«Креативы Старого Семёна»

Креативы Старого Семёна

Тексты Старого Семёна были опубликованы на сайте ChessPro с 2007 по 2014 гг. Часть из них вошла в книгу “Из дубля”

ЛЮДИ САДА "ЭРМИТАЖ"

Когда-то поиграть блиц в Москве было проблемой. В ЦШК, например, часы выдавали только избранным. Да и в других клубах получить инвентарь было трудно. Летом спасали парки. Два самых популярных места были "Сокольники" и "Эрмитаж". В Сокольниках, по-моему, павильон существует до сих пор, а "Эрмитаж" - что ж поделаешь, кусочек дорогой земли в центре Москвы - деревянный павильон сгорел в эпоху рыночных отношений. И всё. Нет - значит и не было. Но он же был!

Это было в семидесятые годы. Станции метро "Пушкинская" еще не было, я ходил в "Эрмитаж" от "Маяковской", сначала заворачивал в крохотный кафетерий, где делали яичницу-глазунью с колбасой в маленьких алюминиевых сковородках. А уж потом по Садовому до Каретного ряда.

Сад начинался с кинотеатра, который затем переделали в Театр миниатюр. Справа - Зеркальный театр, а дальше, в глубине, стоял еще один театральный зал, очень красивый, деревянный. Он потом сгорел, на его месте был небольшой пустырь.

Театр миниатюр возглавлял в те годы Рудольф Рудин, пан Гималайский из "Кабачка 13 стульев". Почему-то он часами сидел на лавке напротив служебного входа, положив ногу на ногу. Сидел, смотрел по сторонам, покуривал, раскланивался со знакомыми – рядом с садом стоял большой жилой дом, построенный для работников Москонцерта, и пожилые артисты ходили в "Эрмитаж" подышать свежим воздухом.

И вот, оставив по правую руку пана Гималайского, а по левую - рыбный ресторан, я и попадал, наконец, в шахматный павильон.

Деревянная развалюха, где хранился инвентарь - столы, стулья, шахматы, часы. Рядом - крытая веранда, где можно было играть, если пошёл дождь. Если же погода была хорошая, то столы выносили просто на улицу рядом с павильоном. Тут же, в саду - концертные залы, ресторан, многочисленные павильоны с пивом - по тем временам большая редкость. Говорили, что ещё раньше, в шестидесятые, стояли и винные автоматы. Во всяком случае, мне рассказывал один любитель, Толя И., что как-то он предложил гроссмейстеру Васюкову (которого он не знал в лицо), заглянувшему вместе с супругой в павильон, сыграть по стаканчику за партию. Васюков вежливо отказался и ушёл. После чего Толе сказали, кому он сделал предложение, от которого, казалось, невозможно отказаться.

– А я видел по глазам, что хотел сыграть, – говорил Толя, – жены постеснялся!

Юлия Сергеевна

Заведовала всем хозяйством Юлия Сергеевна Балясная. Было ей лет под семьдесят. А может, и больше. До пенсии она преподавала математику в школе. К ней относились с симпатией, но обходили стороной. Иначе Юлия Сергеевна начинала говорить, и несчастный, вместо того, чтобы рубиться в блиц, должен был выслушивать её бесконечные монологи. Между прочим, как-то она сказала мне: "Деточка, я ведь на всех вас стучу. Меня заставляют".

Помню один случай, который меня, по молодости, неприятно поразил. Ходил в "Эрмитаж" играть Володя Б. - красивый высокий блондин. Как и все, он старался к Юлии Сергеевне близко не подходить. Сидел себе и играл в шахматы. Но однажды он появился с девушкой под руку - видимо, надо было убить время. И вот он подходит к Юлии Сергеевне, наклоняется, и целует ей руку. Та, естественно, счастлива. Но когда Володя пришёл в следующий раз играть, то не то, что руку поцеловать - близко не подошёл к Юлии Сергеевне.

Публика

В павильоне и около него всегда было много народу. Были любители, жители окрестных домов. Были перворазрядники и кандидаты. Бывали мастера. Часто приходили корифеи московского блица - Арбаков, Царев, Зак, Файнов, Володя Сутеев, сын знаменитого художника. Позже появились и другие - Дима Гнесин, Выжманавин, Киселёв. Заходили Карен Григорян, Дорфман, Лемачко, Коноплёва. Прошло много лет. Кто-то умер, кто-то уехал. Кто-то играет до сих пор. Некоторых иногда вижу по телевизору - один крупный бизнесмен, другой депутат Госдумы, третий генерал-полковник и Герой России...

Змей

Как было его имя - никто не знал. Звали его Змей. Молодой, всегда небритый, парень со странностями. Приходил каждый день, в руках - "Спидола". Садился играть и включал "Голос Америки" на полную громкость. Говорили, что у него справка из психдиспансера. Во всяком случае, никакая милиция его не трогала.

Гриша

Было ему на вид лет тридцать пять, про себя рассказывал, что работает литературным негром, пишет за секретарей Союза Писателей.

— Сколько же они вам платят? - спросил я.

— Триста в месяц плюс гонорар за первую публикацию, - ответил Гриша.

— Здорово! - говорю.

— А знаешь, как тяжело? Это ж не под Бунина писать и не под Чехова. Стиля-то у них нет никакого. Мучаюсь, ты себе не представляешь!

Где взял?

Ходил в павильон один пожилой перворазрядник, по фамилии Чернышев. Был он пенсионер, по специальности юрист, проработал всю жизнь то ли адвокатом, то ли следователем, сейчас и не вспомню. Любил поговорить, повспоминать былое. Один запомнившийся монолог постараюсь воспроизвести.

"Это перед войной было, я тогда в Ростове жил. И шел у нас процесс, он в газетах ростовских освещался, да я и на суд несколько раз ходил. Судили одного завскладом, судили по закону, который есть только у нас и в Иране. Называется он у юристов "Где взял?". То есть, получал он мало, ну, чтобы тебе было понятно, рублей семьдесят по нынешнему. А жил хорошо, дачу себе построил двухэтажную, дорожка к дому битым кирпичом выложена была. Ну, его и судили, стало быть. И вот помню, я в зале сижу, прокурор говорит:

— Скажите, подсудимый, как вы объясните тот факт, что при столь небольшой зарплате вы умудрились построить себе такие хоромы?

И этот завскладом встает и говорит:

— Граждане судьи! Я всегда, всю свою трудовую биографию, вел очень скромный образ жизни. Я никогда не пил, не курил, питался очень умеренно и вообще...

Тут он, значит, помолчал, потом глаза поднял на судей и таким, знаешь, укоризненным тоном:

— Надо уметь жить, граждане судьи!

Да... Жалко, война началась, я в армию ушел, так и не знаю, чем дело закончилось".

Славик

Он появился как-то внезапно. Ходил каждый день. Играть не умел абсолютно, но играл со всеми - на деньги. Расплачивался почему-то электробритвами "Харькiв". Потом стали говорить, что он профессиональный вор, и ящик бритв он просто украл. У него были способности к игре, во всяком случае, очень скоро он уже играл на равных с кандидатами. И вот, помню, играл Славик на деньги с одним кмс - теперь он видный детский тренер. И, выиграв очередную партию. Славик говорит: "Хочу получить!" А тот платить не хотел - а может, денег не было. И он, глядя мимо Славика, закричал в пустоту: "Товарищ капитан! Подойдите сюда! Срочно!" Через секунду Славика не было в саду. Что с ним стало потом - бог весть.

Каталы

Было несколько человек, которые курсировали от ипподрома к катрану (для молодых: азартные игры тогда были запрещены, катраном в те годы называлась снимаемая для этого опасного занятия квартира, попросту говоря, подпольный игорный дом), из катрана в "Эрмитаж", из "Эрмитажа в биллиардную. Им было всё равно, во что играть, лишь бы на деньги. Играли они и в шахматы, некоторые - очень прилично. Были среди них и мастера (шахматные). Все ведущие московские каталы состояли на учёте в милиции. Но сажали их редко. Правда, просили сообщать о своих передвижениях по стране. Был у них свой особый язык, своя этика. Вообще, об этом мире мало написано.

Карен Григорян

Карена и его брата Левона я увидел впервые на Спартакиаде народов СССР, в 1967 году. Карен играл на юношеской доске, а Левон, если не путаю, на первой взрослой. Во всяком случае, в тот день, когда я был на Спартакиаде, Левон сыграл вничью с Кересом.

Но потом Карен брата обошел, и успехи его были очень заметны.

А познакомился я с ним на полуфинале Москвы по блицу, где он меня легко и уверенно обыграл. После партии мы с Григоряном пошли покурить, поболтали. Ну а потом часто сталкивались в ЦШК, в "Эрмитаже", в других клубах. Он радостно ко мне подходил, заговаривал. При этом каждый раз спрашивал:

— Извини, как тебя зовут, все время забываю.

Обижаться на него было невозможно, он так радовался, увидев знакомое лицо, был так дружелюбен. Рассказывал о своих планах, о Левоне, который к тому времени почему-то переехал в Ташкент. Вспоминал какие-то смешные истории, стишки. Высказав какую-нибудь мысль, спрашивал:

— Правильно, да, а?

Однажды мы с ним прогуляли полдня по Таллину - несколько московских мастеров играли там в турнире, а я, возвращаясь из Вильянди в Москву через Таллин, зашел на минуту к ним в гостиницу поздороваться. И Карен утащил меня в город поболтать. Предварительно, разумеется, спросив, как меня зовут.

Поражало в нем сочетание хитрости, хитрости чисто детской, и детской же наивности. Думаю, что эти качества сильно мешали ему в жизни. Во всяком случае, в двух страстях, которые были у него кроме шахмат – любви к женщинам и азартным играм.

Последний раз я столкнулся с ним в Москве, около ГУМа. Было это уже после того памятного для него чемпионата страны, где впервые после завоевания титула чемпиона мира играл Карпов. Турнир был чрезвычайно сильный по составу, и Карен сыграл там прекрасно, чем очень гордился. Он долго рассказывал мне о чемпионате, о партии с Карповым, о том, что должен стать гроссмейстером, что хочет выйти в межзональный. Время от времени он отвлекался на проходивших мимо девиц.

— Девушка, давайте познакомимся! Меня зовут народное армянское имя Карен, а это мой лучший друг... Как тебя зовут? Да, Семен.

Мы еще постояли полчаса, поговорили. И разошлись. Больше я его не встречал.

Дима Гнесин

Маленький, щуплый мальчик, выглядевший моложе своих пятнадцати - шестнадцати лет. Был очень талантлив. Играл на большие деньги. Сначала за него ставили взрослые - каталы. Потом стал играть на свои. Потом начал играть не только в шахматы, а и во все игры - по-крупному. Потом его убили - говорили, что при попытке получить с кого-то карточный долг. Кажется, это было в 81 или в 82-м году. Так совпало, что я работал в одном учреждении с его матерью, хотя и не был с ней знаком. До сих пор жалею, что я с ней не поговорил, не предупредил.

Юра Каюмов

В шахматы он играл не очень - где-то в силу первого разряда. Но фигурой был заметной - огненно-рыжий, шумный, всегда весёлый и очень добродушный парень.

Любил играть, любил смотреть, как играют другие, любил посидеть в хорошей компании.

Был он сыном известного кинодокументалиста, лауреата Ленинской премии. Папа ушёл из семьи, и Юра, пока был маленький, получал алименты - двести рублей, сумму по тому времени астрономическую. Когда Юре исполнилось тридцать пять лет, ему на работе (он был программистом) прибавили оклад, и Юра стал снова получать те же двести рублей.

Потом я потерял его из вида. От общих знакомых слышал, что он, как сейчас говорят, в порядке, много работает, хорошо зарабатывает. Когда в 1996 году умер кмс Э.Рафальский (тоже постоянный посетитель "Эрмитажа", человек, о котором надо говорить отдельно) и мы стали обзванивать всех друзей, то Юрин телефон не отвечал. Потом выяснилось, что он умер - ехал в метро и сердце отказало.

Леша Губин

Легендарная личность. Ходил во все московские парки. Маленький, горбатый человечек. Всем предлагал фору минута на пять по циферблату. Играл очень неплохо, но основная его сила была в том, что он во время партии подводил часы. Все это знали, но поймать его было трудно - мастерство было высокое. Если всё же проигрывал, то никогда не отдавал денег. Не помогало даже мордобитие.

Боб Эвери

Вот удивительно - даже имя его запомнил. Это был молодой американец, любитель шахмат, приехавший в Москву в командировку от фирмы Hewlett Packard, на завод Лихачёва. В те годы общаться с иностранцем было непривычно, да и небезопасно. Тем не менее, мы подружились. Помню потрясшую меня сумму его суточных - десять рублей! Ещё запомнился его рассказ о том, как он играл с Фишером в одной швейцарке, и после бессонной ночи к Фишеру был приставлен мальчик, который должен был его будить, если будущий чемпион мира засыпал. Помню и его вопрос моему приятелю обо мне: "Я читал, что в СССР евреям плохо живётся, почему же он все время улыбается?".

Крепка семья – крепка держава

Это была странная семья. Муж, Филипп, кандидат в мастера, человек чрезвычайно нервный, был известен всей шахматной Москве. Он очень неплохо блицевал. Для блица у него был коронный дебют 1.g2-g4. И почти всегда он получал перевес. Правда, говорили, что однажды Филипп играл в блиц с молодым, еще не чемпионом мира, Талем. Партия развивалась так: 1.g4 h5! 2.g5 h4!! 3.g6 h3!!! И совершенно ошарашенный Филипп быстро проиграл.

Жена, красавица-блондинка Вера, перворазрядница, единственный в семье здравомыслящий человек, была беззаветно влюблена в своего диковатого мужа и полностью ему подчинялась.

И, наконец, сын Олег, очень рано сформировавшийся молодой человек, из которого Филипп с маниакальным упрямством хотел сделать гроссмейстера. А для начала мастера. Беда была в том, что Олегу хотелось не в шахматы играть, а жить полной молодецкой жизнью. И заниматься он не хотел, хотя Филипп его и заставлял. Среди шахматных заслуг Филиппа было и ноу-хау - он разработал собственную шахматную нотацию. Доска делилась по диагонали, каждая фигура обозначалась только ей присущей гримасой или жестом, требуемое местоположение - двумя гримасами или жестами. Когда жена или сын играли в турнирах, Филипп постоянно крутился около доски и оживлённо строил рожи. И вот Филипп устроил сына в турнир с мастерской нормой. Дело было на Гоголевском, в Центральном клубе. В кабинке туалета на первом этаже сидел нанятый Филиппом сильный московский мастер с карманными шахматами. На втором этаже играл Олег. Филипп осуществлял телепатическую связь. Всё было продумано - но нормы Олег не набрал. То ли мастеру запах помешал, то ли что ещё. В общем, шахматы Олег скоро бросил.

Потом они эмигрировали. И перворазрядница Вера играла за сборную своей новой страны на Олимпиаде. Чуть ли не на первой доске. И набрала 50 процентов. Причем победила нескольких известных шахматисток. Правда, Филипп был тренером женской сборной...

Где они теперь, что с ними?

История творческой неудачи

В семидесятые годы одним из самых популярных советских изданий была «Литературная газета». А читать ее начинали с последней страницы. Это был отдел юмора – Клуб «Двенадцать стульев». Печатались там маститые советские сатирики, иногда помещал свои шуточные стихи Валентин Берестов, публиковались молодые Горин, Арканов, Измайлов, Александр Иванов – всех не перечислишь. И был там, на этой странице, маленький раздел – «Фразы». За одну фразу-остроту платили пять рублей. Это я знал точно, это мне рассказал приятель Бориса Б., поэта-сатирика, постоянного автора последней страницы «Литературки». А Борис часто приходил в «Эрмитаж» поиграть блиц.

Мысль об этих сумасшедших и вместе с тем легких деньгах меня не покидала. Одна фраза – пять рублей! А если десять острот? Ну хотя бы пять для начала. И я стал придумывать смешные фразы. Долго мучился, чтобы не сказать - тужился. Придумал, кажется, три или четыре. Смутно помнится одна: «Зачинатель броуновского движения».

Набравшись храбрости, подошел я к поэту, только что расплатившемуся с партнером за проигрыш. Играли они по-крупному, Борис отдал рублей пятьдесят.

— Вот, фразы сочинил, не послушаете?

— Давай! – нехотя согласился он. Послушал и сказал:

— Не пойдет.

И пошел вместе с партнером пить коньяк на веранде ресторана.

Тем дело и кончилось. А жаль. Деньги-то были очень нужны. Да и фразы вроде были ничего, не хуже, чем у людей.

Друзья

Они играли друг с другом бесконечные матчи - популярный в шестидесятые годы спортивный телекомментатор Дальвий Хван и немолодой преподаватель математики Юзеф Ананьевич Михайлович. Дальвий почти всегда был пьян. Михайлович - всегда трезв. Матчи сопровождались обоюдной руганью. Михайлович ругался разнообразно. Дальвий отвечал одной и той же немного загадочной фразой: "Михайлович - растлитель малолетних девочек". Назавтра всё повторялось. И так изо дня в день.

Сан Саныч

В несколько неожиданном контексте обнаружил в сети имя покойного литератора Александра Александровича Лациса. Оказывается, он доказывал, что Троцкий – прямой потомок Пушкина. Хотя, если вдуматься, ничего удивительного в этом нет. Лацис был склонен к парадоксальным идеям. Ему, например, принадлежит версия, что «Конька-Горбунка» на самом деле написал не Ершов, а Пушкин.

В семидесятые годы я немного общался с Лацисом. Иногда встречал его в ЦШК, но чаще всего – в «Эрмитаже». Летом он ходил туда чуть не каждый день. Играл блиц, всегда с одними и теми же партнерами – людьми немолодыми, как и он.

В «Эрмитаже» все друг про друга что-то знали. Мне было известно, что Сан Саныч – литератор, иногда печатается в шахматной прессе, иногда – в «Литературной газете», что-то там про Пушкина. Видел я, что живет он бедно, что одевается плохо, что выражение лица у него не то что злое, нет, скорее обиженное. Говорил Лацис немного отрывисто, резким тоном, я его даже немного побаивался. Старался не попадаться ему на глаза, только здоровался.

Но однажды прочел я в «Шахматах в СССР» замечательный рассказ Лациса – о том, как он в детстве, в тридцатые годы, увлекался шахматами, мечтал стать гроссмейстером. И как родственники повели его домой к Ласкеру, и Ласкер посмотрел его партию и сказал ему (цитирую по памяти, журнал у меня не сохранился):

— Я не советую вам посвящать свою жизнь шахматам. Вы, видимо, способный юноша, а в жизни есть много и других интересных занятий.

И как он, юный Лацис, сначала очень расстроился, а потом понял, что Ласкер прав.

Собственно, дело было даже не в самой этой истории, а в том, что она была замечательно написана. И я осмелел, подошел к Сан Санычу и сказал ему, что вот, прочел ваш рассказ, это здорово, мне очень понравилось, спасибо вам и т.д.

Он мне что-то ответил своим обычным резким тоном, я уж и не вспомню, кажется, жаловался, что из рассказа выбросили какой-то кусок. Но я видел, что ему приятно, что его читают, что текст его нравится. Пусть какому-то там юноше, щенку, собственно.

И сейчас, вспоминая этот давний, ничтожный, в сущности, эпизод, я все же даже немного горжусь, что подошел, что преодолел свою юношескую застенчивость и сказал ему то, что сказал.

Виноградов

Кинодокументалист, автор фильма «Шахматисты» (1968 год), он часто блицевал в «Эрмитаже». Помню один его рассказ, как в пятьдесят втором году он был демонстратором на чемпионате СССР. И наблюдал совместный анализ молодого мастера Корчного с маститым Иливицким. Они только что сыграли партию, Корчной победил. Но по внешнему виду соперников можно было подумать совершенно противоположное. Иливицкий был расслаблен и благодушен. Корчной же, по словам Виноградова, напоминал загнанного в угол зверька.

— У меня был ясный перевес, – немного огорченным тоном говорил маэстро, – очевидно, вместо вот этого надо было сыграть так. - А тогда, - мгновенно отвечал Корчной и начинал быстро-быстро передвигать фигуры, - и где у вас перевес?

— Да, пожалуй, - подумав соглашался Иливицкий, - ну, значит, не сразу так, а сначала, - тут он делал ход..

— Как это! – изумлялся Корчной, - Тогда ведь… и снова мгновенно плел на доске сеть вариантов.

И вот так они и анализировали. Иливицкий ушел домой с горечью незаслуженного поражения. А Корчной – с ощущением закономерной победы.

Высоцкий и шахматы

Несколько лет подряд в саду проходил финал женского первенства Москвы по блицу. Все было организовано хорошо и празднично. Нарядные женщины играют, кругом болельщики, поклонники, журналисты. Однажды, тем не менее, турнир чуть не сорвался. В сад зашёл Высоцкий. Все девушки бросили играть и побежали смотреть на кумира.

Ленин и шахматы

В 1972 году, то ли во время, то ли незадолго до начала матча Спасский - Фишер в саду с лекцией и сеансом выступал М.М.Юдович-старший. Юлия Сергеевна попросила нас обеспечить массовость мероприятия - слушать, задавать вопросы, но в сеансе не играть (сеансёр был уже в возрасте). И вот мы приступили к прослушиванию лекции. Многие были навеселе. А тут Юдович, отвечая на вопрос: "Почему Фишер ударился в религию?" ответил что-то вроде того, что, дескать, Фишер человек психически нездоровый. Тут возмутился кандидат в мастера Боря Б., только недавно вышедший из тюрьмы: "Что вы такое говорите! Мы же не спрашиваем у вас, чем вы больны! И вообще, если человек ничего не делает, а только деревяшки двигает, значит, он псих!" Уж не помню, что ответил Юдович, но потом он горько жаловался Юлии Сергеевне: "Как же он мог так сказать, что в шахматы одни психи играют! Ведь это любимая игра В.И. Ленина!".

Путь к истине (Владимир Михайлович и Коля)

Было в старые времена в Москве ещё одно место, где играли в шахматы - сад Баумана. И был там, среди прочих, такой Владимир Михайлович И., сильно пьющий интеллигент. Известен он был прежде всего своим художественным "звоном". И был ещё один персонаж - Коля С. Он зимой зарабатывал деньги - играл вратарём в хоккей с мячом. А летом проигрывал часть заработанного в шахматы.

Потом павильон снесли, люди разошлись кто куда. И через много лет Владимир Михайлович и Коля случайно встретились. И решили сыграть в блиц - по старой памяти. Проблема была в том, на что играть. Дело в том, что за эти годы Колина судьба изменилась. Он стал глубоко верующим баптистом. И играть на деньги не мог.

Решили они так - выигрывает Владимир Михайлович - получает стакан. Выигрывает Коля - Владимир Михайлович читает вслух главу из Евангелия. И трезвый Коля раз за разом обыгрывал нетрезвого Владимира Михайловича. И Владимир Михайлович открывал книгу и читал вслух.

И потом он жаловался: "Тяжело мне было. Текст трудный, надо всё время думать, а я уже отвык!".

Слава Буякин

Жил в Москве такой кандидат в мастера Слава Буякин. Старые шахматисты его, конечно, помнят. Был он (по Довлатову) "как многие пьющие люди, человеком ослепительного благородства". Когда перебирал, всегда говорил знакомым и незнакомым людям про одно и то же. Один раз я слышал даже, как он сказал маленькому мальчику: "Посмотри и запомни - перед тобой дяденька Буякин, который у Ботвинника выиграл!"

И действительно, он выиграл у Ботвинника. Было это в шестидесятые годы, в командных соревнованиях - первенстве Москвы среди предприятий. Долго я хотел понять, как такое случилось. Может, Ботвинник зевнул?

И вот как-то попался мне в руки номер "Шахматной Москвы" с записью ходов. И я преодолел свою лень, достал шахматы, разыграл партию. У Буякина были белые. Помню, разумеется, смутно, но, кажется, первые ходы были 1.d4 Kf6 2.Kc3 . Потом белые получили лучше. Потом разменяли ферзей. Потом выиграли. Вот так просто, взяли и выиграли. Помню свои ощущения. Полнейшее недоумение. Как же так? Ну понятно, например, Ботвинник пришёл бы играть пьяный, а Слава - трезвый. Но ведь так быть не могло! В лучшем случае наоборот. А то и оба трезвые. А выиграл-то Буякин!

Сейчас, много лет спустя, мне интересно - есть ли эта партия в базе данных. И может быть, старшие мастера, как их называет е271, её прокомментируют?

Пушкин и шахматы, или очерки семейной жизни

Известна фраза Пушкина из письма к жене: "Благодарю, душа моя, что в шахматы учишься. Это непременно нужно в каждом благоустроенном семействе. Докажу после".

Это как теорема Ферма. Тот тоже написал - сейчас, дескать, некогда, докажу как-нибудь потом.

С Ферма не спорю, а с Пушкиным попытаюсь.

Был у меня один знакомый мастер. И была у него жена, тоже шахматистка. Кажется, была и дочка. Всё было, казалось, хорошо. И вдруг они развелись. Прошло какое-то время, встречаю его. Сели поговорить. И я спросил - в чём дело, что случилось?

— Да ты понимаешь, у неё была отложенная позиция, важная. И она попросила посмотреть. Я всю ночь анализировал, потом пошёл к Геллеру. С ним посмотрели ещё часа три. Прихожу домой, показываю ей всё, что наработали, а она мне - ты дурак и ничего не понимаешь. Ну и как можно после этого с ней жить?

Вспоминается и другая история. Лет тридцать тому назад в ЦДСА проходил международный турнир с очень сильным составом. Вообще, в этом зале часто проходили шахматные соревнования - можно вспомнить матч на первенство мира Гаприндашвили - Кушнир, претендентские матчи Корчной - Таль, Корчной - Геллер.

Зал был всем хорош, особенно летом: большие окна выходили в сад, видны были кроны деревьев. Единственный недостаток - далеко от метро, пешком минут двадцать. И вот как-то я шёл с турнира к метро.

Начался сильный дождь, и я спрятался под деревом. А там уже стояли В.В. Смыслов и его замечательная супруга, Надежда Андреевна. Которая, как известно, в шахматы не играет, но позицию понимает. И она строго выговаривала Василию Васильевичу:

— Стыд и срам, Вася! Белыми, в семнадцать ходов вничью! И с кем! С этим сапогом Гипслисом!

Василий Васильевич смущённо молчал, и даже не пытался оправдаться. Вот как выходит - жена в шахматы не играет, а семья замечательная!

Но с другой стороны, не всё так просто. Есть аргументы и за точку зрения Пушкина. Вот что может получиться, когда жена (да и муж) не играют в шахматы.

Как-то один знакомый меня спросил:

— У тебя никого нет линзы отшлифовать для телескопа?

Единственный, кого я мог вспомнить, Барух Спиноза, к тому времени (сообщаю молодым читателям) уже умер. Я говорю:

— А зачем тебе, Шурик, линзы?

— Да понимаешь, я с женой помирился. Надо же дома какое-нибудь занятие иметь. Вот решил телескоп построить.

— Зачем же так сложно! Не проще рыбок разводить? Или что-нибудь ещё?

— Да я уже всё это обдумывал! Рыбки - это значит дома сидеть!

— А телескоп?

— Да я уже на крыше место присмотрел!

В общем, вопрос остается неясным.

Счастливое детство

В детстве я занимался шахматами в одном из московских Домов пионеров. Кружок вёл замечательный и милейший человек, И.Д. Березин. Кроме кружка у Иосифа Давидовича были и другие шахматные занятия - играл сам, судил, по-моему, входил в какие-то федерации, заседал и т.д. Кроме того, он сотрудничал с А.Лилиенталем. Дело в том, что Лилиенталь вёл в "Комсомольской правде" шахматный отдел. При этом Андрэ Арнольдович, хотя и долго жил в Союзе, довольно плохо говорил по-русски. И писал за него Иосиф Давидович - то есть Лилиенталь говорил, что он бы хотел сказать, а И.Д. писал. Они были дружны, и Лилиенталь неоднократно приезжал к нам в Дом пионеров, давал сеансы, рассказывал о своей жизни, о Ласкере, Капабланке, Алехине - короче говоря, он играл со всеми чемпионами мира, кроме Стейница.

Когда в 1963 году в Театре Эстрады играли Ботвинник и Петросян, Березин нас, кружковцев, провел на матч. А меня и моего друга Витю - аж в пресс-бюро!

И вот мы сидим в этой комнате, окружённые богами: Таль, Котов, Флор, Лилиенталь - были наверное и другие гроссы, но не запечатлелись в памяти - сидим и блаженствуем, и ловим каждое их слово, каждый жест.

И вдруг Лилиенталь зовёт Витю: "Витя, подойди, я тебе кое-что на ушко скажу!". И Витя подходит. И Лилиенталь ему говорит что-то на ухо. И я, изнывая от зависти, спрашиваю: "Витя, что он тебе сказал?" И Витя гордо отвечает: "Он сказал, чтобы я постриг ногти!"

Счастливая юность

В 1969 году я подрабатывал демонстратором на чемпионате СССР. Конечно, подрабатывал - это громко сказано. Помню, как я стоял в очереди в кассу Госкомспорта. Очередь была длинная. Составляли её наши олимпийцы, получавшие призовые за Мехико (по несколько тысяч рублей). Посредине очереди болтались инородные элементы (я и мне подобные любители шахмат). Сумма была несоразмерной моему гигантскому труду - 19 руб. 40 коп. Помню, что мы с приятелями хорошо посидели целый вечер, и деньги ещё остались.

Чемпионат был отборочным к межзональному - играли все, за исключением Корчного и свежеиспечённого чемпиона мира Спасского. Да и тот иногда приходил в комнату за сценой, где собирались участники. И всех их можно было наблюдать вблизи, и за любимой работой. Многое сейчас вспоминается.

Помню А.Зайцева, милейшего человека, блестяще сыгравшего в предыдущем чемпионате в Алма-Ате, достойно боровшегося в матче с Полугаевским - и провалившего этот чемпионат. Жить ему оставалось год.

Помню старика Жуховицкого (он был моложе меня, нынешнего), набравшего в этом сильнейшем турнире 50% . Таля и Петросяна, играющих за сценой блиц. Либерзона, упорно игравшего чёрными сицилианскую с ранним Фb6. Знаменитую партию Тайманова с Лутиковым из последнего тура.

Помню поразившую меня идею Штейна в партии с Талем (а может, это была теория, не знаю) - в сицилианской при белых слонах на b3 и h4 и черных пешках d6,e7,f7,g6,h6, слонах d7 и g7 и ферзе на d8 он побил ладьёй на d6 и на g6-g5 сыграл Лg6.

Помню, как возмущался Т.Петросян публикой, когда Васюков просрочил время в партии с Талем, имея лишнюю фигуру, и зал, болевший за Таля, зааплодировал.

Помню, как тот же Васюков при доигрывании партии с Гуфельдом получил ничейный эндшпиль "король с пешкой против короля" - и играл его до пата.

Помню всегда спокойного Смыслова и всегда нервного Полугаевского. Помню трагический для Таля день доигрывания, когда он, проиграв, казалось, лучшую позицию Фурману, потерял последние шансы на выход в межзональный.

Помню блестящую статью (кажется, в "64") знаменитого драматурга Леонида Зорина, сидевшего каждый вечер в зале и страстно болевшего за Тайманова.

И, самое главное, я помню всегда заполненный зал ЦДКЖ. Возможно ли такое сегодня? И что шахматы с тех пор приобрели, и что потеряли?

Илья Лазаревич Иткин

Москвичи постарше помнят, что известный ныне шахматный клуб на Якиманке был создан и укрепился фактически благодаря одному человеку - Илье Лазаревичу Иткину. Был он, как ни удивительно, отставной офицер. Удивительно потому, что ничего военного не было ни в его облике, ни в манерах. Интеллигентен он был до мозга костей, фантастически добр, и как-то очень по-милому бестолков.

Клуб был его любимым детищем. Сейчас, вспоминая то время, я даже не представляю, как удалось этому мягчайшему человеку выбить из районных властей все необходимые решения, согласования, разрешения, добиться финансирования и т.д. и т.п.

Каждый добытый рубль, пошедший на ремонт этого полуподвала, покупку шахмат, инвентаря и прочего наполнял его сердце гордостью. А как любил он всех посетителей - и мастеров, и простых любителей шахмат, как старался, чтобы им было хорошо и уютно!

Кроме клуба, было у него ещё два увлечения - фотография и поэт Евтушенко. Фотографировал он увлечённо, хотя и плохо, фотографии вывешивал в клубе, всех водил по клубу и показывал свои "выставки". Поэт был его кумиром, он мог говорить о нём часами. Помню, что Илья Лазаревич даже устроил в клубе фотовыставку "Тридцать лет творческой деятельности Евтушенко". Мэтр посетил выставку. Илья Лазаревич запечатлел это эпохальное событие. На стендах появились новые фотографии.

Однажды, уж не помню кто, решил его подразнить и показал эпиграмму Гафта на Евтушенко - довольно злую. Бедный Илья Лазаревич невероятно расстроился. На следующий вечер он пришел в клуб бодрый и подтянутый - за ночь был сочинён ответ клеветнику в стихах же. Смысл длинного стихотворения был в том, что Евтушенко - слон, а Гафт - моська, на него злобно лающая. Но вот что волновало Илью Лазаревича - а вдруг эпиграмму написал не Гафт? А он ни за что обидит человека? По зрелому размышлению ответ был назван "Гафту, если это он написал эту эпиграмму".

…Ильи Лазаревича давно уже нет на белом свете. Надеюсь, что не я один его помню и люблю.

Таль

Когда-то я играл с Талем. В футбол. Было это в 1972 году, на пляже, в крохотном эстонском городке Вильянди, где проходил очередной мемориал Ильмара Рауда. Хотя я был (и остаюсь) человеком хилым, но когда он на меня бежал с мячом, я испугался - за него. Тоненькие ручки, тоненькие ножки, исполосованное шрамами от операций тело. Еле увернулся.

Производил он необычайно сильное впечатление, не в последнюю очередь своим необычайным остроумием. Там было два турнира: главный, где играли 14 человек - Таль, Суэтин, Шамкович, Дворецкий и другие мастера, и побочный - швейцарка (опен, по-нынешнему), 42 человека.

И вот идем мы все после тура в город, а Геля, жена Таля, говорит: "Миша, у меня босоножка порвалась. Есть в этом городе сапожник?" Он (мгновенно): "Конечно, дорогая! 14 профессионалов, 42 любителя!"

И ещё одна острота. В фойе висели таблицы турниров. И вот приходит местная девушка, которую закадрил один мой знакомый, и от нечего делать изучает таблицу швейцарки. И спрашивает у меня - А где здесь главный? Я не понял, какой главный? Она говорит - ну главный, главный еврей. - Таль, что ли? - Да, Таль!

Когда я утром на пляже ему это рассказал, он тут же среагировал : "Пойду Шамковичу скажу, что я главный, а не он!"

Как я не стал мастером

Был у меня хороший знакомый, растущий мастер Z. Мы часто общались, анализировали.

Он мне всё время говорил: "Пора тебе мастером становиться!". Я гордо кивал: да, дескать, пора, давно пора!

А надо сказать, был он не москвич, приезжий. Учился в институте, снимал комнату.

Как-то он мне звонит: "Помоги вещи перетащить, переезжаю в другую комнату".

Договорились встретиться у метро. Встретились. Он говорит: "Только у меня просьба. Никому не рассказывай, что ты у меня видел". "Хорошо, не волнуйся". Много лет прошло, думаю, можно рассказать. Приходим к нему домой. Такого я, действительно, не мог себе и представить. Вся комната завалена шахматными книгами, журналами. На стене демонстрационная доска (если кто помнит, рижского производства). Вторая доска (без фигур) висит на потолке над кроватью.

Я молчу. Думаю: "Вот фанатик!". А он говорит: "Я не какой-нибудь Балашов, чтобы по четырнадцать часов в сутки работать над шахматами! Я лучше позанимаюсь восемь часов, но продуктивно!".

Тут я и понял, что мастером мне не стать никогда.

С тех пор прошло много лет. Мастер Z добился заметных успехов. Выиграл несколько международных турниров. Играл в первой лиге чемпионата СССР. Стал гроссмейстером. Но до уровня Балашова так и не добрался.

Как я не стал гроссмейстером

Дело было почти сорок лет назад. Поймал меня комсорг и говорит:

— Слушай, у нас есть подшефный ЖЭК. И там есть одна старушка, она шахматный кружок ведёт. А ты у нас шахматист, перворазрядник. В общем, поезжай туда, дашь детям сеанс одновременной игры.

Я говорю:

— Если там кружок, то может там и перворазрядники есть. Как же я им сеанс буду давать.

—Да нет, - он отвечает - она и сама-то в шахматы играть не умеет. А тем более дети.

Короче говоря, поехал. Прихожу, действительно, очень симпатичная старушка, видно, что детей очень любит. Дети, кстати, уже собрались, сидят - нарядные, в белых рубашках и с октябрятскими значками. За ними мамы маячат. Она меня спрашивает:

— Как вас представить?

— У меня первый разряд.

— Ну я скажу, что вы гроссмейстер!

— Да что вы, гроссмейстеров все по фамилиям знают! (да, действительно, в то время так и было). Уж если вам так хочется, скажите, что я кандидат в мастера.

— Ну хорошо, договорились.

И выходит она в круг и громким голосом объявляет:

—Дети, к нам приехал международный мастер такой-то - и называет мою фамилию.

В общем, когда всё закончилось, и я уходил, обогнал я плачущего малыша с мамой. Мама его утешала - не кому-нибудь проиграл, а международному мастеру!

Немного о старом ЦШК

Всё Аристотель врёт - табак есть божество,

Ему готовится повсюду торжество!

Кажется, Батюшков

Грозный директор ЦШК и всех советских шахмат В.Д.Батуринский был заядлым курильщиком. По Центральному Шахматному клубу он ходил только с зажжённой сигаретой в зубах. Другим, однако, курить категорически воспрещалось. Батуринский кричал : "Кого увижу с сигаретой, лишу права играть в шахматы на территории СССР!"

Однажды в выходной день в ЦШК приехали австрийцы - человек тридцать. Были они любителями шахмат из города Зальцбурга. Попросили организовать им матч с московскими любителями. Работники клуба мобилизовали всех, кто пришёл в этот день в клуб - и матч начался.

Играть всех посадили в Большом зале ЦШК. Курящие австрийцы немедленно достали сигареты. Глядя на это раздолье, закурили и наши. Зал был весь в клубах табачного дыма.

Я наблюдал эту вольницу из холла перед Большим залом. И тут появляется Батуринский - с сигаретой во рту и в окружении свиты. И смотрит на этот разврат. Затем из зала выходит юноша в свитере и джинсах. В руке - незажжённая сигарета. Не говоря ни слова, он подходит к Батуринскому, вынимает у него изо рта сигарету, прикуривает, вставляет её обратно в вельможный рот и уходит в зал. Возникла немая сцена из "Ревизора". Батуринский хватает ртом воздух. Я, честно говоря, испугался. Сложения он был апоплексического.

Совладав с собой, Батуринский просипел : "Наш или австрияк?" Кто-то из свиты успокоил босса : "Да австрияк, Виктор Давидович, австрияк, не волнуйтесь, наш бы не позволил себе!"

Так благополучно всё и закончилось.

У советских собственная гордость

В начале семидесятых годов в Испании проходил женский межзональный турнир. Когда всё закончилось, советские участницы возвращались домой через Париж. Там, уж не знаю как, им удалось задержаться на пару дней - экскурсии, покупки и прочее.

— И вот, - рассказывала мне одна из них - удалось удрать от всех остальных. И я решила поехать на Пляс Пигаль, посмотреть что это такое. Проститутки, клиенты, сутенеры! Так интересно! И ко мне даже один пристал! - гордо закончила она свой рассказ.

Особенности национального пьянства, или почему Россия не Эстония

Дело было лет тридцать пять тому назад. Одна известная советская шахматистка поехала в Эстонию играть в шахматы. И за ней стал ухаживать один эстонец. И пригласил её в компанию.

Тут надо кое-что объяснить. В Эстонии тогда (а может и сейчас) в компании выпивали так: наливали спиртное в рюмку, или стакан, или что там ещё было - и пускали по кругу. Каждый выпивал по глотку, что-то не спеша говорил, и передавал рюмку следующему. Процедура не быстрая. Сам я однажды несколько часов распивал с двумя эстонцами четвертинку из ликёрной рюмочки.

Итак, её пригласили в компанию - двенадцать мужчин, она и две бутылки водки. Емкость была - пивная кружка. Хозяева вылили туда бутылку - и первый глоток предложили даме. Дама сначала повыпендривалась - водку она не любит, нет ли вина и т.д. Но хозяева уверили её в своем к ней безусловном уважении и восхищении её красотой и шахматным талантом. После чего она и выпила залпом всю эту кружку.

"А откуда я знала, что у них так принято? Мне налили - я выпила!", говорила она потом

Полезна ли поэзия?

На рубеже 1964-65 гг. в Киеве проходил очередной чемпионат СССР.

В те временя все было по-другому - театральный зал, публика, заметки в газетах (не только спортивных). Издавался и специальный бюллетень - партии, отчеты о каждом туре, интервью, письма болельщиков и пр.

Отвлекаясь от темы, думаю, что самый яркий материал в этом бюллетене – большая статья Д.И.Бронштейна «О наболевшем», где он говорил о проблемах, видных в то время (1964 год!), может быть, только ему и сейчас ставших очевидным всем. Очень жаль, что статья эта прочно забыта. Как и многие другие великолепные статьи Д.И. – такие, например, как «Почему я проиграл Ларсену» или «Я учусь играть, как все». Забыты и комментарии Бронштейна к двум матчам на первенство мира – матч-реваншу Таль-Ботвинник (в ежегоднике за 1961 год) и матчу Петросян-Спасский (1966) в «Шахматной Москве». Завидую библиофилам, у которых есть все эти материалы!

Так вот, в одном из первых номеров бюллетеня были напечатаны такие стихи читателя:

Молодец Бронштейн Давид!

Сам он невелик на вид,

А нацелился он вдаль -

Золотую взять медаль.

Что ж, желаю Вам успехов,

Дорогой Давид Бронштейн!

Победить таких стратегов,

Как Корчной, Холмов и Штейн.

Победил в чемпионате блестяще игравший Корчной. Бронштейн сыграл тоже очень хорошо, занял второе место. Мог бы стать и первым, но проиграл три партии - Корчному, Холмову и Штейну.

Верна ли статиcтика?

Кто из шахматистов, провалив очередной турнир, не вздыхал про себя: "Если бы я там не зевнул пешку, а сям согласился бы на ничью, а еще в этой партии дал бы мат в три хода, то я бы...". Некоторые любят говорить это вслух. Гроссмейстер В.Алаторцев пошёл дальше: он тщательно хранил таблицы всех соревнований, в которых участвовал. Но его таблицы резко расходились с официальными - каждую свою партию гроссмейстер тщательно и беспристрастно анализировал, и таблицу ставил не фактический результат, а тот, который считал справедливым. Если бы так поступали и все остальные! Как причудливо изменилась бы шахматная история!

Если сразу не разберешь...

Как отличить хорошего человека от плохого? Всё зависит от критериев. Вот что рассказал мне когда-то один, ныне покойный московский мастер.

— Карпов - плохой человек, а Корчной - хороший!

— Почему? - спросил я.

— Вот я играл в командном первенстве страны за "Труд". Талоны поменял на деньги,

деньги пропил давно, сижу в номере, тоскую. Телефон звонит: "Толя, это Виктор Львович. Зайди ко мне в номер". Прихожу, а там! Полный стол, водка, закуска! Наливает мне стакан. "Толя, пей!"

Хороший человек!

— А Карпов?

— Вот я играл в шевенингене, когда Карпов мастером становился. Ему было пятнадцать лет, он с матерью приехал. Мать ко мне подходит: "Толя, сыграй с моим сыном вничью". Я говорю, пожалуйста, нет вопросов. Сыграл. Она принесла одну бутылку. Я думал, две принесет. Пить со мной отказалась. У такой мамаши какой может быть сын?

Случай посложнее

В восьмидесятом году, будучи в Эстонии, познакомился я с неким Х., сильно пьющим эстонцем лет за пятьдесят. В молодости, в начале пятидесятых годов, он подавал большие надежды, играл в полуфинале Союза, выступал за команду Эстонии на разных командных соревнованиях (недавно, кстати, я обнаружил ссылку на одну его партию в четвёртом томе «Моих великих предшественников» Каспарова). Потом за пьяную драку, чуть ли не с Иво Неем, был дисквалифицирован, и спустя много лет вернулся к шахматам, но уже чисто по-любительски.

И вот сидим мы с ним в ресторане, разговариваем, и я его спрашиваю:

— Вы ведь были знакомы с Кересом?

— Да, я с ним играл в одной команде, и не один раз!

— И скажите, что он был за человек?

Тут он глубоко задумался и как-то неуверенно сказал:

— Ну я не знаю, пил ли он.

Проблемы языкознания

Сто лет назад ныне покойный Леонид Штейн рассказывал в компании следующую историю. Когда он впервые стал чемпионом СССР, то, по возвращении во Львов, он был принят первым секретарём обкома. В «дружеской беседе» (так это тогда называлось) первый секретарь спросил у Штейна, собирается ли он продолжить своё образование, и если да, то в каком направлении. Штейн сказал, что хотел бы выучиться на журналиста (а может на историка, сейчас уже не помню).

Через некоторое время Штейну позвонили из обкома и сказали, что он может поступать во Львовский университет. Чтобы молодым было понятно, о чём идет речь, скажу, что в те годы на(в) Украине евреи испытывали очень серьёзные трудности при поступлении в вузы, большие даже, чем в России. Да и, с другой стороны, Штейн в школе отнюдь не был отличником.

И Штейн стал сдавать экзамены. К нему был приставлен специальный человек, который следил за тем, чтобы экзаменаторы его не заваливали. «И вот - рассказывал Штейн - сдаю я историю. А историю я знал, но так… В общем, можно было пятерку поставить, а можно и двойку. И я беру билет, готовлюсь, начинаю отвечать. А «приставленный человек» сидит в аудитории. И экзаменатор у меня спрашивает: А почему вы отвечаете не на ридной мове? А я ему по-украински же говорю, что могу и на ридной, но русским владею лучше. На что он мне, тоже по-украински, говорит: Продолжайте! И начинает меня сыпать. Но не спеша, а с растяжкой, получая от этого удовольствие. А «приставленный» вдруг встает и выходит. А я держусь изо всех сил, но дело идет к концу. И тут входят «приставленный» и проректор. И проректор садится рядом с экзаменатором и слушает. А тот продолжает меня валить. Тут проректор отзывает его в сторону, и что-то шепчет на ухо. Такого изумлённого лица я в жизни не видел. В общем, поставил он мне четвёрку».

Кое-что о слепых

Кто не слеп, тот видит

Л.П.Берия

Эту историю когда-то рассказывал молодой(тогда) мастер Борис Гулько.

Но сначала, для справки, немного о слепых шахматистах. Во-первых, ими считались не только настоящие слепые, но и плохо видящие. Некоторые из этих вполне зрячих людей играли за советскую команду на разных официальных соревнованиях. Что же до настоящих слепых - кто играл с ними турнирные партии, конечно помнит, как это было непросто. Специальная доска с втыкающимися в неё фигурами (фтыкатели, привет из прошлого!), которые слепой противник при своём ходе постоянно ощупывал руками. Часы тоже были переделаны. Минутная стрелка выведена наружу, за стекло, последние пять минутных делений отмечались выпуклыми точками, чтобы слепой мог определить в цейтноте, сколько времени у него осталось. Сделав ход, надо было его объявлять вслух. Да и играть было психологически трудно.

Так вот, Гулько играл турнирную партию со слепым мастером Р. Боря делает ход, затем объявляет его вслух. Слепой партнёр щупает фигуры, думает, отвечает. И так они играют, играют, а потом Боря зевает слона. "И я ещё не успел руку отпустить, не то что ход объявить, а он уже моего слона хапнул!"

За кого болеть?

Лет двадцать пять тому назад один мой сослуживец, к шахматам не имевший никакого отношения, говорит мне:

— Что у вас в шахматы одни евреи играют! Я вот болею за Борю Гулько!

Пришлось дома порыться в груде журналов. Нашёл хорошую фотографию в рижских "Шахматах", принёс ему. С тех пор он за шахматы не болел.

Маэстро

Известный советский мастер В. А. Люблинский, участник послевоенных финалов первенства СССР, будучи уже в весьма солидном возрасте, работал тренером в одном из московских вузов (кажется, МВТУ). В его обязанности входила, в частности, игра за команду в первенстве вузов. Однажды Люблинский играл с каким-то студентом, перворазрядником. Мастерство сказалось быстро, В.А. выиграл фигуру, но партнер продолжал играть, как ни в чём не бывало.

Люблинский возмущенно сказал:

— Как вам не стыдно! С маэстро играть без фигуры! Какое неуважение!

На что цветущая молодость ответила:

— Какой ты на фуй маэстро! Маэстро - это Капабланка!

Кем должен быть гроссмейстер

Как-то на гостевой сайта ChessPro оживлённо обсуждалась тема: должен ли шахматист быть аскетом, и всего себя отдавать спортивной борьбе, или эпикурейцем. Что больше способствует успехам?

В связи с этим вспомнился московский (а ныне американский) гроссмейстер Анатолий Лейн. Он настолько любил шахматы, что, например, гуляя по Тверскому бульвару, мог подсесть к двум играющим партию пенсионерам и часами молча наблюдать за их шахматным творчеством.

Но когда друзья дразнили его: "Толя, ты же фанатик!" он возмущался: "Какой же я фанатик, я иногда выпиваю!"

Жалко!

Лет двадцать назад к моей маме часто приходила в гости красавица Даша К., дочь очень известного русского поэта. Поэт, человек драматической судьбы, был большим любителем шахмат, даже иногда печатался в "64". Желая сделать ему приятное, я сказал Даше: "Вашему отцу будет интересно почитать эту книгу" - и дал ей библиографическую редкость: книгу М.Левидова "Стейниц, Ласкер". В свой следующий визит Даша принесла мне новый сборник поэта со словами: "Отец благодарит Вас за книжку и дарит свою".

Вот и всё.

Зачем я всё это написал? Двадцать лет прошло - а книжку жалко!

Богатырчук

Вот что когда-то, сто лет назад, рассказывал мне один киевский любитель.

Он до войны был знаком с Богатырчуком. Как известно, Богатырчук имел с Ботвинником счет +3 =1 -0. Он считал Ботвинника бездарью, и для доказательства этого тезиса рассказывал такую историю.

В 1935 году, в Московском международном турнире, за первое место боролись Ботвинник, Капабланка и Флор. Богатырчук играл с Флором и партию отложил. В перерыве (по регламенту партии доигрывались после двухчасового, что ли, перерыва ) к нему подошёл Капабланка и предложил посмотреть отложенную. Богатырчук расставил позицию. Капабланка посмотрел на неё секунд 10, а потом сказал: "На выигрыш Вам здесь играть опасно, а ничью Вы делаете так : короля сюда, пешки ставите так и так..." - ну и так далее, т.е. показал расстановку фигур. На этом совместный анализ и закончился. Капабланка ушёл, а Богатырчук решил отдохнуть. Не получилось - подошли Ботвинник, Рагозин, ещё какие-то ленинградские мастера:

— Ну что, Фёдор Парфеньевич, выигрываете у Флора?

— Как выигрываю, Капа сказал надо делать ничью!

— Ну что Вы, Капа, Капа! Тут всё форсированно!

И показывают варианты, рассказывал Богатырчук. И тут выиграно, и там. Везде, в общем. Заморочили мне голову. И я так и сыграл, как они советовали. И просчитался - варианты были с дырой. Сижу, мучаюсь. Появляется Капабланка, смотрит на доску, говорит: - Я же Вам сказал, что нельзя на выигрыш играть!

И уходит.

Как вы понимаете, за достоверность истории не отвечаю - но слышал её своими ушами.

И о ком это?

В старые времена один молодой мастер блестяще сыграл в чемпионате СССР и вышел в межзональный турнир.

Восторженно отозвался о его игре в своей статье знаменитый Пётр Арсеньевич Романовский. Вот некоторые отрывки:

«У X. можно сказать, еще нет достаточно выраженного cтиля игры. Он не столько стремится в борьбе к чему-то определенному, сколько настойчиво и трудолюбиво ищет в беспрерывно меняющейся на доске обстановке выгодных для себя возможностей»

«Он всегда учитывает особенности положения, творчески подходит к оценке позиции»

«X. очень опасен как в атаке, которую ведет инициативно и смело, так и в защите, где с редким упорством использует каждую возможность для получения контригры. Он любит острые позиции, не прочь рискнуть, но вообще ему нравятся обоюдоострые положения, в которых можно конкретно рассчитывать варианты. Техническая сторона борьбы X. интересует меньше, равно как и стадия концов, где он чаще всего допускает неточности. Характерной для его игры чертой можно считать смелость принимаемых решений»

«Успехи X. – заслуженная награда за его смелость и решительность»

«И все эти его крупнейшие достижения являются результатом не столько стратегической глубины и логически целеустремленного, последовательно проводимого плана, сколько остроумнейшей фантазии, большого психологического оптимизма, отличного расчета, охвата доски остро видящим глазом»

И о ком это? О Тале? О Штейне? О Спасском? Корчном?

Нет. Это – Тигран Вартанович Петросян, чемпионат СССР 1952-го года.

Эту статью я вспомнил вот почему. Когда появляется новый крупный талант, о нём, о его стиле высказываются самые разные мнения. Потом – через годы, десятилетия – в литературе устанавливается некий шаблон. Ласкер – психолог. Смыслов – гармонист. Корчной – защитник. И т.д.

Даже Каспаров в своём капитальном труде повторяет некоторые, на мой взгляд, далёкие от истины штампы.

Рискну высказать свое дилетантское мнение.

Например, Ласкер был, разумеется, и психологом. Но, прежде всего, он просто-напросто значительно лучше своих современников играл в шахматы – в миттельшпиле и эндшпиле он настолько превосходил абсолютное большинство своих соперников, что мог позволить себе роскошь безобразно играть в дебюте, причём в самых ответственных партиях (см., например его матч с Таррашем).

Говоря о позднем Капабланке, ни один автор не додумался до того простого факта, что великий кубинец страдал от гипертонии. Которую тогда и лечить-то как следует не умели. И что волнение во время игры неизбежно приводило к резкому повышению давления, плохому самочувствию и, как следствие, к ошибкам. И что, видимо, именно вследствие болезни Капабланка зачастую уходил от большой борьбы, старался играть проще и спокойнее.

Ботвинник, на мой взгляд, был прекрасным счётчиком. Да, он иногда упускал комбинационные возможности. Но считал он далеко и точно. И этим, не в последнюю очередь, объясняются его крупнейшие успехи.

Нигде я не читал, например, что Корчной в своих матчах с Карповым, особенно в 1978 году, постоянно стремился к сложному практическому эндшпилю, где он Карпова раз за разом переигрывал. А мне это кажется очевидным.

Говоря о том же Петросяне, думаю, что его пресловутая «осторожность» не в последнюю очередь объясняется тем, что Тигран Вартанович мало работал над дебютом. Если за черных ему волей-неволей приходилось тщательно отрабатывать свой репертуар, то белыми он старался лишь получить небольшой перевес и избегать форсированных вариантов, которые соперник мог подготовить дома.

Думаю, что примеры можно множить.

Ещё раз повторю, что всё сказанное – лишь моё дилетантское мнение, не более того.

Саша Большаков

Саша Большаков (он был немолод, но все его звали Сашей, да и отчества его никто не знал) был техническим работником – выдавал часы, бланки, расставлял шахматы и т.д. Платили ему мало, кажется – 80 рублей. В молодости, я слышал, он учился в Институте Восточных языков, но потом то ли заболел, то ли что-то ещё – и из института ушёл. Был у него 1-й разряд, и иногда он играл в клубных турнирах. Чем он занимался до «Буревестника» – бог весть. Была ли у него семья – тоже никто не знал.

Дни его проходили однообразно – с утра он выходил из дому, выпивал во дворе с мужиками портвейна, или, как он ласково говорил – «красненького», играл с ними по мелочи в секу, очко, иногда в преферанс. Карты он любил, был у него свой жаргон, какие-то словечки запомнились – «расшворивать мастину», «душистые козырлики». К шести вечера он приезжал на работу. Хотя начальства – Тамару Павловну, Журавлёва он боялся, но выпивал в рабочее время при первой возможности. Если попадался, смиренно выслушивал нотации и угрозы уволить. Был он совершенно беззлобным человеком и относились к нему хорошо.

Потом у него случился удар. Саша долго, несколько месяцев, болел, потом вышел на работу. Я подошел, спросил о здоровье. «Да всё ничего, вчера у врача был, он говорит – неплохо. Да только я самое главное у него забыл спросить. Красненькое мне уже можно?»

Борис Николаевич

Бориса Николаевич Д. занимался судейством. Военный-отставник, как и Е.А.Журавлев, он проводил в клубе все свои вечера. Днем он вел детский шахматный кружок при ЖЭК’е.

Был Борис Николаевич сердечник. Он не пил и не курил. Зато нюхал табак. Как-то он, по моей просьбе, дал мне попробовать щепотку. Для тех, кто не в курсе, скажу, что ощущение чрезвычайно сильное, напоминающее, уж простите, оргазм.

Работник он был добросовестный, но чрезвычайно бестолковый. Ему принадлежит, я думаю, уникальное, никем не превзойдённое достижение. В турнирной таблице он поставил одному сопернику ноль, а второму пол-очка. Дело было так. В кандидатском турнире доигрывались отложенные партии. В частности, кмс Т. пытался сделать ничью в партии с кмс Х. Борис Николаевич вскрыл конверт, пустил часы. Х. в клубе еще не появился. Т. при включённых часах в другой (неигровой) комнате смотрел свою безнадёжную позицию, двигая фигуры. Через какое-то время пришёл Х. – навеселе. Увидел анализирующего Т., сказал ему: "Смотришь? Всё равно тебе ничего не поможет!", пошёл в игровой зал, сел за доску, и быстро доигрался до ничьей. Тут он вспомнил, что Т. анализировал во время игры, и пожаловался Борису Николаевичу. Тот, по зрелому размышлению, объявил своё решение: "Поскольку Т. грубо нарушил правила, я засчитываю ему что? Поражение, то есть ноль! Но поскольку Х., во-первых, пришел на доигрывание нетрезвым и, во-вторых, не смог выиграть, я ему ставлю что? Ничью или, другими словами, пол-очка!"

Помню и другой случай – Борис Николаевич проводил семинар для подмосковных судей. Его спросили :

– Может ли Загорская городская федерация присваивать первый разряд и звание кандидата в мастера?

– Отвечаю на ваш вопрос, – сказал Борис Николаевич, – Загорская городская шахматная федерация – запишите это, товарищи – имеет право присваивать первый разряд и звание кандидата в мастера по шахматам, если – это очень важно, товарищи! – если такое право ей предоставлено!.

Неприличная история

Ходил в клуб «Буревестник» странный и смешной человек. Звали его Евгений Аркадьевич, фамилия его… Ну пусть будет –Лифановский. Было ему лет сорок пять. Небольшого роста, плохо одетый, с рыжей бородой. Всегда носил с собой туго набитый портфель. Играл он в турнирах третьего разряда. Шах всегда объявлял так громогласно, что все пугались от неожиданности. Был он сексуальный маньяк, и любил рассказывать о своих подвигах. Рассказы были однообразны:

– Рассказать тебе забавный случай?

– Расскажи, Евгений Аркадьевич!

– Иду я мимо Курского вокзала. Вижу – стоит красавица (женщины у него все были красавицы). Я говорю: «Красавица, поехали ко мне!» А она: «А водка у тебя есть?» «Водки нет, но есть портвейн "Три семерки"»! «Поехали!» Ну приехали, она мне спинку помыла, я ей спинку помыл. Потом кинул ей три палки. Забавный случай?

– Забавный.

– Ещё рассказать?

– Ну расскажи.

– Иду я мимо Казанского вокзала. Вижу – стоит красавица. Я говорю: «Красавица, поехали ко мне!» А она: «А водка у тебя есть?» «Водки нет, но есть "Лидия!"»

Ну и так далее. Рассказывать он мог бесконечно. Менялось место встречи с красавицей – это мог быть Ярославский или Ленинградский, или ещё какой-то вокзал. Менялся предлагаемый напиток. Финал был всегда один и тот же. «Потом кинул ей три палки. Забавный случай?»

Разнообразие в его жизнь и рассказы вносил регулярно проводившийся Московский кинофестиваль. Дело в том, что в те годы – сообщаю молодым – видеомагнитофонов ещё не было, фильмы смотрели в кинотеатрах. А в покупаемых государством иностранных картинах эротические сцены просто-напросто вырезали. На фестивале же эти фильмы шли без купюр, и Лифановский всеми правдами и неправдами попадал на просмотры. И в результате:

– Рассказать тебе забавный случай?

– Ну расскажи, Евгений Аркадьевич!

– Смотрел я настоящий эротический фильм. И то показывали, и это… Да!.. Потом свет зажёгся, а рядом со мной красавица сидит. И говорит: «Смотреть такие фильмы – только расстраиваться!» А я говорю: «Красавица, а зачем расстраиваться, можно поехать ко мне, и будет не хуже, чем в фильме!» А она спрашивает: «А водка у тебя есть?»

Далее рассказ терял оригинальность.

Потом Лифановский куда-то пропал. И встретил я его случайно лет через десять, на улице.

– Куда идёшь, Евгений Аркадьевич?

– К одной красавице! Рассказать тебе забавный случай?

– Ну расскажи.

– Иду я мимо Павелецкого вокзала, – начал он. Далее все шло по каноническому тексту, за исключением финала. Теперь он звучал так:

«Кинул ей палочки три».

Молодость, глупость

Мне было пятнадцать лет, и я играл в турнире первого разряда. Дело было в полуподвале на проезде Серова. Лето, окно открыто, мой столик – под окном. Противник был старше меня лет на 10 – высокий красивый Александр (или, как звали его друзья, Сандро) Светлов, сын знаменитого Михаила Светлова.

Я в те годы относился к шахматам со всей серьёзностью, даже готовился к партии. В дебюте я пожертвовал пешку за инициативу, получил перевес, затем долго рассчитывал и провёл решающую, и как мне тогда казалось, очень красивую жертву фигуры.

А Сандро в это время куда-то отошёл от доски. Наконец, он появляется, садится за доску, посмотрел на позицию минуту-другую, потом отвлёкся – в окне показались женские ножки. «Девушка, прыгайте сюда!».

Потом он сделал ещё несколько ходов – и сдался. И в хорошем настроении ушёл. Я ехал домой, но обычной радости от победы не испытывал. И вообще, не фигуры хотелось жертвовать. Хотелось чего-то другого…

Шариковая ручка

Дело было так. В шахматный клуб «Буревестник» зашёл какой-то немец из ФРГ. И попросил директора, Евгения Александровича Журавлёва, дать ему партнёра – поиграть блиц. И я попался Журавлёву на глаза.

После того, как играть мы закончили, немец сделал мне очень ценный по тем временам подарок – немецкую шариковую ручку. И спросил меня на чистом немецком языке – по каким дням работает ваш клуб?

А надо сказать, что немецкий я учил. И в школе, и в институте. Но сказать не мог ни бельмеса. Я ли в этом виноват, система ли преподавания – не суть важно.

Итак, он меня спросил, и вопрос я понял. Но вот дать ответ… В голове моей замелькали слова – доннерстаг, динстаг, зоннертаг, фрайтаг… Короче, я вспомнил все семь слов. Но вот какое из них какой день обозначает – от волнения из головы выветрилось начисто. «Ничего! – подумал я, вот он мне скажет, какой сегодня день недели, и я вспомню всю цепочку». Я напрягся и произнес: «Хойте у нас чего?»

На этом мой разговорный немецкий и закончился. Больше я даже и не пробовал.

Справка для молодых читателей

Подарок – шариковая ручка – был тогда действительно очень ценным. Я его потом через одного приятеля поменял у известного шахматного журналиста и переводчика В.Мурахвери на английскую, кажется (а может, шотландскую), «Записную книжку шахматиста». Где я увидел секретную по тем временам (1971-й год) информацию – рейтинг-лист. Дело в том, что на первом месте шёл с огромным отрывом Фишер. А нам тогда это знать было не положено.

Эдик

Мой друг, кандидат в мастера Эдик Р. был человеком темпераментным. Высшим его шахматным достижением было то, что однажды он изумил Тиграна Вартановича Петросяна.

Это было так. Мы с Эдиком подрабатывали демонстраторами на чемпионате СССР 1969-го года. Петросян, как известно, был глух. У него был слуховой аппарат. На партию Тигран Вартанович аппарат выключал, чтобы тот не шумел и не мешал думать. И вот на сцене перед началом тура Петросян, уже выключив свой аппарат, обсуждал с одним из судей вчерашнее происшествие - накануне Васюков, играя с Талем, просрочил время, имея лишнюю фигуру и выигранную позицию. Зал, болевший за Таля, зааплодировал. И Петросян этим был возмущен. Он говорил громко, как все глухие. А Эдик стоял сзади, Петросян его не видел. И вдруг Эдик выскакивает у него из-за спины и кричит - Правильно, Тигран Вартанович!!! Тот даже инстинктивно отшатнулся и заслонился рукой - кто-то незнакомый выскочил, что-то орет, а что - не слышно!

Неудачи Эдик переживал тяжело и бурно. Проиграв турнирную партию, обычно объяснял партнеру, что в шахматах тот ничего не понимает. Иногда ошарашенный соперник пытался возражать. Но Эдик быстро ставил его на место. Помню, одному такому спорщику он сказал: «А жене, небось, говоришь, что шахматист!»

Однажды мы с ним играли за команду завода имени Орджоникидзе, в первенстве профсоюза машиностроителей. Хотя ни он, ни я на этом заводе не работали. Были мы «подставными». Нехорошо, конечно. Хотя, честно говоря, это не самый большой грех в моей жизни.

В тот день мы играли на выезде против ЗИЛа. Эдик играл на первой доске. Противником его был мастер Лебедев. Он был уже немолод, лучшие годы его прошли. Но мастерства хватило, Эдика он обыграл легко и быстро. Остальные партии матча еще продолжались, а Эдик уже громко объяснял мастеру, что такому сапогу он еще в жизни не проигрывал, что настолько ничего не понимать в позиции, как мастер – это надо уметь и т.д и т.п. Лебедев был очень обижен, пытался приводить какие-то аргументы – в его активе были и победы над гроссмейстерами, и участие в полуфинале Союза, но Эдик быстро его подавил голосом и напором. Разругались они вдрызг.

А дело тем временем шло к завершению. И приближался самый важный момент. Дело в том, что на каждый матч профком завода Орджоникидзе выдавал шахматистам десять рублей. На них покупались две бутылки водки, колбаса и хлеб. Оставалось только выпить водку, поговорить и разъехаться по домам.

И тут выяснилось, что пить-то не из чего. Стакана нет и взять негде. Команда собралась на совещание.

— Слушай, Эдик, - сказал я, - подойди к Лебедеву, у него наверняка есть стакан.

— Как я к нему подойду, когда мы с ним только что…ну ты видел.

— Да ладно, все это мелочи! Иди!

И Эдик подошел к все еще красному от обиды мастеру и сказал:

— Ладно, маэстро, бывает, чего уж там! Играешь ты хорошо! Пойдем лучше с нами выпьем. Стакан у тебя есть?

Через полчаса они были уже друзьями.

Григорий Львович

Когда я в пионерском возрасте начал ходить в полуподвал на проезде Серова, а было это году в шестьдесят третьем, одна комната там была отдана любителям. Люди, скорее всего жители окрестных домов, приходили, играли без часов и записи, разговаривали. Отдыхали, одним словом.

Одного старичка я помню до сих пор. Звали его Григорий Львович. Ходил он с палкой, в старой вельветовой куртке, на голове – картуз. Он, возможно, заходил в клуб из синагоги, расположенной неподалеку, на улице Архипова. Так мне, во всяком случае, сейчас кажется – вспоминаю, что он частенько доставал из кармана какую-то газету – не то на иврите, не то на идише, и пытался мне что-то оттуда переводить. Мне это было неинтересно. Мне вообще не было до него дела, я хотел только играть в шахматы. Хотя играть с Григорием Львовичем было трудно, он выстраивал пешки по шестому ряду, за их прикрытием маневрировал фигурами. Я не очень понимал, что мне делать, злился – как же так, человек играет не по правилам, а я ничего не могу с ним поделать. Даже когда у меня был уже первый разряд, побеждать Григория Львовича удавалось не всегда.

Потом он ходить в клуб перестал. И я быстро его забыл. И вот спустя много лет слушал я по телевизору выступление Спасского. Его спросили: какие самые сильные шахматные впечатления были в вашей жизни? И он ответил, что таких было два.

Первое – это игра молодого югославского мастера Фудерера. Она, сказал Спасский, поражала меня своей чистотой. А второе… Как-то, сказал Борис Васильевич, играя в Гастингсе, я заинтересовался одной партией из побочного турнира. Играли два английских любителя. Одному было не меньше девяноста лет. И вот он стал выстраивать свою армию. Ведь каждый шахматист, сказал Спасский, – полководец. Он готовит свои фигуры – армию – для предстоящего боя. И вот этот старичок сначала продвинул все пешки на шестой ряд, а потом стал перемещать все фигуры на седьмой. И я, продолжал Борис Васильевич, с диким страхом смотрел на эти маневры. Ведь сейчас белые проведут какой-нибудь прорыв, что-нибудь вроде е4 – е5, и вся эта конструкция развалится! И этот старичок умрет! Вот здесь, на моих глазах!

Конечно, все это было сказано не вполне всерьез. И даже, возможно, с некоторой долей рисовки.

…

Но я со стыдом вспомнил свои поединки с Григорием Львовичем.

Мои театральные потрясения

Их было немного, за всю жизнь всего два.

Первое – это «Гамлет» с Высоцким в театре на Таганке, начало семидесятых, времена мой молодости. Мне чудом достались два билета на этот прогремевший и вошедший в историю театра спектакль. Пошел смотреть. А беден я был как церковная мышь, пригласить в антракте девушку в буфет было не на что. И вот ходим мы с ней кругами по фойе, и вдруг я вижу – прямо передо мной на паркете лежат три рубля! И пока я лихорадочно соображал, как бы их незаметно поднять, к нам быстрым шагом направилась дама лет тридцати пяти, подошла к трем рублям, уронила на них надушенный носовой платок, подняла и ушла.

Второе было много позже. Пошел я в как-то в театр «Современник». Действие еще не началось, сижу в зале. Передо мной сидит пара, ей – за шестьдесят, ему – за семьдесят. Хорошо одетые, ухоженные – и он, и она. И дама говорит своему кавалеру:

— Я тут второй спектакль уже смотрю. До этого видела один, назывался «Кот домашний средней пушистости» (это была инсценировка известной повести Войновича «Шапка», очень неплохой спектакль, с хорошими актерами, главную роль играл Гафт). Так там дело было в чем – писателям давали шапки из разного меха, а одному еврею дали из кошки, а он так расстроился, что помер

Просто мастер

У каждого мастера, пусть даже самого скромного, давно забытого, есть партии, которые, мне кажется, интересны и сегодня.

Например, что говорит любителям шахмат фамилия норвежского мастера Рояна?

Кому-то просто ничего. Кто-то вспомнит нашумевшую в свое время партию Бронштейн-Роян, сыгранную на Московской Олимпиаде 1956 года:

1.е4 е5 2.Кf3 Kc6 3.Cc4 Kf6 4.Kg5d5 5.ed Ka5 6.d3 h6 7.Kf3 e4

8.de!!? K:c4 9.Фd4 Kb6 10.c4 c5? и белые, приведя в движение свои пешки, постепенно задушили противника.

Бронштейн в своей книге «200 открытых партий» пишет: «После окончания игры я был вознагражден по-царски: мой партнер очень спокойным голосом спросил: «Вы, конечно, проморгали слона на с4?»

Короче говоря, пижон этот Роян, да и только?

Не только! Вот окончание партии Роян (Норвегия) - Ангос(Греция), Мюнхен, 1958, Олимпиада.

21. Лd1-d5 Фa5-c3

22. Лd5-h5 1:0

По моему, очень красиво.

Государство с АСУ

В семидесятые годы в нашей стране чуть не каждая организация стала разрабатывать так называемые АСУ – автоматизированные системы управления. Зачастую это была просто дань моде, деньги тратились немалые, а толку было немного (хотя, на мой взгляд, именно благодаря АСУ профессия программиста стала массовой).

Так вот, как-то утром в те давние времена смотрел я по телевизору программу «Сельский час». А сейчас, сказал ведущий, мы расскажем вам об «АСУ – поливное земледелие!»

Рассказ состоял из четырех эпизодов.

Эпизод первый. Метеоплощадка. Девушка–метеоролог снимает показания термометра, барометра и прочих приборов.

Эпизод второй. Колхозная контора. Женщина говорит по телефону: - Алло, вычислительный центр? Примите данные из колхоза имени Тельмана. Температура воздуха такая-то, влажность - … и т.д.

Эпизод третий. Вычислительный центр. Какой-то начальник, держа в руках лист бумаги, говорит девушке в белом халате: - Валя, поступили данные из колхоза имени Тельмана. Обработайте их и введите в ЭВМ!

И, наконец, финальный эпизод. Чисто поле. Сидит слегка небритый мужик в кепке. Перед ним – здоровенный вентиль. Подходит к нему другой мужик, в галстуке и чисто выбритый. И говорит:

— Иван Петрович, поступило сообщение из вычислительного центра. Они рекомендуют нам начать полив!

Иван Петрович понимающе кивает, берется за штурвал. Пошла вода!

О материальном и духовном

Тут вспомнилась одна старая история. После победы Фишера в Рейкьявике в нашей шахматной федерации шло очередное заседание. Обсуждалось поражение Спасского. Слово взял Ботвинник. Он сказал:

— Почему Спасский проиграл матч? Да потому, что он относился к Фишеру, как к другу! А если хочешь выиграть матч на первенство мира, надо противника трактовать как личного врага!

Тут подремывавший Болеславский не утерпел:

— Михаил Моисеевич, дайте мне сто тысяч долларов, и я буду трактовать вас как личного друга!

Еще немного из истории ЦШК

Был у меня знакомый, Володя С., мы в соседних домах жили, встречались на улице иногда, болтали.

Он окончил ГЦОЛИФК, шахматную специализацию, и работал в ЦШК. Начальником у него был Батуринский. И как-то они из-за чего-то сильно повздорили, и Батуринский ему говорит:

— Мы с вами вместе работать больше не сможем, делайте выводы.

На что Володя ему ответил:

— Ну, я лично уволняться не собираюсь, а как вы - сами решайте.

После этого, понятно, скандал разгорелся еще сильнее.

Но Володя выводы все же сделал, и на следующий день принес на работу большое фото Буденного в рамке и с дарственной надписью: "Дорогому Володе на добрую память от Семена Михайловича", поставил у себя на столе.

Тем дело и закончилось.

Всюду жизнь

Эту историю рассказывал мне когда-то один сослуживец.

Он был большим любителем оперы и в шестидесятые годы часто ходил в Большой театр. А там в туалете работал служитель.

— Ну, он меня одеколоном прыскал и тому подобное, я ему десять копеек давал. И так много лет. Не то что знакомый, но здоровались. А потом он пропал. А тут недавно зашел я в общественный туалет на улице, смотрю – он! Я ему говорю – что ж вы из Большого театра ушли, место-то хорошее? А он рукой махнул – Эх, интриги!

Как уходят из политики

В старые времена работала у нас в учреждении одна молодая женщина. Была она очень некрасива, толста, ходила в очках. Личной жизни у нее, видимо, не было. Может быть, поэтому занялась она общественной работой. Вступила в партию (КПСС, естественно). Потом выбрали её парторгом отдела. Работала на совесть, всю душу вкладывала в партийные дела. И вот как-то берёт она три дня за свой счёт - по семейным обстоятельствам.

А через три дня выходит на работу, идёт к начальству, и говорит - вы меня с парторгов-то снимите, мне теперь это неинтересно. Я замуж вышла!

Муки творчества

Как-то, давным-давно, сидел я в очереди к врачу , в районной поликлинике. Очередь эта и сейчас дело небыстрое, а уж тогда и подавно. И вот сижу и от нечего делать слушаю разговор соседей - мужчины лет за шестьдесят и женщины предпенсионного возраста. Я бы и слушать не стал, но первые же донесшиеся слова заинтриговали.

— Я не могу назвать вам свою фамилию, она слишком известна, - сказал мужчина. Я даже голову повернул, посмотрел на него - высокий, породистый, в дорогом финском костюме, да и лицо вроде знакомое.

— Вы не поверите, насколько трудна наша работа! Это муки адовы! Это забирает тебя всего, целиком! И главное - результат никогда невозможно предсказать заранее! Высочайший нервный накал!

И такие фразы он говорил еще минут пять. А потом сказал:

— Так и быть, я открою вам свои карты. Я артист кино!

Тут я посмотрел на него внимательнее. Да, что-то знакомое, наверно действительно артист. Потом еще несколько дней все пытался я вспомнить – где же он играл, этот артист. В каких лентах?

Бывает так – вот заело, и не отпускает. Однажды я недели две пытался вспомнить слова из припева одной песни Юрия Богатикова. Вспоминал, вспоминал, мучился. Неожиданно вспомнил: «Не остуди свое сердце, сынок!» Да уж. Лучше бы не вспоминал.

И вот через какое-то время смотрю по телевизору «Джентльменов удачи». И там главные герои - Леонов, Вицин и Крамаров в женской одежде заходят в мужской туалет. И перед туалетом очередь выстраивается. А первый в очереди – тот самый, из поликлиники. Высокий, статный. И он дверь приоткрывает и говорит:

— Девочки, вы скоро там?

Слово коммуниста

Один знакомый когда-то рассказал мне историю про свою бабушку.

Она была старой большевичкой, членом партии с дореволюционным стажем. А ее родной дядя эмигрировал в Америку, тоже еще до революции. Переписки они никакой не вели, и друг про друга ничего не знали.

И вот в начале тридцатых годов ее вызывают в ЦК ВКП(б). И говорят – ваш американский дядя умер и оставил завещание в вашу пользу. Он был владельцем крупной фабрики. Вам придется ехать в Америку, вступать в права наследования.

Та говорит:

— А зачем мне фабрика? Мне и здесь неплохо, у меня хорошая работа, коллектив меня уважает.

— Вы не понимаете! Стране нужна валюта. Получите наследство, фабрику продадите, деньги привезете нам. Поезжайте, все документы мы на вас уже оформили.

И она поехала в Америку. А там выяснилась, что ее американские родственники оспорили завещание в суде. Дело затянулось года на полтора. Ей даже пришлось этой самой фабрикой какое-то время управлять. Потом суд закончился, родственники отсудили часть наследства, но и бабушка свою долю сумела продать за несколько сот тысяч долларов, деньги по тем временам очень крупные. Она выполнила партийное поручение и вернулась в Советский Союз.

Ее принял сам Поскребышев, секретарь Сталина. Жал руку, благодарил, а напоследок сказал:

— Если у вас вдруг, хоть когда-нибудь, возникнут даже малейшие неприятности, обращайтесь прямо ко мне! Я всегда вам помогу!

И действительно. Когда лет через десять бабушка сумела с вольняшкой передать Поскребышеву письмо, ей заменили лагерь на ссылку.

О Ноттингеме,1936

Как известно, после победы Ботвинника в Ноттингеме, 1936 г., в печати появилось благодарственное письмо Ботвинника Сталину. Сам Ботвинник пишет, что ему позвонили из Москвы и сообщили, что такое письмо он написал... Подробности этой истории можно найти в мемуарах Ботвинника.

Менее известно, что тогда же были напечатаны еще два благодарственных письма Ботвинника – Косареву и Крыленко.

В ЦК ВЛКСМ

Тов. А.В.КОСАРЕВУ

Дорогой Александр Васильевич!

Полтора года назад Вы мне сказали, что советские шахматисты должны быть лучшими в мире. Это полностью еще не выполнено. Но в Ноттингэме я не проиграл ни одной партии и только гроссмейстер Капабланка набрал одинаковое со мной количество очков (10 из 14). Весь буржуазный мир должен был признать победу представителя советского шахматного искусства в крупнейшем международном турнире.

Вам, дорогой Александр Васильевич, я обязан лично той большой поддержкой, которую Вы оказываете … и т.д.

В Шахсекцию Всесоюзного Комитета по делам Физкультуры и Спорта – тов. Н.В.КРЫЛЕНКО

Дорогой Николай Васильевич!

Я счастлив сообщить Вам, руководителю советских шахматистов, о своем успехе в Ноттингэме. Благодаря невыгодному для меня распределению цветов, я играл черными против сильнейших шахматистов мира – Эйве, Алехина, Капабланки, Ласкера, Боголюбова и Ржешевского. Ни одной партии я не проиграл, а у бывшего чемпиона СССР Боголюбова (ныне выступающего за Германию) мне удалось даже выиграть….

Особенно я горд тем, что мой успех подчеркивает ведущую роль, которую завоевывает Советская страна в области шахматного искусства. Это подтверждает не раз слышанное от Вас указание, что шахматы могут быть не только орудием культуры, но и орудием политики.

Оба текста полностью (как и письмо Сталину) можно найти в специальном выпуске «64» № 9 от 1 сентября 1936 года.

И, судя по содержанию, в составлении этих двух писем Ботвинник принимал прямое участие. Странно, что в мемуарах он не говорит об этом ни слова.

Чего-то вспомнилось...

Тринадцатилетним мальчиком я стоял у входа в Театр Эстрады. Только что закончилась, вернее, не закончилась, а была отложена в трудном для Ботвинника положении 19-я партия его матча с Петросяном. Это была последняя боевая партия матча. Отставая на два очка, Ботвинник черными попытался завязать борьбу, но неудачно. Проиграв назавтра при доигрывании эту партию, Ботвинник закончил матч тремя короткими – в 10-12 ходов ничьими.

Возле входа стояла толпа болельщиков - ждали выхода своих кумиров. Сначала вышел Ботвинник. Даже, скорее, не вышел – его быстро вели под руки двое людей, шляпа низко нахлобучена, глаз не было видно. Кто-то издевательски крикнул: «Ботвинник – только победа!» Ботвинника провели к машине, та рванула с места, и он уехал.

Потом появился улыбающийся Петросян и под овации восторженных поклонников неспешно подошел к своей «Волге», сел, машина медленно поехала, радостная толпа еще долго бежала за машиной.

Боже мой, как это все тогда мне казалось значительным, важным! А может, так оно и было?

К истории борьбы за мировую шахматную корону

В старые времена никакой информации о размерах призового фонда в том или ином соревновании в советской прессе не давалось. Я, например, до сих пор не знаю, сколько получали за свои победы в матчах на первенство мира Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский.

Но в 1972 году, еще перед началом матча в Рейкьявике, в газетах одно за другим появлялись сообщения: Фишер отказывается играть, его не устраивает призовой фонд, какой-то английский банкир пожертвовал сто тысяч фунтов для удвоения призового фонда и т.д. и т.п.

Летом группа московских шахматистов-любителей, в том числе и я, играла в Эстонии, в массовой швейцарке. А в Рейкьявике начинался матч Спасский – Фишер. И каждое утро, просыпаясь, я слышал поток сознания моего соседа по номеру, Толи:

— Как Боря сыграет с Бобиком? Выиграет! Нет, проиграет! Хотя … нет, все же проиграет… Значит сколько он получит? Сто тысяч! А если выиграет? Нет, проиграет, проиграет… Значит, сто тысяч! Сколько он Крогиусу даст? Тысяч пять. Нет, много. Три. Да, три. И Нею тоже три. Нет, Нею можно и две. В конце концов, Крогиус - все же гросс. Ну нет, неудобно, тоже три. А может, по четыре? А Фиме? Фиме меньше десяти нельзя. Все-таки Фима – это Фима! Но, с другой стороны, десять – много… Но если дать ему шесть, то Фима может обидеться…А если все-таки Боря выиграет? Тогда можно Фиме дать десять…А Крогиусу?...

И немного о каталах

Посвящается Чичу

В семидесятых годах был у меня один знакомый, назовем его Виктором. Способный шахматист (через несколько лет он стал мастером), он окончил технический вуз и учился в аспирантуре. Но больше шахмат, учебы и всего остального его занимали карты и бега.

Однажды на ипподроме ему совершенно точно сказали, как придут лошади. Нужно было только поставить деньги, а их-то у Виктора почти и не было, только три рубля. Он взял такси и помчался к жене – просить четвертак. А та отказала. И Витя, будучи человеком, назовем это так, весьма нервным, ее избил. И в итоге получил срок. Небольшой, сейчас уж не помню – год или два. И там, на зоне, случилась с ним такая история. Вызвал его опер и говорит:

— Ты, Виктор, вроде аспирант?

— Аспирант.

— Ну вот и хорошо, сделаешь мне к утру контрольную по сопромату, я тут учусь заочно.

— Ладно, дайте только логарифмическую линейку.

— Чего???

— Ну хоть арифмометр дайте!

— Ты, знаешь, не наглей! Иди, и чтоб утром все готово было!

И он пошел в барак.

— Прихожу к себе на нары, - рассказывал он мне, - а там сосед чифир заваривает. И мне предлагает. Я говорю – я бы с радостью, но тут такое дело, мне к утру надо этому придурку контрольную сделать. А как я после чифира? А тот мне – ты, Витек, хоть и аспирант, а дурак! Вот сам подумай: напишешь ты ему этот гребаный сопромат, пока он своим почерком перепишет, пока в Москву отправит, пока там проверят, двойку ему поставят, да обратно письмо придет – сколько времени пройдет? Месяца два! А у тебя срок кончается через месяц! Так что давай, пей чифир!

Искусство обольщения

Известно, что настоящий профессионал может делать свою работу в любом состоянии. Актеры, случается, играют спектакли не то что выпимши, а абсолютно пьяными, на автопилоте. И ничего, все нормально. Публика и не замечает. Как известно, мастерство не пропьешь.

Но ухаживать за дамами… Бывает, конечно, что пьяный в дымину тип пристает на улице к женщинам. Но это совсем не то. Даже смотреть противно.

Однажды вез я домой своего знакомого, тот на работе сильно перебрал. Сели в вагон метро, посадил я его на освободившееся место, и он моментально уснул. И перед ним встала какая-то женщина. А он, значит, спит. Едем мы, едем, потом он открывает глаза и смотрит на эту женщину. Вернее, на ее талию – на уровне своих глаз. И говорит:

— Какой у вас поясок ладненький!

Потом с огромным усилием поднимает глаза и из последних сил добавляет:

— И вся вы такая ладненькая!

И засыпает снова.

А прошлое кажется сном...

Все гроссмейстеры и их рейтинги, 1970-71 гг.

Это ирландская, что ли, "Записная книжка шахматиста" на 1972 год. Кстати, рейтинги тогда в нашей шахматной печати не публиковались, информация была секретной.

Заранее приношу извинения за плохое качество изображений, лучше отсканировать не удалось.

Чем старше, тем сильнее?

Можно ли сегодня представить себе, что шахматист добивается своих высших достижений ближе к пятидесяти годам? А между тем, если вспомнить историю розыгрыша первенства мира, начиная примерно с цикла 1973-75 гг. и заканчивая циклом 1982-1984 гг., то мы увидим немало интересного.

Сорокасемилетний Роберт Бирн в 1973г. впервые в жизни добивается заметного успеха, и какого! Он выходит в претендентскую восьмерку.

Л.А. Полугаевский. Наивысших достижений добился в 1980-м году, в возрасте 46 лет.

В.В.Смыслов, мало того, что после длительного перерыва в 1983 году попадает в претенденты, он, на седьмом(!) десятке, добивается крупнейшего своего успеха после 1957г. – занимает третье место в розыгрыше первенства мира!

Корчной, перешагнув сорокалетний рубеж, впервые в своей карьере играет сначала финальный претендентский матч (1974 г.), а затем (1978 и 1981) два матча на первенство мира.

Чем все это объясняется? Возможны два варианта. Первый. Скажем, Корчной в 1981 году стал играть намного лучше, чем, например, в 1964-м, когда ему даже не удалось выйти в межзональный. А Смыслов в 1983-м лучше, чем в шестидесятые годы. И второй: кроме Карпова и, много лет спустя, Каспарова за эти годы в мире не появилось молодых гроссмейстеров экстра-класса. И успехи «возрастных» шахматистов объясняются просто тем, что смена не выросла?

Правда, случай Полугаевского, мне кажется, особый. Войдя в число ведущих советских шахматистов в еще пятидесятые годы (23-е первенство СССР, 1956г., 5-7 места), обладая ярким талантом, огромным трудолюбием, хорошим здоровьем, Полугаевский очень долго не мог попасть не то что в претендентскую восьмерку, а даже и в межзональный турнир. При этом он выиграл множество турниров, был двукратным чемпионом страны, сила его игры не подвергалась сомнению. Но в отборе к первенству мира Полугаевского неизменно преследовали неудачи. Так было в зональных чемпионатах СССР 1958, 1961, 1963 и 1966 гг. Так было в межзональном, в 1970 году. Думаю, что и в претендентских матчах 1974 года с Карповым и 1977 года с Мекингом и Корчным Полугаевский сыграл много ниже своих возможностей. Причина, мне кажется, в том, что он не обладал спортивным характером. И очень долго не мог воспитать в себе то, что называется «бойцовские качества». Наконец, эта работа дала плоды, и в 1980-м мир увидел Полугаевского – бойца. Он выиграл с большим перевесом четвертьфинальный матч у Таля и отчаянно боролся в полуфинале с Корчным. Но … возраст, здоровье, и кривая его успехов после 1980 года пошла вниз.

Разумеется, все это не более, чем мнение дилетанта.

А мне все хочется о прошлом, уж простите.

В пятом томе "МВП" Каспаров много и развернуто пишет о том, что, если бы в 1975-м году состоялся матч Фишер-Карпов, то Карпов имел бы хорошие шансы на победу. И именно страхом поражения от Карпова объясняется отказ Фишера защищать свое звание. Причем основным аргументом Каспарова является то, что Карпов, освоив передовые методы дебютной подготовки ("бригадный" метод подготовки, он же "дебютная революция" - по Каспарову), имел бы в этой стадии партии явный перевес.

Разумеется, я осознаю ту пропасть в понимании шахмат, которая разделяет Каспарова и меня, простого любителя. И все же рискну высказать свое мнение.

Причины, по которым Фишер отказался играть, знал только он сам. Остальные могут только гадать. Но, в любом случае, несомненным фактом является то, что Фишер отказался играть задолго до того, как определился его соперник.

Матч в Багио не показал, мне кажется, такого уж большого дебютного перевеса Карпова, испльзовавшего всю интеллектуальную мощь советских шахмат, над Корчным, работавшим перед матчем, в основном, в одиночку. Да и счет матча 1978 года, мне кажется, косвенно свидетельствует о том, что в 1975 году Карпову было бы очень и очень трудно играть с Фишером.

Наконец, перед несостоявшимся матчем 1975-го года мало кто считал фаворитом Карпова. Например, Бронштейн оценивал его шансы, как нулевые(см. "Давид против Голиафа").

По поводу глагола "ложить".

Многие помнят сцену из "Доживем до понедельника", диалог героя В.Тихонова с молоденькой учительницей, которая жалуется на непослушных учеников:

— Я им говорю не ложьте, а они ложат!

Учительницу сыграла актриса Нина Емельянова, недавно ушедшая из жизни.

Долг чести

Неисповедимы пути к женскому сердцу. Как-то один мой знакомый рыскал по отделам своего учреждения в поисках денег. Должен сказать, что дело это было непростое. Поскольку брал он взаймы часто, а отдавал намного реже. Поэтому деньги ему давали неохотно, а чаще просто отказывали. Но тут ему повезло – в учреждении появился новый сотрудник. Вернее, сотрудница. И он обратился к ней с привычной просьбой – нет ли червонца до получки.

А она говорит:

— Понимаете, червонца у меня нет. Есть только двадцать пять рублей. Хотите, могу одолжить.

— Здорово! - восхитился он, - А тогда давайте пойдем в ресторан!

Против такой щедрости женское сердце устоять не могло. Так и завязался их роман. Они поженились, прожили вместе много лет, вырастили детей.

Но четвертак он ей, кажется, так и не отдал.

Любовь

Когда я жил в коммуналке, у меня была соседка, сильно пьющая женщина средних лет. У нее часто собирались гости, по самым разным поводам. И без повода тоже. И вот у ее подруги сын отслужил в армии и вернулся в Москву. Отмечали это дело у нас в квартире. Демобилизованный воин сильно перебрал. И пошел в сортир. Его рвало. А мама его, дворничиха из нашего дома, стояла рядом с уборной и прислушивалась к этим звукам.

— Сыночка мой! – радостно говорила она, - сыночек!

И на новый приступ:

— Кровиночка моя! Из армии вернулся!

* * *

Со мной вместе работал один конструктор, очень милый человек. А сын у него был скрипач. И когда сын выступал, отец приглашал на его концерты сослуживцев. Однажды он и меня пригласил. Я говорю:

— Спасибо большое, но что же я пойду, я ведь в музыке абсолютно ничего не понимаю!

— Я тоже ничего не понимаю, - отвечал он, - но когда играет мой Миша!..

Заметки по истории КПСС

Когда-то, в эпоху ЕС ЭВМ, вместе со мной работал один молодой парень. Звали его Толя, но все называли Толяном. Был он оператором ЭВМ. И как-то его попросили вступить в партию, в КПСС, естественно.

Дело в том, что среди инженеров тогда было много желающих стать коммунистом. Это, помимо всего прочего, способствовало служебному росту. Но вступить – инженеру – было очень и очень непросто. Во-первых, надо было себя зарекомендовать. Во-вторых, существовала – негласно – очередь, в которую надо было еще попасть. В третьих, нужно было, чтобы именно в ваше подразделение пришла разнарядка – один интеллигент, один рабочий. Без сопутствующего рабочего интеллигента в партию не пускали. А Толина должность, «оператор ЭВМ», считалась рабочей.

И вот такая разнарядка в наш отдел, наконец, поступила. А беспартийный рабочий в нашем отделе – один Толян. Вызывает его начальник и говорит:

— Толя, работаешь ты хорошо. И общественную работу ведешь, на дружину ходишь. Мы тобой очень довольны. Давай, вступай в партию!

— Ну, я не знаю… А можно с женой посоветоваться?

— Давай, чтоб завтра был ответ!

Назавтра Толян явился к начальнику отдела и говорит:

— Не, не вступлю. Жена возражает. Говорит – ты поздно домой с собраний будешь приходить, и вообще ни к чему, у нас ребенок маленький!

А нет рабочего – и интеллигента в партию не пустят. Толяна и упрашивали, и угрожали – он стоял насмерть. Интеллигент, который первый в очереди, был в отчаянии. Но умные люди посоветовали, поставил он Толяну литр коньяку, и рабочее сердце не выдержало.

И вот Толян стал кандидатом в члены КПСС, начал ходить на партсобрания. Новые диковинные впечатления переполняли его. Однажды он мне пожаловался:

— Представляешь, тут Надежда Ивановна мне говорит: «Толя, как тебе не стыдно! Я за тобой наблюдала на собрании. Ты же молодой коммунист! Ты должен каждое слово впитывать! А ты “Советский спорт” читаешь!» Я ей говорю: «Надежда Ивановна, так я посмотрел – все газеты читают. Ну и я тоже тогда!» А она мне: «Ты на всех не смотри! Ты на меня смотри! С меня пример бери!» Так я на следующем собрании на нее поглядел, а она спит! Да еще похрапывает!

Кюрасао, 1962

Споры о турнире претендентов на Кюрасао все не затихают. Был ли сговор Петросяна, Кереса и Геллера, как это утверждал Фишер, не было ли сговора? Договорились ли они еще в Москве? Или уже на месте? А может, не договаривались, а просто вышло так?

Мне кажется, это споры не о том. И важно другое. Расписные короткие ничьи фактически дали каждому из этих трех гроссмейстеров, по сравнению с другими участниками, дополнительно восемь выходных дней. И это было существенным преимуществом в условиях марафонского турнира. Да еще в таком климате.

Хотя, замечу, в Москве Петросян, Керес и Геллер ну никак не могли договориться. Откуда они знали, что Таль турнир провалит, что отстанет Корчной, что Фишер не будет конкурировать с ними? Если и договаривались, то по ходу состязания.

Но так или иначе, именно после Кюрасао ФИДЕ заменило турнир на претендентские матчи. Слишком наглядно было продемонстрировано преимущество «командной тактики»

О цирке Шапито, храбрости, трусости и правах человека

Считается, что в Советском Союзе права человека грубо попирались. Отчасти это так, конечно. Но все же какие-то права у нас были. Можно было, например, слушать западные радиостанции: Би-Би-Си, «Голос Америки», «Свободу» и т.д. Нельзя было, правда, кому-то рассказывать о том, что ты слышал. Это уже подпадало под статью, помните - распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй.

Но и те немногие права, какие были, человек терял с первой рюмкой водки. Выпивший трудящийся, передвигавшийся по городу, часто становился бесправной жертвой московских милиционеров, которые уже тогда, в семидесятые годы, вовсю занимались поборами с населения. Дешевле всего было откупиться от ментов на месте, не доводя дело до отделения милиции. Если все же составлялся протокол об административном правонарушении, то милиция присылала телегу на работу. Это влекло за собой большие неприятности – лишение премий и т.п. Короче говоря, путь человека от места выпивона до дома был труден и опасен.

Как-то наша компания выпивала в Нескучном саду. А рядом располагались задворки цирка Шапито – клетки с животными. Безо всякой охраны, отгороженные только небольшим заборчиком. И один парень, сильно перебрав, решил пожать льву лапу. Его отговаривали, пытались держать, но он всех раскидал и решительным шагом отправился к клетке. Казалось, еще чуть-чуть – и случится трагедия. И тут кто-то сообразил.

— Петька! – крикнул он, - милиция!

И Петька тут же повернул назад.

И немного о медицине

Один знакомый рассказал мне когда-то такую историю. У него был приятели, муж и жена. Муж был зубной врач, а жена гинеколог. А может, наоборот, сейчас уж и не вспомню. И как-то этот самый мой знакомый пригласил их в гости. Они пришли с маленькой дочкой, лет пяти. А у хозяев сыну тоже было пять лет. И пока взрослые вели застольную беседу, дети играли. Было это так.

— Во что мы будем играть? – спросил маленький Саша.

— В больного и врача, - ответила девочка.

— Я не умею в больного и врача!

— Это очень просто, я тебя научу. Значит, ты будешь больной, а я буду врач. Договорились?

— Договорились!

— Ты мне будешь давать деньги, а я тебе буду делать укол.

— А у меня нет денег!

И тут девочка ледяным тоном отрезала:

— Нет денег – умирай!

Немного о мистическом

Как-то, лет десять назад, смотрел я по телевизору передачу о Шукшине. Говорила его вдова, Федосеева-Шукшина, говорила много и интересно. И, в частности, рассказала, как они с Василием Макаровичем ездили в Париж. Шукшин первым делом бросился покупать книги русских писателей-эмигрантов: Бунина, Ремизова, Зайцева, Шмелева, Ходасевича и других. То, что тогда у нас не издавалось.

И вот они в поезде едут в Москву. И Шукшин жутко нервничает. Говорит, что на границе его проверят, найдут книги. Это, действительно, в те годы грозило большими неприятностями. Люди постарше помнят как, например, в 1971 году пострадал Тайманов. Пограничники неожиданно для Марка Евгеньевича проверили его багаж. Неожиданно – потому что Тайманов много и часто ездил за рубеж, и контроль, как правило, был чисто формальным. Но тут – он возвращался на Родину после поражения от Фишера со счетом 0:6 – проверили по полной.

И вот, рассказывала Лидия Федосеева, Шукшин буквально не находил себе места. «Проверят, обязательно проверят!» Она пыталась его успокоить – дескать, ты столько ездишь, и никогда тебя не проверяли. Но Шукшин не выдержал, взял книги, пошел в тамбур и выкинул их в окно.

— И как в воду глядел, - закончила Федосеева свой рассказ, - предчувствие его не обмануло, на границе нас так трясли, как никогда в жизни!

А я, слушая ее, вспомнил одну историю. Был у меня один знакомый. Он ушел с последнего курса института и поступил на курсы железнодорожных проводников. Это были такие специальные курсы, кажется, годичные, где готовили проводников для международных рейсов. И поступить туда было очень и очень непросто. Работа была выгодная – на каждый рейс проводник получал валюту. Немного, правда. Но на валюту покупались товары, которые потом втридорога продавались дома. Да, так вот, однажды этот самый Саша (он к тому времени уже давно окончил свои курсы, поездил сначала полгодика по странам народной демократии, хорошо себя зарекомендовал и перешел на рейсы в ФРГ) пригласил меня посидеть в ресторане. Сидим, выпиваем. Он говорит:

— Вот, премию дали.

— За что?

— Ну… дали, в общем.

Выпили еще, я снова спросил:

— Так за что премия-то?

— Да там… в общем, там одна семья… ну, короче, Солженицына везли...

Вот и вся мистика.

Девятое марта

Он был человеком пьющим. И часто наутро не помнил, что было вчера.

"И вот, - рассказывал он, - просыпаюсь я девятого марта. А баба моя лежит рядом и плачет.

— Ты чего, - говорю, - чего ревешь-то?

— Вот, у всех мужики как мужики. Восьмого марта цветы приносят, подарки. Поздравляют! А ты...

— А чего я?

— Чего, чего... Пришел вчера, морду мне набил и лег спать".

Детская болезнь правизны

Все мы, как известно, родом из детства. Когда родители стыдили нас за какой-то проступок, то почти у всех и почти всегда первая линия обороны была: «Я этого не делал!» Потом приходилось отступать на вторую: «А чего мне было делать, как не это!» И, наконец, третья: «Почему Петьке можно, а мне нельзя?» И много, много труда прилагали наши родители, чтобы воспитать в ребенке, казалось, элементарное. Что нехорошо поступать плохо. Что человек должен отвечать за свои поступки. Не оправдываться чужими грехами, а отвечать за свои.

Но как часто у взрослых людей видим мы то же самое, все ту же детскую трехступенчатую оборону: этого не было; ну, было – значит, иначе было нельзя; и почему, наконец, им можно, а я не могу?

Навеяно темой о книгах, буках и бяках

Вот подлинный диалог, услышанный у книжного развала.

Книгопокупатель: - Это не Дюмы книга! Я Дюму всего знаю, все книги. Нету у Дюмы такого романа!

Книгопродавец: - Не буду с вами спорить, я, как говорится, не специалист. Но написано очень замечательно!

Ни слова о политике

Однажды в какую-то развлекательную передачу пригласили известного политика, депутата Государственной думы Сергея Бабурина. О политике он не говорил, разговор шел о семье, о детях и тому подобных вещах. И Бабурин рассказал историю, которая показалась ему забавной.

«Я как-то спросил своего пятилетнего сына:

— Ты вегетарианец или гурман?

А он жутко обиделся и говорит:

— Я русский!»

Действительно, забавно. Хоть и не очень весело.

Святая к музыке любовь

Это было давно, еще при Хрущеве. В СССР приехал знаменитый пианист Артур Рубинштейн. Принимали его с большим почетом и шумихой. Почему – это отдельная история. Об этом потом было много написано. Но я сейчас о другом.

Рубинштейн, человек уже очень немолодой, дал в Москве концерт, который транслировался по телевидению. А на следующий день на уроке географии наша учительница спросила:

— Ну, дети, вы вчера, конечно, смотрели концерт Рубинштейна?

— Смотрели, - неуверенно ответили мы.

— Ну и вы заметили самое главное, дети?

Дети промолчали.

— Как он сидит! Какая прямая спина! Ровнехонько! И ведь пожилой человек. А теперь на себя посмотрите. Стыдно, дети, стыдно!

Очерки дружбы народов (отрывок)

Лет тридцать с гаком тому назад проводил я отпуск на турбазе, под Калининым (нынешней Тверью). И пошли мы как-то с ребятами в село, в пивную.

И там один старичок долго так на меня смотрел, потом подошел и говорит:

— Я, конечно, извиняюсь, можно вам один вопрос задать?

Поскольку такое обращение было мне не в новинку, то я сразу и ответил:

— Да, я еврей.

На что старичок мне сказал:

— Но вы, молодой человек, не расстраивайтесь. Мы так немцам в войну за вас дали! Будут помнить!

Немного о медицине

Рассказ моего знакомого, передаю дословно.

«Тут у меня случай был недавно. Я ходил по врачам, обследовался. И попал к проктологу, он мне проверял прямую кишку. Молодой парень, смешливый такой. Начал он меня исследовать. Больно, противно. Наконец, все закончилось. Он говорит:

— Ну, прямая кишка у вас в порядке, можете делать колоноскопию. Все понятно? Вопросы есть?

— Знаете, доктор, это мой второй опыт. Пятьдесят лет назад у меня в больнице брали пробу кала на дизентерию. С тех пор не понимаю, что хорошего в анальном сексе?»

Счастье номер два

В детстве все мы рассказывали друг другу анекдоты: что такое сверхбедность? сверхжадность? сверхнаглость? Но жизнь - не анекдот. Во всяком случае, не всегда.

Один мой знакомый, назовем его Жора, в старые времена был профсоюзным активистом, занимался, в частности, организацией турпоездок для сотрудников. И вот в одной такой поездке мне довелось участвовать. Мы все – человек сорок – рано утром приехали в аэропорт. Там нас должна была встречать сотрудница экскурсионного бюро. Единственное, что знал о ней Жора – это то, что зовут ее Вера Петровна. Мы ждем, а ее все нет и нет. И Жора начинает нервничать – надо же, чтобы вся группа успела зарегистрироваться на рейс, сдала вещи в багаж и т.д. А время поджимает. Может, она уже и здесь, но как ее найти? Вокруг полно народу, кто из них наша Вера Петровна?

И вот, наконец, она появляется, маленькая, немолодая, очень некрасивая, даже уродливая. И спрашивает нас – вы из такой-то организации? И Жора, облегченно вздохнув, обводит всех взглядом, как бы прося внимания. Подходит к ней и говорит:

— Вера Петровна, вы по телефону не сказали, на что вы похожи, чтобы я мог вас сразу найти!

Помню убитое лицо женщины, ее сразу севший голос. Помню свой мгновенный страх – как бы не улыбнуться.

Потом, в новые времена, Жора, говорят, стал успешным бизнесменом.

Смех и грех

Как известно, десятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года умер Брежнев. Или, как тогда писали, «Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного совета СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев». Через несколько дней его хоронили у Кремлевской стены. Похороны, разумеется, транслировались по всем программам телевидения.

В нашем учреждении во всех отделах заранее поставили телевизоры. И вот мы стоим в коридоре, несколько десятков сотрудников, и смотрим прямую трансляцию похорон. Стоим тесно, в несколько рядов. И вдруг мой приятель шепчет мне в ухо:

— Посмотри на нашего горюна!

А передо мной стоит наш механик Серега. Со скорбным, устремленным в экран телевизора лицом. И указательным пальцем гладит туго обтянутую джинсами попку стоящей перед ним девицы. И та тоже скорбит, стоит смирно, в экран смотрит не отрываясь.

Не удержался, стыдно вспомнить, смеялся взахлеб. Начальник, помню, на меня наорал. Могли быть большие неприятности. Но ничего, обошлось.

Музыкальная история

Всю жизнь мне говорили, что музыкального слуха у меня нет и в помине. Но в глубине души я все же в этом сомневался. Я читал, что бывает так: у человека есть слух, но, тем не менее, он не может на людях правильно воспроизвести ни одной мелодии – зажатость мешает. Может, думал я, и у меня эта самая зажатость?

Но однажды я проводил отпуск в байдарочном походе по Западной Двине. В нашей компании был профессиональный музыкант, дирижер из Ленинграда. Он много рассказывал о загадочном и непонятном для меня мире музыки. Я ему - о шахматах, которые он любил.

И вот как-то этот Валентин, дирижер, сильно простудился. Кашель, насморк, высокая температура, он чуть ли не бредил. Лежал в своей палатке и не выходил. А я сидел у костра и, будучи в хорошем настроении, что-то напевал. И Валя, не выдержав моего вокала, закричал:

— Семен, немедленно замолчи!

С тех пор я на публике не пою. Но надежда все же теплится. Ведь был и другой случай. Мой хороший знакомый, саксофонист, уверяет, что однажды, у него в гостях, я в сильном подпитии совершенно правильно исполнил вещь самого Бетховена! Правда, произведение это называется - «Бездельник, кто с нами не пьет».

Текст слов

Казалось бы, что может быть безобиднее обыкновенной эстрадной песенки? С незатейливыми словами? Но не все так просто. Вот несколько подлинных случаев из нашего, не такого уж далекого, прошлого.

Популярный в свое время певец Владимир Макаров в одночасье исчез с телекранов после того, как спел песню с такими словами:

Тсс! Тише друг,

Стены слышат каждый звук,

Каждый шорох, каждый вздох

Ну это еще ладно, можно понять. Но вот в 1970-м году Лев Лещенко перестал исполнять свой хит про Ярославну – помните:

Ярославне в час разлуки,

Ярославне в час разлуки

На коня верхом садясь

…

Дело в том, что в это время широко отмечалось столетие со дня рождения В.И.Ленина. А в песне, на беду, была такая строчка:

Нам столетья не преграда

И уж совсем незаслуженно пострадал Эдуард Хиль. Ему в 1969-м году запретили исполнять песню «Лунный камень». Да, там было такое:

Подари мне лунный камень,

Сто преград преодолей

Тогда почему-то никто не сомневался в том, что 21 июля 1969 года Армстронг спустился на Луну. И песню запретили. Наверное, зря - в свете последних изысканий?

Смена вех

В юности у меня был друг. Звали его Павел. Я часто бывал у него дома. Родители Павлика, радушные, доброжелательные люди всегда были рады гостям. Мама обычно расспрашивала меня о житье-бытье. Отец же был молчалив. Работал он токарем на одном из московских заводов. Был, как тогда говорили, передовиком, у него имелся даже орден Ленина – награда очень редкая.

Помню, на свадьбе Павлика он хотел сказать тост. Долго мялся, повторял «ну, значит» и «одним словом». Потом выдавил из себя несколько слов и облегченно замолчал. И мне казалось, что он и говорить-то толком не может. Но как-то Павлик рассказал, что отец его в молодости был первым секретарем одного из сибирских обкомов комсомола. И речи произносил, и в газетах писал. Но когда в тридцать седьмом начались аресты, испугался, уехал на Север, завербовался в какую-то бригаду. Уцелел. Но замолчал. На всю жизнь.

* * *

В молодости я каждую неделю обходил букинистические магазины – искал шахматные книги. Книги тогда вообще были жутким дефицитом, и шахматные – не исключение. Сейчас трудно это представить, но изданные обычным по тогдашним меркам стотысячным тиражом книги по шахматам расходились моментально. Купить их можно было только у букинистов, и то если повезет.

За время моих походов по букинистическим я запомнил многих продавцов. Андрея, работавшего в магазине за памятником Ивану Федорову и называвшего себя «книгопродАвец». Молодую женщину с глубоким, волнующим покупателей, декольте со Столешникова переулка. Вежливую, приветливую продавщицу из магазина на Сретенке. Да многих помню и до сих пор. Одного продавца я побаивался. Немолодой мужчина в очках, невысокий, очень худой, с гнусавым голосом. Он работал в магазине издательства «Академкнига» на улице Горького, там был отдел, где продавалась букинистическая литература на иностранных языках. С покупателями охотно беседовал о живописи, о литературе, показывал альбомы, книги на разных языках. Я подходил к нему и робким голосом спрашивал:

— Простите, у вас есть что-нибудь по шахматам?

Если что-то было, то он с величайшим презрением доставал стопку книг и клал передо мной на прилавок. Я смотрел, как правило, ничего не покупал – было дорого, и уходил, провожаемый его насмешливым взглядом.

Много лет спустя один человек, всю жизнь собиравший книги, рассказал мне кое-что про этого продавца. Звали его Ян Янович, был он, если не путаю, из дворянской семьи. Получил прекрасное образование, знал в совершенстве шесть языков. А в букинисты подался в том же тридцать седьмом году, здраво рассудив, что на этой работе больше шансов уцелеть. Да так и остался там на всю жизнь. Улица Горького, магазин «Академкнига», букинистический отдел.

Неотразимая красота жизни

Многие помнят старый фильм режиссера И.Хейфица "Большая семья" с замечательными актерами - Борисом Андреевым, Лукьяновым, Гриценко, Баталовым и другими. Фильм рассказывал о трех поколениях семьи потомственных рабочих-судостроителей

Картина это была снята по роману В.Кочетова "Семья Журбиных". О Кочетове, человеке ныне практически забытом, а некогда весьма известном, главном редакторе журнала "Октябрь", можно было бы многое сказать. Но я сейчас не об этом.

В свое время композитор Иван Дзержинский написал оперу по мотивам "Семьи Журбиных". После премьеры его пригласили выступить на радио. И Дзержинский, среди прочего, сказал:

— Трудно в наше замечательное время композитору угнаться за быстро меняющейся жизнью! Вот например, пока я писал оперу, на Ленинградском корабельном заводе ввели в эксплуатацию новую автоматическую линию. А я, к сожалению, в своем произведении не успел это отразить.

Шахматы и казачество

Было это давно. Точно не помню, в каком году. Помню, что Яну Эльвесту тогда было лет четырнадцать-пятнадцать. Он был кандидатом в мастера. И я играл с ним в одной швейцарке, в Эстонии.

В тот день Эльвест выиграл у московского кандидата в мастера X. Тот был родом из донских казаков, горячий парень. Проиграл он обидно, стоял явно лучше и мог выиграть одним ходом. Переживал страшно, всем показывал партию. Потом вроде немного успокоился, и мы с ним пошли покурить у входа в игровой зал.

И он мне говорит:

— Нет, ну почему это я вдруг зевнул? Я почти никогда не зеваю – а тут такое дело. Почему? Ааа, понял, это Y. меня отвлек своей дурацкой болтовней, я потерял концентрацию! Все, все понятно!

И он просунул голову в дверь турнирного зала и громко зашептал:

— Саша, Саша, выйди на минуту! Тут дело срочное!

Y. оторвался от своей партии и пошел к нам. Когда он вышел, X., ни слова не говоря, дал ему по морде.

С тех пор прошло много лет. Эльвест стал известным гроссмейстером. Да и Y. тоже уже давно гроссмейстер. Но за что он получил тогда по морде - не знает до сих пор.

Музыка моего детства

Когда я учился в третьем классе, у нас в школе ввели уроки ритмики. Они были платные, с наших родителей собрали деньги и пригласили педагога – бывшую балерину Большого театра. Уроки проходили в актовом зале, куда нас, юных балбесов, загоняли из-под палки. Мы стояли внизу, в зале. А на сцене, под звуки пианино, на котором играла наша учительница пения, Екатерина Ивановна, балерина показывала нам танцевальные движения. А мы должны были их повторять.

На третьем или четвертом занятии случился скандал. Когда балерина разучивала с нами очередное па, второгодник Женя крикнул:

— А ты юбку-то повыше задери!

Раздался дружный детский смех. И несчастная женщина категорически отказалась с нами заниматься. На том все и закончилось. Вернее, не совсем все. Нина Королева, звеньевая, подала нашей учительнице список – кто смеялся. И я в этом списке был единственный пионер, остальных еще не приняли. Поэтому и спрос с меня был особый. Я пытался оправдаться – дескать, смеялся я совсем по другому поводу, Петька мне анекдот рассказал – но напрасно. И меня оставили после уроков, часа на два.

А танцевать я так и не научился.

* * *

Потом, несколько лет подряд, нас, опять-таки из-под палки, загоняли в актовый зал на литературно-музыкальный лекторий. К нам приезжали замечательные люди. Помню молодого Льва Шилова, уже тогда увлеченного собиранием голосов писателей. Помню чтеца Якова Смоленского. Помню певцов, скрипачей, пианистов. Многие из них потом прославились.

Однажды в концерте-лектории принимал участие молодой певец из Большого театра, бас. Был он во фраке, с бабочкой. Вышел на сцену, и своим замечательным голосом спросил:

— Ну, мои юные друзья, какое произведение вам исполнить?

— «Дубинушку» спой! – крикнул из зала один из юных друзей

И тут певец, что называется, припал к корням. Выскочил на авансцену, наклонился к кричавшему пареньку, и как-то очень по-детски обиженно сказал:

— Сам ты дубинушка!

Певец этот – давно признанный мэтр, народный артист СССР, лауреат всего и вся. Но когда я вижу его на экране телевизора, всегда вспоминаю того, молодого, обиженного нами. Юными балбесами.

Анекдот и его окрестности

Реакция на рассказанный анекдот бывает разной. Чаще всего – смех или отсутствие смеха. Самое же, на мой взгляд, интересное и неожиданное – это когда анекдот воспринимают всерьез. Причем это бывает и у людей со вполне нормальным чувством юмора. Просто тема представляется им слишком важной, чтобы отнестись к ней легкомысленно.

Однажды я рассказал одному сорокалетнему знакомому такой, не вполне приличный, анекдот.

— Знаешь, - спросил я его, - в чем разница между жизнью и членом?

— Нет, - оживился мой знакомый.

— Жизнь жестче!

— Нет, почему! – после некоторого раздумья отозвался он, - вот у меня… Хотя… Нет, ну все же… Но, во всяком случае, еще три года назад…

Гость из будущего

Это было лет тридцать тому назад, при Брежневе. Я подрабатывал в одном из московских Домов пионеров, вел занятия с малышами. Учил их, как фигуры ходят, нотации, как ставить мат ферзем и королем одинокому королю и т.п. Не могу сказать, что это мне очень нравилось, да и платили за это немного, но что делать. Денег, как известно, всегда не хватает. И тридцать лет назад тоже не хватало. Мне, во всяком случае.

И как-то посреди занятия заходит в комнату вполне взрослый парень, лет восемнадцати, в хорошей дубленке. Усики пробиваются. И спрашивает у меня:

— Могу я в кружок записаться?

Я ему отвечаю:

— Странно, вы видите, здесь дети, малыши. Учатся самым азам. А вы вроде взрослый человек, зачем вам это?

Тут он меня отводит в сторонку и говорит:

— Тут, понимаете, какое дело. Мне в армию идти, нужно первый разряд оформить. Мне обещали, если будет первый разряд, в спортроту устроить. Можете помочь?

— Да… не знаю… вы играть-то вообще умеете?

— Да причем тут это! Я работаю в магазине «Подарки» на улице Горького, отдел сувениров. Вам, кстати, палехские шкатулки нужны? Могу устроить, недорого. А детские игрушки? У меня в «Детском мире» связи.

— Да нет, - говорю, - спасибо, мне не нужно. Да и вряд ли я смогу вам помочь.

— Ну, может у вас там знакомые какие-то есть, кто может.

— Ладно, - говорю, чтобы отвязаться, - я подумаю.

— Давайте быстрей. Кстати, «шмайсер» с двумя обоймами нужен? Могу устроить, не очень дорого. Да, а это ваша основная работа? Кружок этот?

— Нет, я вообще-то в НИИ работаю, программистом. Это так, халтура.

— Ну и сколько вы зарабатываете в вашем НИИ, если не секрет?

— Двести выходит! – сказал я с гордостью.

Тут он на меня посмотрел с жалостью и говорит:

— Ну а дальше-то что собираетесь делать?

Немного о Д.Самойлове

Однажды мне повезло - я попал на выступление Д.Самойлова. Поэт приехал в учреждение, где работала моя сестра. И мы с ней сидели в переполненном зале и слушали. Читал Самойлов свои стихи, на мой взгляд, замечательно. Помню, я написал ему записку, просил прочитать «Старого Дон-Жуана». Д.Самойлов ее прочел вслух и положил в карман. Читал он много, и то, что выбрал сам, и то, что просили. И, наконец, сказал: «Спасибо, позвольте на этом с вами попрощаться». И тут моя сестра крикнула «А старый Дон-Жуан?». И Самойлов, хлопнув себя по лбу, с улыбкой сказал:

— Действительно, старый Дон-Жуан! Забыл!

И прочел эту маленькую пьесу.

Предложение, от которого невозможно

Однажды разговаривал я с одним знакомым. И зашел у нас спор на общие темы – Россия и ее история, демократия и диктатура, Сталин, Ельцин, Горбачев и т.д. Ни по одному вопросу не сошлись во мнениях. Разругались вдрызг. Обозвали друг друга последними словами и разошлись. Прошло полгода. И вдруг он звонит:

— Давай, - говорит, - дружить, а некоторых тем при этом не касаться.

О странностях любви

В старые времена был у меня один сослуживец, Валера. Женат он был на номенклатурной дочке, поэтому особых материальных проблем у Валеры не было. Квартира, дача, машина – весь джентльменский набор тех времен у крепкой советской семьи имелся. Но зато жена была невероятно ревнива, и это доставляло Валере некоторые неудобства. Однажды он мне пожаловался:

— Верка вчера говорит: если ты мне изменишь, я сяду в «Жигули» и на полном ходу брошусь с моста!

Помолчал, потом задумчиво и огорченно произнес:

— Все-таки не понимаю я, зачем же в «Жигули»?

Шахматы и хоккей

В начале семидесятых годов я несколько лет подряд проводил отпуск в эстонском городке Вильянди, играл в ежегодных швейцарках. Жили мы обычно на спортбазе, недалеко от озера. Кажется, в 1973-м году на спортбазе жили и готовились к сезону хоккеисты «Крыльев Советов» - они только что сенсационно выиграли чемпионат страны, обогнав ЦСКА (люди постарше помнят эти фамилии – Бодунов, Анисин, Лебедев, Расько…) Ребята все были, по моим понятиям, циклопических размеров и мощи. Я иногда с ужасом и удивлением наблюдал за их тренировками. Даже тогда, тридцать пять лет назад, эти нагрузки казались мне чудовищными. Что же говорить о нынешнем времени!

После тренировок хоккеисты, уставшие, сидели обычно на солнышке, на ступеньках при входе на спортбазу. Отдыхали, балагурили. Как-то я, выйдя из номера в одних плавках, шёл мимо них на пляж. Мой проход вызвал бурный смех. В чем дело, думаю, может у меня плавки порвались? Нет, все в порядке. Чего же они смеются? Потом уж я сообразил – хоккеисты, видимо, до этого считали, что людей с моим телосложением и мускулатурой просто не бывает в природе.

Жизнь и судьба

В начале семидесятых годов одна начинающая журналистка мне похвасталась: ей повезло, удалось купить однотомник Ахматовой. Дело было так. Она поехала в Минск писать про фестиваль эстрадной песни. И ей кто-то сказал, что километрах в семидесяти от города, в деревне, в сельпо, лежит и не раскупается стопка этих однотомников. Это была первая удача. А вторая заключалась в том, что ее довезли туда на машине. И кто довез! Почетный гость фестиваля, известный эстрадный певец! Они болтали о том, о сем, и журналистка рассказала про волшебное сельпо. «Так поехали!» – крикнул певец. Сели в его «Волгу», и через час оба уже держали в руках по томику Ахматовой.

Певец этот давно уже потерял популярность. Но продолжает выступать. Изредка я вижу его по телевизору. Поет он все то же, что и сорок лет назад, жизнерадостную ахинею с примитивными словами-текстами. А для души, возможно, читает стихи. Ахматову и других. А может, и не читает, и ему нравится то, что он поет. Кто знает. Но, в любом случае, осуждать его не за что. Даже если ему противно петь свои песенки. Это жизнь. И редко кому удается ее прожить так, как хочется.

Когда-то со мной работала одна женщина, инженер-электронщик. И вдруг она перешла на работу в общепит, буфетчицей. В нашей же конторе.

— Почему? – спросил я ее, ожидая услышать что-нибудь вроде того «ну, ты сам рассуди, я одна, без мужа, ребенка надо воспитывать, а тут все же другие возможности».

— Ты понимаешь, я в детстве мечтала артисткой стать. А тут я как на сцене – все на меня смотрят, ждут, что я скажу, я в центре внимания!

Все же не прошло и года, как она стала обсчитывать, обвешивать, разбавлять и недоливать. Работа есть работа.

Один известный шахматист, переживший и взлеты, и падения, битый жизнью, оставивший далеко позади свои лучшие годы, во время очередного, проходного, турнира сказал как-то моему другу: «Все равно это лучше, чем в шахту спускаться». И есть в этих словах некрасивая правда.

Но бывают и более запутанные случаи. Вспоминаю, как в тысяча девятьсот семьдесят первом году я сидел в Большом зале ЦШК на юбилейном вечере Смыслова. Василий Васильевич отмечал свое пятидесятилетие. Все было очень хорошо: и речи, и цветы, и адреса, и полный зал, и аплодисменты. Потом слово взял Смыслов. И, говоря о своей жизни, постепенно перешел от шахмат к музыке. Увлеченно вспоминал о том, как он, уже знаменитый гроссмейстер, брал уроки пения, как проходил конкурс в Большой театр. С гордостью рассказал, что вот, недавно, одна звукозаписывающая фирма в Голландии выпустила его пластинку.

И чувствовалось, что, пусть ненадолго, пусть только в этот вечер, Василий Васильевич жалел, что стал великим шахматистом. А не простым оперным певцом. Не судьба.

Волшебное слово

Один мой приятель увлекался музыкой, три раза в неделю после работы ездил в джазовую студию. Музыка была его любимым занятием, а потом, спустя годы, стала и профессией. Но тогда – только увлечением. И как-то звонит ему на службу жена и говорит:

— Приезжай ко мне на работу, срочно.

— Но у меня сегодня репетиция! Я же не успею! В чем дело?

— Давай, бросай свою репетицию, дело такое, что по телефону сказать не могу.

— Ну хорошо, что делать, приеду.

И он, вместо репетиции, поехал на работу к жене. И выяснилось, что одна сотрудница продает пиджак, и его непременно надо примерить. Приятель мой вспылил, повернулся, и, не примерив пиджак, помчался на репетицию.

Когда же он вернулся домой, оказалось, что любимая жена смертельно обижена и с ним не разговаривает. И все попытки помириться ничего не дают. Как он ни старался, какие слова ни говорил – все мимо. “И тут, ночью уже, - вспоминал он, - меня осенило. Вот оно, волшебное слово! И я ей говорю: - А я тебе что-то купил!»

Жена молчала долго, чуть не час. И все же не выдержала, спросила:

— А что?

— Мельхиоровую ложечку, - облегченно ответил он.

— Покажи! Ах, какая прелесть!

И жизнь снова наладилась.

Из всех искусств

Сейчас уже точно не помню, но, кажется, видеомагнитофоны появились в СССР в начале восьмидесятых. Были они довольно дороги. Но, тем не менее, их покупали. Смотрели тогда на них, в основном, западные боевики и порнуху. В продаже, насколько я помню, кассет тогда не было. Что-то привозили из-за границы. Наверное, уже существовали и какие-то подпольные записывающие студии. Владельцы видаков обменивались кассетами. Так это начиналось.

Купил видеомагнитофон и один мой знакомый. Как-то мы сидели с ним в буфете, пили кофе. Он рассказывал, какой это замечательный прибор. Я говорю:

— Боря, ну объясни, зачем тратить такие дикие деньги на эту ерунду?

— Вот сам рассуди, - ответил он, - насколько интереснее смотреть "Челюсти", чем их читать!

Против такого аргумента мне возразить было нечего. Хотя до сих пор не понимаю, почему же обязательно если уж читать, то "Челюсти"? Почему, к примеру, не "Войну и мир"?

Легенда о счастливом эмигранте

Двадцать лет я проработал в крупном отраслевом НИИ. Институт этот юридически и сейчас существует. Хотя ... Ну, в общем, это обычная история.

Очень много моих бывших сослуживцев эмигрировало. Живут они по всему миру - Америка, Израиль, Франция, Германия, Голландия, Испания, Швеция, Чехия, Австралия и так далее. В Америке их так много, что они даже основали ассоциацию, проводят регулярные встречи, есть у них и свой сайт,.

Судьбы наших "ниишных" эмигрантов сложились по-разному. Кто-то успешен более, кто-то менее. Одни довольны принятым решением. Другие о нем сожалеют. Кое-кто вернулся в Россию. Но одна судьба резко отличается от всех остальных. Правда, не знаю, действительно ли все так было, или это легенда. Во всяком случае, мне так рассказывали.

…Когда он эмигрировал в Израиль, ему было уже под шестьдесят. Уехал он один. В России остались дети, бывшие жены и многочисленные любовницы. На новой родине ему дали домик на берегу моря и небольшое пособие. Он не стал заниматься обычными эмигрантскими глупостями - учить язык, искать работу. Пособия хватало на еду и ежедневный литр пива. Из Советского Союза он привез доску для серфинга.

Дни его проходили в однообразном счастье. Поел, покатался на доске по морю, вернулся в домик, выпил пива, заглянул к соседке, такой же эмигрантке. Поспал. Поел. Выпил пива. Серфинг. Соседка. И так изо дня в день, из года в год. До самой смерти.

Глупый Ларри

Мне кажется, что чуть ли ни все конфликты в мире происходят из-за взаимного непонимания. Один человек не понимает и не хочет понять другого. Государство не понимает и не хочет понять другое государство. Непонимание приводит ко взаимному недоверию, подозрительности, враждебности… да к чему только оно ни приводит.

Вот замечательный пример – давняя телевизионная беседа Путина с Ларри Кингом. Весь западный мир содрогнулся, когда на вопрос «Что случилось с вашей подводной лодкой?», наш президент улыбнулся и ответил: «Она утонула». Поднялся шум. «Какой цинизм! Какое пренебрежение к человеческим жизням!» И т.д., и т.п.

А что же это было? А было вот что, мне кажется. Кинг задал такой вопрос, который в Советском Союзе, где Путин родился и вырос, задавать начальству было не принято. Что положено знать – нам скажут, а что не положено – то не положено. А если все же какой-нибудь простофиля спрашивал – а что, собственно, случилось – то ему давали понять, что когда и если сочтут нужным, то вам объяснят, а пока это преждевременно и ваш нездоровый интерес неуместен. Ставили человека на место короткой отговоркой, многозначительной улыбкой. И любой простофиля, будь он трижды Ларри Кинг, мгновенно все понимал – да, лопухнулся, спросил не по делу. Впредь мне наука. И молчал в тряпочку. Только и всего.

Но как все это мог понять Ларри Кинг?

Немного о Леониде Ильиче

Я от всей души хочу

Пожелать с любовью

Леониду Ильичу

Крепкого здоровья!

Подарить букет цветов

Цвета огневого,

И его поцеловать,

Как отца родного!

Из стенограммы XXV съезда КПСС

Году примерно в восьмидесятом я был в командировке на Украине, в Днепропетровске. Что меня там удивило – это очень уважительное отношение к Брежневу. В Москве в ту пору он воспринимался уже несколько юмористически. А там все было по-другому. Помню, один знакомый посоветовал мне в выходной обязательно съездить на экскурсию в Днепродзержинск.

— А как же! Это ж родной город Леонида Ильича! - сказал он.

Возможно, это была гордость за земляка. А, может быть, я чего-то не понимал. Не берусь судить.

В Москву я улетал на самолете. Опаздывал, и взял такси до аэропорта. Едем, по обе стороны дороги высажены пирамидальные тополя.

— Красиво! – говорю я.

— Та тут голе мисце було! – отозвался таксист, - А коли дизналися, що на двохсотриччя Днипропетровська Леонид Ильич прииде, так их и посадили. А як з'ясувалося, що вин не прииде, так двисти метрив недоробленными залишилися!

Про ассоциативное мышление

Говорят, что склонность к ассоциативному мышлению – признак поэтической натуры. Возможно. Но все же не только поэтической. Помню, как-то сидим на работе, радио включено, и Ирина Аллегрова поет песенку "Младший лейтенант, мальчик молодой", помните?

Младший лейтенант, мальчик молодой!

Все хотят потанцевать с тобой.

Если бы ты знал женскую тоску

По сильному плечу.

И один сотрудник, значит, внимательно так слушает. А певица продолжает:

Ты не генерал, - и, слава богу,

Двадцать лет спустя ты понемногу

Станешь понимать, что молодость

Важней погон.

А он вдруг говорит:

— Да, вот когда я косил от армии в дурдоме, так там один полковник лежал, ему жена с овчаркой изменила!

Окурки Таля-2

Может быть, единственный раз в жизни Таль, человек уступчивый и мягкий (мало кто знает, например, что в 1961-м году Таль хотел сдать неудачно для него складывавшийся матч-реванш, но его уговорили доиграть до конца: "Миша, заплачены деньги за зал, нельзя!"), так вот, этот самый мягкий и уступчивый Таль однажды был готов пойти на серьезный конфликт с советской шахматной федерацией. Дело в том, что наше шахматное начальство решило в очередной раз бороться за здоровый образ жизни шахматистов, и на открытии чемпионата СССР 1969-го года участникам сообщили, что курить на сцене запрещено. Таль заявил, что этот чемпионат - зональный, по правилам ФИДЕ курение разрешено, и если этот запрет немедленно не отменят, то он даст телеграмму президенту ФИДЕ. Угроза подействовала, и курение было разрешено.

Кому нужны деньги

Когда-то, в молодости, я переходил на другую работу. Подал заявление «по собственному желанию», отрабатываю две недели. И как-то подходит ко мне один завлаб, кандидат наук, лет сорока пяти. Звали его Борис Иванович. И фамилию до сих пор помню, хотя прошло очень много лет. И спрашивает:

— Я слышал, вы увольняетесь?

— Да, Борис Иванович, увольняюсь.

— Зря! Я как раз хотел вам предложить перейти в мою лабораторию. Очень интересная работа. Вот давайте ко мне пойдем, я вам материалы все покажу.

И стал мне рассказывать, объяснять. Графики рисовать. Я говорю:

— Борис Иванович, да, действительно, интересно. Да и увольняться мне не хочется, если честно. Двадцать рублей прибавите к окладу, и я с удовольствием к вам перейду.

— Я вам просто удивляюсь! – ответил он, - вы, я гляжу, юноша серьезный. За тряпками не гоняетесь, - тут он оценивающе пощупал мой галстук, - зачем вам деньги? Вот сын у меня разгильдяй, ничего, кроме девиц и этих, как их там, битлов знать не хочет. Ему-то деньги нужны, понятно. А вам они зачем?

Больше поэтов хороших и разных!

Как-то, очень давно, в наш НИИ приехали два друга-поэта: Александр Аронов и Вадим Черняк. Приехали они подзаработать – их пригласили на какой-то молодежный вечер и они читали стихи. Подработку эту (двадцать пять рублей на двоих) устроил им я, так уж получилось, что я был с ними знаком, а наш комсомольский секретарь у всех спрашивал, нет ли каких знакомых артистов или сатириков, или еще кого, кто бы мог развлечь молодежь перед танцами.

Вечер проходил в нашем учрежденческом кафе. Там поэты и читали свои стихи, а комсомольцы, сидя за столиками, ждали, когда художественная часть закончится, и можно будет перейти к танцам. Поэтому слушали вполуха. Но не все. Один внимательный слушатель все же был. Это был наш институтский поэт. Он регулярно печатал свои опусы в многотиражке. Поэт был прыщав, неудачлив в любви и завистлив. Стихи были соответствующие. Одно стихотворение помню до сих пор:

Твои глаза, как два болота

Меня готовы засосать.

Я трепещу и жду чего-то,

И вместе с тем готов отдать

На свете все за взгляд коварный,

Горячей крови бурный ток.

Увы, я вижу лишь амбарный

На сердце девичьем замок.

Позор и горе! Недруг гнусный

В амбар проник чрез задний ход!

Ведь ключ был прост – признанье в чувствах,

А я остался у ворот.

И вот, печалию объятый,

Побрел я прочь, и поделом –

Ведь надо было, трус проклятый,

Ломиться прямо напролом.

Ну так вот, Аронов и Черняк читают, этот Витя слушает, а я сижу недалеко. И Витя говорит девушке, своей соседке по столику:

– Подумаешь! Я-то могу и лучше этих написать. Главное – напечататься, но там у них сплошной блат, мафия! Своих печатают только!

С тех пор прошло много лет. Давно нет на свете Саши Аронова. И вот ушел из жизни и его друг Вадик Черняк. Знаю, что и у того, и у другого вышло, еще при жизни, несколько поэтических книг. Но этих сборников у меня нет. Какие-то отрывки, строчки помню, конечно.

Я слушал, тихий и несмелый,

И ничего не говорил,

А надо мною лебедь белый,

Как лебедь белая парил.

Это Черняк.

А вот Аронов:

И все-таки я твой, Россия,

В снега заброшенный семит.

Я уж не говорю о знаменитых «Если у вас нету дома» и «Остановиться, оглянуться».

Но ведь и Витины строчки тоже помню. Вот что удивительно.

Пышные формы, волнующий стан,

Пляшут невольницы древний канкан.

Старый эмир сидит у фонтана,

Курит кальян под звуки канкана.

Или:

Как лучшей половине мира

Вас поздравляет моя лира

.

Что за непонятная вещь эта память!

Путевые заметки

Так сложилась жизнь, что в последние годы все мои путешествия ограничиваются московским общественным транспортом. Но зато путешествую я в нем ежедневно. Перед вами - записки путешественника.

Победители

Все мы передвигаемся, особенно в часы пик, в переполненных до предела вагонах, стоим вплотную друг к другу. Удивительно, однако, что встречаются люди, которые получают от этого удовольствие. Остальных пассажиров они рассматривают как противников. А их задача – бороться и победить. Ведь они-то едут по делу, а все остальные - только для того, чтобы им помешать.

Однажды я в вагоне метро наблюдал такого бойца. Это был немолодой мужчина с огромным рюкзаком на плечах. Дело было в час пик, вагон раскачивало, рюкзак задевал всех близстоящих, но этот человек и не подумал о том, чтобы снять его со спины. Снимать, потом снова надевать – зачем? И вот, наконец, он стал пробираться к дверям сквозь гущу людей. И тут я услышал его голос.

— Даже осел, когда видит, что навстречу ему идет другой осел с поклажей, сторонится и уступает место! А вы хуже осла!

И с этими словами он вышел из вагона.

Как-то в троллейбусе возникла ссора между двумя женщинами. В чем причина – как всегда, непонятно. Кто-то кого-то толкнул. Или не так посмотрел. Или что-то сказал. Неважно. Обычное дело, повседневность. Женщины поорали друг на друга, да и постепенно затихли. А троллейбус тем временем подъезжает к моему дому, я пробираюсь к дверям. А там стоит уже одна из этих двоих, ей тоже сейчас выходить. И на лице у нее написано предвкушение блаженства. Троллейбус остановился, двери окрылись.

И женщина обернулась к своей потерявшей бдительность противнице.

И сказала: «Кикимора болотная!»

И вышла. И пошла домой, счастливо улыбаясь.

В метро, в час пик, прижало меня толпой к высоченному парню. И вот мы едем, я смотрю – у него на груди значок, кругляшка такая пластмассовая. А на ней что-то написано по-английски. Единственное слово, которое я понял – апартеид. А он говорит: «Ну, чего уставился? Я против апартеида в Южной Африке!» Ну, против, так против. Едем дальше. На пересадочной станции толпа схлынула, в вагоне стало свободно. Парень отошел от меня подальше. Я газету достал, читаю. Вдруг слышу его голос: «Которая баба беременная - той, да, надо место уступать. А так – постоит, ничего с ней не сделается!»

Как славно в московском метро бороться с апартеидом в Южной Африке!

Табель о рангах

Утром в вагоне метро рядом со мной стояли два полковника и читали «Правду». Там был напечатан некролог. Умер писатель N. Писатель он был посредственный, мягко говоря. Да и написал-то за свою долгую жизнь всего ничего. Но должностей занимал много – и в Союзе писателей, и в разных общественных организациях. Поэтому некролог был подписан, как тогда говорили, «руководителями партии и правительства».

Офицеры тщательно изучили и текст некролога, и руководящие подписи. Потом обменялись впечатлениями.

— Вот смотри, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии, секретарь Союза писателей, – сказал один.

— Пожалуй, на генерал-полковника тянет! – подытожил второй.

Чем приросло богатство

Вечером, в автобусе, рядом со мной стоял мужик средних лет в изрядном подпитии. В руках у него были сумки с продуктами. И разговорился он с одной женщиной.

— Вот приеду домой, картошки нажарю, поужинаю…

— А чего ж вам жена-то не нажарит? – спросила женщина заинтересованно.

— Жена от меня ушла, - печально ответил он. И, помолчав, продолжил:

— Ну и правильно. Я же алкоголик. А алкоголиков надо стрелять. Из автомата! Всех до одного! Но... - тут он задумался, - обедняет Россия!

Кроссворд

Зачем я это вспоминаю? Да и сам не могу сказать, честное слово.

…И вот она вслед за мной вошла в вагон метро, протиснулась, оттолкнув меня, на освободившееся место, подвигала своим мощным задом, отвоевав себе еще немного пространства у сидящих справа и слева, достала из сумки кроссворд, и, шевеля губами, стала заполнять свободные его клеточки. Расплывшаяся, бесформенная женщина, в возрасте, с болезненным лицом.

Я смотрел на нее сверху вниз. Когда раздражение ушло (как же, она ведь просто-таки прорубалась к освободившемуся месту, я был для нее лишь досадной помехой, которую надо было убрать), стал я придумывать для себя ее прошлую жизнь – детство в коммуналке на окраине города, пьющий отец, замученная мать, школа, танцы, первая любовь, потом несчастливое замужество, ребенок, тяжелый, изнуряющий физический труд , днем на фабрике, вечером дома, редкие минуты счастья и быт, уродливый, неустроенный, отнимающий все силы и истощающий душу быт. Сын вырос, женился, живет отдельно. Она едет к внучке, это бывает раз в неделю, она испытывает что-то вроде спокойного, умиротворенного счастья. Внучка ее любит, радуется, играет. А потом, через несколько часов, снова через весь город, с больными ногами, да еще и мест нет свободных, молодежь пошла, места никто не уступит, домой – туда, где уже, проводив собутыльников, спит пьяный муж, где немытая посуда и зассанный сортир.

Да как же не озлобиться на весь мир, как же не оттолкнуть меня, наглого мужика, вставшего на пути и мешающего ей хоть самую малость, десять минут, спокойно посидеть? И мне ли ее судить.

Богатырская забава, или шелом алейхем

В старые времена на Центральном телевидении было всего четыре программы (или канала, как это сейчас принято говорить). Четвертая называлась "Учебная". Очень хорошая была программа, кстати. Там шла "Шахматная школа", преподавали иностранные языки, были учебные циклы по физике, математике, химии. И по гуманитарным наукам - литературе, истории (Фоменко тогда еще не было, а история уже была) были очень качественные учебные курсы. С театральными вставками. Да много там чего было хорошего.

И вот однажды один мой знакомый, назовем его Изя Гольдштейн, подрабатывал на этой самой Учебной программе. Дело в том, что там готовилась передача по "Слову о полку Игоревом". А у Изи были приятели в постановочной части. И они его определили в массовку - Игореву дружину. Дали ему бутафорские меч, кольчугу и шелом. И Изя несколько дней снимался. Ему заплатили какие-то небольшие деньги. Мало того, приятели умудрились на бланке Центрального телевидения выписать ему справку и поставить на ней печать. Справку он бережно хранил и всем показывал.

Справка

Дана Гольдштейну Израилю Соломоновичу в том, что он с 10 по 14 сентября такого-то года являлся русским богатырем.

Подпись

Печать

Сила ленинских идей

В советские времена работал со мной один программист. Вполне благополучный, ленивый такой. Ни в каком диссиденстве не замешанный. Политикой не интересовался. И вообще, вроде бы, ничем не интересовался. Кроме женщин, разумеется.

И вдруг узнаю, что он подал заявление на выезд. Я удивился, спрашиваю его:

— В чем дело, что тебя здесь не устраивает?

— Да ты понимаешь, все могу принять в социализме, кроме одного.

— Чего именно?

— Да того, что производительность труда должна расти более быстрыми темпами, чем благосостояние трудящихся!

*.*.*

Я когда-то об этом человеке писал, он работал вместе со мной. Борис Петрович, спившийся интеллигент. Он любил повторять: "Социализм, победивший в одной, отдельно взятой за ж... стране".

Недавно мне рассказали, как он умирал. Борис Петрович лежал в больнице, ему сделали операцию. Навестить его пришел сослуживец Петька. Принес бутылку, они ее распили. Через несколько дней другой сослуживец принес ему апельсины, соки и прочее, что принято в этих случаях. Борис Петрович мрачно осмотрел содержимое пакета и сказал:

— В следующий раз пусть Петька приходит.

Так получилось

И уж немного об армии. История из семидесятых годов.

Один московский мастер, окончив институт, отслужил год рядовым. В обычной строевой части. А не в спортроте, где служили даже кандидаты в мастера.

А получилось это так. Сначала ему предложили спортроту. Он почти уже согласился, но тут возник новый вариант - тренером в одну из московских военных академий. Еще лучше. Дело было практически решено.

А в этой академии уже был тренер, штатский человек, на зарплате. Кандидат в мастера. И он узнал, что на его место берут другого. Встретился с этим мастером и говорит:

— Саш, я тебе еще лучше место устрою. Даже ночевать будешь не в казарме, а дома. Только играть за них на командных соревнованиях, и все, больше ничего и делать тебе не надо будет.

— Ну хорошо, давай.

— Ладно, договорились. Значит, ты от академии откажись, и больше никуда не ходи и никому ничего не говори. Я сам все сделаю, не сомневайся.

И Саша никуда не ходил, и никому ничего не говорил. И этот Гена тоже.

Так это все и получилось.

Немного о метеорологии

Когда-то в нашем НИИ работал один завлаб. Шумный, веселый и остроумный человек, матерщинник, курильщик и женолюб.

Помню, как-то я спросил его:

— Лев Александрович, вот почему, когда вы материтесь в буфете, то делаете это таким мхатовским шепотом, что слышно за каждым столиком?

— Ты ничего не понимаешь! – ответил он. - Главное, я обозначил, что говорю тихо и никого не хочу оскорбить.

Так вот, он однажды рассказал мне, как еще до войны, учась в институте, проходил практику на каком-то заводе. И там, по условиям производства, важно было знать погоду на завтра. Кажется, это было что-то, связанное с переработкой свеклы, сейчас уже не помню. На заводе была даже штатная должность метеоролога. Она пустовала, и студента Леву назначили предсказывать погоду.

— И мне дали премию за отличную работу! – рассказывал он. - А как я эту погоду определял? Да очень просто. Какая сегодня, точно такую же на завтра и предсказывал. Иногда, правда, погода менялась, но чаще я угадывал.

Незаслуженно забытая методика, мне кажется. И не только к метеорологии применимая.

Я потом, что непонятно, объясню

Всю жизнь мучаюсь из-за того, что ничего не понимаю в живописи. Пытался это как-то исправить, ходил в Третьяковку, смотрел альбомы, читал книги. Все без толку.

А подаренный мне судьбой шанс – упустил.

Дело было так. В Пушкинском музее открылась какая-то выставка, из зарубежных собраний. А у нашей сотрудницы, Леры, отец был искусствовед. Он достал ей билеты на всех, и Лера нас, человек десять, на эту выставку повела.

Ходим, смотрим. Я мучаюсь, но дело уже идет к концу. И тут одна наша у Леры спрашивает:

— Лер, ну может я такая тупая, но не понимаю я, что в этой картине Эль Греко великого? Ну не понимаю!

А та отвечает:

— Пойдем, Надя, я тебе все сейчас объясню!

И уводит ее к этому самому Эль Греко. Через пять минут возвращаются, Слышу, Надя говорит:

— Да…это… это гениально!

—А теперь, если мы взглянем на эту картину сквозь призму Эроса… - продолжает Лера.

«Эх, - думаю, - надо бы ее попросить, пусть и мне объяснит».

Но больно уж курить хотелось.

Автограф Петросяна

В 1963-м году в Театре Эстрады на закрытии матча на первенство мира я получил автограф у Петросяна.

Далось это мне очень непросто. Закончилась официальная часть, и в антракте перед концертом Петросян, сидя в первом ряду, раздавал автографы. Желающих было много, вокруг нового чемпиона мира образовалась целая толпа. Я в нее нырнул и стал пробираться поближе к Тиграну Вартановичу. И когда я был уже почти у цели, кто-то взял меня за плечо и оттолкнул. Причем так сильно, что я даже отлетел. Это был Серго Амбарцумян, знаменитый в прошлом штангист, который на закрытии охранял Петросяна от таких, как я, настырных болельщиков.

Но я снова полез в толпу, стараясь второй раз не попадаться под тяжелую руку Серго. И Тигран Вартанович расписался в моей записной книжке! Красной шариковой ручкой! Потом уже я эту роспись обвел рамочкой. И всем с гордостью показывал.

Мне было тогда тринадцать лет. И думаю, это была одна из самых больших радостей, которые мне принесли шахматы.

Рассказ военного летчика

Это было в начале девяностых годов. Я навещал в больнице тетку. Она лежала в кардиологии. Палата была большая, на шесть человек. Я был у нее не в первый раз и кое-что уже знал про теткиных соседок. Что муж у пожилой женщины, которая лежит рядом с теткой, - бывший военный летчик, интересный мужчина, и что она им помыкает. Что молодая женщина в углу перенесла инфаркт. Что старушку у окна родственники не навещают, а к той, что у второго окна только сын-алкоголик и приходит, да еще пьяный всегда.

Сижу у теткиной кровати, а к ее соседке пришел муж. Пожилой, но еще стройный, с густой седой шевелюрой. Тот самый, бывший военный летчик.

И теткина соседка говорит ему:

— Вчера посмотрел? Как это «нет»? А-а, сегодня утром, ну хорошо. Бальзам Биттнера принес? Давай сюда. А соки? Положи в холодильник. Так, теперь апельсин один почисть, я сейчас съем, а остальные тоже в холодильник. Это давай сюда! А это в тумбочку убери, бестолочь! Ну, рассказывай!

Тот начал ей что-то тихо говорить. Она перебивает:

— Нет, ты не мне, ты всем рассказывай! И так, чтобы всем слышно было!

И военный летчик послушно встал, и, обращаясь ко всей палате, начал:

— Значит, так. Хосе-Луис узнал, что Кончита тайно встречается с доном Альберто…

А далеко на севере - в Париже

Однажды у меня дома зазвонил телефон. Снимаю трубку, слышу знакомый голос. Мой бывший сослуживец, давно перебравшийся на постоянное место жительства во Францию, в Париж. Приехал в Москву пенсию оформлять. Остановился у родственников, приглашает меня к себе.

Взял бутылку, прихожу. Он стол накрыл - огурчики, квашеная капуста, селедка. Выпили по первой. Я спрашиваю:

— Толя, ну как там, в Париже?

Толя набрал в рот капустки, прожевал, и огорченно выдохнул:

— Да капуста там у них не квасится!

Наука умеет много гитик

Первый раз я присутствовал на защите диссертации году в семьдесят втором. Защищался сотрудник нашей лаборатории, Гарик. И мы все, конечно, пошли на защиту.

Это было в небольшом, человек на сто, актовом зале. В первых рядах сидели члены Ученого совета. Запомнилось, что почему-то в Ученый совет входил, по должности, секретарь парткома.

На авансцене стояла трибуна с микрофоном. А на заднике сцены соискатель заранее развесил свои многочисленные плакаты. Гарик вышел на трибуну и начал доклад.

— Товарищи, в «Директивах XXIV съезда КПСС» указывается на важность ускоренного развития электроэнергетики. В этой связи большое значение приобретают задачи повышения эффективности работы паровых турбин. В настоящей работе…

Тут он взял указку и ушел к своим плакатам. Где и провел минут двадцать, что-то говоря и тыкая указкой в тот или иной плакат. Хоть зал был и маленький, но сцена довольно глубокая, от микрофона до плакатов было метров шесть. Не слышно было почти ничего. Впрочем, до первого ряда, может быть, голос диссертанта и доносился.

Потом Гарик вернулся на трибуну и сказал:

— Годовой экономический эффект … и т.д.

Потом были прения. Потом Ученый совет проголосовал. Против был всего один голос. А вечером был банкет. Мне все очень понравилось.

Задача на понимание

Когда мы были молодые, мы все хотели ходить в джинсах. А в магазинах их не было. Ну, почти не было. Например, одному моему знакомому повезло. Он отстоял всю ночь в очереди и купил финский джинсовый костюм. Вскоре, правда, он его потерял при довольно романтических обстоятельствах. Девушка, пришедшая к нему в гости, попросила этот костюм померить. Надела, потом они поругались, и она ушла навсегда. В финском костюме. Единственное, что ему удалось – это догнать девушку на улице, когда та садилась в автобус, и вытащить из заднего кармана бывших своих джинсов свои же четыреста рублей. Да … Но это я чего-то не о том.

Так вот, вообще-то джинсы, в основном, покупали у спекулянтов. Стоили они дорого – примерно среднюю месячную зарплату. И такое положение дел тянулось лет двадцать. Пока государство не стало, наконец, покупать джинсы для населения.

И вот один мой знакомый, кандидат физмат наук, завлаб, решил купить жене джинсы. Настоящие. «ФирмУ», как тогда говорили. И обратился к своей подчиненной, лаборантке, зная, что она немного прифарцовывает. А та в это время встречалась со знаменитым спортсменом. Спортсмену было лет тридцать. Он уже не выступал, но все еще ездил за границу. Его приглашали в качестве почетного гостя на разные соревнования. И он подрабатывал, торговал шмотками – там покупал, здесь продавал. Привычное дело по тем временам. Поскольку спортсмен рано, еще в подростковом возрасте, вошел в сборную СССР, прославился, то об обычной советской жизни имел представления самые туманные.

Иногда он просил эту самую девушку:

— Ну, расскажи мне, Люда, как простые люди живут. Мне же интересно. Вот ты, сколько тебе платят? Ужас! Один раз в ресторан сходить. А начальство твое сколько получает? Как же они живут, бедняги?

И вот Люда к нему приходит и говорит:

— Понимаешь, Сережа, мой начальник хочет жене джинсы купить. Американские. Но только, чтобы фирмА была. Не фальшивые.

— Люда, ну ты знаешь, американские же очень дорогие.

— Он заплатит!

Тут спортсмен изумленно спросил:

— А он что, твой начальник этот, такие цены понимает?

Марсель Пруст. Опыт прочтения

Мне было лет восемнадцать. И я беседовал со знакомым, доцентом кафедры политэкономии. Это был увлеченный своим делом и очень интеллигентный человек. У него, правда, была неприятная манера - что-то говоря, испытующе смотреть собеседнику в глаза.

— Ведь сколько в политэкономии совершенно нераскрытых тем! – сказал он, - ну вот, например. Карл Маркс, как стилист. Ведь интереснейшая штука!

И посмотрел мне в глаза. Я кивнул. Хотя некстати и вспомнилось:

И вот сестра разводит,

Раскрыв, как Библию, пузатый "Капитал",

О Марксе,

Энгельсе...

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал.

А он продолжал:

— Ведь стиль Маркса очень близок к стилю Пруста, - и он снова поднял на меня испытующий взгляд.

Я мимикой выразил смесь легкого удивления и готовности согласиться.

— Не Болеслава Пруса, конечно! - тут я ответным взглядом дал ему понять, что само собой, не Болеслава. Как сейчас принято говорить, ясен пень!

— Нет, именно Марселя, Марселя Пруста! – закончил доцент свою мысль.

Вот так мы и поговорили. И от него я впервые услышал эти имена – Прус и Пруст. Прошло много лет. За это время Болеслава Пруса я так, к стыду своему, и не прочел. Правда, видел несколько польских фильмов по его романам. А Марселя Пруста у нас издали, когда мне было уже лет тридцать. И я у приятеля выпросил книгу, дня на три, кажется. Прочел пару десятков страниц и понял, что читать это не смогу. Мало того, что Пруст требует сосредоточенного чтения. Нужен еще какой-то комфорт, что ли, полное спокойствие, чтобы следить за его описаниями, улавливать мысли, наслаждаться красотой письма. А где его взять, это спокойствие? Не в метро же Пруста читать.

Правда, один мой знакомый поступил так. Он, после нескольких, как и у меня, неудачных попыток, взял Пруста с собой в отпуск. Со словами:

— Нет, сука, я тебя все равно прочитаю!

Медицинский случай

Известно, что алкоголизм – болезнь, притом неизлечимая. Во всяком случае, на сегодняшний день. Единственное от нее спасение – полная и безоговорочная трезвость. Добиваются этого врачи по-разному. Гипнозом. Так называемым «кодированием», которое, по существу, тот же самый гипноз. Наконец, зашивают пациенту ампулу с токсичным веществом, так называемую «торпеду». Как мне говорили, стенки ампулы в случае, если пациент выпил, под воздействием спирта растворяются, и яд попадает в организм. Хотя, может я что-то и путаю.

Но я знаю один случай, когда человек спас себя сам. Без гипноза и врачей. Это был шахматист, кандидат в мастера. Сначала все в жизни у него было нормально. Получил образование, работал. Женился, ребенка родил. Все, как у людей. А потом начал пить. Не все выпивающие люди спиваются. Но этот, видимо, был предрасположен к алкоголизму. Очень быстро он потерял работу. Жена выгнала из дома. Или они разменяли квартиру, и он оказался в коммуналке. Подробностей не помню, давно все это было.

Он устраивался разнорабочим, дворником, грузчиком, но его отовсюду быстро выгоняли за пьянство. Человек опускался на глазах. И, казалось, спасти его уже нельзя.

И вдруг узнаю – не пьет! Давно не пьет, год уже. При этом работает в гастрономе, в центре Москвы, грузчиком в винном отделе. Я потом, уже при Горбачеве, когда купить алкоголь было чудовищно трудно, даже несколько раз к нему обращался. Помогал.

Однажды мы разговорились. Я его спросил:

— Скажи, как тебе это удалось?

— Понимаешь, - ответил он, - на меня очень подействовала беседа с одним мужиком, из нашей системы (так он уже называл торговлю). Мужик говорит: «Пока у меня не будет на книжке ста тысяч рублей, пить, курить и жениться я не буду!» И вот, пошел и я в систему. Я знаю, нас все ворами считают. Да, мы воруем. Зато мы и работаем больше всех!

Он помолчал, потом сказал:

— И потом, жалко столько пропивать!

И я понял, что он интуитивно нащупал метод борьбы с алкоголизмом. Одна страсть меняется на другую! Только и всего. Вместо водки – деньги!

Давно я не видел этого человека. Слышал, что в новые времена у него была собственная торговая сеть.

Свои горя

Всякий раз, когда приходилось мне обращаться в какое-нибудь учреждение по обычным житейским делам - получить справку, оформить бумаги и т.п. - я поражался отношению сотрудников ко мне, посетителю. Не лично ко мне, а как к одному из тех надоедливых людей, которые приходят, мешают, отвлекают, лезут к тебе в кабинет, да еще, бывает, и требуют даже, наглые такие, сил прямо нет! Хотя, собственно, непонятно, от чего такого я их отвлекал.

Наверное, думал я, это родовое свойство чиновника. Уж такие туда люди идут работать, что поделать.

Но если бы все было так просто!

Однажды в нашей заводской столовой, уборщица, протирая соседний стол влажной тряпкой и убирая грязную посуду, сказала мне со злобой:

— Нет, чтоб дома поесть, сюды ходют!

Еще, помню, как-то навещал я в больнице родственника. Он лежал в травматологии, со сложным переломом руки. В палате он был самый легкий больной, мог ходить. Остальные лежали в растяжках, по любому поводу должны были кого-то звать.

Сидим мы с ним в холле, на диване, разговориваем. Рядом с нами вяжет на спицах больничная нянечка. И из какой-то палаты женщина ее зовет отчаянным голосом:

— Няня! Нянечка!

Она, не прерывая вязания, повернула к нам голову и говорит:

— И чего кричат, чего кричат! Как будто у меня своих горей нету! Еще какие горя!

А однажды я слышал по телевизору, как знаменитая актриса сказала следующее:

— Терпеть не могу, когда публика после спектакля или концерта лезет на сцену со своими цветами! В грязной обуви!

Все запутано в этой жизни, ничего не поймешь.

На распутье

В свое время я недолго проработал в одной спортивной конторе. К нам в комнату иногда заходил пожаловаться на жизнь футбольный судья, "махала". Был он человеком сильно пьющим. И однажды у него в голове разорвался какой-то сосуд. Его спасли чудом, привезли по "Скорой" в какой-то медицинский НИИ, где ему сделали уникальную операцию. Он выжил, и, более того, восстановился. Продолжал за очень неплохие деньги бегать вдоль футбольного поля, махать флажком, а в промежутках между матчами выпивать.

Раз в год его клали в тот самый институт, в неврологию, на обследование. Соседи по палате его иногда озадачивали.

"Собираюсь вечером я в магазин, - говорил он,- а там в палату мужика положили, после инсульта. Я ему говорю: - Мужик, я в магазин иду. На тебя брать? А он молчит, сказать-то ничего не может. И, главное, по глазам-то я вижу, что хочет выпить! Ну а вдруг все же не будет? Я ему - ну ты хоть моргни разок - дескать, брать. А два раза - значит, не брать. Нет, все без толку. Так я на него и не взял!"

Срам

Пили мы как-то чай на работе. И одна женщина говорит:

— Чай-то сегодня жидОк!

И я, несколько неожиданно для себя, обиделся и перестал с ней разговаривать. А она не очень поняла, за что. И пожаловалась подруге:

— И чего он на меня так разобиделся? Я ж ничего такого не имела в виду. Просто сказала, и сказала. И никаких предрассудков у меня нету на этот счет. У меня вон - у мужа мать еврейка!

— Погоди, погоди! – перебила ее подруга, - Погоди, это что же, это муж у тебя получается еврей? Ой, срам-то какой!

Игроки

У меня был родственник, двоюродный дядя. Он играл на скрипке в оркестре Большого театра. Жил он с семьей в хорошей квартире, на Беговой улице. А мой родной дядя жил в Донецке. Раз в год он приезжал в Москву погостить, повидать сестер – мою маму и тетку. Останавливался у нас. Вечера, в основном, проводил на ипподроме. В Донецке ипподрома не было, а дядя был страстный игрок. На моей памяти он ни разу, правда, не выиграл. Возвращался вечером, ужинал, и начинал мне азартно объяснять, что вот если бы он ту лошадь связал с этой, то тогда бы… Потом долго молчал, и недоуменным тоном говорил:

— Вот Левка дурак! Живет рядом с ипподромом, хоть бы раз зашел!

* * *

Лет пятнадцать назад у моего начальника на персональном компьютере стояла еще досовская версия преферанса. Она была очень красиво оформлена. Выходил привратник, спрашивал ваше имя. Если вы пришли в первый раз, записывал вас в клуб. Приглашал войти. Дальше все было обычно – раздавались карты, вы играли. Выигрыши и проигрыши отражались на вашем текущем счете. Хотя все это было условно, никаких денег, разумеется, никто не платил и не получал.

И к начальнику моему бегал в обеденный перерыв приятель – поиграть в преферанс. Он был заядлый преферансист, да и вообще игрок. Поэтому к поединку с компьютером относился со всей серьезностью. Следил за своим счетом, радовался выигрышу, очень огорчался проигрышу. И как-то в обед он пришел, спросил у меня разрешения сесть за компьютер (начальника не было на месте), и сел играть. Играет он, играет, и падает на мизер. Причем неудачно. И начинает переживать – вот, была выигрышная пуля, а теперь…

Я ему говорю:

— Ну, ты не выходи из игры, а выключи компьютер, и счет твой не изменится.

— Думаешь?

— Да уверен!

Он так и сделал. Но когда в следующий раз он вошел в программу и сообщил свое имя, то на экране появился привратник, взял его – виртуального - за шиворот, и дал пинка.

И мужик расстроился невероятно. Долго меня ругал за неудачный совет. А потом еще и пожаловался моему начальнику:

—Представляешь, что он мне посоветовал! Выключи, говорит, компьютер! А когда я в следующий раз пришел, так вышел швейцар и надавал мне по жопе! И так больно!

И сказано это было так, что я понял: не врет. Ему действительно было больно.

Немного о гуманизме

В советские времена была такая статья в Уголовном кодексе: «хищение социалистической собственности в особо крупных размерах». Наказание по ней было суровое, вплоть до расстрела. Разумеется, расследование дел, подпадавших под эту статью, контролировалась вышестоящими милицейскими организациями.

Особо крупные размеры начинались с десяти тысяч рублей. То есть, если вы наворовали у государства на десять и более тысяч рублей, то подпадали под расстрельную статью. А у частного лица – сколько ни воруй, расстрел вам не грозил.

Когда в начале девяностых отпустили цены, то цифра эта – десять тысяч рублей - постоянно корректировалась. Но статья действовала. И вот однажды в нашем НИИ украли несколько персоналок и лазерный принтер. Из нашего отдела. Кто-то ночью взломал двери и унес. А персональные компьютеры тогда, в начале девяностых, были довольно дороги.

Утром вызвали милицию. Пришел старший лейтенант, осмотрел место происшествия, и попросил написать список: что украли, и сколько это стоит. Написали. Милиционер сложил стоимость украденных компьютеров и, осознав предстоящие заботы, изменился в лице.

— Что же вы, - сказал он, - что же вы людей… Что же вы людей-то под расстрел подводите!

Любимая обида

Восхищенные стихи пишу

Про свою любимую обиду

Б.Слуцкий

За свою жизнь я сыграл множество турнирных партий. Разумеется, в любительских турнирах, на своем скромном уровне. И, наверное, сотни раз я останавливал часы в знак поражения. Проигрыши я переживал сильно, порой мучительно. Хотя, конечно, любой проигрыш заслужен. Даже если проиграл грубым зевком. Кто, кроме тебя, виноват в том, что ты ошибся? Это выиграть можно случайно.

Тем не менее, были поражения особенно обидные. Помню их до сих пор. От пионерских соревнований до последнего своего турнира в девяносто первом году. Самое же обидное я потерпел от кандидата в мастера Ореста Сочихина. В каком-то командном соревновании я подставил ему ладью. В совершенно выигранном положении. Но это было еще полбеды. Когда я сдался, довольный Орест прямо-таки с восторгом сказал:

— Выигрыш в красивом алехинском стиле!

Это был единственный случай в моей практике, когда мне захотелось дать партнеру по физиономии. Сдержался, даже не выругался - Сочихин был много старше меня. Но в себя приходил несколько дней. В голове все время вертелось: «В красивом алехинском стиле! Это ж надо такое сказать! В безнадеге сидел! Алехин фигов!»

Немного успокоился я только тогда, когда мне объяснили, что Орест говорил эту фразу всегда. Вернее, всегда, когда выигрывал.

Заметки по практической фелинологии

Фелинология (от лат. felis – кошка, ср. совр. англ. feline – кошачий) — раздел зоологии, изучающий кошек и их породы

Из словаря

...и приплод

Тайно бросить в бездну вод

А.С.Пушкин

Был у меня когда-то один знакомый, Шура. И у него была какая-то уж очень породистая кошка. Котятами Шура подторговывал на Птичке. Видимо, удачно. Во всяком случае, при весьма средней зарплате Шура купил себе «Москвич».

И я у него спросил однажды:

— Шурик, а как ты ее спариваешь, клуб, что ли, у вас есть, как у собачников? Как отца-то подбираешь?

— Честно говоря, - ответил Шура, - у кошек, у них как? Половина котят на отца похожа, а половина на мать. Я ее беру за шкирку и раз! - на лестницу выкидываю. Погуляет там, на улице, пару дней, и в дверь скребется, жрать, значит, захотела. Ободранная вся, ужас! А потом, честно говоря, тех, что в отца пошли, топлю, а остальных – на Птичку.

Юбилейное

Рассказ сослуживца.

«Тут в понедельник на работе выпили мы крепко с ребятами. Прихожу домой, жена спрашивает:

— Ты чего это пьяный?

А я и ляпнул первое, что в голову пришло:

— Да у Лешки был юбилей, вот мы и выпили.

— А, ну ладно, ложись спать.

А назавтра действительно у Лешки был юбилей. Ну и я, понятно, опять выпил. Прихожу домой, жена говорит:

— Ну, а сегодня что случилось?

— Понимаешь, Наташа, я вчера перепутал. Оказывается, юбилей-то у него сегодня!»

В начале славных дел

Мой приятель Миша был женат на дочке ответственного партийного работника. Когда Миша женился, того уже давно не было на свете. Дома у жены хранились отцовские служебные бумаги. И однажды Миша дал мне их почитать. На один день.

Это было захватывающее чтение. Мишин тесть работал в отделе культуры ЦК, ведал театром и литературой. Бумаг было много, и самых разных. Тассовки с грифом «Совершенно секретно», посвященные пастернаковскому «Доктору Живаго». Множество документов о событиях, связанных с появлением в печати «Не хлебом единым» Дудинцева. Отчет о работе отдела культуры по подготовке и проведению Второго съезда писателей. Даже записная книжка, где Мишин тесть делал заметки о пьянстве среди артистов МХАТа – с подробностями, с фамилиями пьющих классиков советского театра.

Но самый интересный документ там был – личное письмо. Молодой, но уже много печатающийся советский писатель обращался к «уважаемому Петру Ивановичу». Письмо было большое, несколько страниц на машинке. Конечно, наизусть я его не помню. Но суть постараюсь передать.

Вот, - сообщал писатель, - написал я повесть. Полезную, мне кажется, повесть, посвященную важной теме. Издали. И что же? Критики молчат. Ни одной статьи! Разумеется, это было бы понятно, если бы повесть была неудачной. И не мне судить о достоинствах и недостатках моей работы. Но, Петр Иванович, смотрите – вот венгры издали эту повесть, и появилась большая статья! В ГДР – то же самое. И в Болгарии повесть вызвала живейший интерес, имела большую прессу. А у нас критики порой восторгаются , если писатель, условно говоря, держит фигу в кармане, и стараются замолчать произведение, написанное принципиально, с партийных позиций! Поймите меня правильно, Петр Иванович, я ни на что не жалуюсь. Просто тяжело на душе, и захотелось поделиться с человеком, который меня поймет.

Вот такое грустное письмо написал молодой писатель в середине пятидесятых годов. Судьба его потом сложилась хорошо. Он стал лауреатом, депутатом, секретарем Союза писателей и много еще кем. Написал много повестей и романов. Издал собрание сочинений в шести томах. По его книгам снимали фильмы.

Но жаль все же, что один из самых удачных его текстов прочли только два-три человека - Петр Иванович, я, да еще, может быть, мой приятель Миша.

Экспертный совет

Работал у нас в отделе во времена ЕС ЭВМ один программист. Очень способный. Даже, можно сказать, талантливый. Но сильно пьющий. И вот как-то пришел он на работу с сильнейшего бодуна. Он, может, и не пришел бы. Но в десять утра начинался экспертный совет. И ему там надо было обязательно присутствовать.

И вот этот Виктор сидит, мучается, слушает доклад. Что-то там про методику разработки отраслевых кодов промышленного оборудования. Пять минут слушает, десять. Потом вскакивает и кричит докладчику:

— Маргарита Петровна, как вам не стыдно! Собрали занятых людей, оторвали их от работы и заставляете слушать эту чушь! У вас есть совесть?

И выскакивает из комнаты, сильно хлопнув дверью. Все сделали вид, что ничего не произошло. Маргарита Петровна помолчала минутку, и продолжает. Остальные эксперты сидят, слушают.

И тут дверь немного приотворяется. И Виктор шепотом спрашивает одного эксперта:

— Миша, Миш, у тебя три рубля есть?

Мечта каждого грузина

Давным-давно работала со мной одна молодая женщина, Лайма. Муж ее приехал из Тбилиси, учился в аспирантуре. В Москве они познакомились и поженились.

Как-то она рассказывала мне про брата своего мужа.

— Он такой способный! Ему всего тридцать пять лет, а он уже директор крупной фабрики!

— Да, молодец, - говорю.

— Но он все равно очень недоволен своей нынешней должностью!

— А кем же он хочет быть? – спрашиваю.

— Генеральным секретарем ЦК КПСС! – ответила Лайма.

— Кем, кем?

— Да, да, - убежденно сказала она, - они там в Грузии все хотят стать Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Навеяло очередными переименованиями станций метро.

Мой родственник, много лет проработавший на «Скорой помощи» в Киеве, рассказывал мне, что из-за постоянного переименования улиц нередко возникали ситуации, когда не было понятно, куда выезжать врачам.

Однажды позвонила на «Скорую» какая-то старушка с жалобой на сердце, называет адрес.

Диспетчер говорит:

— Бабушка, ну нету такой улицы! Как она сейчас называется?

— Та я не памъятаю. Якогось Петруся Лумумби.

Советская Кармен

Когда-то работала у нас молодая женщина по имени Кармен, дочь испанца-политэмигранта. Родители ее были в разводе. После смерти Франко советские испанцы стали понемногу возвращаться на родину, уехал и отец Кармен. И через какое-то время прислал ей приглашение.

И Кармен стала оформлять документы, собираться в гости к отцу. По тем временам это было совершенно исключительное событие - съездить на Запад. В Болгарию - и то не так просто было попасть.

И вот как-то встречаю Кармен, а на ней лица нет.

— Кармен, - говорю, - что случилось?

— Ты понимаешь, - отвечает она, - туда прямого поезда нет. Надо ехать с пересадкой через Париж. И, представляешь, поезд в Париж приходит в семь утра. А оттуда в Испанию - в одиннадцать вечера!

— Ну и что? - не понял я.

— Да что ж я там буду делать целый день, в этом Париже? - с отчаянием спросила Кармен.

Девушка моей мечты

В начале семидесятых годов, летом, я играл в швейцарке - мемореале Ильмара Рауда. Этот турнир тогда ежегодно проводился в эстонском городке Вильянди. Жили мы у озера, на спортбазе. В номерах стояли деревянные двухъярусные кровати. Я спал внизу. И каждый вечер перед сном перечитывал надпись над своей головой. А проснувшись утром, снова перечитывал ее же:

"Здесь пахала на тренировках и балдела в свободное время фехтовальщица Бутонова Света, город Таллин, 13 лет.

P.S. Я создана для балдежа!"

Где ты, Света?

Между Таллином и Ригой

Однажды летом, было это в семидесятые годы, я катался на теплоходике по Пярнускому заливу. И привязался ко мне подвыпивший местный эстонец с обычной пьяной болтовнёй. Он повторял одно и то же - он рыбак, у него лодка с мотором, и через залив он выходит в море ловить рыбу.

Я спрашиваю:

— А если мотор заглохнет?

— Это не страшно, течением меня унесет направо, и через пару дней я в Таллине.

— А если налево унесет?

— О, это будет ужасно! Я попаду в Ригу, а там вторая категория снабжения!

Кладбищенские мысли

Был на кладбище, навещал своих. Потом надо было выполнить просьбу знакомого, давно уехавшего из Москвы - привести в порядок могилу его матери. Хожу, ищу нужный участок. Вдруг вижу фотографию на одном памятнике. Знакомое лицо, знакомая фамилия. И годы жизни: 1939 – 1981.

Кандидат в мастера Г. В конце семидесятых я с ним сыграл партию, которой немного гордился. И часто ее вспоминал потом - как я его обманул в дебюте! и комбинацию потом провел очень даже ничего! А его, когда я эту ерунду вспоминал, - а его, оказывается, уже и не было на этом свете. Умер в сорок два года. Глупо-то как.

Упал он больно, встал здорово

В старые времена было такое понятие – механизированный учет. И были такие устройства – табуляторы, чтобы этот учет вести. Сидели девицы и набивали перфокарты, которые потом обрабатывались на этих табуляторах. И в нашем НИИ было такое подразделение, работало там этих девиц штук пятнадцать. А начальником был мужчина. Видный такой, хорошо одевался. Девиц своих водил в рестораны, заводил с ними поочередно романы. Они все в нем души не чаяли. А потом он пошел на повышение. А девицам назначили нового начальника.

Курю как-то в коридоре с одной из них, спрашиваю:

— Ну, как вам новый начальник?

— А-а, - машет она рукой, - ни рыба, ни мясо!

Понятно, - думаю, - новый – это вам не старый.

А потом с новым начальником приключилась неприятность. Шел он по лестнице вверх. А ребята по этой лестнице тащили огромный рулон бумаги. И упустили. Рулон покатился вниз, и уже на скорости наехал на него. И новый начальник попал в больницу. Надолго. Потом вышел на работу. Проходит какое-то время, встречаю ту же девицу. Спрашиваю:

— Ну, как там начальник-то ваш?

— Вот такой начальник! Вот такой! – говорит она, и показывает большой палец.

Чисто благодарность

Мне почему-то никогда не предлагали взятку. И сам я давал их считанные разы. Да и взяткой это по большому счету не назовешь - врачам платил, в основном. Но однажды, помню, обратился за советом к опытному приятелю.

— Алик, - говорю, - вот у меня такая-то ситуация. Надо, наверное, деньги этой чиновнице предложить. А как это делать, с чего начать, научи.

— Ну, ты купи коробку хороших конфет, и поезжай, поговори с ней в открытую.

— А конфеты после разговора отдать, или до?

— Конечно до!

— Почему? - спрашиваю.

— Ты должен показать серьезность своих намерений!

***

Одна моя знакомая стояла в очереди на квартиру, в брежневские времена. Очередь эта в Москве тогда подходила через десять лет. А жила она с матерью-пенсионеркой и маленькой дочкой, то есть состав семьи - три женщины, или, говоря тогдашним деловым языком, все трое - однополые. И в этом случае какую им квартиру давать - двухкомнатную или трехкомнатную - решали работники отдела учета и распределения жилья райисполкома.

И вот их очередь подошла, и мама моей знакомой, ей уже было за семьдесят, пошла на прием к инспектору. И тот ей говорит:

— Вот, - дескать, - видите, какой закон, можем двухкомнатную дать, а можем и трехкомнатную. Все в наших руках.

А мама вежливо отвечает:

— Хорошо бы трехкомнатную, я была бы вам очень благодарна.

И инспектор решил, что они друг друга поняли. И семья моей знакомой получила ордер на трехкомнатную. И ее мама пришла к инспектору, и от чистого сердца вручила ему бутылку дорогого армянского коньяка и коробку конфет.

***

Как-то мы с приятелем в городе Пярну пришли в железнодорожную кассу. Надо было купить билеты в Москву, отпуск кончался. Причем ему надо было выходить на работу на день раньше, чем мне. Я себе билет купил, а ему не удалось, не было билета на нужное число. Он пошел к заведующей. Та говорит:

— Подойдите ближе к вечеру, я постараюсь вам помочь.

И действительно, помогла. Пришел он от нее довольный, с билетом. Сели выпивать.

— Какая любезная женщина! - говорит он, - Надо бы ей торт купить.

— Ну, купи, - отвечаю.

Выпили по второй. Покурили.

— А коробки конфет ей не хватит? - спрашивает.

— Да хватит, наверное.

Еще выпили. Он задумался.

— А может, шоколадку?

— Можно и шоколадку, - говорю.

Потом заговорили о другом. Бутылка заканчивалась. Выпили по последней.

И приятель подвел итог своих раздумий:

— А так она хороша не будет?

Дружба

Посвящается Чичу

В годы перестройки в одном из толстых журналов была напечатана переписка В.В.Розанова с М.О.Гершензоном. Запомнилось одно место из нее. Выглядело оно примерно так:

Гершензон:

Милый Василий Васильевич! С таким удовольствием читал вашу последнюю вещь! Одно только огорчило: что ж вы про евреев-то так?

Розанов:

Драгоценный мой Михаил Осипович!

А я писал и думал: ах, как нехорошо, Михаил Осипович будет расстраиваться!

Немного о прикладной математике

При нашем НИИ был опытный завод. И между заводскими рабочими и интеллигентами из НИИ возникали прочные контакты. Интеллигент обращался к рабочему, если ему надо было, скажем, выточить какую-то деталь для автомашины. Или что-то для дачи. Или, в конце концов, заказать самогонный аппарат, подпольное производство которых было поставлено на поток. А рабочий к интеллигенту по другим делам – например, сына подтянуть по физике или математике. Или стрельнуть денег до получки. Образовывались устойчивые тандемы «рабочий – интеллигент».

А вот мой приятель Петька пользовался беспрекословным авторитетом не у одного, а у всех рабочих. Они ходили к нему не только денег занять, но и посоветоваться по самым разным вопросам. Слушали его с огромным вниманием. С удовольствием с ним выпивали. И так далее.

И однажды Петька объяснил мне секрет своего успеха.

— Понимаешь, мы с ними в колхоз как-то поехали вместе. И в первый вечер сильно поддали. Сначала на воздухе, потом еще в пивную зашли. А утром стали разбираться с деньгами. Долго так. «Значит, сначала Колька взял за три шестьдесят две, а Витек триста грамм колбасы по два тридцать и батон за тринадцать копеек. А было нас четверо. Значит, Колька потратил три шестьдесят две, Витька восемьдесят две копейки, а мы с тобой – ничего. Три шестьдесят две, да восемьдесят две копейки - это будет четыре сорок четыре. Разделить на четверых – по рупь одиннадцать. Значит, ты Витьке должен двадцать девять копеек, а восемьдесят две – Кольке. А я Кольке рубль одиннадцать. Так, дальше пошли. Потом два красных взяли по рубль семьдесят семь. И четыре сырка плавленых. За красное я платил, три пятьдесят четыре. А за сырки Витька, двадцать шесть на четыре – это будет рубль и четыре копейки. Всего получается четыре пятьдесят восемь, поделить на четыре – по рубль двадцать, грубо говоря. Значит, ты Витьке должен шестнадцать копеек, а мне рубль четыре. А Витьке ты был уже должен… сколько? Двадцать девять копеек. Значит, получается сорок пять, запомни. Дальше пошли». Ну, тут мне надоело, я говорю: «Мужики, давайте по-другому, а то мы до вечера здесь сидеть будем. Вот ты - сколько всего вчера потратил? А Коля? А Витя? И я четыре рубля ровно. Складываем, делим на четыре, получается по пять двадцать с носа. Теперь – я должен рубль двадцать, ты - … ну так далее». Они не поверили, пересчитали все же по своей методике до конца, и все сошлось! Что у них, что у меня. Как – непонятно. Чудеса! И вот после этого они меня очень сильно зауважали.

Причем, если вдуматься, то рабочие применяли метод последовательных итераций. А Петька – простую школьную арифметику. Парадокс!

Не судьба

В шестом классе с нами училась одна девочка. Выше всех ребят ростом, долговязая, с выпученными глазами. Дылда, однм словом. Училась она плохо, перебивалась с двоек на тройки. Мы все над ней посмеивались. А классная руководительница говорила нам, ребятам:

— Вы все дураки, и ничего не понимаете! Это будет красавица! Вы еще будете за ней бегать, попомните мои слова.

Бегать не пришлось, Надя эта перешла в другую школу. И мы про нее тут же забыли. Но года через полтора она неожиданно пришла в наш класс и гордо объявила:

— А я в кино снялась! Мальчики, девочки, я в кино снялась! По Пушкину!

И когда фильм этот вышел на экраны, я выпросил у мамы двадцать пять копеек и пошел смотреть. К началу сеанса опоздал, титры уже прошли. Фильм был снят по одной из повестей Белкина. Играли хорошие актеры – Юрий Яковлев, Михаил Козаков, Олег Табаков. Но дело идет к концу, а Нади на экране все нет и нет. Офицер – Олег Табаков - уже ушел в отставку, и поселился в своем поместье. Снял мундир, ходит в халате. По утрам выпивает. И как-то от скуки велит позвать дворовых девок, чтобы те ему спели. Девки пришли, поют. Камера скользит по их лицам. И на пару секунд останавливается на нашей Наде! А она все еще такая, как была. Долговязая, с выпученными глазами.

Больше я Надю не видел. Ни в жизни, ни в кино. Вполне возможно, что она стала красавицей. А может, и актрисой. Но бегали за ней уже другие. А нашему классу не повезло.

Судьба поэта

В конце шестидесятых годов в институте со мной учился чернявый и смуглый парень из Одессы. Звали его Роман, а фамилию точно уже и не вспомню. Кажется, Лехель. Маленького роста, очень приветливый, смешливый. Он писал стихи. Причем никто из студентов этого не знал. Но однажды Ромка рассказал мне, что вот-вот у него в Одессе выйдет книжка стихов. Под псевдонимом Романко Южный. И он хочет уйти из института. Может быть, перевестись в Литературный. А может, и что-то еще.

А потом он исчез, перестал ходить на занятия. И я решил, что да, наверное, перевелся в свой Литинститут, учится на поэта. Но через некоторое время к нам в группу пришел зам. секретаря парткома. И сказал:

— Товарищи, в институте разоблачена сионистская группа! Они проводили тайные сборища! Учили еврейский язык иврит! Читали антисоветскую клеветническую литературу, присланную из-за рубежа! На своих шабашах провозглашали провокационные лозунги! Один из них, товарищи, на Новый год поднял тост: «Пусть умрут все гои!». А гои, товарищи, - это русские! Мы должны быть бдительны! Давать беспощадный отпор… и т.д.

Короче говоря, Ромку отчислили из института. Да и книжка наверняка не вышла. И что с ним потом сталось – не знаю.

Проза жизни

Как известно, до эмиграции С.Довлатову удалось напечатать только две своих вещи – в 1968-м году в «Крокодиле» рассказ «Когда-то мы жили в горах» и в 1974-м в «Юности» – рассказ «Интервью» о передовом рабочем. Причем, если «крокодильский» рассказ печатается в довлатовских сборниках и поныне, то публикации в «Юности» Довлатов откровенно стыдился. Написан этот рассказ был даже не для денег, Довлатов надеялся (и ему, в общем-то, обещали), что сам факт публикации в популярном молодежном журнале даст возможность печатать и вещи настоящие, вещи, которые он считал лучшими своими произведениями. Увы, надежды не оправдались. До самого отъезда Довлатов писал в стол, все попытки напечататься были неудачны. Может быть, поэтому-то он и эмигрировал. Впрочем, все это известные факты.

Примерно в те же годы работал со мной вместе один замечательный парень. С многообразными способностями и интересами. Он был музыкален, прекрасно играл на гитаре. Сочинял песни. И, главное, писал. Писал рассказы, повести, начал большой роман. Посылал свои вещи в журналы, показывал известным и уважаемым литераторам. Все хвалили, отмечали способности, давали рекомендации. Но дальше дело не шло. Публиковать его никто не хотел. В конце концов, точно так же, как и Довлатову, ему предложили написать пока что-нибудь о рабочем классе. И он написал. И тоже, как и Довлатов, откровенную халтуру. И рассказ был напечатан в толстом журнале. И даже – опять-таки, как это было с довлатовским «Интервью» - инсценирован на радио. А дальше – а дальше ничего. Все остальное, все, что писалось всерьез, так и осталось у него в столе.

В итоге мой знакомый тоже, как и Довлатов, эмигрировал. Немного, правда, по-другому. Собственно, даже не эмигрировал, а женился на иностранке. И уехал с ней на Запад. Занялся бизнесом. Говорят, успешно. А с прозой завязал.

Константин Кузьмич

Мне было тогда лет двадцать с небольшим. Приятель позвал меня на футбол – команда их СКБ играла на первенство горкома профсоюза. «У нас новый физорг, сам Рева, увидишь!»

Да простят мне знатоки следующие дилетантские рассуждения. Мне кажется, что в сороковые - пятидесятые годы ведущие спортсмены были совсем другими, нежели нынешние. Тогда наверх зачастую пробивались самородки, люди огромного природного таланта. Каждый был совершенно индивидуален, не похож на других. Это время ушло, и, мне кажется, навсегда. Ныне, во времена жесткого, профессионального подхода, в футболе, скажем, даже великие игроки делают на поле одно и то же. Кто-то – немного лучше, кто-то – немного хуже. У кого-то мощнее и точнее удар. Кто-то лучше в обводке. У кого-то выше скорость. Но в общем профессиональная подготовка спортсменов достигла такого уровня, что индивидуальные особенности сглаживаются.

В нашем футболе, мне кажется, последним самородком был Стрельцов. Он играл совершенно непохоже на других, постоянно что-то придумывал, на ходу изобретал. Те, кому посчастливилось это наблюдать, до сих пор вспоминают: «как он тогда пропустил под собой мяч, как дал пас пяткой!»

А в волейболе сороковых – пятидесятых годов таким был Константин Кузьмич Рева, двукратный чемпион мира и Европы, восьмикратный чемпион СССР, человек-легенда. В семидесятых годах, незадолго до нашего с ним знакомства, о нем как раз вышла книга.

Не могу сказать, что мы дружили, но на протяжении тех лет, когда Константин Кузьмич работал физоргом в этом СКБ, общались. Иногда выпивали. Причем пьяным я его не видел никогда, хотя посидеть в компании он любил. Был он высок, строен, нравился женщинам. Вежлив и доброжелателен. Совсем недавно, кстати, в разговоре с одной знакомой речь зашла о Реве, и она сказала: «У него было такая улыбка!»

Совершенно не чувствовалась в нем тоска по прежней славе, никогда не вел он разговоров о том, что вот, дескать, раньше мы играли, а эти, нынешние… Работа физорга ему нравилась, он вечно что-то придумывал – приглашал, например, знаменитых спортсменов сороковых – пятидесятых годов, устраивал спортивные вечера. Доставал для сотрудников билеты на футбол, хоккей – в ту пору бывали такие матчи, на которые просто так попасть было трудно. Мог даже в шахматы сыграть за команду, для любителя он играл очень неплохо. Все это за очень скромную зарплату. Да я думаю, и не в деньгах было дело, Рева получал хорошую военную пенсию, если не путаю, он был подполковником. Просто ему нравилось работать, общаться с людьми.

Рассказывал он, что волейболистом стал случайно. Рева мечтал о футбольной карьере, играл нападающим за дубль ЦДКА. Играл успешно, и надеялся попасть в основной состав. Но тут в ЦДКА пришел Бобров. И Рева занялся волейболом. Почему? Кто знает. Между прочим, давным-давно ленинградский кандидат в мастера Б.М.Хропов рассказал мне, что в молодости он играл вторым вратарем в «Адмиралтейце», хотел посвятить жизнь футболу. « Но как-то раз я увидел, как тренируется Сергей Котрикадзе, и понял, что так играть не смогу, как ни старайся. И бросил». Может быть, что-то подобное было и у Ревы. Но он всегда жалел, что не стал футболистом.

Потом Константин Кузьмич ушел из СКБ. И общаться мы перестали. А в девяносто седьмом я прочел в газете, что его не стало.

И все же тяжела у них работа

Тут на днях зашел в магазинчик, надо было купить картридж для принтера.

Крохотный закуток, метров десять, сидят три молодых менеджера. В галстуках, белых рубашках, волосы у всех троих прилизаны, все как положено.

Обслужили меня очень вежливо:

— Добрый день, чем могу помочь, вот это – как раз то, что вы ищете, будьте любезны, пройдите на кассу, не желаете ли оформить дисконтную карту, спасибо за покупку, будем рады вас снова видеть в нашем магазине, позвольте, я сейчас картридж положу в наш фирменный пакет и т.п., и т.д.

А в магазинчике духота, кондиционера нет. И пока я в сумку картридж убирал, ребятишки вышли на воздух покурить.

Выхожу из магазинчика, меня они уже не замечают, стоят, разговаривают на обычном молодежно-матерном сленге.

Культурно обслужили клиента, надо же и немного отдохнуть, почувствовать себя человеком.

Немного о маркетинге

Одна знакомая после многих интересных событий в своей жизни, событий, о которых надо рассказывать отдельно, оказалась на Западе. Было это в конце семидесятых годов. И ей пришлось пойти работать. Впервые в жизни, между прочим. Устроилась она кассиршей в универсам.

Много лет спустя, приехав в Москву, она рассказала мне об этом сложном периоде своей жизни.

— Знаешь, что было там самое трудное? - спросила она.

— Да знаю, - отвечаю, - "спасибо" покупателям говорить.

— А как ты догадался?

Бобер

Работал на нашем заводе один пожилой станочник, Юрий Викторович, было ему лет под семьдесят. Звали его все Бобер. Хотя фамилия его была не Бобров, точно не Бобров. Откуда взялось прозвище – не знаю. Бобер чинил обувь. Быстро и хорошо. Когда-то, говорили, он несколько лет проработал в обувной мастерской. Я время от времени ходил к нему, приносил какие-то туфли, босоножки.

— Юрий Викторович, вот, принес.

— Чего там у тебя? Ну-ка, дай! Да ты посмотри, тут-то, видишь? А еще это вот, гляди. Тут же надо все вот так, а уж потом только, смотри сам, это ж полдня возиться, некогда мне сегодня!

— Ну сделай, Юрий Викторович! Я заплачу! Очень надо.

— Ну ладно, работать – так работать! - говорил Бобер, выключая свой станок, - приходи часа в три!

В три все было уже готово.

— Спасибо, Юрий Викторович! Сколько я должен?

Тут он обычно задумывался.

— Знаешь, пузырь пластмассовый пива сколько стоит, двухлитровый? Я вон на той неделе еще брал по тридцать пять, а вчера зашел – пятьдесят пять, понял?

— Понял, - говорил я и давал ему деньги.

И так ходило к нему ползавода. А потом кто-то из начальства решил, что нечего тут, развел, понимаешь! И его выгнали на пенсию.

Заметки по истории советской литературы

В брежневские времена был такой Семен Кузьмич Цвигун, генерал армии, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, первый заместитель Председателя КГБ СССР, личный друг Брежнева, еще с Днепропетровска. Умер он в восемьдесят втором году. Обстоятельства его смерти темны и загадочны, о них много говорили и говорят до сих пор.

Но я о другом. Цвигун писал – причем, видимо, сам - уж не помню, повести или романы. Под псевдонимом Семен Днепров. И фильмы снимали по его книгам: "Фронт в тылу врага", "Фронт за линией фронта", с хорошими актерами – Тихоновым, Лапиковым, Матвеевым, Стржельчиком и другими.

И однажды мой приятель взял его книгу в библиотеке, раскрыл на какой-то странице, и показал мне. Дело было лет тридцать тому назад, но один диалог запомнил наизусть, с первого прочтения.

Беседуют два партизана, Федя и Сеня.

Федя говорит:

— Что, брат Сеня, грустный такой?

— А чему радоваться, брат? Немцы прут, как дьяволы. Отец и мать неизвестно где. Любимую девушку потерял. Личное мое горе, брат, тесно переплелось с общественным!

Война

Люди моего поколения всегда удивляются и даже негодуют, когда молодежь обнаруживает слабые знания, а зачастую и полное равнодушие к памяти о Великой Отечественной войне.

Конечно, нехорошо. И даже очень нехорошо. Но, с другой стороны, вполне объяснимо. Прошло шестьдесят с лишним лет. Вспоминаю, например, как я в юности воспринимал широко отмечавшийся полувековой юбилей Октябрьской революции. Для меня это было все же нечто абстрактное, хотя юноша я был вполне правоверный. Как ни горько, но именно так, я думаю, многие молодые люди и относятся к событиям сорок первого – сорок пятого годов. Выступают какие-то старички по телевизору, фильмы древние крутят. Скукота. Нет, конечно, победа и все такое. Но сколько можно

Да чего уж там, помню, как девятого мая шестьдесят пятого года по случаю праздника наш класс организованно гулял в парке. А неподалеку старые сорокалетние дядьки в орденах разложили на траве скатерку и праздновали. Неинтересно.

А вот сейчас я бы дорого дал, чтобы с любым из этих дядек посидеть, поговорить. Это же не то, что в детстве, когда я приставал к отцу-фронтовику:

— Папа, расскажи про войну!

И хотел в ответ услышать про какой-нибудь подвиг. Но отец всегда отказывался говорить. А когда я вырос, то отца уже не было. И так я и не знаю, как он прожил эти четыре года. Остались его ордена, несколько фронтовых фотографий. И все.

И помню рассказы воевавших людей, случайно встреченных. Где-нибудь в длинной очереди в продуктовом. Или в доме отдыха. Почему-то не о подвигах. А о том, как вышли из окружения и набросились на еду, и многие померли. Или как послали мертвых собирать и хоронить после боев, и как это было страшно.

А как быть молодым? Чтобы понять, почувствовать? Сейчас, в наши дни? Не знаю.

Кое-что о юбиляре, и не только

Нашел в сети такую информацию, датированную июнем 2008-го года.

В Шахматном клубе «Неод Мекор-Хаим» закончился турнир «Baek open chess kamikaze run», посвященный юбилею известного столичного мастера Владимира Байкова. После семи туров первое место с результатом 6 очков из 7 возможных занял Юрий Прокопчук. Вторым финишировал Василий Жаданов, набравший 5 очков. «Бронза» у Кирилла Щербинина, также завоевавшего 5 очков.

Среди ветеранов первенствовал Юрий Бобров (5 очков). Второе место занял мастер Виссарион Кондратьев, а третьим стал Анатолий Осипов.

Ровно половина участников получила призы от организаторов. Самому юбиляру на закрытии был вручен специальный приз от директора ЦДШ А.И. Крюкова.

Мои, хоть и запоздалые, но сердечные поздравления В.Байкову с шестидесятилетием! Здоровья и успехов!

Известный московский мастер В.Байков в семидесятые годы любил мне говорить:

— Ты, Семен, парень неплохой, но к шахматам это не имеет никакого отношения.

И он был прав. Помню, в этом я в очередной раз убедился, когда смотрел свою отложенную из кандидатского турнира. Я играл белыми, и в анализе дошел до такой позиции.

Черные ходят ладьей по второй горизонтали и ждут. Что делать белым? Видимо, надо перевести короля на f1. В этот момент черные должны поставить короля на f5, иначе (скажем, если король стоит на h5) белые сыграют Ле4 с последующим Кре1 и Ле2. Но что делать дальше?

Можно, например, спуститься ладьей на восьмую, дать шах с f8, потом вернуться королем на g1. Но и там ничего ясного я не видел.

Помню, что крутил эту позицию долго. Но так к определенным выводам и не пришел. Прав, прав был Володя Байков!

Интересно было бы спустя тридцать с лишним лет узнать от кого-нибудь, вооруженного компом, есть ли тут выигрыш за белых.

Что наша жизнь?

В старших классах школы мы играли в карты. В выходные, после уроков, да и на уроках тоже. Тем более, что учитель химии велел нам сделать карточки на каждый элемент таблицы Менделеева и раскрасить их цветными карандашами (фломастеров тогда еще не было). Вот этими карточками мы и играли в секу на уроках. Особенно увлекался этим занятием мой сосед по парте Сашка. Парень он был способный, учился хорошо, и после школы поступил в прославленный технический вуз.

Через пару лет после окончания школы встретил я его как-то на улице, разговорились. Он рассказал о своих успехах – вот, стал уже комсоргом курса, сто человек комсомольцев, не шутка. Конечно, трудно, главное ведь – это учеба, а бывают очень неприятные дела. Вот на прошлой неделе исключали троих из института. Представляешь, регулярно забирались в пустую аудиторию и играли в карты!

Я удивленно на него посмотрел.

— Да, да, исключили! А что ты думаешь, если им потакать, этак можно дойти черт знает до чего!

Поговорили, и разошлись. И больше я его никогда не встречал. Думаю, жизнь у него сложилась удачно.

О партии и профсоюзах

В профкоме нашего НИИ продавали дефицит – спортивные костюмы «Адидас». И одна сотрудница, молодая женщина, побежала покупать костюм мужу. И через часок вернулась на рабочее место возбужденная, с добычей в руках.

И вот она, значит, разложила этот костюм на своем письменном столе, женщины сбежались – посмотреть, оценить. А за соседним столом работала наш отдельский парторг, Вера Максимовна, женщина солидная. Которая, сидя спиной к этому сборищу, тем не менее умудрялась покачиванием головы показывать, как это нехорошо, когда рабочее время тратится на обсуждение тряпок. А тут еще этой счастливой Лере кто-то говорит:

— Лер, ну костюм-то хороший, но вот только цвет…

А та отвечает:

— Ой, девочки, да там все цвета были! А потом пришли эти, из парткома, и все лучшие цвета себе забрали!

И тут Вера Максимовна не выдержала, повернулась к девицам, и отчеканила:

— Лера! Из профкома! Из профкома, Лера!

Плата за любовь

В нашем классе училась одна девочка. Фамилия ее была Скавронская. Круглая отличница, при этом натуральная блондинка, очень красивая. Наверное, с дворянскими корнями.

После восьмого класса я перешел в другую школу, и больше ее никогда не видел. Но слышал, что она сразу после школы вышла замуж за одноклассника, Сашку Медникова. А потом Сашка стал сильно пить, и они развелись.

Вот его, уже спившегося, я иногда потом встречал – на улице, в магазине, в аптеке. И каждый раз он ко мне подходил, и просил денег – копеек десять-двадцать.

— Здорово, Семен, Скавронскую помнишь? – говорил он мне, - Мы женаты были, а потом разошлись, слышал? Знаешь, как я ее любил! И сейчас люблю. Дай пятнадцать копеек, не хватает!

Ну что делать, давал я ему мелочь. Такая любовь!

Но однажды он меня удивил.

— Знаешь, как я Скавронскую любил! Да ты ведь тоже ее любил, я знаю. Знаю, знаю, не отнекивайся! Дай рубль!

Танец ниже живота

Лев Толстой однажды сказал, что ничего не может быть прекраснее лошади на полном скаку и танцующей женщины. Лошадей на полном скаку я видел разве что в кино, ну и на ипподроме, но там они были далеко. Танцующих женщин приходилось наблюдать и ближе. В кафе, на танцплощадке, просто на вечеринках. В балете, в конце концов. Я ведь даже саму Плисецкую видел в «Коньке-Горбунке», в Большом театре. Но сильнее всех запомнился совсем другой танец. И не в Большом, а, опять же, совсем в другом месте.

Это было в Прибалтике, лет тридцать тому назад. Мы с приятелями зашли в ресторан. Он был почти пуст, только у стойки, спиной к нам, сидела на высоком барном табурете полная девица. Она пила коктейль и, не замечая ничего и никого вокруг, пританцовывала под музыку. Собственно, танцевал только один ее не умещавшийся на круглом сиденье зад. Это было очень смешно. Но, как ни странно, и очень красиво. И вот этот танец помню до сих пор.

Обмылки

В старые времена люди писали друг другу письма. Чтобы сообщить новости, поздравить с чем-то или, наоборот, посочувствовать. О чем-то попросить. Да и просто рассказать близкому человеку о своей жизни. Как это было, мы можем понять, читая письма классиков. Мне, например, доставляет огромное удовольствие читать и перечитывать письма Пушкина. Или Чехова. Это не только большая литература, но и большая жизнь.

Потом, уже на моей памяти, переписка между людьми, как массовое явление, ушла в прошлое. Остались только жалобы в инстанции да поздравительные открытки. А вместо писем – телефон. Так было быстрее и проще. Нет, конечно, и писали. Солдаты из армии, заключенные из лагерей. Но в общем и целом жанр умирал.

Но вот сейчас люди снова пишут друг другу. Только не по простой почте, а электронной, по «мылу». И это замечательно! Может быть, лет через сто, наши правнуки будут вспоминать о нас, перечитывая эти письма. И какой-нибудь писатель напишет роман «Обмылки моей бабушки» - новую «Манон Леско». И прославится.

На вахте

В старые времена на проходных во всех учреждениях дежурили вахтеры. В одинаковой, черной, кажется, форме. Помню шинели, фуражки. Обязанности их были нехитрые – посмотреть предъявляемый пропуск, сверить фотографию с оригиналом и пропустить человека на работу или с работы. Ну и ночью следить, чтобы никто не залез. Кому они подчинялись: руководству ли учреждения, или была у них собственная, единая служба – уж и не припомню. Помню другое: платили им очень мало, и работали там, в основном, пенсионеры или инвалиды. Много было среди них людей странных. Некоторые диалоги с ними запомнились.

Приятеля моего на проходной остановил вахтер и говорит:

— Молодой человек, мне ваша бородка очень нравится! Вы за ней ухаживаете лучше всех у нас в институте, прямо как Феликс Эдмундович Дзержинский!

Пожилая вахтерша долго и внимательно изучала мой пропуск и, возвращая его мне, с тяжким вздохом сказала:

— Ну что же, государство у нас многонациональное. Поэтому ничего не имею против. Проходите!

— Водку несешь? – спросил вахтер.

— Нет, – честно ответил я, глядя ему в глаза.

— А жаль, - мечтательно сказал он, - нес бы - отобрал!

Спиртное, кстати, вахтеры искать очень любили. Поэтому, чтобы пронести бутылку, шли на разные хитрости. Один мой сослуживец, помню, заказал себе у знакомых работяг прямоугольную металлическую фляжку. На нее потом приклеил переплет от четвертого тома собрания сочинений Этель Лилиан Войнич. С боков закрасил белой краской. Так он много лет и ходил на работу, с книжкой подмышкой. В Этель Лилиан входило ровно пол-литра.

Борьба с низкопоклонством

Долго я не верил, что по-английски можно сказать глупость

Бродский – Довлатову

В молодости я часто замечал за собой некоторое, как это называл в свое время товарищ Сталин, низкопоклонство перед Западом. Например, когда случалось мне изредка увидеть на улице или в метро западных туристов, всегда смотрел на них и не мог понять: как же мы их сразу, моментально, отличаем от наших? Вроде и одежда такая же, и обувь. А ведь точно интуристы! Между прочим, эту загадку я так и не решил до сих пор.

Или заходил я магазин «Дружба», был такой на улице Горького, там продавали книги, изданные в социалистических странах. Не зная языков, ходил по залам, рассматривал книжки. Вот ведь умеют издавать! Немцы эти, венгры, чехи! И переплет, и бумага!

Но жизнь излечила меня от этой болезни. И было это так. Мы поехали в отпуск, в крохотный эстонский городок. Хожу, слушаю разговоры прохожих. Эстонская речь меня завораживала. Эти сдвоенные гласные! И согласные! Хотя ни одного слова я не понимал. Ну, почти. Однажды ко мне на улице подошел эстонец и стал что-то говорить. И услышав слово «суитсе», я дал ему сигарету. Дело в том, что в столовой, где мы обедали, висела табличка - в красном круге перечеркнутая сигарета и надпись «Суитсетаминне кеелетуд!» Видимо, «Курить воспрещается». Пригодилось.

Так вот, в нашей компании были две девушки-эстонки. И они все время читали одну и ту же книжку. Не популярного тогда в России Яана Кросса, и не классика эстонской литературы Тамсааре, а - я у них спрашивал - какой-то детектив. Но на эстонском языке. Читали девушки его по очереди, взахлеб. И однажды я взял эту книгу в руки. Рассматриваю. Хорошая бумага, на обложке нарисован какой-то бандит с пистолетом. Почему-то у автора русская фамилия. Потом прочитал и название. Не уверен, что воспроизвожу его правильно, но примерно так:

«Astrachanni vaksal».

А дело в том, что детективы я никогда не любил. Но так уж случилось, что этот самый «Астраханский вокзал» я прочел случайно. И он мне не понравился.

И низкопоклонство мое тут же куда-то пропало. Все люди как люди.

Сватовство

Мой друг Володя решил жениться. Вернее, решился на женитьбу. До этого он несколько месяцев сомневался, колебался, советовался. Но пора было что-то решать, невеста-то почти на сносях. И он решился. Звонит мне.

— Слушай, давай завтра к Верке съездим, с ее отцом поговорим.

— А я-то тут причем?

— Ну мне одному как-то страшновато, он же злится небось на меня.

— А если побьет?

— Да нет, он мужик вроде ничего. Выпьем, посидим…

Короче, уговорил.

Встретились назавтра с ним в метро, едем к невесте домой. А с отцом ее он был знаком, когда приходил раньше к Верке в гости, но не в качестве жениха. А теперь, значит, едет официально представляться.

Приезжаем, звоним в дверь. Открывает ее отец, Федор Петрович. И, не впуская нас в квартиру, говорит:

— Нехорошо, Володя, нехорошо! От кого, от кого, а от тебя такого не ожидал. Ну никак не ожидал. Не сейчас ты должен был ко мне прийти, не сейчас. А раньше! Намного раньше! Не ожидал!

И тут Володька распахнул пальто. Во внутренних боковых карманах даже в коридорной полутьме были отчетливо видны две бутылки водки.

— Федор Петрович, а может, сначала махнем по стакану?

— О! – сказал Федор Петрович, гостеприимно распахивая дверь, - Вот это человек! Проходите, ребята!

Живая математика

Я.И.Перельман в своей «Живой математике» утверждает, что в городе с пятидесятитысячным населением сплетня, которую услышали три человека, будет известна всем жителям менее, чем через два с половиной часа.

Это все же теория, книжка. А жизнь, как известно, богаче любых теорий.

От нашего НИИ до метро было десять минут хода. Закончился рабочий день, люди – а работало у нас более полутора тысяч человек – вышли из проходной, потянулись к метро.

И молоденькая девушка Танечка, догнав своего степенного, шестидесятилетнего завлаба, спросила:

— Михаил Борисович, а можно я вас под ручку возьму?

— Ну разумеется, Танечка, мне будет это очень приятно! – ответил он.

И вот идут они к метро, завлаб сосредоточенно молчит. А кругом наши же сотрудники обгоняют их, торопятся домой.

— О чем задумались, Михаил Борисович? – спрашивает его девушка.

— Да вот, Танечка, думаю, что пока мы с вами дойдем до метро, у вас уже будет от меня трое детей!

Депутатский запрос

В старые времена у нас в учреждении был свой депутат. То ли райсовета, то ли Моссовета. Он работал токарем на нашем опытном заводе. Знаком я с ним не был, но слышал, как рабочие из цеха плохо о нем отзывались. Хотя, вполне возможно, это было и от зависти. Успешных людей у нас никогда не любили.

И однажды я попал на его депутатский отчет. Или на встречу с избирателями, уж не помню, как это мероприятие называлось. Собралось человек пятьдесят, в основном рабочие из цеха, где он трудился. Многие под градусом. Депутат прочитал по бумажке свой отчет, заняло это минут десять. Потом сказал:

— Товарищи, если есть какие жалобы, предложения, вопросы - задавайте!

И встает один избиратель, и злобно так его спрашивает:

— Вот вы объясните, товарищ депутат. Я этим летом под Одессой отдыхал, с семьей. Заходишь в магазин, так там красное по рубль двадцать семь. Это ноль восемь бутылка! Рубль двадцать семь! Спокойно стоит, бери – не хочу. А в Москве за ноль семь, которая и так уж рубль семьдесят семь стоит, мы тут все люди взрослые, могу сказать - платишь два рубля, тебе из-под прилавка дают. Это как? А? Когда ж это безобразие-то кончится, сил нету терпеть! Вот вы бы и сделали этот, как его, депутатский запрос!

Гордиев узел

Однажды мне надо было вынести старый диван на помойку. Диван был тяжелый, да и в лифт не влезал. Попросил приятеля помочь. Вдвоем мы его еле стащили вниз по лестнице с восьмого этажа, вынесли во двор. До помойки было еще метров пятьдесят, а пока прислонили диван к задней стене гаражей, стоим, перекуриваем. И подходит к нам соседка.

— Выбрасываешь диван-то?

— Выбрасываю, Вера Ивановна.

— Погоди, там в третьем подъезде Кузминишна на голых пружинах спит, может ей отнесете?

— Ну почему не отнести, отнесем.

— Тогда обожди, я к ней схожу, спрошу.

И ушла узнавать. Мы курим. Лето, солнышко. А тут вторая соседка подходит, и то же самое:

— Давайте, ребята, мы ее Петровне отдадим с пятого этажа.

— Да там Вера Ивановна просила кому-то из третьего подъезда его отдать. Вы уж решите между собой, куда скажете, туда и отнесем.

Тут и Вера Ивановна вернулась. Стали они спорить, кому диван отдавать. Мы с приятелем ждем, чем дело кончится. А они все спорят, и конца этому не видно. Но тут появляется абсолютно пьяный мужик. Подходит к моей мебели, останавливается и расстегивает ширинку.

И мы потащили диван на помойку.

Диспут

Отмечали какое-то событие на работе. И один такой Витка Пилюхин, из пьющих интеллигентов, утомился. И присел за свой письменный стол отдохнуть. Голову на стол уронил, дремлет. А на столе, над его усталой головой, сидит его приятельница, Тамара. В философском настроении. Прихлебывает вино из горлышка, и размышляет вслух.

— Вот взять хоть меня, – говорит она.

— Да, Тамара, давай. Возьмем тебя, - не открывая глаз, согласился Витька.

— Молода…

— Согласен.

— Образована!

— Не спорю.

— Остроумна!

— Само собой.

— Нравлюсь мужчинам!

— Несомненный факт.

— Красива!

— Вот здесь, мать, я, - задумчиво сказал Витька, приоткрыв глаза и внимательно посмотрев на нее снизу вверх, - вот тут я, пожалуй, с тобой не совсем соглашусь.

И тут Тамара с размаху бьет его бутылкой. Сверху вниз. Не по голове, слава богу.

— Красива, красива! – примирительно сказал Витька и тут же заснул.

Заметки по истории космонавтики

Двадцать первого июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года моя сестра, студентка МИЭМа, встретила в студенческом лагере. В этот день американцы высадились на Луну. И из репродуктора, висевшего на столбе, студенты узнали об этом историческом событии. Слушали молча. Потом, немного ошарашенные, разошлись по своим делам. И к сестре подошел студент-вьетнамец и тихо сказал:

— Не расстраивайтесь, все равно вы лучше, чем американцы!

Немного о юриспруденции

Отец моего приятеля отец был адвокат. Я же о судопроизводстве сведения имел совсем туманные, в основном из кино и газет. И как-то, было мне тогда лет двадцать, я его спросил:

— Ну скажите, что интересного в работе адвоката? Я еще понимаю на Западе, там, бывает, подсудимых оправдывают, суд присяжных и прочее. А у нас? Если судят, так обязательно человек срок получит. Ну, чуть больше или чуть меньше. Неинтересно!

— Ты ничего не понимаешь, – ответил он, - захватывающие вещи бывают. Вот недавно я одного защищал, он кого-то избил сильно, покалечил. Приезжаю в тюрьму с ним знакомиться. Начинаю беседовать. Он молчит, только иногда что-то односложное буркнет. Я уж его и так пытался разговорить, и этак. Бесполезно! Наконец я ему чуть не кричу: «Ну послушайте, это в ваших же интересах мне все рассказать, чтобы я мог правильно построить вашу защиту. А вы молчите! Как же я буду вас защищать?» А он мне на это отвечает: «А я все уже на суде рассказал, чего же снова говорить?» Господи, на каком еще суде? И выясняется, что дело уже рассматривалось, и было направлено на доследование. И поскольку это портит показатели работы прокуратуры, то они и скрыли, и по бумагам это будет не новое рассмотрение дела, а первое. Ну и что я сделал? Да ничего особенного, перед заседанием захожу к прокурору, здороваюсь и спрашиваю: «Петр Сергеевич, а где я могу ознакомиться с материалами по предыдущему рассмотрению дела?». И все! А на процессе я и рта не раскрыл. Дали минимальный срок. А ты говоришь!

***

Несколько лет спустя, будучи в Эстонии, я разговорился с одним местным адвокатом. И он рассказал мне такую историю.

В город Тарту приехал командировочный. Из Баку. И он, вернувшись поздно вечером из ресторана в свою гостиницу, пытался изнасиловать коридорную. Его арестовали, и должны были судить. Дело было совершенно ясное, но была одна трудность.

Судопроизводство в ЭССР велось на эстонском языке. Если же подсудимый этим языком не владел, ему должны были обеспечить прямой перевод с эстонского на родной – в данном случае азербайджанский – и обратно. Такого переводчика искали примерно год. За это время дело как-то само собой распалось. Сначала свидетели стали отказываться от своих показаний, а потом и коридорная сняла свои претензии. Почему так получилось – судить не берусь. Но факт остается фактом – через год дело было прекращено, и командировочный смог, наконец, вернуться в командировавшее его учреждение.

Политики и население

Как-то утром, дело было в середине восьмидесятых годов, я прочел в газете заметку: член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР А.А.Громыко посетил пятьдесят вторую московскую больницу.

Это был обычный для тех лет ритуал, во многом сохранившийся и поныне. Высокий руководитель посещает какой-нибудь объект - завод там, НИИ, птицеферму или космодром, неважно. Ему докладывают о состоянии дел, он отмечает достижения, указывает на недостатки, дает ценные указания. Потом это показывают по телевидению, помещают отчет в газетах. Привычное дело. Помню, в семидесятых годах наш НИИ готовился к приезду председателя Совета министров А.Н. Косыгина. У начальства шли совещания, обсуждался, в частности, деликатный вопрос. Дело в том, что всех высоких визитеров водили в цех нашего опытного завода, на участки станков с ЧПУ. А там был металлический фальшпол, весь в масле и стружке. Если постелить, как предлагали некоторые, ковровую дорожку, то Косыгин может рассвирепеть от такой откровенной показухи и лизоблюдства и устроить разнос. А если оставить все, как есть, а он поскользнется? И, страшно это выговорить, упадет? Ведь Алексей Николаевич человек очень немолодой, вы представляете, какие могут быть последствия? Споры были долгие, советовались даже в райкоме, но так ничего и не решили. К счастью, Косыгин не приехал.

Да, так вот, я бы, может быть, и не стал бы читать про Громыко, но дело в том, что незадолго до этого в пятьдесят второй лечилась моя мама. И я там бывал много раз. Обычная московская больница, обычная палата на шесть человек, без удобств, обычная столовая. Хорошие врачи, что, кстати, тоже не редкость в больницах.

А в заметке говорилось, что товарищ Громыко, осмотрев больницу, отметил, что персонал делает большое и нужное дело. Но есть и недостатки, например, что касается питания, то больные получают мало свежих овощей и фруктов.

Тот, кто лежал в наших больницах, тот знает, какие нищенские суммы выделяются на питание больных. Ну, овощи еще куда ни шло, картошку там иногда дают, пюре. Но чтобы фрукты…

Хотя, собственно говоря, чему тут удивляться? А.А. Громыко к тому времени лет сорок пять, как был ответственным работником, в метро не ездил, по улицам не ходил, в столовых – обычных – не питался. Откуда ему было про все это знать - что, как и почем.

Потом, как говорится, пришли иные времена, взошли иные имена. И как-то по телевизору я увидел беседу председателя Госкомитета по делам малого и среднего бизнеса Ирины Хакамады с журналистом. И она, в частности, сказала:

— Очень плохо, что у нас вымываются из продажи дешевые товары! Вот я вам приведу пример. У меня маленький ребенок, вы знаете, - сказала она (тут я, правда, не совсем понял, кому она это сказала - журналисту, или нам, телезрителям), - так вот, мы взяли няню. И она попросила меня купить ей будильник, недорогой. Ну, я поехала в «Global USA» (тут я, честно говоря, вздрогнул), и что вы думаете? Самый дешевый стоил триста с лишним рублей! Мало того, продавцы меня еще и обхамили!

А мне, как раз незадолго до этой передачи, повезло. Удалось купить китайский будильник. В подземном переходе, в киоске, за пятнадцать рублей. И продавщица была вполне вежливая. Да и будильник ходит до сих пор.

Чудо

Вообще-то я человек достаточно трезвый, даже, как ни обидно это признавать, бескрылый, к разным рассказам про чудеса отношусь скептически. Но однажды я был свидетелем настоящего чуда.

Это было на свадьбе моего приятеля. Гуляли у него дома, в небольшую комнату набилось человек двадцать – сами молодые, их родственники, друзья со стороны жениха и невесты. Большинство гостей я видел в первый раз. Да, думаю, все были в таком же положении. Вечер как-то не клеился. Выпили за молодых, прокричали «Горько!»

Но все равно было как-то не так.

И тогда встал отец жениха, профессор-гуманитарий. И сказал, держа рюмку с водкой:

— Когда собираются большие компании, то сначала все чувствуют себя очень неуютно. Кто-то знает одного, кто-то другого. Общий разговор не налаживается. Всем скучно и даже противно. И такое состояние длится долго. Очень долго. До тех пор, пока кто-нибудь первым громко не скажет слово «жопа»! Вот за это я и предлагаю выпить!

И тут же какой-то старичок-родственник из дальнего от меня угла стола закричал:

— Кстати, про жопу я знаю замечательный анекдот!

Все оживились, зашумели, заулыбались. Через десять минут уже стало ясно, что свадьба удалась.

Политики и население - 2

Летом, возвращаясь домой, я часто вижу одну и ту же картину. На лавочке у соседнего подъезда сидят два друга-пенсионера – дядя Коля и дядя Ваня, так их зовут во дворе. Сидят, выпивают, разговаривают о политике. Обоим лет под семьдесят, взгляды политические примерно одинаковые. Но темперамент разный. Дядя Коля, маленький и худой, более радикален. Дядя Ваня повыше, полноват, к крайностям не склонен. Обычно он пытается успокоить своего друга.

— Собственными руками задушил бы! – кричит дядя Коля.

— Николай, да ладно тебе, уймись - говорит дядя Ваня, разливая в стаканчики, - давай лучше еще по чуть-чуть. Бог с ними со всеми.

— Вот этими руками! – не сдается дядя Коля.

Душит он чаще всего Чубайса. Чуть реже – Ельцина с Горбачевым. Но и остальным тоже приходится несладко.

Заводские хроники

На промышленных предприятиях Москвы рабочим, страдающим хроническими заболеваниями, положены бесплатные обеды. Существует на этот счет какое-то постановление, кажется, подписанное мэром, точно не знаю.

На нашем предприятии дело поставлено так. Общий лимит на бесплатные обеды - семьдесят пять человек. Каждому цеху установлена своя квота, и начальник цеха определяет, кому в этом месяце обедать бесплатно. В следующем месяце список корректируется, так что практически все рабочие пользуются этой льготой. Ротация, как любил говорить М.С.Горбачев.

А как же "хроническое заболевание"? Да очень просто. В здравпункте раз в неделю дежурит нарколог, и по спискам, которые ему дают начальники цехов, ставит людям диагноз - хронический алкоголизм. И человек получает талоны на обед. И идет в столовую.

А там на раздачу одна очередь, все вместе - и за деньги, и по талонам. И вот как-то в этой очереди стоит передо мной пожилой работяга. Смотрит на девицу, которая уже сидит за столом и ест свой бесплатный обед. И говорит мне:

— Вот ведь проститутка, прости Господи! Только на завод пришла, восемнадцать лет - и уже, понимаешь, алкоголик. Ты, блин, проработай сначала лет тридцать. Отпаши! А то ишь ты, раз, и в дамках - алкоголик! Заслужи сначала! У, сучка!

Помощь друга

Как-то раз видел я по телевизору какую-то передачу о животных. В гостях у ведущего был ветеринар, мужчина лет сорока. Он подробно и обстоятельно рассказывал, как правильно содержать кошек, собак, попугаев и прочую живность в домашних условиях, как не наделать разного рода ошибок и т.д. Разговор зашел о кошках, и ведущий спросил у гостя, как избежать тех неудобств, которые причиняет хозяевам взрослый кот. И ветеринар ответил, что, конечно, есть какие-то препараты и тому подобное, но это все паллиативы. Поэтому лучше всего решать вопрос кардинально.

— Я вам советую, - сказал он задушевным голосом, обращаясь к телезрителям, - кастрировать вашего маленького друга.

Забытый быт

Понять «Евгения Онегина», не зная окружающей Пушкина жизни — от глубоких движений идей эпохи до «мелочей» быта, — невозможно. Здесь важно все, вплоть до мельчайших черточек.

Юрий Лотман, «Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий»

Быт меняется, и меняется быстро. И быстро забывается. Многие детали, мелкие и не очень, в книгах, кинофильмах, созданных каких-нибудь тридцать-сорок лет тому назад, молодым уже непонятны. Сколько стоила колбаса? Были ли автомашины в свободной продаже? Как люди ездили за границу? Кто получал бесплатное жилье? А сколько стоила кооперативная квартира? Что обозначало выражение «еду в парк»? А «сообразить на троих»? Можно ли было купить водку в восемь утра? В восемь вечера? Действительно ли цены были постоянные, или все же иногда менялись? И так далее, и тому подобное.

Вот, например, есть такой фильм «Дневной поезд» режиссера И.Селезневой, с Тереховой и Гафтом в главных ролях. Известный фильм, его часто крутят по телевизору. Снят он в середине семидесятых. И там есть такая сцена: герои на улице ловят такси, а машины едут мимо. Или притормаживают, шофер спрашивает, куда ехать, и, услышав ответ, уезжает. Потом подъезжает «Волга»-пикап, Гафт с издевкой говорит: «Благодарю вас, вы очень любезны», и они с Тереховой садятся, наконец, в машину.

Ну, что такси было тогда поймать не так-то просто, многие знают. А вот с пикапом такое дело. Такси стоило десять копеек за километр. Потом подорожало, стало стоить двадцать. Но в промежутке, очень недолго, было и такое: все такси по десять, а пикап – по пятнадцать. И никто, естественно, в эти пикапы не садился, только если уж деваться некуда. И как раз в это время фильм и снимался. А когда он вышел на экраны, то уже и пикапы, и не-пикапы были по одной цене, двадцать копеек за километр.

Вообще говоря, цены повышались редко. И на очень немногие товары. И это было всегда не так-то просто. Надо было предварительно подготовить население, чтобы оно правильно все поняло.

Была, например, в начале восьмидесятых такая история с общественным транспортом.. Много лет проезд в московском трамвае стоил три копейки, в троллейбусе – четыре, а в автобусе - пять. Потом синхронно в двух газетах – «Московской правде» и «Вечерней Москве» - стали ежедневно появляться письма читателей о том, как это неудобно. Целые подборки писем. Трудящиеся и пенсионеры, москвичи и гости столицы писали о наболевшем: что же это такое, заходишь в трамвай – плати три копейки, в автобус – пять, а в троллейбус – четыре. Люди путаются, это их раздражает. Хочется единообразия. Но чтобы по пять. А ни в коем случае не по три и не по четыре.

Газетная кампания эта продолжалась пару месяцев. И Моссовет, наконец, ее заметил и пошел навстречу. И все стало хорошо.

Замена счастию

Невольно к этим грустным берегам

Меня влечет неведомая сила

А.С.Пушкин

Одна приятельница время от времени жалуется мне на своего кота – привык, подлец, писать на коврик у входной двери. «И что я с ним только ни делаю, как ни наказываю, а он снова…» Недавно звонит, счастливая: «Коврик отмыла, почистила, потом посыпала белым перцем, теперь все будет в порядке». Да, белый перец. Помню, в детстве читал книжки про майора Пронина, там шпион сыпал за собой молотый перец, чтобы собака не взяла след. А тут даже белый какой-то, этот уж точно поможет. Но нет, через пару дней снова звонок: «Представляешь, этот мерзавец, он снова… а я-то… белый перец…а он…»

И тут, уж не знаю почему, вспомнился мне старинный приятель, давно уже умерший. Он изредка заезжал к одной своей знакомой. Предварительно обычно крепко выпив. Однажды звонит ей:

— Веру попросите к телефону!

— А Вера здесь уже не живет, - отвечает ему незнакомый женский голос, - поменялись мы с ней, переехала она. Так что вы сюда больше не звоните!

И тут приятель мой, как говорится, пошел на принцип:

— А меня это не волнует. Я привык сюда звонить и приезжать. Так что через час буду!

— Да? – немного задумались на том конце провода, - Привык, говоришь? Ну ладно, заезжай, жду.

Василий Петрович

В начале восьмидесятых годов я отдыхал в пансионате под Одессой, по дешевой месткомовской путевке. Кругом другие пансионаты, танцы, веселье. Из нашего НИИ приехало человек пятьдесят. В основном молодежь, но были люди и постарше. Самый пожилой был Василий Петрович, слесарь. Нас с ним поселили в одной комнате. Я его видел, конечно, и раньше, в НИИ, но издали. Смотрю, человек солидный, с животом, лет так, примерно, шестидесяти пяти. Познакомились. И он мне говорит, неторопливо так и веско:

— Значит, сразу договоримся. Ежели ты вернешься, а ключ торчит в скважине изнутри, значит я с женщиной, погуляешь тогда часок.

Правда, гулять мне ни разу не пришлось. Гости у него бывали нередко, но исключительно наши же мужики. Сидели, выпивали, говорили о жизни. Выпить он мог для своего возраста много, помню, прихожу в комнату вечером, а он мне говорит:

— С Володькой бутылку сейчас выпили. Ну что бутылка-то на двоих? Ни в голове, ни в жопе.

Несмотря на возраст, Василий Петрович живо интересовался взаимоотношениями полов. Ходил на танцы, смотрел. Иногда приглашал какую-нибудь молодую женщину на вальс. Галантно брал за талию, говорил комплимент. Потом провожал на место, целовал ручку. Все было очень мило.

По утрам, за завтраком, расспрашивал молодежь о прошедшем вечере.

— Ну как у тебя, Шурик, вчера с этой-то, получилось чего?

— Не, Василь Петрович, там надо деньги тратить, в ресторан ее вести, и вообще…

— Да за такую-то красоту, - рассудительно говорил он своим густым басом, - никаких денег не жалко! Этак положил ее всю перед собой, и лобзай, лобзай!

Он казался совершенно беззаботным, даже счастливым человеком. Если бы не знать того, что рассказали мне его друзья. Что прошел он всю войну солдатом. И что семья его – жена, взрослая дочь с мужем и внучка – в семидесятых годах погибли в авиакатастрофе. Самолет взлетел из адлерского аэропорта и упал в море.

Немного о приметах

Говорят, что встретить с утра бабу с пустыми ведрами - к несчастью. А вечером мужика?

Несколько сотрудников нашего НИИ жили в одном кооперативном доме, на Профсоюзной. В том числе и два друга, два кандидата технических наук. Один был женат, и жил с семьей в первом подъезде. Второй разведен, жил в третьем, один в двухкомнатной квартире. Оба они были ходоки. Ходили, разумеется, не к Ленину, а по бабам. На этой почве и дружили.

Однажды разведенный ходок уехал на пару недель на юг. А женатый взял у него ключи и поселился в холостой квартире с любовницей. Сказав жене, что в командировку уезжает.

Через несколько дней любовница попросила его вынести накопившийся мусор. Он дождался темноты, и пошел на помойку. В тренировочном костюме. Выкинул мусор и, никем не замеченный, вернулся в квартиру с пустым ведром. Но не в чужую, а в свою. Машинально. Позвонил, жена открыла. Муж вернулся из командировки.

Умение жить

Что, стремяся к жизни новой,

Обедать нам приходится в столовой

Н.Заболоцкий

Учрежденческие столовые раньше были похожи друг на друга, как близнецы. Один и тот же набор блюд, одни и те же обеденные столы, покрытые пластмассой. Они и те же длинные очереди. Разница была только в том, что где-то сначала нужно было платить в кассу, а потом получать блюда на раздаче, а где-то наоборот.

Второй вариант встречался чаще. И были ушлые люди, умудрявшиеся использовать такой порядок. Помню, один поделился со мной ценным наблюдением:

— Вот смотри, если взять тройной гарнир, то кассирша ни в жисть не подумает, что тройной, а выбьет двойной.

И работали у нас два приятеля, оба Миши. Звали мы их - по росту - Миша Большой и Миша Малый. Малый отличался, как это тогда называлось, умением жить. Большой же старался за ним тянуться, не отставать. Но получалось это не всегда.

Однажды пошли мы в столовку, несколько человек, в том числе и Миша Большой. Поесть он любил, взял салат, ветчину, суп и второе. Сели мы за стол. Миша съел салат, потом взял тарелочку и с нее ветчину смахнул ложкой в суп. Его спрашивают:

— Миш, ну зачем ты ее в суп-то положил, ветчину?

— А я видел, Малый так всегда делает.

— Миша, чистая душа, Малый это делает перед кассой, а сейчас-то зачем?

Повезло

Девятнадцатого декабря семьдесят шестого года Леониду Ильичу Брежневу исполнялось семьдесят лет. Чуть ли не за несколько недель до этой даты ему начали вручать ордена. В Москву один за другим приезжали лидеры социалистических стран, дружественных латиноамериканских, африканских и азиатских государств, и в торжественной обстановке вручали Брежневу высшие награды своих стран. Один день – одна-две награды. И так изо дня в день. А вся страна это смотрела по телевизору, тоже в ежедневном режиме. В прайм-тайм, как сейчас принято говорить.

И как-то вечером мне несказанно повезло. Переключил на вторую программу – там то же самое, что и по первой – Леонид Ильич и какой-то очередной лидер. Переключил на третью, московскую – они и там. С горя переключил на четвертую, учебную.

А там, оказывается, шла передача «Игорь Ильинский читает рассказы Чехова». Чехов! Да еще в таком исполнении! Но и это еще не все. Именно в тот момент, когда я переключился, Ильинский произнес:

— Известно же, что чем больше имеешь орденов и медалей, тем больше их хочется, - и городской голова давно уже желал получить персидский орден Льва и Солнца, желал страстно, безумно.

Не повезло

Михаилу Александровичу Шолохову вручали орден, уж и не помню, по какому случаю. Наверное, у него был день рождения. Вручал награду лично член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Н.В.Подгорный.

И сюжет об этом событии показали в новостях.

Шолохов болел, выглядел очень плохо, награду принимал сидя. Видно, ему было тяжело стоять. И Подгорный - крепкий, здоровый мужик - сказал, желая, наверное, подбодрить классика:

— Я уже не первую награду вам вручаю, и, уверен, еще не раз вручу.

Его прогноз не оправдался, хотя Шолохов прожил еще несколько лет. Дело в том, что самого Подгорного буквально через месяц-другой внезапно сняли с работы и отправили на пенсию.

О теории и практике дебютной подготовки

В семидесятых годах в Эстонии, в городе Вильянди, проходил ежегодный шахматный фестиваль, швейцарка.

Однажды его решили сделать лично-командным, команда состояла из четырех, кажется, человек, которые обычным образом играли в личной швейцарке. Только, вроде бы, при жеребьевке не сводили игроков из одной команды. Потом очки суммировались, три лучшие команды получали почетные грамоты. Под это дело, кстати, некоторым удавалось выбить командировочные для поездки в Эстонию.

В частности, там играла команда Тимирязевской сельхозакадемии. Возглавлял ее мастер И.Койфман, остальные трое были чистыми любителями, перворазрядниками. Койфман в меру возможностей готовил своих подопечных к каждому туру.

И вот преподавателю истории КПСС перворазряднику Р. предстояло назавтра играть белыми с молодым эстонским кандидатом Кийком. Р. на первом ходу играл только е2-е4, дальше его знания особенно не простирались.

Койфман стал его инструктировать.

— Значит, - сказал он, - Кийк играет сицилианскую, вариант Найдорфа. Там он много знает, и тебе туда лезть не стоит. Поэтому я сейчас тебе покажу одну надежную схему в закрытом варианте.

— А что такое закрытый вариант? - спросил Р.

— На втором ходу играешь Кс3. Он поставит, наверное, пешки на d6 и g6, а слона на g7. А ты ставишь фигуры так, так и так. Да, не забудь сыграть h2-h3, чтобы он твоего коня не связал с g4. Все понял?

— Понял, - ответил Р.

Назавтра, когда Койфман подошел к их партии, Р. напряженно думал над ходом. А на доске стояла такая позиция. Кийк только что сыграл е7-е6

Наконец, Р. сыграл h2-h3. Койфман плюнул, и отошел от доски. После партии он гневно спросил Р.:

— Ты зачем пошел h2-h3? Он же закрыл своего слона!

— Как это зачем! - возмутился Р., - Ты же сам мне говорил, чтобы я не забыл так сыграть.

Не в свои сани

У моего отца был приятель, офицер. Они вместе служили в Германии после войны. Потом его перевели в Москву. И вдруг, кажется, это было после хрущевского сокращения армии, назначили директором уголка Дурова. Почему, отчего – неизвестно. По образованию он был учителем истории, к животным никакого отношения не имел. Разве что держал дома кошку или собаку. Но не знаю, не уверен.

Короче говоря, он в новой должности наделал массу глупостей, и его вскоре сняли. Шумно, с фельетоном в «Крокодиле». Журнал с этим фельетоном родители от меня прятали. Вскоре он заболел и умер. Может быть, эта нелепая история и сократила ему жизнь.

Вообще, мне кажется, нет ничего хуже, чем заниматься не своим делом. Не буду повторять всем известные вещи про Маяковского, Фадеева и других. Или вот я иногда вижу по телевизору Николая Губенко. Фантастический актер, прекрасный кинорежиссер. Которого, мне кажется, сбил с пути истинного Горбачев, назначив министром культуры.

Теперь Губенко депутат Госдумы что ли. Государственный человек. Хотя и театр у него свой есть, но какой-то не слишком заметный.

К чему это я? Да тут, впервые в жизни, стал я на старости лет мелким начальником на работе. И подчиненных-то с гулькин нос. Но до чего ж противно! И хочется на пенсию.

Непростые вопросы

Было это давным-давно, одна знакомая спросила меня:

— Как ты считаешь, за кого мне выходить замуж, за того или за этого? – и она назвала фамилии двух московских мастеров.

— Откуда я знаю, тебе виднее, – попытался я уклониться от ответа.

— Нет, ну все же, кто из них более перспективен? Как шахматист?

Тут я замялся, начал что-то долго говорить, взвешивать плюсы того и другого. Помню, нес какую-то чушь про эндшпильную технику, про постановку дебюта. Вспомнить стыдно.

Были и потом в жизни случаи, когда прямо и недвусмысленно поставленный вопрос ставил меня в тупик. Но, наученный опытом, я уже старался от ответа уходить.

Однажды понадобились мне бульонные кубики, куриные. Зашел в магазин, спросил. Продавщица говорит – нету. Иду в следующий магазин. Догоняет меня женщина средних лет и говорит:

— А вы что, всегда куриные кубики покупаете? А почему не говяжьи?

Я пожал плечами.

— Говяжьи-то из мяса делают, - сказала она, подозрительно глядя на меня, - а вот куриные из всякого …тьфу, даже говорить не хочется!

Или в командировке, помню, сосед по номеру собирался на свидание. Побрился, обильно поливает себя одеколоном. И спрашивает:

— Вот, как ты считаешь, у меня друг имеется, так он говорит, что одеколоном одни проститутки мажутся. А я держусь другого мнения!

А как я считаю? Сам не знаю. До сих пор, между прочим.

И, уж совсем на днях, утром стою в очереди, покупаю газеты. Подходит женщина, долго изучает ассортимент. И интересуется у меня:

— А какая газета лучше? «Жизнь» или «Твой день»?

***

Почему-то вспомнилось.

Дело было в середине семидесятых годов, в эстонской провинции. Я зашел поужинать в кафе, сел за столик. Там уже сидел плотный такой эстонец лет сорока и пил коньяк. Разговорились. Был он, как выяснилось, шофер, водил грузовик. И вот он сказал, жалуясь то ли на свое начальство, то ли уж не помню на кого:

— Очень плохой человек!

А я ему ответил:

— Один русский писатель сказал, что среди эстонцев плохих людей нет.

И он, к удивлению моему, понимающе кивнул:

— Да, я знаю, Солженицын.

В одном флаконе

Я часто вспоминаю два разговора. Оба они были в семидесятые годы, со случайными попутчиками в купе поезда. Первый за чаем, второй за водкой. И прошло между ними несколько лет. Совсем непохожие разговоры, но почему-то вспоминаются всегда вместе.

Я возвращался в Москву с курорта, было мне лет двадцать с небольшим. Еще в купе ехали две женщины – одна пожилая, вторая немного помоложе, и мужчина лет шестидесяти. За чаем говорили о том, о сем. Пожилая женщина оказалась юристом, адвокатом. Рассказывала она о разных интересных случаях из своей практики.

— В тридцать седьмом году я защищала работников одной фабрики. Их судили по пятьдесят восьмой статье, пункт семь – экономическая контрреволюция. Людям грозил расстрел. А за что …

И она подробно рассказала, в чем обвиняли людей, и что, как ей удалось выяснить и доказать, было на самом деле. И как с огромным трудом, преодолевая сопротивление и прокурора, и суда, она добилась, чтобы людей осудили не по пятьдесят восьмой, а по другой, более легкой статье.

— Вот так, дорогие мои! – закончила она свой рассказ, - но вообще, я должна вам сказать, была, была пятая колонна. И очень правильно сделали, что перед войной ее ликвидировали! Представляете, что было бы, если бы все эти предатели остались на свободе!

Я достал сигареты и вышел в тамбур. Через пять минут туда вышел и пожилой мужчина из нашего купе.

— Дай закурить! – сказал он.

Я протянул ему пачку. Руки его тряслись, он никак не мог вытащить сигарету. Наконец он закурил.

— Старая сука! Сука старая! Пятая колонна! У меня брат родной … кто-то тост сказал, даже не он... всех посадили, всех пятерых… он студент был, четвертый курс… Враги народа! Сука! Сука вонючая!

Он долго не мог успокоиться. Потом мы вернулись в купе. Выпили еще чаю, поговорили о курорте, с которого мы все возвращались. И легли спать.

***

Я ехал в командировку. В купе были одни мужики. Поезд тронулся. Скоро на столе оказалась водка, взятая из дома еда и принесенные от проводницы стаканы. Обычное дело.

Разговором завладел мужчина лет пятидесяти. Он только что вернулся из командировки в Чехословакию, и делился впечатлениями.

— Есть, есть там это, знаете, такой настрой против нас, - сказал он, - особенно среди молодежи. Я сам видел, патлатые юнцы, головы забиты этой рок-музыкой, пропагандой западной, развратом! И девицы у них такие же!

Потом он рассказал, как хорошо их принимали хозяева, все вопросы по работе решались четко, быстро. Поселили отменно, кормили в хорошем ресторане. Был заключительный банкет. Потом им показали фильм, производство ФРГ.

— Настоящий эротический фильм! – сказал он взволнованно, закусывая салом, - показывают стриптиз, полностью! Красоту женского тела! Секс! Ну, не все конечно, понятно. Но это вам не «Доживем до понедельника»! Да!

Тут он почему-то загрустил и замолчал. Да и водка кончилась.

Нашел дурака

В старые времена не было в стране персоналок с принтерами, ксероксов и Интернета. А читать люди все же читали. Причем хорошие книги раскупались мгновенно. А хотелось не просто взять в библиотеке и прочесть, а принести книгу домой, поставить ее на полку, перечитывать время от времени. Поступали по-разному. Немногие счастливцы привозили книги – изданные в СССР - из зарубежных поездок. Или покупали их за чеки в книжной «Березке». Кто-то пользовался услугами спекулянтов. Кто-то перепечатывал любимую книгу на пишмашинке. Кто-то, связанный с вычислительной техникой того времени, набивал текст на перфокартах или перфолентах, а потом печатал на АЦПУ (алфавитно-цифровое печатающее устройство). Весь текст прописными буквами, строчных на АЦПУ не было.

Существовал и еще один путь. В каждом учреждении была светокопировальная техника, и люди, работавшие на ней, иногда копировали книги за деньги. Это было категорически запрещено, но за деньги чего не сделаешь. В нашем учреждении эта услуга стоила десять копеек за страницу. Но доступна она была далеко не всем, а только хорошим знакомым человека, занимавшегося копированием технической документации. Это был молодой парень, лет тридцати. Звали его … ну, звали как-то, неважно, пусть Витя. Я в число его знакомых не входил, но один мой приятель пользовался его услугами регулярно.

Однажды он принес этому Виктору книги. Тот посмотрел и изменился в лице:

— Ты что, меня за идиота держишь? Ты что мне принес? Что же я, не понимаю, это же антисоветская литература! Ты бы мне еще Солженицына притащил, «Архипелаг ГУЛАГ»! С ума сошел, что ли? Я ж на Петровке подписку давал об ответственности! Нет, не буду, забирай обратно. Нашел, понимаешь, дурачка, из-за тебя в тюрьму садиться! Совсем обнаглел! Нет и нет! Только по двадцать копеек за страницу!

И это было

Слушая разговоры нынешних молодых людей, мысленно переводя на русский их жаргон, всякие там «походу», «тормоз», «ботаник», «гугль рулит», выясняя у них разницу между наворотами и прибамбасами или, например, между понятиями «прикольно» и «клево» – я всегда говорю себе:

«Не злись! Так было всегда, и так будет всегда. Разные поколения, разные слова. И нет тут ничего нового»

Вспоминается один давний случай.

Ребята из нашего отдела съездили в колхоз. И по возвращении Толян, молодой парень, пожаловался мне: «Представляешь, чуть не влип там один раз! Чего-то я там на кухне закрутился, а мужики сгоношились по двое - по трое и побежали керосинить. А я ушами прохлопал. Гляжу – все ушли уже, только этот и остался, Михаил Иванович из патентного отдела, да знаешь ты его, старый такой, лет пятьдесят, на четвертом этаже сидит. Радио себе включил громко, он же еще и глухой. И лежит, слушает свои «Последние известия». А там магазин скоро закроют. Я ему говорю:

— Михал Иваныч, все ушли, а мы за газоном торчим!

А он ладонь к уху приставил, не слышит. Я уж ему ору:

— Мужики все уже на поляне, а мы с тобой торчим за газоном! Закроют сейчас!

А он мне:

— За каким газоном?

Ну не понимает! Я уж хотел ему морду бить!»

Обычная история

Мы много лет были друзьями. Вернее, как потом выяснилось, это я так думал. А как считал он, мой лучший друг, теперь я и узнать не могу. Мы уже много лет не видимся и не разговариваем. Но до сих пор копаюсь я в истории этой дружбы и этой ссоры. Вспоминаю те годы, постоянно перебираю в памяти разные эпизодики, словечки, мелочи.

Мы вместе работали. Виктор был умным, начитанным, остроумным человеком. Прекрасным специалистом. Всегда помогал, если я его о чем-то просил. Я любил сидеть с ним за столом, выпивать, болтать о разных разностях. Пару раз, правда, он меня неприятно удивлял. Очень резко и, на мой взгляд, несправедливо вел себя с людьми. Но это быстро забывалось.

Потом наступили в стране новые времена. Жизнь изменилась. Наш НИИ разваливался на глазах. Друг мой нашел себе хорошую работу. Видеться мы стали редко, по телефону больше разговаривали, да и то по делу. Я тоже сменил работу, но неудачно. Скоро и на новом месте резко ухудшилась ситуация, и платили мне мало.

Еще через несколько лет он предложил мне идти к нему в группу, на хорошие деньги. И я с радостью согласился. В первые же дни он рассказал мне про своего (а теперь уже и моего) молодого начальника. Ничего не знает, ничего не умеет, ничего на работе не делает, только щеки надувает (так оно все и было, как я потом убедился). И самое противное - просит то лампу ему починить, то отдать в мастерскую пульт от его огромного служебного телевизора, то еще что-нибудь в этом роде. Вроде просит, не в службу, а в дружбу, как он при этом говорит.

— А зачем ты это делаешь? Сказал бы ему - есть завхоз, к нему и обращайтесь.

— А тебя попросит, ты ему так и скажешь? Тогда ты тут долго не задержишься, - ответил мой друг, - тут же каждый год контракт заново подписывают. Могут предложить, а могут и не предложить.

— Ну, не задержусь, значит не задержусь.

— Ну-ну, посмотрим.

Вот такой был разговор. Вроде бы ничего особенного. Но после этого постепенно я стал замечать на себе и его неприязненные взгляды, и колкости, да и много еще разных мелочей. Честно говоря, переживал. Вроде друзья, а тут так. Что я неправильно делаю? Он на что-то обиделся? А может, это мне просто кажется?

Так проходили дни, месяцы. Сидели мы в небольшой комнате, втроем. Он, я и еще одна сотрудница – его старинная приятельница. Шкафы, три рабочих стола, четыре компьютера, факс. Тесновато. По утрам завхоз обходил все комнаты и раздавал свежие газеты, учреждение их выписывало. Иногда почта опаздывала, и тогда тот самый молодой начальник приходил к нам и говорил:

— Лида, не в службу, а в дружбу – сходи к метро, купи мне газеты, заодно и по магазинам пройдешься.

И она шла. Что делать, деньги платили действительно хорошие. Но однажды после такой просьбы она сорвалась, стала говорить что-то про то, что некогда, много работы, плохо себя чувствует, ни в какой магазин ей не нужно и т.д. Начальник вышел из комнаты с недовольным видом. Она сидит, пятнами красными покрылась, переживает. Я говорю:

— Лида, да не волнуйся, сейчас я схожу и куплю. Погода хорошая, прогуляюсь.

Принес газеты, отдал ей. Она понимающе переглянулась с Витей.

Потом приходит этот молодой. Видит газеты, говорит ей:

— Спасибо, Лида! Сколько я тебе должен?

— А это не я, это Семен ходил специально, вам газеты купить! – говорит она.

— Тринадцать рублей потратил, - добавляет Виктор, посматривая на меня.

Так, - думаю, - значит они решили, что я … Вот так, значит, они это поняли… Ладно, надоело.

И я положил Виктору заявление на стол. Он прочел, говорит:

— А в чем, собственно, причина?

— Да так, - говорю, - тебе противно и мне противно.

Он подумал, и подписал. И я вернулся на старую работу. Хорошо еще, что взяли. И больше мы с Виктором не виделись.

Как просто!

Я работал тогда в спортивной организации. Работы было много. Не очень сложной, правда. Надо было срочно дописывать ветки к существующей программе, разные там выборки, отчеты. Это тут же помещалось на сайт, его смотрели по всей стране - спортивные люди, болельщики. Ошибаться было нельзя, неизбежно возникал большой скандал.

В этот день мне нужно было написать еще одну ветку - сформировать списки футболистов, которые в очередном туре не имели права играть из-за полученных желтых и красных карточек. Проблема возникла часа в два, а все надо было закончить до конца рабочего дня. А там были некоторые тонкости. Например, в каком матче игрок получил предупреждение – на кубок, на первенство, играя за основной состав или за дублирующий. Ну и т.д.

В общем, успел все сделать, иду с работы. В голове все это крутится, перебираю – не ошибся ли где. Подхожу к метро, там у входа стоят рядами торговки. Одна проходит мимо меня, бурчит себе под нос:

— Из дубля! Тоже мне, продавец называется!

Ничего себе, - думаю, – и у них тоже какой-то дубль!

И только подъезжая к своей станции метро, понял, что же на самом деле она сказала.

Опередивший время

Часто приходилось мне читать о людях, пострадавших при социализме. У них была деловая хватка, склонность к предпринимательству. А всякая такого рода частная деятельность была запрещена. И приходилось им нарушать закон. И нередко садиться в тюрьму. А ведь просто люди опередили свое время!

Ну, не знаю, не знаю. Мне кажется, что и тогда кое-что можно было предпринять, ничем особенно не рискуя. Вот вспоминаю один случай. Было мне тогда лет двадцать пять, что ли. Вышел я покурить, и подходит ко мне один сотрудник.

— Ну, как дела? - спрашивает.

— Да вроде ничего, - отвечаю я несколько удивленно. По работе мы никак не были связаны, до этого он мне только кивал иногда при встрече. И то, когда был в хорошем настроении.

— Не женился еще?

Тут уж я насторожился. Дело в том, что у него была взрослая больная дочка. И я слышал, что он неоднократно пытался устроить ее судьбу. Сулил женихам разные блага, чуть ли не кооперативную квартиру. Но никто почему-то не соглашался. Но не врать же!

— Нет, - говорю, - не женился пока.

— Тогда, - несколько торжественно говорит он, - у меня к тебе будет деловой разговор.

«Так, попал, – подумал я, - вот сейчас начнет… и как от него отделаться, неудобно все же, человек немолодой, да еще и фронтовик».

— Слушай меня внимательно! – продолжает он, - У меня есть много приятелей, у них дочки-невесты. Мы будем с тобой ходить к ним знакомиться. Жениться же не обязательно. Но дадут поесть и выпить!

Почему?

В конце семидесятых годов в нашем НИИ, как и во всех других, был свой вычислительный центр - ВЦ. Старая, изношенная техника, плохо организованная работа, ну и так далее. Потом пришел новый начальник, молодой и энергичный человек. Он взялся за дело с бешеной энергией. Купил новые, современные ЭВМ. Набрал высококвалифицированных специалистов. Прекрасно организовал все это достаточно сложное хозяйство. Действовал он порой излишне жестко, многие на него обижались. Но дело он делал блестяще. Венцом его усилий было возведение нового здания ВЦ. По индивидуальному проекту, современное, строили его финны. Было предусмотрено все что нужно - и для труда, и для отдыха. Включая кухню с финской плитой и невиданным по тем временам чудом техники - посудомоечной машиной.

В своем новом кабинете он повесил портрет Андропова. И не снял его ни при Черненко, ни при Горбачеве, ни при Ельцине.

— Это идеал руководителя! Честный, принципиальный, жесткий! – сказал он мне однажды, указывая на портрет.

Потом он стал директором всего нашего НИИ. Директоров тогда выбирали на собрании трудового коллектива. Он выступил с программной речью. В детали, в разные там направления научных исследований и тому подобную ерунду он, в отличие от своих конкурентов – двух замшелых докторов наук - не вдавался, но твердо обещал обновление и процветание. И народ за него проголосовал.

Тут и приватизация подоспела. И новый директор стал, по существу, хозяином огромного НИИ. Со всеми зданиями, оборудованием, территорией. А дальше все пошло как везде. Помещения сдавались в наем арендаторам, научные работники – доктора и кандидаты - постепенно увольнялись, и уже через несколько лет НИИ существовал только юридически, фактически же это был офисный центр. И тут нет ничего удивительного. Проще ведь, ничего не делая, стать миллионером, чем чудовищными усилиями и с призрачными шансами на успех пытаться сохранить институт. Выбор его был понятен, объясним, и осуждать я его не берусь. Нельзя требовать от человека подвига. А люди? Ну что люди.

Но вот чего не могу понять до сих пор. Первое, что он сделал, став хозяином, – продал здание своего ВЦ. Любимое детище. Со всем содержимым, финской плитой и посудомоечной машиной. Что продал – понятно. Постепенно он продал вообще все, что можно было продать. Но почему, нет ну все же, почему он начал именно с него?

Театр и жизнь

В начале восьмидесятых, в доме отдыха, одна девушка рассказала мне о своей непростой жизни. С детства мечтала она стать актрисой. Занималась в кружках, студиях. После школы пыталась поступить в разные театральные вузы. В рассказе ее мелькали известные фамилии - Катин-Ярцев, Гончаров и т.п. Короче говоря, несколько лет безуспешных попыток привели ее в отчаяние. Но тут судьба улыбнулась - она полюбила. И не какого-нибудь нищего актера, а приемщика из часовой мастерской. Правда, он был женат, да и много старше ее. Но - приемщик из часовой мастерской! Театр был забыт.

Честно говоря, я не сразу оценил всю степень удачи, которую подарила судьба этой девушке. Ну приемщик, ну, наверное, какие-то неплохие деньги он имеет на обмане клиентов. Но чтобы из-за этого отказаться от мечты своей жизни!

Но вскоре, в каком-то застолье я познакомился с таким приемщиком. Не с тем, конечно, кого полюбила та девушка, с другим. Этот служил в армии с моим приятелем, с тех пор они дружили. Так вот, деньги там, в часовых мастерских, действительно были дикие. Помню, этот Саша пытался нам объяснять некоторые тонкости своего мастерства. Честно говоря, не понял, слишком сложно это было для меня. Единственное, что было ясно - это то, что его дневной доход порой равнялся моему окладу. Жил он весело, пил сам, угощал многочисленных друзей. На это, в основном, и уходили его доходы. Ребята из ОБХСС относились к нему с пониманием, говорили:

— Ну ты - ладно, ты деньги свои все равно тут же государству отдаешь. Живи!

Помню, однажды сидел он за нашим столом мрачный - поругался с заведующим. Вдрызг. Придется увольняться. Мы сидим, выпиваем, веселимся, а он все думает о своем. Потом говорит:

— Ладно, чего расстраиваться! При своем таланте сто рублей в день я всегда заработаю!

Вадим Черняк

С Черняком меня познакомил в начале семидесятых годов Дима З., наш общий приятель. Незадолго до этого в «64» было напечатано одно стихотворение Черняка, и я при первой встрече прочитал его наизусть. Так, как оно мне запомнилось, хотя перечитав эти стихи сейчас, на сайте, посвященном Вадиму, я уж и не могу сказать – то ли память меня подводит, то ли, действительно, в «64» был какой-то вариант, не окончательный.

Не обижайте старых мастеров,

Не принижайте их дела без нужды.

Пускай сегодня, взорам нашим чужды,

Они как будто из других миров.

Уже давно их трубы не трубят.

Поверженные временем титаны,

В кафе они с газетами сидят,

Как списанные с флота капитаны.

Любите их, хоть мудрость их стара,

Живая в анекдотах и поверьях,

Хотя б за то, что были мастера,

Покуда мы ходили в подмастерьях.

Черняк сказал, когда я закончил читать:

— Там на самом деле было не «Живая в анекдотах и поверьях», а «Худых, седых, женившихся на стервах», но вот, пришлось заменить.

Наверное, ему все же было приятно, что его стихи читают наизусть. Так мы и познакомились. Потом виделись иногда. Нельзя сказать, что подружились, нет, люди мы были совершенно разные, да и разница в возрасте была большая. Но иногда сидели в одних компаниях, разговаривали.

В семьдесят третьем году мы вместе ездили в Эстонию, в Вильянди, на ежегодный шахматный фестиваль. И как-то вечером Вадик пришел ко мне в номер (номер - это сильно сказано, маленькая комната на спортбазе, где помещалось четверо шахматистов) и дал папку со своими стихами.

Сейчас-то я понимаю, почему он это сделал. Вадику было уже под сорок, он был профессиональным журналистом. Но он считал себя – и был на самом деле – поэтом. Поэтом, которого не печатали. Ну, почти не печатали. Так, несколько прошедших для широкой публики незаметно стихотворений, даже не подборок, в каких-то журналах, альманахах. Поэтому любой читатель, даже такой, как я, был ему так важен, поэтому любой отзыв он так жадно ловил.

Но тогда… тогда я быстренько прочел одно за другим его стихи, наутро что-то небрежное сказал ему, возвращая папку. А Вадику, наверное, хотелось поговорить о стихах, да-да, о своих стихах. Даже со мной, мальчишкой.

Прошло много лет, ушел из жизни Вадим, и вот я перечитываю те самые стихи, которые он когда-то принес мне. И другие, которых не было в той папке. И вспоминаю семьдесят третий год, молодого, тридцатидевятилетнего Вадика. И папочку с напечатанными на машинке стихами.

Брак – дело серьезное

Лет тридцать тому назад мне позвонила моя тетка.

— Слушай, у нас на работе есть один старичок, вахтером работает. Одинокий, живет очень бедно. Мы ему через профком выбили бесплатную путевку в дом отдыха, но ему даже надеть нечего. А у тебя там вещи от отца остались, может быть, отдашь ему, если подойдут?

— Да, конечно, пусть приходит.

И он пришел. Благообразный, очень старый, с окладистой бородой. Вещи не подошли, к сожалению. Посадили его пить чай. И старик стал рассказывать свою жизнь. В ней было много чего. И коллективизация, и война, гибель близких, послевоенное одиночество. Говорил он неторопливо, словно размышлял вслух.

— И вот, - сказал он, - задумал я жениться, мне уж за сорок было. И думаю: возьмешь красивую – в дураках останешься. Возьмешь некрасивую – люди над тобой смеяться будут. И я ее, еще она в шестом классе училась, заприметил. Вот, думаю, будет мне достойная подруга жизни! И все эти годы я ее воспитывал, готовил, вел к этому, пока она в школе-то училась. А уж потом женился.

Он задумался, отхлебнул чаю, и продолжил так же спокойно:

— Хорошая была! Жаль, умерла через два года.

О дружбе

Они были конструкторами, работали в одном КБ, и дружат всю жизнь. Сейчас оба уже на пенсии. Игорь – веселый, добродушный и разговорчивый. Виктор – молчаливый и несколько угрюмый.

А подружились они, как рассказывал мне Игорь, так:

«Я после института пришел в КБ, по распределению. Первый день, дали мне задание, стою у кульмана, черчу. Зал большой, человек пятьдесят работают, никого не знаю. И к концу рабочего дня подходит ко мне Виктор. Помолчал, помолчал, потом говорит:

— Тут это… Ну, в общем… Такое дело… Ну, короче говоря… Одним словом, тут… Ну, как сказать… Мужики, как говорится, решили…

И замолчал.

Ну, вижу, мучается человек, надо помочь. Спрашиваю:

— По сколько решили-то?

Он пот со лба вытер, облегченно выдохнул:

— Фу! По рублю!»

Болезнь, неизвестная науке

Помню, приятель рассказывал мне про своего сына. Сейчас-то этому Мише уже лет тридцать, замечательный парень, талантливый актер, работает в одном из московских театров, снимается. А тогда он учился в первом классе. А может, во втором, не помню. И приятель мой вместе с женой пошел на родительское собрание. После того, как все закончилось, учительница попросила их задержаться немного. И говорит:

— Вы знаете, у вас очень хороший мальчик, способный, вежливый, воспитанный. Но вот одно меня смущает…

— Что? – забеспокоились они.

— Ну, как вам это объяснить… Вот, например, я задаю какой-нибудь вопрос детям. Кто хочет ответить – поднимает руку. Кто не хочет – не поднимает. А ваш… А ваш просто без спросу выходит к доске, поворачивается к классу лицом, и начинает отвечать...

— Мы с ним поговорим, этого больше не будет!

— Подождите, это не самое главное! Вот он, значит, выскажется, изложит, так сказать, свое видение проблемы, а потом идет на свое место, садится, уши ладонями затыкает, и отворачивается от доски. Дескать, я сказал все, как есть на самом деле, а остальное все – глупости, и я их слышать не хочу! И видеть тоже!

Мальчику повезло. Болезнь проявилась ярко, была замечена на начальной стадии и прошла без последствий. Но очень многим повезло меньше, чем Мише, сыну моего приятеля.

О бузине и дядьке

Полвека тому назад мой приятель обучался в известном техническом ВУЗе . Вместе с ним учился сын союзного министра. И хотя приятель мой не был с ним знаком, но наблюдал министерского сына в разных ситуациях. Учебой тот не злоупотреблял, жизнь вел веселую и яркую. Модно одевался, гонял на чехословацком мотоцикле, ухаживал за девицами, ну и так далее. Преподаватели ставили ему «хорошо» и «отлично», никто не хотел неприятностей. Хотя был он парень незлобный, даже добродушный, но все же – лучше было не связываться.

И вот однажды мужская половина потока сидела на военной кафедре. И сына министра вызвали к доске.

— Расскажите, - сказал преподаватель, - про электрооборудование танка.

— Ну, я не знаю, как в танке, а в мотоцикле так, – уверенно начал свой ответ министерский сын.

И вот что интересно. Сколько раз наблюдал я, как люди с апломбом рассуждают об одном предмете исходя из своих знаний о предмете совершенно другом. О политике – с помощью физических теорий. О шахматах – применяя футбольные знания. Или наоборот, о футболе, используя свой опыт шахматиста. Ну и, разумеется, о истории, философии, литературе, музыке, да обо всем на свете – на основании кое-как прочитанных еще в школе и с тех пор не открывавшихся учебников. Причем чем успешнее человек в своей профессии, тем с большей уверенностью он рассуждает обо всем на свете.

И так же, как когда-то этот министерский сын, все они и не сомневаются в своей правоте. Кстати, он-то в итоге стал директором крупного НИИ. И сняли его только после того, как отец ушел на пенсию. То есть жизненная его стратегия в общем себя оправдала.

Но не у всех же папа министр.

***

Вот, честно говоря, вспомнил одного человека. Года два, что ли, тому назад на гостевой я с ним даже, помнится, немного поспорил по поводу одного шахматного события. Сейчас он здесь вроде бы не появляется, существует в параллельном мире. И там он сообщает свои мысли о том, что:

— американцы не были на Луне;

— никакого Холокоста не было;

— сталинских репрессий не то что не было, но они были настолько незначительны, что и говорить не о чем;

— 11 сентября организовали американские спецслужбы.

Ну и наконец,

— Лимонов - великий русский писатель.

Ну ладно - что-нибудь одно. Но все вместе!

При этом он весьма успешный специалист, врач. Наверное, хороший. Но лечиться у него я бы все же поостерегся.

***

А я вот вспомнил выпущенный в 1968 году фильм "Шестое июля" режиссера Ю.Карасика по пьесе М.Шатрова - об убийстве германского посла Мирбаха и последующем "бунте левых эсеров" в 1918 году. Фильм, помню, мне очень понравился - Каюров в роли Ленина, Алла Демидова замечательно играла Марию Спиридонову. Драматические события, борьба большевиков со спланированным заговором левых эсеров! А спустя несколько лет приятель дал мне прочесть сборник документов под названием "Красная книга ВЧК", изданнный в двадцатом, что ли году. И выяснилась совершенно другая картина. Никакого левоэсеровского заговора с целью захватить власть не было. Было убийство Мирбаха, действительно спланированное, с целью сорвать Бресткий мир. А дальше события - по документам - развивались так. Блюмкин, убив Мирбаха, пошел к матросу Попову - командиру специального отряда ВЧК, левому эсеру (Попов со своим отрядом занимал какой-то особняк). Дзержинский, узнав об этом, явился в отряд и потребовал ареста Блюмкина. Вместо этого пьяный Попов арестовал самого Дзержинского. В ответ Ленин арестовал всю фракцию левых эсеров на проходящем в это время в Большом Театре Съезде Советов. Всю, включая легендарную Марию Спиридонову. И вот когда об этом узнал еще более пьяный к тому моменту Попов, он заорал "За Марию разнесу пол-театра, пол-Кремля!" Выкатил на улицу пушку и открыл стрельбу. Ну а дальше, действительно, началась паника и беспорядки, которые после некоторого замешательства большевики подавили.

А "Красная книга ВЧК" потом, в перестройку, была переиздана. Вроде она и в сети есть, можно прочесть.

Непревзойденное достижение

Споры о Б.Н.Ельцине не затихают уже лет двадцать - с тех пор, как он был, еще при Горбачеве, избран первым секретарем МГК КПСС. Его деятельность всегда вызывала и до сего времени вызывает ожесточенные споры и полярно противоположные оценки.

Совершенно не собираюсь здесь затевать очередной диспут о роли Бориса Николаевича в истории. Просто хочу напомнить один, уже почти забытый, эпизод.

Ельцин был, возможно, единственным за многие десятилетия нашим лидером, который - уж не знаю, почему - назначил на одну из ключевых должностей в государстве порядочного и интеллигентного человека. Сделал омского профессора Алексея Ивановича Казанника Генеральным прокурором. Не припомню ничего подобного ни до, ни после.

Хотя, разумеется, порыв этот скоро угас. Уже через пять месяцев отправленный в отставку Казанник уехал домой, в Омск. Добровольно отказавшись от всех полагавшихся ему московских благ.

Блокнотик

Было это в семидесятые годы. Жена одного моего сослуживца работала в Инюрколлегии, переводила с английского разные документы. Контора эта, Инюрколлегия, если кто не знает, занималась в основном делами о наследстве. Если, например, где-нибудь в Европе, Америке или еще где-нибудь умирал человек с российскими корнями, то западный адвокат, ведущий дело о наследстве, присылал необходимые документы в СССР, в эту самую Инюрколлегию, а там уже искали родственников усопшего. Как они это делали, не знаю. Помню, что иногда в «Известиях» печаталось объявление: «Инюрколлегия по наследственным делам разыскивает родственников такой-то, родившейся тогда-то там-то и умершей в ФРГ 25 сентября сего года. Обращаться по адресу…», ну и т.д. Видимо, в Инюрколлегию присылались какие-то бумаги, документы, которые, по мнению западных адвокатов, могли помочь отыскать родственников.

И вот однажды этому сослуживцу жена принесла с работы крохотный блокнотик. А сослуживец показал его мне. Блокнотик принадлежал умершему в Канаде одинокому пожилому украинцу. Кажется, у него была своя бензоколонка. Или ферма. Неважно. Человек этот воевал, попал в плен. Потом лагерь, где он сидел, освободили американцы. И он в итоге оказался в Канаде, где и закончил свой земной путь.

А в блокнотике он химическим карандашом делал записи в те несколько дней, ну, может быть, недель, когда освобожденные узники еще жили в бараках под охраной американских солдат. Разумеется, дословно я эти записи не помню, но примерно это выглядело так.

«10 мая. Сегодня ходил в гости к англичанам. Живут культурно, чисто. Девки у них начинают жить половой жизнью с 17 лет.

11 мая. К французам ходил. Погрязнее живут. Вином угостили. Девки начинают лет с 15-ти.

13 мая. Зашел к полякам. В бараке грязно. Дали самогону. Девки…»

Ну и так далее.

И так весь блокнотик был исписан примерно одинаковыми записями. Вот только не помню, было ли там что-то про канадцев.

Упаси меня бог судить о незнакомом мне человеке по этим строчкам. Обо всей его полной испытаний жизни. О войне, плене, жизни на чужбине, тоске по родным людям, которые наверняка остались у него в Советском Союзе. Об одинокой старости.

Но блокнотик этот все же не идет у меня из головы. И в конце-то концов украинец этот почему-то же хранил его всю жизнь!

Очерки практической педагогики

Один мой приятель в давние времена учился в Школе-студии МХАТ. Курс вел народный артист СССР А. Н. Грибов. Ему тогда было уже под семьдесят. Утром студенты смотрели в окно, ждали своего педагога. Если он решительно направлялся к зданию МХАТа, все трепетали – сегодня Мастер будет строг и беспощаден. Но частенько Алексей Николаевич предварительно забегал в кафе «Артистическое». После чего был ласков и снисходителен. Охотно вспоминал старые времена, ушедших друзей. Отвечал на вопросы учеников:

— Алексей Николаевич, а какая роль для вас была самой трудной?

— Да вот эта, как ее… Известный был спектакль, нашумевший. Да, - и он вспоминал название, - да, в нем. Намучался я тогда с этой ролью!

— А почему, Алексей Николаевич? Почему она была самая трудная?

— Как это почему? Шутка ли, чуть не семьдесят страниц текста выучить!

Как приятно быть артистом

Как приятно быть артистом

Каждый день аплодисменты

Ю.Левитанский, кажется

На самом деле не все так просто. Вот был у меня в старые времена приятель, артист. Когда он заканчивал театральный вуз, его приглашали чуть не все московские театры. Он выбрал тот, где главным режиссером работал его кумир. Но кумир вскоре ушел в другой театр. А с новым главрежем отношения не сложились. Ролей было мало, и те не очень-то значительные. К тому же к очередному капустнику мой знакомый подготовил номер, посвященный только что выпущенному спектаклю «Ревизор», в котором он не был занят. Режиссеру номер не понравился, более того, он обиделся. И отомстил. Дал моему приятелю роль. И теперь в те дни, когда в театре шел «Ревизор», тот должен был приезжать на работу, гримироваться, надевать мундир и в последнем действии выходить на сцену со словами:

— Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице.

И все. Можно было идти домой.

Платили ему сто шестьдесят рублей. Плюс квартальная премия. Денег вечно не хватало – семья, дети. Брался за любую подработку – радио, телевидение, кино. Но получить ее, эту работу, было трудно. Много артистов, мало ролей. Однажды, помню, он рассказывал:

— Я тут снялся в эпизоде, в телефильме «Предел возможного». Ладно, прошло какое-то время, сижу дома. Денег нет, получка не скоро. Вдруг получаю почтовый перевод. Смотрю, там написано:

Такому-то. Почтовый перевод на двадцать семь рублей. Предел возможного.

Золото партии

Дело было, как сейчас принято говорить, в лихие девяностые, в самом их начале. На пятом канале, в бешено популярной тогда программе «Пятое колесо», выступал довольно известный в те времена, да и сейчас… ну, не знаю, как его назвать. Экономист - не экономист, публицист – не публицист. Даже не прораб перестройки. Чем он занимался раньше, чем занимается сейчас – честно говоря, и не знаю точно. Но его статьи, интервью и до сих пор мелькают в прессе.

Ну так вот, этот деятель раз в неделю появлялся в «Пятом колесе» и рассказывал о золоте партии. Волнующая была тема. Куда коммунисты спрятали награбленное богатство, как побыстрее вернуть его народу, всем ли хватит? И надолго ли? Короче говоря, вопросов была масса. И гость программы обо всем этом и рассказывал. Неторопливо доставал из пачки дорогую американскую сигарету, зачем-то облизывал фильтр. Чиркал зажигалкой «Зиппо», затягивался. И начинал свое неспешное повествование. Рядом сидела ведущая, изредка задавала гостю какой-нибудь уточняющий вопрос, смотря при этом на него восторженными глазами.

А мне все как-то не удавалось посидеть, вслушаться, понять, что же он там говорил. Может быть, я пропустил начало, не помню. И было трудно въехать, говоря нынешним языком. Но однажды что-то знакомое мелькнуло в его вальяжной речи, какая-то фамилия, может быть. Или город. И я сел поближе к телевизору и стал внимательно слушать, стараясь ничего не пропустить. И уже через пять минут понял. Но, не веря себе, досмотрел до конца.

Боже мой, он просто-напросто пересказывал своими словами прочитанный детектив! Незнанского и Тополя, про золото партии! Который и я как раз недавно прочел.

Торжество народовластия

Сестра моя училась в английской спецшколе. Школа эта, если не ошибаюсь, №17, в те годы - вторая половина шестидесятых - считалась лучшей в Москве. Во всяком случае, в старших классах многие ученики свободно владели английским. И некоторых, в том числе мою сестру, привлекали в качестве гидов-переводчиков. Они ходили по Москве с туристическими группами, школьниками из Англии и Америки.

И вот однажды сестра водила очередную группу. Дело было в воскресенье, и в этот день в стране происходили какие-то выборы. То ли в Верховный Совет СССР, то ли в Верховный Совет РСФСР. Люди постарше помнят, что это было такое. На одно место - один кандидат, представитель "могучего блока коммунистов и беспартийных". Приняло участие в голосовании: 99,99 процента зарегистрированных избирателей. Из них проголосовали за 99,96 процента. Правда, сотые процента несколько отличались по союзным республикам. Помню, один эстонец с гордостью мне говорил, что в Эстонии на каждых выборах меньше всего процент проголосовавших "за". Чуть ли не 99,89!

Ну так вот, сестра водит этих английских школьников, и вдруг они выражают желание посмотреть, как проходят выборы.

— Пожалуйста, - говорит сестра, - вон, видите - школа. Там избирательный участок, можно зайти и посмотреть.

Школьники посовещались, и сказали, что они, разумеется, полностью доверяют гиду, но хотели бы пойти не на тот участок, на который она указывает, а на какой-нибудь другой.

— Нет проблем, - отвечает сестра, - вот карта Москвы. Мы сейчас находимся вот здесь. Выбирайте любую школу, желательно, конечно, расположенную неподалеку, и пойдемте туда.

Тут английские скептики снова устроили небольшое совещание и, наконец, указали ту школу, где они хотели бы побывать.

Пришли, стали наблюдать. И юным англичанам открылась таинственная, загадочная и совершенно непонятная картина. Люди шли, совершенно добровольно, никакого конвоя. Более того, в хорошем настроении, нарядно одетые. Многие с детьми. Регистрировались, получали бюллетени с фамилией единственного кандидата. Опускали бюллетень в урну. И уходили.

Школьники были настолько ошарашены, что даже вопросов не задавали. И так и уехали в свою Англию. Не поняв загадочного праздника социалистической демократии.

Простая история

Мама моего друга жила в крохотном белорусском местечке. Перед войной она выучилась на санитарку. После чего ее взяли на работу в госпиталь. Большой госпиталь, оборудованный по последнему слову тогдашней медицины. И там она впервые увидела многие вещи – лифт, батареи отопления, ванную, да и многое другое. Все это поражало воображение. Но особенно ее привлекала ванная. Во время ночных дежурств, уже под утро, когда больные засыпали, она шла туда, наполняла ванную водой, садилась и чувствовала себя в раю.

И вот однажды ночью, когда она плескалась в ванне, раздался жуткий грохот, и она потеряла сознание. А когда очнулась, то обнаружила, что сидит в теплой воде, над нею утреннее небо, а вокруг горящие развалины. Началась война, немцы разбомбили госпиталь.

Потом был фронт, чудовищный послевоенный быт, дети, рожденные в армейской палатке, целая жизнь. Но до самой смерти она вспоминала это утро. Из рая в ад.

Парадоксы памяти

У меня была знакомая, она работала в МГУ на кафедре французской филологии и состояла в комиссии, принимавшей у выпускников госэкзамен по марксизму-ленинизму. Или по научному коммунизму. Честно говоря, не помню, какую именно общественно-политическую дисциплину сдавали выпускники филологического факультета МГУ.

В числе прочих экзамен сдавала племянница одного из секретарей ЦК КПСС, кандидата в члены Политбюро. Девушка эта в зачетке имела только «хорошо» и «отлично». Хотя учебой не злоупотребляла, даже появлялась в университете нечасто. Зато неоднократно ездила за счет МГУ во Францию в составе студенческих групп.

И вот она берет билет, готовится, начинает отвечать. И несет откровенную ахинею. Ситуация возникла щекотливая. Понятно, что не только выгнать ее с экзамена, но даже и поставить «удовлетворительно» было нельзя. Да и «хорошо» могло боком выйти университетскому начальству. Но, с другой стороны, все же надо было соблюсти какие-то приличия. Ей стали задавать дополнительные вопросы, все проще и проще. Увы, и здесь услышать что-нибудь путное комиссии не удалось. Все это стало напоминать допрос свидетельницы из чеховской «Шведской спички»:

«На все вопросы следователя Анисья отвечала:

— Жила я только с вами, больше ни с кем».

Наконец ее спросили:

— Кто является Генеральным секретарем компартии Франции?

Она не знала.

И когда комиссия была уже в полном отчаяньи, нашелся один сообразительный человек, который сказал:

— Ну хорошо, а кто является Генеральным секретарем ЦК КПСС?

И девица, наконец, ответила правильно. К общей радости и облегчению. Ей поставили «отлично», и племянница секретаря и кандидата в члены вышла из аудитории. А комиссия стала приходить в себя после такой нервной перегрузки.

И тут секретарь парткома факультета с нервным смешком заметил:

— Вот ведь парадокс. С Морисом Торезом я ее лично в Париже знакомил, а с Брежневым она вроде бы не встречалась.

Жить не по лжи

Помню, в семидесятые годы на нашем этаже появился новый сотрудник, Володя. Было ему лет тридцать с небольшим. Человек он был общительный, много о себе рассказывал. Слушать его было интересно, да и судьба его была необычна.

Володин отец был высокопоставленным работником МИДа. Сын, естественно, закончил МГИМО и по распределению поехал работать в одну из капиталистических стран. Там он вскоре и женился – на дочке посла. Впереди, казалось, были сияющие вершины карьеры. Но беда подкралась с неожиданной стороны – Володя стал пить. Однажды, во время бурной ссоры с женой, он запустил в нее табуреткой и сломал ей руку. После чего последовал развод и возвращение Володи на Родину. Отец устроил его в какую-то контору, но и оттуда его вскоре выгнали за пьянство.

Дальше его трудовая карьера продолжалась так. Он шел туда, куда его брали. Через какое-то время несчастный папаша делал очередную попытку вернуть сына на номенклатурные высоты. Володя некоторое время держался, потом запивал. Его выгоняли. Он снова шел туда, где брали. Новая попытка отца, новый срыв. И все повторялось. Одним из промежуточных полустанков на пути его падения и стал наш НИИ. От нас, помнится, он ушел работать в ТАСС. Оттуда, после очередного запоя, уж и не помню куда.

Через пару лет в «Известиях» появился некролог – умер отец Володи. После этого никаких зигзагов в Володиной судьбе уже не было, он ушел в пике. Его выгоняли отовсюду, пил он все больше и больше. Здоровье было надорвано, сердце отказывало. Вскоре его не стало.

Где-то за полгода до смерти он выпивал с одним моим приятелем. Володя работал кладовщиком на каком-то продовольственном складе.

— А мне нравится эта жизнь, - сказал Володя с некоторым вызовом, - она честнее! Нет, понимаешь, этой постоянной лжи. Вот ..., например, бабу прямо на мешках, но … от чистого сердца!

О спортивном режиме

Помню, в начале восьмидесятых мы летали в Сочи на майские праздники. Поездка была недорогая, шестьдесят рублей на десять дней. Остальные деньги платил профсоюз. Было нас человек сорок, всех поселили в центре города. Гостиница «Москва», одноместные номера.

И был с нами один такой Игорь, мастер спорта по лыжам. Было ему лет пятьдесят. С осуждением смотрел он на нас, тридцатилетних.

— Ну что это такое, молодые ведь люди, а как день проводите! С утра валяетесь на пляже, вечером преферанс, курите, пьете всякую гадость, чуть ли не плодово-ягодное. Хоть бы уж сухое пили! Тьфу, даже говорить не хочется. Режим надо соблюдать!

Возразить было нечего. У него-то режим был железный. С утра делал зарядку, плотно завтракал. Потом шел пешком на гору Ахун. Путь неблизкий, несколько часов. В гору, по жаре. Покорив вершину, Игорь отдыхал – садился за столик в находившийся там же, на вершине, ресторан. Не спеша обедал. Потом ужинал. Короче говоря, сидел там до закрытия. А уже потом на такси возвращался в гостиницу. И так все десять дней.

О культуре курения

Лет пятнадцать тому назад лежал я в больнице. Палата была на шестом этаже, а единственная в корпусе курилка – в подвале. Поэтому курить все ходили в туалет. Помещение было небольшое - умывальник, один унитаз, ну и метра три свободного пространства, на котором помещалось обычно человек десять. Окурки бросали в унитаз. Грязно, надымлено, тесно. Да еще и умывальник засорен, потому что кто-то свои окурки бросал туда.

И вот как-то курим, вдруг отворяется дверь, заходит сестра-хозяйка. И кричит:

— Совсем обнаглели, сколько можно! Курилка есть, туда ходите! Еще раз увижу в умывальнике окурки, пожалуюсь врачу! Я вам не нанималась разгребать ваше дерьмо! Последний раз предупреждаю!

И уходит, хлопнув дверью.

А мы, значит, курим, обдумываем сложившуюся ситуацию. Кто стоит, кто сидит на корточках, кто в позе тюремного орла, обхватив колени руками.

И один такой орел говорит, затягиваясь:

— Надо же, сволочь какая, окурки в умывальник бросает! Найти бы и морду начистить! Трудно ему в унитаз бросить! А нам теперь чего, в подвал каждый раз из-за него шкандыбать?

Еще раз затянулся и закончил свою мысль:

— Главное, обидно – мы все так культурно тут сидим!

Тайны сионских мудрецов

Работал у нас в отделе такой Толя, по кличке Толян. Был он парень неглупый, но малоразвитый. Зато очень любознательный. И как-то подходит он к моему приятелю и говорит:

— Игорянь, знаешь, мне чего один тут рассказал?

— Чего?

— Он сказал, что евреи, да, евреи каждый день съедают по яблоку и принимают по таблетке активированного угля.

— А зачем?

— Так вот этого-то он и не сказал!

— Ну и чего?

—А ты не можешь у Семенки спросить?

— Ну как я у него спрошу, неудобно!

— А ты знаешь, так, между прочим. Дескать, как, Семенка, яблоки любишь?

Вот такая произошла у них беседа. И Игорь мне ее передал. Посмеялись, да забыли. Прошло полгода. Он мне звонит, разговариваем.

— Ты что, жуешь, что ли?

— Ну да, яблоко.

— Ага! Вот оно!

Навозну кучу разрывая

Много лет тому назад ездил я в командировку в Белоруссию, на Белозерскую ГРЭС. Помню, приехал, положил вещи в номер, пошел поужинать в гостиничный ресторан. Подсел к ребятам из нашей организации. Они приехали недели на две раньше меня, уже освоились.

— Ты завтра на станции обязательно в туалет зайди, - сказали мне, - там такие фрески!

Фрески действительно были выдающиеся, выполненные цветными карандашами.

Не было, наверное, ни одного общественного сортира в нашем отечестве, не изукрашенного похабными рисунками и не менее похабными стишками. Но ни разу мне не удавалось застать их творцов за работой. Какая-то таинственность есть в этом, чуть ли не мистика. Творения есть, а творцы невидимы. Но ведь есть же они! Как выглядят, какого возраста? Рабочие или интеллигенты? Гуманитарии или технари? Все, все неясно, загадочно, зыбко. Дорого бы дал любой искусствовед, чтобы застать за работой такого художника. Или поэта.

И как в каждом жанре, самом, казалось бы, ничтожном, появляется иногда творец, поднимающий жанр на новую высоту, так и здесь, на стенах сортиров, встречаются образцы искусства истинного, сделанного не на потребу низменному вкусу. Вот лучшее, что я встречал:

Как приятно здесь сидеть,

Песню петь и бублик есть!

Реквием по советской торговле

Сорок лет прожил я в большом кирпичном доме на Ленинградском шоссе. Восьмой этаж, коммунальная квартира. А на первом этаже был продовольственный магазин. Очереди там были за всем: за овощами, мясом, подсолнечным маслом, сметаной, колбасой. За водкой, само собой. Наверное, года два, не меньше, из этих сорока провел я там, стоя в очередях.

Однажды, помню, стою в очереди в мясомолочный отдел. Это там, где продавали сыр, масло, молочные продукты и колбасу. Фасованных товаров тогда было мало, каждому покупателю продавщица должна была отрезать его кусок колбасы или сыра, налить в банку сметаны и т.д. Взвесить, назвать цену. Потом покупатель шел в кассу, там, отстояв еще одну очередь, пробивал чек. С чеком возвращался к продавщице, получал свои покупки. Ну, кто жил тогда, тот помнит.

Да, так вот, я уже почти первый в очереди. И тут подходит женщина со свертком, разворачивает его и протягивает продавщице со словами:

— Вот посмотрите, я у вас купила колбасу, пришла домой, развернула, а она страшная!

— Не страшней тебя! – не задумываясь, ответила продавщица, презрительно возвращая сверток.

Под сводами Москвы

Не меньше двух вечных вопросов «что делать» и «кто виноват» в семидесятые годы москвичей интересовал и еще один - «где выпить».

Проще всего выпить было бы дома. Но жены… родители… В общем, дома получалось редко. И это было не то. Ресторан, кафе – дорого. А где же тогда посидеть часок с друзьями, поговорить?

Места такие в Москве были. Назывались они «забегаловки». Обычно это был какой-нибудь кафетерий. Или пельменная. Или что-то еще в этом роде. Спиртное там не продавалось, приносили с собой. Хотя это было незаконно, везде висели таблички «Приносить и распивать спиртные напитки строго запрещено». Тем не менее приносили и распивали. Пустую бутылку отдавали уборщице.

Забегаловки тоже были разные. В одни могла нагрянуть милиция. В других не было стульев, пить приходилось за высокими столами, в стоячку. В третьих нельзя было курить. А чаще всего все эти неудобства присутствовали в комплексе.

Но были, были в Москве места поистине райские. Самое лучшее – гостиница «Россия». На каждом этаже в торцах главного корпуса размещалось четыре буфета с недорогой едой. На столах пепельницы. Рядом вешалки, можно было снять пальто, спокойно посидеть. Никакой милиции. Но увы, после известного пожара свободный проход в гостиницы был отменен.

В нашей компании принято было ходить в чебуречную на улице Чернышевского (ныне Маросейка). Это было замечательное место. Центр Москвы, метро рядом. Раздевалка, где трудились в очередь два гардеробщика - дядя Коля и дядя Федя. Дядя Федя был хмур и молчалив. Дядя Коля же весел и разговорчив. Посетителей встречал радушно:

— Заходите, ребята, сегодня лучших людей до …!

Затем буфет, где был неизменный ассортимент: люля-кебаб, чебуреки, яйцо под майонезом. Люля было дороговато, поэтому обычно брали дешевые чебуреки. И пустые стаканы. Проходили в большой зал со сводами, расписанными какими-то совершенно несусветными лошадьми. Честно говоря, ни разу не был там днем. Охотно допускаю, что люди приходили в эту чебуречную просто поесть. Но вечером публика была однородная. Курили почти за каждым столом, а пили просто за каждым. Акустика была жуткая. Голоса отражались от сводов и сливались в сплошной гул. Иногда в зале появлялась заведующая, Тамара Сергеевна. Осматривала свое окутанное клубами табачного дыма хозяйство. И грозно кричала:

— Совсем обнаглели! Мало того, что с собой приносят, так еще и курят! Немедленно прекращайте!

Тут каждый курильщик убирал руку с горящей сигаретой под стол. И Тамара Сергеевна уходила, довольная произведенным эффектом. А мы неспешно допивали, говорили о разных разностях. Потом шли на выход. Дядя Коля, подав пальто и получив свой гривенник спрашивал:

— Поели, ребята? Выпили? Тогда давайте, уе……. с песнЯми!

И мы разъезжались по домам.

Недавно проходил я по Маросейке. Вместо чебуречной какой-то бутик. Заглянул в окно. Евроремонт, просторно, малолюдно. Своды остались, а лошади исчезли.

К истории советской торговли

В старые времена у людей, желающих устроить свою жизнь наилучшим образом, было два пути: стать чиновником (или, как это тогда называлось, партийным или советским работником) либо пойти в торговлю. Нет, конечно можно было стать академиком. Или эстрадным певцом. Но массовых профессий, обеспечивающих высокий - по тем временам, разумеется, - уровень жизни, было только две. Причем зарплата чиновников была не выше, чем, скажем, у научных работников. А у продавцов - так и много ниже. Но чиновники имели многочисленные и разнообразные льготы. А торговые работники воровали.

Стать чиновником было трудно. Требовалась хорошая анкета, нужно было чуть не со школы заниматься общественной работой, зарекомендовать себя. Умение оттеснить конкурентов. Знакомства в нужных сферах. Да много чего нужно было человеку, чтобы попасть в эту касту.

В торговлю же устроиться было проще. Зато там присутствовал постоянный риск. Можно было сесть в тюрьму. За обвес, обсчет, недостачу, усушку, утруску, пересортицу. И еще много за что. Но на этот риск шли сознательно. Сажали все же немногих, а воровали вроде бы все. Правда, время от временя в газетах появлялись статьи о том, что "всеобщая нечестность в торговле - это миф". В доказательство почему-то всегда приводился один и тот же центральный универмаг города Винница. Дескать, сколько его ни проверяли, а никаких нарушений не нашли. Кто знает, может, так оно и было. Я в Виннице не был, судить не берусь.

Ну так вот, работала у нас одна молодая женщина. Отец ее был директором универсама, мама - домохозяйкой. Папа днями и ночами пропадал на работе. Коллектив в универсаме был в основном женский, и потребности в супружеском общении у папы не возникало. Как-то там на работе устраивался. И так он проработал много лет, а потом вышел на пенсию. В тот самый день, когда ему исполнилось шестьдесят лет, ни днем позже. Сколько можно жить под постоянной угрозой ареста! Его торжественно проводили, вручили все, что полагалось вручать. И он поехал домой, к семье.

А утром мама прибежала к дочке, потрясенная:

— Оля! Ты знаешь, что сделал твой отец?

— Нет, мама, не знаю.

— Представь, он ночью пришел ко мне и потребовал, чтобы я исполнила свой супружеский долг. Оля, я чуть не умерла со страха!

Человек из железа

— Самое главное в жизни – это здоровье! – часто говорил Коля, значительно поднимая палец.

— Ну да, в общем конечно, - неохотно соглашался я, закуривая, - хотя с другой стороны…

— Что с другой стороны? – настороженно спрашивал он.

— Ну как тебе объяснить. Вот я, например, здоровье не очень-то берегу. Курю, сам видишь, выпиваю, спортом не занимаюсь. Болезни, то да се. Так постепенно состарюсь, а потом и помру. Все естественно. А вот ты…

— А что я?

— А ты-то ведь умрешь совершенно здоровым! Вот что обидно.

— Ты знаешь, это… кончай ерунду разную болтать, - серьезно говорил он.

Здоровье действительно было для него самым главным. И Коля его тщательно поддерживал. Он не пил и не курил. С утра делал зарядку с отягощениями. Потом бежал кросс, километра три. Принимал ледяной душ, растирался, и шел на работу. По выходным играл в футбол.

Все, что полезно для здоровья, он любил. И зарядку, и душ, и кросс. Очень злился, когда жена говорила:

— Коля, ты ведь все равно мимо магазина бежишь. Купи молока!

Магазин портил чистую радость от утренней пробежки.

Он много читал. Но не художественную литературу, а книги о здоровом образе жизни. И как-то прочел в одной брошюре, что воздержание очень полезно. После чего прожил монахом лет пять, пока в другой книжке не вычитал прямо противоположное. И пустился в дикий разврат. Тем более, что с женой он к тому времени уже развелся.

И вдруг – ему было тогда уже за сорок – у него заболел зуб. Долго не решался Коля пойти в поликлинику, было очень страшно. Чуть не впервые в жизни к врачу, да еще к зубному! В конце концов зуб он вылечил. Правда, вспоминал этот случай долго.

—Ощутил дыхание смерти! – говорил он.

И почему-то после этого удара судьбы Коля изменился. Стал покуривать, иногда даже выпивал. Зато с развратом покончил раз и навсегда, прочитав в письме Пушкина брату: «Иметь женщину без любви достойно разве старой обезьяны восемнадцатого века». Женился снова. Кроссы бегать прекратил, да и душ принимал обычный, не ледяной. Может, осознал тщетность своих усилий. Или просто надоело. Не знаю.

Надежда, мой компас земной

Мой начальник, Владислав Юрьевич, в молодости пел чуть ли не профессионально. В Воронежском русском хоре, если я ничего не путаю. Но потом бросил это дело, окончил институт, пошел работать. Быстро выдвинулся по административной линии, стал завлабом, а потом и завотделом в нашем НИИ.

Мужчина он был видный, разговаривал авторитетным тоном, положением своим немного даже гордился. Помню, посылал он девочку в министерство, передать какие-то бумаги. И подробно ее инструктировал.

— Галя, выйдете из метро, повернете направо, пройдете сто метров, увидите здание министерства. Зайдете, там местные телефоны. Наберете такой-то номер, попросите Николая Петровича. И скажете ему: «Владислав Юрьевич сам, к сожалению, приехать не смог, он просил передать бумаги». И пусть он пошлет кого-нибудь их у вас взять. Сам он ходить не будет, он тоже большой человек!

От музыкального прошлого у него остался аккордеон, который хранился в кабинете. В предпраздничные дни Владислав Юрьевич обходил свои лаборатории. Везде его сажали за стол, он выпивал рюмку-другую, и посылал кого-нибудь за инструментом. Пел песню под собственный аккомпанемент – у него был хороший, приятный баритон - и шел дальше. В следующей лаборатории все повторялось.

Потом наши пути разошлись, но время от времени я о нем слышал от общих знакомых. Карьера его была бурной, со взлетами и падениями, но в целом довольно успешной. Но потом Владислав Юрьевич заболел, оставил работу и вскоре умер. Еще совсем не старым человеком.

В последние свои годы он освоил Интернет, создал собственный сайт. И уже слабый, не выходивший из дому, он поместил там множество песен в своем исполнении – и русских народных, и неаполитанских, и советских. Наверное, под караоке. А может, сам себе аккомпанировал, как в те, старые времена.

Я и сейчас иногда слушаю эти записи. И странно немного – человек всю жизнь проработал в НИИ, защитил диссертацию, руководил отделом. А остались от него песни. Которые он поет красивым баритоном. В том числе и свою любимую – «Надежда, мой компас земной».

Коллективный разум

Одна давняя история не идет из памяти. Хотя и история-то вроде пустячная, и было это больше сорока лет назад, еще в школе, то ли в девятом, то ли в десятом классе. Уже уроки кончались, все собирались домой, как вдруг наши активисты объявили, что сейчас будет классное собрание, очень важное, все должны присутствовать.

И вот мы расселись по партам, и я вижу, что несколько девиц взволнованы до чрезвычайности. Наконец, одна из них, Алла, берет слово. И рассказывает, что вот, дескать, вчера у меня была в гостях Таня. И показывает на нее рукой. Сама попросилась, чтобы я с ней математикой позанималась. А когда она ушла, то я обнаружила, что пропало… ну, честно говоря, уж и не помню, что там у нее пропало, то ли деньги, то ли кольцо, то ли еще что-то.

— И вот, - говорит Алла, - я хочу, нет, мы все хотим, чтобы Таня объяснила нам свое поведение.

И началось. Подруги Аллы уличали Таню, уличали криком, взахлеб.

— За ней это давно водилось, мы давно ее подозревали!

Таня же, девушка рано сформировавшаяся, и, может быть, поэтому не дружившая в классе ни с кем из девиц, только и могла, что повторять:

— Я ничего не брала!

И порывалась уйти. А ее не пускали:

— Ты что же, не уважаешь коллектив нашего класса?

А класс тем временем оживился, начались вопросы: - а где оно лежало? а может, кто-то еще приходил? а просто куда-то завалиться не могло? и т.д. Постепенно подавляющее большинство склонилось к тому, что да, Таня и украла, больше некому. Тем более, что за нее заступался только один парень. Но и ему быстро заткнули рот Алла с подругами:

– Знаем, почему ты ее защищаешь, знаем!

И он покраснел и замолк.

И я тоже слушал, старался разобраться. Тоже вопросы какие-то задавал. Решал для себя – брала или брала. Нет, ну она, наверное, кому же еще!

А стыдно за все это мне стало только много лет спустя.

Мы все глядим в Наполеоны

В семидесятые годы в продаже появились не только французские духи, но и французский коньяк. Двух сортов – «Наполеон» и «Камю». Стоил он двадцать пять рублей за бутылку, невероятно дорого по тем временам. Но все же его иногда покупали – в подарок, например, к юбилею. А один раз я даже видел, как его пили.

Дело было так. Был у меня один приятель, немного склонный к пижонству. И как-то он мне говорит:

— Открылось новое кафе, югославское, «Адриатика» называется. Давай сходим!

— Да зачем, Миша, дорого, и водку же в кафе не дают (да, водку подавали только в ресторанах, в кафе же – только вина и коньяк, такой был порядок в те годы).

— Дремучий ты человек! Я ж тебе говорю – югославское кафе, посидим как за границей, культурно!

Уговорил, одним словом. Пошли. Сели, заказали бутылку сухого вина, что-то поесть. А за соседний столик сел какой-то молодой парень. Подошедшему официанту он сказал, очень сильно заикаясь:

— Д-д-двадцать п-п-пять грамм «Н-н-ап-полеона»!

Миша посмотрел на него с уважением. Дорогой «Наполеон», да еще с двойной общепитовской наценкой – это был поступок в его глазах. Но потом стало еще интереснее. Официант принес этому парню коньяк. Тот жестом дегустатора поднес бокал к носу, понюхал и говорит, все так же заикаясь:

— Это не «Наполеон»!

— Ну как не «Наполеон», «Наполеон»!

— Нет, это другой коньяк!

— Да буду я вас из-за двадцати пяти грамм обманывать! Смешно!

— Нет, это не «Наполеон», позовите метрдотеля!

Они еще долго препирались, и в конце концов пришел метрдотель и приказал официанту:

— Замените!

И парню принесли другой бокал.

А Миша мой с восторгом на все это смотрел, а потом расхрабрившись подозвал официанта и говорит:

— Двадцать пять грамм «Наполеона»!

Тот принес, Миша поднес бокал к носу, нюхал, нюхал, а потом говорит нашему соседу:

— Слушай, парень, понюхай, пожалуйста, это «Наполеон»?

На что тот ответил:

— А я сейчас пожалуй не р-р-разберу, я уже м-м-много выпил.

Тайны творчества

Шел я как-то с работы, подхожу к метро, а передо мной идут двое ребятишек, школьники лет по двенадцать. Один, худой, в сильных очках, рассказывал другому анекдот. Видимо, только недавно им самим услышанный. Причем анекдот ему нравился, это было видно. Нравился настолько, что даже рассказать его мальчику было трудно, хохот мешал. Анекдот-то был, на самом деле, старый, я его слышал лет за десять до того. Но правильно говорится: не бывает старых анекдотов, бывают старые люди.

— Стучится в первую кабинку, во вторую, в третью, - преодолевая смех говорил очкарик. - «Товарищ, товарищ, товарищ! Эх, товарищ!»

Прошло несколько месяцев, и снова на том же месте встретил я того самого худого очкарика. Он шел уже с другим приятелем, и рассказывал все тот же самый анекдот. Но как все изменилось! Куда исчезли горящие глаза, веселье, хохот? Скучным голосом он проговаривал все тот же немудреный текст.

Собственно, все тут понятно, и нечего объяснять. Но вот что меня занимает. А как же певцы, артисты? Как они-то умудряются в тысячный раз петь одну и ту же песню, произносить один и тот же монолог? Чтобы было, как минимум, хотя бы самому не противно?

Судьба человека

Помню, в начале восьмидесятых сослуживец протянул мне английский технический журнал. И ткнул пальцем в крохотную заметку без подписи.

— Прочитай это, – говорит.

— Да я же английского практически не знаю.

— Там всего две фразы, переведешь со словарем, не ленись, получишь удовольствие!

И я перевел. Написано там было примерно вот что:

«Согласно официальной советской статистике столько-то миллионов человек стоят в очереди на установку квартирных телефонов. Очевидно, эти люди, - размышлял неизвестный английский умник, - не одобряют политику кремлевского руководства».

Да, не понимали и не понимают советской жизни иностранцы. Но только ли иностранцы? Казалось бы, совсем недавно ушла в прошлое эта эпоха. А уже, бывает, сталкиваюсь я с тем, что люди, причем даже немного заставшие то время, понимают советскую жизнь не лучше безымянного автора заметки в английском журнале. То, что для меня, для моих сверстников, очевидно, что, казалось бы, само собой разумеется, им приходится долго и нудно объяснять.

Вот, к примеру, одна история, одна обычная человеческая судьба. Не знаю, насколько понятно это будет молодым.

Работал со мной вместе такой Саша Варенцов. Пришел он в отдел после школы, работал оператором ЭВМ, потом отслужил в армии, где, в частности, вступил в партию, вернулся к нам, работал, учился на вечернем. Постепенно переквалифицировался в программиста. Женился, ребенка родил. После окончания института пошел вверх, стал заместителем начальника отдела. К тому же его, как молодого и перспективного, выбрали в партком нашего учреждения. По этому поводу, помню, мы распевали малопристойную песенку:

И вот эту рожу

Выбрали в партком,

А у всех там лежа,

У него столбом.

Песенка ему нравилась. Вообще он был легкий, веселый человек, компанейский, любил женщин. Была у него в отделе и постоянная любовница. Жена знала об этом, но предпочитала терпеть.

А потом ему предложили перейти на партийную работу, заместителем секретаря парткома нашего учреждения. С перспективой – секретарь был очень немолод. Хотя на отдых не собирался. Иногда его спрашивали:

— Сергей Иванович, на пенсию-то не пора?

Сергей Иванович делал грустное лицо, вздыхал и разводил руками:

— А я что? Я солдат партии. Как партия решит.

Должность зама была уже номенклатурой райкома. И Саша круто поменял свою жизнь.

Звали его теперь все по имени-отчеству. Вид приобрел солидный. Любовницу его заставили уволиться – Сашина жена позвонила нашему завотделом и потребовала этого в категорической форме. А Саша и не возражал. Моральный облик коммуниста, что поделаешь.

Работы было много. Помню, рассказывали мне про одно заседание парткома. Шло оно долго, все устали. Когда повестка была, казалось, исчерпана, секретарь взял слово:

— Вот тут библиотекарша наша, Анна Львовна, список принесла – люди взяли книги и не возвращают.

— Сергей Иваныч, ну что мы еще и этим будем заниматься, - сказал кто-то, - нам-то до этого какое дело!

— Партии, - значительно ответил секретарь, - до всего есть дело!

И наш Сашка, простите, Александр Петрович важно кивнул. Да, дескать, до всего.

Все наши сотрудники, желающие провести отпуск за границей, в какой-нибудь Болгарии, должны были пройти партком. Там им задавали самые неожиданные вопросы – о работе, об участии в общественной жизни, о политике. Александр Петрович очень любил вопрос на засыпку:

— А какие страны входят в Контадорскую группу?

Помню, одна знакомая, из другого отдела, мне пожаловалась: не прошла партком, Варенцов ваш стал какие-то дикие вопросы задавать. Ну и я его спросил – без свидетелей, по старой памяти:

— Саш, чего ты к этой-то привязался?

— Это что, это она тебя попросила узнать?

— Да нет, интересно просто

— Так вот, так ей и передай – если будет искать обходные пути, она у меня и в Монголию-то не попадет!

Так шли годы. Потом секретарь ушел все-таки на пенсию, и Сашка занял его место. На работу его теперь привозила служебная «Волга», отпуск проводил в Карловых Варах. Оброс нужными знакомствами, связями. Поменял квартиру, машину.

Тем временем в стране все менялось. Был конец восьмидесятых, люди выходили из партии, сдавали партбилеты. И Александр Петрович ушел с партийной работы. Основал собственную фирму, чем-то там торговал. Однако связей с партией не терял до последнего. Но летом девяносто первого года решил он отдохнуть в Крыму, в санатории ЦК. И уезжая из Москвы, попросил друга сдать в райком его партбилет. Через три дня. Мол, пока доеду, пока в номер устроюсь. Мало ли что.

Очерки дружбы народов

Образовалась новая историческая общность людей - советский народ

Л.И.Брежнев

Мама моя рассказывала, как летом сорок девятого года, держа за руку сына, моего старшего брата (меня еще и на свете не было, а брату было два с половиной года), она ходила по киевским пригородам, хотела снять комнату.

И вот бродила она, бродила, и ее подозвал молодой парень. Он стоял в своем палисаднике, опершись о забор, и лузгал семечки. Мама подошла.

— Небось дачу ищете? – спросил он.

— Да, - ответила мама, - ищу. А вы сдаете?

— В Бабьем Яру для вас есть местечко, - сказал парень. И сплюнул шелуху.

В молодости, на моей первой работе, я посещал так называемую «комсомольскую учебу». Раз в неделю комсомольцев чему-нибудь обучали старшие товарищи. Очередное занятие было посвящено пролетарскому интернационализму. Вел его парторг.

— Надо, - сказал он, – воспитывать в себе пролетарский интернационализм. Дело это, товарищи, непростое, я бы даже сказал, трудное. Бывает, едешь в метро, а к тебе вплотную негра прижмет. Противно, сами понимаете. А ты все равно воспитывай в себе!

***

Утром, по пути на работу и вечером, возвращаясь домой, я часто встречал немолодую уже женщину. Возможно, она жила где-то рядом с моим учреждением. Шла ли она по улице, заходила ли в магазин, спускалась ли по эскалатору в метро – все время говорила в пространство что-то про зловредных жидов.

Однажды я наблюдал ее и вблизи. Стоим на остановке, ждем трамвая, молчим. Она подошла, осмотрелась, оценила ситуацию. Потом говорит:

— Грязно-то как кругом, господи. Мусору-то сколько!

Все посмотрели на нее.

— Мусору-то сколько, говорю, - продолжила она, овладев вниманием публики, - мусору! Бумажки какие-то валяются на проезжей части, бутылки. Как будто не в Советском Союзе живем, а в Израиле каком!

***

Давным-давно ехал я как-то в троллейбусе. И там две тетки из-за чего-то поцапались. И одна второй что-то такое сказала про ее татарскую национальность.

Ссора, естественно, вспыхнула с новой силой. Оскорбленная тетка все время повторяла:

—У нас все нации равны! Что это такое - про татар так говорить!

И долго так, уже и первая тетка давно сошла, а она все никак не может остановиться.

Ну и я, по глупости-то, ей и говорю:

— Да ладно вам, успокойтесь уже!

А она мне:

— А ты молчи, жидовская морда! У нас все нации равны!

***

Лет тридцать с гаком тому назад проводил я отпуск на турбазе. И пошли мы как-то с ребятами в село, в пивную. И там один местный старичок долго и пристально на меня смотрел, а потом подошел и говорит:

— Я, конечно, извиняюсь, можно вам один вопрос задать?

Поскольку такое обращение было мне не в новинку, то я сразу и ответил:

— Да, я еврей.

— Но вы, молодой человек, не расстраивайтесь, - деликатно сказал старичок, - мы немцам в войну так за вас дали! Будут помнить!

***

С наступлением перестройки и гласности в нашей прессе появилось много такого, что раньше туда не допускалось категорически. Например, однажды по телевидению несколько часов показывали вечер какого-то еврейского театра. Один мой сослуживец так описывал свои впечатления:

— Пришел домой, сел у телевизора, пивко открыл. А там евреи танцуют. Хорошо! Я люблю, когда я сижу, а евреи передо мной танцуют!

***

Выпивал я как-то с одним эстонцем. Выпито было изрядно. Эстонец перевел разговор на национальный вопрос.

— Русские – оккупанты и дикари, - начал он, - евреи… ну с ними вообще все ясно, латыши – жадные пьяницы, литовцы – деревеншина, а строят из себя европейцев.

Тут он задумался. Выпили еще по одной.

— Но хуже всего – эстонцы! – закончил он свою мысль

***

Во времена событий в Карабахе разговорился я с одним азербайджанцем.

— Эта война простым людям не нужна! – сказал он. – Простые люди хотят спокойно работать, жить в мире и дружить.

Я кивнул. Он продолжил, возвысив голос:

— А армяне – они хуже евреев, они без мыла в жопу залезут!

***

Отмечали как-то на работе юбилей сотрудницы. Как водится, после пятой разговор перешел на проклятых кавказцев, заполонивших Москву.

— Нет, ребята, - сказала юбилярша, - так нельзя. Вот я лет пять назад отдыхала в Абхазии, снимали мы комнату. Разговорились однажды с хозяином. И он сказал очень правильную вещь: «Нельзя, - говорит, - весь народ обвинять. Просто в каждой нации есть свои жиды!»

***

В девяностые годы, во времена бешеной популярности баркашовского РНЕ, все стены нашего дома были исписаны лозунгами типа: «Бей жидов», « Мочи хачей» и т.д. и т.п.

Но была и одна антифашистская надпись. Звучала она так:

«Баркашов - татарский вы....ок».

Немного о литературе

Прошлое столетие дало нам такое количество замечательных писателей, столько великих книг, что впору именно двадцатый век называть золотым веком русской прозы.

И есть, разумеется, в общественном сознании устоявшиеся представления о масштабах того или иного писателя, о «самых-самых» книгах в этом блистательном созвездии. Кажется, чаще всего называют три вещи – «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита» и «Архипелаг Гулаг».

Рискну высказать мнение, что есть в русской литературе и недооцененные имена, недооцененные книги. И, скажем, «Повесть о жизни» Паустовского или «Колымские рассказы» Шаламова для меня в том же ряду величайших произведений ушедшего века. А Паустовский и Шаламов – образцы человеческого благородства и величия духа.

Да простят мне этот высокий штиль.

***

Тут недавно получил письмо с предложением заработка. Обычный лохотрон, ничего интересного - мы вам предлагаем работу , то да се, чтобы подтвердить серьезность ваших намерений вышлите нам двести рублей.

Но первая фраза потрясает не меньше, чем суждения Григория о литературе.

Издательство "..." в связи с расширением и увеличением объёма выпуска букинистической продукции предлагает Вам удалённую работу по набору текста

В поисках радости

Говорят, что если левая ладонь чешется – это к деньгам. Ну, не знаю. У богатых, может, и к деньгам. А у бедных – к экземе.

Володя Поливанов всегда мечтал разбогатеть. Он любил жить на широкую ногу – такси, рестораны, «Честерфилд» из «Березки». Работал же он в технической библиотеке, в отделе каталогов. Платили там мало, и это ему очень не нравилось. Получки хватало дня на три. Остальное время его кормила жена. Хотя время от времени Володя пытался переломить судьбу. Пробовал бега, карты. Покупал лотерейные билеты. Играл в «Спортлото». Но все почему-то складывалось не так, как хотелось.

Потом наступили девяностые годы, и он стал предпринимателем. Занял денег у всех знакомых. Открыл парфюмерный магазинчик. Торговля однако шла вяло. А арендная плата все росла и росла. Люберецкие ребята, крышевавшие его бизнес, относились к нему душевно и, приезжая за деньгами, советовали:

— Бросай ты, Володька, это дело. Не твое это, ну не пойдет у тебя.

В конце концов магазинчик пришлось прикрыть. Но тут ему повезло. Друзья устроили Володю в крупную торговую фирму. Там очень хорошо платили. Он рассчитался с долгами. Купил почти новые «Жигули». Завел на работе любовницу. Снял ей квартиру. Планировал через год-другой снова открыть собственное дело. Хотя любовница почему-то была против.

Но все пошло наперекосяк. Володя дал знакомому торговцу товар на реализацию, на крупную сумму. А тот исчез не заплатив. Деньги, правда, Володя на фирму вернул. Взял в долг под проценты.

– Мне сейчас две-три крупных сделки провернуть, и я в порядке! – говорил он.

Но сделка все не подворачивалась. А долг рос. Чтобы его погасить, Володя занял в другом месте, проценты были еще выше. Дальше – больше. С работы его в конце концов уволили. Любовница по зрелому размышлению вернулась к мужу. Да и жена тоже ушла. Вернее, не ушла, а выгнала его из дома.

Он снял комнату в коммуналке. Бомбил на своих старых уже «Жигулях». Регулярно перезанимал под все более высокие проценты. Получив деньги, покупал пару блоков «Мальборо» и шел в ресторан обедать.

Последний раз я встретил его лет десять назад, на улице.

– Как дела, Вова? – спросил я.

– Да пока не очень, но это ненадолго. Скоро все будет хорошо. Может быть, даже сегодня!

– Что, нашел работу?

– Ну, наклевывается кое-что, но не в этом дело. Я играю в «Русское лото». По системе. Как раз через двадцать минут розыгрыш по телевизору. Я чувствую, что сегодня выиграю. У меня с утра ладонь левая чесалась. Побегу, извини!

Благородная девица

Время от времени по телевизору крутят старый документальный фильм о Рудольфе Нуриеве. О танцоре там рассказывают разные люди – родственники, балетмейстеры, коллеги, друзья. Засняли телевизионщики и его первого балетного педагога. Очень немолодая женщина, выпускница Смольного института благородных девиц. Когда-то танцевала в балете. Видимо, она занималась с Нуриевым еще во Дворце пионеров. Рассказывала старушка о своем знаменитом на весь мир ученике с гордостью. Но и с укором. Осуждала его за эмиграцию.

Говорила смолянка очень эмоционально. Звучало это примерно так:

— Когда я с ним начала заниматься, он ничего не умел, ничего не знал… простой татарчонок!… Как он мог так поступить! Страна дала ему все, а он… Кем он был? Простым татарином!

Тем самым давая понять, с какого дна подняла танцора cоветская власть.

Искусство домашнего анализа

В старые времена в ЦШК проходил очередной чемпионат Москвы среди женщин. И одна участница, отложив партию, обратилась за помощью к своему бывшему педагогу. В детстве она занималась у него в Доме пионеров, и с тех пор они поддерживали хорошие отношения. Педагог был уже немолод, в шахматы давно не играл, да и в лучшие годы дошел только до кандидатского звания. Но когда-то одна из его бывших учениц добилась больших успехов. И он, как ее первый педагог, получил звание «Заслуженный тренер СССР». Борис Викторович работал в одном из спортобществ, печатал статьи в шахматной периодике, выпустил даже пару брошюр.

Итак, через пару дней девушка и ее бывший педагог сели за свободный столик в клубе, и тренер стал знакомить воспитанницу с результатами своего анализа.

— Надо играть конь с4, потом ставишь пешку на b5, коня отсюда не собьешь, и ты можешь спокойно усиливаться на королевском, - начал он.

— Подождите, подождите, - прервала его девушка, - как это "конь с4"! Она же cтукнет на е6 ладьей, шах, шах и я без фигуры!

— Да? – сказал Борис Викторович, задумчиво глядя на доску. – А с кем у тебя, собственно, эта отложенная?

— С такой-то, - недоуменно ответила шахматистка.

— А-а-а, так она же дура, не найдет! – подвел итог заслуженный тренер.

Немного о бытовом антисемитизме

Честно говоря, меня всегда немного коробит, когда я слышу это словосочетание. Почему-то вспоминаются читанные в юности брошюры про венерические заболевания, что-то такое: «болезнь может передаваться не только половым, но и бытовым путем». Интересно, что из всех видов ксенофобии прилагательное «бытовой» прилепляют только к антисемитизму. Никогда не слышал, например, про «бытовую русофобию». Звучит нелепо, согласитесь.

Собственно, я даже помню, как это выражение возникло. Было это в эпоху перестройки и гласности. В одном из популярных тогда телемостов кто-то из американцев сказал, что в СССР существует государственный антисемитизм. И один из наших журналистов дал ему решительный отпор. Он сказал, что да, встречается у нас еще антисемитизм, но на обывательском, бытовом уровне. А как государственная политика – нет и никогда не было.

Между прочим, это был шаг вперед по сравнению с доперестроечными временами. Когда говорилось, что все разговоры о каком-то мифическом антисемитизме в СССР есть не что иное, как досужие измышления буржуазной пропаганды, имеющие целью вбить клин в братскую дружбу всех советских народов. А тут – пожалуйста! У нас гласность. Да, есть немного. Так, мелочевка, бытовой, не обращайте внимания.

И с тех пор так и пошло. Бытовой. Хотя, если вдуматься, то некоторый смысл в этом есть. Ксенофобия вообще и антисемитизм как ее частная форма давным-давно стали у нас обыденностью. Повседневностью. Бытом.

Тяга к прекрасному

Подлинный рассказ одной знакомой.

«Просыпаюсь ночью, смотрю – Сережки нет. Куда он делся, думаю. Встала тихонько, вижу, на кухне свет горит. Ну, думаю, скотина, опять водку пьет. Вот я тебя сейчас! И тихо-тихо так иду, чтоб его не спугнуть. А он, значит, на кухне сидит и книжку читает. Господи, двадцать пять лет с ним прожила, ни разу не видала, чтобы он читал чего-нибудь кроме учебников! А тут – рожа взволнованная, глаза горят, палец помусолит, страницу перевернет, и снова в книгу утыкается.

— Ты чего, Сережа? – спрашиваю.

А он только рукой отмахнулся, не мешай, дескать.

— Чего читаешь-то хоть?

— На, смотри! И иди давай, спи, не мешай.

Посмотрела. Дюма. «Три мушкетера».

Поединок

В нашем НИИ была хорошая художественная библиотека. Институт был создан еще до войны, и с тех самых пор библиотека постоянно пополнялась. В семидесятые годы, когда книги в стране стали дефицитом, новых поступлений стало меньше. Но все же что-то покупалось. Кроме того, библиотека выписывала «толстые» журналы.

Работали там две женщины. Та, что постарше, была заведующей, та, что помоложе – ее помощницей. Как их звали, уже не помню. Ну, пусть помощница будет Лида, а заведующая - Анна Борисовна.

Помню, что когда я пришел туда в первый раз, заведующая смотрела на меня, как на врага, следила, чтобы я чего-нибудь не украл, не разрешила взять сразу три книги, как я хотел, да и вообще всем своим видом показывала, что мне здесь не место.

Впрочем, со временем она смягчилась, разговаривала со мной уже вежливо, рекомендовала что-то прочесть, записывала в очередь на какой-нибудь номер журнала с модной повестью, даже иногда беседовала со мной о литературе. Говорила помощнице что-нибудь вроде:

— Ну, Лида, когда вернут «Прощай, оружие», позвонишь ему, - тут она царственным жестом указывала в мою сторону, - пусть он прочтет.

Потом я понял, что библиотека, книги были для этой одинокой и неустроенной женщины единственной в жизни ценностью, сокровищем, чуть не смыслом жизни. И поэтому так она относилась ко всем новичкам – была настороже и ждала от них неприятностей. И неудивительно, опасности подстерегали ее на каждом шагу: библиотечные книги воровали, неаккуратно с ними обращались, наконец их заигрывали. Человек брал книгу и не возвращал. И что с ним делать? Анна Борисовна сначала звонила должнику. Тот говорил, что да-да, точно, совсем забыл, скоро верну. И не возвращал. Тогда она звонила его начальству. От нее отмахивались, как от надоевшей мухи:

— Анна Борисовна, да говорил я с ним, ну потерял он вашу книгу, сейчас у нас аврал, не до вашей мелочевки, извините.

И единственное, чего она могла добиться после многих мучений - это то, что с должника взыскивали стоимость книги, каких-нибудь рубль двадцать пять.

Но потом было принято постановление о художественных библиотеках, чуть ли не правительственное. По новому порядку должник должен был выплатить десятикратную стоимость утерянной книги. Или принести в библиотеку другую, равноценную в художественном отношении. Равноценна ли книга утраченной, решала заведующая. И Анна Борисовна вздохнула с облегчением. Но как выяснилось, напрасно.

Один сотрудник заиграл … честно говоря, не помню, какую именно библиотечную книгу он заиграл. Неважно. И Анна Борисовна, пройдя сквозь обычную цепь унизительных звонков, добилась своего. Начальство вызвало должника:

— Давай, решай вопрос с этой Анной Борисовной, иначе останешься без кварталки.

И парень явился в библиотеку. Было это на моих глазах.

— Валерий Дмитриевич, - сказала Анна Борисовна, презрительно смотря на него поверх очков, - вы должны либо заплатить десятикратную стоимость утерянной вами книги, то есть четырнадцать рублей шестьдесят копеек, либо предложить нам равноценную замену. Но действительно равноценную!

— Ну разумеется, Анна Борисовна, - еле сдерживая смех, ответил ей парень.

И выложил из портфеля три прекрасно изданные книжки: «Малая земля», «Целина» и «Возрождение».

— У вас есть возражения, Анна Борисовна? - невинным тоном спросил он.

Анна Борисовна молча оформила приход. И посмотрела ему в глаза. Он ответил торжествующим взглядом. И пошел к выходу.

Он победил.

Это был не шпион!

Мне было семнадцать лет, я только что поступил в институт и после занятий поехал в шахматный клуб. Приехал я рано, клуб открывался в шесть, надо было подождать полчаса.

И я сел в скверике напротив клуба на лавочку, достал книжку, читаю. И тут какой-то парень просит у меня спички.

— Нету, - говорю, не поднимая глаз. Я тогда еще не курил, не говоря уж о прочем. И спичек у меня не было. А он спрашивает:

— А который час, не скажете?

— Полшестого, - отвечаю, так и не отрывая глаз от книжки.

— А как вы думаете, дождь будет?

Тут уж я разозлился и посмотрел на него. Смуглый такой, в шейном платке, волосы длинные. Пижон, одним словом.

— Чего ты ко мне привязался, ты вообще кто такой?

Тут он поклонился и говорит:

— Баронет Эмилио Реджани.

— Ой, извините, - сказал я растерянно. Иностранец, да еще из капстраны! За ними за всеми следят, может, даже шпион (дело-то было в шестьдесят седьмом году).

— Я, кажется, представился, - немного обиженно сказал баронет. – А вас как зовут?

В общем, разговорились. Смешно вспоминать, чувствовал я себя во время этого разговора немного Мальчишем-Кибальчишем. Не то, что я знал какую-то военную тайну. Но ухо надо было держать востро, не поддаваться на уловки идеологического противника.

Баронет учился в МГУ, изучал русскую филологию, говорил почти без акцента. Рассказал, что деньги на учебу заработал пением в ночном баре. Жаловался, что в университете не преподают религию. Я ему возразил:

— Как это не преподают? А научный атеизм!

А он такую рожу скривил, что я понял: что-то не то ляпнул.

Потом о кино заговорили, и он сказал:

— Когда у нас в Неаполе шла «Карнавальная ночь», публика кидала гнилые помидоры. Сеньорита Гурченко надела платье а ля Лолита Торрес и пыталась танцевать. А сеньор Ильинский, с его лицом мужлана…

Я пытался его просветить, что-то там про социальное значение, про сатиру. Обидно было, что иностранцы так о нашем кино отзываются. Но не переубедил. О чем-то еще спорили, а потом клуб открылся, и я говорю:

— Ну все, извините, мне пора.

А он тут телефон мой попросил. «Точно, шпион. Во влип-то!» - пронеслось у меня в мозгу.

— Нет у меня никакого телефона! - соврал я и побежал в клуб.

Много лет спустя, вдруг вспомнив этот случай, я сообразил, что баронет, скорее всего, был не шпион. Даже точно не шпион. Просто этот скверик перед шахматным клубом, там, где стоит памятник героям Плевны, был местом сбора московских гомосексуалистов.

Картины и картинки

Когда-то, говорят, в семьях спорили о картинах. Суриков там, Левитан. Потом появилось кино, и спорить стали о кинокартинах. Сейчас спорят все больше о картинке в телевизоре. Мельчает народ.

Муж вошел в гостиную. Жена смотрела телевизор. На экране был ведущий и его гость – какой-то молодой парень с крашеными волосами, в цветастой майке и модных черных очках. Гость отвечал на вопрос о своих творческих планах.

— А это что еще за педрило? – раздраженно спросил муж.

— Господи, как ты ужасно говоришь! Что за лексикон! Это же невозможно! Больше никогда не произноси при мне этого жуткого слова!– возмутилась жена.

— Извини, дорогая, я хотел сказать, кто этот представитель творческой интеллигенции?

— Иди ты со своим юмором знаешь куда?

— Ну так, примерно догадываюсь, - сказал муж и ушел из гостиной. От греха подальше.

Ужинали молча. Потом жена сказала:

— А может, ты и прав. Тот парень-то был из балетных.

Судьба артиста

Был такой знаменитый в свое время эстрадный артист – Рудаков. Выступал он не один, а с партнером. Вдвоем они исполняли куплеты. Партнеров Рудаков время от времени менял. Скажем, в фильме «Москва слезам не верит», в сцене съемок телевизионного «Огонька», он поет свои куплеты вместе с Нечаевым.

В пору же моего детства Павел Васильевич выступал вместе с Бариновым. Они, видимо, очень нравились Хрущеву, и пели куплеты на всех торжественных концертах во Дворце Съездов. Такие концерты проходили после торжественных заседаний по случаю праздников, съездов партии и прочих важных событий, и их всегда транслировали по телевидению.

Никита Сергеевич садился обычно в первый ряд, камера время от времен его показывала. Номер шел за номером, Ойстрах за ансамблем Моисеева, Райкин за Рихтером, и вот, наконец, на сцену выходили Рудаков и Баринов. С крошечными такими гармошками, уж не знаю, как они называются. Баринов начинал, бодро и с улыбкой:

С Пал Васильичем вдвоем

Мы куплеты пропоем.

Тут вступал Рудаков, с каменным, мрачноватым лицом:

Под гармошек переборы

Кой-кому прочистим поры!

На этом месте шел проигрыш, что-то вроде:

Трам-та-там, та-та-та-та-там!

Камера показывала напряженно смотрящего на сцену Хрущева. А Баринов начинал новый куплет, голосом бодрым и слегка презрительным:

Пусть нас лапотной Россией

Называет Вашингтон!

И Рудаков, невозмутимым тоном подчеркивая значимость произносимых слов:

Мы сегодня запустили

Лапоть больше пяти тонн!

Проигрыш, трам-та-там, та-та-та-та-там! И камера показывала Никиту Сергеевича, заходящегося от смеха.

Впрочем, куплеты были не только про Вашингтон. Бичевали спекулянтов, хапуг, лоботрясов и пьяниц. Резко критиковали отдельные недостатки. Куплеты сочинялись порой на ходу, скажем, на торжественном заседании Хрущев нес по кочкам травопольную систему земледелия, а через пару часов уже слышал со сцены в исполнении любимых артистов:

Травопольная система,

До чего ж ты хороша!

В поле травка да цветочки,

А в амбаре ни шиша!

Короче говоря, в шестьдесят четвертом году Рудакова выдвинули на соискание Ленинской премии. В газетах появились статьи, анализирующие его творчество. Писали о самобытном юморе, о народности, о некрасовских корнях. Дело было практически решено. Но тут подоспел Октябрьский Пленум ЦК, на котором Хрущева отправили на пенсию. И с премией ничего не вышло. Да и Рудаков тут же исчез с телеэкрана. Хотя еще много лет ездил по стране, выступал.

Что это было?

Это был один из самых непонятных людей, встречавшихся мне в жизни. И хотя с тех пор прошло уже чуть не сорок лет, воспоминание о нем не тускнеет.

Звали его Леша. Пришел он в нашу лабораторию после института. Здоровенный парень, женатый, и ребенка уже успел родить. Определили его в группу к Логунову, старшему научному сотруднику. Тот был рад, планы были большие, а подчиненных не хватало, а тут молодой, энергичный, семейный – значит, будет стараться, работать. Рассказал Леше о работе, о перспективах, намекнул на возможную аспирантуру.

На следующий день Леша спросил у меня:

— Не знаешь, Виктор Петрович член партии?

— Да нет, вроде беспартийный, - говорю.

— Как же так? Он же советский человек!

Я промолчал. Смеяться не хотелось. Уж больно это искренно было сказано, с таким непосредственным, прямо-таки детским недоумением.

Дальше – больше. Леша занял, как это тогда называлось, активную жизненную позицию. Ходил с комсомольским значком. Собирал в лаборатории подписи в защиту Анжелы Дэвис. Однажды, помню, притащил откуда-то плакат и повесил его в лабораторном коридоре. Негр, китаец и русский, все трое ребята рабочие, в касках и с монтировками. Держатся за руки, дружат, видимо. Мы, конечно, не утерпели. Одному усики подрисовали, второму еще чего-то, не вполне приличное. Леша очень переживал, говорил:

— Вот ведь, такой красивый плакат испортили!

Комсорг нашего отделения уже потом, когда Леша ушел, рассказывал:

«Ну, слава богу! А то я с ним измучился. Каждое утро являлся, спрашивал:

— Какие будут указания?

А один раз, так вообще. Прибегает, весь взволнованный:

— Сергей, я только что случайно узнал, что двое ребят и две девушки из нашей лаборатории собираются в эти выходные вместе на дачу!

— Ну и чего? – спрашиваю.

— Вот я думаю, может, мне с ними поехать, чтобы все было хорошо, по-комсомольски?»

Короче говоря, относился я к Леше, как к человеку не совсем здоровому. Но при этом совершенно безвредному. Ну есть у него такая странность, ну верит всему, что когда-то в букваре прочитал. Ничего страшного.

А потом Леша ушел работать инструктором в райком комсомола. Логунов был вне себя - не отработав положенных трех лет по распределению, Леша добился всех необходимых разрешений и согласований для увольнения. И было бы куда, а то в этот райком!

— Леша, - спросил он, - скажите честно, почему вы увольняетесь?

— Я, Виктор Петрович, - ответил тот, - хочу работать с живыми людьми!

— А мы тебе кто, трупы? – заорал Логунов, хватаясь за сердце.

В общем, Леша ушел в свой райком. И больше я его не видел. Впрочем, нет, вру. Один раз, летом, в наши распахнутые окна ворвались звуки горна и дробь барабана. Я выглянул в окно. По тихой улочке маршировала колонна пионеров. Впереди шел Леша.

И вот как-то, через пару лет, вспомнили мы Лешу в разговоре с его однокурсником. И тот сказал:

— А знаешь, что интересно? Он ведь в институте никакой комсомольской или там профсоюзной работой не занимался. Ну совсем никакой! Сидел себе тихо и учился. Что с ним произошло, ума не приложу.

О пользе шахматной техники

В конце восьмидесятых в «Спартаке» проходила какая-то городская швейцарка. И в ней играл кандидат в мастера О.Б.Хацет. Было ему тогда, наверное, за шестьдесят. Думаю, ветераны вроде меня его помнят, заметный был человек. И он мне тогда пожаловался:

— Вот, играю белыми только с4, потом Kf3, g3, меняю ферзей и жду, когда молодые в эндшпиле скажутся. А на острую борьбу уже не иду, боюсь ошибиться.

Я слушал, и, честно говоря, не понимал. «Мы с вами, - хотелось ему сказать, - уже не то, что гроссмейстерами – мастерами не станем. Так зачем же отказываться от борьбы? Неинтересно же так играть. Ну, проиграете, подумаешь, делов-то».

А вскоре я бросил играть в шахматы. Было мне тогда лет сорок. Не то, чтобы надоело, нет. Просто так сложились домашние обстоятельства. Сначала очень переживал, снилось по ночам, что сижу, играю турнирную партию. Потом привык. И не играл очень долго. А пару лет назад начал в блиц на «Планете» гонять. И вот все время вспоминаю Хацета. Ошибаюсь часто, концентрацию сохранять трудно. Но зато волнуюсь. Проиграю пару партий – настроение ужасное, давление повышается, заставляю себя от компа отойти. Хотя и хочется отыграться.

А технично играть, как Хацет, я и в молодости-то не умел. Вот беда.

Тайны творчества

Вообще-то я никогда особо не любил детективы. Но одно время часто заходил выпивать к приятелю, у которого несколько полок было заставлено этой литературой. И я всегда просил дать в дорогу почитать какой-нибудь детектив. Честно говоря, чтобы не заснуть в метро. Выпивали-то мы изрядно.

В итоге прочел я их достаточно много, детективов этих, в основном советских. И заметил одну странную закономерность. Как правило, несколько первых абзацев были посвящены природе. Следователь закуривал и задумчиво смотрел в окно. А там, во всю окоемную ширь… Или бригада выезжала на место убийства, куда-нибудь за город. И следователь закуривал и думал: что же за негодяи, ведь живут среди таких рек! Лесов! Опушек! Потаенных тропинок! Закатов, рассветов! Нет, чтоб жить и радоваться, рыбу удить, а они!

Ну или еще чего-нибудь в этом роде.

А больше во всем детективе про природу ни строчки. Убийство… труп… судмедэкспертиза… Подозреваемый… погоня… задержание. Допрос… преступник запирается… Улик вроде бы не хватает, но тут следователь достает из сейфа неопровержимую… Все, книга заканчивается. Хотя нет, иногда следователь на последней странице выходил из кабинета, закуривал и шел домой по спокойному ночному городу. А вокруг, во всю окоемную…

И читая очередной детектив, я иногда думал: а зачем ему, автору этому, пейзажи-то вставлять? И вообще, как это происходит у творца? Когда он их вставляет: после того, как напишет про трупы и улики? Или так: он начинает творить, садится за свой письменный стол, закуривает, и мучительно выдавливает из себя все эти дали и шири? А уж потом, переведя дух, привычно пишет про внезапно зазвонивший телефон, срочный выезд, труп и судмедэкспертизу?

История одного знакомства

Один мой знакомый недавно ездил играть в ветеранских соревнованиях. И за ужином оказался за одним столом со знаменитой в шестидесятые годы шахматисткой.

И он ей сказал:

— Вы знаете, я в вас тогда был просто влюблен. Честное слово, влюблен! Фотографии ваши вырезал из журналов, все интервью читал и знал наизусть. А как я мечтал с вами познакомиться! Боже мой, как я об этом мечтал!

И она ему ответила, спокойно и с достоинством:

— Можно сейчас.

Джентльмен и босяк

Все-таки, как мы все плохо воспитаны! А между тем хорошее воспитание - вещь не только приятная для окружающих, но иногда и полезная для самого человека.

Это было на международном турнире в Москве, в 1967 году. В пресс-центре, в присутствии многих людей, веселый и непосредственный Найдорф разговаривал с безукоризненно воспитанным Кересом. Говорил в основном Найдорф, он шутил, смеялся, жестикулировал. Керес улыбался, иногда односложно отвечал. И в какой-то момент Найдорф задал Кересу бестактный вопрос. Он поинтересовался, с кем Пауль Петрович собирается провести предстоящую ночь. Причем вопрос он задал в выражениях очень прямых. Разговор шел на немецком языке, многие окружающие его понимали.

И Керес, безупречный джентльмен, с честью вышел из неловкого положения. Он сказал:

— Извини, Мигель, но я ничего не понимаю на идиш!

***

История с Иванчуком заставляет вспомнить некоторые вещи.

1.Совершенно непонятно, зачем ФИДЕ ввела допинг-контроль, причем, насколько я понимаю, он ведется по тому же списку запрещенных препаратов, что и, скажем, у лыжников. Что само по себе есть нелепость.

2. Объяснения Илюмжинова, что введение допинг-контроля поможет включить шахматы в программу Оипийских игр не вполне убедительны, мягко говоря. Думается, что есть значительно более фундаментальные причины того, что МОК отказывается включить шахматы в Олимпиады.

Если же Кирсану Николаевичу вдруг удастся их, эти причины, устранить, то тогда уже можно и обсуждать вопрос о допинг-контроле. Причем с учетом специфики шахмат.

3.Но вот что мне совершенно непонятно. Представим себе, что шахматы все же включены в программу Олимпийских игр. Приехало 150 стран, привезли спортсменов, в том числе и шахматистов, человек этак 500-600. И за две-три недели надо выявить олимпийского чемпиона. По блицу, что ли? Так стоит ли овчинка выделки?

Заметки по истории ДОСААФ

ДОСААФ – добровольное общество содействия армии, авиации и флоту

Это было при Горбачеве, еще до перестройки, но уже при ускорении. Как-то утром нас собрал завлаб и объявил, что в четыре часа мы все должны быть в актовом зале на отчетно-выборной конференции ДОСААФ. Честно говоря, это было непонятно. ДОСААФ существовал в каждом учреждении, но, как бы это сказать, виртуально, что ли. Хотя тогда такого слова вроде еще и не было. Ну заставляли в него вступать, в общество это, ну в получку иногда собирали членские взносы, вот и все. А тут – в обязательном порядке! Под личную ответственность начальников отделов! Обеспечить стопроцентную явку!

Короче говоря, наш актовый зал был набит битком. В президиуме сидел пожилой адмирал со звездой Героя. После длиннющего отчетного доклада и не менее скучных прений председательствующий торжественно объявил, что слово предоставляется председателю центрального совета ДОСААФ, адмиралу флота товарищу Егорову. Мы зааплодировали.

Адмирал произнес короткую речь. Отметил, что, прослушав отчетный доклад, он еще раз убедился в том, что ДОСААФ в нашем НИИ работает на высоком уровне. Что же касается высказанных в докладе и в выступлениях некоторых товарищей пожеланий, сказал он, то для такой организации, как ваша, ДОСААФ ничего не пожалеет и сделает все возможное. И невозможное тоже.

В этом месте своей речи адмирал улыбнулся, давая понять залу, что это хоть и шутка, но вполне серьезная.

На этом мероприятие закончилось, и мы пошли по домам. Но все же мне было не совсем понятно – чего вдруг адмирал к нам приехал? И вот это вот: «для такой организации, как ваша». Чем уж мы так хороши? Но потом вспомнил – недели за две до адмирала к нам приезжал член Политбюро ЦК КПСС Г.В.Романов. И остался очень доволен, уж не знаю, чем – работой ли нашего НИИ, или приемом. И, может быть, потом сказал адмиралу: хороший, дескать, институт, надо и тебе туда заглянуть. Ну тот и заглянул. Теперь будем ждать разных благ от ДОСААФ.

Но чуть ли не через неделю после нашего собрания Романова отправили на пенсию. И интерес к нашему институту в ДОСААФе как-то исчез. Хотя адмирал Егоров руководил этой организацией еще года три.

***

Когда-то в дневниках Евгения Шварца я прочитал такую историю. К сожалению, в сети это не нашел, воспроизвожу по памяти.

Дело было году в 48-м, что ли. Заболоцкий, уже освобожденный и почти реабилитированный, вроде бы восстановленный в Союзе писателей, но еще не имевший права проживать в Москве, жил с семьей у кого-то на даче. Может быть и у Шварца, не помню. И должно было состояться заседание Московского отделения совписа, и на заседании этом кого-то должны были клеймить. Заболоцкий был приглашен, но идти не хотел. И его все стали уговаривать, как важно ему, в его положении, там быть. Нет, не выступить, а просто посидеть, поприсутствовать. А если он не появится там, то это будет воспринято, как вызов. И т.д., и т.п.

Чуть не умоляли его пойти. И в конце концов уговорили. Заболоцкий ушел на станцию, чтобы ехать в Москву, на заседание. И не было его до позднего вечера. Все уже стали волноваться. И тут он появляется, довольный и пьяный. "Я,- говорит,- дошел до станции и понял - не смогу. Сел в пивную, очень хорошо посидел, поговорил с мужиками!"

О, если б навеки так было

Помню, на работе в курилке встречаю приятеля, а на нем лица нет.

— Что случилось, Витя? – спрашиваю.

А Витя только рукой машет, дескать, и не спрашивай.

Потом все же разговорился.

— Господи, какое же я ничтожество! Ты не поверишь, в соседнем подъезде мужик живет, у нас с ним стена общая, да мы с ним и знакомы даже немного, невзрачный такой, маленького роста, да и вообще тупой. Ну полное, казалось бы… Ну так вот, он мне сегодня всю ночь спать не давал. Дом-то у нас новый, слышимость хорошая.

— Гости, что ли, песни пели?

— Да, как же, гости, ну и убогая у тебя фантазия. Баба у него кричала всю ночь. Баба! Всю ночь! Вот никогда бы не подумал, что он … Главное, на вид – ничего такого. Ну и что толку, что у меня машина там, дача, зарабатываю хорошо. Что толку, если у него… а я … Эх!

И замолчал, мрачный.

Ну что тут скажешь, думаю. Хотя, с другой стороны, не было бы у него такого соседа, так и жил бы дальше человек спокойно и счастливо.

Покурили и разошлись. И встретились только через несколько дней, в той же курилке. Витя в хорошем настроении. Про футбол поговорили, еще про что-то, и я пошел к себе. А он меня догоняет.

— Помнишь, я тебе про соседа рассказывал своего?

— Ну помню.

— Так представляешь, я его потом встречаю на улице, а он мне говорит: «Вить, я тебе вчера, наверное, спать мешал, ты уж меня извини, нехорошо получилось». «Да ладно,- говорю, криво улыбаясь, - бывает, чего уж там». «Ты понимаешь, в гости вчера пошел, ну и загудел, пока то да се - метро уже закрыто, остался ночевать. А кошка-то дома некормленая, да и воды у нее не было! Утром заскочил перед работой, еще из лифта выхожу, а уже слышно, как она орет! Мешала тебе, наверное, ты уж извини».

Заметки по истории человечества

Ленин когда-то написал про Маркса: он доказал, что вся история человечества есть история борьбы классов.

Может быть, это и правильно. Например, в нашей школе классов - девятых и десятых – было по два, «А» и «Б». В то время существовало так называемое «производственное обучение», то есть каждый выпускник школы должен был овладеть какой-нибудь профессией. Так вот, в классе «Б» учились на радиомонтажников, а в классе «А» - на программистов. После восьмого класса всех двоечников засунули в девятый «Б», а тех, кто учился получше – в «А».

И так мы и проучились два года. Учителя, приходя в «А», говорили:

— Ребята, вы же не какой-нибудь «Б», вы должны этот материал усвоить, как свои пять пальцев!

Причем повторяла это даже Софья Викторовна, учительница географии.

Зато учитель физкультуры Владимир Егорович считал, что в «А» учатся одни хиляки, противно с ними урок проводить, то ли дело «Б»!

Естественно, что «бэшники» и «ашники» друг друга не любили, бывали и драки, классовая борьба. И побеждали в ней сильнейшие, то есть радиомонтажники. Они же класс-гегемон.

Потом школу мы закончили и пути наши разошлись. Хотя и не у всех. Две девочки из нашего класса вскоре вышли замуж за мальчиков из класса-конкурента. И наверное у них в семьях установился классовый мир. А может и перемирие, кто знает.

И вот лет через десять после окончания школы я узнал, что на днях будет встреча выпускников. И решил пойти. Приехал, захожу в актовый зал, ищу знакомые лица. Увы, из нашего класса никого, да и из параллельного только один Сашка Кузнецов. В школе, помню, я с ним не очень-то ладил. Это еще мягко говоря. Но тут мы даже обрадовались, увидев друг друга. Поздоровались, он говорит:

— Выпить хочешь?

— Разумеется! – отвечаю.

— Давай рубль!

Рубль я дал, и он убежал в магазин. С тех пор прошло много лет, но больше я его никогда в жизни не видел. Возможно, в тот вечер у Сашки случился приступ классовой борьбы.

Беседы о патриотизме

Несколько раз в жизни я беседовал с так называемыми «патриотами», то есть людьми, которые считают, что все зло в России идет от инородцев. Даже лень говорить, что, на мой взгляд, никакого отношения к настоящему патриотизму эти люди не имеют. Но так уж, на всякий случай, повторю. Это не патриоты.

И начинал мне такой человек обычно говорить: вот евреи, они… вот грузины… армяне… азербайджанцы… Примеры приводил из истории, из современности. Сначала я, помню, злился, спорить пытался. Дескать, вот тут ты передернул, а тут соврал, а тут просто не знаешь. Не помогало. Этот пример не проходит – другой приведет. Второй не проходит – третий. Бесконечная и бессмысленная беседа.

А потом, набравшись опыта, я уже не спорил, а спрашивал:

— Ну хорошо, допустим, ты прав во всем. Все зло в России от инородцев, евреев там, кавказцев. Ну и что теперь делать? Как исправить положение?

Тут ответы были разные. Самый радикальный, естественно, – всех расстрелять. Но все же обычно предлагали первым делом выслать. Евреев в Израиль, армян в Армению, азербайджанцев в Азербайджан. Да, чуть не пропустил. И грузин в Грузию. И тогда будет всем хорошо.

— А как же вы вышлете такую уйму народа, многие миллионы людей? Вагонов же не хватит. А разные там полукровки, с ними что делать?

— Хватит вагонов, хватит, чего это ты так разволновался, - отвечали мне, - всех вышлем, была бы только политическая воля.

— Допустим, хватит. Хотя и непонятно, как. А что делать с татарами?

— Татары пусть живут, они не вредные.

— А чеченцы? Ингуши? Дагестанцы там, черкесы и так далее?

— А эти пусть сидят у себя на Кавказе, и в Москву не суются. А у себя пусть делают, что хотят. Мы же туда не едем жить. Вот и они к нам пускай не лезут.

— Нет, ну как же. Они такие же граждане России, как и русские. Почему это они не могут в Москву приехать, на работу устроиться?

— Да потому что знаешь, что начнется! Чеченцы в Москве, ты понимаешь вообще, что несешь! Нет, пусть сидят у себя.

— Так может их отделить, независимость предоставить?

— Нет! Это нельзя, это приведет к развалу страны.

— И что в итоге? Ты хочешь жить в государстве, где права гражданина определяются его этническим происхождением?

— Ну положим, можно и так сформулировать.

— Значит, ты нацист?

— У меня отец воевал с фашистами! Все четыре года! Пошел ты знаешь куда!

И я уходил. Потому что наша демократия всегда, как известно, заключалась в том, что тебя посылают в определенное место, а ты идешь куда хочешь.

Хорошо хоть, что пока так.

Как устроена память

Одна умная женщина, чуть ли не Ингрид Бергман, однажды сказала, что для счастья достаточно хорошего желудка и плохой памяти.

Маша вышла замуж довольно рано, лет в двадцать. Потом окончила институт, родила дочку. Но семейной жизнью была не очень довольна. Почему – не берусь судить. Может быть, мужа не любила. Или наоборот, муж уделял ей мало внимания. А может, ей не нравилось, что он мало зарабатывал. Так или иначе, она вдруг, что называется, загуляла. На полную катушку. Кончилось это разводом.

Прошло много лет. Маша снова вышла замуж, была вполне счастлива. Дочка выросла. А бывший муж тем временем стал преуспевающим бизнесменом. Жил на широкую ногу, купил дом в Испании. И однажды пригласил дочку отдохнуть пару месяцев на средиземноморском побережье, в его доме.

Потом Маша с возмущением рассказывала подруге:

— Представляешь, Верочка вернулась в Москву и первым делом спрашивает меня: «Мама, почему он такой богатый, а мы такие бедные?» Я прямо чуть ее не ударила. Но сдержалась, говорю: «Потому что твой отец подлец и нас бросил!»

— Маша, Маша, что ты говоришь, опомнись! Ты в своем уме? Забыла, как от него гуляла?

— Да? Ты серьезно? А я что-то такого не помню!

Закон и порядок

Сразу после войны в Москве появился и приобрел известную популярность некий человек со звучной фамилией Суворов.

Вообще говоря, в послевоенные годы возникло в советской жизни много необычного. Первое время наши офицеры могли относительно свободно ездить по Германии. Некоторые даже умудрились завести в западных оккупационных зонах собственный бизнес. Демобилизованные военные привозили домой трофеи, предприимчивые люди ими торговали. Делались подпольные состояния – на помаде, чулках, нитках, на иголках для швейных машин. Появилось много аферистов.

Суворов был одним из них. Была у него репутация человека, который все может. Может достать трофейный автомобиль. Может устроить на работу. Может спасти от суда. Да почти все может. Где он работал, никто толком не знал. Но жил Суворов на широкую ногу, сидел в ресторанах, ездил на машине с шофером. Он охотно брался за решение самых сложных и, казалось, неразрешимых проблем. Давал при этом понять, что связи и знакомства у него есть везде – в милиции, прокуратуре, торговле. Даже в горкоме партии. Причем, как ни странно, довольно часто просители получали от него то, что хотели.

И однажды пришла к нему женщина, обычная продавщица из магазина. Ее поймали то ли на обсчете, то ли на недостаче, возбудили уголовное дело. Грозило ей пять лет. И просила женщина спасти ее от тюрьмы.

— Ну что, милая, - немного подумав, сказал ей Суворов, - помочь-то я тебе помогу, но сама понимаешь, стоит это дорого.

И он взял с женщины деньги, и немалые. Но делать ничего не стал, здраво рассудив, что раз уж баба под следствием, то скоро и суд. А там – тюрьма, и пять лет он ее не увидит. Но ее все не сажали и не сажали, время от времени женщина приходила, спрашивала, как идут дела.

Тогда Суворов стал разбираться, что происходит. И выяснил, что вышло постановление об изменении порядка рассмотрения дел по мелким хищениям. А дела, бывшие в производстве, по этому постановлению прекращались. И когда женщина пришла в очередной раз, он ей сказал:

— Ну все, милая, живи спокойно, закон поменялся, дело твое прекращено.

Обрадованная продавщица все же спросила:

— А деньги? Я ж тебе деньги платила, это ж закон поменяли, ты-то здесь причем?

— А что ж ты думаешь, милая? Закон поменять денег стоит! – спокойно и с достоинством ответил он.

Стихи

Однажды, лет десять тому назад, мне позвонил старый знакомый и попросил навестить его в больнице, где он лежал.

Немного удивленный – виделись мы редко, последний раз лет за пять до этого звонка, отношения были приятельские, но не больше, кроме того, он всегда был очень скрытен во всем, что касалось его личной жизни, а тут больница, кардиология, и он мне об этом сказал – я поехал.

Стороной я слышал немного о нем. Знал, что последние годы он занимался бизнесом, причем весьма успешно. Что чрезвычайно занят, что по сравнению с тем далеким временем, когда мы проводили время в одних компаниях, он очень изменился, стал резким, деловым человеком, не склонным к сантиментам. Но… просит человек приехать, значит надо. Да и относился я к нему с симпатией.

Лежал он в большой отдельной палате. Только что перенес инфаркт, был очень бледен и слаб. Рядом с кроватью сидела его жена. Он нас познакомил, сказал ей:

— Помнишь, я тебе про него когда-то рассказывал. Между прочим, очень любит поэзию, много наизусть знает.

Мы поговорили, вспомнили молодость, общих знакомых. Потом, когда я уже уходил, он достал из-под подушки папку, протянул мне.

— Почитай, потом поговорим.

— Хорошо, - сказал я, - обязательно.

И ушел.

Дома я открыл папку, и увидел, что это поэзия. Вот никогда бы не подумал, что он пишет стихи. «И что он может написать, в шестьдесят лет поэтами не становятся. Чушь какая-то, абсурд! И ведь надо будет ему что-то потом говорить, хвалить, человек в очень плохом состоянии, не скажешь же ему – брось, ерунда все это. И еще эта его манера заглядывать в глаза!». Вот с такими примерно мыслями начал я это читать.

Но все было не так. Стихи меня очень удивили. И понравились. Необычностью, глубиной, трагизмом, да многим еще.

Потом мы еще года три виделись время от времени. Я приходил к нему домой, он клал передо мной новые листы, я читал. Он заглядывал мне в глаза.

Потом его не стало. Стихи свои он успел издать. Сборники эти лежат у меня дома, я их иногда перелистываю.

…

Никогда не считал себя знатоком поэзии. Не считаю и сейчас. Может быть, это и cлабые стихи, не знаю. Но мне они нравятся. Интересно услышать мнение людей, значительно более меня сведущих в этом предмете.

Вот одно из его стихотворений. Так он их записывал, по одному слову в строчке, так они напечатаны в его прошедших мимо читающей публики сборниках.

Я

К вам

Пришел

Издалека,

Никем

Не узнан,

Никем

Не званное

Дитя,

Невольный

Узник…

Кровь

Бьется

В венах,

Как

В тисках,

Как

Птица

Вещая

В силках,

Как

Солнце

В чёрных

Облаках,

Как

Шмель

Хмельной

В его

Лучах,

Как

Белый

Свет

В моих

Очах…

Мне

Тесно

В теле,

Нем

Язык,

Последний

В горле

Умер

Крик…

Я

К небу

Чёрному

Приник,

Пытаясь

Рассмотреть

Впотьмах

Души

Свободной

Первый

Взмах.

История творческой неудачи

В семидесятые годы одним из самых популярных советских изданий была «Литературная газета». А читать ее начинали с последней страницы. Это был отдел юмора – Клуб «Двенадцать стульев». Печатались там маститые советские сатирики, иногда помещал свои шуточные стихи Валентин Берестов, публиковались молодые Горин, Арканов, Измайлов, Александр Иванов – всех не перечислишь. И был там, на этой странице, маленький раздел – «Фразы». За одну фразу-остроту платили пять рублей. Это я знал точно, это мне рассказал приятель Бориса Б., поэта-сатирика, постоянного автора последней страницы «Литературки». А Борис часто приходил в «Эрмитаж» поиграть блиц.

Мысль об этих сумасшедших и вместе с тем легких деньгах меня не покидала. Одна фраза – пять рублей! А если десять острот? Ну хотя бы пять для начала. И я стал придумывать смешные фразы. Долго мучился, чтобы не сказать - тужился. Придумал, кажется, три или четыре. Смутно помнится одна: «Зачинатель броуновского движения».

Набравшись храбрости, подошел я к поэту, только что расплатившемуся с партнером за проигрыш. Играли они по-крупному, Борис отдал рублей пятьдесят.

— Вот, фразы сочинил, не послушаете?

— Давай! – нехотя согласился он. Послушал и сказал:

— Не пойдет.

И пошел вместе с партнером пить коньяк на веранде ресторана «Эрмитаж».

Тем дело и кончилось. А жаль. Деньги-то были очень нужны. Да и фразы вроде были ничего, не хуже, чем у людей.

Становление музыканта

Когда-то у нас в НИИ работал один сотрудник. С тех пор прошло много лет, он стал музыкантом, саксофонистом, довольно известным в московском джазовом мире. А начиналась его профессиональная карьера так.

Он давно уже занимался джазом, но на любительском уровне. И вот однажды, дело было в семидесятые годы, знакомый музыкант пригласил его на халтуру. Надо было играть в квартете в одном из западных посольств, на дне рождения атташе по культуре.

Он взял инструмент, надел свой лучший костюм, повязал галстук-бабочку и поехал. Удивило его, что остальные трое – опытные музыканты - кроме инструментов пришли еще и с большими портфелями.

В посольстве их встретил распорядитель, провел в еще пустой банкетный зал с небольшой сценой На столах стояли батареи бутылок и бокалы. Все было готово для фуршета. Договорились о программе, распорядитель сказал:

— Ребята, угощайтесь! Виски, джин с тоником! Что вам налить?

— Нет-нет, ничего не надо, спасибо, - вежливо ответил старший, - мы на работе не пьем.

И распорядитель ушел. А музыканты, оставшись одни в зале, быстро-быстро побросали в раскрытые портфели разнообразные и практически недоступные в то время советскому человеку бутылки.

С тех пор прошло много лет. Он много и успешно играет в России и за рубежом, был лауреатом разных фестивалей, имеет хорошую прессу. Выпустил несколько дисков. На него ходит публика. Но все же первое свой профессиональное выступление вспоминает до сих пор. И не потому, что потом им заинтересовался наш первый отдел, и у него были некоторые неприятности. Нет, это быстро забылось. А вот что не взял с собой портфель…

Роскошь человеческого общения

Один мой приятель так говорил о своей жене:

— У нее ум небольшой, но изящный.

Эти слова я часто вспоминал, беседуя с одной сотрудницей, Мариной. Как-то, в начале восьмидесятых, мы спорили с ней о гремевших тогда событиях в Польше – «Солидарность», Лех Валенса, антисоветские демонстрации и т.д. Упомянув в логической цепочке своих доказательств вторую мировую войну, она подвела итог:

— Мы их освободили, так пусть не петюкают!

Я долго обдумывал эту гениальную фразу. Вообще, Марина меня часто удивляла. Беседовать с ней было сплошным удовольствием. Ход ее мыслей был непредсказуем и парадоксален. Хотя размышляла она в основном не о высоких материях, а о своих многочисленных романах. Возмущалась легкомыслием приятельницы, связавшейся не с тем, по ее мнению, мужчиной:

— Она что же думает - легла, ноги раздвинула, и все? Мозгами шевелить надо!

Сама Марина редко совершала необдуманные поступки. В ранней юности она сильно обожглась, и с тех пор была очень осторожна. Старалась не влюбляться. Что не исключало бурной личной жизни. Кавалеры делали ей дорогие подарки, водили в рестораны. Доставали дефицитные джинсы, духи и прочее.

Как и многие в то время, она немного спекулировала шмотками. Было в порядке вещей купить что-нибудь за тридцать рублей и тут же продать лучшей подруге за сорок. Как-то Марина сказала мне:

— Вот если сравнить Олю, меня и Зину, то Оля самая умная!

— Это почему? – удивился я.

— Она может любую шмотку продать дороже, чем мы с Зиной.

За модой она следила тщательно. В одежде, в развлечениях, стиле жизни. Однажды сказала:

— Когда буду рожать, обязательно сделаю себе кесарево!

— Зачем? – не понял я.

— Это модно!

Действия партии и правительства одобряла безоговорочно. Но и тут все было не так просто. Во время Олимпиады восьмидесятого года Марина завела роман с туристом-итальянцем. Тот немного говорил по-русски. И спросил ее:

— Марина - коммунист?

Она тут же поставила его на место:

— Джузеппе – мафиози?

Встреча эта убедила ее в преимуществах нашего строя. Она говорила:

— Представляешь, в Италии черную икру могут себе позволить только очень богатые люди. А мы ее едим, когда хотим!

— Марина, а где ты икру-то достаешь, в магазинах же нет? – вяло возражал я.

— Ты вообще не умеешь жить! – презрительно, но вместе с тем и немного сочувственно отвечала она.

Ну а потом она вышла замуж, переехала в другой город. И беседы наши прекратились. Увы, увы.

Павлик

Мы вместе поступили в институт и оказались в одной группе. Мне было семнадцать лет, Павлику – года на три больше. Он был маленького роста, с горбом, на костылях. Длинные волосы, из-за них лицо казалось мрачным и даже демоническим. Когда я его увидел, то сначала, честно говоря, расстроился, что попал с ним в одну группу. В молодости не хочется постоянно общаться с инвалидами, вид чужого несчастья мешает радоваться жизни.

Но постепенно мы подружились. Я узнал его историю. В десять лет он заболел полиомиелитом. Было это во время фестиваля молодежи и студентов в Москве, в 1957-м году. Павлик выпил стакан газировки из автомата. Тогда была эпидемия, много детей заболело.

Павлик очень много читал. Может быть, из-за своей болезни. Во всяком случае, его родители чтением не увлекались. Но они были хорошими людьми. И сделали все, чтобы Павлик учился, поступил в институт. Помню, он любил читать фантастику, от него я впервые услышал про Стругацких, Лема, Кларка. Любил Павлик и музыку, вечно что-то записывал-переписывал на своем магнитофоне. Сам сделал себе стереоустановку, руки были золотые, еще в школе он освоил профессию радиомонтажника.

По городу Павлик передвигался на мотоколяске. Были тогда такие, с мотором от мотоцикла, оглушительно гремящие. Сейчас такую коляску можно увидеть разве что в фильме «Операция «Ы». Кажется, инвалидам их давали бесплатно. Там было и место для пассажира, одного. Но мы, случалось, ездили в этом чуде техники втроем, а то и вчетвером. Потом уже, лет десять спустя, Павлик купил «Москвич» с ручным управлением.

Он был очень дружелюбен, радовался новым знакомствам. Хотя и старых было очень много. Начиная от одноклассников и кончая коллегами по работе. Любил выпивать в компаниях. Несколько раз попадал в вытрезвитель, где его избивали и отбирали деньги.

Однажды, помню, он выпил и заночевал у меня. Ночью я проснулся от хрипа. Я зажег свет. Павлик задыхался. Не просыпаясь, не открывая глаз, он пытался сесть на своей кровати. Ничего не поняв, я пытался его уложить, но он упорно садился. Постепенно дыхание его успокоилось, он спал сидя. Уже утром он объяснил мне, что иногда во сне задыхается лежа – искривленный позвоночник, слабые легкие.

Потом он женился на молодой девушке, они вместе работали. Я был на свадьбе, Павлик был счастлив. Вскоре у них родился ребенок. Видеться мы стали редко.

Умер он от асфиксии, ночью, во сне. Было ему тридцать с небольшим. Помню похороны, помню его отца, с белым лицом, странно пританцовывающего на месте и разбрасывающего вокруг себя кутью.

………………………………………………….

Мама одного моего друга часто повторяла:

— Жизнь – глупая штука. А людей жалко.

Немного похоже на лермонтовское, но все же о другом.

Товарищ такой-то

Семья наша стояла в очереди на квартиру. Было это в семидесятые годы, при Брежневе. Год за годом очередь продвигалась, и наконец, лет через десять, мы были включены в план на следующий год. Помню, пришел я к инспектору, он говорит:

— Вы на что претендуете, на двухкомнатную?

— Нет, - отвечаю, - разве мы не имеем права на трехкомнатную при таком составе семьи?

— Ну хорошо, пишите заявление; «Прошу предоставить нам малогабаритную трехкомнатную квартиру». Потому что обычную вам на троих больно жирно будет. Мать и двое однополых детей!

И я сдуру такое заявление написал. И попал в ловушку. Дело в том, что малогабаритными считались квартиры, которых тогда в новостройках уже и не было. И поэтому, как объяснил мне инспектор, когда я пришел к нему в следующий раз, мы должны ждать, когда «освободится за выездом». И ждать можно было долго. Очень долго.

Не знаю, может быть, инспектор хотел получить взятку. А может наоборот, он действовал строго по правилам. Не берусь теперь, спустя тридцать с лишним лет, судить. Но тогда надо было что-то делать, так мне казалось. Год, в план которого нас включили, заканчивался, квартиры нам не предлагали.

И я пошел в райисполком, записался на прием к зампреду. Через месяц примерно он меня принял, выслушал и сказал:

— Мы разберемся и ответим, ждите.

Еще через месяц я получил письмо, где говорилось:

«Уважаемый товарищ такой-то!

Сообщаем, что ваша жалоба рассмотрена. В настоящее время предоставить вам квартиру не представляется возможным. По мере поступления в будущем году вам будет предложена соответствующая жилплощадь».

Пошел следующий год, ничего не происходило. И тут меня – не от большого ума - осенила мысль пожаловаться на чинуш из райисполкома в партийные органы. Начал я с горкома партии.

Забегая вперед, скажу, что и в ЦК КПСС я потом тоже ходил. Ярослав Гашек по аналогичному поводу, помнится, писал в «Швейке», что Кунерт был настолько глуп, что… Ну и я был не умнее этого Кунерта.

Приемная ЦК немного напоминала Курский вокзал. Это был огромный зал с телефонными будками посередине. Народ стоял в очередях к окошкам, где сидели барышни. Они выслушивали суть вопроса и решали: направить ли жалобщика к кому-то из работников ЦК на прием – тогда ему на бумажке писали номер местного телефона и он шел в будку звонить – или посоветовать обратится в другую инстанцию. Меня, если не путаю, отфутболили в Моссовет.

Ну а приемная горкома партии была много скромнее. Небольшая комната, стулья для посетителей. Прапорщик, следивший за порядком. За письменным столом с телефонами сидел заведующий приемной. Невысокий такой, слегка горбатый и немного похожий на Геббельса.

Когда я вошел, он выговаривал какой-то жалобщице:

— Недостойно ведете себя, товарищ такая-то! Вам было ясно сказано, что с этим вопросом вы должны обращаться не в горком, а в соответствующий отдел вашего райисполкома. А вы здесь кричите, мешаете работать!

Закончив с ней, он обратился ко мне:

— Слушаю вас, товарищ! Как ваша фамилия?

— Такой-то, - ответил я.

Он записал мою фамилию и вежливо, доброжелательно спросил:

— В чем ваш вопрос, товарищ такой-то?

Волнуясь и запинаясь, я все ему рассказал. Он подумал немного и говорит:

— Товарищ такой-то! Я вас записываю на пятнадцатое число на прием к Зое Ивановне. Напишите заявление, четко изложите ваш вопрос и приходите к четырнадцати часам. Вы знаете Зою Ивановну?

Я отрицательно помотал головой.

— Товарищ такой-то! – с легкой укоризной сказал он, - Зоя Ивановна очень крупный руководитель. И чуткий товарищ. Она вас внимательно выслушает, если будет необходимо, тут же позвонит в райисполком – тут он пальцем провел по лежащему перед ним списку - самому Александру Викторовичу. Приходите пятнадцатого.

Прихожу. Он меня спрашивает:

— Слушаю вас, товарищ! Как ваша фамилия?

— Такой-то, - отвечаю, - вы мне сказали прийти сегодня.

Он сверился с бумагами, потом говорит:

— Товарищ такой-то! Зоя Ивановна сейчас у Виктора Васильевича, вы понимаете, – тут он поднял глаза к потолку и я сообразил, что речь идет о самом Гришине, первом секретаре горкома и члене политбюро, - так что вам придется подождать. Вы заявление написали?

— Написал.

— Давайте, я пока посмотрю.

Посмотрел, все нормально. Велел ждать.

Жду, волнуюсь. Наконец он мне говорит:

— Товарищ такой-то! Проходите, Зоя Ивановна вас сейчас примет.

Зоя Ивановна оказалась такой, как я ее себе и представлял. Ухоженная женщина, лет под пятьдесят с пышной прической и большим бюстом.

— В чем ваш вопрос, товарищ такой-то? Давайте ваше заявление.

Быстро его пробежала глазами, взяла телефонную трубку, набрала номер.

— Александр Викторович? Приветствую вас, приветствую. Спасибо, праздник двойной – и восьмое марта, и сессия. Нет, поздравлениями вы от меня не отделаетесь, на сессии будет серьезный разговор. Да, тут у меня на приеме сидит товарищ такой-то, вот у него такие-то проблемы. Прошу рассмотреть и решить вопрос с учетом ситуации. Ну лады, лады.

Кладет трубку, и говорит:

— Вот, я пишу на вашем заявлении сопроводиловку Александру Викторовичу, видите: «Прошу внимательно рассмотреть вопрос и решить по возможности с учетом ситуации». Вам все понятно?

— Все, - отвечаю, - огромное вам спасибо!

И счастливый ушел домой. Через месяц получаю письмо из райисполкома. Дрожащими руками открываю, читаю.

«Уважаемый товарищ такой-то!

Сообщаем, что ваша жалоба рассмотрена. В настоящее время предоставить вам квартиру не представляется возможным. По мере поступления в текущем году вам будет предложена соответствующая жилплощадь».

И подпись – зампред райисполкома такой-то.

Ну, я решил, что произошло недоразумение. Зоя Ивановна договорилась с Александром Викторовичем, все обсудила, согласовала, написала резолюцию на моей бумаге. А бумага по недосмотру попала к заму, он же не знал ничего этого. И сочинил формальную отписку. Непонятно только, что мне теперь делать, к кому идти. То ли к Александру Викторовичу, то ли к Зое Ивановне. Решил идти в горком. Прихожу. Завприемной меня даже узнал.

— А, товарищ такой-то! Слушаю вас, слушаю. В чем ваш вопрос?

Я ему долго объясняю – так мол и так, Зоя Ивановна, Александр Викторович, то да се. А тут ответ прислали из райисполкома, вот он. Нельзя ли, дескать, еще раз поговорить с Зоей Ивановной, явное же недоразумение!

Он мне очень вежливо и спокойно говорит:

— Товарищ такой-то! Зоя Ивановна очень крупный руководитель. Имеем ли мы с вами право отвлекать ее от неотложных дел? Видите, вам ясно пишут, что квартира вам будет предложена в текущем году. Если этого не произойдет, то тогда, в следующем году, конечно, приходите, и Зоя Ивановна вас примет. Не волнуйтесь, ваше заявление находится у нас на контроле.

Когда я пришел в следующем году, он меня уже не узнал. Долго я напоминал ему всю эту бодягу, долго объяснял, как необходимо мне встретиться именно с Зоей Ивановной. Наконец он сказал:

—Товарищ такой-то! Зоя Ивановна сейчас не может вас принять. Она очень крупный руководитель, у нее, как вы понимаете, много неотложных дел. Но вы можете написать ей письмо. Она его внимательно прочтет и несомненно вам поможет.

Хотя моя вера в чуткость Зои Ивановны к тому времени немного ослабела, письмо я все же написал. Тут же, в приемной. И отдал этому, маленькому и горбатому. Немного похожему на Геббельса.

Через какое-то время прихожу на работу, во вторую смену. И мой завлаб дрожащим голосом мне говорит:

— Тебе звонили из горкома партии. Телефон оставили, просили с ними связаться. Какие у тебя дела в горкоме?

Я его успокоил, звоню в горком, представляюсь. Мне говорят:

— Это товарищ Трофимов. Вы писали Зое Ивановне, она поручила мне разобраться с вашим вопросом. Вы можете ко мне завтра подъехать? Пропуск я вам закажу.

Еду в горком. Не еду, а можно сказать, лечу. Уже не в приемную, в основное здание. Поднимаюсь на четвертый этаж, иду по коридору, ищу нужный кабинет. На дверях таблички: заведующий таким-то отделом, заместитель заведующего сяким-то отделом и так далее. Добрался я и до товарища Трофимова. Он оказался инструктором отдела легкой и пищевой промышленности. Молодой парень, мой ровесник.

— Да вы поймите, товарищ такой-то, горком ведь квартиры не распределяет, - сказал он мне, глядя в окно, - да и сложно сейчас с жильем. Я сам и то недавно только получил.

И я в конце концов понял, чем занимался все это время. Вот идиот-то! И это вместо того, чтобы сразу договориться по-хорошему в райисполкоме с инспектором. Для такого дела можно было бы и занять в конце концов!

Прошло еще несколько лет, квартирный вопрос был решен. Не так, как хотелось, но хоть что-то. И однажды, теплым летним утром шел я по скверу в центре Москвы. И вдруг увидел, что навстречу мне с большим портфелем в руке идет тот самый, маленький и горбатый. На работу, наверное. И возникло у меня в этот момент желание, можно сказать, мечта. Мечта несбыточная. Подойти и дать ему по морде. Со всего размаха.

Но слаб, слаб я оказался. Только и всего, что мимо прошел, смотря ему прямо в глаза. Он заметил мой взгляд, немного забеспокоился, посмотрел. Но не узнал, пошел дальше, помахивая портфелем. Да и как ему было меня узнать, столько их приходит в приемную каждый день, товарищей этих. Таких-то.

Про дедушку Ленина

Ехал я как-то в автобусе в предпраздничный день, дело было при Советской власти. Рядом со мной сидел папаша с маленьким сыном, сын смотрел в окно и все время спрашивал:

— Папа, а это что? А это?

А отец подробно отвечал.

Народу в автобусе было мало, все слушали.

Проехали одинокую башню какого-то НИИ. На крыше стояло чудо наглядной агитации – громадная голова Ленина, сделанная, видимо, из металлических труб. В будни голова мирно лежала на крыше, ну а в праздники ее поднимали и закрепляли в вертикальном положении. Сквозь голову просвечивало голубое небо.

И мальчик спрашивает у отца:

— Папа, а это кто?

— Это, сынок, дедушка Ленин, основатель нашего государства.

— Папа, а какой был дедушка Ленин, добрый?

— Ну, как тебе объяснить, сынок. К друзьям дедушка Ленин был добрый, а к врагам нашей страны – беспощадный.

— Папа, папа, а дедушка Ленин много врагов поубивал?

На том беседа и закончилась.

Мы тоже молчали.

Встреча с интересными людьми

Один мой знакомый, назовем его Виктором, как-то выпивал с творческими людьми – поэтом и композитором. Получилось это случайно. Пить-то он начал на работе с приятелем, а тот потащил его в гости к своему школьному другу - композитору. А там уже сидел и поэт. Так уж все вышло.

Беда была в том, что и поэт, и композитор были непризнанные. А тут свежий слушатель, публика, можно сказать. Сначала поэт читал свои стихи. Композитор время от времени восклицал:

— Старик, б..! Ты гений, на …!

А Виктор благоразумно молчал, периодически подливая себе в рюмку. И к тому времени, когда композитор сел за инструмент, он уже сильно захмелел. И решил высказаться.

— Володя, - сказал он композитору, - ты отличный парень! Отличный! Но не обижайся, музыка твоя мне не понравилась. Вот честно, без обид. Ну не понравилась. Но парень ты мировой! Вот честно, мировой!

— Да ладно, Витя, какие обиды, что ты, - ответил композитор.

И вечер продолжился мирно и, казалось, хорошо.

Но на следующий день композитор позвонил своему школьному другу и сказал ему всего одну фразу:

— Подонков больше ко мне не приводи!

Мой путь к рынку

Это было году в девяностом, что ли, во времена пустых магазинных полок. Уже пропали из свободной продажи сигареты, а талонов на них еще не ввели. Но курить очень хотелось. Я обходил окрестности в поисках табака. И зашел в винный отдел близлежащего продмага.

Там было пусто и безлюдно. Ни одной бутылки на полках, ни одного покупателя в обычно многолюдном закутке. Даже продавца – и того не было за прилавком. И это в винном отделе! Там, где на моей памяти всегда бурлила шумная и злая очередь, где пили на троих, где возникали дружбы и ссоры, где дрались и тут же засыпали прямо на полу.

Пораженный этой картиной, стоял я и ждал непонятно чего. И тут послышались шаги, и за прилавком появился продавец. Молодой, розовощекий, сытый и пьяный. Появился он с песней.

— Мои мысли – мои скакуны! – сообщил он мне с довольной улыбкой.

— А сигарет никаких нету? – робко спросил я

— Ты что, мужик, совсем идиот? – поинтересовался он.

Я согласно кивнул и ушел. Поехал на Рижский рынок, около него цыгане уже вовсю торговали табаком.

Пионерская правда

Когда мне было восемь лет, мой отец, фронтовик, майор Советской армии, получил первое собственное жилье – комнату в многоквартирном кирпичном доме на Ленинградском шоссе. И в третий класс я пошел учиться уже в новую школу. Учился я хорошо, и в пионеры меня приняли одним из первых, чем я гордился. Недолго правда, пару лет. А потом как-то весной нам – лучшим пионерам – классная руководительница дала поручение: после уроков обойти дома нескольких учеников и сообщить родителям, что их сыновья получили двойки за последнюю контрольную по математике.

– А то, – объяснила учительница, – они же дома про свои двойки не говорят, дневники прячут и родители не принимают мер. Понимаете, ребята, как это важно!

И мы пошли. Большинство ребят из нашего класса обитало тогда в поселке рядом с шоссе. В основном в частных домах с палисадниками. Некоторые жили и в бараках. Я уже не помню, конечно, много ли было двоечников, много ли домов мы обошли. Но один дом помню как сейчас. И мальчика этого, Сашу, тоже помню. Когда мы подошли к его двору, он с матерью возился в огороде. Маленькая его сестра сидела на горшке у входа в дом.

– Здравствуйте, – сказали мы Сашиной маме, – мы пионерский актив. У нас была контрольная по математике, и ваш Саша получил двойку.

Мама еще ничего не успела ответить, а девчушка, потрясая крохотным своим кулачком и не вставая с горшка, уже закричала Сашке со взрослой интонацией:

– Ну погоди! У меня большой солдатский ремень есть!

А мы, посмеиваясь, пошли дальше. И тут я представил себе солдатский ремень. У отца-то был офицерский, с красивой пряжкой. А какая пряжка у солдатского ремня, я не помнил, Но вроде тоже металлическая. И вот этим-то ремнем сегодня Сашку, наверное, будут пороть. С нашей пионерской помощью.

Просто одна жизнь

У моей мамы были две школьных подруги. И дружили они потом всю жизнь, хотя судьба раскидала их по разным городам. Одна жила на Украине, вторая – в Ленинграде, ну а мама в Москве.

Украинская подруга на моей памяти часто приезжала в столицу, она была известным в своей области ученым, доктором наук, ее приглашали на разные конференции, заседания и т.п. С ленинградской же мама только переписывалась, но ни ей в Москву, ни маме в Ленинград попасть как-то не получалось. У мамы была фотография, она и сейчас хранится у меня дома – три выпускницы киевской средней школы, тридцать седьмой год.

– Вот это я, – говорила мама, – это Алла, помнишь, она приезжала к нам в прошлом году, а это Света, она в Ленинграде живет с сыном.

Света на снимке была красива до невероятности – правильные черты лица, огромные сияющие глаза, какое-то, даже непонятно каким образом переданное фотографом, обаяние.

И однажды мама радостно сообщила, что Света приезжает к нам погостить.

Она приехала, поселилась у нас. Высокая, седая, с изможденным лицом и потухшими глазами. Курила, помню, папиросы «Любительские». Через неделю уехала.

Потом мама как-то разговорилась.

– Светин отец, – сказала она, – был секретарем одного из киевских райкомов партии. Я часто к Свете домой ходила, у них была отдельная квартира. Помню, когда аресты начались, я его все спрашивала: «Иван Петрович, а этого-то за что?» А он отвечал: «Та що ти, Манечка! Про нього позавчора була ось така критична стаття!». А потом и его самого арестовали, и жену тоже. Ивана Петровича сразу расстреляли, а Светина мама умерла в лагере. Но это уж потом Света узнала. А тогда она осталась совершенно одна, без жилья, из квартиры выселили, делать она ничего не умела, только школу окончила. И она с горя вышла замуж, Петр его звали, кажется, старше ее лет на десять. Грубый был очень человек, ее совершенно не понимал, унижал и вообще… Короче говоря, они разошлись, Света снова осталась одна. Тут война началась, Света в эвакуацию уехала, в Челябинск, там на заводе работала. И снова вышла замуж, сына родила. Но и этот муж тоже был… ну, как тебе объяснить, не подходил он ей, разные они были люди. И она от него в конце концов ушла с маленьким ребенком. Мучилась ужасно, время было голодное, а там сын, его кормить надо. Потом стало полегче, война кончилась, но все равно жила она очень тяжело. Правда, году в сорок седьмом Света еще раз вышла замуж, но совсем неудачно, брак этот быстро распался. Но в начале пятидесятых она встретила, наконец, хорошего человека, поженились, все было хорошо, сына Светиного он любил, как родного, ее обожал, носил на руках. Прожили они лет семь, а потом он умер скоропостижно, от разрыва сердца. И тут ей стало совсем плохо. Если бы не Алик, который поддерживал ее все эти годы…

– Погоди, – не понял я, – а кто такой Алик?

– Алик, – несколько нерешительно ответила мама, – это ее старинный друг, еще со школы.

«Да уж, сложная судьба!» – чуть не сказал я маме. Но промолчал.

Потом, после этого разговора, прошло еще лет пятнадцать. И мама получила письмо из Ленинграда. Писал сын Светы, взрослый уже человек. Письмо было отчаянное, он просил о помощи.

«Вы заметили, наверное, – писал он, – что у мамы были странности в поведении. Ей все время казалось, что за ней следят, что телефон ее прослушивается. Не знаю, рассказывала ли она Вам, что я – она в этом уверена – сообщаю о ней все подробности в КГБ. Меня в этом, она, во всяком случае, обвиняла. Но ко всему этому я уже привык. А теперь новое. Она стала ездить по лагерям, по зонам. Приезжает, приходит к начальнику лагеря и говорит:

– Моя мать была незаконно репрессирована и погибла в лагере. Но я не знаю, в каком. Может быть, в этом. Разрешите мне пройти на территорию и положить цветы!

Тот ей отказывает, разумеется. Она возвращается домой, немного приходит в себя, потом берет у меня деньги – а попробуй ей не дай, она вообще станет невменяемой – и едет в следующий лагерь. На поезде, далеко, трудно, она же человек немолодой и очень нездоровый. И там, в новом лагере, то же самое. Я просто не знаю, что делать. Может быть, вы ей напишете, постараетесь как-то отговорить от этих поездок?»

Мама написала, конечно. Но это не помогло. Что было со Светой дальше, не знаю. Мама не говорила, а я, честно говоря, и не спрашивал.

А недавно, перелистывая так называемые «сталинские списки», я нашел там фамилию Светиного отца. С резолюцией: «Осудить по первой категории».

Ошибка гроссмейстера Полугаевского

В восьмидесятом году в наш НИИ приехал Полугаевский. Незадолго до этого он выиграл матч у Таля, потом в полуфинале в отчаянной борьбе уступил Корчному, доказав всему шахматному миру и себе в первую очередь, что научился, наконец, справляться со своими нервами и стал бойцом. Увы, Полугаевскому было уже сорок шесть, этот цикл так и остался самым серьезным его успехом.

Сейчас это, конечно, трудно представить, но актовый зал нашего НИИ был набит битком, все сбежались послушать рассказ гроссмейстера об очередном претендентском цикле, о предстоящем, третьем уже, матче Карпов-Корчной. Писали записки, задавали вопросы с места, аплодировали. Лекция продолжалась часа полтора. Потом Полугаевский дал сеанс.

А у одной нашей сотрудницы сын уже несколько лет занимался шахматами во Дворце пионеров, у него был второй разряд. И она привела ребенка на это мероприятие и посадила его играть в сеансе. Мальчик проиграл. Потом, когда все закончилось и сеансер уже уходил, она остановила его вопросом:

– Лев Абрамович, а как вам мой сын, умеет играть?

– Способный мальчик, – вежливо ответил гроссмейстер и уехал.

И эта Валя пришла в невероятное возбуждение.

– Раз такой человек, – сказала она мне, – если сам Полугаевский говорит, что мой сын способный, то я сделаю все, чтобы он смог себя реализовать в шахматах!

Я кивнул. Не объяснять же ей, что никто, даже Полугаевский, не может по одной сеансовой партии определить, способный у нее сын или неспособный. Да и потом, мальчик уже года четыре ходит во Дворец, а дальше второго разряда не пошел.

– Послушай, – сказала она, – а ты не можешь позаниматься с моим сыном? У нас дома. Хотя бы раз в неделю?

Я попытался увернуться, но куда там! Валя была человеком очень настойчивым. Пришлось ехать.

Позанимался с мальчиком, потом Валя с мужем пригласили меня за стол. Графин водки выставили, икру, красную рыбу. Сами они были людьми непьющими, только пригубливали. Ну а я не удержался, под такую-то закуску. Потом поехал домой через весь город, часа полтора. Да еще после графинчика. А рано утром на работу.

Через неделю все повторилось. И я стал думать, как от этого избавиться. Ну, я еще понимаю – пришел, позанимался, они заплатили за урок, поехал домой. Но деньги с Вали брать вместо ужина с водкой было как-то неудобно, все же хорошие знакомые. И я вспомнил про Сережу, мы с ним в обеденный перерыв иногда в блиц играли. Хотя он был чистым любителем и никогда шахматами не занимался, но в блиц играл прилично, где-то на уровне первого разряда. Да и жил он недалеко от Вали.

– Сереж, тут такое дело, – говорю, – можно заработать, в пятьдесят седьмом отделе есть одна женщина …

Ну и рассказал ему про всю эту ситуацию. Он согласился.

– Валя, послушай, – сказал я ей, – ты не обижайся, но мне это очень утомительно, больно далеко ездить. Но со мной в отделе работает сильный перворазрядник, Сергей его зовут, живет недалеко от тебя. Он готов с твоим сыном заниматься, за деньги, естественно.

Сергей брал с Вали десять рублей за урок. Ездил несколько месяцев, пока Валя не убедилась, что гроссмейстеры тоже люди и могут ошибаться. Зато Сережа купил себе хороший магнитофон.

Вот оно, глупое счастье

Помню, пришел я однажды в гости к тетке. А к ее мужу, дяде Лёне, приехал погостить родственник с Украины. И за столом он поделился секретом счастливой семейной жизни:

— Ось у мене жинка, так жинка! Бере з дому п'ять рублів - приносить десять! Бере десять - приносить двадцять п'ять. Бере двадцять п'ять, – тут он немного замешкался, но все же закончил мысль, - ну, далі не буду розповідати.

Романтическая история

Рассказ сослуживца

«Тут позавчера со мной история приключилась, романтическая, можно сказать. Иду по Разгуляю, слышу:

— Гена!

Оборачиваюсь, стоит какая-то женщина лет так под семьдесят.

— Не узнаешь? – спрашивает.

— Извините, - говорю, - не припомню чего-то, ошиблись вы, видать.

— Да Вера я, Вера! Вспомнил?

Я так внимательно вгляделся, боже ты мой, действительно, Верка. Я тогда только институт закончил, а ей было за тридцать. Замужем, ребенок. Влюблена была в меня, как кошка. Года четыре мы с ней, ну сам понимаешь. А потом я, значит, работу сменил и с ней завязал, с тех пор не виделись.

Ну, она спрашивает, дескать, как ты, что. Женат, говорю, третий раз уже, сын взрослый у меня, все хорошо. Ну и думаю, ладно, мне еще в магазин, потом в гараж надо заглянуть. А Верка расчувствовалась, глазки горят, спрашивает:

— Может зайдем в какое-нибудь кафе, посидим, поговорим?

А я смотрю - старая совсем, одета черт-те как, мне-то пятьдесят девять всего, я еще мужик в самом соку, а ей-то получается за семьдесят, а туда же, лезет!

— Ладно, Верка, на том свете поговорим! Бывай!

И ушел. Вот такой случай романтический, понимаешь. А так вспомнить, какая баба была!»

Русский человек на rendez-vous

Кто ищет в повести поэтически-цельного впечатления, действительно должен осудить автора,

который, заманив его возвышенно сладкими ожиданиями, вдруг показал ему какую-то

пошло-нелепую суетность мелочно-робкого эгоизма в человеке, начавшем вроде Макса Пикколомини

и кончившем вроде какого-нибудь Захара Сидорыча, играющего в копеечный преферанс.

Н.Г.Чернышевский, «Русский человек на rendez-vou»

Один мой приятель году в восемьдесят шестом, что ли, поехал в командировку в город Париж. Получилось это так. В Париже проходила международная техническая выставка. И организация, где трудился Валера, командировала туда своего ведущего сотрудника, человека заслуженного и довольно известного в своей области. А Валера поехал в качестве его ассистента.

Время у нас тогда было еще вполне советское, и хотя некоторое послабление уже чувствовалось, но традиции поведения наших людей за границей все же сказывались. Во всяком случае, все, что позволил себе Валерин шеф – это посмотреть порнофильм. Но Валера был помоложе, посмелее. И он, страшно сказать, взял проститутку. Уличную, валюты было мало.

Вернувшись в Москву, он поделился с друзьями своим разочарованием.

— Нет, не понравилось, - сказал Валера, - какая-то она… ну, не знаю, как назвать, деловая, что ли. Деньги взяла, пересчитала, потом быстро все это, как-то механически… ну и проваливай, дескать.

— Ну а ты чего хотел? – поинтересовался я.

— Да что ты понимаешь, - возмутился он, - это не то! Нет, чтоб ей сказать: "Валера, какой ты хороший, какой ласковый. Какой замечательный!"

Так все устроено

Однажды, помню, получив очередные указания от своего начальника, я не выдержал и спросил:

— Ну зачем, зачем так делать? Ведь ничего же не выйдет, не получится, неужели ты не видишь?

— Почему это не выйдет? Все выйдет! – ответил он.

— Ну как же! – удивился я, - ведь вместо того, что ты хочешь, получится то-то и то-то. Почему не сделать нормально?

— Да нельзя! – уже немного раздраженно сказал он, - нельзя и всё! Что тут непонятного!

— Да почему же?

— Да потому, что если делать так, как ты предлагаешь, то все упрется в то, что Петр Сергеич не подпишет.

— Почему это не подпишет? Он же сказал: приносите бумаги, все будет в порядке!

— Ты что, не понимаешь его игру? Если он подпишет, то тут же возникнет Владимир Петрович, которому это поперек горла. Владимир Петрович – человек самого Виктора Анатольевича. И Петр Сергеевич сразу теряет очень много, может даже… ну, короче говоря, он на это пойти не может.

— Так почему же тогда он сказал, что подпишет?

— Фууу, как ты меня утомляешь со своим идиотизмом! Ну устроено так все, понимаешь, так все устроено! И из этого надо исходить. В общем, делай, как я сказал.

— Так ничего же не получится! Это ж липа одна.

— А это не твое дело!

И я пошел делать так, как было сказано. И конечно ничего не получилось, сплошная липа. Но все были довольны. И даже премию мы получили. И мой начальник, и я, и Петр Сергеевич. И, возможно, даже Владимир Петрович. Вот насчет Виктора Анатольевича ничего не могу сказать.

«Скорая помощь» в Эстонии

Это было в начале семидесятых, в маленьком эстонском городке, где наша компания проводила отпуск. Как-то утром приятель пожаловался мне на кашель.

— Причем как-то странно, - сказал он, - начинаю кашлять - тут же возникает резкая боль в груди.

— К врачу надо, - сказал я, - пусть он хоть тебя послушает.

— Так сегодня же воскресенье.

— Ну, наверное, есть какая-то дежурная поликлиника.

И мы пошли ее искать, поликлинику эту. Спрашивали у прохожих, никто не знал. А может, не понимали по-русски. Наконец, один пожилой эстонец на хорошем русском языке (в те годы, кстати, хороший русский у эстонцев старшего поколения обычно был привезен из лагеря или ссылки) объяснил нам, что дежурной поликлиники в городке нет, но есть «Скорая помощь».

— То есть, мы должны из гостиницы вызвать «Скорую», и они приедут? – спросили мы.

— Нет, нет! Это просто врач принимает вон на той улице, - ответил он.

И мы пошли туда. Действительно, надо было отстоять небольшую очередь и попасть к врачу. И это называлось «Скорой помощью».

Наконец, мой приятель вошел в кабинет.

— Слушаю вас, - с сильным акцентом сказал ему врач, плотный эстонец лет сорока.

— Понимаете, доктор, я сильно простужен, и кашляю…

— В аптеке есть что-нибудь от кашля, - сказал врач, заполняя какие-то бумажки.

— Нет, доктор вы не поняли, когда я кашляю, у меня возникает боль в груди, вот здесь, - и приятель рукой провел по груди, – резкая такая боль.

Врач задумался, оторвался от бумажек, посмотрел на больного. Потом подвел итог:

— В аптеке есть анальгин!

Небольшое футбольное воспоминание

.Был в "Спартаке" такой нападающий Янкин. И в одном сезоне он некоторое время возглавлял список бомбардиров.

И вот по телевизору показывают очередной матч "Спартака". Когда мяч попадает к Янкину, комментатор не забывает отметить его лидерство в списке. Звучало это примерно так.

— Мяч у лучшего бомбардира Янкина. Лучший бомбардир Янкин идет по левому краю... продвигается к штрафной... обрабатывает мяч... Лучший бомбардир Янкин разворачивается... Удар! Вот что значит не уметь бить с левой ноги!

Футбол моего детства

Детство мое прошло рядом с водной станцией «Динамо» на Химкинском водохранилище. По существу, это был целый стадион. Теннисные корты, волейбольные и баскетбольные площадки. Два футбольных поля. Открытый бассейн с вышкой. Даже для соревнований пожарников был оборудован специальный участок. Ухоженный парк, скамейки. Ну и трибуны, перед которыми финишировали гребцы. Да еще и пляж, тоже на территории станции.

Метро там тогда еще не было, от «Сокола» ходил троллейбус. И не было гребного канала в Крылатском, его построили только к Олимпиаде восьмидесятого года. Поэтому все гребные регаты проходили на нашей водной станции. Помню, даже чемпионат Европы там был, телевидение приезжало. Комментировал соревнования, кстати, никому тогда не известный начинающий тележурналист Алан Чумак.

Но мне больше нравилось смотреть футбол. На «Динамо» было два футбольных поля, там постоянно кто-то играл. То один завод с другим, то матчи на первенство Москвы, юношеские и взрослые. Одну заводскую команду тренировал сам Хомич, а однажды на моей памяти он даже стал в ворота. И вообще, там было много интересного. На матчи первых мужских «Спартака» и «Динамо» собиралась чуть не тысяча человек. Я ходил смотреть футбол почти каждый день. Раздевалок около футбольных полей не было, футболисты приходили с чемоданчиками, тут же, на травке около поля, переодевались. Красивая форма, настоящие бутсы, гетры, у вратаря еще кепка, свитер. Какой восторг это у меня вызывало! А как они играли! Боги, честное слово, боги!

И однажды, было мне тогда лет десять, я совсем осмелел и в перерыве подошел вплотную к отдыхавшим на травке футболистам. Они сидели, потные и разгоряченные, тренер давал указания, игроки устало огрызались. Причем говорили мои кумиры сплошным матом.

Помню, мне это до того не понравилось, что я даже дал себе тогда слово: не ругаться матом. Никогда. А на футбол ходить перестал. И не ходил несколько лет. А потом как-то постепенно забыл про данное себе обещание. Да и на стадион стал порой заглядывать. Но того восторга уже не было.

Вот. А на пляж я ходил еще лет двадцать. А потом мама моя, когда лежала в больнице, подружилась с соседкой по палате, пожилой женщиной. И та однажды пришла к нам в гости. И рассказала за чаем, что в тридцатые годы, девочкой еще, жила она в подмосковной деревне. А рядом был лагерь, и зеки строили канал Москва-Волга. То самое Химкинское водохранилище. А кормили их плохо, и по ночам зеки, рискуя получить пулю, умудрялись лазить в деревенские огороды. Но все равно, сказала она, мерли они, как мухи, от голода и тяжелой работы, и весь канал устлан костями заключенных.

И после этого я уже на водную станцию не ходил.

Диалог об основном инстинкте

Чичу

— Больно ты обидчивый, как я погляжу.

— Да чего там, думаешь, я таких людей не навидался на своем веку, что ли. Вот я тебе лучше расскажу одну историю, мне тетка когда-то говорила.

— Что с того, что навидался? Если ты так близко к сердцу принимаешь...

— Да нет, я спокоен, ты послушай лучше.

— Ну слушаю, слушаю.

— Тетка моя до войны жила в Киеве, на Подоле, там много евреев было. Ну и началась война, немцы наступают. И один такой Пинхос говорит своему другу Степану - оба уже старые люди - вот, дескать, тяжело мне на старости-то лет все бросать и эвакуироваться.

— Пиндос?

— Да не пиндос, а Пинхос, еврейское имя. А Степан ему: «Пиня, мы ж с тобой столько лет дружим, столько вместе пережили! Неужели я тебя не спрячу, пока наши не вернутся?» Ну, тот и остался, сидит у Степана в сарае.

— И что, сдал?

— Ни боже мой.

— Сами нашли?

— Пришел в сарай, взял вилы и говорит: «Сколько же лет я ждал этого дня!»

И на вилы его.

— Неожиданный поворот. Блин, какой-то уже основной инстинкт получается.

— Именно.

— Хочешь сказать, что это было на самом деле?

— Было.

— Не верю. Степан об этом рассказывал?

— Его судили потом.

Заметки по истории советского кино

Фильмы «Живые и мертвые» режиссера А.Столпера по роману К.Симонова и «Тишина» режиссера В.Басова по повести Ю.Бондарева вышли в прокат в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. Оба они с успехом прошли по экранам и были выдвинуты на соискание Ленинской премии. И, как это было тогда принято, в газетах началось обсуждение – какой именно из двух фильмов достоин столь высокой награды. Печатались разные мнения критиков, письма зрителей и т.д.

А жизнь тем временем шла своим чередом. В октябре был отправлен в отставку Хрущев, к власти пришел Брежнев. Поменялись, как это сейчас называется, политические акценты. И, возможно, где-то в верхах было решено, что «Тишине», намного более антисталинской, чем «Живые и мертвые», Ленинскую премию давать нельзя. И надо подготовить общественность к такому решению. Так или иначе, но однажды в одной из центральных газет была напечатана статья, в которой утверждалась, что фильм Басова страдает столь серьезными художественными и идейными недостатками, что ни о какой премии и речи быть не может. Статья, чрезвычайно резкая по тону, была подписана не критиком, а каким-то заслуженным рабочим. Хотя всем было понятно, что за рабочего ее кто-то написал.

Понял это, разумеется, и Владимир Басов. И, будучи человеком темпераментным, решил сказать этому передовику все, что о нем думает. Но заслуженный человек оказался не прост. А может, посоветовался со старшими товарищами. Короче говоря, в той же газете появился новый материал за его подписью.

Представляете, дорогие товарищи, писал рабочий человек, тут вчера после напряженного рабочего дня сижу дома, пью чай в кругу семьи. Вдруг – звонок в дверь. Открываю, а там известный советский режиссер В.Басов. Я-то поначалу обрадовался, решил, что он пришел поговорить о своем фильме, поспорить с моей статьей, обменяться мнениями. Но я ему даже чаю предложить не успел! Прямо в дверях, не снимая пальто, в грубых выражениях и хамским тоном Басов стал высказывать какие-то нелепые обвинения, неуважительно отзываться о рабочем классе! Не исключаю даже, размышлял заслуженный рабочий, что Владимир Павлович был нетрезв. И т.д. и т.п.

Ну и ясное дело, судьба фильма «Тишина» была решена. Не то что там Ленинская премия, даже и по телевизору его не показывали многие годы. Чуть ли не до горбачевской перестройки.

Немного о старом ЦШК-2

(записки очевидца)

Кстати уж, немного о том самом матче, ЦШК - Зальцбург.

Напомню, что дело было в начале семидесятых годов.

Австрийцы вышли на ринг подготовленными и перед тем, как судья пустил часы, их капитан произнес краткую приветственную речь, после чего вручил противникам вымпел и большую деревянную шкатулку, в которой было уж не помню что, кажется, среди прочего, сигары и бутылка вина.

Поскольку команда ЦШК была собрана наспех, то никакого капитана у наших не было, и все эти невиданные в то время блага были вручены игравшему на первой доске кандидату в мастера Л. Он, по-моему, до сих пор играет в ветеранских турнирах.

Все попытки клубных работников отобрать у Л. не то что шкатулку, а даже и вымпел, он решительно пресек:

— Да пошли вы на ...! Мне дали - значит моё!

И это был, насколько я понимаю, самый большой успех в его длинной шахматной биографии.

Уход

Я вез в больницу на «Скорой помощи» мою умирающую тетку. Ей было восемьдесят шесть лет. В молодости она была очень красива. И вот мы едем в карете – впереди шофер, она лежит на носилках, врач и я. Осень, темно, муторно на душе.

Тетка, старшая сестра моей матери, родилась в Киеве в тысяча девятьсот двенадцатом году. Какие-то эпизоды своей жизни она мне рассказывала сама, что-то я знаю от мамы. Немногое, очень немногое.

Таня (так я всю жизнь звал тетку) часто вспоминала еврейский погром. Он был то ли еще до революции, то ли во время гражданской войны. Их спрятал у себя дворник. Кажется, его звали Никифор. Толпа подошла к дому, Никифор нацепил свой георгиевский крест и вышел к погромщикам.

– Жиды есть? – спросили у него.

– У нас жидов нет! – громко и торжественно сказал дворник, осеняя себе крестным знамением, – мы, слава тебе Господи, православные, а не жиды!

Тетка моя, маленькая девочка, слышала это все. И даже подсматривала в окошко.

Родным языком моих деда и бабки был идиш. Дед до самой смерти плохо говорил по-русски. Иногда, правда, выпив немного, пел русскую песню:

На душе мне нудно,

Нудно и паскудно…

Дети же – мама, Таня и их старший брат Миша, мой дядя – говорили уже по-русски. Хотя идиш помнили и обращались к нему, если не хотели, чтобы дети понимали их беседу. У Тани от идиша осталась только легкая картавость. Которая, как она говорила, поломала ей судьбу. Дело в том, что тетка обожала кино. Она смотрела все, что тогда шло в кинотеатрах, и помногу раз. Знала фильмы наизусть. И мечтала сниматься в кино сама. Она была очень, до невероятности, красива. И, кроме того, видимо, у нее были способности – во всяком случае, тетка до старости великолепно изображала знакомых. Но кино стало звуковым, и Таня простилась со своей мечтой.

После школы Таня поступила в мединститут. Но не доучилась. Почему – не знаю, а спросить уже некого. Пошла работать в конструкторское бюро, в технический архив. У нее было много поклонников. Даже Зощенко ухаживал. Таня , помню, говорила: «Он был очень вежливый, тихий. И глаза печальные».

Потом она вышла замуж, муж был старше ее лет на десять. Брак был не зарегистрирован, но в те годы это не имело большого значения, такие браки давали семье все права. В тридцать седьмом мужа арестовали. А Таню вызвали в НКВД. Следователь после допроса сунул Тане записку. Он назначал ей встречу на следующий день, на городском стадионе. Ночь Таня не спала, обдумывая и гадая – что ей предстоит завтра. Все оказалось проще и страшнее. Следователь сказал ей примерно следующее:

– Значит, так. Я, наверное, скоро не буду там работать, а вам скажу вот что. Мужу вашему уже не поможешь, думайте о себе. Вы же не расписаны, когда будут вызывать и спрашивать о нем, отвечайте – мало ли с кем я спала!

И ушел.

Через несколько месяцев Тане подбросили записку от мужа. Он писал, что его отправляют такого-то числа с эшелоном из Киева, просил принести какие-то продукты и вещи. Таня пошла на вокзал. Там собралась толпа, в основном женщины – проститься со своими отцами, мужьями, детьми. Их загнали куда-то на задние дворы. И там они просидели трое суток, ждали эшелона с заключенными. Как привозили осужденных, как их сажали в вагоны, Таня не видела – было оцепление, и солдаты позволили подойти поближе только тогда, когда эшелон уже тронулся. Единственное, что она увидела и запомнила на всю жизнь – серые, абсолютно серые лица в крошечных оконцах товарных вагонов. Потом еще раз Таня получила от мужа записку – он выкинул ее из эшелона, писал, что их везут куда-то на восток. Больше она уже никогда и ничего о нем не узнала.

И она продолжала сидеть в техархиве и выдавать чертежи. Шел тридцать седьмой год, и по утрам люди сообщали друг другу новости – этого взяли, того взяли. Как-то утром она услышала, что арестовали инженера, который накануне вечером, перед самым концом рабочего дня, уговорил ее выдать чертежи. Таня не хотела – это же надо оформлять в журнале, а уже некогда, уходить пора, давайте завтра! А он: «Ничего, Танечка, я завтра с самого утра к вам подойду, и все оформим, не волнуйтесь!»

– И вот, – вспоминала тетка, – я сижу весь день ни жива, ни мертва – ведь раз арестовали, то они придут и на работу, его письменный стол обыскивать! А там – секретные чертежи. Которые числятся у меня в архиве и должны выдаваться под роспись в журнале. Выдала тайком врагу народа! И что делать? Ведь стол он закрыл на ключ, а ключ унес с собой. И никому не скажешь! И так я просидела до вечера. Рабочий день закончился, все ушли, остались только я и один пожилой сотрудник. И он меня спрашивает: «Что с вами, Танечка, на вас лица нет!» И я ему от отчаянья все рассказала. Он говорит: «Ну пойдем, попробуем, может быть, мои ключи подойдут». Не подошли. Он говорит: «Что же делать, что делать?» А потом придумал, отодвинул стол, взял отвертку и отвинтил фанерную заднюю стенку тумбы. Достали чертежи, я их отнесла к себе в архив. А назавтра действительно пришли на работу, вскрыли стол, обыскали и опечатали.

От всего этого Таней овладел жуткий страх – она боялась ареста. Ей помогли – устроили в психиатрическую лечебницу. Главврач встретил ее словами: «Не бойтесь, от нас не берут!»

Перед войной Таня снова вышла замуж. И уже на всю жизнь. Муж ее, дядя Леня, инженер, был, как говорили на Украине, западенец, то есть родом с Западной Украины. Еще студентом, посланный на практику, он своими глазами видел голодомор, чудом остался жив. С тех пор ненавидел Сталина лютой ненавистью. Когда в пятьдесят третьем году Сталин пятого марта, в день рождения дяди Лени, умер, он сказал: «Вот это подарок, так подарок! Такого подарка я за всю жизнь не получал!»

Во время войны Таня была в Челябинске, в эвакуации, а после войны переехала с мужем в Москву. В Москве же жила и моя мама, ее младшая сестра. И как-то Таня сказала ей:

– Маня, я боюсь! За мной ходят топтуны!

– Да брось ты, Танька, кому ты нужна – домохозяйка! Кто за тобой будет следить!

Но Таня уверяла, что следят, следят! Муж и сестра решили, что это у нее мания после пережитого. Но несколько лет спустя выяснилось, что за ней действительно ходили. Жена ее челябинского начальника, приревновав к мужу, написала на Таню донос – она поехала в Москву, чтобы готовить покушение на товарища Сталина. Но все обошлось – походили и перестали.

Таня родила поздно, ей было тридцать семь. Она еще очень много лет сохраняла свою красоту. К ней приставали в транспорте, на улице. Как-то она ехала в метро с дочкой, той было лет пять. И какой-то мужчина стал спрашивать: «Как тебя зовут, девочка, сколько тебе лет?» Пятилетняя Лена презрительно ответила: «Если вы хотите познакомиться с моей мамой, то так и говорите!»

Однажды Таня приехала к нам с большим лукошком отборной клубники.

– Где ты это достала? – спросила мама.

– Представляешь, ко мне сейчас в вагоне метро подходит женщина и спрашивает: «Вы не из Киева?» Из Киева, говорю. «Я вас помню! Вы были жуткая красавица!» И она подарила мне эту клубнику, она с дачи ехала!

Потом постепенно пришли болезни, старость, глухота. Таня дождалась и внука, и правнука. Похоронила мужа. Перенесла инфаркт. Часто повторяла: – я устала жить! Она слабела на глазах, рассудок ее угасал.

И вот мы едем в карете «Скорой помощи». Осень, темно, муторно на душе. Впереди шофер, она лежит на носилках, врач и я. Врач – такой интеллигентного вида мужчина, лет сорока, в очках и бороде. И я его спрашиваю:

– А вы Зощенко читали?

Он почему-то насторожился и отвечает:

– Смотря что.

Я говорю:

– А вот Зощенко за ней когда-то ухаживал.

Он понимающе кивнул:

– Да, для больного уход – самое главное!

И мы подъехали к больнице.

О базисе и надстройке

Очень давно, дело было в командировке, пошли мы поужинать в местный ресторан. Сидим вчетвером за столом, выпиваем, и двое молодых заспорили об одной женщине, работавшей в нашем институте. Ребята не сошлись мнениями по поводу ее морального облика. Один утверждал, что эта самая Валя – …. Другой же это напрочь отрицал. Я тоже тогда был молод, но в споре как-то не участвовал. Хотя слушал, должен сознаться, с большим интересом. А четвертый, Юрий, был постарше, ему уже было за тридцать. Он молчал, думал о чем-то своем. И спорщики, исчерпав свои аргументы, обратились к нему.

— А вы как думаете, Юрий, … эта Валя или не …?

Юрий подумал и сказал:

— Ноги у нее нехороши.

Вспомнил я этот случай лет через двадцать, став свидетелем другого, не менее жаркого, спора. Обсуждалась ленинская тема. Плох был Ильич или хорош? Правильно он поступал или неправильно? Надо было делать революцию или не надо?

И, что интересно, это тоже было под водку, тоже в ресторане, и опять один из нас был много старше остальных, он уже отметил свое пятидесятилетие. И в споре не участвовал. И опять-таки спорщики в конце концов обратились к нему:

— Иваныч, а ты-то что про Ленина думаешь?

— А что тут думать, - отозвался он. – Если у человека в аттестате все пятерки, а одна четверка, то совершенно очевидно, что на самом деле там между двойкой и тройкой, а четверку ему поставили, чтобы на медаль вытянуть.

На том спор и закончился.

***

Ахматова говорила, что курение - это бесконечная цепь унижений.

Кстати уж вспомнил рассказ моего друга, чья мама, врач-кардиолог, в свое время лечила Ахматову после инфаркта.

"Прихожу к ней, - рассказывала ему мама, - а у нее гости, бутылка вина, курят даже. Я ей говорю:

—Анна Андреевна, так вы долго не протянете! Немедленно прекращайте!"

Вот не знаю, бросила ли тогда Ахматова курить.

Ошибка молодости

Мой отец воевал, закончил войну в звании капитана. Потом несколько лет прослужил в Германии. Было это еще до моего рождения. По рассказам мамы, в гарнизоне, где служил отец, офицеры – вместе с женами – часто ходили друг к другу в гости, выпивали, веселились. Да и что в этом удивительного, ведь они были очень молодыми людьми, отцу моему, например, в сорок пятом году всего-то было двадцать шесть лет.

Мама часто вспоминала рассказ одного офицера, ровесника отца. Он проводил первый допрос только что схваченного генерала Власова. И Власов сказал ему:

— Я жалею только об одном. О том, что я сегодня утром не застрелился.

— Ну, - презрительно сказал ему этот офицер, - это вы можете и сейчас сделать.

«И я, дурак, - продолжил офицер свой рассказ, - достал из кобуры свой пистолет и положил на стол. Власов посмотрел на меня, криво так усмехнулся и сказал:

— Ладно уж, уберите оружие.

— Вы еще и трус! – говорю я ему.

Ну а потом допрос я закончил, его увели, минут уж десять прошло, и тут меня как стукнуло: - а что бы со мной-то было, возьми он, да и застрелись у меня в кабинете? Из моего пистолета?»

На сцене Большого театра

У моего друга Петьки был баритон. Видимо, неплохой. Петька пел в самодеятельности, пел в церковном хоре. А однажды даже на сцене Большого. Было это так. В начале семидесятых в Москву приехал на гастроли театр «Ля Скала». Итальянцы набирали массовку на «Аиду», и в итоге Петька, одетый египетским солдатом, не только посмотрел несколько раз оперу, но и получил за это какие-то деньги. Правда, пришлось походить и на репетиции. Там массовку гонял по сцене итальянский режиссер, отдавая указания через переводчика.

Петька, хоть и стал египетским солдатом, но все же оставался любителем русского романса. Выступить в Большом – мечта каждого вокалиста. А тут заветная сцена уже под ногами, только и надо-то что осмелиться. И Петька решился. Вышел к рампе и начал: «Гори, гори, моя звезда…»

Но тут режиссер нервно закричал. Если верить переводчику, то итальянец произнес:

— Еще раз откроешь рот – немедленно выгоню! Твое дело – ходить!

И добавил какую-то итальянскую идиому. Видимо, сообщал Петьке, куда именно ему надо идти.

И оказавшись перед жестким выбором – итальянская опера или русский романс – Петька выбрал первое. И пошел маршировать по сцене. Дело солдатское. Каторга египетская.

***

Лет сорок назад один знакомый, окончивший режиссерский факультет ВГИКа, сказал мне:

— Вот, никак не дают постановку, придется долбать Фомича!

— Какого Фомича? - не понял я.

— Ну снимать фильм на ленинскую тему, так это у нас называется, - терпеливо объяснил он мне.

И уж кстати, слышал такую байку.

В тридцатые годы проходила сессиия Академии Наук. Открывать ее должен был - по традиции - старейший академик. Чуть ли не Орбели. И ему сказали:

— Не забудьте закончить речь здравицей в честь товарища Сталина!

— Да, да, разумеется, - ответил Орбели.

Вышел он на трибуну, произнес вступительную речь и под аплодисменты уходит. Вдруг хлопает себя по лбу, возвращается к микрофону:

— Ах да! Да здравствует Виссарион Иванович!

Театр и кинотеатр

В далекой молодости я был театральным клакером. Правда, всего один раз. Мой приятель Дима, имевший многообразные знакомства в самых разных сферах, попросил.

— Слушай, - сказал он, - давай сходим завтра в театр Советской армии на спектакль, билет тебе оплатят.

— А зачем? – не понял я.

— Понимаешь, тут один замечательный парень только что окончил режиссерский факультет, и ему дали постановку под провал. Чтобы выгнать из театра. Надо просто посидеть и похлопать. Не только в конце каждого акта, но и по каждому поводу.

Ну и я пошел. Пьеса была жуткая, из военно-морской жизни. Зал – огромный – почти пуст, сидело там человек тридцать. Причем всех, видимо, пригласил Дима. Хлопали мы через каждые пять минут. Не знаю, спасло ли это Диминого приятеля.

Историю эту я вспомнил уже в начале восьмидесятых годов. Когда один наш сотрудник сказал, что договорился с директором кинотеатра «Горизонт», и тот продаст нам билеты на «Осеннюю сонату» Бергмана. На весь отдел, тридцать билетов. Но для этого мы должны честно отсидеть на открытии декады северокорейского кино. И посмотреть двухсерийный северокорейский же художественный фильм. Что мы и сделали. Запомнился корейский переводчик, переводивший речь своего министра:

— Наши кинодеЯтели, ваши кинодеЯтели…

Но в кинотеатре к проблеме зрительского успеха подошли серьезнее. Кроме нас пригнали еще и солдат. Так что вечер прошел с успехом. Северокорейский посол был доволен.

Дни Турбиных

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

А.С.Пушкин

В начале восьмидесятых знакомый актер пригласил меня на прогон, он получил одну из главный ролей в знаменитой булгаковской пьесе.

Мне не понравилось, хотя актеру я этого не сказал. Как-то скучно это было, артисты скованы, осталось впечатление неудачи. Потом прошли генеральная репетиция, премьера, потом спектакль игрался раза два в месяц, но без особого успеха.

Через полгода примерно встречаю этого актера, он говорит:

— Ты знаешь, долго мы с этими "Турбиными" мучились, ну не захватывает публику, и все! А потом начали выпивать прямо на спектакле. И пошло дело! Публика рыдает, так жалко ей этих хороших ребят, белых офицеров! Успех, успех! А вчера в антракте молодого послали за водкой, Николку, он прямо в мундире побежал, так очередь в винном без звука его пропустила. Все же в белогвардейской форме что-то есть!

Идеология на марше

Посвящается нашему многоуважаемому Старику

Сидели как-то в большой компании, выпивали. И был там такой Саша Хренков, он у нас в парткоме за идеологический сектор отвечал. Сидели долго, разговор перескакивал с одной темы на другую. Саша был весел и добродушен. Немного насторожился он, только услышав анекдот. Анекдот был такой:

— Как живете-можете, Петр Иваныч?

— Живу-то ничего, а не могу уже три года.

— А я, тьфу-тьфу не сглазить, только полтора.

Когда смех затих, Саша осторожно поинтересовался:

— А я не понял, в чем юмор?

— Ну как, Саш, неужели непонятно?

— Нет, все понятно, один не может три года, а второй полтора. Но смешного-то что?

Нет ничего более нелепого и бесполезного, чем объяснять анекдот. Поэтому кто-то предложил выпить еще по одной, разговор пошел дальше, анекдот забылся, Саша снова расслабился и пришел в хорошее расположение духа. Но тут кто-то некстати вспомнил героиню Ремарка, которая задницей выдергивала гвозди из доски. Сашка внезапно покраснел и закричал:

— Да что вы тут ерунду говорите! Да ни в жизнь я не поверю! Я сам плотник! Я на даче каждый год… Баню вот в прошлом году от гвоздя до гвоздя… Да чтобы жопой из трехдюймовки... Совесть у вас есть?

— Не, ну Саш, ну почему. Ну, может, это двухдюймовка была.

— Да какая разница! Вот попробуй ты! Хоть из двухдюймовки. А я вот на тебя посмотрю. Ну давай, давай, прямо сейчас! Что, слабо?

Он кричал, руки тряслись, лицо стало пунцовым. За него было страшно. Надо было что-то делать. И выход нашелся.

— Саш, да брось ты это все, забудь. Давай лучше за наш идеологический сектор, за тебя!

И все обошлось.

Любка (из «Истории моей коммуналки»)

…К нам въехали новые соседи – бездетные супруги, обоим было лет по тридцать пять. Его звали Николай Яковлевич, её – Любовь Павловна, а попросту Колька и Любка. Новоселье было оглушительным – гуляли два дня и две ночи напролёт, гостей было много, водки ещё больше. Колька и Любка были очень неплохими, в сущности, людьми. Но только в трезвом виде. А бывало это довольно редко. К тому же они любили звать гостей, и все окрестные пьяницы постоянно ошивались в нашей квартире.

Колька был высокий, красивый украинец (иногда его прихватывал радикулит, поэтому Любка называла его «хохол гнутый»), нравился женщинам. По-русски говорил с заметным акцентом. Работал он на каком-то холодильнике агентом по снабжению, подрабатывал ремонтом квартир. Клиенты были самые разные. Однажды, было это уже в семидесятых годах, я ехал ночью домой на такси. На улице Горького таксист взял попутного пассажира. Им оказался Колька.

– Откуда ты? – спросил я его.

– Да ремонт делал у этого, как его – и он назвал фамилию знаменитого советского композитора-песенника.

– Сколько взял?

– Пятьсот рублей!

– Чего так много?

– А-а-а, ещё песенку напишет!

Как потом выяснилось, Колька не ограничился ремонтом. Заодно он завёл роман с молодой композиторской женой. Та готова была бросить мужа – невероятно богатого по тогдашним понятиям человека – и связать свою судьбу с Колькой. Но Колька выбрал Любку.

Любка обычно сидела дома, ждала мужа. Иногда не дожидалась, и начинала выпивать без него. Выпив, она становилась шумной, агрессивной, ссорилась со своими гостями. Потом возвращался с работы Колька, успокаивал разбушевавшуюся жену, садился с гостями за стол. На какое-то время Любка добрела, но ненадолго. Снова затевала ссору. Иногда случались и драки. Звонили в милицию, милиционеры приезжали, разгоняли гостей и уходили. Гости неспешно возвращались, и всё возобновлялось.

Так они жили изо дня в день, из года в год. А мы жили рядом, пользовались одним с соседями туалетом, одной ванной. Встречались на общей кухне. И было это обычным делом по тем временам.

До конца пятидесятых годов абсолютное большинство городского населения, думаю, больше девяноста процентов, жило в коммуналках. Потом Хрущёв начал массовое строительство пятиэтажек. Помню, мой одноклассник Костя переехал из барака в отдельную квартиру – ту самую, знаменитую двухкомнатную смежную, с тёмной трехметровой комнатой-чуланом, совмещённым санузлом и пятиметровой кухней, «хрущобу», как её сейчас называют. И позвал меня посмотреть своё новое жильё. Боже, какое это было счастье тогда! Дворец! Без соседей!

Постепенно всё больше людей переезжало в отдельные квартиры. Кто получал их, отстояв десятилетнюю очередь (в неё ставили, если в семье на человека приходилось меньше пяти квадратных метров жилой площади), кто через обмен, кто вступал в ЖСК. Крупные предприятия строили жилье для своих сотрудников. Но и сейчас миллионы людей по всей стране живут и мучаются в коммуналках.

Но я отвлёкся. Колька, как и все, тоже мечтал об отдельной квартире. И тут ему на работе предложили стандартный по тем временам вариант – если он официально разведётся с женой, то ему дадут комнату. Потом можно будет снова расписаться, и две комнаты поменять на отдельную квартиру. Они с Любкой развелись, вскоре Колька и комнату получил. Обмен – дело небыстрое, особенно тогда. Прошло несколько месяцев. Как-то – Любки не было дома – Колька говорит моей маме:

– Марь Петровна, я и не знаю, что делать!

– А что случилось, Коля?

– Да ведь я уже женился, жена ребёнка ждёт! Как я Любе скажу?

Мама, оправившись от шока, посоветовала:

– Ну, скажите – Люба, я полюбил другую женщину!

– Эх, Марь Петровна! Любил-то я в пятьдесят седьмом году! А это всё – так… Немка у меня была. А ребята говорят – зачем тебе немка, мы тебе русскую найдём. Вот и нашли, вся жизнь наперекосяк!

Любка тяжело пережила разрыв. Она даже забралась по водосточной трубе в новое Колькино жилище и портняжными ножницами порезала всю его одежду. Потом постепенно утешилась водкой и великим множеством сменявших друг друга кавалеров, которых она находила там же, где и водку – в винном отделе продовольственного магазина, продмаг был в нашем же доме, занимал весь первый этаж. Некоторые кавалеры задерживались на какое-то время. За одного она даже вышла замуж, правда, ненадолго. Дело было так.

Любка не работала, и считалась тунеядцем. Это было юридическое понятие, за это могли посадить (по статье «за тунеядство», как известно, осудили Бродского). Если же она выходила замуж, то статус её менялся – она становилась домохозяйкой, и никаких претензий милиция ей предъявить не могла. И она долго уговаривала своего очередного кавалера, Витьку, жениться. Тот сначала не хотел.

— Ты пойми, Люб! Ты дура, и я дурак. Какая у нас будет семья? – говорил он ей.

Но Любка настояла на своём. Они расписались. Но счастье продлилось недолго, молодой муж вскорости умер от пьянства. В довершение горя Витькины родители не пустили Любку выпить на поминках.

Потом она пошла вразнос. У нас в квартире начали появляться матёрые урки, только что вышедшие из тюрьмы. Отсидевшие порой по пятнадцать лет. Постепенно её комната превратилась в воровскую малину. Нередко там всю ночь гужевалось человек двадцать уголовников, это было уже страшно. Помог случай. Дело было перед Олимпиадой восьмидесятого года, милиция получила указание ужесточить работу с криминальным элементом, алкоголиками, тунеядцами и прочими проститутками. И Любка устроилась на работу. Она и до этого иногда находила себе работу, но ненадолго, её отовсюду выгоняли за пьянство. Помню, какое-то время она трудилась в школьном буфете уборщицей. Приходила домой с полными сумками продуктов.

– Такая работа хорошая! – говорила она. – И воровать не надо, сами дают!

Так вот, она устроилась уборщицей же в наш продовольственный магазин. И однажды утром не вышла на работу. Не до того было – много водки и гостей. Заведующая секцией возмутилась и отправилась к Любке домой выяснять отношения. И Любкины гости её чуть не покалечили. Заведующая вызвала милицию. Те приехали моментально – завсекцией большого продовольственного магазина была в те времена человеком нужным и влиятельным. И милиция стала оформлять Любку в ЛТП. Кто не знает, что такое ЛТП, поясняю. Лечебно-трудовой профилакторий. Так называлась, по сути, тюрьма, куда на два года – без всякого суда, по решению какой-то комиссии при милиции - помещались алкоголики, не совершившие никаких преступлений. Официально считалось, что там их лечили и перевоспитывали трудотерапией.

И тут мой сосед предложил Любке обмен – в нашей квартире поселяется его тётка, а Любка въезжает на её площадь. И Любка переехала! Помню ощущение небывалого счастья, когда она с пьяными друзьями-помощниками снесла, наконец, вниз свои вещи, села в машину – я неотрывно смотрел из окна во двор – и грузовик завёлся! Тронулся с места! Поехал! Выехал со двора!.. А погода-то какая, господи! Лето, солнечно. Я пошёл на улицу, погулял, посмотрел по сторонам и, впервые за долгие годы, спокойно вернулся домой.

Забавно, но потом мама моя с Любкой наладили что-то вроде дружбы. Та время от времени звонила, рассказывала про свою жизнь, спрашивала совета. После многих событий постаревшая, перенесшая инсульт Любка поселилась в отдельной квартире со своим, восьмидесяти с чем-то лет, отцом. Однажды, позвонив маме, она рассказала, что отец к ней пристаёт: «Что тебе стоит? У тебя столько мужиков было! А родному отцу жалко!»

Больше она не звонила.

Как победить гроссмейстера

Дело было на сочинском пляже в семидесятые годы. Приехавший, как это называлось в их среде, на гастроли известный московский шулер от нечего делать играл в блиц по мелочи. У него был крепкий первый разряд, и любителей он обыгрывал легко. А мимо проходил известный гроссмейстер. Увидел блицоров и решил немного подзаработать. Он встал рядом и стал давать классические советы:

— А чего королевой не шахнуть? Туру бы на черную клетку подвинул, а потом офицером... и т.д.

Картежник, назовем его Боря, гроссмейстера узнал, но виду не подал. Напротив, по всем законам жанра, изобразил лоха:

— Если ты такой умный, садись, сыграем по червонцу!

Тот охотно сел, после чего Боря начал сомневаться:

— Ты наверное хорошо играешь, разряд небось есть. Фору дай по времени!

— Смотря какую.

— Ну... две минуты на полчаса.

Гроссмейстер, рассудив, что двух минут ему вполне хватит, согласился. Начали играть Партии проходили однообразно. Боря играл быстро, но плохо. Когда на часах у гроссмейстера оставалось совсем мало времени, задумывался и говорил:

— Что-то у меня голова совсем не варит, перегрелся, наверное. Пойду окунусь.

И шел в море за свое время. А бедный гроссмейстер сидел, не смея отойти от доски.

Так они сыграли три партии. Все их Боря, разумеется, проиграл. Гроссмейстер захотел получить. Боря демонстративно достал толстенный бумажник и вытащил оттуда сотенную.

— У меня сдачи нет, сейчас схожу разменяю, - сказал гроссмейстер.

— Ну сходи, - нехотя согласился Боря, - а может ну их, эти шахматы? Долго, скучно. Может в буру?

После чего пошла совсем другая игра. Гроссмейстер проиграл всю наличность и остался должен еще двести рублей.

— Я завтра отдам! - сказал он.

— Все вы так говорите, шаромыжники - презрительно ответил Боря.

— Да как вы смеете! - возмутился тот, - Я гроссмейстер такой-то!

И тут настал Борин звездный час, момент его торжества.

— Так ты гроссмейстер? - удивленно спросил он, - нет, ну правда гроссмейстер? Не врешь? Это что же получается, если б я тогда не туру, а офицера твоего слопал, то гроссмейстера обыграл? Во дела! Ладно, иди, в расчете!

Борис Петрович

Было это в начале семидесятых. Я менял место работы – из одного НИИ переходил в другой. Разговариваю со своим будущим начальником, и тут подходит к нему немолодой такой человек в сильно поношенном зелёном костюме. Лицо задубевшее. Волосы седые, зачёсанные назад. Вид помятый. Немного нетрезв. И говорит начальнику:

— Мне надо съездить в библиотеку иностранных язЫков!

—Да, Борис Петрович, поезжайте, разумеется...

Потом мы с Борисом Петровичем проработали в одной лаборатории лет десять, до его ухода на пенсию. Отец его был из дворян, до революции окончил Варшавский университет. Жили они в Таганроге, учиться же Борис Петрович поехал в Москву. Окончил Бауманское, работал инженером, женился. Перед самой войной у него родился ребёнок.

В армию Бориса Петровича не взяли, работал он на военном заводе, где-то на Севере. Жили в чудовищных условиях, ребёнок простудился и умер. С женой Борис Петрович расстался.

После войны он снова оказался в Москве, работал в НИИ, а жил в общежитии, которое размещалось прямо на территории института, за забором. Дело в том, что при институте был опытный завод, а рабочие были, в основном, не москвичи, для них эту общагу и организовали. И там, за проходной, он прожил долго, до начала шестидесятых. Потом в НИИ приехал, уж не помню, по какому поводу, Хрущёв, и один сварщик сумел к нему прорваться и подать челобитную.

После чего общежитие ликвидировали. Борис Петрович получил комнату в коммунальной квартире. Но эти годы не прошли даром. В нём причудливо сочетались дворянское воспитание, интеллигентность, алкоголизм и заводская общага.

Помню, как-то мы с ним курили, разговаривали, вдруг он посмотрел на часы, и говорит:

— Прошу меня простить, я зван на денатурат!

Чуть ли не каждый месяц на него приходила бумага из вытрезвителя. Но его не выгоняли. Дело в том, что Борис Петрович, помимо прочей работы, переводил с немецкого технические книги. А начальник наш потом эти переводы издавал, как собственные. Но на «треугольнике» его каждый раз разбирали. Поскольку дело это – осуждать Бориса Петровича - было привычное, то и относились к нему формально. Как-то заседание затянулось, было уже поздно. Парторг говорит:

—Ладно, Борис Петрович, дайте слово, что больше пить не будете, и закончим на этом!

—Деточка, - ответил ему подсудимый, - а чем я заменю?

Политические взгляды у него были антисоветские. Помню, как-то он сказал:

—Ну, ..., читал я вчера вашего Ленина, этот, как его, «Материализм и эмпириокритицизм». Ну это, …, вообще! Шесть определений материи - и все шесть ни к … не годятся!

Любил он рассказывать такую историю. На заводе, где он служил, работали немцы - военнопленные.

«Сижу я как-то в заводоуправлении. Вдруг – стук в дверь. Ну, наш стучать не будет – значит, немец. Я говорю:

— Херайн!

Входит пленный, и начинает начальнику объяснять, что вот, дескать, их послали рыть яму – четырнадцать человек немцев, а там нужно-то всего трое! Начальник говорит:

—Ну и что?

— Так невыгодно же это! - говорит немец, - ваша фирма этого не выдержит!

Тут начальник взорвался:

— Наша фирма всё выдержит! Иди отсюда …!»

И ещё одна его история. Во время войны на завод поступили, по ленд-лизу, четыре прецизионных станка. Станки были ценные, дорогие. Решили сформировать бригаду – двенадцать лучших станочников, непьющих, некурящих, по три человека на станок, установить им восьмичасовой рабочий день - вместо двенадцатичасового, военного - и, тем самым, использовать станки по максимуму. Так и сделали. Всё шло хорошо. А потом один станок поломался. Ничего особенного, обычная вещь. Его и починили-то всего через пару дней. Но время было военное, НКВД не дремало. Начальника цеха вызвали на допрос.

— Как вы объясните тот факт, что в военное время на оборонном предприятии ценнейшее оборудование доверено сектантам?

— Каким ещё сектантам?

— Все ваши двенадцать станочников – члены секты адвентистов седьмого дня! Как вы их отбирали?

— Да я … Ну чтоб не пил, не курил и хорошо работал…

Не посадили его чудом.

Любил Борис Петрович комментировать статьи в советских газетах. Обнажив логические противоречия в аргументации автора, он заключал:

— Значит, что? Получается ….я!

С утра Борис Петрович, в неизменном зелёном костюме и серой рубашке приходил на работу, доставал старую перьевую ручку и аккуратным почерком писал – переводил, делал какие-то обзоры, рисовал схемы. В обед поднимался и уходил. Дальше было по-разному – мог вернуться и работать до конца рабочего дня, а мог часа через два появиться пьяным в дым. Назавтра всё повторялось.

Как-то на моей памяти он бросил пить. И не пил долго. Приоделся. Скопил немного денег. И стал задумываться – то ли вставить зубы, то ли купить «Спидолу», чтобы слушать вражьи голоса («Спидола» стоила рублей двести, зубы – примерно столько же). Спрашивал у людей, как поступить. Советовали ему разно. Борис Петрович никак не мог принять решение. Потом вопрос отпал сам собой – он снова запил.

Так он и жил. Потом ушёл на пенсию. Года через два заболел и умер. Перед смертью сказал:

— Жизнь я прожил хорошую. Я доволен.

Ностальгия

потому что перед ней две дороги - та и эта,

та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.

Б.Окуджава

Она работала у нас на этаже. Молодая, интересная женщина, очень компанейская. Мы не то что дружили, но приятельствовали. Пили кофе в нашем учрежденческом кафе, курили. Она рассказывала о своем муже. Приглашала в гости. Муж был высок, красив и немногословен. Работал шофером. Обожал Окуджаву.

Потом она уволилась, ушла в торговлю - нужны были деньги. Иногда звонила, рассказывала о своей новой жизни. Утешала меня в моей бедности:

— Зато ты спишь спокойно.

Жаловалась, что приходится все время менять место работы.

– Торговля, - говорила она, - такое дело, тут все время ходишь по лезвию ножа.

Однажды пригласила нас с приятелем в пивную, которой тогда заведовала. Стекляшка на бойком месте, очередь на раздачу. Она провела нас внутрь, в служебное помещение, угостила неразбавленным пивом, выставила закуску. Мы сидели, не спеша пили пиво, впервые наблюдая изнутри волшебный мир советской торговли.

В торговлю она уговорила уйти и мужа. Это была уже ошибка. Муж, попав в женский коллектив, не устоял. И семья распалась.

Постепенно звонить она стала реже, потом и совсем перестала. Прошло несколько лет. И вдруг звонок:

— Тут такое дело, я сейчас с математиками пью. Даю им трубку, подтверди, что я программистом была!

Андрей Семенович

Люди постарше помнят такие слова – вычислительный центр (сокращенно ВЦ). До появления персоналок они были во всех уважающих себя учреждениях. Одна-две большие машины, которые обслуживал коллектив инженеров, операторов, программистов.

Андрей Семенович работал в нашем ВЦ механиком – чинил разные табуляторы, телетайпы и прочее. Человек он был немолодой, фронтовик. Когда-то его, как тогда говорилось, продвигали по партийной линии и довольно успешно. Но однажды, будучи навеселе, он оросил клумбу в парке Горького, из милиции пришла телега, и с партийной карьерой было покончено.

Накануне девятого мая Андрей Семёнович приходил на работу нарядный, в хорошем костюме, при галстуке, пиджак был увешан наградами. В остальные же дни – в виде скорее затрапезном: старенький пиджак, рубашка защитного цвета, картуз.

Хотя был Андрей Семенович коренной москвич и жил на Садовом кольце, но по одежде, внешности, манерам часто принимали его за деревенского деда. Любимым его развлечением было, вернувшись в Москву из отпуска, брать такси на площади трех вокзалов, недалеко от которой он и жил. Андрей Семенович называл адрес, таксист – всегда («дед, небось, приехал в Москву к родственникам») – вместо того, чтобы быстренько довезти клиента (по тогдашним правилам водитель такси обязан был доставить пассажира по указанному адресу кратчайшим путём), поворачивал в другую сторону, и, проехав почти все Садовое кольцо, останавливался у его дома. На счетчике было около трех рублей. Андрей Семенович произносил отработанную за годы до автоматизма фразу: «Очень вам благодарен за прекрасную экскурсию по столице нашей Родины, а путь от вокзала до моего дома стоит пятьдесят шесть копеек!», вручал заранее заготовленную мелочь и торжественно уходил, с удовольствием оглядываясь и наблюдая лицо таксиста.

Очень любил он слушать анекдоты. Но особенно их рассказывать. Часто бывало так. Я шёл в машинный зал через курилку. Он меня останавливал:

— Расскажи анекдот какой-нибудь!

Я судорожно что-то вспоминал - муж уехал в командировку, жена привела любовника, тут муж возвращается... ну и т.д. - и шёл работать. Когда же, минут через сорок, я выходил покурить, то часто наблюдал такую волшебную сцену.

— Боря, Боря, пойди сюда! Анекдот знаешь новый?

— Ну давай, дед, скорее только! Некогда мне!

— Да ты послушай! У одной, стало быть, жены муж возьми да уедь в командировку. Недели на две... А может, и на три. Да!.. Сигаретка-то есть у тебя? Ишь ты, с фильтром! Крепкая! Ну вот. Жена день терпит, два. Три. Четыре! А на пятый - возьми и приведи мужчину одного. Знакомого. Ну, сели, чайку попили...

— Всё, дед, пошёл я, времени нет! Потом доскажешь!

И слушатель уходил. Андрей Семёнович дожидался следующего. И всё повторялось.

Однажды рассказал он мне, как на войне брали языка. Совсем не так, как мы все это видели в кино и читали в книжках - связанные руки и ноги, кляп во рту, и разведчики, надрываясь и изнемогая, тащат фрица на себе по снегу и грязи, время от времени проверяя - жив ли, не задохнулся. Андрей Семёнович утверждал, что всё было иначе, проще и человечней. Руки языку действительно связывали. На этом сходство с кино заканчивалось. Немца привязывали верёвкой за причинное место и на этом поводке вели через линию фронта.

Так и проработал он до старости на ВЦ. Потом умер. И было это всё очень давно.

Аристократки

На одном из старых московских кладбищ, недалеко от центрального входа стоит надгробный памятник. Женщина с благородным лицом в полный рост, перед ней коленопреклоненный лысый мужчина, целующий ей руку. Из надписи можно узнать, что женщина эта, судя по девичьей фамилии («урожденная…») - потомок одного из самых знаменитых русских полководцев, героя войны двенадцатого года. Что же касается происхождения мужчины, ее мужа, то тут ничего особенного сказать нельзя. Обычная еврейская фамилия.

На это кладбище я хожу уже много десятилетий. Раньше посещал его вместе с мамой, с теткой. Теперь один.

Так вот, памятник этот почему-то вызывал у моей тетки юмористические ассоциации.

— Посмотри, - говорила она, - посмотри, это называется «дорвался до дворянки».

И вспоминала, как вскоре после войны, в поезде, попутчик-инвалид рассказал ей свою историю.

В сорок пятом году, в Венгрии, его часть разместили на постой в графском поместье. И он, этот солдат, изнасиловал хозяйку, пожилую графиню. Причем в поместье у графини работала многочисленная и достаточно молодая женская прислуга. Но ему хотелось аристократку. Он был судим, попал в штрафбат, искупил вину кровью, потеряв при этом ногу. О судьбе своей не жалел.

— Это у меня за графиню! – весело говорил он, с гордостью похлопывая себя по культе.

***

А я по какой-то странной ассоциации вспомнил спортивного комментатора Аркадия Галинского. Он появился на телевидении то ли в конце шестидесятых, то ли в начале семидесятых годов. Отличался любовью к красоте речи и задушевности интонации:

"Ах, Коноваленко, Коноваленко! И заставил же ты нас поволноваться!".

Самая же запомнившаяся его фраза была в футбольном репортаже. Игрок промазал по пустым воротам:

"И подумать только, товарищи, это та самая нога, которая пятнадцать минут назад великолепным ударом забила мяч в девятку!"

В чем дело, товарищи?

Его основным занятием были женщины. Знакомился он с ними на улице, в транспорте, в кино, в кафетерии. Сразу приглашал к себе, в грязную, запущенную коммунальную квартиру, в крохотную комнату, доставшуюся ему после развода с последней женой.

Чрезвычайно возмущался, если новая знакомая отказывалась посетить его логово.

— Женщина, которая хочет, но не дает – ханжа! – жаловался он приятелям. – А женщина хочет всегда. Следовательно, женщина, которая не дает, – ханжа.

На жизнь он зарабатывал статьями в каком-то этнографическом журнале. Платили мало, но ему хватало. Водкой его обычно угощали. Кофе и сигареты покупал сам. А как питался – сказать трудно. Во всяком случае, никто не видел, чтобы он что-то готовил.

Несколько раз он пытался изменить жизнь, создать семью. Но как-то неудачно, браки были недолговечны. Слишком тесно было ему в этих силках, слишком мешали жены жить полной жизнью.

Потом я потерял его из виду лет на двадцать. И встретил на юбилее общего знакомого. Он был уже довольно стар, плохо одет. Появился животик, зато пропали зубы. За столом мы сидели рядом. Пил он, как и прежде, много и с охотой. Выпив, стал рассказывать мне на ухо о своих прошлых романах. С тем же оживлением, на том же жаргоне, что и в те давние годы. «Смотрю – боец! Наш человек! Девушка, – говорю, – не хотите послушать магнитофон, тут недалеко». Ну и так далее.

Я слушал, посматривая изредка на него с удивлением и даже некоторым восхищением. Старый, больной человек, в истрепавшейся донельзя одежде. Уже перенесший два инфаркта. И прекрасно понимающий, что та жизнь, которую он так любил, жизнь с ежедневными поисками нового «бойца», ушла и никогда не вернется. И что осталось не так много. И даже это немногое надо тратить на хождение по врачам, на покупку дешевых продуктов, на починку одежды и обуви, на оформление льготы по квартплате. И что впереди уже не будет ничего. И все, что ему осталось, – это воспоминания о старых подвигах.

Но ему этого хватало. Да, хватало! Он был весел, оживлен, воспоминания были свежи и остры, как будто он рассказывал не о делах давно минувших дней, а о вчерашнем приключении. И не в водке тут было дело, не так уж он был и пьян. Но в чем?

О тайне творчества

Помню, однажды беседовал я с одним старичком. Был ему далеко за семьдесят. Всю жизнь проработал он в школе, вел уроки пения. А летом ездил в пионерский лагерь аккордеонистом.

— Аккордеон чем хорош? – говорил он мне. – Сидишь там, в лагере, днем у себя в комнате, делать нечего. Берешь инструмент, раз, раз, – тут правая его рука пробежалась по воображаемым клавишам, а левая – по воображаемым же кнопкам, – раз, раз, и получается произведение. У меня много произведений.

Так мне впервые приоткрылась тайна творчества.

Через несколько лет я имел случай убедиться, что метод этого старичка применим не только к музыке. Приятель сознался мне, что пишет стихи.

— Идешь так по скверику, смотришь по сторонам - травка свежая, птички поют, небо чистое. Чпок, чпок – стишок! Бывает, за неделю стишков пять сочиняю.

Фома vs Ерема

Однажды какая-то тележурналистка брала интервью у знаменитого народного академика Терентия Семеновича Мальцева. Он был уже очень стар. Девушка спросила его:

— Вот, много говорится о мальцевском почерке в земледелии. Что вы можете про это сказать?

— Да что, почерк-то у меня и в детстве был плохой, а сейчас и вообще каракули, не разберешь, - ответил Терентий Семенович.

Много лет назад, в командных соревнованиях на первенство одного из московских профсоюзов мастер С.Салов, многократный чемпион СССР среди глухих, играл на своей доске с любителем. Дело было на моих глазах. После того, как партия закончилась, Салов сказал партнеру:

— Мне кажется, решающую ошибку вы допустили, сыграв Се7 вместо совершенно обязательного h7-h6.

— Да брось ты, - ответил соперник, - слон е-семь какой-то, у меня идея была – твою туру выловить, не вышло маленько.

О советском рубле

По пути на работу и с работы, дважды в день, проезжаю я мимо завода «Серп и молот». Когда-то флагман советской индустрии, ныне он, как и большинство московских промышленных предприятий, лежит, что называется, на боку.

А когда-то там кипела жизнь, выполнялся и перевыполнялся план, вручались переходящие знамена, шло социалистическое соревнование.

Вспоминаю одну историю, которую мне в те времена рассказал приятель, работавший в одном из цехов этого передового предприятия:

— Сижу как-то в конторке, заходит один работяга, я его немного знаю, он по лимиту у нас, до этого сидел лет пять, за драку вроде. Заходит, в руке держит свой расчетный листок, стоит, мнется и молчит.

Наконец женщина, экономист наш цеховой, его спрашивает:

— Что вы хотели?

— Да вот, - отвечает он, - даже не знаю, как сказать… неудобно, вы работаете, а я со своей ерундой.

— Ну говорите, говорите!

— Да ладно, чего я буду вас отвлекать…

— Да в чем дело-то?

— Да тут, как сказать.. ну, в общем, недоплатили мне.

— Ну так давайте ваш расчетный, посмотрю.

— Так это… там всего-то на рубль меньше, неудобно…

— Так, сейчас, подождите… Да, действительно, вам рубль недоплатили. Звоните в бухгалтерию.

— Ну, как… было б хотя три… а то из-за рубля людей отрывать…

— Да перестаньте вы наконец! Ваш рубль, чего ломаетесь, как девочка! Вот телефон, звоните!

— Считаете, надо? А как же… там же люди работают… а я тут со своим рублем…

— Слушайте, сколько можно вам объяснять! Звоните и все!

— Ну хорошо, - отвечает работяга, - я, пожалуй, позвоню.

И набирает номер. И в те несколько секунд, пока там, в бухгалтерии, не отвечают, меняется на глазах. Лицо его звереет, глаза наливаются кровью. И когда ему, наконец, говорят «Алло!», он орет в трубку:

— Какого …! Суки!

Потом бросает трубку, да так, что она разлетается вдребезги. И убегает из конторки. А через пять минут смотрю – его ведут двое, у него пена изо рта, вырывается, кричит «Убью, на …, убью! Всех!»

К истории коммунистических субботников

В тысяча девятьсот семидесятом году, к столетию В.И. Ленина, в СССР возродили традицию ленинских субботников. Так это, во всяком случае, называлось, так об этом писали в газетах и говорили по телевидению. В субботу, ближайшую к двадцать второму апреля, дню рождения Ильича, вся страна выходила на работу. Бесплатно. Это называлось – в тех же газетах - праздником освобожденного труда. А не в газетах – праздником труда, освобожденного от зарплаты.

Как во всяком новом деле, сначала бывали и некоторые накладки. Например, один мой приятель в семидесятом проходил срочную. Их построили, и капитан объявил, что сейчас они пойдут на субботник. И один несознательный солдат спросил:

— Товарищ капитан, а в баню нас сегодня поведут?

— Да вы что, рядовой Степанов! Нас заплюют, если мы в такой день пойдем в баню!

Но с годами все наладилось, в стране возник некий ритуал и субботники проходили гладко.

Наш отдел одно время размещался в арендованном помещении, мы занимали первый этаж вечерней школы. Здание было старое, построенное еще немцами-военнопленными. Окна наши выходили на школьный двор, некогда бывший стадиончиком. От того времени остались столбы, на которые когда-то крепилась волейбольная сетка.

Ныне же двор использовался окрестными жителями и работниками ближайших предприятий для распития дешевого портвейна. Это было удобно, тем более, что во дворе постоянно дежурил дед на костыле, выдававший подходившим мужикам стакан. За небольшую плату – пустую бутылку. Когда мужики уходили, старичок полоскал стакан в луже и прятал его в карман пиджака. А бутылки он сдавал в расположенном рядом же пункте приема стеклотары.

Двор никто не убирал. Пластмассовые пробки вперемешку с опавшей листвой и окурками накапливались целый год, от субботника до субботника. А потом наступал апрель, мы выходили во двор, граблями и лопатами сгребали все это в кучи. Приезжал самосвал, мы закидывали мусор в кузов, у нас принимали работу. И мы шли выпивать. Праздник все же.

Но однажды нашему отделу сорвали субботник. Дело было так. Уже приехал грузовик, уже мы приготовились кидать туда мусор, но тут к шоферу быстрым шагом подошел уважаемый человек, заведующий пунктом приема стеклотары.

— Плюнь ты на это дело, - сказал он. - Убери лучше у меня, я уже в штаб рапортовал. Двадцать пять рублей плачу!

И шофер тут же завел машину и уехал. Оставив нас наблюдать мусорные кучи, плоды нашего бесплатного труда.

Об агитации и пропаганде

Люди старшего поколения помнят такие понятия, как «политический обозреватель газеты «Правда», «международный обозреватель Центрального телевидения». Это были должности, и должности весьма высокие, то, что называлась тогда номенклатурой ЦК. То есть, попросту говоря, такую должность человек мог занять только получив благословение ЦК КПСС.

Юрий Жуков, человек известный всей стране, работал и в «Правде», и на телевидении. Агитировал за советский образ жизни, разоблачал происки буржуазной пропаганды. Собственно, этим занимались и все его коллеги. Однако были между ними и различия – и в профессиональном мастерстве, и в уровне аргументации, и в целевой аудитории. Валентин Зорин, Всеволод Овчинников, Александр Бовин, например, работали с аудиторией более-менее подготовленной. Жуков же ориентировался на «простой народ».

Вспоминаю одну его статью в «Правде». Он объяснял читателям, как плохо живут в Америке безработные. Вот, - писал он, - некоторые говорят: что вы, дескать, все об американских безработных! Они ведь получают пособие выше нашей средней зарплаты! Нет, соврал, у Жукова было написано немного иначе: они ведь получают пособие, которое порой выше нашей средней зарплаты.

Ну что же, товарищи, - продолжал Жуков, - давайте разберемся. Возьмем типичный пример. Вот молодая женщина, Патриция Смит, жительница Нью-Йорка. Муж ее бросил, алиментов не выплачивает. Патриция не работает, и вынуждена ютиться с двумя детьми в крохотной трехкомнатной квартирке (написано это было в начале семидесятых, десятки миллионов советских людей все еще жили в коммуналках). Получает она пособие по безработице, столько-то. Читатель может сказать, что это же большие деньги! Но посмотрите… и далее Жуков вполне убедительно доказывал, что живется миссис Смит действительно трудно, и она еле-еле сводит концы с концами. То, что читатель может подумать - а как же у нас, на что будет жить неработающая женщина с двумя детьми, ведь она вообще ни копейки не получит – это, видимо, номенклатурному работнику в голову не пришло.

На телевидении у него была регулярная передача «Юрий Жуков отвечает на вопросы телезрителей». Иногда я ее смотрел. Злое лицо, хриплый голос. Он читал письма телезрителей, потом отвечал. Выглядело это примерно так.

— Читаю письмо телезрительницы Петровой из города Саратова. «Случайно, прокручивая ручку радиоприемника, наткнулась на передачу «Голоса Америки». Они пытались убедить нас в том, что СССР проводит агрессивную внешнюю политику, но чует мое сердце, что что-то здесь не так! Прошу дать отпор этим лживым измышлениям».

Тут Жуков откладывал письмо в сторону, снимал очки, и, глядя в телекамеру, проникновенно говорил:

— А сердце советского человека, товарищи, просто так ничего не чует!

Вот так, на таком уровне аргументации, он и работал. И я, признаться, много лет считал, что человек он недалекий и малоразвитый. А потом совершенно случайно узнал, что было у него и еще одно занятие.

Юрий Жуков переводил французскую прозу.

«Не все так просто в этом мире».

***

Вспомнил сороколетней давности рассказ нашего институтского преподавателя истории КПСС, Е.С.Петропавловского.

Он, будучи еще довольно молодым человеком, редактировал сборник воспоминаний старых большевиков.

И вот, - говорил он, - читаю я воспоминания одного большевика о встрече с Лениным. Дело было в первые месяцы после Октября. Он пишет, что приехал в Питер из Москвы и попал на прием к Ленину.

И Ильич его спросил:

— А вы уже у себя в Москве национализировали фабрики и заводы?

— Нет еще, Владимир Ильич.

— Так поезжайте, батенька, и немедленно национализируйте!

И вот я это читаю, - продолжал Петропавловский,- и недоумеваю.

Набрался смелости, пошел к этому старичку домой. Спрашиваю его:

— Петр Иваныч, неужели Ленин вам такое сказал?

— А как же! Разумеется!

— Но ведь тогда Ильич еще не выдвигал лозунг национализации, был лозунг рабочего контроля.

А он мне раздраженно отвечает:

— А что я, помню, что ли, что он мне говорил! Пишите как знаете!

***

Ну уж заодно немного о замечательном Илье Лазаревиче Иткине, основателе и первом директоре шахматного клуба на Якиманке.

Он был большим поклонником Евтушенко, мог о нем говорить часами.

Однажды я с девушкой зашел в кафетерий, и встретил там Илью Лазаревича. Мы взяли кофе с пирожными, и И.Л., будучи вдохновленным присутствием дамы, стал нам рассказывать историю браков и разводов поэта - от Беллы Ахмадулиной до последней (во всяком случае, на тот момент) жены Маши.

Рассказывал он долго и подробно, прерывать его было бы преступлением, он весь лучился добротой и радостью. Наконец, рассказ подошел к финалу.

— Но это, друзья мои, - сказал он, - только жены, а так..., - тут он немного замялся, - несть числа. Но мы ему все прощаем, - и глаза Ильи Лазаревича увлажнились, - за то божественное наслаждение, которое он нам доставляет своими произведениями!

О писателях и публике

Несколько лет назад, читая дневники Ю.Нагибина, натолкнулся на запись, сделанную автором сразу после смерти Галича. Подробностей не помню, но общий смысл сказанного был такой.

Как же так, рассуждал Нагибин. Вот умер Саша, нет, он, конечно, был хороший парень, мы дружили, вместе ходили в рестораны, ухаживали за женщинами. Писал киносценарии, для души сочинял песни. Талант может и был, но не бог весть что. И такая судьба, такая слава. Но я ведь, черт возьми, намного его талантливее! И написал столько замечательных вещей. Да, меня знают, читают, ценят. Но никогда вокруг моего имени не будет и малой доли того, что сейчас творится вокруг Галича.

Конечно, проще всего отмахнуться от этих нагибинских строк, сказать, что это зависть, просто зависть и больше ничего. Да, и зависть, и мелкое тщеславие, столь обычное в творческой среде, присутствуют, разумеется. Но ведь Нагибин действительно превосходный и, на мой взгляд, недооцененный писатель.

Я часто думаю: а если «Колымские рассказы» Шаламова были бы напечатаны году так в шестьдесят первом? А потом уж, год спустя, «Один день Ивана Денисовича»? Что сказали бы по поводу этой повести критики, как бы оценила ее читающая публика? Не так ли: «Повесть замечательная, потрясающая! Но все же это не Шаламов». И как бы сложились судьбы этих двух писателей?

Разумеется, в те далекие времена литература была частью общественной, даже политической жизни. И это обстоятельство напрямую сказывалось на оценке публикой того или иного произведения, масштаба того или иного художника.

Вот вспоминаю одну историю из далеких уже семидесятых годов. У меня был приятель, мы работали вместе. Старше меня лет на десять, глубокий, думающий человек, обожавший Чехова. Однажды приходит он на работу и говорит:

— Слушай, тут мне дали книжку одну ненадолго, я должен ее обязательно прочесть, поэтому, если меня начальство будет искать, соври чего-нибудь. А я где-нибудь пристроюсь, может в техбиблиотеке, буду иногда в лабораторию заходить на всякий случай.

И так он провел два-три рабочих дня. Потом я спросил его:

— А что за книга-то? Солженицын?

— Нет, Дудинцев, «Не хлебом единым». Могу сейчас тебе дать, но завтра утром вернешь. Человек правду пишет.

Раньше я ничего об этой полузапретной книге не слышал. И вот начал я ее читать. И очень мне это не понравилось. Пусть он пишет правду, - подумал я, - но до чего ж убого написано! Кое-как, по диагонали, дочитал, утром вернул.

— Ну как? – спросил меня друг.

— Да никак, плохо написано, читать невозможно.

— Дурак ты, и ничего не понимаешь! Это книга о том, как система гнобит человека!

Несколько лет спустя мне выпал случай прочитать секретные партийные документы конца пятидесятых годов. Там были тассовки на пожелтевшей бумаге: «Совершенно секретно. Отпечатано 14 экземпляров. Направлено: товарищу Хрущеву Н.С. – 1 экземпляр, товарищу Козлову Ф.Р. – 1 экземпляр» и т.д. Отчет о каком-то писательском собрании. Стенограмма выступления на нем Паустовского. Покаянная речь Симонова. И многое другое.

И все это – по поводу той самой книжки, о которой я так пренебрежительно отозвался.

Легенда о еврейской девочке

Родилась она в Киеве, там же окончила школу. Девочка была домашняя, местечковая, толстая и с усиками. Росла она без отца. И мама, сдувавшая с нее пылинки, не позволяла ей ни готовить, ни стирать, ни вообще делать что-то по дому. Лишь бы только дочка училась.

И Верочка училась хорошо, а после школы решила поступать в Киевский университет, на мехмат, что было просто бессмысленно, потому что евреев туда не брали.

Мама все же обратилась за содействием к бывшему своему однокласснику, члену ЦК КПУ. Тот сказал, что на дневной исключено, можно попробовать на вечерний, но не уверен, что получится.

И Верочка поехала в Новосибирск, успешно сдала экзамены, и была принята на мехмат местного университета.

Жила она в общежитии, и, поскольку ничего делать не умела, кроме как учиться, то грязное белье посылала маме в Киев, а та стирала и отсылала обратно.

И однажды мама получила от Верочки отчаянное письмо. Дочка писала:

"Материал очень сложный, я боюсь, что не сдам сессию, и меня отчислят".

Мама немедленно ответила: "А ты занимайся больше, Верочка, работай, и все будет хорошо, никто тебя не отчислит".

И получила новое письмо:

"Нет, мама, я все-таки очень боюсь. Хотя занимаюсь очень много. Но девочки, с которыми я живу в комнате, даже ходят по ночам к ребятам математикой заниматься, и то говорят, что их выгонят!"

Жигули вы мои, Жигули (Из «Писем к молодым»)

…А как люди покупали «Жигули» тогда, в семидесятых? Когда машина эта стоила столько, что заработать на нее можно было только за несколько лет самоотверженного труда? Думаете, накопил денег, пошел и купил? Да нет, ребята, в свободной продаже «Жигулей» не было. Нужно было встать в очередь - что тоже было не так-то просто - отстоять там несколько лет, а уж потом… Ну, еще некоторым удавалось купить на родном предприятии, где партком тщательно рассматривал кандидатуры потенциальных покупателей: достоин ли, заслужил или нет. А то доверь кому попало такое право – машину приобрести - знаете, что начнется?

Купив автомобиль, человек резко повышал свой социальный статус, да и, кстати, сексуальную притягательность. Девушки были благосклонны к владельцам транспортного средства.

Это уж потом, спустя несколько лет, услышал я разговор двух подруг:

— Представляешь, Зина, вчера иду по Ленинскому проспекту, вдруг машина тормозит, парень такой модный мне: «Девушка, садитесь, подвезу!»

— И ты села?

— Зина, ты что! Первая модель! Сесть – это значит себя не уважать!

А в начале жигулизации населению было не до тонкостей. О машине мечтали, машиной грезили. Помню, приятель, тридцатилетний уже, вполне зрелый мужчина, после многих волнений и переживаний стал наконец-то владельцем «копейки». И рассказывал о своих незабываемых впечатлениях:

— Не поверишь, когда я впервые сел за свой собственный руль, включил зажигание и поехал, у меня наступила такая эрекция! Что там жена! Даже с Олькой не так!

Меломан

Дело было в шестидесятые годы, при Брежневе. Мама моя ехала в метро. Сидела и читала книжку о Прокофьеве, вышедшую в серии "ЖЗЛ". А рядом сидел какой-то старичок. И он сказал маме:

— А вы знаете, когда умер Прокофьев?

— Нет, - ответила она.

— Он умер в один день со Сталиным! - громко и торжественно объявил старик, привлекая к себе внимание пассажиров. - И это был самый счастливый день моей жизни! И знаете, почему? Во-первых, умер этот тиран, которого я ненавидел. А во-вторых, я обожаю траурную музыку. Обожаю! А в тот день ее передавали с утра до вечера. Я получил такое удовольствие!

Печаль бровей

Не грусти и не печаль бровей

Есенин

Восемнадцать лет подряд вся страна смотрела по телевизору речи Генерального Секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева. Зрелище было, честно говоря, не особенно захватывающее. Леонид Ильич монотонно читал написанные ему тексты, в ударных местах поднимая глаза на аудиторию, как бы давая тем самым понять, что здесь можно и даже нужно поаплодировать.

Годы шли, старел Леонид Ильич, взрослел я, его слушатель. Но по привычке, приобретенной еще в школе, продолжал смотреть его выступления. Некоторые изменения все же происходили. Можно было заметить, что Брежнев стал чаще переворачивать страницы. Причем читать быстрее он не научился. Просто текст теперь, очевидно, печатали намного более крупным шрифтом. Чтобы глаза у Леонида Ильича не уставали.

Ну а в остальном все было по-прежнему, и жуткую, смертельную скуку вызывали эти идущие одновременно по всем программам телевидения монотонные читки, иногда прерывавшиеся бурными, продолжительными. Переходящими в овацию.

Но однажды я был вознагражден за долгие годы ожидания. Брежнев решил оживить свою речь. Добавить в нее немного чувства, интонации. И было это так.

— Часто говорят, - сказал Генеральный секретарь, немного удивленно смотря в бумажку с текстом и приподняв свои знаменитые брови, - что время течет быстро.

Тут он помолчал немного, затем, покачав головой, продолжил скорбным тоном:

— Это верно!

Слушатели вслед за докладчиком задумались о бренности всего земного. А Леонид Ильич тем временем перевернул страницу. И бодрым, жизнерадостным голосом закончил свою мысль:

— Если работаешь на совесть, с огоньком!

И поднял глаза на аудиторию. Раздались бурные, продолжительные аплодисменты. Выждав, пока стихнут овации, Брежнев продолжал, гордо и с достоинством:

— О себе могу сказать, что я был и остаюсь солдатом!

Тут он недоуменно замолчал, поднял голову, осмысливая сказанное. Потом уткнулся в текст, и с явным облегчением прочел:

— Солдатом мира, солдатом прогресса!

Встреча друзей

Они вместе работали, вместе выпивали, вместе ходили по бабам. Дружили, одним словом. Витя женился первым, Вова чуть позже. И не то, что после этого дружба дала трещину, нет. Просто свобода у них обоих стала несколько не та. Все урывками, наспех, на бегу. Быстро выпили, поговорили, разбежались по домам. Ну и с женщинами приходилось аккуратней.

Но все же в какой-то степени дружба сохранялась. А потом у Вовы родилась двойня. И тут уж стало не до развлечений. Не хватало денег. И он плюнул, уволился и поступил на курсы официантов со знанием английского. Были такие перед Олимпиадой восьмидесятого года.

Да у и Вити ребенок появился, заботы, пеленки. И видеться они перестали совсем. Разве что перезванивались изредка.

Прошло несколько лет. За это время Витин брак распался, жена ушла к другому. И ребенка забрала. С горя он стал попивать. А у Вовы все было хорошо. Он давно окончил свои курсы, работал официантом в крупном ресторане, недалеко, кстати, от Витиного дома. Чаевые были хорошие, на жизнь хватало.

И как-то утром, дело было в восемьдесят пятом году, уже после горбачевского указа о борьбе с пьянством, Витя проснулся с дикого бодуна. И стал думать, где бы опохмелиться. Продавали в магазинах ведь тогда, как известно, с четырнадцати ноль-ноль. А в ресторанах и кафе тоже до двух часов заказ на спиртное не принимали.

И тут он вспомнил про друга. Он-то выручит! И неверными шагами поплелся в ресторан. Огромный зал был пуст, ни одного посетителя. Но Вова, к счастью, работал, была его смена.

Друзья обнялись после долгой разлуки.

— Вова, выручай! – сказал Витя. – Принеси чего-нибудь. Видишь, еле до тебя добрел !

— О, как хорошо! – обрадовался Вова, - а то с утра ни одного клиента. Хоть на тебе наживусь!

Бедняга Коплюшкин

«Блажен, кто вовремя созрел». Так сказал поэт. Коплюшкин вообще-то не очень любил стихи, но эту строчку часто мысленно повторял. Повторял с досадой. Жизнь не сложилась. Еще перед дипломом предлагали же ему идти в райком комсомола. А он свалял дурака, отказался. Мечталось тогда об аспирантуре, диссертации, кандидатской надбавке и спокойной жизни. И ничего не вышло.

Распределение, конструкторское бюро, кульман. Однообразная, утомительная работа. Медленное продвижение вверх. В партию удалось вступить, но только в тридцать пять. В тридцать восемь – заведующий сектором. Лет через десять, если все будет нормально и Вячеслав Петрович уйдет на пенсию, займет его место. Но это уже потолок. Начальник отдела в занюханном КБ. Всё! А если бы тогда, в шестьдесят восьмом согласился, все было бы по-другому. И жена не издевалась бы чуть не каждый раз, когда он отдавал ей получку:

— Да я иной раз за день имею столько, сколько ты мне принес!

Коплюшкин иногда, правда, огрызался:

— То-то я гляжу, ты во сне ОБХСС вспоминаешь, тяжело деньги даются?

Но тут уж Лидка зверела, и выкладывала ему все - и что он ничтожество, неудачник, и что даже одевается на ее деньги, и что она не хочет, чтобы дочка, когда вырастет,считала каждую копейку, и что, если бы не она, Лидка, он даже в партию бы не вступил.

Дочка была не его, но Коплюшкин к ней привязался, любил как родную. Своего же сына, от первого брака , он и видел-то последний раз лет десять назад. Только алименты платил. Причем, что его особенно огорчало, первая жена вышла замуж за профессора и не очень-то и нуждалась в этих деньгах. А Лидкин первый муж работал мясником, алименты платил со своего смехотворного оклада. Хотя жил-то, понятно, не на оклад. Как все же несправедливо устроена жизнь!

Вообще-то в молодости Коплюшкин был большой ходок, женщин было много, да и сейчас он кое-что себе позволял, но только так, чтобы Лидка не узнала. Мысль о разводе у него даже не возникала. Да и как развестись? Кооперативная квартира, дача, машина – все, все было оформлено на жену. Не начинать же все сначала в без малого сорок лет.

Вот так и проходили его дни. Он даже уже особенно и не ждал ничего. Не то что смирился, но привык. Не расстраивался, когда слышал о своих однокурсниках, добившихся успеха в жизни. Ну, почти не расстраивался.

И потом все же была, была у него надежда. Лидка время от времени рассказывала про своего двоюродного брата. Брат был дипломат, уже много лет работал за границей, в капстране. Не посол, но что-то очень, очень солидное. И вот этим летом, Лидка говорит, брат приезжает в Москву, надо будет его пригласить на дачу, принять как следует, поговорить. Он может помочь.

И брат действительно приехал к ним на дачу. Жарили шашлыки, мясо было с рынка, не магазинное, вообще Коплюшкины вложились в это мероприятие. Посидели хорошо,. Потом пили чай. Лидка откровенно сказала:

— Ну вот, сам же видишь, как мы живем. Убожество! Можешь помочь?

— Тут есть только один вариант, - подумав ответил брат, - Академия внешней торговли. Знаете такое учреждение?

— Нет, откуда? – хором ответили супруги.

— Серьезная контора, очень серьезная. И серьезные люди там учатся. Ну, с поступлением постараюсь помочь. А когда закончишь… Давай так. Для начала – Югославия, года на три. А потом посмотрим. Устроит?

Коплюшкин сглотнул слюну и согласно кивнул.

— Но только нужна серьезная характеристика из твоего министерства. Этот вопрос сам решай, тут я тебе помочь не могу. Да, и главное - все это надо прямо сейчас, в этом году, туда берут до сорока, – подвел итог Лидкин брат.

И Коплюшкин стал решать вопрос с характеристикой. Это было непросто. Нужно было идти к руководству, просить, объяснять. Руководство должно было выйти на министерство. В министерстве должны были пойти навстречу. Сложно, очень сложно. Чтобы не сказать безнадежно.

Но есть, есть в жизни место и удаче. В конце концов, должно же когда-то повезти! Лидка с товарками гуляла в кабаке. И там познакомилась с членом коллегии как раз его министерства. Член положил на Лидку глаз. На семейном совете было решено пойти навстречу – до какого-то предела. Ну а уж если без этого никак, то тогда чего уж там. Дело того стоит. Не дети, переживем.

И дело завертелось. Правда, случилась заминка. Старпер в министерстве, который проводил с Коплюшкиным собеседование, спросил:

— А почему распался ваш первый брак?

— Не сошлись характерами, - ответил застигнутый врасплох Коплюшкин.

— Как же так, - возмутился старпер. - Вы собираетесь работать в области внешней торговли! Если вы не сумели договориться с собственной женой, как же вы сможете договориться с нашим идеологическим противником!

И не подписал.

Но обошлось, старперу намекнули, и он пошел на компромисс.

Коплюшкин засел за учебники, подготовился, сдал экзамены. Лидкин брат не подвел, все прошло благополучно. Коплюшкин был зачислен.

Учился он хорошо. На практику поехал в Нью-Йорк, контора действительно была очень серьезная. Валюту экономил, нашел место, где безработным раздавали бесплатную похлебку. Похлебка оказалась из трех блюд – суп, мясо с гарниром и – на выбор – кофе или сок. Коплюшкин обычно выбирал кофе.

Но каждый день туда не находишься. Нашлись и другие места, где кормили. Коплюшкин побывал даже в синагоге. Досуг он заполнял телевизором и спиртом, купленным в местной аптеке. В общем, в Нью-Йорке ему понравилось.

А потом Москва, диплом, сборы, и всей семьей – в Югославию! Жизнь, казалось, удалась.

В Югославии им было хорошо. Лидка по ночам не просыпалась, ОБХСС больше ей не снился. В Москву они вернулись только в девяносто третьем году.

Но пока они были в командировке, жизнь на родине резко изменилась. Лидкин брат ушел на пенсию. Надо было устраиваться самим. Но даже не это было самым обидным. Все Лидкины товарки за это время стали хозяйками ресторанов, кафе, магазинов, сколотили себе состояние. А им, им, столько пережившим, столько сил, здоровья и нервов потративших на обустройство своей жизни – им пришлось все начинать с начала. И главное, не давала покоя мысль: «Эх, если бы в эти годы быть в Москве! Уж Лидка бы, с ее-то железной хваткой. не упустила, уж мы бы давно были миллионерами! Ну почему, почему так несправедлива жизнь!»

***

Я тоже когда-то пытался понять - в чем секрет, почему его песни, с такими, казалось бы, несовершенными словами так действуют на меня? Особенно три - "Кони привередливые", "Охота на волков" и, не помню названия, там где "птица Гамаюн мне надежду подает".

Мне кажется, что Высоцкий был прежде всего поэтом, поэтом до мозга костей. По способу восприятия мира, по образу мышления и т.д. Но... тут не знаю, как сформулировать, техники ли ему не хватало, либо чего-то еще, но стихи его сами по себе нельзя назвать сильными.

Однако исполненные автором, с его голосом, актерским мастерством, темпераментом и так далее - они не то что теряли свои недостатки, нет. Несовершенство стиха куда-то исчезало, а достоинства становились наглядными, яркими, вызывающими сильнейшее сопереживание. Как будто это действительно были гениальные стихи.

Можно сказать, конечно, что Высоцкий создал некий синтетический жанр. Но это не жанр, это единичное, неповторимое явление - Высоцкий.

Разумеется, это только мое личное впечатление, не более того.

Чувства добрые

Мой троюродный дядя играл на скрипке в оркестре Большого театра. И, спасибо ему, в детстве я два лета подряд отдыхал в пионерском лагере на Оке, рядом с музеем-усадьбой художника Поленова.

Лагерь был, как я сейчас понимаю, очень хорош – живописная местность, рядом река, хорошие столы для пинг-понга, футбольное поле и многое другое.

Дети артистов туда, правда, не ездили. Ребята были в основном из семей работников театральных мастерских. Вожатые – рабочие тех же мастерских. Правда, один раз приехали и молодые танцоры – парень и девушка, оба лет семнадцати, из балетного училища. Были они у нас помощниками вожатого.

Помню, что парень хорошо играл в футбол, удар у него был мощнейший. В ворота, правда, попадал только изредка. Вообще же он был доброжелателен, любил детей, вечно с нами возился. И мы тоже его любили.

Ну а взрослые - начальник лагеря, вожатые - относились к нему с плохо скрываемой неприязнью. Не раз я слышал, как Женя, старший пионервожатый, говорил этому Володе:

— Ну ты, артист!

И слово это он произносил с отчетливо издевательской интонацией. Да и остальные вожатые, распекая нас за разные провинности, раздраженно кричали что-нибудь вроде:

— Ты у меня сегодня за это весь коридор подметешь! От и до! Артист, понимаешь!

С тех пор прошло чуть не полвека. Но почему-то иногда вспоминается эта вроде бы мелочь, пустяк. Ну не любили рабочие театральных мастерских артистов, делов-то. Но, с другой стороны, разве потом я не насмотрелся на подобное? Да сколько угодно!

Нянечки в больнице, не любившие докторов, рабочие, презиравшие инженеров. И так далее, и тому подобное. Причем не конкретных представителей той или иной профессии, а вообще. Как класс.

А сейчас, в наше время, мы все вместе дружно ненавидим пресловутых «олигархов». Почему?

Желание быть японцем

Дайте мне мантилью,

Дайте мне гитару,

Дайте Инезилью,

Кастаньетов пару.

Козьма Прутков, "Желание быть испанцем"

Самый счастливый народ на земле - японцы. Совершенно точно. Выянилось это после какого-то опроса, который проводился одновременно во многих странах. Там, среди прочего, у людей спрашивали:

— Какое событие двадцатого века вы считаете главным, определяющим, оказавшим наибольшее влияние на жизнь страны и мира?

Ответов было много. Все-таки двадцатый век. Две мировые войны. Октябрьская революция. Атомная бомба. Крах колониальной системы. Полет Гагарина. Высадка на Луну. Компьютеры, Интернет. Это только то, что первое приходит в голову. А уж если подумать! Есть, как говорится, из чего выбирать.

И японцы выбрали. Большинство жителей Японии считает, что главным событием двадцатого века было изобретение лапши быстрого приготовления.

Боже, как счастливо они живут!

О странностях любви

У него была собака. Он ее любил. Был он не поп, как, возможно, кто-нибудь подумал, а обыкновенный пенсионер. А собака была – обыкновенная немецкая овчарка.

Итак, он любил свою собаку. И собака его тоже любила. А больше его не любил никто, даже собственные жена и сын. Может быть, потому, что он любил еще и выпить. А выпив, шел гулять во двор с любимой собакой. Овчарка лаяла и бросалась на людей. Люди ругались. Он тоже злился и выговаривал им:

— Вы не любите мою собаку!

Потом он заходил в продмаг, в винный отдел, брал еще. Садился на лавочку во дворе, выпивал. Не всю бутылку, оставлял кое-что на потом. И засыпал на часок-другой. Овчарка сидела рядом, охраняла хозяина.

Проснувшись, он шел домой. Ругался с женой и сыном. И ложился спать. А жена кормила собаку. И плакала, вспоминая далекую молодость, его ухаживания, цветы, отдых на юге. Тогда ей казалось, что он ее любил. А может, не казалось, может, так оно и было.

Было, да прошло. Теперь он любил немецкую овчарку. Без любви человеку жить трудно. Да и собаке, наверное, тоже.

К истории Харьковского ипподрома

Дядя мой, всю жизнь игравший на тотализаторе, рассказывал историю, свидетелем которой он в свое время стал.

Было это в Харькове, тогда столице Украины, в двадцатых годах. На ипподроме начинались воскресные бега. Вот-вот должен был быть дан старт первому забегу, как вдруг раздался треск мотора и над ипподромом показался самолет с немецкими крестами на крыльях. Даже не самолет, а авиетка.

Не надо только вспоминать Матиаса Руста. Это были другие времена, пилот не нарушил никаких законов. Наоборот, его появление вызвало общий восторг. Самолет сделал круг и приземлился прямо на поле ипподрома. Летчик приветливо махал рукой.

Авиетка еще не остановилась, а публика уже ринулись на поле. Впереди всех бежал дядин приятель Залман, репортер городской газеты. Сенсационное интервью было уже практически у него в руках! Залман добежал до авиетки, залез на крыло и стал задавать пилоту вопросы. Но поскольку русского авиатор, как быстро выяснилось, не знал, то Залман перешел на идиш. Немец дружелюбно улыбался, но опять же явно не понимал ни слова.

И тогда разочарованный Залман повернулся к толпе и громко объявил:

— Сдается мне, что этот немец ни черта не понимает по-немецки!

Сам не пойму

Они вошли в вагон электрички вдвоем и стали около дверей – испитой мужчина лет сорока и женщина с болезненным лицом.

— Граждане пассажиры! – начал он. – Извините, что обращаюсь. Вот, жена моя, - тут он выдвинул женщину вперед, чтобы все смогли ее осмотреть, - поженились, все хорошо было. А в прошлом году заболела. Видите? Да повернись ты, кому говорю! Заболела, и всё! Кто сколько может!

И он пошел вдоль лавок, повторяя уже негромко:

— Все хорошо… заболела… кто сколько может.. посмотрите, вот… дай вам бог, спасибо.

Жена покорно шла за ним. Серое ее лицо напоминало погасший экран сломанного телевизора. Казалось, собери ее спутник с пассажиров рублей триста – и экран вспыхнет, засияет цветной улыбкой, заговорит.

Они прошли весь вагон и скрылись в тамбуре с добычей.

И совершенно непонятно почему, вспомнил я тогда совсем другую пару. В доме отдыха они обедали за соседним столом. Оба уже немолодые, за шестьдесят. Он, как рассказывали, работал в министерстве, бодрый такой, подтянутый мужчина, с энергичной походкой. Она же ходила на костылях, тяжело передвигая ноги.

И вот однажды я встретил его не в столовой, а на территории. Он куда-то шел быстрым шагом. Я кивнул ему в знак приветствия, и он остановился поговорить.

— Видели? – спросил он.

Я не сразу и понял, что он имеет в виду.

— Жену мою видели? Была нормальная женщина еще год назад. А теперь… два инсульта, еле ходит.

Я сочувственно кивнул.

— А мне сиди тут с ней, понимаешь! – чуть не крикнул он, обреченно махнул рукой и поспешил дальше.

И что тут общего, сам не пойму.

Особенности национальной рыбалки

Хотя предприятие наше находится в городской черте и даже не на окраине, но добираться туда удобнее всего на электричке. Дело в том, что три железнодорожные ветки образовали в этом месте что-то вроде треугольника, затрудняющего проезд городского транспорта. Автобусный маршрут по пути к метро проходит через узкий туннель под железнодорожным мостом. Пробки там случаются то и дело, поэтому единственный надежный транспорт – электричка.

Местные жители зовут свой треугольник Бермудским. Кругом Москва, оживленные трассы, супермаркеты, рестораны и прочие внешние признаки новой жизни. А здесь почти все, как прежде. Старые пятиэтажки, магазинчики, поликлиника, школа, детский сад. Предприятия, построенные большей частью еще до войны, пока работающие или уже перепрофилированные под склады.

Тут все знают всё друг про друга. Кто с кем живет, от кого ушла жена, кто и за что сидел, у кого сын в этом году идет в армию, а у кого поступил в институт. Ветку железной дороги называют линией. «Сходить в магазин за линию», «он живет за линией» – обычные обороты в разговорах местных жителей.

Каждое утро, кроме, естественно, выходных, в половине восьмого сажусь я в электричку с тем, чтобы через три минуты выйти на следующей остановке и, перейдя линию, отправиться на родной завод. Линия в этом месте, у платформы – как река, один берег, со стороны города, пологий, другой, островной, высокий.

И вот однажды утром, перебираясь через пути, увидел я на том берегу совершенно пьяного офицера милиции. Времени всего-то полвосьмого, а у него уже, видать, кончились деньги. И вышел рыбак на бережок, закинул сеть, и ждет. А тут и рыбка сама идет в сеть - немолодой таджик возвращается из-за линии в свою дворницкую. И офицер собрался, перестал качаться, с усилием вскинул руку к козырьку:

— Старший лейтенант Сидоров! Ваши документы попрошу!

Таджик покорно достал документ с торчащей из него сторублевкой. Старший лейтенант быстро произвел проверку паспортного режима.

И мы разошлись. Таджик в дворницкую, я на работу, а Сидоров со своей скромной добычей в магазин.

Как разлюбить свои мечты

В детстве каждый мальчик мечтает стать космонавтом. Или музыкантом. Или артистом. Ну, короче говоря, знаменитым на весь мир.

Когда я был маленьким, в космос не летали и космонавтов еще не было. Помню, что в пятилетнем возрасте я очень хотел, чтобы мне купили детскую гармошку. А мама не покупала, хотя я очень огорчался и даже плакал. Наверное, уже знала, что слуха у меня нет и в помине. А я это понял только позже, годам к десяти.

Ну и поэтому, наверное, мне захотелось стать артистом. И хотелось долго, несколько лет. А потом и артистом расхотелось. Случилось это так.

Я пошел гулять в парк рядом с домом. А там снимали кино. Какой-то, говоря теперешним языком, ролик. Был он посвящен только что введенной новой милицейской форме. В кольце обступивших их зрителей стояли режиссер, оператор с камерой, еще какие-то люди и два артиста, одетые милиционерами. Одного из них я и сейчас, кстати, вижу в кино. Он довольно часто снимается в ролях второго плана. Очень неплохой актер, по-моему. Хотя фамилию его не скажу, все как-то забываю в титрах посмотреть.

Ну так вот, режиссер крикнул публике, чтобы вели себя тихо, скомандовал «Мотор!», и съемка началась.

И первый актер, смотря в камеру, сказал:

— И теперь у наших милиционеров новая красивая форма!

И показал рукой на второго. А тот принял позу манекенщика, чтобы можно было лучше рассмотреть его мундир.

— Стоп, – закричал режиссер, - стоп! Давайте еще раз. Вот вы – как вы показываете на него? Это не жест, а черт те что! Жест должен быть выразительным, он должен убеждать! И не вижу на вашем лице радости, восхищения новой формой! А вы тоже, что это за деревянная поза! Где естественность, непринужденность? Вы должны всеми своими движениями показать, что форма очень удобная, что в ней вам хорошо! Давайте, ну вы же актеры, в конце концов, или кто? Собрались! Мотор!

И снова первый актер, смотря в камеру, произнес:

— И теперь у наших милиционеров новая красивая форма!

И снова второй принял соответствующую позу. И снова режиссер остался недоволен и стал на них орать.

И так было и в третий раз, и в четвертый. А потом мне надоело на это смотреть и я ушел. И артистом быть расхотелось.

Читаю про ЕГЭ.

Как только происходят (или планируются) какие-то реформы, всегда начинаются споры - будет ли лучше, в чем преимущества и недостатки существующего порядка, какие, соответственно, недостатки и преимущества предлагаемого.

А мне кажется, обсуждать всерьез можно только одно - как работают коррупционные схемы сейчас и как они будут работать после реформы. А что они будут работать - никто и не сомневается. А это, в свою очередь, во многом лишает смысла всякие новации. Все равно коррупция все обессмыслит.

И пока коррупция не будет введена в какие-то более скромные рамки - все частные реформы, вроде ЕГЭ, бесполезны.

ИМХО.

Сергей и Лелька

В лихие девяностые Сергей работал менеджером. Хотя еще совсем недавно был инженером, учился в заочной аспирантуре, неспешно писал диссертацию, а в свободное время потихоньку изменял жене.

И все порушилось. Жена, как выяснилось, тоже не теряла времени даром. Пришлось развестись, разменять квартиру. Сергею досталась комната в коммуналке, а жена с сыном въехали в двухкомнатную. Распался их брак, распался и НИИ, где работал Сергей. Аспирантуру он бросил, надо было крутиться, зарабатывать на жизнь. Выручило хорошее знание английского. Бывшая подруга, Марина, основавшая брачное агентство, взяла Сережу в свою контору.

Обязанности были несложные. Из Америки приезжал очередной жених. Надо было встретить, поселить в гостиницу, взять у Марины список невест, обзвонить их, назначить каждой время беседы с женихом, а потом сидеть рядом и переводить. Ну и после всего этого проводить в аэропорт.

Претенденток в те годы было много. Выйти замуж за американца! Уехать в Америку! Там тепло, сытно и работать не надо. На каждого захудалого жениха-американца приходилось по десять-пятнадцать невест. А женихи действительно были захудалые, это Сергей понял за время работы. Приезжали, как правило, люди, которые у себя, в Америке, семью создать не могли – по бедности ли, возрасту, какому-нибудь физическому недостатку, а то и по всему этому вместе.

Жених обычно садился вместе с Сергеем за столик в гостиничном ресторане. И начинался парад невест. На каждую у жениха было отведено полчаса. Посмотрел, оценил, задал несколько вопросов. Взял телефон. Да, еще невеста выпивала чашку кофе за счет жениха. Все, время кончилось. «Прошу меня извинить, я очень спешу! Я вам непременно позвоню. До встречи! Следующую, Сергей!»

Однажды очередной жених после пятой, что ли, невесты, не выдержал:

— Сергей, пойми, я простой парень, фермер. А эти! Кандидат технических наук, потом искусствовед, потом актриса. Нет, это не то! Мне нужна скромная, работящая девушка, которая родит мне детей, будет помогать в хозяйстве.

— Ну хорошо, Джонни, сейчас будет тебе простая, скромная девушка. Подожди, мне нужно сделать звонок.

И Сергей пошел к телефону-автомату. Раскрыл записную книжку, полистал, подумал, выбрал номер.

— Лелик, привет! Узнала? Ну дел было много, не звонил, извини. Слушай, ты можешь приехать прямо сейчас? Да подожди ругаться, я тебе дело предлагаю! Всю жизнь будешь меня благодарить, дура!

Короче говоря, Сергей объяснил ей ситуацию. И Лелька бросила все дела, примчалась. Вела себя скромно, кофе выпила, от американской сигареты отказалась. Представилась работницей швейной фабрики. Натурально смущалась, когда фермер спрашивал о ее прошлой жизни. Намекнула на несчастную любовь и проходимца-жениха. Девушка она была красивая, молодая. Фермер сиял.

И дело закрутилось. Жених приехал снова, уже через месяц. Сделал официальное предложение. Лелька преодолела многочисленные инстанции, оформила все бумаги. И уехала в Америку, на свою ферму. Напоследок переночевав у Сергея в коммуналке.

А через пару лет она прислала Сергею приглашение. Он поехал, но до Лельки не добрался. Осел в Чикаго, сначала убирал мусор, развозил пиццу, потом его взяли в крупную фирму инженером. Английский он знал хорошо, да и специалист Сергей был неплохой. Потом женился на американке, получил гражданство.

Дома, в Москве, живут бывшая жена, сын и старушка-мать. Но он приезжает иногда, привозит деньги. Звонит бывшим подругам, водит их в рестораны. Вспоминают молодость. А примерно через месяц уезжает домой, в Америку. Жизнью своей доволен.

А Лелька вернулась в Россию. Ей еще нет сорока, и она не собирается гробить свою жизнь на какой-то занюханной ферме.

О советской эстраде

Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды,

Слишком долго вы молились, не забудьте прошлый свет.

Бальмонт

Популярность эстрадных артистов – вещь недолговечная. Пять, ну десять лет он наверху, окруженный поклонением публики и вниманием прессы, потом ажиотаж проходит, на телевидение и радио приглашать перестают, диски не выпускают, и артист постепенно забывается.

Но иногда все же его, постаревшего, приглашают в какую-нибудь программу. Вот, дескать, дорогие друзья, перед вами кумир ваших родителей! Сейчас он исполнит шлягер семидесятых годов! Ваши аплодисменты, попрошу!

И какой-нибудь молодой человек в студии вежливо слушает, хлопает, думая про себя: «Ну и редкостный отстой этот лысый кумир семидесятых! Как можно было такое слушать, не понимаю».

А ведь если разобраться, то зря он так. Совершенно не исключено, что этому лысому он обязан жизнью. Ведь вполне может быть, что именно под эту самую музыку этого самого молодого человека в свое время и зачали его папа и мама.

Так что аплодируйте, юноша, аплодируйте!

Старые мысли о главном

Прихожу однажды на работу, немного опоздал, вхожу в комнату. И вижу, что все наши женщины сильно взволнованы. Вскоре и причина выяснилась: новость, сенсация, Дима из пятнадцатого отдела женится на Нинке, которая в техбюро работает. Обсуждали женщины это дело бурно, нехотя отвлекаясь на работу.

— Господи, я думала, он умный парень, а он просто дурак!

— Нет, ты не права, жалко Диму, Нинка его вокруг пальца обвела.

— И, главное, что он в ней нашел? Такой интересный парень, умница, а она – ни фигуры, ни мордашки!

— Да на ней пробы негде ставить!

Все горячились, чуть ли не кричали, перебивали друг друга. Диму жалели, Нинка же всех возмущала. И только одна Светлана Федоровна молчала. Хотя слушала внимательно.

И когда обсуждение уже затихало, она задумчиво, как бы сама у себя, спросила:

— А может быть, она хороша в постели?

Прошло года два, и я снова увидел всех наших женщин в сильном возбуждении. Да и немудрено. Оказывается, Дима бросил Нинку из техбюро! Негодованию женщин не было предела.

— Нет, ну какой подлец! Бросить Нинку!

— Да он мизинца ее не стоит! Кобель и мерзавец!

— Он должен был ценить, что такая женщина ему досталась. Да кто он такой по сравнению с ней! Красавица, скромница, все для него делала!

А Светлана Федоровна опять молчала. Но потом все же поинтересовалась:

— А может быть, она не так хороша в постели?

***

Сейчас по "Культуре" повторяли фильм "Русские против Фишера". Смотрел и вспомнил одну историю.

Со мной вместе работала одна молодая женщина. И то ли в конце семьдесят первого, то ли в начале семьдесят второго года она отдыхала на Домбае, кажется. И там же перед матчем с Фишером отдыхал Спасский. И они, по словам этой женщины, нередко виделись, беседовали, поскольку Спасский ухаживал за ее подругой.

И вот он говорил, что перед матчем очень важно испытать себя, получить встряску - спуститься, например, по горной реке на байдарке. Или совершить опасное восхождение. И что это намного важнее, чем сидеть и зубрить дебюты.

Я тогда болел за Спасского. Но после ее рассказа как-то начал сомневаться в его грядущем успехе.

О скромности

Помню, в брежневские времена разговорился я с одним партийным работником. Дело было за праздничным столом, где мы случайно оказались рядом. И он стал мне рассказывать какую-то длинную историю: как приехал в Москву его бывший сослуживец, как позвонил ему на работу, сказал, что привез гостинцы, что надо бы увидеться, что, может быть, сходим сегодня в ресторан, я приглашаю. И как они пошли в этот ресторан, как сели за столик, как подошел официант и стал принимать заказ, а они решали, что именно выбрать из меню…

Слушал я все это вполуха, история казалась обычной пьяной болтовней, ничем не интересной, но и не слушать было невежливо. Но тут в тусклом его рассказе блеснул алмаз чистой воды:

— Ну и я ему говорю: как сидеть будем, скромно, по партийному, или коньяку закажем?

Так впервые услышал я о сложном взаимодействии двух сущностей – скромности и партийности. Как и положено, между ними существовала тонкая диалектическая связь, единство и борьба противоположностей. Которая со временем привела к возникновению нового понятия – партийная скромность. Об этом нередко писали в газетах – кто-то там потерял партийную скромность или не проявил партийной скромности, короче говоря, поступил очень и очень нехорошо. Но что именно сделал этот провинившийся работник, в чем он оступился, можно ли ему доверять, как прежде, – все это простому читателю было непонятно. Мерещились какие-то купеческие пьяные загулы, икра, шампанское, даже развеселые девицы. «Так, именно так теряют партийную скромность», - думал я, читая очередную статью.

Но увы, действительность оказалось проще и скучнее. Однажды приятель рассказал мне, что его родственник, дипломат, много лет проработавший в одной из западноевропейских стран, вернулся в Советский Союз. И привез очень много всего, несколько контейнеров – мебель, электронику, даже автомобиль. Причем все это он вовсе не украл, а купил на заработанные деньги. И тем не менее схлопотал выговор «за потерю партийной скромности». Потому что вместо того, чтобы тихо пользоваться импортными благами, он жил напоказ, ездил на своей иномарке, приглашал гостей, демонстрировал им невиданные в те времена диковины – видеомагнитофон, посудомоечную машину, кондиционер и прочее. А работал-то он на Западе даже не послом, а всего лишь консулом. И окружающие решили: нет, брат, не рассказывай нам сказки, дескать, на зарплату купил. Потерял, потерял ты партийную скромность. Получи для начала выговор и крепко подумай о своем поведении. Не по чину берешь!

***

Получил письмо от главного редактора "64" Марка Глуховского. С его любезного разрешения помещаю здесь.

Уважаемый Семен!

Со значительным опозданием Вам пишу, за что приношу самые искренние извинения. Чтобы написать Вам мне нужно было найти старое письмо Генны Сосонко, и все как-то не получалось, не хватало времени. Сейчас удалось.

Как я понял из пересказа Макса, Вас расстроило, что в эссе Генны Сосонко "Дело-Табак", которое опубликовано во втором номере журнала "64", эпизод с Батуринским описан без указания Вас как первоисточника. Это досадное, но именно что недоразумение, свидетельство чему - давнее письмо Генны, которое он мне прислал вместе с текстом. Отрывок из этого письма я Вам высылаю.

"Эпизод с Батуринским (неплохой, по-моему) заимствован из рассказов Старого Семена на сайте Чесспро. Я поставил - по словам свидетеля, не писать же Старого Семена. Спросил у Юры В. его настоящее имя, что бы написать вместо свидетеля, но тот (Юра) как-то не ответил. Если сочтешь, что лучше озвучить его имя - т.е. по словам ТАКОГО-ТО, можешь спросить у Юры, ежели нет, то можно оставить и так...Наверное, все это не играет никакой роли."

Как видите, Генна не имел в виду Вас обкрадывать. Я посчитал, что коль скоро эпизод описан на форуме и под псевдонимом, то его автор вряд ли так уж волнуется о том, чтобы в печати появилось его настоящее имя, и не стал заниматься выяснением подробностей. При этом сам первоисточник на сайте я не читал. Если мы чем-то обидели Вас этой публикацией, я приношу свои самые искренние извинения. Надеюсь, Вы понимаете, что никакой злой воли, желания как-то Вас обидеть или обойти у меня нет, не было и быть не могло.

С уважением, Марк.

P.S. Если хотите и если это для Вас важно - можете опубликовать это письмо на форуме Chesspro)))

Позволю себе свой ответ М.Глуховскому также привести здесь.

Уважаемый Марк!

Вы пишете:

«Как я понял из пересказа Макса, Вас расстроило, что в эссе Генны Сосонко "Дело-Табак", которое опубликовано во втором номере журнала "64", эпизод с Батуринским описан без указания Вас как первоисточника. Это досадное, но именно что недоразумение…»

Боюсь, что недоразумение продолжается. Дело совершенно не в том, что в эссе Г.Сосонко не упомянут мой псевдоним.

Для наглядности.

Текст Г.Сосонко, «64» №2, 2009

Виктор Давыдович Батуринский тоже был заядлым курильщиком. По Центральному Шахматному клубу на Гоголевском он ходил с зажжённой сигаретой в зубах. Всем прочим курить категорически воспрещалось. «Кого увижу с сигаретой, лишу права играть в шахматы на территории СССР!» – угрожал то ли в шутку, то ли всерьез глава советских шахмат.

Однажды в Москву приехали шахматисты из Зальцбурга и, зайдя в клуб, попросили организовать матч с москвичами. Надо ли говорить, что все австрийцы были откровенными любителями. Работники клуба на скорую руку мобилизовали всех, кто оказался в этот день на Гоголевском. Матч игрался в Большом зале. Курящие австрийцы, незнакомые с местными порядками, немедленно задымили, и воздух в зале очень скоро стал сиреневым. Глядя на такое раздолье, закурили и москвичи. Вдруг в холле появился окруженный свитой Батуринский с дымящейся сигаретой во рту. Ужасная картина предстала перед его глазами, он едва не лишился дара речи. В добавление ко всему из зала вышел юноша в свитере и джинсах с незажжённой сигаретой в руке. Не говоря ни слова, он подошел к Батуринскому, вынул у того изо рта сигарету, прикурил, вставил её обратно в вельможный рот и, не торопясь, вернулся в зал.

Очевидец вспоминает, что дальнейшее напоминало немую сцену из «Ревизора»: «Батуринский начал хватать ртом воздух, но, наконец, совладав с собой, просипел : "Наш или австрияк?" Кто-то из свиты успокоил босса: "Да австрияк, Виктор Давыдович, не волнуйтесь, австрияк, наш бы не позволил себе!"»

Текст СС, гостевая ЧессПро, 13.09.2005

Грозный директор ЦШК и всех советских шахмат В.Д.Батуринский был заядлым курильщиком. По Центральному Шахматному клубу он ходил только с зажжённой сигаретой в зубах. Другим, однако, курить категорически воспрещалось. Батуринский кричал : «Кого увижу с сигаретой, лишу права играть в шахматы на территории СССР!»

Однажды в выходной день в ЦШК приехали австрийцы – человек тридцать. Были они любителями шахмат из города Зальцбурга. Попросили организовать им матч с московскими любителями. Работники клуба мобилизовали всех, кто пришёл в этот день в ЦШК – и матч начался.

Играть всех посадили в Большом зале ЦШК. Курящие австрийцы немедленно достали сигареты. Глядя на это раздолье, закурили и наши. Зал был весь в клубах табачного дыма.

Я наблюдал эту вольницу из холла перед Большим залом. И тут появляется Батуринский – с сигаретой во рту и в окружении свиты. И смотрит на этот разврат. Затем из зала выходит юноша в свитере и джинсах. В руке – незажжённая сигарета. Не говоря ни слова, он подходит к Батуринскому, вынимает у него изо рта сигарету, прикуривает, вставляет её обратно в вельможный рот и уходит в зал. Далее возникла немая сцена из «Ревизора». Батуринский хватает ртом воздух. Я, честно говоря, испугался. Сложения он был апоплексического – инсульт был вполне реален.

Совладав с собой, Батуринский просипел : «Наш или австрияк?»

Кто-то из свиты успокоил босса : «Да австрияк, Виктор Давидович, австрияк, не волнуйтесь, наш бы не позволил себе!»

Так благополучно всё и закончилось – не как у Гоголя.

Итак, в последнем абзаце у Г.Сосонко упоминается некий очевидец. А предыдущий текст, по логике вещей принадлежит уважаемому гроссмейстеру. Тогда как на самом деле, как легко убедиться, текст этот – мой. Соответствующие ссылки на гостевую ЧессПро я Вам давал.

Могу и еще раз повторить, вот они:

#30-0-141

Если бы Вы (или Сосонко) поставили слова «очевидец вспоминает» в начале этого текста, а не в конце, то никаких претензий у меня бы и не возникло. Не упомянули меня, ну и ладно.

Но в данном случае, уж простите, претензия моя совершенно в другом. В том, что гроссмейстер Г.Сосонко чужой текст выдал за свой. И напечатал в редактируемом Вами журнале. И очень странно, что Вы упорно не желаете этого признать.

С уважением,

Старый Семен

***

Сегодня продолжил общение с многоуважаемым Марком Глуховским. Помещаю в выдержках.

Уважаемый Семен!

Я именно что признаю Вашу правоту по всем пунктам, а кусок письма Генны прислал просто для того, чтобы убедить Вас в его порядочности. Я согласен, что кавычки следовало бы поставить в другом месте. Вы совершенно правы, а я - нет, и еще раз прошу у Вас извинения.

Уважаемый Марк!

Рад, что Вы согласны со мной по всем пунктам.

Мне кажется, что для того, чтобы инцидент считался исчерпанным, редакция, как это обычно бывает в подобных ситуациях, могла бы поместить короткое, в несколько строк, объяснение по поводу случившегося.

Уважаемый Семен!

Откровенно говоря, мне не хотелось бы этого делать, и пока не вижу, почему должен делать это. Я не думаю, что этот микро-конфликт того заслуживает. Свою позицию я высказал. Если Вы хотите пообщаться на эту тему с Генной - могу дать Вам его email.

Уважаемый Марк!

Простите, в таком случае Ваши извинения принять не могу.

Семен, решать, разумеется, Вам. Если хотите, можем еще как-нибудь вернуться к обсуждению этого вопроса.

Без комментариев.

***

Припоминаю такой случай. Какой-то поэт (кажется, фамилия его была Журавлев) однажды напечатал под свои именем стихотворение Ахматовой. Когда это выплыло, то поэт объяснил происшествие следующим образом:

Когда-то,- писал он, - я эти стихи прочел, и мне они так понравились, что я даже переписал их от руки. А спустя много лет нашел этот листок в своих бумагах и решил, что стихи - мои. Ну и тиснул. Не судите строго.

***

Геннадия Андреевича Зюганова я однажды видел вблизи.

Дело было в Барвихе, в санатории ЦК КПСС Администрации президента. Зюганов набирался сил после неудачной президентской кампании двухтысячного года. А я оказался там по случаю - хороший знакомый проходил в Барвихе курс реабилитации после инфаркта и захотел повидаться, для чего прислал за мной своих шофера и охранника. Повидались, поговорили, и я пошел к специальной автомобильной площадке, где ждала меня хозяйская машина.

И застал волшебную сцену: мимо идет сам Геннадий Андреевич. И видит: ба, двое пролетариев, шофера! Надо же поговорить! Подошел и спрашивает:

— Ну, как жизнь, товарищи?

— Потихоньку, Геннадий Андреевич!

— Не надоело на хозяев-то работать? Не хочется как раньше - на весь народ?

— Неплохо бы, - несколько неуверенно ответил один из пролетариев.

— Ну, успехов вам, товарищи! - сказал Зюганов, крепко пожал рабочие руки и пошел питаться в столовую санатория ЦК КПСС Администрации президента.

А пролетарии - шофер и охранник, действующие офицеры спецслужб - молча смотрят ему вслед.

***

И еще немного о Артуре Рубинштейне.

Вспомнил замечательную историю, которую он рассказал в одном интервью, напечатанном, кажется, в "Неделе".

Рубинштейн гастролировал в Испании , увлекя боем быков, ходил на корриды и подружился со знаменитыми матадорами (или тореадорами, всегда путаю). Они часто проводили время в ресторанах, обсуждали тонкости боев. И однажды испанцы сказали ему:

— Артур, мы хотим завтра пойти на твой концерт!

"Я, - вспоминал Рубинштейн, - испугался. Они отличные ребята, эти тореро, но ... И я стал лепетать что-то вроде того, что завтра у меня неудачная программа, вам будет неинтересно, давайте в другой раз и т.д.

И тогда один из них ответил:

— Сеньор Артур, в нашей работе очень много тонкостей, мало кто из публики понимает всё, что мы делаем. Но когда мы что-то делаем очень хорошо - это понимают все!"

Непроворный инвалид

Жить единым человечьим общежитьем.

В. Маяковский

Петр Сергеевич вырос в самой обычной семье и жизнь прожил тоже самую обычную, ничем не примечательную. Послевоенное детство, двор, пристеночек, голубятня. Потом дворовая шпана, драки, даже отсидка по молодости. Два года всего, но зарекся на всю жизнь. Освободившись, устроился на завод, получил специальность. Постепенно встал на ноги, завел семью. Через десять лет и квартиру получил, двухкомнатную, в Бескудниково, На работу, правда, ездить было далеко, больше часа в один конец. Но ничего, зато отдельно, без родителей и соседей.

В пятницу Петр Сергеевич выпивал. Сначала немного после работы, со своими мужиками, потом брал бутылку и ехал домой. Жена накрывала на стол, сидела с ним, тоже выпивала рюмки четыре. А в субботу он выходил во двор, играл в домино, пил пиво, отходил.

Так и шла его жизнь, день за днем, год за годом. Дочка выросла, привела в квартиру мужа, появились внуки. Жить стало тесновато, но ничего, тем более на работе дали садовый участок, и Петр Сергеевич стал его обустраивать по выходным. Это дело ему нравилось. Один, никто не зудит, не мешает. Поработал, устал – отдохнул. Поел, выпил стопочку, поспал. И все на свежем воздухе.

А потом он заболел. Тяжело, чуть не загнулся. Гангрена, пришлось ампутировать ногу чуть ниже колена. Поправлялся долго, привыкал к протезу тяжело. И стал Петр Сергеевич пить. Уже не выпивать, а именно пить. Родные сначала терпели – болеет все же человек, но потом начался крик, скандалы, жена, дочка, ее муж – все постепенно возненавидели Петра Сергеевича. Ну да и он тоже не оставался в долгу.

Так продолжалось года два, пока не стало совсем плохо. Он упал, сломал шейку бедра. Пришлось лечь в больницу, сделали операцию. Но ходить он так уже и не смог. И родные сдали Петра Сергеевича в приют. Да он и не возражал, там хоть орать на него не будут каждую минуту.

Приют был огромный, многоэтажный, весь пропахший мочой. Поселили его в двухкомнатном боксе, в большой комнате, с двумя соседями. И еще двое жили в маленькой, итого пять человек. Двое не вставали, лежачие. Двое ходили – с костылями. А Петр Сергеевич получил коляску и научился на ней ездить. Постепенно освоился, познакомился с мужиками. Смотрели телевизор. Иногда выпивали, посылали кого-то из ходячих в магазин. Часто-то не получалось, почти всю пенсию забирали за проживание, оставалось рублей четыреста.

И еще иногда он ездил на своей коляске в гости на четвертый этаж, к интеллигенту. Тот жил в отдельной комнате, с телевизором и собственным сортиром. Тоже и с ним выпивали, но культурно, по чуть-чуть. Смотрели телевизор, про политику говорили, про футбол. Потом Петр Сергеевич возвращался в свой бокс, где сортир на пятерых, двое, правда, не ходят, но не легче – пока санитарка за ними судно вынесет, измучаешься от этой вони.

Он часто вспоминал детство, барак. Там вообще сортир был один на весь коридор, и ничего, как-то жили, не ругались. А здесь всего-то пятеро, даже трое, если разобраться. Но старые же все, больные. Особенно этот, Иван из маленькой комнаты, после него и не зайдешь, все мимо делает.

И вот однажды, после пенсии, выпили они с мужиками на лестничной площадке, покурили. Петра Сергеевича чего-то развезло, и он поехал к себе. Открыл дверь в туалет, а там… Ну ясно, Ванька опять насвинячил! Петр Сергеевич заехал в маленькую комнату. Ванька сидел за столом и ел, видать, родные приходили, пища была не казенная.

— Ванька, сука, убери за собой, сколько тебе говорить! Тебя что, мордой тыкать надо в твое дерьмо?

— Да пошел ты, пьянь вонючая, - огрызнулся Ванька, отрезая кусок копченой колбасы.

И тут что-то помутилось в голове у Петра Сергеевича. Потом уже, через какое-то время, он вспомнил, как подъехал к Ваньке, как выхватил у него нож, и как этим ножом ударил снизу вверх, под подбородок. Изо всей силы.

Сначала приехала «Скорая», а потом и милиция. Составили протокол, Петр Сергеевич подписал. Увезли труп, долго обсуждали, куда везти безногого преступника. Так и не решили, сказали ему:

— Побудешь здесь пока.

И ушли. Петр Сергеевич даже заехал на четвертый этаж, к интеллигенту, все ему рассказал, выпили грамм по сто. А через пару дней его все же забрали. Ну а до суда он не дожил.

Любовь, похожая на сон

Что же делать, если обманула

Та мечта, как всякая мечта,

И что жизнь безжалостно стегнула

Грубою веревкою кнута?

А. Блок

Довлатов однажды сказал, что последней, может быть, умирает в человеке низость. Верить в это как-то не хочется. Хотя много, много раз приходилось убеждаться в справедливости такого мнения. Ну ладно уж, хорошо, пусть низость. Но только у мужчин. А у женщин последней умирает, конечно же, романтика, вера в прекрасное!

Вот, помню, был у меня такой случай, лет тридцать тому назад. Сидел я в компании трёх женщин. Пили чай, женщины болтали о всякой ерунде, я тоже иногда что-то вставлял в разговор. Так, для поддержания беседы. Да и слушал, честно говоря, вполуха. Но вдруг разговор приобрел остроту и неожиданность.

– Девочки, а знаете, почему у Демиса Руссоса такой красивый голос? – спросила одна.

И дождавшись заинтересованной тишины, несколько даже торжественно объявила:

— Он безумно любил свою жену, и когда она умерла, он себя кастрировал!

Я приложил все усилия, чтобы не засмеяться. Это было бы в высшей степени бестактно.

— Не может быть, – немного подумав, сказала вторая. – Я не верю, что в жизни бывают такие чувства!

— Ах, ты не веришь! – взорвалась первая. – А вот возьми «Новый мир», второй, кажется, номер за этот год, прочитай «Терпение» Нагибина, и ты поймешь, что бывают! Бывают!

И тут я не вытерпел, вмешался. Хотя, конечно, не стоило этого делать.

— Девочки, милые, если бы он себя кастрировал, так у него бы борода выпала.

Возникла неловкая пауза. Мне и самому стало стыдно. За свой цинизм, за безверие. Но уже через секунду третья женщина задумчиво и с некоторой надеждой возразила:

— Но лысина-то у него есть!

Каша в голове

– Сын мне сказал, дескать, у Чехова написано: у людей, много думающих, но мало образованных, в голове дикая каша. Ну и вот, смотри, что получается. С образованием у меня не очень, честно говоря. Хотя институт-то закончил, вечерний. Но, к примеру, языков не знаю. Так, английский со словарем. Философов никаких не читал. И вообще, умные книги не люблю. Детективы там, приключения – другое дело. Или в кино сходить с супругой, отдыхающий фильм какой-нибудь посмотреть. И сын, он правильно говорит: от многих знаний многие печали. А попросту говоря, меньше знаешь – лучше спишь. Стало быть, остается одно – поменьше думать. Чтобы избежать каши в голове. Над головой звездное небо, внутри меня – нравственный закон, и пошли все на хер. Жизнь прекрасна!

А с другой стороны посмотреть, то как не думать? Разные ведь ситуации случаются.

Вот я тебе уж скажу откровенно, как все вышло? По молодости сошелся я, значит, с одной. Ну, сошелся и сошелся, думаю. Не с ней первой, не с ней последней. Ну и так получилось, она залетела, а мне ничего не сказала. И уехала на все лето в лагерь пионервожатой. А в конце августа приезжает, звонит. Встретились, то, сё. Ну и она мне говорит – дескать, так и так. А срок-то уж большой, аборт делать поздно. И, главное, работаем мы вместе, люди наверняка все уже про нас знают, иначе-то и не бывает. А меня как раз по работе продвигать собирались, в партию вступить предложили. Ситуация, короче. Тут уж пришлось подумать. Жениться, не жениться? Жениться и развестись сразу? А алименты, восемнадцать-то лет выплачивать. И потом, чем она так уж плоха? Девка красивая, квартира у нее. С родителями, правда, да они старые уже, больные. И потом, сколько можно по столовым этим ходить, желудок портить. Вот и получалось, всё один к одному. Женился, вот до сих пор живем, все хорошо, сын осенью в институт поступил. На историка учиться будет. Я-то хотел, чтобы как я, – инженером. Ну да ладно уж. Одно плохо – взрослый детина, а все книжки читает. Девок кругом – вагон, а он этими книгами глаза портит. Да еще и мне рассказывает, слушай, мол, отец, я тебе сейчас из Канта прочитаю, про нравственный закон. Я ему говорю:

– Сынок, каша у тебя в голове! Сходил бы лучше в кино, пива выпил, с девушкой познакомился.

Злится, ругается на меня и снова в книжку. Вот так и живем. Ну ничего, образуется. Повзрослеет, забудет про эти книги.

Белые ночи в Пярну

Не знаю, как сейчас, а в семидесятые годы пляж в эстонском городе Пярну делился на две части: направо - женский, налево – общий. Никакого забора между ними не было, стоял, кажется, только столб с табличкой «Женский пляж». Приходишь на пляж, и поворачиваешь налево. Стараясь при этом не косить глазами. Пярну считался курортом семейным, молодежи было мало, и никаких особых волнений такое положение вещей не вызывало.

Вдоль всего пляжного берега, у самой кромки, была выложена пешеходная дорожка – деревянный настил, по которому у курортников было принято прогуливаться вечером, когда уже никто не купался и не загорал.

И однажды произошел такой случай. Дело было поздним вечером, почти в полночь, но еще не совсем стемнело, в Пярну – если кто не знает - тоже бывают белые ночи. Мы с приятелем неспешно гуляли по дорожке вдоль берега, рассуждая о разных высоких материях. Вокруг – ни души. Тихо, только море плещется.

И вдруг в сумраке увидели мы, что какая-то странная фигура издалека бежит прямо на нас. Мы остановились и стали ждать. Фигура подбежала поближе и оказалось довольно толстой женщиной лет пятидесяти с гаком. Причем абсолютно голой.

— Как вам не стыдно, - не переводя дыхания, закричала она, - тут женский пляж! Совсем совесть потеряли! Тут женщины загорают, а они! Наглость какая!

Мы переглянулись и ушли. И дорогой я все пытался понять, чем мы ей помешали, зачем она пробежала эти сто метров? Или даже сто пятьдесят?

Крась, маляр, и будь здоров!

Маляры всегда честны

Б. Окуджава

Говорят, что при социализме безработицы не было. Это верно, но все же не совсем.

В самом начале семидесятых годов был я в командировке, в маленьком белорусском городке. Единственным работающим предприятием - градообразующим, как сейчас говорят, - была ГРЭС. Ну и были еще, конечно, магазины, столовые, мастерские, гостиница для командированных и ресторан при ней же. Все, больше работать было негде. Поэтому за любую работу люди держались зубами. В ресторане, например, мало того что не обсчитывали – на чай не брали. Даже если я оставлял на столе какие-нибудь пятнадцать копеек, официантка догоняла и совала мне мою мелочь. Иначе можно было вылететь с работы. А найти другую было невероятно трудно.

Один мой приятель завел там роман с девушкой, работавшей на ГРЭС маляром. И она, бедняжка, в откровенную минуту рассказала, через что ей пришлось пройти, чтобы эту самую малярную работу получить. До этого подобные истории я слышал только про девиц, мечтавших стать актрисами. Или актрис, хотевших получить роль в кино. Но то кино, а тут – жизнь.

— Бригадиру, мастеру, - буднично перечисляла она, - начальнику АХО, замдиректора по общим вопросам, рожа его гнусная, век бы ее не видеть. Потом дежурным инженерам смены, троим. Но это уж хрен с ними. Начальнику отдела кадров, само собой. Но инженеру по технике безопасности! – вдруг взорвалась девушка. - Ему-то за что! Сука!

О задачах молодежи

Главная задача нашей молодежи - учиться у старшего поколения…

Ю.В. Андропов

Хожу по летним московским улицам, смотрю вокруг. Господи, как хорошо быть молодым! Вот он идет, веселый и счастливый, в ухе у него пирсинг, на майке месседж, на поясе плеер, в штанах пенис. И всё этому пенису подчинено. И пирсинг, и плеер, и месседж. И, кажется, вся жизнь.

Кто знает, пройдет каких-нибудь тридцать, ну сорок лет, и, может быть, именно он, тот самый, который сейчас с пирсингом и месседжем, будет брюзжать, что молодежь испорчена, что в наше время все было по-другому, что были идеалы и люди к чему-то стремились. Точно так же, как сейчас сокрушаются по этому – по этому ли? - поводу бывшие комсомольские работники времен Брежнева. А во времена их молодости – снявшие сталинские френчи пенсионеры.

Но пока - он молод и весел. В ухе у него пирсинг, на майке месседж, на поясе плеер, а в штанах пенис.

Пусть он будет счастлив подольше!

Асимметричный ответ (к истории советско-американских отношений)

Помнится, после объявления Рональдом Рейганом программы "звездных войн" Михаил Сергеевич Горбачев заявил, что ответ Советского Союза будет асимметричным. Советские люди так и не узнали, что имел в виду наш Генеральный секретарь. То ли американцы испугались этого самого асимметричного ответа, то ли денег им стало жалко, но их широко разрекламированная программа так и не была реализована. И о ней постепенно забыли. А вот выражение Горбачева запомнилось, вошло в обиход и даже иногда воплощалось в жизнь. Во всяком случае, один мой знакомый дал такой ответ. Причем именно американцам.

Дело в том, что у него были свои сложности с этой страной. Возникли они так. Семья его распалась, и жена, не оформив развод, уехала с ребенком в Америку. Причем уехала она в гости, по приглашению, да так и не вернулась. А в Москве у жены остался любимый человек, Володя. Из-за которого, собственно, она с мужем и рассталась. Володя даже пару раз ездил к ней в Америку, но почему-то возвращался.

Муж сначала очень переживал, потом, с годами, постепенно привык. Тем более, что стало не до переживаний - шли девяностые годы, времена были трудные, он лишился работы. Надо было как-то выживать, и он сдал свою двухкомнатную квартиру. Ту самую, в которой он прожил с женой в любви и согласии больше десяти лет. А себе снял однокомнатную. На разницу и жил, небогато, мягко говоря.

Но жена как-то про это узнала. Скорее всего, любимый человек ей настучал. И однажды раздался телефонный звонок.

— Сергей, ты ведь сдаешь квартиру, в которой я тоже прописана! - сказала жена. - Я желаю участвовать в прибылях. Америка это приветствует! Деньги будешь отдавать Володе.

И повесила трубку.

Это был удар ниже пояса. Если отдавать даже не половину, как она требовала, а треть, то денег элементарно не хватит на жизнь. И потом, сколько можно терпеть ее выходки? Надо бороться! Выписать ее из квартиры! Как безвестно отсутствующую.

Но оказалось, что сделать это очень и очень сложно. Собирать бумаги, искать свидетелей. Дело может тянуться годами, да еще и неизвестно, чем кончится. Тем более, если жена узнает. Надо искать другие пути.

И тут, на свое счастье, Сергей вспомнил Михаила Сергеевича с его асимметричным ответом. И решился. Занял денег, дал взятку народному судье, и выписал зарвавшуюся американку из своего жилища. Гуд бай, Америка!

Культурные беседы

Мама моя окончила МГУ, филологический факультет. И хотя жизнь ее сложилась так, что по специальности она почти не работала, но какой-то след обучение все же оставило. Во всяком случае, не раз к ней обращались со словами:

— Я вижу, вы культурный человек.

Два таких случая вспоминаю иногда. Оба они были в больницах, где мама в последние годы своей жизни лежала неоднократно.

На Ленинградском шоссе, сразу за Речным вокзалом, в нескольких старых одноэтажных зданиях красного кирпича размещалась небольшая ведомственная больница. Принадлежала она, уж не помню, то ли какому-то заводу, то ли речному пароходству. И даже называлась не больницей, а медсанчастью. Палаты были без удобств, разве что умывальник стоял – один на восемь человек.

И вот мама лежала в такой палате. А в соседнюю привезли жену какого-то начальника – из того самого ведомства, которому принадлежала медсанчасть. Для нее, как тогда это называлось, «создали условия» - вынесли все кровати, кроме одной, поставили какую-то мебель, повесили нарядные занавески и т.д. И вот эта самая жена, встретив маму в больничном коридоре, сказала ей:

— Я вижу, вы культурный человек, сможете оценить. Я хочу вам показать, как я свою палату оборудовала.

И повела ее показывать – салфеточки, покрывала, настольную лампу, зеркало и прочее. Палата действительно выглядела очень уютно. Что мама и сказала, нисколько не покривив душой.

В другой раз мама лежала в Боткинской, в хирургии. У нее был сложный перелом руки. Многое зависело от лечащего врача. Сначала он разговаривал с мамой суровым тоном. Но как-то вечером, в свое дежурство, сказал ей:

— Я вижу, вы культурный человек, хочу с вами поговорить. А то тут такая публика, слова не с кем сказать. Вы любите поэзию?

— Ну, вообще-то да, люблю, – несколько растерянно ответила она.

— Баркова, например? Я обожаю Баркова! Но так трудно его достать, он же у нас после революции не издается.

— Насколько я помню, он и до революции не издавался, ходил в списках, - сказала мама, - у сестры, кажется, дома что-то лежит, от первого мужа осталось.

— А вы не могли бы у нее взять на время, - с дрожью в голосе спросил врач, - я аккуратно, верну в целости и сохранности, слово коммуниста!

Короче говоря, моя семидесятилетняя тетка своим красивым каллиграфическим почерком переписала матерные стихи в ученическую тетрадку. И мама вручила их хирургу. Тот был счастлив. Приходил иногда, читал маме отрывки.

— Правда ведь прелесть, вот это место? – спрашивал он.

— Да, конечно, - вежливо отвечала она.

От лечащего врача многое зависело.

***

По какой-то ассоциации вспомнилась древняя уже история.

Издание "64" было восстановлено в конце шестидесятых, если я не путаю Это была, по существу, газета, выходила она раз в неделю, стоила 5 копеек, и, между прочим, раскупалась при тираже чуть ли не 100 000. Редактировал ее Тигран Петросян.

Потом, в семидесятые, было решено: во-первых, сменить редактора - им стал Анатолий Карпов, во-вторых, сменить периодичность - "64" стал выходить раз в две недели и, в третьих, придать изданию журнальный формат.

И вот чуть ли не в первом издании журнала почти четверть номера занимала пьеса - да, кажется, пьеса - какого-то неизвестного автора по фамилии Шах. Долго я не мог понять - зачем печатать такую лабуду. А потом знающий человек объяснил:

— Иначе нельзя было! Шах - это псевдоним. Человек работает в ЦК ВЛКСМ, на большой должности. Сам понимаешь, нужный человек.

Потом уж я и фамилию этого человека узнал. Он еще дальше продвинулся по служебной лестнице, был довольно известен. Много публиковался в партийной печати. Но, к счастью, с шахматами завязал.

Восточная мелодия

Дело было давно, лет тридцать тому назад. Пошел я на свадьбу. Жених был москвич, а невеста – приезжая, из Нальчика. Большинство гостей были оттуда же – родственники невесты. И вот один из них рассказал мне такую историю.

"У нас недавно такой случай был, смешной. У одной женщины мотоцикл есть, сын на нем ездит. И ребята без спросу взяли, покататься, да? И кто-то с мотоцикла колесо снял. Женщина стала узнавать – кто, что? А ей сказали – это сын завгара мотоцикл взял. А завгар хорошо живет. Ну, женщина к нему пошла, к завгар. Говорит:

— Такое дело, твой сын у моего сына мотоцикл взял без спроса, а колесо снял. Верни колесо или давай двадцать пять рублей!

А завгар не сообразил, резко ей ответил:

— Что мой сын, нищий - на мотоцикле кататься? У него «Жигули» есть. Иди отсюда!

Ну, и она пошла к участковый милиционер. Так мол и так, сын завгар у моего сына мотоцикл взял, колесо не вернул. Ты милиция или кто! Помогай давай!

А участковый тоже не сообразил, обыск сделал у завгар. А завгар хорошо живет. Колесо не нашли, нашли три тонны пшеницы.

Ну, у нас такие дела через райком партии делаются. Участковый звонит в райком, говорит:

— Вот, делал обыск у завгар, искал колесо от мотоцикла. А нашел три тонны пшеницы. Что делать?

А тот, райком, тоже не сообразил, отвечает:

— Что мне, тебя учить, как преступников искать? Действуй, понимаешь!

И участковый его арестовал, завгар, начал допрашивать. А завгар стал называть. Одного назвал, второго, третьего. Участковый ему уже криком кричит:

— Остановись, слушай, ты что делаешь!

А завгар на принцип пошел:

— Нет, - говорит, - если я, так пусть и все!

Так у нас река течет – воды видно не было, одна пшеница. Потому что у нас все хорошо живут!"

Игрок и игрочки

Помню, на работе у нас ребята увлеклись шахматами, играли пятиминутки в обеденный перерыв. Играли они слабо, для уравнения шансов я давал им фору минута на пять плюс ладья. Тут мне нередко приходилось и проигрывать, особенно нашему оператору ЭВМ Толяну - самому сильному из них.

Побеждая, он мне обычно сообщал, что таки игрочков, как я, он пачками вертел кое на чем.

Ну а остальных он хотя чаще и обыгрывал, но в упорной борьбе. И нередко, когда у него просили реванша, отвечал:

— Не, сейчас не могу. Ум устал.

Комплимент

Много раз в своей жизни делал я женщинам комплименты. А они мне – только однажды. Поэтому случай этот и запомнился.

Она работала у нас на этаже. Эффектная такая молодая женщина с рыжеватыми волосами. Часто заходила в нашу лабораторию к своей подруге – поболтать о шмотках, обуви и прочем. Однажды от польской косметики разговор их плавно перетек к польской политике – «Солидарность», Лех Валенса, дело было году в восьмидесятом, что ли. И вдруг она, эта рыжая, говорит:

— В Польше поднимает голову фашизм!

Тут я насторожился. Не то что я был таким уж поклонником Валенсы. Дело было совсем в другом. Попытаюсь объяснить.

Помню, еще в школе одноклассник мой сказал:

— И чего Запад носится с этим Солженицыным? Ведь писатель-то слабый, «Один день Ивана Денисовича» написан примитивно!

Ни до, ни после не замечал я за ним ни малейшего интереса к литературе. А тут вдруг такое радикальное заявление. А объяснилось оно просто – папа его, оказывается, был лектором МГК КПСС, мама – тоже партийным работником. Ну и наслушался, видать, дома их разговоров.

А в семьдесят девятом другой отпрыск номенклатурных родителей всерьез уверял меня, что ввести войска в Афганистан было необходимо, потому что иначе их ввели бы американцы. «Мы опередили их на два часа! Американский посол плакал, когда наши самолеты приземлялись в Кабульском аэропорту!»

Как это ни смешно, но потом выяснилось, что и тут было то же самое, папа рыжей антифашистки оказался партийным работником.

Постепенно мы с ней не то что подружились, но стали разговаривать, иногда курили в коридоре. И однажды она мне сказала возмущенным тоном:

– Не понимаю баб, которые с неграми спят. Я бы лучше умерла!

– Знаешь, Наташа, не все так просто, – решил я ее подразнить, – вот Сережа Лукинов мне рассказывал. Когда он учился в институте, то у них было много студентов из Ганы там, Сомали, Анголы, и многие девушки говорили то же самое, что и ты. Но стоило им хоть раз попробовать, так они резко меняли свое мнение.

Тут глаза ее сверкнули неподдельным гневом, и она чуть ли не выкрикнула:

– Да я лучше с тобой пересплю, чем с негром!

Боже, как это было прекрасно – красивая женщина говорит тебе такие слова. Да еще с таким искренним чувством!

Старое и новое

Не перестаю удивляться – как изменились шахматы с появлением игровых программ! Не говорю уж о дебютной подготовке, о таблицах Налимова. Но ведь и играть гроссмейстеры стали по-другому. Без стереотипов и предрассудков, считая варианты и меньше думая о «законах шахмат».

Помню, в свое время, когда я играл в кандидатских турнирах в «Буревестнике», меня очень удивлял Витя Черный – ныне заслуженный детский тренер Виктор Аркадьевич. Он постоянно – практически в каждой партии - сидел в цейтнотах. А когда приходилось с ним анализировать, то выяснялось, что он смотрел чуть ли не все возможные ходы, напрочь отвергая т.н. «общие принципы» и «понимание позиции». Меня это тогда даже забавляло немного. А теперь выясняется, что Витя был абсолютно прав. И именно такой подход дает наибольшие результаты.

Думаю, предвестником нового стиля можно назвать Виктора Львовича Корчного. Он-то всегда, с молодых лет, играл конкретно. Вспоминаю рассказ кинодокументалиста Виноградова, автора интереснейшего фильма «Шахматисты». Мы часто беседовали с ним в "Эрмитаже". К сожалению, забыл его имя-отчество.

Так вот, в пятидесятых годах Виноградов, еще подростком, был демонстратором на одном из чемпионатов СССР. И наблюдал совместный анализ молодого мастера Корчного с маститым Иливицким. Они только что сыграли партию, Корчной победил. Но по внешнему виду соперников можно было подумать совершенно противоположное. Иливицкий был расслаблен и благодушен. Корчной же напоминал загнанного в угол зверька.

— У меня был большой перевес, – немного огорченным тоном говорил маэстро, – линия, хороший слон, центр. Очевидно, вместо ладья е1 надо было играть эф четыре.

— А тогда, - мгновенно отвечал Корчной и начинал быстро-быстро передвигать фигуры, - и где у вас перевес?

— Да, пожалуй, - подумав соглашался Иливицкий, - ну, значит, не эф четыре, а сначала короля на аш два.

— Как на аш два! – изумлялся Корчной, - тогда ведь… и снова мгновенно плел на доске сеть вариантов.

И вот так они и анализировали. И Иливицкий ушел домой с горечью незаслуженного поражения. А Корчной – с ощущением закономерной победы.

***

Благодаря гроссмейстеру В.Ткачеву шахматы наконец-то вышли на первые позиции в новостных лентах. А мне почему-то вспомнилась история, которую когда-то рассказывали про московского кандидата в мастера Маркуса.

Человек он был чрезвычайно интеллигентный. При этом любил выпить. А в шахматы играл хорошо. Мне, правда, помню, еще школьником удалось у него выиграть, но совершенно случайно. В абсолютно безнадежной для меня позиции Маркус зевнул подряд два несложных швинделя (одного было недостаточно) и сдался. Но я понимал, что играет он в шахматы много лучше меня.

Ну так вот, дело было так. Противнику Маркуса - назовем его К. - нужно было обязательно выиграть для выполнения кандидатской нормы. Но поговорить с Маркусом перед партией он не решился. Как он потом рассказывал: культурный человек, немолодой, как ему предложить?

Ну и начали они играть. По дебюту Маркус получил перевес. И К. осмелел.

— Не хотите по стаканчику красного? - спросил он у партнера.

— С удовольствием, - ответил тот.

Они быстро сбегали, выпили, вернулись в клуб и сели за доску. Маркус продолжал наращивать преимущество. К. предложил повторить. Повторили. Вернулись. Маркус методично давил и уже выиграл пешку.

— А еще по стаканчику? - спросил К.

— Не откажусь, - ответил партнер.

Ну и за третьим стаканчиком К. откровенно все ему объяснил.

_ Так что же вы сразу не сказали? - удивился Маркус. - Разумеется, какие могут быть вопросы. А я-то вас не понял! Уж вы извините меня, старого дурака! Столько вы пережили, я представляю. Ах, как нехорошо! Пойдемте!

И они вернулись в клуб и закончили партию ко взаимному удовольствию.

***

О Довлатове много написали литераторы из его питерского окружения. Люди совершенно разные, с разной судьбой. Но есть некий общий рефрен. Ну не могут они смириться с его посмертной славой. Как же так, ходил среди нас, писал какую-то мелочевку, да, остроумную, даже, можно сказать, талантливую, но разве это большая литература? Ни романа настоящего, ни повести! Да еще и пил, делал гадости, женщин обижал. А вы всё из него чуть ли не икону делаете. Да вот он какой был-то на самом деле! Опомнитесь, люди! Разуйте глаза!

А глупые люди глаза разувают - и в книжку. Довлатова перечитать.

***

Раньше, когда читал без очков, я тоже любил, едучи в метро, заглядывать в чужие книги. Тем более, что читали тогда, до появления плееров и прочей электроники, больше. И, помню, огорчало меня, что читают-то люди не то - фантастику, детективы и тому подобное. А не Белинского и не Гоголя.

Но однажды, дело было, кажется, в конце восьмидесятых, рядом со мной села немолодая женщина, достала из сумки тоненькую книжечку, раскрыла и стала читать. Я скосил глаза - стихи! Боже, как хорошо! Да и сопереживала она всей душой - то улыбалась, то хмурилась, перелистывала страницы вперед и назад, возвращаясь к уже прочитанному. Я ехал и думал: наверное, Мандельштама издали. Или Цветаеву. А женщина тем временем добралась до портрета автора и стала его внимательно изучать. Взглянул и я. Это была ее фотография.

Ленинские уроки

В детстве я собирал значки с Лениным. Хотя, когда нас в первом классе водили в Мавзолей, то Сталин мне понравился больше. Он лежал красивый, в мундире и с усами. А Ленин – невзрачный и в обычном пиджаке. Но значков со Сталиным не продавали. А с Лениным их было много, самых разных. Ленин в детстве, с кудрявой головой. Ленин-гимназист, Ленин-студент. Ну и, конечно, Ленин-вождь. Значки я собирал года два, не меньше. Прикреплял их на картонки, обтянутые красным сатином. Картонок было уже штук пять, на каждом значков по двадцать. Но потом старшая пионервожатая взяла у меня значки на какую-то выставку. И там они пропали. Украли, как она сказала. Но Ленина я продолжал любить. Помню, как нравилась мне песня, которую разучивали на уроках пения:

Я знаю, великий Ленин

Заботлив и ласков был.

Он взял бы нас на колени,

С улыбкой бы нас спросил:

Ну, как вам живется, дети?

И через строчку, которую не помню, дети отвечали Ильичу:

Мы всех счастливей на свете!

Ну а что было дальше в этой песне – уже совсем забыл. Хотя, наверное, где-то можно этот текст и найти.

Время шло, я стал пионером, потом комсомольцем. Чувство к вождю не прошло, нет, но свежесть его как-то угасала. Да и песни про Ленина никакого удовольствия почему-то уже не доставляли. Хотя кто знает, в Ленине ли здесь было дело, или в самих этих песнях:

Мы за партией идем,

Славя Родину делами,

И на всем пути большом

В каждом деле Ленин с нами!

Это пел обычно какой-нибудь бас, торжественно и тщательно артикулируя. А потом вступал хор с преобладанием женских голосов:

Ленин всегда живой,

Ленин всегда с тобой,

В горе, надежде и радости.

Ленин в твоей весне,

В каждом счастливом дне,

Ленин в тебе и во мне!

Но, так или иначе, к Ильичу я относился с огромным почтением. Не то, что к Хрущеву или к Брежневу. Те были – я это видел - обычные люди, недалекие даже. А вот Ленин! Это же совсем другой человек! Вождь!

Но потом, в студенческие уже годы, перелистывая какой-то том его собрания сочинений (нужно было что-то законспектировать по истории партии), наткнулся я на одно ленинское письмо. Речь там шла об академике Павлове. Ильич писал, что академик хочет за границу, но пускать его туда нельзя, больно он антисоветски настроен, будет про нас говорить черт-те что. И здесь-то не стесняется, а уж там! А, с другой стороны, и репрессировать нельзя, мировая буржуазия подымет хай. Поэтому, писал вождь, предлагаю дать ему усиленный академический паек, и он наверняка заткнется, академик этот.

Вот после этого я и понял, что никаких вождей не бывает. А бывают просто люди.

Петя и Сима

Познакомились они в начале тридцатых, на вечеринке. Она – совсем молоденькая, только что окончила ФЗУ, он был уже взрослым тридцатилетним мужчиной. Она понравилась ему сразу – и внешностью, и скромным поведением. Он стал ухаживать, потом предложил пожениться. Она согласилась, сыграли свадьбу, очень скромную, и стали жить вместе. Он работал по снабжению, она на швейной фабрике. Жили душа в душу, только вот детей у них не было.

В самом начале семейной жизни он изложил ей свои принципы.

– Сима, – сказал он, – у нас с тобой одна жизнь, я хочу, чтобы ты была счастлива. Ну и я тоже. Деньги я заработаю, главное – чтобы нам никто не помешал. Поэтому никогда и ни во что не суйся. И не выделяйся. Скажут тебе вступить в комсомол – вступай. Не скажут – сиди и молчи. Позовут на собрание – иди. И руку подымай вместе со всеми. Теперь дальше. Подружки на работе, ну понятно, без этого нельзя. Ничего лишнего им не рассказывай. Спросят – как там дома у тебя – отвечай: ой, я вчера такой борщ сварила, Петя две тарелки съел! О чем мы с тобой говорим, что делаем, куда ходим, кто у нас друзья, кто родственники – ничего!

– Но почему, Петя?

– Да потому! Потому что жизнь такая, что пропасть можно ни за понюшку табака! Даже если ничего не говорить. А уж если говорить, тем более. Поверь мне, я-то знаю!

Она поверила. И не ошиблась. Жизнь они прожили долгую и счастливую. Даже в войну было неплохо. В армию Петю не взяли по здоровью, работал он в ОРСе, продукты были. Ну и промтовары тоже.

А после войны вернулись в Москву, потом квартиру получили, отдельную. Трудно это было, но Петя добился. Потом из снабжения он ушел – нервы были уже не те, стал закройщиком в ателье. Конечно, возможности стали поменьше, но, с другой стороны, не так уж много им и надо было.

Проходили годы, десятилетия, жизнь шла, время менялось. Умер Сталин, потом сняли Хрущева. Петр Сергеевич и Серафима Григорьевна старели, стали иногда и болеть. Но жили так же счастливо, душа в душу. Несчастье случилось при Брежневе, Пете было уже за восемьдесят. Дом их было решено снести, квартиры давали в новостройках, без телефонов. Петя стоял насмерть, ходил по инстанциям, скандалил, упирался, но все-таки добился, чтобы дали за выездом, в старом районе.

Они переехали, Петя успел даже сделать ремонт, и его разбил удар. Умер он через три дня. Сима пережила его почти на десять лет. Но это была уже не та жизнь. Она пыталась искать какие-то новые привязанности, дружбы. Стала больше говорить. Но то, что когда-то сказал ей муж, сидело в ней крепко. Незадолго до смерти, во времена перестройки и гласности, она сказала мне, посмотрев какую-то политическую передачу:

– Сталин, конечно, был бандит, это я и так знала всю жизнь. Но молчать надо при всех режимах. Поверь мне, я-то знаю!

И давно уже нет их на свете, и Симы, и Пети. Детей у них не было, и горевать о них некому. Но я часто их вспоминаю. Этих советских Пульхерию Ивановну и Афанасия Ивановича. Старосветских помещиков без поместья.

Мелкий случай из старой жизни

В нашем учреждении сотрудники боялись больше всего не директора, не завлабов и завотделами. Самым грозным человеком была у нас табельщица. Это была женщина лет пятидесяти, маленькая, худая, невзрачная, зато необычайно скандальная и злопамятная. Своей - небольшой - властью над людьми она прямо-таки упивалась.

Честно говоря, я долго думал, что эти свойства ее характера происходят от полного отсутствия личной жизни. Но внезапно выяснилось, что это не так. В партком нашего НИИ явилась жена одного сослуживца и оставила жалобу. Она писала, что муж ее, Александр Степанович, член партии с 1942 года, состоит в незаконной связи с табельщицей Ираидой Гавриловной, между прочим, также членом партии. Оскорбленная женщина требовала от партийного комитета принять самые решительные меры.

Эту, можно сказать, сенсацию обсуждали у нас много и долго. Итог подвел мой молчаливый друг Петька.

— Ну что же, - сказал он, выслушав все мнения и подумав, - Александр Степаныч - он же фронтовик, все четыре года на передовой. Смерть, как говорится, видел в лицо. Его Ираидой Гавриловной не испугаешь.

Немного об индийском кинематографе

В нашем НИИ была аспирантура. И в ней учился один иностранец. Из одной братской социалистической страны. Где папа его занимал очень высокую должность, а одно время даже был членом Политбюро соответствующей братской компартии.

Поэтому сын его, аспирант, жил не в общежитии, а в гостиничном номере-люкс. Парень он был видный, при деньгах, и наши советские девушки его охотно и много любили. Кроме того, немало времени у него уходило на рестораны, карты и бега. Ну и на водку, понятно. И еще он немного прифарцовывал. А учеба и работа над диссертацией как-то шли сами собой, без его участия. Но вполне успешно.

Однажды знакомая девушка рассказала мне, как она вместе с этим, уж не помню, Миреком или Влодеком, а может Йожефом или Гансом - что совершенно несущественно - пошла в кино на двухсерийный индийский фильм. Какая-то "Любовь в Симле" или "Зита и Гита", или еще что-то в этом роде. Ее потряс не только сам фильм, но и тонкая душевная организация ее спутника.

— Мирек так рыдал! - говорила она с восхищением.

А я-то, простофиля, считал его человеком совершенно циничным. Этого, уж не помню, как его звали. Может, Марек. А может, Влодек. А может как-то еще. Но это и неважно.

Шахматы и математика

Очень давно одна знакомая рассказывала мне, как она сдавала устную математику на вступительных экзаменах в один из лучших вузов страны.

Она была уже довольно известной шахматисткой, спорткафедра ей, видимо, помогала, но все же двойку получать было нельзя. А математику она не знала. Ну совсем.

Рассказ ее звучал так.

"Ну, теорию-то я списала из книжки, а там еще график надо было построить. А как его строить - откуда я знаю? Сижу, сижу, уже отвечать надо идти . Ну я взяла с горя и ладошку свою обвела. А экзаменатор попался добрый такой старичок, интеллигентный, он бумажки-то мои посмотрел и говорит:

— Ну что же, девушка, теория у вас более-менее нормально изложена, а вот график, вы уж меня простите, подкачал, да, подкачал. И больше тройки я вам при всем желании никак поставить не могу, вы уж на меня не обижайтесь, милая.

И, значит, пишет мне тройку в экзаменационный лист. Я лист-то взяла а уж потом говорю ему:

— Эх, так твою мать, надо было мне ногу обвести!"

Нина и ее товарищи

Она была молода, образованна, недурной внешности. Но личная жизнь как-то не складывалась. Не то, что ее не было совсем, нет. Скорее наоборот, мужчин в ее жизни было даже слишком много. Но все это было не то.

То она влюблялась, влюблялась отчаянно, до слез и истерики. А он через какое-то время уходил по-английски. То наоборот, сходилась с мужчиной, как она потом говорила, кривя губы, "для здоровья".

Мужчины были разные - и те, кто стремился к серьезным отношениям, и те, кому просто хотелось сегодняшний вечер провести весело и необременительно. Со временем она и сама стала отлично понимать, что нужно ее очередному партнеру.

А вот что нужно ей самой? Тут все было сложнее. И одиночество, и тоска, и влюбленность, и желание быть любимой, да просто-напросто желание - все это перемешалось в ее огрубевшей уже душе.

А время шло, ей исполнилось уже тридцать два, надо было что-то предпринимать. Или рожать без мужа. Или все-таки выйти замуж. Родители ее, уставшие от неустроенности своей единственной дочери, были уже готовы на первый вариант, да чего там – просто криком кричали: «Нинка, рожай, мы воспитаем!»

И она стала выбирать отца своей девочки. Из имеющихся вариантов. А почему девочки? Ну, во-первых, ей и самой хотелось именно девочку. А во-вторых, старый приятель, с которым она обсуждала иногда свои дела, укрепил ее в этом желании, сказав:

— Девочка лучше! Мальчик кем только ни может стать – алкоголиком, наркоманом, бандитом, да всего и не предусмотришь. А девочка? Ну в самом худшем случае станет блядью. Да и то – это же не на всю жизнь, потом пройдет.

Короче говоря, она родила. И именно девочку. А от кого – никто не знал. Когда ее спрашивали, она отшучивалась:

— Да я и сама не пойму. Вот подрастет, станет на кого-то похожа, тогда будет ясно.

С появлением ребенка жизнь ее, конечно, изменилась. Но не так уж сильно, впрочем. Девочка росла, опекаемая бабушкой и дедушкой. А Нина продолжала жить так, как привыкла.

Ну а потом пришли новые времена. И она занялась бизнесом. Дела пошли хорошо, через несколько лет у Нины была уже своя фирма. Секретарша, подчиненные. Она взяла на работу несколько своих бывших мужчин, отработанный материал, как она их мысленно называла.

Ей доставляло некоторое удовольствие, приехав на работу, говорить, проходя мимо них в директорский кабинет:

— Здравствуйте, товарищи!

Товарищи здоровались, несколько, правда, смущенно. Впрочем, работали они на совесть, и платила им Нина неплохо.

Шли годы, Нина старела, дочка выросла, окончила институт, пошла работать. Однажды завела с мамой разговор об отце. Нина оборвала ее очень резко, крикнула, что отец ее подлец и говорить на эту тему она не желает.

Подчиненные, тоже постаревшие, иногда выпивали и спорили, кто из них отец. И из них ли он вообще. Однажды даже набрались смелости и спросили у Нины. Она ответила:

— А какое, собственно, ваше собачье дело? Работать надоело, так и скажите.

И больше этот вопрос не обсуждался.

А потом Нина серьезно заболела и работать больше не смогла. И передала фирму дочке. А та первым делом уволила всех этих старперов и набрала молодых, толковых ребят. И дела пошли еще лучше.

А старперы иногда приходили к Нине домой, все вместе. Цветы приносили, конфеты. Пили чай, разговаривали. Потом дочка приезжала с работы и говорила:

— Ну все, мама устала. До свидания, товарищи!

И они расходились по домам.

Жизнь наперекосяк

Когда Сережа был маленький, то однажды попал в число счастливцев, которые во время первомайской демонстрации бежали на трибуну Мавзолея, вручали лидерам страны цветы и повязывали им пионерские галстуки. Ему достался всего-навсего Булганин. А вот девочке, которая была уж ничем не лучше его, - сам Сталин.

Тут вот что интересно. Если бы ему кто-то накануне обещал: Сережа, завтра ты увидишь Сталина вблизи, прямо как меня сейчас! Как бы он был счастлив! И ведь назавтра это сбылось! Но получилось как-то странно - и Сталина увидел, а вместо радости обида.

И обида эта грызла его всю жизнь. Во всяком случае, и сорок лет спустя. Выпив, он принимался рассказывать – как бежали по ступенькам, как он хотел свои цветы отдать не кому-то другому, а Сталину, Сталину! Но ему велели строго-настрого: Булганин! А этой, понимаешь, шмакодявке – так пожалуйста, Сталин.

— Ты пойми, - говорил он мне, - я ведь не против Булганина, хороший дядька был, зря его Никита снял. Но то Булганин, а то Сталин! Пойми ты!

— Да понял я, Сереж, понял, ты успокойся, - отвечал я, - давай лучше за здоровье! Булганин тоже неплохо.

— Да что ты в этом понимаешь! Молокосос, тебе в пятьдесят втором сколько было?

— Два года.

— Два года! – презрительно передразнивал он меня. - А тоже, рассуждать берешься. Может, у меня вся жизнь от этого не так сложилась. Может, я поэтому и пью! А ты… неплохо… думай, чего говоришь. Ладно, давай!

Мы чокались, выпивали, разговор перескакивал на другие темы. Но в следующий раз все повторялось.

***

А когда я был мальчишкой, в Чехословакии тоже было два гроссмейстера - Филип и Пахман. И шестнадцатилетний, кажется, международный мастер Горт. Который в 63-м приехал в Москву выполнять гроссмейстерскую норму. И на моих глазах, выиграв у Симагина, ходил по сцене, довольно потирая руки - цель была близка. Впрочем, норма ему тогда не покорилась. Гроссмейстером в том турнире стал Антошин. Международными мастерами Б.Владимиров и Либерзон. От Болгарии был Падевский, от ГДР - Питч, Польшу представлял Бальцеровский, Кубу - Хименес. Был и один западный шахматист - голландец Куйперс. А выиграл турнир Смыслов, опередивший Таля, Глигорича, Кереса, Сабо, Матановича, Симагина и всех остальных.

Подсчитал - перечислил пятнадцать участников. А было-то их шестнадцать. Кого-то забыл.

Рыбка и человек

Борису Васильевичу Спасскому сейчас уже за семьдесят, но он по-прежнему строен, моложав, нравится женщинам. А что было в шестьдесят девятом году, когда он стал чемпионом мира! Молодой, красивый, знаменитый! Слово «мачо» тогда у нас еще не было известно, поэтому Борис Васильевич считался плейбоем. Тоже ничего, между прочим.

И вот одна девушка, любительница шахмат, решила непременно с ним познакомиться. И даже каким-то образом раздобыла его телефон. Домашний, разумеется, мобильных тогда, опять же, не было.

Для храбрости она немного выпила. А потом набрала номер. Спасский снял трубку.

— Здравствуй, Боренька! – сказала девушка.

— Здравствуйте. А с кем я, собственно, говорю? – поинтересовался чемпион мира.

— Это твоя рыбка! – сообщила девушка.

— Что-то не припомню я такой рыбки в своем аквариуме, - ответил Борис Васильевич и повесил трубку.

А вот интересно, если бы сейчас чемпиону мира позвонила рыбка? Что бы он ответил? Сказал бы, что пользуется Фрицем? Поинтересовался номером версии?

***

Когда мне было чуть ли не двадцать, беседовал я с сослуживцем, немолодым уже человеком, фронтовиком. И он учил меня жизни.

— Допустим, Семен, у меня голова болит. Чего я делаю?

— Не знаю, Виталий Васильевич, - отвечал я.

— Я беру стакан водки и выпиваю. Понял?

— Понял.

— Хорошо. А теперь - живот болит. Чего я делаю?

— Не знаю, Виталий Васильевич.

— Беру стакан водки с солью и выпиваю. Понятно?

— Понятно.

— Так. А теперь - простуда у меня. Чего я делаю?

— Стакан? - догадался я.

— С перцем! С перцем!

Вот так. А вы говорите - стакан вина!

***

Вспомнился мне рассказ моего приятеля-музыканта.

Он халтурил на выпускном вечере в школе. Оркестр набрали с бору по сосенке, рядом с моим приятелем играли на своих инструментах два приятеля-старичка. Посматривали в зал и шепотом делились впечатлениями.

— Саня, посмотри на ту девицу в левом углу.

— Это которая с большим декольте? Да уж, хороша!

— Ох, это будет мировая .....! Клянусь, я бы ей!

Парадокс

Дело было в самом начале семидесятых. Девочки из нашей лаборатории нашли себе подработку.

Тут надо кое-что пояснить. Платили им мало – работая на должности лаборантки или старшего техника, получали они меньше ста рублей. Правда, и работы было немного, впрочем, довольно простой – снимать показания приборов, рисовать по точкам графики на миллиметровке, считать на калькуляторе и т.п. Подработку же найти было сложно, для этого нужна была справка для совместительства. А давали такую справку крайне неохотно.

Но девочки наши нашли работу, где справка была не нужна. На Центральной базе Посылторга им давали толстые пачки писем и незаполненные открытки. И они должны были эти открытки заполнять.

Ну, если уж совсем подробно. Посылторг – была такая контора – занимался тем, что рассылал товары по почте. Трудящиеся писали письма – хочу, дескать, купить мотоцикл. Или лодочный мотор. Или еще чего-нибудь. А Посылторг должен был этот товар выслать по почте. Но это в идеале. А на практике большая часть писем оставалась без удовлетворения. При этом Посылторг обязан был на каждое письмо ответить, сообщить трудящемуся, что просьбу его выполнить не может. Ввиду, как тогда говорили, отсутствия наличия.

Процесс этот осуществлялся, как бы сейчас сказали, в ручном контуре. Вернее, почти в ручном, на оборотной стороне открытки уже стоял фиолетовый штамп с таким примерно текстом:

«Уважаемый товарищ ...........................!

Сообщаем Вам, что в настоящее время на складе Посылторга ..............................................

отсутствует. До конца года поступления данного товара на склад не ожидается».

Ну а девочки наши должны были каждую открытку заполнить. На лицевой стороне вписать адрес и адресата, на оборотной – опять же адресата и наименование временно отсутствующего товара. Заполнишь сто открыток – получишь копеек, кажется, пятьдесят.

Заработок небольшой, но ведь в рабочее время. И они этим занимались. Умудрялись за месяц заработать рублей десять-пятнадцать.

Некоторые письма они мне давали почитать. Человек, обычно откуда-нибудь из глубинки, подробно рассказывал Посылторгу про свои обстоятельства, объяснял, почему ему так необходим лодочный мотор или швейная машина. Крупным почерком, на нескольких страницах, описывал свою жизнь. Читать это было тяжело. Особенно зная, что на свой крик души он получит через неделю-другую открытку:

«Уважаемый товарищ! Сообщаем…» ну и т.д.

И даже девочки наши – молодые, красивые – казались мне, когда я читал эти письма, виноватыми в том, что участвуют в этом посылторговском конвейере отказов. Хотя, конечно, ни в чем они виноваты не были. И вообще никто вроде не был виноват.

А получалось противно. Вот ведь парадокс.

***

Честно говоря, Кирсанова никогда толком не читал. Пробовал, не пошло. И стихи эти знал только по песне, которую пела Пугачева. И особенно не вдумывался в них.

А потом как-то прочел у А.Аронова в его еженедельной колонке "Поговорим" о Кирсанове и этом стихотворении. Дословно не помню, но смысл был примерно такой. Вот жил довольно известный поэт Кирсанов. Мастерство у него было, а вот чувства настоящего в стихах не замечалось. А потом он заболел, заболел безнадежно. И написал вот это замечательное стихотворение. Предсмертное.

Эти летние дожди,

эти радуги и тучи -

мне от них как будто лучше,

будто что-то впереди.

Будто будут острова,

необычные поездки,

на цветах - росы подвески,

вечно свежая трава.

Будто будет жизнь, как та,

где давно уже я не был,

на душе, как в синем небе

после ливня - чистота...

Но опомнись - рассуди,

как непрочны, как летучи

эти радуги и тучи,

эти летние дожди.

Триумф воли

История эта случилась в шестидесятых годах. Жил да был в Москве автомеханик Владимир Петрович Р. Мастер он был хороший, зарабатывал прилично. А потом он достал чертеж японского противоугонного замка. И вдвоем с приятелем наладил частный бизнес. Замочки выходили не хуже японских. Дело пошло, и еще как пошло! Дело в том, что в продаже не было не только японских, а и вообще никаких. Клиентура разрасталась, к нему обращались балерины, артисты, даже космонавты. Владимир Петрович купил цветной телевизор, подумывал о жилищном кооперативе. Все было хорошо и вдруг...

И вдруг он получил повестку. Явиться во столько-то к начальнику управления по Москве. И не в ОБХСС его вызывали, и вообще не в милицию. А в очень серьезную контору. Владимир Петрович не спал почти всю ночь, обсуждал с женой ситуацию. Решено было упирать на заслуги – родом он был из Белоруссии, подростком партизанил, имел правительственные награды.

Утром он проснулся с тяжелой головой. Пошел взять газету из почтового ящика. А там вместо "Советского спорта", который Владимир Петрович выписывал много лет и прочитывал от корки до корки, лежала "Правда". Да еще вся заполненная очередной речью Брежнева. Все одно к одному. Тут любому захотелось бы махнуть стакан.

Но пора было идти. Владимир Петрович надел парадный пиджак с медалями и поехал. В кабинет он попал быстро, никакой очереди, обращались с ним вежливо. Начальник управления листал пухлую папку, иногда испытующе поглядывая на бледного автомеханика.

— Значит, замочки делаешь? - спросил он. - Частный бизнес развел, нетрудовые доходы!

Владимир Петрович покаянно кивнул.

— Ну и что с тобой делать? - задумался начальник.

Владимир Петрович молчал. Выждав пару минут, начальник сказал:

— Ладно, черт с тобой. Сделаешь мне замок на "Волгу" и живи как хочешь!

Домой Владимир Петрович приехал уже пьяный, да еще и бутылку принес. Сели с женой ужинать, он выпил еще грамм сто и сказал:

— Нет, не могу! Я им сейчас все скажу!

И он пошел к телефону, набрал номер и прямо-таки заорал:

— Какого хера мне сегодня вместо "Советского спорта" "Правду" принесли! Что там читать в этой "Правде"! Брежнева вашего что ли? Совсем обнаглели! Я этого так не оставлю!

***

Вспомнил одну остроту А.Аронова.

Когда в 1988 году Бродскому присудили Нобелевскую премию, молодой писатель Павел Горелов (ныне известный телевизионщик) выразил в "Комсомольской правде" свое возмущение этим решением. Весьма резко отозвался писатель как о творчестве Бродского, так и о нем самом. Поднялся шум, время было уже перестроечное, "Огонек" напечатал отповедь Горелову, ну и т.д.

И вот Аронов в своей колонке уделил этой полемике пару строк. Примерно таких.

В споре между Нобелевским комитетом, присудившим Бродскому Нобелевскую премию, и судьей Савельевой, осудившей Бродского за тунеядство, Горелов, как истинный джентльмен, - на стороне дамы.

Семейные хроники

Галине Петровне изменил муж. Это было настолько неожиданно, что она даже немного растерялась. В самом деле, они прожили в мире и согласии чуть не сорок лет, и все эти годы Галина Петровна была твердо уверена, что на других женщин он даже и не смотрит. А тут вдруг такое! Сама-то она изменяла мужу много и с удовольствием, но времена те давно прошли, да он никогда ничего и не подозревал. Ну а раз он не знал, значит, ничего и не было, и никакой вины за собой она не чувствовала. И вот вам пожалуйста, дождался, значит, когда она постарела, похужала – и как с цепи сорвался!

— Значит, ты всегда мне изменял! Всегда! – кричала Галина Петровна. - Сорок лет водил меня за нос, как этот, как его там, Моисей, да, евреев!

— Да причем здесь евреи, Галина! Ну так получилось, прости, это был первый и последний раз, - оправдывался муж.

— Ну и уходи к своей первой и последней! Подонок! Зачем я вышла за тебя замуж! У меня было столько вариантов! Такие мужчины! Если бы я тогда знала, что ты окажешься подлецом!

Как это часто бывает в таких случаях, Галина Петровна сама верила в искренность своих слов, она рыдала, от обиды заболело сердце. Приехала «Скорая», сделали кардиограмму, сказали:

— Надо в больницу! И срочно.

В больнице она пролежала три недели, обошлось, но врачи посоветовали подлечить нервы. Муж достал путевку в хороший санаторий, Подмосковье, большой парк, отдельная палата со всеми удобствами.

И там за ней стал один ухаживать, Борис Сергеевич, крепкий такой мужчина, женатый, правда, и немного туповатый. Но все равно, Галина Петровна тряхнула стариной.

— Вот я смотрю на твоих ровесниц – старухи! А ты у меня - королева! – восторженно говорил Борис Сергеевич.

И Галине Петровне было очень приятно это слышать. Настроение у нее стало хорошее, и в Москву она вернулась свежей и отдохнувшей. Семейная жизнь вошла в обычное русло, ровное и спокойное. Муж, чувствуя свою вину, вел себя идеально. Да и Борис Сергеевич иногда звонил, они встречались. В общем, жизнь наладилась.

***

О Николае Рубцове. Когда-то, очень давно, купил его сборник.

Самое сильное, на мой, разумеется, взгляд стихотворение оттуда.

Грустные мысли наводит порывистый ветер,

Грустно стоять одному у размытой дороги,

Кто-то по ельнику в сумерках едет и едет -

Позднее время - спешат запоздалые дроги.

Плачет звезда, холодея, над крышей сарая...

Вспомни - о родина! - праздник на этой дороге!

Шумной гурьбой под луной мы катались, играя,

Снег освещенный летел вороному под ноги.

Скачут ли свадьбы в глуши потрясенного бора,

Мчатся ли птицы, поднявшие крик над селеньем,

Льется ли чудное пение детского хора,-

О, моя жизнь! На душе не проходит волненье...

Нет, не кляну я мелькнувшую мимо удачу,

Нет, не жалею, что скоро пройдут пароходы.

Что ж я стою у размытой дороги и плачу?

Плачу о том, что прошли мои лучшие годы...

Лучший стих

Когда-то Маяковский написал стихотворение с таким названием. О том, как слушатели попросили его прочесть свое лучшее стихотворение. «Какому стиху отдать честь? Думаю, упершись в стол», вспоминал поэт.

Мне легче. Хоть я и не поэт, но лучший стих у меня есть. Сочинил его я лет двадцать пять тому назад. Дело было так.

Наш отдел готовил для министерства сводки о работе отрасли – годовые, квартальные, месячные, недельные и даже ежедневные. Чудовищное количество бумаги, заполненной цифрами. Не берусь судить, что делали в министерстве с этими сводками. Может быть, даже и читали. Всякое бывает.

Каждая страница сводок должна была кроме самих цифр содержать и какие-то заголовки, пояснения и т.д. Собственно, так и сейчас делается. Программисты знают эти термины: Title, Summary, Page Header, Group Header, ну и так далее.

А в то время у нас в ходу были другие слова, обозначавшие эти же понятия, русские. И однажды наш завлаб прибежал возбужденный: надо срочно разработать и выдать новую сводку. Собрал людей, началось обсуждение. Шли споры об оформлении страниц. Все время слышались слова: шапка, кепка, хвостовина, боковина и тому подобное.

Тут-то я и сочинил свой лучший стих. Вот он.

Земную жизнь пройдя до половины,

Запрограммировал четыре боковины.

Карен Григорян

Карена и его брата Левона я увидел впервые на Спартакиаде народов СССР, в 1967-м году. Карен играл на юношеской доске, а Левон, если не путаю, на первой взрослой. Во всяком случае, в тот день, когда я был на Спратакиаде, Левон сыграл вничью с Кересом.

Но потом Карена брата обошел, и успехи его были очень заметны.

А познакомился я с ним на полуфинале Москвы по блицу, где он меня легко и уверенно обыграл белыми.

Партия началась так:

1.d4 d5 2.c4 dc 3.Kf3 Kf6 4.e3 e6 5.C:c4 c5 6.0-0 a6 7.Фe2 b5 8.Cb3 Cb7 9.Kc3 Кbd7

10.Лd1 Фb6

Ход Фb6 я сделал с замиранием сердца. Это была моя единственная самостоятельная дебютная разработка. И то случайная. Дело в том, что лет за семь до этого, еще пионером, я сыграл так в сеансе против только что ставшего гроссмейстером Антошина. Был у меня третий разряд. И когда мы дошли до этой позиции (мои дебютные познания закончились на девятом ходу, а основным продолжением за черных тогда было 10. ... Фb8), то Антошин немного подумал и сыграл

11.а4 (потом я прочитал у Нейштадта: "На Фb6 заслуживает внимания 11.а4")

Последовало

11. ... с4 12.Сс2 b4 13.a5 Фc7 14.Ka4 b3 15.Cb1 Cb4 16.Cd2 Ф:a5

17.Ф:c4 C:f3 18.C:b4 Фg5 и черные выиграли качество.

Но после 19.Фf1 C:d1 20.Ф:d1 Антошин забрал пешку на b3, сохранил слона на диагонали а3-f8, развил инициативу и выиграл.

Потом я эту позицию долго вертел дома и нашел, что после 20. ...Фb5 черные, вроде бы, сохраняли перевес. С тех пор все мечтал кого-нибудь обыграть в этом варианте, увы, в турнирных партиях так со мной никто 11.а4 и не пошел.

Ну а Карен после моего десятого хода немного притормозил, а потом пошел h2-h3. И хотя ход этот далеко не самый сильный, я растерялся и быстро проиграл. Впрочем, думаю, что проиграл бы и после 11.а4, слишком велика была разница в силе игры.

Я заранее прошу прощения - совершенно не представляю, известен ли этот вариант сейчас, как он оценивается, где белые могут сыграть сильнее и т.д., возможно, все, что я в детстве наанализировал - полная чушь. Интересно было бы послушать специалистов.

После партии мы с Григоряном пошли покурить и я ему все рассказал про ход а4, и Карен - без доски - моментально все понял.

Вот так мы и познакомились. Ну а потом часто сталкивались в ЦШК, в "Эрмитаже", в других клубах. Он радостно ко мне подходил, заговаривал. При этом каждый раз спрашивал:

— Извини, как тебя зовут, все время забываю.

Обижаться на него было невозможно, он так радовался, увидев знакомое лицо, был так дружелюбен. Рассказывал о своих планах, о Левоне, который к тому времени почему-то переехал в Ташкент. Вспоминал какие-то смешные истории, стишки. Высказав какую-нибудь мысль, спрашивал:

— Правильно, да, а?

Однажды мы с ним прогуляли полдня по Таллину - несколько московских мастеров играли там в турнире, а я, возвращаясь из Вильянди в Москву через Таллин, зашел на минуту к ним в гостиницу поздороваться. И Карен утащил меня в город поболтать. Предварительно, разумеется, спросив, как меня зовут.

Поражало в нем сочетание хитрости, хитрости чисто детской и детской же наивности. Думаю, что эти качества сильно мешали ему в жизни. Во всяком случае, в двух страстях, которые были у него кроме шахмат – любви к женщинам и азартным играм.

Последний раз я столкнулся с ним в Москве, около ГУМа. Было это уже после того памятного для него чемпионата страны, где впервые после завоевания титула чемпиона мира играл Карпов. Турнир был чрезвычайно сильный по составу, и Карен сыграл там прекрасно, чем очень гордился. Он долго рассказывал мне о чемпионате, о партии с Карповым, о том, что должен стать гроссмейстером, что хочет выйти в межзональный. Время от времени он отвлекался на проходивших мимо девиц.

— Девушка, давайте познакомимся! Меня зовут народное армянское имя Карен, а это мой лучший друг... Как тебя зовут? Да, Семен.

Мы еще постояли полчаса, поговорили. И разошлись. Больше я его не встречал.

***

Вспоминается семьдесят второй год, заседание парткома шахматной федерации СССР. Обсуждался предстоящий матч Спасского с Фишером. Один из выступавших коммунистов сказал, что в дебюте силы примерно равны, в миттельшпиле Спасский, пожалуй, посильнее, а вот в мастерстве ведения эндшпиля преимущество у Фишера.

Затем слово взал представитель Госкомспорта товарищ Ивонин. В своей яркой, образной речи он, в частности, отметил, что то, что мы услышали сегодня - что Спасский в эндшпиле играет хуже Фишера - нельзя рассматривать иначе, как недоработку коммунистов федерации, и в оставшиеся до матча полтора месяца ее необходимо устранить.

Фаталист

Летом было жарко, а зимой холодно. Весну и осень Феликс Игнатьевич тоже не любил, потому что было грязно и рано темнело. После работы, часов в семь вечера он выходил наконец из метро и шел домой по плохо освещенной улице, стараясь не очень испачкать обувь. В голову лезли заученные в школе слова: «Унылая пора, очей очарованье».

— Какое, к такой-то матери, очарованье, - бурчал он себе под нос, - сюда бы его сейчас, да без слуги, без кареты, вот тогда бы он запел. Очарованье! Багрец и золото! Буржуй недорезанный!

Успокаивался он только дома, поужинав. Доставал из холодильника пиво, включал телевизор, сидел часа два перед экраном. Потом ложился спать. А утром на работу, по той же грязи, в той же темноте.

Жил Феликс Игнатьевич один, с женой развелся лет пять назад. О причинах не распространялся. Когда спрашивали, мрачнел и махал рукой. Дни его тянулись монотонно, за эти годы он даже любовницы не завел.

Однажды он сильно простудился и взял бюллетень. Провалялся дома несколько дней, а потом пошел в поликлинику выписываться. Участковая, старый, опытный врач послушала сердце, померила давление и посоветовала заглянуть к урологу.

— В вашем возрасте это надо делать регулярно! – сказала она. – А вы никогда не были, стыдно быть таким невежественным! В Москве живете, не в деревне, все врачи рядом!

И Феликс Игнатьевич послушно пошел к урологу. Тот не нашел ничего серьезного, так, возрастные изменения, но узнав, что пациент пять лет не живет половой жизнью, возмутился:

— Послушайте, у вас же высшее образование! Вы должны понимать, что если уж у человека есть какой-то орган, то надо его тренировать. Иначе он атрофируется. И ничего смешного тут нет, вы еще не старик. Член должен работать! Найдите себе женщину, перед первым свиданием придете ко мне, я вас подготовлю. И не тяните с этим.

Феликс Игнатьевич вернулся домой и стал думать. Где ее взять, эту женщину? На работе ничего подходящего. На улице он никогда в жизни не знакомился. Можно, конечно, проститутку взять, но, во-первых, он не привык сорить деньгами, а во-вторых, противно. В общем, ничего не получится. Ну и в конце концов, атрофируется – и черт с ним! Зато забот меньше. А с другой стороны, может само как-то получится, с женщиной-то.

Он включил телевизор, достал пиво из холодильника, посмотрел футбол и лег спать. Завтра на работу. С утра, в темноте, по грязи. Господи, противно-то как!

***

Вспоминается одна история. Дело было лет так тридцать пять тому назад. Один мой знакомый написал пьесу. И мало того, что написал, ее даже и поставили. В театре "Ромэн". Помню, он с каждого представления получал восемь рублей. Вообще-то мог бы получать и шестнадцать, но непременным условием постановки было то, что в соавторы надо было вписать основоположника советской цыганской драматургии Ром-Лебедева. Так что вторые восемь рублей шли классику.

Я не знаю, очень может быть, что Ром-Лебедев в молодости сочинял пьесы самостоятельно. Но в те годы он был уже очень стар, и ничего не писал. Только подписывал.

Ну так вот, по поводу премьеры в театре был дан банкет. И мой знакомый выступил там с речью. Поблагодарил актеров, режиссера, дирекцию. А потом сказал:

— Мы тут с Ром-Лебедевым задумали новую пьесу, - и похлопал старика по плечу.

Классик сначала испугался, но потом согласно кивнул. Да, дескать, задумали, чего уж там.

К чему я это вспомнил, так сразу и не соображу.

Немного о льготах (Из «Писем к молодым»)

В старые времена во всех магазинах, прачечных, парикмахерских и химчистках висели объявления о том, кто может не стоять в очередях. Право это заслужили Герои Советского Союза, Герои Социалистического труда и полные кавалеры ордена Славы. С годами список постепенно расширялся. В него попали участники Октябрьской революции и Гражданской войны. Ветераны боев на Халхин-Голе. Инвалиды Отечественной войны. Кажется, всё. Впрочем, может, кого-то и забыл.

Честно говоря, сам я только один раз наблюдал, как Герой Советского Союза пользуется своей льготой. Дело было в подмосковном пансионате. Там работал бар со спиртным и импортной кофеваркой. Кофе был замечательный, кроме того, разрешалось курить. Так что я там частенько сиживал. Причем, скажу не стыдясь, алкоголя не брал. Дорого, лучше в магазин сбегать.

Так вот, ежедневно к бармену подходил пожилой отдыхающий со звездой Героя. Не обращая, казалось бы, внимания на стоящих в очереди людей, он говорил:

— Двести грамм «Сибирской»!

Бармен наливал, Герой выпивал залпом, не закусывая, гордо осматривал очередь и уходил. Молодежь провожала его восхищенными взглядами. В «Сибирской», между прочим, было сорок пять градусов. Это так, к слову.

Разумеется, льготы ветеранам не ограничивались магазинами и прачечными. В зависимости от категории льготника кто-то меньше платил за квартиру, кому-то были обязаны поставить без очереди телефон. Одному раз в год полагалась бесплатная путевка в санаторий, другому – бесплатный же проезд по железной дороге. И так далее.

И вот однажды тетка моего приятеля, человек уже очень пожилой, решила выяснить, имеет ли она право на льготы. Приходит она в собес и говорит:

— Я вчера прочла в газете, что участникам гражданской войны теперь льготы полагаются. Так я хочу оформить.

— А вы участник? – спросили у нее.

— А как же, – ответила она, – я еще барышней в ОСВАГе работала, печатала на ундервуде.

Анна Александровна

Родилась и выросла Аня в Полтаве. Училась в гимназии, но доучиться не успела – грянула революция. И жизнь, казалось, устоявшаяся и определенная на многие годы вперед, стала опасной и непредсказуемой. В гражданскую Анна хлебнула лиха. Могла запросто и погибнуть. Но обошлось, и в двадцатые она поселилась в крошечном приморском городке. Из всей большой семьи в живых остались только она и младшая сестра. Но та вышла замуж и переехала в Москву. А Анин жених еще в девятнадцатом ушел к белым и пропал.

Городок был уютный, тихий. У Анны был свой дом, от моря недалеко. И от работы тоже. Работала она бухгалтером в горкоммунхозе. После работы домой - огород, хозяйство. Постепенно она привыкла, прошлое вспоминала редко. Иногда летом приезжала сестра с мужем и детьми – отдохнуть на море. Сестру она любила, да и к дочкам ее привязалась. Но все равно вздыхала с облегчением, когда они уезжали к себе в Москву. Снова становилось тихо и спокойно. Волновалась она только, когда на работе надо было заполнять анкету. Ведь она все скрывала – и что у отца до революции был свой магазин, и что родной дядя так вообще работал тюремным надзирателем, и даже то, что она училась в гимназии и знает языки. Но анкеты заполнялись редко, раз в несколько лет, да и кто ее станет серьезно проверять.

В войну городок заняли немцы, но ее не тронули. И потом, когда наши вернулись, тоже все обошлось, хоть она и работала в немецкой офицерской столовой. И жизнь постепенно вернулась в привычное русло. Работа, дом, огород. Летом приезжали племянницы отдохнуть. Сначала одни, а потом уже с детьми и мужьями. Иногда и сестра приезжала.

А когда Анна Александровна вышла на пенсию, стало совсем хорошо, можно было хоть весь день смотреть телевизор, вязать, читать книжки.

Так она прожила очень много лет. А потом стала болеть. И сестра забрала ее к себе, в Москву. В московской квартире она быстро освоилась, прижилась. Приходившим к сестре гостям любила рассказывать про свою жизнь.

— Здорово я cоветскую власть обманула! – говорила она. – Как мне, значит, пятьдесят пять стукнуло, я раз – и на пенсию. Они-то думали, я помру лет через десять, а я вот уже тридцать с лишним лет живу. А денежки-то каждый месяц капают. Во как!

Но однажды Анна Александровна весной, в плохую погоду, пошла в магазин. И на улице поскользнулась и упала. Сломала бедро и сильно ударилась головой. Ее принесли домой, положили на диван. Она стонала, уставив бессмысленный взгляд в потолок. И вдруг стала говорить по-французски. Какие-то фразы, даже обрывки фраз, сохранившиеся в ее памяти еще с гимназических времен. А через несколько дней Анна Александровна умерла.

Частная жизнь на фоне истории

Николай Петрович очень любил женщин. И хотя ему было уже под шестьдесят, угомониться он не мог. Видимо, наверстывал то, что не добрал в молодости, когда служил во флоте. Дело было в конце сороковых, матросы служили тогда пять лет. И все эти годы молодой моряк думал не о Родине, а исключительно о бабах. Которых только изредка, когда боевой корабль стоял на рейде, удавалось ему рассмотреть в мощный морской бинокль.

Зато демобилизовавшись, он пустился во все тяжкие. И даже женитьба его не остановила. Но все же жену он огорчать боялся. Да и работали они вместе, только жена с годами стала начальником планового отдела, а он… А он был мужем своей жены, и поэтому его держали. Хотя на работе он не делал практически ничего. Болтался по учрежденческим коридорам, приставал ко всем с разговорами. За глаза все над ним смеялись, но разговаривали вежливо. Без визы начальника планового отдела ни одной премии выписать было нельзя. Поэтому завлаб включал Николая Петровича во все премиальные списки. Ну и оклад у него тоже был очень приличный.

В тот день Николай Петрович, как всегда, привез жену на работу. Поболтался по коридорам, поговорил с одним, с другим. Потом сел в «Жигули» и рванул к любовнице. К пяти вернулся, забрал жену. Приехали домой, сели ужинать.

— Ну, - спросила жена, - как у вас сегодня день прошел?

— Да все как обычно, - немного удивленно ответил он, - ничего интересного.

— Как это? – подняла брови жена. – И что, вы это даже не обсуждали?

— Да что это? – не понял Николай Петрович.

— Так! – угрожающе сказала она. – Ты на работе-то сегодня был? Или опять, скотина, по бабам шлялся?

— По каким бабам, Лида, что с тобой! Я весь день работал, со стула не вставал!

— Включи телевизор, кобель проклятый! – заорала Лидия Степановна.

Николай Петрович нажал кнопку. Из телевизора полилась траурная мелодия. Потом показался портрет в траурной рамке. Диктор Игорь Кириллов стал читать некролог.

В тот день, одиннадцатого ноября восемьдесят второго года, советским людям сообщили о кончине Леонида Ильича Брежнева. И всем было уже не до работы.

Лидия Степановна все же простила своего непутевого мужа. И он по-прежнему каждое утро сажал ее в «Жигули» и привозил на службу. А вечером отвозил домой. Но только ключи от машины теперь были у нее. А к любовницам Николай Петрович ездил на такси. И всегда просил шофера настроить приемник на «Маяк».

Потому что нельзя жить в обществе и быть свободным от общества.

Профнепригодность

Это было, скорее всего, в девяносто первом. А может, и в девяносто втором, точно не помню. В общем, в те времена, когда все стало зыбко и тревожно. Цены взлетели вверх, зарплаты за ними не успевали, и люди стали задумываться о своем будущем. Проще всего было молодым. Они легко приспосабливались, меняли род занятий, не боялись авантюр. А мне, к примеру, шел уже пятый десяток, и что-то радикально менять в своей жизни, да еще и с риском, было страшновато.

Но дела в нашей конторе шли все хуже и хуже, и поневоле приходилось уже думать просто-напросто о выживании. Постоянная тревога, мысли о том, что будет завтра, отравляли существование. В какой-то момент я был уже морально готов к тому, чтобы пойти работать куда-нибудь на рынок продавцом. Но, как выяснилось, и на это я был неспособен.

А выяснилось это так. Один сотрудник летом ушел в отпуск. Но не для того, чтобы отдохнуть. Он месяц проработал на розливе «Пепси-колы». Был такой бизнес в то время, достаточно незамысловатый. Ставилась палатка, в нее завозили «Пепси-колу» в бутылочках и разливали ее в пластмассовые стаканчики, с наценкой, естественно. Люди брали - жарко, пить хочется, а квас по шесть копеек за пол-литровую кружку в то время уже куда-то исчез.

Ну и вот, он вышел на работу после отпуска. И мы его спросили:

— Ну как, Саша? Хорошо заработал?

— Неплохо, - ответил он, - меньше десяти рублей в день не имел. Это не считая зарплаты.

— Это как? – удивился я. – С чего же там можно такие деньги иметь?

Он посмотрел на меня с легким презрением. Потом сказал:

— Вот смотрите, мужики. Стакан «Пепси-колы» стоит пятьдесят девять копеек. Мне дают рубль. Что я должен сделать сначала – дать сдачу или налить воду?

Все задумались. Вопрос-то был серьезный, было понятно, что речь идет, по существу, о профпригодности. И все же я ответил первый. Сказал, что не вижу никакой разницы. Тут уж и остальные посмотрели на меня иронически. Их солидарное мнение свелось к тому, что сначала надо налить воду. Покупатель может быстро ее выпить и уйти, забыв забрать сдачу. Это было уже ближе к истине, но все же не то.

— Да, - сказал Саша, - может, конечно, и забыть. Но это один шанс из ста. А заработок должен быть стабильным. Поэтому сначала надо дать сдачу. А потом налить «пепси». И ни в коем случае наоборот.

— Но почему, Саша?

— А потому, - терпеливо и великодушно объяснил он, - что если вы сначала нальете воду, а потом будете отсчитывать мелочь, покупатель не будет пить, а будет ждать свои алтухи, тем временем пена осядет и он потребует долить. И придется доливать. А так – сдачу дал, воду налил, он тут же выпил и ушел. Теперь понятно?

Не знаю, как другим, а мне стало понятно. Понятно, что в продавцы я не гожусь.

***

Вспоминается - по поводу соотношения шахмат и жизни - давняя статья Ботвинника "Искусство ли шахматы". Статья большая, обстоятельная. Впервые была опубликована в книге Ботвинника "Матч-реванш Смыслов-Ботвинник".

Сначала автор приводит марксистское определение искусство, что-то такое:

Искусство есть отражение реальности посредством художественных образов.

А потом доказывает, что шахматы - в лучших образцах - и есть искусство.

Худо-бедно разобравшись с художественностью создаваемых шахматами образов, Ботвинник подошел к самому сложному вопросу: а какую реальность отражают шахматы? И дает ответ: шахматы отражают мышление человека, а мышление есть реальность.

Помню, что статью эту я перечитывал несколько раз (было мне тогда лет пятнадцать), пытаясь понять - чем же она мне, при всей моей любви к шахматам и преклонении перед Ботвинником, так не нравится?

Так и не понял. Надо бы снова ее перечитать.

***

Вспоминается такой давний случай. Были мы в колхозе. Вроде бы на сельхозработах, но основным занятием нашим было, естественно, пьянство. И вот сидим вечером за столом, выпиваем. А один уже заснул. Ну и кто-то сказал про него: ушел в нирвану.

А был у нас один парень, Шура, который постоянно работал над повышением своего интеллекта. Человек он был основательный, у него даже книжечка была, куда он записывал новые слова и их значения. Завел Шура ее после того, как ему объяснили значение слова "профурсетка", а он плохо запомнил и само слово, и его значение, и тем же вечером в компании назвал одну женщину профуртисткой. И получил от нее по морде. Потом он уже на память свою не полагался, а все аккуратно записывал.

Ну так вот, застолье закончилось, все легли спать. И уже в полной тишине Шура спросил:

— Игорь, а что такое нирвана?

— Нирвана, Шура, - ответил тот, - является высшей формой медитации. Понятно?

— Понятно, - уверенным тоном ответил Шура.

И мы все затихли, ожидая продолжения. И через полчаса Шура не выдержал:

— Игорь, а что такое медитация?

Советский характер

Мой сослуживец Шура был страстным болельщиком. Постоянно ходил на футбол, на хоккей. Страшно переживал неудачи любимого "Спартака". Но еще больше волновали его успехи и неудачи нашей сборной. Причем в те годы хоккейная сборная редко давала повод для огорчения. А вот футбольная - увы, радостей было не так много.

Долго и напряженно размышляя о причинах этого явления, Шура пришел к определенным выводам. И поделился ими со мной.

— Никогда мы не будем хорошо играть в футбол,- сказал он,- потому что футбол не в нашем национальном характере. Вот хоккей - другое дело!

— Не понял, Шурик, объясни.

— Ну вот смотри. В хоккее как - выскочил на лед, раз! раз! выложился весь за минуту, и на скамейку отдыхать. Отдохнул, снова выложился, снова отдыхаешь. А в футбол - там все сорок пять минут бегать надо, работать. И после перерыва снова. Нет, это не по-нашему!

От ямщика до первого поэта

На работу Шура приходил очень рано, за полчаса до начала рабочего дня. И эти полчаса он играл в домино.

— Шурик, - спросил я его как-то, - а зачем тебе еще и утром играть, если ты весь обед козла забиваешь?

— Не понимаешь ты! – ответил он. – От того, как пройдет утренняя игра, очень многое зависит в обед!

Вообще говоря, Шура был человеком думающим. Жизнь свою он планировал на много лет вперед. Но как-то очень нестандартно. Задачи ставил перед собой самые неожиданные. Но зато и плоды своих трудов пожинал! Однажды он поделился со мной своими мыслями о пинг-понге.

— Вот я, честно говоря, три года летом ходил в Нескучный сад, в настольный теннис учиться играть. И научился, прямо как мастер. Слева могу, - тут он сделал рукой движение, имитирующее подкрученный прием шарика слева, - ну и справа тоже. И снова подкрутил воображаемый шарик, но уже мощным атакующим ударом справа.

— Ну чего, молодец, - сказал я, - можешь теперь всех там обыгрывать. Пиво будешь пить на халяву каждый день.

— Да пиво здесь ни при чем, честно говоря. Вот я этим летом к родственникам ездил, на юг. Городок маленький, курортников нет почти, местные больше. И вот я, допустим, в парк иду гулять, а там столы, играют люди. Ну я, честно говоря, там всех обыгрывал. Они ж так, любители. А я и справа, и слева, - тут он снова показал, как подкручивает шарик. - Ну и вот, подходит один ко мне, не пьянь какая, а солидный такой мужик, и говорит: "Разрешите с вами сыграть". Не то что, знаешь там, "сыграем?" или "по рублю за партию будешь?", а вот так именно мне и говорит: "Разрешите с вами сыграть!" Приятно, честно говоря. Больше никому, а мне - "Разрешите с вами сыграть!"

Этот Шурин монолог припомнил я через несколько лет, смотря телевизор. Было это году в девяносто третьем, кажется. Шуры, бедняги, к тому времени уже не было в живых. Наш первый президент, Борис Николаевич Ельцин, рассказывал, как он посетил Конституционное совещание. Уровень дискуссии его несказанно удивил.

— Вот там, действительно, - говорил он, - вот там умеют выступать. Умные люди собрались, юристы, ученые, понимаешь, приятно послушать! Знаете, как они говорят? "Уважаемый коллега, позвольте с вами не согласиться". Прямо так и говорят: "Уважаемый коллега, позвольте с вами не согласиться". Вот и нам бы так!

Бремя славы

Арнольд Ильич Гессен родился в 1878 году, в 1912-м окончил юридический факультет Петербургского университета, работал корреспондентом "Русского слова" в Государственной думе. Чем он занимался после революции я, честно говоря, не знаю. Но в 1960-м он выпустил свою первую книгу - о Пушкине. А затем и еще несколько. Книги стали популярными, издавались, переиздавались. О Гессене много писали в газетах, он вступил в Союз писателей, нередко заходил в ресторан ЦДЛ. Грелся в лучах поздней, но заслуженной славы.

Однажды, было это в начале семидесятых, в писательском ресторане подошел к нему знакомый литератор:

— Позвольте, Арнольд Ильич, представить вам молодого поэта Грифельда. Он большой поклонник вашего таланта.

А рядом стоит этот самый Грифельд, молодой человек лет тридцати, в джинсах, в свитере. Стоит и молчит. И Гессен молчит, ждет комплиментов.

И наконец Грифельд говорит:

— Гессен! Дай рубль!

Жить чтобы жить

Если вдуматься, то люди живут почти одинаково. Рождаются, вырастают, идут работать. Потом женятся, рожают детей. Детей своих любят все, ну, как правило, все. Жен – тут уже бывает по-разному. Ну а работу, я так наблюдаю, любят не так уж часто. В общем, кому как повезет. Но все равно, живи и радуйся, чего уж там. Что есть, то есть.

А самые счастливые – это которые всё любят. Детей, жену, любовницу, работу, безделье, поесть, выпить, футбол посмотреть, подраться, в баню сходить, съездить на рыбалку.

С завистью смотрю я на таких людей. Ведь какое удовольствие получают они от жизни! Чужды им созерцательность и рефлексия. Живут они здесь и сейчас, и каждую секунду проживают в полную силу. Причем проявляется это в каждой мелочи.

Помню, ехал я однажды в поезде, вышел покурить в тамбур. Стою, курю у окна. А у другого две девушки курят, разговаривают. И выходит в тамбур мужик. Достает из внутреннего кармана пиджака слегка початую бутылку портвейна, а из бокового конфетку. И начинает не спеша пить из горлышка. С чувством, с толком, с расстановкой. Выпьет, откусит немного от конфетки. Потом снова запрокидывает голову и пьет, с удовольствием кося взглядом на попку стоящей спиной к нему девицы. Все бы хорошо, да вот немного не рассчитал. Конфетку уже доел, а в бутылке еще грамм сто пятьдесят. И закусить нечем. Он немного раздумывает, потом решительно запрокидывает голову, допивает, аккуратно ставит пустую бутылку на пол. Освободившейся рукой хватает девицу за задницу, довольно крякает и быстро уходит. Провожаемый презрительными взглядами девиц и восхищенным - моим.

Профилактическая работа с населением

В старые времена у каждого работника должна была быть какая-нибудь общественная нагрузка. Так было принято. Один оформлял стенгазету, другой ездил за продовольственными заказами, третий занимался сбором профсоюзных взносов. Ну и так далее. Я ходил в народную дружину. Дело это было непыльное. Примерно раз в пару месяцев после работы ездили мы к ресторану «Гавана», что на Ленинском проспекте. Недалеко от ресторана, на первом этаже жилого дома, в обычной однокомнатной квартире находился так называемый опорный пункт охраны общественного порядка. Немного мебели – письменный стол, шкаф, стулья. Ну еще плакаты, бюст Ленина на какой-то тумбе. Все, вроде бы. Мы ждали, потом приходил капитан милиции, невысокий такой, лысый, лет сорока, проводил инструктаж, смысл которого был – ни во что не вмешиваться, если что, звонить в милицию. Выдавал нам красные повязки дружинников. Мы выходили на улицу, повязки прятали в карманы. Где-то убивали пару-тройку часов. Иногда даже в ресторане сидели, но обычно просто шлялись по магазинам. Или выпивали. Потом возвращались в опорный пункт, сдавали повязки и разъезжались по домам.

Однажды пришли мы в опорный пункт, а нашего капитана еще нет. Меня это не слишком огорчило, поскольку мы с приятелем Витькой успели по дороге купить бутылку портвейна. Стакан в опорном пункте нашелся. Хранился он под бюстом вождя. Бюст был гипсовый, полый. Выпили, тут и капитан подошел.

— Так, товарищи, - сказал он, - два человека со мной, сейчас по квартирам пойдем, по вызовам. Остальные - как обычно. Надевайте повязки.

И мы с Витькой пошли заниматься, как объяснил нам по дороге капитан, профилактикой правонарушений. Сначала в одной коммунальной квартире разогнали пьяную компанию. Вернее, разгонял наш офицер, мы-то просто молча стояли, стараясь на него не дышать. Во второй квартире, отдельной, разведенный муж приехал забирать свои вещи, а жена не хотела их отдавать и вызвала милицию.

— Капитан, - жаловался муж, - даже шапку мою зимнюю не дает, стерва!

— Ах, шапку, - кричала жена, – нет уж, дорогой! Хер тебе, а не шапка. Пусть тебе твоя шлюха шапку покупает! Он и так уже, товарищ милиционер! Он и так уже забрал табуретку, подаренную мне трудовым коллективом!

Дело опять ограничилось профилактической беседой. А вот в третьей квартире все сложилось серьезнее. Две семьи, вернее одна семья и одинокий сосед. Который привел женщину, и вторые сутки мешал семейной паре отдыхать. Мы вместе с капитаном прошли в холостяцкую комнату и приступили к разбору конфликта.

— Привел какую-то проститутку, она орет всю ночь, – говорил семейный сосед, стоя в дверях, – а завтра трудовой день!

— Да, я кричу! – весело отвечала ему баба. – Потому что мне хорошо! Ты-то, небось, свою не можешь так, чтоб она кричала. А за проститутку ответишь! Правильно я говорю, капитан?

— С двадцати трех ноль-ноль и до семи утра вы должны соблюдать тишину, - отвечал тот, - и вообще, я гляжу, у вас шум, бардак, распиваете алкогольные напитки, так что попрошу ваши документы!

— Документы, документы… чего привязался! А ты кто? – тут она посмотрела на меня. – Дружинник? Так и я дружинница. Выпить-то хочешь?

— Прекратите безобразие, - урезонивал ее милиционер, - предъявите ваш паспорт!

— Ну ты и идиот! – возмутилась баба. – Что ж я, и отдохнуть не имею права как хочу? А еще форму нацепил!

— Так! – посуровел капитан. – Меня можешь ругать, а форму не трожь! Моя форма – символ советской власти!

— М.... ты, а не символ!

— Ну всё! Одевайся, пойдешь с нами в отделение!

В отделении нас встретили хорошо.

— Ух, какая .....ща! – восхитился дежурный.

Капитан провел задержанную в комнату, где сидели четверо милиционеров. А нам сказал:

— Подождите в коридоре, сейчас протокол составим, подпишете.

Мы стоим, ждем. Из-за двери доносятся голоса, смех. Минут через десять выглянул капитан, говорит:

— Все, можете идти.

— А протокол?

— Идите, я сказал!

И мы ушли. Почему-то хотелось еще выпить, но магазины уже были закрыты. И мы разъехались по домам.

О пользе духовности

Помню, листал я однажды популярную молодежную газету. И прочел материал, написанный начинающей журналисткой. Девушка писала о себе. О своих проблемах и бедах. Жила она тогда в пятиэтажке. Соседи – сами понимаете, дорогие читатели. Алкоголики, пенсионеры и тому подобное. А я вот читаю Кортасара, люблю современную музыку, ко мне ходят интересные люди. И что же? Соседка снизу, пожилая тетка, мешает мне жить. Закатывает скандалы. Уверяет, например, что когда мы ночью танцуем или даже я просто пройдусь по комнате на каблуках, то это ей мешает спать. Ну, может, и мешает, слышимость в доме хорошая. Но разве я в этом виновата? Что же мне теперь, гостей не звать, ложиться спать в десять часов, сидеть серой мышкой, как она? Неужели этой толстой, расплывшейся, исходящей злобой тетке непонятно, что у людей могут быть другие, настоящие интересы, духовные? Хотя где ей, она, уверена, и книг-то после школы не читала. Но отравлять жизнь нормальным людям как-то научилась.

Вот такой крик души, души молодой и страдающей, прочел я лет десять назад. С тех пор иногда интересуюсь – как сложилась жизнь этой девушки, о чем она пишет, как живет. Судя по ее публикациям, не все так плохо. Пишет она много, и на самые разные темы. Учит, как стать криэйтером. Беседует с Борисом Моисеевым. Заглядывает иногда и в Куршевель, описывает тамошние нравы.

А та тетка из пятиэтажки наверняка так и продолжает свое убогое существование. Ну так а что вы хотите? Бездуховность.

Мы пойдем другим путем

Это было сорок с лишним лет назад. Я учился на первом курсе, и один семестр мы изучали технологию сельского хозяйства - будушие экономисты должны были знать все отрасли советской экономики.

Читала курс немолодая женщина, Вера Петровна М. Еще недавно она занимала высокий пост - была референтом Хрущева. Но Хрущева сняли, и Вере Петровне пришлось вернуться к обычной жизни советского специалиста.

Читая лекции, она частенько вспоминала совместные с Никитой Сергеевичем поездки по разным странам и знакомство с достижениями этих стран в области сельского хозяйства.

Обычно это звучало так. Вера Петровна рассказывала, например, о том, как в Англии поставлено выращивание пшеницы. Или в Америке - кукурузы. Потом говорила:

— И вот, товарищи, когда Никите Сергеевичу это доложили, то он спросил: так какого же черта! - перед словом "черта" она делала многозначительную паузу. - Так какого же черта мы у себя так не делаем!

А однажды Хрущев узнал, что на Западе фирмы, производящие корма, гарантируют - в цифрах - месячный привес скота. Допустим, телята будут гарантированно прибавлять не менее трех кило.

— А у нас как? - поинтересовался Первый секретарь.

— У нас, Никита Сергеевич, - доложили ему, - гарантируется отсутствие падежа.

Рынок: за и против

Тетка моя когда-то рассказала такую историю. Дело было в Киеве, еще до войны. На Подоле был рынок. Раз в неделю туда приходила за покупками старуха в черном платье. Платье было глухое, с длинными рукавами. И шею оно тоже закрывало.

Однажды старуха в черном покупала овощи. Как всегда, долго и нудно торговалась. Торговка не уступала. Наконец, они договорились, старуха расплатилась, все забрала и пошла к выходу. И тут торговка ее окликнула:

— Погоди! Экзема у тебя?

— Да, - неохотно ответила старуха.

— Я тебя вылечу.

— Не смеши меня. Я лечилась у лучших европейских врачей, профессоров, я специально ездила в Швейцарию и во Францию. Потратила уйму денег, до революции я была богатым человеком. Ничего мне не помогло.

— Я тебя вылечу, - повторила торговка, - поедешь со мной в деревню, через месяц будешь здорова. Попробуй, чего тебе бояться!

И действительно, через месяц старуха пришла на рынок в белой легкой блузке. Экзема прошла. Бесследно.

Все ее поздравляли. А она плакала и говорила:

— Зачем мне это сейчас, когда я стара и никому не нужна? Почему это не случилось хотя бы тридцать, нет, сорок лет назад? Боже, какую жизнь я бы прожила! Какую жизнь!

Она не торгуясь покупала овощи и быстро уходила с рынка.

***

И еще одна маленькая история о Ботвиннике. Все же решил ее рассказать, хотя поэтическое возмездие неотвратимо.

Году так в девяностом разговаривал я со знакомым, кандидатом в мастера. Он к тому времени уже несколько лет работал во ВНИИЭ, у Ботвинника, занимался "Пионером".

— Скажи пожалуйста, - спросил я его, - а как руководство института, не надоело им держать целую лабораторию совершенно не по своей тематике?

— Да ты что! - ответил он. - Вот, например, недавно НИИ серьезная комиссия проверяла во главе с Жимериным (Жимерин был в свое время наркомом электростанций и преданно болел за Ботвинника, о чем, кстати, М.М. писал в своих мемуарах). Так директор попросил Ботвинника, тот с Жимериным хорошо поговорил, и все было в порядке. Михаил Моисеевич - самый ценный сотрудник!

Ода старости

Было мне тогда лет двадцать пять, что ли. Мама с большим трудом купила мне кроличью шапку-ушанку. Шапка оказалась мала, и мама очень расстроилась. Я говорю:

— Ну продай ее на работе, оторвут с руками.

— Нет, - ответила мама, - сходи в меховое ателье, там ее растянут.

И я пошел. В ателье мне сказали, что они этого не делают и посоветовали съездить в другое. Поехал в другое. Там тоже не делали, но сказали, что можно отправить на фабрику, там сделают, и месяца через два все будет готово. Рублей за десять, кажется. А шапка стоила пятнадцать. В третьем, в четвертом и пятом ателье тоже ничего хорошего мне не сказали. А вот в шестом, на Кузнецком мосту, в которое я зашел уже для очистки совести, было так.

— Мне нужно шапку растянуть, - говорю приемщице.

— Подождите, сейчас спрошу.

И кричит в служебное помещение:

— Петр Матвеевич!

Выходит оттуда Петр Матвеевич, древний такой старичок, повертел мою шапку в руках, примерил на меня, потом говорит:

— Погуляйте где-нибудь минут пятнадцать.

Я заглянул в соседний с ателье магазин «Табак», купил сигарет. Возвращаюсь, а Петр Матвеевич меня уже заждался. Все готово. Отдал я ему рубль и поехал домой.

Года через три возникла та же проблема, уже с другой шапкой. Тут уж я сразу поехал на Кузнецкий, но увы, приемщица сказала, что могут отправить на фабрику, и месяца через два…

— А Петр Матвеевич работает еще? – спрашиваю.

— Да что вы, ему уж, наверное, девяносто! Дома сидит, если жив.

Немудреную историю эту вспомнил я лет через десять, слушая рассказ приятеля. Он любил пить пиво в баре около Киевского вокзала. Нередко знакомился там с какой-нибудь девушкой. И вел ее через дорогу в подъезд, где были очень удобные подоконники.

«Пошел я тут, - рассказывал он, - в свою пивную. Познакомился с одной, привел ее в подъезд. А через пару дней у меня, понимаешь, там какие-то шишки выскочили. Ладно, иду в платную, попадаю к врачу. Показываю ему это дело, говорю:

— Доктор, что у меня?

Он внимательно так посмотрел.

— У вас, - отвечает, - такая-то, не помню точно, как называется, кондолома.

— А как лечить? – спрашиваю.

— Я вам советую, - отвечает, - выжечь это током.

— То есть как выжечь?

— Ну потерпите, будет, конечно, больновато, но что делать.

— Ладно, - говорю, - давай!

Ну, и он мне это дело выжег, пришел я домой враскоряку, а через дней пять эти шишки снова выступили. Но теперь-то я умный. Прихожу в ту же поликлинику, иду в регистратуру.

— Кто у вас тут, - спрашиваю, - самый старый еврей? Вот к нему меня и запишите!

Прихожу к этому старику, показываю ему, значит, это дело, говорю:

— Доктор, что у меня?

— У вас, - отвечает, - … ну, та же самая кондолома.

— А как лечить? – спрашиваю, а сам уже трясусь.

— Пополощите, - говорит этот старый хрен, - марганцовочкой, все пройдет!»

Война и мир

Как-то сидели мы с приятелем в ресторане и неспешно распивали бутылку. Дело уже близилось к завершению, когда к нам за стол подсадили пару – мужчину и женщину. Это было в порядке вещей в то время, никто не удивлялся, когда к нему за стол сажали кого-то еще. Так было принято. Вы сидели с товарищем или с девушкой, выпивали, разговаривали. Порой о каких-то важных, очень личных вещах. А напротив вас незнакомые люди делали то же самое.

Итак, напротив нас уселась пара - крепкий такой мужчина лет под шестьдесят и его сорокалетняя примерно партнерша. Из тех, о которых говорят «женщина в теле». Заказали они бутылку коньяка, какую-то еду.

Мы сидели, допивали свою водку, невольно подслушивая их беседу. Выяснилось, что мужчина и женщина только недавно познакомились. При этом и он, и она были настроены на роман. Но дальше начинались расхождения. Ей хотелось отношений серьезных, желательно длительных, несколько раз она повторила:

— Мы с вами не будем торопить события, хорошо?

Он же явно стремился к успеху быстрому и окончательному. Весь вид его, все жесты и взгляды говорили именно об этом – о желании, при этом еще и растущем с каждой выпитой рюмкой. Хотя на словах против серьезности отношений не возражал, напротив,

на ее кокетливый вопрос – «Я о вас так мало знаю, это ведь очень интересно, наверное!» – стал рассказывать свою жизнь начиная с детских лет.

Скоро повествование его дошло до сорок первого года. Рассказал он, как забирали в армию, как страшен был первый бой. При этом время от времени подливал себе коньяку – дама только пригубливала, выпивал, скашивая все более звереющие глаза на ее волнующие формы.

Честно говоря, мне захотелось ему сказать:

— Да подождите вы с этой бабой, никуда она не денется! Рассказывайте дальше. Ведь интересно же!

Кто когда-нибудь слышал рассказ фронтовика, рассказ подлинный, откровенный, не для пионеров на торжественной линейке, не для телекамеры в День Победы, а простой, страшный и вместе с тем завораживающий, тот меня поймет. Но так уж жизнь устроена, что редко, очень редко один человек раскрывается перед другим. И тут была не та ситуация. Для меня-то уж точно.

Нам принесли счет, мы расплатились, поднялись и ушли. Последнее, что я видел, уже уходя – мужик опрокинул еще рюмку, скосил совсем уже бешеные глаза на собеседницу, произнес:

– И вот в сорок втором вызывает меня комбат…

И не выдержав этой муки, ухватил даму за ляжку.

Богач-бедняк

Мне кажется, что многие мои сверстники озлоблены не потому, что в материальном плане живут так уж плохо. А оттого, что вокруг немало тех, что живет - незаслуженно, по их мнению - лучше, чем они. Сосед купил иномарку. Знакомый отдохнул в Италии. Суки, ворьё!

Что интересно, в старые годы я, например, не встречал ни одного человека, который купил бы себе иномарку или отдохнул в капстране. Ну, разве что по телевизору таких видел. Тогда завидовали всего-навсего тем, кто купил "Жигули". Или съездил летом в Болгарию.

Люди чувствуют себя обнищавшими по сравнению с прошлым, хотя на самом деле их материальное положение ничуть не ухудшилось. Ухудшилось, если можно так выразиться, их место в социальной иерархии. И человек чувствует себя плохо, злится и негодует.

Собственно, все это достаточно банально. А вот каково чувствовать себя богачом, не будучи им? Не знаете? А я знаю, проходил. Летом девяностого года в городе Киеве. Я туда поехал отдохнуть дней на десять. И взял с собой два блока "Явы". А в Киеве с табаком было совсем плохо. Когда сигареты привозили в киоски, очереди выстраивались дикие, многочасовые. А я шел по Крещатику, покуривал и не отказывал ни одному бедняку, который стрелял у меня сигарету. Я был богач!

Чертовски приятное ощущение, доложу я вам. Жаль, что это был единственный случай в моей жизни.

Магия

Один мой знакомый, актер, часто ссорился с женой. Ей не нравилось, что он много пьет. Ну и погуливает. Ссоры были бурными.

— Ты чего добиваешься? Чтобы я от тебя ушел? - грозно спрашивал он.

— Уходи! И детей забирай, чтобы не слишком ты радовался свободной жизни! - кричала она.

— Меня, - резонно возражал он, - и с детьми любая возьмет. Артистов мало, а женщин много. И все хотят спать с артистами!

Действительно, артисты на женщин производят впечатление прямо-таки магическое. Вспоминается такой случай.

Ходил я когда-то лечить спину к мануальному терапевту. Это был очень интересный человек и хороший врач. Пациенты его любили, особенно женщины. Те так просто его обожали. И немудрено. Во-первых, в самом сеансе мануальной терапии присутствует некий эротический оттенок. И во-вторых, врач был молод, красив, любезен. Я уж не говорю о том, что лечение, как правило, помогало. Короче говоря, они приходили на прием, как на свидание - макияж, наряды и все прочее. Терпеливо сидели в долгой очереди, ревниво поглядывая друг на друга.

Но однажды врач был забыт. В очереди сидел и дожидался приема артист! Немолодой, лет сорока. Пришел он с приятелем, они тихо о чем-то говорили, а женщины поглядывали на него и перешептывались:

— А как его фамилия?

— Не помню, но он снимался в фильме, не помню названия, ну там, где Абдулов жене изменяет.

— Алферовой?

— Да не Алферовой, жена там эта, как ее... ну, черненькая такая. Так он ее начальника играет.

А артист тем временем увлекся и стал говорить погромче:

— В зале было человек пятьсот, не меньше. Дети, взрослые. И все, представь, смотрели только на меня!

Приятель понимающе кивнул.

— Не на зайчиков, не на Снегурочку! - продолжал артист, посматривая на восторженных женщин. - На меня!

***

Смотрел вчера по «Культуре» вечер моего любимого Петра Тодоровского. И вспомнил одну историю, которая меня занимает уже много лет.

Как известно, первой заметной работой Тодоровского-кинооператора был фильм «Весна на Заречной улице». Вот что говорится во всех справочниках.

Автор сценария - Ф. Миронер. Режиссеры - Ф. Миронер, М. Хуциев. Операторы – Р. Василевский, П. Тодоровский. Одесская киностудия. 1956 г.

Итак, автор сценария – Ф.Миронер. Многие помнят такую сцену из фильма. Сталевар Савченко (Н.Рыбников), учащийся вечерней школы, приходит домой к своей учительнице Татьяне (Н.Иванова). Приходит для того, чтобы та с ним дополнительно позанималась русским языком. А Татьяна просит его немного подождать – сейчас по радио будут передавать музыку, не помню, Чайковского, что ли. И она очень хочет послушать. Итак, Татьяна слушает, Савченко ждет. И понимает, что, во-первых, любит Татьяну и, во-вторых, что ему надо еще много расти, чтобы быть достойным ее.

И вот как-то читаю сборник Ю.Нагибина. И натыкаюсь на такой рассказ. Герой, кажется, шофер, ходит в вечернюю школу. Приходит к учительнице домой, для дополнительных занятий. И учительница просит подождать – она хочет послушать музыку.

Он ждет, она слушает. Потом ему это надоедает, он берет ее в охапку и несет к кровати. Потом он ее бросает, уезжает, а она пишет ему нежные письма.

Честно говоря, когда я это прочел, то не знал, кто написал сценарий «Весны на Заречной улице». И решил, что Нагибин. И что он просто адаптировал свой рассказ под нужды кинематографа. А оказалось – вот так. И непонятно, что думать. Рассказа у меня под рукой нет, и как он называется – не помню.

И все-таки, что же там у них произошло, у Миронера с Нагибиным? Может, кто-то знает?

Записки мечтателя

В каждом человеке, даже в самом старом и циничном, живет романтик. Живет где-то глубоко и неприметно, но иногда все же дает о себе знать.

Зимним февральским вечером ехал я на вокзал, чтобы встретить поезд из Одессы. Издатель передал с проводницей двадцать авторских экземпляров моей книги. А я должен был их у нее забрать. Причем, хоть издатель и написал, что проводнице уже заплачено, но сто рублей отдать я все же планировал.

И вот еду в метро и думаю. Вернее, предаюсь тем самым бессмысленным мечтаниям, о которых так хорошо сказал в свое время Николай Второй. Вот я к ней подойду, к проводнице этой, скажу:

— Вам для меня книги передали.

И она воскликнет:

— Ой, это вы написали? Я всю ночь вашу книжку читала, уж простите, что без спросу, но не оторваться прям!

А я прослезюсь… то есть прослежусь, поцелую ей руку и подарю одну книжку. Нет, книжку жалко. Или все-таки подарить?

Короче, приехал на вокзал, поезд пришел, народ схлынул, я зашел в вагон, подхожу к проводнице, объясняю – так мол и так. Она внимательно на меня смотрит, улыбается. Я стою, смущаюсь. Потом она говорит:

— Мы вашу книжку-то от таможни прятали, чтобы не помяли, не испачкали. Всё чистенькое, можете проверить. Знаем, возили книги, не сомневайтесь, возили!

И опять смотрит мне в глаза. Ну и пришлось дать ей двести рублей. Старался же человек.

Пироги

Вспоминается одна история, которую рассказал в семидесятые годы знакомый эстонец из города Нарвы.

Но сначала небольшое вступление. Когда я в те годы бывал в Эстонии, меня сначала очень удивляло, что на почте в любом, самом крохотном городке, висели на русском и эстонском языках правила получения посылок из-за границы. В Москве, сколько я на почте ни бывал, подобных объявлений не видел. И не знал ни одного человека, который такие посылки бы получал. Потом мне объяснили, уж не знаю, правда или нет, что в эмиграции эстонцев живет больше, чем на родине, и практически у каждого советского эстонца есть родственники за рубежом.

Итак, этот самый эстонец рассказал мне историю своей семьи. Не могу, разумеется, утверждать, что она совершенно достоверна. Но, во всяком случае, рассказ его постараюсь передать точно.

До войны отец его служил в эстонской армии унтер-офицером. Когда Эстония стала советской, его взяли в Красную Армию и даже присвоили офицерское звание. Тем не менее, когда началась война, он дезертировал и при немцах служил на военной радиостанции. А потом ушел вместе с отступавшими германскими войсками. После многих приключений оказался в Лондоне, где и доживал свой век. Жену и детей он больше не видел. Сам он приехать в СССР боялся, а детей - взрослых уже - за границу не пускали.

Так вот, когда советская власть вновь установилась в Эстонии, то начались массовые высылки в Сибирь. Но это дело имело некоторый местный колорит. Маму моего знакомого заранее вызвали куда надо, и сообщили ей, что она как жена фашистского пособника подлежит - вместе с маленькими детьми - высылке. И они будут отправлены с ближайшие дни с первым эшелоном.

Мать продала всю мебель, купила мяса и напекла в дорогу пирогов. Вскоре ночью за ними пришли. Но пришли именно тогда, когда у матери была ночная смена, она работала на Кренгольмской мануфактуре. И чекисты ушли, не забрав детей. Эшелон той же ночью отправился в Сибирь.

И больше за ними не приходили. Семья так и осталась жить в своем доме. Без мебели, правда. И в то голодное время мать и дети две недели ели пироги с мясом.

— Как это было вкусно! - вспоминал мой знакомый. - Я ведь мяса до этого ни разу не пробовал!

***

А я чего-то вспомнил одну историю.

Году в семьдесят четвертом, что ли, мой приятель собрался жениться на итальянке. И пригласил меня на свадьбу в "Славянский базар". Я сказал об этом маме, дескать, Дима женится на итальянке, на той неделе гуляем. Та рассеянно кивнула, но на следующий день сказала:

— Не ходи! Я на работе подписку давала, что ни я, ни мои ближайшие родственники с иностранцами не общаются.

Но я все же пошел. Слава богу, обошлось. Иначе бы я этой глупости себе никогда не простил.

Ну так вот, прихожу в ресторан, и вижу среди гостей приятеля. А у него, я знал, тоже на работе была секретность. Сели мы рядом, я его тихонько на ухо спрашиваю:

— Слушай, Рома, а ничего, что ты здесь, невеста-то из капстраны?

— Да ерунда! - отвечает Рома. - Ничего страшного. И потом, она от нас далеко, в центре стола. Остальные-то все наши.

Ну и сидим, гуляем. А через час-полтора подошли еще несколько итальянцев из посольства, поздравить невесту и жениха. Стоят, что-то молодым говорят, смеются, цветы подарили, какой-то сувенир. Шумно так, весело, необычно. Я засмотрелся. А потом повернул голову - а Ромы и след простыл.

Этюды о любви

У моих родственников была пуделиха Чана. Черная такая, маленькая и очень злобная. Но хозяева в ней души не чаяли. Помню, сижу у них в гостях, пью чай. На столе вазочка с дорогими шоколадными конфетами. Хозяин снимает обертку с трюфеля, бросает конфету собачке. Та моментально съедает. Хозяин берет второй трюфель. То же самое. Он разворачивает третий, думает, потом с сожалением говорит:

— Чаночке вредно много шоколада. Зубки портятся.

И печально съедает конфету.

Когда мой племянник был маленький, он кусался. Довольно больно, кстати. Гости сидят, выпивают, закусывают. А он залезает под стол и кусает кого-нибудь за ногу.

Дедушка, не чаявший в нем души, все же выговаривал шалуну:

— Нехорошо, Димочка, нехорошо! Больше так не делай. Штанина грязная, в рот может инфекция попасть!

***

Помню, один мой приятель когда жена уезжала куда-нибудь, тоже кое-что себе позволял. А жена его каждый раз после возвращения месяц-другой разговаривала со мной очень холодно. Однажды мне это надоело, и я спросил приятеля:

— В чем дело, собственно? Почему твоя Мила на меня зверем смотрит?

— Ты извини, старик. Просто я на всякий случай - вдруг соседи ей чего-нибудь наболтают - всегда говорю: пока тебя не было Семен пару раз заходил с девушкой.

О пользе чтения

Недавно был я опять поставлен в тупик вопросом из тех, которые преследуют меня со школьной скамьи. «Астров у Чехова – положительный герой или отрицательный?». Помню, как пугался я, когда на уроке литературы учительница спрашивала:

— Что хотел сказать Пушкин этим стихотворением?

Ну или Толстой этим романом. Или Чехов этим рассказом.

А что, действительно, они хотели сказать? Это было выше моего понимания. Приходилось лезть в учебник. «В образе Максима Максимовича Лермонтов вывел…» И я добросовестно повторял, что Толстой отразил, а Пушкин выразил. Пока не окончил школу.

Но и потом было не легче. Помню, с приятелем Борькой мы время от времени вели бесконечный спор о Шукшине. Происходило это обычно за бутылкой водки.

— Тут посмотрел на днях кино с твоим Шукшиным. Ну и рожа у него! – говорил мой друг.

— При чем тут рожа! Он же талант! Ты вообще его читал или только в кино видел?

— А чего он пишет? – интересовался Борька.

— Рассказы, - нехотя отвечал я.

— Рассказы, говоришь? А о чем?

— О чем, о чем, - злился я, - о жизни!

— Ну и что он пишет об этой самой жизни? – ехидно спрашивал он, разливая в стаканы.

— Да пошел ты к черту! Прочтешь, тогда поговорим, - уходил я от ответа.

Так продолжалось много лет. Пока, на мое счастье, после «Калины красной» Борька не признал в Шукшине талант. И даже про рожу уже не заикался. К тому же в стране настал период книжного дефицита. И мой друг стал собирать библиотеку – так это тогда называлось. Сдавал макулатуру, по субботам стоял в лотерейных очередях, где разыгрывались подписки на собрания сочинений. Потом у него появился собственный книжный спекулянт. Иногда Борька звонил мне и спрашивал:

— Куприн – хороший писатель?

— В каком смысле?

— Ну я имею в виду – брать за три номинала?

— Бери.

— А Гаршин?

— А что Гаршин?

— За Гаршина тоже три просят.

— Нет, больше двух не давай.

Я про себя посмеивался над ним, но, как время показало, совершенно напрасно. Книги-то он покупал. Пусть сам не читал, но читали его дети. И младшая Борина дочка после школы поступила не куда-нибудь, а в Литературный институт. Скоро станет критиком. Вот тогда приду к Боре в гости, сядем с ним на кухне и после второй я скажу:

— Борь, позови Мариночку, пусть она расскажет - как определить, кто положительный герой, а кто нет.

Голубая рапсодия

В семидесятые годы как-то мы с приятелем распивали бутылку водки в закусочной «Севан», что на проезде Серова (ныне, кажется, Лубянский проезд). Причем водку, как это тогда водилось, принесли с собой. Во-первых, так было дешевле. А во-вторых, ее в «Севане» и не подавали. Только вино и коньяк.

Короче говоря, пришли, сели за столик, заказали два салата «Оливье», ждем. А их все не несут. И приятель мой начал возмущаться. Достаточно громко. Примерно так.

— Да куда мы пришли, …..! Скатерти грязные. Салата какого-то вонючего ждешь полчаса. И вообще. Посмотри на этого официанта – типичный пидорас!

И тут я увидел, что к нам быстрым шагом направляется женщина-метрдотель. «Ну всё! Сейчас выгонят нас отсюда» – подумал я.

Она, однако, вежливо и очень тихо спросила:

— Ребята, вы меня извините пожалуйста, но нечаянно услышала ваш разговор. Так меня интересует, кого вы имели в виду.

Мы удивленно посмотрели на нее.

— Потому что, - уточнила она, - у нас один такой есть.

— Вот этот, - указал мой приятель.

— Нет, - ответила метрдотель, - пидорас у нас вот тот. Но этот тоже на подозрении.

Тишина

Один раз в жизни я плавал на байдарке. Очень давно, было мне двадцать с небольшим лет. Тогда, помню, мне такой отдых не понравился. Он напоминал непрерывный переезд с одной квартиры на другую. Сначала едешь, потом таскаешь вещи наверх, на высокий берег. Потом, через день-другой, стаскиваешь вещи вниз, к реке, грузишь их в байдарку, снова едешь. И все повторяется.

Но сейчас почему-то вспоминается совсем другое. Как выпивали у костра, разговаривали. Как тихо было вокруг по вечерам. Река Даугава в этих местах, под Краславой, несудоходна из-за порогов, так что только иногда проплывали байдарки туристов. Ну и щуки охотились - выпрыгивали из воды на мелководье у самого берега, шумно били по воде хвостом и подбирали оглушенных мальков.

Но однажды вечером, часов в одиннадцать, вдалеке послышался странный шум. И стал постепенно приближаться, становясь все громче и громче. Потом стали доноситься какие-то слова. И наконец я явственно услышал: «Сегодня с вами наш обозреватель Анатолий Максимович Гольдберг».

Затем в полумраке появился ялик. На носу стояла включенная на полную громкость «Спидола», на веслах сидел атлетического вида мужчина и сосредоточено греб. Проплывая мимо нас, он крикнул, не поворачивая головы:

— Далеко ли до Даугавпилса?

И не дослушав ответа, погреб дальше. Сопровождаемый своим шумным и говорливым лондонским другом, Анатолием Максимовичем, обозревателем Би-би-си. И снова стало тихо.

***

Когда я учился в школе, приемника у нас дома не было, жили мы довольно бедно даже по тем временам. И первый раз я услышал "вражий голос" в шестьдесят шестом году. Мама сняла дачу. Не дачу, конечно, а одну комнату. И там стоял старенький ламповый приемник. Ловил он только китайское радио. А в Китае как раз начиналась культурная революция. И целый месяц китайцы агитировали меня за свой, китайский, истинный социализм. И критиковали советский, "социализм по Хрущеву, социализм миски гуляша".

Должен сказать, что ежедневная пропаганда эта на меня, школьника, подействовала. Действительно, у них чистота идеалов, а у нас все как-то приземленно, материально, низменно. Потом, вернувшись в Москву, месяца два избавлялся от этой заразы.

Вот с тех самых пор терпеть не могу любую пропаганду. Так что спасибо товарищу Мао, вылечил.

Служили два товарища

Владимир Петрович и Борис Львович служили в одном учреждении, а дружили еще с институтских времен. Дружба эта несколько удивляла окружающих. Дело в том, что Борис Львович был еврей, а Владимир Петрович – антисемит. Хотя, если вдуматься, ничего особенного в этом не было. У каждого антисемита, как известно, есть свой любимый еврей.

Борис Львович выписывал «Еврейскую газету» и давал ее Владимиру Петровичу почитать. А Владимир Петрович приносил Борису Львовичу газету «Завтра». Они часто спорили, обсуждая прочитанное, ругались, даже ссорились. Но друг без друга уже не могли. Слишком многое их связывало – и годы учебы, и работа. Даже женились они на подругах.

Иногда знакомые евреи интересовались у Бориса Львовича:

— Как вы можете дружить с этим юдофобом?

Он в ответ горячо и убежденно отвечал:

— У Володьки светлая голова! А это – так, не обращайте внимания.

Когда же приятели подступали к Владимиру Петровичу, тот добродушно отмахивался:

— Да Борька мировой мужик, даже на еврея не похож!

На самом деле Борис Львович не понимал, как Володька, умница и талант, мог так плохо думать о целом народе. А Владимир Петрович недоумевал, как Борька, благороднейший человек, не видит очевидного - какие плохие люди эти евреи.

Владимир Петрович жену держал в кулаке и жил, как считал нужным. Борис же Львович был подкаблучник и после работы бежал домой. Но раз в месяц жена позволяла ему расслабиться. В этот день Борис Львович с Владимиром Петровичем после работы заходили куда-нибудь, разговаривали о жизни и выпивали грамм по сто пятьдесят.

Однажды в такой вечер Владимир Петрович заметил, что друг его очень мрачен.

— Что с тобой, Борька? Ты не заболел? – спросил он.

— Да нет, здоров вроде, - ответил тот.

— А чего ж тогда?

— Да так, ерунда. Знаешь, Володька, что я заметил? – сказал Борис Львович. – Я заметил, что стал раздражаться по пустякам. Вот, например, молодежь, у нас в отделе сейчас взяли несколько человек. И вот замечаю за собой, что они меня раздражают. И с каждым днем все сильнее. Плохо воспитаны, разговаривают громко. Руку мне первыми тянут.

— Делов-то, – заметил Владимир Петрович, разливая из графинчика.

— Так и я про то же! Кудряшов, например, мне тоже всегда первый руку протягивает, ему еще и сорока нет, а мне пятьдесят семь - я руку пожимаю, ну подумаешь, не вполне воспитан человек. При этом никакого, уверяю тебя, раздражения или тем более злости. А если молодой - меня аж трясет!

— Знаешь, Борька, - поднял рюмку Владимир Петрович, - давай за нас с тобой, а потом я все тебя объясню. Поехали!

— Поехали, Володька! Будь здоров!

— А теперь слушай. Хочешь я скажу что это такое? Это, Боренька, обыкновенная старость. Они, молодые эти, раздражают тебя, знаешь чем? Тем, что они молодые, веселые, их бабы любят. И вовсе они не плохие эти ребята, они просто другие. Все просто. Они молодые, а ты старый. Старый пердун!

Владимир Петрович засмеялся, хлопнул Бориса Львовича по плечу:

— Рано ты, Борька, стариком стал. А все потому, что после работы домой бежишь. Эти ваши еврейские дела – жена, курочка на обед, телевизор. Жить надо, пока живется. Посмотри, сколько баб кругом! Я тебе скажу, что я не хуже этих молодых. А вы все – другие.

— Все, Володя, стоп! – чуть не закричал Борис Львович. – Я понял, понял, наконец, в чем дело. Мы – другие, а ты считаешь, что мы плохие. Вот что плохого в том, что я люблю свою жену и не хожу к другим женщинам? Или что я курицу на обед ем? Да ничего! А тебя это злит! Потому что я другой. Хорошо, пусть я старик, но ты-то, ты! Кто ты после этого?

— Ну и интересно, кто же я? – посерьезнел Владимир Петрович. – Ну скажи, скажи, я ж тебя не съем!

— Да пошел ты к черту! Антисемит!

— Жидовская морда!

Борис Львович побледнел, достал деньги, положил их на стол и ушел. А раскрасневшийся Владимир Петрович подозвал официантку и заказал еще сто грамм.

Впрочем, на следующий день Борис Львович принес Владимиру Петровичу «Еврейскую газету». А тот ему – газету «Завтра».

Стукач

В старые времена считалось, что в каждом подразделении любого учреждения есть стукач. Так ли это было на самом деле, судить не берусь. Но у нас в отделе такой был. И все знали, что он, этот Лев Васильевич, стукач. И он знал, что все это знают. Но стараться не переставал. Помню, когда я только появился в отделе, он как-то подошел, отвел меня в сторону и значительным тоном сказал:

— Слышал, в Москву Никсон приезжает?

— Ну да, приезжает, Лев Васильевич. И что с того?

— Возможны сионистские провокации, - тут он посмотрел прямо в мои семитские глаза.

Испытание я выдержал, даже не сморгнул. Лев Васильевич погрустнел.

— Ладно, - закончил он уже упавшим тоном, - если что узнаешь, сразу мне сообщай.

— Само собой, - согласился я.

Его не боялись, даже дразнили:

— Лев Васильевич, знаешь, как в народе называют нашу новую Конституцию?

— Ну, ну? – оживлялся он, отвлекаясь от бумаг.

Спрашивавший, убедившись, что все на него смотрят, тихо и доверительно сообщал:

— Не поверишь, Лев Васильевич, но так прямо и называют - манифестом развитого социализма!

— Сука ты! – обижался Лев Васильевич и снова утыкался в свои бумаги.

Впрочем, обижался он недолго. Да и человек он был, в сущности, не такой уж плохой. Любил рассказывать о своей жизни, так счастливо сложившейся, он был уверен, благодаря его, Льва Васильевича, огромному уму. Хотя, как казалось окружающим, ума там не было. Не то что огромного, а даже и никакого. Была хорошо зарабатывавшая жена. И еще родная сестра, вышедшая в свое время замуж за студента из университета Патриса Лумумбы и уехавшая с ним куда-то в Латинскую Америку. Раз в пару лет Лев Васильевич летал через океан повидаться с сестрой. Ну и шмоток прикупить. Что-то в семью, что-то на продажу.

Говорили, что в молодости, до женитьбы, был он горьким пьяницей. Мне как-то в это не верилось. На работе ни разу не видел, чтобы Лев Васильевич выпил хоть чуть-чуть. Правда, он часто рассказывал, как вчера дома уговорил полбутылки, чем закусывал, и что он после этого смотрел по телевизору.

Книг Лев Васильевич не читал, по театрам не шлялся. Один раз, правда, попал в консерваторию, на концерт Рихтера. Приятель позвал, сказал, что там можно склеить телок. Склеить, однако, никого не удалось, и вечер этот Лев Васильевич всегда вспоминал с содроганием.

Вообще женщин он любил, часто вспоминал о былых победах. Завистливо смотрел на молодых сотрудников.

— Куда идешь, Игорек? – остановил он как-то моего приятеля.

— По бабам, Лев Васильевич, по бабам.

— А что ж ты, Игорек, никогда старика Льва с собой не возьмешь?

— Так бабы-то худые все! – с серьезным лицом отвечал тот.

— А-а-а, худые, - разочарованно тянул Лев Васильевич, - ну иди тогда.

А в общем жизнь его текла размеренно и плавно. Работа, дом, летом дача. Раз в два года к сестре. Потом продать шмотки. И так много лет, пока не вышел он на пенсию.

Недавно мне сказали, что Лев Васильевич уже умер. Наверное, дети вспоминают его с любовью. Отец он был хороший, заботливый. А что стучал, так они про это и не знают. А если б кто-то им и рассказал, то не поверили бы. А даже если бы и поверили, то нашли бы ему оправдание – время, дескать, было такое, что делать. Заставили, наверное.

Кто знает, может, они и правы.

Подготовленный зритель

Знаменитый фильм Сергея Параджанова «Тени забытых предков» был снят в шестьдесят четвертом году. Но на московские экраны вышел не раньше шестьдесят шестого. Иначе бы я его не посмотрел, дети до шестнадцати на этот фильм не допускались.

Тут хочется отвлечься и кое-что напомнить молодым читателям. Во-первых, ни Интернета, ни DVD, ни видеомагнитофонов тогда еще не было. И фильмы смотрели в кинотеатрах. Ну и по телевизору, но там новые картины не показывали. Во-вторых, эротических сцен – в нынешнем понимании этого слова – в советских фильмах практически не было. Герой и героиня если и ложились в постель, то исключительно в нижнем белье. А то и в верхней одежде. И главное, неизвестно зачем. В иностранных же картинах эротические сцены в прокате вырезались почти полностью. Увидеть – хоть на секунду – на экране обнаженную женскую грудь было событием не меньшим, чем увидеть ее же в жизни. Или в реале, как сейчас говорят. Резали всех, не щадили даже Феллини. Обычными были разговоры вроде такого:

— Вот у меня приятель в прошлом году в Венгрию ездил, так там «Анжелика и король» идет час пятьдесят две, а у нас час тридцать четыре!

Потом, в конце шестидесятых - начале семидесятых, наступило некоторое послабление. Которое потрясало неподготовленного зрителя. Помню, как один сорокалетний мужчина, уже лет двадцать вполне успешно плодившийся и размножавшийся, пришел на работу совершенно ошарашенный – накануне он посмотрел «А зори здесь тихие». Сцену в бане он описывал всем, кого встретил, несколько дней подряд.

Тем не менее даже в восьмидесятых порядок сохранялся. Если в фильме присутствовал даже намек на эротику, на сексуальность, то на такое кино ставился гриф «Дети до шестнадцати лет не допускаются».

Возвращаюсь, однако, к Параджанову. Его фильм прогремел, получил несколько призов на фестивалях. О нем много писали еще до выхода на отечественный экран. Критики говорили о новаторстве режиссера, о живописности картины. Рассуждали о поэтическом кино. Отмечалось также, что фильм требует зрителя чуткого, сопереживающего. Одним словом, подготовленного.

И вот, вооружившись всеми этими знаниями, я отправился в кинотеатр. Небольшой, человек на сто, зал был полон. Начался фильм. Люди шумели, громко переговаривались, короче говоря, мешали мне смотреть кино. «Вот же народ, - думал я, - пришли не знают на что. Уж если не нравится, встань да уйди!»

Впрочем, так и произошло. Только не сразу, а примерно минут через сорок. После того, как на экране появилось неслыханное – обнаженное женское тело. И не на мгновение, нет. Невероятно смелая по тем временам сцена с участием артистки Татьяны Бестаевой длилась чуть ли не минуту. Потом публика дружно встала и ушла. В зале осталось человек десять, не больше.

Фильм закончился, я шел домой мимо телефона-автомата, где зритель, уже подготовленный, инструктировал приятеля:

— Сходи, не пожалеешь! Мура жуткая, но зато в середине голую бабу показывают! А дальше можно не смотреть.

Счастье и социализм

Один раз в жизни я видел счастливую женщину. Это было очень давно, в семидесятые годы.

Дело было так. Я шёл на работу и обогнал двух молодых женщин. Обогнал, иду и слышу их разговор за моей спиной.

— Я счастлива! – говорит одна. – Я счастлива!

И таким в самом деле исполненным истинного счастья голосом она это сказала, что я поневоле обернулся. Действительно, на лице была прямо-таки написана радость необычайная. Иду и думаю – что же у неё случилось? Полюбила? Вышла замуж? Квартиру получила? В конце концов, в лотерею выиграла «Волгу»?

—Я счастлива! –продолжала она. – Я подложила стелечку, и совсем не жмёт! Ну абсолютно!

Вот и вся история. А при чём тут социализм? Глупый вопрос. Кто жил тогда, тот поймёт. А кому не повезло – и объяснить не берусь.

***

Мама моя во время войны работала на заводе в Челябинске. И однажды в городе выступал Давид Ойстрах. Билет маме не достался, на концерт она не попала. Зато туда сходил пожилой степенный рабочий из ее цеха. Мама спросила его о впечатлениях.

— Знаете, Марья Петровна, это сущее безобразие! Ведь заслуженный же человек, лауреат Сталинской премии. И что вы думаете? Вышел на сцену и за весь вечер не сказал ни единого слова!

***

В старые времена зачастую "толстые" журналы выписывали вскладчину - скажем, один на отдел. И все читали по очереди. И вот, помню, в "Иностранной литературе" печатался с продолжением какой-то роман. Довольно известного, между прочим, автора. Герой, героиня, муж героини... Любовь, одним словом. Женщины читали взахлёб. Вышел очередной номер с окончанием, и в учрежденческом буфете первая прочитавшая передавала журнал следующей счастливице. А остальным-то еще ждать и ждать. И одна не выдержала:

— Тань, ну скажи, чем там дело-то кончилось?

И Таня одной фразой передала всю суть произведения:

— Сначала она ему не дала, а потом дала.

***

В тринадцать, что ли, лет читал я "День поэзии", были такие ежегодники, довольно популярные в то время. И наткнулся на длинное стихотворение, описывающее забег на длинную же дистанцию. Начиналось оно так:

Со старта взяли еле-еле,

Толпа вздыхает и хулит:

— Позор! глаза бы не глядели

На новоявленных улит!

И вот они, значит, бегут, публика скучает, и тут один спортсмен совершает рывок:

Как будто он на стометровке,

Он не бежит, а грудью рвет.

И потом:

Толпой замечен и отмечен,

Он слышит одобренья гул.

И развернув пошире плечи...

(тут строчку не вспомню).

О вдохновенье, о признанье,

О славы ропот громовой!

Порой вы слаще, чем призванье

И упоение борьбой.

Ну а дальше, понятно, бегун отстает:

А он - не может! Он сил своих не рассчитал!

И наступает торжество справедливости:

И вот его обходит кто-то.

Тот незаметный самый, тот,

Кто шел без форса, кто работал,

Кто понимал на что идет.

Ну и так далее.

Помню, что стихи мне очень понравились, поскольку в те годы я любил смотреть спортивные передачи вообще и легкую атлетику в частности. Все как в жизни! Так и бывает на стадионе!

И только много лет спустя, вспомнив этот стих, подумал, что наверняка его написал какой-нибудь С.Куняев. Из зависти к более удачливому коллеге. Например, к тому же Евтушенко с его дикой в те годы популярностью.

А проверить не могу, "День поэзии" за шестьдесят какой-то год давно уж потерян.

Высшая математика

Наталья Юрьевна была женщина одинокая. И детей у нее не было. Была любимая работа – она преподавала высшую математику. Квартира была. Книги, театр. Подруги. И даже личная жизнь. Но совсем не та, что хотелось бы.

— Если бы вы знали, Софья Аркадьевна, - говорила однажды Наталья Юрьевна подруге, коллеге по кафедре, - ах, если бы вы знали, с каким дерьмом мне приходится спать!

Они сидели у Софьи Аркадьевны дома. Уютно, тихо. Наталья Юрьевна принесла тортик, цветы. Софья Аркадьевна заварила китайский чай, поставила красивые чашки.

— Кстати, Наташенька, - отвечала Софья Аркадьевна, старая дева с еще довоенным стажем, - у меня был презабавный случай недавно. Я возвращалась из отпуска. И в купе, на верхней полке надо мной, ехал такой полный армянин, лет на десять меня моложе. Ночью он свесился с полки и говорит: «Гражданка, я сейчас к вам приду!» Я, конечно, испугалась, стала на него кричать, соседи проснулись. А он, как ни в чем не бывало, отвечает: «Гражданка, зачем кричишь! Мое дело – предложить, твое – отказаться». И еще, представьте, Наташенька, таким обиженным тоном!

— Ну, - задумчиво говорила Наталья Юрьевна, - вообще-то считается, что армяне – хорошие любовники. Я выкурю одну сигаретку, вы разрешите, Софья Аркадьевна?

— Разумеется, Наташенька, - Софья Аркадьевна вежливо и понимающе кивала, ставила на стол пепельницу.

Впрочем, говорили они больше не о мужчинах. О театре, о толстых журналах. О делах на кафедре. Вечер провели хорошо. Потом Наталья Юрьевна возвращалась домой. Сначала на метро, потом на троллейбусе. Она ехала, посматривала на мужчин и вспоминала свой последний роман в доме отдыха, здоровенного дебила, который сказал ей в первый вечер:

— Ноги у тебя, как у древней статУи!

А Софья Аркадьевна тем временем укладывалась спать. И думала о бедной Наташе, такой тонкой, такой интеллигентной, которой так не везет с мужчинами. Конечно, она и сама в этом немного виновата, но как все же сложно устроена жизнь!

И Софья Аркадьевна заснула. Приснился ей почему-то толстый армянин из купе, о котором она и думать забыла.

Политические заметки

Не устаю удивляться.

Вот опять кто-нибудь скажет:

– Сталин выиграл войну! Принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой! При Сталине цены снижались! Он заботился о простом народе! Себе ничего не накопил – ни дворцов, ни бриллиантов!

А в ответ:

– Нет, не Сталин выиграл войну, а народ! В Америке бомбу сделали без всякого Сталина! И народ живет там лучше!

И начинается бесконечный спор.

А теперь представим себе (хоть это и трудно), что кто-нибудь скажет:

– Чикатило был прекрасным педагогом! Воспитал сотни замечательных учеников! Дети его обожали!

И ведь наверняка в ответ не будут обсуждать, каким он был учителем. Просто скажут:

– Ты что, совсем идиот? Он же людей убивал!

Разумеется, Чикатило был не политиком, а всего-навсего преподавателем техникума. Но ведь и убил-то, если вдуматься, всего ничего, человек пятьдесят.

Странная все же вещь – политика.

К истории развития информационных технологий

Это было, наверное, в девяностом или в девяносто первом году. Странное было время. Пустеющие полки, растущие цены. Михаил Сергеевич, обещающий, что – ну вот-вот, ну еще чуть-чуть – и все станет хорошо. Жуликоватые хари первых отечественных бизнесменов, не вылезающие из экранов телевизора. Чувство растущей тревоги и вместе с тем ощущение какого-то абсурда.

Мы, наша лаборатория, кормились тогда от одной государственной организации. Происходило это следующим образом. В бюджете у этой конторы были заложены деньги на научно-технические разработки. Мы писали программы для автоматизации их труда. Они платили нам эти самые деньги. Но не напрямую, а через дружественное малое предприятие. Часть денег малое предприятие забирало себе за услуги. Остальное же перечисляло нам. Ну и часть из этого остального возвращалась руководству государственной организации в виде откатов. Обычная схема по тем временам.

Как-то раз меня вызвал завлаб.

– Значит, так, – сказал он. – Рядом с их конторой – отделение милиции. И директору надо наладить взаимодействие с милицейским начальством. Короче, сходи туда, поговори, им надо сделать учет преступников.

И я стал ходить в отделение милиции. Там стоял персональный компьютер фирмы «Монро». Опера, молодые ребята, использовали его исключительно для игр. А тут такая перспектива – наладить компьютерный учет отсидевших преступников, проживающих, на территории, подведомственной отделению. Дело по тем временам новое, необычное.

Ходил я туда примерно месяц. Показывал готовые куски программы. Выслушивал замечания и пожелания, соглашался или не соглашался. В наши интеллигентные споры часто вмешивалась грубая жизнь. Ребята срочно выезжали на место происшествия. Или допрашивали подозреваемого. Или беседовали с пострадавшим.

Одну такую беседу воспроизвожу практически дословно.

В комнату оперативников вошел, скорее, даже вбежал, запыхавшийся пострадавший.

– Товарищи, помогите! У меня монитор от компьютера украли! Только что! Он на заднем сиденье лежал. Остановился, вышел буквально на три минуты, возвращаюсь – стекло разбито, монитора нет!

– Так, – подумав, сказал опер, – а где вы поставили машину?

– Да буквально рядом с вами, под эстакадой. Пойдемте, я покажу!

– Вы не волнуйтесь, гражданин, не надо пороть горячку. Вот вам бумага и карандаш, рисуйте.

– Да что рисовать-то?

– Схему происшествия. Эстакада, дорога, где вы машину поставили. Ну, давайте я вам помогу. Вот эстакада, так? Вот дорога, правильно? Где машина стояла? Здесь, вы говорите? Точно здесь?

– Да, точно!

– Ну тогда вам надо не к нам, а в соседнее отделение. Это уже их территория!

Работа наша уже шла к благополучному завершению. Но тут сломался компьютер, Опера отдали его в ремонт знакомому мастеру, потом получили, звонят мне. Я приезжаю и вижу, что после ремонта на компьютере куда-то исчез винчестер. Вместо него, правда, появилось второе устройство считывания флоппи-дисков. Все же какая-то совесть у мастера была.

На том наше взаимодействие и закончилось. Мастер скрылся, на винчестер денег милицейское начальство не выделило. И на новый компьютер тем более. Вычислительная техника тогда была очень дорогая.

Вам и не снилось

Когда Марья Федоровна была еще просто Машей, молоденькой девушкой, она бегала на танцплощадку рядом с летным училищем. И там за ней ухаживали два курсанта – Юра и Костя. Юра был обаятельный, улыбчивый, но Маше больше нравился Костя - он был серьезно настроен, к тому же ростом повыше и здорово танцевал. И Маша вышла за него замуж, Костя к тому времени как раз закончил училище. Уехали в сибирский гарнизон, там сразу дали квартиру. Костя служил, Маша тоже работала, продавцом в поселковом магазине. Потом родилась дочка. Все было хорошо, пока в шестьдесят первом году Гагарин не полетел в космос. И Маша узнала в нем того самого веселого курсанта Юру, который ходил на танцплощадку.

Подействовало это на Машу оглушительно. Не то что Юра ей тогда сильно нравился, нет. Она все эти годы о нем и не вспоминала. Но мысль о том, что она, Маша, могла стать женой первого космонавта – хотя ничего такого между ними не было, даже не целовались – терзала ее сознание. Ничего не хотелось делать, все валилось из рук. Гагарин был везде – в газетах, по радио, в телевизоре, с Хрущевым на мавзолее, с Лолобриджидой на кинофестивале, с Вертинской на «Голубом огоньке». Он ей стал даже сниться, но не тот курсантик, а нынешний, знаменитый, в белом кителе с наградами – улыбался, приглашал на танец, клал руку на талию. Маша просыпалась в тревоге. Рядом мирно спал Костя.

Ненадолго Гагарина отодвинул в сторону маршал Рокоссовский. Он приехал инспектировать их военный округ. И так получилось, что Маша шла на работу вдоль шоссе, а маршал ехал мимо. Увидел молодую женщину, велел шоферу остановиться. Посадил в машину, подвез, сказал комплимент и поехал дальше. Неделю-другую Маша вспоминала седого красавца Рокоссовского, а потом как-то вечером включила телевизор, а там – Гагарин. И маршал вылетел из головы.

Закончилось это наваждение в шестьдесят восьмом. Гагарин трагически погиб. Маша целый день плакала. Костя даже приревновал, вспомнил летное училище, танцплощадку, заподозрил, что у Маши с Гагариным что-то было. В том же году умер и Рокоссовский, но это Маша перенесла уже спокойнее.

Жизнь снова стала обычной, с обычными радостями и огорчениями. Костю переводили из одного гарнизона в другой, каждый раз надо было переезжать, устраиваться на новом месте, дочке привыкать к новой школе. Маша работала и училась заочно в Институте советской торговли. И в партию она вступила.

………………………..

Познакомился я с ней в восьмидесятых, при Андропове. Марья Федоровна работала у нас в отделе экономистом. Помню, она зашла в нашу лабораторию и завела речь об облавах, которые тогда проводились в магазинах, банях, кинотеатрах.

— После работы я хоть раком становись, никто мне никаких претензий предъявить не может! – возбужденно говорила она. – А в рабочее время надо работать, а не по магазинам шляться! Поймали – и правильно! Да чтоб я во время работы в магазин пошла – да никогда!

— Да уж! – сказала одна женщина, когда Марья Федоровна вышла из комнаты. – Очень убедительно говорит. Если б я сама час назад с ней в одной очереди не стояла, поверила бы.

Была Марья Федоровна активной общественницей, состояла в комиссии райкома партии по выездам. Работа почетная, и много от нее зависело, сама Пугачева после поездок за границу привозила ей сувениры.

Наши девушки часто с ней советовались:

— Марья Федоровна, мы с Катей тут в Чехословакию собрались, послезавтра партком проходить, там спрашивать будут про политику, а мы ничего не знаем!

— Девочки, не бойтесь, политика – это ерунда, главное – общественно-политическое лицо. Нет, конечно, подготовиться надо, почитайте, кто там Генеральный секретарь, какие крупные города и вообще, что в мире делается. Да не бойтесь, я вам говорю! Я и сама раньше не знала ничего. Сейчас-то я все знаю. В Афганистане – душманцы… Да, самое главное – как расшифровывается ЧССР, не вздумайте сказать «Чехословацкая советская социалистическая республика»! Не пустят!

— А как же, разве не так?

— Зарубите на носу, девочки! – чеканила Марья Федоровна. – Чехословацкая социалистическая республика. Первая буква «с» - значит словацкая.

Женщина она была любопытная, обожала расспрашивать, и девочки охотно говорили с ней про свою, как правило, сложную личную жизнь. Марья Федоровна переживала, охала, давала советы. Иногда осуждала за распущенность. Причем суровым тоном и не выбирая выражений.

— Да что вы в этом понимаете, Марья Федоровна, - возразила ей однажды обиженная девица, - вы девчонкой сопливой замуж выскочили, и с тех пор ничего!

— Это я ничего?! – взвилась Марья Федоровна. – Да у меня такие мужчины были, что тебе и не снились! Пошла вон, вертихвостка!

Девица огрызнулась и ушла. А разволновавшаяся Марья Федоровна накапала себе корвалол. Сидела, щупала пульс, плакала и бурчала себе под нос:

— И не снились тебе, мокрощелка!

А ведь она была почти права, если вдуматься. Ей-то – снились.

Гость

Татьяне Алексеевне было за восемьдесят. Муж давно умер, а детей у них не было. Всю жизнь она прожила в коммуналке, а на старости лет неожиданно переселилась в отдельную квартиру. Получилось это так.

Накануне ее восьмидесятилетия позвонил младший брат, Вадим.

– Ну что, Таня, юбилей у тебя. Надо отметить. Мы приедем в субботу. Ничего не готовь, мы все с собой привезем. Только проветри как следует, а то у тебя дышать нечем, кошка всю комнату провоняла!

Татьяна Алексеевна и обрадовалась, и испугалась. Брат ее был человеком успешным, проработал всю жизнь заместителем директора на крупном заводе. И хотя давно ушел на пенсию, руководящие повадки сохранил. Жил он с женой и сыном в кирпичном ведомственном доме, в большой двухкомнатной квартире. Людей Вадим Алексеевич делил на две категории – те, у кого есть деньги и связи, и те, у кого их нет. Первых он уважал, вторых презирал. И для родной сестры исключения не делал. Татьяна же Алексеевна брата боялась и всячески перед ним заискивала. Виделись они редко, и то по делу. А тут такой звонок.

И они приехали – Вадим с женой, сын Саша и Лариса, Сашина дочь-школьница. Не было только Сашиной жены, но по уважительной причине – Саша с ней развелся года три назад. Привезли шампанское, всякие деликатесы, даже икру. Посидели, поговорили. Потом Вадим Алексеевич перешел к делу.

– Таня, – сказал он, – ты хочешь переехать в отдельную квартиру?

– Это как, Вадик?

– Слушай меня внимательно. В нашем доме полгода назад освободилась комната. Хорошая, шестнадцать метров с балконом. Там разная шваль, очередники района, пытались ее занять, но я добился, чтобы комнату дали Саше. Трудно было, но я добился! Все же на заводе со мной считаются, хоть я и на пенсии уже.

– Какой ты молодец, Вадик! – осторожно похвалила Татьяна Алексеевна брата.

– Не перебивай, – отмахнулся тот, – слушай дальше. Там еще одна соседка. Короче, я предлагаю тебе с ней поменяться. С ней, с бабой этой, я договорюсь, как – не твое дело. Потом объединим счета, и вы с Сашей будете жить в отдельной квартире. Все поняла?

– Поняла, – кивнула она.

Так все и получилось. Дело, правда, чуть не сорвалось, потому что Вадик требовал, чтобы кошку сестра с собой не брала. Но она уперлась и победила.

Теперь Татьяна Алексеевна жила в отдельной квартире. Впервые в жизни, если не считать того, что было до семнадцатого года. Но об этом вспоминать не полагалось. Комнатой своей она была очень довольна. Вторая же комната, обычно запертая на ключ, была Сашина. Хотя жил он по-прежнему у Вадика. А в комнату свою заглядывал пару раз в неделю с какой-нибудь девицей. Приходил, запирался в комнате, включал музыку. Татьяна Алексеевна подкрадывалась к двери, подслушивала. Вообще-то двери в Сашину комнату были двухстворчатые, застекленные, с витражами. Но видно было плохо, какие-то смутные тени шевелились. Через час Саша выходил на кухню, мыл рюмки, ставил чайник на плиту. Еще через какое-то время закрывал за собой комнату на ключ и уходил вместе с девушкой. И Татьяна Алексеевна снова оставалась одна. Телевизор, разговоры по телефону с подругами, кошка. Вот, собственно, и все ее занятия.

Однажды племянник пришел один, без девицы. Сказал:

– Тетка, тут такое дело. В моей комнате поживет один знакомый. Так надо.

– Надолго, Сашенька?

– Не знаю. Может, месяц, может, два. А может, и больше. Ты, главное, уберись в квартире. А то все провоняло твоей кошкой! Он послезавтра приедет. Чтобы все было чисто!

И ушел.

Гость приехал. Молодой, очень красивый парень с золотым перстнем. Звали его Виталий. Поселился, стал жить. Уходил рано, возвращался поздно. Через пару дней Татьяна Алексеевна поздно вечером проснулась и вышла в коридор. В комнате постояльца горел свет, тихо играла музыка, слышались голоса, мужской и женский. Татьяна Алексеевна осторожно подошла к дверям, но тут они распахнулись, и в коридор вышла полуодетая девушка.

– Ну что, баба Таня, подглядываешь?

– Ларочка! – ахнула старуха, узнав свою внучатную племянницу. – Ларочка, а Саша знает?

– Не твое дело, лучше за кошкой своей следи, – фыркнула Лара и пошла в ванную.

Утром Татьяна Алексеевна дождалась, пока Виталий ушел, и позвонила брату.

– Вадик, скорей зайди ко мне! Тут такое случилось!

Брат пришел, выслушал и сказал:

– Таня, не лезь не в свое дело!

– Но как же, Вадик! Ведь она еще даже школу не кончила.

– Не твое дело, я тебе сказал! – рассвирепел брат. – И не вздумай никому ничего говорить! Ты знаешь, кто у Виталия отец? Миллионер, у него в Сибири громадный бизнес. Они поженятся, ясно? И чтобы больше я от тебя про это не слышал!

И Татьяна Алексеевна стала молчать. Хотя очень хотелось спросить у брата: – а вдруг он не женится, что тогда?

А через пару месяцев Виталий исчез. Утром ушел, как всегда, из дому. И не вернулся. Прошла неделя, другая. И как-то в квартиру пришла Лариса. Открыла комнату, стала что-то там собирать. Татьяна Алексеевна не удержалась:

– Что, Ларочка, бросил он тебя?

И Лариса вдруг, вместо того, чтобы огрызнуться, заплакала и стала рассказывать. Что Виталик попал в страшную аварию и повредил позвоночник. И что он лежит парализованный. Но что его отец договорился, и Виталика отправят на специальном самолете в Японию. А там ему сделают операцию. Очень сложную. Но если все получится, он сможет ходить.

Прошло еще полгода, и Виталий объявился. Пришел в квартиру вместе с Ларочкой. На своих ногах, но с костылями, специальными такими, с подлокотниками. Тяжело переваливаясь, прошел в комнату, Лариса за ним. Татьяна Алексеевна подкралась к двери, но ничего толком не расслышала, очень уж тихо они говорили. Через час Виталий ушел. А Лариса осталась.

Больше они не приходили. Правда, Виталий иногда звонил по телефону, спрашивал Ларису. Но Татьяна Алексеевна, строго-настрого проинструктированная братом, отвечала, что Ларисы здесь нет и не бывает. Хотя Лариса, к тому времени уже поступившая в институт, заходила иногда с каким-нибудь мальчиком. А один раз Виталий все-таки явился на своих костылях, позвонил в дверь. Татьяна Алексеевна сказала, что Ларисы нет, а к себе она пригласить его не может, не убрано. Разве что на кухню. Прошли на кухню, там варилась пикша для кошки и стояла жуткая вонь. Виталий, невольно морщась, стал говорить, как он любит Ларису, как тоскует.

– Скажите ей, Татьяна Алексеевна, пожалуйста! Пусть я инвалид, но я ведь богатый, у нее не будет никаких проблем. И ведь она меня тоже любит, я знаю. Скажите ей!

Татьяна Алексеевна обещала, но, конечно, ничего Ларисе не передала. А когда Виталий позвонил, сказала, что Лариса выходит замуж, и просит ее больше не беспокоить. И повесила трубку.

Вскоре после этого Татьяна Алексеевна умерла. Саша выкинул всю ее мебель, побелил потолок, обои переклеил. Поучилось просто загляденье. А кошку еще до ремонта усыпил и увез знакомый ветеринар.

Черный квадрат

Был у меня в молодости хороший знакомый, шахматный мастер. Молодой, талантливый, из интеллигентной семьи. И вот он стал спиваться у всех на глазах. И ничего не помогало: ни уговоры знакомых, ни страдания родителей. Пил он все больше и больше.

Но однажды встречаю его в ЦШК. Он абсолютно трезв. И говорит:

— Вот, Семен, не пью уже две недели! И не курю, кстати.

— Как же тебе это удалось?

— Понимаешь, тут главное - система. Решил я бросить с первого числа. Причем заранее нарисовал себе на месяц календарь. Каждый день обозначил квадратиком. Если не курю - перечеркиваю квадратик по диагонали. Если еще и не пью - по второй. Все по системе! Вот, посмотри.

И протягивает мне записную книжку. А там четырнадцать перечеркнутых крест-накрест квадратиков. И еще шестнадцать пустых. Дело было аккурат пятнадцатого числа.

— Молодец, - говорю, - держись и дальше.

А через несколько дней встречаю его пьяного. Спрашиваю:

— Саша, а как же система?

— Понимаешь, я тебе в прошлый раз не все рассказал. Если все же пью, то квадратик замазываю сплошняком. У меня все записано, посмотри. Теперь буду постепенно сокращать черные квадратики. Все по системе!

С тех пор прошло очень много лет. И, судя по тому, что мастер этот жив и здоров, система работает.

Человек трудной судьбы

Году примерно так в восьмидесятом был я в командировке на крупном днепропетровском заводе. И познакомился с человеком интересной и трудной судьбы. Родился и вырос он в Уругвае, там же и окончил университет. А потом его потянуло на историческую родину. И он переехал из Монтевидео в Днепропетровск, устроился на завод. Сначала прожил несколько лет в общежитии, потом получил и квартиру. Человек он был толковый, трудолюбивый, да еще и с прекрасным образованием. Короче, дослужился он до начальника цеха. А выше – никак. Поскольку был он беспартийный. А вступить в партию ему не светило, мешало капиталистическое прошлое. Что огорчало его чрезвычайно.

Но были в его жизни и счастливые моменты. Раз в два года из Монтевидео в Сочи приезжала его сестра, отдыхать. Останавливалась в гостинице «Интурист», брала люкс. Приглашала брата. И он жил у нее в номере. Возвращался на работу очень довольный, всем рассказывал, как было хорошо:

— Отдохнул прямо как иностранец!

Люди кивали, потом, за его спиной, смеялись и крутили пальцами у виска. Иногда даже добавляли пару слов. Но я их здесь не буду приводить.

Чувство стиля

Была на нашем этаже одна лаборатория. Возглавлял ее выпускник мехмата, кандидат физико-математических наук. Звали его Матвей. Человек он был ученый, весь в науке, на все остальное внимания обращал мало.

И работали у него двое молодых ребят. Один, Сергей, носил модную одежду, пользовался одеколоном, даже длинные свои волосы завивал. В общем, следил за собой. Может быть, потому, что был еще не женат. И так ему было легче покорять женские сердца. Второй же, Коля, ходил в мятых брюках и заношенном свитере. Брился не каждый день. И вообще был замотан семейной жизнью. Коля и Сергей часто спорили. Особенно, когда распивали вдвоем бутылку. Споры касались самых разных проблем – работы, женщин, футбола. Обычное дело.

Однажды Коля пришел на работу в новых джинсах. Тут надо кое-что пояснить молодым людям. Покупка джинсов в те времена была событием. Во-первых, в СССР джинсы не выпускались и в магазинах их не продавали. Доставали их у спекулянтов. Во-вторых, джинсы были очень дороги. От ста до двухсот рублей при средней зарплате сто пятьдесят.

И вот Коля, стало быть, пришел в обновке. И решили они с Сергеем это дело отметить после работы. Как всегда, возник спор. На это раз по поводу джинсов.

— Вот не умеешь ты, Колян, одеваться, - сказал Сергей, - нету у тебя чувства стиля.

— Это почему? Чего, плохие разве джинсы? - возмутился Коля.

— Да ты не злись, послушай лучше. Вот ты одну какую-то вещь модную нацепишь, а остальное-то на тебе все старое – свитер, ботинки. Короче, одна вещь нормальная, а остальное – говно! Стиля у тебя нет, понимаешь!

— Да где ж я столько денег возьму, чтобы и то купить модное, и это. Тут на джинсы еле наскреб.

— А вот ты посмотри на Матвея.

— А чего Матвей? У него даже джинсов нет.

— Джинсов нет, а стиль есть! У него все в одном стиле. Пиджак, брюки, рубашка, галстук Все говно!

Жизнь чиновника

Нередко приходилось слышать от знакомых, что русских классиков читать скучно. Прошла чертова уйма лет, жизнь поменялась неузнаваемо. И что мне этот вишневый сад? Или дама с собачкой? Никогда не понимал такого подхода. Ведь хотя все и поменялось, по сути не изменилось ничего. И не изменится. Потому что людей волнуют те же проблемы, что и сто, двести лет тому назад. И не только глобальные, любовь там, смерть или деньги. Но и вещи помельче.

Вот у того же Чехова есть известный рассказ «Смерть чиновника». Рассказ, разумеется, не только о чиновничьей смерти, но и о нелегкой чиновничьей жизни. Угодить начальству, не дать себя подсидеть. Чуть было не написал – нехитрое дело. Нет, именно хитрости в первую очередь требует работа чиновника

Как обстояло дело, скажем, во времена Брежнева? Да точно так же. Известно, что Леонид Ильич любил не только автомобили и ордена, но и лесть. Вот чиновники и упражнялись в этом занятии. С разным, правда, успехом. Были удачи – скажем, известная и многократно описанная история с лидером советского комсомола Тяжельниковым, который, выступая на съезде партии, торжественно вручил Генеральному секретарю номер довоенной заводской многотиражки со статьей о молодом коммунисте Брежневе. И получил за это пост .заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС.

Как написал бы Зощенко: ах, как мы живо себе это представляем! Как Тяжельников готовился к съезду, как помощники писали ему речь. И как он сказал им:

— Нужна какая-то изюминка. Изюминка, понимаете! Есть идеи?

И как какой-нибудь помощник робко предложил:

— Может быть, что-нибудь о Леониде Ильиче, когда он был комсомольцем?

— Вот, хорошая мысль. Поезжайте на Украину, в Запорожье там, в Днепропетровск. И ищите!

И помощники не подвели, раскопали многотиражку со статьей. «Молодой инженер обещает дать многое. И он даст его. Потому что он выкован из крепкого материала». Растроганный Леонид Ильич, бурные, продолжительные и немного завистливые аплодисменты зала. И пошел комсомольский вожак на повышение. Правда, чиновничье счастье его длилось всего лет шесть. Андропов, придя к власти, снял Тяжельникова с работы и отправил послом в Румынию. Тоже ничего, если вдуматься. Но все же не то, не то!

И еще одна история вспоминается в связи с Леонидом Ильичем. Кто-то, уж не помню кто, догадался добавить к устоявшейся формуле «Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев» еще три слова – руководитель ленинского типа. Добавка понравилась и прижилась. С годами, однако, она стала подвергаться некоторой инфляции. Сначала руководителями ленинского типа начали называть скончавшихся членов Политбюро. А потом даже и живых. Но тут осенило товарища Кириленко. И он в каком-то своем выступлении обратил внимание аудитории на то, что Леонид Ильич является руководителем не только ленинского типа, но и ленинского же масштаба.

Увы, беспощадное время всё обесценивает. Помню, в восьмидесятые наш НИИ понес тяжелую утрату – скоропостижно скончался заместитель директора по хозяйственной части. Прощание ему устроили по высшему разряду. Все было, как у больших. Даже проводили его заводским гудком, как это было принято на привычных тогда похоронах генсеков. А в многотиражке поместили некролог, подписанный директором, его замами, секретарем парткома и прочими лучшими людьми НИИ. И там было написано: «Владимир Михайлович М. являлся руководителем ленинского типа и масштаба».

Что-то не так

Есть люди, легко забывающие свои обиды. Завидую. Я-то свои помню спустя годы и десятилетия. Не то, что не прощаю. Но помню. Даже самые пустячные.

Вот, например, вспоминается такая история. В детстве одной из моих любимых книг была «Улица младшего сына», про пионера-героя Володю Дубинина. Написали ее Лев Кассиль и Макс Поляновский. Перечитывал я ее много раз, знал чуть ли не наизусть. И вот в нашу школу приехал автор. Правда, не Кассиль, которого я любил и за «Кондуит и Швамбранию», а Поляновский. Нас собрали в актовом зале, и Поляновский стал рассказывать, как зародился у него замысел книги, как он собирал материалы, ну и так далее. Короче говоря, все, что в таких случаях принято рассказывать.

Наверное, я был самым заинтересованным слушателем в зале. Во всяком случае, поглядывая на своих одноклассников, я не видел на их лицах никакого интереса. Скорее всего, они не читали книгу. А может, читали, но она им не понравилась. А я-то слушал внимательно, ловил каждое слово.

И вдруг Поляновский прервал свой рассказ и раздраженно сказал:

— Мальчик в третьем ряду! Немедленно встань и выйди из зала! Не мешай остальным слушать!

И указал рукой на меня. Я встал и вышел. Было очень обидно, и я ничего не понимал. Хотелось даже плакать. За что он меня выгнал? Ну за что?

Теперь-то я понимаю, что Поляновский, наверное, решил, что я кривляюсь и строю рожи. Вот он и сорвался. Бывает. Но я-то просто сопереживал! И эмоции отражались на моей мордочке.

Помню, что я тогда жутко обозлился на Поляновского. И книжку эту больше никогда не открывал. «Как же так, – думал я, - человек написал про подвиги и благородство. Значит, он и сам должен быть хорошим человеком. А повел себя так плохо. Что-то тут не так. Не так тут что-то!»

Повзрослев я стал хуже относиться к пионерии, комсомолу и даже к коммунистической партии. Возможно, мне казалось, что у них тоже что-то было не так.

Иногда я думаю, что не будь того случая, все сложилось бы иначе. Кто знает.

Братья и сестры

Сначала о братьях наших меньших.

Помню, в нашем доме жила пожилая супружеская пара. Оба очень вежливые, приветливые. И была у них овчарка, тоже пожилая и хорошо воспитанная. На улицу хозяева выводили ее без поводка. Она не то, что не кусалась – даже не лаяла никогда. Семенила за хозяином – он бегал трусцой. Или медленно шла за хозяйкой – у той были больные ноги, ходила она с палочкой. Доброжелательность, миролюбие были прямо-таки написаны и на лицах супругов, и на собачьей морде.

Но вот однажды я вышел со двора и пошел к метро. Навстречу мне бежал трусцой старик, за ним, тоже не спеша, овчарка. И вдруг собака напряглась, зарычала, глаза у нее стали красные, и она бросилась на меня. Я даже не успел как следует испугаться, овчарка пронеслась мимо. За ней бежал хозяин.

Я обернулся. В десяти метрах от меня стоял очень бледный милиционер. Именно на него пыталась броситься овчарка, но старик успел ухватить ее за ошейник.

— Простите нас ради бога, - сказал он виноватым тоном, - она очень мирная. Но почему-то на милиционеров всегда кидается.

Я шел к метро и думал – что же такое могли сделать ей милиционеры. Наверное, что-то было, но что?

С тех пор прошло много лет. Давно нет на свете этой собаки. Но я часто про нее вспоминаю. По разным поводам. Вот, например, на днях одна вполне вроде бы миролюбивая женщина, отложив в сторону газету, чуть ли не закричала:

— Эти лесбиянки совсем обнаглели! Демонстрацию устроили! Жаль, что меня там не было, уж я-то им в волосы вцепилась, ох, вцепилась бы. Стрелять их надо, я считаю!

Нет, ну я еще понял бы, если она такое сказала бы про геев. Все-таки люди не выполняют свой долг перед женщинами. Но лесбиянки-то чем ей мешают?

Экономический этюд

Хотя учился я в экономическом вузе, но боже, как я ненавидел всю эту экономику!

Помню, был у нас такой предмет – «История экономических учений». Курс читал некий доцент Т. Он был лысеющий мужчина лет тридцати пяти. Стоял на кафедре, выставив вперед левый локоть, голову опирал на ладонь, а правой ладонью постоянно ощупывал растущую лысину. Вернее, даже не ладонью, он заводил руку назад, основание ладони клал на затылок, чтобы было удобно. Ладонь нависала над головой, пальцы же, неторопливо шевелясь и перемещаясь, проверяли состояние волосяного покрова.

Собственно, к этой картине всегда и было привлечено мое внимание, содержание же лекций как-то проходило мимо ушей.

И вот сдаю я ему экзамен, по существу, не зная ничего. Но как-то ответил все же. Он сидит за столом, внимательно слушает, голова на левую руку опирается. Потом задает дополнительный вопрос. Видимо, пятерку хотел поставить, человек он был не злой.

— Что такое локаут?

Я на всякий случай ответил дипломатично:

— Локаут - это могучее средство борьбы пролетариата с эксплуататорами

Он поднял правую руку, лысину почесал.

Сказал задумчиво

— Как раз наоборот.

И поставил четверку

Заметки по истории советских шахмат

Странное дело – все сейчас жалуются на падение интереса к шахматам, вспоминают «золотой век», советское время. С одной стороны, всё правильно, интерес публики тогда был несравненно больше, общественный статус гроссмейстера намного выше. Зато денег ведущие советские шахматисты получали несравненно меньше. А попросту говоря, гроши. Да разве дело только в деньгах? Сейчас гроссмейстер сам планирует свой календарь, выбирает, куда поехать играть. Раньше, когда основным источником дохода гроссмейстера были зарубежные поездки (валюта!), выбирать не приходилось. Все решало начальство. Поэтому играй, дорогой гроссмейстер, там, куда пошлют. Или пустят.

Вспоминается один случай, произошедший в конце шестидесятых годов. Получила наша федерация письмо из Чехословакии. Чехи приглашают четырех участников на юношеский турнир. В федерации письмо прочли, но невнимательно. И решили, что осчастливить загранкомандировкой сразу четверых юнцов - больно жирно. С другой стороны, чехословацких друзей обижать не следует. Поэтому послали двоих.

Ребята приехали в Чехословакию, а там такое дело - турнир оказался командным, на четырех досках. Ну и они его отыграли вдвоем, имея 0:2 с раздачи. Хорошо еще, что удалось избежать последнего места.

А через год чехи снова прислали приглашение. Тут уже наши письмо прочли внимательно. Составили бумагу в Госкомспорт, вписали четверых юношей. Там письмо получили, стали изучать вопрос. Подняли документы, смотрят, решают:

— В прошлом году ездили двое? Двое. Ну и не … тут, понимаешь.

Звездный час

Вспоминаю одного сослуживца, немолодого уже человека. Его довольно однообразную жизнь скрашивали случайные встречи со знаменитостями - на улице или, скажем, в метро.

Долго он потом всем рассказывал, что у такого-то были нечищенные туфли или такая-то поздно вечером ехала в метро с каким-то ну совсем невзрачным мужичком, да они еще и целовались.

Но звездный его час был, когда он по пути на дачу столкнулся в лесу со знаменитым актером. Актер был сильно пьян, небрит и вообще расхристан.

"Я подошел, - с восторгом вспоминал он, - сплюнул, и так прямо ему в лицо и сказал: - Тьфу, ... твою мать!"

Как это было (из «Писем к молодым»)

Это сейчас можно снять гостиницу на сутки или на час. Или обратиться к частнику, который отведет вас в так называемые «апартаменты». А раньше ничего этого не было. Но жизнь все равно как-то теплилась. Изыскивались самые разные варианты, о многих и говорить-то неприлично. Но основным был такой: взять ключи у приятеля на пару часов.

Вспоминается такая история. Работала у нас молодая красивая женщина, разведенная. Звали ее… ну, допустим, Галя. И был у нее в отделе постоянный любовник, Миша. Женатый, разумеется. И все, как это всегда и бывает, об их отношениях знали. Но к Гале все равно приставали и другие мужчины, уж очень она была хороша. А один, тоже, между прочим, женатый, даже влюбился всерьез. Но Галя любила только Мишу. Хотя ухаживания этого Толи ей были приятны.

И вот как-то раз Миша подошел к еще одному женатому сотруднику и спросил:

— Слушай, у тебя ключей никаких нет? А то я с Галкой давно не встречался, она уже злится.

— Ключи-то есть, но тут такое дело… Короче, это Толика ключи, у него мать на курорт уехала.

— Да какая разница, чьи? Давай, не тяни.

— Ну как ты не поймешь, Миша. Толик вроде ее любит, Галку твою. А ты, получается, берешь у него ключи, чтобы ее это… Нехорошо как-то выходит.

Миша помолчал, обдумывая ситуацию. Потом сказал:

— Вот ты говоришь, он ее любит.

— Ну да.

— Так ему же будет неприятно, что я его любимую где-нибудь в подъезде! Давай ключи.

***

Году так в девяносто восьмом на нашем заводе полопались батареи. Получилось это так. Чтобы не платить за тепло, тянули до последнего, отопление не включали. А на ноябрьские праздники неожиданно ударили морозы. И когда после праздников люди вышли на работу, то батареи - практически все - были разорваны льдом.

И вот в первые дни после этого события наблюдал я следующую сцену. В цехе заместитель главного инженера греет паяльной лампой трубу отопления. Уходящую вверх метров на десять. Ему говорят:

— Геннадий Викторович, да что вы делаете? Бесполезно ведь!

А он, не прекращая своего бескорыстного труда, горько сетует:

— Вот никто не верит!

История одного знакомства

Мне было лет двадцать пять.Мы выпивали в большой компании. И был там один парень, старше меня на несколько лет. Он пришел с гитарой. И в какой-то момент начал петь Вертинского. А мне Вертинский не нравился, о чем я ему и сказал. Возник спор. Я говорю:

— Да у него все тексты пошлые! Это в старости он их исполнял с некоторой иронией. А я вот слушал его ранние записи, так те же самые песни он пел вполне всерьез. Пошляк твой Вертинский!

— Пошляк? - возразил он. - А вот послушай.

И он прочел:

Среди миров, в мерцании светил

Одной звезды я повторяю имя...

Не потому, чтоб я ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у нее одной ищу ответа,

Не потому, что от нее светло,

А потому, что с ней не надо света.

— Это пошлость, по-твоему? - спросил он.

Я пристыженно молчал.

На следующий день я нашел дома пластинку Вертинского с этой песней. И прочел на обложке: "Музыка А.Вертинского, слова И.Анненского".

Вот так я с ним и познакомился, с Анненским.

Да, а парень этот, постаревший конечно, и поныне поет Вертинского. И, кстати, довольно известен в этом качестве. Записи его есть в Интернете. Я иногда слушаю. Мне нравится.

***

Почему раньше зритель ходил на "классические" шахматы, а сейчас не ходит? Потому, что появился Интернет и "Рыбка"? Да, и поэтому. Но не только и не столько. Есть и еще одна причина, на мой взгляд, главная.

Для того, чтобы турнир вызвал интерес публики, мало "звездного" состава. Нужно, чтобы его спортивное значение было велико. Так, как было раньше. Когда для победителей призовое место означало не только прибавку в рейтинге и банковском счете. А и что-то другое, более важное. Титул чемпиона страны, выход в следующий этап розыгрыша первенства мира, попадание в сборную, звание гроссмейстера. А для неудачника - маленькую трагедию, крах надежд.

Вместо этого мы видим бесконечную череду коммерческих турниров. Где шахматисты борятся за две вещи - деньги и рейтинг. И даже Суперфинал России - не исключение.

По сравнению с прошлым обесценилось не только звание гроссмейстера. А и звание чемпиона страны. И даже чемпиона мира. Почему это произошло? По многим, всем известным, причинам. Но главная состоит в том, что нет и не предвидется разумной системы розыгрыша первенства мира. С жестким отбором на каждом этапе.

Именно поэтому, кстати, такое непомерное значение приобрел рейтинг. Он сейчас показывает кто есть кто в шахматном мире. Он сейчас определяет, если так можно выразиться, социальный статус того или иного гроссмейстера. Но это не спорт, а его паллиатив. Рейтинг должен быть лишь вспомогательным инструментом. А главным - чемпионаты. Города, области, страны, континента, мира.

Удастся возродить шахматный спорт - будет и зритель. Не получится - зрителя не будет. И никакие шоу не помогут.

Разумеется, все вышесказанное не означает, что я призываю запретить коммерческие турниры. Наоборот, в сочетании с турнирами официальными они станут интереснее для публики.

Псалом

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит.

Ахматова

Рабочий день начинался в восемь, а буфет открывался в семь. Перед работой мы пили там кофе и курили.

В это утро обсуждали новости. Вчера отменили концерт ко Дню милиции. А с утра по радио передавали серьезную музыку.

— Как думаешь, кто? - спросила меня Галка из пятьдесят девятого отдела.

— Ну, утверждать не могу, но поскольку пустили "Богатырскую симфонию" Бородина, то все-таки это должен быть сам.

— Считаешь?

— Надеюсь. Позвони, если чего, а то у нас даже радиоточки в комнате нет.

И мы разошлись по рабочим местам. Но как-то не работалось, комната была молчаливо возбуждена.

Галка позвонила ближе к обеду.

— Да! - сказала она.

— Лично? - уточнил я.

— Лично!

Я положил трубку. Все смотрели на меня.

— Лично! - повторил я громко и пошел в курилку.

Там стоял Мишка.

— Слышал? - спросил я.

— Да ну? - ответил Мишка. - Пошли ко мне!

У него был отдельный кабинет.

— Значит, так, - сказал Мишка, доставая из портфеля яблоко. - Это дело серьезное. Тут коммунисты нужны.

— А кто у нас коммунисты?

— Ты, я и Игорь Петрович. Позвони ему, я пока яблочко порежу.

Петрович зашел, я запер за ним дверь. Миша достал из сейфа бутылку и стаканы.

— Ну, Петрович, - сказал он, - давай не чокаясь!

Выпили.

— Все-таки, ребята, так нельзя, - укорил нас Петрович, жуя яблоко. - Молодые вы, жизни не нюхали. Неизвестно еще, что будет. И потом, какой-никакой, а человек умер. А вы радуетесь.

— Не, ну это ты уж, Петрович... Не то, что радуемся, - задумался Мишка, - даже не знаю, как сказать.

Он помолчал, потом закончил со смущенной улыбкой:

— Но все равно, немножко приятно.

От кого бегал Ласкер?

Говоря о том, что Ласкер избегал встреч с сильными противниками, обычно называют Чигорина, Пилсбери, Рубинштейна, матчи с которыми Ласкер так не сыграл, Тарраша, матч с которым состоялся лишь в 1908 году, когда «учитель Германии» уже прошёл пик своей силы и Капабланку, матча с которым Ласкер якобы всячески избегал. Именно это, как правило, ставится в вину Ласкеру.

Но есть ли она, эта вина?

Начнем с Чигорина. Приходилось читать, что после блестящего выступления русского шахматиста в Гастингсе (1895 г.) Петербургское шахматное общество предложило новому чемпиону мира сыграть матч с Чигориным, но Ласкер это предложение не принял. Уклонился? Да нет же, всё дело в том, что он и не мог принять этот вызов! Он был связан обязательством играть матч-реванш со Стейницем. После Гастингса кривая успехов Чигорина пошла резко вниз, и он уже и не претендовал на матч.

Пилсбери. Гениальный американец, выиграв Гастингс, стал явным претендентом на мировое первенство. Но его матч с Ласкером не состоялся. Есть ли в этом вина Ласкера? Нет, ни малейшей. Не буду повторять известное всем – во время матч-турнира в Петербурге Пилсбери тяжело и неизлечимо по тем временам заболел. Это ли было причиной, или что-то другое, но фактом является то, что Пилсбери Ласкера на матч не вызывал.

Рубинштейн Ласкера на матч вызвал. Переговоры шли долго, оба великих шахматиста проявляли упорство и несговорчивость, наконец, в 1914 году, была достигнута договорённость о матче. Помешала, как известно, мировая война. Не думаю, что длительность переговоров можно ставить в вину только Ласкеру. Рубинштейн тоже внёс свою лепту. Ну а мировую войну ставить в вину одному Ласкеру как-то несолидно.

Тарраш тоже вызвал Ласкера на матч. Ласкер вызов принял. Матч не состоялся из-за того, что Тарраш, катаясь на коньках, упал, получил серьёзную травму и не смог играть. Следующий вызов Тарраш послал только через несколько лет. Почему – всем известно. Тарраш считал, что не он должен вызывать на матч чемпиона мира, а тот его.

И, наконец, Капабланка. Как известно, кубинец послал Ласкеру вызов сразу же после своего первого крупного успеха(Сан-Себастьян, 1911 г.). Ласкер вызов принял (хотя, замечу, мог и отклонить – формальные основания для вызова у Капы в 1911 году были ещё слабы). Дальнейшее известно. Переговоры закончились, едва начавшись – Капабланка употребил в письме пресловутое слово “unfair”, ссора, затем примирение в 1914 г. Поскольку Рубинштейн провалил турнир в Петербурге, то вполне был возможен и матч Ласкера с Капабланкой. Боюсь показаться назойливым, но всё же напомню о Первой мировой войне. Таким образом, вины Ласкера в том, что матч с Капабланкой не состоялся до войны я, опять же, не вижу.

Далее – матч в Гаване, 1921 год. Расхожее мнение встречаем в одной статье Льва Харитона: «После Первой мировой войны он абсолютно разорился и потому отправился в 1921 году в Гавану играть матч с Капабланкой. Несомненно, он знал, что не имел никаких шансов, играя против кубинского гения в привычной для того жаре и влажности. По сути он просто продавал шахматную корону!»

Мне кажется, что всё было сложнее. Действительно, Ласкер был разорён. Да и жизнь в Германии в то время была тяжела – гиперинфляция, безработица и пр. - не буду повторять всем известные вещи. Кроме того, устроители турниров Ласкера просто не приглашали – он представлял ненавистную и побеждённую страну. Вызов Капабланки прорывал этот бойкот. Кстати, отвлекаясь от темы - ситуация удивительно напоминает 1946 год и вызов Ботвинником Алёхина. Но вернемся к Ласкеру.

Не надо забывать, что он пытался сыграть этот матч в Европе – не получилось. Он публично отказался от титула в пользу Капабланки – шахматный мир не принял этого отречения. И я совсем не уверен в том, что отправляясь в Гавану Ласкер хорошо представлял себе климатические условия, в которых будет проходить матч. Во всяком случае, сам Ласкер в своей книге «Мой матч с Капабланкой» утверждает обратное. Более того, рискну предположить, что Ласкер ехал в Гавану не продавать титул, а бороться за победу. И что он не считал себя слабее Капабланки. И даже, уж совсем осмелев, добавлю, что турнир в Нью-Йорке, 1924 г. это доказал – Ласкер был всё ещё феноменально силён, несмотря на возраст. И очень жаль, что шахматный мир не увидел матч-реванш Капабланки с Ласкером

***

Высоцкий, давая концерты, в перерывах между песнями отвечал на записки.

На постоянно задаваемый вопрос:

— А кто вы по национальности?

Он неизменно отвечал:

— Англосакс.

***

По поводу разговоров о шахматах и шоу вспомнил, как говорится, один случАй.

Дело было лет тридцать тому назад, на шахматном фестивале. Мои соседи по комнате, совсем молодые ребята, познакомились с двумя местными девицами и пригласили их к себе. А мне, соответственно, предложили погулять часа два-три.

Ну, и я собираюсь уходить, а они взволнованно обсуждают стратегию и тактику предстоящего мероприятия. Первый говорит:

— А карты у нас есть?

— Нету. А зачем они? – спрашивает второй.

— Зачем-зачем! Были бы карты, можно было бы им предложить сыграть в стрипокер.

— Это как?

— Как-как! В покер на раздевание... Да чего говорить, если карт нет.

Помолчали. Потом у одного родилась идея:

— А может, в шахматы на раздевание?

Тут я ушел. Погулял по городу, в кино сходил, поужинал в кафе. Возвращаюсь, шахматы по комнате разбросаны, ребятишки мои сидят злые и ругаются друг с другом.

Вот что бывает, когда из шахмат пытаются сделать шоу.

Шахматная новелла

Увжаемому fso

Играть меня научил дядя, было мне лет шесть, что ли. Но особого интереса к шахматам у меня не возникло. Хотя дядя и старался, давал мне шахматные книги из своей библиотеки. А уже в пионерском возрасте вышел я как-то во двор. А там двое ребят, постарше меня, играют в шахматы. И один говорит мне:

— Поспорим на мороженое, что можно из начальной позиции получить мат в два хода?

Ну и я, конечно, поспорил. Будучи уверенным в своей правоте. Парень быстро исполнил соответствующие ходы, получил с меня тринадцать копеек и ушел вместе с приятелем.

Так у меня интерес к шахматам и пробудился. От обиды.

А еще через пару лет я пришел в Дом пионеров и записался в шахматный кружок. Занятия были два раза в неделю, вечером по четвергам и утром по воскресеньям. Вел их Иосиф Давыдович Березин, человек, которого многие московские шахматисты помнят.

Наверное, эти четверги и воскресенья были самыми счастливыми днями моего детства. И все помню, как вчера. Из дома на двух троллейбусах, сначала на шестом до Сокола, потом на двенадцатом до гостиницы «Советской», Чуть-чуть пройти вперед, и вот он, Дом пионеров, старинный особняк с внутренним двориком. Перед особняком на большом постаменте стоял второй, маленький, постаментик. А уже на нем гипсовая пионерка с горном, покрашенная масляной краской. А за особняком, у каменного высокого забора, снятый со своего места, притаился в надежде на перемены огромный чугунный Сталин. Входишь в здание, проходишь по длинному коридору до самого конца, поворачиваешь налево и по крутой железной лестнице на третий этаж, и вот она, комнатка, где на стенах висят напротив друг друга портреты чемпионов мира, а на третьей стене, той, где дверь – фанерная демонстрационная доска с фанерными же, выпиленными лобзиком фигурами. И два длинных стола, покрытых зеленым сукном. А на столах – шахматы! И сидит Иосиф Давыдович, в больших роговых очках, сорокалетний, красиво одетый, пахнущий одеколоном. И показывает нам на демонстрационной доске только вчера сыгранную первую партию матча Ботвинник Петросян. А потом мы играем в шахматы. С часами и с записью ходов! А в следующий раз Березин разберет твою партию вместе с тобой. И, может быть, похвалит.

А потом мы с Леней Хасиным идем пешком до метро «Аэропорт». По скверу посреди Ленинградского проспекта. И Леня всю дорогу рассказывает анекдоты из своей записной книжки. Потом, через год, что ли, отец нашел у него эту книжку и отобрал. И Леня анекдоты рассказывать перестал. У «Аэропорта» я сажусь на свой шестой троллейбус, а Леня сворачивает направо, где-то там он живет.

Давно нет того сквера посреди проспекта. И нет больше в том старинном особняке никакого Дома пионеров. И умер Иосиф Давыдович. И не вышло из меня шахматиста.

Но не напрасно все это было, не напрасно.

Еще немного про Дом пионеров

Итак, кружок вели кандидаты в мастера И.Д.Березин и В.И.Канторович. Однажды, уж не помню, по каким причинам, месяца три их замещал молодой Яков Мурей. Он уже был мастером. Помню, что одет Мурей был очень бедно, бедно даже по тем временам. Какой-то, с чужого плеча, пиджак-френч с накладными карманами, пошитый, видимо, еще при Сталине. Впалые щеки, густые волосы, горящий взгляд. Мурей приходил, садился и начинал разбирать с нами какую-нибудь позицию. Помню, первое, что он нам показал – найденное им этюдное спасение в эндшпиле с мастером Титенко. Потом это окончание было опубликовано, если не путаю, в рижских «Шахматах».

Постепенно все ребята поняли, что за дисциплиной Мурей не следит, никого не наказывает, и вообще не видит ничего за пределами шахматной доски, следовательно, можно вести себя, как хочется. Поэтому занятия обычно проходили так. Старшие ребята садились около мастера и заворожено следили за его анализами. Вокруг же - шум, гам, беготня, по воздуху над нашими головами летают фигурки. Мурей, не обращая на это ни малейшего внимания, изучал позицию. Улыбаясь, тихим голосом объяснял нам тонкости. Показывал варианты. Искал истину.

Потом, уже став взрослым, я много раз встречал Мурея в шахматных клубах. Он не менялся. Такие же впалые щеки, худоба, тот же горящий взгляд. По-прежнему, как и в начале шестидесятых, бросалась в глаза его крайняя бедность. Но для него это было, по-моему, делом третьестепенным. Главное - позиция на доске.

...

Много лет спустя в Москве проходил межзональный турнир. В нем принимал участие гроссмейстер Яков Мурей. Это, кстати, был, наверное, первый случай в истории, когда человек, специальным указом лишенный гражданства, приехал в Советский Союз. Так вот, приятель, побывав на турнире, поделился со мной впечатлениями:

— Не поверишь, первый раз в жизни увидел сытого, не голодного Яшу. И щеки не впалые. Чудеса!

Автограф

Однажды Андрэ Арнольдович Лилиенталь вместе с женой пришел на какой-то, уж не помню, проходивший в Москве турнир. И к нему подошел юный собиратель автографов.

– Гроссмейстер, распишитесь пожалуйста, – попросил малыш, протягивая Андрэ Арнольдовичу блокнот.

– Ну что ты, мальчик, - пошутила жена Лилиенталя, - это же слабый гроссмейстер.

– Ну и что, что слабый, – немного поколебавшись, ответил юный шахматист, – все равно гроссмейстер. Распишитесь!

***

Между прочим, Нона Гаприндашвили в своей книжке (Предпочитаю риск / Нона Гаприндашвили ; Лит. запись В. Васильева. — Москва : Мол. гвардия, 1977) описывает следующую сцену.

После выигрыша турнира претенденток Бронштейн подарил ей портрет чемпионки мира Быковой со словами:

— Повесь на стенку.

— Зачем? - не поняла Нона.

— Злись!- ответил Бронштейн.

Купить книжку (из писем к молодым)

Я решил купить книжку. Ту, которую мне хотелось. А именно – однотомник Бабеля. Сделать это было не так-то просто. Дело в том, что в стране царил книжный дефицит. При этом множество замечательных книг исправно печаталось стотысячными тиражами. Да и стоили они копейки. Но в книжных магазинах почему-то их было не найти. Полки ломились от книг, но не тех, которые хотелось купить. А те, которые купить хотелось, уходили к спекулянтам.

С Бабелем же вообще было трудно. Хоть его и реабилитировали посмертно, но все равно он считался чуждым, и издавался всего дважды – в Донецке, году в пятьдесят седьмом, что ли, и в шестьдесят восьмом – в Москве. Оба раза тиражом в тридцать тысяч, огромным по нынешним временам, но совершенно мизерным по меркам того времени. Такими же тиражами, кстати, издавались и другие авторы с подмоченной репутацией – Ахматова там, Цветаева, Булгаков или, например, Кафка.

И вот, получив на работе премию, я в первый раз в жизни отправился на черный рынок. Располагался он в центре Москвы, на Кузнецком мосту.

На Кузнецком было оживленно. Продавцы и покупатели, несколько сот человек. И никаких прилавков, никаких книг. Я вошел в густую толпу и начал движение.

– Чем интересуетесь? – шепнул мне в ухо мужик с бегающими глазками.

– Бабель нужен.

– Не, спроси еще у кого. У меня был на той неделе, сейчас нету. Хочешь Мандельштама? Недорого отдам.

Не было и у второго, и у третьего, и у пятого. Все же через несколько минут мне повезло.

– Двадцать пять, – тихо сказал мне небольшого роста мужчина с длинной бородой.

.Я кивнул. Хотя, честно говоря, планировал отдать не больше пятнадцати.

– Стой здесь, я подойду, – сказал он и как-то мгновенно исчез.

Минут через десять он прошел мимо меня, бросив на ходу:

– Пойдём!

Я двинулся за ним. Шли быстро. Вышли на Пушечную, прошли квартала два, он остановился, посмотрел на меня – я отстал метров на пятнадцать – и свернул в подворотню.

Тут я немного заколебался. Вот сейчас зайду, а он ударит меня чем-нибудь тяжелым по башке, отберет деньги, и поминай как звали. Но все же свернул и я. Мужик стоял, ждал. Увидев меня, достал книжку в полиэтиленовой обложке, такие продавались в канцтоварах копеек за пять. Я посмотрел. Московское издание, книга не новая, видно, что ее читали, но аккуратно. Я полистал, помедлил. Было очень противно отдавать этому барыге такие сумасшедшие деньги.

– Вместе с обложкой! - выпалил я неожиданно для самого себя. Подсознательное желание чем-то его уесть вылилось в такую мелочную форму.

– Вместе, вместе, – нетерпеливо кивнул он.

Он пересчитал деньги, отдал мне книгу и быстро ушел. А я двинулся к метро. Прошел мимо черного рынка. Мой барыга стоял на том же месте и курил, дымящаяся беломорина высовывалась из его длинной бороды.

По дороге, в вагоне метро, я рассмотрел книгу повнимательней. Издательство, тираж. Цена, не помню, копеек девяносто, что ли. Где-то она и сейчас у меня лежит, эта книжка, можно уточнить.

Помыть посуду (из писем к молодым)

В 1966 году французский писатель Эрве Базен написал роман "Супружеская жизнь". Книгу эту у нас довольно быстро перевели и издали (переводчиком, кстати, был небезызвестный Юрий Жуков). И я ее тогда же прочел. Но сейчас не помню оттуда ничего. Ни сюжета, ни героев, ни… ну вообще ничего. Кроме одной фразы. Кто-то про кого-то там говорит:

— Они такие бедные, у них нет даже посудомоечной машины!

Посудомоечной машины в то время и у меня не было. Собственно, сейчас тоже нет, но не в этом дело. А в том, что тогда ее не было не только у меня. Ее вообще не было ни у кого. Не во Франции, разумеется, а у нас. Ну, может, только у Юрия Жукова и других лучших людей страны. И не то, что просто не было, но даже и никто знать не знал, ведать не ведал, что такая машина существует в природе. Вот поэтому, наверное, фраза и запомнилась.

Потом иногда, моя посуду, я думал: как же она устроена, эта машина? Непонятно! И только в начале восьмидесятых, наконец-то, я ее увидел. В нашем НИИ финны построили новое здание вычислительного центра и сдали его под ключ. Там была и кухня для персонала. А в кухне стояло это чудо техники, поразившее меня своей простотой.

Не было в стране не только посудомоечных машин, но и жидкости для мытья посуды. Зато были хозяйственное мыло, сода, горчица и прочее. Этим и мыли. Получалось не всегда хорошо.

Ну так вот, однажды мне понадобилась жарковница. Которой я пользовался редко, раз в полгода примерно. И выяснилось, что я ее в последний раз плохо помыл. И крышка намертво к ней прилипла. Крышка, как и сама жарковница, была тяжелая, чугунная. Отодрать ее от кастрюли я так и не смог. И назавтра в курилке рассказал о своей проблеме.

— А ты поставь ее на газ, - посоветовал мне Миша из соседней лаборатории, - жир растает и крышка отойдет.

— Не рванет? Это ж какие-то магдебургские полушария!

— Нет, не рванет. Ты вообще представляешь себе физику этого процесса? Магдебургские полушария здесь ни при чем. Внутри жарковницы нет вакуума, а свойства пара таковы, что… - и Миша снисходительно стал мне объяснять, что произойдет на самом деле.

Не то, что Миша был уж такой ученый физик, но все же он подрабатывал репетитором. Причем преподавал именно физику. И я ему поверил. Поставил жарковницу на огонь. И время от времени подходил к плите, проверял – растаял ли уже жир. К счастью, в тот момент, когда чугунная крышка подскочила чуть ли не на метр, меня у плиты не было. Иначе, вполне возможно, я бы об этом не вспоминал.

На следующий день, встретив Мишу, я ему сказал:

— Миша, так тебя и перетак! Ты что ж мне посоветовал! Меня вчера этой крышкой чуть не убило!

Миша изменился в лице. Потом, помолчав пару минут («переживает», - мелькнула у меня догадка), говорит:

— Ну да, все правильно. Так оно и должно было быть. Потому что пар, который образуется при нагревании… - и он опять очень убедительно обрисовал мне происходившие внутри жарковницы термодинамические процессы.

Вот с тех пор я как-то физикам не очень доверяю.

Встреча с читателем

Один раз в жизни я видел вблизи знаменитого писателя. Это был Василий Аксенов.

Случилось это так. В Пушкинском музее проходила выставка Филонова. Ко входу стояла длиннющая очередь. Но у нас с женой был пропуск на двоих, и мы стояли в другой очереди, совсем короткой. Справа, у служебного входа. А впереди нас стоял Аксенов.

Очередь двигалась медленно, милиционер, стоявший на входе, документы проверял тщательно. Наконец дело дошло до писателя, и он протянул прапорщику свою бумажку. Тот внимательно посмотрел на классика, медленно прочел бумажку, потом говорит:

– Не годится!

– Почему это?

– Вот тут у вас так, видите, - снисходительно объяснил милиционер, - а должно-то быть вот так!

– Ну и что теперь?

– Теперь-то? - с торжеством произнес прапор. – Теперь идите к тому, кто вам эту филькину грамоту выдал. А я вас пропустить не могу.

Писатель постоял минуту, потом повернулся и ушел.

Я говорю прапорщику:

– Это же Аксенов! Писатель знаменитый!

– А я знаю, – объяснил он, – пусть прогуляется!

И одарил меня радостной улыбкой.

Высокий рост

Мы учились в одном классе. Парень как парень, учился средне, ничем особенно не выделялся. Разве что роста был очень высокого.

Потом, после школы, я его изредка, раз в полгода, встречал утром в троллейбусе, мне было две остановки до метро, ему одну. И вечером тоже, он выходил на первой остановке, я – на следующей. Иногда, когда толпой притискивало друг к другу, мы перекидывались парой слов.

Шли годы, он окончил институт, поступил на работу в министерство. В голосе у него стал проступать металл. Помню, при очередной встрече в троллейбусе он покровительственно спросил, глядя на меня сверху вниз:

– Ну, ты как? Не женился еще?

– Да нет еще, Витя, – робко ответил я, задрав голову.

– Конечно, – осудил он меня с высоты своего роста, – одному легче, ни забот, ни ответственности.

Со временем Витя стал носить шляпу. А потом в троллейбусе встречать я его перестал. Наверное, дослужился до персональной машины. Но все же мы изредка, пару раз в год, сталкивались нос к носу – на улице, в магазине. Жили-то рядом. Он рассказывал о своих успехах, о продвижении по службе. Иногда мы даже выпивали.

Помню, однажды за бутылкой он разговорился.

– Ты ведь там-то работаешь? – спросил он.

– Ну да, там.

– Вчера, между прочим, директор ваш был у меня на приеме, просил открыть финансирование. Не подписал я ему!

– Растешь, Витя!

– Да разве это рост! Я хочу дойти до такого уровня, чтобы принимать решения, настоящие, крупные решения! – ответил он..

Я слушал и думал – как странно устроена жизнь! Доктор наук, профессор и лауреат, автор учебника, по которому учились во многих вузах страны, фронтовик, в конце концов, должен унижаться перед моим одноклассником. Только потому, что он, Витя этот, дослужился до какого-то там столоначальника.

Прошло много лет, директора нашего уже не было в живых. Я переехал в другой район, Витю больше не встречал. Слышал, что рост его прекратился, Витя застрял на должности начальника одного из отделов нашего главка. Возможно, потому, что стал сильно пить. Пытаясь переломить судьбу, он постоянно подавал наверх докладные записки со своими предложениями об улучшениях, реорганизации и модернизации. Записки эти Вите писал наш замдиректора по науке. Который в узком кругу жаловался, что приходится работать на этого пьяницу и бездельника.

Оборвалась Витина карьера неожиданно. Возможно, очередная докладная чем-то разозлило начальство, может быть, надоело его пьянство, но так или иначе, отдел его было решено упразднить. Правда, Витя предпринял последнюю попытку. С утра он позвонил нашему замдиректора и велел срочно писать аналитическую записку. Указать на упадок, который неизбежно настанет после закрытия отдела. И нарисовать перспективы отрасли в случае сохранения этого жизненно важного подразделения.

Замдиректора заперся в кабинете, и уже к 14.00 записка была готова. Он вызвал машину и помчался в министерство. Вошел в Витин кабинет. Начальник отдела спал, уронив на стол свою пьяную голову.

Тем дело и кончилось. Впрочем, говорят, что сейчас у Вити своя фирма.

На вашем месте

В нашей комнате сидели сотрудники из трех лабораторий, все - от двадцати с небольшим до сорока. За исключением одного, Виктора Матвеевича, тому было уже за шестьдесят. Как мне сейчас, кстати. Он казался нам, естественно, древним старцем. К тому же у него была привычка поучать. Услышав любую беседу, производственную ли, личную, он неизменно в нее вступал со словами:

– Я бы на вашем месте...

Его вежливо слушали, уважая возраст. Но однажды случилась неприятность. Он нарвался на моего приятеля Петьку. Который перед этим успел в обеденный перерыв махнуть стакан. Что-то Петька сказал, Матвеич услышал, и начал читать проповедь.

– Я бы на вашем месте, Петр...

Петька слушал долго и терпеливо. Когда же собеседник наконец замолчал, откашлялся и произнес:

– Это... Как сказать.. Одним словом... Виктор Матвеевич... Короче... Я бы на вашем месте куда-нибудь пошел!

Ненаписанный рассказ

Он вошел в вагон электрички, быстренько настроил гитару, сказал:

— Уважаемые пассажиры, всем добрый день, счастливого пути!

И запел:

В этот вечер снова ждет тебя другой,

Это он украл любовь у нас с тобой.

Не ходи к нему на встречу, не ходи,

У него гранитный камушек в груди.

Я смотрел на него, немолодого, пьющего, судя по всему, человека, своим хриплым голосом выпевающего неуклюжие, нелепые слова про юношескую любовь, про соперника с гранитом в груди, с гранитом, о которой разобьется сердце той, которую он, певец, так любит. О том, как она, променяв настоящую любовь на ту, фальшивую, горько разочаруется и будет страдать среди берез. Пролив немало слез.

Странно и смешно было слушать такое от пожилого, в сущности, человека, моего ровесника. Пропев все куплеты, он прошел по вагону, собрал деньги и двинулся дальше. А я ехал домой и думал: а что же было раньше?

Наверное, так. Вырос он в подмосковном городке. В детстве занимался в музыкальной школе, допустим, на баяне учился играть. Ну а тут барды появились, и он стал петь под гитару на школьных вечерах или там, не знаю, в походе у костра. Сначала Визбора, Городницкого, Клячкина. Потом сочинил пару своих. Успех, стал местной знаменитостью, а ему уже шестнадцать, кругом соблазны. Приглашали то на один вечер, то на другой, винцо стал попивать, девушки на шею вешались. Да и деньжонки иногда кое-какие платили. Потом армия, которая далась легко: два года поиграл в окружном ансамбле на баяне – и домой. Устроился на работу. И снова гитара, песни. И коронная – про камушек.

А остальная, обыденная жизнь – где-то на обочине. Женитьба, рождение ребенка, потом развод – все прошло как-то само собой, в перерывах между песнями, девицами, выпивкой. Потом перестройка, развал Союза, пить стал сильнее, с работы выгнали, петь уже не приглашали. Разве что иногда на свадьбы звали – на баяне играть. И вот на старости лет – электричка, «всем добрый день, счастливого пути», гранитный камушек, мелочь с пассажиров и водка, водка, водка.

Но когда я пришел домой и залез в Интернет, выяснилось, что песенка эта – современная, поют ее все, кому не лень. И все, что я по дороге напридумывал, – чушь собачья. И жизнь тот мужик из электрички, получается, прожил совсем другую. А вот какую – да кто ж его знает.

Застольное застойное

Петр Сергеевич и Сергей Иванович жили в одном подъезде. Они не то что дружили, но приятельствовали. Оба были уже давно на пенсии, лето проводили на даче, каждый на своей, а поздней осенью возвращались в город – зимовать, до мая.

У Сергея Ивановича жена была злая, гостей не любила, поэтому выпивали они обычно у Петра Сергеевича – тот был вдовец. Сергей Иванович приносил бутылку, хозяин выставлял дачные запасы: огурчики, помидорчики, грибочки и прочее. Сидели на кухне, разговаривали под включенную радиоточку. Говорили каждый о своем. Сергей Иваныч роста был высокого и мысли имел возвышенные – о государственном устройстве, израильских агрессорах, вообще о политике. Петр же Сергеевич был мужик кряжистый, мыслил приземленно – о рыбалке, сборе грибов, огороде.

– Когда ж ты, Сергеич, приемник себе купишь? – спрашивал Сергей Иванович. – Что тут, по радиоточке этой, узнаешь? Бубнят одно и то же. А в мире-то знаешь, что творится!?

– Да фиг с ним, с миром этим, – отмахивался тот, – у нас, слава богу, все спокойно. Живем хорошо, вот только честно тебе скажу, Иваныч, не люблю я зиму эту. Чего зимой делать? На лыжах разве. И темнеет рано. Только спать и остается.

– Нельзя, Сергеич, замыкаться, понимаешь в своей скорлупе. Двадцатый век на дворе! Ядерное оружие, ракеты! А на Ближнем Востоке? Читал вчера в «Правде» статью?

– Да ну, глаза портить! – не сдавался Петр Сергеевич. – Брось ты это, Иваныч. Ты, конечно, человек не мне чета, образованный. Но я тебе все ж скажу – бросай ты все эти газеты. Один вред для здоровья. То ли дело на даче, тишина, воздух! Утром выйдешь на крыльцо, поссышь на травку. Природа благоУхает. Хорошо! Давай еще по чуть-чуть.

– Ладно, поехали! Твоё!

Где-то после ста пятидесяти Сергей Иванович обычно сильно хмелел, начинал курить и жаловаться на жену. А Петр Сергеевич был так же спокоен и рассудителен. Хотя тоже мог выкурить пару беломорин.

– Да разве она такая была раньше! Не поверишь, Сергеич, ласковая, добрая! Слушалась меня беспрекословно.

– Вспомнил, чего раньше! Раньше, небось, ты ее в койке-то задабривал, не то, что нынче. Вот она, доброта-то, оттуда вся и шла.

– Так что ж тут, - грустнел Сергей Иванович, – возраст, физиология уже не та у организма. И врачи говорят, вот я читал на той неделе… Погоди, Сергеич, тише! Брежнев говорит! Погромче сделай.

Сергей Иванович приникал ухом к радиоточке. Слушал он внимательно, сопереживая всем лицом. Петр Сергеевич тем временем, уважительно поглядывая на приятеля, разливал по стопкам, подрезал колбаски, накладывал грибков.

— Все же, Сергеич, ну все правильно он говорит. Никому не позволим, понимаешь, диктовать нам. Пусть они там не думают! Обнаглели! Давай на посошок, пойду я.

— За тебя, Иваныч! Я тебе скажу, ум у тебя государственный, не хуже чем у… чем у некоторых, которые там... Ну, короче, будь здоров!

Потом Петр Сергеевич провожал Сергея Ивановича по лестнице на четвертый этаж. Прислонял к двери, звонил и быстро спускался к себе, слыша за спиной ругань Иванычевой жены. Дома открывал на кухне форточку, мыл посуду. Потом стелил себе, раздевался. Немного посомневавшись, все же шел на кухню, доставал из холодильника початую четвертинку, выпивал пятьдесят грамм и шел спать.

На четвертом этаже тем временем уже спал, громко храпя, пьяненький Сергей Иванович, рядом плакала его злая жена. А Петр Сергеевич заснул со счастливой улыбкой. Приснились ему лето, дача, благоУхающая природа, крыльцо, травка. Жизнь была хороша.

***

Вспоминается старое время, шестидесятые годы, выступление по телевизору международного обозревателя Валентина Зорина.

Это была большая, чуть ли не часовая, передача, посвященная, уж не помню, Лос-Анджелесу, что ли. С акцентом, естественнно, на безработицу, расовую дискриминацию и пр.

– Здесь, – сказал Зорин, – совершенно не развит общественный транспорт. На весь многомиллионный город – один (один, товарищи!) автобусный маршрут. Поэтому каждая семья буквально вынуждена покупать автомашину!

Секунду помолчал, давая телезрителю осознать весь ужас ситуации, и скорбно добавил:

— А то и две!

Второй ненаписанный рассказ

Светлана Петровна, хотя и курила, запаха, остающегося в комнате после курения, терпеть не могла. В квартире у нее всегда был свежий воздух. А курить она выходила на балкон. Летом было проще, а зимой, так целая история – напяливать обувь, надевать шарф и пальто. Но и не курить Светлана Петровна не могла.

Она выносила на балкон табуретку, садилась, закуривала. Балкон выходил во двор, было тихо. Внизу шла своя жизнь, проходили люди, кто-то гулял с собакой, кто-то целовался с девушкой, убирал снег дворник. Светлана Петровна отмечала про себя, что собака породистая и, наверное, дорогая. Что девушка довольно-таки миленькая, и жаль, что она связалась с этим, наверняка пьющим, балбесом. А вот дворник работает хорошо, старательно. Но эти наблюдения происходили как-то машинально. Она смотрела вниз, видела картинку, но картинка эта была ей не слишком-то и нужна. И, смотря сквозь дворника, собаку и целующуюся парочку, затягиваясь сигаретой, Светлана Петровна вспоминала. И то, что случилось вчера на работе, и прочитанные книги, и кино, и давнее - молодость, романы, любовь. Ей было уже довольно много лет, муж умер, дочка со своей семьей жила отдельно. Потом она возвращалась в комнату, смотрела телевизор. Или читала часок-другой. И ложилась спать.

Жизнь эта, монотонная и однообразная, давно не приносила ей радости. Наоборот, тоска все сильнее завладевала Светланой Петровной. Тоска по молодости, приключениям, яркой и разнообразной жизни, когда каждый день был интересен, когда сон был лишь неизбежным перерывом, отсрочкой следующего, такого же интересного, дня. Это было странно, странно ей самой. Ведь все было более-менее хорошо. Светлана Петровна была еще не стара, на здоровье не жаловалась. И работа нравилась, и внуков она обожала, и даже романы случались до сих пор. Обычно летом, когда она ездила в какой-нибудь санаторий. И подруг у нее было много. Светлана Петровна ходила в театры, на выставки, читала книги. Но ни на минуту не оставляло ее ощущение, что все это – не настоящее, не то, что в молодости. Какой-то суррогат, второй сорт, а не жизнь.

Не хотелось стареть, не хотелось быстро уставать, не хотелось смотреться в зеркало. И было страшно думать о неизбежном, о том, что большая часть жизни позади, что еще каких-нибудь лет десять, ну пятнадцать – и она превратится в обычную смешную старуху, точно такую же, как те, – вызывавшие жалость, что наблюдала она в магазинах, поликлинике, автобусе.

В этом месте автор запнулся. Чуть ли не на месяц. Придумывались разные варианты – как сделать жизнь Светланы Петровны полной и насыщенной. Ну и, желательно, счастливой. То она у него, у автора, влюбилась до безумия, то вдруг, совсем уж неожиданно, бизнесом занялась, да так успешно, что не поверите! То еще что-то. Но выходило почему-то неубедительно. Даже фальшиво. И понял автор, что ничего тут не поделаешь. Во всяком случае, этому автору с этой героиней. Был бы автор другим человеком, глядишь, и расцвела бы Светлана Петровна, стала бы как новенькая. А у этого никак.

Время жить – и время умирать.

Наваждение

Раз в неделю Александр Борисович проходил мимо загса – надо было запастись продуктами на неделю, универсам был в следующем доме. И каждый раз видел он одну и ту же сцену: молодожены и гости стояли на улице, ждали своей очереди. Чтобы не терять времени даром, открывали шампанское, разливали по бокалам, пили. С неизменным тостом, обращенным к жениху:

— Ну, чтобы … стоял и деньги были!

И так каждую неделю – очередной жених в костюме и при галстуке, очередная невеста в белом платье, их друзья, молодые и нарядные, он, идущий мимо них, и радостный гогот за его спиной:

— Ну, чтобы … стоял и деньги были!

Фраза эта настолько раздражала, что даже мешала спать. Вдруг посреди сна явственно раздавался жеребячий голос:

— Ну, чтобы …

И гогот.

Он вздрагивал, просыпался. Было тихо. Рядом спала жена. Отчего эта глупость привязалась, почему? Главное, непонятно было, что его так задевало. Не зависть, конечно. Человек он был небогатый, но все же какие-то деньги водились, да и с эрекцией тоже обстояло неплохо, по его-то годам. А вот раздражало, раздражало до бешенства. Пошлость? Да, пошлость, но не в этом дело. И не в мате, нет. В чем-то другом. Может, все-таки я им завидую? Молодости, беззаботности, веселью, наконец.

Так и не разобравшись, Александр Борисович засыпал.

В конце концов он решил не ходить мимо загса, делать крюк. Месяц прошел спокойно. Раздражение прошло, все забылось. А потом как-то раз, уже возвращаясь из универсама с тяжелой тележкой, он поленился идти дальней дорогой. Хотя и было нехорошее предчувствие. И нарвался.

— Дядя Саша! – окликнули его.

Он посмотрел – парень с шестого этажа, Петька, вырос на его глазах. Нарядный, даже не в пиджаке, а в смокинге.

— Дядя Саша, женюсь, поздравьте!

— Поздравляю, Петя! И вас, девушка, простите, не знаю, как вас зовут, - сказал Александр Борисович и хотел идти дальше, но Петька уже налил ему в пластмассовый стакан шампанского.

— Ну что, ребята! – начал Александр Борисович и на секунду задумался. Хотелось сказать, что надо беречь любовь, пронести ее через все испытания. Пожелать молодым долгой счастливой жизни, здоровья, благополучия. Детей, конечно. По такому случаю и стихи неплохо вспомнить, молодые их наверняка и не слышали:

Все будет: слякоть и пороша,

Ведь вместе надо жить прожить.

Любовь с хорошей песней схожа,

А песню нелегко сложить!

Ну а потом уж крикнуть: «Горько!»

И вдруг он услышал собственный голос:

— Ну, чтобы … стоял и деньги были!

Он изумленно выпил стакан и пошел домой, волоча за собой тележку на колесиках. Но почему-то после этого случая все стало хорошо.

Неказистая

Работала у нас одна молодая женщина. Интеллигентная такая, воспитанная. И вот никак не могла она замуж выйти. Хотя очень хотела, да и жила одна в собственной квартире. Очень бедняжка от этого страдала. Может быть, причина была во внешности. Не то что она была такая уж страшненькая, нет. Но какая-то, ну как сказать, уж очень неказистая.

И вот однажды познакомил я ее со своим приятелем. Тот как раз приехал в Москву после развода и мечтал жениться на москвичке. Познакомил, что-то там у них закрутилось. Проходит неделя-другая, встречаю его.

— Ну, как дела? - спрашиваю.

— Да все нормально, - отвечает, - только вот одно обстоятельство...

— Какое?

— Никак не могу ее трахнуть, понимаешь.

— Почему?

— Да неудобно как-то!

Из рассказов И.Д. Березина

Заслуженный мастер спорта П.А.Романовский выступал на каком-то то ли семинаре, то ли совещании детских тренеров. Дело было в пятидесятых, а может в начале шестидесятых годов.

Уяснив для себя невысокий уровень аудитории и возмутившись, П.А. спросил: "Ну а хоть кто такой Стейниц, вы знаете?"

Последовало долгое молчание. Наконец один участник поднял руку.

"Стейниц, - сказал он, - великий русский шахматист восемнадцатого века". Петра Арсентьевича долго откачивали.

***

Известно, что Ботвинник всегда настраивал себя на вражду к противнику. И для ссоры использовал переговоры о предстоящем матче. Зная это, тренер Таля Кобленц дал своему подопечному указание соглашаться со всем, что предлагает Ботвинник.

Так и произошло. Таль согласился даже с тем, что при откладывании ход следует записывать на двух бланках и класть в два конверта ("А вдруг судья потеряет конверт? Что тогда?" - Ботвинник). Короче, поссориться Ботвиннику не удалось. Но он не пал духом.

— Этот Таль вполне милый человек. Но дядя у него - такая сволочь! - сказал патриарх.

***

Когда Ботвинник с Петросяном встретились для подписания соглашения о матче, Ботвинник спросил: «А кто будет вашим секундантом?» На что Петросян наивно ответил : «Болеславский». А надо было сказать – если вы не возражаете, Болеславский. Тут Ботвинник возмутился: «Как, со мной предварительно не согласовали!» И поссорился.

Потом начался матч. Первую партию Ботвинник, как известно, выиграл. Остановив часы, Петросян протянул руку. В ответ Ботвинник демонстративно убрал руки за спину. После этого на протяжении всего матча рук друг другу они не пожимали. Когда в последней партии Ботвинник предложил ничью, фиксирующую победу Петросяна в матче, Тигран Вартанович на радостях в знак согласия снова протянул ему руку. И снова рука повисла в воздухе.

Был в матче и ещё один конфликт, связанный с доигрыванием пятой партии. Петросян записал выигрывающий ход (Крf7) не полной, а краткой нотацией, и к тому же семерку он писал немного похоже на восьмёрку. Главный судья Штальберг вскрыл конверт, достал бланк, и передвинул короля не на то поле. После возражений Петросяна ход Кр f7 всё же был сделан. Ботвинник, как он сам пишет, потребовал фотокопию бланка, и убедившись в том, что определение записанного, хотя и неаккуратно, хода, было произведено правильно, сказал Штальбергу, чтобы тот сделал Петросяну замечание.

И вот, перед началом очередной партии матча (кажется, восьмой, поскольку история с фотокопией длилась достаточно долго), Штальберг, подойдя к столику, чтобы пустить часы и глядя в пространство между партнерами, говорит: «Записывайте, пожалуйста, ходы аккуратнее!» Ботвинник вскакивает: «Как, вы МНЕ делаете замечание! Я сегодня играть не буду!» И ушёл за сцену. В зале публика сидит. Чуть не час его уговаривали.

Всё это выглядит сейчас, понимаю, неправдоподобно. Тем более, что прошло больше сорока лет, и я нигде не встречал упоминания об этих событиях (за исключением глухих намеков в мемуарах Ботвинника). Но это всё И.Д. рассказывал мне во время и сразу после матча, на котором он бывал ежедневно.

И я ему верил тогда, верю и сейчас.

И думаю, тем, кому интересна шахматная история, всё это надо бы знать.

***

Как известно, в 1965 году Ботвинник имел право играть в претендентской восьмерке, но правом этим не воспользовался. Причем о своем отказе он не сообщал до последнего. Наконец наступил крайний срок, тот день, когда Ботвинник еще мог дать телеграмму президенту ФИДЕ о согласии играть. Андрэ Арнольдович Лилиенталь, который тогда вёл шахматный отдел в "Комсомолке", звонит Ботвиннику (а знакомы они были с 1934-го года, турнир в Гастингсе):

— Михаил Моисеевич, для читателей нашей газеты, пожалуйста, пару слов о причинах вашего отказа!

— Срок не истек, - отрезал Ботвинник, - до двенадцати ночи еще много времени, я могу и согласиться!

И повесил трубку. А наутро передал в газеты свое заявление об отказе играть.

***

В.В. Смыслов поступил в институт еще до войны, уже будучи знаменитым шахматистом. В инъяз, вроде бы. Потом война, из института он ушел, кажется, даже на заводе работал одно время. После войны В.В. поступил в МАИ. Где проучился лет десять. Потом в какой-то газете, кажется, "Комсомолке", появился фельетон про вечного студента, и с авиацией было покончено. И вроде остались только шахматы. Но в конце шестидесятых приятель В.В., знаменитый тренер по боксу Огуренков уговорил его получить высшее образование в Инфизкульте. Причем по боксерской специализации. Заочно.

Тут уж Смыслов отнесся к этому делу серьезно, и институт окончил. Хотя, вроде бы, на каком-то курсе перевелся все же на шахматную специализацию. Помню, Березин говорил:

— Звоню ему: "Василь Васильич, сейчас командное перевенство Москвы, вы за "Буревестник" не сыграете?" "Что вы, что вы, Иосиф Давидович, у меня же скоро сессия!"

***

В 1967-м году в зональном чемпионате СССР победил Штейн, вторым был Геллер, третье-пятое места поделили Корчной, Гипслис и Тайманов. А выходящих мест было четыре. Для определения "третьего лишнего" устроили дополнительное двухкруговое состязание. Незадолго до его начала Березин встретил Тайманова.

— Готовитесь, Марк Евгеньевич?

— Нет, - ответил тот, - какой смысл готовиться, если играть всего четыре партии. Это же лотерея. Кому повезет, тот и выйдет.

Справедливости ради скажу, что не повезло именно Тайманову. Хотя в турнирчике том он набрал два очка, столько же, сколько Корчной и Гипслис. Но по коэффициенту (в чемпионате СССР) остался за бортом.

***

Березин работал судьей на Московской шахматной Олимпиаде 1956-го года. Не главным, не заместителем главного, а всего лишь одним из судей. И в его обязанности входило, в частности, при доигрывании вскрывать конверты и воспроизводить записанный ход на доске. Всего лишь. Но поскольку участники пользовались - каждый - своей национальной нотацией (и алгебраической, и описательной), то Березин все это в короткий срок изучил. Чтобы не попасть в неловкое положение и, самое главное, не повлиять ненароком на ход партии. Особенно он волновался, когда ему наутро предстояло вскрыть конверт с записанным Найдорфом ходом - тот пользовался именно описательной нотацией, причем испанской. Иосиф Давидович смотрел позицию, чтобы составить список возможных записанных ходов, повторял правила описательной нотации. Все обошлось благополучно.

Это все к тому, что судьи порой забывают, что их главная задача - не ошибиться. Последствия могут быть самые серьезные. Последний тому пример - испорченный судьями (при деятельном участии вице-президента ФИДЕ) матч Крамника с Раджабовым в Казани.

***

После одного из чемпионатов СССР были дисквалифицированы мастера Юхтман, Лейн и Жуховицкий. Об этом, как мне помнится, можно прочитать в книге "Шахматы за 1958-1959 годы" (сдвоенный ежегодник). И.Д. рассказывал, что в этот список чуть не попали Таль и Штейн, но их все же решили простить. Причину дисквалификации И.Д. сообщил мне - подростку - в весьма деликатной форме:

— Они очень любят жениться.

Помню, про одну молодую шахматистку он сказал нечто подобное:

— Очень способная. Могла бы чемпионкой мира стать. Но уж больно хочет замуж.

***

И.Д. был сильным кандидатом в мастера, много раз играл в турнирах с мастерской нормой, но она ему так и не покорилась. Причину однажды ему объяснил ленинградский международный мастер Борис Владимиров:

— Иосиф Давидович, если вы хотите стать мастером, не играйте кривых дебютов!

Истоки антисоветизма (из «Писем к молодым»)

В старые времена большими были не только деревья, но и компьютеры. Скажем, распространенная в семидесятые годы ЭВМ "Минск-32", по всем параметрам уступающая сегодняшней персоналке, занимала, со всей своей периферией, площадь примерно пятнадцать квадратных метров. Обслуживала ее целая бригада инженеров во главе с начальником машины. Именно он и получал полагающийся для бесперебойного функционирования капризной техники спирт, несколько десятков литров в месяц. Не цистерна, конечно, но все же, все же... На небольшой коллектив хватало.

И вот у нас в НИИ произошел такой случай. Начальником машины назначили женщину, выпускницу МИФИ. Очень хороший она была человек, да и специалист отличный. Но не нравилось ей, что ребята, ее подчиненные, пьют на работе. Поэтому она выдавала им только то мизерное количество спирта, которое было действительно нужно на протирку. А остальное в конце месяца собственноручно выливала в унитаз. Ребята ее и просили, и угрожали, но все было бесполезно.

И тогда они написали на нее заявление в милицию, в ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), упирая на то, что собственность она разбазаривает именно социалистическую. И помогло, несчастная женщина плюнула и ушла с этой должности.

Так вот, один знакомый, вспоминая то время, недавно сказал:

— Ненавижу советскую власть!

— А почему, собственно? - поинтересовался я.

— Да потому, что у нас в вычислительном центре спирта было море разливанное, и я в результате спился!

***

Недавно ходил в зал Чайковского. Знаменитая актриса два часа читала замечательные стихи. Впечатления мои (субъективные, субъективные) были ужасны.

Читать стихи очень трудно. Особенно хорошим артистам. Они, читая, не удерживаются от искушения напомнить публике, что они актеры. И актеры замечательные. Им мало поставленного голоса, интонации. Они добавляют драматического искусства. В результате ломается ритм, пропадает автор. И чем лучше стихотворение, тем легче оно погибает под напором актерского таланта и мастерства. Исключения редки. Помню, как замечательно Олег Ефремов читал "Ворон к ворону летит". Очень нравился мне Михаил Козаков. Из нынешних прекрасно читает Константин Райкин. А больше, пожалуй, и не назову.

Вот такая имха.

***

Была у нас сотрудница, молодая женщина. У нее было много романов. Как-то она мне рассказывала о своем новом избраннике.

— Понимаешь, он какой-то странный. У него идеалы...

Тут я несколько удивился. Этого слова в ее словаре я раньше не замечал.

— Чего-чего у него? - уточнил я.

— Ну как, идеалы, - испуганно ответила она. - Бронзу любит, хрусталь.

Суета сует

Еще в армии Витька раздумывал о своей будущей жизни. Главное – зарабатывать много денег. Хотелось ходить в джинсах и дубленке, купить «Жигули», любить красивых женщин. Перебирал разные варианты и пришел к выводу, что реальный путь один – устроиться в торговлю. Опасно конечно, сажают иногда, но игра стоит свеч.

Через пять лет он уже заведовал пунктом приема стеклотары при крупном универсаме. Работа тяжелая, грязная, но зато денежная. Каким образом на копеечных бутылках и банках удавалось сделать хорошие деньги, обычные люди не понимали. Я, например, и до сих пор не отгадал эту загадку нашего славного советского прошлого. Как, впрочем, и многих других.

Все сбылось, все осуществилось. И джинсы, и «Жигули», и бабы. Хотя вот с бабами были все же небольшие проблемы. Дело в том, что Витя обожал кино про любовь. Вырезал из «Советского экрана» портреты кинозвезд, открытки же с портретами советских красавиц-актрис продавались в киосках, с ними было проще. Новые западные или индийские картины не пропускал, да и наши фильмы ему тоже нравились. И вообще в душе он был романтик. Мечталось ему о чем-то высоком, как у Трентиньяна с Анук Эме в «Мужчине и женщине». Ну, или у Лазарева с Дорониной в «Еще раз про любовь». А в жизни все было как-то приземленно. Клавка из колбасного, Зинка из овощного… Хотя бабы все были молодые, красивые, но просыпаясь и скашивая глаза, он с некоторой грустью размышлял: «эх, были бы у ней брови погуще, так прямо почти Чурсина».

Правда, один раз он чуть не познакомился со знаменитой актрисой. Дело было так. В универсам пришел новый завсекцией, и про него сразу стали говорить, что он брат одного актера из МХАТа. Виктор весь затрепетал. Месяц он ходил вокруг этого Толи кругами, а потом решился. Случай был удобный, выпивали вдвоем.

– Просьба у меня к тебе, Толян, – сказал Витя после первого стакана, – только чтоб никому!

– Я лишнего не говорю. Работа такая, приучила. Выкладывай.

– У тебя, говорят, брат во МХАТе играет?

– Билеты что ли достать?

– Не, другое. Он подарок может передать?

– Кому?

Тут Витька немного замялся, но все же назвал фамилию любимой актрисы.

– Ладно, – обещал Толян, – на той неделе с ним увижусь, спрошу.

Через неделю он сказал:

– Ну чего, спросил я его. Обещал с ней поговорить. Жди.

Еще недели полторы Витька ходил сам не свой, прикидывал, что купить, чего написать. Потом Толян сказал:

– Побеседовал он. Она говорит: пусть передает. Так что неси, я брату передам, а он уж ей.

– Спасибо, Толян! Когда принести?

– Да хоть когда. Только учти, она сказала, чтоб никаких коробочек, никаких бумажных свертков. Чтоб все открыто было. А то, говорит, знаю я этих поклонников! Говна в коробку наложат, ленточкой красивой перевяжут, нюхай, мол, любимая актриса!

– Так и сказала?

– Так и сказала.

С тем Витька и ушел. И ничего передавать не стал, расхотелось.

Вскоре он обзавелся семьей. Вера в профиль немного смахивала на Мэрилин Монро, и это скрашивало неизбежные тяготы семейной жизни. Ну а работа шла своим чередом, деньги были хорошие, когда появился ребенок, то купили кооперативную квартиру, двухкомнатную. С годами Верка постарела, расплылась, сходство с Мэрилин куда-то пропало. Да и Виктор Васильевич был уже не тот, здоровье шалило, стало не до баб. Но ничего, жили хорошо, дружно.

Беда пришла в девяносто втором. Рухнула советская власть, отпустили цены, и стеклотара стала стоить такие гроши, что пришлось Виктору на пятом десятке искать работу. Тем более, что сын поступил в институт, на платное, деньги нужны были позарез.

Выручил армейский друг Сашка, взял к себе в напарники. Сашка, потеряв работу в каком-то НИИ, быстро сориентировался. Сначала рыскал по дачному Подмосковью, брался за любые работы – плотничал, тянул электропроводку, рыл колодцы. Разве что печи не клал, но тут уж ничего не поделаешь, чего не умеешь – того не можешь. Постепенно оброс клиентурой. Теперь он сначала выезжал на объект, смотрел, договаривался, говорил, что надо купить из стройматериалов. Потом брал с собой напарника и начинал работать.. Витька ему подошел. Друзья мотались по дачам, иногда по нескольку дней не появляясь дома.

Однажды Сашка позвонил вечером.

– Васильич, завтра в восемь на Белорусском, баню будем строить.

– Далеко?

– Полчасика на электричке, потом еще пешком через лес минут двадцать. Только побрейся как следует.

– Не понял, Степаныч.

– Завтра поймешь, - засмеялся Сашка и повесил трубку.

Назавтра пришли на дачу, вышла хозяйка, полная женщина лет пятидесяти.

– Вы, Александр Степанович, точны как часы.

– Стараемся, Лариса Петровна. Вот, напарник мой, Виктор Васильевич.

– Очень приятно, меня Лариса Петровна зовут. Ладно, мужики, я вам мешать не буду, если что – позовите.

И ушла в дом. А они принялись за дело. Вечером попрощались с хозяйкой до завтра и пошли к электричке. По установившемуся уже ритуалу в лесу сделали остановку, достали четвертинку, бутерброды.

– Не понял я, чего ты вчера говорил: побрейся, побрейся? – поинтересовался Витька, закусывая.

– А ты не узнал ее, что ли? Это ж Антушевская!

– Та самая? Да уж, как тут узнать.

Утром Виктор Васильевич встал рано, достал с антресолей картонную коробку, смёл с нее пыль. Нашел открытку с Антушевской, полюбовался, посмотрел на обороте, в каких фильмах снималась. Убрал обратно, замотал коробку скотчем. Позавтракал, принял душ. Долго брился, глядя в зеркало на свое морщинистое лицо, на лысину. Потом взял коробку, вышел из дома, выкинул ее в мусорный контейнер.

И поехал строить баню.

Пустяки

Все волновало нежный ум.

А.С. Пушкин

Он был такой человек, что скажи ему, к примеру:

– Петр Иваныч, зайдем сейчас куда-нибудь, посидим, выпьем, поговорим, – то и пойдет, и посидит, и поговорит, и выпьет. И с хорошим настроением поедет домой. А утром будет как огурчик и побежит на работу.

Но если сказать ему, допустим, в пятницу:

– Петр Иваныч, там в четверг банкетик небольшой намечается, ты уж спланируй свои дела, освободи вечерок, – то будет он мучиться целую неделю, представлять, как в четверг выпьет, потом домой через весь город, потом жена будет ругаться, а рано утром-то на работу. И будет Петр Иваныч на банкетике сидеть мрачный и молчаливый, пить рюмку за рюмкой и надерется как свинья. И жена выдаст ему по полной, и не выспится, и утром побредет на работу с тяжелой головой и плохим настроением.

Вот такая была у Петра Ивановича натура, он и сам удивлялся. Но ничего с собой поделать не мог. Все, что нарушало естественный ход жизни, будь то собрание акционеров, командировка, да даже предстоящая поездка с женой в дом отдыха – все это выбивало его из колеи. Он сразу принимался думать о том, как будет через три дня сидеть на собрании и томиться от скуки. Или что в командировке придется обедать в плохих ресторанах и испортится пищеварение. А в доме отдыха жена будет таскать на все мероприятия, и должен он будет на старости лет слушать массовика-затейника, или как он там сейчас называется, аниматора.

Хотя потом и в доме отдыха оказывалось хорошо, и в командировке питался в прекрасной заводской столовой, а на собрании акционеров так вообще сидел в заднем ряду вместе с Акиньшиным из второго отдела, и тот угощал Петра Ивановича коньяком из фляжки. Пригибаться, правда, приходилось на всякий случай, чтобы начальство со сцены не заметило. Но это так, ерунда.

Вообще говоря, Петр Иванович был вполне счастливый человек. Работу свою любил, относились к нему все хорошо, с уважением. Плюс еще и пенсия шла. И дома все было путем, и дети радовали. Жена, правда, ворчала иногда, ну так без этого не бывает.

Но проклятая привычка ожидать от жизни подлянки всё портила. Хотя Петр Иванович был всю жизнь очень осторожен. Любовниц не заводил, опасаясь сложностей и переживаний. Когда предлагали повышение по службе, неизменно отказывался – не хотел никем руководить, отвечать не за себя, а за других. Казалось бы, ничто не могло потревожить его спокойную, размеренную жизнь. Но так не бывает, рано или поздно, но что-то должно было случиться.

В один прекрасный день Петр Иванович получил письмо из Сбербанка. В нем говорилось, что он в числе немногих счастливцев выиграл по номеру своего пенсионного счета ни много, ни мало аж золотой слиток. Для получения которого надо явиться в центральное отделение районного Сбербанка тогда-то и во столько-то, имея при себе паспорт.

Первой мыслью Петра Ивановича было: «Лохотрон! Выкинуть бумажку, да и всё!» Но потом они с женой еще раз внимательно прочитали письмо, обсудили. Нет, на лохотрон не похоже. Печать, подпись. И опять-таки, Сбербанк контора солидная. Другое дело, что слитки бывают разные. Не килограмм же ему дадут, грамм пятьдесят от силы. Но почему не получить? А вдруг все же килограмм, это ж полмиллиона рублей!

В этих раздумьях и волнениях провел Петр Иванович целую неделю, до того самого дня, который был указан в письме. К восьми, не выспавшись, приехал он на работу, а в десять пошел отпрашиваться к начальнику бюро.

– Дмитрий Сергеевич, тут такое дело, мне бы отъехать на пару часов.

– Случилось чего, Иваныч?

— Да нет, все в порядке, тут в Сбербанк приглашают, вот, бумагу прислали, – и он протянул начальнику письмо, – я быстро, тут пять остановок на автобусе, ну и очередь, конечно.

Тот прочел письмо, подумал.

– Нет, Петр Иваныч, так дело не пойдет. Несолидно, понимаешь, за золотым-то слитком в общественном транспорте. На машине поедешь!

Позвонил в гараж, вызвал Виктора, своего шофера, и Петр Иванович с шиком прокатился до Сбербанка. Отстоял очередь, получил коробочку, кольца в таких продают в ювелирном. И сертификат на слиток, все честь по чести.

Он отошел от окошка, открыл коробочку. На белом атласе лежал кусочек золота размером с ноготок на детском мизинце. Вес соответствовал указанному в сертификате, один грамм. Петр Иванович постоял, огляделся. Было сильное желание плюнуть и выкинуть коробочку к чертям. Правда, в соседнем окошке можно было поменять слиток на пятьсот с чем-то рублей. Но стоять еще в одной в очереди не хотелось.

На работе сначала зашел он к Дмитрию Сергеевичу, поблагодарить за шофера. Рассказал, показал слиток. Тот, отсмеявшись, позвонил Николай Павловичу, заму. Закрыли кабинет, достали коньяк. Пришлось повторять рассказ на бис. Но под коньячок совсем другое дело. Потом в отделе ребята тоже сбегали за пузырем, посидели немного. Петр Иванович смеялся вместе со всеми. Ну и вечером с женой тяпнули по рюмашке. Правда, дразнили мужики на работе этим слитком еще долго, но это уже пустяки.

История про Андрюшу

Работал он звукооператором на студии научно-популярных фильмов. Представлялся так:

– Андрюша, работник искусств.

Был Андрюша тихий алкоголик. За столом сидел молча, прислушивался к общему разговору, смеялся. Постепенно уходил в себя, начинал очень тихо напевать какую-нибудь мелодию, держась при этом за сердце. Потом засыпал. Через часок просыпался, выпивал еще немного, вставал и уходил домой. К этому привыкли, не обращали внимания.

А было Андрюше плохо. Сердце болело все чаще и чаще. Наконец он пошел к врачу. Тот категорически запретил пить. Андрюша послушался, стало лучше, сердце почти не болело. Трезвость поначалу далась ему неожиданно легко. Старые друзья, любившие Андрюшу за тихий нрав, порядочность, какую-то глубоко скрытую интеллигентность, по-прежнему звали его на застолья. Он приходил, больше по инерции. Сидел, пил лимонад, посмеивался, иногда вставлял фразу-другую.

Потом появляться он перестал, хотя его помнили, звали, звонили.

– Да-да, конечно, – говорил Андрюша, – постараюсь, спасибо!

И не приходил. Постепенно звать его перестали, про Андрюшу стали забывать. Где-то далеко – или недалеко – он жил, работал, растил детей. Но у всех своя жизнь, свои заботы, свои радости и огорчения.

Иногда его вспоминали за столом:

– А помните, – говорил кто-нибудь, – как Андрюша пел пьяненький? Тихо-тихо! И при этом совершенно правильно, слух у него был абсолютный!

– Да он вообще был способный человек, – отвечал другой, – он мне рассказывал, что в детстве в музыкальную школу ходил, стал бы, может, пианистом, если б, сам понимаешь, не это дело. А так пошел в звукооператоры. Все же близко к музыке.

– Почему «был»? Он, надеюсь, жив и здоров. Надо бы, кстати, ему позвонить!

Тем дело обычно и кончалось. Назавтра про Андрюшу забывали. До следующего застолья. Да и сами застолья уже случались редко, раз в полгода, год. Не тот возраст, не то здоровье.

…….

Лет через двадцать мы случайно столкнулись на улице. Андрюша мало изменился, разве что поседел. Зашли в кафе, он заказал водки.

– Ты же завязал, Андрей!

– Ладно тебе, ну завязал, потом развязал. Давай, будем!

Посидели, вспомнили старые времена, веселую нашу кампанию. После ста пятидесяти Андрюша стал массировать сердце.

– Зачем же ты, если… – начал я.

– Зачем-зачем … Вот послушай. Я в этой самой трезвости прожил черт-те сколько лет. Ни грамма. И не могу сказать, чтобы так уж тянуло. Но зато злой я стал, понимаешь? Совсем злой. Всех ненавидел. Жену, сослуживцев, евреев… всех, одним словом. Ходил по улице, ездил в метро, смотрел на людей и злился. До чего ж они тупые все, до чего жлобы! Причем спроси любого ханурика: почему плохо живешь? Так он тебе тут же список: Горбачев, Ельцин, жиды, начальство на работе, жена-сука. Ну и, понятно, Чубайс с олигархами, без этого никуда. Вот и злился от этого от всего, еще и потому, я тебе скажу, что и сам такой же стал. Короче говоря, жена отвела меня, не смейся, к психоаналитику.

– И что?

– Совершенно неожиданно для меня умнейший оказался человек. Случай ваш, говорит, стандартный. Вы, пари держу, завязавший алкоголик. Видите, угадал. Это всё от принудительной трезвости. Тогда я у него спрашиваю: ну а делать-то что мне, посоветуйте. Тут он замялся, на жену мою посмотрел, и отвечает: а вы начните снова выпивать. Не часто, не помногу, но выпивать. Если не получится держать себя в рамках – ну, значит, не судьба, возвращайтесь к трезвости. А если удастся – все у вас будет хорошо. Постарайтесь, голубчик! Ну, вот я и стараюсь. Совсем другой коленкор. Люди хороши, жизнь прекрасна! Сердце вот только пошаливает. Но тут уж надо выбирать: или-или. Ладно, давай на посошок, пойду я.

И мы разошлись по домам.

Светлана Петровна и ее романы

Светлана Петровна, хотя и курила, запаха, остающегося в комнате после курения, терпеть не могла. В квартире у нее всегда был свежий воздух. А курить она выходила на балкон. Летом было проще, а зимой, так целая история – напяливать обувь, надевать шарф и пальто. Но и не курить Светлана Петровна не могла.

Она выносила на балкон табуретку, садилась, закуривала. Балкон выходил во двор, было тихо. Внизу шла своя жизнь, проходили люди, кто-то гулял с собакой, кто-то целовался с девушкой, убирал снег дворник. Светлана Петровна отмечала про себя, что собака породистая и, наверное, дорогая. Что девушка довольно-таки миленькая, и жаль, что она связалась с этим, наверняка пьющим, балбесом. А вот дворник работает хорошо, старательно. Но эти наблюдения происходили как-то машинально. Она смотрела вниз, видела картинку, но картинка эта была ей не слишком-то и нужна. И, смотря сквозь дворника, собаку и целующуюся парочку, затягиваясь сигаретой, Светлана Петровна вспоминала. И то, что случилось вчера на работе, и прочитанные книги, и кино, и давнее - молодость, романы, любовь. Ей было уже довольно много лет, муж умер, дочка со своей семьей жила отдельно. Потом она возвращалась в комнату, смотрела телевизор. Или читала часок-другой. И ложилась спать.

Жизнь эта, монотонная и однообразная, давно не приносила ей радости. Наоборот, тоска все сильнее завладевала Светланой Петровной. Тоска по молодости, приключениям, яркой и разнообразной жизни, когда каждый день был интересен, когда сон был лишь неизбежным перерывом, отсрочкой следующего, такого же интересного, дня. Это было странно, странно ей самой. Ведь все было более-менее хорошо. Светлана Петровна была еще не стара, на здоровье не жаловалась. И работа нравилась, и внуков она обожала, и даже романы случались до сих пор. Обычно летом, когда она ездила в какой-нибудь санаторий. И подруг у нее было много. Светлана Петровна ходила в театры, на выставки, читала книги. Но ни на минуту не оставляло ее ощущение, что все это – не настоящее, не то, что в молодости. Какой-то суррогат, второй сорт, а не жизнь.

Не хотелось стареть, не хотелось быстро уставать, не хотелось смотреться в зеркало. И было страшно думать о неизбежном, о том, что большая часть жизни позади, что еще каких-нибудь лет десять, ну пятнадцать – и она превратится в обычную смешную старуху, точно такую же, как те, – вызывавшие жалость, что наблюдала она в магазинах, поликлинике, автобусе.

Как-то осенью ей позвонила приятельница, Вера Сергеевна со старой работы. Умер Кудинцев, их бывший завлаб. Светлана Петровна поехала на похороны. После кладбища были поминки. Пили водку, говорили какие-то слова. Светлана Петровна выпила две рюмки, расчувствовалась. И произнесла целую речь.

– Я пришла в лабораторию сразу после института. И, конечно, Александр Владимирович сразу произвел на меня очень большое впечатление. Молодой, очень красивый, яркий человек. Он буквально фонтанировал идеями. Мне он дал интересную, перспективную тему, тему, которая потом легла в основу моей диссертации. Но, конечно, сама бы я не справилась. Кудинцев, если можно так сказать, буквально за уши втащил меня в науку. Он приучил меня к систематической работе, подсказывал, щедро дарил идеи. Радовался моим успехам и огорчался неудачам. И так он относился не только ко мне. Тут сидят люди, которым Александр Владимирович тоже помог, которые тоже, как и я, многим ему обязаны, в которых он вкладывал душу. И я хочу сказать, – тут горло ее перехватило и голос задрожал, но Светлана Петровна справилась и закончила, – хочу сказать его вдове Лидии Михайловне, его замечательным детям, что мы все благодарны Александру Владимировичу. И будем его помнить, пока живы. Земля ему пухом и вечная память!

Светлана Петровна посидела еще полчасика и уехала – поздно, завтра на работу. Дома вышла на балкон, покурила, немного всплакнула и легла спать. Назавтра жизнь вошла в обычную колею.

Прошло еще недели три, и Вера Сергеевна позвонила снова.

– Светочка, тут такое дело, мы затеваем сборник памяти Кудинцева. Ты так замечательно говорила на поминках. Напиши о нем! Ну хотя бы пару страничек.

Светлана Петровна обещала. И в первый же выходной села за компьютер, написала обещанные две страницы, отправила Вере Сергеевне. И задумалась. Вдруг захотелось написать всю правду. О том, что у них с Кудинцевым был роман. Короткий, но бурный, страстный, со слезами, ссорами и примирениями. Она пошла на балкон, покурила. И села писать.

Воспоминания ее захватили, сцены из прошлого всплывали одна за другой – ясные, четкие, как будто это было вчера. Она просидела за компьютером часа три, но дошла только до первого свидания.

И назавтра после работы она продолжила писать. Получалось трудно, то, что в памяти было так красиво, так ярко, оказалось не так-то просто передать словами. Но Светлана Петровна за свою долгую жизнь привыкла к трудной, кропотливой работе. Привыкла не падать духом при неудачах, стараться, искать выход из сложной ситуации.

Короче говоря, через три месяца она закончила этот роман. Или повесть? Она и сама не знала. Потом две недели не включала компьютер, отходила. Ну а потом перечитала то, что написала. Неожиданно это ей понравилось. Кое-где что-то исправила по мелочи, распечатала на принтере. И отвезла в издательство, одно из тех, что выпускало дамские романы.

Месяца через полтора оттуда позвонили и попросили подъехать для разговора. Принял ее редактор, плешивый пожилой еврей с сальными глазами.

– Ну что вам сказать, Светлана Петровна, вещь вы написали неплохую. Мы долго думали, прикидывали разные возможности. Можно как поступить? Вот смотрите, какие есть варианты. Первый. Можно издать за ваш счет. Вы платите нам деньги, мы печатаем все, как есть. С мелкой редакторской правкой.

– Сколько это будет стоить?

– Зависит от бумаги, от тиража, от обложки. Но есть и второй вариант. Мы печатаем, даем рекламу и даже платим вам гонорар. Но для этого вы должны кое-что поменять.

– Например? – насторожилась Светлана Петровна.

– Например, говорите? Это большой разговор, Светлана Петровна. Например, никакого мужа у героини нет, этот, как он у вас, Александр Владимирович вообще ее первый мужчина. Кстати, имя ему надо другое подобрать. Роберт, например, или, я не знаю, Эдуард. И пусть он будет брюнет, – редактор провел рукой по остаткам своих волос. – Потом обязательно эротики добавить, любовные сцены откровеннее, откровеннее! И самое главное, финал не годится. Ну что это такое – просто расстаются, да и всё. Бросает он ее, видите ли! Нет, пускай он погибнет как-нибудь. Самолет там разобьется, корабль утонет, я не знаю. А еще лучше не погибнет, выживет. Но остается парализованным. Жена его, естественно, бросает, а она, героиня, берет его к себе и ухаживает за ним всю оставшуюся жизнь.

– Ничего себе! – вырвалось у ошарашенной Светланы Петровны.

– А что вы думаете, милая моя, литература – серьезное дело. Давайте поступим так. Отложим этот вопрос. Вы подумаете, спокойно все взвесите. И сообщите нам о своем решении. Скажем, через неделю? Устраивает это вас?

Светлана Петровна кивнула и ушла. Через неделю она уже писала. Хотя поначалу и было у нее ощущение, что делает что-то не то. Но потом увлеклась. Добавила эротики, навставляла чувственных губ и прочего. Долго билась над финалом. Прикидывала и так, и этак. Вроде бы получилось:

«Она ввезла коляску в квартиру, закрыла дверь. Эдуард сидел неподвижно, его потухшие глаза смотрели вниз. Нежность охватила Веронику. Она прильнула к нему всем своим горячим телом и протяжно, страстно поцеловала его в губы. Ноздри его затрепетали, губы ответили. И глаза медленно ожили и засияли прежним призывным светом».

И книжка вышла! Маленькая такая, покетбук с яркой обложкой. Светлана Петровна стеснялась, никому про это не сказала. Авторские экземпляры спрятала, чтобы дочка случайно не увидела. И вообще, решила жить, как будто ничего у нее не случилось, и никакой книги она не писала. Но не вышло. Месяца через два позвонил этот плешивый, попросил приехать.

– Светлана Петровна, нас с вами можно поздравить! Роман продается, имеет успех. Я уполномочен от лица издательства заказать вам следующий роман. Мы заключаем договор, гонорар ваш увеличивается втрое. Через три месяца вы должны представить нам текст.

– Но о чем же я буду писать, я не знаю.

– Да очень просто! Вот живет эта ваша Вероника, молодая, здоровая, чувственная. А этот Эдуард сидит себе в своей коляске. Она его, конечно, любит, но ведь и жизнь есть жизнь. Встречает другого мужчину. То да се, ложится с ним в койку. И понимает, что она его любит. Но и Эдуарда бросить не может. Тем более ему все хуже и хуже. Разрывается между любовью и чувством долга. Мучается, я не знаю, страдает. В конце концов выбирает долг. Бросает любовника, всю нежность снова отдает Эдуарду.

…….

С тех пор прошло несколько лет. Светлана Петровна стала даже почти знаменитостью. Выпустила двенадцать романов. Сочинять их оказалось не так уж и сложно: вспоминай своих мужчин, смешивай, переставляй, да и пиши. Бедняга Эдуард скончался к концу четвертого романа, Вероника очень страдала, но в седьмом снова вышла замуж. Но неудачно, и она опять ищет любви. Хотя с мужем пока не рассталась. Написала Светлана Петровна и сценарий, в соавторстве с тем самым плешивым. Они, кстати, очень подружились. Сериал уже снят, вскоре должны показать по телевидению.

По вечерам она все так же выходит на балкон покурить. Смотрит вниз и думает о разном. О своей Веронике, иногда Кудинцева вспоминает, да и других мужчин. Здоровье вот пошаливает, надо бы подлечиться.

Немного о туризме

Гуляли мы как-то с приятелем по Таллину, дошли до Ратушной площади. А там туристическая группа стоит, экскурсовод им рассказывает об этом историческом месте. Ну и мы подошли поближе. Послушать, просветиться.

Экскурсовод говорит

— А это, товарищи, старейшая в Европе действующая аптека, она работает с 1422 года!

Экскурсия уважительно молчит. И в полной тишине раздается голос моего приятеля:

– О! Аптека! Надо гондонов прикупить.

***

Вспоминается история про одного знаменитого украинского оппозиционера. Дело было при Горбачеве, в перестройку. Он завоевал большую популярность как непримиримый борец с привилегиями партократии - со всеми этими закрытыми распределителями, санаториями, больницами и пр. Все отобрать, все отдать народу! Наконец его выбрали депутатом. И он поехал отдохнуть в санаторий ЦК КПУ. Приехал, осмотрелся и сказал:

– Не можно таку красоту рушити!

История про Люду

Муж у Люды служил в милиции, в чине старшего сержанта. Она заставила его поступить на заочный, в юридический. Теперь им можно было гордиться.

– Мой муж, – рассказывала она, – такой умный! Вчера пришел, сел за учебник, посидел, а потом мне говорит: «Знаешь, Люда, я прочел и всё понял!»

Сама Люда работала секретаршей. Если начальник ее не дергал, доставала из сумки книгу и читала. При этом видно было, что книга ее волнует, и волнует глубоко.

Какой-нибудь командировочный, заинтересовавшись, спрашивал:

– Что вы читаете, Людочка?

Она прерывала чтение, показывала обложку: «Я была любовницей Сталина».

– Трудно, наверное, быть любовницей Сталина? – спрашивал командировочный, кося глазами на Людочкино декольте.

– Очень трудно, – подтверждала она со вздохом, глядя на него своими добрыми и доверчивыми глазами.

Командировочный подсаживался, заводил разговор о том, о сем. Приглашал Люду куда-нибудь посидеть, послушать музыку. На следующий день уезжал к себе в Питер или там во Владимир. Люда сидела пару дней с мокрыми глазами, потом успокаивалась, читала новую книжку. Так же вдумчиво и со страстью.

– Ох, и хитрый был этот Шерлок Холмс! – сообщала она новому командировочному.

Тот согласно кивал, брал стул, садился рядом.

Сотрудники над ней подшучивали, но и любили. Человек она была добрый, привязчивый, никому не делала зла. Разве только своему сержанту, но он ведь ничего и не знал. Иначе Люда на командировочных и не смотрела бы. Просто чтобы не огорчать мужа.

А потом… да, собственно, что потом? Ничего интересного. Муж окончил институт, получил хорошую работу. И квартиру им дали. Люда родила, сильно располнела, мужчины уже на нее не заглядывались. Но она особенно и не переживала, теперь главное было – ребенок. Сын рос, Люда потихонечку старела, муж начал погуливать. Она плакала, жаловалась подругам. Те жалели, гладили ее по голове, целовали, давали почитать какую-нибудь душевную книжку. Люда успокаивалась, читала, переживала. И все порывалась кому-то рассказать, какой злодей этот Ричард Львович и как несчастна бедная Элеонора.

Но никто ее уже не слушал.

***

Зашли в кафе рядом с домом выпить кофе. Подходит знакомый официант, Саркис. Обычно он весел, приветлив, а тут как-то угрюм.

– Что-нибудь случилось, Саркис? Вы какой-то грустный сегодня.

– Нет-нет, - заулыбался, – просто хорошо не спал ночью!

***

Году в семьдесят четвертом, что ли, ходил я на байдарках по Западной Двине. И была там супружеская пара, немолодые люди, интеллигентные такие, математику, помню, преподавали – он в институте, она в техникуме. С собачкой, очень дружелюбной, по кличке Чук. Ночевал Чук в палатке с хозяевами. Причем хозяйка, страдавшая радикулитом, клала его себе на поясницу – для тепла.

Рано утром Чук просыпался и выбегал из палатки на воздух. Через час-другой просыпалась хозяйка и начинала его звать:

– Чук, ты где? Чук! Чук миленький, Чук хороший, отзовись, мой родной! Где ты, Чук? Да в конце-то концов! Чук, ..... мать!!!

Ехал грека через реку (Из «Писем молодым»)

В конце шестидесятых в прокат вышел фильм «Грек Зорба». Я сходил, посмотрел. Никакого впечатления кино на меня не произвело. Скучно, неинтересно. Разве что финальная сцена запомнилась – потеряв все, что можно, герои, вместо того, чтобы рвать на себе волосы, танцуют сиртаки – то самое, ставшее потом у нас знаменитым, на музыку Теодоракиса.

Прошло лет десять, и я где-то прочел, что фильм этот принадлежит к вершинам мирового кино. А потом прочел это же и еще где-то, и еще…

И мне стало немного стыдно: не понял, не оценил, не почувствовал. Оправдывал себя разве что молодостью – мне, когда я смотрел фильм, не было и двадцати. Хотелось посмотреть еще раз, но как? В кино «Грек Зорба» уже давно не шел, по телевизору его не показывали, а видеоплееров и Интернета не существовало в природе.

И вот вчера, наконец-то, я его снова посмотрел. И понял, что молодость – молодостью, но дело было не только в ней. А еще и в том, что в наш прокат фильм выпустили уж совсем кастрированным. Мало того, что порезали совершенно невинные по нынешним временам любовные сцены. Исчезли большие фрагменты. Загул грека Зорбы. Зверское убийство жителями городка несчастной вдовы. Разграбление ими же дома умершей хозяйки гостиницы. И, наверное, многое еще, чего я не помню. Почему? Кто знает. Может, кто-то решил, что раз убийства и грабежи совершают простые труженики, бедняки, то нашему зрителю это смотреть ни к чему? А грек Зорба, положительный, в общем-то, герой, не должен посещать бордель? Или посовещались и постановили: не надо этой жестокости и разврата, понимаешь! Кто же сейчас расскажет, как оно так получилось, что из фильма вырезали пленки почти на час экранного времени.

Хотя мне, например, было бы интересно послушать. Как собирались серьезные люди, называвшиеся тогда работниками идеологического фронта, и решали важный вопрос: что простому человеку можно смотреть, а что нельзя. «Мы-то с вами, товарищи, люди подготовленные, зрелые, но как воспримет вот эту, например, сцену какой-нибудь незрелый юнец?» То есть заботились даже обо мне. И вот так сидели, думали, спорили, понимая всю ответственность, возложенную на них государством. Принимали, наконец, решение и уходили домой с чувством выполненного долга.

Загадка красного клея

Когда я купил эти туфли, мне было уже за тридцать. Вернее, не купил, в магазине такие не продавались, достались они мне по случаю. Туфли были замечательные – натуральная кожа, мягкие, удобные. Как тогда говорили: немецкие, из ФРГ. Тем самым подчеркивая, что настоящие немецкие, а не из братской ГДР.

Носил я их долго, подошва постепенно снашивалась. Много раз пытался я починить, наклеить новые подметки, заходил во множество обувных мастерских. И каждый раз было одно и то же: мастер смотрел, вздыхал и говорил:

– Тут ничего держаться не будет. Нужен красный клей. А нам его давно не завозили. Жалко, хорошие туфли. Зайдите через месяц.

Постепенно подошвы сносились окончательно, достигнув толщины ватманского листа. При этом верх был так же красив и удобен. Выкинуть туфли не поднималась рука. К тому же в магазинах к тому времени исчезло вообще всё. А в сухую погоду туфли еще можно было носить. Только при этом смотреть под ноги, чтобы не наступить на какой-нибудь гвоздик или камушек.

Наконец счастье мне улыбнулось. Мастер в обувной мастерской посмотрел, взял и велел приходить завтра.

– Красный клей завезли? – радостно спросил я.

– Ну да, – кивнул он.

И назавтра утром я получил свои туфли. С новыми подметками. Это было очень кстати, потому что вечером я был – в первый и последний раз в жизни – приглашен на прием в иностранное посольство.

Посольство – старинный особняк – размещалось в одном из арбатских переулков. Дождь пошел, когда я вышел из метро. И по дороге к особняку подметки отклеились. Сначала одна, потом другая. Я спрятал их в портфель и явился на прием. С мокрыми ногами. Пришлось выпить много водки. Чтобы не простудиться, естественно.

На следующий день я все же зашел в ту самую обувную мастерскую. Мастер был на месте. Я достал из сумки туфли, подметки и случайно сохранившуюся квитанцию.

– Вот, вчера взял из починки, а вечером они уже… вот, смотрите!

– Так вечером же ливень был! Разве я вам не сказал, что под дождем нельзя?

– А как же красный клей?

– Да не тот он стал, понимаете, не тот!

Собственно, на этом все и кончилось. Туфли я выкинул в урну по дороге домой. А про чудодейственный красный клей больше никогда в жизни не слыхал. Может, его и не было в природе? Что-то ведь похожее потом было с красной ртутью. Или ртуть все-таки была?

***

Как сказано в умной книге: и это было.

В конце 1982 года на пост секретаря Президиума Верховного совета СССР был назначен товарищ Т.Н. Ментешашвили. До этого назначения он трудился первым секретарем Тбилисского горкома партии. Переехав в Москву, естественно, получил квартиру. На Тверской-Ямской, уж не помню, на какой именно, улиц Тверских-Ямских в Москве вроде бы четыре. Квартира была вполне хороша, но одно обстоятельство все портило: под окнами ходил трамвай. И мешал товарищу Ментешашвили отдыхать.

В итоге трамвайную линию сняли, и секретарь Президиума смог всецело посвятить себя ответственной работе - визированию Указов Президиума Верховного Совета..

Заря новой жизни

Это было в девяносто втором году. Завлаб дал мне ответственное поручение.

– Сейчас пойдешь к Коле Вишнякову, он тут рядом квартиру снимает. Он даст тебе деньги. Отвезешь их Селезневу.

Селезнев был начальником одной государственной организации. Наша лаборатория делала для них работу, они ежемесячно платили деньги. Но не лаборатории, а малому предприятию, которое создал наш бывший сотрудник, Серега. Часть денег Серега оставлял за труды себе, часть, минуя наш государственный НИИ, выплачивал нам напрямую, часть возвращалась Селезневу в виде отката. Схема в те годы довольно обычная.

Собственно, обо всем этом я, в общих чертах, конечно, знал и раньше. Но одно дело – знать, другое – самому участвовать в процессе. Дело было для меня новое, непривычное и волнующее.

Сначала я пошел к Вишнякову, нашему же бывшему аспиранту. Коля занимался малым бизнесом. Покупал оптом импортные товары – сигареты, растворимый кофе, чай и прочее. И перепродавал оптом же, но уже мелким, владельцам ларьков. Для этого занятия Коля снял квартиру, поставил стальную дверь с глазком, и устроил там склад.

Квартира была маленькая, однокомнатная, вся заставленная коробками.

– Садись, – сказал Коля, – будем деньги считать.

Дело затянулось часа на три. Купюры были мелкие, а сумму набрать требовалось довольно большую. Примерно мою полугодовую зарплату. Коля считал, складывал в пачку, перевязывал резинкой. Потом давал мне. Пока я пересчитывал, Коля набирал следующую пачку. Дважды пересчитанные пачки я складывал в полиэтиленовый пакет. Время от времени процесс прерывался – звонили в дверь. Приходили ларечники, забирали товар, рассчитывались.

Наконец я вышел на улицу, держа в руках довольно объемный пакет. Было немного тревожно – деньги большие, вдруг ограбят. Оглядываясь, дошел до остановки, дождался трамвая, сел. Ехать было долго, примерно полчаса.

Присматривая за пакетом, я думал о Селезневе. Он всегда вызывал у меня симпатию – очень корректный, при этом требовательный человек. Работу принимал лично, вникал во все мелочи. Мы и спорили с ним иногда, и даже ругались, но все его замечания были по делу. И вот он же берет взятки. Странно, но я никогда не мог в это поверить. Хотя и знал, что это так.

Приехал, поднялся на третий этаж.

– Я к Виктору Сергеевичу от такого-то, – сказал я секретарше, строго следуя инструкции, полученной от завлаба.

– Проходите.

Я вошел, поздоровался, показал глазами на пакет.

– Поставьте сюда, – сказал он немного смущенным, как мне показалось, голосом.

Ну и на этом все закончилось. Я пошел к метро. У входа частники продавали беляши. Хотя с деньгами было совсем плохо, но уж очень я оголодал с утра. Купил, и тут же, войдя в метро и встав на эскалатор, начал есть. Внутри было одно тесто. Когда беляш был почти съеден, в нем все же обнаружился крохотный кусочек мяса. От неожиданности я уронил его на эскалатор.

…………………………

С тех пор прошло двадцать лет. Про Селезнева ничего не знаю. Коля давно завязал с торговлей, трудится в какой-то конторе. Лучше всех дела сложились у Сереги, иногда вижу его по телевизору, что-то там рассказывает про бизнес.

А с завлабом моим года четыре назад мы сидели, вспоминали прошлое. Он сказал:

– Знаешь, о чем я жалею?

– О чем?

– Да ты понимаешь, как. Ведь Селезнев платил большие деньги. Я же мог по-другому поступить. Часть передавать в НИИ, а остальное брать себе через Серегу. Ну еще, конечно, откат Селезневу. И был бы у меня сейчас какой-нибудь свой бизнес.

– Ну и почему ты так не сделал?

– Дурак был. Я как тогда рассуждал: у меня лаборатория, подчиненные, я должен их кормить. Да ведь все равно на всю жизнь не накормишь. Как-нибудь вы бы все устроились.

Я промолчал. Спорить не хотелось.

А вскоре он умер. Перенервничал на работе, инфаркт. Будь у него свое дело, может, был бы жив и до сих пор, кто знает?

***

Вспомнил одну историю про Максима Горького, только не отца, а сына. Вычитал я ее в мемуарах какого-то академика, фамилию которого забыл. Мемуары эти лежали в уцененных книгах, и я по дороге домой их купил, в метро почитать. Книжка написана была языком совершенно суконным, всё забылось сразу же. Кроме одного эпизода.

Автор вспоминает, как он приехал на Капри, в гости к Горькому. И тот попросил его позаниматься со своим сыном. Физикой и математикой.

– Поскольку,– сказал Горький,– сын у меня балбес и лентяй.

Ну и будущий академик добросовестно провел с Максимом несколько уроков, дал ему домашние задания и уехал с Капри. Через несколько месяцев заехал снова, спрашивает:

– Ну, Максим, решил?

— Нет, Вы больно сложные задачки дали. Я уж их Эйнштейну посылал, тот тоже решить не смог!

***

Читаешь книги, статьи, воспоминания. И постоянно натыкаешься на такое:

– Это было во времена коллективизации. Или: во времена ежовщины, борьбы с космополитизмом, хрущевской оттепели, брежневского застоя, перестройки и гласности. Или "в лихие девяностые". И так далее.

А на самом-то деле проще бы надо. Как раньше говаривали:

— Это было при государыне Екатерине (Николае Павловиче, Александре Освободителе etc).

И всем было понятно, о каких временах и, главное, о каких нравах идет речь.

То есть, говорить следовало бы так: это было при Ленине (Сталине, Хрущеве, Брежневе, Андропове, Черненко, Гобачеве, Ельцине, Путине). И тоже всё всем понятно.

Как было, так и есть. Как жили, так и живем. При ком-то.

Наш ответ британским ученым

Как-то одна знакомая говорит:

– Больше всего люблю рыжих мужчин!

– Почему? - поинтересовался я.

– Понимаешь, рыжих в детстве дразнят, над ними издеваются. Вспомни школу, например. А они зато потом вырастают и отыгрываются. Отыгрываются! - повторила она с восторгом.

Немного противно

Я играл турнирную партию с кандидатом в мастера Н. Контроль был 2 часа на сорок ходов.

К концу четвертого часа позиция оставалась сложной, хотя, казалось, у меня был некоторый перевес. К тому же у Н. висел флажок, а у меня оставалось еще минуты три-четыре.

Н. был сильно возбужден, запись он давно бросил, ходы делал резким движением руки, и ей же бил по часам. Не очень приятно для партнера, но ладно уж, дело привычное. И тут он сделал неожиданный для меня ход. Я схватил авторучку, но до бланка ее не донес – вглядывался в позицию. Это продолжалось, может быть, секунд 20-30. И вдруг Н. прямо-таки завопил:

– Записывайте ходы!

От этого неожиданного крика я сбился в расчетах, сделал плохой ход, и вскоре сдался. Руку партнеру пожал, хотя был на него очень зол. Но, с другой стороны, рассуждал я, он же на флажке играл. Нервы не выдержали, не так уж парень и виноват.

Увы, в следующем туре я с удивлением наблюдал, как Н. повторил тот же номер. И опять с успехом.

С тех пор прошло очень много лет. Я давно бросил шахматы. А этот самый Н. по-прежнему играет, в ветеранских турнирах. Может, он давно уже другой человек, вежливый, корректный. А может, все тот же, из тех, кого Корчной, помнится, называл «шансшпиллерами». Их приемы разнообразны, всегда неожиданны и часто приводят к очку в турнирной таблице. Когда такой играет с кем-то другим, то наблюдать за ним даже забавно. Хотя все равно немного противно.

Как я был экспертом

Это случилось в 74-м году, на матче Карпов-Корчной. Там был странный для матча регламент: доигрывание предусматривалось не после каждой партии, а после двух.

Ну и однажды мы с приятелем пошли в зал Чайковского на матч. Предыдущая партия как раз была отложена, а эту гроссмейстеры довольно быстро сыграли вничью. Я уж не помню всех подробностей, но почему-то после партии мы с приятелем оказались в комнате, где был городской телефон (а мобильных, напоминаю на всякий случай, тогда не существовало в природе).

Тут в комнату прибегает мастер В., который писал о матче в "Ленинское знамя", орган Московского обкома КПСС. На партию он опоздал, но уже успел забежать в пресс-бюро, взять релиз. Сразу бросается к телефону, звонить в газету. Диктует им этот релиз как свое творчество.

А его спрашивают про отложенную партию.

Он к нам поворачивается, трубку ладонью прикрывает, шепотом:

— Ребята, а как отложенная?

— Да ничья там!

Он - в трубку:

— В отложенной партии, по мнению экспертов, наиболее вероятен ничейный исход!

***

Кстати говоря, вспомнил историю, которую мне давным-давно рассказывал молдавский мастер К.

Он вместе с Лутиковым играл в каком-то турнире. Жили вдвоем в одном номере. Вернее, втроем. Лутиков, К., и канистра молдавского вина. В общем, турнир сложился удачно. За исключением того дня, когда они должны были играть между собой.

"Просыпаюсь, гляжу: Толя зарядку делает. Я говорю:

— Брось ты это, давай по стаканчику.

— Не могу, - отвечает, - никак не могу, извини. У меня сегодня очень важная партия.

И так мне полчаса голову морочил. Потом, конечно, снизошел.

Так вот, играю я с Гуфельдом. Играем-играем, он мне ничью предложил. Я говорю:

— Подумаю.

Ну и задумался. Он встал, гуляет по турнирном залу. Я смотрю - на единственный мой ход у него есть неожиданный ответ, и у меня просто плохо, если не сказать безнадежно. Короче он подходит, я говорю:

— Согласен, Эдик.

— А я тебе не предлагал.

— Как это не предлагал?!?

— А кто видел?

Тут подходит Лутиков.

— Я видел!

— Да как ты мог видеть, тебя и рядом не было!

— Даже и не сомневайся, Эдик, - говорит Лутиков и показывает кулак.

И тут же мы подписали бланки".

Артист

В молодости он пил, пил много. Этому способствовали и актерская среда, и рано пришедшая к нему слава. А потом все изменилось. Он полюбил прекрасную женщину и сделал ей предложение. А она сказала:

– Выйду за тебя замуж только если ты бросишь пить. И немедленно уйду, если хоть раз увижу тебя пьяным.

С того дня и до самой смерти он не выпил ни рюмки. Прожил долгую и счастливую жизнь. Сыграл много замечательных ролей в театре и кино. Был любим народом, уважаем коллегами. Получил и официальное признание: был удостоен множества наград и звания народного артиста.

И лишь одно немного портило жизнь. Старый друг, поздравляя его с очередным успехом, неизменно добавлял:

– А все-таки раньше, когда ты выпивал, выходило получше. Уж извини.

***

Был такой длинный анекдот про гостей и хозяйского мальчика. Который встал на табурет и прочел гостям собственные стихи про дедушку Ленина:

Дядя Ленин мой родной,

Весь зелененький такой!

Очень Ленина люблю,

про зеленого пою!

И один гость шепотом спросил у хозяина:

— А почему Ленин у него зеленый?

— Понимаешь, уж очень любит пятьдесят рублей.

Старик Козлодоев

Сползает по крыше старик Козлодоев,

Пронырливый, как коростель.

Б. Гребенщиков

Игорю Витальевичу было немного за пятьдесят. Разведенный, свободный. Жил один в двухкомнатной квартире, хорошо зарабатывал. И одевался со вкусом, и сам из себя был мужчина видный: строен, худощав, с приятными манерами. Романы крутил обычно на работе и исключительно с молодыми женщинами, что вызывало зависть сверстников и некоторую злобность у молодых сотрудников. И когда в восемьдесят восьмом прогремел фильм «Асса», Игорь Витальевич был прозван, наверняка молодыми же, стариком Козлодоевым. Кличка как-то приросла, он откликался на нее сначала с раздражением, а потом уже автоматически, без всяких эмоций.

Вскоре он женился во второй раз. Жена была моложе на четверть века, к тому же был у нее ребенок от первого брака, но это не остановило Игоря Витальевича. К женитьбе на этот раз он отнесся ответственно, походов налево себе не позволял. Учил уроки с ее сыном, водил жену в театры, картинные галереи, пытался приучить к чтению. Она терпела, но подругам все же жаловалась:

– Мой Козлодойчик опять меня вчера в Третьяковку таскал.

– Ну и хорошо, Наташа! – отвечала какая-нибудь подруга.

– Да ну! Это все ля-ля, тополя. Архитектура, одним словом!

Так или иначе, но прожили они вместе лет десять. Потом Наташа стала задерживаться по вечерам, придумывать каких-то подруг, у которых ей пришлось остаться переночевать. Игорь Витальевич поступил решительно, развелся, не дожидаясь дальнейшего. И стал жить один. Возраст у него был уже солидный, здоровье пошаливало. Пришлось уйти на пенсию.

К новой жизни он тоже постепенно привык. Смотрел телевизор, гулял, рядом был хороший лесопарк. На память о прошлых годах купил диск Гребенщикова и иногда выпивал рюмочку под «Старика Козлодоева».

Не то что он был совсем одинок, нет. Иногда приезжала дочка от первого брака, сорокалетняя уже дама, привозила внучку. Но бывало это редко, раз в пару месяцев. А так все больше по телефону. Ну и какие-то приятели - не приятели, но знакомые постепенно образовались, в основном пенсионеры из соседних домов.

Так он и жил, старел, дряхлел. Ходил уже с палочкой, ноги побаливали. Да и сам он стал другой. Часами сидел у окна, смотрел на улицу, думал. Вот птицы почему-то целой стаей сели на электропровода над домом напротив. А какие – не видать. Может, воробьи, а может и нет, какие-то перелетные. Сидели-сидели, а потом, тоже все вместе, сорвались с места и улетели вдаль. А зачем сидели, куда полетели – не поймешь, и спросить не у кого. А вчера гулял в лесопарке, так на дорожку, прямо на него выбежал ежик. Испугался, ощетинился и стоит. Игорь Витальевич присел на лавочку. И ежик тоже чего-то ждал, не уходил. И вдруг очень захотелось Игорю Витальевичу, чтобы ежик опустил свои колючки, тогда можно было бы его погладить. Долго он ждал, и дождался. Но только было подошел, как тот снова ощетинился. Так и вернулся домой ни с чем.

Приготовил поужинать, поел, выпил рюмочку. Поставил любимый диск. Гребенщиков запел:

Ползет Козлодоев, мокры его брюки,

Он стар, он желает в сортир.

– Ах ты сука! – неожиданно крикнул Игорь Витальевич. – Я тебе покажу сортир! Думаешь, молодой, так тебе все можно?

И он выпил еще рюмку. Не отпустило, наоборот, заболело сердце. Тут он испугался, накапал валокордина, померил давление. Ничего страшного, можно и спать ложиться.

…………………………………………………………………

Прожил он еще пару лет. На похороны пришли обе жены, дочка с внуком, сослуживцы. Были поминки, говорили обычные в таких случаях слова. Потом, тоже как обычно, стали вспоминать что-то забавное из жизни покойного. А напоследок два перепивших сослуживца даже попытались спеть:

Занятие это любил Козлодоев

И дюжину враз ублажал.

Кумиром народным служил Козлодоев

И всякий его уважал.

Но на них зашикали, и они тут же замолчали.

Комсомольская юность (из «Писем молодым»)

Комсомольское слово,

Комсомольское дело,

Комсомольская совесть моя!

Л.Ошанин

Когда-то я был комсомольцем и ходил на комсомольские собрания. Они бывали двух видов – общее и собрание отдела. На общем слушали отчет секретаря, выбирали новый комитет комсомола, ну и принимали разные обращения: боролись за мир, клеймили американский империализм и израильскую военщину, одобряли исторические решения очередного съезда КПСС, осуждали разных отщепенцев и так далее. Все это часа на два-три. Отдельские же собрания обычно укладывались в полчаса. И повестка дня была пожиже: выбирали нового комсорга, утверждали характеристику какому-нибудь комсомольцу, который собрался в Болгарию или ГДР, потом собирали копеек по тридцать на Анжелу Дэвис или на Луиса Корвалана. И всё. Иногда, правда, бывал и еще один пункт – рекомендация в партию. Тут надо кое-что пояснить. Членство в партии резко повышало шансы инженерно-технических работников на продвижение по службе. Поэтому желающих было много. Но просто так инженер в партию вступить не мог, это делалось по разнарядке из парткома. Раз в пару лет в отдел она приходила, на одного человека. Партийная ячейка выбирала достойного. Если он при этом был комсомольцем, то требовалась резолюция комсомольской ячейки: достоин, рекомендуем. Обычно все проходило гладко. Но в тот раз, о котором я хочу рассказать, случилось неожиданное.

На одно место оказалось два претендента-комсомольца, Латынин и Песков. Оба, будучи законченными карьеристами, страстно хотели вступить в партию. И партячейка поколебавшись решила: пускай комсомольцы сами выберут достойного.

И собрание началось. Ввиду ответственности момента на нем присутствовала парторг Майя Викторовна, старая дева лет пятидесяти.

Оказалось, что друзья-соперники не теряли времени даром. Каждый сколотил группу поддержки. И когда дали слово первому оратору, то он высказал мнение, что Латынин – именно тот человек, который достоин такой высокой чести, в то время как Песков – проходимец, карьерист и пробу на нем ставить негде. Второй же оратор держался мнения самого противоположного. Обстановка накалилась, вскоре начались крик, ругань, перебранка, короче говоря, все то, что сейчас называется столь ненавистным мне словом «срач».

Я сидел, никак не участвуя в процессе. Оба кандидата были мне глубоко безразличны. Но потом все же решил развлечься. Прошу слова, говорю: Мне, дескать, непонятно, почему комсомольцы про своих же товарищей с такой злобой говорят, почему не жить дружно?

Тут парторг Майя Викторовна меня и осадила:

– Лучше, – говорит, – откровенно выяснить отношения сейчас, зато потом, если настанет час грозных испытаний, война, например, или стихийное бедствие какое, выступить единым строем против опасности!

Ну и не решился я ей возразить.

Чем кончилось собрание, кто победил – честно говоря, не помню. Помню только, что и Песков, и Латынин в партию вступили. Один тогда же, другой через пару лет.

И вот сейчас, через много десятилетий вспоминая все это, я вдруг подумал, что в каком-то смысле Майя Викторовна была права. Потому что если посмотреть вокруг, то складывается такое впечатление, что пока война не начнется, срач не прекратится.

Ностальжи

Есть у меня старинный приятель. На пенсию ушел в начале девяностых. Живет на окраине Москвы, практически никуда не выходит, кроме поликлиники и магазинов. Со мной общается по телефону. Но вот недавно, так получилось, встретились мы с ним в городе. Что-то надо было передать, какую-то бумажку, уж не помню. А рядом - "Макдоналдс". Решили выпить кофе и покурить на веранде.

Подошла наша очередь, девушка его спрашивает:

– Капучино, эспрессо, американо?

Он задумался, а потом говорит:

– Мне это... Чтобы как раньше... как при социализме... Короче, чтобы рыбой пахло!

Комсомольская юность-2

В начале семидесятых получил я ответственное задание от комитета комсомола. А именно - провести инспекцию расположенного неподалеку продовольственного магазина. Выдали мне... ну как сказать, мандат-не мандат, но все же бумагу: такой-то является представителем "Комсомольского прожектора" и ему поручается... ну и так далее. Честно говоря, шел я на задание с большими надеждами. Предвкушал, как завмаг испугается и поведет меня в подвал. А там давно исчезнувшие к тому времени с прилавка товары - икра, буженина и, главное, водка "Московская". И можно будет все это купить. А может быть, даже и подарят.

Но завмаг, проверив мои полномочия, почему-то остался совершенно спокоен.

– Ну что же, молодой человек, походите по залу, поглядите, как мы работаем. И скажите кассирше, что я разрешил вам посмотреть жалобную книгу.

И я с горя стал эту книгу читать. Запомнилась одна жалоба:

"В эти дни в Кремле проходит XXIV съезд нашей партии, весь советский народ встречает этот праздник ударным трудом. А в вашем магазине плохо продают рыбу камбалу!"

С тем я и ушел. Несолоно хлебавши. Даже камбалы не купил.

Эстонский сервис

Где-то в середине семидесятых в СССР подорожало такси. Подорожало вдвое – вместо десяти копеек за километр стало двадцать. И как раз в это время я проводил отпуск в Вильянди.

Городок маленький, из конца в конец рубль. На такси там ездили в соседние, такие же крохотные, города. Но первое время после подорожания, пока не привыкли, никто на такси не ездил. Потом, конечно, притерпелись. Но это со временем.

А тогда работа у местных таксистов была только вечером, после закрытия магазинов. Все городские такси – машин пятнадцать – стояли на центральной площади у ратуши.

Подходишь, говоришь шоферу, к примеру:

— На спортбазу!

Через минуту ты уже на месте. На счетчике сорок копеек. Даешь ему червонец. Он тебе – бутылку водки. И расходимся, взаимно удовлетворенные.

Собственно, в Москве таксисты тоже тогда по вечерам продавали четырехрублевую водку. И тоже за десять рублей. Но все же сервис эстонскому уступал. Продавать продавали, но бесплатно до дома не возили.

Простите!

С каждым, наверное, это случалось: подходит к тебе на улице совершенно незнакомый человек, просит закурить… или в троллейбусе сосед смотрит в окно, а потом поворачивается к тебе… да мало ли ситуаций бывает, неважно.

Короче, смотрит тебе в глаза и говорит какую-нибудь ахинею. А потом ты идешь в одну сторону, он в другую. И больше никогда его не встречаешь. И не помнишь, молодой он был или старый, брюнет или блондин, пьяный или трезвый. Ну ничегошеньки про него не помнишь. Кроме почему-то той чуши, что он рассказал.

Помню, на экскурсии в Угличе стою около церкви, в которую водили туристов. Выходит из церкви мужичок, просит прикурить. Я чиркаю спичкой, он закуривает и говорит:

– Роспись мне понравилась, про сотворение мира. Ева уж больно хороша. Натурально так нарисована, и волосики видны, и секель.

И на этом мы расходимся. И прошло с тех пор лет тридцать. И он, если жив, конечно, давным-давно забыл и про Углич, и про церковь, и про свой рассказ. А я вот почему-то помню. Сейчас вот написал – может, забуду? А кому-то не повезет, прочтет и будет это долго вспоминать и плеваться? Ну тогда простите.

Вспомнил!

Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, – написала когда-то Ахматова. Эти строчки настолько зацитированы, что даже неловко их и повторять. Да, растут из сора. Не ведая стыда. Но бывает и по-другому.

С тех пор, как я в довольно-таки зрелом возрасте прочел знаменитый "Пейзаж" Галича, меня не оставляло чувство, что я раньше читал что-то подобное. Что-то неуловимо похожее. И вот лет через двадцать пять, сегодня утром, вспомнил. Вспомнил!

Итак, вот "Пейзаж" Галича:

Все было пасмурно и серо,

И лес стоял, как неживой,

И только гиря говномера

Слегка качала головой.

Не все напрасно в этом мире,

(Хотя и грош ему цена!),

Покуда существуют гири

И виден уровень говна!

Первое четверостишие - явление. Второе - осмысление.

А вот Блок:

Ты помнишь? В нашей бухте сонной

Спала зеленая вода,

Когда кильватерной колонной

Вошли военные суда.

............

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран -

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман!

Так что не только из сора растут стихи. Бывает, что и из алмазов. Но тоже не ведая стыда.

Вторая ошибка гроссмейстера

Когда-то я вспоминал историю о том, как пострадал из-за ошибочного отзыва Полугаевского о сыне одной нашей сотрудницы. Был у меня и еще один случай. И тоже связанный с Полугаевским.

Дело было так. Я играл турнирную партию с кандидатом в мастера Г. У меня оставлось до контроля еще полчаса, а он был в сильном цейтноте, играл на висящем флажке, партию записывать давно бросил. И стал заглядывать в мой бланк, чтобы определить, сколько ходов ему еще надо сделать. Это меня несколько раздражало.

И тут я вспомнил прочитанное в каком-то турнирном бюллетене. Что Полугаевский в аналогичной ситуации закрывал свой бланк локтем. Вернее, как писал журналист, "крепким локтем". Да-да! Так там и было сказано: "забавно было наблюдать, как мастер N. взглядом пытался сдвинуть с места крепкий локоть гроссмейстера".

Ну и я, не будь дурак, тоже положил локоть на бланк. Сижу, обдумываю ход. Но кандидат в мастера Г. оказался сообразительнее мастера N. Он быстро правой рукой приподнял мой локоть, левой вытащил из-под него бланк, посмотрел, сколько сделано ходов, и сунул бланк обратно.

Собственно, вот и вся история про ошибку гроссмейстера. Хотя, может быть, ошибки и не было. Скорее всего, с Полугаевским этот номер бы не прошел. У него-то локоть был крепкий, гроссмейстерский. А у меня - так себе локоток, кандидатский.

У времени в плену

Пару лет тому назад поймал я "левака", восточного человека лет тридцати на старых, разбитых "Жигулях". Разговорились. Вернее, говорил больше он, а я слушал. Рассказал он, что женат, двое детей. Что страна у них бедная, не то что Туркмения. Ни газа, ни нефти. Работы нет. Раньше хоть наркотики возили из Афганистана, теперь это опасно. Вот, решил поехать в Москву, уже пять лет здесь. Сначала один жил, потом и жену с детьми перевез. Снимает квартиру, дети скоро в школу пойдут. Трудно, денег мало, вертится с утра до вечера, очень устаёт. А что делать? Дети же. Двое, скоро третий будет. Или здесь, в Москве работать, или...

И тут этот спокойный, рассудительный человек, отец семейства, мгновенно преобразился. Глаза его сверкнули, и он чуть ли не выкрикнул гортанным голосом:

— В моджахеды идти!

И я как-то сразу представил его другим - борода, халат, на шее "калашников", за поясом кинжал, на поводу навъюченный героином ишак. Ночь, звезды, светит луна, река. На том берегу застава, русские пограничники... На какую-то секунду стало страшно, но мой собеседник уже потух, и продолжал спокойным голосом:

— Нет, я решил в Москву. Так лучше. И потом, наш президент, на него большая надежда. Он себя уже обеспечил, теперь для народа будет стараться. Жизнь наладится!

Он довез меня до места, я расплатился, пожелал ему удачи. Он поблагодарил и уехал.

И что же это за время такое? И что за жизнь, когда целый народ, целая страна зависят от какого-то там президента? И с чего вдруг начнет он стараться для народа? Нет, будет он жить, как и жил. Пока не помрет. Или его убьют. И придет новый, и начнет себя обеспечивать. А народ будет ждать и надеяться, что новый наворует себе и начнет стараться. А пока - в Москву на заработки. Или все-таки в моджахеды?

Несколько слов в защиту интеллигенции

Был на нашем заводе один работяга по кличке Заусенец. Вообще-то звали его Вася, а кличку свою он получил оттого, что трудился на шлифовальном станке. Веселый такой был мужик лет пятидесяти, очень здоровый, любил, как это принято называть, жизнь во всех ее проявлениях. А если попросту, то баб и водку.

Однажды я к нему обратился по делу: приятель достал какие-то там старинные дверные ручки, медные. Которые надо было отшлифовать и покрыть лаком. Короче, принес я их Заусенцу, он посмотрел, взял, назначил цену. Через пару дней звонит: все готово, можешь забрать.

Прихожу в цех, принимаю работу, достаю деньги. Уж сейчас и не помню, сколько это стоило. Помню лишь, что была у меня только пятитысячная бумажка, ее я и дал.

Заусенец всполошился:

– Так ведь сдачу надо, а откуда... Получка еще когда, а я уже... Жена вон только на обед и сигареты дает. Хорошо не знает, что обед-то я по талонам беру, бесплатно. А то и выпить бы не на что. Заначка-то кончилась...

Тут он задумался.

— Погоди, к бабам схожу, разменяю. Они у нас деньгастые!

И подмигнув, пошел по цеху. Долго его не было. Возврашается, дает сдачу.

– Вот же, итит твою нежность! Ну что за натура бабская! К одной, к другой...Третья только разменяла, Верка. А Зинка с Олькой в один голос: что ты, Васенька, откуда у меня! Ведь есть же у них деньги, что я, не знаю, что ли. Мы же... – тут он жестами изобразил, насколько близко их знакомство. – А прибедняются, мнутся, как неродные!

Взял я ручки эти медные, и ушел посмеиваясь. А смешно мне было потому, что вспомнил, как много лет назад приятель-артист, вернувшись с прибалтийских гастролей, жутко возмущался своими же коллегами, актрисами.

— У нас-то деньги кончились, идем к бабам, просим взаймы. Не дают, говорят - нету! А на самом-то деле есть, просто приберегают: вдруг шмотку какую-нибудь удастся купить, Прибалтика все же. И главное, не чужие же люди, – тут последовали точно такие же жесты, что сегодня у Заусенца, – могли бы войти в положение. Нет, натура бабская!

Ну и как после этого всерьез воспринимать разговоры об отчуждении интеллигенции от народа? Да народная у нас интеллигенция, народная!

Зависть

Шахматами я стал заниматься довольно поздно. И довольно быстро понял, что никакого таланта у меня нет. Помню, приятель говорил убежденно:

– Если мы с тобой, совершенно над шахматами не работая, стали кандидатами в мастера, значит, мы способные!

Я не возражал. Хотя был уверен, что достиг своего потолка. Ну, допустим, потратив на шахматы несколько лет напряженного труда, стал бы я слабым мастером. А может, и не стал бы. Неважно.

При этом, много раз наблюдая вблизи – за игрой, за анализом, да просто за блицем – по-настоящему талантливых шахматистов, я не испытывал к ним никакой зависти. Восхищался – это да. Но не завидовал. За исключением одного случая.

Лет тридцать пять тому назад разговорился я с одной эстонской шахматисткой. Девица была эффектна до чрезвычайности. И она сказала:

– Из всех шахматистов мне один Лева Псахис нравится! Умеет развеселить.

Тут она помолчала секунду-другую и добавила:

– И вообще...

И в этот момент я остро позавидовал Льву Псахису. Хотя никогда его не видел. И ни одной его партии не смотрел.

Шаббат шолом!

Уже две недели отдыхаю в Хайфе. Хожу на море, езжу на экскурсии. И вот в последнюю субботу... в Израиле, как известно, в субботу Шаббат, почти всё закрыто. А мне, как на грех, понадобилось в магазин. Выхожу из гостиницы, иду. Улица оживленная, многие по-русски говорят. Спрашиваю у одного, где можно купить хлеба с колбасой. Он отвечает:

– Кажется, в конце улицы есть магазинчик, минут двадцать отсюда. Попробуйте.

И я пошел. С каждым кварталом прохожих становилось все меньше. А минут через десять дома все больше стали походить на трущобы. Все закрыто - парикмахерские, кафе, магазины. И машин почти нет. Наконец, на перекрестке обнаружились люди – четыре довольно помятых мужика о чем-то тихо беседовали. Я подошел.

– Простите, по-русски говорите?

– Смотря с кем, – учтиво ответил один из них.

– Магазин здесь где-то работает?

– Вон, видишь, эфиопы? А за ними еще квартала три, там грузин держит лавку, он по субботам работает.

Я миновал двух молодых красавцев-эфиопов, сидевших в позе тюремного орла и о чем-то болтающих. Дошел до магазинчика, купил продукты, повернул назад. Эфиопы были на месте, а метров через сто одиноко стоял мужчина – один из тех четверых. Небритый и в шляпе, несмотря на теплую погоду..

– По-русски говорите? – спросил он.

Я остановился.

– Дело в том,– неторопливо и спокойно сказал он, внимательно смотря мне в глаза,– что у меня сегодня умерла мать.

Сразу повеяло Москвой, Россией, девушкой, держащей картонку с нацарапанными фломастером словами "Помогите похоронить маму", той самой девушкой, которую я уже много лет изредка встречаю то на одной, то на другой станции московского метро.

– Умерла мать.Сегодня. – внушительно повторил мужик в шляпе. – Меня зовут Шамиль. Вы, конечно, понимаете, что это значит.

Я кивнул. Хотя совершенно и не понял. И машинально полез в карман за мелочью.

– Я танцевал в четырех академических ансамблях, – продолжал Шамиль, – и вот теперь, на старости лет, оказался здесь, среди этих проклятых...

Тем временем мимо нас в направлении грузинской лавки прошли остальные трое. Шамиль отвлекся и помотрел на них. Я сунул ему мелочь. Он с достоинством убрал ее в карман. Я двинулся дальше.

– Ребята, подождите, я с вами!– крикнул Шамиль за моей спиной.

Старичок

Это было очень давно, в начале семидесятых. Познакомили меня с одним старичком. Старичок как старичок, маленький такой, плохо одетый. Пенсия, наверное, небольшая была, да и выпивал он к тому же.

Так вот, старичок этот когда-то был поэтом, примыкал к имажинистам, издал пару сборников. Потом, уж не знаю почему, бросил это занятие, где-то работал до старости, то ли бухгалтером, то ли еще кем, не помню, честно говоря.

Раз в пару месяцев заходил он в какой-нибудь букинистический. В центре, в Столешниковом переулке, например, или в проезде МХАТа. Просил показать томик своих стихов. Листал, смотрел на цену, отдавал продавцу и уходил.

Тоненькие его книжки, напечатанные на плохой бумаге, обветшавшие, стоили у букинистов рублей сто пятьдесят-двести. А пенсия у старичка, наверное, небольшая была. Да и вообще, больше ста двадцати пенсионерам тогда не платили.

Быть или не быть?

В старые времена один мой приятель, женатый на секретаре парткома крупного ВУЗа, однажды спросил у нее:

– Вот скажи, почему я не могу вступить в партию? В уставе же написано,– тут он взял брошюру и прочел:: членом КПСС может быть любой гражданин Советского Союза, признающий Программу и Устав партии, активно участвующий в строительстве коммунизма, работающий в одной из партийных организаций, выполняющий решения партии и уплачивающий членские взносы.

– Ну и что из этого?– поинтересовалась жена.

– Как это что?! Там так и написано - "любой гражданин". Почему же я не могу вступить?

– Ты плохо понимаешь суть партийных документов,– спокойно ответила она,– в уставе ясно сказано: может быть. А может и не быть.

Камо грядеши?

Работала у нас в отделе такая Валя, разведенка. Был у нее, в отделе же, постоянный любовник, Миша. И что-то там у них произошло, ссора – не ссора, но встречаться они перестали.

Но вот однажды в курилке подходит Миша к этой Вале:

– Поел,– говорит,– сейчас пельменей, захотелось чего-то.

Валя, хоть и дура была отчаянная, но такие моменты просекала с лёта. Спрашивает:

– А я не сгожусь?

Мишка отвечает:

– Вполне.

Валя говорит:

– Подожди только, я у завлаба отпрошусь!

Бежит в лабораторию, отпрашивается, вещи судорожно собирает. Закадычная подруга интересуется:

– Валя, ты куда?

Валя пишет что-то на бумажке и убегает. Закадычная берет бумажку, читает:

"На ...!"

Недоуменный мемуар

Дело было сто лет назад. Играл я в кандидатском турнире. Сделал ход, пошел покурить. И вижу – в мою сторону по коридору идет шахматист, которого раньше я видел только на фотографиях в «64». Молодой, но уже очень известный. Подошел, попросил огоньку. Я чиркнул спичкой, стоим, курим.

Он говорит:

– В Польше сейчас играл, турнир не очень, но место отличное, курорт. Дамочки там от бездетности лечатся. Выбирай – не хочу!

Я немного ошарашено кивнул, дескать, да, повезло тебе. Докурил и ушел. И больше я с ним не разу не встречался.

Но много еще лет, встречая его фамилию в журналах и книгах, разбирая его партии, неизменно вспоминал я эту беседу. Не то, что так уж категорически записал его в пошляки, нет. Всякое случается, любой может ляпнуть что-то не то. Да и был бы он не знаменитый шахматист, а обычный человек, так забыл бы его слова через минуту. А тут вот помню, хотя уж лет сорок прошло. А почему? Черт его знает, может кто мне объяснит?

Из истории советской шахматной периодики

В семидесятые, когда началась эмиграция, уехало, как известно, и несколько гроссмейстеров. На новом месте они продолжали играть в шахматы, но об их результатах в наших изданиях, понятно, ничего не сообщали.

И вот как-то раз один московский мастер зашел в редакцию "64" к Рошалю.

– Александр Борисович, тут у меня ученик интересную партию сыграл. Может, напечатаете?

– Давай, посмотрим. Как его фамилия?

– Шульман.

– Не пойдет. И так нас ругают, что слишком много еврейских фамилий. Но то гроссмейстеры, это еще туда-сюда, а тут даже не мастер. Нет, не пойдет.

– А вы допустите опечатку. Пусть он будет Шульмин. Партия-то хорошая.

– Поостри в другом месте,– отрезал Рошаль. – Закрыт вопрос. Ладно, слушай, тут я в Chess Life прочел, представляешь, Лейн и Шамкович поделили первое место в открытом чемпионате Америки.

– Так напишите об этом в журнале,– предложил мастер серьезным тоном.

– Ты что, совсем .....,– покрутил Рошаль пальцем у виска.

– Нет, ну почему, если придумать хороший заголовок... Вот, например: "Советские гроссмейстеры – чемпионы США". Звучит же.

Рошаль был настолько ошарашен, что послал собеседника только через несколько секунд.

***

Вспомнил один случай, который произвел большое впечатление на моего приятеля. Он неизменно рассказывал эту историю, когда мы с ним садились выпивать.

"Иду я после работы по улице, прохожу газетный киоск. Киоскерша сидит, пожилая такая женщина.

– Дайте, пожалуйста, "Вечорку",– говорю.

Она от возмущения аж из окошка своего высунулась:

– Допился! Ты что, не знаешь, что по понедельникам "Вечерка не выходит?!?

И я ушел, ни слова ей не сказав. Да и что тут скажешь".

Весело и грустно

Из всех радостей прежней жизни у Анатолия Петровича осталась только водка. И то – раз в неделю, грамм сто пятьдесят максимум. Здоровье, что поделаешь, семьдесят один год – не шутка. Ну еще, правда, Анатолий Петрович покуривал, но совсем чуть-чуть.

Выпивать он садился на кухне. Варил картошку, селедку разделывал, заправлял маслом и лучком. Хлеб он любил черный, бородинский. Когда все было готово, клал перед собой пачку «Беломора», доставал из холодильника запотевшую бутылку и включал старенький черно-белый «Электрон». Можно было начинать.

Анатолий Петрович выпил первую рюмку, закусил. По телевизору шли какие-то театральные посиделки. Знаменитый актер рассказал, как однажды его коллега вышел играть после стакана и что-то там начудил. В антракте директор театра стал ему выговаривать:

– Ответственный спектакль, а вы пьяны!

– Я пьян?!? Я взволнован революционной темой!

Байка имела успех, да и Анатолий Петрович тоже засмеялся. Выпил вторую рюмку и стал думать: Все же интересные люди – актеры. Рассказывают разные пустяки, а люди слушают и радуются. Вот меня, допустим, пригласят в такую передачу. Что я расскажу, чтобы было всем интересно? Разве что как году в семидесятом сидел я в кафе «Лира», там, где потом первый «Макдоналдс» открыли, и началась в зале драка. Кто-то свою девушку к Кобзону приревновал. Так, ничего серьезного по нынешним временам. Кулаками помахали, да и всё. Единственное – Кобзону парик сшибли. Вот это, может, еще и послушают, посмеются.

А вот, например, ездили мы в командировку, а Юра Кувалдин, хороший был парень и голова светлая, еще в поезде в запой ушел. И два дня мы на завод ходили, а Юра пил в номере. А потом Валера, наш завлаб, ему говорит:

– Юра, как хочешь, кровь из носу, а завтра надо на завод. Совещание у главного инженера, твой вопрос, твоя компетенция. Давай, приходи в себя.

А тот ему:

– Да как же я пойду! У меня вон – брюки мятые, да еще и заляпал я их чем-то.

И Валера лично Юрины брюки отчистил и выгладил. А утром Юра кое-как побрился, руки-то тряслись, и повели мы его на завод. Сели в кабинете главного инженера, я слева, Валера справа, Юра между нами. Ну, началось совещание, человек десять заводских и нас трое, то да се, и вдруг я гляжу – Юра-то заснул! Я его в бок толкаю, он глаза открывает, удивленно смотрит на главного инженера. И громким таким шепотом:

– Валера, где мы?

Ну вот и чем эта история хуже тех, актерских? Только расскажи я ее по телевизору, все бы со скуки померли. А тут ничего, слушают, смеются.

Тут Анатолий Петрович не выдержал, закурил. И стал вспоминать Юру и его несчастную жизнь. Как он постепенно спился, как его выгнали с одной работы, с другой… А потом, презираемый женой и взрослым уже сыном, умер. Были похороны, а после вдова пригласила всех домой, помянуть. В ту самую кооперативную квартиру, на которую Юра зарабатывал, строя в собственный отпуск коровники где-то в Сибири. Во главе стола сидела вдова и ее друг – вальяжный такой, с золотым перстнем. И как-то было неловко, посидели часок, да и уехали. Пока ждали автобуса, Валера долго рассказывал про сетевой маркетинг, а потом стал уговаривать Анатолия Петровича купить какие-то лекарства, которыми он, бывший завлаб и кандидат наук теперь торговал. Что делать, жизнь есть жизнь.

А по телевизору актеры все смеялись, пели песни и говорили друг про друга прочувствованные слова.

Анатолий Петрович выпил еще две рюмки, помыл посуду и пошел спать. В следующий раз, думал он, засыпая, надо бы что-нибудь повеселее вспомнить. Наташу, например, она вроде жива еще. Или Галю, тут внука ее недавно встретил, взрослый уже парень.

Дела судейские

Был в клубе "Буревестник" начинающий судья К. Молодой парень, спортивный такой, крепкий. Постепенно рос, набирался опыта, получил первую судейскую категорию и, наконец, назначен он был главным судьей мастерского турнира, уж не помню, кажется, финала МГС "Буревестника".

Участники собрались на открытие, главного судьи нет. Им объяснили - да здесь он, просто в соседней комнате работает над речью. Минут через тридцать появляется К., лицо бледное, руки дрожат. Положил перед собой бумажку с тезисами, долго в нее смотрел, потом говорит, запинаясь:

— Товарищи, турнир проводится в соответствии с Шахматным кодексом СССР. Приступим к жеребъевке.

Отсудил К. турнир нормально, и, казалось, впереди ждали его сияющие высоты - республиканская, всесоюзная, а потом и международная категория, командировки, близкое знакомство с корифеями и прочее. Но вместо этого он исчез. И в шахматных клубах больше не появлялся. Много лет спустя встретил я его на улице. Разговорились. Все у него было хорошо: работает, женился вот недавно, в очереди на квартиру стоит. Спрашиваю:

– А что же ты судейство забросил?

– Да не по мне это, понимаешь, не по мне! Уж больно нервное дело.

***

На днях довелось мне увидеть Б.В. Спасского и послушать его выступление на презентации книги С.Воронкова о Богатырчуке.

Спасский – человек сложный, во многом взгляды его мне далеки, но одно качество Бориса Васильевича меня неизменно восхищает.

В отличие от многих, очень многих профессионалов он начисто лишен такого отталкивающего свойства характера, как эгоцентризм. Напротив, с неподдельным интересом наблюдает он людей, с которыми сводит его жизнь, замечает и запоминает разные, казалось бы, мелочи. Но как часто эти мелочи дают ключ к пониманию характера, да что там характера – сути человека.

Да, многие шахматные чемпионы изучают своих противников, стараясь понять их сильные и слабые стороны. Понять, чтобы использовать это знание в борьбе, чтобы добиться успеха. Вспоминается, например, очень тонкая характеристика, которую Карпов дал Полугаевскому. Почему, рассуждает Карпов, белыми Полугаевский играл солидные позиционные схемы, а черными шел на большой риск, избирая острейшие варианты в староиндийской или сицилианской защитах? Да потому, что он был уверен - при "солидной" игре на уравнение черные обречены мучиться под позиционным прессом. И Полугаевский, вообще-то робкий человек, играя черными, становился смелым до отчаяния.

Но это – характеристика противника, соперника, конкурента. Спасскому же важен сам человек – хорош он или плох, умен или глуп, любит ли женщин, остроумен или туповат. Важен без всякой практической пользы. Ему просто-напросто интересны люди. Не так уж мало, если вдуматься.

Его мемуарные заметки о Ботвиннике, Кересе, Болеславском, Петросяне, "фатере" Бондаревском, Фишере, да о очень многих персонажах из мира шахмат неизменно доброжелательны, полны точных, выразительных деталей и, мне кажется, дают для понимания сущности этих людей больше, чем многостраничные биографии.

К тому же Борис Васильевич не боится признавать свои ошибки. Например, он вспомнил данную им когда-то уничижительную характеристику Ботвинника - "вождь лилипутов". И сказал: – теперь я так не считаю.

Именно восхищение этим неподдельным интересом Спасского к людям продиктовало мне когда-то один маленький рассказ. Не мне судить, хорош он или плох, но, так или иначе, Спасскому я обязан его возникновением.

Здоровья Вам, Борис Васильевич! И долгих, счастливых лет жизни!

***

Тукмакова я видел "вживую", страшно сказать, 44 года назад, на чемпионате СССР. Это был, мне кажется, один из сильнейших чемпионатов страны за всю историю. Те, кто сомневается, могут посмотреть на итоговую таблицу. Между прочим, из всех мастеров, игравших в том турнире, гроссмейстерами не стали только двое – Аверкин и Жуховицкий. Не стали, уверен, только потому, что в свои лучшие годы они были лишены возможности играть в турнирах с гроссмейстерской нормой.

Так вот, однажды во время тура зашел я в небольшую комнату за сценой где стоял телевизор. И участники смотрели футбол. Часть из них уже закончила свои партии и обосновались у телевизора капитально, остальные забегали посмотреть, сделав ход. Играла сборная СССР, уж не помню, с кем.

Вплотную к телевизору, сбоку, чтобы не заслонять остальным картинку, сидел гроссмейстер Либерзон, один из немногих советских, можно сказать, гроссмейстеров-любителей. Он окончил технический вуз и работал инженером в одном из московских НИИ. В знаниях, естественно, уступал профессионалам, и уж очень больших успехов не имел. Но играл все же весьма сильно, его тактический талант отмечал сам Ботвинник. В жизни Либерзон был добродушным, незлобливым человеком, очень естественным, начисто лишенный какой-то позы. Высокий, немного нескладный, он почему-то вызывал в окружающих желание подшутить, даже подразнить, к чему он привык и не обижался.

Итак,я зашел в комнатку. Впереди, у телевизора, сидел Либерзон дальше еще несколько человек, а сзади, около самой двери, расположились Таль и Тукмаков. Оба они были не в лучшем настроении. Таль уже потерял шансы на попадание в "межзональную" четверку и, что называется, доигрывал турнир. Тукмаков же, один из самых перспективных молодых мастеров, вообще шел на одном из последних мест. Может быть, поэтому футбол у него большого интереса не вызывал. Он посмотрел на Либерзона. Тот сидел, положив руку на телевизор и впившись глазами в экран.

– Володя,– начал Тукмаков,– ты завтра поедешь в МГУ играть в блиц?

На следующий день в МГУ намечался грандиозный шахматный праздник, и организаторы пригласили на него всех участников чемпионата СССР.

– Нет,– отмахнулся Либерзон, не отрывая взора от футбола,– не поеду.

– Автобус подадут к гостинице, Володя,– уговаривал Тукмаков, посматривая на Таля,– туда и обратно довезут, и всё бесплатно. Да еще в турнире призы будут. Поехали!

– Да не играю я в блиц, у меня часов даже дома нет!

– Как это нет? И не было?

– Были, да я их сломал!

– Обо что же ты их сломал, Володечка?

Тут Либерзон помолчал, вспоминая, побарабанил пальцами по телевизору, потом повернулся к Тукмакову и сообщил:

– Об руку!

И уткнулся в экран. Тукмаков еще раз посмотрел на Таля, тот очень тихо, чтобы не услышал Либерзон, сказал:

– Задумчивость - его подруга.

И дальше футбол смотрели уже молча.

И вот, спустя столько лет, я снова увидел Тукмакова, пусть только на экране монитора. Хорошая русская речь, интеллигентность, чувство собственного достоинства – все это не может не нравиться. Но и тот двадцатитрехлетний мастер, пытавшийся отвлечься от невеселых мыслей о своей неудаче, мне тоже симпатичен.

Да, а уже в следующем чемпионате СССР Тукмаков завоевал серебряную медаль с результатом +9 -1 =11. Впереди был только неистовый Корчной, которого, кстати, Тукмаков победил в личной встрече.

Ну и напоследок. Читатель, дочитавший до этого места, может спросить у автора: "А вы-то что делали на том чемпионате?" Отвечаю. Я выполнял роль, вполне соответствовавшую моему шахматному таланту, – работал демонстратором.

Проблема с Google, или лучше Зощенко

Тут на днях в троллейбусе разговорился с пассажиром, мужчиной лет шестидесяти. Веселый такой, общительный, все убеждал:

– Поезжайте отдыхать в Хорватию, там замечательно! Воздух, море! Что вы в Москве всё киснете.

Ну а потом его остановка, он пошел к выходу, я сижу. Троллейбус остановился, и он, уже в дверях, представился:

– Петр Ершов, великий русский писатель. Пишу как Зощенко, только лучше. А меня за это с работы выгнали.

И с этими словами он вышел из троллейбуса. А я приехал домой, включил компьютер, и в нетерпении задал в поисковике строку: "писатель Петр Ершов".

И вот же незадача (или облом, как сейчас говорят) – оказывается, автора "Конька-Горбунка" тоже звали Петром. И он совершенно забил в Гугле всех остальных Петров Ершовых.

И как же мне теперь прочесть своего нового знакомца? Или лучше Зощенко?

***

У одной моей знакомой отец служил в личной охране Ельцина. Папа с дочкой часто коротали вечера в разговорах за бутылкой. Говорили о разном. Тема первого президента России тоже обсуждалась:

– Да кого ты охраняешь! Пьяницу!– упрекала дочь отца.

– В рот не берет! В рот не берет!– убежденно отвечал он.

И только когда его с этой службы уволили, стал потихоньку колоться: да, дескать, бывало, но иногда. Иногда!

Но дочка почему-то опять ему не верила.

Утерянное искусство

А один раз меня даже приняли за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем.

Гоголь, "Ревизор"

Давно известно, и не мною замечено, что советский человек всегда и безошибочно отличал в уличной толпе иностранца от соотечественника. Причем, что интересно, как и почему это получалось, он и сам не мог объяснить.

Иностранцы в более-менее, если можно так сказать, промышленных масштабах появились на наших улицах с 1957 года, с фестиваля молодежи и студентов. Сначала-то все было просто и ясно: одет не по-нашему – иностранец. Но время шло, советские люди стали покупать – пусть у спекулянтов, втридорога – дубленки, джинсы, кроссовки и прочее. Но все равно, загадочное это искусство отличать нашего от не нашего сохранялось в полной мере. Пытались, пытались раскрыть эту тайну лучшие умы, разные версии выдвигались, от самых приземленных (дескать, побриты и пострижены, да и кожа гладкая) до уж совсем романтических, чтобы не сказать антисоветских (в глазах у них, мол, чувство свободы, а в выражении лица, страшно сказать, нонконформизм), да все мимо. Потому что не разум тут срабатывал, а чутьё, инстинкт. Мгновенно, за доли секунды поступал в мозг тревожный сигнал: «Иностранец! Будь настороже!»

Настали новые времена, жизнь переменилась, и таинственное умение это не то, что совсем исчезло, но как-то скукожилось, потускнело, дает сбои. Вот сегодня, например, так вообще произошел дикий случай. За иностранца чуть не приняли, смешно сказать, меня. Было это так.

Иду я по улице. И одет-то обычно, по сезону: брюки светлые, футболка темная. На ногах кроссовки. На носу темные очки. Иду, курю. И тут из припаркованной машины вылезает мужик. В руке незажженная сигарета. И показывает мне жестами: дескать, дай прикурить. Достаю зажигалку, протягиваю ему. Он прикуривает, говорит:

– Спасибо!

Я молча прячу зажигалку в карман. Он внимательно на меня смотрит и как-то неуверенно продолжает:

– Сенкью.

Подумал еще чуток, и добавил с сомнением:

– Вери мач!

Тут уж я не выдержал, ухмыльнулся. И он с облегчением закончил:

– Извини, братан, обознался.

***

Помню, разговорился я как-то с одним футболистом, в свое время довольно известным. И он сказал:

– Как же меня раздражают болельщики! Вот игрок с 10 метров ударил далеко мимо ворот. И с трибун тут же: "Мазила! Меньше водки жрать надо!" А спроси их, откуда игрок бежал в штрафную, с какой скоростью, пришлось ли ему развернуться для удара, как подлетел к нему мяч... да тысячу тонкостей надо понимать, чтобы сообразить почему он промазал! И вообще, я считаю так: по-настоящему понять, что происходит на поле может только тот, кто сам играл на таком уровне.

Вспоминаю я это каждый раз, когда любители обсуждают игру того или иного гроссмейстера. Да что мы в этом понимаем! Вот я, например, был довольно приличным кандидатом, бывало, и у мастеров выигрывал. И вот смотрю я, скажем, как Крамник ходов тридцать играет мертвоничейный эндшпиль. Зачем он это делает? На зевок надеется? А потом партия заканчивается – да, ничьей. И Крамник начинает на пресс-конференции объяснять этот самый, якобы мертвоничейный. И каждое его слово звучит для меня откровением. Потому что в понимании шахмат, в знаниях, в искусстве рассчета вариантов, да во всем между нами не то что громадная разница - пропасть!

И представляется мне, что, когда два гроссмейстера играют турнирную партию, то, по самым оптимистичным оценкам, из того, что происходит в дебюте, понимаю я процентов 5, в миттельшпиле - 10, а в эндшпиле... ну, тоже, скорее всего, те же 5 процентов. И что, это дает мне основания судить об их игре?!?

За столом с майором

В середине восьмидесятых отменили отсрочки студентам и сына после первого курса забрали в армию. Слава богу, не в Афганистан, служил Саша на Севере. Рабицкие очень переживали, ждали писем, считали дни.

Однажды вечером раздался междугородний звонок. Саша!

– Мама, не волнуйся, все у меня нормально! – сказал сын. – Тут такое дело…

Дело заключалось в том, что майор Зыков из командования части собрался в командировку в Москву. Один день, ночевка, утром поезд. Но хотелось майору переночевать не в офицерском общежитии, а с комфортом. Саша в части был единственный москвич, Зыков вызвал его, объяснил ситуацию. По всему выходило, что самое удобное майору будет разместиться у Сашиных родителей.

– Да, разумеется, – ответила Елизавета Григорьевна, – не волнуйся, я все поняла, примем как турецкого падишаха.

– Он пятнадцатого приедет, в понедельник, вы уж там его на вокзале встретьте.

Три дня Елизавета Григорьевна и Олег Борисович готовились, убирали квартиру, продукты доставали. На понедельник отпросились с работы. Рано утром Олег завел свой «Москвич» и поехал на вокзал.

Майор Зыков оказался крепким здоровяком лет сорока. Доехали до дома, сели за накрытый уже стол. Майор быстренько тяпнул три рюмки, закусил и уехал по делам службы. А Рабицкие пошли на работу.

Вечером стол накрыли снова. Майор приехал часов в восемь, сели ужинать. Елизавета Григорьевна пила вино, мужчины – коньяк.

– Ну как там наш Саша? – спросил Олег после первой.

– А что, нормальный солдат. Сначала-то, понятно, пришлось с ним повозиться, дисциплинку подтянуть, физподготовку, то-се… Ну и, сами понимаете, север есть север, не санаторий. Но ничего, привык, не хуже других. Да он уже сам дед, это ж другое совсем дело.

После третьей Елизавета Григорьевна тонко намекнула майору, что было бы хорошо, если бы он, майор, лично следил за прохождением Сашиной службы. Не то что опекал, нет, я понимаю, но все-таки, знаете, ситуации разные бывают.

– Да, ситуации.. это точно,– задумался майор. – Ладно, давайте коньячок добьем. Будем!

Допили коньяк. Майор достал из чемодана бутылку водки. Олег принял решение не отставать, хотя Лиза и пыталась возражать.

Водка заканчивалась. Елизавета Григорьевна зорко следила за захмелевшим мужем, чтобы он не ляпнул лишнего. Майор стал задумчив.

– Да не волнуйтесь вы! – успокаивал он супругов. – Я ж понимаю, все будет тип-топ. Я против вашей нации ничего не имею. Другое дело чурки!

– А что чурки… – начал было Олег, но Лиза пнула его ногой под столом.

– Чурки-то? Да не поверите, какие случаи бывают. В том году один такой деятель в котельной дежурил. Делов-то всего ничего, уголь подбрасывай, да и всё! А эту гниду, видишь ли, в тепле разморило, заснул. Котел остыл, а это ж север, а не твой, я, конечно, извиняюсь, кишлак! Прибегаем туда, а он дрыхнет. Ну, мы его, само собой, я уж прямо скажу, измудохали от души. Пусть спасибо скажет, что живой остался.

Майор порассуждал еще немного о неудачах в карьере, интригах какого-то капитана Скворцова, которого, дай ему, Зыкову, волю, он бы разжаловал в рядовые, и пошел спать.

Утром Лиза собрала майору пакет в дорогу – бутерброды с ветчиной и сыром, помидорчики, огурчики, четыре вареных яйца, ну и бутылку коньяка, конечно.

Позавтракали, супруги робко попросили передать Саше посылочку, она не тяжелая.

И Олег повез гостя на вокзал.

А Саша вернулся через несколько месяцев. И жизнь снова вошла в колею.

Из жизни архитектора

В свое время Николай Борисович с блеском окончил архитектурный и попал в мастерскую самого Иофана. Вместе со всем коллективом трудился над грандиозным проектом Дворца Советов. Увы, проект так и остался на бумаге. Да и вообще, со временем главным занятием советских архитекторов стали типовые жилые дома. И хотя в юности мечталось не об этом, но Николай Борисович работал достаточно успешно. К пятидесяти годам он уже возглавлял мастерскую и даже получил Государственную премию – за проект одного из новых микрорайонов Москвы. Не один, конечно, в соавторстве, но все равно, лауреат Государственной премии – это звучало.

Николай Борисович мужчина был представительный, высокого роста, лицо его излучало довольство и доброжелательность. Квартира у него была хорошая, большая, рядом с метро. И семейная жизнь тоже удалась. Красавица жена, две дочки – умницы и отличницы. Да и вообще, жил Николай Борисович, что называется, со вкусом. Любил хорошо одеться, вкусно поесть, выпить иногда водки из хрустального графинчика. Разве что жене не изменял. За исключением, правда, одного случая, о котором он никогда и никому не рассказывал.

Дело было так. По заданию ЦК партии в мастерской Николая Борисовича был спроектирован спецобъект – так он назывался в секретных, для служебного пользования, бумагах. Объект был построен под его, Николая Борисовича, авторским надзором, принят специальной комиссией и сдан в эксплуатацию. Все было сделано наилучшим образом, архитекторы получили хорошие премии, а Николай Борисович сверх того еще и путевку в санаторий ЦК.

Там, на берегу Черного моря, в санатории, Николай Борисович не то что подружился – так сказать было бы явно чересчур, но все же часто беседовал с очень большим человеком из аппарата ЦК. Который остался очень доволен спецобъектом, делал Николаю Борисовичу комплименты и говорил о перспективах дальнейшей работы. И как-то вечером, в столовой, после обстоятельного разговора за ужином, большой человек благожелательно сказал, показывая взглядом на молодых и красивых подавальщиц:

– Ну что же, Николай Борисович, выбирайте!

И Николай Борисович выбрал, и большой человек с улыбкой похлопал его по плечу, выказывая тем самым одобрение вкусу Николая Борисовича и вместе с тем уверенность в его умении держать язык за зубами. А потом была ночь, и молодая женщина рядом.

Да, было, было, и совесть Николая Борисовича не мучила. Потому что, думалось ему, даже жена, случись ей про это узнать, поняла бы и простила – мог ли он поступить иначе, если предложение было сделано таким человеком? В общем, эпизод этот был, и прошел, и забылся. Николай Борисович продолжал свою спокойную и размеренную жизнь.

Иногда, правда, овладевало им беспокойство, даже легкое уныние. Вспоминалась молодость, мастерская Иофана, увлеченность, мечты о чем-то грандиозном. Тогда он доставал мольберт, садился, писал по памяти какой-нибудь пейзаж. Или натюрморт. Успокаивался. И снова настроение становилось хорошим, ровным.

На пенсию Николай Борисович ушел в семьдесят, прожил после этого еще лет пятнадцать.

Похороны были тихие. Старушка-жена, дочки с мужьями, внуки, родственники, пара стариков-сослуживцев. Поминки устроили дома, в той самой квартире рядом с метро. На стене висела огромная довоенная фотография – мастерская Иофана, сам Иофан, молодые архитекторы и Николай Борисович среди них – высокий, худой, растрепанный, с горящими глазами. За столом говорили о таланте покойного, его человечности, любви к людям. Потом гости ушли, вдова помыла посуду, накапала себе валокордина и легла спать.

Вот и вся история. Да, но все же – что же это был за спецобъект такой? Да так, ничего особенного – государственная дача. Обыкновенная государственная дача для члена Политбюро. А может, даже и не члена, а всего-навсего кандидата в члены, сейчас уж точно и не скажешь, столько лет прошло.

Искусство логарифмирования

И величие степенно

Отступает в логарифмы.

Б. Слуцкий

Работала у нас в НИИ одна дама. Замуж она вышла поздно, за токаря с нашего же опытного завода.

Поженились, сына родили, все у них было хорошо, дама постепенно дослужилась до заместителя заведующего отделом.

И тут стало ей неловко, что муж у нее простой токарь. Договорилась она с приятелем-завлабом, что тот возьмет к себе ее мужа технологом и за год подготовит его к поступлению в ВЗПИ, Всесоюзный заочный политехнический институт.

Завлаб год мучился с этим Серегой, поскольку тот и все немногое, что вынес из средней школы, давно забыл. Но все же дело увенчалось успехом, поступил. Хотя не обошлось без волнений, о которых Серега любил рассказывать друзьям за бутылкой.

"Сдаю я математику, экзаменатор меня спрашивает:

–Чему равен десятичный логарифм десяти?

Я напрягся, собрался весь и говорю ему, даже не говорю, а знаешь, так, выпаливаю:

– Единице!

Он мне:

–Молодец! Ну а ста?

Я снова собрался, напрягся весь и выпаливаю ему:

—Не знаю!"

Тут обычно Серега замолкал, успокаивался, а потом говорил с некоторым упреком:

– Четверку поставил.

Дело житейское

Женился Игорь Сергеевич поздно, да и с детьми не спешил. Потом все же они со Светой родили сына. И когда мальчику подошло время идти в школу, отцу уже исполнилось сорок пять.

Учительница в классе у сына была молодая и очень красивая. Игорю она сразу понравилась. Настолько, что жена это заметила. И стала говорить мужу про нее гадости. Он сердился, возражал, начались скандалы.

– Он мне говорит, – жаловалась Света подруге, – дескать, главное, что она детей любит. Я ему: да каких, к такой-то матери, детей! Мужиков она любит!

– Мужики – те же дети, – возразила подруга, – ты будь с ним похитрее, и все обойдется.

Но не обошлось. Игорь случайно встретил учительницу на улице и с ходу пригласил ее в кафе. Посидели, поговорили, потом заехали к ней. Ангелина была замужем, но муж как раз уехал куда-то.

И они стали, как это почему-то было принято называть, встречаться. Света все поняла, но решила не выяснять отношения, молчала. Надеялась, что все-таки обойдется. И Игорь молчал. Для себя он уже решил, что от Светы уйдет, и женится на Геле. Останавливало его только то, что Геля на уговоры не поддавалась, и с мужем расставаться не спешила. Хотя и уверяла, что давно с ним не спит, а отношения чисто дружеские. Игорь Сергеевич был в полном недоумении и настаивал.

– Но почему тебе с ним не развестись, Гелечка? – ласково спрашивал он. – Поженимся, я буду тебя на руках носить.

– Пропадет он без меня, – отвечала она несколько нерешительно.

– Да почему же?

– Ну… запьет. Или вот, – оживилась Геля, – убьет кого-нибудь, того же тебя, кстати. Он же у меня секьюрити, с пистолетом ходит.

– Секьюрити? Ты не говорила. А если узнает?

– Не узнает, котик, не волнуйся.

Той же ночью приснился ему небритый верзила. Он грязно ругался и целился в Игоря Сергеевича. Причем почему-то из дореволюционного маузера, который верзила вытащил из деревянной кобуры.

Но Игорь не отступился. И пошел на отчаянный шаг. Снял квартиру – недалеко от Гелиной – и ушел от жены. Рассудил он так: будем встречаться чаще, привыкнет, полюбит и уйдет ко мне.

А Света осталась с ребенком одна. И тоска охватила ее совершенно. На работе еще как-то держалась. А дома укладывала сына спать, а потом стояла у окна и ревела в голос. Из окна было видно водохранилище, по вечерам там катались на яхтах, маленьких таких, парусных, с крохотной каюткой. Огоньки яхт медленно передвигались по воде, а Света думала: в каждой каюте сейчас мужчина и женщина, вдвоем, и плещется вода, и они любят друг друга. Тоска становилась еще сильнее, еще горше. Хотя, спохватывалась она, как это любят? А яхта, парус, руль? Перевернутся еще, или врежутся в кого… Господи, какие глупости в голову лезут! Она выпивала рюмку водки и ложилась спать. А назавтра было все то же – работа, потом домой, окно, движущиеся огоньки на воде.

Со временем, впрочем, стало легче. Через год она уже завела роман с женатым сослуживцем. Потом еще с одним, и еще…

А еще через год Геля, которая вроде бы уже совсем готова была уйти от мужа, неожиданно дала Игорю отставку. Причины были житейские: секьюрити пошел в гору, стал личным охранником крупного банкира, и они планировали родить ребенка. И Геля решила с глупостями завязать. Хотя бы на какое-то время. Игорю, конечно, она всего этого не объясняла, сказала просто: разлюбила, прости. Он долго переживал, мучился, а потом позвонил Свете, предложил встретиться, поговорить.

В кафе Игорь пришел с роскошным букетом. И с ходу стал проситься назад. Света, конечно, все поняла раньше, еще когда он позвонил. Посоветовалась с подругой, та сказала:

– Света, чего тут думать? Ребенку нужен отец. А личную жизнь, если уж ты без этого не можешь, всегда можно как-то организовать. Он и не узнает ничего.

Так что Света к встрече была готова. Сначала, конечно, она ему выдала:

– Нет, Игорь! Есть вещи, через которые переступить я не могу. Зря ты затеял этот разговор. Да еще и на букет потратился.

Но он просил, настаивал, умолял. В конце концов Света сказала, что она не готова, ей надо подумать. И ушла домой.

Короче говоря, через неделю семья воссоединилась. Дальше бывало, конечно, всякое, но жили хорошо, дружно, сына вырастили, дали ему образование. Все как у людей.

В общем, ничего особенного, житейское дело.

***

Вспомнился 1969 год. Я работаю демонстратором на чемпионате СССР, прихожу на очередной тур, иду сдавать пальто в служебный гардероб. Там стоит мастер С.Жуховицкий, участник финала. Пальто свое он уже сдал, но не уходит, беседует с гардеробщицей.

–Ведь шахматист – тот же актер, даже, я бы сказал, художник,– говорит он, посматривая на симпатичную женщину,– всеми мыслями он уже там, на сцене, в волшебном мире, в борьбе идей, он стремится к красоте, гармонии...

Тут он немного досадливо посмотрел на меня.

– Возьмите пальто у этого молодого человека. Так вот, я говорю, для художника главное...

На этом месте его рассказа я ушел. И чем дело кончилось, не знаю. Было мне тогда девятнадцать лет. Жуховицкому – пятьдесят два. И сценка эта мне запомнилась по одной причине: дедушка кадрится, смешно немного. А сейчас я думаю, что да, конечно, старался произвести впечатление, но и говорил, в общем-то, от души.

Заметки по истории российского парламентаризма

В девяностые годы прошлого века, при Ельцине, был такой главный пограничник России генерал Николаев. Потом его уволили, уж не помню, за что. И он решил пойти в политику. Баллотировался в Государственную думу по нашему округу. Предвыборную кампанию вел активно и напористо. Например, разослал всем женщинам-пенсионеркам письма с просьбой о поддержке. Изготовленные, само собой, с помощью немудреной компьютерной программы: из базы данных жителей округа выбирались женщины старше 55 лет, в заготовленный заранее текст вставлялись имя и отчество, после чего письмо печаталось. Причем так называемым «рукописным» шрифтом – может быть, доверчивая старушка решит, что генерал собственноручно ей написал, прослезится и побежит за него голосовать.

Итак письма были разосланы и получены. Помню, соседка показала мне свое письмо. Начиналось оно так:

Уважаемая Зульфира Закировна! Всю жизнь я преклонялся перед русской женщиной.

О своих чувствах генерал сообщил также Берте Соломоновна из пятидесятой квартиры. Справедливости ради добавлю, что и Марию Никифоровну с третьего этажа он тоже не забыл.

***

Переезжал я из коммуналки в отдельную квартиру. Дело было муторное, отнявшее много нервов. На новом месте познакомился я с соседом по лестничной клетке. Столкнулись с ним в тамбуре, я нес какой-то мусор на помойку.

– Переезжаете, я смотрю?– спросил он.

– Да, ремонт вот небольшой затеял. Обои переклеить и прочее.

– Ремонт... Да, ремонт, конечно, надо.

Тут он помолчал, что-то вспоминая, и говорит:

– Вот и у нас на работе один тоже переезжал. И тоже ремонт затеял. Да так переволновался, что помер. Ну, здоровья вам, здоровья!

Не так!

Вспоминается один давний случай.

Я навещал в больнице своего дядю. Он был сердечник, лежал в кардиологии. Приезжаю, поднимаюсь на этаж, подхожу к палате. И тут палатная дверь распахивается, санитары – очень быстро – везут на каталке больного, а рядом, делая ему на ходу массаж сердца, семенит врач. Каталка пронеслась мимо, лица больного я не рассмотрел и с замиранием сердца вошел в палату.

Дядя, слава богу, сидел на своей кровати. Только был он еще бледнее обычного.

– Умывальник у нас засорился, сказали сестре-хозяйке, а та: сантехник только завтра будет, потерпите, ничего с вами не случится! А он,– тут дядя показал рукой на пустующую кровать,– полез под раковину. Мы и сказать ему ничего не успели. Хотел, наверное, развинтить, прочистить. А сам же после инфаркта. Ну и вот…

Дядя помолчал немного и закончил:

– Помереть мы тут все можем в любую секунду. Но не так же. Не так!

С тех пор прошло много лет. Но до сих пор, когда, например, разбивается самолет, потому что командир посадил за штурвал своего маленького сына... Или пьяный водитель сбивает пешехода... Ну или еще что-то в этом роде. И вот тогда вспоминается мне тихий дядин голос: «Но не так же. Не так!»

Того больного, конечно, не откачали. А дядя прожил еще года три. Сердце у него было плохое, врачи говорили родным: «Он идет к инфаркту, и ничего тут не изменишь». Спасти дядю могло бы шунтирование, но у нас тогда его еще не делали.

Театр моего детства

Мне было, наверное, лет пять, когда мама повела меня на «Синюю птицу» во МХАТ. Я и сейчас отчетливо помню какой-то волшебный желто-белый свет, заливающий сцену, и толстяка Хлеба, большим ножом отрезающего от себя краюху. И помню ощущение радости, чуда, которое длится и длится. А потом огорчение, даже горе, потому что понял - скоро это уже кончится! Кончится представление, исчезнет чудо. Это было первое, и поэтому, наверное, самое сильное театральное очарование.

А когда я учился в первом классе, случилось и первое разочарование. Наш класс повели в Дом культуры строителей, Он размещался рядом со школой, на Первой Парковой улице. Приехали артисты и показывали нам сказку, какую – уж не помню. А сидел я на крайнем левом месте в первом ряду, и кроме сцены видел и правую кулису. Увлеченный действием и одетыми в сказочные костюмы артистами, не сразу заметил я пожилую тетю в самой обычной клетчатой юбке и обычной же шерстяной кофте. Она стояла в кулисе, смотрела на сцену, дожидаясь, как я потом сообразил, нужного момента, а потом сложила ладони рупором и поставленным актерским голосом растяжно произнеслала:

– Весна-а-а! Мы ждё-ё-ё-м тебя!

Повернулась, да и ушла.

И тут же всё для меня пропало, в сказку я больше не верил. Оказывается, это было понарошку! Боже мой, какое разочарование!

Потом жизнь подарила мне много театральных впечатлений. Я видел Раневскую в «Странной миссис Сэвидж». Высоцкого в «Гамлете». Плятта и Любовь Орлову в «Милом лжеце». Видел много замечательных спектаклей и превосходных артистов. Приходилось, конечно, смотреть и неудачные, а то и просто плохие постановки. Но никогда не был я в театре так счастлив и так несчастлив, как в детстве.

Зимний день на заре новой жизни

Из дома я выходил затемно, на работе надо было быть к восьми. Метро – на расстоянии одной сигареты, потом втиснуться в вагон и до «Новокузнецкой». В вестибюле среди толпы часто возникало короткое завихрение. Это торговка, одна и та же, даже лицо ее помню, хоть прошло чуть ли не двадцать лет, зорко следя, не появился ли милиционер, доставала из сумки товар, обычно какие-нибудь газовые шарфики и платки. Вокруг собирались женщины, смотрели, щупали, покупали. Иногда кто-нибудь подозрительно спрашивал:

– А что так дешево?

– Не волнуйтесь, женщина,– отвечала торговка уверенным голосом,– товар растаможен!

Я проходил мимо, потом по лестнице вверх, потом на эскалаторе – перед которым дежурили, тоже годами, одноногий седой нищий в кожаной куртке и его породистая рыжая собака – вниз, на «Третьяковскую», снова втиснуться в вагон, проехать две станции, выйти в темноту и вместе с толпой – к платформе электрички, метров сто. Вдоль дороги продавали паленую водку.

– Восемь, пятнадцать, восемнадцать!– кричали женщины, тряся четвертинками и поллитровками. – Водка хорошего качества!

Водка тогда в магазинах стоила рублей пятьдесят, кажется. Если же она продавалась дешевле, то покупателю тем самым давали понять, что водка паленая, и вся ответственность – на нём самом. Но кто ж в таком деле боялся ответственности?

На платформе становилось легче. Во-первых, горели фонари, во-вторых, у третьего от входа столба собирались наши, заводские. Ждали электричку, можно было покурить, посмеяться. На столбе, правда, было написано аккуратным почерком «Жиды и кавказцы – враги России», но обычно Галина Михайловна, деликатная моя сослуживица, спиной закрывала от меня надпись.

А потом еще пять минут на электричке, десять – пешком, и ты на месте. И можно почувствовать себя человеком. Компьютер, работа, перекур, кофе – все, как раньше. И так до пяти, а там снова в темноту, и на электричку. Где в вагонах шла бойкая торговля. Одно время, помню, продавали спиртомеры.

– Прошу вашего внимания, уважаемые пассажиры!– начинал продавец. – В наше время сплошь и рядом вам пытаются продать разбавленную водку – на улице, в киосках и даже в магазинах. Защититься от обмана вам поможет ареометр – прибор для измерения крепости водки. В магазине такой прибор стоит не менее ста рублей, но мы, благодаря прямым поставкам, предлагаем его вам всего за тридцать! Демонстрирую.

Тут мужик доставал початую бутылку, стакан и волшебный прибор. Наливал грамм сто и опускал в стакан ареометр.

– Прошу убедиться,– говорил он, передвигаясь по проходу,– ровно сорок градусов. Можно пить.

И для убедительности выпивал грамм пятьдесят.

– Всего тридцать рублей!– повторял мужик, раздавая товар, собирая деньги и отсчитывая сдачу,– надежно защитит вас от фальшивой водки!

И быстро уходил в следующий вагон. А счастливые покупатели тут же доставали свою водку и начинали проверку.

– Действительно, сорок оборотов!

И выпивали со спокойной душой.

Вскоре мужик этот появляться на нашем маршруте перестал. Потому, видимо, что ареометры были фальшивые. Опускай хоть в воду, хоть в портвейн, хоть в чистый спирт – все одно, прибор показывал сорок градусов.

После электрички – метро, час пик, давка, пересадка, снова втиснуться в вагон, потом выйти на улицу, одна сигарета и ты дома.

Хорошо, что живешь рядом с метро, не надо в автобусе трястись.

Все будет нормально!

В девяносто третьем году мне пришлось уйти из родного НИИ – все разваливалось, платили гроши… ну, это происходило тогда почти во всех отраслевых институтах. Повезло: приятель устроил меня на крупный станкостроительный завод. Помню, в первый рабочий день зашел я его поблагодарить.

– Что ты волнуешься?– говорит. – Вороничев, царствие ему небесное, всегда повторял: даже если всё в стране развалится, станки нужны всегда! Так что все будет в порядке. Завод на ходу, заказов полно!

Это меня как-то успокоило. Вороничев много лет возглавлял одно из лучших в стране конструкторских бюро, был лауреатом Ленинской премии, личность, можно сказать, легендарная. И уж если он так говорил, то, наверное, не зря.

Впрочем, уже через пару лет завод стал приходить в упадок. Заказов становилось все меньше и меньше, перестали индексировать зарплату. Потом и платить ее стали с задержками. Сначала на месяц, потом на два, три и даже на полгода.

Пытался я найти другую работу, но везде было одно и то же: берем до тридцати пяти лет! А мне-то было уже под пятьдесят. Безнадежно, короче говоря. И вдруг позвонил коллега, вместе в НИИ работали. Новая, говорит, большая организация при Министерстве гражданской авиации (или министерства тогда уже не было, и речь шла об «Аэрофлоте», не помню, лет прошло много). Делаем автоматизированную систему продажи авиабилетов. Причем не по Москве, а по всей стране Солидно, чего уж там.

Привел меня к своему начальству. Вроде все хорошо, берут. Но тут этот Витя мне и говорит:

– Что ты волнуешься? Даже если все в стране развалится, самолеты все равно будут летать. Значит, и билеты на них покупать будут Не пропадем, все будет нормально!

Тут мне стало немного не по себе. С одной стороны, вроде да, как же без билетов. С другой, Витя – все же не Вороничев, такой же программист, как и я. Да и Вороничев, как показало время, тоже не Нострадамус.

Но все же стал я оформляться. Процесс шел долго, и на финальном этапе, уже в министерстве, меня завернули. Переживал я эту неудачу несколько месяцев. Пока не позвонил Витя и не сообщил, что контору их разогнали.

А я остался на заводе. Проработал там восемнадцать лет, пока не ушел на пенсию. За эти годы все московские станкостроительные заводы один за другим закрылись. За исключением нашего. А буквально пару месяцев назад прочел я в газете, что дошла очередь и до нас. Завод перекупила фирма-застройщик. Девелопер, как это сейчас называется. На месте завода построят жилой микрорайон. Но производство, сказали новые хозяева, сохранят. Только в другом месте. Может, в Подмосковье. А может, и где еще. Они еще не решили.

Так что все будет нормально!

О людях больших и маленьких

В семидесятом году в стране подорожал коньяк. Подорожал вдвое. Самый дешевый стоил четыре рубля, а стал восемь. Собственно, тогда меня это мало интересовало, я коньяк не пил. И водку, кстати, тоже. Молод был еще, что поделаешь.

А запомнил я это подорожание вот почему. Отец приятеля, работавший, уж не помню, замом кого-то по хозяйственной части, меры партии и правительства одобрил целиком и полностью. Причем по совершенно неожиданной для меня причине.

– Правильно,– сказал он кому-то по телефону. –Очень правильно. А то всякая пьянь покупает. Коньячку им, видишь ли, захотелось. Обойдутся водкой, ничего с ними не случится!

Говорил он искренне, с душой, что называется.

Так я в первый раз познакомился с психологией руководителей. И был очень удивлен. Потом-то, конечно, насмотрелся всякого. И удивляться перестал. Начальники были разные. Умные и глупые. Знающие и невежественные. Хамоватые и хорошо воспитанные. Неизменно было только одно – глубокая убежденность в своем превосходстве над обычными людьми.

И знаю я всего один случай, когда убежденность эта была хоть немного поколеблена. Было это так.

Один наш заводской начальник после работы решил немного прогуляться. И столкнулся с нашим же, заводским, работягой. Который к моменту встречи уже основательно набрался. И вот руководитель стал его стыдить: что ты себе позволяешь, завтра рабочий день, тебе за станком стоять, а руки-то дрожать будут! Да и годы твои, что внуки скажут, когда домой придешь? Дескать, дед опять пьяный!

И так далее, и тому подобное.

Работяга слушал внимательно, не перебивал. А потом сказал:

– Ты, Геннадий Михалыч, мне на работе начальник. А тут – уж извини.

И заехал ему по морде.

Жизнь как песня

Познакомился я с ним в очереди. В пункт приема стеклотары. Для тех, кто это время не застал, объясняю. В старые времена бутылка из-под водки, пива, фруктовой или минеральной воды стоила двенадцать копеек, а из-под вина – семнадцать. Пустые бутылки люди не выкидывали, а ставили в чулан или на балкон. Когда бутылок набиралось рублей на восемь-десять, деньги по тем временам приличные, укладывали в сумки и тащили к приемному пункту. Очередь там двигалась медленно, приемщик каждую бутылку осматривал – нет ли какого изъяна, трещины там или щербинки, счищена ли фольга с бутылок из-под шампанского – а потом уж брал или же отставлял в сторону. Часа через полтора-два – это если повезет, а то и дольше - операция «Хрусталь», как это называлось, успешно заканчивалась.

Так вот, в очереди я с ним и разговорился, с этим мужиком. По виду сильно пьющим. Вернее, говорил он один, а я в основном слушал.

— Не повезло мне, понимаешь. Слух у меня был абсолютный, ну и голос. Сначала в школьном хоре пел. А потом учительница пения устроила меня в хор Локтева. Слышал про такой?

— Это который во Дворце пионеров был?

— Ну да, он самый. Ездить, правда, далеко, но мне нравилось. Учиться не нравилось, а петь – это да. И вот пел я, пел, все мечтал певцом стать настоящим. В оперетте, например. Стелла, ты недаром зовешься звездой, эх, золотой! А потом, когда подрос, голос-то ломаться начал. И всё! А мне уж четырнадцать, что ли, лет. Слух остался, а голос – никакой. Мне б, дураку, заместо хора в музыкальную школу, на пианино выучиться или там на аккордеоне. А тут уж поздно. На гитаре, правда, потом сам научился, но это так, девок приманивать. Короче, после восьми классов поступил в ПТУ, на слесаря. Потом в армии отслужил, ну и на завод. И так вот уже скоро двадцать пять лет. И платят-то неплохо, двести пятьдесят выходит, но не лежит у меня к этому душа! Понимаешь меня?

— Понимаю, чего уж там. Не судьба.

Тут подошла его очередь. Потом моя. Он не уходил, ждал.

— Ну что, пойдем выпьем?

— Да я бы с удовольствием, но никак не могу,- соврал я. – Дела у меня, трезвым надо быть. Извини, мужик, не обижайся.

— Ладно, проехали. Я вот, знаешь, чего вспомнил сейчас. Песню мы в хоре пели, очень она мне нравилась. Погоди, как она там.

И он тихо пропел:

Трубит в наши горны серебряный ветер

В страну Комсомолию нас он зовёт.

Сегодня мы дети, советские дети,

Завтра, завтра – советский народ.

— Ну так я чего вспомнил ее. Песня-то, выходит, печальная. Были дети как дети, и вот тебе! А мне тогда казалось – веселая… Ладно, бывай!

Он пожал мне руку, и мы разошлись в разные стороны.

***

Почему-то вспомнился недавний визит к гастроэнтерологу.

– Надо, – говорит, – вам сделать колоноскопию.

Я спрашиваю:

– Доктор, а вот объясните мне. Я слышал, в Америке, да и в Европе, эту процедуру делают под наркозом. А у нас почему-то нет.

– У них, – с легким презрением отвечает врач, – подход такой – щадить пациента. Неправильный, я считаю. Кишка должна быть в тонусе!

***

Был у меня один знакомый, человек довольно экстравагантный. Сына назвал Эйнштейном. Так мальчик и рос с этим именем, кротко перенося шуточки одноклассников. Окончил школу и пошел поступать на физический факультет МГУ. Естественно, получил двойку по физике. Причем родители были уверены, что это из-за антисемитизма. Я же думаю, что дело в другом. Представьте себе: сидит какой-нибудь аспирант-экзаменатор и к нему приходит сдавать экзамен этот самый мальчик. Упустить уникальную возможность завалить на экзамене самого Эйнштейна?!? Да такой случай раз в жизни бывает! А обычно даже реже, если вдуматься.

О хуле и похвале

Писать я начал, мягко говоря, поздновато. Было мне уже далеко за пятьдесят. Помещал свои тексты в интернет-форумах. Потом решился, отнес их в один толстый литературный журнал.

Взяла мои опусы такая милая, интеллигентная женщина, редактор. Месяца через два она позвонила:

— К сожалению, нам это не подошло. Приезжайте, заберите ваши рассказы.

Приезжаю, она отдает мне рукопись. Я спрашиваю:

— Вы мне можете сказать честно - графомания это или нет? Или это просто не ваш уровень? Вы не думайте, я спокойный человек, буянить не буду.

Она говорит с облегчением, нужные слова ей подсказаны:

— Да, простите, не обижайтесь. Я прочитала. Есть смешные рассказы, есть не смешные, но это действительно не наш уровень. Но я вам вот что посоветую. Знаете, есть разные издания, журналы, газеты с рубрикой "анекдоты от наших читателей". Вы поищите их в газетных киосках. Вот попробуйте туда.

С тем я и ушел. И больше в редакции не ходил. Все же было мне не тридцать лет. Одного раза хватило.

А пару месяцев тому назад подарил я свою книжку старой знакомой. Прошло какое-то время, она звонит.

– Спасибо, Семен, прочитала взахлеб! Потрясающе!

Я, естественно, млею, благодарю.

– Главное, язык какой! Каждое слово на своем месте! И не только слово, даже буква!

Я уже на верху блаженства. Еще раз благодарю. Она заканчивает мысль:

– Пишешь не хуже журналистов!

Оглавление

ЛЮДИ САДА "ЭРМИТАЖ"

Юлия Сергеевна

Публика

Змей

Гриша

Где взял?

Славик

Каталы

Карен Григорян

Дима Гнесин

Юра Каюмов

Леша Губин

Боб Эвери

Крепка семья – крепка держава

История творческой неудачи

Друзья

Сан Саныч

Виноградов

Высоцкий и шахматы

Ленин и шахматы

Путь к истине (Владимир Михайлович и Коля)

Слава Буякин

Пушкин и шахматы, или очерки семейной жизни

Счастливое детство

Счастливая юность

Илья Лазаревич Иткин

Таль

Как я не стал мастером

Как я не стал гроссмейстером

Немного о старом ЦШК

У советских собственная гордость

Особенности национального пьянства, или почему Россия не Эстония

Полезна ли поэзия?

Верна ли статиcтика?

Если сразу не разберешь...

Случай посложнее

Проблемы языкознания

Кое-что о слепых

За кого болеть?

Маэстро

Кем должен быть гроссмейстер

Жалко!

Богатырчук

И о ком это?

Саша Большаков

Борис Николаевич

Неприличная история

Молодость, глупость

Шариковая ручка

Эдик

Григорий Львович

Мои театральные потрясения

Просто мастер

Государство с АСУ

О материальном и духовном

Еще немного из истории ЦШК

Слово коммуниста

О Ноттингеме,1936

Чего-то вспомнилось...

К истории борьбы за мировую шахматную корону

И немного о каталах

Искусство обольщения

А прошлое кажется сном...

Чем старше, тем сильнее?

А мне все хочется о прошлом, уж простите.

По поводу глагола "ложить".

Долг чести

Заметки по истории КПСС

Кюрасао, 1962

О цирке Шапито, храбрости, трусости и правах человека

И немного о медицине

Немного о мистическом

Девятое марта

Детская болезнь правизны

Навеяно темой о книгах, буках и бяках

Ни слова о политике

Святая к музыке любовь

Очерки дружбы народов (отрывок)

Немного о медицине

Счастье номер два

Смех и грех

Музыкальная история

Текст слов

Смена вех

* * *

Неотразимая красота жизни

Шахматы и казачество

Музыка моего детства

* * *

Анекдот и его окрестности

Гость из будущего

Немного о Д.Самойлове

Предложение, от которого невозможно

О странностях любви

Шахматы и хоккей

Жизнь и судьба

Волшебное слово

Из всех искусств

Легенда о счастливом эмигранте

Глупый Ларри

Немного о Леониде Ильиче

Про ассоциативное мышление

Окурки Таля-2

Кому нужны деньги

Больше поэтов хороших и разных!

Путевые заметки

Победители

Табель о рангах

Чем приросло богатство

Кроссворд

Богатырская забава, или шелом алейхем

Сила ленинских идей

*.*.*

Так получилось

Немного о метеорологии

Я потом, что непонятно, объясню

Автограф Петросяна

Рассказ военного летчика

А далеко на севере - в Париже

Наука умеет много гитик

Задача на понимание

Марсель Пруст. Опыт прочтения

Медицинский случай

Свои горя

На распутье

Срам

Игроки

* * *

Немного о гуманизме

Любимая обида

Заметки по практической фелинологии

Юбилейное

В начале славных дел

Экспертный совет

Мечта каждого грузина

Навеяло очередными переименованиями станций метро.

Советская Кармен

Девушка моей мечты

Между Таллином и Ригой

Кладбищенские мысли

Упал он больно, встал здорово

Чисто благодарность

***

***

Немного о прикладной математике

Не судьба

Судьба поэта

Проза жизни

Константин Кузьмич

И все же тяжела у них работа

Немного о маркетинге

Бобер

Заметки по истории советской литературы

Война

Что наша жизнь?

О партии и профсоюзах

Плата за любовь

Танец ниже живота

Обмылки

На вахте

Борьба с низкопоклонством

Сватовство

Живая математика

Депутатский запрос

Гордиев узел

Диспут

Заметки по истории космонавтики

Немного о юриспруденции

***

Политики и население

Чудо

Политики и население - 2

Заводские хроники

Помощь друга

Забытый быт

Замена счастию

Василий Петрович

Немного о приметах

Умение жить

Повезло

Не повезло

О теории и практике дебютной подготовки

Не в свои сани

Непростые вопросы

***

В одном флаконе

***

Нашел дурака

И это было

Обычная история

Как просто!

Опередивший время

Почему?

Театр и жизнь

Вадим Черняк

Брак – дело серьезное

О дружбе

Болезнь, неизвестная науке

О бузине и дядьке

***

***

Непревзойденное достижение

Блокнотик

Очерки практической педагогики

Как приятно быть артистом

Золото партии

Торжество народовластия

Простая история

Парадоксы памяти

Жить не по лжи

О спортивном режиме

О культуре курения

Тайны сионских мудрецов

Навозну кучу разрывая

Реквием по советской торговле

Под сводами Москвы

К истории советской торговли

Человек из железа

Надежда, мой компас земной

Коллективный разум

Мы все глядим в Наполеоны

Тайны творчества

Судьба человека

Очерки дружбы народов

Немного о литературе

***

В поисках радости

Благородная девица

Искусство домашнего анализа

Немного о бытовом антисемитизме

Тяга к прекрасному

Поединок

Это был не шпион!

Картины и картинки

Судьба артиста

Что это было?

О пользе шахматной техники

Тайны творчества

История одного знакомства

Джентльмен и босяк

***

Заметки по истории ДОСААФ

***

О, если б навеки так было

Заметки по истории человечества

Беседы о патриотизме

Как устроена память

Закон и порядок

Стихи

История творческой неудачи

Становление музыканта

Роскошь человеческого общения

Павлик

Товарищ такой-то

Про дедушку Ленина

Встреча с интересными людьми

Мой путь к рынку

Пионерская правда

Просто одна жизнь

Ошибка гроссмейстера Полугаевского

Вот оно, глупое счастье

Романтическая история

Русский человек на rendez-vous

Так все устроено

«Скорая помощь» в Эстонии

Небольшое футбольное воспоминание

Футбол моего детства

Диалог об основном инстинкте

Заметки по истории советского кино

Немного о старом ЦШК-2

Уход

О базисе и надстройке

***

Ошибка молодости

На сцене Большого театра

***

Театр и кинотеатр

Дни Турбиных

Идеология на марше

Любка (из «Истории моей коммуналки»)

Как победить гроссмейстера

Борис Петрович

Ностальгия

Андрей Семенович

Аристократки

***

В чем дело, товарищи?

О тайне творчества

Фома vs Ерема

О советском рубле

К истории коммунистических субботников

Об агитации и пропаганде

***

***

О писателях и публике

Легенда о еврейской девочке

Жигули вы мои, Жигули (Из «Писем к молодым»)

Меломан

Печаль бровей

Встреча друзей

Бедняга Коплюшкин

***

Чувства добрые

Желание быть японцем

О странностях любви

К истории Харьковского ипподрома

Сам не пойму

Особенности национальной рыбалки

Как разлюбить свои мечты

Читаю про ЕГЭ.

Сергей и Лелька

О советской эстраде

Старые мысли о главном

***

О скромности

***

***

***

***

***

Непроворный инвалид

Любовь, похожая на сон

Каша в голове

Белые ночи в Пярну

Крась, маляр, и будь здоров!

О задачах молодежи

Асимметричный ответ (к истории советско-американских отношений)

Культурные беседы

***

Восточная мелодия

Игрок и игрочки

Комплимент

Старое и новое

***

***

***

Ленинские уроки

Петя и Сима

Мелкий случай из старой жизни

Немного об индийском кинематографе

Шахматы и математика

Нина и ее товарищи

Жизнь наперекосяк

***

Рыбка и человек

***

***

Парадокс

***

Триумф воли

***

Семейные хроники

***

Лучший стих

Карен Григорян

***

Фаталист

***

Немного о льготах (Из «Писем к молодым»)

Анна Александровна

Частная жизнь на фоне истории

Профнепригодность

***

***

Советский характер

От ямщика до первого поэта

Бремя славы

Жить чтобы жить

Профилактическая работа с населением

О пользе духовности

Мы пойдем другим путем

Рынок: за и против

***

Ода старости

Война и мир

Богач-бедняк

Магия

***

Записки мечтателя

Пироги

***

Этюды о любви

***

О пользе чтения

Голубая рапсодия

Тишина

***

Служили два товарища

Стукач

Подготовленный зритель

Счастье и социализм

***

***

***

Высшая математика

Политические заметки

К истории развития информационных технологий

Вам и не снилось

Гость

Черный квадрат

Человек трудной судьбы

Чувство стиля

Что-то не так

Братья и сестры

Экономический этюд

Заметки по истории советских шахмат

Звездный час

Как это было (из «Писем к молодым»)

***

История одного знакомства

***

Псалом

От кого бегал Ласкер?

***

Шахматная новелла

Еще немного про Дом пионеров

Автограф

***

Купить книжку (из писем к молодым)

Помыть посуду (из писем к молодым)

Встреча с читателем

Высокий рост

На вашем месте

Ненаписанный рассказ

Застольное застойное

***

Второй ненаписанный рассказ

Наваждение

Неказистая

Из рассказов И.Д. Березина

Истоки антисоветизма (из «Писем к молодым»)

***

***

Суета сует

Пустяки

История про Андрюшу

Светлана Петровна и ее романы

Немного о туризме

***

История про Люду

***

***

Ехал грека через реку (Из «Писем молодым»)

Загадка красного клея

***

Заря новой жизни

***

***

Наш ответ британским ученым

Немного противно

Как я был экспертом

***

Артист

***

Старик Козлодоев

Комсомольская юность (из «Писем молодым»)

Ностальжи

Комсомольская юность-2

Эстонский сервис

Простите!

Вспомнил!

Вторая ошибка гроссмейстера

У времени в плену

Несколько слов в защиту интеллигенции

Зависть

Шаббат шолом!

Старичок

Быть или не быть?

Камо грядеши?

Недоуменный мемуар

Из истории советской шахматной периодики

***

Весело и грустно

Дела судейские

***

***

Проблема с Google, или лучше Зощенко

***

Утерянное искусство

***

За столом с майором

Из жизни архитектора

Искусство логарифмирования

Дело житейское

***

Заметки по истории российского парламентаризма

***

Не так!

Театр моего детства

Зимний день на заре новой жизни

Все будет нормально!

О людях больших и маленьких

Жизнь как песня

***

***

О хуле и похвале Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg