«Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир»

Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир (fb2) - Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир 1701K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Азаров

Михаил Азаров Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир

Lowe stories "железной маски" дома Романовых

Глава «Августейшего» романа

Из семейной хроники дома Романовых. Мемуары Фанни Лир. Опальный великий князь Николай Константинович. Приезд в Россию

Фанни Лир

С детства среди моих любимых исторических героев, вроде Александра Македонского, Юлия Цезаря, Петр Великий занимал особое место. Меня увлекали рассказы о романтических похождениях этого царя, трудившегося, как простой работник, и женившегося на полунищей бродяжке; о ледяном доме Анны, диком великолепии великой и жестокой Екатерины, о снежных равнинах России, бешеных тройках, несущихся по ледяному покрову Невы, и о светлых северных ночах. «Вот, куда я поеду, когда выросту», говорила я своей матери. Мои мечты осуществились, и в один дождливый ноябрьский день я, вместе с своей служанкой Жозефиной, неслась из Парижа в страну моих мечтаний. Когда, миновав холодный и угрюмый Берлин и вдоволь насладившись пленявшим меня зрелищем белых от снега полей, мы, наконец, достигли Вержболова, я почувствовала себя, как дома. Но тут же начались разные неприятные сюрпризы: у меня отобрали все мои книги, состоявших исключительно из одних романов; из двух чемоданов мне не доставили того, где был весь мой туалетный багаж, без которого путешествующая женщина все равно, что солдат в походе без амуниции, и, в конце концов, объявили, что, в виду каких-то упущений в моем паспорте, я должна отослать его для исправления в Кенигсберг, а сама оставаться на станции до его возвращения. Напрасны были все мои возражения и мольбы. Мне отвели небольшую комнату, лишенную всяких удобств цивилизованной обстановки, где приходилось прожить неопределенное время.

Высунув голову в форточку запыленного окна моей кельи, я с любопытством осматривая окружающий пейзаж. На первых порах Россия оказалась не очень-то гостеприимной! Неподалеку, на свинцовом пологе неба, картинно вырисовывался зелеными стенами и золотыми звездочками, рассыпанными по голубому куполу, какой-то киоск. Мне сказали, что это церковь. Войдя туда, я пришла в восторг отблеска ее убранства; все, что блестит, восхищает меня. Затем, войдя в станционный зал, я нашла там начальника таможни и другого господина, как мне потом сказали, агента тайной полиции. Эти господа спросили меня, не знаю ли я кого в Петербурге. Вспомнив об одном прелестном русском, с которым я познакомилась в Вене, я наудачу назвала его фамилию.

— Ну, вот, вы и телеграфируйте ему! — воскликнули мои собеседники. — Вы, вероятно, актриса?

Я подтвердила это предположение и послала телеграмму. На другой день ко мне постучался полицейский и объявил, что, вследствие полученной от генерала Трепова депеши, я могу отправиться в путь со следующим поездом. Нечего говорить, как я была рада.

Странное совпадение: теперь я въезжаю в Петербург, а впоследствии покидала его по специальному приказу того же Трепова.

Первый день в Петербурге. Серебряная старость.

Итак, я в России! Я люблю общий вид этой страны и не нахожу в нем ничего печального.

В 10 часов мы были в Петербурге. Громоздкая карета, вероятно, служившая, еще во времена Екатерины, доставила нас в Hotel de France, где мы поселились весьма комфортабельно.

Отогревшись у камина и освежив себя прекрасной ванной, я позавтракала с большим аппетитом, причем нашла, что здесь самый лучший в свете хлеб, изготовленный немцами, получившими, как известно, при Петре исключительное право быть булочниками и аптекарями. Отослав два письма моим знакомым, я получила ответ, что один из них заедет за мной в полночь, и чтобы я к тому времени принарядилась.

В назначенный час он привез меня на тройке в Restaurant Vert, что на Мойке.

Войдя в голубой кабинет, я услыхала нестройный шум голосов и, очутившись затем в обширном зале, остановилась смущенная и ослепленная блеском оружия, орденов, бряцающих сабель, аксельбантов и эполетов, которые в каком-то хаосе запестрели передо мной. Слышала, как во сне, что меня представляют князьям, графам, боронам, и машинально отвечала на их приветствия, и, только выпив первую рюмку водки и закусив, по русскому обычаю, начала отдавать себе отчет в окружающем. Увидела, что нахожусь в среде блестящих представителей старости, которую по цвету, ее волос называю серебряною.

Постепенно овладев собой, я засыпаю этих господ вопросами о их мундирах, чинах, орденах (у одного генерала было надето 17 орденов) и быстро приобретаю большие сведения в этой полковой науке, которую к концу месяца знала даже лучше самих русских.

Шампанское еще больше развязало языки. Меня осыпали любезностями, научили пить брудершафт, и, наконец, повели к ужину, который длился до 7 часов утра.

После ужина я со своим спутником, чтобы освежиться, снова каталась на тройке. Проехав Полицейский мост, Миллионную, неслись мимо Зимнего и Мраморного дворцов и, спустившись к Неве, летели по ней, как стрела. Справа поднимался купол Исаакия, слева высился шпиль Петра и Павла, а вот и крепость, где хоронят членов императорской фамилии; тут же неподалеку и скромный домик Петра.

Золоченый шпиль, поднимающийся над крепостью, приводит мне, почему-то на память следующие стихи моего соотечественника Bayard’a Taylor’a, озаглавленные «Нева»:

«Стройте, громоздите, сколько угодно — придет час, и я со всей семьей моих притоков помчусь, свободная и быстрая, как аквилон, и молчаливая, как снег. Камни каждого из ваших сооружений затрещат, рассыплются от мороза, ваши купола падут, и все ваши гранитные преграды повалятся под напором моих льдин.

Вечерняя заря разливается над церквями, дворцами и храмами; в городе загораются тысячи огней, и Нева с едва слышным шепотом течет между своими островами и глубоко хранит от вас свою тайну».

Золотая юность. Дорот. Царское село

Две недели прошли, как в волшебном сне.

Утром я осматривала Петербург, а ночью пировала с «серебряной старостью».

На третьей неделе получила письмо от обворожительной царицы полусвета, англичанки Mabel, вывезенной из Лондона одним дворянином. Она приглашала меня на пикник на тройках, где после серебряной старости, я могу познакомиться с золотой молодежью.

И вот, часу в двенадцатом мы с Mabel подъехали к сборному пункту в Restaurant Vert[1], где нашли большое общество, все больше сыновей уже известных мне сановников. Они наскоро пили шампанское, говоря мне на разных языках комплименты, а я удивляла их выученными за это время несколькими русскими фразами. Потом мы разместились на тройках и поехали к Дороту слушать цыган.

Войдя к Дороту, я была вне себя от изумления и восхищения. Мне казалось, что я внезапно перенеслась из страны гиперборейской в тропики. Зима исчезла, и я среди пальм и экзотических растений в жаркой и благоухающей атмосфере юга. Кругом залы — множество живописных гротиков и в каждом — группы пирующих; все это залито светом китайских фонариков и газовых рожков, расположенных в цветниках с большим вкусом.

Внезапно двери соседней залы распахнулись, и я увидела группу женщин, восседающих полукругом, а за ними полдюжины мужчин.

Так, вот, они, эти цыгане, которых я так жаждала видеть и слышать. Пение их сначала поражает своею дикой страстностью, а потом хватает за сердце и овладевает всем существом. Нежные мотивы вызывают слезы, веселые — восторг; вам хочется с ними плясать, и нет такого флегматика, у которого не зашевелились бы ноги. Когда же сами цыгане пустились в пляс, я просто обезумела от восторга и сорвав с своей руки бриллиантовый браслет, бросила им. Только в 4 часа утра тройки развезли нас по домам.

Следующая моя поездка была в Царское Село, резиденцию государя. В тамошних казармах квартируют несколько гвардейских полков, офицеры коих принадлежат к лучшему цвету, аристократии и живут в этих казармах каждый в особом помещении. Один из них повез меня туда на ночное пиршество, для чего в наше распоряжения была предоставлена целая квартира. Отправились мы туда в отдельном вагоне и были приняты настоящим высочеством, полковником гвардии, угостившим нас роскошным обедом. За десертом явились гвардейские музыканты, и загремела музыка.

Что за великолепные люди эти великаны солдаты с их стройным сложением и блестящей обмундировкой! Когда все бокалы были полны, эти молодцы внезапно подхватили своего полковника и начали подбрасывать его кверху, как мяч, после чего с криком «ура» выпили за его здоровье.

Потом они подняли меня на стуле высоко над головами публики и снова опустили, повторив эту операцию несколько раз к великому моему опасению, чтобы такое непривычное для меня упражнение не произвело какого-нибудь расстройства в пищеварении.

Затем снова была езда на тройках. Мы летели по снегу при лунном свете в Павловск для осмотра тамошнего дворца и парка.

Там ждал нас ужин, продолжавшийся до 8 часов утра. В 9 часов надо было всем ехать верхом в парк великого князя, но я так уже утомилась, что, присевши на диван, тотчас же заснула глубоким сном, и эта поездка совершилась без меня. По возвращении, мы позавтракали и отправились в Петербург, где меня ожидала освежающая ванна, и отдых на прекрасной постели.

Маскарадный бал. Встреча с великим князем

Три недели прошли в таких пирах. Я устала до смерти и однажды решила не выходить из дома целые сутки.

Однако, найдя у себя на столике пригласительный билет на маскированный бал в большой опере, все таки отправилась туда вместе с своей Жозефиной. Маскарады этой оперы, по-моему, самые лучшие на свете: нет ни беспорядка, ни ссор, ни бестолкового шума; все чинно и прилично, как на придворном балу.

Когда мы вошли в залу, та было еще очень мало публики. Подойдя к небольшой группе знакомых офицеров, среди которых был какой-то неизвестный мне молодой красавец, превышавший всех своим ростом, я стала болтать с ним.

Многие из них предлагали мне свою руку.

— Нет, — отвечала я, — мне вас не надо. Я вас уже знаю и приму руку только вот этого прекрасного незнакомца.

Тот принял мое приглашение и, стараясь заглянуть мне под маску, стал расспрашивать, давно ли я в России, кого знаю, видала ли государя или кого-нибудь из высочеств и знаю ли я, кто он?

— Нет, — сказала я, — не знаю, но ты молод, красив, кавалергард и, судя по аксельбантам, должно быть, флигель-адъютант.

— Да, — сказал он, — ты угадала. Государь в награду за большие деньги, пожертвованные в Крымскую компанию моим отцом, богатым московским купцом, произвел меня в свои адъютанты, но сам я бедняк, прокутивший все свое состояние с женщинами.

Я расхохоталась и стала забавлять его своей болтовней, смеясь над деспотизмом царей, и все обещала в шутку. Наконец, мне захотелось отдохнуть, и он повел меня, но не туда, где сидела публика, а в особенную ложу наверху, за кулисами. Я заметила, что, встречаясь с ним, все очень почтительно раскланивались, и что стены ложи, куда мы вошли, были украшены изображениями двуглавых орлов. Не было сомнения, что мой кавалер — великий князь. Смущение и страх овладели мной, и я совсем растерялась. Но он взял меня за руку и, усадив рядом с собой на диван, сказал:

— Ну, вот, Фанни Лир, вы никогда не видели великого князя, так можете теперь смотреть на него, сколько угодно, но снимите же вашу маску.

Я отказалась, и он стал расспрашивать, какая я с виду: толстенькая или худенькая. Я отвечала:

— Ни то, ни другое.

— Я вижу твою хорошенькую ручку, такова ли у тебя и ножка?

— Не знаю.

— Красива ли ты или дурна?

— Судите сами, ваше высочество, — и с этими словами я сняла маску.

Мы стали рассматривать друг друга. Передо мною был молодой человек ростом немного более 6 футов, прекрасно сложенный, широкоплечий, с гибким и тонким станом. У него была небольшая красивой формы голова, овальное лицо и мягкие шелковистые волосы, отстриженные под гребенку; ослепительной белизны широкий и открыты лоб, светившийся умом и проницательностью; густые черные брови и небольшие, углубленные в орбитах, зеленоватые глаза, которые смотрели насмешливо и недоверчиво и, как я узнала потом, во время гнева сверкавшие, как угли; они становились лучезарными в моменты радости.

Взгляд этих глаз; то острый и умный, то мечтательный, проникал до глубины души и заставлял говорить правду, когда, желая разъяснить какое-нибудь сомнение, он устремлялся на собеседника.

Люди, знавшие великого князя, обожали и боялись этих глаз, а незнавшие стеснялись их насмешливого выражения. Его гордый и прямой греческий нос был сладострастен, как у древних статуй Венеры и Аполлона, но всего выразительнее была улыбка румяных чувственных губ его несколько большого рта, которым он походил на Петра Великого. Это выражение не поддается описанию, но всякая женщина готова была бы отдать жизнь за поцелуй этих уст.

— Ну, что же, довольно ли вы насмотрелись на меня?

— Нет, на вас нельзя насмотреться досыта.

Я покраснела от радости. Тени Лавальер, Монтеспан, Ментенон и Помпадур пронеслись передо мною, и, вдруг, почувствовав свою силу, я начала быстро говорить, что приходило в голову, а он слушал меня, слегка поглаживая мою руку и называя ее птичьей лапкой, любезничал и, наконец, предложил ехать ко мне ужинать.

— Но в моем отеле все уже спят.

— Ничего, я пошлю моего провожатого в ресторан за хлебом, вином, дичью, фруктами, и мы поужинаем у вас.

Как было противиться? Мы сели в карету — он со своим провожатым, я со своей камеристкой.

Пока мы ехали, радость наполняла все мое существо, и я чувствовала, и я чувствовала себя принцессой из волшебной сказки.

Войдя ко мне, он стал внимательно рассматривать мои книги, туалетные вещицы, фотографии, письма, желая, как он говорил, убедиться, что я не такая, как прочие женщины моего круга.

Вскоре нам принесли в корзине провизию; я отыскала у себя чистые салфетки, накрыла стол, и мы принялись ужинать. Пили из моего единственного туалетного стакана; вилки заменяли ножами и пальцами. По окончании ужина, он отослал своего провожатого, а сам остался.

Великий князь Николай Константинович

— Мне с вами надо поговорить, — сказал он.

— Но теперь уже 6 часов утра, и мне хочется спать.

— Дайте мне только честное слово кое в чем, и вы сейчас же отправитесь спать.

— Я слишком легкомысленна для честного слова.

— Ваша, правда, слово — дело ненадежное.

Он взял бумажку, написал на ней несколько строк и подал мне ее со словами:

— Прочтите, подпишите и будьте моей женушкой!

Я прочла, улыбнулась и хотела, было, возвратить ему, но он положил мне руку на плечо и серьезно с расстановкой произнес:

— Так нужно.

Я уступила благодаря тому магическому влиянию, которое он производил на меня во все время нашей трехлетней близости, и он сказал:

— Вот вам билет в ложу; идя туда, надевайте все ваши бриллианты; если они хранятся в вашем посольстве, возьмите их оттуда на время спектакля.

Вот содержание бумаги, подписанной мною:

«Клянусь всем, что есть для меня священного в мире, никогда нигде и ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего повелителя. Обязуюсь верно, как благородная американка, соблюдать это клятвенное обещание и объявляю себя душой и телом рабою русского великого князя. Фанни Лир».

После этого он обнял меня, дал мне первый поцелуй и сказал:

— Милая моя, отныне ты моя, и завтра я принесу тебе кольцо запечатлеть твое обещание.

Он рассказал мне, что некогда был влюблен в прекрасную принцессу, что ему не дозволили жениться на ней, и что он никогда не женится на другой.

— Итак, — закончил он, — ты видишь, что подписала пожизненный договор.

Прощаясь, он обещал зайти ко мне в 5 часов того же дня. Я была счастлива и трепетала от радости, как брошенная собачка, отыскавшая, наконец, себе господина.

Мраморный дворец. Карлик. Павловск

К 5 часам я походила на человека, которому подарили белого слона, и он не знает, что с ним делать. Тем не менее, я приняла великого князя, как давнего знакомого. Он подарил мне прекрасный браслет, запиравшийся на ключик, который подвесил к своим брелокам, и остался у меня обедать. После обеда он восхищал меня своим пением. У него прекрасный, очень мелодический и задушевный баритон.

Через два или три дня, проведенные таким образом, он написал мне, что пришлет за мной карету со своим карликом Капровичем в качестве провожатого. В 7 часов приехала карета; на козлах сидел гигант-кучер с бородой до пояса, а рядом с ним крошечное существо — настоящий мальчик-с-пальчик, и мы поехали в Мраморный дворец.

Николай, так великий князь велел мне звать себя, жил там вместе со своим отцом, но его квартира была особняком с отдельным ходом.

Он принял меня очень любезно, показал свои апартаменты и портрет своей возлюбленной принцессы. Маленький столик был накрыт в небольшой комнате, вроде библиотеки или курительной, стены которой были украшены оружием и персидскими коврами. На столовом белье вышиты императорские гербы; массивное, но простое серебро было украшено инициалами «Н. К.» Посуда тонкого фарфора была с двуглавыми орлами. За завтраком нам прислуживали пять лакеев, каждый в особой ливрее; но блюда не отличались вкусом.

Дворцовую кухню вообще нельзя похвалить; хотя повара французы, но влияния страны, должно быть, вредно отзывается на их искусстве.

Зато вина превосходны. Здесь я в первый раз в жизни попробовала венгерского, после которого не могла подняться со стула, что очень забавляла великого князя.

Затем он показывал мне свои альбомы, картины, среди которых были картины Греза — «Проклятие» и «Раскаяние», турецкую баню, рассказал мне множество своих семейных анекдотов и долго трогательно говорил о своей возлюбленной принцессе, так что я чуть не расплакалась вместе с ним, и пообещал, как только поправится (ему тогда нездоровилось), свезти меня в Павловск, куда мне, однако, не хотелось ехать из боязни встретиться с жившей там его матерью. Мы провели прекрасный вечер, правда, несколько смущаемый опасением внезапного появления отца великого князя, но запрещенный плод всегда вкуснее.

На этот раз опасность миновала; но дня через два наш tete-a-tete[2] был смущен известием: великий князь-отец идет!

Куда деваться? В комнате была прекрасная кровать в средневековом стиле, я впопыхах бросилась в нее, задернула занавесы и притаилась, уткнув лицо в подушку. К несчастью, великий князь заинтересовался этой недавно купленной кроватью и приподнял занавески, чтобы взглянуть.

— Это что за женщина? — спросил он.

— Она пришла ко мне с подпиской по благотворительному делу, — отвечал сын, — и спряталась, испугавшись вашего прихода.

— А хорошенькая она?

— Нет, и старая, и некрасивая.

— Ну, так не стоит, значит, и смотреть, — и он ушел, но тотчас же вернулся со словами: — а мне кажется, что это американка; она, кажется, прехорошенькая; дай ка я взгляну на нее.

— Нет, нет, папаша, она вся дрожит от страха и не покажется вам.

Наконец, он ушел, а мы вскоре поскакали на тройках в Павловск. Было холодно, как в Лапландии. Вдали, в морозной мгле, кое, где мерцали огоньки, но вскоре и они исчезли, и мы погрузились в какой-то мрачный, безмолвный снежный океан.

Мои спутники, Николай и его провожатый, вскоре задремали и перестали отвечать на мои вопросы, и я принялась фантазировать, воображая, что лошади закусили удила и несут нас неведомо куда, что за нами несется стая волков, и Николай раздумывает, кого им бросить на съедение, меня или спутника Евгения…

Вдруг блеснул огонь, и показались большие ворота.

Я увидела военный караул, отдающий честь, и услышала звон колокола. Мы в Павловске; я вышла в обширную, хорошо освященную и жарко натопленную залу.

Чувство восторженного счастья, охватившее меня в эту минуту, навсегда запечатлелось в моей душе и привязало меня особою любовью к Павловскому дворцу.

Великолепная зала была украшена превосходными картинами. Портреты Екатерины II и Павла I работы Лампи, Петра Великого — Натье и других выдающихся мастеров. Мебель, бронза были в стиле Людовика XVI с примесью стиля Империи, нарушавшей несколько общую гармонию. Разнообразные предметы искусства, золоченые диваны, большой стол из красного порфира, десятка два стенных часов различных эпох, одновременный бой которых производил странную музыку, все это было старательно собранно сюда в течение нескольких поколений, и я впоследствии сердилась, как на профанацию, когда великому князю приходило в голову что-нибудь изменить в этой зале.

Николай ненадолго отлучился для свидания с своей матерью[3], а потом мы принялись за ужин. На этот раз дворцовая кухня была безукоризненна, а наш аппетит отличной приправой. Мы весело болтали, пили, он пел разные романсы и был в превосходном настроении. Он любил, после меня, больше всего на свете Павловский дворец.

На другой день, после утренней прогулке в санях, для которой с помощью башлыка и охотничьей куртки я была переодета мальчиком, великий князь осторожно, чтобы не увидела мать, познакомил меня с дворцом. Тут я увидела спальню Павла I с потайной лестницей за кроватью. Он постоянно боялся убийц и всюду устраивал себе от них лазейки. Будучи наследником величайшей в мире империи, он был гораздо беднее, чем думают.

— Если бы у меня была собака, и моя мать знала, что я люблю эту собаку, то она велела бы утопить ее, — сказал однажды Павел.

— Неудивительно поэтому, что он произвел в капитаны солдата, принесшего ему известие о серьезной болезни его августейшей матери и всякий раз повышал его в чине по мере того, как он извещал его, что болезнь ее усиливается, и произвел в генералы, когда услыхал, что императрица скончалась.

Этот монарх неверно понят.

Он по природе был добр, искренен и прям, но его мать из боязни, чтобы он не сверг ее с престола, окружила его людьми, думавшими, что убийством императора можно убить систему управления.

Припадки гнева и все крайности этого человека, живого, гордого, увлекавшегося всем, что благородно, прекрасно и справедливо, происходили от экзальтации, в которой виновна его мать. Я совсем приняла его сторону и с удовольствием узнала, что великий князь хочет поставить ему монумент на дворе дворца.

Я провела целый день в рассматривании бесчисленных прелестей дворца и жалею, что не вела правильную запись того, что видела.

Император. Сон. Характер Николая. Семейные сцены.

Я очень желала видеть царя. Мне посоветовали идти часу во втором в Летний сад, где его можно было видеть почти ежедневно.

Вскоре, идя к Летнему саду, я увидела великолепные парные сани с длиннобородым кучером. В санях сидел пожилой, но довольно еще красивый офицер в кавалергардской форме, который так пристально поглядывал на меня, что я невольно смутилась.

Сани остановились; два полицейских бережно приняли шинель офицера, и он вошел в сад. Я пошла навстречу, желая еще раз полюбоваться его большими прекрасными светло-голубыми глазами. Я догадывалась, что это царь, и шла быстро, раздумывая о том, что мне делать при встрече с ним, как вдруг он показался неподалеку от меня в своей белой фуражке с красным околышем. Я затрепетала, каясь в своем любопытстве, но все-таки могла бы его хорошо рассмотреть, если бы его большой черной собаке не вздумалось подбежать ко мне и начать приятельски меня обнюхивать.

Это отвлекло внимание государя от меня, и он отозвал собаку словами:

— «Милорд!», «Милорд!»

От этой встречи у меня осталось только смутное воспоминание о государе, а именно о несколько жестком выражении его глаз. Один старик, военный, которому я сообщила это впечатление, возразил, что взгляд (Николай I знал устрашающее действие своих «змеиных глаз», ценил действие взгляда и даже упражнялся в нем, беспрестанно пробуя на улице, во дворце, с своими детьми, министрами, вестовыми и фрейлинами, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи останавливать кровь в жилах (Герцен «Былое и думы»)) у государя сравнительно с его отцом Николаем I, мягкий; в нем нет той твердости. Отец его, бывало, одним взглядом смирял непокорных, и по этому поводу рассказывал, как однажды Николай словами: «на колени!» усмирил народ во время холерного бунта.

Вообще же государь мне показался прекрасным, стройным джентльменом, которого все должны любить и считать за честь иметь своею главою. Впоследствии, встретив его несколько раз в великолепной парадной форме, я почувствовала, что в нем есть нечто величественное, какая-то сила, свойственная людям, облеченным властью. Великий князь обожал его.

— Если со мной случится несчастье, — говорил он, — только он один и пожалеет меня.

— А ваш отец? — спросила я.

— Мой отец, — воскликнул великий князь, — у моего отца только две страсти: честолюбие и танцовщица Кора Парль (Кузнецова)), а у государя золотое сердце, и он любит своих.

— Милая моя, — прибавил он с грустью, — я человек отмеченный роком, рожденной под несчастной звездой.

И он рассказал мне странный сон, виденный им три ночи сряду в Афинах, где он находился тогда со своей матерью и сестрой Ольгой[4].

— Мне грезилось, что я был осужден на смерть за какой-то позорный поступок и приведен для казни в Николаевскую залу, всю обтянутую черным крепом. Моя семья в трауре; император бледен, как привидение. Меня повели к роковой площадке вдоль рядов солдат моего полка; я взошел на нее и увидел стволы направленных на меня ружей. Зрители рыдали; императрица, и моя мать на коленях умоляли пощадить меня. Но он сказал «не могу», взошел на площадку, три раза поцеловал меня и, обратившись к толпе, громогласно произнес: «как дядя, я его прощаю и люблю; как государь, я вынужден присудить его к расстрелу». После этого он удалился; мне завязали глаза, связали назад руки; раздалась команда — пли! И я, вздрогнув, проснулся весь в холодном поту…

Я начинала понимать характер великого князя; он был нервен, высокомерен и раздражителен до бешенства и в тоже время добрый, заботливый, любящий и покровительствующий всему, что близко касалось его — от меня до своей последней собаки. Он был скуп на малые расходы и безрасчетно щедр на большие.

Делая сцены из-за 5 рублей, он в то же время осыпал меня тысячами. Это было следствием его воспитания; получая до 20-летнего возраста всего 10 рублей в месяц, он вдруг вступил в обладание всем своим состоянием (200.000 рублей дохода), которое ему казалось неисчерпаемым.

Члены императорской фамилии не носят с собой денег; делая покупки, они оставляют в магазине записку, по которой расплачивается дворцовая контора, и поэтому они не знают счета деньгам; торгуясь из-за копейки и бросают тысячи. Великий князь был в молодости несчастен. Его воспитатели, по большей части, немцы, утомляли, мучили и даже били его, вследствие чего он ненавидел немцев; физический и моральный надзор за ним был хуже, чем за любым мелким дворянином из его подданных. Ему, например, дозволяли питаться, как угодно; любимой пищей его стал чай с хлебом; только после многих ссор и раздоров мне удалось заставить его изменить эту расслабляющую диету на нормальную.

Однажды, поссорившись с ним, я слегка ударила его по щеке.

— Как вы осмелились, — закричал он в ярости, — ударить великого князя!

Я возразила, что для меня он не великий князь, а мой друг, который не должен забываться. Он ушел раздраженный, но вскоре возвратился.

— Как жаль, Фанни Лир, что не ты была моей воспитательницей.

Я ревнива и не скрывала этого, и он часто поддразнивал меня. Его старались уловить в свои сети не только женщины моего круга, но и великосветские дамы, принимавшие в своих будуарах в соблазнительном дезабилье, но он гнушался ими и не раз, отдавая мне их письма, говорил:

— Эти, с вида нравственная, особа на самом деле развратнее последней потаскушки и они еще смеют осуждать тебя!

Когда мне случалось сидеть в театре бок обок с этими госпожами, и они слегка отворачивались от меня, я храбро повертывалась к ним спиною; сила была на моей стороне — я владела великим князем и их письмами.

Отрывки из моего дневника. Пасха

По этим отрывкам из моего дневника, рисующим мое тогдашнее настроение, можно убедиться, что в моей жизни были не все только розы.

Бездна неприятностей… Муки ревности, любви и ненависти попеременно терзают меня. Вчера я убила бы его, а сегодня душу в своих объятьях. Нет, это не тот, о котором я мечтала.

Отчего же я не в силах совладать со своей страстью?

Если бы женщины были свободнее, было бы мало, таких, как я; но жизнь моя — не преступление. Я предпочла свободу тюрьме в сетях добродетели и приличия. За это свет меня осуждает и презирает, а я борюсь с ним и… пренебрегаю его мнением.

Женщину любят то, как добычу, то, как игрушку, то, как богиню. Иные видят в ней любовницу и товарища; такова любовь ко мне Николая.

Париж для меня то же, что Мекка для мусульманина. Там я желала бы жить и умереть. Я люблю Россию, но Франция с ее дьявольской столицей мне милее всего.

Порою я чувствую усталость и отвращение ко всему; все тяготит меня — от служанки, распоряжающейся моим туалетом, до великого князя, который распоряжается мной.

За пять месяцев нашей связи великий князь ни раза не отлучился от меня более, чем на полчаса, таковы все мои любовники: пока любят, они без ума от меня и не дают мне передохнуть.

Я обедала с греческим посланником. Он рассказывал анекдоты о греческом короле и маленьком принце Константине.

Однажды посланник попросил у его величества позволения взять к себе на колени королевича.

— Боюсь, как бы вы его не уронили, — сказал король, — потому что в таком случае греки прогонят меня.

В другой раз, беседуя с матерью королевы Ольги, он сказал какой-то комплимент ее красоте и на ее замечание о красоте его жены сказал: «Да, она прекрасна, как афинская развалина».

В 15 лет невинность женщины называется наивностью; в 20 — простоватостью, а после этого глупостью. Вот почему я восклицаю вместе с героиней Мольера: «Je ne veux point passer pour sotte, si je puis»[5].

Накануне Пасхи я была в соборе вся в белом и со свечою в руках, как прочие православные. В полночь архиерей, обратившись к толпе, произнес: «Христос Воскресе! После чего началось христосование. Государь должен был целоваться с публикой три часа сряду, от чего под конец он походил лицом на мулата.

Пасха в России не праздник умеренности. Я приготовила у себя исполинский egg nogg, и этот американский напиток так понравился, что князь Л. Повалился, в конце концов, на ковер гостиной и проспал до утра.

Красное село. Лагерь. Болезнь великого князя. Признательность. Поездки

Летом 1872 г. мы отправились в Павловск, где Николай предоставил мне свою дачу с прекрасным садом и дом.

Мы гуляли с ним по великолепному парку, катались на лодке, мечтали в волшебной беседке роз, построенной Екатериной, ходили на ферму пить молоко с ситным хлебом и наслаждались этими сельскими удовольствиями вплоть до лагерного сезона.

В Красном Селе на время маневров располагается гвардия (60.000 солдат) и живет государь с великими князьями в хорошеньких деревянных домиках. В одном из таких жила и я с великим князем в постоянном опасении посещения государя. И теперь еще слышу его металлический голос: «Николай дома?» Я пряталась на чердаке и оставалась там до его ухода. Во время наших прогулок я всегда была на стороже и, завидя издали государя или кого-нибудь из его семьи, поворачивала в сторону или пряталась под фартук экипажа.

Великий князь был не крепок здоровьем и однажды так ослабел, что слег в постель. Я не отходила от него ни днем, ни ночью, развлекая его чтением, ласкала его, усыпляя и гладя рукой его лоб. Он был сердечно признателен за мои заботы.

— Фанни Лир, — сказал он, выздоравливая, — я тебя никогда не покину потому что ты спасла мне жизнь; без тебя я умер бы!

Я была счастлива его любовью и, с своей стороны, любила его, как ребёнка, любовника и покровителя. Отчего не дали мне дальше платить своей преданностью за его доброту ко мне! Лагерный сезон был самою лучшею порой моей с ним жизни. Любя военных я могла каждый день любоваться на обожаемых кирасир, драгун и улан, с музыкой проходивших мимо наших окон. Смущала меня только мысль о тревоге, которая ежеминутно могла быть поднята по знаку царя. К счастью, это случилось только раз. Помню, как загремели пушки, как я тотчас разбудила великого князя, в одну минуту помогла ему одеться и вскоре, краснела от восторга, видела его едущим во главе полка. В конце лагерного сбора произошел следующий инцидент. На одном из смотров, хотя я находилась неподалеку от великого князя, но из за густой пыли, поднятой войсками, он не заметил меня и, вообразил, что я не пришла, по возвращении домой, накинулся на меня с упреками. Я отвечала ему тем же. Тогда он принялся, было, бить меня, но я ударила его своей головной щеткой, и, взбешенный он ушел из дома, заперев меня на ключ. Слыша военную музыку удалявшихся на смотр полков и плача в бессильной злобе, я металась, как угорелая из угла в угол, пока мне не удалось, наконец, освободиться при помощи моего русского грума, которому я приказала подыскать ключ к двери.

Через несколько минут я уже скакала мимо кареты, где сидел мой князь с своей матерью. Увидя меня, он побледнел, как смерть. Когда же я возвратилась домой, то застала его в обмороке, а перед ним испуганного слугу. Я привела его в чувство, и он сказал:

— Друг мой, ведь я думал, что ты меня покидаешь; случись это, я сошел бы с ума.

Я успокоила его, говоря, что и не думала покидать его, хотя это и не помешало бы ему жить в свое удовольствие.

На другой день мы поехали в Павловск. По обыкновению, не заходя к себе, он пошел к матери, а я, придя, домой не узнала своей комнаты. В ней не было ни кровати, ни цветов, ни картин — ничего, кроме обычной мебели.

Оказалось, что великий князь, пораженный мыслью, что я покидаю его, телеграфировал в Павловск, чтобы вынесли из моей квартиры некоторые вещи, которыми, как он хорошо знал, я особенно дорожила, а прислуга, по недоразумению, произвела полное опустошение.

Мы много хохотали над этим приключением. На другой день все похищенные вещи были мне возвращены с прибавкой прекрасного ожерелья из жемчуга. Таков был его характер; сознав свою ошибку, он заглаживал ее щедростью. Говорят, что это типическая черта в семье Романовых. Недаром же при их дворе рассказывается старинный анекдот о боярине, который в пору безденежья старался навлечь на себя царский гнев, чтобы воспользоваться милостью, когда царь вслед за тем будет каяться в своем гневе.

Заграничное путешествие. Похищение. Письмо великого князя. Возвращение в Вену

12 августа 1872 г. мы предприняли большое путешествие с намерением побывать в Вене, Италии, Греции и Египте. Я села в поезд, отходивший днем, а великий князь, сопровождавший свою мать, вечером. Остановившись ненадолго в Варшаве и Дрездене, я прибыла в Вену, в окрестностях которой должен был водвориться великий князь. Вена — самый веселый город после Парижа. Я каталась в карете, гуляла пешком, привлекая нескромное внимание эрцгерцогов, и бравируя укоризненные взгляды, целомудренных дам. Все сулило мне счастливую и приятную жизнь, но судьба распорядилась иначе.

Однажды, забравшись по глухим тропинкам парка в одно из укромных местечек, увидела вдали красивую, но грязно и плохо одетую, цыганку под руку с мужчиной, показавшимся мне знакомым. Я стала следить за ними и услышала, как цыганка назначила свидание своему кавалеру, оказавшемуся моим великим князем.

Я вернулась домой с разбитым сердцем, и между мною и августейшим покровителем произошла страшная ссора. Я упрекала его в неблагодарности, а он меня в шпионстве; ссора кончилась тем, что он дал мне пощечину и ушел, сказав, что покидает меня навсегда.

Обливаясь слезами, я приказала уложить вещи, расплатилась в гостинице и стала писать письмо за письмом великому князю. В этот критический момент ко мне зашел один очень любезный русский. Узнав о моем приключении, он предложил мне следовать за собой, обещая сделать меня счастливейшей из женщин, если я склонюсь на его мольбу. Сгоряча я согласилась ехать с ним в Вену, но, когда мы подошли к вокзалу, и раздался последний звонок, я одумалась и повернулась чтобы убежать.

Заметив это, он взял меня на руки и, невзирая на мои протесты, усадил меня в вагон, как раскапризничавшегося ребенка.

— Оставьте меня, я вас не люблю, я люблю великого князя, — кричала я.

— Это мне совершенно все равно, — отвечал он хладнокровно: — я уже целый год люблю вас и не выпущу из своих рук.

В Вене я очутилась в его квартире, как птица в клетке. Поплакав часть ночи, я утром попросила его отослать два письма — одно великому князю, а другое в американское посольство, но он не только не отослал их, но и перехватывал все письма великого князя ко мне.

Я притворилась, что покоряюсь, и отправилась с ним в Краков, который лежал на его пути. В Кракове я прожила с ним неделю, почти всегда под замком. Наконец, мне удалось внушить ему такое доверие к своей покорности и любви, что он решился отпустить меня одну в Париж и, проводив меня до Дрездена, уехал в Россию в надежде, что я приеду к нему туда. И он был не совсем не прав. Как бы там ни было, а я видела в нем друга, потому что это был мягкий, симпатичный и умный человек и, может быть, я была бы счастлива и спокойна с ним.

Устроив свои дела в Париже, в конце сентября уже собралась ехать к нему в Россию, как вдруг ко мне явился человек с письмом от великого князя.

Вот, что он писал:

«Не могу помириться с мыслью о дурном впечатлении, которое произвел на Вас перед нашей последней разлукой.

Мой невозможный характер часто причинял Вам ужасные страдания, и я даже удивляюсь, как Вы могли так долго переносить его. Позвольте изложить Вам причины моих безумных вспышек и столь частых расставаний.

Я люблю и обожаю Вас всеми силами души и, Бог знает почему, стыдился этого чувства, думал, что оно недостойно мужчины, и таил его от Вас, как оказывается, слишком удачно. Никогда я не думал покинуть Вас, я дрожал при одной мысли о разлуке, мечтая о союзе с Вами до смерти. Не думайте, что эти строки внушены мне минутным капризом или желанием заставить Вас жить со мной.

Клянусь честью, они выражают самые священные чувства, которые я не переставал испытывать с тех пор, как увидел Вас. Не смейтесь, читая эти строки, но загляните в свое сердце и, если найдете там хоть искру любви ко мне, то дайте еще раз случай прижать Вас к моему сердцу, исполненному печали.

Я захворал от разлуки с Вами, доктор сказал, что в моем положении лекарства бессильны. Вы одна можете помочь мне…

Приходите же хотя на один день; пожмём друг другу руки и разделим всё, как друзья. Слезы душат меня, когда я вспоминаю о печальном конце нашей связи, в которой было столько очарования. Не откажите в этой моей единственной и последней просьбе. Желал бы назвать Вас по-прежнему Фанни Лир и писать Вам ты; но я не имею этого права. Тысячу раз целую Ваши ручки. Ваш верный Н.».

Я рыдала, читая эти строки, и поехала в Вену. Он встретил меня у вокзала в карете, бледный взволнованный и чуть не задушил в своих объятиях. Жизнь с ним в Вене была продолжением моего медового месяца. Рука об руку мы исходили все улицы города, осматривая все его достопримечательности. Мы были счастливы, но в то же время какое-то тяжелое предчувствие смущало его покой. Однажды, во время представления «Травиаты», при сцене расставания влюбленных, я прочла на его лице выражение жестокой муки и спросила:

— «Что с вами?»

— Друг мой, — отвечал он, — я предвижу, что мы будем разлучены, и эта мысль терзает меня.

Путешествие по Италии. Визит греческой королеве. Корфу.

Из Вены мы поехали в Мюнхен, провели несколько дней в Тироли, а оттуда через Верону прибыли в Турин. В свите великого князя были следующие лица: его доктор и воспитатель Г. (лейб-медик Иван Самойлович Гауровиц.), маленький, толстый круглый немец в очках, с бриллиантовыми перстнями на белых руках (подарки отца великого князя), которыми он постоянно любовался.

Я чуяла в нем фальшь и не обманулась. По приезде в Петербург, он не замедлил рассказать государю все, что знал о нашем романе, чем не мало способствовал последующему осуждению несчастного великого князя; адмирал из малороссов (генерал-майор Александр Федорович Миркович.), другой воспитатель великого князя, очень привязанный к своему бывшему ученику. Он поражал меня своей невозмутимостью, и во все время пути только однажды разгорячился, бросив на станции тарелку в голову слуги за то, что тот не дозволил ему взять в вагон остатки недоеденного обеда; адъютант великого князя, человек полуслепой и недалекого ума, вечно суетившийся, особенно во время обедов, к которым он был очень неравнодушен; старый камердинер Савелов, приставленный к великому князю за то, что однажды спас ему жизнь. Он был казначеем великого князя и, ведя записи расходам, ворчал на его расточительность и порицал железные дороги за то, что великий князь не мог ездить по ним даром.

Другой слуга, подначальный первому, был так безобразен, что великий князь часто приписывал на его паспорт: «Прошу не принимать этого человека за обезьяну».

Прибавьте к этому слугу доктора, столь же напыщенного, как и его господин, и мою верную Жозефину; таковы были наши спутники.

Из Турина мы переехали в Болонью, где нам, за недостатком комнат, отвели салон, а оттуда в Рим, где провели неделю, в течение которой великий князь настолько отдался своей страсти к приобретению разных вещиц, что мне стоило большого труда удерживать его. Он набил ими целые чемоданы, а в нашем багаже и без того было 47 мест.

Из Рима мы поехали в Бари, где посетили хранящиеся там мощи патрона России св. Николая Чудотворца, за которые император Николай предлагал папе Григорию XVI баснословные суммы; а ночью прибыли в благословенный природой живописный городок Бриндизи. Чтобы вечером отплыть оттуда на Корфу. Живо вспоминаю это восхитительное плавание.

Была ночь. Я стояла на палубе и любовалась фантастическою картиною слияния двух стихий — моря и неба; они, казалось, обнимали друг друга, и небо, упоенное морем, бросало в его лоно все свои звезды. Рано утром, палящие лучи солнца, прорезав дымку утреннего тумана, осветили крутые холмы острова Корфу. От его берегов отделился русский фрегат и пошел навстречу нашему судну. На берегу, мы увидели греческого короля и группы русских в парадных мундирах. Русские матросы явились на наш корабль поздравить с приездом великого князя. Он не без смущения отвечал на их приветствия и, быстро облачившись в свой парадный мундир, стал высаживаться. В этот момент на всех, стоявших на якоре, кораблях, русских, французских, английских и турецких, загрохотали пушки, и загремела музыка. Великий князь, выйдя на берег при звуках национального гимна, был принят в объятия поджидавшей его королевой и затем поехал в загородную виллу Монрепо. Королева Ольга — прелестная особа: нельзя вообразить себе ничего чище, девственнее и симпатичнее ее лица: неудивительно, что брат просто боготворит ее.

Доктор и адмирал предупредили, что мое присутствие произведет большой скандал. Я и сама это чувствовала и не раз просила великого князя позволить остаться в Бриндизи, где подождать его, но он заупрямился и, как всегда, дорого заплатил за свое упрямство, оно стоило ему гнева императора и похода в Хиву.

Продолжение путешествия. Возвращение в Россию. Поход в Хиву

Вечером того же дня я переправилась в Бриндизи, куда через несколько часов явился и великий князь. Отсюда началась вторая часть нашего путешествия на пути в Россию. Мы останавливались в Неаполе, Риме, Флоренции, посетили Геную, Милан, Венецию, прожили два дня в Вене и через Варшаву в Петербург.

В Неаполе и Риме великим князем овладела настоящая мания к бюстам, статуэткам и редким вещам, из бронзы, мрамора и порфира. Он накупил такую массу и так рьяно гонялся за ними, что у меня кружилась голова.

В Триесте мы осматривали недостроенный дворец эрцгерцога Максимилиана, одиноко стоящий на белой скале над морем, как надгробный памятник этого несчастного принца (Мирамаре — замок, построенный в 1854 — 56 гг. в 6 километрах от Триеста, мексиканским императором Максимилианом, казненным в 1867 г.)…

В Варшаве, при виде вышедшего навстречу великому князю его Волынского полка, я ощутила прилив гордости и тщеславия. С приездом в Петербург начались тревоги…

Между тем, как мы, путешествуя, убаюкивали себя сладчайшими иллюзиями, наш толстяк-доктор посылал великому князю Константину письма, в которых советовал отослать моего Николая подальше от меня и намекал на поход в Хиву. Он старался воспламенить воображение великого князя рассказами о ратных подвигах, рисовал ему соблазнительную картину его триумфального возвращения из похода со славою героя и Георгиевским крестом за храбрость и настолько успел в этом предприятии, что великий князь, после многих страшных сценах со своим отцом, от которых он провел несколько дней в жесточайшей лихорадке, наконец, покорился.

Не отчаивайся, моя дорогая, — утешал он меня: — через несколько месяцев я возвращусь, и тогда со мной будут обращаться не как с ребенком, а как с взрослым человеком. Наконец он решился уехать только после того как ему обещали оставить меня в покое и не пытаться разорвать нашу связь. Ему пришлось даже поспорить из-за этого с самим царем.

— Ваше величество может распоряжаться моей жизнью; но есть предел, где великий князь кончается и начинается человек.

В другой раз на замечание своего отца о безнравственности иметь любовницу он отвечал:

— Зачем так упрекать меня, если это у нас всех в крови.

И привел примеры Петра Великого, Анны, Елизаветы, Павла, Николая, своих дядей и еще одного, гораздо более близкого по родству лица (Александр II поглощенный интригами двора и семейными неурядицами, как известно, посвящал очень мало времени воспитанию своего сына Николая, умершего в 1865 году в Ницце.).

Отец его покраснел и умолк, так как он сам имел 15 лет любовницу. А прочие члены семьи Романовых разве безгрешны, и тайны их интимных связей не известны всей России?

Кто не знает, например, что одно высочество имеет любовницу, которую содержит до того скаредно, что она должна выпрашивать несколько копеек для покупки к чаю лимонов, или что одна высочайшая особа находится под башмаком капризной прелестницы, играющей министрами государства, как дети куклами. (Намек на вел. Княгиню Юрьевскую, состоящую в морганатическом браке с Александром II).

Но не буду разбирать чужие дела; у меня довольно и своего горя.

Вышло решение о причислении моего князя к генеральному штабу хивинской армии и его отъезде на место военных действий.

Я старалась превозмочь свою печаль и даже купила, в утешение, Георгиевский крест, чтобы вдеть его в петлицу великому князю, когда он возвратиться, с правом носить его. Бедное дитя, он никогда не получил этого права.

Письма из Ниццы

Прежде чем уехать, великий князь позаботился устроить меня возможно лучше и нанял мне прекрасную квартиру на Михайловской площади. Там накануне Рождества он сам устроил для меня елку с великолепными подарками, и на другой день, утром, я увидела у своего подъезда новый знак его щедрости и внимания — сани, запряженные парой вороных с медвежьей полостью и кучером Владимиром.

Срок отъезда в Хиву приближался, но перед этим великий князь должен был съездить в Ниццу к своей больной матерью. Эта поездка заняла не более 10 дней, в продолжение которых я получила от него следующие письма:

«Ницца, 29 января 1873 г.

Милая моя женушка, тяжело мне без тебя; ты стала для меня необходимостью и я, кажется, умер бы от более долгой разлуки с тобой. Вообрази себе контраст. В среду в Петербурге зима и снег, а в воскресенье в Ницце жара, апельсины и фиалки. Таким представляется мне наш переход от земной юдоли к небу. Желаю только, чтобы в ожидающих нас горных садах ты была бы всегда со мной, и никто не мог бы нас разлучить.

Здесь, на земле, мы, кажется, не рождены для совместного счастья. Если бы ты знала, как я страдаю, думая о нашем будущем… Никогда я не считал себя способным к такой страсти и чувствую, что она последняя… В Париже шел снег, бульвары были отвратительны… Во время пути ничего интересного, за исключением разговора с двумя типичными французами — морским офицером и отставным унтером из африканских шассеров. Старый солдат с яростью говорил о Бонапартах, проклинал Базена и на мой вопрос, думает ли он, что французам удастся отомстить пруссакам, сказал со слезами на глазах:

«О, как я желал бы родиться русским, господа! Как я завидую сожжению Москвы! Как я хотел бы видеть Париж испепеленным. Теперь эти бульвары, театры, нарядные люди и все это великолепие столицы — наш стыд! Это разлагающаяся Франция. Мы, как древние римляне: пришли варвары, от них откупились, и они ушли; но они вернутся и уничтожат нас!

Здесь меня приняли радушно, но немножко, как погибающего… Как знать? Может быть, я и в самом деле такой, лишь бы ты для меня не погибла… При тебе я способен на великие дела, без тебя, если бы нас разлучили, будь уверена, не вернусь в Россию к своему великокняжескому посту, но или пойду на смерть, или убегу в Америку, чтобы жить с тобой.

Мой ум, сердце и душа, все принадлежит тебе, за исключением долга службы, которая зовет меня, и до тех пор, пока умеют ценить ее.

Твой душой и телом Н.»

«Ницца, 31 января 1873 г.

Письма твои, милая моя женушка, сводят меня с ума… Смешно сказать, но ничто не пробуждает во мне столько гордости и высокомерия, как любовь женщины, избранной мной из толпы. В моей недолгой жизни у меня было немало связей, которым многие могли бы позавидовать, но они длились не более нескольких дней, тогда как мое чувство к тебе будет иметь влияние на всю мою жизнь. Такие чувства, как тебе известно, не в моде. В них, может быть, нет шика, но что до этого!

Пусть, если угодно, смеются над нашей связью. Признаюсь, что я в тысячу раз более дорожу расположением моего «Менекена» (имя его собаки), чем уважением наций и обществ всего мира… Большую часть дня я провожу у своей мамаши; она очень больна, и я стараюсь развлекать ее. Здесь уже поднят вопрос о прекрасной принцессе и даже сочинили для меня письмо. Я покажу тебе его в Петербурге. Я не возражаю, потому что это вызовет еще больший скандал…

Думай чаще обо мне и это принесет мне облегчение… Твой. Н.»

Приехав в назначенный день, я встретила его в Луге. Он привез мне множество подарков — турецкий ковёр, купленный на деньги, выигранные им в Монако, свертки золотых монет с печатью того же игорного дома, букеты фиалок, апельсины на ветках, сорванные в саду где умер наследник русского престола (Великий князь Николай Александрович, 1843-65 гг.).

Отъезд в Хиву. Письма с дороги

Быстро промчались счастливые дни, настало время разлуки. 15 февраля он пошел прощаться с родственниками, а затем мы встретились в Петропавловской крепости, где Николай хотел перед отъездом поклониться праху своих предков; у гробницы Петра Великого он вручил мне крестик и взял с меня клятву не забывать его. Заехав ко мне, он дал подробные наставления, как вести себя, написал свое завещание, отрезал прядь моих волос и положил в медальон, который носил на шее. Я была настолько потрясена, что рыдала, он обнял меня и тоже заплакал. В эту минуту, быть может, он думал и об отставке, но в России нельзя идти против воли государя.

В 6 часов великий князь должен был обедать у отца и прямо оттуда ехать на вокзал.

С дороги он присылал мне письма и телеграммы:

«Саратов.

Дорогая душка Фанни Лир, не могу выразить, что я почувствовал, когда поезд тронулся из Петербурга, и мой отец и кавалергарды обнажили головы и перекрестились. Мне казалось, что меня хоронят… Во время пути разговоры шли все о войне. Надеемся, что будем иметь дело с туркменами, народом, умеющим хорошо и стрелять годным к бою. Спрашиваю себя, может ли женщина любить меня настолько, чтобы не забыть после шести месяцев разлуки? Дай Бог, чтобы это было так»…

«Орск.

Переправились через Урал. Вступили в Азию. Прощай, Европа, Павловск, возлюбленная Фанни Лир! Прощай, любезное отечество, последний тебе поклон».

Как ни любила я Петербург, но жизнь там без него стала для меня не выносимой. Я уехала в Париж, где после долгого ожидания получила от великого князя несколько писем. Вот отрывки из них.

«Оренбург, 22 февраля 1873 г.

Вот я уже в 2.000 верстах от Петербурга, утомленный не столько санной ездой по ужасным дорогам, сколько отдыхами на скверных станциях. Всюду приемы, представления, почетные караулы, хлеб-соль и бессмысленное «ура». Только видя все это, можно понять, как могущественен император и как беспредельно обожают его все, что его окружает. Я говорю, конечно, только о народе; прочие должны притворяться поневоле — faire bonne mine au mauvais jeu[6]. Однажды какая-то старушка попросила моего доктора показать ей великого князя, говоря, что никогда ни одного из них не видела.

— Как, — сказал доктор, — даже и принца Лейхтенбергского, который пробыл здесь две недели?

— Да тот, — отвечала старуха, — родня государю с женской стороны, а этот нашей русской крови; за этого мы все жизнь отдадим!

Вот тайна нашей власти… Слышите, господа дворяне, протестуйте и беситесь, сколько угодно, но вы ничего не можете сделать без интриг и преступлений; сила царя не в ваших салонах, а в народе…

Завтра, ранним утром, в дорогу; надо проехать 1000 верст до Касалы, военной крепости, откуда начинается наш военный поход. Говорят, что против нас выступит киргизский партизан Кадык, сражавшийся с нами 3 года тому назад во время покорения Ташкента, Коканда и Бухары»…

«Иргиз, 28 февраля 1873 г.

Милая женушка, вот уже две недели, как мы расстались. Я совсем несчастен без тебя и, кроме того, мучусь. Представляю себе, как за тобой ухаживают и, благодаря твоей страсти к спектаклям и ужинам, покоряют тебя…

О. как терзают меня эти мысли!

Какое несчастье быть внуком Павла и обладать его темпераментом!..

Ставши совершеннолетним, я почувствовал, что у меня нет семьи; Мраморный дворец стал мне ненавистен, и я решил искать семьи в другом месте… Я искал подруги между всеми женщинами Петербурга и, только встретив на своем пути прекрасную, остроумную и, что важнее всего, дорожившую мною, блондинку Фанни Лир, сказал себе: «свершилось, мой home найден… Не думаешь ли ты ехать в Вену… Я так боюсь потерять тебя, что схожу с ума»…

«Форт № 1. Казалинск, 8 марта 1873 г. Берег Сыр-Дарьи в Азии.

…Итак, я назначен офицером генерального штаба азиатской армии, той самой, которая некогда должна будет перейти через Афганистан в английскую Индию… Мне поручено командовать авангардом и построить в 250 верстах отсюда форт для 300 солдат… Я все боюсь, чтобы наша связь не была чем-нибудь или кем-нибудь разорвана. Надеюсь, что в мае или июне буду послан курьером в Петербург. Раз Хива будет взята, в офицерах генерального штаба уже не будет большой надобности… Жди и будь благоразумна; не ужинай с военными, не щеголяй нарядами, не обращай на себя внимания. Это скучно и трудно, но необходимо. Мы так будем счастливы, когда снова свидимся… Теперь мы заняты отбором киргизских лошадей — маленькие, неказистые, но очень выносливые… При нашем отряде находится человек 50 степных жителей-джигитов — туркмены, узбеки, каракалпаки и даже жители Хивы, Бухары и Коканда, перешедшие на нашу сторону. Все они на конях, в национальных костюмах и вооружены с ног до головы. Они служат нам шпионами. Вчера они известили, что Хивинский хан хочет сдаться без боя. Не желал бы этого… Здесь все рады идти на Хиву; этот город за его разбои ненавистен всем и особенно уральским казакам… Пиши почаще, целую тебя тысячу раз».

«Бивак Утбас, 12 марта 1873 г.

Пользуюсь отъездом джигита, чтобы послать тебе эти строки. Мы уже отошли на 100 верст от последней русской крепости, и, значит, от последней почтовой и телеграфной станции.

Армия выступала из Касалы и благополучно перешла по надежному льду Сыр-Дарьи. Дни довольно теплые, а ночью мы зябли даже в приспособленных к местному климату киргизских палатках. Перед нами ужасный переход — 100 верст безводной пустыни, где ноги вязнут до колен в песке. Надо перейти ее в 2 дня с солдатами, посаженными на верблюдов, и запасом воды на 3.000 человек…

Постоянно спрашиваю себя: может ли быть, чтобы в наше время, где все расчётливы, молодая, красивая и страстная женщина оставалась верной своему отсутствующему возлюбленному?… Что толку в уме, в высоком положении, в деньгах, карьере, отличиях и всех благах мира, если у вас нет возлюбленной?… Без нее жизнь похожа на машину, работающую неизвестно для чего. Люби меня, как я люблю тебя, это все, чего я желаю».

«Пури-Джара-Курук, 18-го марта 1873 г.

Нынче я проснулся в сильном волнении. Я видел во сне ужин у Дорота. Ты была в большом обществе и рассыпала любезности направо и налево. Вот 10 дней, как мы видим одни только степи, т. е. пески.

Погода ужасная; 5 дней свирепствовала буря, было 6 градусов мороза, при сильном ветре. Завтра придем к месту постройки новой крепости… Здесь в основании маршрутов лежит вода. Вечером разводят большие костры. Солдаты греются около них и поют песни и я с ними. Через несколько дней буду командовать передовым отрядом, но мне лучше хотелось бы сидеть на диване рядом с тобой в нашем кабинете. О мечты, мечты!..»

Письма из крепости. Бивак. Описание битвы близ Хивы

«Иркибай, 23 марта 1873 г.

После четырех недель ожидания я получил твое милое письмо и с наслаждением зачитываюсь им… Каждый день я уношусь мыслью в твою хорошенькую квартиру и, если после последнего прощания с тобой не пошел объявить императору, что болен и не могу ехать, то это потому только, что меня прельщала мысль возвратиться к тебе из моей экспедиции другим человеком, который кое-что сделал и которого уже нельзя будет разлучить с тобой… Боюсь только, чтобы Хива не сдалась без боя, лишив меня случая отличиться…

В мае, хоть на несколько дней, я приеду в качестве курьера в Петербург, поэтому прошу тебя не уезжай; если же хочешь ехать на выставку в Вену, то поезжай скорее и распорядись так, чтобы уже не быть там во время моего приезда. Все войска уже здесь, и я получил целый батальон для завершения земляных работ. Всего у меня 750 человек. Форт готов, и завтра мы двинемся дальше, оставив в нем гарнизон. Утром, в присутствии войска, подняли русское знамя на углу крепости; когда оно поднималось, гремело восторженное ура и грохотали пушки… Сейчас киргизы известили, что видели 5.000 хивинцев у Мин-Булака, куда мы пойдем завтра и где будем через два дня.

У меня два отряда стрелков, вооруженных прекрасными берданками, отряд пехоты, 50 казаков, две митральезы, выпускающие по 600 пуль в минуту, и два орудия. Всего 600 человек.

Другая партия врагов находится в 150 верстах отсюда. Она, говорят, снабжена английскими ружьями…

Чем больше мне придется поработать, тем лучше для нас с тобой… Я получил приказ построить мост на Аму-Дарье, которую мы перейдем близ Хивы. Устроить на ней мост довольно трудно, потому что в степи нет леса, для этой работы нам придется добывать материал с крыш хивинских деревень. Завтра мы войдем в песчаные степи Кизыл-Кума (красные пески). Там, на протяжении 150 верст, совсем нет воды… Хивинцы набросали в колодцы земли и всякой нечести; наши солдаты при очистке их вытащили полуистлевшую собаку. Будь эти колодцы поглубже, пришлось бы погибать от жажды. Теперь мы посылаем вперед киргизов справиться о состоянии колодцев. Не очень приятно было пить воду, настоянную на дохлой собаке, но делать нечего. Из опасения не отравлена ли она, мы дали прежде попробовать ее верблюдам… Только что вернулся с охоты, которая могла бы кончиться очень дурно. Мы с офицерами и казаками заблудились ночью в степи, и если бы нас не разыскали посланные за нами, то мы рисковали умереть с голода или попасть в плен…

Прежде всего, будь верна, не позволяй никому даже целовать себе руку. Береги здоровье, одевайся потеплее; петербургская весна опасна. Я вложил в это письмо крестик, надетый при крещении императором Николаем. Носи его; он принесет тебе счастье и сохранит тебя для меня… Не наклеивай почтовых марок на письма ко мне; членам императорской фамилии они доставляются даром. Экономия!..

«Бивак в степи Кизыл-Куш, 31 марта 1873 г.

Мы в 3 дня прошли 100 верст бесплоднейших степей. Пески эти действительно ужасны; при этом утомительная жара днем и сильный холод ночью. Мы тащили с собой воду, потому что ее совсем нет на этом переходе… Отдавая своему отряду письменный приказ о выступлении в поход, я подписал так: «Начальник авангарда, адъютант Е. В. государя капитан генерального штаба Н.». Не дерзко ли это? Всего несколько недель тому назад я был кавалергардом, и вот, вдруг, без всякой подготовки строю мост в степи близ Хивы, о существовании которой я не подозревал и теперь состою в звании начальника авангарда, которое дает мне право отдать под военный суд и даже расстрелять любого человека в моем отряде, а мне всего 23 года! Расскажи это адмиралу; он от души посмеется.

Вчера к нам явился посланник хана со свитою из 25 человек. Они привели с собой два десятка русских пленников, вероятно, в надежде остановить нас. Но теперь уже поздно, роковой час для Хивы пробил. Через 4 дня мы соединимся с войсками, идущими из Ташкента, и тогда начнем брать города один за другим»…

В следующем письме без означения числа и места великий князь писал:

«У нас уже было несколько встреч с неприятелем. Вчера великий день; мы дали сражение. Неприятель хотел отрезать нас от Аму-Дарьи, чтобы мы погибли от утомления и жажды в песках. Представь себе, триста тысяч (?)человек верхом на превосходных лошадях, со знаменами, ружьями и саблями. Они окружили нас со всех сторон в 12-ти верстах от реки и с дикими воплями бросились на наших стрелков. Самые смелые приближались к ним на 40 шагов и стреляли. Я видел ясно, как некоторые из них падали убитые. Раненных они не покидали, но, подскакав к ним во весь опор, клали их на свои седла и увозили. Не правда ли, как это благородно? Но видеть убитых ужасно.

Генерал послал меня с кавалерией преследовать врага. Когда мы прибыли к неприятельскому лагерю, там было еще 150 туркменов. Полковник обрадовал меня предложением атаковать их. Я приказал протрубить сигнал, скомандовал «сабли наголо» и сам обнажил шашку с совсем иным чувством, чем в Петербурге на Марсовом поле перед императором. Обернувшись, я увидел, что мои казаки крестятся, приготовляясь к смерти. Я поднял саблю, скомандовал «марш-марш!», через 10 минут мы были в неприятельском лагере и увидели только их спины. Никогда не забуду этих минут, хотя и не было крови. Сердце мое сильно билось, когда пули свистели около нас… Генерал меня благодарил; все говорят об этом и бесятся».

Поездки по Волге. Встреча. Возвращение в Петербург

26 июня 1873 г. я выехала из Парижа в Самару и 30 была уже в Москве. Несносная пыль, духота и сквернейшая в свете мостовая охладили мой пыл.

В ожидании поезда, я побывала в Кремле, главных церквях и в знаменитом ресторане с любопытным органом и прислугой в живописных национальных костюмах.

Выехав с вечерним поездом, я скоро спустилась по Волге на скромном пароходе, за недостатком кают, капитан любезно предложил свою. Никогда не забуду эту широкую и пустынную реку с ее песчаными берегами, где не на чем остановиться глазу. Только от Симбирска с обеих сторон реки выступают крутые горы и зеленеющие холмы.

Я с любопытством наблюдала пассажиров, большая часть которых из экономии запаслась своим чаем и сахаром. Между ними была несчастная чахоточная, ехавшая на кумыс, прокутившийся гвардейский офицер, посланный на Кавказ, где как он мне конфиденциально сообщил, намерен был покончить жизнь самоубийством, величественный персиянин, становившийся часто на молитву, несмотря на насмешливые улыбки окружающих, и масса мужиков, сгрудившихся на палубе. Как животные, лежали они на мешках, на грязной палубе под палящими лучами солнца, вежливо сторонясь, когда я пробиралась между ними, и называя меня прекрасной англичанкой.

На другой день я была в Казани. Остановившись в гостинице Комонина, я прожила там десять дней, ожидая телеграммы от великого князя. Потеряв терпение, я решила подняться по Волге до Нижнего. На пароходе было прекрасное общество. В числе пассажиров оказался курьер, посланный к царю из Ташкента с известием о взятии 28 мая Хивы, и несколько офицерских жен, рассказы которых о их мужьях, находившихся в Азии, я слушала с понятным любопытством. Кажется, что пассажиры знали, кто я, но не подавали вида и любезно старались развлекать меня…

В Нижнем я была так взволнована ожиданием и тревогой, что как истая русская, побежала в церковь Петра и Павла, помолилась там за него и отслужила молебен. Церковное пение успокоило мои нервы, но телеграммы все не было, и я, после трехдневного ожидания, решила ехать в Петербург. Но едва я приехала туда, как получила депешу, извещавшую, что великий князь в Орске, и что я должна немедленно выезжать. Я тотчас же пустилась в обратный путь, на этот раз уже до Самары, где великокняжеский слуга вручил мне письмо:

«Самара, 6 июля 1873 г.

Наконец, после пятимесячной разлуке, я увижу тебя. Не верю своему счастью, но у меня в руках твои письма, убеждающие, что это не грезы. Мне казалось, что я похоронен и все кончено, и вот, я возвращаюсь к жизни… Ты была права: я стал более человеком, а ты, конечно, более женщиной, чем прежде. Если даже хивинская экспедиция не разлучила нас, все другие средства будут бессильны… Еще несколько минут и я раздавлю тебя в моих объятиях».

Я взяла карету и поехала в указанный отель, где очутилась между двух его друзей.

Вошёл слуга отеля, запер дверь и унёс с собой ключ.

Оставшись одна, в неописуемом волнении я бегала из угла в угол, поправляла прическу, стягивала на себе кушак (он любил тонкие талии), смотрясь в зеркало. Сердце мое стучало молотом; мне хотелось и плакать, и смеяться.

Вдруг бешенное «ура» раздалось на улице. Подбежав к окну, я увидела любимого человека, шедшего большими шагами и окруженного толпой людей, целовавших ему руки и даже ноги. Я слышала, как он вошел в отель, прошел в соседний номер и вышел на балкон, чтобы сказать оттуда народу нескольких слов.

Наконец, он освободился, тихонько постучался в мою дверь и сказал, как будто мы только вчера расстались.

— Фанни Лир, впусти меня.

— Да я не могу, слуга запер дверь и унес ключ с собой.

Скоро желанный ключ щелкнул, и он вошел.

Вместо того чтобы броситься в его объятия, я, не знаю почему, убежала от него и скрылась за драпировкой. Он отыскал меня там, взял за руки и впился в меня жадными глазами, в которых стояли слезы…

Я долго не могла сказать ни слова; волнение счастья захватывало дух.

Он очень загорел и похудел, но был совершенно здоров.

Свидание наше было кратко, потому что он должен был отправиться на обед, данный представителями города, а после этого на смотр пожарных…

Отец торопил его отъездом в Петербург, и на другой день мы выехали в Саратов на пароходе «Александр II», построенном по американскому образцу. Как мы не старались быть незамеченными, но он нигде не находил желанного покоя. Что ни остановка, то новая депутация, триумфальные арки, знамена, барабанный грохот, хлеб-соль. Он благодарил, а толпа ревела «ура». Там же, где мы останавливались подольше, на пароход приходили дамы; одна за другой они входили в салон и, взглянув на великого князя, с низким реверансом уходили в противоположную дверь, напоминая процессии комической оперы. Ночью устраивали великолепные иллюминации.

Великий князь казался весел; возбужденные нервы поддерживали его; но, приходя урывками в мою каюту, он внезапно слабел и, склонив голову на мои колени, засыпал от истощения сил.

В Москве ему сделали большую овацию, за которой следовал завтрак у генерал-губернатора.

Все эти шумные торжества надоедали ему; я не знаю ни одного принца, который так пренебрегал бы этими, связанными с его званием, почестями.

12 июня мы прибыли в Петербург, где пробыли не более 3 дней.

Дворец великих князей Литвы. Венская выставка. Покупка дворца

Все три дня мы провели с Николаем в Павловске. Он почти не расставался со мной, но отец торопил его в Вену на выставку, и, кроме того, великий князь должен был спешить в Варшаву на поклон государю. Но, прибыв в Варшаву, мы узнали, что государь вернулся оттуда в Вильну навстречу возвратившемся из Италии государыне и великой княжне Марии. Николай отправился туда и телеграфировал мне ехать туда же, где я получила от него записку:

«Буду ждать в бывшем дворце князей литовских. Ты войдешь туда через дверь сада: караул не посмеет не пропустить тебя».

Принесший мне записку эту лакей, усадил меня в дрожки, и я поехала в Литовский дворец, со страхом думая, как-то я попаду туда. Меня проводили в большую желтую залу дворца, и я пила чай на том самом столе, где Александр I начертал план отступления из Москвы, а Наполеон, на другой день, план своего вступления в Москву. Чернильница, перья и другие принадлежности стола остались нетронутыми; русские второпях оставили их, а французы забыли унести.

На другой день мы отправились в Вену. На границе, при осмотре паспортов, мою Жозефину чуть не заподозрили в убийстве меня: она была записана на моем паспорте, и на вопрос, где же я, не знала, что сказать, потому что я была с великим князем.

Узнав об этом, я, с опасностью переломать себе руки и ноги, выскочила из вагона великого князя со стороны противоположной сходу, и, прокравшись в свое купе, удивила своим появлением разыскивавших меня полицейских, которые, кажется, смекнули, в чем дело, но не осмелились меня допрашивать.

Отец Николая, не желая ехать к своей жене, жившей в Мариенбурге около Мюнхена, послал туда сына. Великая княгиня лечилась там, у одной знахарки, которую считали ниспосланной самим Провидением для спасения ее души и тела. Она исполняла все ее приказания. Однажды великой княгине не спалось. Шарлатанка потребовала ее матрац и вскоре возвратила, объявив, что причина бессонницы великой княгини в разных щепочках и булавках найденных ею в тюфяке. После этого Александра Иосифовна стала спать отлично. Ее вера спасла ее!

Из Мюнхена мы перебрались в Фослау, где великий князь, по предписанию врачей, принимал железистые ванны, и оттуда часто ездили на венскую выставку. Среди прочих чудес этой выставки я особенно помню несколько драгоценностей, принадлежавших французской императрице Евгении, осыпанный бриллиантами браслет, изумрудные серьги и великолепное украшение, сиявшее бриллиантами, из которых одни некогда принадлежали императрице Марии-Терезе и ее дочери Марии-Антуанетте, а другие — Жозефине, Гортензии и Марии-Луизе.

Это украшение посылалось в Россию в надежде, что царь приобретет его для своей дочери, но он не купил, и драгоценная вещь попала в руки евреев, которые распродадут ее по частям каким-нибудь купчихам.

В Вене мы прожили полтора месяца в полном счастье и покое. Затем великий князь уехал на несколько недель в Крым, откуда вернулся выздоровевшим.

За поход в Хиву ему дали орден Владимира. Он находил, что не заслужил и этой награды, но был обижен тем, что Георгиевский крест достался, благодаря разным проискам, его кузену, и глубоко затаил в себе обиду.

В виду того, что хивинская компания разлучила нас, отец решил его женить и, согласно обычаю, купил для него дом у одной петербургской княгини. Эта княгиня, взбалмошная и распутная женщина, благодаря трем последовательным бракам, поднялась из простонародья до такой высоты, что стала за свои деньги женою высочества. Она славилась роскошью своих странных нарядов, отвратительной неряшливостью и великим множеством любовников.

Отчего бы мне и не иметь всех этих любовников, — сострила она однажды — когда это им так приятно, и не стоит никакого труда!

Дворец этой беспутной женщины, купленный за самую ничтожную цену, был построен и украшен с большим вкусом ее вторым мужем. Великий князь был восхищен своим приобретением. Как дитя, получившее свою первую игрушку, он только о нем думал и говорил, но не хотел его показать прежде, чем приведет его в надлежащий вид.

Этот дворец совсем поглотил его, и когда, наконец, он пригласил меня, вручив серебряный ключик от маленькой двери, я сказала, улыбаясь сквозь слезы:

— Этот дом — мой соперник; я ревную к нему.

— Дитя мое, — воскликнул он: — конечно, я очень люблю свой дом, но больше мою Фанни Лир. — И взяв меня за руку, повел осматривать его прелести.

По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат одна лучше другой. Тут я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешенную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату мавританского стиля; будуар, обтянутый розовым шелком с кружевами; туалетный кабинет с превосходной мраморной ванной; большую столовую, обтянутую кордовской кожей, залу елизаветинского стиля, его кабинет, полузаброшенную домашнюю церковь и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, ковры.

Я онемела от изумления при виде этого великолепия. Ни один дворец, кроме Мирамары, не мог бы поспорить в красоте с этим.

Великий князь с обычной нетерпеливостью уже составлял список вещей, которые он решил купить, чтобы довести дворец до совершенства.

— Друг мой, — старалась я сдержать его нетерпение, — делай это понемножку, ведь это дворец тебе на всю жизнь.

— Мне нельзя медлить; я хочу, чтобы все могли полюбоваться им до моего отбытия в Хиву, — возражал он.

— А что же тебе останется делать, когда возвратишься оттуда?

— Тогда я буду продавать вещи, которые перестанут нравиться, и покупать вместо них другие.

Воображение его не знало границ. Он хотел иметь картины Греза, Рубенса, Вувермана и очень торопился.

— Да разве так составляются картинные галереи, — говорила я, — для этого нужны годы. На твои фантазии не хватит никакого состояния.

— Милая Фанни Лир, ты будешь еще милее, если станешь заниматься своими тряпками, а меня предоставишь моим капризам.

Я умоляла его не увлекаться, не делать долгов и не позволять эксплуатировать его природную доброту уже потому только, что и меня обвинят в этом. Он соглашался со мной, но делал все по-своему; впрочем, иного нельзя было ожидать от его характера.

Он постоянно накупал разных разностей, перетащил из Павловска все свои артистические сокровища и без устали работал в оранжерее, устраивал фонтаны, гроты и озерца. Он обожал свой дворец, как индус своего идола.

Признаки времени. Охота на рысь и волков. Свадьба великой княжны Марии

Я почти все время проводила во дворце великого князя; мы часто обедали вместе, катались в санях по Петербургу и окрестностям, играли на бильярде и вообще вели тихую и спокойную жизнь. Но страсть великого князя покупать, продавать и обменивать вещи все возрастала и обратилась в настоящую манию. Он забирал все, что присылали ему из магазинов, а потом разом продавал купленное для новых приобретений, не обращая внимания на убытки. Ему уже не доставало его обычных доходов, и он принялся за экономию; вместо 40 лошадей, стал держать только 14 и однажды вздумал продать всю свою коллекцию золотых медалей, драгоценных по семейным воспоминаниям, за целое столетие. Как я его не стыдила, он все-таки продал их за 3.000 рублей, чтобы купить картину, приписанную кисти К. Дольчи.

Он ежедневно приносил какие-нибудь новые вещицы, флакончики, статуэтки, говоря, что получил это в подарок от матери или разыскал в ненужной рухляди дворца.

Я знала, что он очень любим своей беспорядочной матерью, и что во дворце много всякого хлама — и мысль о том, что он одержим клептоманией, не приходила мне в голову.

Наступили рождественские праздники, но мы провели их не столь весело, как прежде. Великий князь становился все задумчивее и рассеяние; между нами росла какая-то тайна. Часто лицо его выражало глубокую и тревожную думу. Он обдумывал тогда новое похищение и боялся, чтобы я не узнала правды.

В январе начались приготовления к свадьбе великой княжны Марии, и почти все время великого князя было поглощено обедами, парадами, приемами. Он приходил вечером донельзя усталый и сонный; говорил мало, и я теряла возможность следить за ним.

Однажды, задумав развлечься, он пригласил меня на охоту за волками. Хотя мне и не хотелось, но я, по обыкновению, согласилась. Облачилась в такой же охотничий костюм, как и он, с большими усилиями напялила на себя ботфорты, подобрала под шапку волосы и отправилась с ним в путь, всюду принимаемая за английского принца и пользуясь соответственным этому званию почетом.

Дорогой мы переночевали в крестьянской избе; верстах в восьми оттуда вышли из саней и пошли пешком по глубокому снегу, в котором я вязла чуть не до поясницы.

Я страстно люблю снег, при виде его мне хочется кататься в нем, есть его, гладить, как самый дорогой для меня предмет. Мне кажется, что даже сама смерть под этим ослепительным белым саваном не лишена поэзии.

Мы шли по следам рыси, которые скоро исчезли. Осматривая деревья, я заметила на одном из них что-то серое и указала на это великому князю. Он прицелился, и после второго выстрела убитая рысь, сорвавшись с дерева, упала в снег.

Отсюда мы в 3 часа проскакали 75 вёрст до Павловска, где была уже приготовлена охота на волков. Я стояла рядом с великим князем у опушки леса, откуда сотни крестьян с громкими дружными криками выгнали на нас поочередно пять волков. Они были убиты его последовательными выстрелами, за исключением одного раненого успевшего убежать в лес.

Крестьяне подтащили убитых зверей к ногам великого князя, а он, сорвав с сосны ветку, передал ее мне, чтобы я возложила ее на них в качестве обычного трофея. В заключение мужики подняли августейшего охотника на руки и стали качать с криками ура.

Мы возвратились с 6-часовым поездом, а в 8 часов я уже сидела в Михайловском театре, восхищаясь, прекрасной игрой артистка Паска.

11 января была свадьба великой княжны Марии Александровны[7]. Получив билет на место в галерее салона где должна была пройти императорская фамилия в церковь и обратно, я отправилась туда пораньше и очутилась среди избранной и разряженной, как на балу, публики.

Внизу колыхались человеческие волны, отливавшие шелком и бархатом дамских туалетов и блестевшая золотом и серебром военных и придворных мундиров увешанных орденами и лентами.

Вдруг все замолкло и как бы замерло; придворные дамы выстроились в два ряда, показался церемониймейстер, а за ним государь с государыней. Царь имел вид серьезный и глубоко растроганный, а государыня была такая бледная, худенькая и тщедушная, что я удивилась, как она могла выносить тяжесть всех своих бриллиантов; она была ими осыпана с ног до головы на сумму, как говорил мне Николай, 28 миллионов франков.

За ними подвигались рядом, как солдаты в строю, четыре наследника тронов: России, Англии, Дании и Пруссии, а потом в таком же порядке, шли три принцессы: галльская, милая и грациозная, как всегда; Дагмара, затмевавшая своей счастливой и пикантной красотой необычную прелесть своего костюма, и третья принцесса Прусская, возвышавшая по контрасту прелести первых двух.

Наконец, появилась новобрачная под руку с своим молодым супругом, одетым в мундир русского моряка; на ней было платье из серебристой ткани с бархатным, обшитым горностаем, шлейфом, который несли четыре камергера, а на голове блестела бриллиантовая корона, лучшая из всех, когда-либо виденных мною. Затем шли прочие великие князья, просто князья, сановники и посланники.

Я поспешила домой расспросить Николая о дальнейшем церемониале, но он от усталости едва мог говорить и только дал мне пропускной билет в большую Николаевскую залу посмотреть на обед.

Громадная зала вся была уставлена небольшими столами для дворянства и иностранных гостей, а над ними в конце ее, в виде магического полукруга, блиставшего драгоценными камнями, крестами и орденами, возвышался императорский стол. Новобрачная сидела рядом с государем, ее супруг рядом с императрицей, а митрополит напротив государя.

Обеденные тосты перемежались пением и музыкой под неумолчный аккомпанемент звона тарелок, ножей и вилок. Я была близь Патти и с восхищением слушала ее пение.

Обед кончился скоро, как в разыгранной на сцене феерии. Что же касается бала, то он был такой же, каковы вообще русские дворцовые балы, самые блистательные, по отзывам иностранцев, из всех.

Празднества следовали за празднествами, Николай жаловался на усталость, а я была очарованна всем виденным.

Незадолго до разъезда приглашенных явился император Франц-Иосиф скрепить примирение, начатое на венской выставке. Конечно, за кулисами этих официальных торжеств было множество других, где под влиянием вина, цыганского пения и женской красоты, великие мира обращались в простых смертных. Но лучше не будем об этом говорить; все мы люди, все человеки!

Начало грозы. Мое последнее посещение дворца великого князя. Арест Николая

После отъезда великой княгини Марии Александровны наступил Великий пост, и Петербург утих и как бы нахмурился. Великий князь снова отдался своему дворцу с удвоенным рвением, и, казалось, совсем позабыл о своем намерении участвовать в ученой экспедиции на Аму-Дарью.

Как-то после Пасхи он сказал мне о своем желании купить какую-то дорогую картину и, за неимением для этого средств, решил заложить разные вещи. Я отговаривала его от такого нелепого и смешного поступка, но он настоял на своем, и в одно прекрасное утро все эти вещи исчезли из дворца.

Всю неделю, следующую за Пасхой, я чуяла в воздухе какую-то беду. Молчание, рассеянность и раздражительность Николая поражали меня. Я узнала, что за ним постоянно посылают и спрашивают его о том, где я храню свои драгоценности, деньги и бумаги. Это ему показалось странным, и он сообщил мне об этом.

13 апреля он велел мне собрать все, что было у меня ценного, бумаги, деньги, и отдать на хранение в американское посольство. Я, было, воспротивилась, но он сам все уложил в два ящика и дал мне подробные наставления о том, как я должна поступать, если у меня сделают обыск.

— Забери с собой все, что можно, — сказал он, — и уезжай из России, даже если бы тебя не выслали. Я вижу, что меня не хотят оставить в покое, а тебя решили сослать в Сибирь, и будь уверена, что они добьются этого.

— Но каким же образом?

— К тебе подбросят какие-нибудь бумаги и обвинят в заговоре.

— О, друг мой, они не сделают такой подлости!

— Все сделают, — произнес он твердо и спокойно.

15 апреля за ним прислали в 9-м часу утра. Одеваясь, он второпях выронил из кармана печатку и сказал, что хочет вырезать на ней мой вензель, Осмотрев вещицу, я воскликнула:

— Да это рубин, необделанный, но очень дорогой!

— В таком случае я его продам, — сказал он и, поцеловав меня, ушел.

«Странно, — подумала я, что у него есть такая дорогая вещь, и он не знает даже ее цены! Как это объяснить?»

Никогда я еще не испытывала такой тревоги; но надо было взять себя в руки; к завтраку я ждала гостей и, волнуясь, стала одеваться.

Только что я закончила туалет, помню, что на мне была черная бархатная юбка с воланом из валансьенских кружев и белый Ватто с розовой лентой, как вошел Николай.

— Зачем ты так разрядилась?

— Но, друг мой, ведь это не новое платье.

— Все равно; если что случится со мной, то тебя обвинят во всем, хотя ты не виновата ни в чем; помни это!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, слушай! У моей матери из образа украдено украшение из драгоценных камней и в краже обвиняют моего адъютанта Евгения. Если он не сможет оправдаться, то я вынужден буду сказать, что это сделал я. Меня арестуют, запрут, объявят сумасшедшим, а тебя, обыщут и вышлют из России.

Ужас охватил меня, но, стараясь казаться спокойной, я крепко обняла его и поцеловала.

— И ты всегда будешь любить меня, несмотря не на что?

— Да, да, всегда.

Он отер мои слезы и воскликнул:

— Не плачь, дорогая, может быть, все обойдется лучше, чем я думаю. Не выдавай своей тревоги и сегодня вечером одень все свои бриллианты и отправляйся в Александринский театр, как ни в чем не бывало. Я зайду еще к тебе.

И он ушел. Я постаралась пораньше отделаться от гостей и, не дожидаясь кареты, отправилась сама во дворец к Николаю. Он был там в своей спальне. Войдя туда, я увидела огромный чудный изумруд, который, как он раньше мне говорил, был заложен заодно с другими вещами. Тут я поняла истину. Он следил за мной глазами и, сказав: «Видишь, ведь, я же не заложил его ещё», ушел к Трепову ходатайствовать за своего адъютанта.

Возвратившись домой, я стала спокойно собирать в памяти разные странности Николая, на которые до сих пор мало обращала внимания. При этом вспомнила его манию уносить с моего стола разные безделушки. Когда я замечала их исчезновение, он возвращал, говоря, что хотел меня подразнить. Но они остались бы у него, если бы я не вспомнила. И как это я не подумала об этом раньше! Не догадывалась, что мой бедный Николай страдает ужасным недугом, называемым клептоманией! Такой благородный, добрый и правдивый человек не мог быть вором! Да и зачем прибегать к воровству человеку, имеющему дохода более миллиона франков в год?

Пока я думала об этом, вошел Николай, бледный, изможденный, с судорожно сжатыми губами, спросил себе чаю и сказал:

— Я заказал тебе кольцо с моим именем и числом дня, когда началась наша связь; носи его!

И, надев на палец левой руки, он поцеловал меня и, слегка улыбаясь, сказал:

— Вот мое обручение с единственной любимой мной женщиной!

Так, ровно через 28 месяцев, окончился наш роман.

Просидев у меня до 6 часов, он отправился обедать к отцу, сказав, что будет в театре и заедет оттуда ко мне. Я сидела в театре во всех своих бриллиантах и с нетерпением ждала конца спектакля и, когда занавес упал, вернулась домой, и стала поджидать Николая.

Пробила полночь, час, а его все еще не было. Три, четыре, он все не приходил. Стало светать. Я одела шляпку и пошла к нему.

На улицах ни души; всюду тихо, спокойно, как на кладбище. Когда я шла по Цепному мосту, внезапно блеснувшее солнце позолотило спящий город.

Ворота дворца Николая были раскрыты настежь, а двери комнат заперты изнутри. Прежде я стала бы изо всех сил стучать, но теперь, увидав это, молча повернулась и тихо стала спускаться по лестнице. Бывший во дворе, дворник сказал мне, что великий князь в 4 часа утра был арестован, увезен и находится под стражей адъютантов своего отца.

Вернувшись, домой, я послала Николаю с верным человеком несколько строк, в которых умоляла известить меня о случившемся.

Обыск у меня и арест

Через несколько часов я получила от Николая записку из книги на клочке бумаги. Он сообщал, что арестован, ужасно мучается, но надеется, что скоро все пойдет к лучшему. Через 3 часа пришла другая записка:

«Не тревожься и не бойся ничего; у тебя сделают обыск, но будь спокойна и не теряй мужества».

Я написала ему длинное ободряющее письмо и утешала его.

В 5 часов ко мне явился один из слуг Николая с кое-какими приказаниями от него, и в ту же минуту у дверей раздался сильный звонок, и 15 полицейских внезапно устремились в мою спальню. Я попросила дать мне время накинуть на себя пеньюар, но они окружили мою кровать и стояли в ожидании, пока Жозефина, презрительно поглядывая на них, не спеша, подавала мне юбки, чулки, туфли.

— Зачем вы здесь? — спокойно спросила я их, окончив свой туалет.

— Мы здесь от имени государя и по приказу графа Шувалова, — отвечали они.

И, действительно, весь этот безобразный и грубый скандал был произведен графом Шуваловым, в противность желания генерала Трепова и в пику ему.

— Нам приказано сделать у вас обыск, — объявили полицейские.

— Хорошо, вот вам ключи.

Они поставили у всех дверей стражу и принялись за работу.

Я внимательно следила за ними, оберегая свои вещи от их карманов, и с удовольствием видела выражение досады и разочарования по мере того, как они перерывали мое имущество, бормоча себе под нос:

— Странно, ни драгоценностей, ни бумаг, ни писем!

Не найдя ничего желательного у меня, они пошли в комнату Жозефины, напились там вина, наелись хлеба с фруктами и закурили папиросы. Тогда я подошла к жандармскому офицеру и сказала:

— Я никому не позволю курить в моем присутствии и, если эти господа не перестанут, я пожалуюсь графу Шувалову.

Папиросы мигом потухли, и обыск начался снова.

Они осмотрели все, за исключением секретного ящика в моем столе, где могли бы найти немало интересного для себя, и совсем перерыли комнату Жозефины, не замечая, как она под носом у них сжигала бумаги и телеграммы. Найдя у нее 7.000 франков, они взяли их с собой, говоря:

— Одно из двух, или эти деньги ваши, или ваша служанка воровка.

— Это ее деньги. Поймите, что, прослужив 6 лет у женщины, подобной мне, можно легко накопить такую сумму. Да, наконец, не лучше ли вам прекратить поиски, потому что все, что я имею, находится в американском посольстве.

Они были страшно раздосадованы, за исключением одного рыжеволосого господина, отличавшегося любезным обхождением, потому, что он, как мне сказали после, считал себя непобедимым сердцеедом.

Наконец, начальник полицейских велел мне накинуть мантилью и следовать за собой, говоря, что он отведет меня к генералу Трепову. Мне нечего было опасаться деликатного Трепова, и я охотно отправилась к нему.

И тем не менее, когда я шла по знакомым улицам между двумя жандармами, сердце во мне упало, и я невольно вспомнила о виденных мною в Нижнем арестантах, которых гнали тысячами по большой сибирской дороге.

Я все еще крепилась, но когда вступила в мрачное здание на Морской и, пройдя длинный, темный коридор, очутилась одна в большой комнате, которую тотчас заперли за мной скрипучим поворотом большого тюремного ключа, я дала волю слезам и рыдала так, что несколько тюремных сторожей, услыхав мои вопли, вошли ко мне.

— Зачем вы пришли сюда? — сказала я им, отирая слезы. — Ступайте и принесите мне ростбифу, чаю, хлеба и шампанского!

Они исчезли, а через час после этого ко мне явилась старушка Каролина (она принадлежала к тайной полиции), которая принесла мне разных съестных припасов, стараясь меня утешить и вступить со мной в разговор.

На следующее утро, встав после бессонной ночи, я спросила чаю. Каролина тотчас позвонила, но ошиблась звонком, вследствие чего ко мне внезапно вбежало несколько сбиров и бросились на меня.

— Стойте, стойте! — закричала Каролина: — я позвала, чтобы принесли чаю.

Сбиры удалились.

— Да они, видите ли, — отвечала она с заминкой, — боялись, чтобы вы не бросились от отчаяния в окно.

Я захохотала. Они не знали моего характера; я могу плакать и кричать от малейшего пореза руки, но если мне станут резать всю руку, я не разожму губ и другою рукою сама похороню отрезанную.

Между тем, один из моих слуг, согласно данной ему прежде инструкции, заявил о случившемся со мной американскому послу мистеру Jewel, который сказал, что позаботится обо мне. Не будучи знакома с ним, я была уверенна, что он, как человек демократических принципов, не потерпит ареста и обыска американской гражданки без предъявления ей обвинения и даже без всякого объяснения. Во всякой другой стране правительство, задумав арестовать иностранца, предупреждает об этом посольство нации арестованного, конечно, если последний не обыкновенный преступник; но это, по-видимому, неизвестно в России.

Посланник запросил Трепова письмом, где я нахожусь и за что арестована. Ему не отвечали. Он послал другое, более настоятельное письмо. Ему ответили, что я нахожусь в отличном помещении и что за мною хороший уход, но вопрос, где я, остался без ответа. После этого он обратился к Шувалову и получил в ответ то же презрительное молчание. Тогда Jewel, посоветовавшись с представителями прочих наций и решив, что если меня не освободят или не дадут удовлетворительного объяснения причин моего ареста, созвать особое совещание для обсуждения вопроса, как следует поступить дальше. Они не могли допустить подобного обращения со своими согражданами, и мое приключение послужило для них предлогом определить свои права с большей точностью и обезопасить своих соотечественников от русских полицейских западней.

После этого посланнику поспешили заявить, что я жива, здорова, ни в чем неповинна и скоро буду освобождена.

А тем временем со мною вступили в переговоры.

Вскоре после ухода сбиров ко мне явился посланный от графа Шувалова господин, весьма приличной наружности, и, немного помявшись, сказал:

— Сударыня, вам, конечно, тяжело и неприятно находиться в таком положении, но разве вы не предвидели, что рано или поздно это должно было с вами случиться?

— Нет, я не понимаю, на что вы намекаете.

Он с минуту помолчал и потом пошел прямо к цели.

— У вас есть драгоценности, письма, ценные бумаги.

— Ну, так что же?

— Вручите все это мне.

— Очень сожалею, что не могу исполнить ваше желание.

— В таком случае, я ухожу, чтобы дать вам время подумать.

Часам к трем он снова явился.

— Все, что я имею, находится в американском посольстве; ступайте туда и осмотрите. Мне скрывать нечего.

— А что же у вас там хранится?

— Письма, обязательство великого князя на 100.000 рублей, его духовная и больше ничего.

На другой день, утром, я снова увидела его и заявила о своем желании повидаться с кем-нибудь из членов американского посольства. Он отвечал, что это невозможно, пока я не отдам ему все мои письма и бумаги. Я решительно отказала: тогда он спросил:

— За какую сумму согласилась бы я уступить обязательство великого князя и его духовную?

Это предложение было внушено отцом Николая. Император приказал, чтобы обязательство великого князя было выполнено полностью, потому что, зная характер Николая, он считал, что я вполне заслужила эти деньги, но отец Николая, пользуясь моим положением, хотел что-нибудь у меня выторговать.

Я решила не уступать своих прав, но, мысль, что мое упорство может повредить Николаю, заставила меня изменить это решение, и я согласилась получить только половину вышеназванной суммы, а так же уплатить деньги за бриллиантовое украшение, подаренное Николаем и уже находившееся в руках его отца. Говорят, что я поступила глупо, но у меня уже не хватило сил терпеть. Я была одна, взаперти, не зная, когда меня выпустят, и что со мной будет; лишенная свиданий с несчастным Николаем и, не имея возможности ни с кем посоветоваться.

Наконец, после многих передряг, на пятый день моего заключения меня отвели домой. Но дома у меня были полицейские и Каролина с обязательством никого не допускать ко мне и прервать всякие сношения с внешним миром. Я сообщила об этом мистеру Jewel, и ему обещали, что сбиры будут переведены в нижний этаж дома, с обязательством, однако следить за мной и следовать всюду, пока я буду в России. Затем меня известили, что ко мне заедет граф Л., чтобы окончательно уладить мое дело. Это был мой хороший знакомый, один из видных представителей «серебряной старости», с которым я познакомилась на первом ужине в России и постоянно находилась в дружеских отношениях.

Визит графа Л. и доктора Б. Попытки вынудить у меня признание Николая сумасшедшим. Последние дни в России. Обращение с арестованными

В воскресенье, в 2 часа, вошел ко мне гр. Л., которого я увидела в первый раз в жизни совершенно трезвым. Он был в полной парадной форме; визит был официальный, и мы встретились, как люди, никогда не видевшие друг друга.

Он сказал, что очень сожалеет о происшедшем скандале, который, конечно, не случился бы, если бы они знали раньше то, что знают теперь, и что император, тронутый моим поведением, сделает мне на память подарок.

Все это, конечно, говорилось, чтобы смягчить меня. Затем между нами произошел следующий разговор:

— Что же вы теперь намерены делать?

— Все распродать и уехать из России.

— А когда же вы думаете выехать?

— Через две, три недели.

— Невозможно! Уезжайте поскорее; пока вы здесь, скандал не утихнет.

Наконец, мы условились о дне моего отъезда, после чего он просил меня, положа руку на сердце, сказать, не сумасшедший ли Николай?

— Столь же мало, как и вы, — был мой ответ.

После этого мы пожали друг другу руки, и он ушел, предупредив, что у меня будет доктор Б-ий, специалист по душевным болезням, для расспросов о психическом состоянии великого князя.

Впоследствии мне рассказали, что Л. говорил, что, при всем моем уме, я поступила, как безрасчетная дура, согласившись на все эти условия, так как, в противном случае, получила бы все, что захотела.

Затем полицейские принесли мне, взятые при обыске, вещи, причем большая часть оказалась испорченными, сломанными, а многих недоставало.

Только что они ушли, пришел доктор Б-ий вместе с другим господином в качестве свидетеля. Доктор был бледный, худощавый человек, с рысьими, глубоко сидящими глазами.

Он старался получить от меня показания о сумасшествии Николая, но я сказала:

— Доктор, уверяю вас, что великий князь столько же здоров умом, как и вы. Я знаю, что он страдает клептоманией, но никакой другой мании у него нет.

— Гм! Гм!.. — промычал он: — но чем же тогда можно объяснить ваше влияние на него? Он днем и ночью требует вас с криками и воплями?

— Не знаю, но, вероятно, тем, что он хорошо знает меня, доверяет мне и помнит, что я всегда старалась угодить ему.

Доктор откланялся и ушел.

Вскоре я узнала от своей прислуги, что великий князь был арестован у своего отца, что он был страшно раздражен, что на него надевали смирительную рубашку, обливали холодной водой и даже били.

Бедный друг! Не имея возможности переписываться со мной, он каждый день посылал ко мне человека за какими-нибудь своими вещами — жилетом, фуляром, туфлями. На пятый день ареста он потребовал свою подушку, говоря, что не может уснуть на другой; он перерыл ее всю и, не найдя там записки, отбросил ее от себя, провел рукою по лбу, прошелся по своей комнате, оделся и утих… Через два дня после этого он сказал своему доктору:

— Ведь, вы считаете меня сумасшедшим, не так ли?

— Точно так, ваше высочество.

— Хорошо; пусть я буду сумасшедшим для сумасшедших, но отдайте мне мою милую, дорогую Фанни Лир, или я стану, в самом деле, сумасшедшим.

Его, конечно, не послушали, и он перебил и переломал в своей комнате все стекла, зеркала и мебель. Он был очень силен не только морально, но и физически.

В ожидании отъезда, я почти все время проживала дома, а когда случалось выходить, то за мной неотступно следовали мои стражники. Иногда я потешалась над ними; ускачу от них так, что они потеряют из вида, а когда нагонят, спрячусь под фартуком своего экипажа, чтобы подумали, что я убежала.

Накануне отъезда я побывала у гробницы Петра I, в часовне Спасителя, отслужила там молебен за несчастного Николая и сделала визиты своему посланнику и генералу Трепову, чтобы заявить свою благодарность за их участие.

Трепов сказал, что, если бы дело великого князя оставалось в его руках, то он сумел бы закончить его благополучно без грубых выходок и безобразного скандала. Он был очень любезен и даже поцеловал меня на прощание.

Дома меня ожидал жандарм с напоминанием, что я должна выехать на другой день, в 12 часов.

— О, не беспокойтесь, не опоздаю, — сказала я.

Однако, мысль покинуть навсегда Россию глубоко меня печалила. Тут я нашла себе самый лучший семейный оплот; я полюбила эту нацию; мне чрезвычайно нравился уклад их жизни, но особенно я горевала, что должна оставить тяжело больную Жозефину и, может быть, навсегда.

В воскресенье, в 12 часов, я пустилась в путь. В моем вагоне было два отделения: в одном помещалась я, а в другом какой-то господин, показавшийся мне не простым пассажиром.

— Это, должно быть, мой жандарм, — сказала я по-русски горничной.

Он покраснел до ушей, но обходился со мной чрезвычайно вежливо и внимательно, так же, как и его товарищ, сидящий поодаль.

Мы ехали быстро. С болью в сердце, со слезами на глазах совершала я мою последнюю поездку в стране этого доброго и приветливого народа, и то же время, по мере того, как мы двигались к границе, дышалось все свободнее и свободнее.

Я приехала в Париж, нигде не останавливаясь и не сказав никому ни слова о своих приключениях, но газеты набросились на них, как на добычу, и я стала предметом толков всего мира.

Для одних я была участницей заговора, для других — предательницей; кто говорил, что я одурманила великого князя, а кто, что я хотела заставить его жениться на себе.

Обо мне сочинили бездну самых нелепых басен и легенд, в которых не было и тени правды. Когда я где-нибудь появлялась, разговоры умолкали, начиналось перешептывание, подмигивание; все мое прошлое и настоящее было втоптано в грязь, и я вполне изведала все высокомерие и низость людей, из которых одни осыпали меня грубой лестью, а другие самыми подлыми ругательствами.

Почему же мне не ответить на эти нападки, восстановить истину в ее настоящем виде без прикрас и пристрастия.

Бедный великий князь стал предметом самого позорного, для разумного человека, обхождения. От него отослали всех его слуг, бывших с ним с самого детства всегда при нем, и каждые три дня меняли стороживших его людей. Его каждую минуту перегоняли с места на место, и он, одетый, как последний мужик, дожжен был пилить дрова, причем, конечно, не раз вспоминал Петра Великого, работавшего на верфях Голландии.

Офицеры, бывшие его товарищи по оружию, проезжая мимо него, бросая на своего прежнего сослуживца презрительные и насмешливые взгляды; всякий раз, как он раскрывал рот, ему говорили:

— Ваше высочество, извольте молчать; вы не в своем уме.

Ему дарили для развлечения игрушки, годные для детей. И за что же эти оскорбления? За то, что он однажды, в минуту самозабвения, похитил драгоценное украшение с образа своей матери?!

Дело было так: овладев этим предметом, он велел своему адъютанту заложить его, но в ломбарде этого залога не приняли, считая это святотатством. Тогда Николай вынул камни из оправы, и адъютант заложил их каждый отдельно, получив за все не более трех тысяч рублей, которые и передал великому князю.

Дня через два или три мать Николая заметила пропажу и, нисколько не подозревая сына, заявила о ней, Случись такая пропажа в семье обыкновенных людей, ее там скрыли бы; здесь же, напротив, подняли на ноги полицию, перерыли весь дворец и в результате обысков и доносов, истина обнаружилась.

Генерал Трепов хотел, было, просто повидаться со мной и узнать от меня правду, так как он мне очень доверял, и, без сомнения, если бы это удалось, много было бы избегнуто неприятностей и скандалов. Но дело перешло в руки соперника Трепова и оно огласилось.

Великий князь был арестован в своем дворце, потом сделали обыск у меня, и теперь Николай объявлен сумасшедшим, и все его имущество перешло к отцу.

И, однако, великий князь не сумасшедший, но утверждаю это, обладает всеми умственными способностями, страдая только клептоманией.

Достаточно взглянуть на предметы найденные у него во дворце, чтобы убедиться в этом: тут были склянки от духов, кошельки, табакерки, веера, дешевые фарфоровые статуэтки и подобные ничтожные вещицы, брошенные, как попало, в беспорядочную груду.

Император, когда узнал историю, был очень разгневан этим делом, хотел, было, разжаловать Николая в солдаты и сослать на Кавказ, но императрица, очень любившая Николая, на коленях умоляла простить несчастного. Тогда царь смилостивился:

— Делайте с ним, что хотите, но чтобы я больше не слыхал о нем.

Так закончился этот, вполне достоверный, роман американки с русским великим князем.

Из прошлого Фанни Лир

Вряд ли рассказывала великому князю всю правду о себе его заморская возлюбленная. Это было не в её интересах. Впрочем, и сейчас о ней не всё известно.

Внучатный племянник Николая Константиновича князь Михаил Греческий в 2000 году опубликовал в Париже книгу «В семье не без урода». Вот что в ней говорится о Фанни.

«Государь показал Ники донесения тайной полиции.

Подлинное её имя, как поведал племяннику государь, было Гетти, фамилия Эйли. Родилась она в Филадельфии, в семье пуританина. Впрочем, первым браком женат он был на богатой благочестивой женщине, имел от неё пять дочерей. Жена мистера Эйли умерла. Много лет спустя, уже старым, он женился на девице сомнительного происхождения.

От второго брака явилась на свет Гетти. Старшие девицы Эйли, Геттины сёстры, дочери мистера Эйли от первого брака, сделали приличные партии и не знались ни с отцом, уронившем себя недостойной женитьбой, ни с единородной сестрицей, презирая низкое её рождение. Гетти росла в скудости и забвении.

В шестнадцать лет мисс Гетти Эйли убежала из дома с неким Кельвином Блекфордом и вышла за него замуж. Муж оказался чахоточным и горьким пьяницей. У них родился ребёнок. Ребёнок скоре умер, за ним и муж. Гетти, впрочем, к тому времени уже успела бросить его. О смерти Блекфорда ходили разные слухи. Согласно официальной версии, он покончил с собой.

Миссис Гетти Блекфорд устроилась на службу в филадельфийский банк, но бросила её, найдя любовника, богатого техасца Мэдисона — распутника и кутилу. Долго требовала она от Мэдисона, чтобы он женился на ней. «Мы с тобой оба гуляки, — говорила она ему, — из нас выйдет отличная пара».

Мэдисон жениться не желал, и Гетти в утешение взяла любовников. На скопленные деньги она купила дом и открыла казино. Деньги текли к ней рекой. Вдобавок, она давала в рост и одалживал по доллару проигравшимся в пух, чтобы потом за благодеяние ободрать их как липку.

На барышах миссис Блекфорд, однако, не успокоилась. Для вящей славы она занялась учением. Любовники Гетти дулись в вист, а сама Гетти изучала английских и французских поэтов. «Теннисон, Вордсворт, Гюго, де Мюссе! — возмущались почтенные матери семейств. — Эта позорная женщина читает их и смеётся над нами!»

В столице мира познакомилась она с землячкой, тогда уже знаменитой куртизанкой и певицей по имени Кора Перл. Та научила её искусству обольщения, вернее, пока только его азам. Гетти назвалась Фанни Лир, познакомилась с парижскими аристократами-вертопрахами и взялась за дело и дальнейшее самообразование.

Самым большим её достижением была связь с принцем Уэльсским, будущим королём Эдуардом УП. Затем пришла другая удача. Нашёлся покровитель ещё солидней, то бишь, богаче, некий господин Баден-Баденский. Гетти не промахнулась и с ним. Богач оказался ко всему ещё и наследным принцем прусского королевского рода Гогенцоллернов. Будущий король и повёл себя по-королевски: покидая её, он оставил ей на прощанье деньги и славу. Гетти прекрасно распорядилась тем и другим. Деньги пошли на покупку особняка на бульваре Малерб, а слава — на устроение светского салона. И зачастили к ней великие люди, поэты и писатели, среди прочих — Дюма, и старый, и молодой. Дюма-отец и Дюма-сын стали в её салоне самыми страстными завсегдатаями.

Грянул 1870 год и всё уничтожил. Мадам Фанни Лир потеряла деньги, салон, общество, связи. Бросить, однако, Париж, столь милый сердцу и близкий наклонностям её, Фанни-Гетти не могла. В войну она смиренно терпела лишения, а в дни осады питалась в новом модном ресторане «У мамаши Мортиры» крысиными паштетами и бифштексами из собачатины.

Но было одно, что всё же доконало мадам Фанни Лир — отсутствие знатных и богатых друзей. Приходилось сниматься с места и ехать за ними неведомо куда. Многоопытная мадемуазель Кора Перл насоветовала Россию. Там, сказала она, мороз, зато мужчины — почти все Иваны-дураки, миллионщики и любители иностранок. «Завалящая девка-француженка, — уверяла мамзель Кора, — им лучше своей русской принцессы. К тому же, к проституткам у них какое-то особое тяготение».

Мадам Фанни Лир только того и нужно было. Она поехала в Россию на поиски Ивана-дурака и нашла такого немедленно в лице великого князя Николая Константиновича».

Её внешность Михаил Греческий описывает так:

«Она молода и ослепительно хороша. У неё белокурые локоны, полные мягкие губы и соблазнительные круглые формы. И вообще, вся она — сплошной соблазн. Мужчины, видя её, думают об одном, всегда о том же».

А теперь пора представить главного героя этой необыкновенной истории.

Августейшая семья

Великий князь Николай Константинович родился в 1850 году. Он был первенцем в семье великого князя Константина Николаевича, сына императора Николая I и брата императора Александра II. То есть, последнему он приходился племянником, его сыну императору Александру III — кузеном, а Николаю II — двоюродным дядей. Теоретически у него были шансы на корону Российской империи.

Великий князь Николай Константинович.

Это обстоятельство Николаю Константиновичу в дальнейшем пользы не принесло, скорее повредило. Зато дало почву для романтических слухов.

Но сначала надо сказать немного о его родителях.

Мать Николая Константиновича великая княгиня Александра Иосифовна происходила из рода герцогов Саксен-Альтенбургских. В молодости она считалась первой красавицей в семье Романовых. У неё также были дочери Ольга и Вера, сыновья Константин, Дмитрий, и Вячеслав.

Александра Иосифовна, мать великого князя Николая Константиновича.

Как человек, великая княгиня ничем не выделялась. Она числилась шефом 16 драгунского Глуховского полка. Этим да представительством и эпизодической благотворительностью ограничивалась её общественная деятельность. Александра Иосифовна прожила долгую жизнь, была преимущественно занята собой, а также своей семьёй.

Отец, великий князь Константин Николаевич, был вторым сыном императора Николая I. Уже в 4 года он имел высшее звание в российском военно-морском флоте — генерал-адмирал. Воспитателем его был выдающийся учёный, путешественник и адмирал граф Фёдор Литке. Он сумел привить юноше любовь к морю.

Великий князь Константин Николаевич.

В 28-летнем возрасте Константин Николаевич начал управлять флотом и морским ведомством на правах министра. Он провёл важные реформы. При нём парусный флот был заменён паровым. Ранее чем в других ведомствах на флоте были отменены телесные наказания. К службе в морском ведомстве великий князь привлекал интеллигенцию. Среди них были такие известные писатели, как Гончаров, Писемский, Григорович, Максимов.

Константин Николаевич был деятельным помощником Александра II в освобождения крестьян. Он настойчиво отстаивал их интересы в борьбе с партией крепостников. Способствовал введению суда присяжных и отмене телесных наказаний в стране. С 1865 г. на протяжении шестнадцати лет был председателем Государственного совета. Возглавлял Русское археологическое и Русское музыкальное общества. Особое покровительство оказывал Русскому географическому обществу.

Великий князь считался либералом и сторонником демократических преобразований.

Михаил Греческий рассказывает:

«А ещё великий князь Константин, когда он далеко от дома, немножко ругает самодержавие. Он говорит, что все братнины чиновники и министры тёмные и никуда не годятся, а у тайной полиции руки в крови. А знать — безответственная. А Сандро, говорит папа об императоре, мягкотелый и, главное, нерешительный. Боится проводить реформы. Папа говорит, что России нужен парламент, как в Европе. Мама (ударение на последнем слоге — авт.) молчит, но смотрит с ужасом. И Ники понимает, что она и тут с папа (произносится как и «мама» — авт.) не согласна.

Государь сказал однажды, что брат Константин — вольнодумец, и потому сослал его правителем в Польшу, где неспокойно. И они уехали с папа всей семьёй и жили во дворце в Варшаве. Дворец старый, там неуютно и неудобно, и везде висят отвратительные портреты польских королей.

Сперва всё было хорошо. Папа прекрасно встретили. Но Ники заметил, что на встрече больше русских солдат, чем польских подданных.

Русские солдаты везде. Польская знать к папа приходит, но лица, по мнению Ники, у них неискренние.

Но папа делает добрые дела. Он выпустил из тюрем всех мятежников. Он хочет, чтобы поляки полюбили Россию. И сам он не боится поляков. Он ходит без охраны.

Однажды он захотел взять на прогулку старших детей, Ники и Ольгу. Маман сказала, что это опасно.

— Ведь нас же предупреждали, — сказала она, — что могут быть покушения.

Папа не слушает.

— Оставьте в покое, — взмолилась она, по крайней мере, детей!

— Или, ваше высочество, — добавил воспитатель, — возьмите охрану.

А папа вместо ответа взял и увёл Ники и Ольгу к себе в карету, и они поехали. И он показывал им город, и многие поляки кланялись, а многие — нет. А папа делал вид, что этих не замечает.

В один миг Ники почувствовал какое-то движение. Было что-то неладное.

Но ничего не случилось. Благополучно вернулись домой.

А дома маман вне себя от волнения.

— На вас, Костя, — сказала она, — готовилось покушение.

Ники посмотрел на папа и заметил, что тот нахмурился. А покушение, как потом узнали, готовилось в самом деле. Поляки хотели бросить в папа бомбу, но увидели, что он едет с детьми, и не бросили. «Мы с детьми не воюем», — сказали они.

Но всё равно бунт поляки устроили.

Ники видел, как во дворце все перепугались. В окнах и на крыше стояли солдаты и целились в толпу.

И вся Никина семья быстро поехала на вокзал, теперь уже с охраной, да ещё с какой!

На смену папа прибыл генерал Паскевич, он и подавил восстание».

Принц из сказки

Николай Константинович, по домашнему Ники, воспитывался не только родителями. Когда им было недосуг, формированием личности августейшего отпрыска занимались воспитатели и учителя, преимущественно немцы.

Главным среди наставников был строгий Мирбах. Ники старательно учился, но Мирбах всё равно был недоволен. А когда мальчик без спроса взял себе портрет матери работы Винтергальтера, Мирбах жестоко отхлестал его розгами. Самым обидным было то, что экзекуция производилась в присутствии прислуги.

Родители и Александр II решили определить Ники к морской службе, по стопам отца Константина Николаевича. Однако при первых же прогулках по Финскому заливу выяснилось, что мальчик страдает от качки. От карьеры моряка пришлось отказаться.

1867 год. Николай Константинович в кругу родных. Слева направо сидят сестра Ольга и её жених Георг Греческий, мать — Александра Иосифовна. Нижний ряд: Великие князья Константин Константинович, Вячеслав Константинович и Дмитрий Константинович — младшие братья Николая Константиновича.

Семья преимущественно жила в Павловске. Здесь многое напоминало о Павле Первом. Любознательный Ники узнал о нём почти всё и влюбился в своего прадеда. Впоследствии, не скупясь на расходы, он поставит памятник странному и незадачливому императору.

В пятнадцатилетнем возрасте к Ники пришла первая любовь. Он влюбился в Мари, его ровесницу, дочь друга папа и мама фон Келлер. Чувство оказалось взаимным. Девушка восхищалась его красотой, умом, благородством, знаниями… Но однажды Ники её неприятно поразил.

Мари захотела леденец, который увидела у уличного торговца сластями. Но у Ники не оказалось денег. Ему выдавали на карманные расходы по десять рублей в месяц. Их он тут же тратил на книги про путешествия. Особенно в азиатские пустыни.

— А леденец у тебя будет, — пообещал юноша.

Он подбежал к продавцу и, когда тот зазевался, незаметно стащил с подноса крайний леденец.

— Вы украли! — ахнула девушка.

— Не украл, а взял. Если я его встречу, когда буду с деньгами, то расплачусь с ним.

Потом Ники увлёкся стихами Виктора Гюго. Целыми днями Ники громко пел:

«Мы распеваем «у-лю-лю!», Навеселе немного. Но кланяемся королю И в грош не ставим Бога!»

Преподавателя французской литературы мсье Рикара за это уволили. Ники и не подумал за него вступиться. Своё поведение Мари он объяснил так:

— Меня всё равно бы не послушались. Мне нравится не кланяться королю. А нашей империи надобно стать республикой.

Молодо-зелено

В это же время возникла антипатия между Ники и цесаревичем Александром, будущим императором. А ведь в детстве они дружили! Юношеский максимализм потом дорого обошёлся великому князю.

К десяти годам Ники был командиром Волынского и Измайловского лейб-гвардии полков, кавалером многих орденов и прочая, и прочая. Тем не менее его военная служба началась с солдатской муштры. Пришлось ему попотеть под тяжёлым ранцем и вытягивать ногу едва ли не под углом 90 градусов во время учений на плацу. А в 18 лет первым из Романовых в чине капитана закончил Академию Генерального штаба.

Тогда же у Ники вместо ежемесячной родительской десятки появились свои деньги. Как великому князю от министерства уделов ему полагались 200 000 рублей в год. Эта сумма Николаю Константиновичу казалась неисчерпаемой.

Он и тратил её, не заглядывая в выставляемые счета. Воздвиг памятник Павлу I, посылал на собственные деньги учиться за границу офицеров своего полка, реставрировал семейный дворец в Павловске, увеличил оклады местным пожарным, подарил домик любимому лакею Савёлову, нянчившему его и отца…

Затем отправился мир смотреть. Навестил любимую сестру Ольгу. Она вышла замуж за датского принца Георга, которого греки избрали своим королём. По возвращении Ники ударился в светскую жизнь. Балы, ужины, театр, свидания, новые друзья завертелись калейдоскопом. А ещё надо было служить в гвардейском полку и учиться на юридическом факультете университета.

Всё чаще у Ники болела голова. Особенно досаждали мигрени. Лекарством были те же балы, ужины свидания… Статный августейший красавец давно стал объектом пристального внимания придворных дам и девиц. Светским львицам женская стыдливость казалась смешной. Они сами назначали великому князю свидания.

Хорошо осведомлённая графиня Мария Клейнмихель (её сестра была фрейлиной при дворе великой княгини Александры Иосифовны) в 1923 году опубликовала свои мемуары «Из потонувшего мира». В них, в частности, говорится:

«Великий князь Николай Константинович был тогда очень красивым юношей, с прекрасными манерами, он был хорошим музыкантом и обладал прекрасным голосом. Он хорошо учился. Родители его баловали, особенно его мать, чрезвычайно им гордившаяся…

Он стал меценатом и под руководством директора музея, Григоровича, давал большие суммы на закупку картин и антикварных вещей.».

Но любил Ники только одну девушку. Она находилась за три девять земель. Это была принцесса Фредерика Ганноверская. В своё время родители выбрали её невестой для сына. Ники поехал в Ганновер, познакомился с Фредерикой и влюбился с первого взгляда.

Мать с отцом были рады, что отпрыск оказался в восторге от их выбора. Александр II дал высочайшее соизволение на брак. А невеста заартачилась!

Не потому, что Ники ей не понравился. Просто она не собиралась выходить замуж вообще. Ей не улыбалась перспектива приниженного положения женщины в браке.

Великий князь пригорюнился. Он повесил портрет Фредерики в своём кабинете и, не мигая, часами не спускал с него глаз. Напрасно папа и мама обещали найти ей равноценную замену — сын возненавидел немок! Кроме Фредерики и мама…

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

«Декабря 27, 1869 года. На днях мне двадцать. Великий день совершеннолетия. Каково прожил я? Не знаю. До сего дня я о том не мыслил. Прошёл день и слава Богу, а жил я одним завтрашним.

Итак, детство темно и печально. Счастливых дней не припомню. Нет, пожалуй, что помню — всего один. Это день, когда гостил я у государя и государыни.

Любил ли я? Другие говорят — любил, а я не уверен. Причинял ли кому-нибудь боль? Быть может. Быть может, для того я и создан. Но нет, вздор, дитя не рождается для зла. И грех на всяком, кто захочет с тем спорить.

А всё же были у меня добрые чувства. Но Мирбах погубил их во мне. Придётся взращивать их заново. Жить одним рассудком невозможно.

Что ж, доживу до тридцати — перечту эти строки. Поглядим тогда…»

Семейные неурядицы

Тем временем Александра Иосифовна тоже оказалась жертвой любви. Великий князь Константин Николаевич увлёкся балериной Анной Васильевной Кузнецовой, разбившей много мужских сердец.

Папа так потерял голову, что попросил брата дать согласие на развод с мама и позволение жениться на танцорке. Император отказал. Тогда Константин Николаевич стал открыто жить с ней. Даже построил ей дома в Крыму и Павловске. Не скрывал, что Кузнецова ждёт от него ребёнка и радовался его появлению.

Александра Иосифовна ходила с мокрыми глазами, в одежде предпочитала тёмные тона, срывала злость на детях.

Родители для Ники были кумирами. Теперь один из них пал. Но скоро настала очередь и другого. Александра Иосифовна обвинила старшего сына в том, что загулявший отец взял с него пример!

«Эта была самая великая несправедливость в Никиной жизни, — пишет Михаил Греческий. — Ники не понял, что оскорблённая женщина икала виновного, не желая признаться себе, что виновата и она также, а не только муж. Убеждала она себя, что не её поблекшая красота была виной мужниной измены, а дурное поведение сына! А её красота не блекла! Даром, что ли, столько сил, средств и времени великая княгиня тратила на неё!

Великая княгиня Александра отвернулась от сына. Она не желала больше видеть его, прежде любимого, теперь ненавистного. Мать прогнала сына прочь от себя.

Распутство, таким образом, стало последним и единственным Никиным прибежищем от всего — светской пошлости, одиночества, беспрерывной мучительной мигрени, разбитого сердца, материнской ненависти. Кутёж и гульба, водка и женщины. Ничего более. Более ничего.

В одно прекрасное утро Ники не смог встать с постели. В эту ночь у него побывало двенадцать девиц. Двенадцать, ровным счётом. Старик Савёлов двадцать четыре раза за ночь открыл и закрыл дверь на чёрную лестницу. По всему Петербургу поползли слухи о Никином любовном двенадцатикратном подвиге. Что ж тем лучше. Пусть все знают, как низко пал великий князь Николай Константинович».

Вслед за тем лейб-медик Гавровиц установил: великий князь «в начале апреля 1872 г. получил сифилитическую язву». Николай Константинович сначала лечился в Петербурге, а затем в Вене и Италии. Излечившись, осенью того же года вернулся в Россию. Он оказался не столько невезучим, сколько жертвой своеобразной эпидемии этой венерической болезни, прокатившейся в те годы по Европе.

Вскоре в жизнь Ники вошла Фанни Лир. Об обстоятельствах их знакомства и течении романа приходится судить по её воспоминаниям. Великий князь на этот счёт свидетельств не оставил. Следует ещё раз отметить: американка, по всей вероятности, поведала не всю правду.

Затем великий князь свёл знакомство с корнетом Савиным. Этот человек, по мнению биографа Николая Константиновича, сыграл зловещую роль в его дальнейшей судьбе. О нём следует рассказать подробнее.

Корнет-херувим

Николай Герасимович Савин в молодости был похож на ангелочка, страдавшего от пребывания на нашей грешной земле. У него были нежная кожа лица с ярким румянцем, роскошные длинные волосы, алые пухлые губы и голубые глаза с томным выражением. Фигуру имел стройную, гибкую, с осиной талией. Женщины перед такой наружностью в большинстве своём выпадали в осадок.

А когда Савин открывал рот с белоснежными зубками, к его ногам валились все остальные. Молодой человек был далеко неглупым и эрудированным, остроумным и блестящим рассказчиком, говорил почти на всех европейских языках. Он легко сходился с людьми и чувствовал себя запросто в любом обществе. К тому же он обладал силой гипнотического внушения, необыкновенной дерзостью, хладнокровием и умением выпутываться из самых безнадёжных ситуаций.

Поэтому Савину удавались невероятные афёры Ему выпала сомнительная слава войти в первую сотню выдающихся аферистов мира. Часто он увлекался и жульничал не ради денег, а из любви к искусству мошенничества.

В итоге капиталов не нажил и умер на чужбине нищим и одиноким.

Николай Герасимович родился в богатой помещичьей семье из Боровского уезда Калужской губернии. Отец души в нём не чаял и не знал, чем побаловать. Впрочем, он дал сыну и прекрасное домашнее образование. В 20 лет юноша отправился покорять северную столицу.

По тогдашней традиции дорога дворянских недорослей лежала в гвардию. Савин стал корнетом (младшим офицером) в гвардейской кавалерии. Служба требовала немалых расходов на экипировку и представительство. Савин быстро промотал выделенные папашей немалые средства и залез в долги. Чтобы их покрыть, пошёл на мошенничество. Оно вскрылось, и ему пришлось распрощаться с престижной службой.

Савин превратился в отставного корнета. Вскоре отец умер, и оставил ему богатое наследство. Молодой человек окунулся в разгульную столичную жизнь. Балы, рестораны, любовницы, «начиная от увлекательных француженок и кончая смуглыми негритянками» (так писали газеты), потянулись нескончаемой чередой. Женщины получали от него царские подарки: экипажи с лошадьми в дорогой сбруе, загородные виллы и роскошные дома в городе. Одна даже заработала целое имение.

Когда деньги кончались, Савин переходил на содержание богатых старух. У него был широкий круг знакомств — от люмпенов до бомонда. Неудивительно, что Савин и Николай Константинович нашли друг друга.

Лиса и виноград

Савин, бывший офицер Никиного лейб-гвардии Волынского полка, подсел к Фанни в ресторане. Она ожидала великого князя, а корнет составил ей компанию и одновременно защиту от назойливых поклонников. Николай Константинович по достоинству оценил джентльменский поступок Савина, с которым раньше он только раскланивался. Ники попросил корнета остаться с ними.

Так они познакомились.

За обильной выпивкой языки у мужчин развязались. Речь зашла о политике и самодержавии, в частности. Корнет признался в антипатии к императору и вообще Романовым.

«Великий князь Николай распалился и поддакивал, — пишет Михаил Греческий. — Надобно, дескать, вывести на чистую воду их всех! Их порочность! Жестокость! Бесчеловечность, наконец! И — да, что есть, то есть — незаконный захват власти! Разоблачить само, наконец, самодержавие! Долой, одним словом!

Фанни Лир.

Фанни не вмешивалась. Слушала она с любопытством и смехом, а по временам с лёгким испугом.

Осоловев от вина, с пьяной яростью, Ники схватил карту блюд и на обороте нацарапал:

«Будь проклята, кровавая династья!

Уж близится кончина самовластья!»

Затем великий князь перечел экспромт намеренно громко, так, что слышала публика за соседними столиками.

— Стало быть, стишки пишите, ваше высочество, — коварно заметил херувим. — Стишки, и только-то!

— Почему это — «и только то!», — обиделся великий князь. — И вовсе даже не только! Я готов заняться делом. Самодержавие давно пора упразднить. России требуется демократическое устройство.

И тут Ники для пущей важности принялся перечислять свои знакомства среди, как он выразился, «людей, готовых на всё». От одних только фамилий Никиных так называемых «друзей» у полицейского начальства, не говоря о папа и дяде, волосы встали бы дыбом.

— Вы правы, ваше высочество, — поддакнул Савин, — это настоящие люди. А с нашими дряхлыми старцами мы погибнем. И я, ежели ваше императорское высочество пожелает, могу свести вас также с готовыми на всё людьми. Они действительно готовы действовать. И меры у них самые крайние.

— Террор? — с изумлением просил Ники. С него даже хмель слетел.

Савин почуял, что великий князь загорелся. Ники пустился в расспросы. Каков у них план действий, какие сроки прочее.

— Спросите у этих людей сами, — отвечал Савин.

На том ужин и кончился, и новые знакомые расстались».

Был ли в действительности такой разговор? Да ещё в ресторане? Среди любопытной публики, не спускавшей глаз с великого князя, красавицы Фанни и корнета-херувима?

Это фантастично. Во всяком случае, в опубликованных в последнее время источниках нет прямых доказательств того, что великий князь Николай Константинович сочувствовал революционерам и желал свержения монархии. Тем не менее, нельзя исключать и того, что факты были, да о них предпочли умолчать в сохранившихся документах.

Коготку увязть — всей птичке пропасть

Ники Савин понравился. Они стали приятелями. Встречались чаще всего за бутылками и в обществе Фанни.

Корнет связался с боевиками-террористами. Те обещали прислать на переговоры к великому князю Николаю Романову видного своего представителя.

Им оказалась, по словам внучатного племянника Ники, «молоденькая женщина, совсем ещё девочка, невысокая, худосочная. На ней было коричневое платье с белым воротничком и пыльные ботиночки.

Ники всё же отметил, что черты лица у девицы тонкие и довольно правильные, а детски нежный рот плотно сжат. «Верно, чтобы не сказать глупости, — снисходительно подумал Ники. — Надеется барышня, что коли молчит, за умную сойдёт».

Глаза у гостьи оказались под цвет платья, волосы также. Волосы, однако ж, как у всех этих синих чулков, стриженые.

Это и была выдающаяся террористка».

Савин её представил Соней. Она и Фанни понравились друг другу. Затем гостья стала пропагандировать революционные идеи. Николай Константинович морщился при упоминаниях о бомбах и призывах к топору. Он хотел услышать о других формах борьбы с самодержавием.

В заключение Соня попросила миллион на дело революции.

Это составляло пять годовых пенсионов великого князя. А при его тратах он был на грани дефолта. Особенно много денег шло на Фанни.

Тем не менее, Ники пообещал найти этот миллион.

Менаж-а-труа

Так по-французски изящно называется любовь втроём. Князь Михаил Греческий считает, что именно она имела место в отношениях Николая Константиновича и Фанни Лир.

Как то Ники объявил любимой, что собирается на приём в Зимний дворец. Но сам почему-то туда не пошёл, а отправился к Фанни. К его удивлению, окна в подаренном ей недавно доме на Почтамтской были не освещены. Удивлённый великий князь вошёл в дом, пробежал мимо перепуганной служанки Жозефины и без стука распахнул дверь в спальню. Увиденное им биограф описывает так:

«На софе лежали обнявшись Фанни и Савин. Фанни — в распахнутом черном кружевном дезабилье, и только. Корнет обнажён до пояса.

Савин оглянулся, но ничуть не смутился. Напротив, херувим даже раздвинул губы в сладкой улыбке. Затем он вскочил на ноги, встал навытяжку и отдал честь по-военному.

— Корнет Савин прибыл к услугам его императорского величества!

Ники раскрыл рот, но ничего не сказал. Херувимово изящество обезоруживало. Галантность не позволяла ответить грубостью.

Фанни прикрыла глаза.

Великий князь был потрясён. Он стоял и хватал ртом воздух.

Несколько мгновений он смотрел на парочку молча, сжимая кулаки, потом сделал шаг вперёд.

— Постойте, ваше высочество, — томно сказала Фанни, — выслушайте меня прежде, чем наделать глупостей.

От её хладнокровия и наглости Ники опешил вконец.

Откинувшись на подушки, Фанни заговорила тихим, но призывным голосом не то русалки, не то сирены.

— Ведь ты, Ники, — сладостно пела она, — частенько изменял мне, не так ли. Может статься, и теперь изменяешь. Натура у тебя страстная. И мне было так грустно, обидно, больно. Я так страдала, так мучилась! Но теперь, вижу я, мучения и страдания напрасны. Ты сам говоришь, что я — философ. И решила относиться ко всему философически. И раз уж представился случай, то я сказала себе: «Почему бы и нет? Почему не последовать примеру моего Ники?» Успокойтесь, ваше высочество, у меня не было любовников, корнет — первый. Его благородие говорил мне о своей любви столь пылко, что не посмела я отказать.

Ну да, я позволила ему две-три робких ласки, и что же? Сие не означает, что я влюбилась в него. Влюблена я в одного-единственного мужчину, в вас, ваше императорское высочество. Чем размахивать кулаками и хлопать дверью, не лучше ли вашему высочеству успокоиться и остаться с нами? Любить втроём тоже увлекательно. Втроём можно очень приятно провести время. Двое мужчин и женщина — о, my God, тут масса возможностей! И каких! Его высочество не знает? Ах, как же это, my God! Придётся его малышке Фанни пойти к нему в учительницы. Позвольте же, ваше высочество, обучить вас… Идите сюда, не бойтесь.

Ники облизнул губы и смущённо улыбнулся.

— Да идите же, ваше высочество, — зазывала Фанни, — смелей! Садитесь рядом, сюда, справа, конечно, справа, не вы ли здесь хозяин, хозяин всего, и меня самой, конечно же, тоже… А вы, господин корнет, сюда, слева, вот так».

Постепенно Фанни стала влюбляться в Савина. Ники это заметил. Но ревновать не стал. А в соперничество с корнетом втянулся. Выражалось оно в том, что каждый старался добиться ласк от женщины подарками. Фанни нередко капризничала: дорогие вещи считала безвкусными, а дешёвыми восхищалась… Чтобы подразнить партнёров.

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

«Конец зимы 1873-74 г.

«Не пойму, что происходит со мной. Голова горит, в мыслях сумятица, я сам не знаю, чего хочу. Мечты и желания переполняют меня, но боюсь, все сие игра больного воображения».

Утро следующего дня:

«Весьма оживлён и возбуждён. Мог совершить великое».

Вечер того же дня:

«Силы оставили меня. Ни на что не гожусь».

Несколько дней спустя:

«Не способен сосредоточиться и стремиться к одной-единой цели. Принялся готовиться к экспедиции — бросил. Начал скупать картины и вещи. Потом увлёкся охотой. Ещё потом занялся благоустроением Павловска».

Вскоре:

«Тысяча дел. В восемь утра встаю. Беру душ. Еду в Мраморный поздороваться с папа. Возвращаюсь на Почтамтскую. Господин Глазунов в прихожей со сметой. Господин Тониолатти в бильярдной с новыми приобретениями. В гардеробной портной с примеркой фрака. Савелов с домашними делами у меня в кабинете. В гостиной — офицеры, будущие товарищи по хивинской экспедиции. В картинной караулит Ворповский. В саду — архитекторы со своими чертежами. В два пополудни — выезд верхом. В четыре у Фанни. В шесть у папа и мама. В семь — уже не помню…»

Держи вора!

Тем временем в резиденциях императора и его брата — Зимнем и Мраморных дворцах — начали происходить странные события.

Традицией Зимнего были семейные вечера. Проводились они по настоянию Александра II, желавшего демонстрировать окружению единство царской семьи. Но ни для кого не было секретом, что мира в этой семье давно не было. Государь бросил супругу Марию Александровну ради молодой княжны Екатерины Долгоруковой. Драма усугублялась тем, что императрица медленно угасала от чахотки.

Но внешне приличия соблюдались. На ужины, проводившиеся в покоях Марии Александровны, собирались самые близкие родственники. Константиновичи, разумеется, были в их числе.

Как-то после очередной трапезы императрица простилась с роднёй и села писать письма. По ходу дела ей понадобилась любимая печатка — гемма из цельного дымчатого топаза. Но её на столе не оказалось. Государыня вынула ящики из стола и перерыла их содержимое. Вещица как сквозь землю провалилась!

Мария Александровна по этому поводу выразила недоумение супругу. Тот рассказал о пропаже Константину Николаевичу. Подумав, братья решили, что печатку мог взять Джорджи — принц Георгий Лихтенбергский. Джорджи был двоюродным братом Николая Константиновича. Вместе они участвовали в походе на Хиву. После него Джорджи получил Георгиевский крест. Это обидело Ники, считавшего, что такой награды он более достоин.

— Печать украл не Джорджи, а Ники! — заявила Александра Иосифовна мужу.

Это вызвало негодование у Константина Николаевича. Он и в мыслях не допускал, что его сын может быть вором. Великая княгиня осталась при своём мнении.

Восьмого апреля 1874 года в дневнике великого князя Константина Николаевича появилась следующая запись:

«Саша наш (император Александр II — авт.) рассказал мне про пропажу печатки из комнаты императрицы; что это второй раз в эту зиму и оба раза после семейных обедов. Какая мерзость!»

Фанни Лир в своих мемуарах не упоминает об этом эпизоде. А Михаил Греческий так описывает последующие события:

«Тем временем великий князь Константин Николаевич в апартаментах близ Михайловского дворца вручил своей милой топазовую печать. В восторге были и сама Фанни, и корнет-херувим.

Ники, довольный собой, поведал им историю похищения.

Трудность, объяснил он, заключалась в том, чтобы подойти незаметно к государыниному столу. Надобно было приблизиться, не привлекая внимания.

На столе лежало великое множество фотографических карточек. Ники, проходя мимо, невзначай склонился над крайней фотографией и даже опёрся о стол, желая рассмотреть её. Движение это казалось естественным, и никто, в самом деле, не обратил на великого князя Николая никакого внимания. Ники схватил печатку и сунул в карман. Сердце колотилось, но он совладал с собой и как ни в чём не бывало завёл с государыней интересный разговор, чем совершенно отвлёк и заморочил её.

— Ну-с, — торжественно заключил Ники, — суди сама, душка моя, что легче: выманить у процентщика три рубля или выкрасть из святая святых государыни драгоценную печать, рискуя всем и, главное, честью?»

Савин сделал ответный ход: «преподнёс Фанни недурное кольцо».

«В Мраморном дворце в коллекции саксонского фарфора самым ценным — ценнейшим! — предметом была фарфоровая чашка «опак» с китайским рисунком, — продолжает биограф. — На белом поле над мандаринами и ласточками золотились вензеля А и R и дата: 1694. Заказал чашку Август Сильный, курфюрст Саксонский и будущий король Польский в день своей коронации. В 1721 году, честь победного окончания Северной войны, в день подписания Ништадтского мира Август подарил её императору Петру.

Великий князь Константин Николаевич сберегал семейную реликвию как святыню.

На днях чашка исчезла.

Провели расследование, деликатное, но при всём том тщательное. Один из частых гостей великого князя Константина барон Таубе припомнил, что у шкапа, в коем стояла была знаменитая чашка, прохаживался князь Николай, когда, отужинав, гости отдыхали и беедовали.

Прошло несколько дней. Великие князь с княгиней не знали, что и думать. Конец сомнениям положил дворцовый лакей, некто Жердынин. Представши перед великим князем Константином, он не без смущения сообщил следующее. Третьего дня вечером лакей находился за дверьми гостиной меж столовой и рабочим кабинетом его высочества. Все двери были приоткрыты. В щель Жердынин видел, как из кабинета проследовал через гостиную в столовую его высочество Константин Николаевич, а его высочество Николай Константинович, замешкавшись в кабинете, подошёл к письменному столу и взял карандаш в золотом футляре с большим рубином на наконечнике.

Великий князь Константин немедленно пошёл проверить. Карандаш в самом деле о стола исчез.

«Лиха беда начало» — весело объявил Ники Фанни, поднося ей Августову чашку и карандаш с рубином».

Какими же мотивами руководствовался великий князь, совершая преступления? Ответ даётся такой:

«Впрочем, великий князь Николай Константинович вором себя не считал. Напротив даже, он считал себя честным человеком, равным прочим людям, хотя, быть может, несколько ровней. Великокняжеский титул носит, как-никак, не всякий. Посему, допускал Ники, позволяются ему, великому князю, некоторые слабости. Он может и нарушить, впрочем, самую разве что малость, нравственные заповеди. А дама сердца Ники любит, в отличие от прочих. Прочие и вовсе ненавидят его, и первая — его собственная матушка.

«Вот же ведь как, — с усмешкой говорил он себе, — когда я завоевал Хиву, Фанни презирала мои лавры, а когда украл безделушку, она восхищается и считает меня героем».

Соперничество Савина и Ники набирало обороты. Один добывал деньги для дамы афёрами, а другой тащил, что плохо лежало. Иногда на великого князя накатывали волны ревности. В один из таких приступов он написал Фанни письмо:

«Сударыня, во имя всего святого заклинаю Вас покинуть моё жилище и не оскорблять его достойные стены своим недостойным присутствием. Вам есть куда и к кому ехать. Постарайтесь там быть более достойной или менее недостойной — как Вам угодно. Иначе говоря, быть такой, какой не были Вы со мной. Это моя последняя к Вам просьба. Надеюсь, в ней Вы мне не откажете. Не могу явиться лично засвидетельствовать Вам почтение, ибо такового более к Вам не имею, посему посылаю вместо себя письмо. Примите и проч.».

Какова была реакция дамы сердца неизвестно.

Как украсть миллион

Четверть века спустя после описываемых здесь событий за один рубль давали 0,51 доллара США. На обработке льна рабочий в среднем получал ежемесячно 12 рублей, хлопка — 14, в пищевой промышленности — 15, горнодобывающей — 17, бумажном производстве — 18, химической промышленности — 21, металлообработке — 28.

Основные продукты питания в Московской губернии стоили: пуд ржаного хлеба — 80 коп.; пуд конопляного масла — 8 руб.; мера крупы гречневой (24,26 литра) — 1 руб. 80 коп.; фунт говядины — 14 коп. (5 руб. 40 коп. за пуд); пуд сала топлёного 9 руб. 60 коп.; пуд соли — 80 коп.; фунт сахара — 28 коп.

В середине 70-х гг. XIX века тарифы и цены были ещё ниже.

На миллион рублей, обещанный Николаем Константиновичем террористке Соне, в течение года могли бы безбедно существовать пять-шесть тысяч рабочих с семьями. Но великий князь захотел помочь свержению самодержавию. А как он будет жить при новом строе и сохранит ли голову на плечах, об этом Ники не задумывался.

Тем временем над ним сгущались тучи. После бракосочетания великой княжны Марии Александровны и герцога Эдинбургского, красочно описанного Фанни Лир, мать Ники обнаружила пропажу изумрудных серёг.

Великая княгиня Александра Иосифовна нисколько не сомневалась, что это дело рук её сына. Она пожелала с ним объясниться. Но Ники передал через посланного, что болен и никого не может принять. Даже мать.

Дальнейшее описывает Михаил Греческий:

«Это было неправдой. Кое кого, маясь в тот день животом, его высочество всё же изволил принять.

Принял он Фанни и корнета Савина. Фанни он преподнёс матушкины изумрудные серьги. Фанни обомлела: к двум изумрудам-кабошонам (отшлифованных в виде полусферы — авт.) в брильянтовых венчиках прикреплялись два изумруда-маркиза (ограненных овально — авт.), также в брильянтовых венчиках. Фанни тотчас же серьги надела. Как жаль, что не придётся в них щеголять на людях. Обвинят, неровен час, в воровстве.

Фанни бросилась щедрому дарителю на шею, но корнет охладил пыл влюблённых.

— У Фанни в ушах, — сказал он, эти камешки не принесут нам ни копейки. А ведь ваше высочество обещал на дело революции миллион.

— Пустяки, — беспечно отозвался великий князь. — Продам медали. Тем более, что Фанни они не нравятся. Я их давеча как раз собирался отнести ювелирам, да всё недосуг».

Как известно, о медалях Фанни Лир написала так: «…однажды вздумал продать всю свою коллекцию золотых медалей, драгоценных по семейным воспоминаниям, за целое столетие. Как я его ни стыдила, он всё-таки продал их за 3000 рублей, чтобы купить картину, приписанную кисти Карло Дольчи».

Сей мистически настроенный итальянский живописец ХУП века иногда впадал в манерность и слащавость. Это соблазняло любителей подделок. Одну из них и приобрёл Ники за бесценную коллекцию золотых медалей.

Вместо медалей великий князь на дело революции пустил уникальный раритет — старинные иконы из домовой церкви Мраморного дворца. Процентщик Эргольц после торговли до пены изо рта выложил за них девятьсот восемьдесят тысяч. Двадцать тысяч из миллиона пошли на уплату ему старого долга.

Савин «немедленно отвёз их товарищам, а именно террористке Соне».

Из молодых, да ранних

Через несколько лет великий князь узнал, кому помогал. Террористкой была Софья Львовна Перовская, внучка министра и дочь петербургского губернатора. В 16 лет она ушла из отчего дома и связалась с революционерами. В 19 приняла участие в «хождении в народ» и вела пропаганду среди петербургских рабочих. В 24 была обвиняемой по «процессу 193-х», но оправдана. В 25 вошла в исполком революционной партии «Народная воля». Активно занималась терроризмом. В 27 стала участницей покушения на Александра II 1 марта 1881 г.

Софье Перовской выпала сомнительная честь быть первой в истории России публично казнённой женщиной. Её повесили 3 апреля того же года вместе с народовольцами Желябовым, Кибальчичем, Михайловым и Рысаковым.

А великий князь потом до конца жизни мучился вопросом: неужели его деньги пошли на убийство обожаемого дяди-императора?

Чудовищный скандал

Пропажа фамильных икон больше встревожила Константина Николаевича, чем Алексадру Иосифовну. Он был уверен, что церковь обокрали домушники. При этом разбирающиеся в искусстве старинного письма.

Великий князь пожаловался столичному градоначальнику Фёдору Фёдоровичу Трепову.

Тем временем Ники колебался между желанием ехать в экспедицию в Среднюю Азию и стремлением унести ноги из России. К последнему подталкивали не только интуиция и нечистая совесть, но и желание жениться на Фанни. Он давно называл её жёнушкой, ещё до хивинского похода, но надо же узаконить отношения. Крепче привязать к себе Фанни и вырвать её из лап Савина. Это можно было легко устроить в Париже.

Надо было быстро принимать решение. Тем более, что события начали развиваться стремительно.

«Между тем треповское расследование шло полным ходом, — пишет биограф великого князя. — Полицейские агенты опрашивали слуг не только дворцовых. Переговорили они и с гатчинскими, и с михайловскими. Некая Катерина, горничная, взятая недавно Фанни в помощь Жозефине, сообщила за мзду, что помогала хозяйке, его высочеству и корнету Савину раскрывать ящики и вынимать оттуда старые образа.

У Катерины имелся жених, некто Андреев, арестованный за крамолу и ожидавший суда. Получив обещание, что и жениха её отпустят, и её саму не тронут, Катерина разговорилась и сообщила много других подробностей. Рассказала она и об «учительнице музыки» Софье, и о миллионе, и о торговле с Эргольцем, так как, по-видимому, не раз подслушивала за дверьми.

К Эргольцу поехали. Иконы были у него. Процентщик отдал их без звука, выбрав свободу и остатки состояния».

После этого Трепов лично доложил Константину Николаевичу о предварительных результатах расследования. Великий князь с негодованием отверг версию кражи своим старшим сыном и перевёл стрелку на американку.

И вот здесь в загадочной судьбе великого князя Николая Константиновича начинается след, ведущий к интересному предположению: а не является ли вся эта история блестяще разработанной и осуществлённой интригой? Целью её была дискредитация генератора либеральных идей и реформ — могущественного брата императора, великого князя Константина Николаевича. Выбив его из седла, оппозиционеры-консерваторы из дворянско-помещичьей элиты могли быть уверены: Россия останется в состоянии статус-кво. Она обойдётся без пугающих перемен. А им до кончины будет гарантирована спокойная жизнь.

Даже в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона в статье о Константине Николаевиче отмечается: «Со второй половины шестидесятых годов преобразовательная деятельность в морском министерстве стала несколько ослабевать. Введение броненосных судов, по отзывам специалистов, совершилось уже не с таким успехом, как предшествовавшая замена парусного флота паровым».

Одной из главных причин этого была реакция правящей элиты. А у генерал-адмирала, родного брата императора, не хватило сил её одолеть. В итоге страна осталась без современных судостроительной промышленности и мощного военно-морского флота. Через тридцать лет это аукнулось поражением в русско-японской войне.

Однако, для такого предположения нет документов. Впрочем, их могло и не быть вообще. Режиссёры поставленного спектакля спрятали концы в воду. Но имеющиеся факты и обстоятельства способны привести к выводу: великий князь Ники оказался пешкой в большой политической игре. Да и Фанни Лир могла оказаться не гастролирующей секс-бомбой, а — «засланным казачком». Из России или с Запада…

Но вернёмся к нашему повествованию.

Ф. Ф. Трепов Константина Николаевича недолюбливал. За то же, что и другие консерваторы: вольнодумство, либерализм, сотрясание устоев и пр. С хорошо скрытым злорадством он сообщил, что его сын связался со всяким отребьем — авантюристом Савиным, террористкой Перовской…

Великий князь, перебив, предложил посадить революционеров. Трепов пообещал это сделать тогда, когда их возьмут с поличным.

Константин Николаевич намёк понял: с поличным может оказаться и Ники. Тогда тень падёт на него, мозговой центр преобразований в России. Он потеряет влияние и авторитет у брата-императора. Разве Сандро (Александр II) будет слушать его, скомпрометированного такой дикой историей?

Градоначальник сообразил, что перегнул палку. Великий князь ещё в силе. Не стоит гуся дразнить…

Трепов поспешил заверить: он не сомневается, что великий князь Николай Константинович взял старые иконы на время. А о Перовской и Эргольце можно забыть. Даже не вносить их фамилии в протоколы.

Константин Николаевич понял: теперь он у Трепова на крючке. Но, может быть, всё обойдётся?

Кража в мраморном дворце

Не всё до конца ясно в этой криминальной истории. Потому имеются версии случившегося, общие в содержании, но разнящиеся в деталях и мотивах. Фанни Лир, например, пишет, что узнала о ней со слов великого князя Николая Константиновича: «У моей матери из дома украдено украшение из драгоценных камней и в краже обвиняют моего адъютанта Евгения. Если он не сможет оправдаться, то я вынужден буду сказать, что это сделал я. Меня арестуют, запрут, объявят сумасшедшим, а тебя обыщут и вышлют из России».

А вот как описывает этот эпизод князь Михаил Греческий.

«День 7 апреля 1874 года был самым обычным. Ничего в этот день не случилось примечательного. Наступила полночь. Петербургские улицы опустели. Домой спешили редкие прохожие.

Во дворце великого князя Николая Константиновича, казалось, все спят.

Одно окно, меж тем, светилось — окно комнаты, которое великий князь Николай окрестил «Фаниной светёлкой».

Великий князь только что вернулся с августейшего семейного ужина в Зимнем дворце. Ники в этот вечер украл у государыни драгоценную вещицу, снова печатку, на сей раз аметистовую.

Ни он, ни Фанни, ни даже Савин, однако ж, не радовались проделке. Все трое сидели в креслах, ничего не ели, но много пили. На душе у них кошки скребли. Через несколько дней Ники и Фанни отбывали в Париж и навсегда, может статься, покидали Россию.

С каждым выпитым бокалом Ники хмурился больше и больше. Обычная усмещка исчезла с его лица.

Во всех своих несчастьях винил Ники монархию вкупе с монархом и монаршим семейством Они связывали великому князю Николаю Константиновичу руки. Его к ним принадлежность не давала ему развернуться, заняться делами достойными, явить все его дарования.

Наконец великий князь совсем впал в отчаяние. Он даже и пить забыл — сидел, уронив голову на грудь.

Фанни, чтобы развлечь его, предложила заняться любовными играми.

— Да, конечно! — вскричал Ники. — Но не здесь! Едем в Мраморный дворец! Там, под носом у папа и мама, мы и займёмся! Это станет моей им местью! Превратим их чертоги в вертеп!

Никиных папа и мама действительно не было дома. Они также ужинали нынче вечером у государя, а после отправились в Павловск. Но и это было Ники на руку. Тем больше будет им с Фанни и Савиным ночью свободы.

Ники развеселился, как школяр, и заспешил.

Втроём они выбежали из дома, кликнули извозчика, доехали и вышли неподалеку от дворца. Никого в дворце не видно. Ники открыл своим ключом входную боковую дверь и знакомой чёрной лестницей привёл Фанни и Савина на свою половину.

Выпивку Ники хранил в изобилии и здесь. Веселие с винопитием продолжалось.

Пили они о трёх ночи. Дворец словно вымер, и об их увеселениях не знал никто.

Решили размять ноги. С пьяным хохотом побрели по залам, натыкаясь на столы, опрокидывая стулья, хлопая дверьми.

На шум никто не появлялся по-прежнему.

Беспрепятственно дошла весёлая троица до спальни великой княгини Александры.

Шторы в просторной комнате не были задернуты до конца, свет фонарей с набережной пробивался в щели и слабо освещал роскошное ложе. Матушкины духи, смесь туберозы и розы, пропитывали покрывало.

И троица предалась любовным утехам. Ники с особым сладострастием осквернял матушкину постель.

Наконец, пресытившись, они раскинулись голые на венецианских кружевах и замерли. Над головами у них поблескивали киоты. Это были одежды двух самых дорогих икон великой княгини Александры — Спаса Нерукотворного и Владимирской Божьей Матери. Дорогими иконы были во всех смыслах. Оклад в той и другой густо усеивали драгоценные камни. В нижней части оклада Владимирской сияло три огромных солитёра, посерёдке самый большой.

Великий князь опьянел от вина и святотатства. Святотатство он содеял двойное: вторгся в матушкины покои и осквернил её ложе. Голова у Ники шла кругом. Он с трудом приподнялся и указал на икону Богородицы.

— Это матушкина любимая. Её подарил мой дед, государь Николай I, в день её свадьбы, — проговорил Ники заплетающимся языком.

И тотчас он рухнул без сознания.

Очнулся великий князь поздно утром, в своей собственной постели у себя дома на Почтамтской. Фанни сидела рядом и гладила его по щеке. О том, что было ночью, Ники не вспомнил. Поведала ему обо всём Фанни.

— О, my God, в какую попали мы с тобой в переделку! — весело пожаловалась она.

Ники, мол, свалился замертво, а надо было убираться подобру-поздорову. Кругом во дворце тьма. Впотьмах отыскали Фанни и Савин чёрную лестницу, подняли великого князя на ноги, подхватили под руки и вдвоём поволокли. С грехом пополам выволокли на набережную, усадили на ваньку, довезли до Почтамтской. Двери были заперты, лакеи спали.

— Прислонили тебя, — рассказывала Фанни, — к стене, стоим, не знаем, что делать дальше. И тут, откуда ни возьмись, твой верный Савелов. Молодец старик, никогда не заснёт, пока не вернётся хозяин. Вышел он, взял тебя на закорки и донёс до спальни.

Прошло два дня. Утром в одиннадцать часов 10 апреля в Зимнем в дворцовой церкви закончился молебен в честь великого князя Владимира Александровича, второго сына государя. Праздновали семнадцатилетие его императорского высочества. На молебне присутствовала вся императорская семья Великий князь Константин с великой княгиней Александрой и детьми прибыли в это утро на торжественный молебен в Зимний прямо из Павловска.

Великий князь Николай также был зван на молебен, но совершенно о нём запамятовал. Не вспомнил он и о том, что папа и маман вернутся после молебна в Мраморный обедать.

Приехав домой, великая княгиня в сопровождении фрейлины фон Келлер вошла к себе в спальню, намереваясь переодеться к семейной трапезе. Тотчас заметила она, что с иконами, висевшими над изголовьем кровати, не всё благополучно. Оклад её дорогой Владимирской, государева свадебного подарка, вопреки обыкновению, не сиял.

Великая княгиня присмотрелась. В трёх нижних кастах на золотой филигранной пластине киота бриллиантов не было. На полу, под иконами валялась женская шпилька. Кто-то вынул бесценные камни, разломав филигрань.

Великая княгиня закричала, до смерти перепугав фрейлину. Та опрометью бросилась к ней.

— Нет, нет, милочка, — сказала Александра Иосифовна. — Я кричу, только чтобы облегчить душу. Со мной всё в порядке. Ники украл камни из киота Богородицы.

И тут вдруг на великую княгиню нахлынул прилив материнской любви. Она заплакала и просила фон Келлер сохранить всё в тайне.

Фрейлина обещала молчать, но кивнула на горничных, помогавших великой княгине переодеться. Насмерть перепуганные, они жались к дверям. Надеяться на их молчание не приходилось. Чтобы отвести от себя подозрение, девушки, надо полагать, расскажут обо всём, что видели теперь и слышали.

Великая княгиня просила молчать и их. Горничные в ответ что-то бормотали и делали книксен.

Фон Келлер не ошиблась. В тот же день Ники призвали к папа.

Кабинет великого князя Константина был так же, как и женина спальня, просторен, но выходил не на набережную, а на узкую улицу. Свет в кабинете застилала стена противоположного особняка, и был кабинет угрюм и темен. Эта тьма словно приуготовляла к худшему.

К удивлению Николая Константиновича, в кабинете находился папа вдвоём с мама.

Знаменитый портрет мама работы Винтергальтера по-прежнему висел у папа над столом, как в Никином детстве. Ники невольно сравнил мама двадцатилетнюю, на картине, с нынешней. Изменилась она преизрядно. Хороша великая княгиня всё так же, но взгляд уже не лучист, а высокомерен, и орлиный нос — скорей уж совиный. Та, на картине, чарует, эта, рядом с папа, страшит.

Ники всё ещё не мог опомниться.

— Но брильянты из киота, — пролепетал он. — Боже мой! Когда их украли?

Великий князь Константин пересказал то немногое, что знал.

— В точности, как у меня! — хлопнул себя по лбу Ники. — У меня пропали со стены золотые медали!

— Надобно, Ники, вызвать полицию.

— Брильянты украл он, — упрямо сказала Александра Иосифовна, едва за сыном закрылась дверь.

— Да нет, Санни, — возразил великий князь Константин, — это навряд ли. Ты видела, как он был потрясён. Нет, Санни, нет, сын наш не вор, в этом я уверен.

Но великая княгиня стояла на своём. Великий князь раздражался более меры, ибо и сам не был так уж уверен в невиновности сына. В конце концов, и топазовую государынину печатку, и образа из молельни украл, как выяснилось, он.

Но если всё откроется, прощай реформы, прощай будущее России. Стало быть, ничего не должно открыться.

«Расследую всё сам, — решил великий князь, — и сам, как найду нужным, накажу его. А пока — молчание».

— В любом случае, Санни, — примирительно сказал он вслух, — прошу вас молчать до времени.

— С одним условием.

— Говорите. Я исполню всё, что вы скажете.

— Отступитесь от «танцорки». Вы бесчестите нашу семью.

И это говорила она, вырастившая бесчестного сына! К тому же, теперь она пошла на прямой шантаж. Великий князь Константин не мог оставить «танцорку» — женщину, которую он любил, и детей, которых она ему подарила.

Великий князь ссутулился за письменным столом. Великая княгиня стояла над ним, как богиня мщения.

— Не могу, — еле слышно прошептал он.

Великая княгиня молча вышла.

Вечером того же дня Александра Иосифовна уезжала в Германию.

После полудня в Мраморный приехал деверь её, государь, проститься. Не в силах говорить, Александра взяла его за руку и подвела к иконам с разорённым киотом. Три нижних каста чернели, как пустые глазницы.

Государь покраснел от гнева. Пообещал царь нынче же, теперь же, по возвращении в Зимний, вызвать Трепова и велеть ему провести расследование.

Остаток дня великая княгиня принимала родных. С ними она дала себе волю. Особенно откровенна она была с Минии, женой наследника. Хорошенькая датчанка, живая, простая, сердечная, её императорское величество великая княгиня Мария Фёдоровна расположила к себе всю семью.

— Теперь, Минни, — со слезами в голосе сказала Александра Иосифовна, — Ники опозорен навек.

Вместо ответа Минни кивнула и тоже заплакала.

Великая княгиня Александра могла ехать спокойно.

Да, её сын опозорен. Но метила она не в него, а в его отца. Это было её местью за измену.

Вернувшись к себе на Почтамтскую, Ники сообщил Фанни о краже трёх солитёров и пересказал разговор с отцом. У Фанни перехватило дыхание. Она посмотрела на Ники с ужасом. Сказать, однако, она ничего не сказала.

«Не их ли это с корнетом рук дело?» — подумал великий князь. Но и он ничего не сказал вслух.

Всё же ни о чём не спросить Савина великий князь Николай не мог. Он послал за корнетом — того не оказалось дома. Кинулись искать в места, где бывал он — не нашлось его и там. Оставили записку у него на квартире и ожидали. Савин точно сквозь землю провалился».

Расследование

Трепов из кожи лез, дабы оправдать доверие государя. Но действовал не напролом, а умно и осторожно. Опрашивать прислугу Мраморного дворца он не стал, ибо не хотел, чтобы по столице поползли слухи, порочащие августейшее семейство. Слуги, между тем, язык за зубами не держали, но полиция затыкать им рты не собиралась.

Градоначальник направил агентов к петербургским ростовщикам. Не прошло и суток, как ему доложили: одному из ростовщиков 8 апреля какой-то офицер предложил купить три крупных бриллианта. Процентщику это показалось подозрительным. Он предложил офицеру за бриллианты сущие копейки в надежде, что сделка не состоится. Тот неожиданно согласился, и солитёры перекочевали к новому владельцу.

Процентщик беспрекословно передал покупку полиции. Трепов мог убедиться: все три драгоценных камня по описанию полностью соответствуют похищенным из опочивальни великой княгини Александры Иосифовны.

Теперь оставалось найти продавца. Процентщик божился, что видел его впервые и внешность не запомнил. Но при покупке в лавке находился другой клиент — юнкер, которого смог описать.

Быстро нашли юнкера. Юноша офицера запомнил. Лицо его юнкеру показалось знакомым. Кажется, он встречал где-то в верхах этого хлыщеватого капитана с пушками на эполете. Но такая деталь осложнила поиск. Эполеты с пушками не носили офицеры полков, шефами которых являлись великий князь Константин Николаевич и его старший сын Николай Константинович.

Вдруг один из сыщиков хлопнул себя по лбу:

— Этого капитана я видел в доме Николая Константиновича на Почтамтской!

Остальное было делом техники. Продавал брильянты адъютант старшего сына Константина Николаевича Ворповский!

Рано утром 14 апреля Ники разбудили и срочно пригласили в Мраморный дворец.

В кабинете отца находился градоначальник Трепов. Константин Николаевич сухо объявил сыну, что пригласил его по делу о краже солитёров, к которому он, Ники, имеет отношение.

Полицейские ввели Ворповского. Трепов сказал ему, что он обвиняется в хищении бриллиантовых лучей с иконы Владимирской Божьей матери, попытке разорения киота Спаса Нерукотворного и краже коллекции золотых медалей, являющихся собственностью его императорского высочества великого князя Николая Константиновича.

Адъютант отрицал все обвинения. А собранные Треповым факты юридически уликами назвать было нельзя. Поэтому Ворповского отпустили.

Отец и градоначальник устроили перекрёстный допрос Ники. Их интересовало: порядочный ли человек его адъютант, способен ли он на воровство, имеет ли долги и т. д.

Великий князь Николай Константинович защищал подчинённого, как лев. Его аргументы сводились к тезису: в капитане Ворповском он уверен как в самом себе.

Ники тоже отпустили. Адъютант его поджидал и наедине сообщил версию преступления. В изложении князя Михаила Греческого она выглядит следующим образом.

«…утром во дворец на Почтамтскую явилась старая нищенка. За убогой наружностью угадывалась, однако ж, порода. Чувствовалось, что знавала старуха лучшие дни, что некогда принадлежала к приличному, даже и высшему обществу. Она желала видеть его императорское высочество великого князя Николая.

Ворповский, привыкший давать докучливым пришельцам от ворот поворот, сказал ей, что его императорское высочество занят и что он, Ворповский, теперь за него. Старуха показала ему мешочек и сказала, что хочет продать его высочеству три брильянта, зная, что его высочество — собиратель ценностей.

Ворповский решил, что старухины «ценности» его высочеству не нужны. Но старуху ему было жаль. Из жалости он дал ей несколько денег и забрал у неё мешочек с брильянтами. Сам он при всём том, был без средств да и с камнями не знал, что делать. Пошёл он к ближайшему жиду и за ту же сумму оставил у него приобретение».

На резонный вопрос Николая Константиновича, почему же он не рассказал это в присутствии Константина Николаевича и Трепова, поступил ответ: «Я боялся».

Ники вернулся к отцу и Трепову. Он передал им рассказ адъютанта. Те поблагодарили и обрадовались, что теперь всё стало ясным.

В Зимнем дворце градоначальник доложил императору о завершении следствия по хищению бриллиантов. Они найдены и возвращены в Мраморный дворец. Ростовщику сдал их адъютант великого князя Николая Константиновича капитан Ворповский. Который похитителем, однако, не является. В спальню Александры Иосифовны могли войти лишь ближайшие родственники, врачи и проверенные слуги.

— Как и в будуар её величества, из которого похищены две печатки, — вставил Александр II.

Выслушав доклад, император поблагодарил Трепова за работу и сказал, что от дальнейшего расследования он освобождается.

Такое решение государь принял по понятным соображениям. Улики вели к кому-то из членов царствующего дома. Не в интересах Романовых было, чтобы об этом узнало общество. Дальнейший розыск следовало поручить той службе, которая умеет держать язык за зубами — III отделению, жандармерии. Она, тайная полиция, была подотчётна только императору.

Александр II отдал соответствующее распоряжение её шефу графу Петру Андреевичу Шувалову. Государь его уважал, но проблема была в том, что Шувалов и великий князь Константин Николаевич не выносили друг друга. Графиня Клейнмихель свидетельствует:

«Во главе департамента полиции была тогда одна из выдающихся личностей России: граф Пётр Шувалов, принимавший участие в Берлинском конгрессе. Это был приятный человек, чрезвычайно зоркий, притом очень благожелательный и справедливый. Я никогда не слыхала, чтобы он к кому-нибудь был несправедлив. Но, вследствие разногласий на политической почве, между ним и великим князем Константином Николаевичем установились неблагожелательные отношения.

Граф Шувалов был за необходимость союза с Германией, великий князь, будучи славянофилом, ненавидел высшие слои общества, был демократом, как это часто бывает с принцами, желающими равенства для всех, под условием, чтобы за ними всё-таки оставались данные им преимущества.

Я вспоминаю об одном столкновении этих двух государственных деятелей в государственном совете. Речь шла о балтийских провинциях. Великий князь поддерживал руссификацию их до крайности. Шувалов придерживался противоположного мнения. По окончании заседания великий князь ядовито сказал: «До свидания, господин барон». Граф Шувалов низко поклонился и ответил, не менее ядовито, по-польски: «До свидания, ясновельможный пан», что служило намёком на ту политическую роль, которую молва несправедливо приписывала великому князю в 1862 году, в бытность его в Польше.

После кражи в Мраморном дворце Шувалов прибыл к великому князю. Как он мне лично передавал, его намерения были самые благожелательные. Он хорошо знал, что ему придётся разбить сердце отца, и душа его была исполнена сочувствия. Весьма бережно сообщил он великому князю, что полиция уверена в том, что бриллианты похищены Николаем Константиновичем. Он прибавил, что это обстоятельство должно во что бы то ни стало быть заглажено и что он нашёл лицо, согласившееся за большую сумму денег взять на себя вину. Он умолял великого князя исполниться к нему доверия и содействовать ему для избежания скандала.

Великий князь не понял добрых намерений Шувалова и, обругав его, сказал: «Вы всё это изобрели лишь для того, чтобы распространять клевету о моём сыне, ваша жажда мести хочет его обезчестить. Я позову Николая и посмейте в его присутствии повторить ваши обвинения». Шувалов стал тоже резок и повторил перед великим князем Николаем свои обвинения. Последний разыграл роль возмущённого, стал очень дерзким с графом Шуваловым, и этот покинул кабинет великого князя, чтобы никогда уже туда не возвращаться».

Интрига осложнялась также традиционным вечным соперничеством между ведомствами внутренних дел и государственной безопасности. Трепов и Шувалов недолюбливали друг друга.

Император всё же предупредил брата, что он решил передать расследование о похищении брильянтов тайной полиции. При этом за Константином Николаевичем оставалось решающее мнение: давать ли делу дальнейший ход или положить его под сукно.

Последний вариант являлся прекрасным шансом спасти лицо. Однако Константин Николаевич захотел посоветоваться с сыном. Великий князь передал ему слова императора и прямо спросил: хочет ли он найти вора? Ники ответил, что очень желает этого. Только, по его мнению, не следовало подключать к розыску жандармерию. Его могла бы провести и обыкновенная полиция.

От отца Николай Константинович направился к Фанни. Ей передал содержание разговора с отцом. Любимая выразила недовольство тем, что он тоже хочет найти вора. В ответ Ники высказал предположение, что им мог быть Савин. Тем более, что после той сцены в матушкиной спальне корнет, как сквозь землю провалился. Его нет ни дома, ни во всех злачных местах. В заключение сказал, что она наверняка знает, кто украл брильянты.

Фанни бросилась к нему на шею и с рыданиями стала умолять поскорее отсюда уехать…

Так выглядит этот эпизод в версии Михаила Греческого.

Не пойман — не вор, но…

В те годы Петропавловская крепость считалась одной из самых страшных тюрем в России. В её тёмных, сырых, холодных, заливаемых во время наводнений подвальных камерах томились княжна Тараканова, декабристы, Чернышевский, соратники Софьи Перовской и некоторые таинственные узники.

Жандармы привезли в крепость арестованного капитана Ворповского. Здесь ему устроили допрос. На вопрос, как к нему попали брильянты, адъютант стал говорить о нищей старухе. Повторяясь, он путался в деталях. Тогда ему к голому животу приложили раскалённый уголёк. После этого Ворповский рассказал другое…

В дополнение к воспоминаниям графини Клейнмихель по версии биографа великого князя Николая Константиновича дальнейшие события происходили в Мраморном дворце. Тогда в кабинете великого князя Константина Николаевича кроме него самого находились Ники и граф Шувалов.

«— Ваше императорское высочество, — сказал великому князю Николаю граф сокрушённо-вежливо, — я вынужден предъявить вам обвинение в похищении брильянтов её императорского высочества великой княгини.

— И кто же вам дал подобные показания? — просил с улыбкой великий князь Николай.

— Адъютант вашего императорского высочества, капитан Ворповский. Он показал, что вы сами передали ему брильянты для продажи процентщику.

— Это неправда.

— Это правда-с.

— Этой правды вы добились, по-видимому, правдами и неправдами. Скорее всего неправдами.

— Оставьте зубоскальство, ваше высочество. Преступление совершили вы.

— Ложь! Обвинение без доказательств есть ещё большее преступление!

— Я устрою вам очную ставку с Ворповским.

— Устройте! Ворповский, впрочем, и под пытками не солжёт.

Великий князь Константин Николаевич всё более верил в невиновность сына. На Шувалова отец и сын смотрели с презрением, отец притом ещё и с ненавистью.

Но граф стоял на своём. Он задавал Ники вопросы, пытаясь сбить его с толку, запутать и заставить признаться. Но не тут-то было. Ники тоже упорствовал, повторяя рассказ адъютанта про старуху-нищенку.

Великий князь Константин да и сам граф не могли понять, кто из двоих лжёт — его высочество или адъютант его высочества.

— Заклинаю вас признаться, — настаивал Шувалов.

— Скажи нам правду, Ники, — дрогнул, наконец, великий князь Константин.

Не выдержал и Ники. Он твердил, что Ворповский не мог соврать, но и сам уже стал сомневаться. Неужели история про нищенку — выдумка? Неужели причастен он к краже? Неужели, не выдержав пыток, адъютант оговорил его самого?

— Стало быть, Ворповский, — наконец спросил Ники прямо, — обвиняет во всём меня?

— Этого я не говорил, — мягко сказал Шувалов. — Ворповский показал, что получил бриллианты от госпожи Фанни Лир, а та передала ему их от вашего, ваше высочество, имени. А ведь вы, как известно, близки с сей особой. С другой стороны, вы — единственный среди этих ваших знакомцев вхожи в спальню к её высочеству, вашей матушке.

И тут Ники озарило. Ворповский, и в самом деле не лгал. Фанни была с Ники в спальне его матери в ту безумную ночь — тогда и вынула она из киота брильянты. Сам Ники в тот момент потерял сознание. Но ведь с ними был и ещё один человек, а именно Савин!

Стало быть, ради Савина и устроила она кражу! Она любит херувимчика! А её любовь к Ники, стало быть, — притворство!

Вот оно что! Сговорилась парочка!

Ники чуть было не прокричал это вслух. Ему захотелось вдруг рассказать всё, что было той ночью, о пьянстве, о распутстве в материной спальне и о прочем… Пусть их схватят, пытают, судят! Нет, Фанни, конечно, не тронут. Её вышвырнут вон, вышлют из России, да и дело с концом. Но все будут знать, что она воровка! И это причинит ей боль!

Но хочет ли Ники, чтобы она страдала?

Она, конечно, обманула его, предала.

Но он всё ещё её любит.

Нет, он не выдаст её. И Савина он тоже не выдаст. Выдать Савина — значит выдать Фанни. Нет-нет, никогда.

Ники понимал, что сейчас решается его будущее.

Великий князь и Шувалов впились в него глазами.

Ники посмотрел на отца, потом на графа.

Итак, ради любви.

— Да, — медленно и отчётливо сказал великий князь Николай. — Брильянты украл — я.

— И ты с таким спокойствием это говоришь! В тебе ни капли раскаянья? — вскричал великий князь Константин.

— Вы этого хотели? — не ответив отцу, обратился Ники к Шувалову. — Вы хотели, чтобы я признал себя вором? Извольте, я признал.

— В тебе нет совести, — произнёс великий князь Константин упавшим голосом. Ты конченый человек, сын мой».

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

«15 апреля… Страшная сцена допроса Николы Шуваловым и мною… Никакого раскаяния, никакого сознания… Ожесточение и ни одной слезы».

«16 апреля. У Николы ожесточение, фанфаронство, позирование и совершенная нераскаянность».

Лиха беда — начало

Ники отправился домой на Почтамтскую. Оставались считанные часы до его ареста. А ещё надо было увидеть Фанни. В последний раз?

«Очень кратко Ники сообщил ей о разговоре с отцом и графом и о собственных своих выводах, — пишет Михаил Греческий.

Фанни не отпиралась. От стыда или с перепугу она покраснела, и на лбу у неё проступили капельки пота. Тяжело вздохнув, Фанни заговорила и выложила ему всё. Видно было, что давно уж хотелось ей выговориться.

Да, она попала под чары корнета-херувима. Он стал ухаживать за ней с первого же дня знакомства. Фанни потянулась к нему. Ведь Ники изменял ей, и она тосковала, ревновала, страдала и чувствовала себя безумно одинокой. Корнет утешил её. Сперва она делила его с Мэйбл. Мэйбл содержала корнета, и он не хотел с ней расстаться. Но та вскоре нашла ему замену, и Фанни завладела Савиным всецело и безраздельно.

— То есть, перебил Ники, — теперь уже ты стала содержать его.

— Содержать — нет, — сказала Фанни. — Ему потребно было слишком многое. У меня таких денег нет.

— Пустое! — воскликнул Ники. — У нас говорят: для милого дружка и серёжка из ушка.

— Савин был не милый дружок, — возразила Фанни, — а сам дьявол. Это он всё придумал. И подарки Савин дарил мне не из любви, а нарочно, чтобы ты ревновал и крал для меня драгоценности. Он знал, что у тебя не слишком много своих денег. И миллион на революцию придумал вытянуть из тебя тоже он. «Вот увидишь, — говорил он мне, — сперва он украдёт на благородное дело, а там уж пойдёт воровать так просто. Лиха беда — начало». Савин как в воду глядел. Ты, украв в первый раз, сказал мне тоже самое: «Лиха беда — начало». Но когда ты решил уехать со мной в Париж, Савин перепугался до смерти. Он, стало быть, не сможет более из тебя тянуть. Добыча от него уходит! И Савин предложил мне бежать с ним, чтобы ты, Ники, остался здесь.

— А для этого вы решили украсть бриллианты?

— Ничего мы не решили, my God!

— В ту ночь, — продолжала Фанни, — ты так напился, что рухнул замертво. Савин оглядел спальню, присмотрелся к иконам, увидел камни и решил выкрасть их. Твоих папа и мама не было. Они собирались вернуться неделей позже. За этот срок можно споскойно продать камни ростовщику. Тревогу поднять некому. Но возвратились великие князь с княгиней наутро. Савин испугался и исчез.

— А брильянты?

— Я отдала их Ворповскому, сказала, что ты просил заложить их.

— Это ложь. Ворповский знал, что ты украла их. Он твердил про какую-то нищенку. Он, что, тоже в сговоре?

— Нет, он просто влюблён в меня.

— Стало быть, и он предатель. Такой же, как ты с твоим херувимчиком.

Но оставался, наконец, ещё один, последний вопрос, мучивший Ники.

— А тот миллион за иконы, — спросил он, — пошёл революционерам или опять Савину?

— Не знаю, клянусь всем святым!

— Не клянись. Для тебя ничто не свято.

— О, my God, поверь мне, Ники! Савин ничего мне о миллионе не говорил».

Как известно, Николай Константинович посоветовал Фанни все ценности передать на сохранение в американскую миссию в Санкт-Петербурге. Среди них были завещание, в котором великий князь не забыл Фанни, и счёт на её имя в размере ста тысяч рублей.

Фанни в тот же день отвезла всё своему соотечественнику посланнику США Ювелу. Вечером одна смотрела в театре «Периколу». Потом всю ночь ждала у себя Ники. В четыре утра не выдержала и пошла к нему на Почтамтскую.

Двери дома были распахнуты настежь. В вестибюле находился старый лакей Савёлов. Со слезами он сообщил: великого князя перед её приходом арестовали жандармы…

Вернувшись к себе, Фанни получила записку от Мэйбл. Подруга сообщала, что жандармы выследили и арестовали Савина, которого она прятала у себя дома.

Но вернёмся к Ники.

Его аресту предшествовало тяжёлое ночное объяснение с родителями. О чём был разговор? Почему потребовалось арестовать великого князя Николая Константиновича так срочно — в четыре часа утра? Кто отдал приказ об аресте? Какую роль при этом сыграл Константин Николаевич? Была ли санкция императора?

На эти вопросы нет точных ответов.

Точно также нет однозначных сведений о первых днях пребывания великого князя под арестом. Судить об этом можно лишь по невнятному рассказу Фанни Лир. Николай Константинович находился под замком в своём доме. Дежурили возле него жандармы, а обращались с ним, как с сумасшедшим. Если он пытался спорить, на него надевали смирительную рубашку, окатывали холодной водой и били…

Свои же последние дни в России Фанни Лир описала точно. Следует отдать ей должное: она не предала своего принца. Правда, не упустила возможность заработать на нём немалую сумму. Под предлогом, что это облегчит участь великого князя.

Из дневника военного министра генерал-фельдмаршала Дмитрия Алексеевича Милютина:

«17 апреля. Среда… В последнее время, как мне кажется, обращение его (Александра II — авт.) со мной сделалось несколько менее натянутым; но вообще он имеет вид озабоченный и грустный. Говорят, есть причины семейные. Между прочим, я узнал по секрету, что на днях государь был глубоко огорчён неожиданным, почти невероятным открытием вора среди самой семьи царской! Случались не раз пропажи и в кабинете императрицы и в Мраморном дворце; строго приказано было полиции разыскать украденные вещи, и что же открылось?

Похитителем их был великий князь Николай Константинович! Я не поверил бы такому чудовищному открытию, если б слышал не от самого Трепова и если б не видел сам подтверждения тому: мне случалось два раза быть у государя после продолжительных объяснений его по этому прискорбному вопросу с великим князем Константином Николаевичем; оба раза я видел на лице государя явные признаки возбуждённого состояния и даже следы слёз, а вчера при докладе моём о предположенной экспедиции на Аму-Дарью, государь с досадой и гневным голосом сказал:

— Николай Константинович не поедет в экспедицию; я не хочу, не пущу его.

Но затем сейчас же прибавил:

— Впрочем, пока не говори об этом; я переговорю с отцом его.

И вслед за моим докладом было опять объяснение между братьями.

Сегодня был малый выход в Зимнем дворце: высшие чины двора и свита собрались в ротонде для принесения поздравления государю со днём его рождения. Всё было исполнено обычным порядком; как ни в чём не бывало. Николая Константиновича не было.

18 апреля. Четверг. — Сегодня утром государь растрогал меня своим глубоким огорчением; он не мог говорить без слёз о позоре, брошенном на всю семью гнусным поведением Николая Константиновича. Государь рассказал мне всё, как было; подробности эти возмутительны.

Оказывается, что Николай Константинович после разных грязных проделок, продолжавшихся уже несколько лет, дошёл, наконец, до того, что ободрал золотой оклад с образа у постели своей матери и похищал несколько раз мелкие вещи со стола императрицы. Всё краденое шло на содержание какой-то американки, которая обирала юношу немилосердно. Всего хуже то, что он не только упорно отпирался от всех обвинений, но даже сваливал вину на других, на состоящих при нём лиц[8].

Государь довольно долго говорил об этом тяжёлом для него семейном горе, высказывал своё намерение исключить Николая Константиновича из службы, посадить в крепость, даже спрашивал мнения моего — не следует ли предать его суду.

Я советовал не торопиться решением и преждевременно не оглашать дела. Была речь о том, чтоб освидетельствовать умственные способности преступника: поступки его так чрезвычайны, так чудовищны, что почти невероятны при нормальном состоянии рассудка. Может быть единственным средством к ограждению чести всей семьи царской было бы признание преступника помешанным (клептомания).

19 апреля. Пятница… Сегодня государь опять говорил мне о Николае Константиновиче, уже несколько с большим спокойствием, чем вчера. Три врача (Балинский, Карель и Здекауер) освидетельствовали преступного великого князя и доложили государю, что в речах и поступках Николая Константиновича нашли что-то странное; он не только не опечален всем случившимся, но шутит и кажется совершенно равнодушным. Ему объявлено было, что он лишён чинов и орденов и будет в заточении без срока. И это он принял совершенно равнодушно».

Казнить нельзя помиловать

История объявления великого князя Николая Константиновича душевнобольным также довольно запутанна. Во многом это связано с колебаниями и нерешительностью императора Александра II и его ближайшего окружения. Подтверждением может служить приведенное выше свидетельство военного министра Милютина. Не было консенсуса и среди экспертов — врачей-психиатров.

Да, если бы Ники оказался сумасшедшим, это спасло репутацию правящей династии. Решающим здесь могло оказаться слово медиков.

Время сохранило для нас любопытный документ, хранящийся в Российском государственном историческом архиве. Это «Акт медицинского исследования Его Императорского величества Великого Князя Николая Константиновича по поводу возникшего сомнения в нормальном состоянии умственных способностей Его Величества».

Работавший с актом санкт-петербургский историк Игорь Зимин пишет:

«17 апреля лечащий врач арестованного И. Морев доложил Константину Николаевичу, что некоторые наблюдения из походной жизни во время Хивинского похода и душевные волнения последнего времени дают повод предположить «существование нервного расстройства» и просил пригласить для совещания врачей и специалиста по нервным и душевным болезням.

События этих апрельских дней Александр II переживал тяжело, расценивая их как «семейное горе».

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

«Совещались по поводу Ники. Решили показать его психиатрам. Независимо, однако, от их заключения, положили объявить великого князя Николая умалишенным. Это удовлетворит всех».

«18 апреля. Потом вопрос, что делать с Николой… После долгих колебаний решились сперва выждать, что скажет докторское освидетельствование, и какой бы ни был его результат, объявить его для публики больным душевным недугом и запереть его как такового и этим для публики и ограничиться… Но для самого Николы устроить заточение в виде строгого одиночного заключения с характером карательным и исправительным и отнять у него и мундир, и эполеты, и ордена, но это для него, а не для публики».

«По окончании конференции сказал себе — слава Богу, потому, что как оно ни больно и ни тяжело, я могу быть отцом несчастного и сумасшедшего сына, но быть отцом преступника, публично ошельмованного, было бы невыносимо и сделало бы всё моё будущее невыносимым».

На следующий день: «Что ж, и слава Богу. Лучше быть отцом сумасшедшего, нежели вора. Ни ему бы иначе не дали жить спокойно, ни мне».

Из писем Минни. Будущей императрицы Марии Фёдоровны, матери императора Николая II:

«Врач, который его лечит, просил шесть месяцев времени для того, чтобы подвергнуть его экспертизе — не страдает ли он умственным расстройством; это предположение, что он может быть помешан, сделал несчастный дядя Костя… никто не верит в его сумасшествие, считая, что его выставляют таким, чтобы избавить от заслуженного наказания».

«Семейный престиж очень скомпрометирован всей этой грязной историей!»

Таким образом, как пишет историк Р. Г. Красюков, «решение о «болезненном состоянии» великого князя» было принято задолго до заключения врачей».

Кто сумасшедший?

«Современники задавались вопросом, — пишет историк Зимин, — что могло толкнуть Николая Константиновича к похищению бриллиантов относительно небольшой стоимости, когда он сам обладал огромным состоянием. Общественное мнение было единодушным — клептомания. Но в официальных документах это заболевание не упоминается. Речь идёт только о «признаках душевного расстройства». По мнению специалиста по нервным болезням Ивана Михайловича Балинского, которого Анатолий Фёдорович Кони называл «отцом русской психиатрии», о клептомании не могло быть и речи.

Великий князь Константин Николаевич допускал возможность клептомании у сына и поэтому приказал врачам изложить их мнение о состоянии здоровья сына «не стесняясь никакими соображениями, но руководствуясь при этом одною правдою». Диагноз, оставленный медиками в тот же день, гласил: «не замечается признаков какой-либо, ясно определившейся душевной болезни, но Его Величество находится в том болезненном состоянии нравственного растления, которое предшествует развитию многих душевных болезней».

Психиатр И. Балинский беседовал и с Ф. Лир. Как она пишет, доктор «старался получить от меня показания о сумасшествии Николая, но я сказала:»Доктор, уверяю вас, что великий князь столько же здоров умом, как и вы. Я знаю, что он страдает клептоманией, но никакой другой мании у него нет… Гм… гм… — промычал он, — но чем же тогда можно объяснить ваше влияние на него. Он днём и ночью требует вас с криками и воплями?»

В промежуточном медицинском диагнозе на 12 августа 1874 года отмечалось, что «душевная болезнь Его Высочества по причине отсутствия систематического бреда обнаруживается более в действиях, нежели в словах». Версия о клептомании была решительно отброшена медиками: но они заявили, что у больного «развилась явная наследственная форма помешательства».

Профессор И. Балинский доложил императору Александру II, что признаёт Николая Константиновича «действительно больным и считает нужным устроить медицинское наблюдение над состоянием здоровья его величества». Ответственными за состояние здоровья Николая Константиновича Александр II назначил лейб-медика Николая Здекауера и профессора Ивана Балинского, повелев составить инструкцию о порядке лечения и наблюдения за больным, и еженедельно посылать ему бюллетени о состоянии его здоровья, назначить надёжного врача для постоянного пребывания при особе Николая Константиновича. 20 апреля инструкция была составлена. Вскоре был подобран и врач, приступивший к своим обязанностям уже с 26 апреля 1874 года.

Фундамент сумасшествия

«Какие же были предпосылки, чтобы объявить великого князя Николая Константиновича ненормальным?» — задаётся вопросом историк Красюков, более двух десятков лет занимавшийся его судьбой. Он изучал «Дело о великом князе Николае Константиновиче», хранящееся в Гатчинском дворце-музее.

Из дела следует: «Мнения медиков, проводивших его обследование, разделились относительно характера болезни и рекомендаций по лечению пациента.

Лейб-медик Н. Здекауер и профессор И. Балинский отмечали, что они «вполне убеждены в невменяемости» великого князя. В то же время они указывали, что «открыли в нём… столько же, если не больше, прекрасных качеств и стремлений, сколько дурных наклонностей»:

любовь к Родине и своему Государю наряду с мыслью бежать в Америку;

сильно развитое чувство долга, глубокое убеждение в важности воинской дисциплины наряду со «злобной ненавистью» к своему начальнику по Хивинскому походу генерал-адъютанту К. П. Кауфману»;

благоговение к памяти Петра III, П. А. Румянцева, А. В. Суворова наряду с самыми непристойными кутежами в самом неприличном обществе;

великодушная щедрость, проявленная при сооружении памятника императору Павлу I и при приобретении без торга портретов и различных предметов Петра I и Екатерины II наряду с проявлением самой грязной и недостойной его сана скупости и т. д.

Поэтому они не могли признать в нём «глубокой испорченности» и видели «причины этих нравственных противоречий с одной стороны в необузданности чувственных побуждений, с другой стороны в неясном сознании добра и зла, приличного и неприличного — даже правды и лжи».

На основании этого они рекомендовали лечение нравственно-гигиеническое (уединение, перемена обстановки, беседа с ним врачей) и врачебное (употребление кумыса и лекарственных препаратов, обливание холодной водой). Особо они рекомендовали прекратить любой надзор со стороны жандармов».

Особое мнение старого врача

«Совершенно по иному оценивал ситуацию лейб-медик И. С. Гауровиц (Гавровиц), состоявший в те годы при дворе великого князя Константина Николаевича и сопровождавший его сына в путешествии по Италии. Он указывал на гибельные последствия для нравственных качеств великого князя того распутного образа жизни, который он вёл в течение нескольких лет, попав в водоворот столичной жизни.

«Преобладающей чертой его была безмерная скупость, а также необузданная чувственность, удовлетворению которой он предавался без удержу». Указав на приобретённые пороки, И. С. Гауровиц коснулся также и врождённых, полученных великим князем от матери, великой княгини Александры Иосифовны, урождённой принцессы Саксен-Альтенбургской, у которой нервные расстройства доходили до галлюцинаций и ясновидения.

Эти выводы врача косвенно подтверждаются воспоминаниями… Фанни Лир, которая писала, по-видимому, со слов великого князя, что в детстве он получил суровое воспитание, которым руководила его мать. Через воспитателей, в основном немцев, она осуществляла строгий физический и моральный надзор за сыном, в результате чего воспитание превратилось в пытку, так как они «утомляли, мучали и даже били его».

Далее И. С. Гауровиц отмечал, что великий князь во время путешествия постоянно вступал в пререкания со всеми хозяевами гостиниц, кельнерами, даже извозчиками, когда следовало расплачиваться с ними за услуги, часто отказываясь платить. К скупости присоединилась жадность, желание присвоить всё, что нравилось, «не только предметы искусства, в которых он ничего не смыслил, но вещи самые разнообразные, которые чем-либо привлекали его внимание в данный момент».

Принимаемый по своему положению в итальянских «княжеских домах… он не стеснялся выражать желания получить в подарок тот или другой предмет… Эта мания собирания… очень часто сопровождается страшной скупостью, а следующей ступенью за этими пороками — является воровство». Отсюда он делает вывод, что великий князь страдает психическим расстройством, которое он назвал нравственным безумием».

Выводы И. С. Гауровица независимо от него подтверждаются свидетельством Фанни Лир. Она писала, что в середине 70-х годов у Николая Константиновича стала развиваться страсть к коллекционированию.

Из-за страсти покупать, продавать и обменивать вещи, превратившиеся в манию, «он забирал, всё, что присылали ему из магазинов, а потом разом продавал купленное для новых приобретений, не обращая внимания на убытки». Он продал коллекцию золотых медалей, «драгоценных по семейным воспоминаниям за целое столетие» всего за три тысячи рублей, чтобы купить картину, лишь предположительно приписываемую кисти К. Дольчи.

И, наконец, она прямо говорит, что он превратился в клептомана: «достаточно взглянуть на предметы, найденные у него во дворце, чтобы убедиться в этом: тут были склянки от духов, кошельки, табакерки, веера, дешёвые фарфоровые статуэтки и тому подобные ничтожные вещицы, брошенные как попало в беспорядочную груду».

Заключая свой доклад, доктор И. С Гауровиц отмечал, что «молодого человека, обладающего высоким положением, блестящими связями, миллионным имуществом и при всём том совершающего кражу 4000 р.» (в то время как при аресте у него нашли в столе 12000 р.), «что влечёт за собою не только потерю всего личного имущества, чести, положения, гибели всего существования, но и, кроме того, причиняет невыразимое горе близким и родным — такого человека можно считать душевно больным, тем более, что при некотором размышлении он мог понять, что проступок не может остаться скрытым».

Отсюда следовала соответствующая рекомендация, которая была более конкретна и сурова, чем рекомендации его коллег. И. С. Гауровиц предлагал изолировать вел. кн. Николая Константиновича от общества, поместив его в психиатрическую больницу под строгий надзор, где «были бы приняты меры к его излечению, если оно возможно». Причём советовал выбрать лечебницу за границей, в Вюртемберге или Бадене».

Августейшее соображение

«Было ещё и третье мнение относительно судьбы вел. кн. Николая Константиновича, которое принадлежало императрице Марии Александровне, жене Александра II. Она настраивала императора к принятию самых строгих мер по отношению к Николаю Константиновичу. По её мнению, его следовало судить и разжаловать.

Великий князь Константин Николаевич записал в своём дневнике: «Она не хочет верить в его душевную болезнь, и дело с концом! Мило! И доказывает её мягкое сердце».

Бюрократизм безумия

Снова предоставим слово историку Зимину:

«Для принятия окончательного решения по делу Николая Константиновича 12 сентября 1874 года было создано Совещание во главе с министром императорского двора (и другом Александра II — авт.) графом Александром Адлербергом. Тогда же было подготовлено окончательное медицинское заключение. В его составлении решающую роль сыграл И. М. Балинский. В заключении подтверждалось психическое расстройство великого князя. Окончательное же признание ненормального состояния здоровья члена императорской фамилии, равно как и установление над ним опёки, зависят «от Державной воли Государя Императора».

Важнейшие сановники, собравшиеся в Совещании, должны были юридически оформить официальное безумие Николая Константиновича и определить его дальнейшую судьбу. Юридическая оценка событий апреля 1874 года была подготовлена юрисконсультом Министерства императорского двора М. Баженовым который подчёркивал, что необходимо назвать поступок Николая Константиновича «действительно бессознательным, плодом болезненного расстройства ума». Великий князь подлежит лечению.

Медики рекомендовали «поместить Его Высочество в южном климате России, где такие физические болезни удобнее подлечиваются и, что для успешного лечения душевных недугов, необходимо дать умственное занятие Его Высочеству». И советовали поручить его управлению «обширную ферму, где можно заниматься пчеловодством, шелководством, скотоводством, опытами». Кроме этого, рядом с великим князем должен был, по их мысли, постоянно находиться священник, «нравственное влияние которого весьма велико».

Совещание в целом согласилось с рекомендациями медиков, однако, идею помещения великого князя на юге России министр двора А. В. Адлерберг назвал «неудобною и неосуществимою», так как это слишком было похоже на ссылку и было решено приискать имение «в одной из губерний средней полосы России». Это же совещание подготовило высочайший указ, подписанный Александром II 11 декабря 1874 года. В нём излагалась официальная версия скандала: «признаки душевной болезни», «расстройство умственных способностей». Над великим князем устанавливалась опека «в лице его августейших родителей» Персональная ответственность за судьбу великого князя была возложена на министра внутренних дел.

Наблюдения медиков за больным продолжались вплоть до декабря 1874 года. В заключении отмечалось, что Николай Константинович написал три записки, озаглавленные: «Из записок нравственно и нервно расстроенного человека». Они сразу придали этому делу некую политическую окраску и стали широко известны».

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

«Я арестован как преступник, а объявлен умалишенным, Меня стерегут тюремщики, а пользуют психиатры».

Спустя несколько дней:

«Захворай я обычной хворью, меня бы лечили и вылечили. Недуг же мой страшен. Лекари мои — стражи, церберы. Лечат они меня пинками и тычками. Я им: «Что вы делаете?» А они в ответ: «Мы вас лечим». Лечат тем, что калечат. А ведь подлинные доктора могли бы понять, что лечение моё свобода, свидания с теми, кого люблю, возможность двигаться и действовать.

И то сказать, благодаря «сумасшествию» своему буду, верно, избавлен от тюрьмы и каторги. Но Сибирь, сдаётся мне, не хуже нынешней моей жизни, да и прежней, отроческой, под началом Мирбаха.

А ведь нетрудно докторам было бы вылечить меня. Ведь Гавровиц давно рекомендовал мне экспедицию, это-де хорошо мне для здравия душевного и физического. Вот и предписали б теперь: отправить его в путешествие, в сопровождении и под присмотром пользующего врача. Так нет же. Отказали мне и в хивинской поездке. А ведь более полугода я к ней готовился. Тут не захочешь — и вправду сойдёшь с ума.

Стражи мои решили меня развлечь. Принесли мне моего любимого попугая. А попугая этого и впрямь нельзя не любить. Чисты он клоун и пересмешник. Когда я грустен, он смеётся надо мной, так что я и сам над собой уж посмеиваюсь.

А впрочем, Жако совсем, как я. Он тоже заперт в клетке. Он и похож на узника. Пыжится, куражится, и у самого хохолок поник. Прежде, надобно сказать, он летал у нас в зимнем саду, почитай, на воле. Но садовник заметил, как расклевал Жако у пальмы лист. А пальма — редчайшая, прихотливая. Долго, года два садовник ждал на ней листьев. А Жако после этого посадили на цепь.

И вот нынче стражей из комнат моих вывели и цепочку с Жако сняли. Теперь мы с ним вдвоём, друг против друга, оба с поникшими хохолками. Всё ещё не опомнимся.

Впрочем, жить много легче, видя, что твой друг также страждет. Скажут, верно, что я себялюбец. Что ж, не спорю, это так.

Силы покидают меня. Рука дрожит. Надобно идти пить лекарство…»

«Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите и осудите меня. Если я безумен, то лечите меня, но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете — жестоко и бесчеловечно…»

Брань на вороту висит

Арест Николая Константиновича сразу оброс слухами, один нелепее другого. Некоторые из них дожили до наших дней.

Михаил Греческий рассказывает:

«Участь великого князя Николая Константиновича по-прежнему оставалась государственной тайной. Официально о его высочестве ничего не сообщали. Цензура заткнула рот газетам, но не молве. О великом князе судачила вся столица. Слухи ходили самые невероятные.

Многие петербуржцы были, впрочем, неплохо осведомлены и близки к истине. Рассказывали о краже икон и брильянтов. Правда, говорившие часто смешивали обе истории в одну. Получалось, что великий князь Николай украл и брильянты и образа, и не из матушкиной спальни, и из домовой церкви. И, дескать, самое странное, что возвели напраслину на лакея, и великий князь Николай сам же, де, оговорил его, и отправили без вины виноватого лакея в Сибирь в каторгу.

Августейшие родственники поддержали слухи про Никин оговор и неправедный суд С тех пор так и считалось в императорском семействе: Ники обвинил и упёк в рудники невинного.

Меж тем появились новые истории.

Одна великосветская дама уверяла, что его императорское высочество великий князь Николай Константинович не иконы вовсе украл, а матушкино брильянтовое колье. И что отдал он его своей американке, а та надела в оперу, а в опере в тот вечер присутствовало императорское семейство, и кто-то из великих княгинь или княжон колье её высочества узнал тотчас, как увидел.

«А я знаю из первых рук, — дополняла рассказы другая светская львица, — что великий князь Николай Константинович в припадке безумия убил своего лакея».

«Ну и слава богу, что посадили его на цепь, — решили в столице. — Не надобно нам любоваться на его помешательство».

А слухи не умолкали. К историям уголовным добавились наконец политические. Степанида Долгорукая, троюродная сестра государевой фаворитки «Катьки», поведала, также из первых рук, что великого князя Николая арестовали за идеи. Он оказался социалист, а арестовать за одно это его не могли. Вот, стало быть, и навесили на него эту пресловутую кражу. А брильянты украл и не он вовсе…

Долгорукую, кстати сказать, поддержал сам Константин Петрович Победоносцев (главный идеолог внутренней политики того времени — авт.). Либерализма он так не любил, что считал его корнем всего зла вообще. И ежели связался великий князь Николай с либералами, то, следственно, и пустился во все тяжкие.

«Политическую» версию достойно завершила кузина Степаниды Софья Долгорукая, по мужу-англичанину — миссис Скипвит. Ей якобы стало известно, что великий князь Николай — и сам один из главных террористов-бомбистов и заговорщик. А заговор, — поведала миссис Скипвит, — у них был ни больше, ни меньше, как убийство царя».

Свою лепту внесла и уже цитировавшаяся графиня Клейнмихель: «Почти в то же время арестовали капитана Ворпоховского, адъютанта и неразлучного спутника Николая Константиновича, человека распутного, развратившего великого князя. После недолгих увёрток он сообщил, что великий князь передал ему бриллианты с поручением отвезти их в тот же вечер в Париж».

Елизаветинские страдания

В сентябре 1874 года великого князя Николая перевезли в Елизаветино, имение графа Захара Григорьевича Чернышова. Находилось оно в ста верстах от Санкт-Петербурга — так было учтено мнение министра двора графа Адлерберга.

Чернышов был рачительным и просвещённым хозяином. Имение содержалось в образцовом состоянии. Располагалось оно в живописном месте на берегу Невы с заливными лугам. Посреди берёзовой рощи на холме располагалась господская усадьба, выстроенная в стиле русского классицизма — с колоннами на фасаде, шпилем на крыше и длинными крыльями. В небольшом отдалении находились сараи, коровник, свинарник, крольчатник, курятник и прочие хозяйственные службы. Выстроены и оборудованы они были по последнему слову западной сельскохозяйственной науки. Всюду царили чистота и порядок.

Ники стал фермером. Точнее батраком. Ему вменили в обязанность ухаживать за курами, кроликами, коровами, свиньями и выполнять другие работы по указанию управляющего. Трудиться приходилось под постоянным надзором военных и полицейских, а также крестьян — дабы делал всё грамотно.

Великому князю, не приучённому к физическому труду, приходилось набивать мозоли на тяжёлой крестьянской работе. Поначалу сильно болели мышцы спины и ног. Вечером он без сил бросался на жёсткую солдатскую койку и мгновенно засыпал. За ночь полностью отдохнуть не мог. Усталость постепенно накапливалась в теле, а передышки ему не давали.

Затем неожиданно наступил перелом. Ники втянулся в работу и стал меньше уставать. Молодость и заложенное от природы здоровье победили. Он стал проявлять интерес к сельскому хозяйству, делал подсчёты и выводы по совершенствованию его экономики.

Написанное им тут же отбирали и с курьером отправляли к Александру II. Царь изучал его наравне с бумагами государственной важности и делал свои выводы. Иногда демонстрировал Никины расчёты Константину Николаевичу и Александре Иосифовне. Успокаивал их, говоря, что дело идёт на поправку. Племянник мыслит здраво. Дурь из его головы улетучивается. Потому что физически трудится на свежем воздухе. К тому же наблюдают за ним люди деликатные и тактичные.

Брат сконфуженно крякал, невестка немного плакала. Император чувствовал себя неловко.

Он был, мягко говоря, недостаточно информирован. Надзирали за племянником люди не деликатные и тактичные, а совсем наоборот. Они получали огромное жалованье за свою работу и вовсе не были заинтересованы, чтобы она скоро закончилась. Поэтому старались спровоцировать великого князя на срывы, скандалы, неадекватное поведение. То есть, делали всё, чтобы Ники не выздоровел.

«Потому нарочно выдумывали ему мучения и унижения, — пишет биограф. — Следили за высоким князем неотступно, насмешки ради заставляли носить грубое платье и убирать навоз или пилить дрова. Стоило ему раскрыть рот — его одёргивали, говоря: «Извольте молчать, ибо вы полоумный, ваше высочество». И когда его высочество просил книгу, приносили погремушку.

Простых охранников меняли каждые три дня, чтобы Ники не успел их расположить к себе или иным образом подкупить.

Придумали палачи и ещё одну пытку.

Стоял близ Елизаветина один из прежних полков его высочества. Ники выводили на позорные работы, выставляя напоказ. Бывшие подначальные Никины офицеры проезжали мимо, щеголевато гарцуя. Завидев великого князя, лившего помои в корыто, отпускали шутки и зубоскалили.

Сторонние наблюдатели, дружески настроенные к великому князю Николаю, заметив зверское с ним обращение, говорили о том Никиным родным и близким: «Это неправда, — отвечало императорское семейство. — Это выдумки наших недругов». «Ложь! — добавляла великая княгиня Александра Иосифовна. — Мой сын счастлив. Государь сообщает мне о нём всякий день».

Однако, правду знали не только в высшем свете российской столицы. Она распространилась по России, перешла её границы и добралась до Фанни Лир. О происходившем в Елизаветино, как известно, она рассказала в своих воспоминаниях. Этим оказала запоздалую маленькую помощь любимому.

В какой-то мере слухи об издевательствах над членом императорской семьи повлияли на перемену его участи. К августейшему указу от 11 декабря 1874 года прилагалось дополнительное постановление. В нём отмечалось, что Елизаветино не имеет условий для лечения. Да и Шлиссельбургский тракт, возле которого оно находилось, давал шанс для побега в Европу. Такой вариант развития событий Романовых приводил в ужас.

Посему сочли целесообразным перевезти Ники в Крым.

Напористая влюблённая или аферистка?

Его привезли в имение отца Ореанду. Здесь всё оказалось по-другому: жандармов не было, на сельхозработы не гоняли, окружающие обращались вежливо и даже ласково.

Во главе охраны стоял князь Ухтомский, адъютант великого князя Константина Николаевича. Ники хорошо знал этого добродушного старика и надеялся, что он смягчит режим. Действительно, Ухтомский разрешил ему принимать гостей.

Отчаянно скучавшему великому князю это доставило огромную радость. Ему до смерти надоело общение с лезущими в душу психиатрами и хамами из III отделения.

Зимой 1874-75 годов в Крыму по соседству от Ники жило несколько семейств из его круга. Выделялась среди них семья графов Демидовых, ведущая происхождение от любимца Петра Великого.

Внимание Ники сразу привлекла Александра Демидова, урождённая Абаза. Трудно было устоять перед обаянием стройной черноглазой красавицы с тонким печальным лицом. Она была несчастлива в браке: муж её нещадно колотил. Не выдержав издевательств, Александра сбежала от него в Крым. Разводиться, тем не менее, она не хотела, ибо считала брачные узы священными. К тому же у неё было двое детей.

Ухтомскому стало жаль несчастную женщину. Дабы доставить ей какое-то разнообразие в жизни, князь пригласил красавицу на чашку чая к его императорскому высочеству. Время прошло незаметно и приятно. Молодые люди с интересом болтали о Петербурге, светских новостях и семейной жизни. Ники оказался чутким и внимательным слушателем. Александра излила ему душу.

Затем состоялось ещё несколько встреч за чайным столом.

Как-то начальник охраны, разморившись на веранде под тёплым крымским солнцем, пошёл в комнату немного соснуть. Когда он вернулся к молодёжи, Ники и Александра за чашкой чая с интересом беседовали об искусстве. Князь умилился и позволил им встречаться без его присутствия.

Откуда было старому адъютанту знать, что молодые люди за полчаса до этого сжимали друг друга в жарких объятиях? Как им было сохранить целомудрие среди располагающей к любви крымской природы — мерным рокотом прибоя, задумчивыми кипарисами, благоуханием магнолий и роз, рассеянным солнечным светом в комнате и неподражаемым пьянящим воздухом?

Александра влюбилась в Ники с первого взгляда. Великий князь ответил взаимностью со второго. В сердце его царила Фанни. Но она находилась далеко, и неизвестно кому в этот момент она дарила свои ласки. Фанни была блондинкой, и после неё Ники нравились только женщины с этим цветом волос. А Александра была брюнеткой. Но дарёному коню в зубы не смотрят.

В конце концов, случилось то, что обыкновенно бывает в подобных ситуациях.

Адъютант его императорского высочества князь Ухтомский застал парочку на софе в позе, неприличной для столь воспитанных особ.

После этого главный охранник великого князя до конца жизни читал себя круглым дураком. А тогда, в первые часы после неприятного открытия, он послал донос на высочайшее имя. В нём Ухтомский возлагал вину на себя и Александру Демидову. Красавицу он характеризовал как интриганку, затеявшую этот роман ради корысти. Следующим шагом с её стороны может быть шантаж.

Из Санкт-Петербурга незамедлительно ответили: красавицу гнать вон!

Ухтомский попытался это сделать. Но опоздал: Александра ждала от Ники ребёнка.

Романовы рвали и метали, а Ники смеялся: «Будут знать меня!»

Тогда решили гнать от Демидовой великого князя. Николая Константиновича в сопровождении Ухтомского отправили на Украину, в уездный городишко Умань Черкасской губернии. В этом медвежьем углу, полагал Петербург, у анфан террибль (ужасного ребёнка по-французски) не будет соблазнов для психики в виде роскошных женщин и разлагающей атмосферы юга.

Тем временем Демидова начала массированную атаку на императора и его семью. Она забрасывала их письмами, в которых, по словам Михаила Греческого, «настоятельно требовала, чтобы её привезли к его высочеству великому князю Николаю, дали ей ухаживать за ним и позволили узаконить ожидаемого ею от его высочества ребёнка. И в каждом письме не уставала она повторять, что великий князь Николай ни в чём не виновен и совершенно здоров».

Письма привели к тому, что в Умань послали Балинского для освидетельствования состояния душевного здоровья великого князя. Профессор привёз Николаю Константиновичу оригинальный подарок: только что вышедшие на Западе мемуары Фанни Лир.

Ники начал читать их со страхом. Фанни слишком много знала. Он боялся, что любимая приведёт факты, которые плохо отразятся на его нынешнем положении и будущем. Однако по мере ознакомления с текстом лицо его светлело. И снова слово его биографу:

«Великий князь, писала она, — само совершенство. Единственный его недостаток — клептомания. Ну что ж, это не самый великий грех. Ники любит взять, что плохо лежит. Но делает это он совершенно невольно, нечаянно, как говорят французы — мальгре люи. Порой его высочество и у неё, Фанни, подворовывал безделушки. Она, к счастью, велела вернуть их ей, потому что дорожила ими, и, когда их высочество нечаянно, мальгре люи, унёс их, ей очень их недоставало. И старые иконы из молельни Мраморного дворца он вынес вопреки себе, поневоле, от этой своей клептомании. Брильянты из оклада матушкиной иконы украл, конечно, его высочество, но не почему-нибудь, а всё потому же, что его высочество — клептоман. А уж под конец Фанниной с ним любви чужие драгоценности и вовсе просто-таки сыпались у него из карманов.

О миллионе, о террористах, о Перовской не было ни слова. Ни слова также и о корнете Савине. Ни о том, что собирался великий князь везти Фанни в Париж, чтобы там тайно обвенчаться с ней.

Дочитав роман, Ники усмехнулся обычной своей усмешкой. И то сказать, изобразила его Фанни вполне привлекательным. Ники в её романе — рыцарь, ничуть не злодей, но с небольшим, и, пожалуй, даже интересным недостатком. А зато и государеву семейству, и папа с маман, и двору, и полиции досталось от госпожи сочинительницы по первое число!»

По поводу мемуаров Балинский сообщил интересный факт. Фанни собиралась опубликовать их в Париже. Находившиеся там русские агенты сообщили об этом в Санкт-Петербург. Правительство России потребовало от правительства Франции запретить публикацию мемуаров авантюристки, как порочащие честь и достоинство Романовых. А также выслать её из пределов Франции. Французские власти пошли навстречу царю. Фанни Лир пришлось перебраться в Бельгию. Там же её воспоминания и вышли из печати.

Балинский отрицательно характеризовал Демидову, с которой, правда, лично не был знаком. Представление о ней он, по-видимому, составил из депеш Ухтомского в столицу. Никин надзиратель презрительно называл её «сестрой милосердия» и возмущался тем, что она не делает тайны из своих «хитросплетённых маневров».

Ухтомский также писал, имея в виду беременность Александры: «Имя её любовников легион, а потому пускай она докажет, который из них виновник в новом произрастании сорной травы… Буде эта дама света станет чего-нибудь домогаться от Царского Дома, то права её не отличаются, по-моему, нисколько от тех, которые имеют жёлтые билеты».

Николай Константинович признался психиатру, что не всё ему нравится в Демидовой. Но он так одинок. «Все отвернулись от него, а она нет. Она внимала ему, утешала, поддерживала. Увы, только до поры. Потом она повела себя недостойно, неблаговоспитанно, излишне навязчиво, что правда, то правда.

— Но, — закончил Ники, — теперь с ней покончено. От страсти к женщинам я излечился», — пишет биограф.

Балинский эти слова передал Ухтомскому. Старый адъютант поверил и обрадовался. В Петербург от него пошли отчёты, составленные в положительном духе: Николай Константинович порвал с соблазнительницей Демидовой, ведёт себя чинно и благородно, интересуется трудом местных крестьян. Иногда даже им помогает.

Неожиданно Демидова нагрянула в Умань и сняла лучший дом. Николай Константинович пришёл к ней в гости и поздравил с рождением сына Николая. Собственного.

Великого князя немедленно вернули в Ореанду. Оттуда он написал в Петербург письмо Балинскому с просьбой прислать в Ореанду и Демидову. Николай Константинович попросил лакея отправить его послание. Тот отказался. Тогда князь ударил его. После этого стал буйствовать и закатывать истерики.

За сумасшедшего взялись доктора и громилы-охранники. Их методы «лечения» ещё больше озлобляли великого князя. В феврале 1876 года после ужина Николай Константинович неожиданно написал письмо и приказал лакею отнести его к князю Ухтомскому.

Главный надзиратель в это время тоже ужинал в своём помещении. Прочитав, изменился в лице. Его подопечный сообщал:

«Не могу больше сносить эти муки. Лучше уж покончить с собой. Способов к тому не имею, добыл я, однако, фосфорные спички, к ним и прибегну. А сообщаю вам о том, дабы предупредить: противоядием никаким меня не отпаивайте. Иначе заколюсь. Нож у меня в кармане».

Ухтомский ужаснулся. С живым великим князем несладко, но с мёртвым станет ещё хуже. Положение спас помощник управляющего хозяйством по финансам немец Кеппен. «Счетовод поднялся в покои великого князя и стучал, пока тот не открыл ему, — пишет Михаил Греческий. — Великий князь Николай предстал перед господином Кеппеном в диком виде: в рот его высочество набил фосфорных спичек, в руке сжимал нож.

Кеппен и бровью не повёл.

— Фсё это есть ошень змешно, — только и сказал он.

Неожиданно на Ники подействовало. Он выплюнул спички и отдал нож Кеппену.

— Благодарю, — сказал тот так же кратко.

Тем история и закончилась».

Начальник Кеппена управляющий имением великого князя Константина Николаевича в Ореанде граф Граббе был человеком наблюдательным и порядочным. Вот что он писал о происходившем с его сыном в тот период: «Обращение с его императорским высочеством самое бесчеловечное. Охранники дерзят ему. Доктора грозят услать его в Германию и заточить в особой лечебнице. Разговаривают они с его высочеством тоже предерзко. Поминутно обещают упечь его в жёлтый дом».

Тем временем агенты III отделения засекли в Одессе появление Демидовой. Дама, однако, оказалась недурным конспиратором. Она обвела филеров вокруг пальца. Им пришлось сконфуженно телеграфировать в Петербург, что Демидова «оставила сей город и отбыла в направлении неизвестном».

Телеграмма без промедления поступила на стол императора. Он «своим косым бисерным почерком сделал на обороте пометку: «Направление, полагаю, известно — Тырново».

В Тырново, подмосковном селе, находился только что доставленный из Крыма в обстановке повышенной секретности великий князь Николай Константинович. Каким образом узнала об этом энергичная возлюбленная — неизвестно.

Проявившего преступную нерадивость Ухтомского с выражением неодобрения отставили от службы. На это место назначили престарелого генерал-лейтенанта Витковского — тоже из свиты великого князя Константина Николаевича. Но и его Демидова выбила из строя.

Поначалу были тишь да гладь. Великий князь угомонился. Он ни с кем не общался и даже на природу не выходил, о Демидовой не вспоминал, ел с аппетитом, спал крепко. Все дни проводил в избе за изучением книг и карт Средней Азии. Витковский слал в столицу дежурные отчёты, составленные в успокоительных тонах.

Постепенно поведение подопечного генералу стало казаться странным. То, что великий князь не в себе, Витковский, разумеется, знал. Но в нынешнем образе его жизни была какая-то особая странность.

«Вот уже долгое время его высочество встаёт в два часа пополудни, а ложится ещё до полуночи, — свидетельствует биограф. — Кроме того, его высочество в течение дня постоянно возвращается в спальню прилечь под предлогом головной боли. И не только завтрак, а и обед, и ужин он всё чаще требует в постель. Третьего дня его высочество изволил спросить пудры. Затем щипцы для завивки. Книги его высочество также стал заказывать совершенно для себя неожиданные. Прежде терпеть он не мог книг Дюма-отца, а ныне только его и требует. Желает получать также сочинения Ричардсона, госпожи Радклиф, Мэри Шелли и прочее сентиментальное чтение, кое прежде презирал».

Витковский созвал консилиум из психиатров и прочих докторов. Те осмотрели пациента, поскребли в макушках и развели руками. Генерал же задался естественным вопросом: а сам-то он, Витковский, здоров?

Ясность внёс тот же бухгалтер Кеппен. Руководствуясь не медицинской наукой, а холодной немецкой головой, однажды в отсутствие великого князя он проник в его спальню. Там заглянул под кровать, а потом в гардероб. Здесь его взгляд утонул в горящих страстью глазах молодой красавицы.

— Демидова, — представилась она и с важным видом протянула руку для поцелуя.

Оказалось, что эта женщина под носом у охраны пробралась к Николаю Константиновичу и жила с ним более десяти дней! К тому же она повторно забеременела от великого князя. Да ещё заявила, что поедет в Санкт-Петербург и будет добиваться аудиенции у императора.

Витковского едва не хватил апоплексический удар. В рапорте на высочайшее имя он, в отличие от своего предшественника Ухтомского, возлагал всю вину только на Александру Демидову, «которая своими интригами и происками, как кошмар, как привидение, ни ночью, ни днём не давала покоя ни нам, ни окружающим, ни Его Величеству». В заключение он уныло признавался: «Если Правительственные меры, принятые против Госпожи Демидовой, не могли укротить её, то наши силы для этого были слишком слабы».

Как человек чести, генерал Витковский подал рапорт об отставке. К нему присовокупил просьбу о предоставлении ему 11-месячного отпуска для поправления расстроенного здоровья за границей и исходатайствовать назначение его сенатором.

Император полностью удовлетворил просьбу-требование. По одним сведениям потому, что Витковский был его другом. По другим — потому что генерал слишком много знал об этой истории.

А Николая Константиновича отвезли в Оренбург. Больше с Александрой Демидовой он не виделся. Дочь Ольга родилась в его отсутствие в мае 1877 года.

Так закончился беспрецедентный поединок настойчивой женщины с властями могущественной империи.

Насколько власти боялись Демидовой можно судить по тому, что в города, лежавшие на пути следования великого князя, летели телеграммы из Петербурга. В них от местных властей требовалось препятствовать встречам этой женщины с великим князем.

На такую телеграмму самарский губернатор Бильбасов отбил свою телеграмму министру внутренних дел. Он растерянно спрашивал: а что конкретно надо делать, если опасная А. А. Демидова вдруг объявится в Самаре?

Впоследствии, по словам историка Р. Г. Красюкова, Демидова развелась с мужем и в 1879 году вышла замуж за графа П. Ф. Сумарокова-Эльстона. Граф согласился воспитывать её детей от Николая Константиновича. Александр III разрешил им взять фамилию Волынские — в честь любимого гвардейского полка Ники? Они получили личное дворянство, но были лишены прав на имущество своего воспитателя.

Никин мезальянс

Мезальянс — неравный брак. Так, по-французски изящно называется союз между мужчиной и женщиной из разных социальных кругов. При этом родственники одной стороны считают, что им крупно повезло, а другой впадают в шок.

Потерпевшей стороной в следующей истории оказалась династия Романовых. Едва они отбились от «чести» породниться сначала с американской куртизанкой, а затем от такой же дамы местного разлива, как великий князь Николай Константинович преподнёс им очередной сюрприз в том же жанре.

В Оренбург его привезли в начале июня 1877 года. В те времена это был серый и унылый город, расположенный в степи, застроенный однообразными одноэтажными домами и населённый преимущественно немцами и казаками. За сотню вёрст от него разило скукой и провинцией.

Великий князь Николай Константинович с женой Надеждой Александровной. До 1917 г.

Новым главным надзирателем Ники стал генерал Ростовцев. Генерал предложил Александру II сослать туда забубённую голову из следующих соображений. Во первых, Демидова не поедет в такую глухомань. Во вторых, населяют Оренбург одни обыватели, которые, как в деревне, друг за другом следят, и все про всех всё знают. А в третьих, он, Ростовцев, великому князю спуска давать не будет. Он не Ухтомский и Витковский.

Мягкосердечный государь на это заметил:

— Ну, зачем же так? Мой племянник — молодой человек. Ему надо бывать в обществе и слегка ухаживать за женщинами. Вреда от этого не будет. Вы же сами говорили, что оренбуржцы друг за другом следят…

Таким образом, император сам подготовил почву для дальнейших событий.

Впервые за последние три года Ники вышел в свет. Яркий свет ламп и канделябров, обнажённые женские плечи и спины, пальмы в кадках, белоснежные скатерти на столах с хрусталём и фарфоровой посудой, лакеи в ливреях и белых перчатках — было от чего закружиться голове. Правда, на всём лежала печать провинциального убожества. Мероприятие не шло ни в какое сравнение с приёмами в Зимнем и Мраморном дворцах. Но на безрыбье и рак рыба.

Перенесённые страдания, издевательства и пытки преждевременно состарили Ники. Ему ещё не было и тридцати, а на лице уже прорезались морщины и в висках засеребрилась седина. Но это ему шло. А в сочетании с романовской величественной статью, большим личным обаянием, светской холодностью и насмешливостью делало его неотразимым. Аристократ!

Великий князь был представлен цвету местного общества: губернатору, почтмейстеру, обер-полицмейстеру, судье, высшим офицерам гарнизона, таможеннику, попечителям, именитым купцам… Он целовал ручки их жёнам и дочкам, хлопал по плечу отпрысков мужского пола. Не морщась, пил скверное шампанское за процветание Оренбурга и его обитателей. Открыл бал в первой паре с губернаторшей генеральшей Кривановской, «носатой пучеглазой дамой неопределённого возраста».

Николай Константинович в тот вечер очаровал всех. А сам заскучал: он не привык к такому обществу. Его нарасхват приглашали в гости. Он же отказывался под предлогами нездоровья и отсутствия времени.

Это было большим облегчением для Ростовцева. Из светского шалопая Ники превратился в заядлого туриста. Во время экскурсий он много общался с местными казаками и киргизами-кочевниками. С ними ел конину, пил водку из кружек и чай с бараньим жиром. Ездил на рыбалку и охоту. Всё, разумеется, под присмотром агентов Ростовцева.

Сам главный опекун был доволен. Его поднадзорный практически не приносил хлопот. Ну, если только уедет далеко в степь или выпьет лишнего.

Пришла весна следующего года. Дальнейшее описывает его биограф:

«Ясным апрельским утром граф Ростовцев сидел у раскрытого окна, наслаждаясь кофием и весенним солнцем. Всё было хорошо.

Генерал решил не писать в этот день никаких отчётов, а предаться безделью.

Внезапно в комнату влетел запыхавшийся адъютант.

— Беда, ваше сиятельство! — вскричал он. — Его высочество тайно обвенчался!

Генерал как сидел, так и замер.

— С кем? — только и спросил он.

— С Надеждой Александровной фон Дрейер.

— С дочерью полицмейстера фон Дрейера?

— С ней, ваше сиятельство.

— Когда ж его высочество успел познакомиться с ней?

— Должно быть, на приёме в его честь, в день его приезда.

«Неужели это правда? — думал Ростовцев. — Что ж, допустим, они познакомились. Но как могли они продолжить знакомство?»

Генераловы люди следили за великим князем неустанно, не отходя от его высочества ни на шаг.

Впрочем, так или иначе, дело было сделано. И что теперь напишет он государю? И что государь ответит? Воровать, сходить с ума, даже иметь двоих побочных детей — это одно, а жениться члену императорской фамилии бог весть на ком — совсем другое.

Генерал принялся собирать сведения. Возможно, всё окажется ложью. Но осведомители быстро отыскали свидетеля, двоюродного брата девицы фон Дрейер. Этот родственник не только присутствовал на венчании, но и был посаженным отцом. Сыскались и церковь, где состоялось венчание, и батюшка, молодых обвенчавший. Но поп говорит, что всё было честь почести — невеста представилась девицей Надеждой фон Дрейер, жених — лейтенантом Николаем Волынским.

«Волынским? Так, может быть, это и не его высочество вовсе?» — с надеждой подумал Ростовцев. И тут же понял, что это именно его высочество. Назвался великий князь по одному из своих полков».

Ростовцев разнёс подчинённых за ротозейство. Под горячую руку досталось и губернатору Кривановскому. Тот отбивался: поручено было опекать великого князя графу, а не ему.

Николай Константинович же утверждал, что его юная супруга — существо бескорыстное. Его происхождение и богатства Надежду фон Дрейер вовсе не интересовали. Вышла она замуж лишь потому, что надеется сделать из него другого человека.

Ростовцев питал слабую надежду, что всё обойдётся. Она не сбылась.

«Семнадцатого августа 1878 года, — пишет Михаил Греческий, — высочайшим указом великий князь Николай Константинович был лишён всех привилегий, воинских званий, наград, состояния, имущества, прав. Государь, разгорячась, хотел даже приписать «и права престолонаследия», но это, как ему объяснили, и так юридически невозможно.

О воровстве и сумасшествии более не упоминалось. Великого князя Николая Константиновича Романова уничтожил морганатический брак (брак лица, принадлежащего к царствующему дому с лицом не царского дома, не дающий прав престолонаследия — авт.). Великий князь Николай испил наконец до дна чашу публичного позора.

За последние годы пересуды и толки о его высочестве великом князе Николае Константиновиче в высшем свете затихли, а теперь возобновились с прежней силой. Говорили даже, что осуждён его высочество не за этот свой брак, что брак — лишь предлог, что великий князь натворил что-то много худшее. Рассказывалось, к примеру, что в Оренбурге великий князь Николай организовал революционный кружок, что даже убеждал городские власти поддержать революцию, а на одном из ужинов в обществе губернатора и прочих отцов города его высочество воскликнул: «Я надену мундир со своими наградами, выйду к народу и кликну клич. И люди русские все как один встанут на мою защиту!»

Ники, не вытерпев, написал дяде императору. В письме он заявил, что полицейские из служебного рвения оговаривают его, преследуют, что переписку его досматривают, а то и вовсе воруют, что вмешиваются в его личную жизнь. «Дайте нам жить спокойно, — просил он в конце, — мне и жене моей Надежде Александровне фон Дрейер, и, клянусь, Вы более обо мне не услышите!»

Вместо ответа двор постановил считать брак великого князя Николая недействительным, ибо заключён оный без высочайшего на то соизволения. А согласно закону, всякий член августейшего семейства обязан иметь на брак согласие государя императора, а также святейшего Синода.

А вслед за тем министр двора граф Ольденбургский объявил и о решении синода. Синодальным постановлением брак великого князя Николая расторгался».

Ники и Наденька предвидели такой исход и не очень расстроились. Они продолжали жить мужем и женой. Назло двору и Святейшему синоду.

Дело для души

Между тем в Оренбурге у великого князя вспыхнула старая страсть — интерес к Средней Азии. Он вспомнил хивинский поход и о своих планах аму-дарьинской экспедиции, несостоявшейся из-за ареста. Усиленно и много читал о природе и истории туркестанского края. Задумал строительство железной дороги из России в Туркестан.

Для этого требовалось произвести изыскания. Правительство разрешило их провести, снарядив экспедицию за свой счёт. Обрадованный Ники с инженерами-путейцами, топографом, ботаником и, конечно же, охранниками отправился в степи и пустыню. В тяжёлых условиях они собрали ценный материал, пригодный к практическому применению.

Но возвращаться пришлось не в Оренбург, а в Самару. Туда по указке Петербурга перевели великого князя. Ники сразу же стал вызывать к себе жену. На это последовал высочайший отказ: госпожа фон Дрейер по синодальным документам никем ему не приходится и потому пусть остаётся с родными в Оренбурге.

Николай Константинович бурно возмущаться не стал. Смирился он, возможно, потому что его мозг был занят новым грандиозным проектом. В Самаре ему не хватало времени не только на светскую жизнь, но даже на прогулки.

В начале лета 1879 года великий князь отправился в новую, длительную экспедицию. В ней было задействовано около полусотни специалистов, в том числе маститых. Экспедиция побывала в Туркестане, Самарканде, Бухаре, Хиве. Всюду Николай Константинович проводил изыскания и налаживал отношения с местными эмирами и беями.

Через десять недель экспедиция вернулась в России. Она была большим событием в тогдашней научной жизни страны. Все её участники получили награды и почётные дипломы. А великий князь Николай Константинович — нет. Хотя он написал много ценных статей. За право публикации их между собой боролись солидные научные журналы.

Печатать статьи правительство запретило. Лишь под давлением видных учёных «вето» было снято с немногих из них. По указке свыше опубликованы они были анонимно. Но одна статья всё равно вызвала сенсацию — о системе орошения засушливых и пустынных земель.

Обрадованный великий князь начал требовать воссоединения с женой. И снова получил отказ. Видя такое отношение властей, Ростовцев стал перед ними выслуживаться, а перед Ники — задирать нос. Он придирался к великому князю по пустякам, хамил, оскорблял. Николай Константинович вскипел и дал сдачи. Генерал накапал в Петербург.

Из дневника военного министра Д. А. Милютина:

«1880 г. 1 марта. Вчера был у меня полковник Ростовцев, приставленный дядькой к великому князю Николаю Константиновичу. Ростовцев говорит, что он окончательно убедился, во время прошлогоднего путешествия по реке Аму, в ненормальном состоянии умственных способностей Николая Константиновича; но, к сожалению, бывшее недавно свидание с его отцом, в Твери, принесло скорее вред, чем пользу, потому что великий князь Константин Николаевич не хочет признавать психическое расстройство в своём сыне и в своих с ним объяснениях внушил ему новые сумасбродства.

Ростовцев рассказывал мне проделки Николая Константиновича с ханом хивинским, который в угоду племянника русского падишаха, пустил воду из Аму в старое русло, но, к счастью, воды этой было так мало, что никаких дурных последствий от того не произошло; эта комедия только потешила Николая Константиновича и удовлетворила его сумасбродную жажду славы».

«Железная маска»

Разбираться в конфликте между Ростовцевым и великим князем послали психиатра Балинского. Светило стал на сторону своего давнего пациента. В своём отчёте он нашёл оправдание его поведению. Профессор рекомендовал смягчить режим и освободить от опеки грубых жандармов. Почти выпустить на свободу.

Петербург принял соломоново решение. Ростовцева убрали, но волю великому князю не дали. Его перевезли в имение Пустынька близ северной столицы. Там поместили в глубине парка в неказистом домишке, обнесённом высоким забором. Целью было отрезать Ники от остального мира. Жену, конечно, не прислали, да и от научной работы отлучили.

До Петербурга от Пустыньки было рукой подать. Но великого князя не навещали ни мать с отцом и братьями, ни офицеры его полков, ни бывшие любовницы, ни собутыльники. Кроме старого лакея Савёлова.

Он как бы был, и в то же время его не было.

Николай Константинович стал «железной маской» династии Романовых. Второй после императора Иоанна VI Антоновича (1740-64), томившегося неподалеку в Шлиссельбурге. Царя убили в результате неудачного заговора Мировича, а что с ним будет?

Ники старался об этом не думать.

Первого марта 1881 года после ряда неудачных покушений террористы всё-таки убили Александра II. Кстати, недалеко от дома, где жила Фанни. Вскоре из газеты Ники узнал, что среди душегубов была худенькая и невзрачная Соня, выпросившая у него миллион на революцию, — Софья Перовская. Миллион был получен за старинные иконы, украденные из домовой церкви Мраморного дворца.

Великий князь стал мучительно размышлять: а не пошёл ли этот миллион на убийство любимого дяди?

Слабым утешением служило то, что деньги взял Савин. А Савин есть Савин. Он их мог прогулять. Если не все, то большую их часть. Но даже если он честно передал миллион революционерам, то за семь лет деньги могли быть потрачены на другие дела.

А вдруг не потратили? Берегли для убийства государя?

Месть кузена

Новым императором Александром III стал двоюродный брат, товарищ по детским играм — Саша Медведь. В день смерти дяди Николай Константинович написал ему письмо:

«Ваше величество, прошу вас позволить мне проститься с покойным государем и помолиться за упокой души его, которая ныне вошла в Царствие Небесное… Дабы проститься с прахом государя моего, на отпевание готов я прибыть даже в цепях! Прошу вас, ваше величество, по великой доброте вашей дозволить мне вернуться в Петербург на малое время».

Написав, стал думать: через кого же его переправить царю? Решил: лучше всего для этой цели подходит мать. Она в глубине души, наверняка, всё ещё любит его.

О дальнейшем рассказывает графиня Клейнмихель:

«Великая княгиня, часто звавшая меня к себе поболтать со мною, со слезами на глазах показывала мне это письмо и ответ на него императора Александра III своему кузену: «Ты недостоин поклониться праху моего отца, которого ты так глубоко огорчил. Не забывай того, что ты покрыл нас всех позором. Сколько я живу, ты не увидишь Петербурга».

Затем великая княгиня показала мне ещё записку на французском языке, посланную ей Александром III: «Милая тётя Санни, я знаю, что вы назовёте меня жестоким, но вы не знаете, за кого вы хлопочете. Вы послужили причиной моего гнева на Николая. Целую вашу ручку. Вас любящий племянник Саша».

«Можешь ли ты догадаться, что он этим хотел сказать?» Я не имела об этом ни малейшего представления, и лишь долго спустя получила по этому поводу разъяснение от министра народного просвещения, статс-секретаря Головнина, большого друга великого князя Константина. Непоколебимая строгость Александра III была вызвана сообщением ему из Ташкента (где великий князь Николай был интернирован), в котором говорилось, — быть может, совершенно несправедливо — будто Николай Константинович чрезвычайно грубо отзывался о своей матери…»

Так или иначе, новый император углубил трещину в отношениях между сыном и матерью. Ответом на письмо великого князя Николая стал его перевод в Павловск. Но не в отчий дом, а в крепость, пустовавшую со времён императора Павла Первому. Которому Ники поставил памятник.

«С особой жестокой радостью Александр III отвёл Ники помещение, выходившее окнами на дворец великого князя Константина Николаевича, — пишет его внучатный племянник. — Ники обливался слезами, глядя на родной ему дом, но выйти не мог: стерегли его, как никогда прежде. Посетителей не впускали. Прогулки дозволили, но только пешие и вокруг крепости. Парковые беседки и павильоны, где мог он встретиться с родными, исключили.

Но Ники переносил это стойко. За годы изгнания видал он и не такое, привык ко всему. И надеялся, что отца его, тоже изгнанного, поместят сюда же, дадут свидеться с ним.

Перовскую со товарищи казнили»

Да, Александр III сразу начал круто. На реформах поставил жирный крест, морганатическую супругу отца княгиню Долгорукую с детьми выставил из Зимнего, великого князя Константина Николаевича немедленно отправил в отставку и в Павловск. Там наказал сидеть со своими либеральными идеями тише воды и ниже травы. Сам переселился в Гатчину. Не потому что боялся покушений террористов, а из отвращения к высшему свету.

Знали ли родители, что их незадачливый первенец томится в заточении напротив их дома? Наверное. Но не навещали его. Боялись царского гнева? Или сами не хотели?

Этого никто не знает.

Дать сдачи Ники мог только на бумаге.

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

«Молодой царь развоевался. Вешает женщин и сажает в тюрьму родичей. Молодец среди овец».

Затем:

«Не молодец, а убийца. Братоубийца. Потому что старшего брата, первого жениха своей Минни, наследника трона, много, открытого, благородного, убил именно он. Не все это знают, но это правда. Однажды Саша Медведь вызвал старшего брата сразиться в бокс. Смеясь, они упали на траву. Саша тут же встал, а брат — нет. Решили все, что он легко ушибся. Никто ничего не видел и не понял. Брат умер спустя несколько месяцев. Престолонаследником и женихом Минни стал Саша Медведь. Драма чисто Шекспирова!»

Речь здесь шла о старшем сыне Александре II цесаревиче Николае. Необыкновенно умный, образованный и благородный, он обещал быть самым просвещённым государем России. К сожалению, Николай Александрович умер в молодости.

Новый поворот в судьбе

Видимо, кому-то стали известны эти записи. Неожиданно в апреле 1881 г. великого князя Николая Константиновича отправили в Ташкент. На вечное поселение и с почти тюремным режимом. Малейшее проявление неподчинения окружающим его будет караться арестом и острогом.

Дворец Н. К. Романова в Средей Азии.

Единственным светлым пятном было разрешение взять с собой в ссылку жену Надежду Александровну. Так, косвенно брак великого князя всё же был признан. А Святейший синод остался при своём мнении и с носом.

Белое солнце пустыни

С небольшими перерывами великий князь Николай Константинович прожил в Средней Азии 36 лет. Здесь он состоялся как человек, и пришли к нему слава с глубокой признательностью современников и потомков. А то, что случилось это на окраине империи, значения не имеет. Народная любовь всюду одинакова.

Прошло всего восемь лет, как усилиями талантливого генерала и администратора Кауфмана этот край вошёл в состав Российской империи. А казалось, что он давно был уже её частью. Местное население в большинстве своём положительно относилось к происходившим переменам и русским.

Николай Константинович в новое место ссылки ехал с удовольствием. Средней Азией он интересовался давно. Знал о ней многое на личном опыте и из книг. Ему нравились азиатская жара, пустыни, фрукты и овощи, спокойный и радушный народ… Встретили его торжественно. Прибыл, как никак, член правящей династии!

Ники пожаловал не с пустыми руками. Он задумал обводнение Голодной степи — восточной части пустыни Кызыл-Кум, между Ташкентом и Самаркандом. Для этого необходимы исследования, которые великий князь готов профинансировать за свой счёт. Задуманное может увенчаться успехом, ибо когда-то эта местность была цветущим краем. Едва ли не вторым Эдемом.

Администрация идею приняла с восторгом. Но… просила подождать разрешения из Санкт-Петербурга. Ввиду особого статуса его императорского высочества.

Пришлось согласиться. Великий князь не злился и не закатывал истерики у местных властей. Его сдерживала Надежда — спокойная, рассудительная, кроткая женщина. Так отличавшаяся от взбалмошных и непредсказуемых Фанни Лир и Александры Демидовой.

Столица выразила согласие.

За помощью Ники обратился к хану Хивы, с отцом которого он воевал. Хан дал несколько тысяч рабочих, а деньги — великий князь. Они составили его содержание за год — двести тысяч рублей.

Ники же был и начальником строительства канала, его проектировщиком, прорабом, снабженцем и… одним из землекопов. Да, его императорское высочество с кетменём и лопатой стоял в длинном строю работающих дехкан. В чалме и полосатом стёганом ватном халате. Ел с ними дымящуюся шурпу и рассыпаюшийся между пальцев плов, запивая ароматным кок-чаем.

К осени канал закончили. Назвали его каналом Искандера — в честь бывавшего в этих местах, или поблизости от них, великого полководца Александра Македонского. По нему пошла живительная влага для райского сада.

А узбеки возрождать Эдем не захотели. Они привыкли жить в бедности и одним днём. Тогда Ники пригласил сюда старых знакомых — уральских казаков из староверов. Это был старательный, непьющий и некурящий народ, дисциплинированный и порядочный. Казаки обосновались в семи станицах. Они рьяно принялись заводить нивы, огороды и пчельники, разбивать сады и кустарники, насаждать цветы…

Николай Константинович и Надежда Александровна поселились рядом в глинобитном домике. Уже в первое лето они отведали собственных абрикосов и груш.

Вскоре на подмогу прибыли немцы и киргизы. Переселенцы довершили возрождение края. Глядя на них, зашевелились и узбеки. Постепенно южный Туркестан превратился в действительно райский сад.

В русской части Ташкента Ники выстроил дворец в эклектическом стиле — рококо, античность, псевдоготика, поздний классицизм. Вокруг разбил парк с зоосадом и псарней. Дом обустроил парижской мебелью, лиможским фарфором, венецианскими стеклом и хрусталём.

Среди прочего переправили ему из Санкт-Петербурга одну статую. Некогда в Италии у скульптора Солари он заказал мраморную копию обнаженной Фанни Лир. После его ареста и ссылки статуя оказалась у великой княгини Александры Иосифовны. Расставаться с ней мать Ники не хотела. Но вдруг отправила произведение искусства в Ташкент.

О причинах скоропалительного решения рассказывает историк А. Боханов:

«Однажды, уже через шесть лет после тех несчастных событий (кражи солитёров), прошедшее напомнило о себе с неожиданной стороны. Принимая у себя американского посла в Петербурге, Александра Иосифовна вдруг услышала от него вопрос: «Что это за статуя стоит у вас, Ваше Высочество?» Княгиня ответила, что это статуя работы известного итальянского мастера. «Так это же американка!» — услышала она в ответ «Какая американка?» — задала совсем неуместный вопрос ни о чём не подозревавшая княгиня. «Вашего сына Николая!» Александра Иосифовна чуть не лишилась чувств. После этого светский разговор был быстро прерван, а статуя вскоре отправлена в Ташкент. Отдавая распоряжение, великая княгиня не преминула заметить: «Пусть он там, в пустыне, наслаждается видом своей бесстыдницы!»

Следует уточнить: случилось это не через шесть лет, а позже — лет через девять-десять.

Мраморную Фанни Ники установил на видном и почётном месте — на верху и посередине парадной лестницы. При этом разукрасил её грудой ожерелий, браслетов, золотых цепочек, серёг, перстней и колец. Как истуканшу.

Примерно в это же время настоящая Фанни в бедности умирала от туберкулёза.

Конец Фанни Лир

Михаил Греческий:

«Шёл 1886 год. Никина «великая княгиня» умирала в Ницце от чахотки.

Все эти годы Фанни переезжала с места на место, Жила она в Бельгии, потом в Италии, оттуда король Виктор-Эммануил выслал её, опасаясь нового скандала: печально известная американка завела амуры с сыном его, незаконнорождённым, но всё же…

Затем Фанни вернулась в Соединённые Штаты, провела некоторое время у матери в Филадельфии, потом в Нью-Йорке, потом уехала в Европу. Поселилась она, наконец, в своём любимом Париже.

Средств у Фанни уже не было. Поклонников тоже. До увядшей прелестницы охотников не нашлось.

Фанни стала кашлять кровью. Врач объявил, что у неё чахотка и прописал ей здоровую пищу, молоко, яйца, а более того — солнце.

Единственным близким человеком у бывшей покорительницы благородных сердец осталась Жозефина. Но с Фанни они давно расстались, Жила старая горничная у себя на родине, в Бретани.

Фанни написала ей, та примчалась тотчас, прослезилась. Когда Фанни попросила её о помощи, она, всплеснув руками, обещала ходить за госпожой, пока той это надобно. На смущённый Фаннин вопрос о жалованье Жозефина отвечала, что денег не возьмёт. «Ведь мадам всегда была так добра ко мне!» — всхлипнула старушка.

Фанни Лир. Последние годы.

На Жозефинины сбережения они уехали в Ниццу и сняли скромный угол.

В этот весенний день Фанни долго лежала в шезлонге, потом вздумалось ей сменить глухое тёмное платье на светлое, лёгкое, воздушное. Жозефина переодела госпожу, подсела к ней, и обе долго вспоминали прошлое.

Фанни по слабости говорила тихо, почти шепотом, и служанка порой наклонялась, чтобы лучше расслышать её.

Стемнело. Фанни задремала. Жозефина вышла. Вскоре она вернулась, неся лампу и стакан с мутноватой жидкостью.

— Сударыня, лекарство, — сказала она и осеклась.

В окно влетал шум волн. Жозефина опустилась на стул и заплакала».

В том же 1886 году Ники прочёл о Фанниной смерти в столичных газетах. «Мая 7-го сего года скончалась госпожа Фанни Лир, настоящее имя — Гетти Блэкфорд. Умерла она в нищете и забвении».

Но Ники не забыл. Напротив, снова ожило в его памяти прошлое, их с Фанни любовь.

Словно вновь он в Петербурге…

Воспоминание это живей живого.

Да, Фанни обманула его, изменила, но любила она лишь его одного. И он тоже изменил и обманул, но и он любил её одну-единственную, так, что пожертвовал для неё всем. Отдал он за неё самое дорогое — честь и свободу. Но и Фанни он потерял».

Вспомнил Ники и приятеля-соперника Савина. Хотелось знать, как сложилась жизнь у корнета-херувима.

По словам князя Михаила Греческого, «Савина тайно судили и приговорили к каторжным работам. Участники суда неизвестны.

Однако Савина привезли в Томск и отправили не в каторгу, а поместили в частный дом под надзор полиции. Там он томился некоторое время, потом вдруг исчез, под носом у жандармов. Те и не поняли даже, как всё произошло… Савина, впрочем, не искали: в снежной пустыне он и сам отыщется, живой или околевший с голоду и холоду».

Судьба авантюриста

Корнет объявился в Париже. Там в приличном обществе Савин выдавал себя за жертву политических репрессий царского режима. Одно время он был героем дня. В интервью французским газетчикам Савин утверждал, что деньги, вырученные от продажи похищенных брильянтов, пошли на дело революции. Но самое интересное — великий князь Николай Константинович был членом партии революционеров!

Встречался ли Савин с Фанни? Может быть…

Параллельно корнет заводил связи среди местных и приезжих мошенников. Он быстро сориентировался в обстановке и провёл ряд афёр. Когда одураченные им люди спохватились, Савин дал стрекача.

Всплыл он на другом конце света — на западе США, в Калифорнии. В Сан-Франциско экс-корнет остановился в лучшем отеле и представился графом де Тулуз-Лотреком[9].

Журналистам Савин заявил, что прибыл в их медвежий угол по поручению правительства России. Оно собирается строить Транссибирскую магистраль и хочет разместить крупные заказы в американской промышленности. Для этого ему желательно познакомиться с возможностями местных заводов.

Американские бизнесмены облепили корнета, как мухи кусок сахара. С утра его везли на предприятия, где хвастались своими достижениями. Вечером закатывались роскошные банкеты. Осыпанный подарками Савин катался, как сыр в сметане. Ему сулили щедрые проценты за посредничество и выдавали недурные авансы. Когда они составили внушительную сумму, в один прекрасный день корнет тихо исчез. Опростоволосившиеся бизнесмены ринулись в полицию и прокуратуру, но его и след простыл.

Савин объявился на Апенинах. Здесь стал героем нашумевшей в своё время «итальянской аферы».

В одной из местных газет ему попалось на глаза сообщение о том, что конный парк итальянской армии нуждается в обновлении. Савин явился к властям и представился богатым русским коннозаводчиком. Как бывший конногвардеец, он неплохо разбирался в лошадях и говорил со знанием дела. Николай Герасимович предложил правительству Италии организовать поставку лошадей из России для кавалерии и артиллерии. В подтверждение представил продуманно составленный бизнес-план.

План рассмотрела особая комиссия при военном министерстве в Риме. Его признали разумным и выгодным для Италии. Сам король распорядился предоставить Савину неограниченные полномочия по импорту русских лошадей. Авторитет корнета в правительстве взмыл под облака. Перед ним заискивали высокопоставленные чиновники, он был почётным гостём на банкетах, в любовницах имел роскошных женщин…

Самым приятным было выделение в распоряжение Савина немалой суммы денег для закупки лошадей. И снова он неожиданно исчез с набитыми карманами. В сборнике «Сто великих авантюристов», изданном издательством «Вече», по этому поводу говорится: «Авантюрист не мог не провернуть эту махинацию, хотя она для него, по всей вероятности, была не столь выгодна, как предоставленная ему важная работа».

Интерпола в те времена ещё не было. Тем не менее, Савина объявили в международный розыск. Его искали в Лондоне, Париже, Берлине, Вене… А он махнул в европейское захолустье — Болгарию. В отеле Софии корнет зарегистрировался великим князем Константином Николаевичем — отцом бывшего дружка.

Взорвалась бомба. Совсем недавно Россия помогла Болгарии освободиться от турецкого владычества. Русские здесь пользовались огромным уважением и любовью. К родному брату императора Александра II поспешили засвидетельствовать своё почтение члены правительства, лидеры партий, видное духовенство и т. д. К счастью Савина, хорошо знавший Константина Николаевича посол России в Болгарии в это время болел. Поэтому «великого князя» от имени российского посольства приветствовал второстепенный чиновник.

Молодая страна Болгария тогда испытывала жестокий финансовый кризис. Савин вызвался его уладить. Он предложил организовать займ в Париже на тридцать миллионов франков. Наивные болгары пришли в неописуемый восторг. Они считали, что само небо протянуло им руку помощи. Кто-то предложил сделать «Константина Николаевича» царём Болгарии! Идея была принята с энтузиазмом.

Савин изумился такому повороту событий, но вида не подал. Он стал разыгрывать роль претендента на престол и подумывать с каким кушем делать ноги. Однако в план неожиданно пришлось ввести коррективы.

Корнету потребовались услуги парикмахера. Хозяева отеля выделили ему лучшего специалиста, в своё время подвизавшегося в Санкт-Петербурге. Войдя в номер великого князя, он сразу понял, что перед ним не Константин Николаевич…

Болгарская полиция, явившаяся в гостиницу для ареста, опоздала всего на полчаса.

Искусно гримировавшийся Савин под вымышленными именами гастролировал потом во многих крупных городах Европы и на курортах. Состарившись, в Ницце и Монте-Карло промышлял шантажом владельцев игорных заведений. В конце жизни судьба забросила его на Дальний Восток.

В Шанхае Савин представлялся графом, бароном и князем. На китайцев европейские титулы впечатления не производили. Поэтому на хлеб приходилось зарабатывать реализацией сомнительных рукописей и сбором подаяний на издание какой-то газеты.

Корнет закончил свой извилистый жизненный путь в 1937 г. то ли в Шанхае, то ли в Гонконге. В больнице для бедных, где он умер, над изголовьем его кровати висела табличка с надписью «Савин».

Когда часы жизни остановились

В 1892 году скончался великий князь Константин Николаевич. Смерть отца Ники воспринял равнодушно. Он хотел получить свою долю наследства. Мать, прогнавшая сожительницу отца Кузнецову с детьми, не возражала. Воспротивился Александр III. Биограф великого князя пишет: «Во всех Никиных начинаниях он видел нечто неподобающее и вредное. Снова призвали докторов, снова окружили его надсмотрщиками, охранниками и агентами III отделения.

Тащкентские власти дали, правда, о великом князе самый положительный отзыв, и правительство согласилось, что его труды не вовсе впустую, но всё же «по болезни его» размах его действий надлежит ограничить и свести их к «домашним садовым и огородным работам, не более того». Ибо, как объяснялось в заключение, не следует перенапрягаться больному, поражённому умственным и душевным расстройством.

Прав на наследство великого князя Николая лишили.

Возможности заниматься любимым делом также».

Александр III почил в Бозе через два года. На престол вступил двоюродный племянник Николая Константиновича Николай Второй. Но положение великого князя осталось прежним — ни свободы, ни воли.

Седина в бороду, а бес в ребро

В Ташкенте вспыхнула холера, а за ней последовал мятеж узбеков. Они обвиняли русских в том, что их заставляют хоронить умерших без обрядов. Того, что обрядность способствует распространению инфекции, — понимать не хотели.

Мятежники великого князя не тронули. Он пользовался любовью коренного населения. Николай Константинович уважал их обычаи, держался с ними на равных и всегда помогал. К тому же он часть дома отдал под больницу. С супругой ухаживал за больными.

Мятеж подавили. А Николай Константинович потом запил. По чёрному. Как в молодости. В пьяном виде ругал жену. Говорил то, что часто мужья в таком состоянии высказывают своим половинам: ты погубила мою жизнь… Если бы не ты, был я настоящим великим князем… Жил в Санкт-Петербурге, а не этой дыре…

Дети Александр и Артемий пугались. Надежда Александровна плакала.

Как-то с похмелья великий князь поехал на охоту с егерем Борисом и слугой-киргизом. В пути наткнулись на обглоданный труп лошади. А рядом в кустах зашевелилась серая масса — медведь. Борис прицелился в зверя. Но Николай Константинович отвёл его ружьё в сторону:

— На нём ошейник! Он ручной!

Медведь съел брошенный ему кусок сахара. Затем из-за деревьев появилась юная красавица. Она властно глянула на медведя, и тот покорно пошёл к ней.

Ники охотился до обеда, а затем направился к знакомым казакам. Его накормили, напоили честь-честью да поведали про свою заботу. Собиралась у них в станице завести семью молодая пара. А накануне венчания семья невесты дала приданого меньше, чем по уговору. Вышла свара. Семья жениха дала невесте от ворот поворот. После такого позора невесте другого жениха не сыскать. Не мог бы великий князь разобраться в тяжбе?

Николай Константинович спьяну согласился. Когда ввели отвергнутую невесту, узнал в ней хозяйку ручного медведя. Звали её Дарьей Часовитиной. Было ей шестнадцать лет от роду.

Ники в Дашу влюбился с первого взгляда. И она на него смотрела смело, как взрослая. Несмотря на то, что лицом и фигурой была ещё почти ребёнком.

Окончательного вердикта в тот вечер великий князь не вынес. Пообещал дело завершить в Ташкенте. Для того пригласил в свой дом Елисея Часовитина с дочкой. Да ручного медведя, с которым Даша не захотела расставаться.

У себя Ники дал Елисею кошелёк со ста рублями, медведя отправил в зоосад, а дочери приказал остаться на ночь…

Так неграмотная казачка Дарья Часовитина стала второй женой великого князя. Правда, невенчанной. От неё у Ники были дети Станислав, Николай и Дарья. Дочь умерла сравнительно недавно — в 1966 году.

Вскоре великий князь построил для казачки хорошенький домик в садах на окраине Ташкента. Эту связь он не скрывал. Разъезжал с Дарьей в открытой коляске по городу, ходил по базару и в театр, где занимал первые места в бельэтаже — дабы публика могла их лучше видеть.

Днём в ташкентском доме Ники жил с Надеждой Александровной и сыновьями. А ночевать уезжал к Дарье Часовитиной с её детьми.

Надежда Александровна молча глотала обиду. Не в её характере было устраивать сцены и закатывать истерики.

В 1965 году в Мадриде на русском языке была опубликована книга «На закате империи». Автором её был генерал белой армии Н. В. фон Дрейер — то ли однофамилец, то ли родственник жены Николая Константиновича. В начале XX века он встречался с великим князем. Генерал приводит слух о том, что Николай Константинович имел целый гарем из узбечек. Вот несколько отрывков из его воспоминаний:

«В силу своего вздорного характера, особенно развившегося с годами, великий князь причинял немало хлопот генерал-губернаторам, которые не могли не считаться с его великокняжеским званием…

…он, как бы желая себя реабилитировать, проникся мыслью принести пользу только что завоёванному краю. На отпускаемые ему от Ведомства уделов ежегодно 200 тыс. рублей, как великий князь, он решил оросить лежащую между Ташкентом и Самаркандом Голодную степь… С годами пыл у великого князя прошёл и он начал чудить, заставляя всё больше и больше о себе говорить…

…Всё ещё красивый, хотя и облысевший, громадного роста, породистый, с моноклем на чёрной широкой ленте в глазу, великий князь сразу обращал на себя всеобщее внимание. Общительный с близкими и остроумный, он любил поражать афоризмами. Один из них: «Любую женщину можно иметь, всё зависит, сколько ей нужно дать: пять рублей или пять миллионов».

Иного мнения был один из лучших министров финансов России Сергей Юльевич Витте. В поездке в Среднюю Азию он также встречался с Николаем Константиновичем. Вот что писал Витте:

«…меня очень удивляло, что он, с одной стороны, по-видимому, был человек умный, деловой, так как там, в Средней Азии, он делал большие оросительные работы, разводил хлопок, а с другой стороны — было установлено, что великий князь Николай Константинович находился в ненормальном состоянии…

В крае его признавали человеком умным, толковым и сравнительно простым. Вероятно, он был лишён всех чинов, так как постоянно ходил в штатском костюме. Наружность он имел не выдающуюся, был лысым; но во внешности его не было ничего отталкивающего».

Соперничество с империей

Экстравагантные выходки великого князя порождали слухи. Полиция собирала их и передавала в Петербург. Например, такой:

«Не так давно, его императорское высочество понуждал сожительницу свою, Надежду Александровну фон Дрейер, к сожительству с неким Пловцовым, ташкентским купцом 1-й гильдии. Его высочество имел намерение захватить их врасплох и потребовать от Пловцова возмещения морального ущерба. На понуждения его высочества госпожа фон Дрейер отвечала решительным отказом. Тогда его высочество принялся угрожать ей, употребляя притом выражения неудобосказуемые, так что госпожа фон Дрейер вынужден был отправиться к его превосходительству генерал-губернатору испрашивать у его превосходительства протекции».

Тогда в очередной раз из столицы направили в Ташкент врачей и психиатров. Балинского и Гавровица к тому времени уже не было в живых. Приехали молодые и относительно независимые, в духе нового времени. Эскулапы согласились, что сифилис, перенесённый его высочеством в молодые годы, привёл к патологическим изменениям. Однако при надлежащем лечении могут произойти положительные изменения. Поэтому его высочеству рекомендуется общественно-полезная деятельность. Та, которой он был занят в прежние годы: изыскательские работы, благоустройство земель, орошение, садоводство и прочее.

«Новые юные доктора не ведали, что адресаты их, а именно министр двора и великая княгиня Александра, сделали всё возможное, чтобы лишить Ники этой самой общественно полезной деятельности, — пишет далее Михаил Греческий. — Великая княгиня сводила с сыном личные счёты, а правительство наказывало его за излишний энтузиазм: не должно простому гражданину, да ещё ссыльному, отбирать хлеб у власти. Благоустраивать земли — не его печаль. Слыханное ли дело! Туркестанский край процветает, а лавры не правительству, а гражданину, да ещё полоумному».

Результат вышел неожиданный. Правительство само взялось за экономическое освоение Туркестана. А Ники бросил пить и стал соревноваться с властями.

Историк Р. Г. Красюков пишет:

«…широко велись работы и в других местах, как, например, в Мурза-Рабашу, по проведению широкой сети оросительных каналов с целью оживления «мёртвых земель в Средней Азии, для устройства в Туркестанском крае новых русских поселений с православными храмами и церковными училищами».

За 1881–1900 годы на свои средства великий князь Николай Константинович построил два рабочих городка — Старый и Новый Искандеры — у Искандерских стремнин горной речки Чирчик и у Бегавадских порогов Аму-Дарьи, возвёл каменные плотины через реки, домики для тысяч рабочих.

Были проведены каналы «Искандер», «Ханым» и стокилометровый магистральный канал имени «Императора Николая I», которые совместно с сотнями арыков оживили 40 тысяч десятин плодородной земли стоимостью до 40 миллионов рублей, при его личных затратах в два миллиона. На этих землях возникло 12 русских посёлков, опытные поля и Троицкий лагерь для войск Туркестанского военного округа. А так называемая «Царь-Плотина» у скал Фархата подняла уровень воды в Аму-Дарье на одну сажень».

Заодно была решена вечная для тех мест проблема безработицы.

Горбатого могила исправит

Романовы всё же в какой-то мере считались с «железной маской» своего клана. Артемий и Александр, сыновья великого князя от Надежды фон Дрейер, получили личное дворянство и фамилию Искандер. Несколько лет спустя, в 1899 году, Николай II пошёл ещё дальше. Артемию и Александру Николаевичам высочайше было пожаловано потомственное дворянство. Их мать также получила фамилию Искандер.

Были и послабления режима.

Но великий князь оставался верен себе.

Вскоре он ещё раз заставил содрогнуться родню.

Однажды на улице в поле зрения монокля Николая Константиновича оказалась ученица шестого класса ташкентской женской гимназии Валерия Хмельницкая. Это была рано сформировавшаяся женщина — статная, пышногрудая блондинка, с голубыми невинными глазами и хитрецой на свежем личике. Последней деталью она чем-то напоминала первую любовь — Фанни Лир.

Великий князь тотчас же направил к мамаше человека с предложением отпустить девицу к нему домой. За немалую мзду.

Мамаша жила в нужде на окраине города. Она происходила из семьи минского кантора, содержавшего семью на хлебе и воде. Муж её был алкоголиком. Он бросил семью ради водки.

Получив такое предложение от его императорского высочества, дама решила, что пробил её звёздный час. Одним махом можно было подняться из грязи в князи. Она запросила за кровинушку сумму, которая Ники показалась чрезмерной. Начались торги. Сошлись на таких условиях: Валерия получит счёт в банке на 20 тысяч рублей. Ими, однако, она сможет воспользоваться лишь по достижении совершеннолетия. Мамаша получила наличными 10 тысяч.

Вслед за тем великий князь Николай Константинович и девица Валерия обвенчались. По одним сведениям в селе под Ташкентом, по другим — прямо в доме великого князя. 36-летняя разница в возрасте молодых не смущала. Таинство брака освятил отец Алексей Свиридов.

С космической по тем временам скоростью весть об этом долетела до Зимнего дворца. Романовы ахнули:

— Ники — двоеженец! Даже троеженец! Если считать казачку…

— Нет, — заступался брат Константин. — Его брак с Надеждой фон Дрейер Святейший синод счёл недействительным. А с Дарьей Елисеевной он просто сожительствует. И насчёт гарема из гюльчетаек юридических доказательств не имеется.

После перебранки направили в Ташкент комиссию из врачей психиатров Гардинга и Розенбаха. Подчинили их инспектору адмиралу Казакову.

Великий князь принял эскулапов во всём блеске восточного гостеприимства. Они были сражены его щедростью, обаянием, интеллектом, философией, специальными познаниями в области ирригации, землеустройства, строительства, сельского хозяйства вообще, хлопководства, садоводства, огородничества и многого чего другого в частности. В заключении они также отмечали: «… местное население, землепашцы, хлопкоробы, фабричные местных хлопковых фабрик рабочие, относятся к его высочеству с чрезвычайным почтением. Зовут они его высочество не иначе как «благодетель», а иные — «государь всея пустыни». Население выказывает ему знаки самой искренней любви».

Проводивший своё собственное расследование адмирал Казаков имел иное мнение. В соответствии с ним иерея Алексея Свиридова, венчавшего Романова и Хмельницкую, лишили прихода. Новобрачную схватили и выслали в Тифлис на жительство без права возвращения в Ташкент. А к его императорскому высочеству адмирал приставил нового главного охранника — твердолобого служаку Гестова. Тот сразу разогнал прислугу в доме Николая Константиновича и покидать ему Ташкент запретил. Даже на улицу разрешил выходить только под конвоем двух солдат.

«Чувствую себя зверем в клетке, на которого тычут пальцем, смеясь», — писал в дневнике Николай Константинович. Ситуацию с Валерией Хмельницкой брату Константину объяснял так:

«Жениться на Валечке я могу и должен, потому что брак мой с Наденькой синод признал незаконным и потому что Валечка уж и так мне жена. Однако ж, и не могу я на Валечке жениться, и не должен из уважения к Наденьке. Потому, стало быть, с Валечкой я только обручился. С меня и того довольно, чтобы считать её женою своею. Прошу тебя, братец Костя, порадей Валечке для меня. У неё слабая грудь, неровен час чахотка. Боюсь, в Тифлисе жить ей теперь не здорово. К тому же, ожидает она от меня дитя».

Увы, интеллигентный великий князь Константин Константинович был бессилен. Всё решал Николай II. Так было заведено у Романовых: старшим дома считался император. Независимо от возраста и позиции на генеалогическом древе.

У Надежды Александровны лопнуло терпение. Она подалась за сыновьями в столицу. Тогда великий князь перевёз в дом Дарью Елисеевну. Но с Валерией в Тифлисе переписывался регулярно через курьеров: капитана Лебедева и лакея Афанасьева.

Одним прекрасным вечером Валерия, переодетая грузинкой, покинула столицу Грузии в восточном направлении. В Баку её встретил Лебедев. Они сели на пароход и поплыли через Каспийское море. В пути капитан, возбуждённый винными парами и качкой, попытался изнасиловать Валерию. Благодаря её мужеству попытка сорвалась.

В Красноводске Лебедев усадил гимназистку на поезд, отправлявшийся в Ташкент. Но почему-то он прибыл в Самарканд, который в маршруте прописан не был. К вагонам бросились жандармы. По паспорту Валерия значилась Елизаветой Моисеевой Хмельницкой, 45 лет…

В полицейском участке путешественницу осмотрели врачи. Ни чахотки, ни беременности у неё не оказалось.

После этого Валерию вернули в Тифлис. Там долго требовали вернуть «полиции запись о браке с великим князем, ежели таковая имелась, и дарственную от него на деньги, переходившие в распоряжение девицы Хмельницкой по достижении оной совершеннолетия.

Добившись своего, власти посадили всё семейство Хмельницких на пароход и услали в неизвестном направлении.

С тех пор великий князь Николай ничего уже более о Валерии не слышал. Не раз осведомлялся он о её местонахаждении в полиции, но никаких сведений получить не смог. Разговаривать с ним на сей предмет отказывались категорически».

Так рассказывает Михаил Греческий о финале последнего романа его императорского высочества Николая Константиновича.

Потом было резкое столкновение с Гестовым. Великий князь обещал пустить себе пулю в лоб, если тот не покинет Ташкент. Генерал с большим трудом отговорил подопечного от самоубийства. Потом посадил под домашний арест. Когда Ники угомонился, отправил его в Крым.

Осень государя всея пустыни

Там, в Балаклаве, великий князь почти год жил в доме жандармского начальника Швингмана. У него развилась сильнейшая апатия. Немного расшевелить Ники удалось Надежде Александровне, приехавшей к попавшему в очередную передрягу супругу. Она предложила открыть бесплатную столовую для беспризорных сирот. Глядя на голодных детишек, с жадностью поедающих его обеды, великий князь ощущал, что он ещё кому-то нужен.

Летом 1903 года Николай Константинович неожиданно встретился с обожаемой сестрой королевой Греции Ольгой. Она выхлопотала у Николая II разрешение для брата вернуться в Ташкент. Здесь, окружённый любовью местных жителей, он снова воспрял душой.

В этот период великий князь жил русским барином — с бесшабашным размахом. Он купался в роскоши, закатывал пиры для гостей, пил, зло шутил в адрес отвергнувших его Романовых. А вот выезжать в город мог только в сопровождении жандарма. Да и личные деньги без разрешения властей тратить нельзя было.

С годами Николай Константинович стал больше чудить. Чем доставлял материал для анекдотов и легенд. Так, задумал он подарить икону Божьей Матери церкви в Кауфмановке. Той самой деревне, где, якобы, происходило его венчание с Валерией Хмельницкой. Икону писал местный богомаз под руководством великого князя.

«В день внесения иконы в кауфмановский храм собралась в Кауфмановке гибель народу со всей округи и из самого Ташкента, — рассказывает далее Михаил Греческий. — Приехали ташкентские власти вместе с самим генерал-губернатором.

Попы из соседних деревень служили торжественный молебен.

Когда сняли покров со святого образа, вся церковь замерла. Послышались восхищённые крики. Писана икона была на современный манер — ярко, выразительно. Почти реалистически. Киот также был чудом искусства ювелирного и покрыт точайшим филигранным кружевом, самоветами, драгоценными камнями. Даже церковники, видавшие немало знаменитых образов, и те, как простодушные дети, восторженно разинули рты.

Спору нет — прекрасней иконы не имелось в Туркестане ни в одном православном храме!

И только обер-полицеймейстер вдруг гневно сдвинул брови и покраснел от ярости:

— Да это ж… — начал он. — Да как же это? Ведь это ж террористка Перовская!»

В последние годы Николай Константинович стал чаще болеть и тосковать. Надежды на перемены к лучшему таяли. Всё останется по прежнему. Император и семья его не простят и не реабилитируют, а он будет буянить, чудить, пить. И никогда не исправится, ибо таким его природа создала.

На девятом десятке в окружении большой семьи в 1911 году скончалась Александра Иосифовна. За 37 лет она так и ни разу не повидалась с первенцем, когда-то любимым Ники. Хотя сын много раз в письмах умолял её о встрече.

А вот брат Константин Константинович, поэт, эстет и мечтатель, в Ташкент после смерти матери приехал. Оставшись маменькиным сынком до седых волос, он яркой индивидуальности не имел. Потому и показался Николаю Константиновичу пресноватым.

Так и катилось у великого князя всё под уклон. Разочарование в людях вело к отдалению от них. А одиночество казалось то благом, то бедой.

Мёртвые сраму не имут

Вдруг грянул февраль 1917 года. Россия встала на дыбы. Ташкент бурлил от восторга. Николай Константинович ликовал со всеми.

Великий князь некогда знал Сашу Керенского, ученика одной из ташкентских гимназий. Теперь он был лидером революции. Николай Константинович направил Керенскому приветственную телеграмму. Её напечатали во всех российских газетах. Она стала сенсацией: великий князь Романов радуется свержению династии Романовых!

Бывшее его императорское величество в красных революционных штанах и рубашке стал завсегдатаем митингов. 10 марта на главной площади Ташкента он поднялся на трибуну и произнёс речь. Николай Константинович заявил, что революция — его давняя мечта. Он несказанно рад, что дожил до свержения монархии.

Потом была поездка в северную столицу, которую он не видел 43 года. Там встретился с женой Надеждой Александровной, невесткой, внуком и внучкой. Повидал снаружи Мраморный дворец и свой прежний дом на Почтамтской. Они принадлежали новым хозяевам.

Семейное гнездо в Павловске было разорено. Сестра Ольга, королева Греции, овдовела. Её мужа, короля Георгия, террористы убили на улице в Салониках. Теперь Ольга вместе с невесткой великой княгиней Елизаветой Маврикиевной ютились в комнатах для прислуги их бывшего дворца. Да и отсюда новые власти обещали их выгнать. Они постарели и похудели.

Бывший император с семейством сидел под домашним арестом в Царском селе. Остальные Романовы разбрелись кто куда.

Ни злорадства, ни жалости великий князь не испытывал.

Душа его пустынею стала.

В таком настроении он вернулся в Ташкент. Николай Константинович оказался между двух стульев. В старом мире он был изгоем, но и вписаться в новый не мог. А потом произошёл октябрьский переворот. Арестовали всех членов императорского семейства. Находившихся в Петрограде посадили в Петропавловскую крепость. Бывший государь с семьёй и некоторыми великими князьями находились в ссылке.

А Николая Константиновича местная большевистская власть не обижала. Новые хозяева даже прощали ему выходки, за которые любой другой из Романовых был бы расстрелян на месте. Никто не покушался и на его добро.

Но жизнь великому князю стала надоедать. Это сказалось на здоровье. Зимой 1918 года он заболел воспалением лёгких. Почувствовав приближение конца, исповедался и причастился. Затем позвал дочь Дашу и приказал распахнуть все двери.

«Из анфилады комнат открылся вид на лестницу и мраморную статую Фанни с цепями и ожерельями. Солнечные лучи скользили по мрамору и искрились в драгоценных камнях.

Статуя Фанни была последним, что увидел великий князь Николай Константинович», — пишет его внучатный племянник.

Тайну кражи брильянтов из Мраморного дворца он унёс с собой на тот свет.

В феврале 1918 года большевики с красными знамёнами и пением «Интернационала» торжественно хоронили великого князя Николая Константиновича Романова. Для этого в центре Ташкента специально построили склеп около Георгиевского собора.

Почти весь город высыпал на улицы. Многие узбеки, казахи, киргизы, таджики, русские, татары, немцы и представители других народов плакали навзрыд. Все вспоминали, сколько он сделал добра для людей, Голодной степи и Ташкента.

В нынешней столице Узбекистана, например, великий князь первым начал мостить улицы, заводить широкие и ровные мостовые и тротуары. Он построил клуб и театр, открыл первые кинотеатры «Зимняя Хива» и «Летняя Хива», биллиардный зал, зоопарк…

На возрождённых им землях жизнь продолжается и поныне. У входа в его склеп часто лежат живые цветы. Кто их кладёт — неизвестно. Может, слышавшие о нём. А может просто чтящие предков. Ибо издавна говорится на Руси: мёртвые сраму не имут.

Примечания

1

Ресторан Зеленый. (фр.).

(обратно)

2

свидание наедине.

(обратно)

3

Вел. Кн. Александра Иосифовна. Род. 1830-11813. Была замужем за великим князем Константином Николаевичем.

(обратно)

4

Королева эллинов Ольга Константиновна. Род. 22 августа 1851 г. Состояла в супружестве с королем эллинов Георгом I, убитым 19 марта 1913 г. в Салониках.

(обратно)

5

Если смогу, я не выйду за дурака. (фр.).

(обратно)

6

Хорошая мина в плохой игре. (фр.).

(обратно)

7

Вел. Кн. Мария Александровна род. в 1853 г., была в супружестве с принцем Альфредом Великобританским, герцогом Саксен-Кобург-Готским.

(обратно)

8

В черновике дневника министр даже назвал одного из них — «капитана Варпаховского, состоящего при нём за адъютанта». — авт.

(обратно)

9

К знаменитому художнику, прославившемуся позднее, это отношения не имеет. — авт.

(обратно)

Оглавление

Глава «Августейшего» романа

  Из семейной хроники дома Романовых. Мемуары Фанни Лир. Опальный великий князь Николай Константинович. Приезд в Россию

  Золотая юность. Дорот. Царское село

  Маскарадный бал. Встреча с великим князем

  Мраморный дворец. Карлик. Павловск

  Отрывки из моего дневника. Пасха

  Красное село. Лагерь. Болезнь великого князя. Признательность. Поездки

  Заграничное путешествие. Похищение. Письмо великого князя. Возвращение в Вену

  Продолжение путешествия. Возвращение в Россию. Поход в Хиву

  Письма из Ниццы

  Отъезд в Хиву. Письма с дороги

  Письма из крепости. Бивак. Описание битвы близ Хивы

  Поездки по Волге. Встреча. Возвращение в Петербург

  Дворец великих князей Литвы. Венская выставка. Покупка дворца

  Признаки времени. Охота на рысь и волков. Свадьба великой княжны Марии

  Начало грозы. Мое последнее посещение дворца великого князя. Арест Николая

  Обыск у меня и арест

  Визит графа Л. и доктора Б. Попытки вынудить у меня признание Николая сумасшедшим. Последние дни в России. Обращение с арестованными

  Из прошлого Фанни Лир

Августейшая семья

Принц из сказки

Молодо-зелено

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

Семейные неурядицы

Корнет-херувим

Лиса и виноград

Коготку увязть — всей птичке пропасть

Менаж-а-труа

Держи вора!

Как украсть миллион

Из молодых, да ранних

Чудовищный скандал

Кража в мраморном дворце

Расследование

Не пойман — не вор, но…

Лиха беда — начало

Казнить нельзя помиловать

Кто сумасшедший?

Фундамент сумасшествия

Особое мнение старого врача

Августейшее соображение

Бюрократизм безумия

Брань на вороту висит

Елизаветинские страдания

Напористая влюблённая или аферистка?

Никин мезальянс

Дело для души

«Железная маска»

Месть кузена

Новый поворот в судьбе

Белое солнце пустыни

Конец Фанни Лир

Судьба авантюриста

Когда часы жизни остановились

Седина в бороду, а бес в ребро

Соперничество с империей

Горбатого могила исправит

Осень государя всея пустыни

Мёртвые сраму не имут Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg