«Южное седло»

Уилфред Нойс Южное седло

Введение

Глава 1. Сможете ли вы участвовать в экспедиции на Эверест?

11 октября 1952 — 12 февраля 1953

Это было в субботу 11 октября 1952 года. Во второй половине дня должно было состояться крещение моего первого сына. Утром, как обычно, я был занят на преподавательской работе; когда пришел домой к обеду, жена сообщила, что звонил из Лондона Джон Хант. Я никогда не забуду этот день из-за охватившего меня чувства нереальности. Я догадывался о значении этого звонка.

Прошло три дня, пока нам удалось наконец связаться. Мне пришлось для этого выйти из класса, где я вел урок. «Пожалуйста, займитесь немного неправильными глаголами на странице 96»,— сказал я для проформы. По междугородному телефону я услышал голос Джона: «Не смогли бы вы приехать в Лондон, Уилф, мне хотелось бы обсудить с вами кое-что по Эвересту. И во-вторых, не сможете ли вы освободиться сами для участия в экспедиции?»

Итак, как я и подозревал, это произошло, и, возможно, на меня это произвело большее впечатление, чем на других членов экспедиции. Я не ожидал ничего подобного и считал, что распрощался с высочайшими вершинами Гималаев, собирался летом посетить Италию и закончить книгу о некоторых итальянских путешественниках XIX века. Кроме того, я не был уверен в своей спортивной форме. Однако теперь в мои планы вторглось нечто совершенно новое. Конечно, я свободен в выборе, да, но какой же может быть ответ, помимо согласия?

Я ответил Джону, что вряд ли кто-либо, кроме него, смог бы убедить меня, что я «свободен» от всяких обязательств и смогу принять участие в экспедиции на Эверест. Однако, когда официальное письмо от секретаря Гималайского Комитета Базиля Гудфеллоу легло ко мне на стол, мы оба с женой почувствовали в эту минуту, что это скорее неизбежный, чем счастливый случай, обстоятельство, влекущее в неизвестное, к новой жизни. Я должен ехать, потому что... потому что я должен. Так же как Эверест должен быть побежден.

Таким образом, все казалось мне несколько нереальным, когда я 17 ноября входил в одну из комнат Королевского Географического Общества и подходил к большому, покрытому сукном столу, по краям которого были разложены листы с повесткой дня и остро очинённые карандаши. В комнате толпился народ. Мы были представлены друг другу (некоторые из присутствовавших успели подружиться ещё во время экспедиции на Чо-Ойу[1]) и заняли свои места. В последующие два часа в комнате царили мир и табачный дым. Два часа Джон Хант руководил обсуждением вопросов, касающихся организации экспедиции, снаряжения, денежных средств, диеты, дюралевых лестниц, радиостанции и множества других вещей. Мы были заняты, как на коллегии министерства.

Время от времени я отвлекался, чтобы разглядеть развешенные на стене фотоснимки вершины. Это было нужно мне, чтобы поверить, что мы, обыкновенные люди, одетые сейчас в обычные костюмы, доберемся когда-нибудь до тех мест, где швейцарцы, возможно, уже сейчас ползут по головокружительным скалам. И мне было страшновато сталкиваться впервые с людьми, с которыми вскоре предстояло прожить пять месяцев в тесных палатках в самых различных условиях. Моего воображения не хватало, когда я пытался представить себе швейцарцев, этих людей со стальными нервами и мышцами, лежащими скорчившись под ударами ветра, с немеющими от холода руками и ногами. Я взглянул на свои руки, торчащие из свитера,— совершенно обычные руки, которые мерзнут уже при лондонской ноябрьской прохладе. Мне было интересно, может ли какое-либо медицинское исследование действительно определить мою пригодность к высотным восхождениям? Ибо осматривающий нас лорд Ходэр с доброжелательностью сообщил мне, что он не видит причины для моего «отвода». А может быть, просто считается, что духовное начало в состоянии преодолеть все не отмеченные медицинским диагнозом трудности? Да, по-видимому, это так. Я плохо переношу холод, но на Эвересте я не должен его чувствовать.

Мои размышления прервал голос Джона Ханта: «Сможете ли Вы помочь при отправке грузов?» Я ловко скосил глаза на повестку дня. Мы дошли до раздела «Обязанности в горах». «Да, охотно»,— ответил я.

С литературной стороной все в порядке. Я с этим справлюсь. А что ещё? Каждый имел по крайней мере две обязанности. Я необдуманно вызвался помогать в упаковке. Кто-нибудь, наверное, имел какие-то соображения по этому вопросу. А относится ли ко мне снаряжение? Увы, думал я, как мало они меня знают. Я представил себе возможное выражение лица Тома Бурдиллона, когда он в безоблачный день среди трещин вдруг обнаружит, что моя рассеянная особа забыла упаковать глетчерную мазь.

Мы перешли в другую комнату, где с нас были сняты мерки для обуви, кислородных масок и одежды. Затем был чай, предложенный женой Джона — Джой Хант. Она отлично управляла вверенной ей областью — кулинарией.

Подготовка и упаковка

На этом этапе никто ещё не знал, чем кончилась швейцарская осенняя попытка восхождения на Эверест. Бремя этой неопределённости тяжелее всего сказывалось на Джоне, однако оно затрагивало и всех нас. Мы не могли без волнения читать сообщения, напечатанные во многих газетах, о том, что швейцарцы заночевали в пятидесяти метрах от вершины, хотя разум отказывался верить этому. А что, если они добьются успеха? Некоторые из нас склонялись к тому, чтобы предпринять тогда попытку второго восхождения, считая, что мы должны действовать независимо. Такое рассуждение казалось мне нелогичным, ибо тогда мы не должны были бы использовать опыт швейцарцев. Другие считали, что следовало бы в этом случае выбрать другой объект. Однако, если экспедиция должна направиться к другой вершине, как это правильно решил Гималайский комитет, трудно будет обеспечить финансирование. Слово «Эверест» завораживает. Возвратясь как-то вечером домой, я прочел в газете заголовок «Его мечтой был Эверест». Какой-то подросток утонул в Эвоне, и было сочтено, что в заголовке отражена вся стоящая внимания информация о нём.

Кангченджанга, которая по предложению Джона была принята Комитетом на случай, если швейцарцам будет сопутствовать успех на Эвересте, не обладала таким же волшебным действием, и поэтому нельзя было надеяться на поступление достаточных средств от газет и из частных источников. Ожидание было весьма тягостным: всё, что я смог придумать для себя,— это путешествовать вокруг дома с рюкзаком, набитым кирпичами, в качестве подготовки к перетаскиванию кислородных аппаратов.

Конец недели, начиная с 6 декабря, Джок Хант, Чарлз Уайли, Грегори и Пью провели в Швейцарии, на перевале Юнгфрауиох (3478 м), испытывая оборудование, образцы которого были предоставлены различными фирмами: палатки, спальные мешки, белье, обувь. Большие рюкзаки для шерпов с надписью «Английская экспедиция на Эверест 1953 г.» могли бы дать повод к вежливым усмешкам, если бы в то время пришла весть о победе швейцарцев. Но мы узнали об их отступлении, и всё было, следовательно, в порядке. 10 декабря фирмам было сообщено, что они могут приступить к изготовлению снаряжения, причем срок поставки был оговорен немногим более месяца. Теплоход отчаливал 12 февраля, и упаковка снаряжения должна была начаться в Уэппинге в середине января.

15 декабря ответственный за продовольствие Чарлз Эванс и я впервые встретились со Стюартом Вейном, руководившим упаковкой снаряжения. Мы сидели в маленькой конторе на верхнем этаже, рядом с большим помещением, где должны были производиться работы по упаковке. Восхитительные запахи доходили до нас снизу, из склада. Вскоре грузы начнут прибывать из различных районов Англии, из Франции и Швейцарии. Они должны быть рассортированы и упакованы по трем категориям: грузы, подлежащие распаковке в Катманду, помечены черной полосой; в Базовом лагере — красными и желтыми полосами и, наконец, в Передовом Базовом лагере (6460 м) — без полосы. Имелась в виду и четвертая категория — грузы, которые будут распакованы на Южном Седле. Но кто мог себе тогда представить, что именно понадобится «им» для завершающей атаки? С общего согласия четвёртая категория была отставлена.

Затем мы принялись сортировать остальное по секциям, насколько это позволяла проведённая нами неполная и неточная инвентаризация: альпинистское снаряжение, нагревательные приборы, лестницы для преодоления трещин, различные детали, конструкции, палатки, радиостанции, медицинское и физиологическое оборудование, фотооборудование и материалы, продукты питания, кислород и все прочее. Кроме того, возникало множество вопросов: сколько палаток понадобится во время подходов? Сколько пар рукавиц ниже Передового Базового лагеря? Сколько верёвок для организации перил? На некоторые вопросы можно было ответить на основании опыта экспедиции на Чо-Ойу и швейцарских попыток восхождения на Эверест. Об ответах на остальные вопросы приходилось только догадываться. Каждый из нас трудился в порученной ему области; не отставали и помощники. Как до, так и после нашего отъезда неутомимо работал Эмлин Джонс. К моему великому счастью, снаряжение привели в порядок в основном Джек Тэнер, Джон Джексон, Хемиш Никол и Энтони Рауликсон. Том Бурдиллон был целиком занят кислородом, Джордж Бенд изучал радиостанции, Майкл Уэстмекотт копался в палатках, Грифф Пью — в продуктах и т. д. Считалось, что каждый составит какой-то окончательный список, однако эти списки были только черновыми.

Во время поездки в Уэльс, в начале января, мы с Чарлзом Эвансом проработали вечер над внесением дальнейших уточнений, составляя список грузов, упакованных по весу: 25 килограммов вплоть до Базового лагеря и 18 килограммов для Передового Базового лагеря. Должен сказать, что это было сделано по инициативе Чарлза; я в основном лишь слушал его, восхищаясь его квалификацией и пытаясь вставлять замечания, которые, надеялся, не слишком выдавали мою неопытность. Возьмем для примера груз из секции «Альпинистское снаряжение», состоящий из 13 наименований, и мы увидим, как ящик в конце концов превращается в груз для носильщика:

№ 5: Фанерный ящик с водонепроницаемой обшивкой, содержащий:

11 банок со средством от солнечных ожогов «Скрин» — 3140 граммов;

2 банки с таким же средством — 113 граммов;

Листки с инструкцией по применению вышеуказанного средства;

155 метров нейлонового шнура;

14 ледниковых фонарей (со свечами);

8 компасов;

2 катушки лейкопластыря;

61 свечу для фонарей (на два часа горения);

2 бинокля военного образца;

2 барометра-анероида в кожаных футлярах;

3 компаса в кожаных футлярах;

1 теодолит в кожаном футляре;

2 альтиметра;

Общий вес — 28,3 килограмма.

В тревоге и волнении, с карандашом в руках мы производили бесконечные расчёты. В спокойном морозном воздухе Сноудона я смотрел вверх, на горы, покрытые снегом и бледно мерцающие в свете звезд, и снова думал о бурях и холоде, неизмеримо большем холоде, чем тот, искажавший и смягчавший знакомые очертания, от которого я сейчас дрожал. Сравнивать крошечный Сноудон с Эверестом кажется абсурдным, однако можно рассматривать Сноудон как некогда великого и ныне впавшего в ничтожество предка. Когда вершина Эвереста только начинала появляться из моря, Сноудон гордо возвышался на пьедестале, от которого теперь остались лишь жалкие крохи. И сейчас он лежит, погруженный в грезы об этом прошлом, наблюдая за ничтожными существами, собирающимися карабкаться на склоны его гигантского потомка. Тут я вспомнил, что пора ехать.

Вскоре я встретил Чарлза. Это снова произошло во мраке лондонского января. Мы влезли вместе в тесное, сырое метро, идущее в Уэппинг. Осмотрели грузы, уже собранные в обширном помещении четвертого этажа. Откуда нам знать, сколько именно должно было весить каждое место? Имело ли значение то, что некоторые детали, например рукавицы, упакованы в различные ящики? Какие ящики, подобно ящику с нагревательными приборами, должны в будущем открываться и закрываться, а какие могут быть забиты? Сколько спальных мешков понадобится каждому на ледопаде? Должна ли винтовка перевозиться отдельно и как быть с двухдюймовым минометом? Это могучее оружие ввиду ужаса, который оно вызывало в Управлении британских железных дорог, было изолировано и отдыхало, как ему полагалось, в Вулвичском арсенале.

Тем временем припасы начали прибывать. Многие фирмы с щедростью предоставляли их даром, однако это создавало таможенные затруднения. О боже! Каково быть организатором! Взглянув на список вещей, на сваленные в кучу на полу ящики, я пришел в восхищение от способностей Стюарта Вейна. Он был, по-видимому, совершенно уверен, что ему удастся распихать свое хозяйство по соответствующим ящикам. Мне же казалось, что этому хозяйству суждено всегда валяться разбросанным по пыльному полу.

Испытание кислородных аппаратов в Уэльсе

Затем имела место интересная интермедия: испытание кислородных приборов в Северном Уэльсе. Мы встретились в Хилайге, в горном приюте альпинистского клуба, утром 18 января и при блестящей погоде потратили этот день и следующий за ним, испытывая различные кислородные аппараты. Том Бурдиллон и Джордж Бенд в необычайно теплое утро мучились, пробуя в Сноудоне аппараты с замкнутой циркуляцией. Я не хотел бы раньше времени вдаваться в описание этих систем. Вкратце для людей, мало знакомых с техникой, можно сказать, что принципиальное отличие аппаратов, по-видимому, состоит в том, что в обычном аппарате с открытой циркуляцией (применявшемся в предшествующих экспедициях) выдыхаемый воздух теряется, в то время как в аппарате Тома с замкнутой циркуляцией он направляется в сосуд с натронной известью и здесь благодаря одному из чудес науки возвращается к Вам в виде кислорода. Маска должна облегать лицо весьма плотно. Это не всегда приятно, особенно в жаркий день.

Вечером приют Хилайг преобразился. Станки для рюкзаков загромождали пол, баллоны, электрофонарики и лампочки «боролись за место под солнцем» с большим чайником.

20-го мы примеряли нашу одежду и восхищались видом своих персон, облачённых в шикарные кожаные рукавицы. 27-го, перед приемом в Королевском Географическом обществе, прибыло много гостей для осмотра снаряжения. У искусно расставленных ящиков и пакетов не было и следа перенесенных ими тяжелых испытаний. Весьма легкие и изящные вещи: зеленые одеяла на гагачьем пуху, груда чрезвычайно легких алюминиевых тарелок и кастрюль, разноцветные флажки и секции дюралевой лестницы, небрежно прислоненные к стене. При мысли о том, что все это — результат работы тысяч людей в трех разных странах — предназначено нам, я почувствовал свое ничтожество.

Затем фотографировали нашу провизию, ряды темных ящиков, содержимое которых создавало в уме фантастическую картину колоссального количества аппетитных вещей, идущих на усладу многих голодных альпинистов. Когда я впервые попал на этот этаж, то подумал, что мне предстоит питаться исключительно зеленым горошком, ибо громадная партия его занимала, казалось, все помещение. В действительности оказалось, что наши ящики стоят более скромно в стороне, в одном углу. Здесь были рационы армейского типа для походов, ящики с напитками и случайная бутылка с острой приправой, высовывающаяся из ящика «люкс». Всё это было проверено и одобрено нашими друзьями.

Дело в том, что для меня чувству нереальности в значительной мере содействовало оказываемое нам всеобщее внимание. Никто сказавший «да» экспедиции на Эверест не может представить себя в роли диктора, артиста телевидения, даже звезды экрана. Однако в определенном смысле мы исполняли все эти роли. И эта «слава», как назвали бы её французы, продолжала идти за нами, хотя, казалось, не имела ничего общего с работой, заключающейся в перестановке ног на гранитных скалах. Более того, в каждом из нас живёт бесёнок, которому нравятся подобные удачи, который шепчет: «Наслаждайся кратким мигом счастья, пока светит солнце, пока не накроют тебя грозовые тучи».

Наша работа все же продолжалась непрерывно, несмотря на упомянутые отвлечения и терроризирующие маневры прессы, гоняющейся за интервью (будучи связанными контрактом с «Таймсом», мы пребывали в настоящем страхе — невольно нарушить его и потерять право на его щедрую финансовую поддержку). В середине января каждый из нас заканчивал порученные ему дела. Наступила торжественная минута, когда мы увидели, как последние наборы входили в предназначенные им ящики или мешки и направлялись на взвешивание. Каждое место было готово к отправке на теплоходе «Стреседен».

Кроме физической подготовки приходилось также многое планировать и обдумывать. Недаром Джон трудился четыре года, разрабатывая различные планы. Его труд в качестве руководителя и труд Чарлза Уайли в качестве организационного секретаря составляли ядро всей работы, и было бы слишком сложно перечислить, что они сделали. На их долю в эти дни пришлись наибольшая ответственность и самые тяжелые обязанности. Однако помимо академических теорий приходилось хладнокровно учитывать усилия, которые потребуются для восходителей; изучать фотографии стены Лхоцзе, чтобы решить, возможно ли организовать на ней два лагеря; определить, сколько грузов, переносимых сколькими носильщиками, потребуется для скольких ночей на Южном Седле — месте, которое в прошлом году швейцарские альпинисты охарактеризовали как «пахнущее смертью». И наконец, нужно было, чтобы Джон и Чарлз Эванс сами совершили кратковременную поездку в Швейцарию. В Цюрихе швейцарцы любезно поделились своим опытом, показали фотоснимки и высказали свои соображения. То, что восхождение на Эверест совершается на плечах предшествующих восходителей, полностью соответствует истине, и поэтому Джон был полон решимости поступить столь же благородно с французами, которые в случае нашей неудачи собирались штурмовать вершину на следующий год.

Последние дни напоминали настоящее столпотворение. В это время мы приступили к устройству своих личных дел, прежде всего надо было позаботиться о семье. Затем поступило неприятное известие, что у Джона обнаружили полостную инфекцию и ему придется перенести небольшую операцию, в связи с чем он присоединится к основной партии несколько позднее. Чарлз Уайли, Майк Уорд, Джордж Бенд, Майкл Уэстмекотт, Том Стобарт (кинофотооператор) и я должны были плыть морем. Мне было поручено управлять перевозкой багажа по Индии. Чарлз Эванс и Грег улетали на «Комете» в качестве передового отряда; Том Бурдиллон, занятый в последнюю минуту кислородной аппаратурой, должен был лететь позднее, так же как Джон и Грифф Пью (физиолог). Эд Хиллари собирался лететь прямо из Новой Зеландии, потратив последние дни на прощание со своими пчёлами[2]. Наконец, Джордж Лоу хотел присоединиться к нам в Бомбее, куда его теплоход приходил неделей раньше нашего.

Пришлось и мне готовиться к поездке. Сколько зубной пасты понадобится на пять месяцев? Как скоро моя семья переедет из Хиндхида в Хисуэлл? К этому времени я прекратил свою педагогическую работу; для меня было большим облегчением, что я не был более обязан писать на классной доске какие-то символы, которые в этот момент ничего для меня не означали. Посещение зубного врача, прививки, барокамера в Фернбороу, дикторы, телевидение, друзья, вплоть до прослушивания курса по починке обуви,— всё это с поразительной внезапностью осталось позади. Так или иначе я чувствовал себя вполне «нормально» доведенным примерно до полусмерти, когда во второй половине 12 февраля мы поднялись на борт «Стреседена», повернувшись в последний момент лицом к журналистам и телекамерам, сказали «прощай» и обратили наши взоры к открытому морю.

Глава 2. Действующие лица

Теперь, когда мы плывём, как раз время представить себя читателю или, вернее, начать мне действовать в качестве летописца и познакомить со всей компанией, направляющейся в Катманду.

Читая отчеты других Гималайских экспедиций и беседуя с членами других коллективов, мне стало казаться, что не было экспедиции, организованной удачнее, чем наша; без сомнения, это одна из причин её успешного исхода. Высота играет странные шутки в вопросе о привязанностях. Тот, кто на уровне моря ваш друг, может стать смертельным врагом на Южном Седле. Я лишь повторю избитые истины, когда скажу, что манеры восходителя, своеобразие его речи, склонность к хныканью, храп по ночам, особенности его сморкания или кашля, привычка напевать себе под нос могут довести товарищей до мыслей об убийстве. Приятно отметить, что те, кто был моими друзьями в марте в Катманду, в июне остались такими же и даже стали более близкими мне. Эту дань я должен в первую очередь отдать тому, кто спаял весь коллектив,— Джону Ханту. Джона следует вкратце представить. За короткий срок он стал одним из наиболее популярных лиц в стране.

Впервые я встретился с ним, когда был ещё юным лейтенантом, только что получившим звание, а он майором с видным положением и заслуженным авторитетом. Джон Хант был также человеком, о котором при первом же рукопожатии вы знали, что он будет вашим другом. При первой встрече мы рассматривали его фотоснимки. Несколько позже, когда он организовал бригадные курсы в Северном Уэльсе, мы вместе с Альфом Бриджем приехали к нему работать инструкторами. Вряд ли мы думали тогда, что нашему трио суждено и дальше работать вместе; между тем именно Альф весной 1953 года подготовил к отправке кислородное оборудование и сделал это столь мастерски, что требуемая партия была отправлена точно в срок и в горах мы были снабжены кислородом в достаточно количестве, даже с некоторым запасом.

Наиболее характерными чертами Джона были решительность и умение сосредоточиться на достижении цели. Он был твердо убеждён, что, если человеческий разум может помочь добраться до вершины, ничто человеческое не в силах нам в этом помешать. В процессе сборов он готов был при малейшей необходимости лететь в Швейцарию. Более того, он полетел бы в любую точку земного шара, где он мог бы получить полезную информацию. Наши сборы оставляли ему очень мало свободного времени, и все это время Джон тратил на обдумывание вопросов штурма. Мне никогда не приходилось встречать человека, который бы так мало щадил себя, слишком мало, как порой считали его друзья. Через три дня после того, как он заболел плевритом (таков был диагноз Майка Уорда), он совершил 600-метровый подъём от Озерного лагеря через ледопад к лагерю II, чтобы «проверить условия». С таким же воодушевлением он настаивал на личном своем участии в разведке в начале мая.

Большинство из нас в то или иное время спускались в «лагерь отдыха» на зеленой травке. Джона невозможно было уговорить покинуть Базовый лагерь, так как оттуда можно было связываться по радио с верхними лагерями. Лишь однажды он посетил «лагерь отдыха» для краткого визита к больному Тому Стобарту.

Джон довольно плотного телосложения. Он двигается быстро, что я знал и раньше, и на первый взгляд в стайеры не годится. Действительно, поднимаясь в Цирк и выше, он нередко приходил в состояние видимого изнеможения. Однако на следующее утро вставал свежий как ни в чем не бывало и организовывал распорядок дня. Такой характер соответствовал, пожалуй, энергичному выражению его резко очерченного, но отнюдь не грубого лица. Наиболее живо я вспоминаю лагерь IV, где Джон, чисто выбритый, с лицом, покрытым глетчерной мазью даже поверх усов, с прищуренными глазами припал к биноклю.

Соедините теперь эту железную твердость характера со всеохватывающим обаянием — и вы получите примерный портрет нашего лидера. Лишь после возвращения из экспедиции я открыл, что Джон увлекательный оратор, который спокойной, задушевной манерой очаровывал аудиторию. Мы уже знали, что он способен пленить любого слушателя. Секрет, я думаю, заключается в том, что он рассматривает каждого как друга, как возможного в соответствующих условиях помощника. Джон бесконечно верил во влияние Эвереста на весь мир, и официальным лицам, промышленникам, дипломатам и нам самим оставалось только с этим согласиться. В горах он мог убедить наиболее тщеславного, что тот делает жизненно важную для экспедиции работу, даже когда в Базовом лагере чистит картошку. Подобное руководство — это искусство заставить каждого, даже равнодушного, поверить, что он сам стремится идти вашим путём.

Общая для военных черта — любовь к планированию. Для эксперта Объединенного планового штаба соблазн непреодолим, и к тому же Эверест действительно требовал планирования. Начиная с первого собрания нашего коллектива мы получали почти ежедневно пачки инструкций, программ, расписаний, распределений, исходящих от Джона Ханта и Чарлза Уайли (тоже бывший майор в войсках гурков). До того ещё как покинуть Англию, мы располагали уже полным списком палаток для любого лагеря в горах совместно с распределением людей в различные отрезки времени. Следует отдать должное этим планам: многие из них впоследствии были полностью выдержаны и немногие остальные, как и полагается хорошо составленным планам, могли быть легко исправлены. Последним документом, с которым мне пришлось иметь дело на Эвересте, был напечатанный на машинке в лагере IV перечень грузов, подлежащих заброске на Южное Седло. Однако это было ещё не всё. При возвращении вплоть до Катманду мы получали списки, где были распределены встречи, различные приглашения, приказы и т. п. Наша «армия» к моменту составления этих документов ещё не была демобилизована.

Джон осуществлял на практике высказанное Джином Уоткинсом положение, что руководитель должен быть в состоянии выполнить все то, что должна делать команда. Он никогда не должен чрезмерно оценивать свои достоинства и должен поддерживать товарищеские отношения. Можно без преувеличения сказать, что в такого рода экспедиции восхищение лидером и даже любовь к нему — один из главных факторов счастья. А наш коллектив был более чем счастливым.

Джордж Бенд — студент геологического факультета в Кембридже. Раньше я лишь однажды встречался с ним — во время восхождения в Северном Уэльсе. Поднимаясь по скале немыслимой крутизны, он открывал новый путь. Я знал также о его спортивных достижениях, когда Джордж был ещё студентом последнего курса, таких, как восхождение на Дан-Бланш по Северному ребру и даже прохождение более сложных маршрутов. Благодаря высокому росту он способен доставать недоступные для других зацепки. Джордж носит очки, обладает орлиным носом и улыбкой, расплывающейся внезапно по всему лицу. Он полон доброжелательной учёности, которая часто поднимала тонус нашей экспедиции; особенно это проявилось, когда он возвратился в лагерь IV, тяжело нагруженный образцами минералов. Оранжевая борода и панама делали его похожим на доктора Ливингстона. Это сравнение невольно напрашивалось каждому, кто встречал его идущим с группой шерпов.

Два характерных для Джорджа штриха: первый относится к тому, как он сортировал и приводил в порядок грузы в Передовом Базовом лагере,— работа, существенно отличающаяся от предельно сложного скалолазания. На теплоходе Джордж, пожалуй, прилежнее всех изучал непальский язык, однако впоследствии он обнаружил (впрочем, как и мы все), что, когда приходилось беседовать с Тхондупом о меню, последний лучше понимал язык урду. Выступая иногда в качестве переводчика, я бывал поражен, видя, как здорово Джордж разбирается в количестве и особенностях нашего питания. Он принялся за эту неблагодарную работу по той причине, что «сильно заинтересован в пище». В экспедициях именно питание обычно критикуется больше всего и в наиболее сильных выражениях. Это единственная область, в которой каждый считает себя крупным специалистом. Бедные организаторы Джордж и Грифф могли бы в данном случае принять это за личную обиду. Однако Джордж никогда не терял спокойствия. Он сидел, разбираясь в бесконечных цифрах, представляющих количество продуктов, подлежащих заброске, вставляя в подходящем случае юмористические замечания. В течение недель, проведенных в Цирке, его основной работой кроме заброски грузов в лагерь VII было жизненно необходимое, хотя и скучное распределение продуктов питания. И снова ни единой жалобы.

Второе замечание посвящено Джорджу-юмористу. Невозможно запомнить все случаи выступления Джорджа в этой роли. Своими шутками он оказывал самое положительное влияние на наше моральное состояние. Он мог поддразнивать любого, но в таком дружеском стиле, что никто на него не обижался. Однажды Джордж состряпал «Хантовское руководство по управлению человеком» — устное произведение, которое в написанном виде составляло бы несколько страниц, а также сопутствующий опус под названием «Разоблаченный Эверест».

Мне нравится слушать про современный альпинизм. Джордж в 24 года, казалось, знал каждого альпиниста и любое восхождение как в Англии, так и в Альпах. Он любил жизнь, и жизнь его была яркой.

Том Бурдиллон с первой минуты произвел на меня впечатление человека крупного и мощного. Недаром про него кто-то сказал: «Здоровенный парень, который может изящно работать на скалах». Это соответствовало истине. Было просто приятно наблюдать, как на скалах, возвышающихся по сторонам нашей дороги к Базовому лагерю, эта грузная фигура, балансируя на плите, аккуратно продвигает ногу, возвращается, находит зацепку для рук и лезет выше. Сила и самоконтроль. Между прочим, он был одним из очень немногих среди нас, кто никогда не срывался.

Уступая некоторым в росте, Том был явно сильнее любого из нас. Я лично никогда не видел его влезающим во входной рукав палатки с кошками на ногах и с полным рюкзаком, как это с ним было однажды на Чо-Ойу, но очевидцы говорят, что это было впечатляющее зрелище. Подобно многим людям плотного телосложения он много потерял в весе на Эвересте. Шерпы прозвали его «мота сагиб» (жирный сагиб), но Том затем сделался значительно тоньше и изящнее, к значительной выгоде для себя, ибо «машина», приводящая в движение больший вес, легко справляется с меньшим. На мощных плечах покоилась квадратная голова с квадратным подбородком, большой рот, волосы непослушно торчали почти вертикально. Прочная куртка из грубошерстного твида вместо изысканной пиджачной пары, и даже эта куртка стремилась выпучиваться, как будто её выпирали скрытые под ней мышцы.

Том разговаривал медленно и спокойно, почти запинаясь, как будто взвешивал свои слова. На собраниях, когда выступали другие, он почти все время молчал, затем подытоживал результаты обсуждения заключением, созревшим на почве тщательного размышления в стиле Катона. Можно быть уверенными, что он не выскажется ни по одному вопросу, который не прочувствовал глубоко. А по «своему» вопросу — по кислороду — он не признавал никаких компромиссов. Я не имел достаточной квалификации, чтобы судить о его мастерстве в этой области; однако то, что альпинисты и некоторые шерпы вполне освоили применение кислородных аппаратов, что в высотных лагерях было достаточно баллонов и станков для переноски их, что Том и Чарлз Эванс вопреки почти всеобщим ожиданиям поднялись с аппаратом замкнутой циркуляции от Южного Седла до высоты 8700 метров,— все это, по-видимому, указывает на определённую квалификацию, если не сказать больше.

Жить в одной палатке с Томом все равно что жить с медведем или с ураганом. Решив в 6 часов утра, что возиться с кислородными баллонами удобнее внутри, он мог с самыми добрыми намерениями превратить мирную, маленькую спальню в мастерскую Вулкана. В то же время Том мог направить свое рвение механика на многие полезные цели. Когда требовалось наладить вентиль надувного матраца или в трудных условиях высотного лагеря починить примус, он делал это немедленно, не ожидая ни единого слова благодарности.

Стремлением Тома было подняться возможно выше, причем во имя науки в равной степени или даже в большей, чем из честолюбия. Естественное рвение — доказать надежность своего аппарата придавало крылья его твердой решимости.

На первом нашем собрании небольшого роста человек с густой рыжеватой шевелюрой, которая стремилась стоять торчком, разгуливал вокруг стола, делая заметки в блокноте. Он очень мало говорил на этой встрече, но то, что он сказал, было произнесено необычным низким голосом, что придавало сказанному характер взвешенного суждения. Я уже говорил вкратце о нашей совместной работе по отправке багажа. Чарлз Эванс, покинувший 31 декабря свою работу хирургического регистратора в Уэлтокском госпитале Ливерпуля, строил свою жизнь по плану. Экспедиция была важным мероприятием, следовательно, он должен целиком ей отдаться.

Теперь он был совершенно свободным, и я пребывал в восхищении, слушая расчеты весов и мер, заполнившие наши дни. Чарлз уделял глубокое, тщательное внимание каждой мелочи («Нам, конечно, понадобятся кошки в период акклиматизации»). Такая же заботливость проявлялась и на подходах, и на восхождениях, где он отвечал за припасы, которые надо было сортировать и маркировать. Будучи его помощником, я чувствовал себя счастливее, сидя за книгой, если знал, что Чарлз занят тем же. Если он снова принимался за работу, меня охватывал стыд. Он был неутомимым, и я думаю, что этим он был обязан трезвой оценке своих физических возможностей. Такой контроль объяснял его исключительную выносливость. Чарлз обладал, конечно, и крепким телосложением: более широкоплечий, чем это казалось, когда на нем был городской костюм, плотной комплекции, но весьма проворный. Однако эти достоинства ничего бы не стоили в условиях высокогорья, если бы не воля, способная вести его вперед, невзирая на усталость. Детские голубые глаза на круглом лице Чарлза были ясные, вопрошающие и проницательные. Из всех друзей, которые у меня были, ему меньше всех я был в состоянии солгать. Он был одним из тех, кто немедленно разделывался со всяким обманом, притворством и фальшивыми чувствами.

Он сперва относился с сомнением к кислородным аппаратам, особенно к замкнутой циркуляции. После одного из совещаний по кислороду (он был вторым специалистом в этой области) он сказал мне: «Я действительно думаю, что наилучший шанс — это подобрать двух парней, которые смогли бы подняться без него». И в начале мая перед разведкой стены Лхоцзе, в процессе которой должны были использовать аппараты с открытой и замкнутой циркуляцией: «Мы знаем, что до Южного Седла можно добраться без кислорода. Вопрос в том, можно ли туда добраться с ним». Между тем он все же склонился к применению кислородных аппаратов и, к своему же удивлению, к схеме с замкнутой циркуляцией. Но это уже другая история.

Грегори (Грег) был самым низкорослым в нашей команде. Его худоба подобно Смайсу не позволяла ему терять вес в горах, ибо нечего было терять. С умилением можно вспоминать теперь наши старые споры об «идеальном» телосложении восходителя на Эверест, учитывая наличие столь разных фигур, как у Грега и Тома Бурдиллона, генерала Нортона и Уэджера, Эда Хиллари или Раймонда Грина и Чарлза Эванса. У Грега было преимущество — его малый вес, меньшая энергия, требуемая на подъём. Единственное место, где он мог пожалеть о своей легковесности,— это брод через быструю Лобуе-Кхола. Возможно, именно из-за малого веса он не любил ничего таскать (за исключением фотокамер), если этого можно было избежать. У меня осталась в памяти живописная фигура Грега, стоящего под дождем вне палатки, около своего тяжелого рюкзака. «Эй, что произошло с шерпами? Рюкзак промокает!» Однако, когда это было необходимо, он поднял почти такой же груз выше Южного Седла.

Грегу, который работал директором транспортного агентства в Блэкпуле, досталась, естественно, обязанность обеспечить организацию нашего движения на всем пути до Катманду. Перед отъездом мы получили хорошо отпечатанные документы, касающиеся денег, билетов, дат и прочего. Будучи в передовом отряде вместе с Чарлзом Эвансом, Грег организовывал и дальнейшие этапы пути. Кроме того, он должен был заниматься и фотосъемкой, причем с одинаковой непринужденностью снимал все подряд по всем направлениям. Чаще всего мы видели его маленькую фигуру, когда он стоял с согнутыми коленями, склонившись над штативом, и сосредоточенно ворчал, оскаливая зубы. Шерстяная ермолка с кисточкой и две или три добавочные камеры, висящие на плечах, дополняли картину. Я провел неделю с Грегом и группой шерпов, переносящих грузы между лагерями III и IV. Его походка была исключительно ровной, его движения отличались точностью весьма опытного альпиниста. После самого Джона Грег был в альпинистской группе старшим по возрасту. Каждый день он шёл во главе второй связки (для фотографирования), одетый так элегантно, как будто он только что вышел из фешенебельного отеля: чисто выбритый, усы подстрижены, два совершенно равных кольца нейлоновой верёвки, свисающие из двух карманов рюкзака. Будучи сам весьма неорганизованным, я восхищаюсь аккуратностью в горах; восхищаюсь лучшим, но следую примеру худшего.

Я знал, что Грег славился как абсолютно надежный восходитель. Он был способен подниматься до границы своих человеческих возможностей, однако не превышая опрометчиво эту границу.

Эда Хиллари я впервые встретил в Катманду, однако знал о нем и раньше благодаря репутации, завоеванной им во время разведки Эвереста и в экспедициях на Чо-Ойу. Его длинное лицо, резко очерченная челюсть и улыбка «до ушей» стали теперь знаменитыми. Однако первым моим впечатлением была необыкновенная длина его рук и ног. Эд не был самым высоким, я думаю на эту честь мог бы претендовать Том Стобарт, но, без сомнения, он был самым длинным. Его угловатая фигура, казалось, специально создана для лазанья. Прижавшись к склону, Эд легко поднимался, проходя при каждом движении огромное расстояние. Еще до отъезда Эрик Шиптон как-то сказал мне: «Он может лезть даже слишком быстро». Однако этого не случилось.

Возможно, среди нас Эд был тем поклонником гор, к кому больше всех пристало бы слово «страсть». В лагерях, и особенно когда он был в возбуждении от перспективы восхождения на Эверест, от него можно было услышать мешанину рассказов о вершинах, рекордных переходах и о перспективах, о восходителях и восхождениях. Когда он стоял на высшей точке земного шара, его взор был прикован к Макалу, и уже тогда он намечал путь для восхождения в следующем году. Ради Эвереста он был готов даже использовать кислород, несмотря на личное желание сделать попытку подъёма без него.

В Передовом Базовом лагере привычной картиной была фигура в ковбойке. Это Эд, согнувшись, налаживал кислородный аппарат или чистил примус. Ему же приходилось заботиться об аппарате Тенсинга. Когда ночью 29 мая мы, лежа в палатке, обсуждали вопрос о заключительном штурме, нам было ясно, что мастерства Хиллари хватит на обоих.

В предыдущих экспедициях Эд кое-что усвоил из языка урду, чтобы хоть как-то объяснить шерпам, что ему нужно, и они охотно отвечали на его веселое обращение и дружеский смех. Любой рассказ, сдобренный смехом, вызывал овации. С Тенсингом он всегда говорил по-английски, и начиная с первого же совместного выхода оба, по-видимому, хорошо «сходились». По-английски Тенсинг говорил неважно, однако в лице Эда он должен был найти, конечно, более подходящего собеседника, чем Раймонд Ламбер в предшествующем году. Ламбер вообще не говорил по-английски, однако они как-то понимали друг друга. Эд был сговорчивым в значительно большей степени, чем это можно было ожидать от человека, который сам себя характеризовал как «жадного до руководства». На Канг-Чо (в период акклиматизации), в Цирке, на первом участке стены Лхоцзе я был ведущим, причем, в двух последних случаях ни у кого не спросясь. Один из членов экспедиции как-то сказал: «Хочу попробовать ходить под начальством Эда. Это более спокойно».

При решении любой задачи Эд развивал лобовую атаку, Для каждого вопроса у него был прямой ответ. Так было и на Эвересте: «Давайте, попробуем!» и «Должен сказать, что мне нравится эта штука с открытой циркуляцией». Штурм был успешным, ответ простым. А что потом? Человека не должна покидать скромность, даже если он поднялся на высшую точку Земли. Он не должен меняться. Когда репортеры в Катманду нажимали с вопросом: «Кто же именно первым вступил на вершину?», он нам признался: «Я не хочу говорить им, что это был я, это звучит бахвальством». Подобная скромность в сочетании с уверенным мастерством и с дружеской откровенностью, присущей новозеландским альпинистам, составляет портрет восходителя, достойного величайшей вершины мира.

Имя Джорда Лоу связывается у меня весьма тесно с именем Эда, ибо сильнее всего в мою память врезалась ночь 29 мая, когда мы все трое лежали в палатке «Мид» на Южном Седле и толковали о следующем дне.

Джордж участвовал вместе с Эдом в Новозеландской экспедиции в Гарвал в 1951 году. Он был также членом прошлогодней экспедиции на Чо-Ойу, после которой оба поднялись на очень трудную вершину Нуп-Ла и совершили ещё несколько замечательных по скорости и блестящей ледовой технике восхождений. Джордж, так же как Эд, был долговязым, но более стройным и на первый взгляд выглядел менее выносливым. Однако совершенный им подвиг, когда он провел девять дней, работая на стене Лхоцзе, и затем, спустившись, присоединился к транспортной группе в лагере на гребне, остался непревзойденным в течение всей экспедиции. Подобно другим новозеландцам, он был прежде всего мастер ледовой техники и в этой области вполне мог бы платить той же монетой нашим скалолазам, когда они вели рассказы об ужасающих отвесных британских скалах.

Оба Джорджа были неподражаемыми юмористами. Джорджу Лоу в этом помогала его выразительная физиономия комика: с острым носом и слегка скошенным подбородком, а также мгновенно исчезающий с потрясающим эффектом зубной протез.

Джордж настолько изучил кинодело, что смог выполнить все киносъемки на высоте и частично на ледопаде. Юмор Джорджа смягчал столь типичные для него прямоту и искренность. Фактически создавалось впечатление, что он и Эд рассматривали любую задачу предельно просто, решая её со смехом и без всяких тонкостей. Джордж никогда не ссылался на то, что он не успел обдумать тот или иной вопрос, и никогда не уклонялся от ответа из-за «политических» или иных причин. Об одном случае дипломатии следует все же упомянуть. В лагере VII мы говорили стене Лхоцзе, и я похвалил работу, которую Джордж проделал, прокладывая путь. «Ну да, это так,— ответил он,— однако о тебе судят по тому, как высоко ты заберёшься, а теперь, по-видимому, я вряд ли дойду до Южного Седла».— «Ничего подобного,— возразили мы — главную роль играет работа, которую ты проделал» — «Ладно, конечно, и я так считаю». Я думаю, что уже тогда в его голове назревала идея: именно ему суждено установить лагерь на гребне, на высоте 8500 метров.

Если я уделяю Гриффу Пью и Тому Стобарту меньше места, то вовсе не потому, что они играли менее важную роль; фактически с точки зрения мира науки и кино — двух главных созвездий нашей планеты — они были самыми главными. Однако мы неизбежно видели их реже других, так как они не входили в альпинистский состав. Очень часто они были вместе, занятые своими делами.

Некоторых из нас отталкивала сама мысль о том, чтобы взять в экспедицию физиолога. Если на вопрос: «Зачем вы совершаете восхождение?», вы отвечаете: «Потому что мне это нравится», то мысль о научных задачах, естественно, будет неуместной. Имеются, однако, ещё более веские возражения, выдвинутые Эриком Шиптоном. Лишний член экспедиции — не альпинист означает большее количество продуктов, усложнение с транспортом, большую ответственность в случае болезни или возникновения трудностей при прохождении ледопада. «Физиологическая экспедиция на каком-нибудь перевале — куда ни шло,— говорил Эрик,— но не на Эвересте. Эверест — это особая статья».

Гриффу удалось примирить нас, насколько это было возможным, со своей физиологией. Прежде всего потому, что он не измывался над нами так интенсивно, как мы боялись. Я лично серьёзно рисовал его себе в виде вампира, затаившегося в лагере III и готового сосать нашу кровь или выкачивать легкие, когда мы будем тяжко трудиться на ледопаде. В действительности, не считая укола в большой палец, производимого изредка, взвешивания и подробного опроса в конце, мы никак не пострадали. Вначале Грифф сам, как я думаю, плохо переносил высоту. Позже, когда он мужественно преодолел это затруднение, объектами экспериментов стали его собственный организм, а также окружающая температура, палатки, кислород и т. п. Вел он эти эксперименты гораздо строже, чем альпинисты.

Результаты, полученные Гриффом, будут интересными и полезными. Широкой публике неизвестно, в какой сильной степени наша экспедиция воспользовалась его опытом, полученным на Чо-Ойу; мы многое узнали о продуктах питания, питье и влиянии кислорода, если не говорит об остальном. Без этих знаний Эверест, вероятно, не смог бы никогда быть покоренным. Но альпинисты, как известно, народ ленивый. Они пользуются снаряжением сделанным в мастерской, ворчат на неудобства, которые вынуждены терпеть из-за всяких научных штуковин, и считают, что все, чего они добиваются,— их личная заслуга. Я знаю, что Грифф напишет кое-что, где изложит истинное положение вещей и выявит нашу человеческую слабость.

Помимо физиологии Грифф обладал ценным опытом во многих неожиданных областях. Он был экспертом по снаряжению, которое изучал в армии во время войны, что позволило ему спроектировать для нас специальную одежду или видоизменить существующие модели. Он организовал наше питание, был запасным врачом, весьма нужным, когда Том Стобарт заболевал или когда шерпы спускались в Цирк. Кроме всего сказанного, Грифф обладал широкой научной эрудицией, удивительной способностью к цифрам (сколько калорий в пакете?) и знал множество историй, которые рассказывал в медленном академическом стиле, заканчивая обычно поразительной фривольностью.

Каждый из нас радовался, когда стало известно, что отечественная киноассоциация может выделить кинооператора Тома Стобарта. Было известно, что он хороший товарищ и к тому же альпинист. До войны им была сделана попытка восхождения на Нун-Кун в Ладхаке . Том был очень высоким, обладал свободно спадающей шевелюрой и круглым лицом, судя по которому ему можно было дать скорее двадцать пять, чем тридцать девять лет. На теплоходе я думал о том, что ему придется туго. Том только недавно выписался из госпиталя и не мог даже принимать участие в наших скромных пробежках по палубе. Однако в походе его поддерживала преданность своей профессии. Порой, ведя вместе с Грегом киносъемку, он был способен выжидать два часа, пока алые рододендроны не будут освещены надлежащим образом, и догонял нас лишь тогда, когда все уже позавтракали. Ars longa, vita brevis[3]. Из всех энтузиастов кино Том был самым одержимым; ничто не могло его остановить, и этот фанатизм заставлял его забывать о своей альпинистской неполноценности до тех пор, пока, сам того не сознавая, он не вошел в надлежащую форму.

Во время акклиматизационного периода Том прошагал много миль в поисках местного колорита, однако в Базовом лагере акклиматизировался довольно медленно. 1 мая ему и вовсе не повезло: он схватил воспаление легких, правда, в легкой форме. Возникла некоторая тревога о судьбе нашего кинофильма, ибо на ледопаде ежедневно встречались поразительные кадры, которые грех было бы упустить. Однако Том был полон решимости. 14 мая он уже снимал в нижнем конце Цирка, и в последующие дни было трудно попасть в Передовую базу или уйти из неё, не услышав привычного жужжания и не увидев знакомой высокой фигуры, склонившейся у штатива, в сопровождении шерпа, готового подать или положить на землю волшебные коробки. Том поднялся выше лагеря V, но решил, что недостаточно поправился, чтобы дойти до лагеря VI. Кинокартина в её конечном виде показывает, какого совершенства достигло мастерство Тома. Она доносит до простого человека, как это не может сделать никакой другой посредник, жизнь экспедиции и окружавшие нас красоты.

В Кембридже Майка Уорда знали как выдающегося скалолаза. Среднего роста, крепкого телосложения, он обладал одновременно большой гибкостью и исключительной быстротой. Его лицо было удивительно подвижным, почти как резиновое. В 1951 году вместе с Эриком Шиптоном он участвовал в разведке Эвереста, где вошел в историю, будучи сфотографированным рядом со следами «ужасного снежного человека». В предшествующем году, занятый медицинским осмотром новобранцев, он не смог поехать на Чо-Ойу; в этом году Майк появился на теплоходе в качестве нашего врача, ещё вымазанный в чернилах после заполнения медицинских карточек. Загорел, однако, он быстрее нас всех и был самым смуглым из всех, кого я знал. Лондонская бледность вскоре превратилась в индийское красное дерево.

Если вам пришлось бы беседовать с Майком, вы убедились бы, что он одинаково серьёзно относится как к своим обязанностям врача, так и к медицинским аспектам экспедиции в целом. Например, его предложение, чтобы мы с ним 26 мая снова поднялись в лагерь VII как вспомогательная группа, зародилось как следствие его решения взять альвеольные пробы (образцы воздуха со дна легких) на высоте 7320 м. В то же время неприязнь к внешней наукообразности разговоров и стремление прерывать такие разговоры какой-нибудь историей (какой угодно продолжительности) считаются англичанами одними из наиболее ценных черт характера. Альпинисты не любят вечно витать в эмпиреях. Мне пришло в голову позднее, что одна из причин успеха нашей экспедиции как коллектива заключалась, возможно, в стремлении не слишком задерживаться на возвышенных эмоциональных и философских вопросах. Кое-кто может осудить нас, считая это недостойным. Но Эвересту не нужна сентиментальность. В высотном лагере, слушая занятную историю, отдыхаешь; жонглируя сложными эмоциональными или сентиментальными понятиями — утомляешься.

Майк был самым удобным и приятным товарищем. Он хорошо сознавал, что занимаемый им пост врача ограничивает его активность, однако это его мало волновало. Популярные беседы в палатке о физиологии и патологии, а также обсуждение содержания и значения экспедиции были не плохим времяпрепровождением. Меня лично Майк также вполне устраивал как компаньон при совместном движении: одинаковый темп, не слишком быстрый, не слишком медленный, к тому же Майк хорошо оценивал перенапряжение, вызываемое высотой.

В заключение я должен отметить, что после первоначальных кашля, болей в горле и поносов, которые одно время мучили наших шерпов, наше здоровье в общем было отличным; это неплохо характеризует медицинскую квалификацию врача.

Майкл Уэстмекотт и Джордж Бенд были двумя членами группы, которым не приходилось ранее совершать восхождения в Гималаях. Возможно, по этой причине и в связи с их молодостью (Майклу было двадцать восемь лет) они были «назначены» некоторыми газетами первой штурмовой двойкой. Появился весьма драматический, но совершенно мифический отчет о «неудачной попытке достичь вершины». Другой общей чертой (вероятно, не связанной с настоящей историей) было то, что оба носили очки.

Майкл работает статистиком на Роземштедской экспериментальной станции, а воинскую службу отбывал в Биоме в саперных войсках — две неоценимые для экспедиции специальности. Сначала Майкл ведал денежной стороной продвижения нашего багажа через Индию, что вовлекло его в такие сложные ситуации, которых роду не приходилось видеть. Затем он превратился в кассира, оплачивающего носильщиков во время первого этапа подходов. В пределах человеческой возможности он всегда был в состоянии дать отчет о неподдающихся описанию осложнениях, вызываемых нашим персоналом: невесть откуда появляющиеся шерпани, носильщики, которые без всяких мер предосторожности сбрасывали как перышко свой груз на землю и не являлись на рассвете за этим грузом; тюки, которые не приходили вовремя вызывая тревожные часы ожидания.

На Эвересте Майкл отвечал за палатки и различные устройства. Палатки были вечной проблемой, так как запас их был весьма мал. И достаточно было бы кому-нибудь двоим серьёзно заболеть и отправиться вниз, как этот запас сократился бы до нуля. Таким образом, за местоположением каждой отдельной палатки нужно было следить орлиным взором. К счастью, Майкл таким взором обладал. В процессе различных расчетов, так же как и при простой беседе, его точное мышление отмечало и исправляло неправильное местонахождение палаток.

Я никогда не имел удовольствия участвовать вместе с ним в восхождении, если не считать «саперного» дня, когда мы строили мосты на ледопаде. Однако, если судить по «ужасу Майкла», крутой цепочке ступенек на краю трещины, Майкл был силен в ледовой технике не менее, чем в скальной. Он относился к своим восхождениям и к своим вершинам столь же серьёзно, как и Джон, хотя внешне в несколько более легком стиле. Он разделял с Джоном пристрастие к бабочкам, относясь к этому с достаточной основательностью во время подходов и возвращения.

Решительность и отсутствие эгоизма — два качества, которые в первую очередь, как я считаю, требует Эверест. Майкл акклиматизировался с изумительной для первого раза эффективностью. Позже, тяжело страдая от кашля и затяжных поносов, он ежедневно после 10 мая делал попытки добраться до лагеря VI и отступил только после того, как истощил свои силы до предела. Спустившись, он все же далеко не отказался от борьбы и этим, возможно, стал спасителем жизни других альпинистов или во всяком случае избавил их от тревожных минут, так как все свое мастерство посвятил утомительной, но жизненно важной работе на ледопаде по укреплению и удлинению мостов, сопровождению шерпов, прокладыванию порой совершенно новой дороги там, где прежняя становилась опасной. Благодаря ему мы смогли благополучно спуститься за один день от лагеря IV до Базы, пройдя путь, который в июне выглядел совершенно иначе, чем раньше.

Трудно говорить о хорошем организационном секретаре. Чувствуешь себя неловко при мысли о том, что пожалуй, лучше бы ему писать о тебе. C'est son metier[4], между прочим. Чарлз Уайли был ветераном в нашей экспедиции. Гималайский Комитет назначил его организационным секретарем в сентябре 1952 года, и в связи с этим он был отпущен из армии. Когда я впервые встретился с ним, он мирно работал в течение октября в Королевском Географическом Обществе.

Чарлзу досталась, возможно, самая тяжелая и хлопотная работа, и он выполнял её словно любимое дело. Было бы трудно подобрать двух более мягких по-джентльменски военных людей, чем Чарлз и Джон, чтобы нами управлять. В течение месяцев, пока длилась подготовка, Чарлз по необходимости находился всегда у штурвала, к его помощи обращались по телефону или срочным письмом по каждому вопросу: снаряжение, реклама, договоренность с шерпами, контакты с прессой.

Будучи офицером в полку гурков, Чарлз хорошо говорил по-непальски. Значение возможности разговора с шерпами на одном из их наречий было неоценимым. Действительно, мы никогда не могли понять, каким образом швейцарцы ухитрились обойтись без единого члена экспедиции, могущего объясняться с Тенсингом по-английски. Как ответственному за транспорт, Чарлзу приходилось улаживать бесконечное число соглашений, не всегда приятных для шерпов, и все же его популярность не знала границ. Я думаю, это объясняется тем, что он всегда был исключительно внимательным к шерпам. Он был с ними очень мягким и никогда, по-видимому, не выходил из себя, даже в таких ситуациях, которые могли бы довести кого угодно до белого каления. Как я понимаю, искусство обращения с шерпами или с другими горцами заключается в том, чтобы убедить их, что они являются товарищами, полноправными участниками экспедиции, в том, чтобы работать не меньше их и завоевать их примером, а не наставлениями. Такой подход был быстро усвоен Чарлзом, и он продемонстрировал его в наивысшей степени, когда поднялся на Южное Седло с тринадцатью шерпами. У вершины Контрфорса Женевцев кислород в баллоне кончился. Одному из шерпов в это время стало плохо, и его груз необходимо было тем или иным образом перенести через скальное ребро. Чарлз это сделал.

Мне несколько неловко, что я повторяюсь, когда говорю о том, что члены нашей экспедиции весьма серьёзно и ответственно относились к экспедиции и к её «идеалу». Но про Чарлза это должно быть сказано снова, ибо он особенно, с более непосредственным интересом к людям, чем кто-либо другой, за исключением, может быть, Чарлза Эванса, рассматривал экспедицию как социальный акт не в меньшей степени, чем альпинистское мероприятие. Совместные усилия нескольких стран были достойны того, чтобы им посвятить больше года жизни, достойны непрерывного, радостного напряжения.

Я даю не более, чем краткий личный набросок того Тенсинга, каким его видел. Я надеюсь, что он разрешит мне это сделать с той лучезарной улыбкой, которой с такой охотой и учтивостью всех одаривает.

Тенсинг обладает необычно высоким ростом и весом, превышающим 63 килограмма. Перед нами он появился с энергичным видом квалифицированного альпиниста; любая деталь его одежды, а также ледоруб, подаренный ему Раймондом Ламбером, напоминали о том, что он участвовал в нескольких экспедициях. Тенсинг знал, что ему надо делать. В тридцать девять лет он перестал работать носильщиком и стал «сирдаром», или начальником шерпов, практически старшиной в экспедиции. Некоторое время был инструктором лыжного дела в армии. В качестве сирдара он отличился во время французской экспедиции на Нанда-Деви в 1951 году, достигнув Восточной вершины. И конечно, он играл руководящую роль в обеих швейцарских экспедициях прошлого года.

Меня поразило с самого начала, что тёмные глаза под черной как смоль, зачесанной назад шевелюрой становились задумчивыми, когда упоминались вершины. Эта черта, по-моему, отличает Тенсинга от других известных мне представителей его племени, включая Ангтхаркея. Последний, как мне казалось, свой личный долг и цель (будучи сирдаром) видел лишь в том, чтобы угодить сагибам. Если это сделано — работа выполнена. Когда Эрцог на Аннапурне предложил Ангтхаркею сопровождать штурмовую группу, французы были удивлены его отказом. Он считал, что свою работу он закончил. С Тенсингом дело обстояло иначе. Когда 26 мая Эванс и Бурдиллон были замечены на Южном пике, который выглядел с Южного Седла как сама вершина, все ликовали, кроме Тенсинга, который не мог скрыть своего разочарования. как это сделал бы представитель Запада. Отдадим ему честь: он считал себя в первую очередь восходителем, представителем шерпов, который должен подняться вершину и лишь во вторую очередь быть сирдаром. Между прочим, он действительно был выдающимся восходителем.

Итак, Тенсинг стремился к совершенно ясной и похвальной, хотя и завуалированной некоторой восточной неопределенностью цели: взойти на вершину Эвереста, по северным и южным склонам которого он уже поднимался. Тенсинга отличала исключительная скромность, которой нельзя не восхищаться; это сочеталось с наивной учтивостью, столь же очаровательной, сколь и неподдельной.

Многие говорили: «Тенсинг — прирожденный джентльмен» и это действительно так. Трогательны также его интерес к вашей семье и в свою очередь стремление показать фотоснимки своих родных. Это была природная, весьма приятная вежливость.

Когда мне пришлось заниматься продуктами питания для шерпов, я вдруг понял, почему расчеты были так затруднительны: Тенсинг не умел ни читать, ни писать. Таким образом, сложение и умножение становятся невозможными и приходится следовать простому правилу: плата выше питание лучше — моральное состояние хорошее. Храбрыми ребятами были те, кто донёс 18 грузов до Южного Седла. Тенсинг был их вождем и их представителем на вершине.

Мне следовало бы, может быть, заодно со всей компанией, представить и себя, но это вряд ли нужно, так как слишком много будет обо мне сказано на последующих страницах. Я должен заметить, однако, что после 17 ноября я чувствовал себя в некотором роде самозванцем. Одной из причин сплоченности нашей команды было то, что многие альпинисты ходили совместно в горах на Чо-Ойу, на Эверест в 1951 году или же на британские вершины. Я же не ходил ни с кем, за исключением руководителя, хотя и встречался ранее с двумя другими. Более того, мне пришлось перенести в горах три аварии, вызванные плохой погодой и порывами ветра. Первый раз в 1937 году, когда мне было девятнадцать лет, это было падение на 60 метров из-за сорвавшегося мокрого уступа. Последний случай произошел в 1946 году на несложном ребре Грейт-Гэйбл, когда меня сдуло резким порывом ветра и при падении я неудачно подвернул ногу и сломал её. Тогда же я решил, что с меня хватит, и дал клятву никогда больше не ходить на серьёзные восхождения. Когда же я вновь начал ездить в Альпы и другие горы, то чаще всего для того, чтобы приобщить к альпинизму юношей или разведать какие-нибудь новые уголки. Хотя я все ещё занимаюсь скалолазанием, но предпочитаю на «очень сложных» маршрутах не быть ведущим в связке.

И вот теперь я оказался в роли самозванца, влезшего в весьма серьёзное мероприятие. Может быть, было непростительно оставлять в тревоге мою семью. Может быть, мне было суждено обмануть сильную и трогательную веру Джона в меня. Сверх того, я сперва чувствовал себя также невеждой в области науки, и любой другой, казалось мне, более предан этой богине, чем я.

Однако думаю, что я достаточно рассказал о нашей компании, чтобы читатель понял, что любого немедленно принимали в коллектив, если только он был готов участвовать в деле.

Два обстоятельства содействовали тому, что я чувствовал себя вошедшим в коллектив. Во-первых, Джон хотел, чтобы каждый был ответственным за свой «департамент» как в Лондоне, так и в горах, таким образом, чтобы в этой узкой области он мог бы быть счастливым и полновластным хозяином. Во-вторых, как я уже говорил, он выбрал людей, взаимно «совместимых», к тому же большинство из них уже совершали совместные восхождения. В этом вопросе, как, впрочем, и во многих других, авторство принадлежит Эрику Шиптону, который комплектовал экспедицию 1952 года на Чо-Ойу.

Наконец, мои товарищи были такими людьми, с которыми легко было договориться; подойти к любому, спросить что-либо было чистым удовольствием (проба на кислую реакцию!). Я говорил, что наши беседы проходили не в стиле литературного салона, хотя в них участвовало много интеллигентов. Но атмосфера «обыденных интересов» была, как я убедился, явно полезной: простота общения с товарищами превращает жизнь в высотных лагерях в приемлемый распорядок, а не в мучение. На высоте обычно рассудок мрачен и эмоции бесцветны. Поэтому:

Оптимизм и веселая болтовня Облегчают трудную дорогу, А легкомысленная голова Поддерживает падающее небо.

Глава 3. Путь до Катманду

12 февраля — 8 марта. До Бомбея

До Бомбея мы путешествовали с комфортом на борту «Стреседена». Гостеприимство экипажа и пассажиров оживляло поездку, однако не было назойливым. Гуляя по палубе, мы могли строить догадки о том, что же собой представляет эта вершина, являющаяся таким магнитом для каждого альпиниста.

Участвуя в подобной экспедиции, я должен был поплатиться более чем трехмесячным жалованьем в Чартерхаузе, а также, что значительно важнее, лишиться на пять месяцев общества моей жены и сынишки. Кроме того, мне предстояло держать их в тревоге, вместо того чтобы спокойно оставаться дома. Никто не будет утверждать, что подниматься на Эверест так же безопасно, как гулять по зеленому лужку.

С точки зрения простого человека, это опасное занятие: как бы он ни верил в мастерство восходителя, объективные опасности остаются угрожающими. Обо всем этом семья альпиниста предпочитает не говорить, чтобы не беспокоить и так уже измученного человека. Но страх всегда присутствует, так же как он присутствует и в подсознании самого альпиниста. Последний делает все, что может, для своих близких, страхуя свою жизнь, что, впрочем, является совершенно бесполезной мерой, ибо, если такая потеря произойдет, ничто не в силах её восполнить; и все же он должен принять такую предосторожность, чтобы обеспечить свое собственное спокойствие.

Я не мог утверждать, что ехал к Эвересту для удовольствия. Есть более низкие горы, да, пожалуй, и более низкие хребты, где свист молотка, движение ноги на подъеме, балансирование тела на скале — все это является «физической музыкой» восходителя. Однако на Эвересте все эти удовольствия оказываются развеянными вместе с тибетской пылью, развеянными мучительным дыханием в разреженном воздухе, штормовыми ночами. Я сам также не ожидал счастливых минут. Следовательно, ехал не за удовольствиями. Я ехал, как мне представлялось, потому, что эта экспедиция была прекраснейшим, волнующим и возбуждающим жизненным переживанием. Во время радиопередачи на корабле перед отплытием итальянский комментатор спросил Майкла Уэстмекотта, чувствует ли он большое волнение, отправляясь на Эверест. Майкл ответил, что «это будет неплохая забава» или что-то вроде этого же, мало проникнутое энтузиазмом. «E molto emozionato[5]» — перевёл комментатор через микрофон. И конечно, он был прав. Мы были полны волнения, хотя, как истинные британцы, не хотели выставлять свои чувства напоказ. Это событие выходило за рамки обычных происшествий, оно накладывало важные обязанности, нарушающие проторенную жизненную колею. Обычно современные люди имеют мало шансов участвовать в чем-то, что можно назвать выдающимся. Каждый может ощутить потребность порвать, хотя бы раз, с комфортом и с монотонностью привычной жизни, прожить эти немногие дни как можно полнее и интенсивнее. Мысль об Эвересте как о непокоренной вершине должна в первую очередь возникнуть у альпинистов. Эверест должен быть взят «потому, что он есть», как говорил в свое время Мэллори. Таким образом, у отдельного человека возникает идея о великом общем усилии, о событиях, переживаемых в коллективе товарищей.

Таковы порой были мои мысли, в то время как наш корабль пересекал спокойное февральское море, направляясь к более теплым водам, а мы приближались к необычайной точке, отмеченной на карте в одном из уголков Непала,— Эвересту. Мы изучали с Чарлзом Уайли непальский язык, но боюсь, что довольно бессистемно: играя на палубе в теннис и поглощая колоссальное количество пищи. Мне приходилось порой гадать, что правильнее: съедать возможно больше продуктов, пока они есть, или потуже затягивать пояс в качестве подготовки к будущему? Или же, наконец, вовсе его не затягивать, может быть, таков правильный ответ.

К непальской границе

Мы прибыли в Бомбей утром 28 февраля и были встречены на борту теплохода профессором Джорджем Финчем, А. Р. Лейденом, секретарем местного отделения Гималайского комитета, Безилем Гудфеллоу из Гималайского комитета и Джорджем Лоу из нашего коллектива. Лейден, наиболее любезный из всех, кого мне довелось встречать, умело провел нас через таможню. Мы ушли оттуда, однако, с тревожной мыслью: что будет, когда мы возвратимся и с нами не окажется большей части того, что было оценено Чарлзом и за что он расписался? Таможенные власти посчитают, что мы всё это продали. В отеле после ленча Финч присоединился к нам, чтобы побеседовать о кислородных аппаратах. Затем я пошел на станцию проследить за погрузкой нашего багажа в специальный вагон.

Впервые я увидел этот багаж целиком. Я стоял, наблюдая за странным ассортиментом грузов необычной формы, которые перетаскивались на спинах носильщиков, погружались и укладывались в соответствующих местах на полу вагона. Процессия казалась бесконечной. Некоторые тюки были небольшими, как, например, ящики с фотоснаряжением; некоторые — длинные и громоздкие — секции дюралюминиевой лестницы; некоторые — увесистые, квадратного сечения, как, например, ящики с кухонными принадлежностями. Были здесь вещевые мешки с личной одеждой и громоздкий круглый тюк — проклятие всех, кто пытался поднять его,— содержащий новозеландские спальные мешки. Погрузка заняла два с половиной часа; мы подсчитали, что всего было около восьми тонн снаряжения, упакованного более чем в пятистах тюках (включая личный багаж). Вагон был заперт, я положил ключ в карман и ушел, горячо надеясь, что встречу его благополучно в Лукноу.

После восхитительного утреннего купания в Юху-Бич, мы наконец погрузились в поезд, идущий в Каунпор. Чарлз Уайли и Том Стобарт остались, намереваясь лететь по делам в Калькутту и оттуда прямо в Катманду, столицу Непала.

Был жаркий день. В пути поездной двигатель вышел из строя, а когда был доставлен запасной, то он также чуть не развалился на части, пытаясь вытолкнуть состав на вершину холма.

3 марта, в 9 часов утра, нас встретил в Лукноу Е. А Гаскел, представитель фирмы «Бирма Шелл». Наш багаж как нам сообщили, должен прибыть лишь во второй половине дня, таким образом, мы были вынуждены провести ночь в Лукноу. В 2 часа 15 минут после полудня мы вернулись на станцию, чтобы проследить за перегрузкой нашего багажа в вагон узкоколейки, идущей в Раксаул. На следующий день, в тот же час, мы заняли места в поезде. Мы уехали с полной уверенностью, что вагон с нашими вещами отправился раньше нас. Вечер не принес нам живительной прохлады, так как Лукноу переживал период сильной жары. Мы стали только ещё грязнее. Ночью я допустил позорную ошибку. Около 2 часов кто-то постучал в дверь. Помню, что в моей сонной голове мелькнула мысль: «А! Наверное, контролер!» Не совсем ещё проснувшись, я встал и отпер дверь. Увы, в то же мгновение, прежде чем мы могли эту дверь закрыть, казалось, все население Индии с криком ввалилось в наш вагон. Отчаянная жестикуляция и угрозы Джорджа Лоу были тщетны. Носильщики, торговцы и ещё кто-то целыми семьями, все ехали «только до следующей станции». В эту ночь нам уже спать не пришлось.

В Самаштинуре мы сделали пересадку для последнего участка пути до Раксаула, на границе с Непалом. В 8 часов 30 минут вновь тронулись в путь. После волнующих событий прошлой ночи мы вообще не решались открывать дверь, даже для приема пищи, и, так как поезд запаздывал, прибыли в Раксаул лишь в 3 часа 30 минут пополудни зверски голодными. Погрузка длилась долго, началась она в 3.30, когда мы прибыли, и лишь в 6.30, когда уже было почти темно, мы смогли уйти. При этом девять тюков, которые не поместились на две небольшие непальские платформы, пришлось снять, несмотря на отчаянную жестикуляцию, энергичный нажим и всеобщий бедлам. Мы поместили эти тюки на ночь в пакгауз. Вместе с Майклом я направился к уютно расположенной среди деревьев станционной гостинице, где мне удалось смыть в ванне часть покрывающей меня грязи. Затем мы уселись для первого в этот день действительного приема пищи. В меню входили цыплята с овощами и чапатти[6]. Мы были теперь далеко от «хлебных» стран. Когда я попросил хлеба, служитель уставился на меня с удивлением.

Задержка в Бхимпеди

На следующее утро, б-го, вскоре после 7 часов утра, мы были на станции. Забрали наши девять тюков, и пыхтящий паровоз повез нас далее. Вся поездка протяжением 40 километров заняла два с половиной часа, и мы могли бы свободно, как это делали другие до нас, ехать верхом впереди паровоза, наблюдая, как дикие животные перебегают через рельсы. К тому времени, как мы добрались до Амлегкауна, деревни индийского типа у подножия лесистого холма, нам безумно хотелось спать, но одновременно нас донимал голод. Поэтому, пока поезд маневрировал, флегматичные британцы вытащили двух цыплят, картошку и помидоры и устроили ленч.

Последний участок пути до Бхимпеди предстояло преодолеть на грузовиках; в конце концов появились четыре вполне приличные на вид машины. В обстановке непрекращающихся споров состоялась четвертая перегрузка. Мы поздравили себя с тем, что нам удалось отправиться дальше в 12 часов 30 минут, именно в этот день, согласно графику, составленному Грегом, мы должны были погрузить наши вещи на канатную дорогу в Бхимпеди и двигаться до Чизапани, почтовой станции на дороге в Катманду. Последний этап пути до столицы нам предстояло пройти пешком. Добраться туда мы должны были 7-го и уже 9-го, как надеялся Джон, могли бы начать наш путь к Эвересту.

Разместившись на грузовиках поверх тюков, мы отправились в 38-километровое путешествие. Следует признать, грузовиками лучше было любоваться, чем на них ехать: распространенный в индийских горах метод — чинить мотор только с помощью изоленты, когда уж дым идет из-под капота, действовал, по-видимому, и в данном случае.

Дорога бежала по долинам, поросшим дубом и елью, прорезаемым порожистыми речками. В некоторых мостах встречались необычайные отвесные башни из песчаника.

Сопровождаемые ливнем, мы приехали в Бхимпеди к 2 часам 50 минутам, тогда как Джорджи (Бенд и Лоу) из-за прокола камеры добрались несколько позже. Из-за деревни виднелись мачты канатной дороги, убегающие вдаль через лес от громадного, открытого по бокам навеса с железной крышей, где носильщики присоединяли тюк к блокам, катящимся по стильному тросу. Появился Майкл Уустмекотт с печальной вестью: наша погрузка займет по крайней мере три часа и, так как работа кончается в 5 часов, закончить погрузку в этот день не удастся. Грузовики между тем свалили все на неровный, покрытый мешковиной пол, а мы постарались спасти наиболее ценные тюки. Что делать? Попробовали воспользоваться тремя телефонами, которые, по-видимому имели весьма смутное понятие о том, как надо действовать. Тут один из писарей подсказал нам идею: обратиться к отряду индийского инженерного Управления, строящему дорогу от равнин к Катманду. Майкл, как «офицер для особых поручений», вызвался добровольно туда сбегать. Невдалеке он встретил начальника отряда полковника Гранта, едущего в «джипе». Положение было спасено.

На протяжении всех дней путешествия через Индию Катманду мерцал перед нашим мысленным взором, далекий и таинственный, как сам Эверест. Для путешествующего по воздуху он находится в трех днях полета от Лондона. Для нас, передвигавшихся по морю и посуху, это было трехнедельное путешествие с препятствиями и неудобствами на каждом шагу. Мы стремились скорее к нему, стремились к спрятанному городу, охраняемому в своей затерянной долине барьерами жары и высоты. Завтра мы увидим его. Мы достигнем цели. Но тем самым чары будут развеяны.

Мы входим в долину

Полковник Грант был весьма любезен: он угостил нас черным кофе и заказал на четверть первого ночи «джип». В мрачный ночной час мы оказались под тусклым электрическим светом на станции канатной дороги. Началась работа. Мы смотрели, как наши грузы один за другим подвешивались к блокам и, качаясь, ныряли куда-то вверх, в ночную тьму. Каждый тюк следовало проверить и записать номер соответствующего блока. Как всегда здесь было больше людей, чем нужно; большинство, как всегда, присутствовало для дачи «весьма ценных указаний». Весь процесс занял пять часов; при этом 507 мест были сгруппированы в 87 тюков. Обычно к нашим грузам в качестве балласта на блоках добавлялись тяжелые мешки с рисом. Я невольно подумал, что, вероятно, такой метод транспорта используется в экспедиции в последний раз. Наши внуки будут потрясены теми трудностями, которые выпадали на долю ранних пионеров Непала в ту пору, когда дорога ещё не была построена.

В 8 часов утра мы, шатаясь, ушли и у палатки помогавших нам строителей попили чаю с громадными сандвичами. Затем нас повезли на «джипе» обратно в деревню, откуда начиналось тридцатикилометровое путешествие до конца дороги, до селения Танкота, примерно в 8 километрах от Катманду.

Дорога через холмы начиналась крутым подъемом по каменистым, поросшим кустарником склонам, обращенным к Чизапани. С вершины гребня, усеянного темно-красными рододендронами, открывался прекрасный вид на большой пролет канатной дороги. Мы могли видеть наши грузы, раскачивающиеся на тросе, который казался отсюда тоненькой нитью, и плывущие через ущелье к едва видимой на противоположном склоне мачте. Было страшно подумать, что один лишь ящик с высокогорной обувью, упавший с трехсотметровой высоты и разбившийся вдребезги, мог погубить всю экспедицию. Я верю, что такие аварии весьма редки, однако в этом вряд ли можно убедить поставщиков ценных грузов. К счастью, другая наша тревога была быстро развеяна вычислениями Майкла: за исключением, может быть, ящика со смешанными рационами, все наши запасы прибыли в целости и практически в сохранности на конечную станцию канатной дороги.

Сам переход был нашей первой настоящей разминкой. На корабле, несмотря на бесчисленные прогулки по палубе, мы все же практически принимали лишь воздушные ванны. Здесь же переход проходил по местности, на которую пыльное лето ещё не наложило свою лапу. Розовый цветущий миндаль гармонично выделялся на фоне желтой глины, основного материала многих деревенских построек. Часто можно было наблюдать и такое: верхняя часть постройки желтая, нижняя — побеленная; и, как правило, соломенная крыша. Рощи миндаля и груши на переднем плане, возвышающиеся за ними крутые склоны холмов, поросшие лесом или пересеченные террасами,— сплошная идиллия. Однажды, отдыхая на траве у обочины дороги и уплетая вторую лепешку, Майкл промолвил: «Не знаю, что там будет с экспедицией, но сегодня я действительно счастлив!» Мне оставалось только согласиться с ним.

Когда мы подходили ко второму перевалу высотой 1800 метров, следы бульдозера становились все более заметными. Впоследствии мы узнали, что незадолго до нас по этой каменистой, пыльной и обдуваемой ветром дорога прошла одна из этих машин, что являлось рекордным достижением. Единственные механические устройства, которые мы могли ещё обнаружить, были грузовики, разобранные на основные части. Тридцати носильщикам требуется примерно неделя, чтобы перетащить грузовик через холмы до Катманду, и по пути мы видели три такие команды, однако я не могу утверждать, что хоть одна из них была в движении; по-видимому, в таких походах требуется весьма усиленный отдых. Мы сами, продолжая подъём по небольшому оврагу, начали чувствовать, как трудность пути сказывается на наших не вошедших ещё в форму ногах. Мы вздохнули с облегчением, взобравшись на последний перевал и окинув взором долину Непала — такое место, которое ещё утром казалось нам столь же далеким, как Тихий океан. Первый же взгляд на широкую, спокойную равнину, окруженную лесом и холмами, мог очаровать любого. Однако мы ещё туда не добрались; мы не достигли даже Танкота, где нас должны были встретить, как обещал мне накануне по УКВ-рации Джон. Зигзагообразный спуск через заросли сосны, кедра и других деревьев казался нескончаемым. Во второй половине дня небо заволокло облаками, стало душно. Появились многочисленные непальцы, с трудом преодолевающие подъём; наиболее состоятельные передвигались в чем-то подобном портшезу. Все они с любопытством посматривали на наши необычные фигуры.

Последний участок до Танкота пролегал вдоль низины. Здесь, к концу нашего перехода, мы смогли попить чаю в чайной под открытым небом. Мы надеялись, что механический транспорт завершит нашу работу, однако предпочли не ждать и отправились в путь пешком для преодоления последнего, десятикилометрового участка. Через три километра около нас остановился роскошный лимузин британского посла Христофера Саммерхейса. За считанные минуты мы пронеслись через пригород, мимо статуи бывших королей, промчались мимо высоких стен — единственное, что нам посчастливилось увидеть в Катманду, и с грохотом подкатили к посольству. Впервые все члены экспедиции собрались вместе.

Глава 4. Подходы

Один день в Катманду

Первая реакция моих товарищей, особенно тех, которые томились в ожидании уже больше недели,— наброситься на багаж и, едва стащив его на землю, начать в нем копаться. «Где сигареты?» «Все ли здесь новозеландские спальные мешки?» «Где моё ружье?» и т. п. 9 марта было для всех плотно загруженным днем; для осмотра храмов и базаров Катманду времени не хватало. Все мы были искренне признательны за возможность отдохнуть порой в уютном приюте — посольстве. Посол принял нас как таковых, со всеми нашими причудами и заботами; если бы не его терпение и неоценимая помощь, мы вообще никогда бы не смогли тронуться в путь. В посольстве царила простая, домашняя атмосфера. Было приятно войти в гостиную и застать там, скажем, Грега, развалившегося в необъятном кресле и погруженного в чтение; было приятно хоть минутку посидеть со свежей газетой в руках.

В Бхадгаоне, в десятке километров к востоку, багаж был выложен на площадке, и мы все пришли на него взглянуть. Все, за исключением Джона: он, бедняга, должен был остаться в ожидании весьма срочного телефонного вызова.

Прождав три часа, пока сумели связать Лондон с Катманду, он наконец узнал, что вызывала его какая-то газета, жаждущая его проинтервьюировать. Остальные проконтролировали груз, за который отвечали, и пооткрывали надлежащие ящики, аккуратно выложенные Чарлзом Эвансом и Чарлзом Уайли на открытом лугу. Наконец здесь мы встретились с Тенсингом и шерпами, точнее, с теми особыми шерпами, высотными носильщиками, которые сопровождали Тенсинга из Джарджилинга или приехали из родного селения Намче-Базар для встречи с нами. Не следует их смешивать с работающими во время подходов носильщиками, которые стояли или сидели рядами позади тюков.

Впервые я увидел Тенсинга, когда он увертывался от фотокамеры назойливого журналиста Увидел его ставшую ныне знаменитой застенчивую улыбку, когда он обменивался рукопожатием с сагибами; он спросил меня ходил ли со мной Ангтхаркей на Паухунри . Хотя мои знания языка урду были весьма неуверенными, он как будто все же предпочитал его английскому. Тенсинг выглядел значительно крупнее других шерпов. Его одежда — шорты военного образца, краги и зеленый берет — придавала ему командирский вид. Шерпы между тем суетились около грузов.

Черты лица у шерпов значительно ближе к тибетскому типу, чем к непальскому. Характерными являются более широкое лицо и узкие глаза. Некоторые из них привели с собой своих женщин: последние также пришли работать носильщиками, но только на подходах. На практике женщины на подходах несли более тяжелые грузы, чем мужчины, хотя их статут в платежной ведомости никогда не был определен достаточно четко. Они были одеты в длинные тяжелые черные платья; голова покрыта старым платком или типичным для шерпов шарфом, помогающим удерживать головной ремень при переноске груза. С груди спускался характерный фартук, изготовленный дома, в Намче, и украшенный разноцветными вплетенными лентами, которые соединялись вместе и обвязывались вокруг пояса.

На заднем плане площадки, предоставленной нам непальской армией, возвышались покрытые облаками холмы, на которых проходила обычно тренировка солдат. Рядом с тюками нас ожидала пестрая армия носильщиков, завербованных по большей части на месте, для переноски грузов до Базового лагеря. Чтобы не слишком походить на батальон, мы решили разделиться на две партии: Чарлз Уайли, Майк Уорд и Грифф Пью вышли на день позже с двумя сотнями носильщиков при содействии пяти сержантов войск гурков. Оставшиеся сто пятьдесят носильщиков должны были двинуться в путь вместе с нашей основной партией на следующий день, 10-го числа, под предводительством некоего Хакомана Сингха.

Путь через Непал

Последняя ванна. Прощай, горячая вода! Сколько жизненных удобств, с которыми мы расстаемся без труда!| Последний отбор личных вещей. Как обстоит дело с новой зубной щеткой, которую я собирался купить? Пользоваться ещё четыре месяца старой, может быть, не слишком гигиенично. И вечная проблема — сколько брать книг? Я всегда беру с собой до смешного много. Мы должны тащить от 6 до 8 килограммов личных вещей, а тут ещё добавляется 4, не считая спальных принадлежностей, покоящихся в рюкзаках шерпов. Пока я упаковывался, Джон, с кем я жил в одной комнате, будучи занят очередной передачей для «Таймса», отсутствовал. Он собирался выйти на следующий день со второй партией и форсированным маршем догнать первую. Ему, как начальнику, всяких дел ещё было по горло.

Автобус до Бхадгаона отходил в 9.45. Скоро мы будем одни. Сколько радостей и сколько трудностей! Конечно, сердце начинало усиленно биться, когда волнующие образы жизни в палатке и мысли о ночах, полных уединения, проносились в моей голове. Однако для размышлений времени не было. Путь по тряской дороге был недолог; вскоре мы вновь инспектировали нашу «армию», на этот раз нагруженную и готовую к «быстрому маршу». Накануне вечером оба Чарлза задержались, чтобы проверить систему упаковки тюков по 25 килограммов. По-видимому, она была неплохой. В тех случаях, когда тюки были слишком легкие, к ним что-нибудь добавлялось. Одни из наиболее тяжелых тюков содержали разменную монету для оплаты носильщиков. Она была вывезена Джоном в металлических коробках из Катманду и распределена в двенадцати полновесных тюках. Следует отметить громоздкие секции лестницы длиной 1,8 метра и колоссальный, принадлежащий Гриффу металлический ящик с принадлежностями для физиологических исследований. Наконец после «фотооргии» многих посетителей Майкл Уэстмекотт и я отбыли под рев мотора в путь. Было 11 часов 20 минут. Поход к Эвересту начался.

Бадхгаон — красивый город с большими буддистскими храмами в стиле пагод. Дома, выстроившиеся вдоль мощенных камнем улиц, весьма живописны благодаря затейливой резьбе по дереву широких карнизов. Построены эти дома из красноватого камня и часто имеют до четырех этажей, причем последний снабжен балконом. На одной из площадей работали гончары, мастерившие на массивных кругах красивые вазы больше метра в диаметре. Затем мы выехали на широкую дорогу, идущую к Банепа, нашей первой остановке. Путь здесь ещё проходим для машин.

К нам присоединились поджидавшие на краю дороги тощие и длинные новозеландцы Эд и Джордж, с улыбкой до ушей и зверским альпинистским аппетитом.

Наконец мы въехали в крупную деревню Банепа. День, охлажденный прошедшими грозами, был облачным, почти английского типа. Говорили, что эти грозы — следствие позднего муссона. Мы нашли ранее прибывших, сидящих на горке за деревней; здесь же был Тхондуп — повар, разводящий костер. Некоторые из нас подвергали критике его кулинарное искусство. Правда, чай готовить он не умел. Однако при наличии лишь сухого молока это было бы равносильно подвигу. Я лично всегда считал, что он готовит хорошо и удачно разнообразит наше меню с помощью тех немногих местных овощей, которые удавалось раздобыть. Высокий, худой, с ястребиным носом, с зачесанной назад черной шевелюрой, он неизменно раньше всех был в лагере, пытаясь соорудить этот несчастный чай. Характерным его недостатком во время подходов была склонность к весьма сложным поварским авантюрам, в результате которых сагибы оставались голодными бесконечно долго. Пока Тхондуп готовил чай, Анг Дава помогал мне приводить в порядок мои личные вещи, список которых я в то время составил. Личный груз (11,5 кг): 3 дневника, 9 книг, из них основные: «Чистилище», «Братья Карамазовы» и «Отверженные» (II и III тома), камера, компас, мешок для губки и два малых полотенца, 2 тонкие хлопчатобумажные пижамы, плащ, электрофонарь Видор, таблетки, выданные Майком Уордом: поливитамины и для очистки воды; иодин и крем «Майлол» против насекомых, кислородная маска, лейкопластырь, 2 курительные трубки, пакет трубочисток, 5 пар носков, кеды (которые надевал иногда вместо ботинок).

В рюкзаке Анг Дава: надувной матрац, 2 новозеландских спальных мешка и чехол, полиэтиленовые мешки, в одном из которых шелковые перчатки, толстый свитер, запасные брюки и куртка, запасная рубашка, альпинистские бриджи.

Я намеревался идти в старых горных ботинках, не очень доверяя кедам, и был единственным, кто не надевал эту модную ныне обувь на всем протяжении пути.

Все казались занятыми по горло. Том Стобарт и Грег производили фотосъемки на глазах полной восторга толпы местных жителей. Майкл Уэстмекотт, отвечающий за все операции с носильщиками, заполнял соответствующий реестр. Чарлз обсуждал с Тенсингом маршрут подходов, Эд и Джордж Лоу, умудренные опытом предшествующих экспедиций, надули свои матрацы и глубоко погрузились в чтение Питера Чейни, приняв позу, которая позже, вследствие частого применения, приобрела название «эверестская поза». Джордж Бенд вытаскивал банки из ящика «компо», и я присоединился к нему в качестве переводчика, чтобы объяснить Тхондупу, что нам требуется: суп, жареное мясо и почки с местным картофелем и шпинатом, кекс и кофе. Ящики «компо» содержали различное меню на каждый день; консервированный кекс имел шумный успех и потому повторялся в качестве десерта пять раз в неделю. Остальные два дня мы снисходили до консервированных персиков. Согласно одобренному всеми плану, мы обычно выходили рано, в 6 часов утра, зарядившись лишь чашкой чаю с печеньем; через два часа хода мы останавливались для завтрака, предпочтительно на берегу реки, где могли искупаться. Пока мы, не совсем ещё проснувшись, собирались и выходили, появлялись носильщики из селения и начинали возиться с тюками. Между тем большая палатка, в которой все ели и кое-кто спал, была готова отправиться в путь. У нас были две такие палатки — высокие, с металлическим каркасом, весьма быстро собирающиеся и разбирающиеся, как нам в первое же утро продемонстрировал ответственный за палатки Эд. Однако нужно было не зевать и покинуть палатку до того, как будут отвязаны растяжки.

Участок до Долалгхата, на главном рукаве Сун-Кози, был одним из самых длинных. На перевале, вскоре после Банепы, мы впервые увидели ещё неясную картину высоких Гималаев, затем последовал длинный спуск среди сосен и гималайских дубов к Жику-Кхола, речке, разлившейся по широкой равнине и питающей рисовые поля. Для небольшой головной группы дорога казалась бесконечной, жара все усиливалась, все больше донимала жажда. Наконец деревня, и Тхондуп милостиво соглашается приземлить нас под гигантской смоковницей. Эти громадные священные индийские деревья высятся около каждой гималайской деревни, охраняя её покой. Их раскидистые ветви и толстенный морщинистый ствол дарят путнику тенистое гостеприимство. Невольно возникает вопрос: что раньше появилось — селение или смоковница?

Было 8 часов 55 минут, и мы с Джорджем Вендом пошли посмотреть на давильную установку. Конструкция не сложная: длинный брус качается таким образом, что один из его концов при движении вниз входит в углубление, где зерно перемешивается рукой или палкой. Брус движется вверх и вниз. В 9 часов 45 минут появились возмущенные Грег и Том Стобарт. Мы ушли черт знает куда фотографы были страшно заняты и потеряли уйму времени, пока нас догнали и т.д. и т.п. Вскоре, однако, мир был восстановлен, а нам пришлось ожидать ещё 40 минут пока готовился замысловатый завтрак из овсянки, тушеного мяса с яйцами, чапатти, масла и варенья.

Опять небольшой перевал, затем спуск в другую долину, также впадающую в Сун-Кози,— так мы продолжаем наш путь по дороге с бесчисленными подъемами и спусками. Шагая вместе с Чарлзом Эвансом и наблюдая стадо крупных обезьян лангуров, которые раскачивались на деревьях, растущих по крутым склонам холмов, я убедился, что невозможно их спутать с представителями «ужасного снежного человека» (некоторые предлагали такое решение проблемы). К тому времени, когда мы достигли широкой реки у Долалгхата, на высоте не более 800 метров над уровнем моря, жара нас окончательно доконала, и мы с наслаждением предались сказочному купанию.

Ранний выход имеет свое немалое преимущество: приходите на бивак сравнительно рано пополудни и можете использовать остаток дня в личных целях: писать, читать или ловить бабочек с Джоном и Майклом Уэстмекоттом. Именно здесь нагнал нас Джон, когда мы ужинали в темноте. Большинство устраивалось уже на ночь. Под яркими звездами, любуясь серпом луны, появление которой мы наблюдали утром, я вновь подумал о необычном характере экспедиции. Поэзия должна была временно стушеваться в суматохе с кислородными масками, с сортировкой снаряжения, неурядицей с багажом и тому подобным. Теперь она робко проглядывала вместе со звуками далеких голосов над бесчисленными лагерными кострами, приглашая меня измерить звездную бесконечность неба, убаюкивая монотонным пением реки.

Ранним утром, когда звезды начинали бледнеть и на лугу раздавался знакомый кашель носильщиков, было приятно лежать и пить чай, даже тхондуповский чай. Однако затем нужно было вставать и принимать участие в предстартовой суматохе до того момента, как палатка ляжет на землю. Обычно я оставался вместе с Майклом чтобы проследить за последними тюками, так как, если в селении был чанг (местное рисовое пиво), носильщики, вполне вероятно, могли опоздать. Хакоман Сингх, похожий на пророка со своей длинной тростью и сверкающими глазами, с поразительным красноречием громил в этом случае виновных за их злодеяния, в то время как они полные стыда, прокрадывались к своим грузам. В это утро мы преодолели большой подъём от русла Сун-Кози до селения Чиабаса, расположенного на следующем гребне, на высоте 1980 метров. Переходы не могли быть слишком длинными, так как груз носильщиков достигал 25 килограммов.

Перед отъездом из Англии мы были информированы о необходимости во время подходов надевать для тренировки кислородные маски. Обычно я ухитрялся ранним утром мгновенно ускользнуть, но некоторые, и в особенности Джон, были героически добросовестны. После завтрака, когда солнце начинало припекать во всю, они облачались в маски для подъема на какой-нибудь чудесный холм повыше, «вкалывали» со страшной силой и достигали вершины полумертвыми, купаясь в поту и в ореоле добродетелей. Все были готовы поклясться, что никогда не было так трудно, как в этот последний раз. В данном случае приятная прогулка с вершины гребня, через склоны холмов в кэмберлендском стиле привела нас, не доходя примерно 800 метров до селения, к месторасположению лагеря. После обеда я присоединился к охотникам за бабочками для изнурительной экскурсии через соседний гребень. Далеко впереди облака и туман скрывали манящие нас снежные вершины. Но все же сквозь дымку промелькнули участки внушительного гребня.

На следующий день небо также было покрыто мрачными тучами. Накануне некоторые из нас сожглись, а спина Чарлза Эванса напоминала вареного рака. Мои локтя тоже побаливали, однако прогулка в шортах и тенниске, в темных очках и без головного убора всегда была приятна мне. Носильщики двинулись в путь с трудом (по-видимому, в Чиабасе имелся чанг), и мне представилась возможность уточнить наше окружение — сто пятьдесят носильщиков: тридцать шерпов, включая шерпани, пришедшие из Намче три проводника, три командира, каждый из них считался ответственным за пятьдесят носильщиков, и один Хакоман Сингх, вооруженный свистком и тростью.

Путь проходил по гребню, на высоте 2280 метров. Рододендроны, как алое пламя, окаймляли дорогу. Спуск в долину и путь через рисовые поля привели к короткому подъему до Рисинго, приютившегося на обрыве над рекой. В Рисинго есть хорошо известный «гомпа», или храм, вблизи которого мы раскинули лагерь. Я был преисполнен уважения к святому месту, однако Тхондуп придерживался другого мнения и, чтобы укрепить навес над кухней, стал забивать кольца и гвозди в стену храма, в то время как шерпани расстилали свои спальные принадлежности на обеих верандах. Как раз когда поспел чай, нас настигла прелюдия надвигающейся грозы в виде ливня камней размером с лесной орех. Отрезвленные этим явлением, мы осмотрели гомпу.

К счастью, к 8 часам дождь прекратился. Следующий переход — до Манга Деорали (2300 м) — проходил под сверкающим солнцем, которое нас быстро высушило. Наиболее сильное впечатление в этот день произвели на нас роскошное купание в ожидании завтрака и последующий длинный и скучный подъём на перевал, откуда мы впервые смогли увидеть по-настоящему лежащий к западу от Эвереста хребет Гауризанкара. Характерной чертой каждой Гималайской экспедиции является контраст наслаждения и тяжелой работы. Джон и Джордж Бенд добросовестно мучились в масках. Когда мы по травянистым склонам подходили к перевалу, то чувствовали, что что-то должно произойти; однако вряд ли мы были готовы к открывшейся нам захватывающей картине гребня, казавшегося таким близким и ясным, как Бернские Альпы из Туна. Сама вершина Гауризанкара возвышалась бастионом слева. Рядом с ней красовалась сверкающая гранитно-ледовая пирамида Менлунгцзе высотой примерно 7300 метров. Далеко справа виднелись гребни Нумбура и Кариолунга, четко выделяющиеся на фоне голубого неба.

Я не могу удержаться от сравнения этих подходов с прошлыми экспедициями через Тибет. Там температура намного ниже нуля, и сильный ветер, несущий по пустынному плато облака пыли, превращал каждый день в тяжелое испытание. В 1953 году, во время нашего перехода через непальские долины, не было ни единого неприятного дня. Каждую ночь большинство из нас спало под открытым небом.

Мы пересекали страну по самому центру, так как реки восточного Непала текут на юг, вливаясь в Сун-Кози и в Арун, в то время как путь к Эвересту проходит почти по направлению на восток. Поэтому, переходя через боковые хребты, нам приходилось без конца подниматься и спускаться. 15-го числа мы спустились примерно до 1220 метров, к Чанавати-Кхола («Кхола» означает, как и «Кози», реку, но меньших размеров). Здесь мы выкупались и позавтракали. Над рекой раскачивался подозрительный с виду цепной мост: деревянные дощечки, лежащие между V-образными железными прутьями с перилами. Том Стобарт, рвущийся в этот день к фотосъемке, запечатлел этот мост со всех сторон. Подъем отсюда до селения Кирантечап (1340 м) невелик, и мы одолели его к полудню. Лагерь был разбит на террасе вне селения, возле поросшего соснами мыса, возвышающегося над ближайшей к нам рекой Бхота-Кози. Здесь после полудня мы с Джоном лежали и обсуждали отправку первой корреспонденции с подходов. К вечеру, когда порозовели вершины гор, я попытался наконец переписать свой собственный отчет, который отправлял в адрес трех школ. Бледное золото на снегу начало блекнуть, по мере того как тени ползли вверх, углубляя темноту склонов Менлунгцзе. В лиловом, усыпанном звездами небе вершины стали невидимыми. Однако их присутствие ещё долго продолжало чувствоваться.

На следующее утро по крутому спуску мы подошли к Бхота-Кози, большой реке, перекрытой хорошим стальным мостом. Как раз перед этим Джон высмотрел метрах в десяти над дорогой отвесную скалу, и каждый из нас продемонстрировал на ней свое мастерство. С тех пор скалолазание стало излюбленным времяпрепровождением. От реки, преодолев крутой подъём в лесу, мы добрались до небольшой деревушки, ниже которой позавтракали. Здесь любители самоистязания вновь надели свои маски. Среди них не было наших специалистов по кислороду, и я, решив, что они уже достаточно освоились с практикой и избавлены от дальнейших экспериментов, также надел безропотно свою маску. Ярза, место нашего ночлега, лежит в котловине среди гор, несколько ниже перевала. По другую сторону селения поток под тем же названием прорезает в склоне горы широкое ущелье. После чая мы с Джоном прогуливались вверх-вниз, вдоль чарующего берега, наблюдая за птицами: многочисленными как всегда, белоголовками, горихвостками, оляпками и каменными дроздами. К тому времени носильщики построили укрытия из ветвей. Вокруг двадцати сверкающих в темноте костров виднелись смеющиеся лица. Несмотря на тяжелую работу, носильщики радовались жизни.

Часто выпадала роса, и некоторые из нас лежали в палатке так, что наружу торчала лишь одна голова. 17-го мы вышли при росе, которая сопровождала нас в течение двухчасового подъема к перевалу на высоте 2560 метров. На высшей точке построена «манэ», или молитвенная стена, и «чаутара» (место отдыха). Эти каменные устройства — простые скамейки из плит, вполне подходящие для отдыха с грузом. Они воздвигнуты местными благотворителями, и ни один уважающий себя носильщик не пройдет мимо такого места, не остановившись. Когда имеется много благотворителей и, следовательно, много «чаутара», следующих друг за другом, продвижение становится весьма медленным. Данный «чаутара» был расположен великолепно.

Высоко над рододендронами сверкал хаос высочайших пиков, но над одним из провалов небольшой снежный треугольник приковывал к себе взор — Эверест. Я думаю, что все мы в ту минуту смотрели на него с волнением. Моё впечатление от этой столь дальней поездки было как от полного счастья бродяжничества, не свободного, конечно, от забот,— носильщики и многие другие вопросы были тому виной,— но радостного от повседневной непосредственности. Эверест угрожал мне словно экзамен после школьных каникул — испытание, к которому относишься с опасением, но от которого не откажешься ни за что на свете. Туманное видение, возникшее в грезах и спешно отложенное в сторону вместе с другими мечтами надеждами! И вот он предо мной! Как он высок! Его вершина подмигивала нам, возвышаясь над всеми более близкими хребтами, которые пытались его спрятать; так далек от мира сего, что сама мысль о восхождении на него казалась столь же бессмысленной, как и святотатственной. Когда мы спускались перед завтраком по залитому солнцем склону, меня не покидала задумчивость. Не правы ли буддисты, считающие Эверест обиталищем богов?

Остаток пути до Тхозе, расположенного на Кимти-Кхола (приток Бхота-Кози), был оживлен зарослями малиновых рододендронов. Тхозе представляет собой большое селение, даже с лавками. На склонах над ним добывается железная руда, и именно тут выделываются виденные нами цепи для мостов. Проходя через деревню, мы могли наблюдать ковку цепей и полос в кустарных кузницах. Лагерь был разбит на травянистой лужайке за деревней.

Полтора часа я провел в маске, поднимаясь на очередной перевал высотой 2900 метров. Отсюда начинается страна шерпов.

Мы были теперь в Сола-Кхумбу, на родине шерпов. Из нашего лагеря, раскинувшегося на восхитительной лужайке возле цветущих сливовых деревьев у Чиангма, на 450 метров ниже монастыря, мы спустились следующим утром до Ликху-Кхола. От Чиангма мы смогли увидеть нашу очередную цель — перевал Ламьюра Баньянг высотой 3660 метров, однако, чтобы добраться до него, нам потребовалось полутора суток. Все гималайские долины таковы. Следующий лагерь мы должны были разбить в Сэта, несколько выше по долине; отсюда дорога вилась вверх через широкий, покрытый лесом горный склон, спускающийся с расположенного справа от перевала гребня. Когда мы ранним утром поднялись повыше, стало холодновато, и нам, одетым в шорты, пришлось перед завтраком, чтобы как-то согреться, выбивать чечетку до тех пор, пока нас не согрело солнце. Дорога к перевалу долго траверсирует влево через заросли рододендронов, извилистые стебли которых, лишенные листьев, выглядывают из-под снега. Картина составила бы прекрасный задний план для фильма Диснея «Дети в лесу». Встречающиеся нам шерпы были одеты в платья домотканой материи и высокие фетровые сапоги. Мужчины носили косички, женщины закладывали волосы в валики. Встречавшиеся нам до этого непальцы носили индийскую одежду или плотные брюки типа пижамных под длинной курткой.

Я добрался до перевала Ламьюра Баньянг к 11 часам 15 минутам. Одним из достоинств таких переходов является то, что вы можете идти порой в одиночестве, порой в компании любого попавшегося друга.

Мы были в районе Сола, и внизу сквозь сосновый лес проглядывала окаймленная громадной скальной стеной очаровательная долина, которая вполне могла бы быть и в Кэмберленде. Мы начали спускаться через покрытые ирисами луга, мимо желтого нависающего утеса с выведенной двухметровыми буквами надписью: «Ome mane» Селение Джунбези, которое нравится мне больше всех других, лежит в долине, ведущей к снежному пику Нумбур. Со склонов, сверкающих примулами, мы видели внизу ряды чистеньких домиков из белого камня, деревянные крыши с уложенными на них камнями для защиты от сильных порывов ветра. Это было селение шерпов, в корне отличное по своему характеру от тех, через которые мы ранее проходили. Мы отправились с Чарлзом Эвансом на спасение Тхондупа, который всегда имел свои особые соображения по выбору места для лагеря и ушел метров на 800 дальше, чем надо было, отыскав площадку, абсолютно лишенную воды. Мы вернулись к протекавшему за деревней потоку для ритуального купания.

Джунбези известно своим монастырем и мастерскими изготовления кинжалов «кукри». Монастырь представляет собой красивое квадратное здание с балконами, выходящими во дворик, однако приятный вид испорчен обилием навоза. В монастыре мы с Майклом Уэстмекоттом обнаружили самого большого Будду, которого мне пришлось когда-либо видеть. Забравшись на второй этаж, чтобы осмотреть внушительную библиотеку и кресло Великого Брамина, мы оказались как раз на уровне божественной головы.

После Джунбези ещё в большей степени чувствуешь, что находишься в районе Эвереста. Теперь цель стоит перед нами, четкая и неизбежная. На следующий день мы снова увидели вершину, царствующую над своими спутниками и подавляющую на этот раз проходящий на высоте 7600 метров гребень Нупцзе.

Очередной переход до монастыря Таксиндху должен был вывести нас над Дудх-Кози, вдоль которой нам предстояло затем следовать вплоть до Намче.

Мы пересекли Дудх-Кози по шаткому мосту, приведшему наших шерпов в смятение, и в последующие три дня шли или высоко над рекой, или в её глубокой теснине. Именно здесь горы начали особенно сильно проявлять свое присутствие. Склон долины сверкал рододендронами и магнолиями, восковыми белыми цветами сантиметров 30 в поперечнике, которые выделялись на склоне, как гроздья звезд. Карабкаясь в небо, на немыслимую высоту, возвышались над нами Кариолунг слева и массив Кангтега справа. Снег лежал на их резко очерченных склонах и ледовых гребнях, на невиданной в Альпах крутизне.

К тому времени Джон начал советоваться, составлять и обсуждать планы как для периода акклиматизации, так и для штурма. Он даже подсчитал вес грузов для высотных лагерей: минимум 45 килограммов для штурмовой палатки под Южной вершиной, 123 килограмма на Южном Седле и 62 килограмма в лагере на стене Лхоцзе. Все эти разговоры велись за чашкой чаю, в то время как мы разглядывали величественные вершины.

Три перехода до Кхарикхола (2010 м), Пуян (2800 м) и Гхат (2620 м) были пройдены в атмосфере растущего возбуждения. Эверест должен был вскоре появиться над нами.

Наконец 25-го числа мы поднялись на крутой холм, возвышающийся над слиянием Дудх-Кози и Имья. Вдали возвышался Эверест. Мы завернули за угол, и перед нами открылось в странном буром амфитеатре склона селение Намче-Базар, столица и центр «Шерпландии».

Перед деревней нас встретила почтенная женщина, преподнесшая нам необычного вкуса чай и кристаллический сахар — трогательный жест. Чайник был украшен разноцветной бумагой. Нас окружила дружеская толпа, однако в этот момент мы не смогли заняться осмотром селения, так как разбили лагерь несколько выше, в частности, чтобы избежать инфекции.

Наконец мы были среди «наших» гор. Позади нас — Квангде, громадная стена из снега и скал. Справа — красивейшая, по-моему, вершина Тхамзерку — отделившийся представитель массива Кангтега. На протяжении сотен метров взор скользил по кружевным гребням, переходил с одного на другой, словно по гигантской лестнице с острыми как бритва краями; все вместе было увенчано блестящей, как лезвие меча, вершиной. При виде этих гор; как выразился Джордж Бенд, пропадало всякое стремление к победе над ними. Проще было лежать на спине и любоваться ими, не планируя никаких восхождений.

За массивом Кангтега, слева от него, из-за холма, под которым был наш лагерь, выглядывала наиболее поразительная вершина: Ама-Даблам (6750 м). Ее сравнивали неоднократно с зубом, но мне кажется, что она больше походит на клин с отчетливой плоской вершиной и практически отвесными гранями. Она царствует над своим окружением гораздо больше, чем Эверест, который отстоит отсюда на 30 с лишним километров и ещё нечетко проглядывается над длинным гребнем Нупцзе.

Вершина, к склонам которой прижался Намче-Базар, носит название Кхумбила — парящий в высоте скальный пик, на который в прошлом году Том Бурдиллон пытался взойти. В тот вечер я поднялся в тумане на нижнюю часть его склона, а на следующий день мы шли вокруг него пока не начали понемногу отклоняться к реке. На этом пути, на живописной лужайке, огражденной стенкой из камней, мы были встречены «миссис Да Тенсинг» — женой одного из наших верных шерпов, которая несла кувшины с чангом. Этот чанг был неплох. По вкусу он напоминал нечто среднее между сидром и пахтаньем. Довольно густой, молочного вида, иногда с комками, этот напиток здорово поднимает настроение на разных торжествах. Я заметил, что чанг, преподнесенный нашим носильщикам, был более водянистым. Во всяком случае, подкрепившись, мы во главе с Джоном, восседающим на крошечном, нанятом в монастыре пони, продолжали наш путь к реке, к завтраку и к последнему на ближайшие два месяца купанию (между прочим, весьма холодному).

Тхъянгбоч расположен на вершине длинного гребня, плавно спускающегося к слиянию Имья и Бхоте-Кози. К моему ужасу, во время длинного, 600-метрового утомительного подъема от реки до высоты 3200 метров я начал задыхаться, хотя должен был, бесспорно, чувствовать себя в форме на этой скромной высоте. К счастью, была уйма предлогов для остановки перед просящимися на пленку пейзажами. Наконец вместе с Томом Стобартом и Грегом мы все же добрались до арки со скульптурными украшениями, неожиданно ведущей к ровной лужайке, похожей скорее на место для райского сада, чем для человеческого жилья. Впереди громада Эвереста, и справа от него, как часовой, Ама-Даблам. Слева, из-за совершенно лишнего здесь холма, выглядывал снежный конус Тавече. Перед нами травянистая лужайка, окруженная сосной, древовидным можжевельником и серебристой березой. И сбоку, слева от неё, группа каменных зданий в виде пирамиды с позолоченной эмблемой на вершине гомпы. В одно из этих зданий нас почти втащили два гостеприимных почтенных ламы, после чего мы плюхнулись на подушки и нам был преподнесен европейский чай. Затем мы вышли наружу, чтобы принять участие на фоне идиллической пасторали в разборе кислородных баллонов, консервов и снаряжения.

Мы были в хорошей форме и хорошо питались. И важнее всего, не слишком трудные подходы, согласно плану, позволили нам стать друзьями. Вокруг лагерного костра, под холодными звездами сидели и болтали счастливые люди.

Глава 5. У подножия Эвереста

26 марта —16 апреля. В Тхъянгбоче

Тхъянгбоч — наш первый базовый лагерь — стал одновременно и местом первой разборки грузов. Мы пробыли здесь три дня. Ранние утра были холодными и ясными. Затем набегали все более сгущающиеся клочья тумана.

Многочисленные палатки: красные, оранжевые и желтые — составляли живописный задний план, на фоне которого проходила наша деятельность. Один из дней нашел отражение в моем дневнике:

«Перед завтраком гуляли и видели мускусную кабаргу. Животные почти ручные, так как ламы запрещают убивать живые существа.

Раздали кошки сагибам и шерпам. Занялись их подгонкой. Крепления не совсем удовлетворительны.

Готовил с Джоном корреспонденцию для «Таймса». Составлял карту района акклиматизации.

Помогал Тому проверять кислородные баллоны. 1 час пополудни. Ленч. Лососина с овощами.

Помогал поднимать стенки палаток для проветривания. 2 часа 45 минут. Отдых. Поднимался 50 минут и чувствовал себя намного лучше вчерашнего. Возвратился в 4 часа. Упаковал запасные ледорубы и дефектные кислородные баллоны.

Чистил зубы в какой-то грязноватой луже. Писал письмо домой. Помогал перетаскивать в большую палатку ящики для устройства сидений.

Вскоре все собрались в палатке, и Джон рассказал о плане акклиматизации».

Я послал в Намче за кузнецом для исправления «дефектных» кошек. На следующий день появился небольшого роста плотный человек, который устроился со своими инструментами в одном из углов поляны. Его оглушительная работа, возможно, послужила причиной последующих поломок. Во всяком случае блестящим умом он не отличался, ибо, например, потратил массу энергии, подгоняя кошки Джорджа Бенда к моим ботинкам. В этот же день нас пригласили посетить монастырь. Наибольшее впечатление здесь производила громадная библиотека Настоятель Тхъянгбочского монастыря пользуется в буддистском мире почти таким же престижем, как и ронгбукский лама. Некоторые из наших местных шерпов, и среди них здоровенный Анг Норбу, сидели на корточках на полу, в то время как мы разместились на коврах возле окна. Неожиданно появилось громадное блюдо картофеля и превосходных рисовых лепешек. Хотя я только что разжег свою трубку, отказаться я был не в силах.

Каждый из нас с большим или меньшим удовлетворением уже облачился в экспедиционные одежды. Яркие голубые плащи и красные свитеры выглядели почти как форма.

Джордж Бенд ухитрился наладить радио, и, сидя вокруг лагерного костра, мы слушали сообщение о том, что Кембридж выиграл регату. Это была последняя ночь, которую мы могли провести все вместе.

Первая акклиматизационная группа: Чарлз Эванс, Джордж Бенд, Том Бурдиллон и Майкл Уэстмекотт — должна была выйти утром (29-го) к ущелью и перевалам ближайших к нам склонов Ама-Даблам. Том ещё не полностью пришел в себя после шока, полученного им, когда он обнаружил, что многие кислородные баллоны текут. Низким, запинающимся голосом он объявил, что если баллоны основной партии протекают таким же образом, то нечто «довольно сногсшибательное» произойдет со всеми планами использования кислорода. Ибо основную партию кислородных баллонов, посланную Альфом Бриджем, должен доставить нам майор войск гурков Д. Робертс в середине апреля. В связи с этим на индийскую радиостанцию был послан гонец с телеграммой. Станцию мы с удивлением обнаружили в Намче, и её начальник любезно отправил телеграмму. Робертс проверил каждый баллон перед отправкой из Катманду, и все кончилось благополучно.

 Для остальной части экспедиции 30-е было днем подготовки к выходу. Должен признаться, что я был рад разделению на группы. Мы представляли собой слишком громоздкий коллектив для истинного общения, для настоящего альпинистского содружества. В то утро большинство из нас для проверки наших УКВ станций поднялось на возвышающийся над лагерем скальный пик высотой 4700 м. Это походило на скалолазание в британских горах с тем лишь исключением, что здесь нам здорово надоедали многочисленные заросли боярышника и карликового можжевельника. Странное было ощущение — сидеть под солнцем на вершине и переговариваться с лагерем, который на 750 метров ниже выглядел как точка. Наша солнечная ванна была непродолжительной, и мы спустились.

Вторая половина дня была загружена делами до отказа. Джон просил меня заняться продуктами питания для шерпов, и мы с Тенсингом погрузились в бесконечные расчеты. Сколько съедят люди за три недели? Было невозможно точно определить потребность в продуктах для неопределенного числа носильщиков. Далее следовали продукты для нас четверых и для шести шерпов.

Эд задерживался из-за больного горла, однако через день он должен был следовать за нами. Чарлз Уайли, Майк Уорд и я должны были начать разведку в неисследованной долине Шола-Кхола. На первые два дня нам нужно было взять с собой кроме шерпов ещё четверых носильщиков. Задача заключалась в том, чтобы нагрузка оказалась разумной: четыре палатки, две кухни с запасом горючего, альпинистское снаряжение, кислород для испытания (две поклажи носильщиков) и, наконец, продукты питания. Посовещавшись, мы послали шерпов отобрать себе пропитание. Увы, после взвешивания оно одно оказалось по весу равным примерно грузу трех носильщиков. Мы вторично отослали шерпов с указанием уменьшить вес, доведя его до 800 граммов в день на человека. Мы так и не смогли подвести окончательный весовой баланс до утра, так как теперь ещё прибавились палатки и наши личные вещи. В конце концов список наших припасов на восьмидневный поход в горах выглядел приблизительно следующим образом:

Кухни— 13 килограммов

Питание шерпов— 29

4 палатки— 18

Кислородные аппараты и т. д, — 24 килограмма

3 кислородных баллона — 29 килограммов

Питание — 49

 Итого... 162 килограмма

В качестве эксперимента, касающегося всех, в питание были включены двухдневные высотные рационы. В дополнение к списку у нас были керосин, надувные матрацы, спальные мешки, личное снаряжение и всякая всячина: высотомер, компас, глетчерная мазь, бинокли, незапотевающие очки-консервы, спички, свечи фонари, электрофонарики, сигареты для шерпов, камеры с запасом пленки, 8 карабинов и 95 метров нейлоновой верёвки.

Восхождения к западу от Эвереста

К моменту выхода оказалось, что на шерпов, к их явному неудовольствию, приходится по 28 килограммов груза; носильщики, включая шерпани, несли по столько же и, наконец, мы сами — по 16-20 килограммов. 30-го числа в 8.15 мы тронулись в путь, сначала под гору через лес со свисающими бородами лишайников, затем вдоль теснины Имья, над которой возвышалась громада Ама-Даблама. В первом же селении, Пангбоче, мы обнаружили Джорджа Лоу и Грега. Они основательно застряли и пришли к решению нанять ещё носильщиков, так как нагрузка в их группе не уступала нашей. Джон, их лидер, ушел далеко вперед. С некоторым облегчением мы последовали примеру товарищей. Благодаря Тенсингу была поднята на ноги вся деревня, и мы смогли нанять ещё носильщиков. Через полчаса каждая из групп выходила с двумя сверхштатными носильщиками. Со скрытым злорадством мы вспоминали о Джоне, который где-то все ещё тащил свои 20 килограммов. При слиянии Шола-Кхола и Имья мы остановились подкрепиться и полюбоваться Ама-Дабламом, который отсюда выглядел четко очерченной пирамидой, высоко парящей в голубом небе. Здесь наши пути расходились; группа Джона двинулась вдоль Имья, мы же повернули влево, вверх по течению бешено мчащейся Шола-Кхола (между собой мы называли её Кока-Колой). Мы провели эту ночь на плоском дне Долины у самых стен скотоводческой деревушки Фалонг Карпо (4450 м). Дорога к Эвересту отсюда идет точно вверх, вдоль потока Кхумбу. Наш путь лежал левее, к верховьям самой Шола-Кхола. Для ориентировки мы с Майком влезли на каменистый склон холма. Я сильно задыхался, что мне отнюдь не нравилось. На этом этапе акклиматизации тратишь массу времени на то, чтобы сравнивать, насколько ты задыхаешься по сравнению со своими товарищами. Если читатель смог что-либо почерпнуть из моего рассказа, то это скорее всего представление о том, как много времени у альпиниста отнимают подобнее тривиальные заботы: надежды на завтрашний день, заботы об оцарапанных пальцах, затрудненное дыхание и в первую очередь еда. Возможно, это не должно быть так, однако мы так устроены.

Окружающая нас картина производила сильное впечатление. Мы почти обошли кругом Тавече (6500 м), который отсюда представлялся как колоссальный снежный конус на скальном основании. Справа от него, почти на такую же высоту, вздымался ещё более фантастический пик, падающий отвесной километровой стеной в нашу долину. Местные жители называли его Арканье. Вправо вытянулся ряд скальных вершин, прозванных нами (слева направо) пик Гаспар, Горб, Остроконечный пик, Близнецы. Еще правее выделялся мощный массив с главной вершиной, известной под именем Ави. Больше всего нас поразило отсутствие снега на всех этих вершинах. Солнце припекало, и горы в верховьях долины стояли словно опаленные, и вся местность больше напоминала Тироль в засушливом августе, чем Гималаи в апреле. Мы отметили Остроконечный пик как возможный объект восхождения и спустились.

На следующий день мы собирались покинуть проторенную дорогу и дойти до неисследованных верховьев ущелья. Путь был очевидным, и к тому же мы прослышали о некоем вышележащем озере, возле которого шерпу Ангтхаркею приходилось в детстве пасти овец. Действительно, мы добрались до озера, замерзшая поверхность которого скрипела и трещала, как плохой пол. Далее дорога явно вела через луга и покрытые валунами плоские участки по направлению к Остроконечному пику.

Фактически мы заночевали чуть ниже языка ледника, спадающего справа от Остроконечного пика, на высоте, пожалуй, 4900 метров. Мы устроились за громадным валуном (первовосхождение на который было совершено шерпом Гомпу), однако укрыться от ветра было невозможно, и, когда солнце село, стало очень холодно. Несмотря на это, четыре шерпани, к великому удовольствию шерпов, решили остаться. Остальные два носильщика ушли вниз. Таким образом, в две палатки «Мид» набилось девять человек, залезших по двое в спальные мешки. Как они ухитрялись готовить пищу, было совершенно непонятно. Мы с удовольствием съели хороший бифштекс с вареной «тзампой». Всем нравилась эта мучнистая поджаренная ячменная каша как великолепный гарнир к жареному мясу и особенно как добавление к чаю. Чарлза изрядно донимала здесь головная боль, и он глотал аспирин. На высотах от 4600 до 5200 метров многие так или иначе страдают от горной болезни. Целью наших исследований было как раз преодоление подобной слабости и «акклиматизация» перед Базовым лагерем. На мне влияние высоты сказывалось больше всего в сухости горла, вероятно, потому, что нос, подверженный катару, был заложен и в течение ночи я вынужден был вдыхать пыльный воздух через рот. Весь следующий день я поглощал таблетки, и мне удавалось сохранить статус-кво.

Мы хотели достичь перевала, который вывел бы нас из ущелья, а также разыскать перевал, на котором в 1951 году побывали Том Бурдиллон и Майк Уорд. Они поднялись тогда со стороны Нгожумбо и смотрели вниз, на нашу Шола-Кхола, но спуститься не смогли. Второй нашей задачей было испытание кислородных аппаратов.

Чарлз и Майк надели кислородные маски, и начало ледника было пройдено за 40 минут. Я порядком задыхался, однако был все же в состоянии выдержать темп, я думаю, к легкой досаде своих товарищей. Затем мы связались с шерпами и надели кошки. После крутого взлета ледника с удивлением обнаружили, что склон выполаживается и почти горизонтальный путь приводит к перевалу как раз справа от Остроконечного пика. Последний со стороны Шола-Кхола был скальным. Отсюда, с перевала, он предстал нашим взорам великолепным ледяным гребнем. Было только 10.40, а мы ещё не нашли «перевал Майка», который, по нашим догадкам, должен был находиться ещё правее, за пиком Близнецов. Ледник в этом месте плавно поворачивал вдоль подножия пика. В 11.05 мы остановились, и я надел кислородный аппарат открытого типа. «Надеть аппарат» кажется просто, однако это нудное занятие, которое нам доводилось испытать впервые. Здоровенный баллон должен быть втиснут всеми правдами и неправдами в станок, затем надо подогнать гайки, надеть маску и взвалить аппарат на спину. Включаете кислород, и все выглядит иначе, словно между вами и окружающей обстановкой прокралось каким-то образом божество, убеждающее вас, что жизнь все-таки хороша. Одно из проявлений такого эффекта, которое мы все почувствовали даже на этой незначительной высоте, заключалось в том, что мы стали способны наслаждаться окружающей панорамой. Вместо того чтобы двигаться тяжело дыша, со взором, прикованным к земле, мы шли, восхищаясь сказочными видами. Мир уже виделся в розовом, а не в уныло-сером свете.

Обогнув угол, мы увидели менее чем в километре от нас небольшой скальный перевал, венчающий длинное снежное поле. Кислородные установки были выключены и свалены в кучу, после чего мы с трудом поплелись по почти горизонтальному склону. Еще несколько десятков тошнотворных метров по осыпи, где с каждым шагом вверх мы сползали с камнями на два шага вниз, и наконец мы на перевале. Майк без колебания признал его как «свой». У наших ног лежала неизвестная долина, названная позже Чугима, а за ней стена; за стеной стояли горы, над которыми, прямо за Гуанара, царствовал широкий массив Чо-Ойу.

Это был первый взгляд, брошенный во многие неизвестные ущелья и на многие безымянные вершины; перед нами лежало такое богатство, с которым до этого посчастливилось познакомиться лишь экспедиции Эрика Шиптона. Для меня это был мир новых форм, так как. с тех пор как я в детстве лепил из пластилина Уэльские горы, основным в горах для меня всегда была форма. Непальские вершины представляли собой богатый, простирающийся до бесконечности хаос подобных точеных, кованых и фантастически связанных между собой моделей; при этом у путешественника возникало чувство, что один из образов властвовал над Эверест маячил, словно чудовище, над любым гребнем. В течение этих трех недель он всегда был с нами неизбежный как судьба. Казалось, что его материальная сущность притягивала наши взоры, так же как мысли о нем определяли наши разговоры.

Было 12.30, и высота перевала была около 5650 м. Спускаясь по снежному склону, я с ужасом заметил, что у меня одна из новых, с фирменным клеймом кошек сломалась и болтается. Так как Гомпу уже сломал одну кошку, я начал не на шутку беспокоиться. Действительно, это оказалось началом «великого кошечного кризиса», который угнетал нас в течение всей экспедиции.

В лагерь мы вернулись к 3.30. Когда поспел чай, появился Эд в сопровождении Да Намгиала. Горло Эда ещё немного болело, однако это не мешало ему, приводя в восхищение зрителей, двигаться гигантскими шагами. На следующий день трое из нас решили попробовать свои силы на Остроконечном пике, а Эд заявил, что он перетащит наш лагерь на первый перевал (примерно 5430 м). Он должен был использовать кислородный аппарат одного типа, а мы — другого. Все по плану. Прямо от перевала начинался крутой снежно-ледовый гребень. В некоторых местах, несмотря на наличие кошек, пришлось рубить ступени. Я попробовал заняться этим в маске, и, к моему удивлению, это оказалось даже приятным делом. Вскоре по мере нашего подъема Эверест начал выглядывать из-за скрывавшего его Ави. Вершина, не загороженная на этот раз Нупцзе, предстала перед нами в новом обличии. Справа возвышался Макалу (8476 м) — громадная пирамида, по своей форме удивительно похожая на своего более высокого брата.

К вершине (5850 м) мы подобрались по предательскому скальному гребню. Было лишь 11.30, три четверти часа мы провели, наслаждаясь самым, пожалуй, красивым за все время экспедиции видом. В этот ясный апрельский день все главные вершины выстроились перед нами, мрачные и непреклонные: Нумбур, массив Гауризанкара, Чo-Ойу, Гьачунг Канг, Чангцзе, или Северный пик, Эверест, Нупцзе и Лхоцзе, Макалу, Чамланг.

Ниже нас, на перевале, мы увидели Эда, перетаскивающего лагерь. Спускались вниз не спеша, весьма довольные Остроконечным пиком. Позднее мы перекрестили его в пик Лхакпа в честь сына Чарлза Уайли — Яна который родился в среду (среда по-шерпски — «лхакпа»). Перед самым перевалом Майк внезапно остановился и указал на что-то пальцем. Как раз перед нами, по другую сторону новооткрытой долины Чугима, стояли две вершины, левая из которых представляла собой изумительный по красоте ледовый пик. По правому гребню просматривался возможный путь. А что, если мы пересечем ущелье, сделаем восхождение и затем спустимся вдоль реки, которая, несомненно, должна где-то ниже вливаться в Дудх-Кози? Эд охотно согласился и начал разрабатывать путь спуска по глинистому склону ниже перевала. Тем временем, однако, нам пришлось подтянуть пояса потуже. Кажется, я уже упоминал, что мы взяли всего по два штурмовых пайка. По плану предполагалось проверить в качестве эксперимента, можем ли мы и шерпы прожить лишь на этих пайках. Привожу содержание пайка на один человеко-день:

400 г сахара;

1 пачка пеммикана[7] Боврил (для супа);

56 г сыра;

1 пачки печенья (одна из них — сладкого);

1 пачка конфет;

1 пачка грейпнатс[8];

чай, кофе, маленькая пачка овсянки для добавления в суп;

1 пачка молока в порошке;

1 пятидесятиграммовая плитка кекса или шоколада, или фрубикса, или прессованных бананов 1 пакет апельсинового или лимонного напитка в порошке.

Эти пайки были тщательно упакованы в облицованных фольгой картонных ящиках. Однако нужно учитывать, что для человека, возвращающегося в лагерь с волчьим аппетитом, такой паек не может служить сытным обедом, в особенности если вы принадлежите к тем, чей желудок не выносит пеммикана или грейпнатс. Мне повезло, что я к таковым не относился. Итак, мы тихонько вздохнули и уселись поглощать суп и сыр. Четверых шерпов отослали обратно с кислородом в наш последний лагерь; они должны были вернуться на следующий день и поднести нам грузы в лагерь, организованный возможно выше на Канг Чо (так назывался, как мы позднее узнали, наш новый пик); двоих же предполагалось направить обратно с кислородом через Шола-Кхола вплоть до Тхъянгбоча.

Мы с Эдом заняли одну палатку и погрузились в дискуссию по великой проблеме: как убить время на большой высоте? Он провозгласил лозунг: «Битва со скукой» Моя методика, весьма простая, заключалась в чтении романа, предпочтительно длиннющего. Одной из приятных, предстоящих нам в этот период задач было более глубокое познание друг друга, и в данном случае я принялся изучать Эда, его прямую, лобовую атаку любой задачи, его неутомимую энергию, его веселый низкий смех и чувство юмора, его верность в дружбе.

На следующее утро простуда дала себя знать. Я был как в тумане, нос оставался всю ночь заложенным и казался комком свинца. Майк и Чарлз мучились головной болью, а Эд — расстройством желудка после употребления пеммикана. Бедный Эд! В следующие два дня, несмотря на тяжелую работу при восхождении, он почти ничего не ел; он жил, казалось, на одном лимонном порошке с большим количеством сахара.

Такая нетвердая на ногах группа с нетерпением ожидала возвращения четырех шерпов. Было уже 10 часов 15 минут, когда мы начали спуск по ужасающему глинистому склону, ведущему к двум озеркам, приютившимся среди каменных глыб морены. Здесь мы с великим сожалением оставили под скалой наши консервы и повернули направо, вверх по каменистому ущелью. Нашей целью была площадка для бивака, расположенная в спускающейся с ледника ложбине. По этому леднику можно было подняться на снежный перевал между Канг-Чо и его соседом справа. Мы нашли подходящую площадку чуть ниже языка ледника и разбили бивак на скалах, рядом с которыми протекал ручей.

Утро 4 апреля было хорошим, хотя падал легкий снежок; ночь я проспал неплохо. Мы попрощались с Нимми и Анг Дава (уходящими, чтобы собрать кислородные аппараты) и двинулись в путь в 7.30. Благословенные Гималаи! Здесь не надо вставать в 2 часа ночи, как в Альпах. Не успели мы ступить на ледник, как Чарлз сломал кошку. С ума можно сойти! Теперь ему, так же как и мне и Гомпу, пришлось идти весь день на полуторах кошках.

Перевал мы достигли в 8.20. Все мысли о пике, возвышающемся справа, исчезли, однако гребень Канг-чо, видимый теперь вплотную, выглядел приемлемым: лед крутой взлет на предвершинное плечо и оттуда пологий гребень, ведущий к самой вершине, лишь грибообразный ледовый жандарм на пути мог причинить неприятности.

Эд, Да Намгиал, Анг Дава и я шли в первой связке. Эд рубил ступени на крутом, идущем от перевала склоне. Мы шли в кошках, и я подумал, что расстояние между ступенями слишком велико.

О шерпах Эд проявлял большую заботу. После участка скального лазанья сменили ведущего, на что Эд великодушно согласился. Вскоре нам пришлось идти вплотную к гребню в любопытном ледовом образовании ячеистой формы. Порой такая структура нам здорово помогала; в некоторых особо крутых местах, вместо того, чтобы рубить ступени, я мог просто поставить ногу в ячейку, а вместо зацепки — хвататься за выступающую часть. Подъём был крутым. С обеих сторон склоны весьма эффектно обрывались в бездну, и шерпам было не по себе, однако сам гребень, казалось мне, был уютным и безопасным.

К полудню мы добрались до плеча; Шепелай и Анг Дава I решили тут остаться. Последний рассказал нам позже, что в 1952 году он попал в аварию и это лишило его уверенности. Майк, Чарлз и Гомпу вышли вперед, однако перед ледовым жандармом они остановились. Жандарм можно было явно обойти слева по большой ячеистой ледяной плите. Они атаковали её, но, пожалуй, слишком высоко. Эд, усмотрев путь несколько ниже, стал с невероятной скоростью траверсировать. Однако и этот путь оказался сложным. А я внезапно открыл ещё один путь между двумя предшествующими — по диагональной полке с ячеистой структурой, по которой, слегка помогая ледорубом, можно было пройти. Это оказалось правильным решением. Вскоре я стоял на гребне по ту сторону жандарма; между мной и вершиной, расположенной метров на сто выше, не было препятствий, за исключением возможных трещин. Трещина действительно оказалась, и Эд её блестяще преодолел по весьма хрупкому на вид мостику. Я вспоминаю, что к этому времени мы все пыхтели как паровозы. По-видимому, мы не были ещё полностью акклиматизированы. Мне все время казалось, что я иду слишком медленно; в действительности я чувствовал себя неплохо. Бывают моменты, когда каждый страстно стремится обскакать своих товарищей.

В 1 час дня мы были на снежной вершине, высоту которой оценили в 6190 м. Отсюда открывался изумительный вид на ледник Гуанара. Мы проглотили мятные кексы, а некоторые, особо отважные, попробовали и «фрубикс». Однако в основном все хотели пить; вода с лимоном и сахаром была куда лучше всякого вина. Оба шерпа — Да Намгиал и Гомпу, семнадцатилетний ординарец Майка, «толстый парень» экспедиции,— проявили себя при восхождении великолепно.

Посматривая вниз, Эверест и Макалу следили за нами, но уже начал появляться послеобеденный туман, пора было спускаться. Забрав по дороге двух шерпов, отдыхающих у плеча, мы, вместо того, чтобы свернуть налево, выбрали путь по ребру, ведущему ближе к нашему лагерю и на вид несложному. Обогнув укутанный туманом мыс, вышли на ледовое ребро. Прошедший месяц был такой сухой, что снег с ребра сошел полностью; более того, лежащий под ним лед весь покрылся морщинами и гигантскими ячейками, похожими на кальгоспоры, их ещё называют «кающиеся грешники». Передвижение по такому рельефу могло довести до отчаяния, особенно когда идешь на половине кошки. В тумане склон, казалось, уходил в бесконечность. Помню, как Чарлз сказал: «У меня такое впечатление, что я иду во сне».

В конце концов мы спустились. Внизу виднелись палатки. На каменистом грунте мы сняли кошки. Дальше, дальше, катясь и скользя, умирая от жажды, мы преодолели последние сотни метров. В 3.30, достигнув лагеря, выпили бесконечное количество чая и лимонного напитка. Затем, удовлетворенные, залезли в спальные мешки и занялись болтовней; истории о восхождениях, об альпинистах, которые можно рассказывать без конца и с одинаковым успехом в любых экспедициях. В этом одна из наиболее приятных особенностей путешествия. Эд захватил моё внимание рассказами о прошлогодней экспедиции. Когда стемнело, все медленно погрузились в сон, мечтая о блюдах, которые завтра будем поглощать.

Утром, забрав оставленные нами консервы, мы, довольные, помчались вниз по неизведанной долине, обсуждая на ходу в чисто академическом плане возможность восхождения на соседа справа — Канг-Чо. Вскоре, миновав зону моренных камней, очутились на зеленых лужайках, которые, честно говоря, весьма располагают путника к отдыху. Мы наслаждались величайшей прелестью Гималайского горовосхождения: небольшой группой исследовали новую страну в окружении самой величественной в мире природы. Мы только что победили неизвестную вершину и спускаемся по не показанной на картах долине. Здесь была богатая пища для разговоров, для уточнения, для расспроса наших верных товарищей— шерпов. Более того, мы чувствовали большое удовлетворение от выполнения долга по отношению к экспедиции; прошли акклиматизацию и пополнили наши знания в части применения кислорода и особенностей питания.

Наконец мы достигли крутого травянистого склона над слиянием нашей долины с Дудх-Кози и обошли слева обрывистый берег её теснины.

Наиболее запомнившимся мне событием этого дня было блюдо картофеля, накопанного нами в поле, где мы разбили лагерь. Это была первая свежая пища за неделю; некоторые из нас питались в эти дни неважно, и я никогда ранее не ел и не видел, чтобы съедали столько картофеля в один присест. Эд, кто в сущности голодал, раздулся на глазах.

Лежа в палатках в обычной одежде, мы не ощущали холода. Когда пришла вечерняя прохлада, я вытащил пижаму и просто накинул её на одежду, снова сняв, когда укладывался спать.

Следующий день, 6-го, при отличной погоде мы продолжали наш путь вниз, к селению Порче, спустились к Имья и одолели последний крутой подъём к Тхъянгбочу. Около 1 часа дня мы слушали отчет о том, как другие группы путешествовали вокруг Ама-Даблама и Лхоцзе. Вершина Эвереста ещё раз бросила нам вызов, выглянув из-за длинной стены Нупцзе.

Эти дни в Тхъянгбоче, занятый работой, я чувствовал себя действительно счастливым. Я чинил ботинки, у которых резиновая подметка отстала от кожаной подошвы, благословляя при этом шурупы — лучшего друга неопытного сапожника. Помимо этого, было много работы по упаковке, а также по подготовке снаряжения для нашего ближайшего выхода. Кое-что должно было остаться в Тхъянгбоче, никому уже не нужно было возвращаться туда, за исключением группы Чарлза Эванса, которая должна была встретиться там с Джимми Робертсом и принять от него основной запас кислородных аппаратов. Эд Хиллари, оба Джорджа (Бенд и Лоу), а также Майкл Уэстмекотт должны были начать обработку Эверестского ледопада. Джону, Майку, Уорду, Тому Бурдиллону и мне надлежало исследовать вершины в верховьях ледника Имья, испытывая кислородные аппараты открытого и замкнутого типа. Затем мы должны были пройти на Кхумбу через перевал, соединяющий его с рекой Имья. Взятый нами груз выглядел следующим образом:

пирамидальная палатка — 10,2 килограмма;

2 палатки «Мид» — 11,5;

1 малая американская палатка «Джерри» — 3,6;

2 нагревательных прибора— 12,3;

6,8 литра керосина — 4,9;

продукты питания на 7 дней на 10 человек, по 1,25 кг в день — 87 килограммов;

кислород (включая и аппараты замкнутого типа для тренировки) — 152 килограмма;

верёвки — 4,1;

личные вещи (по 12,3 кг на каждого) — 123;

 Итого... 409 килограммов.

Это было немало. На этот раз мы были более предусмотрительными и взяли с собой 10 носильщиков из расчета по 25 килограммов на каждого (в действительности пришлось побольше). Шести шерпам приходилось нести по 20 килограммов.

Дни, проведенные на ледниках Имья и Кхумбу

Мне не хотелось отнимать у читателя время, излагая дневник нашего второго пребывания в Сола-Кхумбу; для большинства смертных одна гора ничем не отличается от другой, и вновь мы услышали бы протесты: «Когда же доберемся до Эвереста?» Вот вкратце, что с нами произошло: одна группа — Хиллари, Бенд, Лоу и Уэстмекотт — вышла 9 апреля и в сопровождении Пью, Стобарта, шерпов и более 30 носильщиков направилась прямо к Эвересту. Об их работе на ледопаде будет сказано подробно дальше. У второй группы — Эванса, Грегори, Уайли и Тенсинга — основной задачей была тренировка отобранных шерпов в применении кислородных аппаратов. Члены этой группы исследовали ледники, спускающиеся с Лхоцзе в бассейн Имья, и взошли на Айленд пик (6100 м) — ледовый клык, возвышающийся на полпути. Они вернулись в Тхъянгбоч, забрали наш багаж и основной запас кислорода и ушли вместе с Робертсом. Наконец, Джон Хант, Бvрдиллон, Уорд и я поднялись до самых верховьев ледника Имья. Мы пытались добраться до снежного перевала к северу от Ама-Даблама. На леднике под этим перевалом двое из нас надели аппараты открытого типа и шли с ними пять с половиной часов. Затем, применяя под руководством Тома аппараты с замкнутой циркуляцией, мы взошли за два дня на скальную вершину Амбьюгиябьен (6000 м), расположенную к западу от Ама-Даблама. Спустившись к Чукхунг, мы перешли затем через высокий перевал, ведущий из долины Имья в долину Кхумбу. Этот перевал «для яков» (5500 м) позволял подойти вплотную к хребту Покальде (6100 м) и спуститься далее к Кхумбу. 16 апреля мы поднялись к озеру, вклинившемуся между склоном и мореной, туда, где швейцарцы в прошлом году организовали свой базовый лагерь.

Изложив схему наших передвижений, я вправе теперь отойти от этой темы и вместо неё предложить некоторые беглые зарисовки. Считайте, что коллектив твердо и неуклонно проводит в жизнь запланированную программу тренировок, и позвольте немного разгуляться воображению, останавливаясь на некоторых подробностях нашей повседневной жизни, на некоторых мыслях, фоном для которых все ещё по-прежнему служит резко очерченная черная пирамида, владеющая нами так же, как она царствует над окружающими вершинами.

Приготовление пищи. Четверо из нас разбили лагерь на высоте примерно 4900 м, на покрытой снегом песчаной площадке. Установлены две палатки «Мид». Я готовил в этот вечер ужин, поставив примус перед входом под нейлоновым тентом, растянутым между моей палаткой и палаткой Джона. Эти нагревательные устройства представляют собой сконструированную Ч. Куком модифицированную модель обычного примуса. Три кастрюли входят одна в другую, несколько экранов, окружающих кухню, защищают её от ветра. Так как вход в палатку «Мид» имеет форму круглого рукава, приготовление обеда связано со стоянием на коленях в неподвижной позе. Чай был вскипячен вполне успешно, но, увы, к посрамлению моего поварского искусства, все окончилось опрокидыванием кастрюли. Далее следовал ужин: суп в одной кастрюле, куски свинины с морковью, в другой консервированный кекс на десерт и, наконец, кофе. Ну, как? Неплохо, если не обращать внимания на привычное ворчание в связи с индивидуальными и коллективными капризами. Когда грелся кофе, примус как раз не вовремя «сдох». Моя вина! Джон самоотверженно взял на себя работу по его заправке.

В маленькой палатке совсем не легко установить где что находится: например, в нашей на надувных матрацах занимающих большую часть палатки, лежат спальные мешки; всё остальное распихано по краям и образует небольшой хаос из сухарей, консервных банок, книг, дневников, пижам, рюкзаков, карандашей, деталей к кислородным аппаратам, свитеров и пр. То и дело возникает волнующее кладоискательство: «Куда делся денатурат?..»

Амбьюгиабьен — 12 апреля

Мы медленно поднимались мимо громадных, пышущих жаром валунов. Местность напоминала вершину Глайдер Феч в Северном Уэльсе. На мне был аппарат закрытого типа. Поскольку он был у нас единственным, мы передавали его друг другу через каждые полчаса. Наконец я от него освободился. На высоте более 5800 метров мы дышали неровно и с большим трудом. Белые скалы сверкали на солнце. Внезапно все скалы перед нами исчезли. Мы стояли рядом с небольшим туром и, наклонившись, с благоговейным трепетом заглядывали вниз, в немыслимую бездну. Вершина Амбьюгиабьен обрывается ужасающей пропастью прямо к зеленеющим полутора километрами ниже пастбищам Дингбоча. Внезапностью своего появления вершина производит сильнейшее впечатление.

И какую же ещё лучшую вершину можно пожелать в апрельский вечер? Не торопясь, как полагается на высоте, мы сняли рюкзаки, распределили еду и устроились поудобнее в ближайших каменных креслах. Затем, не торопясь, чтобы продлить удовольствие, стали пережевывать пищу, указывая друг другу ледорубами на ту или иную вершину. Майк обратил моё внимание на местность, где проходила экспедиция 1951 года, показывая мне Нуп Ла и громадины Чо-Ойу и Кьянчунг Канг. Затем мы обратили наши взоры на юг, к величественным снежным пикам Нумбура. У наших ног темными пятнами выделялись картофельные поля селения Дингбоч, и, следуя вверх по долине, глаз начинал карабкаться, преодолевая одну скальную стену за другой. Все выше и выше – и вот уже скалы начинают кутаться в плотный снег. Еще выше — появляется лед в виде мощных полос и желобов, сверкающих на фоне черных вертикальных скал, и, наконец, венчает все снежная шапка. Оттуда вниз на 1000 м смотрит прямо на нас, нахмурившись, как нам кажется, и наводит ужас огромная снежная голова Ама-Даблам; она страшит и в то же время неудержимо влечет к себе.

Ослепленный солнцем, я повернулся в другую сторону, к той точке, которая неизменно притягивала наши взоры так же сильно, как север стрелку компаса.

Громада Эвереста, поднимающаяся над высокой стеной Лхоцзе — Нупцзе, отсюда видна ещё лучше. Квадратная, темная, покрытая пятнами снега вершина похожа на великана, вылезающего из сказочной ванны. Эверест, когда на него смотришь отсюда, производит впечатление притаившегося, но всегда присутствующего гиганта. Он всегда здесь, всегда вопрошает, и, даже когда мы загораем на солнышке, радуясь обычному походному дню, он с силой воздействует, заставляет думать все время о предстоящей битве.

Йети. В нашем лагере, у Имья, мне «пришлось иметь дело» с «ужасным снежным человеком». Шерпы в это время прибыли в лагерь, Джон со мной рядом в палатке строчил какие-то письма или составлял отчет, работая, как всегда, весьма деловито. Поздно вечером, при свете фонарика или свечи, которую ему удалось где-то взять, он писал с характерной для него интенсивностью. Заглушённый стенкой палатки, откуда-то из нижней части долины до нас донесся свист. Вскоре свист повторился.

— Интересно, что это такое?

— Должно быть, это шерпы Чарлза Эванса. Они остановились под Айленд-пиком и пришли за керосином, однако, что-то очень поздно.

— Может быть, пойдем посмотрим?

— Наши ребята должны были услышать. Пусть сами разбираются. И на этом мы перестали думать о случившемся, занявшись своими делами.

Спустя полчаса Гиальен просунул нос в палатку, спрашивая об ужине. «Пришли ли шерпы? Те, которые свистели?» — «Однако никто не слышал свиста,— ответил он.— На что он был похож?» Наше описание привело его в сильное возбуждение: «Это был Йети, сагиб!»

На следующий день снег, покрывавший морену, стаял, и следов не было видно. Если бы мы, услышав свист, сразу вышли, мы, возможно, могли бы взглянуть на таинственного обитателя морен и ледников. А может быть, и нет; может быть, и к лучшему, что он остался в тайне, которой он вполне достоин.

Пик Покальде (6100 м) — 15 апреля

Покальде — это попавшая в Гималаи вершина альпийских масштабов. Взлет переходящего в скалы снежного ребра становится порой столь же чистым и ясным, как юго-западный гребень Менш в Швейцарии. Вершина безудержно манит к себе с высокого перевала «для яков», соединяющего ледники Кхумбу и Имья.

Из лагеря под перевалом сагибы двинулись в путь; к несчастью, мы взяли слишком влево и со стыдом наблюдали, как шерпы, вышедшие намного позже нас спокойно поднимались на перевал тотчас же после того, как мы выползли оттуда бездыханными. Это было неровное, каменистое седло, и для яков, по-видимому, подъём был крутоват. Здесь Джон заявил, что он должен идти вниз: дышать ему было трудно. Согласно последующему диагнозу Майка, это начинался плеврит. В сопровождении шерпов он направился к Кхумбу, в то время как Майк, Том и я при виде сметаемых ветром с гребня и резко выделяющихся на фоне голубого неба снежных вихрей начали натягивать на себя дополнительную одежду.

Это был приятный в альпийском смысле гребень. Снежная гряда, пара выветрившихся скальных жандармов и крутой взлет по гранитным осколкам приводили к острой вершине. Эверест и Макалу возвышались над облаками, словно два громадных собачьих зуба, два «лишних клыка» в пасти земли, как выразился когда-то Меллори. Мрачные желто-бурые вершины, казалось, стряхнули с себя зимний снег.

В лагере на леднике Кхумбу, спуствишись на 1670 м, мы почувствовали, что находимся наконец в вотчине Эвереста. Джону было гораздо лучше. На следующий день нам предстоял путь через ледник к озеру, где у швейцарцев был Базовый лагерь, а ещё через день — ответ на тревожащий всех главный вопрос: что произойдет на ледопаде?

Глава 6. Наконец ледопад!

16—23 апреля. Первое посещение Базового лагеря

Для тех, кто не читал книг об Эвересте, я должен пояснить здесь, что мы были четвертой экспедицией, пытающейся штурмовать вершину, подходя по ведущему к ледопаду леднику Кхумбу. Первые семь британских экспедиций, начиная с 1921 года, проходили через Тибетское плато и поднимались по северным склонам. В 1949 году Непал, до этого недоступный, открыл свою территорию для экспедиций. В 1951 году группа Эрика Шиптона произвела успешную разведку ледопада и наметила путь вверх по стене Лхоцзе,—путь, по которому в 1952 году швейцарцы произвели две попытки штурма. Этот маршрут, естественно, не повторял пути предшествующих экспедиций; общая точка с ними могла быть лишь на самой вершине.

Итак, мы находились на берегу озера, на месте Базового лагеря швейцарцев и на один переход ниже нашего Базового лагеря (лагерь I швейцарской экспедиции).

Мы установили палатки в нишах скальной стены, защищающих нас от холодного ветра, который дул иногда от озера в проход между мореной и склоном.

Забравшись на морену, окаймляющую озеро с востока, можно было составить себе верное представление о долине, по которой мы приближались к Эвересту. Прямо под ледником Кхумбу высилась доходящая до Покальде вереница зубчатых пиков, сателлитов Нупцзе. Позади виднелись иглы Кангтега, а справа — массив Ави. Но взор, бегущий вдоль хребта Покальде, внезапно останавливался, пораженный видом фантастической стены, достойной сказок «Тысячи и одной ночи». До этих пор мы рассматривали Нупцзе на всем её протяжении как барьер, из-за которого выглядывал Эверест. Теперь нам открылась крутизна стены. Начинаясь небольшими башнями и ребрами, стена переходили в устрашающий взлет. Подавляя все окружающее, вершина вздымалась столь круто, что даже крепчайший гималайский лед не в силах был на ней удержаться. А цвет! Основные скалы — гранит бледно-кремового цвета. Они выглядят так, словно какой-то легкомысленный великан схватил кисть и с буйной фантазией начал малевать на черном известняке. Часто это выглядело как большое пятно, от которого жилки белого цвета убегали на сотни метров наподобие суживающихся вен. А выше всего, на фоне неба, ненадежно цеплялась узкая полоска снега, похожая на сахарную глазурь на куске кекса.

Я задерживал ваше внимание на Нупцзе, ибо среди множества эффектных пиков она, как наиболее благородная из всех, произвела на меня самое сильное впечатление. Позади её более низких ледовых отвесов Западное плечо Эвереста выглядело как округлый снежный бугор. Никакого намёка на лежащий между ними ледопад не было и в помине. Слева срезанная вершина Чангцзе, Северного пика вырисовывалась из-за широкого седла Лхо-Ла, по которому гулять в ночную пору не рекомендуется: он представляет собой плоскую белую площадку, однако стоит пройти несколько шагов вперед — и вы упадете с висячего ледника, по которому, обрушиваясь на каменистый Кхумбу, непрерывно мчатся лавины. Слева от Лхо-Ла возвышается острый пик Лингтрен, а между ним и Пумори стоит ещё одна более высокая вершина, на которую Эрик Шиптон и Дэвид Брайант поднимались в 1935 году. Пумори, или «Дочкин пик», прозванный так в честь дочери Меллори, властвует над левым (орографически правым) берегом верховьев ледника Кхумбу и, он без сомнения, второй наиболее захватывающий объект в поле зрения. Откуда ни смотри — это крутой конус, верхняя часть которого, образованная чистейшим снегом, похожим на сбитые сливки, служит вершинным карнизом. Несколько ниже гребень, соединяющий Пумори с Лингтреном, представляет собой изборожденную ледовыми желобами скальную стену, совершенно недоступную, по нашему мнению, для восхождения.

Приятно сидеть вечером на морене и в свете угасающего дня любоваться окружающей красотой. По неведомой причине крутые ледовые ребра Кангтега долго хранили восхитительный розовый румянец, хотя Нупцзе сверкала в лучах последнего зарева дольше всех.

Невдалеке, несколько ниже и позади нас, шерп, спустившись на 200 метров, наполнял ведра необычайно мутной водой из озера. На склоне морены неутомимый Гомпу сооружал пару ненадежных туров, которые затем метко расстреливал камнями. Шерпы превосходили в этом виде спорта привычных к крикету сагибов.

Гомпу был одной из наиболее загадочных личностей. В походе, будучи излишне полным, он единственный из всех шерпов просил иногда сагиба умерить темп. Тем не менее он взошел на вершину Канг-Чо, хотя ему тогда было только семнадцать лет, позже он поднял свой груз до Южного Седла.

Нам повезло, и мы смогли в непосредственной близости увидеть удиравшую среди камней бесхвостую тибетскую крысу. Эти маленькие привлекательные зверьки, похожие на морских свинок, служат, по слухам, пищей для йети. Оглянувшись, можно увидеть за скалами Пазанг Футара или Анг Тенсинга (Балу), готовящих ужин. Обоим этим здоровенным парням, которые впоследствии взошли на Южное Седло, такая работа была, видимо, по душе. Пазанг Футар обладал прекрасным телосложением, улыбкой до ушей и приветливой экспансивностью, которую он излучал всем своим «я». Балу своей громадой оправдывал прозвище «медведь». Этот шерп был мрачным и замкнутым, за исключением тех случаев, когда его зубы сверкали в улыбке. В его твердой независимости было что-то ирландское. Тилман дал очень хорошую характеристику его работе на Ракапоши.

Один из них должен был заниматься стряпней на костре. На мне, по-прежнему, лежала обязанность квартирмейстера до тех пор, пока мы не соединимся с группой Эда, которая, как мы надеялись, захватила наверх припасы, необходимые нам после 17-го числа.

В меню входили обычно грибной или томатный суп, какое-нибудь мясное блюдо с картофелем и, наконец, кекс и кофе. Кекс, великолепный фруктовый кекс, никогда не надоедал. Затем наступала лучшая минута дня: кофе и последняя трубка или сигарета. Засыпали мы обычно в 8.30.

Следующий день, 17-го, Джон по приказу врача должен был отдыхать, и в связи с этим мы с Майком Уордом вызвались идти в Базовый лагерь. Вот уже несколько дней нас волновал вопрос: что происходит на ледопаде? Мне нужно было также составить отчет для Джона и для «Таймса» о том, что делает передовая группа.

Утро было прекрасным. Поднявшись на морену, мы, к удивлению, попали на хорошо промаркированную турами тропу, ведущую к хаотическому нагромождению камней ледника Кхумбу. Местами туры, лежащие на каменном основании, напоминали мне вершину нашей родной Грейт Гебл. Однако, построенные в стиле Гомпу, они были тонкими и высокими, и жизнь их была недолгой. Наиболее яркой особенностью ледника является последовательное, ряд за рядом расположение остроконечных ледяных сераков[9], достигающих 45-метровой высоты. Первый встретившийся нам представлял собой гладкую вертикальную стену зеленовато-голубоватого цвета, основание которой купалось в протекавшем ниже нас небольшом ледовом потоке. Над этим сераком появились два других характерных образования: ледяные глыбы от 0,6 до 1 метра высотой, зачастую подрезанные у основания так что дуновение ветра валило их вниз. Разбросанные над плоскими сланцами, через которые мы пробирались, они в массе были похожи больше всего на какое-то кладбище. Вместе с тем встречались и знакомые по Альпам ледяные столы: громадные каменные глыбы, вокруг которых стаял снег и которые покоились на ледяной ножке высотой до 1 метра.

Все эти образования обязаны своим происхождением активному воздействию солнца на поверхность ледника. Интереснее всего, что кальгаспоры — «кающиеся грешники» (названные так по своей форме, напоминающей коленопреклоненную фигуру) — встречаются лишь в некоторых районах Гималаев. Через час хода они стали встречаться нам чаще и чаще. Однако необычной формы желоб слева позволил преодолеть все трудности. Последующее продвижение в течение получаса между двумя стенами привело к большому каменному бугру, увенчанному туром. Забравшись на него, мы обнаружили три палатки, установленные на более низких буграх. Это был наш Базовый лагерь (у швейцарцев лагерь I, так как их Базовый лагерь помещался ниже, около озера). Майкл Уэстмекотт был дома в компании с Киркеном, нашим вторым поваром. Майкл страдал от расстройства желудка. Такие болезни были на Базе обычными, так же как кашель и боль в горле, и получили общее прозвище «базолагеритис». Оба Джорджа были не так сильно поражены недугами. Когда несколькими днями раньше притащился несчастный Ральф Иззард, репортер «Дэйли мэйл», его приветствовала мрачная спина Джорджа Лоу, сидящего на скале в глубочайшей депрессии. К счастью, несколько позже Грифф Пью и Том Стобарт, которые участвовали в разведке ледопада, организовали вечерние приемы и тем существенно подняли общее настроение. Майкл Уэстмекотт рассказал нам об их героическом походе, особенно 10 апреля, когда их накрыл тот же снегопад, что досаждал двум другим группам в Дингбоче. С ними было много носильщиков, и поэтому выжидать хорошую погоду было невозможно: носильщики не могли двигаться при ослепительном блеске свежевыпавшего снега без очков-консервов.

Я думаю, именно Том Стобарт придумал остроумную конструкцию консервов, составленную из больших панорамных очков и черной изоленты. Эта изолента стала весьма популярной среди шерпани, которые использовали обрывки её в качестве мушек на своих круглых, румяных щеках. Они утверждали, что такие мушки предохраняют от головной боли, однако ни один представитель мужского пола не был замечен в использовании такого средства. Ленты не хватило на все защитные очки. Были пущены в ход носовые платки, шарфы.

Работа на давно ожидаемом ледопаде началась 13 апреля. По словам Эда, ледопад выглядел более разрушенным и сложным, чем в 1951 году. Стоя в полуденную жару возле палатки, мы могли оценить трудность задачи. На большей части пути вверх от Озерного лагеря казалось невозможным, чтобы в районе между обрывистым концом гребня Нупцзе, спадающего с 7600 до 5180 метров, и круглым куполом Западного плеча Эвереста могло бы спрятаться хоть какое-нибудь ущелье. «Тело» Эвереста покоилось на ледниках, которые сами нависали над окружающим пространством. Но теперь ледопад был перед нами: замерзший поток шириной более полутора километров, хаос упавших сераков и колоссальных обломков. Первое моё впечатление — подобных ледопадов в Альпах нет. (Никто также и не стал бы в Альпах подниматься по такому ледопаду.) Передо мной было нагромождение башен и глыб, разделенных сетью бесчисленных трещин. Это напоминало пену и брызги, разбросанные по поверхности быстро мчавшегося потока, или тысячи кусков сахара, высыпанные в водную стремнину. Потребовалось несколько дней упорного труда, чтобы достигнуть площадки, расположенной на полпути к лагерю II.

В этот день Эд и оба Джорджа с сопровождающими их шерпами запасались продуктами. Они намеревались здесь переночевать и на следующий день выйти в разведку к верховьям ледопада в поисках места для лагеря III. Было ясно, что для того, чтобы сделать путь безопасным для нагруженных носильщиков, потребуется колоссальная работа: выбрать наиболее легкую дорогу, перекрыть мостами непроходимые трещины, улучшить ступени, сбросить опасные сераки или ледяные башни, промаркировать путь флажками. Таких флажков у нас была сотня, и я просил Тхондупа спуститься и раздобыть для них бамбуковые древки.

Мы пошли вниз с Майклом Уэстмекоттом, который в нижнем лагере надеялся поправиться. Через 300 метров Майк Уорд остановился.

«Что вы скажете об этом месте для Базового лагеря?»

Мы с сомнением огляделись. Однако место было явно лучше прежнего. Вместо многих скользких бугров здесь был лишь один, ограниченный изгибом ледникового потока, с одной стороны, и рядом сверкающих двадцатиметровых ледяных башен — с другой. Если ночью потребуется вылезать из палатки, риск сломать себе шею не так уж велик. К тому же для водоснабжения мы могли бы использовать маленький ручеек, впадающий в основной поток, и, кроме того, находились бы намного дальше от швейцарского лагеря. Мы решили, если Джон согласится, переместить сюда наш Базовый лагерь.

Ледопад пройден

Джон не послушался врачей и использовал своё «отдыхательное» утро, чтобы залезть на возвышающиеся над лагерем травянистые склоны, откуда в 1950 году Тилман впервые увидел с юго-запада Эверест.

Вторая половина дня была солнечной. Майку Уорду пришла в голову идея: что действительно было бы ценным для «Таймса» — это фотоснимок одного-двух альпинистов отдыхающих на надувных матрацах посреди озера, на фоне грандиозной стены Нупцзе. Джон был несколько озадачен: «Нет, нет, это создало бы абсолютно неверное представление». И я должен с печалью отметить, что подобный снимок так и не был сделан.

Джон к тому времени чувствовал себя так хорошо, что решил на следующий день идти вверх и сам посмотреть на ледопад, хотя в ближайшие день или два никаких серьёзных работ на нем не намечалось. Однако он был против того, чтобы с ним пошел ещё кто-нибудь, говоря, что вскоре всем и так придется вдоволь насмотреться на ледопад. Майк и я решили подняться на гребень Пумори. Мы должны были заглянуть в таинственный Западный Цирк и разведать состояние стены Лхоцзе.

Этой ночью начались неприятности с надувным матрацем. У нас были большие двухслойные матрацы, которые позволяли создать жесткое дно и мягкий верхний слои. К сожалению, теоретически. Некоторый дефект клапанов заставлял нас надувать оба слоя как барабаны в надежде, что хоть один слой продержится всю ночь. На этот раз мне пришлось в час ночи заняться подкачиванием матраца, и я подумал о том, что на Южном Седле такая процедура будет не слишком приятной.

Мы вышли в 8.10, следуя хорошо испытанному принципу, что, если пойдет снег, всегда можно вернуться. Чтобы добраться до гребня Пумори, надо было сперва подняться по ущелью, тянувшемуся почти параллельно Кхумбу, и пересечь бывший язык ледника, представляющий собой сейчас нагромождение камней. Преодолеть последние было нелегко, главным образом из-за висящих и резко снижающих видимость клочьев тумана. Нам казалось, что мы все время либо висим на громадной красно-бурой скале, либо карабкаемся на следующую. Рельеф исключал всякую возможность ритмичного движения. Мы благословляли наши подошвы «вибрам» и наш опыт движения по Кхумбу и Имья.

Через некоторое время меня начало одолевать любопытное ощущение, что когда-то я уже здесь бывал и даже совершал некоторое время назад тот же самый прыжок через трещину.

Наконец мы увидели наш гребень, огибающий маленькое озеро. Каменная, неясно выраженная стена вздымалась над нами на 300 метров. Дальше на 60 метров простирался снежный гребень, переходящий выше в отвесную вершину. Пока мы продолжали наш путь, длинный хвост облаков спустился с Нупцзе, казавшейся с гребня самой благородной из всех виденных мной вершин. Ее ледовые отвесы и контрфорсы[10] спадали словно прекрасный развевающийся кринолин. На вершине самого Эвереста зацепилось и висело как шапка темное облачко. И в проносящихся клочьях тумана стена Лхоцзе мерцала, освещаемая зловещими вспышками солнечных лучей. Это значило: лед и тяжелая работа.

Мы направились к левой части гребня, к гранитному контрфорсу. Местами путь был довольно сложным. Хотя мы уже бывали и выше, однако дышать и на этой высоте было нелегко. Наконец выбрались наверх, к гребню, покрытому твердым снегом, в котором я «выцарапал» несколько ступенек. Пересекли его и немного спустились, чтобы укрыться от холодного ветерка. Полуспрятанная в тумане черная южная стена Эвереста образовывала задний план в стиле декораций опер Вагнера. Теперь мы могли рассмотреть весь ледопад, пробивающий себе путь по шестисотметровой теснине.

На этот раз кроме питания мы взяли с собой и бинокли для осмотра. Поискав немного, заметили около конца ледопада фигурки, остановившиеся, вероятно, чтобы связаться. Поднявшись выше, увидели небольшое желтое пятно лагеря II, по-видимому затерявшегося в диком окружении ледовых сераков.

Группа Эда не была видна. Но верхняя часть ледопада казалась разбитой на громадные обломки, за каждым из которых она вполне могла скрываться. Мы определили нашу высоту в 5850 м.

В 11.45 мы направились вниз по гребню, к проклятым валунам.

В этот день произошли два Радостных события: первым было прибытие почты, причем весьма обильной. Для путешественника не может быть большего счастья. Всю вторую половину дня мы провели, читая и перечитывая письма. Вторым событием было появление в 6 часов Джона с приятной вестью о том, что группа Эда прошла ледопад.

Джону в этот день пришлось много поработать. С Базы он взял с собой спокойного, услужливого Анг Намгиала. Немного раньше вышли также Грифф и Том Стобарт. Метрах в ста ниже лагеря II Джон встретил спускающуюся группу Эда. Некоторое время они шли вместе, чтобы разведать путь. Одно из препятствий, которое могло оказаться непреодолимым, было побеждено.

Следующий день был первым выходным с тех пор, как мы вышли из Тхъянгбоча. В 12.30 появились Эд и оба Джорджа в сопровождении шерпов. Они были очень довольны и мечтали об отдыхе, однако из рассказа выяснилось, что они не совсем были уверены в безопасности разведанного ими пути.

Вторая половина дня была посвящена писанию писем и отчетных сочинений в школьном стиле. Затем появился Джон, изложивший разработанный им до сверхъестественных деталей дальнейший план. Единственное, в чем я сомневался,— сумеем ли его выполнить с достаточной эффективностью. Первый этап во всяком случае был несложен. Джон, Майк Уорд и я должны идти вверх, к Базовому лагерю, и работать на ледопаде. Затем более «высотная» группа должна пройти ледопад для организации лагеря III. Джон собирался начать заброску грузов через ледопад в Западный Цирк 24 апреля.

Базовый лагерь переезжает

Голос Гриффа Пью, пророчествующий горестные события или по крайней мере длительную и неприятную работу, звучал в наших ушах, когда мы, то есть оба Майка (Уорд и Уэстмекотт) и я, встали 19-го с твердой решимостью перетащить Базовый лагерь на новое место. Мы проглотили приготовленный Киркеном ранний завтрак и начали действовать. Сперва надо было снять и хорошо упаковать палатки. Эта работа, а также переноска палаток вниз по желобу были делом пяти шерпов во главе с низкорослым Гиальеном. Последний был одним из наиболее жизнерадостных и приятных шерпов, хороший организатор, но, как я считал, недостаточно сильный, чтобы стать «высотным» носильщиком. Бедный Киркен как раз только что закончил сооружение монументальной фабрики-кухни с каменными стенами и брезентовой крышей. Однако он охотно согласился перебазировать свое произведение на новое место.

Наиболее значительная площадка должна быть выровнена для большой палатки, что потребовало три часа тяжелой работы, частично благодаря твердому решению Тома Стобарта не повторять ошибки, допущенной на старом месте: там лед был слишком близко к поверхности земли и неловкие посетители скользили по полу. Кроме того, в палатке было холодно. Отсюда следствие: мы должны были вести строительство, используя камни правильного размера и формы — широкие и плоские. К счастью, Гомпу, который не раз складывал туры, имел наметанный глаз; он легко находил крупные плоские камни и перетаскивал их с большим энтузиазмом. Работая сообща, мы к 5 часам соорудили громадную, великолепную ровную площадку, на которой воцарилась палатка. Было, правда, неловко наблюдать, как шерпы сооружали площадки для других палаток за 10 минут. Было приказано брать воду из небольшого притока выше лагеря, а любой мусор выбрасывать на склон ниже по течению.

Наша палатка приютилась около громадной башни. В первый же день я вырубил на плече башни ступени, которые долго оставались заметными. Перевалив через плечо, я попал в таинственное и прекрасное ледяное ущелье, вдоль которого прошел сколько смог и вернулся в нашу мульду[11] где-то невдалеке от местоположения первого Базового лагеря. В этой башне имеется также вырубленная под руководством Тома Стобарда пещера. Узкий проход ведет к помещению размерами примерно 1,8 метра на 1,8 метра, где хранится фотохозяйство Тома. Несколько человек, начиная с Тома, пробовали спать в пещере, пока Том не подхватил воспаления легких. Преимуществом такого помещения является стабильная температура (3°С ниже нуля). Ночью, при свете свечей, это прелестное местечко. Однако днем работать там неуютно; некоторые из нас слегка встревожены зловещими предсказаниями о том, что в Западном Цирке всем придется жить в пещерах.

Ниже наших палаток множество небольших площадок с палатками «Мид». Еще ниже, ближе к реке, живут шерпы, работающие на ледопаде. Это в большинстве своем местные жители с одним-двумя запасными, прибыли сюда только для того, чтобы перенести наши грузы в лагерь III. Они обеспечены нормальным альпинистским снаряжением, однако не имеют высотной обуви и теплого белья. Конечно, лучшие смогут пойти с нами выше. Двое из них уже сейчас выделяются: небольшой, морщинистый Даватхондуп, старший по возрасту среди всех носильщиков, и прибывший к нам из ближайшего селения Анг Норбу.

Ниже палаток установлена кухня — роскошное каменное строение с брезентовой крышей. Одна из стен сложена из продуктовых ящиков.

Спускаясь от кухни, мы подходим к реке, огибающей территорию лагеря. Справа виднеется узкий проход, вырубленный среди сераков в соответствии с замыслом Майка Уорда создать гигиеническую уборную. К сожалению, она расположена весьма далеко, и к тому же, когда пробираешься к ней глубокой ночью в лагерной обуви, опасность поскользнуться весьма велика. За южным склоном бугра Том Бурдиллон соорудил из ящиков из-под кислородных баллонов постройку, где проводил свои эксперименты. Не будем заходить в палатку Гриффа, установленную несколько выше в мульде; он во что бы то ни стало стремился поставить её на льду, чтобы проверить, действительно ли это так неуютно, как все говорят. Лучше остановимся и насладимся восхитительной картиной гор. Несмотря на желтые огни, тепло мерцающие сквозь стенки палатки, я вспоминаю слова де Соссюра, которые вполне могли быть написаны здесь, а не на Монблане:

«Небо было идеально чистым и безоблачным, и нигде не было видно тумана, за исключением дна долин. Звезды ярко светили, но они были лишены всякого признака мерцания. Они проливали на вершины очень слабый, бледный свет, достаточный, однако, чтобы различать предметы и расстояния. Спокойное и глубокое безмолвие, царящее над этими обширными просторами, увеличенными к тому же воображением, вызывало у меня настоящее чувство страха. Казалось, что я единственный, оставшийся в живых из всей Вселенной, и моё тело лежит распростертым у моих ног».

Звезды сверкают, но луна теперь касается черного, резко очерченного гребня Пумори. Далеко внизу, в долине, вершины Тавече дремлют в дымке медленно движущегося тумана. В верховьях нашего ущелья Лхо-Ли, такая шумная днем, кажется сейчас белой шелковой подушкой, брошенной под ноги горным великаном. Ближе к нам ледяные сераки отливают серебром над блестящей чернотой неровной земли, по которой мы прогуливаемся. Ночь смягчает резкость, усиливая в то же время восприятие волшебной красоты, которая в Гималаях непрерывно стучит в наши сердца. Все заботы исчезли. Завтра — новые заботы!

Инженеры на ледопаде

Ледопад. Мы так много слышали и читали о нем, об этом драконе, охраняющем сад Гесперид Западного Цирка. Моё первое знакомство с ледопадом состоялось, когда я участвовал в технической экспедиции. Мы вышли поздновато, в 9 часов, из-за задержки с выдачей продуктов шерпам. Связь по всем вопросам между мной и шерпами была возложена на этот раз на Нимми, небольшого роста шерпа, выглядевшего весьма компетентным. Слабое сердце не давало ему возможности подниматься на большую высоту. Атта (для приготовления чапатти), тзампа (жареный или толченый ячмень) — основные продукты питания, а также рис, масло, сухой картофель — все это должно быть доставлено носильщиками из Намче. Время от времени Нимми ходил туда для закупок этих продуктов, а также баранины и свежего картофеля, к которым как сагибы, так и шерпы питали большую слабость.

Я вышел немного раньше обоих Майков, чтобы на месте старой Базы прикрепить флаги к оставленным древкам. Вскоре появился Майкл Уэстмекотт, несший здоровенный гаечный ключ, который он использовал для сборки дюралевой лестницы — моста. В этот день Гиальен и Пазанг Футар самоотверженно взялись тащить эту пятипролетную лестницу. В их компании в 9.45 мы окончательно тронулись в путь к ледопаду, предварительно надев кошки. Сначала мы шли вдоль ложа ледника, примерно под прямым углом к самому ледопаду. Дорога довольно долго шла в этом направлении, затем круто поворачивала направо. Однако Джордж Бенд нашел хитроумное сокращение пути, начало которого было не так легко обнаружить.

— Может быть, сюда?

— Нет, я совершенно уверен, что мы здесь не проходили, лезьте на этот бугор, если есть охота.

— Видно что-нибудь?

— Возможный путь просматривается, но я не могу найти следов. Пройдем ещё немного.

— Может быть, сюда?

— Здесь должна быть отметка, но снег мог её уничтожить, пожалуй, первое место было правильным. Лучше было вернуться.

В наиболее подходящем месте я с трудом втиснул флажок в узкую трещину. Впоследствии укрепление флажков служило мне столь же хорошим предлогом для остановки как и фотосъемка. Достаточно было остановиться и начать расширять отверстие, как все остальные также останавливались, без сомнения думая: «Ну что за добросовестный парень!»

Замерзший приток, петляя, прокладывал свой замысловатый путь и постепенно приближался к крутому ледопаду. Высоко на горизонте, над тем местом, где должен быть лагерь II, фантастические ледяные пальцы вот-вот, казалось, попадают и покатятся по хаотическому склону. Обнаружить здесь путь вверх совершенно невозможно. Вскоре мы покинули ровную местность, начав петлять, преодолевая по все большей крутизне небольшие стенки, террасы, лощины, полные сухого снега,— словом, участки, отнюдь не приспособленные для прогулок. По мере возможности я маркировал дорогу флажками. Уже в апреле нас начали мучить ежедневные, действующие на нервы, послеобеденные снегопады. Снег засыпал проложенные утром следы и заставлял чуть ли не вновь отыскивать дорогу. Предвестниками таких снегопадов были появляющиеся к ночи цирусы[12], за которыми следовало сверкающее раннее утро. Поднимаясь по глубокому снегу, мы с трудом барахтались в нем, часто теряя направление. Внезапно раздался истошный вопль Майкла Уэстмекотта. Метрах в шестидесяти над нами он узнал крутой край трещины с виднеющимися на нем следами — «Ужас Майкла» — название, данное в его честь, когда несколькими днями ранее он был руководителем группы. Мы связались, преодолели небольшой трудный склон и очутились на крутом, закругленном ледяном краю, нависающем слева над многообещающей свежей трещиной. Мы поднимались весьма осторожно, зондируя снег ледорубом, а затем страховали сверху нагруженных шерпов. Решили, что навешенные в этом месте перила будут надежным подспорьем для следующих носильщиков.

Выше этого участка нас остановила широкая трещина. Ранее её обходили стороной. Майкл решил использовать для её преодоления две секции лестницы, которую Гиальен с радостью сбросил на землю. Обе секции были соединены и получившийся мост длиной 3,5 метра повис над бездной. Забавно было впоследствии вспоминать, как осторожно мы переползли на ту сторону трещины, переправляя по очереди грузы на верёвке. Когда шерпам приходилось пользоваться этим мостом, в особенности при спуске они зачастую переходили его стоя, даже будучи в кошках. И уж неизменно поступали таким образом, когда лестница была заменена двумя сосновыми бревнами. Если кто-либо был на грани падения, то это рассматривалось как веселая шутка.

Двигаясь дальше, мы использовали ещё одну секцию лестницы для более узкой трещины и наконец добрались до хорошо уже знакомого препятствия — «Ужас Хиллари». Любопытно стремление альпинистов называть отдельные участки гор по имени конкретных лиц. Перед нами была широкая трещина, перекрытая ледяным, засыпанным снегом мостом. Снежные мосты никому особенно не нравятся. Перспектива ходить по ним в течение двух месяцев отравляла кое-кому существование. Мост приводил на другой стороне к крутой стене высотой около 5 метров, на которой были вырублены ступени и повешена верёвка. Наверху после установки флажка мы остановились. Было уже больше 12 часов, день был жаркий, однако в верховьях ущелья уже клубились черные снежные тучи. Мы решили дальше не идти, а получше обработать пройденный путь. Майкл Уэстмекотт и Пазанг Футар расширили вырубленные на стене ступени. Мы с Майком Уордом высмотрели немного ниже ледяную башню, грозившую свалиться нам на голову; глыба в форме бриллианта высотой метров пять балансировала на узком основании. Мы принялись за неё так, как поступают при валке леса. Сперва мы обвязали её верёвкой, которую Гиальен держал непрерывно натянутой. Затем стали по очереди осторожно подрубать основание. Внезапно раздался треск, появилась трещина, и громадина с неожиданно глухим звуком повалилась на ровный снег.

К 3.40, то есть когда мы вернулись, легко ориентируясь по флажкам, снег уже падал во всю. И так каждый день необъятная пелена облаков поднимается и кладет первые порции снега на вершины Тавече. Постепенно весь громадный цирк верховьев Кхумбу заполняется мрачной темнотой. Солнце мигнет последний раз, и прощай! Хлопья падают все быстрее и быстрее, и наступает момент, когда со вздохом надеваешь штормовку.

Во второй половине этого дня Джон, как всегда, первым прибыл из Озерного лагеря. Несколько позже появились оба Джорджа, Эд и их шерпы. Все были похожи на снежных людей и содействовали увеличению духоты в большой палатке. На следующий день, 21-го, «ледопадная» группа должна была пройти ледопад насквозь и оборудовать дорогу выше лагеря II. Хант, оба Майка и я собирались улучшить путь ниже этого лагеря. Ночь была холодной и в одном спальном мешке я впервые озяб, к тому же все время ворочался на камнях, дающих о себе знать под «сдохшим» матрацем.

Снова мы вышли в девять утра. Снова я шёл немного впереди, ставя дополнительные флажки. Снова было жарко и душно на склоне, ведущем к «Ужасу Майкла», однако знакомая дорога странным образом уменьшает трудности. Здесь забили длинный стальной стержень и привязали к нему верёвку с узлами. Выше «Ужаса Хиллари» мы попали на не пройденный ещё участок. Подошли по снегу к левому (орографически правому) краю ледопада. Метрах в 130 над нами, возвышаясь над склоном, выделялся на фоне неба самый крупный из ледяных пальцев. По пути к нему мощный хаос сераков. Как тут найти дорогу? Как раз под ледяным пальцем широкий снежный желоб казался среди ледяной неразберихи чем-то вроде тропы. Преодолев этот участок, известный под кличкой «Переулок адского огня», мы продолжали наш путь, отыскивая глазами оставленные передовой группой там и тут флажки. Изредка попадался швейцарский флажок, взгромоздившийся далеко влево от нас, над пропастью, на немыслимо высоком сераке. Это наглядно показывало, как сильно изменил за зиму ледник свой рельеф.

Я был ведущим в первой связке. Мой напарник Майкл Уэстмекотт самоотверженно тащил секцию лестницы, оставленную накануне около «Ужаса Хиллари». Громоздкость этой штуки, её стремление стукнуть каждого по голове и зацепиться за каждую неровность позволили нам наглядно представить себе будущие удовольствия. В конце «Переулка адского огня» мы должны были пройти направо под нависающими карнизами и вверх через массу нагроможденных обломков. Как сообщил Майкл, один из участков, являющийся ключевым для прохода между вертикальными стенами и выходом на более легкий склон, получил название «Глупость Хиллари». Именно здесь Эд уронил свой ледоруб и потратил полчаса, вися вниз головой над бездной, пытаясь его разыскать.

Мы все надеемся, что крутизна уменьшится. Проходит много времени, пожалуй около часа, пока наконец настает этот момент. И тогда, стоя на глыбе в форме ломтя кекса, мы взираем на закругляющееся ущелье. Вогнутая поверхность его испещрена лабиринтом небольших трещин. По словам Джона, изменения, происшедшие здесь за последнюю неделю, поразительны. Что же произойдет за два месяца?

Продолжаем медленно подниматься, поворачивая к левому краю; отметили преодолеваемое прыжком опасное место, где следовало бы устроить мост. В верховьях ущелья через глубокую трещину нужно было перекинуть одну из секций дюралевой лестницы. Для этого приходилось выбирать между атлетическим прыжком, на который никто из нас фактически не был способен, и хлипким ледяным мостом, весьма ненадежно заклинившимся над пропастью. По некоторым причинам я решился попробовать второй вариант и уже через несколько секунд вырубал на противоположном краю площадку для лестницы, которую мы затем установили и укрепили с помощью ледовых крючьев. Еще две сотни метров вправо, и мы, обогнув правую стену нашего ущелья, очутились над палатками.

В то время место, где был расположен лагерь II (5917 м), казалось нам таинственным. Тогда мы не дошли ещё до того, чтобы презирать его, рассматривая как неприятную ночевку по дороге вниз с вершины. Здесь, на широкой площадке, стояли четыре желтые и оранжевые палатки, над которыми метрах в пяти почти нависали, как показалось мне, две громадные, покрытые буграми ледяные башни.

Появились со своими шерпами Эд и Джордж Бенд. Несчастный Джордж Лоу заболел в пути тяжелой формой «базолагеритиса» и должен был идти вниз. Джон попросил Майкла Уэстмекотта остаться с ним. Поглядев, как они устроились, мы с Майком Уордом начали спуск, пока снегопад не стал слишком силен. Когда проходили последний участок ложбины, я сказал Майку: «Если кто-нибудь спросит, что мы делали сегодня, мне не очень хотелось бы ответить: «Лазали на Эверест». И действительно, нам ни разу не приходило в голову, что мы провели день на Эвересте. Мы пришли к выводу, что, по-видимому, это объясняется тем, что альпинисты — близорукие существа и ничего не видят за ближайшей зацепкой, выступом или в крайнем случае лагерем. Однако когда я впоследствии думал об этом, то решил, что это относится и к экспедиции в целом. Полюбуйтесь на фотоснимок Тенсинга, поднявшего вымпелы на вершине, и вернитесь мыслью к Тхондупу, чистящему картошку в Базовом лагере, к Робертсу, проверяющему кислородные баллоны, после того как их доставил Альф Бридж; вспомните, наконец, о нас самих, сокрушающих сераки. Что каждый делал все это время? Лез на Эверест, иначе говоря, создавал возможность явления вышеупомянутого фотоснимка.

Базовый лагерь был переоборудован в этот день к 4 часам после полудня при сильном снегопаде. Джимми Робертс, гималайский ветеран, прибыл с основным запасом кислорода. Вместе с ним появился и Джеймс Моррис из «Таймса», «отличный вежливый журналист», как я бы его охарактеризовал. Было приятно рассказывать о своих переживаниях спокойному, доброжелательному слушателю и знать, что они будут изложены хорошим английским языком. Кроме них прибыл и Чарлз Эванс со своей группой, доставившие основной запас экспедиционных грузов. Чарлз уже был занят, размечая краской на ящиках номера лагерей. Прибывший с ним Чарлз Уайли был окружен группой оживленно болтающих шерпов. По лагерю расхаживали лица, которых я видел впервые: Фу Дорьи в своей ярко-оранжевой куртке и маленький, робко представившийся нам Дава Тхондуп. Том Бурдиллон уже сооружал свой кислородный отдел, а вне лагеря целая группа работала над устройством ледяного погреба. Мы были теперь официально организованным Базовым лагерем.

Единственным недостатком была давка в большой палатке во время еды. Человек в полном комплекте одежды казался вдвое больше своих нормальных размеров. Кроме того, ложки и вилки быстро вышли из строя, мы были вынуждены заняться импровизацией. Джеймс в своем спокойном стиле заметил однажды, что постороннему покажется необычным, что национальная экспедиция не имеет отдельной палатки — столовой и что её лидер ест кашу вилкой, сидя на полу. Я обнаружил как-то в лагере VII Чарлза-Уайли, уничтожающего грейпнатс с помощью гаечного ключа, причем «работа», по-видимому, продвигалась весьма медленно.

Ночи были все ещё холодными, вероятно, температура была несколько ниже нуля. Поскольку Эд с самого начала весьма успешно наступил на большой термометр, я не мог сообщать ежедневно точную температуру.

Завтрак проходил неторопливо, начинаясь около восьми, когда теплое солнце выглядывало из-за ущелья Лхо-Ла. Мы посиживали снаружи на ящиках, пока Киркен суетился, приготовляя овсянку, бекон (особенно несъедобный, так же, кстати, как и мясо в соусе) и, если повезет, яйца. Джеймс разбил свою палатку на небольшом холме в верхней части ложбины, но питаться приходил к нам.

Следующий день, 22-е, был в приказном порядке выходным для всех находящихся в лагере. Однако мы с Майком Уордом высмотрели исключительный вариант пути через «Ужас Хиллари». Выйдя под теплыми лучами солнца, через 50 минут мы дошли от старой Базы до цели. Вариант был весьма простой. Пересекли ту же трещину, но левее и ниже, где она была настолько узкой, что её можно было перешагнуть. Затем следовал подъём на ту же ледяную стену, но также левее. Я рубил ступени сверху вниз, Майк — снизу вверх. Мы подвесили в этом месте верёвку и вскоре имели прекрасную лестницу с перилами. Вернувшись назад, весьма довольные, к ленчу, мы позволили себе полчаса позагорать на солнышке. Погода была как на морском курорте. Сонное око удивлялось, полуоткрывшись и увидев необъятную стену Нупцзе вместо спокойной синевы Средиземного моря. 24-го высотный отряд и отряд, работающий ниже, должны были начать действовать. Вечером 22-го, в 6 часов, появились Джон с Джорджем Бендом. Приятные новости! Они нашли в верховьях ледопада место для лагеря III, и Джордж Лоу установил с ними радиосвязь. Эд и Майкл Уэстмекотт остались для обработки дороги, так как 24-го две группы должны были идти вверх; «низкой» группе предстояло доставить груз до лагеря III; Грег и я с семью шерпами, базируясь на лагерь III, собирались пройти выше и перенести грузы в Западный Цирк. Наша группа считалась «высотной». Таким образом, 23-е было у нас занято подготовкой к выходу: обсуждение рационов, починка обуви, письма домой, совещания с Чарлзом по вопросу припасов для лагеря III, отбор шерпов. Кроме того, этот День остался у всех в памяти благодаря восхитительным лепешкам. Тхондуп постарался и выдал нечто сверхъестественное, запоминающееся надолго, тем более что любая разновидность свежего хлеба всегда вызывала бурный энтузиазм. Добавление масла и джема возвело лепешки в ранг «харча богов». Мы неизменно превращались в обжор всякий раз, когда подобные лепешки и реже свежий кекс появлялись на сцене. Это хоть как-то утешало нас, травмированных медленным, беззвучным снегопадом, который снова и снова покрывал все вокруг и действовал угнетающе. Ужин в этот вечер прошел в минорных тонах. Конечно, мы съели слишком много лепешек, но, если отвлечься от этого, что же делать со снегом? Как он повлияет на ледопад и на заброску верхних лагерей?

Глава 7. Заброска высотных лагерей

24—30 апреля. Медленный переход к лагерю II

Встав на рассвете 24 апреля, я расстроился, обнаружив, что сам стал жертвой «базолагеритиса». Делать было нечего, и единственная надежда заключалась в том, что уход из лагеря меня излечит. С 7.30 при жарком солнце жизнь на ближайшие три часа становится весьма беспокойной, почти неприятной. Мне предстояло провести в этот день «высотную» команду до лагеря II и на следующий день до лагеря III. Грег должен был командовать «невысотным» отрядом; Майклу Уэстмекотту нужно было этот отряд спустить, в то время как мы с Грегом должны были остаться наверху. Джон и Чарлз Эванс вместе с Тенсингом хотели подняться до лагеря III и здесь присоединиться к Эду для разведки Цирка. Все это время Эд и Майк будут работать, обрабатывая путь вверх от лагеря III. Подготовка к недельному пребыванию в высотном лагере требует много работы и точного расчета. Надо установить тесный контакт с шерпами обеих групп, и, поскольку Грег плохо говорил на урду, мне предстояло рассказать им о возложенной на них задаче и распределить грузы. Паек выдавался на весь период. Затем наступило «великое кошачье мучение». Кошки не только ломались, но обнаруживали также тенденцию таинственно улетучиваться, когда их оставляли вне палаток; мысль о том, чтобы держать их в палатках, приводила в уныние.

Оба Тома, чтобы разыскать свои кошки, перерыли все палатки, но ничего не нашли; все, что я мог сделать, сводилось к импровизации и к займу чужих кошек.

Затем наступила очередь расплаты за приведенного накануне яка (122 рупии), который кидал на нас жалобные взоры. Никто из шерпов не хотел его забивать. Когда мы уходили в 10.30, последнее, что я видел,— это Джорджа; одного из них як, по-видимому, долбанул так, что он покатился вниз по Кхумбу, в то время как второй с ружьем в руке озабоченно преследовал животное в надежде его изловить. Вскоре все пропали из виду.

Затем появился шерп с больным горлом, с просьбой о врачебной помощи или, ещё лучше, о замене его кем-нибудь. На шерпов, да и на кое-кого из сагибов навалилась в то время настоящая эпидемия кашля и болезни горла. Том Стобарт ночевал в своей ледяной пещере и вышел оттуда с совершенно заложенным носом. («Чтобы прочистить ваш нос, требуется ледоруб»,— уточнил Джордж Лоу.) Кое-кто жаловался, что подцепил воспаление легких. Врач был постоянно занят. Рецепты Майка: «Попробуй эту дрянь» и «Спускайся ниже!» — начали становиться лозунгами экспедиции. К счастью, лекарства были лучше, чем эти советы.

Наконец в 10.30 мы вышли. Я записал в своем дневнике:

«Идем медленно. Сначала было жарко и солнечно, но находят облака. Кошка Гомпу сломалась (это уже вторая), но ещё держится. 11.30 — начинается снегопад; он усиливается. Дошли до первого моста, замененного теперь двумя бревнами. Шерпам очень трудно, они нервничают. Таши Футар переползал на животе. Грузы переправляли по верёвке. Тюк с флажками очень неудобен для переноски. Грег своей командой недоволен. Она, конечно, не блещет. Много крика. Идем дальше. Два часа до «Ужаса Хиллари», который по новому пути проходится легче. Иду с поднятым капюшоном, видимости никакой. Грузы шерпов сваливаются, пряжки кошек проскальзывают, идущий за мной шерп падает при траверсе ледяного склона. Однако, хоть и медленно, четыре связки двигаются. В лагерь II приходим в 2.50 пополудни. Четыре с половиной часа!»

В лагере II мы нашли Джона и Чарлза, которые собирались дойти до лагеря III, но был сильный снегопад, и они решили переждать здесь. Шерпы поставили три дополнительные палатки. Мы установили мачту для радиоантенны. Я залез в палатку, присоединившись к остальным.

Вечером мы наконец устроились в палатках поуютнее. Туман рассеялся, и, словно откровение, покрытая свежим снегом Пумори явилась нам как сверкающее чудо.

Лестница поднимается в лагерь III

25-е, должен признаться, было для меня днем внутреннего раздражения. У каждого альпиниста, очевидно, случаются такие дни, когда человек получает величайшее удовлетворение, если все его товарищи провалятся гуртом в возможно большую трещину. Однако такой день имеет и свои преимущества; я получаю более интимное впечатление о дороге, пройденной неоднократно сагибами и шерпами, — дороге сложной и все же, по-моему, безопасной, если не считать, что, например, пересечение площади Трафальгар является опасным. В течение трех подъемов перед высотной заброской и трех после неё я никогда не считал, что двигаюсь по опасным местам, знал только, что это трудные участки, и трудные в основном потому, что любой подъём после снегопада требует прокладывания нового пути. Сверх того, присутствие шерпов налагает на меня одного обязанности выбора пути и прокладывания следов. Моральное напряжение в связке столь же велико, как и физическое.

В этот день я и шерпы «высотной» группы остались с двумя секциями лестницы, соединенными воедино, так как в лагере II не было гаечного ключа, чтобы их разъединить. Три с половиной часа, затраченные на путь, требующий обычно лишь час пятьдесят, обеспечили мне много свободного времени и позволили запомнить все черты верхней части ледопада, в особенности потому, что четырехметровая лестница давала ясное представление о ширине трещин, а позже, когда мы пробовали тащить её в вертикальном положении, ока показывала, насколько низко нависают карнизы, под которыми нужно было пройти.

Сначала я был вне себя от радости, когда Таши Футар предложил свои услуги для переноски лестницы. Мы знали Футара по предшествующему году, когда он сопровождал Эда и Джорджа на Нуп-Ла, где весьма успешно ухитрялся падать во всевозможные трещины. Накануне он продемонстрировал непреодолимый страх перед снежными мостами. Даже переползая на четвереньках, он чуть-чуть не угодил в самую большую трещину, и его пришлось страховать на туго натянутой верёвке. Однако он, несомненно, был готов на всё. Футар попробовал сперва тащить лестницу в горизонтальном положении на спине, и на первых участках это ему удавалось, так как рельеф был открытый. Позже, когда мы ещё раз оказались среди упавших обломков и лестница начала стукаться и цепляться за все ледяные выступы и все снежные колдобины, мы попробовали нести её вдвоем, причем я шёл впереди. Это оказалось также невозможным, так как при поворотах за угол один из нас оказывался притиснутым к стене, в то время как его коллега балансировал над пропастью. Наконец, лестницу схватил Пемба Норбу. Пемба шёл из Намче с другим шерпом за солью, когда встретил нас по ту сторону Джунбези, и решил сопровождать экспедицию. Он был высоким и стройным, с густой черной шевелюрой и задумчивым выражением лица. Впоследствии, после оставшейся невыясненной размолвки с Тенсингом, он внезапно от нас ушёл, но вновь появился примирившийся к тому времени, когда экспедиция собиралась выступить в обратный путь. Его нам, конечно, не хватало, так как он был одним из лучших носилыциков. Норбу тщательно привязал лестницу к своему головному ремню и понес её в вертикальном положении, Этот способ был хорош для ровного места и для узких проходов, но не годился, когда мы перелезали через глыбы, так как какая-нибудь глыба всегда оказывалась как раз над головой и готова была зацепить похожую на антенну лестницу.

Первый участок от лагеря II, проходимый до восхода солнца, был всегда приятен. Неизменный послеполуденный снег не мог полностью уничтожить тропу. Слабая цепочка следов вела через соседний плавно закругленный шелковистый выступ. Часто о пути к следующему флажку приходилось догадываться. Я говорил уже, что две башни высотой метров по 30 расположились среди сераков по ту сторону площадки лагеря II, справа от неё. Мы всегда считали, что левая из башен опасна, и не очень удивились, обнаружив при последнем спуске, что она обвалилась, частично покрыв обломками место, где ранее стояли палатки. Узнавать эти места в сильно изменившихся к этому июньскому дню условиях было трудно.

Дорога поворачивала за башни, вела вверх по узкой ложбине и далее через широкий склон, над которым угрожающе склонились сераки. Случалось, что во время нескольких более поздних выходов мы находили наши следы заваленными обломками; тем не менее никто ни разу не наблюдал самого обвала, и в то же время сераки были слишком массивными, чтобы их можно было заранее разрушить, разве что с помощью двухдюймового миномета. Пройдя сераки лагеря II, нужно двигаться прямо вверх по ледопаду, пока ещё среди обломков, но более крупных и приемлемых по форме, нежели раньше. Под конец, когда крутизна увеличивается, необходим траверс вправо. Он приводит к нетрудной, залитой солнцем стене, по которой вырублены хорошие ступени и навешены перила. Затем следует идти по сравнительно ровному месту — очаровательный участок, если только четыре метровая лестница не ударяет кого-нибудь по ногам и по голове.

Здесь нас настигла группа Тенсинга, и я просил его сообщить возможно скорее в лагерь III, что нам нужен гаечный ключ; действительно, пожалуй, мы нуждались в нем больше, чем в чем-либо ином на свете. День был нежарким, но работа по рубке ступеней, проводимая Тенсингом, была крайне жаркой. Мы добрались до узкого прохода между сомкнувшимися ледяными утесами, где я ранее проводил неудачный эксперимент по переноске лестницы. Этот проход приводит к длинной раскрытой пасти трещины, источнику наибольшей тревоги на верхнем участке ледопада. Трещина полностью преграждала нам путь, и её верхний край был метров на шесть по вертикали выше нижнего. Лишь в одном месте слева можно было навести мост, и здесь уже лежали 4 метра нашей лестницы. Нас всегда преследовал страх, что эта трещина, подобно другим, станет шире. Даже после того как мы заменили нижележащие мосты бревнами, мы не могли высвободить лишнюю секцию дюралевой лестницы. К несчастью, следующий участок представлял собой подъём по крутому нагромождению глыб, где я должен был направлять конец лестницы, чтобы она не цеплялась за карнизы. Мы продвигались постепенно влево и при этом протискивались через узкий проход, где торчала отколовшаяся от соседнего ледопада тридцатиметровая башня. Такое «приятное» продвижение по направлению к следующей, более широкой седловине в высоком зубчатом нагромождении свалившихся из Цирка обломков продолжалось при начавшемся снегопаде. Под этой седловиной появился Майкл Уэстмекотт с шерпами «невысотной» группы и с гаечным ключом в руке. Страдая от сильного кашля, он спускался на базу. Разъединив нашу лестницу, он промолвил: «Ничего я сейчас не хочу, кроме как выспаться». Я пожелал ему успешного быстрого спуска в мир уютных палаток, и наш повеселевший караван двинулся вперед с разделенной на две части лестницей.

От второй седловины, представлявшей собой обширную серую, покрытую развалинами террасу, путь шёл вправо. Выпавший и продолжающий падать снег укутывал все белой пеленой, придавая окружающему какую-то таинственность. Без сомнения, следовало идти вправо: ледяная баррикада впереди в виде нагромождения обломков, столь же хаотичного, как содержимое тележки бродячего торговца, была совершенно неприступна. Она являлась последним бастионом перед ровным и уютным Цирком. Справа плита, сползшая с верхнего ледника, отошла от него, образовав брешь шириной метра два, похожую на щель в щипцах для орехов. К ней мы и направлялись, чувствуя себя более чем когда-либо пигмеями, ползающими по гигантским глыбам колотого сахара, которые некий великан щедро посыпал сахарной пудрой. Я вспоминаю, как я, доведенный до белого каления, клялся, что кто-то нарочно поставил эти штуковины на нашем пути. При каждом шаге я должен был предварительно ощупать место, куда я ставил ногу, затем зондировал ледорубом и определял ближайшую надежную территорию. Наконец, ориентируясь по удачно расставленным флажкам, мы смогли после одной или двух ошибок осторожно закончить траверс и спрыгнуть на площадку. Отсюда верёвка, прикрепленная карабинами к крючьям, вела через правый склон «Щелкунчика», как и впрямь стали впоследствии называть это место. Вниз шла вырубленная цепочка больших ступенек, однако несчастный Таши Футар, поскользнувшись после неуверенного шага, все же чуть не испортил «сюиту Щелкунчика». Цепочка ступенек кончалась большим шагом через ледяной скол, отсюда путь шёл вверх, к продолжению ледяного хаоса. Худшее уже было позади. Теперь необходимо сделать большой полукруг, прежде чем вновь подойти к основной стене, к точке, из которой можно увидеть наконец пятна желтых палаток. Мы подходили к выступающей части сбоку; вместо того чтобы использовать узкую ледяную щель, преодоленную передовой группой, мы очутились у великолепной восьмиметровой верёвочной лестницы, полученной экспедицией в качестве подарка от Йоркширского туристского клуба. Здесь отличился Пемба, поднявшийся дважды, причем второй раз с ношей Таши Футара. Последний нервничал, опасаясь кувырнуться вверх ногами. Лестница была практически вертикальной, и деревянные ступеньки цеплялись за зубья кошек. Наверху из снежной пелены неожиданно вынырнули улыбающиеся физиономии Канча и Тенсинга, вышедших из лагеря нам навстречу. Скоро последние пологие склоны были преодолены; последняя трещина — и мы уже сидим на ящиках, распивая чаи в обетованном лагере III (6160 м).

Постройка моста через большую трещину

Место было прекрасным. Ровная поверхность Западного Цирка именно здесь раскалывается, образуя ледопад. Колоссальные ледяные плиты, захватывающие порой большую часть ледника, нависают над долиной, дожидаясь своей очереди опрокинуться в нижележащий хаос. К вершине последней плиты Эд и Майкл Уостмекотт прикрепили верёвочную лестницу. Отсюда вместо нескончаемой ледяной неразберихи открылся вид на странное фантастическое ущелье. Ровная снежная поверхность, утомляющая глаз своей монотонностью, плавно вела вверх, к Лхоцзе. Справа возвышалась Нупцзе — каскад падающих ребер, ныряющих с вершины до самого Кхумбу. Обращенная к Цирку скальная стена была теперь уже видна. Слева заявляло о своем присутствии Западное плечо; оно, казалось, висело над нами и все же было надежно отделено кулуаром, сбегающим по склону к леднику.

Лагерь III представлял собой ласкающую взор группу палаток, установленных на плоскости, невдалеке от края ледопада. Я разделил палатку с Тенсингом, весьма внимательным товарищем. Чтобы сохранить в тепле мои ботинки, он спрятал их вместе со своими между надувными матрацами. Джон, Чарлз Эванс и Эд собирались уходить и присоединяли к притащенной нами лестнице ранее доставленную секцию. В предшествующем году швейцарцы при пересечении большой трещины выше лагеря III столкнулись с серьёзными трудностями; для облегчения этой операции и предназначалась наша лестница. Мы, последняя группа, прибыли сюда в 2.25. Теперь было 3.30.

«Должны ли мы идти с вами?» — спросил я.

Через минуту мы уже надевали кошки. От лагеря III дорога ведет влево, по направлению к громадной, прилепившейся под Западным плечом ледяной массе, которой суждено когда-нибудь свалиться в виде гигантских обломков на нижележащую плоскость. Примерно в сотне метров от лагеря начинается ведущая вверх ложбина с ледяными стенками, однако в том месте, где она сужается, переходить опасно из-за возможного обстрела сверху. Поэтому трое наших товарищей соединили три секции лестницы (5,5 м) около более широкой части ложбины. Мы закрепили верёвкой нижний конец лестницы, и все без труда успешно переползли на другую сторону. Дальше зигзаг между трещинами. Затем широкий желоб, подобный предыдущему, но не со столь крутыми стенками. Я как раз начал вместе с Тенсингом обходить влево вверх, когда за нами внезапно начал спускаться Джон. Он усмотрел другой путь и, удерживаемый двумя товарищами, тяжело дыша от нагрузки, но все же равномерно спускаясь, начал рубить на крутой стенке ступени. Достигнув дна, он затем без особых затруднений вылез на другой край. Время приближалось к 4.45, к священному часу радиосвязи. Джон обернулся к нам: «Я знаю, что я поступаю по-свински, но не сможете ли вы вернуться, Уилф, вместо с Тенсингом на связь?»

Мы постояли несколько минут на краю трещины посматривая на таинственное ущелье, открывающееся наконец нашим взорам в просветах редеющего тумана. Они пойдут дальше и увидят его. Я заметил помрачневшее лицо Тенсинга, его темные опечаленные глаза. Однако радиосвязь должна быть обеспечена, и мы поспешили вниз.

Ночь нашего прибытия в лагерь III была одной из самых холодных за все время экспедиции. Крыша палатки при свете свечи сверкала от выпавшего от нашего дыхания инея. Чашка кофе. Последняя сигарета. Завершающее, ни с чем не сравнимое наслаждение — заползти в спальный мешок, укрыть свое обнаженное тело от холода. Единственная ложка дегтя — необходимость манипуляций по приведению в порядок нижней рубашки чтобы она не задиралась ночью вплоть до плеч. Или, возможно, ещё более сильно действующая процедура — подкачивание надувного матраца; на этой высоте это тяжелая работа. В то время после урегулирования моих «носовых проблем» я уже крепко спал по ночам. Обычно я просыпался лишь с заложенным носом и пересохшим горлом, не более.

Дорога к лагерю IV

26-го Джон, Чарлз, Эд и Тенсинг готовились выйти для прокладки дороги к лагерю IV. Первые трое вернулись накануне в 6 часов вечера, весьма довольные тем, что между ними и верховьями Цирка не было никаких непреодолимых препятствий. Тем временем мы с Грегом готовились следовать с нашим высотным отрядом. Членами этого отряда были: Пазанг Дава, семнадцатилетний Гомпу, массивный Канча, маленький нервный Таши Футар, Ангтхаркей (не смешивать с большим Ангтхаркеем), Пемба Норбу и Фу Дорьи, выделяющийся своей оранжевой курткой. Это был веселый сплоченный коллектив. Мы вышли в 9.30, промешкав немного, так как трудно было скомплектовать полноценные грузы из малого количества прибывших к тому времени запасов. В 8.15 из-за большого Западного плеча выглянуло солнце; вскоре стало очень жарко. Поднявшись на снежный бугор, мы по очереди переползли через пятиметровую трещину. Шерпам, по-видимому, такие вещи с каждым днем нравились все более; действительно, было захватывающе интересно смотреть вниз сквозь ступеньки лестницы на голубые глыбы и обломки, рассыпанные по дну трещины.

Вскоре мы дошли до «Трещины Ханта». Я спустился первым, страхуемый Ангтхаркеем. В порыве чрезмерного усердия он так натянул верёвку, что я двигался вниз резкими толчками, подобно кукле на шнурке. После сильного рывка я долетел до самого ледяного дна, отсюда нетрудный траверс вверх по снегу выводил на другую сторону. Шерпы храбро прошли по этому пути.

Одним из результатов нашей радиосвязи накануне было получение сведений о кошках. Так как было невозможно снабдить кошками всех шерпов, работающих на ледопаде, Джон просил меня отослать вниз кошки высотного отряда шерпов, поскольку путь по Цирку выглядел достаточно ровно и в течение недели кошки вряд ли понадобятся; в то же время идти без них на ледопад было бы безумием. Я шёл без кошек, чтобы проверить, можно ли так идти. В этот день шерпы на первых же ровных участках скользили в свежем снегу. Позднее при сухой погоде было легче проходить весь путь без кошек.

Пройдя расселину, мы все ещё находились прямо под нависающими ледяными сераками Западного плеча. Дорога естественно уходила вправо, к ровному снегу середины ледника. Я вытащил маркировочные флажки и начал их устанавливать. Когда мы впоследствии возвращались, сцена выглядела словно покрытая снегом площадка для гольфа. Виднелись лишь лунки от флагов. Приходилось без конца петлять, чтобы обойти гигантские, кажущиеся бездонными трещины, в которые мы с изумлением заглядывали или бросали куски льда, звякающие где-то в глубине и безмолвно исчезающие. Так мы шли вверх и вниз по малым и большим снежным буграм, зачастую поворачивая назад, чтобы обойти какую-то сверкающую голубизной преисподнюю, так что флаг, пройденный 20 минут назад, мог вдруг оказаться в нескольких метрах от вас. Наконец мы остановились перед подъемом в верхнюю часть Цирка.

Было безумно жарко. Грег снимал открывающуюся нашему взору панораму. Прямо перед нами, словно вставленная в раму, возвышалась 1200-метровая стена Лхоцзе, которую нам предстояло преодолеть: правая сторона Рамы — вертикальные черные и желтые прожилки скал Нупцзе, перемежающиеся прямыми лентами жирно поблескивающего под лучами солнца льда. Гребень Лхоцзе казался удивительно хрупким рядом с правильной черной пирамидой, властвующей теперь над всем бассейном,— это Эверест, западное ребро которого падало на 2,5 километра до самого ледника. Между этими двумя великанами повисло Южное Седло, словно верёвка для сушки белья над тускло светящейся ледяной стеной. Тем временем я снял с себя всю, какую только смог, одежду, оставшись в хлопчатобумажной тенниске, вязаной куртке, пижамных штанах и плаще. И все это время солнце издевалось над нами, словно мы были в парнике. Оно накапливало тепло в скалах Эвереста и Нупцзе, чтобы поджаривать нас в нижележащей печке. Я намазался толстым слоем мази и надеялся, что пот её не смоет. Что же касается головы, густая шевелюра и борода казались мне достаточной защитой. Головного убора я никогда не надевал.

К этому времени мы достигли правой (орографически левой) стороны ледника. Преодолевая 180-метровый подъём, известный как первая ступень в Верхнем Цирке, мы уходили влево, к ряду громадных трещин, которые нам предстояло обходить или пересекать по ненадежным снежным мостам, требующим тщательного зондирования ледорубом. Под конец трещин стало меньше. Мы находились теперь на ровной поверхности, ведшей, по-видимому, прямо к стене Лхоцзе. Было 12.30. Шерпы под комбинированным действием груза и жары начали увядать, и не было видно никаких признаков лагеря IV или группы Джона, по следам которой мы шли. Мы остановились и подкрепились шоколадом и финиками. Может быть, Джон в порыве энтузиазма ушел дальше, забыв указать, где находится лагерь IV. Ведь лагерь V должен был быть уже недалеко, и, если мы пойдем ещё дальше, между лагерями III и IV будет непропорционально длинный переход. Мы решили пройти ещё полчаса по плоскому участку и затем сбросить наши грузы.

Было 1.30, когда мы окончательно повернули назад. Шерпы лежали на снегу, тяжело дыша и глотая пригоршнями снег. Мы с Грегом обсуждали вопрос о том, что же будет в мае, если уже сейчас в полдень царит такая жара. Однако спуск оказал такое же влияние, как возбуждающий напиток. Мы спускались по леднику с трудом, но почти весело, пока не остановились, поджидая дне появившиеся наверху точки: Эд и Тенсинг. Они быстро подошли к нам и сообщили, что швейцарский лагерь IV находится в получасе хода выше того места, где мы оставили груз. Джон и Чарлз скоро спустятся, а они пойдут вниз, вплоть до Базового лагеря. Тенсинг нашел швейцарскую банку полузамерзшего апельсинового сока, самого восхитительного из всех мыслимых напитков. Все пошли вниз, причем теперь наши шерпы на плоском участке с небольшими буграми шли медленнее. Не доходя получаса до лагеря III, мы обнаружили в большой яме ниже наших следов все, что осталось от швейцарского лагеря III: два мешка, наполненные консервными банками. Взяв с собой Канча и Ангтхаркея, я спустился по склону, прошел через снежный мост и подошел к складу. Несчетное число банок пеммикана, пакеты с шотландской овсянкой, немного сыра и любимый швейцарцами «Санбол» — один из наиболее укрепляющих напитков. Мы захватили с собой сколько могли унести, и я составил список оставшегося. Экспедиция могла в крайнем случае прожить на одном пеммикане.

Сквозь снегопад, который искажал очертания каждой глыбы и увеличивал её размеры, так что казалось, само Западное плечо вот-вот свалится нам на голову, мы потащились дальше. Лагерь III достигли в 3.45, незадолго до прихода Джона и Чарлза.

Этот день имел важное значение. Проложена дорога от лагеря IV почти до лагеря V, который мог быть не более чем в часе хода выше. Учитывая усталость шерпов, мы максимум должны были на следующий день перебросить грузы с того места, где их оставили, до лагеря IV, исходя при этом из положения, что переход совершается с каждым разом легче и быстрее.

Запись одного дня

Рассмотрим в качестве примера обычный экспедиционный день, например день высотной транспортировки грузов. Мы с Грегом все ещё были в лагере III.

«Разбужены в 6.30 чашкой чаю. Лежу и малость читаю (тоже роскошь!) и наблюдаю, как капли падают с красной крыши палатки, стараясь зацепиться за мои волосы или бороду. Мешок покрыт снаружи ледяной коркой; некоторые вещи отсырели, в частности куртка, которую я использую в качестве подушки. Они должны высохнуть на солнце. Надевать куртку на ночь мне незачем, так как новозеландские спальные мешки достаточно теплые.

Вышли в семь. Небо серое, в Альпах сказали бы — снегопад. Но здесь мы, по-видимому, привыкли к хорошей погоде по утрам. Прямо напротив меня приветствует четкий треугольник Пумори, а у моих ног странный белый мир ледяных глыб и башен. Я сказал «глыб», хотя некоторые из них величиной с дредноут. Прекрасная гамма оттенков от зеленого и серого до кремового.

Завтрак в 7.15. Большое блюдо овсянки, которое сдобрил грейпнатсами. Грегу они слишком надоели в прошлом году. До настоящего времени мы оба отказывались от второго блюда — бекона. Другие блюда мы уничтожали весьма успешно. Только тушеное мясо яка, присланное сюда вчера, заставило нас капитулировать— настоящая подметка. После завтрака вылезаю вторично — навестить шерпов. Кое-кто нездоров: сильно болит голова или горло, просят кодеин. Сегодня очередь Пемба Норбу, который жалуется на мигрень и хочет остаться в лагере. Возможно, это и неплохо, так как все равно груза, принесенного вчера «низким» отрядом, хватает только на шестерых: палатки «Мид», кислородные баллоны, коробки с продуктами.

Мы связались и двинулись в путь. Я шёл впереди, а Грег вел вторую связку, чтобы быть в состоянии нас фотографировать. Мы вышли в девять, и, учитывая неизбежную возню с распределением грузов, нужно сказать, что это совсем не плохо. Обычно я выкладываю и подготовляю грузы примерно около восьми. Когда мы с Грегом вертим в руках верёвки, готовые к выходу, шерпы внезапно усаживаются и начинают поглощать порции тзампы. Покончив с едой, они вылезают и по-своему переналаживают грузы. Сегодня решено оставить Пемба Норбу, чтобы привести в порядок столовую. Мы пойдем вперед быстрее.

Итак, в девять мы выходим. Пазанг Дава идет вплотную за мной и держит в левой руке многочисленные верёвочные кольца. На узком снежном гребне шерпы все ещё без кошек скользят по размякшему снегу. Дорога после «трещины Джона» выглядит более чем когда-либо похожей на площадку для гольфа, где последняя лунка находится за подъемом далеко, вне пределов видимости. Когда мы наконец добираемся до вершины этого бугра, через два с половиной часа ходьбы от лагеря, солнце воистину обрушивается на нас. Кто бы мог подумать, что на 6400 метрах может быть так жарко! Расстояния в Гималаях обманчивы. Кажется, Что до следующего бугорка, укрывающего лагерь IV, несколько сот метров легкой прогулки. В действительности на это уходит целый час, и к концу мы пыхтим, как киты.

Проклинаю выпавший вчера вечером снег. Он совершенно уничтожил следы. Нам приходится пробивать порой по колено в снегу, новую тропу. Останавливаюсь поправить два покосившихся флажка; мы снова отдыхаем, однако не так долго, как вчера. Удивительно, как за три проведенных здесь дня мы акклиматизировались и как улучшилось наше дыхание. Нам кажется, что мы двигаемся так же быстро, как в Альпах. Впрочем, в будущем кино покажет, что это не так.

Наконец! Взглянув налево, видим коробки, обозначающие месторасположение лагеря IV. Пара сотен медленных шагов, и мы пришли, особенно радуясь тому, что дотащили сюда оставленные ранее грузы. Время 12.20. Коробки, частью цилиндрические, частью квадратные] остались от швейцарцев. Одна из них содержит продукты питания: овоспорт, витавит, нескафе, сыр и даже банку апельсинового сока, которую Канча успел проткнуть ледорубом. Я объявил о приказе Джона, запрещающем открывать ящики с продуктами, однако хотел соблюдать это правило в те однообразные дни, когда здесь соберется весь коллектив. Ругая «преступника», мы не можем устоять, чтобы не вкусить плодов «преступления». Но вообще есть не очень хочется — немного малинового джема со снегом и шоколада. Приятнее всего посидеть. Внезапно слева, со стороны трещин, под западным гребнем раздается шум. Лавина! Сильный треск, затем низкий гул. Обломки величиной с добрый собор отделяются от нависающих сотней метров выше ледяных сераков и валятся вниз. Падая, они разбиваются в пыль и катятся волна за волной, заполняя легкой дымкой ущелье. Грег мгновенно выхватил свою камеру и лихорадочно снимал. Я стоял в трансе, следя взором, как медленно оседает каждый вал снежной пыли. К счастью, наш лагерь расположен в центре, вне опасной зоны.

Пока мы сидим, Эверест и Лхоцзе исчезают в дымке светящегося тумана. Солнце пробивается через вуаль, которая, кажется, ещё более усиливает жару. Поднимающиеся к Кхумбу облака заволакивают скалы Нупцзе. Когда мы начинаем спуск, уже падает снег, почти горячий снег. Так душно, что даже теперь мы не рискуем надеть плащи и предпочитаем наблюдать, как снег тает на обнаженных руках и затылках. Настроение шерпов в корне изменилось. Они несутся вниз во всю прыть, с криками и песнями, неохотно уступая сагибам лидерство, которое последние стремятся всячески удержать за собой, дабы не мчаться слишком быстро. Снежные мосты через трещины по-прежнему ненадежны, а шерпы по-прежнему склонны к бегу и прыжкам. Спустившись ниже, попадаем в привычный послеобеденный снегопад. Приходится сделать остановку и одеться потеплее. И опять вперед, подгоняя друг друга, прыгая, скользя, с шутками и остротами. Пересечение ровного участка снова требует многочисленных зигзагов. Попадаются раздражающие подъемы, весьма утомительные, так как темп и дыхание уже настроились на спуск. Слева, в стороне, виднеются жалкие остатки швейцарского лагеря III — небольшая кучка банок с пеммиканом. Мрачный туман скрывает «трещину Ханта» и мост. Одолеваем последний снежный холм. Внезапно неясные желтые очертания палаток просвечивают сквозь мрак. Приближается высокая, хорошо укутанная фигура — Том Стобарт, как всегда, в погоне за кинокадрами.

Пемба, к счастью, уже вскипятил воду, что требует немало времени, когда её приходится топить из снега. Скоро появляется чай, затем по специальному запросу Грега суп и снова чай. Жара и усталость высосали из нас всю влагу. Мы болтаем о том, как идут дела в Базовом лагере, и радуемся, что находимся в таком приятном месте. Мы вернулись в 2.45, что по гималайским стандартам означает вполне приличный рабочий день. В 4.30 мы уже в спальных мешках. Вскоре в палатку вползает холод, и мы надеваем теплое белье. До ужина необходим ещё один выход: раздать шерпам пилюли и сигареты, поболтать малость с ними и заказать Пазанг Дава приготовить вдоволь картошки с мясом и почки (чтобы компенсировать вчерашнего яка). В 6.30 снова появляется Гомпу с ужином. Кофе, трубка и беседа с Томом, оставшимся здесь ночевать. Затем пытаюсь почитать при свете свечи, однако лежать очень неудобно. Верчусь и извиваюсь, поясница затекает, снова верчусь и куда-то скатываюсь. В 8.30 решаю в последний раз подкачать матрац.

Занятный матрац. Как я уже говорил, клапаны обладают жутким темпераментом. Если я к ночи накачаю матрац до отказа, то к 6 часам утра я лежу почти на земле. Поэтому я подкачиваю его непрерывно, скорчившись, с согнутыми коленями. Странный свет пробивается сквозь стенки палатки. Я должен вылезти. Впереди, по ту сторону ущелья, словно сбитая на бок сутана монаха-доминиканца, ослепительная, белоснежная Пумори отражает лунный свет; нереальность вершины усиливается кольцами тумана, скрадывающего и искажающего её очертания. Ближе к нам ускользающий в сторону обрыв гребня преграждает путь свету. Его ледяные склоны отливают чистым серебром на черных скалах. Квадратные, похожие на ломти гигантского пирога сераки ледопада все ещё купаются в серых полутонах. Но за ними, высоко над Цирком, зубчатый черный гребень Лхоцзе пересекает лунный диск.

Я стою, зачарованный красотой, жадно впитывая каждую деталь, пока мои мерзнущие ноги не возвращают меня грубо в мир палаток, надувных матрацев, спальных мешков, в мир прозаических вещей, властно напоминающих о своем существовании. Вползаю обратно в палатку. Правильно сказано, что гималайский восходитель проводит большую часть своего времени на спине. Приятно сознавать, что подобное безделье, хочешь не хочешь, является вынужденным. Хватит читать. Спать — ближайшие десять часов!»

Лавина и спуск

Однако именно в эту ночь сон не очень-то удался. Я проснулся от легкого снегопада на моё лицо. Снег, по-видимому, проникал где-то между палатками, однако при свете фонарика я не смог обнаружить щели. Книги, постельные принадлежности и рюкзаки были покрыты тонким слоем снега. Повозившись немного, я плюнул, завернулся в уцелевшие от снега тряпки, натянул капюшон на нос и снова заснул. Для этой задачи, как для многих других решение найдется в будущем.

Такое приятное и полезное времяпрепровождение длилось до 30 апреля. Нам нравилась наша компания и компания шерпов, нравилось, что мы знаем, что нам нужно делать, и нравилось работать в этом местечке, вдали от Базового лагеря с его неизбежным бесконечным обсуждением планов, личностей, возможностей, со смутным ощущением своей вины, неизбежным в большом коллективе, когда ты считаешь себя лентяем, если не хватаешься сразу за следующую работу.

Шерпы также становились с каждым днем все более расторопными и готовыми к действию. Были установлены рекорды: по подъему по Цирку — три часа двадцать минут, а также по спуску — час тридцать пять. Иногда, к тому моменту как мы добирались до лагеря IV, был мертвый штиль и жара, как в печке; иногда подкравшийся ветер пробирал до костей. Это могло привести на последней стадии восхождения к типичной для больших высот нервозности. Я чувствовал себя глубоко несчастным и был не себя от ярости, если Грег хотел идти первым и прокладывать след, так как тогда должен был приноравливаться ширине его шага. Обычно шерпы «невысотного» отряда приходили снизу и после нашего возвращения уходили, но иногда к нам приходили посетители, как, например, Эд и Джордж Лоу, появившиеся как-то после обеда из снегопада, чтобы сменить наши радиошлемофоны. И при любых обстоятельствах — галки. Эти очаровательные птицы, самые нахальные в мире, сновали вокруг с важным видом, поклевывая каждую крошку или копаясь в спитом чае. Их черные круглые тела и оранжевые ноги придавали им вид придворных времен Елизаветы.

30-го числа Грег пошел вниз, а я вышел с последней заброской. Пока сортировал и переписывал припасы, принесенные в лагерь IV, Гомпу ворчал по поводу того, что ему запретили открывать банку с апельсиновым соком. Таков этот детски непосредственный народ: надутый и мрачный в данную минуту, но всегда ненадолго, в следующий момент он уже улыбается; готов зачастую взять что-нибудь для себя и так же готов положить свою голову, защищая собственность сагиба от других. Высотный отряд пошел вниз под руководством Эда и Джорджа, в то время как Джон, Том Бурдиллон и Чарлз Эванс поднялись в лагерь III, чтобы начать разведку очередной стоящей перед нами проблемы — стены Лхоцзе. Они должны были организовать лагерь V и двигаться дальше. Джон стремился выйти 1 мая в 8.30, так как все применяли в качестве эксперимента аппараты с замкнутой циркуляцией и мои высказывания о жаре, царящей в Цирке, наполняли Тома тревогой. Должен сознаться, что я улыбался, зная, насколько несбыточными были их надежды. Было 9.45, когда они наконец вышли из лагеря. Тому пришлось сначала выполнить большую работу по сборке аппаратов, затем привычная возня с подготовкой шерпов к выходу: подгонка грузов, верёвок, кошек и т.п. Установка с замкнутой циркуляцией выглядела более тяжелой (15 кг) и громоздкой, чем я себе представлял: три зеленых баллона, жестянка в виде ящика, пристроенный снизу «болтун». Повертевшись вокруг регулирующих ремней, я пожелал удачи, отнюдь не завидуя тем, кому предстояло преодолевать пышущие жаром склоны, ведущие к мосту. Что касается меня, я решил ждать, пока поднимется «невысотный» отряд, с тем чтобы вести его вниз. Чарлз Уайли и Майк Уорд могли, если хотели, присоединиться к Джону для исследования стены Лхоцзе. Наведя кое-какой порядок, я уселся на ящик в защищенном от ветра местечке. Рядом с ящиком, как оказалось, лежала «Книга об английской поэзии». Никогда я не читал с таким удовольствием Уордсуорсовские «Оду» и «Школьницу-цыганку», как в это солнечное утро с со знанием хорошо выполненной работы. В какой-то момент моё чтение было прервано громким звуком, донесшимся от Западного плеча,— очередной обвал. Громадные глыбы скатывались с нарастающим грохотом по скальным отвесам до самой мульды на ледниковом склоне, которая очень ловко прекращала их падение. Казалось, что некий гигантский ребенок швыряет вниз ледяные кирпичи весом в тысячи тонн. Туча снежной пыли взлетела вверх и. медленно, очень медленно стала оседать на расположенный метрах в 400 лагерь, образовав миниатюрный снегопад, от которого уже пришлось скрыться в палатке.

В 11 часов моё приятное чтение было нарушено криками шерпов, штурмующих последнюю верёвочную лестницу. Это был «невысотный» отряд под предводительством ветерана Дава Тхондупа. Все были обуреваемы энтузиазмом. Я разжег примус и стал ждать Гриффа, который был техническим руководителем отряда и для которого у меня были припасены послания, касающиеся Да Намгиала и Гиальена, двух заболевших шерпов из группы Джона.

В 12.15 отряду уже не терпелось возвращаться вниз, и мы тронулись в путь. Мы встретили Гриффа Пью как раз у подножия верёвочной лестницы. У него были «неприятности с Мингма». Мингма, четырнадцатилетний сын Да Тенсинга, проходил обучение, работая ординарцем у Гриффа. Когда на Гриффа начинала действовать высота, он мужественно продолжал идти и при расспросах признавал лишь, что «Мингма что-то не очень хорошо себя чувствует сегодня!», и ушел вместе с шерпами вниз. Я согласовал с Гриффом все дела, и мы продолжали путь по хорошо протоптанной дороге, необычайно быстро дойдя до лагеря II. Пройдя ещё ниже, мы встретили Чарлза Уайли и Майка Уорда, поднимающихся, чтобы присоединиться к разведке стены Лхоцзе. Они использовали аппараты открытого типа. В 2.45 мы были на Базе. Здесь был лишь Эд Хиллари, который готовился провести на следующий день вместе с Тенсингом опытный переход с аппаратами открытого типа до лагеря IV и обратно. Джеймса Морриса из «Таймса» мы встретили, когда он впервые преодолевал ледопад (это было вообще его первое восхождение), эскортируемый Джорджем Бендом и Майклом Уэстмекоттом и всем «невысотным» отрядом. Джордж Лоу, Грег Том Стобарт ушли к тому времени вниз, к Лобуе, к первому лагерю, ниже Озерного, где была хорошая вода и зеленая травка. Этот лагерь вообще считался у нас «домом отдыха». В нашей высокогорной работе наступала пауза. За исключением группы разведки, которая должна была спуститься несколько позже, все шерпы и сагибы нуждались в отдыхе перед следующим этапом. Сдал даже Тхондуп; восхитительные лепешки к чаю, о которых я мечтал все время на спуске, так и остались несбывшейся мечтой.

Мы с Тенсингом попытались рассчитать потребности в продуктах питания для шерпов на оставшийся период. Казалось, мы уже истратили значительную часть наших запасов и превысили лимит в 2500 рупий, выделенных на все время экспедиции. Эд связался по радио с лагерями II и III. Как это часто случалось, связь была крайне плохой. Мы поняли только, что как будто лагерь III разговаривал с лагерем IV, установленным в тот день группой Джона. Больше ничего не было слышно, рация была выключена, и я присоединился к Эду в его палатке для ужина: сказочные котлеты из мяса яка! Проблема была решена с помощью тривиальной мясорубки. Затем мы обсуждали, каким путем разведка выросла от группы в два человека до крупного отряда, в который входили шесть сагибов. Затем Эд включил приемник, и мы оба единодушно решили, что цейлонская рекламная программа звучит на леднике Кхумбу весьма странно. «Чистили ли вы зубы сегодня пастой, Мак-Лин?» и «Когда вы мрачны, Эно являются необычной колыбельной для сна среди уединенных холмов». Необычной, но не святотатственной, ибо я думаю, что точка зрения альпинистов в этом отношении претерпела существенные изменения. В тридцатых годах и ранее горы служили средством избавления от таких усложнений в жизни, как, например, наличие радио. В настоящее время Гималаи сами по себе стали интересным усложнением. Лазить на них — занятие, вполне совместимое с рекламой. Фактически оно зачастую требует рекламы. Необходимость оправдания альпинизма описанием природы соответственно уменьшается. Возьмите бестселлер «Аннапурну». Если вы помните, там ведется рассказ о практических вещах, о восхождении, о проблемах снабжения, о страданиях и жестокости хирургии, а вовсе не о солнечных восходах и о красотах снежных полей. И мы прислушиваемся без всякого возмущения к различным видам домашнего комфорта, восхваляемым пискливыми женскими голосами. Я залез в свою палатку с мешаниной песен и грохотом лавин и рекламных дифирамбов, сопровождающих меня во сне.

Глава 8. Прогулки по ледопаду

1—14 мая. Лагерь отдыха в Лобуе

2 Мая я с громадным трудом встал в 6 часов утра, чтобы помочь Эду отрегулировать какую-то гайку в его аппарате. Затем я снова залез в постель. Эд и Тенсинг вышли в 6.30. Позднее мы узнали, что они промчались по ледопаду как на крыльях, добрались до лагеря IV (6460 м) и вернулись к концу дня при отвратительном снегопаде.

Именно во время этого спуска произошло событие, о котором так много писали некоторые газеты. Эд был обманут одной из бесчисленных заклинившихся ледяных глыб, поскользнулся и провалился в трещину. Тенсинг, шедший за ним, удержал его на верёвке. Типичный случай для «восхождения в связках»!

Вскоре солнце в Базовом лагере начало припекать. Стало слишком жарко для верхней одежды и достаточно тепло для умывания. Наше верхнее платье, куртки и брюки были, пожалуй, наиболее удачной частью нашей экипировки. Они были сделаны во Франции, и, влезая в это одеяние, мы чувствовали себя, как если бы нас заворачивали в три пуховые перины, и выглядели похожими на зеленых неуклюжих медведей. Громоздкость одежды не играла особой роли, так как она была удивительно легка и могла в сильной степени сжиматься. По своему действию она равнялась четырем свитерам и обладала тем преимуществом, что её в мгновение ока можно было снять и снова надеть, как только похолодает. Итак, раздевшись, я нежился на солнце и впервые с тех пор, как мы покинули Тхъянгбоч 9 апреля, сменил сорочку. Я поздоровался с Гриффом, который вынужден был спуститься из лагеря III, так как кто-то неосторожно подменил его ящик ящиком с банками сока манго. Должен признать, что Гриф воспринял это горестное событие весьма мужественно и пережил свое поражение в битве за эксперименты как истинный мужчина.

После обеда я направился в Лобуе. По этому же пути шествовала вереница шерпов, использующих два-три дня «каникул», чтобы навестить свои семьи. Они отобрали у меня рюкзак, так что я шёл под ярким солнцем в тенниске и болтающейся за спиной штормовке. Ледяные башни кругом сверкали голубыми молниями, и я шёл медленно, наслаждаясь окружающей красотой. Дорога по покрытому снегом льду была к этому времени хорошо пробита. Ниже Озерного лагеря начался послеобеденный снегопад. Я никогда ранее не проходил по этому пути, так как Лобуе лежит на правом берегу Кхумбу, так же как и Пумори. Приходится пересекать старое ложе ледника, ориентируясь по турам, которые в тумане или снегопаде заметить нелегко. Случилось так, что я потерял дорогу и вынужден был возвращаться, так как далеко опередил шерпов. Наконец, спускаясь по узкому ущелью с плоским дном, которое фактически является частью мульды между склоном и мореной, я дошел до травы. Дорога казалась бесконечной. Сквозь пелену падающего снега каждая глыба выглядела как здание, пока я не утыкался в неё носом. Я был уверен, что заблудился, и в перспективе маячила холодная ночевка среди скал при отсутствии свитера. Я приуныл. Может быть, мне удастся добраться до Фалонг Карпо, расположенного далеко внизу. Там я найду во всяком случае крышу и огонь. Внезапно справа, в стороне, появилась каменная постройка явно шотландского вида, а рядом с ней неузнаваемая под белым покрывалом наша желтая сводчатая палатка. Вскоре я был уже внутри, где первым долгом начал забирать у хозяев свитера.

Тому Стобарту нездоровилось, он хрипло дышал, страдая бронхитом, оказавшимся при последующем диагнозе началом воспаления легких. Среди шерпов также были больные. К Тхондупу присоединился в каменном доме Топки, которого замучил кашель, а позже Да Намгиал, вернувшийся с разведки в жалком состоянии. Я не переставал никогда удивляться, вспоминая эту болезненную страшно худую фигуру с опухшими глазами и жалкой улыбкой и перенося затем свои мысли к Да Намгиалу, поднимающему вместе с Джоном заброску на восточный гребень до высоты 8340 метров. Джордж Лоу и Грег сидели у приемника, ибо Грег страшно болел за победу своей родной команды «Блэкпул» в розыгрыше кубка по футболу. Лобуе даже в тот момент казался уютным лагерем. Это впечатление намного усилилось следующим утром, когда дружеское солнце растопило снег и пригласило нас поваляться на травке, уже усыпанной лиловыми примулами. Пройдя несколько шагов, вы подходите к речке, где можете сидеть часами, наблюдая зеленые водоросли, извивающиеся в кристальной воде, горихвосток, прыгающих по скалам, и даже, если вам повезет, бесхвостую тибетскую крысу или каменную куницу, важно выглядывающую из своей маленькой крепости.

В Лобуе все призывает к отдыху, и этим он отличается от других лагерей. Здесь просто нечего делать, кроме как писать, читать или есть. После двухдневного пребывания здесь каждый испытывает ощущение сказочной свежести — следствие отдыха после нагрузки. Это ощущение контраста является, пожалуй, наиболее сильной составляющей чувства радости в любых обстоятельствах, особенно в горах; чувство удовлетворения после хорошо проделанной работы одновременно с желанием сделать ещё больше. После полудня пришел Эд, рассказавший о своем восхождении. На него произвело сильное впечатление влияние кислорода на скорость движения. Спуск при вечернем снегопаде был, по-видимому, крайне неприятным, а все вместе, осуществленное за один день, следовало признать выдающимся достижением. Аппарат с замкнутой циркуляцией, примененный на одном из участков во время разведки стены Лхоцзе, работал, как сказал Эд, не слишком хорошо; он сильно перегревался и в отличие от аппарата с открытой циркуляцией вызывал чувство утомления.

Так или иначе в Цирке решительно действовала группа разведки, а мы сидели здесь, среди примул у журчащей речки. Сейчас по крайней мере все было хорошо. После обеда нас вновь донимал снегопад, однако на этот раз более хилый, чем вчера. Во время последовавшей беззаботной болтовни внезапно замаячила темная, покрытая снегом фигура — наш курьер, ожидаемый в этот день. К тому времени действовала уже хорошо налаженная Грегом система: курьеры забирали почту для Катманду и возвращались. Поскольку Джеймс Моррис имел, кроме того, ещё и свою собственную систему доставки почты, мы обычно были хорошо обеспечены связью.

Теоретически почта приходила раз в неделю, если же курьеры ухитрялись покрывать путь до Базового лагеря за рекордный срок в 6 дней, они получали премию 100 рупий. Некоторым это удавалось, в отношении других, отнюдь не торопящихся, термин «скороход» был явно идеализированным. Разговаривая между собой, каждый из нас обещал «перерезать горло курьеру за опоздание», когда он появится. Легко понять, что в действительности эта сумеречная фигура была встречена дружными криками «молодец!» и каждый немедленно погрузился в свои письма. Снимки жены и ребенка в тот вечер несказанно приблизили ко мне родной дом.

Утром туман. Сквозь небо неясно светятся вершины, как будто грани их деформированы. Большинство из нас провели 4-е число все ещё в палатках, беседуя и намереваясь что-то писать. Разговор шёл на различные темы: от экспедиционных книг до предела возможного в альпинизме. Я потихоньку прошелся вниз по ущелью, пытаясь взглянуть на Пумори и другие вершины, царствующие над верховьем Кхумбу. На этом расстоянии они просматривались под правильным углом зрения: благородный, зубчатый силуэт на синем небе. В 6.30 вечера я вновь вышел погулять, так как снегопад прекратился.

Туман исчез, и вся группа Кангтега была хорошо видна на фоне странного бледно-розового неба. Бесконечный покой охватывал долину. Тавече опоясала себя облаками и казалась выше ранее виденных нами вершин. Пока я любовался открывшейся мне картиной, розовое небо постепенно темнело, приобретая медный оттенок, а вершины продолжали выделяться на нем словно картонные модели.

В этот вечер оба Джорджа установили радиосвязь между Лобуе и Базовым лагерем, что для десятикилометрового расстояния было неплохо. До сих пор ещё не было врача, могущего осмотреть Тома Стобарта, и состояние последнего внушало нам опасения. Он ежедневно мужественно уверял, что чувствует себя лучше, и лишь на третий день это начало приближаться к истине. На следующий день, 5-го, всем, кроме меня и Эда, нужно было идти наверх, чтобы вновь приступить к переноске груза на «низких» участках. Джордж Лоу с Майклом Уэстмекоттом и Джорджем Бендом намеревались пойти выше для штурма стены Лхоцзе. Наконец группа разведки спустилась для отдыха в Лобуе. Ко времени ленча появился Грифф. Хотя он не являлся нашим официальным врачом (Майк Уорд был в это время на стене), однако он, как нельзя кстати, прервал свои эксперименты и спустился, чтобы осмотреть Тома и шерпов, которым особенно по душе был стетоскоп.

После всех этих осмотров, во второй половине дня возникла великая дискуссия на тему о сравнительных преимуществах замкнутой и открытой систем кислородных аппаратов. Недостатком первой системы все считали повышенный вес, 15 килограммов, что было крайне неприятно и вряд ли могло компенсировать повышение эффективности до условий, соответствующих уровню моря. Грифф был с этим не согласен.

События на ледопаде

Утром 6 мая, хорошо отдохнувши, мы с Эдом сложили свои вещички и, тяжело нагруженные, направились вверх, к Базовому лагерю. Около озера мы внезапно увидели Джона, который, по-видимому, спускался с Пумори. Хорошо зная неистощимую энергию и усердие Джона, даже такой необыкновенный факт нас не особенно удивил. На самом деле оказалось, что он заблудился, взяв слишком вправо и рано сойдя с ледника. Он направлялся вниз для посещения Тома, хотя сам всегда отвечал категорическим отказом на неоднократные предложения отдохнуть в Лобуе, мотивируя это отсутствием связи с верхними лагерями. Джон рассказал нам несколько подробнее о плане: в настоящее время — продолжение переноски грузов на низком и высоком уровнях вплоть до 15 мая. К этому времени все должны перейти в лагерь IV, в передовой Базовый лагерь.

Утомительный подъём продолжался; в этой замкнутой, залитой солнцем чаше, нас начало обволакивать нечто вроде «ледниковой усталости»: сильное утомление всего организма, хотя нагрузка лишь на спине. Ледовые столы и башни, покрытые дымкой этого майского утра, потеряли свое очарование. Наконец мы добрались до цели одновременно с бараном, доставленным Нимми вместе с тзампой, рисом и сухим картофелем. Нимми было приказано доставить двух баранов. Однако крестьяне здесь слишком бедны, чтобы с ними расставаться; к довершению всего баран, которого он ухитрился раздобыть, заболел по дороге.

В 3.30 вернулась группа разведки. Чарлз Эванс и Том с помощью Майка Уорда и Чарлза Уайли разбили бивак на месте старого швейцарского лагеря VI, примерно на четверти высоты стены Лхоцзе. Аппарат Майка стал барахлить, Майк начал задыхаться, и ему пришлось идти вниз. Несмотря на это, общее мнение склонялось в пользу открытой системы. Том и Чарлз, специалисты по замкнутой системе, провели ночь в лагере VI (7015 м) и проделали отличную работу, форсируя стену в глубоком снегу. Однако становилось ясным, что этот путь к Южному Седлу будет долгим, более долгим, чем предполагалось. Этой ночью в палатке Джон поделился со мной подробностями плана дальнейших этапов, так как я должен был наутро уйти вверх с «низким» транспортным отрядом и не мог услышать официальной информации, которую он собирался сделать. Итак, предполагалась попытка штурма Чарлзом Эвансом и Томом прямо с Южного Седла с аппаратами замкнутой системы. Затем должна последовать вторая связка — Эд и Тенсинг — с применением открытых аппаратов и с промежуточным биваком на гребне. Стена Лхоцзе должна быть пройдена передовой группой в составе Джорджа Лоу, Джорджа Бенда и Майкла Уэстмекотта. Чарлз Уайли и я должны руководить шерпами, несущими грузы на Южное Седло. Вспомогательная группа для второй штурмовой связки, нуждающейся в промежуточном лагере, будет состоять из Джона и Грега.

Ночью я отметил в своем дневнике, что обязанность руководить шерпами оставляет мне мало шансов на что-нибудь новое, и уже решил, что, будучи писателем, то есть тем, кому суждено пером на бумаге фиксировать свой опыт, я должен написать свою личную историю экспедиции. Но о чем же я мог написать? Может быть, о высоте, накладывающей мрачный налет на монотонность восхождения? Мне вспоминается чувство разочарования, стынущие руки в карманах. Пихаешь камни ногой и говоришь: «Не думаю, чтобы я увидел что-нибудь новое». Подобно мальчишке, рвущемуся в нападающие, которому вдруг сказали, что ему придется стоять в воротах, мысли застревали у меня в горле, когда 7-го числа я спустился и просил Джона, если нужно будет провести какое-то исследование, подумать обо мне. Его ответ был обезоруживающим. Чарлз Уайли и я были теми двумя, кто лучше всех мог довести шерпов до Седла. А небывалая по затрате сил заброска восемнадцати грузов (в действительности их оказалось девятнадцать) на высоту более 7900 метров будет иметь столь большое значение, что без неё завершающий штурм немыслим.

На ледопаде произошли большие события. Первым была организация лагеря II. Никому лагерь II не нравился в основном, по-видимому, потому, что он был промежуточным и все считали его плохо оборудованным. Никогда в нем не останавливались больше чем на одну ночь. Царящая в нем атмосфера пансиона низкого пошиба отнюдь не доставляла удовольствия. Радиосвязи, как правило, не было, редко работали оба примуса, а из-за глубоких проталин во льду лежать в палатках было крайне неудобно. В добавление ко всему была возможность обвала серака сверху и появления подозрительных трещин снизу. Как-то раз, когда из глубины раздался зловещий грохот, дюжина объятых тревогой голов мгновенно высунулась из палаток. Во время последнего периода «низких» забросок, когда щели расширились и стали превращаться в ледовые трещины, шерпы настояли на том, чтобы не пользоваться лагерем II и осуществлять переноску грузов за один день сразу до лагеря III. Это была не такая уж исключительная мера; с привычкой любая дорога становится легче и короче. Кроме того, после 13 мая больше не было уже послеполуденных снегопадов и тропа сохранялась в хорошем состоянии.

Несмотря на все это, мне лично лагерь II нравился. В то время (начиная с 6 мая) Грег, Тенсинг и я руководили забросками, позднее нас должны были сменить отдохнувшие Чарлз Уайли и Майк. Состав моего отряда при подъемах был разнообразным. Я мог ютиться в палатке с десятью шерпами или мог иметь отдельную палатку, покидая её только для того, чтобы проверить, как идет приготовление ужина, поболтать или разжечь примус.

Шуршание вечернего снегопада навевало пессимистические мысли о предстоящем на следующий день тяжелом труде. Я лежал и слушал, немного читал или писал и снова слушал. К 5 часам снегопад обычно прекращался, и тогда я выходил, чтобы полюбоваться темнеющим контуром Пумори, расплывающимся в дымке поднимающегося из долины снежного тумана. Высоко над ним небо было покрыто медленно плывущими облачками. Солнце уже зашло, но его отраженные лучи ещё освещали нежным серебром ближайшие очертания ледопада: колоссальные складки и белые отвесы, внезапно сменяющиеся мрачными пропастями (такая гладкая поверхность, что хотелось погладить её); дикое, но аккуратное великолепие — кубики, сложенные гигантской детской рукой. Ночь будет безоблачной звездной сказкой над черными дружественными очертаниями.

Мне нравится лагерь II и потому, что именно здесь мне удалось поближе познакомиться с шерпами. В тесной обстановке (порой по три человека в палатке) и в отсутствие других сагибов они открывали свое «я».

Поднимаясь 7 мая, после пятидневного перерыва, по ледопаду, я заметил громадные перемены в его нижней части. Ложбина превратилась здесь почти в реку. Снежные мосты угрожающе трещали под ногами, готовые провалиться в тартарары. Поднимаясь по старым следам, я внезапно очутился по колено в потоке и оцарапал пальцы о ледяную корку.

Вниз по первым зигзагам ледопада бежали многочисленные ручейки. Выше появились новые сераки, а трещины значительно расширились. По первому мосту, замененному теперь сосновыми бревнами, шерпы пробегали весьма бодро. Даже Таши Футар решился проходить по нему стоя. Однако на полпути мужество едва не покинуло его. Он покачнулся, ступил назад, зацепился кошкой... Но последовал прыжок, остальные рванули верёвку — он был уже на той стороне, а товарищи разразились хохотом.

Ледопад, прокладывая путь вниз, жил своей жизнью. Его «шкура» морщилась и трескалась. Часто приходилось петлять, избегая вновь образовавшихся трещин. А конечное ущелье! Ранее я сравнивал его с частично засыпанной продолговатой площадкой для гольфа в Хинкиде; лунки превратились в бездонные пропасти, а небольшие холмы стали наводящими ужас великанами. Вначале, как и раньше, надо было брать влево, переходить мост по бревнам длиной 1,8 метра, принесенным этим утром Да Тенсингом и Гиальеном. Последние должны были меня сопровождать, но ушли вперед. Далее продолжалось бесконечное движение вперед-назад, остановки, зондаж снега ледорубом, поиски маркировочных флажков. За прошедшую неделю образовалась совершенно новая дорога по новому леднику.

10-го числа на Базе я вылез в 7 часов утра из уютного мешка и оказался вовлеченным в длительный разговор с Джоном, находящимся в лагере III. (Он накануне вместе с Эдом поднялся туда для руководства двумя высотными забросками, между лагерями III и IV и между IV и V.) Появились, по-видимому, два новых опасных места: громадная глыба, нависшая над «Аллеей адского огня», и трещина между лагерями II и III. Последняя угрожающе расширялась, так что обе секции дюралевого моста все меньше и меньше перекрывали снег на каждом краю. Смогу ли я проверить эти места, когда пойду вверх со своими шерпами? Джон считал, что решению второй задачи может помочь верёвочная лестница, протянутая между верхним и нижним краем трещины.

Солнце сияло вовсю, когда мы утром упаковывали большую палатку, служившую до этого на Базе сагибам. Без неё сразу вокруг стало уныло, а черная ледяная пещера казалась и вовсе мрачной. Как обычно, утро было жарким, и мы щеголяли в теннисках. С трудом поднимаясь к «Аллее адского огня», я вскоре дошел до подозрительной серака. Это была здоровенная грибообразная глыба размером с небольшой автобус, приютившаяся на плоском «стебельке». Сзади она примыкала к зеленой трещине в выпуклом ледяном массиве. Первой задачей было отделение её от стены. Шерпам вся эта работа была не по душе Совершенно ясно, что во время остановок надо отдыхать. Зачем тратить энергию на какие-то «детские игры»? Однако они все же согласились помогать. С трудом я вскарабкался наверх. Отделить тыловую часть было нетрудно, но куда сложнее было добраться до «стебля» гриба так, чтобы серак не свалился мне на голову. Согнувшись вдвое, я долбил и долбил. На такой высоте это была тяжелая работа; я задыхался, останавливался, поворачивая ледоруб, и снова работал. Вскоре «стебель» стал угрожающе тонким. Мы пустили в ход таран — бревно длиной метра 2,5, принесенное снизу для устройства моста. Один из шерпов согласился таранить серак вместе со мной. Мы взяли бревно, несколько отошли и стукнули как следует. При втором ударе «неприятель» дрогнул, перевернулся вверх тормашками и грохнулся на наши нижележащие следы. Пусть теперь лежит среди своих собратьев. Мы помогли природе и, возможно, себя обезопасили.

Для меня верхняя часть ледопада больше всего ассоциируется со свежевыпавшим снегом. Я всегда старался выходить до 8 часов, пока солнце не размягчило его, и обычно мне это удавалось. 11-го мы вышли в 7.50. Следов не было видно, но было сплошным удовольствием на этом участке размашисто шагать, уверенно ставить ногу на хрустящий ажурный иней, надежно вонзать при каждом шаге ледоруб для самостраховки. Однако, когда появилось солнце, вместе с утренней дымкой растаяло и удовольствие. Мы добрались до ещё более расширившейся большой трещины и оставили на краю принесенное бревно, собираясь на обратном пути удлинить им мост. Когда я посмотрел направо, весь верхний склон показался мне внезапно наполненным жизнью. Часть верхнего края трещины, метров 15 длиной, с ужасающим грохотом обвалилась в пропасть. Об устройстве верёвочных лестниц в этом месте нечего было и думать. По мере подъема снег становился глубже и идти стало тяжелее. Остальным в Цирке было, по-видимому, не сладко! До лагеря III мы добрались к 10.15 и нашли здесь записку Эда, в которой он требовал многие вещи; надо сказать, что Эд отвечал за транспорт между III и IV лагерями, Джон — между IV и V вплоть до стены Лхоцзе, тогда как Джордж Лоу, Майкл Уэстмекотт и четверо шерпов отправились работать на самой стене. Джорджа Бенда, который также был с ними, я нашел 8-го числа в лагере III страдающим от сильной боли в горле. 9-го он спустился в Лобуе для отдыха. По просьбе Эда мы установили большую палатку и отправились вниз. Дойдя вновь до трещины, мы остановились. Все ясно! Концы лестницы сантиметров по шестьдесят, которые так уютно покоились на снегу с каждой стороны трещины, укоротились теперь сантиметров на пятнадцать. Как удлинить мост? Очевидно, надо было подвязать к одному концу бревно, что позволило бы передвинуть другой конец лестницы дальше от края. Я вырубил углубление для конца бревна и выровнял площадку для лестницы. Последняя у этого конца сильно наклонялась влево, вызывая у переходящего неуютное ощущение, что его кто-то заставляет прыгать в пропасть. Положив бревно, я приготовился привязать его к лестнице и со вздохом подумал о том, как бы мне помог сейчас хороший такелажник! С верёвкой, ещё не оттаявшей после того, как мы утром вытащили её из ледяной щели, никакой уверенности в надежности моих узлов не было.

В конце концов мы, по-видимому, придали конструкции достаточную надежность. Во всяком случае никто не мог с неё свалиться от резкого сдвига моста, так как верхний конец был надежно зарыт в снегу, а нижний поддерживался хорошо уложенным бревном. Впоследствии вся конструкция была значительно усовершенствована Майклом Уэстмекоттом, который хорошо подвязал два бревна, по одному с каждой стороны лестницы, и сделал настоящие сходни. Мы продолжали спуск при снегопаде, не останавливаясь в лагере II, и достигли Базы, вполне готовые проглотить ленч и чай Тхондупа одновременно. Пара яиц в комбинации с оладьями полностью восстановили силы.

Перечитывая в этот вечер свой дневник, я подумал о том, как стандартно прошел этот день и насколько я уже позабыл о благородной цели восхождения на Эверест. Я мог бы с равным успехом провести этот день, строя мост с отрядом молодых бойскаутов из Чатерхауза. Даже красота окружающего, став обыденной, не радовала более глаз. Никакое, даже необыкновенное, происшествие не может, как я думаю, долго сохраниться в памяти на наивысшем уровне.

В этот вечер снегопад был особенно силен. Снег кружился вихрями, все покрывал и быстро твердел. Скоро на каждом ящике красовался большой головной убор в 7-8 сантиметров толщиной. Из снежного тумана появились Чарлз Эванс и Том Бурдиллон, отдыхавшие в Лобуе. Настроение у всех было неважное. Джон, заваленный снегом высоко, в лагере IV, начал подозревать наступление муссона. Ведь был же случай в 1936 году, когда перерыва в плохой погоде не было вовсе. Однако в прогнозе, который мы каждый день получали от Индийского бюро погоды, ни слова об этом не говорилось. Каждый день мы слышали: «Возмущения с Запада. На высоте — снегопады и метели. Скорость ветра на высоте 9000 метров — 40—50 узлов». Может быть, они забыли про муссон? Джон попросил послать специальный запрос, чтобы узнать, где именно этот муссон сейчас находится. Предпочитая парусину кухонной палатки ледяной пещере, все устремились туда, оттеснив бедного Тхондупа и его очаг в самый угол. Однако, прежде чем устроиться как следует, я должен был заняться дополнительными сборами, ибо Джон просил меня и Майка Уорда идти вверх и помогать Джорджу Лоу в прокладке пути по стене Лхоцзе. При таком снегопаде это отчаянно трудная работа. Я с удовольствием согласился: все же что-то новое. Посматривая на падающий снег, мы обсуждали бесконечно и безрезультатно, как всегда, достоинства кислородных аппаратов с замкнутой и открытой циркуляцией. Грег считал, что попытка восхождения с замкнутой системой непосредственно с Южного Седла обречена на провал.

«Вы не можете добраться оттуда до высшей точки. И если даже это выльется в разведку Южной вершины, что из этого? Когда спуститесь, то либо заявите, что путь по вершинному гребню нетруден, либо скажете, что он дьявольски сложен. А дальше что?»

Тем временем я сел и стал обдумывать пришедшую мне в голову забавную мысль: сколько времени пройдет, пока я снова увижу Базу? Может быть, это будет через месяц, может быть, позже, а может быть, никогда. Мы продолжали беседовать, а снег все падал и падал, пока не настало время сесть за последний тхондуповский ужин и затем лечь спать.

Лагерь IV и выше

Рассвет 13 мая был безоблачным. Лишь над Чангцзе курился зловещий флаг, признак сильного ветра. Дел было много; надо было разобрать и упаковать вещи, окончательно отобрать продукты для питания шерпов. Во мне зрела неприятная уверенность, что на долгое пребывание наверху наших запасов не хватит. Нимми вскоре должен был возвратиться из очередной экспедиции за продуктами и с такой же целью отправиться снова вниз. Тенсинг ушел вверх, забрав с собой семь шерпов из «низкого» отряда. Мы же, Чарлз Эванс, Том Бурдиллон, Грег и я, вышли в 10.55. Недалеко от «Ужаса Майка» мы догнали шерпов, медленно прокладывающих в снегу траншею. У места отдыха, ровной площадки ниже «Аллеи адского огня», мы их обогнали.

Начался снегопад. Однако сквозь хлопья снега я все же мог разглядеть бодрую улыбку Тенсинга. Мы взяли на себя лидерство, что было отнюдь не легким делом. Маркировочных флажков оказалось слишком мало, и мы часто путались, проваливаясь иногда в снег по грудь. Особенно трудной была дорога между громадными глыбами перед «Глупостью Хиллари», где предательский снег покрыл все ямы и трещины. В 1.50, когда мы добрались до лагеря II, снегопад прекратился. Сквозь светящийся туман доносилось странное громыхание лавин из свежего снега, похожее на звуки пастушеского рожка.

Выше лагеря II путь как бы стал легче, если можно так сказать про последовательность операций: зондирование ледорубом, барахтанье в глубоком снегу, отыскание опоры для ноги, шаг вперед, учащенное дыхание. К этому времени послышались жалобы на усталость, подталкивание друг друга, невнятное бормотание. Однако вскоре мы встретили спускающуюся группу Майка Уорда; протоптанная ими дорога облегчила наш путь.

В 3.30 при вновь начавшемся снегопаде мы добрались до перенаселенного лагеря III. Джеймс Моррис прибыл сюда второй раз. Грифф Пью уединился в своей палатке для каких-то экспериментов, а выздоровевший Том Стобарт отважно крутил фильм.

Мы все кое-как набились в палатки. Эд сообщил, что шерпы потребляют больше продуктов, чем предполагалось: не менее 500 граммов тзампы в день, не учитывая различных штурмовых пайков. Считая даже, что наверху запасен 1 маунд (33 кг) тзампы и ещё три должны прибыть, все же будет мало. В этот вечер было передано по радио требование на дополнительные 3 маунда. Мы все теперь, за исключением Чарлза Уайли и Майка, были в Цирке. Времени для доставки дополнительных запасов до последней ходки, 18 мая, едва-едва хватало.

Одним из преимуществ присутствия Гриффа было то, что он записывал ночную температуру. Было -25°С (по его мнению, тепло). Он также экспериментировал с Эдом, заставляя его потреблять кислород во время сна. Звуки споров или забавной болтовни, доносящиеся палатки Гриффа, не давали всему лагерю спать далеко за 9 часов. Возбуждение Эда выливалось в разговорах. Наконец молчание. Все спят.

Когда мы поднялись, чтобы подготовиться к выходу в 8 часов утра, Эд признался, что ему пришлось пережить весьма своеобразную ночь. Оказалось, что выпускной штуцер в аппарате был установлен таким образом, что воздуха Эду попадало весьма мало — неплохое своеобразие! В 8.00 мы вышли, захватив с собой Джеймса. При утренней прохладе идти было приятно, но, увы! это продолжалось недолго. В 8.20 я вспомнил, что забыл взять бинокль Джона, который ему был нужен, чтобы наблюдать генеральским взором продвижение по стене Лхоцзе. Эд вызвался сопровождать меня вниз. К тому времени, когда мы снова догнали остальных, было уже очень жарко, а рюкзачок тянул килограммов 12. Благодарение небесам, что у нас была фляжка лимонада. Последний ровный участок казался бесконечным и крайне утомительным. Но наконец мы здесь, у палаток, образующих передовой Базовый лагерь, центр всех операций на ближайшие три недели и цель наших прежних стремлений. Здесь был Джон, он проводил нас под защиту навеса. И здесь же, высоко наверху, виднелись точки на слепящей белизне снега — Джордж и шерп Анг Ниима, работающие на стене Лхоцзе.

Глава 9. Стена Лхоцзе

14—17 мая. На высоте 6400 метров слишком жарко

К этому времени (14 мая) большая палатка с куполом ещё не была установлена. Ленч проходил в тесноте, между стойками, образованными двумя цилиндрическими швейцарскими ящиками; над ними — полотняный навес. Лежа в неудобных позах, мы с удовольствием поглощали швейцарские продукты: кнекерброт (швейцарская ривита), швейцарский сыр и, самое лучшее, витауит овоспорт употреблялся в твердом виде. Лишь однажды мне пришлось попробовать его в виде питья. Все это вносило в наше меню приятное разнообразие. Сухари и консервы, надо признаться, уже порядочно надоели, и это было существенным добавлением к запасам, убывание которых вселяло во всех тревогу.

По радио были посланы приказы форсировать доставку добавочных продуктов, но, по-видимому, пайки компо, которые по плану предназначалось использовать по крайней мере до середины июня, должны были на практике кончиться до конца мая.

Что же мы будем делать, если задержимся в горах на лишний месяц? И почему все это так случилось?

Что же касается Передовой базы, она сразу же всем понравилась. Единственное, что донимало,— это жара, что для лагеря на высоте 6500 метров звучит довольно оригинально.

Солнце цвета дубленой кожи, сияющее в бездонной синеве, бомбардировало громадные гранитные стены своими лучами. Отразившись, они с удвоенной силой обрушивались на нас. Ни малейшего дуновения ветерка. Сравните эту обстановку с тем, что пишет Смайс о лагере IIIА на северной стороне в 1933 году (речь идет о 7 мая и примерно о той же высоте):

«Ужасающий ветер стремился изо всех сил снести лагерь».

А вот что он пишет о лагере II, расположенном на высоте нашего Базового лагеря (5440 м):

«Я попробовал читать, но было слишком холодно. Даже в перчатках я не мог держать книгу. Руки вскоре теряли чувствительность, и я был вынужден прятать их в спальный мешок и энергичным растиранием восстанавливать кровообращение».

У нас ночью также бывало несколько градусов холода и неприятные снегопады в начале мая, однако жизнь была намного комфортабельнее; меньше ветра и значительно, порой слишком значительно, теплее на нижних участках.

Выйдя из палатки, мы могли следить в бинокль за двумя маленькими фигурками Лоу и Анг Ниимы, медленно, очень медленно ползущими вверх по сверкающей белизне. За полчаса они как будто вообще не продвинулись. Джордж поддерживал каждый вечер связь, докладывая о своих успехах, и Джон самолично поднялся вверх, где в тяжелых условиях наблюдал за подъемом. Джордж и Ниима остановились на месте бывшего швейцарского лагеря VI (7000 м) и мы могли видеть оранжевое пятнышко палатки, приютившейся под большой квадратной ледяной стеной. На длинном ледяном склоне, ведущем к лагерю VI, они, где нужно, заменили 100 метров верёвочных перил, оставленных швейцарцами прошлой осенью, и вырубили ступени. Как говорил впоследствии Джордж, это была самая тяжелая в его жизни работа. Крутизна подъема резко менялась. Они двигались зигзагами между стенами в форме полумесяца, крутизна которых подчеркивалась голубовато-зеленым цветом, резко отличающимся от белизны снежных террас; оба лидировали в связке по очереди. «Анг Ниима заставил меня почувствовать себя пассажиром»,— говорил позже Джордж. В этот день они достигли расположения лагеря VII (7560 м), примерно на середине стены Лхоцзе. В глубоком, все покрывающем снегу подъём занял пять с половиной часов.

Я стремился подняться после обеда до лагеря V. Тогда бы я смог акклиматизироваться на несколько большей высоте и начать на следующее утро атаку стены. Хорошо известно, что сон на высоте — это ключ к акклиматизации, а я должен быть в форме, хорошо акклиматизированным, чтобы помочь Джорджу. Другое правило, которое я узнал от Реджи Кука и которого я по возможности придерживался, состоит в том, что, если вы поднялись над лагерем и снова спустились, вы спите лучше и чувствуем себя лучше на следующий день, чем в том случае, если просто подниметесь и проведете ночь на высоте. Во время акклиматизационного периода я всегда старался после обеда, когда лагерь был установлен, подняться хотя бы на сотню-другую метров и спал, безусловно, очень хорошо. Теперь у меня было только одно желание превзойти самого себя. Я хотел быть уверенным в своем сне, чтобы ещё подняться выше, чем я был когда-либо раньше. Однако шерпы Джона уже были в тот день в лагере V и вовсе не стремились идти туда снова. Поскольку Эд также собирался меня сопровождать на следующий день мы провели вторую половину дня (к моему глубокому облегчению, ибо подъём к лагерю V был бы истинным адом), прячась от солнца до самого заката. Затем мы стали прятаться от холода.

В этот вечер в пирамидальной палатке мы сидели с кружками чая в руках и снова обсуждали в наступающих сумерках план действия на ближайшие дни. Моей задачей было идти вверх и работать 16-го и 17-го вместе с Джорджем на стене; если возможно, установить 16-го лагерь VII. Глаза всех были уже прикованы к этой стене. И в течение всей второй половины дня, как бы ни начинался разговор, он неизменно возвращался к одному и тому же вопросу: как скоро мы сможем подняться и сколько шерпов должны будут забросить до самого Седла жизненно необходимые для штурма грузы? Наше внимание было приковано к маленьким фигуркам на стене; за едой кто-то обязательно вставал в перерыве между двумя блюдами и смотрел наверх.

Наконец-то они обошли этот большой серак! И у всех вырывался вздох облегчения.

Вечером 17-го я должен был спуститься для отдыха, пока будет организовываться первый подъём шерпов. Джон стремился, отчаянно стремился к тому, чтобы обе группы поднялись до Седла 21-го и 22-го мая (вторая под руководством Чарлза Уайли). Швейцарцы, когда пытались пройти стену за один день, недооценили влияние высоты на восходителей при таком большом переходе. Теперь и мы, будучи предупрежденными, все же не учли высоту и трудность пути. Нам казалось, что четырех дней будет достаточно для прокладки тропы. В действительности понадобилось одиннадцать, и в то же время причина такого расхождения была для нас неясна. Дело в том, что вначале считалось, что высота Цирка (лагерь V) равна всего 7015 метров. В настоящее время мы оцениваем её всего в 6700 метров, и, таким образом, подъём до верха Контрфорса Женевцев составляет не менее 1200 метров

По мере того как работа на стене Лхоцзе шла своим чередом, лагерь III должен был почти полностью эвакуироваться; палатки перебрасывались в лагерь IV, где уже в ближайшие дни должен был собраться практически весь состав экспедиции. Грегу надлежало руководить заброской из лагеря IV в V, Джону — из III в IV. Чарлзу Эвансу следовало организовать подъём к лагерю VI или VII, в то время как Том терялся между всеми четырьмя лагерями в таинственных проблемах кислорода.

К тому времени мы все были снабжены высотной обувью, распределение которой мы с Джоном осуществили не без труда в лагере III. Она предназначалась только для тех, кто будет работать в верхней части вершины, и дала повод к возникновению обычной в таких случаях паники. То был лишь один сапог, то не подходили кошки. Об этих ботинках написано было немало. Выскажу здесь свое впечатление.

Обувь была специально изготовлена для экспедиции в Ноттингеме; основными требованиями к ней были сохранение тепла и малый вес. Обувь была черного цвета, водонепроницаема. Внутри ботинок — прокладка из гагачьего пуха, в которой уютно тонула нога. Восходитель в такой обуви выглядел как какое-то двуногое существо со слоновыми ногами. Толстая подошва состояла из нескольких слоев изолирующего материала, столь эффективного, что я, например, ни разу не мог пожаловаться на холод. Недостатков, причем неизбежных, было два. Срок жизни этой обуви предполагался недолгим, и действительно вскоре появились трещины и разрывы, зачастую образованные зубом кошки. Так как подошва с подметкой из микропористой резины была весьма широкой, нога плохо чувствовала рельеф. Высотные кошки, естественно, были также широкими, и продвижение по ступеням было затруднительным. Однако нельзя обладать всем сразу; тепло и легкость — вот что было самым важным.

15-го мая в 6.45 мы с Эдом наконец тронулись в путь. Нас сопровождал Дава Тхондуп, чтобы поднести наши вещи до лагеря V. Утро было холодным, голубые тени пересекали Цирк, но справа от нас, в недосягаемой вышине, гранит Нупцзе уже теплился золотом. Хрустящий снег хорошо держал, и идти было нетрудно.

Небольшой обход позволил избежать подъема по изобилующему трещинами склону, известному под названием Вторая ступень, и привел нас вплотную к провалу под Эверестом. Невдалеке, на левой по ходу морене, была могила Мингма Дории, на которую нам указал Даватхондуп. Во время осенней швейцарской экспедиции предшествующего года этот чудесный шерп был убит обломком льда на стене Лхоцзе.

Эд чувствовал себя неважно, возможно, из-за плохо проведенной ночи; он даже дважды останавливался для отдыха, что для него было совсем необычно. Однако мы все же дошли до лагеря V уже к 7.55. Переход был примерно в 1,5 километра, а набор высоты — 250 метров. Когда мы прибыли в лагерь, тень Эвереста, подползающая к большой стене Нупцзе, добралась наконец и до нас. Ослепительный блеск солнца радовал глаз и согревал душу. На наш зов из палатки выглянул Майкл Уэстмекотт.

Майкла преследовало исключительное невезение. Уже при уходе с Джорджем из Базового лагеря его мучил кашель. На протяжении всей ночи его хриплый лай звучал как грозное предостережение. После прихода в лагерь V он хотел вместе с тремя шерпами, доставившими вверх первую заброску, выйти в лагерь VI. Однако Майкл до сих пор ещё страдал «базолагеритисом» и был вынужден остаться в лагере V. Теперь он решил идти вниз, однако к тому времени лагерь оказался без спичек, и бедный наш товарищ потратил все утро в отчаянных попытках поддержать огонь, направляя струю кислорода на горелку с сухим спиртом. Система работать отказывалась. Прошло много времени, пока удалось разжечь огонь и вскипятить достаточно воды для нас пятерых (поскольку к тому времени Том и Чарлз ещё не пришли) и для троих шерпов. Мы лежали, стиснутые как сельди в бочке, в палатке «Мид», все более ослабевая по мере уплотнения атмосферы. Стремление двигаться дальше постепенно угасало. Солнце жарило вовсю, когда наконец мы с Эдом в сопровождении Да Тенсинга, Гиальена и Анг Намгиала вышли к лагерю VI.

Лагерь V представляет собой ближайшее к стене Лхоцзе безопасное место. Можно было бы установить палатки и повыше, однако справа от ледяного ребра» по которому предстояло подниматься, стометровая стена, бомбардируя площадку, посылала в это время гостинцы размером с грузовик.

Мы пришли к выводу, что два часа следует считать неплохим временем для перехода в лагерь VI. Первый час расходуется на скучный подъём по снежному склону к подножию ледяной стены. Мне нравился общий вид стены Лхоцзе, приютившейся на дне гигантской белой чаши, край которой был когда-то отбит, чтобы освободить место для Цирка. От центра чаши взмывает вверх, до двух третей высоты стены, выпуклая структура, похожая на ряд громадных горбов. Этот хаос глыб и трещин резко контрастирует с мягкими ровными склонами с каждой стороны. За этими склонами, уклоняясь влево, начинается скальное ребро, ведущее к возвышенности как раз над самым Седлом и известное под названием Контрфорса Женевцев.

У подножия крутого участка есть ровная площадка, на которой мы подвязали кошки. Небольшой желоб, ограниченный слева вертикальными ледяными стенами, позволил без особого труда набрать высоту. Каждая ступенька была заполнена снежной пылью, занесенной ветром, который начинал теперь бушевать. В лагере V было тихо и тепло. Теперь мне пришлось надеть свитер, а затем и штормовку. Пошли дальше. Первым шёл Эд. Очередным препятствием был траверс по снегу вокруг громадного горба. Здесь ступени были также засыпаны. Расчистив дорогу, мы сказали одному из шерпов, кажется Да Тенсингу, оставить тут верёвку, чтобы на обратном пути устроить перила. Выше крутой, наполненный снегом желоб вел к подножию того, что было действительно ключом этого участка. Со стены почти вертикально свисала верёвка. Посмотрев вверх и затем направо, я увидел что мы находимся как раз на правом склоне нашего ряда горбов. Еще правее можно было видеть сверкающий изгиб чаши, переходящий в сераки, обломки которых образовали внизу мощное нагромождение «колотого сахара».

Именно здесь швейцарцы навесили 130 метров перил, замененных нами верёвкой из манильской пеньки. При расчистке ступеней в нижней части крутого участка на головы нижестоящих валились сверху порядочные осколки. Лучше было немного переждать, пока связка Эда (Гиальен и Анг Намгиал) не скроется за перегибом, Ниже я хорошо мог регулировать свое дыхание в соответствии с темпом движения. Маленькая пауза, и жизнь приходит в равновесие; взгляд вниз, на сверкающую чистоту белых полей в Цирке, легкий рывок обернутой вокруг головки ледоруба верёвки – сигнал Да Тенсингу подходить ко мне. Подъем ноги, шаг вперед, руки счищают снег, нога нащупывает следующую ступеньку. Так или иначе мы находились уже примерно на 7000 метров, на высоте вполне почтенной гималайской вершины. Работа на такой высоте прерывает дыхание. Мы вполне могли оценить, какую выдающуюся работу выполнили Джордж и Анг Ниима, обеспечив безопасность и соорудив настоящую лестницу на чрезвычайно крутом участке, а также какими поразительными были усилия швейцарцев.

Метров через тридцать вышли на самую щеку, если можно так выразиться, нашего горба. Далее путь идет по диагонали влево, к невидимой пока что цели. Обычная техника движения заключалась в том, чтобы держать верёвку в правой руке, пробовать путь ледорубом и расчищать снег левой рукой. Это была тяжелая работа. Подниматься все время приходилось боком подобно крабу, и подъему, казалось, не будет конца. Наконец верёвка кончилась у крюка, её место занял нейлоновый репшнур.

Внезапно сквозь серое окружение блеснуло оранжевое пятно. Из палатки выглядывал, скаля зубы, Джордж, снимающий кинокамерой наши последние шаги. Это был его излюбленный трюк, примененный им несколькими днями ранее на Джоне, когда тот поднялся, чтобы его навестить. Снег был тогда очень глубоким, подъём тяжелым, и у Джона был соответствующий вид. Он выглядел именно так, как показывают гималайского восходителя в кино. Подняв голову и встретившись взглядом с беспощадной камерой, он пришел в шоковое состояние.

В лагере VI было место лишь для одной палатки. Это был небольшой выступ над горбом, защищенный от обстрела сверху изгибом серака. Таким образом, условия для уютной беседы были неподходящими. Мы стояли в снегу в довольно утомительной позе. После краткого отдыха Эд благородно решил перетащить для нас палатку, примус и прочее снаряжение вплоть до местоположения лагеря VII. Тут, стоя по-прежнему в снегу и стараясь не запутаться в бесчисленных верёвках, мы начали обсуждать весьма важный вопрос: не будет ли подъём от V до VII лагеря слишком длинным? Джорджу для первого подъема из VI в VII потребовалось пять с половиной часов, и, даже учитывая, что повторное восхождений всегда проще первого, переход все же очень длинен. Если мы считаем необходимым устройство промежуточного лагеря, надо прежде всего посоветоваться с Джоном.

Эд с тремя шерпами вышел в путь. Я осторожно обошел вокруг палатки, так как идущий вниз склон был слишком крут для человека в кошках. Через минуту, разрушив снежную площадку перед входом, я снял кошки. Мы втиснулись в палатку, и Анг Ниима приготовил чай

Несколько слов об Анг Нииме. На низких высотах он казался нам человеком, явно не приспособленным к делу. Однако в действительности он принадлежал к тем (а таких, может быть, немало), которые хорошо себя проявляют на высоте более 6000 метров, так как только здесь они обретают свое истинное «я»; они становятся не только более деятельными, они становятся намного лучше. В течение последних дней он вместе с Джорджем хорошо справлялся как с прокладыванием пути по льду, так и с лагерными обязанностями. Позднее он участвовал в заброске в самый верхний лагерь.

Мы сидели, разместившись как попало в палатке, и пили чай. Порывы ветра усилились, и стенки палатки хлопали над нашими головами. Первейшей задачей было обеспечение нормальной работы примуса. Несмотря на ветрозащитный экран, пламя трепетало и стремилось погаснуть при каждом порыве. Как я уже говорил, палатки «Мид» закрывались с обеих сторон рукавами, иначе говоря, цилиндрическим отверстием 200 мм в диаметре с аппендиксом длиной около 600 мм; после того как все влезали в палатку, аппендикс завязывался. Тесьма, завязывающая входы, порвалась, и мне пришлось барахтаться (поскольку моя сторона была как раз подветренная), пытаясь зажать рукав, когда я слышал, что начинается порыв ветра. Только поздно вечером пришла мне в голову мысль использовать в качестве завязки кусок ленты, свисающей с потолка. Однако и это оказалось неудобным. Когда нужно было выйти наружу, ленту приходилось отвязывать, а по возвращении она оказывалась потерянной и приходилось обрывать ещё кусок. А ведь запас ленты был ограниченный.

Несмотря на все, мы ухитрились наладить приготовление чая. К 4 часам вернулся забросивший за нас грузы Эд. Он дошел до лагеря VII за один час пятьдесят минут, и, по-видимому, этот рекорд так и остался непобитым. Когда он отправился в Передовой Базовый лагерь, ещё светило солнце, но воздух был холодным: едва высунешь голову из палатки, как пронзительные порывы ветра обжигают лицо.

Дел было по горло. В 5 часов Джордж начал бесконечный разговор по радио о промежуточном лагере и о других делах. Я решил набрать снега, но прошло, наверное, четверть часа, пока моё решение не претворилось в действие. Мне пришлось вылезать дважды, причем каждый раз это было связано со значительным усилием воли. Я решил сложить вырубленные мной ледяные осколки около входа, в зоне досягаемости. Казалось, я никогда не покончу с этой нудной работой. Через несколько минут я отступил, вполз на коленях на спальный мешок, засунул руки в карманы и стал бешено тереть их о бедра — примитивный способ, однако быстро восстанавливающий кровообращение. И тем не менее когда я вышел из палатки, то невольно остановился; сияющая передо мной красота была столь непреодолимой, что ворчание на холод казалось просто абсурдом. От нашего орлиного гнезда взор скользнул вниз, в самое необычайное в мире ущелье, где ровная белая река Цирка петляла в фантастическом мире черных контрфорсов. Далеко внизу виднелись игрушечные палатки лагеря V, лагерь VI выглядел как грязное пятно. Пумори (7137м) — великолепный задний план всей картины — посматривала теперь на нас как на равных себе. Ее конус ни в чем не уступал двум возвышающимся за ним великанам Чо-Ойу (8204 м) и Кьянчунг Канг (7900 м). Зачастую она (ибо Пумори, бесспорно, она) использовала значительную облачную завесу, чтобы закрыть неуклюжих мужланов. Над облаком тумана небо с заходящим солнцем отливало чистым серебром.

Пока мы дождались ужина, в палатке стало почти темно. Громадный ком снега давал в кастрюле при таянии лишь 10—12 мм воды, и кто-то должен был вылезать за новой порцией. Мы ели, полулежа на спальных мешках, рискованно балансируя различной утварью. Недостатком обеда в спальном мешке (если в силу гигиенических причин вы укладываетесь валетом) является большое расстояние между соседями. Чтобы вылезти за снегом или умыться, приходится прилагать большие усилия. К счастью, прибегать к последней процедуре на высоте приходится далеко не часто. За едой продолжалась беседа. Джордж весьма живо рассказал нам об испытаниях, которые выпали на его долю в связи со свежевыпавшим снегом. Я похвалил великолепную работу, выполненную его группой внизу. Очень быстро мы перешли на нестареющую тему — еду. Продуктов питания недостаточно, а штурмовых пайков слишком много.

Эти пайки были теперь разделены на упакованные в фольгу пакеты, в каждом из которых находился двухдневный запас таких продуктов, за которые никто не дрался. Поскольку грейпнатс и пеммикан (то и другое нас вполне устраивало) были исключены, основательной пищи было ещё меньше, чем раньше. «Каждую ночь,— сказал мне Джордж,— он устраивает скандал по радио, требуя вместо кислорода побольше консервов. Нам говорили, что на высотах 6700 метров есть не хочется, однако на деле аппетит у нас и не собирался пропадать так как мы слишком хорошо акклиматизировались. Во всяком случае сегодня мы притащили с собой несколько банок и, кроме того, прикончили остатки швейцарского бекона».

Ветер усиливался. Для нас было очевидным, что эта маленькая палатка, освещаемая трепещущим пламенем свечи, была единственной целью его преступных намерений. Моя импровизированная дверная лента хлопала, натягивалась и пропускала небольшие порции снега, сброшенного с верхних склонов. Далеко вверху, на Южном Седле, возникал заглушающий симфонию глубокий рев. Через минуту или две сильный шквал тяжело мчался по «траверсу», и затем тишина, пока воздух не начнет трепетать, как будто какой-то призрак высекает искры изо льда. Глухой звук — палатка встряхивается, бешено хлопает, и на неё со свистом обрушивается снежный заряд. С трудом приготовленная чашка кофе долго ждет, пока мы прислушиваемся. Наконец с грехом пополам кружки вымыты. На дне кастрюли лишь грязные капли. И вот блаженный миг: мы залезаем в спальные мешки.

Эта ночь играла важную роль. Мы должны были на следующий день установить лагерь VII, от которого зависел дальнейший режим всего восхождения. Значит, несмотря на ветер, я во что бы то ни стало должен был этой ночью выспаться. Я никогда не пользовался снотворным, но у меня были странного вида зеленые ромбовидные таблетки, рекламируемые как снотворные. «А вы как, Джордж?» — «Пожалуй, мне лучше также принять одну»,— ответил он.

Снотворная таблетка и непредвиденная задержка

На некоторых снотворное не действует. В самом деле, Грег не спал выше 6100 метров ни одной ночи. У нас были различные таблетки: красные, желтые и ядовитого сине-зеленого цвета, одну из которых я проглотил. На Грега она, помню, действовала в лагере III так слабо, что он просыпался в 11 часов и должен был принимать свое особое снотворное. В данном случае дело обстояло иначе. Я спал глубоким сном, убаюканный свистом ветра и снега, представляющих собой внешний мир, в то время как я сам был теплым внутренним миром. Проснулся в 6 часов. Утро сияло безоблачной красотой, и ветер стих; замерзшая стенка палатки затрещала, когда я просунул голову в рукав палатки. Мы натопили с вечера снег, и примус оставался возле Джорджа.

«Джордж!»

Никакого ответа. Снова: «Джордж!» — и так дважды или трижды, пока заспанная фигура тяжело приподнялась и оказалась наконец на коленях. Я выглянул из палатки: «Отличный день!» Когда я вновь спрятал внутрь голову с онемевшим носом и ушами, Джордж, все ещё стоя на коленях, успел уже снова заснуть. Не буду детально останавливаться на следующих трех часах. Я умолял, ругался, колотил Джорджа кулаками. Лишь значительно позже понял, что он под сильным действием наркотика слышал все, что я говорил, однако его активная половина была мертва. Он не обиделся на меня (хотя я наговорил немало лишнего). В то время он не мог ни говорить, ни что-либо делать. Он испытывал глубокое страдание от своей беспомощности и страстное стремление лишь к одному — ко сну.

Солнце было выше, небо чище, положение наше все более идиотским. Снизу, наверное, смотрят в бинокль, ожидая, когда будет установлен лагерь VII. И с каждой минутой снег на верхних склонах становится все более липким, все более мягким, все более реальной становится перспектива тяжелой работы. Моя тревога достигла лихорадочной степени. Около девяти я позавтракал: сардины, чай, печенье и джем. Мы должны идти. Наконец Джордж стал с трудом приходить в сознание. Может быть, все обойдется. Он непрерывно тер свои заспанные глаза, медленно наполнил рюкзак. Выпил чашку чая, почти ничего не стал есть. К тому времени, когда мы связались и закрыли палатку (в 10.30), солнце было уже над защищающим лагерь сераком.

Вначале шёл первым Джордж. Он знал дорогу и, кроме того, мог выбрать темп, соответствующий своему сомнамбулическому состоянию. Хотя группа Эда унесла наверх палатку и нагревательные приборы, мы были все же тяжело нагружены личными вещами, рациями и продуктами. Путь шёл влево, вверх по снежной доске. Иной раз нога проваливалась, иной раз покрытая рябью поверхность выдерживала наш вес. Было очевидно, что Джордж мучительно борется с одолевающим его сном. Я вышел вперед, так как нужно было рубить ступени. На коротком крутом склоне была навешена верёвка и вырублены мелкие ступени, в которых ступня держалась весьма ненадежно. Мы шли очень медленно, и дважды Джордж просил: «Подождите минутку. Я должен остановиться». Первый раз он снял свои сапоги, и мы оба начали растирать пальцы, онемевшие, как я подозреваю, от действия наркотика. В 11.30 вторая остановка: он упал на свой рюкзак и заснул.

Над нами нависала громадная, в форме полумесяца стена. Мы пошли под ней вправо. К тому времени, когда мы дошли до навешенной верёвки, на снежном склоне, снова поворачивающем влево, по направлению к вершине стены, нам опять было в пору садиться. «Может быть, мне перекусить чего-нибудь,— промолвил Джордж,— это должно мне помочь». Он сидел на снегу, прислонясь к рюкзаку. Я вытащил коробку сардин и открыл её. Но дело действительно было дрянь, раз Джордж ухитрился заснуть с вкусной рыбиной во рту! Незабываемая картина. Тяжелое предчувствие, усиленное, без сомнения, высотой, сдавило мне сердце: мы не дойдем до лагеря VII. Немного дальше, преодолев по натянутой верёвке шестидесятиметровую стену, мы оказались на более пологом склоне и снова упали на снег. Джордж спал. Я стал трясти его и орать (или мне казалось в этой тишине, что я орал): «Пойдем ещё немного и посмотрим!» — «Не знаю, смогу ли я».— «Ладно, пройдем ещё чуть».

На этот раз мы прошли лишь несколько метров и снова сели. Было просто безумием и, конечно, в первую очередь моей виной, нелепой виной, если хотите, предложить ему эту зеленую отраву: ведь это может погубить всю экспедицию. Представим себе, что погода испортится, а мы опаздываем на день? Почему мне пришла в голову эта идиотская мысль принять таблетку и предложить вторую ему. Никто из нас не знал, как относится его организм к таким искусственным средствам, за исключением того, что Джорджу не понравилась красная таблетка, которую он когда-то принял.

За сверкающим Цирком гладкая, неясная, желтеющая под полуденным солнцем Пумори, казалось, насмехалась над нами, запрещая нам подняться выше её.

Далеко над нами обдуваемый ветром снежный гребень Нупцзе протянулся на гигантское расстояние. Внизу стоял мертвый штиль. У подножия каждой вершины ползал туман. И я был здесь один, чувствуя себя совершенно одиноким, с больным человеком на руках. Представим себе, что мы не дойдем до лагеря VII и что у Джорджа не хватит сил, чтобы спуститься. Меня начал охватывать страх. «Как далеко до VII?»— «Мы примерно на полпути?

Впоследствии выяснилось, что мы были тогда даже ниже чем на полпути, возможно на одной трети. Но и этого было довольно. Мы рисковали добраться до лагеря VII слишком поздно и, может быть, вообще не найти его. А ведь нужно было ещё установить палатку — работа для двух полноценных людей. С молчаливого согласия мы пошли вниз по склону. Я хорошо понимал, что в эту минуту каждая пара глаз на Передовой базе должна за нами следить и все недоумевают: что там делают эти двое? Я никогда так не восхищался Джорджем, как в те минуты; он мобилизовал всю свою волю, чтобы аккуратно ставить свои неуклюжие (в тот момент вдвойне неуклюжие) ботинки в ступеньки. Но даже при этом я все же чувствовал, что веду лунатика по почти неизвестному склону, так как местами следы было трудно разглядеть. Однако по сравнению с нашим подъемом спуск показался до нелепости быстрым. Не было ещё 2 часов, когда мы дошли до лагеря, а в 2 часа 5 минут Джордж спал на матраце беспробудным сном.

В этот вечер радиосвязь с находящимся в лагере III Джоном продолжалась дольше обычного. При этом, как было принято в лагере VI, я лежал, опираясь на локти, высунув голову наружу, но оставляя все тело и нижние конечности в тепле. Джон высказал свою тревогу о нашем состоянии и одновременно радость, что не произошло ничего худшего. Затем я попросил Гриффа, так как Майк Уорд в это время был в лагере IV. Грифф считал, что Джордж должен выспаться «до конца». Возможно, что это мне показалось, но все же официальный диагноз был успокаивающим. Джон торопил нас установить лагерь VII, если это в пределах человеческой возможности. После этого разговора со мной говорил сидящий в лагере IV Эд, который никак не мог связаться непосредственно с лагерем III. Оба могли разговаривать со мной, и я, таким образом, находясь на километры от каждого, потратил четверть часа, осуществляя между ними связь. Затем я вынырнул в палатку и начал возиться с примусом. Что сделать на ужин? Было мясо в соусе. Будучи мясом, оно заслуживало одобрения, однако по вкусу было совершенно неприемлемо. Я решил потушить его в супе. Когда оно было наполовину готово, произошел непредвиденный инцидент: горючее в примусе кончилось. С тяжелыми стонами я вскочил, уменьшил подачу (вращая ручку, не помню, в какую сторону) и пополз на четвереньках с ледорубом в руках, извиваясь и проклиная на чем свет подлый ветер, похоронивший под снегом канистру с керосином. И вдруг я замер.

После скучной возни с примусом это казалось чудом. Маленькая Пумори, покрытая тенями, украсила свои плечи барашками облаков. Однако на этот раз она не в силах была закрыть весь обширный задний план. Длинные неровные гребни Чо-Ойу и Кьянчунг Канга сверкали, манили, меняли свой вид на фоне бледного, серебристо-голубого неба. Солнце все ещё смотрело мне в лицо, освещая сверкающее ущелье у моих ног. Какое значение могут иметь керосин, примусы, спальные мешки, даже восхождение, к которому были прикованы все наши мысли? Что-то такое вне меня, затрагивающее намного глубже моё «я», чем мог осознать мой опьяневший разум, излучало очарование и делало бессмысленным любое человеческое усилие. Ободренный, хотя и не знаю почему, я вернулся в палатку.

Организация лагеря VII

17 мая рассвет был снова прекрасным. Ночью Джордж ухитрился все же кое-как поужинать. Он проснулся ровно в 6.00, совершенно свежий. На этот раз мы должны были установить лагерь VII. Мы позавтракали весьма скромно, снова жалуясь друг другу, что кислородные баллоны Тома вытесняют при транспортировке добропорядочные продукты питания. Оставался ещё драгоценный пакет грейпнатсов. Свою долю я съел накануне, а у Джорджа была ещё половина пакета, которую мы тщательно и разделили. Затем последовала надоевшая рутина «выхода в путь»: упаковка спальных мешков, надувных матрацев и т. п.; псевдомойка чашек и ложек замерзшими пальцами в холодной воде, вытирание их вечно куда-то пропадающей тряпкой; писание, стоя на коленях, записки для Майка Уорда, группа которого, как мы надеялись, перебросит в этот день в лагерь VII основную часть нашего снаряжения и, наконец, холоднее льда работа по привязыванию кошек, пролежавших всю ночь в снегу,— работа, при которой пальцы обжигаются жестоким металлом. Мы вышли в 8.30, в любимое время Джорджа, оставив маленькую палатку ещё в объятиях холодных теней.

На этот раз я нёс рюкзак, а Джордж снова шёл впереди, причем с такой скоростью, как будто продолжительный сон вселил в него всю энергию мира. На первом простирающемся перед нами участке наст хорошо держал, навешенная верёвка свободно скользила по поверхности. За сорок три минуты мы прошли путь, который накануне потребовал 2,5 часа тяжелого труда. Короткий отдых — и снова в путь. Выше дорога опять свернула вправо, вдоль узкого ребра, покрытого фирном. Трещина отделяла от ребра нависшую над ним большую стену чистого льда, высотой, пожалуй, метров 45, напоминающую по форме встающее из моря солнце. Стена льда была так близка, что я мог разглядеть прожилки, бегущие вниз по её твердой непроницаемой зелени. Сейчас я находился на такой высоте, на какую не поднимался никогда в жизни: я был выше, чем Паухунри в Сиккиме, и психологический эффект от сознания этого, вероятно, ещё более затруднял дыхание. Джордж уже побывал ранее на больших высотах и теперь шёл и шёл. Настоящая машина, альпинист-автомат!

С каждым шагом рюкзак становился тяжелее. После каждых тридцати шагов — остановка, чтобы привести дыхание в соответствие с темпом движения. Один, два, три, четыре... Можно остановиться: у меня в руке запас верёвки. Я наблюдаю, как она скользит сквозь пальцы, кольцо за кольцом, до тех пор пока со вздохом и пожиманием плечами я вынужден снова двигаться, чтобы не сдернуть идущего впереди Джорджа. Если это случится, моё достоинство будет сильно уязвлено. Но ведь есть законные остановки... «Стоп! Хочу сделать снимок».

Джордж останавливается и любезно позирует. Я вынимаю камеру и весьма тщательно навожу на фокус, пока дыхание не успокаивается. Я снова в форме и удивляюсь, что же это со мной было. Затем мы трогаемся, вскоре ситуация повторяется.

После некоторого продвижения вдоль ребра Джордж, к моей невыразимой тайной радости, вдруг остановил по-настоящему. Он с грустью наблюдал за светофильтром своей камеры, бодро скачущим вниз по склону. Беглец задержался где-то около еле видимого зигзага наших следов. «Придется сходить за ним»,— промолвил Джордж. Я скрыл в улыбке свое удовольствие и после зрелого обсуждения высказал свою точку зрения: спускаться обоим нет никакого смысла. Он может позволить себе проявить благородный энтузиазм и спуститься без меня, а я пока буду потихоньку подниматься, неся рюкзак, ледовые крючья и верёвку. Джордж и Анг Ниима обработали дорогу достаточно хорошо, чтобы по ней, соблюдая необходимую осторожность, мог пройти одиночка.

Я немного подождал, опираясь на ледоруб, глубоко и с наслаждением дыша, пока Джордж начал спускаться. Затем я медленно пополз вверх. Короткий крутой склон вел снова влево вверх, к вершине стены. Постепенно склон становился положе и привел меня в мульду, на которую с неодобрением поглядывали сверху сераки. Справа и выше нависла громадина, похожая на нос дредноута. Я не знал в то время, что это был серак, защищающий площадку лагеря VII. Темп моего подъема значительно снизился. Мы шли в этот день практически без отдыха. Теперь, на высоте 7260 метров, я наваливался, тяжело дыша, на ледоруб после каждых двадцати шагов. Двадцать было слишком много. Остановка через десять шагов, затем через шесть. На каждой остановке картина окружающего мира, качающаяся и смещающаяся в унисон с моим пульсом и учащенным дыханием, возвращалась в фокус. После этого я мог различать и сверкающую белую стену, над которой мы стояли, верёвки швейцарцев, все ещё висящие слева, мог ощущать солнечное тепло, от которого небольшие куски снега скользили и падали вниз, в трещины. А вдали, на недоступном для человека расстоянии, достаточно высоко над Пумори и Другими вершинами, чтобы бросать им вызов, танцевали в честь солнца облака.

Джордж находился теперь непосредственно за мной. Мы продолжали подъём. Пролезая желоб между сераком и склоном, я оказался на мягком, гнилом снеге и провалился по колено. Четыре шага — и задыхаешься. В конце концов мы начали длинный траверс влево, по склонам самих сераков. Для облегчения пути здесь были натянуты верёвки, но они нам не пригодились. Казалось мы навсегда покинули землю и все более погружаемся в голубые эмпиреи. Резкая остановка: тропа снова повернула по направлению к неглубокому желобу слева. Неудобный шаг за угол, обход крутого контрфорса серака. Затем рывок прямо вверх. Нас не покидало раздражающее ощущение, что в любую минуту мы можем увидеть плато, должен быть наш лагерь. Однако линия горизонта не снижалась, и лагерь, казалось, никогда не появится. Наконец мы увидели небольшую кучу самых обыкновенных тюков, лежащих на самом необычном месте — на ровной площадке.

Было только 10.45, но оставалось ещё много дел. Здесь лежала палатка «Мид», но, прежде чем мы могли укрыться в её спасительной тени, нужно было утрамбовать площадку и установить палатку. Чтобы утрамбовать пушистый снег глубиной около 300 мм, требуется много времени. Затем на площадку нужно осторожно перетащить и расставить палатку. На высоте 7320 метров это изнурительная, прерываемая многочисленными паузами работа, и прошло около часа до той минуты, когда мы наконец, задыхаясь, как рыба на льду, улеглись под крышей. Замерзшие сардины, оттаявшие на спиртовке, печенье и мятный кекс составили наш обед. Нам не очень хотелось есть, и мы считали, что лимонный напиток в наших фляжках куда лучше любого вина. По своей глупости мы не разожгли примуса, чтобы приготовить дополнительное количество питья, и позже я горько об этом сожалел, так как мы потеряли много влаги. Но в тот момент было намного приятнее просто лежать, дремать, просыпаться, размышлять и снова дремать.

В 1.15 Джордж приоткрыл один глаз и сказал: «Хорошо!» Я ответил: «Хорошо!», и мы вновь задремали на несколько минут. Так продолжалось некоторое время. Вскоре после 1.30 две очень заспанные фигуры, отягощенные той сонной инерцией, которая превращает каждое движение в титаническую битву с природой, вынырнули из палатки, щуря глаза на окружающее невероятное сверкание.

У нас ещё оставалась обязанность — разведать дальнейший путь на завтрашний день, в частности обследовать первую трещину.

Здесь следует рассказать о местоположении лагеря VII. Лагерь расположен на широкой, плоской вершине громаднейшего серака, на который мы теперь забрались. Со стороны горы он был защищен глубокой трещиной шириной 2,5 метра, в раскрытую пасть которой должно было падать все летящее сверху. Однако, будучи защитой, эта трещина являлась одновременно и препятствием, а у нас не было здесь дюралевых лестниц. Мы опаздывали уже на сутки и обязаны были немедленно найти дорогу к верхним полям. Было 17 мая. Майк Уорд хотел прийти к концу этого дня в надежде, что он и Джордж ещё могут закончить работу на стене. Я же, руководя шерпами, должен буду вновь подняться 20 мая для первой заброски на Южное Седло.

Пока с нижних склонов ничего не было слышно о Майке. Мы медленно справились с утомительной процедурой надевания непокорных кошек и вышли в путь, направившись сначала вправо, вдоль трещины. Через 40 минут мы остановились. В этом месту трещина к счастью, была завалена снегом, стекающим из небольшого кулуара, косо спускающегося налево. Я закрепил верёвку Джорджа над снежным мостом, на котором он стал осторожно вырубать одну за другой большие ступени, пока наконец не исчез за углом. Я последовал за ним, стараясь возможно скорее вогнать свой ледоруб в плотный снег противоположного края и надеясь при каждом зондировании, что подо мной не окажется бездонной пустоты.

Я обнаружил Джорджа уютно устроившимся в кулуаре и дальше пошел первым, что было в тот момент самым легким делом. Снег был плотным. Воткнутый по головку ледоруб хорошо меня выдерживал, когда я тяжело и неуклюже наваливался на снег. После каждого шага остановка, чтобы удобно поставить ногу. Здесь, в тени, я проснулся окончательно и смог наконец оценить Броунингскую «чистую радость жизни», которая ниже явно отсутствовала. Сколь безумными были тогда поэты! Справа от нашего кулуара капли стекали с громадного «носа» и со звоном падали в трещину. Лагерь VII исчез где-то слева. Продолжая подъём, я очутился на льду; попробовал рубить ступеньки (к счастью, лед был мягким) и через 15 метров принял Джорджа. Мы стояли наконец на склоне, который видели у палатки; трещина была позади нас .

Склон оказался утомительным. Он был покрыт снегом, однако порой чувствовался лежащий под снегом лед. В некоторых местах ветер образовал снежные ребра и насыпи с просветами чистого льда между ними. Приходилось решать, что лучше — ставить ногу на снежную насыпь, рискуя поскользнуться или рубить ступеньку. Я вел связку, уходя все время влево вверх. Палатка теперь виднелась внизу и сзади нас; перейдя вершину склона, мы потеряли её из виду. Путь, по-видимому, должен был по-прежнему идти влево, и, взглянув вверх, я увидел обманчиво близко верхние склоны знаменитого «Траверса». Можно наверняка пересечь склон по диагонали, и мы окажемся где-то близко от вершины Контрфорса, но трещина нас остановила. Мы прошли влево по её гребню, затем вверх и стали пересекать ставший более пологим склон.

Я пишу об этом так, словно это было непрерывное восхождение. В действительности оно прерывалось частыми и длительными паузами. Через несколько минут — и снова остановка, ещё несколько минут — и снова остановка. В 3.45, поднявшись примерно метров на 100 над лагерем VII, мы окончательно остановились. В этот день мы сделали немало, и на ближайшем участке никаких трудностей не просматривалось. В то время мы думали, что достигли 7625 метров, но позже пришли к выводу, что достигнутая высота не превышала 7470 метров. Ну что же, и этого вполне достаточно. Мне кажется, что мы оба в тот момент чувствовали себя гораздо лучше, чем ниже, в лагере VII. Возможно, причина этого — интерес к прохождению новых участков, положительное влияние сна, красота открывшейся на западе панорамы. До этого мы останавливались лишь ненадолго. Теперь мы сидели в теннисках, греясь на солнышке, задаваясь мыслью, приходилось ли кому-нибудь наслаждаться красотой природы на такой большой высоте. Видимая над нами в необычном отсюда ракурсе черная пирамида Эвереста выглядела на первый взгляд подобно Сноудону или любой другой вершине. Прямо над нашими головами вырисовывался фантастический зубчатый гребень Лхоцзе. Затем он поворачивал к Нупцзе, переходя в тонкое лезвие бритвы, где все удары и раны, нанесенные ветром, запечатлевались навечно и образовывали как бы горб вершины и где главным мотивом было ледяное ребро с изящной формой перевернутого V, круто падающее к чудовищной, готовой разбиться на части ледяной массе. За гребнем виднелись испещренные пятнами облаков громады Чо-Ойу и Кьянчунг Канга. Был штиль. Только небольшие порывы, доносящиеся порой с Эвереста, и глухой гул с Южного Седла напоминали о ветре.

Мы стали спускаться. Проходя над лагерем VII, увидели Майка и четырех шерпов. Мы нашли его очень уставшим после быстрого подъема от Базового лагеря. Так же как и мы, он был обезвожен. Учитывая тяжелую работу, которую необходимо будет выполнить до Южного Седла, я хотел остаться вместе с ними. На меня влияла, как на алкоголика, страсть к поглощению океана жидкости, прежде чем я смогу сделать хоть один шаг. Однако оба моих товарища, а также лучшая половина моего «я» пришли к выводу, что мне следует идти вниз, так как Джон, по-видимому, заинтересован больше в том, чтобы я руководил первой, а не второй заброской, а к этому как раз срок и подошел. Но прежде всего на свете пить! Вся влага, до последней капли, ушла из нас. Да Тенсинг, используя мой спальный мешок, останется здесь с остальными. Двое шерпов должны немедленно спускаться, а Анг Намгиал подождет меня, пока готовится вода для лимонного напитка.

Мы с ним вышли в 4.30 под ослепительным солнцем. Каждая вершина кланялась нам своим резко очерченным профилем. Спускались медленно, частично из-за недостатка пищи в эти дни, частично из-за того, что с кошками высотного типа, надетыми на ботинки с широкой подметкой, спуск по ступеням был труднее подъема. Незадолго до 6 часов мы брели через последний ровный снег к лагерю V, видя впереди дружеские лица Тома Бурдиллона и Гомпу. Это был день хорошего альпинизма.

Глава 10. Южное Седло: первый подъём

17—21 мая. Сборы в лагере VII

Возвращение в свете солнечных лучей, золотящих плоское поле Цирка, было настоящей радостью. Приятно также было сознавать, что я помог проложить хотя бы пару сотен метров пути на неизведанном участке. Какое бы удовлетворение ни приносило выполнение таких важных задач, как успешное проведение шерпов по уже знакомой, но изобилующей препятствиями дороге, тяга к приключениям, хотя и кратким, в неизведанной области не идет ни в какое сравнение. Кроме того, я побывал на 7600 метров (как я считал) и чувствовал себя не так уж плохо. Обо всем этом я говорил в тот вечер в оранжевой палатке с Томом Бурдиллоном (чем, вероятно, ему ужасно надоел). Тому на следующий день предстояло вести шерпов до лагеря VII. Заброски должны проводиться челночным способом с промежуточным складом, чтобы облегчить последнюю заброску на Седло. Джону очень не хотелось иметь для этой заброски два лагеря на стене. Проблемы палаток, питания — все будет страшно усложнено. Следовательно, если шерпам придется проходить всю стену за два дня, их ноша должна быть облегчена и в лагере VII, на полпути, может быть организована перевалочная база. Несчастный Чарлз Эванс, который должен был в этот день подниматься, лежал в другой палатке, страдая желудком. Его рвало, и чувствовал он себя отвратительно.

Многочисленные наши заботы обсуждались за ужином, состоящим из тушеного мяса с горохом. Большим преимуществом спустившегося является ещё и то, что он освобожден от готовки, бездельничает, а за ним все ухаживают.

Я чувствовал себя прекрасно; если снотворные таблетки помешали нам подняться так высоко, как мы мечтали, они зато прекрасно содействовали нашей акклиматизации. Следующее утро, 18-го, началось ленивым лежанием в мешке и поздним завтраком, в то время как Том тяжело вздыхал, готовясь к дневной жаре. Так как я оставил свой спальный мешок в лагере VII Да Тенсингу, я спал в мешке Тома. Мешок был достаточно удобным, однако проснулся я от исходящего из него сильного запаха керосина. Очень скоро из палатки вылез Чарлз и принялся сортировать продукты. Затем мы с ним начали спускаться. Прогулка от лагеря V к IV занимает приятнейшие полчаса: идешь по пологому склону и по легкому рельефу, дыхание твое достаточно ровное, чтобы насладиться красотами Цирка, которые почти уж начали нам надоедать; каждый раз рассматриваешь детали ледяных сераков, привычка к которым притупила наш взор, детали пестрой, кремово-черной раскраски контрфорсов Нупцзе с их неожиданными вертикальными взлетами; каждый раз любуешься волнами висящего ледника с сомкнутыми рядами башен, спадающих с Западного плеча и обрамляющих резкость Пумори. Лагерь IV был весь в волнениях новой жизни. Чарлз Уайли и Тенсинг ушли с шерпами вверх с последней заброской из Базы. Мы стали теперь полностью независимыми. Тхондуп был здесь, две большие сводчатые палатки стояли на месте. Шерпы не показывались до начала обычной суматохи с кошками и кухонным имуществом. Стало намного труднее находить пропавшие вещи. Накануне Гиальен II, ординарец Тома Стобарта, начал кашлять кровью и был отправлен на Базу совсем больным. Бедный Грифф снова был оторван от наиболее важных экспериментов, на этот раз для сопровождения больного, возможно, даже умирающего человека через ледопад . Все это создавало тревожную атмосферу. Но это было ничто по сравнению с тревогой, в которую нас повергла стена Лхоцзе. Джон, вышедший, чтобы нас приветствовать, вновь схватился с беспокойством за бинокль. Три муравья на стене медленно поднимались. Они перешли через высшую точку, достигшую нами накануне. Затем очень скоро трое остановись. По-видимому, там было препятствие. «Они спускаются!» — крикнул кто-то. Невероятно, но все бросили свои дела и смотрели только на стену. Бедный Джон! Он выглядел очень усталым. Какой-то рок не позволял ему, казалось, добраться до Седла. Опять снотворное? Они отступили в полдень, а вышли в 10.15. В бинокль мы могли хорошо разглядеть маленькие черные фигуры, стоящие или сидящие на террасе, перед тем как начать спуск (в действительности они оттирали помороженные ноги). В большой палатке, служившей теперь столовой, разговор о спускающихся был проникнут тревогой. То и дело кто-нибудь выходил взглянуть на стену. Джорджу Бенду, отправившемуся в лагерь V, чтобы на следующий день производить дальнейшую заброску, был дан специальный наказ — узнать, что же произошло. В 5.30 в лагерь со своим отрядом притащился Том Бурдиллон и рассказал происшествия этого дня. Майк действительно проглотил две снотворные таблетки, однако они были ни при чем. Группу остановил жестокий ветер, такой же, как тот, который мучил нас двумя днями раньше. Возникло подозрение, что пальцы на руках у Майка Уорда и на ногах у Джорджа поморожены. Да Тенсинг при таких обстоятельствах решил спуститься.

После ужина до поздней ночи не затихала увлекательная дискуссия по вопросу о шансах остаться в живых, если на вершине откажет аппарат с замкнутой циркуляцией. Сможет ли человек вернуться, перейдя через Южную вершину? Будет ли оправдан альпинист, бросивший своего напарника, если тот осужден на гибель? Смогут ли два человека пользоваться одним аппаратом? У Гриффа была вполне твердая точка зрения, У Тома также, хотя он в основном только слушал. Вечер прошел очень оживленно. Затем я вышел полюбоваться звездным небом. К тому времени Передовая База стала солидным лагерем. На стороне, обращенной к Западному плечу, стояли в ряд шесть небольших палаток. Большая палатка размещалась на бугре, по которому ночью можно было соскользнуть по направлению к ледопаду. За ней лежала груда припасов. Вначале эта палатка была кухней, причем подходящая миниатюрная трещина служила мусоропроводом. Но сагибы в погоне за теплом и пространством постепенно перебрались в эту палатку.

Когда снизу подходили к лагерю, первым сооружением на вашем пути, на стороне, обращенной к Лхоцзе, большая белая сводчатая палатка, в которой проживали шерпы. Далее шла организованная Тхондупом новая кухня: стены её были образованы брезентом, растянуть между опорами так, как это может делать только шерп, а пол застлан картоном от продовольственных коробок. Рядом, образуя последнюю сторону квадрата, стояла трехместная пирамидальная палатка. Вы могли получить для себя одну из маленьких палаток «Мид», хотя некоторые предпочитали жить в компании в большей палатке. В центре образованного таким образом квадрата, освещаемого в этот момент бледным светом звезд, происходили все лагерные события. Здесь Том Стобарт крутил свою камеру, Том Бурдиллон возился с кислородными аппаратами, Чарлз Уайли разглагольствовал перед шерпами, здесь приветствовали приходящие группы или говорили «доброго пути!» уходящим.

Эта ночь была необычайно ветрена, однако я крепко спал с 8.30 до 6.45, когда появился чай. Единственное, но и существенное неудобство, которое мне доставлял сон на высоте, заключалось по-прежнему в том, что нос был плотно заложен и в результате я дышал ртом.

У каждого выходящего из палатки глаза, как притянутые магнитом, поворачивались к стене Лхоцзе. Никаких признаков движения. Вскоре после девяти можно было видеть фигуру Джорджа Бенда, преодолевающего склоны под лагерем VI. Трое в лагере VII были невидимы. Только лишь после обеда, когда вернулся Джордж Бенд, мы узнали, что они лечили полученные накануне обморожения пальцев ног у Джорджа Лоу и пальцев рук у Майка и были вообще не в состоянии выйти из лагеря. Я снова стал советоваться с Джоном. Крепость по-прежнему не взята. Первый выход на заброску должен был начаться сегодня же.

Затем у меня был длительный разговор с Чарлзом Эвансом, единственным, как всегда, невозмутимым человеком среди встревоженных, не могущих оторваться от стены альпинистов. Я привожу здесь последний полученный мной отпечатанный на машинке документ. Отпечатан он был Джеймсом Моррисом для Джона и передан мне в Передовом базовом лагере. Подробности в части продовольствия добавлены Чарлзом.

Слова курсивом являются моими замечаниями, написанными карандашом и вставленными вместе с Чарлзом этим утром.

Этот документ доказывает помимо всего прочего тщательность проводимой Джоном подготовки, даже несмотря на то, что постельные принадлежности, не фигурирующие в списке, надувные матрацы и всякая прибавляющая вес мелочь чуть не вывели из строя мою группу. Следует объяснить, что баллоны Дрегера — это баллоны, оставленные швейцарцами в прошлом году. Когда стало известно, что таких баллонов много, часть даже выше Южного Седла, наша экспедиция решила изготовить кислородную аппаратуру, которая могла быть использована со швейцарскими баллонами.

Доставка этого груза наверх была моей обязанностью, и, не находя себе места, я бродил по лагерю, собирая время от времени шерпов, чтобы говорить им пламенные речи и требовать от них выполнения задачи. Как было бы благородно, если бы я мог об Эвересте говорить всегда в возвышенном стиле. Увы, моменты экстаза редки по сравнению с бесцветными часами, по сравнению с мрачными усилиями, прилагаемыми мной, чтобы оторваться от Николаса Никлби, которого я обычно читал, лежа на матраце, и активно решать какие-то пустяковые вопросы. Однако такая инерция не лишена хороших сторон. Я что-то не припомню, чтобы в Передовой Базе меня одолевали сомнения в моих способностях, как это было до отъезда из Англии: как тяжко я буду переносить холод и т.п. Все эти вопросы отпали как совершенно ненужные. Как я теперь понимаю, жизнь — это рутина, заполненная приемами пищи, вечной организацией чего-то и милой болтовней, а верхушка нашего разума весьма удобно откинута прочь. Я считал себя в то время в такой же форме, как и на уровне моря.

В это утро мы много фотографировали. Группы снимались в различных позах. Кроме того, британские и другие флаги заранее прикреплялись к ледорубам, чтобы быть развернутыми единым взмахом. Затем последовал ленч: два яйца на каждого, чудесный сыр Чеддер. Четыре яйца в день (ибо на завтрак было тоже по два яйца) в Западном Цирке, на высоте 6460 метров были ободряющим началом. После обеда, отвешивая с Тенсингом 6 килограммов тзампы для Южного Седла и ежедневные пайки по 600 граммов на человека, я физически чувствовал царящее вокруг состояние «безотлагательности».

Том что-то читал, Эд проверял аппарат Тенсинга, Чарлз Эванс, спокойный, как всегда, делал какие-то заметки, Джон с белым, как его кепка, лицом, покрытым толстым слоем глетчерной мази, с кем-то разговаривал, скашивая каждую минуту глаза наверх.

Шерпы топали вокруг в громоздких ботинках или, лежа в большой палатке, болтали. Механизм штурма был готов к старту, ближайшие дни должны выявить стартера.

Сразу после 4 часов вернулась группа Джорджа Бенда и рассказала нам о том, что делается на стене. В это время мы с Джоном собирались уже выйти вверх вслед за шерпами. Джон решил сопровождать меня до лагеря V как для того, чтобы проследить за моим дальнейшим подъемом, так и для того, чтобы испытать свой кислородный аппарат. Что касается моего аппарата, то мужества у меня не хватило, и я отложил его испытания на завтра. Хватит на один день. При двухлитровом расходе Джону идти было трудно, и он дважды, остановившись, просил меня отрегулировать аппарат. Даже при этих условиях мы дошли до лагеря V точно за час. Шерпы уже были там. Джон собирался решить некоторые задачи, относящиеся к радиосвязи, однако не смог добиться ни малейшего ответа от лагеря IV. Полный радужных надежд, я суетился вокруг предназначенных для заброски тюков, и в частности присоединил к своему станку восьмикилограммовый баллон. Как всегда бывает, что-то заедало, испытывая мои нервы, когда тяжелый баллон влезал в контейнер. Мои восемь шерпов разгрузились и занялись приготовлением пищи. Было 5.30. Хотя солнце нас ещё освещало, было холодно и ветрено. Мы с Джоном попрощались.

— Ладно, я сделаю все, что в моих силах,— сказал я.

— Если можете, Уилф, дойдите до Седла. Это наиболее важное, и все зависит от этого.

— Возможно, что мне не удастся поднять все грузы.

— Возьмите Ануллу и, если придется, идите один, как я уже говорил; тех, которые не смогут идти с вами, оставьте для Чарлза Уайли. С ним должно быть побольше людей. Здесь есть лишний аппарат, оставленный Джорджем Лоу, и Ануллу может им воспользоваться.

— Ладно, я достал для Ануллу маску Джорджа.

— Прекрасно, до свидания, Уилф, и счастливого пути! Мы будем наблюдать за вами.

— До свидания, Джон, счастливого спуска!

В этот вечер я записал в дневник:

«Солнце зашло, и стало очень холодно. Рад залезть с замерзшими пальцами в спальный мешок. Странное чувство одолевает меня при взгляде на Лхоцзе. Друг он или враг? Кто бы то ни был, он колоссален. Что-то мне немного одиноко и страшно».

Горная болезнь в лагере VII

Я встал в 6.30. Великая стена, оба ледяных склона выглядели по-прежнему неприступно грандиозными. На фоне голубого неба Контрфорс Женевцев резко выделялся рядом с черно-серым, в форме треугольника конусом Эвереста. С правой стороны этого конуса срывался, пропадая в бесконечной дали, снежный флаг.

Как всегда, я собирался выйти в 8.00, однако увидел, что шерпы всерьез занялись развлечением, поглощая порции кекса из тзампы. Я продолжал топтаться, размышляя о положительных сторонах терпения. Наступило 8.35, когда мы наконец начали подъём по тропе, припорошенной выпавшим накануне снегом.

Мы шли тремя связками. Я вел первую и надел на свой кислородный аппарат. Несколько слов об этой жизненно важной стороне «Плана». Обработку стены предполагалось проводить без кислорода. Однако мы с Чарлзом Уайли должны были пользоваться кислородом, так как кроме трудности пути мы должны были руководить шерпами, что требовало дополнительных сил, а заброску необходимо сделать во что бы то ни стало. Таким образом, я теперь пользовался выгодой от моей двойной роли — первооткрывателя и руководителя заброски. Для всех, за исключением двух штурмовых двоек открытые аппараты состояли из здоровенных черных баллонов, полученных от Королевских воздушных сил и весящих по 8,6 килограмма. Эти баллоны нужно было вставить и закрепить в держателях весьма легкого дюралевого станка. Штурмовой набор состоял из двух или даже трех баллонов, преимуществом которых было то, что их можно было поочередно выбрасывать после употребления.

Во время акклиматизационного периода мы все потренировались в обращении с аппаратурой. Неудобством установки в такое утро была необходимость при диком холоде заворачивать гайки вентилей. Надев на спину станок и на лицо маску, надо было ещё присоединить трубку маски к трубке баллона. Все это было очень сложно.

Во время длительного траверса ниже лагеря VI ноша за плечами пыталась при каждом шаге сбросить меня вниз, в Цирк. Идти было трудно. Свежий снег замел все наши следы. Иногда я останавливался, чтобы вырубить новую ступеньку, но чаще крутизна была такой, что с трудом держалась нога с кошкой, если даже тело находилось в устойчивом равновесии. А с последним баллоны и рюкзак никак не хотели согласиться; взгляд вниз, в Цирк, по ту сторону холодного зеленого бугра, приводил в смятение. Подъем, правой рукой держусь за верёвку, несколько шагов — и остановка. Сзади меня шерпы, согнутые в три погибели, тяжело дышали, я же со своим кислородом наслаждался комфортом и чувствовал себя преступником. За час и три четверти мы добрались до лагеря VI.

Мы провели около часа на открытом месте. Во-первых, потому, что шерпы были приведены в ужас от дополнительного груза в виде шести баллонов Дрегера и другой мелочи, который им надлежало здесь взять. Я подозреваю, что в тщательно составленном списке грузов были пропущены надувные матрацы, спальные мешки и личное снаряжение, что могло потянуть до 8 килограммов. Кроме того, мной было сказано Ануллу, моему сирдару, что до лагеря VI мы пойдем налегке, а здесь возьмем дополнительный груз. Но шерпы, живя по-детски настоящей минутой, видели только, что ноша не тяжелая, и, следовательно, путь будет легким. На стене меня охватила тревога при виде того, как тяжелы были грузы уже на первом участке. Теперь я ясно ощущал, с какой неприязнью шерпы смотрели на новый груз. Они сидели, менялись местами, пробовали баллоны и снова садились; при каждом движении верёвка безнадежно запутывалась.

Второй причиной нашей долгой остановки было странное уменьшение запаса кислорода. Я был удивлен, обнаружив, что за короткое время подъема давление в моем аппарате упало со 172 до 64 кг/кв. см. Утечка! Мне казалось, что я слышу легкое шипение из-под больших гаек у тыльной стороны баллонов. Но, увы! у меня не было большого ключа, чтобы их подтянуть. Однако здесь лежали в снегу два баллона, как я надеялся — полные. К сожалению, в этих черных баллонах R. A. F. нельзя было узнать давление, не смонтировав и не присоединив их, что для меня было не так просто. Оба баллона я медленно, с трудом установил на место, закрепив их по очереди в правильном положении. Оба оказались не лучше моего. Ничего не оставалось, как попробовать те, которые я, может быть, найду в лагере VII. Добираться туда мне придется с дефектным баллоном при расходе два литра на минуту. Маленькая группа, которая в конце концов сумела разобраться в верёвках, имела грустный вид. Мы поднимались очень медленно, остановки были часты. «Арам (отдых), сагиб» и вся группа падает, задыхаясь, на снег. Я нашел, что все это дело намного более утомительно, чем наше восхождение с Джорджем без кислорода, пошел на риск и увеличил подачу кислорода до 4 литров в минуту.

Перед последним сераком мы встретили спускающихся трех человек из группы Джорджа. Ужасные условия, царившие последние два дня на верхней части стены, исключали возможность подъема, а Джордж, проведший на стене девять полных дней, крайне нуждался в отдыхе. Единственным решением был рецепт Майка: «Спускаться ниже», что они и делали. Они сообщили мне, что мороз повредил пальцы рук у Майка и пальцы ног у Джорджа, кроме того, ещё более важным обстоятельством была нехватка керосина в лагере VII. А я как раз и не керосина из лагеря VI, рассчитывая, что его хватит наверху. «Вы, наверное, сможете подзанять из примусов, предназначенных для Южного Седла»,— промолвил нерешительно Джордж. Но ведь я знал, что запасы для Южного Седла неприкосновенны. Я посмотрел, как тащились связки шерпов; среди них лишь один человек был бодрым, как всегда. Анг Норбу в предшествующем году проделал для швейцарцев выдающуюся работу, однако осенью он перенес операцию и не мог подниматься подниматься на большие высоты. Он был местным жителем, а его сестра, пожилая «тетушка», была нашим лучшим носильщиком. Оба одинаково приземистые, плотные, сдержанные и абсолютно надежные. Я это приметил уже давно.

«Анг Норбу и Анг Дава I (был и второй Анг Дава), спускайтесь в лагерь VI и возьмите керосин»

Анг Норбу был готов через минуту. Анг Даве ничего не оставалось, как последовать его примеру. Я перетасовал связки, чтобы выделить для них верёвку. Они мужественно зашагали вниз вместе с группой Джорджа.

«Ждем вас вскоре в Лобуе»,— крикнул на прощание Майк.

Мы потащились дальше. Траверс через склон сераков усложнялся тяжелыми грузами. Несколько шагов и остановка. Тела согнуты вдвое. К счастью, ступени сейчас стали шире, однако навешенная верёвка никакой пользы не принесла. Что касается меня, я наслаждался кислородом, хорошо отдыхал, посматривал на часы и даже подгонял моих подопечных, забывая, что мой голос для них должен звучать, как голос слона с укутанной мордой. Когда мы добрались до лагеря, был 1.45. Оставалось ещё установить пирамидальную палатку и дополнительную палатку «Мид» — работа, всегда связанная с толкотней и неразберихой, но выполнялась она всеми весьма охотно, так как давала возможность измученным людям буквально плюхнуться внутри палаток. Чтобы приготовить чай, я отлил немного керосина из священного запаса для Южного Седла и запустил один из примусов. В моей палатке я нашел в термосе остатки благословенного лимонада. Так как моя палатка соединялась теперь торцом с другой палаткой, занятой шерпами, пришлось поделиться. Оживило нас питье. Канча рассказал мне, что все оыли истощены из-за голода, так как ничего не ели с 8 часов утра и до 3 часов после полудня. Однако, анализируя спустя два дня дня их подвиг, я решил, что не недостаток пищи тому виной. Причиной частично была жажда и жара, частично — неожиданно тяжелый груз. Впервые на высоте 7300 метров нагрузка на человека достигала 20,5 килограмма.

Сам я весьма медленно и с неожиданным удовольствием уничтожил целую банку сардин, неосторожно кем-то оставленную в боковом кармане палатки. Для пересохших губ и пустого желудка лучшего блюда в экспедиции не было. Я делал все страшно медленно. Расправа с сардинами длилась, пожалуй, минут двадцать. Как глубоко был прав Джордж, высказывая свой взгляд на высотную дилемму: чем больше ты работаешь, тем больше тебе надо еды; чем больше ты ешь, тем больше тебе хочется.

Я вышел на солнышко. Анг Норбу и Анг Дава II с керосином за спиной преодолевали последний склон. Других признаков жизни не было, так как остальные лежали бездыханные в палатках. Я побрел вокруг палаток, хлопая по задним торцам. «Сик хай?» (Все в порядке?) — «Бахут бимар, сагиб!» (Очень больны!) Я раздал все лечебные таблетки, которые имел. Затем вызвал Ануллу.

Ануллу был младшим братом Да Тенсинга. Возвратившись в предшествующем году из экспедиции на Чо-Ойу в Джарджилинг, он обрезал свою косичку в шерпском стиле и превратился в горожанина. Он, вероятно, делил рекорд выкуренных сигарет с Анг Ниимой, и все же это были наши лучшие два шерпа.

Я изложил задание на следующий день. Мы должны отобрать припасы для заброски наверх, и я произвел подгонку кислородного аппарата для Ануллу. Он надел маску Джорджа — она подошла. Пользуясь кислородом, Ануллу должен был вести одну группу, я — вторую.

У нас было шесть шерпов, специально отобранных Чарлзом Уайли для подъема на Седло, однако в связи с перегрузкой пойдут только те, кто будет прилично себя чувствовать. Я прекрасно себе представлял, насколько трудна комбинация заброски грузов с одновременным прокладыванием дороги. Если никто не может выйти, мы должны с Ануллу сконцентрировать свои усилия на выполнении второй задачи при условии, конечно, что кислородные аппараты будут в порядке.

Я занялся баллонами. Один за другим я переворачивал восьмикилограммовые баллоны, присоединяя их, отбирал. У всех из-под большой гайки на тыльной стороне баллона была как будто утечка. Что делать? Я перерыл свою палатку в поисках большого ключа. В отчаянии я прибег в урочный час к радиосвязи. Несколько обыденных посланий, затем: «Я включил все баллоны, и они все, кажется, протекают». Увы, радио — капризное создание. В этот момент «нарушение связи» было причиной бессонной ночи Тома Бурдиллона в лагере IV. Как истинный техник, он, конечно, заметил, что ничего не было сказано о том, что я выключил баллоны. Хорошо зная, что я весьма далек от механики, он сразу заподозрил, что я этого не сделал. Впоследствии мне рассказали, что Джон потратил остатки вечера, пытаясь как-то наладить связь.

Забыв про созданную мной панику, я меж тем занялся вплотную поглощением ужина, в который входили суп, лимонад в неограниченном количестве, печенье, сыр, шоколад и сгущенное молоко. Последнее мы либо высасывали из тюбика, либо намазывали, как джем. Ануллу, сидя у двери на корточках над примусом, занимался готовкой и, по-видимому, точно знал, где что лежит.

Солнце село, и стало очень холодно. Я начал было заполнять дневник и пытался даже удариться в поэзию, но, несмотря на перчатки, это стало невозможным. Слишком много времени я тратил на оттирание рук в спальном мешке, и думать уже было некогда. Около восьми я в последний раз вылез из палатки под свет луны и жестоких звезд. Эверест высился над нами, величественный, спокойный и миролюбивый, но все же насмехающийся над «нашими жалкими палатками». Только едва слышный гул, доносящийся с Западного плеча, предвещал появление ветра. Я почувствовал себя одиноким, подавленным неприступностью этой увенчанной звездами пирамиды.

Верхняя часть ледника Лхоцзе

Выйдя из палатки, я был поражен фантастическим золотым, сиянием, уже разлившимся над Пумори и другими вершинами ущелья; столь поражен, что даже в моем состоянии полусонного изумления осознал необходимость все запечатлеть и поплелся обратно за камерой. Мучительные поиски камеры ощупью показывают, насколько сильна была необходимость такого снимка. Я уже ранее предупредил Ануллу, что мы не выйдем слишком рано из-за опасности обморожения, поэтому я с чистой совестью нырнул обратно в палатку.

Руки повара вполне могли заменить часы; чай появился ровно в 6.30. Прошло много времени, пока я вылез наружу, обутый в неуклюжие, громадные сапоги, шнурки которых старались зацепиться при каждом шаге. Было 7.45. Горели один или два примуса, но никаких признаков жизни больше не было, если не считать многочисленных стонов. Больной Пазанг лежал безмолвно. Все было плохо, и я полез за лекарствами.

В 8 часов меня позвал Ануллу. Он состряпал чудодейственный порридж, смешав овсянку из разных штурмовых пайков. Этот завтрак имел большое значение, ибо все дела, наиболее связанные с жизнью, прозаически держатся на еде. Неопределенность стала ещё больше. Ануллу пожал плечами. Из палаток раздавались охи и стоны. Наконец из палатки вышли несколько шерпов. Один или двое посматривали на грузы взглядом, который иначе и не назовешь как «тусклый». Я спросил, кто в состоянии идти вверх, и коренастая фигура вышла вперед: «Иага, сагиб» (Я пойду). Это был Анг Норбу. Но кто пойдет вместе с ним? Ведь не мог же Анг Норбу идти без кислорода в одной связке с нами.

«Анг Дава хай, сагиб»,— сказал он. Я был в восторге. Два груза по крайней мере будут заброшены. Однако, пока я занялся подготовкой, подошел надрывно кашляющий Анг Дава. Идти вверх он не мог. Настала тяжелая минута. Вступал в действие альтернативный план. Двое больных должны были спуститься с запиской для Джона, остальным нужно было остаться, акклиматизироваться и присоединиться на следующий день к отряду Чарлза. Мне было обидно за Анг Норбу после его благородного поведения, да и сам он был явно разочарован. Лишь в 9.30 кончились все дискуссии. Надев кошки и отрегулировав подачу кислорода в 2 литра в минуту, мы с Ануллу вышли по направлению к первому снежному мосту.

Пройдя кулуар, я повел связку с умеренной скоростью по короткому траверсу, где снег с 17-го стал значительно более плотным. За три четверти часа мы добрались до высшей, достигнутой мною ранее точки. Несколько дальше остановились. Осторожно, стараясь не опрокинуть, сняли тяжелые баллоны, поставили на склон и содрали с себя маски. Отдых — это абсурдное спокойствие иного мира. В походе, в лагере тривиальность повседневной жизни возвышена напряженностью каждой мысли, каждого движения. Это ряд последовательных жизненных невзгод, увеличенных кривым зеркалом. Но отдых от этого отличается. Все, что таилось внутри нас, выходит наружу. Разум свободен, он готов воспринимать и отмечать, он может даже в данный момент и не отмечать, но восприятие остается, словно картина, с которой в свое время будет смыт верхний слой мазни — в данном случае усталости. И тогда, возможно, в какой-нибудь из вечеров будущих лет картина предстанет перед нами более четкой и ясной, чем она казалась там сквозь дымку действительности.

Отдохнув, мы двинулись дальше. Да, конечно, дорога уходила все время влево, как это, бесспорно, показывали навешенная верёвка. Презрев помощь верёвки, мы вскоре начали барахтаться в бездонном снегу. Пришлось взяться за верёвку (оставленную группой Джорджа), пройдя несколько выше справа. Затем нас встретила высокая стена в форме полумесяца. Где обходить, справа или слева? «Справа»,— уверенно сказал Ануллу, и мы направились к тому месту, где широкий снежный склон вел, казалось, назад и вверх над вершиной стены, отделяя её от следующей стены. Склон был покрыт отвратительно твердым фирном. Я рубил и рубил. Но нет! Снег стал переходить в лед. Нечего было делать. Надо было, не теряя времени, спускаться. Я был рад, что с нами не было шерпов, которых мы задерживали бы. Худший на вид путь слева, после крутой стенки, привел нас к более легким, уходящим влево склонам. Я заметил дюралевый крюк с большим кольцом толстой верёвки. Позже мы узнали, что это была высшая точка, достигнутая группой Джорджа, а кольцо было навешено Да Тенсингом.

Мы держали направление на левую часть ледника Лхоцзе, но без всякой перспективы с него сойти, хотя порой нас подмывало перейти на сверкающие ровные склоны, отделяющие нас от большого контрфорса. Зигзагообразный траверс в тяжелом снегу привел теперь к основанию другой верёвки, оставленной швейцарцами. Ни одной из таких верёвок мы воспользоваться не решались, не зная, как сказалась погода на прочности закрепления. Поднимаясь сбоку от верёвки на кошках, я достиг небольшой площадки. Фактически это было началом длинного уступа, убегающего вправо поперек стены. Мы тяжело потащились по полке, мучительно думая все время о висящем возле нас верёвочном соблазне. Вид с карниза вызывал головокружение. Далеко внизу, прямо под ногами, виднелись на ровном месте точки — палатки лагеря V. Казалось, что стена быстро стала сужаться, теперь можно было прыгнуть прямо в объятья наших друзей 900 метрами ниже.

Хорошо, что мы не доверились верёвке. Как я говорил, она висела весьма соблазнительно, однако мы увидели вверху, что она была присоединена к забитому в небольшую площадку крюку. Крюк уже вылез наполовину и ждал лишь следующего рывка, чтобы присоединиться к ледяным обломкам, прыгающим вниз, к лагерю V. В тот момент я был слишком занят другими делами, маской и дальнейшим путем, чтобы выразить провидению благодарность.

Верхнее плато было в действительности вершиной суживающейся плиты, ограниченной пропастью со стороны Цирка и трещиной со стороны горы. Пошли вперед в надежде разыскать мост. Трещина стала расширяться и становиться глубже, пришлось возвратиться. Выбора не было. Единственный путь — справа с выходом на стену по ту сторону нашей плиты, по узкому взлету ледяной полосы. Еще несколько шагов привели нас наконец за линию стен, имеющих типичную для стены Лхоцзе форму полумесяца. Глядя вверх, я мог видеть нагромождение вечно падающих сераков и далее, сотней метров выше, мрачные, черные башни Лхоцзе, вырастающие из полированного снега. Казалось, что мы уже наверху.

Я шёл, чувствуя, сколько бодрости, жизненной силы придавал мне кислород, когда отсутствовали удручающие затруднения, связанные с надеванием и сниманием аппарата. Насколько хуже мне пришлось бы без кислорода! Я взглянул вниз, в одну из наиболее впечатляющих трещин, которые мне пришлось видеть,— разрез в покрытом мягким снегом склоне, по которому мы поднимались большими шагами. Но все же это была лишь трещина, а к трещинам мы привыкли. Надо поискать слева или справа, и найдется снежный мост. Пошли налево. Моста нет. Значит, направо. Но здесь также нет моста. Трещина явно пересекала всю снежную стену. Я взглянул на Ануллу, а он на меня. Он указал на что-то пальцем. Там трещина шириной 2,5 метра суживалась примерно до метра. Оба края трещины, словно губы, стремились встретиться для поцелуя над бутылочно-зеленой бездной. Края были образованы, по-видимому, снегом, не укрепленным снизу льдом, и, казалось, сами себя подвешивали над этой холодной пропастью, в которую в другое время было бы интересно заглянуть. Я ещё раз прошел вправо, затем влево. Ничего. Я сказал Ануллу, что он должен как можно лучше забить свой ледоруб и быть готовым меня страховать. Затем вступил на хрупкий край. Я стоял и пробовал ледорубом. Ануллу смог бы меня удержать, если бы край не выдержал, но он не был бы в состоянии меня вытащить. Поскольку трещина книзу расширялась, я болтался бы на верёвке и не смог бы сам себе помочь. В Альпах было бы безумием решать такую задачу, если участников группы меньше трех.

Но я не могу припомнить ничего больше, чем временный приступ тошноты. Высота, даже при использовании кислорода, притупляет страх так же, как и надежду. Все в свою очередь. Эверест должен быть взят, следовательно, этот этап должен быть пройден. Я воткнул свой ледоруб в противоположный край, но не был уверен, что достаточно глубоко, быстро сделал шаг и, стараясь не глядеть вниз, прыгнул. Глубже воткнув ледоруб, отдышался. Край выдержал. На этот раз стена Лхоцзе была действительно побеждена.

Только лежа в эту ночь в спальном мешке, я осознал значение одного шага.

Переход через Контрфорс и возвращение

Метров 90 выше последняя небольшая трещина преградила нам путь. Однако на этот раз снежный мост сам немедленно предложил свои услуги. Выше трещины, на почти ровном склоне, была сделана настоящая остановка. Я выключил аппарат Ануллу, затем неуклюже снял свой и также его выключил. Повесив для просушки свою маску на головку ледоруба, я подставил лицо свежему воздуху. Мы сели и немного поели, но больше всего нам хотелось пить. У Ануллу была превосходная, особо объемистая фляжка с лимонадом. Он сам как будто предпочитал курение еде и успел скрутить две сигареты, пока я покончил с тремя печеньями и небольшим количеством сыра. Мы находились теперь на вершине, если таковая имеется, ледника Лхоцзе; никаких препятствий между нами и изгибом пологого склона, ограничивающего Контрфорс, больше не было. Контрфорс казался теперь прекрасной, выступающей вперед возвышенностью с оголенной вершиной, круто спадающей в Цирк в виде снежно-скального ребра. Последнее наполовину заслоняло громадный серый скальный конус Эвереста, вершина которого отмечалась развеваемым ветром снежным флагом. Мы остановились в 12.15. В 12.50 вновь пошли, прикрепив и отрегулировав аппараты.

Ануллу шёл первым. Немного ниже нашего уровня, на скальной полоске, пересекающей склон по направлению к Контрфорсу, можно было заметить уныло болтающуюся верёвку, оставленную швейцарцами. «Слишком низко»,— подумал я. Ануллу помчался со скоростью, характерной, как мне показалось, для быстрого швейцарского гида (хотя она вряд ли могла превосходить половину таковой). Замечательное достижение, если учесть, мы шли по склону, проваливаясь по лодыжку. В некоторых местах снежные наносы затвердели под действием ветра, и здесь, к моей тайной радости, можно было, рубить ступени. Выгадывалась минутка, чтобы разогнуться и отдышаться. Слово «траверс» применено мной неправильно. Наш траверс должен был подниматься по диагонали через склон. Наконец после движения вверх в течение часа мы достигли большого желоба, почти укрывшегося в тени Контрфорса. Слабые скальные выходы образовали рельеф — наклоненные вниз, наполовину заваленные снегом маленькие полки. Это был первый шаг по скалам после Базового лагеря; желанная перемена, хотя и трудная работа в кошках.

Как подняться на Контрфорс? Мне говорили, надо держаться вправо, пересечь Контрфорс у самой его вершины, откуда идет 180-метровый спуск на Седло. Но вот я увидел снежный кулуар, идущий полого вверх под скальной полосой до самого гребня. Если удастся достигнуть его, может быть, мы сумеем идти по нему прямо до Седла, не теряя высоты. Мы проголосовали «за». Снег стал очень твердым. Удар ледорубом, затем пауза. Удивительно, как я задыхался, несмотря на расход кислорода 4 литра в минуту. Нервное ожидание также прерывало дыхание, по мере того как на фоне тени пирамиды Эвереста гребень становился все ближе, приобретая вид нечеткой, вылезающей справа кривой, с которой все время сдувался снежный туман. Я снова шёл первым и рубил последние ступени к гребню. Ничего не видно, и нет легкого траверса; нужно идти до самого верха, где гребень расширяется. Первые валуны, о которые мы часто спотыкались, затем снег, широкая вершина Контрфорса Женевцев — и вдруг ничего, прямо над нами более ничего. Мы были на вершине, и во всей округе над нами возвышались лишь Лхоцзе и Эверест. Это было то, о чем так долго мечтали, на что так долго надеялись.

Справа в вышине Лхоцзе вырезает на синем небе узор, украшенный бахромой облаков. Слева снежный туман все ещё скрывает тайну Эвереста. Но глаз, голодный и зачарованный, уже скачет по плато между ними; площадка, покрытая валунами и голым льдом, по форме близкая к квадрату со стороной около 350 метров, на первый взгляд до нелепости надежная и комфортабельная по сравнению с простирающимися кругом хребтами или с туманом, скрывающим дальние тибетские холмы. Но на этом фоне шумный ветер предупреждает со стоном, что Южное Седло — цель столь многодневного стремления совсем не уютное место. И среди тускло блестящего льда и грязно-серых валунов желтые лохмотья — все, что осталось от швейцарской экспедиции прошлого года.

Мы начали вскоре спуск на плато, лежащее лишь метров на 60 ниже. Но прежде я вынул из рюкзака 150-метровую нейлоновую верёвку и, привязав к крюку, стал спускаться по склону. Она должна была служить моральной жизненной нитью для возвращающихся после длительной заброски измученных шерпов. Хорошо помню, что, когда мы подходили ближе, меня охватило изумление, что я здесь нахожусь, что так легко и просто спускаюсь к тому месту, которое весной в течение трех дней держало швейцарцев в плену, про которое они осенью писали: «Здесь чувствуется запах ада». Для меня с кислородной маской на лице, сопровождаемого одним шерпом, в условиях, когда дул лишь легкий ветерок, это место обладало большим сходством с некоторыми участками Скафел Пайк в зимнее время. Неделей позже я говорил уже иное, но ведь я не обладаю предвидением.

Мы спускались по последнему участку уплотненного ветром снега, и я продолжал укладывать верёвку. Затем — площадка. Желтые лохмотья лежали небольшими кучами или хлопали по ветру на ещё стоящих металлических опорах. Вокруг был разбросан хаос пищевых продуктов, вещевых и спальных мешков, фетровых сапог. Когда при мне толкуют о «завоевании» Эвереста, я закрываю глаза и вижу эту появившуюся как призрак сцену. Наши палатки теперь должны выглядеть так же. Тем временем я замечаю, что Ануллу, который не предавался таким романтическим размышлениям, привязывает к себе за спину прекрасный швейцарский мешок, содержащий фетровые ботинки. «Эй, они могут понадобиться другим!» На это он возразил, что Тенсинг ему сказал, если он первым достигнет Седла, может забрать себе первую «добычу». «А как с баллонами?» Нет, он лучше оставит здесь кислород. По своей глупости, возможно под влиянием высоты, я даже позабыл о том, что Джорджу может понадобиться его маска, и мы оставили её тоже. Все это, включая фотографирование, заняло некоторое время, а Южное Седло не такое место, чтобы на нем праздно задерживаться. На мне был надет лишь один свитер и никакого теплого белья. Я подобрал несколько коробок спичек, банку сардин и коробку витауит, свечку и сыр. Сделал снимок, и мы повернули назад.

Кислород мне помог, я в этом уверен, преодолеть шестидесятиметровый подъём на Контрфорс. Мы проверили навешенную верёвку, чтобы убедиться в её надежности. На вершине гребня ветер был менее холодным, чем на Седле.

На гребне я остановился, пораженный изрезанностью Пумори, находящейся теперь ниже нас, с его бесчисленными взлетами и падениями. Со всех сторон медленно клубились волны облаков, но сам гребень, покрытые бороздами склоны и ослепительные ледяные грани сверкали в чистом небе. Кислород настолько поднимал моё настроение, что я даже обратил внимание Ануллу на все эти красоты, в связи с чем он, без всякого сомнения, посчитал меня сумасшедшим.

На середине обратного траверса мы остановились. Я тяжело сбросил мои баллоны на снег, а Ануллу вытащил свою гигантскую фляжку. Больше всего мы нуждались в питье, а не в еде, и никто из нас ничего есть не стал. Я подумал: «При спуске кислород мне не нужен. Я его выключу». Идти теперь будет легче, да к тому же страшно трудно прочитывать показания манометра без помощи товарища. Опасную трещину мы весело перепрыгнули с верхнего края. И далее вниз, к сложным участкам. Однако я чувствовал себя плохо и не мог уже идти столь бодро. «Ну что же,— подумал я,— опять его включу, осушу до капли, и усталость не так будет сказываться». Как трудно снять аппарат, включить кислород, снова надеть аппарат, присоединить трубку. Наконец, металлический привкус при дыхании. Но, боже! С кислородом я никогда не смогу поддерживать прозрачными свои защитные очки. Ну так и есть, они опять запотели. Я таращил глаза, тёр очки, но они снова мутнели. В лучах заходящего солнца мы спускались теперь по смутно мной различаемым неземным террасам, по кругам Дантова чистилища. Какие-то странные призраки, казалось, поднимаются ко мне. У древка, оставленного Джорджем, мы остановились, и я отрезал часть верёвки, чтобы навесить её в последнем кулуаре. Наконец пересекли последний склон над лагерем, и снизу к нам донеслись неразборчивые крики. Это была группа Чарли, которая, по-видимому, нас радостно приветствовала. Однако насчет кулуара у меня была определенная идея. Мы не торопились его пройти. Я забил ледорубом крюк, связал вместе две верёвки, и мы спустили их по кулуару и на мост. Перешли через трещину, когда солнце коснулось верхушки Нупцзе, и протащились по ройному участку в предвкушении отдыха. Еще не было шести, когда мы уселись пить чай около битком набитых палаток.

Глава 11. Врачебная помощь

21—28 мая. 22 мая — знаменательный день

Лагерь VII был перенаселен. Два шерпа из моей группы ушли вниз, но оставалось ещё шесть, да и у Чарлза было семь. Кроме того, я, к своему удивлению, увидел веселые лица Эда и Тенсинга. Принятое Джоном решение было рискованным. Он стремился не перегружать вторую штурмовую двойку, однако в это утро он увидел лишь двух человек, выходящих вверх. Что-то, по-видимому, было неладно. Если заброска не будет сделана вовремя, никаких штурмовых пар вообще не будет. Поэтому он пошел на большой риск в надежде, что авторитет Тенсинга и поддержка двух снабженных кислородом людей удвоят на следующий день шансы на успех.

Таким образом, лагерь VII был переполнен. После заката стало холодно, и я после чая уютно устроился рядом с Чарлзом, в приподнятом от кислорода настроении и совершенно не заботясь о том, где и как разбросаны мои пожитки. Положительный эффект открытого аппарата, так же как и закрытого, продолжался ещё несколько часов после того, как аппарат выключали. Моя задача была выполнена, и мне ничего более не оставалось, как болтать и болтать в счастливой уверенности, что остальные продолжат работу на следующий день. Чарлзу приходилось выслушивать все мои разглагольствования, так как мы ночевали в одной палатке, а терпение его не имеет границ. Приступы тошноты меня вновь охватывали при одном вспоминании о рахитичном крюке или о прыжке через трещину — воспоминании, ожившем в процессе моего красочного рассказа о прожитом дне, однако любой отчет в таком состоянии будет субъективным.

Сама вершина в этот момент ничего для меня не представляла, а мои собственные переживания и успехи имели громадное значение. Туманные черты, которыми Эверест был наделен ещё раньше даже, чем я его увидел, и которые пленяли наши мысли во время акклиматизационных выходов, поблекли теперь по сравнению с конкретными понятиями скал и снега, утесов и трещин, являющихся «косметикой» любой вершины и составляющих хлеб насущный восходителя. В настоящий момент Эверест представлял собой просто некий род работы, с которой мы успешно справлялись. Я вспомнил необъятную картину Седла, дух уныния, царящий над остатками желтых палаток, и завершающую тайну возвышающейся сзади пирамиды. Но особенно я старался вспомнить все наше движение. Я обещал нарисовать утром схему нашего пути, а тем временем пояснил некоторые его детали. Затем мы поужинали так себе, тем, что приготовил Тенсинг. Наиболее солидным блюдом была банка сардин, которую я притащил вниз. Я закурил сигарету, использовав спички, найденные на Седле.

Вскоре после того, как мы в наших двух соединенных торцами палатках улеглись и погасили свет, поднялся ветер. Снова он мчался с низким ревом через склоны, снова натягивались стенки палатки, а стойки трещали. Однако палатки держались великолепно, а что касается отдыха, кто об этом думал? Возбужденный кислородом, я лежал счастливый и думал, думал, думал о прожитом дне. Южное Седло! Счастливый случай позволил мне первому до него добраться. Конечно, первым следовало быть Джорджу Лоу, он особенно заслужил возможность увенчать этим свою работу на стене. Однако высота подстрекает эгоизм, и я был только счастлив, что мне было дозволено открыть этот новый путь, впервые взглянуть сверху на жалкие остатки человеческой деятельности. Наконец я заснул и никаких снов больше не видел.

Проснулся я хорошо отдохнувшим от поднявшейся вокруг суеты. Тенсинг твердо решил, что наверх должны идти все. С рассветом началась стряпня, и вскоре появился чай. В него добавлялось немного грейпнатсов и вместе со случайными печеньями это все, что имели шерпы за целый день. Именно тогда Чарлз Уайли, не имея под рукой ничего более удобного, ел свои грейпнатсы с помощью гаечного ключа.

Однако, сколько бы ни повторять эти операции, каждый раз с таким же трудом приходилось вытаскивать, извиваясь, ноги из спального мешка, скручиваться кольцом и рискуя раздавить все вокруг, выползать на руках и коленях на ледяной ветер, брать карандаш и пытаться онемевшими пальцами составить список забрасываемых грузов. К тому времени, когда я этим утром вылез, большая часть грузов была уже упакована, и мне пришлось подходить к спине каждого шерпа и поднимать закрывающий брезент, чтобы увидеть, сколько у него баллонов или что уложено в ящиках. В 8.40 (великолепное время) они ушли, и я вернулся в палатку. Ануллу приготовил блюдо порриджа, которое он, как фокусник, вытащил явно из рукава. Затем очень медленно мы произвели некоторую уборку, и я пытался отмыть кастрюли, в которых вчерашняя тзампа оставила слой липкой грязи. Из всех работ в высотном лагере мойка посуды была самая мерзкая; кстати, я впервые тогда заметил, что кипяток здесь не такой уж горячий. В 10.20 мы вышли в путь. Огибая серак, ещё раз остановились полюбоваться его красотой. Пумори, красная девица, за которой ухаживали окружающие принцы, снова сменила свои украшения и была чистой, стройной пирамидой, гордо размахивающей черной шалью облаков перед своими поклонниками. Неожиданно сверкающий луч прорвал сверху черное покрывало и, дотронувшись до самой верхушки конуса, осветил её золотую корону. Через час мы добрались до лагеря V, а ещё через полчаса — до IV. Устроенный нам прием привел нас в замешательство: щелкали камеры, нам пожимали руки, задавали тьму интересующих всех вопросов. Бог знает, правильны ли были ответы. Затем ленч, и все вернулись к биноклям. Появились наконец семнадцать точек. Они тащились со скоростью часовой стрелки где-то около вершины Контрфорса, но одна из них остановилась. Наконец все остальные тоже вылезли на фоне неба. Впереди шли двое. Как мы решили, это были Эд и Тенсинг. Затем длительная пауза. Но что это? Вновь появились лишь шесть фигур, начавшие спуск. Прошло ещё десять минут, и все те же шестеро. Может быть, кто-нибудь из шерпов не смог одолеть подъём от Седла при возвращении. Или Эд и Тенсинг решили остаться с партией вспомогателен? Прошло много времени, пока все появились, пока Джон вздохнул с явным облегчением. Мы успокоились и стали наблюдать, как делится отряд. Одна группа из четырех человек долго отдыхала на скалах, в то время как остальные ушли далеко вперед. В 5.30 их было хорошо видно ниже лагеря VII, а отставшие растянулись намного выше. Небо потемнело до пурпурного цвета, золото на склонах превратилось в серебро. Уже давно ушла партия вспомогателей первого штурма, Джон с двумя шерпами — Балу и Да Намгиалом. Мы, попрощавшись с Чарлзом Эвансом и Томом Бурдиллоном (первой штурмовой двойкой), которые теперь, после значительной заброски на Седло, могли начать действовать. Мы с благоговейным страхом отпускали шуточки по поводу используемого ими 15-килограммового закрытого аппарата и всего личного барахла, которое они положили ещё сверху, чтобы «загримировать вес». За ужином шёл разговор о том, встретятся ли возвращающиеся с Джоном в лагере V.

«Эй, вы, народ!»

Скользя и спотыкаясь, к двери большой палатки подходил Эд. Последовали приветствия усталой, но сияющей весельем группе. Эд и Тенсинг, ветеран Дава Тхондуп, Пазанг Футар, Гомпу и Анг Норбу. С остальными, более усталыми Чарлз остался в лагере VII. Это были: Топки, Анг Намгиал, Гиальен, Пазанг Дава, Анг Дорьи, шестнадцатилетний Анг Тсеринг, Фу Дорьи, Анг Дава II и Канча, который при возвращении едва влез на Контрфорс. В то время когда Канча «доходил», у Чарлза вышел из строя аппарат, и ему пришлось тащить восьмикилограммовый баллон, не пользуясь кислородом. Но благодаря этому подвигу, благодаря тому, что Чарлз вел своих людей и подбодрял их своим примером, тринадцать полноценных тюков были заброшены на Седло.

Первый штурм начался.

В Западном Цирке

Было приятно 23-го подняться около восьми и знать, что ничего срочного сегодня делать не надо. Тем не менее, когда я взглянул наверх и увидел тройку Джона, выходящую на стену, демон тайной зависти меня ужалил, хотя моя задача и была выполнена. Мне оставалось только доставить Джеймсу Моррису на Базу новости — хорошие, плохие или безразличные. Как было бы хорошо снова пойти вверх... может быть, несколько позже. Сначала завтрак, и я протопал к большой палатке в высотных ботинках, которые мы с равным успехом использовали в качестве домашних туфель, надев куртку (служащую подушкой) поверх своего «круглосуточного» костюма. Впоследствии все оставалось неизменным, лишь с некоторыми вариациями: вязаная нательная фуфайка, толстая фланелевая рубашка, толстые пижамные штаны и сверху штормовые брюки. Свитеры и теплое белье прибавлялись или отнимались в зависимости от времени дня.

В 11.30 появился Чарлз с двумя шерпами, усталые, однако с хорошим самочувствием. Джордж Лоу был занят подготовкой ко второй заброске, ибо из моих вчерашних ответов следовало, что необходимо забросить по крайней мере ещё пять грузов, особенно если восходителям не придется тащить тяжелые ноши Чарлза и Тома. Да Тенсинг и Чангью, местный житель, уже вышли вверх в это утро в 5 часов. К 2 часам дня, к нашему изумлению, они уже вернулись из лагеря VII, тем самым покрыв позором сагибов с их кислородом. Это был удивительный подвиг, если не сенсация для газеты. Они облегчили вторую заброску. Но когда же будет эта заброска и когда второй штурм? По первоначальному плану Джона промежуток между двумя попытками должен был быть только 24 часа. Однако Эд, проводящий день в «эверестской позе», считал, что ему необходимо отдохнуть подольше. Кроме того, двадцать четыре часа — слишком короткий промежуток, чтобы шерпы, достигшие Южного Седла, могли прийти в себя. Но после двух дней, сказал Тенсинг, они, безусловно, выйдут. Эти вопросы служили темой оживленной дискуссии.

В 4.30, после чая, я отправился один в лагерь V за пожитками и чтобы проверить наконечник кислородного аппарата для Джорджа Лоу. Впервые мне пришлось выходить в высокогорье в одиночку, и я уже заранее предвкушал свои впечатления. Побыть некоторое время одному было для меня почти физической потребностью, ибо тогда воображаемые призраки гор как будто разговаривали со мной, что они не могут делать, когда другой, пусть даже симпатичный, человек при этом присутствует и нарушает контакт. Одиночество расширяет нервную индивидуальность, повышает восприимчивость. Страх становится более острым, а также сознание, что ты являешься частью этих гор, а через них частью природы. В горах я не боюсь встречи с призраками, хотя часто подвержен страху в полуночном лесу или в городе.

На сей раз бояться было нечего. Дорога была ровная, трещины хорошо заметные. Дважды я останавливался, чтобы перевести дыхание и полюбоваться серебристыми лезвиями льда в бронзовой оправе скал Нупцзе. Достигнув лагеря, посмотрел на часы: только сорок семь с половиной минут; время улучшено на десять с лишним минут по сравнению с прошлым разом. Может быть, действительно целесообразно останавливаться и любоваться в Дами, когда у тебя такое самочувствие?

Отрегулировав наконечник аппарата, я повернул назад. Одной из целей моего похода было посещение могилы Мингма Дорьи, чудесного шерпа, погибшего прошлой осенью, во время швейцарской экспедиции, и похороненного на морене, справа по ходу при спуске. Я свернул в сторону и легко нашел нужное место — памятник, сложенный из камней, метра два в длину и больше метра в высоту. Один из каменных осколков укреплен вертикально. У меня нет ни надежд, ни тревог о судьбе моего тела после смерти, но, стоя у могилы Мингмы, я сказал себе, что мне хотелось бы покоиться здесь, где взор мгновенно переходит от маленького каменного сооружения к 2,5-километровому отвесу Эвереста и выше — к его вершине, где единственными моими товарищами были бы туман, снежные хлопья и галки.

Возвратившись к своим следам, я ощутил то необъяснимое счастье, которое приносит закат солнца в горах. «Домашнее» — определение, неправильно применяемое для величественного окружения, однако человеческое существо, находясь в такой обстановке, действительно чувствует на короткий миг домашний уют. Внизу, в долине, зашедшее на солнце облако набросило тусклое покрывало тени на ровный снег. Однако маленький серак смежного бокового ледника каким-то образом поймал заблудившийся луч и не хотел его отпускать. На некоторое время я был частью окружающей Стены, был подобно Лесли Стэфену «одушевленной вершиной горы». Но подобно ему я должен был вернуться. «Все на земле житейское, ибо замерзающие пальцы и обжигаемые снегом носы живо нам напоминают, что мы не стали бессмертными».

После ужина вечер вплоть до сна наполнен обычной беседой. В эту ночь мы думали о том, как высоко расположенным казался нам в апреле лагерь II, установленный «прямо вверху», в складке ледопада. А лагерь III был настоящей вершиной, на которой было опасно задерживаться слишком долго, так как можно было потерять сон и аппетит. Теперь же сам лагерь IV, как базовый, казался домашним и уютным; мы ели, как великаны, и спали, как сурки. Шерпы настояли на том, чтобы забросить окончательно лагерь II, предпочитая совершать переходы сразу в лагерь III.

Большую часть утра 24-го я потратил на составление отчета для Джеймса, находящегося внизу, на Базе. Странно, как много времени отнимают такие дела, хотя мне казалось, что я пишу весьма умело. Чарлз Уайли уединился, чтобы написать открытки. Ко времени ленча он написал только три. Время от времени я поглядывал на Стену. Джон и его два шерпа вышли из лагеря VII в 9.45. Том и Чарлз шли в разных связках. Они двигались очень медленно, по-видимому, груз был тяжелым. Вторая группа, пять шерпов с Джорджем Лоу во главе, должна была быть достаточно мощной, чтобы захватить личные вещи сагибов и облегчить штурмовую двойку. После обеда поднялась суета. Шла упаковка грузов для второй группы. Эд отбирал продукты люкс, вплоть до килограмма на человека; шерпы подгоняли тесьму для кошек, Чарлз Уайли давал последние наставления. В нашу среду внезапно вторглись две новые здоровенные, тяжело нагруженные фигуры: Майкл Уэстмекотт с рюкзаком Гриффа Пью за плечами и немного погодя сам Грифф. Майкл выглядел гораздо лучше, он уже полностью посвятил себя жизненно важной работе по очистке ледопада. Все вместе мы попрощались с Эдом и Тенсингом и их вспомогателями. Грег взял Пембу, Анг Ниима и Анг Темба, Джордж Лоу — пять шерпов, идущих на Южное Седло.

Вечером разгорелась бесконечная дискуссия о кислороде. Я записал в своем дневнике: «Истина заключается в том, что никто ничего не знает». Читатель может спросить здесь: «А что же происходило все это время с Эверестом? Как обстояло дело с этой царствующей над всем громадой?» Я уже говорил, что для меня, а я думаю, что и для большинства из нас Эверест как индивидуальность уступил место Эвересту как вещи, на которой мы работали. Мы были слишком близко к нему. Так лилипуты могли гораздо лучше рассмотреть Гулливера издалека, нежели тогда, когда они находились на его груди. Кроме того, будучи неспособными на этой высоте проявлять интерес больше чем к чему-либо одному за раз, мы были слишком заняты нашим движением и нашими заботами, нашими лагерями и координацией, чтобы думать, за исключением редких минут, о горном творении, красующемся перед нами.

Так, я писал в дневнике:

«25 мая. Прошедшей ночью нос заложен поменьше. Не так неприятно. Совсем ясный день, ветер, кажется, стих. Может быть, это «день вершины»? Они вряд ли дождутся лучшего дня. Вышел из палатки и как раз увидел большую лавину со скал Западного плеча. Она соскользнула вниз, как гигантский ломоть кекса, пропала за скальным гребнем и вновь появилась в виде снежного облака, промчавшегося через весь Цирк». В действительности, конечно, это не был «день вершины». Накануне, после обеда, группа добралась до Южного Седла с громадным трудом. Все предельно устали. Чтобы расставить две палатки, на что уходит обычно пять минут, понадобилось при царствующем там ветре полтора часа. Балу вышел на строя, и основная его обязанность была изображать собой балласт, чтобы палатку не унесло, пока другие пытаются её расставить. Это была крайне утомительная работа вслед за крайне утомительным восхождением. Возможно, это был наиболее тяжелый день всей экспедиции».

24-го Майк Уорд впервые прошептал мне слова «альвеолярная проба». Этот медицинский обряд, кажется, состоит из взятия проб воздуха из глубины легких человека. При этом испытуемый должен сделать резкий выдох в стеклянную трубку, которая затем заделывается. Майк не знал, были ли успешно взяты такие пробы на высотах до 7300 метров. Не хочет ли кто-нибудь вместе с ним пойти наверх и попробовать?

Это было соблазнительное предложение, но как быть с третьей попыткой, если таковая понадобится? Я был связан с организацией такой попытки, хотя в настоящее время ни у кого, по-видимому, не хватало энергии об этом думать. Гриффу было разрешено экспериментировать вне лагеря с драгоценным кислородным баллоном, который может стать необходимым для третьей попытки. Абсурд! Но так же трудно сразу понять, почему ему этого не делать, учитывая, что все казалось столь нескорым. Здесь я, вероятно, могу лучше сохранить свою форму, на случай если попытка понадобится, поскольку Грифф как раз похвалил нас за то, что мы здесь пребывали как раз чуть ниже той высоты, на которой начинается высотный износ. И все же, что мне здесь делать? Я с большим трудом написал статью, переписать которую у меня не хватает умственной энергии. Ходить с Майком мне нравилось. Почему не пойти наверх?

Помощь первому штурму

26-го мы собирались встать рано и поднялись в 5.15. Однако вышли мы только в 7.15 в сопровождении весьма медлительного Пазанг Давы, несущего наше снаряжение. В лагере V, который мы достигли за час, Майк выразил мнение, что я иду слишком быстро для шерпа. Не было другого выхода, как предложить ему поменяться ролями. Это был с его стороны хитрый маневр, ибо, как признался потом Майк, он любил лидировать, так как при этом ему не приходилось подгонять под кого-либо свой темп. Я был рад обнаружить во время этого третьего подъёма, что был в высшей форме и хорошо акклиматизирован. Майк, должен сказать, взял хороший темп. Двадцать шагов — остановка и далее вперед с ещё большим рвением. В лагере VII, к нашему удивлению, мы увидели какое-то движение вне палаток. Нас приветствовал Чангью который не смог акклиматизироваться на этой высоте. Джордж Лоу оставил его здесь. Вместе с Пазанг Давой Чангью пошел вниз, в Передовую базу, а мы решили немного поспать. Высота в лагере VII во всяком случае влияла, как я считал, на многих из нас.

Мы прибыли в 12.30. Прошло немного времени, и мы были разбужены голосами, доносящимися со стороны моста,— веселыми голосами, за которыми последовало появление связки трех шерпов, бойко шагающих по ровному участку: снова Дава Тхондуп, Анг Норбу и Топки. Все они в этот день произвели свою вторую заброску на Седло. Дава Тхондуп, хотя ему было под пятьдесят и он уже несколько дней не мог говорить из-за воспаления горла, был так весел, как будто прогуливался по проспекту Намче-Базара. Анг Норбу оставался таким же безмятежным и спокойным, как всегда; Топки, маленький толстяк, застенчиво улыбался, но был явно возбужден. Их отчет был довольно путаным, но получалось как будто так, что Том и Чарлз могли достичь вершины и что сегодня же спустятся сюда ещё другие. Мы послали прибывших обратно, в лагерь IV.

Около пяти мы увидели следующую группу, спускающуюся медленно и с остановками. Она пересекала склон над большой трещиной. Из снежных глыб, лежащих около палатки, мы приготовили чай и вышли приветствовать приходящих. Да Намгиал, осунувшийся и страшно усталый, шёл на поводу у братьев Ануллу и Да Тенсинга вместе с Балу, который на Седле вышел из строя. Только теперь я понял, как удачно мы пришли сюда! Нам, пожалуй, и не нужно было никакого предлога, чтобы прийти на помощь. Майк их осмотрел. Да Намгиал был до крайности утомлен, и, кроме того, у него было обморожение на мизинце размером с пенни и распухшие лицо и руки. Балу страдал общим упадком духа.

Тем временем я прочел записку, протянутую мне Да Тенсингом.

Весьма срочно

Уилфриду Нойсу

1. Сообщаю, что около 1 ч. дня Тома и Чарлза видели переходящими через Южную вершину, по дороге к высшей точке. Здесь царит большое возбуждение.

2. Я сопровождал их с Да Намгиалом до 8387 м и оставил там припасы. Они могут завтра быть подняты ещё выше второй группой вспомогателей.

26 мая. Джон Хант

Естественно, что мы делали бесчисленные предположения. Шерпы считали, что восходители достигли самой вершины, не отдавая себе отчета, что Южная вершина, видимая с Седла, заслоняет вершинный гребень. Что было неоспоримо,— это то, что они за одно утро поднялись на 813 метров. И это произошло, пока мы медленно, скучно готовили суп, затем передали работающий примус Ануллу, который в пирамидальной палатке занимался обслуживанием другой группы. Вскоре ветер грубо прекратил разговоры и начал через серебристые склоны швырять в нас снежные заряды. Мы лежали и смотрели на грязные кружки, наблюдая, как свет, проходящий через крышу палатки, все более и более тускнел, а парусина надувалась и оседала под шквалистыми ударами. О чем думаешь в такие минуты?

Я задавал себе вопрос, в каком из палаточных карманов находятся сигареты, а в каком спички, и решил, что слишком много сил надо затратить, чтобы разыскать и то и другое. Я хотел знать, такой ли сильный ветер на Южном Седле, как здесь у нас, или, может быть, ещё сильнее: далекий гул «Экспресса» с Южного Седла был слышен отчетливо. Я спрашивал также себя, какова обстановка на Седле, и пробовал представить себе поведение своих товарищей при таком ветре, как у нас: ошеломленные, закутанные, спотыкающиеся фигуры, каковыми они были, когда боролись два дня тому назад с палатками. «Самое ветреное место в мире»,— говорили швейцарцы. Как они должны были зацепляться за камни, неуверенно нащупывать оттяжки, падать на землю при шквалах. Значит, именно там был совершен ими подвиг.

Весь день невидимые токи возбуждения стекали, казалось, вниз при мысли о том, что могло происходить на высоте со штурмовой двойкой. Они достигли Южной вершины (8753 м). О деталях я мог только догадываться. Я не знал ещё, что Джон и Да Намгиал подняли фактически 18,5 килограмма до точки, расположенной на 30 метров выше палатки, использованной в предшествующем году Ламбером и Тенсингом (8342 м). Они вернулись очень усталые, а лед, забивший клапаны аппаратов, ещё более усложнил их возвращение. Тем временем Том и Чарли поднимались к Южной вершине и, может быть, даже достигли высшей точки.

Затем я мысленно перебирал работы, которые можно сделать за один выход из палатки, чтобы сэкономить мои силы: навестить шерпов, запасти снегу на завтра, укрепить палатку против порывов ветра, приспособить рюкзак вместо подушки. Теперь остается только борьба до потери дыхания со спальным мешком и укрощение белья, которое сопротивляется изо всех сил продвижению мешка выше талии. Ибо мы для экономии веса обходимся без вкладышей и надеваем ночное белье в спальном мешке. Наконец я лежу в мешке, высунув подбородок, и лишь эпизодически должен с пыхтеньем повернуться, чтобы принять более удобное положение.

Ветер продолжал завывать. Он не стихал всю ночь. Только в 8.00 утра я вылез из палатки, рассчитывая, что шерпы уже запустили большой примус. Ничего подобного. Они оставили примус в снегу, и у меня ушло больше часа, чтобы заставить его работать. Я стоял на коленях и при малейшем движении, чтобы достать снег, рисковал опрокинуть многие неустойчивые вещи: сам примус, увенчанный тяжелой кастрюлей, пленки, ботинки, пакеты с Кнекербротом с прилипшими к ним тюбиками сгущенного молока, мои книги и дневник; все это разбросано на одежде, спальных мешках, полунадутых матрацах.

Майк вышел осмотреть шерпов. Для Балу и Да Намгиала рецепт был прост: «Спускайся ниже!» Обморожения пройдут через пару недель, и Да Намгиал, все ещё переживающий свои беды, как будто успокоился. Сильный ветер продолжал завывать. Через длительное время медленно ползущая связка из четырех человек исчезла за гребнем. Приходилось ждать. От утренней работы оставались ещё два дела. Майк и я учились в свое время в одной и той же приготовительной школе св. Эдмунда в Хиндхиде, и я имел твердое намерение написать письмо для воспитанников этой школы, сообщающее, что мы организовали рекордный по высоте обед, что должным образом и фиксируется, даже если меню состояло только из супа и ривиты со сгущенным молоком. Второй задачей было взятие альвеолярных проб — главный предлог нашего присутствия здесь.

Из своего рюкзака Майк извлек ряд стеклянных трубочек и колбочек, которыми он манипулировал с осторожностью эксперта по китайскому фарфору. Затем появились резиновые трубки и, по-видимому, часто применяемые зажимы. Задача состояла в том, чтобы забрать воздух из глубины ничего не подозревающих, если можно так сказать, легких. Надо нормально дышать, без усилия. Затем нужно внезапно с большой силой вдохнуть воздух в трубку. Здесь вступает в дело зажим. Не успеет выйти обратно воздух, как его, несчастного, ловят в стеклянной колбочке в конце трубки, тщательно закупоривают и он готов отправиться в Лондон для анализа. Я сделал один успешный вдох. Майк — два. Я чувствовал, что наконец честно поработал на пользу науке.

Мы подогрели лимонад и поели печенья. Должны ли мы тут ещё оставаться? Здесь было мало еды, едва достаточно для других, когда они вернутся. Мы медленно стали собираться. Уходить становилось все труднее и труднее; чтобы оттянуть наш выход, мы решили обойти серак и ещё раз взглянуть на верхние склоны. Вдруг Майк закричал. Четыре маленькие фигурки спускались ниже Контрфорса. Они шли очень медленно и часто садились. Слава богу, у нас есть оправдание, чтобы остаться. Ведь надо же их встретить! Мы снова разобрали свои пожитки. Я думаю, что никто из нас не понял в то время (действие высоты!), что, если бы не увидели их, оставаться было бы ещё более нужным. Мы сидели в палатке, занимаясь пустяками. Когда нам нужно начать кипятить чай? Мы то и дело выглядывали наружу и напрягали слух, стараясь услышать голоса. В 3 часа я начал топить снег, но было уже более четырех, когда они появились, двигаясь с трудом по склону. Оставив Майка у примуса, я медленно пошел вдоль площадки к расположенному метрах в 40 вправо от нас мосту через трещину. Они спускались по кулуару. Первой двигалась грузная фигура, повернувшаяся над мостом в мою сторону. Это был Джон. Он вскоре перешел через трещину. Том следовал за ним. Я обменялся с Джоном рукопожатием. Внезапно над его правым плечом, сверкнув на фоне серой ледяной стены, промелькнуло что-то голубое. Это была одна из четырех фигур, видимо падающая прямо в трещину, которую она пересекала! И действительно, это было падение. Переутомленный Анг Темба неаккуратно поставил ногу на ступеньку и перенес на неё вес. Оступившись, он полетел вверх ногами. Чарлз, последний в связке, его задержал. Это была реакция квалифицированного альпиниста. Он успел натянуть верёвку на ледоруб, но больше сделать ничего не мог. Анг Темба был жив. Жив, но беспомощен. Джон и Том, шедшие первыми, только смотрели. Оба были измучены до последней степени. Том тяжело дышал, хотя был с аппаратом, благодаря которому смог спуститься с Седла.

Я взглянул на бугорчатый клин снега, образующий мост. Он был широким и неплотным. Анг Темба находился у верхнего края, около стены трещины и не болтался свободно в пространстве. Если мне удастся прокарабкаться на ту сторону, я смогу до него добраться. Чарлз держит меня сзади, а я ловлю ледорубом и тяну. Стащил с Анг Тембы рюкзак и отнес в лагерь. По правде сказать, счастье, что край трещины был в виде полки и не обрывался вертикально. Анг Темба — очень низкорослый, хотя и широкий человек, и его груз висел ниже головы. Таким образом, хороший рывок за лямки восстановил его равновесие, и я смог схватить его за руки. Он сам практически был не в состоянии помогать себе. Я ещё никогда не видел кого-нибудь более уставшим; на протяжении 40 метров до лагеря он шёл, переставляя по очереди ноги только потому, что это движение стало у него автоматическим.

Первая штурмовая группа вернулась.

Подвиг Эванса и Бурдиллона

В палатке за чаем, который разливал Майк, мы услышали прерываемый одышкой рассказ о предыдущем дне. Анг Темба удалился в пирамидальную палатку. Том растянулся на спине в палатке, соединенной торцом с ранее установленной палаткой. Остальные четверо сидели на корточках в нашей палатке и около неё. Мы услышали рассказ о том, как Джон и Да Намгиал, идя с открытым аппаратом, подняли свой груз до 8342 метров. Это было поразительное достижение для человека сорока двух лет, обремененного ответственностью руководителя. Том и Чарлз, как помните, используя закрытый аппарат, собирались подняться от Седла прямо до Южной вершины, а если будет не слишком трудно, то и до самой Главной вершины. Используя большую концентрацию кислорода, они спешили, проходя примерно 300 метров в час, пока их скорость не была резко снижена сначала участком мягкого снега, затем склоном крутого и гнилого снега под Южной вершиной. Здесь шли очень осторожно. Они остановились на высоте 8753 метра, выше, чем когда-либо поднимался человек, и впервые посмотрели на предвершинный гребень. В снежном тумане, вуалирующем в этот день окружающее, карнизы, нависающие над ледником Канг-чунг (3650 м ниже), выглядели устрашающими. Чарлз считал, что потребуется ещё не менее трех часов. На Южную вершину они попали поздно, около часа дня, так как поздно вышли с Седла. У Чарлза из-за холода аппарат начал барахлить. У них не хватило бы кислорода на путь туда и обратно частично потому, как думал Том, что они слишком рано сменили коробку с натронной известью. Уже раньше в экспедиции убедились, что длительное пользование аппаратом с замкнутой циркуляцией, приводит к нарушению акклиматизации. Это значит, что, если бы аппарат внезапно отказал на предвершинном гребне, они наверняка не вернулись бы назад, так как потеряли бы контакт с наружным воздухом. Они вернулись, совершив «историческое» восхождение, если этот затасканный термин может быть употреблен по отношению к альпинистским подвигам. Спуск был отчаянно медленным, и здесь они почувствовали, как устали. Оба по очереди срывались — срыв от переутомления. Третья ночь при сильнейшем ветре отдыха не принесла.

Балу шёл плохо с самого начала. Почти невозможно предугадать, имея дело с шерпами, у кого из них хватит воли побороть высотную слабость. Балу выложился до конца при подъеме на Седло и окончательно сдал под действием ветра. Это делает достижение Да Намгиала особенно примечательным, тем более что ещё незадолго до этого, в Лобуе, он страдал бронхиальным кашлем. Что же касается Джона, он подобно Оделю принадлежит к тем, для которых сорокалетний рубеж не существует.

Даже на Седле голова Джона была занята планированием. Смогу ли я пойти вверх с шерпами для поддержки или усиления второй группы, заполняя брешь, если кто-либо выйдет из строя,— об этом он собирался меня просить в лагере IV, считая, что я нахожусь там. Одновременно нужно было захватить наверх продукты и керосин. Я не мог желать ничего лучшего, однако, так как я уже находился в VII, казалось обидным спускаться, чтобы собрать своих шерпов и вновь идти вверх на следующий день. Смогут ли это сделать Майк и Анг Темба? Но Анг Темба не мог двигаться даже на следующий день, ему даже трудно было спуститься. А на следующий день продукты и кислород должны были быть доставлены тремя шерпами ко мне. Похоже было на то, что мне придется нёс же спускаться самому, когда в разговор вмешался медленный голос Чарлза. Возможно, он сможет пойти вместе с Майком. Положение моё было спасено.

Они ушли вскоре после пяти, и следующие три часа Я был очень занят. Я хотел ухаживать на Джоном и Томом, которые в соседней палатке были «вне игры» Но если бы только я не был столь медлительным! Я собирался надуть их матрацы, но через час я все ещё бился с большим примусом и его дефектной горелкой. Один лишь малый примус медленно, очень медленно готовил из снега воду для супа. Мне казалось, что я признаюсь в своей никчемности, когда просил совета у Тома, о котором собирался заботиться. «В чем дело?» Раздался стон, тяжелый вздох и Том перевернулся на бок. Сердитое ворчание раздалось по моему адресу, когда я впихнул внутрь невообразимо грязный примус. Том теперь сидел, тяжело дыша. Десять минут он что-то шуровал. Я зажег сухой спирт, и, когда примус заревел, Том уже снова лежал на спине, столь же, по-видимому, бездыханный, как и раньше. Ничто в экспедиции мне не внушало такого восхищения, как этот мимолетный штрих.

Я вылез, чтобы дать воды и таблеток Анг Пембе, который отказывался даже от чая. Вернувшись, один в палатке, я поставил сбоку примус и занялся удручающей работой — растапливанием снега, просто чтобы вымыть кружки. Затем последовали суп, порридж, печенье и лимонад — все, что мы имели теперь в лагере, с добавлением сыра, изюма и сгущенного молока в тюбике. Передача блюд из одной палатки в другую через состыкованные рукава вдвойне усложнялась и требовала осторожности и высокого мастерства.

Наконец, в 8 часов завершающая сигарета — высшее наслаждение и кульминационный пункт прошедшего дня — были предложены моим товарищам. Однако они к этому времени уже дремали. Я же лично даже здесь так же наслаждался сигаретой «на ночь», как всегда, намного больше, чем на равнине. Свою трубку я оставил в лагере IV, находя, что она гаснет слишком часто и что на затяжку надо тратить слишком много сил. Ощупью отыскал спички и закурил. Деяния и происшествия этого дня улетучивались в тумане дыма, так же как и деяния, мысли и желания следующего дня. За пределы следующего дня мои разум никогда не заходил.

В ожидании повторного подъема

Ночью шёл слабый снег, и, может быть, именно поэтому утомительный ветер стих. Лишь изредка хлопок по палатке нарушал наш покой. Но как скажется этот снег на вышележащем юго-восточном гребне? В 6.45 я развел примус для чая. Вода была натоплена ещё прошлой ночью. Хотя это потребовало вечером большого напряжения воли, зато окупилось сторицей, когда настало утро и с ним мрачная необходимость вылезать наружу за снегом. Я дал чаю и кодеин Анг Тембе, все ещё лежащему пластом и не способному ничего произнести, кроме редких стонущих восклицаний.

Хотя никто из нас не был особенно голодным, мы позавтракали, начав с грейпнатсов, которые Джон любил класть в чай. Затем последовала ривита с сыром или джемом. Я стал питать неприязнь к экспедиционному джему (типичный высотный каприз), а сгущенное молоко — это слишком много хлопот. Пока другие медленно собирались, в промежутках между проверками, как идет у них дело, я произвел безуспешную попытку вымыть посуду. Но когда они ушли и я остался на весь день предоставленный самому себе, я вернулся на свой матрац и проспал ещё пару часов. Затем я просто лежал и смотрел в потолок. Если срочно понадобится, любое усилие могло быть сделано. Но если требуется повседневная работа вроде уборки или мытья посуды, то намного легче смирно полеживать, повертывая следующую страницу Николаса Никлби или просто ничего не делая. Как насчет поэзии? Вся тяжесть земная повисла на моих руках, когда я открывал дневник. Написав строчку или две, остановился. Голова утопала в дремоте. Я вздрогнул, написал ещё пару строчек и снова остановился. Наверняка можно все же писать, даже здесь. В таких условиях прошло утро. Внутри палатки стало безумно жарко — мне пришлось остаться в фланелевой рубашке, надетой на нательную фуфайку. Но как только я открыл дверь, холодные шквалы, вооруженные ледяными иглами, атаковали меня. Я приготовил немного лимонада, а затем, не напившись, сварил Нескафе. Печенье и сыр пробили себе путь вниз. Больше ничего не было, но больше я бы и не мог ничего съесть. То, что прежде казалось деликатесом, теряет здесь свой вкус. Послеобеденное время я провел в точно таком же безделье. Совесть говорила мне, что кругом полно всяких дел: красоты, которые надо запечатлеть, кастрюли, которые надо отмыть от тзампы. Тело говорило, что и то и другое могут подождать.

В четыре в ожидании шерпов я поставил греть воду. В 8.30 ниже горба послышались отдаленные голоса и появились медленно поднимающиеся четыре (а не три) фигуры. Это были мои шерпы Анг Дорьи, Фу Дорьи и Пазан Футар. Вел их Чарлз Уайли собственной персоной. Трое шерпов несли керосин и упакованные в фольгу штурмовые пайки. Они тяжело дышали, так как поднимались очень быстро. Чарлз плюхнулся на ящик. Он рассказал мне, что пошел сопровождать шерпов, чтобы как-то отвлечься от однообразного существования на Передовой базе. Прошлой ночью (27-го) он узнал от Чарлза Эванса и Майка все новости и заказ на продукты. Чарлз и Майк были очень утомлены, однако рассказали все, что знали, и отвечали на вопросы.

Опустив голову, Чарлз сидел на ящике и пил чай. Я осмотрел принесенные грузы. Казалось, все были квадратной формы — штурмовые пайки или керосин.

— Где мой кислород, Чарлз?

— Кислород?

— Я имел в виду тот, который я просил для заброски на Седло.

— О боже! Вы говорите про те баллоны!

— Какие баллоны?

— У нас была пара баллонов. Но мы встретили спускающегося Джона, и он сказал, что они слишком тяжелы и что лучше их оставить. Они лежат у подножия Стены.

Я подумал, какое странное влияние оказывает высота. Джон знал прошлой ночью, что мне нужен кислород, особенно если мне придется подниматься выше Седла. Его мышление, по-видимому, было направлено к одной цели — экономии веса, и теперь он приказал оставить внизу мой драгоценный кислород. Двумя днями позже мне пришлось самому его увидеть сиротливо покоящимся на площадке перед началом крутого подъема на Стену.

Я взглянул на громадный склон, окаймляющий голубое небо вдоль Контрфорса Женевцев. Завтра без кислорода я должен вести трех нагруженных шерпов для второй заброски на Седло. А может быть, и выше.

Глава 12.На Седло без кислорода

28 и 29 мая

В палатке Чарлз бухнулся на матрац. Он выглядел очень усталым, а вокруг рта запеклась пена от жажды. Он хотел чаю, больше чаю. Я вышел, чтобы проверить, осталось ли что-нибудь в каком-нибудь баллоне. В больших черных баллонах не осталось ровно ничего. Но что в тех баллонах, которые нёс Том при спуске? В одном из баллонов из легкого сплава — благослови его, боже! — было давление в 89 кг/кв. см. Я удивился, почему так мало думал о преодолении этих склонов без кислорода, когда британские экспедиции с севера вполне обходились без него на высотах, значительно превышающих 6900 метров. Я был слишком избалован. Затем подумал, что восхождение с севера намного легче, чем отсюда. Фактически на большой части пути они обходились без верёвки. К тому же мне, может быть, придется проводить спасательные работы на ещё большей высоте, восстанавливать палатки и наверняка ухаживать за уставшими после восхождения людьми. Уютно устроившись, поглощая суп и колбасу, я спрашивал себя, достаточно ли надежно поставили этой ночью свою палатку Эд и Тенсинг. Здесь не было ветра, только тот же глухой гул, доносящийся с Седла, нарушал тишину. Мне довелось узнать на следующий день, что условия для них были не так уж тяжелы. В тот момент они были укрыты в маленькой, установленной наклонно палатке на высоте 8510 метров. Грег, Джордж и Анг Ниима вернулись на Седло.

Чарлз заработал мои благословения тем, что принес французскую колбасу типа салями. При мысли о возможности куснуть что-нибудь мясное возвратился аппетит. Ниже, в долине, я никогда но думал, что буду так скучать о мясе, оставаясь безразличным к иным деликатесам. Некоторые из нас предпочитают пикантное сладостям.

Был прекрасный вечер, когда я совершил хорошо освоенную прогулку за серак, который был одновременно нашим панорамным пунктом. Лишь несколько золотых полос — громадных слитков, охватывающих горизонт и разрезанных, словно ножом, вершиной Пумори,- начинали принимать зловещий вид. Все иное: остроконечные пики и небо — было ясным и сверкало той мягкой вечерней золотой краской, которая не от мира сего. Около семи раздался страшный треск и вся сторона горы, на которой мы стояли лагерем, казалось, задрожала. Как будто живой Эверест перед ночным сном пожимает плечами.

В Гималаях зачастую ожидаемые страдания не так велики, как их рисует страх. Именно так и было на следующий день, 29-го. Началось с чая, приготовленного Фу Дорьи и сдобренного грейпнатсами. Затем «подъём». Если бы над горой вдруг появилось божество, я бы попросил его не переносить меня на вершину, а перенести во времени за тоскливые полтора часа, отделяющие первое усилие при вылезании из спального мешка до последнего взмаха верёвкой перед выходом в путь. В этот день наиболее беспокойным делом были сборы вещей. Я подробно все обдумал, однако физическое время совсем иная вещь. Мои личные вещи надо было поделить между мной и Пазанг Футаром, который кроме этого должен был нести также и свои. Остальные двое должны были доставить на Седло высотные пайки и драгоценный керосин. Им надлежало в тот же день спуститься, и поэтому личные вещи они могли не брать. Надо было теперь уложить свои вещи и окончательно одеться. Не зная, что мне придется делать выше, я пришел сюда в легких ботинках. Они обеспечивали мне комфорт на нижних участках Стены, однако не были достаточно теплыми для Седла. К счастью, Чарлз носил тот же размер и любезно со мной обменялся. В последнюю минуту в лагере IV мне пришла в голову счастливая мысль, и я положил свою маску в рюкзак.

Я решил поберечь свой запас кислорода для более высотных участков, где он мне будет нужен. Мне приходилось, следовательно, на протяжении всего ледника тащить аппарат, не пользуясь кислородом. Незадолго до 9 часов мы вышли. Когда мы пересекали склон над лагерем, я помахал на прощание ледорубом, но боюсь, что этот бодрый жест не соответствовал тогда моим чувствам. К моему удивлению и радости, я как будто хорошо акклиматизировался. Шерпы не наступали, как я ожидал, мне на пятки, и я не слишком задыхался; любоваться видами я все же был не в состоянии, однако дыхание было гораздо лучше, совпадало с ритмом движения, и я мог сделать двадцать — тридцать шагов без остановки. Я тем более был удивлен, что не сомневался, что демон «высотного истощения» схватит меня за горло. Я не учитывал что ниже определенного уровня он отдыхает, как это явствует из практики Джорджа Лоу. Джордж поднялся выше Седла после того, как провел девять дней на Стене. Даже с применением кислорода это исключительный подвиг.

Итак, я поднимался с глазами, прикованными к склону, который со времени первого посещения стал значительно более плотным. Только во время отдыха я поворачивался к горизонту. День для штурма был, по-видимому, прекрасным, и мои мысли все время возвращались к тем двоим наверху. Золотые полосы на фоне облачных волн приобретали оттенки от серебряного до серого, но никакая дымка не вуалировала небесную синеву. На участках, где были навешены перила, верёвка теперь была закреплена надежно, однако в громоздких ботинках и с грузом за спиной идти нужно было по-прежнему очень осторожно. Мы поднимались к наиболее ровной части вершины ледника.

Я собирался перепрыгнуть через трещину, когда что-то необычное привлекло мое внимание. Не может быть... Я снова посмотрел. Это, несомненно, была та трещина, о которой я часто думал после первого её пересечения с Ануллу. Края её были теперь выровнены и образованы прочным льдом, поддерживающим снег. Они были расчищены зубьями кошек. В эти дни свежего снега выпало очень мало, с каждым днем поверхность склонов все более уплотнялась, ветер заносил ступени снегом, который также твердел по мере того, как кошки оставляли на нем свои следы. Любопытное ощущение: я выглядел теперь как закоренелый хвастун, делающий из мухи слона. Однако мое удивление лишь подчеркивает лишний раз правильность избитой истины, что с каждым повторением любое восхождение становится более легким. Почему же я так глупо суетился по этому поводу?

Предварительное ознакомление с маршрутом, безусловно, ускорило и облегчило движение на этом участке. На этот раз мы сидели и ели в 11.30 там, где мы с Ануллу ели в 12.15. Мы затратили меньше времени на подъём без кислорода, чем мне понадобилось в первый раз с применением кислорода. Перед тем как начать траверс, я включил аппарат, надеясь, что баллон Тома с расходом 2 литра в минуту доведет меня до Контрфорса. Мы наметили группу в три человека, спускающуюся по верхним склонам траверса,— вспомогатели. Мы решили их подождать

Прошло длительное время, пока наконец появились вспомогатели: Грег, Пемба и Анг Ниима, закутанные с ног до головы и тяжело дышащие. Грег сообщил мне, что видели Эда и Тенсинга в 9 часов переходящими через Южную вершину. Он сам, Джордж и Анг Ниима сделали накануне заброску и оставили высоко на гребне все необходимое для лагеря. Штурмовая связка переночевала в этом лагере и вышла в 6.30 утра.

Мы стояли в снегу расслабленные, и каждый стремился отодвинуть минуту выхода. Грег был очень усталым. «Передай Джорджу, что сегодня мне лучше»,— сказал он, и они двинулись вниз.

Вскоре после этого я заметил, что Анг Дорьи идет очень неуверенно. Чаще стали возгласы «арам» (отдых) и типичная поза: голова, склоненная на ледоруб. Его невидящие глаза приобрели бессмысленное выражение, характерное для предельно обессиленного человека. Рот широко открыт, а на губах пена. Мы поделили между собой часть его груза и двинулись дальше. Хорошо помню, с каким трудом я вновь надевал аппарат после включения кислорода. Тяжелый рюкзак, укрепленный поверх баллона, старался меня опрокинуть, когда я откидывал его назад. Мы шли теперь все медленнее и медленнее. Становилось все более и более ясным, что вспомогатели очень скоро, самое большее через час, остановятся совсем. В этот день было ветрено и довольно холодно. Я был рад, что на мне ботинки Чарлза, так как вряд ли кому-нибудь нравится стоять в свежем снегу, двигая пальцами ног, чтобы они не потеряли чувствительность. Снова остановка. Голова Анг Дорьи свесилась на грудь, в глазах больше не было признаков жизни. Мы стояли в снегу в надежде, что отдых восстановит его силы. Я натянул второй свитер, вторую пару перчаток. По-видимому, идти дальше он не мог; через несколько шагов он свалился. В этот момент забытые солнечные лучи начали играть на гигантском склоне, по которому мы прокладывали свои муравьиные следы; пришло тепло. Я взглянул наверх, на кажущуюся столь близкой закругляющуюся линию гребня на фоне неба. Мы могли поделить груз Анг Дорьи, дойти до Седла и послать Фу Дорьи, чтобы он быстро спустился и довел Анг Дорьи до лагеря V11. Мы с Пазанг Футаром останемся наверху и, если будет нужно, пойдем ещё выше. «Анг Дорьи ждет здесь»,— сказал я. Что-то похожее на благодарность мелькнуло в его глазах. Он лежал в снегу, не заботясь ни о чем, кроме отдыха.

Мы ещё раз подняли груз и пошли дальше. Однако я недооценил все условия: медленное движение, емкость моего баллона, расстояние до вершины Контрфорса и силу ветра. Очень быстро баллон «сдох», и я хорошо узнал, какое влияние это окажет на мое движение. Мы не отошли и двухсот метров от Анг Дорьи, как ветер, пронизывающий насквозь мои брюки, намекнул об опасности, которой подвергается лежащий. Я понял, что в такой холод оставлять человека на снегу рискованно.

Контрфорс выглядел более далеким, чем раньше, четко обрисованные тени выступающих из снега скал обещали сложное лазанье. «Фу Дорьи нисше яега» (Фу Дорьи пойдет вниз). Фу Дорьи —высокий шерп в оранжевой куртке — был одним из лучших. Он был хорошо подготовлен для подъема на Седло и мог бы легко туда добраться. Однако он стал выполнять приказ без малейших возражений.

Что делать с грузом? Фу Дорьи нёс большую часть груза Анг Дорьи, которую нам с Пазангом нужно было теперь поделить между собой. Мой запас кислорода кончился, освободив меня для другого груза. Я прислонил установку к небольшой скале. Даже если мне выше понадобится кислород, я все равно не в состоянии нести сейчас баллон и груз, а в эту минуту груз был, по-видимому, более важным. Будущее показало, что керосин был действительно ценен, ибо на Южном Седле его почти не было.

Штурмовые пайки, столь тщательно подобранные и заброшенные вверх, и сейчас в большей своей части лежат на Седле. Может быть, они кому-нибудь пригодятся. Но в то время они казались наиболее нужными, впрочем, как могли бы и стать. В бездонный рюкзак Пазанга влезло много. В мой не вошло все, что мне хотелось, и мне пришлось идти дальше с двумя рюкзаками, каждый из которых неудобно расположился на одном плече. Пазанг нёс больше 20 килограммов, я же — свыше 16.

Мы не сделали ещё и нескольких шагов, как Фу Дорьи был уже около своего друга. Оба некоторое время отдыхали, затем медленно пошли вниз вдоль пунктира наших следов, пересекающего склон по направлению к верхней части ледника. Первые несколько шагов — это показывает, как медленно мы шли. Убийственный вес, две длинные свинцовые руки, начал давить мне на плечи. С моим дыханием, с моим мышлением стали происходить странные вещи: словно во сне я бежал в хвосте во время кросса в Чатерхаузе. Я был весь запятнан грязью, хрипло дышал, обессилел. И вот кто-то предлагает начать бег сначала. Нет, это слишком!

Благотворное действие остановки сказалось почти мгновенно. Я буду задыхаться, пусть, но только не это дикое беспредельное удушье, ощущение, что ты вечно, бесконечно находишься в аду. Маленький скальный остров длиной, может быть, всего метров 30, потребовал много времени. Затем снежная корка с отпечатками следов на ней. Эти следы вели прямо вверх, сбоку от Контрфорса, а не на его гребень, по направлению к перилам, как восемь дней тому назад. Я знал, что мои товарищи прошли по пути швейцарцев. Нам было легче идти по их следам, что я и сделал. Но ступени были обманчивыми, заваленными округлыми снежинками, которые ветер безжалостно гнал бог знает откуда, от Тибета через Западное плечо и за него.

Три шага — остановка. Судороги в плечах, когда вес придавливает тело к земле. Несколько отчаянных вздохов, пока голова бессильно лежит на ухватившей ледоруб руке. Затем вперед. К своему удивлению, я обнаружил, что мне нет нужды отдыхать сверх момента, необходимого для восстановления дыхания. Без сомнения, я не был в состоянии идти быстрее, даже если бы речь шла о спасении жизни. Однако я не хотел идти медленнее или останавливаться надолго. Я скорее сгорал от нетерпения идти и идти, пока переменчивый силуэт гребня на фоне неба не будет наконец ниже меня.

Глядя вверх, я сравнивал этот склон с подходами к скальной башне Тройфэна в Северном Уэльсе. Скажем, полтораста метров до вершины. Это как раз равнялось высоте башни Тройфэна, и вот она, покрытая снегом, передо мной. При хорошем темпе это должно занять четверть часа. Но достигну ли я когда-нибудь ещё «хорошего темпа»? Сама мысль о быстром подъеме была нелепой, и все же верхние скалы казались близкими, очень близкими. А что, если применить уловку: обмануть дыхание, сделав за раз семь или восемь шагов, а затем, если нужно, сделать более длительную остановку? Дыхание я должен обмануть почти полностью, вдыхая и выдыхая на это время весьма слабо, лишь верхушкой легких, вместо того поддерживать глубокий ритм дыхания при каждом шаге. Вначале этот хитрый обман организма как будто удавался. Но увы! Мои легкие обнаружили обман и принудили вернуться к старому ритму. Три... медленных... шага... остановка. Жизнь не могла в то время перенести больше этого.

Я нередко думаю, что и многие альпинисты также испытывают во время восхождения внезапное раздвоение личности, особенно в одиночестве. Одна половина моего «я» высматривает и критикует неуверенность и некомпетентность второй половины и сама устраняется от физического конфликта. Как я заметил в 1945 году на Паухунри, эти шизофренические явления при высотных восхождениях становятся более резко выраженными. Я думаю, что подобное же состояние вызвало Смайса на Эвересте в 1933 году на странный поступок, когда, будучи один на высоте 8540 метров, он отломил кусок мятного кекса и повернулся, чтобы протянуть половину воображаемому спутнику. На Контрфорсе одна половина моего «я» парила на крыльях над склоном, удивляясь, почему она привязана к этому замученному, задыхающемуся существу. Когда мы повернули налево, к гребню, она даже восхищалась близким чудом — вершиной пирамиды Эвереста, свободной в этот момент от снежного флага. Вторая половина в это время мучительно трудилась, стонала и тяжело дышала, проклиная ужасную дыру, которую рюкзаки просверлили, казалось, в моей пояснице; спорила со старшим партнером: «Не могу, не могу идти быстрее!» — и тем не менее испытывала трепет радости от того, что не шла медленнее.

Наконец мы приблизились к плоской вершине среди отлого спускающегося хаоса скальных обломков. Вдруг за мной раздался крик. Пазанг указывал на что-то ледорубом. Я взглянул наверх. В моем тогдашнем состоянии я не видел ничего удивительного и, более того, считал совершенно нормальным, что две маленькие фигурки, две точки находятся на белом сверкающем склоне ниже Южной вершины Эвереста. Видимая с Контрфорса Женевцев Южная вершина, маскирующая Главную, выглядит царственной, вполне правомерной вершиной. Слева линия гребня круто спускается и разделяется на западный и южный гребни. Справа невидимый из Цирка юго-восточный гребень пирамиды разворачивается изящным взмахом, затем в виде горба спускается к правому краю Седла, где кончается небольшой отвесной скальной башней. Крутой склон непосредственно под Южной вершиной выглядит как ослепительная снежная драгоценность. По нему и спускались дне черные фигуры. Для всего мира они выглядели как восходители, спускающиеся с вершины Сноудона в Истере. Воздух был настолько чист, что они казались не меньше, чем такие же восходители в такой же день около верхней части маршрута на Сноудоне. И я был настолько одурманенным, что драматическая внезапность этой картины со всеми вытекающими возможностями взволновала лишь самый верхний слой моей души: «Хорошо! Они, наверное, сделали вершину».

И все-таки то, что мы увидели, и предчувствие успеха были большим благом для наших измученных тел. Прошла, казалось, вечность, пока мы опять не стали на снег убогой короны Контрфорса на высоте 7930 метров и не кинули взгляд вниз.

В этот день, однако, оно было украшено палатками, установленными около порванных ветром лохмотьев: желтая пирамида, маленький оранжевый «Блистер» и двухместная «Мид». Сверху было видно, как раздувается под действием ветра ткань. На всем пути в этот день шквалы были сильнее, чем в прошлый раз, так как условия с каждым днем меняются. И все же гребень в вышине казался гораздо более спокойным, не окутанный больше струящимся туманом, который закрывал более дальние объекты. Над синими горами Тибета танцевали в этот день снежные короны, четко выделяющиеся на темном заднем фоне равнин справа. Они казались очень далекими, принадлежащими иному миру, чем наш. Мой взор спустился ниже и остановился на фигуре, медленно двигающейся между палатками.

Встреча с победителями

Снег скрипел под ногами, когда мы спускались на плато. Сдернув рюкзаки, мы с минуту или две стояли без движения, затем надо было согнуться, пролезть, извиваясь, через рукав внутрь хлопающей пирамиды. Несколько плавательных движений руками — и я лежал на полу. Но прошло некоторое время, пока я сел и огляделся. В дне палатки виднелись большие треугольные разрезы — следы камней, среди которых палатка была установлена. Через Дыру в боковой стенке («Работа ветра»,— сказал Джордж) c силой входил воздух, стремясь разорвать материю, чтобы легче втиснуться внутрь. По всему полу были разбросаны остатки высотных пайков, куски сыра и замороженного печенья, перемешанные с соединительными трубками и кислородными масками, головками баллонов и случайными станками для переноски грузов. Всюду рваная бумага. Я высунул голову и втащил внутрь оба моих рюкзака. Что касается Пазанга, то не могу вспомнить, влез ли он в палатку со мной или отправился сразу в «Блистер». Хотя я и не помню некоторых не имеющих значения деталей этих двух дней, основные черты остались в моей памяти столь же четкими, как и для любого другого дня.

Джордж Лоу, фигуру которого я сверху видел, сидел теперь со мной в палатке. Вдруг он встал и сказал: «Похоже, что они сделали его. Я сейчас пойду их встречать».

«Расскажите, что произошло, Джордж?»

Джордж со своей окладистой бородой типа Робинзона Крузо скрестил ноги и начал рассказывать мне более подробно о сверхчеловеческом напряжении Тома и Чарлза и об их переутомлении; рассказал, как он с Грегом накануне сделали заброску в самый верхний лагерь, установленный на высоте 8510 метров. «И нам пришлось также перетащить повыше порядочный груз, оставленный Джоном». Если точно подсчитать, то Эд нёс больше 25 килограммов, а остальные — 20 или 16. Смертельно усталому Грегу понадобилось десять минут, чтобы пройти вниз последнюю сотню метров, и тут, к своему ужасу, он заметил, что его сняли кинокамерой. В палатке он пал ничком и вышел из состояния комы, только чтобы попросить «суп хай» у Пемба, который сам с прошедшего дня лежал в прострации. Затем последовало решение Джона, хотя и принятое им с неохотой, но весьма разумное: идти вниз с Томом и Чарлзом 27-го числа.

Сделав это, он оставил Джорджу полную свободу совершить заброску, для которой тот был вполне подготовлен. Из трех шерпов один лишь Анг Ниима мог 28-го сопровождать четырех альпинистов; Анг Темба ушел накануне вниз с группой Джона.

— Ну что же, я должен идти,— сказал Джордж.— Возьму с собой немного супа в термосе. Не хотите ли здесь обосноваться и вскипятить себе чайку. Пойдем вверх попозже, если хотите.

— Хорошо... Где примус?

— В палатке «Мид». Нам перестала нравиться эта палатка.

Я не был удивлен. Ветер протискивался под дно палатки, поднимал её словно живое существо. Джордж осторожно вылез за супом, а я начал разбираться в своем рюкзаке.

Наконец я на четвереньках вылез из палатки и направился неверной походкой к палатке «Мид», только что освобожденной Джорджем. Здесь, напротив, все выглядело весьма уютно: два надувных матраца рядом, на них спальные мешки. В дальнем конце, защищенном от ветра примус. Вода была уже приготовлена. Я высыпал молоко в порошке вместе с чаем в кипящую воду, достал термос и вылил все в него.

Когда я оставил палатку, чтобы тоже идти вверх Джордж прошел уже некоторое расстояние по склону, ведущему к юго-восточному гребню. Две идущие фигуры были плохо различимы на фоне черных скал, окаймляющих кулуар.

Разрывая поверхность, вылезали камни — скелет вершины. Была ли милостива вершина к Эду и Тенсингу, к которым я сейчас направлялся? Глупый вопрос. Эверест был равнодушен и не думал о нас. Некоторые видели в вершине хитрого врага, воздвигающего препятствия между человеком и его стремлением, нападающего на человека своим оружием — ветром. Но в моих глазах, когда я стоял на этом склоне, Эверест был холоден, безличен, как никогда ранее. Этот ветер не собирался изводить меня. Он бушевал на Южном Седле задолго до того, как здесь побывали люди, карабкающиеся по своей планете. Смена сезонов, позволившая мне теперь здесь находиться, жара и холод, муссон и морозы проходили в виде цикла неизмеримо выше наших лилипутских конфликтов. Этот повелитель творений — вершина возвышалась одинаково над своими величественными хребтами вне зависимости от того, достигли ли Эд и Тенсинг высшей точки или нет.

Джордж их встретил. Они остановились, отдохнули, и ко мне по склону зашагали уже три фигуры. Послеобеденный туман висел и клубился над нижними зонами, закрывая теперь то далекие горы, то громадину Макалу и заодно его спутников. Нижние склоны ещё колебались, тускло поблескивая сквозь окна в тучах.

Я пошел дальше. Теперь они были, очень близко. Джордж размахивал ледорубом.

«Они сделали его!» — Он указал ледорубом на вершину. Однако моя реакция не была радостной. С тон же медлительностью, как все мои движения, мозг отказывался осознать случившееся. На такой высоте на это нужно время. Вершина. Значит, восхождение на Эверест совершено, работа выполнена. Прекрасно! Превосходно! Теперь мы можем спускаться. Проблем больше нет.

В глубине моего сердца я знал, что, если бы им не удалось, я был бы в третьей группе. Но теперь это не имело никакого значения. Помню, что лично я, конечно, никакого разочарования не ощущал. Что же тут, собственно, удивительного? Медленно я начал проникаться чувством безмерного счастья, хотя не сознавал и тысячной доли значения совершившегося. «Мы» совершили восхождение, сделали то, для чего сюда приехали; сделали безаварийно. И теперь можем идти вниз, принимать поздравления друзей, спать в постелях, пить спиртные напитки, иметь снова хороший аппетит, оставить Эверест галкам.

Эд тяжело дышал. Он отказался от чая, так как чай ему не нравился. Кроме того, Эд уже наелся джорджиного супа. Я детски радовался, когда Тенсинг выпил немного чаю и чай ему, кажется, понравился. Впрочем, я сомневаюсь: ведь он очень тактичный. Затем мы спустились и прошли через плато к палаткам. Восходители двигались размеренным широким шагом, не делая прыжков. Все время равномерно. Мы пришли.

Стали разбираться с кислородными аппаратами, и началась толкотня между палатками. Тенсинг присоединился к Пазанг Футару в «Блистере». Эд упал ничком на свой матрац в палатке «Мид». Мы суетились вокруг, растаскивая рюкзаки, снова и снова разводя примус. Ветер рвал палатки.

Эверест был побежден. В этот день, 29 мая 1953 года, после тридцати лет неудачных попыток вершина высочайшей в мире горы была достигнута. Вскоре взоры каждого в каждой стране будут обращены к нам.

«Знаете ли вы, что сказал Эд, когда я его встретил? — спросил Джордж, сидя у примуса на корточках.— Он сказал: «О кэй! мы его нокаутировали»!

Глава 13. От 29-го до 30-го

Ветер

Цель была достигнута. Кое-кто мог бы сказать, что и рассказ, изложенный в книге, также должен здесь кончаться, в кульминационной точке надежд и грез, владевших нами в течение года. Но разве Илиада кончается вместе с победой Ахиллеса? Или, скажем, любое драматическое повествование в момент его наивысшего эмоционального возбуждения? После кульминации — расслабление. В моем рассказе, я бы сказал, с моей точки зрения, самое важное ещё впереди. Частично это объясняется тем, что вопрос о «личности» Эвереста завладел моими мыслями после восхождения в гораздо большей степени, чем непосредственно до покорения его, частично по той причине, что ещё с детства я всегда задавался вопросом: а что будет потом, после того как Эверест будет взят? Теперь я знаю.

Конечно, в то время все наши достижения казались до смешного ничтожными, если сравнивать с оценками, данными несколькими месяцами позже. Теперь в первую очередь нужно было подумать о других вещах. Я оставил палатку «Мид» и полез мимо Тенсинга и Пазанг Футара, лежащих в «Блистере». Все это время я старался не забыть об обещании, данном мной Джону. Эта затея была предложена мной, хотя сейчас она выглядела довольно глупой. Все добропорядочные экспедиции, о которых я читал, применяли спальные мешки для сигнализации альпинистам, оставшимся наверху или внизу. Классическим примером была экспедиция 1924 года, когда были переданы таким путем известия о судьбе Меллори и Ирвина. Чуть ниже вершины Контрфорса Женевцев имелось подходящее снежное пятно, на котором можно расположить спальные мешки так, что они будут видны через бинокль из лагеря IV. Если Эверест будет побежден, то я должен буду выложить два мешка в форме буквы Т; Джон тогда добавил, что, если Эд и Тенсинг дойдут лишь до Южной вершины, мешки следует положить рядом, если будет полная неудача — только один мешок.

К тому времени, когда я решился сигнализировать, было 5.30; прошло примерно 2 часа после спуска. Я остановился у входа в палатку «Мид» и громко сказал:

— Я думаю взять спальные мешки наверх.

— В чем дело, Уилф?

— Я обещал Джону, что подниму два мешка и выложу их на склоне. Они смогут увидеть их снизу.

— Не волнуйтесь. Они их, вероятно, не увидят. Почему нельзя это сделать завтра?

— Не знаю, может быть, лучше сегодня.

Расшевелить Пазанга было нелегко. Я звал его трижды, а в промежутках выполнял какие-то работы, не помню сейчас какие, но в то время казавшиеся весьма важными. Наконец он выглянул из двери «Блистера». Весьма логично предполагать, что после дневного перехода с 25 килограммами за плечами сагибу следовало бы оставить его в покое. И потом к чему спальные мешки? Все же он взял их и пошел на гребень.

Я медленно шёл за ним. Наконец мы добрались до валунов. Как предлог для остановки, я нагнулся и собрал несколько камешков. Они понравятся всем, когда мы вернемся в Англию, а больше всех моему сыну, когда он подрастет. Наконец мы добрались до снега. Однако тем временем меня начали одолевать неприятные сомнения. Когда мы достигли вершины гребня, мне казалось, что ущелье в облаках. Вскоре ошибки уже быть не могло. Гряды послеобеденного тумана висели над Цирком. Над ним вечернее солнце блестело из-за Нупцзе, темный силуэт которой был нарисован на бирюзовом небе божественным чутким карандашом солнца и ветра. Но в Цирке — туман.

Мы остановились на первом приличном снежничке. Шквалы, очень сильные на Седле, уменьшились здесь до жестокого бриза. Мы выложили наши мешки на склоне в виде буквы Т. Чтобы удержать их, нам пришлось на них лечь. Я лег на стойку, Пазанг — на перекладину. Что думал обо мне Пазанг? Нелестные вещи, без сомнения, и, вероятно, вполне заслуженно, учитывая этот туман. Мы лежали так десять минут, в течение которых я питал слабую надежду, что некое провидение откроет окно, позволяющее Джону заметить две маленькие страдающие фигуры. Вечерний холод пробирал нас до костей сквозь одежду и спальные мешки. «Идем вниз»,— сказал я, тоскуя о тепле и уюте. Мы подхватили мешки, и не успел я ещё двинуться с места, как Пазанг быстро зашагал домой. Этим все кончилось, но много дней спустя мне сказали, что ходит по ущелью легенда о сумасшедшем англичанине, который как-то раз захотел переночевать в снегу над Южным Седлом Эвереста.

На гребне я остановился, наблюдая за сильной фигурой Пазанга, двигающегося вниз по замерзшей корке между скалами и выражающего каждым своим шагом твердое убеждение, что все сагибы «слегка ненормальные». Я думаю, что большинство шерпов считает сагибов безвредными лунатиками, у которых денег куры не клюют. Мы продолжаем спускаться. Под нами Седло, над нами и сзади прячется Эверест. Снова я думаю: «Чувствует ли вершина волнение или гнев при мысли о «победе» над ней?» Эверест — гора, неодушевленная масса скал, снега и льда.

Возвратившись, я снова нагнулся перед входом в палатку:

— Вы не будете возражать, если я здесь поселюсь?

Джордж на это великодушно согласился. Что касается меня, жить одному в пирамиде меня очень мало устраивало.

В соседнем маленьком «Блистере» царил, по-видимому, покой. Я взглянул на довольные лица лежащих Тенсинга и Пазанга и был одарен сверкающей улыбкой. Я втиснул наполовину свернутые вещи в рюкзак, вылез наружу, оттащил рюкзак к палатке «Мид» и вывалил вещи в кучу у входа. Прошло, как мне казалось, мало времени, пока я вновь, в громоздкой одежде, старался вползти через входной рукав палатки «Мид».

Дальняя, или наветренная, сторона палатки, обращенная к Цирку, была закрыта, подветренная не пропускала воздуха. Затем я втащил рюкзак, спальный мешок и прочие принадлежности, не подвергая опасности работающий в другом конце палатки примус. Я оказался в «долине» между двумя длинными новозеландскими фигурами, растянувшимися на надувных матрацах. Было бы идеально, конечно, засунуть спальный мешок под себя, но при этом пришлось бы приподниматься на одном локте и, последовательно извиваясь, постепенно втискивать мешок. В конце концов я оказался в лежачем положении, с мешком подо мной. Я был скорее завален, чем защищен от холода и ветра, так как все мелочи я нагромоздил сверху. В палатке было тепло, так как примус у Джорджа работал исправно.

Вершина

27 мая я проснулся рано утром после плохо проведенной ночи, чувствуя себя продрогшим и несчастным. Мы находились на Южном Седле Эвереста. Мои товарищи по пирамидальной палатке — Лоу, Грегори и Тенсинг — метались и ворочались, тщетно пытаясь спастись от пронизывающего холода. Безжалостный ветер с бешенством налетал на палатку, и гулкое хлопанье полотнищ не давало нам уснуть. Неохотно вытащив руку из спального мешка, я взглянул на часы. Было 4 часа утра. На мгновение мерцающий свет спички упал на термометр, лежащий возле противоположной стенки палатки. Он показывал -25° С.

Мы надеялись в этот день установить штурмовой лагерь высоко на юго-восточном гребне, но из-за ураганного ветра выход был явно невозможен. Однако мы должны быть готовыми к выступлению, как только стихнет ветер. Подтолкнув локтем Тенсинга, я шепнул ему несколько слов насчет еды и питья, после чего безо всякого зазрения совести вновь уютно устроился в спальном мешке. Вскоре ворчание примуса и потепление в палатке возвратили нас к жизни. Попивая горячую воду с сахаром и лимонной кислотой и жуя бисквиты, Лоу, Грегори и я стали обсуждать в довольно пессимистических тонах наши планы на этот день.

В 9 часов ветер свирепствовал по-прежнему. Надев на себя все свои теплые вещи, я выполз из палатки и перебрался в маленькую палатку «Мид», где помещались Джон Хант, Чарлз Эванс и Том Бурдиллон. Хант согласился, что в этих условиях выход невозможен. Анг Пемба захворал и был явно неспособен нести груз дальше, так что мы решили отправить его вниз с Эвансом и Бурдиллоном, которые собирались около полудня спуститься в лагерь VII. В последний момент, учитывая состояние Бур-диллона, Хант решил пойти с ними. Мы с Джорджем Лоу помогли этой измученной четверке подняться по склону над лагерем и затем стали смотреть, как они начали медленный и утомительный спуск к лагерю VII.

Весь день дул бешеный ветер, и в весьма унылом настроении мы отбирали грузы, которые на следующий день намеревались забросить в штурмовой лагерь. Всякая задержка выхода с Южного Седла могла привести лишь к дальнейшему истощению и ослаблению организма. Сильный ветер не давал нам покоя и следующую ночь, однако мы все пользовались кислородом с подачей одного литра в минуту, и это позволило нам семь или восемь часов провести в беспокойной дремоте.

Рано утром ветер был ещё очень силен, но около 8 часов он стал заметно стихать, и мы решили выходить. Однако судьба приготовила нам новый удар: ночью Пемба чувствовал себя очень плохо и был явно неспособен к выходу. Из нашей первоначальной группы шерпов в три человека остался лишь один — Анг Ниима. Единственным выходом было производить заброску грузов в штурмовой лагерь собственными силами, так как отказаться от штурма было немыслимо. Мы переупаковали груз, исключив все, что не было жизненно необходимым. Из-за недостатка носильщиков нам оставалось лишь урезать драгоценный запас кислорода.

В 8 часов 45 минут вышли в путь Лоу, Грегори и Анг Ниима, неся каждый более 18 килограммов и расходуя 4 литра кислорода в минуту. Тенсинг и я должны были выйти несколько позже, чтобы возможно быстрее подняться по сделанным передовой группой ступеням и тем сэкономить силы и кислород. Мы вышли около 10 часов утра, нагруженные личными вещами, спальными мешками, надувными матрацами и некоторым запасом продуктов, не считая кислородного аппарата. Каждый из нас нес около 23 килограммов.

Мы медленно поднялись по длинному склону, ведущему к подножию большого кулуара, и начали карабкаться по настоящей лестнице, вырубленной Лоу в твердом фирне. Во время медленного подъема мы подвергались беспрерывной бомбардировке осколками льда, летящими сверху, где в это время Лоу и Грегори вырубали ступени, проходя кулуар по направлению к юго-восточному гребню. К полудню мы вышли на гребень и присоединились к передовой группе. Невдалеке виднелись лохмотья палатки, поставленной прошлой весной швейцарцами. Они подчеркивали унылый и уединенный характер этого замечательного обзорного пункта. Именно отсюда после ночи, проведенной без спальных мешков, начали Ламбер и Тенсинг свою героическую попытку достичь вершины.

Здесь открывался во все стороны захватывающий вид, и мы предались настоящей оргии фотографирования. Чувствовали себя все прекрасно и твердо надеялись установить штурмовой лагерь высоко на юго-восточном гребне. Снова взвалив на себя грузы, мы поднялись ещё на 45 метров и дошли до промежуточного склада, устроенного Хантом два дня назад. Гребень был очень крут, однако слои, падающие нам навстречу, обеспечивали хорошие упоры и делали лазанье технически несложным. Правда, рыхлый снег на крутых склонах требовал большой осторожности. Склад помещался на высоте 8336 метров, но мы считали эту высоту далеко не достаточной для организации последнего лагеря, так что нам пришлось без особого энтузиазма добавить к нашим и без того уже солидным ношам весь этот дополнительный груз. Грегори взял кислородный баллон, Лоу — некоторое количество продуктов и горючего, а я привязал к своему грузу палатку. За исключением Анг Ниимы, который нес немного больше 18 килограммов, на каждого из нас приходилось от 23 до 28 килограммов. Мы продолжали подъём в несколько более медленном темпе. Несмотря на тяжелый груз, мы шли не останавливаясь, хотя и очень медленно.

Дальнейший крутой взлет гребня представлял собой твердый фирновый склон, в котором на протяжении 15 метров Лоу пришлось вырубать ступени. Около 2 часов дня мы почувствовали усталость и стали приглядывать место для лагеря.

Крутизна гребня не менялась, и на всем его протяжении никаких уступов заметно не было. Мы медленно тащились вверх, безуспешно пытаясь обнаружить хоть какой-нибудь уступ. Каждый раз с новой надеждой упорно стремились к манящей невдалеке площадке лишь для того, чтобы убедиться, что и там тянется 45-градусный склон. Понемногу мы стали приходить в отчаяние, когда Тенсинг, вспомнив по прошлому году характер рельефа, предложил траверсировать крутые склоны влево. Это привело нас в конце концов к сравнительно горизонтальной площадке под скальным отвесом.

Было 2 часа 30 минут дня, и мы решили организовать здесь лагерь. В течение всего дня грандиозный пик Лхоцзе привлекал к себе наше внимание, но сейчас его вершина была уже ниже нас. Мы считали, что находимся на высоте 8500 метров. С облегчением Лоу, Грегори и Анг Ниима сбросили грузы. Они устали, но были весьма удовлетворены достигнутой высотой, и именно им мы в значительной степени обязаны успехом штурма, осуществленного на следующий день. Не теряя времени, они начали спуск на Южное Седло.

С некоторым чувством одиночества наблюдали мы за нашими товарищами, медленно спускавшимися по гребню. Однако нам предстояло много дел. Для экономии кислорода мы сняли аппараты и с помощью ледорубов начали расчищать маленькую площадку. Удалив слой снега, добрались до скального основания, наклоненного примерно под 30 градусами к горизонту. После двух часов интенсивной работы мы выровняли две рядом лежащие полосы в 1 метр шириной и 1 метр 80 сантиметров длиной. При этом, правда, одна лежала выше другой почти на 30 сантиметров. Несмотря на то что обходились без кислорода, мы все же могли достаточно эффективно работать, отдыхая, правда, примерно через каждые десять минут, чтобы восстановить дыхание и собраться с силами. На этой двухъярусной площадке установили палатку и натянули её как можно лучше. Поблизости не было подходящих камней для крепления оттяжек, а снег был слишком мягким, чтобы алюминиевые колышки в нем могли держаться. Пришлось погрузить в рыхлый снег несколько кислородных баллонов и к этим ненадежным якорям прикрепить оттяжки палатки.

В то время как Тенсинг занимался разогреванием супа, я стал подсчитывать наши ограниченные запасы кислорода. Они были значительно более скудными, чем мы ожидали. Для штурма на долю каждого приходилось лишь по одному и две трети баллона. Было очевидно, что, если мы будем расходовать, согласно плану, по четыре литра в минуту, нам этих запасов не хватит для поддержания наших сил. Однако если уменьшить подачу до трех литров в минуту, то у нас останутся ещё шансы на успех. Я подготовил аппаратуру и произвел необходимую регулировку. Хорошо, что Эванс и Бурдиллон в сотне метров выше нашего лагеря оставили два баллона, наполненных на одну треть. Мы надеялись использовать этот кислород на обратном пути к Южному Седлу.

После заката мы заползли в палатку, надели на себя все теплые вещи и залезли в спальные мешки. Выпив огромное количество жидкости, мы из имеющихся в запасе деликатесов устроили неплохой ужин: сардины на галетах, консервированные абрикосы, финики, галеты, джем и мед. Особое удовольствие нам доставили абрикосы, но их пришлось предварительно оттаивать на нашем рычавшем примусе. Несмотря на большую высоту, наше дыхание оставалось почти нормальным, и лишь резкие движения вызывали легкую одышку. Тенсинг расстелил свой надувной матрац на нижнем уступе так, что он наполовину свисал над крутым склоном, и спокойно приготовился ко сну. Я постарался устроиться поудобнее: полусидя и полулежа на верхнем уступе и опираясь ногами на нижний уступ. Такое положение, хотя и не слишком комфортабельное, имело существенные преимущества. Примерно через каждые десять минут налетал сильный порыв ветра. О его приближении я узнавал заранее по пронзительному вою, доносившемуся с верхней части гребня, и, упираясь изо всех сил плечами и ногами, помогал нашим ненадежным якорям сдерживать стенки палатки, время от времени начинавшие сотрясаться и хлопать самым угрожающим образом.

Кислорода для сна у нас было лишь на четыре часа из расчета один литр в минуту. Я решил использовать его в два приема по два часа: с 9 до 11 и с 1 часа ночи до 3 часов утра. Пользуясь кислородом, мы чувствовали себя неплохо и могли подремать, но, как только поступление его прекратилось, начали немедленно замерзать и чувствовали себя скверно. В течение ночи термометр показывал —27°, но, к счастью, ветер почти совсем утих.

В 4 часа было уже совершенно тихо. Открыв вход в палатку, я смотрел вдаль, на темные спящие долины Непала. Лежащие ниже нас ледовые вершины ярко сверкали в свете утренней зари. Тенсинг указал мне на монастырь Тхъянгбоч, находящийся на 4900 метров ниже нас и смутно выделявшийся на высоком скальном уступе.

Мы разожгли примус и с твердым намерением предупредить ослабление организма, обусловленное недостатком влаги, выпили громадное количество лимонного сока с сахаром, после чего доели с галетами последнюю коробку сардин. Я втащил в палатку кислородные аппараты, очистил их ото льда, тщательно проверил всю систему и испытал их. Еще с вечера я снял свои слегка отсыревшие ботинки, и теперь они совершенно замерзли. Пришлось прибегнуть к решительным мерам: несмотря на резкий запах горелой кожи, я отогревал их на сильном пламени примуса, пока они не стали мягкими. Поверх наших пуховых костюмов мы надели штормовые куртки и натянули на руки три пары рукавиц: шелковые, шерстяные и ветронепроницаемые.

В 6 часов 30 минут мы выползли из палатки на снег, взвалив на плечи наши кислородные аппараты весом 14 килограммов, надели маски и открыли вентили, чтобы дать доступ живительному кислороду к нашим легким. Несколько хороших, глубоких вдохов — и мы были готовы к выходу. Немного беспокоясь на свои озябшие ноги, я попросил Тенсинга идти первым, и он стал вытаптывать ряд глубоких ступеней, начиная от скалы, защищавшей нашу палатку, через крутой, покрытый сыпучим снегом склон, по направлению к левой стороне главного гребня. Последний к этому времени был весь залит солнцем, и далеко над нами виднелась наша ближайшая цель - Южный пик. Тенсинг, двигаясь весьма обдуманно, проделал длинный траверс назад, к гребню, и мы вышли на него как раз там, где он образует на высоте около 8550 метров большой, ясно выраженный снежный выступ. Начиная отсюда, гребень становился узким, как нож. Теперь ноги мои согрелись, я вышел вперед.

Мы двигались медленно, но упорно и не нуждались в остановках для восстановления дыхания. Я чувствовал, что у нас достаточный запас сил. По самому гребню идти было трудно и опасно из-за неустойчивого рыхлого снега, так что мне пришлось спуститься немного влево, на крутой склон, где ветер образовал на снегу тонкую корку. Иногда наст выдерживал мою тяжесть, но чаще всего он с треском неожиданно проваливался, нарушая наше равновесие и болезненно действуя на нервы. После сотни метров подъема по этому довольно мучительному гребню мы добрались до небольшого углубления и нашли там два баллона, оставленные Эвансом и Бурдиллоном во время предыдущей попытки штурма. Очистив ото льда манометры, я с радостью отметил, что в баллонах содержится ещё несколько сот литров кислорода. При экономном расходе этого количества должно было хватить на обратный спуск до Южного Седла.

С приятной мыслью о лежащих позади баллонах я продолжал прокладывать путь вверх по гребню, который становился все круче и круче. Затем расширился и перешел в ужасающий снежный склон, ведущий на протяжении последних 120 метров к Южному пику. Мы понимали, что снежные условия были здесь явно опасны, но, поскольку другого пути не было, продолжили изнурительную и напряженную работу, прокладывая путь. Мы часто менялись местами. Неожиданно, в то время как я выбивал в глубоком снегу ступени, подо мной съехал большой участок склона, и я соскользнул на три-четыре шага вниз. Я спросил Тенсинга, как он считает, допустимо ли в этих условиях продолжать восхождение. Тенсинг признался, что ненадежное состояние снега очень его удручает, но тем не менее закончил свою речь обычной фразой: «Поступим так, как вы считаете нужным». Я решил продолжать путь. Достигнув несколько выше полосы более плотного снега, мы почувствовали большое облегчение. Выбив в последнем участке крутого склона ступени, взобрались наконец на Южный пик. Было 9 часов утра. Не без интереса разглядывали мы уходящий вверх не пройденный ещё никем участок гребня. Как Бурдиллон, так и Эванс составили себе вполне определенное пессимистическое представление о трудностях этого пути, и мы понимали, что препятствия на гребне окажутся, быть может, непреодолимыми. На первый взгляд гребень выглядел внушительно и даже несколько устрашающе. Справа, над трехкилометровым обрывом стены Кангчунг, выступали, как скрюченные пальцы, гигантские изогнутые карнизы, нависающие массы снега и льда. Всякое движение по ним привело бы к катастрофе. От карнизов гребень круто обрывался влево, где снежная поверхность сливалась с громадной скальной стеной, возвышающейся над Западным Цирком. Лишь одно обстоятельство вселяло в нас некоторую надежду: крутой склон между карнизами и скальной стеной был, по-видимому, покрыт прочным фирном. Если окажется, что снег мягкий и неустойчивый, наши шансы на подъём вдоль гребня будут очень невелики. Если же мы сможем на этом склоне рубить ступени, то во всяком случае будем продвигаться вперед.

Непосредственно под вершиной мы вырубили углубление, чтобы посидеть, и сняли кислородные маски. Снова я занялся подсчетом кислородных запасов, что было моей главкой заботой при подъеме и спуске. Так как наш первый частично наполненный баллон израсходовался, нам оставалось теперь лишь по одному полному баллону — 800 литров кислорода на каждого. Насколько этого хватит при расходе три литра в минуту? Я считал, что этого достаточно на четыре с половиной часа пути. Наши аппараты стали теперь намного легче, всего около 9 килограммов, и в то время, как я вырубал ступени на спуске с Южного пика, у меня было совершенно неожиданное на такой большой высоте прекрасное самочувствие.

После первого же удара ледорубом по крутому склону гребня я понял, что самая большая моя надежда оправдалась: под ногами был твердый кристаллический фирн. Двумя-тремя ритмичными ударами ледоруба вырубалась ступень, вполне достаточная даже для наших огромных высотных ботинок. Что ещё важнее, сильным толчком древко ледоруба наполовину вгонялось в фирн, обеспечивая хорошую страховку. Мы двигались попеременно. Я знал, что на такой высоте предел надежности наших движений, невысок и что необходимо соблюдать максимально осторожность. На протяжении двенадцати метров я рубил ступени, в то время как Тенсинг меня страховал. Затем я вгонял ледоруб в склон и в свою очередь, несколько раз обведя вокруг древка верёвку страховал подходящего ко мне Тенсинга на случай, если под ним обломится ступень. Потом он снова страховал меня а я рубил ступени. В ряде мест нависающие ледяные карнизы были очень широки и чтобы избежать их, мне приходилось прокладывать цепочку ступенек вниз, до стыка снега со скалами, находящимися западнее. С невольным трепетом смотрели мы с этой гигантской скальной стены на крохотные палатки лагеря IV в Западном Цирке, на 2400 метров ниже нас. Карабкаясь по склонам и вырубая в фирне захваты для рук, мы с трудом преодолевали эти сложные участки.

В один из таких моментов я увидел, что Тенсинг, который до этого шёл прекрасно, вдруг резко сбавил темп и, видимо, начал дышать с большим трудом. Шерпы имели слабое представление о механизме действия кислородных аппаратов, и на основании прошлого опыта я немедленно заподозрил какие-то неполадки с подачей кислорода. Я заметил, что из выводного патрубка его маски свисали ледяные сосульки. Тщательный осмотр показал, что этот патрубок, около пяти сантиметров в диаметре, был полностью забит льдом. Мне удалось его прочистить, и Тенсинг сразу почувствовал облегчение. Осмотрев свой аппарат, я обнаружил, что то же самое произошло и с моим, правда в меньшей степени, так что я не успел этого почувствовать. Теперь я стал более тщательно следить за нашими аппаратами.

Погода для Эвереста стояла идеальная. Хорошо защищенные пуховой одеждой и штормовыми куртками, мы не страдали от холода и ветра. Однако, когда я снял очки-консервы, чтобы лучше рассмотреть трудный участок пути, я тут же был ослеплен мелкой снежной пылью, вздымаемой сильным ветром, и мне пришлось поскорее надеть очки. Я опять принялся за рубку ступеней. К моему удивлению, я испытывал от восхождения такое удовольствие, как будто дело происходило в моих родных Новозеландских Альпах.

После часа спокойного подъема мы достигли подножия наиболее сложного препятствия на гребне – отвесной скальной стенки высотой метров двенадцать. О её существовании мы знали заранее по аэрофотоснимкам, а также видели её в бинокль из Тхъянгбоча. Мы понимали, что на такой высоте именно такое препятствие могло решить судьбу всего восхождения. Эта гладкая, почти лишенная зацепок скала могла бы составить для квалифицированных скалолазов интересное воскресное развлечение в озерном районе Шотландии. Однако здесь подъём на неё явно не по нашим слабым силам. Обойти её с запада по крутому скальному отвесу было нельзя, но, к счастью, оставалась другая возможность решения этой задачи. С востока нависал громадный карниз снега, а между ним и скалой поднимаясь на все двенадцать метров обрыва, шла узкая расщелина. Поручив Тенсингу страховать меня возможно надежнее, я втиснулся в эту щель. Погружая зубья кошек глубоко в мерзлый снег позади меня, я оторвался от подножия скалы и медленно стал подниматься на распорах спиной вперед; используя маленькие зацепки на скале и помогая изо всех сил коленями, руками и плечами, я буквально полз вверх, молясь в душе, чтобы карниз не оторвался от скалы. С невероятной затратой сил я медленно, но верно поднимался шаг за шагом, в то время как Тенсинг постепенно выдавал верёвку. Наконец, я достиг вершины скалы и вылез из трещины на широкий уступ. Несколько минут я лежал, стараясь восстановить дыхание. В эту минуту я впервые почувствовал твердую уверенность в том, что теперь уже ничто не может помешать нам достичь вершины. Укрепившись на уступе, я подал знак Тенсингу, чтобы он поднимался. Я стал изо всех сил тянуть верёвку, а Тенсинг, извиваясь, полз по трещине, пока наконец не очутился наверху. Он лежал задыхаясь, обессиленный, подобно гигантской рыбе, только что вытащенной из моря после ожесточенной борьбы.

Я проверил кислородные аппараты и примерно подсчитал наши запасы. Все как будто шло хорошо. Правда, последнее время Тенсинг шёл медленнее обычного, что, очевидно, было вызвано дополнительной затратой сил во время выхода из строя его кислородного аппарата. Однако он двигался по-прежнему уверенно, что было важнее всего. На мой вопрос о том, как он себя чувствует, он лишь улыбнулся и выразительно указал рукой вверх по гребню. Расходуя три литра кислорода в минуту, мы шли так бодро, что я решил в случае необходимости уменьшить подачу до двух литров.

По-прежнему перед нами вздымался гребень: справа — гигантские карнизы, слева — крутые скальные склоны. Я шёл, вырубая в узкой полосе фирна ступени. Гребень начал поворачивать вправо, и мы потеряли представление о том, где же вершина. Стоило мне обогнуть один выступ, как передо мной вырастал следующий, ещё больший. Время шло, и гребень казался бесконечным. В одном месте, где крутизна несколько уменьшилась, я попробовал для ускорения идти на кошках, не делая ступеней, однако скоро понял, что на такой большой высоте предел надежности нашего движения по этим крутым склонам слишком мал, и снова вернулся к рубке ступеней. Теперь я начал ощущать некоторую усталость. Уже в течение двух часов я непрерывно работал ледорубом. Тенсинг тоже двигался очень медленно. Прокладывая путь вокруг очередного выступа, я с тупым безразличием думал о том, надолго ли нас ещё хватит. Наш первоначальный энтузиазм улетучился и все более превращался в мрачное ожесточение. И вдруг я заметил, что гребень впереди нас, вместо того чтобы однообразно подниматься, начал круто спускаться. Далеко внизу я увидел Северное Седло и ледник Ронгбук. Я взглянул наверх и увидел узкий снежный гребешок, который вел к вершине. Еще несколько ударов ледорубом по твердому фирну — и мы на вершине Эвереста.

Первым моим чувством было огромное облегчение. Как хорошо, что не нужно больше рубить ступеней, траверсировать гребни и что нет более снежных выступов, дразнящих призрачной надеждой на успех. Я взглянул на Тенсинга. Несмотря на то, что его лицо закрывали капюшон, очки-консервы и кислородная маска, покрытая длинными ледяными сосульками, было видно, с какой заразительной и радостной улыбкой он смотрел вокруг себя. Мы обменялись рукопожатием. Тенсинг обнял меня за плечи, и мы хлопали друг друга по спине, пока чуть не задохнулись. Было 11 часов 30 минут. Подъем по гребню занял у нас два с половиной часа, но нам они показались вечностью. Я выключил подачу кислорода и снял аппарат. Свою фотокамеру, заряженную цветной пленкой, я нес под штормовкой, чтобы сохранить её в тепле. Теперь я вытащил её и заснял на вершине Тенсинга с поднятым вверх ледорубом, к которому были прикреплены на шнурке четыре флажка: Объединенных Наций, английский, непальский и индийский. Затем я обратил внимание на расстилавшуюся под нами во все стороны горную страну.

На востоке высился наш гигантский сосед — никем ещё не исследованный и не покоренный Макалу, и даже на вершине Эвереста инстинкт альпиниста был во мне так силен, что я невольно потратил несколько секунд, размышляя о том, неужели не существует никакого пути на эту вершину. Вдали, на горизонте, сквозь облака маячила громада Кангченджанги. На западе царил наш старый, знакомый ещё с 1952 года противник – Чо-Ойу, а за ним убегали вдаль грандиозные неизведанные хребты Непала. Но наиболее ценным я считал вид, снятый с вершины вниз, вдоль северного гребня, на котором видны Северное Седло и старый путь, ставший знаменитым благодаря усилиям славных восходителей двадцатых и тридцатых годов. Я мало надеялся на высокое качество снимков, так как крепко удерживать аппарат в неуклюжих рукавицах было трудно, однако я считал, что во всяком случае они представляют фотографии, снятые на рекордной высоте. Минут через десять я почувствовал, что постепенно мои движения становятся замедленными и пальцы плохо повинуются. Поспешно надев маску, я вновь испытал живительное действие кислорода даже при первых нескольких литрах. Тем временем Тенсинг вырыл в снегу небольшую ямку и положил в неё немного продуктов: плитку шоколада, пачку печенья и горсть леденцов. Это были скромные приношения — символический дар богам, обитель которых, по убеждению всех буддистов, находится на этой высочайшей вершине. Двумя днями раньше на Южном Седле Хант вручил мне небольшое распятие с просьбой донести его до вершины. Теперь я также вырыл углубление в снегу и поместил это распятие рядом с дарами Тенсинга.

Снова я проверил аппаратуру и подсчитал запас кислорода. Нам нужно было двигаться быстро, чтобы добраться до спасительных запасных баллонов под Южным пиком. Краткие поиски каких-либо следов Ирвина и Меллори не дали никаких результатов. Через пятнадцать минут мы начали спуск. Оба мы уже устали, так как наступила реакция, и нужно было как можно быстрее двигаться вниз. Я начал спускаться с вершины к нашим ступеням. Не теряя времени, мы шли на кошках по своему следу, настойчиво подгоняемые уменьшением запаса кислорода. Снежные выступы быстро следовали друг за другом. Со сказочной быстротой мы достигли скальной стенки. На этот раз путь уже был знаком. Недолго думая, втиснулись в трещину и, усиленно работая ногами и руками, быстро спустились со скалы. Мы устали, но не настолько, чтобы забывать об опасности. С большой осторожностью пересекали скалы, с попеременной страховкой проходили лавиноопасные снежные склоны и наконец по старым ступеням вылезли на кошках на Южный пик.

Всего лишь час назад мы. были на вершине. Освежившись глотком подсахаренного лимонада, мы снова поспешили вниз. Во время восхождения нас не покидала гнетущая мысль о предстоящем спуске по огромному снежному склону. Вступив на него и идя первым, я обрабатывал каждую ступеньку с такой тщательностью, как будто от этого зависела наша жизнь, что было близко к действительности. Вид ледника Кангчунг, лежащего прямо под ногами, где-то на 2750 метров ниже, производил поистине устрашающее впечатление. Это заставляло нас двигаться с величайшей осторожностью. Каждая ступень казалась шагом к безопасности. Когда мы наконец прошли этот склон и вышли на гребень ниже, мы взглянули друг на друга и поняли без слов, что наконец избавились от чувства страха, которое преследовало нас весь день.

Мы очень устали, но автоматически продолжали спуск к двум запасным баллонам, оставленным на гребне. Так как до лагеря было недалеко и у нас ещё оставалось немного кислорода, мы понесли с собой эти баллоны вниз и к двум часам достигли по своим следам нашей палатки, разбитой на столь неудобной площадке. Палатка имела довольно жалкий вид, так как поднявшийся после полудня слабый ветер уже успел оборвать несколько оттяжек. Впереди ещё был долгий путь до Южного Седла. Пока Тенсинг разжигал походный примус и готовил сильно подслащенный лимонад, я сменил баллоны на новые — последние и неполные — и уменьшил подачу до двух литров в минуту. В отличие от предыдущего дня, когда мы в этом же лагере успешно работали без кислорода, мы чувствовали себя теперь крайне слабыми и утомленными. Далеко внизу, на Южном Седле, видны были движущиеся фигурки, и мы знали, что это Лоу и Нойс ожидают нашего возвращения. На седловине не было запасных спальных мешков и надувных матрацев, и потому нам с неохотой пришлось привязать поверх кислородной аппаратуры наши спальные принадлежности. Бросив последний взгляд на лагерь, сослуживший нам такую ценную службу, и с трудом передвигая ноги, мы с максимальной осторожностью начали спуск.

Все наши чувства, казалось, притупились, и время шло как в полусне. В конце концов мы все же добрались до остатков швейцарского лагеря на гребне и свернули на последний участок пути — спуск по большому кулуару. Здесь нас ждал неприятный сюрприз: разыгравшийся сильный ветер полностью уничтожил наши следы, и сейчас перед нами лежал гладкий крутой смерзшийся склон. Нам ничего не оставалось, как снова начать рубить ступени. С недовольным ворчанием я принялся за работу и на протяжении 60 метров прокладывал путь. Порывы сильного ветра, дувшего с гребня, старались сбросить нас со ступеней. Меня сменил Тенсинг и, вырубив ещё метров тридцать, вышел на более мягкий снег и принялся вытаптывать ступени в более пологом склоне нижней части кулуара. Совершенно измученные, мы спускались на кошках по длинному склону к Южному Седлу.

Впереди показалась какая-то фигура, встретившая нас в нескольких десятках метров над лагерем. Это был Джордж Лоу, который принес горячий суп и аварийный кислород.

Мы были слишком измучены, чтобы реагировать на тот энтузиазм, с которым Лоу воспринял наше сообщение. Мы кое-как доковыляли до Седла и с трудом преодолели небольшой подъём к лагерю. Как раз около палаток кончился мой кислород. Нам его хватило в обрез на выполнение нашей задачи. Мы заползли в палатку и со вздохом полного удовлетворения завалились в спальные мешки; вечно царящий на Южном Седле ветер трепал и рвал палатки. Эта ночь, наша последняя ночь на Южном Седле, не дала нам отдыха. Снова пронизывающий холод не позволял погрузиться в глубокий сон. К тому же возбуждение после успешного восхождения не проходило, и, щелкая зубами от холода, мы проговорили друг с другом половину ночи, вновь переживая все события этого дня. На следующий день рано утром мы все ещё чувствовали себя очень слабыми и все же медленно, но решительно начали готовиться к выходу.

Подъем по 60-метровому склону над Южным Седлом явился для нас тяжелым испытанием, и, даже когда мы начали длинный траверс, спускаясь к лагерю VII, нам приходилось двигаться очень медленно и часто отдыхать. Верхняя часть ледника Лхоцзе показалась нам на этот раз исключительно крутой, и, когда мы наконец спустились по ледовым ступеням над лагерем VII, нашим единственным желанием было поскорее отдохнуть. До лагеря оставалось каких-нибудь 30 метров, когда наше внимание привлекли веселые крики. Навстречу нам спешили Чарлз Уайли и несколько шерпов. Все выглядели свежими и бодрыми, и один и тот же вопрос был на языке у каждого. Горячее питье, которое нам принесли, и восторженная реакция на наше сообщение явились сами по себе сильным подбадривающим средством, и мы продолжали спуск по леднику Лхоцзе значительно освеженными если не физически, то морально.

Приближаясь к лагерю IV, мы увидели, как из палаток выскочили маленькие фигурки и стали медленно подниматься по тропе. Не давая никаких сигналов, еле передвигая ноги, мы спускались им навстречу. Когда между нами оставалось лишь с полсотни метров, Лоу с присущим ему энтузиазмом поднял вверх большой палец и указал ледорубом на вершину Эвереста. Немедленно сцена оживилась, и, позабыв свою слабость, приближающиеся товарищи бросились бежать к нам по снегу. С волнением приветствуя их, я ощутил сильнее, чем когда-либо, то чувство товарищества и дружбы, которое было решающим фактором в течение всей экспедиции.

Трудно передать волнение, которое я переживал, когда сообщал своим друзьям, что их тяжелая работа среди полного опасностей хаоса ледопада, приводившие в уныние походы в снежную преисподнюю Западного Цирка, технически сложная ледовая работа на стене пика Лхоцзе, ужасный, изматывающий нервы подъём выше Южного Седла — все это не пропало даром и вершина Эвереста достигнута.

И выражение откровенной радости, озарившее усталое, осунувшееся лицо нашего славного и смелого начальника, явилось для меня лучшей наградой[13].

* * *

Даже из этого первого весьма отрывочного отчета, полного альпинистской сдержанности, можно было легко сделать вывод о том, что это было действительно выдающееся восхождение двух достойных альпинистов, прошедших этот маршрут так, как должна ходить связка из двух человек.

Затем долгое время беседа велась на разные темы, коснувшись, например, эпизода, когда Том 27-го числа пытался на коленях подняться на Контрфорс Женевцев. Временами ему нужна была помощь. Грег, возвратившийся с заброски, был также без сил.

Оба, Эд и Джордж, высказали мне сочувствие, сказав, что мне не повезло и пропали мои шансы участвовать в третьей попытке; однако я не могу вспомнить, чтобы я при этой мысли чувствовал какое-либо разочарование. Как тогда, так и позже, на следующий день, когда я записал в своем дневнике: «Эд и Джордж отнеслись ко мне очень благородно, сказав, что я был в хорошей форме для восхождения и мне просто не повезло, что третья попытка не состоялась. Но после всего что я передумал, я чувствую лишь большое облегчение; дело сделано, а я прошел хороший маршрут».

В то время все, что я знал о третьей штурмовой группе сводилось к тому, что я надеялся в ней участвовать. Лишь впоследствии Джон поведал мне, что имел тайную надежду, что мы с ним осуществим третью попытку. Мы все хорошо понимали, что до вершины дошла команда, а не отдельные личности, хотя эти отобранные личности были достойными представителями команды. Другие работали с такой же нагрузкой (подвиг Джорджа Лоу: девять дней работы на стене, заброска и четыре дня, проведенные на Седле) заслуживают не менее высокой оценки, чем любой другой в экспедиции. Таково было мнение, высказанное неоднократно Джоном, и в этом был один из секретов его руководства. Его убеждением было также, что в «команду» входят те, кто боролся раньше нас и на чьих плечах мы взошли на вершину. Внезапно и без всякого повода (хотя он мог и забыть, по какому поводу) Эд как-то сказал: «Разве Меллори не было бы приятно, если бы он знал». Меллори погиб на Эвересте, и я думаю, что мы все чувствовали то же самое: мы входим в многочисленную команду. Теперь вершина была достигнута, и мы могли идти вниз.

«Разочарование может вползти позже»,— записал я. Позже, возможно, я буду думать: «Я был в хорошей форме, с кислородом и мог бы сделать это. Как жаль, что это был не я!»

Ни один альпинист, если в нем есть хоть капля человеческого, не может поехать к Эвересту без тайной надежды, что именно он может оказаться тем человеком, который будет стоять на вершине. Он будет, вероятно, худшим альпинистом, если не даст этой надежде украшать свои мечты. Он вообще не альпинист, если не надеется в гораздо большей степени на более широкий коллектив, участвующий в восхождении.

Мы говорили о Тенсинге. Как великолепно он себя вел! Хорошо, что шерп побывал на вершине. Джон послал его в первую очередь потому, что он проявил свои достоинства в предшествующем году с Ламбером, а в текущем году также в компании с Эдом шёл «как бомба», выражаясь альпинистским языком. Но он был выбран также (и это представляется мне гораздо более важной причиной) как шерп, как представитель всех шерпов, кто работал, а иногда и погибал на Эвересте. Без шерпов восхождение на Эверест не могло бы быть совершено. Таким образом, было правильно, что представитель шерпов стоял на вершине рядом с нашим представителем: Тенсинг играл одну из руководящих ролей в восхождении предшествующего года, а ещё раньше совершал как шерп заброску при восхождении с севера. «Всего наилучшего Тенсингу» выражало чувства тех, кто беседовал в эту ночь.

Самая счастливая, самая некомфортабельная ночь

Это была странная ночь, когда мы наконец улеглись спать. Ветер не стихал всю ночь; бушевал по всему плато, рвал палатки, тянул и толкал их стойки, вдавливал внутрь и раздувал материю. Не было снега, который он мог бы швырять на палатки, но порой осколки льда звенели о скалы или стойки палаток. Я не могу дать более драматического описания разбушевавшегося ветра, поскольку я не был на Седле 24-го, когда ставились палатки и, без сомнения, имела место самая тяжелая борьба с ветром; я не могу дать основу для сравнения с условиями на северной стороне. Я не помню, чтобы ветер был больше чем весьма утомительное неудобство, но неудобством он, безусловно, был. Временами он меня будил, но все же я мог спать, и крепко спать, ибо я только значительно позже узнал, что Эд и Джордж спали с кислородом. Когда в 3 часа кончился кислород, они стали разговаривать. Я, конечно, их не слышал. Я ничего не помню, пока солнце, ворвавшись в симфонию ветра, залило огнем всю палатку. Я открыл рукав и посмотрел на восток, откуда оно освещало белый волнистый лед, покрывающий Седло. Слева маленький красный «Блистер» твердо держался против шквалов.

Здесь, на подветренной стороне, я чувствовал себя вполне уютно. Я посмотрел на часы — не было и шести, можно ещё полежать.

В 6 часов 30 минут я высунул руку за оставленным наружу примусом. Я сделал это по просьбе Тенсинга. Я протянул примус так, что при этом никому не пришлось покидать свою палатку, и стал ждать. Все безропотно ждали, пока золотые руки Тенсинга не вскипятили чай, принесенный нам широко улыбающимся на это раз Пазанг Футаром. Бедный Эд! Он всегда недолюбливал чай, даже в долине, и каждый раз требовал кофе. Затем мы перешли к супу, к которому каждый что-нибудь добавил, но без особого успеха. Забыв чувство долга, я взял немного изюма, сгущенного молока и несколько кусочков колбасы салями, к которой, однако, другие не притронулись. Аппетит у всех был неважный: мы слишком долго были на высоте более 6000 метров. Употребление колбасы было связано с трудными манипуляциями: отрезать кружок, очистить кожу, разрезать на куски, но я всё же проглотил несколько кусков и даже получил большое удовольствие.

Беседа продолжалась. Мы говорили теперь о родных и знакомых, о том, как рады они будут. Мои мысли весьма живо переносили меня к жене и семье, моему годовалому сыну. Но как счастлив будет каждый, что экспедиция закончилась счастливо и успешно!

Все это было весьма приятно. Но наконец настал суровый час, когда никакого оправдания дальнейшему лежанию уже не было. На меня, как на привратника у двери, выпадала тяжелая обязанность первым покинуть удобное горизонтальное положение, встать на колени, достать ботинки, медленно их надеть и подняться. Пока я лежал, мне казалось, что ветер не так уж ужасен, но, когда я встал, все иллюзии мигом исчезли. Я прошел шатаясь к палатке-пирамиде, согнулся и влез в неё. Внутри было ещё темнее и неуютнее, если это было возможным, чем раньше; я был вдвойне благодарен за ночь, проведенную с другими,— одну из наиболее счастливых, хотя и наименее комфортабельных ночей, с лучшими товарищами, которые у меня когда-либо были. Я сел, зашнуровал ботинки, надел свои гетры, затем снова вылез и направился к палатке «Мид».

Некоторое время было потрачено на окончательное одевание и наладку кислородных аппаратов для Эда и Тенсинга, которые должны были их использовать на спуске. Хаос из кастрюль и другой кухонной утвари валялся на полу, загораживая вход. Жалко было оставлять все это ценное имущество. Во что бы то ни стало я должен был взять что-нибудь, раз наши штурмовые пайки оставались здесь без всякой пользы. Я вернулся к «пирамиде».

На земле, в палатке и вне её были разбросаны пакеты сахара по 170 граммов. Сахар — это очень важно! Голова работала медленно. Я подобрал несколько пакетов и положил в рюкзак.

Спуск со стены Лхоцзе

Эверест побежден. Эта поразительная мысль пробивала порой себе дорогу даже в условиях заторможенного сознания в высотном лагере. Теперь мы должны идти вниз и сохранить для будущего историю этого восхождения. На востоке сияло теплое солнце. Громадина Кангченджанги (8585 м) царила над утренней природой.

Мы с Пазангом, идущие без кислорода, вышли первыми в 9.30. Медленно поднимались по насту к Контрфорсу. Я был весьма доволен, найдя на своем месте навешенную верёвку, тем более что она действительно была полезной.

Двигаясь медленно, используя перила, мы добрались до снежного гребня, теперь пошли к скалам. Мне было трудновато найти верхний снежный траверс, ведущий в широкую снежную ложбину, с которой, собственно, и начиналась стена Лхоцзе. Кошки скрипели под нами на гладких скалах, и, найдя подозрительную верёвку, мы с трудом спустились. Порой нога резко соскальзывала и проваливалась через наст. За последние две недели здесь не было большого снегопада. Следовательно, солнце и ветер успели как следует поработать. У снежной ложбины мы остановились, и я снял свою нижнюю куртку. Становилось тепло. Здесь вторая группа, двигаясь быстрее, нас нагнала. Эд и Тенсинг шли с кислородом. Скальные выходы, к которым мы теперь направлялись, представляли собой по сути дела две полосы, пересекающие склон, и у нижней из них у Пазанга начались «кошачьи» неполадки. Надо сказать, что подобные истории с тесьмой происходили со всеми тремя видами кошек. Тесьма ослабла, и кошка начала болтаться. Пока Пазанг укреплял кошку, я наткнулся на мой кислородный аппарат, отдыхающий здесь с предшествующего дня. С облегчением, в то время очень приятным, я толкнул все это хозяйство, и оно заскользило вниз, по направлению к Цирку. Впоследствии я об этом пожалел.

На вершине ледника вторая группа остановилась, и мы уселись вместе с ними. Было жарко. Мы сняли свитеры, но для того, чтобы снять нижние брюки (следовательно, и ботинки), требовалась ещё не доступная нам стальная воля. К тому времени через ледопад проходило почти что шоссе: следы кошек, пятна грязи, остатки фольги, словно в пригородном парке в июльский день. Через верхнюю трещину мы перепрыгнули безо всякого раздумья. Спускаясь по навешенным перилам, с большой легкостью и изяществом вертелись и кружились, пока Джордж запечатлевал нас на кинопленке. Всех одолело каникулярное настроение, словно это был последний день семестра. Солнце сияло, дыхание по мере спуска становилось свободнее. Теперь мы были на последнем склоне.

Никто не подозревал, что в лагере VII может кто-нибудь быть. Чарлз Уайли должен был спуститься с двумя шерпами. Мысли уже вертелись вокруг вопроса; сколько времени потребуется для приготовления питья или мы пойдем дальше без него? Может быть, так и надо. Вдруг мы увидели фигуру, прогуливающуюся между палатками: без всякого сомнения, Чарлз собственной персоной. Последний утомительный путь через плоский участок — и мы наконец на месте. Чарлз, позаботившийся о том, чтобы все было в порядке, появился словно божество с большими кружками лимонада! Моим первым движением было спрятаться в тень палатки, которую я оставил, как бы это ни казалось невероятным, накануне утром. Мы пили и пили, сидя на снегу. Чарлз, широко улыбаясь, слушал рассказ и горячо поздравил Эда и Тенсинга. Как хорошо, что он остался в лагере!

Группа Эда стремилась поскорее уйти, чтобы избавить Джона от всех тревог и снова насладиться комфортом «цивилизованной» жизни. Что касается меня, то я не огорчился, когда Чарлз заявил о своем намерении остаться и забрать палатки, поскольку ниже Южного Седла они все нужны. У меня будет время, если я останусь с ним, немного поостыть, собрать мои личные вещи, приготовить ещё питья. Моей реакцией после возбуждения предыдущего дня было чувство радостного расслабления. Все было сделано. Погода хорошая, золотые слитки запада поблекли в глубокой синеве неба, светлеющего на горизонте, над легкими серебряными облаками, словно слетевшими с полотен Веронезе. К чему спешить? Почему не насладиться последним спуском во всех деталях, когда на каждом шагу все пережитое всплывает в памяти при словах «Все кончается. Эверест взят»? Однако даже при этом я не так охотно предложил бы свое общество, если бы знал, какая тяжелая работа нас ещё ожидала.

Эд, Джордж и Тенсинг запихали свою нижнюю одежду в рюкзак, снова связались, повернули кружки дном и исчезли за поворотом. Мы начали осматривать палатки. Они стояли здесь уже примерно две недели. Каждый день снег таял под солнцем, потом замерзал, таял и замерзал, пока не заковал намертво колышки во льду и не собрал в складки полы палаток, образуя осевшие впадины. Каждый колышек пришлось с помощью Пазанг Футара и Фу Дорьи вырубать ледорубом, в то время как в пирамиде Анг Дорьи лежал в оцепенении после переутомления предшествующего дня.

Работа была длительная. Никогда я не подозревал, что у палатки столько колышков. Каждый рывок за парусину сводился на нет другим рывком, и работа начиналась сначала. Наконец палатки были сняты и образовали на земле длинные жесткие свертки. Из них сделали тюки, а мелкие вещи были размещены по рюкзакам. Последний взгляд кругом. Вскоре это место будет таким же чистым и холодным, как и раньше. Наши палатки на Седле сравняются со швейцарскими. Эверест нас не забудет. Теперь мы были готовы к выходу. Была середина дня, и солнце на безоблачном небе ослепляло своим сиянием, хотя снизу, из колдовского котла нижнего Цирка, уже поднимался туман. Наконец мы собрались, занимаясь мелкой подгонкой рюкзаков и оттягивая время надевания кошек. И тут стало ясно, что Анг Дорьи придется тяжело. На его лице, обычно приветливом, как у всех шерпов, лежала печать равнодушия, какое я видел уже у Анг Тембы. Он неуверенно ощупывал тесьму кошек. Я сказал, что могу взять его в свою связку, а Чарлз пусть свяжется с двумя другими шерпами. Мы двинулись. Через несколько шагов обе кошки Анг Дорьи почти одновременно отвязались. Я наклонился, чтобы их поправить. Однако оказать такую услугу другому человеку почти так же трудно, как завязать его галстук. Я закрепился получше и выбрал слабину у верёвки. Затем пропустил группу Чарлза, сказав, чтобы они шли не торопясь. Анг Дорьи шёл словно лунатик. Часто его нога за что-то цеплялась, и он спотыкался, всем своим видом показывая, что он собирается ковылять до самого Цирка. Однажды он на некоторое время остановился, сам не понимая зачем. Он хотел напиться из маленькой лужи на краю трещины, но все же он шёл, повинуясь инстинкту, который заставлял его перестанавливать ноги.

Чарлз весьма предусмотрительно ожидал нас на пустом уступе лагеря VI. Здесь мы немного отдохнули, наблюдая, как туман клубится, поднимаясь и простирая призрачные пальцы между нами и солнцем. Последующие склоны с навешенными верёвками проходились легко вплоть до последнего крутого участка, примерно 75 метров ниже ниже VI. Не было ещё 3 часов, когда мы прошли, проваливаясь на каждом шагу, через нижние участки, покрытые снегом. Теперь мы были около площадки, посматривая на три торжественно лежащих в снегу черных баллона. Я был рад, что сумел обойтись без них. Здесь мы сняли кошки и приготовились нести их в руках, но шерпы хотели отдохнуть. Теперь мы могли пойти вперед, а они попозже. Мы отвязались и оставили им верёвку, так как никакие опасности им уже не угрожали; двое сильных ребят, если нужно, помогут Анг Дорьи, тем более что он выглядел сейчас гораздо лучше.

Я никогда не забуду возвращения в лагерь IV. Послеобеденный туман бился о ближние уступы Нупцзе. Он вклинивался между нами и жгучим солнцем дымкой колец, которая сгущалась, светлела, снова сгущалась. Солнце тем не менее пекло жестоко. Мы шли в теннисках, с кошками в руках, с грузом на спине. Шли вниз по тропе, истоптанной теперь множеством ног, через белое безмолвие по тропе, которая вскоре также покроется девственным снегом. Достигнув заброшенный теперь лагерь V, мы остановились лишь на минуту, чтобы полюбоваться крутыми ледяными склонами Западного плеча с таким металлическим блеском, словно множество реактивных самолетов пикировало вниз для разрушения. Я ни разу не спрашивал Чарлза о том, как он здесь себя чувствует, хотя сознавал, что он тоже устал от мысли, что «всё кончено», от груза на спине и от расслабления мускулов. Утомление принимает иногда странные формы. Мы шли вместе в бесконечность, сквозь эту уединенность, среди окружающих нас фантастических «личностей». Одна из них была дружественной. Горы, полузакрытые и преувеличенные туманом, наблюдали за нами. А туман, прозрачно-зеленый через мои очки-консервы, смеялся над нами и играл с очертаниями склонов. В любой момент Мингма Дории мог выйти из своей могилы здесь, немного справа, чтобы приветствовать нас. Призраки самих Меллори и Ирвина были тут, за углом, казалось даже, что швейцарцы должны подняться, чтобы встретить нас. Побеспокоится ли кто-нибудь о том, чтобы прийти?

Наконец над складкой местности показалось пятно палаток. Мы медленно спускались к ним, но, казалось, здесь никого нет. Только две фигуры двигались вниз, к лагерю III. Может быть, здесь также поселились призраки? Но нет. Сам Джон вышел из палатки и шёл нам навстречу. Даже под белым слоем глетчерной мази, под белой фуражкой и очками-консервами было видно, что он очень растроган. Тепло рукопожатий — и усталость исчезла.

Глава 14. Вниз, к Тхъянгбочу

30 мая — 6 июня. «Эверест побежден»

Я всегда задавался вопросом: на что может быть похоже возвращение с Эвереста, если вершина будет взята? Я думаю, что Чарлз Эванс до нашего выхода в обратный путь оценивал наши шансы на успех как один к тридцати, ссылаясь на «неизвестность» погоды и спортивной формы команды.

Таким образом, мы уже давно были готовы к неудаче и закалены против разочарования. Теперь ориентация должна измениться: Эверест побежден, мечты длительностью в год превратились в действительность. Я был почти в таком же замешательстве, как и веселая компания, которая 30 мая занималась чаепитием в большой палатке. Но я знал, что сильнейшим чувством всех было облегчение — облегчение, что мы целы и невредимы, что мы можем теперь идти вниз, будучи ещё в хорошей форме и даже с возрастающим аппетитом.

Восхождение в одном отношении похоже на гребные соревнования. Выигрывающая команда может позволить себе что-то поберечь. Она на вершине. Нам теперь не надо было уставать, выбиваясь из сил, идти наверх. Нам осталось только пройти безаварийно вниз через ледопад. После чая Джон держал краткую речь; он говорил с большим волнением об успехе и о мужестве, с которым каждый содействовал победе над вершиной. Затем, чувствуя себя очень плохо, он удалился в свою маленькую палатку. Реакция в этот момент была столь же тяжелой для нервной системы, как и напряжение. Начиная с октября все его способности были направлены к одной этой цели. С марта он также пребывал в физическом напряжении, и, кроме того, на его плечи легла полная ответственность за нашу безопасность. Джон дважды проходил ледопад через два дня после болезни, вел первую группу в Цирк; отказался остаться в Лобуе, а вместо этого сопровождал группу разведки в нижней части стены Лхоцзе; поднял 14 килограммов груза до верхнего склада над Южным Седлом и находился там до тех пор, пока обстоятельства не заставили его пойти вниз. Многие считали, что Джон, вероятно, не сможет выдержать свой темп, но он выдержал его. Никто не был удивлен, когда после ночи с кислородом Джон вновь появился свежий, как всегда, и готовый идти вниз...

Мы продолжали нескончаемую беседу. Я впервые услышал о слегка вероломном маневре Стобарта, предпринятом им для получения снимка «встречи». Том встретил группу выше лагеря V, просил их ничего не говорить об успехе до последнего момента и затем снял сцену объятий и поцелуев, отнюдь не типичную для британцев. «Мы настолько забылись, что обменялись рукопожатием»,— говорил Тилман о восхождении на вершину Нанда Деви. Здесь было куда хуже. Я узнал также, что две уходящие вниз фигуры были Майкл Уэстмекотт и Джеймс Моррис. Джеймсу крупно повезло: он выбрал из всех дней именно этот, чтобы пойти наверх и узнать, нет ли каких-либо новостей. Сейчас он мчался вниз, чтобы передать сенсацию. Мы говорили о восхождении, о различных сторонах восхождения, о вершине, снова о восхождении, об обратном пути, о встрече. Я вышел из палатки и увидел свет звезд, сияющих над Нупцзе так же, как и месяц назад. Так же будет через тысячи лет, когда ничего не останется от нашего возбуждения.

Я спал более двенадцати часов. Затем встал и перечитал письма. Особенно приятными были письма жены, которая самоотверженно уговаривала меня не возвращаться домой, если будет ещё попытка восхождения после муссонов. Теперь не будет больше причин её беспокоить. Как они будут счастливы, те, которых мы хотим видеть счастливыми! О всем мире в целом мы по существу ещё не начинали думать.

В этот день мы продолжали сортировать продукты. Что взять вниз? Сколько будет мест? Никто не хотел рисковать жизнью шерпов на ледопаде ради того, чтобы притащить вниз то, что не было необходимым. И кто должен идти вниз в первую очередь? Большинство стремилось уйти поскорее. Я решил остаться и помочь Чарлзу Уайли, который должен был руководить эвакуацией основных грузов. Одна группа шерпов должна была немедленно пойти с грузами вплоть до Базы. Им надлежит на следующий день подняться в лагерь III и забрать оттуда то, принесет туда сегодня другая группа из лагеря IV. Все должны собраться на Базе 2 июня.

После того как основная группа ушла, я наконец переписал свою статью и несколько стихотворений. Солнце пекло вовсю. Чарлз выполнил свое дело наилучшим образом, причем вся моя помощь была чисто символической.

Тем временем лагерь IV становился все более и более опустошенным, все менее и менее привлекательным. Почти все палатки были сняты, оставив после себя грязные кратеры. Консервные банки, бумага, всякие остатки после трехнедельного приготовления пищи растаскивались галками, единственными существами, которые могли бы испытывать печаль при нашем уходе.

Восемнадцатый полный день на высоте, превышающей 6400 метров. В этот вечер Грифф, Майк Уорд, Том Стобарт, Чарлз и я сидели под брезентом и ждали ужина. Было подано чудесное блюдо из рубленого мяса и риса, но мы вернули его почти нетронутым. Мы, кажется, перешли границу за которой люди не могут уже пребывать на высоте, не теряя аппетита.

Спуск к Базовому лагерю

Я никогда не забуду спуск 1 июня в обществе Майка Уорда и Тома Стобарта. Это был странный переход. Том двигался очень медленно и пользовался каждым случаем, чтобы полюбоваться окружающим видом. Туман окутал нас, и в какой-то момент начался небольшой снегопад, однако солнце светило сквозь хлопья снега. Трещины походили на свои карикатуры: они были все так же широкими, но их края осели и приобрели грязно-серый цвет. Небольшие подъемы преодолевались, конечно, очень медленно, всего мы затратили два и три четверти часа, чтобы дойти до лагеря III. Здесь мы погрелись на солнышке, наблюдая, как туман поднялся, чтобы закутать Пумори в элегантную облачную шаль,— мечтательное воспоминание о прежних днях.

Том очень устал. Он мужественно поднялся по ледопаду, вскоре после перенесенного воспаления легких, теперь длительное пребывание в лагере IV начало сказываться. Это не значит, конечно, что мы с Майком шли бы без него быстрее. Время, потраченное нами, чтобы дойти от лагеря III до Базы,- четыре с половиной часа говорит о нашей скорости. Майк шёл впереди, отыскивая дорогу, а я последним в связке. Ледопад имел кошмарный вид: грязный до предела снег, покрытый ровным слоем пыли, тысячи трещин, ухмыляющихся разинутыми пастями (кажется, их раньше не было). Но нет, при зрелом размышлении видишь, что это те же старые друзья, которые кознями алхимика превращены в уродливых сестер своих прежних красоток. Через эту трещину мы прыгали. Теперь вынуждены её обходить. Эта башня когда-то нам угрожала, сейчас она наполовину разрушена. Сераки и башни изменились больше всего. Каждая покрывающая их снежинка была удалена, так что солнце и ветер могли свободно обрабатывать лед, вырезая в нем фантастические чудовища. Не было больше пенистых волн, внезапных холодных голубых отвесов. Теперь было бесконечное, суетливое, ощерившееся нагромождение грязных глыб над грязными глыбами. Цвет ледопада изменился на светло-коричневый; пыль из Тибетского нагорья перенеслась через перевал Лхо Ла и лежала, не покрытая свежим снегом. Движение по леднику тоже было резко отличным. Ведь в последний раз мы поднимались в сильный снегопад. Теперь мы спотыкались о глыбы и расщелины. «Щелкунчик» потребовал неприятного лазанья в трещину; расщелина между лагерями II и III расширилась, но мост через неё стал более надежным после присоединения двух бревен к дюралевым секциям. Это была работа Майкла Уэстмекотта, присутствие которого чувствовалось повсюду. Мы мало что слышали о нем, если не считать каких-то разговоров в палатке о его работе с шерпами на ледопаде. Фактически же он занимался спасением команды. Если бы не его терпение, не говоря уже о техническом мастерстве, команда вряд ли смогла бы безопасно вернуться, так как мосты обвалились и потребовалось бы длительное время, чтобы найти другую дорогу. В лагере II сераки разрушились и покрыли своими обломками площадки, где были палатки. Ниже проходила совершенно новая дорога. Она не шла, как раньше, поперек и вниз по ложбине, а спускалась сразу вниз.

Мы шли очень медленно, а Том, кроме того, с трудом. Вниз, все время вниз в этом новом, буром, покрытом туманом мире. Во многих местах рельеф был таков, что продвижение было проще, чем раньше, однако правильную дорогу распознавать было нелегко, так как следы кошек стали еле заметны, а снимать очки-консервы мы не решались. Порой казалось, мы заблудились: нет, вот ухмыляющийся ледяной старик со свисающими у носа сосульками; он же три недели назад в горностаевой мантии из снега выглядел как круглощекий парень.

Наконец мы подошли к площадке над перилами «ужаса Хиллари». Все мои спутники по очереди хватали верёвку и, исчезая из виду, скользили до пологого склона пятью метрами ниже. Я был замыкающим. Я встал в ступени на краю и схватился за верёвку. Все, что я помню — это то, что через мгновение я сидел в мягком снегу ниже моих товарищей. Древко, работая день за днем в течение шести недель, вышло из строя. Я добавил последнюю каплю. По-видимому, я сделал сальто в воздухе и, к счастью, приземлился в совершенно правильной позиции. Древко осталось наверху, вне поля зрения. Я дергал его изо всех сил, чтобы на следующий день оно не ввело в заблуждение остальных. Эверест в конце концов смеялся последним и надо мной! Слава богу, что это был безобидный смех. Легкий шлепок напоследок вместо серьёзной встряски.

Мы пошли дальше. По мере того как мы приближались к горизонтальной мульде, становилось все труднее узнавать знакомые места. Там, где молчаливые ущелья сбегали среди феерических башен, теперь между грудами обломков мчались светлые потоки. Вместо того чтобы следовать руслу потоков, мы вынуждены были взбираться на груды обломков и с каждой такой «вершины» могли видеть вдали широкий холм первой Базы. Был уже восьмой час, когда мы притащились туда, как раз поспев к ужину.

В большой палатке нас приветствовали группы, ушедшие накануне. Они также нашли, что спуск — душу раздирающее испытание. Джеймс Моррис и Майк пришли на Базу 30-го — прекрасное достижение для любого альпиниста, тем более для новичка в ледовой технике. Хотя Джеймс устал, он на следующий же день отправился дальше с новостями. Делались всевозможные предположения о том, когда эти новости дойдут до Англии.

Ануллу припас палатку для меня и Тома. Том ничего не ел. Мы с утра проглотили только плитку шоколада и немного мятного кекса, но есть никому из нас по-настоящему не хотелось. Мы нуждались в сне и очень скоро заснули.

Вниз, к Тхъянгбочу

3 июня, ясным летним утром, в 7 часов 30 минут появились носильщики.

К 10.30 все было более или менее собрано и мы с Джоном покинули Базу.

Кхумбу мало изменился. Перемены стали заметны, ниже, в зеленой долине над Лобуе. Великолепные розовато-лиловые примулы кивали нам из-за каждого поворота, из-за каждого камня, соперничая с низкорослой викой и пускающей ростки карминовой азалией. Цветы всегда приносят радость, тем более тем, кто вернулся из царства снегов.

Когда мы пришли в Лобуе, большинство наших уже с наслаждением отдыхали. Палатки были разбиты на траве Я был поглощен своей зубной болью; человек с зубной болью может наблюдать прекраснейшую сцену без всякого волнения. Только цветы нарушали мое равнодушие. Вечером мы услышали по радио специальное послание от сэра Эдвика Герберта, президента Гималайского комитета, и короткий привет Джону от его жены; последовавшее затем обсуждение шансов добраться до дома по воздуху было прервано звуками песни. Это были шерпы. Перед неярким костром, взявшись за руки, они медленно и мерно покачивались. Некоторые шерпы были одеты в экспедиционные голубые плащи; другие были облачены в свободные тибетские одежды. Это был танец, который в Англии показался бы примитивным. Но здесь, на высоте 4500 метров у подножия Нупцзе и под светом звезд, монотонный, бесконечный ритм трогал за душу. Что думают шерпы об Эвересте? Для нас это особый предмет, не имеющий ничего общего с обыденной жизнью, прекрасный и внушающий благоговение. Для них это Джомолунгма, богиня Мать Снегов. Она такая же часть жизни, как сами снега, и она обитель богов. Эверест был их домом, Эверест был их работой, как поля и пастбища, и, возможно, его красота проникала в них вместе с воздухом, которым они дышат.

Если испытываешь радость при восхождении на вершины, превосходящие красотой любую другую, то есть ещё и радость контрастов: лежать на траве, а не на скалах или на снегу; услышать пение птиц, а не треск льда; любоваться цветком, а не смотреть на нескончаемую белизну. 4 июня осталось в моей памяти благодаря цветам. Когда мы спустились до 4270 метров, повсюду виднелись примулы, а также какие-то красивейшие, неизвестные нам цветы; ярко-розовые карликовые азалии и белоснежные анемоны расстилались сплошным ковром. Мимо покрытых густой травой полянок невозможно было идти, чтобы не отдохнуть на них; нельзя было не восхищаться поразительной вершиной Ама Даблам, снова показавшейся на востоке. Неужели мы побывали выше её! Хрустальные ручьи предлагали напиться, облака просились на пленку. Мы лениво шли поодиночке, ни о чем не заботясь, кроме красоты окружающего. Из Фалонг Карно мы могли бы увидеть нашего друга Шола-Кхола, но туман закрывал Остроконечный пик.

Мы пересекли поток ниже Пангбоча. В 12.45 (мы вышли очень рано) добрались до лужайки прямо перед последним лесистым склоном. На этот раз лагерь был разбит несколько ниже, так как в монастыре ощущался недостаток воды. Некоторое время мы дожидались Тхондупа, палаток и шерпов. В деревнях уже происходили торжества.

В 2.15 появился наконец ленч: громадная кастрюля местного мелкого картофеля в мундире с придачей масла, соли и перца. Традиция требовала усаживаться вокруг и каждому есть возможно больше, пока не съели другие.

И тут вдруг появился репортер Питер Джонсон из агентства Рейтер, устроившийся в одной из комнат монастыря. Он был приглашен разделить с нами картофель. Эду пришлось выдержать первое из многих интервью: «Было ли у вас на вершине чувство выполнения задачи?» и т. д.

Ночь 4 июня, которую мы проводили все вместе, была последней. Чарлз Эванс (он будет продолжать исследования в высокогорье) оставался с Ануллу, Да Тенсингом и Чангью. Тем временем Джон, Грег и Том Бурдиллон в сопровождении четырех шерпов готовились идти вперед в качестве передового отряда.

5-го, в 9.30, основной состав проводил группу Джона. Мы должны были ожидать носильщиков «для дальних расстояний», так как те, кто несли грузы с Базы, теперь ушли к своим полям. Тенсинг вернулся с праздника Тами. Он был непьющим, но сопротивляться в данном случае было бы выше человеческих сил.

Время текло приятно и легко, я не разделял нетерпения скорее уйти. Было приятно ещё побродить, посидеть на траве среди примул, около кристальной воды. Наши аппетиты вернулись, и вскоре мы прикончили пайки Компо. Дал и рис, картофель и дахи (кислое молоко) стали основой нашего питания.

6-го мы также провели в том же месте, так как носильщики утром ещё не появились. Наш отряд шерпов сокращался: ещё шесть человек хотели остаться в Сола-Кхумбу, и Чарлз расплатился с ними, а Пембу и Анг Церинга послал вниз, к Джону.

Вечером 6-го все было готово к возвращению.

Глава 15. Почести и голод

7—20 июня. Торжества в Намче

7 июня. Переход первого дня.

После сырого липкого тумана верхнего гребня мы очутились в мире тепла. Было приятно спускаться к Имья по длинному пологому склону, где я в марте так задыхался. Возле дна ущелья я встретил Ануллу, возвращающегося к Чарлзу.

Солнце и облачка резвились на отвесах, где, словно на Кембрийских холмах, тени на льду от серого переходили к пурпурному. Дорога проходила через чарующие, поросшие серебристой березой лощины, через котловину в склоне гор, среди монументальных скал, где квалифицированных скалолазов дразнили на каждом шагу соблазнительные маршруты. Дойдя до крутого травянистого склона перед тем местом, где тропа, ведущая к Намче, пересекает горизонтально ребро горы, я увидел много людей. Это были жители ближайшей деревни Кхумюнг. Они пришли поздравить и приветствовать своих родных и близких, а также воздать почести Тенсингу, так как система местного телеграфа этих ущелий уже давно передала все новости.

Продолжая наш путь, мы пересекли ребра склона, прошли площадку старого лагеря в Намче и теперь смотрели вниз, на темный амфитеатр, где выстроились рядами похожие на ящики каменные дома с уложенными на крышах камнями — образец порядка, однако без того изящества, которое могло бы быть под влиянием великолепного окружения. Я очутился в одном из соседних домов вместе с Джорджем Бендом, которого зазвал в гости шерп Канча. Мой новый ординарец Анг Дава II здесь не жил и родственников не имел. Поэтому я тоже получил приглашение. Это был скромный дом, одноэтажный, с одной главной комнатой, в которой собралась вся семья и в которой, насколько можно было судить, она и жила. Мать, стройная шерпани с тонкими чертами лица, подала молочный чанг, вкус которого для жаждущих губ был превосходен. Как только кружка опорожнялась, она немедленно наполнялась. За двумя ткацкими станками: один для ковров, другой для ткани — сидели ткачихи. Джордж за десять рупий купил у шерпани два ярда ткани для передников.

Канча, для своих восемнадцати лет здоровенный парень, рассказал нам, что мать не позволяет ему сопровождать нас до Катманду. Мать улыбнулась и покачала головой. Было ясно, что она правила семьей и не хотела, как я понял из её слов, чтобы мальчика в городе испортили.

Мы вышли на солнечный свет и пошли вниз мимо квадратного здания, оказавшегося той самой станцией индийского радио, которая передавала наши новости. Нас приветствовал индийский представитель «Дэйли телеграф», но в этот момент мы с Томом Стобартом были приглашены маленьким Гиальеном к нему домой. А где наши товарищи? Все сагибы и шерпы исчезли в домах и вне их. В Намче в нашу честь царил праздник. По-видимому, в этот день вряд ли нам удалось бы продвинуться дальше. Селение применило всю свою силу убеждения, чтобы нас здесь удержать. Но к чему беспокоиться? Лучше наслаждаться гостеприимством, какого нам, может быть, никогда больше не встретится.

Дом Гиальена обычного шерпского типа. Первый этаж служил складом, в верхнем большом зале жила семья. Мы сидели на коврах, возле открытого окна, посматривая на ущелье Дудх-Кози и на синие возвышенности за ним. На этот раз мы пили янр — очищенный вариант чанга, цветом и частично видом напоминающий бочковый сидр. В процессе нашего разговора выяснилось, что Гиальену также не разрешается нас сопровождать. На этот раз это была жена. У шерпов в ходу, в какой-то степени, матриархальное общество. Одним из показателей этого часто служит женитьба юноши на девушке лет на десять старше его. Имеет место и многоженство. Брак состоит из нескольких этапов: сначала жених приносит подарки, затем живет некоторое время в доме родителей невесты, и только затем оформляется брак. Легко видеть, как женщина приходит к управлению домом.

Вторая половина дня прошла очень быстро. Мы смотрели через окно, стараясь поймать какие-нибудь признаки наших товарищей, но миссис Гиальен уговаривала нас остаться. Что же будет делать Гиальен, если не пойдет с нами?

Вниз, к Дудх-Кози

Когда мы смогли оторваться от гостеприимства Намче, Гиальен проводил нас до конца селенья и мы распрощались. Теперь мы наконец спускаемся по крутому лесистому склону к теснине, залитой вечерним светом, к темнеющему 60 метрами ниже руслу Дудх-Кози. Мы шли в сумерках вдоль реки, гадая, прошли ли мы мимо лагеря, как вдруг в верхнем окне одного из домов показалась голова Джорджа Лоу. Компания устроилась на верхнем этаже нового дома. Тхондуп резал и жарил цыплят, в то время как остальные пили чай и беседовали. В стране шерпов нет отелей, по-видимому, все собираются, согласно обычаю, в самом просторном доме. Этот дом прямоугольной формы выглядел весьма солидным, дверные косяки и перемычки были сделаны из массивных деревянных брусьев. Как обычно, нижний этаж не использовался для жилья, а большой зал наверху был перенаселен. Наши палатки стояли у реки, метров на 400 дальше.

Мы сидели полукругом, стиснутые до невозможности, и ели двух единственных цыплят с рисом и овощами. Торжества в Намче отличались богатой выпивкой, но крайне скромной едой, а мы старались с жадностью возместить потерянный вес. Наконец все отправились спать в палатки под убаюкивающий говор Дудх-Кози. Над черными стенами окружающей нас теснины, напоминая об оставленном нами мире высот, сверкали звезды. На следующий день мы должны были покинуть родину шерпов, страну Эвереста.

Мы уже собрались трогаться, как появились шагающие вниз по тропе две фигуры в тибетской одежде. Это оказались Гиальен и его друг Нимми, выглядевшие в новом одеянии гораздо более высокими. На Гиальене красовалась высокая тибетская шапка и похожий на тогу балахон, хотя оставались также пижамные брюки и экспедиционные ботинки. Они пришли за деньгами для расчета с новыми носильщиками, завербованными Тенсингом. Последний оставался после нас в Тхъянгбочском лагере, чтобы принести оттуда незатребованные грузы. Вскоре он появился собственной персоной в сопровождении Анг Церинга, несущего ковер и приведенного торжествами в Намче в прекрасное настроение. Как выяснилось позже, это была уловка. Анг Церингу мать также запретила сопровождать экспедицию из боязни, что соблазны столицы его испортят. Однако она все же разрешила ему сопровождение Тенсинга на первом этапе пути. Когда этой ночью они прибыли в Тат, Анг Церинг решил идти с нами. Прибыв в Катманду и опасаясь, вероятно, материнского наказания, он решил сопровождать товарищей в Джарджилинг. Там он и сейчас.

На мосту царило интенсивное движение. Носильщики тяжело ступая, шли гуськом, и среди них жена Анг Намгиала. Этой миловидной шерпани доверили нести драгоценный ящик с деньгами. Вербовщик носильщиков молодой человек из соседнего селения, считал деньги, одновременно захватывая из блюда пригоршни риса. Гомпу бегал взад и вперед, принося все новые и новые блюда, доверху наполненные рисом. Чарлз вел наблюдение из стратегического пункта. Последний раз мы попрощались с преданным Гиальеном и Нимми, который плакал и умолял нас приехать поскорее снова. Вполне обоснованные выговоры Джона не повлияли на его преданность, или он их попросту не понял. Было грустно покидать простое, радостное гостеприимство шерпов для более сложных и утомительных церемоний. Я постоял некоторое время у поворота тропы, наблюдая Нимми и Гиальена, все ещё машущих рукой на прощание.

Мы покидаем Сола-Кхумбу

На следующий день мы шли вдоль реки, среди пурпурный орхидей, смешанных с дикими розами и чертополохом, среди лесов пихты и серебристой березы. Три наши шерпани, сидящие у тропы, угостили меня, когда я проходил мимо них, очень вкусным, рассыпчатым творогом. Оглянувшись, я подумал, что это очень привлекательная группа: смуглые круглые лица с миндалевидными глазами, прищуривающимися при улыбке, в которой деятельное участие принимали сверкающие зубы и полные губы черные как смоль гладкие волосы, заплетенные в косы и покрытые косынкой или шалью; серебряные браслеты и украшенные самоцветами ожерелья, подчеркивающие блеск шерпских фартуков. Эти фартуки они не снимают даже в высочайших ущельях. Максимум того, что они могут себе позволить, это засучить рукава. Большая часть наших шерпани, подобно жене Анг Намгиала, сопровождали своих мужей. Таким образом, в летние месяцы оба могут зарабатывать деньги; если есть ребенок, он путешествует, сидя поверх материнской ноши.

Мы ужинали в самом большом доме в Тате, расположенном на правом берегу Дудх-Кози. На этот раз в меню фигурировали шесть цыплят. Наш идеал и стремление в то время сводились к тому, чтобы каждому доставалось по цыпленку без дележки с кем бы то ни было.

Когда я выбрался из атмосферы удушливого дыма, облака рассеялись. Сверкая белизной под светом звезд, один из пиков гребня Кангтега по ту сторону ущелья укутывал свои плечи дремлющим облачком. Далеко внизу, в черноте, блестел одинокий огонек. Я задался вопросом: почему меня почти до слез трогает свет в темноте у подножия белой горы? Наверное, виной тут контраст между уютом жилища, все же отражающим человеческую жизнь, и холодным миром снегов. Конечно, та же гора не приведет меня в волнение под небом Антарктиды.

Мы держались правого берега, чтобы обойти ущелье. Мост, по которому раньше переходили, должен был быть теперь ниже. Это означало подъём и траверс через два длинных отрога горы, второй из которых вел вниз, к гребню над Таксиндху. Таким образом, следующий день начался с крутого подъема. На тропах встречались охотящиеся за кровью пиявки. «Превосходно,— сказал Грифф Пью.— Поскольку её у нас слишком много, они помогут изъять излишек». Затем последовал спуск через лес и ленч у горного потока перед следующим подъемом. Последний, предсказал Тенсинг, займет четыре часа, и он ненамного ошибся. Это был утомительный, скучнейший подъём, подобного которому мне ещё не приходилось встречать. Тропа начиналась зигзагами, затем шла строго вверх прямо по громадным плитам, громоздившимся друг на друга в виде лестницы. После 600 метров я почувствовал, что «вершина» должна быть близко. Но прошли ещё 600 метров, туман снизился до земли, лил сильный дождь, а подъём, по-видимому, не собирался никогда кончаться. Очень хорошо, не буду останавливаться. Буду идти, пока не помру! Это продолжалось ещё полчаса, после чего я просто вынужден был остановиться, чтобы отдохнуть от убийственного однообразия и подтянуть рюкзак. Мы оценили высоту этого подъема в 1300 метров. Можете себе представить преодоление черной лестницы такой высоты без единого отдыха! Наверху стояла молитвенная стена, и начиналась грязная ровная тропа. Внезапно мы увидели врытый в землю валун. Но нет, это была громадная глыба со щелью внизу. Из щели шёл дым, а вокруг костра Тхондупа толпился народ. Здесь после надоевшего дождя был дымный рай, благословенный отдых и тепло.

«Дайте нам картошки (алу)»,— сказал Эд. Когда картошка появилась, все с жадностью накинулись на неё.

На следующий день в густом тумане мы пересекли высоко расположенный участок, в точности похожий на холмы Уэльса. Мы находились примерно на высоте между 4270 и 4570 метров, и здесь в предшествующем году швейцарцы потеряли двух носильщиков, замерзших во время снежной бури. Затем мы пошли вниз через бескрайние леса, сквозь редеющий туман, к безымянным, не нанесенным на карты речкам, к травянистым склонам западного гребня Таксиндху.

Волнующим моментом каждого перехода было прибытие почты. В любой день, идя по тропе, можно было наткнуться на людей, отрешенных от мира сего и погруженных в чтение писем, телеграмм, газетных статей. Телеграммы приходили пачками. Некоторые из них, адресованные экспедиции, Джон оставлял у себя, но и того, что доходило до нас, было вполне достаточно, чтобы понять, что интерес, вызванный восхождением, был намного больше, чем мы ожидали. Телеграммы от ветеранов Эвереста, таких, как Шиптон, Тилман, Самервелл, Нортон; трогательная телеграмма от швейцарцев, которые так много нам помогли, и благородная телеграмма от Мориса Эрцога, который на следующий год должен был руководить французской экспедицией. Помимо этого радостные личные телеграммы, некоторые от людей абсолютно неизвестных или от таких, кого я, к своему стыду, совершенно забыл, но все, конечно, по достоинству оцененные.

Был ли Эверест нам другом?

Мы двигались на запад, и, после того как пересекли гребень Чиангма, совсем покинули страну шерпов, Эверест отступил на задний план. Он остался как радостное воспоминание, и только Чарлз Эванс ещё поддерживал с ним контакт. Что же, этот первый Эверест никогда ещё не был очень ясным, как отражение личности. Сначала план и надежды, затем масса скал и снега, над которыми бушует ветер, теперь нечто вроде пленного Франкенштейна. Да, это именно то впечатление, которое я от него получил. Горы всегда являются в тех цветах, какие придает им взор наблюдателя. Для наших предшественников это был великан, который сдувал пришельцев ветром и утомлял их разреженностью своего воздуха. Это был враг.

«У нас была хорошая погода и хорошие условия для битвы с нашим противником. Мы не можем жаловаться... Мы были побеждены в честном бою» — так писал Говард Самервелл в 1924 году. Или опять-таки Смайс после 1933 года: «Эверест был враждебен к нам и мы чувствовали, что за этой враждебностью, в жгучем холоде и внезапных разрушительных штормах кроется нечто почти личное».

Для меня, когда я стоял на нем, Эверест был равнодушен и безличен, так безличен, как мысль о смерти и как испытание. В минуты вдохновения мы воспринимаем его как вызов и как смелое предприятие, великолепное предприятие, какой бы характер оно ни носило. В нашей повседневности мы рассматриваем его как альпинистскую проблему, состоящую из множества мелких препятствий, вокруг которых мы суетимся и хлопочем, как будто они наиболее важные вещи на свете. Наконец, мы стали относиться к нему как к дружеской старой вещи, так же как мы стали друзьями с вершинами Северного Уэльса. Теперь, когда альпинисты возвращаются домой, те, кто ничего не понимают в горах, толкуют «о победе» над павшим противником. Но они, альпинисты, благодарны вершине, погоде, своему счастью, позволившим им взойти так высоко на вершину, которая проверяла их, но не отвергла.

Скалы и перевалы Эвереста омываются такими ветрами, какие ни одно человеческое существо выдержать не может. Какое значение имеет для него вся эта маленькая летняя шумиха?

Таковы были мои впечатления об Эвересте, когда мы начали спуск и эти впечатления только отошли на задний план, когда полная гласность начала освещать другой, отличный Эверест светом нашей деятельности. Этот воображаемый Эверест, хотя и ярко сверкающий в книгах, в картинах, в заголовках, не может быть той гигантской бесстрастной массой, которая все ещё возвышается за нами.

Последний день похода

Цветы украшали наше возвращение: орхидеи по сторонам тропы перед Джунбези, а на лугах за Тапки, где мы разбили лагерь, кивали, источая аромат, лиловые ирисы. Еда, солнце, дождь, усталость, красота — таковы мои воспоминания о походе.

Солнце. На перевале Ламьюра Ваньянг, на высоте 3650 метров, я лежал, залитый солнцем, и читал «Братьев Карамазовых», неизменного фаворита гималайских восходителей. Часто такие утра были солнечными и прекрасными, затем спускались облака и гремел гром, намекая, что муссон уже пришел. Тусклое, затуманенное солнце исчезало за легкой вуалью. Шел теплый дождь, пропитывающий влагой все окружающее. К вечеру обычно прояснялось. Мы двигались на запад, пересекая невысокие хребты, по скользкой от дождя тропе.

Мы покидали страну шерпов; на следующий день у Чиангма на нас таращили глаза девушки, одетые по индийской моде в платья типа сари, оставляющие открытым живот, и мужчины в непальских шапках. Здесь Тхондуп купил цыплят, чтобы взять их с собой через перевал Чиангма Ла и вниз, в долину Тхозе.

Усталость. Следует признаться, что ноги не поднимались по склону с прежним усердием, после того как в продолжение трех месяцев они ничего не делали, кроме преодоления подобных же склонов. Так по крайней мере считали трое из нас, когда в полуденную жару тащились вверх от зеленых рисовых полей к гребню перед Ярса. Шаг за шагом по грязному валу, поворот, тропа и надежда на облегчение дороги, за углом снова подъём, вздох, встряхивание рюкзака, чтобы оседал поудобнее, и снова вперед. Здесь нет удовольствия. Ночь была неприятной. Я обнаружил у себя признаки дизентерии и вынужден был принять сульфагуанадин[14]. Мы рано спустились к реке и не устояли перед соблазном её холодной воды. Мы купались, сохли и снова купались. Даже кое-кто из шерпов соблазнился прелестью мутной воды. Купание доставляет наслаждение, а вот подъём на 1200 метров под тропическим небом сразу после купания никакого удовольствия не приносит. Этот подъём действительно был крайне утомительным; по склонам, поросшим сосной, через рисовые поля, мимо селений, все время вверх. Джону, чья группа уже прибыла 13 июня в Катманду, путь показался, вероятно, изнурительным, однако дорога от Тхъянгбоча заняла у них только восемь дней.

Теперь, когда мы шли по жарким долинам, по мере того как физические условия ухудшались, начинало сказываться нервное возбуждение ожидания. Тенсинг после очередного чествования приходил в лагерь осыпанный в знак высшего почитания красной пылью и увешанный гирляндами цветов. Он ложился в палатку, и за ним принимались ухаживать обе его племянницы. Внутренность его палатки напоминала посетителю скорее комнату восточного властителя, чем жилище шерпа: прекрасный ковер на полу, чайная посуда, две женщины, снующие с деловым видом взад и вперед. Другие шерпы, напротив, выглядели так, как будто с ними ничего не случилось: Анг Намгиал и его жена спокойные, как всегда; Анг Ниима хромал, страдая воспалением ноги, только в Чиаубасе он показал ногу врачу; Да Намгиал, всегда внимательный в походе, нес на плечах своего шестилетнего сына, которого доставили в Сола-Кхумбу для встречи с отцом; Пемба Норбу, всегда несущий палатку Гриффа, к большому раздражению всех прочих.

19 июня мы покинули под дождем лагерь около Чиаубаса и в яркое солнечное утро спустились по длинному склону, ведущему к Долалгхат на реке Сун-Кози. Далеко на западе над облаками возвышался серебряный зуб. Как я считаю, это был Гозаинтхан, превышающий 7930 метров. Селение Долалгхат было в праздничном наряде: воздвигнуты раскрашенные триумфальные арки, а тропа усыпана цветами. Из Катманду примчались репортеры индийских газет. Когда мы купались под ярким солнцем в реке, Эд в особенности стал мишенью для всех фотографов.

После купания и завтрака длинное ущелье, поднимающееся к Хукзе, было очень жарким, и только большие серые обезьяны лангуры, скачущие в джунглях над нашими головами, вносили некоторое оживление. На своем маленьком перевале Хукзе жители селения Хукзе также устроили праздник. Здесь мы разбили лагерь в компании с Джоном. К нам присоединились репортеры некоторых британских газет, прибывшие для встречи с нами из Банепы, однако никаких определенных идей на эту ночь у них не было. Это был странный вечер, заполненный беседами, планами, программами, неопределенностью, необходимостью избежать полемики, дружескими воспоминаниями о приятном отдыхе на травке. Я прошелся по маленькой тропинке и уселся, любуясь темнеющими холмами и лесами. Это был наш последний сон на траве под звездами, и, хотя я радовался возвращению домой, часть моего «я» грустила о конце смелого мероприятия, пережитого со своими товарищами,— мероприятия, которое в будущем уже будет другим, как другим стану и я.

Примечания

1

Так получилось, что на этой вершине в значительной мере потерял свою репутацию знаменитый альпинист и путешественник англичанин Эрик Шиптон. Целью экспедиции, которой он руководил, было изучение района Чо-Ойю, возможное восхождение и подготовка к штурму Эвереста в 1953 году. Состав команды был довольно сильный, однако с самого начала ощущалась двойственность позиции руководства. С одной стороны, неплохо бы взойти, с другой — главное это подготовиться к следующему году. Смущало и то, что путь подъёма проходит по тибетской стороне, контролируемой китайцами. Шиптон не решился из-за этого на организацию большого каравана. В результате, эта проявленная им нерешительность была замечена Эверестовским комитетом (наряду с другими факторами, конечно) и на место руководителя главной экспедиции был приглашён профессиональный военный Джон Хант.

Команда Шиптона на Чо-Ойю была остановлена «ледовым барьером», небольшим ледопадом в средней части маршрута. Трудность его прохождения была альпинистами завышена.

(обратно)

2

Вместе со своим братом Рексом Эд Хиллари стал заниматься пчеловодством, чтобы как-то проводить летние месяцы в ожидании зимы (National Geographic, Everest: 50 Years and Counting).

(обратно)

3

Ars longa, vita brevis — Жизнь — коротка, искусство — вечно (лат.).

(обратно)

4

C'est son metier — Это — моя профессия (фр.).

(обратно)

5

E molto emozionato — И очень рады (ит.).

(обратно)

6

Чапатти (чапати) — индийский хлеб из пшеничной муки.

(обратно)

7

Пеммикан (англ. pemmican), на языке индейцев кри «пими-окан» — «род жира», — мясной пищевой концентрат.

(обратно)

8

Грейпнатс — готовый к употреблению зерновой продукт.

(обратно)

9

Серак (фр. sérac) — ледяной пик, вертикальное ледниковое образование, образующееся на передней кромке ледника. Sérac — название швейцарского плавленого сыра, известного также как шабцигер.

(обратно)

10

Контрфорс — термин, описывающий в альпинизме форму горного рельефа. Неявно выраженное ребро на крутом склоне («стене») горы.

(обратно)

11

Мульда (нем. mulde — корыто) — форма залегания слоёв горных пород в виде чаши или корытообразного прогиба, общее название изометрических или овальных пологих тектонических прогибов, или их частей в виде синклинали.

(обратно)

12

Цирусы - перистые облака.

(обратно)

13

Далее рассказ снова ведет автор книги У. Нойс.

(обратно)

14

Сульфагуанидин — противомикробное лекарственное средство бактериостатического действия из группы сульфаниламидов. Используется для лечения кишечных инфекций, включая бактериальную дизентерию, и для предоперационной подготовки кишечника.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1. Сможете ли вы участвовать в экспедиции на Эверест?

  11 октября 1952 — 12 февраля 1953

  Подготовка и упаковка

  Испытание кислородных аппаратов в Уэльсе

Глава 2. Действующие лица

Глава 3. Путь до Катманду

  12 февраля — 8 марта. До Бомбея

  К непальской границе

  Задержка в Бхимпеди

  Мы входим в долину

Глава 4. Подходы

  Один день в Катманду

  Путь через Непал

Глава 5. У подножия Эвереста

  26 марта —16 апреля. В Тхъянгбоче

  Восхождения к западу от Эвереста

  Дни, проведенные на ледниках Имья и Кхумбу

  Амбьюгиабьен — 12 апреля

  Пик Покальде (6100 м) — 15 апреля

Глава 6. Наконец ледопад!

  16—23 апреля. Первое посещение Базового лагеря

  Ледопад пройден

  Базовый лагерь переезжает

  Инженеры на ледопаде

Глава 7. Заброска высотных лагерей

  24—30 апреля. Медленный переход к лагерю II

  Лестница поднимается в лагерь III

  Постройка моста через большую трещину

  Дорога к лагерю IV

  Запись одного дня

  Лавина и спуск

Глава 8. Прогулки по ледопаду

  1—14 мая. Лагерь отдыха в Лобуе

  События на ледопаде

  Лагерь IV и выше

Глава 9. Стена Лхоцзе

  14—17 мая. На высоте 6400 метров слишком жарко

  Снотворная таблетка и непредвиденная задержка

  Организация лагеря VII

Глава 10. Южное Седло: первый подъём

  17—21 мая. Сборы в лагере VII

  Горная болезнь в лагере VII

  Верхняя часть ледника Лхоцзе

  Переход через Контрфорс и возвращение

Глава 11. Врачебная помощь

  21—28 мая. 22 мая — знаменательный день

  В Западном Цирке

  Помощь первому штурму

  Подвиг Эванса и Бурдиллона

  В ожидании повторного подъема

Глава 12.На Седло без кислорода

  28 и 29 мая

  Встреча с победителями

Глава 13. От 29-го до 30-го

  Ветер

  Вершина

  Самая счастливая, самая некомфортабельная ночь

  Спуск со стены Лхоцзе

Глава 14. Вниз, к Тхъянгбочу

  30 мая — 6 июня. «Эверест побежден»

  Спуск к Базовому лагерю

  Вниз, к Тхъянгбочу

Глава 15. Почести и голод

  7—20 июня. Торжества в Намче

  Вниз, к Дудх-Кози

  Мы покидаем Сола-Кхумбу

  Был ли Эверест нам другом?

  Последний день похода Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg