Эрик Метаксас Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха
Памяти моего деда Эриха Крэгена (1912–1944)
«Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную;
и Я воскрешу его в последний день»
(Ин 6:40).Награды, которые получила эта книга
Кентерберийская медаль фонда Беккета «За свободу религии»
Премия Христофора
В Топ-25 нон-фикшн книг года по версии Kirkus Reviews Kirkus Reviews – «Открытие года»
В Топ-10 нон-фикшн книг года по версии Barnes & Noble
Ассоциация христианских евангелических издательств: Христианская книга года (за 2011 г.) и нон-фикшн года (2011)
Preaching Today – номинация «Книга, питающая пастырские души»
Премия Джона Поллока за христианскую биографию
В топ-10 книг года по версии Relevant
Townhall.com – 10 лучших подарков для мужчин
Christian Reading – номинация «Выбор читателей»-2011
Отзывы читателей
«Весьма значимая книга, и я надеюсь, что многие ее прочтут».
...
– Экс-президент Джордж Буш
«Эрик Метаксас создал биографию небывалой силы – умную, трогательную, содержательную, живо написанную, чрезвычайно значимую для нашего времени… Купите эту книгу. Прочтите ее. Потом купите второй экземпляр и подарите тому, кого любите. Настолько она хороша… Эрик Метаксас написал замечательную книгу, которая не только возвращает к жизни Дитриха Бонхёффера, его время, его свидетельство, но и пробуждает в нас стремление отыскать такое же мужество в самих себе. Ни один биограф не может желать лучшего».
...
– Архиепископ Чарльз Чапут, First Things
«В своей обширной биографии Дитриха Бонхёффера Эрик Метаксас устраняет множество заблуждений, предоставляя говорить текстам и делам своего героя. В ту печальную пору, когда многие церкви приняли нацистскую идеологию, а другие склонились под давлением властей, Бонхёффер стоял неколебимо, порой – в одиночестве. Метаксас рисует портрет ясно мыслящего, глубоко верующего христианина, который не склоняется ни перед кем и ни перед чем, кроме Бога и Божьего Слова».
...
– Christianity Today
«Эрик Метаксас рассказал историю Бонхёффера со страстью и с богословской эрудицией, нередко опровергая ревизионистский подход, норовящий превратить Бонхёффера в «гуманиста» или в «этика», для которого религиозная доктрина не так уж важна… Столь безоговорочное послушание Богу, такой склад ума ныне воспринимается со страхом и ненавистью порой даже среди верующих. В биографии Бонхёффера Метаксас напомнил нам, что некоторые разновидности религии – почтенные, робкие, ручные – делают за дьявола его работу».
...
– Wall Street Journal
«Лучшая книга об этом человеке со времен книги Эберхарда Бетге «Дитрих Бонхёффер: провидец и герой» (1970). Метаксас представляет цельный, внятный образ ключевой исторической личности всемирного масштаба, чья судьба вдохновляет и учит. Метаксас… наделяет жизнью Бонхёффера и его современников. Эта биография приводит Бонхёффера в XXI век».
...
– Kirkus Reviews
«До сих пор читатели не располагали такой повестью о жизни Бонхёффера, которая сочетала бы в себе содержательность и увлекательность, книгой, которая целиком охватывала бы удивительную судьбу этого человека и показывала бы ее значимость для нас сегодня. Эта книга – именно такая… Метаксас популярно передает результаты исследований, искусно удерживая внимание читателей с первой страницы до последней, и его книга послужит для многих читателей ключом к более близкому знакомству с Бонхёффером».
...
– Books and Culture
«Весомый и вместе с тем захватывающий анализ биографии Дитриха Бонхёффера… стал и широкомасштабным исследованием одной из самых темных эпох мировой истории, и увлекательным разбором тех семейных, культурных и религиозных влияний, которые сформировали одного из крупнейших богословов современности. Страстный голос рассказчика в сочетании со скрупулезным исследованием раскрывает то совпадение обстоятельств и личных устремлений, которые привели Германию от поражения в Первой мировой войне к злодействам Второй мировой войны… Многое объясняющая книга».
...
– Publisher’s Weekly
«Эрик Метаксас написал прекрасный, глубокий и подробный рассказ о жизни великого пастора и богослова, который подарил нам «Цену ученичества» и отдал жизнь в борьбе против Гитлера».
...
– Грег Торбери, д.ф.н., декан, факультет христианскихисследований при университете «Юнион»
«Великий дар Дитриха Бонхёффера заключается в том, что его понимание веры в пору конфликта обращено к каждому поколению. «Бонхёффер» Эрика Метаксаса стал биографией для этого поколения. Шедевр, который читается, словно великий роман, и сочетает в одном томе глубокое понимание богословия Бонхёффера, сложную, трагическую историю Германии ХХ века и человеческую борьбу истинного христианского героя. Эрик Метаксас утвердил свою репутацию биографа самых отважных подвижников в истории христианства».
...
– Мартин Доблмайер, режиссер фильма «Бонхёффер»
«С большим умением, энергией и теплотой Эрик Метаксас показывает нам, почему судьба Бонхёффера стала живым упреком и верующим, и скептикам. Не часто история христианского мученика передается с таким реализмом и глубиной. Это – жемчужина среди книг».
...
– Джозеф Локонт, преподаватель политологии,Кингз колледж, Нью-Йорк, редактор книги The End of Illusions: Religious Leaders Confront Hitler’s Gathering Storm
«Трогательная, познавательная, увлекательная книга… Метаксас погружает нас в свой рассказ… Рекомендуем всем».
...
– Library Journal
«Первая полномасштабная биография Бонхёффера за сорок с лишним лет охватывает вновь открытые документы и позволяет по-новому увидеть многие аспекты его судьбы. Блестяще поданы, с опорой на документы, обе стороны Бонхёффера, богослова и заговорщика, и в свете этой великой борьбы показана его вера. Содержательная и вдохновляющая книга Эрика Метаксаса представляет собой потрясающую биографию чрезвычайно влиятельного человека. Она и поразит читателя, и многому научит».
...
– Газета Англиканской церкви
«Метаксас исследует жизнь человека, стоявшего перед лицом душераздирающего выбора: бороться против нацизма и самого Гитлера, то есть прибегать к обману, участвовать в заговоре и покушении на убийство – или промолчать и допустить гибель тысяч и миллионов… Христиане, интересующиеся богословием Бонхёффера, увидят, как оно раскрывается в контексте его судьбы. Верующие, взыскующие вдохновения, чтобы отважно следовать вере, найдут здесь вдохновение в избытке. Читатели, погруженные в ту историческую эпоху, смогут не раз заглянуть за кулисы антигитлеровского сопротивления… В глазах историков это добротный академический труд».
...
– Дайана Гарднер, Foreword Reviews
«Замечательное достижение: биография Бонхёффера передана ясно, с обилием исторических деталей, с конкретным, контекстуальным анализом его богословского наследия, которое часто истолковывают неверно… Метаксас мастерски превращает насыщенную событиями, сложную судьбу в повествование, которое остается живым и всеохватывающим, не перегружая при этом читателя».
...
– ChristianBook.com
«Дитрих Бонхёффер обрел, наконец, биографа, какого он заслуживает. Эрик Метаксас написал книгу, которая раскрывает новое измерение Второй мировой войны, дает новое понимание того, как зло может завладеть душой целого народа и как человек веры может этому противостоять и превратить поражение в победу, ложь – в трансцендентальную истину. Ни один человек, которому дорога история современного мира, не пройдет мимо этой книги».
...
– Томас Флеминг, автор The New Dealers’ War:FDR and the War Within World War II
«Сильная и прекрасно рассказанная история человека, который не только писал о цене ученичества, но и уплатил ее. Очень трогательно».
...
– Мерольд Вестфаль, д.ф.н., профессор философии,университет Фордхем
«Одна из величайших биографий, какие мне доводилось читать».
...
– Чарльз Колсон, основатель «Тюремного братства»,основатель и председатель «Форума Уилберфорса»
«Авторитетная, невероятно подробная… мощная, мощная книга… Горячо рекомендую».
...
– Майк Хакби, The Huckabee Report
«Одна из прекраснейших, трогательнейших биографий, какие мне доводилось читать. Эрик Метаксас создал великую книгу о великой судьбе».
...
– Кэл Томас, обозреватель
«Монументальный, авторитетный, вдохновляющий и внушающий смирение труд».
...
– Кэтрин Джин Лопес, National Review Online
«Проницательная, пылкая, убедительная книга возвращает Бонхёфферу достойное его место в первых рядах великих христианских гуманистов, которые шли против господствующих течений, отважно и верно толкуя христианство применительно к историческому моменту. И это глубоко человеческая книга, со множеством портретов и вставных новелл, открывающих нам Бонхёффера в семье, влюбленного Бонхёффера, Бонхёффера-пастора и Бонхёффера-друга, и все это в контексте той смертельно опасной миссии, которой он и прославился: внутри сопротивления растущей силе нацизма».
...
– Кейлеб Маскелл, сопредседатель Центра Джонатана Эдвардса, университет Йель (2004–2007), отделение религиоведения,университет Принстон
«Есть не много книг, которые я вспоминаю спустя годы после прочтения, осознавая, как сильно они повлияли на меня. Эта книга, несомненно, станет одной из них. Вы не будете разочарованы, рекомендую вам эту книгу от всего сердца».
...
– WhileWeSojourn.Com
Предисловие
Я очень рад, что мой друг Эрик Метаксас написал этот труд о Дитрихе Бонхёффере. Англоязычному читателю давно следовало больше узнать о жизни и трудах этого человека. Когда я в университете пришел к христианству, одной из первых книг стала для меня «Цена ученичества» Бонхёффера, а сразу вслед за ней – «Жизнь в общине». «Жизнь в общине» – одна из лучших монографий, которую мне когда-либо доводилось читать о сути христианской общины, однако важнее для меня стала первая книга, направившая меня на путь длиной в жизнь к постижению христианской благодати.
Наследие Бонхёффера невозможно справедливо оценить, не зная о чудовищной капитуляции немецкой Церкви перед Гитлером. Как могли «преемники Лютера», величайшего проповедника Евангелия, дойти до такого позора? Причина как раз в том, что была утрачена истинная Весть, которую Бонхёффер называл «благодатью дорогой ценой». С одной стороны, Церковь погрязла в формализме. Люди приходили в воскресенье в храм и слышали, что Бог всех любит и все прощает, что вы ни творили бы – «дешевая благодать», говоря словами Бонхёффера. А с другой стороны – легализм, спасение через закон и добрые дела. Легализм предполагает, что Бог любит человека постольку, поскольку тот подтянулся и старается жить хорошей, дисциплинированной жизнью.
Эти две тенденции способствовали приходу Гитлера к власти. Формалистов, вероятно, кое-что беспокоило в Германии 30-х годов, но они не видели надобности жертвовать собственной безопасностью и противиться наступлению нацизма, а легалисты выработали фарисейское отношение к другим народам и расам, вполне совпадавшее с позицией Гитлера. Германия утратила то золотое евангельское равновесие, которое столь упорно отстаивал Лютер: «Мы спасаемся единой верой, но не верой, которая осталась одна» – то есть мы спасены не своими делами, но благодатью, но если мы по-настоящему постигнем Евангелие и уверуем в него, оно изменит наши дела и всю нашу жизнь.
Ко времени восхождения Гитлера значительная часть немецкой Церкви воспринимала благодать как абстрактное понятие: «Бог прощает всех, такая у него работа». Но мы должны знать, что истинная благодать достается нам ценой великой жертвы, и если Господь пожелал пойти на крест и принять такое страдание, чтобы спасти нас, то и мы должны самоотверженно служить другим. Каждый, кто поистине поймет, каким путем приходит к нам благодать, начнет жить по-другому. Это – Благая Весть, спасение не законом и не дешевой благодатью, но благодатью, которая стоит дороже всего. Такая благодать меняет человека изнутри – ни закон, ни дешевая благодать этого не сделают.
Ну уж сегодня-то мы не допустим подобного промаха, верно? Ан нет, допустим. Наши церкви все еще полны законничества и морализма, а обратная реакция многих прихожан – повышенный интерес к любви и приятию Бога. О смерти на кресте во удовлетворение Божьего гнева и справедливости они предпочитают не вспоминать, а порой даже возмущаются этим «божественным насилием над собственным ребенком». Если не остеречься, этот путь ведет к дешевой благодати, к учению о недорогой ценой купленной любви не слишком святого Бога, который не судит нас, а любит и принимает такими, как мы есть. Такая вера ничего не изменит. А значит, мы все еще должны прислушиваться к голосу Бонхёффера и других, кто глубже нас заглядывал в суть Евангелия.
...
Тимоти Келлер,автор книги The Reason for God [1]
Пролог 27 июля 1945 года, Лондон
Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся; мы гонимы, но не оставлены; уничтожаемы, но не погибаем. Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисуса открылась в теле нашем. Ибо мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей, так что смерть действует в нас, а жизнь в вас.
(2 Кор 4:8–12).
В Европу наконец-то вернулся мир. Лик ее, исказившийся и сделавшийся ужасным в пору войны, вновь обрел спокойствие и благородство. Чтобы осмыслить эти события, понадобятся долгие годы. Европа словно бы подверглась мучительному изгнанию бесов, и эта процедура отняла у нее все силы, но все же, вопя и противясь, последний демон уже отлетал от нее. Тиран покончил с собой в сумрачном бункере под своей разбомбленной столицей, и союзники праздновали победу. Как по сигналу наступило лето, первое мирное лето за шесть тяжких годов. Но отделаться от недавнего прошлого как от страшного сна не удавалось: то и дело что-то заново напоминало о пережитом кошмаре, и эти напоминания сами по себе были столь же ужасны, как прежние события, а порой и еще хуже. В начале лета распространились леденящие душу известия о лагерях смерти и о тех бесчеловечных делах, которые нацисты творили на только что покоренных, обращенных в ад окраинах своей недолговечной империи.
Слухи о подобных злодействах курсировали и в пору войны, однако теперь факты были подтверждены фотографиями, кинохроникой и свидетельством солдат, участвовавших на исходе апреля в освобождении концлагерей. Масштаб этих ужасов прежде не был известен и не поддавался воображению, для измученной войной британской публики это оказалось уж слишком. Люди утверждались в своей ненависти к Германии, каждая омерзительная деталь лишь усугубляла отвращение ко всем немцам. Бездонность греха ошеломляла.
В начале войны еще умели отличать нацистов от немцев и понимали, что не все немцы – наци. Но чем дальше заходило противостояние двух народов, чем больше приходилось Англии хоронить отцов, братьев и сыновей, тем труднее становилось проводить эту грань, и со временем она окончательно стерлась. Стремясь разжечь патриотическое рвение британцев, премьер-министр Уинстон Черчилль соединил понятия «немец» и «нацист» в едином образе ненавистного врага – так ему казалось вернее во имя скорейшей победы и прекращения душераздирающего ужаса.
Когда немцы, мечтавшие о поражении Гитлера и нацистов, обратились к британскому правительству с надеждой на сотрудничество ради уничтожения общего врага, когда они попытались подать миру знак, что в самом рейхе остаются заложниками множество немцев, разделяющих ненависть Европы к нацизму, этот призыв наткнулся на глухую стену. Никого эти переговоры не заинтересовали – было слишком поздно. Все немцы были замараны соучастием в злодействе, а теперь кому-то показалось сподручнее заключить сепаратный мир? Нет уж. Во имя большей эффективности отпора Черчилль пропагандировал идею: такого понятия, как «хороший немец», попросту не существует. Если позволено перефразировать, «хороший немец – мертвый немец». Деление на черное и белое лишь усугубляло и без того чудовищную ожесточенность противостояния.
Но вот война закончилась, и в то время как полностью, до конца, обнажались неописуемые злодейства Третьего рейха, стала проступать напоказ миру и другая сторона событий. Процесс возвращения к миру и нормальным отношениям требовал в том числе и выхода за пределы черно-белой палитры войны. Нужно было заново учиться различать краски и тени, нюансы и оттенки.
И в тот день, 27 июля 1945 года, в лондонской церкви Святой Троицы чуть в стороне от Бромптон-роуд совершалась служба, смысл которой был понятен не всем, а кое-кому, особенно тем, кто потерял на войне близких, она могла показаться неуместной и даже отвратительной. В тот день на британской земле совершалась – и передавалась по Би-би-си – заупокойная служба по немцу, погибшему три месяца назад. Весть о его смерти так медленно просачивалась сквозь туман и неразбериху войны, что друзья и родные окончательно в ней уверились лишь недавно, а некоторые все еще надеялись.
В лондонской церкви собрались немногие, кто успел удостовериться в его смерти: тридцатидевятилетняя сестра-близнец покойного, ее муж – наполовину еврей – и две дочери. Они успели покинуть Германию накануне войны, перебравшись под покровом ночи через границу со Швейцарией. В этом побеге человек, которого здесь отпевали, сыграл ключевую роль, и то было одно из самых незначительных его прегрешений против национал-социалистического строя. Он же помог родным обустроиться в Лондоне.
У покойного было много влиятельных друзей, в том числе епископ Чичестерский Джордж Белл. Епископ и вел эту службу, ибо он много лет знал и любил этого человека. Белл познакомился с ним задолго до войны, когда оба они участвовали в экуменическом движении, пытались предостеречь Европу от опасностей нацизма, затем спасали евреев и, наконец, пытались осведомить британское правительство о сопротивлении нацизму внутри Германии. Перед казнью – он был повешен в концлагере Флоссенбург – тот человек просил передать несколько слов Джорджу Беллу. Это произошло в воскресенье; он в последний раз совершил службу, прочел проповедь, а затем поговорил с британским офицером, товарищем по заключению, и попросил его связаться с епископом. Офицер вскоре был освобожден и доставил на родину последние слова этого человека и весть о его казни.
По ту сторону Ла-Манша, отделенные от Лондона и Францией, и большой частью Германии, в Берлине, в трехэтажном доме номер 43 по Мариенбургераллее (район Шарлоттенбург), заупокойную службу слушала по радио немолодая супружеская чета. В свое время у них родилось восемь детей, четверо мальчиков и столько же девочек. Второй по старшинству сын погиб на Первой мировой, и его тогда еще молодая мать на год впала в депрессию. Прошло двадцать семь лет, и вторая война забрала еще двоих ее сыновей. Отец был знаменитейшим в Германии психиатром. Оба, и мать, и отец, с самого начала противостояли Гитлеру и гордились сыновьями и зятьями, участвовавшими в заговоре против него. И оба они прекрасно понимали, какая опасность грозит их детям. Но под конец вести об их сыновьях задерживались, не достигая Берлина. Всего месяц назад они узнали, наконец, о гибели третьего по старшинству сына – Клауса, а о младшем, Дитрихе, так ничего и не было слышно. Кто-то якобы видел его – живым. Потом сосед предупредил, что на следующий день из Лондона будут передавать по радио заупокойную службу.
В назначенный час отец включил радио, и вскоре они услышали объявление: заупокойная служба была посвящена их сыну. Так они узнали о его смерти. И в тот час, когда родители пытались осмыслить неподвластную рассудку новость, что их сын, хороший человек, в память о котором отправляли службу в лондонской церкви, – мертв, миллионы англичан пытались осмыслить столь же неподвластную рассудку новость: умерший немец, в память о котором отправляли заупокойную службу, был хорошим человеком. Так началось примирение, возвращение мира на прежнюю орбиту.
Казненный немец был обручен, невеста ждала его. Он был священником и богословом. Он был казнен за участие в заговоре против Гитлера. Это – рассказ о нем.
Глава 1 Семья и детство
Богатый мир его предков определил основы жизни самого Дитриха Бонхёффера. От них он получил ту уверенность суждения и манеру держать себя, которые не приобретаются на веку одного поколения. Он вырос в семье, где образование не сводилось к формальности, но подразумевало глубоко укорененные обязательства быть хранителем великого наследия и давней интеллектуальной традиции.
Эберхард Бетге
Зимой 1896 года супруги, о которых мы рассказали в прологе, впервые встретились на «открытом вечере» в доме физика Оскара Мейера. «Там, – писал годы спустя Карл Бонхёффер, – я познакомился с юной, красивой, голубоглазой девушкой, которая держалась столь свободно и естественно, и выражение ее лица было столь открытым и доверчивым, что она покорила меня, едва переступив порог комнаты. Тот миг, когда я впервые увидел свою будущую жену, сохранился в моей памяти с почти мистической отчетливостью»1.
Карл Бонхёффер переехал в Бреслау (ныне польский город Вроцлав) тремя годами ранее в качестве ассистента Карла Вернике, всемирно известного психиатра. Жизнь протекала в узкой колее – работа в клинике и общение с немногими друзьями из Тюбингена, очаровательного университетского города, где прошло его детство. Но тот памятный вечер кардинально изменил его жизнь: во-первых, молодой человек сразу же усвоил привычку кататься по утрам на коньках вдоль канала в надежде увидеть – и зачастую эта надежда оправдывалась – ту прелестную голубоглазую девушку. Звали ее Паула фон Хазе, по профессии она была учительницей. 5 марта 1898 года, за три недели до того, как жениху исполнилось 30 лет, они вступили в брак. Невесте было 22 года.
Оба они, врач и учительница, происходили из древних, прочно укорененных в истории страны семей2. Родители и более дальние предки Паулы Бонхёффер были тесно связаны с императорским двором в Потсдаме. Тетя Паулина была фрейлиной принцессы Виктории, жены будущего Фридриха III. Отец Паулы, Карл Альфред фон Хазе, служил капелланом в армии, а в 1889 году сделался личным священником кайзера Вильгельма II, но ушел в отставку после того, как император обозвал пролетариев «сворой псов».
Наиболее выдающейся фигурой в этой ветви семьи был дед Паулы, Карл Август фон Хазе, знаменитый йенский богослов. 60 лет преподавал он в этом городе, где и поныне стоит его статуя. Кафедру ему предложил сам Гёте, премьер-министр Веймарского герцогства; богослов удостоился личной встречи с восьмидесятилетним гением немецкой нации, который в ту пору сочинял вторую часть «Фауста». Учебник Карла Августа по истории вероучения использовался студентами еще и в ХХ веке. Под конец жизни он получил наследственный титул от великого герцога Веймарского и личный титул от короля Вюртембергского.
По материнской линии Паула происходила от художников и музыкантов. Ее мать, Клара фон Хазе, урожденная графиня Калькрёйт (1851–1903), брала уроки игры на фортепьяно у Франца Листа и Клары Шуман, супруги композитора. Дочь унаследовала любовь к музыке и пению, и это сыграло существенную роль в жизни семейства Бонхёффер. Отец Клары, граф Станислаус Калькрёйт (1820–1894), был художником, известность ему принесли масштабные альпийские пейзажи. Потомок служилого дворянства и богатых землевладельцев породнился в браке с семейством скульпторов Кауэров и возглавил Школу искусств в Веймаре. Его сын, граф Леопольд Калькрёйт, добился в живописи еще больших успехов, чем отец: принадлежащие его кисти произведения поэтического реализма ныне присутствуют во всех музеях Германии. Состояли фон Хазе в родстве и с занимавшими видное место в социальной иерархии и в интеллектуальных кругах Йорками фон Вартенбург и много времени проводили в их обществе. Граф Ханс Людвиг Йорк фон Вартенбург [2] был философом; его прославленная переписка с Вильгельмом Дильтеем излагала герменевтическую философию истории, повлиявшую на Мартина Хайдеггера.
Род Карла Бонхёффера нисколько не уступает предкам Паулы. Он упоминается уже в 1403 году в анналах города Нимвегена на реке Ваал в Нидерландах, подле границы с Германией. В 1513 году Каспар ван ден Боэнхофф перебрался из Голландии в немецкий город Швабский Халл. Позднее фамилия изменилась на Бонхёффер и примерно до 1800 года писалась с умлаутом – Bonhöffer. Это слово означает «фермера, разводящего бобы». Действительно, на гербе Бонхёфферов, который и сейчас можно видеть на зданиях в Швабском Халле и его окрестностях [3] , изображен лев с бобовым стеблем в лапах на голубом фоне. Эберхард Бетге сообщает, что Дитрих Бонхёффер порой надевал кольцо с печаткой, изображавшей этот семейный герб.
На протяжении трех столетий Бонхёфферы числились среди лучших семейств Швабского Халла. Первые поколения были ювелирами, затем появились врачи, священники, судьи, профессора и адвокаты. За несколько веков Бонхёфферы дали городу 78 членов совета и трех мэров3. О влиянии этой семьи свидетельствует и убранство церкви Святого Михаила (Michaelskirche), где Бонхёфферы увековечены в мраморе скульптур барокко и рококо, а также в эпитафиях. Последним представителем семьи, родившимся в этом городе, стал дед Карла Софониас, появившийся на свет в 1797 году. В 1806 году вторжение Наполеона лишило Швабский Халл статуса вольного города, и семья расселилась, хотя и следующие ее поколения, писавшие свою фамилию уже без умлаута, возвращались в этот город, словно к семейному очагу и святилищу. Отец Карла Бонхёффера много раз привозил сына в это средневековое поселение и посвящал его во все детали многовековой истории рода, вплоть до «знаменитой лестницы из черного дуба в доме Бонхёфферов на Херренгассе» и портрета «прекрасной дамы Бонхёффер», копия которого висела в доме Карла и в пору детства Дитриха4.
Точно так же наставлял, в свою очередь, и Карл своих сыновей. Его отец, Фридрих Эрнст Филипп Тобиас Бонхёффер (1828–1907), занимал высокий пост в судебной системе Вюртемберга и закончил карьеру президентом окружного суда Ульма. Выйдя в отставку, он получил от короля личное дворянство и переехал в Тюбинген. Отца Фридриха Эрнста помнили как «славного и доброго пастора, разъезжавшего по округе в собственном экипаже». Мать Карла Бонхёффера, Жюли Бонхёффер, урожденная Тафель (1842–1936), принадлежала к швабской семье, сыгравшей ведущую роль в демократическом движении XIX века, и отличалась либеральными взглядами. О своем деде по материнской линии Карл Бонхёффер писал: «Мой дед и его трое братьев были отнюдь не заурядными людьми. Каждый отличался собственными наклонностями, но всем им был присущ идеализм и бесстрашная готовность действовать в согласии со своими убеждениями»5. Двое из них подверглись временному изгнанию из Вюртемберга за демократическую пропаганду. Поразительное совпадение: двоюродный дед Карла Готтлоб Тафель угодил в заключение в крепость Хоэнасперг одновременно с прадедом Дитриха Карлом Августом фон Хазе, который перед тем, как полностью погрузиться в карьеру богослова, проходил период юношеского бунтарства. Так представители двух семейств, которые, объединившись, произведут на свет Дитриха Бонхёффера, познакомились в тюрьме. Мать Карла Бонхёффера дожила до 93 лет и была очень близка со своим внуком Дитрихом – на ее похоронах в 1936 году Дитрих произнес надгробную речь и всегда ценил ее как живую связь с тем замечательным поколением.
Семейное древо Карла и Паулы Бонхёффер успело дать столько выдающихся личностей, что можно было бы опасаться: новое поколение будет придавлено величием прошлого… Но нет, эта прекрасная родословная оказалась для очередных отпрысков не бременем, а скорее поплавками, придававшими им такую легкость, что юные Бонхёфферы не стояли – плясали на плечах гигантов.
* * *
За десять лет с 1898 года, когда два прославленных семейства объединилось браком Карла и Паулы, на свет появилось восемь детей. Первые двое сыновей родилось в один год: 13 января 1899 года Карл-Фридрих, а 10 декабря семимесячный Вальтер. Третий сын, Клаус, 1901 года рождения, за ним две сестры – Урсула в 1902 году и Кристина в 1903 году. 4 февраля 1906 года родился четвертый, – самый младший, – сын Дитрих, на десять минут опередив сестру-близнеца Сабину. Потом он всю жизнь дразнил ее этим своим преимуществом. Близнецов окрестил бывший капеллан императора, их родной дед Карл Альфред фон Хазе – он жил в пяти минутах ходьбы от дома Бонхёфферов. Младшенькая, Сюзанна, родилась в 1909 году.
Все дети появились на свет в Бреслау, где Карл Бонхёффер занимал университетскую кафедру психиатрии и неврологии и руководил клиникой для нервнобольных. В последний день того года, когда он стал отцом крошки Сюзанны, Карл записывал в дневнике: «Хотя по нынешним временам семья с восемью детьми считается огромной, нам вовсе не кажется, будто их слишком много! Дом просторный, дети развиваются нормально, мы, родители, еще не стары и стараемся не баловать детей, но сделать их юные годы приятными»6.
Дом номер 7 по Биркенвельдхен, возле клиники, и впрямь был очень велик – трехэтажная громада со сводчатыми крышами, множеством дымовых труб, крыльцом с навесом и с широким балконом над большим садом, основным местом игр для детей – там они рыли себе пещеры, карабкались на деревья, ставили палатки. Дедушка Хазе, живший за рекой – притоком Одера, – частенько наведывался к внукам. Его жена скончалась в 1903 году, и за отцом ухаживала незамужняя дочь Елизавета, которая тоже играла важную роль в жизни детей.
При всей своей занятости успевал общаться с детьми и отец. «Зимой, – писал он, – мы залили водой старый теннисный корт с асфальтовым покрытием и двое старших впервые опробовали коньки. У нас имеется большая пристройка, предназначавшаяся для экипажа. Мы не держим лошадей, а потому это помещение отвели для всякого рода животных»7. И в доме тоже держали всевозможных питомцев, превратив одну комнату в зверинец, где обитали кролики, морские свинки, горлицы, белки, ящерицы и змеи. Тут же располагался естественно-исторический музей с коллекциями птичьих яиц, бабочек и жуков. Две старшие девочки получили в свое распоряжение отдельную комнату под кукольный дом, а на первом этаже старшие мальчики оборудовали мастерскую со столярным верстаком.
Фрау Бонхёффер правила хорошо налаженным хозяйством. Штат домашних служащих включал гувернантку, няню, горничную, служанку и повариху. В классной комнате наверху Паула занималась с детьми. В свое время Паула Бонхёффер несколько шокировала общество – незамужняя женщина сдает экзамен [4] и получает профессию! Но в браке она сумела с большой пользой применить полученные знания. Паула не скрывала недоверия к системе государственных школ, к прусской системе преподавания, основанной на муштре, и разделяла мнение, что немецким мальчикам дважды ломают хребет, прежде чем они вырастут: сперва в школе, а затем в армии. Мать не собиралась передавать своих детей в чужие, не столь заботливые руки, пока они не станут постарше. Когда дети подрастали, они поступали в местные государственные школы и все до единого блистали среди сверстников, но до семи-восьми лет единственным их наставником оставалась мать.
Паула Бонхёффер помнила наизусть большое количество стихотворений, псалмов, народных песен, и все эти сокровища передала своим детям, которые не забывали их и в старости. Маленькие Бонхёфферы охотно облачались в сценические костюмы и разыгрывали спектакли друг для друга и для старших родичей. У них имелся также кукольный театр, и каждый год 30 декабря, в день рождения Паулы, ставили «Красную Шапочку». Традиция сохранялась в более поздние годы, уже ради внуков и внучек, одна из которых, Рената Бетге, назвала бабушку «Душой и животворящим духом дома».
* * *
В 1910 году Бонхёфферы решили подыскать себе местечко для отпуска и выбрали идиллический, далекий от цивилизации пейзаж в горном лесу Глаца возле границы с Богемией, в двух часах езды на поезде от Бреслау. По словам Карла Бонхёффера, дача находилась «в маленькой долине у подножия горы Урниц, прямо на краю леса, при ней – лужайка, небольшой ручей, старый сарай и дерево, в раскидистых ветвях которого для детишек устроили сиденье и небольшую скамеечку»8. Этот сельский парадиз звался Вольфесгрюнд и находился так далеко от проезжих дорог, что на глаза не попадалось ни единой живой души, кроме одного чудака, «фанатично преданного своему делу егеря», который порой проходил мимо. Позднее Бонхёффер увековечил его в художественном повествовании под именем Gelbstiefel («Желтый сапог»).
К этому периоду относятся наши первые сведения о Дитрихе – ему в ту пору около пяти. Источником служит его сестра-близнец Сабина:
...
Мои первые воспоминания относятся к 1910 году. Я вижу Дитриха нарядно одетым, маленькой ладошкой он поглаживает голубую шелковую подкладку. Потом я вижу его рядом с дедом – тот сидит у окна и держит на руках нашу младшую сестричку Сюзанну, полуденное солнце льет золотой свет. Тут очертания этой сцены расплываются, и дальше я вижу наши игры в саду уже в 1911 году, Дитриха с копной светло-пепельных волос, рассыпавшихся вокруг загорелого лица: он раскраснелся от беготни, отмахивается от надоедливых мух и высматривает уголок в тени, но лишь с величайшей неохотой откликается на призыв няни вернуться в дом, ведь шумная и увлекательная игра еще далеко не закончена, и в разгаре событий он позабыл о жаре и жажде9.
Из восьми детей только Дитрих унаследовал светлый цвет кожи и льняные волосы матери. Трое старших братьев удались темноволосыми, в отца, и даже самый младший из них, Клаус, опережал Дитриха на пять лет, так что эти трое и две старшие сестры составляли собственный квинтет, а Дитрих возглавлял трио, в которое входили Сабина и Сюзи – «трое малышей». В этой маленькой компании Дитрих с готовностью брал на себя роль сильного и великодушного покровителя10.
«Я навсегда запомнила удивительную доброту брата, – писала впоследствии Сабина, – которая проявлялась, например, когда мы жарким летним днем собирали на склонах ягоды. Он то и дело пересыпал в мою корзинку малину, которую ему не так-то легко было собрать, но он хотел, чтобы у нас было поровну, и он также делился со мной питьем». При совместном чтении «он придвигал книгу ко мне… хотя из-за этого ему самому становилось неудобно читать, и всегда охотно откликался, помогал, о чем ни попросишь»11.
Рыцарственность Дитриха распространялась не только на сестер. Он с малолетства обожал гувернантку Бонхёфферов Кетэ ван Хорн, «по собственной инициативе принял на себя роль ее ангела-хранителя, покровительствовал ей и помогал, а когда на столе появлялось ее любимое блюдо, Дитрих восклицал: «Я уже наелся» – и отдавал свою порцию Кетэ. Он обещал ей: «Когда я вырасту, я на вас женюсь, чтобы вы всегда оставались с нами»12.
Сабина также припоминает, как в возрасте примерно шести лет ее брат изумился при виде стрекозы, зависшей над речкой, и, широко распахнув глаза, шепнул матери: «Смотри! Там какое-то чудище на воде! Но ты не бойся, я тебя защищу!»13.
* * *
Когда Дитрих и Сабина подросли и могли приступить к занятиям, Паула вверила их попечению фройляйн Кетэ, оставив за собой религиозное наставление детей. Первые задокументированные проявления богословского интереса Дитриха относятся к возрасту четырех лет. Он спрашивал мать, любит ли добрый Боженька трубочистов и «обедает ли Бог, как мы?»14.
Сестры Кетэ и Мария ван Хорн появились в доме Бонхёфферов спустя полгода после рождения близнецов и на два десятилетия прочно вошли в жизнь этой семьи. Кетэ главным образом возилась с тремя малышами. Обе сестры ван Хорн были набожными христианками, воспитанными в общине гернгутеров, в «Сторожевой башне Господа», и оказали заметное влияние на духовное развитие детей. Движение гернгутеров, основанное в XVIII веке графом Цинцендорфом, продолжало благочестивые традиции моравских братьев. В юности эту общину какое-то время посещала и Паула Бонхёффер.
Граф Цинцендорф отстаивал идею личных взаимоотношений с Богом в пику формальному лютеранству той эпохи, сводившемуся к посещению церкви, и противопоставлял скучной протестантской ортодоксии «живую веру». В его глазах вера была не столько интеллектуальным признанием тех или иных догм, сколько личной, преображающей встречей с Богом, поэтому гернгутеры всячески поощряли чтение Библии и семейную молитву. Идеи Цинцендорфа повлияли на Джона Уэсли, который наведался в Гернгут в 1738 году, в тот самый год, когда началась его реформаторская деятельность.
Семья Бонхёфферов отнюдь не являлась пиетистской, но кое-какие обычаи гернгутеров прижились и здесь. Бонхёфферы редко посещали церковь, крещение и похороны проводили отец или брат Паулы. Нельзя назвать эту семью антиклерикальной – более того, дети часто играли в «крещение» – однако христианство их было преимущественно домашнего характера. Чтение Библии и пение псалмов – всегда под руководством фрау Бонхёффер – заполняло ежедневную жизнь. Писание она ставила так высоко, что сразу же читала детям Библию в полном варианте, а не в изложении для детей. Иногда она прибегала к иллюстрированной Библии, но лишь с тем, чтобы пояснить прочитанное [5] .
Вера Паулы Бонхёффер наиболее сильно проявлялась в тех принципах, которые оба супруга прививали детям: в семье превыше всего ценились альтруизм, великодушие, готовность помочь. Фройляйн Кетэ вспоминала, как дети любили делать ей приятные сюрпризы: «К примеру, они опережали меня и накрывали стол к ужину. Не могу с уверенностью сказать, что это была затея Дитриха, но думаю, это было так»15. По словам сестер ван Хорн, все младшие Бонхёфферы были очень веселыми и активными, но никогда не проявляли «грубость или дурные манеры». Правда, хорошее поведение порой давалось им нелегко. Кетэ вспоминала:
...
Дитрих часто озорничал, порой в неподходящий момент. Помнится, он особенно любил проказничать, когда детям следовало быстро умыться и одеться, чтобы идти в гости. Как-то раз он скакал по комнате, напевая и мешая всем собираться. Вдруг дверь распахнулась, мать набросилась на Дитриха, дала ему две затрещины, справа и слева, и вышла. Безобразие тут же закончилось. Не пролив ни слезы, Дитрих сделал все, как надо16.
Переезд в Берлин, 1912 год
В 1912 году отец Дитриха получил кафедру психиатрии и неврологии в Берлине. Таким образом он оказался во главе своей отрасли науки в Германии и занимал этот пост до своей смерти в 1948 году. Трудно переоценить значение Карла Бонхёффера. Бетге говорил, что одного его присутствия в Берлине было достаточно, чтобы «превратить город в бастион против натиска психоанализа Фрейда и Юнга. При этом он вовсе не отрицал новые теории с порога и не отвергал из принципа любые усилия проникнуть в еще не исследованные области сознания»17. Карл Бонхёффер никогда публично не критиковал Фрейда, Юнга, Адлера и их теории, но относился к ним с изрядной долей скептицизма, обусловленного его приверженностью к эмпирической науке. Будучи врачом и ученым, Карл Бонхёффер с недоверием воспринимал избыточное теоретизирование по поводу неведомого царства так называемой псюхе. В подтверждение своих слов Бетге ссылается на друга Бонхёффера, Роберта Гауппа, психиатра из Гейдельберга:
...
В интуитивистской психологии и скрупулезном наблюдении за пациентами Бонхёфферу не было равных, но он принадлежал к школе Вернике, которая занималась исключительно мозгом и не допускала никаких отступлений: все решалось в терминах церебральной патологии… Он не чувствовал ни малейшего желания вступить в царство смутных, недоказуемых, дерзких и фантастических толкований, где столь многое предполагалось и столь малое удавалось подтвердить… Он оставался в границах эмпирического, доступного мира18.
Карл Бонхёффер остерегался всего за пределами чувственного восприятия или прямых выводов из таких наблюдений. По отношению к психоанализу, как и по отношению к религии, его можно считать агностиком.
В доме Бонхёфферов с глубоким предубеждением относились ко всякой расплывчатости в мыслях, в том числе и к некоторым видам религиозности, однако между отцовским и материнским подходом конфликта не возникало – согласно всем мемуаристам, эти двое прекрасно дополняли друг друга. Их взаимная любовь и уважение бросались в глаза. Эберхард Бетге описывал этот брак как «счастливый союз, в котором каждый партнер удачно дополнял сильные стороны другого. На их золотой свадьбе говорили, что за пятьдесят лет супружества они в сумме не провели и тридцати дней в разлуке»19.
Хотя Карл Бонхёффер не назвал бы себя христианином, он был вполне доволен тем, как жена воспитывает детей в вере, и поддерживал ее молчаливым одобрением, пусть только в роли наблюдателя20. Он не принадлежал к тому роду ученых, которые напрочь исключают существование иных миров, за пределами материального, и, по-видимому, искренне признавал ограниченность разума. Кроме того, он от всей души одобрял те принципы, в которых жена наставляла детей. К числу главных ценностей относилось уважение к мнениям и чувствам других людей, и Карл уважал чувства своей жены. Ее дед, отец и брат посвятили свою жизнь богословию; Карл знал, что веру Паула воспринимает всерьез и подбирает детям гувернанток со столь же серьезным отношением к вере. Он присутствовал на семейных религиозных собраниях и на праздничных службах, которые вела его жена, – псалмы исполнялись в обязательном порядке, столь же обязательными были чтение Библии и молитва. «Во всем, что касалось нашего образования, – вспоминала Сабина, – родители выступали единым фронтом. Немыслимо было, чтобы один сказал одно, а другой – другое». Идеальная среда для воспитания будущего теолога.
Вера Паулы Бонхёффер говорила сама за себя, проявлялась в том, как она в первую очередь заботилась о других, а не о себе, и к этому же приучала детей. «В нашем доме не было места лицемерной набожности или какой-либо фальшивой религиозности, – утверждала Сабина. – Мама ждала от нас последовательности и решительности»21. Посещение церкви как таковое ценилось невысоко; концепция «дешевой благодати», которую Дитрих впоследствии сделает столь популярной, вполне могла быть заимствована у Паулы – не сам термин, но стоящая за ним идея: вера без дел вовсе не вера, но ослушание перед Господом. В пору восхождения нацистов мать со всем уважением, но и с твердостью побуждала сына поступать так, чтобы Церковь жила в соответствии с прокламируемой ею верой, то есть публично выступать против Гитлера и предпринимать акции против нацизма.
Эта семья соединяла в себе все лучшее от того, что мы ныне назвали бы консервативными и либеральными или же традиционными и прогрессивными ценностями. Эмми Бонхёффер, знавшая семью много лет до того, как вышла замуж за Клауса, брата Дитриха, вспоминала: «Без сомнения, домом правила мать, она определяла и дух, и дела, но никогда не затевала ничего такого, чего бы не одобрил отец, что не пришлось бы ему по вкусу. Кьеркегор относит людей либо к этическому, либо к эстетическому типу. Ему бы увидеть эту семью, где гармонично сливались оба начала»22.
Сабина отмечала, что отцу была присуща величайшая терпимость, не допускавшая узости мышления и
...
существенно расширявшая наши горизонты. Он считал само собой разумеющимся, что мы будем поступать как должно, и многого ожидал от нас, однако мы всегда могли положиться на его доброту и справедливость суждения. Он обладал острым чувством юмора и порой помогал раскрепоститься с помощью своевременной шутки. Собственные эмоции он строго держал под контролем, и в жизни у него не вырвалось ни одного опрометчивого слова. Его неприязнь к штампам порой вынуждала кого-то из детей запнуться, лишала уверенности, зато уже будучи взрослыми никто из нас не приобрел вкуса к расхожим фразам, пустой болтовне, банальностям. Сам он никогда бы себе не позволил пустить в ход шаблонную или модную фразочку23.
Карл Бонхёффер приучал детей говорить лишь в том случае, когда им есть что сказать, не выносил расплывчатости в выражениях, как не терпел жалости к себе, эгоизма и хвастовства. Дети любили и почитали отца, а потому стремились заслужить его одобрение. Ему редко приходилось выражать неудовольствие словами – достаточно было приподнять бровь.
Коллега, профессор Шеллер, как-то заметил: «Он не одобрял неумеренности, преувеличений, несдержанности и в самом себе все держал под неукоснительным контролем»24. Детей также приучали сдерживать эмоции; распускаться и давать волю чувствам считалось потаканием самому себе – как, впрочем, и неумение четко выражать свои мысли. После смерти своего отца Карл Бонхёффер писал: «Из всех его качеств я хотел бы, чтобы наши дети унаследовали простоту и правдивость. Я никогда не слышал от него пустых банальностей, он говорил мало и был убежденным врагом всякой моды и неестественности»25.
* * *
Переезд из Бреслау в Берлин ощущался как великое событие. Для многих немцев Берлин был столицей вселенной. Здешний университет и вправду принадлежал к числу лучших в мире, столица империи была в то же время интеллектуальным и культурным центром.
Новый дом на Брюкеналлее, возле северо-восточной окраины Тиргартена, уступал размерами особняку в Бреслау, и участок при нем был меньше. Зато он граничил с парком Бельвью, где гуляли члены королевской фамилии. Одна из гувернанток Бонхёфферов, – вероятно, фройляйн Ленхен, – будучи пламенной роялисткой, опрометью бросалась со своими питомцами поглазеть на проезжавшего мимо кайзера или кронпринца. Сами Бонхёфферы высоко ценили простоту и смирение, и им бы в голову не пришло таращиться на коронованных особ. Однажды, когда Сабина вздумала хвастаться тем, что малолетний принц подошел к ней и пытался ткнуть в нее палкой, ее рассказ был встречен неодобрительным молчанием.
В Берлине старших детей уже не учили дома – их отдали в школу по соседству. Завтракали на веранде, ели ржаной хлеб с маслом и вареньем, запивали молоком, реже какао. Занятия начинались в восемь утра, с собой ребята брали бутерброды с сосисками или с сыром, завернутые в непромокаемую бумагу. В Германии тогда никто не говорил «ланч» – это был «второй завтрак».
В 1913 году ряды школьников пополнил и семилетний Дитрих. Шесть лет он ходил в гимназию имени Фридриха Вердера. По словам Сабины,
...
ученики должны были добираться в школу самостоятельно, но Дитриха пугал одинокий переход по длинному мосту, и поначалу его сопровождал кто-то из взрослых, однако шел по другой стороне улицы, чтобы не срамить мальчика перед приятелями. Со временем этот страх прошел… Он также боялся Санта-Клауса и сильно испугался воды, когда нас с ним начали учить плавать. На первых занятиях он отчаянно вопил… но в итоге сделался отличным пловцом26.
Дитрих неплохо учился в школе, но ему требовалась дисциплина, и в этом со стороны родителей отказа не было. Когда сыну исполнилось восемь, отец записал в дневнике: «Дитрих выполняет задания разумно и аккуратно. Он любит драться и часто нарывается на драку»27. Однажды он подрался с парнем, чья мать заподозрила, что у Бонхёфферов в чести антисемитизм. Паула Бонхёффер пришла в ужас от одного намека на это и сделала все, чтобы та женщина узнала: в ее доме антисемитизм абсолютно неприемлем.
Фридрихсбрунн
С переездом в Берлин дом в Вольфсгрунде оказался слишком далеко, поэтому его продали и подыскали дачу во Фридрихсбрунне в горах Гарца. Прежде это была хижина лесничего, и новые владельцы сохранили атмосферу былой непритязательности, даже электричество провели лишь через тридцать лет. Сабина так описывала летний переезд:
...
Само путешествие в двух особо зарезервированных купе под наблюдением фройляйн Хорн уже было для нас радостью. В Тале нас ждало два автомобиля – один для взрослых и малышей, другой для багажа. Большие вещи отправлялись заранее, и две служанки выезжали за несколько дней до основной партии, чтобы вымыть и согреть дом28.
Иногда мальчики отсылали машину вперед, а сами шли семь километров через лес. Смотрители, супруги Зандерхофф, жили в той же усадьбе в небольшом домике. Господин Зандерхофф подстригал газон, а его жена растила в огороде овощи и доставляла в большой дом дрова.
Сестры ван Хорн обычно отправлялись во Фридрихсбрунн первыми, прихватив с собой детей. Там все с большим волнением ждали приезда родителей. Иногда Сабина и Дитрих выезжали на станцию встречать их. «В этот день… мы расставляли на всех окнах свечки, устраивая иллюминацию, – вспоминала Сабина. – Дом светился издали, приветствуя вновь прибывших»29.
За тридцать с лишним лет, что они ездили во Фридрихсбрунн, у Дитриха осталось лишь одно тяжелое воспоминание. Это случилось в первое же лето, в 1913 году. В жаркий июльский день фройляйн Мария отправилась с тремя малышами и с Урсулой к горному озеру неподалеку от дома. С ними пошла и фройляйн Ленхен. Фройляйн Мария предупредила о необходимости остыть после прогулки прежде чем входить в воду, но фройляйн Ленхен пренебрегла ее советом и бодро поплыла на середину озера, где вдруг резко пошла ко дну. Как запомнилось Сабине,
...
Дитрих первым заметил несчастье и испустил пронзительный вопль. Фройляйн Мария обернулась и тут же поняла, в чем дело. Я и сейчас словно вижу, как она срывает с шеи цепочку для часов и плывет в своей длинной шерстяной юбке сильными быстрыми гребками, окликая нас через плечо: «Всем оставаться на берегу!»
Нам с братом было всего семь, мы еще не умели плавать. Мы дрожали, плакали и крепко держали маленькую Сюзи. Мы слышали, как наша милая фройляйн Хорн кричит тонущей: «Плыви! Плыви!» Мы видели, как ей трудно было вытащить Ленхен и дотянуть ее до берега. Сначала Ленхен цеплялась за ее шею, но потом окончательно потеряла сознание, и мы слышали, как фройляйн Хорн восклицает: «Боже, помоги мне!» – теперь она плыла, таща Ленхен на спине. Доплыв до берега, она уложила фройляйн Ленхен, все еще бесчувственную, на бок и засунула палец ей в глотку, чтобы заставить ее срыгнуть воду. Дитрих легонько похлопывал ее по спине, и все мы толпились вокруг. Вскоре к фройляйн Ленхен вернулось сознание, и фройляйн Хорн произнесла длинную благодарственную молитву30.
Дети приглашали во Фридрихсбрунн друзей; правда, у Дитриха круг общения был ограничен семьей. Подолгу гостил его кузен Ханс-Кристоф фон Хазе, мальчики вместе копали рвы и бродили в густом хвойном лесу, собирая землянику и грибы. Много времени было занято чтением.
...
Дитрих любил устроиться под рябиной у нас на лугу и читать что-нибудь вроде «Руламанна» [6] – описание каменного века – или «Пиноккио», над которым он смеялся вслух и зачитывал нам самые смешные абзацы. Ему было тогда десять лет, но он вполне сохранил любовь к бойкой комедии. Его глубоко затронула книга «Герои среди нас» – в ней рассказывалось о детях, которые благодаря своей храбрости, присутствию духа и самоотверженности спасали других людей, причем многие истории заканчивались печально [7] . «Хижина дяди Тома» надолго заняла его воображение. Во Фридрихсбрунне он впервые познакомился с классической поэзией. Вечером мы обычно читали по ролям31.
Иногда вечерами затевали игры в мяч, приглашая на лужайку также деревенских детей, а в ненастные дни придумывали шарады и пели народные песни. Они «смотрели, как поднимается от луга и повисает на елях туман», записывала Сабина, любовались закатами. Восход луны приветствовался пением
Der Mond ist Aufgegangen,
die goldnen Sternlein prangen
am Himmel hell und klar!
Der Wald steht schwarz und schweigt
und aus den Wiesen steiget
der weiße Nebel wunderbar [8] 32.
В немецкой культуре ХХ века фольклор и религия настолько тесно переплетались, что даже семьи, не посещавшие церковь, на самом деле были глубоко привержены христианству. Эта народная песня – типичный тому пример, она начинается прославлением красоты природного мира, но вскоре превращается в медитацию об устремлении человека к Богу и, наконец, становится молитвой о подмоге нам, «бедным горделивым грешникам» – просьбой даровать нам спасение после смерти, а покуда мы живы, помочь нам уподобиться «маленьким детям, радостным и исполненным веры».
Немецкая культура насквозь пронизана христианством. Этим она обязана Мартину Лютеру, католическому монаху, который стал основателем протестантизма. Эта гигантская фигура, нависавшая над немецкой культурой и нацией как родитель и пророк, была для Германии тем же, чем Моисей был для Израиля. В коренастом, сварливом монахе дивно и несколько пугающе соединились народный немецкий характер и та вера, что позднее именовалась лютеранской. Невозможно переоценить влияние Лютера. Его перевод Библии на немецкий язык стал явлением тектоническим: как в средневековой Англии Пол Беньян, так Лютер одним ударом сотряс здание европейского католичества и создал современный немецкий язык, который, в свою очередь, стал колыбелью немецкого народа. Христианство раскололось надвое, и в образовавшуюся трещину вырвался словно из-под земли Deutsche Volk, немецкий народ.
Лютерова Библия сделала для немецкого языка то же, что творения Шекспира и Библия короля Иакова для современного английского языка. До этого перевода единого немецкого языка не существовало, он бытовал лишь в виде разрозненных диалектов, и идея единой германской нации принадлежала далекому будущему, то было видение, открывавшееся лишь взору Лютера. Но когда Лютер перевел Библию на немецкий, он создал единый язык, на котором читали все немцы, – собственно, это было единственное их чтение. Вскоре все заговорили по-немецки в соответствии с Лютеровым переводом. Как в ХХ веке телевидение унифицировало диалекты Америки, разбавив акценты и обтесав резкие различия, так и Лютерова Библия создала единое германское наречие. Мельник из-под Мюнхена заговорил как пекарь из Бремена, укрепилось чувство национального единства и общей культуры.
Кроме того, Лютер открыл немцам и другую связь с верой – через пение. Он стал автором множества псалмов, самый известный из которых «Твердыня крепкая мой Господь», и приучил паству участвовать в исполнении духовных песнопений (прежде в церкви пел только хор).
«Ура! Война!»
Лето 1914 года Бонхёфферы провели во Фридрихсбрунне. В первый день августа, когда трое младших детей под надзором гувернантки гуляли в деревне, мир вокруг них в одночасье изменился. Люди забегали взад-вперед, собралась толпа, пронесся слух, что Германия объявила войну России. Дитриху и Сабине было восемь лет, и девочка запомнила эту сцену:
...
В деревне отмечали местный праздник, соревновались стрелки, и вдруг гувернантка повлекла нас прочь от нарядных, соблазнительных рыночных рядов и карусели, которую вращала усталая белая лошадь, сказав, что нам нужно как можно скорее возвращаться к родителям в Берлин. Я с горестью взирала на быстро пустевшую сцену празднества; торговцы уже сворачивали свои шатры. Поздно вечером мы слышали за окном крики и пение солдат, прощавшихся с родными. На следующий день, торопливо упаковав вещи, мы все уже ехали на поезде в Берлин33.
Одна из сестер вбежала в дом с криком: «Ура! Война!» – и тут же получила оплеуху. Бонхёфферы не были решительными противниками войны, однако и повода для праздника тут не видели.
В этом они поначалу относились к меньшинству населения – в первые дни в стране царило довольно-таки бесшабашное веселье. Первая тревожная нота прозвучала 4 августа: Британия объявила Германии войну. Вдруг стало понятно, что будущее отнюдь не столь лучезарно, как представлялось вначале. В тот день Карл Бонхёффер прогуливался по Унтер-ден-Линден с тремя старшими сыновьями.
...
Народное ликование, кипевшее перед дворцом и правительственными зданиями последние три дня, сменилось мрачным молчанием. Наступило отрезвление. Теперь и широкие массы прониклись сознанием ожидавших страну тяжких испытаний, а для тех, кто обладал достаточной политической проницательностью, со вступлением Британии в войну испарялась надежда на быстрое ее окончание34.
И все же мальчики по большей части были взбудоражены и какое-то время еще сохраняли первоначальный энтузиазм, хотя и не спешили проявлять его при родителях. В ту пору вся Европа была проникнута воинственным духом, и понадобится долгих четыре года, чтобы насилие показалось отвратительным. В ту раннюю пору противостояния школьники твердили стих Горация «Dulce et decorum est pro patria mori» [9] без тени иронии или горечи. Романтический восторг – войти в мир любимых с детства оловянных солдатиков, самому надеть форму и отправиться на войну, как герои прошлого.
К тому же старшие братья Дитриха достигали призывного возраста лишь в 1917 году – никому и в голову не могло прийти, что война продлится до тех пор. Пока что они все были захвачены событиями и рассуждали о них со знанием дела, словно взрослые. Дитрих часто играл в солдатики с кузеном Хансом-Кристофом, и на следующее лето писал родителям из Фридрихсбрунна и просил их присылать вырезки из газет с описанием событий на фронте. Как многие его сверстники, он обзавелся картой боевых действий и втыкал в нее булавки, отмечая продвижение своей армии.
Бонхёфферы, несомненно, были искренними патриотами, не впадая при этом в националистический угар, присущий в ту пору многим их соотечественникам. Они умели видеть более полную картину и сохранять ясность суждения, к чему приучали и детей. Как-то раз фрау Ленхен подарила Сабине брошку с надписью «Мы им покажем». «Я с гордостью нацепила значок, мне нравилось, как он сверкает на белом воротничке, – вспоминала Сабина. – Однако днем, когда я вышла в таком виде к обеду, отец спросил: «Что это? Покажи мне», – и украшение тут же исчезло у него в кармане». Мать поинтересовалась, откуда взялась брошь, и пообещала Сабине взамен другую, более красивую35.
Тем временем война подбиралась все ближе. Один из кузенов погиб, затем второй. Еще один вернулся без ноги. Кузен Лотар лишился глаза, нога его была сильно изувечена. Еще один остался на поле боя. До десяти лет близнецы спали в одной комнате. После молитвы и вечернего псалма они лежали в темноте и разговаривали о смерти и вечности. Они гадали, каково это – умереть и жить в вечности, и додумались до того, что с вечностью удастся соприкоснуться, если полностью сосредоточиться на самом слове Ewigkeit, «вечность». Главная трудность заключалась в том, чтобы отрешиться от всех иных мыслей. «После длительной упорной концентрации голова плыла, – вспоминала Сабина. – Мы упорно продолжали выполнять это нами же выдуманное упражнение».
Все хуже становилось снабжение. Даже у состоятельных Бонхёфферов стол оскудел. Из всех членов семьи едва ли не самым изобретательным в этих стесненных обстоятельствах оказался Дитрих. Он с такой ловкостью изыскивал источники пищи, что отец похвалил его талант «добытчика и снабженца»36. Дитрих даже скопил карманные деньги и купил курицу. Ему хотелось взять на себя какие-то обязанности, отчасти и из соперничества с братьями – те были на пять, шесть и семь лет старше и очень талантливы, как и сестры. В одном деле Дитрих превосходил их всех – в способностях к музыке. С восьми лет он учился играть на пианино. Уроки брали все братья и сестры, но ни один из них не был настолько многообещающим, а умение Дитриха читать с листа удивляло даже учителя. Он достиг таких результатов, что всерьез подумывал об исполнительской карьере. В десять лет он исполнял сонаты Моцарта.
В Берлине прекрасная музыка окружала знатоков и любителей со всех сторон. В 11 лет Дитрих слушал Девятую симфонию Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра под руководством Артура Никиша и писал о своих впечатлениях бабушке. Он не только играл, но и аранжировал и даже сочинял музыку. Ему нравилась песня Шуберта «Gute Ruh» [10] , и в возрасте примерно 14 лет он переложил ее для трио. В тот же год он сочинил кантату на шестой стих псалма 41 «Унывает во мне душа моя». Хотя в итоге он предпочел музыке богословие, горячую любовь к ней он сохранил на всю жизнь. Музыка играла важную роль в его религиозной практике; Дитрих Бонхёффер радел о том, чтобы и его ученики научились ценить музыку как наилучшее выражение веры. Бонхёфферы были музыкальным семейством, и самые ранние музыкальные впечатления Дитриха получены в домашнем кругу, на ежесубботних музыкальных вечерах. Младшая сестра Сюзанна вспоминала:
...
Мы ужинали в полвосьмого, а затем собирались в гостиной. Сначала мальчики играли втроем: Карл-Фридрих на пианино, Вальтер на скрипке, а Клаус на виолончели. Потом мама пела, а Хёрнхен [11] ей аккомпанировала. Каждый показывал, что выучил за неделю. Сабина занималась на скрипке, две старшие сестры пели дуэтом из Шуберта, Брамса и Бетховена. Дитрих играл на пианино гораздо лучше, чем Карл-Фридрих37.
По словам Сабины, он был внимательным и чутким аккомпаниатором, «всегда старался затушевать чужие ошибки, чтобы никто не попал впросак».
Будущая невестка Эмми Дельбрюк часто присутствовала на этих вечерах.
...
Пока мы играли, Дитрих, сидя за роялем, руководил всеми. В любой момент он знал, что делает каждый музыкант, он никогда не ограничивался исполнением собственной партии – он слышал всю музыку. Если виолончель подолгу настраивалась перед выступлением или в промежутках, Дитрих опускал голову, но умело скрывал нетерпение. Любезность была свойственна ему от природы38.
В особенности он любил аккомпанировать матери, когда она пела псалмы Геллерта – Бетховена, а под Рождество она всегда пела под его аккомпанемент песни Корнелиуса.
Семейные музыкальные вечера продолжались много лет и привлекали новых друзей, их круг все время расширялся. Концерты устраивались также в дни рождения или по иным особым случаям, вплоть до марта 1943 года, когда на 75-й день рождения Карла Бонхёффера заметно увеличившееся в численности семейство исполнило кантату Вальха «Lobe den Herrn» («Хвалите Господа»), причем Дитрих играл на пианино и дирижировал.
Грюневальд
В марте 1916 года, в разгар войны, Бонхёфферы переехали из особняка на Брюкеналлее в берлинский район Грюневальд. Место было не менее престижное, здесь селились известные берлинские ученые и профессора. Бонхёфферы сблизились со многими соседями, дети проводили много времени вместе, а со временем в этом же окружении находили женихов и невест.
Как большинство домов Грюневальда, особняк под номером 14 по Вангенхаймштрассе был очень велик, к нему прилегали сад и участок площадью в полгектара. Вероятно, именно участок и привлек старших Бонхёфферов: в военное время прокормить восемь детей, в том числе троих юношей, было нелегко, а тут они развели огород, держали коз и птицу.
Дом был полон произведений искусства и семейных реликвий. В гостиной висели писанные маслом портреты предков Бонхёффера, а рядом с ними – гравюры итальянского художника XVIII века Пиранези. Здесь же присутствовали и масштабные пейзажи кисти прадеда, графа Станислауса фон Калькрёйта. Выполненный по его чертежу величественный буфет главенствовал в столовой – громадина высотой в два с половиной метра с рельефной резьбой и двумя колоннами под зубчатым фронтоном напоминала формами греческий храм. Дитрих порой забирался на эту махину и с высоты взирал на жизнь в зале, где за обеденным столом могли разместиться двадцать человек, а паркетный пол натирали ежедневно. В одном углу на изысканным резном пьедестале, внутри которого располагался винный погребец, красовался бюст другого предка, богослова Карла Августа фон Хазе. В его честь и погребец в пьедестале звался «дедушка» (Grossvater).
Детство Бонхёффера мог бы изобразить на своих картинах швед Карл Ларссон, отчасти схоже оно и с образами «Фанни и Александра» Бергмана, только без присущей этом фильму интонации скрытой тревоги и дурного предчувствия. Бонхёфферы были редкостным чудом – подлинно счастливой семьей, чья упорядоченная жизнь катилась из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год, с музыкальными вечерами по субботам, со множеством дней рождения и прочих праздников.
В 1917 году Дитрих перенес аппендицит и операцию, но этот перерыв в обыденной жизни был кратким и едва ли слишком огорчительным. Рождество прошло своим чередом, как обычно, Паула Бонхёффер пела, дети ей аккомпанировали, читали вслух Писание, исполняли псалмы – все было так прекрасно, что даже те, кто не считал себя особо религиозным, проникался духом праздника. Сабина вспоминала:
...
В воскресенья Адвента мы все собирались за длинным обеденным столом и пели рождественские хоралы. Папа присоединялся к нам и читал вслух сказки Андерсена… Сочельник начинался с чтения рождественской истории. Мы все, включая горничных в белых фартуках, торжественные, полные ожидания, усаживались кружком, и мама начинала читать… Она читала историю Рождества твердым, внятным голосом, а дойдя до конца, всегда запевала гимн «Этот день сотворил Господь»… К тому времени свечи догорали, и мы пели рождественские хоралы в темноте, пока отец, который ухитрялся потихоньку выскользнуть из комнаты, зажигал свечи у яслей и елки. Звенел колокольчик, и нас, троих младших, первыми впускали в «рождественскую комнату», к елке со свечками, и там мы, счастливые, запевали: «Всех деревьев краше елка в Рождество» и только потом разворачивали подарки 39.
Война входит в дом
Война продолжалась, приходили все новые известия о смертях и ранениях – круг родства и знакомств у Бонхёфферов был весьма широк. В 1917 году подлежали призыву двое старших детей, Карл-Фридрих и Вальтер. Оба родились в 1899 году – теперь их ждала война. Родители не пытались пускать в ход какие-либо связи, хотя легко могли это сделать, чтобы уберечь их от передовой. Больше всего Германия нуждалась в пехоте, пехоту оба мальчика и выбрали, как бы предугадав события, которые произойдут четверть века спустя, в следующую войну. Бонхёфферы правильно воспитывали своих детей и никогда не мешали им поступать отважно и самоотверженно. Те замечательные слова, которые Карл Бонхёффер напишет коллеге в 1945 году, убедившись в смерти Клауса и Дитриха (погибли также два его зятя), подытоживают его позицию в обе эти войны: «Мы горюем и гордимся»40.
После краткой подготовки обоим Бонхёфферам предстояла отправка на фронт. Карл-Фридрих прихватил с собой учебник физики. Вальтер готовился к сражениям с самого начала войны, он тренировал выносливость, отправляясь на долгие прогулки с тяжелым рюкзаком за спиной. В тот год перспективы Германии все еще казались весьма радужными. Немцы были так уверены в победе, что кайзер заранее провозгласил 24 марта 1918 года праздничным днем.
В апреле 1918 года настал черед Вальтера. Как это всегда делалось в семье – и будет сделано для внуков четверть века спустя – в честь Вальтера устроили прощальный обед. Вся семья собралась за большим столом, молодому человеку вручили сделанные собственными руками подарки, читали стихи, пели песни, тоже сочиненные специально для этого случая. Двенадцатилетний Дитрих аранжировал песню «Ныне мы говорим тебе: «С Богом!» и спел ее брату, аккомпанируя себе на пианино. На следующее утро Вальтера проводили на вокзал, и Паула Бонхёффер бежала за поездом, повторяя своему розовощекому мальчику: «Нас разделяет только расстояние». Через две недели он умер во Франции от осколочного ранения.
Смерть Вальтера изменила все.
Сабина писала:
...
Я все еще помню то яркое майское утро и ту страшную тень, что легла вдруг на всех нас. Отец как раз собирался уходить в клинику, а я – в школу, но тут почтальон принес нам две телеграммы. Я стояла в холле первого этажа и видела, как отец поспешно вскрыл конверты, сильно побледнел, ушел к себе в кабинет и рухнул в кресло, уронив голову на руки, закрыв обеими руками лицо… Несколько минут спустя в полуоткрытую дверь я увидела, как отец поднимается на второй этаж по широкой удобной лестнице, хватаясь на каждом шагу за перила, а ведь обычно он с легкостью взбегал по ней. Он поднялся в спальню, откуда мать еще не выходила, и остался там на много часов41.
Вальтер был ранен шрапнелью 23 апреля. Сперва врачи сочли рану не слишком серьезной и сообщили о ней родственникам в успокоительном тоне. Однако рана воспалилась, состояние пациента резко ухудшилось. За три часа до смерти Вальтер продиктовал письмо к родителям:
...
Дорогие мои, сегодня мне сделали вторую операцию, и должен признать, что прошла она намного тяжелее первой, потому что пришлось удалять осколки изнутри. Затем мне сделали, с небольшим перерывом, два укола камфары, но, надеюсь, теперь уж дело закончено. Я применил свою технику и думаю о другом, чтобы не думать о боли. Есть в мире вещи поинтереснее моих ран. Гора Кеммель, например, и вероятные последствия этого сражения. Сегодняшние известия о применении иприта внушают нам надежду. Мне страшно думать о моих однополчанах, мой бедный полк так сильно пострадал в последние дни. Как там другие новобранцы?
Я думаю с любовью и тоской о вас, дорогие мои, каждую минуту этих долгих дней и ночей.
Издалека – ваш Вальтер42.
Позднее семья получила и другие письма, которые Вальтер написал в те немногие дни перед смертью. Из них видно, как он ждал приезда родителей. «По сей день, – писал много лет спустя его отец, – я не могу вспоминать об этом, не упрекая себя за то, что поверил успокоительным телеграммам и не отправился сразу же к нему, пусть врачи и писали, будто в этом нет надобности». Узнали они со временем и о том, что командир Вальтера не имел опыта, по глупости он выстроил всех солдат в одну линию»43.
В начале мая кузен, служивший в Генеральном штабе, доставил домой тело Вальтера. Сабина запомнила похоронную процессию, «катафалк с лошадьми под черными попонами, множество венков, мама, бледная как смерть под густой траурной вуалью… отец, родственники, множество молчаливых людей в черном сопровождали гроб по пути к церкви». Кузен Дитриха, Ханс-Кристоф фон Хазе, запомнил, как «плакали, плакали навзрыд мальчики и девочки, плакала его мать – никогда прежде я не видел, чтобы она так плакала».
Смерть Вальтера стала вехой и в жизни Дитриха. Заупокойную службу начали с гимна «Jerusalem, du Hochgebaude Stadt» [12] . Дитрих пел громко и внятно, как мать всегда требовала от детей, и сама Паула, казалось, обретала опору в этих словах, изливавших сердечную тоску по небесному граду, где Господь ожидает нас, примет и утешит и «отрет каждую слезу». Дитриху этот текст казался героическим и полным значения:
Я вижу патриархов и пророков,
И всех, кто честно возлюбил Христа
Не поддавался гибельным порокам,
Не уклонялся робко от креста.
Кто презирал тиранов яру злобу,
Чья ярче солнца слава воссияла.
Я вижу, как идут они по звездам,
Свободой совершенной осияны.
Дядя Дитриха, Ханс фон Хазе, прочел проповедь. Процитировав гимн Пауля Эрхардта, он заговорил о том, что наш мир боли и скорби – лишь краткий миг по сравнению с радостной вечностью в Господе. Когда служба закончилась, товарищи Вальтера вынесли гроб из церкви под трубный гимн, выбранный Паулой Бонхёффер: «Was Gott tut, das ist Wohlgetan». Сабина запомнила, как трубачи играли хорошо знакомый мотив, и задним числом изумилась выбору матери:
Все, что творит Господь, – благо.
Его воля праведна во всем.
Что бы Он ни причинил мне,
Я вовеки полагаюсь на Него.
Паула Бонхёффер в самом деле так думала и так чувствовала, но смерть любимого сына оказалась слишком тяжелым ударом. В эту страшную пору Карл-Фридрих все еще оставался на передовой и сохранялась немыслимая, но вполне реальная угроза потерять и его. Вскоре призвали и семнадцатилетнего Клауса – это добило мать. Паула слегла. Несколько недель она не могла подняться с постели, ее устроили в соседнем доме у супругов Шён, которые ухаживали за ней. Потом она вернулась домой, но и тогда эта сильная, богато одаренная женщина не смогла выполнять обычные свои обязанности. Депрессия длилась год, и еще несколько лет прошло, прежде чем она окончательно оправилась. Все это время единственной опорой семьи был отец, и лишь через десять лет Карл Бонхёффер вновь принялся за свой дневник.
* * *
Первые слова, написанные рукой Дитриха Бонхёффера, сохранились в письме бабушке, отправленном за несколько месяцев до гибели Вальтера. Надвигался двенадцатый день рождения Дитриха и Сабины. Вальтер еще не отправился на фронт, но находился в лагере военной подготовки.
...
Дорогая бабушка, пожалуйста, приезжай 1 февраля, чтобы ты уже была тут в наш день рождения. Было бы так славно, если бы ты оказалась тут.
Пожалуйста, решайся прямо сейчас и приезжай 1-го… Карл-Фридрих теперь пишет чаще. Недавно он сообщил, что выиграл первый приз в состязании по бегу, в котором участвовали все младшие офицеры его полка. Приз – пять марок. Вальтер приедет в воскресенье. Сегодня мы получили семнадцать прекрасных камбал из Болтенхагена на Балтийском море и вечером их съедим44.
Болтенхаген – курорт на Балтийском море. Дитриха, Сабину и Сюзанну порой отправляли туда с сестрами ван Хорн. У их друзей Шёнов была там дача. В июне 1918-го, через несколько недель после смерти Вальтера, Дитрих с сестрами Ван Хорн снова поехал туда. У моря он мог отдохнуть от мрачной атмосферы Вангенхаймштрассе, вновь стать двенадцатилетним мальчиком, поиграть. Второе сохранившееся письмо Дитриха было написано в ту пору старшей сестре Урсуле:
...
В воскресенье мы поднялись в 7.30. Сначала мы позавтракали… Затем побежали на пляж и построили прекрасный замок из песка. Потом мы возвели крепостной вал вокруг плетеного пляжного шезлонга. Потом занялись крепостью. Пока мы отлучились на 4–5 часов на обед и чай, море полностью смыло крепость, но флаг мы унесли с собой. После чая вернулись и стали копать каналы… Потом начался дождь, и мы смотрели, как доят коров герра Квальманна45.
Другое письмо к бабушке (по штемпелю 3 июля) наполнено такой же ребячливой болтовней, но и в эту детскую вселенную замков из песка и воображаемых битв вторгается внешний мир, несущий смерть. Мальчик описывает, как два гидроплана совершали маневры и один из них вдруг вошел в пике:
...
Вскоре мы увидели толстый черный столб дыма над землей и поняли: это значит, что самолет разбился… Кто-то сказал, что пилот сгорел дотла, но второй выскочил и только повредил руку. Потом он пришел, и мы увидели, что у него совсем обгорели брови… Несколько дней тому назад (в воскресенье) мы уснули в своей песчаной крепости и все мы сильно обгорели… Нас заставляют каждый день спать днем. Тут еще два мальчика, одному 10 лет, а другому 14. Еще есть маленький еврейский мальчик… Вчера вечером снова горели все прожектора, это, конечно, из-за пилотов… Завтра, в последний день, мы собираемся сделать венок из дубовых листьев на могилу Вальтера46.
* * *
В сентябре Дитрих отправился к кузенам фон Хазе в Вальдау, в 70 километрах к востоку от Бреслау. Дядя Ханс, брат Паулы Бонхёффер, возглавлял церковный округ Лигниц и жил там в доме священника. Визиты Дитриха укрепляли связь молодых Бонхёфферов с их родственниками по матери, для которых карьера священника или богослова была столь же привычной, как путь ученого – для отцовской линии. Дитрих часто проводил каникулы со своим двоюродным братом Хансом-Кристофом, которого дома звали «Хенсхен» – он был на год моложе Дитриха. Кузены сохранили свою дружбу и во взрослую пору; в 1933 году, на три года позже Дитриха, Ханс-Кристоф по его примеру поступил в богословскую семинарию Нью-Йорка «Юнион» (Union Theological Seminary). А тогда, в сентябре, мальчики вместе изучали латынь, хотя в письмах братьям и сестрам Дитрих с увлечением повествует об иных занятиях:
...
Не помню, писал ли я вам, что мы нашли гнездо куропатки, четыре птенчика уже вылупились, а еще двоим мы помогли, потому что они не могли выбраться. Мы отдали их курице, но она не учит их клевать, и мы тоже не знаем, как их научить. Я теперь больше помогаю Хенсхену, когда он пригоняет животных. Я всегда иду первым, то есть я направляю их к кипам сена, которые надо грузить, а недавно я даже несколько раз проехал в тележке по кругу. Вчера мы с Клерхен катались на лошадях. Было очень приятно. Мы часто собираем оставшиеся колосья, весьма успешно, уже много набрали. Сегодня я собираюсь их провеять и отправить в молотилку… К сожалению, урожай фруктов не слишком хорош… Сегодня днем мы будем кататься в лодке по озеру47.
Мальчишеская любовь к забавам не покидала его и в зрелые годы, даже в те годы, когда он жил в постоянной опасности, но не менее присуща ему была и серьезная сосредоточенность. Смерть Вальтера и нараставшая угроза поражения Германии выявили эту сторону его характера. В эту пору мальчик впервые задумывается, не заняться ли ему богословием. Под конец войны, когда экономика Германии окончательно рухнула, он остается одним из главных в семье «снабженцев и добытчиков». Тогда же, в сентябре, он писал родителям:
...
Вчера мои колосья отвезли на молотилку. Выйдет даже фунтов на 10–15 больше, чем я рассчитывал, все зависит от тонкости помола… Погода замечательная, почти все время светит солнце. В ближайшие дни будем собирать помидоры… Я каждый день занимаюсь с Хенсхеном и дядей Хансом латинскими переводами. Ты приедешь на этот раз в Бреслау, мамочка, раз Карл-Фридрих не на фронте?48
Поражение Германии
1918-й – год, когда Дитрих Бонхёффер расстается с детством, год, когда со своим детством прощается и вся страна. Сабина вспоминала довоенную пору как эпоху, «когда господствовал иной порядок, который казался нам вечным, порядок, полный христианского смысла, обеспечивавший нам спокойное и благополучное детство». В 1918 году этот порядок исчез. Кайзер, соединивший в себе авторитет государства и церкви, символ Германии и немецкого образа жизни, вынужден был отречься от престола. Это была катастрофа.
Стремительное движение к ней началось в августе, когда провалилась последняя попытка наступления. Все рушилось, подобного хаоса никто себе прежде и представить не мог. Многие солдаты в разочаровании готовы были повернуть оружие против командования. Усталые, изголодавшиеся, обозленные на власть, которая довела их до столь жалкого состояния, они начали прислушиваться к идеям, которые нашептывали им агитаторы. Коммунизм был тогда новеньким и еще не утратил своего ореола, до ужасов сталинизма и ГУЛАГа оставались десятилетия, а у солдат таким образом появилась надежда и появились козлы отпущения. Ходили по рукам «Письма Спартака» Розы Люксембург [13] и усиливали нетерпение солдат, которым казалось: если еще можно что-то спасти из общей катастрофы, почему бы им не выступить в роли спасителей? Восстали же русские войска против своих командиров! Вскоре и немецкие солдаты начали избирать Советы, противопоставив себя старому режиму и кайзеру.
В ноябре разразился апокалипсис: Германия проиграла войну. Такого смятения страна еще не знала. Всего за несколько месяцев до поражения победа казалась так близка. Что же случилось? Многие винили коммунистов, которые в этот решающий момент сеяли в армии семена возмущения. Зародилась легенда об «ударе в спину», пресловутом Dolchstoss. Согласно этой легенде главным врагом Германии в той войне были не державы Антанты, но те прокоммунистически настроенные немцы, которые изнутри подорвали шансы страны на победу, нанесли ей «удар в спину». Это было предательство пострашнее всего, с чем Германия сталкивалась на поле боя, и именно этих врагов следовало покарать в первую очередь. Идеология Dolchstoss укрепилась после войны, с ней носились рвавшиеся к власти национал-социалисты во главе с Гитлером, которому удалось-таки расправиться с «коммунистическими изменниками». С превеликим успехом он раздувал огонь этой ненависти, объявил большевизм международным еврейским заговором – мол, евреи и коммунисты погубили Германию.
Под конец 1918 года угроза коммунистической революции сделалась вполне осязаемой. Прошлогодние события в России были свежи в памяти каждого немца. Правительство считало своим долгом любой ценой уберечь страну от подобного кошмара и пребывало в уверенности, что, бросив на растерзание старого императора, Германия сможет выжить, но в новой форме, как демократическое государство. То была немалая цена, однако альтернативы не предвиделось: кайзер вынужден был уйти.
Этого требовал народ, на этом настаивали победители, и в ноябре 1918 года самое тяжелое поручение выпало всеобщему любимцу маршалу Гинденбургу: он должен был отправиться в Генеральный штаб и убедить императора Вильгельма в том, что немецкая монархия изжила себя. Мучительное и противное самой природе этого человека поручение – Гинденбург был убежденным монархистом. Однако ради спасения страны он отправился в бельгийский город Спа и вручил своему суверену исторический ультиматум. Едва ли, выходя из конференц-зала после этой встречи, фельдмаршал обратил внимание на семнадцатилетнего ординарца из Грюневальда, дежурившего в коридоре. Клаус же Бонхёффер навсегда запомнил ту минуту, когда массивный и плотный Гинденбург прошагал мимо него.
Поскольку после гибели Вальтера Карл-Фридрих продолжал служить в пехоте, родители постарались устроить в безопасном месте хотя бы младшего из своих трех рекрутов. Клауса отправили в Спа, и в тот день на его глазах творилась история. Впоследствии он писал, что Гинденбург «и лицом, и фигурой напоминал застывшую статую»49.
9 ноября император, не видя другого выхода, отрекся. В одно мгновение рухнуло возводившееся на протяжении полувека здание единой Германии. Но и этого толпам, бушевавшим в Берлине, казалось мало. В воздухе пахло революцией. Крайне левые спартаковцы во главе с Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом захватили императорский дворец и хотели провозгласить советскую республику. Социал-демократам принадлежало большинство в парламенте, однако в любой момент они могли его лишиться: под окнами, на Кёнингсплатц, разъяренные толпы требовали перемен, требовали того и сего и чего угодно – именно это они в конце концов и получили. Отбросив политическую осторожность, Филипп Шейдеман [14] швырнул недорогую подачку толпе – распахнул огромное окно и, никем, собственно, на это не уполномоченный, объявил Германию демократической республикой. Дело было сделано.
Хотя не так все просто. Импровизированная Веймарская республика с самого начала оказалась самой неуклюжей и несовершенной демократией, какую только можно себе представить. Компромисс никого, в сущности, не устраивал. Он не стянул воедино расползавшуюся во все стороны политическую систему, а лишь прикрыл ненадолго прорехи, и новые проблемы не заставили себя ждать. Правые монархисты и верхушка армии, хотя и присягнули новому правительству, поддерживать его не собирались, напротив, они старались дистанцироваться от него и свалить на него, и в особенности на левых, на коммунистов и на евреев вину за поражение.
А в полутора километрах от парламента коммунисты захватили императорский дворец (Stadtschloss) и не собирались сдаваться. Они хотели свою, советскую республику, и через два часа после того, как Шейдеман из окна Рейхстага объявил о создании «Германской республики», Карл Либкнехт, в свою очередь, распахнул окно Stadtschlos и провозгласил «свободную социалистическую республику». С этого ребячества, с двух окон, распахнутых в двух исторических зданиях, начались серьезные проблемы. Четыре месяца продлилась гражданская война, она же «Немецкая революция».
Армия в итоге восстановила порядок, разбив коммунистов и убив в том числе Розу Люксембург и Карла Либкнехта. В январе 1919 года прошли выборы, на которых ни одна партия не набрала большинства голосов и не был выработан консенсус. Противоборствующие силы еще долгие годы продолжали враждовать, и Германия пребывала в раздоре и смятении вплоть до 1933 года, когда фанатичный переселенец из Австрии положил конец спорам, объявив вне закона всех, кто не согласен с его идеями, – вот тут-то начались уже не детские проблемы.
А весной 1919-го, как раз когда стало казаться, будто все помаленьку утрясается и жить все-таки можно, последовал самый тяжкий, самый унизительный удар. В мае победители предъявили наконец полный список своих требований, и в легендарном Зеркальном зале Версаля была подписана капитуляция. Немцы были ошеломлены. Они-то думали, худшее уже позади. Разве не выполнили они все требования Антанты? Разве не свергли императора, после чего расправились с коммунистами? Успокоили и правых, и левых, образовали вполне приличное центристское правительство, как в США, Англии, Франции или в той же Швейцарии. Чего же еще можно от них требовать? Оказывается, очень и очень многого.
По окончательным условиям Германия лишалась территориальных приобретений во Франции, Бельгии и Дании, а также всех азиатских и африканских колоний. Сверх того с нее требовали колоссальные репарации золотом, кораблями, строевым лесом, углем и скотом. Особенно тяжелыми, невыносимыми были три пункта: Германия отдавала большую часть польских земель и таким образом Восточная Пруссия оказалась отрезанной от основной части страны; Германия официально признавала себя единственным зачинщиком войны и, в-третьих, она должна была до минимума сократить свою армию. Каждое из этих условий само по себе было ужасно, вместе они превращались во что-то непостижимое уму и сердцу.
Со всех сторон слышались возмущенные крики, никто не мог смириться с подобным решением. Это воспринималось как смертный приговор нации – так в итоге и вышло. Но и выхода другого не было, оставалось только принять все условия и проглотить это унижение. Шейдеман, тот самый человек, который распахнул окно Рейхстага и самонадеянно провозгласил Германскую республику, теперь изрек проклятие: «Да отсохнет рука, подписавшая этот документ!»
И все же документ был подписан. Годом ранее, когда немцы еще уповали на победу и только что одолели Россию, разве не заставили они русских подписать договор еще более жестокий и унизительный, чем тот, к которому теперь принуждали их самих? Пожалуй, они-то проявили к падшим еще меньше милосердия, и, как говорится, змей укусил в пяту, и эти бесконечные око за око вели все к новым проблемам.
* * *
Семья Бонхёфферов, как любая немецкая семья, пристально следила за этими событиями. Да и разворачивалась история прямо у них на глазах – Бонхёфферы жили в нескольких километрах от центра Берлина. Однажды битва между коммунистами и правительственным войсками произошла и вовсе поблизости от их дома, на станции Халензее. Тринадцатилетнего Дитриха, разумеется, опьяняла мысль о такой близости к «потрясениям», он писал бабушке:
...
Это было не слишком опасно, зато мы слышали все очень отчетливо, потому что дело происходило ночью. Все закончилось примерно за час. Этих молодцов оттеснили. Около 6 утра они вновь попытались прорваться, но только кровью умылись. Утром мы еще слышали канонаду, хотя пока не знаем, откуда вели обстрел. Сейчас снова загрохотало, но где-то далеко50.
Больше тревог у Дитриха было дома. Мать все еще не оправилась после гибели Вальтера. В декабре 1918 года он писал бабушке: «Маме сейчас намного лучше. По утрам она все еще очень слаба, но во второй половине дня уже хорошо держится. К сожалению, она почти ничего не ест»51. И месяц спустя: «В целом мама чувствует себя хорошо… Какое-то время она жила у Шёнов в доме напротив, но с тех пор она заметно поправилась»52.
В тот год Дитрих закончил школу имени Фридриха Вердера и поступил в престижную гимназию в Грюневальде. Решение стать богословом уже было принято, но пока не оглашалось вслух. Тринадцать лет – детство заканчивается. Родители, понимая это, записали близнецов на уроки танцев и в тот год им впервые позволили встретить вместе со взрослыми Новый год.
...
Около одиннадцати свет приглушили, мы выпили горячего пунша и вновь зажгли свечи на елке. Все это в нашей семье составляло традицию. Потом мы уселись рядом, и мама прочла Псалом 89: «Господи! Ты нам прибежище в род и в род». Свечи становились короче, тень дерева – все длиннее, год уходил, и мы запели новогодний гимн Пауля Герхадта: «Будем петь и молиться и предстанем пред Господом, который дал нам силы жить». Как только отзвучал последний куплет, на соседней церкви колокола прозвонили начало нового года53.
В Грюневальде все дети, от Карла-Фридриха, которому исполнился уже двадцать один год, до одиннадцатилетней Сюзанны, нашли себе множество друзей. Даже старшие еще не помышляли о браке, но сложился круг друзей, делавших все заодно. Эмми Дельбрюк, ставшая впоследствии женой Клауса, вспоминала:
...
У нас были вечеринки с танцами, где царили остроумие и фантазия, мы могли дотемна кататься на коньках по замерзшему озеру, оба брата исполняли на льду вальсы и пируэты с чарующей элегантностью. Летними вечерами мы, Донаньи, Дельбрюки и Бонхёфферы, гуляли по Грюневальду четырьмя-пятью парочками. Порой, конечно, случались недоразумения и обиды, но эти мелкие ссоры быстро забывались – столько было общего во вкусах, столь высокий уровень требований, самые разнообразные интересы во всех областях знания, что та пора нашей юности кажется мне теперь прекрасным даром и в то же время великим обязательством, и, наверное, все мы, сознательно или подсознательно, чувствовали это54.
Выбор Бонхёффера: богословие
Лишь в 1920 году, когда ему исполнилось 14 лет, Дитрих решился сказать родным, что собирается стать богословом. Для того, чтобы объявить членам семейства Бонхёффер такую весть, требовалось изрядное мужество. Отец мог бы, пожалуй, отнестись к его выбору с уважением, пусть и не слишком бы ему обрадовался, но братья, сестры и весь дружеский круг никак не могли это принять. Это была мощная группа умнейших, образованных людей, и все они в открытую, порой и с насмешкой, громили завиральные идеи младшего Бонхёффера. Его и так дразнили по поводу куда менее важных вещей, чем подобный выбор профессии. В одиннадцать лет он сделал ошибку в названии пьесы Шиллера, и его осмеяли. Сам факт, что мальчик в таком возрасте читает Шиллера, никого не удивил.
Эмми Дельбрюк-Бонхёффер вспоминала тогдашний настрой в семье:
...
Соблюдать сдержанность в душе и в манерах, не будучи равнодушным, проявлять интерес, но не любопытство – это подходило Дитриху… Он терпеть не мог пустую болтовню и всегда безошибочно чуял, соответствуют ли слова человека его мыслям. Все Бонхёфферы с обостренной чувствительностью реагировали на любые ужимки и аффектации в мысли и слове. Такая чувствительность была, полагаю, присуща им от природы и отточена образованием. У них прямо-таки аллергия развилась на выкрутасы, тут они бывали нетерпимы, порой даже несправедливы. Мы, Дельбрюки, боялись высказать банальность, но Бонхёфферы воздерживались и от интересной фразы из страха, как бы она не оказалась в итоге не такой уж интересной, и тогда потуги оратора будут встречены иронической усмешкой. Ироническая усмешка их отца нередко царапала нежные души, но сильных она закаляла… В семье Бонхёфферов все были приучены думать, прежде чем задавать вопрос или высказывать свое мнение. Достаточно было заметить, как отец вопрошающе вздергивает левую бровь, и тебя охватывало смущение. Если приподнимание брови сопровождалось добродушной улыбкой – какое облегчение! – но какой ужас, если выражение его лица оставалось непробиваемо серьезным. На самом деле он вовсе не хотел повергать нас в ужас, и это мы тоже понимали55.
Эмми припоминает также, что, узнав планы Дитриха сделаться богословом, родные и друзья засыпали его вопросами:
...
Мы задавали ему те вопросы, которые мучили нас – в самом ли деле добро в конечном счете побеждает зло, хотел ли Иисус, чтобы мы подставляли наглецу другую щеку, и так далее – сотни проблем, с которыми сталкивается молодой человек, едва войдя во взрослую жизнь. Дитрих зачастую отвечал на вопрос вопросом, и это продвигало дискуссию дальше, чем самый ловкий ответ. Например: «Думаете ли вы, что Иисус призывал к анархии? Разве он не вошел в храм с бичом, чтобы изгнать менял?» Он и сам задавал вопросы56.
Клаус, старший брат Дитриха, учился на юриста – со временем он станет ведущим адвокатом германской авиакомпании Lufthansa. В споре по поводу выбранной Дитрихом карьеры Клаус затронул проблему самой Церкви, назвав ее «жалким, слабым и ограниченным буржуазным институтом». «В таком случае, – возразил Дитрих, – я возьмусь реформировать ее». С одной стороны, эта реплика была лишь удачным выпадом против нападок брата, а то и шуткой, ведь в этой семье не принято было похваляться. С другой – в будущем работа Дитриха действительно приняла именно такое направление, хотя в ту пору едва ли об этом можно было догадываться.
Громче всех недовольство выбором брата выражал Карл-Фридрих. Он уже зарекомендовал себя как блестящий ученый, и его огорчало, что Дитрих, как он это понимал, предпочел научно доказуемой реальности метафизический туман. В одном из их бесконечных споров Дитрих заявил: «Dass es einen Gott gibt, dafür lass ich mir den Kopf abschlagen», то есть: «Даю голову на отсечение, что Бог существует».
Герхард фон Рад, познакомившийся с Дитрихом в доме его бабушки в Тюбингене, вспоминал:
...
Молодые люди из академической среды крайне редко предпочитали богословие. Изучение богословия, профессия теолога не пользовались в этих кругах уважением. В тогда еще четко делившемся на социальные слои обществе даже университетские богословы оказались в изоляции, и с социальной, и с академической точки зрения57.
* * *
Хотя Бонхёфферы не часто наведывались в церковь, конфирмацию все их дети прошли. С четырнадцати лет Дитрих и Сабина посещали занятия по подготовке к конфирмации при церкви Грюневальда – вел их пастор Германн Прибе. После конфирмации, в марте 1921 года, Паула Бонхёффер вручила Дитриху Библию его брата Вальтера, и до конца жизни именно по этой книге он совершал ежедневное молитвенное чтение.
Решение Дитриха стать богословом родители приняли далеко не сразу. Он был талантливым музыкантом, и они все еще надеялись, что он повернет в этом направлении. В Берлинской высшей музыкальной школе преподавал знаменитый пианист Леонид Крейцер, и Бонхёфферы упросили его послушать игру Дитриха и высказать свое мнение [15] . Ответ Крейцера не был однозначным, но в том же году Дитрих взял в школе древнееврейский в качестве факультативного курса, и тем самым закрепил свой выбор дальнейшей карьеры.
Тогда же, в ноябре 1921 года пятнадцатилетний Бонхёффер впервые побывал на миссионерском собрании. Генерал Армии спасения Брэмвелл Бут начал миссионерскую деятельность в Германии еще до войны, а в 1919 году, откликнувшись на известия о тяжких страданиях населения, в особенности детей, нашел способ в обход официальных каналов наладить снабжение молочными продуктами. Он внес пять тысяч фунтов в фонд помощи голодающим.
Два года спустя Бут приехал в Берлин и провел ряд миссионерских встреч. На них собирались тысячи людей, в том числе множество солдат, душевно или физически искалеченных войной. Сабина вспоминала:
...
Дитриху нравились эти мероприятия. Он там был самым младшим, но ему было интересно. Он видел светившееся радостью лицо генерала, и это произвело на него сильное впечатление. Он рассказывал нам о том, как Бут покорял слушателей, сколько происходило обращений58.
Для какой-то стороны его души такие собрания и проповеди были насущно необходимы, но пройдет десять лет, прежде чем он увидит нечто подобное – в Абиссинской баптистской церкви Нью-Йорка.
* * *
Неурядицы начальной поры Веймарской республики никогда не отступали надолго, в особенности в Берлине. Когда Бонхёфферу исполнилось шестнадцать, они подступили вплотную. 25 июня 1922 года он писал Сабине:
...
Я шел в школу к четвертому уроку. Только добрался, как вдруг во дворе послышался характерный треск. Ратенау застрелили – в трехстах метрах от нас! Свора правобольшевистских подонков!.. В Берлине все сходят с ума от ужаса и ярости. В Рейхстаге дерутся59.
Вальтер Ратенау, еврей и сторонник умеренной линии в политике, занимал должность министра иностранных дел. Он настаивал на том, чтобы Германия выплачивала военные долги согласно Версальскому договору, и в то же время вел переговоры о реструктуризации долга. Правые ненавидели его и за эту позицию, и за то, что он еврей, и 24 июня на пути в офис на Вильгельмштрассе, неподалеку от школы, где учился Дитрих, Ратенау нагнала машина с убийцами, которые расстреляли его из автоматов. Одиннадцать лет спустя, придя к власти, Гитлер провозгласил этих убийц героями нации, а 24 июня стало праздником, увековечившим их подвиг.
Одноклассник Дитриха Петер Олден тоже вспоминал о том, как они услышали эти выстрелы:
...
Я помню страстное возмущение моего друга Бонхёффера, его глубокий, искренний гнев… Он громко спрашивал, что же будет с Германией, если она будет убивать лучших своих вождей. Помню, потому что меня удивило, насколько четко он осознавал и формулировал свою позицию60.
Дитрих Бонхёффер вырос в элитной среде, среди друзей его родителей было немало евреев. В классе в то утро также присутствовало несколько отпрысков известных еврейских семейств, в том числе племянница Ратенау. Несколько недель спустя Дитрих отчитывался перед родителями о поездке в Тюбинген: «Один человек, едва войдя в купе, заговорил о политике. Узколобый, крайне правый… только что свастику свою забыл»61.
Глава 2 Тюбинген
В тринадцать лет мне стало ясно, что я буду изучать богословие.
Дитрих Бонхёффер
В 1923 году в семье Бонхёфферов произошли важные перемены, в том числе состоялся первый брак среди представителей младшего поколения. Старшая дочь Урсула вышла замуж за блистательного юриста Рюдигера Шляйхера. Отец Рюдигера учился вместе с Карлом Бонхёффером в Тюбингене и дружил с ним. Там же теперь учился и сам Рюдигер, вступивший в братство «Igel», выдающимся членом которого был в свое время Карл Бонхёффер. И вот, решив нанести визит сему легендарному члену братства, Рюдигер познакомился со своей будущей женой.
В том же году вступила в брак и Мария фон Хорн: ее избранник, Рихард Чеппан, преподавал латынь в гимназии Грюневальда и давно уже сделался своим человеком в доме номер 14 по Вангенхаймштрассе. Он был наставником Клауса, на семейных вечерах Бонхёфферов часто играл на пианино, а в 1922 году отправился с Дитрихом в поход по Померании.
Тогда же, в 1923 году, Карл-Фридрих получил завидную должность научного работника в Институте кайзера Вильгельма, и вскоре занялся расщеплением атома, выше прежнего задрав планку амбиций для своих и без того талантливых и честолюбивых родичей. Посыпались приглашения из ведущих университетов мира, в том числе из США, куда молодой физик и наведался спустя несколько лет, проложив заодно путь Дитриху.
В том же году младший сын покинул дом, хотя едва ли хоть один член этой тесно сплоченной семьи в самом деле «покидал дом». Достаточно скоро Кристель с супругом переедут в дом напротив родительского, а в 30-е годы Урсула и Рюдигер поселятся в соседнем с родителями особняке в Шарлоттенбурге – их дома образуют едва ли не единое целое. Все они так часто бывали друг у друга в гостях и так подолгу разговаривали по телефону, что товарищи Дитриха порой дразнили его этим. Он провел в Тюбингене всего год, а затем перевелся в Берлинский университет и вновь поселился у родителей. С ними он проживет, порой отлучаясь, но всегда возвращаясь, вплоть до 1943 года, и из-под родительского крова его уведут в тюрьму. И все же отъезд в Тюбинген стал значительным моментом в жизни Дитриха.
Он выехал в конце апреля, чтобы начать учиться с летнего триместра, с ним вместе поехала Кристель, которая тоже училась в том городе. Бабушка Жюли Бонхёффер жила в Тюбингене в доме 38 по Неккархальде на реке Неккар. В основном у нее оба внука и жили, там их часто навещали родители. Бетге писал, что Бонхёффер был «гораздо сильнее привязан к семье, чем обычно бывают привязаны студенты» и что он «почти ничего не решал, не посоветовавшись с родителями»62. Начинать учебу в Тюбингене также предусматривалось семейной традицией. Карл-Фридрих учился там в 1919 году, за ним последовали Клаус и Сабина, там же училась и Кристель, а начало традиции положил, разумеется, Бонхёффер-старший.
Дитрих последовал примеру отца и вступил в студенческое братство «Igel». Это братство было основано в 1871 году, в один год с Германской империей – сразу после победы над Францией в войне 1870–1871 годов. Пруссия объединила вокруг себя 25 немецких государств, и на протяжении полувека эту конфедерацию возглавляла прусская династия Гогенцоллернов. Первым кайзером стал прусский король Вильгельм I. Он считался «первым среди равных» (primus inter pares), то есть среди глав остальных двадцати четырех государств. Премьер-министром он назначил прусского же князя Отто фон Бисмарка, вошедшего в историю как «Железный канцлер». Хотя члены братства «Igel» были патриотически верны кайзеру и рейху, от национализма и милитаризма той эпохи они оставались свободны. Устав братства подходил семейству Бонхёфферов с его приверженностью к умеренности в политике, так что Дитрих не испытывал колебаний по этому поводу. Правда, его братья обошлись и без этого товарищества.
Немецкое слово «Igel» (произносится «игель») означает «ёж». Члены братства носили шапки, сшитые из ежовых шкурок, в одежде предпочитали серый цвет различных оттенков, от светлого до темного, и задирали нос перед прочими братствами, чересчур увлекавшимися яркими шляпами и украшавшими свои лица чудовищными дуэльными шрамами. В Германии XIX и даже начала ХХ века шрам, полученный на студенческой дуэли, считался почетным отличием [16] .
Бонхёфферы, само собой, за подобной мишурой не гнались, да и не причисляли себя ни к националистам, ни к монархистам, оставаясь при этом патриотами, и национальная гордость «Ежей» им не была чужда. Карл Бонхёффер с любовью вспоминал те времена, хотя и не одобрял студенческие попойки, где все превышали меру, состязаясь в выносливости. В его времена «Ежи» по большей части придерживались умеренных убеждений, стояли за кайзера и Бисмарка. Замок-резиденция императора и премьер-министра все еще нависал над городом.
Спустя много лет другой «Ёж» вспоминал, что Дитрих в те годы был чрезвычайно уверен в себе и своих взглядах, но не тщеславен, «умел переносить критику». Был он также «товарищеским, подвижным и физически крепким юношей», обладавшим «острым нюхом, различавшим главное и второстепенное, и решимостью добраться до сути всего». Он также «умел тонко подшучивать над людьми, и с юмором у него дела обстояли прекрасно»63.
* * *
Для Германии 1923 год обернулся катастрофой. Немецкая марка, уже два года неуклонно скользившая вниз, сорвалась в свободное падение. В 1921 году за доллар давали 75 марок, в следующем году – 400, в начале 1923 года – 7000. И то было только начало. Германия не могла вынести бремя репараций, навязанных ей Версальским договором. В 1922 году, не справляясь с этими поборами, немецкое правительство попросило отсрочки. Многоумные французы не поддались на «уловки» и категорически отказали. Но это не было уловкой – вскоре Германия обанкротилась. Французы тут же оккупировали Рур, центр немецкой промышленности. По сравнению с наступившим экономическим хаосом прежние тревожные месяцы могли показаться прекрасным утраченным прошлым: к августу доллар стоил миллион марок, а к сентябрю прекрасным утраченным прошлым стал август. В ноябре 1923 года за доллар давали около четырех миллиардов немецких марок.
8 ноября Гитлер, почуяв подходящий момент, возглавил пресловутый «пивной путч» в Мюнхене, однако его чутье чересчур поторопилось: вместо победы его ждала тюрьма по обвинению в измене и мятеже. В тиши и спокойствии крепости Лансберг-ам-Лех он, словно свергнутый император, принимал у себя товарищей, диктовал свой исступленный манифест Mein Kampf и готовил новый удар.
Под конец 1923 года наступил срок выплаты по страховке Карла Бонхёффера. Всю жизнь он платил взносы и вот теперь получил 100 000 марок – благодаря инфляции хватило как раз на бутылку вина и корзину клубники. Хорошо еще, что к знаменитому психиатру обращались пациенты из других европейских стран, платившие ему в своей валюте, но даже для Бонхёфферов жизнь становилась весьма затруднительной. В октябре Дитрих жаловался в письме домой, что каждый обед обходится ему в миллиард марок. Он хотел оплатить кошт на две-три недели вперед, но для этого требовалась финансовая помощь родителей. «У меня нет при себе столько денег, – пояснял он, – я потратил шесть миллиардов на хлеб».
Новичков в братстве «Igel» именовали «фуксами» («лисами»), ссылаясь на строчку древнегреческого поэта Архилоха: «Лиса знает много маленьких вещей, а еж – одну, но большую»64. Каждый фукс оставлял на страницах особой «Лисьей книги», Fuchsbuch, свое краткое жизнеописание, как поступил и Бонхёффер.
...
В Бреслау, 4 февраля 1906 года, я, сын университетского профессора, «старого господина» Карла Бонхёффера, и его супруги, урожденной фон Хазе, появился на свет вместе с моей сестрой-близнецом. В возрасте шести лет я покинул Силезию, мы переехали в Берлин, и я поступил в гимназию Фридриха Вердера. После переселения в Грюневальд я перешел в местную гимназию и закончил ее на Пасху 1923 года. В тринадцать лет мне стало ясно, что я буду изучать богословие, хотя еще два года я колебался между теологией и музыкой. Сейчас я учусь первый семестр в Тюбингене и, как почтительный сын, вступил в братство Ежей. Своим личным телохранителем я выбрал Фрица Шмида. Больше мне о себе нечего сказать. Дитрих Бонхёффер65.
«Ныне я солдат»
Едва ли не самым болезненным для Германии условием Версальского мира стал запрет иметь большую регулярную армию. На военной службе оставалось всего 100 000 человек. Это была серьезная угроза национальной безопасности, поскольку Россия, отделенная от восточной границы страны лишь Польшей, могла в любой момент оккупировать Германию, а также различные внутренние группировки – таких нашлось бы несколько – могли достаточно легко захватить власть силой. Подобное едва не произошло 8 ноября, когда Гитлер предпринял свой путч. Напряженная политическая обстановка требовала такого уровня военной безопасности, какой победители отказывались предоставить побежденным, и немцы изобретали различные способы обойти союзническую контрольную комиссию, в том числе они втайне проводили военную подготовку студентов во время учебы. Эти отряды резервистов получили прозвище «Черного рейхсвера». В ноябре 1923 года настал черед Дитриха.
Обучение занимало две недели, его направляли в Ульм, поблизости от Тюбингена, где размещались Ульмские стрелки. Многие «Ежи» ехали туда же, как и члены других братств. Бонхёффер не имел ничего против, он рассматривал это как естественное продолжение своего долга немца и гражданина, однако ему требовалось согласие родителей, и перед отъездом он написал им:
...
Главная задача состоит в том, чтобы подготовить как можно больше молодых людей прежде, чем контрольная комиссия проведает об этом… Предупреждают накануне, едут все члены братства, которые учатся меньше семи семестров… Я ответил, что поеду и буду там до вторника, когда я рассчитываю получить от вас ответ, как вы к этому относитесь. Если у вас будут возражения, я вернусь в Тюбинген. Поначалу я думал, что лучше поехать в другой раз и не прерываться во время семестра, но потом решил, что чем раньше, тем скорее я обрету уверенность, что в кризисной ситуации от меня будет польза. Бабушке грустно оставаться на две недели одной, но она велела мне ехать66.
Два дня спустя он писал:
...
Ныне я солдат. Вчера, как только мы приехали, нас одели в форму и выдали снаряжение. Сегодня мы получили гранаты и другое оружие. Пока мы еще только учились разбирать и застилать постель67.
Через несколько дней он уточнял:
...
Тренировки совсем не тяжелые. Примерно пять часов маршировки, стрельбы и физкультуры ежедневно плюс три урока теории и все прочее. Вечер свободен. Нас в комнате 14 человек… Единственное, что не устроило врачей на осмотре, – мое зрение. Вероятно, чтобы стрелять из винтовки, мне придется надевать очки. Наш начальник, капрал, очень добрый и любезный человек68.
Дитриха устраивало все, даже еда. Во вторую неделю занятий он писал Сабине:
...
Мы отрабатывали передвижение по-пластунски и тому подобное. Жуткое дело – с размаху бросаться на промерзшую землю, когда у тебя за спиной болтаются рюкзак и винтовка. Завтра большой поход в полном снаряжении, в среду – батальонные маневры, а там уж две недели и закончатся. Масляные пятна попали на эту страничку не с блинчиков, которые мы ели днем, а после того, как я почистил ружье69.
К 1 декабря сборы закончились, о чем он уведомил родителей в очередном письме: «Дорогие родители, ныне я вновь штатский».
По направлению к Риму
В ту зиму, пока Дитрих жил у бабушки, обсуждалась идея, не поехать ли ему в Индию к Махатме Ганди. Бабушка горячо поощряла эту затею. Почему ее заинтересовал Ганди, нам точно неизвестно, однако эта женщина была отнюдь не чужда общественной деятельности: еще до наступления ХХ века она отстаивала права женщин, построила приют для пожилых работниц, основала в Штутгарте надомную школу для девочек. За свои труды она получила от королевы Вюртембергской медаль ордена Святой Ольги. Возможно, в программе индийского лидера ее привлекали как раз пункты о правах женщин. Во всяком случае, ей казалось, что поездка пойдет внуку на пользу, и пожилая дама предлагала оплатить путешествие70. Но тут планы Дитриха приняли совершенно иное направление.
Семнадцатилетний юноша часто катался на коньках по льду замерзшего Неккара, и в конце января 1924 года он поскользнулся, упал на лед и ударился головой с такой силой, что какое-то время пролежал без сознания. Как только Карл Бонхёффер, специалист по мозговым заболеваниям, услышал подробности – в особенности о том, как долго его младший сын не приходил в себя, – он тут же примчался в Тюбинген вместе с женой. К счастью, Дитрих отделался сотрясением мозга, и то, что поначалу казалось бедой, обернулось к лучшему. Родители приятно проводили время с сыном, Дитрих быстро поправлялся и как раз отпраздновал свое восемнадцатилетие, и на фоне всеобщей семейной радости родилась замечательная идея – семестр в Риме. Дитрих чуть с ума не сошел от счастья, услышав такое предложение.
На следующий после праздника день он писал Сабине:
...
Они балуют меня ужас как. Я получил на день рождения столько прекрасных, прямо-таки сказочных подарков. Какие книги мне привезли, ты, конечно же, знаешь. Но я получил еще кое-что, о чем ты и не догадывалась: отличную гитару. Уверен, ты мне позавидуешь, звук у нее замечательный. Папа дал мне 50 марок, чтобы я сам купил, чего пожелаю, я купил гитару и очень этому рад. И пока ты не опомнилась от изумления, добавлю еще одну, уж вовсе невероятную новость: подумать только, возможно, в следующем семестре я буду учиться в Риме! Конечно, пока еще ничего не известно наверное, но это будет самое прекрасное и замечательное, что только могло случиться со мной! Я пока даже представить себе не могу, как это будет замечательно!.. Ты, конечно, можешь засыпать меня советами, но постарайся сильно не завидовать. Я уже расспрашиваю всех, кто хоть что-то знает. Все твердят, что жизнь в Риме дорогая. Папа считает, что поездку лучше отложить, но я, хорошенько подумав, вижу, что мне так этого хочется, что я и представить себе не могу, чтобы когда-нибудь в будущем мне захотелось этого еще больше, чем сейчас… Почаще обсуждайте это дома, это пойдет мне на пользу. И держите уши открытыми… С наилучшими пожеланиями и не завидуй мне. Твой Дитрих71.
Вслед за этим письмом последовал еще целый ряд посланий, в которых Дитрих всячески добивался родительского одобрения, приводил различные доводы в пользу этой поездки и старался приглушить свое возбуждение от такой перспективы. Наконец, к огромному его облегчению, родители согласились, в том числе и потому, что с Дитрихом отправлялся старший брат Клаус. Дата была уже назначена: 3 апреля опьяненный первым своим взрослым приключением юноша сядет в ночной поезд до Рима, и впечатления, полученные в этом древнем и славном городе, окажут даже большее влияние на всю жизнь Дитриха, чем он мог предположить заранее.
Эти предотъездные недели в Тюбингене оказались последними. После семестра в Риме он не вернется в этот город, но продолжит учебу в Берлине. Пройдет несколько лет, и дух времени, пресловутый Zeitgeist настигнет «Ежей»: в 1935 году товарищи Дитриха официально признают печально известный «Арийский параграф», а Дитрих Бонхёффер и его зять Вальтер Дресс столь же официально откажутся от принадлежности к этому братству.
Глава 3 Римские каникулы 1924
Вселенскость Церкви была продемонстрирована дивно и наглядно: белые, желтолицые, чернокожие члены религиозных орденов, одетые в облачение по уставу, объединились под эгидой Церкви. Это казалось поистине идеалом.
Дитрих Бонхёффер
Порожденная войной и Версальским договором ненависть к недавним врагам, Франции и Англии, заметно увеличила популярность итальянского маршрута среди немцев, но для Клауса и Дитриха Бонхёффера то было скорее культурное паломничество, запомнившееся на всю жизнь.
Братья, как и большинство юношей их поколения, со школьных лет впитывали славу Рима, и оба хорошо знали его древний язык, искусство, литературу и историю72. В шестнадцать лет Дитрих написал объемную выпускную работу о лирике Горация и Катулла. В гимназии Грюневальда классы были украшены изображениями римского форума. Рихард Чеппан был «ходячей энциклопедией Древнего Рима», он многократно посещал Италию и очаровывал учеников своими рассказами. Имелись и семейные традиции: прадедушка Карл-Август фон Хазе, знаменитый богослов, ездил в Рим не менее двадцати раз и обзавелся там многими знакомствами. С годами Дитрих живее ощутил влияние этого предка, поскольку решил последовать его примеру и тоже стать богословом.
Восемнадцатилетний путешественник вел подробный дневник. В поезде, как раз перед Бреннерским тоннелем, он записывал: «Как странно впервые пересекать границу с Италией. Фантазия начинает воплощаться в жизнь. Так ли это будет прекрасно, когда все мечты сбудутся, или я вернусь домой разочарованным?»73.
Ответа долго ждать не пришлось: Болонья, «поразительно, ошеломительно красивая», покорила молодого немца с первого взгляда – а дальше наконец-то Рим! «Правда, – уточняет он, внося диссонанс в гармонию, – безобразия начались уже на вокзале»74. Итальянский паренек поехал с ними вместе на такси и указал им их пансион, но за это потребовал, чтобы они полностью оплатили проезд да еще добавили ему чаевых (такси они оплатили, а чаевых не дали). В пансионе выяснилось, что комнаты для гостей приготовили двумя днями ранее и за эти дни придется платить!
Дитрих вихрем носился по городу, впитывая в себя все, что успевал. Его понимание античной культуры, как и следовало ожидать, оказалось весьма глубоким. Вот что он писал о Колизее: «Это здание обладает такой красотой и мощью, что, едва увидев его, понимаешь: ничего подобного ты никогда не видел и не в состоянии был бы вообразить. Античность не вовсе мертва… Достаточно провести здесь несколько мгновений, и становится очевидно, до какой степени ложно утверждение Pan ho megas tethneke [17] . Колизей зарос, сплошь покрыт роскошнейшей растительностью, тут и пальмы, и кипарисы, и всевозможные травы и кусты. Я просидел там почти час»75. О статуе Лаокоона он пишет: «Впервые увидев «Лаокоона», я содрогнулся – это что-то невероятное»76. О Сикстинской капелле: «Битком набита сплошь иностранцами. И все же впечатление неописуемое». Форум Траяна: «Колонна величественная, но прочее похоже на огород, с которого сняли урожай»77. Хор в соборе Святого Петра: «Christus Factus», «Benedictus» (Лк 1–2), «Miserere» (Пс 50) просто неописуемы». О евнухе, который в тот же день пел альтом соло: «В их пении есть что-то совершенно нечеловеческое, ангельское, бесстрастное и вместе с тем – странный восторженный экстаз»78. О Гвидо Рени и Микеланджело: «Чарующе прекрасен «Ангельский концерт» Рени. Никто не должен покидать Рим, не увидев это творение. Оно совершенно по замыслу и, вне всякого сомнения, принадлежит к первостепенным произведениям искусства Рима. Но бюсты Микеланджело оставляют равнодушным, в особенности бюст Папы, который, по моему мнению, полностью лишен утонченности артистического стиля или выражения»79.
В Ватикане он готов был бесконечно любоваться Сикстинской капеллой.
...
Я никак не мог оторваться от Адама. В этой картине неисчерпаемое богатство идей. От фигуры Господа исходит колоссальная мощь и нежная любовь или, вернее, божественные качества, далеко превосходящие эти человеческие качества, которые мы так редко встречаем вместе. Человек впервые пробуждается к жизни. Луг в окружении бесконечных гор прорастает побегами травы – предвидение дальнейшей судьбы человека. Картина очень светская и в то же время – чистая. Выразить это словами невозможно80.
Из всех фигур Микеланджело он предпочитал Иону. Укрепляясь в своем статусе знатока искусства, он восторженно пишет в дневнике о присущем этому шедевру «сокращении перспективы».
Юношеское многознайство этих заметок восемнадцатилетнего туриста уступает лишь его самонадеянности при наблюдении и истолковании.
...
В данный момент мне доставляет большое удовольствие угадывать школы и даже конкретных художников. Постепенно я научусь разбираться в этом лучше, чем прежде. И все же профану лучше бы помолчать и предоставить говорить художнику, ибо современные критики – худшие гиды, каких только можно себе представить. Даже самые лучшие ужасны, это относится и к Шеффлеру с Воррингером, которые произвольно толкуют, перетолковывают и еще более перетолковывают произведения искусства. В их истолкованиях отсутствуют критерии. Ведь истолкование – одна из сложнейших задач, весь наш мыслительный процесс подчинен этой цели. Мы непременно толкуем и придаем всему некий смысл, чтобы жить и думать. Все это очень сложно. Если нет необходимости истолковывать, лучше оставить в покое. По-моему, истолкование не так уж необходимо в искусстве, необязательно знать, принадлежит ли к «готике» или к «примитивизму» выражающий себя таким образом художник. Произведение искусства, воспринятое с ясным умом и пониманием, само собой влияет на подсознание. Никакое истолкование не поспособствует лучшему восприятию искусства. Человек либо видит интуитивно то, что надо, либо не видит. Это я и называю пониманием искусства. Нужно изо всех сил стараться, трудиться, чтобы понять вещь, глядя на нее. И тогда приходит полная уверенность: «Я постиг суть этой работы». Интуитивная уверенность возникает на основе некоей неведомой процедуры. Попытка изложить этот вывод словами и таким образом истолковать шедевр бессмысленна в глазах любого слушателя. То, что думаю я, не пригодится другому, не понадобится людям, да и сам объект обсуждения ничего от этого не выгадает81.
Затрагиваются в письмах домой и не столь возвышенные предметы. В письме родителям от 21 апреля Дитрих описывает прибытие в Неаполь.
...
После долгих поисков «траттории» меня направили в «буона тратторию», невообразимо грязную, хуже паршивейшего скотного двора в Германии. Куры, кошки, неопрятные дети, омерзительные запахи окружили нас со всех сторон. Свисало на голову сохнувшее белье, но голод, усталость и незнакомая местность вынудили нас присесть к столу82.
После столь неудачного перекуса братья сели на корабль и отплыли в Сицилию. Желудок Клауса плохо выносил морской переезд и в самых благоприятных обстоятельствах, а уж тут и вовсе взбунтовался: «Море то и дело призывало его, – пишет младший брат, – и он недолго мог устоять против этих призывов. Меня же оно призвало к исполнению долга лишь однажды, когда мы завидели поутру величественно блестевшие под солнцем береговые скалы»83. Так даже многократным приступам морской болезни Бонхёффер придал пристойное выражение.
Как это часто бывает, одна поездка влечет за собой другую. Братья решили наведаться в Северную Африку и сели на корабль до Триполи: «Вояж прошел мирно. Клаус, как всегда, исполнил свой долг». Они посетили Помпеи: «Везувий исправно трудился, выплевывая время от времени небольшое количество лавы. На вершине можно поверить, будто перенесся во времена до Сотворения мира». Комментируя визит в Сан-Стефано Ротондо и Санта-Мария Навичелла, он замечает: «Спор с вороватой женой смотрителя не испортил общую идиллическую атмосферу».
Поездка длилась несколько месяцев, но истинное ее значение для Бонхёффера заключалось не в культурном обогащении – что-то вроде сокращенного европейского тура – и не в академических задачах проводящего семестр за границей студента, а в формулировке вопроса, который он будет задавать – и на который он будет искать ответ – до конца жизни: «Что есть Церковь?»
Что есть Церковь?
В дневнике Бонхёффер отмечает: в Пальмовое воскресенье «для меня впервые забрезжила реальность католичества, не романтическая или что-то в этом роде, а в том смысле, что я, кажется, начал понимать идею «Церкви»84. Новая идея, зародившаяся в тот день в голове бродившего по Риму юноши, прорастает множеством важнейших рассуждений.
Откровение снизошло на него во время мессы в соборе Святого Петра. Службу вел кардинал, участие в богослужении принимали монахи и миссионеры, плотной толпой стоявшие у алтаря, а хор мальчиков пел так, что дух захватывало, «вселенскость Церкви была продемонстрирована дивно и наглядно: белые, желтолицые, чернокожие члены религиозных орденов, одетые в облачение по уставу, объединились под эгидой Церкви. Это казалось поистине идеалом»85. Вероятно, Бонхёфферу случалось бывать на католической службе в Германии, но именно в Риме, в Вечном городе, столице Петра и Павла, он увидел наглядный образ Церкви как единства, выходящего за пределы национальности и расы, и это произвело на юношу сильное впечатление. Рядом с ним стояла женщина с раскрытым служебником, она позволила молодому человеку читать книгу вместе с ней, и таким образом Дитрих мог следить за ходом мессы и тем более наслаждаться ею. Он изливается в похвалах хору, певшему Credo.
Представление о Вселенской Церкви многое изменит для Бонхёффера и определит дальнейшую его жизнь, ибо если Церковь есть нечто реально существующее, то она присутствует не только в Германии или в Риме, но и за пределами их границ. Образ Церкви, превосходящей объединение немецких лютеран, стал для него откровением и вместе с тем побуждением к дальнейшим мыслям: что есть Церковь? Этот вопрос Дитрих попытается разрешить в докторской диссертации Sanctorum Communio и во второй диссертации «Действие и бытие».
Но Бонхёффер никогда не был академическим человеком, для него идеи и верования оставались ничтожны, если в них не прослеживалась связь с реальным миром вне частного разума. Размышления о природе Церкви вовлекут его в европейское экуменическое движение, побудят соединить усилия с христианами других стран, а потому он сразу же разглядит ложь, лежащую в основе так называемой «теологии законов творения», которая пыталась объединить Церковь и германский «фольк». Церковь, в основе которой кровь и почва – идея, настойчиво продвигаемая нацистами и, увы, принятая многими немцами, – не может сосуществовать со Вселенской Церковью. Вот почему не будет натяжкой утверждать, что в то Пальмовое воскресенье в Риме закладывалась дальнейшая судьба Дитриха Бонхёффера. У идей бывают серьезные последствия, и эта идея, в ту пору лишь зарождавшаяся, вырастет в сопротивление национал-социализму и принесет плод, когда Бонхёффер войдет в заговор, целью которого станет убийство человека.
* * *
Открытость, с какой Бонхёффер принял идею Вселенской Церкви и Римскую католическую церковь, – едва ли была характерна для большинства лютеран, но у Бонхёффера этому поспособствовало множество факторов, и прежде всего семья. Его учили остерегаться узости в суждениях и ни в коем случае не полагаться на «чувства», а непременно обращаться к разуму. Его отец, как истинный ученый, считал заблуждением любые поступки и мнения, проистекающие из «племенных пристрастий», и приучил к такой же позиции своих детей. В глазах Дитриха любой богослов, отдающий предпочтение лютеранству или протестантизму в целом или даже христианству, был не прав: нужно рассматривать все возможности и не делать заведомых выводов, пока не пройдешь весь путь. Всю жизнь Бонхёффер сохранял такой критический, «научный» подход к вере и богословию.
Однако другим фактором, помогшим ему открыться навстречу католичеству, стал сам Рим, где лучшие образцы столь любимого им классического язычества гармонично сосуществовали с христианским миром. В Риме все казалось частью единого целого. Как мог он отгородиться от Церкви, которая сумела воспринять блеск классического наследия и сделала так много, чтобы сохранить и даже искупить лучшее в язычестве? Лютеранская, протестантская традиция не так тесно связана с великим наследием Античности и потому оказалась податливее ересям гностического дуализма, отрицания плоти и красоты этого мира. Зато в Риме два мира, земной и духовный, смешивались на каждом шагу. В Ватикане располагалась наиболее любимая Бонхёффером статуя, «Лаокоон», и годы спустя он писал Эберхарду Бетге, что лицо языческого жреца, созданного греческим ваятелем, вероятно, послужило образцом для позднейших изображений Христа. Рим умел каким-то образом соединить все вместе. В дневнике Бонхёффер писал:
...
Рим как целое нагляднее всего предстает в соборе Святого Петра. Это Рим Античности, Рим Средневековья и Рим современности. Попросту говоря, это становой хребет европейской культуры жизни. Сердце бьется сильнее при виде старинного водопровода, тянущегося к городским стенам86.
Третьим фактором, поспособствовавшим такой открытости по отношению к католичеству, стала учеба в Тюбингене под руководством Адольфа Шлаттера, который сильно повлиял на молодого человека. Шлаттер зачастую обращался к тем богословским текстам, которые протестанты обычно оставляли на долю католических богословов. Бонхёффер ощутил глубокое желание экуменически «вернуть» эти «католические» тексты в более широкий общехристианский дискурс.
В то Пальмовое воскресенье Бонхёффер побывал и на вечерне. К шести часам он явился в церковь Тринита дей Монти, и это было «почти неописуемо». Он пытался рассказать о том, как «сорок юных девушек, собирающихся стать монахинями, вошли торжественной процессией, в монашеских облачениях с голубыми и зелеными опоясками… С невероятной простотой, изяществом и глубокой серьезностью они пели вечерние молитвы, а священник служил у алтаря… Это уже не просто ритуал, это поклонение Богу в самом истинном смысле слова. Несравненное ощущение глубокой и невинной веры» 87.
В Святую неделю он размышлял о Реформации и старался понять, не была ли допущена ошибка, когда то, что начиналось как «секта», превратилось в официальную Церковь. Через несколько лет этот вопрос сделается для Бонхёффера центральным. Когда нацисты подчинят себе Лютеранскую церковь Германии, он возглавит движение, которое отколется от Лютеранской церкви и назовется Исповеднической церковью. И опять же – то, что начиналось именно как движение (Исповедническое движение), сделается официальной Церковью, и Бонхёффер сыграет существенную роль в выборе именно такого направления. В Риме уже закладывались интеллектуальные основы его реакции на Третий рейх – десять лет спустя.
Но пока что он скорее благоволит движению, которое не оформляется в организованную церковь. В дневнике Дитрих записывает:
...
Если бы протестантизм не превратился в установленную церковь, ситуация была бы совсем иной… это был бы редчайший феномен религиозной жизни, глубоко продуманного благочестия. Это была бы идеальная форма религии… [Церковь] должна полностью отделиться от государства… И в скором времени люди начнут возвращаться, потому что они нуждаются в чем-то подобном. Они бы вновь обнаружили в себе нужду в благочестии. Могло бы это послужить решением? Или нет? 88
Бонхёффер как всегда жадно изучает новое место, в ту пасхальную неделю в Риме он со среды по субботу посещает утренние и дневные мессы в соборе Св. Петра или в базилике Святого Иоанна на Латеранском холме. На каждой мессе он прибегает к служебнику, внимательно вчитываясь в него. Он писал родителям:
...
Невыносимо скучное чтение этих текстов священником и хором в наших краях вызывают ощущение, будто и сами тексты никуда не годятся. Это грубое заблуждение. Большая часть текстов прекрасны, поэтичны и совершенно прозрачны89.
Побывал Бонхёффер и на армяно-католической службе, однако ее счел «окостеневшей, чуждой новой жизни». Он опасался, что в том же направлении движется и католичество, однако отмечал, что остается «еще много религиозных учреждений, в которых по-прежнему присутствует живая вера. Исповедь – один из примеров того»90. Многое из увиденного приводило молодого человека в восторг, однако в католичество он не обратился. Встреченный в Риме знакомец попытался склонить Дитриха к своей вере, но тот остался равнодушен: «Он хотел бы обратить меня и был искренне убежден в действенности своего метода… После этих споров мои симпатии к католичеству убавились. Католическая догма омрачает все идеалы католичества, сама того не замечая. Существует огромная разница между исповедью и догматическим учением об исповеди, и, к сожалению, также между Церковью как таковой и «Церковью» догматиков». Обдумывалась возможность союза Церквей: «Объединение католичества и протестантизма, наверное, невозможно, хотя это пошло бы на пользу обеим сторонам»91. Несколько лет спустя он постарается соединить лучшее от обоих вероисповеданий в возглавляемых им христианских общинах Цингста и Финкенвальде, и выслушает за это суровую критику многих немецких лютеран.
До окончания семестра Бонхёфферу удалось каким-то образом получить аудиенцию у Папы.
...
Суббота, аудиенция у Папы. Крушение великих надежд. Все совершенно безлично, холодно. Папа не произвел на меня ни малейшего впечатления. В нем нет ничего от первосвященника. Отсутствует величие, вообще что-либо выдающееся. Как печально, что все выглядит именно так!92
Незаметно славные римские каникулы подошли к концу: «С болью в сердце я в последний раз взглянул на собор Святого Петра, торопливо уселся в трамвай и уехал»93.
Через три года Бонхёффер возглавит кружок молодых людей, так называемый четверговый кружок, состоявший из одаренных юношей и девушек шестнадцати-семнадцати лет. Дискуссионный кружок затрагивал множество тем, один из четвергов они посвятили Католической церкви, после чего Бонхёффер подытожил свои размышления в коротком эссе:
...
Трудно переоценить роль Католической церкви в европейской культуре и в мире в целом. Она крестила и цивилизовала варварские народы и долгое время оставалась единственной хранительницей науки и искусства – особенно потрудились на этом поприще монастыри. Католическая церковь создала невиданную нигде и никогда духовную силу, так что и поныне мы изумляемся изобретательности, с какой она соединила принцип вселенскости с принципом единой святой Церкви, терпимость с нетерпимостью. Она сама – целый мир, она соединяет в себе бесконечное разнообразие, и столь пестрая картина обладает неотразимым обаянием (Complexio oppositorum [18] ). Едва ли какое-либо государство производит столько разных типов людей, сколько их имеется в Католической церкви. С замечательной энергией она поддерживает единство в разнообразии, сохраняет любовь и уважение многих миллионов и поддерживает сплачивающее чувство общины… Но такое величие внушает и серьезные опасения. Остался ли этот мир [мир Католической церкви] Церковью Христа? Не превратился ли он из вехи, указующей путь к Богу, в препятствие на этом самом пути? Не преграждает ли он единственный путь к спасению? Но ведь никто не может перегородить дорогу к Богу. Церковь по-прежнему обладает Писанием, и пока она им обладает, мы можем по-прежнему верить в святую христианскую Церковь. Слово Божие нерушимо вовеки (Ис 55:11), проповедуется ли оно нами или сестрой-Церковью. Мы исповедуем одну и ту же веру, повторяем одну и ту же Молитву Господню, у нас сохранились общие древние ритуалы. Это сплачивает нас воедино, и мы хотели бы жить в мире с нашей столь отличной от нас сестрой. При этом мы не желаем отказываться ни от чего, что мы признаем Словом Божиим. Названия «католический» или «протестантский» не столь существенны. Важно лишь Слово Божие. И мы никогда не станем принуждать чужую веру, ибо Господу не нужно служение против воли и Он наделил всех свободной совестью. Мы можем и должны желать того, чтобы наша сестра-Церковь искала своей души и не заботилась ни о чем, кроме Слова (1 Кор 2:12–13). Пока не наступят столь желанные времена, нужно запастись терпением. Нам придется терпеть, если в потемках самообмана «единая святая Церковь» провозглашает нашу Церковь анафемой. Она не ведает лучшего, однако ненависть ее направлена на ересь, не на еретика. И покуда нашим единым оружием остается слово, мы можем с уверенностью смотреть в будущее94.
Глава 4 Студент в Берлине 1924–1927
Любому человеку нелегко было бы соответствовать требованиям, предъявляемым семейством на Вангенхаймштрассе. Дитрих Бонхёффер признавал, что в его доме новичков рассматривали под микроскопом. Неудивительно, что и сам Дитрих казался порой высокомерным или неприветливым.
Эберхард Бетге
Вернувшись в середине июня из Рима, Бонхёффер записался на летний семестр в Берлинский университет. В Германии студенты часто переходили из университета в университет после первого или второго курса, и Дитрих тоже не собирался задерживаться в Тюбингене больше года. В Берлине он проучится семь семестров и в 1927 году, в возрасте 21 года, защитит диссертацию.
Он вновь поселился в родительском доме, однако со времени его отъезда в семье произошли существенные перемены: Сабина уехала учиться в Бреслау и обручилась с молодым юристом Герхардом Ляйбхольцем, евреем. Через это родство Бонхёфферам предстоит испытать несчастья грядущих лет буквально на своей шкуре.
Решение учиться в Берлине казалось Дитриху вполне естественным. Тут было средоточие культурной жизни, он практически каждую неделю наведывался в музей, оперу или на концерт. К тому же здесь был дом, была семья, которая также предоставляла молодому человеку замечательную культурную среду – «по соседству» с Карлом-Фридрихом работали Эйнштейн и Макс Планк. Бетге пишет: «Любому человеку нелегко было бы соответствовать требованиям, предъявляемым семейством на Вангенхаймштрассе. Дитрих Бонхёффер признавал, что в его доме новичков рассматривали под микроскопом. Неудивительно, что и сам Дитрих казался порой высокомерным или неприветливым»95. Но главным доводом в пользу Берлина оказался богословский факультет с его всемирной славой и все еще памятной тенью Фридриха Шлейермахера. Возглавлявший в 1924 году факультет семидесятитрехлетний Адольф фон Гарнак тоже казался живой легендой. Он был учеником Шлейермахера, то есть непреклонным либералом в богословии, и на рубеже XIX и XX веков входил в число создателей метода исторической критики. Он изучал Библию с позиций анализа текста и исторической критики, а потому пришел к выводу, что описываемые в этой книге чудеса не имели места, а Евангелие от Иоанна не входило в первоначальный канон. Гарнак, как и большинство профессоров и академиков, жил в Грюневальде, и юный Бонхёффер нередко провожал его до станции Халлензее, откуда они вместе ехали в город. Дитрих три семестра подряд посещал знаменитый семинар Гарнака и высоко чтил великого ученого, хотя и не принимал большую часть его умозаключений. Его товарищ по семинару Гарнака Гельмут Гоэс вспоминал «тайный энтузиазм», который пробуждала в нем «свободная, критическая и независимая» мысль Бонхёффера.
...
Дитрих превосходил почти всех нас богословскими знаниями и способностями, и это производило на меня сильное впечатление, однако мой горячий интерес к нему еще более усиливался оттого, что я видел перед собой человека, не довольствовавшегося собиранием и заучиванием verba и scripta [19] учителя, но способного к независимому мышлению, знавшего, чего он хочет, и хотевшего то, что он знает. Я видел (и для меня это было нечто пугающее и прекрасное), как юный светловолосый студент спорит с достопочтенным историком, с Его Превосходительством фон Гарнаком, возражает ему вежливо, но с твердым пониманием собственной богословской позиции. Гарнак опровергал его возражения, но студент продолжал спорить96.
Бонхёффер отличался независимостью ума, поистине удивительной в таком молодом человеке. Некоторые профессора считали его зазнайкой, тем более что он не пристраивался ни к кому из них под крылышко, всегда соблюдал дистанцию. Но сын Карла Бонхёффера, с детства знавший, что открывать рот за столом вправе лишь тот, кто сумеет отстоять каждое сказанное им слово, не мог не приобрести достаточно интеллектуальной уверенности, и было бы несправедливо упрекать его в том, что он не отступал и перед великими умами.
Помимо Гарнака, существенное влияние на Бонхёффера оказали еще трое берлинских профессоров: Карл Холл, величайший в том поколении биограф Лютера; Рейнгольд Зееберг, специалист по систематическому богословию, под чьим руководством Дитрих писал диссертацию, и Адольф Дейссман, благодаря которому Бонхёффер познакомился с экуменическим движением. Это движение стало важной частью жизни Дитриха, и через него он оказался вовлечен в заговор против Гитлера. Однако другой, не берлинский теолог оказал на Бонхёффера большее влияние, чем все перечисленные профессора, его Бонхёффер будет чтить всю свою жизнь, со временем он станет учителем Дитриха и даже его другом. То был Карл Барт из Гёттингенского университета.
Уроженец Швейцарии, он, без сомнения, был величайшим богословом ХХ века, а многие назвали бы его величайшим за последние пять веков. Кузен Дитриха Ханс-Кристоф отправился в 1924 году в Гёттинген изучать физику, но, послушав лекции Барта, тут же сменил профессиональную ориентацию и остался в Гёттингене уже в качестве студента-богослова. Как большинство теологов конца XIX века, Барт вырос на господствовавшем тогда либеральном богословии, но со временем отверг его и превратился в грозного противника этой тенденции. Его комментарий к «Посланию к Римлянам» (1922 год) словно бомба разнес башни из слоновой кости, где укрывались ученые вроде Адольфа Гарнака. Им-то крепость исторического анализа казалась неприступной, и едва ли не скандальным виделся подход Барта (в дальнейшем этот метод назовут «новой ортодоксией»): Барт отстаивал устаревшую с точки зрения германских богословов идею реального существования Бога и предлагал строить богословие и исследование библейских текстов исключительно на этом фундаментальном утверждении. Он бросил вызов методу исторического анализа, столпом которого был в Берлинском университете сперва Шлейермахер, а затем – маститый старец Гарнак. Барт осмелился заговорить о трансцендентности Бога, «совершенно другого», а потому непознаваемого для человека иначе, как в откровении. Вера в откровение – также нелепость и безумие с точки зрения либеральных богословов вроде Гарнака. В 1934 году Барта изгонят из Германии за отказ принести присягу Гитлеру, и он станет одним из вдохновителей принятой в Бармене декларации Исповеднической церкви, отвергшей любые попытки протащить нацистскую идеологию в Церковь Германии.
Богослов Гарнак, как та самая лиса у Архилоха, знал много маленьких вещей, а Барта можно сравнить с ежом, знающим одну большую вещь. Бонхёффер предпочитал ежа, но учился он в семинаре у лисы, с которой был также связан множеством уз благодаря семейным знакомствам и соседству по Грюневальду. Интеллектуальная открытость помогла Бонхёфферу освоить образ мыслей лисы и проникнуться к ним уважением, оставаясь при этом на стороне ежей. Он умел видеть ценность любой идеи, даже если отвергал эту идею, и умел видеть изъяны даже той системы, которую принимал. Такой подход проявится со временем в его подпольных семинариях в Цингсте и Финкенвальде, где Бонхёффер сумеет объединить все лучшее из католической и протестантской традиции. Интеллектуальная честность и способность к самокритике укрепляли в Бонхёффере уверенность, порой переходившую (по крайней мере, на взгляд стороннего наблюдателя) в заносчивость.
Споры времен Бонхёффера между неоортодоксами-бартианцами и применявшими метод исторической критики либералами напоминают по форме современную дискуссию между строгими дарвинистами и приверженцами идеи «разумного замысла» – эта версия допускает существование «внешнего по отношению к системе» фактора и даже разумного творца (Бога или кого-то иного), в то время как ортодоксальная теория эволюции заведомо отвергает подобные домыслы. Либеральные богословы, и в том числе Гарнак, считали «ненаучными» любые разговоры о Боге: богослову следует изучать то, что у него перед глазами, то есть тексты и их историю. Но последователи Барта возражали: Бог открывает себя через посредство этих текстов и откровение, познание Бога – единственная причина существования этих текстов.
Бонхёффер разделял точку зрения Барта и рассматривал Библию «не только как исторический источник, но как орудие откровения», не только как «собрание художественных произведений, но как священный канон»97. Против исторического и других видов анализа библейских текстов он отнюдь не возражал, напротив, он учился этому ремеслу у Гарнака и блестяще его освоил. Наставник не обделял восемнадцатилетнего юношу хвалой: прочитав написанное для семинара 57-страничное сочинение Бонхёффера, он предложил ему продолжить исследование и подготовить в этой же области диссертацию. Очевидно, «маститый старец» рассчитывал воспитать из лучшего ученика последователя, который занялся бы, как и он, историей Церкви. Но Бонхёффер по своему обыкновению соблюдал дистанцию. Он хотел научиться всему, чему мог научить его старый прославленный учитель, но сохранить при этом интеллектуальную независимость. В итоге он так и не выбрал в качестве основной сферы исследований историю Церкви.
Он уважал эту область знаний и радовал Гарнака своими успехами в ней, но в отличие от Гарнака, не считал, что этим богословие и исчерпывается. По его мнению, работать лишь с текстами как таковыми, не продвигаясь дальше, значило оставаться «при обломках и мусоре». За текстами стоит Бог, Он – их автор, Он говорит с человечеством через посредство этих текстов, а Бонхёффер искал именно Бога.
Диссертацию он писал по догматике, исследуя веру Церкви. Догматика ближе к философии, и Бонхёффер в глубине души уже тогда был философом, а не текстологом. Обижать старого учителя и соседа, который все еще пытался сманить его к себе, молодой человек не хотел, но ему пришлось выяснять отношения с еще одним выдающимся лектором. Рейнгольд Зееберг занимался как раз догматикой и ожидал, что писать свою работу Бонхёффер будет у него. Возникали осложнения: во-первых, Зееберг составлял конкуренцию Гарнаку, и два известных ученых яростно сражались за одного и того же многообещающего ученика. Во-вторых, Зееберг был едва ли не более закоренелым противником богословия Барта, чем Гарнак.
В написанном для семинара Зееберга сочинении Бонхёффер отстаивал идею Барта: чтобы хоть что-то узнать о Боге, мы полагаемся на откровение от Бога. Иными словами, Бог говорит с этим миром, но человек не может выйти за пределы мира, чтобы напрямую познакомиться с Богом. Это улица с односторонним движением – что вполне соответствует лютеранскому представлению о благодати: человек не может заработать себе рай и взойти на небо, но Бог может склониться к нему и милосердно поднять человека к себе.
Зееберг оспорил это мнение, эссе Бонхёффера не на шутку встревожило его: птенец из гнезда Бартова проник в его опрятный курятник. Профессор решил, что сумеет вбить здравый смысл в горячую юную голову, воззвав к более высокому авторитету, и в то лето, встретив Карла Бонхёффера на конференции берлинских ученых разных специальностей, он имел с ним серьезный приватный разговор и просил достойного психиатра повлиять на сына. Интеллектуально точка зрения Зееберга была старшему Бонхёфферу ближе, чем взгляды сына, однако он слишком уважал и ум, и интеллектуальную честность Дитриха, чтобы давить на него.
В августе Дитрих отправился в поход вдоль балтийского побережья. Из дома собрата-«Ежа» под Бременом он писал отцу, спрашивая, о чем говорил с ним Зееберг и как ему следует поступить. Отец не мог дать однозначного ответа. Позднее свою лепту внесла мать, предложив Дитриху продолжить занятия в семинаре Холла, главного специалиста по Лютеру, а диссертацию писать по догматике, но в обход Зееберга. Будучи дочерью известного богослова и внучкой богослова со всемирной славой, Паула Бонхёффер лучше любой другой матери в Германии могла дать совет в такой ситуации. Интерес обоих родителей к учебе сына и их интеллект вполне объясняют нерушимую близость между старшим и младшим поколением этой семьи. Для Дитриха мать и отец были неиссякаемым источником любви и мудрости – всю его жизнь, до самого конца.
К сентябрю он принял решение: писать диссертацию все-таки у Зееберга, но соединив догматику с историей. Дитрих выбрал тему, над которой задумался еще в Риме, а именно: что представляет собой Церковь. В итоге диссертация была озаглавлена: «Sanctorum Communio: Догматическое исследование социологии Церкви». Бонхёффер рассматривал Церковь не как историческое явление и не как учреждение, но как «Христа, присутствующего в церковной общине». То было весьма неортодоксальное начало для профессионального богослова.
В эти три года учебы в Берлине Бонхёффер работал как вол и все же уложился с докторской диссертацией всего в полтора года. При этом он вел полную и разнообразную жизнь также вне академического мира, посещал оперы, концерты, выставки и театр, переписывался с многочисленными друзьями, родственниками и коллегами, часто путешествовал, то выезжая на выходные во Фридрихсбрунн, то отправляясь в длительные поездки или походы, как в то лето – к Балтийскому морю. В августе 1925 года он отправился на полуостров Шлезвиг-Гольштейн, а оттуда вышел под парусом в Северное море. В августе 1926 года он вместе с Карлом-Фридрихом наведался в Доломиты и посетил Венецию. В апреле 1927 года Дитрих с младшей сестрой Сюзи и парой друзей (тоже брат с сестрой, Вальтер и Ильзе Дресс) осваивали германские пейзажи. Сюзи и Вальтер, как и многие другие дети, выросшие вместе в Грюневальде, вскоре сблизились и вступили в брак.
Немало времени проводил Дитрих и дома. Номер 14 по Вангенхаймштрассе был, что называется, ульем наук и искусств. Ежеминутно заглядывали друзья, родственники, единомышленники. Дети подрастали, женились и выходили замуж, обрастали своими детьми и в полном составе являлись с визитами в родительский дом. Между Бонхёфферами, несмотря на такое приумножение их числа, поддерживались крепкие, чуть ли не повседневные связи. Бабушка Бонхёффер переселилась из Тюбингена в дом на Вангенхаймштрассе, и теперь тут порой собирались все четыре поколения семьи. Сохранилась традиция субботних музыкальных вечеров, чуть ли не каждую неделю кто-нибудь отмечал день рождения или иную дату.
Сверх того у кандидата богословия имелись и обязанности в приходе. Он мог бы получить освобождение в связи с огромным объемом лежавшей на нем академической работы, но, что характерно для Бонхёффера, он, напротив, даже брал на себя сверх необходимого и увлеченно преподавал в воскресной школе при местной церкви в Грюневальде. Его непосредственным начальником был молодой пастор Карл Мойманн, и Дитрих вместе с другими учителями готовился каждую пятницу к занятиям на дому у Мойманна. Воскресная школа стала для него важнейшим делом, и он уделял подготовке много времени. Кроме того, ему часто доверяли читать проповеди, в которых он прибегал для наглядности к сюжетным рассказам, порой сочиняя притчи или волшебные сказки. С отъездом Сабины Дитрих еще более сблизился с младшей сестрой, Сюзанной, уговорил ее помочь ему в преподавании, и вскоре дети из воскресной школы стали появляться у них в гостях, собираться для игры или для прогулок по предместьям столицы.
У Бонхёффера обнаружился незаурядный талант находить общий язык с детьми, ему нравилась эта работа, и в ближайшем будущем он не раз еще за нее возьмется – и в Барселоне, и в Нью-Йорке, и затем снова в Берлине, когда – это запомнится – он будет готовить к конфирмации «трудный» класс из бедного рабочего района. Каждый раз с ним происходило то же, что и при этом первом опыте в Грюневальде: Дитрих отдавал детям много времени и сил также и за пределами воскресных занятий и приобретал такую популярность, что к нему перебегали дети из других групп – а это уже могло вызвать неприятности. Вместе с тем Бонхёффер задумывался, не выбрать ли ему путь приходского священника вместо академической карьеры. Отец и братья сочли бы подобный выбор напрасной растратой его способностей, но сам Дитрих часто говаривал, что если богослов не умеет объяснить основные истины о Боге и Библии детям, то что-то с этим богословом не в порядке.
Жизнь выходила за рамки университета: из воскресной школы вырос кружок по четвергам, еженедельное собрание для чтения и обсуждения группы молодых людей, лично отобранных Дитрихом, – они собирались у него дома, и он руководил этими встречами. С апреля 1927 года он начал рассылать приглашения участникам. Группа собиралась «каждый четверг с 5:25 до 7:00 вечера». Делал он это по собственной инициативе, никакое церковное начальство ему этого не поручало, однако Дитрих считал насущной необходимостью заняться обучением входящего в жизнь поколения. Участники кружка были талантливые, не по годам зрелые люди, некоторые из них принадлежали к известным еврейским семьям, проживавшим в Грюневальде.
На собраниях рассматривалось множество вопросов из сферы религии, этики, политики и культуры, участников просили не забывать о посещении театра. Один вечер Бонхёффер посвятил разговору о «Парсифале» Вагнера, а затем повел всех слушать оперу. Затрагивались и вопросы христианской апологетики: «Был ли мир создан Богом?.. В чем назначение молитвы?.. Кто такой Иисус?» Этические вопросы: «Возможна ли ложь во благо?» Затрагивалось отношение христиан к евреям, к богатым и бедным, к политическим партиям. Однажды темой четверга стали «боги негритянских племен», в другой раз – «знаменитые художники и их вера (Грюневальд, Дюрер, Рембрандт)». Говорили о мистериях и тайных культах, исламе, музыке, Лютере и Католической церкви.
После отъезда в Барселону Дитрих поддерживал контакт с этими молодыми людьми; один из них, Гёц Грош, возглавил кружок в его отсутствие, а семью годами позже поступил в семинарию в Финкенвальде. К несчастью, Грош, как и большинство юных участников Четвергов, не пережил войну: одни погибли на фронте, другие – в концентрационных лагерях.
Первая любовь
Многие знакомые упоминали о том, как Бонхёффер соблюдал дистанцию – то ли держался настороже, то ли не осмеливался навязывать себя другим98. Некоторым он и вовсе казался надменным и отчужденным. Безусловно, он всегда был очень сосредоточен и в общении не переступал определенной черты. Каждого собеседника он воспринимал всерьез, даже если тот сам к себе относился небрежно. За пределами семейного круга, где он получал более чем достаточно интеллектуальной поддержки и общения, он вроде бы не искал друзей до значительно более позднего возраста. В те три берлинских года Дитрих оставался одиночкой. Однако под конец этого периода в жизни Дитриха появилась и почти до его тридцатилетия оставалась некая женщина.
Ее редко упоминают биографы, и даже те, кто упоминает, не называют ее имени. Молодые люди проводили много времени вместе, судя по всем отзывам, они были влюблены друг в друга, возможно, их роман зашел довольно далеко. Эти отношения начались в 1927 году, когда Дитриху исполнился 21 год, а его подруге (она тоже изучала богословие в Берлинском университете) было 20 лет. Он водил ее на концерты, в оперу и в музеи, и они, конечно же, вели глубокие богословские беседы. Они оставались близки на протяжении без малого восьми лет. Она приходилась Бонхёфферу дальней родней и чем-то напоминала его сестру-близнеца Сабину. Звали ее Элизабет Цинн.
Она защитила докторскую по наследию теософа Фридриха Кристофа Отингера, и от нее Бонхёфферу досталось одно из наиболее любимых им высказываний этого мыслителя: «Воплощение – конец Божьего пути». Опубликовав в 1930 году свою вторую диссертацию, Бонхёффер послал Элизабет экземпляр с посвятительной надписью, и она, в свою очередь, надписала ему экземпляр своей изданной в 1932 году диссертации ему. Во время пастырского служения в Лондоне с конца 1933 до начала 1935 года Дитрих пересылал ей все свои проповеди – благодаря этому они и уцелели.
В 1944 году, когда Дитрих находился в заключении в тюрьме Тегель, он уже был обручен с Марией фон Ведемайер. Книга «Любовные письма из камеры» содержит трогательную переписку между женихом и невестой. Оба верили, что он вскоре выйдет на волю, и планировали свадьбу. В одном письме Бонхёффер рассказал Марии о своем юношеском романе с Элизабет Цинн:
...
Я был однажды влюблен в девушку. Она училась на богослова, и наши жизненные пути долгое время шли параллельно. Она была почти моей сверстницей, а мне был 21 год, когда все началось. Мы не понимали, что любим друг друга. Так прошло более восьми лет. Потом мы узнали правду от третьего лица, от человека, пытавшегося нам помочь. Мы откровенно обсудили это, но было уже поздно. Мы слишком долго не понимали и избегали друг друга. Мы уже не могли вновь обрести во всей полноте то чувство, и я так и сказал ей. Два года спустя она вышла замуж, и бремя, отягощавшее мой разум, постепенно сделалось легче. С тех пор мы не видели друг друга и не переписывались. Я понял в ту пору, что если со временем и вступлю в брак, то выберу спутницу намного младше, хотя и тогда, и позднее мне это казалось невозможным: отдавая все силы работе в Церкви, я считал неизбежным и даже правильным полностью отказаться от супружества99.
Из этого письма, как и по некоторым другим намекам, мы узнаем, что отношения с Элизабет Цинн составляли существенную часть личной жизни Дитриха с 1927 по 1936 год, хотя внутри этого периода он провел год в Барселоне, девять месяцев в Нью-Йорке и полтора года в Лондоне. Даже оставаясь в Берлине, он часто отлучался по делам экуменического движения. После барселонского года отношения слегка подостыли, но все же сохранились и после столь долгой разлуки, и лишь после того, как в конце 1935 года Бонхёффер вернулся из Лондона, некий благожелатель постарался объяснить обоим молодым людям их истинные чувства. Но, как объясняет Дитрих в письме невесте, было уже поздно. Он существенно изменился за эти годы и уже с головой погрузился в борьбу за спасение Церкви от нацистов. Он вел семинарию Исповеднической церкви в Финкенвальде. С Элизабет он объяснился в начале 1936 года, и на том данная глава его биографии завершилась. Он написал ей, рассказал о произошедшей в нем перемене, патетически сослался на призвание: Бог требует от него безраздельного самопожертвования во благо Церкви.
...
Мое призвание вполне ясно для меня. Что Богу будет угодно сделать, я не знаю… Я должен следовать своим путем. Возможно, он окажется не таким уж долгим… Порой мы желаем, чтобы так и сталось (Флп. 1:23). Но как прекрасно до конца исполнить свое предназначение… Мне кажется, возвышенность этого призвания станет нам понятна лишь в грядущие времена и события. Лишь бы мы выстояли100.
Удивительно, что уже в 1936 году он приводит стих из Послания к Филиппийцам, где Павел выражает желание «разрешиться и быть со Христом». Если б Элизабет Цинн усомнилась в его искренности, это помогло бы ее убедить, но она, знавшая Дитриха как мало кто его знал, едва ли могла усомниться в его искренности. В 1938 году она вышла замуж за специалиста по Новому Завету Гюнтера Борнкама.
* * *
Под конец 1927 года Бонхёффер сдал экзамен и публично защитил диссертацию в диспуте с тремя молодыми коллегами, среди которых был его будущий зять Вальтер Дресс и его друг Хельмут Рёсслер. Защита прошла успешно, и из двенадцати кандидатов Берлинского университета на докторскую степень в том году лишь Бонхёффер получил степень с отличием (summa cum laude). Степень давала ему право пройти подготовку и занять должность священника в местной церкви, но Дитрих все еще колебался между карьерой священника и университетского богослова. Семья предпочитала академический путь, сам он склонялся к непосредственной работе в церкви. В ноябре ему предложили место викария при германской общине в Барселоне (Испания). Должность освобождалась на год, и Бонхёффер решил воспользоваться случаем. «Это предложение, – писал он, – позволило осуществить желание, которое с каждым годом и месяцем становилось все сильнее, а именно: провести более длительный период времени самостоятельно, вдали от привычного круга родных и знакомых»101.
Глава 5 Барселона 1928
Где народ молится, там существует Церковь, а где есть Церковь, нет места одиночеству… Мне гораздо легче вообразить себе, как молится убийца или блудница, чем представить на молитве тщеславного человека. Ничему так не чужда молитва, как тщеславию. Вера Христова – не десерт после основного блюда, она – хлеб насущный. Люди должны понять и признать хотя бы это, раз уж называют себя христианами. Внутри самого христианства таится вирус враждебности к Церкви.
Дитрих Бонхёффер
В начале 1928 года Бонхёффер обсуждал в дневнике свое решение отправиться в Барселону. Эта запись позволяет заглянуть в процесс принятия решения и убедиться, что уже тогда молодой человек внимательно присматривался к природе этого процесса:
...
Лично я считаю такой способ принятия решения достаточно неоднозначным, но одно мне ясно: лично, то есть сознательно, мы не так уж контролируем окончательное «да» или «нет». В итоге все решает время. Может быть, не все так устроены, однако у меня это так. В последнее время я все чаще замечаю, что принимаемые решения на самом деле принадлежат не мне. Всякий раз, когда возникает некая дилемма, я просто устраняюсь и, не занимаясь ею сознательно и пристально, предоставляю ей созреть до ясности и возможности принятия решения. Причем ясность эта не столько интеллектуальная, сколько инстинктивная. Решение принято – другое дело, удастся ли оправдать его задним числом. Так вышло и с этой поездкой102.
Бонхёффер все время думает о том, как он думает. Он хочет добраться до сути вещей и добиться максимальной ясности. Явно чувствуется влияние его отца, человека науки. Разница между образом мыслей молодого Бонхёффера и Бонхёффера зрелого заключается в том, что пока, хоть и сделавшись уже богословом и священником, он забывает упомянуть о роли Бога в этом процессе или вроде бы не принимает в расчет Божью волю. Тем не менее, его рассуждения в юношеском дневнике совершенно ясно предвещают тот процесс размышления, который в 1939 году привел к знаменитому, нелегко давшемуся решению: Бонхёффер выбирал между безопасным пребыванием в США и возвращением в кошмар своей истерзанной отчизны. В обоих случаях – и при отъезде в Барселону, и при возвращении – он был интуитивно уверен в правильности своего решения, как и в том, что решение не совсем «его». Позднее он будет выражаться точнее: он «пойман» Богом, Бог ведет его порой и туда, куда он предпочел бы не идти.
* * *
Перед отъездом из Берлина Дитрих прощался с многочисленными друзьями; 18 января состоялось последнее заседание его четвергового кружка. Обсуждалась тема, к которой Бонхёффер не раз еще вернется: различие между созданной человеком «религией» и тем, что он называл «подлинной сутью христианства». 22 января он в последний раз читал проповедь на детской службе в церкви Грюневальда:
...
Я говорил о парализованном и о главных словах этого эпизода – «грехи прощены». Я, как обычно, старался раскрыть перед детьми суть Писания, и они слушали внимательно, были даже растроганы, поскольку я, кажется, говорил с чувством. Затем прощание… от совместной молитвы у меня давно уже бегут мурашки по спине, а уж когда дети, с которыми я провел последние два года, стали молиться за меня… Где народ молится, там существует Церковь, а где есть Церковь, нет места одиночеству103.
Происходили и другие прощальные мероприятия, а 4 февраля праздновался день рождения молодого пастора. Отъезд был назначен на 8 февраля. Дитрих взял билет на ночной поезд до Парижа, где надеялся повидать своего одноклассника по грюневальдской гимназии Петера Олдена. Они должны были провести вместе неделю, после чего Дитрих продолжит свой путь в Барселону.
В вечер отъезда устроили большой званый ужин, собралась вся большая семья – родители, бабушка, все братья и сестры, проездом находившийся в Берлине дядя Отто. Под занавес прибыли две машины, Дитрих нежно простился с бабушкой, остальные гости втиснулись в такси и к 10 часам вечера проводили Дитриха на вокзал. В 23:00 паровоз дал гудок и поезд тронулся. Дитрих Бонхёффер впервые отправился в путь один. Ему предстояло провести год вдали от семьи, завершилась многолетняя учеба, его ждала совсем другая жизнь, весь большой мир. Как и для многих других юношей, большой мир для него начинался с Парижа – и с проституток, хотя и не в том смысле, как у большинства.
Поезд делал часовую остановку в Льеже (Бельгия). Как всегда, не упустив возможность увидеть что-то новое, Бонхёффер нанял такси и проездил этот час под дождем, осматривая город. В Париже его ждал забронированный Петером номер в отеле «Босежур», подле садов Ранела. По прибытии в Париж он первым делом наведался туда. И всю совместную неделю в Париже два приятеля провели, изучая город, по большей части в дождь. Они чуть ли не каждый день посещали Лувр, слушали в опере «Риголетто» и «Кармен». А проституток Бонхёффер увидел в церкви, в них Бог явил ему образ своей благодати:
...
В воскресенье вечером я присутствовал на чрезвычайно праздничной высокой мессе в храме Пресвятого Сердца. Здесь собирается население Монпарнаса; проститутки со своими сожителями идут на службу, выполняют весь ритуал – впечатляющее зрелище и в очередной раз можно убедиться в том, что эти наиболее обремененные люди именно благодаря своей участи и чувству вины наиболее близки к духу Писания. Я давно уже думаю, что Тауэентциенштрассе [берлинский район красных фонарей] могла бы стать плодороднейшим полем для пастырской работы. Мне гораздо легче вообразить себе, как молится убийца или блудница, чем представить на молитве тщеславного человека. Ничему так не чужда молитва, как тщеславию104.
Во вторник Дитрих распрощался с Парижем и сел на вечерний поезд на вокзале Д’Орсей. На рассвете следующего дня он открыл глаза и увидел кромку берега и моря. Подъезжали к Нарбонне, до границы с Испанией оставался час езды. «Солнце, – записал он, – которого я вот уже две недели не видел, только что вышло из-за горизонта и подсветило ранневесенний пейзаж, точь-в-точь из волшебной сказки»105. За ночь его будто перенесли в другой мир: серый туман и дождь Парижа сменились яркими красками: «Луга были зелены, цвели миндаль и мимоза. Вскоре показались сверкавшие на солнце пики Пиренеев, а слева – синее море»106. На границе, в Порт-Боу, Дитрих пересел в вагон первого класса и в этой роскошной обстановке завершил свое путешествие на юг. В 12:55 он прибыл в Барселону.
* * *
На вокзале его встретил пастор Фридрих Олбрихт, «высокий, темноволосый, приветливый и сердечный человек, который говорит быстро и невнятно» и внешне «мало похож на священника, хотя и неэлегантен»107. Олбрихт проводил нового помощника в бедноватый пансион возле церкви, где тому предстояло жить. Условия оказались весьма примитивными по тогдашним меркам молодого викария, даже умываться приходилось в туалете, а этот туалет старший брат, Карл-Фридрих, навестивший позднее Дитриха, сравнивал с «туалетом в вагоне третьего класса, разве что его не трясет»108. Три хозяйки пансиона говорили только по-испански и добросовестно старались выговорить имя «Дитрих» – не получилось. Жили в пансионе и два немца, бизнесмен Хаак и преподаватель начальной школы Тумм. Оба давно уже освоились, Бонхёффер им сразу же приглянулся, и они пригласили его на ланч.
Утолив голод, Бонхёффер вернулся к пастору Олбрихту. Они обсудили обязанности викария, в том числе ему предстояло вести детскую службу и разделить приходские заботы Олбрихта. Он также должен был читать воскресную проповедь, если Олбрихт отлучится, а Олбрихт в тот год отлучался часто и надолго. Он был счастлив передать свою паству в надежные руки и наконец-то воспользоваться давно заслуженным отпуском. Летом он уехал на три месяца к родителям в Германию.
В Барселоне Дитрих столкнулся с совершенно иным миром, чем тот, который был ему знаком в Берлине. Немецкая община оказалась консервативной, застывшей, ее словно не затронули драматические события, на протяжении десятилетия потрясавшие Германию. Не было тут и ничего подобного интеллектуальной, высокообразованной и либеральной в суждениях берлинской среде. На месте Бонхёффера так чувствовал бы себя американец, променявший бродильный чан Гринвич-виллидж на компанию преуспевающих, довольных жизнью и начисто лишенных интеллектуального любопытства жителей Коннектикута. Перемена далась молодому путешественнику небезболезненно. В конце месяца он писал: «У меня не было ни одного разговора в стиле Грюневальда». Несколько недель спустя он писал Сабине: «Я все более замечаю, что эмигранты, авантюристы и предприниматели, уехавшие из Германии, все сплошь заклятые материалисты и от пребывания за границей их интеллектуальный уровень нисколько не повысился. Это относится даже к учителям»109.
Материализм распространялся и среди молодого поколения, не помнившего лишения военных годов. Барселона не была охвачена влиятельным в Германии молодежным движением, его романтические порывы не залетали так далеко на юг. Большинство молодых людей даже не замечали открывавшихся перед ними возможностей, они готовились унаследовать бизнес своих отцов.
Интеллектуальный застой, томительная в целом атмосфера Барселоны тяготили сверхактивный ум и характер Бонхёффера. Его удивляло, как и молодые, и старые проводят часы, праздно посиживая в городских кафе средь бела дня, болтая ни о чем. Он подметил, что популярностью, наряду с кофе, пользуется вермут с содовой, к которому обычно подавали полдюжины устриц. Хотя многое в этом образе жизни его шокировало, надо отдать Бонхёфферу должное: он не бунтовал, а старался ужиться. В частных письмах близким он мог пожаловаться, но не злился и не раздражался, а главное – не ворчал. Он стремился как можно лучше выполнять свой пастырский долг, а для этого требовалось хотя бы отчасти усвоить привычки людей, которым он служил.
Как и в Риме, здесь он тоже интересовался католическими обрядами и обычаями. В письме бабушке он описывал заинтересовавшую его сцену.
...
Недавно я любовался замечательным зрелищем. На главной улице выстроилась вереница автомобилей и все протискивались сквозь узкие, специально возведенные ворота, где стояли священники и опрыскивали проезжавшие автомобили святой водой. Оркестр играл марши, народ веселился, орал. Что такое? Праздник святого покровителя автомобилей и шин!110
Бонхёффер стремился как можно больше узнать и понять о том мире, в котором оказался, чтобы понять его. Он с готовностью вступил в Немецкий клуб Барселоны, где проходили танцевальные вечера и другие праздники – как раз надвигался бал-маскарад – и где играли в скат [20] . Присоединился он и к Немецкому теннисному клубу и Немецкому хоровому обществу, где тут же взял на себя обязанности аккомпаниатора. Повсюду он заводил знакомства, перед молодым пастором открывались дома его соотечественников, и он, не теряя времени, входил в каждую открытую дверь.
Труднее всего ему давался досуг, но в таком обществе досуг превращался в обязанность, и Дитрих старался как мог. Через две недели после приезда он провел всю вторую половину дня в кино. Во вторник, 28 февраля, он вместе с новым другом учителем Германном Туммом посмотрел немой кинофильм «Дон Кихот» выпуска 1926 года с популярной в ту пору датской комической парой Патом и Паташоном в главных ролях. То была знаменитая пара клоунов – толстый и тонкий – Лорел и Харди. Фильм длился три часа девятнадцать минут и не произвел на Бонхёффера особого впечатления, однако он предположил, что причина тому – незнакомство с сюжетом, и взялся читать роман Сервантеса в оригинале, чтобы заодно улучшить свой и без того достаточно бойкий испанский.
В целом Барселона пришлась Бонхёфферу по душе. В письме своему непосредственному начальнику, Максу Дистелю, он описывал город как «чрезвычайно оживленную столицу, охваченную заметным экономическим подъемом, который позволяет всем жить вполне приятно». «Небывало очаровательным» казался ему пейзаж и облик самого города. Гавань – она именовалась «Мол» – была прекрасна, в городе давали «хорошие концерты», имелся «хороший, хотя и весьма старомодный театр». Но чего-то все же недоставало, «а именно интеллектуальных споров, которых тут нигде не найти, даже в среде испанских ученых». Когда Бонхёффер познакомился, наконец, с испанским профессором, с которым можно было вести разговор на более интересном уровне, его собеседник оказался «ожесточенным антиклерикалом»111. Почитав современных испанских авторов, Бонхёффер убедился, что подобное расположение духа свойственно подавляющему их большинству.
Одно только зрелище имелось в Барселоне, которым Бонхёффер не мог бы насладиться в Берлине, – arte taurina, бой быков. Эстет и интеллектуал не был, однако, брезглив и изнежен. Его брат Клаус приехал в гости в пасхальную субботу, а в Пасху, после утренней проповеди, немецкий учитель (предположительно все тот же Тумм) «потащил» братьев на «большую пасхальную корриду». Об этом Бонхёффер подробно писал родителям.
...
Я уже побывал там однажды и не могу сказать, чтобы это меня так уж шокировало, то есть я не испытал того потрясения, каковое, по мнению многих, приличествует при такой оказии представителю центральноевропейской цивилизации. Ведь это потрясающее зрелище – дикая, неудержимая сила против дисциплинированной отваги, присутствия духа и опыта, жертвой которых она в итоге и падет. И не так уж кроваво, тем более что на этот раз лошадям надели защитные подбрюшники, и мы были избавлены от ужасов первой виденной мной корриды. Интересно, что эти подбрюшники для лошадей ввели только после затяжных и ожесточенных споров. Возможно, большинство зрителей и впрямь является поглазеть на кровь и смерть, люди прямо-таки излучают эти мощные эмоции, и все мы тоже оказались в них вовлечены112.
В письме Сабине, содрогавшейся при одной мысли о подобных забавах, брат признавался, что его удивило, «насколько хладнокровнее я взирал на всю эту картину во второй раз по сравнению с первым, и должен сказать, что даже издали я почувствовал в этой традиции притягательность, из-за которой для кого-то посещение корриды превращается в страсть».
Будучи богословом, Дитрих добавляет к своему рассказу еще одно наблюдение:
...
Нигде я не видел столь наглядного и мгновенного перехода от «Осанны» к «Распни его», как в том безумии, с каким толпа неистовствует, когда тореадор наносит ловкий удар, и тут же, если он допустит промах, с таким же бешенством свистит и улюлюкает. Переменчивость толпы столь сильна, что она будет аплодировать быку, обратившись против тореадора, если тот струсит, если – что вполне естественно – отвага на миг изменит ему113.
Не всегда Бонхёффер заглядывал столь глубоко. В октябре он послал Рюдигеру Шляйхеру открытку-фотографию: матадора с быком, причем на теле матадора красовалась голова Бонхёффера, просунувшего свое лицо в отверстие картонной фигуры: «Как видишь, тихие часы, в кои я практиковал Arte taurina, обеспечили мне неслыханный успех на арене… Приветствует тебя матадор Дитрих»114.
* * *
Бонхёффер любил бродить по антикварным и комиссионным лавочкам и однажды приобрел огромную жаровню из резного каштана с гигантской медной чашей. С ним вместе сей старинный предмет переселился затем в Финкенвальде. Вместе с приехавшим повидать брата Клаусом они наведались в Мадрид, и там Клаус купил картину маслом, судя по манере – принадлежавшую кисти Пикассо. В письме родителям Клаус сообщил, что на полотне изображена «падшая женщина, пьющая аперитив (абсент?)»115. Он прихватил ее с собой в Берлин, американский перекупщик тут же предложил за картину двадцать тысяч марок, интересовались и другие, но когда один из дилеров обратился с вопросом к самому Пикассо, тот ответил, что некий мадридский приятель частенько подделывает его работы. Определить подлинность «Любительницы абсента» никто не брался, и картина осталась у Клауса. Она, как и рукомойник, была уничтожена в 1945 году бомбой союзников.
В Мадриде Бонхёффер пристрастился к творчеству Эль Греко. Вместе с Клаусом он ездил в Толедо, Кордову и Гранаду, добрались до Альхесираса у Гибралтара. Каждое место, куда он попадал, превращалось в стартовую площадку для новых экскурсий. Бабушка прислала ему денег для отдыха на Канарских островах, но Бонхёфферу пришлось вернуться в Берлин прежде, чем он смог осуществить еще и это путешествие. Он пообещал дарительнице использовать ее взнос на поездку в Индию, к Ганди, он по-прежнему собирался осуществить этот план.
Помощник пастора
Дитрих Бонхёффер отправился на год в Барселону в первую очередь ради служения в церкви. Он прочел девятнадцать проповедей и вел детскую службу, хотя работа с детьми началась не столь успешно, как он надеялся. Олбрихт заранее разослал приглашения на детскую службу, которую будет вести молодой священник из Берлина, однако в первое воскресенье вся паства состояла из одной девочки. В дневнике Бонхёффер записал: «Это надо исправить». И он это исправил. Ему удалось обаять единственную слушательницу, и в следующее воскресенье в церкви собралось пятнадцать человек. За неделю Бонхёффер познакомился с семьями всех пятнадцати юных прихожан и в третий раз собрал уже тридцать человек. Впредь на каждой службе собиралось не менее, а часто – более тридцати человек. Бонхёфферу нравилось работать с детьми. Их невежество в богословских делах удивляло его, но и радовало: «Церковь еще не наложила на них свою метку»116.
В Барселоне проживало в ту пору около шести тысяч немцев, но едва ли сорок регулярно появлялось на службе, а летом – и того меньше. В то лето вся церковная работа легла на Дитриха, Олбрихт уехал на трехмесячные каникулы в Германию.
Проповеди молодого священника стали для паствы духовным и интеллектуальным вызовом. В первой же проповеди, вскоре по приезде, он затронул главный для себя вопрос – различие между верой, рожденной из наших личных моральных усилий, и верой, дарованной Божьей благодатью. По ходу дела он упоминал Платона, Гегеля и Канта и цитировал Августина. Нетрудно себе представить, как прижившиеся в Барселоне германские бизнесмены дивились серьезному двадцатидвухлетнему юнцу, сошедшему к ним прямиком с башни из слоновой кости. И тем не менее в его словах был напор и был жизненный смысл, так что пастору удавалось сохранить внимание аудитории.
На Пасху Олбрихт уехал, и проповедь вновь читал Бонхёффер, и в следующую неделю также. Каждый раз он бросал своим слушателям вызов – и покорял их. Вскоре обнаружилось, что в те воскресенья, когда объявлялась проповедь Бонхёффера, число прихожан заметно возрастает. Олбрихт обратил на этот факт неблагосклонное внимание и перестал заранее называть имя проповедника на будущее воскресенье.
В целом старший священник был доволен своим помощником, но случались между ними и трения. В письмах домой Бонхёффер отмечал, что Олбрихт «не слишком энергичен на кафедре»117, не укрылись от него и другие недостатки. В другом письме он указывал, что старший священник «очевидно, никак не пытался заинтересовать младшее поколение в своем приходе»118. К примеру, Закон Божий в немецкой школе под опекой Тумма преподавался лишь четыре класса. Бонхёффер тут же с энтузиазмом предложил уроки для старшеклассников. Стоило Олбрихту на миг утратить бдительность, и Бонхёффер выдвигал очередную инициативу, а ведь это означало, что после отъезда помощника Олбрихту придется работать больше прежнего, так что Олбрихт подавлял его идеи в зародыше.
Бонхёффер понимал ситуацию и подчинялся Олбрихту, избегая конфликтов, – в общем и целом Олбрихт оставался им доволен. Молодой человек не попускал собственной гордыне: он вырос в семье, где не терпели малейших проявлений эгоизма и самодовольства, и к тому же научился рассматривать гордыню также и с христианской точки зрения. В письме другу и коллеге Хельмуту Рёсслеру Бонхёффер рассказывал об удовлетворении, которое получал от работы, и о двойственной природе своего удовлетворения:
...
Летом я был предоставлен сам себе и читал проповедь каждые две недели… и я рад своему успеху. Тут субъективное удовольствие, которое можно определить как самодовольство, смешивается с объективной радостью и благодарностью. Такова участь всех религий: субъективное смешивается с объективным, самодовольство может, таким образом, быть несколько облагорожено, однако от него невозможно радикально избавиться, и богословы страдают от него вдвойне – и в то же время, разве нет причины радоваться при виде битком набитой церкви, когда на службу являются люди, годами не заглядывавшие в храм? Но, радуясь, кто осмелится проанализировать свое удовольствие, кто поручится, что в нем полностью отсутствуют семена тьмы?119
Принципиально новым опытом стала для Дитриха работа в Deutsche Hilfsverein, немецкой благотворительной организации, связанной с приходом. По утрам Бонхёффер исполнял обязанности представителя этого фонда, и это означало выйти за пределы благополучного мира Грюневальда, где он провел юность, увидеть, как живет «другая половина человечества», столкнуться с людьми, чей бизнес на чужбине рухнул, с жертвами бедности и криминала, с отчаявшимися людьми, с настоящими преступниками. В письме Карлу-Фридриху он набросал весьма выразительную картину: бродяги, бездомные, беглые преступники, иностранные наемники, укротители львов и других животных, отставшие от цирка Крона во время испанских гастролей, танцовщицы из местных кабаре, убийцы, бежавшие в Испанию из Германии, – и каждый из них делился с молодым пастором подробностями своей жизни.
...
Вчера впервые здесь побывал совершенно бесстыдный человек, он утверждал, будто священник подделал его подпись. Я накричал на него и выгнал вон… Торопливо удаляясь, он ругался и проклинал меня и сказал фразу, которую мне теперь часто приходится слышать: «Мы еще встретимся, вот только спустись в порт!»… В консульстве мне сказали, что это известный мошенник и давно уже здесь околачивается120.
Эта работа впервые открыла перед Бонхёффером трагедию бедных и изгнанных из общества. Вскоре это стало одной из ведущих тем в его жизни и учении. В письме Рёсслеру он также затрагивает этот вопрос.
...
Каждый день я ближе знакомлюсь с людьми или, по крайней мере, с обстоятельствами их жизни, а порой их рассказы позволяют заглянуть в их сердца, и вот что меня неизменно поражает: здесь я вижу людей как они есть, без маскарада «христианского мира» – людей со страстями, преступников, маленьких людей с их маленькими надеждами, маленькими заработками, маленькими грехами, все они бездомны и бесприютны и начинают оттаивать, когда говоришь с ними по-доброму. Это реальные люди, и я все сильнее убеждаюсь в том, что они состоят скорее под благодатью, чем под гневом, а вот христианский мир – более под гневом, чем под благодатью 121.
* * *
С конца июня немецкая община Барселоны резко сокращалась. Многие уезжали на трехмесячные каникулы и возвращались лишь к октябрю. В том году к числу отъезжающих принадлежал и пастор Олбрихт. Бонхёффер знал, что уедет и большинство школьных учителей, но его вполне устраивала самостоятельная работа, и он, как всегда, чрезвычайно много успевал. С утра до десяти трудился в Hilfsverein, затем писал проповедь или готовил к публикации свою диссертацию Sanctorum Communio, читал и обдумывал вторую диссертацию – «Действие и бытие». В час дня он возвращался в пансион на обед, после обеда писал письма, играл на пианино, навещал своих прихожан в больнице или на дому, читал любимые книги, выходил в город на чашечку кофе со знакомыми. Чаще, чем ему хотелось бы, он поддавался невыносимой жаре и, как большинство барселонцев, укладывался поспать днем122. В то лето он проводил службу для детей еженедельно, однако проповеди читал лишь каждое второе воскресенье. «С меня этого довольно, – писал он Карлу-Фридриху. – Проповедовать в такую жару не очень-то приятно, в эту пору года солнце светит прямо на кафедру».
Бонхёффер обладал редким даром разъяснять обычным прихожанам самые сложные богословские идеи, однако в «такую жару» иные пассажи его речей оказывались чересчур сложными. Порой он взмывал над головами слушателей к заоблачным теологическим высям, и прихожанам оставалось лишь приложить руку козырьком ко лбу в тщетной попытке уследить за растворяющейся в синеве небес точкой и вздыхать про себя: «Где же тот ручной старый ворон, что проповедовал нам прежде, а мы с детьми ласкали его и скармливали ему яблоки с печеньем? Когда уж наконец вернется к нам добрый старикан Олбрихт?»
Тем не менее сольный полет Бонхёффера имел несомненный успех: в отличие от всех прежних лет, когда в каникулы церковь пустела, в тот год в самую жару число прихожан даже возросло. В августе Бонхёффер делился с другом:
...
Поразительный опыт – видеть, как сходятся воедино работа и жизнь. В годы учебы мы все мечтали о подобном синтезе, однако не находили его… Это придает ценность работе, а работника учит объективности, открывает ему его возможности и слабости. Такое знание приобретается лишь в реальной жизни123.
* * *
В сентябре в Барселону наведались родители. Вместе с Дитрихом они отправились в очередное путешествие – на север вдоль побережья во Францию, осмотрели Арль, Авиньон и Ним, затем двинулись вдоль побережья на юг с заездом в Монсеррат. 23 сентября старшие Бонхёфферы побывали на проповеди своего сына – Дитрих говорил на тему, ставшую для него на всю жизнь ключевой: о земном аспекте христианской веры, о полноте воплощения, не допускающей гностических и дуалистических идей о превосходстве души или духа над телом. «Господу нужны люди, – говорил он, – а не призраки, бегущие от мира». «Во всей мировой истории, – утверждал он, – есть только один действительно важный момент – настоящее… Если взыскуете вечности, служите времени». Это уже предвестие тех слов, что он многие годы спустя напишет из тюрьмы невесте: «Наш брак должен прозвучать как «Да» Божьей земле. Он укрепит нашу решимость делать, достигать чего-то на земле. Боюсь, что христиане, стоящие в этом мире лишь на одной ноге, останутся с поджатой ногой и в раю». В другом письме невесте он повторит: «Человек создан из глины земной, а не из воздуха и мыслей»124.
Это не единственная тема, затронутая в проповедях Бонхёффера тогда и оставшаяся с ним на всю жизнь. Он также развивал идею Барта об инициативе Бога: поскольку сами мы не можем Его достичь, Он должен открываться нам. Бонхёффер часто прибегал к принадлежащему Барту образу вавилонской башни – «религии», с помощью которой человек посягает самостоятельно добраться до небес и неизменно терпит поражение. В письме Рёсслеру Бонхёффер заходит в этих рассуждениях еще дальше:
...
Я привык искать в проповеди некую суть, которая, если удастся ее нащупать, тронет каждого или поставит его лицом к лицу с неким выбором. Но больше я так не думаю. Прежде всего, проповедь не может ухватить суть – эта суть, то есть Христос, должна сама ухватить и охватить ее. Если это случится, Христос станет плотью и в слове пиетистов, и у клириков, и у религиозных социалистов. Эмпирические трудности проповеди я бы назвал абсолютными, а отнюдь не относительными125.
Сказанное представляло собой нечто радикальное и драматическое, но ведь таков логический вывод из идеи, что мы не можем ничего совершить без Божьей благодати. Все доброе исходит от Бога, а значит, Бог может явить себя в плохо написанной и слабо исполненной проповеди и затронуть сердца слушателей и, напротив, может отказать в своем присутствии в дивно написанной и произнесенной проповеди. «Успех» проповеди всецело зависит от Бога, который прорывается к нам и «охватывает» нас, иначе же мы не будем «охвачены».
Здесь уже слышны отголоски знаменитой проповеди Бонхёффера на текст Иеремии, до которой остается еще несколько лет, и на этом будет основано его восприятие собственной судьбы при нацистском режиме. Что означает выражение «охвачены Богом»? Почему уже в ту пору Бонхёффер проникся глубокой уверенностью в том, что Бог «охватил» его, предназначил для определенной цели?
Три первые лекции
Осенью 1928 года Бонхёффер решил в дополнение к прочим своим обязанностям выступить с тремя лекциями. Все три были назначены на вторники – в ноябре, в декабре и в феврале, перед самым его отъездом. Никто не предъявлял молодому священнику подобных требований, и любопытно было бы узнать, как отнесся к очередной затее помощника Олбрихт. Задачи лектор ставил себе всеобъемлющие. По всей видимости, на выступление его подвигла забота о молодежи из выпускного класса местной немецкой школы – эти ребята были ровесниками учеников Бонхёффера по четверговому кружку. Церковь не охватывала их, и Дитрих постарался сделать для них все, что было в его силах.
Три его лекции замечательны даже тематикой, тем более для человека, который сам не так уж давно закончил школу; в них затронуты основные вопросы, которыми Бонхёффер будет заниматься в грядущие годы. Первая лекция называлась «Трагедия пророков, ее смысл и последствия», вторая – «Иисус Христос и сущность христианства», а третья – «Ключевые проблемы христианской этики».
Лучшая из них – вторая, произнесенная 11 декабря. Как часто он делал и в проповедях, Бонхёффер начинает с провокации, с утверждения, что Христу не предоставлено места в жизни большинства христиан. «Мы построили ему храм, – рассуждал он, – но живем в собственных домах». Религии отводится воскресное утро, «на пару часов мы охотно вспоминаем о ней, чтобы тут же возвратиться к привычным делам». Нельзя выделять Богу «малую часть своей духовной жизни, – продолжал он, – нужно отдать ему все или ничего». «Вера Христова – не десерт после обеда, напротив, это хлеб насущный – или ничто. Человек должен по крайней мере понять это и смириться с этим, коли он считает себя христианином». С присущим ему красноречием Бонхёффер развивал идею, напоминающую основные положения трактата Льюиса «Просто христианство»: он говорил о том, что кто-то восхищается Христом исходя из своих этических убеждений и объявляет Его моральным гением, великим учителем этики, кого-то Он устраивает эстетически, для кого-то Его смерть – героическая жертва во имя убеждений, вот только всерьез Его никто не воспринимает, то есть никто не строит свою жизнь в соответствии с призывом проповедовать Откровение Божие и быть этим откровением. Человек сохраняет дистанцию между собой и словом Христа, избегает настоящей встречи с Ним.
...
Я обойдусь без Иисуса в роли религиозного гения, учителя морали, джентльмена, как обошелся бы без Платона и Канта… Но если в Христе есть нечто, целиком захватывающее мою жизнь – ибо я со всей серьезностью даю себе отчет в том, что это говорит сам Господь, что Слово Божие однажды явилось во Христе, – то Христос обретает для меня не относительную, но абсолютную и неотступную ценность… Чтобы постичь Христа, нужно воспринять Его всерьез, всерьез отнестись к Его притязанию на безраздельную нашу преданность. Нам важно осознать серьезность этого требования, освободить Христа от обмирщения, в которое Он оказался втянут с эпохи Просвещения126.
Вряд ли Олбрихт часто заговаривал с паствой об эпохе Просвещения. В этой лекции Бонхёффер ухитрился затронуть немало священных коров. Сперва он опроверг идею Христа – великого моралиста, потом заговорил о сходстве христианства с другими религиями и, наконец, добрался до основного пункта: сущность христианства не в религии, а в личности Христа. Здесь он опять-таки опирался на идеи Барта, которые и в следующие годы будут занимать заметное место в его размышлениях и работе: религия – мертвая вещь, созданная человеком, а в средоточии христианства находится нечто принципиально иное – сам Господь, живой Бог. «Фактически, – рассуждал Бонхёффер, – Христос не дал ни одного этического предписания, которое нельзя было бы найти у современных ему рабби или в языческой литературе»127. Кого-то из слушателей слова Бонхёффера могли шокировать, но спорить с его логикой было трудно. Далее оратор агрессивно обрушился на «религию» и «моральное совершенство» как на идеи, противные христианству и самому Христу, ибо они внушают ложную уверенность, будто мы каким-то образом через личные моральные усилия можем достичь Бога – подобное заблуждение ведет к духовной гордыне и спеси, заклятым врагам христианства. «Итак, – подытожил он, – как это ни парадоксально, весть Христова аморальна и нерелигиозна»128.
Поразительно, что эти слова прозвучали из уст Бонхёффера уже в 1928 году, за 16 лет до того, как он изложил в письме Эберхарду Бетге знаменитую формулу «безрелигиозного христианства» – эти письма Бетге зарыл в заднем дворе у Шляйхера, спрятав их в коробку противогаза. Еще поразительнее, что эти выкопанные из земли рассуждения Бонхёффера иным исследователям показались новым, глубоким поворотом его богословской мысли, в то время как почти все, что Бонхёффер писал и говорил в зрелые годы, являлось лишь продолжением и развитием того, что он утверждал и во что веровал смолоду, а не переворотом в его личном богословии. Как ученый или математик, он строил на однажды утвержденном фундаменте: сколь бы высоко ни вознеслось здание, оно не порывает с фундаментом, и основы, на которых оно стоит, остаются цельными и неколебимыми. Бонхёффер зашел далеко, поднялся высоко, и те, кто сосредотачивает взгляд исключительно на «верхних этажах», могут впасть во вполне понятное заблуждение и не заметить в самом низу, далеко от заоблачных высот, ортодоксального богословского основания, с которым прочно соединены все надстройки.
В той же лекции Бонхёффер допустил еще одно дерзкое и провокационное высказывание:
...
Критика человеческих усилий приблизиться к Богу распространяется и на грандиознейшую из этих попыток – учреждение Церкви. Враждебность к Церкви таится в самом христианстве. Слишком заманчиво для человека обосновать свои притязания на Бога своей христианской верой, принадлежностью к определенному исповеданию, и таким образом полностью исказить идею и суть христианства.
В этой проповеди двадцатидвухлетнего юноши перед горсткой старшеклассников уже слышны те мысли, которые получат окончательное оформление в зрелом богословии Бонхёффера. Он провел грань между христианской религией, такой же, как все остальные – и эта религия тоже пытается, да не может, выстроить этическую лестницу, чтобы помочь человеку вскарабкаться на небеса, – и следованием Христу, которое требует от человека всего, вплоть до самой жизни.
В этих лекциях оратор порой прибегает к чересчур сложным для аудитории выражениям, к примеру, говорит, что суть христианства – «весть об извечно другом, о том, кто находится вдали от мира, но из глубин своего бытия изливает благодать на человека, Ему одному воздающего славу»129. Вряд ли слушателям хотя бы по имени был известен Карл Барт или знакома философская концепция «другого». Но даже на неподготовленного слушателя иные фразы производят сильное впечатление: «Весть милосердия… провозглашает над умирающими людьми и народами вечное: изначала Я возлюбил вас; пребудьте со Мной, и будете живы». Есть в этой лекции и парадоксы, достойные Честертона: «Христианство проповедует бесконечную ценность того, что кажется ничтожным, и ничтожность того, что так высоко ценят»130.
Не удовлетворившись двумя провокациями, под конец лекции Бонхёффер ввернул и третью, назвав «дух Греции», он же «гуманизм», злейшим врагом христианства131. Затем он мастерски связал идею «религии» и морального совершенства как ложного пути к Богу с учением о вражде между телом и душой. Дуализм порожден греческой философией, Библии он чужд. Писание утверждает права тела и материального мира – к этой теме Бонхёффер будет возвращаться вновь и вновь:
...
Гуманизм и мистицизм, прекраснейшие с виду цветы, расцветающие на древе христианской религии, превозносимые ныне как высшее достижение человеческого духа, как венец самой христианской идеи, должны быть отвергнуты этой самой христианской идеей за обожествление творения, то есть вызов славе, подобающей одному Творцу. Божество гуманизма склонно сосредотачивать человеческие мечты на самом себе132.
«Herr Wolf ist tot!»1
Одной из причин, побудивших Бонхёффера занять пост пастора в Барселоне, было желание напрямую говорить о том, что он осмыслил как богослов – говорить с безразличными к религии бизнесменами, с подростками, с маленькими детьми. Он считал это занятие не менее важным, чем работа богослова, и его успех в служении детям подтверждает его позицию, а письмо будущему зятю Вальтеру Дрессу позволяет заглянуть в этот аспект его барселонской работы:
...
Сегодня я столкнулся с уникальным случаем в моей пастырской работе, о чем мне хочется вкратце сообщить тебе, ибо при всей своей простоте эта история заставила меня призадуматься. В 11 утра в дверь постучали, явился десятилетний мальчик передать мне какую-то посылку от родителей. С мальчиком, который обычно был весел, как жаворонок, что-то явно случилось, и довольно скоро я узнал, что именно: малыш разрыдался и среди его сумбурных восклицаний я сумел разобрать лишь слова: «Herr Wolf ist tot [21] », «Герр Вольф умер». Но кто же это такой? Оказалось, только что погибла его молодая немецкая овчарка, прохворавшая перед тем целую неделю. Я усадил мальчика к себе на колени, и тот, безутешно всхлипывая, рассказал мне о смерти собаки – для него это был ужасный удар. Он все время играл со своим псом, по утрам Вольф подходил к его постели и будил хозяина – и вот он умер.
Что мог я сказать на это? Я просто слушал, как мальчик изливает свое горе. И вдруг его рыдания затихли, и малыш сказал: «Но я знаю, он не умер». – «Как это?» – «Его душа теперь на небесах, и ему там хорошо. У нас в классе один мальчик спросил учительницу религии, что там, на небесах, и она сказала, что не знает, она там не бывала. Скажите мне вы: я увижу снова Герра Вольфа? Он ведь, конечно, на небесах». Я должен был ответить «да» или «нет». Скажи я «мы не знаем наверное», это означало бы «нет»… Я собрался с мыслями и ответил так: «Бог создал людей и животных, и я уверен, что животных Он тоже любит. И я верю, что те, кто любил друг друга на земле, кто по-настоящему любил друг друга, те пребудут вместе с Богом, ведь любовь от Бога. Мы только не знаем, как именно это будет». Видели бы вы счастливое лицо этого парнишки! Слезы мгновенно высохли. «Значит, я снова встречусь с Герром Вольфом, когда умру, мы будем играть вместе!» – мальчик пришел в восторг. На всякий случай я повторил, что нам неизвестно, как это будет, но он-то знал наверное, он все продумал. Несколько минут спустя он добавил: «Сегодня я очень сердился на Адама и Еву: не съели бы они яблока, Герр Вольф не умер бы». Для мальчика смерть собаки была таким же серьезным горем, как тяжелая утрата для любого из нас. Но я был изумлен – и тронут – наивностью веры, пробудившейся в такой момент в беззаботном и обычно ни о чем таком не задумывавшемся мальчишке. Его счастливое и полное доверия лицо так и стоит у меня перед глазами133.
В ноябре Бонхёфферу предложили продлить пребывание в Барселоне, но он хотел завершить диссертацию и 15 февраля, ровно через год послед отъезда, вернулся в Берлин.
Глава 6 Берлин 1929
Свобода Бога полнее всего выражается в том, что Бог свободно решил связать себя с конкретными, живущими внутри истории людьми и предоставить им Себя. Бог свободен не от людей, а для них. Христос – слово свободы Божией.
Дитрих Бонхёффер
Будь я евреем, при виде глупцов и негодяев, которые правят и проповедуют христианскую веру, я бы предпочел стать боровом, нежели христианином.
Мартин Лютер
Вернувшись из Барселоны, Бонхёффер попал в Германию, где резко нарастало недовольство Веймарской республикой. Многим новый строй казался политическим хаосом, навязанным Германии врагами, ничего не смыслящими в ее истории и культуре и озабоченными лишь тем, чтобы навеки ослабить страну. Парламентская республика, в которой ни одна партия не имела достаточно сил, чтобы стать правящей, разительно отличалась от имперской эпохи, когда власть кайзера была несомненной и авторитетной. Для многих немцев новая система, без руля и без ветрил, была непереносимой, чуждой их национальному сознанию, они мечтали о возвращении твердой руки и их все меньше волновало, куда именно направит их эта твердая рука. Они хотели иметь вождя – не важно, куда он поведет, главное, чтобы вел! И такой лидер наметился, однако итоги парламентских выборов 1928 года оказались для его партии неудовлетворительными. Теперь он готовился к следующим выборам, нацелившись главным образом на победу в сельской местности и выжидая более подходящего момента. Вскоре он предпримет новую попытку.
Вернувшись на родину, Бонхёффер не сразу определился с дальнейшими планами. Год в Барселоне пришелся ему по душе, и он подумывал оставить университет и стать священником, однако ему исполнилось всего 23 года, сан можно было принять лишь в 25. Поскольку окончательно отказаться от академической карьеры он также не хотел, Дитрих решил использовать это время для написания второй диссертации, что позволило бы ему претендовать на должность преподавателя Берлинского университета.
Его докторская, посвященная вопросу «Что есть Церковь», называлась «Действие и бытие» (Akt und Sein) и стала продолжением первой диссертации, «Sanctorum Communio». В «Действии и бытии» Бонхёффер прибег к языку философии, доказывая, что богословие не представляет собой ответвление философии, но является чем-то принципиально иным. Философию он считал человеческой попыткой найти истину отдельно от Бога. Это нечто вроде «религии», по определению Барта, – каждый человек сам по себе старается достичь небес, или истины, или Бога. Теология же начинается и заканчивается верой в Христа, который открыл себя людям, – вне этого откровения об истине говорить вообще не приходится. Значит, философ, а также богослов, действующий по философскому образцу, гоняется за собственным хвостом и созерцает собственный пуп. Он не может вырваться из этого круга, но Бог с помощью откровения может ворваться в этот круг.
Бонхёффер завершил «Действие и бытие» в тот же год и представил диссертацию в феврале 1930 года. Эберхард Бетге выделяет в качестве «классического отрывка» из этой работы следующий:
...
Откровение – вопрос не столько свободы Бога, которая вечно пребывает с божественной сущностью, самопорождением (aseity) на той стороне откровения, сколько чудо выхода Бога за пределы самого Бога. Это данное Богом Слово, завет, в котором Бог связал себя своим актом. Свобода Бога полнее всего выражается в том, что Бог свободно решил связать себя с конкретными, живущими внутри истории людьми и предоставить им Себя. Бог свободен не от людей, а для них. Христос – слово свободы Божией. Бог присутствует не в вечной безобъектности, но в – назовем это временно и условно – в «имеющемся», в том, что можно охватить Словом в Церкви. Тут мы противопоставляем формальному понимаю свободы Бога нечто более вещественное134.
* * *
В год по приезде из Барселоны Бонхёффер вернулся в свой обширный интеллектуальный круг родных и друзей, вернулся в общество Грюневальда. Здесь происходили перемены: в тот год сестра Дитриха Сюзанна вышла замуж за его друга Дресса, а самый старший из братьев, Карл-Фридрих, женился на Грете фон Донаньи. За два дня до отъезда Дитриха в США другой брат, Клаус, женился на Эмми Дельбрюк, которая, как и ее братья Макс и Юстус, с детства вошла в семью Бонхёфферов, все они еще маленькими играли вместе. Сам Дитрих пока не помышлял о браке, он проводил много времени с Элизабет Цинн, которая училась в докторантуре Берлинского университета.
Ханс Донаньи получил должность личного секретаря рейхсминистра юстиции и вместе с Кристель вернулся из Гамбурга в Берлин – они поселились прямо напротив дома 14 по Вангенхаймштрассе и жили там вместе с супругами Шён, состоявшими в отдаленном родстве с Бонхёфферами [22] .
После защиты диссертации Дитрих Бонхёффер мог получить должность преподавателя в университете, пока же «Действие и бытие» дописывалось, оформлялось и ожидало официального утверждения, ему приходилось довольствоваться менее престижной работой. В апреле 1929 года, в начале летнего семестра, он сделался «добровольным помощником лектора» на богословском семинаре университета, то есть должен был выполнять обязанности, которые профессор полагал ниже своего достоинства – «выдавать и принимать ключи, отвечать за библиотеку семинара и давать рекомендации по приобретению новых книг»135.
Летом того же года Бонхёффера пригласили на последний семинар Адольфа Гарнака – тому уже исполнилось 87 лет. Бонхёффер разворачивался уже в ином, чем Гарнак, направлении в богословии, однако сознавал, что многим обязан этому наставнику, и когда его попросили выступить на церемонии прощания с профессором, он благородно сказал: «Вы были нашим учителем на протяжении многих лет, но это уже в прошлом, зато право называться вашими учениками останется у нас навсегда»136.
Яркую краску в тот берлинский год вносила дружба с талантливым и остроумным студентом-богословом Францем Хильдебрандтом. Они познакомились 16 декабря 1927 года в кулуарах семинара Рейнгольда Зееберга – как раз накануне публичной защиты первой диссертации Бонхёффера. Согласно воспоминаниям Хильдебрандта, «через пять минут мы ожесточенно спорили и с того дня не переставали спорить, покуда эмиграция и война не разлучили нас». Спорили они постоянно; по словам Хильдебрандта, «невозможно было состоять в друзьях Дитриха и не спорить с ним».
Стоило Бонхёфферу возвратиться из Барселоны, и дружеский спор возобновился. Хильдебрандт стал лучшим другом Дитриха, первым его близким другом за пределами семейного круга, а спустя несколько лет он будет его ближайшим союзником во внутрицерковной борьбе. Хильдебрандт был на три года моложе и рос, как и Дитрих, в Грюневальде. Отец его был известным историком, а мать была еврейка. По матери Франц Хильдебрандт считался евреем, и это подводит нас к вопросу о тернистой истории евреев в Германии.
Лютер и евреи
Многие немецкие евреи, в том числе Герхард, муж Сабины, и тот же Франц Хильдебрандт, не только культурно ассимилировались с немцами, но и были крещены, относились к Церкви Христовой. Более того, многие из них, как Франц Хильдебрандт, были глубоко верующими людьми, выбирали для себя путь христианского служения, видели в этом свою жизненную миссию. Но пройдет немного лет, и нацисты, изгоняя евреев из общественной жизни Германии, постараются вытеснить их также из немецкой Церкви. Не важно, что эти «неарийцы» обратились в христианскую веру, – нацисты подходили к любому вопросу исключительно с точки зрения расы и крови, их интересовал лишь состав генов, а самые глубокие и искренние убеждения человека ни во что не ставились.
Для понимания отношений между немцами, евреями и христианами нужно вернуться во времена Мартина Лютера, человека, успешно соединявшего в себе идеи христианства и «немецкости». Ему приписывалось безоговорочное право определять, кто таков есть немецкий христианин, и его авторитетом нацисты умело воспользовались, чтобы обмануть многих немцев. В еврейском вопросе мнения Лютера далеко не однозначны, а вернее – противоречивы и провокационны.
Под старость, когда от прежнего бунтаря осталась лишь тень, он высказал и написал о евреях такие слова, которые, будучи вырваны из контекста, позволяют подать основателя немецкого протестантизма как заклятого антисемита. Эти последние работы и цитировали неустанно нацисты, выдавая их за полное и окончательное суждение Лютера по данному вопросу, что представляет собой грубую ложь, ибо в более ранние годы он говорил совершенно иное.
В начале своей деятельности Лютер относился к евреям с удивительной по тем временам терпимостью. Его возмущало отношение христиан к евреям, и в 1519 году он во всеуслышание задал вопрос, с какой стати евреям соглашаться на обращение в христианство, если «мы обращаемся с ними столь жестоко и враждебно и своим поведением напоминаем скорее диких животных, чем христиан?» Четыре года спустя в трактате «О том, что Иисус Христос родился евреем» он писал:
...
Будь я евреем, при виде глупцов и негодяев, которые правят и проповедуют христианскую веру, я бы предпочел стать боровом, нежели христианином. Они обращаются с евреями, как с псами, а не как с человеческими существами, они только и умеют, что насмехаться над ними и отбирать их собственность.
Со всей очевидностью Лютер полагал, что евреи могут обратиться в христианство, и желал, чтобы это произошло, то есть в отличие от нацистов, отнюдь не считал еврейство и христианство чем-то взаимоисключающим – напротив, вслед за апостолом Павлом Лютер верил, что евреи должны получить наследие, уготованное в первую очередь им, а затем уж язычникам. Павел напоминал о том, что Иисус пришел «сперва для евреев».
Но первоначальное благое настроение и оптимизм Лютера, увы, сохранились ненадолго. Большую часть жизни он страдал от запоров и геморроя, один его глаз затянула катаракта, донимало заболевание внутреннего уха (болезнь Меньера), вызывавшее приступы тошноты, обмороки и звон в ушах. Страдал он и перепадами настроения, депрессией. По мере того как здоровье Лютера клонилось к упадку, он становился все раздражительнее. Стоило прихожанам спеть без достаточного энтузиазма – и он, обозвав их «лишенными слуха тупицами», выбегал из храма. Короля Генриха VIII он считал «обабившимся», богословов, не разделявших его взглядов, причислял к «агентам дьявола» и «сутенерам». Его речь становилась все более несдержанной и грубой. Папу он обозвал «Антихристом» и «притонодержателем над притонодержателями, всяческой мерзостью, включая неудобоназываемую». Он яростно протестовал против католических правил брака, заявляя, что эта Церковь «торгует вульвами, гениталиями и срамом». Презрение к дьяволу он выразил, предложив ему «подпереться пуком». Злобно издеваясь над писаниями Папы Климента III, он отзывался о них так: «Вот так великие и ужасные газы испускает папская задница! Мощно же его прижало, что он испустил столь громоподобное пуканье. Право, чудо, что ему дыру и все брюхо не разорвало!» К экскрементам Лютер питал явное пристрастие, они проникали не только в его лингвистически изощренные речи и писания, но и в предписанное ему врачами лечение: от одного из вышеперечисленных недугов светила медицины рекомендовали пить настой из «чеснока и конского помета», а согласно мрачной легенде, ему поставили клизму в тот самый момент, когда великий проповедник испустил дух.
Следует присмотреться к этому контексту и понять, что отношение Лютера к евреям, как и ко всем прочим людям и явлениям, ожесточалось и усугублялось по мере того, как он терял здоровье.
Проблемы начались в 1528 году, когда, с аппетитом отведав кошерной пищи, Лютер захворал тяжким поносом – разумеется, он вообразил, будто евреи пытались его отравить. К этому времени он успел перессориться со всеми на свете. В последние десять лет жизни к его прежним болезням прибавились камни в почках и в желчном пузыре, артрит, нарывы на ногах и уремическое отравление. Тут-то он и дал волю своему неласковому характеру и написал злобный пасквиль «О евреях и их лжи» («Von den Jüden und Iren lügen»). Тот самый человек, который некогда именовал евреев «богоизбранным народом», теперь обрушился на них как на «презренный, прелюбодействующий народ». Написанное им в эти годы исказило все наследие Лютера, а четыре века спустя послужило оправданием для таких злодейств, о которых Лютер при самом жестоком запоре не мог и помыслить. По правде говоря, задира из Виттенберга без особого разбора поливал грязью всех, от него изрядно доставалось не только евреям, но и мусульманам, католикам, собратьям по протестантской вере. Когда его свет померк, он уверился в неотвратимости скорого апокалипсиса и стал относиться к людям хуже прежнего. Он позабыл прежний замысел убеждать логикой, в какой-то момент и разум оказался у него «шлюхой дьявола».
Но фарс обернулся трагедией: за три года до смерти Лютер предложил перейти к решительным действиям против евреев, поджечь синагоги и еврейские школы, разрушить их дома, конфисковать молитвенники, отобрать деньги и отправить всех евреев поголовно на каторжные работы. Трудно себе представить, как бы воспринял эти людоедские призыв тот же Лютер в свои молодые годы. Но Геббельсу и прочим пропагандистам нацизма сохранившиеся в письменном виде безумства основателя протестантизма были на руку: они публиковали их, постоянно их злорадно и с большой пользой для себя цитировали, и таким образом нехристианские, и, по всей вероятности, вызванные душевным расстройством слова великого немецкого христианина сделались вдруг главными в его наследии, а сотни тысяч его здравых слов не имели никакого значения для парней в коричневых мундирах.
Но следует заметить, что даже в самом безудержном поношении евреев Лютер никогда не затрагивал вопросы расы и крови – он был оскорблен тем, что евреи не откликнулись на его первоначальные попытки обратить их в свою веру. Нацисты же ни в коем случае не желали допустить крещения евреев. А если принять во внимание огромный авторитет Лютера в Германии, можно себе представить, сколь многих немцев такая пропаганда сбивала с толку. Постоянно на всех углах повторялись худшие из высказываний Лютера, которые пригодились нацистам и помогали убедить большинство немцев в том, что немец и христианин – это статус, передаваемый генетически по наследству, и еврей не может быть ни тем, ни другим. К христианству нацисты тоже относились враждебно, однако готовы были прикинуться христианами, если это способствовало главной цели: привлечь несведущих в богословии немцев на свою сторону и натравить их на евреев.
Годы спустя Эберхард Бетге признавался, что большинству людей, и даже таким специалистам, как он сам и Бонхёффер, антисемитские высказывания Лютера не были известны, и лишь когда главный провозвестник антисемитизма Юлиус Штрейхер нашел и опубликовал их, эти безумные речи получили широкое распространение. Для верующих христиан, каким был Бонхёффер, открытие подобных текстов Лютера стало шоком, но благодаря тому, что Бонхёффер был прекрасно знаком со всем остальным наследием основателя протестантизма, он, вероятно, мог попросту отмахнуться от антисемитских высказываний, как от бреда безумца, противоречащего всему тому, во что Лютер верил и чему учил смолоду.
Учитывая все, чему предстояло произойти в Германии в ближайшие годы, Бонхёффер обзавелся таким другом, как Хильдебрандт, чрезвычайно вовремя. Бетге сообщает, что эти двое «во всем были согласны» по практическим вопросам и что Хильдебрандт «поспособствовал неизбежному переходу Бонхёффера к более строгому библеизму»137. К тому же Хильдебрандт был талантливым пианистом и заменял Дитриха в качестве аккомпаниатора на тех семейных концертах, на которых сам Бонхёффер не мог присутствовать.
В апреле 1930 года Бонхёффер съездил в Барселону на свадьбу своего друга, учителя Тумма, а вернувшись в Берлин, стал всерьез обдумывать годичную поездку на учебу в США. Наставник Бонхёффера Макс Дистель предлагал провести за морем год, который оставался до законного срока, когда Бонхёффер мог принять сан. Старший брат Карл-Фридрих годом ранее получил приглашение в американский университет и мог помочь младшему обосноваться там. Поначалу Дитрих воспринял этот план без особого энтузиазма, покуда не представилась возможность заниматься в богословской семинарии Нью-Йорка «Юнион».
В июне скончался Адольф фон Гарнак. Общество имени кайзера Вильгельма назначило мемориальную службу на 15 июня, внушительный список выступавших на церемонии вполне соответствовал значимости этой легендарной фигуры. Присутствовал в этом списке и двадцатичетырехлетний Дитрих Бонхёффер, выступавший от имени учеников Гарнака. По мнению Бетге, речь Бонхёффера «выгодно отличалась от выступлений старших, известных ораторов, выступавших перед ним». В числе этих ораторов были министр культуры, госсекретарь, министр внутренних дел и другие известные лица. «Многих поразили широта взглядов и понимание, которое он проявил к своему бывшему учителю, – писал Бетге, – тем более, что было уже ясно: сам Бонхёффер выбрал иной путь». Бонхёффер провозгласил:
...
В нем нам открылось, что истина рождается только из свободы. Мы видели в нем поборника свободного выражения истины, человека, который каждый раз заново творил свое свободное суждение и ясно выражал его, вопреки устрашающему противодействию большинства. Это превратило его… в друга всей молодежи, которую он приглашал высказываться с полной свободой. И если он порой выражал озабоченность или предупреждал о нежелательном направлении наших исследований, то исключительно из опасения, как бы мы не спутали чистые поиски истины с пустяковыми и надуманными проблемами. Мы знали, что находимся в добрых и заботливых руках, он служил нам щитом против банальности и застоя, против омертвения интеллектуальной жизни138.
Слова Бонхёффера подтверждают, что даже в молодости он не был тем, что ныне могли бы назвать «поборником культуры», и его невозможно подверстать ни к «консерваторам», ни к «либералам». Не принимая выводов либерального богословия Гарнака, он при этом от всей души соглашается с теми предпосылками, которые привели учителя к этим выводам, и справедливо считает, что предпосылки важнее самих выводов. Каждый, кто идет вслед за истиной, куда бы она ни вела, – достойный хвалы соратник. Сама эта идея приобретена Бонхёффером от Гарнака и либеральной традиции Грюневальда, в которой он был воспитан, и Бонхёфферу хватало благородства признать это, в том числе и публично. Первым его наставником в такого рода мышлении стал отец. Выводы Карла Бонхёффера опять-таки отличались от выводов его сына, однако неколебимое уважение отца к истине и к представителям иного мнения послужило основой общественного идеала – мира, где возможно спорить, не теряя человеческого облика, где спор становится культурным и продуктивным. В грядущие годы этот идеал подвергнется серьезным нападкам, нацисты разожгут пламя культурной войны (Kulturkampf) и постараются столкнуть лбами своих противников. Они будут ловко маневрировать, привлекая на свою сторону консерваторов и христиан, в расчете на то, что потом, когда наберутся больше сил, разделаются и с ними.
* * *
Второй богословский экзамен Бонхёффер выдержал 8 июля. 18 июля диссертация «Действие и бытие» была утверждена, что давало Бонхёфферу право занять должность в университете, и 31 июля он выступил с Первой лекцией. Решение отправиться осенью в США далось ему нелегко. Бонхёффер не слишком высоко ценил заокеанское богословие: ему казалось, что тамошние семинарии больше похожи на профессионально-технические училища, чем на высшие учебные заведения. Но все же имело смысл поехать, а в итоге принятое решение изменило его жизнь.
Готовясь к поездке, Бонхёффер составлял словарик американских идиом. Он ехал в страну, большинство жителей которой не разделяло его взглядов, и он не хотел показаться им «чистым листом». По его мнению, союзники обошлись с побежденной Германией жестоко и несправедливо, и на этот счет он тоже не собирался молчать. В Штатах он действительно с большой отвагой будет публично высказываться по этому поводу, выражая точку зрения немцев. К счастью, американцы отнеслись к его позиции с гораздо большим пониманием, чем он мог ожидать.
Отбытие планировалось на 4 сентября, а 6 сентября Клаус Бонхёффер обвенчался с Эмми Дельбрюк. На следующий после свадьбы день родители проводили Дитриха в Бременсхавен, а в 8:30 шестого сентября посадили его на пароход «Колумб». Все трое посвятили два часа осмотру судна, а затем распрощались. Родители сделали на прощание фотографию с берега: Дитрих махал им рукой, стоя у поручней корабля. В 11:30 33-тонный «Колумб» поднял якорь. Это было великолепное судно, самое большое и быстрое в германском флоте, символ вымечтанного блестящего будущего страны. В рекламном буклете утверждалось, что ни на одном другом корабле не соединились до такой степени «современная наука и артистический вкус, дабы облагородить интерьеры и превратить морское путешествие в роскошь». Девять лет спустя, 19 декабря 1939 года, «Колумб» будет затоплен у берегов Делавара, лишь бы не сдаваться британскому военному судну. Каюты с неповторимым убранством наполнятся соленой водой, корабль уйдет во тьму, в пучину глубиной пять километров. Но это – дело будущего. Пока что «Колумб» уверенно продвигается на запад, развивая небывалую по тем временам скорость в 22 узла.
Вечер первого дня Дитрих провел в специально отведенной для письма гостиной, отчитывался перед бабушкой:
...
Моя каюта расположена неплохо, глубоко в недрах судна. Своего спутника я еще не видел и пытаюсь составить представление о нем, судя по тем вещам, что он оставил в каюте. Шляпа, трость, книга… должно быть, это образованный молодой американец. Надеюсь, он не окажется старым немецким плебеем. Я с великолепным аппетитом поглотил две гигантские трапезы и наслаждаюсь вояжем настолько, насколько им возможно наслаждаться. Я успел познакомиться с несколькими приятными людьми, так что время на борту пройдет незаметно. Скоро я отправлюсь в койку, потому что хочу завтра спозаранку увидеть Англию. Сейчас мы идем вдоль берегов Бельгии, береговые огни видны издали139.
Соседом Бонхёффера по каюте оказался в итоге доктор Эдмунд Де Лонг Лукас, преуспевающий американец 48 лет, глава Христианского колледжа имени Формана в Лахоре (Индия). Лукас защитил докторскую в университете «Коламбия», расположенном поблизости от семинарии «Юнион», куда направлялся Бонхёффер. Дитрих с энтузиазмом поделился с человеком из Лахора своей мечтой посетить Индию, и доктор Лукас пригласил его к себе. Они даже продумали план: Дитрих заедет в Лахор, когда направится из Северной Индии на восток, в Бенарес.
Познакомился Бонхёффер и с американкой германского происхождения, миссис Эрн, которая возвращалась домой вместе с одиннадцатилетним сыном Ричардом. Они побывали в Швейцарии, где младшая дочь лечилась после менингита в гомеопатическом санатории. Бонхёффер сблизился с этой семьей за время путешествия и несколько раз навещал ее в тот год, что провел в Америке, – приезжал к ним на уик-энд в тихий пригород Скарсдейл на поезде.
В первое утро на корабле Дитрих, как и хотел, проснулся рано. Около 7 часов утра он впервые в жизни увидел Англию, меловые скалы Дувра по правому борту корабля. Дитрих не мог и предположить, сколько времени ему предстоит в грядущие годы провести в Англии, какую роль сыграют в его судьбе эта страна и обретенные там друзья.
Пароход шел на запад, а тем временем в родительский дом прибыли первые экземпляры Sanctorum Communio, разминувшиеся с автором. Работа была написана тремя годами ранее, и публикация столь мало волновала молодого богослова, что он даже не выяснил точную дату выхода книги в свет. К книгам прилагался дополнительный счет из типографии. Бонхёффер, отправившийся за океан, не мог ни способствовать увеличению тиража, ни раздавать книги друзьям или рецензентам. По словам Бетге, «эта книга канула незамеченной в более широких дебатах эпохи. Диалектики не занялись ею, как надеялся Бонхёффер, профессора не использовали в преподавании»140.
Глава 7 Бонхёффер в Америке 1930–1931
[Студенты в Юнион] говорят без умолку, не опираясь даже на подобие солидного основания и не прибегая к каким-либо критериям… Им незнакомы самые простые вопросы, их пьянят либеральные гуманистические фразы, они высмеивают фундаменталистов, а по основательности не сравнятся даже с ними. В Нью-Йорке проповеди читают на любые темы, не затрагивая лишь одну – или, если ее затрагивают, то столь редко, что мне еще не довелось слышать подобную проповедь: о Евангелии Христовом, распятии, грехе и прощении, о жизни и смерти.
Дитрих Бонхёффер
Когда пароход, пыхтя, прошел мимо статуи Свободы, направляясь к прославленному острову Манхэттену, Дитрих очутился в поразительном, ошеломившем его поначалу мире. Манхэттен на исходе эры джаза мог изумить кого угодно, даже такого гражданина мира, как Дитрих Бонхёффер. Берлин казался воплощением Старого Света, утомленной изысканности, кинозвездой, для которой пора расцвета уже миновала, но город Нью-Йорк вобрал в себя безумную, безудержную энергию подростка с блестящими и жадными глазами в краткую пору перехода к юности – остров трещал по швам, непрерывно разрастаясь во всех направлениях, и, казалось, ухмылялся при этом до ушей. Высочайшее здание на планете – Манхэттенский фондовый банк – лишь за три месяца до прибытия «Колумба» уступило свой рекорд серебристому шпилю нового чемпиона, зданию «Крайслера», но с каждой минутой возносился к небесам с невиданной скоростью – четыре с половиной этажа в неделю – Эмпайр-стейт-билдинг, который через несколько месяцев затмит всех прочих и останется безусловным лидером на сорок лет. В ту же пору возводился и комплекс из девятнадцати корпусов – шедевр ар-деко, будущий Центр Рокфеллера, а вдали виднелась еще одна стройка, мост Джорджа Вашингтона, которому предстояло стать самым длинным в мире мостом – он оказался вдвое длиннее прежнего рекордсмена.
Но при всей этой активности сказывались и последствия прошлогоднего краха фондового рынка, с которыми вскоре столкнется и Дитрих. Прежде чем он как следует разглядит городской пейзаж Манхэттена, ему предстоит встреча с пригородами Филадельфии. В порту его ожидали родственники по линии Тафелей – Гарольд и Ирма Бёрике. Они отвезли молодого человека в Пенсильванию, и там он провел неделю с ними и их чрезвычайно американскими детьми Рэем, Бетти и Бинки. Карл-Фридрих навещал эту семью годом ранее, и теперь Дитрих писал брату:
...
Мы много путешествуем на автомобиле. Сегодня меня будут учить играть в гольф; по вечерам нас часто приглашают в гости или же мы остаемся дома и играем в разные игры. Трудно поверить, что находишься далеко от Европы: все так похоже 141.
Ирония этих слов очевидна для нас, знающих то, о чем Дитрих в ту пору не мог и догадываться: пока он отрабатывал удар клюшкой в Городе Братской Любви, на родине послышался первый раскат грома. 14 сентября, через два дня после его прибытия в США, нацисты заняли девятое, последнее место в списке партий, прошедших в рейсхтаг. Пока у них было всего 12 депутатов, и Гитлер мечтал увеличить эту группу вчетверо, но не так уж долго остается до той поры, когда и эти воспаленные мечтания будут превзойдены, нацистам достанется 107 парламентских мест, и, словно по мановению волшебной палочки, партия окажется второй по величине в стране. История продвигается вперед – неуклюжими рывками, но вполне определенно.
«Богословием здесь и не пахнет»
Бонхёффер несколько предвзято относился к «Юниону», и на то имелись причины: немецкие богословы заслуженно считались первыми в мире, Дитрих учился у лучших из них и умел с ними держаться на равных. Кто из студентов «Юниона» мог похвастаться близким знакомством с Адольфом фон Гарнаком? Бонхёффер, защитивший докторскую диссертацию в Берлинском университете, мог бы едва ли не с тем же правом преподавать в «Юнионе», что и учиться здесь. Сокурсники записались на магистерскую программу; Дитрих считал это ненужным и даже ниже своего достоинства. Отказавшись от подготовки к экзамену на степень магистра, он получил больше свободного времени для тех занятий, которые были ему по душе, и, как выяснилось, именно эти неакадемические дела оказали наибольшее влияние на его дальнейшую судьбу.
При ближайшем знакомстве ситуация оказалась еще хуже, чем он опасался. Своему наставнику Максу Дистелю Дитрих писал:
...
Богословием здесь и не пахнет… Они говорят без умолку, не опираясь даже на подобие солидного основания и не прибегая к каким-либо критериям. Студенты – в большинстве своем лет двадцати пяти – тридцати – не имеют ни малейшего представления о догматике. Им незнакомы самые простые вопросы, их пьянят либеральные гуманистические фразы, они высмеивают фундаменталистов, а по основательности не сравнятся даже с ними142.
Бонхёффер и не догадывался, во что ввязывается, поступая в «Юнион». Он явился туда в самый разгар войны между либералами и фундаменталистами, причем студенты семинарии при каждом сражении устремлялись в первые ряды. По одну сторону от семинарии, в нескольких шагах от «Юниона» проповедовал в специально для него построенной Джоном Рокфеллером церкви Риверсайда знаменитейший либерал Америки, Гарри Эмерсон Фосдик. По другую сторону, тоже всего в шести кварталах от семинарии, в пресвитерианской церкви на Бродвее, строительство которой обошлось без участия Рокфеллера, покорно благодарим, проповедовал доктор Уолтер Данкан Бьюкенен, столп исторической веры или, как его определяли противники, фундаменталист.
В 1922 году Фосдик, в ту пору настоятель Первой пресвитерианской церкви Нью-Йорка, прочел вмиг прославившуюся проповедь «Возьмут ли фундаменталисты верх?». В ней он сформулировал нечто вроде Апостольского кредо, выразив серьезнейшие сомнения по поводу большинства исторических основ христианской веры, отверг непорочное зачатие, божественность Христа, искупление, чудеса и происхождение Библии от Святого Духа. Эта проповедь стала первым залпом в битве, пылавшей все 1920-е и 1930-е годы. Пресвитерианская конгрегация тут же начала расследование, но Фосдик, представитель богатой белой верхушки Восточного побережья, ничего не боялся. Защищал его такой же отпрыск высшего класса, Джон Фостер Даллес, который при Эйзенхауэре станет госсекретарем, – отец Даллеса также был весьма известным либеральным священником-пресвитерианцем. Не дожидаясь решения конгрегации, Фосдик вышел из нее, получил кафедру в модной и прогрессивной баптистской церкви на Парк-авеню, среди прихожан которой выдающееся место занимал Джон Рокфеллер, а благотворительным фондом Рокфеллера распоряжался родной брат Фосдика.
Ухватившись за такую возможность ниспровергнуть фундаментализм в Нью-Йорке, Фонд Рокфеллера направил средства на строительство церкви специально для Фосдика, обеспечив его достойной трибуной для выражения «прогрессивных» модернистских взглядов. Эта церковь как раз была освящена, когда Бонхёффер приступил к занятиям в «Юнионе», и открылась она с такой помпой и шумихой, что едва ли кто-либо мог не заметить подобное событие. Это и в самом деле было мощное культурное явление: не скупясь на затраты, возвели по образцу Шартрского собора храм модернизму и прогрессу с 120-метровой башней, с крупнейшей в мире колокольней о семидесяти двух колоколах, среди которых был и самый большой в мире колокол. Отсюда открывался панорамный вид на Гудзон, а еще важнее была близость к богословской семинарии «Юнион», в которой некогда учился Фосдик, и теперь он здесь же вел курсы гомилетики, и его богословие охотно принималось и распространялось далее большинством студентов. Впечатлительная молодежь из «Юниона», «Коламбии» и «Барнарда» обречена была подпасть под влияние либерального богословия – это влияние сохраняется и поныне, восемьдесят лет спустя.
Журнал Time , возглавляемый еще одним представителем истеблишмента с Восточного побережья, Генри Льюсом, первым приветствовал открытие Риверсайдской церкви в октябре. Лицо Фосдика украсило обложку, ему и его церкви была посвящена восторженная статья, написанная в тоне, каким обычно в журнале вроде Town and Country расписывались прелести домашней жизни какой-нибудь Мирны Лой.
...
Доктор Фосдик мечтал предоставить высокообразованному обществу прекраснейший храм для встречи с Богом. Он также стремится позаботиться о социальных потребностях одинокого горожанина – с большим размахом он оборудовал при церкви все необходимые помещения: гимнастический зал, зал для приемов и театральных представлений, столовую и прочее. Помимо большого количества помощников он получил в свое распоряжение и двух заместителей в сане священника. Из двадцати двух этажей колокольни десять отводится под задачи религиозного и социального воспитания юного поколения, от ясельного возраста до колледжа, один этаж заняло Женское общество со своим шитьем, другой – библейский класс также для женщин. Кабинет и приемная доктора Фосдика вознеслись на роскошно отделанный восемнадцатый этаж. Этажом выше – здесь мебель проще и солиднее – собираются попечители храма… Не все они богачи, не все располагают властью, но общественной идеей озабочен каждый из них143.
Сей лестный портрет представлял Фосдика прямым потомком Галилея и Жанны д’Арк. Иллюстрации к статье изображали, между прочим, орды немытых фундаменталистов, с которыми краснощекий пастушок Фосдик вышел на бой, вооруженный лишь пращой да рокфеллеровскими миллионами.
Бонхёффер понимал, что «Юнион» стоит на стороне Фосдика, Рокфеллера и Льюса. В попытке перемудрить фундаменталистов, семинария вовсе выбросила за борт научное богословие. Все вроде бы заведомо знали, какие ответы нужны, и никого не волновало, как именно добраться до них – достаточно убеждения, что любая мысль фундаменталистов заведомо ложная. Бонхёффера такая позиция возмущала до глубины души. Либеральные выводы Гарнака он не принял, но он ценил и уважал в Гарнаке верность истине и академическому исследованию. В «Юнионе» он столкнулся с людьми, готовыми с ходу принять либеральные выводы Гарнака – но с академической точки зрения они были недостойны завязать шнурки на его сандалиях, они понятия не имели, каким образом он пришел к своим выводам, и вовсе этим не интересовались.
Летом Бонхёффер подытожил свои наблюдения в семинарии, сообщив церковным властям в Германии: «Чтобы понять американского студента, нужно поселиться в общежитии».
Насущность и открытость общинной жизни в «Юнионе» и в США в целом поразили Бонхёффера и послужили для него ключом ко всем прочим наблюдениям.
...
Совместная жизнь изо дня в день укрепляет дух товарищества, взаимной готовности помочь. Тысячеустое «хелло», разносящееся ежечасно по коридорам общежития, – его не забывают выкрикнуть, даже пробегая мимо второпях, – не столь бессодержательно, как может показаться… Здесь никто не остается в уединении, никто не отгорожен и все открыты друг другу, а потому в споре между суровой истиной со всеми ее последствиями и желанием сохранить общинность побеждает именно это желание. Это типично для американской мысли в целом, и в особенности, как я заметил, для богословия и Церкви: они не допускают, чтобы истина радикально преобразила их жизнь. Общинность, таким образом, основана не столько на истине, сколько на «справедливости» – никто не выскажется против соседа, если знает его как «доброго малого»144.
На знаменитый эксперимент общинной жизни, который Бонхёффер затеял пять лет спустя в Цингсте и Финкенвальде, несомненно, повлиял тот год полуобщинной студенческой жизни в «Юнионе». Однако Дитрих видел и минусы такого устройства.
...
Само собой, недоставало тишины и покоя, но недоставало и стремления к развитию индивидуальной мысли, которую в германских университетах обеспечивало более приватное устройство студентов. Здесь интеллектуальное соревнование погасло, вообще не замечалось особого честолюбия в этой сфере. Семинары и дискуссии проходили вполне беззубо, радикальная критика по существу отсутствовала, то был скорее дружеский обмен мнениями, нежели спор, в котором рождается истина145.
Бонхёффер признает, что в «повседневных делах» американские семинаристы разбираются лучше немецких коллег и что они больше озабочены практическими выводами из своего богословия, но «подавляющее большинство интересуется лишь социальными выводами». Бонхёффер утверждал, что «интеллектуальная подготовка к служению крайне слаба».
Студенты делились на несколько групп, но, без сомнения, самая влиятельная группировка
...
повернулась спиной к подлинному богословию и главным образом занята экономическими и политическими проблемами. В этом они видят обновление Евангелия применительно к нашему веку. По настоянию этой группы богословская семинария предоставила на зиму стол и кров тридцати безработным (трое из них оказались немцами) и старалась помочь им с устройством. Студенты не жалели на это времени и сил, однако богословское образование этой филантропической группы сводилось к нулю, а самоуверенность, которая побуждала их с легкостью разрешать и даже высмеивать любой богословский вопрос, была наивной и ничем не оправданной146.
Другая группа преимущественно интересовалась философией религии; ее возглавлял доктор Лиман, которым Бонхёффер искренне восхищался, хотя «на его занятиях студентам предоставлялась возможность отстаивать грубейшую ересь». По словам Бонхёффера,
...
небрежность, с какой студенты рассуждали о Боге и мире, была, «мягко говоря, до крайности удивительна… у нас и вообразить себе не могут, с какой наивностью люди, готовящиеся принять сан, а то и принявшие его, задают вопросы на семинаре по практическому богословию – к примеру, следует ли в самом деле проповедовать Христа. «В конце концов, пустив в ход капельку идеализма и чуточку хитроумия, мы и с этим справимся» – вот их настрой. Атмосфера богословской семинарии «Юнион» способствует ускоренному процессу обмирщения американского христианства. Ее критика направлена главным образом против фундаменталистов, но отчасти и против радикальных чикагских гуманистов, что правильно и необходимо. Но нет прочного фундамента, на котором после сноса старого удалось бы что-то отстроить, – фундамент сносится при общей разрухе. Многие студенты этой семинарии способны разразиться смехом на публичной лекции, услышав цитату из Лютера о грехе и прощении, поскольку основная мысль трактата De sevo arbitrio кажется им уморительно комичной. Они совершенно забыли о самой сути христианского богословия.
Вывод был удручающим:
...
Я пришел к выводу, что научиться здесь почти ничему нельзя… но кое-какие частные наблюдения могут быть полезны… причем главным образом обнаруживается угроза, которую представляет для нас Америка147.
Преподаватель Бонхёффера профессор Джон Бейли считал Дитриха «самым преданным учеником доктора Барта, какой когда-либо являлся в нашу среду, и самым решительным оппонентом либерализма, с каким мне доводилось сталкиваться». Наблюдения Бонхёффера по поводу американских церквей, особенно церквей, функционировавших в городе Нью-Йорке, продолжают его мысли по поводу «Юниона».
...
Ситуация в церкви мало чем отличается. Проповедь сведена к необязательному комментарию на события, освещаемые газетами. За все время моего здесь пребывания я слышал лишь одну проповедь, хотя бы отчасти напоминающую декларацию веры, и проповедником был негр (в целом я нахожу все больше религиозной убедительности и оригинальности у негров). Перед лицом этих фактов я постоянно задаюсь вопросом, можно ли тут вообще говорить о христианстве… Бессмысленно ожидать плодов там, где перестали проповедовать Слово? Но что же в таком случае сделается с христианством как таковым? 148
Просвещенный американец взирает на происходящее без малейшей тревоги, напротив, видит в этом свидетельство прогресса. Фундаменталистская проповедь сохраняет свои позиции в южных штатах, но в Нью-Йорке она имеет лишь одного существенного представителя в лице баптистского священника, который проповедует перед верующими и перед любопытствующими воскресение плоти и непорочное зачатие. А так в Нью-Йорке чего только не проповедуют, лишь об одном забывают – во всяком случае, я пока такой проповеди не слышал: о Евангелии Христовом, о кресте, грехе и прощении, о жизни и смерти149.
На семинаре по гомилетике, который Фосдик вел в «Юнионе», он предлагал также темы для проповедей. Лишь небольшое число из них относилось к «традиционным темам», как он это снисходительно именовал. К ужасу Бонхёффера в эту презираемую категорию попала и проповедь «о прощении грехов и о кресте». Суть Евангелия выносилась за скобки, пренебрежительно маркировалась как «традиционная». По словам Бонхёффера,
...
это вполне типично для всех виденных мною церквей. Чем же заменили христианскую весть? Моральным и социальным идеализмом, проистекающим из веры в прогресс, который почему-то присвоил себе право именоваться «христианским». А место Церкви – собрания верующих во Христа – заняла социальная корпорация. Всякий, видевший недельную программу какой-либо из крупных нью-йоркских церквей, с ежедневными, если не ежечасными мероприятиями, чаем, лекциями, концертами, благотворительными кружками, возможностями для спорта, игр, боулинга, танцев на все возрасты и вкусы, всякий, кто слышал, как представители церкви уговаривают нового соседа присоединиться к ним, утверждая, что таким образом он сможет знакомиться с людьми и утвердиться в обществе, всякий, кто отмечал вводящую в смущение нервозность, с какой пастор хлопочет за прихожан, – всякий, кто все это видел, без труда оценит облик такой церкви. Разумеется, происходит это с разной степенью деликатности, вкуса и серьезности; одни церкви главным образом посвятили себя благотворительности, другие преимущественно «светские», но в обоих случаях трудно отделаться от впечатления, что они забыли, в чем суть150.
Единственное замечательное исключение представляли собой «негритянские церкви». Тот год в Нью-Йорке стал для Бонхёффера ценным опытом, главным образом благодаря знакомству с «негритянскими церквами».
* * *
Как и в других городах, куда он попадал студентом или стажером, Бонхёффер отнюдь не ограничивался академическими штудиями. Он не жалел времени на исследование города и всего, что город мог ему предложить. По Нью-Йорку он рыскал в компании четырех соучеников по «Юниону», француза Жана Лассера, швейцарца Эрвина Суца, белого американца Поля Леманна и чернокожего американца Альберта Франклина («Фрэнка») Фишера. Отношения с этими четырьмя приятелями составляли существенный аспект программы года, проведенного в семинарии, но особое влияние на Бонхёффера оказала дружба с Фишером.
Фишер вырос в Алабаме, а когда он в 1930 году поступил в «Юнион», то взял на себя социальную работу при Абиссинской баптистской церкви Гарлема. Риверсайдские и подобные им проповеди скоро утомили Бонхёффера, и он с готовностью принял приглашение Фишера посетить службу в Абиссинской церкви. Там, в афроамериканской общине, среди социальных низов, наконец-то он вновь услышал, как проповедуется Евангелие и является его мощь. Проповедовал в этой церкви выдающийся оратор, доктор Адам Клейтон Пауэлл-старший.
Пауэлл был сыном рабов; его мать была чистокровной индеанкой-чероки, а отец – афроамериканцем. Пауэлл родился через три недели после капитуляции Ли под Аппоматоксом, его ранние годы прошли, как в хрестоматийной истории о блудном сыне, – пьянство, азартные игры, насилие и тому подобное. Но, приняв участие в молитвенном собрании, состоявшемся в Редвилле, штат Огайо, молодой человек всей душой обратился к Христу и никогда не оглядывался назад151. В 1908 году он занял пост старшего священника к тому времени уже легендарной Абиссинской баптистской церкви. Эта церковь возникла столетием ранее, в пору правления президента Томаса Джефферсона, когда группа афроамериканцев откололась от Первой баптистской церкви Нью-Йорка из-за проводившейся в ней политики раздельных скамей для черных и белых. Пауэлл принес на церковную кафедру обновленное видение и веру. В 1920 году после затяжных баталий он добился переноса церкви в Гарлем, построил там новый большой храм на 138-й улице, создал один из первых центров общественного досуга в этом районе. «Мы не продавали билеты или мороженое, чтобы собрать деньги на строительство Абиссинской баптистской церкви и общественного центра, – похвалялся он. – Все, до последнего доллара, составили десятина и пожертвования, и Господь благословил нас благословениями сверх того, что способны вместить наши души». К середине 1930-х Абиссинская церковь насчитывала 14 000 членов и стала крупнейшей протестантской общиной в США.
На Бонхёффера знакомство с Пауэллом произвело сильное впечатление. Изголодавшись на снятом молоке «Юниона», он дорвался, наконец, до истинного пира богословия. Пауэлл пускал в ход все, сочетая пыл проповедника-возрожденца с глубоким интеллектом и социальным интересом. Он боролся против расизма и не стеснялся высоких слов, говоря о спасительной власти Иисуса Христа. Он не считал нужным выбирать одно из двух, он был убежден, что и нельзя иметь одно из двух, но лишь имея и то и другое, получишь все, и многое сверх того, лишь объединив социальное требование равенства рас и веру во Христа, можно снискать присутствие Бога и иметь жизнь в избытке. Впервые Бонхёффер увидел, как Евангелие не только проповедуется, но и исполняется в покорности Божиим заповедям. Он был покорен и до конца своего пребывания в Нью-Йорке являлся в Гарлем каждое воскресенье прослушать службу и провести урок в воскресной школе для мальчиков. Он активно участвовал и в других видах деятельности этой церкви, сошелся с прихожанами, у многих из них побывал в гостях. Постепенно Бонхёффер стал понимать, что старшее поколение в Абиссинской церкви родилось еще при рабстве, некоторым из них на себе пришлось испытать его чудовищную несправедливость.
Музыка также укрепляла привязанность Бонхёффера к Абиссинской церкви. Он обрыскал Нью-Йорк, чтобы раздобыть записи «негритянских спиричуэлсов», которые каждое воскресенье чаровали его в Гарлеме. Радостная, преображающая сила этой музыки укрепила уже зарождавшуюся теорию Бонхёффера о роли музыки в богослужении. Эти записи он увезет с собой в Германию, будет проигрывать их своим берлинским студентам, а позднее – слушать на песчаном балтийском побережье Цингста и Финкенвальде. Он ценил эти пластинки наравне с лучшими своими сокровищами, хотя на слух многих его учеников эта музыка была экзотичнее лунной пыли.
Бонхёффер также прочел большое количество произведений «негритянской литературы»152 и в День благодарения съездил вместе с Фишером в Вашингтон. В письме родителям он сообщал, что «ездил в Вашингтон на автомобиле с одним белым и двумя чернокожими студентами». В посланиях родителям он описывает поразительный дизайн Молла и то, как Монумент Вашингтона, Капитолий и мемориал Линкольна «выстраиваются в одну линию, отделенные друг от друга лишь широкими полосами газона». Мемориал Линкольна показался ему «потрясающе громадным, с изображением Линкольна в десять, а то и в двадцать раз больше реальной величины, в отдельном зале, где по ночам горит яркая подсветка… Чем больше я узнаю о Линкольне, тем больше он меня привлекает».
Поездка в Вашингтон дала Бонхёфферу возможность увидеть расовую ситуацию в США с той точки зрения, с какой ее редко видели белые:
...
В Вашингтоне я жил исключительно среди негров и через своих однокурсников смог познакомиться со всеми ведущими фигурами негритянского движения, побывал в их домах, вел с ними чрезвычайно интересные разговоры… Но законы здесь просто немыслимые. К югу от Вашингтона негры должны не только ездить в особых вагонах, трамваях и автобусах, но и, к примеру, когда я зашел в небольшой ресторанчик вместе с негром, нас отказались обслуживать153.
Они наведались в alma mater Фишера, в предназначенный исключительно для цветных университет Говарда, где в ту пору учился на юриста молодой человек по имени Тургуд Маршалл. Бонхёффер проникся глубоким интересом к расовым проблемам в США. В марте он пристально следил за потрясшим нацию делом Скоттсборо [23] . Карлу-Фридриху он писал:
...
Я хочу ознакомиться с ролью Церкви на Юге, которая, судя по всему, все еще остается достаточно значительной, и хочу лучше понять положение негров. Возможно, я уделил этой проблеме слишком много времени, тем более что ничего похожего в Германии не происходит, но мне это кажется чрезвычайно интересным и ни на миг не наскучило. И мне действительно кажется, что здесь началось существенное движение и что негры еще дадут белым существенно больше, чем только свои народные песни154.
Да и убеждение Бонхёффера, будто в Германии ситуация совсем иная, устоит недолго155. Карл-Фридрих писал ему в ответ: «У меня, когда я был там, сложилось впечатление, что проблема весьма серьезная». Старший брат признавался, что именно из-за расизма предпочел не принимать предложенное ему место в Гарварде: он боялся, что, оставшись надолго в США, запятнает самого себя и детей, которые у него родятся, ибо они будут причастны к «этой традиции». Как и Дитрих, он не видел в ту пору никаких аналогий с ситуацией в Германии и даже оговорился: «Наш еврейский вопрос смешон по сравнению с этим – мало кто здесь станет утверждать, будто подвергается угнетению».
Нетрудно посмеяться над таким недостатком предвидения, но Бонхёфферы выросли в Грюневальде, среди ученой и культурной элиты, в составе которой каждый третий был евреем. Им не доводилось ни видеть, ни слышать ничего, сопоставимого с тем, что они обнаружили в США, где чернокожие оставались гражданами второго сорта и жили словно на противоположном полюсе от своих белых соседей. На Юге Бонхёфферу открылась еще более мрачная картина. Сравнение между США и Германией было тем затруднительнее, что в Германии евреи, по крайней мере, пользовались экономическим равноправием, а чернокожие в США и того не имели. Немецкие евреи занимали достаточно влиятельные позиции во всех сферах общества, что опять же резко отличалось от положения американских негров. В 1931 году никто и представить себе не мог, как ухудшится положение евреев всего через два года.
Общение Бонхёффера с афроамериканской общиной укрепило его в мысли, которая уже начала формироваться: подлинное благочестие и сила присутствуют лишь в тех американских церквах, где есть память о прошлом страдании и есть страдание нынешнее. Он находил в этих церквах и в их прихожанах то, чего академическое богословие, даже берлинского уровня, не касалось.
Нечто подобное обрел Бонхёффер и в дружбе с французом Жаном Лассером. Он уважал Лассера как сильного богослова, хотя и не соглашался с его крайним пацифизмом156. Однако из уважения к его богословской системе, а также, вероятно, поскольку двум европейцам легче было найти общий язык, Дитрих готов был непредвзято выслушать своего друга, и Лассер вовлек его в дискуссию, в результате которой Бонхёффер пришел в экуменическое движение: «Верим ли мы в Святую Католическую церковь, в общение святых, или же мы верим в предвечную миссию Франции? Нельзя совместить в себе христианина и националиста». Но разделить позицию Лассера Бонхёффера заставили не столько эти разговоры, сколько фильм.
Сила кинематографа
Признанный нынче классическим антивоенный роман «На Западном фронте без перемен» всколыхнул Германию и всю Европу в 1929 году. Эта книга оказала сильнейшее влияние на отношение Дитриха Бонхёффера к войне и тем самым определила его жизненный путь, а в конечном счете – и его смерть. Автор романа, Эрих Мария Ремарк, в Первую мировую войну был рядовым. Книга сразу же разошлась почти миллионным тиражом, за полтора года была переведена на двадцать пять языков, заняв первую строку в списке бестселлеров нового века. По всей вероятности, Бонхёффер прочел книгу в «Юнионе», в 1930 году, по заданию семинара Рейнгольда Нибура, и не был знаком с ней ранее, но его жизнь преобразила не столько сама книга, сколько снятый по ней фильм.
Создатели этой картины не пожалели красок и с непривычной для того времени откровенностью и горечью воссоздали ужасы войны. Картина получила Оскара за лучший фильм, Оскара получил и режиссер, но многие в Европе были возмущены столь агрессивной антивоенной пропагандой. В первой же сцене старый учитель со взглядом фанатика призывает своих юных воспитанников на защиту отечества. За его спиной на классной доске выведены по-гречески слова из Одиссеи, призыв к Музе воспеть хвалу герою-полководцу, разрушившему Трою. Из уст учителя школьники слышат знаменитый стих Горация «Dulce et decorum est pro patria mori» («Сладостно и почетно умереть за отчизну»). Военные подвиги составляли для этой молодежи часть великой европейской традиции, в которой они воспитывались, и в итоге весь класс скопом отправился месить фронтовую грязь и умирать в окопах. Погибло большинство – и почти все стали жертвами невыносимого страха или безумия.
Принципиально антигероический, мучительный фильм смутил и даже обозлил всех, кто питал мечты о реванше. Рвущиеся к власти национал-социалисты, разумеется, увидели в этой картине подлую пропаганду интернационализма, происходящую из того же источника (еврейского, разумеется), что и «предательство», которое привело к поражению Германии в той самой войне. В 1933 году, едва дорвавшись до власти, нацисты принялись сжигать книгу Ремарка и пустили слух, что он – еврей, и что настоящее его имя – Крамер (то есть он перевернул свою фамилию). Но уже в 1930 году национал-социалисты поднялись на борьбу с фильмом.
За дело взялся только что назначенный партийный министр пропаганды Йозеф Геббельс. Он организовал гитлерюгенд («гитлеровскую молодежь», нечто вроде нацистских комсомольцев) и поручил им разбрасывать в кинотеатрах нюхательный табак, бомбы-вонючки и мышей, срывая таким образом демонстрации картины, а за стенами кинотеатров бушевали затянутые в черные мундиры штурмовые отряды, будущие SS. Это было одно из первых – и весьма успешных – применений нацистской тактики запугивания. В результате фильм был запрещен к показу в Германии и этот запрет продлился до 1945 года.
Напротив, в США его демонстрировали повсюду, и как-то субботним вечером в Нью-Йорке Бонхёффер посмотрел его в компании Жана Лассера. То было душераздирающее обличение войны, в которых страны Бонхёффера и Лассера выступали злейшими врагами, – и вот они сидят бок о бок и у них на глазах немецкие и французские парни убивают друг друга. В одной из самых трогательных сцен герой-рассказчик, юный немец, пронзает штыком французского солдата, и тот умирает, но умирает долго, много часов корчится и стонет в окопе, где рядом нет никого, кроме его убийцы. Немецкий солдат вынужден до конца наблюдать сотворенный его же руками ужас. Он гладит умирающего по лицу, пытается его утешить, смачивает водой потрескавшиеся губы. Когда же француз наконец умирает, немец припадает к его ногам с мольбой о прощении. Он обещает написать его родным и открывает бумажник погибшего, чтобы поискать в нем адрес – там написано имя убитого и хранятся фотографии его жены и дочери.
Жестокость и страдание, столь выразительно показанные на экране, вызвали слезы на глазах у Бонхёффера и Лассера, но еще тяжелее им было видеть реакцию местных кинозрителей: Лассер ужаснулся тому, как американские подростки смеялись и криками подбадривали немецких солдат – война была показана их глазами и они воспринимались как «свои» – когда те убивали французов. Лассер вспоминал, как с трудом утешил Дитриха после этого просмотра. В тот день, по мнению Лассера, его друг и стал пацифистом.
Сам Лассер часто заговаривал о Нагорной проповеди и строил свое богословие вокруг нее. С тех пор Нагорная проповедь стала средоточием философии и жизни также и для Бонхёффера, что побудило его написать самую знаменитую его книгу, «Цена ученичества» [24] . Не менее важным последствием дружбы с Лассером стало присоединение Бонхёффера к экуменическому движению, а это, в свою очередь, привело его к сопротивлению Гитлеру и нацистам.
* * *
Жадный аппетит Бонхёффера к культуре наконец-то нашел достаточно пищи для утоления. Максу Дистелю он писал: «Стоит попытаться полностью постичь Нью-Йорк, и он захлестнет тебя с головой»157. Для любителя новых впечатлений Америка имела их предостаточно и с лихвой. Когда Бонхёффер не выжимал очередную капельку интеллектуального сока из Манхэттена, он садился в поезд или в автомобиль и отправлялся в путь. Он несколько раз наведывался к Тафелям в Филадельфию или садился на поезд до Скарсдейла, чтобы посетить семейство Эрн. В декабре они вместе с Эрвином Суцем отправились на юг до крайней станции поезда, а высадившись во Флориде, сели на корабль и поплыли на Кубу.
Там Бонхёффер встретился со своей любимой гувернанткой Кетэ ван Хорн – она преподавала в немецкой школе Гаваны. В Гаване Бонхёффер отпраздновал Рождество и произнес проповедь перед местной немецкой общиной, выбрав рассказ о смерти Моисея на горе Нево. К этой истории Бонхёффер не раз еще вернется. Тринадцать лет спустя он напишет невесте, вспоминая те дни на Кубе:
...
Солнце всегда привлекало меня и напоминало о том, что человек взят от земли и не состоит весь из воздуха и мыслей. А любовь к солнцу была во мне так сильна, что однажды, когда я отправился на Кубу под Рождество, променяв снега Северной Америки на эту роскошную тропическую растительность, я чуть было не сделался солнцепоклонником, и когда меня пригласили прочесть рождественскую проповедь, с трудом сообразил, о чем я должен говорить. То был настоящий кризис, и отголоски его посещают меня каждое лето, стоит ощутить на коже солнечные лучи158.
И перед кубинской поездкой, и после Бонхёффер бывал в южных штатах, пытаясь разобраться в хитросплетении расовых законов.
...
Сегрегация белых и чернокожих в этих штатах производит постыдное впечатление. На железной дороге разделение продумано до мельчайших деталей. Я обнаружил, что вагоны для негров обычно выглядят чище, чем для белых. Меня также порадовало, что белым приходится порой тесниться в своих вагонах, а в вагоне для чернокожих едет всего один человек. Омерзительна сама манера белых южан отзываться о неграх, и пасторы в этом смысле ничем не лучше паствы. Я остаюсь при убеждении, что духовные песнопения южных негров представляют собой одно из величайших художественных достижений Америки. Несколько пугает, что в стране, где на каждом шагу звучат лозунги братства, мира и так далее, подобное положение вещей сохраняется без какой-либо попытки его исправить159.
* * *
В январе, за две недели до их двадцатипятилетия, Дитрих написал Сабине. Двадцать пять лет были для него важной вехой: диссертацию он защитил в двадцать один и ждал от себя еще немалых достижений. Но жизнь понемногу сбавляла темп:
...
Страшно подумать, что нам исполняется двадцать пять лет… Если бы я мог вообразить, что к настоящему времени я уже более пяти лет состою в браке, у меня собственный дом и пятеро детей, это вполне оправдывало бы такой возраст… Как я проведу день рождения, пока не знаю. Несколько человек прознало про эту дату и требуют устроить праздник в доме у одного из женатых семинаристов. Возможно, будет какой-нибудь хороший спектакль в театре. К сожалению, я не смогу выпить даже бокала вина за твое здоровье – это запрещено федеральным законом, скука-то какая, этот Сухой закон, в который никто не верит160.
В итоге двадцатипятилетие Бонхёффер отпраздновал с Полом и Марион Леманн на квартире в Гринвич-виллидже. Он писал Сабине о том, что планирует совершить путешествие в Индию в мае, вновь встретиться с доктором Лукасом и увидеть Махатму Ганди. Было бы интересно двинуться на Запад и с той стороны вернуться в Германию. Однако дорога из Нью-Йорка в Индию оказалась ему не по карману. Тщетно они с Леманном рыскали в Нью-Йоркском порту, уговаривая капитанов грузовых судов прихватить с собой по дешевке пассажира. Решено было отложить индийское путешествие до лучших времен.
Леманны стали для него в США чем-то вроде семьи. Дитриху было уютно с ними, они полюбили молодого человека. Много лет спустя, выступая по Би-би-си, Пол Леманн сказал:
...
[Бонхёффер] был немцем в своей страсти к совершенству и в манерах, и в работе и во всем, что именуется культурой. Он был аристократом духа в высшем смысле слова. И в то же время Бонхёффер был совершенно непохож на немца. Его аристократизм был очевиден и вместе с тем ненавязчив, главным образом, благодаря его безграничному интересу к любому новому окружению и благодаря никогда не изменявшему ему чувству юмора161.
Два года спустя Леманны приехали к Бонхёфферу в Германию, и Дитрих вместе с Полом составили письмо американскому раввину Стивену Вайзу, извещая его об ухудшившемся положении евреев. Познакомился Бонхёффер с Вайзом на Пасху 1931 года. Он собирался посетить службу в какой-либо американской церкви, но, как объясняет Дитрих в письме бабушке, этот план не состоялся, поскольку в крупные церкви требуется заранее приобретать входной билет:
...
Так как я этого не знал, мне оставалось лишь пойти послушать известного раввина, который по воскресеньям утром проповедует в большом концертном зале перед огромной аудиторией. Он произнес замечательную речь о коррупции в Нью-Йорке и призвал евреев, составляющих треть местной популяции, превратить этот город в Град Божий, куда мог бы прийти Мессия162.
Замечательно, что единственную свою нью-йоркскую Пасху Бонхёффер провел в синагоге.
Путешествие
Поездка в Индию не состоялась, но когда год в «Юнионе» подошел к концу, Бонхёффер задумал другое путешествие: добраться до Мексики через Чикаго.
Бонхёффер и Лассер хотели познакомиться с католической культурой Мексики и решили отправиться в путь вместе. Им предстояло проехать более 7000 километров со скоростью не более ста километров в час. Семейство Эрн щедро выделило для этого предприятия свой «Олдсмобиль» 1928 года. В марте Дитрих приезжал к ним дважды в неделю и брал уроки вождения, однако всякий раз заваливал экзамен на права. Леманны уговаривали его забыть немецкую правильность и сунуть инструктору пять долларов, но Бонхёффер был непоколебим.
Наконец, Пол Леманн решил присоединиться к путешественникам и отвезти их до Чикаго, с тем что Бонхёффер на этом участке пути подучится и дальше сможет вести автомобиль сам. Эрвин Суц также попросился в компанию, но ему предстояло выступать с хором в Карнеги-холле и ради него поездку отложили до 5 мая. Суц, как и Бонхёффер, прекрасно играл на пианино. Любовь к музыке объединяла их; вместе они посетили множество концертов, в том числе Тосканини.
5 мая четверо богословов отбыли с Манхэттена в одолженном «Олдсмобиле». Для начала они проехали около двух тысяч километров на запад, до Сент-Луиса. В Сент-Луисе Суц решил, что с него достаточно, и сел на поезд в обратном направлении. Леманн и Лассер поехали вместе с Бонхёффером дальше. По большей части они останавливались на ночь под открытым небом, точно бродяги. Лассер вспоминал:
...
Однажды вечером мы раскинули палатку в роще, понятия не имея, что заняли спальню целого стада кабанов. Нелегко было прогнать их и отбить привычное спальное место у шумных, рассерженных животных. Когда же, наконец, мы уладили этот вопрос, все с ног валились от усталости, и Дитрих сразу же уснул. Я же от беспокойства спал плохо и на рассвете очнулся в тревоге: рядом со мной кто-то громко, пугающе храпел. Я подумал, что Дитриху плохо, и бросился к нему – нет, он спал спокойно, как дитя, а разбудил меня храп огромной свиньи, растянувшейся вдоль нашей палатки… Дитриха, по-видимому, ничто не могло смутить или вывести из равновесия. У него был замечательно ровный характер, он не знал гнева, беспокойства, разочарований и никогда никого не презирал163.
Наконец Лассер с Бонхёффером добрались до Ларедо, штат Техас. Дальше начиналась Мексика. Но тут выяснилось, что им нужно сначала получить разрешение на повторное пересечение границы, иначе они не смогут вернуться в Штаты. Таким образом они застряли в Ларедо, в отеле «Сен-Пол», пытаясь получить требуемое разрешение. Они послали телеграмму Полу Леманну, который успел вернуться в Нью-Йорк, и попросили его уладить это недоразумение. Другая телеграмма ушла в Мексику, тамошнему немецкому послу. Им требовалось доказать, что, когда они вернутся из Мексики, их уже будут ждать в Нью-Йорке билеты на пароход до Бремена. США находились не в том экономическом положении, чтобы принимать иммигрантов из Европы, которые пытались проскользнуть в страну через Мексику. Наконец, от Леманна пришла телеграмма: «Отправляйтесь в Мехико Точка На обратном пути обратитесь к американскому консулу за транзитной визой Точка Комиссар полиции обещал затруднений не будет Точка»164.
Друзья оставили «Олдсмобиль» в Ларедо и пересекли границу с Мексикой. Еще две с лишним тысячи километров они проехали на мексиканских поездах. В Виктории-сити имелся колледж для учителей, в котором, по ходатайству друга Лассера – квакера, уже ждали самого Лассера и Бонхёффера и попросили их выступить. В ту пору было внове видеть вместе недавних заклятых врагов, француза и немца, и еще удивительнее казалось, что говорят они оба о мире.
К югу от Мехико-сити и северу от Куэрнавака Бонхёффер посетил руины ацтекской империи. На открытке с видом пирамиды Теопанзолко он писал своему юному другу Ричарду Эрну:
...
Я только что сидел на этой пирамиде, беседуя с пастушком-индейцем, который не умеет читать и писать, зато прекрасно рассказывает. Тут красиво и не так жарко, поскольку мы находимся в двух километрах над уровнем моря. Все совсем не такое, как в Штатах. Здесь много бедных людей, они живут в крошечных хижинах, а дети ходят в одних рубахах или вовсе голышом. Люди милые, очень приветливые. Скоро я снова сяду в твою машину и приеду обратно к тебе. Будь здоров, мой милый мальчик, передавай сердечный привет родителям165.
17 июня Бонхёффер и Лассер вернулись в раскаленный Нью-Йорк, а три дня спустя Дитрих сел на пароход и отправился на родину.
Глава 8 Берлин 1931–1932
Он рассказывал нам о своем цветном друге, с которым он путешествовал по Штатам… рассказывал о набожности негров… Под конец он сказал: «Когда я прощался с моим чернокожим другом, тот сказал мне: «Расскажите в Германии о наших страданиях. Расскажите им, как с нами обращаются и какие мы».
Вольф-Дитер Циммерман
Ныне распространились ожидания, будто спасение германского народа придет от Гитлера, но с кафедры нам напоминают, что спасение – единственно от Иисуса Христа.
Инге Кардинг
Бонхёффер возвратился в Берлин из США в конце июня. Он пробыл дома всего несколько дней и вновь отбыл в путь. Родители пытались заманить его во Фридрихсбрунн, но даже это любимое с детства место не могло соперничать с тем, что ожидало его в Швейцарии: Эрвин Суц обещал представить молодого человека Карлу Барту. 10 июля Бонхёффер отправился в Бонн.
Разумеется, первые его впечатления от общения с великим богословом оказались самыми благоприятными. Родителям он писал:
...
Я познакомился с Бартом и близко его узнал во время дискуссионного вечера в его доме. Он мне очень понравился, и его лекции произвели на меня огромное впечатление… Уверен: время, проведенное здесь, принесет мне большую пользу166.
На одном из семинаров Барта – быть может, на том самом дискуссионном вечере – кто-то из студентов процитировал знаменитый афоризм Лютера: «Порой проклятия безбожников звучат лучше «Аллилуйи» набожных». Барт, весьма этим довольный, поинтересовался, кто подсказал студенту цитату – это был, конечно, Бонхёффер. Так они и познакомились, а вскоре стали друзьями.
23 июля сорокапятилетний Барт пригласил двадцатипятилетнего Бонхёффера на обед. Они были наедине, Дитрих смог, наконец, задать вопросы, которые копились годами.
«Разговор с ним оказался даже интереснее его книг и лекций, – признавался Бонхёффер. – Потому что он вкладывается в него целиком. Никогда прежде я не видел ничего подобного». И он поясняет: «В нем есть открытость, готовность принять любое возражение, которое бьет в цель, и вместе с тем он полностью сосредоточен и упорно отстаивает точку зрения, заносчиво ли она высказана или скромно, догматично или всего лишь условно»167.
В следующие два года Бонхёффер часто наведывался к Барту. В сентябре 1932 года, когда Барт закончил первый том своей грандиозной «Церковной догматики», Бонхёффер приехал к нему в Швейцарию, в Бергли. Заодно он повидал и Суца, который познакомил его со швейцарским богословом Эмилем Бруннером. Когда в 1933 году в Берлинском университете открылась вакансия на кафедре богословия, Бонхёффер попытался использовать связи своей семьи в Прусском министерстве культуры и закрепить это место за Бартом, но Гитлер как раз занял пост рейхсканцлера, жизнь быстро политизировалась, и противникам Гитлера не светили заметные должности в науке или где-либо еще. Кафедра досталась Георгу Воббермину, человеку, скроенному из той же коричневой ткани, что и новый рейхсканцлер. Барт писал Бонхёфферу: «В эпоху рейхсканцлера Гитлера Воббермин куда больше подходит для руководства кафедрой Шлейермахера, чем я. Я слышал, как вы хлопотали обо мне… Я бы, конечно, принял кафедру… Мир сходит с ума, но мы же не позволим ему сломить нас, верно?» 168.
Пока что до восхождения Гитлера оставалось два года. Бонхёффер провел в Нью-Йорке всего девять месяцев, но казалось, будто целую жизнь. Когда он уезжал, нацисты представляли собой маленькую серую тучку на безоблачном небе, а теперь туча почернела и, сверкая молниями, нависла над самой головой.
Бонхёффер писал Суцу о «на редкость мрачных перспективах». Он чувствовал, что «наступает решительный перелом мировой истории»169, предвидел какие-то существенные события. Но какие? Пророческий дар подсказывал ему: что бы ни готовило будущее, Церковь окажется под угрозой и неизвестно, уцелеет ли она вообще. «Так какая польза в богословии?» – спрашивал он. В нем появились серьезность и настойчивость, каких не было прежде: ему казалось, что его обязанность – предостеречь людей о грядущем. Как если бы он видел, что огромный дуб, под сенью которого семьи устроили пикник, на ветвях которого радостно качаются дети, подгнил изнутри и вот-вот рухнет, погубив всех. Эта перемена была заметна и извне, прежде всего по его проповедям, которые сделались более суровыми.
Великая перемена
Развалины мемориальной церкви кайзера Вильгельма высятся, будто руины Озимандова царства, среди блеклого цементно-пластикового торгового квартала Берлина. Район этот был почти до основания разбомблен во время налета союзников в 1943 году, и останки некогда величественного собора – пустая, разбитая раковина колокольни – превратились в мрачный модернистский памятник разрушительным силам войны. А до войны то была одна из достопримечательностей столицы.
Сюда Бонхёффера пригласили прочесть проповедь в Праздник Реформации 1932 года [25] . Это воскресенье в Германии посвящалось памяти Лютера и культурному наследию Реформации. Прихожане ждали примерно такой проповеди, какую американцы выслушивают 4 июля в обычной протестантской церкви: что-нибудь патриотическое, с подъемом. Немцам хотелось бы проникнуться гордостью за свое замечательное немецко-христианское наследие и удостоиться похвалы за тот вклад, который они вносят в сохранение этой великой традиции – вот, сидят на жестких церковных скамьях, а могли бы остаться дома и заниматься своими делами. Вполне вероятно, что среди слушателей в тот день находился сам Гинденбург, вождь и воплощение нации – старик посещал именно эту церковь. Все предвкушали прекрасную, вдохновляющую службу. Прихожане расселись с таким приятным, греющим душу ожиданием, и проповедь Бонхёффера обрушилась на них, как внезапный удар под дых. Хотя выбранные им библейские тексты могли бы и насторожить самых осведомленных.
Первым шел стих из Откровения (2:4–5): «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела, а если не так, скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься». Те, кто был уже знаком с проповедями Бонхёффера, заслышав такую цитату, могли бы выскользнуть через боковую дверь – впрочем, если они предпочитали остаться и выслушать пламенную филиппику, в таком ожидании они не были разочарованы.
Бонхёффер начал не с благой, а с печальной вести: вот-вот пробьет последний час Протестантской церкви, заявил он, «и нам давно пора это осознать». Немецкая Церковь умирает, если еще не скончалась. И ту он обрушил гром и молнию на прихожан, осудил несообразность пышного празднества, когда собрались-то, по сути говоря, на похороны: «Фанфары вряд ли утешат умирающего». Затем он назвал героя этого празднества, Мартина Лютера, «покойником», которого, мол, подпирают и придают ему видимости жизни ради собственных корыстных интересов. Бонхёффер словно ледяным душем обдал аудиторию, а в заключение швырнул в слушателей башмаками: «Эта Церковь уже не Церковь Лютера», – постановил он. «Непростительным легкомыслием и самонадеянностью» было присваивать себе знаменитые слова Лютера «Здесь я стою и не могу иначе» и применять их к собственным целям, как будто эти слова имеют какое-то отношение к современным лютеранам170.
Так и пошло – то была отнюдь не единственная проповедь в этом духе, которую Бонхёффер прочел в 1932 году. Но что такое предвидел Бонхёффер, откуда эта неотступная потребность поделиться своим видением? Он словно бы предупреждал всех: очнитесь, прекратите играть в Церковь. Все вокруг казались ему лунатиками, подошедшими во сне к гибельному обрыву. Но мало кто воспринимал его предостережения всерьез. В глазах большинства Бонхёффер был лишь чересчур серьезным очкариком-педантом, да еще и религиозным фанатиком в придачу. А его проповеди становились все мрачнее.
Чего он пытался добиться этими выступлениями, на что рассчитывал? Неужели надеялся, что прихожане примут его слова близко к сердцу? Но ведь он говорил истину и чувствовал, что избран на это Богом. Он с полной серьезностью подходил к задаче проповедовать Слово Божье и никогда бы не стал оглашать с кафедры всего-навсего свое частное мнение. Знал он также, что зачастую перед людьми провозглашается слово, сошедшее прямиком с неба, и оно отвергается, как отвергались видения ветхозаветных пророчеств, как был отвергнут и сам Иисус. Обязанность пророка – просто, покорно говорить то, что желает сказать через него Бог. Будет эта весть принята или нет – это уже отношения между Богом и Его народом. И все же нелегко произносить слова огненные и знать, что это слова Бога к верным Его, которые Его отвергают. Эта боль неизбежно сопутствует миссии пророка: тот, кто избран Богом, предназначен разделять Его страдания.
Совершенно очевидно, что с Бонхёффером что-то произошло в предыдущий год и продолжало происходить. Некоторые даже называют это событие или этот процесс обращением, однако подобное обозначение едва ли верно. Самому Бонхёфферу и его близким было очевидно, что его вера заметно углубилась, и столь же очевидно было, что его понимание своей миссии, призвания, становится все отчетливее. Несколько лет спустя, в январе 1936 года, в письме Элизабет Цинн он попробует объяснить перемену, совершавшуюся в нем в ту пору:
...
Я совершенно не по-христиански набросился на работу. Амбиция, которую многие во мне замечали, осложняла мне жизнь… Потом случилось нечто, переменившее и преображающее мою жизнь поныне. Я впервые открыл для себя Библию… Я много проповедовал. Я многое знал о Церкви, говорил и проповедовал о ней, однако еще не стал христианином… Я понимаю, что в ту пору я использовал учение Иисуса Христа для какой-то личной выгоды… Я молюсь Богу о том, чтобы не возвращаться к этому. Хотя я был одинок, но оставался вполне доволен собой. Библия, и в особенности Нагорная проповедь, освободила меня от этого. С тех пор все переменилось. Я ощущал это явственно, как и все окружающие. То было великое освобождение. Мне стало ясно, что жизнь служителя Иисуса Христа должна принадлежать Церкви, и постепенно, шаг за шагом, мне открывалось, как далеко в этом следует зайти. И тут наступил кризис 1933 года. Это укрепило мою решимость, и я нашел людей, которые разделяли мои взгляды. Возрождение Церкви и служения стало моей главной заботой… Мое призвание теперь вполне ясно, не знаю лишь, что сделает из него Бог… Я должен следовать по этому пути. Возможно, путь окажется недлинным (Флп 1:23), но как прекрасно осознать свое призвание… Верю, что грядущие времена и события откроют его возвышенность – надо лишь продержаться171.
Во всем этом определенную роль сыграло пребывание Бонхёффера в Нью-Йорке, в особенности знакомство с «негритянскими церквами». Он слышал, как в этих общинах проповедуется Евангелие, и видел искреннюю веру страдающего народа. Неистовые проповеди, радостное богослужение, прекрасный хор – все это помогло ему прозреть и внутренне преобразило Бонхёффера. Был ли он «возрожден в вере»?
Подробности неизвестны, зато очевиден результат. Во-первых, он впервые стал регулярно посещать церковь и старался причащаться как можно чаще. Наведавшись в Берлин в 1933 году, Пол и Марион Леманн отметили произошедшую с их другом перемену. Двумя годами ранее, в Нью-Йорке, он вовсе не рвался в церковь. Он охотно занимался с гарлемскими детишками и с готовностью отправлялся на концерт, в кино или в музей, он любил путешествовать, со страстью участвовал в философских и академических спорах на богословские темы, любил обмен идеями – но тут было что-то новое. Что же заставило Бонхёффера столь прилежно посещать церковь?
Наставник
Перед отъездом в США Бонхёффер сдал экзамен на право читать лекции по богословию в Берлинском университете и по возвращении немедленно занял должность преподавателя, стал вести лекции и семинары. Его метод преподавания богословия оказался несколько неожиданным на вкус большинства. Произошедшая в нем перемена давала себя знать и на учебных занятиях.
Вольф-Дитер Циммерман входил в число первых студентов Бонхёффера, впервые он увидел его осенью 1932 года. В первый день слушателей собралось совсем мало, Циммерман даже подумывал, не уйти ли. Но что-то его привлекло, и он предпочел остаться. Ту лекцию он запомнил навсегда.
...
На возвышение быстрой, легкой походкой вышел молодой преподаватель с очень светлыми, редеющими волосами, с круглым лицом, очки без оправы скреплялись золотой перемычкой. Кратко поприветствовав нас, он твердым, слегка гортанным голосом сообщил задачи и план лекции, развернул приготовленную рукопись и начал читать. Он напомнил нам, что ныне мы то и дело задаемся вопросом, нужна ли нам по-прежнему Церковь, нужен ли Бог. И это неправильная постановка вопроса. Не нам вопрошать – нас вопрошают. Церковь существует, и Бог существует, а мы стоим перед вопросом, готовы ли мы служить, ибо Господь нуждается в нас172.
Подобные речи в ту пору редко раздавались с немецких церковных кафедр, с университетской же кафедры это было и вовсе что-то неслыханное. Однако Бонхёффер не сделался вдруг более эмоциональным или менее рациональным, стиль его лекций оставался «полностью сосредоточенным, нисколько не сентиментальным, почти бесстрастным, кристально ясным, с рациональным холодком, точно он вел репортаж». Сочетание непоколебимой веры с блестящим интеллектом покоряло. Другой студент, Ференц Лехель, вспоминал, что слушатели «следили за его словами с таким вниманием, что слышно было гудение мух. Порой, когда в конце лекции мы откладывали ручки, нам приходилось буквально утирать взмокший лоб» 173.
Но не всегда он был таким серьезным и напряженным. Ему и тогда была присуща веселость, даже игривость, которая и годы спустя радовала друзей. Как-то раз он пригласил Лехеля остаться на обед, и когда студент из вежливости отказался, Бонхёффер принялся его уговаривать: «Это же не мой хлеб, это наш хлеб, если мы преломим его вместе, останется еще дюжина корзин».
Студентов к себе домой он приглашал нередко, он принимал участие в их жизни, как принимал участие в жизни детей из воскресной школы Грюневальда и молодых людей из своего четвергового кружка. Лехель вспоминает, как Бонхёффер способствовал укреплению его веры.
...
В моих интеллектуальных затруднениях он поддержал меня как пастырь, братски и дружески. Рекомендуя мне книгу Карла Хайма «Вера и мысль», он подчеркнул, как Хайм умеет сочувствовать сомневающимся: он не прибегает к дешевой апологетике, не расстреливает с занебесных высот бастионы естественных наук. Думать надо вместе с сомневающимися, сказал мне он, и даже сомневаться вместе с ними174.
Другой студент, Отто Дудзус, рассказывал о том, как Бонхёффер собирал студентов на музыкальные вечера в доме своих родителей.
...
Всем, что он имел и чем он был, он делился с другими. Величайшим его сокровищем был элегантный, культурный, образованный – высокообразованный – открытый всему новому дом его родителей, куда он привел нас. Каждую неделю, а позднее раз в две недели происходили эти вечера, и атмосфера на них царила такая, что его дом стал нашим домом. Нас прекрасно принимала мать Бонхёффера175.
Даже когда сам Бонхёффер в 1934 году уехал в Лондон, его родители продолжали обращаться с этими студентами, как с родственниками, включали их в свой семейный и социальный круг. Бонхёффер не отделял свое христианское служение от личной жизни: его родители общались со студентами-богословами, а студенты знакомились с замечательным семейством Бонхёфферов.
* * *
Инге Кардинг, одна из немногих женщин в семинаре Бонхёффера, вспоминала его первую лекцию:
...
В первый момент я подумала: как же он молод!.. Он был хорош собой, с красивым лицом и осанкой… Со студентами обращался очень естественно… но была в нем и уверенность, достоинство, удивительные для такого молодого человека… Он умел соблюдать дистанцию… с ним рядом никто не осмелился бы глупо шутить176.
Поделился своими впечатлениями и бывший студент Бонхёффера Альберт Шёнхер:
...
На многих фотографиях он выглядит не совсем таким, каким был в жизни. Он часто выходит полноватым, пухлым, а на самом деле был сложен атлетически, крупный, с большим лбом – со лбом, как у Канта. Но его голос не соответствовал телу – он был тонковат, так что обаять голосом он бы никого не смог, демагога из него не вышло бы. И это Бонхёффера весьма устраивало, потому что он ни в коем случае не хотел бы превратиться в демагога, гипнотизировать людей звучанием своего голоса, своей внешностью, «харизмой» – нет, ему важна была сущность177.
Личное очарование всегда казалось Бонхёфферу скорее «проблемой», он не доверял ему, хотел, чтобы слушатели отзывались только на его слова и на его логику.
Тем не менее вокруг Бонхёффера в ту пору собирается группа преданных студентов, и темы их бесед выходят далеко за пределы университетских. Часть из них собиралась еженедельно в мансарде у Вольфа-Дитера Циммермана поблизости от Александерплатц. Набивались в помещение битком, торчали там часами, куря и болтая. Даже на этих сборищах Бонхёффер установил строгую дисциплину, как и в своем четверговом кружке. Никакой праздной болтовни, серьезное, направленное исследование вопросов, «чистая, абстрактная теория, попытка полностью охватить проблему».
Бонхёффер был готов к открытому обсуждению любых идей и призывал к этому же своих учеников. Они прослеживали каждую логическую цепочку до неизбежного вывода и проверяли всякий ракурс, чтобы добиться полной объективности, не оставлять ничего на волю эмоций. К богословским идеям Бонхёффер относился с таким же уважением, как его отец и брат Карл-Фридрих – к основам науки, а брат Клаус – к основам юриспруденции. Вопросы о Библии, этике, богословии подлежали столь же строгому рассмотрению, «болтовня» и идеологические заклинания разоблачались и отбрасывались. Бонхёффер стремился в этих дискуссиях получить результаты, которые выдержали бы любую проверку, ведь и жизнь предстояло строить в соответствии со сделанными выводами. Теоретические выводы воплощались в поступки, в субстанцию человеческой жизни. Как только удавалось с полной отчетливостью постичь смысл Слова Божьего, приходилось, как бы это ни было трудно, действовать в соответствии с ним и выводами из него. А в ту эпоху в Германии подобная позиция могла навлечь на человека весьма серьезные последствия.
Студенты ценили открытость Бонхёффера и его безграничное терпение. Гельмут Трауб отмечает, что Бонхёффер «отличался невероятной сдержанностью, он соглашался обсудить любую представленную ему на рассмотрение проблему, не упускал из виду даже самые отдаленные ассоциации»178.
Примерно в 10:30 они перебазировались в пивной погребок по соседству и там в неформальной обстановке продолжали разговор. Угощал неизменно преподаватель. Циммерман вспоминал, как однажды на эту встречу Бонхёффер принес записи «негритянских духовных песнопений», купленные им в Нью-Йорке.
...
Он рассказывал нам о своем цветном друге, с которым он путешествовал по Штатам… рассказывал о набожности негров… Под конец он сказал: «Когда я прощался с моим чернокожим другом, тот сказал мне: «Расскажите о наших страданиях в Германии. Расскажите им, как с нами обращаются и какие мы». Нынче я хотел исполнить свой долг перед ним179.
По-видимому, в эту пору он начал задумываться над призванием Церкви «быть с теми, кто страждет».
Многие ученики той поры надолго вошли в жизнь Бонхёффера. Некоторые участвовали вместе с ним в экуменическом движении, многие впоследствии присоединились к подпольным семинариям в Цингсте и Финкенвальде. Отто Дудзус, Альберт Шёнхер, Винфрид Мехлер, Иоахим Каниц, Юрген Винтерхагер, Вольф-Дитер Циммерман, Герберт Йеле и Инге Кардинг принадлежали к их числу.
Бонхёффер не ограничивался преподаванием, обязанностями университетского лектора. Он хотел «наставлять» своих учеников в жизни истинного христианина, а эта задача охватывала множество аспектов, от анализа текущих исторических событий через призму Библии до чтения Писания глазами не просто студента-богослова, но последователя Иисуса Христа. Подход неслыханный для немецких университетских богословов той эпохи.
У Бонхёффера это получалось благодаря аристократическому воспитанию и культуре, а также благодаря его незаурядному уму: он высказывался в строго академической манере, однако выводы из его высказываний применительно к современным событиям были недвусмысленными. В 1933 году один из студентов заявил: «Ныне распространились ожидания, будто спасение германского народа придет от Гитлера, но с кафедры нам напоминают, что спасение – единственно от Иисуса Христа»180.
Инге Кардинг вспоминала о том, как Бонхёффер однажды заговорил с ней о невозможности приветствовать кого-либо, кроме Бога, возгласом «Хайль!» («Свят!»). Он не избегал политического комментария, и с самого начала ему чужда была довольно распространенная мысль, будто политика не имеет отношения к христианской вере. Согласно воспоминаниям Инге Кардинг, Бонхёффер проявлял такую же последовательность в восприятии Библии как Слова Божьего. В Берлинском университете, где все еще бродил по ночам дух Шлейермахера, где еще не остыло профессорское кресло Гарнака, подобный подход казался соблазном или безумием.
...
[Он говорил]: Читая Библию, нужно думать, что прямо здесь и сейчас с тобой говорит Бог… Он не прятался за абстракции, как греческие и прочие учителя, но с самого начала учил нас читать Библию так, словно она обращена непосредственно к нам, как предназначенное лично каждому слово Бога. Не что-то общее, не что-то применимое где-то когда-то, но непосредственно и лично – к нам. Он с самого начала твердил нам, что отсюда проистекает все остальное181.
Интеллектуальные абстракции Бонхёффера не интересовали. Богословие имело практическую направленность: научить христианской жизни. Кардинг удивилась, когда Бонхёффер задал студентам вопрос, поют ли они рождественские колядки. Ответ оказался неудовлетворительным, и лектор заявил: «Хотите стать священниками, пойте колядки». В его глазах музыка была не факультативным дополнением к обряду, но обязательной его частью, и он тут же решил исправить обнаружившийся изъян. «В первый день Адвента мы встретимся в полдень, – пригласил он Инге, – и будем петь колядки». Инге также припоминает, что он «великолепно играл на флейте» и «чудесно» пел.
Иоахим Каниц запомнил, как Бонхёффер наставлял их: «Каждое слово Священного Писания – личная весть любви Бога к нам». Затем Бонхёффер спросил студентов, «любят ли они Иисуса».
Выезд на выходные, семинары в костелах и сельской местности также входили в преподавательский метод Бонхёффера. Они ездили в Пребелов и жили там в молодежном общежитии, многократно наведывались в хижину, которую Бонхёффер оборудовал для себя под Бизенталем. Как-то в походе Бонхёффер предложил спутникам после завтрака помедитировать на тему одного библейского стиха. Они выбрали место, расположились на траве и целый час сидели тихо, медитируя. Большинству упражнение показалось трудным, как почти неисполнимым покажется оно и «послушникам» в Финкенвальде. В числе тогдашних его спутников была Инге Кардинг: «Он учил нас, что Библия непосредственно входит в нашу жизнь, в наши проблемы».
Бонхёффер уже в тот год разрабатывал те идеи, которые он будет проповедовать в подпольных семинариях Исповеднической церкви. Медитация на стихи Библии и пение уже стали для него неотъемлемой частью богословского образования. Он также постоянно размышлял о Воплощении и о том, что Господь сотворил нас не бестелесными духами, но людьми из плоти и крови, и пришел к мысли, что христианская жизнь строится по определенному образцу. Иисус не только делился идеями, правилами, принципами жизни – Он жил среди своих учеников и таким образом показывал им, как надо жить, какую жизнь предназначил для нас Бог. Эта жизнь не сводилась к чисто духовной или интеллектуальной, она была чем-то большим, она многое вмещала в себя. Бонхёффер старался выстроить такую христианскую жизнь для своих учеников. Он уверился в том, что быть христианином значит жить вместе с христианами.
Одна из его учениц утверждала, что понятия вины и благодати она усвоила из общения с Бонхёффером. Однажды в 1933 году Бонхёффер и его группа студентов отправились в очередной поход по лесам и наткнулись на голодную семью, рыскавшую в поисках хоть какой-то пищи. Бонхёффер ласково заговорил с этими людьми, расспросил их, давно ли дети ели горячее. Услышав от отца семейства ответ: «Нечасто», он предложил прихватить двоих детей с собой: «Мы идем домой обедать, – пояснил он. – Пусть поедят с нами, а потом мы снова приведем их к вам».
Курс подготовки к конфирмации в Веддинге
Способность Бонхёффера находить общий язык с людьми совершенно иного социального положения сама по себе замечательна, однако особенно выпукло она проявилась, когда он вел курс подготовки к конфирмации при церкви Сиона в Веддинге – этот район северного Берлина, поблизости от Пренцлауэр Берг, считался попросту опасным. Назначение Бонхёффер получил вскоре после принятия сана в ноябре 1931 года [26] . Одновременно его начальник, Отто Дибелиус, поручил ему окормлять студентов технического колледжа Шарлоттенберга. Последняя должность мало привлекала Бонхёффера в отличие от весьма ярких приключений с непокорными мальчишками с курсов подготовки к конфирмации.
Старый священник церкви Сиона, суперинтендент Мюллер, отчаянно нуждался в помощнике – класс состоял из пятидесяти мальчиков, чье поведение слова описать бессильны182. Сам Бонхёффер отзывается о районе как о «буйном» с «тяжелой социальной и политической ситуацией». У него был опыт преподавания в воскресной школе Гарлема, но тут имелось существенное различие: в США Церковь отделена от государства, посещение церкви – дело частное и добровольное, а потому, если ребенок ходил в воскресную школу, это, скорее всего, означало, что таково желание его родителей, и, если ребенок начинал плохо себя вести, родители могли призвать его к порядку. Но в Германии для большинства детей курсы подготовки к конфирмации были столь же обязательны, как школа. Государство настаивало на религиозном обучении, и родители тех мальчишек, что шумно приветствовали нового учителя, вероятно, относились к нему не с большим почтением, чем их дети. То есть они ничего не имели против занятий, все лучше, чем по улицам болтаться, но если дети себя плохо ведут, пусть учитель справляется как знает. Многие взрослые считали Церковь коррумпированной и только порадовались бы, если б ребяткам удалось показать почем фунт лиха молодому священнику со светлыми волосами и чересчур мягкими манерами.
Это были не чернокожие херувимчики из Гарлема, а банда закоренелых хулиганов. Бонхёффера должным образом предупредили, но по-настоящему подготовиться к этой встрече он никак не мог. Эти четырнадцати-пятнадцатилетние подростки столь скверно себя вели и так умело доводили старика, на смену которому пришел Бонхёффер, что тот скончался, едва передав смену своему молодому преемнику, отправился прямиком в небесные классы конфирмации. Бонхёффер вскоре уверился, что его предшественник подорвал здоровье как раз пытаясь обучить этот неуправляемый класс. Бетге описал это незабываемое занятие:
...
Пожилой священник медленно поднимался бок о бок с ним по лестнице школы, им предстояло одолеть несколько этажей. Дети глазели на них сверху через перила, дико вопили и швыряли мусор в головы обоим взрослым. Когда они добрались до верхнего этажа, спутник Бонхёффера попытался оттеснить толпу обратно в класс, он орал на подростков и пускал в ход кулаки. Он прокричал им, что привел нового преподавателя, и назвал его имя – Бонхёффер. Все разразились воплями: «Бон-бон-бон!» и вопили без удержу, пока старик не бежал в отчаянии. Бонхёффер остался стоять, прислонившись к стене, руки он держал в карманах. Время шло. Постепенно, благодаря тому, что новый учитель не реагировал на шум, безобразие стихло. Тогда он заговорил – очень тихо, так, что лишь сидевшие в первом ряду разбирали отдельные слова. Вдруг все разом замолкли. Бонхёффер обронил лишь одну фразу по поводу их поведения – мол, неплохой приветственный концерт закатили – и продолжал рассказ о Гарлеме. Оборвав рассказ на середине, он распустил класс и пообещал продолжение на следующем занятии – если будут сидеть тихо. С тех пор у него не было причин жаловаться на недостаток внимания со стороны этих учеников183.
В письме Эрвину Суцу Бонхёффер подробно описывал сложившуюся ситуацию:
...
Сначала мальчики вели себя, как безумцы, и у меня впервые в жизни возникли проблемы с дисциплиной… Но наилучшим выходом оказалось попросту рассказывать им истории из Библии, подбирая самые выразительные, в особенности захватили их эсхатологические пассажи184.
Молодость Бонхёффера, атлетическое сложение и аристократическая повадка помогли ему снискать уважение мальчишек, но зачастую ему удавалось произвести столь же замечательное впечатление на людей, казавшихся просто невыносимыми. Он действовал так и на некоторых из тюремных надзирателей в пору заключения.
Годы спустя один из тогдашних мальчишек вспоминал, как во время занятия кто-то из одноклассников вынул бутерброд и принялся жевать.
...
Для северного Берлина – обычное дело. Пастор Бонхёффер ничего не сказал, он только поглядел на этого ученика, спокойно, по-доброму, однако достаточно долго и пристально, и парень смущенно отложил бутерброд. Любая попытка досадить нашему пастору срывалась из-за его спокойствия и доброты, а также, вероятно, потому, что он понимал мальчишескую страсть к проказам185.
Юный пастор из аристократического семейства обязан был также посещать на дому родителей своих учеников. Веддинг был мрачным и бедным районом, многие родители пускали священника в свои жилища скрепя сердце, лишь потому, что так надо. Разговор не вязался, это было мучительно. Бонхёфферу такие визиты казались худшей из его обязанностей. В письме Суцу он признавался:
...
Иногда, а вернее, часто, я стою перед ними и думаю, что с тем же успехом мог подготовиться к этим визитам, изучая не богословие, а химию… Жуткие минуты и часы, когда пытаешься завести пастырскую беседу, а она хромает и сбивается с курса! И ужасные условия, в которых живут эти люди, а ведь об этом нельзя проронить ни слова. Многие охотно и многословно повествуют о своем весьма прискорбном образе жизни, говорят об этом легко и свободно, так что видно, что неодобрение или сочувствие их весьма удивило бы186.
Однако и от этой обязанности Бонхёффер не уклонялся. Более того: чтобы сблизиться с этими семьями и больше времени проводить с мальчиками, он перебрался в меблированные комнаты по соседству, на Одербергштрассе, номер 61. Применив полученный в «Юнионе» опыт, он ввел политику открытых дверей: юные подопечные могли навещать его в любое время без предупреждения. То было отважное и необычное решение для некогда замкнутого молодого человека. Помещение он арендовал у булочника, магазин которого занимал нижний этаж. Жене своего хозяина Бонхёффер велел допускать мальчишек внутрь даже в его отсутствие. На Рождество он роздал им подарки. Суцу он признавался:
...
Я с нетерпением жду праздника. Вот где настоящее дело. Домашняя их жизнь по большей части неописуема: бедность, беспорядок, распущенность. Но дети еще не закрылись. Меня часто поражает, каким образом юные не ломаются и не погибают окончательно в подобных условиях, и, естественно, задаешь себе вопрос, как бы ты сам реагировал на такие обстоятельства.
Через два месяца он снова писал Суцу:
...
Вторая часть учебного года почти полностью посвящена подготовке к конфирмации. С Нового года я жил тут, на севере, чтобы каждый вечер принимать у себя мальчиков – не всех сразу, разумеется, по очереди. Мы ужинали вместе, потом играли – я научил их играть в шахматы и они теперь играют с большим энтузиазмом… В завершение вечера я всегда читаю отрывок из Библии, а затем провожу краткую катехизацию, которая порой перерастает в весьма серьезный разговор. Опыт работы с этими детьми оказался настолько важен, что я едва могу оторваться от него187.
Именно в это время Бонхёффер арендовал четыре гектара земли к северу от Берлина и построил там небольшой домик. Участок находился в Бизентале, домик был примитивный, из бревен и рубероида. Внутри находились три кровати, несколько стульев, стол и керосинка. На фотографии он позирует в этом убежище в духе Торо, принимая вполне романтическую позу – на ногах гетры, в зубах трубка. Он часто удалялся в это жилище отшельника, порой приглашал сюда студентов, порой – мальчишек из Веддинга. Как и берлинская квартира, этот дом был всегда открыт для них. Незадолго до конфирмации Бонхёффер спохватился, что у многих ребят нет ни приличного костюма для такой оказии, ни денег, чтобы его пошить, и купил рулон шерстяной ткани, из которого вышло по достаточно большому куску для каждого парня.
Заболевшего ученика Бонхёффер посещал в больнице дважды и трижды в неделю и молился с ним перед операцией. Врачи опасались, что придется отнять мальчику ногу, но, словно чудом, ногу удалось спасти, мальчик полностью оправился и явился на конфирмацию вместе со всеми остальными.
Конфирмация состоялась в воскресенье 13 марта 1932 года. В тот же день проходили и общенациональные выборы президента страны. Нацистские банды проносились по улицам на грузовиках с мегафонами, будоражили, запугивали. Месяцем ранее Гитлер был отстранен от участия в выборах, поскольку он родился и вырос в Австрии, однако тут же нашлась возможность обойти это препятствие, и фюрер все-таки выдвигался на должность президента. В Веддинге в то воскресенье тоже было шумно, но вся эта подогреваемая нацистами суета не помешала спокойному течению службы. Обращенная к детям проповедь звучала мягче, нежели большинство выступлений Бонхёффера в ту пору:
...
Дорогие конфирманты! В последние дни перед конфирмацией я снова и снова спрашивал вас, что вы хотели бы услышать в обращенной к вам в этот праздничный день речи, и часто слышал один и тот же ответ: нам нужно серьезное предостережение, такое, какое мы бы запомнили на всю жизнь. Обещаю вам: каждый, кто будет сегодня слушать внимательно, получит предостережение, и даже не одно, однако ныне сама жизнь посылает нам много очень серьезных предостережений – и мне бы не хотелось еще более омрачать ныне ваши представления о будущем. Вы и так хорошо разбираетесь в суровых жизненных фактах. Сегодня вас не запугивать надо, но ободрять, сегодня здесь, в церкви, мы будем говорить о надежде, которую мы имеем и которую никто не отнимает у вас188.
Он пригласил мальчиков прийти через два дня на службу и причаститься всем вместе. В следующее воскресенье наступила Пасха, и Бонхёффер с большой группой учеников уехал во Фридрихсбрунн. Кузен Ханс-Кристоф поехал вместе с ним, чтобы помочь присматривать за мальчиками. Родителям Бонхёффер писал:
...
Я счастлив побыть здесь с моими конфирмантами. Хотя к лесам и к природе в целом они особого пиетета не выказывают, но им нравится лазить повсюду в долине Боде и гонять мяч на лугу. Порой бывает нелегко удержать под контролем этих довольно-таки асоциальных мальчишек… Надеюсь, что впоследствии вы не обнаружите в доме каких-либо нежелательных следов их присутствия. За исключением одного разбитого окна, все осталось в прежнем виде… хотя фрау С. [экономка] несколько негодует на пролетарскую оккупацию… В четверг все уже будет позади189.
* * *
Через пять месяцев Бонхёффер вернется во Фридрихсберг уже по другому поводу. Четыре поколения соберутся на девяностолетие Юлии Тафель Бонхёффер. Сыну Кристель и Ханса фон Донаньи Кристофу еще не исполнилось и двух лет, но по доброй семейной традиции он выучил и прочел стих в честь прабабушки:
Когда ты была такой, как я,
Люди ездили на лошадях,
Когда я стану таким, как ты,
Мы полетим на Луну.
Многие из собравшихся не были христианами, но все эти люди были воплощением тех ценностей, которые привели Дитриха к христианству в мире, шарахавшемся от христианства во все стороны – к голому материализму, к иррациональности национализма. Эти люди сохраняли культуру и приличия посреди варварского безумия. К пиетической ветви христианства, которая разлучила бы его с семьей и с «миром», Бонхёффер всегда относился скептически, а поскольку он оставался всегда частью своей семьи, родные во всей полноте видели его жизнь – жизнь христианского священника и богослова.
Не так-то просто быть богословом в семье, где отец – один из известнейших в мире врачей, а старший брат расщепляет атом вместе с Эйнштейном и Планком, но еще труднее было выйти за пределы богословия, которое проповедовал почтенный прадед Карл Август Хазе, и того, что проповедовал всеми уважаемый сосед по Грюневальду Альфред фон Гарнак, и пробиться к тому богословию, которое побуждало его говорить с университетскими студентами о любви к Иисусу и рассуждать о Боге с бедняками, ютящимися на съемных квартирках в Веддинге.
Семья Бонхёффера не могла не заметить перемену, произошедшую в младшем сыне с тех пор, как он отбыл из Берлина на Манхэттен, и эта перемена не казалась каким-то странным и неуклюжим заскоком, от которого молодой человек оправится, когда обретет большую зрелость и более широкие взгляды. Эта перемена не шла вразрез с тем, что было раньше, скорее, это было продолжение и углубление прежнего. Никогда Дитрих не совершал резких поворотов, которые смутили бы его близких, никогда не «евангелизировал» их с кондачка. Он, как и прежде, почитал родителей, с уважением относился ко всем членам семьи и глубоко дорожил теми ценностями и правилами, в которых был воспитан. Для него естественно было отказаться от «фраз» и потакания сантиментам любого вида и столь же естественно было его противостояние национал-социализму и всему, что он влек за собой. С такой верой, как и с верой его матери Паулы, затруднительно было бы спорить, хотя кое-кто из родственников, возможно, и хотел бы их просветить.
Несколько лет спустя, в 1936 году, Бонхёффер написал своему зятю Рюдигеру Шляйхеру, столь же либеральному в богословии, как сам Бонхёффер был консервативен, письмо, которое многое говорит об их отношениях:
...
Прежде всего я должен со всей простотой признаться: я верю, что одна только Библия дает ответы на все наши вопросы и что нам нужно лишь постоянно и капельку смиренно просить, чтобы принять этот ответ. Нельзя просто читать Библию, как обычную книжку, нужно вникать в нее, чтобы она раскрылась. Мы получим ответ на главный вопрос, только если будем надеяться его получить. Через посредство Библии с нами разговаривает Бог, а о Боге нельзя попросту думать своими силами, нужно искать Его – только когда мы обращаемся к Нему, Он отвечает нам. То есть Библию можно, конечно, читать как книгу, изучать методом критического анализа текста и так далее – против этого мало что можно возразить, вот только подобный метод не раскроет нам сердце Библии, он затронет лишь поверхность. Мы бы не смогли понять слова близкого человека, если б принялись их анализировать. Надо просто выслушать их и принять, чтобы они остались у нас на уме, продолжали звучать еще много дней – просто потому, что мы любим этого человека и, как Мария, «положим это на сердце своем», чтобы эти слова постепенно все полнее раскрывали нам человека, сказавшего их. Так должно быть и со словами Библии: если мы отважимся принять их как слова, обращенные к нам Богом, который любит нас и не хочет оставить нас без ответов на наши вопросы, тогда и только тогда мы научимся радоваться Библии…
Если я раз навсегда решу для себя, где мне искать Бога, я всегда смогу найти там Бога, который в той или иной форме вступает со мной в общение, который весьма любезен и приятен и соответствует моей натуре. Но если место встречи назначает Бог, то это место не во всем будет приятно и сообразно моей природе. Место встречи – Крест Христов, и тот, кто хочет обрести Бога, должен идти к подножию Креста, как сказано в Нагорной проповеди. Это вовсе не сообразно нашей природе, это нам тяжело и страшно. Но такова весть Библии, причем не только Нового, но и Ветхого Завета…
И теперь я хочу поговорить об этом с тобой лично: с тех пор как я научился читать Библию таким образом (а это не так давно), она с каждым днем становится для меня все большим чудом. Я читаю ее по утрам и вечерам, а зачастую и днем и каждый день размышляю над текстом, выбранным на неделю, стараюсь глубоко погрузиться в него, чтобы по-настоящему расслышать его смысл. Я знаю, что без такой помощи не смогу жить правильно190.
Глава 9 Принцип фюрерства 1933
Чудовищная опасность нашего времени заключается в том, что повсеместно раздается призыв к авторитету вождя или должности, и мы забываем о человеке, одиноко предстоящем высшей власти, и о том, что каждый, кто налагает насильственно руки на другого человека, попирает вечные законы и берет на себя сверхчеловеческую власть, которая в итоге сокрушит его.
****
Церковь имеет лишь один алтарь, алтарь Всевышнего… перед которым да преклонится все творение… Кто ищет иного, пусть держится в стороне – он не может присоединиться к нам в доме Божием… Церковь имеет всего лишь один амвон, и с этого амвона провозглашается вера в Бога и никакая другая воля, кроме воли Божией, сколь бы добрыми ни были намерения человеческие.
Дитрих Бонхёффер
30 января 1933 года ровно в полдень Адольф Гитлер сделался демократически избранным канцлером Германии. Страну Гёте, Шиллера и Баха возглавил человек, водивший компанию с безумцами и преступниками, не раз появлявшийся на публике с кнутом в руке. Начинался Третий рейх.
Двумя днями позднее, в среду 1 февраля, 26-летний богослов выступил по радио из студии на Потсдамерштрассе. Обращение Бонхёффера к радиослушателям было озаглавлено «Молодое поколение: изменившаяся концепция лидерства». Он говорил о принципиальных проблемах фюрерства, объяснял, что такой вождь непременно превратится в идола, в «ведущего не туда». Передачу оборвали прежде, чем он успел закончить.
Обычно эту историю излагают так, словно Бонхёффер отважно выступил против Гитлера, а подручные фюрера отключили микрофон и прервали передачу, но на самом деле передача была заранее спланирована на определенное время, а не в качестве реакции на победу Гитлера. Почему выступать позвали именно Бонхёффера, в точности не известно. Возможно, по рекомендации Вольфа-Дитера Циммермана, который работал в отделе радио при Евангелическом издательском союзе. Незадолго до того дважды выступал по радио Карл Бонхёффер. Речь Дитриха не была направлена конкретно против Гитлера, но говорил он о давно уже сложившемся «принципе вождизма» (Der Führer по-немецки буквально означает «вождь»). Термин возник в популярном движении германской молодежи в начале ХХ века, и пока еще «Гитлер» и «фюрер» не стали синонимами, хотя Адольф Гитлер, разумеется, именно на концепции фюрерства въехал на должность канцлера, а в итоге полностью отождествился с мистическим «вождем». Он требовал, чтобы его именовали фюрером, потому что хотел использовать принцип вождизма для собственных политических целей. Однако в феврале 1933 года отождествление еще не до конца осуществилось и термин «фюрер» не ассоциировался исключительно с главой национал-социалистической партии. Тем не менее, странный случай – подобное выступление через два дня после победы Гитлера на выборах.
Возможно, передачу и в самом деле оборвали нацисты, но так же вероятно, что Бонхёффер неверно понял указания владельца студии и у него попросту кончилось время. Вряд ли нацисты уже тогда контролировали радиопередачи так, как они будут их тотально контролировать спустя несколько лет. Хотя и соблазнительно поверить во вмешательство нацистов, и такое в самом деле могло произойти.
В любом случае Бонхёффер был расстроен тем, что ему не дали договорить, в особенности потому, что опасался, как бы у слушателей не сложилось впечатление, будто он одобряет Гитлера. Дослушав до конца, всякий бы понял, что принципом вождизма опасно злоупотребляют, но, поскольку конец речи не прозвучал, многие слушатели – особенно не слишком внимательные – могли бы вообразить, будто рассуждения Бонхёффера о принципе вождизма вливаются в общий хвалебный хор. Чтобы исправить положение, Бонхёффер продублировал эту речь и разослал ее своим влиятельным друзьям и родственникам с пояснением, что конец был отрезан. Речь была также опубликована в политически консервативной газете Kreuzzeitung , а в начале марта Бонхёффера пригласили выступить с полной версией этой речи в Берлинском институте политических наук. В начале 1933 года такие вещи были еще возможны.
Обстоятельства, в которых состоялась или не вполне состоялась передача, не должны заслонять от нас мистической сути самого события. Через два дня после прихода Гитлера к власти молодой преподаватель богословия точно и беспощадно вскрывает главные философские изъяны режима, который еще не установился в ту пору, когда он писал эту речь, но который в ту самую неделю, когда он эту речь произносит, возглавит немецкий народ и на двенадцать лет погрузит страну и с ней еще полмира в вакханалию насилия и страдания, на исходе которой, среди миллионов прочих, унесет и жизнь богослова, выступившего с этой речью. Тут явственно присутствует пророческий аспект, хотя речь не затрагивала политику и текущие события. То была скорее философская лекция, но о политической ситуации она говорила с большей ясностью, чем тысячи политических речей.
Не только содержанием, но и структурой и манерой подачи эта речь принципиально отличалась от воспаленных бредней Гитлера. Бонхёффер выступал размеренно и сдержанно, он был логичен и точен, а кроме того, его размышления отличались интеллектуальной глубиной. Эта радиопередача, в отличие от многих других, не должна была развлечь или увлечь, она больше походила на университетскую лекцию. Многим слушателям она, должно быть, оказалась не по зубам, и даже если бы передачу не выключили преждевременно, кое-кто мог бы счесть ее занудной и сам бы заранее переключился. Бонхёффер не ставил себе целью покорить аудиторию. Он старался сосредоточить внимание слушателей не на себе, а на своих идеях. В этом принципиальное расхождение между его концепцией вождя и тем вождизмом, воплощением которого был Гитлер. Даже в том, как Бонхёффер подавал эту речь, сказалось это принципиальное расхождение: Бонхёффер не желал привлекать к себе внимание, не пытался ни на кого оказывать личное влияние, обращать кого-то в свою веру с помощью личного обаяния. Он видел в этом обман, поступать так значило бы искажать сущность собственного мировоззрения. Бонхёффер служил не лицам, но идеям, и главной его идеей было убеждение, что идеи могут сами за себя постоять .
Чтобы понять ужас происходившего в ту пору в Германии и постичь гениальность той речи Бонхёффера, нужно разобраться с историей понятия «вождизм». Эта чудовищно искаженная концепция лидерства трагически отличалась от более современных представлений. Именно такие распространенные в народе представления помогли Гитлеру прийти к власти и привели к кошмару концентрационных лагерей. И Бонхёффер выступал против Гитлера именно как против осуществления этого неверного принципа вождизма. В той передаче Бонхёффер изложил свои мысли по данному поводу.
Он начал с рассуждения о том, почему Германия вздыхает по «фюреру». Первая мировая война и последовавшие за ней беспорядки и экономическая депрессия привели к кризису, в результате которого новое поколение утратило всякую веру в традиционный авторитет кайзера и Церкви. Немецкая концепция «фюрера» родилась из разочарований этого поколения, из поиска некоего смысла и руководства, которое вывело бы страну из пучины бед. Различие между подлинным вождем и ложным вождизмом, по мысли Бонхёффера, заключалось в следующем: настоящий вождь получает власть от Бога, источника всего благого. Так родители имеют законную власть над детьми, поскольку сами склоняются перед законной властью милосердного Бога. Но фюрер ни перед кем не склонялся, его власть была авторитарной и самовольной и таким образом покушалась на мессианство.
«Если прежде вождь представал в облике учителя, государственного деятеля, отца… – рассуждал Бонхёффер, – то теперь это независимая фигура. Вождь не привязан к какой-либо должности, он полностью и исключительно «вождь» 191.
...
Если он понимает свою функцию вне связи с реальностью, если он не напоминает своим приверженцам об ограниченности своей миссии и о том, что никто не снимает с них ответственности, если он поддается желанию своих последователей, которым только бы превратить его в идола, в таком случае вождь станет дурным вождем и преступником по отношению не только к тем, кого ведет за собой, но и по отношению к самому себе. Истинный вождь всегда готов разочаровывать других – это его обязанность, его подлинная задача. Он должен обратить своих последователей от авторитета своей личности к признанию истинного авторитета иерархии и институтов… Он должен наотрез отказаться от роли идола, верховного авторитета для тех, кем он руководит… Он служит государственному порядку, служит обществу, и такая служба может обладать величайшей ценностью, но лишь до тех пор, пока вождь твердо знает свое место. Он должен привести личность к зрелости… Основной признак зрелости – ответственность перед людьми и существующей иерархией. Он должен подчиниться контролю, порядку, ограничениям. Хороший вождь служит другим и ведет других к зрелости. Он ставит других превыше себя, как хорошие родители превыше себя ставят ребенка, заботясь о том, чтобы этот ребенок вырос и сам в свою очередь стал хорошим родителем. Можно назвать это и другим словом, ученичество192.
Далее он развивал свою мысль:
...
Лишь когда человек видит в своей должности временную и ограниченную власть, полученную от вечного и непостижимого авторитета, от самого Бога, тогда, и только тогда, ситуация понимается верно. Перед лицом этого высшего авторитета человек остается совершенно один. Человек несет ответственность перед Богом. Но это одиночество перед Богом, подчиненность высшей власти, уничтожается, если авторитет лидера или должности воспринимается как высший и последний авторитет… Наедине с Богом человек становится тем, что он есть, – свободным и в то же время осознающим свою ответственность.
Чудовищная опасность нашего времени заключается в том, что повсеместно раздается призыв к авторитету вождя или должности и мы забываем о человеке, одиноко предстоящем высшей власти, и о том, что каждый, кто налагает насильственно руки на другого человека, попирает вечные законы и берет на себя сверхчеловеческую власть, которая в итоге сокрушит его. Нельзя безнаказанно нарушить закон, согласно которому человек в одиночестве предстоит перед Богом, – кара за такое нарушение будет ужасна. Вождь должен обратить наши взоры к должности, но и вместе вождь и должность обращают нас не к себе, а к высшей власти, перед которой рейх, государство – временны и преходящи. Вождь или институт, уподобляющие себя божеству, смеются над Богом и над призванием человека предстоять Богу, и такие вожди и институты погибнут193.
Миновало лишь сорок восемь часов после выборов, на которых победил Гитлер, но это выступление Бонхёффера уже четко наметило линии фронта. По вере Бонхёффера, за любым истинным авторитетом и благой властью стоял Бог Писания – и этот же Бог противостоял вождизму и его провозвестнику Адольфу Гитлеру. Разумеется, Гитлер не отваживался публично отречься от Бога. В Германии хватало людей, наведывавшихся в церковь и в общем и целом представлявших себе, что власть должна исходить от Бога, только в отличие от Бонхёффера они плохо понимали, как это выглядит на самом деле. Фюрер, напрочь отвергавший идею подчинения Богу, на словах продолжал отдавать Богу должное, иначе он недолго бы продержался у власти. Гитлер был человек практичный, то есть законченный циник.
И он в тот же самый день, что и Бонхёффер, тоже выступил с речью194. Ему исполнилось сорок три года, полжизни он провел в политических джунглях. Миновало десять лет с провала «пивного путча», который привел его в тюрьму. И вот он – канцлер Германии. Он взял реванш и восторжествовал над своими противниками. Но ему требовалось убедить народ в законности своей власти, а для этого надо было сказать правильные вещи. Именно потому его речь в тот день начиналась словами: «Мы, как вожди нации, полны решимости исполнять в качестве национального правительства возложенную на нас задачу, присягая в верности одному только Богу, своей совести и нашему народу». Если совесть Гитлера в ту пору не была еще вовсе мертва, она могла бы слегка содрогнуться при этих словах. Гитлер обещал, что для его правительства христианство будет «основой нашей коллективной морали». Это утверждение, с начала до конца лживое, тут же само себя и опровергло. Завершилась речь фюрера очередным призывом к Богу, в которого он не верил, чьих еврейских и христианских детей он будет преследовать и убивать: «Да призрит всемогущий Господь милостиво на наш труд, придаст верную направленность нашей воле, благословит наши прозрения и наделит нас доверием нашего народа!»195.
* * *
Спустя годы отец Бонхёффера вспоминал свои впечатления от победы Гитлера на выборах:
...
С самого начала мы восприняли победу национал-социализма в 1933 году и назначение Гитлера рейхсканцлером как несчастье. В этом была согласна вся наша семья. Лично я не любил Гитлера и не доверял ему из-за его демагогических пропагандистских речей… его привычки разъезжать по стране с кнутом в руках, из-за его выбора помощников – мы, жители Берлина, были лучше осведомлены об их характере, чем жители провинции, – и, наконец, я слышал от коллег о его психопатических симптомах196.
Да, Бонхёфферы с самого начала видели Гитлера насквозь, но никто не думал, что его правление продлится так долго, как вышло на самом деле. Наци восторжествовали – может быть, не на миг, а на час – но потом их сметет. Это всего лишь страшный сон, который рассеется с первым лучом зари. Но утро так и не наступило.
Извилистым путем пришла Германия к этой извращенной ситуации. После войны многим хотелось покончить со старым порядком, избавиться от кайзера. Но когда старый император покинул, наконец, свой дворец, те же самые люди, что с криками требовали отречения, оказались в растерянности. Словно пес из мультфильма, поймавший, наконец, кота, за которым он долго, исступленно гнался, они понятия не имели, что делать со своей победой, пугливо оглядывались по сторонам и, поджав хвост, спешили куда-нибудь спрятаться. Германия не знала прежде демократии и понятия не имела, как работает это государственное устройство. Страну раздирали на части враждующие партии, причем каждая партия обвиняла другую во всех происходивших в Германии пертурбациях. Все знали одно: при кайзере был закон, был порядок и дисциплина, теперь же наступил хаос. Кайзер был символом нации, а ныне вместо него перед глазами мелькали какие-то ничтожные политиканы.
Немецкий народ возопил о порядке, требуя вождя, и эти вопли словно бы вызвали из ада самого дьявола – из недр глубоко раненной национальной души изверглось нечто небывалое, чудовищное и вместе с тем покоряющее. Фюрер был не просто человек, не просто политик. Он был грозен и авторитарен, самодостаточен, он был сам себе судья, сам себе отец и господь. Он был символом, символизирующим самого себя, он продал свою душу цайтгайсту, духу времени.
Германия рвалась восстановить былую свою славу, но не имела в своем распоряжении иного орудия, кроме низменного языка демократии. И вот 30 января 1933 года народ демократическим путем избрал человека, обещавшего уничтожить ненавистное демократическое правление. Выбор Гитлера на высшую должность отменял саму эту должность.
* * *
Прошло еще четыре недели: Бонхёффер прочел проповедь в церкви Троицы в Берлине. То была первая его проповедь с момента прихода Гитлера к власти. Бонхёффер трезво и точно оценивал ситуацию – и не боялся говорить о том, что видел.
...
Церковь имеет лишь один алтарь, алтарь Всевышнего… перед которым да преклонится все творение… Кто ищет иного, пусть держится в стороне – он не может присоединиться к нам в доме Божием… Церковь имеет всего лишь один амвон, и с этого амвона провозглашается вера в Бога и никакая другая воля, кроме воли Божией, сколь бы добрыми ни были намерения человеческие197.
Он развивал темы, уже прозвучавшие в радиопередаче, но теперь алтарь, перед которым кадили идолопоклонники, уже не украшала надпись «Неведомому лжебогу». Теперь уж все знали, кто этот ложный бог и кому воздается почитание. Теперь у фюрера, воплощавшего принцип вождизма, появилось имя. Гитлер обеими ногами вступил на этот алтарь, и оставалась малость – разделаться с неразумными смутьянами, которые все еще чтили иных богов.
* * *
Когда Гитлер 31 января получил должность рейхсканцлера, нацистам принадлежало меньше половины кресел в рейхстаге. Политические оппоненты были наивно уверены, что Гитлер не обойдется без них, а значит, они смогут его контролировать. С тем же успехом можно было бы открыть ящик Пандоры и рассчитывать выпустить оттуда одно-два злосчастья, а не все беды. Гитлер знал, что среди его оппонентов отсутствует единство, они не были готовы сплотиться против него. Он с блеском сумеет столкнуть их лбами, с невероятной скоростью упрочит свою власть, он будет действовать с расчетливой беспощадностью, которая повергнет всех в растерянность. 3 февраля Геббельс записывал в дневнике: «Теперь будет легко продолжать борьбу, потому что мы можем использовать все государственные ресурсы. Радио и пресса в нашем распоряжении. Мы осуществим шедевр пропаганды. И на этот раз, естественно, не будет недостатка и в деньгах».
Поджог Рейхстага
Но какими методами планировали нацисты «продолжать борьбу»? Для начала они подожгли некое здание. Поджог составлял первую часть их плана по укреплению своих позиций, а в конечном счете – по отмене германской конституции, с тем чтобы наделить Гитлера диктаторскими полномочиями. План безрассудный и вместе с тем разивший без промаха: поджечь здание Рейхстага, оплот германской демократии, и свалить преступление на коммунистов! Если немцы поверят, будто коммунисты пытались уничтожить парламент, они согласятся с экстраординарными мерами правительства. Немцы охотно пожертвуют кое-какими гражданскими свободами, лишь бы уберечь народ от коммунистических дьяволов. Итак, огонь был разожжен, коммунисты предстали перед судом, нацисты торжествовали. Как именно было это осуществлено, остается загадкой.
В монументальном труде «Взлет и падение Третьего рейха» журналист и историк Уильям Ширер подтверждает, что пожар застал врасплох даже лидеров наци: «Канцлер обедал у Геббельса по-семейному. Судя по дневнику Геббельса, они отдыхали, слушали граммофон и рассказывали друг другу какие-то истории. «Вдруг, – пишет он в дневнике, – звонок от д-ра Ханфштенгля: «Рейхстаг горит!»
Геббельс должен был внимательно отнестись к источнику этого сообщения: Эрнст «Путци» [27] Ханфштенгль был «странный, но искренний человек из Гарварда», чьи деньги и связи существенно помогли Гитлеру в восхождении к власти. Студентом он сочинял гимны для гарвардских футбольных матчей, и один из этих мотивов вновь прозвучал за месяц до поджога Рейхстага, когда коричневорубашечники SA [28] маршировали по Унтер-ден-Линден в победном параде Гитлера198. Ширер описывает Ханфштенгля как «долговязого эксцентрика, чей поверхностный ум отчасти искупался сардоническим остроумием», его буйная игра на пианино и «клоунада успокаивали и даже ободряли Гитлера после утомительного дня»199. Итак, услышав в тот вечер в трубке голос Ханфштенгля, Геббельс поначалу решил, что тот забавляется. Но на этот раз долговязый шут был серьезен как никогда.
Первым на пожарище явился корпулентный Герман Геринг и, потея и отдуваясь, вскричал: «Это начало коммунистической революции! Нельзя терять ни минуты. Не щадить никого! Всякого коммунистического чиновника расстреливать на месте, всех депутатов-коммунистов вздернуть сегодня же ночью!» Толстяк был посвящен в заговор, но меньше всего от него в тот час требовалась искренность. На месте преступления был арестован слабоумный раздетый до пояса голландец, и ему было предъявлено обвинение в непосредственном исполнении злого умысла, хотя какую роль он тут сыграл, так до конца и осталось невыясненным. Марин ван дер Люббе, двадцати четырех лет, был пироманьяком с прокоммунистическими симпатиями, но крайне сомнительно, чтобы он участвовал в серьезном коммунистическом заговоре, как представили дело нацисты. Трудно теперь разобраться, действовал ли он сам по себе, в силу своего душевного заболевания, или же как марионетка нацистов. Во всяком случае, именно его рубашка послужила для розжига огня.
Не осталась в стороне от захватившего всю нацию судебного процесса и семья Бонхёфферов. Карл Бонхёффер, ведущий берлинский психиатр, обследовал состояние здоровья обвиняемого, а зять Дитриха Ханс фон Донаньи был назначен официальным наблюдателем на суде. Многие были убеждены в том, что за поджогом стоят геринговские громилы, и надеялись, что неподкупный Карл Бонхёффер даст показания в пользу этой гипотезы и использует свою репутацию и свое положение, чтобы разоблачить ненавистных ему нацистов. Основная часть слушаний была перенесена в Лейпциг, а оттуда вновь вернулась в Берлин.
Весь год семья Бонхёфферов была тесно связана с происходящим. Карл Бонхёффер дважды посещал ван дер Люббе в марте и еще шесть раз осенью. Его медицинское заключение, опубликованное в Monatsschrift für Psychiatrie und Neurologie, гласило:
...
[ван дер Люббе] исступленно честолюбив, но в то же время скромен и дружелюбен; легкомыслен, без малейших претензий на ясность интеллектуального мышления, но тем не менее способен к неколебимой решимости и полностью закрыт для любых противоречащих ему аргументов. Он добродушен и не таит зла, но не признает никаких авторитетов. Эта фундаментальная тенденция к бунту составляет, вероятно, наиболее нежелательную его черту и она-то и могла толкнуть его на гибельный путь. Раннее обращение в коммунистическую веру, несомненно, способствовало тому же эффекту, но его собственный недисциплинированный темперамент в любом случае помешал бы ему избрать спокойный и упорядоченный образ жизни. Каких-то выходок того или иного рода от него все равно приходилось ожидать. Однако на этом основании его нельзя считать душевнобольным200.
В этом четком клиническом заключении отсутствует вывод о фактической вине или невиновности обследуемого, что навлекло на доктора Бонхёффера гневные письма читателей – вероятно, с обеих сторон. Годы спустя он вспоминал:
...
Я получил возможность напрямую познакомиться с некоторыми заметными членами партии. Многие из них собрались на слушаниях в Верховном суде Лейпцига. Лица, что я увидел на этом сборище, были малоприятны. Во время слушаний беспристрастность и скрупулезная объективность председателя суда составляли отрадный контраст несдержанности партийцев, дававших свидетельские показания. Второй обвиняемый [один из руководителей коммунистической партии], Димитров производил впечатление интеллектуального превосходства и привел министра-президента Геринга, также приглашенного на слушания, в неистовую ярость. Что же касается Люббе, по-человечески говоря, это был несимпатичный молодой человек, психопат, путаник и искатель приключений, который реагировал на происходящее с тупым пренебрежением, утратив его лишь незадолго до приговора201.
* * *
В 1933 году в Германии прекратилось действие законов. На следующий день после поджога Рейхстага Гинденбург подписал декрет Гитлера о введении чрезвычайного положения. Тем не менее старые привычки еще сохранялись и по крайней мере в суде президент Рейхстага Герман Геринг и пироманьяк из низов оставались равными, а умница Димитров, который позднее станет премьер-министром Болгарии, и вовсе открыто издевался над краснорожим, надутым от тщеславия Герингом, и это сошло ему с рук. Весь мир стал свидетелем того, как нацистам не удается добиться желаемого – в тот раз еще нет. Пришлось им напоследок перенести такое унижение. Международная пресса освещала процесс и наслаждалась позором Геринга. Репортажи журнала Time затмевали все прочие беспардонным издевательством: мол, голос «бычьешеего» премьера перешел в «пронзительный визг», когда Димитров обошел его. Описание выступления Геринга говорит само за себя.
...
Сложив ручищи на груди и принахмурившись смуглым Юпитером, генерал Геринг воскликнул: «Я глубоко сожалею о том, что некоторые коммунистические вожди избежали суда… Я был столь изумлен, когда услышал о пожаре Рейхстага, что подумал, будто речь идет о незначительном происшествии, о замыкании в электропроводке… Когда я мчался на своем автомобиле к Рейхстагу, кто-то выкрикнул: «Поджигательство!» – Загипнотизированный этим словом свидетель Геринг надолго умолк, а затем снова прокатил по языку предлинное слово: «Поджигательство!» – И когда я услышал это слово, пелена спала с моих глаз. Все стало совершенно очевидно. Это не мог сделать никто другой, кроме коммунистов202.
Ван дер Люббе признали виновным и обезглавили в лейпцигской тюрьме, но для вынесения приговора руководителям коммунистической партии улик не хватило, их отпустили и принудили уехать в Советский Союз, где их приняли как героев. Процесс пролил достаточно света на это происшествие, чтобы укрепилась идея: сами же нацисты без зазрения совести организовали провокацию. Но к тому времени, как процесс завершился, было уже поздно. Сгоревший Рейхстаг отменно послужил циничному замыслу Гитлера и обеспечил ему прикрытие, под которым он полностью и безвозвратно захватил власть в стране.
В самый день пожара, пока Рейхстаг еще дымился, Гитлер вырвал у восьмидесятипятилетнего Гинденбурга подпись под Декретом о поджоге Рейхстага – под эдиктом, которым отменялись личные права и общественные свободы203. Одним росчерком пера престарелый Гинденбург превратил Германию из демократической республики, возглавляемой рвущимся к тоталитарной власти диктатором, в диктатуру, украшенную лишь выхолощенными остатками демократического правления. Демократический строй рассеялся, как дым, опустевший парламент, обугленный и лишенный жизни остов, превратился в горестный символ гибели демократии.
Формулировки этого эдикта, подписанного и приведенного в действие прежде, чем у кого-либо хватило времени как следует его обдумать, сделали возможными все грядущие ужасы вплоть до лагерей смерти: отказ от гражданских прав, от свободного выражения своего мнения, в том числе от свободы прессы, от права создавать партии и организации, нарушение тайны почтовых, телеграфных и телефонных сообщений, ордера на обыск жилища и на конфискации, ограничения права собственности – все это стало возможно, все вышло далеко за пределы прежних законных границ.
Прошло два-три дня, и нацистские штурмовые отряды вышли на улицы, они хватали и избивали своих политических противников, бросали их в тюрьмы, пытали, убивали. Прессе заткнули рот, и она не могла высказаться против насилия, незаконными стали и любые собрания или митинги против того, что творилось в стране. Чтобы формально и законно передать всю полноту правительственной власти Гитлеру, понадобился еще и уполномочивающий акт парламента. Парламент продолжал еще функционировать, хотя и в сильно урезанном виде, однако уполномочивающий акт окончательно лишал его всяких прав – для вящего блага нации, разумеется, – и передавал прерогативы законодательного собрания в руки рейхсканцлера и его кабинета. Таким образом 23 марта 1933 года рейхстаг, словно змея, кусающая собственный хвост, издал закон, положивший конец его же существованию.
Были уничтожены все инструменты демократии, а значит, и сама демократия, законным провозгласили беззаконие. Восторжествовала грубая сила, чья единственная цель – уничтожить все прочие силы.
Глава 10 Церковь и еврейский вопрос
Вопрос сегодня заключается отнюдь не в том, могут ли немецкие члены нашей общины и далее терпеть церковное общение с евреями. Обязанность христианской проповеди – сказать: вот Церковь, где еврей и немец оба предстоят Слову Божьему, и этим доказывается, осталась ли Церковь Церковью или же перестала ею быть.
Дитрих Бонхёффер
Кто сжигает книги, будет сжигать и людей.
Генрих Гейне
В первые же месяцы своего правления скорость и размах перемен, осуществляемых нацистами в германском обществе, нарастали по экспоненте. Под лозунгом Gleichschaltung («синхронизация») страна полностью переводилась на национал-социалистические рельсы. Никто и вообразить себе не мог, сколь быстро и сколь радикально все изменится.
Бонхёфферы всегда принадлежали к числу наиболее осведомленных людей, и сейчас, когда тень Третьего рейха стремительно накрывала Германию, большую часть информации они получали от супруга Кристель, Ханса фон Донаньи, юриста Верховного суда. От него они узнали, что 7 апреля вступит в силу некий особенно встревоживший их указ – «Арийский параграф». Этот параграф послужит основой для целого ряда законов, которые в совокупности цинично именовались «Восстановлением гражданской службы». Отныне все правительственные чиновники набирались исключительно из «арийцев», потомки евреев теряли работу. Если бы этот закон приняла немецкая Церковь, тесно спаянная с государством, это повлекло бы запрет на служение для священников еврейского происхождения – к их числу принадлежал и друг Бонхёффера Франц Хильдебрандт. Многие были растеряны и не знали, как реагировать. Бонхёффер понимал, что кто-то должен вникнуть в эту ситуацию, и взял эту задачу на себя – итогом стало написанное в марте 1933 года эссе «Церковь и еврейский вопрос».
«Церковь и еврейский вопрос»
Группа священников собиралась обсудить положение в стране в доме Герхарда Якоби, пастора мемориальной церкви кайзера Вильгельма. Бонхёффер планировал выступить перед ними со своим эссе в начале апреля.
Немецкая Церковь пребывала в смятении. Часть ее руководства предпочитала союз с нацистами, поскольку те решительно выступали против коммунистов и «безбожников». Эта партия выступала за согласие с расовыми законами и за подчинение фюреру. Им казалось, что, обручив Церковь с государством, они поспособствуют возрождению и Церкви, и былой славы Германии – такой, какой она была до Версальского договора, до хаоса и унижений последних пятнадцати лет. Моральное вырождение Веймарской республики было слишком очевидным. Разве Гитлер не сулил вернуть народу моральный порядок? Пусть пасторы и не во всем были с ним заодно, однако им казалось, что, когда престиж Церкви будет восстановлен, они смогут повлиять на фюрера и подтолкнуть его в желательном направлении.
Имелась в Церкви и группа, всеми силами поддерживавшая восхождение Гитлера к власти, – эта группа с легкостью выбросила за борт двухтысячелетнюю традицию христианства. Эти люди выступали за единую и сильную германскую Церковь, «христианство» им требовалось мужественное и мускулистое, дабы поразить безбожные орды большевизма. Эта группировка дерзновенно именовала себя Deutsche Christen («Немецкие христиане»), а свою разновидность веры – «позитивным христианством». «Немецкие христиане» весьма агрессивно набрасывались на тех, кто не был с ними согласен, усугубляя смятение и разделение в Церкви.
Но самым печальным аспектом общего упадка Церкви стала готовность вождей немецкого протестантизма поразмыслить над возможностью принятия Арийского параграфа. Они рассуждали так: пусть христиане еврейского происхождения создадут себе отдельную Церковь – с какой стати они претендуют быть частью строго «немецкой» Церкви? В 1930-е годы расовая идеология еще не казалась столь чудовищной, как ныне, и нет оснований осуждать всех, кто поначалу сочувствовал этим идеям, как заклятых антисемитов.
Мысль о «разделенных, но равных нациях» господствовала на американском Юге, и Бонхёффер воочию мог наблюдать действие этой системы. Он знал, что подобные идеи коренятся в предрассудках относительно идентичности человека и устройства общества. В Европе, как и во всем мире, еще действовали строгие табу на смешение этносов и рас. Так что хотя Бонхёффер видел в этой идеологии врага христианской веры, вместе с тем он понимал, насколько популярно такое мировоззрение. Какой-нибудь немецкий богослов или священник, вовсе не питавший зла против евреев, вполне мог уверить себя в приемлемости Арийского параграфа. Некоторые и впрямь считали, что этнический еврей, принявший христианство, должен стать частью общины, состоящей из таких же обращенных евреев. Точно так же многие вполне чистосердечные белые американцы всего несколько десятилетий тому назад относились к христианам иного оттенка кожи. Бонхёффер понимал бессмысленность возмущенного протеста – не стоило клеймить таких людей как расистов, нужно было опровергать их заблуждения логически.
В отличие от большинства немцев, Бонхёффер был знаком с другими церквами, помимо Немецкой лютеранской церкви. Он наблюдал в Риме сослужение католиков многих национальностей и рас, в США он сам принимал участие в богослужении афроамериканских христиан в Гарлеме, через посредство экуменического движения он соприкасался с другими христианами Европы. Сейчас перед Бонхёффером стоял неотложный вопрос: как Церковь должна отнестись к законам о евреях? Но за этим вопросом открывался другой, над которым он думал постоянно: Что есть Церковь?
«Впервые в истории, – так начал он свое эссе, – евреи переводятся под действие особых государственных законов лишь на основании расовой принадлежности и без учета религиозных убеждений. Эта ситуация ставит перед богословами две новые проблемы, каждую из которых нужно рассматривать в отдельности»204.
Бонхёффер рассмотрел взаимоотношения Церкви и государства и задал общую почву для разговора даже с наиболее скептически настроенными читателями, процитировав слова из Послания к Римлянам: «Нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (13:1). Иными словами, мирскую власть устанавливает Бог для поддержания порядка. Церковь не противостоит правительству поскольку оно – правительство, поскольку оно обуздывает, пусть и суровыми мерами, силы зла. В первых строках своего эссе Бонхёффер подчеркивает и даже преувеличивает принцип подчиненности Церкви государству: «Без сомнения, Реформатская церковь не имеет права выступать против правительства в том, что касается его сугубо политических функций». Бонхёффер знал своих читателей и хотел сразу же показать, что разделяет их взгляды на природу государства. Он также понимал, что высказывается внутри определенной традиции, которая восходит к Лютеру, а Лютер в своих рассуждениях о роли государства чересчур большую роль отводил верховной власти – например, хвалил ее за разгром крестьянского восстания. Тут приходилось ступать с большой осторожностью.
От этого начального утверждения Бонхёффер переходит к словам о том, что Церковь, тем не менее, играет в государстве жизненно важную роль. Какую именно? Церковь должна «постоянно вопрошать правительство, законны ли его действия именно как правительства, то есть ведут ли они к установлению закона и порядка, а не к распространению беспорядка и беззакония». Иными словами, Церковь помогает государству оставаться государством.
Если власть не поддерживает закон и порядок, как велит ей Писание, тогда Церковь обязана обратить внимание правительства на его упущения, и если, напротив, в государстве «избыточно укрепляются закон и порядок», то и на это Церковь должна обратить внимание властей, ибо «избыточное укрепление закона и порядка» могут привести к тому, что «правительство сделается настолько всевластным, что лишит христианскую веру и христианскую проповедь… их прав». Подобная ситуация виделась Бонхёфферу «чудовищным гротеском». «Церковь, – писал он, – должна отвергнуть повсеместное проникновение государственного порядка именно потому, что ей лучше ведома природа государства и подобающие ему ограничения. Государство, препятствующее христианской проповеди, уничтожает само себя».
Бонхёффер перечисляет «три аспекта поведения Церкви по отношению к государству». Во-первых, как уже было сказано, Церковь должна вопрошать власти о сути и законности их действий, то есть способствовать тому, чтобы государство было таким, как установлено Богом. Второй аспект – и тут Бонхёффер решается на дерзновенный вызов – «помогать жертвам государственного насилия». Он утверждал, что Церковь «несет безусловную ответственность перед всеми жертвами государственных распоряжений». И, завершая эту фразу, он сделал еще более дерзновенный шаг – даже прыжок – вынудив часть священников покинуть собрание: он сказал, что Церковь «несет безусловную ответственность перед всеми жертвами государственных распоряжений, даже если они не принадлежат к христианской общине ». Все понимали, что речь идет о евреях, в том числе и о тех, кто не принял крещения. В подтверждение своей мысли Бонхёффер процитировал Послание к Галатам: «Будем делать добро всем» (6:10).
Без обиняков вменить Церкви ответственность за всех евреев было радикальным, даже революционным утверждением. Но Бонхёффер и этим не удовлетворился. Он заговорил о третьем виде отношений между Церковью и государством: «Не только перевязывать раны попавшим под колесо, но и вставить палку в это колесо». Буквальный перевод не вполне адекватно передает мысль: Бонхёффер имел в виду палку, которую вставляют между спиц велосипедного, например, колеса, и таким образом останавливают движение. То есть и помощи пострадавшим от государственных злодеяний порой недостаточно, и в какой-то момент Церковь должна открыто выступить против властей и воспрепятствовать их дурным решениям. Этот путь, по словам Бонхёффера, возможен лишь в том случае, когда государство угрожает самому существованию Церкви, когда оно перестает быть той властью, что от Бога. И добавил: подобная угроза возникает, если государство настаивает на «исключении крещеных евреев из наших христианских общин или препятствует нашей миссии к евреям».
Тогда Церковь входит в «status confessionis, а власть таким образом уничтожает самое себя». Латинская фраза «состояние исповедания» принадлежит Лютеру, а ко времени Бонхёффера она приобрела конкретное значение «кризиса, когда подвергается угрозе возможность исповедовать Евангелие». Само по себе словосочетание «исповедовать Евангелие» попросту означало нести Благую весть об Иисусе Христе [29] .
От этой мысли Бонхёффер перешел к следующей: «Государство, в котором Церковь запугана и поддалась террору, лишается самого верного своего слуги». По мнению Бонхёффера, «исповедовать Христа» следует не только перед язычниками, но и перед евреями. Жизненно важной функцией Церкви он провозглашал усердие открыть еврейского Мессию тем евреям, кто еще не признал Его. Если Церковь согласится с гитлеровскими указами, эта миссия сделается неисполнимой. И отсюда драматический, для кого-то даже шокирующий вывод: Церковь должна не только допустить к себе евреев, нет, она должна быть тем местом, где немец и еврей стоят заодно.
«Вопрос сегодня заключается отнюдь не в том, – заявил он, – могут ли немецкие члены нашей общины и далее терпеть церковное общение с евреями. Обязанность христианской проповеди – сказать: вот Церковь, где еврей и немец оба предстоят Слову Божьему, и этим доказывается, осталась ли Церковь Церковью или же перестала ею быть».
Можно было бы к месту процитировать знаменитый стих из Послания к Галатам: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (3:28), но Бонхёффер выбрал в заключение слова из комментария Лютера к Псалму 110: «Нет иного правила или проверки для того, кто считается членом народа Божьего или Церкви Христовой, кроме следующего: есть малый отряд тех, кто принимает слово Божье, учит ему в чистоте и исповедует его против преследователей и за то принимает страдание».
Весной 1933 года Бонхёффер объявил долгом Церкви заступиться за евреев. Это могло показаться чересчур радикальным даже осуждавшим Гитлера Союзникам, тем более что пройдет еще несколько лет, прежде чем на евреев обрушатся все ужасы нового режима. Три пункта выводов Бонхёффера – обязанность Церкви ставить под вопрос правомочность государственных актов, обязанность помогать жертвам этих актов и обязанность в случае необходимости противостоять государству – в ту пору мало для кого были приемлемы, но сам он не видел иного пути и в итоге принял и исполнил все три обязанности.
* * *
Приход нацистов к власти и их попытка сделать Церковь своим союзником и оружием привели к хаосу внутри Церкви, к раздору и политическим интригам множества образовавшихся внутри Церкви фракций. Бонхёффер пытался возвысить свой голос над этой какофонией, обсудить ситуацию спокойно и логически. Он понимал: если этим вопросам не уделить должного внимания, их сведут к «политическим» или «прагматическим» проблемам, начнется отход от истинного Евангелия к поклонению идолу, созданному по образу человеческому, вместо истинного Бога, того «вечного другого», о котором говорил и писал Барт.
Подобно тому как в «Юнионе» многие христиане из лучших побуждений отворачивались от такого Бога, так и благонамеренные немецкие христиане, опять-таки желая не зла, но только добра, забывали Бога. Им казалось, имеет смысл слегка прогнуться, немного отступиться от прежнего богословия, и в конечном счете все обернется к лучшему. Многие даже искренне верили, что при Гитлере возможности евангелизации возрастут. Но Бонхёффер с самого начала понимал, что Церковь, отступившаяся от евреев, перестанет быть Церковью Иисуса Христа, и евангелизировать народ и приводить людей в Церковь, которая уже не Церковь Христова, было бы глупостью и ересью. Написав работу «Церковь и еврейский вопрос», Бонхёффер ясно высказался по этому поводу и готов был безоглядно следовать намеченным путем – но это будет долгий и по большей части одинокий путь.
Бойкот 1 апреля
Через неделю после того, как рейхстаг передал ему все полномочия, Гитлер призвал к повсеместному бойкоту еврейских магазинов. Целью бойкота было предостеречь международную прессу, которую, по словам наци, контролировали евреи, от публикации «лживых обвинений» в адрес нацистского режима. У гитлеровцев любое проявление агрессии всегда подавалось как самозащита от акций, враждебных им или немецкому народу.
В тот же день Геббельс, выступая перед многотысячным собранием в Берлине, метал громы и молнии против «еврейской пропаганды о зверствах», а по всей стране отряды SA запугивали покупателей и не впускали их в принадлежавшие евреям магазины – витрины этих магазинов марали черной или желтой краской, звездой Давида и надписью Jude («еврей»). Штурмовики также раздавали прохожим памфлеты и выставляли плакаты с лозунгом «Deutsche wehrt Euch! Kauft Nicht bei Juden!» («Немцы, обороняйтесь! Не покупайте у евреев!»). Часть надписей была сделана по-английски: «Немцы, обороняйтесь от еврейской пропаганды о зверствах – делайте покупки только в немецких магазинах». Кабинеты еврейских врачей и юристов также подвергались нападениям.
Зять Бонхёффера Герхард Ляйбхольц был юристом и, как многие другие немецкие евреи, он был крещен. Опасаясь развития ситуации, Карл и Паула Бонхёффер поехали на выходные в Гёттинген, чтобы поддержать Сабину и Герхарда, а остальные члены семьи связывались с ними по телефону. В апреле «пылкая надежда, что Гитлер столь опрометчивыми решениями быстро подорвет свою власть, поколебалась, – вспоминает Сабина. – Национал-социализм с молниеносной быстротой утверждался в стране»205.
В день бойкота бабушка Дитриха отправилась за покупками. Девяностолетняя патрицианка никому бы не позволила указывать ей, в каком магазине отовариваться. Когда штурмовики попытались помешать ей войти в намеченный магазин, она уведомила их, что покупать будет там, где захочет. В тот же день она прорвалась и в знаменитый Kaufhaus des Westens, крупнейший в мире универмаг, не удостоив вниманием смехотворные кривлянья коричневорубашечников перед входом. История о том, как Жюли Бонхёффер прошла мимо нацистских горилл, вписана в анналы семейства Бонхёффер – бабушка была для всех них воплощением ценностей, в соответствии с которыми они строили свою жизнь.
Визит Леманнов
В те бурные апрельские дни произошли еще два важных для Бонхёффера события: конференция «немецких христиан» в Берлине и визит Леманнов.
Конференция «немецких христиан» являла собой тревожное зрелище в глазах каждого, кого пугали намерения Гитлера переустроить уклад жизни в Германии. Границы между государством и Церковью активно и агрессивно стирались. Это еще можно было допустить, когда страной правил император-христианин, но не теперь, когда к власти пришел враждебный христианству фюрер. Большинство немцев, однако, видело в Гитлере «своего» и с готовностью принимало его планы реорганизации общества и Церкви.
Герман Геринг под рукоплескания собравшихся произнес свою речь, подавая грядущие изменения как в чистом виде «административные». Он напомнил собравшимся о принципе фюрерства и призвал их верить в руководство вождя во всех сферах жизни, включая Церковь. В качестве одной из административных мер Гитлер, по словам Геринга, предлагал ввести должность епископа рейха, чтобы под его властью объединились все разрозненные элементы германской Церкви. Выбор Гитлера пал на некоего Людвига Мюллера, человека грубого и необразованного, бывшего капеллана флота.
«Немецкие христиане» желали объединения Церкви на принципах нацизма и боролись за это. Существует же Англиканская, то бишь Английская церковь – почему бы Германии не иметь такую же на строго «германском» основании?
Пол и Марион Леманны добрались до Германии в конце марта. Целью их поездки был Бонн, где читал лекции Карл Барт, а затем они приехали в Берлин к своему старому другу. Дитрих, как всегда гостеприимный, водил своих друзей по «Юниону» повсюду, показал им церковь в Веддинге, где он вел класс подготовки к конфирмации, гулял с ними по Унтер-ден-Линден, пригласил в оперу на «Электру» Рихарда Штрауса [30] .
За время пребывания в Берлине Леманны стали свидетелями и бойкота первого апреля, и печального зрелища конференции «немецких христиан». В это же время в Берлине появился человек, который сыграет весьма существенную роль в жизни Бонхёффера, хотя их личное знакомство состоится полгода спустя: Джордж Белл, епископ Чичестерский, приехал на экуменическую встречу, совпавшую по времени с конференцией немецких христиан. Заодно епископу представилась незапланированная, но весьма ценная возможность своими глазами понаблюдать за уродством Немецкого христианского движения, и в будущем он станет одним из самых упорных и последовательных противников этого движения.
Леманны много времени проводили с Бонхёфферами на Вангенхаймштрассе и дивились жизни этой семьи. На их взгляд, то был особый мир вне современности, культурный оплот против надвигавшегося безумия. Леманны заметили, что время от времени Клаус Бонхёффер встает и на цыпочках подходит к двери гостиной, проверяя, не подслушивают ли слуги.
1933 год еще только начинался, а уже непонятно стало, кому можно доверять, Бонхёфферы же позволяли себе откровенно антинацистские высказывания. Клаус и Дитрих тоже надеялись, что гитлеровцы долго не продержатся, но они уже причиняли серьезный ущерб стране и народу, и все члены семьи собирались оказывать им сопротивление, по крайней мере в том, что касалось обращения с евреями.
Эти разговоры были первыми предвестниками уже формировавшегося сопротивления нацизму, и даже на столь ранней стадии дело не сводилось к разговорам. В апреле Пол и Дитрих вместе составили письмо в Нью-Йорк раввину Стивену Вайзу. Проповедь этого раввина Бонхёффер слушал в синагоге на Пасху двумя годами ранее. Вайз состоял почетным председателем Американского еврейского комитета и тоже решительно высказывался против нацизма. Он был вхож к президенту Франклину Рузвельту, и Бонхёффер с Леманном надеялись, что через посредство раввина они смогут предупредить Рузвельта о назревающей ситуации. Эдикт, принятый после поджога Рейхстага, превращал и такое письмо в государственную измену. Дитрих понимал, что рискует за это угодить в концентрационный лагерь, тем не менее он составил это письмо, подписался и отправил его.
Пол и Марион отметили, что их друг сильно изменился за прошедшие два года. В Нью-Йорке он казался гораздо более веселым и беззаботным, теперь стал угрюмее, и это в подобных обстоятельствах неудивительно, однако изменилось и нечто другое: отношение Бонхёффера к Богу. Он стал гораздо серьезнее относиться к вере.
Сабина и Герхард
Через десять дней после бойкота еврейских магазинов Бонхёффера попросили в очередной раз выступить с проповедью – на похоронах. 11 апреля умер отец Герхарда Ляйбхольца. Для Дитриха это была трудная задача, и впоследствии он признавался, что не успел как следует все обдумать. Старый Ляйбхольц был евреем и, в отличие от сына, он не был крещен. Бонхёффер привык всесторонне обдумывать любой вопрос и порой заходил в этом чересчур далеко. Так и сейчас он постарался понять, как будет выглядеть, если человек, только что резко выступивший против нацистов по еврейскому вопросу, прочтет проповедь на похоронах некрещеного еврея. Не покажется ли этот поступок провокацией? Не лишит ли его возможности продолжать свою деятельность внутри Церкви? Не нарушит ли диалог с теми церковными деятелями, кто и так уже считал его позицию радикальной?
Он не знал, как лучше поступить, и в любом случае вынужден был проконсультироваться со своим суперинтендентом. Понимая, какой шум вызовет проповедь лютеранского священника на еврейских похоронах, суперинтендент наложил категорический запрет на эту идею, и Дитрих вынужден был отклонить приглашение. Вскоре он об этом очень пожалел.
Сабина поддерживала тесный контакт с родными; ее муж был известным преподавателем права в Гёттингене, и оставалось недолго ждать до того, как нарастающий антисемитизм обрушился и на них. Студенты – приверженцы национал-социалистической партии организовали бойкот его семинара. Сабина вспоминала:
...
Я часто ходила на лекции мужа. В тот день, когда был объявлен бойкот, пошла в университет специально, чтобы быть с ним и посмотреть, что скажут студенты. У дверей стояло несколько студентов в форме SA, расставили ноги и перегородили дорогу, как эти штурмовики всегда делали, никому не позволяли войти: «Ляйбхольц не будет читать лекции, он еврей. Занятия отменяются». Студенты покорно разошлись по домам. На доске вывесили соответствующее объявление206.
Вскоре Сабина и Герхард не могли уже пройтись по Гёттингену без того, чтобы не вдохнуть отравленный воздух. Узнав их, прохожие переходили на другую сторону улицы, избегая компрометирующей встречи. «В Гёттингене, – вспоминала Сабина, – многие оказались готовы сотрудничать с режимом. Не слишком успешные преподаватели увидели шанс продвинуться». Были и другие – немногие – кто не боялся выразить сострадание и ужас от происходящего. Богослов Вальтер Браун встретил Ляйбхольцев на улице и разразился негодующей тирадой против Гитлера. Когда Герхарда уволили, другой профессор подошел к нему и со слезами на глазах сказал: «Вы мой коллега, мне стыдно теперь называться немцем». Группа студентов из его семинара обратилась в министерство с прошением, чтобы профессору Ляйбхольцу сохранили учебные часы.
Остались без работы и родственники Герхарда, один его одноклассник-еврей покончил с собой. Каждый день приходили все новые страшные известия такого рода. В День Реформации, через несколько месяцев после того, как он уклонился от проповеди на похоронах старого Ляйбхольца, Бонхёффер писал сестре и зятю в Гёттинген:
...
Меня поныне терзает мысль, что я не выполнил вашу вполне естественную просьбу. Откровенно говоря, я даже понять не могу, что заставило меня поступить таким образом. Чего я мог до такой степени испугаться? Вам обоим это, конечно же, показалось бессмысленным и недостойным, хотя вы ничего мне и не сказали. Но меня это мучает, потому что подобные вещи ничем и никогда невозможно искупить, я могу лишь просить у вас прощения за допущенную слабость. Теперь я со всей отчетливостью понимаю, что должен был поступить иначе207.
* * *
Весь 1933 год нацисты продолжали кампанию по вытеснению евреев из государственных и окологосударственных учреждений. Сочинялись все новые законы в духе начатой 7 апреля «Реформы гражданской службы». 22 апреля евреев отстранили от работы в патентном праве, а еврейским врачам запретили работать в тех больницах, где действовали государственные страховки. Пострадали и дети: 25 апреля были опубликованы правила, ограничивавшие процент еврейских школьников в государственных гимназиях. 6 мая антиеврейские законы были распространены на университетских профессоров, преподавателей и нотариусов. В июне из больниц, где принимали по государственным страховкам, изгнали еврейских стоматологов и зубных техников. К осени эти законы охватили и жен неарийцев. 29 сентября евреи были отлучены от культуры и развлечений, от мира кино, театра, литературы и искусства. В октябре все газеты перешли под контроль нацистов – в результате и профессия журналиста или корреспондента оказалась закрыта для евреев.
Агрессивные нападки «немецких христиан» уже в апреле сотрясли Церковь и побудили многих священников и богословов к ответным действиям. Реагировали по-разному. Георг Шульц из Братства Зюдов опубликовал манифест. Генрих Фогель выступил с «Восемью тезисами евангелической доктрины». Несколько пасторов из Вестфалии составили декларацию, в которой, подобно Бонхёфферу, отвергали как ересь саму идею отлучения крещеных евреев от немецких церквей. Зародилось реформатское движение, отражавшее ряд богословских воззрений – все они противостояли «немецким христианам», но в прочем у них было мало общего.
Герхард Якоби, который позднее встанет спина к спине с Бонхёффером в церковной борьбе, начал встречаться с другими пасторами в кафе «am Knie» в Шарлоттенбурге. В оппозиции сталкивалось столько противоречивых богословских и политических идей, что участникам сопротивления никак не удавалось выработать единый и последовательный план действий. Но они делали, что могли.
«Кто сжигает книги…»
В мае 1933 года безумие надвигалось семимильными шагами. Вовсю обсуждалась программа Gleichschaltung – эта концепция, сформулированная Герингом месяцем раньше на конференции «немецких христиан» в Берлине, подразумевала, что все немцы должны «синхронизироваться» с нацистским мировоззрением. «Синхронизация» охватывала и мир книг, и мир идей.
Карл Бонхёффер мог непосредственно наблюдать за тем, как нацисты оказывают давление на университеты. Он со стыдом вспоминал выступление нацистского министра по делам культуры в Берлинском университете: хотя манеры этого чиновника показались ему откровенно оскорбительными, ни сам Карл Бонхёффер, ни его коллеги не нашли в себе мужества подняться в знак протеста и выйти из аудитории.
...
В клинике появились молодые, неизвестно где учившиеся интерны – представители партии – и предложили заведующим немедленно избавиться от врачей еврейского происхождения. Некоторые заведующие сразу же согласились, те же, кто пытался возразить, что вопросы принятия на работу и увольнения остаются в ведении министерства, а не партии, подвергались запугиванию. Декан медицинского факультета предложил всем своим подчиненным скопом вступить в партию. Его верноподданническая идея сорвалась из-за личного отказа ряда профессоров принимать в ней участие. И министерство поначалу не спешило увольнять врачей-евреев, но во многих клиниках за врачами уже шпионили, выведывая их отношение к партии208.
Карл Бонхёффер продержался на кафедре еще пять лет, с трудом отбиваясь от требований повесить в кабинете портрет Гитлера.
Антисемитизм уже несколько десятилетий проявлялся у немецких студентов, но теперь он обрел формальное и официальное выражение. На весну Ассоциация немецких студентов запланировала «Акцию борьбы с антинемецким духом», назначив ее на 10 мая [31] . В 23:00 во всех университетских городах Германии начали собираться тысячи студентов. От Гейдельберга до Тюбингена, от Фрайбурга до Гёттингена, где жили Ляйбхольцы, молодежь маршировала с факелами и превращалась в безумствующих фанатиков под речи нацистских ораторов о славных деяниях, которые предстоит сотворить отважным немецким юношам и девушкам. К полуночи демонстрация вылилась в широкомасштабную «чистку» (Saüberung): на площадях разожгли гигантские костры, и студенты сотнями сваливали в огонь книги.
Так Германия очищалась от пагубных «антинемецких» текстов Хелен Келлер, Джека Лондона и Герберта Уэллса. Разумеется, в этот же костер полетели книги Ремарка и таких знаменитостей, как Альберт Эйнштейн и Томас Манн. В 1821 году в пьесе немецкого поэта Генриха Гейне прозвучало страшное пророчество: «Кто сжигает книги, будет сжигать и людей» («Dort, wo man Bücher verbrennt, verbrennt man am Ende auch Menschen»). Гейне был немецким евреем, принявшим христианство, и ныне его слова начали осуществляться. В ту ночь его книги оказались в числе брошенных в жадно трещавшее пламя. Зигмунд Фрейд, чьи книги тоже сжигали в ту ночь, произнес схожие слова: «Только наши книги? В прежние времена сожгли бы и нас самих».
В Берлине факельное шествие отправилось от площади Гегеля за Берлинским университетом, прошло через территорию самого университета и двинулось на восток по Унтер-ден-Линден. Позади в грузовике везли «антинемецкую литературу». На площади Оперы громоздилась огромная куча дров для большого костра. Ораторствуя перед тридцатью тысячами молодых людей, кровожадный гомункул Йозеф Геббельс вопил в темноту:
...
Мужчины и женщины Германии! Настал конец эре надменного еврейского интеллектуализма!.. В этот полуночный час вы совершите благое дело – предадите огню нечистый дух прошлого. Это великий, символический акт… из этого пепла возродится феникс новой эпохи… О, Эпоха! О, Наука! Сколь прекрасно быть живым!209
Как и многие другие сцены зарождавшегося Третьего рейха, эта имела отчетливо макабрический оттенок: полуночный огонь, точно суккуб, питался благородными словами и мыслями великих людей. Геббельс, ловкий пропагандист, отлично знал, что факельное шествие и полуночный костер пробуждают в душах собравшихся нечто древнее, племенное, языческое. Он возвращал этих юношей и девушек к богам немецкого народа, к их силе и беспощадности, крови и почве. Ничего христианского в этом обряде не было, он был сугубо антихристианским, хотя вслух подобную мысль выразить было нельзя. Большинство из собравшихся возмутил бы даже намек на «антихристианские» действия, но в глубине души они не могли не чувствовать разрыва с христианством. Факелы, барабанная дробь, процессия в ночи – все служило нагнетанию страха, выкликанию сил, не имевших ничего общего с добродетелями (слабостями, на взгляд нацистов) христианской веры. Эти силы были враждебны христианству, монотеизму, вере презренных иудеев. В тех городах, где массовое мероприятие сорвал дождь, шествие перенесли на 21 июня – опять-таки дата выбрана не случайно, день летнего солнцестояния.
Пророческие слова Генриха Гейне о сжигании книг и людей с тех пор повторяли нередко, а ныне они выбиты на площади Оперы в напоминание о том зловещем ритуале. Но, пожалуй, другой пассаж из Гейне обнаруживает еще более точное – до жути – предвидение того, что разыграется в Германии спустя столетие. Это завершающие слова изданной в 1834 году книги «Религия и философия в Германии»:
...
Христианство – и в том его величайшая заслуга – отчасти смягчило варварское влечение немцев к войне, но вовсе уничтожить его не могло. Если этот укрощающий талисман – крест – поколеблется, неистовая ярость древних воителей, ненасытное безумие берсеркеров, описанное и воспетое северными скальдами, вновь разгорится огнем. Оберег этот хрупок, и придет день, когда он рухнет и рассыплется в прах. Тогда из забытых руин восстанут древние каменноликие боги, отряхнут с глазниц пыль тысячелетий, вырвется на волю Тор и гигантским молотом разобьет готические соборы… Мысль предваряет действие, как молния предваряет гром… Когда вы услышите грохот, какого еще не слыхала мировая история, знайте – германская молния ударила, наконец, и от сопутствующего ей грома орлы падут с небес и львы в отдаленнейших пустынях Африки спрячутся по пещерам. В Германии разыграется трагедия, по сравнению с которой Французская революция покажется невинной идиллией210.
Глава 11 Богословие нацизма
Нам не повезло с религией. Почему нам не досталась такая же вера, как у японцев, для которых высшее благо – пожертвовать собой за отечество? Мусульманство тоже подошло бы нам гораздо лучше, чем христианство. С какой стати нам выпало христианство с его кротостью и бессилием?
Адольф Гитлер211
Наступит день – всего через десять лет – и Адольф Гитлер займет в Германии то место, которое ныне занимает Иисус Христос.
Рейнгард Гейдрих
Иногда приходится слышать, будто Гитлер был христианином. Он им, безусловно, не был, но, по крайней мере, в отличие от большинства своих приближенных не проявлял открытой враждебности к христианству. Он одобрял все, что помогало ему наращивать власть, и обрушивался на то, что этой власти мешало. Гитлер был прагматичен всегда и во всем. На публике он зачастую произносил фразы, которые можно было истолковать в пользу христианства или в пользу Церкви, но произносил их не искренне, а цинично, ради политической выгоды. В частных беседах он неизменно высказывался против христианства и христиан.
В особенности в начале своей власти Гитлер, выставляя себя образцовым немцем, восхвалял Церковь как бастион морали и традиционных ценностей. К тому же он был уверен, что со временем Церковь разделит национал-социалистическое мировоззрение и станет проводником нацистской идеологии – так зачем же ее уничтожать? Полезнее изменить в нужную сторону уже существующий институт и извлечь пользу из имеющегося культурного наследия.
В своем знаменитом дневнике Йозеф Геббельс, наиболее доверенное лицо Гитлера, фиксировал частные беседы фюрера о священстве:
...
Фюрер весьма пренебрежительно говорил о самонадеянности высшего и низшего священства. Нелепость христианской доктрины искупления никоим образом не вписывается в наше время. И все же остаются ученые, образованные люди, занимающие высокое положение в обществе, которые цепляются за эту глупость с младенческой верой. Непостижимо, как можно считать христианскую доктрину искупления руководством в трудной нынешней жизни. Фюрер привел ряд особенно поразительных, отчасти даже гротескных примеров… В то время как самые образованные и мудрые ученые кладут всю жизнь на исследование лишь одного из загадочных законов природы, жалкий провинциальный священник из Баварии берется решать этот вопрос на основе своих религиозных убеждений. Ничего, кроме презрения, это жалкое зрелище не удостоится. Церковь, не идущая в ногу с современным научным знанием, обречена. Какое-то время понадобится, но в конечном счете это непременно свершится. Каждый, кто крепко укоренен в повседневной жизни и лишь отдаленно представляет себе мистические тайны природы, естественно, должен с величайшей скромностью судить о вселенной. Но клирики, которых не коснулось веяние, подобное скромности, с величественным предубеждением судят о любых вопросах вселенной212.
С точки зрения Гитлера христианство было бессмыслицей, устаревшей мистикой, но злила его не столько бессмысленность христианства, сколько отсутствие личной выгоды для него, Гитлера. Он считал, что христианство проповедует «кротость и слабость» и потому неприемлемо для национал-социалистической идеологии с ее «силой и беспощадностью». Он был уверен, что церкви со временем сменят идеологию – он сам собирался позаботиться об этом.
Мартин Борман и Генрих Гиммлер были наиболее злобными антихристианами среди приближенных Гитлера: по их мнению, христианские церкви не могли адаптироваться к новой идеологии. Они мечтали сокрушить священство и уничтожить церкви и всячески подталкивали Гитлера к подобным действиям. Они спешили перейти к открытой войне с Церковью, но Гитлер не торопился: всякий раз после нападок на Церковь рейтинг его популярности снижался. В отличие от своих подручных, Гитлер обладал политическим инстинктом и умел выжидать – он видел, что еще не пришла пора лобовой атаки на Церковь. Пока что надо было притворяться сторонником христианства.
Архитектор Гитлера, Альберт Шпеер, оставил прямое свидетельство хладнокровной расчетливости фюрера в этом вопросе:
...
Около 1937 года, когда Гитлер узнал, что многие его последователи по настоянию партии и SS покинули Церковь, потому что она упорно противилась его планам, он приказал своим ближайшим сотрудникам, в первую очередь Герингу и Геббельсу, невзирая ни на что сохранять членство в Церкви. Он и сам останется членом Католической церкви, заявил он, хотя и не испытывает к ней привязанности213.
Презиравший христианство и христиан Борман также долгое время не решался высказаться по этому поводу публично. В 1941 году, в разгар войны, он поделился, наконец, своими соображениями: «Национал-социализм и христианство несовместимы». Шпеер прокомментировал это высказывание:
...
По мнению Бормана, Kirchenkampf, кампания против Церкви, помогала оживить партийную идеологию, которая слишком давно дремала. Он стал движущей силой этой кампании… Гитлер колебался, но лишь потому, что предпочитал отодвинуть этот вопрос до более спокойных времен… «Когда я улажу прочие проблемы, – заявлял он время от времени, – я сведу счеты с Церковью. Я нанесу ей добивающий удар». Но Борман не желал долго ждать окончательного расчета. Человек брутальный и прямолинейный, он с трудом выносил осмотрительный прагматизм Гитлера… Он подстрекал кого-нибудь из ближней свиты рассказывать о мятежных речах какого-нибудь пастора или епископа, покуда Гитлер не прислушается к разговору и не начнет расспрашивать о подробностях… В какой-то момент Борман извлекал из кармана документ и принимался зачитывать отрывки из дерзновенной проповеди или из пастырского послания. Гитлер зачастую приходил в такое волнение, что принимался прищелкивать пальцами – обычный знак его недовольства, – отпихивал от себя еду и клялся покарать непослушного священника214.
Но это все – далеко в будущем. В 1933 году Гитлер не подавал и намека на то, что он способен выступить против Церкви. Большинство священников было вполне убеждено, что Гитлер на их стороне, – отчасти потому, что с первых же дней своей политической карьеры он не забывал высказываться в пользу христианства. В 1922 году он назвал Иисуса «величайшим арийским героем». Соединить еврейского Иисуса с Иисусом – арийским героем не просто, как и примирить беспощадного и аморального ницшеанского сверхчеловека (Übermensch) со смиренно приносящим себя в жертву Христом.
Гитлера можно бы назвать ницшеанцем, хотя сам он не признавал и такого именования, ибо оно подразумевало, будто он верит в кого-то кроме самого себя, – нельзя же разрушать неприступный образ фюрера, стоящего превыше всех, а над ним никого. Тем не менее, Гитлер многократно наведывался в музей Ницше в Веймаре и сохранились фотографии, на которых он позирует, в умилении созерцая огромный бюст философа. Гитлер фанатично верил в «волю к власти», которую проповедовал Ницше, он обожествлял власть, а истину считал трюизмом, которым не грех и не пренебречь, – заклятым врагом фюрера была не ложь, но слабость. Беспощадность он возводил в добродетель, милосердие считал величайшим грехом.
Ницше называл христианство «величайшим проклятием, огромным чудовищным извращением… бессмертным изъяном человечества». Он презирал христианскую идею добродетели, считая ее ничтожной и слабой: «Общество никогда не рассматривало добродетель иначе, как средство добиться силы, власти и порядка». И, разумеется, Ницше превозносил идею силы, воплощенную в сверхчеловеке (Übermensch), жестоком, беспощадном носителе необузданной силы – «прекрасную белокурую бестию, жадно устремляющуюся к победе и добыче».
Гитлер, очевидно, верил, что таким образом Ницше предвосхитил его приход и захват власти. В трактате «Воля к власти» Ницше пророчит явление расы вождей, «особо сильной породы людей, наипаче одаренных разумом и волей». Гитлер отождествлял «расу вождей» с арийцами. Ницше именовал их «господами Земли»215. Уильям Ширер говорит, что Гитлер с полным одобрением принимал излияния Ницше на эту тему: «Они задевали чувствительную струну в замусоренном мозгу Гитлера. Во всяком случае, он присваивал себе не только мысли, но даже и… буквальные выражения. Словосочетание «господа Земли» встречается в Mein Kampf постоянно. Нет сомнений, что в итоге Гитлер вообразил себя сверхчеловеком из пророчества Ницше».
Гитлер готов был прославлять Ницше, но как своего Иоанна Предтечу, и рассчитывал, что все это так и воспримут.
О мессианстве Гитлера первым заговорил Хьюстон Стюарт Чемберлен, которого Ширер называет «одним из самых странных англичан в истории». Многие прямо причисляют Чемберлена к духовным отцам Третьего рейха. Чемберлен верил, что Германия, как высшая раса, предназначена управлять миром, и пророчествовал о том, что возглавит эту расу Гитлер:
...
Под конец своей и без того фантастической жизни он приветствовал австрийского капрала – задолго до того, как Гитлер пришел к власти, прежде, чем у него появилась хоть отдаленная надежда когда-нибудь захватить власть – как посланного Богом вывести немецкий народ из пустыни. Гитлер, естественно, признал его пророком, и в конечном счете предсказания Чемберлена действительно сбылись… 11 января 1927 года Гитлер посетил его могилу, питая величайшую надежду, что пророчества и проповеди этого человека сбудутся под божественным руководством нового немецкого Мессии216.
Чемберлен перед смертью встречался с Гитлером. Это еще один странный и страшный персонаж и без того гротескной истории, сатанистский Симеон, провозглашающий на свой лад Nunc Dimittis.
Новая религия нацизма
Поскольку Гитлер не верил ни во что, кроме себя, христианству он противился не столько из идеологических, сколько из практических соображений. Но со многими другими вождями Третьего рейха дело обстояло иначе. Альфред Розенберг, Мартин Борман, Генрих Гиммлер, Рейнгард Гейдрих и прочие были закоренелыми врагами христианства, они выступали против христианства из идеологических соображений и хотели заменить его религией собственного производства. Под их влиянием нацистский режим «намеревался в конечном счете истребить в Германии христианство и заменить его первобытным язычеством, племенными богами древних германцев и новым паганизмом нацистских экстремистов».
Гитлер пока не хотел этого делать и постоянно обуздывал своих подчиненных, но он не возражал, чтобы они сделали по-своему, когда настанет подходящий момент. Особо серьезно он это не воспринимал, но новоязыческая похлебка, замешанная Гиммлером, казалась ему куда более полезной, чем христианство, поскольку она-то проповедовала удобные для Третьего рейха «добродетели».
Гиммлер, глава SS, был убежденным и агрессивным антиклерикалом. Он никогда не принимал священников в ряды SS, а в 1935 году принудил всех членов своей организации отказаться от принадлежности к религиозным объединениям. Год спустя он запретил музыкантам SS принимать участие в церковных службах, даже и не в мундире, а потом и вовсе запретил своим подчиненным посещать церковь. Для него религией были SS, эсэсовцев он приравнивал к новому священству. Многие ритуалы этой организации по сути своей были оккультными: Гиммлер глубоко интересовался мистикой и астрологией, и страшный отпечаток этих склонностей Гиммлера чувствуется на многих злодействах, рутинно совершавшихся эсэсовцами в лагерях смерти.
Ханс Гизевиус, офицер, один из руководителей заговора против Гитлера и, как большинство участников этого заговора, верующий христианин, друг и прихожанин Нимёллера, как-то раз в 1935 году был вызван на разговор к Гиммлеру и Гейдриху. Они знали о его вере и решили подискутировать с ним по этому поводу. Гизевиус писал:
...
Гейдрих принимал оживленное участие в разговоре, расхаживая взад-вперед по комнате. Он никак не мог высказаться до конца и даже, когда мы распрощались, побежал за мной, чтобы что-то еще добавить. Похлопав меня по плечу, он с усмешкой сказал: «Наступит день – всего через десять лет – и Адольф Гитлер займет в Германии то место, которое ныне занимает Иисус Христос»217.
Эсэсовцы всерьез носились с этой идеей, а Гитлер в частных беседах посмеивался над хлопотами Гиммлера:
...
Чушь какая! Наконец мы дожили до поры, когда оставили позади всякий мистицизм, а он задумал начать все сначала! С тем же успехом мы могли оставаться прихожанами Церкви! У нее, по крайней мере, есть традиция. Подумать только, что в один прекрасный день меня превратят в святого покровителя SS! Да я в гробу перевернусь!218
Наибольшую активность в сотворении новой религии проявлял Розенберг. Спорили главным образом о том, как осуществить великую перемену. Одни – в том числе и Гиммлер – предпочли бы начать все с чистого листа, другим казалось проще постепенно обратить действующие христианские церкви в нацистские. Розенберг был «убежденным язычником»219, уже во время войны он предложил состоявшую из тридцати пунктов программу «Национальной Церкви рейха». Сам факт, что Гитлер поручил реформу Церкви «язычнику», показывает, много ли уважения он питал к Церкви Христовой и ее учению. Программа Розенберга – убедительнейшее свидетельство того, какие планы строили нацисты насчет Церкви. Достаточно нескольких пунктов, чтобы показать, с чем Гитлер готов был согласиться и что они собирались осуществить под покровом войны:
...
13. Национальная Церковь настаивает на немедленном прекращении издания и распространения Библии в Германии…
14. Национальная Церковь заявляет, что для нее и тем самым для немецкого народа важнейшим документом будет Mein Kampf нашего фюрера… Эта книга… не только содержит, но и воплощает чистейшую и подлиннейшую этику нынешней и будущей жизни нашего народа.
18. Национальная Церковь устраняет со своих алтарей все распятия, Библии и изображения святых.
19. На алтарях не должно возлежать ничего, кроме Mein Kampf (наиболее священной книги для немецкого народа и тем самым для Бога), а слева от алтаря меч.
30. Со дня ее основания христианский крест должен быть удален из всех церквей, соборов и часовен… и заменен единым непобедимым символом – свастикой220.
«Немецкие христиане»
Наиболее серьезные христианские мыслители Германии понимали несовместимость христианства и нацистской философии. Карл Барт говорил, что христианство отделено «бездной от сущностного безбожия нацизма»221.
Но в бездне каким-то образом завелась странная группировка людей, которые не ощущали глубины этого провала и стремились к гармоничному единству национал-социализма и христианства. Они не видели богословских изъянов такого проекта и большую часть 1930-х годов представляли в Германии мощную силу. Они составили ядро оппозиции Бонхёфферу, Нимёллеру и другим руководителям Исповеднической церкви в зарождавшейся церковной борьбе (Kirchenkampf). Стараясь объединить всех, кто считал себя немцем и христианином, эта группа назвалась Deutsche Christens – «немецкие христиане». Мучительно представлять себе те усилия и ужимки, с помощью которых эти люди сближали «германскую идею» со своим представлением о христианстве.
В книге Twisted Cross: The German Christian Movement in the Third Reich Дорис Берген пишет, что «немецкие христиане» проповедовали христианство как противоположность иудаизму, Иисус у них выглядел главным антисемитом, а крест был символом антиеврейской войны». Ради слияния немецкого «фолька» (народа) с немецкой «кирхе» (церковью) требовалось прежде всего исказить суть и того, и другого. Первым делом понадобилось определить «немецкость» как жесткую противоположность «еврейству»: чтобы христианство слилось с такой «немецкостью», христианство очищали от всех еврейских элементов. Абсурдная затея.
Для начала пришлось отказаться от Ветхого Завета, этой чересчур еврейской книги. На одном из собраний «немецких христиан» в Баварии оратор высмеял Ветхий Завет как сагу о вырождении расы. Реплика «Моисей под старость женился на чернокожей» вызвала бурные аплодисменты и громкий смех. В 1939 году был создан наконец «Институт исследования и уничтожения еврейского влияния в церковной жизни Германии». Подражая знаменитой джефферсоновской Библии, из которой было устранено все, что не понравилось Джефферсону, этот институт также принялся кромсать Писание, удаляя все еврейское или негерманское. Один из руководителей этого предприятия, Георг Шнайдер, считал весь Ветхий Завет плодом «хитроумного еврейского заговора» и оглашал приговор: «В топку, вместе с теми разделами Библии, которые прославляют евреев, – пусть вечный огонь пожрет эту угрозу для нашего народа»222.
Что касается Нового Завета, цитаты из него выхватывались из контекста, смысл искажался таким образом, чтобы приспособить его к антисемитской пропаганде. Чрезвычайно пригодился стих из Евангелия от Иоанна: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (8:44). Разумеется, Иисус и все его ученики были евреями, а евреи, к которым Он обращал этот упрек, были тогдашними религиозными руководителями народа. К ним и только по отношению к ним применял Он столь суровый тон. Пользовался популярностью у «немецких христиан» и эпизод, в котором Иисус изгоняет менял из храма. Они даже усиливали его, заменяя слова «дом торговли» немецким словом Kaufhaus («универмаг, торговый дом»), поскольку большинство «кауфхаузов» принадлежало евреям. Иисуса «немецкие христиане» упорно представляли не только неевреем, но и закоренелым антисемитом. Гитлер именовал Его «величайшим арийским героем», и Он уже начал превращаться в такового: «немецкие христиане» превратили рабби из Назарета в марширующего любителя штруделя, верного сына рейха.
Так же обошлись они и с церковной музыкой. На ставшем знаменитым собрании «немецких христиан» во Дворце спорта (Sportpalast) в Берлине один из лидеров провозгласил: «Мы хотим петь песни, свободные от всяких израильских элементов!» Не так-то просто было осуществить его желание. Даже самый немецкий из немецких псалмов – «Твердыня мощная мой Господь» (авторство принадлежит Лютеру) именует Иисуса «Господом Саваофом». Но эти люди твердо решились очистить свои псалтыри от таких «еврейских» слов, как Иегова, аллилуйя и осанна. Один ретивец предлагал переименовать Иерусалим в «небесный град», а «кедры ливанские» в «сосны немецких лесов».
Они завязывались в крендельный узел, и кое-кто из «немецких христиан» стал уже догадываться, что взялся за безнадежное дело. Итак, в 1937 году группа внутри этой группы объявила нежелательной проблемой Писание как таковое. «Евреи первыми письменно изложили свою веру, но Иисус ничего не писал», – твердили они. Стало быть, подлинному германскому христианству пора двигаться дальше, уходить от письменного слова. «В письменном слове всегда пребывает дьявол», – добавляли они к своим умозаключениям 223.
Их усилия принимали все более смехотворный вид. Они уже принимались рассуждать о крещении не как о присоединении к Телу Христову, но как о «приобщении к народу» и к мировоззрению (Weltanschauung) фюрера. Причастие также представляло трудности. Один их пастор решил, что хлеб символизирует «тело земли, сильной и крепкой, питающей верность германской почве», а вино, соответственно, – «кровь земли». Они вроде бы и не заметили, как вернулись к язычеству.
И беда не только в антураже этого нового богословия – вся их концепция христианства по сути своей была еретической. Людвиг Мюллер, человек, которого Гитлер поставил во главе «объединенной немецкой Церкви» в качестве рейхсепископа, провозгласил, что «любовь» в понятии «немецких христиан» приобретает «жестокое лицо воина. Ей ненавистны мягкость и слабость, потому что все живое лишь тогда остается здоровым и пригодным к жизни, когда вычищает и уничтожает все враждебное жизни, гнилое, упадочное»224. Это уже не христианство, а социальный дарвинизм Ницще. Мюллер также публично объявил идею благодати «негерманской». Флотский капеллан в отставке, сохранивший короткую армейскую стрижку, сам себя именовавший «веселым малым» и «свойским парнем», смеявшийся над богословами, – в первую очередь мальчиком для порки ему служил Карл Барт, – епископ Мюллер жестко проводил линию на нацификацию немецкой Церкви.
И Мюллер был не одинок в своем мнении, что любовь и благодать традиционного христианства неуместны в «позитивном» учении «немецких христиан». Один из его собратьев писал, что учение о «грехе и благодати… представляет собой еврейскую тему, внедренную в Новый Завет», а для современных немцев это чересчур негативно.
...
Народ, который прошел через войну, которой он не хотел и которую он проиграл, и за которую его заставили принять на себя вину, не может сносить, чтобы ему все время предъявляли его греховность и преувеличивали ее… Наш народ столько страдал от лжи о своей виновности в войне, что ныне долг и обязанность Церкви, богословия – применить христианство для ободрения своего народа, а не затем, чтобы стаскивать его в бездну политического унижения225.
Так всевозможными ухищрениями «немецкие христиане» искажали традиционный смысл Писания и учения Церкви, добиваясь нужного им эффекта. Один из руководителей этого движения, Рейнгольд Краузе, полагал, что Мартин Лютер завещал немцам «бесценное наследие: завершение Реформации в Третьем рейхе»226. Логика такова: поскольку Лютер сумел порвать с католической церковью, то в христианстве нет ничего неотменимого. И правда, это – главная проблема протестантизма. Уже Лютер сомневался в каноничности некоторых книг Библии, в особенности Послания Иакова, смысл которого он понимал как «оправдание делами»227. Наставник Бонхёффера, либеральный богослов Адольф фон Гарнак, ставил под вопрос каноничность многих разделов Ветхого Завета, и в целом либеральное богословие Шлейермахера и Гарнака склонялось в том же направлении. Более того, когда христианская вера начинает пониматься в качестве основы культурной или национальной идентичности, возникает серьезная путаница. В сознании многих немцев их национальность до такой степени сплавилась с лютеранством (какого уж там лютеранства они придерживались), что они отучились и различать эти две важные вещи, и отчетливо видеть какую-либо из них. Четыреста лет считалось само собой разумеющимся отождествление «немцев» и «лютеран», а в итоге никто уже толком не понимал, что представляет лютеранство, то есть евангелическое христианство.
В конечном счете «немецкие христиане» поймут, что попали в обозначенную Бартом бездну. Для подлинных христиан они превратились в еретиков националистического толка, а для противоположной стороны бездны их антисемитизм никогда не будет достаточно матерым. Один из нацистских лидеров направил в гестапо жалобу на то, что во время заупокойной службы в честь павших на войне исполнялась мелодия псалма «Иерусалим, высокий славный град». Оскорбительные для немецкого уха слова не прозвучали, играла только музыка, но слова неизбежно всплывали в памяти. Этот псалом давно уже исполняли на заупокойных службах – именно его Паула Бонхёффер выбрала для похорон Вальтера в 1918 году.
Глава 12 Начало борьбы внутри Церкви
Если сел не в тот поезд, нет смысла бежать по коридору в противоположном направлении.
Дитрих Бонхёффер
Поначалу «немецкие христиане» были достаточно осторожны и скрывали от большинства свои наиболее радикальные убеждения. Стороннему наблюдателю конференция в апреле 1933 года показалась бы образцом богословской трезвенности. Однако они достаточно громко требовали объединения немецких церквей в качестве «Рейхсцеркви» – раздробленность отдавала Веймарской республикой с фракциями в парламенте. Под руководством фюрера проводилась синхронизация всего и вся (Glechschaltung), и Церкви следовало находиться во главе этого процесса.
После конференции многие немцы готовы были принять единую Рейхсцерковь (Reichskirche). Мало кто знал, как и в какой форме это будет осуществлено, хотя у Гитлера достаточно конкретные идеи имелись. Когда церковные лидеры назначили в мае комиссию из трех епископов для обсуждения будущего Церкви, Гитлер воспользовался представившейся возможностью. Чтобы обуздать не вполне еще подчинившиеся ему церкви, он навязал этому трио четвертого клирика – не кого иного, как Людвига Мюллера, того самого флотского капеллана в отставке, чью кандидатуру фюрер выдвигал на должность епископа рейха (Reichsbishof), главы объединенной Церкви.
Однако в мае попытка Гитлера создать Церковь по своему образу и подобию еще не удалась: Мюллер пока не возглавил вновь образованную объединенную Церковь. Хотя епископы и согласились поставить во главе Церкви рейхсепископа, выбрали они не Мюллера, а Фридриха фон Бодельшвинга, пользующегося всеобщим уважением и кроткого человека. Он возглавлял общину в Билефельде (Вестфалия) для страдающих эпилепсией и другими заболеваниями.
27 мая Бодельшвинг был избран рейхсепископом, но едва эта добрая душа примерила митру, как «немецкие христиане» набросились на него и пустили в ход все средства, пытаясь аннулировать результаты выборов. Возглавил атаку Мюллер, требовавший прислушаться к «гласу народа». Многим немцам нападки Мюллера казались шокирующими и отвратительными: Бодельшвинг явно не имел никакого касательства к политике, был весьма достойным человеком и честно победил на выборах. Не прислушиваясь к воплям своих врагов, он направился в Берлин и взялся за работу. В помощники себе он пригласил Мартина Нимёллера.
Пастор Нимёллер во время Первой мировой войны был капитаном подводной лодки и за отвагу удостоился Железного креста. Поначалу он приветствовал нацистов как героев, которые вернут немецкому народу утраченную честь, изгонят из страны коммунистов и восстановят нравственный порядок. В 1932 году Нимёллер частным образом встречался с Гитлером, и Гитлер лично заверил его, что не тронет церкви и никогда не будет подстрекать к еврейским погромам. Для Нимёллера, который верил, что победа нацистов повлечет за собой национальное религиозное возрождение, о чем он молился денно и нощно, таких гарантий оказалось достаточно. Однако вскоре он убедился в обмане и без малейшего страха и сомнения восстал против Гитлера. К его проповедям в битком набитой церкви Далема, рабочего квартала Берлина, прислушивались с большим интересом – в том числе и посетители из гестапо. Существовало мнение, что если бы движение против Гитлера смог возглавить невоенный человек, таким лидером стал бы Нимёллер.
Примерно в то же время, когда Бодельшвинг был избран рейхсепископом, Нимёллер познакомился с Бонхёффером и вскоре принял активное участие в борьбе за Церковь. Бодельшвинг занимал свою должность недолго, а яростные вопли «немецких христиан» становились все громче. 18 июня, в самый разгар этих прений, был рукоположен в сан Франц Хильдебрандт, этнический еврей. Вопрос о евреях в Церкви приобрел, таким образом, практическую остроту: что станется со священниками еврейского происхождения и что станется с Церковью, если верх возьмут «коричневорубашечные» богословы? Бонхёффер присутствовал на церемонии рукоположения в исторической Nikolaikirche (церкви Святого Николая) в Берлине. Там в XVII веке принял сан, а затем служил духовный образец Хильдебрандта, знаменитый автор духовных гимнов Пауль Герхардт. Многие песни Герхардта Бонхёффер знал наизусть, они утешат его в тюремную пору [32] .
Публичные нападки «немецких христиан» усиливались; 19 июня они организовали собрание в Берлинском университете. В университетах они уже закрепились, и студенты начали выступать против Бодельшвинга. Бонхёффер со своими учениками присутствовал на собрании, однако высказываться не стал. Он предоставил своим студентам спорить с «немецкими христианами», но недолго: они заранее решили, что как только «немецкие христиане» предложат выбрать-таки Людвига Мюллера рейхсепископом (было очевидно, что они предпримут такую попытку), они поднимутся и в знак протеста покинут конференц-зал. К изумлению Бонхёффера, вместе с ним из зала вышли едва ли не 90% присутствовавших. Хорошенькая оплеуха «немецким христианам» – пришлось им пересмотреть свое поведение, которое в последние недели сделалось нестерпимо вызывающим.
Отколовшиеся от официального собрания столпились у памятника Гегелю и провели собственную импровизированную встречу. Но большая часть молодежи, выступившей против «немецких христиан», отнюдь не была готова выступить против Гитлера. «Немецкие христиане» зарвались, протаскивая нацистские доктрины в Церковь, однако эти юноши и девушки по-прежнему считали себя немецкими патриотами, преданными стране и фюреру. И на этом митинге под статуей Гегеля они подтвердили свою покорность руководству Гитлера. «Один студент провозгласил «хайль» рейхсканцлеру, остальные подхватили клич», – рассказывал Бонхёффер228.
Через три дня – еще одно собрание. На этот раз Бонхёффер выступил. Он говорил глубокие и не для всех приемлемые вещи, но все еще надеялся, все еще верил, что Церковь сможет мирным путем разрешить этот конфликт. Прежде всего он заявил, что Бог послал немецкой Церкви подобное испытание, чтобы смирить ее, и ни одна сторона не должна впадать в гордыню и утверждаться в своей правоте. Христианам подобает смирение и покаяние. Возможно, из этих треволнений произрастет нечто благое, но в любом случае единственный верный путь – путь смирения и покаяния. Обращался Бонхёффер главным образом к своему кругу, к тем, кто не соглашался с изгнанием евреев из Церкви. Им он говорил: занявшим верную позицию в конфликте следует остерегаться духовной гордыни. Бонхёффер процитировал главу 14 Послания к Римлянам и обсудил идею «немощных в вере», которые нуждаются в особой благодати и в дополнительных уступках. Он как бы спрашивал, смирятся ли противники Арийского параграфа с этим нововведением ради единства Церкви и благополучия «немощных».
Он предлагал даже созвать церковный Собор, подобный тем, которые созывались в первые века христианства в Никее и Халкидоне. Он верил, что если Церковь будет Церковью, Святой Дух может подать свой голос и разрешить эти проблемы. Главным образом Бонхёффер обращался к либеральным богословам, которым и собор, и обличение ереси, и схизма казались устаревшими понятиями. Он призывал Церковь быть Церковью, но слова его остались неуслышанными. А через два дня итоги этого собрания, какие бы они ни были, и вовсе утратили значение, потому что в церковную борьбу вмешалось государство – и ад разверзся. В знак протеста Бодельшвинг отказался от своей должности. С этого начались гонения на Церковь.
28 июня Мюллер послал штурмовиков захватить центральный офис Церкви в Берлине. 2 июля SA арестовали пастора. Оппозиция возносила молитвы об избавлении и призывала верующих молиться о вмешательстве свыше. Бодельшвинг обратился к Гинденбургу и объяснил ему свою позицию – Гинденбург обещал поговорить с Гитлером.
Бонхёффер видел, как слаба и разделена в себе оппозиция Гитлеру и «немецким христианам», и он уже терял надежду на то, что здесь удастся добиться какого-либо позитивного итога. Мюллер и «немецкие христиане» не боялись пустить в ход государственную власть, чтобы сделать все по-своему, и это им, надо сказать, удавалось. Для Бонхёффера и Хильдебрандта оставался единственный путь: они предложили Церкви, так сказать, объявить забастовку, чтобы отстоять свою независимость от государства. Если власть не оставит Церковь в покое и не предоставит ей возможность исполнять свою миссию, быть Церковью, то пусть и Церковь перестанет быть государственной Церковью и, в частности, прекратит проводить погребения. Блестящее решение!
Но, как всегда, – так будет и впредь – это предложение оказалось чересчур решительным и неудобоваримым для большинства склонных к соглашательству вождей протестантизма. Их пугала отвага Бонхёффера, не хотелось всматриваться в собственные прегрешения. Точно так же, как скомпрометировавшие себя политически офицеры будут медлить и колебаться, когда им следовало бы принять меры к устранению Гитлера, так и скомпрометировавшие себя богословские лидеры протестантизма боялись и шли на попятный. На столь решительные, дерзкие даже действия, как всеобщая забастовка, они отважиться не могли – и шанс был упущен.
Церковные выборы
Тем временем Гитлер неуклонно осуществлял собственные планы реформы Церкви. Он-то умел обращаться с этими лидерами протестантизма. «С ними можно сделать все, что захочешь, – высказался он однажды. – Они подчинятся… Это мелкие, ничего не значащие люди, покорные, как псы, они потеют от смущения, когда заговариваешь с ними»229. И с тем цинизмом, с каким он обычно проводил любые «выборы», Гитлер внезапно назначил новые церковные выборы – на 23 июля. Иллюзия демократии сохранялась, но учитывая, какие силы имелись в распоряжении нацистов, вряд ли оставалось сомнение, за кем останется победа. Запугивание шло вовсю, не забыли даже весьма серьезную угрозу того, что противники «немецких христиан» могут подвергнуться обвинению в государственной измене. От объявления до выборов прошла всего неделя, практически невозможным казалось за столь краткий срок организовать действенную оппозицию.
И все же, невзирая на столь неблагоприятные обстоятельства, Бонхёффер добросовестно взялся за решение этой задачи. Зарождавшееся реформаторское движение выдвигало своих кандидатов, Бонхёффер со студентами писал и размножал листовки. Ночью 17 июля, прежде чем листовки удалось вывезти для распространения, сотрудники гестапо ворвались в штаб-квартиру реформаторов и конфисковали все материалы. «Немецкие христиане» предъявили официальную жалобу против того, как новое движение подает своих кандидатов, и гестапо было отряжено – тоже вполне официально и «законно» – положить конец этому начинанию, конфисковав его бумаги.
Бонхёффера это не напугало. Он одолжил у отца «Мерседес» и вместе с Герхардом Якоби отправился в штаб-квартиру гестапо на улице Принцштрассе Альберт подавать протест. Якоби заслужил в Первую мировую войну два Железных креста, и «чтобы в нем и в его спутнике увидели патриотов Германии», он надел ордена, отправляясь в львиное логово.
Там, в лишенном освещения подвале печально знаменитого здания, Бонхёффер будет томиться после провала заговора Штауффенберга в 1944 году. Но пока, в 1933 году, в Германии еще можно было добиться уважения к закону. С уверенностью человека, знающего свои права, Бонхёффер ворвался в здание и потребовал встречи с главой гестапо. Этому чиновнику Бонхёффер объяснил, что имело место вмешательство в подготовку к выборам – что, естественно, запрещалось, хотя запретом могли столь цинично пренебречь, – и ему вернули листовки. Со своей стороны, Бонхёффер согласился изменить заголовок списка кандидатов «Список Евангелической церкви» (против этого «немецкие христиане» возражали, поскольку сами хотели считаться единственной «Евангелической церковью») на более скромное «Евангелие и Церковь». При этом гестаповцы угрожали Бонхёфферу и Якоби: они, мол, лично ответят за то, чтобы должные исправления были внесены. Если где-нибудь появятся неисправленные листовки, они оба попадут в застенок.
А пока «немецкие христиане» и новое реформаторское движение готовились к выборам, Гитлер показал и свое умение обходиться с католиками. Этот вопрос он решал закулисно, а 20 июля с триумфом известил страну о Конкордате, подписанном между Третьим рейхом и Ватиканом. Замечательный акт политической рекламы: складывалось впечатление, будто Гитлер ответственно подходит к этим вопросам и ничем не угрожает Церкви. Текст Конкордата открывался преамбулой:
...
Его Святейшество Папа Пий XI и президент Германского рейха, движимые общим желанием укреплять и развивать дружеские отношения между Святейшим Престолом и Германским рейхом, желают раз навсегда урегулировать отношения между Католической церковью и государством для всей территории Германского Рейха и приемлемым для обеих сторон способом. Они решили заключить торжественное соглашение230.
Первый пункт гласил:
...
Германский рейх гарантирует свободу исповедания и публичного отправления обрядов католической религии. Он признает права Католической церкви, в рамках общего для всех законодательства, самостоятельно управлять своими делами и в рамках ее собственной юрисдикции издавать обязывающие законы и распоряжения для своих членов231.
Пройдет несколько лет, и станет ясно, с каким задним умыслом подписывались эти обязательства, но на тот момент они свое дело сделали, защитив нацистов от критики и явив всем миролюбивое лицо новой власти.
Через три дня прошли новые выборы с предсказуемым результатом: около 70% получили «немецкие христиане», а главное – Людвиг Мюллер занял-таки пост рейхсепископа. Бычеголовый Мюллер, необразованный, грубый – для многих это было все равно что назначение Гомера Пайла архиепископом Кентерберийским. Этот пастырь не чуждался ни «баб», ни грубых выражений, – напротив, старался укрепить свою репутацию настоящего мужчины, поборника рейха, а не какого-то там богослова. За спиной его насмешливо именовали Reibi, играя на сокращении слова Reichsbishof (рейхсепископ) и на созвучии со словом «равви». Назначение Мюллера стало дурной новостью для Бонхёффера и для тех, кто вскоре уйдет в Исповедническую церковь. Ранее на той же неделе Бонхёффер писал епископу Беллу: «Решительный отказ в признании Мюллера со стороны экуменического движения был бы нашей последней – с человеческой точки зрения – надеждой на возрождение германской Церкви».
Мюллер и его «немецкие христиане» выиграли политическую битву, но Бонхёффер и другие участники нового реформаторского движения не собирались сдаваться в богословской борьбе. Более того, политический проигрыш развязал им руки, переведя борьбу на другой уровень. Теперь они решили подготовить четкую и ясную декларацию своей веры – «Исповедание веры» – против «немецких христиан». Открытое столкновение вынудило бы «немецких христиан» также определиться. Пастор Нимёллер видел в этом правильный выход из сложившейся ситуации и сыграл заметную роль, убеждая сподвижников заняться этой задачей.
...
Имеется ли существенное расхождение между учением Реформации и тем, что провозглашают «немецкие христиане»? Мы опасаемся, что разница есть. Они говорят – «Нет». Пора положить конец неясности, создав исповедание веры для нашего времени. Если такое исповедание не явится с другой стороны, – а пока нет и намека на скорое его явление – то оно должно исходить от нас и исходить в такой форме, чтобы остальные вынуждены были ответить на него «да» или «нет»232.
Общенациональный синод собирался в сентябре – к тому времени следовало бы закончить подготовку документа. Бонхёффер и Герман Сассе направлялись в общину Бодельшвинга в Бефиле, куда удалился недавний рейхсепископ. Оттуда в августе 1933 года они вернутся с Бефильским исповеданием веры.
Глава 13 Бефильское исповедание веры
Вопрос стоит: христианство или германизм? И чем скорее этот конфликт откроется в ясном свете дня, тем лучше 233.
Дитрих Бонхёффер
В начале лета 1933 года Бонхёффер получил приглашение от Теодора Геккеля возглавить немецкоязычный приход в Лондоне. Геккель, знавший Бонхёффера по его экуменической деятельности, возглавлял отдел иностранных дел в Церкви, то есть надзирал за диаспорой, за всеми немецкоязычными общинами за границей. Мысль оставить Германию с ее политическими неурядицами показалась Бонхёфферу соблазнительной, тем более что Франц Хильдебрандт также подумывал отправиться в Лондон.
Итак, после выборов 23 июля он отправился в путь и 30 июля прочел проповедь перед двумя общинами, готовыми рассмотреть его кандидатуру. Первая, при церкви Святого Павла, находилась в Ист-Энде, а вторая – в южном пригороде Лондона Сиденхеме, где находился также и дом священника. На обе аудитории Бонхёффер произвел благоприятное впечатление. Геккель с жаром рекомендовал его оставляющему эту должность пастору как человека «совершенно выдающегося». Он упомянул также, что Бонхёффер «говорит на многих языках» и к тому же «обладает особым преимуществом в духе Павла: он не женат»234. Увы, добрые чувства Геккеля вскоре охладеют.
После лондонской «пробы» Бонхёффер поехал в Бефиль к Бодельшвингу. Это была особая община в районе Билефельда. Хотя Бонхёффер наслушался о ней заранее, он оказался совершенно не готов к тому, что там его ожидало. Бефиль (по-еврейски «Дом Божий») стал воплощением мечты, которую отец Бодельшвинга принялся осуществлять еще в 1860-х годах. Начиналось все в 1867 году с христианской общины для людей, страдающих эпилепсией, но к 1900 году община разрослась настолько, что могла предоставить приют и попечение 1600 инвалидам. Бодельшвинг принял управление общиной на себя в 1910 году, после смерти отца, и к тому моменту, как Бонхёффер приехал в Бефиль, там уже был целый город со школами, церквами, фермами, фабриками, магазинами, общежитиями для медсестер. Средоточием его стали больницы и другие медицинские заведения, а также сиротский дом. Бонхёфферу еще не доводилось видеть ничего подобного. Такой контраст по сравнению с ницшеанским мировоззрением, где все держится на силе и власти. Евангелие тут стало наглядным и повседневным, перед глазами путника открывался ландшафт волшебной сказки о вошедшей в жизнь благодати, слабых и больных лелеяли и исцеляли в обстановке поистине христианской.
Бонхёффер посещал службы и писал бабушке об эпилептиках:
...
Состояние полной беззащитности, вероятно, открывает им некоторые аспекты нашего человеческого бытия, в которых все мы по сути беззащитны, с большей ясностью, чем в состоянии постичь здоровые235.
Но уже тогда, в 1933 году, гитлеровское антихристианство готовило убийство всех этих людей, ибо и они, наравне с евреями, были причислены к негодным для жизни, к бремени для Германии. Инвалидов все чаще клеймили как «бесполезных нахлебников», как «недостойных жить». С началом войны, в 1939 году, их примутся систематически истреблять. Из Бефиля Бонхёффер писал бабушке:
...
Полное безумие – то, что некоторые твердят ныне, будто больных можно или должно законным образом уничтожать. Это все равно, что строить Вавилонскую башню – кара неизбежна236.
Вавилонскую башню Бонхёффер часто упоминал в своих проповедях как образ «религиозного» покушения достичь небес человеческими силами. Вероятно, он позаимствовал этот образ у Барта, но в данном случае Бонхёффер относит его к нацистскому ницшеанскому мировоззрению, превозносящему силу и сокрушающему слабость. Все тот же спор дел и благодати.
Под конец десятилетия нацисты усилят нажим на такие убежища, как Бефиль, а когда разразится война, они потребуют выдать пациентов на «милосердное умерщвление». Бодельшвинг отважно сражался с нацистами, пытаясь отстоять своих подопечных, но к 1940 году окончательно проиграл. Дитрих и Карл Бонхёфферы тоже участвовали в борьбе, призывая церковные больницы и инвалидные дома укрывать пациентов от нацистов. Тем не менее национал-социалистическое государство отказало больным и слабым в праве на жизнь. В августе 1933 года все эти ужасы лежали еще в неведомом будущем, и Бефиль казался оазисом мира, живым свидетельством всего лучшего в христианской культуре Германии.
Исповедание веры
Из Бефиля Бонхёффер написал своей бабушке, сообщил ей о том, как продвигается работа над исповеданием.
...
Наш труд приносит нам и тревоги, и радости. Мы хотим попытаться вырвать у «немецких христиан» хоть какой-то ответ насчет их намерений. Преуспеем ли мы в этом – весьма сомнительно. Даже когда они формально идут на какие-то уступки в своих формулировках, на них оказывается столь мощное давление, что рано или поздно все обещания будут взяты обратно. Мне стало еще более очевидно, что нам навяжут огромную всенародную национальную Церковь, и она по природе своей будет несовместима с христианством. Надо пролагать принципиально новые пути, по которым мы сможем идти дальше. Вопрос стоит: христианство или германизм? И чем скорее этот конфликт откроется в ясном свете дня, тем лучше237.
Главной целью при составлении Бефильского исповедания было сформулировать основы истинного, исторического христианства в противовес поверхностной и непоследовательной «теологии» Мюллера. Бонхёффер и Сассе взяли на себя задачу коротко и ясно продемонстрировать различия между двумя спорящими сторонами.
После трех недель работы Бонхёффер остался, наконец, доволен, но проект документа был разослан двадцати известным богословам, и когда в окончательный вариант попытались втиснуть их комментарии, выяснилось, что все прежде четкие линии размыты, все жестко обозначенные различия смягчены, все острые углы сглажены. Бонхёффер пришел в ужас, отказался работать над окончательным вариантом и не стал его подписывать, когда тот сочли все же готовым. И в будущем Бонхёфферу предстоит вновь и вновь разочаровываться в способности собратьев-христиан занять четкую и недвусмысленную позицию. Вечно они идут на уступки, вечно стараются угодить оппонентам. А в результате Бефильское исповедание превратилось в торжественное и бесплодное нагромождение слов. Напоследок ухитрились внести даже постыдный намек на «радостное сотрудничество» Церкви и государства.
Бонхёффер принял предложение занять должность пастора немецкоязычных общин Лондона. Но сначала, зализывая раны, он удалился во Фридрихсбрунн и там попытался обдумать все, что ему предстояло. Провал Бефильского исповедания подтолкнул его к отъезду в Лондон, ибо он не видел, чем еще может помочь Церкви в ее борьбе. Он решил, однако, не уезжать до середины октября. В сентябре собирался церковный синод, и на нем он хотел присутствовать. Он хотел также посетить две экуменические конференции в Болгарии – в городе Нови Сад и в Софии.
В синоде он хотел принять участие главным образом затем, чтобы попытаться противостоять разделу Арийского параграфа, который требовал отстранения от службы тех пасторов еврейского происхождения, которые уже приняли сан. Если Арийский параграф приобретал обратную силу, карьере Франца Хильдебрандта суждено было оборваться, так и не начавшись.
В недели перед созывом синода Бонхёффер распространял свой памфлет «Арийский параграф в Церкви», излагая свою позицию, особенно в свете развития событий с апреля, когда он написал «Церковь и еврейский вопрос». В памфлете он опровергал идею «немецких христиан» об «иерархии творения», согласно которой «этничность» была чем-то священным и нерушимым, и утверждал, что с исключением евреев подрывается всякая «возможность евангелизации». Он также выражал мнение, что немецкие священники не вправе продолжать служение в церкви, если им будут предоставлены особые привилегии по сравнению с коллегами еврейского происхождения. В этом памфлете Бонхёффер указывал на надвигающуюся схизму. Когда памфлет лег на стол Теодора Геккеля в отделе иностранных дел Церкви, было решено, что Бонхёффера не направят в Лондон представлять немецкую Церковь, если он не возьмет свои слова обратно.
Даже многие союзники Бонхёффера по богословской борьбе сочли некоторые формулировки этого памфлета чересчур резкими. Мартин Нимёллер колебался и подумывал, не согласиться ли с применением Арийского параграфа к Церкви. Он понимал, насколько отвратителен этот закон, но еще не был готов ради такого спора окончательно нарушить единство христиан. Но Бонхёффер уже миновал стадию подобных прагматических соображений. Аргумент о «немощных братьях», который он рассматривал еще в июне, теперь утратил в его глазах всякую ценность. Он пришел к убеждению, что церковь, не готовая постоять за своих еврейских собратьев, не может называться Церковью Иисуса Христа. В этом его решимость останется неколебимой.
Как обычно, Бонхёффер заметно опередил всех своих сподвижников. Кто-то еще удивлялся: «Зачем переть против рожна?» А кто-то предлагал Бонхёфферу присоединиться к «немецким христианам» и разложить их изнутри. На это предложение он отвечал решительным отказом: «Если сел не в тот поезд, нет смысла бежать по коридору в противоположном направлении»238.
Коричневый синод
Национальный синод проводился в Берлине 5 сентября. Там безраздельно господствовали «немецкие христиане», 80% делегатов облачились в коричневую униформу наци, отчего и сам синод вошел в историю под прозвищем «коричневого». Он действительно больше смахивал на слет наци, нежели на церковный синод. Пастор Якоби пытался выступить, но его подчеркнуто игнорировали, голоса оппозиции заглушались, закрикивались. И все же решение запретить в служении уже принявших сан неарийцев так и не прошло, не прошло и решение лишить должности людей, состоящих в браке с неарийцами. Хоть что-то позитивное – и не так уж мало, если принять во внимание все обстоятельства.
На следующий день оппозиция собралась в доме Якоби. 7 сентября в том же составе – у Нимёллера. По мнению Бонхёффера и Хильдебрандта, настало время раскола. Церковный синод официально проголосовал за отстранение от пастырского служения группы лиц только на основании их этнического происхождения. «Немецкие христиане» открыто порвали с истинной и традиционной верой. Бонхёффер и Хильдебрандт призывали пасторов заявить протест и заставить к себе прислушаться, демонстративно отказываясь от служения, но их призыв оставался гласом вопиющего в пустыне. Кроме них, ни один человек не собирался пока заходить так далеко.
Сомневался даже Карл Барт. 9 сентября Бонхёффер написал великому богослову, спрашивая его, не настало ли время для «исповедания», status confessionis: «Многих из нас весьма привлекает идея Свободной Церкви». То есть он и его единомышленники готовы были отколоться от немецкой Церкви. Барт же считал, что самим уходить не следует, надо выждать, пока их изгонят официально. Пока надо оставаться внутри Церкви и протестовать. «Если схизма произойдет, – писал Барт, – пусть инициатором выступит другая сторона». Он добавил даже, что стоит дождаться, пока «столкновение произойдет по более ключевому моменту»239.
«Что же считать более ключевым, чем Арийский параграф?» – недоумевали Бонхёффер и Хильдебрандт. Бонхёффера ответ Барта столь удручил, что он даже не известил его заранее о своем отъезде в Лондон, – написал уже из Англии много времени спустя. К тому же он понимал, что Барт попытается отговорить его от эмиграции.
В качестве реакции на Коричневый синод в скором времени сложился знаменитый Pfarrernotbund – Чрезвычайный союз пасторов. Выросло это объединение из документа, подготовленного 7 сентября Нимёллером и Бонхёффером. Убедить других священников в том, что настало время для раскола и отказа от официального положения в Церкви, Бонхёффер и Хильдебрандт не смогли, но хотя бы попытались сформулировать свою позицию. Официальный протест против Коричневого синода был озаглавлен «К национальному синоду», поскольку национальный синод был назначен на тот же месяц в Виттенберге.
Прежде, чем предъявить это послание церковным властям, авторы показали его Бодельшвингу, и тот передал смягченную версию документа рейхсепископу Мюллеру. Нимёллер распространил документ среди немецких священников. Протест состоял из четырех основных пунктов: во-первых, нижеподписавшиеся вновь обращались к Писанию и к прежнему учению и исповеданию Церкви; во-вторых, они намеревались приложить усилия к тому, чтобы Церковь сохранила верность Писанию и исповеданию; в-третьих, они обещали финансовую помощь всем, пострадавшим от новых законов или от других видов насилия. И, в-четвертых, они решительно отвергали Арийский параграф. К немалому удивлению Нимёллера, Бонхёффера и все остальных участников, их заявление встретило безусловно позитивный прием. 20 октября многие священники из разных уголков Германии подписали этот документ и создали организацию – Чрезвычайный союз пасторов. К концу года в союзе состояло уже шесть тысяч человек. Так был сделан первый шаг к тому, что войдет в историю сопротивления как Исповедническая церковь.
* * *
Вторую половину сентября Бонхёффер провел в Софии на экуменической конференции Мирового Альянса. Он также участвовал в другом экуменическом движении под руководством Джорджа Белла, епископа Чичестерского – эта организация именовалась «Жизнь и работа» и она также проводила в это время конференцию в Болгарии, в Нови Саде. Как раз в этот момент Теодор Геккель, рекомендовавший Бонхёффера пастором для лондонских немцев, обнаружил свое истинное лицо и проявил горячее желание сотрудничать с «немецкими христианами». В качестве официального представителя немецкой Церкви на экуменическом собрании он предложил до гротеска благостную версию решений синода, который только что официально отлучил евреев от церковной жизни. С точки зрения Бонхёффера, поведение Геккеля не заслуживало ничего, кроме презрения.
Одно лишь радовало: мало кто на конференции поверил его рассказу. По настоянию Белла была принята резолюция, выражавшая «глубокую озабоченность» всех «представителей различных европейских и американских церквей в особенности в связи с суровыми мерами по отношению к лицам еврейского происхождения»240. Белл вскоре станет ближайшим союзником Бонхёффера в этой борьбе, а Бонхёффер останется для Геккеля на годы камнем преткновения главным образом потому, что будет упорно и бесстрашно сообщать Беллу, а через Белла всему миру правду о событиях в немецкой Церкви, правду, которая шла вразрез с официальными отчетами Геккеля и ему подобных.
Экуменическое движение окажет Бонхёфферу поддержку в грядущие годы, но, как и его союзники внутри Германии, поначалу экуменисты не были готовы к радикальным мерам, на которых настаивал Бонхёффер. Но нескольких верных друзей он уже обрел, например, в лице шведского епископа Вальдемара Аммундсена. В составе небольшой группы представителей экуменизма Аммундсен приватно встретился с Бонхёффером в Софии, и Бонхёффер сумел во всей полноте представить этим людям происходящие у него на родине события. Они выслушали сочувственно и глубоко растрогали Дитриха тем, что все вместе помолились за него.
Бонхёффер просил руководителей экуменического движения отсрочить вопрос об официальном признании «новой» немецкой Церкви во главе с рейхсепископом Мюллером. Он предложил им направить в Германию делегацию для расследования на месте. Бонхёффер знал, что нацисты весьма озабочены тем, как они выглядят перед мировым сообществом, а потому экуменическое движение могло основательно надавить на них.
На конференции в Нови Саде была принята резолюция по еврейскому вопросу – еще более решительная, чем в Софии: «Нас в особенности удручает тот факт, что меры, принятые властями Германии против евреев, оказали столь сильное влияние на общественное мнение, что в иных кругах еврейская раса уже стала считаться низшей»241. Выразили также протест против действий немецкой Церкви в отношении «священников и служителей церкви, которые по случайности рождения не являются арийцами». На конференции эти действия объявили «отрицанием ясно выраженного учения и духа Евангелия Иисуса Христа»242. Это были сильные слова – и таким образом положение Геккеля в Церкви оказалось под угрозой.
* * *
Бонхёффер возвратился в Германию, чтобы принять участие в работе национального синода в Виттенберге – в том самом городе, где Лютер положил начало Реформации. К его приезду уже более двух тысяч пасторов успело подписать манифест Чрезвычайного союза. В день, когда собирался синод, отец одолжил Дитриху свой «Мерседес» с шофером. Он выехал спозаранку с Вангенхаймштрассе, прихватив с собой Франца Хильдебрандта и их общего друга Гертруду Штевен. Было дивное осеннее утро. Заднее сиденье автомобиля завалили коробками с манифестом. В то утро авторы раздавали этот документ и прибивали его к деревьям по всему Виттенбергу.
При виде почетной стражи у дверей Людвига Мюллера трое друзей морщились и закатывали глаза. Прямо на месте Бонхёффер и Хильдебрандт направили Мюллеру телеграмму с требованием разъяснений по вопросу об Арийском параграфе, поскольку он не затронул его в своем утреннем выступлении.
В тот день Мюллера единогласно избрали рейхсепископом, и как будто мало было такого позора, церемонию провели в церкви замка Виттенберг, над гробницей Лютера. Неистощимо остроумный Хильдебрандт все беспокоился, не перевернется ли в гробу основоположник Реформации. Официальное посвящение Мюллера в сан епископа Третьего рейха было назначено на 3 декабря и должно было состояться в кафедральном соборе Магдебурга. «Немецкие христиане» вновь одержали сокрушительную победу. Бонхёффер и Хильдебрандт пришли к выводу, что раскол неизбежен.
В октябре Бонхёффер готовился к отъезду в Лондон. Приступить к выполнению своих обязанностей он должен был через две недели, но Геккель ясно дал понять, что после недавних выступлений Бонхёффера его могут и не выпустить. С помощью такой угрозы Геккель принуждал Бонхёффера к отступлению, но Бонхёффер не проявлял ни малейшего «раскаяния» – напротив, он ответил Геккелю, что не отречется ни от одного написанного или произнесенного вслух слова. Он также не был готов дать обещание воздержаться во время работы в Лондоне от экуменической деятельности, на чем опять-таки настаивал Геккель. Более того: Бонхёффер потребовал личной встречи с рейхсепископом Мюллером.
Встреча состоялась 4 октября. На встрече Бонхёффер объявил рейхсминистру, что не намерен представлять в Англии Церковь Германского рейха, и повторил то, что уже говорил Геккелю: он продолжит диалог с экуменическим движением. Не слишком обремененный образованием Мюллер просил его хотя бы снять свою подпись с основополагающего документа Чрезвычайного союза пасторов и несколько смутился, когда Бонхёффер подкрепил свой отказ пространной цитатой из Аугсбургского Вероисповедания – на латыни. На том разговор и оборвался. Опасаясь, что от Бонхёффера будет еще больше неприятностей, если помешать его отъезду, Мюллер предпочел дать ему разрешение на перевод в Лондон.
Бонхёффер присягнул на верность Германии, однако не «национал-социалистическому государству». Такова была его позиция и на тот момент, и в дальнейшем: он всегда будет безраздельно предан Церкви и Германии, но ни крупицей души не пожертвует псевдоцеркви Мюллера или диктатуре, вздумавшей говорить от имени великой страны, чью историю и культуру он глубоко любил.
Лига Наций
В октябре, к радости большинства немцев, Гитлер объявил о выходе Германии из Лиги Наций. Официальное заявление прозвучало за два дня до отъезда Бонхёффера в Лондон. Как большинство своих дерзких и опасных шагов, эту меру Гитлер тоже подавал как вынужденный врагами поступок. Он только что просил у Лиги Наций «равного статуса», то есть предоставления Германии права создать армию, не уступающую вооруженным силам других крупных государств. Получив вполне ожидаемый отказ, фюрер объявил о выходе из Лиги Наций, – он был уверен, что Лига Наций не решится противостоять ему, и оказался прав в своем расчете. Полагался Гитлер и на благосклонное принятие этого известия большинством немцев, и опять же не зря, потому что этот вызов казался еще одним шагом к тому, чтобы окончательно сбросить с себя унизительные цепи, наложенные Версальским договором.
Как всегда, Гитлер со звериной проницательностью угадывал реакцию народа – во многом он сам ее и формировал. В тот период почти все немцы с энтузиазмом одобряли каждое его решение. По чести сказать, они понятия не имели о том, что им предстояло. Почти все – но тут были и исключения, и первыми среди них следует назвать Бонхёффера и Хильдебрандта. Даже Мартин Нимёллер не поспевал за ними. Как многие, занявшие верную позицию во внутрицерковных спорах, он отделял проблемы Церкви от государственных. Одно дело – пресечь вмешательство «немецких христиан» во внутрицерковную жизнь, но он не видел связи между этими событиями и политикой Гитлера в других областях. По случаю выхода из Лиги Наций Нимёллер послал фюреру поздравительную телеграмму от имени Чрезвычайного союза пасторов, выражая благодарность и верность руководителю германского государства.
Бонхёффер и Хильдебрандт пришли в ужас. Еврей Хильдебрандт до такой степени был возмущен слепотой Нимёллера, что, когда тот предложил ему занять пост в этом союзе пасторов, Хильдебрандт отказался, выразив свое негодование в письме Нимёллеру. Даже при наличии единомышленников в Чрезвычайном союзе пасторов они с Бонхёффером часто ощущали себя одиночками. Хильдебрандт писал:
...
Не нахожу возможным понять, каким образом вы радостно приветствуете политический шаг в Женеве, а сами при этом отказываетесь занять недвусмысленную позицию по отношению к Церкви, которая систематически отказывает нам в равном статусе243.
Много позже, проведя восемь лет в концентрационных лагерях по личному распоряжению Адольфа Гитлера, Нимёллер написал прославившиеся слова:
...
Сперва они пришли за социалистами, и я молчал, потому что не был социалистом. Потом они пришли за членами профсоюзов, и я молчал, потому что не состоял в профсоюзе. Потом они пришли за евреями, и я молчал, ведь я не еврей. А когда они пришли за мной, уже не оставалось никого, кто бы заступился за меня.
Объявив о намерении выйти из Лиги Наций, Гитлер хитроумно предоставил окончательное решение «немецкому народу» на референдуме 12 ноября. Он заранее знал, каков будет ответ, тем более что пресса и финансы Германии уже находились в руках нацистов.
Правильно был выбран и день плебисцита – правильно и цинично: накануне, 11 ноября, отмечалась 15-я годовщина унижения, нанесенного Германией от Антанты. На случай, что кто-то мог это забыть, Гитлер напомнил об этой вехе в своей речи:
...
Позаботьтесь о том, чтобы в дальнейшем этот день вспоминался в истории нашего народа как день спасения! Да будет записано: 11 ноября немецкий народ формально лишился чести; пятнадцать лет спустя наступило 12 ноября – и немецкий народ вернул себе свою честь! 244
Итак, 12 ноября Германия в очередной раз утвердила диктатуру Гитлера и «демократическим путем» передала ему единодушное разрешение утереть нос всем врагам Германии и тем, кто так унизил страну. Пусть Франция, Англия и США видят, с кем вздумали шутки шутить!
«Немецкие христиане» перестарались
Пьянящая пора для нацистов. На следующий день после референдума «немецкие христиане» затеяли праздник в форме массового митинга на своей любимой площадке в берлинском Дворце спорта (Sportpalast). Большой зал украшали нацистские флаги и плакаты с лозунгом «Один Рейх, один Народ, один Фюрер, одна Церковь». Двадцать тысяч человек собрались послушать руководителя «немецких христиан» в Берлине, истеричного преподавателя по имени Рейнгольд Краузе. То был его момент славы, и Краузе ухватился за свой шанс обеими руками. Однако он выскочил на сцену с таким энтузиазмом, что причинил существенный вред и себе, и всему движению.
Не ведая, что в тот день его речь услышат за пределами отобранной аудитории Дворца спорта, Краузе выболтал все то, что он сам и наиболее фанатичные лица в движении «Немецких христиан» давно уже обсуждали между собой, но ни разу еще не произносили публично. Маска умеренности, до сих пор предъявлявшаяся большинству немцев, была сорвана.
Грубо, без обиняков, Краузе потребовал, чтобы германская Церковь раз и навсегда избавилась от каких-либо следов еврейства. Первым делом отбросить Ветхий Завет, «с еврейской денежной моралью и сказками о торговцах скотом и шлюхах!». Стенографический отчет запечатлел в этот месте «продолжительные аплодисменты». Новый Завет также следует подвергнуть ревизии: образ Иисуса должен «полностью совпадать с требованиями национал-социализма». Устранить «излишний акцент на распятом Христе» – образ Распятого депрессивен, говорит о поражении, то есть он – еврейский, Германии же требуется надежда и победа! Краузе высмеял «богословие равви Павла с его козлами отпущения и комплексом неполноценности», высмеял символ креста, «нелепый, подрывающий силы пережиток иудаизма, неприемлемый для национал-социалистов!». Он потребовал, чтобы каждый пастор в Германии приносил личную присягу на верность Гитлеру, «и пусть каждая церковь в Германии примет к сердцу Арийский параграф и изгонит всех христиан еврейского происхождения!245».
Краузе вложил всю душу в свое выступление, но для движения «немецких христиан» то был крайне неудачный ход. Утром отчет о собрании появился в прессе, и большинство немцев – за исключением набившихся в Sportpalast – были шокированы и разгневаны. Одно дело организовать Церковь для немецкого народа, такую, которая помогла бы немцам оправиться от поражения, нанесенного им мировым сообществом и безбожными коммунистами, но зайти так далеко, как Краузе, высмеять Библию, апостола Павла и другие святыни – это уж чересчур. «Немецкие христиане» рухнули в предсказанную Бартом бездну. Большинство протестантов отныне воспринимало их как экстремистов, как фанатичных наци и еретиков, а большинство нацистов, давно уже отвернувшихся от христианства, попросту смеялись над ними.
Нацисты использовали «немецких христиан» пока им это было выгодно и предоставили им шанс осуществить неосуществимое. Разумеется, ничего не вышло. Мюллер продержался в своей должности, пока правил Гитлер, но близость к фюреру утратил, когда же национал-социалистический проект завершился крахом, Мюллер покончил с собой.
Глава 14 Бонхёффер в Лондоне 1934–1935
И я верю, что весь христианский мир должен молиться с нами о «сопротивлении до самой смерти» и что найдутся люди, которые претерпят смерть.
Дитрих Бонхёффер
Конец лета и осень 1933 года, после того, как Геккель предложил ему окормлять две немецкие общины в Лондоне, Бонхёффер обдумывал следующий свой шаг. Для отъезда имелись две причины. Во-первых, ему предлагался опыт простой и честной пастырской работы, «церковной работы», как он сам называл это. Бонхёффер считал, что излишняя сосредоточенность на умозрительной и интеллектуальной стороне семинарской подготовки порождает священников, не умеющих жить по-христиански, а способных лишь к богословским рассуждениям. Все более важной задачей Бонхёфферу представлялось объединение этих двух аспектов. Во-вторых, ему хотелось отойти в сторону от церковной борьбы внутри Германии, увидеть перспективу, общую картину: ему казалось, что проблема давно вышла за пределы сугубо церковной политики. В письме Эрвину Суцу он сообщал:
...
Хотя я все силы отдаю церковной оппозиции, мне вполне ясно, что эта оппозиция представляет собой лишь краткий переходный период к оппозиции совсем иного рода и немногие застрельщики этой предварительной битвы примут участие в главном сражении. И я верю, что весь христианский мир должен молиться с нами о «сопротивлении до самой смерти» и что найдутся люди, которые претерпят смерть246.
Даже ближайшие сподвижники – такие как Франц Хильдебрандт, не видели того, что видел он: Бонхёффер поднялся на непостижимую богословскую высоту и предвидел отдаленные события, пока еще не различимые для других. Вероятно, это нелегко давалось ему самому – и раздражало друзей. Под влиянием Жана Лассера Бонхёффер глубоко проникся духом Нагорной проповеди – и это открыло ему перспективу, с точки зрения которой он рассматривал и происходящее, и грядущее.
В том, с чем он столкнулся, имелись более глубокие смыслы и значения. Хильдебрандт, Нимёллер и Якоби сосредотачивались на практической стороне борьбы с Мюллером, а Бонхёффер размышлял о высшем призвании, об апостольском призвании и цене ученичества. Он вспоминал Иеремию и призыв свыше разделить страдания – вплоть до смерти. Бонхёффер прорабатывал в голове эти сложные философские мысли в то самое время, когда прикидывал и очередной шаг в споре с Геккелем, и в церковной борьбе. Он думал о главном призвании Христа – не о победе, но о покорности Богу, куда бы Он ни вел. В письме к Суцу он говорит:
...
Страдание, просто страдание – вот что тогда понадобится. Не партии, не натиск, не обмен ударами – все это допустимо в предварительных сражениях, но истинная борьба, которая, вероятно, предстоит, сводится попросту к страданию с верой… Иногда она [борьба в Церкви] происходит даже не за то, за что, как видится, она происходит – линия фронта проходит совсем в другом месте247.
Трудно отделаться от ощущения, что Бонхёффер пророчествовал, что каким-то образом он уже разглядел предстоящее, увидел, что наступит время, когда он сможет лишь «страдать с верой» в тюремной камере, восхвалять в узилище Бога, благодарить его за величайший дар – за то, что счел его достойным страдания.
С другой стороны, на гораздо более земном уровне церковной политики, на уровне того самого «предварительного сражения» также казалось очевидным, что от Бонхёффера будет больше пользы по ту сторону Ла-Манша. В Лондоне он не будет состоять под юрисдикцией рейхсцеркви, уйдет от бдительного ока церковных и политических властей. Он сможет свободно контактировать с экуменическим движением и сообщать ему правду о том, что творится в Германии. Это было важно, а изнутри страны неосуществимо.
Как раз в ту лондонскую пору Бонхёффер сблизится с человеком, который станет для него и дорогим другом, и главной его связью с экуменическим движением – с Джорджем Беллом, епископом Чичестерским.
* * *
Лишь один человек на свете был столь же близок и дорог Бонхёфферу, как епископ Белл, и оказывал на него столь же сильное влияние – Карл Барт, но нелегко было смириться с тем, что воспринималось как отступничество, с неготовностью Барта признать, что после одобрения Арийского параграфа на Коричневом синоде настало время для status confessionis. Вот почему Бонхёффер не предупредил Барта о своем отъезде в Лондон и лишь 24 октября, когда уже провел в Англии несколько дней, написал Барту оттуда.
...
Если стоит искать определенные причины подобного решения задним числом, одной из главных я назвал бы ощущение, что я попросту больше не справляюсь с предъявляемыми мне вопросами и требованиями. Сам не понимая как, я оказался в радикальной оппозиции по отношению ко всем друзьям, мой образ мыслей казался им все более чуждым, хотя я был и останусь лично близок с ними. Все это напугало меня и поколебало мою решимость, так что я задумался, не уводит ли меня мой догматизм куда-то в сторону – ведь нет никакого резона, почему бы моя точка зрения оказалась лучше и правильнее, чем позиция множества талантливых священников, которых я искренне уважаю248.
Ответ от Барта пришел 20 ноября.
...
Дорогой коллега!
Уже по такому обращению вы можете судить, что я не вижу в вашем отъезде в Англию ничего сверх необходимой личной передышки. И вы имели полное право принять решение, не обращаясь за моим премудрым советом. Я бы непременно стал вас отговаривать и пустил бы в ход тяжелую артиллерию, теперь же, когда вы уведомили меня постфактум, я не могу по чести сказать вам ничего кроме: «Возвращайтесь поскорее на ваш пост в Берлине!»<…> Вам, с вашим блестящим богословским оружием и великолепной немецкой фигурой не стыдно ли будет перед таким человеком, как Генрих Фогель, иссушенным, изнуренным, но неустанно хлопочущим? Он все машет руками, точно ветряная мельница, и кричит: «Исповедание! Исповедание!» на свой особый лад – в силе или слабости, не столь важно, – принося свое свидетельство… Радуйтесь, что не сидите сейчас передо мной, а то бы я не так с вами поговорил и требовал бы, чтобы вы не увлекались интеллектуальным полетом и особыми соображениями, как бы интересны они ни были, но помнили одно: вы немец, здание вашего храма в огне, вы знаете достаточно много и достаточно хорошо умеете сказать то, что знаете, чтобы это пошло на пользу, – стало быть, вы должны вернуться на свой пост следующим же пароходом. Учитывая ситуацию, скажем, не следующим, но следующим после следующего?.. Прошу вас, примите это в том дружеском духе, в каком я пишу. Не будь я так к вам привязан, я на вас и не набрасывался бы.
С искренним приветомКарл Барт249.
Епископ Джордж Белл
В Лондоне Бонхёффер сблизился с епископом Джорджем Беллом, которому предстояло сыграть ключевую роль в его судьбе. К нему будут обращены последние слова Бонхёффера за несколько часов до смерти. Белл и Бонхёффер даже родились в один день, 4 февраля, с той разницей, что Белл появился на свет в 1883 году. Он, как и Карл Барт, был на два десятилетия старше, и только этих двоих Бонхёффер мог бы считать своими наставниками. В письмах друзьям, например, Францу Хильдебрандту, Бонхёффер вскоре начнет ласково именовать епископа «дядей Джорджем» – в лицо подобное обращение, естественно, никогда не произносилось.
Белл был человек выдающийся. Студентом, в Кристчерче, в Оксфорде, он получил первую премию за стихи и продолжал их писать, а после того, как занял должность капеллана при знаменитом архиепископе Рэнделле Дэвидсоне, принялся за биографию Дэвидсона – массивный труд из 1400 страниц. В экуменическое движение Белл вошел после Первой мировой войны и стал одним из его лидеров. На этом поприще он и познакомился с Бонхёффером, через которого главным образом и узнавал о творившихся в Германии ужасах.
В качестве настоятеля собора в Кентербери Белл приглашал деятелей искусства, Дороти Сэйерс и Кристофера Фрая, а в 1935 году поручил Томасу Элиоту написать пьесу «Убийство в соборе» – драматическое представление убийства Томаса Беккета. История убийства, произошедшего в 1170 году, превратилась в откровенную сатиру на нацистский режим. Премьера состоялась в том самом соборе 15 июня 1935 года. Белл приглашал в Кентербери и Махатму Ганди, и стал основным связующим звеном между ним и Бонхёффером.
Отношения между Германией и Англией в ту пору были весьма неоднозначными. Гитлер изо всех сил старался завоевать доверие мирового сообщества и в тридцатые годы насчитывал немало друзей и сторонников среди британской аристократии. Епископ Белл к числу друзей фюрера не принадлежал. В конце 1933 года, когда наци отчаянно флиртовали с Англиканской церковью, пытаясь снискать одобрение Людвигу Мюллеру-рейхсепископу, двух лидеров «немецких христиан», Иоахима Хоссенфельдера и профессора Карла Фезера, отрядили в Англию, дабы унавозить ее гитлеровской пропагандой. Приглашение они получили от Фрэнка Бачмена из Оксфордского движения, хотя тот мог бы проявить большую дальновидность и не поддаваться на уловки нацизма.
Бачмен оказался одним из множества порядочных, ни о чем дурном не помышлявших людей, кто проглядел истинную сущность Гитлера и пытался блокироваться с ним, когда следовало бы выступить против. Разумеется, в Германии, уставшей от неразберихи веймарских лет, едва ли можно было пренебречь вождем, позиционировавшим себя как врага безбожных большевиков и друга Церкви. Эти политические соображения и мечта обратить лидеров государств к христианству помогли Бачмену забыть библейское наставление быть мудрым, аки змии. С безграничной наивностью он уповал на обращение Гитлера и на сотрудничество с ним и с «немецкими христианами».
В целом, кампания Хоссенфельдера и Фезера не принесла ожидаемых плодов. Британские газеты выразили недоверие духовным послам Гитлера, и за исключением более-менее успешных переговоров с прогитлеровским епископом Глостера Артуром Кейли Хедлемом, ничего другого они не достигли.
Тем заметнее были успехи Бонхёффера. Первая его встреча с Беллом прошла 11 ноября в Чичестере, в резиденции епископа, и они сразу же почувствовали друг к другу расположение. Поскольку Белл побывал в Берлине, во время конференции «немецких христиан» в апреле, он был осведомлен о ситуации в Германии лучше, чем Бонхёффер мог надеяться. Тогда, в апреле, вернувшись домой, Белл публично известил мировое сообщество о проявлениях антисемитизма, свидетелем которых он был, и в сентябре заявил протест против Арийского параграфа и применения его в немецких церквах. В дальнейшем Бонхёффер станет для Белла основным источником информации о событиях в Германии, и Белл, который, будучи епископом, заседал в палате пэров, донесет эту информацию до британской общественности, в том числе в форме писем в Times . Белл и Бонхёффер сыграли ключевую роль в формировании британского общественного мнения против Гитлера и Третьего рейха.
Пастор в Лондоне
Бонхёффер поселился при церкви в южном пригороде Форест-Хилл. Квартира из двух больших помещений располагалась на втором этаже викторианского здания, стоявшего на вершине холма в окружении парков и садов. Остальные помещения в этом доме занимала частная немецкая школа. В квартире дули сквозняки, всегда было холодно, Бонхёффер то подхватывал простуду, то лечился, то выздоравливал и тут же снова подхватывал какую-нибудь болячку. Камины были перекрыты маленькими газовыми грелками – полагалось бросить монетку в щель и получить немного, совсем немного тепла. А еще мыши. Вскоре Бонхёффер и Хильдебрандт поняли, что с мышами не сладить, надо просто держать все продукты в герметичной упаковке.
Паула Бонхёффер, как могла, помогала своему двадцатисемилетнему и все еще одинокому сыну налаживать хозяйство. Посылала ему мебель, в том числе бехштейновский рояль, на котором он охотно и много музицировал. Она же наняла экономку.
Даже на расстоянии Бонхёффер оставался участником бурной внутрицерковной борьбы. Раз в две-три недели он наведывался в Берлин, а когда оставался в Лондоне, то связывался по телефону с Герхардом Якоби, Мартином Нимёллером или со своей матерью, которая также с головой погрузилась в эту борьбу. Она по крупицам собирала информацию и передавала ее сыну. Бонхёффер столько тратил на международные звонки, что однажды местная телефонная компания сократила ему чудовищный счет за месяц – то ли пожалели человека, то ли решили, что это какая-то ошибка и счет завышен.
Хильдебрандт приехал в Лондон 10 ноября. Бонхёффер обещал встретить его на вокзале Виктория, но, не увидев его на станции, Хильдебрандт решил позвонить ему домой, вот только номера он не знал да и по-английски объяснялся с трудом. Он как раз пытался объяснить свою проблему телефонному оператору, когда снаружи постучал в окошко запыхавшийся Дитрих. После этого Бонхёффер взялся обучать Хильдебрандта английскому и всегда посылал его за покупками, мол, «в магазине учишься основным словам» 250.
На Рождество он подарил Хильдебрандту Библию в английском переводе, что должно было ускорить процесс изучения языка, и, верный своему методу, поручил другу покупку рождественской елки.
Сюрпризом для обоих стал визит Вольфа-Дитера Циммермана, который угостил их на Рождество страсбургским паштетом и пробыл у них две недели, в течение которых Бонхёффер и Хильдебрандт непрерывно и беззлобно спорили.
...
Обычно мы от души завтракали около 11 утра. Один из нас приносил The Times, и из газеты мы за завтраком узнавали об очередном повороте борьбы внутри немецкой Церкви. Потом каждый принимался за свои дела. В 2 часа пополудни мы вновь сходились для легкого перекуса, потом начиналась беседа с музыкальными интерлюдиями – они оба великолепно играли на пианино, и соло, и дуэтом… Вечера мы часто проводили все вместе дома, лишь изредка ходили на фильм или на спектакль или на другое подобное мероприятие. Вечера в Лондоне проходили по раз навсегда установившемуся плану: богословские дебаты, музыка, рассказы – все следовало одно за другим вплоть до двух-трех часов утра251.
И все это – живо, с неисчерпаемым весельем. Знакомый Бонхёффера по церкви говорил, что «рядом с Бонхёффером всегда искрился юмор». Он все время шутил, и словесно, и другими способами. Иногда начинал фальшивить, подыгрывая на пианино, предоставляя напарнику догадаться, в чем дело.
Хильдебрандт прожил у Бонхёффера в домике пастора три месяца. Постоянно являлись гости. Циммерман еще оставался у Бонхёффера в гостях, когда приехал другой берлинский студент. Все удивлялись тому, как Бонхёффер и Хильдебрандт жили в состоянии постоянных споров, но никогда не ссорились. Им по душе были вечные богословские дискуссии. Для них это было развлечение, они перебрасывались и мыслями, и шутками над головами завороженно слушающих собеседников. Биографы Хильдебрандта пишут, что порой, «когда оба они расходились не на шутку и Франц выкладывал свой козырь, Дитрих вдруг поднимал голову и переспрашивал: «Что такое? Я не расслышал», хотя он, конечно же, все прекрасно слышал». И оба они «разражались смехом»252.
Приезжали и другие гости, не из коллег. Навестила Дитриха сестра Кристель вместе с мужем, Хансом фон Донаньи, приехала Сюзанна со своим супругом Вальтером Дрессом, с которым Бонхёффер издавна дружил, – он тоже войдет в Исповедническую церковь. По словам Сабины, во время пребывания в Англии Бонхёффер завел сенбернара и очень горевал, когда пес попал под машину.
Он руководил двумя общинами, слишком малочисленными, чтобы иметь отдельных священников. В Сиденхеме насчитывалось от тридцати до сорока прихожан, по большей части работников посольства, а в Сент-Поле с полсотни, в основном бизнесмены. Даже для этой небольшой аудитории Бонхёффер готовил проповеди так, словно выступал перед тысячами. Каждую проповедь он писал от руки и пересылал в Германию друзьям, в том числе Элизабет Цинн.
Лондонская диаспора во многом напоминала барселонскую. Как обычно, церковь оставалась для большинства прихожан основной культурной связью с родиной, а богословская сторона вопроса мало кого интересовала. Как и в Барселоне, Бонхёффер неустанно предлагал своим прихожанам новые виды деятельности, открыл воскресную школу, молодежный кружок, руководил постановкой рождественского и пасхального спектакля. И здесь, как и в Барселоне, его проповеди были не так уж легки для восприятия слушателей, привыкших к куда более простым речам. Скорее, они сделались более суровыми и требовательными, чем те, что он читал пять лет назад. От двадцатидвухлетнего юноши в Барселоне был пройден немалый путь, да и жизненные обстоятельства омрачились. Казалось, что миновали не годы – десятилетия. Одним из признаков большей серьезности стала проявившаяся склонность к эсхатологическим темам и ощутимая тоска по «Царству Небесному», наполнившая его проповеди. В письме Герхарду Ляйбхольцу Бонхёффер признавался в «величайшей тоске по подлинному миру, где забудутся несчастья и несправедливости, трусость и ложь»253. Пять лет назад он верил в это Царство, теперь стал его ощущать.
Глава 15 Разгорается битва за Церковь
Он – пленник. Его путь определен и предписан. Это путь человека, которого Бог никогда не отпустит, который никогда не освободится от Бога.
В германской Церкви решается уже не внутренний вопрос, но вопрос о существовании христианства в Европе.
Дитрих Бонхёффер
Если Геккель и Мюллер предпочли снарядить Бонхёффера в Лондон в расчете на то, что там он изменит свою позицию или, по крайней мере, прекратит совать свой нос в берлинские дела, то они просчитались. В Лондоне Бонхёффер причинял им впятеро больше хлопот, чем сумел бы, оставайся он на родине. На чужбине руки у Бонхёффера оказались развязаны, и он умело воспользовался свободой, какой не имел дома. Он укреплял связи с экуменическим движением и следил за тем, чтобы любой позитивный отзыв в прессе о гитлеровской Германии тут же корректировался фактами.
Благодаря своему таланту лидера он вскоре уже влиял на точку зрения других немецких священников в Лондоне. В это сложное и судьбоносное время он помогал составлять личные и коллективные обращения к рейхсцеркви. Вслед за Бонхёффером немецкие приходы Англии присоединились к Чрезвычайному союзу пасторов, а позднее к Исповеднической церкви. Из всех стран, где присутствовала немецкая диаспора, такую позицию займет лишь Англия, и целиком благодаря Бонхёфферу.
Среди немецких пасторов в Англии Бонхёффер особенно сблизился с Юлиусом Ригером – тому было слегка за тридцать. В грядущие годы пастор Ригер будет работать рука об руку с Бонхёффером и епископом Беллом, а после отъезда Бонхёффера в 1935 году станет основным немецким контактом Белла. Ригер служил в церкви Святого Георгия в Лондоне, в Ист-Энде, где в скором времени начнут собираться беженцы из Германии. Епископ Белл столько времени уделял работе с беженцами, что прослыл «епископом беженцев». Когда Ляйбхольцам, Сабине и Герхардту, пришлось покинуть Германию, Белл, Ригер и приход Святого Георгия помогли им обосноваться в Англии. Сблизился Ригер и с Францем Хильдебрандтом, который сменит его на должности пастора прихода Святого Георгия в 1937 году, когда также вынужден будет уехать из Германии.
* * *
В середине ноября 1933 года, вслед за фиаско «немецких христиан» во Дворце спорта в Берлине, оппозиция потребовала отставки Мюллера. Вопреки этому требованию на 3 июня было назначено посвящение в сан. Рейхсцерковь разослала немецким пасторам в Англии приглашение явиться на церемонию. Церковные власти прекрасно понимали, что небогатым священникам трудно устоять перед возможностью бесплатно посетить родные места, а их присутствие укрепило бы лояльность диаспоры Мюллеру и рейхсцеркви и поспособствовало бы легитимации христианства со свастикой вместо креста.
Однако Бонхёффер разрушил эту идиллию. Для начала он попытался вовсе отговорить немецких пасторов в Англии от присутствия на фальшивой церемонии, и многие его послушались, тех же, кто поехал, он попросил воспользоваться ситуацией и передать документ с протестом против назначения Людвига Мюллера. Документ, озаглавленный «Властям имперской церкви», перечислял все нелепые поступки и высказывания Мюллера за последние месяцы. Таким образом эти пасторы получали бесплатный проезд на родину и вместе с тем заявляли официальный и обоснованный протест. Церемонию посвящения Мюллера в сан в итоге отложили, так что личная передача документа не состоялась, он был переслан руководству рейхсцеркви.
Чересчур откровенные речи, прозвучавшие во Дворце спорта, поставили «немецких христиан» в ужасное положение, почва уходила у них из-под ног. Свидетельством поспешного отступления стала резкая перемена позиции Мюллера – он отказался от применения Арийского параграфа в Церкви. Двуликий Геккель направил немецкой диаспоре в Англии пальмовую ветвь в виде послания, утверждавшего, что и спорить в сущности больше не о чем, давайте жить дружно.
Бонхёфферу такое предложение отнюдь не показалось заманчивым, он не поверил в долговременность таких уступок и оказался прав. Уступки оказались даже более недолговечными, чем он подозревал. В начале января Мюллер оправился и снова показал зубки, отменив отмену Арийского параграфа. Но на этот раз рейхсепископ позаботился о прикрытии: 4 января он издал декрет, который именовали «декретом о цензуре» или попросту «намордником», хотя автор в геббельсовском духе окрестил его «Декретом о восстановлении должных правил в Немецкой евангелической церкви». Этим указом запрещалось проводить дискуссии по внутрицерковной борьбе в принадлежащих Церкви зданиях или в клерикальных газетах – кто ослушается, лишится сана. И как будто этого было мало, он распорядился о слиянии молодежных групп при Церкви, так называемой «евангелической молодежи», с гитлерюгендом. Битва возобновилась.
Бонхёффер понимал, что немецкие общины за рубежом обладают дополнительным рычагом влияния, какого нет у приходов внутри самой Германии: диаспора могла пригрозить разрывом с метрополией, а выход немецких приходов Англии из официальной Церкви рейха нанес бы серьезный удар по международной репутации страны. Угроза была сформулирована в письме барона Шрёдера, возглавлявшего ассоциацию немецких конгрегаций за рубежом. «Я опасаюсь тяжелых последствий, – писал он, – вплоть до полного отделения заморских приходов от метрополии, что глубоко бы огорчило меня, учитывая долголетнее единство веры»254. То была не пустая угроза. В воскресенье 7 января немецкие священники направили телеграмму руководству рейхсцеркви: «Во имя Евангелия и собственной совести мы присоединяемся к воззванию Чрезвычайного союза и отказываемся подчиняться рейхсминистру Мюллеру». То было, по сути, объявление войны. В черновике, составленном Бонхёффером, сказано было еще резче: «отказываемся признавать» рейхсепископа. Это кое-кому показалось чересчур уж категоричным и было заменено на недостаточное, впрочем, выразительное «отказываемся подчиняться». В любом случае, адресуя подобный вызов имперской Церкви, английские общины гораздо ближе подошли к Рубикону status confessionis, чем другие состоявшие в оппозиции приходы. А вскоре события вынудят их и пересечь эту реку.
На следующий же день начался – и за неделю осуществился – ускоренный марш в этом направлении. В понедельник 8 января Чрезвычайный союз пасторов собирался выразить свой протест службой в величественном и драгоценном для христиан Германии Берлинском соборе напротив бывшего императорского дворца. Колоссальный собор высотой в 120 метров, ответ Реформации на вызов римского собора Святого Петра, был построен кайзером Вильгельмом II в 1890-х годах на том месте, где прежде стояла первая придворная часовня династии Гогенцоллернов, освященная в 1465 году. Собор служил зримым и наглядным образом связи между государством и Церковью даже буквально: крытый мост соединял его с дворцом, так что собор имел огромное символическое значение для немцев. К сожалению, деспотичный Мюллер, прослышав об этих планах, решил погубить их в зародыше и распорядился выставить полицейский караул и держать массивные двери храма на замке. Этот епископ не стеснялся пускать в ход политическую власть.
Но даже Мюллер не сумел помешать удрученным верующим собраться на просторной площади перед собором и спеть гимн Лютера Feste Burg [33] . Маски были сорваны. В четверг, 11 января, пытаясь придать разгулявшемуся безобразию хотя бы видимость приличия, престарелый Гинденбург вмешался в эту полемику и вызвал к себе рейхсепископа Мюллера. Жить 86-летнему Гинденбургу оставались считаные месяцы, номинальный глава рейха представлял собой дышащее – еле дышащее – звено, связующее новую Германию с ее славным имперским прошлым. Если кто-нибудь мог угомонить Мюллера, то один лишь Гинденбург. 12-го числа Гинденбург вел переговоры с Бодельшвингом и двумя другими представителями Чрезвычайного союза пасторов, а 13 января последовала мирная декларация. Оппозиция отозвала угрозу выйти из рейхсцеркви прямо сейчас, оставляя, однако, за собой это право на будущее. Чудо примирения удалось Гинденбургу лишь потому, что на ближайшие дни намечалась встреча с главным Миротворцем: 17 января обеим сторонам было назначено явиться к рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру. В начале 1934 года даже многие члены Исповеднической церкви, в том числе Нимёллер, считали Гитлера нормальным и благоразумным человеком и ожидали, что он решит дело в их пользу.
Всю кашу – так они думали – заварили ограниченные люди из числа приспешников фюрера. Церковь, разумеется, пытается нацифицировать рейхсепископ Мюллер, Гитлер тут ни при чем. Надо встретиться с рейхсканцлером и все уладить. В ожидании этой встречи все были готовы на компромисс, все притихли и затаили дыхание – можно ведь потерпеть всего-то четыре дня. Считали секунды, напряжение возрастало. Но Гитлер перенес встречу, потом перенес ее во второй раз, на 25 января. Восемь дней дополнительного ожидания – вечность напряженного бездействия.
Бонхёффер следил за каждым поворотом этой борьбы на измор из Англии, мать почти ежедневно высылала ему новые сведения. Благодаря семейным связям он был допущен к внутренней информации, хотя вроде бы и оставался вдали от событий, в Сиденхеме. Паула Бонхёффер не только отчитывалась сыну о развитии политической интриги – она сама принимала в ней участие. Она писала сыну о стратегической задаче дать Мюллеру понять, что перемирие – это всего лишь перемирие. В качестве посредника, через которого она собиралась донести до рейхсепископа эту мысль, Паула собиралась использовать своего зятя генерала фон дер Гольца. «Мы надеемся, что наш человек из Далема, – писала она, подразумевая Нимёллера, – добьется аудиенции у Гинденбурга»255.
Гинденбург казался ей ключевой фигурой. Он вроде бы сочувствовал страдающей и борющейся церковной оппозиции и советовал Гитлеру уволить Мюллера. Но «заговорщики» не ведали, что Мюллера поддерживал Геринг, именно назло беспокойным богословам. Лондонские пасторы направили Гинденбургу письмо; по просьбе Бонхёффера написал и епископ Белл. Гинденбург передал письма священников Гитлеру, но рейхсканцлер, науськиваемый Герингом и прочими своими антиклерикальными подручными, оставался невосприимчив к такого рода ходатайствам. С его точки зрения лондонские пасторы попросту распространяли «международную пропаганду о жестокости по отношению к евреям», так пусть лучше сами берегутся. Прислуживавшийся фюреру Геккель передал английским пасторам неудовольствие Гитлера в форме не слишком замаскированной угрозы – они чиниться не стали и назвали угрозу угрозой. Но все продолжали жить в ожидании встречи с Гитлером.
Захвачен Богом
В этот напряженный период ожидания Бонхёффер прочел ставшую знаменитой проповедь о пророке Иеремии. Он сделал это 21 января. Выбрать в качестве предмета проповеди ветхозаветного еврейского пророка само по себе было необычным, даже провокационным шагом, но этим трудности не исчерпывались. Слушателей должны были заинтриговать уже первые слова: «Иеремия не стремился стать пророком. Когда Господь внезапно призвал его, он спрятался, он противился, он пытался ускользнуть»256.
Проповедь стала размышлением и о трудном положении самого Бонхёффера. Вероятно, никто из его слушателей не сумел понять, о чем он говорит, а тем более признать, что в то воскресенье все они и впрямь слышали слово Божие. Их блистательный молодой пастор не первый раз повергал лондонских немцев в недоумение.
Бонхёффер нарисовал довольно мрачную картину призвания Иеремии – суровые тона, драма, не разрешающаяся катарсисом. Бог гнался за Иеремией, и тому было некуда деться. Бонхёффер упоминал «стрелу Всемогущего», поразившую «загнанную дичь». Но кто был «загнанной дичью»? Пророк Иеремия! Почему же Господь нацелил стрелу в героя этой истории? Прежде, чем слушатели узнали ответ, образ изменился, появилась петля: «Петля сжималась все туже и причиняя все большую боль, Иеремия понял, что он – пленник. Его путь определен и предписан. Это путь человека, которого Бог никогда не отпустит, который никогда не освободится от Бога». Проповедь звучала все более мрачно и угнетающе. К чему, собственно, клонит этот молодой пастор? Чересчур много книг начитался! Ему бы свежего воздуха, повеселиться порой – ведь каждый человек в этом нуждается. Да и Иеремии не помешало бы проветриться и подбодриться. Но, конечно же, скоро у него все наладится. Люди продолжали слушать, рассчитывая, что судьба главного героя вот-вот изменится к лучшему.
Но увы, пастор Бонхёффер ухитрился написать проповедь, в которой никаких хеппи-эндов не предвиделось.
...
Дорога упорно вела под уклон, все ниже и ниже, все глубже и глубже в провал человеческого отчаяния, в бездну беспомощности. Пророка и пленника Бога высмеивали, считали безумцем, но безумцем опасным, угрожающим миру и покою народа, а потому его избивали, бросали в темницу, пытали – хорошо еще, что сразу не убили. Такая участь постигает и других, и она постигла Иеремию, потому что он не сумел скрыться от Бога257.
Если Бонхёффер хотел отговорить своих прихожан от следования Богу, надо признаться, он придумал наилучший способ. Он описывал, как Господь вел Иеремию «из страдания в страдание». Куда уж хуже?
...
А ведь Иеремия был таким же человеком, как все мы, точно так же состоял из крови и плоти. Ему, как всякому другому, тяжки были постоянные насмешки и унижения, он с трудом переносил обрушившуюся на него жестокость. Однажды, после пытки, продлившейся всю ночь, он взмолился к Богу: «Господи, ты заманивал меня, и я попался, Ты осиливал меня, и Ты взял верх»258.
Прихожане окончательно утратили нить. Бог заманил своего возлюбленного раба и пророка в несчастья, в темницу? Должно быть, они пропустили ключевую фразу в этой сложной проповеди! Но нет, не пропустили, хотя и не знали главного: в тот день пастор Бонхёффер говорил о самом себе и о своем будущем – о будущем, которое уготовил и показал ему Бог. Он начал осознавать, что и он – пленник Бога, и подобно ветхозаветным пророкам он призван подвергнуться гонению, страдать и терпеть, что его победа – в поражении. Проповедь была обращена к каждому, кто имел уши, чтобы слышать, но мало кто мог по-настоящему воспринять ее.
...
Иеремию поносили как нарушителя общего спокойствия, как врага народа, как всех тех, кто – от древности до нынешних дней – был схвачен и пленен Богом, для кого Бог оказался слишком сильным… Как хотел бы он кричать вместе со всеми «мир», «хайль»…
Триумфальное шествие истины и справедливости, триумфальное шествие Господа и Его Писания по всему миру, увлекает за победной колесницей толпу пленников в оковах. Так пусть же Он и нас прикует к своей победной колеснице, чтобы хоть так, пленниками в оковах, мы причастились Его победе!259
Встреча с Гитлером
Наступило 25 января, и обе стороны встретились, наконец, с Адольфом Гитлером. Для оппозиции, которая надеялась получить поддержку и увидеть, как фюрер одернет зарвавшегося Мюллера, встреча обернулась совсем не так благополучно, а хуже всех пришлось Нимёллеру, который до тех пор был наиболее пронацистским членом Исповеднической церкви.
Геринг установил прослушивающее устройство на телефон Нимёллера и начал долгожданную аудиенцию с того, что представил расшифровку звонка, во время которого Нимёллер дурно отозвался насчет влияния Гинденбурга на Гитлера. Внезапно – впервые для большинства присутствовавших и этого никто из них никогда не мог забыть – Гитлер и его приспешники обнаружили свое истинное лицо. В этом разговоре Нимёллер острил насчет недавней встречи Гитлера с Гинденбургом. Гитлера это не позабавило. «Это неслыханно! – горячился фюрер. – Я обрушу на мятежников все имеющиеся в моем распоряжении средства!»
«Я был напуган, – признавался позднее Нимёллер. – Пытался сообразить, что же ответить на его упреки и обвинения? А он все говорил, говорил, говорил. Я уж молился: «Господи, хоть бы он наконец замолчал!»260. Пытаясь как-то смягчить ситуацию, Нимёллер совершенно искренне заявил: «Но ведь мы все – горячие приверженцы Третьего рейха». – Гитлер взорвался: «Я построил Третий рейх! – орал он. – Вас только ваши проповеди интересуют!» В тот мучительный и отрезвляющий час рухнула иллюзия Нимёллера, будто Третий рейх представляет собой вполне законное явление, нечто, существующее в реальном мире, а не только в больном мозгу Гитлера. Он убедился, что принципы Третьего рейха сводились к желаниям и капризам оравшего на него человека.
Завершилась встреча столь же обескураживающе, как и началась. Естественно, все собравшиеся выразили преданность Гитлеру и его Третьему рейху. После встречи Нимёллер получил возможность переговорить с Герингом, но, тем не менее, был лишен права читать проповеди. Все было кончено, и сомнений в том, чья сторона взяла верх, не оставалось. Мюллер, крепкоголовый Мюллер, флотский капеллан, подмял под себя всех.
Укрепилась и позиция Геккеля. Через два дня после встречи он направил письмо всем заграничным пасторам с изложением результатов встречи и таким заключением: «Точно так же, как солдат на передовой не может оценить общий план, но выполняет свои непосредственные обязанности, так и от пасторов диаспоры я ожидаю, чтобы они научились отличать свои конкретные задачи от задачи, выполняемой церковными властями, формирующими Немецкую Евангелическую церковь на родине»261.
Этот крупный церковный чиновник распространял принцип фюрерства на церковную и богословскую сферу, применяя вдобавок воинственные сравнения. Печально все это было для английских пасторов – и еще печальнее, когда Геккель собрался с инспекционной поездкой в Лондон.
Главной задачей этого визита было положить конец утечке неприятной для рейха информации, которую Бонхёффер распространял с помощью своих контактов в экуменическом движении. Геккель знал: отважного и тем опасного Бонхёффера не остановить мелкими неприятностями вроде тех, что приключились с оппозицией на встрече с Гитлером. Нимёллера, положим, отстранили от церковной кафедры в Далеме, но его место тут же занял Франц Хильдебрандт, столь же резко выступавший против «немецких христиан».
4 февраля, на свой день рождения – ему исполнилось 28 лет – Бонхёффер получил множество писем от родных и друзей, но все затмило блестяще остроумное письмо Хильдебрандта. То была пародия, выполненная архаизированным языком эпохи Лютера, что было вполне уместно, поскольку средоточием Kirchenkampf стало наследие Лютера. Эксцентричный юмор и словесная игра, веселые шутки для посвященных сочетались с серьезными, но столь же уморительными замечаниями насчет продолжающейся церковной борьбы и насчет богословских оппонентов. Среди шуток для посвященных мы находим упоминание о фотографии голенького двухлетнего Дитриха в ванне, которую Паула Бонхёффер имела неосторожность показать неисправимому насмешнику, другая шутка затрагивает Берту Шульце, берлинскую студентку, ученицу Бонхёффера – Паула предлагала оплачивать ей пребывание в Лондоне в качестве секретаря и экономки ее сына, однако из-за того, что Хильдебрандт обозначил как «намерения» в отношении Дитриха, Берте пришлось искать другую работу. Вероятно, девушка не догадывалась, что Бонхёффер еще не завершил отношения с Элизабет Цинн, которой он продолжал еженедельно посылать свои проповеди. Жизнерадостное послание Хильдебрандта свидетельствует о том, сколько истинного и чистого веселья было в этой дружбе, в постоянном взаимном подначивании и непрестанных спорах, в которых двое молодых людей прожили три прекрасных месяца в лондонском доме пастора.
В свой день рождения, как и в каждое воскресенье, Бонхёффер прочел две проповеди, но вечером к нему пришли друзья, а родные собрались в полном составе на Вангенхаймштрассе, 14, и оттуда звонили ему с поздравлениями. Среди прочих он получил в тот день и письмо от отца со словами, которых старший Бонхёффер никогда раньше не говорил сыну:
...
Дорогой Дитрих,
В ту пору, когда ты решил изучать богословие, я думал порой, что обидно посвящать твои способности простой, не слишком-то насыщенной событиями жизни пастора, как у моего дяди в Швабии… Но что касается простоты и бессобытийности, тут я сильно ошибался. Мне, привыкшему жить в мире науки, не представлялась вероятность подобного кризиса в церковной сфере. Но в этом, как и во многом другом, мы, старшее поколение, были неправы, мы верили в прочность так называемых общепринятых понятий, взглядов и всего прочего… По крайней мере одно преимущество в твоей профессии есть – как и в моей: ты живешь в постоянном общении с людьми и можешь что-то сделать для них, причем даже более важное, чем они могли бы получить от медицины. Из этого у тебя ничего не отнимется, пусть даже сама организация, в которую ты попал, оказалась отнюдь не такой, как хотелось бы262.
Епископ Геккель в Лондоне
На следующий после дня рождения день Бонхёффер вместе с другими лондонскими пасторами обсуждал предстоящий визит Геккеля. Они составили меморандум с перечислением своих претензий к имперской Церкви и собирались использовать этот документ на встрече. В меморандуме был затронут вопрос насилия рейхсцеркви по отношению к оппонентам и был выражен протест против подчинения церкви Мюллеру, который со всей очевидностью разделял самые возмутительные положения «немецких христиан». Документ также провозглашал, что Арийский параграф «противоречит ясно выраженному смыслу Писания, угрожает чистоте евангельской проповеди и тому самому исповеданию, к которому на словах присоединяются «немецкие христиане». Выражение «немецкие христиане» авторы меморандума заключают в кавычки, демонстрируя тем самым его неприемлемость: выражение это было вдвойне оскорбительно, поскольку «немецкие христиане», с одной стороны, причисляли себя к христианам, коими с точки зрения серьезного богословия отнюдь не являлись, а с другой стороны, отказывали всем неприсоединившимся в праве считаться немцами. Заканчивался меморандум протестом против грубости Мюллера по отношению к оппонентам:
...
Рейхсепископ, судя даже по прессе, которой не позволяется писать лишнего, допускает в своей речи такие перлы, как «попы» и «наши сограждане-сморчки». Эти оскорбления из уст верховного главы конгрегации отнюдь не вселяют уверенности в пасторов, которые и без того ощущают враждебность даже в своей повседневной работе263.
Немецкое слово «поп» (Pfaffe) представляет собой комбинацию из двух слов: Pfarrer (священник) и Affe (обезьяна). Гитлер тоже частенько пускал это прозвище в ход, говоря о протестантских священниках. Второе выражение клеймило оппонентов как мужчин, лишенных мужской доблести, этой сугубо немецкой добродетели и отличительного признака истинно «позитивного христианства» – проявлением такой доблести как раз и служил грубый, унижающий противника язык. К тому времени как Геккель со своей делегацией явился в Лондон на встречу с семью местными пасторами, линия фронта была уже четко обозначена. Геккель считал, что все равно сможет добиться своего, то есть не только «построить» лондонских пасторов, но и принудить их к подписанию заготовленного ими соглашения, в сущности, присяги на верность Церкви германского рейха. Он готов был пустить в ход все средства, чтобы заполучить эти подписи, не останавливаясь и перед обманом и завуалированными угрозами. Текст присяги он извлек на свет лишь под конец встречи, до того он представил «генеральный план» неотложной «реорганизации» рейхсцеркви.
В последовавшей вслед за этим дискуссии первым слово взял Бонхёффер. Он не довольствовался разбором и опровержением слов Геккеля, но, как ему было свойственно, перешел в нападение, ухитряясь сочетать агрессию и искрометный натиск с доводящей до исступления любезностью. Он перечислил уже имевшие место деяния рейхсцеркви, повторил претензии к ней из меморандума и завершил свою речь словами: вопрос заключается не в том, как ужиться с такой Церковью, но в том, как от нее отделиться. В глазах Бонхёффера рейхсцерковь Людвига Мюллера была несомненно и непоправимо еретической, и он не готов был извинить ей эту «малость».
Что касается Геккеля, его в тот год возвели в сан епископа – отнюдь не потому, что он был силен в логике. Зато он искусно выписывал круги вокруг каждого пункта меморандума, представляя все, что вызывало у оппозиции протест, как простое недоразумение. По его словам, Мюллер, который ввел в церкви Арийский параграф, потом отменил, потом снова ввел, был все-таки против. Да, кстати, разве он не упоминал об особой любви рейхсепископа к церквям диаспоры? И вообще рейхсепископ свойский парень, открытый, всегда готовый на компромисс, дайте ему только шанс. Конечно, сейчас ему пришлось сделать не один трудный выбор. Обвиняете его в грубости, в публичных оскорбительных высказываниях? Но это всего лишь привычный ему «солдатский юмор». Мюллер столько лет прослужил корабельным капелланом, что-то к нему и пристало.
А возмутительное решение объединить церковную молодежь с гитлерюгендом? Между прочим, заявил Геккель, кроме вас почему-то никто не возражал – и тут от обмана и запудривания мозгов Геккель исподволь перешел к угрозам. Он заявил, что возлюбленный фюрер отозвался о слиянии церковной молодежи с юношами и девушками, носившими его имя, как о «лучшем рождественском подарке» 264. Тут уж Бонхёфферу следовало бы заткнуться, но Геккель еще не все козыри выложил.
Он вспомнил о свидетельствах, накопившихся против некоторых представителей оппозиции, и предупредил, что намерен принять дисциплинарные меры. К числу провинившихся в первую очередь принадлежал Нимёллер, и Геккель предупредил, что, если Нимёллер не пересмотрит свое поведение, все может «кончиться весьма печально». Не забыл он упомянуть и «изменнические» переговоры с «иностранными источниками влияния», особо назвав «английского епископа» и «шведского епископа». Всем было прекрасно известно, что эти «иностранные влияния» – сподвижники Бонхёффера Джордж Белл и Вальдемар Аммундсен, однако вслух Геккель этого не сказал, предоставляя всем домысливать.
Бонхёффер оставался до странности невосприимчивым к подобным запугиваниям. Он давал отпор и делал то, что считал своим долгом, всегда в умеренной и уважительной манере, соизмеряясь с подходящим моментом. Данный момент не показался ему подходящим, а потому отвечал он кратко, и на том встреча закончилась. Закончилась, но не исчерпалась: переговоры решено было продолжить на следующий день, а тем временем Геккель отправился в клуб Атенеум, где встретился как раз с тем «английским епископом», которого столь недоброжелательно упомянул.
Любой ценой Геккель стремился положить конец общению Бонхёффера с экуменическими контактами, которые причиняли Третьему рейху серьезное беспокойство своими выступлениями прежде всего в британской прессе. И на случай, если юного идеалиста-священника ему обработать не удастся, Геккель решил прийти к соглашению с умудренным годами епископом Беллом – уж этот-то прислушается к голосу разума! На встрече Геккель дипломатично предложил Беллу хотя бы на полгода перестать интересоваться событиями внутри германской Церкви, но Белл тоже проявил неблагоразумие и ответил отказом.
Геккель пришел в ярость и на следующий день на повторной встрече с лондонскими пасторами выказал уже куда большую настойчивость. Раз с Беллом он потерпел поражение, тем более ему требовалось добиться своего на другом участке фронта и заполучить подписи на присяге. Однако семеро пасторов ничего не подписали, более того, они имели дерзость настаивать на том, чтобы Геккель подписал их документ. Если он хочет, чтобы они присоединились к новообразованной Церкви рейха, пусть примет их условия. Если рейхсцерковь подтвердит, что она «основана на Священном Писании Ветхого и Нового Завета», раз и навсегда откажется от применения Арийского параграфа и обещает не запрещать служения никому из пасторов, кто признает эти пункты, то пасторы с радостью присоединятся к такой Церкви. Все просто.
Геккель, загнанный в угол, вновь прибег к своему любимому оружию – прямым и косвенным угрозам. Он дошел даже до обещания приравнять пасторов к «пражским эмигрантам», если они не будут «послушны» в этих вопросах. «Пражскими эмигрантами» нацисты пренебрежительно именовали левую оппозицию, которая вынуждена была под угрозой смерти бежать из страны после прихода Гитлера к власти. Это было уже слишком. Вскоре после того, как прозвучали эти слова, Бонхёффер поднялся и вместе с двумя коллегами покинул собрание.
Геккель вернулся в Берлин с пустыми руками и кипя от ярости. Можно себе представить, как он сожалел о том энтузиазме, с которым недавно рекомендовал Бонхёффера в лондонский приход, – своими руками обеспечил своевольному и опрометчивому идеалисту платформу, с которой тот мог теперь обстреливать рейхсцерковь. Неделю спустя Геккель узнал о приглашении Бонхёффера во дворец Ламбет, к архиепископу Кентерберийскому Космо Лэнгу. Это уж и вовсе было нестерпимо, учитывая, что всего несколько месяцев назад делегация рейхсцеркви во главе с Хоссенфельдером и Фезером добивалась такого приглашения и была отвергнута. Геккель решил, что с него достаточно, и вытребовал Бонхёффера в Берлин.
Пока Бонхёффер добрался до Берлина, ставки в этой борьбе поднялись в очередной раз, причем для обеих сторон. Геккель только что получил награду за благонравие – сан епископа – и рейхсепископ поставил его во главе иностранного отдела. Теперь Геккель отчитывался не только перед церковными властями, но и перед государственными, и тем серьезнее воспринимал свою неудачу в попытке улучшить образ Германии и немецкой Церкви в иностранной печати. Но и положение Бонхёффера по той же причине сделалось серьезнее: разногласия с Геккелем и отказ подписать заготовленный им документ теперь понимались как государственное ослушание и даже могли рассматриваться как измена.
Бонхёффер приехал в Берлин 5 марта. На встрече с непокорным пастором новоиспеченный министр особо не церемонился в выражениях: отныне и впредь Бонхёффер должен прекратить всяческую экуменическую деятельность. Привычным жестом Геккель извлек очередной документ и велел подписать – Бонхёффер, как всегда, оказался достаточно умен, чтобы ничего не подписывать, и достаточно умен, чтобы не отказываться наотрез: он обещал взвесить этот вопрос и в ближайшее время ответить письменно. 10 марта он вернулся в Лондон, а 18 марта написал оттуда Геккелю. Как можно было предугадать заранее, Бонхёффер отказался подписывать документ.
На берегу Рубикона
В Берлине Бонхёффер встретился также с Мартином Нимёллером, Герхардом Якоби и другими руководителями Чрезвычайного союза пасторов. Настал момент истины. Они убедились, что все их усилия в церковной борьбе пропали втуне, и тоже пришли к решению порвать с Церковью рейха. Они согласились с Бонхёффером в том, что наступил status confessionis, и назначили на конец мая синод Свободной церкви в Бармене. То был водораздел: синод должен был официально и публично закрепить выход оппозиции из впавшей в ересь Церкви рейха. Пасторы вышли на брег Рубикона и препоясывали чресла перед переправой.
Теперь как никогда требовалась поддержка диаспоры. Бонхёффер чувствовал, как нарастает напряжение, и в ту же неделю, когда составлял ответ Геккелю, связался с друзьями по экуменическому движению. 14 марта он писал Анри-Луи Энрио, швейцарскому богослову, возглавлявшему Всемирный экуменический альянс. Написал он также епископу Беллу – по-английски:
...
Дорогой лорд епископ… Одна из важнейших задач – не дать угаснуть в церквах других стран интересу к затянувшемуся конфликту. Мне известно, что мои друзья с огромной надеждой ждут ваших дальнейших действий. В Германии наступили времена, каких, вероятно, никогда прежде не было, и сейчас наша вера в экуменическую работу Церкви может поколебаться и быть совершенно уничтожена или же укрепиться и неожиданным образом обновиться. От вас, милорд епископ, зависит, как повернется этот момент. В германской Церкви сейчас решается не внутренний вопрос, но вопрос о существовании христианства в Европе… Даже если газетная информация становится не столь интересной, реальная ситуация остается все такой же напряженной, острой и чреватой последствиями. Могу только мечтать о том, чтобы вы увидели, как проходят сейчас собрания Чрезвычайного союза: несмотря на всю серьезность текущего момента чувствуется подъем и веры, и отваги. Прошу вас, не молчите сейчас! Умоляю вас еще раз рассмотреть возможность направить экуменическую делегацию и предъявить ультиматум. Такой ультиматум должен прозвучать не в пользу какой-либо нации или деноминации, а во имя сохранения христианства в Европе. Время быстро уходит, и скоро будет поздно265.
16 марта Энрио написал Беллу, также выражая озабоченность ситуацией, и в тот же день ответил Бонхёфферу.
...
Дорогой мой Бонхёффер,
Благодарю вас за письмо от 14 марта. Как вы и говорите, ситуация становится все более критической, и экуменическое движение должно принять неотложные меры… Несколько дней назад я уже писал епископу Чичестера и просил его обратиться к епископу Геккелю с твердым выражением своей позиции… Те, кто отстаивает в Германии принципы Евангелия, не должны отчаиваться. Из разных стран от священников и не только от священников стекаются декларации и послания, которые выражают глубочайшую озабоченность всех вне Германии ситуацией с управлением немецкой Церковью. Могу ли повторить, что и ранее были бы приняты более решительные меры, если бы наши немецкие друзья вновь и вновь и даже в эти последние дни не убеждали нас не доводить до разрыва отношений с немецкой Церковью, поскольку единственная для нас возможность влиять на ситуацию – неустанно обращаться к нынешним властям с серьезнейшей критикой266.
28 марта Бонхёффер ездил в Ламбет и получил аудиенцию у Космо Лэнга, архиепископа Кентерберийского. 7 апреля он вновь писал Энрио. В переписке той поры и с представителями экуменического движения, и с коллегами по Исповеднической церкви отчетливо ощущаются тревога и разочарование.
...
Мой дорогой Энрио! Я бы очень хотел вновь обсудить с вами ситуацию, поскольку медлительность экуменической процедуры начинает граничить с безответственностью. В какой-то момент придется принимать решение, и нет никакого смысла бесконечно ждать знамения с небес, которое само собой разрешит все проблемы. Экуменическому движению тоже придется сделать выбор, и оно, как все человеческое, вполне способно допустить ошибку. Но медлить и колебаться лишь потому, что вы боитесь ошибиться, когда наши братья в Германии вынуждены каждый день принимать куда более трудные решения, кажется мне едва ли не противным любви. Откладывать принятие решения и отказываться от него может оказаться большим грехом, чем принять ложное решение из любви и веры… В этом конкретном случае действительно – теперь или никогда. «Слишком поздно» превратится в «никогда». Если экуменическое движение не осознает этого и не найдется людей достаточно пылких, чтобы взять Царство Небесное силой (Мф 11:12), то экуменическое движение из Церкви превратится в бесполезную организацию, где произносятся пышные речи. «Если вы не верите, то не будете утверждены» (Ис 7:9), а верить значит принимать решение. И может ли быть сомнение в сути такого решения? Для Германии ныне это – Исповедание, как и для экуменического движения это – Исповедание. Надо отрясти страх мира сего – под угрозой дело Христа, и неужто нас застанут спящими?.. Христос глядит на нас и спрашивает, остался ли хоть один человек, исповедующий веру в Него267.
Но и в водовороте своей экуменической деятельности Бонхёффер продолжал окормлять два прихода, по воскресеньям дважды читал проповеди и выполнял многочисленные обязанности пастыря. 11 апреля ему пришлось проводить погребение девятнадцатилетней девушки из его паствы, 12-го он узнал, что Мюллер назначил в качестве Rechtswalter (администратора) Германской Церкви фанатика-расиста доктора Августа Йегера. Годом ранее Йегер в своей речи дерзновенно провозгласил: «Явление Христа в истории означает прорыв нордического света в мир, терзаемый симптомами вырождения». 15 апреля Бонхёффер писал епископу Беллу:
...
Назначение д-ра Йегера – явный афронт для оппозиции и… фактически означает, что все управление Церковью передано политическим и партийным властям. Меня удивило, что Times в целом позитивно оценила это назначение. Йегер – человек, прославившийся высказыванием насчет Иисуса как воплощения нордической расы и т. д. Это он стал причиной отставки Бодельшвинга, и его считают наиболее беспощадным человеком во всей церковной верхушке… Подобное назначение следует воспринимать как существенный шаг к полному слиянию Церкви с партией и государством. Даже если Йегер постарается завоевать симпатии заграничных церквей, пустив в ход кроткие речи, нельзя обманываться подобной тактикой268.
Бонхёффер знал, что назначение Йегера свидетельствует о планах нацистов не считаться ни с чем и ни с кем, а потому экуменическое движение должно было отреагировать немедленно и предъявить ультиматум. Рейхсцерковь пошла бы на все, лишь бы сохранить симпатии зарубежных церквей, значит, экуменическое движение должно было проявить силу и отказаться признавать рейхсцерковь в качестве истинной Церкви Германии. Столь же насущно было выразить солидарность экуменического движения с Чрезвычайным союзом пасторов.
Разъясняя ситуацию своему другу Эрвину Суцу, Бонхёффер обнаружил вдруг неожиданную черту – умение не повиноваться.
...
Церковное правление велело мне явиться в Берлин и подсунуло мне какую-то декларацию с обещанием отойти от всяческой экуменической деятельности – я, разумеется, не подписал. Все это омерзительно. Они бы пошли на все, чтобы выкурить меня отсюда, но я упираюсь руками и ногами… Нацсоциализм упорно стремится покончить с церковью в Германии. Мы можем быть благодарны этим людям, как евреи Сеннахерибу. У меня не остается сомнений в том, что мы стоим перед лицом именно такой реальности. Наивные мечтательные идеалисты вроде Нимёллера все еще думают, что имеют дело с подлинными нацсоциалистами – благодетельное Провидение не снимает завесу с их глаз269.
Декларация в Бармене
Хлопоты Бонхёффера в экуменическом движении начали приносить плоды. Епископ Белл написал «Обращение в день Вознесения» о кризисе в немецкой Церкви и 10 мая разослал этот текст членам экуменической организации «Жизнь и работа». Его выступление привлекло внимание всего мира к оппозиционным пасторам Германии, и давление на рейхсцерковь усилилось. Геккель, Мюллер и нацисты в целом предстали в дурном свете. Большую часть текста Белл написал в сотрудничестве с Бонхёффером, который описывал ему борьбу внутри германской Церкви.
...
Ситуация, несомненно, внушает сильнейшую тревогу… В Германии произошла революция… Христианские церкви всех стран следят за нынешними событиями не только с интересом, но и со всевозрастающим беспокойством. Главная причина тревоги – притязание рейхсепископа на основании принципа фюрерства на автократическую власть, без каких-либо законных или традиционных ограничений – вещь неслыханная в истории Церкви… Дисциплинарные меры, принятые церковными властями против служителей Писания в связи с их верностью фундаментальным христианским истинам, произвели тягостное впечатление на христианскую общественность за рубежом, и без того встревоженную введением расовой дискриминации внутри всемирного братства Церкви Христовой. Неудивительно, что и в самой Германии звучат голоса, торжественно извещающие весь христианский мир об опасностях, которым ныне подвергается духовная жизнь Евангелической церкви270.
Послание епископа вникало во все подробности, описывая давление нацистов на немецкие церкви. Через два дня после того, как епископ Белл разослал это обращение своим сотрудникам по экуменическому движению, полный текст его появился в лондонской Times.
Эта победа доказывала, что хотя бы ради экуменической деятельности Бонхёфферу следует оставаться в Лондоне. Он также продолжал вместе с Юлиусом Ригером работу по оказанию помощи беженцам в приходе Сент-Джордж. Каждый день из Германии прибывало все больше беженцев-евреев. Через год станут беженцами и Ляйбхольцы, семья Сабины: жизнь в Гёттингене оказалась для них невыносимой. Через два года их примеру последует Хильдебрандт. Пастырская работа в Лондоне и окопная внутрицерковная борьба стали для Бонхёффера несомненным призванием. 22 мая, готовясь к синоду в Бармене, он писал бабушке:
...
Сейчас здесь прекрасно. Вчера у нас была церковная экскурсия, и мы весь день провели на свежем воздухе, в местах, знаменитых тем, что в эту пору года подножие леса все целиком, на сотни метров, становится синим от колокольчиков. Еще более я удивился, обнаружив в лесу дикие рододендроны, огромное количество, сотни растущих вплотную друг к другу кустов… Пока еще совершенно неясно, как долго я здесь пробуду. Недавно я получил письмо… подтверждающее, что мне предоставлен отпуск… Тогда придется принимать окончательное решение, возвращаться ли к университетской карьере. В данный момент я не испытываю по этому поводу особого энтузиазма271.
Рождение Исповеднической церкви
В последние три дня мая 1934 года члены Чрезвычайного союза пасторов проводили синод в Бармене. Там, на реке Вуппер, была написана знаменитая Барменская декларация и родилось учреждение, получившее имя Исповеднической церкви [34] .
Целью Барменской декларации было удостоверить то, во что немецкая Церковь всегда верила, укрепить ее связь с Писанием и отмежеваться от мертворожденного богословия «немецких христиан». Декларация ясно заявляла о том, что немецкая Церковь не будет подчиняться государству, отвергает антисемитизм и другие ереси «немецких христиан» и «официальной» Церкви во главе с Мюллером. Автором Декларации был Карл Барт, который, как он пишет, произвел окончательную версию, «подкрепившись черным кофе и парой бразильских сигар».
Поскольку то был основополагающий документ Исповеднической церкви и появление его означало судьбоносный рубеж в церковной борьбе внутри Третьего рейха, мы приводим его в достаточно полном объеме.
...
I. Призыв к евангелическим общинам и христианам Германии от Исповеднического синода Германской евангелической церкви, созванного в Бармене, 29–31 мая 1934 г.
8.01 Представители всех немецких конфессиональных церквей собрались здесь единодушно, дабы исповедовать единого Господа единой святой апостольской Церкви. Храня верность своему Исповеданию Веры, члены лютеранских, реформатских и униатских церквей составили общее послание о нуждах и искушениях Церкви в нынешних обстоятельствах… В их намерения не входило основать новую Церковь или движение, но противостоять с верой и единодушием разрушению Исповедания Веры и Евангелической церкви Германии. В противовес попыткам установить единство Немецкой евангелической церкви с помощью ложного учения, силой и лицемерием, Исповеднический Синод утверждает, что единство Евангелических церквей Германии может происходить только от Слова Божьего, принятого с верой через Святого Духа.
Только так произойдет обновление Церкви.
8.03. Не обманывайтесь лживой болтовней, будто бы мы выступаем против единства немецкого народа! Не прислушивайтесь к клеветникам, искажающим наши намерения – якобы мы хотим разрушить единство Немецкой евангелической церкви или отречься от Исповедания Отцов!
8.04. Испытывайте духов, от Господа ли они! Проверьте слова Исповеднического Синода Немецкой евангелической церкви – согласуются ли они со Святым Писанием и с Исповеданием Отцов. Если убедитесь, что мы говорим противное Писанию, не прислушивайтесь к нам! Но если увидите, что мы опираемся на Писание, то пусть ни страх, ни соблазн не удержат вас от того, чтобы вступить вместе с нами на путь веры и послушания Слову Божьему, дабы народ Божий пребыл единым на Земле и мы в вере увидели то, о чем Он Сам говорил: «Я никогда не оставлю вас и не покину».
II. Богословская декларация относительно нынешнего состояния Немецкой евангелической церкви
8.05. В соответствии с преамбулой к ее конституции от 11 июля 1933 года Немецкая Евангелическая церковь представляет собой федерацию исповедующих церквей, порожденных Реформацией и обладающих внутри нее равными правами. Богословские основания для объединения этих церквей заложены в статьях 1 и 2(1) конституции Немецкой евангелической церкви, которая была ратифицирована правительством рейха 14 июля 1933 года:
Статья 1. Нерушимым основанием Немецкой евангелической церкви является Евангелие Иисуса Христа, засвидетельствованное нам Святым Писанием и вновь осмысленное исповеданиями Реформации.
Тем самым определяются и ограничиваются полномочия, в которых Церковь нуждается для осуществления своей миссии.
8.07. Мы публично возвещаем всем евангелическим церквам Германии, что их общее Исповедание находится в страшной опасности, а с ним и единство Немецкой евангелической церкви. Угроза исходит от учения, методов и действий правящей Церковью партии «немецких христиан» и созданной ими церковной администрации. За первый год существования Немецкой евангелической церкви эта угроза становилась все более явной. Угроза заключается в том факте, что богословские основания, на которых объединяется Немецкая евангелическая церковь, постоянно и систематически подрываются и лишаются смысла под действием чуждых принципов, проводимых вождями и представителями «немецких христиан», а также церковной администрацией. Если эти принципы получат признание, тогда, согласно всем нашим Исповеданиям, Церковь прекратит быть Церковью и станет невозможным существование Немецкой евангелической церкви как федерации исповеднических церквей.
8.09. Ввиду разрушающих Церковь и тем самым уничтожающих единство Немецкой евангелической церкви заблуждений «немецких христиан» и нынешней администрации имперской Церкви, мы исповедуем нижеследующие евангельские истины:
8.10. 1. «Аз есмь путь и истина и жизнь, никто не приходит к Отцу иначе, нежели через Меня» (Ин 14:6). «Истинно, истинно говорю вам: всякий, кто не входит в овчарню через дверь, а проникает иначе, тот вор и разбойник… Я есмь дверь; тот, кто войдет через Меня, спасется…» (Ин 10:1, 9).
8.11. Иисус Христос, как о Нем свидетельствует нам Святое Писание, есть единое Слово Божье, которое мы должны услышать, довериться ему и слушаться в жизни и в смерти.
8.12. Мы отвергаем ложное учение, будто Церковь обязана признавать в качестве источника своей вести какие-либо еще события и силы, образы и истины, помимо этого единого Слова Божьего, в качестве Божьего откровения.
8.15. Мы отвергаем ложное учение, будто существуют сферы жизни, в коих мы не принадлежим Иисусу Христу, но служим иным господам – сферы, где нам не понадобится Его оправдание и освящение.
8.17. Христианская Церковь представляет собой сообщество братьев, в котором Иисус Христос присутствует сейчас как Господь в Слове и в таинстве через посредство Святого Духа. Будучи Церковью прощенных грешников, она должна посреди грешного мира свидетельствовать своей верой и своим послушанием, своей вестью и своим устройством о том, что принадлежит исключительно Ему и что живет и хочет жить исключительно Его утешением и Его наставлением в ожидании Его пришествия.
8.18. Мы отвергаем ложное учение, будто Церкви разрешено по своей воле менять свое провозвестие или устройство или же подчинять их господствующей идеологии и политике.
8.19. «Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою» (Мф 20:25–26).
8.20. Различные церковные должности не господствуют одна над другой – напротив, они установлены для служения, возложенного на всю общину.
8.21. Мы отвергаем ложное учение, будто Церковь, помимо этого служения, может назначать или допускать назначение особых вождей, наделенных правом управлять ею.
8.22-5. «Бога бойтесь; цезаря чтите» (1 Петр 2:17). Писание говорит нам, что в нынешнем еще неискупленном мире, где существует Церковь, государству божественным провидением назначено обеспечивать правосудие и мир. Оно исполняет эту задачу угрозами и применением силы, в меру человеческого суждения и человеческих возможностей. Церковь с благодарностью и преклонением перед Богом признает благодетельность этого божественного установления. Памятуя о Царстве Божием, Его власти и справедливости, она напоминает и правителям, и подданным об их ответственности. Она доверяется и подчиняется власти Слова, которым Господь поддерживает все.
8.23. Мы отвергаем ложное учение, будто государство, за пределами отведенной ему миссии, вправе и должно сделаться единственным тоталитарным устройством человеческой жизни, подменив тем самым и призвание Церкви.
8.24. Мы отвергаем ложное учение, будто Церковь, за пределами отведенной ей миссии, может и должна принимать на себя свойства, задачи и достоинство государства, сама при этом становясь государственным органом.
8.26. Призвание Церкви, в коем укоренена ее свобода, заключается в том, чтобы распространять весть о свободной благодати Бога всем народам от имени Христа и таким образом в служении Его Слову и делу проповедями и таинствами.
8.27. Мы отвергаем ложное учение, будто Церковь в гордыне человеческой может поставить Слово и дело Божье на службу любым произвольным желаниям, целям и планам272.
4 июня – опять-таки благодаря епископу Беллу и Бонхёфферу – полный текст Барменской Декларации был опубликован в лондонской Times. Это была бомба: перед всем миром группа немецких христиан – уже без кавычек – публично и официально утверждала свое отделение от подвергшейся нацификации Церкви рейха. Более того, документ внятно объяснял, почему было принято такое решение.
Бонхёффер приложил немало усилий для того, чтобы доказать: Барменская Декларация не провозглашала сецессию, ибо «сецессия», то есть отделение от «официальной» Церкви, стала бы косвенным признанием этой «официальной» Церкви. По сути дела, отделилась, впала в ересь не Исповедническая церковь, а Рейхсцерковь. Барменская Декларация заявляла о том, что группа священников и церквей обнаружила, осудила и формально отвергла эту совершившуюся de facto сецессию. Декларация заново утверждала все то, во что всегда верила и за что выступала законная и подлинная Германская церковь.
Для Бонхёффера с момента провозглашения Барменской Декларации Исповедническая церковь стала единственной Церковью Германии, и он уповал на то, что все истинные христиане признают Рейхсцерковь «немецких христиан» отлученной. К сожалению, не все различали ситуацию так отчетливо, как Бонхёффер.
Даже такие близкие его сотрудники, как Джордж Белл и епископ Аммундсен, не разделяли вполне его позицию. Это вызывало определенные трудности, тем более в предвидении экуменической конференции в Фано (Дания), которая была назначена на август. Бонхёффера пригласили выступить на этой конференции, а также организовать молодежную конференцию в ее рамках, но Бонхёффер скоро понял, что у него есть проблемы посерьезнее.
Проблемы начались с открытия, что часть приглашенных в Фано немецких делегатов принадлежит к рейхсцеркви, которую возглавляет Мюллер. Прежде всего Бонхёффер позаботился о том, чтобы на организованной им молодежной конференции не появился ни один делегат от рейхсцеркви Мюллера. Во-вторых, он твердо решил не допускать представителей рейхсцеркви и на общую конференцию в Фано: пусть конференция выразит лояльность либо тем, кто объявил о разрыве с рейхсцерковью, либо тем, кто остался в ней. Как могут лидеры экуменизма не видеть этого выбора?
В июне Бонхёффер съездил в Берлин на встречу с Нимёллером и Карлом Кохом, президентом Исповеднического синода. Все трое пришли к единому мнению: «Женева» (там находилась штаб-квартира экуменической организации) обязана признать сложившуюся ситуацию, пригласить на конференцию членов Исповеднической церкви, а прочих не допускать. Бонхёффер тут же обратился с письмом к организаторам конференции, четко сформулировав свою позицию.
...
Я уже писал господину Шёнфельду о том, что присутствие нашей делегации в Фано главным образом зависит от того, примут ли участие в конференции представители нынешней верхушки имперской Церкви. В любом случае члены нашей делегации намерены отказаться от участия в любых встречах в Фано, на которых будут присутствовать представители церковных властей. Хотелось бы, чтобы эту альтернативу поняли и приняли во внимание все. Я также надеюсь, что вы поспособствуете принятию экуменическим движением – сейчас, пока еще не слишком поздно, – окончательного решения, какую из двух немецких Церквей оно признает273.
Итак, участие Бонхёффера в конференции обуславливалось пониманием того, что отныне истинной Церковью Германии является Исповедническая церковь. Если вожди Исповеднической церкви не будут приглашены именно в качестве руководителей единственной признанной немецкой Церкви, то ни один представитель этой Церкви не приедет в Фано. Если в Фано явятся Геккель и другие члены рейхсцеркви, представителей Исповеднической церкви там не будет, и ее молчание само по себе окажется красноречивее любых слов.
Оказалось, однако, что все намного сложнее. Энрио сообщил Бонхёфферу дурную весть: Геккелю и иностранному отделу рейхсцеркви уже было заранее выслано приглашение. Хотя Энрио в целом поддерживал Бонхёффера, отозвать приглашение не представлялось ему возможным. Не могла экуменическая организация выслать и дополнительное приглашение Исповеднической церкви: до сих пор руководители этой организации рассматривали Исповедническую церковь лишь как движение, а не как самостоятельную Церковь. Вот если Исповеднический синод провозгласит себя второй Церковью Германии, тогда другое дело.
Бонхёффера это вовсе не устраивало. Во-первых, в Бармене Исповедническая церковь уже сказала все, что следовало сказать, а во-вторых, она отнюдь не была второй немецкой Церковью – она была единственной немецкой Церковью. Двух Церквей быть не могло. Рейхсцерковь вызвала схизму, впав в нераскаянную ересь, и тем самым единственной немецкой Церковью оставалась Исповедническая. Экклезиология Бонхёффера была простой и четкой, хотя те, кто не разделял его позицию, могли и этот подход счесть несколько странным. Бонхёффер опирался на учение Писания и догмы традиционной Церкви и считал, что в таком вопросе расплывчатость недопустима: либо Исповедническая церковь является единственной Немецкой евангелической церковью, придерживающейся Писания, духа Реформации и Конституции Немецкой евангелической церкви – либо нет. Барменская декларация внятно и во всеуслышание объявила миру, что она и с богословской, и с юридической точки зрения является такой Церковью.
12 июля Бонхёффер писал Энрио:
...
У нас нет ни притязания, ни желания стать Свободной церковью наряду с Reichskirche – мы считаем себя единственной богословски и юридически легальной Евангелической церковью Германии и, соответственно, нельзя ожидать, чтобы эта Церковь утвердила для себя новую конституцию, ибо она опирается на ту самую конституцию, которой пренебрегла Reichskirche… Исповедническая церковь уже объявила однажды перед всем христианским миром, в чем заключается ее притязание. Итак, я глубоко уверен, что и юридически, и богословски ответственность за дальнейшие отношения между Германской церковью и экуменическим движением ложится на экуменическое движение и зависит от его решений274.
Бонхёффер просил Энрио с терпением отнестись к «пространным объяснениям, ведь не хотелось бы остаться непонятым друзьями».
Энрио, возглавлявший Экуменическую Федерацию, попросту иначе воспринимал эту ситуацию и считал необходимым следовать статуту и протоколам своей организации. Сама идея, будто Женева не вправе отменить приглашение Геккелю и направить приглашение Исповеднической церкви, казалась Бонхёфферу смехотворной. Он обратился за помощью к Беллу, Белл – к Аммундсену. Аммундсен ответил ласковым письмом, но поскольку в нем он именовал Исповедническую церковь «Свободным синодом», из этого уже следовало, что ситуацию он видит иначе, нежели Бонхёффер: он все еще рассматривал эту Церковь как альтернативную, «свободную» Церковь Германии, а не как единственную. Тем не менее он готов был организовать приглашение для двух членов Исповеднической церкви, «без официальных полномочий» и таким образом обойти стеснительные правила. В итоге пригласили Бонхёффера, Бодельшвинга и Коха, и им пришлось думать, принимать ли приглашение на столь своеобразных условиях. Тем временем об этих приглашениях прослышал Геккель и попытался их отменить.
А еще летом 1934 года в Германии происходили драматические события, которые кардинально преобразили политический облик страны, на годы вперед определили судьбу всех немцев и не только немцев, и непосредственно сказались на тех, кто готовился к экуменической конференции в Фано.
«Ночь длинных ножей»
Страшные события, изменившие тем летом политический ландшафт Германии, произошли благодаря реакции Гитлера на дурные для него новости. Прошли слухи, будто часы фюрера и его криминального правительства сочтены. Зять Бонхёффера Донаньи сообщил, что Хьялмар Шахт, глава немецкого банка (Reichsbank), намерен уйти в отставку. Врачи президента Гинденбурга не скрывали, что жить старику осталось несколько месяцев. Гитлер боялся, что как только президента не станет, консерваторы и высшее офицерство потребуют восстановления династии Гогенцоллернов. Для верхушки страны мечта о великой объединенной Германии ассоциировалась с золотыми денечками монархии и аристократического правления, а никак не с этим позорищем, Адольфом Гитлером. Гитлер волчьим чутьем чуял, куда дует политический ветер, и с волчьей же беспощадностью организовал резню, которая войдет в историю под именем «ночь длинных ножей» (Nacht der Langen Messer) [35] .
Главное для фюрера было удержать армейских генералов от выступления против него, а они, как он понимал, более всего страшились, как бы SA не заняли место армии. Эрнст Рём мечтал именно об этом: о новой нацистской армии, которую он возглавит, и как мог Гитлер отказать в этом сподвижнику, сражавшемуся за него с первых дней, с тех пор, как зародилось нацистское движение? Но для Гитлера не было ничего важнее Гитлера, и раз старый друг Рём навлек на себя немилость генералов и тем самым поставил под угрозу будущее самого фюрера, значит, от Рёма пора избавляться. А чтобы охладить монархистский пыл генералов, Гитлер заключил с ними сделку: он обещал обуздать Рёма и не допустить перехода военной власти к штурмовым отрядам. Не затем он создавал Третий рейх, чтобы позволить бычьешеему извращенцу Рёму все испортить!
Итак, 29 июня началась резня, прославившаяся под названием «ночь длинных ножей»: чудовищное кровопролитие по всей Германии, сотни людей были убиты врасплох, кого-то вытащили из постели и пристрелили прямо в спальне, кого-то ставили к стенке расстрельные команды, иные перешли в вечность из-за рабочего стола; жен убивали вместе с мужьями, расправлялись и с давними врагами, мстя за неудавшийся путч 1923 года – одного из таких врагов зарубили топорами. Ночь насилия была предвестием грядущих ужасов. В кровавой бане погибло и двое армейских генералов, фон Шляйхер и фон Бредов.
Что же касается Эрнста Рёма, его разбудили в гостиничном номере, разъяренный Гитлер лично обругал его, поливая площадной бранью. Рёма отвели в тюремную камеру в Мюнхене и там с намеком предложили ему заряженный револьвер. Как выяснилось, любовь Рёма к насилию не простиралась вплоть до самоубийства, так что пришлось двум штурмовикам самим разделаться с только что низложенным начальником.
Когда все завершилось, Гитлер заявил, будто Рём готовил путч и лишь волей Провидения удалось избежать худшего. Он сообщил о расстреле 61 заговорщика, а еще тринадцать погибли, «оказав сопротивление при аресте»275. Донаньи говорил Бонхёфферу, что Министерство юстиции насчитало 207 человек, затравленных и убитых, а в более поздние годы назывались и более значительные цифры жертв – 400 и даже 1000. Список был достаточно длинным, в него внесли всех былых противников Гитлера, Геринга и Гиммлера – представилась возможность истребить из списка живых всех предателей-подлецов. Намного больше людей угодило в застенки. Гитлер, как обычно, твердил, будто его вынудили к столь решительным мерам, будто уже начал осуществляться заговор, готовилось покушение на его жизнь, и эти убийства служили интересам немецкого народа, ради которого любая жертва невелика!
13 июля Гитлер выступил с речью перед рейхстагом.
...
Если кто-то укоряет меня и задается вопросом, отчего же я не следовал обычным судебным путем, то единственное, что я могу сказать в свое оправдание, будет следующее: в сей час я несу ответственность за судьбу немецкого народа и потому становлюсь верховным судьей немецкого народа… И пусть каждый знает на будущее на все времена: кто поднимет руку на Государство, того ждет неминуемая смерть276.
«Ночь длинных ножей» и это выступление Гитлера напугали большинство немцев. Ученица Бонхёффера Инге Кардинг вспоминала о настроении, распространившемся в стране после этих событий: «Цепенящий страх, словно проникающий повсюду скверный запах»277.
Что касается генералов, они тоже оказались в затруднительном положении, в заложниках у Гитлера. Справедливости ради надо сказать, что генералы не могли предвидеть, в какой форме Гитлер осуществит обещание не позволить Рёму захватить власть над армией. Подобного насилия и резни, конечно, никто не ожидал. Однако на том было покончено с мечтой о реставрации династии Гогенцоллернов. Пусть с помощью широкомасштабного насилия и откровенного беззакония, но Гитлер свою часть сделки выполнил, и теперь надоевшая ему марионетка Гинденбург могла покинуть сей мир, когда пробьет час – и чем раньше, тем лучше, поскольку теперь уже ясно было, кто займет его место.
В Австрии тем временем тоже начались политические беспорядки и акты насилия, увенчавшиеся 25 июля убийством канцлера Энгельберта Дольфуса, – срежиссировали покушение нацистские агенты. Дольфус, стойкий католик и глава традиционно католической страны, позволил себе высказывание: «Борьбу против национал-социализма я понимаю как борьбу за христианское мировоззрение. Гитлер стремится реанимировать древнегерманское язычество, я бы предпочел вернуть христианское Средневековье»278. Вслед за убийством канцлера насилие охватило всю страну, и многие опасались, как бы Гитлер не двинул свою армию через границу. Чтобы предотвратить германскую оккупацию, Муссолини направил итальянские войска, и в тот раз все обошлось. Через неделю скончался Гинденбург.
Герой Первой мировой испустил дух 2 августа, в возрасте 86 лет, и Гитлер – какая неожиданность – назначил ему преемника. Кого бы это? Подумать только, им станет сам Гитлер! И при этом сохранит пост канцлера. Должности президента и канцлера будут совмещены в одном лице, ибо такова воля германского народа. А если кто сомневался, так через месяц народный кумир назначил очередной референдум, на котором, как и следовало ожидать, 90% населения проголосовало «за». Какая часть проголосовала охотно, а сколькие из страха – никому неведомо.
* * *
Армия избавилась от страха перед Рёмом и SA, зато гораздо большую тревогу причиняли им теперь эсэсовцы во главе с еще более ненавистным Генрихом Гиммлером. Умел же Гитлер и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Он никогда не удовлетворялся достигнутой выгодой, если представлялась еще большая прибыль. Играя на подъеме патриотических чувств, вызванном смертью Гинденбурга, Гитлер собрал на Кёнингсплаце офицеров и солдат берлинского гарнизона, чтобы при свете факелов они повторили присягу. Но в тот момент, когда руки воинов взметнулись в торжественном жесте обещания, они услышали вдруг совсем не ту клятву, которую собирались произнести: присягали на верность не народу Германии и не конституции, но парню с усиками. Судя по этой присяге, фюрер сделался живым воплощением немецкой воли и немецкого закона: «Приношу перед Богом священную клятву в безусловном послушании Адольфу Гитлеру, фюреру Германского рейха и народа, верховному командующему вооруженными силами, и всегда буду готов рискнуть моей жизнью, как подобает храброму солдату, во исполнение этой клятвы».
Солдаты произносили клятву совместно, застыв в рядах, не имея даже возможности почесать в затылке и понять, что же только что произошло. А произошло вот что: в этот час скорби и чести их ловко провели за нос. Все немцы, а военнослужащие в особенности, сугубо серьезно относились к присяге, были законопослушны, и эти слова, вырванные у солдат отчасти обманом, отчасти принуждением, принесут фюреру в грядущие годы изрядные дивиденды. Эта клятва, как мы убедимся, весьма затрудняла осуществление любых планов устранения Гитлера от власти – как путем переворота, так и с помощью убийства.
Узнав об изменении присяги, генерал Людвиг Бек пришел в ужас. Благородная традиция германской армии была использована, извращена в корыстных целях, знамена втоптали в грязь. Бек считал это «худшим днем своей жизни». В 1938 году он выйдет в отставку и возглавит заговор, целью которого станет убийство Гитлера – окончательная попытка будет предпринята 20 июля 1944 года, а на следующий день Бек покончит с собой279.
Смерть Гинденбурга окончательно порвала связь немецкого народа с памятью о надежности и благополучии кайзеровской эпохи. Гинденбург многим внушал чувство уверенности, он служил стабилизатором, надеялись также, что он сумеет обуздать непредсказуемого фюрера. Гитлер это прекрасно понимал и прикрывался Гинденбургом как гарантом законности своей власти. Теперь же, с уходом старого президента, немецкий народ оказался посреди бушующего моря с безумцем у штурвала.
Глава 16 Конференция в Фано
Нужна полная ясность, как бы она ни пугала: мы все стоим перед неотвратимым выбором, быть либо национал-социалистами, либо христианами… Я убежден, что требуется принять резолюцию, что ничего хорошего из уклончивого поведения не выйдет.
Мое призвание вполне ясно для меня. Что Богу будет угодно сделать, я не знаю… Я должен следовать своим путем. Возможно, он окажется не таким уж долгим… Порой мы желаем, чтобы так и сталось (Флп. 1:23). Но как прекрасно до конца исполнить свое предназначение… Мне кажется, возвышенность этого призвания станет нам понятна лишь в грядущие времена и события. Лишь бы мы выстояли. Дитрих Бонхёффер
Фано – маленький остров в Северном море, в двух километрах от побережья Дании. По дороге Бонхёффер остановился на несколько дней в Копенгагене, повидался с другом детства, который работал юристом при германском посольстве. После этого он заехал в Эсбьерг к Францу Хильдебрандту. Хильдебрандт сообщил ему, что из-за напряженной политической ситуации, сложившейся в Германии после «ночи длинных ножей», убийства Дольфуса и смерти Гинденбурга, Бодельшвинг и председатель Исповеднического синода Кох не приедут на конференцию в Фано. Сам Хильдебрандт снарядился вместе с Бонхёффером на молодежную конференцию, но с тем, чтобы покинуть ее до приезда Геккеля и иже с ним: будучи неарийцем и не обладая даже относительным иммунитетом, которым располагал служивший в зарубежном приходе Бонхёффер, Хильдебрандт предпочитал не попадаться на глаза своим недругам. Из Фано Хильдебрандт должен был отправиться в Англию и подменить Бонхёффера в Сиденхеме и в приходе Святого Павла, а Юрген Винтерхагер, учившийся у Бонхёффера в Берлине, собирался в Фано на помощь Дитриху.
Разумеется, без поддержки Коха, Бодельшвинга и даже Хильдебрандта Бонхёффер обречен был на одиночество в Фано. Правда, туда собирались его недавние берлинские студенты, в том числе Юлиус Ригер, но Мюллер и «немецкие христиане» заметно укрепились благодаря недавним событиям. В июле министр внутренних дел Вильгельм Фрик запретил обсуждение церковных разногласий как на общественных собраниях, так и в прессе. Этот декрет по сути ничем не отличался от изданного Мюллером ранее «намордника», однако новое распоряжение исходило уже от государства, а не от церкви, то есть с ним и вовсе нельзя было поспорить – это был государственный закон. Церковь и государство полностью слились друг с другом.
После смерти Гинденбурга рейхсцерковь, пьяная от крови, пролитой при чистке SA, созвала синод и ратифицировала все прежние эдикты Мюллера. Едва ли не самым чудовищным итогом синода стало решение, согласно которому отныне каждый пастор, принимая сан, обязан был принести присягу «служить» Адольфу Гитлеру. Не мог же Мюллер, флотский капеллан в отставке, допустить, чтобы его превзошли сухопутные войска, уже присягнувшие на личную верность фюреру. Клятва для новопосвященных пасторов звучала так: «Клянусь перед Богом… что я… буду верен и послушен фюреру германского народа и государства Адольфу Гитлеру».
В подобных обстоятельствах у многих членов Исповеднической церкви появились причины опасаться за собственную жизнь, особенно если бы они выступили с политическими декларациями на мировой сцене. Они также понимали, что в Фано будет обсуждаться «Заявление в день Вознесения» епископа Белла, и это поставит их в неловкое положение. Даже летом 1934 года эти люди оставались в первую очередь патриотами и с недоверием относились к гражданам тех стран, которые навлекли на Германию позор Версальского договора и все причиненные этим договором несчастья и унижения.
Сам Бонхёффер разделял эти чувства всего четырьмя годами ранее, до учебы в «Юнионе», но там, главным образом благодаря дружбе с Жаном Лассером, его мировоззрение изменилось. Общение же с американцами, с Леманнами и Фрэнком Фишером, с английским епископом Джорджем Беллом и со шведским епископом Вальдемаром Аммундсеном и вовсе наделило Бонхёффера столь широкими взглядами на природу Церкви, о каких большинство его соотечественников и мечтать не могли. Для него братья и сестры во Христе, где бы они ни жили, стали заведомо ближе нацистских лжехристиан рейхсцеркви. Однако он понимал, почему многие члены Исповеднической церкви не отважатся выступить с решительным заявлением в Фано.
За несколько недель до этой встречи, 8 августа, Бонхёффер писал епископу Аммундсену:
...
Лично я, честно говоря, больше опасаюсь действий многих наших сторонников в Фано, чем «немецких христиан». Многие из тех, кто нас поддерживает, осторожничают из опасения показаться непатриотичными, и это опасение внушено не страхом, но ложным чувством чести. Многие люди, даже те, кто давно уже участвуют в экуменической работе, все еще не в состоянии до конца принять и поверить, что мы едины именно как христиане. Они чудовищно подозрительны, и потому не могут пойти на откровенность. Если б только вы, дорогой мой епископ, смогли разбить лед, чтобы эти люди прониклись доверием и открылись! Во имя Иисуса Христа и ради дела экуменизма мы должны с абсолютной искренностью высказать свое отношение к государству. Нужна полная ясность, как бы она ни пугала: мы все стоим перед неотвратимым выбором, быть либо национал-социалистами, либо христианами…
Я убежден, что требуется принять резолюцию, что ничего хорошего из уклончивого поведения не выйдет. Если в результате деятельность Всемирного Альянса в Германии будет прекращена, значит, так тому и быть, и мы примем ответственность на себя, но это лучше, чем закоснеть в неискренности. Лишь полная правда и полная правдивость спасут нас ныне. Многие мои друзья в Германии думают пока иначе, но я заклинаю вас обдумать эту идею280.
В глазах Бонхёффера настоящие христиане экуменического движения и были Церковью, истинной, не признающей границ Церковью, и он призывал их действовать по-христиански. В Фано он повторит этот призыв.
Молодежная конференция началась 22 августа. Бонхёффер прочел общую молитву и наставление. Одна из участниц, Маргарет Хоффер, вспоминала:
...
На первом молитвенном собрании нам было сказано – как девиз, под которым должна пройти вся конференция, – что вся наша работа состоит только в том, чтобы совместно прислушиваться к тому, что говорит Господь, и в совместной молитве о том, чтобы нам дано было правильно расслышать Его слово. Прислушиваться с верой к словам Библии, слушать друг друга и слушаться Слова – в этом суть экуменической работы.
Другой участник, Э. Блэкмен, рассказывал:
...
Мы приступили к работе в хорошей атмосфере, ибо на первом же молитвенном собрании Бонхёффер напомнил нам, что главная задача состоит не в изложении собственных или национальных взглядов, но в том, чтобы прислушиваться к Богу 281.
Трудно переоценить радикализм слов и действий Бонхёффера в Фано. От Фано к Флоссенбургу проходит прямая линия, хоть этот путь и занял без малого одиннадцать лет. Тюремный врач Флоссенбурга, понятия не имевший, кто этот узник, вспоминал о нем:
...
Я видел, как пастор Бонхёффер преклонял колени на полу и пылко молился Богу… в полной уверенности, что Бог его слышит… Никогда я не видел, чтобы человек шел на смерть со столь безусловной покорностью воле Божией.
Таким Бонхёффер был уже в Фано. Этим он отличался от всех: он не надеялся быть услышанным, он был уверен , что Бог его слышит. Кому-то это казалось вдохновением, кому-то и чудачеством, но когда Бонхёффер призывал участников конференции смириться и прислушаться к Богу, он не позировал. Он старался передать им свое видение Бога, он говорил, что нужно полностью вверить себя Господу здесь и сейчас, понять, что единственная насущная необходимость – слушать Его. Многие участники экуменического движения и Исповеднической церкви не до конца разделяли эту веру, но Бонхёффер понимал, что Господь поможет лишь тем, кто действует в вере и послушании.
Во вторник 28-го числа Бонхёффер читал утреннюю проповедь на текст псалма 84:9 «Послушаю, что скажет Господь Бог. Он скажет мир народу Своему и избранным Своим, но да не впадут они снова в безрассудство». Мир – вот о чем он пекся превыше всего, но в тот август мир стал и насущным политическим вопросом. Убийство Дольфуса ввергло Австрию в хаос, там со дня на день ожидали германского вторжения. Муссолини тем временем в связи с кризисом вокруг Абиссинии грозился оккупировать Эфиопию.
Надежды Бонхёффера на то, что молодежная конференция вынесет решительные и существенные резолюции, не были обмануты. Пятьдесят делегатов составили две резолюции. Первая провозглашала безусловное первенство Божиих заповедей перед законами государства. Эта резолюция была принята незначительным большинством, поскольку многие берлинские ученики Бонхёффера были против. Вторая резолюция воспрещала христианам одобрять «какие бы то ни было войны». Польский делегат предложил изменить формулировку и осудить лишь «агрессивные войны», а не любые, но остальные с ним не согласились. Разгорелся оживленный спор по вопросу об отказе от военной службы из религиозных убеждений. Этот спор, как и другие запланированные крупные вопросы, обсуждался и в небольших группах, на которые разбились участники конференции, и в этих дебатах немецкие студенты проявили достаточно отваги.
Днем молодежная конференция переносилась на пляж, там проводились неформальные обсуждения тех же вопросов, причем даже в столь непринужденной обстановке мужчины не снимали пиджаков с галстуками и не разувались, а женщины оставались в строгих накрахмаленных платьях. На одном таком пляжном заседании кто-то из шведов спросил Бонхёффера, как он намерен поступить, если начнется война. В ту пору этот вопрос не был абстрактным ни для кого, а уж тем более для Бонхёффера, младшего брата трех участников Первой мировой. Да ведь и он сам в пору Тюбингена и «Ежей» прошел двухнедельную военную подготовку в Ульме. За полтора года до конференции в Фано, в тот самый день, когда Гитлер дорвался до власти, Клаус Бонхёффер воскликнул: «Будет война!» Он вполне отчетливо различал, куда Гитлер намерен вести страну. Те, при ком был задан этот вопрос, запомнили, как Бонхёффер набрал горсть песка и медленно пропустил его между пальцев, обдумывая свой ответ. Потом он поглядел в глаза молодому шведу и ответил: «Молюсь, чтобы Господь дал мне силы не взяться за оружие»282.
Но и в разгар этих битв Бонхёффер не терял присущего ему задорного юмора. Отто Дудзус, один из берлинских учеников, сидел рядом с Бонхёффером, когда слово взял русский священник, отличавшийся необычайной дородностью, и Бонхёффер тут же по памяти записал на листке шуточные стихи немецкого поэта Кристиана Моргенштерна и передал листок другу:
Ein dickes Kreuz auf dickem Bauch,
Wer spürte nicht der Gottheit Hauch? [36]
По словам Дудзуса, вклад Бонхёффера в обсуждавшиеся на конференции темы и общее направление «едва ли возможно оценить во всей полноте. Он проследил за тем, чтобы заседания не вырождались в бесплодные академические дискуссии». Он героическими усилиями добивался, чтобы Аммундсен и многие другие поддержали эффективную резолюцию. Он умел объяснять и ободрять, и много раз в жизни ему удавалось открыть людям глаза на то, что сам он видел так ясно, и помочь им установить те логические связи и прийти к тем логическим заключениям, которые с необходимостью вытекали из увиденного.
Бонхёффер не принимал участия в официальной дискуссии по «Заявлению в день Вознесения» Белла, но он высказал все основные пункты тем, кому предстояло обсуждать этот текст. Он знал, что судьба этого заявления в надежных руках: комитет по составлению резолюции помимо самого епископа Белла состоял из Аммундсена, Энрио и еще четверых членов, среди которых был американец, доктор Генри Смит Лейпер, которому предстоит сыграть ключевую роль в судьбоносной поездке Бонхёффера в США в 1939 году. Бонхёффер был отдаленно знаком с Лейпером по «Юниону», где Лейпер был приглашенным лектором, в то время как Бонхёффер учился там на стипендии. Но в Фано Бонхёффер заглянул в комнату Лейпера для разговора, рассказал ему о поведении Геккеля и о том, что Геккель отзывает его из Лондона. Лейпер передавал этот разговор так:
...
На вопрос, что же он ответил на требование епископа, Бонхёффер мрачно усмехнулся: «Ответил отказом». К этой лаконичной реплике он добавил пояснение: «Я сказал ему: пусть приедет в Лондон и сам вытащит меня из этой церкви». С полной искренностью и бесстрашным презрением он говорил о том, как последователи Христа должны сопротивляться цезаризму наци и проникновению нацизма в духовные сферы. Мне стало совершенно ясно, что он готов до конца бороться с режимом Людвига Мюллера, но ни разу за весь наш разговор он не обнаружил ни малейшего беспокойства по поводу вероятных последствий этого решения открыто противостоять напору гитлеризма, подминающего под себя немецкую Церковь. Не обнаружил он и ни капли сомнения по поводу того, что трезвомыслящие немцы должны реалистично отнестись к крайне опасному и беспринципному диктатору, который собирался превратить то, что он именовал «практическим христианством», в источник власти и поддержки собственной политической платформы. Поразительно, как рано, в самом начале официального проникновения гитлеризма в административное управление Церкви, Дитрих сумел столь ясно понять суть происходящего и принять столь отважное решение. Едва ли кто-либо из его коллег проявил тогда равную мудрость или равное мужество, и никто не бросал – по крайней мере, так прямо и открыто – вызов тирании, нависшей над их страной в облике «чуда» Третьего рейха… Дитрих готов был разбираться с проблемами, вызванными поступками нацистов, не только богословски и философически, но и прямым действием283.
Эта готовность к действию стала, вероятно, главным вкладом Бонхёффера в конференцию в Фано. Здесь, как и во многих других обстоятельствах, он шел до конца и побуждал других к действию, не сводящемуся к богословским рассуждениям. В дальнейшем он выразит свои мысли по этому поводу в книге «Ученичество», где скажет, что всякая линия поведения, кроме непосредственного послушания Богу, отдает «дешевой благодатью». Из веры должны проистекать поступки, иначе нельзя притязать на веру. Бонхёффер «навязывал» делегатам в Фано такую точку зрения и в целом преуспел.
По крайней мере, он добился резолюции комитета на «Заявление в день Вознесения» Белла. Лейпер и комитет в целом решительно поддержали выступление Белла. Вслед за первой публичной оплеухой Мюллеру, которой стало само заявление Белла, последовала вторая – резолюция, утверждающая это заявление. Заявление Белла, в конце концов, было всего лишь мнением одного английского клирика, но резолюция в Фано объединяла множество голосов с разных концов мира:
...
Совет выражает убеждение в том, что автократическое управление Церковью, в особенности же насилие над совестью в виде навязываемой присяги, использование силы, подавление свободной дискуссии, несовместимы с истинной природой христианской Церкви, и просит во имя Евангелия предоставить своим собратьям-христианам в германской Церкви:
свободу проповедовать Евангелие Господа нашего Иисуса Христа и жить в соответствии с Его учением;
свободу печатного слова и собраний во служение христианскому сообществу;
свободу Церкви наставлять молодежь в принципах христианства и неприкосновенность ее для принудительного навязывания философии жизни, антагонистичной по отношению к христианской религии284.
Утром 28 августа Бонхёффер произнес перед ассамблеей памятную «Речь о мире».
«С первой минуты, – говорит Дудзус, – все собрание в Фано замерло, затаив дыхание. Многие сразу поняли, что услышанного им не забыть никогда».
Бонхёффер говорил о том, что в первую очередь и главным образом Церковь должна прислушиваться к Слову Божьему и повиноваться ему. Либеральные богословы не привыкли ни к такому языку, ни к таким интонациям. От самой идеи, что Господь говорит с людьми, чего-то от них требует, многие поеживались. Дудзус считает, что «Бонхёффер зашел так далеко, что участники конференции за ним не поспевали». Но сила его слов била наотмашь, и некоторые фразы из той речи цитируются до сих пор.
...
Нет пути к миру через безопасность. Ради мира надо идти на риск, мир сам по себе – отважное приключение, и никакой безопасности в нем нет. Мир и безопасность – антонимы. Гарантий требует тот, кто хочет защитить самого себя, но мир – это полное повиновение Божиим заповедям, и тут уже не требуется гарантий. С верой и послушанием судьба народов вверяется руке Всемогущего Бога, и не надо пытаться управлять ею в эгоистических целях. Битвы выигрываются не оружием, но с помощью Божией. Они выигрываются на том пути, который ведет к кресту285.
«Он не занимался пустым словопрением, – говорит Бетге. – Он прямо требовал отважиться на принятие определенных решений». И даже не он, а Бог требовал – чтобы те, кто слышал эти слова, повиновались им. Он «страстно убеждал привыкшее к дипломатии собрание оправдать свое право на существование, во всей полноте провозгласив Евангелие мира». Он напоминал делегатам о том, что Бог облек их властью – в качестве Своей Церкви – быть гласом пророческим среди века сего, и что они должны действовать в соответствии с этим дарованным Богом авторитетом, быть Церковью, которая властью Святого Духа несет ответ Бога на современные проблемы.
Но кто из слушателей мог внять всему этому? Бетге отмечает, что Бонхёффер «использовал слово «Собор», удивившее многих в аудитории. Но он хотел внушить им идею, что они – не просто совещательный орган, выражающий какое-то мнение. Собор провозглашает, обязывает и разрешает и тем самым обязывает и разрешает самого себя»286.
Если когда-либо в жизни Бонхёффер превращался в Иеремию или Иону, это случилось там и тогда, на исходе августа 1934 года, на маленьком острове у берегов Дании. Берлинским студентам Бонхёффера, участвовавшим в молодежной конференции, не разрешили наблюдать за собранием из главного зала ассамблеи, где заседали почтенные участники основной конференции, но друг Бонхёффера уговорил кого-то провести их на верхнюю галерею. Сразу после выступления Бонхёффера их поспешно вывели вон, но одному из студентов врезались в память последние слова: «Чего мы ждем? Уже поздно». Когда Бонхёффер закончил, председатель собрания подошел к кафедре и сказал, что нет ни малейшей необходимости комментировать эту речь: ее смысл и так всем понятен.
По вечерам берлинские студенты собирались и обсуждали затронутые на конференции проблемы, часто засиживаясь до поздней ночи. Бонхёффер просил их соблюдать осторожность, откровенничать не со всеми. Однажды утром датская газета вышла с шапкой: «Немецкая молодежь высказывается откровенно: Гитлер задумал стать Папой». Значит, кто-то проник в их круг и слышал разговоры о том, как Гитлер подминает под себя Церковь. Это была катастрофа. Бонхёффер понимал, что молодых людей ждут неприятности по возвращении на родину. Он сделал все, что мог, чтобы исправить ситуацию, обсуждая и «приглушая» ее в разговорах по телефону и при встречах на конференции. В итоге все обошлось. Германия тогда еще не превратилась в полицейское государство.
Геккель и другие делегаты от рейхсцеркви хотя и присутствовали в Фано, однако строго выполняли инструкции и старались ничего существенного не сказать. Геккель уходил от обсуждения еврейской темы, прибегая к стратегии бесконечной и бессодержательной болтовни: 25 августа он полтора часа читал доклад по экуменическим вопросам; два дня спустя выступил с речью о государстве и Церкви. Лондонская Times охарактеризовала первую речь как «блистательное восхождение в стратосферу чисто церковной догмы»287. До Мюллера донеслась весть, что Геккель не произвел столь замечательного впечатления, как они рассчитывали, и он немедленно отрядил на конференцию особого посла, Вальтера Бирнбаума, вместе с доктором Августом Йегером, тем самым беспощадным фанатиком, который называл Воплощение «прорывом нордического света в мировую историю». Эти двое примчались в Копенгаген, а там выяснили, что конференция проходит на Фано, то есть «с другой стороны» Дании. На карту был поставлен престиж рейхсцеркви – послы наняли гидроплан и с шумом и треском, к величайшему замешательству Геккеля, приземлились в трехстах пятидесяти километрах к западу.
Йегер сумел промолчать, но и богословие его спутника оставляло желать лучшего. Бирнбаум испросил разрешения обратиться к собранию и выдал пеструю гирлянду историй про каких-то немцев, сделавшихся христианами именно благодаря влиянию национал-социализма. Юлиус Ригер назвал это «абсурдной болтовней». Геккель пришел в ужас от того, что рейхсепископ надумал послать ему вслед эту парочку: их присутствие и их высказывания осложняли его и без того непростое положение. Но Геккель лучше многих прочих умел играть по правилам такого рода конференций и использовать их в собственных интересах: он вновь, так сказать, нацепил коньки и пустился неуклюжими пируэтами рассекать лед. Какие-то обвинения он напрочь отвергал, беспрестанно подавал протесты, на официальных заседаниях отнимал время шаблонной чепухой и твердил, будто ситуация в Германии как никогда ранее благоприятна для «провозглашения Евангелия».
Тем не менее, к радости Бонхёффера, конференция вынесла резолюцию, выражавшую «глубокую озабоченность» ситуацией в Германии. В ней было сказано, что «основные принципы христианской свободы» подвергаются угрозе, а применение силы, «автократические управление Церковью» и «подавление свободной дискуссии» были признаны «несовместимыми с подлинной природой христианской Церкви». Далее в резолюции говорилось: «Совет желает заверить своих братьев из Исповеднического синода Немецкой евангелической церкви в том, что его молитвы и его сердечная поддержка с ними в их свидетельствовании евангельских принципов, и Совет намерен сохранять с ними теснейшие связи».
Особенно болезненным ударом для послов Мюллера стало открытое, умышленное избрание президента Исповеднического синода Коха во Вселенский Собор Всемирного альянса. Геккель протестовал – озлобленно и тщетно. И все же ему удалось добиться одной маленькой, невинной с виду поправки к резолюции, и это был успех, вполне оправдавший расходы на посылку пронацистской делегации на конференцию: в поправке говорилось, что Совет желает «поддерживать дружеские связи со всеми группами в Немецкой евангелической церкви». Таким образом рейхсцерковь уравнивалась с Исповеднической церковью как одна из «групп», и это лишало резолюцию основного смысла. Парламентская уловка епископа Геккеля свела на нет усилия Бонхёффера объяснить всем, что Исповедническая церковь и есть Церковь Германии, а «немецкие христиане» с их рейхсцерковью – еретики и потому не могут именоваться Немецкой церковью. Последствия этой ошибки – в будущем весьма серьезные – тогда еще не были очевидны. Даже Бонхёфферу казалось, что сделан решительный шаг вперед, а дальнейшие экуменические конференции смогут закрепить этот успех. Все ликовали. Увы, по словам Бетге, экуменическое движение так никогда и не сделало дальнейших шагов навстречу Исповеднической церкви. «Фано, – писал он, – стало не первым этапом, а кратковременной кульминацией»288.
Гёттинген
Прежде чем возвратиться в Лондон, Бонхёффер еще немного попутешествовал. Он наведался в Гёттинген к Сабине и ее семье. Понимая, что положение может в любой момент резко ухудшиться, супруги приобрели автомобиль, чтобы иметь возможность бежать. Скоро такая необходимость и в самом деле появится. Они и так уже часто уезжали из Гёттингена, гостили у родителей Сабины в Берлине, где евреи находились в меньшей опасности. Их дочери, Марианна и Христиана, подвергались порой издевательствам в школе. Сабина вспоминала:
...
Однажды подружка крикнула Христиане через забор: «Твой отец – жид!». Как-то раз перед школой появился плакат с надписью: «Отец евреев – Дьявол». Каждый день наши малышки по пути в школу проходили мимо этой подстрекающей фанатиков надписи. Затем напротив школы появился стенд нацистской газеты Der Stürmer с ее исступленными безумствами. Там содержалась антисемитская пропаганда, фантастические повести о сексуальных преступлениях и садистских ритуалах, которые якобы проводили евреи, сфабрикованные обвинения самого нелепого и непристойного рода. Мимо этой газеты шли на занятия ученики средней школы289.
Дом Ляйбхольцев стоял на улице Герцбергерлан, где жили многие университетские профессора. По воскресеньям штурмовые отряды частенько маршировали мимо них. Много лет спустя Сабина писала: «Я все еще с содроганием вспоминаю их песни: «Солдаты, друзья, вздернем евреев, пристрелим евреев».
Отвага, которую Дитрих проявлял в своем противостоянии наци, в не малой степени питалась любовью к сестре-двойняшке. Из Гёттингена он поехал в Вюрцбург на встречу с руководителями Исповеднической церкви. Как обычно, он взял на себя роль лидера и вдохновителя, убеждал их признать себя Церковью, а не просто движением, заявить об этом громко и без отлагательств. В октябре в Далеме это, наконец, произошло. Исповедническая церковь дорого заплатила за то, что не поспешила с таким заявлением раньше, – это сказалось на конференции в Фано, – и решено было не допускать впредь подобных промахов. Обсуждалось также грядущее рукоположение Мюллера в сан и необходимость обеспечить отсутствие на этой церемонии экуменических фигур.
Наконец, Бонхёффер навестил Жана Лассера в его пролетарском приходе в Артуа (Франция). Сюда же после Фано прибыли многие делегаты конференции в Фано. Некоторые из них вышли на улицу и проповедовали перед прохожими. Лассер удивлялся той легкости, с какой Бонхёффер общался с людьми, столь отличавшимися от него и образованием, и положением: «Он реально проповедовал Евангелие прохожим на улице»290.
Глава 17 Дорога в Цингст и Финкенвальде
Давно пора покончить с богословски обоснованной сдержанностью по отношению к актам государства – в конце концов, это попросту страх. «Говорите за тех, кто не может говорить за себя» – кто в современной Церкви сознает, что это самое малое, чего требует от нас Библия?..
Восстановление Церкви зависит от нового вида монашества, которое не имеет с прежним монашеством ничего общего, кроме бескомпромиссного ученичества, следования Христу по заветам Нагорной проповеди. Настало время собрать людей и осуществить это. Дитрих Бонхёффер
Вернувшись в Лондон, Бонхёффер задумался над следующим своим шагом. Собственные таланты и семейные связи открывали перед ним множество путей, и он предпочитал испробовать их, не ограничиваясь сразу чем-то одним.
В том году руководители Исповеднической церкви уже задумались над необходимостью открыть собственные семинарии. Рейхсцерковь требовала от всех университетских студентов-богословов подтверждения чистоты арийской расы. В июне Якоби и Хильдебрандт предложили поручить руководство семинарией Исповеднической церкви Бонхёфферу, и месяцем позже Нимёллер сообщил ему, что тот может с января возглавить семинарию в округе Берлин-Бранденбург, но, похоже, к этому душа Дитриха не лежала. Президент Синода Кох предпочел бы оставить его в Лондоне, однако если Бонхёффер хотел продолжить занятия в Берлинском университете, требовалось срочно принять решение, ведь отпуск не мог длиться вечно. И хотя академическая карьера утратила в его глазах прежнее очарование, Бонхёффер не был готов окончательно распрощаться с ней. 11 сентября он писал Эрвину Суцу:
...
Я безнадежно разрываюсь между желанием остаться здесь, съездить в Индию и вернуться в Германию, чтобы возглавить семинарию для проповедников, которая там скоро откроется. Я утратил веру в университеты, да и никогда не питал к ним особой приверженности, чем обижал вас. Ныне образование нового поколения богословов полностью сосредотачивается в церковных, как бы монастырских школах, где доктрина в чистом виде, Нагорная проповедь и поклонение Богу воспринимаются всерьез, как они не воспринимаются (а в нынешних обстоятельствах и не могут восприниматься) университетами. Давно пора покончить с богословски обоснованной сдержанностью по отношению к актам государства – в конце концов, это попросту страх. «Говорите за тех, кто не может говорить за себя» – кто в современной Церкви сознает, что это самое малое, чего требует от нас Библия?291
Неделю спустя решение было принято: он станет директором вновь образованной семинарии Исповеднической церкви, однако приступит к работе только весной. Бонхёффер хотел подготовиться к работе, объездив Англию и присмотревшись к различным христианским общинам. Затем он собирался в Индию к Махатме Ганди, о чем давно уже мечтал, но теперь этот план вписывался в общее видение той жизни, которую Бог предназначил для христиан. Борьба в Церкви разгоралась, политическая ситуация становилась все тяжелее, и Бонхёффер хотел знать, не является ли нынешним призванием Церкви нечто подобное методам мирного социального сопротивления, которым учил Ганди. Не так ли следует вести борьбу ему и другим христианам? Не самообман ли – стремление выиграть в текущей внутрицерковной борьбе в той форме и в том смысле, в каком сейчас велась эта борьба?
Бонхёффер видел, что с Церковью происходит что-то очень неладное, не только с рейхсцерковью и «немецкими христианами», но и с лучшими ее представителями, с Исповеднической церковью и со всеми формами, какие принимало христианство. Он чувствовал, что более всего в жизни германских христиан недостает повседневной реальности отрешения от себя и следования Христу каждой частицей своего бытия в каждый момент и в каждой сфере жизни. Такая преданность, такой энтузиазм ощущались в пиетистских группах, например, у гернгутеров, но они преимущественно ориентировались на «дела» и были чересчур «религиозны» в том смысле, какой придавал этому слову Барт. Они слишком далеко ушли от «мира», отказались от всего лучшего в образовании и культуре – это он не считал правильным. Христос должен быть привнесен в каждый квадратный дюйм мира и культуры, а вера при этом должна оставаться крепкой и сильной, чистой и сияющей. Надо освободить веру от болтовни, «фраз», «религиозности», иначе тот Христос, которого верующий несет миру и культуре, будет не Христом, а человеческой подделкой. Бонхёффер отстаивал христианство слишком мирское с точки зрения традиционных консервативных христиан и слишком пиетистское для представителей либерального богословия. Для обеих сторон это было «слишком», и критиковали его и справа, и слева.
И ему давно казалось, что какой-то ключик он найдет у Ганди. Ганди не был христианином, но жил в общине, которая старалась следовать учению, данному в Нагорной проповеди. Такой жизни Бонхёффер хотел и для христиан. И он решил отправиться в Индию, чтобы посмотреть, как правильную христианскую жизнь строят нехристиане. В Фано он задал собранию христиан вопрос: «Неужели нас посрамят нехристианские народы Востока? Неужели мы оставим тех, кто кладет свою жизнь ради Вести?»292.
Не могло ли быть так, что, подобно тому, как апостол Павел был послан к язычникам, «чтобы возбудить ревность в своем народе (в евреях)», так теперь Христос действует среди нехристиан, дабы пробудить и свою Церковь? В мае Дитрих писал бабушке:
...
Прежде чем я окончательно где-то осяду, я вновь подумываю насчет поездки в Индию. В последнее время я много размышлял о событиях в этой стране и думаю, что там можно научиться существенным вещам. В любом случае мне кажется порой, что в их язычестве христианства больше, чем во всей нашей рейхсцеркви. Первоначально ведь христианство пришло к нам с Востока, однако оно до такой степени озападнилось и пропиталось цивилизованной мыслью, что мы его почти утратили. К сожалению, у меня осталось мало надежд на церковную оппозицию. Мне вовсе не нравится их подход, и я боюсь того момента, когда эти люди примут ответственность на себя и мы вновь станем свидетелями чудовищного посрамления христианства»293.
Бонхёффер уже выходил за рамки Исповеднической церкви, рождению которой он только что поспособствовал. Даже эта Церковь имела свои недостатки и шла порой на компромисс, да и в любом случае зло гитлеризма невозможно было побороть с помощью одной лишь «религии». Бонхёффер мечтал о Церкви, поддерживающей близкую связь с Христом, всецело преданной миссии внимать голосу Бога и любой ценой, даже ценой крови, выполнять Его повеления. Но как расслышать голос Бога, – не говоря уж о том, чтобы внять ему и послушаться, – если в немецких семинариях не преподавался даже такой предмет, как молитва и медитация? Не преподавался и богослужебный обряд, не учили петь духовные гимны. Бонхёффер введет все эти курсы в семинарии, которую он возглавит весной.
Тем временем Барт добивался встречи с Гитлером. Многие руководители Исповеднической церкви в ту пору надеялись достичь разумной договоренности с фюрером. Война, концентрационные лагеря, «окончательное решение еврейского вопроса» – до этих ужасов оставались годы. Пока еще никто не понял, насколько безумен вставший во главе страны безумец, его неистовость все еще пытались укротить. Бонхёффер давно осознал безнадежность такого пути и потому-то искал чего-то иного, более чистого и подлинного. Он уже не видел решения ни в каких обсуждавшихся в тот момент путях и средствах. В письме Суцу он упоминает затею Барта без сочувствия.
...
Отныне я считаю любую беседу Барта с Гитлером бессмысленной и не считаю возможным ее санкционировать. Гитлер вполне откровенно показал свое истинное лицо, и Церковь должна понимать, с кем она имеет дело. Исайя не ходил к Сеннахириму. Мы много раз – больше, чем следовало – пытались осведомить Гитлера о том, что происходит. Может быть, мы не нашли правильного подхода к нему, однако не найдет и Барт. Гитлер не собирается прислушиваться к нам, он закоснел, а потому заставит нас слушать его – всякий раз выходит именно так. Оксфордское движение наивно попыталось обратить Гитлера, до нелепости отказываясь понимать, как обстоят дела на самом деле. Нас обращают, а не Гитлера294.
Он и раньше именовал в письмах Суцу Гитлера Сеннахиримом. Он верил, что беспредельное зло, каким является Гитлер, очистит Церковь, отвеяв мякину. Но почему другие не видели того же? Почему такие люди, как евангелист Фрэнк Бачмен, пленялись Гитлером и искренне пытались его обратить? Почему не понимали самой простой вещи: если не распознать и не обличить зло, оно будет укрепляться и творить разрушение? В этом письме Бонхёффер упоминает также Карла Брандта, личного врача Гитлера, с которым Суц познакомился во время тура по Альпам.
...
Что за человек Брандт? Не понимаю, как может человек – если только это не Нафан – оставаться в окружении Гитлера и не разделить вину за то, что произошло 30 июня и 25 июля, и за ложь, прозвучавшую 19 августа, а главное – вину за грядущую войну! Прости меня, но я воспринимаю все это так серьезно, что не могу более шутить на эти темы295.
Вопрос Бонхёффера о Брандте помогает нам понять, как жили немцы в Третьем рейхе, в особенности в ту первую пору, когда большинство еще и представления не имело о грядущих событиях, о том, чему Ханна Арендт нашла поразительное определение «банальность зла»296. Бонхёффер недоумевал, как может кто-то оставаться близок с Гитлером, о котором он без сомнения знал, что тот всецело предался злу. Вот почему он спрашивал о Брандте.
Суц тогда не мог этого знать, но история говорит нам: Брандт стал главным создателем и одним из руководителей программы эвтаназии Т-4, в силу которой десятки тысяч людей с душевными и физическими заболеваниями были изъяты из больниц и из таких мест, как община Бодельшвинга в Бефиле, и уничтожены. Брандт проводил бесчисленные насильственные аборты женщинам, признанным «генетически неполноценными», «расово неполноценными» (еврейского происхождения) или же умственными или физическими инвалидами. Аборты оставались легальными, за исключением случаев, когда речь шла о «здоровом арийском» эмбрионе. Брандт также осуществлял множество неописуемо жестоких «медицинских экспериментов» в концентрационных лагерях. На Нюрнбергском процессе ему в первую очередь было предъявлено обвинение за подобное извращение медицины, он был осужден и приговорен к смерти. В 1948 году он был повешен, так и не раскаявшись и громко отстаивая свои принципы.
Церковная борьба продолжается
23 сентября коричневые рубашки и свастики осквернили священную для лютеран землю Берлинского собора. Состоялось возведение в сан рейхсепископа Иоганна Генриха Людвига Мюллера. Вожди экуменического движения отказались присутствовать на постыдном спектакле, и триумф Мюллера превратился в фарс, разыгрываемый нацистами для самих себя. Мюллер, тем не менее, остался доволен – он получил то, на что претендовал, и собирался отплатить возлюбленному фюреру за доверие, возвратив Немецкой евангелической церкви единство – ради этой благой цели он не усомнился бы пустить в ход даже топор.
Через несколько дней после этой церемонии Бонхёффер получил от Франца Хильдебрандта открытку с лаконичной надписью: «Лука 14:11», то был стих, на который в день посвящения Мюллера следовало читать проповедь, и это были как раз слова Иисуса о фарисеях. Бонхёффер сразу же уловил шутку: «Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». Слова эти оказались не только уместными, но и пророческими: едва церемония закончилась, как разразилась адская свистопляска. Церковная борьба вспыхнула с новой силой, и вскоре разочарованный фюрер лишил новоявленного рейхсепископа своей милости.
Неприятности начались с того, что доктор Август Йегер, с гордостью носивший дуэльный студенческий шрам, посадил под домашний арест епископов Вюртемберга и Баварии. Йегер выполнял для Мюллера всяческую грязную работу, однако на этот раз переусердствовал. Приверженцы обоих епископов вышли на улицы, и вся мировая пресса вновь сосредоточила внимание на церковных неурядицах внутри рейха. Особенно огорчила рейхсепископа статья в Time .
...
Разбушевавшаяся толпа преследовала автомобиль отважного епископа, сметая полицейских и отряды SS, и провожала его до самого дома, восклицая: «Хайль Майссер! Мюллер вон!» Другая толпа собралась у церкви, торжественно распевая гимн Мартина Лютера «Твердыня крепкая наш Господь»… На следующий день разъяренная толпа собралась перед главной святыней нацизма, «Коричневым Домом» Адольфа Гитлера. На глазах у растерянных патрульных из SS протестующие оплевали бронзовые свастики по обе стороны двери, выкрикивая насмешки в адрес Мюллера и самого Адольфа Гитлера… Сторонники Майссера опубликовали исполненный горечи манифест: «Церковь, именующая себя Евангелической, отбросила Евангелие и отдалась во власть деспотизма и лжи… Имперский епископ Людвиг Мюллер и Август Йегер ответственны за это насилие. Их руками делает свое дело сатана, а мы вопием к Богу об освобождении297.
Тем временем члены Исповеднической церкви назначили дату нового синода. Им требовалось официально утвердиться в качестве Церкви, создать административные органы, и с этой целью они собрались 19 октября в Далеме и опубликовали знаменитую Далемскую резолюцию:
...
Мы призываем христианские общины, пасторов и старост игнорировать любые указания от прежней администрации рейхсцеркви и ее властей и воздерживаться от сотрудничества с теми, кто желает и впредь подчиняться вышеуказанной администрации. Мы призываем всех прислушаться к указаниям Исповеднического синода Немецкой евангелической церкви и ее авторитетных органов298.
Теперь уже никто не мог усомниться в официальном существовании этой Церкви. Бонхёффер был вполне доволен. Синод также вынес резолюцию, обвинявшую Мюллера в нарушении конституции Евангелической церкви.
Зять Бонхёффера Донаньи сообщил ему, что столь публичное выяснение проблемы вынудило Гитлера обратить внимание на борьбу в Церкви. Фюрер понимал, что Мюллер ситуацию не удержит, а потому взялся решать ее самолично. Он отменил чересчур авторитарное уложение, принятое рейхсцерковью летом, и публично размежевался с рейхсцерковью. Последовал прорыв нордического света – Август Йегер ушел в отставку. Исповедническая церковь обнадежилась, но Бонхёффер понимал, что Далемскую резолюцию нужно срочно воплощать в жизнь, что Мюллер отнюдь не побежден и не вышел из игры, но потерпел лишь временное поражение и скоро нанесет ответный удар. 5 ноября Бонхёффер участвовал во встрече немецких пасторов Англии. Они собрались в Лондоне, в Кристчерче. Присутствовало сорок четыре священника и члены приходского управления, представлявшие десять общин. На собрании выступили Бонхёффер и Юлиус Ригер; принятая собранием резолюция вполне устроила Бонхёффера.
...
Пресвитеры, собравшиеся здесь, в Кристчерче, заявляют, что они полностью разделяют позиции Исповеднической церкви и что они немедленно начнут соответствующие переговоры с властями Церкви299.
Бонхёффер сообщил эти новости Беллу, присовокупив: «Я очень этим обрадован». Последовали обязательные формальности: копии резолюции были высланы Геккелю в иностранный отдел и Карлу Коху, председателю Исповеднического Синода с сопроводительным письмом.
...
Немецкие евангелические общины Великобритании с большим удовлетворением услышали, что, согласно заявлениям самого фюрера, сознательная лояльность Третьему рейху и его фюреру не отождествляется с членством в какой-либо одной конкретной церковной группировке. Эти общины, некоторые из которых существуют уже столетия, всегда основывались на Библии и Исповедании, а потому признают Исповедническую церковь законной правопреемницей Немецкой Евангелической Церковной Федерации300.
Можно себе представить, как разливалась у Геккеля желчь! Хуже того – начавшийся в Англии мятеж грозил распространиться по всему свету. Чрезвычайно активные лондонские пасторы отправили копию резолюции немецким общинам Нового Света, призывая их присоединиться. Ужасная весть для Геккеля! 13 ноября он позвонил в немецкое посольство в Лондоне и беседовал с первым секретарем принцем Бисмарком. Он заявил, что акция пасторов приведет к «неблагоприятным последствиям на международном уровне», однако Бисмарк остался вполне равнодушен к его горестям и ответил, что эти события находятся вне его юрисдикции. Тогда Геккель обратился к пастору Шрайнеру из немецкой церкви в Ливерпуле. Он прекрасно понимал, что участники встречи в Кристчерче в каких-то пунктах расходятся с Бонхёффером, вдобавок он прознал о некоторых процедурных нарушениях и этим тоже хотел воспользоваться: чтобы официально порвать отношения с центром, каждая церковь должна была представить письменное решение собственного церковного совета. Это условие не было выполнено, и Геккель решил надавить на каждого пастора в отдельности, рассчитывая, что таким образом столкнется с более слабым сопротивлением и выявит разногласия между своими противниками. Кроме того, у него оставался в запасе еще один ход. Хотя звезда Мюллера приблизилась к закату, Исповедническая церковь ненавидела его и с огромным удовлетворением узнала бы о его отставке. Можно было попытаться сбросить Мюллера с саней и таким образом утихомирить голодных волков оппозиции.
Хельмут Рёсслер
Наконец, Геккелю удалось найти в Голландии молодого немецкого пастора и убедить его выступить против «англичан». Предлагал он ему также обратиться ко всей диаспоре с «энцикликой», разъясняющей опасность опрометчивого перехода на сторону Исповеднической церкви. Молодой человек только что приступил к обязанностям пастора и рад был угодить. Он направил свое красноречивое и убедительное послание двадцати немецким пасторам Франции, Люксембурга, Бельгии и Голландии. Каким образом это письмо попало в руки Бонхёффера, не совсем ясно – возможно, автор из вежливости счел нужным отправить ему копию, – но, получив это письмо, Бонхёффер был поражен в самую душу: автором оказался его старый друг Хельмут Рёсслер. С Рёсслером они вместе учились в Берлине, Рёсслер, наряду с зятем Бонхёффера Вальтером Дрессом, выступал оппонентом на защите его докторской диссертации. Весной 1927 года Рёсслер и Дресс побывали в гостях в Фридрихсбрунне. С тех пор они потеряли связь, и вдруг Рёсслер вновь появился – по другую линию фронта. Это было весьма прискорбно.
В своем письме Рёсслер уговаривал членов Немецкой евангелической церкви за рубежом не присоединяться к Исповеднической церкви, аргументируя этот совет тем, что в случае победы Исповеднической церкви «внутрицерковная борьба приведет к возникновению независимых церквей, как в США, и прочная связь, существовавшая со времен Лютера между Евангелической церковью и немецким государством, будет утрачена». Разумеется, Бонхёффер был знаком с американской системой и весьма ее одобрял: куда лучше такой свободный союз церквей, чем пребывание в единой Церкви, переставшей быть Церковью. Не упустил Рёсслер из виду также и то, что присоединение к Исповеднической церкви вполне может оставить зарубежного пастора без жалованья. Он писал:
...
Я вполне понимаю внутреннее ощущение многих коллег по служению, которые склоняются к Исповеднической церкви и не видят причины не уступить этому влечению. Но при нынешнем положении вещей этот выбор станет ударом в спину иностранного отдела как раз в тот момент, когда, сознавая свою ответственность за судьбы немецкого протестантизма во всем мире, этот отдел ищет правильное решение для всей Церкви, в результате которого удалось бы избежать полного развала того, что существует ныне… Демонстративные шаги отдельных общин диаспоры причиняют ныне больше вреда, чем пользы, не говоря уж о том, что зарубежные общины, вмешиваясь во внутрицерковную борьбу, происходящую в Германии, вполне могут навлечь на себя обвинение в предательстве и не так-то легко будет очиститься от этого обвинения301.
Циническое использование известной политической метафоры Dolchstoss («удара в спину») и обвинение в измене возмутили Бонхёффера, и этот славившийся своей сдержанностью человек ответил 20 ноября на редкость эмоциональным письмом.
...
Мой дорогой Рёсслер – и вот мы снова сошлись! В столь официальной форме и вновь по разные стороны баррикады… Право же, я никак не мог ожидать такого – чтобы вы прислушались к обольщениям Геккеля… Пустили в ход даже эту ходульную дешевку, «предательство отечества». Чтобы вы, словно невинный юнец, поддались пению сирен – я просто поражен и завидую вашей наивности. Я был когда-то, и довольно долгое время, столь же доверчив по отношению к иностранному отделу, пока не узнал его ближе… Путь Геккеля… это путь ловкого маневрирования, но это не путь веры… Аргументы в пользу линии Геккеля я знаю наизусть, но сама линия – ложь. Не мы наносим «удар в спину» иностранному отделу, но иностранный отдел предает зарубежные общины псевдоцеркви и под каким же предлогом? Чтобы пасторы получали от нее жалованье!302
Особенно возмутил Бонхёффера тот факт, что Геккель, все время внешне соблюдавший нейтралитет и вроде не блокировавшийся с «немецкими христианами», явился в Берлинский собор и благословил назначение Мюллера рейхсепископом.
...
И это вместо того, чтобы отказаться сотрудничать с силами тьмы – что общего у Христа с Велиаром?.. От каждого сейчас требуется одно – немедленное, без компромиссов «Нет». Нет больше общения между нами и такой Церковью, и мы должны ясно об этом сказать. Мы достаточно долго выжидали… Я знаю и могу подтвердить надежным свидетельством коллеги, что Геккель сказал одному из сотрудников: он должен стать «немецким христианином»! Он защищал новый режим в Церкви и будучи здесь, и перед нашими экуменическими собратьями… Он требовал от меня письменного обязательства прекратить всякую экуменическую деятельность. С этой целью он вызвал меня в Берлин, но подписи моей, разумеется, не получил! Если по-настоящему всмотреться в вопрос о «всей Церкви» и ее цельности, станет ясно, что как раз во имя цельности Церкви иностранный отдел не смеет сохранять связи со столь нехристианским церковным режимом… Нет разумного оправдания такого рода тактике, когда речь заходит о принципиальном для веры решении, а именно об этом сейчас идет речь. Мы в Лондоне уповаем, что приняли соответствующее решение, и отныне чувствуем уверенность и спокойствие, как бы ни развивались дальше события303.
Другого пути уже не было. Все слишком обострилось.
...
А теперь личный вопрос: просил ли Геккель вас написать это письмо или же он знал, что вы взялись его написать? Оно столь явно направлено против нас, лондонских, что трудно не заподозрить участие Геккеля. Нам также кажется, что надпись на конверте напечатана на машинке иностранного отдела! Я весьма сожалею о том, что вы вступили в подобный союз… У меня складывались поначалу хорошие отношения с Геккелем, почти дружба, так что нынешняя ситуация вдвойне болезненна для меня. По-человечески мне его пронзительно жаль. Но тут ничего не поделаешь: наши пути разошлись. И теперь я искренне опасаюсь и за нашу с вами дружбу, которую подобное разделение тоже ставит под угрозу. Вот почему я спрашиваю: нет ли возможности нам встретиться и поговорить? Мы могли бы все прояснить!
Жду вашего ответа в скором времени. Наилучшие пожелания супруге.
Всегда ваш – Дитрих Бонхёффер304.
Рёсслер ответил 6 декабря. Эта переписка дает редкую возможность заглянуть в личную затрагивающую душевные струны сферу политической борьбы внутри Церкви. Рёсслер, судя по его письму, отнюдь не был бездумным партийным функционером.
...
Дорогой мой Бонхёффер,
Я начну ответ с конца: могли бы вы стать другом и оставаться другом коммуниста? Да! Француза? Да! Мусульманина, индуиста, язычника-батака? Думаю, что смогли бы. А другом христианина, немца, «предавшего Евангелие»? Нет, я себя таковым не считаю, но я всей душой протестую против того, чтобы нынешние отношения между противоборствующими сторонами в Церкви рассматривались в свете стиха 10:35 Евангелия от Матфея [37] . Возможно, нас разделяет бездна, и все же этот спор не может разорвать родственные отношения и узы дружбы. Мы находимся на разных полюсах в умственных вопросах, но не в вере! Итак, даже будь вы фанатичным приверженцем Исповеднической церкви… Я бы не видел в этом причины рушить наши с вами отношения. Не вижу в этом никакого смысла. Слишком невысоко я ставлю интеллектуальные баталии по сравнению с тем, как высоко я ценю подлинную тайну нашего призвания и исторической миссии, чтобы думать иначе.
2. Разумеется, я составлял окружное послание в согласовании с Геккелем и с целью помочь собратьям за рубежом разобраться в этой борьбе и в позиции властей нашей Церкви. Я ни в малейшей мере не стыжусь такого «альянса», даже если он навлекает на меня подозрение в излишней амбициозности…
3. Если уж вы именуете меня невинным юнцом, то я готов назвать вас наивным дитятей: как можно отождествлять Исповедническую церковь с Христом, а администрацию Мюллера с Велиаром? Лишь однажды в своем письме вы признали, что Исповедническая церковь может также превратиться в тактический маневр, к которому присоединятся всякого рода люди. Неужели не видно, что это уже произошло, что сюда вошли самые разные умы, от [теологически либеральных] неопротестантов до [консервативных фундаменталистских] сект освящения и фанатиков исповеданий и все они работают совместно? Исповедническая церковь ничуть не более истинная, чем Немецкая Христианская Церковь – истинная Церковь спрятана внутри каждой из них»305.
Кое-какие слова Рёсслера били в цель, особенно его замечания насчет Исповеднической церкви. Ответ Бонхёффера не сохранился, но, возможно, отчасти его ответом стало действие – он отошел от церковной борьбы и занялся подготовкой молодых семинаристов Исповеднической церкви, наставляя их быть учениками Иисуса Христа, чтобы они затем пошли и научили других. Вскоре Бонхёффер всецело занялся этим.
* * *
Осенью 1934 года, когда он все еще был поглощен церковной борьбой, Бонхёффер успевал справляться с пастырскими обязанностями в Лондоне. В церкви Святого Павла он участвовал в хоровом исполнении «Реквиема» Брамса, работал с беженцами в приходе Святого Георгия.
Неустанная борьба Гитлера с последствиями Версальского договора распространялась к западу от Германии и достигла территории Саарского бассейна. В январе ожидался референдум, на котором жители Саара должны были высказаться за или против присоединения к Германии. В 1933 году, после прихода Гитлера к власти, многие коммунисты и другие противники режима нашли приют в этом регионе. Бонхёффер и Юлиус Ригер понимали: если немецкоязычные жители региона выскажутся за присоединение к Третьему рейху, тысячи немецких беженцев устремятся оттуда в Лондон. Епископ Белл тоже участвовал в помощи беженцам и отдавал этому делу столько сил, что одно время подумывал отказаться от епархии и целиком заняться только этой работой.
Гитлер также старался сблизиться с Англией. В рамках этой новой инициативы 6 ноября нацистский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп нанес визит епископу Беллу. На этой встрече Белл заговорил о гонениях, которым подвергались в Третьем рейхе священники Исповеднической церкви. Риббентроп жил с семьей в Далеме и перед тем, как принять на себя роль посланника в Великобританию, провел переговоры с Мартином Нимёллером, предлагая ему вернуться в рейхсцерковь и аргументируя это так: «Англичане ждут этого от меня». Естественно, Нимёллер счет подобный резон «совершенно недостаточным» и ответил отказом. В 1935 году Риббентроп нанес повторный визит Беллу, а позднее в том же году Белл имел сомнительную честь пообщаться с насупленным эмиссаром Гитлера Рудольфом Гессом.
Высокий сан епископа позволял ему оказывать бесценную помощь Бонхёфферу, который нуждался в рекомендациях к главам христианских колледжей Англии – он намеревался объехать их, чтобы перенять их опыт. Белл также обратился к Ганди, надеясь поспособствовать Бонхёфферу в осуществлении давней мечты посетить Индию.
...
Мой друг, молодой человек, в настоящее время – пастор немецкой общины в Лондоне… горячо просил меня познакомить его с вами. Я от всей души рекомендую его вашему вниманию. Он рассчитывает провести в Индии два-три месяца в начале 1935 года… Он прекрасный теолог, весьма серьезный человек и, по всей вероятности, ему предстоит взять на себя обязанность готовить к посвящению в сан новых священников складывающейся в Германии Исповеднической церкви. Ему нужно присмотреться к общинной жизни и методам подготовки. С вашей стороны было бы величайшей любезностью позволить ему посетить вас306.
В начале ноября Бонхёффер получил из Индии ответ.
...
Дорогой друг, я прочел ваше письмо. Если у вас… имеется достаточно денег на обратный билет и на расходы по пребыванию в стране… можете приехать, когда вам удобно. Чем раньше, тем лучше, чтобы вы попали в сравнительно прохладный сезон… Что касается вашего желания разделить со мной мою повседневную жизнь, я готов предложить вам жить со мной, если к вашему приезду я не окажусь в тюрьме и буду иметь постоянное место проживания. В противном случае… вам придется довольствоваться пребыванием в одной из организаций, находящихся под моим управлением, или поблизости от таковой. Если… вы сможете питаться простой вегетарианской пищей, которую предоставят вам в таких местах, вам не придется платить за жилье и питание.
Искренне ваш
[Ганди]307.
В середине января Дитрих сообщил старшему из своих братьев о намерении возглавить нелегальную семинарию. Карл-Фридрих отнюдь не был набожным христианином и в своих симпатиях и политических убеждениях склонялся к социалистам, но свободный и честный разговор братьев не прерывался.
...
Возможно, я покажусь тебе фанатиком, приходящим в исступление по тем или иным поводам. Я и сам порой побаиваюсь этого. Но я знаю, что в тот день, когда я сделаюсь «благоразумным», мне придется выбросить в окно все мое богословие. Когда я только приступал к изучению богословия, я представлял себе эту профессию иначе, скажем, более академически. Но все обернулось неожиданным образом. Я верю, что впервые в жизни я вышел на правильный путь, и часто глубоко радуюсь этому. Боюсь только одного: я чересчур прислушиваюсь к мнению других людей, и это может пригнуть меня к земле и помешать двигаться дальше. Думаю, что подлинная внутренняя ясность и честность достижимы для меня лишь в том случае, если я начну всерьез воспринимать Нагорную проповедь. Только в ней заключена сила, которая может взорвать все нынешние глупости, словно фейерверк, и оставить от них лишь выгоревшую оболочку. Для восстановления Церкви требуется нечто вроде современного монашеского движения – вовсе не такого, как в прошлом, но жизнь в бескомпромиссном ученичестве, в следовании Христу согласно заветам Нагорной проповеди. Я убежден, что настало время собрать людей и осуществить это. Прости меня за эту субъективную болтовню, но эти мысли сами собой приходят мне в голову, когда я вспоминаю наши с тобой недавние разговоры. Ведь мы с тобой небезразличны друг другу, и мне горько думать, что все мои идеи ты считаешь в чистом виде безумием. Есть такие вещи, за которые нужно стоять и не соглашаться ни на какие компромиссы. Для меня это – мир и социальная справедливость, а также – Христос. Недавно я перечитывал сказку «Новое платье короля», которая словно бы о наших временах написана. Нам сейчас недостает ребенка, который в конце этой сказки сказал свое слово. Надо сделать так, чтобы это слово прозвучало. Надеюсь вскоре получить от тебя весточку. Во всяком случае, близится мой день рождения.
Сердечные приветы всем
Дитрих308.
Глава 18 Цингст и Финкенвальде
Несомненно, и богословский труд и подлинное пастырское братство может вырасти лишь внутри жизни, сосредоточенной на Слове благодаря утренней и вечерней службе и ежедневным фиксированным часам молитвы…
Не тратьте усилия на то, чтобы доказывать насущность Писания. Это – аксиома и не требует доказательств… Не отстаивайте Слово Божье, а свидетельствуйте о нем…
Доверьтесь Слову.
Дитрих БонхёфферПоследнюю проповедь в Лондоне Бонхёффер прочел 10 марта и вскоре отправился в «инспекционную поездку» по христианским общинам. Визит к Ганди в очередной раз откладывался. Бонхёффер побывал в англиканских общинах Низкой Церкви, в том числе в Уайклифф-холле (Оксфорд), и в англиканских коммунах Высокой Церкви. Посетил он также квакерскую общину под Бирмингемом и методистский колледж в Ричмонде. Изучив пресвитерианские, конгрегационистские и баптистские общины, он добрался 30 марта до Эдинбурга, где встретился со своим преподавателем из «Юниона» Джоном Бейли.
15 апреля Бонхёффер отправился из Лондона в Берлин, чтобы вступить в должность главы первой семинарии Исповеднической церкви. Двадцать три кандидата в священники были готовы приступить к учебе, многие из них уже собрались в Берлине, однако места для их размещения еще не подыскали. Через два дня Бонхёффер и Франц Хильдебрандт занялись поиском подходящего здания в берлинском районе Бранденбург, но ничего не нашли. Им предложили церковное здание «Дом Буркхардта», прежде использовавшееся под образовательные и социальные службы. Не слишком похоже на идиллические места, которые только что осматривал Бонхёффер, ни зеленых лужаек, ни ограды от овец, но он был рад и этому. Другое дело, что в такой обстановке вряд ли бы удалось осуществить мечту о чем-то подобном монастырским общинам, какие он наблюдал в Англии.
И тут 25 апреля пришло известие, что до 14 июня можно занять Библейскую школу Райнланда на балтийском побережье. Обветшавшее здание, которое летом использовали для выездных семинаров, находилось позади песчаного пляжа, там в эту пору года свирепствовал холодный ветер. Однако имелись и деревянные фермерские постройки и крытые соломой неотапливаемые дома, где кое-как могли устроиться семинаристы. Все, в том числе и сам Бонхёффер, были молоды и жаждали приключений. На следующий же день Бонхёффер повез вверенное ему стадо будущих пастырей за триста с лишним километров, к морю, и там начал вымечтанный эксперимент совместной христианской жизни.
Цингст
До 1874 года Цингст был островом в Балтийском море. В один прекрасный день шторм создал перемычку шириной сто метров, соединившую Цингст с берегом Померании, и таким образом превратил его в полуостров. На этот полуостров и выехали в конце апреля 1935 года Бонхёффер с кандидатами на сан, намереваясь открыть там первую семинарию Исповеднической церкви.
В приморской деревне Бонхёффер осуществит, наконец, план, годами вызревавший в его душе. Когда Мартин Нимёллер предложил Бонхёфферу возглавить семинарию, он понятия не имел, какие силы приводит в движение. Поскольку его порой смущало богословие Бонхёффера, в качестве противовеса он дал ему в помощники Вильгельма Ротта. Ротт был человек совершенно надежный и предсказуемый в богословских вопросах. Ротта, однако, не предупредили, что он должен присматривать за Бонхёффером, а у него ни учение, ни методы Бонхёффера не вызвали ни малейшего сомнения. Все шло как бы само собой, тем более что многие семинаристы учились у Бонхёффера в Берлинском университете и привыкли к его методам.
Бонхёффер задумал создать нечто вроде монашеской общины, где жизнь будет строиться на тех принципах, которые Иисус дал своим ученикам в Нагорной проповеди. Семинаристы должны были стать не просто студентами-богословами, но последователями Христа. Затевался необычайный эксперимент общинной христианской жизни, «жизни вместе», как назовет это Бонхёффер. В лютеранской традиции подобный опыт отсутствовал и отдавал «католицизмом», а «католицизм» у многих вызывал рефлекторную отрицательную реакцию – у многих, но только не у Бонхёффера, который давно перерос подобные разделения и не боялся критики. Он видел, что евангелическое христианство отклонилось от первоначальных устремлений Лютера, как в свое время Римская католическая церковь, по мнению Лютера, отошла от заветов святого Петра и, хуже того, от заветов Христа. Бонхёффер искал не чего-то нового, но вдохновленного Святым Духом «исправления курса».
В книге «Ученичество» Бонхёффер рассмотрит богословский аспект отхода лютеранства от первоначального, разработанного Лютером понимания – благодарности в ответ на Божью благодать – к той неблагодарности, которую он назвал «дешевой благодатью». Существенная часть проблемы, по мнению Бонхёффера, заключалась в особенностях богословского образования лютеран, которое формировало не учеников Христа, но оторванных от жизни богословов и клириков, не способных жить христианской жизнью, а тем более помогать другим в налаживании такой жизни. Церковь утратила связь с теми самыми людьми, которыми призвана была руководить и указывать им путь. В этом отношении критика со стороны Людвига Мюллера и «немецких христиан» была вполне заслужена Церковью, вот только решение они предлагали чересчур примитивное – сделаться верным национал-социалистом. Для них богословское учение было жалкой чушью, неинтересной пресловутому «человеку с улицы». Бонхёффер же стремился к тому, чтобы учение стало насущным для «человека с улицы», и упрекал Церковь за недостаток старания в этой области. На преодоление этой проблемы и был направлен его эксперимент.
Молодые люди получили в свое распоряжение уединенное место в ста метрах от дюн, главное здание и пристройки. В пределах видимости не было других ферм, от маленького городка Цингста их отделяло полтора километра. Наверное, Бонхёффера порадовал знак: в нескольких километрах к югу лежал другой маленький город – Барт.
Четверо из двадцати трех студентов выросли в Саксонии, в том числе Эберхард Бетге. Они учились в обычной семинарии Виттенберга, но после Далемской декларации приняли сторону Исповеднической церкви, и Мюллер их выгнал. Бетге приехал на день или два позже других, на исходе апреля, как раз после вечерней трапезы. Он сразу же побежал на берег, где, как обычно по вечерам, семинаристы играли в футбол. Пожав руки троим землякам из Магдебурга, он спросил, где находится господин директор. Ему указали на Бонхёффера. Бетге ничего о нем раньше не слышал, не знал о его роли в церковной борьбе и изумился тому, как молод и спортивен «начальник» – с виду он бы не отличил его от студентов. Узнав о прибытии нового семинариста, Бонхёффер подошел к нему и предложил прогуляться вместе по пляжу.
Он расспросил Бетге о его родных, о том, как он рос и чему учился, каков его опыт в церковной борьбе и как он воспринял решение Мюллера исключить его. Снова неожиданность: глава новой семинарии задавал столь личные вопросы и с явным интересом и сочувствием принимал новичка! Семинаристов приучали соблюдать почтительную дистанцию по отношению к преподавателям, но Бонхёффер несколько дней спустя попросил называть его не «господин директор» « Herr Direktor », но Bruder Bonhoeffer, «брат Бонхёффер»309.
В тот вечер, когда молодые люди шли вдоль берега и беседовали, ни один из них еще не знал, сколь судьбоносной окажется их встреча. Прошлое у них было совершенно разное: один – отпрыск высокообразованной грюневальдской элиты, отец – знаменитый врач, скептически воспринявший профессию сына, другой – простой деревенский юноша из небольшого саксонского селения Циц, но его отец был пастором и хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Отца Бетге потерял в отрочестве, за двенадцать лет до этой встречи.
Очень скоро выяснилось, что эти двое имеют гораздо больше общего, чем можно было бы предположить заранее. Оба были чрезвычайно восприимчивы к литературе, музыке, искусству, их интеллектуальные и эстетические предпочтения во многом совпадали. Тогда, на берегу, они, конечно, не предполагали, что сблизятся настолько, что вызовут ревность у прочих семинаристов, не знали и того, что еще только зарождавшаяся дружба послужит сохранению и распространению наследия Бонхёффера во всем мире, и того, что через шестьдесят пять лет, когда не станет и Бетге, их имена соединятся навеки в памяти благодарного потомства. Ничего этого пока нет – два почти еще незнакомых друг другу человека прогулялись вдоль берега, повернули назад и возвратились в фермерский дом Цингста.
* * *
Семинаристы пробыли в Цингсте лишь несколько дней, когда состоялся весьма значимый спор между ними и Бонхёффером. В Германии 1 мая праздновалось не только как день начала весны, но и как день немецких рабочих. В тот раз 1 мая вступил в силу новый закон о призыве в армию, и вечером Гитлер выступил с речью. Все обитатели Цингста собрались у радио.
В ту пору даже семинаристы Исповеднической церкви относились к Гитлеру примерно так же, как все немцы, и уж конечно ни один из них, в отличие от Бонхёффера, не состоял в жесткой оппозиции режиму. Молодым людям все еще казалось, что церковные дела сами по себе, а политика сама по себе, и закон о призыве нисколько их не огорчал: покончить с Версалем и выполнить свой патриотический долг считалось частью обязанностей человека перед Богом. В сознании людей Церковь и государство все еще оставались неразрывно связаны, как при кайзере, и поскольку Веймарская республика ослабила эту связь, семинаристы только радовались возвращению и укреплению этих отношений. Члены Исповеднической церкви с тем большим рвением доказывали при всякой удобной оказии свой патриотизм, что «немецкие христиане» упрекали их как раз в недостатке такового.
Прислушиваясь к речи фюрера, Бонхёффер вдруг задал вопрос, обнаруживший, что он не разделяет общего настроения. Почти все студенты смутились и растерялись. Кто-то попросил его прояснить эту мысль, и он пообещал вернуться к обсуждению, когда речь закончится. Чтобы кто-то из «начальства» отклонился от генеральной линии протестантизма, прославлявшего служение своей стране, в том числе и военное – с этим воспитанники Цингста столкнулись впервые. Бонхёффер оказался единственным на том собрании человеком, кто с глубоким недоверием относился к Гитлеру и с тревогой – к войне, к которой, как он видел, Гитлер подталкивал Германию.
Большинство семинаристов и этого, и четырех последующих выпусков в итоге пойдут в армию, и Бонхёффер не станет их отговаривать. Он не был пацифистом в таком смысле слова и вовсе не считал, что каждый христианин должен уклоняться от воинской службы по соображениям совести. Он с уважением принимал точку зрения своих учеников и тщательно избегал какого-либо «культа личности» вокруг своей особы: навязывать другим свое мнение с помощью авторитета или харизмы он считал принципиально неверным, проявлением дурного «вождизма».
Финкенвальде
Неотапливаемый приют в Цингсте следовало освободить к июню, а вместо него подыскать для семинарии постоянное место. Рассматривались различные варианты, в том числе замок Цитхен в Креммене, но в итоге руководство остановилось на бывшем поместье фон Катте в Финкенвальде, неподалеку от Штеттина, также в Померании. В поместье прежде располагалась частная школа, однако нацисты не одобряли подобных учебных заведений, и она, как многие другие, быстро опустела. Требовался новый арендатор, и тут как раз появились представители Исповеднической церкви. Налицо имелись различные служебные здания и помещичий дом с «неуклюже пристроенной» и портившей вид школой. Коммерческая эксплуатация территории оставила и другие неприятные следы: на краю поместья выкопали гравийный карьер, уродливый шрам на лице некогда величественного померанского имения310.
Помещичий дом пришел в полное запустение, один из инспекторов отозвался о нем как о «совершенном свинарнике». До переезда в это новое обиталище предстояло проделать большую работу. Многие семинаристы вынуждены были ожидать переселения в течение двух недель, остановившись на это время в общежитии для молодежи в Грифсвальде. Группа студентов выехала вперед, чтобы отчистить и покрасить свой будущий дом.
26 июня Бонхёффер читал в Финкенвальде первую лекцию. В этот момент помещичий дом еще пустовал. Собирали средства на закупку мебели и многого другого, не хватало самого необходимого, но все, в том числе сбор средств, происходило с бодростью и весельем. Один из семинаристов, Винфрид Мехлер, написал стихи «Смиренное прошение семинаристов» и в ловко зарифмованных строчках попросил о помощи. Стихотворение разослали общинам Исповеднической церкви и отдельным людям, выразившим готовность помочь. Спонсоры получали от Мехлера благодарственные письма также в стихах.
Земельная аристократия Померании была решительно настроена против Гитлера и нацистов. По большей части это были глубоко верующие христиане, здешние семейства буквально усыновили финкенвальдцев и готовы были всеми силами помогать новому, отважному проекту. Мать Эвальда фон Кляйст-Шменцина сделала им покрывала на стулья и кресла, скульптор Вильгельм Гросс своим талантом превратил спортивный зал в часовню. Провиант семинаристы по большей части получали с соседних ферм, а однажды раздался телефонный звонок с сообщением, что пастору Бонхёфферу прислали живую свинью – пусть заберет ее с товарного склада311.
Сам Бонхёффер и его ученики, в свою очередь, делали существенные взносы в пользу общего дела. Бонхёффер передал семинарии всю свою богословскую библиотеку вместе с бесценным эрлангенским изданием трудов Мартина Лютера, принадлежавшим еще его прадеду фон Хазе. Перевез он в Финкенвальде и граммофон со множеством записей, из которых он более всего ценил негритянские духовные гимны, приобретенные на Манхэттене.
Музыка составляла значительную часть общинной жизни Цингста и Финкенвальде. Каждый день в полдень все собирались для исполнения псалмов или других духовных песнопений. Обычно запевалой был Иоахим Камниц, один из берлинских учеников Бонхёффера. Однажды Бетге взялся разучить с сокурсниками «Agnus Dei» Адама Гумпельцхаймера. Он рассказал им о Гумпельцхаймере, композиторе XVI века, авторе церковной музыки и псалмов, сочинявшем главным образом мотеты для нескольких полухорий. Бонхёффер был заинтригован. Он хорошо разбирался в музыке начиная с Баха, но дальше Баха не заглядывал, а Бетге был знаком с гораздо более давней традицией. Он познакомил Бонхёффера с этой старинной музыкой, с такими композиторами, как Генрих Шюц, Иоганн Шайн, Самуил Шейдт, Жоскин де Пре, и их сочинения были включены в репертуар, исполнявшийся в Финкенвальде312.
В доме имелось два пианино. По словам Бетге, Бонхёффер «никогда не отказывался от приглашения сыграть какой-либо из концертов Баха для двух пианино». Он также сообщает, что Бонхёффер любил исполнять вокальные дуэты Шюца «Eins bitte ich vom Herren» («Одного прошу у Бога») и «Meister, wir haben die ganze Nacht gearbeitet» («Господин, мы трудились всю ночь»)313. Он свободно и быстро читал ноты с листа, порой удивляя студентов и своими музыкальными талантами, и пристрастиями. Дитрих особенно любил Бетховена, но мог и «присесть за пианино и наигрывать из «Кавалера розы», что производило на нас сильное впечатление»314, признается Бетге. Далеко не в каждой германской семинарии музыке отводили столь существенное место. В первый месяц пребывания в Цингсте солнце порой пригревало достаточно для того, чтобы перенести занятия на свежий воздух, выбрав укрытое от ветра местечко среди дюн. Там же они порой и пели.
Распорядок дня
В Цингсте и Финкенвальде Бонхёффер установил строгий распорядок дня и духовную дисциплину. В этом смысле семинария устраивалась по тем образцам, которые Бонхёффер наблюдал в Англии, однако специфику того, чем наполнялся день, он определял сам, обращаясь к различным традициям.
Каждый день начинался с сорокапятиминутной службы перед завтраком. Альберт Шёнхер пояснял, что служба начиналась практически сразу после пробуждения.
...
Бонхёффер просил нас не обмениваться до службы ни единым словом. Первое слово поутру должно быть обращено к Богу. Соблюдать это правило оказалось не так-то просто, потому что мы спали по шесть или по восемь человек в комнате, на старых перинах поверх матрасов, набитых сеном. Матрасы эти до нас использовались многими поколениями. Ляжешь – так и поднимется облако пыли315.
Утренняя служба проходила не в часовне, а за большим обеденным столом и начиналась с пения хорального псалма и гимна, выбранных на этот день. Затем следовало чтение из Ветхого Завета, пели «стих дня» – он назначался на неделю или даже на несколько недель – и читали отрывок из Нового Завета. Шёнхер сохранил для нас описание этой жизни.
...
Мы много пели, молились по Псалтырю, читая по многу псалмов, так, чтобы за неделю пройти Псалтырь целиком. Далее целая глава из Ветхого Завета, отрывок из Нового Завета и молитва, которую Бонхёффер читал сам… Эта молитва была очень важна, потому что затрагивала то, чем мы жили, то, о чем действительно следовало просить Бога. Потом завтрак, весьма скромный, и полчаса медитации: все расходились по комнатам и каждый размышлял о Писании, чтобы понять значение Писания для себя на сей день. В эти полчаса предписывалась абсолютная тишина, запрещалось расхаживать по дому, не звонил телефон. Мы должны были полностью сосредоточиться на том, что говорит нам Господь. Медитировали над одним и тем же стихом в течение недели316.
Вольф-Дитер Циммерман добавляет, что «не разрешалось заглядывать в латинский или греческий текст или прибегать к научной литературе и комментариям – стих нужно было воспринимать как Божие слово, обращенное непосредственно к читающему»317. Многих семинаристов это поначалу напрягало, но былые студенты Бонхёффера еще в Берлине привыкли к такому методу. Они выезжали со своим учителем в уединенную хижину в Билефельде, селились в общежитии в Пребелове и в целом служили ему «подопытными свинками». Готовность, с которой старые ученики принимали указания Бонхёффера, облегчала путь и другим семинаристам, хотя порой не обходилось без сложностей. Однажды после недолгого отсутствия Бонхёффер возвратился и обнаружил, что ежедневные медитации на стих из Писания заброшены, и ясно дал понять, что недоволен таким положением дел.
Однако медитация смущала не только семинаристов. В письме от октября 1936 года Карл Барт предупреждал, что его тоже беспокоит практика, отдававшая, по его словам,
...
духом монашеского эроса и пафоса. Не могу сказать, чтобы меня это устраивало… И я не смирюсь просто так с существенными расхождениями в принципах богословской работы и воспитании религиозного чувства… Не принимайте это как голословную критику, мне пока действительно мало что известно о ваших усилиях в этом направлении, но я хочу, чтобы вы заранее представляли себе вопросы, которые я намерен задать, несмотря на всю мою личную к вам симпатию318.
* * *
Бонхёффер избегал авторитаризма, но питал традиционное уважение к порядку и не предлагал студентам поиграть в равенство. Авторитет лидера-служителя, в отличие от авторитарности вождизма, исходит от Бога, такого рода авторитет направлен на служение подчиненным, вверенным попечению лидера. Пример такой власти и такого служения Христос дал своим ученикам, и Бонхёффер стремился подражать Ему.
Бетге вспоминал о том, как в самом начале существования семинарии – они тогда всего несколько дней пробыли в Цингсте – Бонхёффер спросил, кто поможет прибраться на кухне. Добровольцы не вызвались, и тогда Бонхёффер заперся на кухне и сам принялся мыть посуду. Студенты кинулись за ним, но он не открыл им дверь. Об этом происшествии Бонхёффер в дальнейшем не обмолвился ни словом, но суть уловили все: он пытался привить ученикам ту же культуру взаимопомощи, что царила в его детстве, в доме его родителей. Эгоизм, лень, жалость к себе, манера перетягивать одеяло на себя – все это искоренялось. Так наследие семейства Бонхёфферов входило в жизнь и практику семинарий.
Другим неудобным для исполнения правилом совместной жизни стал запрет обсуждать брата у него за спиной. Бонхёффер прекрасно понимал, что жизнь согласно заповедям Нагорной проповеди никому не дается легко и естественно, однако если порой студентам казались тяжелы правила, ежедневные медитации и другие формы религиозной жизни, по крайней мере, на скуку в Финкенвальде никто пожаловаться не мог. Во второй половине дня непременно выделялось время для прогулок и спорта. Бонхёффер, как в его детстве – мать, неустанно организовывал досуг, затевал различные игры. Сражались в пинг-понг, в поисках директора студенты, как правило, в первую очередь заглядывали в комнату со столами для пинг-понга. Не забывали и про футбол. Шёнхер вспоминает, что «Бонхёффер, отличный бегун, всегда возглавлял нападение»319. Дух соревнования был присущ молодому ректору семинарии в полной мере, и Бетге вспоминает, что «он терпеть не мог проигрывать, когда мы состязались на берегу в толкании ядра, точнее, в толкании камней»320.
Альберт Шёнхер уточняет, что после ужина и вечернего отдыха в десять часов проходила завершавшая день сорокапятиминутная служба, «последняя нота дня, проведенного с Богом. Затем – тишина и сон. Так складывался день»321.
* * *
Бонхёффер ответил Барту по поводу его беспокойства насчет «монашеской» атмосферы Финкенвальде. Дитрих и сам относился к «пиетизму» с недоверием, но понимал, что столь же неправильно рассматривать любое прилежание в молитве и духовных дисциплинах как «законничество». Он наблюдал это уже в «Юнионе»: студенты гордились тем, что противостоят легализму так называемых «фундаменталистов», и ничего не предлагали взамен в сфере богословия. Итак, он писал Барту:
...
Работа в семинарии доставляет мне огромную радость. Академическая и практическая сторона прекрасно сочетаются друг с другом. Приходящие к нам молодые богословы поднимают как раз те самые вопросы, которые беспокоят меня в последнее время, и это, разумеется, придает определенный тон нашей совместной жизни. Я твердо убежден в том, что с учетом знаний, которые эти молодые богословы приносят с собой из университета, и той самостоятельной работы, которую предстоит им вести в приходах… им требуется совершенно иная, чем прежде, подготовка, и совместная жизнь в семинарии обеспечивает ее. Вряд ли вы можете себе представить, какими опустошенными приходят к нам почти все братья! Им недостает не только богословских прозрений, и в особенности знания Библии, но даже понимания собственной внутренней жизни. Помню, как на открытом семинаре – на единственном вашем открытом семинаре, где мне довелось побывать – вы с полной серьезностью заявили студентам, что порой готовы отказаться от лекций и прочих академических занятий и вместо этого просто зайти невзначай к знакомому и спросить его, как спрашивал в старину Август Толук: «Как поживает твоя душа?» На эту потребность до сих пор никто не откликнулся, не удовлетворила ее и Исповедническая церковь. Лишь немногие видят в такой работе с молодежью важную задачу Церкви и пытаются что-то сделать, но на самом деле этого ждут от нас все. К сожалению, я вряд ли пригоден к такой миссии, но я стараюсь напоминать братьям друг о друге и это кажется мне самым главным. Несомненно, и богословский труд, и подлинное пастырское братство может вырасти лишь внутри жизни, сосредоточенной на Слове, благодаря утренней и вечерней службе и ежедневным фиксированным часам молитвы… Обвинение в законничестве я решительно отвергаю. Разве законничество – усилие христианина постичь, что есть молитва, и готовность отвести достаточно времени на то, чтобы это понять? Один заметный член Исповеднической церкви недавно сказал мне: «Сейчас нет времени на медитации, надо научить семинаристов читать проповеди и проводить катехизацию». По-моему, это либо полное непонимание того состояния, в котором приходят к нам сегодня семинаристы, или же тяжкое заблуждение относительно самой сути проповеди и катехизации. Сегодня начинающие богословы вполне серьезно задают своим наставникам вопрос: «Как научиться молиться? Как научиться читать Библию?» И если мы не сможем ответить на эти вопросы, то чем вообще мы сумеем им помочь? Это вовсе не такие очевидные вещи, и раздраженный ответ: «Если человек и этого не знает, нечего принимать сан» отлучит от профессии любого из нас. Для меня совершенно очевидно, что подготовка к проповеди и катехизации имеет смысл лишь тогда, когда наряду с ней – одновременно с ней! – проводится серьезная и трезвенная богословская, экзегетическая и догматическая работа, иначе весь упор недолжным образом смещается на «практические задачи»322.
Проповедуя Слово
Бонхёффер с большой серьезностью относился к задачам проповедника. Для него проповедь была не чем иным, как словом Бога, свиданием, которое Бог назначает своему народу. Дитрих Бонхёффер старался сообщить эту идею своим ученикам, показать им, что проповедь не сводится к интеллектуальному упражнению. Она, как и молитва и медитация над стихом Писания, предоставляет возможность услышать глас свыше, и проповедник обладает драгоценной привилегией стать орудием, через посредство которого Бог говорит с людьми. Это как воплощение – откровение, миг, когда Господь извне входит в наш мир.
И здесь, как во многих других случаях, Бонхёффер считал наилучшим сообщить свои мысли и чувства собственным примером. Гораздо правильнее прочесть такую проповедь, какую он считал нужной, во время настоящей службы, чем прочесть лекцию по гомилетике. Нужно было явить семинаристам пример человека, который и живет так, как призывает жить их, ведь Христос тоже учил прежде всего собственной жизнью. Учение и жизнь должны были идти рука об руку, и вместе с тем, когда Бонхёффер не проповедовал, а просто беседовал о проповеди, он старался научить семинаристов каким-то практическим вещам. Бетге запомнил некоторые его советы: «Пишите проповедь при свете дня; не пытайтесь выложить на бумагу все сразу от начала до конца; «во Христе» нет места условному наклонению; первые минуты на кафедре – ключевые, не тратьте их на общие слова, сразу предъявите прихожанам главный вопрос; каждый, кто хорошо знает Библию, вполне может импровизировать проповедь»323.
В 1932 году Бонхёффер говорил Хильдебрандту: «Настоящая евангелическая проповедь должна быть все равно что спелое яблочко для ребенка, все равно что стакан холодной воды для жаждущего»324. В Финкенвальде он говорил, в сущности, то же самое: «Мы должны говорить о вере так, чтобы к нам со всех сторон тянулись руки – больше рук, чем мы успеваем наполнить… Не тратьте усилия на то, чтобы доказывать насущность Писания. Это – аксиома и не требует доказательств… Не отстаивайте Слово Божье, а свидетельствуйте о нем… Доверьтесь Слову. Это – корабль, до самого верха заполненный грузом!»325.
Бонхёффер старался убедить учеников: когда проповедник истинно представляет Слово Божие, он покорит слушателей, потому что Слово помогает им разглядеть собственные нужды и дает на них ответ таким образом, что никого не смущает запашок «религиозности» или ложного благочестия. Благодать Божия, сама, без дополнительных объяснений и без цензуры, затрагивает сердца людей.
Сходным было и учение Бонхёффера о молитве. Каждое утро во время богослужения он произносил экспромтом довольно длинную молитву. Поначалу воспитанные в лютеранской традиции семинаристы считали эту практику пиетистской, но Бонхёффер не собирался ни отменять ее, ни как-то затушевывать. В центре общиной жизни – молитва и общение с Иисусом. Вильгельм Ротт вспоминает, что Бонхёффер часто рассуждал на подобные темы, сидя на ступеньках парадной лестницы господского дома в Финкенвальде с сигаретой и чашечкой кофе:
«Еще одно сильнейшее впечатление – слова Бонхёффера о том, как нам недостает «любви Иисусовой»… В его глазах любовь и была подлинной верой. Любовь составляла суть и смысл жизни этого высокоинтеллектуального христианина. Это ощущалось в импровизированных молитвах на утренней и вечерней службе – источником их была любовь к Господу и к братьям»326.
Acedia и Tristitia [38]
Один раз в месяц, субботним вечером, все семинаристы принимали участие в службе с причастием. На одной из таких служб Бонхёффер затронул тему личной исповеди. Лютер считал, что христиане должны исповедоваться друг перед другом, а не перед священником. Большинство лютеран выплеснуло с водой и ребенка, то есть вовсе перестало исповедоваться. Любая форма исповеди воспринималась как сугубо католическое изобретение, подобно тому как импровизированную молитву относили на счет пиетизма. Тем не менее Бонхёфферу удалось ввести практику взаимной исповеди. Себе в исповедники он выбрал – что неудивительно – Эберхарда Бетге.
Ему он мог откровенно признаваться в испытываемой им «сердечной печали», acedia или tristitia, как он это называл – сейчас это назвали бы депрессией. Он страдал от подобных настроений, однако весьма редко обнаруживал их, только перед ближайшими друзьями. Герхард Якоби признался: «В разговоре наедине он уже не производил впечатления полного спокойствия и гармонии, становилось ясно, насколько он чувствителен и какие бури переживает»327. Вряд ли Бонхёффер обсуждал это с кем-нибудь, кроме Бетге. Он понимал, что могучий интеллект Бетге, его зрелая и утвердившаяся вера помогут ему разобраться с подобными трудностями и даже преодолеть сомнения. Бетге мог стать для него пастырем, и Бетге принял на себя эту роль и исполнял ее не только в Финкенвальде, но и в дальнейшем. Спустя много лет он заговорил о депрессии в письме Бетге из тюрьмы Тегель: «Не знаю, отчего какие-то дни кажутся намного более тяжкими, чем другие, без всякой видимой на то причины. Это болезнь роста или духовное испытание? Как только пройдет боль, мир вновь преображается»328.
Очевидно, предельная сосредоточенность Бонхёффера, его блестящий и неустанно работавший ум могли порой заводить его и в тупик, погружать в бездну переживаний. Бетге стал для него другом, которому он мог открыть эту темную свою сторону: Бетге был от природы столь же солнечным и жизнерадостным, сколь Бонхёффер бывал порой задумчив и мрачен. В другом письме из Тегеля Бонхёффер признавался Бетге: «Я не знаю человека, который не любил бы вас, хотя хватает тех, кому не нравлюсь я. И я принимаю это без горечи, ибо приобретая врагов, я вместе с тем приобретаю и новых друзей, и тем доволен. Вы – человек скромный и открытый, а я – сдержанный и, может быть, чересчур требовательный»329.
Померанские юнкеры
В чарующей сельской атмосфере Померании Бонхёффер впервые свел знакомство с земельной аристократией этого региона, «юнкерами», то есть дворянами без наследственных титулов [39] . Померания была совершенно иным миром, не похожим на Берлин и тем более на Грюневальд. Вместо интеллектуального либерализма столицы – консервативный, чуть ли не феодальный мир помещиков. Но было и весьма существенное сходство: приверженность традиционным ценностям и высочайшей культуре. Большинство семейств здесь принадлежали к высшему прусскому офицерству, к сословию, из которого вышли почти все участники заговоров против Гитлера. Бонхёффер быстро обжился среди них, и не было у него сторонников вернее, чем эти богатые землевладельцы. Среди их дочерей он впоследствии выберет девушку, которая станет его невестой.
Первое знакомство состоялось, когда семинария начала рассылать письма с просьбами о финансовой помощи. В числе этих семейств были Бисмарки из Ласбека и Ведемайеры из Петцига. Сблизился Бонхёффер с семейством фон Шлабрендорфф, в особенности с молодым Фабианом фон Шлабрендорфф [40] .
Рут фон Кляйст-Ретцов
Самыми драгоценными для Бонхёффера стали отношения с Рут фон Кляйст-Ретцов, энергичной дамой, которой на момент их встречи исполнилось шестьдесят восемь лет. Она, как и епископ Белл, родилась в один день с Дитрихом, четвертого февраля, и постепенно они сроднились настолько, что Дитрих частенько называл Рут бабушкой, тем более что он проводил много времени с ее внуками и по ее настоянию присутствовал на конфирмации некоторых из них. В разговорах с Эберхардом Бетге он иногда шутливо именовал ее «тетушкой Рут», подобно тому как епископа Белла в письмах Францу Хильдебрандту обозначал как «дядюшку Джорджа».
Знатностью «тетушка Рут» не уступала Бонхёфферу: она была дочерью графа фон Зедлиц-Трютшлер, ее отец дослужился до поста губернатора Силезии и она выросла во дворце и блистала в кругу столь же титулованных особ, пока в пятнадцать лет не влюбилась смертельно в своего будущего мужа Юргена фон Кляйста. Три года спустя они поженились, и он увез ее из дворца в свое большое, но безнадежно провинциальное имение Кьеков. Брак оказался очень счастливым, оба супруга были набожными христианами пиетистского толка, который из поколения в поколение господствовал в Померании.
Увы, вскоре после рождения пятого ребенка двадцатидевятилетняя Рут овдовела. Она переехала с детьми в городской особняк в Штеттине, предоставив Кьеков умелому попечению управляющего. После Первой мировой войны ее сын Ханс-Юрген привел в порядок дом в Кляйн-Крёссине, одном из примыкавших к Кьекову владений, и обустроил его для матери, а сам с семьей переехал в господскую усадьбу Кьеков. Бонхёфферу предстояло не раз погостить в Кьекове и в Кляйн-Крёссине, там он в 30-е годы работал над книгой «Ученичество», а в 40-е – над «Этикой».
Рут фон Кляйст-Ретцов была женщина яркая, волевая, что-то мямлящие и неуверенные в собственных словах клирики отнюдь ее не устраивали. Высокообразованный, блистательно умный и героически сражающийся за то, во что он верил, пастор Бонхёффер был ей прямо-таки послан Богом. Она всеми силами помогала ему и семинарии в Финкенвальде и ходатайствовала за семинарию перед другими аристократическими семействами региона. В результате большую часть припасов обитатели Финкенвальда получали из соседних поместий, а некоторые выпускники здесь же по соседству занимали должность пастора – все еще действовала старинная система патроната, согласно которой владельцы имений сами назначали священников в церкви, стоявшие на их земле.
В ту пору фрау фон Кляйст-Ретцов занималась воспитанием нескольких своих внуков: шестнадцатилетнего Ханса-Отто фон Бисмарка и его тринадцатилетней сестры Спес, двенадцатилетнего Ханса-Фридриха Кляйста из Кьекова и двух малолетних Ведемайеров из Пэтцига – тринадцатилетнего Макса и его пятнадцатилетней сестры Рут-Алис. В следующем году в Штеттин переехала двенадцатилетняя Мария фон Ведемайер. Дети жили у бабушки в штеттинском особняке, а по воскресеньям она отвозила их в Финкенвальде послушать проповедь замечательного молодого пастора. Начиная с осени 1935 года Бонхёффер ввел практику еженедельных воскресных служб в часовне Финкенвальде, на которые приглашались все желающие. Фрау фон Кляйст-Ретцов с энтузиазмом откликнулась на приглашение послушать проповедь Бонхёффера, и еще важнее ей было привести на проповедь внуков. Рут-Алис вспоминала:
...
Однажды мы все очутились… под кафедрой, с которой выступал Дитрих Бонхёффер… Бабушка, видимо, к тому времени уже читала какие-то его сочинения… И вот она сидит – красивая, величественная фигура в окружении юных внуков, непривычное зрелище для бывшего школьного спортзала, превращенного в помещение для богослужений. Всех нас восхитило звучное пение хора из двадцати семинаристов, но проповедь Бонхёффера – вот что навсегда врезалось в память. Он выбрал предметом благословение Аарона. Потом был теннис в саду, дискуссия между бабушкой и пастором Бонхёффером, скромный, но веселый обед за большим подковообразным столом в семинарии, совместное чтение Шекспира, и все это – лишь прелюдия к постоянному общению между Финкенвальде и бабушкиным домом… Семинаристы заглядывали к нам каждый раз, когда наведывались в офис Померанского совета братьев, располагавшегося на одной с нами улице, обсуждались новости церковной политики, принимались и оспаривались какие-то решения. Будучи хорошо образованной в богословских вопросах женщиной и обладая богатым житейским опытом, а главное – неукротимым духом, – бабушка чувствовала себя душой и телом в своей стихии. Вскоре она уже привыкла ежедневно медитировать, как научил ее Дитрих, выбирая те же библейские тексты, которые он давал ученикам330.
Рут фон Кляйст-Ретцов перенимала у Бонхёффера не только духовную дисциплину: в возрасте семидесяти лет она взялась за изучение древнегреческого языка, чтобы читать Новый Завет в подлиннике. Она не собиралась упускать ни малейшего преимущества, какое могла получить от общения с пастором, и даже уговорила его подготовить к конфирмации четверых ее внуков: Спес фон Бисмарк, Ханса-Фридриха фон Кляйст-Ретцов, Макса фон Ведемайера и его сестру. Бонхёффер чрезвычайно серьезно отнесся к этому поручению, побеседовал с каждым из подростков и с их родителями. В итоге он предложил конфирмовать лишь троих, а двенадцатилетнюю Марию счел еще недостаточно взрослой для столь важного в жизни события.
В Бонхёффере «всегда чувствовалась сдержанность, некоторая отстраненность», – утверждала Рут-Алис, но он был неотразимо убедителен, когда читал проповедь. «Присутствуя на его проповеди, мы видели перед собой молодого человека, полностью захваченного Богом», – вспоминала она. Молодежи, чьи родители и бабушки с дедушками категорически противостояли нацизму, нелегко было сориентироваться в жизни, и тут им помогли Бонхёффер и Финкенвальде. «В ту пору, – вспоминала Рут-Алис, – нацисты маршировали по улицам, твердя: «Будущее принадлежит нам! Будущее – это мы!» – и мы, дети, росшие в сопротивлении Гитлеру и нацизму, слыша это, недоумевали: «А где же наше будущее?» Но в Финкенвальде, когда я услышала, как проповедует этот захваченный, охваченный Богом человек, я поняла: «Вот наше будущее»331.
Глава 19 Между Сциллой и Харибдой 1935–1936
Провозвестие благодати имеет свои границы. Нельзя проповедовать благодать тому, кто не признает, не различает или не желает ее… Мир, которому благодать навязывают, словно товар, пресытится ей и не только наступит на святыню и попрет ее, но и растерзает тех, кто навязывает ему эту святыню.
Лишь тот, кто кричит в защиту евреев, вправе петь григорианские псалмы 332 . Дитрих Бонхёффер
Назначение Бонхёффера главой семинарии Исповеднической церкви в Финкенвальде усложнило отношения Бонхёффера с самой Исповеднической церковью. Он превратился в громоотвод, притягивавший к себе все конфликты, как внутри Исповеднической церкви, так и вокруг нее. В 1936 году его деятельностью заинтересовались уже и нацисты.
Писание говорит, что вера без дел мертва, что вера есть «свидетельство невидимых вещей». Бонхёффер понимал, что некоторые вещи видны лишь очам веры, но от того они не менее реальны и истинны, чем те, которые доступны физическому зрению. Однако зрение веры имеет и этический аспект: нужно еще пожелать открыть глаза, чтобы увидеть преследование евреев, и даже увидев, нужно сделать еще один совсем даже не легкий выбор: поступать ли в соответствии с тем, чего требует Бог.
Бонхёффер старался видеть то, что показывал ему Бог, и действовать в соответствии с Его желанием. Это и есть призвание ученика, христианская жизнь в послушании, и она дается дорогой ценой – в том числе и поэтому многие пугались и предпочитали зажмурить духовные очи. Такая жизнь – антитеза «дешевой благодати», которая не требует ничего кроме простого и нетрудно дающегося интеллектуального согласия (о такого рода благодати Бонхёффер писал в «Ученичестве»). Бонхёффер был «человек, производивший впечатление совершенной цельности, – так отозвался о нем один из обитателей Финкенвальде. – Это был человек, чья вера совпадала с мыслями, а дела – с верой»333.
Летом Бонхёффер написал эссе «Исповедническая церковь и экуменическое движение», задев при этом обе стороны. Он был основным связующим звеном между ними и видел как достоинства, так и недостатки обеих организаций, каждая из которых предпочитала видеть в самой себе только хорошее, а все проблемы списывать на партнера. Раны, оставленные Первой мировой войной, еще не зажили, и многие члены Исповеднической церкви не преодолели подозрительности по отношению к иностранцам, будь они хоть сто раз христианами, к тому же богословие экуменического движения казалось слишком поверхностным и расплывчатым. Экуменическое движение, со своей стороны, считало Исповедническую церковь чересчур озабоченной специальными богословскими вопросами и чересчур националистической.
Правы в своих претензиях были и те, и другие, но Бонхёффер пытался объединить эти силы в борьбе против общего врага, национал-социализма, и добивался этого вопреки всем разногласиям. Его ужасала готовность экуменического движения продолжать переговоры с рейхсцерковью, с Мюллером, Йегером, Геккелем, и не меньшее возмущение вызывало у него желание Исповеднической церкви объясниться с Гитлером, отсутствие противостояния334. Этих негодяев можно было привести в чувство только решительными действиями, но на действие не были настроены ни экуменическое движение, ни Исповедническая церковь. Они вели бесконечный, бессмысленный диалог, играя тем самым на руку своим же врагам. Так и дождались принятия Нюрнбергских законов против евреев.
Нюрнбергские законы и синод в Штеглице
15 сентября 1935 года были приняты Нюрнбергские законы. Эти Законы о защите немецкой крови и немецкой чести гласили:
...
В твердой уверенности, что чистота немецкой крови является необходимым условием дальнейшего существования немецкого народа, вдохновляясь бескомпромиссной решимостью оберечь будущее германской нации, рейхстаг единодушно принял нижеследующий закон, который настоящим вступает в силу:
Раздел 1 1. Браки между евреями и гражданами немецкой или родственной крови запрещены. Браки, заключенные в нарушение этого закона, не имеют силы, даже если с целью обойти этот закон они будут заключены за рубежом.
2. Ходатайство об аннулировании брака возбуждает государственный прокурор.
Раздел 2 1. Внебрачные связи между евреями и гражданами Германии и родственной крови запрещены.
Раздел 3. Евреям не разрешено нанимать граждан Германии или родственной крови в возрасте до 45 лет в качестве домашней прислуги.
Раздел 4 1. Евреям запрещено выставлять напоказ знамя рейха и национальный флаг или национальные цвета.
2. С другой стороны, им разрешено выставлять еврейские цвета. Осуществление этого права гарантируется государством»335.
Нюрнбергские законы сигнализировали о переходе ко второй, «более упорядоченной» фазе преследования евреев. Из равноправных граждан Германии они превратились в подданных Третьего рейха. На законном основании в ХХ веке посреди Европы миллионы людей были лишены гражданских прав. Бонхёффер заранее знал о подготовке этих законов от Донаньи, который тщетно пытался предотвратить или хотя бы смягчить это решение.
С точки зрения Бонхёффера принятие Нюрнбергских законов предоставляло Исповеднической церкви возможность высказаться так открыто, как она до той поры еще не делала. Нацисты зашли чересчур далеко, и настала пора четкого размежевания – но Исповедническая церковь вновь медлила с ответом. Слишком узко понимались в искаженной лютеранской традиции отношения Церкви и государства: мол, Церковь должна проявлять обеспокоенность лишь в том случае, когда государство вторгается в ее сферу. Бонхёффер считал подобные ограничения «интересов Церкви» абсурдными. Церковь установлена Богом на благо всему миру, она должна предостерегать мир и быть голосом, звучащим в мире, она обязана высказываться и в том случае, если ее не задевают напрямую.
Бонхёффер считал первым долгом Церкви говорить за тех, кто не может сам говорить за себя. Запретить рабство для «своих» было правильно и справедливо, но было бы дурно попускать существованию рабства также и вне Церкви. Точно так же и в ситуации, когда нацистское государство наращивало преследование евреев. Выступив в защиту гонимых, Исповедническая церковь проявила бы себя именно как Церковь, ибо подобно тому, как Иисус Христос, говоря словами Бонхёффера, был «человеком ради других», так и Церковь, Его земное тело, община, в которой присутствует Христос, должна существовать «ради других». Служить другим, тем, кто вне Церкви, любить их как самого себя, поступать с ними так, как хочешь, чтобы другие поступали с тобой, – все это ясные и непреложные заветы Христа.
В эту пору Бонхёффер произнес знаменитые слова: «Лишь тот, кто кричит в защиту евреев, вправе петь григорианские псалмы». То есть петь гимны Богу, когда Его народ избранный избивают и истребляют, вправе лишь тот, кто защищает этот народ и борется с его угнетателями. А если не хочешь этого делать, так и Бог не захочет принять твою молитву.
Стремление лютеран не смешивать Церковь и мирское происходило от излишнего, вырванного из библейского контекста, акцента на стихе 13:1–5 Послания к Римлянам [41] . Позицию эту протестанты унаследовали от своего основателя Лютера. Прежде им никогда не приходилось задумываться о том, до каких пределов библейское предписание повиноваться мирским властям остается действенным и справедливым. Скажем, противостояли же первые христиане Риму и цезарям? И точно так же следовало Исповеднической церкви сказать решительное «нет» Нюрнбергским законам.
Однако в один прекрасный день Хильдебрандт из своего прихода в Далеме позвонил в Финкенвальде и сообщил тревожную весть: Исповеднический синод предложил на рассмотрение резолюцию, предоставляющую государству право ввести Нюрнбергские законы! Для Хильдебрандта это оказалось последней каплей, он порывался выйти из Чрезвычайного союза пасторов и из Исповеднической церкви. Бонхёффер счел необходимым вмешаться и вместе с группой семинаристов поехал в Берлин в надежде повлиять на проходивший там синод. Бонхёффер не был делегатом этого синода и не имел права выступать, но он мог поддержать своих единомышленников. Он хотел, чтобы все поняли: принятие Нюрнбергских законов дает христианам возможность твердо высказать свою позицию и отстоять ее.
Поездка в Берлин принесла Бонхёфферу разочарование – позорная резолюция не была принята, но и четкую позицию Синод не сформулировал. К Исповеднической церкви национал-социалисты вполне успешно применяли свою тактику «разделяй и властвуй», а также умело пользовались проволочками и другими сбивающими с толку приемами. Понимал Бонхёффер и то, что по крайней мере отчасти неготовность высказаться откровенно обусловлена финансовыми соображениями: материальное положение немецких пасторов обеспечивало государство, и даже члены Исповеднической церкви старались не рисковать своими доходами.
Семья
В эту пору депрессия Бонхёффера заметно усилилась. Многое его удручало, в первую очередь – нежелание Церкви, к которой он принадлежал, выступить против бесчеловечных Нюрнбергских законов. Законы эти, между тем, сказывались и на его близких. Сабина, вышедшая замуж за еврея, и так уже немало страдала, а теперь ситуация усугубилась. Ляйбхольцам пришлось уволить большую часть прислуги. «Многие плакали», – записала Сабина. Женщины, работавшие в еврейских домах, подвергались нападкам и унижениям. Члены SA наведывались в дом и говорили им что-нибудь вроде: «Ты все еще работаешь у жидов?»336. Некоторые университетские преподаватели, прежде дружившие с этой семьей, теперь отдалились из страха за собственные должности. Известия, которые приносила Сабине ее сестра Кристель фон Донаньи, убеждали: как ни чудовищна эта мысль, пора ей с Гертом и девочками бежать из страны. Когда Кристель начала рассказывать о концентрационных лагерях – от мужа она знала о том, что в них творится, задолго до того, как об этом стало известно широкой публике, – Сабина не выдержала и попросила ее перестать.
У их бабушки (ей к тому времени исполнилось 93 года) был друг, чей родственник-еврей лишился по новому законодательству юридической практики. В письме Дитриху (оно оказалось ее последним письмом) бабушка взывала о помощи:
...
В пятьдесят четыре года человек мечется по миру в поисках работы, необходимой для того, чтобы поставить на ноги детей… Семейная жизнь уничтожена!.. Затронуто все, до последних мелочей. Не можешь ли ты дать нам совет или оказать помощь?.. Я надеюсь, что у тебя появится какая-нибудь действенная мысль, ты придумаешь выход337.
В октябре 1935 года родители Дитриха переехали из большого дома на Вангенхаймштрассе в Грюневальде в новый дом, построенный ими в Шарлоттенбурге. Этот дом был поменьше, но и здесь вполне помещались многочисленные гости, а для Дитриха отводилась постоянная квартира на верхнем этаже. Вместе с родителями в новый дом переехала и бабушка Жюли Тафель Бонхёффер, однако после Рождества она заболела пневмонией и в январе умерла. Невоможно переоценить ее всестороннее влияние на Карла Бонхёффера и его детей. 15 января Дитрих произнес речь на похоронах бабушки, выбрав в качестве библейского текста псалом 90, который семья всегда читала в канун Нового года.
...
Отказ от компромиссов по принципиальным вопросам, свободная речь свободного человека, непреложная обязанность держать данное слово, здравость и милость суждений, простота и честность частной и общественной жизни – таковы были ее ценность, ее суть… Она не переносила пренебрежения к этим принципам, не желала видеть, как попираются права личности. По этой причине последние годы ее жизни были омрачены великой скорбью, ибо она страдала за судьбу евреев в нашем народе, она разделяла с ними их бремя, она сочувствовала их страданиям. Она принадлежит иному веку, иному духовному миру, но этот мир не сходит вместе с ней в могилу… Наследие, полученное нами от нее, налагает соответствующие обязательства и на нас338.
Поездка в Швецию
4 февраля 1936 года Бонхёффер отпраздновал тридцатилетие. Он всегда был чувствителен к своему возрасту, а тридцать лет и вовсе казались ему старостью. Знать бы тогда, что это последний его юбилей. И как раз празднование дня рождения впервые привлекло к Бонхёфферу внимание нацистов.
Началось все сравнительно невинно, с одной из обычных послеобеденных бесед в главном зале Финкенвальде. В большой медной жаровне XVIII века, привезенной Дитрихом из Испании, весело трещал огонь. День рождения директора справили на обычный лад – пели, произносили тосты в честь юбиляра, а ближе к концу вечера зашел разговор о подарках. Кто-то выдвинул шуточную идею: не имениннику следует получать подарки, а сам он пусть раздает их друзьям. Именинник принял вызов и спросил, чего бы они хотели, и так родилась идея совместной поездки в Швецию. Не возьмется ли Дитрих ее организовать? Почему бы и нет, он охотно за это взялся, и, как всегда, проявил присущую ему щедрость.
Семинарист из Гросс-Шлёнвица Ханс-Вернер Йенсен говорил, что «служение ближнему стало средоточием жизни Бонхёффера. Он никого не опекал, но всякому старался помочь». Йенсен приводил и другие примеры щедрости Бонхёффера. Когда Йенсен угодил в больницу с аппендицитом, из отделения третьего класса его перевели в отдельную палату. «Санитар сообщил мне, что утром в больницу явился приятного вида господин в очках и взял все расходы на себя… В другой раз, когда мы возвращались домой, проведя вечер в Берлине, он купил на вокзале билеты для всех. Я попытался вернуть ему цену проезда, но он только плечами пожал: «Деньги – грязь»339.
Теперь Бонхёфферу представилась возможность показать ученикам Церковь за пределами Германии. Сколько они наслушались от него рассказов о его путешествиях! Он постоянно твердил им, что Церковь существует вне национальных границ, она пронизывает и время, и пространство. Для такой поездки имелись все резоны, в том числе и желание расширить кругозор семинаристов, предоставив им тот культурный опыт, который сам Бонхёффер получил в избытке. Кроме того он хотел укрепить связи Финкенвальде с зарубежными церквами, это помогло бы уберечь семинарию от вмешательства нацистов.
Итак, Бонхёффер сразу же связался со своими коллегами по экуменическому движению в Швеции и Дании. Поездку следовало спланировать быстро и в тайне, ведь если бы о ней прознал епископ Геккель, неприятностей было бы не миновать. Чтобы помешать этой затее, Геккель пустил бы в ход все средства, а средствами он располагал немалыми. Секретарь экуменического комитета в Упсале Нильс Карлстрём понимал, в каком положении находится Бонхёффер, и всячески старался ему помочь. 22 февраля от него пришло официальное приглашение – ключевой документ, ибо понятно было, что Геккель станет вникать в каждую деталь намечаемой поездки и оспаривать ее уместность. Три дня спустя Бонхёффер послал официальное уведомление о планируемой поездке своему начальству, а также в министерство иностранных дел, где юридический департамент возглавлял друг его родителей. Он надеялся таким образом получить прикрытие, но уловка сработала против него: какой-то другой чиновник увидел его письмо и обратился с запросом к Геккелю, а тот уж постарался дать Бонхёфферу самую скверную аттестацию. В результате министерство иностранных дел отписало в немецкое посольство в Стокгольме: «Рейхсминистерство и Прусское Министерство по церковным делам и Иностранный отдел Церкви предостерегают насчет пастора Бонхёффера, поскольку его влияние идет вразрез с германскими интересами. Правительственный и церковный Департамент иностранных дел решительно возражают против его визита, о котором только что стало известно»340.
1 марта Бонхёффер, Ротт и с ними 24 семинариста сели на корабль в гавани Штеттина и отплыли на север, в Швецию, понятия не имея о повышенном интересе министерства иностранных дел к их путешествию. Кое о каких опасностях Бонхёффер подозревал и наставлял семинаристов высказываться с сугубой осторожностью, особенно перед репортерами – каждое их слово будет превращено в карикатуру и раздуто до размеров газетных заголовков. Ему вовсе не хотелось, чтобы повторился скандал с «Гитлер хочет стать Папой».
Известие о том, что семинаристы отправились-таки в путь, выставляло Геккеля в дурном свете перед правительством рейха. 3 марта шведская пресса объявила о приезде семинаристов на первых страницах газет, на следующий день сенсацией стал их визит в Упсалу к архиепископу Эйдему. 6 марта они явились к немецкому послу князю Виктору цу Виду. Князь, только что ознакомившийся с письмом, предупредившим его насчет непокорного пастора, принял Бонхёффера и его спутников с подчеркнутой холодностью. Причины этого Бонхёффер тогда не знал, но отметил присутствие в кабинете портрета Гитлера в полный рост.
Новые статьи и фотографии приветствовали появление Бонхёффера и его друзей в Стокгольме, и каждый квадратный сантиметр международной прессы, посвященной этой делегации, все более осложнял положение Геккеля. Требовалось срочно принять меры, а в средствах этот изобретательный клирик не стеснялся. Прежде всего он обратился с протестом к шведской Церкви, затем написал письмо в церковный комитет Пруссии. На этот раз он пустил в ход крупный калибр и подобрал для Бонхёффера такие слова и определения в письменном, официальном тексте, которые переводили затянувшийся спор между ними на совершенно иной уровень:
...
Я вижу необходимость… привлечь внимание земельного церковного комитета к тому факту, что этот инцидент снискал Бонхёфферу всеобщее внимание. Поскольку ему могут быть предъявлены обвинения как пацифисту и врагу государства, земельному церковному комитету настоятельно рекомендуется отмежеваться от него и принять меры к тому, чтобы он впредь лишился возможности обучать немецких богословов341.
Еще одна веха: этим письмом Геккель отдавал Бонхёффера на милость нацистского государства. Бетге писал: «Не существовало обвинения страшнее, чем ярлык «пацифиста и врага государства», тем более в официальном, письменном документе»342.
Выводы последовали незамедлительно: первым делом Бонхёффера отлучили от Берлинского университета. Лекция, прочитанная им 14 февраля, стала последней, многолетняя связь с академическим миром на том и прервалась. Он будет протестовать и подавать апелляции, но право читать лекции ему так и не вернут. Правда, в безумном мире гитлеровской Германии, где из академического мира уже изгнали евреев, едва ли Бонхёффер мог считать это наказанием. Его зять Герхард Ляйбхольц был вынужден «уйти в отставку» в апреле. Так, может быть, это наказание было скорее почетным отличием?
«Возмутительный образчик лжеучения»
22 апреля Бонхёффер прочел лекцию под заголовком «Вопрос о границах Церкви и церковного союза». Как всегда, его речь была безукоризненно выстроена, продуманна, изящна и доказательна, как верно решенное уравнение. В этой лекции он объяснял, почему Исповедническая церковь не может сосредотачиваться исключительно на догматических вопросах, но не может и пренебрегать догмой. Он произнес страшные и многим запомнившиеся слова: Исповедническая церковь «ищет путь между Сциллой ортодоксии и Харибдой безисповедальности». Он указывал рамки, в которых происходит диалог: можно и нужно вступать в общение с «другой Церковью», например, с православной церковью или с католической церковью, но не с учреждением, представляющим собой «анти-Церковь», как «немецкие христиане». С другой Церковью возможны разногласия, но диалог как раз и нужен для взаимопонимания и сближения, с «антицерковью» никаких отношений быть не может343. Эта лекция все на ту же постоянно привлекавшую Бонхёффера тему «Что есть Церковь» помогла слушателям обрести ясный, библейский взгляд на сложную проблему в сложный период истории немецкой Церкви.
Но в этой четкой и красивой картинке пряталась бомба с часовым механизмом. Одна-единственная фраза. Вскоре она взорвется, затмит все, что сказано до нее и после нее, вызовет огненную бурю споров и противоречий. Бонхёффер не имел в виду ничего подобного, когда писал эти слова, ему и в голову не приходило, что они будут восприняты как главная мысль его лекции. Фраза, вызвавшая столь ожесточенные споры, звучала так: «Кто сознательно отрезает себя в Германии от Исповеднической церкви, тот отрезает себя от спасения».
Посыпались самые чудовищные обвинения. Лекция была опубликована в июньском выпуске Evangelische Theologie , тираж разошелся мгновенно. В ответ на эту публикацию Герман Сассе, соавтор Бонхёффера по Бефильскому Исповеданию, тут же объявил, что Исповедническая церковь, «противопоставляемая конфессиональному движению лютеранских церквей, становится сектой, худшей сектой, которая когда-либо возрастала на почве немецкого Протестантизма». Мерц назвал декларацию Бонхёффера «экстатическим излиянием разумного и сдержанного прежде человека, противоречащим всему, что было наиболее существенно для Лютера». Генеральный суперинтендент Эрнст Штолтенхофф выразился кратко и энергично: «Возмутительный образчик лжеучения – и ничего более»344.
Бонхёффер писал по этому поводу Эрвину Суцу:
...
Моя статья превратила меня в главный объект поношений среди всех представителей нашего течения… Настало время, когда Зверь, перед которым падают ниц идолопоклонники, приобрел окарикатуренные черты Лютера… Одно из двух: либо Барменская декларация есть подлинное исповедание Господа Иисуса Христа, открывающегося в Писаниях, и в таком случае это исповедание может созидать и разделять церкви, или же это неофициальное мнение ряда богословов, и в таком случае Исповедническая церковь давно уже идет неверным путем345.
Меморандум Гитлеру
Упования Бонхёффера на Исповедническую церковь укрепились весной 1936 года, когда он узнал, что руководство готовит документ с недвусмысленной критикой нацистской политики, в том числе политики в отношении евреев. Это был решительный, хотя и взвешенный документ, и предназначался он для глаз одного-единственного человека – Адольфа Гитлера.
Меморандум был составлен с целью вовлечь единственного – маниакально одержимого – читателя в диалог. В нем не было претензий и обвинений, но задавались вопросы, и тем самым, соблюдая презумпцию невиновности, Гитлеру предлагалось ответить и прояснить положение: проводится ли «дехристианизация» немецкого народа как официальная политика правительства? Что нацистская партия подразумевает под термином «позитивное христианство»? Отмечалось также, что партийное богословие направлено на разжигание ненависти к евреям среди граждан Германии, а для родителей-христиан это становится серьезной проблемой при воспитании детей, поскольку христиане по идее не должны ни к кому питать ненависти. Хильдебрандт участвовал в составлении декларации, среди других подписей стояла и подпись Нимёллера.
4 июня документ был доставлен непосредственно в рейхсканцелярию. Помимо экземпляра, направленного Гитлеру, имелось всего две копии, обе сохраняемые в строжайшей тайне. Все было продумано, ведь ответ Гитлера мог оказаться и резко негативным. Однако вышло еще хуже: ответа вовсе не последовало. Проходили дни, дни складывались в недели. Он вообще получил документ?
Через шесть недель разразилась катастрофа: авторы декларации узнали новости о ней из лондонской газеты. 17 июля Morning Post опубликовала по этому поводу статью. Как могла британская пресса проникнуть в этот секрет? Опять Гитлера выставили в дурном свете перед мировой общественностью, а Исповедническая церковь так старалась предоставить ему возможность ответить в частном порядке, сохранить лицо! Дальше – хуже: неделю спустя швейцарская газета поместила текст меморандума целиком. Выглядело это так, словно Исповедническая церковь допустила утечку информации и передала меморандум международной прессе именно с целью бросить тень на Гитлера. Но авторы меморандума не хранили у себя его копии! Кое-кто подозревал, что меморандум разгласил сам Гитлер, чтобы выставить в дурном свете Исповедническую церковь: теперь она выглядела предательницей – она обращается к международной прессе в борьбе против собственного правительства. В результате многие «мейнстримовские» лютеране окончательно отшатнулись от Исповеднической церкви.
Так что же произошло на самом деле? Выяснилось, что утечку организовали двое бывших студентов Бонхёффера, Вернер Кох и Эрнст Тиллих, в сотрудничестве с адвокатом Исповеднической церкви доктором Фридрихом Вейсслером. Они были возмущены отсутствием реакции со стороны Гитлера и решили таким образом добиться от него ответа. Все трое были арестованы, доставлены в штаб-квартиру гестапо и там допрошены. Осенью их отправили в концентрационный лагерь Заксенхаузен. Вейсслера, виновного также в еврейском происхождении, отделили от соучастников и поместили в такие условия, что через неделю он скончался.
Расправа была отложена до осени по той причине, что в августе в Берлине проходили Олимпийские игры, явились наблюдатели и журналисты из многих стран, было продано более четырех миллионов билетов, и на какое-то время Гитлер хотел удержать новый образ толерантного и великодушного правителя.
Исповедническая церковь со своей стороны решилась на отчаянный шаг: поскольку прятать уже было нечего, меморандум решили зачитать с церковных кафедр по всей Германии «в безусловное свидетельство того, что Церковь не перестала возвышать свой голос против явной несправедливости»346. Более того, текст собирались издать миллионным тиражом в виде брошюры и распространить по стране. Публично критикуя Гитлера, Исповедническая церковь шла вразрез со всеобщим мнением: популярность Гитлера была как раз на подъеме. Даже те, кто год или два назад выражал недовольство фюрером, теперь по большей части прониклись к нему уважением, а Олимпиада и вовсе должна была стать кульминацией его успехов в первые годы власти. Всякий, выступавший против торжествующего фюрера в эту пору величайшего торжества Германии, воскресшей, оправившейся от версальского позора, казался в лучшем случае брюзгой, в худшем – врагом государства.
Олимпиада
Летние Олимпийские игры обеспечили Гитлеру уникальную возможность явить миру разумный и бодрый лик «новой Германии». Геббельс, не жалевший усилий при возведении зданий и башен обмана, превзошел самого себя, сооружая нечто вроде Шартрского собора уловок и лжи. Режиссер-пропагандист Лени Рифеншталь снимала об этом мероприятии фильм.
Между прочим нацисты всячески старались изобразить Германию европейской и христианской страной. Рейхсцерковь возвела свой собственный шатер возле Олимпийского стадиона. Иностранцы, в большинстве своем понятия не имевшие о разногласиях между «немецкими христианами» и Исповеднической церковью, приходили к выводу, что в гитлеровской Германии христианство процветает. Исповедническая церковь организовала ряд лекций в церкви Святого Павла, выступали Якоби, Нимёллер и Бонхёффер.
«Вчера выдался неплохой вечер, – записывал Бонхёффер. – Церковь битком набита, люди сидели на ступенях алтаря, стояли в проходах. Я предпочел бы прочесть проповедь, а не лекцию»347. Большинство организованных Исповеднической церковью лекций происходило при таком же аншлаге. Рейхсцерковь, со своей стороны, спонсировала лекции «одобренных» университетских богословов, но такой посещаемости не добилась. Бонхёффер не был до конца уверен, следует ли Исповеднической церкви участвовать в дискуссии: он полагал, что христиане в Германии вступили в войну с нераскаянным злом, которое не прислушается к голосу разума и не пойдет на уступки. Нужно не дискутировать, а действовать – решительно и не боясь вероятных последствий. Как всегда, никто не разделял его позицию. Экуменическое движение продолжало бесконечный диалог, руководители Исповеднической церкви делали примерно то же самое, оцеживая комаров и глотая верблюдов.
Евангелический лидер из США Фрэнк Бачмен, возглавлявший Оксфордское движение, приехал в Берлин в надежде принести Благую Весть Гитлеру и его приспешникам. Коллега Бачмена Мони фон Крамон давно уже свел знакомство с Гиммлером, на обеде у которого побывал и Бачмен. Годом ранее Гиммлер заявил Крамону: «Будучи арийцем, я обязан иметь достаточно мужества, чтобы самому нести ответственность за свои грехи». Перекладывать свои грехи на чьи-то плечи – «еврейская идея», – утверждал он. К Бачмену он проявил еще меньше внимания, чем к Крамону, и тем не менее в августе у Бачмена вырвались поистине трагические слова: «Благодарю небеса за такого человека, как Адольф Гитлер: он выстроил оборонительную линию против антихристианского коммунизма»348. Этот комментарий прозвучал в интервью для New York World из офиса Бачмена в церкви Голгофы на углу Парк-авеню и Двадцать первой стрит, и хотя ни в коем случае нельзя утверждать, чтобы к этому полностью сводилось мнение Бачмена по поводу сложившейся в Германии ситуации, тем не менее эта фраза показывает, до какой степени самые глубокие и искренние христиане поддались поначалу на консервативную и псевдохристианскую пропаганду Гитлера.
После Олимпиады Бонхёффер отправился в Шамби (Швейцария) на конференцию Life and Work. Меморандум Гитлеру пасторы Исповеднической церкви планировали читать с амвона 23 августа. Бонхёффер спросил свое начальство, не имеет ли ему смысл задержаться в Швейцарии, поскольку казалось полезным для Церкви иметь за рубежом своего человека, знающего текст меморандума и способного рассказать заграничным журналистам и о самом меморандуме, и о том, как Гитлер обойдется с распространителями этого текста.
Нашлось достаточно отважных священников, которые в условленный день зачитали своим прихожанам меморандум. В их числе был близкий друг Бонхёффера и Бетге Герхард Вибранс. Под конец службы школьный учитель высмотрел деревенского полицейского и потребовал, указывая на пастора: «Арестуйте изменника». Полицейский только плечами пожал: он не получал соответствующих указаний. Но гестапо озаботилось составить список тех, кто зачитывал меморандум.
Бисер перед свиньями
Осенью 1936 года Людвиг Мюллер вновь напомнил о себе памфлетом «Deutsche Gottesworte» («Немецкие Слова Божии»). Игриво-покровительственным тоном заводилы из пивной Райби обратился к своей пастве с таким предисловием: «Для вас, мои товарищи по Третьему рейху, я не столько перевел Нагорную Проповедь, сколько германизировал ее… Ваш Рейхсепископ». Мюллер счастлив был помочь своему арийскому дружку Иисусу наладить более близкие отношения с населением Третьего рейха. А поскольку кротость не принадлежала к числу приемлемых для «германцев» добродетелей, Мюллер решил дать славным товарищам нечто более соответствовавшее образу бравого германца, который он надеялся распространить в народе: «Блажен, кто умеет поддержать компанию. Такому человеку всегда хорошо»349. Очевидно, Мюллер полагал, что его доморощенная мудрость вполне приживется в новом Евангелии. Своих читателей Мюллер заведомо представлял себе невеждами, которые все проглотят.
«Немецкие христиане» убедили себя, что во имя «евангелизации» Германии допустимо все, даже подтасовка Евангелия, которое вдруг начинало проповедовать ненависть к евреям. Но Бонхёффер знал, что не одни только «немецкие христиане» решаются исказить истину, если рассчитывают таким способом успешнее навязать свою точку зрения другим. Подчас этим грешили и члены Исповеднической церкви.
Для Бонхёффера весь смысл заключался в том, чтобы сообщать Слово Божие беспримесно, в чистоте, не приукрашивая и не пуская в ход вспомогательных средств. Слово, утверждал он, само по себе обладает властью затрагивать сердца людей, а всякие приправы только разбавляют концентрированную мощь слова. Он постоянно твердил об этом своим ученикам: дайте Слову сказаться самому, без помех.
На практике, разумеется, трудно понять, где и как следует провести черту и не переступать ее, проповедуя Евангелие. Мог ли Фрэнк Бачмен заранее знать, что обращаться к Гиммлеру – все равно что метать бисер перед свиньями? Многие семинаристы, закончив курс, попадали в приходы, вовсе не проявлявшие интереса к их богословию. Это обескураживало. Герхарда Вибранса направили в крохотную деревеньку к востоку от Магдебурга, где жили сплошные олухи.
...
Мой приход из шестисот душ в Швайнице очень беден: по воскресеньям регулярно посещают церковь лишь один-два человека… Каждое воскресенье я в полном облачении совершаю обход деревни, напоминая людям о том, что наступил день воскресный… Они в ответ утешают меня соображением, что свое жалованье я все равно получу, даже если церковь вовсе обезлюдеет350.
На Троицу, сообщает он, вообще не явился никто, кроме «женщины-могильщика»351. Бонхёффер отвечал Вибрансу просто, практично и совершенно в духе Писания: «Если в каком-то селении нас не слушают, мы идем в другое. Всему есть предел». Он опирался на указание Иисуса ученикам: отрясти прах от ног и покинуть деревню, в которой их плохо принимают (Мф 10:14). Однако Бонхёффер давал этот совет со всей кротостью, жалея Вибранса и понимая, что столь верного служителя Слова еще надо поискать: «Вы устыдили меня тем, с какой точностью соблюдаете наш совет. Не принимайте его чересчур буквально, иначе однажды почувствуете, что с вас довольно»352.
Бонхёффер приехал в ту деревню и произнес проповедь. Позднее он писал Вибрансу и предлагал ему обратиться к его прихожанам с уведомлением, «что Евангелие Божие, вполне вероятно, предлагается им в последний раз: есть и другие общины, чья потребность в Слове остается неудовлетворенной из-за недостатка служителей»353.
* * *
Весной 1937 года Бонхёффер написал поистине драматическую статью «Свидетельства Нового Завета о власти ключей и церковной дисциплине». Он пытался заставить Церковь принять саму себя всерьез, понять, какая власть поручена ей Богом – огромная, внушающая трепет власть, которую нужно осознавать и использовать согласно Божьему плану. Прежде он наставлял своих учеников в проповеди Слова, теперь же обращался ко всей Исповеднической церкви. Статья начинается так:
...
1. Христос даровал своей Церкви власть божественным авторитетом прощать и удерживать грехи на земле (Мф 16:19; 18:18; Ин 20:23). Вечное спасение и вечное проклятие зависят от слова Церкви. Каждый, кто услышит провозглашаемое слово, обратится от своих греховных путей и покается, получит прощение. Тот, кто будет упорствовать в грехе, получит осуждение. Церковь не может разрешать кающегося от греха, не связывая упорствующего в грехе354.
Да уж, на этот раз Бонхёффер высказался со всей определенностью, даже если кому-то это не нравилось. Далее он затронул тему дешевой благодати, – пока еще не используя этот термин, – и прокомментировал с точки зрения Писания попытки экуменического движения и Исповеднической церкви вести (пусть из самых благих побуждений) диалог с Гитлером и рейхсцерковью:
...
3. «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф 7:6). Обещание благодати да не будет попрано: нужно уберечь его от безбожных. Есть люди, недостойные приблизиться к святыне. Провозвестие благодати имеет свои границы. Нельзя проповедовать благодать тому, кто не признает, не различает или не желает ее. Такая проповедь пятнает святыню, упорствующие в грехе остаются виновными перед Святейшим, и кроме того, попрание святого обратится против самой общины. Мир, которому благодать навязывают, словно товар, пресытится ей и не только наступит на святыню и попрет ее, но и растерзает тех, кто навязывает ему эту святыню. Ради самой святыни, ради грешника и ради общины святыню следует беречь и не предлагать ее по дешевке. Защита Евангелия – в проповеди покаяния, которая прямо именует грех грехом и грешника виновным. Ключ разрешения оберегается ключом связывания, проповедь благодати укрепляется проповедью покаяния355.
Эту мысль Бонхёффер высказывал и раньше в различных контекстах. Подобно ветхозаветным пророкам, он предостерегал руководителей Исповеднической церкви и, подобно ветхозаветным пророкам, предостерегал напрасно.
Но в 1937 году тот Зверь, которому они противостояли, внезапно явил свой оскал. Волки больше не нуждались в прикрытии из овечьих шкур – они сбросили их и накинулись на стадо.
Нацисты наносят удар
В 1937 году нацисты отбросили прежнюю маску нейтралитета и всей мощью обрушились на Исповедническую церковь. В тот год аресту или тюремному заключению подверглось более восьмисот пасторов и мирян-активистов Исповеднической церкви, в том числе ее лидер, бесстрашный в своей откровенности Мартин Нимёллер. 27 июня он прочел последнюю проповедь. Каждое воскресенье церковь в Далеме с трудом вмещала толпы, стекавшиеся послушать его. В то последнее воскресенье Нимёллер, как всегда, высказывался с присущей ему отвагой. С церковной кафедры он провозгласил:
...
Мы так же не собираемся пускать в ход какие-либо средства, чтобы уклониться от рук властей предержащих, как не делали этого в древности апостолы. Но не станем мы и молчать по приказу человека, когда Бог велит нам говорить. Ибо так было и так пребудет: следует более слушаться Бога, нежели человека356.
В четверг после этой проповеди Нимёллера арестовали.
При всей своей брутальности, нацисты проявляли и хитрость, и осмотрительность: их все еще волновало общественное мнение и с Исповеднической церковью они старались совладать главным образом постоянно и упорно завинчивая гайки. Их методы «не столько предусматривали прямой запрет Исповеднической церкви, – пояснял Бетге, – сколько постепенную ее ликвидацию путем запугивания и подавления деятельности отдельных лиц»357.
Нацисты запретили читать с кафедры заступнические молитвы с перечнем имен тех, кто нуждался в подобном ходатайстве, нацисты отбирали выездные паспорта – Нимёллер лишился паспорта еще в начале того же года. В июне вне закона оказались любые денежные сборы во время службы в Исповеднической церкви. С июля всякий вид «дублируемой коммуникации» подлежал нацистскому Закону об изданиях, словно газета – к примеру, циркулярные письма, рассылавшиеся из Финкенвальде выпускникам семинарии. Бонхёффер теперь надписывал поименно каждый экземпляр и обозначал все копии как «личное письмо». Шквал мелочных правил и несправедливых законов сбивал пасторов Исповеднической церкви с толку – они то и дело оказывались виновными в нарушении того или иного пункта и подвергались аресту.
Бонхёффер чувствовал личную ответственность за каждого своего попавшего в тюрьму ученика. Он навещал их и поддерживал связь с их родителями и женами. Родителям одного из арестованных он писал:
...
Нам часто бывает трудно понять, что делает Господь со своей Церковью. Но мы можем обрести мир в уверенности, что ваш сын страдает во имя Бога и что Церковь Иисуса ходатайствует о нем в молитвах. Господь наделяет своих служителей великой честью, когда посылаем им страдания… [Ваш сын] также будет молиться о том, чтобы вы препоручили все это Богу и чтобы вы благодарили за все, что Господь пошлет вам и своей Церкви358.
Бонхёффер хотел, чтобы его ученики и члены их семей сознавали себя частью большой общины Сопротивления. С этой целью, а также просто чтобы помочь растерянным юным женам арестованных пасторов, Бонхёффер попросил Рут фон Кляйст-Ретцов поселить их в своем загородном доме. Рут всеми силами поддерживала и ободряла и молодых пасторов, и их семьи. Вернеру Коху, угодившему в застенок, она писала: «Мы живем в странные времена, однако мы должны вечно благодарить Бога за то, что бедное, преследуемое христианство обретает большую крепость, чем я видела за семьдесят лет, которые живу на свете. Потрясающее свидетельство его истинности!»359 Жену Коха Бонхёффер направил к фрау фон Кляйст-Ретцов, вверив ее не знающему себе равных христианскому гостеприимству. Огромный дом, выстроенный в старинном немецком стиле из дерева и кирпича, окружали сады и высокие каштановые аллеи. Хозяйка держала на по-деревенски просторной кухне гусей, а три гостевые комнаты именовались «Надежда», «Довольство» и «Радость».
Арест Нимёллера, отъезд Хильдебрандта
На 1 июля намечался отъезд Хильдебрандта; Бонхёффер и Бетге находились в Берлине. Множились аресты пасторов Исповеднической церкви, и поэтому они отправились к Нимёллеру в Далем, обсудить с ним и с Хильдебрандтом дальнейшую стратегию. Однако в доме Нимёллера они застали только его жену и Хильдебрандта – хозяина дома за несколько минут до их появления увели гестаповцы.
Вчетвером они стали размышлять, что же теперь делать, но тут к дому подъехало несколько черных «Мерседесов». Узнав машины гестапо, Бонхёффер, Бетге и Хильдебрандт благоразумно направились к черному ходу, но там их остановил герр Хёле, офицер гестапо, хорошо знакомый им и многим другим членам Исповеднической церкви. Мужчин препроводили обратно в дом, там другой гестаповец обыскал их и оставил под арестом – семь часов они вынуждены были сидеть и наблюдать за тем, как потрошат дом Нимёллера. Скрупулезность гестаповцев была наконец вознаграждена: за картиной обнаружился сейф, а в сейфе – тысяча марок, принадлежавшая Чрезвычайному союзу пасторов.
Десятилетний сын Нимёллера Ян запомнил, что в тот день каждого, заглядывавшего к ним в дом, задерживали и оставляли под подозрением. «Вскоре дом был набит битком», – вспоминает он360. Несравненная Паула Бонхёффер каким-то образом узнала об этой ситуации. В окно Дитрих несколько раз видел медленно проезжавший мимо дома отцовский автомобиль, оттуда выглядывала его мать. В итоге в середине дня отпустили всех, кроме самого Нимёллера. Отношения с властью вошли в новую фазу.
Нимёллер просидел в тюрьме восемь месяцев, и, едва выпустив его, гестаповцы тут же его снова арестовали – их учреждение славилось подобными приемами. Гитлер не хотел оставлять на свободе человека, столь искренне и мощно выступавшего против него, а потому удостоил пастора Нимёллера чести состоять «заключенным по личному указанию фюрера» и следующие семь лет Нимёллер провел в Дахау. Освободили его союзники в 1945 году.
Вместо него обязанности проповедника в Далеме взял на себя Хильдебрандт и проповедовал ничуть не менее страстно, чем сам Нимёллер. Однако Хильдебрандту, еврею, надолго задерживаться было нельзя. Паспорта отбирали, существовал риск, что когда он надумает уехать, это уже окажется невозможным. Последнюю проповедь Хильдебрандт произнес 18 июля.
Среди прихожан всегда присутствовали гестаповцы с целью запугать паству и пастыря, но в Далеме их никто не боялся. Нимёллер дразнил их с церковной кафедры, предлагая кому-нибудь из прихожан «передать Библию нашему другу из полиции»361. На последней своей службе Хильдебрандт, дерзко нарушив очередной закон, прочел вслух список тех, за кого возносили заступническую молитву, а затем провел дополнительный сбор средств на работу Исповеднической церкви. Деньги он велел положить на алтарь, посвятив их с молитвой Богу и Его делу. На подобные нарушения закона гестаповцы обычно закрывали глаза, однако в тот раз они этим не пренебрегли – под конец службы офицер выступил вперед и попросту забрал эти деньги, а затем был арестован и Хильдебрандт.
Хильдебрандт просто так не сдался, он громко протестовал против насилия и его обступили столь же громко возмущавшиеся прихожане. Шумная толпа преследовала гестаповцев, выводивших Хильдебрандта к машине, а затем обступила машину, продолжая протестовать. Гестаповцы несколько раз попытались тронуться с места, но не преуспели в этом и с неудовольствием признали свое поражение – вышли из автомобиля и повели своего пленника в штаб-квартиру пешком. Они-то предпочитали делать свое дело тихой сапой, лучше всего под покровом ночи, а тут им пришлось идти по улице средь бела дня в окружении верующих, возмущенных тем, что у них отнимают уже второго пастыря, и во всеуслышание выражавших свое негодование. Хуже того: гестаповцы ошиблись и повели арестанта не в том направлении. Сам Хильдебрандт об этом догадывался, но ни он, ни его прихожане и не подумали предупредить гестаповцев, которые с каждой минутой выглядели все глупее. Наконец, они сумели-таки доставить арестанта в штаб-квартиру на Александерплатц.
На следующий день гестаповцы привезли Хильдебрандта к нему на квартиру, провели там обыск, нашли и конфисковали еще одну сумму, предназначенную для Исповеднической церкви. Во время обыска у одного из офицеров разболелся зуб, из-за чего обыск закончили впопыхах и другая заначка уцелела.
Хильдебрандта перевезли в тюрьму Плётцензее. Друзья заключенного опасались за его жизнь: еврея могли подвергнуть самому дурному обращению. Родственники Бонхёффера пустили в ход все связи, чтобы добиться освобождения узника. Главную роль сыграл Ханс фон Донаньи – благодаря его заступничеству Хильдебрандта выпустили двумя днями ранее, чем намечалось, и он успел ускользнуть в Швейцарию прежде, чем власти спохватились. Без столь массированного вмешательства Хильдебрандт вынужден был бы оставаться в стране, и его, очевидно, вскоре арестовали бы повторно, как Нимёллера. Шансов выжить у него, неарийца, было крайне мало. Из Швейцарии Хильдебрандт отправился в Лондон, и старый друг Юлиус Ригер принял его в качестве своего викария в приходе святого Георгия. Там он продолжил работу с беженцами и поддерживал связь с епископом Беллом и с экуменическим движением. Бонхёфферу, однако, недоставало присутствия друга.
Конец Финкенвальде
Исповедническая церковь запланировала на 8 августа ходатайственную службу в приходе Нимёллера в Далеме. Власти распорядились заранее перегородить подступы к церкви, но паства Нимёллера была скроена из такого же крепкого материала, как и ее пастор, и это столкновение вылилось в очередную демонстрацию против властей. Собравшаяся толпа на протяжении многих часов отказывалась расходиться. Двести пятьдесят верующих были арестованы и доставлены на Александерплатц.
Летом 1937 года Бонхёффер проводил пятый полугодичный семестр в Финкенвальде. Он дописывал книгу, посвященную Нагорной проповеди, которую задумал еще в 1932 году. Эта книга («Ученичество») выйдет в ноябре 1937 года и станет одним из наиболее известных христианских сочинений ХХ века.
По окончании летнего семестра Бонхёффер и Бетге отправились в отпуск на Кёнигзее и Грайнау возле Этталя, в Баварских Альпах. Оттуда они наведались в Гёттинген повидать Герхарда с Сабиной и их дочерей. В Гёттингене Бонхёффера застал врасплох телефонный звонок из Штеттина с сообщением, что гестапо закрыло усадьбу в Финкенвальде и опечатало господский дом. На том закончилась целая эпоха.
Следующие шесть недель Бонхёффер и Бетге провели у родителей Бонхёффера на Мариенбургераллее. Они жили в отведенной Дитриху мансарде, где имелось две кровати и множество книжных полок [42] . Из окна можно было любоваться соседним домом, где жила сестра Дитриха Урсула со своим мужем Рюдигером Шляйхером. Бетге сделался полноправным членом семьи Бонхёфферов, делил с ними каждую трапезу, наслаждаясь обществом этих культурных людей, которые все решительно и страстно противостояли нацизму. По вечерам Бетге с Бонхёффером обсуждали последние новости, полученные от Донаньи, – известия приходили все более грозные, особенно те, что затрагивали евреев.
Немало вечеров проводили и у Шляйхеров, обладателей концертного рояля: Бетге, Дитрих и другие гости пели, аккомпанировал обычно Дитрих, а его одиннадцатилетняя племянница Рената усердно перелистывала для него ноты. Она, как и ее дядя Дитрих, унаследовала по линии фон Хазе масть – льняные волосы и пронзительно голубые глаза, такие же, как у бабушки Паулы. Вряд ли сама девочка или двадцативосьмилетний Бетге помышляли в ту пору о том, что через шесть лет они вступят в брак.
Совместный пасторат
В эти шесть недель Бонхёффер испробовал все средства в надежде добиться снятия запрета на деятельность Финкенвальде, но к концу 1937 года стало окончательно ясно, что семинария не откроется вновь. Тем не менее это не означало, что подпольным семинариям пришел конец – отныне они будут функционировать в форме Sammelvikariat (совместного пастората).
Прежде всего нужно было найти приходы, настоятели которых симпатизировали Исповеднической церкви, и поместить при этих настоятелях «обучающихся викариев». Теоретически эти молодые люди должны были помогать священнику, на самом же деле они получали подготовку на тот же лад, что и в Финкенвальде. Семинаристы регистрировались в полиции в качестве помощников местного священника, а жили вместе группами по семь-десять человек. В 1938 году функционировали два таких совместных пастората, оба в глуши восточной Померании – один в Кёслине, примерно в двухстах километрах к северо-востоку от Штеттина, другой еще в пятидесяти километрах к востоку от первого.
Суперинтендентом округа Кёслин состоял отец Фрица Оннаша, выпускника Финкенвальде. Он закрепил десятерых «викариев» за пятью пасторами Исповеднической церкви внутри своего округа, а поселил их всех в своем приходе. Там же наездами жил и Бонхёффер, а директором был Оннаш. В Шлаве суперинтендентом был Эдуард Блок, взявший к себе в качестве помощников Бетге и Бонхёффера. Руководителем занятий здесь стал Бетге. Группа семинаристов поселилась к востоку от Шлаве в «расползшемся, побитом ветрами пасторском доме в Гросс-Шлёнвице, на краю церковного округа»362.
Бонхёффер делил свое время между этими двумя идиллическими местностями, разъезжая, пока погода позволяла, на мотоцикле. Вторую половину недели он преподавал в Шлаве и там же оставался на выходные, он часто отправлялся за триста километров в Берлин, а звонил ежедневно и долго разговаривал с матерью, снабжавшей его информацией о событиях в церковной жизни и в политике.
Оптимизма Дитрих не терял, ибо верил в сказанное Богом в Писании: все, что бы ни произошло с ним и с верными братьями, открывает Богу новые возможности для действия, и Его провидение становится все более явным. В прощальном обращении к выпускникам Финкенвальде под конец 1937 года он писал: «Мы уже сегодня можем вам сказать, что новые пути, по которым нас ведут, дают нам множество поводов для величайшей благодарности»363. Письмо одного из семинаристов рисует выразительную картину жизни в Шлёнвице:
...
Я приехал в Шлёнвиц без особой надежды или радости… меня пугала перспектива серьезного умственного и физического напряжения. Я смотрел на это как на неизбежное зло… которое нужно по возможности пережить с помощью самодисциплины… однако все вышло совсем не так, как я опасался. Я попал не в душный мир богословского ханжества, а в мир, где соединилось многое из того, что я любил, в чем нуждался. Там была внятная богословская работа в обществе людей, которые никогда не позволяли себе обидеть товарища, дать ему почувствовать себя некомпетентным – нет, они превращали работу в радость. Братство в Слове объединило нас всех, какими бы мы ни были разными, и в то же время мы наслаждались всеми очарованиями, какие сохранились в падшем мире – музыкой, литературой, спортом и красотой природы. Прекрасная жизнь… Оглядываясь назад, я отчетливо вижу эту картину… Братья собираются под вечер на чашечку кофе и бутерброды с вареньем. После долгого отсутствия возвращается наш глава… сейчас мы узнаем последние новости, мир ворвется в нашу простую и тихую померанскую жизнь… Надеюсь, ваши богословские принципы не пострадают, если я признаюсь, что все эти второстепенные вещи высвечивались и осмыслялись тем, что было для нас главным?364.
С 1939 года место викария в Шлаве уже не предоставлялось, но и такое препятствие удалось преодолеть: семинаристы перебрались в Сигурддорф, еще дальше от центра, чем Гросс-Шлёнвиц. Словно вещая птица уводила их все дальше от злобы мира сего в заколдованное царство посреди немецкой волшебной сказки. Бетге писал:
...
Небольшой дом стоял в трех километрах к югу от деревни. Это было самое уединенное место, где нам доводилось жить до тех пор. Четыре крошечных окошка выглядывали из-под нависавшей крыши сквозь роскошные заросли плюща в давно запущенный двор. Позади протекала мирная речка Виппер. Внизу под сенью деревьев стояла колонка для воды, а дальше начинался бесконечный лес, переходивший на юге в принадлежавшую Бисмаркам Варзинскую пущу. Электричество отсутствовало… А если кому-то даже тут не хватало уединения, можно было перебраться в охотничью хижину в лесу. Летом студенты плавали в пруду в графской лодке, играли в теннис на корте в усадьбе Тихов…
Всех нас беспокоило, хватит ли угля, а поскольку бензина не было, мы пользовались свечами. По вечерам все собирались в одной комнате, кто-нибудь играл [на музыкальном инструменте] или читал вслух365.
В письмах родителям Бонхёффер также описывал эту жизнь:
...
Я приехал сюда вчера… во второй половине дня не удержался и присоединился к лыжникам в заснеженном лесу. Было очень красиво и так мирно, что все прочее казалось вымыслом или видением. Я все более убеждаюсь в том, что жизнь на природе, особенно в такие времена, как сейчас, гораздо более соответствует достоинству человека, чем жизнь в городе. Кажется, сейчас контраст между Берлином и этой уединенной усадьбой становится особенно явным. Нас засыпало снегом и отрезало от внешнего мира. Почта не может проехать через сугробы, мы почти ничего не получаем, а что получаем, то привозят на санях… Минус 28 градусов… И в таких обстоятельствах успешно продолжается работа. Лесничий предоставил нам два вагона дров и двести килограммов угля. На несколько недель этого хватит. Есть, разумеется, трудности и со снабжением едой, но пока что у нас есть запас. На мой бы вкус, я бы навсегда переселился сюда из города. Гололед сейчас просто словами неописуемый после изрядных дождей. Почти у самого дома луг превратился в отличный каток… У нас достаточно топлива на неделю. Два дня мы утопали в снегу, снег сыпал почти беспрерывно366.
Глава 20 Марс восходит 1938
Сегодня причастники – юные солдаты, отправляющиеся на войну Иисуса Христа против богов мира сего. Эта война требует полной преданности вплоть до смерти. Разве Господь наш не стоит того, чтобы за Него бороться?
Дитрих Бонхёффер
Дорогая мадам, мы попали в руки преступников. Мог ли я себе такое вообразить?
Ялмар Шахт,
экс-директор германского Рейхсбанка
1938 год стал годом потрясений для Германии и для всей Европы. Бурным выдался он и для Бонхёфферов, а для Дитриха и вовсе начался с неприятного предвестия: 11 января Дитрих был арестован на собрании Исповеднической церкви в Далеме. Явились офицеры гестапо, забрали всех тридцать участников встречи и семь часов допрашивали их в штаб-квартире на Александерплатц, прежде чем выпустить. Бонхёффер в результате был лишен права пребывать в Берлине: в тот же вечер гестаповцы посадили его на поезд до Штеттина.
Как раз начинался первый семестр совместного пастората, и Бонхёффер радовался уже тому, что ему не помешали продолжать эту работу. Однако мучительно было оказаться отрезанным от Берлина именно в этот момент, когда появились надежды на кое-какие политические улучшения. Он-то рассчитывал постоянно наведываться из Померании в столицу, как делал это с 1935 года. Родительский дом оставался центром его вселенной, и в этот момент, когда нацистское правительство, казалось, пошатнулось и все надеялись на скорый уход Гитлера, ужасно было очутиться не у дел.
Благодаря высокопоставленным знакомым Бонхёффер все же не оставался без информации и поддержки. Ему требовалось встретиться с родителями и обсудить ситуацию. Сам он теперь приехать к ним не мог, и в начале февраля они добрались до Штеттина и встретились с ним у Рут фон Кляйст-Ретцов. Затем Карл Бонхёффер нажал на какие-то рычаги и добился, чтобы запрет гестапо распространялся исключительно на деловые поездки, а по личным и семейным делам Дитрих мог все-таки приезжать в Берлин.
У Бонхёфферов имелось немало оснований надеяться на то, что удача в скором времени отвернется от Гитлера. Работая в Министерстве юстиции, Ханс фон Донаньи слышал и наблюдал многие факты прежде, чем их успевала профильтровать машина нацистской пропаганды, и он делился этими сведениями с близкими и дальними родственниками. Осенью прошедшего года правительство Гитлера оказалось в затруднительном положении: Ялмар Шахт, творец экономического чуда Третьего рейха, подал в знак протеста в отставку. В январе 1938 года происходили другие события, подготавливавшие очередной кризис. Укреплялась вера: вот-вот они избавятся от свирепого вегетарианца, вот уже пять лет губившего страну.
Неприятности у Гитлера начались 5 ноября 1937 года. Он созвал генералов и представил им планы грядущей войны. Любой, кто внимательно следил за политикой, мог бы и раньше догадаться, что у фюрера на уме война и только война. Однако теперь перспектива превращалась в реальность. Ошарашенные генералы услышали, что фюрер намерен в первую очередь захватить Австрию и Чехословакию, чтобы ликвидировать угрозу на восточных границах рейха, и при этом важно на время умиротворить англичан, ибо Англия – слишком серьезный противник. Впрочем, в ближайшем будущем вполне вероятна также война с Англией и Францией. Четыре часа одержимый манией величия безумец расписывал, как весь мир покорится его военному гению: «Я сварю им похлебку, которой они поперхнутся!»
Генералы выходили с собрания в состоянии ярости и шока. То, что им пришлось выслушать, было в чистом виде безумием. Министр иностранных дел барон фон Нейрат слег с сердечным приступом, генерал Бек пережил «страшное потрясение». В свое время Бек возглавит заговор, целью которого будет убийство Гитлера, и на путь мятежа его впервые подтолкнуло именно услышанное в тот день от Гитлера. Впрочем, и всех остальных генералов напугала слепая, неприкрытая агрессия Гитлера. Он показался им «кровожадным» и «душевнобольным»367. Его планы подразумевали просто-напросто самоубийство нации.
Но эти господа, выросшие на традициях прусского офицерства, были чересчур хорошо воспитаны и не знали, как справиться с таким вульгарным типом, как Гитлер. С одной стороны, он был нелеп и неотесан, дикарь, которого едва ли следовало принимать всерьез. С другой стороны, это был легитимный глава их возлюбленного отечества, ему они приносили присягу на верность. Извращенная китайская головоломка: эти люди любили свою страну и ненавидели Гитлера и справедливо оценивали его планы как квинтэссенцию тупого упрямства и аморальности. Они были убеждены, что кормчий ведет их прекрасный народ прямиком на скалы, и они оказались правы. Уже после этой встречи у военной верхушки появились планы устранить Гитлера.
Бек пустил в ход все свое влияние, уговаривая генералов решиться на переворот. Наконец он выбрал наиболее, по его мнению, эффективный способ заявить протест – подал в отставку. Уход такого человека должен был поразить нацию до глубины души и вызвать массовое изгнание нацистов. Вот только аристократические манеры Бека помешали ему достаточно громко хлопнуть дверью. Он не желал привлекать лишнее внимание к своей персоне, ведь это непристойно, и потому ушел столь деликатно, что его отставку почти никто не заметил. Ушел по-английски, и то, что должно было прозвучать пушечным выстрелом, выпалило вхолостую.
Ханс Гизевиус отмечал, что Бек «был до такой степени связан с традициями прусского офицерского корпуса, что желал избежать даже видимости конфликта с авторитетом государства»368. Со временем Бек начал понимать, что мир вокруг него изменился, что государство в том смысле, в каком он его понимал, разрушено и выброшено на помойку. Тогда, в 1938 году, Бек еще этого не видел. Его преемник на посту начальника Генерального штаба Гальдер оказался куда менее сдержанным – Гитлера он называл «воплощением зла»369.
Дело Фрича
В эпицентре кризиса, который так заинтересовал Донаньи и Бонхёффера, поскольку он грозил смести Гитлера, оказался еще один достойный человек – главнокомандующий Вернер фон Фрич.
Неприятности начались, когда Фрич наивно попытался отговорить фюрера от его завоевательских планов. Гитлер терпеть не мог «аристократических трусов». Ему было наплевать, в какой мере Фрич прав, требовалось попросту заткнуть ему глотку. Жирный напомаженный глава военно-воздушного флота (Luftwaffe) Герман Геринг тут же придумал выход. Он очень даже хотел занять высший пост в германской армии и вполне успешно сковырнул военного министра – фельдмаршал Бломберг вылетел со скандалом, разразившимся вокруг его молодой жены: Геринг объявил ее проституткой и не соврал. Изящный старый джентльмен и думать не думал, что прошлое его секретарши, а затем жены выплеснется с таким шумом на поверхность, но когда это случилось, он откланялся и вышел на пенсию.
Геринг того и ожидал: с этими чувствительными людьми чести так просто иметь дело. Нельзя повторить тот же фокус? Увы, на этот раз жареных фактов не хватало. Не беда, Геринг всегда мог что-нибудь придумать. И он придумал – редкостную мерзость, а снабдить его уликами взялся Гиммлер. Свидетель с бегающими глазками взялся присягнуть, что Фрич вступил-де в гомосексуальную связь «в темном проулке поблизости от железнодорожной станции Потсдам в Берлине с криминальным типом по прозвищу «баварец Джо»370. Понятно, что столкнувшись с подобным фантастическим обвинением, Фрич лишился дара речи.
Надо сказать, нацистские лидеры, в том числе и Гитлер, не имели строгих моральных возражений против гомосексуализма. На первоначальном этапе нацистского движения среди его лидеров многие были открытыми гомосексуалистами, наиболее известен Эрнст Рём и его красавчики-приятели. По слухам, не вовсе чужд был этому и сам фюрер371. Но в Третьем рейхе обвинение в гомосексуальных наклонностях сделалось стандартным способом запятнать репутацию человека, и Гитлер со сподвижниками с присущей им потрясающей наглостью вновь и вновь пускали это оружие в ход против своих неприятелей. Концентрационные лагеря заполнялись сотнями людей с розовым треугольником на тюремной робе – очень удобно, не приходилось объяснять подлинную причину их наказания.
Генерал Фрич был обвинен совершенно облыжно и поклялся отстоять свою честь. Донаньи принимал непосредственное участие в этих событиях, ему было поручено разобраться и установить истину. Вскоре выяснилось, что Фрича злонамеренно перепутали с «престарелым кавалерийским офицером в отставке» по фамилии Фриш, который действительно ошивался в тех подозрительных переулках – главнокомандующий Фрич там не бывал. Гиммлер и гестаповцы прекрасно были осведомлены об истинном положении дел, но им слишком уж хотелось поскорее отделаться от Фрича, и опечатка (возможно, умышленная опечатка) в рапорте дала им желанную возможность подставить его. Кто обратит внимание на разницу между двумя шипящими согласными в чернильном океане Третьего рейха? И они чуть было не преуспели. Но не совсем.
Когда подлая интрига сделалась очевидна для Фрича, он поклялся добиться справедливости. Пусть военный суд чести очистит его от подозрений и публично разоблачит махинации Гиммлера и эсэсовцев. Гейдрих тоже оказался бы вовлечен в этот скандал, опозорен и слит обратно в ту подводную впадину, откуда он выполз. Поведение гестапо и SS в этой истории было столь вопиющим, что казалось, скандал может смести с высшей должности и самого фюрера. А если бы Гитлер попытался скрыть улики и замять дело, армия уже готова была выступить. Готовились планы переворота – вот за чем Бонхёффер и Донаньи следили с замиранием сердца.
Но, как мы все знаем, ничего не произошло. Великий фокусник, адский Гудини вновь вывернулся. Как ему это удалось? Как и прежде, на руку ему сыграла нерешительность немецкого офицерства, повязанного по рукам и ногам (и с кляпом во рту) своей ложно понятой щепетильностью. Наступит время, и кровожадная свора, с которой они так по-светски церемонились, удавит их кишками без всяких цирлих-манирлих. Задним числом трудно в это поверить, но Фрич был глубоко убежден, что человеку его положения неуместно выступать с публичным протестом против подобного рода обвинений. Иоахим Фест пишет: неумение Фрича «приспособиться к хамскому новому миру, в котором он внезапно очутился, проявилось в почти комическом и вместе с тем трогательном решении, одобренном также и Беком – вызвать Гитлера на дуэль»372. В шахматы с акулой он сыграть не хотел? Кто-то из немецких консерваторов сокрушался: Гитлер, мол, «был совершенно чужероден, как выходец из уже исчезнувшего первобытного племени»373. Неразрешимая головоломка, черт бы ее подрал! К тому времени, как благовоспитанные джентльмены сложили-таки пазл и разгадали загадку, было уже поздно. В тот самый год ушедший в отставку глава Рейхсбанка Ялмар Шахт воскликнул, обращаясь к своей сотрапезнице: «Дорогая мадам, мы попали в руки преступников. Мог ли я себе такое вообразить?»
Гитлер завершил начатую чистку, назначив на 4 февраля – Бонхёфферу в тот день исполнилось тридцать два года – решительное переформирование германской армии. С привычной наглостью декрет гласил: «Отныне я лично беру на себя командование всеми вооруженными силами»374. Одним ударом Гитлер смел и препятствие в лице Фрича, и многие другие препятствия, уничтожив Военное министерство и заменив его Oberkommando der Wehrmacht (Верховным командованием вермахта, OKW). Высший командный пост, о котором мечтал Геринг, тем самым отменялся, но Гитлер все же подтолкнул изнеженную задницу (как выразительно немецкое словцо Arsch ) приятеля на еще одну ступеньку вверх, присвоив ему упоительное звание фельдмаршала. Главой OKW был назначен Вильгельм Кейтель – только потому, что у него отсутствовали задатки лидера и перечить капризам фюрера он бы не стал. Гитлер уверял Геббельса, будто у Кейтеля «мозгов как раз хватит, чтобы работать билетером в кинотеатре»375. Так сам собой рассосался скандал, суливший положить конец правлению нацистов.
Была упущена замечательная возможность избавиться от Гитлера и наци, спасти Германию от той чудовищной судьбы, к которой она устремлялась. И все же упущенный шанс пропал не вовсе даром: именно тогда зародилось, а в дальнейшем выросло сопротивление Гитлеру. Центральной фигурой возникавших в тот момент различных оппозиционных группировок стал Ханс Остер, глава Центрального отдела абвера (военной разведки), а среди гражданских наибольшим авторитетом пользовался Карл Герделер. Герделер, мэр Лейпцига, в 1933 году принципиально отказался размещать свастику в здании ратуши, а в 1937 году так же упрямо отказался сносить памятник композитору-еврею Феликсу Мендельсону. Стоило ему отлучиться, и нацисты снесли-таки памятник, после чего Герделер вышел в отставку и с тех пор неустанно работал против них.
Anschluss
Разобравшись с Фричем, Гитлер мог вздохнуть с облегчением и тихо-мирно обдумать планы покорения Европы. Вполне естественно первые, еще неуверенные шаги к войне и всемирному господству он направил в сторону своей родины – Австрии. В марте 1938 года целое государство было присоединено к нацистскому рейху путем аннексии, названной по-немецки Anschluss. Для многих немцев то был момент торжества и упоения. Отнятое у них Версальским договором теперь возвращалось с процентами, а все благодаря чудотворцу Фюреру! Общественные деятели спешили обеспечить себе благосклонность столь любимого народом диктатора и соревновались в акробатике подлизывания и лести. В церковных кругах отличился тюрингский епископ Сассе: он решил преподнести фюреру дар признательности в форме личной «присяги на верность» фюреру, которую должны были принять все подчиненные ему священники. Сохранилась телеграмма Его Преосвященства фюреру: «Мой Фюрер, рапортую: в великий исторический час все пасторы Евангелической церкви Тюрингии, повинуясь внутреннему приказу, с радостным сердцем приняли присягу на верность Фюреру и Рейху… Один Бог – одно послушание в вере. Хайль, мой Фюрер!»376 Прочие епископы, опасаясь оказаться последними на карнавале благодарственных жестов, поспешили передать такой же «внутренний приказ» и своим священникам.
Новым главой рейхсцеркви был в ту пору Фридрих Вернер, а уж этот вертлявый и гибкий сикофант в подобных акробатических номерах не знал себе равных. Ему бы для успешного выполнения трюка хватило бы и прекрасно развитого чувства момента: он приурочил свое раболепное приношение к 20 апреля, дню рождения фюрера. В этот день он опубликовал в Legal Gazette статут, обязывавший каждого пастора Германии принести присягу Адольфу Гитлеру. Довольно расплывчатых «внутренних приказов»! Лишь те имеют право на церковную должность, кто неколебимо верен Гитлеру, народу и рейху, гласил указ, а потому:
...
Каждый, призванный к духовному посту, обязан подтвердить свой долг верности нижеследующей присягой: «Клянусь, что буду верен и послушен Адольфу Гитлеру, Фюреру Германского рейха и народа, что я буду добросовестно соблюдать законы и выполнять обязанности, сопряженные с моим саном и да поможет мне Бог»… Всякий, кто отказывается принять присягу на верность, будет отстранен от служения377.
Для многих пасторов Исповеднической церкви принять подобную присягу значило преклониться перед лжебогами. Подобно тому как первые христиане отказывались кадить перед изображениями Цезаря, а евреи не падали ниц перед статуей Навуходоносора, так и эти священники воспротивились навязываемой им присяге на верность фюреру. Однако в стране были широко распространены мессианские упования, связанные с фюрером, и мало кто решался им противостоять. С каждым новым триумфом вождя все более усиливалось желание присоединиться к ликующему хору. В апреле Бонхёффер побывал в Тюрингии, проезжал мимо знаменитого замка Вартбург в Эйзенахе. Там в 1521 году Лютер, только что отлученный Папой Львом Х, переводил Новый Завет на немецкий язык. После аншлюса высокий крест на крыше замка затмила чудовищная, залитая светом свастика.
Указ Вернера, вменявший всем немецким пасторам принимать «присягу на верность» Гитлеру, расколол Исповедническую церковь надвое как раз в тот момент, когда дела у нее и без того шли дурно. Многие члены Церкви устали от борьбы, клятву они воспринимали как простую формальность, и неужели стоило по такому ничтожному поводу лишаться работы и карьеры? Кто-то испытывал по этому поводу угрызения совести и все же принимал клятву, питая при этом отвращение к самому себе. Бонхёффер и его сподвижники видели в этой затее одно: циничный расчет Вернера, и требовали, чтобы Исповедническая церковь стояла до конца. Но Церковь не устояла. Карл Барт писал из Швейцарии:
...
Я глубоко потрясен этим решением и аргументами, выдвигаемыми в его пользу. Я много раз читал и перечитывал их… Неужели поражение было неизбежно, допустимо, оправданно? Неужели среди вас не было и нет никого, кто мог бы вернуть вас обратно к простоте прямого и узкого пути?.. Никого, кто бы умолил вас не подрывать столь ужасно и непоправимо доверие к Исповеднической церкви?378
* * *
Выдавались и минуты радости. В апреле Бонхёффер руководил конфирмацией троих внуков Рут фон Кляйст-Ретцов: Спес фон Бисмарк, Ханса-Фридриха фон Кляйст-Ретцова и Макса фон Ведемайера. Служба проводилась в церкви Кьекова, и, учитывая присутствие многих представителей прусского военного сословия, Бонхёффер прибег в проповеди к военному сравнению: «Сегодняшние причастники – юные солдаты, отправляющиеся на войну Иисуса Христа против богов мира сего. Эта война требует полной преданности вплоть до смерти. Разве Господь наш не стоит того, чтобы за Него бороться? Идолопоклонство и трусость грозят нам со всех сторон, но худший враг не подступает извне, он – в нас самих. «Верую, Господи, помоги моему неверию»379.
На службе присутствовала Рут фон Кляйст-Ретцов, лучившаяся от гордости за внуков и за Дитриха. Там были и ее дети с супругами, и другие внуки, в том числе Мария фон Ведемайер, с которой Дитрих обручится четыре года спустя. Оба юных причастника погибнут на войне, которой еще только предстоит начаться: Фридрих в 1941 году, Макс – в 1942-м. Но в ту пору дружба с этими благородными – в истинном смысле слова – людьми оставалась для Бонхёффера единственной отрадой в темные времена.
Бегство из Германии
28 мая Гитлер информировал военное командование о планах вторгнуться в Чехословакию и стереть это государство с политической карты мира. В июне была введена принудительная гражданская повинность, все лето страна готовилась к войне. Настало время генералам осуществить переворот, медлить было нельзя. В августе Эвальд фон Кляйст-Шменцин встретился с Уинстоном Черчиллем (в ту пору всего лишь членом парламента) и попытался выяснить, чем Англия готова помочь немцам, пытающимся свергнуть нынешнее свое правительство. «Мы дадим вам все! – посулил Черчилль. – Но сперва принесите нам голову Гитлера!» Генералы принялись разрабатывать соответствующий план.
Надвигавшаяся война побудила Ляйбхольцев готовиться к бегству из страны. Вот-вот должен был выйти закон, согласно которому в паспорта евреев вносились исправления: если имя человека не казалось само по себе безусловно еврейским, то к мужскому имени требовалось добавить «Израэль», а к женскому – «Сара». Ханс фон Донаньи торопил Ляйбхольцев с отъездом, пока ловушка не захлопнулась: начнется война, и границы закроют. До слуха Сабины и Герта доносилось немало историй о евреях, за которыми приходили среди ночи, избивали, издевались. Они уже пугались каждого звонка в дверь, гадая, какое несчастье обрушится сейчас на них. Им доводилось путешествовать в Италию и Швейцарию, и там они наслаждались свободой, давно забытой в Германии. «Каждый раз, когда мы ехали обратно в Гёттинген, – вспоминала Сабина, – как будто железный обруч сжимался вокруг моего сердца и давил тем сильнее, чем более сокращалось расстояние до города»380.
Наконец, они решились бежать. Это было тяжелое, душераздирающее решение. Прежде всего Сабина и Герт съездили в Берлин и обсудили все подробности с родственниками – многое уже было говорено-переговорено по телефону и в письмах, в которых давно научились использовать «условный шифр». Все еще оставалась надежда на переворот, планами которого делился с ними Донаньи, и тогда они могли бы вскоре вернуться. Может быть, эмиграция продлится всего несколько недель! Но медлить долее было слишком опасно – настала пора уезжать.
8 сентября они вернулись в Гёттинген, Дитрих с Бетге приехали туда же на машине. На следующий день они собирались проводить Ляйбхольцев к швейцарской границе. Следовало соблюдать строжайшую тайну, не предупреждали даже няню.
Наступила пятница. Няня разбудила девочек в полседьмого и начала собирать их в школу. В этот момент в детскую вошла Сабина и сказала дочерям, что в школу они не пойдут – они едут погулять в Висбаден. Одиннадцатилетняя Марианна заподозрила какую-то хитрость – никогда прежде они не ездили вот так в Висбаден, – но благоразумно промолчала. Она была уже достаточно большой, чтобы понимать: если семья решила бежать, лучше никого не извещать об этом. Няне Сабина сказала, что они вернутся в понедельник.
Обычно Марианна ходила в школу вместе со своей подругой Сибиллой, но на этот раз она сказала ей, что на выходные едет в Висбаден. Она посмотрела Сибилле вслед и подумала, что они могут никогда больше не увидеться. «Надо постараться запомнить, какая она», – сказала девочка себе.
Машину Ляйбхольцев загрузили основательно, однако не доверху, чтобы не вызвать подозрений на границе, под Базелем. Уезжали на двух машинах.
Отъехав достаточно далеко от дома, Сабина призналась дочерям, что цель их поездки – вовсе не Висбаден, они попытаются пересечь границу со Швейцарией. «Из-за кризиса границу могут закрыть», – пояснила она.
Много лет спустя Марианна описала тот день:
...
Верх автомобиля был поднят, небо синее-синее, сельская местность волшебно прекрасна в этот жаркий солнечный день. Я чувствовала, что четверо ехавших с нами взрослых согласны во всем. Я знала, что нам, детям, придется делать то, чего мы никогда прежде не делали, и гордилась возможностью разделить со старшими их взрослые проблемы. Я думала: если я ничего не могу сделать против нацистов, я хотя бы буду помогать взрослым, которые могут это сделать. По дороге мы с Христианой почти все время пели, и народные песни, и довольно воинственные, про свободу, а мама, дядя Дитрих и «дядя Бетге» подпевали нам. Мне нравились старинные песни, и дядя Дитрих обучил меня «Песне над водой», Über die Wellen gleitet der Kahn .
В тот раз дядя казался мне таким, как всегда: очень сильным, уверенным, безгранично добрым, решительным и бодрым.
Мы остановились в Гиссене и устроили пикник при дороге. Вроде бы взрослые были не в плохом настроении. Потом они вдруг заторопились: становится поздно, следует поспешить. «Надо пересечь границу сегодня, ее в любой момент могут закрыть». Мы вернулись в автомобиль, родители сели с нами, и я помню, как дядя Дитрих и «дядя Бетге» махали нам руками, пока не сделались совсем крошечными вдали и не скрылись за подъемом дороги. Теперь мы ехали очень быстро, и мы с сестрой примолкли, чтобы не отвлекать родителей. Атмосфера была напряженная.
Мы пересекли швейцарскую границу поздно ночью. Мы с Христианой прикинулись, будто мы крепко спали и раскапризничались, когда нас разбудили – так надо было, чтобы немецкие пограничники поторопились и не слишком внимательно обыскивали машину. Мама надела длинный, густого коричневого оттенка замшевый жакет – авось этот цвет умиротворит немецких чиновников. Они пропустили нас, а швейцарцы впустили. Больше мы до окончания войны на родину не возвращались381.
Проводив Сабину, Герта и девочек, Бонхёффер с Бетге вернулись в Гёттинген и несколько недель прожили в доме Ляйбхольцев. Там Бонхёффер написал маленький шедевр «Совместная жизнь» [43] . Бетге запомнил, как Бонхёффер почти не разгибаясь работал за письменным столом Герхарда, а сам Бетге тем временем изучал «Церковную догматику» Барта. В перерывах они играли в теннис. Это короткое сочинение Бонхёффер изначально предназначал для былых семинаристов – хотел запечатлеть свой опыт и свои мысли, пока они еще были свежи в памяти. Но вскоре он понял, что его размышления о христианской общине могут охватить более широкую аудиторию. Эта книга сделалась классикой религиозной литературы.
Он писал эту книгу, а тем временем всеобщее внимание было приковано к чехословацкому кризису. Гитлер публично провозгласил все немецкоязычные области Европы собственностью Германии. Присоединение Австрии подавалось не как проявление агрессии, а как возвращение блудного сына под отеческий кров. Точно так же изображалась и ситуация с Судетским регионом Чехословакии, но ставки существенно выросли: потерпят ли такое Англия и Франция? Италия во главе с Муссолини склонна была принять сторону Гитлера. Генералы рассматривали планы Гитлера как ничем не прикрытую агрессию и опасались, что он вовлечет страну в заведомо проигрышную мировую войну. Бонхёффер знал о готовящемся перевороте. Он и Бетге поддерживали постоянный контакт со старшими Бонхёфферами на Мариенбургераллее.
В этот момент Карл Барт писал другу: «Каждый чешский солдат, сражающийся и страдающий, делает это и ради нас и – скажи без сомнения – ради Церкви Иисуса, которая при Гитлере и Муссолини либо уничтожается, либо отдается на посмеяние»382. Это письмо каким-то образом сделалось широко известно и вызвало бурную реакцию. Для многих членов Исповеднической церкви это было уж слишком, они поспешили отмежеваться от Барта.
Мир в наше время: Мюнхен, 1938
Генералы с нетерпением ждали вторжения в Чехословакию – не потому, что одобряли планы Гитлера, но потому, что считали их настолько безумными, что тут-то им и представится шанс, которого они уже долго ждали: они свергнут Гитлера и будут управлять страной сами. Открывались различные возможности, в том числе объявить Гитлера психически ненормальным и неспособным возглавлять страну, а вторжение в Чехословакию, навлекавшее на страну очевидную катастрофу и гибель, станет первым доказательством душевного заболевания. Любительский диагноз военных подтвердил наиболее уважаемый психиатр Германии, который также разделял их позиции. Пока что Карл Бонхёффер ждал своего выхода за кулисами: его мнение, мнение эксперта оказалось бы как нельзя более кстати, и он действительно был убежден на основании своего клинического опыта, что во главе страны стоит сумасшедший. С другой стороны, генералы предпочитали оформить все законным образом, изобличить преступления Гитлера и таким образом предотвратить опасность гражданской войны и превращение чрезвычайно популярного фюрера в святого мученика. Поэтому они предоставляли Гитлеру сделать первый ход – пусть нападет на соседей, и военные тут же осуществят переворот и все пойдет по-другому.
Для семейства Бонхёффера с этим был связан и личный интерес: Ляйбхольцы смогут вернуться в Германию. Они вовсе не собирались надолго расставаться с Гёттингеном – вероятно, именно поэтому в их доме временно поселились Бонхёффер и Бетге. От Донаньи все члены семьи знали, что генералы готовят путч. Так или иначе, австрийский бродяга-самозванец вот-вот получит пинок под зад. Но в следующие дни и недели на мировой сцене разыгрались такие события, каких самая буйная фантазия не сумела бы вообразить.
В сентябре Гитлер готовился к вторжению в Чехословакию, вся Европа ожидала этого, это казалось неизбежным, и его собирались остановить военной силой – и остановили бы, Германия попросту была не готова к столь широкомасштабному вооруженному конфликту. Итак, сцена подготовлена, актеры заняли свои места. Гитлер уже вышел под огни рампы, заявил свои немыслимые требования и теперь не мог уйти, не мог осрамиться перед толпами зрителей, сдав свои позиции. Весь мир наблюдал за ним из зрительного зала, а генералы наблюдали вблизи и не дали бы ему улизнуть. Они прекрасно понимали, что Гитлер сам себя подставил и вот-вот рухнет, разве что небольшой толчок понадобится, чтобы придать ему ускорение. Весь мир будет радостно приветствовать это падение. Но британский премьер-министр Невилл Чемберлен лишил напряженную драму великолепной развязки, выступив в качестве «бога из машины». Выглядело это примерно так: Гитлер по глупости залез черт знает как высоко и ему оставалось только сверзиться, но тут на цеппелине подлетает Чемберлен и помогает герру Гитлеру спокойно и достойно спуститься на землю383.
Гитлер это приглашение принял, хотя и был изумлен непрошеной (и, на его взгляд, ненужной) помощью британского премьера, но в сто раз больше были изумлены генералы, которые уже собирались действовать и понять не могли, с какой стати Чемберлен так поступил! Чемберлен настаивал на личной встрече с Гитлером в удобное для того время и безо всяких официальных заморочек. Британский премьер дожил до шестидесяти девяти лет и ни разу не летал на самолете, но теперь он решился на семичасовой перелет из Лондона в медвежий угол Германии – Берхтесгаден, чтобы встретиться с не отличавшимся приличными манерами диктатором.
Неуместные хлопоты Чемберлена останутся в памяти поколений хрестоматийным примером действия «дешевой благодати» в политике: «мир» за счет заведения и Чехословакию на десерт. Первым это соглашение разоблачил Герделер, назвавший его «безоговорочной капитуляцией», а в Лондоне Уинстон Черчилль заметил, что это «первый глоток из чаши горечи». Чемберлен не только спас Гитлера от немедленного краха, он дал рейху время для создания боеспособной армии. Год спустя, давя Польшу гусеницами своих танков, Гитлер посмеется над Чемберленом.
В октябре укрепившиеся нацисты принялись проставлять всем евреям отметку «J» в паспорт. На скорое возвращение Ляйбхольцев можно было больше не рассчитывать. Из Швейцарии они переберутся в Лондон, там Бонхёффер препоручит их епископу Беллу и Юлиусу Ригеру, которые позаботятся о них, как о тысячах других беглецов из Третьего рейха. Их добрый знакомый Франц Хильдебрандт тоже был рядом и всячески помогал родным Дитриха обустроиться на новом месте. Герхард в итоге даже получил приглашение читать лекции в колледже Магдален (Оксфорд), где преподавал и Клайв Льюис.
Kristallnacht, «9.11.38»
Бонхёффер часто называл Иисуса Христа «человеком для других», воплощенной самоотверженностью, заботящейся о других и служащей другим вплоть до полного забвения собственных нужд и желаний. Точно так же и Церковь Иисуса Христа существовала «для других». А поскольку Христос – Господь всего мира, а не только Церкви, Церковь должна выходить за свои пределы, говорить за безгласных, защищать сирот и беззащитных. В 1938 году позиция Бонхёффера по этому вопросу сделалась еще более жесткой и бескомпромиссной в результате тревожных событий 9 ноября. Впервые ему пришлось полностью забыть о собственных треволнениях и полностью сосредоточиться на страданиях народа Божьего – евреев.
Чудовищные события той недели начались 7 ноября с выстрела в Париже: семнадцатилетний еврей из Германии стрелял в чиновника немецкого посольства и убил его. Отца этого юноши недавно посадили в битком набитый товарный вагон и депортировали в Польшу. Молодой человек решился мстить за отца и за многие злодеяния нацистов против евреев. Но убил он не посла, графа Иоганна фон Велчека, как намеревался, – в тот роковой момент путь мстителя скрестился с путем третьего секретаря посольства Эрнста фон Рата. Печальная ирония: фон Рат находился в оппозиции Гитлеру, в том числе и потому, что возмущался его политикой антисемитизма. Этот выстрел, как прежде пожар Рейхстага, послужил для гитлеровцев желанным предлогом к очередному витку насилия. Начались «спонтанные» демонстрации, и поднялась волна еще невиданных еврейских погромов.
Приказ начинать действия против евреев отдал лично сам Гитлер, но исполнителем он назначил Рейнгарда Гейдриха, заместителя Гиммлера в SS. Гейдрих, одна из самых зловещих фигур Третьего рейха – его застывшее в ледяной гримасе лицо казалось нечеловеческим и даже неземным, такому самое место в темной глубине Марианской впадины. В 1:20, сразу после покушения на фон Рата, он разослал по телетайпу срочное сообщение всем отделениям гестапо в Германии с четкими инструкциями, осуществление которых войдет в историю как Kristallnacht (с налетом «романтики» – «хрустальная ночь», а попросту – «ночь битого стекла»). Грабили и разрушали принадлежавшие евреям дома и магазины, поджигали синагоги, людей избивали и убивали.
Бонхёффер в этот момент находился в восточной части Померании, вдали от источников информации. В Кёслине гестаповцы тоже получили этот приказ по телетайпу и там тоже сгорела синагога, но Бонхёффер об этом не знал: он выехал в Гросс-Шлёнвиц, где проводил занятия во вторую половину недели. Только на следующий день ему стало известно о событиях, разворачивавшихся по всей стране. На следующий день во время беседы с семинаристами кто-то из них сослался на известную теорию «проклятия», которое-де тяготеет над еврейским народом. Нет, юные семинаристы отнюдь не одобряли происходящее и были глубоко опечалены жестокостью и беззаконием, но некоторые из них вполне всерьез думали, что причина несчастий – в проклятии, которое несет на себе народ, отвергший Мессию. Бонхёффер знал, что его ученики отнюдь не являются антисемитами и не питают к евреям ненависти, но и это ложное истолкование он счел необходимым однозначно и последовательно опровергнуть.
В тот день или на следующий Бонхёффер читал Псалом 73 – именно этот текст он выбрал для медитации. Прочитанное поразило его, он отчеркнул карандашом вертикальную линию на полях, чтобы отметить это место, и поставил восклицательный знак. Он также подчеркнул конец стиха 8: «…сожгли все места собраний Божиих на земле» и надписал рядом: «9.11.38». Это был в его глазах пример того, как Бог напрямую говорит с ним и с христианами Германии. В тот день Слово Божие обращалось к Дитриху Бонхёфферу, и после медитации и молитвы Бонхёффер понял: горевшие по всей Германии синагоги принадлежали Богу. С полной отчетливостью проступила взаимосвязь: поднимающий руку на евреев поднимает руку на самого Бога. Нацисты боролись с Богом, истребляя Его народ. Евреи Германии были не врагами Бога, несущими Его проклятие, – они были Его возлюбленными детьми. Это было откровение в самом настоящем и подлинном смысле слова384.
Через несколько дней в окружном послании членам общины Финкенвальде Бонхёффер поделился своим духовным опытом и подкрепил свои выводы еще несколькими цитатами из Писания: «В последнее время я много размышляю над Псалмом 73, Зах 2:8 и Рим 9:4 сл. и 11:11–15. Эти стихи ведут нас к чрезвычайно серьезной молитве». В совокупности эти стихи составляли проповедь, по тем временам – провокационную. Стих Захарии гласит: «Ибо так говорит Господь Саваоф: для славы Он послал меня к народам, грабившим вас, ибо касающийся вас касается зеницы ока Его»; глава 9 Послания к Римлянам: «Израильтян, которым принадлежат усыновление и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетование; их и отцы, и от них Христос по плоти, сущий над всем Бог, благословенный во веки, аминь». Глава 11 того же послания: «Итак спрашиваю: неужели они преткнулись, чтобы совсем пасть? Никак. Но их падение спасение язычникам, чтобы возбудить в них ревность. Если же падение их – богатство миру, и оскудение их – богатство язычникам, то тем более полнота их. Вам говорю, язычникам. Как Апостол язычников, я прославляю служение мое. Не возбужу ли ревность в сродниках моих по плоти и не спасу ли некоторых из них?» 385.
Словами евреев – Давида, Захарии, Павла – Бонхёффер напоминал общине Финкенвальде, что евреи – народ Божий, что Мессия происходит по плоти от них и пришел в первую очередь ради них. Он никогда не оставлял их, но всегда старался коснуться сердец и судеб тех, кого называет «зеницей Своего ока». Если христианство досталось язычникам, то в значительной мере и затем, чтобы в итоге своего Мессию приняли евреи. По твердому убеждению Бонхёффера, зло, причиненное евреям, причинялось народу Божьему и самому Богу. При этом он отнюдь не делал богословских выводов, будто христиане не должны проповедовать Евангелие евреям – эту мысль заведомо опровергали процитированные им стихи, – и решительно отвергал нацистские указы, изгонявшие евреев из христианских церквей Германии.
Это была по тем временам необычная богословская позиция, но Бонхёффер знал, что в то утро он услышал глас Божий. Бетге отмечает, что Бонхёффер никогда не делал в своей Библии записей по поводу текущих событий, и это – единственный раз, когда он так поступил.
Ханс-Вернер Йенсен вспоминал, как подействовала на Бонхёффера мысль о том, через какие испытания проходят евреи после «хрустальной ночи»: «Его терзала неутолимая внутренняя тревога, а вернее – священный гнев… В те страшные дни мы научились понимать не только человеческую жажду мщения, но и так называемые «Псалмы гнева», отдающие заступничество за невинных в руки Бога, призывающие Его вмешаться «ради имени Его». Из этих псалмов Дитрих Бонхёффер почерпнул не апатию и пассивность – нет, для него молитва была наиболее активным состоянием»386.
* * *
На протяжении 1938 года Бонхёффер все более разочаровывался в деятельности Исповеднической церкви: ее вожди не проявляли достаточного упорства и решимости, пасторы не получали той поддержки, в которой отчаянно нуждались. В послании на Адвент он писал:
...
Каким-то образом мы впали в безусловно опасный настрой мыслей: мы воображаем, будто действуем весьма ответственно, если каждую неделю заново сверяемся, правильный ли мы выбрали путь. И этот «ответственный пересмотр» начинается каждый раз, когда возникают действительно серьезные трудности. Потом поднимаются разговоры насчет того, что мы уже не чувствуем «подобающей уверенности и радости» по поводу этого пути или, хуже того, Бог и Его Слово не присутствуют с нами, как прежде. И таким способом мы в итоге пытаемся избежать всего того, что Новый Завет именует «терпением» и «испытанием». Павел почему-то не принимался пересматривать свои взгляды всякий раз, когда ему угрожали преследования, не делал этого и Лютер. И тот, и другой с радостью и уверенностью пребывали учениками и последователями Господа. Дорогие братья, наша главная беда не в том, какой путь мы выбрали, а в недостатке терпения и спокойствия. Мы никак не можем примириться с тем, что ныне Бог не придумывает для нас ничего нового, а испытывает все на тот же старый лад. Это для нас слишком однообразно, слишком просто, слишком нетребовательно. Мы также не можем никак принять тот факт, что дело Бога не всегда гарантирует успех, что мы можем оказаться среди «проигравших» и это еще не означает, что мы выбрали не тот путь – в этот момент проверяется не верность пути, но как мы ступили на него – с верой или всего лишь в порыве энтузиазма387.
Бонхёффер всеми силами старался поддержать гонимых братьев во Христе. В тот год арестовали многих пасторов, на Рождество забрали Фрица Оннаша. В декабре Бонхёффер писал финкенвальдцам:
...
Итоги говорят сами за себя: 27 из вашего числа побывали в тюрьме, иные просидели несколько месяцев, иные остаются там до сих пор, провели там всю предрождественскую пору, но и среди остальных не осталось ни одного, кто не ощутил бы в работе или в частной жизни все более нетерпеливый натиск антихристианских сил388.
Бонхёффер начал задумываться, не закончен ли для него этап Исповеднической церкви. Он всегда чувствовал, что есть иная битва, к которой Господь призывает лично его. Одно он знал: он не будет сражаться с оружием в руках. Неправы те, кто считал его пацифистом, но война, в которую Гитлер втягивал немцев, заведомо была несправедливой. Война надвигалась, по возрасту Бонхёффера вполне могли призвать на действительную службу. И что тогда?
Заговор
Трудно сказать, в какой момент Бонхёффер присоединился к заговорщикам. Он, в сущности, всегда был участником антигитлеровского заговора, даже когда заговор как таковой еще не оформился. Семейство Бонхёффер поддерживало дружеские или родственные отношения со многими влиятельными людьми, подавляющее большинство которых разделяло их антинацистские убеждения. Карл Бонхёффер был близок с Фердинандом Зауэрбрухом, знаменитым берлинским хирургом, антинацистом, который в свою очередь убедил немецкого дипломата Фрица Кольбе присоединиться к Сопротивлению. Кольбе сделался ключевой фигурой американской антигитлеровской разведки. Паула Бонхёффер всю жизнь дружила со своим кузеном Паулем фон Хазе, командующим берлинским гарнизоном. Фон Хазе был настроен непримиримо антинацистски, и ему еще предстоит сыграть ключевую роль в покушении 20 июля 1944 года («План «Валькирия»). Когда Дитриха арестовали и посадили в тюрьму Тегель, фон Хазе благодаря своему высокому положению смог существенно облегчить условия его содержания. Старший брат Дитриха Клаус руководил юридической службой компании Lufthansa и постоянно общался с представителями бизнеса, а зять Рюдигер Шляйхер, тоже юрист, был тесно связан с главой Юридического департамента армии доктором Карлом Заком.
Членом семьи считался и Ханс фон Донаньи, который станет одним из руководителей заговора. В 1933 году он получил должность при рейхсминистре юстиции и мог из первого, густо забрызганного кровью ряда наблюдать внутренний механизм нацистского правления. Он всячески уклонялся от вступления в партию, что причиняло ему изрядные неприятности. К 1938 году проблемы стали нарастать, и Донаньи, чтобы избегнуть давления, которому он подвергался в Берлине, перешел в Верховный суд Лейпцига. Он еженедельно приезжал в Берлин, чтобы прочесть лекцию, и таким образом поддерживал тесные связи с Сопротивлением, особенно с генералом Хансом Остером и с Карлом Герделером. Останавливался он у тестя с тещей на Мариенбургераллее и там часто виделся с Дитрихом.
В 1938 году Донаньи помогал Эвальду фон Кляйст-Шменцину снабжать британскую разведку информацией о Гитлере и нацистах в надежде убедить их принять меры до того, как фюрер вторгнется в Австрию и в Судеты. Основным их контактом в Англии был Черчилль, тогда еще не премьер-министр. К октябрю 1938 года роль Донаньи в заговоре сделалась ключевой.
В этот момент Гитлер решился захватить Чехословакию силой, раз уж Чемберлен не преподнес ему страну на блюдечке с голубой каемочкой. Пост главы абвера занимал Вильгельм Канарис. Зная об антигитлеровских убеждениях Донаньи, Канарис взял его в свой штаб и поручил собрать материал о преступлениях наци. Год спустя, когда началась война с Польшей, Донаньи фиксировал злодеяния Einsatzgruppen SS, о которых не имели понятия даже многие высокопоставленные военные. Канарис понимал, что такого рода свидетельство поможет убедить генералов и офицеров примкнуть в урочный час к перевороту. Эта информация раскрыла бы и всему немецкому народу глаза на преступный режим Гитлера и уничтожила бы гипноз фюрера. Новое правительство, таким образом, приобрело бы достаточный авторитет.
Собранной информацией Донаньи щедро делился с зятьями, Бонхёфферы раньше многих других немцев узнали о массовых убийствах в Германии, планомерном уничтожении синагог и обо всем прочем. В этой семье по горячим следам узнавали о событиях, которые для основной части населения еще много лет будут оставаться тайной. Донаньи вел подробные записи, которые сам он называл «Хроникой позора», а позднее они получили название «Папки из Цоссена», поскольку хранились в сейфе в этом городе. Записи были обнаружены нацистами, и это стало причиной гибели Донаньи и расправы над многими другими заговорщиками, в числе которых были казнены и трое его зятьев, Рюдигер Шляйхер и Клаус и Дитрих Бонхёфферы.
Еще до того, как Дитрих присоединился к заговору, Донаньи и другие его руководители обращались к нему за советом. В 1938 году он не был еще готов зайти дальше. Чтобы осмыслить свою позицию и услышать, к чему призывает его Бог, ему пришлось сперва совершить путешествие в США.
Глава 21 Решение принято 1939
У меня было время, чтобы думать и молиться о себе и о своем народе, пока воля Божия не сделалась мне вполне очевидной. Я пришел к выводу, что, уехав в Америку, допустил ошибку. Я должен разделить эту тяжкую пору национальной истории с христианским народом Германии. Я лишусь права участвовать в восстановлении христианской жизни Германии после войны, если не разделю с моим народом испытания этого времени. Братья из Исповеднического синода советовали мне уехать. Они были правы, когда побуждали меня к этому, но я был неправ, согласившись. Такие решения каждый принимает для себя сам. Христиане в Германии стоят перед лицом чудовищного выбора: либо желать поражения своей стране ради сохранения христианской цивилизации, либо желать победы своей страны и в таком случае – уничтожения цивилизации. Я знаю, какую альтернативу предпочел бы я, но такой выбор нельзя делать, находясь в безопасности.
Дитрих Бонхёффер – Рейнгольду Нибуру,
июль 1939 г.389
23 января мать предупредила Дитриха: готовится указ о постановке всех мужчин 1906 и 1907 года рождения на военный учет. Бонхёффер вынужден был действовать на опережение. Варианта отказаться от службы по убеждениям не представлялось: за такое грозил арест и даже казнь. Кроме того, подобное выступление могло иметь тягчайшие последствия: если бы один из руководителей Исповеднической церкви отказался бы взять в руки оружие во имя Германии, это усилило бы подозрительность режима по отношению ко всей этой организации. Другие члены Исповеднической церкви считали бы себя обязанными последовать примеру Бонхёффера, а он этого вовсе не ждал и не требовал от них.
Представлялся единственный выход: отсрочить призыв на год и попытаться уехать в США для работы в экуменическом движении. Бонхёффер обратился за советом к Рейнгольду Нибуру, своему преподавателю по «Юниону». В тот год Нибур читал лекции в Эдинбурге (престижные «Гиффордовские лекции») и собирался в скором времени в Сассекс. Бонхёффер мечтал навестить Сабину и Герта, которым вовсе не легко давалась жизнь на новом месте, также ему необходимо было встретиться с епископом Беллом, а значит, путь его лежал в Англию.
Но Гитлер вновь угрожал вторжением в Чехословакию. В таком случае пропала бы всякая надежда получить отсрочку от службы – какие уж там отсрочки в военное время. 10 марта Бонхёффер вместе с Бетге выехал ночным поездом в Остенде (бельгийский курорт). Пока они не пересекли границу, Бонхёффер не мог уснуть. Слишком тревожной была политическая ситуация: если бы Гитлер отдал приказ о наступлении, поезд могли задержать еще на территории Германии и уехать не удалось бы. На следующий день друзья переправились через Ла-Манш, а 15 марта Гитлер нарушил Мюнхенское соглашение с Чемберленом и откусил от Чехословакии новый кусок. Чтобы вовсе не потерять лицо, британский премьер поклялся объявить Германии войну, если та выступит против Польши.
Война неуклонно надвигалась. Это было очевидно, а вот что делать дальше – этого Бонхёффер никак решить не мог и 25 марта написал епископу Беллу:
...
Я подумываю об отъезде из Германии. Основная причина – принудительный набор на военную службу. В этом году будут призваны мужчины моего года рождения (1906). Мне кажется несовместимым с моими убеждениями участвовать при нынешних обстоятельствах в войне. С другой стороны, Исповедническая церковь еще не заняла определенной позиции по данному вопросу и, вероятно, в данных обстоятельствах и не сможет ее занять. Я бы нанес непоправимый вред своим собратьям, если бы совершил поступок, который режим воспринял бы как типичное проявление враждебности нашей Церкви по отношению к государству. Хуже всего для меня необходимость принимать военную присягу. В целом эта ситуация меня весьма смущает и тем более потому, что я уверен: я не хочу служить в этих обстоятельствах именно и исключительно из христианских принципов, но лишь немногие друзья меня в этом поддержат. Хотя я много читал и думал по этому поводу, но так и не решил, как бы я поступил при иных обстоятельствах. Однако при нынешнем положении дел я погрешил бы против собственных убеждений как христианин, если бы взялся за оружие «здесь и сейчас». Я подумывал о миссионерстве – не как о выходе из ситуации, но потому, что это позволило бы мне служить там, где служба действительно нужна, однако нынешнее международное положение Германии исключает миссионерскую деятельность немцев, а о возможностях сотрудничества с миссионерскими обществами Британии мне ничего не известно. И в то же время, я все еще питаю величайшее желание служить Исповеднической церкви до тех пор, пока это не сделается вовсе невозможным390.
Такова была в сжатом виде проблема, которую Бонхёффер пытался решить в тот момент, и так проявлялось его убеждение, что одними лишь принципами христианин руководствоваться не может. Принципы работают до определенного момента, а дальше необходимо расслышать голос Бога, понять, к чему призывает Бог именно тебя, как отдельную личность, а не вместе со всеми. Бонхёффер не считал допустимым лично для себя участвовать в агрессивной войне, однако не считал себя и вправе возвести свою позицию в абсолютное правило и даже публично отстаивать ее, ставя тем самым в трудное положение Исповедническую церковь. Он искал выход, который позволил бы ему действовать в согласии со своей совестью, но не принуждать других поступать по его убеждениям.
Так бывало не всегда: были вопросы, по которым он громко заявлял о своем мнении и требовал того же от других. Дискуссия по Арийскому параграфу – лучший тому пример. Но воевать «за Германию» – это особый вопрос, и по нему Дитрих не был готов выступить, хотя избежать решения тоже практически не представлялось возможным. Но должен же найтись выход! Он молился об этом и просил совета у людей, которым доверял, в первую очередь у епископа Белла.
В Англии Бонхёффера ждали радостные встречи со старыми друзьями – Францем Хильдебрандтом и Юлиусом Ригером. Он пообщался с коллегами по экуменическому движению, но ничего приятного от них не услышал. 29 марта он вместе с Ляйбхольцами отправился в Оксфорд, а 3 апреля с Юлиусом Ригером и Герхардом Ляйбхольцем – в Сассекс к Нибуру, на чью помощь Дитрих рассчитывал. Бонхёффер объяснил бывшему своему преподавателю, что официальное приглашение лектором в «Юнион» сроком на год решило бы все его проблемы, но оформить такое приглашение нужно срочно. Нибур хорошо понимал серьезность ситуации и принялся действовать незамедлительно, дергая за разные ниточки.
На следующий же день рейхсцерковь опубликовала Годесбергскую декларацию за подписью доктора Вернера. Декларация объявляла национал-социализм естественным продолжением «дела Мартина Лютера» и утверждала, будто «христианская вера состоит в бескомпромиссном религиозном антагонизме к иудаизму». А также: «Наднациональные и международные церковные структуры римского католичества или всемирного протестантизма представляют собой политическую дегенерацию христианства»391.
Временный комитет Всемирного совета церквей выступил с ответным манифестом, составленным Карлом Бартом. В нем отвергалась какая-либо связь между христианской верой и расой, национальной идентичностью или этнической принадлежностью и провозглашалось:
...
Евангелие Иисуса Христа есть осуществление еврейских надежд… Христианская Церковь… радуется общению с теми представителями еврейского народа, кто принял Евангелие.
«Пробил» этот манифест некий Виллем А. Виссерт Хуфт, знакомый Бонхёфферу по экуменическому движению и игравший довольно видную роль в этом движении. Узнав, что Хуфт собирается в Лондон, Бонхёффер попросил Белла организовать им встречу. Встретились они на вокзале Пэддингтон. Годы спустя Виссерт Хуфт вспоминал этот разговор:
...
Мы оба много знали друг о друге по слухам и все же удивительно, как быстро мы смогли преодолеть первую стадию знакомства и проникнуть в более глубокие слои задушевного разговора. Вскоре он уже обращался со мной словно со старым другом… Мы долго ходили взад-вперед по платформе. Он описывал ситуацию в своей Церкви и стране. Говорил о скорой войне – без иллюзий, порой почти провидчески… Не настало ли время отказаться от служения правительству, которое прямиком ведет страну к войне, нарушая все заповеди Исповеднической церкви? Но каковы будут последствия для Исповеднической церкви, если занять такую позицию?392
Бонхёффер также съездил в Чичестер к Беллу. Перед отъездом из Англии он написал Беллу письмо с благодарностью за совет и понимание: «Не знаю, каков будет исход всего этого, но для меня много значит то понимание, с каким вы отнеслись к тем проблемам совести, перед которыми мы сейчас стоим»393. 18 апреля Бонхёффер вернулся в Берлин полный надежд на то, что разговор с Нибуром принесет какие-то благие плоды. Он провел в Англии пять недель, и за это время опасность войны существенно возросла.
Через два дня Германия праздновала день рождения Гитлера, и низкопоклонный доктор Вернер вновь завязывался узлом, не зная уж как и приветствовать юбиляра. Очередное его подношение было опубликовано в официальном журнале рейхсцеркви:
...
Мы с ликованием приветствуем пятидесятый день рождения нашего Фюрера. В нем Господь даровал немецкому народу истинного чудотворца… воздадим благодарность тем, что будем упорны и несгибаемы в решимости не разочаровать… нашего Фюрера в сей великий исторический час394.
Хуже того, другое официальное церковное издание, Junge Kirche , некогда орган богословской ортодоксии и истины, также перешло на сторону тьмы и рисовало Гитлера в ярких мессианских красках.
...
Ныне каждому без исключения ясно, что образ Фюрера, мощно пробивающего себе путь в толще старого мира, видящего умственным взором новое и побуждающего это новое осуществиться, присутствует на тех немногих страницах мировой истории, которые отводятся родоначальникам новых эпох… Появление Фюрера накладывает новые обязательства и на Церковь395.
* * *
В любой момент Бонхёффера могли призвать в армию, но тут ничего поделать было нельзя, только ждать и молиться. Нибур привел все рычаги в движение. 1 мая он писал в Нью-Йорк Генри Лейперу, всячески расхваливая Дитриха и умоляя Лейпера поспешить с приглашением, ибо «времени в обрез»396. Лейпер был знаком с Бонхёффером по экуменическому движению и встречался с ним в Фано в 1934 году. Писал Нибур и Генри Слоану Коффину, президенту «Юниона», и его также просил помочь. Получил письмо от Нибура и друг Бонхёффера Пол Леманн, преподававший в это время в колледже Элмхерст под Чикаго. За считаные дни письма Нибура вызвали бурную деятельность по ту сторону Атлантики: начались телефонные звонки и встречи, менялись уже установленные учебные планы, поступали новые письма, все – в отчаянной надежде вызволить друга, спасти Бонхёффера от неминуемой угрозы, а также добавить к своим «активам» блестящего молодого богослова. Каким-то даже авантюрным, праздничным духом веет от этой интриги, а сам Бонхёффер и понятия не имел, сколько людей хлопочут о нем.
11 мая Лейпер направил Бонхёфферу официальное письмо с предложением сразу двух ставок, в «Юнионе» и у самого Лейпера в Центральном бюро помощи церквам. Это Бюро намеревалось направить Бонхёффера пастором к немецким беженцам в Нью-Йорке; а по линии «Юниона» и «Коламбии» ему предстояло вести семинар в летней богословской школе, а осенью – занятия в «Юнионе». Лично для Бонхёффера Лейпер создал новую должность и продумал обязанности, которых хватило бы «по крайней мере на два или три года работы». Со своей стороны, Пол Леманн, страстно желавший вернуть старого друга в Америку, разослал настойчивые прошения в тридцать с лишним университетов – заметим, что в ту пору еще не изобрели компьютер, так что труд был сам по себе немалый, – стараясь привлечь их интерес к Бонхёфферу. В первой строке каждого из этих посланий он вставлял авторитетное имя Нибура, именуя его председателем комитета, который «стремится обратиться ваше внимание на Бонхёффера». Самого Бонхёффера он описывал как «одного из самых талантливых молодых богословов, одного из самых отважных молодых пасторов, которые приняли на себя миссию сохранения и продолжения христианской веры в нынешних критических обстоятельствах в Германии» 397.
Но в то время как друзья столь усердно хлопотали за Бонхёффера, сам он еще вовсе не выбрал окончательно дальнейший путь. Еще больше затрудняло выбор дружеское предупреждение от Адольфа Фрейденберга: если Бонхёффер примет должность пастора в приходе для беженцев, возвращение в Германию при нацистском режиме для него будет закрыто. Бонхёффер терпеть не мог отрезать себе пути. Вместе с тем и ситуация внутри Исповеднической церкви все менее обнадеживала. Большинство ее членов открестилось от послания Карла Барта, который назвал мучениками чешских солдат, погибших в бою против немцев-оккупантов. Прискорбным казалось подобное размежевание Исповеднической церкви с автором Барменского исповедания. И это обстоятельство, и многие другие словно бы указывали, что делать в Германии Бонхёфферу больше нечего, что Бог указывает ему путь в Америку. И все же он не был до конца уверен398.
Перед отъездом он встретился с десятком друзей и учеников на квартире Дудзуса. Присутствовали в том числе Альберт Шёнхер, Уинфрид Мэлер, Герард Эбелинг и Бетге. «Бонхёффер объяснил нам, почему он уезжает в США, – вспоминал Дудзус, – и мы обсудили, как продолжать его работу, начатую в Финкенвальде. Семинария закрылась, но продолжала существовать нелегально в форме подпольных собраний. Мы продумали, как будем делать это дальше, проговорили все существенные детали. В какой-то момент посреди разговора Дитрих вдруг неожиданно спросил нас, дали бы мы отпущение грехов убийце тирана»399.
В то время один только Бетге знал об участии Бонхёффера в Сопротивлении. Позднее Бонхёффер приводил такой пример: представим себе, что пьяный водитель несется по центральной улице – скажем, по Курфюрстендамм – и давит прохожих. Не обязан ли в таком случае каждый сделать все возможное, чтобы предотвратить гибель невинных людей? Год или два спустя Бонхёффер уже знал то, о чем большинство немцев узнало значительно позже – о масштабах истребления евреев. Тогда же, перед отъездом в США, он еще не во всем разобрался и не сделал окончательных выводов.
22 мая пришла повестка. Если он хотел уехать, то нужно было поторопиться. Бонхёффер сообщил в соответствующие органы о приглашении от «Юниона» и Лейпера и уже 4 июня отправился за океан.
Возвращение в Америку
В этой поездке Бонхёффер вел дневник и часто писал Бетге, а тот передавал информацию широкому кругу друзей. Из Берлина Бонхёффер вылетел вечерним самолетом в Лондон. «Мы летим над каналом, прямо в великолепный закат. Десять часов вечера, все еще очень светло. У меня все хорошо». Седьмого числа он сел на пароход в Саутгемптоне:
...
С этой открыткой я посылаю тебе напоследок самые добрые пожелания перед тем, как мы выйдем в Атлантический океан и почтовое сообщение прервется. Мы только что вышли из Саутгемптона и через несколько часов причалим в Шербуре. Каюта у меня очень просторная, и в целом удивительно, какие большие помещения на этом корабле. Погода замечательная, море совершенно спокойно.
8 июля он встретился на пароходе с молодым выпускником «Юниона». «Это было словно ответ на молитву, – писал он. – Мы говорили о христианстве в Германии, США и Швеции, откуда он возвращается. Миссия – в Америке». Он все еще смотрит вперед, думает о предстоящей работе в США, но уже 9-го в письме Бетге чувствуется печаль о разлуке с Германией и «братьями»: «Вы будете работать там, а я в Америке, но мы оба там и только там, где Он. Он соединяет нас. Или я ошибся и не там ищу Его? Где Он для меня? Нет, говорит Господь, «ты – Мой слуга»400. 11 июня выпало на воскресенье, но церковной службы на корабле не проводилось. Бонхёффер и Бетге договорились ежедневно в одно и то же время читать молитвы и медитировать. Это правило Бонхёффер установил в Финкенвальде: ежедневная медитация над текстом Писания и дивное единство тех, кто в один и тот же час занят одним и тем же размышлением. По мере того как судно приближалось к Нью-Йорку, все труднее было синхронизировать часы из-за разницы во времени. «Но я всецело с тобой, сегодня сильнее, чем когда-либо», – писал он. С беспощадной честностью он призвался в том, как трудно различать собственные побуждения и Божью волю.
...
Если б только преодолеть сомнения по поводу своего пути, поиски в глубинах собственного сердца, которое всегда непостижимо, – «Ему ведомы тайны сердца». Вихрь обвинений и оправданий, желаний и страхов, все помрачает в наших глазах, а Он с полной ясностью проникает в наши тайны и в глубине этих тайн видит имя, которое Он Сам и начертал: Иисус Христос. Так и мы однажды с полной ясностью увидим глубины Божьего сердца и сможем прочесть – вернее, увидеть – имя: Иисус Христос. И тогда мы отпразднуем Воскресение. Мы познаем и увидим то, во что ныне верим, наступит день, мы вместе отслужим службу в вечности.
Начала и концы принадлежат Тебе, Господи, мой лишь промежуток между ними – жизнь. Я блуждал во тьме и не находил себя. В Тебе, Господи, ясность, и дом Твой – свет. Короткий промежуток – и все свершится, и тогда ничтожна станет всякая борьба, и я омоюсь водами жизни и буду беседовать с Иисусом во веки веков401.
Двадцать шесть дней
12 июня, ровно через восемь лет (без одной недели) после отъезда из Нью-Йорка, Бонхёффер возвратился в этот огромный город, главную гавань Америки. Многое изменилось и в нем самом, и в Нью-Йорке. Линия небоскребов уже не приветствовала его ухмылкой, как в прошлый раз, не похвасталась новыми зубиками: строительная лихорадка, неиссякаемая энергия, бродильные дрожжи ушли вместе с эпохой джаза. Тогда Великая депрессия только начиналась – теперь сказывались десять тощих лет.
В порту Бонхёффера встретил преподобный Мэси из Федерального совета церквей и проводил его в гостиницу Парксайд. На следующее утро, во вторник, Дитрих завтракал с Генри Лейпером. «Он зашел за мной и чрезвычайно любезно меня приветствовал. Первые наметки будущего. Я выдвигаю основное условие: за какую работу я ни взялся бы, самое позднее через год я намерен вернуться. Удивление. Но для меня ясно, что нужно будет вернуться»402.
Он еще и полного дня не провел в Нью-Йорке, но ему уже не по себе и он сразу заговаривает о возвращении. Лейпер был уверен, что Бонхёффер приехал надолго, он даже несколько растерялся: что не так? В тот день, сделав несколько телефонных звонков, Бонхёффер дошел до «Юниона» и поднялся в так называемую «комнату пророка», гостевые апартаменты, расположенные непосредственно над главным входом в здание семинарии. Восточные окна этого просторного помещения с высокими потолками и деревянными панелями выходили на Бродвей и 121-ю стрит, а западные «имели прекрасный вид на внутренний двор»403. Размещение в «комнате пророка» означало, что Бонхёффера принимают по высшему разряду. Руководитель семинарии, доктор Коффин, оказал ему еще большую честь: в тот день они встретились в четыре часа на Центральном вокзале и поехали в загородное имение Коффина в Беркшире, у границы со штатом Массачусетс.
Генри Слоан Коффин был воплощением либерализма Новой Англии. В Йеле он состоял членом престижнейшего общества «Череп и кости», а по окончании университета сделался в 1910 году пастором не менее престижной церкви на Мэдисон-авеню. Когда в 1926 году Коффин стал президентом «Юниона», журнал Time посвятил ему передовицу404. Коффину запомнился двадцатичетырехлетний Дитрих Бонхёффер, каким он был в 1930 году – блестящий слоуновский стипендиат, защитивший докторскую в Берлинском университете. Молодой человек весьма серьезно относился к Библии и к самому себе и превозносил Барта и Лютера – но тот Бонхёффер, с которым Коффин заново знакомился в 1939 году, казался другим человеком. Он привез в высшей степени хвалебную рекомендацию от Нибура с тревожным (и полностью соответствующим истине) предупреждением: если «Юнион» не приютит у себя собрата, скорее всего, место Дитриху найдется в гитлеровском застенке. При всем своем неколебимом богословском либерализме, Коффин с уважением относился к бартианству Бонхёффера.
За два с половиной часа в поезде аристократичный американец без малого шестидесяти лет и тридцатитрехлетний немец из столь же древнего семейства успели обсудить положение Церкви в США. Даже во время этого разговора мыслями Бонхёффер все время возвращался домой, все тревожился о том, что там происходит, все думал, надолго ли останется в Штатах и следовало ли ему вообще приезжать сюда. Но он великолепно умел сдерживать эмоции и не обнаружил своих переживаний перед гостеприимным хозяином ни в дороге, ни в те три дня, что провел с Коффинами в их усадьбе. Лишь дневник передает нам эти тревоги:
...
13 июня 1939. Усадьба в Лейквилле, штат Коннектикут, в горной местности; растительность пышная, зеленая. По вечерам в саду тысячи светлячков, словно летучий огонь. Никогда прежде такого не видел. Фантастическое зрелище. Дружественный и «неформальный» прием. Недостает лишь Германии, братьев. Первые часы одиночества тяжелы. Не понимаю, зачем я здесь, разумное ли это было решение, полезен ли будет результат. Перед сном – чтение и мысли о работе дома. Я здесь уже почти две недели и не знаю, что происходит там. Трудно с этим смириться405.
14 июня 1939. Завтрак на веранде в восемь. Ночью шел дождь. Все чисто и свежо. Затем молитвы. Короткая молитва едва не вызвала у меня слезы – вся семья опустилась на колени и молилась за наших братьев в Германии. Затем чтение, писание, прогулка, во время которой разнесли приглашения на вечер. Вечером примерно две дюжины пасторов и учителей с женами и друзьями. Очень дружеский беспредметный разговор406.
15 июня 1939 . Со вчерашнего вечера я не переставая думал о Германии. Не представлял себе возможным, чтобы в моем возрасте, после стольких поездок за границу, можно было испытывать подобную ностальгию. Великолепная сама по себе автомобильная поездка к знакомой в горы сделалась из-за этого почти невыносимой. Мы сидели более часа и болтали, вовсе не глупо, но на темы, оставлявшие меня совершенно равнодушным – можно ли получить хорошее музыкальное образование в Нью-Йорке, вообще об учебе детей, а я думал, с какой пользой мог бы провести этот же час в Германии. Я рад был бы сесть на ближайший пароход и вернуться домой. Бездеятельность, вернее, деятельность в неважных вещах, совершенно невыносима, когда думаешь о братьях и о том, сколь драгоценно это время. Вновь наваливается бремя вины за ложное решение и почти сокрушает. Я был в отчаянии407».
Разрываясь между отвращением к пустым словам и глубоко укоренившимся уважением к этике, Бонхёффер и впрямь пребывал в растрепанных чувствах. Вернувшись после любезной и бесплодной беседы с этой знакомой, он попытался раствориться в работе, но его оторвало новое приглашение – проехаться в горы Массачусетса. Он принял и это приглашение, хотя упрекал себя за такую досужесть: «Я все еще не обрел покоя для чтения Библии и молитвы»408. Поездка, однако, вышла прекрасная. Проехав по длинной окаймленной лавровыми деревьями дороге, они добрались до пейзажа, оживившего в памяти Бонхёффера Фридрихсбрунн. И все же давило, не становилось легче бремя мыслей о Германии и об отъезде.
Вечером они съездили в кинотеатр. Смотрели «Хуареса», историческую драму с Бетт Дэвис и Полом Муни. Если Бонхёффер надеялся отвлечься, растворившись в другой эпохе, надежды его не оправдались. Муни играл Бенито Хуареса, благородного, демократически избранного президента Мексики, которому противостоял Наполеон III (Клод Рейнс), циничный диктатор, решивший выкроить себе империю за морем. Между ними оказался зажат юный идеалист Максимилиан I из династии Габсбургов: Франция хитростью вынудила его сделаться правителем Мексики, но его искренняя преданность новым подданным служила трогательным образцом истинно благородной монархии. Фильм достаточно педантично исследовал проблемы легитимного правления, и основные его темы на удивление совпадали с проблемами, над которыми бился в те дни Бонхёффер.
В дневнике Бонхёффер ограничился оценкой «хороший фильм»409, но оставшись, наконец, один в своей комнате, он писал в тот вечер Лейперу, упорно подчеркивая решение вернуться в Германию «самое позднее через год» и приводя подробные объяснения, – очевидно, извиняясь за то, что вызвал у Лейпера неверные ожидания на свой счет. Наконец, он обрел мир в Писании, в которое жаждал погрузиться весь день: «Как рад был я приступить вечером к чтению и наткнуться на стих «Сердце мое возрадуется о спасении Твоем» (Пс 12:6)»410.
На следующее утро Бонхёффер возвратился в Нью-Йорк и посетил Всемирную ярмарку в Квинсе. Он провел день там, среди толпы народа. В тот вечер он вновь с радостью обрел в своей комнате уединение для размышления и молитвы. В дневнике он записал: «Менее всего человек одинок, когда он один». Он набросал также свежие впечатления от Нью-Йорка: «Насколько же Нью-Йорк чище Лондона! В метро и на улицах не курят. Технически тоже он более современен, в метро повсюду вентиляция. И насколько же он более интернациональный по сравнению с Лондоном. Из людей, с которыми я общался сегодня, половина говорила на чудовищно ломаном английском»411.
На следующий день, в субботу, Бонхёффер вновь остался один. Большую часть дня он провел за работой в библиотеке «Юниона». Он изучал выпуски Christian Century , готовя собственную статью, но мечтал при этом о письме из Германии, которое принесло бы ему известия о тамошней ситуации. Никогда прежде он не испытывал подобного смятения. Он был совершенно растерян, не знал, куда податься. Он был словно отрезан от самого себя, большая часть его осталась за океаном, по улицам Нью-Йорка бродил лишь призрак былого Бонхёффера.
...
Это почти непереносимо… Ныне Слово Божие гласит: «Се, гряду скоро» (Откр 3:11). Нельзя терять время, а я растрачиваю дни, недели. Во всяком случае, так мне сейчас кажется. Я твержу себе: «Удрать сейчас в Америку было слабостью и трусостью». Смогу ли я здесь сделать хоть что-то существенное? Тревожные политические новости из Японии. Если прямо сейчас начнутся пертурбации, я непременно вернусь в Германию. Я не могу оставаться сам по себе, вне [Германии]. Это совершенно очевидно. Вся моя жизнь там412.
Следующий день – воскресенье. Тревога, поиски мира и ответа на неотступный вопрос, продолжались. Из западных окон «комнаты пророка» Бонхёффер видел возносившуюся над крышей семинарии статую архангела Гавриила с трубой. Гавриил на шпиле церкви Риверсайда был обращен лицом к северу. Бонхёффер знал, что теплохладная либеральная проповедь в Риверсайде не совпадет с его настроением и уж тем более не станет тем проводником, через посредство которого Господь поговорит с ним о его положении, но не мог же он не пойти в воскресенье в церковь, находившуюся в каких-нибудь ста шагах от него! Нужно было хотя бы пригубить эту безвкусную либеральную водицу.
Церковь Риверсайда построил для Гарри Эмерсона Фосдика Рокфеллер, в 1930 году она открылась с большой помпой. В 1939 году Фосдик все еще славился в Штатах как лучший из либеральных проповедников, Риверсайд был оплотом американского богословского либерализма [44] . Бонхёффер стремился услышать Бога в проповеди Его Слова, даже если форма проповеди не соответствовала его предпочтениям. Но к тому, что он услышал тем утром в Риверсайде, он отнюдь не был готов. Проповедь была на слова Джеймса – не Джеймса-Иакова, автора новозаветного послания, а философа Уильяма Джеймса, чьи труды Бонхёффер изучал девятью годами ранее. При всей своей терпимости и душевной щедрости Бонхёффер понял, что в поисках Божьего Слова он попал не туда. «Совершенно невыносимо», – записал он в дневнике. Пустая и ничтожная проповедь вывела Бонхёффера из себя, в дневнике он изливает свое отвращение.
...
Все сплошь – респектабельное, самодовольное, самоудовлетворенное религиозное действо. Такого рода идолопоклонническая религия поощряет плоть, кою Слово Божие удерживало в повиновении. Подобные проповеди ведут к либертинизму, эготизму, равнодушию. Неужели никто не понимает, что с таким же успехом можно было бы обойтись без «религии»?.. Возможно, англосаксы набожнее нас, но уж никак они не могут именоваться лучшими христианами, если до сих пор поощряют такие проповеди. Не сомневаюсь, что если Господь еще присутствует здесь, в один прекрасный день буря сметет эту религиозную ярмарку… Перед настоящим богословом здесь стоят огромные задачи. Но лишь сами американцы могут устранить весь этот мусор, а до сих пор ни один из них за это, по-видимому, не взялся413.
В поисках Слова Божьего Бонхёффер удалился к себе в комнату и взялся за тексты на каждый день, «Девизы» моравских братьев. «Какая прекрасная подборка на сегодня! – писал он. – Пс 118:115; Мф 13:8». Эти стихи вернули ему бодрость. Первый: «Удалитесь от меня, беззаконные!», второй – «Иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать»414. Он вновь просидел целый день один, тоскуя о своих братьях во Христе.
...
Теперь я начинаю понимать, сколь счастлив я всегда был, находясь в компании братьев! А Нимёллер уже два года один. Только представить себе! Какая вера, какая дисциплина, сколь очевидно действие Бога!415
Бонхёфферу тоже предстоит провести два года в одиночном заключении, а Нимёллер к концу войны проведет в тюрьме восемь лет! Но это в будущем. Пока что Дитрих взывает о мире и Слове. Он вновь вышел из здания семинарии и прошел семь кварталов к югу по Бродвею, до другой церкви. Здешнего настоятеля, доктора Маккомба, сторонники Фосдика считали закоренелым фундаменталистом, но там Бонхёффер обрел то, чего искал.
...
Вот теперь день завершился благополучно. Я еще раз сходил в церковь. Пока существуют одинокие христиане, должны быть и службы. Великая поддержка – после нескольких тихих, одиноких дней сходить в церковь и там принять участие в совместной молитве, совместном пении, совместном слушании. Потрясающая проповедь (пресвитерианская церковь на Бродвее, д-р Маккомб) о «нашем подобии Христу». Совершенно библейская проповедь, особенно удались разделы «мы безупречны, как Христос» и «мы искушаемы, как Христос»416.
Найти библейскую проповедь в Нью-Йорке, в тот самый день, когда он так отчаянно жаждал услышать голос Бога, и впрямь было ответом на его молитвы. Здесь, в «фундаменталистской» пресвитерианской церкви на Бродвее он услышал проповедь на Слово Божие. В тот критический момент Бонхёффер неожиданно для себя встал на сторону так называемых «фундаменталистов», а не их противников в Риверсайде и «Юнионе». О церкви Маккомба он восторженно писал: «Когда-нибудь она сделается оплотом сопротивления, когда риверсайдская церковь закоснеет в поклонении Ваалу. Эта проповедь воодушевила меня»417.
Он раскаивался в своих антиамериканских настроениях последних дней и дерзновенно отождествлял фундаментализм с Исповеднической церковью. Здесь шла борьба против разлагающего влияния богословов «Юниона» и Риверсайда, а дома шла борьба против рейхсцеркви. Сравнение, конечно, ошарашивает, но Бонхёффер имеет в виду примерно вот что: церковь Риверсайда оказалась в изоляции, как в Германии – его собратья.
...
Проповедь открыла мне Америку, о который я ранее и не подозревал. Если бы не это, я бы закоснел в крайней неблагодарности за ту защиту, которую предоставил мне сейчас Господь. При моей внутренней потребности и настроенности неустанно думать о братьях и об их деле, я чуть было не забросил здешнюю работу. Мне все еще нужно искать равновесие. Павел пишет, что «неустанно» думает в молитвах о своей общине, но это не мешает ему всецело сосредотачиваться на текущих задачах. Я должен научиться этому. Вероятно, это придет лишь с молитвой. Боже, даруй мне в ближайшие недели ясность относительно моего будущего и сохрани меня в общности молитвы с братьями418.
* * *
К понедельнику известия из Германии так и не поступили. На следующий день была назначена важная встреча с Лейпером, но Бонхёффер думал только о долгожданном письме.
...
Я хочу знать, как там подвигается работа, все ли хорошо или я нужен им. Я хочу получить оттуда хоть какой-то знак, прежде чем состоится завтрашняя решающая встреча. Возможно, то, что письмо не пришло – тоже хорошо.
Международная ситуация также занимала его мысли.
...
Тревожные известия из Китая. Успею ли я вернуться домой, если начнется всерьез? Весь день провел в библиотеке. Писал лекции на английском. Большие проблемы с языком. Меня уверяют, что я хорошо говорю по-английски, но мне мои знания кажутся совершенно неадекватными. Сколько лет, сколько десятилетий ушло на изучение немецкого, и все равно я его не знаю! А английский мне не выучить никогда. Вот и еще одна причина вернуться домой. Без языка человек потерян419.
Никогда он еще не чувствовал себя таким одиноким и никогда не чувствовал себя до такой степени немцем. Стоял жаркий июнь, Бонхёффер был в Нью-Йорке совсем один. Пол Леманн находился в Чикаго. В тот вечер, пробившись весь день с английским языком, Дитрих поехал на метро до Таймс-сквер. Час он смотрел кинохронику а затем вновь сел на метро, потом прошел по Бродвею до «Юниона», в парадном подъезде свернул налево и поднялся в свои просторные апартаменты. Он сделал запись в дневнике, потом читал Писание и молился, но так и не смог преодолеть разлада с самим собой и тоски по оставшимся в Германии братьям. Разница во времени стала дополнительным источником огорчения: «Меня угнетает несовпадение часов. Это препятствует совместной молитве. И так каждый вечер. Но: «Славим Тебя, Боже, славим, ибо близко имя Твое»420 (Пс 74:2).
Утром 20 июня пришло долгожданное письмо от родителей, но от братьев по-прежнему не поступало вестей. На тот день была назначена важная встреча с Генри Лейпером. Они встретились в Национальном клубе искусств в Грамерси-парке. В дневнике Бонхёффер записал: «Решение принято. Я отказался. Они были явно разочарованы и огорчены. Для меня это, вероятно, означает больше, чем я способен разглядеть сейчас, – а что именно, один Господь знает»421.
Годы спустя Лейпер вспоминал тот ланч под знаменитым кафельным потолком эксклюзивного клуба. Если Бонхёффер ожидал этой встречи со страхом, то Лейпер – с радостным предвкушением: он хотел обсудилть планы совместной работы. «К моему изумлению и прискорбию, – повествует Лейпер, – гость мой заявил, что только что получил срочную весть от своих коллег в Германии и его призывают для выполнения важной миссии, которая по силам только ему одному». Какую именно миссию Бонхёффер имел в виду, мы не знаем. Возможно, в письме родителей имелось закодированное сообщение о заговоре, что-то, показавшееся ему срочным и таким образом определившее траекторию его жизни. В любом случае Бонхёффер считал главным для себя повиноваться Богу и был уверен, что Его воле соответствует скорейшее возвращение в Германию, последствия же такого решения всецело предавались в руки Божии. «Я не требовал от него подробных объяснений насчет этой миссии, – продолжает Лейпер. – По его манере держаться и напряженности было ясно, что он не считал для себя возможным отказаться»422.
Бонхёффер со своей стороны оставил запись об этой встрече в дневнике. Он размышлял о своем решении, пытаясь разгадать мучавшую его тайну.
...
Поразительно, до какой степени я никогда не могу вполне разобраться в мотивах любого своего решения. Это признак неуверенности, внутренней нечестности или же знак того, что нас ведут, хотя мы этого не знаем? Или же и того, и другого?… Сегодняшнее чтение до ужаса жестко говорит о неподкупном Божьем суде. Господь видит, сколько личных переживаний, сколько тревоги присутствует в сегодняшнем моем решении, хотя бы внешне оно и казалось отважным. Доводы в пользу такого выбора – и те, что приводишь другим, и те, что приводишь себе самому, – явно недостаточны. В конечном счете мы действуем на уровне, который от нас скрыт, и остается лишь просить Бога судить нас и простить… На исходе дня я могу лишь просить Бога милосердно судить о том, что было сегодня, и обо всех принятых сегодня решениях. Теперь все в Его руках423.
Так он вновь обрел мир. На следующий день грянула жара. Утром Бонхёффер еще продержался, а днем прошел через Центральный парк и искал убежища в прохладных мраморных залах музея Метрополитен. Прохладный глоток старой европейской культуры оживил его. В особенности запали в душу «Вид Толедо» Эль Греко и «Голова Христа» Ганса Мемминга.
Он провел вечер с друзьями-немцами Беверсами, и эта встреча тоже облегчила тоску и ностальгию. Бевер, специалист по Ветхому Завету, знакомый Бонхёфферу по прежней учебе в «Юнионе», только что опубликовал книгу о пророке Михее. «Было так отрадно вновь говорить и думать по-немецки, – записывал Бонхёффер. – Никогда еще я не чувствовал с такой силой, как здесь, в Нью-Йорке, сопротивление, которое английский язык оказывает моим мыслям. На этом языке я всегда недоволен собой»424.
В тот вечер мысли Бонхёффера обратились к будущему.
...
Разумеется, я все еще сомневаюсь по поводу принятого решения. Кто-нибудь мог бы привести мне контрдоводы: прежде всего я здесь (и возникшее недоразумение само, быть может, знак); мне говорят, что известие о моем приезде казалось ответом на молитвы, что мне были так рады, что никто не в силах понять моего отказа, он нарушает уже сложившиеся планы, из дому я новостей не получаю, так что, вероятно, все там идет хорошо и без меня. Или мне могут задать вопрос, не сказалась ли исключительно тоска по Германии и по тамошней работе? В самом ли деле непостижимая, никогда прежде не настигшая меня ностальгия – знак свыше, чтобы способствовать моему отказу? И не безответственно ли по отношению ко многим попросту сказать «нет» своему будущему и планам стольких людей? Пожалею ли я об этом? Не думаю… Чтение опять очень суровое: «И сядет переплавлять и очищать серебро» (Мал 3:3). И это необходимо. Я не знаю, где я и что я, но Он знает, и в итоге все дела и поступки станут чисты и ясны»425.
Назавтра, двадцать второго, он получил приглашение от своих родственников Бёриков приехать на следующей неделе в Филадельфию. И все еще ни слова от братьев из Зигурдсхофа. Бонхёфферу неизвестно, что новым директором они поставили Гельмута Трауба и все у них в порядке. Бонхёффер читал Нибура, но книга его разочаровала. Вечером он сходил посмотреть кинохронику: «Ничего особенного». Затем читал газеты.
...
Бевер успокаивает меня. Немцу здесь невыносимо, попросту раздираешься надвое… Сокрушает ответственность, упреки самому себе за то, что уехал без всякой на то необходимости. Но мы неотделимы от своей судьбы, в особенности здесь, на чужбине: здесь все ложится только на твои плечи, в чужой стране у тебя нет ни голоса, ни прав… Странно, как сильно меня волнуют в последние дни именно эти мысли, а все мысли насчет Una Sancta продвигаются медленно… Со вчерашнего вечера я писал в постели… Теперь остаются только чтение и заступнические молитвы. Утром спор с Бевером и ван Дюсеном о будущем. Я хочу вернуться в августе. Они уговаривают меня пробыть дольше. Но если за это время ничто не переменится, я буду придерживаться даты 12 августа. Потом я остановлюсь у Сабины426.
За ланчем с Дэвидом Робертсом и его супругой они обсуждали расовую ситуацию в США, а также заметно растущий, по словам Робертса, американский антисемитизм. Дитрих заметил дорожный указатель на повороте к курорту в горах: «300 метров – слишком высоко для евреев». Другой знак: «Предпочитаем гоев»427.
Двадцать третьего Бонхёффер читал у себя в комнате, затем прогулялся до Гудзона. Сидя на берегу, он думал о далеком Зигурдсхофе: «Почему мне ничего не пишут?» Он со смешанными чувствами дочитал книгу Нибура и остался разочарован тем, что сходит в «Юнионе» за богословие: «Здесь не умеют думать в свете Библии». Запись за этот день заканчивается осуждением доносящейся к нему в комнату музыки: «Внизу только что закончилась конференция по новой редакции книги гимнов. Они чудовищно растягивают хоралы и слишком нажимают на педаль. Клавикорды лучше. Чтение и заступническая молитва»428.
Наконец в субботу, двадцать четвертого, он получил письмо: «Огромное облегчение»429. Размышляя о церковной ситуации в США, Бонхёффер изумился тому, как толерантность помрачает истину. Его анализ вполне совпадает с отчетом, написанным летом 1931 года и подытоживавшим год учебы в «Юнионе».
...
Теперь я часто задумываюсь, в самом ли деле Америка – страна, не затронутая Реформацией. Если Реформация – это дарованное Богом осознание несостоятельности всех попыток построить Царство Божие на земле, то это, пожалуй, правда. Но не так ли обстоит дело и в Англии? Голос лютеранства здесь, в Америке, лишь один среди многих и никогда не мог противостоять прочим конфессиям. Да и противостояние как таковое отсутствует в этой огромной стране, где можно попросту избегать друг друга. Но где нет противостояний, где единственный объединяющий фактор – свобода, нет и понятия о той общности, которая возникает единственно из противостояния. В итоге здесь вся жизнь строится совершенно по-другому. Здесь не может сложиться общность в нашем понимании, будь то культурное или церковное единство. Так ли это?430
Вечером он писал открытки и отметил в дневнике: «Газета сегодня опять мрачна. Чтения: «Верующий не убежит» [45] (Ис 28:16). Я думаю о работе дома»431. Позднее этот текст стал ключом к его решению, из всех «девизов» моравских братьев этот взывал к нему громче других: «Верующий не убежит». Остаться в США – бегство, и напротив, поспешный отъезд из Америки воспринимался как выражение веры, безусловного доверия Господу.
В завершающей записи того дня Бонхёффер иронически подчеркивает последнее слово: «Завтра воскресенье. Интересно, услышу ли я проповедь ?»432 Утром, в надежде все-таки ее услышать, он отправился в лютеранскую церковь в Центральном парке.
...
Воскресенье, 25 июля 1939. Проповедь на главу 15 Евангелия от Луки, о преодолении страха. Весьма насильственное применение текста, проповедь в целом живая и оригинальная, однако чересчур много анализа и чересчур мало Писания. Меня тронуло, когда он сравнил жизнь христианина с радостью человека по пути домой. Но все же отсутствует подлинное истолкование текста. Это очень обедняет433.
После службы он пообедал с Беверсами, а вторую половину дня провел со своим ровесником Феликсом Гилбертом, историком, знакомым ему по Берлину. Заключительные слова в дневнике за тот день: «Сегодня годовщина Аугсбургского вероисповедания. Это обращает мои мысли к братьям дома. Рим 1:16 [ «Ибо я не стыжусь благовествования Христова, потому что оно есть сила Божия ко спасению всякому верующему, во-первых, Иудею, потом и Еллину»]
...
26 июня 1939 … Сегодня я случайно прочел в 2 Тим 4: «Постарайся прийти до зимы» [4:21. – Прим. ред .]. Павел просит Тимофея поспешить и разделить страдания апостола и не постыдиться. «Приди до зимы» – иначе будет поздно. Вот что занимало мои мысли весь день. Мы как солдаты, вернувшиеся с фронта на побывку и вновь рвущиеся вернуться на передовую. Мы не можем избавиться от нее. Не потому, что мы необходимы или хотя бы полезны (Богу?), но просто потому, что наша жизнь – там, и мы оставили свою жизнь, мы погубили ее, если не сможем вновь жить ею. Это не благочестие, это скорее мощная жизненная потребность. «Постарайся прийти до зимы» – нет, я не искажаю смысл Писания, применяя эти слова к себе. Раз уж Господь дает мне благодать услышать их434.
27 июня 1939. Письмо от родителей. Большая, неожиданная радость. В обед и вторую половину дня работал в библиотеке… Вечером визит профессора Ричардсона, долгий разговор. Он англичанин, к нему я ближе, чем к американцам. Интересно, быть может, американцы вовсе нас не понимают, ведь этот народ покинул Европу, чтобы жить на свободе для самих себя и в согласии со своей верой? То есть они не бьются за последнее решение в вопросах веры? Мне кажется, им понятнее беглец, чем тот, кто остается. Отсюда американская толерантность, а скорее равнодушие в догматических вопросах. Воинственные столкновения исключены, но с ними исчезло и искреннее, страстное стремление к единству в вере435.
28 июня 1939 … Газетные сообщения становятся все более тревожными. Мысли отвлекаются. Не могу представить себе, чтобы Бог предназначил мне оставаться тут без какого-либо дела в случае войны. Нужно вернуться при первой же возможности436.
В тот же день он получил письмо от Пола Леманна, который все еще думал, будто Бонхёффер благополучно устроился на новом месте. Леманн так старался добыть это приглашение для друга.
...
Вы себе не представляете, какую радость и какое облегчение принесло ваше письмо… Марион и я с замиранием сердца ждали известия о вашем приезде в страну. Теперь, когда вы тут, мы с трудом можем дождаться личной встречи… Уверен, даже речи не будет о вашем возвращении в Германию, покуда вы не обогатите американское богословие вашим бесценным вкладом. Нет, я вижу это только так и никак иначе… Вы должны воспринимать это как свой долг и ответственность437.
Бонхёффер понимал, что обязан безотлагательно сообщить Леманну о принятом решении, и он тут же послал ему открытку.
...
У меня все изменилось, я уезжаю в Германию 2 августа или даже 25 июля. Политическая ситуация ужасна. Но, разумеется, я хотел бы получить от вас весточку прежде, чем уеду. Я наслаждался несколькими неделями свободы, но, с другой стороны, я чувствую необходимость вернуться в «окопы» (подразумеваю церковную борьбу)438.
На следующий день он продолжил рассуждение о положении американской Церкви.
...
29 июня 1939. Разделение Церкви и государства не способствует тому, чтобы Церковь занималась исключительно своим делом и не гарантирует от секуляризации. Нигде в мире Церковь не обмирщена так, как здесь, где она принципиально отделена от государства. Это отделение само по себе способно породить оппозицию, и в результате Церковь оказывается сильнее прежнего вовлечена в политические и мирские дела. Это соображение может оказаться важным и для наших решений там439.
Тридцатого числа Бонхёффер в письме Леманну более подробно объясняет свой выбор.
...
30 июля 1939 . Большое спасибо за ваше доброе письмо, столь дружественное и полное надежд на будущее. Я едва собрался с духом признаться вам в том, что я принял решение в ближайшие недели вернуться в Германию. Я получил приглашение в Америку благодаря недоразумению: сочли, будто я собираюсь остаться здесь на неопределенный срок, и мне предложили окормлять здесь немецких беженцев – работа важная сама по себе, но она лишила бы меня возможности когда-либо вернуться на родину. Тем временем удалось все определить и уладить с Исповеднической церковью: я возвращаюсь в июле или в августе. В определенном смысле я сожалею, что так вышло, но более радуюсь, что в скором времени снова смогу приносить пользу там. Я вновь стану участником борьбы моих братьев440.
В тот же день Дитрих получил телеграмму из Чикаго от Карла-Фридриха, которая побудила его еще ближе перенести дату отъезда – он задержится не более чем на неделю.
...
30 июня 1939. Телеграмма от Карла-Фридриха, он приезжает из Чикаго. Многое нужно обсудить. Ему там предложили прекрасную кафедру, нужно решаться однажды и навсегда. И еще мои вопросы. В нынешней ситуации я бы в любом случае уехал не позднее чем через четыре недели, а теперь я решил ехать восьмого вместе с Карлом-Фридрихом. Не хочу застрять здесь в случае, если начнется война, а получить объективную информацию о событиях невозможно441.
То было судьбоносное решение. На следующий день приехал Карл-Фридрих. Бонхёффер надел «туристическую шляпу», и братья провели день на Манхэттене.
...
1 июля 1939. С К.-Ф. в городе, покупали подарки, Мюзик-холл, кинотеатр, самый большой. Ужас – пошло, все напоказ, кричащие цвета, музыка и плоть. Такую фантазию не увидишь нигде, кроме большого города. К.-Ф. возражает… Весь день не могу отделаться от мыслей о положении Германии и Церкви… Чтения опять очень удачны. Иов 41:3: «Кто предварил Меня, чтобы Мне воздавать ему?». Рим 11:36: «Ибо все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки, аминь». Земля, народ, Германия, а главное, Церковь, не выпадут из руки Его. В нынешней ситуации мне очень трудно думать и молиться «Да будет воля Твоя». Но так должно быть. Завтра воскресенье. Да устроит Господь так, чтобы Слово Его было услышано во всем мире442.
Воскресенье, 2 июля, 1939 . Церковь на Парк-авеню. Преп. Горкманн (радиопроповедник) на тему «Сегодня принадлежит нам», ни призвука христианской вести. Разочарование… Американцы так много говорят о свободе проповеди. Обладание свободой для Церкви неоднозначное благо – свободу нужно добыть под гнетом необходимости. Свобода Церкви происходит из необходимости Слова Божьего, иначе превращается в своеволие и вяжет множество новых уз. Сомневаюсь в подлинной «свободе» американской Церкви. Воскресенья тут одинокие. Только Слово созидает подлинную общину. Мне нужны совместные молитвы на родном языке. Новости дурные. Успеем ли мы вовремя? Чтение: Ис 35:10! [И возвратятся избавленные Господом, придут на Сион с радостным восклицанием, и радость вечная будет над головою их; они найдут радость и веселье, а печаль и воздыхание удалятся.] Заступнические молитвы443.
В понедельник Бонхёффер посетил лекции Коффина и Нибура, а оставшуюся часть дня готовил статью и беседовал со студентом. В дневнике он отмечает: «Утренние молитвы Коффина очень слабы. Нужно следить за тем, чтобы я не упускал чтения и молитву. Письмо от Пола Леманна»444. Леманн получил огорчившее его письмо Бонхёффера: «Не могу выразить, как мы оба удручены, Марион и я. Поверьте, я пишу вам в величайшем сокрушении духа»445.
На следующее утро Бонхёффер встречался с Коффином, а затем с Нибуром, который пригласил его на обед, но в этот день – единственное Четвертое июля, которое он встретил в США, – Бонхёффер обедал в Эмпайр-Стейтс билдинге вместе с Карлом-Фридрихом.
...
5 июля 1939. Чем ближе отъезд, тем заполненнее дни… Беседа за ланчем с двумя студентами из южных штатов о негритянской проблеме… Хорошо бы пробыть тут еще месяц, но цена слишком велика. Письмо от Эберхарда, большая радость446.
Следующие два дня оказались настолько заполнены, что Бонхёффер не успевает даже делать дневниковые записи. Шестого он ездил к город забронировать себе место на судне, а на обратном пути заглянул на биржу. В 2:30 вернулся в «Комнату пророка» и ждал там Пола Леманна. Они не виделись с 1933 года, то была радостная и нежная встреча.
На следующее утро, последнее для Бонхёффера в США, Пол попытался отговорить друга: он понимал, что ждет Дитриха на родине. Но великое решение было принято. Бонхёффер возвращался в Берлин. Он пробыл в Нью-Йорке двадцать шесть дней.
Вечером Леманн проводил его на пароход, и они распрощались.
...
7 июля 1939. Прощание до половины двенадцатого, отплываем в полпервого. Ночной Манхэттен, луна над небоскребами. Очень жарко. Поездка закончилась. Я рад, что побывал здесь, и рад, что возвращаюсь домой. Вероятно, за месяц я научился большему, чем за целый год девять лет тому назад – по крайней мере, я приобрел кое-какие важные подсказки, которые помогут мне в дальнейшем принимать решения. Думаю, эта поездка существенно повлияет на меня. Посреди Атлантического океана… 447.
9 июля 1939. Разговор с Карлом-Фридрихом на богословские темы. Много читал. Дни стали заметно короче с потерей одного часа. С тех пор, как я поднялся на борт, всякая неуверенность насчет будущего исчезла. Я думаю о сокращении своего пребывания в Америке без сожаления. Чтение: «Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим» (Пс 118:71). Одно из самых любимых мест любимого псалма»448.
В Англии Бонхёффер задержался на десять дней. Он не повидал епископа Белла, но встретился с Францем Хильдебрандтом и с Юлиусом Ригером, общался с любимой сестрой Сабиной. Все понимали, что война надвигается, что не сегодня завтра мир изменится.
Предчувствие будущего коснулось Бонхёффера в те дни, когда он жил у Ляйбхольцев. Он разучивал с Марианной и Христианой английские детские стишки, и от этого мирного занятия их оторвала страшная весть: Пауль Шнайдер, один из самых отважных пасторов Исповеднической церкви, забит насмерть в Бухенвальде. Это утвердило Бонхёффера в уверенности: пора возвращаться. Он распрощался с родными и отправился в Германию.
27 июля Бонхёффер прибыл в Берлин и тут же отправился в Зигурдсхоф, чтобы продолжить там свою работу. Гельмут Трауб оказался весьма способным его заместителем, и при нем работа не прерывалась. Трауб описывал изумление, с каким встретил внезапно вернувшегося Бонхёффера.
...
Я счастлив был, что Бонхёффер покинул Германию, что он спасен от грядущего царства террора и от катастрофы, в наступлении которой я был убежден. Он не погибнет, думал я. Он знал о борьбе Церкви, о внутренней необходимости Исповеднической церкви, а не только о внешней, которую создали для нее «немецкие христиане», он стоял у истоков этой Церкви. В нем продолжалась лучшая либеральная теология со времен Гарнака, к чему присоединилось современное движение диалектического богословия, он обладал также замечательным общим образованием в области философии, литературы, искусства. Открытость Бонхёффера, его свободная и непредубежденная уверенность в том, что Церковь должна пройти через перемены и обновиться, способствовали его сближению с зарубежными Церквами… Он был предназначен восстановить Протестантскую церковь после разгрома, который нас ожидал… Помимо общей опасности Бонхёффера ждала несомненная расправа, ведь он бы отказался от военной службы по соображениям совести. Не место ему было в той Германии, ибо мы верили, что он будет насущно необходим нам потом, тогда – когда его время наступит.
И вдруг, уведомив нас лишь кратким сообщением о скором своем прибытии, Бонхёффер снова явился к нам. Это было неожиданно, однако он всегда был несколько эксцентричен, даже в заурядных обстоятельствах. Я возмутился: как он посмел вернуться, когда столько сил было затрачено на то, чтобы переправить его в безопасное место, спасти для нас, для нашего дела. Здесь, в Германии, все пропало. Он преспокойно закурил сигарету, а потом ответил, что допустил ошибку, приняв американское приглашение, и сам не понимает, почему так поступил… Сам факт, что он с полным осознанием последствий отказался от прекрасных возможностей для своего становления и развития на свободе, что он вернулся в наше жалкое рабство, к безнадежному будущему, – к тому, что для него было реальностью, – придавал каждому его слову сильную и радостную уверенность, какая возникает лишь из осознанной свободы. Он сделал сознательный выбор, пусть и не все его последствия были в тот момент ясны449.
Работа двух совместных пасторатов в августе еще продолжалась, но предчувствие войны становилось все острее, а пастораты находились чересчур близко к польской границе, где и должна была грянуть война. Бонхёффер счел это место слишком опасным и распорядился закончить семестр раньше и уезжать. 26 августа Бонхёффер снова в Берлине.
Глава 22 Конец Германии
Методами Армии спасения войну не ведут.
Адольф Гитлер
В один из мартовских дней, когда Гитлер двинулся маршем на Прагу, Невилл Чемберлен отставил в сторону свою чашку с чаем и стал вглядываться в суть происходящего. Сменив пряник на кнут, он поклялся: если Гитлер посмеет напасть и на Польшу, Британия придет ей на помощь. Теперь час пробил. Но Гитлер был не так прост, чтобы напасть на Польшу – ему требовалось представить агрессивную войну как акт самозащиты и 22 августа на встрече с генералами он озвучил свой замысел: «Я создам пропагандистский повод к войне, плевать, насколько он будет правдоподобен. Победителя не спросят, правду он сказал или соврал»450.
Согласно плану Гитлера, переодетые в польские мундиры эсэсовцы должны были напасть на немецкую радиостанцию возле границы. Для пущей убедительности требовались «жертвы» с немецкой стороны. Решено было использовать в этом качестве узников концлагеря, зловеще именовавшихся «консервами». Этих людей, и без того уже пострадавших от режима, выдадут за погибших германских солдат. В конце концов умертвили только одного – ввели смертельную инъекцию, а затем несколько раз выстрелили в труп, чтобы создать видимость, будто этот человек пал от рук поляков451. Злонамеренное убийство человека с целью обмануть весь мир – подходящий пролог для всего, что последовало затем.
Провокация была осуществлена по графику, 31 августа, а на рассвете 1 сентября немецкие войска вступили в Польшу. Luftwaffe Геринга поливали страну адским огнем с небес, вполне сознательно целя в гражданских, и на земле гражданские лица тоже сделались объектом планомерного уничтожения. Массовые убийства, невиданные до тех пор в ХХ веке, были частью плана глобального террора. С первых минут войны поляки столкнулись с нацистской жестокостью и беспощадностью, с которыми им, увы, предстояло познакомиться намного ближе. От внешнего мира подробности какое-то время ускользали, очевидно было одно: немецкие войска врезались в Польшу, как горячий нож в масло, танковые дивизии продвигались на 50–60 километров в день в глубь польской территории.
Гитлер выступил с речью перед рейхстагом, выдавая себя за удрученную жертву: «Вы знаете, сколько раз я пытался мирно урегулировать проблему Австрии, – заявил он, – а затем проблему Судет, Богемии и Моравии – и все впустую». Польша, мол, с нестерпимым высокомерием отвергла все его великодушные призывы к миру. На его расположение и доверие поляки ответили насилием! «Обо мне судят ложно, принимая терпение и миролюбие за слабость или, пуще того, за трусость… Поэтому я принял решение говорить отныне с Польшей на том языке, на котором она говорила с нами в последние месяцы». Долготерпеливый миролюбец-фюрер не мог и далее попускать агрессору: «В эту ночь польские регулярные войска впервые стреляли на нашей территории. С 5:45 мы ведем ответный огонь, а с этой минуты отвечаем снарядом на снаряд»452.
Глава абвера, адмирал Канарис, давно уже страшился этого дня и часа. Он понимал, каковы будут последствия. Ханс-Бернд Гизевиус, дипломат, впоследствии участвовавший вместе с Канарисом в заговоре против Гитлера, в тот день находился в штаб-квартире OKW и на задней лестнице столкнулся с адмиралом. Канарис отвел друга в сторону и шепнул: «Это – конец Германии».
Теперь Англия должна была вступить в войну, но Гитлер и Риббентроп полагали, что и на этот раз обойдется: как и в случае с Австрией и Чехословакией. Англичане, думалось им, предпочтут «дипломатическое» решение. Действительно, два дня подряд британцы продолжали вести переговоры, но, видимо, у Чемберлена вдруг вырос позвоночник: доселе прогибавшийся под натиском диктатора британский премьер вопреки всем расчетам Гитлера объявил-таки в воскресенье войну агрессору.
В то утро Дитрих и Карл-Фридрих гуляли неподалеку от дома, обсуждая последние события. Было теплое и влажное утро, тучи низко висели над городом. Внезапно заголосили сирены. Как раз пробило полдень. Дитрих вскочил на велосипед и понесся обратно на Мариенбургераллее. Там, в родительском доме, все с замиранием сердца ждали, что будет дальше, но над Берлином так и не появились вражеские самолеты. Война была объявлена, однако удар не последовал. Все это было странно, кульминация так и не наступила, тревожные ожидания обмануты. Но тем не менее Вторая мировая война уже началась.
Сентябрь 1939-го
В первые недели войны Бонхёффер осмысливал новую ситуацию. От военной службы он получил ранее годичную отсрочку и с местными властями в Шлаве имел хорошие отношения, так что немедленного призыва мог не опасаться, но что произойдет по истечении года? Он подумывал о должности военного капеллана – быть может, удалось бы получить назначение в госпиталь. Паула Бонхёффер обсуждала такую возможность со своим кузеном Паулем фон Хазе, и было подано соответствующее прошение. Ответа на него пришлось ждать до февраля, а в итоге пришел отказ: капелланов назначали только из числа уже находившихся на действительной службе.
Тем временем уже призвали многих из бывших семинаристов из Финкенвальде, Кёслина, Шлаве и Зигурдсхофа, один из них погиб на третий день боев. К концу войны из 150 молодых семинаристов и участников «коллективного пастората» в живых останется менее половины. 20 сентября Бонхёффер написал братьям окружное послание:
...
Я получил известие, которое передаю нынче вам: наш возлюбленный брат Теодор Маас погиб в Польше 3 сентября. Вас это известие ошеломит, как ошеломило и меня, но прошу вас, возблагодарим Бога, вспоминая его. Он был добрым братом, кротким и верным пастором Исповеднической церкви, человеком, который жил Словом и таинством. Бог счел его достойным принять страдание. Уверен, он был готов к уходу. Когда Бог наносит такие раны, не следует заполнять их словами человеческими. Эта рана должна оставаться открытой. Единственное наше утешение – Господь воскрешающий, Отец Господа нашего Иисуса Христа, который был и остался Отцом также и ему. В Господе мы узнаем наших братьев, в Нем – вечное товарищество тех, кто уже одержал победу, и тех, кто еще ждет своего часа. Воздадим хвалу Господу за нашего покойного брата и да пребудет Он милосерден к нам до конца453.
Война поставила Бонхёффера в трудное положение. Он и без того был (по крайней мере, с виду) человеком парадоксальным, а война усиливала эти противоречия. Бонхёффер не собирался воевать за гитлеровскую Германию, но он всегда поддерживал молодежь, которая воспринимала ситуацию иначе, чем он. Он также понимал, что у молодежи, в отличие от него, нет иного выбора. Альберт Шёнхер описывал тогдашнюю обстановку так:
...
Благодаря нацистской пропаганде и поскольку ситуация была нечеткой, мы чувствовали – ну, в общем, что нам в итоге придется воевать, нужно защищать Родину. Не без угрызений совести, разумеется, нет. И уж никак не с патриотическим энтузиазмом… В конце концов, вполне очевидно было, что всякий, кто попытается в военное время уклониться от призыва, лишится головы. Тот ли это момент, когда настала пора жертвовать жизнью, забыть о семье, обо всем, чем мы дорожили? Или же час еще не настал? Бонхёффер не говорил нам: не ходите на войну… С сегодняшней точки зрения вы воспринимаете все гораздо более критически. В том числе и потому, что теперь нам известно все, что произошло. Но тогда у нас не было полной ясности. Сам Бонхёффер горевал оттого, что поддержал человека, наотрез отказавшегося от службы – этот человек был казнен. Мы все находились в странном и трудном положении454.
Сквозь зеркало
В середине октября, когда бои в Польше закончились, показалось возможным возобновить коллективный пасторат, хотя бы в Зигурдсхофе. Прибыло восемь семинаристов, и Бонхёффер продолжил с того места, на котором остановился. Он все время перемещался из сказочной, не от мира сего, идиллии померанских лесов в бурлящий интригами котел Берлина и обратно. Зима выдалась на редкость суровая, и все же это была чистая радость – укрыться в первобытном заснеженном мире, вдали от жестокой реальности войны.
Надолго укрыться все равно не удавалось. В Берлине Бонхёффер встречался с Донаньи, который, как обычно, рассказывал ему все, но на этот раз Бонхёффер услышал нечто, о чем раньше не знал, нечто, в корне изменившее его позицию. Это было ужаснее, чем все, что он мог представить в худшем своем кошмаре. То, что он узнал, заставило Бонхёффера с новой силой ощутить свое одиночество, потому что Церковь и экуменическое движение прилагали все усилия к прекращению войны, а он теперь видел главную задачу в устранении Гитлера, и лишь после этого, как он полагал, Германия сможет вести мирные переговоры. Зная то, что ему теперь открылось, он считал мир при Гитлере ничуть не лучше войны. Но подобные убеждения нельзя было высказывать даже в экуменических кругах. Тогда-то Бонхёффер и начал осознавать себя участником заговора, нацеленного на свержение Гитлера. Этим знанием он не мог поделиться даже с ближайшими друзьями, это становилось слишком опасно. Как никогда ранее, он оставался один на один с Богом и представлял свои поступки на Божий суд.
Что же Донаньи поведал Дитриху? Донаньи рассказал ему о том, что под покровом войны Гитлер спустил с цепи неслыханные прежде ужасы, по сравнению с которыми бледнеют и отходят на второй план обычные несчастья военного времени. Из Польши приходили отчеты, свидетельствовавшие о неописуемых злодеяниях эсэсовцев, о деяниях, каких цивилизованный мир и представить себе не мог. Например, 10 сентября группа SS согнала пятьдесят польских евреев на принудительную работу – восстанавливать мост. Когда задание было выполнено, надсмотрщики отвели работников в синагогу и там перебили всех. То был лишь один случай из многих. Продвижение вермахта в Польшу сопровождалось систематическим истреблением гражданского населения.
Основным информатором Донаньи был его начальник, адмирал Канарис. Канарис в отчаянии добился встречи с главой немецких вооруженных сил Вильгельмом Кейтелем. Они встретились 12 сентября в личном поезде Гитлера, и Канарис предъявил шефу OKW отчеты о чудовищных злодействах, которые вели Германию к погибели. На той вполне цивилизованной с виду встрече Канарис и не догадывался, что насилие будет продолжаться и шириться. Германия действительно устремилась навстречу собственной гибели, но насколько ужасен будет и сам путь, и его конец – этого даже встревоженный Канарис не мог представить себе во всей полноте. Немецкая культура, целый мир, который он, Донаньи, Бонхёффер знали и любили, будет полностью уничтожен. Следующие поколения вырастут с мнением, что ничего хорошего не найти в истории страны, оказавшейся способной на такое зло. Только это и останется – память об ужасе. Вырвавшиеся на волю темные силы пронеслись, словно бесы на бесовских же мертвых лошадях, сметая не только настоящее и будущее, но и прошлое Германии.
Канарис, как и другие старшие офицеры, сокрушались о присущей Гитлеру жестокости и агрессивности, но они понятия не имели, что он сознательно культивировал в себе зверство, что это составляло часть идеологии, и носители этой идеологии лишь ждали подходящего момента, чтобы вцепиться в горло каждому еврею и каждому поляку, священнику, аристократу и растерзать их на куски. Немецкие аристократы никак не ожидали тех рек крови, что внезапно для них хлынули, гейзером взметнулись к небесам. Какие-то намеки, предостережения звучали и раньше, но все это было слишком чудовищно, чтобы в это можно было поверить.
Желанный для Гитлера час пробил, и первого сентября новый дарвинизм начал победное шествие по Европе, состоялось ницшеанское торжество сильного над слабым. Приносящие пользу будут порабощены, прочие – уничтожены. Мировое сообщество возмутилось нарушением международных норм, беспардонным захватом территории чужого государства, но это такая малость по сравнению с тем, что начали творить на захваченной земле нацисты. Расовая идеология не предполагала только лишь удовлетворенность присвоением новых земель: Польше предстояло сделаться гигантским концлагерем, источником даровой рабочей силы. Поляки причислялись к недочеловекам, Untermenschen. Мало было оккупировать их страну – предстояло запугать население, сломить его, приучить к полной покорности, превратить в скот. Немцы, провозглашала новая идеология, не проявят ни капли милосердия, не оставят ни малейшего шанса врагу. Жестокость и беспощадность агрессивно насаждались в качестве главных национальных добродетелей.
Канарис отмечал в дневнике: «Я сообщил генералу Кейтелю об известных мне планах широкомасштабных казней в Польше, о замышленном уничтожении аристократии и священства»455. Речь шла о плане, который эсэсовцы именовали «очищением дома от евреев, интеллигенции, священников и аристократов». Уничтожению подлежали все потенциальные лидеры польского народа. Назначенный на должность генерал-губернатора новых территорий Ганс Франк провозгласил: «Поляки станут рабами Германского рейха!»
И все же неверно утверждать, будто то был гром с ясного неба. Намеков хватало, самым откровенным была автобиография Гитлера Mein Kampf . Западный мир мог бы и предугадать будущее, но кто был в силах поверить в подобное? 22 августа Гитлер, не моргнув глазом, предупредил своих генералов: да, многое из того, что произойдет на войне, не придется им по вкусу. Порой он сам именовал грядущие жестокости «работой дьявола», но по его словам, «методами Армии спасения войну не ведут». Все было спланировано заранее, и на том же заседании 22 августа Гитлер запретил военным вмешиваться в такие вопросы – «пусть ограничатся выполнением своего воинского долга»456.
Имелись в немецкой душе и такие потайные пружины, которые даже чересчур хорошо отзывались на подобный призыв, но находились и отважные души, способные охватить ситуацию в целом. Таким не склонным ограничиваться выполнением долга человеком был Нимёллер, таким был и Канарис, решительно протестовавший против замыслов Кейтеля. Решительно – и безнадежно. Канарис все еще не понимал, что злодейства составляют самую суть извращенной миссии Гитлера, той черной мечты, что начала наконец-то сбываться. Зато Кейтеля ничто, кроме исполнения приказа, не интересовало. Он коротко ответил Канарису: «Фюрер уже принял решение по данному вопросу»457.
Поскольку самые подлые дела оставались на долю SS, Гитлеру удавалось какое-то время скрывать от военных наихудшее. Но слухи просачивались, многие генералы негодовали. Генерал Бласковиц направил Гитлеру меморандум с перечислением тех зверств, свидетелем которых он стал. В особенности его беспокоило впечатление, которое эти события окажут на немецких солдат: если уж тревожатся и негодуют закаленные представители высшего командования, можно себе представить, что произойдет с юношами, еще и пороха-то не нюхавшими. Генерал Бок прочел меморандум Бласковица, и у него «волосы встали дыбом». В самых сильных выражениях протестовали генералы Петцель и Георг фон Кюхлер. Они требовали немедленно прекратить насилие в отношении мирного населения. Генерал Улекс назвал эту «этническую политику» «пятном на чести всего германского народа». Генерал Лемельсен арестовал руководителя группы SS за расстрел пятидесяти евреев, но убийцы отделались без малейших последствий458.
Гитлер лично проследил за тем, чтобы все обвиняемые по подобным делам были амнистированы. Однако по мере того, как сведения о расправах над мирным населением просачивались и подтверждались, многие члены военного руководства решились, наконец, присоединиться к заговору против Гитлера. Решились, конечно, далеко не все.
Некоторые генералы, в том числе Браухич, не так уж и волновались по данному поводу. В январе 1940 года Бласковиц направил Браухичу повторный меморандум. Он описывал отношение армии к SS как смесь «ненависти и ужаса» и утверждал, будто «каждый солдат испытывает отвращение к злодеяниям, совершаемым в Польше агентами рейха и представителями правительства» 459. Браухич только плечами пожал. Его не радовало, что на армию ложится пятно от подобных действий, но поскольку грязную работу выполняли в основном эсэсовцы, он не видел причин суетиться.
Более порядочные люди среди военных видели причины и громко выражали свое негодование, но вскоре поняли, что их протесты ни к чему не приводят – чем громче они шумят, тем больше поляков и евреев погибает ежедневно. Нужны были не протесты, а переворот. Большинство генералов старой школы были христианами, они открыто называли грехом то, что совершалось у них на глазах, и считали своим долгом положить этому конец. Многие понимали также, что в такую пору патриотичным немцем и добрым христианином будет тот, кто восстанет против власти.
Но понимали они и другое: если не спланировать тщательно все детали покушения, смерть Адольфа Гитлера не улучшит, а усугубит положение. В первую очередь требовалось связаться с представителями Британии и получить гарантии, что в заговорщиках признают политическую силу, отличную от Гитлера и наци – невелика выгода для страны, если убийство Гитлера послужит для Англии сигналом к расправе с Германией! Во-вторых, заговорщики старались перетянуть на свою сторону достаточное количество военных, чтобы одержать решительную победу, иначе после уничтожения Гитлера другие наци могли бы захватить власть и продолжить его дело.
Нацизм во внутренней политике
Гитлер издавна планировал не только порабощение поляков и истребление евреев – в его замыслы входило также уничтожение немцев, всех немцев-инвалидов. Теперь у него появилась возможность осуществить и эту часть плана. Еще в 1929 году он публично предлагал ежегодно «устранять» 700 000 «слабейших» граждан. До войны попытка реализовать подобный призыв вызвала бы общий вопль возмущения, но теперь, когда всеобщее внимание было приковано к боевым действиям, настала пора и для домашних ужасов: туман войны способен был скрыть не только международные, но и внутренние злодейства.
Программа эвтаназии Т-4 готовилась на протяжении ряда лет, но теперь она раскручивалась с лихорадочной скоростью. В августе 1939 года все врачи и акушерки Германии получили предписание регистрировать каждого ребенка, появившегося на свет с врожденными дефектами, причем требовалось подать сведения и задним числом, начиная с 1936 года. В сентябре, сразу после начала войны, началось и уничтожение «дефективных». За несколько лет было уничтожено пять тысяч маленьких детей. Той же осенью, хотя несколько позднее, власти «осчастливили» своим вниманием и другие разряды неизлечимо больных. В замечательной книге For the Soul of the People Виктория Барнетт подробно излагает ход событий.
...
Маловероятно, чтобы учреждения, впервые получившие такой запрос, подозревали о его цели. На каждого пациента заполнялась форма с подробным описанием характера его недуга, продолжительности времени пребывания в закрытом учреждении, указывался также расовый статус больного. Сопроводительное письмо извещало руководителей больниц о том, что опрос является обязательной процедурой по сбору статистики и что в связи с повышенным спросом на медицинскую помощь во время войны может понадобиться массовая эвакуация части пациентов в другие лечебные заведения. Три назначенных государством эксперта проверяли заполненные анкеты, отбирали пациентов, подлежащих «переводу», и обеспечивали транспорт для вывоза их из больницы или интерната460.
Как только развернулась кампания в Польше, множество взрослых пациентов, признанных наименее «годными», усадили в автобусы и «эвакуировали» – туда, где им предстояло умереть. Сначала применялись инъекции, в дальнейшем – угарный газ. Родители и другие близкие обреченных понятия не имели об их судьбе, покуда не получали по почте извещение о смерти и уже состоявшейся кремации. В качестве причины смерти обычно указывалась пневмония или другое подобное заболевание, а дата – 1 сентября, день начала войны. Убийства оправдывались тем соображением, что неизлечимые пациенты занимали больничные койки, необходимые для солдат, пострадавших на поле боя, сражаясь за отечество. В ту пору, когда Третий рейх напрягал все силы в борьбе с врагами, расходы на попечение о «неизлечимых» становились непомерными. Они, как и все немцы, обязаны были «пожертвовать жизнью» ради общего дела, и как родители солдат «приносили высшую жертву», посылая на войну сыновей, так должны были принять это и близкие умерщвленных пациентов.
Программу Т-4 вел личный врач Гитлера Карл Брандт, тот самый человек, с которым Эрвин Суц познакомился во время похода по Альпам. Применявшиеся в центрах эвтаназии методы умерщвления и кремации стали первой пробой массовых убийств, которые будут на полную мощность запущены в лагерях смерти, где погибнут сотни тысяч, а потом и миллионы узников.
Новый план переворота
В конце сентября все в Германии верили, что вот-вот снова наступит мир. Гитлер получил вожделенную добычу – Польшу – и на том остановится. Но 27 сентября, в день капитуляции Варшавы, Гитлер вновь собрал Генеральный штаб и поделился планами продолжения войны – теперь уже на Западном фронте. Фюрер решил напасть на Бельгию и Голландию, затем на Францию и Англию, а заодно прихватить Данию с Норвегией. Генералы в очередной раз ужаснулись, и вновь были вытащены из закромов и обновлены планы покончить с безумцем.
Бек также поручил Донаньи пополнить его «Хроники позора» – те самые, за которые их обоих Гитлер в итоге повесит. Донаньи раздобыл даже подлинную съемку насилия эсэсовцев в Польше. Чтобы избежать слухов об очередном «ударе в спину» ( Dolchstoss ), которые распространились бы после убийства Гитлера и поражения Германии, требовались неопровержимые доказательства преступлений этого режима. Происходило множество встреч и переговоров, о них был осведомлен, а в некоторых и участвовал Бонхёффер.
Но пока военные готовились к очередному походу, а заговорщики – к покушению, внезапный сюрприз застал врасплох и тех, и других. Непревзойденный маг и волшебник Адольф Гитлер вдруг вытащил один черт знает откуда пожухшую оливковую ветвь и принялся размахивать ею перед изумленным миром. В речи перед рейхстагом 6 октября он вновь изобразил ангельское великодушие и – честный и прямой, это весь мир крив, а не он, – предложил мир:
...
Главным моим стремлением было избавить наши отношения с Францией от малейших следов недоброжелательства и сделать их приемлемыми для обеих сторон… У Германии нет больше претензий к Франции… Я посвятил не меньше усилий достижению англо-германского соглашения, нет, более того, англо-германской дружбы461.
Замечательное представление. Разумеется, основным, не проговариваемым вслух условием этого абсурдного выступления было: пусть никто даже не упоминает пропитанную кровью землю, которая еще недавно звалась Польшей. И Чехословакия тоже навеки исчезла с географических карт. Если никто не станет заводить сей неуместный разговор, то вот же – вам предлагается мир. Но Чемберлен, как однажды оскорбленная женщина, уже не слушал ласковых речей. Если Гитлер хочет, чтобы ему поверили, «нужны не слова, а дела», требовал он. 13 октября Чемберлен ответил на миролюбивые призывы фюрера категорическим отказом462.
Генералы, со своей стороны, поняли, что нужно поспешить. Путч должен произойти до того, как Гитлер двинется на Запад. Если германская армия вторгнется в Бельгию и Голландию, станет еще труднее заставить Британию прислушаться к заговорщикам, тем более что многие из них руководили военной машиной, прокатившей по несчастной Польше. А Гитлер медлить не станет. Если Британия не предоставит угодных ему условий мира, он возьмет свое силой. С присущей ему любезностью он говорил генералу Гальдеру: «Британцы будут готовы к переговорам только после трепки». Планы марша на запад готовились в ускоренном темпе463.
И заговорщики тоже заторопились с осуществлением своих планов, но их план сводился к тому, как получить лицензию на отстрел герра Гитлера. Прежде всего требовалось известить о своих намерениях Британию и ее союзников и обеспечить себе их поддержку после переворота. Немецким генералам отнюдь не хотелось, чтобы Британия и Франция попросту воспользовались гибелью фюрера и учинили расправу над Германией. От этих стран заговорщики добивались мирных гарантий. И при этом не сводили глаз с востока, с России: Сталин только и ждал момента слабости, когда он сможет вновь наброситься на Европу и оторвать от нее еще кусок, по такой же дешевой цене, как ему достались Прибалтика и восточные части Польши. Насущной необходимостью для конспираторов стала задача установить дружеские контакты с заграницей и убедить чужеземные власти в своей надежности.
Тут-то и пригодился им Дитрих Бонхёффер. В ближайшие годы он будет играть ключевую роль в отношениях с Британией. Его дружба с епископом Беллом и другими известными лицами, связи епископа Белла с людьми из британского правительства – все это оказалось бесценно. Имелись у Бонхёффера связи также в Норвегии и в США. Но решится ли пастор на что-то большее, чем эмоциональная и интеллектуальная поддержка Сопротивления, примкнет ли он к заговорщикам? Это еще предстояло выяснить.
Глава 23 От исповедания к заговору
В 1935 году Бонхёффер открыл нам то, что теперь мы называем политическим сопротивлением… Нараставшее преследование евреев создавало все более тяжкую обстановку, в первую очередь для самого Бонхёффера. Мы поняли, что одно лишь исповедание, пусть даже самое отважное, все равно означает попустительство убийцам.
Эберхард Бетге
Мы пойдем низиной и окажемся в лощине куда более глубокой, чем теперь, прежде чем сможем вновь начать подъем и выйти с другой стороны.
Дитрих Бонхёффер
Бонхёффер давно был посвящен в заговор и оказывал эмоциональную и дружескую поддержку его непосредственным участникам – таким как его брат Клаус и его зять Донаньи. В этом вопросе он не испытывал никаких сомнений. Но более полное и, так сказать, «официальное» участие многое меняло, а Дитрих и без того находился не в простом положении.
Будучи лидером Исповеднической церкви, он обязан был думать не только о себе, любой его выбор сказывался на других людях. Именно по этой причине он не отказывался от военной службы, ссылаясь на свою веру. Он не был свободен поступать так, как ему хотелось бы. Решения обычно давались Бонхёфферу ценой немалых переживаний, однако, увидев правильный путь, он шел по нему без колебаний. По возвращении из Нью-Йорка он не сразу понял, куда ведет его Бог.
Примерно в это время его невестка Эмми Бонхёффер попыталась подтолкнуть Дитриха к большей близости с заговорщиками. Ни Эмма, ни старший брат Дитриха Клаус не были христианами, и вполне естественно, что Эмма с некоторой досадой взирала на то, как ее набожный зять остается над схваткой, в то время как муж рискует жизнью. Вероятно, он «чересчур духовен», а потому от него «нет прока в земных делах». И все же Эмма достаточно уважала Дитриха, чтобы высказать ему этот упрек напрямую: «Вас, христиан, устраивает, чтобы другие люди делали то, что надо сделать, – заявила она, – а сами вы стараетесь не замарать себе руки». Она не предлагала Дитриху сделаться убийцей, но хотела, чтобы он взял на себя не меньше, чем ее муж или Донаньи. Дитрих обдумал ее слова и ответил: «Радоваться чужой смерти, а тем более убийству, вообще никто не должен»464, но он согласен, что во многом она права. И тем не менее он все еще не решил, как следует поступать лично ему.
Заговор тем временем довольно быстро разрастался. Донаньи связался с доктором Йозефом Мюллером, мюнхенским юристом, имевшим надежные контакты в Ватикане. Мюллер, обозначавшийся участниками заговора как «герр Х», отличался замечательной физической силой. В детстве друзья прозвали его Ochsensepp («Бычара Джо»). В октябре 1939 года Мюллер ездил в Рим, официально – по делам абвера, но на самом деле ему было поручено встретиться с британским послом при Святейшем престоле и заручиться гарантиями мира на случай, если заговорщикам удастся устранить Гитлера. Мюллер преуспел: единственное условие британцев было вернуть независимость государствам, захваченным Гитлером в те два года безумия. Мюллер добился даже большего: он склонил Папу к посредничеству между Британией и тем правительством, которое придет в Германии к власти после устранения Гитлера. Все это казалось весьма многообещающим.
Бонхёффер и Мюллер сразу же нашли общий язык. Годом позже Мюллер укроет Дитриха в альпийском монастыре в Эттале, но пока что Бонхёффер курсирует между Зигурдсхофом и Берлином. Заговорщики собирались нанести удар в тот момент, когда Гитлер отдаст приказ идти на запад. Но Гитлер уже несколько раз назначал дату нападения, приводил армию в состояние боевой готовности и в последний момент все отменял. Он проделывал это двадцать девять раз на протяжении нескольких месяцев, пока не довел до исступления весь генералитет. Полномасштабный военный переворот был чрезвычайно сложно организован, приказы передавались по цепочке сверху вниз, и, к несчастью, последнее слово оставалось за генералом Браухичем. Его с огромным трудом уговорили присоединиться к заговору, а постоянное напряжение, а затем разочарование от бесконечно откладывавшегося «часа Х» высасывало из военачальника остатки отваги. Когда в мае 1940 года Гитлер отдал, наконец, приказ наступать, заговор запутался в собственных многочисленных щупальцах и в итоге не произошло ровным счетом ничего. Полный провал.
От Исповедания – к Сопротивлению
15 марта закончила обучение последняя группа семинаристов, а два дня спустя гестапо закрыло Зигурдсдорф. Их все-таки разоблачили, и на том кончился золотой век, начавшийся в 1935 году в Цингсте. Бонхёффер лишился возможности готовить будущих пасторов. Пришлось задуматься о следующем шаге, выбор путей резко сократился. Все подталкивало его к более глубокому участию в заговоре, хотя какую форму примет это участие, пока оставалось неясным.
Парадокс христианина, вовлеченного в заговор, цель которого – убийство главы государства, лучше всех удалось разъяснить Эберхарду Бетге. Он доказал, что путь Бонхёффера к политическому сопротивлению не был отходом от прежнего его склада мыслей, но стал естественным, неизбежным выводом из его общего мировоззрения. Быть храбрым и говорить правду, «исповедовать», каковы бы ни были последствия – этого принципа Бонхёффер старался придерживаться всегда, но в какой-то момент одни лишь слова, пусть и правдивые, стали отдавать «дешевой благодатью». Бетге выстраивает определенную хронологию.
...
В 1935 году Бонхёффер открыл нам то, что теперь мы называем политическим сопротивлением. Исповедание постепенно превращалось в сопротивление, не было возможности удобным образом разделить их. Нараставшее преследование евреев создавало все более тяжкую обстановку, в первую очередь для самого Бонхёффера. Мы поняли, что одно лишь исповедание, пусть даже самое отважное, все равно означает попустительство убийцам. Недостаточно отказываться от сотрудничества и воскресенье за воскресеньем проповедовать «одного лишь Христа». Нацистское государство не озаботилось даже запретить подобную проповедь. С какой стати? Так мы приблизились к черте между исповеданием и сопротивлением, и, если бы мы не перешли эту границу, наше исповедание обернулось бы сотрудничеством с преступниками. Стало ясно, в чем заключается проблема Исповеднической церкви: мы оказывали сопротивление своим исповеданием, но мы не исповедовали свою веру сопротивлением465.
С той же логикой, с какой его отец подходил к вопросам науки, Бонхёффер подходил к богословским проблемам. Существует одна и только одна реальность, и Христос – либо Господь всего, либо ничего. Бонхёффер постоянно повторял, что каждый христианин должен быть «вполне человеком», то есть впустить Бога во все аспекты своей жизни, а не только в некую «духовную» область. Изображать из себя эфемерную фигуру, беседовать о Боге, но не пятнать рук о реальный мир, куда Бог поместил тебя, – дурное богословие. Во Христе Бог показал нам, что Он посылает нас в этот мир и ждет от нас послушания, выраженного именно нашими действиями в мире. Вот почему Бонхёффер решился «замарать руки»: не потому, что ему изменило терпение, но потому, что Бог говорил с ним и требовал дальнейших шагов в послушании.
Черта перейдена
После долгих месяцев проволочек Гитлер отдал своим войскам приказ идти на запад. 10 мая Германия напала на Голландию. Через пять дней страна капитулировала. На очереди была Бельгия, и вскоре немецкие танки уже неслись по Франции. 14 июня завоеватели вошли в Париж и три дня спустя похлопывали французов по плечу, учась выговаривать слово oncle («дядюшка»).
Чудовищный разгром. А тем временем на другом конце сделавшейся теперь германской Европы Бонхёффер и Бетге гостили у одного из братьев в Восточной Пруссии. После утренней встречи пасторов они переплыли на пароме на полуостров и устроились на открытой веранде кафе погреться на солнышке. Ныне этот город, Мемель, находится в Литве. И там, на веранде, они услышали по радио фанфары и объявленную на всю страну потрясающую новость: «Франция пала!». Через двадцать два года после тяжкого унижения Германии Гитлер взял реванш.
Люди как с цепи сорвались при этой вести, они вскакивали на стулья, забирались на столы. Все поднимали руки в нацистском приветствии и пели «Deutschland über Alles» и «Хорст Вессель». Пандемониум патриотизма. Бонхёффер и Бетге замерли, точно жуки на булавках, – вернее, замер Бетге, а Бонхёффер вполне слился с народным ликованием. К ужасу Бетге, его друг тоже встал и поднял руку в ненавистном салюте «Хайль Гитлер». Обернувшись к растерянному Бетге, Бонхёффер шепнул ему: «С ума сошел? Задирай быстро руку! Нам много ради чего придется рисковать жизнью, но уж никак не ради этого дурацкого жеста!»466.
Удивительный друг и наставник многому научил Бетге за пять лет их знакомства, но это было нечто новое: тут-то Бетге и понял, что Бонхёффер уже перешел черту. Он вел себя с осторожностью заговорщика. Он не хотел, чтобы его внутреннее сопротивление бросалось в глаза, он старался слиться с массой. Он уже не пытался публично выступать против Гитлера, у него были задачи поважнее. Нельзя было подставляться, надо было заняться делом, к которому призывал его Бог, и ради этого мимикрировать, не попадать на заметку. Бетге не может с точностью определить дату, когда Бонхёффер, так сказать, «официально» вошел в заговор, но на веранде мемельского кафе, увидев, как его друг вскидывает руку в нацистском приветствии, Бетге понял, что черта уже пройдена: от «исповедания» Бонхёффер перешел к «сопротивлению»467.
Величайший триумф Гитлера
Через три дня в лесу к северу от Парижа разыгрывалась причудливая сцена. Гитлер, считавший милосердие признаком слабости, недостойной представителя высшей расы, принудил французов подписать договор о капитуляции в Компьенском лесу на том самом месте, где те в 1918 году заставили немцев принять договор о перемирии. Тот черный день национального унижения был все еще свеж в памяти Гитлера, и ему требовалось обставить реванш как можно нагляднее. Привести побежденного врага на то место, где прежде этот враг унизил немцев, было лишь малой частью плана. Мелочная мстительность достигла высот, на которых нормальному человеку уже не хватило бы кислорода в разреженном воздухе: капитуляцию принимали в том самом железнодорожном вагоне, в котором было подписано перемирие. С этой целью вагон вытащили из музея, где он хранился, и доставили обратно в лес. Пневматическими дрелями разрушили стену музея и вытащили вагон, направили его обратно в прошлое, в тот день, когда немецкому народу нанесли тяжкую рану. Рана, по-видимому, все еще гноилась, и ритуальный целитель распорядился поставить ему то самое кресло, в котором тогда сидел Фош, – ему требовалось буквально поменять местами французов и немцев. При такой склонности к символизму удивительно еще, что он не положил оригинал Версальского договора в железный ящик и не утопил его в море.
Много лет Гитлер и Германия ждали этого часа сведения счетов, и если когда-либо Адольф Гитлер был мессией своего народа, то в этот момент – безусловно. Множество граждан, до тех пор относившихся к Гитлеру скептически, теперь изменили свое мнение. Этот человек исцелил мучительные раны Первой мировой войны и Версаля, он вернул погибающей Германии былое величие. Прежнее миновало, и се, он сотворил все заново. В глазах миллионов людей Адольф Гитлер уподобился божеству, мессии, которого они так долго ждали, о котором молились, и царство его продлится тысячу лет.
Тема успеха глубоко интересовала Бонхёффера. Он затрагивал ее еще в юности, в письме из Барселоны, где отмечал переменчивость толпы, аплодирующей то быку, то матадору – толпу притягивает успех, успех прежде всего. В «Этике» он писал:
...
В мире, где успех является мерой и оправданием всех вещей, образ приговоренного и распятого Бога остается чуждым, в лучшем случае вызывает жалость. Мир покоряется только успеху. Не идеи решают и не мнения, но дела. Один лишь успех покрывает любые ошибки… С откровенностью и небрежностью, непозволительной для любой мирской власти, история утверждает, будто цель оправдывает средства… Образ Распятого противостоит любой философии, в основе которой лежит успех468.
Бог ждет от нас не успеха, но послушания. Если человек повинуется Богу и готов принять поражение и любую другую участь, Бог дарует ему такой успех, о каком мир и не помышляет. Но узок путь, и немногие идут по нему.
Для немецкого Сопротивления настали тяжелые времена, и все же его участники продолжали действовать на разных направлениях. Одновременно существовало несколько группировок, развивалось несколько планов. Фриц-Дитлоф фон Шуленбург сотрудничал с членами кружка Крайзау, другие члены заговора предлагали поместить снайпера на пути фюрера, когда он будет принимать парад победы на Елисейских полях, но этот парад так и не состоялся. Зато в Польше Ганс Франк отметил торжество нацизма массовыми казнями. Он предпочитал ковать железо пока горячо.
Бонхёффер сталкивается с непониманием
Поражение Франции знаменовало новую эру для Третьего рейха. Бонхёффер, как и все участники Сопротивления, опасался, что Гитлер погубит Германию, втянув ее в обреченную на поражение войну. Но кто бы мог подумать, что он погубит Германию успехом, втянув страну в вакханалию самодовольства и самообожествления? Дитрих понимал, что поклонение кумиру погубит будущее страны, что немцы уподобятся почитателям Молоха, сжигавшим на жертвенном костре собственных детей.
После захвата Франции мысль о погибели Германии через успех затронула и многих единомышленников Бонхёффера. В июле Дитрих выступал в Потсдаме на Прусском синоде Братьев. Он был погружен в размышления о природе успеха, и его слова были неправильно поняты, что усугубило его отчуждение от Исповеднической церкви.
По мнению Бонхёффера, Германия полностью приняла Гитлера и национал-социализм. Он назвал это согласие «историческим «Да»469. До победы над Францией оставалась надежда на скорое свержение фюрера и крах его режима, но теперь эта надежда испарилась. Те, кто противостоят Гитлеру, вынуждены осмыслить новую ситуацию, принять ее и действовать в соответствии с ней. Предстоит затяжная борьба, а не одно эффективное усилие, и придется применять новую тактику. Бонхёффер часто прибегал ради выразительности к гиперболам, и порой они срабатывали против него, как и на этот раз.
Однажды он сказал ученику, что в каждой проповеди должен содержаться «заряд ереси»470, подразумевая, что истину приходится доносить до людей с нажимом или в такой форме, что иные положения покажутся еретическими, хотя, разумеется, они не должны быть еретическими. Но сама фраза «заряд ереси» выдает присущую Бонхёфферу привычку к выражениям, которые могут быть неправильно поняты. Эти слова, вырванные из контекста, указывали на пренебрежение к ортодоксальному богословию. Бонхёффер часто попадал в подобные ловушки. Можно сказать, он оставался самым непонятым богословом в истории.
В тот день в Потсдаме он попытался смести паутину и обнажить новую ситуацию, и тот же казус случился вновь. Заявив о победе Гитлера, он пытался пробудить внимание слушателей, указать им на необходимость сменить курс – и перестарался. Услышав рассуждения о победе нацизма, кое-кто в аудитории вообразил, будто Бонхёффер поддерживает этот триумф. Они на полном серьезе восприняли такие перлы, как: «Не можешь побить – присоединяйся». Впоследствии, когда Бонхёффер поступил на службу в абвер (разумеется, продолжая на этом посту деятельность агента Сопротивления), эти слова припомнили и поговаривали, что пастор перешел на «темную сторону» и трудится во благо Гитлера и наци.
Что есть истина?
Бонхёффер, конечно же, этими словами призывал оппозицию пересмотреть свой подход в связи с изменением ситуации. Сам он вполне был готов к этому, он отказался от прежнего открытого сопротивления режиму и притворялся, будто сотрудничает с ним. На самом деле это было прикрытие, позволявшее ему перейти к более серьезному сопротивлению. Заговорщик должен научиться обманывать и притворяться.
Среди серьезных и глубоко верующих христиан не все могли разделить подобное богословие, но Бонхёффер ни от кого этого и не требовал. В глазах многих людей мимикрия, к которой вынужден был прибегнуть Бонхёффер-заговорщик, мало чем отличалась от лжи, но Бонхёффер поступал так не из циничного пренебрежения истиной, а из уважения к ней, из глубочайшего почитания истины, которое вынуждало его отказаться от поверхностного легализма «всегда говорить правду».
Спустя несколько лет в тюрьме Тегель Бонхёффер написал эссе «Что значит говорить правду», в котором подробно исследовал эту проблему. «С того самого момента, как человек начинает говорить, его приучают всегда говорить правду. Что это значит? Что такое «говорить правду» и кто требует этого от нас?»
В Божиих заповедях, пишет он, истина есть нечто большее, чем просто «не лгать». В Нагорной проповеди Иисус повторяет: «Сказано… но я говорю вам». Он раскрывает более глубокий уровень послушания в ветхозаветных законах, от «буквы» переходя к «духу закона». Придерживаться «буквы» – значит исповедовать мертвую «религию», о чем писал и Барт, и другие. Это человеческая попытка притвориться послушным перед Богом, на глубинном уровне это и есть обман. Богу нужно от нас нечто куда более подлинное, чем религиозный легализм471.
В своем эссе Бонхёффер приводит такой пример: перед всем классом учитель спрашивает девочку, пьет ли ее отец. Она отвечает «нет». «Разумеется, – пишет Бонхёффер, – можно осудить ее ответ как ложь, но в этой лжи содержится больше истины, она вернее соответствует истине, чем если бы ребенок перед всеми обнажил слабость своего отца». Нельзя требовать «правды» любой ценой: если бы девочка перед всеми назвала отца пьяницей, она бы обесчестила его. Как говорить и что – зависит от ситуации. Бонхёффер понимал, что его термин «живая истина» может быть неправильно истолкован, «порождает подозрение, будто истину можно приспосабливать к обстоятельствам, так что само понятие истины исчезает, истина и ложь сливаются неразличимо» 472.
Бонхёффер понимал, что обратной стороной дешевого религиозного легализма, запрещающего «произносить ложь», окажется циничное убеждение, будто истины вообще нет, существуют лишь «факты», а отсюда уже недалеко до мысли, что «факты» следует высказывать без оглядки на уместность и приличия, что сдержанность и такт – лицемерие и тоже своего рода ложь. Об этом он писал в «Этике»:
...
Только циник претендует на то, чтобы «высказывать истину» всегда и всюду и всем людям одним и тем же манером, но на самом деле он являет лишь безжизненное подобие истины… Он нацепляет нимб фанатичного приверженца истины, презирающего человеческие слабости, а на самом деле уничтожает живую истину, обитающую среди людей. Он наносит смертельную рану стыдливости, срывает покровы с тайны, нарушает доверие, предает общину, в которой живет, и высокомерно хохочет над сотворенным его же руками разором и над человеческой слабостью, «не выносящей истину»473.
С точки зрения Бонхёффера, все строилось вокруг отношений с Богом. Он постоянно упоминает отношения с Иисусом Христом как cantus firmus [46] в музыке: все остальные части мелодии представляют собой вариацию на тему, которая скрепляет их воедино. Быть верным Богу на глубоком и подлинном уровне – значит строить с Ним отношения, а не жить законнически по «принципам» или «правилам». Никакие свои действия нельзя изолировать от отношений с Богом. Таков более зрелый и требовательный уровень послушания, и Бонхёффер пришел к убеждению, что зло гитлеризма подталкивает христиан перейти к более глубокому уровню послушания, внимательнее всматриваться в то, чего требует Бог. Легалистическая религия оказалась совершенно несостоятельной.
Начальник Донаньи генерал Остер полагал, что национал-социализм является «идеологией столь злодейски аморальной, что к ней не применимы традиционные ценности и законы лояльности»474. Бонхёффер знал, что Бог обладает ответом на каждую проблему, и старался понять, что Бог говорит ему о его ситуации. От «исповедания» он перешел к заговору, и это подразумевало жизнь в обмане, что для большинства коллег по Исповеднической церкви было недопустимо. Бонхёффера ожидало еще большее одиночество – он станет двойным агентом военной разведки под эгидой адмирала Канариса.
«Библейский молитвенник»
Погружаясь в конспиративную работу, Бонхёффер не забывал и о своей пастырской роли и не переставал писать. Писать он будет до последних месяцев жизни, но последней прижизненно опубликованной книгой стал Das Gebetbook der Bibel («Библейский молитвенник»), который вышел в 1940 году. Публикация этой книги о ветхозаветных Псалмах стала еще одним доказательством преданности Бонхёффера научной истине и его умения водить за нос вождей Третьего рейха.
Биограф и исследователь творчества Бонхёффера Джеффри Келли пишет: «Здесь нет двух мнений: в контексте злейшего подавления нацистами любой формы почитания Ветхого Завета, эта книга, опубликованная именно в такой момент, была яркой декларацией и с политической, и с богословской точек зрения»475. Бонхёффер страстно отстаивал насущность Ветхого Завета для христианства и для Церкви, и это было дерзкое и вместе с тем основанное на глубокой учености обличение нацистских стараний уничтожить все, что имело еврейское происхождение.
По этой причине Бонхёффер вступил в бой с рейхсоветом по управлению литературой, и, как в дальнейшем в тюрьме на допросах, он умело притворялся глупцом, выдавал свою книгу за самое обычное упражнение в экзегезе. Он прекрасно знал, что истинная экзегеза, подлинная наука всегда говорят истину, а истины нацизм страшился больше пистолета. Бонхёффер также утверждал, будто возражения цензуры против его «религиозных сочинений» были «неясны», и что он вообще не знал о необходимости предъявить рукопись на проверку.
Этот инцидент живо иллюстрирует подход Бонхёффера к истине и к «говорению правды». Следовать истине – значит послушаться Бога и опубликовать проеврейскую книгу, а также умело делать вид, будто он понятия не имеет, с какой стати начальство недовольно ее содержанием. Он прекрасно понимал, что, отдай он книгу на предварительный просмотр, она бы никогда не увидела свет. Бонхёффер был уверен, что Бог требует от него именно этого – опубликовать истину, а говорить нацистам правду он не был обязан, как та маленькая девочка в его эссе не обязана была обсуждать с классом дурные привычки своего отца.
В этой книге Бонхёффер увязал учение Барта о благодати с молитвой: он утверждал, что мы не можем достичь Бога собственными молитвами, но должны молиться «Его» молитвами, то есть ветхозаветными псалмами, которыми молился Иисус – на них мы доберемся до неба. Нельзя смешивать естественные наши порывы, «желания, надежды, вздохи, жалобы и веселье» с молитвами, которые сами по себе неестественны и инициируются извне, Богом. Смешав столь разные вещи, «мы смешаем землю и небо, человека и Бога». Молитва не может исходить от человека. «Для нее нужен Иисус Христос!» – пишет Бонхёффер. Молясь словами псалмов, «мы молимся, как молился Христос, и потому можем быть блаженно уверены, что Господь слышит нас. Когда воля и сердце целиком входят в молитву Христа, тогда мы молимся поистине. Мы можем молиться лишь в Иисусе Христе и с Ним мы будем услышаны»476.
Нацистам подобные рассуждения казались до отвращения «жидовствующими», а на вкус многих протестантов они были слишком «католическими»: повтор молитв рассматривался как «языческий ритуализм». Но Бонхёффер попросту призывал вернуться к Библии. Семинаристы в Финкенвальде и в других местах ежедневно читали Псалмы. В этом вопросе Бонхёффер был тверд: «Псалтырь наполняла собой жизнь ранних христиан. И самое главное: Иисус умер на кресте со словами из Псалма на устах. Когда оставляется Псалтырь, христианская Церковь теряет несравненное сокровище; вновь обретая его, обретает и огромную силу»477.
В этой тонкой книжице Бонхёффер ухитрился заявить, что Псалмы и Ветхий Завет всецело одобрены Иисусом, что христианству не уйти от еврейских корней, что Ветхий Завет не уничтожается Новым, но неразрывно переплетен с ним, наконец, что нам никуда не деться от еврейства самого Иисуса Христа. Бонхёффер также указал на содержащиеся в Псалмах пророчества о пришествии Иисуса. Вскоре (в марте следующего года) он обнаружит, что публикация этого экзегетического трактата привела к полному запрету дальнейших его публикаций.
Бонхёффер поступает на службу в абвер
14 июля 1940 года Бонхёффер читал проповедь на церковной конференции в Кёнингсберге, как вдруг явились гестаповцы и прервали собрание. Они огласили новый указ, воспрещавший подобные мероприятия, и на том конференция закончилась. Никого не арестовали, но Бонхёффер понимал, что возможность вести пастырскую работу подходит к концу. Вместе с Бетге он принял профилактические меры, объездил приходы Восточной Пруссии, в том числе ставшие в ту пору немецкими города Сталлупонен, Тракенен и Эйдкунен [47] . По ту сторону границы стояли сталинские войска, ситуация была очень напряженной. Объехав эти города и местечки, Бонхёффер вернулся в Берлин и обсудил дальнейшие планы с Донаньи.
Между абвером и гестапо существовало ожесточенное соперничество, но у них, примерно как у ЦРУ и ФБР в США, были разные сферы деятельности. Донаньи понадеялся, что если Бонхёффер официально поступит на службу в абвер, гестапо вынуждено будет оставить его в покое. Были в этой идее и другие преимущества: Бонхёффер сможет по-прежнему свободно перемещаться и таким образом продолжать пастырскую работу, он получит прикрытие, под которым сможет активнее участвовать в заговоре. Еще одно соображение: сотрудника разведки с меньшей вероятностью призовут на действительную службу в армию, ведь он и так по видимости будет приносить неоценимую пользу отечеству. И это значило для Бонхёффера очень много, потому что он так и не мог определиться, как поступить, когда его призовут.
Все это Донаньи, Бетге, Бонхёффер, Гизевиус и Остер обсудили на встрече в доме Бонхёфферов тогда же, в августе, и решили, что этот план нужно осуществить. Для начала Бонхёффера послали с поручением в Восточную Пруссию – война с Россией казалась неизбежной, так что повод для командировки имелся, а у Бонхёффера там было множество пастырских дел. Если бы гестапо сочло странным, что разведка завербовала пастора Исповеднической церкви, можно было бы возразить, что в качестве агентов абвер не брезгует даже евреями и коммунистами и что «маска» пастора Исповеднической церкви служит отличным прикрытием для деятельности в разведке. Военная разведка выполняет множество сложных и секретных задач, и не стоит гестаповцам совать в них нос.
Итак, час пробил. Бонхёффер сделался полноправным участником заговора, «крышей» ему служит абвер, Остер и Канарис будут покровительствовать ему как сотруднику военной разведки. Многослойный обман: с одной стороны, Бонхёффер продолжит свою работу и будет писать богословские сочинения, но официально эта работа будет лишь прикрытием для его «настоящей» деятельности нацистского агента, сотрудника военной разведки, а эта деятельность, в свою очередь, послужит прикрытием для работы заговорщика, подрывающего нацистский режим.
Бонхёффер притворялся, будто продолжает вести пастырскую деятельность, а на самом деле он притворялся, будто притворяется, и оставался пастором. Он притворялся сотрудником работающей на Гитлера военной разведки, а на самом деле он, как Донаньи, Остер, Канарис и Гизевиус, работал против Гитлера. Это не маленькая ложь во спасение – пользуясь выражением Лютера, можно сказать, что Бонхёффер «грешил с дерзновением». Он был вовлечен в игру с двойным и тройным дном, ставки были чрезвычайно высоки, но главным для него было знать, что во всем этом он до конца исполняет волю Бога. Для него послушание Богу было той cantus firmus , что скрепляла все разрозненные части загадки и придавала цельность самому запутанному положению.
В сентябре новые неприятности Бонхёфферу доставила RSHA ( Reichssicherheitshauptamt ), заклятая соперница абвера. RSHA, Службу безопасности рейха, возглавлял спрут Рейнгард Гейдрих, подчинявшийся лично Гиммлеру. И вот RSHA уведомила Бонхёффера, что в связи с его «подрывной деятельностью» ему запрещается впредь выступать публично. Хуже того: он обязан был регулярно являться в штаб-квартиру гестапо в Шлаве, на восточной окраине Померании, где он был официально «прописан». Таким образом у него полностью отбиралась возможность работать на Исповедническую церковь. В качестве преподавателя его еще можно было использовать, но после такого постановления Исповедническая церковь предпочла предоставить Бонхёфферу отпуск для «богословских занятий».
Бонхёффер не промолчал в ответ на подобные обвинения. Ему следовало парировать их, поддержать иллюзию, будто он лоялен Третьему рейху. Он вновь притворился дурачком и написал в RSHA возмущенное послание, заверяя в своем безусловном патриотизме. Он даже перечислял своих именитых предков и родичей, чего никогда бы не стал делать в нормальных обстоятельствах, считая подобные претензии нелепой гордыней. Но тут он проделал все необходимое с непроницаемым выражением лица и даже завершил свое послание громогласным «хайль Гитлер!». Тем не менее это письмо не избавило его от проблем, и пришлось вновь обратиться за помощью к Донаньи.
В результате переговоров с Донаньи Бонхёффер получил более серьезную должность в абвере – и игра в кошки-мышки с гитлеровскими палачами пошла всерьез. В первую очередь Донаньи хотел уберечь шурина от лестного внимания RSHA. Не следовало ему долее торчать в Померании, но и Берлин был небезопасен, а потому для Бонхёффера придумали поручение в Мюнхене.
Для начала Донаньи сам съездил в октябре в Мюнхен и обсудил дело с коллегами, а Бонхёффер тем временем затаился в Кляйн-Крёссине, писал «Этику» и ждал сигнала. В конце октября сигнал был получен – он переехал в Мюнхен и зарегистрировался там на постоянное проживание. Тетушка, графиня Калкрейт, прописала его у себя в особняке. Таков был официальный адрес Бонхёффера, подобно тому как в Шлаве – дом суперинтендента Эдуарда Блока, а как часто он отлучался и проводил дни и ночи совсем в ином месте, никого не касалось.
Теперь, когда Бонхёффер сделался жителем города Мюнхена, местное отделение абвера могло воспользоваться его услугами. Бонхёффер получил должность V-mann (сокращение от Vertrauensmann, «доверенный человек», то есть агент под прикрытием). Официально он оставался гражданским лицом и мог заниматься, чем хотел – писать «Этику», служить в церкви, вести работу в Исповеднической церкви.
Монастырь в Альпах
В Мюнхене Бонхёффер возобновил знакомство с Йозефом Мюллером, также сотрудником местного отделения абвера и одним из вождей заговора. Мюллер стал контактом, связующим Бонхёффера с Сопротивлением в Мюнхене, Мюллер же пригласил Бонхёффера пожить в Эттале, живописном бенедиктинском монастыре в Баварских Альпах, в регионе Гармиш-Партенкирхе. Для Бонхёффера то была сбывшаяся мечта: здесь, в бастионе католического сопротивления нацизму, он обрел глубокий мир и тишину вдали от берлинского шума. Аббатство было основано в 1330 году, но большая часть построек барочного стиля относилась к XVIII веку. Бонхёффер сдружился с настоятелем, и тот пригласил его гостить, сколько он пожелает, – он приехал в ноябре и прожил в этом убежище зиму.
18 ноября Бонхёффер писал Бетге: «Приняли очень тепло. Я ем в трапезной, сплю в гостевом доме, могу пользоваться библиотекой, мне выдали собственный ключ, вчера была длинная и приятная беседа с аббатом»478. Быть принятым в таком монастыре – немалая честь, тем более для некатолика. Монастырь Эттал находился примерно в пяти километрах от Обераммергау, деревни, где с 1634 года раз в десять лет ставится знаменитое пасхальное действо.
Бонхёффер наслаждался рутиной монастырской жизни и много писал. В Финкенвальде он на монастырский лад каждый день назначал дежурного, читавшего братьям вслух за трапезой. Семинаристам этот обычай не понравился, и спустя какое-то время Бонхёффер отказался от него. Но в Эттале то была уже многовековая традиция. Бонхёффер этому весьма обрадовался, хотя и удивился, что таким же начетническим тоном, нараспев, словно на церковной службе, читаются и не богословские труды, в том числе исторические сочинения. «Порой, когда читают что-то забавное, трудно удержаться от улыбки»479, – признавался он родителям. Во время его пребывания в монастыре аббат, отец Ангелус Купфер, и некоторые священники прочли книгу «Общинная жизнь» и намеревались обсудить ее с автором.
Долгие беседы с настоятелем и другими монахами способствовали еще большему интересу Бонхёффера к католичеству и повлияли на его работу над «Этикой», особенно на разделы, посвященные естественному закону, поскольку этот вопрос не рассматривался в протестантском богословии – упущение, которое Бонхёффер намерен был исправить.
До Мюнхена можно было добраться на поезде примерно за полтора часа, и Бонхёффер неоднократно снаряжался в город. Иногда он останавливался у тети, но чаще – в католическом хостеле, гостинице «Europaïscher Hof».
Рождественские закупки Бонхёффер в тот год тоже делал в Мюнхене. Он всегда был очень щедр и внимателен в подарках. Многим друзьям и родственникам он разослал обрамленные оттиски «Рождества Христова» Стефана Лохнера. Теперь каждое Рождество у него появлялась дополнительная задача – собрать посылку для братьев из Финкенвальде, рассеянных по всей Германии, многих из них уже призвали на военную службу. Бонхёффер отправлял по почте книги, а в мюнхенском магазинчике приобрел сто открыток со «Святой ночью» Альбрехта Альтендорфера, которые вкладывал в каждую такую посылку. В письме Бетге он пояснял: «Картина показалась мне современной: Рождество среди руин»480.
Эти посылки и частые письма братьям продолжали миссию, начатую в Финкенвальде. В то Рождество он разослал девяносто таких посылок и писем. По-видимому, Бонхёффер вынужден был печатать один и тот же текст десятки раз, подкладывая копирку, чтобы быстрее управиться. Его рождественское послание оказалось еще одной чудесной «проповедью-медитацией», на этот раз на стихи 6–7 главы 9 Книги пророка Исайи («Ибо Младенец родился нам…»). Бонхёффер продолжал размышлять о том, насколько все изменилось. Жизнь никогда не вернется к прежнему состоянию, до войны. Однако, по его мнению, мечта вернуться обратно во времена до тревог и смертей была ложной. Война лишь обнажила ту более глубокую реальность, которая существовала всегда.
...
Подобно тому, как требуется время, чтобы проявить снимок, и движения, которые остались бы неуловимыми для человеческого взгляда, проступают наглядно и концентрированно, так и война драматично, неприкрыто обнажила то, что постепенно проступало как сущность «мира». Не с войны начались смерти, не война впервые причинила боль и страдание душам и телам людей, не война спустила с цепи ложь, несправедливость и насилие. Не война сделала жизнь столь ненадежной, человека – беспомощным, принудив его смотреть, как все его желания и планы уничтожаются «высшими силами». Но все это, существовавшее и до войны, и помимо войны, война превратила во всеохватывающую неизбежность, и теперь уже нельзя было сделать вид, будто этого не существует481.
Благодаря войне, пояснял он, люди смогли увидеть вещи как они есть. Тем более реальным и насущным становилось обетование Христа.
13 декабря Бонхёффер писал Бетге: «Двое суток подряд, без перерыва, шел снег, сугробы поднялись выше тех, которыми мы любовались в прошлом году, – даже для здешних мест это редкость»482. В связи с постоянными воздушными налетами на Берлин Донаньи и сестра Бонхёффера Кристина решили отдать детей – Барбару, Клауса и Кристофа – в школу в Эттале, и теперь Кристина часто наведывалась в эти места. Рождество они провели все вместе посреди альпийского снега и льда. Красота этого пейзажа не оставляла Дитриха равнодушным. Он писал Бетге: «Непревзойденное совершенство [гор] предъявляет порой слишком суровые требования к моей работе»483.
В числе рождественских гостей в тот год был и Бетге. Бонхёффер опробовал снегоступы, все дружно катались на лыжах, в сочельник обменивались подарками. Один подарок прибыл издалека, от друга Бонхёффера, пастора Эрвина Шюца, трудившегося в глуши Гросс-Шлоссенвица. «Дорогой брат Шюц, – писал ему Бонхёффер, – то был замечательный сюрприз, радостная неожиданность, когда на глазах у моих племянников и племянниц мы открыли посылку и выскочил живой кролик»484. Порадовавшись подаркам, всей компанией отправились на мессу в богато украшенную монастырскую церковь.
Родители прислали Дитриху французский словарь – он собирался в скором времени в Женеву. Они также прислали лупу, некогда принадлежавшую его брату Вальтеру. Вальтер, погибший на ставшей уже историей Первой мировой, был в семье главным естествоиспытателем. Двадцать восьмого Бонхёффер в ответном письме поблагодарил родителей и поделился с ними ощущением «новой реальности»: перемены наступят не так скоро, как хотелось бы. Он был твердо намерен искать более глубокую истину, скрытую внутри безнадежной с виду ситуации.
...
В прошлом году… под конец года мы все, наверное, думали, что в этом году нам удастся сделать решительный шаг вперед и появится большая ясность. Теперь же крайне сомнительно, в какой мере эта надежда сбылась и сбылась ли вообще… Мне кажется, что нужно примириться с долгим ожиданием, жить более прошлым и настоящим, то есть благодарностью, а не видением будущего485.
Сходные мысли он выразил и в письме Шюцу: «Мы пойдем низиной и окажемся в лощине куда более глубокой, чем теперь, прежде чем сможем вновь начать подъем и выйти с другой стороны. Главное – позволить, чтобы нас целиком и полностью вели, не сопротивляться и не проявлять нетерпения. Тогда все будет хорошо»486.
Он был готов к долгому ожиданию, будь что будет.
* * *
В Эттале Бонхёффер часто общался с другими участниками Сопротивления, в том числе с министром юстиции Гюртнером и с Карлом Герделером, бывшим мэром Лейпцига. Мюллер навещал его чуть ли не ежедневно. В рождественские праздники Бонхёффер и Бетге встречались с Донаньи и ватиканскими послами, в том числе с личным секретарем Пия XII Робертом Лейбером. Бетге и Бонхёффер прогулялись вместе с Гюртнером по альпийскому холоду и обсудили проблемы во взаимоотношениях между Исповеднической церковью и Имперской церковью [48] .
В январе 1941 года Бонхёффер съездил в Мюнхен повидаться с Юстусом Перельсом, главой юридической службы Исповеднической церкви. Перельс всеми силами пытался склонить правительство рейха к более снисходительному обращению с пасторами Исповеднической церкви – пока что их призывали чуть ли не всех подряд, причем в действующую армию, и Церковь была обескровлена. То была злонамеренная политика нацистов, и Перельс надеялся убедить их в том, что Исповедническая церковь заслуживает такого же отношения, как и рейхсцерковь.
В Мюнхене Бонхёффер сходил вместе с Перельсом на оперу Бетховена «Создание Прометея», поставленную как пантомиму, но «не пришел в восторг». Они также посмотрели фильм о жизни Шиллера, который Бонхёффер рекомендовал Бетге в следующих выражениях: «Кошмар: патетично, клишированно, лживо, нереалистично, антиисторично, плохо сыграно, китч! Сходи сам посмотри. Так я представлял себе Шиллера, когда учился в средней школе»487.
Впервые за пять лет Бонхёффер и Бетге оказались надолго разлучены. Дитрих постоянно нуждался в присутствии друга: он просил Бетге критиковать и помогать оттачивать его богословские идеи, и во время работы над «Этикой» ему недоставало возможности обсуждать новые мысли и проверять их на доверенном друге. Годами они почти ежедневно молились вместе, и – самая интимная связь – они исповедовались друг другу. Каждый из них знал самые тайные переживания другого, они всегда включали в число своих молитв ходатайство друг за друга. 1 февраля Бонхёффер сделал самому себе подарок ко дню рождения, написав Бетге письмо с рассуждением об их дружбе.
...
Пять лет общей работы и дружбы кажутся мне редкостным в человеческой жизни и радостным даром. Найти человека, понимающего тебя и объективно, и лично, одновременно и надежного помощника, и советника – это очень и очень немало. А ты всегда был для меня и тем, и другим, а также терпеливо выдерживал суровые испытания такой дружбы, в особенности мой жуткий характер, который порой пугает меня самого, о чем ты, к счастью, часто и откровенно мне напоминаешь, и не озлобился по этой причине на меня. За это я тебе в особенности благодарен. Твоя ясность и простота мысли и суждения помогли мне разрешить бесчисленное множество вопросов, и я на собственном опыте убедился в реальной силе твоей молитвы за меня488.
Поездка в Женеву
24 февраля абвер направил Бонхёффера в Женеву. Настоящей целью этой поездки было установить контакт с протестантскими лидерами за пределами Германии, сообщить им о заговоре и прощупать условия мира, который заключило бы новое правительство после свержения Гитлера. Аналогичные переговоры вел Мюллер в Ватикане с католиками. Но Бонхёфферу не сразу удалось проникнуть в Швейцарию. На границе его остановили и потребовали, чтобы за него поручился кто-нибудь из граждан страны. Бонхёффер назвал Карла Барта, Барту позвонили, и он согласился выступить гарантом, хотя и не без внутренних колебаний.
Барт, как и многие другие в то время, недоумевал, каков же теперь статус Бонхёффера и какова его миссия. Кто бы позволил пастору Исповеднической церкви путешествовать в разгар войны в Швейцарию? Он был почти уверен в том, что Бонхёффер пошел на компромисс с нацистским режимом. В числе прочих жертв войны и взаимное доверие погибало тысячью смертей.
Подобные сомнения, вопросы давних друзей терзали Дитриха, но он, разумеется, не вправе был объяснять свои действия никому, кроме посвященных. Это было для него очередной «смертью своего Я», он жертвовал своей репутацией в Церкви. Многие любопытствовали, как это так, почему Дитриха Бонхёффера не постигла общая участь его поколения. Он писал и путешествовал, встречался с различными людьми, ходил в кино и в театр, жил в общем-то свободной и привилегированной жизнью, в то время как все остальные страдали и погибали или же оказывались вынуждены к непереносимым компромиссам со своей совестью.
В глазах тех, кто знал, что Бонхёффер работает на абвер, и не знал о другой его, тайной работе, дела обстояли совсем плохо. Выходит, он капитулировал, этот высоколобый патриций, этот моралист, такой всегда несгибаемый и требовавший бескомпромиссности от других? Не он ли говорил, что «лишь те вправе распевать григорианские псалмы, кто вопиет за евреев», не он ли подменял собой Бога, яростно утверждая, что вне Исповеднической церкви нет спасения?
Даже если б Бонхёффер мог объясниться и сказал бы, что на самом деле работает против Гитлера, многие члены Исповеднической церкви все равно бы усомнились в этичности такого пути, а кое-кто пришел бы в ярость. Чтобы пастор участвовал в заговоре, цель которого – убийство главы государства в разгар войны, когда отцы, братья и сыновья отдают свои жизни за страну! Это было немыслимо, непостижимо. Вот когда для Бонхёффера и впрямь настало одиночество, но в это положение привел его Бог, и он не искал для себя выхода, как не искал его Иеремия. Он принял эту судьбу и радовался в послушании Богу.
* * *
Из Швейцарии Дитрих написал Сабине и Герту – из Германии он не мог поддерживать переписку с Оксфордом и так тосковал по сестре! Он написал также епископу Беллу. В Женеве он встретился с Эрвином Суцем и якобы сказал ему: «Можете быть спокойны, мы покончим с Гитлером» 489. Повидался Бонхёффер и с Карлом Бартом, но даже после долгой беседы Барт не смог вполне принять работу Дитриха на абвер.
Состоялись и встречи с двумя контактами из экуменического мира, Адольфом Фрейденбергом и Жаком Курвуазье, но главной стала встреча с Виллемом Виссертом Хуфтом, которого Бонхёффер в последний раз видел на станции Паддингтон в Лондоне. Бонхёффер подробно описал ситуацию в Германии. Этот отчет Хуфт должен был передать епископу Беллу, а тот – правительству Черчилля. Бонхёффер рассказал о продолжавшейся борьбе Исповеднической церкви с нацистами, о том, как пасторы подвергались арестам и другим видам преследования, о программе эвтаназии. С начала войны подобная информация едва ли просачивалась из Германии. Если бы Белл сумел довести ее, например, до министра иностранных дел Энтони Идена, миссию Бонхёффера можно было бы считать состоявшейся.
Бонхёффер провел в Швейцарии месяц, а когда в конце марта вернулся в Мюнхен, его ожидало письмо от имперской гильдии писателей, извещавшее, что отныне ему запрещено публиковаться. Дитрих пытался предотвратить такое решение и даже вступил в писательскую гильдию, что, разумеется, было ему крайне противно, старался сохранить в глазах руководства этого цеха образ «хорошего немца». Он зашел еще дальше и представил требуемое доказательство арийского происхождения. Но даже столь обременительные для совести меры не могли затушевать непозволительно проеврейский тон его книги о Псалмах.
Как и в тот раз, когда ему запретили публично выступать, Бонхёффер громко протестовал, утверждая, что работа его носит сугубо научный характер и не подпадает под ту классификацию, которую ему навязывают. Маленькое чудо все же произошло – гильдия отменила наложенный было на автора штраф, – но с тем, что его работа неподсудна, ибо принадлежит ученой сфере, так и не согласилась. В полном соответствии с подходом Третьего рейха к христианству руководство гильдии ответило Бонхёфферу: «Академическими учеными признаются исключительно богословы, работающие в государственных университетах. Священников едва ли можно считать специалистами, особенно учитывая их крайнюю приверженность догме»490. Запрет «писать» не очень-то удручил Бонхёффера: на публикации он больше рассчитывать не мог, но писать, конечно же, не переставал и продолжил труд над своим крупнейшим произведением – «Этикой».
* * *
Пасхальные каникулы Дитрих провел с родными во Фридрихсбрунне. Эти заповедной красоты места в горах Гарца Бонхёфферы освоили еще до Первой мировой войны. Для них всех, и в особенности для Дитриха, которому было всего семь лет, когда родители приобрели домик лесника, Фридрихсбрунн оставался связью со сказочным миром вне времени, вне тревожного настоящего. В этих волшебных лесах, словно в сказках Якоба и Вильгельма Гримм, ничто не изменилось с золотой поры детства, когда Вальтер был еще жив и вместе с маленьким Дитрихом ходил по грибы и ягоды. Три года спустя, в тюрьме Тегель, Дитрих напишет о Фридрихсбрунне, о том, как трогает его это воспоминание.
...
В воспоминании я живу на природе, на полянах под Фридрихсбрунном… Я валяюсь на спине в траве, слежу за тем, как ветерок гонит тучи по голубому небу, и прислушиваюсь к шороху деревьев. Поразительно, как воспоминания детства влияют на общее мировоззрение человека: мне бы показалось неестественным постоянно жить в горах или у моря, но возвышенность центральной Германии, Гарц, Тюрингия, холмы Везера и есть в моих глазах природа, то, что принадлежит мне, что меня сформировало491.
Но на Пасху это еще не стало воспоминанием. Он снова там, в знакомых с детства местах, свободно бродит по лесу и валяется на траве и радуется возможности общаться с родными. Пасха выпала на 13 апреля, собралась вся семья, а когда остальные Бонхёфферы разъехались, Дитрих остался, чтобы в тишине уединения продолжить работу над «Этикой». Немало страниц было им написано в этих местах в разные годы. Электричество в дом так и не провели – и в ближайшие два года не проведут, – но имелась угольная печь, без которой в эту пору года невозможно было бы обойтись. Однако не было угля – по какой-то причине его не подвезли, и Дитрих обогревался дровами. Всякий раз, когда ему требовался перерыв в умственной работе, он выходил во двор и колол дрова. Когда семья на Пасху собралась в Фридрихсбрунне, родители обратили внимание, что кто-то «позаимствовал» у них часть дров, так что Дитрих перед отъездом оставил отметку на стене, показывающую уровень поленницы – теперь его родители могли в следующий приезд проверить, не расхищают ли у них дрова492.
Глава 24 Заговор против Гитлера
На германский народ ляжет бремя вины, которую мир не забудет ему и через сотню лет.
Хеннинг фон Тресков
Смерть напоминает о том, что мир не таков, каким должен быть: он нуждается в искуплении. Только Христос побеждает смерть.
Дитрих Бонхёффер
Я уверен, что в Германии есть множество людей, которым гестапо и пулеметы заткнули глотки, но кто жаждет избавления от безбожного нацистского правления и восстановления христианского порядка, в котором могли бы принять участие и они, и мы.
Епископ Джордж Белл
Произошедшая осенью 1940 года капитуляция Франции фактически остановила заговор против Гитлера. Триумф фюрера свершился столь стремительно, даже ошеломляюще, что большинство генералов утратило всякую решимость сопротивляться. Популярность Адольфа Гитлера взмыла до небес. Победы множились, за считаные месяцы пали Югославия, Греция и Албания, в Северной Африке успешно продвигался генерал Роммель. Казалось, Гитлера остановить невозможно, и многие генералы охотно позволили высокому течению нести себя и пальцем не готовы были пошевельнуть против фюрера.
Донаньи и Остер видели единственный шанс в том, чтобы привлечь к заговору высшее военное руководство. Поначалу была надежда на массовое народное движение, но с тех пор, как Мартин Нимёллер попал в заключение, стало ясно, что снизу нацистов не опрокинешь. Отвага, с какой Нимёллер противостоял Гитлеру, и его выдающиеся лидерские качества могли бы сделать его вождем Сопротивления – потому-то Гитлер и отправил христианского фанатика в концлагерь. Теперь действовать предстояло сверху, то есть – руками генералов.
Некоторые генералы отважно и благородно приняли на себя руководство заговором и были готовы действовать по первому сигналу, но нашлось немало менее великодушных людей, для кого реванш за позор Версаля перевешивал даже отвращение к Гитлеру. Многие рассуждали так: пусть Адольф Гитлер сослужит свою службу, а потом его можно будет заменить на менее брутального вождя – и тогда, мол, они и сами готовы озаботиться политическим вопросом, но пока, в дни столь блестящих побед, не идти же на уступки Франции и прочим причастным к Версальскому договору державам. Кое-кто опасался превратить Гитлера в мученика: вновь сложится легенда об «ударе» в спину, Гитлер станет Цезарем, а его убийцы – Брутом и Кассием. И чего ради рисковать? Медуза Браухич был одним из множества людей твердых убеждений – следить, куда ветер дует. «Я лично ничего предпринимать не стану, – твердил он, – но и другим мешать не стану»493. В этот год величайших успехов нацизма Бек, Донаньи, Остер, Канарис, Герделер и другие участники Сопротивление делали, что было в их силах, но почти ничего не добились.
Приказ о комиссарах
Наступило 6 июня 1941 года, и появился печально знаменитый Приказ о комиссарах. Гитлер вознамерился развязать войну против России, начать операцию под кодовым названием «Барбаросса», и вновь проявилась его закоренелая вражда к «восточным расам», ко всем славянам, начиная с поляков. Приказ о комиссарах обязывал солдат и офицеров расстреливать на месте военнопленных политруков. В Польше Гитлер устроил так, чтобы армия не соприкасалась с наиболее вопиющими актами жестокости – он понимал, что солдаты этого не вынесут, так что самые подлые, самые антигуманные дела он предоставил творить бездушным эсэсовцам. Но теперь роль палачей возлагалась на саму армию вопреки столетиями прививавшимся кодексам воинской чести. Генералы встрепенулись, и даже самые слабовольные увидели, что пытались усидеть верхом на тигре.
Перебить всех попавших в плен комиссаров Красной армии! Неслыханно! Однако Гитлера не слишком-то интересовали старомодные представления о морали и чести. Он пролагал свой собственный, дикарски-жестокий путь к победе, изрыгая афоризмы, логика который черпалась, видимо, прямиком из ада: «На Востоке, – заявил он, – жестокость – это милосердие по отношению к будущему». От командующих немецкой армией требовалось «принести в жертву свои принципы». Поясняя необходимость Приказа о комиссарах, Гитлер нашел потрясающее оправдание: «Убивать их всех за насаждение варварских, азиатских методов ведения войны»494.
Хеннинг фон Тресков – типичный прусский офицер с традиционным чувством чести – издавна проникся презрением и ненавистью к Гитлеру. Он первым из фронтовых офицеров установил контакт с заговорщиками. Услышав Приказ о комиссарах, он сказал генералу Герсдорфу, что нужно добиваться у Бока его отмены, иначе «на германский народ ляжет бремя вины, которую мир не забудет ему и через сотню лет». Причем вина, как он опасался, ляжет не только на Гитлера и его приближенных, но «на вас и на меня, на вашу жену и на мою, на ваших детей и на моих»495. Для многих генералов Приказ о комиссарах оказался переломным моментом. Даже слабодушный Браухич не выдержал и попытался поговорить на этот счет с Гитлером, а тот швырнул в него чернильницей.
* * *
Операция «Барбаросса» началась 22 июня: Германия напала на Советский Союз. Суеверная надежда на непобедимость фюрера все еще была сильна, однако впервые появилось беспокойство: не пора ли Гитлеру остановиться, пока он не слишком зарвался. Полоса везения не могла не оборваться рано или поздно. Сами безбрежные пространства России вызывали оторопь у любого разумного человека. Но разумные соображения нисколько не тревожили Гитлера, и, наплевав на очевидный риск, он двинул свои войска к Москве.
Руководители заговора сочли момент благоприятным. Приказ о комиссарах обеспечил их множеством новых союзников среди генералитета, а когда началось бесчеловечное применение этого приказа, ряды Сопротивления пополнялись день ото дня. Остер и Донаньи по-прежнему работали под прикрытием адмирала Канариса. Вот уж кому приходилось жить двойной жизнью, так это адмиралу Канарису. По утрам он катался верхом по Тиргартену с Гейдрихом, этим спрутообразным вампиром, и в то же время использовал все имевшиеся в его распоряжении рычаги, чтобы подорвать режим нацистов и влияние того же Гейдриха. Гитлеровская банда вызывала у него рвотный рефлекс. Рассказывают, что во время поездки по Испании Канарис поднялся в открытом автомобиле и нацистским приветствием поздоровался со стадом овец: «Может, среди этих баранов и кто-нибудь из партийных шишек затесался», – сыронизировал он496.
Только в сентябре Бонхёффера вновь отправили в командировку от абвера – и снова в Швейцарию. До той поры он продолжал писать «Этику» и занимался пастырской работой. С помощью Остера и Донаньи он добивался отсрочек и даже освобождения от действительной службы для некоторых пасторов Исповеднической церкви. Таким образом он уберегал их от опасности погибнуть на фронте и вместе с тем сохранял пастве наставников, нужда в которых еще более обострялась в это тяжелое время. Битву за пасторов Бонхёффер чаще проигрывал, чем выигрывал, – так обстояло дело со многими его битвами, – но он не терял мужества и благодарил Бога за каждый успех.
Пастырскую миссию он осуществлял теперь в основном по переписке. В августе он снова разослал циркулярное послание примерно сотне бывших семинаристов. В этом письме стоят слова, как бы предвещающие его собственную смерть.
...
Сегодня я вынужден сообщить вам, что наши братья Конрад Бояк, Ф. А. Прейс, Ульрих Нитак и Герхард Шульце погибли на Восточном фронте… Они опередили нас на том пути, по которому суждено когда-нибудь пойти всем нам. Господь милосердно призывает всех тех из вас, кто сейчас находится на передовой, быть готовыми… Разумеется, Он призовет и вас, и меня в тот час, который назначен Им одним. До того часа, который в руке Божьей, мы все пребудем невредимы даже в величайшей опасности, и из благодарности за такую защиту рождается тем большая готовность откликнуться, когда час настанет.
Как постичь, почему избраны именно те, кого Господь призывает так рано? Разве смерть юных христиан не пробуждает каждый раз чувство, будто Господь отбирает у нас лучшие свои орудия, когда мы более всего нуждаемся в них? Но Господь не ошибается. Быть может, наши братья понадобились Господу для сокрытого от нас служения в Царстве Небесном? Не стоит предаваться человеческому помышлению и стараться узнать больше, чем нам дано. Будем держаться того, что нам известно наверное. Господь призывает домой тех, кого Он любит. «Как благоугодивший Богу, он возлюблен, и как живший посреди грешников, преставлен» (Прем 4:10).
Мы знаем также, что Бог и дьявол ведут в этом мире войну, и что дьявол тоже соучаствует в смерти. Перед лицом смерти мы не должны фаталистически вздыхать «Так угодно Богу», но должны сопоставить эту реальность с той, которая Богу не угодна. Смерть напоминает о том, что мир не таков, каким должен быть: он нуждается в искуплении. Только Христос побеждает смерть. Острое противопоставление угодного Богу и неугодного доходит до кульминации и находит разрешение. Бог попускает тому, чего Он не желает, и с этого момента сама смерть начинает служить Богу. С того момента «угодное Богу» охватывает и то, что Ему неугодно. Бог желает, чтобы смерть была попрана смертью Иисуса Христа. Только крестом и воскресением Иисуса Христа смерть была возвращена под власть Бога и теперь служит Его целям. Это не фаталистический отказ от жизни, но живая вера в Иисуса Христа, который за нас умер и воскрес и может справиться на глубочайшем уровне со смертью. В жизни с Иисусом Христом смерти как общей участи, надвигающейся на нас извне, противостоит смерть изнутри, наша личная смерть, добровольное ежедневное умирание с Иисусом Христом.
Кто живет с Христом, тот ежедневно умерщвляет свою волю. Христос в нас предает нас смерти, чтобы обитать внутри нас. Так наше внутреннее умирание растет навстречу смерти, которая извне. Так принимает свою смерть христианин, и таким образом физическая смерть становится не концом, но полным осуществлением жизни с Иисусом Христом. Мы входим в общность с Тем, кто свою смерть встретил словами: «Свершилось!»497.
Со многими братьями Бонхёффер поддерживал и личную переписку. Один из финкенвальдцев в письме Бонхёфферу признавался, что в пору обучения в семинарии был не в восторге от медитаций, но теперь, на передовой, сознательно вернулся к этой практике и если размышление над текстом ему не давалось, он выучивал эти стихи наизусть. Бонхёффер, вспоминал этот корреспондент, всегда говорил им, что стихи Писания «раскрываются на непредсказуемой глубине. Нужно жить с текстами, и они начнут раскрываться. Теперь я очень благодарен за то, что вы приучили нас к этому»498.
Переписка со столь многими братьями осталась свидетельством верности Бонхёффера своему призванию пастора. Пусть сам он и не был на фронте, он получал известия от сражавшихся братьев, отвечал им словами ободрения и молился за них. Эрих Клаппрот жаловался на холод ниже 40 градусов: «День изо дня мы не можем даже помыть руки, но от трупов идем есть и вновь возвращаемся под ружье. Все силы уходят на борьбу с опасностью замерзнуть: нужно продолжать двигаться, даже когда смертельно устанешь». Клаппрот задавался вопросом, смогут ли они когда-нибудь вернуться домой, к своей тихой и спокойной жизни. Ему это не было суждено: вскоре пришло известие о его гибели499.
Погиб и близкий друг Дитриха Герхард Вибранс: «Его смерть причинила мне такую боль и чувство опустошенности, как если бы я лишился родного брата»500.
Работа Бонхёффера в Исповеднической церкви не прекращалась. Война дала нацистам возможность причинить серьезнейший ущерб Церкви. В конце 1941 года Бонхёффер помог Перельсу составить Обращение к Вооруженным силам:
...
Надежды протестантской церкви на то, что антицерковные меры прекратятся хотя бы на время войны, были горько обмануты… Антицерковные меры внутри страны только усиливаются. У конгрегаций складывается постепенно впечатление, будто несчастья войны и недостаток священников намеренно используются партией и гестапо с целью уничтожить за время войны Протестантскую церковь501.
В документе приводилось множество примеров неправомерных действий режима. Особенно усердствовал против Исповеднической церкви Гиммлер. Даже тех пасторов Исповеднической церкви, кого еще не призвали, вынудили оставить приходы и навязали им «общественно полезную» работу. На допросе гестаповцы обращались с пасторами «как с заведомыми преступниками». Приводился пример глубокой ненависти нацистского руководства к христианам и христианству в целом:
...
Известный мирянин-протестант, чей сын погиб на Восточном фронте, получил издевательскую анонимку. Этот христианин дал объявление о смерти сына с такой формулировкой: «Погиб с верой в своего Господа и Спасителя». Анонимка призывала «позор на весь род ханжей и их дегенеративную кровь», а погибшего высмеивала за веру «в безвестного бродягу-проповедника»502.
В том же документе всех христиан Германии призывали бороться против эвтаназии:
...
Уничтожение так называемых бесполезных жизней стало известно в общинах и уже вырвало жертвы из их рядов. Христиане всех конфессий воспринимают это с глубочайшей тревогой и возмущением, как полное отрицание десяти Заповедей и всех гарантий закона, то есть как безусловно антихристианскую направленность руководства рейха503.
Вторая поездка в Швейцарию
В сентябре Бонхёффер предпринял вторую поездку в Швейцарию по линии абвера. Он вновь встретился с Виссертом Хуфтом. Дело Сопротивления подвигалось туго, поскольку гитлеровские войска пока что успешно прорывались в глубь Советского Союза. Но Бонхёффер смотрел на ситуацию иначе. «Это начало конца», – сказал он, здороваясь.
В. Хуфта это утверждение несколько озадачило: «Начало конца для кого – для Сталина и Советского Союза?» – «Нет-нет, – отвечал Бонхёффер. – Каждая победа только приближает конец Гитлера». Бонхёффер был уверен в том, что счастье скоро отвернется от фюрера. «Из этого ему не выпутаться», – сказал он504.
Но к осени 1941 года рассеялись все надежды заговорщиков на то, что Британия согласится после свержения гитлеровского режима вести мирные переговоры. Война слишком затянулась. Теперь, когда Германия связалась еще и с Россией, Черчилль перестал ее опасаться. Его не интересовал Заговор, даже если таковой существовал. Он занял жесткую позицию – все немцы нацисты – и отказывался выслушать заговорщиков. За немецкое Сопротивление заступался епископ Белл. Он старался довести до сознания британцев, что в Германии есть множество людей, жаждущих ниспровержения Гитлера. В начале года он выступал перед многолюдной демонстрацией и критиковал британское правительство за то, что оно говорит лишь о грядущей победе, не проявляя ни малейшего сострадания к мукам тех, кто живет за пределами Соединенного Королевства. Из бесед с Бонхёффером и Ляйбхольцем Белл почерпнул достаточно информации, чтобы знать, о чем говорит.
...
Я уверен, что в Германии есть множество людей, которым гестапо и пулеметы заткнули глотки, но кто жаждет избавления от безбожного нацистского правления и восстановления христианского порядка, в котором могли бы принять участие и они, и мы. Не раздастся ли из Англии трубный зов, который пробудит их от отчаяния?505
На Черчилля и министра иностранных дел Идена эта страстная речь не произвела ни малейшего впечатления. Но Бонхёффер не сдавался. Он составил подробный меморандум, в котором разъяснял, что отсутствие поддержки со стороны союзников лишает заговорщиков остатков решимости. Если «хорошие немцы», участники Заговора, рискующие жизнью ради свержения Гитлера, не могут рассчитывать на иное отношение со стороны англичан, чем наци, то кто же согласится на подобные условия?
...
Возникает вопрос, будет ли у германского правительства, решительно порвавшего с Гитлером и со всем, что он символизирует, надежда заключить мир на таких условиях, чтобы выжить… Очевидно, что этот вопрос требует срочного ответа, поскольку планы немецкой оппозиции зависят от этого 506.
Бонхёффер наивно рассчитывал получить какое-то известие от британского правительства, когда его меморандум попадет в соответствующие руки, но надежда была напрасной. Ответ так и не поступил. Тогда, в сентябре, в Женеве, Виссерт Хуфт спросил Бонхёффера, о чем он молится. «По правде говоря, – ответил Бонхёффер, – я молюсь о поражении моего народа в войне, ибо это единственный путь расплатиться за страдания, причиненные моей страной миру»507. С Восточного фронта поступали новые сообщения, и то, что Бонхёффер узнавал через Донаньи, нельзя было даже назвать чудовищным – требовались новые слова.
Немецкая армия продвигалась к Москве, и эсэсовское варварство было спущено с цепи. Словно дьявол и все его орды вырвались из ада и заполонили землю. В Литве эскадроны SS сгоняли евреев в одно место и забивали их до смерти, а потом танцевали под музыку на трупах. Затем мертвые тела уволакивали, в тот же двор вталкивали следующую группу, и вновь начиналась макабрическая игра508.
Эти ужасы подтолкнули в объятия заговорщиков множество державшихся прежде в стороне офицеров. Группа военных явилась к фельдмаршалу Боку и чуть ли не со слезами умоляла остановить «оргию казней» в Борисове. Но и Бок был бессилен. Когда он попытался вызвать к себе эсэсовского командира, распоряжавшегося массовыми казнями, гражданский «губернатор» Белоруссии – генеральный комиссар Вильгельм Кубе – пренебрежительно рассмеялся в ответ: Гитлер предоставил эсэсовцам полную свободу действий, и даже фельдмаршал ничего не мог с этим поделать.
В это время граф Петер Йорк фон Вартенбург и его кузен фон Штауффенберг преодолели инстинктивную неприязнь военных к тайной интриге и тоже присоединились к заговору. Оба они были глубоко верующими христианами и принадлежали к касте германской военной аристократии. То, что творилось у них на глазах, уничтожало все усвоенные ими с детства понятия и ценности. Штауффенберг возьмет на себя вошедшее в историю покушение 20 июля 1944 года, о чем речь пойдет дальше.
Операция 7
По возвращении из Швейцарии Бонхёффер услышал о новых ужасах – на этот раз внутри страны. Вышел очередной антиеврейский закон, предписавший евреям носить на публике желтую звезду. Антисемитизм вышел на новый виток, и Бонхёффер понимал, что это лишь предвестие «окончательного решения». На собрании в доме Донаньи Бонхёффер заявил, что, если это необходимо, он сам готов убить Гитлера. До собственноручного покушения Бонхёффера на фюрера дело не дойдет, но для Бонхёффера важна была ясность: если б он не был готов сделать это сам, он не стал бы осуществлять «неприятную» миссию чужими руками. Однако сначала он считал нужным выйти из Исповеднической церкви: многие члены Церкви ужаснулись бы его решимости убить главу государства, а главное – он не хотел действовать в качестве одного из руководителей Церкви и тем самым навлекать подозрения на других. Его участие в заговоре касалось только его самого и Бога, в этом он был уверен. Он также знал, что избранничество – избранничество евреев, избранничество пророков, его собственная миссия – есть нечто непостижимое и страшное. Это величайшая честь, какой может удостоиться человек, но и бремя, которого никто не должен искать умышленно.
Первым серьезным делом Бонхёффера на «секретной службе» стала операция по спасению семерых евреев. Разрабатывалась операция абвером, и ей был присвоен код U7 ( Unternehmen 7, то есть «Операция 7», по числу евреев, которых первоначально планировалось вывезти – в итоге их число удвоилось). Адмирал Канарис хотел помочь двум своим друзьям-евреям и их близким, а у Донаньи было двое еврейских же коллег-юристов. Всех семерых переправляли в Швейцарию под предлогом, что они расскажут швейцарцам, как прекрасно в Германии обращаются с евреями, то есть перед Гиммлером и его присными эту горсточку евреев выпускали затем, чтобы они лгали в пользу нацистского режима.
Поначалу евреи испугались, что именно этого от них и ждут – поддержки нацизма перед миром, – и отказались сотрудничать. Донаньи, рискуя головой, рассказал им правду: это «контроперация», он хочет, чтобы они рассказали швейцарским властям правду. Этим людям Донаньи поведал о причастности к заговору против Гитлера полковника Остера, графа Мольтке и адмирала Канариса.
Операция вышла довольно сложной и отняла много времени. Прежде всего требовалось исключить имена семерых из депортационных списков, затем официально сделать их агентами абвера, как прежде Бонхёффера. С другой стороны, еще требовалось убедить Швейцарию принять иммигрантов, что было очень нелегко: Швейцария сохраняла нейтралитет и воздерживалась от помощи немецким евреям. Преодолеть эту проблему удалось с помощью экуменических контактов, которые пустили в ход Бонхёффер, Юстус Перельс и Вильгельм Ротт, состоявший в Цингсте ассистентом Бонхёффера. Они объяснили швейцарским пасторам, что речь идет о жизни и смерти: если этим людям не удастся бежать из Германии, их вскоре отправят в концентрационные лагеря, на смерть. Ротт взывал к президенту Федерации швейцарских церквей, понимая, что просит о юридически невозможном.
...
Мы умоляем вас попытаться неотступным заступничеством и официальными ходатайствами от имени швейцарских церквей добиться, чтобы дверь приоткрылась хотя бы для немногих, хотя бы для этого исключительного случая, о котором мы особо вас просим.
Но и возгласы Ротта оставили швейцарцев равнодушными. Тогда Бонхёффер написал Барту.
Швейцарские власти пошли на уступки, но за плату: Донаньи должен был перевести в Швейцарию крупную сумму денег в твердой валюте, чтобы беженцы не сделались обузой для принявшей их страны. Именно перевод валюты стал той ниточкой, которую позднее заметили и размотали архивраги абвера Гиммлер и Гейдрих [49] , и в результате эта ниточка привела к разоблачению заговора и аресту в том числе и Бонхёффера. Именно преступления нацистов против евреев в первую очередь побудили Бонхёффера и многих других участников заговора к сопротивлению режиму. Брат Дитриха Клаус и его зять Рюдигер Шляйхер, выслушав в 1945 году свой смертный приговор и зная, что теперь можно говорить, не подвергая опасности других людей, потрясли своих палачей, заявив, что присоединились к заговору главным образом из-за евреев509.
Гитлер пошатнулся
В октябре Донаньи и Остер встретились с Фабианом фон Шлабрендорффом и генерал-майором Хеннингом фон Тресков, которые считали, что вновь назрела ситуация для ниспровержения нацизма. Военачальников на Восточном фронте все более возмущало вмешательство Гитлера в их дела. Его неуместные приказы и нарастающий садизм SS отвратили от фюрера даже преданных ранее сторонников. К тому же, как и пророчествовал Бонхёффер, полоса везения фюрера закончилась.
В ноябре 1941 года немецкие войска под командованием фельдмаршала фон Рундштедта рвались к Сталинграду, но 26 ноября под Ростовом понесли тяжелое поражение и отступили. Впервые с начала войны немецкие части не сумели взять верх, и с этим гордыня фюрера никак не могла примириться. Ему нанесено личное оскорбление – так он это воспринимал – и из «Волчьего логова» (Wolfsschanze), из своего бункера в лесах Восточной Пруссии потребовал любой ценой удержать линию фронта. Пусть войска несут тяжелейшие потери, но отступать не смеют. Рундштедт назвал этот приказ «безумием». «Повторяю, – сигнализировал он, – либо отмените приказ, либо ищите другого командующего»510. Гитлер нашел другого командующего, но это его не спасло.
Восточная армия попала в ледяные челюсти знаменитой русской зимы, и ярость мороза нарастала с каждым днем. Тысячи солдат ежедневно погибали от обморожения. Замерзало топливо, прежде, чем стронуть танки с места, приходилось разжигать под ними костры. На холоде отказывали пулеметы, бесполезными сделались оптические прицелы.
И все равно, пренебрегая мольбами своих военачальников, Гитлер неумолимо гнал войска вперед. Второго декабря отдельный батальон прорвался так близко к Москве, что в бинокли за тридцать километров командующий разглядел золотые купола Кремля. Но ближе немцам не суждено было подойти. 4 декабря столбик термометра упал до –31°, на следующий день – до 36°. Бок и Гудериан понимали, что их ресурсы и возможность продолжать наступление исчерпаны. Оставалось только отступить. Главнокомандующий Браухич предпочел подать в отставку. 6 декабря русские с такой сокрушительной силой атаковали немцев, что доселе непобедимая армия фюрера обратилась в бегство. Их гнали по бескрайней заснеженной равнине, и к чести этих солдат и офицеров служит то, что многие из них сумели выжить и не сдались в плен. Армия Наполеона, как известно, не выдержала бегства из России.
Это поражение пронзило Гитлеру сердце, но тут же, 7 декабря, пришло радостное известие о нападении японцев на Пёрл-Харбор, и фюрер вновь ободрился. В особенности его порадовало коварство внезапной атаки: по его словам, это вполне соответствовало его «системе», и с присущей фюреру лучезарностью он объявил бойню, унесшую жизни множества американцев, милостью Провидения и знаком свыше как раз в тот момент, когда он нуждался в подобном знаке. На самом же деле вступление США в войну – против Японии и против Германии – стало для Гитлера началом конца: отныне и до дня самоубийства ему предстоит сражаться на два фронта. Но разве Гитлер всматривался в хмурое будущее! Пока что его мысли полностью сосредотачивались на России, он пролагал себе сквозь снег путь к мировому господству.
Первым делом Гитлер сместил генералов, возложив на них вину за поражение, – ему, дескать, давно следовало уволить этих малодушных. Бока заменил другой командующий, Гудериан был отправлен в отставку, Гёпнер лишен звания и утратил право носить мундир, Шпонек угодил в тюрьму и выслушал смертный приговор. Генерал Кейтель благодаря давнему угодничеству отделался головомойкой, самое мягкое, что услышало это разряженное беспозвоночное из уст обожаемого фюрера, было «дурак», Dummkopf.
Браухич после фиаско перенес инфаркт и подал прошение об отставке – то была катастрофа для заговорщиков, которые уже некоторое время обхаживали Браухича и наконец-то добились от него одобрения своих планов, но это слабое звено тут же и выпало, и вождям заговора приходилось начинать все заново с преемниками главнокомандующего. Увы, преемник Браухича оказался самым неподходящим для заговорщика человеком: Гитлер, не терпевший посредников, назначил преемником Браухича самого себя. В качестве главнокомандующего он взялся следить за развитием Восточной кампании, а за годы, остававшиеся до конца войны, фюрер и вовсе привыкнет фюрерствовать абсолютно всем. Если бы в «Волчьем логове» обустроили теннисный корт, он бы лично составил расписание матчей.
Заговорщики перестраиваются
Лишившись Браухича, заговорщики должны были искать другой путь. У них хватало поводов для отчаяния, взять хотя бы отказ Британии и ее союзников вести с ними переговоры. Но некогда было ломать себе руки в тщетных сетованиях – депортация евреев на восток, в лагеря смерти, не оставляла для этого времени. Если бы четырьмя годами ранее любимая сестричка Сабина не бежала из ада вместе с мужем и детьми, сейчас они бы уже ехали в товарном вагоне на верную смерть. А Франц Хильдебрандт? А еврейские сокурсники в Берлинском университете, товарищи детских игр из Грюневальда? Началось истребление «мирового еврейства», «окончательное решение еврейского вопроса», как выражались нацисты на своем новоязе. На конференции в Ваннзее в начале 1942 года решилась судьба всех евреев на территории Третьего рейха и на оккупированных землях. Тем настоятельнее была необходимость убить Гитлера и воспрепятствовать осуществлению его адского плана. Но как это сделать?
Технически план оставался прежним: Гитлер погибает, генерал Бек, который в знак протеста вышел в отставку четырьмя годами ранее, возглавляет этот переворот и скорее всего возглавит также и новое правительство. По словам Гизевиуса, Бек «стоял над всеми партиями… единственный генерал с незапятнанной репутацией, единственный, кто по собственной воле вышел в отставку» 511. Пример Бека вдохновлял многих других генералов.
Тем временем заговор развивался в нескольких направлениях, и абвер намеревался в начале апреля отправить Бонхёффера в Норвегию. Однако уже в феврале 1942 года Донаньи понял, что гестапо следит за ним и за его шурином. Его телефон прослушивался, корреспонденция перехватывалась. За этим, очевидно, стояли Мартин Борман и ходячий труп – Гейдрих. Чуя нарастающую опасность, Бонхёффер составил завещание и передал его Бетге: пугать своих близких он не хотел.
Участником заговора стал и брат Дитриха Клаус, он возглавлял юридический отдел Lufthansa и располагал множеством контактов в деловом мире. Клаус привлек к сопротивлению своего коллегу Отто Йона, а тот, в свою очередь, вовлек прусского принца Луи Фердинанда. Число вовлеченных в заговор людей все множилось. Существовало две основные группы Сопротивления: центром первой были Канарис и Остер, то есть абвер, теперь же начала формироваться «партия» графа Гельмута фон Мольтке, получившая название «кружок Крейсау».
Кружок Крейсау
Название этот «кружок» получил по месту первого собрания, в принадлежавшем Мольтке имении Крейсау [50] . Мольтке был потомком титулованной прусской аристократии, выходцем из знаменитейшего офицерского рода. Его отец командовал германскими войсками в начале Первой мировой войны и состоял адъютантом при кайзере Вильгельме II. Двоюродный дед, фельдмаршал Гельмут граф фон Мольтке, легендарный гений военного дела, принес отечеству победы в Австро-прусской и в Франко-прусской войне, приуготовив создание Германской империи в 1870 году [51] .
Мольтке, как и большинство членов кружка Крейсау, был верующим христианином. Канарис вовлек его в заговор в начале Польской кампании, и тогда он задокументировал множество нарушений прав человека. В октябре 1941 года он писал: «Несомненно, убито более тысячи человек и очередная тысяча немцев приучена убивать… Что я отвечу, когда меня спросят: «А ты где был в ту пору?» В другом письме он писал: «В субботу евреев высылают из Берлина, разрешено взять только ручную кладь… Как можно знать о подобных делах и жить, как ни в чем не бывало?»
Накануне казни в 1945 году Мольтке писал жене, что перед судом он предстал «как христианин и ничего более» и что «Третий рейх напуган» и расправляется с ним за то, что он обсуждал с католическими и протестантскими священниками «вопросы практических, этических требований христианства. Ничего более – за это одно мы осуждены… Я немного поплакал, не потому, что опечален или меланхоличен… но потому что благодарен и тронут этим доказательством присутствия Бога». Сыновьям он писал, что пытался помочь жертвам нацизма и уготовить путь к перемене государственного строя: «К этому побуждала меня совесть… и таков, в конце концов, долг мужчины». Он полагал, что по-настоящему противостоять нацизму возможно только с верой в Бога. Поначалу он пытался склонить нацистов к соблюдению Женевской конвенции, но Кейтель только посмеялся над «рыцарскими представлениями минувшей эпохи». Позднее Мольтке помогал вывозить евреев из Германии.
Другой заметной фигурой в Кружке Крейсау стал граф Петер Йорк фон Вартенбург, чей кузен граф Клаус Шенк фон Штауффенберг возглавит неудачное покушение 20 июля 1944 года, операцию «Валькирия». Члены Кружка Крейсау были настроены решительно против убийства Гитлера, их сопротивление сводилось в основном к дискуссиям о дальнейшей судьбе страны после устранения Гитлера, поэтому с группой внутри абвера им было не по пути. Вслед за первой встречей в имении Мольтке они собирались на вилле Йорка в Лихтенфельдере, предместье Берлина. Йорк в итоге изменил отношение к политическому убийству и сделался ключевым участником заговора Штауффенберга.
Глава 25 ПОБЕДА БОНХЁФФЕРА
Если в Германии есть люди, готовые изнутри вести войну против чудовищной тирании нацизма, вправе ли мы игнорировать их и лишать их поддержки? Можем ли отвергнуть их помощь и все-таки достичь своей цели?
Епископ Джордж Белл британскому министру иностранных дел Энтони Идену
Фон Мольтке впервые встретился с Бонхёффером во время их совместной поездки в Норвегию, которую незадолго до того подарил Гитлеру местный коллаборационист Видкун Квислинг, чье имя превратилось в нарицательное и означает «предатель». Предательство принесло Квислингу пост премьера в сформированном 1 февраля 1942 года марионеточном правительстве. В тот самый день, когда он занял этот пост, Квислинг проявил откровенную враждебность к Церкви Норвегии, запретив одному из ее руководителей, Арне Фьельбу, провести службу в главном соборе Нидарос в Трондхейме. Такое решение породило бурное негодование, и норвежская Церковь перешла на сторону Сопротивления, что стало катастрофой для марионеточного правительства и для нацистов в целом. В апреле абвер снарядил в эту северную страну своего агента Бонхёффера, якобы с целью наладить ситуацию, на самом же деле, разумеется, с противоположной целью.
20 февраля Квислинг лишил Фьельбу должности настоятеля, но в отличие от Германии, в Норвегии церковные лидеры выступали сплоченно и проявили твердость: все епископы до одного разорвали отношения с правительством. В марте Квислинг сделал очередной неудачный ход: решил сформировать собственную версию гитлерюгенда, и тысячи учителей выступили с протестом.
В апреле – новое столкновение с Церковью: в Страстной четверг епископ Бергграв, героический лидер пасторского сопротивления, был посажен под домашний арест, и на Пасху все священники Норвегии сделали то, что шестью неделями ранее сделали их епископы, то, о чем Бонхёффер тщетно умолял немецких пасторов в июле 1933 года: они отказались от государственной службы. Бонхёффер в марте работал над «Этикой» в Кьекове и в Кляйн-Крёссине, но когда Бергграв был арестован, Донаньи вызвал шурина в Берлин и дал ему новое поручение.
Отвага, проявленная в этом столкновении норвежской Церковью, внушала надежду. Бонхёффер с радостью отправился в путь, желая ободрить норвежских пасторов и поделиться с ними опытом сопротивления. 10 апреля он сел на поезд из Штеттина в Зассниц на северном побережье. Там он должен был встретиться с Мольтке и сесть на паром до Трелленборга в Швеции.
Фон Мольтке не разделял планов убийства Гитлера, не считая этот акт морально допустимым, к тому же это превратило бы фюрера в мученика, а его безумные подручные установили бы еще более жестокий режим. Мольтке главным образом лелеял мечты о построении социал-демократической системы в неопределенном будущем, когда нацистский режим рухнет сам собой. Через месяц после этой встречи в имении Мольтке Крейсау впервые соберется группа его единомышленников, сложится кружок Крейсау. Бонхёффер не сможет присутствовать – собрание совпадет по времени с его поездкой в Швейцарию, – но у них с Мольтке нашлось достаточно времени для разговора в тот вечер в Сасснице, потому что они опоздали на последний паром. Они вместе поужинали и сходили в кино.
На следующий день, поскольку паром не возвращался, отправились на долгую прогулку, чтобы обсудить план действий в Норвегии. Они прошли семь километров к северу вдоль берега, к меловым утесам Штуббенкаммер, и семь километров обратно, не встретив ни единой души, кроме какого-то дровосека. После трехчасовой прогулки они вернулись в гостиницу – по-прежнему никаких известий о пароме. Решили пообедать. Фон Мольтке уже десять лет состоял в браке, хотя и был годом моложе Бонхёффера. В письме своей жене Фрейе он отчитывался: «Мы сидели за столом (!), и вдруг за окном появился паром, вынырнувший из тумана. Мы ринулись в гавань, и нам велели поторопиться: до отплытия оставалось два часа»512.
На этот паром они успели, но задержались на два часа в пути, протискиваясь между льдами, упустили последний поезд из Мальмё в Осло и заночевали в Мальмё, а на следующий день отправились дальше в путь. Опыт Бонхёффера в церковной борьбе немецкой Церкви придавал ему авторитет в глазах норвежских священников. Он и здесь предлагал тот же путь действий, что несколькими годами ранее у себя на родине, однако на этот раз к его совету прислушались. Он сказал пасторам, что у них есть возможность продемонстрировать Норвегии и миру преступность нацистского режима. Они не должны сдаваться. В написанных много лет спустя воспоминаниях Бергграв сообщает, что Бонхёффер «настаивал на несгибаемом сопротивлении – вплоть до мученичества»513. Ни Бонхёффер, ни Мольтке ни смогли посетить епископа в тюрьме, но они смогли передать ему весточку, а также сумели убедить норвежское правительство освободить узника – Бергграва выпустили из заключения в тот самый день, когда Бонхёффер и Мольтке отбыли из Стокгольма. Они вернулись в Берлин и отчитались перед Донаньи. В дороге они прониклись взаимной симпатией, но в первом собрании Кружка Крейсау, несколько недель спустя, Бонхёффер не смог принять участия, потому что в третий раз отправился в Швейцарию по линии абвера.
Третья поездка в Женеву
Прибыв в Женеву, Бонхёффер с огорчением узнал, что не сможет повидаться с Виссертом Хуфтом, которому он хотел подробно рассказать о своей миссии в Норвегию. Хуфт отправился в Испанию и Англию и представил в Англии Peace Aims Group (Группе сторонников мира) меморандум Бонхёффера, который, правда, за это время несколько устарел. Основной же целью его поездки была встреча с сэром Стаффордом Криппсом, занимавшим ключевой пост в военном кабинете Черчилля. Он вручил Криппсу меморандум Адама фон Тротт цу Зольца, сотрудника немецкого Министерства иностранных дел и в будущем заметного члена Кружка Крейсау [52] . Через посредство Криппса меморандум должен был попасть в руки Черчилля. О меморандуме Тротта и о намерении Хуфта встретиться с Криппсом Бонхёффер мало что знал, поскольку это была инициатива складывавшегося в тот момент Кружка Крейсау, а не заговорщиков внутри абвера. Две группировки Сопротивления редко обменивались информацией – не из недоброжелательства, а в силу тех законов, что действуют в среде военной разведки и заговоров.
В Женеве Бонхёффер общался с Эрвином Суцем и Адольфом Фрейденбергом, который одно время работал помощником пастора в церкви Святого Георгия в Лондоне и вместе с Ригером и Хильдебрандтом обустраивал немецких беженцев. Фрейденберги пригласили на вечер фрау Хуфт и других участников экуменического движения. Вместе с фрау Фрейденберг Дитрих прошелся по магазинам, с меньшим удовольствием воспринял поход в пивную с ней и ее супругом. Адольф Фрейденберг запомнил, сколь мало угодило Бонхёфферу это заведение:
...
Мы присмотрели романтическую, но несколько грязноватую пивнушку над шепчущими водами Арве, которая неизменно нравилась всем нашим гостям, но только не Дитриху: облик служанки, ее манера подавать на стол, нахальные животные – кот, пес, старая утка и полуощипанная индейка, которые попрошайничали у стола и надоедали посетителям, – все это оскорбляло его понятия о достоинстве и красоте, и мы поспешили уйти514.
Поездка в Швецию
Во время этого достаточно праздного пребывания в Швейцарии поступило известие, которое в итоге привело к величайшему успеху Дитриха на новом для него поприще международной политики: он узнал, что епископ Белл едет на три недели в Швецию. Подобная информация в военное время не распространялась, и в особенности трудно было ее получить немцам, поэтому Бонхёффер не сумел заранее скоординировать свои планы с Беллом. Однако не мог же он упустить шанс встретиться с Беллом в нейтральной Швеции! Через епископа он мог бы известить о заговоре британское правительство. Белл имел прямые контакты с ближайшими сотрудниками Черчилля.
Итак, 23 мая Бонхёффер понял, что ему следует как можно скорее выехать из Женевы. Все устраивалось через абвер, что было сложно, да и небезопасно. Поспешно примчавшись в Берлин, Дитрих поговорил с Донаньи и Остером. Канарис через посредство Министерства иностранных дел снабдил своего посла специальным курьерским паспортом, и 30 мая Дитрих вылетел на самолете в Стокгольм.
В путаной игре секретных миссий левая рука порой не знает, что делает правая, а уж тем более непонятно, кому можно и кому нельзя доверять. В Швеции в то время находился и 24 мая уже успел побеседовать с Беллом давний оппонент Бонхёффера Ганс Шёнфельд. За эти годы Бонхёффер неоднократно сталкивался с Шёнфельдом. Тот не присоединился к Исповеднической церкви и в экуменических кругах поддерживал позицию епископа-отступника Геккеля. Шёнфельд участвовал в конференции в Фано и остался недоволен выступлением Бонхёффера: ему требовалось нечто более прогерманское. Более того, он предпочел бы услышать защиту расистского фольк-богословия, которое в то время приняли многие немцы, но Бонхёффер не собирался увязывать веру с генетикой, видя в фольк-богословии тот же антисемитизм, только в церковном облачении. Теперь же Бонхёффер и Шёнфельд оказались по одну сторону баррикад как участники заговора против Гитлера.
В разговоре с Шёнфельдом Белл держался настороже, памятуя о членстве Шёнфельда в правлении рейхсцеркви. Шёнфельд представлял как раз ту позицию, которую Черчилль цинически приписывал всем немецким «искателям мира»: им хотелось добиться от Британии мира и благожелательности, при этом они и не думали расставаться с территориями, которые приобрели столь варварскими действиями, и не испытывали стыда за все, что натворили их власти. Именно поэтому Черчилль вообще не желал иметь дела с немцами, даже с теми, кто готовил покушение на Гитлера. Шёнфельд кое в чем отличался от самых прожженных политиков подобного толка, но в этих тонкостях Белл не разбирался и был с ним хотя и приветлив, но внутренне холоден и неуступчив. Зато теперь ему предстояла встреча с Бонхёффером.
Дитрих прибыл в Стокгольм 31 мая, в праздник Пятидесятницы, и узнал, что Белл уехал в Сигтуну, в Северный экуменический институт. Бонхёффер поспешил туда, и старый друг с радостным удивлением приветствовал его. В последний раз они виделись в 1939 году перед отъездом Бонхёффера в Нью-Йорк. Словно несколько жизней миновало с тех пор, а отношения их оставались прежними, как будто они расстались лишь накануне.
Белл сообщил Бонхёфферу новости о Сабине и Герте. Вот уже три года как семья ничего не знала о Ляйбхольцах, а те о родных. В изоляции множились слухи: например, Беллу только что сообщили, будто Дитрих отправился воевать в Норвегию. Какой-то их общий друг прослышал о приезде Бонхёффера в Швецию, а дальше вывод напрашивался: зачем еще немец пожаловал бы в нейтральную Швецию? Разумеется, он направляется к месту дислокации515.
От личных новостей два старых друга перешли к политическим. От Белла Бонхёффер узнал, что в Сигтуне находится также Шёнфельд. Поначалу его это смутило, но в итоге оказалось даже к лучшему, потому что, хотя и с иной позиции, Бонхёффер мог подтвердить слова Шёнфельда и кое-что к ним добавить: имена заговорщиков, которых Шёнфельд не знал. Остер и Шлабрендорфф уполномочили его назвать имена фельдмаршалов, которые должны были осуществить переворот, – то были фон Бок и фон Клюге. Эти подробности должны были убедить Белла и членов британского правительства в реальном существовании и серьезных намерениях заговорщиков. Каким образом Шёнфельд тоже оказался эмиссаром заговорщиков, Бонхёффер не знал, но он отметил, что несмотря на прежние их разногласия Шёнфельд вполне заслуживает доверия и во многом пересмотрел прежние свои убеждения. Он рисковал жизнью, явившись на тайную встречу обсуждать с представителем вражеского правительства планы убийства фюрера. По всей видимости, Шёнфельд тяготел к складывавшемуся кружку Крейсау, поскольку ему будущее Германии после нацизма виделось социалистическим. Бонхёффер предпочитал более консервативные варианты516, обсуждал даже возможность реставрации монархии Гогенцоллернов во главе с прусским принцем Луи Фердинандом, с которым он поддерживал связь через своего брата Клауса [53] .
Существовали и более принципиальные расхождения между Бонхёффером и Шёнфельдом – Шёнфельд, как уже было сказано, оставался патриотом в худшем смысле слова и настаивал на благоприятных для Германии условиях мира. Он полагал, что Британия не сумеет победить в этой войне, а потому в интересах британцев заключить сделку с заговорщиками. Бонхёффер же сознательно занимал «слабую» позицию, взывая к чувству справедливости и милосердию британцев. О грехах Германии он говорил с глубоким смирением и стыдом и считал, что все немцы, в том числе и он сам, должны быть готовы пострадать за эти грехи. Им следует покаяться перед всем миром, доказать искренность своего раскаяния и солидарность с теми, кто уже пострадал или погиб и кто продолжает страдать. Ни в коем случае он не собирался преуменьшать зло, совершавшееся от имени Германии: «Христиане не могут уклоняться от покаяния и от разгрома, если Богу угодно, чтобы мы их приняли. Мы принимаем Его приговор как христиане»517.
Христиане должны уподобиться Иисусу в готовности страдать за других, и первой это следует сделать Германии – перед всем миром. Остальное в руках божьих. Христиане, как сам Христос, должны расплатиться и за чужие грехи, показать в этом пример всем. Бонхёффер понимал, что Германия не оправится, если немцы откажутся от покаяния. Он видел свою миссию и шире миссию Церкви в том, чтобы вести их к покаянию.
Белл без обиняков дал обоим эмиссарам понять, что от Черчилля благосклонного ответа ждать не приходится. Надежды на мирные переговоры почти не было, но все же они обсудили технические подробности: как установить связь с Британией в случае, если это будет одобрено, определили пароли, явки и коды. Поначалу в качестве места встречи выбрали Швецию, но епископ Бьёрквист, глава Северного экуменического института, счел это невозможным из-за нейтралитета Швеции, и территорией, на которой участники немецкого заговора могли общаться с британскими представителями, стала Германия. Бетге поясняет, что Бьёрквист занял такую позицию из-за недоверия к Бонхёфферу: он запомнил его по той поездке в 1936 году в Швецию вместе с семинаристами из Финкенвальде. Бьёрквист был близок к рейхсцеркви и Геккелю, он и сам держался богословия Volkskirche 518 , и как многие «мейнстримовские» лютеране той поры взирал на Бонхёффера как епископ англиканской церкви на диссентера. Ему трудно было иметь дело с таким человеком.
Из нейтральной страны Бонхёффер смог написать письмо Сабине и Герту. Он писал им по-английски – вероятно, чтобы не навлекать на беженцев ненужных подозрений, если письмо попадет не в те руки:
...
1 июня 1942.
Дорогие мои,
С несказанной радостью получил я от вас весточку через Джорджа. Для меня это было чудом… Вы, конечно, слышали, как и мы тут, в Швеции, что все лица неарийского происхождения, находящиеся вне Германии, лишаются гражданства. Насколько я могу предвидеть будущее нашего отечества, для вас это только к лучшему и облегчит вам возвращение в тот день, которого мы все так ждем, так что надеюсь, вас это не огорчило. Джордж – один из прекраснейших людей, каких мне довелось знать. Передавайте от меня привет девочкам… Чарльз и его жена отправятся на север, в сельскую местность, погостить несколько недель у моих друзей. Им это пойдет на пользу.
С любовью, Дитрих Бонхёффер519.
«Чарльз и его жена» – условное обозначение, использовавшееся в семье в пору войны. На самом деле подразумевались старшие Бонхёфферы, поскольку «Чарльз» – английский эквивалент имени отца, Карла Бонхёффера. Они выехали в Померанию, погостить у Рут фон Кляйст-Ретцов в ее имении в Кляйн-Крёссин. Бонхёффер и думать не думал, что через неделю, когда он сам попадет в то же имение, в его жизни произойдет существенная перемена.
В тот же день он писал (опять-таки по-английски) епископу Беллу:
...
1 июня 1942.
Милорд епископ,
Позвольте выразить глубокую и искреннюю благодарность за те часы, что вы провели со мной. Мне все еще кажется сном, что я мог видеть вас, говорить с вами, слышать ваш голос. Эти дни останутся в моей памяти как одно из лучших воспоминаний. Дух товарищества и христианского братства будет укреплять меня в тяжелейшие часы, и даже если дела пойдут хуже, чем мы надеемся и ждем, свет этих дней никогда не померкнет в моей душе. Эти впечатления были слишком сильны, чтобы я мог выразить их словами. Я со смущением вспоминаю вашу доброту и вместе с тем укрепляюсь в надежде на будущее. Бог да пребудет с вами на возвратном пути и в работе и всегда. Я буду думать о вас в среду. Пожалуйста, молитесь за нас, мы в этом нуждаемся.
Ваш благодарный Дитрих520.
Епископ Белл хорошо знал, сколь скептически (если не сказать цинически) относится Черчилль к любым инициативам с немецкой стороны, однако встреча с Бонхёффером укрепила его решимость ходатайствовать за немецкое Сопротивление. Удачно сложилось, что в это время в Лондоне находился Виссерт Хуфт, привезший меморандум Тротта цу Зольца. 18 июня Белл написал министру иностранных дел Энтони Идену по поводу переговоров в Сигтуне и просил о личной встрече.
...
Дорогой мистер Иден,
Я только что вернулся из Швеции с чрезвычайно важной, на мой взгляд, конфиденциальной информацией относительно предложений крупного оппозиционного движения в Германии. Два немецких пастора, оба хорошо мне знакомые на протяжении более чем 12 лет (один из них близкий друг), специально прибыли из Берлина в Стокгольм, чтобы повидать меня. Движение поддерживают обе церкви, и Протестантская, и Католическая. Мне сообщили множество деталей, в том числе имена ключевых лиц в гражданской администрации, в рабочем движении и в армии, которые вовлечены в заговор. Рекомендации этих пасторов настолько убедительны, что я вполне уверен и в их надежности, и в том смертельном риске, которому они подвергаются521.
Белл встретился с Иденом 30 июня и представил длинный меморандум со всеми подробностями встречи с Шёнфельдом и Бонхёффером. Две недели спустя, так и не получив ответа, он обратился к сэру Стаффорду Криппсу. Криппс сообщил обнадеживающие подробности о своем разговоре с Виссертом Хуфтом в мае и о том, как в целом был принят меморандум Адама. Он сказал, что и сам ходатайствовал за немецкое Сопротивление перед Иденом. Но четыре дня спустя был получен суровый ответ.
...
Не подвергая сомнению добросовестность ваших информаторов, я убежден, что какая бы то ни было связь с ними не соответствует национальным интересам страны. Понимаю, что наше решение причинит вам некоторое разочарование, однако вынужден просить вас, учитывая деликатность ситуации, смириться с ним522.
Решительный отказ англичан поддержать противников гитлеровского режима был, несомненно, обусловлен желанием Черчилля угодить Сталину, с которым в мае был подписан союзнический договор. Бетге отмечает: «Лондон тщательно избегал всякого намека на недостаток лояльности по отношению к союзникам». Как ни парадоксально, в ту пору будущий создатель термина «железный занавес» достаточно внимательно относился к создателю самого занавеса.
Но Белл не сдавался. 25 июля он писал Идену, отстаивая свое дело:
...
Помимо информации от этих двух пасторов я получил в Швеции множество свидетельств с разных сторон о существовании глубоких разногласий между нацистами как таковыми и огромным большинством немцев. Оппозиция с огромным волнением ждет, чтобы наше правительство четко отграничило одних от других (со всеми вытекающими из этого последствиями)… В первой речи на должности премьер-министра, 13 мая 1940 года, мистер Черчилль заявил, что наша политика – «вести войну против чудовищной тирании, не знающей себе равных в темной и печальной истории человеческих преступлений», и что наша цель – «победа любой ценой». Если в Германии есть люди, готовые изнутри вести войну против чудовищной тирании нацизма, вправе ли мы игнорировать их и лишать их поддержки? Можем ли отвергнуть их помощь и все-таки достичь своей цели? Если наше молчание дает им понять, что для Германии – не только гитлеровской, но и антигитлеровской – надежды нет, то мы, в сущности, именно так и поступаем523.
Герхард Ляйбхольц поддерживал тесную связь с Беллом и знал, с чем им приходится бороться. В письме Суцу он сетовал: «К несчастью, многие его и наши друзья не обладают такой широтой взглядов и не способны избавиться от губительных предрассудков»524. Будучи евреем, Ляйбхольц остро ощущал британский антисемитизм, из-за которого здесь мало интересовались несчастьями евреев на континенте, а будучи немцем, не мог не замечать антигерманских, столь же расистских по сути, настроений. Журналист Иоахим Фест подтверждает: «В Британии господствовало убеждение, которое желтая пресса всячески раздувала, что немцы отроду злы или, по крайней мере, склонны ко злу и виной тому их историческое и культурное наследие»525.
Ляйбхольц просил Белла вручить меморандум американскому послу в Британии Джону Гилберту Винанту. Белл выполнил его просьбу 30 июля, и Винант ободрил его, пообещав передать информацию Рузвельту – однако и оттуда положительного ответа не было. Прежде Рузвельт с порога отметал любые инициативы оппозиции.
Что же касается Идена, 4 августа от него пришел окончательный отказ.
...
Дорогой епископ,
Благодарю вас за ваше письмо от 25 июля относительно немецкой проблемы. Я вполне сознаю важность ваших слов о том, что не следует лишать ободрения какие бы то ни было элементы сопротивления нацистскому режиму в Германии. Вы помните, вероятно, что 8 мая, выступая в Эдинбурге, я посвятил большую часть своей речи Германии и завершил выводом, что если какая-либо часть немецкого народа искренне желает возвращения Германии к государственности, основанной на уважении к закону и к правам индивидуума, то эти люди должны понимать, что никто не поверит им, пока они не предпримут решительные шаги к избавлению от нынешнего режима. На данный момент я не считаю возможным делать иные публичные заявления. Я понимаю трудности и опасности, с которыми сталкивается оппозиция внутри Германии, но до сих пор эти люди не подавали признаков своего существования, и пока они не последуют примеру угнетенных народов Европы, не отважатся на риск и не предпримут решительных шагов, чтобы противодействовать нацистскому режиму террора и попытаться его свергнуть, я не вижу возможности что-либо добавить к заявлениям, которые члены Правительства уже сделали по поводу Германии. Полагаю, эти заявления ясно дают понять, что мы не намерены лишать Германию ее места в будущем устройстве Европы, однако чем долее немецкий народ смиряется с нацистским режимом, тем больше становится его ответственность за преступления, которые этот режим творит от имени своего народа.
Искренне ваш
Энтони Иден526.
Правила приличия помешали Идену выразить в этом письме свои подлинные чувства, но о них свидетельствует сохранившаяся в назидание потомству надпись на полях письма Белла: «Не вижу ни малейшей причины потакать надоедливому попу!»
* * *
Но не все было так беспросветно: по крайней мере, Гейдрих нарвался на пулю. Под конец мая чешские партизаны подкараулили хорька-альбиноса, разъезжавшего в «Мерседесе» с открытым верхом, и неделю спустя творец «Окончательного решения» оказался в руках Господа Авраама, Исаака и Иакова.
Глава 26 Влюбленный Бонхёффер
Почему мне так радостно в эти дни?… Невероятное сбылось: он действительно хочет на мне жениться. Едва могу понять, как это сталось.
Мария фон Ведемайер
Сразу после поездки в Швецию Бонхёффер 8 июня 1942 года отправился в Кляйн-Крёссин к своему старому другу Рут фон Кляйст-Ретцов. В имение приехала и внучка Рут Мария, только что закончившая школу. Ей предстояло отслужить год на гражданской службе, и перед тем девушка решила повидать родню. Она вспоминала:
...
Главным из этих визитов стала поездка к бабушке, которую я с детства очень любила. Она отвечала мне взаимностью, тем более что видела во мне сходство с собой, какой она была в молодости. Я провела в имении неделю, и в гости приехал знаменитый пастор Бонхёффер. Сначала меня смутило появление чужого человека, но быстро выяснилось, что мы все трое отлично ладим. Старшие строили беседу так, чтобы я все понимала, и сердечно ободряли меня принять участие в разговоре. И я участвовала.
Боюсь, в ту пору я повадилась разговаривать с бабушкой с молодой заносчивостью, и этот тон сохранился даже по приезде Дитриха. Мы обсуждали планы на будущее. Бабушка считала пустой прихотью мое желание заниматься математикой, но Дитрих (может быть, из духа противоречия) отнесся к нему серьезно.
Мы гуляли в саду, Дитрих рассказывал мне о поездке в Америку, и оба мы удивились тому, что у меня даже не было знакомых, побывавших в той стране527.
Наутро Мария уехала, вместе они пробыли очень недолго, но Дитрих был поражен в самое сердце. Как всегда ему требовалось время для тщательного разбора своих мыслей и чувств, но его изумило, как за столь короткое время эта красивая, умная и уверенная в себе девушка сумела произвести на него подобное впечатление. Ей только что исполнилось восемнадцать.
Бонхёффер запомнил Марию двенадцатилетней девочкой, в 1936 году он счел ее слишком юной, чтобы готовить ее к конфирмации вместе со старшим братом и кузенами. С тех пор он несколько раз встречался с ней в Кляйн-Крёссине и в Кьекове, но так и не разглядел. И вот – красивая, живая молодая дувушка, мечтающая изучать математику. Бонхёффер искренне осхищался померанскими аристократами, но подобных амбиций у женской половины этого класса доселе не замечал. Для грюневальдцев это было бы естественно, здесь – удивительно.
Он хорошо знал семью Марии, дружил с ее бабушкой, часто общался со старшим братом Марии Максом – между ними была разница в два года, и Мария обожала брата. Теперь Макс воевал на Восточном фронте. Знал Бонхёффер и родителей Марии, Ханса и Рут фон Ведемайер, глубоко верующих христиан и бескомпромиссных противников Гитлера.
Ханс фон Ведемайер был близок с Францем фон Папеном, который занимал пост канцлера до Гитлера. Фон Папен стал одной из ключевых фигур, приведших Гитлера к власти в уверенности, что его удастся контролировать. Ведемайер подобных иллюзий не питал. Рут запомнила реакцию мужа в тот день, когда Гитлер сделался рейхсканцлером: «Никогда, ни прежде, ни потом я не видела его в подобном отчаянии»528. Фон Папен занял пост вице-канцлера при Гитлере, и фон Ведемайер оставался работать у него в штате, однако три месяца спустя подал в отставку, не в силах больше выносить все это. И хорошо сделал: через год, в «ночь длинных ножей», его преемника убили прямо за рабочим столом.
В 1936 году нацисты решили разобраться с Ведемайером, который не скрывал принципиально антигитлеровских убеждений. Против него развязали кампанию в прессе и предприняли попытку в судебном порядке лишить его права распоряжаться имением в Пэтциге. Под конец нелепой пародии на юридическую процедуру судья-нацист заставил Ведемайера три четверти часа стоя выслушивать обвинительную речь, понося «недостойную позицию и подлый характер»529 подсудимого. Друзья горячо отговаривали его от попытки апеллировать, но Ведемайер тем не менее перенес дело в суд высшей инстанции. В течение года он готовился к новому слушанию. Ему помогал родственник, Фабиан фон Шлабрендорфф, в дальнейшем – ключевая фигура заговора против Гитлера. В итоге Ведемайера освободили от всех обвинений.
Супруги Ведемайеры возглавляли также движение Вернойхен, течение евангеликов, пытавшихся вдохнуть новую жизнь в застой лютеранских церквей. Каждый год в Пэтциге проводилось собрание.
Но теперь Ханс командовал батальоном пехоты под Сталинградом. Как тысячи людей его поколения, он разрывался между ненавистью к Гитлеру и патриотизмом. Прусская военная аристократия никогда не уклонялась от исполнения долга, но Ханса, как многих других, мучили сомнения из-за того, что во главе немецкой армии находился человек, недостойный занимать этот пост и враждебный всему, во что Ханс верил и что он любил.
* * *
В ту неделю в сказочном Кляйн-Крёссине Бонхёффер продолжал работу над книгой. Неизвестно, когда именно он заговорил с Рут о своем намерении жениться на Марии. Вполне вероятно, что инициатором разговора стала она, поскольку именно бабушка наиболее пылко поддерживала молодых, когда те объявили о своих планах. К тому же Рут была человеком решительным и откровенным, так что вполне могла и сама подкинуть эту идею гостю.
Тридцатишестилетний Бонхёффер не мог не понимать, что сам он уже не так молод, а Мария очень молода. К тому же он давно выбрал одиночество. Шесть лет назад, когда пришел к завершению несостоявшийся роман с Элизабет Цинн, Бонхёффер решил, что брак несовместим с той жизнью, к которой он был призван.
Через две недели после отъезда из Кляйн-Крёссина Дитрих писал финкенвальдцу Густаву Зейделю, который только что сообщил ему о собственной помолвке. Его реакция на это известие позволяет нам проникнуть в мысли Бонхёффера на этот счет:
...
Я бы хотел вам сказать, как глубоко я разделяю вашу радость. В подобных известиях меня всегда приятно поражает столь решительный взгляд в будущее, уверенность, что есть смысл надеяться на завтрашний день и на будущий год, радостное предчувствие счастья, которым Бог еще наделит нас. Таким образом – поймите меня правильно – выражается протест против ложного, далекого от подлинности апокалипсизма, который столь распространен в наши дни, и я приветствую эту новость как знак подлинной и здоровой веры. Будучи существами земными, мы должны заботиться о земном будущем и ради этого будущего брать на себя различные задачи, обязанности, радости и печали. Нельзя отворачиваться от счастья лишь потому, что вокруг столько несчастий. Нельзя высокомерно отталкивать милосердную руку Бога лишь потому, что в других случаях эта рука бывает сурова. Мне кажется, в такую пору важнее напоминать друг другу об этом, а не о чем-либо другом, и я воспринял ваше извещение о скором бракосочетании с благодарностью, как свидетельство именно этого… Да приуготовит вас такая доброта Бога к приятию также и Божьей суровости, если будет в том нужда [54] 530.
Эти мысли возникли не из-за встречи с Марией – нечто подобное Бонхёффер писал Эрвину Суцу еще в сентябре:
...
За эти годы мне довелось написать немало поздравлений со вступлением в брак и прочесть множество проповедей. Для меня суть таких событий заключается в том, что в «последние времена» (прошу прощения за апокалипсическое выражение) кто-то осмеливается своим поступком выразить уверенность в земном бытии и его будущности. Мне всегда казалось очевидным, что христианин может совершить подобный шаг лишь на основании очень твердой веры и опираясь на благодать, ибо вопреки полной гибели всех вещей человек пытается строить жизнь, из часа в час и со дня на день мечтает о будущем, выгораживает себе место на земле, с которой его сгоняют, среди общего несчастья ищет себе немного счастья. А самое потрясающее – то, что Бог говорит «да» этой странной потребности человека, Его воля совпадает с нашей, хотя обычно бывает наоборот531.
* * *
Несколько недель спустя Бонхёффер заговорил о своем чувстве к Марии с Эберхардом Бетге. Как всегда, он старался понять, что говорит ему Господь. 25 июня он писал Бетге:
...
Я не писал Марии. Сейчас не время для этого. Если дальнейшие встречи невозможны, приятные воспоминания о нескольких высокоэмоциональных минутах в конечном счете непременно растворятся в царстве несбывшихся мечтаний. Это царство и без того достаточно густо населено. С другой стороны, я не вижу, каким образом может состояться встреча, которая не обратила бы на себя внимание и не причинила бы ей боль. Даже от госпожи фон Кляйст нельзя ожидать, чтобы она организовала такую встречу, во всяком случае, не по моей инициативе, поскольку я пока еще не пришел к полной ясности на этот счет532.
27-го числа Бонхёффер вылетел вместе с Донаньи в Венецию по поручению абвера. Затем он побывал в Риме и 10 июля вернулся в Берлин. Он собирался дней через десять поехать в Кляйн-Крёссин, однако не сумел выбраться до 18 августа. С той первой встречи он больше не видел Марию, но как раз в тот момент, когда Бонхёффер вновь приехал в Кляйн-Крёссин, на семью его возлюбленной обрушилась трагедия: отец Марии погиб под Сталинградом.
Пятидесятичетырехлетний Ханс фон Ведемайер командовал измученным и обескровленным, как большинство немецких частей в ту пору, полком. 21 августа русские начали артобстрел, и командир полка был убит. Узнав о гибели отца, Мария немедленно кинулась домой, из Ганновера в Пэтциг. Ее брат Макс писал матери: «Когда я думаю о тебе, мама, то за тебя я не тревожусь. Но меня беспокоит мысль, как вынесет это Мария с ее страстным темпераментом и чрезвычайной чувствительностью»533.
Бонхёффер гостил у Рут фон Кляйст-Ретцов до 26 августа. 21-го числа он написал Максу:
...
Дорогой Макс, ты потерял отца. Мне кажется, я понимаю, что это для тебя значит, и я все время думаю о тебе. Ты еще слишком молод, чтобы лишиться отца, но ты успел научиться у него во всем чтить волю Божью, и когда Он дает, и когда отнимает. Ты узнал от него, что человек черпает силу исключительно в единстве с волей Бога. Ты знаешь, что Бог любит твоего отца и любит тебя, и что твой отец хотел, чтобы ты сохранил любовь к Богу, какие бы испытания ни посылал тебе Бог и чего бы ни требовал от тебя. Дорогой Макс, как бы тяжело ни было у тебя сейчас на сердце, пусть это не помешает возрастанию тех семян, которые твой отец по Божьей милости насадил в твоей душе. Всем сердцем молись о том, чтобы Бог помог тебе сохранить и оправдать на деле то, что тебе дано. У тебя есть мать, бабушка, сестры, которые тебе помогут, но и ты помоги им – они очень нуждаются в помощи. В такие времена приходится со многим справляться самому. Тебе придется учиться примиряться с тем или иным в одиночестве перед Богом. Зачастую это очень трудно, но это важнейшие часы жизни534.
На следующий день он писал фрау фон Ведемайер:
...
Дорогая мадам,
Примерно семь лет тому назад ваш муж обсуждал со мной в Финкенвальде подготовку Макса к конфирмации. Никогда не забуду этот разговор: я не раз обращался к нему мыслями, наставляя Макса перед таинством. Я знал, что Макс уже получил и продолжает получать все самое важное в родительском доме. И я хорошо понимал, что такое в нынешние времена иметь верующего и при этом находящегося в самой гуще жизни отца. За эти годы я близко познакомился с вашими детьми и продолжал восхищаться силой благословения которая исходит от отца, верующего в Христа. Это же впечатление я неизменно получал при общении со всей вашей большой семьей… Это благословение не есть нечто чисто духовное, оно глубоко связано с земной жизнью. Под таким благословением жизнь становится здоровой, уверенной в будущем, активной – именно потому, что она питается от источника жизни, силы, радости, деятельности… Если человек сумел передать близким то благословение, которое он сам получил, тем самым он осуществил в жизни самое важное, сделался человеком, счастливым в Боге, и других сделал счастливыми в Боге535.
1 сентября Бонхёффер на два дня вернулся в Кляйн-Крёссин, 22 сентября также приехал на два дня. В оба этих приезда он разминулся с Марией, зато он увидел ее в Берлине 2 октября. То была первая встреча с начала июня.
Рут фон Кляйст-Ретцов приехала в Берлин, чтобы сделать операцию на глазу в францисканском госпитале, а Мария сопровождала бабушку и ухаживала за ней. У постели больной оба встретились снова. Вряд ли Мария думала о Дитрихе в том смысле, в каком он думал о ней, да и он не позволял своим мыслям заходить слишком далеко, тем более что в больницу он явился в качестве пастора, а Мария только что осиротела. Спустя много лет Мария рассказывала:
...
Частые визиты Дитриха в больницу удивили меня, я восхищалась его усердием. В эту пору мы часто подолгу разговаривали. Встреча произошла совсем при иных обстоятельствах, нежели в июне. Я была тяжко опечалена утратой отца и нуждалась в помощи Дитриха536.
В этих обстоятельствах они гораздо больше времени проводили вместе. Дитрих, выросший в Берлине, показывал девушке город. Однажды он пригласил Марию перекусить в небольшой ресторанчик возле больницы. Он сказал, что благодаря владельцу это заведение – самое безопасное место для бесед. Владел рестораном брат Гитлера.
* * *
15 октября Бонхёффер пригласил Марию на семейное собрание Бонхёфферов в доме своей сестры Урсулы. Провожали племянника Дитриха, Ханса-Вальтера Шляйхера, отбывавшего на фронт. Поскольку у Бонхёффера намечалась поездка и он опасался, что в тот самый день окажется не в Берлине, он заранее написал племяннику прощальное письмо. Он хорошо знал, что творится на развязанной Гитлером войне, и понятно, что он тревожился за юношу. По этому письму можно судить о том, как Бонхёффер относился и к тем, с кем судьба его скоро сведет в тюрьме.
...
Ханс-Вальтер, ты вступаешь во взрослую жизнь как солдат, и все же не так, как большинство твоих сверстников: ты получил прочные ценности, фундаментальные понятия о жизни. Ты знаешь – пусть отчасти того не осознавая, это не так важно – какие сокровища таятся в доброй семейной жизни, в добрых родителях, в истине и справедливости, гуманности, образовании и традиции. Ты сам много лет занимался музыкой и прочел много книг – это все не могло не оставить на тебе свой след. Наконец, ты знаком с Библией, с молитвой Господней и с церковной музыкой. Из всего этого складывается тот образ Германии, который ты никогда не утратишь, который будет сопутствовать тебе на фронте, за который ты будешь бороться, где бы ты ни был и против кого бы то ни было. Возможно, в армии у тебя будет даже больше свободы для такой борьбы, чем у нас здесь. Это ясно, и ты сам это знаешь, что тебе предстоят конфликты не только с теми, кто груб от природы и чья власть тяжело обрушится на тебя в ближайшие несколько недель, но и с другими людьми только потому, что ты происходишь из такой семьи, ты отличаешься от большинства других людей, причем даже в мелочах. Итак, важно лишь воспринимать свои преимущества перед другими людьми (а у тебя несомненно есть преимущества) не как нечто полагающееся тебе, но как дар, полностью отдавать себя в распоряжение других людей и искренне любить их несмотря на то, что живут они по-другому537.
В тот вечер Мария познакомилась с родителями Бонхёффера и с его братьями и сестрами. По всей видимости, присутствовал и Бетге. Вернувшись к ночи в дом своей тети, где она остановилась, Мария записала в дневнике:
...
У нас с пастором Бонхёффером был очень интересный разговор. Он сказал, у нас была традиция, чтобы молодые люди добровольцами шли на военную службу и отдавали свою жизнь за дело, которое они могли вовсе и не одобрять. Но должны быть и люди, готовые бороться исключительно за свои убеждения. Если они одобряют причины и цели войны, то и хорошо, но если нет, они сослужат Отечеству лучшую службу, действуя на внутреннем фронте, быть может, даже работая против режима. В таком случае они обязаны как можно дольше уклоняться от службы в армии и даже, при определенных обстоятельствах, если эта служба противна их совести, отказаться от нее. Да, с виду все это так ясно и логично. Но могу ли я слушать это и не думать с ужасом об отце?538
Следующая запись в дневнике свидетельствует о том, что Бонхёффер без опасений рассказал Марии о своем участии в заговоре. Конечно, родной дядя Марии Хеннинг фон Тресков играл ключевую роль в заговоре, как и многие другие ее родственники, в том числе фон Шлабрендорфф.
...
16-е окт. Теперь я знаю, что такой человек, как Дитрих, который подлинно чувствует внутренний долг помочь своей родине и является личностью, способной сформировать объективное суждение, вправе служить Германии иным путем, как можно дольше избегая военной службы. И он поступает очень ответственно, отыскивая по-настоящему правильный путь. Так легко сделаться ворчуном, принципиально осуждать и уличать людей, за всем видеть тайный мотив539.
Два дня спустя, в воскресенье, Бонхёффер навестил в больнице Рут фон Кляйст-Ретцов. Там он провел утреннюю службу, выбрав текст Ефесянам 5:15–21. Об этом сообщает Мария в записи от 18 октября:
...
«Используйте время с толком!» Пастор Бонхёффер провел сегодня утреннюю службу. «Время принадлежит смерти или, вернее того, дьяволу. Мы должны выкупать время у него и возвращать Богу, которому оно принадлежит на самом деле». – «Если мы, избавившись от сомнения и недоверия, вопрошаем волю Божью, мы обнаружим ее». – «Всегда за все благодарите». – «Если мы за что-то не благодарим Бога, тем самым мы его упрекаем»540.
Присущее Бонхёфферу чувство приличия и уместности и желание пастырски утешить Марию в ее утрате способствовали тому, что о будущем с ней он почти не задумывался. Ни один из них не проронил ни слова, которое намекнуло бы, что происходит нечто большее, нежели помощь семейного пастора больной старухе и ее осиротевшей внучке. Но эти двое явно наслаждались обществом друг друга, и ограничения, накладываемые на них условностями этой ситуации, облегчали им сближение.
26 октября грянула новая трагедия – погиб брат Марии Макс. 31 октября Бонхёффер писал девушке:
...
Дорогая фройляйн фон Ведемайер,
Позвольте сказать, что, как мне кажется, я понимаю, что значит для вас смерть Макса. Едва ли вам поможет мое сочувствие и желание разделить эту боль. В такое время единственное, что помогает – не на словах, но истинно и подлинно отдаться Божьему сердцу. Для этого понадобится трудная работа, много часов днями и ночами, но когда мы полностью отдадимся Богу – вернее, когда Бог примет нас – тогда мы обретем помощь. «Вечером водворяется плач, а на утро радость» (Псалом 29:6). Поистине есть радость с Богом, со Христом! Верьте в нее. Но каждый идет этим путем в одиночку, другие люди могут сопутствовать нам лишь молитвами и ободрением541.
Самое неподходящее время для романтических отношений. Кажется, помимо разговоров с Бетге Бонхёффер никак не выражал своих чувств к Марии, а Мария и вовсе не испытывала никаких чувств, видя в своем собеседнике набожного и дружественно расположенного к ее семье пастора – не более того. Так обстояло дело, когда Бонхёффер собрался ехать в Померанию, чтобы присутствовать на заупокойной службе по Максу.
Однако бабушка Марии, наблюдавшая молодых людей со своей больничной койки на протяжении нескольких недель и зорко подметившая их взаимное притяжение еще в июне, надумала кое-что иное и имела неосторожность поделиться своими мыслями с дочерью. В результате Бонхёффер получил от матери Марии письмо с просьбой не приезжать на заупокойную службу. Он был ошарашен этим внезапным решением. Фрау Ведемайер, очевидно, сочла свою дочь слишком юной для брака с пастором Бонхёффером, да и момент для подобных затей казался ей малоподходящим. Бонхёффер ужаснулся мысли, что его тайные желания стали явными. Люди уже обсуждают то, в чем он сам себе еще не признавался! 11-го числа, получив письмо от фрау фон Ведемайер, Бонхёффер тут же обратился к Рут фон Кляйст-Ретцов: он прекрасно понимал, кто все это затеял.
Мария растерялась не меньше его. Бонхёфферу она писала, что ей стало известно, что ее мать «попросила вас не приезжать не заупокойную службу из-за какой-то глупой семейной сплетни, которую бабушка почему-то поощряла». С точки зрения Марии ничего существенного в этой «сплетне» не было, и она была смущена. Бонхёффер отвечал ей:
...
13 ноября 1942.
Дорогая фройляйн фон Ведемайер,
Ваше письмо внесло ясность в ненужным образом запутанную ситуацию. От всего сердца благодарю вас за это и за отвагу, с какой вы взяли быка за рога. Вы, конечно же, поймете, что я не мог вполне постичь, отчего Ваша мать обратилась ко мне с такой просьбой, но что я понял, тем более что это вполне соответствует моим собственным чувствам, так это желание не подвергаться каким-либо еще волнениям и тяготам в и без того трудные дни и недели. Иные причины, которые могли побудить ее к такой просьбе, в письме не формулировались, и я не чувствую за собой права осведомляться о них…
Вы так же, как я, или даже более, чем я, ощущаете тягостное внутреннее бремя от того, что вещи, не подлежащие обсуждению, были подобным образом затронуты. Позвольте мне откровенно сказать, что я не смогу так легко примириться с поступком вашей бабушки: я многократно объяснял ей, что не хочу это обсуждать, что подобные обсуждения неприятны для всех сторон. Полагаю, из-за возраста и болезни она не могла молча хранить в своем сердце то, что, как ей показалось, она могла наблюдать. Разговаривать с ней мне стало трудно, она совсем не слушала моих просьб. Тогда я понял, чем был вызван ваш преждевременный отъезд из Берлина, и был этим удручен… Нам придется сделать над собой усилие, чтобы не питать на нее обиды за это542.
Но в этом письме косвенно, очень деликатно, Бонхёффер все же отважился продолжить поневоле затронутую тему:
...
…только мирное, свободное, исцеленное сердце может произвести нечто хорошее и правильное. Я много раз в жизни убеждался в этом, и я молюсь (простите, что я так говорю), чтобы Господь даровал нам это как можно скорее.
Можете ли вы это понять? Можете ли воспринять это так, как я? Я очень на это надеюсь. На самом деле, ни о чем другом я и помыслить не могу. Но как трудно это и для вас!
…Прошу вас простить мне это письмо, где столь неуклюже выражены мои чувства. Я понимаю, что слова, передающие личные чувства, даются мне разве что с огромным трудом, и это тягостно для всех окружающих: ваша бабушка не раз сурово упрекала меня за отчужденность, ведь она-то совсем другой человек, но что поделать, люди вынуждены принимать друг друга такими, каковы они есть… Я коротко напишу вашей бабушке и попрошу ее молчать и проявить терпение. Завтра напишу также вашей матери, чтобы она не обращала внимания на то, что пишет ей ваша бабушка – меня ужасает мысль о доставленном ей огорчении543.
Неизвестно, что подумала Мария, прочитав такое письмо, однако она вполне могла впервые заподозрить истину о его чувствах к ней. Дитрих написал ей снова – через два дня, 15 ноября. Бури продолжали сотрясать и большой мир, и ближний круг Ведемайеров. Бонхёффер упоминает о самоубийстве известного композитора, автора церковной музыки, Хуго Дистлера, доведенного до отчаяния депортацией еврейских друзей: «Говорят, он покончил с собой в своем кабинете в соборе, держа в руках Библию и крест… Ему было всего тридцать лет. Я потрясен этим несчастьем. Как же никто не сумел ему помочь?»544.
Столь частый обмен письмами вызвал неудовольствие фрау фон Ведемайер, и она провела суровый разговор и с матерью, и с дочерью. 19-го числа она позвонила Бонхёфферу в родительский дом и поставила его в известность, что Мария не желает больше получать от него писем (вполне вероятно, что фрау фон Ведемайер сама приняла это решение за свою дочь). В тот же день Бонхёффер писал Марии:
...
Дорогая фройляйн фон Ведемайер,
Ваша мать звонила мне нынче утром и передала ваше желание. Телефон – весьма неадекватное средство общения, тем более что во время этого разговора я был не один. Прошу прощения, если мои письма сделались для вас столь утомительными. Я вовсе не хотел этого, я от всей души желаю вам покоя и мира. Очевидно – так я вынужден был понять вашу мать – в данный момент мы этого дать друг другу не можем. Итак, я прошу этого у Бога для вас и для нас и буду ждать, чтобы Бог указал нам путь. Лишь в мире с Богом, с другими людьми и с самими собой, мы слышим и исполняем волю Бога. Это дает нам величайшую уверенность, и нет нужды терять терпение и поступать опрометчиво. Я вполне понял, что вы не хотите отвечать, а скорее всего, не получите или не захотите получить это письмо, но если в каком-то не слишком отдаленном будущем мне представится случай вновь приехать в Кляйн-Крёссин, этого ведь вы не запрещаете? Во всяком случае, так я понял. Прошу вас забыть любое мое слово, которое огорчило вас или увеличило и без того нелегкое бремя, возложенное на вас Богом. Я написал вашей матери и предупредил, что должен буду послать вам еще одно письмо.
Храни Господь вас и нас всех.
Искренне ваш, Дитрих Бонхёффер545.
Бонхёффер делает предложение
Можно лишь гадать, почему дальше события пошли именно таким путем, но главное было сделано: болтливая бабушка выпустила секрет на волю. Еще минуту назад никто об этом и не думал – и вдруг всем все стало ясно. 24 ноября Бонхёффер поехал в Пэтциг к фрау фон Ведемайер: меньше чем за десять дней он пришел к выводу, что хочет жениться на Марии фон Ведемайер, и просил у ее матери разрешения поговорить с Марией.
Он уважал фрау фон Ведемайер, но опасался, не слишком ли она набожна. Спустя несколько дней он отчитывался Бетге: «Вопреки моим страхам, что весь дом имеет излишне «духовный» тон, стиль его производит весьма приятное впечатление». Фрау фон Ведемайер держалась «спокойно, приветливо, без напряжения, которого я опасался». Она не отказала наотрез, однако, «учитывая огромную важность такого решения», предложила отсрочить его на год. Бонхёффер возразил, что «в такие времена год может превратиться в пять или в десять, это значит откладывать на неопределенное будущее», однако он «понимал и признавал материнскую власть» фрау фон Ведемайер над ее дочерью. Он надеялся, что на целый год испытательный срок не растянется, однако не стал торопить свою собеседницу, тем более что она недавно потеряла мужа, а Мария – отца.
Под конец фрау фон Ведемайер поручила Бонхёфферу поговорить с ее матерью и объяснить ей принятое решение. Бабушка Марии взорвалась, едва услышав о суровом вердикте своей дочери, и Дитрих понял, что от сварливицы Рут приходится ждать новых неприятностей. Марию в этот свой приезд он не видел, но ее мать дала ему понять, что дочь вполне согласна с условиями испытательного срока (хотя, похоже, Марию никто особо не спрашивал)546.
В это самое время Эберхард Бетге сделал предложение шестнадцатилетней племяннице Дитриха Ренате Шляйхер. Родителей Ренаты, Урсулу и Рюдигера, тоже смущала разница в возрасте: Бетге исполнилось тридцать три года. Изложив в письме другу подробности своего визита в Кляйн-Крёссин, Бонхёффер затронул и положение самого Бетге (Шляйхеры тоже настаивали на длительном испытании разлукой): «Если тебя это начнет тревожить, – писал Бонхёффер, – я расскажу им о моей ситуации, и тогда они начнут различать и твою сторону в этом вопросе. Но пока что я предпочитаю хранить молчание»547.
Записи в дневнике Марии через три дня, через месяц и через шесть недель после объяснения показывают, как развивалось ее чувство:
...
27 ноября. Почему мне так радостно в эти дни? Прежде всего, я чувствую себя в безопасности, потому что могу отложить все тревоги и размышления на будущее. Но конечно же, не отсрочка вызвала такое чувство облегчения. С того самого момента, как мама по телефону рассказала мне о своей встрече с Дитрихом, я почувствовала, что снова могу дышать свободно. Он произвел существенное впечатление на маму, это ясно, по-другому и быть не могло. Невероятное сбылось: он действительно хочет на мне жениться. Едва могу понять, как это сталось548.
19 декабря 1942, Пэтциг.
Я думала, возвращение домой грозит поколебать мою решимость. Я все еще думала, что нахожусь под влиянием бабушки, ее преувеличенных, нереалистичных идей, но это не так. Внутренняя реальность устояла, хотя я и не люблю его.
Но я знаю, что полюблю его. О, всевозможных внешних доводов против хватает. Он старше, он очень умен даже для своих лет, законченный академик. Как мне отказаться от любви к танцам, верховой езде, спорту, удовольствиям?.. Мама говорит, он идеалист, он не продумал все как следует. Я в это не верю. По дороге сюда мы долго беседовали с мамой, я ждала этого разговора и очень его боялась. Он вызвал слезы – горячие, тяжкие слезы – «и все же это счастье – быть любимым…» Был ли этот разговор продуктивен? Молюсь, чтоб так и было, потому что я чувствую, что он стал решающим в моей жизни. Молюсь также о том, чтобы мне удалось не просто уговорить маму, но убедить ее, чтобы она не просто уступила мне, но приняла это как должное549.
«Сегодня я могу сказать вам «да»
Дитрих не получал никаких вестей от Марии с ноября. 10 января Мария обратилась к матери и к своему дяде Хансу Юргену фон Кляйст-Ретцов, который стал ее опекуном, с просьбой разрешить ей писать Бонхёфферу550, и 13-го числа она воспользовалась их позволением и написала ему:
...
Дорогой пастор Бонхёффер,
Я знала, с того самого момента, как вернулась домой, что должна написать вам, и ждала возможности сделать это.
Недавно я поговорила с матерью и с дядей из Кьекова. Теперь я могу писать вам и просить вас ответить на это письмо.
Мне очень трудно выразить на бумаге то, что и в личном разговоре едва ли выскажешь. Я готова опровергать любое слово, которое пишу сейчас, потому что слова слишком неуклюжи и они решительно высказывают то, что нуждается в деликатности. Но поскольку я убедилась, как хорошо вы меня понимаете, я отваживаюсь писать вам, хотя и не имею пока что права ответить на вопрос, который вы еще даже не задали. Сегодня я могу сказать вам «да» от полноты радостного сердца.
Прошу вас понять нежелание моей матери сократить вмененную нам отсрочку. По прежнему своему опыту она все еще не готова поверить в устойчивость нашего решения. Со своей стороны я огорчена тем, что бабушка наговорила вам про меня столько хорошего – боюсь, вы составили себе ложное представление обо мне. Наверное, мне следовало рассказать вам множество плохого о себе, потому что меня тревожит мысль, не полюбили ли вы меня за то, чем я вовсе не являюсь.
Мне трудно поверить, что я могу нравиться такая, какая я на самом деле. Я вовсе не хочу вас огорчить, но я непременно должна вам сказать: если вы поймете, что я не так уж хороша, или вам расхочется приезжать ко мне, то так и скажите. Сейчас я вполне могу попросить вас об этом, но будет гораздо тяжелее, если я вынуждена буду понять это со временем. Я вполне понимаю, что мне требуется больше времени, дабы увериться в своем решении, и поскольку служба в Красном Кресте предстоит нелегкая, мне важно располагать этим временем.
Дело касается только нас двоих и никого более. Мне так страшно слушать мнения со стороны, даже от бабушки. Можете ли вы в этом пойти мне навстречу?
Благодарю вас от всего сердца за все, что вы сделали для меня в последнее время. Могу лишь догадываться, как трудно вам это далось, ведь и мне подчас приходилось нелегко.
Ваша Мария551.
Бонхёффер не промедлил с ответом. Впервые он обращался к возлюбленной по имени и уже во втором абзаце письма, во фразе «дорогая Мария, спасибо за твои слова» перешел с формального «вы» на «ты»:
...
Дорогая Мария,
Письмо добиралось четыре дня и только что – меньше часа назад – попало мне в руки! Через час снова уходит почта, и я спешу послать хотя бы приветствие и благодарность, пусть даже слова, которыми я хотел бы ответить, еще не отыскались. Могу я попросту поделиться тем, что лежит у меня на сердце? Я вижу и чувствую, я ошарашен сознанием того, что мне вручен несравненный дар – после всех треволнений последних недель я и надеяться не смел – и теперь это невероятно огромное, прекрасное попросту здесь, передо мной, и мое сердце раскрылось, расширилось, переполнилось благодарностью и стыдом и не в силах охватить все это – охватить «Да», которое решает всю нашу будущую жизнь. Если бы мы могли сейчас поговорить с глазу на глаз, мы могли бы сказать друг другу так бесконечно много – хотя все это будет одно и то же! Возможно ли нам вскоре увидеться? И где? Не боясь больше того, что говорят другие? Или по той или иной причине этого пока не будет? Думаю, теперь это нужно.
Теперь я не могу говорить с тобой иначе, чем я давно уже говорил в своем сердце – как мужчина говорит с девушкой, с которой он собирается пройти по жизни и от которой он услышал «да», – дорогая Мария, благодарю тебя за твое слово, за все, что ты вынесла ради меня, за то, чем ты стала и чем будешь для меня. Будем же отныне счастливы друг в друге. Сколько бы времени и покоя тебе ни потребовалось, чтобы, как ты пишешь, собраться с мыслями, и в какой именно форме тебе это нужно, решать только тебе. Благодаря твоему «да» я тоже могу теперь ждать спокойно – без этого ждать было трудно и становилось все труднее, но теперь легко, поскольку я знаю, что ты этого хочешь и тебе это нужно. Ни в коем случае я не хочу поторопить или напугать тебя. Я хочу окружить тебя заботой, чтобы пришедшая в нашу жизнь радость принесла тебе счастье и легкость. Я прекрасно понимаю твое желание побыть какое-то время одной – я сам немало времени провел в одиночестве и знаю блаженство (хотя, надо сказать, знаю и опасности) уединения. Я хорошо понимаю и понимал в эти недели, хотя и не без боли, что тебе нелегко сказать мне «да», и я никогда не забуду об этом. Лишь твое «да» могло сообщить мне отвагу, чтобы я больше не отвечал на все «нет» самому себе. Не говори ничего больше о «ложном образе», который будто бы сложился у меня – нет никакого образа, мне нужна только ты, и я молю тебя от всего сердца принять не образ, но меня самого, а это, как ты должна знать, две разные вещи. Не будем сейчас обсуждать то дурное, что таится в любом человеке, но примем друг друга с великим и свободным прощением в любви, примем друг друга такими, какие мы есть, с благодарностью и безграничным доверием к Богу, который привел нас к этому моменту и любит нас в настоящем. Это письмо будет отправлено сейчас же, чтобы ты получила его завтра.
Храни Господь тебя и нас обоих.
Твой верный Дитрих552.
Этим письмом Дитрих Бонхёффер скрепил помолвку: 17 января они считали официальной датой своего обручения. Роман их окажется весьма необычным, и знай они заранее, что им предстоит, возможно, они бы устроили все совсем по-другому. Но никто не знал будущего и не мог знать. Бонхёффер возлагал свои чаяния и заботы на Бога. Он знал, что его жизнь и его отношения с Марией в Его руках.
Испытательный срок еще далеко не закончился, но теперь ожидание стало другим. Эти двое уже принадлежали друг другу и могли радоваться в сознании, что принадлежат друг другу, пусть даже пока они не были вместе. У Бонхёффера хватало и других хлопот. Гестапо следовало за ним по пятам, хотя в этом он пока не был уверен, а заговорщики впопыхах готовили новый план покушения на Гитлера.
По прошествии шести дней, не получив ответа, Бонхёффер снова написал Марии лишь затем, чтобы сказать ей: все хорошо и никто ее не торопит. «В данный момент, – писал он, – мне кажется, словно Господь велит нам ждать, пока нам не будет указан путь»553.
На следующий день, в воскресенье 24 января, он получил письмо от Марии. Она предлагала испытательный срок в полгода – без переписки. Возможно, к такому решению подтолкнула ее мать, и Бонхёффер был им несколько удивлен, однако он был слишком счастлив, чтобы огорчаться по такому поводу – он был влюблен:
...
Дорогая Мария,
Пришло твое письмо, твое славное письмо, я благодарю тебя за него и благодарю снова и снова всякий раз, когда его перечитываю. Я, кажется, впервые в жизни до конца осознал, что значит быть благодарным другому человеку, какой преображающей силой наделена подлинная благодарность – это «Да», слово столь трудное и столь дивное, столь редко звучащее среди смертных, но от которого все происходит. Даруй нам Господь, от которого исходит всякое «да», чтобы мы всегда, вновь и вновь могли говорить его друг другу, отныне и всю жизнь.
Каждое слово твоего письма дает мне радостную уверенность: между нами все будет хорошо. Та совместная жизнь, к которой мы по благости Божьей надеемся прийти, подобна дереву, растущему от глубоких скрытых корней, сильному и свободному554.
Он попросил Марию известить бабушку о перемене в их отношениях, чтобы не нарываться на новые недоразумения со своенравной старухой.
На следующий день после своего тридцать седьмого дня рождения Дитрих получил весточку от Рут фон Кляйст-Ретцов. Мария сообщила ей новости:
...
Вы прекрасно и без моих слов знаете, что мечтаю обнять вас как сына, когда наступит этот день. Отсрочка, вероятно, вызвана настоянием ее матери и Ханса-Юргена – так я полагаю. Возможно, это в интересах М., чтобы она пришла к полной ясности, но если ей и вам ожидание покажется слишком долгим, найдутся способы сократить его. Да и какое значение нынче имеет время?.. О, я счастлива. Бабушка555.
Глава 27 Убить Гитлера
Должен ли я выстрелить? Я могу проникнуть в штаб-квартиру Гитлера, имея при себе револьвер. Я знаю, где и когда проходят конференции. Я могу попасть туда.
Вернер фон Хэфтен Дитриху Бонхёфферу
Фрау фон Ведемайер смущал не только возраст Бонхёффера, но и его работа на абвер. Скорее всего она знала и о его участии в заговоре. Что бы он ни делал, это было таинственно и опасно, и казалось эгоистичным с его стороны вовлекать восемнадцатилетнюю девушку в отношения с мужчиной, чье будущее было столь ненадежным. На каждом шагу его подстерегал арест, если не что-то похуже, а гибель мужа и сына лишь усиливали страх фрау фон Ведемайер перед новой катастрофой. В итоге она согласилась на помолвку, однако настояла, чтобы ее на какое-то время сохраняли в тайне. В феврале Дитрих поставил в известность родителей, но за исключением старших Бонхёфферов и Бетге больше никого в этот секрет не посвящал.
Старшая сестра Марии, Рут-Алис фон Бисмарк, и ее муж тоже тревожились из-за характера деятельности Бонхёффера и возмущались «эгоистичностью» его ухаживания. Неужели он не понимает, какой удар нанесет юной возлюбленной, если будет арестован, попадет в тюрьму, погибнет? Не пристойнее ли было бы с его стороны подождать, как ждали многие в эти бурные времена?556 Операция 7 уже вывела гестапо на след Бонхёффера.
Хотя в целом план вывезти из страны горсточку евреев был успешно осуществлен, однако одна деталь этого сложного плана привлекла внимание сыщиков: пражский таможенный офицер предотвратил попытку вывезти твердую валюту, и эта ниточка привела к Вильгельму Шмидхуберу. Шмидхубер, работавший в абвере, навещал Бонхёффера в Эттале в декабре 1940 года. Гестаповцы тут же разыскали этого человека и предъявили ему обвинение в контрабанде валюты – серьезное преступление по законам военного времени, даже если это осуществлялось по линии абвера. Шмидхубер указал на друга Бонхёффера в католических кругах, Йозефа Мюллера. Эти события не могли не встревожить заговорщиков, особенно когда Шмидхубера перевели в печально знаменитую гестаповскую тюрьму на Принц-Альбертплатц в Берлине. Там он дал показания против Донаньи, Остера и Бонхёффера. С этого момента участники Сопротивления вели гонку со временем: требовалось организовать покушение на Гитлера прежде, чем гестапо примет меры и разгромит издавна ненавистный ему абвер.
«Вина и свобода»
Бонхёффер знал, что его могут арестовать и даже убить, но давно примирился с этой мыслью. И ему не казалось неправильным торопиться со свадьбой даже в подобных обстоятельствах. В письмах Зейделю и Суцу он объясняет это как акт веры в Бога: действовать свободно, а не в страхе перед будущим.
Эти мысли повлияли и на его участие в заговоре. В декабре 1942 года Бонхёффер говорил со своим коллегой по Церкви Оскаром Хаммельсбеком:
...
Бонхёффер доверился мне: он активно и ответственно вовлечен в немецкое сопротивление Гитлеру и действует на основании морального убеждения, что «структура ответственного деяния включает готовность принять и вину, и свободу» («Этика»). Если кто-то пытается уйти от вины, таким образом человек отрезает себя от реальности человеческого существования и, что важнее, отрезает себя от искупительной тайны Христа, понесшего вину без греха, и не имеет доли в божественном оправдании, которое заключено в этом событии («Этика»)557.
Бонхёффер считал греховным оставаться в бездействии из страха перед «виной». Господь хочет, чтобы его возлюбленные чада поступали хорошо и правильно с чувством радости и свободы, а не из страха допустить ошибку. Жить в страхе и вине принуждает та «религия» в дурном смысле слова, о которой Бонхёффер так часто выступал и проповедовал. Он знал, что свободный поступок неизбежно влечет за собой риск ошибки и вины, более того, человек, выбравший такой образ жизни, не может избежать вины, но полная, ответственная жизнь иначе невозможна.
Ученик Бонхёффера Вольф-Дитер Циммерман запомнил необычный вечер в ноябре 1942 года. Он с супругой принимал Бонхёффера в своем маленьком доме под Берлином. Присутствовал и Вернер фон Хэфтен, младший брат Ханса-Бернда фон Хэфтена, который двадцатью годами ранее учился с Дитрихом в одном классе по подготовке к конфирмации в Грюневальде. В Копенгагене, по пути в Фано, Бонхёффер повидался с Хансом-Берндом, а теперь Ханс-Бернд тоже принадлежал к Сопротивлению и участвовал в Кружке Крейсау. Вернер же был теснее связан с заговором: он состоял при Штауффенберге, которому предстояло возглавить заговор 20 июля 1944 года. В доме Циммермана молодой фон Хэфтен спросил Бонхёффера, позволительно ли убить Гитлера. Циммерман впоследствии записал этот разговор.
...
Вернер фон Хэфтен, старый друг моего семейства, служил лейтенантом в Генеральном штабе. Сперва он в основном молчал, а мы не расспрашивали его о службе. Вдруг он повернулся к Бонхёфферу и спросил: «Должен ли я выстрелить? Я могу проникнуть в штаб-квартиру Гитлера, имея при себе револьвер. Я знаю, где и когда проходят конференции. Я могу попасть туда». Его слова напугали нас. Они произвели прямо-таки взрывоопасный эффект, и для начала мы попытались успокоить друг друга. Затем последовала многочасовая дискуссия. Бонхёффер объяснил, что само по себе покушение ничего не даст: нужно добиться определенного результата, смены правительства, изменения ситуации. Бесполезно просто ликвидировать Гитлера, может стать даже хуже. Именно это, пояснил он, затрудняет работу Сопротивления: сначала нужно тщательно подготовиться «на потом».
Фон Хэфтен, член старинного офицерского рода, был человек мягкий, идеалистический, склонный к энтузиазму, но он был также глубоко верующим христианином и придерживался унаследованных традиций. К причастию его готовил сам Нимёллер. И вдруг этот молодой человек раскипятился и никак не мог удовлетвориться «теоретическими выкладками». Он задавал вопрос за вопросом, проникая все глубже, он увидел шанс сделать нечто и хотел знать, следует ли воспользоваться этим шансом. Он все время повторял, что он – один из немногих, кто имеет возможность вмешаться, действовать. Жизнью своей он особо не дорожил. Бонхёффер со своей стороны вновь и вновь призывал его к осторожности: нужен четкий план, нужно продумать все последствия и возможные осложнения, ничего не оставлять на волю случая. Наконец, фон Хэфтен заговорил прямо: «Должен ли я?.. Могу ли я?..». И если прежде он говорил о той вине, которую навлекает на себя человек, не воспользовавшийся шансом, то не меньшей виной обернется поспешность и легкомыслие. Никто не сможет выпутаться из подобной ситуации свободным от вины, но такая вина еще и страдание. Так эти двое беседовали часами, а мы лишь изредка вставляли словечко.
Решение так и не было принято. Вернер фон Хэфтен возвратился на службу, не получив никаких указаний. Ему пришлось выбирать самому. Позднее он сделал свой выбор: в качестве адъютанта Штауффенберга он принял участие в неудавшемся покушении на жизнь Гитлера, и его, в числе прочих, расстреляли вечером 20 июля 1944 года во дворе Генштаба армии на Бендлерштрассе. Свидетели сообщили, что смерть он встретил отважно и хладнокровно558.
Операция «Вспышка»
В январе – феврале 1943 года, покуда гестапо подбиралось к Бонхёфферу и Донаньи, полным ходом шли приготовления к перевороту, назначенному на март. Петля сжималась, но если бы это покушение удалось, заговорщики оказались бы в безопасности. Кодовым названием операции стало слово «Вспышка», поскольку завершиться она должна была вспышкой взрыва на самолете Гитлера, когда он будет пролетать над Минском.
Основными участниками операции были генерал Фридрих Олбрихт, генерал Хеннинг фон Тресков, кузен фон Трескова Фабиан фон Шлабрендорфф, состоявший при нем адъютантом, – он был женат на двоюродной сестре Марии фон Ведемайер Луитгард фон Бисмарк. Шлабрендорфф затем сыграет важную роль в покушении 20 июля 1944 года, уже в качестве адъютанта Штауффенберга. Фон Тресков приходился Марии дядей, Олбрихт способствовал освобождению многих пасторов Исповеднической церкви от военной службы.
Согласно их плану, Шлабрендорфф должен был подложить бомбу в самолет Гитлера в Смоленске, куда фюрер собирался заглянуть 13 марта для краткой инспекции войск Восточного фронта. Спустя годы Шлабрендорфф объяснял: «Придав убийству видимость несчастного случая, мы бы избежали серьезных политических проблем. В те дни у Гитлера все еще имелось множество приверженцев, которые после такого события оказали бы серьезное сопротивление нашему мятежу»559. Генералы собирались объявить о перевороте, как только останки Гитлера рассеются над Минском.
Шлабрендорфф и Тресков перепробовали множество вариантов взрывных устройств, но в итоге доверили честь взорвать Адольфа Гитлера и вместе с ним Миф о фюрере бомбе английского производства. Механизмы немецких бомб слишком громко тикали, а потому их могли обнаружить на борту. Итак, подобрали английскую бомбу: пластиковую взрывчатку размером примерно с книжку, без часового устройства, без фитиля, ни тиканья, ни шипенья. Стоило Шлабрендорффу нажать кнопку, и разбился бы сосуд с едкой жидкостью. Этот химикат должен был проесть проволоку, удерживавшую пружину, и пружина, освободившись, ударила бы по детонатору. Взрыв. Занавес.
Подобным оружием располагал только абвер, поэтому Донаньи следовало доставить его на поезде из Берлина в Смоленск, на Восточный фронт. К тому времени Донаньи завербовал в абвер и Бетге, тем самым избавив его от службы на фронте – очень вовремя, ведь Бетге как раз надумал жениться на Ренате Шляйхер, племяннице Бонхёффера. Бетге позаимствовал у Карла Бонхёффера не раз уже выручавший заговорщиков «Мерседес» и отвез Донаньи к ночному поезду, на котором тот отправлялся в Россию. Доктор Бонхёффер, разумеется, понятия не имел, что его служебный автомобиль используется для перевозки взрывчатки, предназначенной для расправы с Гитлером, не знал об этом и Бетге. Он отвез Донаньи на вокзал, и Донаньи поехал со своей бомбой в Смоленск.
13-го числа Тресков и Шлабрендорфф, имевшие уже при себе бомбу, дважды оказывались так близко от Гитлера, что готовы были нажать на кнопку, но в обоих случаях рядом находились и генералы-руководители заговора, так что пришлось придерживаться первоначального плана и постараться подложить бомбу в самолет. Но как это сделать? Пока что им предстояло нелегкое испытание – обед с фюрером. Спустя годы прекрасно воспитанный Шлабрендорфф вспоминал: «Гитлер за столом – это было отвратительное зрелище. Левой рукой он упирался в бедро, а правой торопливо запихивал в рот смесь из всевозможных овощей, причем он не подносил ее ко рту, но держал руку распластанной на столе, низко наклоняясь к ней и хватая еду ртом»560.
Покуда вождь-вегетарианец столь неэстетично заправлялся своей безбелковой пищей, запуганные генералы-аристократы пытались кое-как поддерживать за столом любезную беседу. Во время этой чудовищно напряженной сцены (многие за столом знали, что для тех, кто полетит с Гитлером, это – последняя трапеза) генерал Тресков как бы между прочим попросил об услуге своего соседа подполковника Хайнца Брандта. Брандт состоял в свите Гитлера, и Тресков хотел-де передать через него подарок – ящичек бренди – своему старом другу генералу Штиффу в Растенберг. Тресков сказал даже, что должен приятелю бренди за проигранное пари. Брандт ответил согласием, и по пути на аэродром Шлабрендорфф передал ему сверток, заранее нажав кнопку и запустив тем самым механизм бомбы. Примерно через полчаса, когда самолет будет пролетать где-то высоко над землей, прозвучит финальный свисток, и Третьему рейху настанет конец.
Лишь бы Гитлер не задержался с вылетом, но нет, он не задержался, он уже поднимался на борт вместе со своими приближенными, среди которых был и Брандт. «Бренди» аккуратно устроили под ногами пассажиров в багажном отсеке, и самолет взлетел в сопровождении эскорта истребителей. С какого-нибудь из этих истребителей, уповали заговорщики, придет радиосигнал, извещающий о гибели фюрера. А пока им оставалось только ждать и терзаться надеждой.
К тому времени Гитлер принимал уже чрезвычайные меры безопасности, рассчитывая каждое свое движение и перемещение так, чтобы сбить с толку потенциальных убийц. Еду ему готовил особый повар, которого он всюду возил с собой, и, подобно древним деспотам, он заставлял пробовать каждое блюдо своего шарлатана-врача Теодора Морелля, пристально за ним при этом наблюдая. Он также носил невероятно тяжелую бронированную шляпу. Шлабрендорффу как-то довелось пощупать эту шляпу, когда генералы собрались у Клюге. Она была «тяжелее пушечного ядра», полтора килограмма стали пошло на защитный слой. И самолет Гитлера тоже был устроен не просто, а разделен на отсеки. Личная каюта Гитлера, по словам Шлабрендорффа, была «дополнительно укреплена броней и там имелся люк, чтобы спрыгнуть с парашютом. Однако по нашему расчету взрывной силы подложенного устройства хватило бы, чтобы разнести вдребезги весь самолет вместе с бронированной каютой. И даже если бы этого не случилось, самолет как минимум лишился бы жизненно важных деталей и был обречен упасть»561.
Прошло два часа – ни весточки. И, наконец, немыслимое: Гитлер благополучно приземлился в Восточной Пруссии. Покушение не состоялось. Страх, охвативший заговорщиков, был слишком силен, чтобы горевать о неудаче: вот-вот бомбу обнаружат. Тресков, однако, не терял головы. Он позвонил в штаб-квартиру Гитлера и попросил к телефону Брандта. На вопрос, доставлена ли уже посылка Штиффу, Брандт ответил отрицательно, и тогда Тресков сообщил, что по ошибке вручил ему не тот сверток. Если это не слишком неудобно, завтра Шлабрендорфф заедет и поменяет посылку на правильную. Оказывается, Шлабрендорфф как раз едет в том направлении.
И Шлабрендорфф действительно сел на поезд и поехал к Брандту, понятия не имея, не ждет ли его там засада. Но все обошлось: очевидно, никто так и не догадался, что он явился за неразорвавшейся бомбой. Единственный неприятный эпизод произошел в тот момент, когда Брандт вручал гостю сверток и нечаянно встряхнул его. Шлабрендорффа чуть удар не хватил: он был уверен, что тут-то и раздастся запоздалый и совершенно неуместный «Ба-бах!». Но бомба опять-таки не взорвалась, и, оставив Брандту сверток с настоящим бренди, Шлабрендорфф сел с поддельным бренди на поезд до Берлина, заперся в купе и вскрыл сверток, чтобы выяснить, отчего же взрыв так и не произошел.
Механизм действовал правильно: капсула с жидкостью лопнула, едкая жидкость проела проволоку, пружина освободилась и ударила по бойку, но этот удар не высек искру. Изъян ли в сборке зарядного механизма тому виной или холод в багажном отсеке самолета – так или иначе, непотопляемый фюрер вновь избежал смерти.
Неудача горестно поразила заговорщиков, но они радовались уже тому, что бомба не была обнаружена: дело могло бы закончиться гораздо хуже. 15 марта Шлабрендорфф предъявил Донаньи и Остеру неразорвавшуюся бомбу. Однако что толку плакать над пролитым молоком? Нужно было срочно готовиться к новому покушению. 21 марта Гитлера, и с ним вместе Гиммлера и Геринга, ждали в Берлине. Слишком заманчив был шанс отправить на тот свет разом всю несвятую троицу. На людях они редко появлялись вместе, однако им предстояло руководить церемониалом Heldengedenktag («Дня поминовения героев») в Арсенале на Унтер-ден-Линден. Там планировался осмотр трофейного советского оружия. Конспираторы вновь взялись за работу.
Бомба в шинели
Трудностей хватало. Прежде всего на этот раз требовался камикадзе. На эту роль самоотверженно вызвался майор Рудольф-Кристоф фон Герсдорф из команды Клюге. Ему предстояло встретиться с Гитлером и его свитой после праздника и провести их по выставке трофейного оружия. Две бомбы он собирался спрятать у себя в шинели – того же типа, что первая, не взорвавшаяся в самолете бомба, но рассчитанные на более короткий промежуток времени от нажатия кнопки до взрыва, всего десять минут. Гитлер должен был пробыть на выставке около получаса. Нажав на кнопку, майор должен был ждать десять бесконечных минут, пока жидкость не растворит проволоку и не сработает пружина. Демонстрируя фюреру образцы оружия, Герсдорф вынужден был вести обратный отсчет – минута за минутой – до своей собственной гибели. Накануне праздника Герсдорфф встретился с Шлабрендорффом в гостинице «Иден», и Шлабрендорфф передал майору бомбы. Все было готово.
На следующий день, в воскресенье, почти весь клан Бонхёфферов собрался в доме Шляйхера (номер 41 по Мариенбургераллее). Они репетировали музыкальное подношение к юбилею Карла Бонхёффера, которому через десять дней должно было исполниться семьдесят пять лет. Выбрали кантату Вальха «Lobe den Herrn» («Хвалите Господа»). Дитрих играл на пианино, Рюдигер Шляйхер на скрипке, а Ханс фон Донаньи пел в хоре. Поразительная самодисциплина требовалась для того, чтобы сосредоточиться в тот вечер на музыке, ведь и эти трое исполнителей, и Кристина Бонхёффер прекрасно знали, что происходит в десяти километрах от них в Арсенале. Покушение могло осуществиться в любой момент, быть может, уже произошло.
Взгляд то и дело невольно возвращался к циферблату часов, уши настораживались в ожидании телефонного звонка, который изменит все, принесет им радость и покой до конца жизни. У подъезда стоял автомобиль Донаньи, готовый везти его туда, где он понадобится, как только прозвучит зов. Считаные мгновения отделяют кошмар Третьего рейха от бесславного завершения. В последние месяцы кольцо смыкалось, телефоны прослушивались, все плотнее становилась слежка гестапо – и вот уже не надо будет ничего страшиться, их таланты, их силы пойдут на восстановление возлюбленной Германии, и когда-нибудь они снова будут гордиться своим отечеством.
Семейство Бонхёфферов продолжало репетицию, не ведая, что церемония в Арсенале была отложена на час, не понимая, отчего же телефон никак не звонит. Ждал и Герсдорф с бомбами под шинелью. Наконец, Гитлер явился, произнес краткую речь и двинулся осматривать экспозицию с Герингом, Гиммлером, генералом Кейтелем и главой военного флота адмиралом Карлом Деницем в кильватере.
Как только Гитлер поравнялся с Герсдорффом, майор сунул руку под шинель и нажал кнопки. Сейчас это произойдет. Ампулы разбиты, кислота начала разъедать проволоку. Герсдорф отдал Гитлеру честь и с поразительной отвагой и хладнокровием начал разыгрывать свою роль, притворяясь, будто его чрезвычайно интересует советское оружие, обращая внимание фюрера на каждую мелочь. Но Гитлеру внезапно наскучил осмотр. Ни с того ни с сего он свернул к боковой двери, вышел на Унтер-ден-Линден и был таков. Вместо получаса он пробыл на выставке минут пять от силы. А Герсдорф остался стоять в шинели, заряженной готовыми взорваться бомбами. «Выключить» пусковой механизм не было возможности. Кислота делала свое дело, с каждой секундой все глубже вгрызаясь в проволоку. Едва Гитлер скрылся из виду, Герсдорф выбежал в туалет и там вырвал из обеих бомб запалы. Этот отважный офицер не погиб в тот день, хотя и готов был отдать свою жизнь, и дожил до 1980 года562. А Гитлер снова ушел, и семейство Бонхёффер не дождалось радостной вести.
Гестапо, меж тем, подступало вплотную. Десять дней спустя пышно праздновался семьдесят пятый день рождения Карла Бонхёффера. В последний раз Бонхёфферы собрались на семейное торжество, хотя в тот день они этого и не знали. То была кульминация множества семейных праздников, давно сделавшихся традицией этого замечательного клана. Через пять дней в их жизнь вторгнется грубая сила, и никогда уже им не собраться в прежнем составе.
Но здесь и сейчас они вместе, распевают «Хвалите Господа». В этот день собрались все, даже бывшая гувернантка Мария Чеппан и Бетге, которому через месяц предстояло официально войти в семью. Не хватало только Ляйбхольцев, они все еще оставались в Англии, но даже они сумели заочно поучаствовать в празднике, переслав через Эрвина Суца поздравительную телеграмму.
Ирония судьбы – Гитлер тоже почтил своим вниманием юбилей. Явился представитель Рейхсминистерства культуры и вручил юбиляру престижнейшую премию Гёте за многолетнюю службу отечеству. Медаль была вручена в присутствии множества свидетелей, и к ней прилагался сертификат: «От имени немецкого народа я награждаю заслуженного профессора Бонхёффера медалью Гёте за успехи в области искусства и науки, учрежденной покойным президентом Гинденбургом. Фюрер Адольф Гитлер»563.
* * *
Через пять дней в дом номер 43 по Мариенбургераллее явятся другие официальные уполномоченные. Они придут не затем, чтобы хвалить и награждать, и к их приходу, увы, здесь не были готовы.
Глава 28 Тюрьма Тегель, камера 92
Я должна знать, в опасности ли ты?
Мария фон Ведемайер
Кто устоит? Лишь человек, кто опирается в конечном счете не на собственный разум, принципы, свободу или добродетель, но готов пожертвовать всем этим, как только его призовут к послушанию и ответственному поступку перед Богом – ответственный человек, который пытается всю свою жизнь превратить в ответ на вопрос и призыв Бога.
Дитрих Бонхёффер
Вырванное из контекста употребление пресловутого термина «нерелигиозное христианство» превратило Бонхёффера в провозвестника недиалектического поверхностного модернизма и затемнило всё, что он пытался поведать нам о живом Боге.
Эберхард Бетге
5 апреля Бонхёффер приехал домой. Около полудня он позвонил супругам Донаньи и услышал в трубке незнакомый мужской голос. Он сразу же отключился. Все было ясно: гестапо перешло к решительным действиям. У Донаньи шел обыск. Бонхёффер прогулялся до соседнего дома и предупредил свою сестру Урсулу о том, что происходит и что вот-вот произойдет: следующей жертвой, очевидно, станет он. Урсула приготовила брату сытный обед, после чего Дитрих вернулся домой и привел в порядок бумаги, зная, что гестапо не упустит шанс хорошенько все перерыть. Он давно был готов к этой минуте и даже специально для гестаповцев оставил несколько заметок.
Разобрав бумаги, он снова перешел в дом Шляйхеров и ждал там. В четыре часа дня пришел отец и сказал, что явились двое, желают поговорить с ним. Они находились наверху в комнате Дитриха – судья и адвокат Манфред Рёдер и офицер гестапо Зондереггер. Бонхёффер явился, прихватил с собой Библию, его усадили в черный «Мерседес» и увезли. Домой он больше не вернется.
Помолвка с Марией
Три месяца между помолвкой и арестом длился мораторий: было решено, что поженятся они не раньше, чем через год, а начиная с января Мария предложила сделать также шестимесячный перерыв в переписке. Затянувшееся испытание, но Бонхёффер в ответном письме подтвердил, что с радостью соглашается на все условия. Марии это далось тяжелее: она продолжала писать Дитриху, но не отправляла письма, а заносила их в дневник. Вероятно, она надеялась, что Дитрих прочтет их позже, когда разлука закончится.
В феврале и марте, когда гестапо стягивало петлю вокруг Бонхёффера и Донаньи, Мария несколько раз обращалась к Дитриху в своем дневнике. Она выражала беспокойство, что он едва ли знает, какую невесту получит в ее лице, что ее молодость и легкомыслие сделают ее недостойной такого возлюбленного. В этом Дитрих всячески старался ее разуверить, и все же в дневниковом «письме» от 3 февраля она пишет ему из Пэтцига:
...
Если бы ты видел меня такой, ты бы, уверена, иногда вовсе терял ко мне интерес. Например, когда я ношусь по окрестностям как безумная и болтаю на диалекте с батраками. Порой я вздрагиваю и напоминаю себе, что такой я тебе не понравлюсь. И когда я включаю граммофон и скачу по комнате на одной ножке, натягивая чулок с огромной дырой, я плюхаюсь на кровать и в ужасе думаю: а что, если бы ты увидел меня такой? Я и похуже вещи делаю. Я выкурила сигару, потому что никогда прежде не пробовала и хотела знать, какова она на вкус. Порой мне становится не по себе, я отказываюсь от обеда или ужина, поднимаюсь среди ночи, надеваю длинное платье и танцую в гостиной или отправляюсь на прогулку с Харро [собака], а потом сплю все утро.
Я понимаю, сколь это предосудительно в твоих глазах, и постараюсь не вести себя так, когда ты приедешь, но иногда это происходит само собой, я должна каким-то образом выпустить пар. Уверена, Красный Крест сумеет хотя бы отчасти исправить мое поведение и избавить тебя от таких хлопот [55] 564.
Очевидно, Мария долгое время не подозревала о грозившей ее жениху опасности, пока чересчур словоохотливая бабушка не подала ей в письме от 16 февраля причину для беспокойства. Намека оказалось достаточно, чтобы всерьез встревожить молодую девушку. В очередном дневниковом «письме» она обращается к жениху:
...
Так больше продолжаться не может. Я должна знать, в опасности ли ты? Что же я делаю, Дитрих? Прости мне мою слабость. Я должна тебе позвонить. Я должна от тебя самого услышать, что происходит. Почему ты не пишешь мне? Я не понимаю. Наверное, ты не догадываешься о том, что творится со мной. Неужели ты не понимаешь, как невыносима для меня мысль, что с тобой может что-то случиться? Не чувствуешь, что с тех самых пор, как я об этом узнала, я не в силах отделаться от страха за тебя?
Я же сказала, что ты можешь позвонить или написать мне! Скажи мне, что с тобой все в порядке, Дитрих, и что ты не начал терять терпение, ведь я все узнаю только от бабушки, а не от тебя. О, Дитрих, просто скажи мне это, умоляю тебя!565
Три недели единственным поверенным ее тревог оставался дневник, но 9 марта Мария нарушила правила испытательного срока и позвонила жениху в Берлин. Неизвестно, знала ли об этом звонке ее мать. На следующий день она написала настоящее письмо и отправила его.
...
Я говорила с тобой и слышала твой голос. Дитрих, дорогой, помнишь ты каждое слово, которым мы обменялись? «Алло, – сказал ты, – что случилось?» И у меня сразу хлынули слезы, хотя я так старалась не заплакать и, честное слово, не плакала с обеденного перерыва. Сначала ты не понял, к чему я клоню. Я никак не могла объяснить как следует, да? А потом ты засмеялся. Какой прекрасный смех! Я не знала, что ты умеешь так смеяться! За это я более всего благодарна тебе. Когда ты засмеялся и велел мне не волноваться, я сразу же поняла, что это все было неверно, про что говорила бабушка, что я напрасно плакала и тревожилась, что с тобой все в порядке и ты рад моему звонку. И тогда я тоже смогла засмеяться566.
В тот же день Бонхёффер писал Марии. Очевидно, оба они сочли испытание законченным. Они были влюблены, они хотели быть вместе, и если не могли встретиться, значит, должны были хотя бы обмениваться письмами.
...
Дорогая Мария,
Мое сердце все еще бьется громче обычного, и все во мне преобразилось – от радости и изумления, но также и от огорчения, что тебе пришлось так волноваться. Вечно я делаю подобные глупости! Будь ты сейчас здесь, мы бы поговорили обо всем и я бы рассказал тебе то, о чем я имел глупость рассказать твоей бабушке. Нет, у тебя нет ни малейших причин для беспокойства, и я ни о чем не тревожусь. Ты, конечно, знаешь даже из того немногого, что мы успели сказать друг другу, что опасность существует не только там [на фронте], но и здесь, дома – порой меньшая, порой большая. Какой мужчина нынче вправе отворачиваться от нее и ее избегать? И какая женщина нынче откажется разделить это бремя, хотя бы мужчина и хотел освободить ее от него? И как счастлив мужчина, если любимая им женщина поддерживает его своей отвагой, терпением, а главное – молитвой! Дорогая, милая моя Мария, я не предаюсь фантазиям – я к этому вовсе не склонен, – когда говорю, что твое духовное присутствие стало для меня существенной поддержкой в последние недели и месяцы. Но я искренне удручен тем, что причинил тебе огорчение. Прошу тебя, успокойся, вновь будь счастлива и уверена, думай обо мне так, как думала до сих пор и как я постоянно думаю о тебе567.
Две недели спустя Бонхёффер написал невесте о визите к ее бабушке в больницу. Рут чувствовала себя не слишком хорошо и все еще переживала из-за «недоразумений, случившихся зимой, с которыми мы, разумеется, давно покончили»568. Дитриху показалось, что письмо от внучки могло бы подбодрить старуху. Но Мария как раз собиралась сама навестить бабушку и сообщила об этом Дитриху в письме от 26 марта. У нее имелись и другие хорошие новости для жениха: ей удалось получить «временную отсрочку» от Reicharbeitsdienst , принудительной службы, обязательной для молодых незамужних женщин. Мария боялась этой участи и гораздо охотнее продолжала работать санитаркой, когда же годом позже угроза призыва вновь нависла над ней, отец Бонхёффера нанял ее в качестве секретарши. Ренату Шляйхер уберегли от такой же повинности, ускорив ее брак с Бетге.
Но десять дней спустя Мария вдруг почувствовала неладное. В дневнике 5 апреля она вновь обращается к Дитриху: «Случилось что-то плохое? – вопрошает она. – Я чувствую, случилось что-то очень страшное»569. Она еще не знала, что в этот самый день Дитриха арестовали, поскольку не общалась в это время с Бонхёффером и его родными.
18 апреля Мария приехала в Пэтциг на конфирмацию своего младшего брата Ханса-Вернера. К тому времени ее тревога дошла до точки кипения, и девушка твердо решила пренебречь требованием матери не видеться до истечения определенного срока с Дитрихом. Она предупредила об этом своего зятя Клауса фон Бисмарка. Вместе с Бисмарками они отправились в главную усадьбу и там поговорили с дядей Хансом-Юргеном фон Кляйстом. Дядя уже знал об аресте Бонхёффера и рассказал о нем молодым людям. Так впервые Мария услышала о несчастье.
Теперь уже поздно было ехать в Берлин повидать Дитриха. До конца своих дней Мария будет сожалеть о том, что не решилась ранее выйти из-под материнской власти. Сожалела о своем решении и фрау фон Ведемайер, винила себя, и дочь постаралась ее простить.
Первые дни в Тегеле
Гестаповцы издавна собирали компромат на своих соперников – сотрудников абвера. Их заветной мечтой было накинуть удавку на эту непокорную организацию, но Канарис был хитер, Остер и Донаньи умели соблюдать осторожность, и проникнуть в их секретные дела ищейкам никак не удавалось. И все-таки гестаповцы чуяли, что в абвере затеваются какие-то интриги, возможно даже злоумышляют против рейха, так что с присущей им тщательностью гестаповцы продолжали копать, пока не собрали достаточно улик для ареста. Тогда они нанесли удар.
В один день с Бонхёффером были арестованы Донаньи и Йозеф Мюллер, их доставили в тюрьму вермахта на Лертер-штрассе, предназначенную для высших офицеров. Сестру Бонхёффера Кристину и жену Йозефа Мюллера поместили в женскую тюрьму в Шарлоттенбурге. Бонхёффера отделили от друзей и отправили в военную тюрьму Тегель.
Спустя несколько месяцев Бонхёффер вспоминал, как прошли первые дни в заключении.
...
Были исполнены формальности приема-передачи арестанта. На первую ночь мне отвели камеру предварительного заключения. Покрывавшие койку одеяла так воняли, что даже в холод невозможно было ими пользоваться. На следующее утро мне в камеру бросили кусок хлеба – пришлось подбирать его с пола. Кофе на четверть состоял из гущи. В камеру впервые донеслись крики надзирателей, бранивших доставленных для допроса узников – с тех пор я слышал их каждый день с утра до вечера. Когда меня вывели вместе с другими новичками, тюремщик приветствовал нас как «подонков» и т. д. Нам всем задавали вопрос о причинах ареста, когда же я ответил, что понятия об этом не имею, надзиратель с презрительной улыбкой возразил: «Скоро узнаете». Однако прошло полгода, прежде чем я увидел ордер на свой арест.
Пока меня водили по различным инстанциям, некоторые унтер-офицеры, узнав о моей профессии, просили разрешения переговорить со мной… Меня отвели в изолированную камеру на верхнем этаже и на двери повесили табличку, запрещавшую любые формы общения. Мне сказали, что вплоть до дальнейшего уведомления прекращается переписка, я лишен получасовой прогулки на свежем воздухе, на которую имел право согласно тюремной инструкции. Я не получал ни газет, ни курева. Через двое суток мне вернули Библию, предварительно пролистав ее и убедившись, что я не припрятал в толстом томе напильник, бритвенные лезвия и так далее. Затем на протяжении двенадцати дней дверь открывалась лишь затем, чтобы впустить еду и выпустить парашу, – все это без единого слова. Никто не сообщал мне причины ареста или его предположительную длительность. Из некоторых реплик я заключил – и потом это подтвердилось, – что меня разместили в отделении для наиболее «серьезных случаев»: осужденных в этом отделении держали в оковах570.
Первые двенадцать дней с арестантом обращались как с уголовным преступником. В соседних камерах находились люди, уже приговоренные к смерти, один из них рыдал всю ночь напролет, и Бонхёффер, естественно, не мог заснуть. На стене он прочел ироническую надпись, оставленную прежним обитателем: «Через сто лет и это пройдет». Но пройдя этот мрачнейший надир, обстоятельства в следующие недели и месяцы стали понемногу улучшаться. Полтора года в Тегеле оказались отнюдь не такими беспросветными, как эти первые дни571.
Лишь в одном они совпали: и в первые дни, и во все последующие, до самого конца, Бонхёффер соблюдал раз навсегда установленное правило ежедневной молитвы и медитации, как практиковал их уже более десяти лет. Каждое утро он не менее получаса медитировал над стихом из Писания, читал заступнические молитвы за родных и друзей, за братьев по Исповеднической церкви на фронте или в концентрационных лагерях. С тех пор, как ему вернули Библию, он каждый день читал ее по несколько часов. К ноябрю он в третий раз принялся за Ветхий Завет, прочитав его уже дважды от корки до корки. Он черпал силу в чтении Псалмов, как прежде в Цингсте, Финкенвальде, Шлаве, Зигурдсхофе и так далее. Как-то раз он сказал Бетге, собиравшемуся в дальнюю поездку, что ежедневную практику особенно важно соблюдать, когда ты не дома, так сохраняется чувство принадлежности, непрерывности и ясности цели. И теперь, насильственно брошенный в обстановку, разительно отличавшуюся от родительского дома, он сам следовал этой дисциплине.
Сначала его поместили на четвертом, верхнем этаже, но вскоре перевели на третий, «в камеру с окном на юг, с дивным видом поверх тюремного двора на сосновый бор»572. Камера номер 92 в тюрьме Тегель, небольшое помещение размером три метра на два, увековечена в сборнике «Любовных писем из камеры 92» [56] . Там имелась койка вдоль одной стены, скамья вдоль другой, стул, ведро для отправления нужды, деревянная дверь с крошечным круглым отверстием, сквозь которое стражи могли наблюдать за узником, и действительно довольно большое окно над головой, обеспечивавшее воздух и дневной свет. Могло быть и хуже.
Родные Дитриха жили в десяти километрах к югу от тюрьмы, они часто наведывались и привозили еду, одежду, книги, и все прочее, в чем он нуждался. В приписке к первому письму, через девять дней после ареста, Дитрих просил «тапочки, шнурки для обуви (длинные, черные), ваксу, бумагу для письма и конверты, чернила, сигаретную карточку, крем для бритья, набор для шитья и костюм, в который можно было бы переодеться»573.
Дитрих всегда жил очень просто. В Эттале он провел три месяца в монашеской келье, в последние годы то и дело переезжал, и даже комната в родительском доме на Мариенбургераллее была обставлена по-спартански.
Это облегчало привыкание к тюрьме, тем более что положение улучшалось с каждым днем. Сначала строго соблюдалось ограничение – всего одно письмо раз в десять дней и то не длиннее страницы. Это всерьез огорчало Бонхёффера, но он быстро сумел подружиться с тюремщиками, и те проносили его письма контрабандой. Из камеры номер 92 хлынул целый поток писем, в десятки раз превышавший официально разрешенную корреспонденцию. С ноября 1943-го по август 1944 года Бонхёффер одному только Эберхарду Бетге адресовал более двухсот страниц. Вероятно, он скучал без музыки, но при нем были книги и бумага. Родители посылали ему цветы на день рождения, подарки. Так же поступала и Мария. Невеста ухитрилась даже доставить в декабре рождественскую елку, такую большую, что она не поместилась бы в камере, и пришлось поставить ее в помещении для тюремщиков. Вместо елки она принесла к Адвенту венок. Бонхёффер окружил себя любимыми сувенирами и произведениями искусства, ему никто не запрещал курить, сколько вздумается.
Надо сказать, что его отношение к ситуации мало зависело от этих послаблений. Его позицию точно передает первое же письмо домой:
...
Дорогие родители!
Спешу заверить вас в том, что у меня все хорошо [57] . Жаль, что мне не разрешили написать вам раньше, но в первые десять дней тоже все было в порядке. Как ни странно, неудобства, обычно сопутствующие тюремной жизни, физический дискомфорт, едва ли меня задевают. Вполне можно наесться с утра и сухим хлебом, а у меня есть к нему и различные добавки. Жесткая тюремная кровать нисколько не портит сон, и я прекрасно успеваю выспаться с 8 вечера до 6 утра. В особенности я удивился тому, что сразу же утратил потребность в сигаретах, но думаю, что тут основную роль сыграл психологический фактор. Сильное душевное волнение, вызванное внезапным арестом, необходимость приспособиться к совершенно новой ситуации, отодвигают физические ощущения на задний план, и они утрачивают прежнее значение. Это я считаю весьма полезным для себя опытом. Я больше привык к одиночеству, чем другие заключенные, и получаю отличную турецкую баню в духовном смысле. Единственное, что беспокоит меня или могло бы обеспокоить, это мысль, что вы терзаетесь тревогой за меня, которая мешает вам нормально есть и спать. Простите за то, что причинил вам столько тревог, но, думается, в этом скорее повинна неблагоприятная судьба, нежели я сам. Для противостояния таким превратностям судьбы полезно перечитывать и учить наизусть гимны Пауля Герхардта, чем я нынче и занят. Кроме того, при мне моя Библия и кое-какие книги из местной библиотеки, а также достаточно бумаги.
Вы понимаете, как я сейчас волнуюсь за мою невесту. Ей тяжело будет перенести еще и это, после того как она недавно потеряла на Восточном фронте отца и брата. Ей тем более трудно будет смириться с моим арестом, что она – дочь боевого офицера. Если бы я имел возможность хотя бы кратко переговорить с ней! Придется это сделать вам. Возможно, она приедет к вам в Берлин. Это было бы прекрасно.
Сегодня как раз две недели с тех пор, как мы праздновали семидесятипятилетие отца. Замечательный был день. Мне все еще слышится хорал, который мы пели по утрам и вечерам, все наши инструменты и голоса: «Хвалите Господа Всемогущего, Владыку Творения… Он укрывает тебя под крылом своим». Это истина, и на нее мы всегда должны полагаться.
Весна уже вступает в свои права. У вас будет много работы в саду. Надеюсь, приготовления к свадьбе Ренаты идут полным ходом. Здесь на тюремном дворе живет дрозд, он дивно поет по утрам, а теперь стал петь и вечером. Чувствуешь благодарность за малые дары, а этот дар не так уж мал.
Прощаюсь, думаю о вас и обо всех родных и о моих друзьях с любовью и благодарностью.
Ваш Дитрих574.
Семейное воспитание Дитриха Бонхёффера служило наилучшей прививкой от жалости к себе – он и в других людях не поощрял подобного чувства, не потерпел бы его и в себе. Родители могли черпать утешение в уверенности, что их сын проявит отвагу и твердость духа. Все их дети выросли такими и пребудут такими до самого конца. Это чувствуется в прощальном письме Вальтера: умирающий мальчик сводит к минимуму свои страдания и тревожится о товарищах по оружию [58] . Письма, которые Бонхёффер направлял родителям из тюрьмы, должны были хотя бы отчасти успокоить их. Но он имел в виду и другого читателя – Манфреда Рёдера, следователя. Текст составлялся на двух уровнях, он предназначался и для родителей, и для той пары враждебных и подозрительных глаз, которые станут выискивать в личной переписке уличающие автора оговорки. Зная это, Бонхёффер не просто избегал каких-либо опасных высказываний – с помощью этого письма и последующих он задавал Рёдеру контекст, в котором следовало истолковывать информацию, полученную от него на допросе. Даже такое искреннее и невинное письмо, как эта первая весточка из тюрьмы, укладывалось в общую мозаику сложной игры с властями.
Прежде всего, за что его арестовали? В конечном счете Бонхёффер будет казнен как участник заговора против Гитлера, но в апреле 1943 года гестаповцы понятия не имели о самом заговоре, тем более о вовлеченности в него арестанта из камеры 92. Заговор удастся сохранить в тайне еще более года, до неудавшегося покушения Штауффенберга. Пятнадцать месяцев Бонхёффер и Донаньи просидят в тюрьме под угрозой гораздо более мягкого обвинения, связанного с «Операцией 7» – гестапо заподозрило их в отмывании денег. Нацистам и в голову не приходило, что эти люди рисковали карьерой ради евреев. абвер также навлек на себя неприятности из-за того, что старался прикрыть от действительной службы пасторов Исповеднической церкви. Бонхёфферу, собственно, и не предъявлялось самостоятельных обвинений, более всего его компрометировали родство и дружба с Донаньи.
Понимая, что нацисты пока что и не подозревают о заговоре, Бонхёффер и его товарищи продолжали сложную игру на многих уровнях. Заговор существовал и развивался, и хотя сами они оказались за решеткой, с Гитлером в любой момент могли покончить, и тогда они вышли бы на свободу. Главной задачей было скрыть существование заговора, не проговориться ни о чем, чего допрашивающие не знали, а знали они пока очень мало. Бонхёффер и Донаньи собирались симулировать полную невиновность по предъявленным обвинениям и уж конечно делать вид, будто сверх этих обвинений им и предъявить нечего. Надо сказать, в осуществлении своего плана они вполне преуспели.
Стратегия
Бонхёффер и Донаньи согласовали стратегию защиты: Дитрих тут вообще ни при чем, наивный пастор, понятия не имеющий о большой политике. Нужно было полностью сосредоточить интерес гестаповцев на Донаньи, чей блестящий юридический ум и лучшее знание внутренних деталей заговора позволяли ему лучше отразить натиск Рёдера. На Пасху Донаньи воспользовался правом написать очередное письмо, чтобы поздравить не родителей, но товарища по заключению – он прекрасно понимал, что письмо будет прочитано Рёдером, и старался внушить следователю определенное представление о причастности (вернее, непричастности) Дитриха к делу. Письмо, отправленное в Страстную пятницу 23 апреля, гласит:
...
Дорогой Дитрих,
Не знаю, позволят ли мне послать тебе эту весточку, но я попытаюсь. Слышен звон церковных колоколов, сзывающих на службу… Ты не можешь себе представить, как я горюю о том, что причинил тебе, Кристель, детям и моим родителям все это, о том, что из-за меня ты и моя дорогая супруга лишились свободы. Socios habuisse malorum [59] может служить утешением, но habere [60] только усугубляет и без того нелегкое бремя… Если б я знал, что вы все – в особенности ты сам – не слишком меня осуждаете, это стало бы для меня величайшим облегчением. Чего бы я не отдал, лишь бы знать, что ты вновь на свободе, чего бы не взял на себя, лишь бы тебя избавить от этого несчастья!575
Семейство Бонхёфферов сыграло столь существенную роль в заговоре не в последнюю очередь благодаря развитым аналитическим способностям всех членов этой семьи, их умению общаться одновременно на разных уровнях и планах, на лету ловя любой намек друг от друга. Бонхёффер писал родителям, и Донаньи обращался к шурину в уверенности, что эти послания будут прочитаны по меньшей мере в двух разных ключах. Бонхёффер знал, что родители поймут: его письмо предназначено в том числе и для глаз Рёдера, и они сумеют отцедить то, что предназначалось им, и не спутать это с «посланием Рёдеру». За много лет уже выработалась привычка, ведь любое сказанное в Третьем рейхе слово могло быть подслушано, однако теперь мощный интеллект старших Бонхёфферов позволил им отточить этот навык до истинного искусства и ловко обманывать своих врагов.
Они заранее разработали систему кодовых слов и зашифрованных сообщений на случай ареста и теперь пустили в ход эти методы. Одним из самых действенных методов стали послания внутри передаваемых в тюрьму книг. Дитрих постоянно получал из дома книги и возвращал их по прочтении. О наличии зашифрованного сообщения внутри предупреждало имя владельца, надписанное на форзаце и подчеркнутое: увидев подчеркнутую надпись «Д-р Бонхёффер», Дитрих начинал искать сообщение. Оно передавалось с помощью едва заметных карандашных пометок под буквами. Раз в три или раз в десять страниц – число их время от времени менялось – появлялась проставленная карандашом точка под буквой. Через три или десять страниц – следующая. Читать следовало с конца книги к началу, так что из помет в трехсотстраничной книге складывалась тридцатибуквенная «телеграмма». Так передавались наиболее важные и опасные сообщения, например, что именно Донаньи признал на допросе – Бонхёфферу необходимо было это знать, чтобы не впасть в противоречие с ним, но косвенно подтвердить его слова. Одно из сообщений гласило: «О. признал римский шифр». В данном случае буква «О» обозначала Остера. Следователь с большим подозрением отнесся к этому шифру, но в итоге допрашиваемым удалось доказать, что это – часть обычной для абвера процедуры секретности. Другое послание, также переданное через посредство книжного кода, предупреждало: «Не уверен что нашлось письмо с поправками Ханса, но думаю да»576. Все это чрезвычайно хитроумно, однако Бонхёфферы вполне справлялись.
Рената Бетге вспоминала, как ее и других внуков просили высматривать карандашные пометки – молодые глаза подмечали их куда быстрее, чем бабушка с дедушкой577. Кристофер фон Донаньи запомнил и другой способ обмануть наци:
...
Передавали в тюрьму баночку джема или варенья… В ней была двойная крышка. Двойной слой картона. Между картонкой и металлической крышкой мы с мамой прорезали крохотные отверстия и в них вписывали самые опасные сообщения! 578
Ханс фон Донаньи ухитрялся писать довольно длинные послания, заполняя кругом картонку.
На протяжении полутора лет в Тегеле выбранная Бонхёффером маска – наивного пастора-идеалиста, ничего не понимающего в политике – успешно служила ему. Он умело разыгрывал идиота и на допросах, и в длинных письмах, адресованных Рёдеру.
...
Я ни в коем случае не стану отрицать, что мог наделать множество ошибок в такой необычной для меня и сложной работе, как служба в абвере. Мне и за вашими-то вопросами трудно следовать, вероятно, оттого, что я не привык отвечать на них579.
Он разыгрывал из себя карикатурного пастора, наивного, не от мира сего, церковника, совершенно не разбирающегося в политических интригах и полностью доверившегося во всех существенных вопросах гению от юриспруденции Донаньи.
...
Мой зять посоветовал мне использовать мои церковные связи на службе в абвере. Несмотря на некоторые внутренние сомнения, я решил воспользоваться этим предложением, потому что оно предоставляло мне возможность работать на войну, о чем я мечтал с самого начала кампании, и даже использовать свои богословские знания.
Он разыгрывал довольно сложную игру, откровенно признаваясь гестаповцам, что с радостью ухватился за приглашение от абвера, поскольку был сильно обижен на гестапо, на запрет проповедовать и писать.
...
Это послужило для меня существенным утешением, я получил желанную возможность реабилитировать себя в глазах государственной власти, чего мне весьма хотелось в связи с оскорбительным и, на мой взгляд, совершенно несправедливым обвинением, выдвинутым против меня. Мысль, что я востребован военным отделом, была мне поэтому дорога, и я отдал многое ради такого шанса на реабилитацию и возможности послужить рейху, а именно, использовал для военных задач все мои экуменические связи580.
Бонхёффер всегда делал вид, будто относится к государственной власти как типичный лютеранин – такое отношение основывалось на упрощенном понимании текста Римлянам 13. Он изображал недоумение и даже негодование при первом же намеке, будто он способен хоть на миг усомниться в действиях правительства.
...
Не могу поверить, чтобы мне предъявлялось подобное обвинение. И неужели я в таком случае искал бы себе невесту из древнего офицерского рода, все представители которого с самого начала войны сражаются на фронте, многие стяжали высшие награды и принесли величайшую жертву, отдав свое здоровье и самую жизнь, просил бы руки девушки, чьи отец и брат только что погибли на Востоке? И зачем бы я в таком случае отказался от всех предлагавшихся мне в Америке возможностей и поспешил до начала военных действий возвратиться на родину, где меня могли призвать в первый же момент? И зачем бы я сразу же, как началась война, просился на фронт в качестве капеллана?581
Богословски неподкованные нацисты представления не имели, что их узник давно уже разработал целую богословскую концепцию, позволявшую ему без зазрения совести лгать им. Он оказался для них чересчур крепким орешком. Не «светский» пастор, не «скомпрометированный», но человек, чья преданность Богу позволяла и даже требовала обманывать сплотившиеся против Него злые силы. Вводя их в заблуждение, Дитрих Бонхёффер служил Богу.
«Спустя десять лет»
За несколько месяцев до ареста Бонхёффер написал эссе, озаглавленное «Спустя десять лет: подведение итогов в новый 1943 год». В Рождество 1942 года он роздал копии этого «отчета» Бетге, Донаньи и Хансу Остеру, а четвертый экземпляр спрятал в потолке своего чердачного помещения. Этим текстом подводились итоги испытаний, через которые они прошли за десять лет правления Гитлера, рассматривался приобретенный за это время опыт. Эссе помогает нам лучше понять тот образ мыслей, который подтолкнул Бонхёффера и его друзей пойти на крайние меры для свержения нацистского режима. Это эссе подтверждает также существенную роль, которую Бонхёффер играл в заговоре: Дитрих служил богословским и моральным компасом для других участников, он напоминал им, почему они делают то, за что взялись, почему это правильно и необходимо, как это соответствует Божьей воле.
Он начал эту работу с основополагающих вопросов.
...
Знает ли история людей, которые в настоящем имели столь мало почвы под ногами, которым все имеющиеся в настоящем возможности и альтернативные варианты казались в равной мере невыносимыми, бессмысленными и враждебными жизни, людей, которым приходилось искать источник сил за пределами альтернативы, в прошлом или в будущем, и которые при этом не превратились в мечтателей и со спокойным доверием ждали успеха своего дела – как мы?..
Великий маскарад зла привел в хаос все наши этические представления. Людям, выросшим в нашем круге традиционных этических понятий, трудно было представить себе, чтобы зло могло явиться в облике света, благодеяния, исторической необходимости или социальной справедливости, но для христианина, чья жизнь основана на Библии, это лишь подтверждение фундаментальной испорченности зла582.
После такого вступления Бонхёффер отказывается от общепринятых ответов на вопрос, против чего же выступает Сопротивление, и показывает, почему все эти варианты ответа непригодны:
...
Кто же устоит? Лишь тот, для кого окончательной мерой служит не разум, не принцип, не совесть, не свобода и не собственная добродетель, но тот, кто готов пожертвовать всем этим, когда вера и безоговорочное послушание Богу призывают его к послушному и ответственному действию, тот ответственный человек, чья жизнь станет не чем иным, как ответом на вопрос и призыв Бога583.
В таком ключе Бонхёффер понимал свою работу. Он дал новое богословское определение христианской жизни – активного делания. Недостаточно избегать греха, толковать, проповедовать богословские понятия, недостаточно верить в определенные принципы или правила. Нужно всю жизнь подчинить Божьему призыву и ответить на него – действием. Бог требует от нас не только ума, но и тела. Это подразумевается сотворенной Богом природой человека – так мы исполняем свое предназначение жить как человеческие существа в послушании своему Создателю. Не осторожная, с оглядкой и компромиссами жизнь, но жизнь свободная, радостная, на полную катушку – вот что такое послушание Богу. Трудно сказать, понимали ли Донаньи и Остер все эти соображения так глубоко, как Бетге, но и эти двое были достаточно образованными и думающими людьми, чтобы нуждаться в совете и одобрении Бонхёффера.
Они обсуждали, каким образом немецкая склонность к самоотверженному послушанию властям была извращена нацистами и использована ими в дурных целях, и пришли к выводу, что противостоять такой изощренности зла может лишь глубокое осознание Бога, каким Он предстает в Библии, и послушание Ему.
...
Все зависит от Бога, который требует от нас ответственного действия и отваги в вере и сулит прощение и утешение тому, кого этот подвиг превращает в грешника584.
В том-то и парадокс: следует больше печься о том, чтобы угодить Богу, чем об избегании греха. Нужно целиком предаться делу Бога, даже если это повлечет за собой моральные проблемы. Послушание Богу устремлено вперед, оно ревностно и свободно, а пассивный морализм или пиетизм не даруют такой свободы.
...
Если мы хотим быть христианами, нужно причаститься великодушию Христа, действуя свободно и ответственно, когда грянет час беды, выражая подлинное сочувствие, которое происходит не из страха, но из освобождающей и искупляющей любви Христа ко всем, кто страдает. Ждать и наблюдать – не христианское поведение. Христианин призван сочувствовать и действовать, в первую очередь не ради собственных страданий, но ради страданий своих братьев, за которых пострадал Христос585.
Затронул Бонхёффер и тему смерти:
...
Мы удивляем самих себя спокойствием, с каким воспринимаем весть о смерти своих современников. Мы разучились ненавидеть смерть, мы стали различать в ней что-то благое и почти примирились с ней. В сущности, мы сознаем, что уже преданы ей, и что каждый день жизни – чудо. Неверно было бы утверждать, будто мы рады умереть (хотя всем нам знакома усталость, которой ни в коем случае нельзя поддаваться) – для этого мы слишком любознательны или, если говорить серьезно, мы все-таки хотели бы еще постичь смысл своей разбитой жизни… Мы все еще любим жизнь, но едва ли смерть захватит нас теперь врасплох. С начала войны мы осмеливаемся высказывать пожелание, чтобы смерть пришла к нам не случайно и не по какой-то несущественной причине, но постигла бы нас в полноте жизни, когда мы рискнем всем ради всего. Мы сами, а не внешние обстоятельства, сделаем нашу смерть тем, чем она может стать – смертью, принятой в добровольном согласии586.
Жизнь в Тегеле
Возглавлявший абвер адмирал Канарис делал все, что было в его силах, чтобы обеспечить прикрытие Донаньи и Бонхёфферу. Он лишился такой возможности к февралю 1944 года, когда Гиммлер и гестапо взяли-таки над ним верх и вынудили уйти. Но в первые десять месяцев заключенные в Тегеле Донаньи и Бонхёффер были уверены в его покровительстве.
Бонхёффер располагал и еще одним весьма серьезным преимуществом: его дядя Пауль фон Хазе занимал должность военного коменданта Берлина, то есть стоял намного выше начальника тюрьмы. Стоило стражникам прослышать об этом, и все переменилось. Могли ли они себе такое представить! Племянник фон Хазе у них под началом! Все равно что заполучить в гости знаменитость. Да и личное обаяние Дитриха Бонхёффера играло немалую роль. Он был пастором и явно был против режима, а многие надзиратели тоже недолюбливали наци, пусть и в глубине души. Чем ближе они узнавали своего узника, тем более восхищались его добротой и щедростью, даже по отношению к тем, кого прочие презирали или задирали. Он был, без сомнения, хорошим человеком, живым упреком тем силам, которые угнетали всех, в том числе и этих надзирателей, и которым они не могли противиться.
В скором времени Бонхёфферу начали предоставлять всевозможные привилегии, отчасти ради его дяди, но больше потому, что в этой мрачной обстановке он для многих служил опорой и утешением и все хотели пообщаться с ним. Люди рассказывали ему о своих проблемах, исповедовались ему, просто старались быть рядом. Он вел духовные беседы кое с кем из осужденных, а также с надзирателями. Один из них, Кноблаух, был очарован узником до такой степени, что со временем попытался устроить ему побег. Вопреки четким тюремным инструкциям Бонхёфферу позволяли принимать у себя в камере других узников и время от времени переводили его в больничный отсек, где он играл роль скорее тюремного пастора, чем заключенного. Он продолжал в Тегеле пастырскую миссию с такой интенсивностью, что порой даже жаловался на нехватку времени для чтения и работы над книгой.
Единственное его Рождество в Тегеле приходится на 1943 год. Гаральд Пёлхау, один из служивших в тюрьме пасторов, попросил Бонхёффера помочь ему в составлении текста, который раздавался в праздник заключенным. Бонхёффер написал несколько молитв, в том числе следующую:
Утренняя молитва
Боже, к Тебе я взываю в начале дня.
Помоги мне молиться,
Собрать мысли и направить их к Тебе,
Один я с этим не справлюсь.
Во мне тьма,
В Тебе – свет,
Я одинок, но Ты меня не оставишь,
Я малодушен, но в Тебе подмога,
Я беспокоен, но в Тебе мир,
Во мне горечь, в Тебе – терпение,
Мне Твоих путей не понять,
Но Ты укажешь мне путь587.
Пёлхау отмечал неизменную любезность Бонхёффера, даже в тюремных условиях.
...
Однажды он пригласил меня на чашечку кофе… Он сказал мне, что английский офицер из соседней камеры рад будет угостить нас обоих, если я соглашусь запереться с ними в одной камере. Мы выбрали подходящий момент, ускользнули и устроили вечеринку для троих, соорудив примитивную печь в груде песка – песок насыпали в угол каждой камеры для гашения зажигательных бомб. Мы выпили кофе с хлебом, сэкономленным специально для такого случая, мы вели беседы, и веселые, и серьезные, которые помогли нам отвлечься от войны588.
Благородство и щедрость Бонхёффера отмечались многими вплоть до последнего его дня. В Тегеле он заплатил адвокату одного молодого заключенного, у которого не имелось собственных денег, в другой раз уговорил своего адвоката заняться делом еще одного сокамерника.
Летом 1943 года ему предложили более прохладное помещение на втором этаже, но Дитрих отказался, понимая, что едва освободится его душная камера, как в нее тут же кого-нибудь переведут. Он догадывался, что послаблениями и льготами главным образом обязан статусу своего дядюшки, и писал, что был «весьма смущен тем, как все переменилось» в тот момент, когда тюремное начальство узнало об этом родстве. Его и кормить с тех пор пытались получше, однако Бонхёффер отказался, понимая, что большая порция достанется ему за чей-то счет. Иной раз маленькие преимущества «привилегированного» узника радовали его, чаще – огорчали. Кое-кто из надзирателей, узнав, что его дядя – военный комендант Берлина, счел даже своим долгом извиниться перед ним. «Это было ужасно»589, – писал он.
Несправедливость жестоко задевала его, возмущала жестокость, с которой многие из тюремщиков в чинах обращались с заключенными, зато он мог воспользоваться своим положением, чтобы заступиться за беззащитных. Он даже составил обзор тюремной жизни, в надежде обратить внимание властей на то, что подлежало исправлению. Он понимал, что к племяннику фон Хазе волей-неволей прислушаются, так что постарался как можно подробнее описать все беззакония, которые ему довелось наблюдать, стать голосом лишенных голоса, ведь он всегда учил христиан брать на себя именно эту миссию.
Мария фон Ведемайер
Для самого Бонхёффера источником силы и упования стали его отношения с Марией. Узнав об аресте, фрау фон Ведемайер признала их помолвку, и за это Дитрих был глубоко благодарен своей будущей теще. У них с Марией появилась надежда на скорый брак, на совместное будущее. Молодых просили сохранять помолвку в тайне, пока не истечет установленный матерью год, то есть ждать ноября. Все были уверены, что к тому времени Дитрих выйдет на свободу – Рёдер проведет допросы, получит все ответы, которые ему требуются, все в целом прояснится, и узник окажется на воле, а там вскоре и обвенчается. В первые два месяца пребывания в Тегеле Бонхёффер не получил разрешения писать невесте, поэтому он обращался к ней через своих родителей – они передавали девушке предназначенную для нее часть писем.
23 мая Мария навестила родителей Бонхёффера, и они приняли ее как невесту сына, даже оставили ее на какое-то время в его комнате. На следующий день она писала ему из Ганновера:
...
Дорогой мой, дорогой Дитрих, ты ведь думал вчера обо мне? Я чувствовала, что ты все время рядом, что ты вместе со мной проходишь по этим незнакомым для меня комнатам, помогаешь общаться с твоими родными, и вдруг все показалось мне знакомым, своим и очень любимым. Этот день в Берлине стал для меня таким счастливым, Дитрих, таким невыразимо счастливым, и я так благодарна тебе и твоим родителям! Мне кажется, счастье проникло в меня так глубоко, что скорбь, какой бы сильной она порой ни казалась, уже не сможет укрепиться во мне. В ту минуту, когда твоя мама приветствовала меня, я поняла, что я не подведу и что ты даешь мне гораздо больше, чем я смела мечтать. О, я влюбилась во все это – в твой дом, сад и, главное, в твою комнату. Чего бы только я не отдала, лишь бы посидеть в ней еще раз, хотя бы полюбоваться чернильными пятнами в твоем блокноте. Все стало для меня таким реальным и близким, после того как я словно заново узнавала тебя в родительском доме. Стол, за которым ты писал свои книги и письма мне, твое кресло, твоя пепельница, обувь на полке, выбранные тобой картины… Никогда не думала, что смогу тосковать по тебе больше, чем уже тосковала, но со вчерашнего дня тоска моя усилилась вдвое… Дорогой мой Дитрих, каждое утро в шесть часов, когда мы оба складываем руки для молитвы, мы знаем, что нас поддерживает великая вера, не только друг в друга, но и в то, что гораздо выше нас. Значит, теперь ты тоже не будешь грустить, правда же? Я скоро напишу снова.
Всегда твоя, что бы я ни делала, о чем бы ни думала
Мария590.
В следующем письме, от 30 мая, Мария дивится тому, что со времени судьбоносной встречи в Кляйн-Крёссине прошел уже год.
...
Так значит, миновал уже целый год! Подумать только, мне кажется совершенно непостижимым, что ты – тот самый господин, с которым я познакомилась тогда и болтала о крещеных именах, «Лили-Марлен» [61] , ромашках и прочих глупостях. Бабушка подтверждает, что ты помнишь все это, и я краснею задним числом от собственного легкомыслия.
В начале июня Рёдер разрешил наконец Дитриху написать невесте. Получив от него первую весточку, она 9 июня 1943 года откликнулась.
...
Дорогой Дитрих, ты написал мне такое прекрасное письмо… Одна мысль, что через десять дней я получу еще одно такое же, наполняет меня радостью, но я так счастлива, перечитывая его, что порой мне кажется: однажды я очнусь от сна и пойму, что ничего этого на самом деле нет, и посмеюсь над самой собой за то, что мне пригрезилось подобное счастье. Как видишь, мое счастье все еще заметно превосходит мою печаль – верь мне в этом. Скоро мы увидимся вновь, в этом я совершенно уверена и твержу об этом и тебе, и себе, днем и ночью…
Хочешь послушать насчет свадьбы? Я уже строю планы. Как только тебя выпустят, мы первым делом официально объявим о помолвке. Из моих родственников еще мало кто знает… от мероприятия по этому поводу не увернешься, но сразу вслед за этим мы поженимся. Хорошо бы летом, когда в Пэтциге так красиво. Мне всегда особенно хотелось показать тебе Пэтциг в августе. Все, что ты видел до сих пор, не считается. Я встречу тебя с поезда, будем гулять вместе, я покажу тебе все мои любимые местечки, пейзаж, деревья и животных, и ты тоже их полюбишь. А потом мы обзаведемся нашим собственным домом в имении. Подумай, как мы будем счастливы, и наверное, ты скажешь себе, что все это случилось с нами лишь затем, чтобы мы осознали, сколь прекрасна будет наша жизнь и как велика должна быть наша благодарность… Псалмы и тексты для бракосочетания начинай подбирать прямо сейчас. Я бы хотела услышать «Sollt ich meinem Gott nicht singen» [62] и Псалом 103… включи их, пожалуйста, в программу. Во всем остальном я готова выслушивать предложения и идти на уступки. Ты ведь хорошо знаешь церковь в Пэтциге…
И медовый месяц! Где мы его проведем? И что потом? Главное, что мы будем счастливы, мы оба! Все остальное не так уж важно, правда?
Я попросила перевести меня в Берлин, в госпиталь Аугуста, и теперь жду ответа. Надеюсь, в ближайшие дни придет согласие. Будет настолько лучше оказаться поблизости от тебя, я смогу чаще навещать твоих родителей. Думай о том, как будет прекрасно, когда ты выйдешь из тюрьмы.
Если б я могла взять на себя хоть частицу твоего бремени, дорогой Дитрих! Чего бы я только не отдала за такую возможность! Я делю с тобой каждый миг, но я так ужасно далеко и мне так мучительно хочется быть с тобой вместе по-настоящему. Ты ведь знаешь, ты знаешь, что я всегда твоя.
Мария591.
24 июня Мария получала разрешение посетить жениха. Бонхёффера не предупредили о ее приходе. Всего таких визитов будет семнадцать, шестнадцать из них за год с 24 июня 1943 по 27 июня 1944 года [63] . Последний визит пришелся на 23 августа 1944 года, уже после покушения Штауффенберга. В тот июньский день 1943 года, когда Мария впервые пришла в тюрьму к жениху, оба они полны были надежд на скорый суд и освобождение и в этот визит и в последующие только и обсуждали, что свою свадьбу. Чувствовали они себя при этом чуточку неловко, поскольку никогда не оставались одни – в качестве дуэньи выступал Рёдер. В первый раз следователь застал Бонхёффера врасплох, неожиданно явившись к нему в камеру вместе с Марией. Дитрих даже растерялся. Как она оказалась тут? Конечно, со стороны гестаповца то была коварная уловка. «Я понимала, что дознаватель Рёдер использует меня как свое орудие, – годы спустя писала Мария. – Он ввел меня в приемную безо всякого предупреждения, и я видела, как был потрясен Дитрих. Сначала он не смог даже заговорить, но потом повел словно бы обычную беседу, и его эмоции выражались лишь в том, с какой силой он сжимал мою руку»592.
Когда время истекло, Рёдер вывел Марию через одну дверь, а Дитриха тем временем уводили через другую дверь в его камеру. Они не виделись с ноября, и теперь драгоценные мгновения быстро истекли – и вот уже визит закончен. Но в тот самый момент, когда Мария должна была шагнуть через порог, она проявила присущую ей независимость и даже строптивость: оглянувшись и увидев, что ее жениха выводят через другую дверь, она решительно, вопреки громким протестам Рёдера, бросилась к нему через всю комнату и обняла на прощание.
Вернувшись в камеру, Бонхёффер закончил начатое перед этой встречей письмо к родителям.
...
Только что я виделся с Марией – неописуемое удивление и радость! Меня предупредили в последний момент. Это все еще кажется мне сном – прямо-таки фантастическая ситуация – как-то мы будем вспоминать ее потом? Все, что люди способны сказать друг другу при такой оказии, вполне тривиально, однако не в этом суть. Какая отвага понадобилась ей, чтобы прийти – я сам не осмелился бы просить ее об этом. Я освоился здесь, но для нее все это странно, невообразимо, пугающе. Подумать, что нас ждет, когда закончится этот кошмар!593
Первые письма Марии полны планов и затей к свадьбе. Она сообщает, что работает над приданым, в одно письмо она вложила рисунки всей принадлежавшей ей мебели, чтобы обсудить, как они смогут обставить собственный дом. Невеста пишет Дитриху о том, что бабушка подарит им «синюю софу из Штеттина, кресла и стол», задумывается над тем, какой священник их обвенчает, и признается, что еще в прошлом сентябре, когда они оба еще не знали своего будущего и она думала о Бонхёффере только как о духовном наставнике, она записала в дневнике, что хотела бы пригласить его на свадьбу… в качестве священника. «Жаль, что теперь это не получится!»594 – сокрушалась она.
Мария все еще переписывалась с женихом и в своем дневнике. После второго свидания, 30 июля, она рассказывала ему в дневнике:
...
Я сидела на красной плюшевой софе, и тут ты вошел. От неожиданности я чуть было не обратилась к тебе на «вы». Хорошо сшитый темный костюм, церемонный поклон в сторону Oberstgerichtsrat [64] … все как-то непривычно.
Но когда я заглянула в твои глаза, я увидела их знакомый темный свет, ты поцеловал меня, и я поняла, что ты снова со мной – ближе со мной, чем раньше.
Совсем не так, как в первый раз – ты был спокойнее, не так напряжен, и более уверенно держался. Я почувствовала это своим печальным, напуганным сердцем, и вновь сделалась бодра и счастлива! О чем только не успеешь переговорить в такие минуты!.. Про автомобили, про погоду, про семью [65] . И все это так важно и сразу стирает многие месяцы разлуки. Ты обнял меня, и хотя внутри я была спокойна, меня пробрала дрожь. Это было так приятно, твоя теплая рука, я не хотела, чтобы ты ее убирал, хотя из нее в меня перетекало тепло, отвлекавшее от всех мыслей595.
Примерно в это время Бонхёфферу предоставили право писать раз в четыре дня, а не раз в десять дней, как было раньше. Он решил писать поочередно родителям и невесте. Поскольку письма проходили цензуру, порой они задерживались на десять дней, хотя расстояние от тюрьмы до родительского дома не составляло и десяти километров. Зачастую Дитрих и Мария обменивались письмами сразу после визита, потому что если бы они писали друг другу за неделю до встречи, они вполне могли увидеться вновь до того, как получили бы эту весточку.
После второго визита 30 июля Мария написала Бонхёфферу о том, как в поезде на обратном пути в Пэтциг она столкнулась со своим дядей Герхардом Тресковым. Это был брат Хеннинга Трескова, в дальнейшем активного участника двух основных покушений на Гитлера. Хотя о помолвке с Дитрихом дядя еще не знал, но почему-то вдруг припомнил, как двенадцатилетней девочкой племянница обещала пригласить его на свадьбу, и заявил, что «твердо намерен не пропустить такое событие».
В этом письме она продолжала строить планы на будущее – синяя софа, подарок бабушки, «лучше будет смотреться в твоей комнате», она как раз подходит к богословским спорам, книжным полкам и сигаретному дыму, а вот большой рояль «пойдет в гостиную»596. Эти письма заполнялись шутками и признаниями в любви. В августе Дитрих писал:
...
Ты представить себе не можешь, что значит в моем положении сознавать, что у меня есть. Уверен, в этом проявляется особая милость Бога ко мне. То, как мы обрели друг друга перед самым моим арестом, служит для меня явным доказательством Его замысла. В очередной раз все сложилось hominum confusione et dei providential [66] 597.
В этом письме прозвучала знаменитая фраза Бонхёффера о том, что их решение пожениться – это «Да» Божией земле». Обручение с Марией стало для него еще одной возможностью жить в согласии со своей верой. Он все делал «в согласии с Богом». То был не расчет, но акт веры.
...
Когда я всматриваюсь в нынешнее состояние мира, в сплошную тьму, окутывающую наши личные судьбы, с учетом, что я нахожусь в тюрьме – то наш союз, если он не был заключен в порыве легкомыслия, а этого, конечно же, не было, можно понять лишь как знак Божьей милости и благодати, укрепляющий нашу веру в Него. Только слепой мог не увидеть этого. Когда Иеремия в час страшнейшей для своего народа катастрофы советовал покупать дома, поля и виноградники [Иер. 32:15], то было подтверждение уверенности в будущем. Для такой уверенности нужна вера, которую Бог дарует нам повседневно, – не та вера, что стремится прочь от мира, но вера, терпеливо пребывающая в мире, вера, которая любит и хранит этот мир вопреки всем испытаниям, которым мы в нем подвергаемся. Наш брак должен прозвучать как «Да» Божьей земле. Он укрепит нашу решимость делать, достигать чего-то на земле. Боюсь, что христиане, стоящие в этом мире лишь на одной ноге, останутся с поджатой ногой и в раю598.
Брачная проповедь из тюремной камеры
Дитрих оказался не единственным членом семейства Бонхёффер, надумавшим в ту пору вступить в брак. Его шестнадцатилетняя племянница Рената собралась замуж за лучшего друга Дитриха Эберхарда Бетге. Со свадьбой следовало поторопиться, иначе молодую незамужнюю девушку призвали бы на Reicharbeitsdienst . Чем отдавать свою дочь на военизированную службу нацистскому режиму, родные предпочли согласиться на столь ранний брак, и уже была выбрана дата – 15 мая. Дитрих рассчитывал принять участие в церемонии, но теперь было ясно, что как бы скоро его ни освободили, к середине мая это никак не может произойти. По крайней мере, он написал проповедь для новобрачных – она задержалась в пути и не попала к ним в руки вовремя, чтобы воспользоваться ей на службе, но как и многое другое, вышедшее из-под пера Бонхёффера, этот текст обрел гораздо более широкого читателя, чем он мог рассчитывать. Он стал классическим, этот небольшой текст, посвященный таинству брака, и многие пары повторяют его в свой юбилей.
Как и в письме к Марии, где он назвал их союз «Да» Божьей земле», так и здесь он утверждает роль Бога в бракосочетании Бетге и Ренаты, укрепляя при этом значение выбора и решения, принятого женихом и невестой. Чтобы воздать славу Богу, надо понять и прославить природу человека. В своем богословии Бонхёффер постоянно стремился исправить неверное представление о необходимости выбирать между Богом и человеком, небом и землей. Бог искупил человечество и искупил землю, Он вовсе не желает «отменить» их. И как часто с ним бывало, чтобы подчеркнуть свою мысль, он доходит до преувеличений:
...
Не следует с благочестивой поспешностью заводить речь о Божьей воле и Божьем руководстве. Совершенно ясно и очевидно, что тут ваши вполне человеческие желания действуют и торжествуют: вы сами выбрали для себя путь, на который ныне ступаете, и вы совершаете сейчас не какой-то религиозный, но вполне светский шаг… Если б вы не осмелились сказать: это наше решение, это наша любовь, наш путь, вы искали бы прибежища в притворной покорности. «Железо и сталь прейдут, но любовь наша пребудет вовеки». Желание земного блаженства, «утешать друг друга духом и телом», как говорится в средневековой песне – это ваше право перед Богом и людьми599.
На протяжении двадцати лет Бонхёффер старался вернуть все земное Богу. Он говорит в этой проповеди, что важна не только «религиозная» часть брака, но и весь брак целиком. Свобода выбирать себе спутника жизни дарована Создателем, сотворившим нас по своему образу и подобию. И это «желание земного блаженства» не уворовано у строгого владыки – нет, Он сам пожелал, чтобы мы этого желали. Не следует отделять от Бога эту сторону брака и человеческой жизни, прятать ее, словно Его она не касается и принадлежит только нам, или же портить и уничтожать ее ложной набожностью, готовой вовсе отрицать существование этой стороны.
Земное блаженство, как и вся природа человека, сотворены Богом и принадлежат ему не в узком и искаженном «религиозном» смысле, но во всей человеческой полноте. Бонхёффер отстаивал человеческую природу как идею и образ Бога – как то, что сотворено Богом, что Бог разделил, воплотившись, и искупил. Но зайдя очень далеко в одном направлении и сформулировав свой довод о «совершенно человеческом», Бонхёффер проходит затем весь путь в обратном направлении и с такой же полнотой формулирует довод о «совершенно божеском».
...
Вы сами знаете, что такую жизнь ни один человек не может создать или получить собственными силами, но что одним она дается, другим в ней отказано, и это мы относим на счет Божьего руководства нами. И насколько велико сегодня ваше ликование, что ваша воля, ваш путь привели к цели, столь же велика должна быть и благодарность за то, что Божья воля и Божий путь направляли вас, и с той уверенностью, с какой вы берете ныне на себя ответственность за ваш поступок, вы можете и должны препоручить его сегодня в руки Божии600.
Итак, воля Божия и воля человеческая сходятся воедино, однако нужно внимательно разглядеть и то, и другое, прежде чем сложить их вместе. Он сделал это, и теперь рисует полную картину:
...
Ныне Господь присоединяет свое «Да» к вашему «Да», Божия воля подкрепляет вашу волю, Бог разрешает и поощряет ваше празднество, гордость и торжество, и тем самым превращает вас в орудие своих замыслов и своей воли как для вас самих, так и для других людей. В непостижимом милосердии своем Бог говорит «Да» на ваше «Да» и тем самым творит нечто новое: из вашей любви Он творит таинство брака601.
Бонхёффер всеми силами пытался выразить непостижимый и несказанный парадокс отношений человека с Богом. Он высоко ценил брак, в его глазах это было «нечто большее, чем ваша любовь друг к другу», брак обладал «высшим достоинством и силой, ибо это Божие святое установление, через которое Ему угодно продолжить человеческий род до конца времен». Вот, вероятно, самая удивительная и запоминающаяся фраза этой проповеди: «Не любовью вашей поддерживается ваш брак, но браком отныне будет сохранена ваша любовь»602.
Чтение
Бонхёффер не думал, что его заключение продлится долго. Поначалу он с готовностью отвечал на вопросы дознавателя, рассчитывая тем самым поскорее добраться до суда и освобождения. Обвинения были ничтожными, и он, и Донаньи сумели бы построить защиту и могли надеяться на оправдание. Но Канарис и Зак, действовавшие за кулисами в пользу своих подопечных, считали более разумным затягивать дело. Они опасались открытого столкновения на суде, поскольку планы покушения на Гитлера были уже близки к осуществлению, а когда с Гитлером будет покончено, ничтожно станет и это следствие, и суд. И так, месяц тянулся за месяцем, а юридическая возня все продолжалась. В октябре исполнилось полгода пребывания Бонхёффера в Тегеле.
Это уже был гораздо больший срок, чем тот, к которому он изначально готовился, но он справлялся как мог, благодаря визитам родителей и невесты, чтению и работе. Карл и Паула Бонхёффер пришли к сыну 12 октября, принесли георгины из своего сада. На следующий день он написал им, что у него в голове все время крутятся строки из «Октябрьской песни» Теодора Шторма [67] :
Und geht es draussen noch so toll,
unchristlich oder christlich,
ist doch die Welt, die schöne Welt
so gänzlich unverwüstlich [68] .
...
Все, что требуется, дабы напомнить об этом человеку – букетик веселых осенних цветов, вид из тюремного окошка и полчаса прогулки во дворе, где растут довольно красивые каштаны и липы. Но в конечном счете «мир» для меня состоит из немногих людей, которых я хотел бы видеть. Каждое ваше появление, приход Марии – изредка, на краткий час, словно вы являетесь издалека – и есть то, ради чего я главным образом и живу. А если б мне вдобавок удалось услышать в воскресенье хорошую службу – ветерок заносит в камеру обрывки хоралов – было бы совсем хорошо…
В последнее время я снова много писал, порой дня маловато для той работы, которую я себе задал – как ни смешно, мне иногда кажется, что у меня здесь «нет времени» для того или иного не столь важного дела. По утрам после завтрака (примерно с семи часов) я читаю богословские труды, а потом пишу до полудня, затем читаю, далее наступает черед главы из «Мировой истории» Дельбрюка, английской грамматики, в которой я все еще нахожу много интересного, и, наконец, я снова сажусь писать или читать – по настроению. К вечеру я достаточно устаю, чтобы с удовольствием прилечь, хотя сразу и не засыпаю603.
За полтора года в Тегеле Бонхёффер успел поразительно много прочесть и написать. В декабре в письме Эберхарду Бетге он отчитывается:
...
Недавно я в довольно случайном порядке прочел историю Скотленд-Ярда, историю проституции, закончил Дельбрюка – его постановка проблемы показалась мне малоинтересной, – сонеты Рейнгольда Шнайдера, весьма неоднородные по качеству, есть среди них и очень хорошие, но в целом новейшие произведения, как мне кажется, лишены hilaritas , той «бодрости», что присуща всем настоящим, свободным интеллектуальным творениям. Вместо творчества под открытым небом – мучительная, напряженная фабричная выделка… В данный момент я читаю огромный английский роман, действие которого разворачивается с 1500 года по сей день. Хью Уолпол написал его в 1909 году. Меня также весьма занимает Дильтей, и каждый день я по часу штудирую учебник для медперсонала – на всякий случай604.
Это лишь вершина айсберга. За несколько месяцев до того он хотел прочесть средневековый эпос Адальберта Штифтера «Витико» и досаждал родителям просьбой раздобыть эту книгу, но они не смогли, зато Штифтер обнаружился в тюремной библиотеке, и Дитрих пришел от него в восторг. По крайней мере, геббельсовские чистки, направленные на борьбу с «антинемецким духом», почти не распространились на XIX век. В ряде писем родителям Дитрих делится с ними впечатлениями от этой книги.
...
Я каждый день читаю Штифтера. Что-то есть весьма утешительное в далеком от нас, защищенном мире его персонажей – этот автор настолько старомоден, что создает только симпатичных героев и позволяет мыслям читателя сосредоточиться на действительно важных вопросах. Здесь, в тюремной камере, я и внешне, и внутренне обращаюсь к простейшим аспектам бытия. Рильке, к примеру, оставляет меня равнодушным605.
Для большинства читателей тяжеловаты тысячи страниц, которые не пролистаешь, нет, их надо читать пристально и вдумчиво, так что не знаю, стоит ли рекомендовать его вам, но мне эта книга показалась одной из лучших, какие я знаю. Чистота стиля и обрисовки характера дарят читателю редкостное ощущения счастья606…
До сих пор из исторических романов существенное впечатление на меня произвели только «Дон Кихот» и «Дух бернцев» Готхельфа, теперь же чтение переносит меня в XIX век. За эти месяцы я с радостью открыл для себя Готхельфа, Штифтера, Иммермана, Фонтане и Келлера. Здоровое было время, когда умели писать таким простым и ясным немецким языком. К самым деликатным вопросам эти авторы подходят без сентиментальности, серьезные трактуют без легкомыслия и выражают свои убеждения без пафоса. Язык не упрощен и не усложнен, словом, все мне по вкусу и кажется весьма здоровым. Но нелегкая это была работа выражать свои мысли чистым немецким языком, а потому и возникала потребность в покое607.
У Бонхёффера имелись серьезные культурные запросы. В письме Бетге он сокрушается о том, что поколение его невесты
...
выросло на скверной литературе их времени, а потому молодым людям намного труднее, чем нам, читать более ранние тексты. Чем больше по-настоящему хороших вещей мы прочтем, тем безвкуснее становится лимонад новой литературы, порой до тошноты. Известно ли тебе хотя бы одно произведение за последние пятнадцать лет, которое сумеет надолго остаться насущным? Я такого не знаю. Праздная болтовня или пропаганда, сентиментальные слезы над самими собой, но ни прозрения, ни идей, ни ясности, ни сути, а язык напряженный, вывихнутый. В этом смысле я безусловно laudator temporis acti [69] 608.
С ноября 1943 года Бонхёффер налаживает контрабандную переписку с Бетге и с этого момента обрушивает целый поток мыслей на друга, чье богословское, музыкальное и литературное образование делало его равным собеседником для Дитриха. «Я не могу прочесть книгу или написать страницу, не обсудив ее с тобой или хотя бы не попытавшись себе представить, что бы ты сказал по этому поводу», – признавался он609.
Потаенные мысли
Письма к Бетге не ограничиваются исключительно рассуждениями о культуре. Об этом Дитрих мог вволю побеседовать и с родителями, но Эберхард Бетге был единственным человеком, которому Бонхёффер открывал свои слабости, свои потаенные мысли, и знал, что тот его во всем поймет. Перед всеми остальными он считал своим долгом исполнять роль пастора и быть сильным, но от Бетге он и сам получал помощь. Бетге стал исповедником и наставником Бонхёффера еще в Финкенвальде и знал также темную сторону души своего друга.
В первом письме к нему из тюрьмы Бонхёффер сообщает, что наведывавшаяся к нему порой депрессия в данный момент не представляет угрозы – он знал, что в первую очередь Бетге тревожится именно по этому поводу:
...
18 ноября 1943… после долгих месяцев без участия в церковной службе, без покаяния и причастия, без consolatio fratrum , побудь вновь моим пастором, как бывал прежде, и выслушай меня. Мне бы очень многое хотелось сообщить вам обоим, но сегодня удастся изложить только самую суть, поэтому письмо предназначается лишь тебе одному… Все это время я был избавлен от сколько-нибудь серьезных духовных испытаний. Тебе одному ведомо, как часто на меня набрасываются acedia, tristitia с их угрожающими последствиями, и меня огорчала мысль, что и сейчас ты тревожишься за меня. Я с самого начала сказал себе, что таким способом не стану тешить ни людей, ни бесов: если хотят, пусть делают все своими руками, а я надеюсь пребыть твердо в этой решимости.
Поначалу я много ломал себе голову над вопросом, в самом ли деле я служу Христу и ради этого служения причинил близким такое огорчение, но вскоре выкинул этот вопрос из головы как искушение, поскольку пришел к выводу, что на меня возложен долг продержаться в этой сложной ситуации со всеми ее проблемами, и я с полным удовлетворением делаю это и в этом с тех пор пребываю (1 Петр 2:20; 3:14) [70] 610.
Бонхёффер признавался, что псалмы и Откровение в те дни стали для него большим утешением, точно так же, как и гимны Пауля Герхардта, многие из которых он знал наизусть. Таким образом, Бонхёффер не был сильным и мужественным «сам по себе». Спокойствие его духа стало плодом самодисциплины, осознанного обращения к Богу. Две недели спустя он рассказывал в письме Бетге о воздушных налетах:
...
Есть еще кое-что, о чем я должен поведать тебе лично: сильные воздушные налеты, особенно последний, когда взрывом выбило окна больничного изолятора и все бутылки и прочие медицинские средства посыпались с полок, а я лежал на полу в темноте и уже отчаивался пережить этот налет живым и невредимым, вернули меня к простоте молитвы и Библии611.
Многие очевидцы вспоминали потом, как прекрасно вел себя в таких ситуациях Дитрих Бонхёффер, как ободрял и утешал всех перед лицом почти неминуемой смерти. Силу свою он черпал у Бога и отдавал людям. И поскольку Бонхёффер не скрывает от Бетге своих слабостей и страхов, мы можем верить ему, когда он проявляет отвагу – он действительно всецело вверил себя Богу, а потому освободился от страхов и сожалений.
...
23 января 1944… Когда человек лишается всякой возможности в чем-либо участвовать, отрезан от всего, вдруг из-под тревоги проступает мысль, что теперь его жизнь полностью передана в лучшие и более сильные руки. Для вас и для нас главная задача на ближайшие недели, возможно, и месяцы – вверить друг друга этим рукам… Какие бы наши слабости, ошибки в расчетах и даже вина ни привели к тем или иным обстоятельствам, в самих обстоятельствах реальности присутствует Бог. Если в эти недели и месяцы мы останемся живы, мы увидим со всей ясностью, как все обернулось к лучшему. Глупо даже недолго тешить себя мыслью, будто тех или иных трудностей удалось бы избежать, прояви мы большую осмотрительность. Оглядываясь на прошлое, я вполне убежден, что все делалось правильно, и чувствую, что сейчас тоже все правильно. Отказываться от полноты жизни и ее подлинных радостей во избежание боли – не по-христиански и даже не по-человечески612.
9 марта 1944. Читая в некоторых письмах тревожные предположения… будто я тут страдаю, я отмахиваюсь от подобных мыслей. Это профанация. К чему драматизировать? Я «страдаю» ничуть не больше, чем ты и все остальные люди в нынешние-то времена. Разумеется, в тюремной жизни много ужасного, но где этого нет? Слишком мы много носимся со страданиями, слишком серьезно относимся к ним… Страдание – это что-то совершенно иное, оно должно обладать иным качеством и измерением, чем все, что я испытал до сих пор613.
11 апреля 1944. Я слышал, как кто-то вчера сказал, что для него последние годы прошли даром, пропали. Очень рад, что меня подобное чувство никогда не посещало даже на миг. И я никогда не сожалел о решении, принятом летом 1939 года, потому что твердо убежден (как это ни покажется странно), что моя жизнь шла прямым и непрерывным путем, в том числе и внешне. Все время накапливался опыт, за который я могу быть только благодарен. Если бы здесь, в этих условиях, моя жизнь и закончилась, в этом был бы смысл, который, мне кажется, я могу охватить – и в то же время, все это может оказаться подготовкой к новому началу, к новым задачам с наступлением мира614.
Дитрих смирился с тем, что не смог присутствовать на свадьбе друга и племянницы в мае, но когда он узнал, что они ждут ребенка, то понадеялся выйти на свободу к рождению и крещению младенца. Он должен был стать крестным, мальчика назвали в его честь. Но с приближением назначенного для крестин дня он все отчетливее понимал, что и на этом празднике не побывает.
...
9 мая 1944. Мне очень грустно, что наши ожидания обмануты и я не смогу разделить с вами торжество, но я вполне примирился с этим. Верю, что все, происходящее со мной, исполнено смысла, что это совершается к общему нашему благу, даже если и противоречит нашим желаниям. Насколько я понимаю, я оказался здесь по какой-то причине и ради какой-то цели и могу лишь надеяться, что сумею ее осуществить. В свете высшей цели все наши разочарования и лишения – пустое. Нет ничего более недостойного и неверного, чем превращать редкие минуты радости, подобные той, что вы переживаете сегодня, в печаль из-за моего нынешнего положения. Поступи вы так, это совершенно не соответствовало бы истине и подорвало бы мой собственный оптимизм. Мы должны быть благодарны за выпадающие нам блага и удовольствия, однако ни на миг не упускать из виду то большее, ради чего мы живем, и это большее проливает на любую нашу радость свет, а не мрак615.
Неделю спустя он послал родным «Размышления на крестины Дитриха Вильгельма Рюдигера Бетге» – еще один маленький шедевр, как и его свадебная проповедь. В приложенном к «Размышлениям» письме он просил: «Прошу вас, не печальтесь обо мне. Мартин [Нимёллер] отбыл уже без малого семь лет, а это совсем другое дело»616.
«Безрелигиозное христианство»
В какой-то момент в апреле 1944 года Бонхёффера вновь посетило богословское вдохновение. В тюремных условиях он мог делиться своими размышлениями лишь в контрабандных письмах к Бетге. На новую книгу уже не будет времени, хотя он и предпринимал такие попытки. По-видимому, он работал над книгой до октября, когда его перевели в гестаповскую тюрьму, но та рукопись так и пропала. Уцелели фрагментарные порой мысли в письмах к Бетге, и это разрозненное наследие несколько запутывает представление о Бонхёффере как богослове. Для многих он известен лишь как изобретатель двусмысленного понятия «безрелигиозного христианства», и (что достаточно забавно) члены движения «Бог умер» зачастую воспринимали его как своего пророка.
Бонхёффер свободно делился самыми причудливыми своими идеями с Эберхардом Бетге, но, впрочем, он был человеком весьма осмотрительным и можно не сомневаться – знай он, что эти кое-как сформулированные наброски проникнут в будущем в богословские семинары и дискуссии, он был бы не просто смущен, а встревожен. На вопрос Бетге, можно ли показать кое-что из этих писем братьям по Финкенвальде («Может быть, ты разрешишь прочесть некоторые разделы таким людям, как Альбрехт Шёнхер, Уинфрид Мэлер и Дитер Циммерман?»), Бонхёффер реагировал негативно: «Я бы сам пока этого не делал, – писал он в ответ, – потому что до сих пор ты – единственный человек, с которым я позволяю себе, так сказать, думать вслух, пытаясь таким образом прояснить свои мысли». Далее в том же письме он уточняет: «Было бы прекрасно, если б ты не выбрасывал мои богословские письма, но пересылал их время от времени Ренате, ведь тебе они здесь только мешают. Возможно, я захочу потом перечитать их для работы. Подобные вещи гораздо живее и естественнее формулируются в письмах, чем в книгах, и когда я пишу тебе, мне часто приходит в голову нечто лучшее, чем когда я пишу сам для себя»617.
Эти слова послужили для Бетге поводом показать-таки после смерти Бонхёффера его письма другим богословам. Необычная атмосфера, воцарившаяся в богословии после Второй мировой войны, и сочувственный интерес к мученичеству Бонхёффера способствовали тому, что на сухие, без мяса, кости, сохранившиеся в этих письмах, слетелись голодные коршуны, а там и менее благородные птицы, и немало их отпрысков гложут эти останки до сих пор. Все это привело к грубому искажению богословия Бонхёффера, причем, увы, и его более ранние работы оказались сметены напором новых толкователей. Многие крайние течения в богословии с тех пор пытались присвоить себе Бонхёффера [71] , хотя для этого приходилось выбрасывать большую часть его философии. Из сохранившихся в письмах Бетге костей многие богословы строили нечто вроде пилтдауновского человека – крепкую с виду конструкцию, на самом же деле – обманку.
Наибольшие искажения породила фраза о «безрелигиозном христианстве». В лекции 1967 года в соборе английского города Ковентри Бетге заявил, что «вырванное из контекста использование и передача из уст в уста пресловутого термина «безрелигиозное христианство» превратили Бонхёффера в провозвестника поверхностного недиалектического модернизма, затемняющего все, что он пытался сказать нам о живом Боге»618. Опираются такие интерпретаторы на пассаж из письма Бонхёффера Бетге от 30 апреля 1944 года:
...
Меня непрестанно беспокоит вопрос, чем на самом деле является христианство и кто такой Христос для нас сегодняшних. Времена, когда людям можно было что угодно растолковать при помощи слов – богословских или просто благочестивых – прошли, прошло также время погружения в себя, голоса совести, а значит, миновала и пора религии как таковой. Мы движемся к совершенно безрелигиозной эпохе, люди, какими они стали ныне, просто не могут оставаться религиозными. Даже те, кто искренне именует себя «религиозными», в поведении не соответствуют этому, то есть эпитет «религиозный» и для них изменил свое значение619.
Словом, ситуация с религией казалась Бонхёфферу беспросветной, и он заново осмыслял ее первоосновы и задумывался, не вышел ли современный человек окончательно за рамки религии. Однако «религиозным» Бонхёффер именовал не подлинное христианство, но то искусственное, выхолощенное христианство, против которого он боролся всю жизнь. Это «религиозное» христианство ничем не помогло Германии и западному миру в целом при столь тяжком испытании, и Бонхёффер задавался вопросом, не пора ли владычеству Иисуса Христа выйти за пределы воскресных служб и церквей в мир. Эта мысль была прямым продолжением его богословской системы в целом, поскольку она была полностью сориентирована на Библию и на Христа.
У него не хватило времени как следует разработать этот новый поворот в своих размышлениях, но чересчур ретивые богословы принялись возводить зиккураты из разрозненных кирпичей. Бонхёффер также писал:
...
Каким образом мы [Церковь]… есть те, кто призван не рассматривать себя особо отмеченными с религиозной точки зрения, но считать себя полностью принадлежащими миру? В таком случае Христос уже не объект религии, но нечто принципиально иное, подлинно господин мира. Однако что же это означает?620
Бонхёффер заново обдумывал то, о чем он думал и говорил на протяжении двух десятилетий: «…Господь больше всего, что мы могли бы себе вообразить, Он хочет большего от своих последователей и большего от мира, который принадлежит Ему. С этой точки зрения общепринятая «религия» умаляет Бога, отводя Ему власть лишь над тем, чего мы не разумеем. Этот «религиозный» Бог – всего лишь «Бог пробелов и провалов», Он имеет дело с нашими «тайными грехами» и скрытыми мыслями. Такого усеченного Бога Бонхёффер отвергал. Бог Библии господствовал над всем, в том числе и над научными открытиями, он правил не только тем, что оставалось для человека тайной, но и тем, что человек знал и осваивал с помощью науки. Не пора ли «ввести» Бога в мир, думал Бонхёффер, перестать притворяться, будто Его устраивают лишь те закоулки «религии», что мы Ему предоставляем.
...
Мне всегда казалось, что мы таким способом изо всех сил выгораживаем Богу некое «место», но я бы хотел видеть Бога не в определенных границах, но в центре, не в слабостях, но в силе, не в смерти и в вине, но в нашей жизни и в благе… Церкви отводятся не рубежи, где иссякают человеческие возможности, ее ставят посреди деревни. Так обстоит дело в Ветхом Завете, и с такой точки зрения мы еще не научились читать Новый Завет в свете Старого. Я много думаю о том, как выглядит безрелигиозное христианство, какие формы примет, и скоро я снова напишу тебе об этом621.
Богословие Бонхёффера неизменно опиралось на концепцию воплощения, которая не бежала от «мира», но считала мир благим Божиим творением, которым следует наслаждаться и любить его, а не спешить выйти за его пределы. Согласно этому мировоззрению, Бог искупил человечество через посредство Иисуса Христа и вновь сотворил нас «хорошими», а значит, неправильно отвергать свою человеческую природу как «недуховную». Как было сказано по другому случаю, Бог ждет от нас «Да» миру, который Он сотворил, – это и будет наше «Да» самому Богу. Ничего общего с псевдогуманизмом либеральных богословов, провозглашавших «смерть Бога» и нацеплявших на себя в грядущие годы плащ пророка-Бонхёффера, ничего общего с антигуманизмом благочестивых «религиозных» теологов, отвергавших богословие Бонхёффера как «либеральное». Эта концепция – нечто принципиально иное, это гуманизм Бога, явленный Иисусом Христом.
Главный труд
«Этику» Бонхёффер воспринимал как свой главный труд, magnum opus. Он так и не закончил эту книгу, над которой работал много лет, в Эттале, в Кляйн-Крёссине, во Фридрихсбрунне и в мансарде родительской квартиры. Теперь он продолжил работу в Тегеле. В 1943 году он говорил Бетге: «Мне кажется, жизнь моя более-менее закончена и осталось лишь завершить «Этику». Хотя автор так и не был вполне удовлетворен своим трудом, «Этика» читается как законченная вещь, наравне с «Ученичеством» и «Общинной жизнью» [72] и играет важную роль для понимания философии Бонхёффера в целом.
Книга открывается такими словами:
...
Те, кто пытается хотя бы подступиться к проблемам христианской этики, сталкиваются с возмутительным требованием – с самого начала они вынуждены отказаться, как от противоречащих самой теме, от тех двух вопросов, ради которых они и обратились к изучению этики: «Как стать хорошим?» и «Как сделать что-то хорошее?». Вместо этого задается принципиально иной вопрос: «В чем воля Бога?»622.
Бонхёффер не признает реальность вне Бога; он убежден, что нет вне Бога никакого блага. Всякая попытка найти такого рода «внешнее» благо есть «религия» в уничижительном смысле, который придавал этому слову Барт: стремление устранить Бога и построить ущербный человеческий путь на небеса. Так понимает Барт и Вавилонскую башню и фиговый листок, с помощью которого человек тщетно пытается отвести глаза Богу.
«Нам является в искаженном зеркале все то, – пишет Бонхёффер, – что мы видим и познаем не в Господе»623. Итак, Бог – не религиозное понятие и не религиозная реальность. Бог – тот, кто создал реальность, и воспринять реальность поистине можно только в Боге. Ничто существующее не может оказаться вне Его царства, потому и нет другой этики, кроме как творить волю Бога, и Бог – неотменимое условие в уравнении человеческой этики: с Иисусом Христом реальность Бога вошла в реальность мира.
...
Одним-единственным именем обозначена та точка, где сходятся ответы на вопросы о реальности Бога и реальности мира… Мы ничего не выскажем истинного о Боге или о мире, не упомянув Иисуса Христа. Без Иисуса Христа любая концепция реальности – голая абстракция.
Пока Христос и мир понимаются как два царства, сталкивающиеся и теснящие друг друга, нам остается малоприятная альтернатива: отказавшись от цельной реальности, мы либо выбираем Христа без мира, либо мир без Христа, и в обоих случаях обманываем самих себя… Нет двух реальностей, есть только одна, и это – Божья реальность, откровенная в Христе в реальности мира. Приобщаясь к Христу, мы входим одновременно в реальность Бога и в реальность мира. Реальность Христа включает в себя реальность мира. Мир не обладает собственной реальностью, независимой от откровения Бога во Христе… Идея двух царств, вновь и вновь овладевающая исторической Церковью, Новому Завету чужда624.
Бонхёффер был уверен, что настал исторический момент, когда все увидят то, что видел он. Злодейство нацизма не превозмогалось старомодной «этикой», «правилами» и «принципами» – победить его мог один только Бог. В «нормальных» обстоятельствах люди мыслят категориями добра и зла, они стараются поступать хорошо и избегать дурного. Этого и в обычные-то времена мало, но под нацистским режимом недостаточность подобного «религиозного» подхода сделалась очевидной. «Шекспировские персонажи среди нас, – писал Бонхёффер, – подлость и святость очень мало общего имеют с этическими программами». Гитлер вынудил всех поглядеть в лицо подлинной реальности человеческого бытия: зло вышло на авансцену и сняло маску.
В своей книге Бонхёффер разобрал и отверг ряд подходов к проблеме зла. «Разумные люди, – пишет он, – думают, что с помощью разума им удастся восстановить структуру, распавшуюся по всем сочленениям». Существуют также «фанатики этики», которые «верят, что могут отразить силы зла чистотой своей воли и своих принципов». Люди «совести» теряются, потому что «зло приближается к ним под множеством респектабельных и соблазнительных масок, растревоживая их совесть и сбивая с толку, покуда они не согласятся удовольствоваться спокойной совестью вместо добросовестности». Они «обманывают собственную совесть, чтобы не впасть в отчаяние». Наконец, кое-кто прибегает к «частной добродетели». Эта категория
...
не ворует, не убивает, не прелюбодействует и по возможности творит добро. Но… эти люди не видят и не слышат того, что творится вокруг. Лишь ценой самообмана они сохраняют ощущение собственной невинности и не пятнают ее ответственными поступками в мире. Но что бы они ни делали, им не даст покоя то, что они оставили несделанным, и беспокойство либо погубит их, либо они превзойдут в своем лицемерии фарисеев625.
Бонхёффер отнюдь не выделял себя в особую категорию. Тот период немецкой истории загнал всех в этическую ловушку. Вокруг творилось чудовищное зло, что тут можно было сделать, что нужно было делать? Письма бывших семинаристов Бонхёфферу показывают, как их неотступно терзали вопросы – когда протестовать, а когда уступить, идти ли на несправедливую войну или же упереться. Один из них писал Бонхёфферу о том, как его принуждают убивать пленных, а если он не подчинится, то сам будет убит. Такого рода дилеммы сделались повседневностью. Кто в силах хотя бы представить себе ужас концентрационного лагеря, где одни евреи, чтобы отсрочить свою гибель, собственноручно пытали и убивали других евреев? Природа зла проступила наглядно и неприкрыто, и несостоятельными оказались любые попытки разобраться со злом по законам этики. Проблема зла непосильна человеку – все мы запятнаны и от этого клейма не уйти.
Но Бонхёффер не становился в позу моралиста, он оставался одним из тех, кто тяжко озадачен проблемой зла, и сравнивал и себя, и других с Дон Кихотом. Дон Кихот оказался для него точным образом человеческого состояния. В «Этике» он писал, что «наши усилия делать добро уподобляют нас «рыцарю печального образа», сражающемуся с ветряными мельницами. Мы думаем, будто творим благо и боремся со злом, однако на самом деле мы живем иллюзиями. Он говорил это безо всякого осуждения, ибо «лишь низкие духом способны читать о судьбе Дон Кихота безучастно». Это общечеловеческая судьба, и единственный выход – творить волю Божию, решительно, отважно и радостно. Бессмысленно обсуждать «правильное» и «неправильное», то есть этику, вне Бога и послушания Его воле. «Принципы – орудия в руках Господа, они будут отброшены, когда в них минует нужда»626. Мы должны взирать только на Бога, в нем мы найдем примирение с нашей ситуацией.
...
«Будьте мудры как змии и кротки как голубки», – наставлял Иисус (Мф 10:16), и, как все речения Иисуса, это находит истолкование в Нем самом. Невозможно единым взглядом охватить Бога и мир, если Бог и мир разлучены. Как ни старайся, взгляд будет все время перебегать с одного на другое. Лишь благодаря Тому Единственному, в ком Бог и реальность мира соединены и примирены, появляется возможность – в Нем и только в Нем – сосредоточить взгляд на Боге и мире одновременно. Эта точка лежит не за пределами реальности, где-нибудь в царстве идей, а находится в средоточии истории, в Божьем чуде – в Иисусе Христе, примирившем мир627.
Помимо Иисуса, говорит Бонхёффер, мы не можем определить, что будет правильно или как поступить правильно. Мы должны обращаться к Нему в любой ситуации, только в Нем будет нанесен смертельный удар бездонному злу мира сего. Для тех, кто ухватился за оброненные Бонхёффером слова о безрелигиозном христианстве и счел их основой основ, совсем не к месту оказался этот бескомпромиссный христоцентризм да и другие постулаты «Этики», например, об абортах:
...
Уничтожение эмбриона во чреве матери есть нарушение права на жизнь, дарованного Богом этой зарождающейся жизни. Не стоит затемнять вопрос, обсуждая, является ли эмбрион уже человеком или нет. Достаточно простого факта, что Господь собирался сотворить человека, но зарождающееся человеческое существо было умышленно лишено жизни. Это убийство – и все тут628.
Однако Бонхёффер различал обе стороны медали и не забывал о Божией благодати даже внутри такой картины:
...
К такому поступку человека могут подвести различные мотивы, и, если аборт стал актом отчаяния, совершился в крайней экономической бедности, несчастии, покинутости, то вина лежит главным образом на общине, а не на человеке. Именно в таких ситуациях деньги служат богатому прикрытием, а проступок бедняка, совершенный, быть может, с гораздо более тяжелым сердцем, тут же оказывается разоблачен. Эти тонкости нужно принять во внимание, определяя личную и пастырскую позицию по отношению к человеку, решившемуся на аборт, но сам факт неотменим: совершилось убийство629.
Посетители в Тегеле
В средоточии богословия Бонхёффера лежала тайна воплощения. В одном из окружных посланий он писал: «Над вифлеемскими яслями не склонялись священники и богословы, однако все христианское богословие начинается с тайны Бога, ставшего человеком. В звездной святой ночи воссиял огонь неизмеримой тайны христианского богословия»630. Именно поэтому он принимал человеческую природу Иисуса Христа так, как не могли принять ее религиозные пиетисты, и считал правильным принимать все хорошее в этом мире как дары напрямую из руки Божией, а не как искушение, которого следует избегать. Даже в тюрьме он умел наслаждаться и людьми, и самой жизнью.
Больше всего в эти полтора года он радовался посетителям, пусть даже свидания проходили под бдительным оком Рёдера, к тому же со временем охранники начали оставлять его с гостями наедине. 26 ноября 1943 года Бонхёффер получил редкостный подарок – у него в гостях собралось четверо самых любимых людей: Мария, родители и Эберхард Бетге. Они пришли все вместе, и в камеру Бонхёффер возвратился вне себя от радости.
...
Это останется со мной надолго – воспоминание о том, как на краткий миг со мной рядом оказались четверо самых близких, самых любимых людей. Вернувшись в камеру, я еще с час бродил по ней взад-вперед, а обед тем временем остывал и совсем остыл. Под конец я стал уже смеяться над самим собой, над тем, как я без умолку твержу: «До чего же это было прекрасно!» Я стараюсь по возможности избегать эпитета «неописуемый», о чем бы ни шла речь, потому что стоит приложить усилия во имя ясности, и на свете останется очень мало «неописуемого», но именно таким кажется мне это утро631.
Присущая семейству Бонхёффер бодрость духа сказывалась и в том, как они умели превратить в маленький праздник даже свидание в тюрьме. На этот раз они принесли множество подарков, в том числе сигару от Карла Барта. Мария сделала рождественскую гирлянду, а Бетге принес впечатляющей величины яйца, сваренные вкрутую [73] . На Рождество Мария подарила жениху часы своего отца, и родители тоже принесли в подарок семейную реликвию: «кубок прадедушки, 1845 года, который стоит теперь на моем столе, а в нем – зеленая веточка»632. Через месяц мать доставила в тюрьму еще одну драгоценность, «Herzliebschränkchn», изящный резной шкафчик из розового дерева, некогда подаренный Гёте Минне Херцлиб. Как и кубок, это сокровище попало в семью благодаря прадеду Карлу Августу фон Хазе.
В день рождения (Дитриху исполнилось 38 лет) снова пришла Мария и, сама того не зная, принесла дурные вести: в книгах, которые она передала в тот день жениху, он нашел зашифрованное сообщение о том, что адмирал Канарис отстранен от должности. Гестапо и RSHA осуществили-таки свое давнее желание, подмяли под себя мятежный абвер. Канарис еще какое-то время продолжал работать, но руководить заговором уже не мог. Впрочем, последствия его отставки оказались не столь уж безнадежными: заговор возглавил новый человек, сложилась группа ненавистников Гитлера под руководством полковника Клауса фон Штауффенберга, и этой группе удастся больше, чем всем прежним заговорщикам.
Глава 29 «Валькирия» и заговор Штауффенберга
Настало время действовать. Тот, кто имеет мужество действовать, должен понимать, что в истории Германии он может остаться изменником. Но бездействуя, он сделается предателем перед собственной совестью.
Клаус Шенк фон Штауффенберг
Жди со мной и будь терпелива – тем более терпелива, чем дольше это продлится. И не печалься. Делись со мной своими мыслями и поступай так, как ты должна. Но будь всегда уверена в том, что я очень тебя люблю и ты мне очень дорога.
Дитрих Бонхёффер – Марии фон Ведемайер
30 июня 1944 года Пауль фон Хазе, военный комендант Берлина, явился в тюрьму Тегель. Цель визита? Его интересовал заключенный камеры номер 92 Дитрих Бонхёффер. С тем же успехом на ланч мог бы заявиться сам фюрер. Бонхёффер писал Бетге: «Было очень забавно, как все захлопали крыльями и – за несколькими существенными исключениями – все пытались превзойти друг друга в непристойном подлизывании. Печально, однако многие тут в таком состоянии, что не могут удержаться». Визит фон Хазе устрашил даже коменданта Тегеля Мэца, который и без того относился к узнику камеры номер 92 с нелепой почтительностью – теперь же явился во плоти резон так обращаться с Бонхёффером. Фон Хазе пробыл в тюрьме пять часов! Бонхёффер отчитывался: «Дядюшка принес с собой четыре бутылки Sekt [немецкое шампанское] – событие, достойное быть занесенным в анналы этого заведения». Дитрих догадывался, что таким образом фон Хазе продемонстрировал намерение покровительствовать племяннику и показал «дерганому педанту М. [Мэцу], что от него требуется»633. По мнению Бонхёффера, было «просто замечательно», что его дядя решился столь явно продемонстрировать, на чьей он стороне – то есть на стороне племянника и против его нацистских преследователей.
Решительный поступок фон Хазе подал Бонхёфферу сигнал: скоро состоится переворот, скоро Гитлер будет мертв, а Дитрих и его друзья вернутся к жизни. Бонхёффер и без того знал, что подготовка к заговору ведется, но визит дяди стал для него желанным доказательством. Фон Хазе был не просто осведомлен о покушении – он принимал существенное участие в заговоре. План под кодовым названием «Валькирия» разрабатывался уже год, но ни разу не сложились благоприятные обстоятельства для его осуществления. Теперь же, казалось, час настал.
Подготовка покушения
На самом деле и на этот раз все складывалось не так уж удачно, однако слишком уж отчаянным было положение, и заговорщики не могли уже тщательно все продумывать – надо было действовать. Прежде они рассчитывали, что устранение Гитлера поможет им добиться более благоприятных условий при заключении мира, но поскольку Черчилль был холоден ко всем их призывам, точно абсолютный нуль, стало ясно, что с каждым днем они все дальше от своей цели: война продолжается, унося все новые жертвы как среди солдат, так и среди мирного населения и среди истребляемых евреев. На союзников не оставалось никакой надежды, и заговорщики пришли к выводу, что обойдутся и без них. Им оставалось только одно – исполнить свой долг, и будь что будет. Штауффенберг говорил: «Настало время действовать. Тот, кто имеет мужество действовать, должен понимать, что в истории Германии он может остаться изменником. Но бездействуя, он сделается предателем перед собственной совестью»634.
Примерно так же мыслил и дядя Марии Хеннинг фон Тресков:
...
Покушение должно состояться coute que coute [любой ценой]. Даже если оно провалится, мы должны перейти к действию в Берлине. Практические задачи теперь не имеют значения, важно одно: немецкое Сопротивление должно проявить себя на глазах у мира и истории. По сравнению с этим все остальное не имеет значения635.
Этот последний, прославленный заговор 20 июля возглавил Штауффенберг, верующий католик, член аристократического рода. Его отвращение к Гитлеру превзошло меру, когда он увидел, как эсэсовцы обходились с польскими военнопленными в 1939 году. Эти злодейства и убийства евреев определили позицию Штауффенберга: сделать все возможное, чтобы покончить с правлением Гитлера. В конце 1943 года он сказал товарищу по заговору Акселю фон Буше: «Будем говорить по существу. Всем сердцем и всеми силами я осуществляю государственную измену».
Штауффенберг действительно вложил в эту задачу недостававшую прежним попыткам энергию и сосредоточенность, и был избран одним из непосредственных исполнителей покушения. Визит фон Хазе дал Бонхёфферу ясно понять, что план переходит в стадию осуществления. Цель оставалась прежней – взорвать Гитлера, по возможности – с парочкой его чешуйчатых друзей.
* * *
Дата была назначена. 11 июля Штауффенберг отправился к Гитлеру в Оберзальцберг. В кейс он спрятал бомбу. Но по прибытии Штауффенберга в Оберзальцберг выяснилось, что Гиммлера нет на месте. Генерал Штифф решительно возражал против осуществления плана в тот момент. «Господи! – взмолился Штауффенберг. – Неужели мы так ничего и не сделаем?» В Берлине все замерли в ожидании. Штифф, однако, настоял на своем. Герделер был в ярости, когда узнал, что покушение вновь отложили. «Они этого никогда не сделают!» – восклицал он636.
Штифф и Фельгибель возражали: представится еще немало возможностей. И действительно, четыре дня спустя Штауффенберга вызвали к Гитлеру в штаб-квартиру в Восточной Пруссии. Он вновь прибыл с бомбой в кейсе и вновь Гиммлера не оказалось на месте и Штифф вновь настоял на переносе даты покушения. На этот раз к Штиффу присоединился Фельгибель. Штауффенберг был раздосадован, но возражения Фельгибеля и Штиффа связали ему руки: Фельгибеля лишь с большим трудом удалось привлечь на сторону заговорщиков и ему отводилась ключевая роль в координации их действий. Итак, Штауффенберг вновь несолоно хлебавши вернулся в Берлин.
Тем не менее, было ясно, что до удачного покушения остаются считаные дни. 16 июля Бонхёффер писал Бетге:
...
Кто знает, может быть, теперь это не будет происходить слишком часто, и мы увидимся быстрее, чем думали… Скоро нам понадобится припомнить наше совместное путешествие летом 1940 года и мои последние проповеди637.
Бонхёффер говорил намеками. Последние проповеди он читал во время совместного пастората в Восточной Пруссии – таким образом он обозначил в письме штаб-квартиру Гитлера Wolfsschanze. Именно там в итоге взорвалась бомба.
20 июля 1944 года
Имя Адольф происходит от древнегерманского Adelwolf , «благородный волк». Гитлеру эта этимология была известна, и, благо фюрер был склонен к мистицизму, он охотно использовал тевтонский тотем волка. Нравились ему и хищная плотоядность, Дарвинова беспощадность серой твари, так что «волк» сделался символом будущего фюрера еще в 1920-х годах: тогда он частенько регистрировался в гостиницах под именем герра Вольфа, под этим же именем приобрел и дом в Оберзальцберге и приучил детей композитора Вагнера звать себя «дядюшка Вольф» [74] . Во время Битвы за Францию его штаб-квартира именовалась Wolfsschlucht («Волчье ущелье»), а командный пост в Восточной Пруссии – Werwolf («Волк-оборотень»). Но самым знаменитым из обиталищ этого волка стала другая штаб-квартира в Восточной Пруссии, «Волчье логово» – Wolfsschanze638.
19 июля Штауффенберг получил приказ явиться на следующий день к часу дня на собрание в «Волчьем логове». Утром 20 июля он поднялся в пять и перед уходом сказал своему брату Бертольду: «Мы перешли Рубикон». Он поехал в аэропорт вместе со своим адъютантом Вернером фон Хэфтеном, тем самым человеком, который заговорил с Бонхёффером о возможности и необходимости убить Гитлера. Теперь Вернер непосредственно участвовал в историческом деянии. Эти двое везли с собой кейс, где под важными бумагами лежала, завернутая в рубашку, еще одна хитроумная пластиковая бомба, но на этот раз она не подвела заговорщиков, взорвалась. Этот взрыв погубит в итоге тысячи человек, но только не того, кого они покушались убить.
По дороге тираноубийцы зашли в католическую часовню, Штауффенберг хотел помолиться. Часовня спозаранку была еще заперта, но отец Верле впустил их. Десятью днями ранее Штауффенберг задал этому священнику терзавший его вопрос: «Даст ли Церковь отпущение человеку, убившему тирана?» Отец Верле ответил, что в таком случае отпущение властен дать только папа римский, но обещал и сам внимательнее изучить этот вопрос. Хэфтен о том же полтора года назад спрашивал Бонхёффера.
В аэропорту Штауффенберг сказал адъютанту: «Мы и на это не смели надеяться… Судьба предоставляет нам такую возможность, и я ни за что не откажусь от нее. Я испытал свою совесть перед Богом и перед собой. Этот человек – зло во плоти»639.
Около десяти утра, после трехчасового перелета, они добрались до Растенберга. Оттуда штабной автомобиль повез их в сумрачные восточнопрусские леса, в глуши которых таилось «Волчье логово». Проехали мимо блиндажей, минных полей, ограды из колючей проволоки под током, и наконец мимо рабски преданных фюреру стражей-эсэсовцев, и проникли в «безопасную зону», где фюрер находился уже без охраны. Теперь оставалось лишь включить зарядное устройство, подсунуть кейс поближе к Адольфу и выскользнуть из помещения прежде, чем прогремит взрыв, успеть проскочить мимо эсэсовцев, которых поднимет на ноги сигнал тревоги, по ту сторону электрифицированной изгороди, за минные поля, мимо блиндажей. Ко всему этому Штауффенберг был готов640.
Но до собрания оставалось еще три часа, вновь прибывших пригласили пока что позавтракать. Затем Штауффенберг поговорил с Фельгибелем, который должен был сразу после взрыва известить штаб заговорщиков в Берлине, а затем отрезать Wolfsschanze от мира, прервав все виды сообщения – телефон, радио и телеграф, – до полного осуществления плана «Валькирия». Фельгибель, начальник сигнальной службы OKW (верховной службы главнокомандующего), был в этом смысле ключевой фигурой заговора. Сверив с ним часы, Штауффенберг направился к генералу Кейтелю, возглавлявшему OKW, но у того имелись неприятные новости: в «логове» к половине третьего ждали Муссолини, а потому Штауффенберг должен был явиться к Гитлеру раньше, в полпервого, и – что самое худшее – должен до минимума сократить свой доклад. Успеет ли запал сработать? – встревожился Штауффенберг и тут же придумал выход: активировать устройство до того, как начнется встреча. Тут же на него обрушился новый сюрприз: из-за жары встреча переносится из подземного бункера в наземное помещение. И это тоже была плохая новость: толстые стены бункера удержали бы внутри взрывную волну, многократно усилив разрушающую силу взрыва. Тем не менее бомба была достаточно мощной, и Штауффенберг понадеялся на нее.
Около половины первого Кейтель заявил: пора! Они сию минуту отправляются к фюреру. Штауффенберг отлучился на минуту в туалет, надеясь включить там пусковой механизм, но в туалете негде было спрятаться, и тогда он спросил Кейтеля, где можно сменить рубашку. Адъютант Кейтеля проводил Штауффенберга в пустую комнату, где тот заперся, торопливо открыл кейс, развернул спрятанную в рубашку бомбу, эту самую рубашку надел, а в бомбе сломал ампулу с кислотой. До взрыва осталось десять минут. За считаные секунды автомобиль Кейтеля доставил их обоих к месту встречи.
К тому моменту, когда Кейтель и Штауффенберг вошли в помещение, где Гитлер проводил заседание, истекло четыре минуты из десяти. Гитлер небрежным кивком приветствовал Штауффенберга и продолжал слушать доклад генерала Хойзингера. Штауффенберг оглядел помещение и вновь огорчился: не присутствовали ни Гиммлер, ни Геббельс. Тем не менее он присел рядом с Гитлером и подсунул кейс под стол. Бомба оказалась в двух метрах от ног фюрера, и если Адольф не сдвинется с места, через пять минут эти ноги отделятся от своего злобного хозяина.
Отделились бы – если бы не мощная преграда, которая послужила фюреру щитом. Между заговорщиком и намеченной жертвой высился массивный дубовый стол длиной примерно пять с половиной метров и полтора метра шириной. Оба конца не имевшего ножек стола опирались на тумбы практически такой же ширины, как сам стол. Проклятый стол – из-за него погиб Дитрих Бонхёффер, его брат Клаус и двое зятьев, погибли Штауффенберг и Хэфтен, сотни участников Сопротивления, миллионы жертв, тщетно ждавших избавления в лагерях смерти. Прозаический факт и загадка судьбы: ход истории определила прихоть мебельного дизайна.
Штауффенберг отсчитывал минуты до взрыва – четыре, три. Пора было уходить. Он извинился, пробормотал, что должен позвонить, сверить цифры перед докладом. Неслыханная вещь – отпроситься с собрания, где председательствовал сам фюрер, но Штауффенбергу было не до этикета. Он вышел на улицу, сдерживая себя, чтобы не припуститься бегом. В конференц-зале Хейзингер все еще жужжал, покуда очередную его фразу не прервал взрыв такой мощности, что Штауффенберг, успевший отойти на двести метров, увидел, как ударили в окна изжелта-синие языки пламени, а вместе с ними вылетели и высокопоставленные военные, только что утомленно взиравшие на карты боевых действий.
Дубовый стол разнесло в щепки, потолок рухнул на пол, повсюду валялись трупы, но, вопреки надеждам теперь уже бегом бежавшего к взлетному полю заговорщика, среди мертвецов не было развоплотившегося «зла во плоти». Гитлера взрыв привел в мультяшный беспорядок, но он был жив и даже преисполнен бодрости. Его секретарь Гертруда Юнге вспоминала: «Вид у фюрера был странный. Волосы стояли дыбом, словно колючки дикобраза, одежда вся была в клочьях, но вопреки всему он был в восторге, ведь он выжил» 641.
«Это Провидение, – заявил фюрер. – Доказательство моей правоты. Я вижу в этом подтверждение верности всего моего пути»642. Чудесное спасение посреди дымной смерти казалось безусловным доказательством того, что ему удалось-таки оседлать пресловутый Zeitgeist, и плевать, что задницу обожгло и взрыв превратил его штаны в подобие гавайской юбочки из отдельных полос материи. Романтичный вождь народа отослал пострадавшее одеяние в Берхтесгаден Еве Браун, как знак неуязвимости ее возлюбленного, и пояснил в записке: «Посылаю тебе униформу, бывшую на мне в тот роковой день. Доказательство того, что Провидение меня охраняет и мы не должны более страшиться наших врагов».
Отослав свои штаны Еве, Гитлер обратился к немецкому народу, по сравнению с которым его вечная невеста всегда играла второстепенную роль, и сообщил о чудесном спасении подданным рейха. Около полуночи прозвучало радиообращение, и вся Германия услышала голос фюрера:
...
Сегодня я обращаюсь к вам по двум особым причинам. Во-первых, я хочу, чтобы вы услышали мой голос и узнали, что я жив и здоров, а во-вторых, я хочу сообщить вам подробности преступления, равного которому немецкая история не знала. Маленькая группа амбициозных, бессовестных, глупых и преступных офицеров вступила в заговор с целью уничтожить меня, а вместе со мной и командование немецкого Wehrmacht . Бомба, установленная полковником графом фон Штауффенбергом, взорвалась в двух метрах от меня, ранив нескольких моих товарищей, одного из них насмерть. Я же сам совершенно не пострадал… Эта группка заговорщиков… чрезвычайно маленькая банда преступных элементов в настоящий момент уже беспощадно уничтожается… Счеты будут сведены, как мы, национал-социалисты, привыкли их сводить… Особо приветствую вас, старые соратники по борьбе, потому что мне вновь было даровано избегнуть судьбы, коя нисколько не страшит меня лично, но которая погубила бы вместе со мной германский народ. Я вижу в своем спасении знамение свыше – оно указывает, что я могу, а значит, должен продолжить свой труд 643.
Речь завершилась военным маршем, и вслед за фюрером микрофоном завладел Геринг:
...
Товарищи в Luftwaffe ! Сегодня полковник граф фон Штауффенберг по наущению жалкой клики отставных генералов, которые из-за своего трусливого и жалкого командования утратили прежние посты, совершил неописуемо подлое покушение на убийство нашего фюрера. Фюрер был спасен чудом… Многая лета нашему фюреру, столь явно благословенному Богом в сей день!644
Снова военный марш и речь главы военного флота Дёница.
...
Моряки! Священный гнев и безмерная ярость переполняют наши сердца при известии о преступном покушении на жизнь нашего возлюбленного фюрера. Провидение не позволило ему свершиться, провидение охранило и защитило фюрера, провидение не оставляет наше немецкое отечество в его роковые часы645.
«Маленькая банда», «жалкая клика»… Истина была для них нестерпима: полномасштабный заговор германской элиты, гораздо более широкий и давний, чем подозревали однокашники фюрера. Для волчьего эго то был непереносимый удар, и фюрер свел счеты, «как мы, национал-социалисты, привыкли их сводить». Он взялся стереть оппозицию до последнего человека, он вырывал, выпытывал любые крохи информации. Выслеживали жен, родственников, друзей каждого, кто был вовлечен в заговор, их хватали, отправляли в концентрационные лагеря. Началось уничтожение Сопротивления.
* * *
В Третьем рейхе выходила всего одна «церковная» газета, и та после покушения разразилась пропагандистскими восклицаниями.
...
Ужасный день! В то время как наши храбрые солдаты, отважные до самой смерти, мужественно борются, защищая свою страну и стремясь к окончательной победе, горстка бессовестных офицеров, побуждаемых собственными амбициями, осмелилась совершить ужасающее преступление и попыталась убить фюрера. Фюрер спасся, и таким образом несказанное несчастье было отвращено от нашего народа. За это мы от всего сердца воздаем благодарность Богу и молимся всей нашей Церковью и всеми общинами о Божьей помощи и споспешествовании в тех суровых задачах, которые фюрер решает в эти труднейшие времена646.
Однако против заговорщиков высказалась не только покорная фюреру пресса внутри рейха. New York Times заявила, что попытка «похитить или убить главу немецкого государства и главнокомандующего армии» представляет собой нечто, чего «невозможно ожидать от членов офицерского корпуса и цивилизованного правительства»647, а Уинстон Черчилль, не жалевший усилий, чтобы уморить заговор голодной смертью, теперь пнул его труп, сведя все случившееся к попытке «ключевых фигур немецкого рейха перебить друг друга»648.
Бонхёффер узнаёт о провале заговора
21 июля в больничном изоляторе Бонхёффер услышал по радио новости о провалившейся попытке убить Гитлера. Он знал, что это означает и каковы будут последствия, но не допустил, чтобы эмоции и обстоятельства взяли над ним верх. В тот же день он писал Бетге, и это письмо свидетельствует о замечательном спокойствии духа перед лицом такого фиаско.
...
Сегодня я хочу лишь послать тебе краткий привет. Верю, что ты часто мысленно бываешь здесь с нами и что ты всегда рад получить от меня любой признак жизни, даже если наши богословские дискуссии на какое-то время прервутся. Богословские размышления, по правде говоря, занимают меня постоянно, однако в иные времена я бы предпочел просто жить верой, не тревожась по поводу проблем. В такие времена я нахожу удовольствие попросту в ежедневном чтении, особенно в том, что выпало мне вчера и сегодня, и всегда с радостью возвращаюсь к прекрасным гимнам Пауля Герхардта649.
На 20 июля приходилось чтение: «Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа Бога нашего хвалимся» (Пс 19:8) и «Если Бог за нас, тогда кто против нас?» (Рим 8:31). Чтение 21 июля: «Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться» (Пс 22:1) и «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и знают Меня» (Ин 10:14).
Несомненно, Дитрих черпал подлинное утешение в этих текстах, и столь же несомненно, что он воспринимал их как Слово Божие, обращенное лично к нему в этот скорбный час. В том же письме появляются и другие богословские рассуждения.
...
За последний год я узнал и полнее осмыслил глубокую укорененность христианства в мире сем. Христианин не homo religiosus [человек религиозный], но просто человек, как Иисус – человек… Я подразумеваю не поверхностное и банальное понимание «сего мира» излишне просвещенными, деловыми, ищущими комфорта или распутных удовольствий, но глубокую связь с миром, выражающуюся в дисциплине и постоянном присутствии смерти и воскресения650.
Известны слова Бонхёффера – он «видел опасность» своей собственной книги «Ученичество», но «стоял на том, что написал». Подразумевалось, что та христианская жизнь, которую он описывал в книге, всегда служит соблазном сделаться религиозным в дурном смысле слова, в том смысле, который придал этому слову Барт, превратить христианскую веру в средство ухода от жизни, а не в путь к большей полноте жизни. Он продолжал свою мысль так:
...
Позднее я убедился и убеждаюсь до сих пор: лишь полностью живя в этом мире, учишься иметь веру… нужно отказаться от любых попыток сделать из себя нечто – святого, обращенного грешника, церковного человека (так называемый «тип пастора»), праведника или неправедника, больного или здорового. Жить в этом мире для меня означает полностью отдаться задачам этой жизни, ее проблемам, успехам и неудачам, ее опытам и смущениям. Отдавшись этой жизни, мы предаем себя в руки Божьи, принимая всерьез не свои страдания, но страдания Бога в мире – мы бодрствуем со Христом в Гефсиманском саду. Это я называю верой, это metanoia [75] , и так становятся человеком и христианином (ср. Иер 45!). Как может успех придать нам самонадеянности, как может сбить с толку неудача, если такой жизнью мы причащаемся к страданиям Бога?
Думаю, ты понимаешь, о чем я говорю, хоть я и формулирую так кратко. Я рад был узнать это и знаю, что мне удавалось поступать так лишь на том пути, которым я следую. Вот почему я благодарен за прошлое и настоящее и доволен ими…
Господь в милости своей проведет нас через эти времена, но главное – да приведет Он нас к Себе…
Прощай. Пусть с тобой все будет хорошо, и не теряй надежды на скорую встречу. Я всегда думаю о тебе с верой и благодарностью.
Твой Дитрих651.
С письмом Дитрих вложил стихотворение. По его словам, «за вечер я написал несколько строк. Они совсем не отделаны… Сегодня утром я понял, что придется их полностью пересмотреть. И все же я посылаю их тебе как они есть, сырыми. Я уж точно не поэт».
Но он был поэтом, и это стихотворение – «Этапы на пути к свободе» 652, в сжатом виде выразило богословие его последних лет:
Этапы на пути к свободе
Дисциплина
Отправляясь на поиски свободы, прежде всего научись
Умению сдерживать разум и душу, чтобы желанья
И члены тела тебя не вели то туда, то сюда.
Целомудренны будут твои дух и плоть, ты полностью будешь покорен,
Ты будешь послушно искать цель, которая Им установлена.
Никто не познает тайну свободы иначе как через дисциплину.
Деяние
Отвага свершить не желанное, но должное,
Не застревать на возможном, храбро хватать реальное,
Не в бегстве мысли, но только в деянии – свобода.
Выйди из робкого сомнения в бурю событий,
Несомый лишь Божьим заветом и собственной верой,
И свобода со вздохом обнимет твой дух.
Страдание
Дивное преображение – сильные, ловкие руки
Связаны. В бессилии видишь ты конец
Своего дела. Но ты облегченно вздыхаешь и передаешь правое дело
Тихо и спокойно в более сильную руку и самого себя тоже.
Лишь на миг ты коснулся свободы –
И отдаешь ее Богу, чтобы он исполнил ее славой.
Смерть
Приди ныне, высший праздник на пути к вечной свободе,
Смерть, разбей тяжкие цепи и стены
Нашего кратковечного тела,
Чтобы наконец увидели то, что здесь не могли увидеть.
Свобода, тебя мы долго искали в дисциплине, деянии, страдании –
Умирая, мы узнаем тебя наконец в лике Божьем.
Под конец июля он послал Бетге «Разрозненные мысли».
...
Прошу тебя, извини эти несколько претенциозные «pensées». Это – обрывки несостоявшихся разговоров, и потому отчасти принадлежат тебе. Тот, кто, подобно мне, вынужден жить целиком в своих мыслях, наталкивается на глупейшую идею – записывать случайные соображения!
И вполне уместно, что одна из мыслей гласит: «Не бывает абсолютной серьезности без капельки юмора». Другой афоризм развивает тему – быть христианином значит не столько скрупулезно избегать греха, сколько отважно и активно творить волю Бога: «Суть целомудрия не в подавлении похоти, но в полном подчинении жизни единой цели. Без такой цели целомудрие смехотворно. А без целомудрия не будет и ясности и сосредоточенности». Последний афоризм в списке созвучен стихам о свободе: «Смерть – последний праздник на пути к свободе»653.
Последствия
Два дня спустя Бонхёффер узнал об аресте Канариса. Скоро придут и другие вести о последствиях провалившегося заговора. Вернер фон Хэфтен умер отважно, закрыв собой Штауффенберга от града пуль, а через несколько мгновений после него столь же отважно принял пулю и Штауффенберг, успев перед казнью крикнуть: «Да живет вовеки святая Германия!»654.
Хеннинг фон Тресков и многие другие успели покончить с собой, многие спешили из страха выдать под пыткой друзей. Тресков перед смертью говорил со Шлабрендорффом, и тот запомнил и передал его слова:
...
Теперь весь мир будет поносить нас, но я до конца уверен, что мы поступили правильно. Гитлер – архивраг не только Германии, но и всего мира. Через несколько часов я предстану перед Богом и дам отчет в том, что я сделал и чего не сделал. Я знаю, что могу по совести оправдать то, что сделал в борьбе против Гитлера. Господь обещал Аврааму пощадить Содом, если найдет в нем хотя бы десять праведников, и я надеюсь, что ради нас Господь пощадит Германию. Никто из нас не вправе скорбеть о своей участи: каждый, кто решился войти в наш круг, надел на себя хитон Несса [76] . Лишь тот честен до конца, кто готов отдать жизнь за свои убеждения655.
Начались аресты и допросы участников заговора. Многих подвергли пыткам. 7 и 8 августа первая партия заговорщиков предстала перед Volksgerichtshof (Народным судом), где председательствовал Рональд Фрейслер; Ширер назвал его «отвратительным злобным маньяком», «самым злобным и кровожадным нацистом после Гейдриха» 656. Фрейслер с восторгом наблюдал показательные советские суды 1930-х годов и стремился подражать им – лучшего подручного Гитлер и пожелать не мог. «Народный суд» был изобретен Гитлером для суда над «изменниками» еще в 1934 году, когда Верховный суд вынес «неправильный» приговор по делу о поджоге Рейхстага.
8 августа суд под председательством Фрейслера вынес смертный приговор дяде Бонхёффера генералу Паулю фон Хазе. В тот же день его повесили в тюрьме Плётцензее. Ему было 54 года. Арестовали также его жену, как и жен и родственников многих других заговорщиков. 22 августа Ханса фон Донаньи отправили в концентрационный лагерь Заксенхаузен. 20 сентября в Цоссене были найдены папки его «Хроники позора», известные с тех пор также как «Папки из Цоссена». Для Донаньи, как и для Бонхёффера, то был смертельный удар. Донаньи вел записи с 1938 года, документируя преступления нацизма. С обнаружением папок вся их деятельность выплыла наружу, и оба это понимали. Притворяться и дальше законопослушными подданными рейха не было смысла.
Но зато теперь стала явной и отвага людей, противостоявших безбожному и бесчеловечному режиму. Избитые, измученные пытками люди на суде бросали в лицо палачам заявления, от которых Фрейслер и прочие твердолобые наци только зубами скрипели в бессильной ярости. Эвальд фон Кляйст-Шмецин назвал решение изменить Гитлеру «приказом свыше». Ханс-Бернд фон Хэфтен уверял, что Гитлер войдет в мировую историю как «главный злодей». Фон дер Шуленберг сказал своим судьям: «Мы решились взять это деяние на себя, чтобы спасти Германию от чудовищного несчастья. Я знаю, что за участие в этом деле я буду повешен, но не сожалею о содеянном и лишь уповаю, что кому-то повезет с этим больше»657. Многие подсудимые высказывались в том же духе, и вскоре Гитлер закрыл судебное заседание для прессы.
Мария отчаивается
Еще до неудавшегося покушения 20 июля появились признаки того, что Мария все хуже справляется с ожиданием и страхом. Письма от нее в тюрьму приходили реже, девушка страдала мигренями, бессонницей, падала в обмороки. Ее сестра Рут-Алис наблюдала «симптомы тяжелого эмоционального кризиса». Каждый раз она возвращалась из Тегеля «в отчаянии»: она видела, что положение Дитриха становится безнадежным. В июне она попыталась обсудить с ним эту ситуацию в письме. Письмо не сохранилось, но ответ Дитриха от 27 июня помогает догадаться о переживаниях Марии.
...
Дорогая моя, самая любимая Мария,
благодарю тебя тысячу раз за твое письмо. Оно нисколько не огорчило меня, напротив, я счастлив, чрезвычайно счастлив, потому что знаю: мы не могли бы так беседовать друг с другом, если бы не любили друг друга так сильно – намного сильнее, чем сами это понимаем… Ничто из написанного тобой не удивило и не задело меня. Все примерно так, как я и думал. Что дало мне уверенность в твоей любви, даже когда мы так мало виделись, и как могу я не радоваться даже малейшему доказательству твоей любви?..
Так тебе порой причиняют мучение мысли обо мне? Дорогая моя, самая дорогая Мария – достаточно тебе знать, что ты приносишь мне радость и счастье, больше счастья, чем я когда-либо надеялся узнать. Разве тебе недостаточно, даже когда ты сомневаешься в своей любви, что я люблю тебя такой, какая ты есть, и ничего от тебя не требую, никаких жертв, просто быть самой собой? Единственное, чего я не хочу, так это чтобы ты сделалась несчастной, оттого что тебе чего-то недостает, оттого что я не смог дать тебе то, чего ты во мне искала. В Белый понедельник [77] ты почувствовала, что «так больше продолжаться не может». Так скажи мне, сможешь ли ты жить дальше без меня? И если сможешь, сможешь ли и в том случае, если поймешь, что я без тебя обойтись не могу? Нет, это невозможно. Не мучай же себя, дорогая Мария. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, так и должно было быть и было бы неправдой, неискренностью притворяться, будто дело обстоит иначе. Но и в нынешнем нашем положении мы принадлежим друг другу и останемся вместе. Я не позволю тебе уйти, я буду крепко держать тебя, чтобы ты видела, что мы вместе и вместе останемся…
Я особенно благодарен тебе за твои слова о тех годах, о которых я тебе рассказал [78] . Не получая так долго ответа, я испугался, что огорчил тебя этой повестью, хотя и не думал, что это могло произойти. В твоем ответе я слышу отзвуки того «Да», которым ты осчастливила меня 13 января 1943 года, и за это «Да» я цепляюсь всякий раз, когда мне приходится слишком долго ждать письма. Тогда я слушаю его вновь и вновь, это «Да», «Да», «Да», и преисполняюсь счастья.
Значит, теперь ты какое-то время не появишься здесь. Дорогая Мария, если ты утомлена, ты вполне вправе не приходить, но, с другой стороны, есть ли для нас что-то более важное в эту пору жизни, чем видеться снова и снова? Не возводим ли мы искусственную преграду между нами, умышленно пренебрегая этой стороной?..
Позволь высказаться вполне откровенно. Мы не знаем, сколько раз нам еще выпадет встреча в этой жизни, в такие времена, и мне не хотелось бы опасаться того, что впоследствии нам придется упрекать себя за то, чего уже не вернешь. Случаются, конечно, внешние препятствия, болезни, запрет тюремного начальства, поездка, и с этим ничего не поделаешь, но внутренние препятствия, сколь бы непреодолимыми ни казались они в данный момент, не избавят нас от угрызений совести…
Обрученные должны держаться вместе, тем более когда один из них находится в таком состоянии, как я ныне. Я прекрасно понимаю, дорогая Мария, что побуждаю тебя к неслыханным жертвам, лишениям и мукам, и рад был бы избавить тебя от них, отказаться от радости, которую твой визит привносит в мое одиночество, но я твердо уверен, что ради нас обоих и нашего будущего брака не должен поступаться этим. Я должен требовать от тебя этой жертвы, не имея возможности ничем тебе отплатить – ради нашей любви. Само собой, ты не должна приходить, если ты больна, если тебе это физически тяжело, но душевные проблемы надо преодолевать вместе…
Я вполне искренне поделился с тобой своими чувствами. Меня не тревожит ничего из прежнего, но лишь мы одни несем ответственность за будущее, и в этом отношении все должно быть ясно, прямо и без стеснения, не правда ли? Мы должны подчинить свои жизни одной мысли – что мы принадлежим друг другу – и поступать соответственно.
Непросто обсуждать подобные вещи в письме, но так пожелал устроить Господь. Только не надо терять терпения. Божья воля и наше послушание ей неоспоримы. Я так же, как и ты, не ищу жалости, но прошу тебя ждать со мной и быть терпеливой, тем более запасаться терпением, чем дольше все это длится. А теперь – не печалься. Рассказывай мне свои мысли и поступай как должно. И всегда знай, что я очень люблю тебя и очень тобой дорожу.
Твой Дитрих658.
Мария приходила в Тегель 27-го числа, поэтому трудно сказать, до визита или после него она получила это письмо. Бонхёффер вновь писал ей 27 июня:
...
Дорогая Мария!
Наши письма всякий раз так долго идут к адресату. Виной тому, наверное, воздушные налеты… За без малого шесть недель я получил от тебя всего одно письмо, и, кажется, мои родители тоже ничего не слышали от тебя к тому дню, когда в последний раз навещали меня. Но ты знаешь, письма – не главный знак нашей принадлежности друг другу, лучше всего ее выражают наши мысли и наши молитвы, а это у нас есть, даже если письма не приходят, правда же? Значит, теперь ты работаешь в Берлине? [79] Тяжелую работу испокон века считали лучшим средством от душевных невзгод. Многие видят именно в этом благой эффект труда – он приглушает волнение души. Лично я больше ценю другое: настоящая работа избавляет от эгоизма, человек, чье сердце заполнено личными интересами и заботами, ищет возможности бескорыстно послужить другим, а потому я от всей души надеюсь, дорогая Мария, что новая работа даст тебе это преимущество, и чем сама работа будет труднее, тем большего духовного освобождения ты достигнешь. Я вполне уверен, что при твоей природной и наследственной энергии, не говоря уж о пристрастии к тяжелому труду, эта работа не покажется тебе чересчур изнурительной. Ты даже не представляешь себе, насколько лучше я бы себя почувствовал, если вновь получил бы возможность что-то делать для других, а не только для себя. Тем не менее я каждый день с радостью погружаюсь в свои книги и узнаю столько нового для себя, записываю кое-какие мысли и цитаты, которые понадобятся мне для работы. Недавно я с большим удовольствием перечитал мемуары Габриэль фон Бюлов фон Гумбольдт [80] . Ей пришлось разлучиться с женихом на три долгих года почти сразу после помолвки! Каким поразительным терпением и умением переносить трудности обладали люди в ту пору, какой «цепкостью». Письмо добиралось более шести недель, но жених и невеста научились тому, от чего нас отучили современные технологии: каждый день они поминали имя любимого или любимой в молитве и возлагали все упование на Бога. Сейчас мы учимся этому заново и должны быть благодарны за это, хотя и трудно приходится.
Дорогая моя Мария, не будем никогда терять веру, что бы нам ни выпало – все это дается нам добрыми и любящими руками. 22-го я буду много думать о тебе [81] . Отец пребывает с Господом. Он опередил нас лишь на шаг или два, будем думать о нем и Максе с сердечной радостью и молиться, чтобы мама и впредь находила то утешение, которое сопутствовало ей последние два года. А теперь до свидания, возлюбленная Мария, и да хранит нас всех Бог. От всего своего любящего сердца – Дитрих659.
Вскоре после того, как было отправлено это письмо, родители сообщили Дитриху, что Мария решила переехать к ним и помогать им в берлинском доме. Доктор Бонхёффер, чья приемная располагалась на первом этаже дома, оформил ее как свою секретаршу. Дитрих тут же откликнулся на эту новость письмом.
...
Возлюбленная моя Мария!
Так ты сама, по собственной воле, не дожидаясь повторения моей просьбы, приняла великое решение приехать сюда помогать моим родителям. Не могу передать, до чего я счастлив. Сперва я и поверить не мог, когда родители сказали мне об этом, и сейчас еще не вполне осознаю, как это произошло и как стало возможным… Я только-только начал примиряться с идеей, что тебя призовут на службу в Красный Крест и мы еще долго не увидимся. Теперь все изменилось, и для меня это прямо-таки дар свыше. Мне придется волноваться за тебя во время воздушных налетов, что правда, то правда, но зато теперь я буду знать, что ты все время поблизости. Как чудесно!
…Помогай маме справиться со всеми ее нынешними тревогами, дорогая Мария, и прошу тебя, будь с ней очень терпелива. Ничего лучшего ты не могла сделать для меня. Возможно, милостивый Господь послал тебя к ней именно потому, что сейчас она более всего нуждается в такой замечательной невестке, и чем ближе ты будешь узнавать маму, тем лучше поймешь, сколь малого она желает для себя (пожалуй, слишком малого!) и до какой степени все ее желания, мысли и дела обращены к другим. И – я скоро снова тебя увижу! Дорогая Мария, нужно собраться с силами и быть терпеливыми. Не будем терять мужества. Бог сотворил сердце человеческое сильнее любой власти на земле. А теперь прощай, дорогая Мария, и благодарю тебя за все, за все! Обнимаю и нежно целую тебя. Твой Дитрих660.
Мария навестила Дитриха в тюрьме 23 августа. Это свидание оказалось последним. В тот день Бонхёффер писал Бетге: «Сегодня у меня была Мария, такая юная и вместе с тем такая спокойная и твердая, какой я ее редко вижу»661.
Бонхёффер планирует побег
В сентябре Бонхёффер решил бежать из тюрьмы. Ему была предоставлена большая свобода внутри Тегеля, и в принципе он и раньше мог удрать, но по разным причинам предпочел этого не делать. Но перекрывались все надежды, ради которых еще имело смысл оставаться в тюрьме. Почти все участники заговора были арестованы. Все было кончено. Нацисты располагали достаточными уликами, а под пытками вырывали новые. Если Гитлер не распорядился сразу же всех казнить, то лишь потому, что хотел выжать побольше информации. Ему требовалось каждое имя, каждая подробность творившегося за его спиной столько лет предательства. Если бежать из тюрьмы, то именно сейчас. До конца войны оставалось совсем недолго, в этом уже сомневаться не приходилось. Пусть заговорщикам и не удалось расправиться с Гитлером, с ним скоро разберутся союзники.
Среди охранников у Бонхёффера появился друг, капрал Кноблаух. Он вызвался помочь. Родителям Дитриха велели раздобыть униформу механика по размеру сына и принести ее в дом Кноблауха, жившего в семи километрах к востоку от Тегеля. Требовались также деньги и карточки на еду. Кноблаух обещал спрятать все это в маленьком садовом домике, которыми берлинцы обзаводились (да и по сию пору обзаводятся) на окраине столицы. Туда он собирался привести Бонхёффера. План бегства был очень прост: Бонхёффер переоденется механиком и вместе с Кноблаухом выйдет за ворота, когда тот сменится с дежурства. Больше всего беспокоил вопрос, сумеет ли беглец спрятаться и покинуть страну прежде, чем его снова схватят.
24 сентября, в воскресенье, сестра Бонхёффера Урсула заехала к Кноблауху на машине вместе со своим мужем Рюдигером и дочерью Ренатой и оставила сверток с униформой, карточками и деньгами. Все было готово, оставалась лишь неясность, как выбраться из страны. Почему-то на той неделе Дитрих не осуществил план побега – возможно, именно потому, что еще не было решено, как ему действовать дальше.
А в конце следующей недели произошло событие, которое заставило его вовсе позабыть этот план: в субботу 30-го числа Клаус Бонхёффер, подъезжая к своему дому, заметил возле него чужой автомобиль. Он тут же развернулся и поехал прочь. Жена Клауса, Эмми, как раз поехала в Шлезвиг-Гольштинию к детям, которых увезли из столицы из-за постоянных воздушных налетов. Клаус с уверенностью опознал в незнакомом автомобиле машину гестапо и понял, что если он направится домой, его тут же схватят. Он поехал к Урсуле на Мариенбургераллее, и сестра приютила его на ночь. Она отговорила его от самоубийства – позже, когда брата схватили, пытали и все равно казнили, она пожалела, что в ту ночь помешала ему.
Петля сжималась. В ту самую субботу, когда Клаус искал убежища у сестры, на пороге ее дома появилась другая родственница, жена – теперь уже вдова – генерала Пауля фон Хазе. Ее муж был казнен по приговору Народного суда, а жену выпустили, и ей некуда было идти. Родные побоялись принять вдову заговорщика, только Урсула и Рюдигер Шляйхер откликнулись на ее беду.
Появился в тот день и капрал Кноблаух, чтобы обсудить, как вывезти Дитриха из Германии: он предложил Шляйхерам раздобыть подложный паспорт и отправить Дитриха в Швецию. Урсула и Рюдигер вынуждены были объяснить, что план сорван: Клауса вот-вот арестуют, и побег Дитриха набросит еще большую тень на каждого, кто с ним связан.
На следующий день, в воскресенье, гестаповцы явились за Клаусом. В понедельник Кноблаух снова наведался к Шляйхерам и сообщил им, что Дитрих отказался от побега: он опасался своим побегом ухудшить положение брата, к тому же гестаповцы могли приняться и за его родителей, и за Марию. До этого, слава богу, не дошло, однако Рюдигера в среду арестовали. Теперь в тюрьме находилось двое сыновей и двое зятьев семейства Бонхёффер.
А в воскресенье 8 октября подошло к концу полуторагодичное пребывание Бонхёффера в тюрьме Тегель. Его тайно перевезли в гестаповскую тюрьму на Принц-Альбертштрассе. Теперь он превратился в государственного преступника662.
Гестаповская тюрьма
Четыре месяца в гестаповской тюрьме разительно отличались от заключения в Тегеле. Камеры здесь располагались в подвалах, Бонхёфферу досталось помещение длиной два с половиной метра и шириной в полтора, без окна. Ни двора для прогулок, ни песен дрозда, ни приветливых охранников. Адмирал Канарис сказал ему: «Добро пожаловать в ад». Туда же привезли Карла Герделера, Йозефа Мюллера, генерала Остера, судью Зака, родственника Марии Фабиана фон Шлабрендорффа. Очевидно, за решеткой оказалось к тому времени все движение Сопротивления. Арестовали и Эберхарда Бетге, но хотя бы не притащили его в это ужасное место.
На первом же допросе Бонхёфферу пригрозили пыткой. Ему сказали, что от его признания зависит судьба его родителей, его невесты и других членов семьи. Ему удалось переговорить с фон Шлабрендорффом, которого подвергали «поистине ужасным» допросам663. Самого Дитриха, по-видимому, пытать все же не стали, но Клаус и многие другие не избегли этой участи664. В книге «Они чуть было не убили Гитлера» Шлабрендорфф рассказывает о выпавших на его долю страданиях. В какой-то момент у Шлабрендорффа мелькнула надежда на освобождение, и Бонхёффер просил его наведаться к его отцу и попросить его добиваться аудиенции у Гиммлера. Однако Шлабрендорффа так и не выпустили, хотя он был тяжело болен.
Во время очередной бомбардировки с ним случился удар, от которого Шлабрендорфф лишился зрения и был частично парализован. Тем не менее нацисты не сочли это причиной для того, чтобы мягче обращаться с одним из вождей заговора, из которого они надеялись выбить наиболее ценную информацию. Мучили его так, что Шлабрендорфф упросил свою жену Кристину передать ему при очередном визите бациллы дифтерии: заразившись, он бы смог избежать очередных допросов. Бонхёффер писал Марии:
...
Штифтер называл боль святым ангелом, который показывает людям скрытые сокровища: благодаря этому ангелу люди достигают большего величия, чем через все радости мира. Наверное, это так, и я все время себе это твержу, ощущая боль разлуки, подчас даже физически, убеждаю себя, что она должна существовать и мы не должны пытаться ее заговорить. Но с ней приходится каждый раз справляться, а значит, есть ангел более святой, чем ангел боли, и это – ангел радости в Боге665.
Но на том переписка и оборвалась. Мария много раз приходила в тюрьму, добиваясь права увидеть жениха, но каждый раз ей отвечали отказом. Правда, условия содержания, хотя и скверные, оказались все же лучше, чем можно было ожидать: даже эсэсовцы понимали, что война скоро закончится, и закончится не в пользу Германии, так что они уже стали нащупывать возможные условия мира и своих узников рассматривали как товар в будущих переговорах. Они даже разрешили Бонхёфферу поздравить невесту с Рождеством.
...
19 декабря 1944.
Моя дорогая Мария,
Я так счастлив, что могу написать тебе письмо к Рождеству и через твое посредство передать свою любовь родителям, братьям и сестрам, поблагодарить вас всех. На этот раз у нас дома будет очень тихо, но я не раз замечал, что в тиши и одиночестве прочнее ощущаю связь со всеми вами. Как будто бы в одиночестве развиваются такие органы чувств, о каких мы и не вспоминаем в повседневной жизни. Вот почему я ни на минуту не чувствую себя одиноким или покинутым. Ты, мои родители, все вы, в том числе друзья и ученики, которые сейчас находятся на фронте, остаются постоянными моими собеседниками, ваши молитвы и добрые пожелания, тексты из Библии, давно забытые разговоры, музыка, книги – все, как никогда прежде, наполняется жизнью и реальностью. Я живу в великом незримом царстве, в реальности которого я нисколько не сомневаюсь. Старая детская песенка призывает ангелов – «двух укрыть меня, двух разбудить меня» – а ныне мы, взрослые, как дети денно и нощно нуждаемся в охране незримых благих сил. Так что не думай, будто я здесь несчастен. Да и что такое счастье или несчастье? Они мало зависят от обстоятельств и гораздо больше – от того, что происходит внутри человека. Я каждый день благодарю за то, что у меня есть ты – ты и все вы – и оттого я счастлив и бодр.
Внешне эта тюрьма почти ничем не отличается от Тегеля. Та же повседневная рутина, обед существенно лучше, завтрак и ужин скуднее. Спасибо тебе за все вещи, которые ты мне передала. Со мной обращаются хорошо, соблюдают правила. Отапливается камера как следует. Не хватает только движения, но я делаю зарядку и хожу по камере при открытом окне… Хорошо, что не запрещают курить! Спасибо, что думаешь обо мне и столько для меня делаешь. Для меня важнее всего знать это.
Мы ждем уже без малого два года, возлюбленная Мария. Не отчаивайся! Хорошо, что ты живешь теперь у моих родителей. Передавай мою нежнейшую любовь маме и всей семье. Вот еще несколько строк, которые сложились у меня за последние ночи. Это мое рождественское приветствие тебе, родителям, братьям и сестрам… С величайшей любовью и благодарностью обнимаю тебя.
Твой Дитрих666.
Стихи, которые Бонхёффер вложил в письмо, прославились на всю Германию и вошли в школьные хрестоматии. Их поют в церквах как гимн.
Силы добра
Со всех сторон стоят благие силы
Я ими окружен и охранен,
И так смогу быть с вами в Рождество
И вместе с вами встретить Новый год.
Еще тревожит прошлое сердца,
И злое бремя плечи тяготит,
О Господи, запуганной душе
Дай исцеленье, что готовишь Ты.
А если в руки дашь тяжелый кубок,
Страданьем горьким полный до краев,
Без дрожи благодарно примем всё
Из доброй и возлюбленной руки.
Пусть нынче свечи теплые горят,
Которые ты в нашей тьме зажег,
И если можно, вновь сведи нас вместе.
Твой светит свет во тьме, мы помним.
Пусть ширится над нами тишина,
И мы услышим ясный чистый звон
Незримого объемлющего мира —
Песнь славы дети вознесли Твои.
Со всех сторон стоят благие силы,
Утешенно мы ждем, что к нам грядет.
Бог с нами утром, вечером и ночью,
С ним мы встречаем каждый новый день667.
С этого момента известия о Бонхёффере становятся скудными. Почти все, что нам известно об этих четырех месяцах, дошло до нас благодаря Шлабрендорффу. Его сообщение в книге «Я знал Дитриха Бонхёффера» звучит так:
...
Должен признать, что при виде Бонхёффера мне стало тревожно, однако его прямая осанка и бестрепетный взгляд внушили мне уверенность. Я успокоился и понял, что он узнал меня и притом не утратил душевного равновесия… На следующее утро я смог переговорить с ним в санузле, рассчитанном на несколько человек – вообще-то действовал запрет на разговоры и обычно тюремщики пристально следили за его соблюдением. Мы с Бонхёффером познакомились за некоторое время до войны, а помолвка Дитриха с моей кузиной Марией фон Ведемайер еще более нас сблизила. Дитрих сразу же дал мне понять, что намерен противостоять натиску гестаповцев и не открывать ничего из того, что следует сохранить в тайне ради лучшей судьбы наших друзей. Несколько дней спустя его перевели из камеры 19 в номер 24, по соседству со мной, что позволило нам несколько раз в день кратко переговариваться. По утрам мы торопились в тот угол санузла, где можно было принять душ и при такой оказии быстро обменяться несколькими словами, ускользнув от бдительности надсмотрщиков, – вода, правда, была очень холодной. То же самое и вечером, причем камеры оставались открытыми, покуда все обитатели нашего коридора не возвращались по местам. В это время мы переговаривались сквозь зазоры в петлях разделявших нас дверей. Наконец, общались мы и во время воздушных налетов, которые случались что ни день, а то и ночью. Словом, мы хватались за любую возможность обменяться мыслями и переживаниями. Только человек, долгое время пробывший в строгой изоляции, способен понять, что значил для нас шанс поговорить с соседом в эти бесконечные месяцы. Дитрих Бонхёффер рассказывал мне, как его допрашивали… Его чистая и благородная душа перенесла, должно быть, немало страданий, но он ничем этого не обнаруживал. Он всегда оставался в хорошем настроении, всегда был добр и вежлив со всеми, так что, к моему изумлению, за короткое время он расположил к себе даже стражников, отнюдь не всегда настроенных добродушно. В наших отношениях он играл роль оптимиста, я же время от времени поддавался депрессии. Он всегда ободрял меня и утешал, неустанно повторял мне, что проиграна лишь та битва, в которой ты признал поражение. Он часто совал мне в руку записочки со стихами из Библии, полными надежды и утешения. На свою ситуацию он взирал с неменьшим оптимизмом и часто говорил мне, что гестапо не имеет понятия, чем он на самом деле занимался. Свое знакомство с Герделером он выдавал за случайное и поверхностное, связи с Перельсом, юристом Исповеднической церкви, были не настолько существенны, чтобы подвести его под приговор. Относительно же цели и задач его зарубежных командировок, встреч с представителями Англиканской церкви, гестаповцы все еще оставались в неведении. При такой медлительности следствия пройдут годы, прежде чем подозрения нацистов достаточно укрепятся. Он был полон надежд, он думал даже, что сможет выйти на свободу без суда, если какое-нибудь влиятельное лицо отважится похлопотать за него. Он думал также, что и отношения со своим зятем, судебным советником ( Reichsgerichtsrat ) фон Донаньи он сумел подать так, что они не усложнят его положение. Ему удалось даже установить контакт с Донаньи, когда того доставили на Принц-Альбертштрассе. Вернувшись из бомбоубежища после очередного воздушного налета, он увидел своего зятя простертым на носилках: у него отнялись обе ноги. С неожиданным проворством Дитрих нырнул в камеру к зятю. Просто чудо, что никто из надзирателей этого не заметил, и еще большее чудо, что никто не заметил и его возвращения из чужой камеры – он попросту присоединился к цепочке двигавшихся по коридору узников. В тот же вечер он сообщил мне, что в основных пунктах они с Донаньи договорились впредь придерживаться одной линии. Лишь однажды он встревожился, когда ему пригрозили арестовать невесту, престарелых родителей и сестер, если не получат от него более подробных показаний. Тогда Дитрих счел, что настало время открыто признать себя врагом национал-социалистического режима. Он заявил, что эта позиция обусловлена его христианскими убеждениями. Но в разговорах со мной он по-прежнему придерживался мнения, что против него не найдется улик, которые позволили бы обвинить его в государственной измене.
Находясь в соседних камерах, мы делились также радостями и горестями личной и повседневной жизни, обменивались теми немногими вещами, которые нам удалось сохранить или которые передали нам друзья и родные. Дитрих с сияющими глазами пересказывал мне письма родителей и невесты, он ощущал их любовь даже там, в застенках гестапо. По средам он получал свежее белье, сигары, яблоки и хлеб и непременно делился всем этим со мной. Его восхищала возможность даже в тюрьме делиться с ближним и помогать ему.
Утром 3 февраля 1945 года воздушный налет превратил центр Берлина в груду развалин, горела и штаб-квартира гестапо. Мы стояли в убежище, набившись как сельди в бочке, и тут бомба угодила прямо в это сооружение, раздался чудовищной силы взрыв. На миг почудилось, что убежище развалится, потолок рухнет прямо на нас. Все сооружение затряслось, словно корабль в бурю, но устояло. В этот момент Дитрих Бонхёффер проявил завидное хладнокровие: он оставался совершенно спокоен, у него ни один мускул не дрогнул, он стоял неподвижный, даже расслабленный, будто ничего и не случилось.
Утром 7 февраля 1945 года я разговаривал с ним в последний раз. В тот же день около полудня выкликнули номера ряда камер, в том числе и его номер. Узников разделили на две группы. Бонхёффера отвезли в концентрационный лагерь Бухенвальд под Веймаром668.
«Каналья мертва»
Сказать, что первые дни февраля 1945 года выдались напряженными – это еще ничего не сказать. Война стремительно близилась к концу, но подлые несправедливости гитлеровского режима продолжались с не меньшим усердием. 2 февраля неутомимый Рональд Фрейслер, глава Народного суда, приговорил к смерти Клауса Бонхёффера и Рюдигера Шляйхера. 3 февраля смертный приговор предстояло выслушать из его уст и Шлабрендорффу, но в тот самый день Восьмая дивизия американского Воздушного флота обрушилась на Берлин – чуть ли не тысяча «летающих башен» в 17 часов начала бомбить город, обрушив на него разом три тысячи тонн металла. «Два часа подряд, – вспоминал Бетге, – одна эскадрилья за другой пролетала по ярко-синему берлинскому небу, превращая районы к востоку от зоопарка в золу и дым»669. Американские бомбы угодили в гестаповскую тюрьму, где содержался Бонхёффер. Ущерб оказался настолько велик, что Бонхёффера и большинство остальных узников пришлось перевести.
Пострадал и Народный суд. Фрейслер как раз готовился произнести приговор Шлабрендорффу, когда взорвались американские бомбы. Для таких моментов изобретен термин Schadenfreude («злорадство» покажется слишком слабым): упавшая балка вышибла Фрейслеру его злобные мозги и в тот же миг он предстал перед иным судом, с законами которого он был отнюдь не так хорошо знаком. Благодаря досрочному прибытию Фрейслера на Высший суд уход Шлабрендорффа в иной мир был отсрочен на десятилетия [82] , но на том гримасы судьбы не исчерпались.
В тот самый момент, когда американские бомбардировщики поливали огнем Народный суд, брат Рюдигера Шляйхера, доктор Рольф Шляйхер, находился в Берлине на станции метро. Он руководил отделением больницы в Штутгарте, а в столицу приехал, чтобы ходатайствовать об отмене смертного приговора, вынесенного Фрейслером его брату. Пока бомбардировка не кончилась, никого из метро не выпускали, когда же ему удалось подняться наверх, доктор Шляйхер увидел, что здание Народного суда, где накануне выслушал приговор его брат, разбомблено и горит. Кто-то заметил на нем медицинский халат и позвал врача во двор, помочь раненому – важной особе, срочно нуждавшейся в его внимании. Доктор подошел к лежавшему на земле человеку и убедился, что помочь ему уже нечем: тот был мертв. Но как же изумился доктор Шляйхер, узнав в этом трупе Рональда Фрейслера, который день тому назад пронзительным голосом высмеивал его брата Рюдигера и с наслаждением, смакуя, произнес слова приговора!
Доктору Шляйхеру велели составить свидетельство о смерти, но он отказался подписать его, пока ему не предоставят аудиенцию с министром юстиции Отто фон Тираком. Тирак был потрясен таким «пугающим совпадением» и обещал отсрочить казнь Рюдигера, чтобы дать родственникам возможность подать официальное «прошение о помиловании». Явившись в тот день в дом своего брата на Мариенбургераллее, доктор Шляйхер с порога торжествующе объявил: «Каналья мертва!»
Бонхёффера увозят из Берлина
Вскоре после полудня 7 февраля Бонхёффера и ряд других известных узников вывели из камер к двум фургонам, предназначенным для перевозки заключенных в концентрационные лагеря Бухенвальд и Флоссенбург. Всего двадцать человек, все – заметные фигуры в заговоре. Не часто встретишь столь знаменитых и при этом столь разных людей.
Среди них находился бывший канцлер Австрии Курт фон Шушниг – издевательства, которым подвергли его в гестапо, стали одной из мрачнейших страниц в мрачной истории Третьего рейха. Рядом – Ялмар Шахт, бывший глава Рейхсбанка, способствовавший приходу Гитлера к власти, а затем тщетно боровшийся против чудища, которое сам же помог вскормить. Шахт с самого начала выступал против антисемитской кампании, а в 1938 году присоединился к Сопротивлению. Подобно многим другим, он был арестован после неудавшегося покушения Штауффенберга. В том же ряду возле фургона – адмирал Канарис, генерал Остер, судья Зак. Через два месяца Бонхёффер свидится с ними во Флоссенбурге. Генерал Гальдер, генерал Томас, коллега Остера Теодор Штюнк. Их сразу повезут во Флоссенбург.
Перед другим фургоном стояли генерал фон Фалькенхаузен, бывший губернатором оккупированной Бельгии во время Первой мировой войны, капитан Франц Лидиг, работавший на Канариса, Людвиг Герэ, тоже офицер абвера и сотрудник Канариса, граф Готфрид Бисмарк, внук Отто фон Бисмарка, и семидесятилетний граф Вернер фон Альвенслебен, который в 1934 году отказался принести присягу на верность фюреру и с тех пор оставался на подозрении у нацистов. Доктор Герман Пюндер, политик, католик по религиозным взглядам, перед приходом Гитлера к власти он занимал пост государственного секретаря. Доктор Йозеф Мюллер, которого гестаповцы пытали много месяцев подряд, но так и не вырвали у него информацию, которую жаждали заполучить. Пейн Бест назвал Мюллера «одним из храбрейших и решительнейших людей».
И в этой же группе – Дитрих Бонхёффер, только что отметивший в гестаповской тюрьме тридцать девятый день рождения и впервые за четыре месяца вышедший на дневной свет. Большинство заключенных провели под этими мрачными сводами гораздо больше времени, чем он, и всех первый глоток свежего воздуха бодрил и опьянял. Войне скоро конец, и Гитлеру конец – это было ясно, единственный вопрос: кто доживет до конца?
Перед тем как усадить Мюллера и Бонхёффера в фургон, им надели наручники. Бонхёффер громко запротестовал, но Мюллер, физически настрадавшийся гораздо больше него, ободрил своего друга и брата по вере призывом: «Покоримся мирно, как христиане» 670. Бонхёффер и в оковах вел себя как посол великой державы. Так его перевезли за триста с лишним километров от Берлина, в Бухенвальд.
Глава 30 Бухенвальд
Его душа сияла во мраке тюремного отчаяния… Он всегда опасался, что у него не хватит сил на такое испытание, но теперь он знал: нет в жизни ничего, внушающего страх.
Пейн Бест, письмо Сабине
Бухенвальд был одним из нацистских лагерей смерти [83] . Но здесь люди не просто умирали – здесь смерть праздновалась, здесь царил культ смерти. Подобно тому, как община Бодельшвинг в Вефилпе стала воплощением Евангелия жизни, где о слабых заботились и давали им любовь, так Бухенвальд и другие лагеря Третьего рейха стали воплощением сатанинского культа SS, выслеживающего и сокрушающего слабых. Порой людей убивали затем, чтобы содрать с них кожу и пустить ее на сувениры, бумажники или ножны для членов SS. Головы погибших высушивали и преподносили в подарок. Бонхёффер благодаря Донаньи знал об этих злодействах, хотя в ту пору о них мало кто из немцев был осведомлен. Когда Эмми Бонхёффер прямо объявила соседям, что в некоторых лагерях из человеческого жира варят мыло, они отказались слушать, списав эти ужасы на антигерманскую пропаганду.
В Бухенвальде Бонхёффер провел несколько недель. Его держали не на основной территории, а в холодном подвале под желтым казарменным зданием, предназначенным для гарнизона лагеря. Здание было высотой в пять или шесть этажей, а его темные подвалы прежде использовались в качестве военной тюрьмы для провинившихся эсэсовцев. Теперь в двенадцати камерах разместили семнадцать известных узников [84] .
Товарищи по заключению
За этот период мы не располагаем письмами Бонхёффера, но один из его товарищей по заключению, британский разведчик капитан Пейн Бест написал повесть о годах в немецком плену под названием «The Venlo Incident». Эта книга служит основным источником информации о последних двух месяцах жизни Бонхёффера. Беста доставили в Бухенвальд 24 февраля вместе с еще тремя пленными – один из них, Хью Фэлконер, тоже был британским офицером, второй был Василий Кокорин, советский летчик и племянник одного из ближайших сподвижников Сталина, Молотова, третьим оказался генерал Фридрих фон Рабенау, которого разместили в одной крошечной камере с Бонхёффером.
Шестидесятилетний Рабенау как глубоко верующий христианин довольно рано воспротивился режиму именно из-за своих религиозных убеждений. В 1937 году он поставил свою подпись под Декларацией девяноста шести лидеров Евангелической церкви против богословия Альфреда Розенберга. Эта Декларация разоблачала и решительно отвергала пронацистскую и антихристианскую философию Розенберга. В 1942 году генерал фон Рабенау был досрочно отправлен в отставку и следующие два года учился в Берлинском университете и писал докторскую по богословию, как некогда Бонхёффер. Он также активно участвовал в Сопротивлении, служа связующим звеном между Беком и Герделером. Написал Рабенау и подробную, высоко оцененную знатоками биографию немецкого военачальника Ханса фон Зеекта, с которой Бонхёффер был знаком. От Пюндера, помещенного в камеру по соседству с Бонхёффером и Рабенау, мы знаем, что генерал продолжал в лагере работу над автобиографией, по всей вероятности, занимался своей работой и Бонхёффер, хотя ничего из написанного им в то время не уцелело. Пюндер также сообщает, что Рабенау и Бонхёффер часами беседовали на богословские темы, а он с удовольствием слушал. Под богословские беседы Рабенау и Бонхёффер часто играли в шахматы – доску с фигурами им отдал Пейн Бест.
Бест попал в руки нацистов в результате инцидента, вошедшего в историю как «Инцидент в Венло» [85] . Хотя его книга, названная в честь этого инцидента, отражает реальные факты, самого себя Пейн Бест лепит отчасти из полковника Николсона из фильма «Мост через реку Квай», отчасти из Терри Томаса [86] и из барона Мюнхаузена. Его склонность к хвастовству бросалась в глаза, но, к счастью, этот человек и сам умел посмеяться над собой. В свою книгу он вставил отрывок из чьих-то мемуаров, описывающий его самого:
...
В особенности заслуживает упоминания мистер Бест, агент Секретной службы, который был «похищен» из Голландии в 1940 году – поистине, прототип всемирно известной карикатуры на англичанина. Высоченный, тощий, слегка даже сутулящийся от истощения, впалые желтые щеки, выпирающие зубы, монокль, фланелевые штаны, клетчатый жакет и – неизменная сигарета. Вечно выставлял напоказ огромные и фальшивые лошадиные зубы, любезно улыбаясь и ведя себя с такой осторожностью и надежностью, что поневоле внушал глубочайшее доверие671.
Процитировав слова этой леди, Бест затем комментирует их:
...
Я принимаю этот словесный портрет вплоть до дважды упомянутых зубов и даже польщен им, тем более что зубы – не моя личная заслуга, но творение заксенхаузенского дантиста, который пустил в ход все свое искусство, чтобы сделать меня похожим на англичанина, как он его себе представлял672.
Несколько странно созерцать последние дни жизни нашего героя через монокль забавного капитана Беста, однако его неистощимый юмор порой отчасти смягчает беспросветную мрачность тех дней. Без малого шесть лет заключения в нацистских лагерях – большую часть этого срока Бест провел в Заксенхаузене – только усилили склонность капитана к грубому, порой черному юмору.
В том же подвале томился бывший посол Германии в Испании доктор Эрих Геберляйн и с ним его жена Маргот. Бест описывает их в таком ключе: «Из Геберляйнов более породистой лошадкой была, несомненно, гнедая кобылка. Смешение испанской и ирландской крови не может не произвести нечто живое и незаурядное… Она досаждала своим тюремщикам как два английских военопленных, вместе взятых, а это говорит само за себя. Супруг? Очаровательный джентльмен, дипломат старой школы с безупречными манерами и свойственным его сословию несокрушимым пищеварением»673.
Соседа Мюллера по камере, капитана Герэ, Бест описывал как «здорового, темноволосого, симпатичного человека лет тридцати». Гере на самом деле исполнилось тридцать. После неудачного покушения Штауффенберга гестапо вышло на его след. Гере и его жена искали спасения в самоубийстве. Гере застрелил жену, а затем направил пистолет на себя, но всего лишь выбил себе глаз. Гестаповцы схватили его, допрашивали, подвергали пыткам. 9 апреля его убьют во Флоссенбурге вместе с Бонхёффером, Канарисом, Остером и Заком.
В камере номер 4 находились граф фон Альвенслебен и полковник фон Петерсдорфф. Петерсдорфф был шесть раз ранен на Первой мировой. Бест счел его «неукротимым, склонным к приключениям типом»674, который с самого начала противостоял Гитлеру. 3 февраля в тюрьму на Лертерштрассе, где находился полковник, попала американская бомба. Петерсдорффа засыпало прямо в камере, у него были повреждены легкие и почки, но никакого лечения он не получал, и ему становилось все хуже. Его сосед Альвенслебен, как сотни и тысячи схваченных после 20 июля, был виноват лишь в дружеских и родственных связях с заговорщиками. Десятки тысяч людей были арестованы только за это преступление. Всякий, кто состоял в родстве с покушавшимися на Гитлера, был виновен по закону о Sippenhaft («родственной вине»). Считалось нормой сажать в тюрьму и наказывать жен, родителей, детей «изменников», малышей отбирали у родителей и увозили неизвестно куда.
По такой же «родственной вине» оказался в числе семнадцати арестованных доктор Хепнер, брат генерала Эриха Хепнера, сыгравшего существенную роль в заговоре 20 июля. Генерала повесили одним из первых в Плётцензее, Гитлер распорядился снять казнь на пленку для собственного садистического услаждения. Цивильного брата Бест заклеймил как «единственного человека среди всех моих товарищей по заключению, который был законченным трусом»675. Их камеры находились по соседству, и Бест все время воевал с надзирателями. Он-то за без малого шесть лет плена сделался экспертом по общению с персоналом концентрационных лагерей и гордился тем, что не уступал врагам ни дюйма, но Хепнера эти споры «доводили до нервного приступа, и он валился на пол камеры». Дважды врачам приходилось лечить его от нервных спазмов.
Справедливости ради следует сказать, что Хепнер и впрямь неожиданно для себя попал прямо с воли в невыносимую ситуацию. Даже отважный Бест признает: «Этот месяц стал настоящим адом и отнял у меня больше сил, чем весь прежний срок в тюрьме. Я уже засомневался, удастся ли мне когда-нибудь вернуться домой. Небось, ликвидируют пулей в затылок, если наши подойдут слишком близко. Единственная надежда – уничтожить их, а им нет никакого смысла щадить тех из нас, кто попал им в руки»676.
В камере номер 5, одной из больших, сидел генерал фон Фалькенхаузен. Его Бест характеризует как «одного из прекраснейших людей, каких я когда-либо видел»677. В Первую мировую Фалькенхаузен был награжден орденом Pour le Mérite [87] . Шушниг запомнил, что и в лагере он облачался в полный генеральский мундир «на яркой красной подкладке», орден висел у него на шее. Рядом с ним поместили британского летчика Хью Фэлконера, за ним Кокорина, а Мюллер и Герэ получили камеру номер восемь на двоих.
Последние двое заключенных этой маленькой тюрьмы были непохожи на прочих. Одна из них была женщина, которую мы знаем только под именем Хайдль. Иза Вермерен описывает ее так: «Непонятного происхождения и крайне несимпатичная девица, чье настоящее имя, национальность, язык никому не были известны. Ее считали шпионкой, сомневались только, шпионила ли она исключительно на гестапо или ей хватило ума послужить своей благородной профессией обеим сторонам».
По словам Беста, это была «приземистая, светловолосая, крепко сбитая девица двадцати с небольшим лет, которая, если бы не малый рост, могла бы позировать в качестве модели Молодой Германии», однако для других узников она стала «головной болью». Пожив в борделе в Заксенхаузене, она «нахваталась манер и словечек его обитательниц»678. Кокорина она привлекала, остальных узников – ни в малейшей степени.
Но самым странными спутниками двух последних месяцев жизни Бонхёффера оказались доктор Вальдемар Ховен и доктор Зигмунд Рашер, оба – из самых зловещих персонажей Третьего рейха. К тому моменту, когда Бонхёффера перевели в Бухенвальд, Ховен находился там на положении заключенного, но три недели спустя его освободили, так как врачей не хватало. На посту главного врача Бухенвальда Ховен распоряжался убийствами множества узников, как больных, так и здоровых. Он также имел счастье состоять в любовниках чудовищной садистки Ильзе Кох, жены коменданта лагеря. Один из свидетелей на Нюрнбергском процессе, бывший узник Бухенвальда, работавший под командой Ховена, показал:
...
Однажды доктор Ховен подошел к окну патологоанатомического кабинета и указал на незнакомого мне арестанта, который спешил на перекличку. Доктор Ховен сказал мне: «Чтоб к завтрашнему вечеру его череп был у меня на письменном столе». Врач записал номер, заключенному велели явиться в медицинский отдел. В тот же день его труп оказался в патологоанатомическом отделении. Вскрытие показало, что узник погиб от инъекции. Его череп извлекли и обработали, как было велено, и передали доктору Ховену679.
28 февраля место Ховена в узилище занял тридцатишестилетний Рашер. Бест видел его в уборной как-то утром: «маленький человечишка с рыжими усами», на его взгляд, «странный, едва ли не самый странный человек, какой попадался мне в жизни». Рашер признался Бесту, что он «разработал конструкцию газовых камер и наблюдал за их строительством, а узников использовал в качестве подопытных животных в медицинских экспериментах»680. Очевидно, никакого греха он в этом не видел, действовал по обстоятельствам. По его словам,
...
Гиммлер, человек удивительно мягкосердечный, заботился о том, чтобы заключенных уничтожали самым гуманным из возможных способов, а потому газовые камеры ценой немалых усилий камуфлировали так, чтобы скрыть их назначение, и регулировали подачу смертоносного газа с таким расчетом, чтобы люди засыпали, не осознавая, что проснуться им не суждено. Рашер сожалел лишь о том, что так и не удалось разрешить проблему разной сопротивляемости человеческого организма воздействию ядовитого газа – всегда находились жертвы, державшиеся достаточно долго, чтобы осознать, куда они попали и с что с ними происходит. К тому же из-за большого количества «обрабатываемых» камеры все время переполнялись, а это не позволяло рассчитать дозу для быстрого и одновременно гуманного умерщвления681.
За что Рашер угодил в немилость, никто толком не знал. Он подчинялся напрямую Гиммлеру, служил главным «медицинским офицером» в Дахау. Своей зловещей славой он обязан главным образом экспериментам на людях. Они начались с желания разобраться в том, что происходит с авиаторами на больших высотах. Рашер письменно изложил Гиммлеру свое заманчивое предложение:
...
Уважаемый Reichsführer!
Благодарю вас за сердечные поздравления и цветы по случаю рождения моего второго сына. Снова крепкий мальчик, хотя и появился на свет за три недели до срока. Я позволю себе смелость послать вам при оказии фотографию обоих детей.
В данный момент я приписан к Luftgaukommando VII в Мюнхене, где прохожу медицинский курс. В этом курсе существенное место отводится исследованиям полетов на значительной высоте (это связано с тем, что английские истребители обладают несколько большим потолком), и вызывает сожаление тот факт, что до сих пор мы не имели возможности проводить эксперименты на человеческом материале, так как подобные испытания весьма опасны и для них не находится добровольцев. Вот почему я задаю серьезный вопрос: не могли бы вы предоставить нам для этих экспериментов двух-трех профессиональных преступников? Эксперименты, участники которых, естественно, могут погибнуть, будут проводиться под моим надзором. Они играют ключевую роль в подготовке полетов на большой высоте и не могут проводиться, как это пытались сделать, на обезьянах, поскольку им требуются совершенно иные условия. Я имел сугубо конфиденциальную беседу с представителем главного врача Военно-воздушного флота, который проводит эти опыты. Он разделяет мнение, что вопрос удастся разрешить лишь с помощью опыта на людях (в качестве материала можно также использовать слабоумных).
Искренне надеюсь, глубокоуважаемый Рейхсфюрер, что несмотря на огромное бремя ваших обязанностей ваше здоровье все так же хорошо.
С сердечным приветом и Heil Hitler
Ваш преданный Зигмунд Рашер682.
Разрешение на эксперименты было выдано «с радостью». Один австрийский заключенный описывал подобный эксперимент.
...
Я лично наблюдал через специальное окошко декомпрессионной камеры, как из помещения, где находился узник, откачивался воздух, покуда его легкие не лопались… Люди сходили с ума, они рвали на себе волосы, как будто это помогало снизить давление, рвали ногтями себе лицо, обезумев, всячески себя увечили. Они колотили в стену головой и кулаками и вопили, пытаясь снять невыносимое давление на барабанные перепонки683.
Обычно эксперимент заканчивался смертью подопытного. В ходе «эксперимента» этим чудовищным пыткам подверглось около двухсот человек; примерно сто умерли сразу, остальных вскоре убили, вероятно, чтобы не оставлять свидетелей. Рашер удостоился высочайшей похвалы за полученную в ходе этих испытаний информацию и вскоре набрел на свежую идею. Как насчет воздействия низких температур на летчиков? Материалы Нюрнбергского процесса освещают ход этого «эксперимента».
...
Заключенного раздевали донага и выносили на носилках из барака под вечер. Его накрывали простыней и каждый час поливали холодной водой. В таком положении он оставался до утра. Ему регулярно измеряли температуру. В дальнейшем доктор Рашер счел неправильным накрывать испытуемого простыней и поливать его водой… На будущее было решено обходиться без простыни. Рашер надеялся сделать своим полигоном Освенцим вместо Дахау, потому что там холоднее и потому что «большие размеры территории позволяли избежать волнения в лагере» (люди кричали, замерзая до смерти)684.
Но Рашеру пришлось довольствоваться Дахау. Он отчитывался Гиммлеру: «Слава богу, у нас в Дахау опять наступили холода. Некоторые люди оставались на улице по 14 часов при температуре 21° (по Фаренгейту), их собственная температура достигала 77 градусов и появлялись локальные обморожения»685.
Еще один интересный метод: поместить человека в резервуар с ледяной водой. На Нюрнбергском процессе один из узников Дахау, служивший при Рашере денщиком, показал, что у замерзавших до смерти людей регулярно снимали показания пульса, измеряли температуру и считали частоту дыхания. Поначалу Рашер не допускал использования анестезии, но «испытуемые производили такой шум, что оказалось невозможным» обходиться без обезболивающего686.
Некоторые врачи из Luftwaffe возражали против экспериментов по религиозным соображениям. Гиммлера их сопротивление привело в ярость, и он решил обойти эту оппозицию, передав Рашера в ведение SS, – эти ребята насчет христианства не заморачивались. Сохранилось его письмо фельдмаршалу люфтваффе Эрхарду Мильху [88] .
...
Дорогой товарищ Мильх!
Вы помните, что через посредство генерала Вольфа я рекомендовал вашему вниманию работу фюрера SS доктора Рашера, врача Luftwaffe , ныне числящегося в отпуску. Эти исследования, изучающие состояние человеческого организма на большой высоте, а также явления, вызванные продолжительным охлаждением человеческого тела в результате пребывания в холодной воде, и тому подобные проблемы, представляют чрезвычайный интерес для военно-воздушных сил и могут быть осуществлены нами с особой эффективностью, поскольку я лично взял на себя обязанность предоставить для этих опытов асоциальных индивидуумов и преступников, которые заслужили смерть в концентрационном лагере [89] .
К сожалению, вы не располагали временем в тот момент, когда доктор Рашер хотел отчитаться об этих экспериментах перед Министерством авиации. Я возлагал большие надежды на этот доклад, потому что таким образом удалось бы устранить препятствия для интересующих меня опытов доктора Рашера – препятствия, главным образом основанные на религиозных соображениях.
Трудности пока что остаются прежние. «Христианские медицинские круги» заняли позицию, согласно которой юному германскому авиатору предоставляется рисковать собственной жизнью, но жизнь преступника, не пригодного даже для военной службы, священна, и ни в коем случае нельзя замарать себе руки его кровью…
Мы с вами не станем сердиться на подобные возражения. Понадобится еще по меньшей мере десять лет, чтобы излечить наш народ от традиционной узости мышления. Но подобные проблемы не должны сказываться на исследовании, насущном для наших великолепных молодых солдат и летчиков.
Прошу вас освободить доктора Рашера, медицинского офицера резерва, от службы в Luftwaffe и перевести его ко мне в Waffen-SS . В таком случае я возьму на себя всю полноту ответственности за эксперименты в данной области и предоставлю результаты, из которых нам в SS нужна лишь часть, относящаяся к борьбе с обморожениями на Востоке, в полное распоряжение Воздушных сил. Однако в этой связи я предлагаю вам поручить осуществление контакта между вами и Вольфом «нехристианскому» врачу…
Буду вам благодарен, если вы распорядитесь вновь передать нам камеру низкого давления, а также ножные насосы, потому что эксперименты будут продолжаться в том числе для условий более высотных полетов. С сердечным приветом и Heil Hitler
SS Reichsführer Гиммлер687.
Рашер провел четыреста экспериментов по замораживанию с тремястами подопытными, треть из них он заморозил насмерть, остальных в скором времени расстреляли или удушили газом.
* * *
В Бухенвальде эту группу заключенных содержали так, чтобы они могли выдерживать допросы. В полдень они получали суп, вечером – «хлеб, маргарин и мармелад»688. Предписывалась ежедневная получасовая прогулка взад-вперед по центральному коридору. Семнадцать узников находились в изоляции, им даже гулять полагалось поодиночке или вместе с соседом по камере, но охранники заморочились отпирать и запирать по очереди столько камер и рассчитывать время прогулок, им гораздо больше нравилось отдыхать в своем обогреваемом помещении, так что они стали выпускать узников в центральный коридор партиями по шесть и более человек, что позволило заключенным общаться. Поначалу заключенных из разных камер пытались еще разводить по отдельным отсекам коридора, но вскоре, пишет Бест,
...
мы все стали собираться вместе и вели общий разговор. Сдвигая изо дня в день час прогулки, я сумел постепенно увидеться со всеми товарищами по заключению. Также и по утрам двери камер обычно отпирали в одно и то же время, между шестью и восемью утра, и мы отправлялись в туалет, а в наших камерах тем временем проводилась уборка689.
Вероятно, в эти два месяца Бонхёффер тоже успел пообщаться с большинством соседей.
По мнению Беста, Рашер оставался при убеждении, что его эксперименты «вполне оправдывались ценностью полученных таким образом научных результатов». Более того,
...
он не видел никакого преступления в том, чтобы выставить десяток человек на мороз или погрузить их в холодную воду, а затем предпринять меры для реанимации. Напротив, он весьма гордился тем, что сумел разработать методику, могущую, по его словам, спасти тысячи жизней, которые в противном случае были бы утрачены, а арестован он якобы был за попытку опубликовать результаты своих исследований в швейцарском медицинском журнале – если бы он разгласил свои исследования, это пошло бы на пользу также и британским морякам с торпедированных судов, которые часто умирают, так и не приходя в сознание, даже если их успевают подобрать живыми690.
Как ни странно, Бест относился к Рашеру скорее с интересом, чем с отвращением.
...
В то время меня не так уж шокировали его истории, да и других заключенных, когда они ближе познакомились с Рашером, тоже. Мы давно уже привыкли к тому, что внезапная смерть в порядке вещей. В любой момент каждого из нас или всех скопом могли задушить газом, расстрелять или повесить, и мы настолько были заняты борьбой за собственное выживание, что уже не оставалось сил посочувствовать неизвестным и безликим для нас людям, которые все равно уже были мертвы. К тому же Рашер оказался хорошим товарищем. Человеческий характер – штука парадоксальная: на всем протяжении нашего знакомства Рашер отличался отвагой, верностью и самоотверженностью. В те трудные дни, что нам предстояли, он станет душой нашей компании, и хотя он лучше других сознавал опасность конфликта, он с готовностью выступал против жестокости охранников, в чьей власти мы оказались691.
Едва ли Бонхёффер разделял подобное отношение к нацистскому экспериментатору, и трудно представить себе двух более несхожих людей. Бонхёффера Бест описывает так:
...
весь смирение и доброта, он излучал вокруг себя атмосферу счастья, радовался малейшим событиям и был преисполнен глубочайшей благодарности просто за то, что жив… Один из очень немногих известных мне людей, для кого Бог был реален – и даже близок692.
В 1951 году в письме Сабине Бест уверял, что ее брат был «особенным, совершенно спокойным и нормальным, его как будто ничто не беспокоило… Его душа сияла в темном отчаянии нашей тюрьмы». По словам Беста, Бонхёффер «прежде боялся, что не вынесет подобного испытания, но теперь уверился, что ничего в жизни бояться не нужно». Он был «бодр, всегда готов ответить шуткой на шутку»693.
Фэлконер объединяет в своем отзыве Бонхёффера и Рабенау: «Только эта пара сумела ужиться в одной камере и даже наслаждалась обществом друг друга».694 Оба мемуариста – и Фэлконер, и Бест – отмечают, что прочие немцы ссорились между собой и не доверяли друг другу. Бест пишет:
...
При первом знакомстве с другими заключенными меня более всего поразило, насколько немцы подозрительны друг к другу, каждый потихоньку предостерегал меня: вон тому или иному не доверяйте, он – гестаповский шпион… Для нацистской Германии естественна атмосфера всеобщей подозрительности, и все же мне казалось странным, что узники гестапо вовсе не пытаются выступить единым фронтом и помочь друг другу695.
Бест считал, что, действуя заодно, они вполне могли бы устроить побег. Охранники с ужасом ждали кары, когда в лагерь нагрянут союзники, и, по мнению Беста согласились бы бежать вместе с пленными. Американцы стремительно надвигались с запада, русские – с востока. От Германии оставалась узкая и все более сужавшаяся полоска земли. Ждать освобождения оставалось недолго. Один из охранников, Зиппах, уже высказал намерение удрать прежде, чем до него доберутся американцы, но другой, Диттман, готовился драться до конца, а последние две пули оставить для Беста, которого он ненавидел, и для себя. «Ты отсюда живым не выйдешь!» – предупреждал он англичанина, который любил дразнить стражей – настолько, что Рашер однажды посоветовал ему «вести себя осторожнее, тут тебе не Заксенхаузен»696.
Бонхёффер и его товарищи терпели холод и нужду, понимая, что со дня на день их ждет либо смерть, либо свобода. Им было известно о продвижении американцев: охранники так нервничали, что позволили генералу фон Фалькенхаузену ежедневно слушать военные сводки по стоявшему в помещении охраны радиоприемнику, чтобы он, человек военный, разъяснял им, сколько осталось до окончательного поражения.
30 марта наступила Страстная пятница. Мы вправе предположить, что Бонхёффер, как обычно, медитировал, молился и пел гимны – тихонько или даже про себя. 1 апреля, на Пасху, уже можно было различить вдали грохот американских пушек. Где-то за рекой Верра шел бой. Скоро все будет кончено. В тот день Бонхёффер вместе со всеми христианами Запада праздновал Воскресение Христово, и казалось символическим, что в этот же день воскресла и надежда.
Днем главный охранник, Зиппах, велел пленным собираться. Куда их повезут? Неизвестно. У большинства особых пожитков не имелось, но Бест успел обзавестись печатной машинкой, чемоданом и тремя большими коробками. В тот день новых распоряжений не поступало, но в понедельник другой страж, Диттман, предупредил всех, что, вероятно, придется идти пешком. Бест был в ярости: придется оставить все добро. Но такая уж была ситуация – ни еды, ни машин, и даже если бы удалось раздобыть фургон, топливо давно закончилось. Никого не удивило, что предстоит передвигаться пешком, хотя кое-кто из узников был болен [90] . В плохом состоянии были Герэ, Мюллер и фон Петерсдорф, но и здоровые ослабели от недостатка пищи и от холода. Однако и в понедельник больше разговоров о перемещении не было.
Во вторник, 3 апреля, во второй половине дня Зиппах возвестил, что до отправления остался час. Однако и час прошел, и два. Наконец, в десять часов вечера они услышали окончательное решение: их все-таки повезут, но в машине, рассчитанной на перевозку восьми пассажиров без багажа – а их было шестнадцать человек с вещами. Вместо топлива использовались дрова, которые подкладывали в генератор, так что переднюю часть фургона завалили дровами, а в дороге пассажирам предстояло дышать дымом. Но так или иначе, они покидали Бухенвальд.
Глава 31 На пути к свободе
Все то время, что я знал его, он казался счастливым и помогал слабейшим преодолеть депрессию и тревогу.
Хью Фэлконер в письме Герхарду Ляйбхольцу, октябрь 1945 г.
Это конец… И начало жизни для меня.
Дитрих Бонхёффер
Тот, кто уверовал в Бога и Его Царство, кто узнал о Царстве, где пребывают воскресшие, не может с этой минуты не испытывать ностальгии – он с радостным упованием ждет того часа, когда будет освобожден от телесного существования… Смерть – это ад, холод и тьма, если наша вера не преобразит ее, но в том-то и чудо, что мы можем преобразить смерть.
Дитрих Бонхёффер, проповедь в Лондоне, ноябрь 1933 г.
Шестнадцать узников – странный подбор, с какой точки зрения ни глянь – теснились в фургоне со своими пожитками [91] . Трудно было даже пошевелиться. Здесь были аристократические, увенчанные множеством наград армейские генералы, флотский офицер, бывший дипломат с женой, мрачный советский летчик, католик-юрист, богослов, женщина сомнительной добродетели и «доктор» из концентрационного лагеря. Едва они забрались в фургон и за ними заперли дверь, как взвыли сирены воздушной тревоги. Охранники бросили заключенных в запертом фургоне и опрометью кинулись в более безопасное место, подальше от подвала с боеприпасами. Узники томились в темноте и тесноте, гадая, не ударит ли бомба в них. Наконец, прозвучал сигнал отбоя, солдаты вернулись и запустили двигатель – через сто метров фургон вновь остановился, а работавший на дровах двигатель продолжал работать, наполняя легкие пассажиров угарным газом. Находившийся среди них изобретатель газовых камер в панике заорал: «Это душегубка, нас сейчас отравят насмерть!» 697.
Рашер знал, о чем говорил: в фургонах-душегубках нацисты с 1940 года убивали душевнобольных и других подлежавших эвтаназии пациентов, а потом тем же методом истребляли евреев. Душегубки заполнялись до отказа, воздуха в них с самого начала не хватало, а затем включали двигатель, направляя выхлоп во внутреннее помещение. Делалось все это на ходу – фургон как раз прибывал к воротам крематория, за это время пассажиры успевали превратиться в трупы.
Пейн Бест разглядел вентиляционное отверстие – через него пробивался свет – и спросил эксперта, предусмотрены ли такие удобства в передвижных газовых камерах. Рашер признал, что душегубки не проветривались, так что если они сейчас задохнутся, это произойдет по недосмотру, а не намеренно. Тем временем фургон сдвинулся с места и стало полегче дышать, но Рабенау и обе женщины, Маргот Геберляйн и Хайдль, все-таки потеряли сознание.
Выехали они после десяти и ехали всю ночь на скорости километров двадцать в час и за час успевали проехать не более пятнадцати километров – приходилось останавливаться, чтобы прочистить дымоход и подбавить в топку дрова. Каждый раз, когда фургон останавливался, пассажиры начинали задыхаться в темноте, каждый раз двигатель с трудом удавалось запустить вновь, его приходилось гонять минут по пятнадцать, прежде чем машина могла стронуться с места, а когда двигатель работал на холостом ходу, его выхлопы заполняли внутренность фургона698. «Путешествие в ад», кратко и энергично сформулировал Бест и добавил некоторые подробности:
...
Без света, без еды и питья, а если бы не щедрость Бонхёффера, то и без курева: он, хотя был заядлым курильщиком, сберег свой скудный табачный паек и теперь с готовностью внес его в общий котел. Он был добрый, поистине святой человек. Мы сидели очень тесно, на ноги нам навалили багаж, руки были прижаты к бокам, кое-какие мелкие вещи сунули нам за спину, в результате чего нам пришлось сместиться на край жесткой деревянной скамьи и у каждого спина вскоре разболелась от неудобной позы. Всю ночь мы то ползли, то останавливались, час ехали, час заводились, сидели застывшие, голодные, усталые, мечтающие о глотке воды, и так тянулось, пока сквозь отверстие вентилятора не забрезжил первый утренний свет. После бессонной ночи природа берет свое, и со всех сторон послышались крики: «Не могу больше терпеть, откройте дверь, выпустите меня!» Мы замолотили кулаками в стены нашей темницы, фургон затормозил, дверца открылась и грубый голос спросил: «Что там еще?» Мы сообщили о наших потребностях, стараясь, ввиду присутствия двух дам, соблюдать необходимую деликатность, но вопрошавший тут же откровенно и грубо передал нашу просьбу другим надсмотрщикам.
Они заспорили, стоит ли удовлетворять наше ходатайство, но в итоге двери открылись и всех выпустили из фургона. Остановились мы в не слишком удачном месте, нигде ни кустика, ни холмика, чтобы укрыться. В отдалении обнаружилась небольшая группка деревьев, и туда обе наши спутницы устремились со всей возможной поспешностью в сопровождении одного стража, а двое других держали под прицелом автоматов пятнадцать мужчин, отдававших дань природе. Леди оказались проворнее нас, – заканчивает свое повествование Бест, – и хотя мы заранее повернулись спиной к той стороне, откуда они возвращались, все мы сознавали, сколь неприлично все происходящее699.
Рассвело. Они провели в дороге семь или восемь часов и рывками, с перерывами, одолели примерно сто семьдесят километров. Узники по-прежнему понятия не имели, куда их везут. Часть дров израсходовали на прогрев двигателя, Хью Фэлконер «с величайшей изобретательностью» переложил вещи, так что в фургоне стало посвободнее. Возле окна в двери фургона помещалось двое – этой привилегией все пользовались поочередно. Охранники выдали им две буханки хлеба и длинную колбасу на всех, нашлось и питье.
Наконец, кто-то узнал деревню, через которую они проезжали, и стало ясно, что они движутся на юг, скорее всего во Флоссенбург. Нерадостное известие: Флоссенбург использовался в качестве лагеря смерти. После тринадцати часов такого путешествия, около полудня, они добрались до Вайдена, небольшого городка в Баварии – там насчитывалось около тридцати тысяч жителей. Флоссенбург лежал в восемнадцати километрах к востоку.
В Вайдене фургон остановился возле полицейского участка, охранники сходили за инструкциями, а по возвращении наиболее приветливый из них сказал узникам: «Вам придется ехать дальше, здесь вас принять не могут, слишком много народу». Специалист по концентрационным лагерям взялся разъяснить эту загадочную фразу. Доктор Рашер сделал вывод, что их везут не убивать – для трупов или будущих трупов во Флоссенбурге место всегда бы нашлось. «Переполнен» этот лагерь уничтожения мог оказаться только для тех, кому оставили жизнь – ведомых на убой там бы приняли. Значит, хорошие новости: сегодня с ними не расправятся700.
Их везли во Флоссенбург, но на жизнь, а не смерть и кремацию, и Флоссенбург вдобавок отказался их принять. Куда же теперь? Охранники вернулись в кабину, и фургон продолжил движение к югу. На краю города их перегнал какой-то автомобиль, остановился, из него вышло двое полицейских и притормозили фургон. Один из полицейских открыл дверь фургона. Что произошло дальше, очевидцы не вполне разобрали – вроде бы во Флоссенбурге нашлось все-таки место для троих заключенных. Прозвучали имена Лидига и Мюллера – они собрали вещи и вышли. По одной версии, выкликали и Бонхёффера, но он сидел в дальнем конце фургона и вместо него почему-то вышел Герэ. Бетге говорит, что Бонхёффер намеренно вжался в стенку фургона, чтобы его не заметили, то есть его звали, но не дозвались. Пейн Бест считает, что с Лидигом и Мюллером выкликнули и Герэ, но, быть может, Герэ сам захотел последовать за Мюллером – они делили одну камеру на двоих и очень сблизились. Возможно, Герэ воспользовался замешательством, а полицейский счел, что он и есть Бонхёффер. Так или иначе, Герэ, Лидиг и Мюллер попрощались со своими спутниками, и полицейские увезли их. Это уже среда, 4 апреля, после полудня. Бест описывал дальнейшие события так:
...
После Вайдена настроение трех сопровождавших нас эсэсовцев заметно изменилось. Очевидно, из Бухенвальда их отправили с приказом доставить нас во Флоссенбург и до того момента они выполняли указания свыше, когда же лагерь отказался нас принять, они продолжали путь, подчиняясь довольно расплывчатым указаниям найти какое-нибудь место, куда бы они могли нас поместить, и таким образом они оказались с нами в одной лодке и все мы неслись по воле волн, не ведая, куда и зачем701.
Так они ехали, Бонхёффер и тринадцать его товарищей, фургон пыхтел и гремел, продвигаясь на юг, непонятно куда. Словно труппа актеров из «Седьмой печати» Бергмана, они бодро пустились в путь, но теперь над ними нависла темная, в закрытом капюшоне фигура смерти. Даже Хайдль таинственно преобразилась из дешевой подражательницы Маты Хари в обычную, пожалуй, приятную на вид девушку. С узниками стали обращаться гораздо лучше, чем ночью, когда они теснились и задыхались от угарного газа: теперь каждый раз, когда фургон останавливался (а останавливался он что ни час), охранники предлагали пассажирам выйти и размять ноги, пока они прочистят генератор и снова запустят его. У их фургона появилось даже ласковое прозвище Grüne Minna («Зеленая Минни»).
Днем они сделали остановку на ферме, женщин впустили в дом умыться, мужчины сполоснулись во дворе под колонкой. Забавная, должно быть, была сценка, все эти генералы, офицеры, дипломаты – Пюндер, фон Альвенслебен, фон Петерсдорф, Фэлконер, Кокорин, Хепнер, фон Рабенау, и тут же Зигмунд Рашер и Дитрих Бонхёффер (этих двух столь несхожих людей ждала одна судьба, отделившая их от спутников, но в тот час об этом никто не догадывался) – все наслаждались свежим воздухом, солнечным светом, призраком свободы. После двух месяцев заключения в Бухенвальде оказаться вдруг на баварском хуторе!..
Жена фермера вынесла гостям ковриги ржаного хлеба и кувшин молока. Бест оценил хлеб – «настоящий ржаной хлеб, какого мы уже много месяцев не пробовали». И с тем они вернулись в фургон, где освободилось еще больше места и можно было даже по очереди подремать. «Окошко над дверью оставили открытым, – вспоминает Бест, – день был прекрасный, даже наша передвижная тюрьма смотрелась неплохо»702. Они продолжали путь от городка к городку на юг через долину Нааб. Да они уже и не помнили, как прекрасна сельская местность Германии, ее поля и деревни – Германия давно казалась забытой сказкой, а не реальной страной.
За шесть часов они проехали восемьдесят километров и на исходе дня добрались до Регенсбурга. Регенсбург – средневековый город, где река Реген сливается с Дунаем. Фургон покружил по городу, останавливаясь то и дело, – подыскивалось место для ночевки, но узников нигде не принимали, и охранникам приходилось возвращаться за руль и продолжать путь.
Уже в темноте они подъехали к государственной тюрьме. Здесь наконец-то эсэсовцы открыли фургон и велели всем выходить. Когда они поднимались по лестнице, местный тюремщик начал грубо командовать вновь прибывшими, и их прежний охранник оборвал грубияна, предупредив его, что это не обычные преступники, но особо важные заключенные, с которыми следует обращаться вежливо. «Вот как! – отозвался регенсбуржец. – Еще дюжина аристократов! Ведите их на третий этаж, ко всем прочим». Они поволокли свои вещи по крутым железным ступенькам на третий этаж, где их встретил «очень любезный старый охранник» и предложил самим распределиться по камерам. Как и все тюрьмы, эта тоже была переполнена, им пришлось набиться по пять человек в камеру, хотя трех соломенных матрасов оказалось достаточно, чтобы полностью застелить пол. Бонхёффера поместили вместе с Пюндером, фон Рабенау, фон Фалькенхаузеном и Хэпнером. Они умирали с голоду, но в этот час кухня не работала и охранники отказывались кормить новичков. Однако «дюжина аристократов» подняла такой шум (и «старички» на этаже поддержали их), что надзирателям пришлось искать выход из положения. В итоге они приволокли «котел вполне сносного овощного супа и выдали каждому по куску хлеба и чашке «кофе»703.
Утром камеры отворились, новичков выпустили в туалет, и тут они увидели поразительное зрелище: коридор был забит стариками, женщинами и детьми, родственниками тех, кого арестовали и по большей части казнили в связи с заговором Штауффенберга [92] . Собственно, и члены семьи самого Штауффенберга находились тут. И семидесятитрехлетний промышленник Фриц Тиссен с женой – в свое время Тиссен способствовал приходу Гитлера к власти, финансировал его, но пришел в ужас от монстра, которого он вскормил. События Kristallnacht побудили его в 1938 году выйти в отставку. В начале войны он направил Герингу телеграмму с решительным протестом и вместе с женой эмигрировал в Швейцарию. В 1940 году он поехал с женой в Канны и там попал в руки нацистов, последующие годы провел в лагерях Заксенхаузен и Дахау. Здесь же находилась жена генерала Гальдера и дочь казненного генерала Ульриха фон Хасселя – у нее отобрали обоих сыновей, четырехлетнего и двухлетнего, и мать, по словам Беста, «сходила с ума при мысли, что не сумеет вновь разыскать их»704. Попала в регенсбургскую тюрьму и певица, киноактриса Иза Вермерен, чей брат Эрик Вермерен принадлежал к Сопротивлению. Фалькенхаузен и Петерсдорф, а также Бонхёффер были знакомы тут чуть ли не со всеми, они принялись знакомить Беста с дамами и господами, и англичанину показалось, что он попал на прием, а не в очередь к тюремным «удобствам».
Все немецкие аристократы состояли в родстве и свойстве друг с другом; Вермерены приходились кузенами Францу фон Папену, который был зван на свадьбу Дитриха и Марии. Фактически в тот день тюрьмой управляли заключенные. Они хотели общаться и отказывались расходиться по камерам. Надзиратели с трудом уговорили их вернуться на завтрак, но и в камере Бонхёффер большую часть времени проводил у маленького окошка в двери, беседуя через него со вдовой Карла Герделера. Он постарался как можно подробнее рассказать ей о последних днях ее мужа – Герделера казнили 2 февраля.
Вскоре прозвучала воздушная тревога, всех вновь выпустили из камер и повели в подвал. «Вновь началось веселье», – как выражается Бест – все свободно общались, обменивались новостями, пытались разобраться в своей судьбе и судьбе близких. К тюрьме примыкала грузовая станция, которую уже разбомбили в пух и прах, так что новым бомбам разрушать было нечего. Сигнал отбоя прозвучал довольно скоро, узники поднялись на третий этаж и вновь воспротивились попыткам стражей развести их по камерам – на этот раз с полным успехом.
Около пяти часов вечера явился один из тех эсэсовцев, которые доставили фургон в Регенсбург из Бухенвальда, и заявил, что пора ехать дальше. Четырнадцать бухенвальдцев собрали вещи, попрощались с соседями и спустились к фургону. В замечательном настроении они ехали на юго-восток от города вдоль Дуная, но в нескольких километрах от Регенсбурга фургон вдруг дернулся и замер на месте. Охранники проконсультировались с Хью Фэлконером, пилотом и инженером. Выяснилось, что рулевое управление сломано и починить его невозможно. Они успели отъехать на несколько километров от Регенсбурга по пустынной дороге, и впереди никакого жилья тоже не было. Пустынная, пугающая дорога, обок ее прежде тянулись железнодорожные рельсы, но теперь их линии превратились в сплошную цепочку воронок от снарядов. Там и сям валялись обугленные скелеты автомобилей, попавших под огонь союзников. Навстречу проезжал велосипедист, его остановили и попросили сообщить об аварии полиции Регенсбурга и попросить прислать за ними другой фургон. Велосипедист обещал передать поручение и поехал прочь. Все сидели на дороге и ждали, никаких припасов у них при себе не было. Темнело, становилось холодно, а за ними так никто и не приехал. Бест пишет, что охранники были напуганы и несчастны, вели себя не как надзиратели, а как «товарищи по несчастью». Усилился дождь, наступила глухая ночь. Никто так и не приехал.
Дождались рассвета, и эсэсовцы открыли двери фургона, выпуская узников размять ноги. Все еще ни одной машины. Наконец, показался мотоцикл. На этот раз эсэсовцы рисковать не стали, – остановив мотоциклиста, один из них взгромоздился позади него в седло и поехал в Регенсбург. Наступило утро 6 апреля, первой пятницы после Пасхи.
Вернувшись, охранник доложил, что велосипедист не подвел и сообщил в полицию об их приключении, и за ними даже выслали машину, но водитель этой машины почему-то, не доехав двухсот метров до фургона, возвратился обратно в Регенсбург и доложил, что никого не нашел.
Подмога прибыла только в 11 часов утра в виде большого автобуса с зеркальными окнами, удобными мягкими креслами. Банда оборванцев собрала вещички и погрузилась на борт. Им пришлось распрощаться с тремя охранниками, сопровождавшими их от Бухенвальда – те остались при груде крашенного зеленой краской железа, без особых надежд стронуть ее с места. Роскошный автобус сопровождал десяток вооруженных автоматами членов SD [93] .
Новый автобус помчался вдоль южного берега Дуная с куда большей скоростью, чем старый зеленый фургон. Через час они уже были в Штраубинге. Пленные пока что не поняли, куда их везут. Очевидно, требовалось переправиться на другой берег, но союзники успели разбомбить мост. Они направились к другому мосту, но тот тоже был уничтожен, затем к третьему и четвертому. Наконец, им удалось пересечь реку по понтонному мосту, и автобус устремился дальше по сельским пейзажам Баварии.
Везли их в Шёнберг, но этого Бонхёффер и его товарищи не знали. Они вообще ничего не знали – ехали голодные, измученные, разве что в лучших условиях, чем до тех пор. Не знали даже, ждет ли их смерть или освобождение. Словно в путаном сне автобус проносился ярким апрельским днем сквозь баварские леса.
Потом в деревушке их остановили местные девушки, попросили подвезти. Поднялись в автобус и уставились на пассажиров, пытаясь угадать, кто же они такие – десять молодых солдат с автоматами и дюжина людей разного возраста, аристократической наружности, но изрядно потрепанных. Соблюдая секретность, охранники сообщили попутчицам, что они – съемочная группа, едут снимать пропагандистский фильм. К тому моменту мало кто уже мог отличить истину от лжи. Больше волновал вопрос, дадут ли им ночью поспать или они так и будут ехать? Теперь они двигались на восток, проехали мимо монастыря Меттин. Уже больше суток их не кормили. Бест первым сообразил, что к чему:
...
Там водилась домашняя птица, куры то и дело переходили дорогу, наш водитель с трудом избегал наезда, а мы уже молились, чтобы несчастный случай все же произошел – полакомиться бы жареной курятиной. Я предложил охранникам остановиться на ферме и попросить хотя бы яиц. Они одобрили эту идею и разжились полной фуражкой яиц, однако нам ничего из этой добычи не уделили – осталось затянуть пояса и надеяться, что где-то впереди нас ждет обед705.
В середине дня они добрались до небольшой деревушки Шёнберг и остановились перед белым квадратным зданием из четырех этажей – местной школой. Они прибыли к месту назначения. В мирное время население Шёнберга составляло всего 700 человек, но за последние месяцы к нему прибавились беженцы с западной окраины, и теперь их насчитывалось уже 1300 человек, так что еды не хватало, а прибывали еще и политические заключенные. Группа аристократов, с которой наши узники попрощались в Регенсбурге, встречала их здесь. Всего заключенных оказалось около 150 человек.
Вновь прибывших отвели в школу и заперли в большом помещении на первом этаже. Оно было превращено в общую камеру. Раньше это помещение служило больничной палатой для девочек, в нем стояли ряды кроватей. Одеяла ярких оттенков, сохранились мягкие перины – все чрезвычайно мило. По словам Беста, «вопреки усталости и голоду, мы пришли в отменное расположение духа, а возбужденный смех чуть было не перерос в истерику»706.
По трем сторонам комнаты располагались большие окна, все узники могли насладиться красотой зеленеющей долины. Каждый выбрал себе койку по вкусу, Геберляйны отвели Хайдль к себе в дальний конец помещения, подальше от мужчин. Бонхёффер лег рядом с Кокориным. Охвативший всех дух веселого озорства побудил узников надписать над кроватями свои имена «с забавными комментариями Рашера»707. Дитрих пристроился на солнышке у окна, он молился и размышлял, поговорил с Пюндером, пообщался с Кокориным. На всякий случай они обменялись адресами. У Бонхёффера еще оставались при себе книги: томик Гёте, Библия и «Жизнеописания» Плутарха.
Обустроившись, пленные вспомнили, как давно их не кормили, и принялись колотить в дверь, вызывая охрану. «Накормите нас!» – потребовали они, и охранник, смущенно почесав затылок, отправился за лейтенантом Бадером. Бадера Бест именует «закоренелым убийцей» – «он состоял в основной гестаповской команде палачей и путешествовал из лагеря в лагерь, словно специалист по дератизации, только убивал он не крыс, а людей». Сам факт его присутствия в Шёнберге внушал опасения, однако с пленными он пообщался довольно радушно. Впрочем, пищи в деревне как не было, так и не появилось. 1300 беженцев успели пожрать все не хуже саранчи, не оставив и зеленого листочка. В Пассау еще оставались припасы, но до Пассау – сорок километров, а бензина на такую дорогу нет. Телефоны не работали. Попросту ничего нельзя было сделать.
Но не зря же Маргот Геберляйн славилась умением сделать что-то из ничего. Она попросилась в туалет и по пути встретила экономку, славную пожилую женщину. Полчаса спустя эта добрая душа принесла заключенным картошку и несколько кастрюлек горячего кофе. Узники с благодарностью съели все до крошки и все равно остались голодными708. Делать было нечего, оставалось только пораньше лечь спать. После жестких деревянных коек Бухенвальда поспать на перине казалось большей роскошью, чем даже поужинать. Вечер увенчался очередным смехотворным происшествием: рухнула ширма, отделявшая двух женщин от противоположного пола. Бест пишет:
...
Хайдль с присущей ей неуклюжестью опрокинула ширму как раз в тот момент, когда одеяния миссис Геберляйн были сведены к минимуму, а на самой Хайдль не оставалось практически ничего… Но нам все же удалось устроиться на ночь, выключили свет, и со всех сторон послышались сердечные пожелания доброй ночи. Постель моя была так мягка, что я как будто парил в воздухе и вскоре заснул – впервые за неделю по-настоящему крепко заснул709.
Наутро опять-таки никому не предложили завтрак. Зато у Беста имелась при себе электробритва, а в импровизированной камере нашлась действующая розетка, и мужчины побрились. Из деревни какие-то благотворители, прослышав про «особых узников», оставшихся без пропитания, прислали картофельный салат и два каравая хлеба. Они приняли этот дар с благодарностью, но опять-таки не наелись, а для Дитриха эта трапеза, вероятно, стала последней. Наступила суббота, 7 апреля.
Той осенью Хью Фэлконер напишет Герхарду Ляйбхольцу в Оксфорд:
...
Он был очень счастлив все то время, что я его знал, и спасал более слабых от депрессии и отчаяния. Он много общался с Василием Васильевичем Кокориным, племянником Молотова, который, хоть и атеист, был прекрасным молодым человеком. Насколько я понимаю, ваш зять сообщал ему основы христианства и учился у него русскому710.
Последний день Бонхёффера
На следующий день, 8 апреля, приходилось первое послепасхальное воскресенье. В Германии это воскресенье называется воскресенье Quasimodo [94] . Доктор Пюндер попросил Бонхёффера провести для них службу. Пюндер и многие другие заключенные были католиками, но Бонхёффер чувствовал неловкость из-за Кокорина, который был атеистом – не хотел навязываться, но Кокорин поддержал эту просьбу, и менее чем за сутки до того, как покинуть этот свет, Бонхёффер в последний раз исполнил обязанности пастора.
Он провел службу в залитом ярким солнцем помещении шёнбергской школы, которая использовалась как тюремная камера, читал молитвы и библейские тексты на этот день: «Ранами Его мы исцелились» (Ис 53:5) и «Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, по великой Своей милости возродивший нас воскресением Иисуса Христа из мертвых к упованию живому» (1 Петр 1:3). Затем он растолковал эти стихи всем присутствовавшим. Бест вспоминал, что Бонхёффер «подбирал слова, находившие доступ к сердцу каждого из нас, он выражал дух нашего заточения и те мысли и решения, что родились в нем»711.
Обитатели соседних «камер» стали просить Бонхёффера провести службу и для них, но на это времени уже не осталось. О том, что случилось дальше, рассказывает Бест:
...
Едва он закончил последнюю молитву, как дверь открылась, вошли два неприятных с виду гражданских и распорядились: «Заключенный Бонхёффер! Приготовьтесь следовать за нами». Эти слова «приготовьтесь следовать за нами», как было известно всем заключенным, служили приглашением на казнь. Мы простились с ним, он отвел меня в сторону. «Это конец, – сказал он. – А для меня – начало новой жизни»712.
Бонхёффер попросил Беста сообщить о его судьбе епископу Беллу. Шесть лет спустя в письме родным Дитриха Бест повторил то, о чем писал в книге, где назвал Бонхёффера «добрым и святым человеком». В письме близким он заходит еще дальше:
...
Мои чувства к нему были намного сильнее, чем передают эти слова. Он был самый прекрасный, самый достойный любви человек, какого я знал в жизни713.
С тех пор, как Дитриха двумя месяцами ранее забрали из гестаповской тюрьмы, близкие ничего не знали о нем. Теперь, чтобы оставить им хоть какой-то след, он тупым карандашом надписал свое имя в начале, в середине и на последней странице томика Плутарха, полученного в феврале на день рождения. Книгу он оставил в школе, ее подобрал один из сыновей Герделера и годы спустя возвратил Бонхёфферам. Дитрих разделил с Герделером его последние дни в Берлине, а сейчас, когда он спускался по ступенькам к фургону, который должен был и его увезти на казнь, он наткнулся на вдову своего друга и успел попрощаться с ней.
Дитриха увезли во Флоссенбург. Последний отрезок пути составил около двухсот километров на северо-северо-запад. Гёте он взял с собой. И, видимо, уже понимал, куда его везут.
* * *
Смертный приговор Бонхёфферу, как и Остеру, и Донаньи, вынес, скорее всего, сам фюрер. Хотя Гитлер не мог не понимать, что для него и его Германии все кончено и казни не помогут ему продержаться, он был мелочен до мозга костей и не жалел совсем уже оскудевших ресурсов времени, людей и бензина, чтобы свершить личную расправу.
Колесики пришли в движение 4 апреля, когда в Цоссене, где прятал свои папки Донаньи, обнаружился вдобавок дневник адмирала Канариса. На следующий же день убийственная улика попала в руки Гитлера, и безумец прочел на этих страницах такое, что окончательно лишило его здравого смысла. Ему мнилось, будто он воочию видит окровавленный кинжал, вонзенный в спину Третьего рейха. Так вот кто с самого начала препятствовал его победам! Вот кто лишил фюрера обещанных судьбою триумфов! Кабы не подлые предатели во главе с Канарисом, он бы сейчас прогуливался, точно божество, по просторным бульварам, которые намеревался разбить в Берлине, а не прятался бы, словно крыса, под развалинами города, которому предназначено было сделаться столицей тысячелетнего царства. За три недели до самоубийства Гитлер совершил одно из последних жертвоприношений самому себе, отдав распоряжение начальнику своей охраны, эсэсовцу Раттенхуберу: «Прикончить изменников!» Так решилась судьба Канариса, Остера, Зака и Бонхёффера.
Однако Гитлер до последнего соблюдал юридическую фикцию, и ныне труп германского правосудия извлекли из могилы, чтобы придать расправе видимость законности. Следователь SS Хуппенкотен вынужден был проделать весь ритуал и отправиться со всеми уликами, включая дневник Канариса, во Флоссенбург, чтобы там провести «заседание военного трибунала». Он добрался до лагеря 7 апреля. К нему присоединился для полноты иллюзии судья Отто Торбек, тоже член SS. В субботу ночью должен был свершиться суд над Канарисом, Остером, Заком, Штрюнком, Герэ и Бонхёффером, на утро воскресенья планировалась казнь.
Но в субботу седьмого числа Бонхёффер в лагере не обнаружился. Разве его не переправили сюда из Бухенвальда? Фабиан Шлабрендорфф находился в тот момент во Флоссенбурге, и дважды на него принимались орать: признайся, что ты и есть Бонхёффер. Он, однако, не был Бонхёффером. Заподозрили и старого друга Дитриха Йозефа Мюллера, потом проверили Лидига, но все безрезультатно. Где же Бонхёффер?
Наконец кто-то сообразил, что в Вайдене четыре дня назад произошла накладка: Лидиг, Мюллер и Герэ вышли из зеленого фургона, а Бонхёффер остался в нем. Значит, его доставили с основной группой в Шёнберг. Немедленно отрядили двоих человек за двести километров – найти Бонхёффера и привезти его во Флоссенбург. Эти двое подоспели как раз к концу воскресной службы.
Начало жизни
Бонхёффера доставили во Флоссенбург под вечер воскресенья. Бетге пишет:
...
Трибунал под руководством Торбека с Хуппенкотеном в роли прокурора и комендантом лагеря Кёглем в роли помощника судьи утверждал, что заседал достаточно долго. Члены трибунала в дальнейшем заявили, что допрашивали каждого узника по отдельности, а затем устраивали им очные ставки друг с другом: Канарису с Остером, Заком, Штрюнком и Герэ, а напоследок и с Дитрихом Бонхёффером. Канарис вернулся в свою камеру за полночь и условным стуком известил находившегося в соседней камере датского полковника Лундинга, что с ним все кончено.
Мы не знаем, спал ли Бонхёффер в ту ночь – считаные часы отделяли заседание трибунала от рассвета, когда состоялась казнь714.
Во Флоссенбурге, который ныне неразрывно связан с именем Бонхёффера, он провел едва ли двенадцать часов.
Мы знаем, что для Бонхёффера смерть являлась последним этапом на пути к свободе, как он выразился в стихотворении «Этапы на пути к свободе». В глазах миллионов людей смерть его стала трагическим и преждевременным концом, но сам он воспринимал это иначе. Еще в лондонскую пору он говорил в проповеди:
...
Тот, кто уверовал в Бога и Его Царство, кто узнал о Царстве, где пребывают воскресшие, не может с этой минуты не испытывать ностальгии: он с радостным упованием ждет того часа, когда будет освобожден от телесного существования.
Молоды мы или стары, не имеет значения. Что такое двадцать, тридцать или пятьдесят лет в очах Божиих? Кто из нас знает, насколько он близок к этой цели? Подлинная жизнь начинается лишь тогда, когда она закончится на земле, – все это лишь прелюдия перед подъемом занавеса, и так должны смотреть на это и старые, и молодые. Почему нас пугает мысль о смерти?.. Смерть страшна только для тех, кто живет в страхе и ужасе перед ней. Сама по себе смерть вовсе не жестока, надо лишь успокоиться и крепко держаться за Божие Слово. Смерть не горька, если мы сами не огорчаемся и не удручаем себя. Смерть – милость, величайший дар благодати, который Бог дает верующим в Него. Смерть кротка, смерть сладостна и приветлива, она призывает нас небесной властью, и надо лишь распознать, что это – врата нашей отчизны, скиния радости, царство вечного мира.
С чего мы взяли, что смерть страшна? Кто ведает, не дрожим ли мы в нашем плотском страхе и муке перед самым славным, благословенным, небесным, что только есть на земле?
Смерть – это ад, холод и тьма, если наша вера не преобразит ее, но в том-то и чудо, что мы можем преобразить смерть715.
Врачом в лагере служил некий Фишер-Хюллштрунг. Он понятия не имел в тот момент, кто перед ним, но спустя годы он так описал последние минуты жизни Бонхёффера:
...
Утром того дня, между пятью и шестью часами, заключенных, в том числе адмирала Канариса, генералов Остера и Томаса и судебного советника ( Reichgeritsrat ) Зака вывели из камер и зачитали им приговор военного трибунала. Сквозь полуоткрытую дверь я видел, как пастор Бонхёффер преклонял колени на полу и пылко молился Богу. Я был глубоко тронут тем, как этот прекрасный человек молился – с такой набожностью и с такой уверенностью, что Бог услышит его молитву. На месте казни он прочел еще одну короткую молитву и поднялся по ступеням эшафота храбро и без колебаний. Через несколько мгновений наступила смерть. За без малого полвека медицинской работы я не видел, чтобы человек шел на смерть со столь безусловной покорностью воле Божией716.
Бонхёффер считал прямым долгом христианина и вместе с тем привилегией и честью страдать со страдающими. Он знал, что Господь оказывает ему милость, позволяя приобщиться к страданиям евреев, которых казнили на том же месте до него. Согласно свидетельству Шлабрендорфа лагерный крематорий уже не работал, поэтому тела повешенных сожгли на костре, и в этом Бонхёффер опять-таки разделил участь миллионов жертв Третьего рейха.
* * *
Принц Филипп Гессенский давно уже находился в заключении во Флоссенбурге. В то утро, в понедельник, он наткнулся в помещении охраны на несколько книг, среди которых оказался принадлежавший Бонхёфферу том Гёте. Книги у принца вскоре отобрали и тоже сожгли.
Через две недели, 23 апреля, Флоссенбург заняли союзники. В тот момент ни Мария, ни родственники ничего не слышали о судьбе Дитриха. Сабина узнала о гибели брата лишь 31 мая:
...
Пастор Ригер позвонил из Лондона и спросил, будем ли мы дома – ему нужно сообщить нам нечто важное. Герт ответил ему по телефону: «Будем рады вас видеть».
Вскоре я увидела из окна, как он приближается к дому. Открыв нашему другу дверь, я испугалась: он был так бледен, что сразу стало ясно – случилось что-то ужасное. Мы торопливо перешли в комнату, где ждал Герт, и пастор Ригер с глубокой печалью сказал: «Дитрих. Его больше нет – и Клауса тоже…»
«Нет, нет!» – простонал в ответ Герт.
Ригер выложил на стол телеграмму, достал из кармана пальто Новый Завет и начал читать десятую главу Евангелия от Матфея. Не знаю, как бы я пережила эти мгновения, если б не цеплялась за каждое слово:
«Се, посылаю вас как овец среди волков… Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас… Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас… нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано… Итак всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным… и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот недостоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее».
Пастор Ригер полностью прочел нам десятую главу и напомнил о том, как прекрасно Дитрих истолковывает эти слова в «Цене ученичества».
Все остальное в тот день выпало из моей памяти, помню лишь, как слезы текли по лицу Герта и как всхлипывали девочки…
…Все эти годы я жила лишь надеждой соединиться с Дитрихом в новой, лучшей Германии, ждала той минуты, когда мы поведаем друг другу о наших испытаниях, обо всем, что произошло с нами в эти трудные годы.
…Я надеялась, что союзники снарядят парашютный десант, чтобы еще до подхода основных сил захватить концлагеря и освободить узников. Эти надежды разделяли с нами знакомые англичане – хотя они, вероятно, всего лишь пытались нас подбодрить. Но так или иначе, мечта оставалась мечтой. Не могу судить, в самом ли деле подобная операция выходила за грань возможного, но не могу отделаться от подозрения, что ничего не было сделано только из-за крайнего ожесточения против всех немцев, сказавшегося и в чудовищной политике по отношению к немецкой оппозиции. Епископ Чичестерский писал нам, что Черчилль полностью сосредоточился «на борьбе, отодвинув все остальное в сторону»717.
* * *
В июле, уже зная о гибели Клауса и Рюдигера Шляйхера, Карл и Паула Бонхёффер написали Сабине и Герту. Общение между Берлином и внешним миром все еще не наладилось. До родителей доносились слухи о гибели Дитриха, но подтверждения пока не было. Вот это письмо:
...
23 июля 1945.
Дорогие дети,
Только что появилась возможность передать вам привет и поделиться новостями. Прошло, кажется, уже три года с тех пор, как мы в последний раз обменялись весточками. Теперь мы узнали, что Герт послал телеграмму в Швейцарию, пытаясь выяснить судьбу нашего дорогого Дитриха. Таким образом мы убедились, что сами вы живы, и это служит нам великим утешением в скорби о судьбе Клауса, Дитриха и Рюдигера.
Дитрих провел восемнадцать месяцев в военной тюрьме Тегель. В октябре его передали в руки гестапо и перевели в тюрьму SS на Принц-Альбертштрассе. В начале февраля его вывезли оттуда, и он оказывался в различных концлагерях – в Бухенвальде и во Флоссенбурге под Вайденом. Мы не знали, где он.
Его невеста, Мария фон Ведемайер, которая жила в это время с нами, пыталась выяснить, где он, но не преуспела в этом. После победы союзников мы слышали, что Дитрих остался в живых, но затем пришло известие, что незадолго до прихода американцев он был убит гестаповцами718.
Тем временем пасторы Ригер и Хильдебрандт с согласия Герхарда и Сабины и с помощью епископа Белла организовали поминальную службу по Дитриху и Клаусу. Служба была назначена на 27 июля в церкви Святой Троицы в Бромптоне. Епископ Белл попросил у родных Дитриха позволения транслировать эту службу на Англию и Германию, и они согласились. Так и вышло, что Карл и Паула Бонхёффер услышали эту службу, и у них не осталось больше надежд на возвращение младшего сына. За два дня до службы епископ Белл написал Сабине и Герту:
...
Чичестер-палас, 25 июля 1945.
Дорогая Сабина (если мне позволено будет так вас называть),
Благодарю вас за ваше письмо. Ваши добрые слова совершенно мной не заслужены, но весьма утешительны, и я счастлив был получить фотографию Дитриха. Уверен, вы знаете, как высоко я ценил его любовь и дружбу. Мое сердце скорбит за вас – увы, ничто не заполнит пустоту, оставленную им и Клаусом. Молюсь о том, чтобы Господь даровал силы и терпение вашим родителям и всем скорбящим и благословил их. Жду вас обоих в пятницу. Не знаю, смогут ли присутствовать ваши дочери, но приглашение, которое я только что послал вам телеграммой, разумеется, включает их тоже.
Искренне ваш
Джордж еп. Чичестерский719.
Мемориальная служба в церкви Святой Троицы, Бромптон
Заупокойная служба в бромптонской церкви 27 июля 1945 года, которую родители Бонхёффера слушали в своем доме на Мариенбургераллее, началась известным английским гимном «За всех святых»:
За всех святых, почивших от трудов,
Кто имя исповедовал Твое,
Благодарим Тебя, о Иисусе!
Аллилуйя!
Прихожане спели все семь куплетов гимна, а затем епископ Белл вознес заступническую молитву и благодарственную молитву. Следующий гимн, «Услышь глас вестника», спели и по-английски, и по-немецки. Далее следовало чтение из Писания, и вполне уместно были выбраны Нагорная проповедь и текст Евангелия от Матфея (10:17–42):
...
Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется. Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой. Ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как приидет Сын Человеческий. Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего: довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его, и для слуги, чтобы он был, как господин его. Если хозяина дома назвали вельзевулом, не тем ли более домашних его? Итак не бойтесь их, ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано. Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях. И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены; не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц. Итак всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот недостоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее. Кто принимает вас, принимает Меня, а кто принимает Меня, принимает Пославшего Меня; кто принимает пророка, во имя пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника, во имя праведника, получит награду праведника. И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей.
Вспоминая эту службу, Сабина рассказывала:
...
Хор той общины, которую некогда окормлял Дитрих, прекрасно исполнил Wer nur den lieben Gott lässt walten («Кто слушается только воли Бога»), а потом мы все вместе спели тот гимн, который и Дитрих распорядился исполнить, когда в последний раз служил в Лондоне: Mir nach, spricht Christus, unser Held («За мной, зовет Христос, наш герой»)720.
В своей проповеди епископ Белл сказал:
...
Он был тверд и ясен в своих убеждениях, и при всей своей молодости и скромности видел истину и высказывал ее свободно и без страха. Когда он явился ко мне в 1942 году в Стокгольм как эмиссар Сопротивления Гитлеру, он был, как и прежде, абсолютно откровенен и нисколько не тревожился о самом себе, о своей безопасности. Куда бы он ни отправился и с кем бы ни общался – с молодыми или старыми, – он всегда был столь же бесстрашен и самоотвержен. Он сердцем и душой был предан родителям, друзьям, своей стране, своей Церкви и своему Господу. Белл завершил проповедь словами: «Из крови мучеников возрастает Церковь»721.
Выступили также Юлиус Ригер и Франц Хильдебрандт. Вот текст проповеди Франца Хильдебрандта:
...
«Мы не знаем, что делать, но к тебе очи наши!» (2 Пар 20:12).
В мае 1932 года, за несколько месяцев до прихода Гитлера, Дитрих Бонхёффер читал с амвона церкви Святой Троицы ( Dreifaltigkeitskirche) в Берлине проповедь на этот текст. Тогда он служил капелланом в Technische Hochschule и состоял приват-доцентом университета. Над этим текстом он много размышлял и раньше, и потом, а сегодня этот текст мы можем поставить эпиграфом к жизни человека, о котором здесь вспоминаем. Не стоит вдаваться в биографические подробности, этим мы сослужили бы плохую службу нашему другу и брату, но пусть личные воспоминания станут приложением к Слову, которое всегда было в средоточии его размышлений, на службу которому он полностью отдал себя.
Бонхёффер происходил из ученой семьи и казался предназначенным для академической карьеры. Он не стыдился академических традиций своих предков, семейной культуры, и никогда не разделял свойственное многим богословам презрение к гуманитарным наукам. Он разбирался в классическом искусстве, музыке, литературе и если критиковал, то со смыслом – он всегда сперва читал и слушал, а потом уж высказывал свое мнение. Когда он впервые сделал это в диссертациях Sanctorum Communio и Act and Being , он проявил такой уровень зрелости и вдумчивость, каких немыслимо было ожидать от юноши 21 года или 24 лет. Как же гордились им в родительском доме на Вангенхаймштрассе, не меньше, чем его старшими братьями, из которых один погиб совсем молодым еще на Первой мировой войне, а второй разделил его участь, так что в живых остался лишь один, и тот еще не знает об участи Дитриха.
«Мы не знаем, что делать». Молодой богослов столкнулся с проблемой христианской жизни и действия и не удовлетворился осторожными общепринятыми ответами. С сократической тщательностью он продолжал копать дальше, когда все другие останавливались, и его умение вопрошать передалось ученикам. Вскоре стало ясно: это прирожденный учитель. Его класс подготовки к конфирмации в северном районе Берлина, с которым он прожил три месяца единой жизнью, стал прологом к осуществлению более глобальных планов в семинарии Финкенвальде. В промежутке между этим классом и Финкенвальде перед ним открывалась надежная, блистательная академическая карьера, было бы только его желание.
Но вместо университета он отправился в Лондон. То была не первая заграничная поездка – он служил помощником священника в Барселоне и провел год по студенческому обмену в семинарии «Юнион» в Нью-Йорке. Тогда и завязались существенные экуменические связи. Но отъезд из Берлина в октябре 1933 года имел другое, программное значение: Бонхёффер порывал с рейхсцерковью. Когда он отказался скрывать свои взгляды в общении с лондонскими прихожанами, обрабатывавший его берлинский бонза воскликнул: «До чего же вы сложный человек!» Но Дитрих Бонхёффер отнюдь не был сложным человеком, напротив, он просто и ясно различал добро и зло. Он исследовал проблемы этики, не увлекаясь «диалектическими» играми. Любое исследование ведет к определенной цели, вопрос задается ради того, чтобы получить ответ.
Полтора года в Лондоне позволили ему окончательно прояснить курс. О его пастырской работе в церкви Святого Павла, в Олдгейте и в Сиденхеме расскажут другие. Его прихожане, которые находятся сегодня среди нас, испытали на себе воздействие его служения, сколь оно ни было кратко, и никто из нас, гостивших в ту пору у него на Форест-хилл, никогда не забудет того времени. Я живо припоминаю его проповедь в День Поминовения 1933 года. Текст (Премудрость Соломона, о праведных) гласил: «Они пребывают в мире», и Дитрих рассказал о пациенте, от которого отказались врачи: он теряет сознание, находится между жизнью и смертью, смотрит как бы по ту сторону границы и восклицает: «Боже, как прекрасно!» В те дни он зачастую говаривал, что для христианина достаточно прожить 36 или 37 лет, то есть полагал себе еще десять лет. Он ощущал тяжкое бремя мира.
«Мы не знаем, что делать». «Я никогда не забуду, – писала хозяйка пансиона по соседству с его домом, – как он бродил взад-вперед по террасе, пытаясь решить, оставаться ли ему в Англии или же оставить свой приход и возвратиться к преследуемой Церкви Германии. Ему очень хотелось поехать в Индию, к Ганди, и он понимал, что если не воспользуется моментом, уже никогда туда не попадет. Я заранее знала, что выберет такой человек, как он». Такое же решение он принял перед началом войны – друзья организовали ему приглашение в Америку и уговаривали остаться, но краткий визит завершился возвращением на родину. Он видел свое место рядом с тяжко угнетенными братьями и учениками и со своими родными, также вовлеченными в битву с Антихристом.
«Мы не знаем, что делать, но к тебе очи наши!» Тревоги начала пути завершились – он пришел к ученичеству Христову, и то, о чем он пишет в последней своей книге, вполне осуществилось в его жизни. Закон и Евангелия, заповедь и завет указывают единственный ясный путь, которого он искал: «Только верующий послушен и лишь тот, кто послушен, верует». Поскольку он размышлял об «общинной жизни» и посвятил ей трактат и по соответствующим правилам построил братскую жизнь в семинарии, уместно, говоря о нем одном, и это «мы» – «мы не знаем», «очи наши» – ибо лишь в церковном братстве можно расслышать голос Господа и последовать за ним. Существует «единая святая вселенская Церковь» и каждая Церковь полагает себя таковой, но верность собственному вероисповеданию не мешала Дитриху Бонхёфферу разглядеть недостатки даже в Исповеднической церкви, не препятствовала воспринимать и запечатлевать в своих трудах многое из иных традиций.
Он оставался экуменическим богословом в большей мере, чем любой другой немец его поколения, и отказался принимать активное участие во Второй мировой войне, напротив, он укреплял связи с британскими братьями даже после того, как границы замкнулись и поездки в нейтральные страны стали все более рискованными. Он предупреждал об опасностях проповедуемого «немецкими христианами» изоляционизма. Как в истории Самсона, один человек мощными руками обрушивает всю постройку. Почти не раздавалось предостерегающих голосов, никто не протягивал руку помощи извне, и политическое действие превращалось в насущную необходимость. «Почему, – спрашивал Дитрих в последний свой визит сюда, – почему революции всегда совершают дурные люди?»
Он жертвовал всем в этой борьбе, как и его брат, его зятья и друзья. Исход был непредсказуем не только для участников Сопротивления, но и для самого Сопротивления. Епископ Белл вспоминал об апокалипсическом тоне последней беседы с Дитрихом в Стокгольме: Дитрих уверился в нависшем над Германией, а может быть, и над всей Европой роке. Но сейчас, именно сейчас с особой силой звучат слова: «Мы не знаем, что делать, но к тебе очи наши!» Даже последние два года, в тюрьме, где возможность исполнять пастырские обязанности представлялась лишь изредка, и последние два месяца, когда он и Клаус ждали смертного приговора, для Дитриха стали лишь очередным, высшим этапом ученичества. Он писал ранее о даре мученичества, и первую проповедь читал на текст «Мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать».
Хорошо, что сохранилось несколько удачных его снимков – он не любил фотографироваться, и самые удачные фотографии, что символично, представляют его в кругу семьи, с теми людьми, с кем он был особенно близко связан, кто сопутствовал ему до конца: родители – до суда, двое зятьев – в концлагерь, брат – в смерть. Одна из самых прекрасных, свободных, счастливых семей Германии оплакивает ныне своих детей – вот они, жертвы войны! Надежда и речь изменяют нам, «мы не знаем, что делать»! Но нельзя ставить точку на этих словах, дочитаем стих до конца – «к Тебе очи наши». В таком переходе от мучительного поиска к полной уверенности ученичества заключается тайна Дитриха Бонхёффера и его завещание нам. Его путь можно проследить и по развитию его стиля – от раннего абстрактного анализа к завершающим страницам «Ученичества» он становится все более простым и незатрудненным. Рецензент Creation and Fall пишет: «Из этих ста страниц можно почерпнуть больше, чем из множества богословских томов. Каждое слово взвешенно, каждая фраза на месте». Так же строилась и его жизнь. Иго, подъятое им, было не тяжко, и бремя его Господа легко: зрение прояснялось, когда, отвращаясь от себя, он взирал на Иисуса, и сбывались слова, написанные им годами ранее о христианском уповании: «Человек становится тем, кем был – или, вернее, не умел быть: ребенком».
«Мы не знаем, что делать». После тревожных недель неведения, которые мы разделили с вами, возлюбленные Сабина и Герт, и с вашими родителями, мы тем более не знаем, как жить дальше без совета нашего брата, на которого мы могли опереться, который так отчаянно нужен Церкви в это время. Сегодня нам внятны слова, сказанные Гарнаком после смерти Холла: «С ним я хороню часть собственной жизни». И тем не менее: «к Тебе очи наши». Мы веруем в общение святых, в прощение грехов, в воскресение тела и в жизнь вечную. Мы благодарим Бога за жизнь, страдания и свидетельство нашего брата, чьими друзьями мы имели счастье быть. Мы молим Бога вести нас посредством его ученичества из этого мира в Царство небесное, исполнить в нас и другое слово, которым Дитрих закончил некролог Гарнака: « non potest non laetari qui sperat in Dominum » – «Не может не радоваться уповающий в Господе» 722.
На том служба закончилась. Карл и Паула выключили радио.
Послесловие Единственное, о чем я жалею
Реакция читателей на жизнеописание Дитриха Бонхёффера оказалась настолько позитивной, что я едва осмеливаюсь верить собственным глазам и ушам. Еще больше меня удивил тот факт, что сам я остался доволен книгой. Каждый раз, едва опубликовав свою работу, я начинаю мечтать об исправлениях, но дедлайн есть дедлайн, и приходится мириться с тем, что успел или не успел сделать. Однако с «Бонхёффером» все обстоит по-другому. Этой книгой я по-настоящему доволен, она именно такова, какой я хотел ее видеть. Главным образом этим я обязан своему издателю Томасу Нельсону, и я ему очень благодарен. Но если вы меня прижмете, я признаюсь – только вам одному, – что одну малость мне все же хотелось бы изменить. Я жалею о том, что не рассказал до конца историю Марии фон Ведемайер. Я собирался сказать о ней пару слов в эпилоге, но время вышло, я не успел это сделать, вот и все.
Мария – прекрасная молодая девушка, с которой Дитрих обручился в 1943 году накануне ареста и заключения в военную тюрьму Тегель. К ней обращены любовные письма, которые я цитирую в биографии. И теперь читатели постоянно задают мне вопрос: «Так что же было с Марией?» – «Слышь, с Марией-то что?» – «Прошу прощения, не могли бы вы сказать мне, что было дальше с Марией?» Каждую неделю я получаю письма от читателей, задающих один и тот же вопрос.
Разумеется, дальнейшая судьба Марии после смерти Дитриха требует более подробного рассказа, но вкратце: когда Мария летом 1945 года узнала о гибели своего возлюбленного, сердце ее было разбито. Вскоре она уехала из Германии в США и всю жизнь прожила там, в Пенсильвании, Массачусетсе и Коннектикуте. Как многие люди, пережившие ту войну, – как мои родители, например, – Мария отправилась на другой континент, чтобы стать другим человеком.
Вы знаете из этой книги, что отец Марии и ее любимый брат погибли на войне. Дитрих Бонхёффер стал для нее утешением и поддержкой, но она лишилась и его. Это было невыносимо, и она уехала в Америку, поступила в Брин Мор, в женский колледж свободных искусств в Пенсильвании. Сердце сжимается, как представишь ее там, в свитере, в шерстяной юбке, с мокасинами на ногах – так тогда одевались студентки. Но Мария с головой окунулась в эту новую жизнь, спасаясь от ужасов недавнего прошлого. В Брин Море она изучала математику, о чем мечтала с детства, потом получила преподавательскую должность в Хонивелле и в итоге стала главой отделения – замечательная карьера для женщины в ту пору.
К сожалению, личная жизнь Марии оказалась не столь счастливой. Она дважды выходила замуж и дважды развелась, родила двоих сыновей. В 1977 году, в возрасте пятидесяти двух лет, она умерла от рака.
Многие годы поклонники Бонхёффера, а также историки старались разузнать побольше о женщине, с которой он был обручен. Мария не желала публично обсуждать свои отношения с Дитрихом – возможно, в том числе и потому, что она была замужем и жила уже другой жизнью. Но перед смертью Мария дала своей старшей сестре Рут-Алис разрешение опубликовать множество писем, которыми они обменивались с Дитрихом. В 1992 году вышел том «Любовных писем из камеры 92».
Два года назад я имел счастье встретиться с сестрой Марии Рут-Алис в Гамбурге. Ей уже далеко за восемьдесят, и это было поразительное чувство – сидеть напротив человека, о котором я тоже упоминаю в своей книге, понимать, что она близко знала Марию и Дитриха и пережила все эти события, о которых я пытаюсь рассказать. Более всего меня поразил тот факт, что в 1935 и 1936 году она слушала в Финкенвальде проповеди Бонхёффера. Что это было! Но это уже другая история.
Об авторе
Эрик Метаксас родился в Нью-Йорке в 1963 году, в день рождения собственного отца (ему исполнилось 36 лет). Он вырос в Дэнбери (Коннектикут), окончил там государственную школу, а затем – Йель. В университете он достиг первых литературных успехов в роли издателя Yale Record , старейшего в США университетского юмористического журнала, а затем нашумел в другой области: вместе с ребятами ухитрился после 99-го традиционного матча «Йель против Гарварда» сбросить ворота в реку Чарльз. Он также получил в годы учебы две премии за студенческую прозу и выступил как «Class Day Speaker», то есть соавтор и исполнитель опять-таки традиционной для Йеля пародийной вступительной лекции «The Class History». Своим выступлением он напрочь затмил выступавшего следом за ним Дика Кэветта [95] , после чего они без малого двадцать лет не общались.
Юмористические заметки Метаксаса поначалу печатались в Atlantic Monthly , а затем в The New York Times . Вуди Аллен счел их «весьма забавными». Стихи Эрика, рецензии на книги и фильмы появлялись в The New York Times, The Washington Post, Christianity Today, National Review Online, Beliefnet и First Things. Рассказы принесли ему членство в Yaddo и в MacDowell Colony. Ставшая культовой классикой пародия на книги Рипли «Believe It or Not!» с дерзким названием «Don’t You Believe It! » побудила прозаика Марка Хелприна назвать автора «истинным наследником карикатуриста Гэри Ларсона».
В 1988–1992 гг. Метаксас был издателем и основным автором Rabbit Ears Productions. Он сочинил более двух десятков книг и видеофильмов для детей, в которых приняли участие такие актеры, как Мэл Гибсон, Робин Уильямс, сэр Джон Джилгуд, Дэнни Гловер, Сигурни Уивер, Джон Кэнди, Майкл Кейн, Майкл Китон, Джина Дэвис, Джоди Фостер, Эмма Томпсон и Рауль Хулиа. Эти видеофильмы отмечены множеством наград Parent’s Choice и тремя номинациями на «Грэмми» за лучшие записи для детей, их представляли в программе Showtime и в качестве аудиозаписей на NPR ( Rabbit Ears Radio ), где передачу вели Мэл Гибсон и Мег Райан (Эрик писал для них сценарии радиопередач). Журнал Parenting, и не только он называл Метаксаса «невоспетым героем» Rabbit Ears и «непревзойденным детским писателем». Его книга The Birthday ABC вошла в 1995 году в список избранного Американской ассоциации книготорговцев. Критики восхищались тем, как «блестит и сверкает» легкий стих этой книги, и сравнивали ее с творчеством Эдварда Лира, Огдена Нэша и Льюиса Кэрролла. Среди прочих творческих удач Эрика следует назвать получившую Angel Award Prince of Egypt A to Z , которая идет вместе с фильмом Dreamworks, и прославленную историю Uncle Mugsy & the Terrible Twins of Christmas. В 1999 году получила награду на Amazon.com как «бестселлер номер 1» его книга Squanto and the Miracle of Thanksgiving. Детская книга It’s Time to Sleep, My Love с иллюстрациями Нэнси Тиллман первым же тиражом разошлась в 175 000 экземплярах и в октябре 2008 года вошла в «топ 100» книг на Barnes&Noble.com, заслужив прозвище « Goodnight Moon XXI века». Сэлли Тейлор, дочь Джеймса Тейлора и Карли Саймон, записала колыбельную на слова Эрика и исполняет ее на прилагаемом к книге CD-диске.
В течение двух лет Э. Метаксас работал писателем и редактором в Breakpoint Чака Колсона, в общенациональной ежедневной радиопрограмме с аудиторией более пяти миллионов слушателей. Затем он стал соавтором VeggieTales, сочинив для них Lyle the Kindly Viking и сделавшись голосом рассказчика в Esther. Его голос слышен также в « 3-2-1 Penguins! » – в эпизодах «Wait-your-Turn» и «Vacuum № 10». Среди детских книг, написанных Эриком для VeggieTales, значится бестселлер № 1 God Made You Special! (отпечатано более 600 000 экземпляров), и не менее популярные Even Fish Slappers Deserve a Second-Chance и The Pirates Who (Usually) Don’t Do Anything. Автора часто приглашают в качестве комментатора по культуре на CNN и на Fox News Channel; его также видели в C-Span’s Book TV и Hannity & Colmes . Он участвовал в таких программах, как Morning Edition на NRP, Talk of the Nation, Hugh Hewitt, Monica Crowley и The Alan Colmes Show . Он стал основателем и ведущим программы Socrates in the City: Conversations on the Examined Life – ежемесячных увлекательных и глубокомысленных дискуссий о «жизни, Боге и прочих мелочах», в которых принимали участие доктор Фрэнсис Коллинс, сэр Джон Полкингхорн, баронесса Кэролайн Кокс, раввин сэр Джонатан Сакс и Ос Гиннес. Эрик участвовал в дебатах в «Оксфорд юнион», старейшем в мире дискуссионном клубе, и читает лекции по различным темам. После того как Эрик представлял таких фигур, как сенатор Джозеф Либерман, бывший генеральный прокурор Джон Эшкрофт и Рик Уоррен, к нему постоянно обращаются как к ведущему программ и дебатов. Он провел дискуссию епископа Спонга с прежним пастором президента Обамы преподобным Джереми Райтом, выступал в Белом доме, на Капитолийском холме, в Вест-Пойнте, в Йеле, Корнелле, Принстоне и во многих других местах; губернатор Луизианы пригласил его на молитвенный завтрак в Батон-Руже в качестве главного выступающего. В 2007 году он стал почетным членом престижнейшего British-American Project (единственный почетный член этой организации).
Великолепная биография Уильяма Уилберфорса Amazing Grace: William Wilberforce and the Heroic Campaign to End Slavery была опубликована в HarperSanFrancisco и стала «официальной биографией», сопутствующей одноименному фильму. Эта книга заняла 23-е место в списке бестселлеров New York Times и удостоилась похвалы Стэнли Крауча («…превосходная история борьбы британцев против рабства»), бывшего конгрессмена от Нью-Йорка Флойда Флейка («великолепно… останется живой классикой»), Джона Уилсона («фейерверк ясности и правды»), Руди Джулиани («Круче киношки!») и многих других. Вышедший в 2005 году «справочник» Everything You Always Wanted to Know About God (but were afraid to ask) был отмечен Энн Дэвис, Алисой из «Семейки Брэди» («Я потрясена и захвачена этой книгой») и Тимом Келлером из Пресвитерианской церкви Искупителя («Лишь бы не захлебнуться»). Продолжение, Everything ELSE You Always Wanted to Know About God (but were afraid to ask) , было опубликовано в 2007 году. Завершающая часть трилогии – Everything You Always Wanted to Know About God (The Jesus Edition) – вышла в издательстве Regal в январе 2010 года. Эрик живет с женой и дочерью на Манхэттене и посещает епископальную церковь Святого Георгия.
Дополнительную информацию можно найти на сайте
Эпилог и поправки
В шуме и суете подготовки книги к печати в апреле 2010 года – к 65-летию гибели Бонхёффера (9 апреля 1945 г.) – от внимания автора ускользнул ряд типографских и других мелких ошибок, которые автор рад исправить в новом издании. Мы навеки расстались со смешными оговорками, вроде «Альфреда Эйнштейна» вместо «Альберта Эйнштейна». Устранены и более безобидные ошибки, например, путаница героического Сассе и Сассе-злодея. Исправлено неверное написание многих немецких слов, за что автор также благодарен многим внимательным и добросовестным читателям.
Но на каждое замечание по поводу таких ошибок приходил десяток возражений против того, что было не ошибкой, а скорее упущением: автор собирался сказать еще несколько слов о судьбе Марии фон Ведемайер и не сделал этого. За что и поплатился постоянной обязанностью отвечать на вопросы в конце любого публичного выступления: «Как сложилась судьба Марии фон Ведемайер?» Все время один и тот же вопрос: «Что было дальше с Марией фон Ведемайер?»
Судьба Марии после смерти Дитриха заслуживает более подробного рассказа, чем тот, что мы приводим здесь. Но вкратце: когда летом 1945 года Мария узнала о гибели своего возлюбленного, сердце ее было разбито. Вскоре она покинула родину, переехала в США и поступила в Брин Мор. Вдали от ужасов недавнего прошлого она, как и мечтала, занялась математикой и со временем получила должность преподавателя в Хонивелле (Массачусетс), а в итоге стала главой департамента – существенное достижение для женщины в ту эпоху. Личная ее жизнь сложилась менее удачно: Мария дважды выходила замуж и дважды развелась. В 1977 году в возрасте 52 лет она умерла от рака, оставив двоих сыновей.
Многие годы поклонники Бонхёффера, а также историки старались разузнать побольше о женщине, с которой он был обручен. Мария не желала публично обсуждать свои отношения с Дитрихом – возможно, в том числе и потому, что она была замужем и жила уже другой жизнью. Лишь незадолго до смерти Мария сочла, что настала пора открыть миру эту часть своей жизни. Она дала старшей сестре, Рут-Алис, разрешение опубликовать множество писем, которыми они обменивались с Дитрихом. В 1992 году вышел том «Любовных писем из камеры 92». Эту книгу я постоянно цитирую в своей работе и рекомендую ее всем, кто хочет больше узнать о судьбе этой незаурядной женщины.
Благодарности
Летом 1988 года – в славную пору моего духовного рождения – я впервые услышал имя Дитриха Бонхёффера. Этим открытием я обязан моему другу Эду Таттелу, который сыграл существенную роль в моем счастливом возрождении, подарив мне «Цену ученичества» и поделившись потрясающей историей человека, отважившегося во имя своих христианских убеждений противостоять наци и отдавшего в итоге жизнь за эти убеждения. Будучи потомком немцев, тяжко пострадавших в ту самую пору, я был в особенности тронут, и увлечен, и горд таким сюжетом и тут же принялся пересказывать его другим людям. Среди моих слушателей оказался Гилберт фон ден Шуленберг Аренс, тоже потерявший на войне деда, и он сказал мне, что его дед и дядя были в числе благородных немцев, которые готовили покушение на жизнь фюрера. И я благодарю Бога, который на протяжении стольких лет поддерживал во мне желание поведать историю Бонхёффера более широкой аудитории. Я многим обязан моему редактору из HarperOne Микки Модлину, который первым открыл во мне способности биографа, предложив написать историю жизни Уильяма Уилберфорса. Я в большом долгу перед моим другом Джоэлем Туччиароне, который, увидев, что я уже готов отступиться от замысла, проворно вытащил меня из бездны отчаяния, пригласив на ужин в Бруклине вместе с другим своим другом Артуром Сэмюэльсоном, а тот предложил мне обратиться с этим замыслом в издательство Thomas Nelson и прямо из ресторана позвонил Дэвиду Мобергу, а тот пообщался с моим издателем Джоелем Миллером и – вот результат, которым я в значительной мере обязан этим троим. To logariazmo, se parakalo! [96] Большое спасибо Мартину Доблмайеру, режиссеру документального фильма о Бонхёффере, позволившему мне воспользоваться теми кадрами интервью, которые не вошли в окончательную версию фильма, а также помогшему мне связаться с двумя еще живыми очевидцами, Рут-Алис фон Бисмарк, старшей сестрой невесты Бонхёффера, и с Ренатой Бетге, племянницей Дитриха Бонхёффера и вдовой его друга Эберхарда Бетге. Я глубоко признателен этим святым людям, которые приняли нас с женой у себя – соответственно, в Гамбурге и в Виллпроте ранней весной 2008 года, – оказали нам истинно германское гостеприимство в виде Kaffee und Kuchen (кофе с пирожными) и поделились глубокими и трогательными воспоминаниями о жизни Дитриха Бонхёффера в тридцатые и сороковые годы. Преломить хлеб с теми, кто не раз сидел за одним столом с героем этой книги, кажется мне огромной честью. И, наконец, я многим обязан писателям и издателям биографической литературы, посвященной Дитриху Бонхёфферу – на их плечах я с благодарностью утверждаю свою книгу. В особенности велик мой долг (как и всякого исследователя жизни и наследия Бонхёффера) редакторам, подготовившим полное собрание сочинений Дитриха Бонхёффера в издательстве Augsburg Fortress, а также Рут-Алис Бисмарк, которая опубликовала переписку своей сестры с женихом ( Love Letters from Cell 92 ). Более всего я восхищаюсь Эберхардом Бетге, чей жизненный труд и монументальная биография Бонхёффера стали прочным основанием, на котором отныне и впредь основывается каждое слово, написанное о его друге Дитрихе.
Lobet den Herren! [97]
...
Эрик Метаксас, Нью-Йорк, февраль 2010
Руководство для группового чтения [98]
Пролог
1. В прологе автор пишет, что Уинстон Черчилль «соединил понятия «немец» и «нацист» в едином образе ненавистного врага – так ему казалось вернее во имя скорейшей победы». Кто худший «враг» нашего народа? Не склонны ли и мы, подобно Черчиллю, смешивать с этим врагом другие группы людей, создавая «единый образ ненавистного врага»? Кто же это? Справедливы ли такие чувства? А на личном уровне, нет ли в вашем окружении или на работе людей, подходящих под определение «единого образа ненавистного врага»? Как бы Бонхёффер посоветовал вам обходиться с такими людьми?
Главы 1—3
1. Из первой главы мы узнаем, что в детстве Дитриха Бонхёффера не часто водили в церковь. Вера его родителей была «преимущественно домашнего сорта». Устраивает ли Бога такой сорт веры или христиане обязательно должны посещать церковь, совместно исповедуя свою веру? Какими текстами Писания вы подтвердите свою точку зрения? Может ли человек все же оказывать доброе влияние, даже если его вера «домашняя»? Каким образом?
2. Бонхёффер был еще молод, когда выступил за то, чтобы «Церковь жила в соответствии с прокламируемой ею верой, то есть публично выступала против Гитлера и предпринимала акции против нацизма». И ныне многие христиане убеждены в том, что Церковь призвана выступать против властей, если поведение правительства сомнительно, и в целом участвовать в политической жизни. Другие, напротив, не видят места Церкви в политике и формировании общественных движений. По мнению этих христиан, надо просто молиться за правителей и «страдать в молчании». С чьим мнением вы согласитесь? Почему?
3. Смерть близких меняет наши взгляды и приоритеты, по крайней мере – на какое-то время. После того, как несколько их кузенов погибли на войне, младшие Бонхёфферы нередко обсуждали по ночам, в постели, вопросы смерти и бессмертия. Задумываетесь ли вы над вечностью и бессмертием? Стоит ли думать о жизни после смерти или же лучше полностью сосредоточиться на земных делах, на том, что можно сделать здесь и теперь?
4. Через две недели после мобилизации Вальтер умер от шрапнельного ранения. Карл-Фридрих в это время служил в пехоте, а вскоре призвали и семнадцатилетнего Клауса. «Это было уж слишком», – пишет автор. Мать не выдержала и надолго слегла.
Сейчас американские солдаты сражаются в Афганистане, почти каждый день приходят похоронки. Поставьте себя на место фрау Бонхёффер: вы уже потеряли одного сына и еще двое сражаются на той же войне. Как бы вы справлялись с ситуацией? К кому бы обратились за поддержкой? Возможно, у вас есть родственники в армии. Если так, много ли времени вы уделяете молитвам за них? Если нет, есть ли у вас знакомые, чьи дети участвуют в боевых действиях? Как вы можете облегчить бремя этих родителей?
Не думаете ли вы, что более сильная вера помогла бы матери эффективнее справиться с трагедией утраты? Почему так – или почему нет? Как справляетесь с трагическими ситуациями вы и ваши друзья и близкие? Знаком ли вам «коллапс», подобный тому, который настиг Паулу Бонхёффер? Какие уроки вы извлекли из этой ситуации, как эти уроки укрепили вашу веру? Если они не укрепили вашу веру, то почему?
5. В 1919 году в Германии произошла революция, и страна капитулировала. Державы Антанты отняли у побежденных значительную часть территории. Более того, Германию практически лишили армии.
Вообразите, что в положении разгромленной Германии оказалась ваша страна, а противник предъявляет аналогичные требования: уступите землю, сократите во много раз армию. Какой реакции вы бы ожидали от своего правительства? Попытались бы воспротивиться этим требованиям? Какую роль вы бы взяли на себя в подобной ситуации?
6. В 1920 году Бонхёффер вопреки желаниям и ожиданиям своей семьи предпочел музыкальной карьере богословие. Не все близкие приняли его выбор благосклонно. В академической элите того времени (к которой он принадлежал) «изучение богословия, профессия теолога не пользовались в этих кругах уважением».
Случалось ли вам принимать решение, которое шло вразрез с ожиданиями окружающих, их представлениями о вашем же благе? Ослабил ли спор с близкими вашу решимость или же, напротив, вы упорно отстаивали свою позицию? Что вы бы посоветовали человеку, вынужденному принять судьбоносное решение вопреки ожиданию «своего круга»?
Главы 4—6
1. Путешествуя по Италии, юный Бонхёффер записал в дневнике, что он «начал понимать идею Церкви». Впервые увидев «наглядный образ Церкви как единства, выходящего за пределы национальности и расы», он стал воспринимать Церковь как вселенскую идею и в итоге влился в европейское экуменическое движение.
Какова ваша идея Церкви? Произнося это слово, представляете ли вы себе группу людей с определенными убеждениями (или определенным цветом кожи), придерживающихся определенных взглядов, или вам видится всемирное единство, охватывающее разные убеждения, языки, народы, всевозможные варианты культа? Что насчет вашей церкви? Она только для белых? Только для черных? Только для тех, кто говорит по-испански, только для выходцев из Азии и т. д.? Вас это устраивает или вас это беспокоит? Устраивает ли это Бога? Что вы могли бы или должны были бы сделать по этому поводу?
2. Посетив в Париже церковь, где проститутки молились рядом со своими клиентами, Бонхёффер писал: «Мне гораздо легче вообразить себе, как молится убийца или блудница, чем представить на молитве тщеславного человека. Ничему так не чужда молитва, как тщеславию». Согласны ли вы с этим утверждением? Почему да – или почему нет?
3. «Церковь должна полностью отделиться от государства», – настаивал Бонхёффер. Парадоксальным образом эту позицию разделяет Американский союз гражданских свобод, члены которого требуют убрать и Бога, и любое упоминание о религии из школ, судов и прочих публичных мест. Это ли имел в виду Бонхёффер или вы понимаете его слова иначе? Как вы понимаете отделение Церкви от государства?
4. В университетском сочинении Бонхёффер «отстаивал идею Барта: чтобы хоть что-то узнать о Боге, мы полагаемся на откровение от Бога. Иными словами, Бог говорит с этим миром…» Ныне многие полагают, что Бог больше не дает нам никакого откровения, кроме Библии. Другие считают, что Он говорит с нами не только Словом Библии, но и другими способами. Верите ли вы, что Бог ныне разговаривает с отдельными людьми, или же, по вашему мнению, любые формы личного откровения закончились вместе с библейскими временами?
5. Бонхёффер решительно восставал против «религии», утверждая: «Как это ни парадоксально, весть Христова аморальна и нерелигиозна». Что он хотел этим сказать? Согласны ли вы с этим утверждением? В каком смысле христианская весть «аморальна и нерелигиозна»? Можете ли подтвердить это примерами?
6. На своем Четверговом кружке Бонхёффер часто задавал молодым людям трудные вопросы. Например: «Возможна ли ложь во благо?» Как бы вы ответили на этот вопрос? Можете ли привести пример «благой» или «необходимой» лжи? Примет ли ее Господь? Почему да – или почему нет? Подтвердите ваше мнение ссылкой на Писание.
7. Бонхёффер не одобрял «томность» Барселоны, «его удивляло, как и молодые, и старые проводят часы, праздно посиживая в городских кафе средь бела дня, болтая ни о чем». Однако он «не бунтовал, а старался ужиться», «хотя бы отчасти усвоить привычки людей, которым он служил» в качестве пастыря. Считаете ли вы правильным, чтобы священник разделял образ жизни своих прихожан, сделает ли это более эффективным его служение? И до какой степени следует это делать? Где граница, которую служитель Божий не должен переступать, адаптируясь к окружающей культуре? Можете ли привести примеры из современной жизни и из Библии?
8. В 1929 году Бонхёффер временно занимал должность, которая была намного ниже его квалификации. Тем не менее он с энтузиазмом и преданностью исполнял свое дело. Случалось ли вам получить работу «ниже» вас? Как вы исполняли ее? Как мы должны исполнять такую работу согласно Писанию, невзирая на свой статус и ранг? (Намек: прочтите притчи в Матфей 25:14–30 и Лука 19:12–27, а также Колоссянам 3:22–24).
Главы 7—9
1. «Ситуация в церкви мало чем отличается, – сокрушался Бонхёффер. – Проповедь сведена к необязательному комментарию на события, освещаемые газетами». Как вы относитесь к проповедям, вплетающим в разговор о Писании текущие события? К проповедникам, которые говорят с церковной кафедры о политике? К тем, кто увязывает новости с древними пророчествами? Считаете ли вы амвон местом, предназначенным исключительно для Слова, или же священники вправе использовать текущие события в качестве «наглядного примера» к Писанию?
2. Глубоко разочарованный тем «снятым молоком», которое ему предлагали в большинстве церквей, Бонхёффер нашел утешение в «негритянских церквях», особенно в их музыке. Он был настолько очарован спиричуэлсами, которые услышал в Абиссинской баптистской церкви (эту общину основали чернокожие торговцы), что обшарил все магазины Гарлема в поисках пластинки с записью этих песнопений и увез ее с собой в Германию. «Радостная, преображающая сила этой музыки укрепила уже зарождавшуюся теорию Бонхёффера о роли музыки в богослужении». Насколько важна музыка в богослужении? В самом ли деле она обладает «радостной, преображающей силой»? Вызывала ли у вас когда-нибудь музыка желание измениться? Если так, была ли перемена кратковременной или же постоянной?
3. Американский расизм вызывал у Бонхёффера беспокойство. Его брат Карл-Фридрих тоже воспринимал это явление с тревогой. Именно по этой причине он отклонил предложение работать в Гарварде: он опасался «запятнать самого себя и детей, которые у него родятся, ибо они будут причастны к этой традиции». Иными словами, он отказался от престижной и высокооплачиваемой должности ради глубокого внутреннего убеждения. Как вы считаете, насколько сильную внутреннюю борьбу пришлось ему пережить, прежде чем он принял такое решение? Считаете ли вы, что борьба была долгой, или же он принял мгновенное решение? Случалось ли вам попадать в подобные ситуации? Можете ли привести какие-нибудь параллели из Библии?
4. Когда Бонхёффер начал преподавать, он призывал студентов изучать вопросы Библии, этики и богословия так же строго, как юридические или научные вопросы. Каждый должен был в итоге «получить результаты, которые выдержали бы любую проверку, ведь и жизнь предстояло строить в соответствии со сделанными выводами». У каждого из нас имеются определенные убеждения, в том числе очень крепкие. Какие ваши убеждения наиболее сильны? Вспомните два-три наиболее сильных своих убеждения. Способны ли вы их отстаивать? Как вы поддержите с помощью логики или Писания то, во что верите?
5. В радиовыступлении через два дня после того, как Гитлер был избран канцлером, Бонхёффер заявил: «Мы забываем о человеке, одиноко предстоящем высшей власти, и о том, что каждый, кто налагает насильственно руки на другого человека, попирает вечные законы и берет на себя сверхчеловеческую власть, которая в итоге сокрушит его». Вспомните, что этот человек сам впоследствии участвовал в заговоре, целью которого было убить Гитлера. Видите ли вы здесь противоречие? Или же это самоосуществляющееся пророчество? Поясните.
6. Автор пишет: «После войны многим хотелось покончить со старым порядком, избавиться от кайзера. Но когда старый император покинул, наконец, свой дворец, те же самые люди, что с криками требовали отречения, оказались в растерянности… Страну раздирали на части враждующие партии… при кайзере был закон, был порядок и дисциплина, теперь же наступил хаос».
Недавно в некоторых странах Ближнего Востока произошли государственные перевороты или попытки переворотов. Что бы случилось, если бы у этих народов не было последовательного плана действий для нового правительства? Видите ли вы в этом угрозу?
7. На следующий день после поджога Рейхстага вышел декрет, приостанавливающий действие немецкой конституции, которая гарантировала личные свободы. Демократическая республика превратилась в диктатуру. Помимо всего прочего, этот декрет предполагал «отказ… от свободного выражения своего мнения, в том числе от свободы прессы, от права создавать партии и организации, нарушение тайны почтовых, телеграфных и телефонных сообщений» – и он стал законом прежде, чем граждане успели опомниться!
Представьте такой же сценарий в США XXI века. Удалось бы злоумышленникам осуществить его? Нашлись бы люди, которые тут же выступили бы вперед и воспротивились подобному декрету? Кто эти люди? Присоединились бы вы к ним? Насколько далеко вы решились бы зайти и как упорно боролись бы за сохранение свобод, гарантированных конституцией США?
Главы 10—15
1. Вскоре после прихода Гитлера к власти был принят Арийский параграф, отстранявший от государственной службы всех лиц еврейского происхождения. Затем их исключили также из Церкви, а закончилось все массовым истреблением. Представьте себе, что какая-то этническая группа, к которой вы не принадлежите, стала мишенью подобных дискриминационных действий правительства. Как бы вы реагировали? Попытались бы бороться? Какого рода действия вы бы предприняли, если б решили принять участие в сопротивлении? Если бы вы выступили в защиту другой этнической группы, стали бы вы бороться за нее столь же упорно, как за собственную этническую группу или расу?
2. «Через неделю после того, как рейхстаг передал ему все полномочия, Гитлер призвал к повсеместному бойкоту еврейских магазинов». Легко рассуждать, как бы мы поступили в подобных обстоятельствах – «да будь я тогда там!..» – но представим себе, что подобный акт принят сегодня здесь, где вы живете. Правительство запрещает вам покупать что-либо на рынках и в магазинах, которые принадлежат членам какой-либо этнической группы. Смогли бы вы, подобно бабушке Дитриха, пренебречь запретом и все же войти в такой магазин? Попытались бы привлечь к этому протесту и других? Или страх вынудил бы вас подчиниться новым правилам?
3. Представьте себе, что ныне в вашей стране сжигают книги, но в отличие от акций, инспирированных Гитлером, на этот раз сжигают христианскую литературу. Скажется ли это на образовании? На философии? На религии? Что утратит общество? Считаете ли вы это существенной потерей? Ударит ли запрет на христианскую литературу непосредственно по вашим интересам?
4. В какой-то момент «Бонхёффер увидел, как слаба и разделена в себе оппозиция Гитлеру… и он уже терял надежду на то, что здесь удастся добиться какого-либо позитивного итога». Несомненно, к такому же выводу пришли и многие другие люди – как немцы, так и христиане. Почему же они не покинули страну, пока еще оставалась такая возможность? Каковы вероятные причины того, что столь многие так и не уехали? Представьте себе, что вы живете в Германии 1930-х годов и не знаете, каковы будут последствия гитлеровского фанатизма – вы бы склонялись к эмиграции? Если нет, то почему? Как изменилось бы ваше решение, будь вы евреем?
5. Уже в 1933 году Гитлер предпринимал шаги к уничтожению инвалидов, в том числе эпилептиков, считая их, как и евреев, «бременем для Германии». Под конец десятилетия начнется массовое их истребление.
Допускаете ли вы мысль о повторении такого сценария в Европе? В Северной Америке? В Южной Америке? Доводилось ли вам слышать или читать о том, чтобы в этих местах или в других принимались какие-либо меры в таком направлении? Где? Какие знаки вы подмечаете (если есть такие симптомы), что подобный геноцид, замаскированный под «убийство из милосердия», может сделаться реальностью там, где вы живете?
6. Некоторые люди удивлялись отказу Бонхёффера присоединиться к «Немецким христианам» – он-де разложил бы их изнутри. Но Бонхёффер отказался наотрез, сказав: «Если сел не в тот поезд, нет смысла бежать по коридору в противоположном направлении». Согласны ли вы с ним или считаете разумным вступить в ряды врагов и уничтожить врага изнутри? Каким образом Бонхёффер мог бы это сделать, если бы захотел? Как бы вы поступили на его месте? Если бы вы состояли в оппозиции, какие меры вы бы предложили для борьбы с «Немецкими христианами»?
7. Ницще именовал христианство «величайшим проклятием, огромным чудовищным извращением… бессмертным изъяном человечества». Какие исторические деятели или авторы разделяли его точку зрения? С какими последствиями? Почему эти люди так ужасно отзывались о христианстве? Что могут сделать христиане, чтобы исправить такое мнение?
8. После трех недель работы над «Бефильским вероисповеданием» Бонхёффер разослал текст двадцати богословам с просьбой дать свой отзыв. В результате оказалось, что «все прежние четкие линии размыты, все жестко обозначенные различия смягчены, все острые углы затуплены». По словам автора, Бонхёффер пришел в ужас от неготовности своих собратьев-христиан занять решительную позицию. Они разбавляли текст вероисповедания, пока оно вовсе не утратило смысл.
Наблюдаете ли вы подобную тенденцию в современном мире? Знаете ли священников, чья проповедь снисходительна к греху и противоречит «жестким высказываниям» Иисуса? Не разбавляется ли смысл в некоторых современных переводах Библии? Известны ли вам церкви, которые притупляют острые углы из соображений политкорректности? Не становится ли политкорректность сама по себе размыванием прежних четких линий и сглаживанием острых углов?
9. Прочтите стихотворение, написанное Нимёллером в тюрьме. Знаете ли вы других людей, которые могли бы вовремя высказаться против совершающегося у них на глазах зла, но промолчали? Каковы были последствия? Можно ли было предотвратить эти последствия? Поразмыслите вот над чем: что случилось бы, если бы американцы дружно выступили против Мадлен Мюррей О’Хары, когда та начала кампанию за отмену молитв и чтения Библии в государственных школах? Удалось бы в зародыше предотвратить решения, принятые Верховным судом в 1962 и 1963 году? Удалось бы пресечь действия Мадлен прежде, чем она добралась до Верховного суда? Какие еще права, религиозные или нерелигиозные, были утрачены из-за того, что граждане не пожелали вовремя вмешаться?
Главы 16—22
1. Вскоре после смерти Гинденбурга рейхсцерковь провела синод и предписала всем пасторам по принятии сана приносить присягу: «Клянусь перед Богом… что я… буду верен и послушен фюреру германского народа и государства Адольфу Гитлеру». По сути дела это лишало священников возможности проповедовать настоящего Иисуса и то Писание, которому Он учил. Знаете ли вы истории из Нового Завета о том, как людям препятствовали в проповеди евангельской вести? Как они реагировали на это? Предпринимаются ли и сегодня усилия заткнуть рот тем, кто хочет проповедовать Писание во всей полноте? Где это происходит? Какие меры принимаются к тому, чтобы заглушить библейские истины?
2. Большинство из ныне живущих людей никогда не сталкивались с радикальными расовыми предрассудками, какие обрушились на дочерей Сабины. Например: «Однажды подружка крикнула Христиане через забор: «Твой отец – жид!». Как-то раз перед школой появился плакат с надписью: «Отец евреев – Дьявол»». По воспоминаниям Сабины, подобные явления происходили каждый день. Представьте, что вы или ваши дети ежедневно подвергаетесь подобному обращению. Как долго вы смогли бы терпеть? Дали бы вы отпор и поощряли бы к этому своих детей? Или предпочли бы придержать язык? Решились бы забрать детей из школы? Увезти из страны?
3. Бонхёффер был настолько заинтересован методами социального сопротивления Ганди, что подумывал о возможности применить их в Церкви. Это подводит нас к вопросу о гражданском неповиновении. Как вы относитесь к ситуациям, когда христиане отказываются подчиняться руководству? Противоречит ли отказ христианина подчиниться дурной власти или аморальному закону – тому, что предписано текстами Евреям 13:17 и Римлянам 13:1–5? Не вступают ли какие-то другие стихи Писания в противоречие с этими? Знакомы ли вам персонажи Ветхого или Нового Завета, чье действие или бездействие противостояло прямому приказу властей и, тем самым, стиху Евреям 13:17? Если бы вы были одним из таких персонажей – сегодня – какие стихи Библии могли бы вы привести в защиту своей позиции? Как рассуждали эти персонажи?
4. Возглавив общину семинаристов в Цингсте, Бонхёффер попросил учеников называть его не «господином директором», а «братом Бонхёффером». Как вы думаете, почему он так поступил? Что плохого в том, чтобы семинаристы называли его «господином директором»? Ведь он и был директором. Насколько важно было ему его звание? А насколько важны ваши звания для вас? Известны ли вам библейские персонажи, которым предлагался высокий статус, а они сознательно стремились занять более низкое (в действительности или в глазах окружающих) место?
5. В лекции «Вопрос о границах Церкви и церковного союза» Бонхёффер сделал неоднозначное заявление, сказав: ««Кто сознательно отрезает себя в Германии от Исповеднической церкви, тот отрезает себя от спасения». Критики немедленно подхватили эту фразу, придали ей то значение, которого Бонхёффер в нее не вкладывал, и разгорелся ожесточенный спор.
Представьте себе, что ваша церковь или деноминация высказала подобное утверждение, то есть по сути дела заявила, что всякий, покидающий эту церковь, отрекается от рая. (Некоторые церкви и в самом деле провозглашают это). Знакомы ли вам христиане, которые считают свой путь единственно правильным? Согласны ли вы с ними? Что говорил по этому поводу апостол Павел? См. 1 Коринфянам 1:10–17).
6. Конечной целью Гитлера было покорение Европы. Существуют ли нынче индивидуумы или группы, которые ставят себе аналогичные цели? Кто это? Могут ли они преуспеть? Какие факторы могут поспособствовать их успеху?
7. В 1939 году все мужчины 1906 и 1907 года рождения были поставлены на военный учет. Для Бонхёффера настала пора принять нелегкое решение. Он не мог отказаться от военной службы по религиозным убеждениям, потому что за это ему грозила смерть. Кроме того, покажется, будто его позицию разделяет вся Исповедническая церковь, и пасторы этой Церкви сочтут, что они тоже обязаны отказаться брать в руки оружие. Но и сражаться за гитлеровскую Германию совесть не позволяла. Мы знаем, какой выбор сделал в конце концов Бонхёффер, но рассмотрим ту же проблему в современных условиях. Дурно ли сражаться на войне? Применима ли в военное время заповедь «Не убий»? А при самозащите? Если нет, обязан ли каждый участвовать в боевых действиях, когда его мобилизуют? Как насчет тех, кто отказывается по религиозным соображениям? Станет ли и для такого человека боевая служба обязательной, если начнется война?
8. Во Вторую мировую войну оказалось вовлечено множество государств на разных континентах. Все началось с вторжения Германии в Польшу в 1939 году. Два дня спустя Британия и Франция объявили Германии войну. Вскоре к конфликту присоединились и другие народы.
Ныне США ведут войну в Афганистане. Эта война вызвана злодействами, которые талибан творил по отношению к афганскому народу. В последние годы Запад также приходил на помощь жителям Ирака, Ливии и другим народам, угнетаемым собственными правительствами. Во всем мире мнения по этому поводу резко разошлись. Одни считают, что более сильные нации должны помогать тем, кто не может сам себя защитить. Другие говорят, что события в другой стране нас не касаются. Если граждане того или иного государства недовольны режимом, пусть сами приложат усилия и свергнут его. Это их и только их ответственность. На какой позиции стоите вы? Имели ли США право вторгаться в Афганистан и подвергать эту страну бомбежке? Есть ли США дело до внутренних конфликтов в Ливии? Если жители какой-то страны подвергаются насилию и репрессиям, должны ли более сильные государства браться за оружие ради их защиты или же не стоит лезть в чужие дела?
Главы 23—27
1. Перечитайте раздел «От исповедания к сопротивлению» в главе 23, в особенности цитату из Бетге. Затем прочтите послание Иакова (Иак 4:17). Видите ли вы здесь связь? Какие еще стихи из Библии могут подкрепить решимость человека, участвующего в заговоре с целью убийства? Согласны ли вы с Бетге в том, что участие Бонхёффера в политическом сопротивлении стало «естественным, неизбежным выводом из его общего мировоззрения», из понимания, что Гитлер – это зло, которое следует уничтожить?
2. На глазах у Бонхёффера и Бетге люди, узнав о капитуляции Франции, вскидывали руки в нацистском салюте и пели патриотические песни. К ужасу Бетге Бонхёффер присоединился к общему ликованию. «Обернувшись к растерянному Бетге, Бонхёффер шепнул ему: «С ума сошел? Задирай быстро руку! Нам много ради чего придется рисковать жизнью, но уж никак не ради этого дурацкого жеста!»… Тут-то Бетге и понял, что Бонхёффер уже перешел черту».
В Библии трое отроков подвергаются похожему испытанию. Все вокруг падают ниц перед золотым идолом, а они не преклоняют колен. Всех троих приговорили к смерти. Нам известен конец этой истории (Дан 3), но действия Бонхёффера побуждают спросить: допустимо ли в определенных случаях притворство, может быть, даже необходимо? Что бы такого уж страшного, если б трое еврейских юношей всего-навсего притворились , будто поклоняются золотой статуе? Хотя они и не состояли в заговоре, могли бы внешне подражать действиям толпы и спасти свои жизни. Только они сами и знали бы о том, что сердцем не участвуют в идолопоклонстве. Правильно ли они поступили, рискнув жизнью? С другой стороны, следовало ли Бонхёфферу вместо участия в заговоре открыто выступить против Гитлера? Или это принципиально разные ситуации? Почему «да» – или почему «нет»?
3. По словам автора, Бонхёффер верил, что «мы не можем достичь Бога собственными молитвами, но должны молиться «Его» молитвами, то есть ветхозаветными псалмами, которыми молился Иисус, – на них мы доберемся до неба». Согласны ли вы с этой мыслью? В последние годы выходило много руководств и проповедей о «молитве с помощью псалмов». Верите ли вы в то, что Бог услышит и примет только эти молитвы? Если нет, можете ли придумать другие примеры молитв, которые были услышаны и на которые был дан ответ – молитв не из книги Псалмов?
Главы 28—31
1. После помолвки невеста Бонхёффера Мария предложила на полгода прекратить переписку. Как бы вы реагировали на такую просьбу, окажись вы на месте Бонхёффера? Как бы это сказалось на ваших отношениях? Смогли бы вы проявить такое же терпение, как Дитрих, или предпочли бы «двинуться дальше»?
2. По вине Гитлера погибли многие миллионы людей, среди них множество христиан. Некоторые христиане, кажется, полагают, что Господь спасет своих от мученичества, Ему даже вменяют это в обязанность и кое-кто притязает на некое «обетование», которое Бог должен выполнить по отношению лично к нему (среди прочих текстов в этом смысле толкуется Псалом 90). В самом ли деле Писание сулит нам, что Бог будет спасать нас каждый раз? Всякий раз? Подумайте о библейских примерах, когда Он спасал людей. И о других случаях, когда Он этого не делал. Что говорит по этому поводу Иисус? (см. Откровение 6:9; Матфей 24:9; Иоанн 16:1–4; Деяния 6:8–8:1 и т. д.).
3. В первые дни тюремного заключения Бонхёффер, по словам автора, «прочел на стене ироническую надпись, оставленную прежним обитателем: «Через сто лет и это пройдет». Звучит похоже на известное клише «И это пройдет». Хотя арестант, вероятно, вкладывал в эту надпись больше горечи, нежели оптимизма, факт остается фактом: все бури земной жизни рано или поздно, так или иначе, минуют. Смогут ли люди лучше справляться с нынешними своими проблемами, если будут руководствоваться тем написанным на стене афоризмом? Возможно ли вообще такое отношение? Находите ли вы в пору испытаний утешение в мысли, что даже через пять лет нынешние ваши тревоги забудутся?
4. Томясь в камере номер 92, Бонхёффер дал себе слово не впадать в уныние. Если бы вы оказались в той камере, смогли бы удержаться от жалости к себе? Догадывался ли Бонхёффер в тот момент, что может никогда не выйти из тюрьмы живым, пусть изначально его арестовали не за причастность к заговору против Гитлера? Если нет, то как, по-вашему, он сумел сохранять бодрость духа и уделять больше внимания товарищам по несчастью, чем себе самому?
5. В Тегеле Бонхёфферу предоставляли различные привилегии из уважения к его высокопоставленным родственникам. Его это удручало. Он отказался перейти в более прохладную камеру, отказался и от лучшей пищи. Испытайте свое сердце: смогли бы вы поступить так, как Бонхёффер? Зная, что большая порция для вас означает меньшую порцию для кого-то другого, сможете ли вы отказаться или соблазнитесь принять и промолчать? Перейдете ли вы с благодарностью в камеру получше, зная, что кому-то достанется ваша, жаркая и душная?
6. По словам автора, «обручение с Марией стало для Дитриха еще одной возможностью жить в согласии со своей верой. Он все делал «в согласии с Богом». Представьте, что будет, если в отношениях с людьми мы будем делать все «в согласии с Богом». Если подростки на свидании постараются вести себя «как перед Богом», скольких бед удастся избежать? Если мужчины и женщины будут выбирать себе спутника жизни «согласно с Богом» и в браке относиться друг к другу так же (см. Колоссянам 3:17), как это скажется на статистике разводов? Припомните другие сферы жизни, на которых заметно сказалось бы наше желание действовать «в согласии с Богом». Какой стала бы наша жизнь, если бы мы работали, развлекались, любили, всегда «живя в согласии со своей верой»?
7. Лагерный врач Флоссенбурга Фишер-Хюллштрунг был свидетелем казни Бонхёффера: «…он прочел еще одну короткую молитву и поднялся по ступеням эшафота храбро и без колебаний. Через несколько мгновений наступила смерть. За без малого полвека медицинской работы я не видел, чтобы человек шел на смерть со столь безусловной покорностью воле Божией».
Смертная казнь ужасна, однако на протяжении истории такая участь постигла многих людей. Окажись вы на месте Бонхёффера, как бы свидетели описали ваше поведение перед казнью? Сказали бы, что вы сохраняли спокойствие или что вы сопротивлялись? Что вы «умерли хорошо» или страшились и боролись со смертью? Вспомните тех, кто принял мученичество. Кто из них, по вашему мнению, «умер хорошо»?
Библиография
Bailey J. M., and Douglas Gilbert. The Steps of Bonhoeffer: A Pictorial Album . Philadelphia: Pilgrim Press, 1969.
Barnett Victoria. For the Soul of the People: Protestant Protest against Hitler. New York: Oxford University Press, 1992.
Bassett Richard. Hitler’s Spy Chief: The Wilhelm Canaris Mystery . London: Cassell, 2005.
Bentley James. Martin Niemoller 1892–1984 . New York: Free Press, 1984.
Bergen Doris l. Twisted Cross: The German Christian Movement in the Third Reich . Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1996.
Best S. Payne. The Venlo Incident . Watford, Herts: Hutchinson & Co., 1950.
Bethge Eberhard. Dietrich Bonhoeffer: A Biography . Minneapolis: Fortress Press, 1967.
–. Dietrich Bonhoeffer: Man of Vision, Man of Courage . Edited by Edwin Robertson. New York: Harper and Row, 1970.
–. Friendship and Resistance: Essays on Dietrich Bonhoeffer . Chicago: World Council of Churches, 1995.
–. Friendship and Resistance: Essays on Dietrich Bonhoeffer . Grand Rapids: Eerdmans, 1995. Bethge Renate & Christian Gremmels, eds. Dietrich Bonhoeffer: A Life in Pictures . Centenary ed. Translated by Brian McNeil. Minneapolis: Fortress Press, 2006.
Bethge Renate. Dietrich Bonhoeffer: A Brief Life . New York: Fortress Press, 2004.
Bird Eugene K. Prisoner #7: Rudolf Hess: The Thirty Years in Jail of Hitler’s Deputy Fuhrer . New York: Viking Press, 1974.
Bonhoeffer Dietrich. A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer . rev. ed. Edited by Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson. New York: Harper one, 1995.
–. Christ the Center . Translated by Edwin H. Robertson. New York: Harper San Francisco, 1978. Collected Works of Dietrich Bonhoeffer. Edited by Edwin H. Robertson. 3 vols. New York: Harper and Row, 1965–1973.
Creation and Fall: A Theological Exposition of Genesis 1–3 . Edited by John W. De Gruchy. Translated by Douglas S. Bax. New York: Fortress Press, 1997.
Dietrich Bonhoeffer Works Series. Edited by Victoria J. Barnett and Barbara Wojhoski. 16 vols. Minneapolis: Augsburg Fortress, 1995–2010.
Bosanquet Mary. The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer . New York: Harper and Row, 1968. Cresswell Amos & Maxwell Tow. Dr. Franz Hildebrandt: Mr. Valiant for Truth . Grand Rapids: Smyth and Helwys, 2000.
De Gruchy John W. Daring, Trusting Spirit: Bonhoeffer’s Friend Eberhard Bethge. Minneapolis: Augsburg Fortress, 2005.
De Gruchy, John W. ed. The Cambridge Companion to Dietrich Bonhoeffer . New York: Cambridge University Press, 1999.
Fest Joachim C. Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945 . Translated by Bruce Little. New York: Metropolitan Books, 1996 (на русском существует трехтомная биография Гитлера).
Gaevernitz Gero V. S., ed. They Almost Killed Hitler . New York: Macmillan, 1947.
Galante Pierre & Eugene Silianoff. Operation Valkyrie: The German Generals’ Plot against Hitler. Translated by Mark Howson and Cary Ryan. New York: Harper and Row, 1981.
Gill Theodore A. Memo for a Movie: A Short Life of Dietrich Bonhoeffer . New York: Macmillan, 1971. Gisevius Hans B. To the Bitter End: An Insider’s Account of the Plot to Kill Hitler, 1933–1944 . Translated by Richard Winston and Clara Winston. New York: Da Capo Press, 1998.
Гизевиус Г. Б. До горького конца. Записки заговорщика. Русич, 2002.
Goddard Donald. The Last Days of Dietrich Bonhoeffer . New York: Harper and Row, 1976.
Haynes Stephen R. The Bonhoeffer Phenomenon: Post-Holocaust Perspectives . New York: Fortress Press, 2004.
Huntemann Georg. The Other Bonhoeffer: An Evangelical Reassessment of Dietrich Bonhoeffer . Translated by Todd Huizinga. Grand Rapids: Baker, 1993.
Kelly Geffrey B., F. Burton Nelson & Renate Bethge. The Cost of Moral Leadership: The Spirituality of Dietrich Bonhoeffer . Boston: Eerdmans, 2002.
Kleinhans Theodore J. Till the Night Be Past: The Life and Times of Dietrich Bonhoeffer. New York: Concordia House, 2002.
Kuhns William. In Pursuit of Dietrich Bonhoeffer . Dayton: Pflaum Press, 1967.
Lean Garth. On the Tail of a Comet: The Life of Frank Buchman . New York: Helmers and Howard, 1988.
Leibholz-Bonhoeffer Sabine. The Bonhoeffers: Portrait of a Family . New York: St. Martin’s, 1971. Lochner Louis P., ed. The Goebbels Diaries 1942–1943 . Garden City, Ny: Doubleday, 1948.
(На русском языке издавались отрывки из дневников Геббельса и исследования, основанные на дневниках:
Ржевская Елена . Геббельс. Портрет на фоне дневника. М.: Слово, 1994. Пер. фрагментов дневника – Л. Сумм. Ржевская впервые опубликовала отрывок из дневника Геббельса в своей книге «Берлин, май 1945», опубликованной в 1965 г.
Агапов А. Дневники Геббельса. Прелюдия Барбароссы. Дашков и К°, 2004.
Рисс Курт . Геббельс. Адвокат дьявола. М.: Центрполиграф, 2000.
Machtan Lothar. Hidden Hitler . Trans. John Brownjohn and Susanne Ehlert. New York: Basic Books, 2001.
Marty Martin E. ed. The Place of Bonhoeffer: Problems and Possibilities in His Thought. New York: Association Press, 1962.
Patte Thomas E. The Twisted Cross and Dietrich Bonhoeffer . Lima, Oh: Fairway Press, 1992. Rasmussen Larry L. Dietrich Bonhoeffer: Reality and Resistance . Studies in Christian Ethics Series. Nashville: Abingdon Press, 1972.
Raum Elizabeth. Dietrich Bonhoeffer: Called by God . London: Burns and Oates, 2002.
Ritter Gerhard. The German Resistance: Carl Goerdeler’s Struggle against Tyranny . Translated by R. T. Clark. New York: Frederick A. Praeger, 1958.
Robertson Edwin H. The Shame and the Sacrifice: The Life and Martyrdom of Dietrich Bonhoeffer. New York: Macmillan, 1988.
Shirer William L. The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany . New York: Simon and Schuster, 1960. Sklar, Dusty. The Nazis and the Occult. New York: Dorset Press, 1977.
Ширер У. Взлет и падение Третьего рейха. В 2 т. М.: Воениздат, 1991.
Slane Craig J. Bonhoeffer as Martyr: Social Responsibility and Modern Christian Commitment. New York: Brazos Press, 2004.
Speer Albert. Inside the Third Reich: Memoirs by Albert Speer . Translated by Richard Winston and Clara Winston. New York: Macmillan, 1970.
Шпеер А. Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности 1933–1945. Пер. С. Лисогорского. М.: Центрполиграф, 2005.
Steigmann-Gall Richard. The Holy Reich: Nazi Conceptions of Christianity, 1919–1945 . Cambridge: Cambridge University Press, 2003.
Von Bismarck Ruth-Alice & Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–45. Translated by John Brownjohn. New York: Abingdon Press, 1995.
Wind Renate. Dietrich Bonhoeffer: A Spoke in the Wheel . Translated by John Bowden. Grand Rapids: Eerdmans, 2002.
Wustenberg Ralf K. A Theology of Life: Dietrich Bonhoeffer’s Religionless Christianity. Translated by Douglas Stott. Grand Rapids: Eerdmans, 1998.
Zimmermann Wolf-Dieter and Ronald G. Smith, eds. I Knew Dietrich Bonhoeffer . Translated by Käthe G. Smith. New York: Harper and Row, 1966.
Примечания
Глава 1. Семья и детство
1 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography , rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 8.
2 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography , 7.
3 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer , (New York: Harper and Row, 1968), 18.
4 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer , 18.
5 Ibid., 19.
6 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography , 16.
7 Renate Bethge and Christian Gremmels, ed., Dietrich Bonhoeffer: A Life in Pictures , trans. Brian McNeil (Minneapolis: Fortress Press, 2006), 22.
8 Bethge and Gremmels, A Life in Pictures , 24.
9 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer , 24.
10 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 25.
11 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 27.
12 Ibid., 24.
13 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 24.
14 Sabine Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers: Portrait of a Family, (New York: St. Martin’s Press, 1971), 37.
15 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 29.
16 Ibid., 29.
17 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 21.
18 Ibid., 22.
19 Ibid., 17.
20 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 12.
21 Ibid., 7.
22 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 37.
23 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 12.
24 Ibid., 11.
25 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 10.
26 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 31.
27 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 24.
28 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 7.
29 Ibid., 8.
30 Ibid., 8–9.
31 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 26.
32 Ibid.
33 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 4.
34 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 34.
35 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 5.
36 Ibid.
37 Bethge and Gremmels, A Life in Pictures, 28.
38 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 24.
39 Ibid., 27–28.
40 Karl Bonhoeffer to Paul Jossmann, 1945.
41 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 21–22.
42 Ibid., 22–23.
43 Кристофер фон Хазе. Интервью Мартину Доблмайеру в документальном фильме Martin Doblmeier. Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier. Princeton University. Не вошедшая в фильм съемка используется с разрешения режиссера.
44 The Young Bonhoeffer: 1918–1927, vol. 9, Dietrich Bonhoeffer Works, trans. and ed. Hans Pfeifer et al. (New York: Fortress Press, 2002), 19.
45 The Young Bonhoeffer, 21.
46 Ibid., 21–22.
47 Ibid., 23–24.
48 Ibid., 24.
49 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 28.
50 Ibid., 27.
51 Ibid., 25.
52 Ibid., 27.
53 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 29.
54 Ibid., 35.
55 Ibid., 36.
56 Ibid.
57 Ibid., 177.
58 Ibid., 31.
59 The Young Bonhoeffer, 49.
60 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 33.
61 The Young Bonhoeffer, 50.
Глава 2. Тюбинген, 1923
62 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 45.
63 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 50.
64 Архилох цитируется в: Isaiah Berlin, The Hedgehog and the Fox An Essay on Tolstoy’s View of History (London: Weidenfeld & Nicolson, 1953; New York: Simon and Schuster, 1953; New York: New American library, 1957; New York: Simon and Schuster, 1986).
65 The Young Bonhoeffer: 1918–1927, vol. 9, Dietrich Bonhoeffer Works, trans. and ed. Hans Pfeifer et al. (New York: Fortress Press, 2002), 60.
66 The Young Bonhoeffer, 70.
67 Ibid.
68 Ibid., 71.
69 Ibid., 72.
70 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 21.
71 The Young Bonhoeffer, 78.
Глава 3. Римские каникулы, 1924
72 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 57.
73 The Young Bonhoeffer: 1918–1927, vol. 9, Dietrich Bonhoeffer Works, trans. and ed. Hans Pfeifer et al. (New York: Fortress Press, 2002), 83.
74 The Young Bonhoeffer, 83.
75 Ibid., 84.
76 Ibid., 89.
77 Ibid., 86.
78 Ibid., 91.
79 Ibid., 101.
80 Ibid., 102.
81 Ibid., 103.
82 Ibid., 94.
83 Ibid.
84 Ibid., 89.
85 Ibid., 88.
86 Ibid., 99–100.
87 Ibid., 88–89.
88 Ibid., 106–07.
89 Ibid., 111.
90 Ibid.
91 Ibid., 93.
92 Ibid., 107.
93 Ibid., 108.
94 Ibid., 528–29.
Глава 4. Студент в Берлине, 1924—1927
95 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: Man of Vision, Man of Courage, ed. Edwin Robertson (New York: Harper and Row, 1970; Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 44. Цитаты по Аугсбургскому изданию.
96 Bethge, Man of Vision, 45.
97 Eberhard Bethge, interview by Martin Doblmeier, Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University.
98 Рут-Алис фон Бисмарк, интервью автору. Hamburg, Germany, March 2008.
99 Ruth-Alice von Bismarck and Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–45, trans. John Brownjohn (New York: Abingdon Press, 1995), 246.
100 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 424.
101 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, vol. 10, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Clifford J. Green, trans. Douglas W. Stott (New York: Fortress Press, 2008), 57.
Глава 5. Барселона, 1928
102 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, vol. 10, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Clifford J. Green, trans. Douglas W. Stott (New York: Fortress Press, 2008), 58.
103 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, 58.
104 Ibid., 59.
105 Ibid.
106 Ibid., 59–60.
107 Ibid., 60.
108 Ibid., 62.
109 Ibid., 78.
110 Ibid., 118.
111 Дитрих Бонхёффер Максу Дистелю, Барселона, 18 июня 1928 г.
112 Barcelona, Berlin, New York, 83.
113 Ibid., 89.
114 Ibid., 147.
115 Клаус Бонхёффер родителям, Тетуан, 5 мая 1928 г.
116 Дитрих Бонхёффер Пауле Бонхёффер, Барселона, 20 февраля 1928 г.
117 Дитрих Бонхёффер Вальтеру Дрессу, Барселона, 13 марта 1928 г.
118 Дитрих Бонхёффер Пауле Бонхёффер, Барселона 20 февраля 1928 г.
119 Barcelona, Berlin, New York, 127.
120 Ibid., 110.
121 Ibid., 127.
122 Ibid., 112.
123 Ibid., 126.
124 Ibid., 527–31.
125 Ibid., 127.
126 Ibid., 343.
127 Ibid.
128 Ibid., 354.
129 Ibid.
130 Ibid.
131 Ibid.. 355.
132 Ibid., 356.
133 Дитрих Бонхёффер Вальтеру Дрессу, Барселона, 1 сентября 1928 г.
Глава 6. Берлин, 1929
134 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 134.
135 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 129.
136 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, vol. 10, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Clifford J. Green, trans. Douglas W. Stott (New York: Fortress Press, 2008), 423–33.
137 Ibid., 138.
138 Ibid., 139.
139 Barcelona, Berlin, New York, 241.
140 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 130–31.
Глава 7. Бонхёффер в Америке, 1930—1931
141 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, vol. 10, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Clifford J. Green, trans. Douglas W. Stott. New York: Fortress Press, 2008, 243.
142 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, 265–66.
143 «Religion: Riverside Church», Time, October 6, 1930.
144 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, 306.
145 Ibid., 306–07.
146 Ibid., 308.
147 Ibid., 309–10.
148 Ibid., 266.
149 Ibid., 313.
150 Ibid., 313–14.
151 Adam Clayton Powell Sr., Harlem, New York, November 1927.
152 Дитрих Бонхёффер родителям, Филадельфия, 1 декабря 1930 г.
153 Ibid., 258.
154 Ibid., 293.
155 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 151.
156 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 89.
157 Дитрих Бонхёффер Максу Дистелю, Нью-Йорк, 25 апреля 1931 г.
158 Ruth-Alice von Bismarck and Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–45, trans. John Brownjohn (New York: Abingdon Press, 1995), 68.
159 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, 269.
160 Ibid., 270–71.
161 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 88.
162 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, 294–95.
163 Edwin Robertson, The Shame and the Sacrifice: The Life and Martyrdom of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Macmillan, 1988), 66.
164 Пауль Леманн Жану Леманну и Дитриху Бонхёфферу, телеграмма от 19 мая 1931 г.
165 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, 304.
Глава 8. Берлин, 1931–1932
166 Дитрих Бонхёффер родителям, Бонн, июль 1931 г.
167 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 383.
168 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 178.
169 Bonhoeffer, A Testament to Freedom, 384.
170 Berlin 1932–1933, vol. 12, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. larry l. Rasmussen (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2009), 439.
171 Bonhoeffer, A Testament to Freedom, 424–25.
172 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 60.
173 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 68.
174 Ibid., 69.
175 Отто Дудзус, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University. Неиспользованные эпизоды цитируются с согласия режиссера.
176 Инге Кардинг, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University. Неиспользованные эпизоды цитируются с согласия режиссера.
177 Альберт Шёнхер, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University. Неиспользованные эпизоды цитируются с согласия режиссера.
178 Ibid.
179 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 64–65.
180 Инге Кардинг, интервью Мартину Доблмайеру.
181 Ibid.
182 Дитрих Бонхёффер Эрвину Суцу, Веддинг, ноябрь 1931 г.
183 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 226.
184 Дитрих Бонхёффер Эрвину Суцу, Веддинг, ноябрь 1931 г.
185 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 57.
186 No Rusty Swords: Letters, Lectures and Notes 1928–1936, vol. 1, Collected Works of Dietrich Bonhoeffer, ed. Edwin H. Robertson, trans. Edwin H. Robertson and John Bowden (New York: Harper and Row, 1965), 151.
187 No Rusty Swords, 150.
188 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 104.
189 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography,228–29.
190 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 109.
Глава 9. Принцип фюрерства, 1933
191 No Rusty Swords: Letters, Lectures and Notes 1928–1936, vol. 1, Collected Works of Dietrich Bonhoeffer, ed. Edwin H. Robertson, trans. Edwin H. Robertson and John Bowden (New York: Harper and Row, 1965), 195.
192 No Rusty Swords, 202.
193 Ibid., 203–04.
194 Richard Steigmann-Gall, The Holy Reich: Nazi Conceptions of Christianity, 1919–1945 (Cambridge: Cambridge University Press, 2003), 115.
195 Steigmann-Gall, The Holy Reich, 116.
196 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 258.
197 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 257.
198 Дональд Моффит. Письмо издателю «Tunes With a Past» //Yale Alumni Magazine, March 2000.
199 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 47.
200 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 117.
201 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 265.
202 Name, «Germany: Göring Afraid?» Time, November 13, 1933, pg.
203 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 194.
Глава 10. Церковь и еврейский вопрос
204 Dietrich Bonhoeffer, «The Church and the Jewish Question», in No Rusty Swords: Letters, Lectures and Notes 1928–1936 (New York: Harper and Row, 1965), 226.
205 Sabine Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers: Portrait of a Family, (New York: St. Martin’s Press, 1971), 83.
206 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 84.
207 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 275–6.
208 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 279.
209 Elizabeth Raum, Dietrich Bonhoeffer: Called by God (New York: Simon and Schuster, 1960), 80.
210 Heinrich Heine, Religion and Philosophy in Germany: A Fragment (London: Trübner and Co., 1882), 177.
Глава 11. Богословие нацизма
211 Inside the Third Reich: Memoirs by Albert Speer, trans. Richard Winston and Clara Winston (New York: Macmillan, 1970), 114–15.
212 The Goebbels Diaries 1942–1943, ed. Louis P. Lochner (Garden City, Ny: Doubleday, 1948), 375.
213 Inside the Third Reich, 114.
214 Ibid., 147–48.
215 The Complete Works of Friedrich Nietzsche, ed. Oscar Levy, trans. Thomas Common (New York: Macmillan, 1911).
216 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 100.
217 Hans B. Gisevius, To the Bitter End: An Insider’s Account of the Plot to Kill Hitler 1933–1944, trans. Richard Winston and Clara Winston (New York: Da Capo Press, 1998), 189.
218 Adolf Hitler quoted in Inside the Third Reich: Memoirs, by Albert Speer (New York: Simon and Schuster, 1970), 94.
219 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 240.
220 Ibid.
221 Karl Barth, «Protestant Churches in Europe», Foreign Affairs 21 (1943), 263–65.
222 Georg Schneider, Our Faith: A Guide for German Christians (Germany: Institute for Research into and Elimination of Jewish Influence in German Church life, 1940).
223 Doris l. Bergen, Twisted Cross: The German Christian Movement in the Third Reich (Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1996), 47.
224 Bergen, Twisted Cross, 68.
225 Ibid., 158.
226 Ibid., 103.
227 Ibid., 148.
Глава 12. Начало борьбы внутри церкви
228 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 286.
229 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 238.
230 Adolf Hitler, «Concordant Between the Holy See and the German Reich [With Supplementary Protocol and Secret Supplement]», July 20, 1933, trans., Muriel Frasier, .
231 Adolph Hitler, «Concordant».
232 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 301.
Глава 13. Бефильское исповедание веры
233 Дитрих Бонхёффер Жюли Тафель Бонхёффер, Бефиль, 20 августа 1933 г.
234 No Rusty Swords: Letters, Lectures and Notes 1928–1936, vol. 1, Collected Works of Dietrich Bonhoeffer, ed. Edwin H. Robertson, trans. Edwin H. Robertson and John Bowden (New York: Harper and Row, 1965), 251.
235 Дитрих Бонхёффер Жюли Тафель Бонхёффер, Бефиль, 20 августа 1933 г.
236 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 300.
237 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 419.
238 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 129.
239 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 308–09.
240 Ibid., 312.
241 Ibid., 315.
242 Ibid., 315.
243 Ibid., 323.
244 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 211.
245 Doris l. Bergen, Twisted Cross: The German Christian Movement in the Third Reich (Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1996), 145.
Глава 14. Бонхёффер в Лондоне, 1934–1935
246 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 411.
247 London: 1933–1935, vol. 13, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Keith Clements, trans. Isabel Best (New York: Fortress Press, 2007), 135.
248 Ibid., 23.
249 Ibid., 39–41.
250 Amos Cresswell and Maxwell Tow, Dr. Franz Hildebrandt: Mr. Valiant for Truth (Grand Rapids, Smyth and Helwys, 2000), 52–53.
251 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 78.
252 Amos Cresswell and Maxwell Tow, Dr. Franz Hildebrandt: Mr. Valiant for Truth (Grand Rapids, Smyth and Helwys, 2000), 122.
253 Дитрих Бонхёффер Герхарду Ляйбхольцу, Лондон, 23 ноября, 1933 г.
Глава 15. Разгорается битва за церковь
254 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 341.
255 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 344.
256 London: 1933–1935, vol. 13, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Keith Clements, trans. Isabel Best (New York: Fortress Press, 2007), 349.
257 London, 350.
258 Ibid., 351–353.
259 Ibid.
260 James Bentley, Martin Niemöller: 1892–1984 (New York: Free Press, 1984), 86.
261 Теодор Геккель немецким конгрегациям и пасторам за границей, Берлин, 31 января, 1934 г.
262 London, 97–98.
263 Friedrich Wehrhan, Julius Rieger, Gustav Schönberger, Dietrich Bonhoeffer. Memorandum from the Pastors in London. London, February 5, 1934.
264 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 348–50.
265 London, 118–19.
266 Ibid., 120.
267 Ibid., 126–27.
268 Ibid., 129.
269 Ibid., 134–35.
270 Ibid., 144–45.
271 Ibid., 151–52.
272 Barmen Theological Doctrine, May 29–30, 1934.
273 Ibid., 175.
274 Ibid., 179–80.
275 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce Little (New York: Metropolitan Books, 1996), 26.
276 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 226.
277 Инге Кардинг, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University. Неиспользованные эпизоды цитируются с разрешения режиссера.
278 Alice von Hildebrand, The Soul of a Lion: Dietrich von Hildebrand: a Biography (San Francisco: Ignatius Press, 2000), 255.
279 Fest, Plotting Hitler’s Death, 56.
Глава 16. Конференция в Фано
280 London: 1933–1935, vol. 13, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Keith Clements, trans. Isabel Best (New York: Fortress Press, 2007), 191–92.
281 Barcelona, Berlin, New York: 1928–1931, vol. 10, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Clifford J. Green, trans. Douglas W. Stott (New York: Fortress Press, 2008), 201.
282 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 91.
283 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 91.
284 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 479.
285 London, 308–09.
286 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 388.
287 «German Church and State», London Times, August 27, 1934.
288 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 385.
289 Sabine Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers: Portrait of a Family, (New York: St. Martin’s Press, 1971), 88.
290 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 392.
Глава 17. Дорога в Цингст и Финкенвальде
291 London: 1933–1935, vol. 13, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Keith Clements, trans. Isabel Best (New York: Fortress Press, 2007), 217.
292 London, 408.
293 London, 152.
294 Ibid., 217–18.
295 Ibid., 218.
296 Hanna Arendt, Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil (New York: Viking, 1963).
297 «Foreign News: Meisser v. Muller», Time, oct. 22, 1934.
298 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 394.
299 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 395.
300 London, 396.
301 Ibid., 248–49.
302 Ibid., 252–53.
303 Ibid., 253–54.
304 Ibid., 254–55.
305 Ibid., 266–67.
306 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 408.
307 London, 229–30.
308 Ibid., 284.
Глава 18. Цингст и Финкенвальде
309 Эберхард Бетге, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University. Неиспользованные эпизоды цитируются с разрешения режиссера.
310 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 426.
311 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 427.
312 Эберхард Бетге, интервью Мартину Доблмайеру.
313 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 429.
314 Eberhard Bethge, Friendship and Resistance: Essays on Dietrich Bonhoeffer (Grand Rapids: Eerdmans, 1995), 5.
315 Альберт Шёнхер, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University. Неиспользованные эпизоды цитируются с разрешения режиссера.
316 Шёнхер, интервью Мартину Доблмайеру.
317 Wolf – Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 107.
318 The Way to Freedom: Letters, Lectures and Notes 1935–1939, vol. 2, Collected Works of Dietrich Bonhoeffer, ed. Edwin H. Robertson, trans. Edwin H. Robertson and John Bowden (New York: Harper and Row, 1966), 121–22.
319 Шёнхер, интервью Мартину Доблмайеру.
320 Eberhard Bethge, Friendship and Resistance, 5.
321 Шёнхер, интервью Мартину Доблмайеру.
322 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 431–32.
323 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 443.
324 Ibid., 234.
325 Ibid., 442.
326 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 134.
327 Ibid., 72.
328 Letters and Papers from Prison, vol. 8, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. John W. Degruchy (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2010), 276.
329 Letters and Papers from Prison, 189.
330 Ruth-Alice von Bismarck and Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–1945, trans. John Brownjohn (New York: Abingdon Press, 1995), 306.
331 Рут-Алис фон Бисмарк, интервью автору, Гамбург, Германия, март 2008.
Глава 19. Между Сциллой и Харибдой, 1935–1936
332 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 607.
333 Альберт Шёнхер, интервью Мартину Доблмайеру.
334 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, p. 483.
335 Germany, Nuremberg Laws, September 15, 1935.
336 Sabine Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers: Portrait of a Family, (New York: St. Martin’s Press, 1971), 90.
337 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 490.
338 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 83.
339 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 152–53.
340 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 510.
341 Ibid., 512.
342 Ibid.
343 The Way to Freedom: Letters, Lectures and Notes 1935–1939, vol. 2, Collected Works of Dietrich Bonhoeffer, ed. Edwin H. Robertson, trans. Edwin H. Robertson and John Bowden (New York: Harper and Row, 1966), 90–91.
344 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 522–23.
345 The Way to Freedom, 110.
346 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 536.
347 Ibid., 539.
348 Garth lean, On the Tail of a Comet: The Life of Frank Buchman, a Small Town American Who Awakened the Conscience of the World (New York: Concordia House, 2002), 235.
349 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 542.
350 Ibid., 544.
351 Ibid.
352 Ibid.
353 Ibid.
354 The Way to Freedom, 149.
355 Ibid., 151.
356 James Bentley, Martin Niemöller: 1892–1984 (New York: Free Press, 1984), 129.
357 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 577.
358 Ibid., 582.
359 Ruth von Kleist-Retzow to Werner Koch, Klein-Krössin, 1937.
360 Amos Cresswell and Maxwell Tow, Dr. Franz Hildebrandt: Mr. Valiant for Truth (Grand Rapids, Smyth and Helwys, 2000), 78.
361 Cresswell and Tow, Dr. Franz Hildebrandt, 79.
362 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 591.
363 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 192.
364 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 193–4.
365 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 591.
366 Ibid., 591–592.
Глава 20. Марс восходит, 1938
367 Hans B. Gisevius, To the Bitter End: An Insider’s Account of the Plot to Kill Hitler 1933–1944, trans. Richard Winston and Clara Winston (New York: Da Capo Press, 1998), 363.
368 Gisevius, To the Bitter End, 283.
369 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce little (New York: Metropolitan Books, 1996), 86.
370 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 314–16.
371 Lothar Machtan, The Hidden Hitler, trans. John Brownjohn and Susanne Ehlert (New York: Basic Books, 2001).
372 Fest, Plotting Hitler’s Death, 77.
373 Ibid., 26.
374 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 317–19.
375 Fest, Plotting Hitler’s Death, 62.
376 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 599.
377 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 600.
378 Ibid., 602.
379 Ruth-Alice von Bismarck and Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–1945, trans. John Brownjohn (New York: Abingdon Press, 1995), 298.
380 Sabine Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers: Portrait of a Family, (New York: St. Martin’s Press, 1971), 92.
381 Leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 97–100.
382 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 606.
383 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, p. 424–26.
384 Эберхард Бетге, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University.
385 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 442.
386 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 153–54.
387 The Way to Freedom: Letters, Lectures and Notes 1935–1939, vol. 2, Collected Works of Dietrich Bonhoeffer, ed. Edwin H. Robertson, trans. Edwin H. Robertson and John Bowden (New York: Harper and Row, 1966), 199–200.
388 Renate Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Brief Life (New York: Fortress, 2006), 40.
Глава 21. Решение принято, 1939
389 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper One, 1995), 479–80.
390 Bonhoeffer, A Testament to Freedom, 468.
391 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000).
392 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 646.
393 Edwin Robertson, The Shame and the Sacrifice: The Life and Martyrdom of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Macmillan, 1988), 164.
394 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 648.
395 Ibid.
396 The Way to Freedom: Letters, Lectures and Notes 1935–1939, vol. 2, Collected Works of Dietrich Bonhoeffer, ed. Edwin H. Robertson, trans. Edwin H. Robertson and John Bowden (New York: Harper and Row, 1966), 212.
397 The Way to Freedom, p. 222.
398 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 166.
399 Отто Дудзус, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University. Используется с согласия режиссера.
400 The Way to Freedom, 213–216.
401 Ibid., 216–17.
402 Ibid., 227.
403 Ibid.
404 «Religion: Protagonist», Time, November 15, 1926.
405 Ibid., 228.
406 Ibid.
407 Ibid., 228–29.
408 Ibid., 229.
409 Ibid.
410 Bonhoeffer, A Testament to Freedom, 477–78.
411 The Way to Freedom, 229.
412 Ibid., 230.
413 Ibid., 230–31.
414 Ibid., 231.
415 Ibid.
416 Ibid.
417 Ibid.
418 Ibid., 231–32.
419 Ibid., 232.
420 Ibid., 233.
421 Ibid.
422 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 93.
423 The Way to Freedom, 233–34.
424 Ibid., 234.
425 Ibid., 234–35.
426 Ibid., 235.
427 Ibid., 236.
428 Ibid.
429 Ibid.
430 Ibid.
431 Ibid., 237.
432 Ibid.
433 Ibid.
434 Ibid., 237–38.
435 Ibid., 238.
436 Ibid., 238–39.
437 Ibid., 224–25.
438 Ibid., 226.
439 Ibid., 239.
440 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 215–16.
441 The Way to Freedom, 239–40.
442 Ibid., 240.
443 Ibid., 240–41.
444 Ibid., 241.
445 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 216.
446 The Way to Freedom, 241.
447 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 217–18.
448 The Way to Freedom, 247.
449 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 158–60.
Глава 22. Конец Германии
450 Victor, George, Hitler: The Pathology of Evil (Dulles, VA: Brassey’s, 1998), 184.
451 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 594–95.
452 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 596.
453 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 445.
454 Альберт Шёнхер, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University.
455 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 661–662.
456 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce Little (New York: Metropolitan Books, 1996), 116.
457 Fest, Plotting Hitler’s Death, 114.
458 Ibid., 115, 117.
459 Ibid., 118.
460 Victoria Barnett, For the Soul of the People: Protestant Protest Against Hitler (New York: oxford University Press, 1992), 107.
461 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 641.
462 Ibid., 643.
463 Ibid., 347.
Глава 23. От исповедания к заговору
464 Эмми Бонхёффер, интервью Trinity Films, Dietrich Bonhoeffer: Memories and Perspectives, distributed by Vision Video.
465 Eberhard Bethge, Friendship and Resistance: Essays on Dietrich Bonhoeffer (Grand Rapids: Eerdmans, 1995), 24.
466 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 681.
467 Кристиан Греммельс, интервью Мартину Доблмайеру // Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier.
468 Ethics, vol. 6, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Clifford J. Green, trans. Douglas W. Stott (New York: Augsburg Fortress, 2008), 88–89.
469 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 682–84.
470 Conspiracy and Imprisonment: 1940–1945, vol. 16, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Mark S. Brocker, trans. Lisa E. Dahill with Douglas W. Stott (New York: Fortress, 2006), 601.
471 Conspiracy and Imprisonment, 606.
472 Ibid., 605–06.
473 Ethics, 360–61.
474 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce Little (New York: Metropolitan Books, 1996), 138.
475 Life Together; Prayerbook of the Bible, vol. 5, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Geffrey B. Kelly, trans. Daniel W. Bloesch (Minneapolis: Fortress, 2005), 143.
476 Life Together, 155–56.
477 Ibid.
478 Conspiracy and Imprisonment, 86.
479 Ibid., 87.
480 Дитрих Бонхёффер Эберхарду Бетге, Мюнхен, 29 ноября, 1940.
481 Conspiracy and Imprisonment, 106.
482 Ibid., 109–10.
483 Ibid., 96.
484 Ibid., 114.
485 Ibid., 113.
486 Ibid., 115.
487 Ibid., 128.
488 Ibid., 136.
489 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 728.
490 Conspiracy and Imprisonment, 190.
491 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 24.
492 Conspiracy and Imprisonment, 186.
Глава 24. Заговор против Гитлера
493 «Walther von Brauchitsch», Wikipedia, .
494 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce Little (New York: Metropolitan Books, 1996), 171.
495 Fest, Plotting Hitler’s Death, 175.
496 Ibid., 168.
497 Conspiracy and Imprisonment: 1940–1945, vol. 16, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Mark S. Brocker, trans. Lisa E. Dahill with Douglas W. Stott (New York: Fortress, 2006), 207–08.
498 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 703.
499 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 704.
500 Ibid., 705.
501 Conspiracy and Imprisonment, 241.
502 Ibid., 244.
503 Ibid., 245.
504 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 167–68.
505 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 738.
506 Ibid., 740.
507 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 229.
508 Fest, Plotting Hitler’s Death, 179.
509 Eberhard Bethge, Friendship and Resistance: Essays on Dietrich Bonhoeffer (Grand Rapids: Eerdmans, 1995), 54.
510 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 861–64.
511 Hans B. Gisevius, To the Bitter End: An Insider’s Account of the Plot to Kill Hitler 1933–1944, trans. Richard Winston and Clara Winston (New York: Da Capo Press, 1998), 435.
Глава 25. Победа Бонхёффера
512 Conspiracy and Imprisonment: 1940–1945, vol. 16, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Mark S. Brocker, trans. Lisa E. Dahill with Douglas W. Stott (New York: Fortress, 2006), 267; Helmut von Moltke to his wife, April 15, 1942.
513 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 754.
514 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 169–70.
515 Conspiracy and Imprisonment, 327.
516 Ibid., 322.
517 Ibid, p. 300; епископ Белл, дневниковые записи о встрече с Бонхёффером в Сигтуне.
518 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 761.
519 Conspiracy and Imprisonment, 312–13.
520 Ibid., 311–12.
521 Ibid., 318.
522 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 764.
523 Conspiracy and Imprisonment, 347–48.
524 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 763.
525 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce Little (New York: Metropolitan Books, 1996), 78–79.
526 Conspiracy and Imprisonment, 349.
Глава 26. Влюбленный Бонхёффер
527 Ruth-Alice von Bismarck and Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–1945, trans. John Brownjohn (New York: Abingdon Press, 1995), 330.
528 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 291.
529 Ibid., 291–92.
530 Conspiracy and Imprisonment: 1940–1945, vol. 16, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Mark S. Brocker, trans. Lisa E. Dahill with Douglas W. Stott (New York: Fortress, 2006), 328.
531 Conspiracy and Imprisonment, 220–21.
532 Ibid., 329–30.
533 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 298.
534 Conspiracy and Imprisonment, 350–51.
535 Ibid., 351–52.
536 Ibid., 331.
537 Ibid., 365.
538 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 331–32.
539 Ibid., 332.
540 Ibid., 332–33.
541 Conspiracy and Imprisonment, 366–67.
542 Ibid., 369–70.
543 Ibid., 370–71.
544 Ibid., 373.
545 Ibid., 373–74.
546 Ibid., 374–75.
547 Ibid., 375.
548 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 336.
549 Ibid., 337.
550 Ibid.
551 Ibid., 338–39.
552 Conspiracy and Imprisonment, 383–84.
553 Ibid., 386.
554 Ibid., 387.
555 Ibid., 390.
Глава 27. Убить Гитлера
556 Рут-Алис фон Бисмарк, интервью автору, Гамбург, Германия, март 2008.
557 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 182.
558 Zimmermann and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 190–92.
559 Gero V. S. Gaevernitz, They Almost Killed Hitler: Based on the Personal Account of Fabian von Schlabrendorff (New York: Macmillan, 1947), 54.
560 Gaevernitz, They Almost Killed Hitler, 57.
561 Ibid., 56–58.
562 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce Little (New York: Metropolitan Books, 1996), 196.
563 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 785.
Глава 28. Тюрьма Тегель, камера 92
564 Ruth-Alice von Bismarck and Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–1945, trans. John Brownjohn (New York: Abingdon Press, 1995), 342–43.
565 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 343.
566 Ibid., 343–44.
567 Ibid., 344–45.
568 Ibid., 345–346.
569 Ibid., 347.
570 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 247–48.
571 Eberhard Bethge. Dietrich Bonhoeffer: Man of Vision, Man of Courage, ed. Edwin Robertson. New York: Harper and Row, 1970; Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000. P. 734.
572 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 222.
573 Letters and Papers from Prison, vol. 8, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. John W. Degruchy (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2010), 21.
574 Letters and Papers from Prison, 21–22.
575 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 800–01.
576 Bethge, Man of Vision, 716.
577 Рената Бетге, интервью Мартину Доблмайеру, Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University.
578 Кристофер фон Донаньи, интервью Мартину Доблмайеру. Bonhoeffer: Pastor, Pacifist, Nazi Resister. A documentary film by Martin Doblmeier, date of interview, Princeton University.
579 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 813–14.
580 Ibid., 814–15.
581 Bethge, Man of Vision, 720.
582 Letters and Papers from Prison, 3–4.
583 Ibid., 5.
584 Ibid., 14
585 Ibid.
586 Ibid., 24.
587 Zimmerman and Smith, I Knew Dietrich Bonhoeffer, 224–25.
588 Ibid., 223.
589 Letters and Papers from Prison, 248.
590 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 26–27.
591 Ibid., 33–34.
592 Ibid., 27.
593 Letters and Papers from Prison, 71–72.
594 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 40–41, 44, 52.
595 Ibid., 55.
596 Ibid., 58.
597 Ibid., 58, 63.
598 Ibid., 63–64.
599 Letters and Papers from Prison, 41–42.
600 Ibid., 42.
601 Ibid.
602 Ibid., 43.
603 Ibid., 119.
604 Ibid., 189.
605 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 32.
606 Letters and Papers from Prison, 125.
607 Ibid., 77–78.
608 Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 844.
609 Letters and Papers from Prison, 223.
610 Ibid., 131–32.
611 Ibid., 131, 149.
612 Ibid.
613 Ibid., 231–32.
614 Ibid., 272.
615 Ibid., 289–90.
616 Ibid., 293.
617 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 861.
618 Bosanquet, Life and Death of Bonhoeffer, 279.
619 Letters and Papers from Prison, 279.
620 Ibid., 279–81.
621 Ibid., 282.
622 Ibid., 163.
623 Ethics, vol. 6, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Clifford J. Green, trans. Douglas W. Stott (New York: Augsburg Fortress, 2008), 54.
624 Ethics, 58.
625 Ibid., 80.
626 Ibid.
627 Ibid., 82.
628 Ibid., 206.
629 Ibid., 206–07.
630 Dietrich Bonhoeffer, A Testament to Freedom: The Essential Writings of Dietrich Bonhoeffer, rev. ed., eds. Geffrey B. Kelly and F. Burton Nelson (New York: Harper one, 1995), 448.
631 Letters and Papers from Prison, 144–45.
632 Ibid., 179.
Глава 29. «Валькирия» и заговор Штауффенберга
633 Letters and Papers from Prison, vol. 8, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. John W. Degruchy (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2010), 340–421.
634 Joachim Fest, Plotting Hitler’s Death: The German Resistance to Hitler, 1933–1945, trans. Bruce Little (New York: Metropolitan Books, 1996), 240–41.
635 Fest, Plotting Hitler’s Death, 236.
636 Ibid., 243.
637 Dietrich Bonhoeffer to Eberhard Bethge, Tegel, July 16, 1944.
638 Pierre Galante and Eugene Silianoff, Operation Valkyrie: The German Generals’ Plot Against Hitler (New York: Harper and Row, 1981), 2–3.
639 Galante, Operation Valkyrie, 6.
640 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 1048.
641 Galante, Operation Valkyrie, 15.
642 Ibid.
643 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 1069.
644 Hans B. Gisevius, To the Bitter End: An Insider’s Account of the Plot to Kill Hitler 1933–1944, trans. Richard Winston and Clara Winston (New York: Da Capo Press, 1998), 574–5.
645 Gisevius, To the Bitter End, 575.
646 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: Man of Vision, Man of Courage, ed. Edwin Robertson (New York: Harper and Row, 1970; Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 730.
647 Fest, Plotting Hitler’s Death, 165.
648 Edwin Robertson, The Shame and the Sacrifice: The Life and Martyrdom of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Macmillan, 1988), 262.
649 Letters and Papers from Prison, 369.
650 Ibid., 369.
651 Ibid., 369–70.
652 Ibid., 370–72.
653 Ibid., 376.
654 Fest, Plotting Hitler’s Death, 278.
655 Ibid., 289–90.
656 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 1070, 1023.
657 Fest, Plotting Hitler’s Death, 301, 295.
658 Ruth-Alice von Bismarck and Ulrich Kabitz, eds. Love Letters from Cell 92: The Correspondence Between Dietrich Bonhoeffer and Maria Von Wedemeyer, 1943–4195, trans. John Brownjohn (New York: Abingdon Press, 1995), 254–57.
659 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 259–61.
660 Ibid., 261–62.
661 Letters and Papers from Prison, 393–94.
662 Eberhard Bethge. Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000. P. 900.
663 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 900.
664 Bethge, Man of Vision, 804–05.
665 Bismarck and Kabitz, Love Letters from Cell 92, 118.
666 Ibid., 268–70.
667 Letters and Papers from Prison, 400–01.
668 Wolf-Dieter Zimmermann and Ronald G. Smith, eds., I Knew Dietrich Bonhoeffer, trans. Käthe Gregor Smith (New York: Harper and Row, 1966), 226–30.
669 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 914.
670 Ibid., 918.
Глава 30. Бухенвальд
671 S. Payne Best, The Venlo Incident (Watford, Herts: Hutchinson, 1950), 194.
672 Best, The Venlo Incident, 194.
673 Ibid., 181.
674 Ibid., 180.
675 Ibid., 189.
676 Ibid., 190.
677 Ibid., 184, 197.
678 Ibid., 196.
679 Josef Ackermann, testimony at Nuremberg Military Tribunal, date, –T0003.htm.
680 Best, The Venlo Incident, 186.
681 Ibid.
682 Зигмунд Рашер Генриху Гиммлеру, 15 мая 1941 г. .
683 William l. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York: Simon and Schuster, 1960), 985.
684 Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, 988.
685 Ibid.
686 Ibid.
687 Heinrich Himmler to General Field Marshall Milch, November 13, 1942, .
688 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 919.
689 Best, The Venlo Incident, 176.
690 Ibid., 186.
691 Ibid., 187.
692 Ibid., 180.
693 Mary Bosanquet, The Life and Death of Dietrich Bonhoeffer, (New York: Harper and Row, 1968), 271.
694 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 919.
695 Best, The Venlo Incident, 179.
696 Ibid., 189.
Глава 31. На пути к свободе
697 S. Payne Best, The Venlo Incident (Watford, Herts: Hutchinson, 1950), 190.
698 Best, The Venlo Incident, 190.
699 Ibid., 191.
700 Ibid., 192.
701 Ibid.
702 Ibid., 192–193.
703 Ibid.
704 Ibid., 194.
705 Ibid., 195–96.
706 Ibid., 196.
707 Ibid., 13.
708 Ibid., 199.
709 Ibid., 198.
710 Sabine leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers: Portrait of a Family, (New York: St. Martin’s Press, 1971), 198–99.
711 Best, The Venlo Incident, 200.
712 Ibid.
713 Eberhard Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, rev. ed. (Minneapolis: Augsburg Fortress, 2000), 920.
714 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 927.
715 London: 1933–1935, vol. 13, Dietrich Bonhoeffer Works, ed. Keith Clements, trans. Isabel Best (New York: Fortress Press, 2007), 331.
716 Bethge, Dietrich Bonhoeffer: A Biography, 927–28.
717 leibholz-Bonhoeffer, The Bonhoeffers, 184–86.
718 Ibid., 190.
719 Ibid., 187–88.
720 Ibid., 188.
721 Ibid., 188–89.
722 Amos Cresswell and Maxwell Tow, Dr. Franz Hildebrandt: Mr. Valiant for Truth (Grand Rapids, Smyth and Helwys, 2000), 223–27.
Примечания
1
Русское издание: Тимоти Келлер. Разум за Бога: Почему среди умных так много верующих. М.: Эксмо, 2012. – Прим. ред .
2
Внук его, Петер Йорк фон Вартенбург (1904–1944), был кузеном полковника Клауса фон Штауффенберга и сыграл существенную роль в заговоре против Гитлера и попытке его убийства 20 июля 1944 года.
3
Например, на доме № 7 по Клостерштрассе.
4
Диплом она получила в апреле 1896 года от Королевского окружного школьного колледжа Бреслау.
5
Бонхёффер прекрасно сознавал опасности пиетизма, однако всю жизнь опирался на консервативные богословские традиции гернгутеров и в повседневном чтении и молитве неизменно прибегал к моравским текстам из Библии: на каждый день там имелся один стих из Ветхого и один из Нового Завета. Такие календари публиковались ежегодно со времен Цинцендорфа; Дитрих Бонхёффер именовал их Losungen (изречения) или попросту «текстами». Эти «изречения» подтолкнули его вернуться в Германию в 1939 году. Их повседневное чтение Бонхёффер практиковал до конца жизни, вдохновив на это занятие невесту и многих других.
6
Популярная детская книга, описывавшая приключения пещерных людей в Швабских Альпах.
7
Одной из последних прочитанных Д. Бонхёффером книг стали «Жизнеописания» Плутарха. Он расстался с ними за несколько часов до смерти.
8
Взошла луна, золотые звездочки ярко сияют на небе. Темный лес молчит, а над поляной поднимается дивное белое облако ( нем .).
9
Сладостно и почетно умереть за отчизну ( лат .).
10
«Колыбельная реки» из «Прекрасной мельничихи».
11
Так дети иногда называли свою гувернантку Марию фон Хорн.
12
«Иерусалим, высокий славный град» ( нем .).
13
Подпольная коммунистическая газета.
14
Шейдеман (1865–1939) – германский политик.
15
Крейцер, еврей, переехавший в Германию из России, впоследствии был включен нацистами (конкретно Альфредом Розенбергом) в список «культурных врагов» и в 1933 году вынужден был эмигрировать в США.
16
Такие шрамы именовались Schmiss или Renommierschmiss , то есть «хвастливый шрам». Дуэли представляли собой тщательно срежиссированные спектакли, противников ставили на расстояние вытянутой руки, вручали сабли, и они тыкали остриями друг в друга. Тело и руки были надежно защищены, и весь смысл потехи сводился к тому, чтобы получить доказательство отваги – шрам на физиономии, которая как раз и оставалась открытой. Исполосованная щека или разваленный надвое нос становились вечным свидетельством храбрости и гласили миру о принадлежности «инвалида» к благороднейшей элите Германии. Эти жутковатые знаки отличия – уродливо разросшиеся келоиды, выпячивания кожи – оставались столь желанными, что если новичок не удостаивался заслужить их на дуэли, он прибегал и к менее почтенным способам изуродовать себя.
17
«Умер великий Пан!» ( др. – греч. ).
18
Переплетение противоположностей ( лат .) – Прим. пер .
19
Слова и писания ( лат .) – Прим. пер .
20
Популярная карточная игра, придуманная в начале XIX века в немецком городе Альтенбурге.
21
Герр Вольф умер! ( нем .). – Прим. пер .
22
В доме супругов Шён Паула Бонхёффер оправлялась в 1918 году после гибели Вальтера, им же принадлежал дом в Болтенхагене.
23
В 1931 году девять чернокожих подростков были обвинены в изнасиловании двух белых девушек в поезде около Скоттсборо и приговорены к смертной казни или к длительным срокам заключения. Реабилитация продолжалась с 1937 по 1950 год. – Прим. пер .
24
Немецкое название «Nachfolge», то есть просто «Ученичество», и далее книга будет упоминаться под таким сокращенным названием.
25
Он много раз выступал в этой церкви, замещая своего друга Герхарда Якоби, который станет его ближайшим сподвижником в церковной борьбе 1930-х.
26
Бонхёффер был рукоположен 15 ноября 1931 года в церкви Св. Матфея возле Потсдамского дворца.
27
Putzi (это ласковое немецкое слово означает «красавчик» или «малыш») был двухметрового роста.
28
SA – аббревиатура от Sturm Abteilung («Штурмовые отряды»); по цвету униформы членов этих отрядов именовали «коричневорубашечниками».
29
Термин «Исповедующая» или «Исповедническая» Церковь отсылал к понятию « status confessioni» : люди, считавшие, что с принятием Арийского параграфа немецкая Церковь перестала быть Церковью Иисуса Христа, решили выйти из нее и создавать Церковь заново. Новую Церковь назвали Исповеднической потому, что она провозглашала («исповедовала») Евангелие Иисуса Христа.
30
Штраус оказался промеж двух огней: нацисты пытались подкупить его, предоставив официальный пост по линии искусства, и он принял его, как сам позднее объяснял, ради того, чтобы иметь возможность защищать свою невестку-еврейку. Однако Штраус дружил с немецким писателем еврейского происхождения Стефаном Цвейгом и вынужден был уйти в отставку, когда отказался убрать имя Цвейга с сочиненного им либретто.
31
Неизвестно в точности, была ли сознательно выбрана дата окончания Франко-прусской войны (1871), но, поскольку в тот день Франция капитулировала перед Германией и с этого началось возвышение Германской империи, совпадение кажется не случайным.
32
Ирония судьбы – до 1923 года должность настоятеля Nikolaikirche занимал д-р Вильгельм Вессель, отец Хорста Весселя, чья песня Die Fahne hoch («Знамена ввысь») или попросту «Хорст Вессель», как ее называли гитлеровцы, стала официальным гимном нацистской партии.
33
Гимн «Твердыня мощная наш Господь».
34
Глагол «исповедовать» означает «признавать». Чаще всего в этой связи цитируется текст Евангелия от Матфея (10,32): «Кто исповедует Меня перед людьми, того и Я исповедаю перед Отцом моим Небесным». Поначалу использовался термин «Исповедническое движение», затем «Исповедническая Церковь», по-немецки Bekennendekirche , сокращенно BK.
35
Этой операции было также присвоено до абсурда нелепое название «Колибри».
36
На толстом брюхе толстый крест – сразу чувствуется аромат благодати.
37
«Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее».
38
Грусть и тоска ( лат .). – Прим. пер .
39
Подружившись с этими семействами, Бонхёффер сошелся с людьми, многие из которых в ближайшие годы примут участие в заговоре против Гитлера.
40
Фабиан принимал непосредственное участие в Сопротивлении и в итоге оказался в гестаповской тюрьме в соседней с Бонхёффером камере. В заговоре участвовал также Эвальд фон Кляйст-Шменцин, консервативный христианин, обладатель крупного имения. В 1933 году Кляйст-Шменцин искал встречи с Гинденбургом с целью предотвратить назначение Гитлера на должность канцлера, а в 1938 году генерал Бек направит его в Лондон добиваться от британских властей гарантий, что те не допустят безнаказанного вторжения гитлеровцев в Чехословакию.
41
«Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее, ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести».
42
Ныне эта комната открыта для посетителей. Книжные полки, стол и рояль Бонхёффера по-прежнему стоят на своих местах.
43
Первые разделы этой книги он начал диктовать в Гросс-Шлёнвице. Семинарист Ханс-Вернер Йенсен запомнил, как печатал их под диктовку автора.
44
Вряд ли Бонхёфферу было известно, что Фосдик также решительно и последовательно выступал против политики умиротворения Гитлера. Он отстаивал этическое равновесие, с точки зрения которого Гитлера и фашизм породили изъяны в политике самой Америки.
45
В Синодальном переводе: «Верующий в него не постыдится» – Прим. пер .
46
Основная мелодия, основа полифонической композиции.
47
После войны эти города отошли к Советскому Союзу и ныне являются частью Калининградской области, анклава России.
48
Гюртнер был болен гриппом, и прогулка оказалась для него роковой: месяц спустя он умер.
49
По словам Гизевиуса, неразлучную парочку прозвали «Черными близнецами».
50
По-немецки аллитерация: Kreisauer Kreis.
51
Он был также полиглотом, но поскольку не любил болтать лишнее, шутили, что он «молчит на семи языках».
52
Тротт был потомком Джона Джея, первого Верховного судьи США.
53
Фердинанд дружил с Генри Фордом и работал в то время на заводе Форда в Детройте. Он дружил и с президентом Рузвельтом.
54
Зейдель погиб на Украине в октябре 1943 г.
55
Ей предстояло вскоре начать работу в Ганновере.
56
Эти замечательные письма издала сестра Марии Рут-Алис фон Бисмарк. Незадолго до своей ранней смерти от рака в 1977 году Мария дала сестре согласие на публикацию писем, отражающих ее отношения с Дитрихом Бонхёффером и дающих его биографам незаменимый исторический материал.
57
Немецкая фраза чрезвычайно выразительна. Было бы правильнее передать «Vor allem… dir wissen und auch wirklich glauben, das es mir gut geht» как «Более всего я хочу, чтобы вы знали и по-настоящему верили, что у меня все хорошо».
58
См. с. 45.
59
«Иметь товарищей по несчастью» [в прошлом] ( лат .).
60
«Иметь» [в настоящем времени] ( лат .).
61
Популярная песня эпохи, особенно в войсках. Каждый вечер немецкое военное радио завершало ею трансляцию.
62
«Неужто я не восхвалю Господа?» ( нем .).
63
В 1943 году Мария посещала Дитриха 24 июня, 30 июля, 26 августа, 7 октября, 10 и 26 ноября, 10 и 22 декабря. В 1944 году она приходила 1 и 24 января, 4 февраля (в его день рождения), 30 марта, 18 и 25 апреля, 22 мая, 27 июня и 23 августа.
64
Юрист в звании полковника. Подразумевается Рёдер.
65
При разговорах обычно присутствовал Рёдер.
66
«По Божьему провидению и человеческому смятению» ( лат .).
67
Немецко-датский поэт (1817–1888).
68
Хотя сейчас бушует буря / над всеми шпилями и минаретами / смотри: мир, прекрасный мир / не погиб.
69
«Хвалитель прошлого» ( лат. Из «Искусства поэзии» Горация).
70
«Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу… Но если и страдаете за правду, то вы блаженны; а страха их не бойтесь и не смущайтесь».
71
Все идет к тому, что однажды кто-нибудь заявит, что Бонхёффер и Бетге были не просто друзьями.
72
Уцелевшую рукопись редактировал Эберхард Бетге.
73
Некоторые комментаторы всерьез восприняли гиперболу Бонхёффера насчет «страусиных яиц» в письме Бетге и уверяют, будто тот принес настоящие страусиные яйца.
74
Гитлер обожал композитора Рихарда Вагнера (1813–1883). В 1923 году он познакомился с его вдовой Козимой и в дальнейшем часто общался с детьми и внуками композитора у них дома в Байройте.
75
«Покаяние» (греч. Нового Завета).
76
Пропитанный отравленной кровью хитон кентавра Несса убивал каждого, кто его надевал. – Прим. пер .
77
Воскресенье после Пятидесятницы.
78
Речь идет о романе с Элизабет Цинн.
79
Мария должна была приступить к работе в Красном Кресте.
80
Аристократка XIX века.
81
Годовщина смерти ее отца.
82
Шлабрендорфф дожил до 1980 года.
83
«Бухенвальд» означает «буковый лес». Хотя этот лагерь не предназначался специально в качестве лагеря смерти, здесь до прихода союзников в апреле 1945 г. погибло 56 545 человек – от непосильной работы, от пуль, петли и от медицинских экспериментов.
84
Камеры 1, 2, 3, 4, 6, 7 и 8, располагавшиеся по одну сторону подвала, были очень тесными. В этом ряду выделялась только камера № 5, примерно вдвое больше остальных. На противоположной стороне находились камеры 9, 10, 11 и 12, по величине примерно как № 5. Между двумя рядами камер тянулись две кирпичные стены с одним проходом между ними, так что каждый ряд камер выходил в собственный коридор и имелся также центральный коридор, приводивший к выходу из подвала.
85
В ноябре 1939 года агенты немецкой разведки переиграли троих британских разведчиков, среди которых был и капитан Пейн Бест, и похитили их из пограничной голландской деревни. Разоблачение деятельности британской разведки в Нидерландах послужило поводом для нападения Германии на эту страну. – Прим. пер .
86
Терри Томас – американский киноактер, герой комических боевиков. – Прим. пер .
87
Высшая награда за храбрость в Германии.
88
Отец Мильха был еврей. Когда в 1935 году просочился слух об этом, гестапо начало расследование, но Геринг вмешался и обеспечил Мильху полное алиби (его мать заставили присягнуть, что отец вовсе не был ему отцом, что он происходит от арийца). Мильху выдали официальное свидетельство о чистоте крови ( Deutschblütigkeitserklärungs ). Разъяренный неуклюжестью гестаповцев Геринг произнес знаменитые слова: «Тут я решаю, кто еврей!» («Wer Jude ist, bestimme ich!»).
89
Многие из этих преступников были виновны в Rassenschande , «осквернении расы», то есть, будучи «расово неполноценными», они вступали в связь с немецкими женщинами.
90
С приближением союзников нацисты торопливо эвакуировали концлагеря по всей Германии. Ослабевших узников гнали пешком и пристреливали тех, кто не мог идти.
91
Эту цифру – шестнадцать – называет Пейн Бест, хотя неясно, кто же из первоначальных семнадцати не был включен в это число.
92
Графиня Нина фон Штауффенберг, беременная пятым ребенком, была арестована сразу после смерти мужа 20 июля. Четверых старших детей забрали в приют и раздали в приемные семьи под разными фамилиями. Пятого ребенка она родила в тюрьме.
93
SD было особым подразделением SS.
94
Слово Quasimodo состоит из двух латинских слов: quasi – «как бы» и modo – «подобно», с которых начинается интроит католической мессы на этот день (на стих 1 Петр. 2:2 «Как бы подобно новорожденным младенцам»). Горбун из Нотр-Дама в романе Виктора Гюго носил имя «Квазимодо», поскольку был найден в воскресенье Фоминой недели.
95
Известный актер – Прим. пер.
96
Счет, пожалуйста! ( греч. ).
97
Хвалите Господа! ( нем. ).
98
Поскольку данное приложение было подготовлено для американских читателей, в нем главным образом затронуты реалии жизни в США – Прим. ред.
Комментарии к книге «Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха», Эрик Метаксас
Всего 0 комментариев