ваш отец!

Это всегда действовало. Я даже начала думать, что, верно, бабушка говорила Пелагее, что отец отказался от нее, уехав во Францию, потому что она недостаточно хороша, и теперь девочка всячески старается заслужить его любовь.

Иногда, глядя, как мои девочки вместе играют в саду, как угрюмое и дикое поначалу лицо моей русской дочери озаряет улыбка, как она смеется – впервые за те месяцы, что прошли с ее отъезда из России – я была почти счастлива.

Но все же я видела, как девочка тоскует по отцу. Я не могла заменить ей родителей, а Иван, который теперь снимал дом в получасе езды от нас, виделся с дочерью очень редко. Приезжая к нам, он первым делом шел поздороваться с девочкой, задавал ей несколько вопросов, интересовался ее успехами, рассеянно гладил по голове, а затем вновь обращался ко мне – спрашивал о моих делах, читал вслух, просто рассказывал что-нибудь забавное.

Мне по-прежнему было приятно его общество, я охотно разговаривала с ним – все же, нельзя не признать, в компании мужа мне было скучновато, и, как метко и ядовито заметила моя подруга Жорж Санд, он был «скучным, как ночной колпак», а Иван всегда находил, чем развлечь меня. Периодически я устраивала музыкальные вечера, на которых пела сама или просила сыграть кого-нибудь из моих гостей – вечера эти пользовались большой популярностью среди наших друзей. У нас бывали Сен-Санс, Гуно, Глинка, Лист, Берлиоз, Мерейбер, Клара и Роберт Шуман, Альфред де Мюссе, Оноре де Бальзак и многие другие. Но порой мне хотелось просто тихих разговоров за чашкой кофе, и Иван как никто другой понимал меня и разделял мои чувства.

Обычно Пелагея присутствовала на этих встречах, что – я замечала – несколько стесняло Ивана, однако отправить дочь в ее комнату он не мог. Я же отчаянно переживала от того, что не могу подарить девочке семью, о которой она мечтает. Иван по-прежнему любил меня больше, чем родную дочь, и охотнее общался со мной, чем с ней.

Однажды во время такой встречи, он спросил меня, как успехи Пелагеи.

– О, весьма и весьма неплохи! – ответила я радостно. – Она уже гораздо правильнее говорит на французском, и письмо дается ей все лучше. Скоро ее можно будет принять за настоящую маленькую француженку.

Я всего лишь хотела пошутить, однако Иван, кажется, не понял этого. Какая-то мысль сверкнула в его глазах.

– Да, можно, если бы не имя. Если б только я знал тебя тогда, я назвал бы девочку на французский манер. Впрочем, что мешает мне сделать это сейчас? Пусть ее зовут Полинет, – улыбнулся он. – Это самое прекрасное имя во всем свете, так почему моя дочь не может носить его?

Я делано рассмеялась, пытаясь перевести это в шутку, но Иван не шутил – он в самом деле хотел, чтобы его дочь звали так же, как меня, и повторил:

– Отныне зови ее Полинет. Ты слышала, моя дорогая? – обратился он к дочери. – Что скажешь, тебе нравится это имя?

Случайно в тот момент я поймала взгляд девочки – она глядела на меня почти с ненавистью. Но перечить отцу, конечно же, не осмелилась.

– Хорошо, папа, – ответила она. – Если тебе угодно – отныне я буду зваться Полинет.

Глава 11. Снова Россия

Вернувшись во Францию, я полагал, что останусь тут если не навсегда, то, во всяком случае, на долгие годы, и что покинуть ее меня ничто уже не заставит.

Даже когда Полина отправилась на гастроли в Англию, я остался в Куртавнеле – там в то время гостил Шарль Гуно, он работал над оперой, я – над новой повестью, и мы проводили дни за работой, а вечера – за разговорами о Полине, мы писали ей письма, читали в газетах об ее гастрольных успехах…

Но несколько недель спустя я получил письмо от Николая – моего брата: он писал о том, что наша мать умирает, и просил меня приехать.

Получив письмо, я немедленно отправился к Полине, которая только вернулась с гастролей, и рассказал ей обо всем. Я застал ее в тот момент, когда она занималась французским языком с Полинет, и сердце мое сжалось от переполнявшей его нежности. Сидя за столом, она склонилась над книгой, из которой читала девочке, временами останавливаясь и объясняя какие-то непонятные слова, и в этот момент она напоминала ангела, спустившегося с небес, чтобы позаботиться о маленькой сироте. Лучшего опекуна для моей дочери я не мог и желать, и я почувствовал, что люблю Полину еще сильнее, хотя прежде мне казалось, что больше любить уже невозможно.

Но я недолго любовался этой картиной. Обернувшись, Полинет заметила меня и, вскочив, кинулась мне навстречу. Она принялась быстро что-то говорить на французском, пытаясь одновременно продемонстрировать свои успехи в изучении этого языка и рассказать свои новости, и лишь полчаса спустя мне удалось остаться с Полиной наедине.

– Моя мать умирает, – сказал я ей без всяких вступлений, и Полина, перекрестившись, быстро произнесла несколько слов из молитвы. – Я должен срочно выезжать в Россию, я должен оставить тебя и Полинет.

– Поезжай, – кивнула она. – Поезжай и ни о чем не беспокойся. Будь с ней в ее последние часы, а я позабочусь о девочке до твоего возвращения.

Я поцеловал ее руку – о, как мне хотелось обнять ее в тот момент и запечатлеть поцелуй на ее губах, но я не мог позволить себе такой вольности. Я по-прежнему был ее русским другом, и хотя все эти годы не оставлял надежды сделаться ее возлюбленным, я знал, что не должен даже намеком оскорбить эту прекрасную женщину.

Все, что я мог, – это писать ей о своих чувствах, восхищаться ею издалека и быть рядом в тот момент, когда она желает видеть меня.

– Я буду писать тебе, мой ангел, – сказал я, – я вернусь как можно скорее. Не скучайте по мне.

– Конечно, мы будем скучать, Иван, – улыбнулась она. – Но ты должен быть хорошим сыном и отдать дань уважения своей матери.

Коротко поклонившись, я покинул Куртавнель, забыв попрощаться с дочерью, и отправился в Россию.

По дороге я написал Луи письмо, которое должно было убедить его в искренности моих дружеских чувств: «Я не хочу покинуть Францию, мой дорогой хороший друг, не выразив мои чувства и мое уважение к вам и не сказав, как я сожалею, что мы должны расстаться. Я оценил совершенство и благородство вашего характера, и вы должны верить мне, когда я говорю, что никогда не буду по-настоящему счастлив до тех пор, пока с ружьем в руке, рядом с вами снова не пересеку любимые равнины Бри».

Я находился в ситуации, когда поневоле приходится лгать и лицемерить, разыгрывать комедию, называя лучшим другом и расписывая совершенство характера того, от чьего расположения зависит, будешь ли ты принят в доме любимой.

Путешествие мое затянулось, и в Москву я прибыл уже тогда, когда все было кончено – мать умерла. Умирала она долго, тяжело задыхаясь, характер ее стал еще более вздорным, чудачеств стало еще больше… В последние дни она велела пригласить в свой дом оркестр, и Николай, не смея перечить умирающей, все дни напролет слушал веселые польки, раздающиеся из соседней комнаты, – мать утверждала, что так умереть ей будет гораздо легче.

Я же едва не опоздал даже на похороны, и теперь стоял у края могилы, слушал речь священника – духовника моей матери, – и размышлял о том, что деревенское имение матери, где я провел свое детство и где было пережито столько счастливых минут, – Спасское-Лутвиново – единственный из ее домов, к которому я был привязан по-настоящему, теперь могло бы стать моим домом. Но буду ли я когда-нибудь и впрямь жить здесь? О, вряд ли. Я намеревался уладить дела с наследством, заехать в Спасское, чтобы только поглядеть на те места, и тотчас же отбыть обратно во Францию, где ждали меня Полина и Полинет, единственные по-настоящему близкие для меня люди.

Я знал, что мать не простила моего своеволия даже перед смертью. Едва войдя в гостиную ее московского дома, я увидел свой портрет, лежащий на полу. Чья-то рука швырнула его с такой силой, что раскололось стекло, и пол был усеян множеством мелких осколков. Подозвав горничную, я спросил, что произошло, и та, опустив глаза в пол, отвечала:

– Варвара Петровна изволили кинуть, уже два месяца как, и убирать не велели. Злиться изволили-с.

– Убери это сейчас, – сказал я глухо и вышел из комнаты.

Однако дела с наследством затянулись. Николай, у которого была большая семья, требовал себе почти все имущество матери, я же, не нуждаясь в наследстве сам, хотел официально дать дочери свою фамилию и оставить ей по завещанию хоть какое-то имущество. В конце концов, нам удалось договориться: я забирал себе Спасское-Лутвиново, Николай же получал все прочее. Оба мы разделом были довольны и почитали себя богачами. Но тут возникла новая проблема, и ее решить оказалось гораздо сложнее.

Николай рассказал, что Варенька Богданович, – воспитанница матери, бедная сиротка, к которой она была так привязана последние годы, но которую я почти не знал, – на самом деле – ее незаконнорожденная дочь. Отец девочки – Андрей Евстафьевич Берс, медик, сын московского аптекаря, разорившегося во время войны 1812 года, который начал служить домашним доктором у моих родителей, а затем, после смерти моего отца, сделался любовником Варвары Петровны. Об этом романе я знал, хоть ко времени смерти отца мы почти не общались.

Отношения ее с Берсом были странными. Она полагала его глупцом, презирала, третировала, он же едва ли не целовал ее ноги и изображал страсть, которой от этого худосочного человека ожидать было странно.

В общем-то, одного взгляда на Вареньку было достаточно, чтобы сделать вывод о нашем родстве. Те же светлые волосы, голубые глаза, да и манера вести себя – все наше, туреневское. Но если с законными сыновьями мать была строга до жестокости, то дочь, которую ласково звала Биби, разбаловала невероятно. Повадками эта девчонка напоминала змею – ни благодарности, ни почтительности, ни хотя бы ума в ней не было вовсе. Мы с Николаем решали ее судьбу – невозможно оставить ее одну, как бы то ни было, это наша сестра, родная кровь, от которой так просто не откажешься, и нам надлежало найти того, кто позаботится о ней. Мы отправили письмо ее отцу, Андрею Берсу, который долгие годы изображал безумную любовь к матери, но он с ужасом отказался ее забирать. Этого стоило ожидать – уже довольно давно он, не в силах выносить этих странных отношений, расстался с матерью, и теперь уже был женат и если и не счастлив, то, по крайней мере, окружен заботой, уважением, да и детей успел завести порядочно, и взрослая дочь, к тому же дурно воспитанная, в его новой семье была явно не ко двору.

Я, сгорая от нетерпения, – хотелось поскорее уехать, – предложил Николаю оставить Биби у себя, но его жена Анна категорически воспротивилась этому. Влияния на жену Николай не имел никакого. С юности эта женщина, бывшая камеристка, которая тогда еще носила фамилию Шварц, отличалась скандальным и распутным поведением, умела с помощью хитрых интриг перессорить всех слуг в доме, а затем, познакомившись с Николаем, так умело изобразила страдающую невинную девушку, что он, поддавшись каким-то рыцарским чувствам, немедленно в нее влюбился.

Роман их развивался стремительно, Анна родила нескольких незаконных детей, после чего Николай, наконец, набрался духу жениться на ней. Это стало причиной его ссоры с матерью – та, страшно разгневавшись, лишила его содержания, и Анна, поняв, что больших денег в этом браке она не увидит, тут же прекратила свою игру и стала вести себя так, как было свойственно ее природе, – то есть закатывать скандалы, угрожать, манипулировать, и Николай, по-прежнему страстно в нее влюбленный – кажется, только такая любовь-страдание и была принята в нашей семье, – во всем ей подчинялся. Держа мужа под каблуком, Анна, разумеется, решала все важные вопросы в доме, и появление в их семье еще одной вздорной и скандальной девицы, такой же интриганки, как и она сама, в ее планы не входило. Она, наконец, получила наследство, ради которого пустилась в свое время в эту брачную авантюру, и теперь рассчитывала жить в свое удовольствие. Даже характер ее с появлением денег, казалось, стал мягче и женственней. Но, стоило мне заикнуться о Вареньке, как Анна вновь показала свой звериный оскал.

– Никогда! – кричала она. – Никогда эта девица не поселится с нами! Отправляйте ее в работный дом или выдайте замуж – мне все равно, а только я с ней под одной крышей жить не стану! Слышишь, Николай? Не стану!

Николай не смел возражать, и теперь у нас оставался один выход – постараться найти сестре мужа. Дело это было нелегким. Мы назначили за ней богатое приданое, но женихи в очередь выстраиваться не спешили, о характере сестрицы уже многие были наслышаны, да и происхождение ее было сомнительным, а выдать ее за авантюриста и охотника за приданым ни мне, ни Николаю не позволяла совесть.

Пока устраивали дела Биби, я жил то в Спасском, то в Москве, то в Петербурге, много работал, впервые за долгие годы не беспокоясь о деньгах, – имение приносило солидный доход. И, конечно, едва ли не ежедневно я писал своей возлюбленной во Францию – не было ни дня, чтобы я не думал о ней, не звал ее.

В Петербурге и Москве было решено сделать несколько постановок по моим произведениям – я тотчас же написал ей об этом и, придя на премьеру спектакля, шептал перед началом ее имя, веря, что это принесет мне удачу. Она была первой, кто услышал строки этих произведений, и единственной, кто знал, что было у меня на сердце, когда я писал их – так что же еще, кроме ее имени, могло вдохновить меня или сделать счастливым? С нетерпением я ждал, когда смогу вернуться к ней, а пока навещал старых друзей, с которыми, впрочем, мог говорить только о ней, о Полине, – да старался побольше работать.

Наконец, мы с братом нашли Биби жениха – не Бог весть какого, но вроде бы человека надежного и порядочного. То ли до него еще не дошли слухи о ее характере, то ли богатое приданое примирило его с трудностями, но он попросил ее руки и получил согласие. Была уже назначена дата свадьбы, и я начал понемногу готовиться к отъезду, как в один из дней мне принесли весть о смерти Гоголя.

Я хорошо знал его и был страшно опечален. Я любил его книги, восхищался ими еще в юности, к тому же был весьма дружен с ним самим, и его смерть и события, ей предшествующие, потрясли меня.

Я знал, что не могу оставить это без внимания, что я должен высказать мысли, теснившиеся у меня в голове, и в тот же вечер сел писать некролог.

«Гоголь умер! – писал я. – Какую русскую душу не потрясут эти два слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить. В то самое время, когда мы все могли надеяться, что он нарушит, наконец, свое долгое молчание, что он обрадует, превзойдет наши нетерпеливые ожидания, – пришла эта роковая весть! Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся как одной из слав наших! Он умер, пораженный в самом цвете лет, в разгаре сил своих, не окончив начатого дела, подобно благороднейшим из его предшественников… Его утрата возобновляет скорбь о тех незабвенных утратах, как новая рана возбуждает боль старинных язв».

Я полагал, что в написанных мною строках нет ничего предосудительного. Конечно, в печати не принято было вспоминать гибель на дуэли Пушкина или Лермонтова, пусть даже намеком, но то, что я придал творчеству Гоголя такое значение, немедленно вызвало бурю самых разных толков. Императору поспешили сообщить о неблагонадежном литераторе – будто бы осмелившемся нарушить указание председателя цензурного комитета, строго запретившего печатать статьи о кончине литератора Гоголя.

Шестнадцатого апреля за мной явились из полицейского управления, я следующий месяц я провел под арестом в полицейской части. Я ждал, что со дня на день это недоразумение разрешится – ведь не сделал же я ничего предосудительного! Однако власти решили, что надежнее будет держать меня под наблюдением, и я был сослан в свое имение Спасское-Лутовиново без права покидать пределы Орловской губернии. Встреча с Полиной, уже маячившая передо мной, в один миг сделалась несбыточной мечтой.

Глава 12. «Консуэло»

Иван уехал, я осталась скучать в Куртавнеле с мужем и детьми. К нам приезжали погостить наши знакомые, многие задерживались неделями, но по-настоящему меня развлекало только общество моей дорогой подруги Авроры Дюпен, которую все знали под именем Жорж Санд. Она была на целых 17 лет старше меня и куда раскованнее, образованнее и умнее, и я искренне восхищалась ею – она, впрочем, отвечала мне тем же.

Мы были чем-то похожи – Аврора так же рано осталась без отца, затем вышла замуж, но брак ее оказался неудачным – Луи помогал ей с разводом, и ей пришлось зарабатывать деньги своим несомненным талантом. Впрочем, ей не так повезло с родными как мне. Попытавшись еще девочкой выдать ее замуж за человека, к которому Аврора не чувствовала даже намека на симпатию, мать пригрозила запереть ее в монастырь. Подруга показывала мне письмо, в котором значилось: «Здесь вам будет лучше. Мы предупредим общину на ваш счет; здесь будут остерегаться вашего красноречия. Приготовьтесь к мысли, что вам придется прожить в этой келье до вашего совершеннолетия, то есть три с половиной года. Не вздумайте взывать к помощи законов; никто не услышит ваших жалоб; и ни ваши защитники, ни вы сами никогда не узнаете, где вы находитесь».

Я сама от таких угроз тотчас лишилась бы чувств, но Аврора была не из робких и сумела настоять на своем.

Предпочитая мужской костюм женскому, моя дорогая Аврора путешествовала по таким местам Парижа, куда аристократки, как правило, не попадали. Ее считали непостоянной и бессердечной, охотно сплетничали о ее любовниках, а из-за того, что она предпочитала мужское платье и взяла себе мужской псевдоним, говорили, будто она и в других обстоятельствах ведет себя как мужчина. Я слышала эти сплетни, будучи юной наивной девушкой, и долго не понимала, что же имеется в виду. Когда же, наконец, мне стало понятно, что речь идет о том, что она будто бы предпочитает девушек, я уже достаточно знала Аврору, чтобы понимать абсурдность этих заявлений, и была достаточно взрослой и рассудительной, чтобы ее репутация не отвратила меня от нее.

В то лето Аврора вновь приехала навестить меня, и я была ей по-настоящему рада. Не знаю, отчего ее называли бессердечной, – более отзывчивого и доброго человека я не встречала в своей жизни. Ее напускное равнодушие и холодность могли обмануть кого угодно – но не меня. Да и могла ли она вести себя иначе в обществе, которое раз за разом отвергало ее, которое превозносило талант Жорж Санд, но отворачивалось от Авроры Дюпен?

Мы были знакомы уже много лет – еще со времен моей юности, когда Аврора отговорила меня от брака со своим бывшим возлюбленным – писателем Альфредом де Мюссе, с которым она незадолго до этого пережила мучительный роман, оставивший неизгладимый след в душах их обоих, а затем фактически устроила мой брак с Луи, обещая, что я буду счастлива с ним – и я действительно нашла в Луи возвышенный ум, глубокую душу и благородный характер. В ней же я всегда находила поддержку, ее дружбу ценила больше всех других. Аврора же так была когда-то очарована моим голосом, что написала роман – это было уже вскоре после моего замужества – героиня которого, по ее словам, появилась на свет благодаря мне.

Роман «Консуэло» я прочитала лишь через год после того, как он был издан – свадебные хлопоты, путешествие на медовый месяц, заботы по обустройству дома, рождение ребенка – все это оставляло мне мало времени для чтения. Но, в конце концов, открыв роман моей подруги и углубившись в чтение, я в каждой строчке узнавала себя. Бедная и некрасивая девочка с волшебным голосом, готова трудиться день и ночь, чтобы выучиться чему-нибудь, и странствующая по миру? О ком, если не обо мне, могла Аврора написать это?

«Однако цыганкой она была только по профессии и по прозвищу, – читала я и мысленно соглашалась – да, меня и впрямь часто звали цыганкой, – так как происхождения она была не цыганского, не индийского, и, во всяком случае, не еврейского. В ней текла хорошая испанская кровь, и происходила она, несомненно, из мавританского рода, так как отличалась смуглостью и была вся проникнута спокойствием, совершенно чуждым бродячим племенам».

«Твоя же Консуэло, я прекрасно припоминаю теперь, не только некрасива, а просто уродлива», – читала я дальше и, сперва возмутившись, затем загрустила. Что же, если я и сама понимаю это, стоит ли обижаться, что это видит всякий? И стоит ли обижаться, что моя подруга, решив сделать меня персонажем своей книги, нисколько не приукрасила мою неказистую внешность?

Позже я не раз удивлялась, насколько точно Жорж Санд – мудрая и страстная Жорж, знаток женских сердец, – сумела угадать, что лежит у меня на сердце, описать мой характер. Ведь тогда мы были едва знакомы с ней! Неужели возможно вот так, с первого взгляда, только узнав человека, уже увидеть все его чаяния и душевные порывы?

Понимала Аврора и то, какой видят меня люди. Читая, я словно наяву видела, как граф Дзустиньяни, покровитель Андзолето, молодого итальянца, влюбленного в Консуэло, после недолгих сомнений в красоте девушки, зародившихся в нем под влиянием окружающих, восклицает: «Консуэло – лучшая певица во всей Италии, и я ошибался, сомневаясь, что она к тому же и красивейшая женщина в мире». Как часто я видела эти перемены в отношении ко мне, когда моя непривлекательная внешность в глазах других становилась красотой! Золушка, которая превращается в принцессу, стоит ей начать петь, – вот кем была я для моих зрителей, и моя подруга прекрасно это видела. Так менялось – о, я точно знала это! – зрение моего русского друга, который, сперва посчитав меня уродливой, затем этого уродства больше не замечал…

Я спросила у Авроры – у своей старшей и мудрой подруги – отчего это может быть, как можно быть уродливой и красивой одновременно, и она ответила мне, раскрыв собственную книгу и прочитав оттуда несколько строк: «Наблюдая ее за столом, когда она болтала о пустяках, вежливо скучая среди пошлости светской жизни, никто даже и не подумал бы, что она красива. Но как только лицо это озарялось веселой, детской улыбкой, указывавшей на душевную чистоту, все тотчас находили ее милой. Когда же она воодушевлялась, бывала чем-нибудь живо заинтересована, растрогана, увлечена, когда проявлялись ее богатые внутренние силы, она мгновенно преображалась: огонь гениальности и любви загорался в ней, и тогда она приводила в восторг, увлекала, покоряла, даже не отдавая себе отчета в тайне своей мощи».

– В этом твой секрет, моя дорогая Консуэло, – сказала мне тогда Аврора, улыбаясь немного снисходительно. – Когда ты поешь, огонь, живущий в твоей душе, огонь, с которым ты родилась, так озаряет тебя, так светится в твоем взгляде, что становится не важно, какими чертами лица наградила тебя природа. В этом мы с тобой похожи – мои любовники никогда не могли сойтись во мнении, красива я или уродлива.

Я покраснела, а Аврора была довольна, что смутила меня – она часто шокировала меня подобными высказываниями.

В то лето мы были неразлучны. Вечерами я читала и отвечала на письма, днем же мы гуляли с Авророй, подолгу разговаривали. Затем вновь меня навестил Шарль Гуно – он закончил работу над оперой «Сафо» и жаждал услышать мое мнение. Никому не известный композитор совершенно очаровал меня своим талантом, и я охотно согласилась помочь ему в работе. Аврора тоже была о нем довольно высокого мнения.

– Вот увидишь, моя дорогая Полина, он станет известен на весь мир, да и в твоей жизни сыграет не последнюю роль – говорила она, и я, как обычно, не сомневалась в ее словах. Аврора никогда еще не ошибалась.

Глава 13. Домашний арест

Яоказался заперт в Спасском, и это стало для меня хуже тюремного заключения. Я метался по дому, точно тигр в клетке, и понимал, что выхода нет – я не смогу уехать отсюда в ближайшие годы – а может, и никогда, как знать! Да, я мог выйти из дома, мог выезжать на охоту, проводить время, как мне заблагорассудится – но что это значит, когда единственное, чего я желаю, невозможно для меня? Зачем мне этот дом, поля, живописная роща на склоне холма, зачем мне это наследство, если я не могу воссоединиться с той, которую люблю больше жизни?..

Я пытался вести дневник, но все страницы были заполнены лишь ею одной.

«С той самой минуты, как я увидел ее в первый раз, – писал я, – с той роковой минуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину… Я… я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, пустился вслед за этой женщиной… В немецких сказках рыцари часто впадают в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт ее лица, не мог наслушаться ее речей, налюбоваться каждым ее движением; я, право, и дышал-то вслед за ней…».

Я писал ей бесконечные письма – о том, как я скучаю, что жизнь моя без нее не имеет смысла, описывал дни в имении. Начал работать над новой повестью, и одна из героинь, помещица, внезапно стала приобретать черты моей матери. Я усмехался, однако не противился себе – пусть. Но единственной радостью для меня были письма из Франции. Полина писала об успехах моей дочери, о наших парижских знакомых, которые навещали ее, – в том числе об этой скандальной писательнице Жорж Санд, которую я недолюбливал, но которой Полина отчего-то очень восхищалась. Она писала о том, что у них гостит молодой, никому еще не известный композитор по имени Шарль – и я места себе не находил от ревности, воображая, как он смотрит на нее влюбленными глазами, потому что надо быть глупцом, чтобы не влюбиться в мадам Виардо…

Тем не менее, время, которое, как известно, – лучший лекарь, понемногу делало свое дело, тоска стала не такой острой, все больше времени я отдавал творчеству и охоте, стал выезжать – соседи рады были видеть меня снова, а неподалеку жила моя двоюродная сестра Елизавета Алексеевна, у которой я стал бывать довольно часто. Она не была привязана к Орловской губернии, иногда наведывалась в Петербург, привозила оттуда журналы и свежие сплетни, и ее общество немного скрашивало мое одиночество. Она не была очень уж интересна мне и уж конечно не шла ни в какое сравнение с Полиной, но иметь постоянного собеседника в то время было для меня жизненно-важным.

Однажды приехав к Елизавете в гости, я не застал ее.

– Елизавета Алексеевна уехали-с, – сообщила мне горничная.

Я бросил мимолетный взгляд на девушку, которая сообщила мне это неприятное известие, и оторопел. Черная коса, перекинутая через плечо, достает почти до пояса, глаза, такие же темные, смотрят открыто и вместе с тем чуть лукаво, алые губы чуть раздвинуты в улыбке… Она напоминала испанку и, хотя Полина, как ни горько мне было это признавать, не была красива, у них было что-то общее. Я глядел на девушку и не мог наглядеться.

– Уехала… – пробормотал я. – Надолго ли?

– Завтра вернутся-с, – ответила она.

– Что ж, заеду завтра, – кивнул я и вышел.

Я надеялся, что до завтра дурман, в который я оказался погружен от одного ее взгляда, рассеется, но и назавтра я так же желал видеть ее, а потому, едва дождавшись полудня, отправился в гости к сестре.

Меня встретила все та же горничная и проводила к Елизавете. Я любовался ею и все больше очаровывался. Как она стройна, изящна, белокожа – точно не горничная, а испанская принцесса, лишь для развлечения переодевшаяся в служанку!

– Фетиска, принеси чаю, – распорядилась сестра, и я, наконец, узнал, как зовут эту девушку, о которой не мог забыть со вчерашнего дня.

За чаем мы поболтали о пустяках и, уже собираясь уезжать, я решился.

– Не продашь ли мне эту… как ее… Фетиска, кажется? – нарочито небрежно спросил я.

– А на что она тебе?

– Так, знаешь… Люблю все красивое.

– Понравилась? – утвердительно спросила сестра. – Нет уж, мне эта горничная и самой нравится, таких умелых еще поискать.

– Я за нее хорошую цену предложу! – уговаривал я, но сестра лишь качала головой.

Я стал бывать у них чаще в надежде вновь встретить Феоктисту – так, оказывается, звали девушку полностью, – но Елизавета, точно чувствуя мое появление, все время отсылала ее куда-то. Лишь несколько раз мне удалось перекинуться с ней словом, и с каждым разом я все больше и больше думал о ней. В своем воображении я наделял ее всеми возможными достоинствами, которыми, по моему мнению, должна была обладать столь прекрасная юная девушка, и влюблялся в созданный мною образ.

Забыл ли я Полину? Нет, ей по-прежнему было отведено огромное место в моем сердце, я продолжал писать ей нежные письма, но понимал, что вряд ли еще увижу ее. Моя любовь к ней была сходна с восхищением прекрасной дамой у средневековых рыцарей, ей хотелось посвящать стихи, служить, даже умереть за нее.

А Феоктиста, прекрасная и близкая, но оттого не менее недосягаемая, разжигала огонь в моем теле и волновала мое воображение. Вечерами, сидя у окна за работой, я иногда откладывал перо и, глядя в сад, видел точно наяву: вот она идет по дорожке, на ней платье уже не горничной, а дворянки, и волосы убраны на французский манер; вот она встречает меня, когда я приезжаю с охоты, и целует меня, и восхищается моей удачей; вот мы вдвоем гуляем у пруда… Все это было возможно, все это с легкостью могло осуществиться, и эта досягаемость делала для меня Феоктисту во много раз привлекательнее прекрасной, необыкновенной, талантливой, но такой недоступной Полины…

Не раз я возвращался к разговору о том, чтобы купить у Елизаветы ее крепостную, но она лишь смеялась и дразнила меня. Наконец, однажды, она сказала:

– Что же, если ты так хочешь, я продам ее тебе. Но знай, что цена будет высока!

– Сколько же ты хочешь за нее? – спросил я, едва дыша от близкого счастья.

– Ну… Рублей семьсот, пожалуй, – хорошая цена за эту девку! – рассмеялась Елизавета.

Я понял, что она издевается надо мной, как и раньше, что она и не думала продавать ее – семьсот рублей, когда обычная цена за душу – пятьдесят, это же просто насмешка и ничего более! Снова ее насмешки! Будто мало я страдал от любви в своей жизни, будто мало мне было Катеньки Шаховской или Полины! Кровь ударила мне в голову, и, словно шагая в холодную воду, я процедил:

– Что ж, идет. Семьсот так семьсот. Я тотчас же выпишу вексель.

Елизавета смотрела на меня, приоткрыв рот, словно не веря в то, что услышала. Я и сам уже не верил, что сказал это, но отступать было поздно. Мной овладело какое-то бесшабашное веселье, я махнул рукой на голос разума, который кричал мне, что я совершаю страшную глупость, и сделка была заключена. Я увез Феоктисту к себе.

Следующие несколько месяцев почти стерлись из моей памяти. Все, что я помню о них, – что я впервые за долгое время был счастлив, рядом была женщина, которая не только разжигала во мне страсть, но и готова была утолить ее. Я не должен был больше стоять в стороне и страдать от того, что возлюбленная никогда не будет принадлежать мне, ловить взгляды и слова и как величайшей милости ждать позволения поцеловать ее руку.

Феоктиста была со мной, была моей, ждала меня с охоты, встречала, когда я приходил домой, в любой момент я мог позвать ее – и она шла на зов. Ей сшили новые платья, в которых она еще больше походила на испанку, и, когда она, задумавшись о чем-то, сидела у окна, я готов был любоваться ею бесконечно. Мой восторг, моя влюбленность были видны во всем, в том числе и в письмах к Полине – разумеется, я продолжал поддерживать переписку.

«Сад мой великолепен, – писал я мадам Виардо, и взгляд мой невольно останавливался на Феоктисте, которая присела у открытого окна и уснула, положив голову на согнутую руку, – зелень ослепительно ярка – такая молодость, свежесть, что трудно себе представить».

Но вскоре чувства мои стали остывать, я понемногу приходил в себя и замечал, что все достоинства, которыми я наделял Феоктисту, существовали лишь в моем воображении. Она не была ни добра, ни чувствительна – не раз я слышал, как она кричала на слуг и третировала их, точно забыв, что сама недавно была одной из них. Она не была умна – часто во время разговора она зевала, а то и засыпала, или просто не понимала ни слова из того, что я говорю, и не могла поддержать беседу. Феоктиста оказалась страшно ленива, неопрятна, сердце и разум ее были такими же сонными, как она сама, а повадки служанки не могли скрыть никакие дорогие наряды, но, ослепленный ее красотой, я долго не замечал очевидного.

Наступило жестокое разочарование, с которым я пытался бороться, уговаривая себя, что, в конце концов, еще смогу быть счастлив с ней, однако все чаще во мне звучал голос совести, упрекающий меня: как мог ты сравнить эту крестьянскую девчонку с самой Полиной Виардо? Как мог подумать, что кто-то, кроме нее одной, достоин любви и восхищения? Как смел ты восхищаться другой женщиной, забыв о той единственной, которая самой судьбой предназначена тебе?

И в тот период, когда я, самозабвенно предаваясь мукам совести и не в силах больше смотреть на Феоктисту, проводил дни в тоске и унынии, пришло письмо от Полины.

«Милый друг, – писала она, – я снова буду на гастролях в России, и должна сказать, как я сожалею, что наша встреча невозможна. Вам запрещено покидать свое имение, вы не сможете приехать в Петербург, а у меня не будет возможности посетить вас в Спасском-Лутвинове. Буду лишь надеяться, что ваш император вскоре сменит гнев на милость и разрешит вам вновь приехать во Францию. До тех пор же знайте, что я остаюсь вашим преданным другом, а Куртавнель всегда будет вашим вторым домом, где вас ждут и любят».

Я перечитал это письмо несколько раз, не в силах поверить в то, что там написано. Полина будет в России! Так близко, невероятно близко – и я не увижу ее!

Я едва не заплакал от горя, но в следующий момент уже взял себя в руки. Я не могу этого допустить! Я должен увидеть ее, иначе зачем и жить мне теперь, если не ради нее одной?

Требовалось найти способ посетить Петербург так, чтобы никто не узнал об этом, и я такой способ нашел. Раздав взяток не на одну сотню, постоянно рискуя, что на меня донесут в полицию, я обзавелся фальшивым паспортом, где был записан как Григорьев Алексей Петрович, и с этим паспортом отправился в столицу.

Билеты на концерт Виардо были раскуплены мгновенно, и мне пришлось покупать билет у перекупщика по невообразимой цене, в десятки раз превышавшей реальную стоимость. Сидя в театре, я едва не лишался чувств от волнения. Еще немного – и я смогу увидеть ее, услышать ее голос!

Она была так же некрасива, как и прежде. И так же прекрасна. Стоило ей открыть рот и запеть, как зал замер от восторга, а затем взорвался овациями – так же, как и в самый первый раз, во время ее выступления осенью 1843 года. И так же я не заметил, как пролетел этот час, и не мог найти в себе сил встать с кресла и покинуть зал.

Но я должен был увидеть ее еще, поговорить с ней! Она должна знать, что я махнул рукой на запрет, что лишь ради нее одной я, рискуя свободой, прибыл в Петербург!

Я хорошо знал – еще с того времени, как со своими тремя приятелями составлял компанию Полине, лежащей на медвежьей шкуре, – как попасть за кулисы, и после спектакля немедленно отправился повидаться с ней. Я представлял, как удивится она, как обрадуется, каким восторгом встречи засияют ее глаза – но ничего этого не произошло. Казалось, разлука, которая едва не свела меня с ума, с ней сделала ровно обратное. И ее чувства притупились. Я вновь был не самым близким ее другом, а лишь «русским приятелем», одним из толпы обожателей, одним из тех, кто восхищается ею. Нет, она, разумеется, была рада мне, но легкость, с которой мы общались прежде, исчезла без следа.

С тяжелым сердцем возвращался я в Орловскую губернию. Не сам ли я виноват в том, что случилось? Быть может, если бы я не был так ослеплен Феоктистой и чаще писал ей, если бы мои письма были более искренними, ничего этого не произошло бы сейчас?

Я должен был спешить – в любой момент мое отсутствие могли заметить, кто-нибудь мог донести на меня, но мысль о том, что я вернусь в свой дом без шансов вновь воссоединиться с моей возлюбленной, делала этот пусть непереносимым.

Едва вернувшись, я сел за письмо к Полине. В нем я выразил все то, что не посмел сказать ей при встрече, и закончил его словами: «Вы знаете то чувство, которое я посвятил Вам и которое окончится только с моей жизнью».

Тоска раздирала мое сердце. Фетиску я больше не мог даже видеть и, дав за ней богатое приданое, вскоре выдал ее замуж. Я вновь остался один…

Глава 14. Образцовая жена

Мои отношения с мужем всегда были ровными, спокойными и, если говорить откровенно, скучными, как осенний дождик. С того моменты, как я приняла его предложение – спокойно, без иллюзий и страсти, свойственных обычно молодым девушкам, – я не давала ему повода усомниться в моей верности. Он же, несмотря на то, что был влюблен в меня, не страдал ни излишней эмоциональностью, ни припадками ревности. Луи часто говорил мне о своей любви, и у меня не было поводов сомневаться в том, что чувства его искренни, но признания его были так однообразны, что и ответной страсти во мне не разжигали. Сказать по правде, я быстро устала от этих однообразных признаний, но душу мою согревало его отношение. Луи видел во мне возлюбленную и подругу, доверял мне полностью, не мучил меня холодностью или безразличием, не отталкивал от себя и никогда ни в чем не подозревал.

Я же, в свою очередь, полностью доверяла ему и никогда не мучила его, давая повод усомниться в моей верности. Мы всегда были откровенны друг с другом. Понимая, что я постоянно окружена поклонниками и почитателями моего таланта, многие из которых богаты и хороши собой, Луи, тем не менее, был уверен в моем благоразумии.

Какой другой мужчина смог бы долгое время переносить дружбу своей жены с влюбленным в нее русским писателем, к тому же красавцем? Кто смог бы принимать его у себя дома, как дорогого друга, и не противиться встречам? А Луи, однако же, понимая, как относится ко мне Иван, давал мне полную свободу. Могла ли я предать такое доверие? Я была весьма благодарна ему за это.

Несмотря на то, что я никогда не была влюблена в Луи – хоть, выходя замуж, и надеялась, что со временем в моей душе появятся какие-то чувства к нему, – он всегда оставался моим хорошим другом. С ним я легко могла обсуждать все, что происходило со мной. Мы вращались в одних кругах, у нас было множество общих друзей и, несомненно, общие интересы.

С ним первым я обсуждала свои новые роли. Работая над новой партией, я однажды рассказала ему, будто бы в шутку, как мне удается выучить ее:

– Когда я засыпаю, в голове моей будто бы возникает сцена – знаешь, Луи, такие маленькие фигурки, маленькие декорации, занавес, я даже вижу маленьких музыкантов. Эта сцена двигается, я словно со стороны вижу, как я хожу, какие делаю движения, как пою… Что написано на моем лице в этот момент – страсть или грусть, радость или страх… Все это происходит словно наяву и будто бы против моей воли. Мне остается лишь смотреть и учиться, лишь запоминать, что делает эта маленькая Полина, а затем повторить на сцене. Я даже – веришь ли, Луи? – не думаю о том, что должна сделать.

Он внимательно слушал меня, кивал, и я видела, что к этим словам, от которых другой просто отмахнулся бы, он относится со всей серьезностью. Ему нравилось меня слушать и, в отличие от других мужчин, которые не воспринимали всерьез своих жен, Луи относился ко мне с вниманием и уважением.

Иногда я сама писала музыку. Я не относилась к этому всерьез – разве могу я сравнивать свои работы с музыкой Листа или Сен-Санса, один из которых был моим учителем, а второй – хорошим приятелем? Однако это развлекало меня, и я написала несколько романсов на стихи русских поэтов – Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Тютчева, Фета и, конечно, моего сердечного друга – Ивана Тургенева, – и Луи услышал эти романсы первым.

Вся наша жизнь была подчинена строгому распорядку. Утро всегда начиналось с моих репетиций, на которых Луи обычно присутствовал, потом – домашние дела, вечером мы принимали гостей или выезжали куда-то сами. На гастроли Луи всегда также сопровождал меня.

Образ жизни я вела скорее замкнутый – работала, репетировала, много времени посвящала детям – родной и приемной дочерям – играла с ними, занималась, учила. Я не была увлечена светской жизнью – моя подруга Жорж Санд была права, описывая скуку Консуэло, когда она вынуждена была присутствовать на званых вечерах, – но выполнять светские обязанности и соблюдать социальный протокол было необходимо. Мое положение обязывало меня присутствовать на балах, музыкальных вечерах, куда меня часто приглашали, и знала, что меня везде будут рады видеть, куда бы я ни пришла. Тем не менее, всем своим знакомым, приятелям и друзьям я сразу дала понять, что если они желают видеть меня – необходимо, прежде всего, пригласить Луи, и в обществе я буду появляться только вместе с ним. Мы и впрямь всегда появлялись только вместе. Луи восхищался и гордился мной, а кроме того, это отчасти оберегало меня от сплетен, которые всегда сопутствуют славе и успеху. Все, кто оказывался в этом обществе в центре внимания, хотя бы и на короткое время, сразу же вызывали волну слухов и толков самого разного рода. Самым, пожалуй, ярким примером была моя подруга Аврора – даже когда она была замужем, ей приписывалось громадное количество романов, в том числе и противоестественного толка, о чем я в ту пору имела настолько смутное представление, что даже не понимала, о чем речь. Именно Аврора дала мне когда-то этот совет:

– Моя дорогая, если ты хочешь сохранить репутацию хорошей жены и матери – что, как я понимаю, для тебя весьма важно, – появляйся в обществе вместе со своим Луи. Да, он скучен и порой слишком серьезен, в нем нет ни капли ребячливости, которой так много в тебе, моя девочка, но будь осторожна. Твоя дружба с мужчинами может породить такие слухи, которые, не сомневайся, передадут и твоим дочерям, и все повернут так, что тебе стыдно будет появляться на людях. Единственная для тебя возможность сохранить свою репутацию – это постоянно демонстрировать, как близки вы с мужем и как устойчивы ваши отношения. Один намек на охлаждение между вами – и тебе тут же припишут роман с кем-нибудь из твоих поклонников.

– Но, Аврора, я всегда была верна своему мужу, разве я даю поводы для таких слухов? – удивилась я.

– Поверь, даешь, и немало. Твой русский друг живет у тебя, твои поклонники заваливают тебя цветами, драгоценностями и письмами с признаниями в любви, тебе посвящают стихи на десятке языков. Если не хочешь, чтобы тебя считали распутной певичкой – выходи в свет с мужем и проводи с ним как можно больше времени.

Так я и поступала. Если Луи не мог сопровождать меня – я отказывалась от приглашения, а потому долгое время сплетни обходили меня стороной. Это не было какой-то жертвой или тяжелой обязанностью для меня. Луи восхищался мной и охотно выполнял мои просьбы, и проводить с ним время было легко и приятно. Но даже и при таких условиях, подходя к какой-то компании, я иногда замечала, как люди резко замолкают – а значит, речь шла обо мне, и разговор этот был не слишком для меня лестным.

Но проходили годы, у нас подрастала дочь, отношение мужа ко мне не изменилось, но изменилась я сама. Я стала уставать от изъяснений в любви, которую не могла разделить. Разумеется, я по-прежнему не давала ему поводов усомниться в верности, все так же ценила его дружбу, все так же делилась с ним своими мыслями, но душа моя начала томиться в ожидании чего-то большего. Сердце мое, спавшее так долго, казалось, наконец, пробудилось для любви. Я пела со сцены о любви, голосом, жестами, всем своим существом выражая чувства, которых сама никогда не знала:

Я видела, какой огонь разжигают они в глазах моих слушателей – но сама я не знала этого огня. Все гадали, кто тот счастливец, кто заставил меня петь о любви с таким чувством, кто он – герцог Андзолето, сумевший покорить сердце Консуэло? Но его не было, не было в моей жизни.

Луи не догадывался о моих терзаниях – я по-прежнему была для него образцовой женой, посвящавшей все свободное время семье и детям, была для него другом и женщиной, которой можно полностью доверять. И лишь иногда, по ночам, глядя на звездное небо, я гадала: встречу ли я когда-нибудь того, кому я могла бы прошептать: «Люблю…»? И, тоскуя по чему-то несбыточному, я сама отвечала себе: «Нет, Полина, никогда и никто не разожжет в тебе этот огонь», – не подозревая, что совсем скоро в мою жизнь войдет тот, кто заставит меня сходить с ума от любви…

Глава 15. Цыганский темперамент

– Вы знаете, мой друг, – грассируя на французский манер, рассказывал мне мой приятель Щеглов, недавно вернувшийся из Парижа и теперь посетивший меня в Спасском, – всех только и разговоров в свете об этой мадам Виардо. Вы ведь, кажется, были ее приятелем, так?

Сердце мое отчаянно заколотилось. Узнать о Полине, о ее делах, о ее успехах от того, кто недавно видел ее, – все равно, что получить весточку от нее самой! Не имея возможности встретиться с ней самому, поговорить о ней – уже счастье!

Я молча кивнул, и Щеглов продолжил:

– Я имел удовольствие слышать ее на одном из музыкальных вечеров. Она все так же талантлива и все так же безобразна. Что за несчастье для женщины – иметь такой волшебный голос, а к нему такое грубое и цыганское лицо? – с беспардонной откровенностью продолжал рассуждать мой друг. – Тем более странными кажутся все эти ее любовные истории.

– Что вы имеете в виду? – уточнил я, едва не захлебываясь от гнева, но все же стараясь держать себя в руках.

– Ну как же?! Уж вы-то должны понимать! Говорят, будто она – этакая Цирцея. Среди ее любовников были и этот композитор Сен-Санс, и ее учитель Лист, сын ее приятельницы, этой странной писательницы Санд, – кажется, его зовут Морис, и даже друг ее мужа Ари Шеффер – говорят, у них завязался отчаянно страстный роман, пока он писал ее портрет, вообразите себе. Да, впрочем, и вашу фамилию называют в этом ряду…

– Гнусная ложь! – воскликнул я порывисто.

К щекам моим прилила кровь. Может ли быть правдой все, что говорит этот человек? Может ли быть, чтобы моя Полина, этот ангел, идеал, воплощение чистоты и непорочности… Может ли быть?.. Просто грязные сплетни и ничего больше, ведь если ей приписали роман со мной – точно так же могли оговорить перед всем светом, приписав ей порочные отношения с другими.

– Решительно все это не более, чем сплетни, – успокоившись, сказал я уверенно. – Никогда в наших отношениях не было ничего, кроме дружбы и уважения. И, уверен, все остальное – такая же грязная ложь.

– Что же, может, и так. Вот, скажем, и мсье Дюма считает, что все это не более, чем сплетни. Зачем этой женщине заводить романы с мужчинами, когда она… другая?

– Вот именно, – кивнул я, не поняв его намека. – Она совершенно не похожа на всех этих красоток с пустым и лживым сердцем, которые думают лишь о поклонниках и нарядах.

– Ну да, ну да, – кивнул Щеглов и неприятно улыбнулся. – Мадам Виардо, видимо, все больше думает о поклонницах…

Я потерял дар речи.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что мадам Виардо, хоть и вынуждена была выйти замуж, всегда оставалась любительницей не мужского, а женского пола. Вы ведь знаете ее подругу Аврору Дюпен, которая пишет книжки под псевдонимом Жорж Санд? Эту женщину отличают ее странные пристрастия, и, говорят, она сумела передать их и мадам Виардо. Недаром она постоянно носит мужские костюмы – верх неприличия, вы не находите? – и ведет себя, как мужчина. А мадам Виардо тоже не так давно начала играть на сцене мужские роли. О, конечно, говорят, что это лишь очередное свидетельство ее несомненного таланта, она может с успехом исполнить любую партию. Но в нее и впрямь стали влюбляться не только юноши, но и девушки, и со своими поклонницами она тоже поддерживает самые близкие дружеские отношения. Все это, конечно, слухи, слухи, но, как бы то ни было, за ее волшебный голос ей готовы простить любые странности и сомнительные поступки…

Я больше не мог этого выносить ни секунды дольше и под благовидным предлогом сумел выставить приятеля из своего дома, но покоя мне больше не было. Ядовитые семена сомнений и подозрений упали в мою душу и дали такие же ядовитые ростки. Я не мог думать теперь ни о чем, кроме того, что сказал мне мой приятель. Может ли быть так, что Полина, которой я восхищался, чьей любви желал больше всего на свете, оказалась настолько испорченной? Быть может, я не смог добиться ее любви лишь потому, что она в принципе не могла полюбить мужчину?

Нет, этого не может быть! Гораздо вероятнее, что и впрямь ее цыганский темперамент наконец проявился и, как ее сестра Мария Малибран, она решила отдаться любви, которой была лишена долгие годы. Может ли такая фантастическая, прекрасная женщина жить, подобно тихой мещанке, всю жизнь храня верность своему мужу?

Как, однако, сумела она обмануть меня! Ведь я все эти годы был рядом с ней – и ничего не замечал! Но, быть может, я оттого и не замечал ничего, что замечать-то ровным счетом было нечего?..

Такие сомнения терзали меня еще долго. Два года, проведенные в разлуке с Полиной, почти стерли из моей памяти подробности нашей дружбы, оставив лишь расплывчатые и сладкие воспоминания с примесью горечи, которая теперь делалась все отчетливее.

Не стоит ли и мне теперь постараться забыть ее? Ограничиться лишь дружеской перепиской, интересоваться, как дела у моей дочери, но не делать никаких намеков на мои чувства, которые – теперь я это ясно вижу – навсегда останутся без ответа? Но как смогу я, сидя здесь, в Спасском, в одиночестве, забыть ее, когда все мои мысли полны лишь ею одной?..

Однако внезапно пришли новости гораздо более радостные – полицейский надзор был снят, и мне позволили выезжать в Москву и Петербург. Как я был счастлив! Немедленно я отправился в столицу – я был молод, богат и мне до смерти наскучила одинокая сельская жизнь. Я рассчитывал, что развлечения, на которые так щедра столица, позволят мне поскорее избавиться от душевной боли, сопровождавшей меня все эти месяцы, и радостно окунулся в вихрь столичной жизни.

Как сложно было моим друзьям, с которыми я не виделся долгие месяцы, узнать меня! Они привыкли видеть человека спокойного, рассудительного, погруженного в свои переживания и мысли – теперь же я разъезжал по загородным балам, ухаживал за хорошенькими девушками, у большинства из которых репутация была вполне определенная, увлекся одной прелестной полькой – ветреной, кокетливой и жеманной лореткой, проводил с ней за разговорами все ночи напролет, делал ей дорогие подарки; затем были другие увлечения, вино и шампанское без счета… Все это отвлекало меня, но быстро наскучило. Сколько можно дурачиться, – в мои-то годы – отдаваясь душой, телом и кошельком очередной красотке? В конце концов, я стал бывать все больше у своих дальних родственников – Тургеневых, которые жили на Миллионной улице.

Там собирались многие мои приятели – Дружинин, Анненков, Толстой, Панаев, Некрасов – на музыкальные вечера, которые устраивала Ольга Александровна, миленькая восемнадцатилетняя девушка, очень талантливая пианистка. Она была настолько талантлива и играла с таким чувством, что Толстой, приходя сначала в гости специально лишь для того, чтобы послушать Бетховена в ее исполнении, затем влюбился и стал за нею ухаживать.

Мне, признаться, тоже нравилась эта милая девушка, приятно было ее общество, но все же не настолько, чтобы, как заклинали меня мои друзья, немедленно на ней жениться.

– Послушай, – говорил мне Анненков, – лучшей партии тебе не найти. В твои годы уже, пожалуй, пора остепениться, завести дом и семью, покончить с холостяцкой жизнью, а Ольга – девушка прелестная, и влюблена в тебя без памяти!

– И правда, – поддерживали его другие, – если ты не женишься на ней – тебя надо тут же придать анафеме в Казанском соборе!

Раздумывая над этими словами, я продолжал бывать на музыкальных вечерах, которые доставляли мне удовольствие, приносил Ольге на суд свои рукописи, – кажется, у меня вошло в привычку читать вслух свои повести женщинам, которые мне нравились, – и однажды даже прочел ей вслух «Му-му», которую написал за время вынужденной ссылки в Спасском. Дочитав до конца, я посмотрел на Оленьку и спросил:

– Что скажете? Понравилось вам?

Глаза Оленьки были полны слез, и, едва начав говорить, она тут же расплакалась. Чтобы не смущать ее, я быстро сказал:

– Ваши слезы, дорогая Ольга Александровна, лучше слов передали мне, что «Му-му» вам понравилась.

После этого заговорили о другом, но в тот вечер я не раз ловил на себе ее нежный, влюбленный взгляд. Она глядела на меня с такой тихой радостью, с таким теплом, будто я подарил ей надежду на грядущее счастье.

Однако сам я не чувствовал ни света, ни тепла, ни счастья. Мимолетное увлечение растаяло без следа, стоило мне вспомнить о Полине. А произошло это при обстоятельствах, которые тяжело назвать благоприятными.

Вновь – на этот раз в Петербурге – меня посетил Щеглов. Он не был моим хорошим другом, и после памятного разговора о Полине я всячески избегал его общества, однако тут – потрясающая самоуверенность с моей стороны! – посчитал, что чувства мои к Полине остались в прошлом. Я намеревался сделать Оленьке предложение и решил, что глупо будет избегать человека, доставившего мне некогда несколько неприятных минут из опасения, что угаснувшие чувства к Полине вернутся вновь.

Однако опасения мои оказались как нельзя более оправданны.

Поделившись со мной новостями из последней поездки по Европе, Щеглов спросил:

– А правду ли говорят, будто вы намереваетесь жениться на вашей дальней родственнице, Ольге Тургеневой?

– Кто же это говорит? – спросил я, пытаясь избежать прямого ответа.

– Да много кто, – неопределенно помахал рукой Щеглов. – Ходят слухи, вы ею весьма увлечены… Если хотите знать мое мнение, то Ольга Александровна – девушка прекрасная, лучшей жены вам будет не найти. Я так очень рад, что вы оставили свою пагубную страсть к госпоже Виардо. Я, кстати говоря, виделся с ней в Бадене, она там со своим мужем на водах, и с ними – ее новый протеже, композитор Гуно, они якобы работают над какой-то оперой…

– И что же, хороша опера? – спросил я просто для того, чтобы что-то спросить.

Сердце мое сдавила привычная тоска, за последние месяцы почти позабытая.

– Не знаю, но предыдущая была так себе. Первая постановка провалилась, отзывы были ужасны, но потом он ее доработал – под руководством мадам Виардо, само собой. Говорят, впрочем, будто мадам Виардо попросту увлечена своим учеником, если вы понимаете, о чем я. Да и ее вторая дочь, Клоди, на ее мужа мало похожа… Впрочем, этого и следовало ожидать. Кроме того, в Париже я встретил Сен-Санса, он велел вам кланяться…

Дальше я уже ничего не слышал. Полина влюблена? Ни намека на это не было в ее письмах, которые я, хоть и реже, чем прежде, продолжал получать. Стена равнодушия, которую я старательно выстраивал в последние месяцы, в один миг рухнула, обнажив мое истерзанное сердце. Разве могу я обманывать себя дальше? Я не в силах забыть Полину, как сильно ни старался бы. И ни Ольга, ни кто-то другой не смогут занять в моем сердце достаточно места, чтобы я был счастлив.

На следующий же вечер я объяснился с Ольгой, которая, как и все вокруг, ждала, что вот-вот я попрошу ее руки.

– Сударыня, я весьма сожалею, что мое поведение дало вам основание полагать, будто наша дружба есть нечто большее. Я знаю, что мне нет прощения, и, однако же, прошу простить меня. Чувства к вам, которые, несомненно, зародились в моей душе, есть ни что иное, как глубокое уважение и восхищение вашим талантом, и, однако, я сам принимал их за нечто иное… Я повел себя дурно, что не уехал тотчас же, как разобрался в своих истинных намерениях, и снова покорнейше прошу вас меня простить.

Оленька слушала меня, молча, делаясь с каждой минутой все бледнее, так что я даже начал беспокоиться, не случилось бы с ней обморока. Но она лишь протянула мне руку для поцелуя и, коротко попрощавшись, удалилась.

Я понимал, что мне, вероятно, теперь будет отказано от дома, а потому, долго не раздумывая, уехал обратно в Спасское. Мой паспорт и документы, которые должны были после пяти лет заключения позволить мне вновь выехать за границу, были почти готовы, и сам я был готов – я должен был, должен увидеть Полину. Не важно, кем я буду для нее, – другом, возлюбленным, да пусть хоть комнатной собачкой! Без нее моя жизнь не имеет смысла, и не стоит противиться неизбежному. Каждый получает в этой жизни то, что ему необходимо, и если мне необходима такая любовь – без надежды на взаимность, без семейного счастья – значит, так тому и быть.

Я написал своей приятельнице, графине Екатерине Ламберт, не то ища сочувствия, не то отрекаясь от него: «В мои годы уехать за границу – значит, определить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить все помышления о семейной жизни. Что делать?! Видно, такова моя судьба. Впрочем, и то сказать, люди без твердости в характере любят сочинять себе «судьбу», это избавляет их от необходимости иметь собственную волю – и от ответственности перед самим собою».

Через несколько недель я отправился в Париж – как будто для того, чтобы повидаться с дочерью. Но затем должна была произойти главная встреча, которая и заставляла мое сердце биться чаще.

Глава 16. Запретная страсть

Явпервые повстречала Шарля Гуно на одном из музыкальных вечеров. В ту пору он еще никому не был известен, мне представили его как начинающего композитора, меня же – как «ту самую знаменитую госпожу Виардо». Меня это смутило, его, кажется, тоже. Обменявшись несколькими приличествующими случаю фразами, мы разошлись, а немного позже я услышала, как он играет одно из своих произведений.

Манера исполнения и сама музыка поразили меня настолько, что сомнений не осталось: этот начинающий композитор будет просто обязан стать со временем знаменитым на весь мир.

Я сама подошла к нему в конце вечера и пригласила к нам на ужин. Он с поклоном принял мое приглашение, и с тех пор мы стали общаться более или менее регулярно. Он часто бывал у нас, гостил в Куртавнеле, даже, кажется, сдружился с Иваном, с которым они вместе проводили вечера и выезжали на охоту. Но вскоре Иван покинул Францию – как оказалось, весьма надолго, – и Шарль полностью завладел моим вниманием. Мне нравилось смотреть, как этот увлеченный человек, разрываясь между желанием стать композитором и священником одновременно, и, в конце концов, выбрав музыку, шаг за шагов продвигается к успеху. Мне нравилось помогать ему, подталкивать к поиску новых музыкальных решений, вдохновлять его…

В то время он был директором Парижского «Орфеона» – объединения хоровых любительских обществ, где много общался с различными людьми, экспериментировал с музыкальными формами, и, в конце концов, однажды он заявил, что намерен написать оперу, главная роль в которой должна предназначаться одной лишь мне.

– Что же это будет за опера? – спросила я с любопытством.

Он посмотрел на меня, и от этого взгляда меня внезапно бросило в жар. Казалось бы, за последние годы каких только взглядов ни ловила я на себе, однако именно сейчас, от чувства, которое я прочла в его глазах, я почему-то сделалась сама не своя, сердце мое заколотилось, и я, чтобы скрыть смущение, наклонилась к собаке, которая лежала у моих ног.

– Я хочу обратиться к античности, – ответил мне Шарль. – Была одна женщина, быть может, вы знаете… Совершенно особенная, очень талантливая, чем-то напоминающая мне вас. Она жила на своем острове так же, как вы живете здесь, в своем поместье, вдали от шума и суеты, полностью посвятив себя искусству. Иногда, глядя на вас с нотами в руках, я словно наяву вижу ее среди оливковых деревьев, с плектроном в руках или с табличкой, на которой она записывает свои стихи… Такую же темноволосую и прекрасную, как вы, одетую в белоснежную тогу, с алой розой в волосах…

Внезапно он прервал свою речь и, помолчав несколько секунд, прочел:

По мне, – тот не смертный, а бог безмятежный, Кто может спокойно сидеть пред тобой И слушать твой голос пленительно-нежный И смех восхитительный твой…

Узнав стихи, я вспыхнула, а Шарль, не отводя взгляда, спросил:

– Так вы согласитесь петь ее партию? Согласитесь для меня стать Сафо?

Завороженная ее взглядом, я кивнула.

Началась работа над оперой. Уезжая на гастроли, я уговорила Луи пригласить Шарля и его мать пожить у нас в Куртавнеле, где композитор мог бы спокойно работать над своим произведением – в то время у него умер старший брат, и Шарль, тяжело переживая потерю, не мог оставаться в доме, где повсюду его преследовали тяжелые воспоминания.

Луи согласился. Сам он отправился вместе со мной в Англию, к тому же, он давно привык, что наш дом всегда был полон гостей.

Вернувшись, я первым делом поинтересовалась у Шарля, как движется его работа, и он тотчас принес мне пачку исписанных листов. Несколько вечеров я сидела над этими записками, внимательно разбирала их, обсуждала с Шарлем. Некоторые я сразу отмела:

– Это не будет пользоваться успехом, вам нужно это переписать!

Другие же меня восхитили, о чем я тут же с радостью сказала Шарлю.

Я пользовалась любой возможностью, чтобы побыть с ним – меня тянуло к нему неудержимо – и совместная работа над «Сафо» была как нельзя более кстати. Внешне наши отношения выглядели все такими же дружескими, и лишь я одна знала, как его взгляд заставляет трепетать мое сердце, никогда не знавшее любви. Шарль же никогда, ни одним словом не давал мне понять, что влюблен в меня. Привыкнув – за столько-то лет! – ко всеобщему обожанию, принимая поклонение и любовь как должное, теперь я сама жестоко страдала от близости и невозможности любви. Особенно если учесть тот факт, что этот чудесный мальчик был на 14 лет младше меня!..

Вскоре работа была закончена, и в парижской «Гранд-Опера» была представлена первая постановка.

Мы оба – я и Шарль – ждали успеха, однако его не последовало. Зрители были разочарованы – в опере совсем не было танцев, к которым они привыкли, а Берлиоз, который всегда был очень добр ко мне, написал совершенно разгромный отзыв.

Я едва не плакала – впервые мое выступление не вызвало восторга, но это было для меня меньшим разочарованием, чем то, что первая опера Шарля, над которой мы работали вместе, не принесла ему той славы, которую он, по моему мнению, заслуживал.

– Я не знаю, в чем причина, – говорила я ему с тоской. – Верно, мои советы оказались не слишком полезными, если зрители разочарованы. Как теперь убедить вас продолжать работу, как доказать вам, что ваша музыка – это самое прекрасное, что я слышала в последние годы?

– Ваших слов мне хватит, – улыбнулся Шарль. – Если вы говорите, что моя музыка чего-то стоит, значит, я сделал правильный выбор. Что же до оперы… Вы пели чудесно, как всегда, и этого достаточно. Им не хватает танцев – что же, я добавлю танцевальные сцены, и они полюбят эту оперу так же, как и другие. Все дело в привычке, Полина. Не грустите. Вам настала пора отправляться на гастроли в Англию. На этот раз я буду сопровождать вас, и в пути мы сможем придумать нечто новое, что вернет нам былую уверенность в успехе нашего союза.

Гастроли в Англии проходили с огромным успехом, публика по-прежнему заполняла зал, неистово рукоплескала, поклонники присылали мне цветы и восторженные письма, однако все это не стоило ничего в сравнении с одним лишь взглядом Шарля и его словами:

– Вы были сегодня великолепны, Полина.

Мне оставалось совсем немного до возвращения во Францию, когда Луи внезапно заболел. Здоровье его давно уже оставляло желать лучшего – начал сказываться возраст, и я, обеспокоенная, немедленно изъявила готовность прервать гастроли и вернуться во Францию вместе с ним.

– Нет-нет, Полина, – возразил он с улыбкой. – Поверь мне, я не умираю, это лишь легкое недомогание, и тебе не придется сидеть у моего смертного одра, вытирая мне лоб. Оставайся в Лондоне. Твоя публика будет очень разочарована, если ты уедешь, а я не могу этого допустить. После гастролей ты вернешься и сможешь окружить меня заботой, а сейчас я хочу, чтобы твой голос по-прежнему звучал на лондонской сцене.

Я осталась. Выступления шли успешно, как никогда, и я стала понемногу забывать свой недавний провал. Шарль поддерживал меня, много времени мы проводили вместе, но я с нетерпением ждала окончания гастролей. Я уже не могла совладать со своим сердцем, мне казалось, что мое лицо, всегда бесстрастное и неулыбчивое в жизни, теперь выдает все, что творится в моей душе. А показать мужчине, что я чувствую к нему что-то кроме дружбы, в то время как сам он держится безупречно, – о, нет, этого я допустить не могла. Моя проклятая цыганская душа, столько лет не заявлявшая о себе, внезапно словно пробудилась от сна. Все мои мысли были лишь о нем, и однажды я поняла, что, подай он мне какой-то знак, я забуду и мужа, и детей, и сбегу с ним хоть на край света, не оборачиваясь и не жалея ни о чем.

Скорее бы вернуться в Куртавнель! Там, среди привычных стен, окруженная детьми, я, несомненно, излечусь от своей болезненной страсти, которая так терзает меня здесь, в Англии.

Оставалось лишь два дня до отъезда, когда вечером после последнего выступления в мой номер доставили письмо. Я узнала почерк Шарля и решила, что он сообщает мне о переменах в своих планах и попросту написал ободряющее письмо с поздравлениями, но, едва я прочитала эту короткую – в две строчки – записку, руки мои задрожали так, что я выронила лист. Ноги не держали меня, и я опустилась на пол. Подняв листок бумаги, я вновь и вновь перечитывала написанные на нем слова: «Лондон, вторник, четверть первого, я люблю вас нежно, я обнимаю вас со всей силой моей любви к вам».

Ночь я провела без сна, забывшись лишь под утро, и проснулась поздно, но и днем не смогла взять себя в руки. Я металась по комнате, точно зверь в клетке, не понимая, что должна я теперь делать. Написать ответ? Но какой? Никогда, никогда я не смогу рассказать ему о моих истинных чувствах, никогда не смогу доверить такое бумаге! Оставить письмо без ответа? Но разве могу я теперь, через столько месяцев безответной, как мне казалось, любви попросту промолчать после его признания?

Сердце мое рвалось на части, счастье и страх переполняли меня. Я уже почти приняла решение поехать к нему и объясниться, даже придумала первую фразу, которую скажу ему: «Мой друг, ваше признание принесло мне счастье, однако мы оба с вами знаем, что любые отношения, кроме дружеских, для нас решительно невозможны», – когда раздался стук в дверь.

– Войдите, – произнесла я.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Шарль. Волосы его были в беспорядке, шейный платок сбился, и сам он выглядел весьма взволнованным.

Едва сдержав восклицание, я поднесла руку к губам, стараясь унять волнение.

– Получили ли вы мое письмо? – спросил он вместо приветствия.

Я медленно кивнула.

– Я не дождался ответа ни вчера, ни сегодня, но больше ждать я не могу. – Он стремительно пересек комнату и остановился в шаге от меня. – Сейчас, стоя передо мной, глядя на меня, скажите – чувствуете ли вы хоть что-нибудь в ответ? Есть ли в вашем сердце хоть капля любви ко мне?

– Мы оба с вами знаем, – заставила я себя произнести заранее приготовленную фразу, – что… любые отношения, кроме дружеских, для нас решительно…

– Остановитесь! – он вскинул руку, заставляя меня замолчать. – Нет, не говорите мне этих слов. Я знаю, что вы должны сказать, но я жду от вас другого – искренности! Скажите, что в вашей душе есть ответное чувство – и я буду знать, что я – счастливейший человек на этой земле, ибо это и есть счастье – любить вас и знать, что вы любите в ответ. Большего мне не надо, лишь только знать. Или скажите, что никогда и ничего ко мне не чувствовали – и я вновь стану вашим другом, никогда больше не побеспокою вас своими признаниями, никогда не заставлю вас испытывать сомнения или неловкость.

Я молчала, не в силах вымолвить ни слова.

«Солги! – говорил мне голос разума. – Скажи, что он лишь друг для тебя, возвращайся в Париж и никогда не вспоминай об этом безумии!»

Но чем дольше тянулось это молчание, тем отчетливее я понимала: я не смогу произнести этого, я не в силах солгать. Шарль смотрел на меня, не отрываясь.

– Полина, – прошептал он, наконец, нарушив молчание. – Моя Сафо… Скажи мне… Любишь ли ты меня?

Едва не лишаясь чувств, я, словно находясь в каком-то чудесном сне, кивнула, прикрыв глаза:

– Да…

Я стояла, не шевелясь, в ожидании страшной кары за это признание, но земля не разверзлась подо мной, и Господь не поразил меня тут же, на месте. Не в силах ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь, ни хотя бы открыть глаза, я по-прежнему стояла, замерев, когда почувствовала прикосновение его губ к своим губам. В одно мгновение мне показалось, что вместо крови моей течет огонь, мир завертелся вокруг меня, и откуда-то издалека я услышала его шепот:

– Одно твое слово – и я уйду, и никогда больше не буду искать встречи с тобой.

– Нет, – прошептала я в каком-то исступлении, чувствуя, что если он покинет меня сейчас – я тут же умру. – Не уходи!..

На другой день мне нужно было уезжать в Лондон. Шарль уезжал несколько дней спустя – у него еще были в Англии неоконченные дела. Всю дорогу до Франции я пребывала точно в каком-то оцепенении – ни чувств, ни мыслей. Я не вспоминала ни ночи, которую провела с Шарлем, ни прощания, – страстного и нежного, с клятвами и слезами, – последовавшего наутро. Я словно была окутана туманом, через который не пробивалось ни единой мысли. Я не думала о том, что произошло, и не строила планов – ни на жизнь с Луи, ни на продолжение романа с Шарлем.

И лишь во Франции я, наконец, начала осознавать положение, в котором оказалась. Раскаяние мое было безгранично. Я сошла с корабля, почти ослепшая от слез, и в Париже уже не могла остановиться и плакала, не переставая. Не в силах тотчас же по прибытии отправиться в Куртавнель, я остановилась в гостинице и почти не выходила из номера. На мое имя приходили письма – я получила две записки от Ари Шеффера, моего доброго друга, но не ответила на них. Мне казалось, что я схожу с ума. Я предала доверие самого близкого мне человека, поддалась наваждению, совершила страшный грех, и простить сама себя уже не могла. Но хуже всего было то, что моя страсть к Шарлю никуда не делась, она по-прежнему жила во мне, и я, представляя, как с раскаянием буду молить Луи о прощении, понимала, что это будет совершенно бесчестным поступком, ведь, представься мне такая возможность, я вновь упаду в объятия моего молодого любовника.

Я понимала, что нужно справиться с этим безумием, но взять чувства под контроль не могла. В конце концов, единственным выходом, который я видела, стало самоубийство. Едва я приняла это страшное решение, как в душе моей поселилось спокойствие. Холодно и отстраненно я думала о том, что моя страсть умрет вместе со мной, и все, что ждет меня, – это вечный сон. Я не хотела откладывать, боясь, что, если промедлю, у меня может не достать решимости, и тем же вечером, нарядно одевшись и тщательно причесав волосы, вышла из дома и направилась на набережную Сены.

Наверное, я представляла собой странное зрелище – женщина с безумным блуждающим взглядом, идущая, точно слепая, наугад, холодным и ветреным вечером, – но я торопливо и уверенно шла по безлюдным улицам, направляясь к своей цели. Подойдя к реке, я остановилась, задержалась на секунду, понимая, что эта холодная пустынная набережная – последнее, что я вижу в своей жизни, и никто никогда не узнает, какими были мои последние минуты, что я думала, что чувствовала, почему я совершила то, что собираюсь.

– Прощай, – прошептала я, ни к кому конкретно не обращаясь, и, путаясь в тяжелых юбках, принялась перелезать через перила.

И когда я уже готова была сделать шаг – такой длинный, такой тяжелый для меня! – чьи-то сильные руки схватили меня и втащили обратно.

Я принялась вырываться, волосы, растрепавшись, упали мне на глаза, и потому я не сразу поняла, что мой спаситель – ни кто иной, как Ари Шеффер.

– Не делайте этого, – попросил он, задыхаясь, точно от быстрого бега. – Полина, прошу вас, остановитесь!

– Ари, – прошептала я и внезапно расплакалась.

Я плакала долго и горько, а он не задавал никаких вопросов, ничего не говорил, лишь обнимал меня и гладил мои растрепанные волосы. Когда рыдания мои стали стихать, он произнес:

– Полина, пообещайте мне, что, если я отпущу вас, вы не попытаетесь сделать этого снова.

Я лишь покачала головой.

– Я шел за вами от самой гостиницы. Стоило мне увидеть вас – я сразу понял, что с вами что-то неладно, и теперь я понимаю, что был прав. Ваше отчаяние сводит вас с ума, я знаю, в какой черной бездне вы сейчас пребываете, но остановитесь, пойдемте со мной, вернитесь в гостиницу, и там мы сможем поговорить обо всем. Я знаю, как вам тяжело и плохо, но время сделает свое дело, вы снова вернетесь к нам – другой, но все же живой…

Я подняла на него глаза – он смотрел на меня с пониманием и сочувствием, которых я не заслуживала, и у меня появилась уверенность: он все знает.

– Ари, вы не понимаете, – прошептала я сквозь слезы. – Я не смогу вернуться домой, вы же видите… Я не смогу перенести этого…

– Сможете. Идемте, Полина. Что бы там ни было, я никогда никому не расскажу том, что вы хотели сделать сегодня.

На другой день мы вместе отправились в Куртанвель. Я едва понимала, куда мы едем, что происходит вокруг меня, и Ари пришлось сопровождать меня до самого дома.

Он сказал Луи, что я тяжело заболела в дороге и что он, узнав, что я в Париже, пришел навестить меня, а затем привез домой.

Меня тут же проводили в мою комнату, где я впоследствии проводила дни – не знаю, сколько их было, этих дней, наполненных отчаянием и болью, – лежа на кровати и глядя в одну точку. Шторы не открывали. Поначалу я даже отказывалась есть, надеясь, что эта болезнь все же убьет меня, но мало-помалу разум возвращался ко мне, а вместе с ним и воля. Я стала осознавать, насколько малодушным был мой поступок – я готова была оставить Луи и детей – Луизетту, Марианну и Полинетт, – готова была бросить их из-за собственной несдержанности, причинить им боль, в сравнении с которой моя собственная боль была сущим пустяком, не достойным даже упоминания.

И я уже полностью опомнилась к тому моменту, когда поняла, наконец, что беременна.

Новые терзания обрушились на мою душу, но теперь я держала себя в руках, не показывая ни страха, ни беспокойства.

В положенный срок у меня родилась девочка – хорошенькая и здоровая, которую решили назвать Клаудия, или Клоди, – или попросту Диди, как в дальнейшем мы звали ее дома. Долго еще я, склоняясь над кроваткой младшей дочери, вглядывалась в ее лицо, пытаясь разглядеть хорошо знакомые черты. Мне казалось, что всякий, кто взглянет на нее, должен понять все о моей греховной страсти, но люди были на удивление слепы.

С Шарлем мы виделись с тех пор лишь несколько раз. Первый раз это была короткая встреча, во время которой я, едва не умирая от тоски, сказала ему, что мы не должны больше видеться. Второй раз мы встретились уже после рождения ребенка – случайно, в Бадене, куда я приехала с мужем и детьми. Эту встречу можно было назвать дружеской, и неловкости почти не ощущалось. Мы улыбались друг другу, как хорошие приятели, и сердце мое уже не сжималось от отчаяния.

Затем Шарль навестил нас в Куртавнеле и сообщил о своей помолвке. Он собирался жениться на Анне Циммерман, одной из четырех бесцветных дочерей известного пианиста Пьера Циммермана. Я знала их семью с детства, и тем удивительнее было то, что нас не позвали на эту свадьбу – удивительно для Луи, но не для меня. Позже я узнала, что незадолго до свадьбы Анна получила анонимное письмо, где рассказывалось о моем романе с Шарлем, и о том, что он на самом деле – отец Клоди. Но тогда, еще ничего не зная об этом письме, я решила отправить молодоженам подарок – который, впрочем, они вернули обратно.

Луи был взбешен. Он немедленно отказал Шарлю от дома, Ари Шеффер и Жорж Санд, да и другие мои близкие друзья прервали с ним всякие отношения.

Шло время, Клоди подрастала и становилась удивительно хорошенькой. Все говорили, что она похожа на меня, но цыганские черты ее личика были гораздо более тонкими. Кто-то, впрочем, усматривал в ней сходство с Луи, что каждый раз вызывало у него гордую улыбку.

Раскаяние не оставляло меня ни на минуту, но я, скрывая в себе эту постоянную глухую боль, снова ездила на гастроли, устраивала музыкальные вечера, приглашала гостей и превратилась в такую жену и мать, которую всегда видел во мне Луи, и постепенно боль эта растворилась и ушла.

В то же время из России пришло письмо от моего друга Ивана, о котором я почти не думала, занятая своими терзаниями.

«Я получил ваше письмо из Лондона, дорогая и добрая госпожа Виардо, – писал он мне, – и спешу ответить на него. Для начала сообщу вам приятную новость: из Петербурга мне пишут, что паспорт мой уже подписан и ничто не препятствует моему отъезду. Вы можете представить себе удовольствие, которое доставила мне эта новость».

Далее он писал о том, что намеревался отправиться в Париж и навестить свою дочь, которая воспитывалась там в одном из пансионов. Затем же он просил разрешения приехать вместе с Полинет навестить нас в Куртавнеле, и я с радостью пригласила его к нам.

Глава 17. Ревность, Поль и Полинет

Шесть лет я общался с дочерью только при помощи писем. Я помнил ее ребенком – диковатым, но, тем не менее, любящим меня безумно, и этому ребенку адресовал большую часть моих посланий. Однако Полина писала мне, что Полинет сильно выросла, повзрослела, стала ростом почти с нее, что, приезжая на каникулы, она спрашивала разрешения присутствовать на каком-то не то балу, не то званом вечере, и я понимал, что увижу взрослую барышню – вся ее юность прошла мимо меня!

Я думал о ней часто, ежедневно пытаясь представить, что за девица встретит меня в Париже, что это будет за взрослая незнакомая девушка, которая – вот чудеса – зовется моей дочерью.

Я успел дать ей свою фамилию – правда, только по французским, но не по российским законам – и просил ее подписываться всегда «П. Тургенева», что она и делала, а также передал госпоже Аран, в чьем пансионе она жила, чтобы это имя стояло всюду, где шла речь о моей дочери. Но все же мне было тяжело воспринимать ее взрослой, и не в последнюю очередь виноваты были в этом ее письма.

Почерк у нее был чудовищный – какие-то каракули, которые с трудом можно было разобрать. И к тому же с орфографией дела обстояли из рук вон плохо – Полинет постоянно путала падежи и окончания и, сколько я ни заклинал ее работать над почерком и правописанием, все же письма ее пестрели ошибками, кляксами и помарками.

Я с нетерпением ждал встречи с ней. Конечно, и Полина, и госпожа Аран писали мне о ее успехах, но могло ли это заменить встречу?

Едва мой паспорт был подписан, я взял билет на пароход до Штеттина, планируя оттуда отправиться в Берлин, затем в Брюссель, Остенде, Лондон, а уже из Лондона к концу августа я прибывал в Париж.

Я написал Полинет, чтобы она готовилась затем отправиться со мной в Куртавнель, где мы весело проведем с ней каникулы, и был уверен, что она с таким же нетерпением ждет встречи, как и я.

Она и впрямь ждала меня. Едва я зашел в здание пансиона госпожи Аран, как на шею мне кинулась высокая девушка лет пятнадцати. Я оторопел и лишь секунду спустя узнал в ней мою маленькую дочь, которую шесть лет назад забрал из России.

– Здравствуй, дорогая Полинет, – обратился я к ней и наткнулся на недоуменный взгляд.

– Bonjour, – поздоровалась она со мной и принялась оживленно говорить что-то на французском.

Она говорила без умолку.

За годы жизни во Франции она полностью забыла русский язык, и я нисколько не огорчился, узнав об этом, – ей не для чего было помнить язык страны, в которую она никогда не вернется. Но с некоторым неудовольствием я увидел, что дочь моя, унаследовав красоту и изящество своей матери, при этом не унаследовала ее характер и выросла в отчаянную кокетку. Она хихикала и жеманничала, не переставая, и мне пришлось не раз в то лето делать ей замечания и призывать работать над своим поведением.

– Но, папа, все девушки в пансионе ведут себя так! – возражала она.

– Что мне до других?! – сердился я. – Тебе надо бороться с твоим кокетством хотя бы потому, что, как ни старайся, у тебя всегда останется его довольно. Если же ты дашь себе плыть по течению, у тебя будет его слишком много.

Полинет смеялась, но, тем не менее, слушалась меня и начинала следить за собой.

Но были в ней черты характера, которые огорчили меня куда больше.

Я заметил, с какой обидой смотрит она на Полину – Полину, которая фактически заменила ей мать, заботилась о ней все годы, которые я вынужден был провести в России, любила и поддерживала ее. Казалось, Полинет нисколько не признательна ей за ее заботу, и только ищет повода, чтобы обидеться и разозлиться на нее. Такая неблагодарность моей дочери огорчала и возмущала меня, тем более, что сам я по-прежнему не видел в Полине ни единого недостатка. Какие бы чувства ни обуревали меня в России, во Франции они исчезли без следа.

Впрочем, должен признать, что, впервые увидев Полину после долгой разлуки, я воскликнул про себя: «До чего же она безобразна!». За то время, что мы не виделись, я, кажется, совершенно забыл, что ее красота раскрывается лишь тогда, когда она начинает петь, и теперь был поражен – как когда-то давно в Петербурге – грубоватыми и тяжелыми «цыганскими» чертами ее лица. Она немного пополнела – что, впрочем, ей шло, – но осталась такой же сутулой и немного неуклюжей. Я смотрел на нее при встрече и не мог поверить, что именно эту женщину я любил долгие годы.

Но вот она заговорила, поздоровалась со мной, улыбнулась – и долгих лет разлуки как не бывало. Вновь я был очарован ею как в первый день нашей встречи, и вновь никого другого не существовало для меня. Я хотел быть с ней, с ней одной, и общество дочери вскоре начало тяготить меня. Насколько легче было общаться с ней в письмах! В то время как Полина отличалась характером ровным, спокойным, всегда была улыбчива, всегда готова была пошутить сама или посмеяться над шуткой, Полинет часто злилась, раздражалась, обижалась невесть на что, а однажды заявила, что Полина будто бы питает к ней отвращение.

– Как ты можешь говорить, как ты можешь даже думать такое?! – принялся я ругать ее. – Неужели ты не чувствуешь, что будет неблагодарностью хотя бы только подозревать в ней подобное чувство к тебе – в ней, которая всегда относилась к тебе, как мать. Это не что иное, как самолюбие, больное самолюбие, и только. Избавься от этого противного недостатка, дитя мое. Она забыла пригласить тебя на прогулку – вот так большая беда! Уж не думаешь ли ты, что у нее нет забот, беспокойств, и, быть может, очень важных? Мало кто в этом мире любит тебя так, как я и как госпожа Виардо! А уж чтобы она питала к кому-то отвращение – в это я и вовсе не поверю.

Полинет, кажется, сильно пожалела о своей откровенности, но я должен был поговорить с ней об этом. Я не мог допустить, чтобы моя дочь таким образом отзывалась о женщине, которую я любил больше жизни.

А я действительно вновь любил Полину, как будто не было ни разлуки, ни моих подозрений и страданий, ни вереницы доступных женщин, ни моей едва не случившейся женитьбы на Ольге Александровне.

«Я люблю ее больше, чем когда-либо, и больше, чем кого-либо на свете. Это верно», – писал я из Куртавнеля Льву Толстому, и готов был повторять эти слова раз за разом.

И все так же моя любовь оставалась без ответа. Полина охотно общалась со мной, мы много гуляли вместе. Как и прежде, я читал ей свои повести и рассказы – она, как и прежде, внимательно и с интересом слушала. Как-то, поддавшись порыву, я рассказал ей, что меня тревожат отношения с дочерью.

– Вы воспитали прекрасных детей, мой ангел, так скажите мне, что я могу сделать, пока еще не поздно, чтобы моя дочь, моя Полинет, не выросла бессердечной и неблагодарной?

Полина вздохнула.

– Иван, ваша дочь очень любит вас. Но долгих шесть лет она получала от вас лишь одно-два письма в месяц – и то, если они не задерживались в дороге, – и теперь, наконец, встретив вас, она вынуждена делить ваше внимание с кем-то еще. Ей обидно, ей до боли обидно, что это короткое время, которое вы можете провести вместе, вы проводите не с ней, а если и беседуете, то лишь даете наставления да браните. Ей хочется привлечь ваше внимание, но она ребенок, и делает это, как может и умеет. Любите ее, показывайте ей свою любовь, и сердце ее – а у Полинет очень доброе сердце – скоро оттает.

Слова Полины успокоили меня, и с этого момента я стал все свободное время уделять Полинет, и она действительно стала спокойнее и добрее.

Время от времени я вновь выезжал на охоту с Луи – гораздо реже, чем прежде, ведь его здоровье в последние годы сильно пошатнулось, но все же мы периодически стреляли куропаток в Бри.

И вновь все, что я мог позволить себе, – это поцеловать руку Полины вечером, прощаясь с ней перед тем, как отправиться спать. Вновь неразделенная любовь терзала мое сердце.

Вскоре я понял, что жизнь моя – такая счастливая с виду – делается непереносимой, и, дождавшись конца каникул и проводив дочь в пансион, отправился в Рим. Но долгое путешествие оказалось для меня достаточно тяжелым, и я вынужден был отправиться на лечение. Врачи, затрудняясь сказать, чем же я все-таки болен, дали обычный в таких случаях совет – отправиться на воды, и я поехал в Зинциг.

Тут меня и настигло письмо господина Виардо, сообщавшего, что у Полины родился сын, которого решено было назвать Полем.

Мне казалось, что сердце мое вырвали из груди, и на месте его осталась зиять открытая рана. О, Полина – прекрасная мать, и сейчас, склоняясь над маленьким, бессмысленным еще младенцем она, верно, напоминает Мадонну, – но как бы я желал, чтобы этот ребенок был моим!..

Я, однако, постарался справиться со своей болью как можно быстрее, и ответил Луи приличествующим случаю поздравительным письмом.

«Мой дорогой друг, – писал я ему, – для начала обнимаю вас и поздравляю от всего сердца, а уж потом благодарю за то, что вы вспомнили и обо мне. Все-таки прекрасно иметь сына, не так ли, а когда у тебя уже есть три дочери, – это еще прекраснее. Конечно, на вашу долю выпало немало тяжелых переживаний, но теперь вы должны быть счастливы: «у нас в небе поют жаворонки», как говорится в русской пословице. Теперь надо постараться, чтобы здоровье матери поправилось как можно скорее – что до малыша, то, вот увидите, он пробьет себе дорогу. Еще раз приношу вам и всем вашим мои самые горячие поздравления».

Теперь я должен был написать письмо Полине, но слова не шли на ум. Я был счастлив за нее, но счастье это было с примесью горечи. Мне словно наяву виделось ее уставшее, но счастливое лицо, распущенные косы, улыбка, с которой она склоняется над ребенком, и в голове моей путались мысли, когда я пытался осознать, какое это чудо – появление на свет нового человека, и вдвойне волшебно то, что его матерью стала она – самая прекрасная женщина на земле.

Почти не думая, я выводил на бумаге какую-то счастливую чепуху:

«Да здравствует маленький Поль! Да здравствует его мать! Да здравствует его отец! Да здравствует все семейство! Браво! Я же говорил, что все кончится хорошо и что у вас будет сын. Поздравляю и обнимаю вас всех!»

Я засыпал ее какими-то вопросами, позже поняв, что все это ужасная глупость, но в тот момент все настолько смешалось в моей голове, что даже воспоминания о детстве Полинет – весьма, впрочем, смутные, – не навели меня на мысль о нелепости моих вопросов.

«Прошу вас сообщить мне, – писал я, – конечно, как только вы будете в состоянии это сделать, подробное описание черт лица, цвета глаз и т. д. и т. п. молодого человека; если возможно, небольшой карандашный рисунок; перечень наиболее осмысленных слов, которые он, быть может, произнес уже; небольшое описание дня 20 июня, революционной даты, избранной маленьким санкюлотом для появления на свет. Я немного заговариваюсь, но это простительно в моем возрасте, и если учесть ту радость, которую вызвала во мне эта новость».

Я силился представить себе ее в эти минуты, и из глаз моих катились слезы. Чувствительность моей натуры и двойственность чувств, которые я испытывал в тот момент, не оставляли мне возможности написать это письмо в спокойном тоне, однако я постарался взять себя в руки, чтобы продолжить.

«Вы должны быть довольны, не так ли? – написал я дальше, несколько успокоившись. – Вы пожираете глазами это маленькое существо, которое еще вчера было вами и у которого теперь своя жизнь, зачатки мысли и собственной индивидуальности, собственной, не в обиду вам будет сказано. Я становлюсь пророком; я читаю во мраке грядущего, в Conversation’s Lexicon 1950 г.: «Виардо (Поль, Луи, Иоахим), знаменитый (пропускаю «кто»), родился в Куртавнеле, в Бри, и т. д. и т. п., сын знаменитой Полины Гарсиа и т. д. и т. п. и одаренного писателя и переводчика «Дон-Кихота». Не буду приводить всю статью. Вы ведь мне напишете несколько слов, как только вам это не будет трудно, не правда ли? А пробуждение утром 21-го, не правда ли оно было сладостным? А крики малыша, – есть ли музыка, сравнимая с этой? Ну, что ж, все идет хорошо. Завтра или послезавтра напишу вам более вразумительно; а сегодня вновь восклицаю: Vivat! Ура! Вперед, сыны отечества! Алааф Кельн! (это выражение радости употребляется только в Кельне, но, по-моему, оно подходит)…»

За окнами уже забрезжил рассвет, когда я, наконец, запечатал оба письма и остался наедине с собой – теперь даже перо и бумага не создавали ощущения, что в этой предутренней звенящей тишине я не один, что у меня есть внимательный и понимающий собеседник.

В таком же одиночестве я проводил дни, ожидая, когда подействует лечение, которое, по словам врачей, должно было вскоре поставить меня на ноги. Впрочем, я только стал чувствовать себя еще хуже, и, не выжидая прописанных мне докторами шести недель, решил продолжить лечение в другой обстановке и поехал принимать морские ванны в Баден. Я не ожидал от этого никакой пользы – к тому моменту все перепробованные средства лечения убедили меня, что доктора наши – сплошные шарлатаны, а успех лечения зависит в большей степени от того, угадают ли они верный диагноз или промахнутся со своей догадкой. Но в Бадене в то время отдыхал мой друг, граф Толстой, который проигрался там в рулетку в пух и прах и остался как рыба на песке. Я не только хотел ссудить ему денег и тем самым выручить из трудного положения, в котором он оказался, но и надеялся, что его общество развеет мою тоску и, как следствие, окажет благотворное действие на мой организм.

Но и тут меня ждала неудача. В самый день моего приезда, когда я уже заранее радовался, предвкушая прекрасный, полный интереснейших бесед вечер, граф получил полное слез письмо от сестры Марии. С Марией я был хорошо знаком, даже немного увлекся ею некогда – она была совершенно очаровательна, умна, проста, смиренна и кротка. Я едва не влюбился и, не будь она замужем, непременно начал бы за ней ухаживать. Собственно говоря, мое общество также было ей приятно, но ее замужество и моя неугасающая любовь к Полине не оставили нам шансов на продолжение романа.

Но женщина эта, рожденная, казалось, для тихой семейной жизни, постоянно страдала от тяжелого характера своего мужа. Тот был кем-то вроде деревенского Генриха VIII – даже в лице его чувствовалось что-то от Тюдоров, и имел множество любовниц и внебрачных детей, и теперь две его фаворитки поссорились между собой и втянули в эту ссору его бедную супругу. Одна из них додумалась показать ей письма, в которых ее муж клянется этой барышни в любви и строит планы на случай кончины бедной графини. Это стало для женщины тяжелейшим ударом, от которого она никак не могла оправиться, и я, разумеется, не посмел удерживать Толстого вдали от сестры, которая так нуждалась в его помощи и поддержки.

Толстой отбыл в Петербург, я же остался в Бадене, где вновь единственным моим развлечением была переписка с друзьями и дочерью. Но я едва выдержал десяток дней – тоска стала просто непереносимой, и я отправился к другому своему другу, Боткину, в Дьепп. Там я провел неделю, после чего вновь почувствовал тягу к перемене обстановки и сорвался с места – отправился в Марсель, который показался мне чрезвычайно безвкусным и унылым городом, так что оттуда я быстро выехал в Ниццу. Дорога до Ниццы вдохновила меня чрезвычайно – в письмах к Полинет я подробно описывал виды, которые встречались мне по пути, дорогу через Альпы и то волшебное чувство, которое возникает, когда приближаешься к Италии. Впрочем, Ницца встретила меня пеленой дождя, дома оказались, на мой вкус, высоковаты, причем высоковаты настолько, что один из них, неустойчивый до крайности, обвалился на моих глазах. Так что и в Ницце я не задержался. Меня ждала Италия, Рим, город, который нравился мне чрезвычайно.

Вновь мы с Полинет общались лишь в письмах. Помня слова Полины о том, что я должен уделять дочери больше внимания, я писал ей почти ежедневно, описывая все, что происходит со мной.

«Дорогая Полинетта, писал я ей, – вот уже три дня, как я приехал сюда после почти не утомительного и очень приятного путешествия. Я остановился в Английской гостинице, но ты лучше сделаешь, если будешь писать до востребования в Рим (Италия). Стоит прекрасная погода, и не скажешь, что уже ноябрь. На деревьях еще сохранились почти все листья…»

Я писал все пустяки, которым, как мне говорили, она уделяет очень большое внимание, чтобы порадовать ее, и даже с одним из знакомых передал ей подарок – коралловые серьги и эмалевую брошь, которые – о, я знал ее страсть к изящным украшениям, – привели ее восторг.

Сама она тоже писала мне о каких-то пустяках, из которых состоит жизнь семнадцатилетних, но однако очень скоро я стал проявлять к этому живейший интерес. То, что моя дочь спрашивает у меня советов, готова им следовать и ставит мое мнение превыше всех прочих, наполняло меня гордостью.

Наступили каникулы, и Полинет навестила меня в Риме. Она приехала еще более повзрослевшая и, кажется, даже более разумная. Едва ли не в каждом письме я призывал ее думать, размышлять, работать над собой, уверял, что только это и важно в жизни, и рад был встретить девушку серьезную, уравновешенную, образованную. Она вполне неплохо выучилась играть на фортепиано, наконец освоилась с французской и немецкой грамматикой и даже принялась учить русский, что было для меня большой неожиданностью. Впервые услышав, как она говорит на моем родном языке – неправильно, медленно, ставя ударения на французский манер, – я был растроган едва не до слез.

– Полинет, но почему ты не сказала мне, что решила изучать русский язык?

– Хотела сделать сюрприз! – рассмеялась она и, сделавшись вдруг серьезной, добавила: – Я помню, как ты заговорил со мной по-русски, а я не поняла ни слова. Мне до сих пор обидно, что я не поняла первых слов, которые в своей жизни услышала от тебя. Подумай только – обычно дети не могут вспомнить, как впервые увидели своих родителей или что им впервые сказали, потому что были еще слишком малы. А я – вообрази только – помню нашу первую встречу и как ты говорил со мной, я ведь была уже почти взрослая, а все-таки ничего не поняла.

Сердце ее, как и говорила Полина в тот памятный день, было очень добрым, кроме того, она сделалась отчего-то весьма религиозной, много молилась, охотно посещала церковь, и сам я, хоть и не был никогда особым ревнителем веры, всячески ее в этом поддерживал. Обычные ее недостатки – обидчивость, ревнивость, раздражительность, – хоть и не исчезли вовсе, но все-таки уменьшились до такой степени, что общество ее стало вполне приятным.

Мы провели прекрасный месяц, гуляя по узким итальянским улочкам, мощеным булыжником, ходили в театры и в гости к моим знакомым, много разговаривали, и я думал всегда о своей дочери с большой нежностью.

Затем она вернулась в Англию, где должна была остаток каникул провести у князей Турбинных, которые были очень тепло к ней настроены и часто приглашали к себе. Я же вновь остался один и, побродив немного по Италии, отправился поправлять здоровье в Вену. Я обречен был, видно, болеть всякими странными болезнями, а Вене в то время жил доктор Зигмунд, которого мне весьма рекомендовали, так что я задержался там на два месяца.

Теперь от Полинет время от времени приходили письма, написанные по-русски, или, даже если она писала на французском, все же находила повод вставить две-три русских фразы, помня о том, что мне этот ее сюрприз очень понравится.

Однако порой от ее вопросов я просто терялся. Ну откуда я мог знать, прилично ли ей пойти на бал, который устраивала одна из ее пансионских подруг, когда я и подругу-то эту в глаза не видел и не имел не малейшего понятия о ее семье? Как я мог ответить ей на вопрос, какое платье ей надеть на этот бал, какого фасона, у кого заказать и из чего шить? Что вообще я, старый холостяк, мог понимать во всех этих бантиках и финтифлюшках?

Я знал лишь одного человека, который мог ответить ей на эти вопросы.

«Ты спрашиваешь у меня позволения присутствовать на свадьбе одной из твоих пансионских подруг, потом на балу; не думаю, чтобы к этому были какие-либо препятствия, но, тем не менее, отсюда не могу судить, прилично ли это – ты можешь поговорить об этом с г-жой Виардо…»

«Что касается важного вопроса о платье, я с удовольствием разрешаю тебе его заказать. Но коль скоро г-жа Виардо к моменту получения этого письма будет в Париже, – предоставляю ей решать, какого оно будет цвета и проч. и определить цену. Я могу уделить до ста франков – но пусть решает она сама. Ты будешь рада вновь ее увидеть, не правда ли? Я хочу дать тебе поручение, которое тебе будет приятно: когда будешь ее благодарить, поцелуй ей покрепче обе руки за меня…»

Вновь и вновь мои мысли возвращались к Полине, и очень быстро мои письма стали состоять почти сплошь из вопросов.

«Прошу тебя написать мне тотчас по получении моего письма и сообщить мне о г-же Виардо и обо всей ее семье. Как здоровье г-на Шеффера? Поедет ли г-жа Виардо в Лондон? На все эти вопросы отвечай мне подробно и быстро».

«Ты напрасно не сообщила мне ничего о г-же Виардо, так как до сих пор я не получил от нее ни одного письма…»

«Прошу тебя тотчас по получении моего письма написать мне немедленно в Венецию (до востребования): вернулась ли в Париж г-жа Виардо; как она себя чувствует и что делает Виардо. Что поделывают Диди, Луиза и другие дети? Не забудь сообщить мне, когда рассчитывает г-жа Виардо отправиться в Англию. Одним словом, расскажи мне все, что ты знаешь, и сделай это немедленно…»

Я понимал, что своими руками разрушаю едва установившиеся отношения с дочерью, но остановиться не мог. Единственное, что интересовало меня среди древнейших городов, величественных храмов, театров, произведений искусства, пейзажей, поражающих своей красотой, теплого моря, ласкающегося к моим ногам, – Полина. Ее образ виделся мне в мареве над дорогой в жаркий день или в отблесках грозы, ворочающейся над холмами Тироля, она виделась мне в каждой темноволосой итальянке, с которой сводила меня дорога, ее голос летел со всех оперных сцен Европы…

Я вернулся в Спасское, жил попеременно то там, то в московском своем доме, выезжал на охоту, встречался с друзьями, которые были весьма рады видеть меня после долгого отсутствия.

Навестил я и Толстых. Мария ушла от мужа-деспота, забрав их троих детей, и теперь жила у своих братьев, совершенно счастливая. Детям, как я вынужден был с прискорбием признать, тоже было лучше без такого отца. Прежде запуганные, дрожащие, молчаливые настолько, что их можно было принять за глухонемых, с рассеянным каким-то взглядом, теперь они превратились в живых и бойких маленьких ангелочков. Мария тоже на диво расцвела и похорошела. Мы много общались и гуляли, мне нравилась ее проницательность при детском каком-то и невинном взгляде на жизнь, вся она была исполнена какой-то тишины и спокойствия, все шумное было ей чуждо. Если ей что-то нравилось – она будто светилась изнутри. Такой свет я часто видел в ее глазах – Мария, кажется, немного была влюблена в меня, – однако я так и не смог ответить ей взаимностью Что могло для меня сравниться с чувством к Полине?

Я полагал, что эта поездка позволит мне отдохнуть и, быть может, что-то переосмыслить, но вышло наоборот. Куда бы я ни поехал – в Рим, в Неаполь, в Берлин, в Петербург или Лондон – всюду меня преследовал образ Полины.

– Я не могу больше бороться с неизбежным, – сказал я себе однажды. – Я пытался делать это в Петербурге, в Спасском, в городах Европы, я могу уехать хоть в Африку, но и там моя любовь не оставит меня.

Я написал Полине письмо, спрашивая, будет ли она рада видеть меня у себя, и получил от нее ответ, полный нежности, который вновь заронил в моем сердце надежду.

Вскоре я вновь был во Франции.

Глава 18. Милый призрак

Вте годы голос начал подводить меня. Впервые за много лет, выходя на сцену, я вновь испытывала те чувства, которые сковывали меня перед первым выступлением: смогу ли? Получится ли? Понравится ли публике? Но если тогда рядом со мной и в моем воображении была моя сестра, если тогда я, несмотря ни на что, чувствовала ее поддержку, то сейчас я оставалась со своими мыслями наедине.

Часто мне приходилось отменять представления, потому что голос мой превращался в хриплый шепот, напоминавший уже не трели соловья, с которым меня так часто сравнивали критики, а в карканье ворона. В конце концов, я, сославшись на болезнь, отказалась от новых гастролей – на время, как я сказала всем – и теперь жила в Куртанвеле почти затворницей.

Мои отношения с мужем давно уже стали лишь дружескими. Луи, по-прежнему относившийся ко мне с большой нежностью, большую часть времени все же проводил за работой, писал и редактировал тексты по истории искусства, переводил рассказы Ивана, которые Франция, не избалованная тогда иностранной литературой, принимала на ура.

Все реже мы бывали вместе, и в тех случаях, когда я просила его сопровождать меня на какой-то вечер, он, как правило, отказывался, отговариваясь плохим самочувствием. Я давно уже интересовала его лишь как собеседник, а здоровье его было таково, что ему скорее требовалась сиделка, чем жена, и несколько раз он говорил мне, что я могу быть полностью свободна в своих поступках, не уточняя, впрочем, что он имеет в виду. Я понимала это так, как хотела, и посещала вечера и светские мероприятия без него.

Как правило, Иван составлял мне компанию. Нам обоим было уже ближе к сорока, мы были знакомы много лет, хорошо знали друг друга, нам всегда было о чем поговорить, и его общество было для меня приятным и желанным. На каникулы обычно приезжала его дочь, и тогда мы проводили время втроем. Иногда мне казалось, что мы – семья, которая прошла вместе через тяжелые испытания, но сумела пронести искренность отношений через все годы и несчастья.

Иван смотрел на меня все с той же любовью и преданностью, которую я увидела в его взгляде в памятный осенний ноябрьский вечер, когда мы были впервые представлены друг другу. «Вы знаете то чувство, которое я посвятил вам и которое окончится только с моей жизнью», – писал он мне, и я, вспоминая прошедшие годы, не раз задавала себе вопрос: почему я так и не ответила на его чувства? И действительно ли не ответила?..

Сколько раз, видя его в обществе других девушек или читая в его письмах о том, что он проводит вечера в обществе своей дальней родственницы, восемнадцатилетней Ольги, на которой – почему бы и нет? – он планирует жениться, я терзалась муками ревности или глядела на себя в зеркало, думая: нехороша, а сколько красивых девушек окружает его, так не стоило ли этого ожидать?..

Но теперь я вновь встречала его взгляд, полный нежного чувства, и думала о том, что, будь я свободна или будь он чуть настойчивее…

Я гнала от себя прочь эти мысли, и, однако, они вновь и вновь возвращались ко мне. Иногда я видела сон, будто бы мы с ним стоим на берегу реки, и он обнимает меня и целует висок, там, где бьется жилка, и тогда я просыпалась с бешено колотящимся сердцем.

Этому сну суждено было стать вещим.

В тот вечер мы были приглашены к княгине Трубецкой на вечер, но Луи от приглашения отказался, и меня, как обычно, сопровождал Иван, который с княгиней был хорошо знаком – они часто бывали друг у друга в Петербурге, а Полинет и сейчас время от времени гостила у Трубецких на каникулах.

Стоило нам появиться, как все взгляды обратились на нас. Я знала, что в Париже о нас снова начали судачить – кто-то негодовал, что Луи терпит Ивана под своей крышей, кто-то возмущался, что Иван находится на положении нахлебника в нашем доме, и не раз – я это знала – с жадным любопытством пытался выведать у Ивана подробности наших отношений и смеялись над продолжительностью его чувства.

Иван же разительно переменился. Я помнила, как несколько лет назад он на каждом углу кричал о своей любви, а наши общие знакомые часто жаловались, что говорить он может лишь обо мне, обсуждать мои выступления, концерты, планы и гастроли, если же речь заходила о чем-то другом – мгновенно терял к разговору интерес. Теперь же он стал гораздо более сдержанным – прошедшие годы что-то изменили в нем, сделали его скрытным, замкнутым человеком. Он, как говорили, избегал произносить даже мое имя, полагая это едва ли не святотатством. Впрочем, он остался таким же чувствительным, и письма его были все такими же – полными любви и уважения. Любовь-страсть, сжигавшая его все эти годы, прекратилась в любовь-нежность, и мне сейчас, в то время, как главное в моей жизни – музыка, пение, голос, – стало для меня недоступным, очень важно была его дружба и поддержка.

Да и наши отношения – то, чего никто не замечал, – тоже переменились. В них появилась какая-то новая, почти мистическая связь, мы чувствовали настроение друг друга, обернувшись в толпе, я всегда знала, что встречу его взгляд, и порой мне казалось, будто между нами протянулась какая-то золотистая нить, неразрывно связывающая нас. Нас связывала тайна, которой окружающие не могли не чувствовать, не понимая, однако, ее смысла – о, я и сама не понимала, что это за волшебная таинственная связь, внезапно образовавшаяся между нами…

В тот вечер у Трубецких меня просили спеть, но я привычно отказалась, сославшись на болезнь. Свечи уже начали оплывать, когда, наконец, гости стали расходиться, и мы с Иваном, который в то время гостил в нашем парижском доме, тоже попрощались с хозяевами и отправились обратно. Оставалось ехать еще пару улиц, когда Иван предложил остаток пути проделать пешком.

– Взгляните, какая луна! – воскликнул он. – Как лунный свет льется на крыши, как серебрятся листья, и даже ветер стих, чтобы не нарушать тишину этого волшебного вечера. А вы похожи на фею… или на призрака, явившегося сквозь время и пространство, чтобы рассказать людям о том, что такое истинные чувства.

В последнее время Иван часто бывал подвержен каким-то мистическим настроениям, поначалу это пугало меня, но затем я поняла: это лишь способ выразить его новые чувства, в которых любовь и борьба со смертью переплелись в один тесный клубок.

Мы вышли из кареты и пошли пешком. Луна и впрямь сияла как-то невыносимо, и свет ее делал не только наши фигуры, но и весь город, каждые дом, дерево, даже пробегавшую мимо кошку какими-то призрачными, зыбкими, словно явившимися с той стороны. Вскоре и самой мне стало казаться, что мы – лишь странствующие призраки, и нет у нас ни дома, ни очага, ни близких, а лишь только тьма и бесконечная дорога. Сердце мое тоскливо и сладко заныло, шаги становились все медленнее, и, в конце концов, мы остановились на берегу Сены.

Молчание наше не было тягостным, это не было молчанием двух людей, которым нечего сказать друг другу – скорее просто не нужно было слов, потому что и без них мы прекрасно друг друга понимали. Но я, наконец, решилась его нарушить и рассказать о чувстве, которое овладело мной.

– Ваши слова навели на меня странное настроение, – сказала я тихо. – Мне и впрямь почудилось, что мы с вами – какие-то духи, обреченные вечно странствовать по дорогам этого мира в поисках пристанища, да только для таких, как мы, его нет и быть не может.

Иван как-то грустно улыбнулся и, помолчав, ответил мне:

– Что же, дорогая моя мадам Виардо, если бы вы были таким призраком – я с радостью пустился бы в любые странствия вслед за вами, и сам стал бы призраком или духом, если бы вам это было угодно. Впрочем, я и без того провел свою жизнь в странствиях, пытаясь следовать…

Он замолчал, но я поняла, что он хотел сказать: «Пытаясь следовать за вами».

Внезапно вся его жизнь развернулась передо мной с поразительной ясностью. Не знаю, пыталась ли я думать об этом когда-то прежде, но теперь без всяких усилий с моей стороны картина эта встала перед глазами. Я видела человека – одинокого, без семьи, который всю жизнь провел в метаниях по свету, пытаясь поймать свою ускользающую любовь. Раз за разом он пытался найти свой очаг, и раз за разом, стоило мне позвать его, он бросал все и вновь следовал за мной. И теперь, будучи уже немолодым человеком, он и и впрямь чувствует себя так, будто всю жизнь пытался догнать то ли призрака, то ли блуждающий огонек, который едва не завел его то ли в чащу леса, откуда нет возврата, то ли к такому же призрачному счастью, которое теперь – вот она, наша тайна – вдруг возникло между нами.

Я склонила голову на его плечо и почувствовала, как губы его прижались к моему виску – там, где бьется под кожей синяя жилка. Несколько секунд мы стояли, замерев, в лунном свете, а затем так же молча, не произнося ни слова и не сговариваясь, продолжили наш путь.

Странный этот разговор так и остался в том лунном вечере, и больше мы уже никогда об этом не заговаривали, но отношения наши стали еще ближе – настолько, что даже Луи, никогда не страдавший ни ревностью, ни подозрительностью, стал высказывать свое недовольство.

Уехав на несколько дней в Париж повидаться с Авророй, я получила от него письмо, где он говорил, что, кажется, Иван мне стал дороже и ближе, чем он, Луи. «Я желаю всем моим существом, – писал он мне, – чтобы мое сознание отключилось, чтобы мое сердце было спокойно и полно тобой. Я прошу тебя прогнать этих порочных разноцветных дьяволов, восстановить мой покой и веселость, наполнить меня счастьем и гордостью за тебя, мою жену и подругу».

– Тебе не о чем волноваться, Луи, – вздохнула я. – Никогда я не повторю той ошибки, что сделала уже однажды. Слишком велика расплата за это искушение…

В то время мы жили в Бадене, и Иван время от времени приезжал навестить нас – он жил то в Париже со своей дочерью и ее гувернанткой, госпожой Иннис, то снимал дом по соседству от нас, что периодически вызывало у Луи приступы какой-то раздражительности и саркастичности.

Дочери Ивана вскоре предстояло выйти замуж. Она познакомилась с Гастоном Брюэром, преуспевающим молодым человеком, который занимался производством стекла. Так же, как и Полинет, ему было чуждо художественное начало, зато он отличался редкостным здравомыслием и рациональностью. Полинет же обещала стать примерной женой и хорошей матерью, и Иван охотно дал свое благословение на этот брак.

Чего он не ожидал – так это того, что Полинет решит перед свадьбой принять католичество. Меня это не слишком удивило – Полинет выросла в католической семье, ее жених был католиком и друзья, князья Трубецкие, также исповедовали католичество, а потому желание ее было мне вполне понятно. Иван к вопросам религии всегда был достаточно равнодушен, но тут отчего-то страшно огорчился. Узнав, что Трубецкие собираются присутствовать на церемонии обращения его дочери в католичество, он рассердился и стал высказывать возражения.

«Я решительно возражаю против этого: надо, чтобы эта церемония совершилась как можно более тихо и секретно, если только вы не хотите навлечь на меня самые серьезные неприятности», – написал он им.

Он и дочь свою пытался отговорить, но Полинет, разумеется, поступила по-своему. Выйдя замуж за своего Гастона, она уехала вместе с ним, получив 150000 франков приданого, и зажила вполне счастливо.

Я же, не в силах больше петь со сцены, не хотела совсем отказываться от музыки, а потому решила набрать учеников.

Теперь я хорошо понимала своего отца, который порой, не выдерживая, срывался на крик, на чем свет стоит ругая не слушавшего его ребенка. Я, впрочем, на моих девочек никогда не кричала, всегда стараясь сохранять доброжелательное спокойствие – и чем я бывала за это вознаграждена? Бесконечными жалобами моих учениц на усталость и непомерные нагрузки! Мне в свое время говорили: «Не играй так страстно – умрешь на сцене». Эти же девочки, казалось, боялись лишний раз сделать движение бровью или выразить лишний оттенок эмоций голосом.

– Достаточно, Дезирэ, – не выдержала я однажды, когда юная мадемуазель Арто принялась со слезами на глазах говорить, что у нее больше нет сил. – Как вы хотите достичь успеха, если ваше пение вызывает слезы лишь на ваших глазах? Заставьте плакать меня, и после этого можете петь хоть в Гранд-Опера!

С этого дня я стала гораздо более требовательной и суровой к ученикам, но и результаты превзошли все мои ожидания.

Самым же неожиданным было то, что голос вернулся ко мне. Однажды, уступив на одном из наших домашних музыкальных вечеров просьбам Сен-Санса, я согласилась спеть. Он сел за рояль, я вышла на середину комнаты и попыталась спеть что-то из Макбета. Голос мой, поначалу хриплый и ржавый, уже через несколько секунд к моему удивлению стал прежним. Вновь он разлетался по комнате, был таким же бархатным и томным, как и в дни моей юности. Снова и снова гости просили меня спеть, и я, сама очарованная произошедшим со мной волшебным преображением, села за рояль и начала играть первые ноты из романса Чайковского.

«Нет, только тот, кто знал…» – выводила я, и мне казалось, что не было ни этих долгих лет, ни разочарований, ни усталости.

Внезапно, точно меня кто-то окликнул, я обернулась и увидела Ивана. Он, видно, только что вошел и замер у входа, слушая меня. В глаза его стояли слезы, и те же слезы внезапно появились у меня на глазах. Я закончила петь и опустила крышку.

– Ваш голос вернулся к вам, – сказал он мне позже, – и вы представить себе не можете, как я счастлив. Я давно хотел показать вам… – он достал и протянул мне листки бумаги. – Я дописал либретто к вашей оперетте «Последний колдун», но боялся, что это может вас расстроить.

– Расстроить? Ваши стихи? Иван, о чем вы говорите?! – воскликнула я с жаром. – Мы непременно, непременно должны поставить это! И вы будете петь Колдуна – да, да, и не вздумайте отказываться, иначе и я петь не стану!

Конечно, это был лишь домашний спектакль – Ивана на сцену было не заманить, да и я сама побаивалась выступлений после столь долгого перерыва, однако постановка прошла с необыкновенным успехом.

Участие принимал и он сам, и я, и мои дети, и ученики. Все это начиналось как желание немного разнообразить нашу жизнь, но публика неожиданно приняла мои оперетты с таким восторгом, что мы давали по несколько представлений в месяц, дома у Ивана была оборудована сцена, и, в конце концов, слух о наших представлениях дошел до великого герцога Веймарского (сестра его, прусская королева, была одной из самых постоянных наших посетительниц). Он пожелал поставить одну из опереток – а именно «Последнего колдуна» – на сцене своей столицы. Особенно горячо принялся за это дело находившийся тогда в Веймаре Ференц Лист – ознакомившись с моей партитурой, он стал настоятельно требовать ее безотлагательного исполнения. Благодаря его хлопотам и неутомимой деятельности капельмейстера Лассена, в очень короткие сроки желание герцога осуществилось, и постановка была подготовлена. Даже либретто Ивана перевели с французского на немецкий – этим занялся музыкальный критик и литератор Рихард Поль, и перевод его мне вполне понравился.

Сюжет оперетты был довольно простым. Где-то далеко, за тридевятью землями, живет в большом лесу прежде могучий, но теперь растерявший свою силу колдун Кракамиш со своим слугой Перлимпинпином. Вместе с ними живет и дочь колдуна – Стелла, а в лесу неподалеку – эльфы и прочие чудесные создания, которым совсем не по нраву соседство с темным колдуном, и они всячески досаждают старику, бесят его, выводят его из терпения. За лесом же живет царь со своим сыном, принцем Лелио, который часто ходит охотиться в этот самый лес. Царица эльфов взяла его под свое покровительство и хочет женить на Стелле, которую она полюбила, несмотря на то, что она – дочь Кракамиша, – и, конечно, достигает своей цели.

Сначала роль Перлимпинпина исполнял мой сын Поль – специально для него Иван и написал эту роль, и зрители покатывались со смеху, глядя, как недалекий и не очень умный слуга колдуна поет арию и никак не может окончить собственную мысль. Поль был весьма одаренным ребенком и, в отличие от большинства сверстников, ему и в голову не пришло обидеться, что ему досталась такая не слишком красивая и изящная роль, и иногда мне казалось, что письмо Ивана, которое я получила вскоре после рождения Поля и которое очень насмешило меня – он расписывал великое будущее мальчика – может оказаться своего рода пророчеством.

Дети мои Ивана обожали. Русский язык для них был сложен, фамилию его они никак не могли запомнить и переиначивали ее на свой лад – Туржель, Тургель, а потом это уже превратилось в ласковое домашнее прозвище, и мы все так его звали.

Луи из дома почти не выходил, и по вечерам мы часто собирались в нашей гостиной. Марианна играла на фортепиано, Клоди занималась живописью, Луиза, частенько читала вслух французский или английский роман. Вся семья была в сборе. И Иван вставлял в чтение шутливые и иронические замечания, на что Клоди и Марианна бурно реагировали: «Да ну, Тургель… оставите ли вы нас в покое? Мы хотим слушать!».

Он посмеивался над их бурной реакцией, обещал больше не перебивать – и через пять минут снова вставлял какой-нибудь шутливый комментарий.

Наша дружба с Иваном стала такой же близкой, как и в годы нашей юности – с той лишь разницей, что вместо пожара страсти теперь между нами было лишь ласковое тепло, как от камина в зимнюю ночь. Иван часто уезжал в Россию, и каждый раз я боялась, что он может вновь остаться там на долгие годы, но каждый раз он возвращался. И его появление было праздником для всех нас. Мои дети его обожали, даже Луи вновь считал его своим верным другом. И Ивану было уже почти шестьдесят, когда он вернулся из России не один.

Глава 19. Еще одна попытка…

Жизнь моя на краю чужого семейного гнезда представлялась моим друзьям настолько странной, что меня не раз призывали оставить эту странную связь – не то любовную, не то дружескую, – и остаться в России навсегда, завести собственную семью, свой дом, устроить, наконец, свою жизнь так же, как и все мои приятели. Я, однако, был уже немолод, сед, здоровье мое было все хуже – часто по вечерам я скрипел зубами от боли и привыкал уже думать о себе как о мертвом, а не как о живом. Я задыхался, подобно моей матери, и ничто – ни воды Бадена и Бата, ни лечение электричеством в Булони, ни морфий – не могло надолго облегчить моих страданий.

Тем не менее, летом 1879 года я внезапно почувствовал себя почти здоровым – то ли помогло, наконец, лечение, то ли сам я сумел справиться со своей странной болезнью, которую не могли определить доктора, а потому лечили меня по очереди то от грудной жабы, то от туберкулеза, то от подагры.

Так или иначе, но я то лето я почти целиком провел в России, пытаясь разом получить все, что отняла у меня болезнь, – вечера в обществе друзей, развлечения, театры, балы и общество хорошеньких женщин. Любовь моя к Полине давно превратилась в некий символ, знак.

По-прежнему я думал о ней ежедневно, обращался к ней в своих мыслях, посвящал ей все, что выходило из-под моего пера.

«Стой! – писал я о ней, лишь о ней одной. – Какою я теперь тебя вижу – останься навсегда такою в моей памяти!.. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!»

В моем доме был устроен своего рода алтарь – перед ее портретом лежал засушенный цветок, который она как известная Кармен как-то бросила на дорожку, а я поднял, несколько ее писем и бронзовая статуэтка медведя, которую она подарила мне в память о той шкуре, что мы с приятелями как-то – кажется, сотню лет назад – принесли в ее гримерную. Но все это было сродни какому-то почти религиозному поклонению, мало имевшему отношения к живой Полине. Та Полина, что осталась во Франции, была моим ближайшим другом, человеком, чьим талантом я восхищался до глубины души и с кем всегда мог поделиться мыслями. Та, что смотрела на меня с портрета, была символом всей моей жизни, идеалом, который я пытался найти.

При этом я не считал зазорным проводить вечера в обществе девушек, и в основном внимание мое привлекала юная актриса Мария Савинова. Разница наша в возрасте была огромна – ей было лишь восемнадцать лет, – но, однако же, я тоже сумел чем-то привлечь ее. Видеть ее восхищенный, затуманенный чувствами взгляд, слышать живой и томный голос было для меня истинным наслаждением, и я, словно махнув рукой на все свое прошлое, с отчаянной решимостью сделал ей предложение.

С ней я не был ни робким, ни застенчивым, как с Полиной, к которой долгие годы не смел даже прикоснуться, и талант моей Мари, хоть и восхищал меня, но не заставлял трепетно благоговеть и мучительно краснеть всякий раз, как я видел ее. Да и что там говорить – в моем возрасте уже нечего было и думать о романтической страстной влюбленности.

Совершенно неожиданно Мари мое предложение приняла. Мне уже пора было возвращаться во Францию, и я предложил ей, взяв, разумеется, с собой компаньонку, сопровождать меня в моем путешествии.

Во Францию мы с Мари приехали вместе, и это произвело настоящий фурор среди моих знакомых. Полина все еще оставалась в Бадене, и новости узнала лишь из моего письма. Я получил от нее вежливые, хоть и слегка недоуменные поздравления, и решил, что, узнав мою избранницу получше, она, несомненно, больше порадуется за меня. В конце концов, почему бы мне на склоне лет не обзавестись собственной семьей?

Но отношения мои с Мари стремительно портились. Здесь, во Франции, в моей парижской квартире, все напоминало мне о Полине, и время от времени тоска принималась вновь сжимать мое сердце. Мари же – девушка весьма умная и наблюдательная – не могла этого не замечать, и со всем пылом юности злилась и ревновала. Увидев однажды портрет Полины и ее письма, она категорично потребовала:

– Вы должны это убрать, и немедленно!

– А вот этого, Мари, вы не можете от меня требовать. Полина – мой дорогой друг, и я не стану убирать ее портрет.

– Не станете убирать? – внезапно вспылила Мари, и я понял, что обида копилась в ней долго, и у нее нет уже больше сил сдерживаться. – Вы предложили мне стать вашей женой, говорили, что любите меня, позвали меня во Францию, и вот я здесь – и что же? Я чувствую себя лишней, мне нет места в вашем доме, всюду – лишь она, ваша мадам Виардо! Принимая ваше предложение, я полагала, что ваш с ней роман окончен!

– Не было никакого романа! – с досадой воскликнул я. – А если что и было – это давно в прошлом.

– Я вижу, что это не так, – внезапно успокоившись, произнесла Мари как-то очень мягко и ласково. – Я вижу, что вся ваша жизнь, все ваши чувства, мечты и устремления по-прежнему направлены на нее одну. Мне же в вашей жизни места нет, как не было и не будет никому. Я уеду завтра, и вы должны понять, что я делаю это ради вас же. А теперь – доброй ночи, и не злитесь на меня за мою вспышку.

Она ушла, а я еще несколько часов сидел перед портретом Полины. Мари была права – в моем сердце не было места ни для кого. Все чувства, которые были отпущены мне, я обратил на нее одну.

Мари уехала, а мне вновь стало худо.

Сначала я думал, что это все от переживаний. Не только моя свадьба расстроилась, но и брак моей единственной дочери дал трещину. Гастон умудрился пустить на ветер даже те деньги, которые я полагал оставить за моими внуками, стал пьянствовать, грозить то себя убить, то ее – и теперь я ежедневно ожидал, что она прибежит сюда со своими детьми, и я должен буду ее прятать.

Сам я не раз уговаривал ее оставить пьяницу-мужа и, забрав детей, переселиться куда-нибудь, обещая взять на себя все расходы по устройству дочери на новом месте и выплачивать постоянное содержание. Наконец Полинет послушалась меня – она покинула Брюэра и уехала в Швейцарию. Немногие знали о том, где она скрывается, – по французским законам муж мог потребовать ее возвращения домой, чего мне, конечно, вовсе не хотелось, так что посвящены в это были лишь самые близкие друзья. При всем том все испытания Полинет переносила с большим мужеством, продолжая неустанно заботиться о детях – что, впрочем, делала всегда, ибо она – превосходная мать.

Детей ее, своих внуков, Жанну и Жоржа я тоже очень любил. Полинет часто писала мне о них, а потом и они сами стали присылать мне письма – на английском, французском и немецком языках. Я был счастлив, что Полинет не пренебрегает их воспитанием и обучением, а значит, мои советы, мои постоянные наставления – учиться, развивать свои знания, работать над собой – не пропали даром.

И все же чувствовал я себя все хуже.

В который раз я обратился к врачам, про себя саркастически гадая, что мне скажут на этот раз – быть может, снова велят действовать на больное место электричеством или пропишут какие-нибудь припарки? – но новый диагноз стал для меня страшным ударом. Врачи, тем не менее, впервые были согласны друг с другом: рак позвоночника.

Глава 20. Там, за радугой

Декабрь 1882 года стал для меня поистине роковым. Здоровье Луи пошатнулась окончательно, и врачи сходились во мнении, что ему осталось совсем недолго. Я теряла моего доброго друга, который столько лет был со мной, и ничего не могла поделать, лишь только быть рядом с ним в его последние месяцы и заботиться о нем.

И в то время, когда мы с ним и нашими детьми оставались в Буживале, пришло письмо от Ивана. Я сама хотела обратиться к нему за помощью и поддержкой, однако его письмо потрясло меня – врачи ставили ему смертельный диагноз, и он собирался ложиться на операцию, чтобы хоть немного продлить свою жизнь.

Я плакала целый день без остановки над этим письмом, а затем ответила ему, чтобы после клиники он не вздумал оставаться в Париже один и тотчас же приезжал к нам. Я ждала, что он приедет уже в феврале, но лишь в апреле Иван оправился настолько, чтобы перенести путешествие.

Дома уже все было готово для него. Увидев моего дорогого русского друга, я едва не вскрикнула. Он был слаб настолько, что его приходилось нести вверх по лестнице, и в этом исхудавшем, бледном до желтизны человеке нелегко было узнать того, кто своими шутками и забавами столько лет веселил меня, того, с кем мы были дружны долгих сорок лет.

Едва он подъехал, я выбежала ему навстречу и прижалась губами к его исхудавшей руке, пытаясь скрыть слезы. Иван, однако, заметил их и провел рукой по моим волосам.

– Не плачь, мой ангел, – прошептал он, с трудом улыбнувшись. – Я умираю рядом с дорогими друзьями, и женщина, которую я всегда любил больше жизни, грустит обо мне – мог ли я желать большего? А теперь я хотел бы в последний раз увидеть Луи, попрощаться с ним. Можно ли мне встретиться с ним? Попрощаться с дорогим другом?

Луи давно уже не вставал и лишь изредка садился в кресло на колесах, в котором его перемещали по дому. В таком кресле его подвезли к Ивану. Двое мужчин, всю жизнь любивших меня и, несмотря на это ставших добрыми друзьями, долго и пристально смотрели друг на друга, прежде чем сказать последнее «Прощай».

Через несколько дней Луи не стало, и, узнав об этом, Иван едва слышно выдохнул:

– Как я хотел бы соединиться уже с моим другом…

Теперь, свободная от всех и всяческих обязательств, я была рядом с Иваном почти непрерывно, а когда отлучалась, мое место у его кровати занимала одна из моих дочерей. Клоди, чаще других остававшаяся у его постели, однажды показала мне сделанный ею карандашный рисунок.

– Я рисовала его, пока он спал, – сказала она смущенно, и я едва не заплакала – на портрете Иван был именно таким, каким я его помнила.

Ему было все хуже, но ум его был таким же острым, как раньше. Он пытался улаживать какие-то последние дела, под его диктовку я писала письма в Россию, к его друзьям, пыталась помочь ему с продажей имения в Спасском – он хотел оставить деньги своей дочери и внукам, но попросту завещать свое имение по российским законом он не мог.

На его способности сочинять и рассказывать болезнь не отразилась совершенно, и как-то утром он сказал мне почти весело:

– А знаете, дорогая Полина, я попрошу вас быть моим секретарем. Ночью мне пришла в голову одна история, но сам я записать ее не смогу – я ведь, видите, теперь ни на что не годен. Впрочем, если это заставит вас сидеть возле меня, не отлучаясь, я готов страдать и дальше. Давно надо было заболеть этим чертовым раком, лишь бы завладеть вашим вниманием безраздельно.

Я велела Клоди принести бумагу и перо и до вечера под диктовку писала рассказ, который Иван назвал «Пожар на море» – одно из юношеских его воспоминаний.

– Это было в мае 1838 года, – диктовал он, и я словно видела этот жаркий майский день – так красиво и ярко он рассказывал. – Я находился вместе с множеством других пассажиров на пароходе «Николай I», делавшем рейсы между Петербургом и Любеком…

Он диктовал мне, иногда останавливался, требовал перечитать отрывок, что-то исправлял:

– В это время я приблизился к левому борту корабля и увидел нашу меньшую шлюпку, плывущую… Нет, зачеркните это. Напишите «пляшущую» – вот хорошее слово! Замечали ли вы, что когда на море сильные волны, корабль или лодка будто танцуют вальс? Так мы с вами и напишем здесь – пляшущую на волнах, как игрушка…

Я писала без остановки, торопилась, и лишь когда закончила – «Что касается до бедной старушки-кухарки, которая так заботилась о спасении моей души, то я ее никогда больше не видал, но уж про нее-то, наверное, можно сказать, что сгорела ли она или утонула, а место ее уже было уготовано в раю», – заметила, как затекла спина и как устали руки.

Едва закончив диктовать, Иван тут же принялся сочинять новое, и вновь я была его секретарем, радуясь, что в последние дни жизни этого великого человека могу быть полезна ему.

Мы с Клоди от него не отходили ни на шаг, и однажды утром, открыв глаза, он посмотрел на нас поразительно ясным взглядом и произнес:

– Прощайте, мои милые.

К обеду его не стало.

Иван пережил Луи лишь на два месяца, и эти месяцы он владел моим вниманием, временем и сердцем безраздельно. Его смерть в августе 1883 года стала для нас всех ужасной потерей.

– Моя дорогая, но на вас же нельзя смотреть без жалости! – воскликнула одна из моих приятельниц, зайдя меня навестить.

Мне было безразлично. Я ни о чем не могла думать, как только о его смерти, и заботиться о себе в эти дни мне казалось едва ли не кощунством. Любой разговор я сводила к разговору об Иване, и это породило множество самых разных слухов и кривотолков.

Я знала – мне тут же передали, – что в салонах скучающая публика активно перемывает нам косточки, гадая, что за отношения нас связывали. Кое-кто не стеснялся намеками или даже напрямую спрашивать об этом меня.

Сердце мое и без того едва билось, я не уставала оплакивать мою потерю, даже письма я в то время писала – и долго еще продолжала писать – на бумаге с траурной каймой и запечатывать их в такие же траурные конверты, – и отвечать на вопросы о нашей жизни я совершенно не могла. Как-то, не выдержав, я ответила одному знакомому, тоже русскому, художнику Алексею Боголюбову, жившему во Франции:

– Какое право имеют так называемые друзья Тургенева клеймить меня и его в пошлых отношениях? Все люди от рождения свободны, и все их действия, если они не причиняют вреда обществу, не подвержены ничьему суду, ибо чувства и действия мои и его были основаны на законах, нами принятых, не понятных для толпы, да и для многих лиц, считавших себя умными и честными. Более сорока лет я прожила с избранником моего сердца, вредя разве себе, но никому другому. Но мы слишком хорошо понимали друг друга, чтобы заботиться о том, что о нас говорят, ибо обоюдное наше положение было признано законным теми, кто нас знал и ценил. Если русские дорожат именем Тургенева, то я с гордостью могу сказать, что сопоставленное с ним имя Виардо никак его не умаляет…

Боголюов вовсе не обиделся на меня за резкий тон. Позже мне передали его слова: «Жизнь Тургенева и Виардо не есть жизнь обыкновенных людей. Полина Виардо была, по-моему, с Иваном Сергеевичем истинная пара по умственным достоинствам… Вопреки всех толков и пересуд наших россиян… скажу, что он был счастлив по-своему».

Я была благодарна Алексею за эти слова и от души надеялась, что он прав – что Иван действительно был счастлив со мной, что наши необычные отношения в последние годы, наша необыкновенная, странная, исполненная волшебства дружба в самом деле принесла ему хоть немного счастья.

Он завещал похоронить его в России, которой был очень предан, а потому я попросила Клоди, которая была очень к нему привязана, сопровождать его тело на родину и там заняться похоронами. Сама поехать я была не в силах, но в день похорон, сидя у огня, я перебирала его письма, которые он писал мне в течение долгих сорока лет, – о, их были тысячи, этих писем, – перечитывала каждую строчку, наполненную любовью и нежностью, и думала о том, что таких писем я больше не получу никогда, и сама не напишу о любви ни слова.

Одно из писем я так и не смола выпустить из рук, убрать обратно в ящик. Иван написал мне его три года назад – тогда он уже был болен, но еще не знал об этом, – послав мне одно из своих стихотворений в прозе, которые я так любила. Теперь это письмо лежало передо мной, и я раз за разом перечитывала строки, написанные его уверенным, аккуратным, почти каллиграфическим почерком:

«Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти:

Как хороши, как свежи были розы… Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит: Как хороши, как свежи были розы…

И вижу я себя перед низким окном деревенского русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка – и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею, – но как она мне дорога, как бьется мое сердце!

Как хороши, как свежи были розы…

А в комнате все темней да темней… Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною – и чудится скучный, старческий шепот…

Как хороши, как свежи были розы…

Встают передо мною другие образы… Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…

Как хороши, как свежи были розы…

Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… и все они умерли… умерли…

Как хороши, как свежи были розы…».

Слезы, капая на бумагу, заставляли чернила расплываться, и я, не разбирая уже строчек, прошептала:

– Прощайте, мой дорогой, мой самый любимый друг. Я верю, что мы обязательно увидимся с вами там, за радугой…

Глава 21. Любовь сильнее смерти

Незадолго до смерти Тургенев изменил завещание. Прежде он хотел оставить все своим родственникам в России – брату и племянникам. Однако близость смерти, ее постоянное незримое присутствие заставила его передумать.

Он пригласил к себе действительного статского советника Андрея Николаевича Карцева, который был послом России в Париже, и тот под диктовку писателя зафиксировал его последнюю волю.

Рука писателя уже не могла держать перо, настолько он был слаб, и голос его был едва слышен, когда он начал диктовать:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я, нижеподписавшийся, коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургенев, на случай моей смерти завещаю все авторские права и литературную собственность на сочинения мои, как изданные, так и неизданные, а равно еще должные мне по контракту книгопродавцем-издателем Иваном Ильичем Глазуновым двадцать тысяч рублей – всецело французской подданной Полине Виардо-Гарсиа. Писано со слов моих и по личной моей просьбе семнадцатого марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года действительным статским советником А. Н. Карцевым, – он закончил диктовать и, взяв перо дрожащей рукой, едва не разлив чернила, подписал завещание: «Коллежский секретарь И. С. Тургенев».

На следующий же день Полина попросила протоиерея Васильева из церкви в Бужинвале, где они жили, отслужить заупокойную. Мадам Виардо, вся в черном, в черной густой вуали, которая закрывала ее лицо, стояла одна, впереди, прямая и напряженная, словно натянутая струна, и никто не смел подойти к ней. Даже ее дети стояли поодаль. Это было ее горе, ее прощание, и нарушать ее одиночество в этот миг казалось почти кощунством. Слез ее никто не видел, но ее глаза, в которых, казалось, навечно застыла скорбь, сильнее всяких слез свидетельствовали о ее горе.

Затем пришла очередь Парижа прощаться с писателем – и действительно, не отслужить панихиду в Париже было нельзя. Слишком многое значил для него этот город, слишком многие здесь знали и любили Тургенева. В церкви на улице Дарю давно уже не было столь людно. Торжественную тишину нарушали лишь тихие всхлипы нескольких чувствительных девушек да шорох, с которым переворачивали страницы молитвенников.

Собрались все, кому писатель был дорог. Здесь был его русский друг, Мешерский, который был с ним в его последний день, были французские друзья Тургенева, с которыми он общался до последнего, и которые теперь тяжело переживали утрату – Ожье, Кларти, де Гонкур, Парис, из Лондона приехал Рольстон… И, конечно же, семья Виардо. Вновь Полина в окружении дочерей оказалась отделена от остальных какой-то прозрачной стеной – никто не смел приблизиться к ней, пока шла панихида, и лишь по окончании службы робко стали подходить друзья и знакомые, выражая соболезнования. Полина принимала их молча – в те дни от нее вообще сложно было добиться хотя бы одного слова.

Не отслужить по нему панихиду во Франции было нельзя, но Полина знала, что он желал быть похороненным в России, и когда знакомые спрашивали ее с сочувствием, сквозь которое прорывалось жадное любопытство, не хочет ли она оставить его тело в семейном склепе Виардо, она твердо отвечала, что уважает его волю, а потому похороны должны состояться в Петербурге – и сопровождать тело поедет ее дочь Клоди.

Клоди не могла понять, почему мама сама не хочет ехать в Россию.

– Ты же была его другом, его самым близким, самым лучшим другом! – жарко говорила она. – Неужели ты не хочешь поехать, проводить его, проститься?

– Я хотела бы, – сказала Полина тихо своим глубоким, бархатным голосом. – Но я должна остаться здесь. Я должна… в память о нем…

Она помолчала и, опустив взгляд, то ли прочитала, то ли процитировала по памяти:

– Ты оборвала все цветы моей жизни, но не принесешь ни одного на мою могилу…

– Это его дневники у тебя? Ты… разве можно читать их? Разве он бы хотел этого?

– Это не дневники, – ответила Полина и впервые посмотрела на дочь. – И я… я тоже должна кое-что написать. Мою историю. А ты – ты отправишься в Россию вместо меня. Поверь, он хотел бы этого.

Дождливым и серым, необычайно холодным октябрьским днем, когда в осеннем ветре уже чувствовалось приближение зимы, гроб с телом отправили на станцию Северной железной дороги, где была устроена траурная часовня – величественное сооружение, возведенное ради одного этого дня. Вновь огромная толпа собралась проститься с писателем, и вновь не только русские, но и французы – Ренан, Эдмонд Абу, Жюль Симон, Эмиль Ожье, Эмиль Золя, Альфонс Додэ, Жюльетта Адан, любимец Петербурга артист Дьедонэ… И, конечно же, Клоди Виардо, которая последовала вместе с телом друга своей матери до самой России.

На каждой станции, при каждой остановке поезда вокруг вагона собиралась толпа с цветами и траурными венками – все хотели проститься с великим писателем.

Наконец, поезд прибыл в Россию, но родина встретила писателя неласково.

Клоди, все еще не переставшая оплакивать Тургенева, была растеряна – всюду она встречала враждебность, людей к поезду не подпускали и близко, то и дело менялся маршрут, иногда поезд останавливали без всякой причины, а количество полицейских на улицах наводило на мысль, что ожидаются какие-то беспорядки. Она обращалась то к одному, то к другому стражу порядка, но ответом ей каждый раз было равнодушное молчание.

Наконец она встретила Михаила Стасюлевича – редактора журнала «Вестник Европы», где печатал Тургенев свои рассказы. Она видела его прежде лишь мельком, но теперь один его взгляд – ласковый, добрый, сочувствующий – заставил ее кинуться к нему.

– Мсье Стасюлевич, – воскликнула она, – вы здесь! Быть может, вы мне объясните, что…

– Не беспокойтесь, мадемуазель Виардо, – ответил ей Михаил Матвеевич, – теперь все заботы будут на мне. Скоро мы поедем дальше, в Петербург, и поедем быстро и без остановок – пусть вас это не удивляет, таково распоряжение директора департамента полиции Плеве, – и добавил по-русски, не думая, что француженка поймет его: – Такое чувство, будто мы не великого писателя везем, а Соловья-разбойника.

Тургенев, верно, хотел бы быть погребенным в своем имении в Спасском или в Москве, которую любил больше Петербурга, однако министр внутренних дел, граф А. Д. Толстой, посчитал, что в Петербурге беспорядков избежать будет легче. Клоди не возражала. Долгое путешествие и враждебность, с которой она столкнулась, настолько утомили ее, что она, измученная, растерянная, уставшая, одна в чужой стране, не в силах уже была протестовать, да и вопрос этот ей, знавшей Тургенева не так близко, как Полина, показался не таким уж важным.

Тургенева решено было похоронить на Волковском кладбище.

– Я не понимаю, – шептала Клоди Стасюлевичу – единственному, кто по-дружески отнесся к ней здесь – в день похорон. – Ведь он столько сделал для России… Писал прекрасные рассказы, повести, и так старался, чтобы крепостное право, этот позор, поскорее отменили… А у этого господина, взгляните, – и она указала на фигуру Грессера, с надменным видом восседавшего на коне, – такое лицо… словно он рад, что мсье Тургенева хоронят, и жалеет лишь о том, что столько людей пришло на эти похороны…

У Клоди из глаз полились слезы, и Михаил растерянно сжал ее руку, пытаясь утешить.

– Нет-нет, – ответил он тихо, – здесь мы им восхищаемся, здесь его любили, почитали, и очень о нем скорбят. Взгляните, сколько людей пришло проститься – а ведь это далеко не все, кто желал бы. Взгляните, сколько цветов…

Клоди послушно посмотрела на цветы, оторвав взгляд от Гессера. Цветов и впрямь было целое море. На многих венках были надписи, которые девушка не могла разобрать из-за застилавших глаза слез, и видела лишь отдельные слова: Автору… Учителю… Любовь сильнее смерти…

– Вот это, – спросила она, волнуясь, – видите, «Любовь сильнее смерти» – от кого это? Вы не знаете? Ему бы это понравилось. Он верил в это, всегда верил, и мама… мама тоже верит. Это как будто кто-то его мысли прочел. Теперь я вижу, что вы правы – его любят тут, его тут понимают… Ах, как мне жаль, что мамы нет здесь, что она этого не видит…

Как только все было закончено, Клоди отправилось в обратное путешествие. Дома она рассказала обо всем, что видела в России, но ответом ей был все тот же странный, задумчивый, устремленный в никуда взгляд. Она ожидала, что мама ее, как только оправится от горя, поедет в Россию на могилу Тургенева, но этого так и не произошло. Почему – Клоди так никогда и не решилась спросить. Но до конца жизни Полина писала все письма на бумаге с траурной каймой и запечатывала их в такие же траурные конверты… Воистину, любовь сильнее смерти!

Оглавление

Глава 1. «Севильский цирюльник»

Глава 2. Детские воспоминания

Глава 3. Деревенские страсти

Глава 4. Первый концерт

Глава 5. Встреча в Петербурге

Глава 6. Брак по рассчету

Глава 7. Проклятая цыганка

Глава 8. Русский друг семьи Виардо

Глава 9. Любить по-русски

Глава 10. Приемная дочь

Глава 11. Снова Россия

Глава 12. «Консуэло»

Глава 13. Домашний арест

Глава 14. Образцовая жена

Глава 15. Цыганский темперамент

Глава 16. Запретная страсть

Глава 17. Ревность, Поль и Полинет

Глава 18. Милый призрак

Глава 19. Еще одна попытка…

Глава 20. Там, за радугой

Глава 21. Любовь сильнее смерти Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg