«Горсть света. Роман-хроника. Части 3 и 4»

ГОРСТЬ СВЕТА Роман-хроника. Части третья, четвертая

ТЕРРА - КНИЖНЫЙ КЛУБ 2001

УДК 882

ББК 84 (2Рос=Рус) 6 Ш91

Оформление художника И. МАРЕВА

Штильмарк Р. А.

ISBN 5-275-00278-5

УДК 882

ББК 84 (2Рос=Рус) 6

ISBN 5-275-00277-7 (т. 2) ISBN 5-275-00278-5

© Р. Штильмарк, наследники, 2001

© ТЕРРА—Книжный клуб, 2001

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Заклятье огнем и мраком

Глава четырнадцатая. ФРОНТОВИК

1

В июне 1941-го привычное бытие тридцатитрехлетнего коренного москвича Рональда Вальдека столь же внезапно кануло в прошлое, как, бывало, от перегоревшей пробки вдруг погружался во мрак весь лучезарно сиявший квартирный уют.

Как у большинства призванных в армию, война будто очистила его память, стерла пятна, кляксы и тени прошлого. Теперь оно жило в Рональдовой душе светлым и далеким, подобно изображению в перевернутом бинокле или цветным открыткам на странице любимого с детства семейного альбома. И даже самые последние московские впечатления, уже военные, невеселые, предотъездовские, не могли омрачить ностальгического взгляда на прошлое, ибо в те первые дни войны Рональд, как и многие, всею душою постигал спасительный пушкинский завет: «Что пройдет, то станет мило».

Одно из последних московских впечатлений прочно связалось с образом живого Сталина.

Рональд еще в июле, после первых же воздушных налетов на Москву, отправил в эвакуацию жену и маленького Федю. Уехали они куда-то в Башкирию или Татарию с институтом Академии наук, после того, как в московских стенах этого института сгорела от первой же бомбежки большая институтская библиотека, все ученые труды, приготовленные к печати, а в том числе и двенадцатилетняя работа самой Екатерины Георгиевны Кестнер-Вальдек. По иронии судьбы, уцелел от этого пожара только экземпляр последнего издания «Майн кампф», ибо кто-то из доверенных лиц, имевших доступ к таким изданиям, вероятно за поздним временем, не вернул его накануне пожара в Секретный фонд, а спрятал до утра в несгораемом шкафу...

Под конец одного из тех последних июльских дней Рональд Валдек, уже готовый к отъезду в часть, шел из редакции «Иностранной литературы», куда только что сдал большую статью-рецензию о романе Тойн де Фриза «Рембрандт», недавно вышедшем в Амстердаме. Занятый своими мыслями, Рональд пересекал Лубянскую площадь как раз там, где ныне, на месте прежнего изящного Виталиева фонтана надзирает за гражданами с высоты своего цилиндрического постамента сам товарищ Феликс Дзержинский[1].

Тогда же, в июле 41-го, стоял там, в непривычно пустом (после исчезновения фонтана) центре площади, простой милиционер-регулировщик, только уж не в фуражке мирных времен, а в солдатской каске, плаще защитного цвета и с противогазом на боку. Чуть поодаль от него тихо урчали не выключенными моторами четыре черных правительственных автомобиля и полдюжины мотоциклов с колясками.

А еще ближе к станции «Дзержинская», в окружении военных чинов, но при том отчетливо среди всех выделяясь, главенствовал над видимым миром товарищ Сталин, собственной своей персоной.

Мимо него, в раструб метро, похожий на разинутую пасть, вливался управляемый милиционерами тысячеглавый людской поток. Это старики, женщины и ребятишки, напуганные ночными бомбежками и не доверяющие домашним убежищам, торопились пораньше спуститься в метро. Может быть, они спешили потому, что каждый надеялся захватить местечко для ночлега на самой станции, а не в тоннеле, между рельсами. Вот и старались спуститься пораньше, еще до того, как остановятся поезда и эскалаторы. Движение останавливали тогда часов в восемь вечера — с этого времени подземные станции и тоннели превращались в бомбо- и газоубежища для всех желающих. Обычно люди брали с собой легкие свертки-подушечки и одеяла.

С таким ночлежным скарбом людская масса сочилась вдоль шеренги милиционеров мимо Сталина и утекала под землю. Это могло бы напомнить обряд массового жертвоприношения грозному божеству, однако люди, робко поднимая взоры на Сталина, легко убеждались, что божество нынче не гневается и глядит приветливо. Да и была еще у всех свежа в памяти, отдавалась эхом в ушах его недавняя, июльская радиоречь, начатая в необычно задушевном, чуть растерянном и грустном тоне... Сейчас, стоя среди военных на площади, товарищ Сталин время от времени поднимал руку, как бывало в часы первомайских парадов и демонстраций. Ободряющим жестом он напутствовал бредущих в укрытие граждан, которых так и не смог уберечь от налетов. Улыбка Сталина была тоже немного растерянной, грустноватой, иронической, но все-таки — ободрительной, обнадеживающей. Рональду еще никогда не приходилось видеть Сталина в такой близости к уличной толпе. Ведь даже столичные журналисты, всюду поспевающие первыми и давно примелькавшиеся охранникам, обычно не подпускались к вождю на столь короткую дистанцию. Исключения бывали крайне редко — например, при встрече в московском аэропорту группы спасенных челюскинцев или при возвращении в Москву громовского экипажа из Америки. То были трудно объяснимые исключения из общего правила, когда газетчикам позволили стать так близко, что Рональд мог бы коснуться рукава Сталина и ясно разглядел оспины на его лбу и щеках. Возможно, что оба эти случая были следствием простого недосмотра товарища Паукера, начальника оперода ОГПУ.

А тут, сейчас, Сталин, нисколько не жертвуя своим величием, с присущей ему. неторопливостью движений, показывал жестами, улыбкой и тихой речью с окружающими, что он, как и подобает божеству, знает все нужды и чаяния граждан, ибо ничто человеческое ему не чуждо, и возник он здесь, на площади, чтобы порадоваться спокойствию, преданности своего верноподданного народа...

Вечером Рональд покидал Москву, с назначением пока в город Рыбинск, где формировалась его воинская часть. Сцена на Лубянской площади его тронула, особенно ободряющая, сочувственная сталинская улыбка... Перед тем, как запереть квартиру и отдать ключ дворнику, он присел к столу и написал от всей души сердечное письмо товарищу Сталину, со словами признательности за все, достигнутое Советским Союзом под сталинским управлением, в особенности же за длительный, многолетний мир, теперь так коварно нарушенный германским фюрером... Стараясь хорошенько вобрать в память все убранство своего дома, он последний раз обводил пристальным, запоминающим взором полки книг, японские драпировки, фарфор и любимую Катину ветку цветущей вишни из спектакля «47 ронинов» — эту бутафорскую вишневую ветку подарил ей режиссер и глава труппы «Кабуки», сенсей Итикава Садандзи...

Через час он уже ехал в поезде, поначалу до Ярославля, мимо затемненных пригородов с притихшими, нахмуренными домиками и слепыми окнами, оклеенными крест-накрест плотными бумажными полосками.

* * *

Попутчиком был морячок, тоже спешивший куда-то на Север, в свою часть. Ночью они вышли на станции Всполье близ Леонтьевского кладбища — Рональд помнил эти названия со времен Гражданской войны: ведь ему пришлось видеть тогда сгоревший, полуразрушенный Ярославль сразу после подавления перхуровского восстания.

Оказалось: пассажирский на Рыбинск будет лишь после полудня. Впереди целая ночь и утро.

— Может, водой доберемся? Пошли-ка в город!

Переулок сразу привел их к небольшой церкви Владимирской Богоматери. Как вершина темной лесной ели, уходил к небу, терялся в сумраке красный шатер ее колокольни, давно онемевшей, лишенной медногласных своих звонов. Рональда осенило: 21 июля 1918-го священнослужитель именно этого Владимирского храма на Всполье был расстрелян здесь, у кирпичной стены своей церкви якобы за вооруженное сопротивление красноармейцам, атаковавшим Всполье. Впоследствии много раз писалось о том, будто митрополит Агафангел благословил пастырей с оружием в руках сражаться с осквернителями храмов, за что и сам был приговорен к смертной казни. Поделиться ли с морячком этими воспоминаниями? Пожалуй, не стоит...

За церковью вскоре свернули на шоссе, зашагали мимо огородов. Углядели большую яму с раскиданной вокруг землей, еще сыроватой — недавнее попадание авиабомбы! Рональд в дни московских бомбежек успел привыкнуть к свежим язвам земли, морячок-попутчик, ехавший из глубокого тыла, впервые встретился с реальным, недавним следом войны. Значит, правду говорили соседи по вагону: мол, уже не раз немец по ночам кидал... Куда метил? Кто его знает! Может, думал станцию разрушить, а может, по леонтьевским... Покамест, слава Богу, только по огородам попадал...

Говорившего тут же сурово оборвали: «Не трепись! Хватит болтать!»

Рональд сообразил, что речь шла о леонтьевских воинских складах у кладбища! В 1918-м перхуровцы с ходу овладели складами, того боезапаса хватило им на две недели активной обороны с противником сперва втрое, а потом вшестеро превосходившим силы осажденных. Судя по намекам, склады и сейчас не пустуют. Кстати, лишний раз довелось практически убедиться, как много, и притом почти без риска, может извлечь вражеский лазутчик из простейшей обывательской болтовни — в вагоне, на улице, у прилавка...

На рассвете Рональд узнавал издавна памятные ему здания: волковский театр, гостиницу «Бристоль», давно, конечно, переименованную, торговые ряды, воротную башню. За красивой площадью с двухшатровой церковью Ильи Пророка темнел губернаторский сад, а позади... Там, в просветах между парковыми липами, распахивались синеющие волжские дали, начинался ритм арочных полукружий железнодорожного Вологодского моста, возникали силуэты храмов, звонниц, монастырских стен и башен Ярославля. И вся эта древняя краса и гордость волжского града, вся его застывшая в камне история, сотворенная великими безымянными мастерами, при взгляде близком поражала мерзостью полнейшего запустения. Исторические памятники красивейшего из городов на Волге вблизи гляделись так, будто давно находились во вражеских руках, под властью темных, невежественных чужаков, исполненных ненависти и презрения ко всей каменной летописи города.

С верхней набережной спустились к берегу и пристаням. Пароход вверх? Один только что прошел, другой будет вечером. Можно ли до Рыбинска катером? К ночи попадете. Не раньше! Поездом вернее.

Пришлось вернуться на вокзал с первым рейсом трамвая. Только вечером дотащились до места назначения. Здесь расстались: морячок пошел к коменданту станции Рыбинск, Рональд в темноте зашагал к указанному ему школьному зданию, где формировалась новая пехотная дивизия. Командир — полковник Тропинин, начальник штаба — полковник Евдокимов.

Он все пытался угадать, какие обязанности возложат на него в армии. Кем назначат? Куда пошлют? Вспоминая свои сборы в терчастях, тревожился, как бы не поручили ему, скажем, полковую связь. Ведь в радиотехнике он слабоват, хотя в послужном списке значится: командир полковой рации, а в характеристике указано: хорошо справлялся с обслуживанием части радиосвязью. Вот в языках он посильнее: немецкий, худо-бедно разбирается в скандинавских, с грехом пополам изъясняется по-французски, переводит с английского...

На курсах планировщиков при Моссовете неплохо изучил основы геодезии и топографии. Чтение карты — «отлично». Глазомерная съемка — «хорошо». Ориентирование на местности — «отлично»...

Во время сборов отличился при пулеметных стрельбах. А вот строевая на сборах подвела: оценка посредственная (с ротным тогда поцапался, он оценку и снизил!). Нормы ГТО сданы все. Парашютный прыжок. Кавшкола (окончена без отрыва от производства, во времена службы в агентстве связи). Вроде... должна бы найтись такому армейская лямка!

Невдалеке от волжской набережной — затемненное школьное здание. Парадный подъезд — на запоре. Ход со двора. У дверей — дневальный, в штатском, но при штыке сбоку, на поясе... Посылает вверх по лестнице...

Школьный актовый зал со спущенными портьерами на окнах. Вдоль стен, прямо на полу, подостлав пальто и плащи, спят вповалку мужчины разных призывных возрастов. В углу — столик с дежурным журналом, телефонным аппаратом и стоячей лампой под цветным, весьма штатского, домашнего вида абажуром-щитком. За столиком — военный. Два кубаря. На вешалке, радом, кожаный реглан и фуражка с кантами. Рональд козыряет, представляется, вручает воинский документ, слышит в ответ:

— Адъютант командира дивизии лейтенант Воронцов. Из Москвы прибыли? Так и запишем. Вы — поспели 64-м. Вообще-то долговато ехали, но, беря во внимание и учитывая... Что ж, товарищ Вальдек, принимайте этот пост. Вы назначаетесь оперативным дежурным по штабу дивизии №..., или, как мы пока зовемся, части полковника Тропинина. Распишитесь в приеме дежурства... Сдал лейтенант Воронцов. Номер этого аппарата — здесь, на бумажке. Время — ноль часов тридцать минут. Я сосну часок... вон в том классе, но будить не советую. Разбирайтесь во всем сами.

— А где командир части?

— Отдыхает в директорском кабинете. Боже вас упаси тревожить его без крайней надобности. Только по боевой тревоге! Простите за нескромный вопрос, товарищ Вальдек: вы сами... из евреев или..? Ведь Рональд — имя как будто... немецкое? Или еврейское?

— Как будто шведское, товарищ лейтенант. Я русский, из давно обрусевших шведов, старых москвичей.

— Гм! Ну, ладно, там поглядим! Табель прибытия — в ящике стола. Пока у нас 64 души среднего и старшего начсостава. Рядовых, младших командиров — ни одного. Но ожидаем. Просили военного коменданта подбросить.

В третьем часу ночи новоявленный оперативный дежурный по штабу «части полковника Тропинина» стал клевать носом, но тут очнулся настольный телефон. Неуверенно потренькал, потом угрожающе затрещал. Рональд легко узнал в трубке голос военного коменданта станции Рыбинск.

— Вы требовали срочно пополнить вас рядовым составом? Присылайте приемщика, лучше двух. Получите сразу несколько сотен. Понятно?

— А что за контингент? (Рональду вспомнились телефонные команды, звучавшие в кабинете его недавних учеников-гулаговцев.)

— Самый лучший!

— Новобранцы?

— Какие новобранцы! — рассердилась трубка. — Остатки боевой части. Танковая бригада с переднего края. Матчасть побита, личный состав потрепан, теперь следует в тыл на переформирование. Но покамест матчасти для них в наличии не имеется, Москва отказала... Есть указание временно передать этих людей в общевоинские части. Берете?

— Так, они, верно, хотят в свои, бронетанковые войска?

— Мало ли, кто чего хочет. Начальству виднее! Короче: жду ваших приемщиков 15 минут. Не пришлете за людьми — передам другому хозяину. Я не могу эшелон дольше на запасных путях держать. Командую выгрузку! Не подоспеете — пеняйте на себя!

Кого же разбудить для такого поручения? Колебания неуместны, влез в воинскую шкуру — будь тверд! Рональд расталкивает двоих, посолиднее возрастом.

— Фамилия? Звание?

Один оказался Арсеньевым, другой — Курмоярцевым. Оба из запаса, воентехник и интендант. Подходяще угадал! Пока оба собираются, оперативный дежурный отхлопал им на машинке некое подобие воинского удостоверения. Приложил печать, «для пакетов»: за гербовой надо обращаться к лейтенанту или самому комдиву. Арсеньев и Курмоярцев повиновались без ворчания и вышли в темную июльскую ночь.

— Куда привести людей?

— Да покамест сюда, во двор... Там разберемся, как рассветет...

Опять телефон! С пристани. Подошла баржа с низовьев. Лошади. Донцы-четырехлетки. Числом около двух сотен.

— Принимайте! А то волнуются кони, копытами бьют, давно не поены, сопровождающих мало. Баржа уже на якорях у бережка, от вас недалеко. Выходите на набережную, сразу увидите.

— Послушайте, а сбруя есть какая-нибудь? Недоуздки? Седла?

— Не знаем. Шлите приемщиков скорее да побольше.

Однако, черт возьми, что за комиссия, создатель, быть оперативным дежурным вновь формируемой части! Притом, будучи облаченным... в пиджак и шляпу! Попробуй, внуши подчиненному трепет и безответность! Однако действовать надо!

— Подъем! Всем в зале — подъем!

Какая наивность была — расположиться прямо в зале, на глазах любого начальства! Вот тут мы их сейчас и потревожим!

— Фамилия? Специальность на гражданке?

— Захаров, старший лейтенант, из запаса. Агрономом был...

— Стало быть, вы и нужны! Организуйте приемку... конского поголовья!

Когда рассвет сделался многокрасочным, группа Захарова, человек в тридцать, уже возилась на берегу, пыталась подтянуть баржу швартовами ближе к суше, ладила широкие дощатые сходни с борта баржи на полоску глинистого берега, усыпанного ракушками, камешками и всякой мелочью. А тем временем другие расторопные и добычливые приемщики успели пошарить по дворам и сараям. Тащили на себе целый ворох ременных лямок, сшивок и вожжей...

И уже сбегались городские зеваки, раньше всех мальчишки с ближайших домов и дворов. Тащили какие-то шесты, веревочные концы, а то и настоящие недоуздки. Бог знает, где, кем и зачем сохраненные со времен личных хозяйств или извозного промысла.

Сам оперативный дежурный по штабу части рискнул оставить на короткое время свой ответственный пост и сбегал на берег, поглядеть, как идет выгрузка. Разумеется, у телефона был оставлен какой-то временный дневальный. Рональд смог видеть, как по хлипкому настилу свели первого коня светло-буланой масти и с несговорчивым характером. Он храпел, звонко ржал, взбрыкивал, но, поощряемый ремнем и жердиной, все-таки прогрохотал по настилу и, развевая по ветру гриву, понесся было на бульвар, но вскоре смирился, несколько придушенный веревочной снастью, наброшенной ему на стройную, крутую шею. Не знал тогда Рональд, что этого самого буланого коня убьет финская мина через пять месяцев после рыбинской выгрузки... Да и сам Илья Ильич Захаров, толково управлявший выгрузкой, не доживет и до будущего года...

Оперативный дежурный (коротко именуемый «опердежем» постоял еще несколько минут, глядя, как весело пошло дело, убедился, что в него уже дружно вмешались горожане-рыбинцы, преимущественно пенсионного возраста, причем кое-кто из старших школьников бодро восседали верхом на пугливых донцах, а кто и сахар скармливал самым непокладистым, и уж тащили со дворов ведра, чтобы поить тех, кого на бульваре успели привязать к деревцам, — словом, убедившись, что больше ему здесь пока делать нечего, штабной офицер в штатском счел возможным вернуться к телефону. Думал он при этом, сколь велик, толков и умел русский человек, когда начальство не слишком рьяно вмешивается в дело, не тормозит его инициативу, не путается под ногами и не препятствует проявлению здравого смысла и здорового рационализма. Чем сложнее житейская ситуация, тем неистощимее на выдумку проявляет себя этот россиянин, даже горожанин, в особенности провинциальный. Ибо еще не утратил он живой связи с землей, личным хозяйством, домашней скотиной, живой и неживой природой. И если, усилиями нашей государственной власти, партийных идеологов, боящихся этой связи как огня, она ослабнет, забудется и вовсе исчезнет, станет тогда тот же социалистический россиянин в тупик перед любой задачей, какие так любит задавать нам наша неимоверная действительность, непредсказуемая; иррациональная и посильная одним нам, россиянам прежней, предвоенном, а то и прямо дореволюционной выучки, ив каких бы сословий мы ни происходили и какими суффиксами не оканчивались бы наши фамилии, лишь бы душа чувствовала себя российской... Выучку эту мы подчас передаем и сынам, И дочерям нашим подсознательно, вместе с материнским молоком и отцовской российской смекалкой. Еще покамест передаем!

Следующие дни — сплошная круговерть тыловых будней, когда высшая государственная воля незримо властвует над всеми индивидуальными волями, сведенными в противоестественное сборище — армию. В этом суетном мельтешении смешного было больше, чем печального, но уже на все падал багрово-закатный отсвет обреченности и мало кого могла веселить родная российская несуразица. Она была, так сказать, в самом народном характере, где барство и холопство исстари сплетались, как уток и основа. Нелепый крик: «Я приказываю!», обусловленный слабостью, погасил много разумных начинаний, неизменно вызывая иронически-покорное: «Слушаюсь!». Сколько доброго и толкового угробливалось прямо на коню!

Из трюмов барж и из красных товарных пульманов сотнями, тысячами неуклюже выбирались новобранцы и «запасные». Вагонами поступало обмундирование, снаряжение, оружие. Списочный состав трех полков приблизился к штатному. За городом, среди лугового разнотравья, невдалеке от опушки мелколесья, возник палаточный лагерь. Была там и палатка начсостава Первого полка дивизии, куда Рональд Вальдек назначен был ПНШ-5[2]. Этому назначению, оговоренному как временное, предшествовала неприятная беседа с начальником штаба, полковником Евдокимовым. Пожилой кадровый военный, поручик старой русской армии, он держал себя с Рональдом сухо, будто не беседовал, а допрашивал:

— Ваша национальность?

— Русский, товарищ полковник.

— Почему же фамилия нерусская?

— Унаследована от дальних предков, давно обрусевших шведов.

— А имя Рональд? Тоже... от дальних предков?

— В деревне Заречье, Ивановской области, прошлым летом я встретил среди крестьянских ребятишек трех Робертов, двух Эдуардов и одного Рональда. Все это — почерпнуто из отрывного календаря Госполитиздата.

— В дни вашего младенчества еще не существовало отрывных календарей Госполитиздата. Для людей русских существовали святцы, в коих ни единого Рональда не обреталось. Стало быть, крестили вас, надо полагать, не по православному а по немецкому обряду... Где сейчас ваши родные?

— Мать эвакуирована в Куйбышев с семьей моей замужней сестры Вики. Супруг ее — старый большевик, видный партработник Тихий Владимир Евсеич[3].

— А ваш отец?

...К этому вопросу Рональд Вальдек готовился с тайным страхом. Признаться? Дескать, осужденный враг народа! Это значило бы тут же вылететь из списков части. А душа-то просится туда, где решается судьба Отчизны!..

— Отец у меня умер. У нас с ним вообще-то было мало общего.

— Почему?

— Он не одобрял моей женитьбы, и мы... мало общались друг с другом...

— А где он умер? Где похоронен?

(Знают они, что ли, правду? Ведь не знают же? Может, про это всех выспрашивают?)

— В Москве. Похоронен на Введенском кладбище.

— Репрессированные родственники у вас есть?

— Не-ет.

Чтобы отвлечь собеседника от этой скользкой стези, Рональд достает старые свои воинские документы, еще из Отдельного батальона связи. Есть там и характеристика (для вступления в партию). Полковник углубился в чтение.

«Был одним из лучших в массовой работе... Отличник боевой и политической подготовки... Руководил батальонной школой партпроса.

Отличился при тушении пожаров, в условиях, приближенных к фронтовым... Премирован м/к ВИНТОВКОЙ... Премирован полным собранием сочинений В.И, Ленина...»

— Почему же остались беспартийным? Почему не возобновили заявление?

— Решил сделать это опять в армии. При очередных сборах. Потому что мне, педагогу, то есть служащему, пройти в гражданских условиях было маловероятно.

— Хорошо. Временно зачислим вас в Первый полк, помначштаба пять, по штабной-шифровальной службе, сокращенно — ПНШ по ШШС...

Что же, и на том спасибо полковнику Евдокимову. Тягостное чувство, оставленное в душе этой беседой, понемногу развеивалось. И день, и часть ночи занимала служба. Начальник штаба полка капитан Полесьев поручил Рональду «учебную часть». Новый ПНШ контролировал занятия в ротах и взводах, готовил, вместе с комбатами, первые батальонные учения. Рональда поразила слабая подготовка комсостава — не только младшие, но и средние командиры плохо читали карту, забыли уставы, были беспомощны на политзанятиях и лишь строевую подготовку кое-как могли вести с новобранцами. Лужайки под солдатскими сапогами превращались в утоптанный и пыльный плац, хрипло и отрывисто звучали команды, в стороне ржали кони, дымили кухни, а еще дальше, под непосредственным наблюдением ПНШ-5 Рональда Вальдека возник полигон, и уже гремели первые винтовочные залпы и короткие пулеметные очереди.

Когда начштаба полка убедился, что почти весь комсостав в батальонах, ротах и взводах плавает по военной топографии, совершенно не умеет вести глазомерную съемку местности, делать разбивку огневых точек, окопов и составлять стрелковые карточки, пришлось, по предложению Рональда, устроить батальонные топографические курсы, обязательные для командиров всех рангов в полку. Занятия поручены были Рональду, командиру пулеметной роты Андрееву, ПНШ-2 — старшему лейтенанту Захарову и адъютанту Третьего батальона лейтенанту Цветаеву, очень грамотному и толковому командиру. Однажды эти занятия посетил полковник Евдокимов. Он побывал во всех группах и дольше всего задержался в той, где Рональд Вальдек учил командиров глазомерной съемке и боевым графическим документам. Полковнику занятия понравились, он велел в других группах вести их по Рональдовому образцу.

— Где так хорошо изучили военную топографию, товарищ Вальдек?

— В Кавшколе им. Буденного и на курсах планировщиков при Моссовете, товарищ полковник!

— За хорошую инициативу объявляю вам благодарность!

— Служу Советскому Союзу!

Если выпадала Рональду минута передышки, он делился впечатлениями с лейтенантом Арсеньевым, вновь назначенным командиром полкового взвода связи. Арсеньев высказал предположение, что дивизии придется воевать либо под Москвой, либо под Ленинградом, и отъезд на фронт близок!

Роты и взводы получили табельное стрелковое оружие. Командирам выдали личное: до комбатов и старших политруков —пистолеты ТТ, а кому не хватило, тем — офицерского образца наганы. Рональд к раздаче опоздал, ему достался надежный тульский наган под номером НР-106. Патронов приказано было пока не выдавать — командование опасалось драк и ранений. В солдатские книжки и офицерские документы вписали номера закрепленного оружия и все снаряжение — плащ-палатку, флягу, саперную лопату, противогаз... Для хранения винтовок, ДП («Дегтяревский пулемет ручной»), а также секретных огнеметов, выданных в чехлах химвзводу, пришлось спешно устроить переносные стойки-пирамиды, чтобы служили и в лагере, и в вагонах, коли будут машины... Кстати, хороших столяров и плотников было среди запасных много больше, чем хороших стрелков, и особенно пулеметчиков. Спешно превращать плотников в автоматчиков, гранатометчиков и даже снайперов было теперь главной задачей Рональда Вальдека в предотъздные дни августа 41-го...

В душе он считал себя глубоко штатским человеком, но теперь радовался, что следовал «на гражданке» доброму народному завету: «На Бога надейся, а сам — не плошай». Вальдек-отец часто повторял сыну: «Бог-то Бог... да сам не будь плох!»...

Алексей Вальдек с честью прошел всю Первую мировую войну под русским знаменем и под конец этой войны понял, что проиграна она Россией именно из-за несоблюдения древнего завета. Россия пришла к катастрофе через ничем не оправданное военное поражение — ее правительство и генералитет слишком понадеялись на небесное покровительство богоизбранному православному воинству. Но не простил Бог тому, кто оказался перед сильным врагом «плох»! Кто не умел противопоставить ненасытным германским пулеметам и орудиям ни хитроумный огневой маневр, ни стратегические охваты и тактические ловушки, а лишь новые и новые горы православного пушечного мяса... Не простил Бог виновникам тех потерь, того вдовства, того сиротства в народе!.. Отголоски этого мифа благодатной непобедимости Рональд ощущал и поныне, только благодать и избранность понимались по-новому. Дескать, у какого западного пролетария поднимется рука против Красной Армии страны Советов, первого в мире государства рабочих и крестьян!

В заслугу армейским политработникам 41-го года надо поставить немедленный отказ от марксистского понимания классовой солидарности и классовой борьбы. Дескать, товарищ российский солдатик! Перед тобою — враг, фашист! И никаких тебе классовых солидарностей!.. Защити родину, своих детей, самого себя! Убей немца! Будь он хоть трижды пролетарий в солдатской шкуре — продырявь эту шкуру, чем можешь! За Родину! За Сталина! (Впрочем, лозунг последний Рональд часто читал в газетах. Однако за всю свою боевую жизнь он ни разу не слышал его на поле битвы. Ни разу! В атаках и штыковом бою побывал трижды, а крика «За Сталина!» не слыхал.)

Недостатки нашей подготовки к войне бросались в глаза буквально в каждой мелочи. Рональда спасал собственный опыт в Военно-инженерной академии, Кавшколе, и на территориальных сборах. Кое-какую пользу принес и опыт охотничий — приемы скрадывания дичи, бесшумного приближения к цели, маскировки, спартанские привычки в лесу и в поле, опыт ночлегов в шалашах и на сеновалах, привычка ориентироваться в незнакомом лесу, болоте, кочкарнике, умение обуться, не промокать насквозь, навык верховой езды в темноте, среди бездорожья, бережение сил коня и собственных... Все это, оказывается, облегчало тропу военную, особенно разведывательную...

А вот у пожилых командиров из запаса, у новобранцев из высших учебных заведений, а то и среди кадровых военных, выпускников спецучилищ и даже военных академий обнаруживались зияющие провалы в боевой подготовке! Рональд Вальдек про себя высчитал и даже Арсеньеву, новому другу, поведал, что новых видов оружия почти никто не знает, не только среди солдат, но и среди комсостава. Три четверти командиров лишь в Рыбинске, на батальонных учениях, впервые увидели миномет, девять десятых впервые увидели и заполучили в руки автомат типа ППШ и ППД,» равно как и винтовку СВТ. Половина никогда не бросала рунной гранаты (в том числе и сам Рональд), ни РГД-33, ни Ф-1, ни старой ручной, с кольцом (Рональд бросал только учебные, а боевую разбирал разряженной, «теоретически»).

Младший лейтенант Арсеньев, ленинградец, выпускник Н-ского военного училища связи, признавался Рональду, что за три училищных года всего два раза выстрелил из винтовки, лежа и стоя, никогда не держал в руке пистолета, никогда вблизи не видел пулемета (только в кинофильме «Чапаев»...). В училище главное внимание уделялось строевой подготовке, особенно за полтора-два месяца перед Октябрьскими и Майскими праздниками, что знаменовались военными парадами.

— А как было с техникой связи?

— Да все больше на теорию налегали... Практически имели дело с несовременными рациями, вроде старушки 6-ПК. Командование все заверяло, что важнее всего — постичь главные принципы конструирования, уметь читать и самим строить схемы, а «в случае чего», мол, в наше распоряжение сразу поступят новейшие, компактные чудо-станции, покамест строго засекреченные. Но вот сейчас «случай чего», похоже, уж наступил, а чудо-станций... хм... не видно! Поступило шесть приличных приемо-передаточных раций на всю дивизию, две дали мне, для Первого полка. А как их делить между тремя батальонами — это уж там видно будет.

Загадочное и влекущее ТАМ близилось с каждым часом...

Как-то утром, после начала занятий, вестовой из штаба принес Рональду приказание: приготовить личный состав части к принятию воинской присяги. Занятия отменялись. Всем, у кого нет отметки о воинской присяге, следовать на построение...

У Рональда отметки не оказалось, хотя в терчасти построение на присягу было особо торжественным и осталось в памяти. Теперь пришлось присягать вторично.

Начальник штаба Первого полка, стройный украинец, капитан Полесьев, кадровый военный из последнего, уже ускоренного выпуска Академии имени Фрунзе, собрал весь состав своего штаба, от ПНШ-1 до писарей и вестовых, велел разграфить лист, принести портрет Сталина, поставить под ним раскладной столик, накрытый красным полотнищем, и громко, торжественно стал читать, фраза за фразой, текст присяги, а строй штабных повторял каждую фразу хором.

«Я, сын трудового народа, гражданин СССР, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии. Перед лицом трудящихся классов СССР и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью, добросовестно изучать военное дело и , как зеницу ока, хранить народное и военное имущество от порчи и расхищения. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину беспрекословно выполнять все приказы командиров поставленных властью рабочего и крестьянского пр-ва. Я обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, унижающих достоинство гражданина СССР, и все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся. Я обязуюсь по первому зову рабочего и крестьянского правительства выступить, на защиту СССР от всяких опасностей и покушений со стороны всех врагов, и в борьбе за СССР, за дело социализма и братство всех народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни. Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, и да покарает меня суровая рука революционного закона...»

(Лет шесть спустя этот текст был существенно изменен, и ныне воинская присяга принимается военнослужащими при вступлении в армию по тексту 1947 года, о чем делается от метка в воинском документе. Из прежнего, приведенного здесь текста начисто исчезли упоминания о рабоче-крестьянском пр-ве, революционности, освобождении трудящихся всего мира и прочих устарелых вещах).

Довольно неожиданно для Рональда Вальдека, принимая у него присягу, капитан Полесьев сердечно пожал ему руку и как бы изображая жест объятия, дружелюбно, с улыбкой потряс его за плечи. В этом жесте было одобрение и поздравление. С этой минуты сердце Рональда Вальдека как бы отдалось во власть этого прямого начальника, и любое пожелание капитана, по части службы становилось законом для немедленного исполнения. Знать, капитан Полесьев уже успел понять, что его новоявленный штабной помощник — лицо интеллигентное, надежное, к любой службе пригодное, не трусливое, романтически относящееся к войне и тайно страдающее от начальнического недоверия, вызванного нерусской фамилией. Должно быть, капитан не впервые сталкивался с подобным явлением, может быть, Рональд напоминал ему кого-то из товарищей или даже начальников, отмеченных той же трагической «Барклай-де-Толлиевой» печатью...

После присяги полк лениво вернулся к занятиям. Рональд сидел у Арсеньева. Комвзвода связи крутил ручки, шаря по эфиру. Бодрый марш Чернецкого. Скороговорка на чужом языке... Слова: «Смоленск, Рославль, Ярцево»... Арсеньев торопливо выключил приемник: к палатке шел помкомвзвода.

Итак, бои — в 300 км от Москвы! Ленинград окружен с трех сторон. Прибалтика и Белоруссия потеряны. На юге, похоже, полный разгром — чужие танки в полях под Киевом, Одессой, вот-вот будут в Донбассе... В Молдавии — румыны. Украина опять слышит немецкие команды... Хуже 18-го года!

Помкомвзвода вошел, позвал командира к телефонному коммутатору. Оказалось: вагоны уже на станции Рыбинск!

Через час их осмотрели отцы-командиры, в том числе и Рональд. Тут он имел возможность представиться комполка, подполковнику Белобородько. Его куда-то посылали за пополнением, пока начштаба капитан Полесьев управлялся с формированием. Подполковник Белобородько — покладистый, полнотелый, с очень симпатичным, добрым лицом. Полная противоположность капитану Полесьеву — поджарому, чернявому, гибкому, злому, решительному. Рональд испытывал к нему почти юношескую влюбленность...

Вагоны оказались с готовыми дощатыми нарами. Кое-где поверх нар накидан был подсохший хвойный лапник, уже лишенный запаха леса. Царил в вагонах некий другой запах, застоявшийся, упорный, смешанный из карболки, рыбной вони и отравленного человеческого дыхания... Кое-где на узких, высоких оконцах имелись прочные решетки...

Рональд записывал устные приказания комполка: «Вагоны — вымыть, нары подправить, приготовить аппарели для погрузки лошадей, повозок, вооружения (имелись в виду станковые пулеметы и орудия ПТО, сорокопятки).

Командир спросил Рональда о его воинском звании. Рональд еще не имел его, хотя после завершения второго высшего образования: окончания Кавшколы и парашютного кружка, райвоенкомат перевел его в начсостав, с тем чтобы присвоение звания произошло уже в армии, в зависимости от должности — интендантской, административной или строевой.

— Будем ходатайствовать о присвоении вам строевой, — сказал командир полка. — Не хочу вас наперед хвалить, но капитан доволен вами. Обеспечьте готовность вагонов для погрузки нашего полка... через два часа... И учтите, что комендантом первого эшелона... будете вы! Выберите подходящий вагон для штаба, оборудуйте связь... Пусть Арсеньев даст шлейф к паровозу, другой — на хвост, а штабной вагон присмотрит в средине состава. Кто вам нужен сюда для обеспечения — вызывайте от моего имени...

— Прошу дать команду следовать на станцию, для погрузки, сперва таким подразделениям: пулеметная рота, взвод связи, взвод разведки, рота ПВО, за ними — через час — первый батальон, следом — второй и третий.

— Исполняйте, товарищи командиры! — обернулся подполковник к участникам осмотра. —

Отправление эшелона — в полночь. Пакет с предписанием о маршруте :— серия «Г» подлежит вскрытию на станции Бологое. Как говорится, с Богом, товарищи-командиры!

...Опять все прошло вроде бы само собой. Пятьдесят четыре вагона, наполненных спящими, вагон с лошадьми, три платформы открытых, с пулеметами капитана Андреева, хитроумно приспособленными для зенитного обстрела: на положенных набок повозках пулеметы Максима крепко привязали к колесам, вынули в пулеметах болты грубой наводки... Пулеметчик мог, держась за ручки своего оружия, свободно крутить его на 360 градусов в любую сторону и водить стволом вверх-вниз, почти до зенита... Таких установок учинили шесть, по два пулемета на каждой платформе. Только были они все — в середине состава. Требовались маневры, чтобы поставить платформы в голову, середину и в хвост. Рыбинский военный комендант такой маневр запретил, сказав, что в Бологом можно как угодно переформировать состав, а до Бологого опасность с воздуха не угрожает. Итак, эшелон в 54 вагона, вместивший, за малыми исключениями, весь Первый полк дивизии полковника Тропинина, «сыпал в ночи вагонными дверцами», а его комендант Рональд Вальдек с красной повязкой на рукаве, уже где-то за станцией Сонково уснул в обнимку с телефонным аппаратом, в углу штабного вагона, озаренном лампочкой от аккумуляторной батареи...

В полдень следующего августовского дня прибыли в Бологое. К ним в вагон сел майор Вижель, уполномоченный от Ленфронта... Итак, направление — на Неву!

Коменданту эшелона пришлось столкнуться с первыми трудностями.

Станция Бологое приняла эшелон на дальний запасный путь. Комендант заранее разрешил отлучиться в станционный буфет или ближайшие ларьки не более как четырем-пятерым из каждого вагона, и не дольше, чем минут на двадцать. Командир полка сам пошел к военному коменданту просить маневровый паровоз для незначительного переформирования состава в целях наилучшей противовоздушной обороны.

По селектору сообщало Чудово, что бомбами подожжена спичечная фабрика, поселок фабричный тоже горит, мост под бомбежкой, проходим ли — пока неясно.

Опять тронулись. А вовсе ли исключена вероятность десанта? Комполка приказал ротным держать боеприпасы в готовности к немедленной раздаче... На просьбу наполнить солдатские подсумки патронами, буркнул:

— Пока... воздержаться! А то баловство пойдет... Не усмотрите!

Пищу выдали сухим пайком, с мясными консервами, и свежим маловишерским хлебом. Бачки наполнили горячим чаем — тоже станция позаботилась. Здешняя — Новгородская — область в отличие от только что оставленной Калининской, где еще не изжились настроения «гражданки», успела полностью осознать себя фронтом. Потому здесь и встречали, и провожали защитников, чем могли и как могли!

...К чудовскому мосту подъезжали осторожно. Дым и туман застлали реку. Тяжелая гарь вызывала кашель, слезы в глазах, удушье. Кое-кто в эшелоне даже противогазы пробовал надеть.

Поезд стал от реки в сотне шагов. Рональд и помощник машиниста пустились бегом к мосту. Он маячил неясно сквозь дымовую завесу. Сильно просвечивало пламя огромного пожара на том берегу — догорала фабрика спичек и поселок. Огненная стихия бушевала там, за стеной дымной гари, неудержимо и вольно, совладать с ней было немыслимо. Шагали двое с эшелона по шпалам, глубоко внизу серела вода, быстрая, злая. Похоже, мост мало затронут — кое-где какие-то вмятины на металле ферм... Пути целы.

— Давай, машинист! Быстрее!

Рональд поднялся на паровоз. Тут все знакомо, хотя у этих «Э» в будке просторнее, стоят два инжектора и приборов побольше... Чумазый кочегар подбрасывает уголь в зев топки, машинист открывает ему дверцу длинным удобным рычагом... Поехали!

Небольшая задержка произошла дальше, уже за станцией, против какой-то большой деревни, тоже затянутой дымом. Оказывается, чинили путь, слегка нарушенный бомбежкой. Стоянку обещали на полчаса, не более! И тут кто-то изобретательный придумал поход за молоком, в село. До четырех десятков солдат спрыгнуло на полотно, кто с бачками, кто в надежде поживиться бидоном прямо на месте. А через пять минут на станции Чудово взвыли сирены, захлопали зенитки, и в воздухе, выше гари и тумана, стали развертываться белые шарики разрывов. Немцы опять шли бомбить с воздуха, мост, дорогу и станцию с эшелонами.

Из штабного вагона выскочил телефонист с ручной сиреной. Закрутил рукоять, дал сигнал «воздушная тревога». Зенитчики стали у своих кустарных установок на колени — так было удобнее. Появилось около поезда какое-то высокое дорожное начальство, как будто в генеральском чине

— Эшелон! — кричало начальство. — Вперед! Вам путь открыт! Малым ходом — вперед! Уходите дальше от станции!

Поезд тронулся. Миновал место свежезаделанного повреждения. Тут по обе стороны пути, опираясь на лопаты, стояли солдаты-железнодорожники, жестами показывали: легче, легче, тихонько, вперед, вперед... А позади бежали люди с бидонами и бачками... Кто-то успел вскочить в последний вагон, кто-то отчаянно махал и кричал...

Чужое начальство как будто знало весь план движения частей:

— Сядут на следующий эшелон вашей дивизии! Давайте ход полный!

Там, позади, уже шел воздушный налет. Слышались взрывы, свист авиабомб, стрельба, взметывались фонтаны искр на пожарище, и страшно было за оставшихся... К слову, они действительно сели в следующий эшелон дивизии и присоединились к Первому полку уже на боевом рубеже. Иначе коменданту эшелона не избежать бы новых осложнений: потерять чуть ли не сорок «дезертиров». Пожалуй, и головы бы не сносить! Верный срок — как потом стало привычно формулировать, житейские опасности на новорусском языке! Ибо прежде формула «попасть под суд» еще не значила безусловного приговора: слово «суд» имело значение прямое: человека, его поступок судили, т.е. обсуждали, проверяли, выясняли, взвешивали, определяли степень вины, часто оправдывали. В эпоху же, когда Рональд Вальдек находился в расцвете своих лет, попасть под суд значило просто: получить срок, притом обязательно самый высший по данной статье. Суды будто перевыполняли свои планы, как все прочие учреждения, ведомства и предприятия. Одни — перевыполнили по намотке моторов, другие — по намотке трансформаторов, а судьи — по намотке сроков!

От Любани до Тосно миролюбиво царил в пригретом воздухе дремотный аромат лесной хвои. Высокие сосны с бронзовыми стволами и зеленой куделью крон, темные до синевы елки, смолистый и пахучий можжевельник, живые, благоуханные, еще красовались на корню, но были уже обречены войной, ее нуждам, ее расточительству: чужая и своя артиллерия, авиация, разведка; рука патриота-поджигателя и родной армейский топор; росчерк генерала, мол, столько-то воздвигнуть дзотов, столько-то землянок, завалов, траншей, командирских НП с накатом в три слоя... Где уж тут уцелеть «зеленому другу», которого и другом-то стали признавать с грехом пополам лишь после войны, а до того восторгались на любой новостройке: тайга отступает!..

...Под Колпиным опять бомбили, и опять эшелон отбивался залпами пулеметного огня. Досталось и нашим: убило лошадь и ранило солдата. В крышах и стенках вагонов стало просвечивать небо сквозь пулевые пробоины. А глубоких воронок по обе стороны полотна, разрушенных зданий, свежих пожарищ попадалось столько, что уж никто не казал на это пальцем и только каждый хмурился, думая о своих — максатихинских, псковских, новгородских... Каково-то им там, далеко ли от них, от малых и слабых, беспощадная колесница войны?

Начались окраины невской столицы. Среди писарей был один здешний. Называл районы, иные улицы, приметные здания этих заводских пригородов. Слова были чужие, сплошь переименованные «профамиленные» и не имеющие ничего общего с дорогими страницами Некрасова, Достоевского и Пушкина. Рональду были с детства чужды антисемитские настроения, но и его коробило от Неумеренного изобилия новых названий. Неужто одни Володарские, Урицкие, Нахимсоны, Свердловы и Люксембурги заслуживают памяти живущих? Неужели лишь у них — заслуга перед городом на Неве? И почему правительствующее лицо, первым бежавшее из города перед угрозой со стороны противника, имеет больше прав знаменовать собою город, чем то правительствующее лицо, кто отвоевал у врага и весь край, и эти берега, основал здесь город, защитил его от иностранной угрозы и перенес сюда российскую столицу, вопреки опасностям и злопыхательству? Впрочем, такие мысли Рональд всегда старался подавлять в себе, но они здесь невольно всплывали...

2

От Сортировочной на Московской дороге поезд передали на соединительную ветку. Приоткрылась справа зелень Волкова кладбища. Вот бы куда хоть на минутку! Поклониться могилам Тургенева, Лескова, «милого Дельвига»!.. И еще одно окраинное кладбище, на этот раз слева. Кто-то сказал: Митрофаньевское... И уже снова стрелки и первые фиолетовые фонарики сквозь августовский сумрак, сигнальные, еле различимые светляки другой дороги, — Балтийской. Эшелон набирает скорость, отдаляется теперь от города, в южном направлении, в сторону Луги... В небе — тихо, маячат аэростаты воздушного ограждения. Их многие, многие десятки...

Майор Вижель подзывает Рональда.

— Подъезжаем к нашему участку фронта. Он, как везде, не стабилен. Противник рвется к городу... Если не задержимся или не получим новых указаний — будем выгружаться меньше чем через час. В Красногвардейске...

Рональд не знал, что это дважды переименованная Гатчина. Сперва товарищ Ленин осчастливил ее наименованием Троцк, в честь ближайшего своего соратника. Еще в 1928 году она значилась под этим названием во всех путеводителях, на всех картах. Пришлось товарищу Сталину вымарывать и опять переименовывать, вот напасть. Город сделался Красногвардейском, и лишь после войны додумались возродить настоящее ими звучное, полное ассоциативных связей с трудной историей России.

— А где противник? — тихо осведомился Рональд.

— Сейчас точно не знаю. Когда отсюда уезжал вам навстречу сдали Кингисепп. Успели мы там перед отходом, перехватить наш хлебный эшелон, адресованный в Финляндию. Вернули полсотни вагонов пшеницы с Украины... Теперь бои, верно, где-то на рубеже Волосово. Гатчину едва ли удержать. Луга — у противника. Держится ли еще окруженный Новгород — не ясно...

Прогудел сигнал штабного телефона. Машинист вызывал товарищей командиров. Трубка — у капитана Полесьева...

— Подъезжаем... Подают на Гатчину-Балтийскую. Только не знаю, на какой путь... Счастливо выгрузиться и... немца побить! Телефонный аппарат и связиста вашего сымаю, мне сразу отцепляться надо!

Справа по ходу, но не рядом с поездом, а через одну рельсовую колею, тянулась высокая каменная стенка грузового перрона у пакгауза: эшелон приняли не на первый путь. Почти стемнело. Петербургские белые ночи давно отошли. Паровоз сразу подался дальше, до стрелки, чтобы оттуда, «тендером вперед», пробежать в обратном направлении вдоль покинутых вагонов, между ними и стенкой перрона, по главному пути...

Вот тут-то и началось!

Все задрожало от гула моторов. Зенитные разрывы слабыми искорками испещрили звездное небо. Сделалось вдруг все призрачно видимо, как от ламп дневного света, — Рональд впервые узрел воочию множество ослепительно белых огней, похожих на фонарики, медленно опускающиеся сверху на легких парашютиках. И тут загудели бомбы... Все это почти совпало с сигналом воздушной тревоги.

Перед началом бомбежки Рональд стоял у конского вагона, прикидывая, нельзя ли перебросить трапы через нитку пути, прямо на перрон пакгауза, для выгрузки лошадей. Изо всех вагонов выпрыгивали на междупутья солдаты с винтовками и вещмешками. Когда вблизи разорвалась первая бомба, взводные и ротные пытались командовать и орали что-то руководящее, но мало кто их действительно слушал... Всяк норовил спастись по-своему. Сам Рональд все еще чувствовал себя в роли коменданта, но не мог ни управлять людьми, ни воздействовать на ход событий. Более опытные старшие командиры никак не предвидели воздушного нападения, думали, что постоит себе поезд некое время на запасном пути, разгрузится без помех, построится: полк в походные порядки, а уж тут и прояснится, устарели или нет директивы, привезенные майором Вижелем от Ленфронта... Действительность, как всегда на войне, оказалась иной.

Налет был, возможно, действительно случайным, но вовсе не исключено, что разведка немцев давно приметила эшелон, проследила его маршрут и совершила продуманное нападение на выгрузке. Все-таки налет был малоэффективен: самолеты действовали не вдоль, а поперек состава, их огонь был неточен и разбросан, штурмовка пулеметами оказалась слишком краткой и тоже неточной. Может, опасались зенитного огня с эшелона? А его и не было — пулеметы успели снять и приготовить к выгрузке. Комиссар Бычков, в пути от Рыбинска проводивший в эшелоне партсобрания от зари до зари, впоследствии хотел было потребовать привлечения к суду капитана Андреева за то, что без приказа стал разгружать пулеметы и не оказал огневого сопротивления противнику. А между тем приказ-то был... Передал его по телефону после беседы с машинистом сам подполковник Белобородько... Комиссар знал это не хуже Рональда и сам стоя у аппарата, пока Белобородько распоряжался. То есть своим молчаливым присутствием комиссар вроде бы одобрил приказание о разгрузке.

Искать виноватого, однако, так и не стали. Комиссара в тот же день перевели куда-то в другой полк или даже другое соединение, а потери от бомбежки оказались незначительные — несколько раненых, подпорчено кое-какое интендантское имущество, подбита одна пушка. Ее удалось исправить. Лошади уцелели все — их не выгружали под огнем. Потом платформу не спеша отвели на запас, там нашлись подходящие трапы, и кони присоединились к общему строю уже в гатчинском парке. Наступило прохладное утро, теплело. Рональд доел остатки сухого пайка, выпил чаю из термоса у солдат, растянулся под деревом на сухой травке и заснул мертвым сном, с благословения своего начштаба, указавшего жестом: вались, мол, теперь оземь!..

Проснулся от чьего-то прикосновения к плечу. Лейтенант с громкой фамилией Платонов. В пути помалкивал и лишь ночами, в затишке, делился с Рональдом кое-какими мыслями. Оказался родственником видному старому большевику, чье имя ежедневно мелькало в газетах. Но настроение у лейтенанта было не из оптимистических. Либо знал много скрытого, либо вообще склонен был к мышлению критическому. Спросил мимоходом, что Рональд знает о своих северных предках, удивился, что они мало занимают мысли товарища Вальдека.

Оказывается, полк снялся уже с бивака и ушел. Остались в парке только два заспавшихся офицера. Рональд бодро вскочил.

— Не торопитесь! — посоветовал Платонов. — Ваш начальник штаба, капитан Полесьев, оставил меня здесь маяком для связи со Вторым полком, что прибывает нынешним эшелоном. Вас же, сэр, мне было велено разбудить часа через два, дабы вы несколько отоспались после трехсуточного комендантства, а затем догнали бы свой полковой штаб. А я вам предлагаю совершить променад по этому парку: на войне часок вольной жизни — подарок судьбы! Ибо вы можете нынче, как говорится на командирском языке, войти в сопротивление с противником. Все здешнее, похоже, уже обречено печальной участи, понимаете? Так давайте хоть взглянем на дворец и на павильоны в парке. Будем последними, кто это все видел... в целости!

Рональда так передернуло, будто на провод под током наступил.

— Думаю, немецкое наступление выдохнется где-нибудь здесь, перед Гатчиной, а не за нею. Может, как раз мы и остановим, под Волосовым. Рубеж обороны где-то там строить надо. Мне как геодезисту самая горячая работа. Стало быть, своих догонять надо. А дворец после осмотрим, когда защитим.

— Вон он, на берегу пруда, с угловыми башнями. Верно, расстреллиевский?

— Нет, он не барочный. Ранний классицизм, конец екатерининских времен. Архитекторы Ринальди и Бренна, потом, уже в XIX веке, перестраивал Кузьмин, зрелый классик... Будьте здоровы, до встречи на позиции!

— До дворца я вас провожу. Все равно вам мимо идти...

Но тут опять взвыли сирены воздушной обороны. Рональд заметил несколько человек, бежавших опрометью куда-то на окраину парка, очевидно, к траншеям или земляным убежищам. Платонов припустился за ними следом, Рональд, оглядываясь, старался угадать, во что будут целить немецкие бомбардировщики. В безобидный ринальдовский дворец Павла Первого? В павильоны, оранжереи или старинные ворота — как их, Березовые, Адмиралтейские и еще какие-то... Он тоже побежал, к опушке, но в другую сторону: ему показалась там спасительной горка свеженасыпанного песку... Уже под гул самолетов он достиг этой песчаной горки и понял, что ямы рядом с нею нет; вернее она уже засыпана, скорее всего, над недавней жертвой такой же бомбежки, ибо это была чья-то безымянная могилка... Затравленно озираясь, успел осознать: самолеты — вот они, прямо над парком две эскадрильи в треугольном строю.

Как был, в шинели, в ремнях, с наганом в кобуре, распластался вдоль свежей могилы. Успел подсмотреть, как со всех шести «хейнкелей» отделились черные орешки-катышки. Впервые в жизни ощутил животный, парализующий волю смертный страх. Опережая самые бомбы, достиг его слуха воющий звук их полета, тут же поглощенный космическим грохотом почти слившихся разрывов. Были миги беспамятства, тошнотворно-черного провала, безмолвия. Потом от ушей отхлынул тяжкий вал прилива, а в черной бездне наметился проблеск — сперва красноты, потом желтизны, белизны, — и стал опять день. Рональд догадался, что надо было поглубже вздохнуть, да не смог, дышать было нечем.

Рот, носоглотка, уши — полны песку. Он стал отплевываться, чихать, кашлять. Поднялся на колени, все еще перебарывая тошноту и слабость. Ощутил, что сильно пахнет нитропороховой гарью, как на стендовых стрельбах. Еще оседал вокруг поднятый бомбами прах, а в четырех шагах по ту сторону могилки курилась ядовитым дымом воронка. Высокая березка с перебитым у корня белым стволом, лежала поперек могилы, а в ветвях ее запуталась Рональдова пилотка, верно, оброненная при падении. Он сорвал несколько веток, стал ими отряхиваться от песка. Поднялся во весь рост, перекрестился — осенил, крестным знамением и себя, и могилу, и упавшее дерево, и башни дворца, призрачно реющие над зеленью парка. Перешел пути и побрел незнакомой дорогой в сторону Волосова, догонять полк.

Сейчас во всем мире не было для него ничего роднее и дороже этого полка, заменившего близких, друзей, семью. Собственная судьба казалась столь же неотделимой от судьбы полка, как душа от тела. И весь центр мироздания плавно переместился вместе с Рональдом Вальдеком сюда, на лесную дорогу, что вела от Гатчины навстречу гусеничным тракам войны.

...Она уже стала слышна! Он не сразу и понял, что легкое погромыхивание за горизонтом — не августовская гроза, а она — война! До Волосова было километров тридцать, а громыхало-то, похоже, еще ближе. Он ускорял шаги, но в сапогах и шинели быстро вспотел, умаялся. Захотелось пить, да и поесть не мешало бы!

Стал присматриваться к чужому жилью в надежде на гостеприимство, хотя бы минутное. Миновал одно селение и подходил к другому. Но в обоих встречные смотрели хмуро. На вопросы о дороге или о столовке отделывались незнанием, отмахивались или коверкали слова, подчеркивая свою «нерусскость». Похоже, что русского населения было здесь немного, а карелы и финны настроены более чем сдержанно. Голод и смутные опасения делались все сильнее. Но, на счастье, в селе Парицы встретил он двух бойцов из своего эшелона. Он помнил их еще по Рыбинску. Оказалось, помощник по тылу Курмоярцев послал их сюда поискать гвоздей. Полк уже на позициях, за селением Сеппелево, на той стороне линии. Штаб — в усадьбе совхоза Войсковицы, ходу туда, верно, километров восемь.

— Неужели гвоздей искать пустились... за восемь километров?

— Да кроме гвоздей... еще кое-что надо. В рассуждении... винца!

— И что же, есть надежда?

— Да вот, уговариваем одного завмага. У него под замком — есть!

Рональд не стал ожидать этих попутчиков, превратил свою шинель в солдатскую скатку, переобулся и отшагал остававшиеся версты без труда. У Сеппелева наткнулся за полковые тылы, обнадежил Курмоярцева насчет успеха его посланцев и явился в свой штаб прямо к трапезе и раздаче каких-то командирских пайков. Каптенармус тут же вручил ему пачку печенья, плитку шоколада, пять пачек «Беломора»...

— А бойцы это получают?

— Не положено им!

Капитан Полесьев послал Рональда помочь 1-му и 2-му батальонам с топографической разбивкой окопов и огневых точек. Дал схему намеченной обороны. Шутливо заметил, что комбат-3, Иванов, на правофланговом участке сам хозяйничает, по своему усмотрению и штабных в это дело просит не вмешиваться.

— У него — без нас толково! — прибавил Полесьев. — Ты ступай, посмотри, как у Рахманова, на левом фланге.

Комбат-1, молодцеватый, очень симпатичный старший лейтенант Рахманов доверительно шепнул, обходя с Рональдом позицию своих рот:

— Все это, друже, так, отвод глаз, туфта. Соседа у меня нет, говорят, на подходе. Как дела у Иванова, справа?

— То же, что у тебя. Там должен обороняться наш второй полк. Как высадится в Гатчине, так лейтенант Платонов его сюда, на позицию приведет. Но пока... что-то ничего о втором полку не слышно.

— Ну, а одним нам здесь не удержаться, как ты эти окопы ни располагай. Какой там ни будь у них генерал Шнельклопс, а обойдет нас как миленьких со всей этой обороной!

— Ты хоть разведку-то впереди своей обороны выслал?

— Ваш ПНШ-2, Илья Захаров, со взводом ушел. Арсеньев, дружок твой, с ними пару связистов с полевым телефоном послал. Держат связь с твоим капитаном. Ну как, товарищ Генштаб, доволен ты моей обороной? Видишь, окопы уже в метр глубиной. До кровавых мозолей бойцы ладони натерли... Пока соседа нема, дайте мне хоть пару пушек ПТО, с бронебойными снарядами. Но все равно фланг у меня слабоват.

Для штаба землянку нашли готовую, ладную, лишь усиливали накат из бревен, для чего пришлось разобрать рубленое строение телятника. От бревен несло духом парного молочка, навоза и еще чего-то теплого, детского. Капитан Полесьев желчно огрызался на своего помощника по оперативной части. Его фамилия тоже была Захаров, как у ПНШ-2 по разведке, только этого звали Иван. Капитан окрестил его Захаровым-первым, в отличие от Захарова-второго, Ильи Ильича.

— Товарищ ПНШ-1, я вас который раз спрашиваю, где ваше оперативное руководство? Какая у вас связь с левым соседом? Что оттуда докладывают вам?

Захаров-первый вздыхает мрачно.

— Этот полк отходит с самого Кингисеппа, похоже, по численности уже не полк, а всего батальон, с кое-какими средствами усиления... Вел оборонительный бой в районе Волосова, потрепан, должен на позиции переформироваться. Ждем оттуда их штабного на мотоцикле.

Просигналил телефон. Тихим, страшно многозначительным голосом Захаров-второй «Резеда» вызывала «Ландыш» и требовала к аппарату «хозяина», то есть Полесьева...

— Нахожусь в квадрате Б-4, у высотки 23,1. Прошел, насколько... хватило двух катушек... Дальше выслал дозоры. По дороге Губаницы-Волгово замечено движение танков. Помкомвзвод Цветков остался в головном дозоре, прибыл от него боец Шамин. Докладывает: в 19.20 два танка с дороги сошли, остановились на восточной опушке леса. Танкисты из башен осматривали местность в бинокль. Третий танк следовал за ними, остался на дороге, направлением в сторону Волгово... Пехоты нигде в поле зрения дозоров не замечено. Был еще слышен звук отдельного мотоцикла. Шел, по-видимому, по лесной тропе, направлением на Хлоповицы. Чей мотоцикл — не установлено... Прием!

— «Резеда», я «Ландыш». Вас понял. Усиль дозор впереди, человек до четырех, а связь оставь на высотке, только скрытно... Сам с остальными возвращайся. Одиночного мотоциклиста не атакуйте. И ни в какой бой не ввязывайтесь. Пусть дозор наблюдает и доносит. Все у меня!

...Капитан Полесьев медленно отдал трубку телефонисту. Заговорил веско:

— Ну, хлопцы, похоже, воевать будем нынче уже! К ночи надо ждать танковой разведки, утром — наступления! Одиночный мотоциклист — это, похоже, связной от соседа. И, возможно, этот мотоциклист — все, что от этого соседа и осталось. Фланг левый, стало быть, у нас открыт... Саперов ко мне, немедленно! А всем трем стрелковым батальонам — боевая тревога! Объявляй, Захаров-первый!

— Телефоном, товарищ капитан?

— Давай телефоном, только скоро лафа эта с открытым текстом кончится! Вальдек, шифры у тебя где? Не позабыл, кто у нас ПНШ по ПИПС?

— Шифры у Александровича, в канцелярии, в несгораемом ящике. Только ведь я, капитан, в этом деле — не мастак!

— Знаю! Найдем мастака, кто... в тепле сидеть любит! А нам, брат, воевать! Садись, Вальдек, пиши под копирку боевой приказ. Диктую...

И капитан начал диктовать свой первый в жизни «всамделишный» приказ на оборону, где, в самой классической уставной форме говорилось, что, мол, противник, силою до полка (таковы были старые сведения, полученные майором Вижелем от Ленфронта еще нынче утром, в Гатчине), наступает со стороны Волгово-Холоповицы (а это явствовало из последних, уже самостоятельно добытых наблюдений).

— Первый полк, — продолжал диктовать Полесьев Вальдеку, — обороняет участок Вохоново — совхоз Войсковицы, имея в тылу деревню Сеппелево. Справа обороняется... гм!., пиши, пиши, Вальдек! Нет, вычеркни слово «обороняется» — напиши так: справа на подходе к нашей позиции — Второй полк дивизии полковника Тропинина готовится скрытно занять в ближайшие часы свой участок обороны. Слева... отступает к нашей позиции полк дивизии народного ополчения. Приказываю: привести стрелковые батальоны, роты, взводы, отделения в боевую готовность №1, командирам подразделений в течение часа представить в штаб схемы огневой обороны. Командиру батареи ПТО придать фланговым батальонам, Первому и Третьему, по два орудия с расчетами и половиной боекомплекта. Командиру саперного взвода произвести минирование по левому флангу и перед фронтом трех батальонов. Командирам минометных взводов в батальонах подготовить основные и по две запасные позиции... Полковому врачу развернуть полевой эвакопункт за деревней Сеппелево... Ставь подпись: командир полка, подполковник Белобородько. Да вот он и сам!..

Командир только что прибыл из Гатчины со свежими данными аэрофоторазведки. Все кинулись разглядывать снимки, сделанные три-четыре часа назад... Уже наметилась на них и оборона первого полка, но жутковато было смотреть на пустые фланги! А противник, прорвавшийся у Волосова, преодолевал последние оборонительные рубежи наших войск, рассекал их танковыми клиньями, нащупывал, разведывал слабые, незащищенные участки, кое-где убирал наспех произведенное минирование и уже вышел на шоссе к Красному селу справа и на Лужско-Сиверский тракт по берегу реки Оредеж — слева. Гатчине и всей обороняющим ее силам готовился опасный «мешок».

— Где же второй полк? — удивлялся ПНШ-1, Захаров-первый.

— Закрепляется на вновь заданном рубеже, по реке Ижоре, близ селения Скворицы, куда приказано отойти с данных позиций и нам!

Рональд чуть не ахнул вслух. Как это отойти? Когда столько сил ухлопано на эти окопы, ячейки, огневые точки! Подполковник же, заметив эффект и не желая допускать никаких кривотолков, недоумений, уточнил:

— Отход приказано произвести с особой осторожностью и скрытностью. Чтобы ни воздушная, ни наземная, ни агентурная разведка противника ничего не заподозрила. Поэтому, капитан, твой приказ не отменяется! Размножить его на машинке, довести до самого широкого сведения, пусть даже в селах и в совхозе его знают. А новый приказ в строго секретном порядке довести до сведения одних командиров, нарочными, не по проводной связи.

Позиции после отхода должны по-прежнему выглядеть реальными боевыми рубежами. Пусть кое-где костры теплятся, подобия орудийных и пулеметных точек должны быть слегка видны, заслоны придется оставить, пусть постреливают, а в случае атаки противника — ведут активный оборонительный бой... Заслону продержаться — часика три-четыре, пока полк хвост вытащит из этого мешка.

Две сорокопятки оставить, саперов для минирования, отделение минометчиков, отделение разведчиков... Что доносят дозоры? Кто там, впереди?

— Оттуда возвращается Захаров-второй. Видели танковую разведку немцев.

Вместе с командиром прибыл из Гатчины и новый комиссар полка, красивый молодец, выпускник Академии имени Ленина. По виду — ни дать ни взять — вылитый Кудряш из «Грозы» Островского. И фамилия — Гуляев. Привезли они и еще одного политработника. Москвич, редактор изд-ва «Соцэкгиз», близорукий, очень штатский, весьма интеллигентный и притом весьма крупнокалиберный человек. Форма сидела на нем мешковато, подворотничок у гимнастерки отсутствовал, но от всей его дородной фигуры веяло спокойствием и, пожалуй, добротой. Отрекомендовался: старший политрук Сеньковский.

Его тотчас определили комиссаром второго батальона, где эта должность была вакантной. Комбат-2, пожилой майор Казаков не раз напоминал штабу и политотделу: где, мол, мой Фурманов?

С порога вернул его капитан Полесьев.

— Вернитесь, товарищ старший политрук! С этого часа ходить в одиночку по переднему краю или в наших ближних тылах придется вам избегать. Слыхали вы о кукушках здешних?

— Если речь не о вещей птице из подотряда кукушкообразных, кукулидае, то...

— Речь о финских снайперах, что в листве и хвое неплохо маскируются и за километр выцеливают командный состав... А особые группки ведут охоту за одиночками. Противник у нас здесь тот еще... И кое-какую поддержку среди населения имеет. Оружие у вас есть? Нет еще? Плохо! Там, у нас в предбаннике, при входе, возьмите хоть гранат парочку из ящика, я велел для штаба принести. Запалы — рядом там, в коробке. И еще я вам кое-что скажу, как говорится, потише, на ушко: когда отходите от начальника, поворачиваться следует через левое плечо! Попробуйте, отойдите по-уставному! Ну, вот так, уже ничего... Товарищ Вальдек, мой помначштаба вас проводит в ваш батальон. Подготовьте там, Вальдек, майора Казакова к скрытному отходу, согласно приказу комполка...

— Пусть он отходит первым, головной колонной, за ним — Иванов, а Рахманов — последним, — подсказал подполковник Белобородько. — Там, слева, и заслон оставим посильнее. Уверен, что противник этот открытый фланг уже засек и первым прощупает. Тут мы ему гостинец и подготовим!

Чужой лейтенант, очень бледный и какой-то заморенный, появился в землянке.

— Вам что надо, товарищ лейтенант, — посуровел Полесьев. — Что-то я вас в лицо не помню? Откуда вы?

Тот устало повел рукой в сторону противника.

— Оттуда. От штаба нашего полка... Только... верно, уж ни штаба, ни полка теперь нету. Нас окружили и разрезали, то есть... рассредоточили. Я — на мотоцикле, проскочил мимо немцев. Бойцы и командир полка пробираются группами, я две такие группы обогнал.

— У вас есть письменное донесение к нам?

— Есть. Но с момента моего выезда положение ухудшилось. У меня в пути была задержка, в болоте сидел. Вот донесение... Дайте покурить!

— Старший политрук! — крикнул новый комиссар полка Гуляев вдогонку обоим уходящим. — Пусть все окруженцы покамест поступают к вам! А вы — проверьте их вместе с политруком Крамаренко и решайте, кого можно направлять в роты, а кого целесообразно во второй эшелон, на дополнительную проверочку. Всех их берите на особый учет — не забывайте: они из вражеского тыла!

Политрук Крамаренко тоже прибыл сюда из Рыбинска головным эшелоном. Рональд приметил его еще в поезде: красивый, веселый, на вид — открытый парень с белозубой улыбкой. Только держался как-то особняком. Арсеньев шепнул Рональду еще в часы посадки:

— Смотри, с этой майской розой... полегче на поворотах!

Только здесь, на позиции, Рональд осмыслил это предостережение. Оказывается, Крамаренко — оперуполномоченный особого отдела!

Оперу отвели где-то за санчастью укромный домик, в соседстве с жильем начальника полкового тыла Курмоярцева и хозяйством ветврача Бугрова. Теперь, до снятия полка с позиции, стало быть, надлежало направлять в этот укромный домик всех, кто уже вырвался или еще вырывается из финского окружения под Кингисеппом и Волосовым, кто добрался до своих или еще мечтает добраться. И будет политрук Крамаренко со старшим политруком Сеньковским придирчиво проверять людей, уже понюхавших пороху, прошедших с боями от самого Выборга. Оба политрука обязаны видеть в этих людях потенциальных шпионов, где-то в лесах и болотах загадочно и лукаво продавших душу дьяволу финской разведки. Как, когда, днем или ночью, втайне от остальных участников группы, от боевых товарищей и друзей, может окруженец продать совесть, родину и судьбу собственной семьи неведомому вербовщику — непостижимо нормальному человеческому уму, но... политруки и оперы обязаны быть бдительными и мыслить широко! Раз ты ОТТУДА и притом — ЖИВОЙ, значит что-то с тобой не так!

Маниакальный бред этой сверхбдительности сделался тогда, в предвоенные и военные годы, основой человеческих отношений в стране, стал государственной политикой, генеральной линией партии, ежедневной повсеместной практикой, доведенной до фанатического абсурда. И этот бред грозил неотвратимой гибелью любому несчастливцу, в чью сторону нацелился бы указующий перст чекистского Вия, как только сонмище особо уполномоченных оперов приподнимало ему железные веки. И тотчас, с тем же лязгом железа, падали за обреченным врата, затворы, щеколды, засовы, задвижки...

Рональд повел старшего политрука Сеньковского в батальон майора Казакова. В сенях штабной землянки они чуть не споткнулись об угол открытого ящика с гранатами РГД-33 в оборонительных чехлах. Обращаться с этой гранатой Рональд учился еще на командирских занятиях преподавательского состава Военной академии, но то были учебные гранаты. Бросать настоящую ему пока не случалось. Лишь в теории он знал, что гранату в чехле допустимо метать обороне, из укрытия. Когда же атакуешь сам — чехол надо сбрасывать, чтобы не поразить себя и своих...

— Товарищ Вальдек, объясните мне, пожалуйста, обращение с ними! — откровенно попросил Сеньковский, когда Рональд развернул промасленную, бумагу и дал партнеру парочку этих РГД-33. Сеньковский и не пытался скрывать свою строевую неподготовленность и отсутствие военного опыта, он, оказывается, сам напросился на передний край, свято веруя в чудотворную способность ленинской-сталинской партии мгновенно преобразовывать своих верных членов в любую ипостась. При данных обстоятельствах — в ее способность превратить соцэкгизовского редактора во фронтового политкомандира, владеющего всеми тактическими приемами, любым оружием и могущего подать солдатской массе пример беззаветного мужества в боях за Родину, за Сталина...

Уже на ходу, отдалившись от штабного блиндажа, Рональд показал спутнику, как граната ставится на боевой взвод, вставил запал и уж хотел опять разрядить этот образчик карманной артиллерии, но Сеньковский предложил тут же и попробовать ее действие. Они отошли от тропы, очутились на краю лесистого овражка, довольно глубокого и, видимо, безлюдного.

— Эй, там, внизу, есть кто-нибудь?

Не получив ответа, Сеньковский неловко, по-бабьи, размахнулся и швырнул гранату в овраг. Через четыре секунды со дна оврага полыхнуло красноватым пламенем, грохнул сильный взрыв, взвизгнули осколки, и... в кустарнике послышался тяжелый топот солдатских сапог, чья-то приглушенная ругань и шелест раздвигаемых на бегу ветвей. Да добро бы слышался привычный российский мат, а то ведь ругань-то показалась гортанной, непривычной, скорее всего чужой! Пока два командира вслушивались в эти быстро отдаляющиеся звуки, незримые беглецы достигли открытого пространства. Темные силуэты трех или четырех человек промелькнули уже вдалеке, где овражек переходил в отлогую лощину, на краю хвойного леса. Рональд успел выхватить из кобуры свой наган и сделать по бегущим два выстрела, вполне бесполезных.

— Неужели мы с вами чужих лазутчиков спугнули? Это что же значит? Куда ни ткни — кругом они? А может, это была группа солдат, пробирающихся к нам из вражеского тыла? Из того полка, что должен был стать и не стал нашим левым соседом? Как вы думаете, товарищ Вальдек?

В сумраке клацнул затвор, раздался крик:

— Стой! Кто здесь стрелял? Говори пропуск!

Рональд вполголоса произнес слово «штык». И в свою очередь потребовал ответа.

— Шимск, — отвечали подошедшие. Это был патруль, высланный майором Казаковым. Патрульные поинтересовались: «Что это взорвалось там, в овраге?»

— Взорвалось, — передразнил их помначштаба Вальдек. — Там немецко-финские пластуны вплотную к вашему расположению подобрались! Мы их оттуда гранатой потревожили и обстреляли, чтобы вы их могли наперехват взять! А вы... не в ту сторону подались! Языка упустили! Он нам сейчас — во как необходим. Теперь ведите нас со старшим политруком к майору. Это вашему второму батальону — новый комиссар! Фурманов ваш, понятно?

Своего «Фурманова» майор, большой знаток людей, принял радушно и благожелательно, однако к рассказу о происшествии в овражке отнесся недоверчиво. Приказ о скрытном отходе выслушал с кислым лицом, покачал седой головой и малопочтительно выразился о штабных умишках... Впрочем, тут же признал, что на такой безнадежной позиции сидел, как на вулкане. Тотчас же собрал командиров рот, удалил солдата-телефониста и приказал начинать отход немедленно, осторожно, тайно, оставляя на позициях небольшие заслоны, мнимые объекты, тлеющие костры и прочие приметы долговременной и стабильной обороны... Старший политрук Сеньковский догнал в темноте помначштаба Вальдека, когда тот пустился в обратный путь.

— Товарищ Вальдек! Хочу вас просить... Я ведь не знаю оружия. Майор обещал немедленно выдать мне револьвер или автомат. Мне не хочется, чтобы... всем сразу бросилась в глаза моя неподготовленность. Я хотел бы, чтобы вы меня проинструктировали, как с теми гранатами. Где вас найти?

— Покамест, верно, в штабе. Можете туда звонить. Вызывайте «Ландыш», спрашивайте товарища Пятого...

— Спасибо вам! Вздремнуть нынче видать, уже не придется? До встречи!

Тем временем и правофланговый Третий батальон Иванова, куда успел сходить сам Полесьев, тоже потихоньку готовился к отступлению. Командир полка ушел на левофланговые позиции комбата-один, Рахманова, где вероятнее всего могла последовать атака или крупная разведка боем.

...В штабной землянке Рональд застал комиссара Гуляева за сочинением патриотического обращения к бойцам и командирам. Да еще вернувшийся из своего рекогносцировочного рейда Илья Захаров, в качестве оперативного дозорного, писал боевое донесение в дивизию. Конный нарочный ожидал пакета. Оба штабиста обменялись новостями: немецкая танковая разведка — километрах в семи-восьми от нашего переднего края, их пешая разведка гуляет по овражкам в нашем ближнем тылу. Эту последнюю новость Захаров успел дописать в донесение и отправил нарочного с пакетом. Притом ни штабист, ни нарочный не ведали в точности, где в данный момент находится штаб. Ориентировочно — Гатчина! А там — пошарить по окраинам!

Несмотря на все меры предосторожности, движение в темноте массы людей, повозок, грузовых машин, легких пушек на конной тяге, санитарных автомобилей, ротных кухонь было и глазу приметно, и ухом слышно. Телефонная связь с дивизией то рвалась, то действовала еле-еле, и оттуда, из далекой Гатчины открыто запрашивали о поведении противника, о местонахождении «хозяина», то есть командира полка, о наличии «соседей». Отвечал Илья Захаров, иногда мягко укоряя невидимого собеседника в излишней открытости реплик и запросов.

Рональд уснул за столом. Из этого блаженного состояния вывел его капитан Полесьев.

— Вальдек! Берите мою лошадь, отправляйтесь снимать рахмановский заслон. Организуйте из него боевой арьергард — там две пушки ПТО. Весь полк уже на марше. Я хочу обогнать колонны на мотоцикле и присмотреть нам под этой Скворицей участок получше!

От штабного блиндажа до левофлангового заслона, оставленного комбатом Рахмановым, было около двух километров, кустарниками, перелесками и открытым полем. Далеко на западе разливалось по горизонту малиновое зарево — горели целые деревни и, вероятно, усадьбы совхозов, склада и несжатые полосы хлеба на пашнях. Было на дворе темно, совсем тихо, перестрелка замерла вдали, а полковые колонны успели отойти на изрядное расстояние.

Рональд Вальдек закинул за спину короткоствольный карабин и уселся в седле. Оставленный ему Полесьевым донской казачий конь с горбатой переносицей, длинной шеей, сухими, сильными ногами был не слишком высок, хорошо выезжен и ухожен. Седока-кавалериста он почувствовал благодарно, не стал топтаться и попусту перебирать ногами, а сразу понял направление и взял с места размашистой рысью. Всаднику оставалось только уклоняться в темноте от низких ветвей и облегчать коню его ускоренный аллюр. В поле конь перешел в галоп. Было радостно ощущать точные, ритмичные скачки конских ног, свист ветерка в ушах и как бы сливаться в одно с понятливым, чутким конем, превращаясь на какие-то миги в подобие мифологического кентавра...

— Стой! Всадник! Стой! Пропуск! Говори пропуск!

Это был уже левофланговый заслон. Штабной командир вызвал начальника группы с его временного НП. Здесь, в арьергарде, был оставлен один стрелковый взвод, расчеты двух сорокапяток на конной тяге, несколько саперов и ротный парторг — пожилой ленинградец. Рональд передал командиру арьергарда приказ сниматься и догонять своих, а попутно, минуя штабной блиндаж, доложить оперативному дежурному Захарову-второму, что-де охранение снято, телефонный провод смотан, а стало быть, штабные писаря, телефонисты и сам «опердеж» тоже могут присоединиться к арьергарду и вместе с ним догонять полковые строи.

А сами вы разве не с нами остаетесь, товарищ помначштаба? Кстати, вы нарушили приказ командира полка — передвигались по переднему краю в одиночку, не считая, конечно, лошади!

— Дайте мне, товарищ лейтенант, одного конного сопровождающего, ибо замечание ваше — вполне справедливо. Полесьев приказал перед отходом арьергарда и штабных проверить склада совхоза. Может, там еще не все эвакуировано. Придется проследить, чтобы сторожа, коли там такие еще не разбежались, либо попрятали все оставленное добро, либо уничтожили его. Желательно, для верности, еще в нашем присутствии.

— Ясно! Берите артиллериста Борисова, он и наездник неплохой! А вы, товарищ ПНШ, как Чапаев, гарцуете! Только шинель вместе бурки!

— Хватит зубоскалить, лейтенант! Боец Борисов, временно поступаете с конем в мое распоряжение. Счастливо догнать своих, лейтенант!

В полной темноте они вдвоем взяли было направление на главную усадьбу совхоза, но сбились с проселка и очутились у деревни Сеппелево. В домах — ни огонька. Но Рональд еще днем понял, что большая часть жителей не покинула поселка и ждет неведомых пришельцев, кто в глубокой тревоге, а кто и с тайными надеждами.

Впереди всадники угадали железнодорожное полотно. Не доезжая полустанка Войсковицы, они очутились среди приземистых складских строений совхоза. Никаких сторожей совхоз тут, видимо, не оставлял.

В один склад заглянули — двери его оказались не заперты, помещения пусты. Хранилось тут какое-то оборудование или инвентарь — днем его вывезли либо раздали населению.

В соседнем сарае припасены были в просторных сухих ларях свежие овощи, а посредине стоял ленточный транспортер с электроприводом.

— Немцам оставили, — в сердцах выругался Рональдов спутник.

— Поджигайте, товарищ Борисов! Вон, у стены есть несколько досок. Изломайте одну и запаливайте. Похоже, что тут, в этих складах немцам есть чем поживиться!

Огонек разгорался вяло, а самое ремесло поджигателя внушало Рональду непреодолимое отвращение, хотя необходимость такой меры была очевидна.

Рядом с овощным складом наткнулись еще на одно бревенчатое строение с черепичной кровлей. На дверях висел пудовый замок, однако поблизости оказался противопожарный щит с топориком и ломами. Этими инструментами дверь взломали и обнаружили товары, предназначенные для продуктовых магазинов: длинные ящики, где, аккуратно уложенные в стружку хранились свежие диетические яйца: были здесь запасы папирос, конфет, печенья, бочки со свежим творогом, сыры, колбасы, а в следующем отсеке — ворохи шорного товара, обуви и спецодежды.

Вдвоем с Борисовым они вытащили прямо на проезжую дорогу несколько фанерных ящиков с папиросами «Беломорканал»: может, мол, еще пойдут по этой дороге наши бойцы, сунут по десятку пачек курева в карманы или вещмешки. Прихватили и сами небольшой запас. Этот богатый склад запылал быстро — стружка, картон, бумага имелись тут в достатке! Минут через десять огонь уже выбивался из-под шиферных листов крыши, и лишь тогда подбежал к ним взволнованный мужчина в ватнике.

— Кто вам разрешил? Кто велел? Потушите немедленно!

— Вы, что же, не слыхали про войну?

— Я подниму сейчас людей тушить пожар! Вы не смеете!

— А я тебя сейчас к этой стенке пришью, кормилец немецкий! — это боец Борисов, поигрывая автоматом, произнес с таким выражением, что сторож отступил во тьму и пропал из виду. Может, побежал за начальством.

Оба подожженных строения разгорались все ярче, далеко озаряли местность вокруг. Налетал порывами ветер — спутник всякого большого пожара. Красные отблески огня плясали в зрачках бойца Борисова.

Столько было в них злобной радости, будто поджигал он берлинскую цитадель Гитлера, а не русский совхоз. Будь его воля, он явно спалил бы и село, и станцию с постройками, и леса, и все живое, в селах и урочищах.

Ветер долетал сюда, верно, с моря и Ладоги. Он относил снопы искр и звуки пожара — треска горящих балок — в сторону противника и наших оставленных полковых позиций, где, по убеждению Рональда, уже давно не было ни одного солдата арьергарда. И когда там, где-то у деревни Холоповицы, началась стрельба, Рональд подумал, что это либо отступающие левые соседи отстреливаются от преследующих немецко-финских разведчиков или боевого охранения, либо на позиции все-таки какой-то заслон, в нарушение приказа, остался. Это необходимо было проверить! Он скомандовал: «По коням!» — и оба всадника пустились галопом в сторону правее Холоповиц.

Стрельба же в том краю нарастала, и кроме автоматных очередей и винтовочных выстрелов явственно ухали взрывные удары— не то рвались там гранаты, не то стреляли пушки ПТО. С края небольшой рощицы они, спешившись, долго вглядывались в предрассветную темень. И поняли, что перестрелка идет в расположении штабного блиндажа. Понять по звукам, что там происходит, было невозможно. Рональд решил подъехать туда поближе, пробираясь сколь возможно кустарником, спрятать лошадей в каком-нибудь укрытии и подобраться по-пластунски к месту огневого боя. Если окажется нужным — вмешаться в него...

Удалось подскакать на такое расстояние, что стали слышны и голоса. И когда прозвучал хриплый крик: «Рус! Сдавайсь!» — стало ясно, что в блиндаже засели наши, а противник обложил блиндаж и атакует его. Осажденные отвечали гранатами и стрельбой из винтовок. Атакующие били очередями по заложенным мешками с песком окошкам, дверям и входной траншейке.

Оба разведчика поползли к месту боя. Командир — с карабином, боец — с автоматом.

— Без команды огня не открывать? — шепнул Рональд товарищу. — Подберемся до того куста. Оттуда, по команде, залпом! И — в атаку! Похоже, фрицев немного.

Маскируясь травой, добрались до куста. Уже светало, чужие солдаты в шинелях и касках метались у стенки блиндажа, пуская ежеминутно автоматные очереди и подбадривая себя криком. Взрывы гранат, раньше вылетавших из разбитого оконца или из двери, теперь умолкли: осажденные, верно, израсходовали все запасы.

— Ур-р-ра! — завопили страшными голосами два разведчика. Борисов дал длинную очередь, Рональд садил на бегу из карабина, слал пулю за пулей. Двое атакующих упали, человек пять или шесть находившихся по ту сторону блиндажа, пустились в бегство, к лесу. И тут, с противоположной стороны, из леска на краю оврага, ударили по бегущим еще две винтовки и тоже раздался вопль: «Ура!» Подбегая к блиндажу и стреляя еще на ходу, Рональд и Борисов достигли места боя. Рональд, опасаясь недоразумения, крикнул осажденным: «Эй! В блиндаже! Не стрелять — здесь свои!» — а тем временем Борисов двумя длинными очередями покончил с обоими ранеными немцами. Чтобы не ожили!

В заложенном окошке, из-за распоротого пулями мешка с песком возникла бледная физиономия. Один из штабных телефонистов! Наш! Раскрылась и дверь блиндажа. На свет появился ПНШ-2 Захаров-второй, сам комиссар полка, товарищ Гуляев, штабные писаря во главе с «делопутом» Александровичем (по дальнейшим рассказам, вел он себя в осаде самым мужественным образом). Вышло еще несколько взъерошенных, смущенных бойцов с винтовками, последними гранатами, вещмешками, а с ними младший командир, Рональду незнакомый, из того же первого, рахмановского батальона...

Как потом выяснилось, события развивались так, снятый Рональдом с позиции левофланговый заслон, согласно приказу подошел к штабу. Илья Захаров, оперативный дежурный, которому Полесьев поручил свернуть остатки штаба, потребовал, чтобы командир арьергарда выделил десяток бойцов для эвакуации штаба. Ибо обещанный совхозом грузовик не прибыл, дольше ждать его на брошенной позиции с остатками штабного имущества было опасно, а два-три десятка папок с бумагами, машинку и телефоны можно, мол, унести людьми. Кстати, полковое знамя, хранившееся в штабе, уже отправили с батальонами, при командире полка — он старался не выпускать его из виду.

Выделенные бойцы и их командир стали помогать писарям увязывать штабное имущество, остальная часть арьергарда, с обеими пушками, двинулась вперед. Тем временем германская разведка — одно стрелковое отделение — снова воспользовалась скрытым ходом по лесному оврагу, поняла, что полк ушел, а у блиндажа копается какая-то запоздалая команда Разведчики-немцы решили атаковать блиндаж, привести «языков» и захватить, возможно, трофеи.

Однако и за ними наблюдали. Двое русских окруженцев, пробиравшихся следом за немецкой разведкой, разгадали ее план и, ожидая контратаки со стороны блиндажа, решили отрезать немцам-разведчикам путь отступления. А в блиндаже решили, что атакуют его главные силы противника, ждали с минуты на минуту появления танков. И комиссар Гуляев, потребовав у коммунистов все их партийные документы, собственноручно сжег их в печке, после чего повелел кидать в печь и папки штабного архива. Правда, сжечь штабной архив писаря не успели, поскольку соотношение сил в бою изменилось: с тылу неожиданно появились оба спешенных конника, а с другого фланга последовала огневая атака ополченцев.

Захаров сразу обследовал карманы убитых немцев, отобрал документы, личные мелочи, монеты, открытки, бумажники, письма. У одного нашелся какой-то жетон. Выяснилось, что это знак отличия за покровительство животным. Тем временем штабные отряхивали от золы и приводили в порядок папки, приготовленные к сожжению. Их распределяли между носильщиками. Часть штабного имущества приторочили к седлам Рональда и Борисова. Борисов уступил коня товарищу комиссару Гуляеву. Ехал он понурившись, предчувствуя недоброе...

Дорого обошелся ему впоследствии преждевременный приказ сжечь партийные документы! Как только об этом поступке комиссара стало известно в дивизии, Гуляева сразу отозвали из полка, подвергли суду особого присутствия где-то в политорганах Фронта, разжаловали в рядовые, послали в штрафной батальон смывать кровью свою вину перед партией. Записали по строгому выговору также и всем партийцам, отдавшим Гуляеву свои партдокументы на сожжение. Едва ли те судьи могли реально представить себе, что произошло бы с блиндажом, осажденными в нем коммунистами и их партийными билетами, не замешкайся в лесу те немецкие танкисты, кто находился так близко от наших позиций! Появись они перед блиндажом (что, кстати, было им прямой обязанностью!), и поступок комиссара Гуляева оказался бы единственно правильным. Ибо даже средний танк без усилий раздавил бы зыбкую землянку и всех людей в ней, затем немецкие саперы разобрали бы завал, обследовали тела и обогатили бы разведчиков и командование дюжиной подлинных партийных билетов...

И еще оказалось далее, что самая трагическая судьба выпала ушедшей вперед группе арьергарда!

Командовавший ею лейтенант подорвался на мине, когда группа вошла в лес и командир бегом пустился обгонять бойцов, шагавших по лесной тропе. Раненого понесли на плащ-палатке, а командование принял старший сержант. Группа решила, что полковые минеры уже успели перекрыть минными полями пути отхода батальонов полка.

Старший сержант скомандовал изменить маршрут и выходить из лесу направлением на Большое Ондрово. Там, в сельсовете, кто-то заверил, что путь на Нисковичи и далее на Верхний Кипень свободен от противника, а от Кипеня и Сквориц — хорошая, безопасная дорога. Достигнуть Верхнего Кипеня группе не довелось: ее атаковали немецкие танки, по-видимому, из засады. На обочине шоссейной дороги Кингисепп — Красное Село, в нескольких километрах перед Верхним Кипенем, обнаружили смятые станины обеих сорокопяток и тела убитых. Нескольких человек не досчитались — видимо, они были захвачены танкистами. По следам стало понятно, что группа пыталась изготовиться к обороне, да не успела. Но обо всем этом Рональд Вальдек услышал позднее, уже на новых позициях полка, куда он прибыл вместе со всеми штабными.

В пути они заметили одно: леса буквально кишели беглецами из советских колхозов, причем беглецы эти говорили по-фински или по-карельски, старались уклоняться от встреч с нашими воинскими частями, на все вопросы отделывались незнанием, глядели хмуро и враждебно, объясняли свое пребывание в лесах страхом перед бомбежками, пожарами и артобстрелом, но по всем признакам ожидали прихода тех войск, немецко-финских... Эти наблюдения на путях отхода Рональд Вальдек сразу доложил капитану Полесьеву.

3

Вокруг нового участка обороны первого полка, по речке Ижоре, среди почти не тронутых рубкой живописных угодий Тацкой лесной дачи у селений Скворицы, Пудость и железнодорожной станции Тайцы, вся местность оказалась столь густо заминированной ранее стоявшими здесь советскими воинскими частями, что уже в часы отступления полка к этим позициям произошло несколько несчастных случаев: кроме ранения и гибели лейтенанта, командовавшего арьергардом, еще раньше в полку, в пути следования, подорвалась повозка, была убита лошадь и ранен обозный. Погиб в темноте один из саперов, посланный в разведку.

В результате уже в обеденные часы тех же суток, обладающих на войне удивительной способностью тянуться бесконечно и вмещать бесконечное число часов, Рональд Вальдек получил от командира полка задание проверить схемы минных полей. Эти схемы были получены штабом дивизии от ранее стоявших здесь войск и оказались весьма далекими от действительности. На них преимущественно значились участки минной обороны вдоль дорог, а поля противопехотного минирования показаны были лишь приблизительно. Уточнить на местности минные поля, нанести их на крупномасштабные оперативные карты — на такую серьезную работу Рональду отпустили всего двое суток. В помощь ему дали двух саперов — их выделил полковой инженер как специалистов минного дела и участников кампании 39 — 40-го года на Карельском перешейке. Остался при этой группе Рональда и боец Борисов, уже показавший себя в боевой обстановке. В качестве помощника по топографической части Рональду дали еще старшину Александрова, тоже участника Финской кампании. У него был опыт артиллерийского разведчика.

Капитан Полесьев снова удивил Рональда подчеркнутым дружелюбием, даже прямой заботливостью о судьбе командира группы. Приняв рапорт своего помначштаба о готовности группы к выходу в поле, он велел построить всю пятерку в уставном порядке, подошел к строю и сказал во всеуслышанье:

— Сам ты, Вальдек, на мины не лезь! Это дело не твое — известно, что сапер ошибается всего один раз! Ты мне обеспечь точность в нанесении минных полей! Нам по этим картам — воевать! А вы, товарищи, берегите такого командира! Пока он цел —и вы не пропадете!

Чего только не насмотрелась Ронина группа за свою двухсуточную экспедицию!

Села и деревни почти пустовали. Население либо эвакуировалось в глубокий тыл, либо перебралось на жительство в леса. Кое-что Рональду прояснила одна вечерняя беседа у костра: старшина Александров встретил в глубине Таицкой лесной дачи пожилого советского колхозника из местных финнов. Этот человек предупредил «граждан военных», что леса вокруг сильно минированы. Такое предостережение свидетельствовало о лояльности незнакомца. Александров привел его к солдатскому костру и пригласил к ужину. Колхозник-финн сказал, что жители семи сельсоветов объединились в один «табор» и надеются переждать в лесах, пока военные действия отдалятся. Из его прозрачных недомолвок Рональд понял, что здешние нерусские жители боятся насильственного переселения в Сибирь или в другие отдаленные районы России (эти опасения вполне оправдались) и предпочитают лесной быт в родном краю!

Тот же собеседник дал понять, что перешедшие в леса деревенские подростки (насчет взрослых мужчин он осмотрительно отмалчивался) уже научились разбираться в минной технике. Эти ребята, в большинстве — юноши-финны, умеют, мол, обезвреживать все виды наших и немецких мин, а коли надо, и настораживать их заново. Этим искусством они широко пользуются, ограждая подступы к собственному временному жилью, если того требуют обстоятельства.

— И эт-то фы мошете имет ф фиту, — сказал гость, прощаясь. На следующий день группа Рональда работала далеко впереди полкового участка. На широком болотистом лугу заметили корову с черно-белым телком. Борисов уж кинулся было за такой добычей к солдатскому котлу, но саперы удержали: по всей вероятности приманка!

Действительно, мокрый луг был буквально усеян осколочными, противопехотными минами. Животные обрадовались людям, корова замычала и стала дергать длинную привязь, теленок скачками понесся к разведчикам. Они замерли в напряжении... Бычок не сделал и сотни прыжков... Под копытцами вздыбилась почва, грохнул взрыв, сине-желтый дымок разнесло ветром, и осталось на месте неподвижное черно-белое пятно. А привязанная корова ревела все отчаяннее вслед уходящим.

Кончился этот трудный рабочий день весьма необычно. На брошенном хуторе встретилась им дряхлая старуха. Все стены в ее домике были увешаны пучками трав. Была эта бабка либо ворожеей, либо повитухой, и по некоторым приметам разведчики поняли, что клиентки и поныне посещают эту избушку. Догадку подтвердила сама бабушка: мол, невдалеке отсюда ленинградцы-горожане копают противотанковый ров. Работа идет в три смены, а трудятся там почти одни девчата-студентки, несколько сотен. Большинство живет в здании русской церкви и рядом, в домах.

Разведчики разложили карту, нашли подходящую по описанию местность и населенный пункт с церковью. До него — километров пять! Вероятно, входит он в полосу предполья чужой дивизии... Не мешает все же проведать!

Эх, можно ли положиться на этих ребят? Не продадут ли начальству? И в случае осложнений, как выкручиваться? Заблудились? При наличии карт и двух топографов в группе — явная ложь. Может быть, услышали от встречных тревожные вести и пошли, мол, проверить?

— Ну, добре! Была — не была! Сходим, проведаем!

В результате этого похода Рональд впервые после отъезда из дому ночевал не в одиночестве.

Сперва все, и гости, и хозяйки, сидели у церкви, на штабели досок. Цветник вокруг пятерки военных был пестрым и многообразным, глаза разбегались! Потом, уже в темноте, все разошлись, и как-то сами собою получились пять пар, по загадочному мановению перста судьбы.

Ронина спутница — замужняя, полненькая, смущенная. Как-то совсем неожиданно очутились они вдвоем среди чужого, совсем недавно покинутого, еще не вовсе охладелого уюта. Он назвался Романом, она — Тоней. Обоим было трудно побороть стыдливость и признаться, что это — первая за войну супружеская неверность...

...Она была сдержанно-ласкова, и все точные ощущения казались какими-то домашними, семейными. Именно эта домашность, отсутствие грубой жадности и «пиратного» романтизма склоняли Тоню в пользу партнера. Сама она, складненькая, ловкая, нравилась ему час от часу все больше. О таких мужчины-крестьяне говорят, что, мол, все при ней. Поначалу, с непривычки ему показалось, что этого «всего» могло бы быть чуточку поменьше, но дальше он преисполнился благодарности судьбе за столь неожиданный и отнюдь не излишне щедрый дар!

Утром она с трудом сдерживала слезы, боялась разлуки и с отчаянной надеждой, намеками, повела речь о том, нельзя ли как-нибудь пристроиться в полку — кем угодно, при санчасти, узле связи или «пищеблоке» (так она выразилась).

Он же подумал, каким бедам обречен этот безнадежный оборонительный рубеж, представил себе танковые, артиллерийские, бомбовые налеты, смерть, разрушение, засилье врага...

По выражению его лица она поняла, что надежды на покровительство нет, посуровела, повязала голову, сказала, не поднимая глаз:

— Вы... ступайте к своим. Я уж тут одна приберусь немного... Может, Бог даст, еще увижу вас... Да навряд ли уж. Идите, идите, что сердце зря надрывать!

В окне увидел ее с прижатыми к лицу ладоням и низко опущенными плечами. От жалости и нежности сердце зашлось и у него.

Трое суток спустя у него выдался свободный вечер. Он сказал Полесьеву, что сходит на рекогносцировку, по соседству.

— К церкви, на противотанковый ров? — спросил тот многозначительно., — Не возражал бы, Вальдек, составить тебе компанию!

Они пошли вдвоем, обсуждали по дороге неотложные полковые дела. Выйдя на пригорок, уже издали поняли, что стройка прекращена.

В церкви еще пахло жильем, кое-где видны были остатки трапезы, прерванной внезапно. Вероятно, пришли машины, последовала команда, времени собраться по-людски не оставили. Всюду были следы недавнего многолюдства, явно женского. Во дворе еще сохли стираные лифчики — хозяйки не поспели прихватить с собой. Сотни лопат остались брошенными во рву, ископанном на неполную глубину.

А он не знал даже, где тут, на каких нарах, жила Тоня, вчера еще чужая, а нынче — самая желанная во всем этом суровом, шатком и угрожающем мире! Воистину: что имеем — не ценим, потерявши — плачем!

* * *

После нескольких дней относительной передышки, по крайней мере на тех участках Ленфронта, что были доступны обозрению Рональда Вальдека, сражение за невскую столицу снова ужесточилось к концу лета. Около 15 августа пал Новгород, сильные бои шли под Лугой, и 21 августа Ворошилов от лица Военного Совета Северного фронта обратился к ленинградцам со знаменитым воззванием. Его читали во всех ротах и взводах. Через два дня Северный фронт реорганизовали в Ленинградский. Немецкие клещи все теснее охватывали укрепленный район Гатчины: под угрозой были Красное Село и Колпино — Гатчина оставалась в глубине этой дуги, охваченной этими клещами. Дивизия полковника Тропинина окапывалась, строила дзоты, пулеметные гнезда, артиллерийские позиции. Первый полк стал головным в обороне, правым соседом был второй полк.

Каждый час сулил новые напасти. Артиллерия гремела на флангах, где-то далеко позади позиций полка. Угрюмо произносились вслух зловещие и запретные слова: «Нас окружают, а мы...» Шепотом передавали вести о первых дезертирах. Мол, из второй роты двое максатихинских ночью рванули... Такой-то санинструктор пошел в Гатчину за медикаментами и — с концами!

Своеобразную проверку боевого духа среди тыловиков осуществил по своей инициативе опер Крамаренко.

Как-то утром на лесном проселке он остановил несколько встречных подвод с продуктами для полковой кухни и военторга. Крамаренко стал посреди дороги и громко, повелительно крикнул: «Стой! Хэнде хох! Хайль Гитлер! Рус, сдавайсь!»

Обоз встал как вкопанный. Ездовых было четверо. Передний, старший, спросил:

— Ты кто же будешь? Али немец? Почему же форма на тебе наша?

— Была ваша, стала наша! Чтобы сподручнее мне было по вашим тылам шастать. А ну, сворачивай вот на ту дорогу! Погоню вас прямо в германский Дойтчланд! Давайте, с подводами — вперед, я сзади вас пойду! И не оборачиваться у меня до самой Германии!

Обоз покорно зачапал по направлению к германскому Дойтчланду, а когда задний возчик посмел обернуться, загадочного немца на дороге уже не оказалось. Обозники проехали вперед еще несколько сотен шагов, потом вернулись на прежнюю дорогу и благополучно доставили груз по назначению. Крамаренко рассказал про этот эпизод Полесьеву, капитан отчаянно выругался, обещал выяснить имена легковерных обозников и покарать их, однако взбучку получил пом. по тылу Курмоярцев за то, что его ездовые... не умеют отличать опера от немца и плохо проинструктированы насчет возможных политотдельских выдумок. Кстати, когда Рональд при случае рассказал эту историю старшему политруку Сеньковскому, которого бойцы второго батальона полюбили, тот задумчиво сказал в ответ:

— Жаль, ребята не пристукнули того «немца»! Только слишком дорого это всем четырем обошлось бы! Террор бы им пришили!

Однажды августовским утром Рональд Вальдек находился в рекогносцировке на окраине селения Скворицы. Ему показалось, что кто-то перебежал от опушки к одному из крайних домиков селения. Сопровождал Рональда боец Борисов, переведенный из батальона в штаб, вестовым. Рональд велел ему спешиться и осмотреть окраину села, сам же стал оглядывать ее в бинокль, с придорожного пригорка. Борисов и отойти не успел, как из-за домика последовал винтовочный выстрел, и конь под Рональдом стал валиться на бок. А там, вдалеке, мелькнула человеческая фигурка, сразу исчезнувшая в кустах опушки. Борисов успел приметить, что это — белобрысый, долговязый, очень худой подросток. Вероятно, из местных финнов. Преследовать его было бесполезно: где его теперь искать среди... семи сельсоветов в лесах!

Конь был убит наповал — не пришлось и ускорять конец. Сняли седло, уздечку и чепрак, навьючили на вторую лошадь. Борисов повел в поводу, а Рональд решил заглянуть в медсанбат, стоявший неподалеку: надо было проведать Арсеньева, задетого осколком мины.

У койки товарища застал Рональд командира дивизионной роты связи Льва Исааковича Залкинда, техника-лейтенанта, красивого, обходительного и весьма заботливого в отношении своих подчиненных. Рональд был с ним в приятельских отношениях, хотя при встречах они просто пикировались: юмор одесский соперничал с московским. Но однажды, наедине с Рональдом Лева бросил в задумчивости фразу: «Понимаю, как нелегко Вам, Рональд, да к тому же еще и Вальдек, у нас на передке... Но ведь и Залкинд... недалеко отстал в том же плане!» Больше они не касались этой темы никогда, но слова эти как бы соединили их в некий сокровенный, заветный союз.

Впоследствии Рональд узнал удивительную вещь: оказывается, Лев Залкинд был в числе осажденных в блиндаже, причем зашел он в это укрытие перед самой атакой немецкой разведгруппы. В блиндаже никто его еще толком не знал, сам он не привлекал к себе внимания, держался осторожно, помалкивал, вел винтовочный огонь из окошка, когда мешки с песком стали разваливаться от немецких автоматов. И остался единственным, кто, не афишируя своего поступка, сохранил при себе партбилет, сославшись на то, будто документ остался в батальоне. Ибо Лев Залкинд внутренне решил ни в коем случае живым не сдаваться и рассчитывал уничтожить билет перед собственным концом. А партийный стаж у этого 30-летнего человека был немал — одиннадцать лет, с институтской скамьи.

И вот что для него было типично: когда дело бывшего комиссара Гуляева разбиралось в партийных инстанциях, единственным голосом в его защиту оказалось выступление Залкинда. Он поддержал версию, будто билета при нем не было, как бы отводя от себя ореол героической исключительности, и показал, что ПНШ-2 Захаров предостерег комиссара и всех, находившихся в блиндаже, что два тяжелых и один средний танки на подступах к блиндажу и о том, что атака их более чем вероятна в ближайший час: по вызову осаждающей группировки немцев. Это показание, подкрепленное самим Захаровым, спасло Гуляева от более тяжелой участи.

* * *

В эти фронтовые часы, молниеносно летевшие или недвижно стоявшие, Рональд познавал, прежде всего, самого себя в неких неожиданных ситуациях, и также в ракурсах необычных, своеобразные национальные черты, российские и германские... И черты вовсе новые, специфически советские, прежней России не свойственные.

...Его послали наблюдателем от штаба полка на передний край, где 3-й батальон завязал огневой бой и отразил атаку противника. Немецкие наступающие цепи поддерживались минометами, легкой артиллерией и несколькими танками. Комбат, старший лейтенант Иванов, докладывал, что это была, по его суждению, не разведывательная операция, а начало наступления...

Получасом позже, перед всем фронтом полка загремела немецкая артиллерия. Особенно сильному огневому налету подвергся однако 1-й батальон.

Капитан Полесьев чутьем кадрового офицера угадал, что это — отвлекающий огневой маневр, атаку же надо ждать где-то в другом месте, возможно, снова на участке 3-го батальона.

— Как оглядишься у Иванова, сразу докладывай в штаб, какая там обстановочка. Будь в готовности перебазироваться, если главный удар наносится по соседству, — надо не ошибиться в донесении наверх! Держаться там, на передке, до последнего, передай комбатам! Назад — ни шагу! Пусть ни один трус не забывает, что их теперь ждет... с тылу!

— А что же их такое ждет с тылу? в недоумении переспросил Рональд.

— Ты что же, с неба свалился? Про заградотряд не слыхал?

Вот когда Рональд начал кое-что сопоставлять и соображать! Оказывается, накануне, пока он сидел в медсанбате у койки Арсеньева, в полку, согласно секретному приказу, выделяли командиров и бойцов для совсем особенного формирования: заградотряда!

Ночью Рональд услышал, но пропустил было мимо ушей, что старшине Александрову приписали какой-то разведывательный подвиг, будто бы уточнение минных полей противника. Рональд сообразил, что речь явно об их совместном поиске впереди полкового участка, но ведь никаких немецких полей они не обнаружили, а кроме того львиную долю этого задания выполнил отнюдь не Александров. Разведку, хотя и с его помощью, провел он сам, Рональд Вальдек. И на карты нанес, и перед начальством отчитался. Ну да Господь с ним, этим старшиной, коли общие заслуги целой группы отнесены на один его личный счет... Таков, как известно, механизм всех «чудес» стахановского движения. Однако «разведывательный подвиг» приписали Александрову неспроста. Оказывается, это было использовано как предлог для срочной переаттестации этого старшины в офицерское звание. Александрову присвоили младшего лейтенанта и назначили командиром нового формирования.

Одновременно, и столь же скоропалительно, произвели из рядовых сразу в сержанты товарища Борисова и откомандировали из штаба в новый заградотряд на должность заместителя командира. Узнав об этом странном повышении своего вестового, Рональд тотчас взял к себе в штаб на эту весьма скромную, но немаловажную роль очень дельного солдата из разведвзвода товарища Уродова.

Ночью он совсем и не задумался над словечком «заградотряд», решил, что будет он ставить какие-нибудь новые типы заграждений, скажем, против танков или парашютистов, лишь теперь начал соображать по реплике Полесьева, какая служба предстоит отныне Александрову, Борисову и иным вчерашним избранникам. Заграждать они будут путь отступления в тыл всем тем, кто дрогнул бы перед превосходящей силой противника и отошел бы назад без команды... Такого бойца стрелки-тыловики под командованием Александрова и Борисова расстреляют в упор из пулеметов. Они оба, кстати, хорошие пулеметчики! А, главное, вполне хладнокровные люди, с твердой рукой и верным партийным глазом! Тем временем политработники уже читали в ротах приказ насчет неминуемого расстрела на месте всякого ослушника, нарушителя железной дисциплины, беглеца, самострела и симулянта — словом, любого, кто осмелился бы оставить передовую и податься в спасительные тылы без достаточного на то основания.

...Боец Уродов оседлал лошадей. Вдвоем они добрались чуть не до самого КП батальона, но Иванова там не встретили. Отсюда до ротных окопов, выдвинутых вперед, оставалось полкилометра. Над головами на разные голоса пели, взвизгивали, жужжали пули. То и дело приходилось пригибаться, ложиться, пробираться почти ползком. Одолели последнюю сотню метров. Застали комбата в роте, на одном из НП, у стереотрубы: сам засекал по вспышкам новые огневые точки у противника.

Плотный, коренастый, приземистый, с добрейшими глазами, комбат-3 Иванов, по Рониным наблюдениям, был советским перевоплощением толстовского капитана Тушина. Редкостное хладнокровие, юмор в минуты опасности, командные навыки, личное мужество, знание людей и доброта к ним, железная решимость в бою и сочувствие к страданию после боя — все это были прекрасные качества боевого командира. Одного не хватало старшему лейтенанту: бесстрашия перед начальством любого ранга! Нисколько не боясь противника на поле битвы, он трепетал перед начальственным окриком, не умел отстоять собственную точку зрения, защититься от неумеренных требований. У него забирали лучших командиров, его разумные требования всегда старались урезать и притом возложить на него какие-нибудь не свойственные комбату обязанности, особенно по партийной линии. Возражать он органически, физически был не способен, проводил какие-то подписки, чуть не собирал взносы на то или иное мероприятие, пока не заступался за него какой-нибудь совестливый партийный реалист.

Снаряды рвались впереди линии окопов, Иванов, помаргивая после близких ударов, продолжал свою работу. На стенке блиндажа была наколота кнопками схема ориентиров, вычерченная его рукою очень аккуратно, Иванов делал на ней пометки.

— Еще одну батарею дивизионную подтащили! И, похоже, минометов прибавилось... Атаки ждать можно, после переноса артогня. Товарищи командиры рот и вы, товарищи артиллеристы, по окончании огневого налета — сразу же выдвигайте пулеметы и орудия ПТО на основные позиции, с запасных... Дадим фрицу жару, как давеча дали!.. Здравствуйте, Рональд Алексеевич! Что же это вы без каски к нам пожаловали? Дайте каску офицеру штаба! И ординарцу! Извольте немедленно надеть — видите, огонек плотный!

Все дальнейшее, возможно, как-то конкретно отражено и запечатлено в оперативных сводках и штабной документации, под перьями Захарова-первого и Захарова-второго. В некоем обобщенном виде эти сводки, быть может, еще поныне сохраняются в архивах военного ведомства... И, верно, будущий военный историк нетерпеливо перевернет страничку с итоговыми цифрами того боя: 48 убитых, 82 раненых. Самим же участникам этих «местных» военных событий они подчас запоминаются глубже, чем последующие, даже куда более крупные, кровопролитные операции. Ибо участие в решающих событиях войны всегда связано с ощущением твоей подчиненности некоему гигантскому автоматически идущему процессу, независимо от твоей личной роли и поведения, даже если тебе дано судьбою что-то заранее программировать и регулировать в этом неумолимо функционирующем механизме-автомате.

Рональду Вальдеку до того часа довелось лишь однажды столкнуться в бою с немецкими солдатами, так сказать, единоличниками, когда их было всего несколько человек, у блиндажа. Сейчас он наблюдал за приближением их во множестве. Он следил, как немцы ползком накапливаются на рубеже атаки, видел, как что-то крупное, тяжелое, с рептильными движениями, выдвинулось из-за укрытия и подалось вперед. Когда эта зеленовато-серая черепаха очутилась на полпути к линии окопов, прикрывая перебегающих позади нее солдат, Рональду почудилось, будто в рептилию попала молния. После мгновенной вспышки, танк стал окутываться дымом — Рональд не мог даже понять, шел ли дам из самого танка или где-то рядом зачадило на земле. Но черепаха, ослепленная или подбитая, все-таки еще проползла несколько Вперед, уткнулась в ложбинку, почти исчезнув из поля зрения, и там, в ложбинке, притаилась. Серо-зеленые солдаты стали перебегать в нашу сторону, справа и слева от затаившейся машины.

Однако для решительного броска к нашим окопам им все-таки было оттуда далековато, отступать на исходный рубеж — тоже невыгодно. Они было замешкались, и тут весь батальон взял их под обстрел, изо всех амбразур. Рональд, приличный стрелок, схватил винтовку СВТ у кого-то и расстрелял всю обойду прямо с НП.

— Товарищ помначштаба, вас к телефону на ротное КП, — кричал ему на ухо ординарец. — Вроде бы вам в наступление приказано...

Подполковник Белобородько приказывал контратаковать противника, преследовать его огнем и колесами, выдвинув в предполье два станковых пулемета, отсечь пехоту от танков, захватить их.

— С тылу получаем подкрепление! — кричал в трубку подполковник. — Сейчас нам подбросят огоньку из резерва, а на подступе — школа курсантов-пограничников! Погоним противника из его норы, отбросим от рубежа!.. Иванов, Вальдек! Перехватываем инициативу, вы поняли? Поняли?

— Да, товарищ хозяин, вас поняли!

— Так давайте, действуйте решительно, пока резервы подходят и немцы еще от нашего огонька не очухались! Четыре танка подбито, это вам не хрен собачий!

Дальнейшее вспоминалось потом Рональду смутно, урывками. Вместе со стрелковой ротой лейтенанта Смирнова он перелезал высокий бруствер, катился с винтовкой в обнимку с брустверного отвала и пригорка вниз, в сырую низину. Обе другие роты, все минометы, пушки, ручные и станковые пулеметы вели дружный, оградительный отсечный огонь, прикрывая бросок наших наступающих. Пушки ПТО били прямой наводкой по огневым точкам немцев, позади их, исходных к атаке, позиций. Наступающие почти не понесли потерь — противник не ждал такой активности и растерялся...

Вот и ложбинка с подбитым немецким танком. Экипаж должен быть еще внутри танка, если ему не удалось скрыться незаметно. Около танка остаются только саперы со взрывчаткой. Остальные делают еще рывок, до самой позиции, только что покинутой противником. Но никаких искусственных укрытий здесь нет! Ни окопчиков, ни даже следов индивидуального окапывания. Только давнишние канавы, какие-то ямки, видимо, от старых карьеров. Кое-где застоявшиеся лужи на суглинной почве. Дальше виднеется удлиненная гряда с чахлой гривкой сухих трав и песчаными пролысинами, Рональд вспомнил ее на ориентирной схеме в блиндаже. Название — сопка Песчаная. Ориентир номер, кажется, четыре!

Рядом поспешно работают пулеметчики с максимом, оборудуют позицию для своего орудия. Рональд с тревогой подсчитывает количество снаряженных лент. Пулеметчики притащили эти ленты сюда, на новую позицию, увы, теперь так далеко отодвинутую от источников боепитания! Сколько же держаться на столь шатком и ненадежном рубеже? Сейчас противник очнется от кратковременного шока и...

Увы, это произошло быстрее, чем Рональд мог предвидеть. На них обрушился огненный ливень. Работала теперь, видимо, дивизионная артиллерия, пушки закопанных в укрытиях танков, минометные батареи малого и среднего калибра, крупнокалиберные пулеметы. Их противное татаканье, очень близкое, шло с двух сторон.

Атакующая русская рота залегла, вжалась в землю.

К вечеру огонь приослаб.

— Ужинать немец пошел! — решили на форпосте. Самое интересное, что так оно, вероятно, и было.

С наступлением темноты пробрались из батальона к форпосту два связиста, санинструктор с сумкой и трое подносчиков с боеприпасами. За ночь удалось, с грехом пополам, эвакуировать в тыл раненых. Это было непросто под белесым мерцанием неприятельских осветительных ракет. Немцы запускали их чуть не поминутно, видимо, боялись нашего ночного налета, а может, готовились контрвылазке против форпоста.

Командир полка и начальник штаба с полкового КП приободрили по телефону участников вылазки, говорили со Смирновым и Вальдеком, обещали награду всем, а главное, скорую поддержку огнем и пополнением. Приказали сражаться до последнего патрона, удерживая рубеж до прихода пополнения во что бы то ни стало!

— Весь фронт знает о вашей операции! — сказал Полесьев. — Сам хозяин доволен и вас поздравляет!

Вероятно, он имел в виду командующего фронтом, товарища Ворошилова. Неужели и ему доложено об этом, далеко еще не закрепленном наступательном успехе глубиною менее чем в полкилометра и в полосе шириною до 400 метров по фронту?

Впрочем, Рональд Вальдек еще не знал, как высоко оценивалась тогда каждая наступательная инициатива, каждая контратака! Их оценивали не столь по конкретным тактическим результатам, сколь по благотворному моральному резонансу среди наших обескураженных, озлобленных неудачами войск.

В начале следующего дня лейтенант Смирнов прозрачным эзоповым языком, с приличествующими ситуации недомолвками доложил комбату, что осталось «на передке» после эвакуации 37 активных штыков. Значит, потеряли вечером половину! Попробуй тут продержись белым днем, можно сказать, у немцев на виду!

Рональд в точности не узнал и после войны, какими средствами подслушивания наших полевых телефонных переговоров обладал вермахт уже в 41-м году. По всей вероятности, средства были эффективны. По соображениям тактическим, противнику, возможно, не всегда бывало выгодно раскрывать нам свой источник информации, то есть сразу реагировать на подслушанное. Но в ситуациях напряженных немцы, пользуясь нашей телефонной неосторожностью, принимали решительные меры сразу. Так, верно, получилось и тут, когда полковой штаб пооткровенничал с форпостом.

Последовал уничтожающий огневой налет. Конца ему, казалось, не будет. Разумеется, телефонный аппарат заглох сразу. Попытки восстановить связь, иначе говоря, соединить порванный во многих местах открытый провод, были безнадежны, и Рональд запретил связисту ползти на смерть. Лейтенант Смирнов, раненный осколком в бок, находился в полубеспамятстве, поили его из лужи. Этой же влагой пополнили кожухи обоих станковых пулеметов. Поспели те как раз к самой немецкой атаке. Ее вполне можно бы отнести к разряду «психических». Правда, здесь немцы не шагали в полный рост с папиросками в зубах, а стремительно рванулись из-за гребня сопки Песчаной и сбегали с пригорка пригнувшись, только кое-где вскидывая автоматы для стрельбы. Так возникли перед русскими две неровных цепочки серо-зеленых движущихся фигурок-мишеней. Оба русских пулемета сработали молниеносно. Ни одна фигурка не успела даже отдалиться от песчаной гряды: все остались почти у самого подножия сопки.

Тут же возобновилась артиллерийская и минометная обработка форпоста. Немцы старательно, прицельно выковыривали минами затаившихся в ямках и углублениях пехотинцев, особенно пулеметчиков. Попаданием мины среднего калибра один пулеметный расчет был уничтожен. Сам пулемет тоже. В распоряжении Рональда оставался десяток боеспособных стрелков и один пулеметный расчет. С этими силами они выдержали три повторных атаки.

После очередного артиллерийского налета погиб наводчик второго пулемета. Управлять уцелевшими тремя-четырьмя стрелками стало бесполезно. Держались они в разрозненных, не связанных друг с другом ячейках и ямках, каждый понимал: дело — к финишу!

Остается подороже продать свою жизнь. В голова Рональда отчетливо, внятно, будто чьим-то чужим голосом, повторялось или, как выражаются психологи, персеверировало одно неприличное словцо, фонетически близкое к блатному словечку «капец».

Роль полкового помначштаба, прикомандированного к наступающей группе, для него кончилась: группы уже не существовало. Осталось теперь выполнить до конца функцию рядового российского солдата, «одиночного бойца», как говорится в уставе...

Раньше, на всех учениях и командирских занятиях он, бывало, выходил отличником на стрельбах и особенно дружил с максимом: знал его норов, быстрее всех разбирал, смазывал и собирал, заботливо набивал сальники, строго соблюдал положенные по наставлению зазоры, и в результате не раз видел свои мишени на доске почета.

Старательно высмотрел он маршрут для броска к пулемету. До него — шагов сорок. Пустился в этот путь, разумеется, ползком. Вжимался в каждую рытвинку, маскировался каждой метелкой болотных трав, каждой вывороченной минами дерниной...

Перекатился наконец в ямку с пулеметом, увидел у орудия чумазого негра с оскаленной пастью и ледяными глазами. Уцелевший второй номер! Он держал в руках конец пулеметной ленты и выравнивал патроны в гнездах. Другим концом лента вбегала в приемное окно максима. Убитый наводчик лежал вниз лицом, чуть в стороне: живой успел отодвинуть тело мертвого товарища, чтобы самому заменить его у прицела. От горячего пулемета шел легкий парок из переднего отверстия в кожухе, наполовину или даже на две трети пустом. Вдобавок, пароотводный шланг вовсе отсутствовал. Пулеметчики, видно, потеряли его, меняя позицию.

— Здорово, друг! Неужто... последняя? — Рональд указал на ленту.

— Еще один короб с непочатой лентой. Да с пол-ленты здесь заряжено.

— Ты — вторым номером был? Вот я к тебе на подмогу и переполз. Наводчиком буду. Сумеешь, коли понадобится, маховичком прицела помочь рассеиванию?

— Еще спрашиваешь! Аль не видишь, сколько мы их тут с Иваном накосили?

— И еще накосим! Какой прицел стоит?

— Три.

— Ну, кажется, опять немец зашевелился! По местам! Внимание! Огонь!

Как только Рональд ухватил рукояти, приподнял предохранитель, нажал большими пальцами спуск и плавно повел смертную струю слева направо, целясь в ноги и в пояс наступающим, напарник его, одной рукой направляя бег ленты, другой взялся за маховичок прицела, у самых глаз Рональда. Мягко, осторожно он крутил взад-вперед маховичок, всего на малые миллиметры рассеивая этим свинцовую струю в глубину строя бегущих, подкашивая задних, когда передние уже валились кто навзничь, кто вперед головами...

Рональд успел осознать, что головы эти — в большинстве — белокурые. Еще несколько одиночных винтовочных выстрелов раздалось с нашей стороны по тем немецким солдатам, кто еще полз вперед или ковылял назад... Рональд с напарником стали менять ленту, но обжигали руки о горячий кожух. И белая струя пара предательски выдавала их позицию, превращаясь в легкое облачко над ямкой-гнездом.

Не одним слухом, а всем телом Рональд ощутил космической силы удар, разрыв, осыпавший задний край выемки. Ноги пулеметчиков накрыло влажной земляной осыпью, острая нитропороховая гарь заполнила легкие, а главное, последние следы воды в отдаленной лужице смешались с грунтом. Остудить пулемет стало вовсе нечем. Мелькнула мысль, что ствол, если случится еще стрелять, должен прийти в негодность. И хорошо — не будет от него немцам пользы! Голова сделалась пудовой, руки не хотели браться за рукояти, сильно тошнило. Смутно осозналось, что снова бьет артиллерия, и опять слово, означающее близкий «капец», откуда-то со стороны, не внушив никакого страха, прозвучало очень внятно. Но в глазах, сквозь прорезь щита, мельтешило там, на сопке Песчаная, что-то необычное, непонятное. И вдруг Рональд Вальдек, еще ничего толком не поняв насчет творящегося впереди, почувствовал, что от него лично ничего больше не требуется... Возникло чувство какой-то освобожденности от груза забот и ответственности. Можно закрыть глаза и отдаться течению реки жизни и времени, и смерти, на волю высшую, освобождающую. Может, это и есть она сама — смертынька наша? Ничего! Не страшно!

Потом он не то увидел, не то вообразил нечто поразительное, совсем неправдоподобное. Очень молодой и стройный, как с плаката, человек в пилотке и новеньких, начищенных яловых сапогах промелькнул слева от ямы, не нагибаясь, в стремительном беге. Потом такая же фигура — справа. Только спина и затылок мелькнули... И пришло полное забытье.

* * *

Он очнулся, вероятно, скоро. Кругом шел громкий возбужденный разговор. Старший лейтенант Иванов стоял на коленях с кружкой чаю у самого Рональдова лица. Тут же крутился полковой врач. Сознание и силы стали возвращаться. Издали Рональд увидел прежнюю позицию полка. Лежал он на открытой площадке, изрытой минами. На сопке Песчаная хлопотали наши. Вдали стреляли...

Оказалось, что подоспели-таки курсанты-пограничники и ударили по немцам так стремительно, что не только опрокинули всю их группировку вдоль сопки, но погнали их дальше, углубились в немецкий тыл на три километра — это было в условиях Ленинградского фронта, на участке под Скворицей-Тайцами, первым тактическим успехом для сводки Совинформбюро!

Часом позже Рональд добрался до немецких позиций на Песчаной сопке. Под нею лежали в беспорядке тела убитых немцев. Ничего более поразительного он не видел потом за всю войну!...

Было их, верно, поболее сотни. И все — будто от одной матери! Высокие, белокурые, чистые, холеные, еще свеже-розовые лица; маленькие породистые головы, сухие, мускулистые, тренированные тела. Какой безумный микрофюрер бессмысленно, упрямо, раз за разом, гнал их на русские пулеметы? Во что превратится человечество, коли вот эдакая германская элита вместе с элитой славянской перемелется жерновами войны, и радостно выпрут на сцену, из африканских, азиатских, американских джунглей новые наследники осиротевшей планеты?

Между тем Рональду тащили пачками документы убитых — бумажники, письма, фотографии, блокноты, солдатские книжки. Он уселся в немецкой землянке и стал сортировать эту бумажную добычу для доклада «наверх»...

* * *

А затем, в последний вечер августа, под угрозой немецких танков и мотопехоты, полк Белобородько, по приказу фронта, все-таки снимался с этих политых кровью позиций и отводился к Дудергофу, Вороньей Горе, Пулковским высотам. Командир полка, хмурый, посуровевший, читал офицерам в сельсоветском доме приказ об отступлении. Особенно подчеркивалась опасность танкового удара по тылам отходящей части. Штаб выделял для прикрытия отхода надежный заслон. И командиром его назначался Рональд Вальдек.

В его распоряжение перешли: саперный взвод лейтенанта Романюка с запасом противотанковых мин, два орудия ПТО под командой лейтенанта Лавриненко, разведвзвод лейтенанта Исаева, два связиста с полевой рацией и, наконец, конный штабной ординарец Уродов. Арьергарду поставили задачей продержаться под любым натиском в течение трех-четырех часов на позиции по левому берегу реки Ижоры, в районе моста между селениями Скворицы и Пудость. Мост был широкий, железобетонный, его надлежало заминировать, а при отходе — взорвать. По исполнении — догонять полк у Дудергофской гряды, где у самого видного ориентира — немецкий двухбашенной кирхи на горе — будет оставлен маяк...

Когда последние полковые повозки выбрались вослед батальонам на дудергофскую дорогу и брошенные линии окопов стали безлюдными, три командира — артиллерист, сапер и пехотинец — обошли свой участок обороны.

Неглубокая Ижора несла свои мутноватые воды среди лесистых низин, направением на восток. Левый берег возвышался над заболоченным правым. Для танковой переправы местность казалась невыгодной, кабы не проклятый мостик, массивный и прочный, как тюремная стена! Поди-ка, заделай под его железобетонную поверхность дюжину противотанковых мин, неуклюжих, громоздких, похожих, б-р-р, на... детские гробики!

Пока командиры шли к мосту, там раздавались звонкие удары металла о камень. Оказывается, шестеро солдат-саперов битых полчаса до изнеможения выдалбливали в бетоне первую лунку-выемку, но углубились всего на вершок. Плюнули, уселись на мосту и закурили. Сказали подошедшим командирам:

— Ни фига его не раздолбаешь! Аммоналом бы или толом!

— Нема взрывчатки, ребята! Велено вот эти мины заложить.

— Может, распатроним их? — предложили солдаты. — Вынем толовые шашки, заложим под опору и рванем?

— Все равно надо будет бетон долбить. Накладным не взять, да и мины ковырять — дохлое дело! Что будем делать?

Решение принял командир группы.

— Ладно, отставить долбежку! Заложим мины в грунт, перед мостом и сразу за ним. А мосту придадим вид, будто он весь минами начинен. Рассыпьте кучками речной песок, прямо сверху, на бетоне, будто мины заложены и присыпаны не очень умело. На случай, если танки все-таки на мост пойдут, установим в ста шагах оба орудия, замаскируем их вон на том бугре и на этом, чтобы целить в лоб и сбоку... Если же танки на мост не пойдут, попробуют форсировать реку, заложим остальные мины в картофельные гряды, слева от моста и дороги. Ибо направо от моста этот берег топкий, а наш откос — крутоват и высоковат для танка. Действуйте, Романюк и Лавриненко!

За каких-нибудь полчаса все двенадцать противотанковых мин были надежно закопаны у моста и в картофельном поле. Оно спускалось отлого к берегу, по левой стороне проселка.

Последнее августовское солнышко ушло за вершины Таицкой лесной дачи. Приготовления были окончены, один Лавриненко еще хлопотал у своих пушек. Артиллеристы развели станины, приготовили бронебойные снаряды, измерили расстояния и углы. Одна пушка готовилась ударить под днище, если танк очутится на отлогом гребне мостовой арки. Вторая должна бить по ходовой части, сбоку.

Лейтенант Романюк, рябой, здоровенный, с богатырскими плечами приказал своим саперам ожидать танки с бутылками горючей жидкости. Одно отделение послал ближе к артиллеристам, на наш берег, другое спрятал в кустарнике, лопухах и крапивных зарослях перед мостом, в придорожной канаве. К ним присоединился и Рональд, тоже с бутылкой КС...

В 19.45 заметили над верхушками леса на фоне заката легкую металлическую конструкцию. Вроде наблюдательной вышки! Она медленно поднималась к небу над кронами деревьев. Минут за десять достигла высоты метров в сорок! Эх нету снайперской винтовки! Снять бы сразу наблюдателя, как полезет! Но появления наблюдателя так и на дождались. Видели наверху лишь какое-то темное пятно — мажет, прибор, может прожектор...

— Не вдарить ли по ней из пушки? — шептали саперы.

— Маскировку утратим, — сомневался Рональд. — Уродов! Осторожно, перебежкой, доберись до Лавриненки, передай: ударить по вышке в случае моего сигнала! Дам два выстрела из нагана! Без команды — по вышке не бить!

Как только Уродов перебежал мостик, из лесных глубин явственно стал слышен нарастающий шум дизелей и тяжелых гусеничных траков. Был уже девятый час вечера, в лесу мрачнело, с болотистых низин потянулся к мосту и тому, возвышенному берегу, белесоватый свиток... Не дай Бог укроет видимость! Начеку ли там артиллеристы? Слышат ли шум из лесу? Будто в ответ — командира Лавриненко:

— Орудия к бою! Заряжай!

Изготовились и саперы. Им предстоит сейчас первыми подраться с танками врага. У всех в руках — бутылки. Нехитрое оружие! Обыкновенная поллитровка, в ней — темно-бурая жидкость, снаружи бутылка охвачена резиновым кольцом. За него заткнуты две большие спички, головки их — с фалангу большого пальца. К бутылке полагается терка-чиркалка. Перед броском надо чиркнуть терочкой о головку спички. Вспыхнет головка — кидай! Либо по смотровым щелям, либо, пропустив танк, атаковать бутылками кормовую часть, где бак с горючим...

Танки шли медленно, с предосторожностями. Звук все нарастал, бил по нервам. Потом блеснул огонек из-за лесной поросли. И показался низкий, приземистый, будто совсем черный краб-гигант, близко за ним — второй, и поодаль — третий, повыше и как будто полегче. У переднего, справа по ходу, горела фара, не по-боевому, а по-походному.

Покинув опушку, танки задержались на месте. До них — две сотни метров.

У головного открылся люк башни. Оттуда высунулся человек в шлеме. Произнес какие-то слова... Резко, гортанно, непохоже на домашнюю немецкую речь в отчем доме.

И так, не закрывая люка, возвышаясь над всем вечерним лесом — ибо Рональд видел его снизу, из канавы, — плыл в стальной своей громаде высунувшийся из башни немец-танкист, неотвратимо двигался к мостику, вероятно, чтобы обследовать его и едва ли ожидая засаду. Ибо немцы прекрасно знали на сей раз, что полк оставил эти позиции: их самолет-разведчик чуть не с полудня висел над Тайцами, и теперь немецкие офицеры верно, уже четко расшифровали все подробности отхода русских с этого участка. И послали танки на разведку. А может быть, это уже и не разведка, а головной дозор!

Вот они, близко! Гусеницы сотрясают земную твердь. Немец направляет в сторону мостика руку с сильным карманным фонарем. Луч света шарит по мостику, кладет резкие тени от малых кучек песка...

— Минайрт![4] — прризносит сверху голос, почти уже над головами людей, спрятавшихся в канаве. Рональд поднес было свою чиркалку к спичечной головке, но чиркнуть не успел! Романюк широкой своей лапищей прижимает лицо Рональда Вальдека к земле, чуть не прямо в крапивную заросль. Их обдает сверху горячим дыханием машины. Пахнуло соляркой, жаром, маслом, гретым металлом... Прямо над ними — корма тяжелого немецкого танка. Он совершает разворот на месте, не доехав до мостика и обеих мин, закопанных перед мостом. Слышно, как танк ухнул в левую канаву и переполз дальше, в картофельное поле. Второй танк, точно повторяя все эволюции первого, перевалил через ров и уже въехал в картошку...

...У Рональда в голове с поразительной скоростью перематывалась кинолента пережитого с самого детства... Экипаж съезжает с мостовой на лесной проселок... Ласково-мягкий ход колес по зыбкому грунту... В телеге... с Катей, Федей, мужиком-кучером... Пристань Дюртюли... Деревня Бурный поток... Господи, помилуй!..

Два внезапных землетрясения, два содрогания планеты почти сливаются в одну космическую катастрофу, непосильную людскому слуху.

Там, за лентой дороги, в прибрежной низине, на картофельном поле что-то продолжало рушиться, скрежетать, тяжко ухать. Сильно потянуло горящей соляркой, черным дымом.

Подорвались оба головных танка. Задний, оставшийся на дороге, развернулся на месте, рванулся к лесу, крутанул башню назад и палил из пушки, пока не скрылся за хвойной порослью. Вслед ему сделала два выстрела и наша пушка из засады.

У головного танка взрывом мины и собственного боезапаса вырвало и отшвырнуло в сторону башню, всю целиком. Черно-багровое, дымное пламя успело охватить поверженную машину с фашистским крестом-свастикой.

Второй пострадал поменьше, но взрывом его опрокинуло набок с малого бугорка. Обе его разорванные гусеницы стлались по полю, и изо всех, казалось, щелей вытекало дизельное топливо жирными струями.

Сапер Романюк чиркнул теркой о спичку и метнул свою бутылку на эти металлические останки. Всех стоявших у танка обдало вмиг таким жарким пламенем, что иные бегом пустились к реке Ижоре. В двух гигантских кострах на берегу догорели за полчаса обе 38-тонные махины, тяжелые танки Т-6 фирмы «Рейнметалл». Рональду все время чудилось, будто ощутим и запах горелых костей, как в Донском крематории...

Группа арьергарда потерь не понесла. Никто не получил даже легкого ранения, а боевое задание было выполнено: группа продержалась на позиции три с половиной часа и выиграла бой с танками. Прорви они наш заслон — туго пришлось бы нашим полковым тылам! Особенно лазаретам!

Надежности ради Рональд оставил у мостика артиллерийского наблюдателя, приказал орудийным расчетам и саперам еще один час оставаться в секрете, сам же, с Романюком и Уродовым произвел последнюю рекогносцировку окрестностей. Осматривали они чьи-то брошенные домики, сараи, оказавшиеся пустыми, подожгли в лугах два больших стога сена и ненароком заглянули за плетневую изгородь — вероятно загон для скота при ветеринарном пункте. Здесь ожидало их зрелище неожиданное: внутри затона, вдоль изгороди, цепочкой стояло пять артиллерийских орудий, знаменитых сорокопяток, явно приготовленных к походному строю, но... в последний миг, видимо, оставленных не произвол судьбы. Кто их тут бросил — угадать трудно! Вокруг не было ни единой живой души.

Что делать? Не оставлять же казенное воинское добро! У группы имелось пять верховых коней, для товарищей офицеров и одного ординарца. Решили, что офицеры пройдутся в Дудергоф пешочком, а лошадки потащат трофейные пушки...

Сборы эти как раз и заняли час. В полной темноте арьергард, пополненный чужими орудиями, тронулся в путь. С отлогой арки мостика через реку Ижору Рональд бросил взгляд на картофельное поле, откуда еще тянуло смрадом. Но уже ничего там не горело. Глянул он и на кромку леса, где под вечер высовывалась металлическая вышка... Там висела над вершинами предутренняя звезда. В лесных глубинах не слышалось ни стрельбы, ни зловещего лязга гусениц...

...Тремя часами позже, уже на свету, у подножья дудергофской Вороньей Горы он докладывал капитану Полесьеву о выполнении боевой задачи.

Командование Ленфронта высоко оценило операцию на реке Ижоре и представило участников к правительственным наградам. Орден Ленина получил капитан Полесьев — представление о его награждении сочинял весьма красочно ПНШ-5 Рональд Вальдек. Получили ордена командиры Романюк и Лавриненко. Медали «За отвагу» достались всем солдатам арьергарда, артиллеристам, саперам, ординарцу Уродову. Никакой награды не получил один участник — ПНШ-5 Рональд Вальдек. Фамилия показалась... несколько странной! И ее из списка представленных сочли за благо вычеркнуть!

Глава пятнадцатая. ЛАДЬЯ ХАРОНА

Вот Стикс, покрытый вечным мраком,

В ладье Харона переплыт...

В.Брюсов

1

Штабной командир Первого полка дивизии полковника Тропинина, давно оправившийся от своей первой легкой контузии под Скворицей и очень желавший верить, что войскам нашим удастся отстоять и Дудергоф, и Пулково, с поникшей головою слушал приказ своего начальника штаба капитана Полесьева о немедленной переброске полка на северный участок фронта, под город Белоостров, где противник уже отобрал у наших войск почти завоеванный нами в 1940 году Карельский перешеек, и должен быть остановлен встречными контратаками хотя бы на линии старой границы. Там спешно приводятся в боевую готовность наши прежние пограничные укрепления, образующие целую полосу 22-го укрепрайона, или УРа. Отбросить маннергеймовцев во встречных боях, прикрыть промежутки между железобетонными дотами, предотвратить их блокировку и захват белофиннами — такие задачи ставил перед дивизией командующий фронтом тов. Ворошилов. Защищать Дудергоф и Пулково будут другие воинские части фронта! Удержат ли?..

Уже начинался сентябрь. На шоссейной дороге полк грузился в трехтонные «ГАЗы» и пятитонные «ЗИСы».

А велась эта погрузка призрачным петербургским вечером с его болотными туманами, звуками затихающей вдали женской поступи на городских торцах, далеким куполом Исаакия над влажными крышами. Со всем этим предстояло сейчас увидеться вскользь и проститься, до проблематичной новой встречи, то ли будет она, то ли нет.

Прости уж и ты нас, крутая дудергофская Воронья Гора с наивно тяжеловесной немецкой готикой на вершине. Покидаем мы тебя на произвол судьбы! Экая печаль-то, яко на небесех и на земли, о, Господи!

Он отыскал машину связистов и уселся в кузове их полуторки вместе с Львом Залкиндом и Арсеньевым. Всех троих волновала встреча с любимым детищем царя Петра, городом-призраком Волошина, Грина, Достоевского, Андрея Белого, Анны Ахматовой, Мандельштама, Гумилева... Ныне городу угрожает такая опасность, какая никогда не нависала над ним за все два с половиной века его истории, начатой волею Петра.

...Стрелой натянутого лука летел под арку Московских Триумфальных ворот Забалканский проспект. Во что он переболванен теперь, сей стрелоподобный Забалканский? Оказывается в Международный[5]. Почему именно он оказался «международнее» прочих улиц и першпектив Петровых, дано ведать лишь его новым боярам — Урицким, Нахимсонам, Володарским и всей прочей более поздней великосоветской знати. Рональд оглядывался на осунувшееся, умное лицо Левы Залкинда и, стыдясь внутренне, подавлял в себе уже в который раз эти рвущиеся наружу мысли... Но почему, почему нынешний российский потомок всех тех поколений россиян, что создали это городское величие, столь равнодушен к наносному, случайному, чужому? Почему народ наш так незаинтересованно, без боли глядит хотя бы на смену вековых уличных табличек с родными, привычными словами названий? Без боли и содрогания сердечного уступает заветные святыни, память об отцах и дедах, память сердца, запечатленную не только в камне, но и в слове? Все уступает: мосты и дворцы, площади и набережные, парки, гордые шпили, храмы, острова! Невежество? Равнодушие? Забитость? Слепота? Заскорузлость души и неутихшая злоба? А может, какая-то слепая вера? Или мещанская страсть к «модному»? Сколь губительна эта равнодушная беспамятность к словам, названиям, стало понятно именно нынче, в грозу. Судя хотя бы по солдатским репликам!

После Московских ворот люди в полуторке, будто сговорившись, молча закурили. Про себя, не вслух, каждый гордился городом, вбирал его в себя, дышал его туманом, страшился за него.

От Технологического института, как бы скользнув по округлому боку здания напротив (где десятилетия спустя учинили вход в метро), свернули на Загородный проспект. Он был многолюднее тех улиц, что остались уже «за шеломенем». Женщины с тротуаров спешили пристальнее вглядеться в проносящиеся мимо ряды солдатских лиц под касками над зелеными бортами грузовиков.

Пересекли Невский (тоже, впрочем, безвкусно переболваненный на манер настенного календаря — Проспект 25 Октября, улица 3 июля). Но не уродства эти помянули, ругнувшись, а поискали взглядом сумрачную, еще прозрачную даль. И в каждом русском сердце аукнулась пушкинская строка о главном символе Петербурга — его Адмиралтейской игле, и впрямь мелькнувшей видением между двухрядья засыпающих каменных громад...

А с Литейного моста приоткрылась вся туманная перспектива Петропавловской крепости за Троицким мостом, и превыше тумана, лишь чуть ниже облаков небесных уходили в зенит на темных канатах серые, округлые тела аэростатов, перекрывая немецким самолетам воздушные пути над городом и вынуждая набирать потолочную высоту, чтобы затруднить им прицельную бомбежку.

Нижегородская... Боткинская... Сампсониевский...

Город остается в тумане, грезить о былом величии, жить своей обреченностью бедствиям, предчувствием небывалых, почти Мистических страданий... Может быть, за грех своего отступничества? Ведь...

От взрыва осела стена

Сносимого Божьего храма...

И правит свой бал Сатана,

Принявший обличив Хама.

Стихи эти Рональд написал дома, в Москве, но они снова пришли здесь на ум при виде жалкого состояния хотя бы Сампсониевской церкви — одной из первых в Питере!

Но Сампсониевский проспект незаметно перешел за Поклонной горой в загородный тракт, некогда Выборгский, и пошли пригороды: Парголово... Левашово...

Уже в густых сумерках машина связистов стала в поселке Песочное у двухэтажного, довольно просторного дома, занятого, как неожиданного узнал теперь Рональд (и, по-видимому, знал заранее Лева Залкинд), многочисленным медперсоналом, почти исключительно женским.

— Думаю, против этого вида связи полковой штаб возражать не будет?! — С такими радушными словами Залкинд приглашающим жестом приоткрыл перед Рональдом дверь. И тут же, чуть не у вешалки, Рональду поднесли стакан с «северным пайком». Пом. по тылу все сулил начать выдачу этого пайка с наступлением холодов. Здесь, в этом доме, «паек», видимо, выдавался авансом и явно с превышением стограммовой нормы!

Сняли шинели, услышали старенький дребезжащий вальс из походного патефона. В большой комнате с завешенными окнами не кружились, а в тесноте толклись на месте танцующие пары. Среди них он узнал прежнего полкового комиссара Гуляева, без шпал в петлицах, но все еще розовощекого и гладкого. Он танцевал с высокой, яркой медсестрой дивизионного санбата, та ласково щекотала ему влажный лоб прядью рыжих волос, щедро распущенных вопреки армейским правилам.

Водочный хмель тяжело ударил Рональду в виски. Он помнил, что сюда, в Песочное, перед рассветом должны привезти следом за дивизией оперативные карты Белоостровского плацдарма военных действий. Ему, Рональду, надлежит отобрать нужные карты для полкового штаба и командования батальонов. Утром рано надо поскорее добраться в местечко Каменку, разведать место для КП Первого полка, нарезать и склеить листы карт и раздать их командирам для обеспечения весьма вероятного встречного боя с наседающими со стороны Выборга и Кексдольма финскими армиями...

Но все это предстояло завтра, потом. А пока... Гм! Можно, вон, расцепить дуэт шерочки с машерочкой и пригласить лучшую половину этого расстроенного дуэта потанцевать с кавалером! Вальсировал он неважно, но здесь, в тесноте, это было не очень заметно. Слегка покружившись с довольно плотной медичкой, он попытался «вытанцевать» ее в соседнюю дверь, откуда деревянная лестница вела во второй этаж. Медичка с приличествующей для данной ситуации дозой сопротивления позволила протанцевать себя не только в этот вестибюль, но и провести в ритме вверх по лестнице, где были полуоборудованы палаты с койками для временного стационара, пока без простынь и одеял, и даже без матрасов, но с пружинными сетками. Две или три двери таких палат оказались уже запертыми изнутри, но одна поддалась. Пара очутилась в шести или семикоечном помещении, и... на дверь был изнутри немедленно накинут толстый крючок!

Правда, пришлось все-таки пойти на риск и на несколько минут оставить даму в одиночестве — Рональд спустился в прихожую за своей шинелью. В ее карманах обнаружились еще и какие-то питерские конфеты, кроме папирос и индивидуального пакета. Спасительная шинель послужила и матрасом, и одеялом...

Еще в предутреннем сумраке Рональд проснулся, дрожа от пронизывающей сырости и прохлады. Закутанный в его шинель с головой и ногами крепко спал его «ангел вчерашний». Пришлось уйти... без шинели в надежде, что на вешалке окажется сходная, от Рональдовой ничем не отличная! Надежда оправдалась! Он ушел в чужой шинели, точно такой же, как и его. Тем временем, на счастье Рональдово, собрался следовать в Каменку и комроты связи, воентехник товарищ Залкинд. Мимоходом они осведомились друг у друга, каковы были ночные переживания, констатировали, что обоим повезло, и разошлись по своим ведомствам в поселке с тем, чтобы выехать в Каменку через час.

Эта дорога Рональду запомнилась тем, что шофер где-то сделал неправильный поворот и погнал автомашину, все ту же давешнюю полуторку вослед другой машине, тоже полуторке, груженной товарами военторга. Сама военторговская продавщица тоже сидела в кузове, ибо среди грузов были два ящика с винами, и она не пожелала довериться надежности брезентового укрытия поверх товаров. Шофер Залкинда был уверен, что машина впереди следует в нужном, белоостровском направлении.

Увы, через четверть часа он замедлил ход и начал подозрительно оглядываться. Чем-то дорога ему явно не понравилась — видимо, он когда-то бывал в Белоострове и понял, что находится на неверном пути. Тут-то и появился над головами самолет с двумя моторами и двойным килем, а главное с фашистскими крестами по концам крыльев и свастикой на хвосте. И хотя солнце еще не поднималось над горизонтом, этот мессершмит-110 так и купался в его первых лучах, еще розовых, взгляду существ земных пока не доступных.

Воентехник Залкинд проявил хладнокровие фронтовое! Он распахнул дверцу автомашины, стал одной ногой на подножку и подавал шоферу негромкие, очень уверенные команды:

— Давай ходу, шибче! Еще прибавь! Стоп! Давай назад, тихим! Ты смотри! Он нас продырявить хотел! Да мимо! Не вышло у фрица! Та-ак! А теперь — вправо — влево — из машины! Марш! Быстро!

Он кинулся ничком в ров, рядом улегся Рональд с белым свертком карт под мышкой. Шофер выскочил по левую сторону шоссе. Грянул сильный взрыв бомбы, почти без предварительного завывания... Взметнулись щепки и куски полуторки. Еще один взрыв ахнул впереди, на шоссе, далеко позади военторговской машины. Та дала полный газ и стремительно рванулась вперед. Финиш ее, как потом выяснилось, был невесел, но и полуторка Залкинда выглядела вроде «Антилопы-гну» после катастрофы. На шоссе дымился кузов, горел мотор, и валялось столько всяких деталей, будто здесь разбомбили полдюжины машин!

— Спасибо, Лева! Вовремя скомандовал! Что теперь будем делать?

Сориентировались по карте, поняли, что угодили на дорогу, ведущую в Александровну и Елизаветинку. По слухам, там стояли наши, но с часу на час ожидались авангарды финнов и немцев. Рональд с Львом Залкиндом зашагали назад к перекрестку, откуда повернули на неверный путь, и обещали шоферу прислать машину, чтобы собрать годные части (уцелели колеса, разбросанные взрывом и сохранившие резину). Когда вышли на белоостровскую дорогу, Рональд остановил мотоциклиста, сел на заднее сидение, подобно девицам, именуемым в Германии острым словечком «Ауспуффмице» (т.е. «кошка на выхлопе»), и в этой непривычной ему позе прибыл в Каменку, где его уже начинали клясть собравшиеся командиры и штабные офицеры Первого полка. В Каменке уже имелся готовый КП. Старый и обжитый! Некогда тут помещался штаб пограничной заставы, недавно стоял штаб полка дивизии народного ополчения, и оставалось лишь приспособить эти большие штабные землянки для нужд нынешних. И только Рональд раздал принесенные карты, со стороны Белоострова тяжко загрохотала, артиллерия.

* * *

Опять в сутках стало либо очень мало, либо уж больно много часов, да и час сделался неровным: один улетал неприметно, едва сверкнув, другие бесконечно тянулись, как на пытошной дыбе тянутся жилы...

В сводках Совинформбюро теперь почти каждый день фигурировали ожесточенные бои за город Б. Рональд и все вокруг него знали, что это — Белоостров. И хотя он сам участвовал в боях за «город Б» с первых часов 3 сентября, когда противник подступил к городу и обрушился на еще не закрепленные позиции первого полка и соседей, — он никак не мог узнать в тексте сводок столь хорошо знакомых, реальных событий. Одни эпизоды до неузнаваемости раздувались, другие замалчивались; цифры потерь и трофеев не имели ничего общего с действительностью. Слова о нашем героизме звучали крикливо и дешево, а злодей-противник выставлялся пьяным, звероподобным, беспросветно тупым, жалким и трусливым. И уж как такая горе-армия очутилась на Неве, Днепре, Волге и Кубани, имея против себя несокрушимую, монолитную советскую силу, вдохновленную гением великого Сталина, — постичь из этих сводок не удавалось и вовсе.

Уютный некогда городок Белоостров долгие годы был немаловажным транзитным пунктом на прежней финско-советской границе, солидно укрепленной нами за два с лишним десятилетия. С переносом границы под Выборг в 1940 году значение белоостровских укреплений упало, их разоружили и законсервировали. После неблагоприятного начала войны их стали снова оснащать оружием и всеми припасам. Эти прежние пограничные укрепления представляли собою систему мощных, долговременных, железобетонных огневых точек, пулеметных и орудийных, способных перекрыть друг друга перекрестным и кинжальным огнем. Притом каждая такая дот била и вполне автономной малой крепостью, рассчитанной на долговременную осаду. Гарнизоны этих точек имели многодневный подземный запас всего необходимого для обороны в условиях полного окружения, да еще могли поддерживать огнем угрожаемую соседнюю точку. Мало того, командование решило усилить этот укрепрайон еще и пехотными, полевыми частями.

С этой целью сюда и была переброшена дивизия полковника Тропинина с головным Первым полком, минометным батальоном, ротой ПВО, ротой связи в авангарде, с задачей отражать пехотные, танковые, авиационные и артиллерийские атаки против любого звена 22-го укрепрайона. Был ему придан еще и компактный танковый резерв — небольшая, мобильная группа тяжелых КВ — для немедленных контратак в случае окружения вражескими мотомехчастями наших дотов, входящих в систему укрепрайона.

С размещением стрелковой дивизии в полосе старой границы все гарнизоны дотов, их огневые средства и танковый резерв передавались в оперативное подчинение общевойсковому командованию, то есть полковнику Тропинину и штабам его полков.

С первых же сентябрьских дней произошло в полку, дивизии и в гарнизонах УРа много событий, немаловажных для хода военных действий на белоостровском плацдарме и для личной судьбы Рональда Вальдека.

Совершил при подходе сюда финских войск крупную тактическую ошибку некто старший лейтенант Смирнов, начальник гарнизона самой мощной из уровских точек, шестиамбразурной дот, замаскированной на городской окраине под неприметный сарайчик или жилой домишко.

Ошибка, а может, и акт трусости или безответственности, была непоправима: командир дот... покинул свою точку, самовольно вывел из нее гарнизон и оставил это важное, центральное укрепление на произвол судьбы. Разведывательные силы финнов не преминули этим воспользоваться, хотя, вероятно, подозревали ловушку, войдя в отлично вооруженную, оснащенную и совершенно пустую железобетонную советскую твердыню. И надолго превратили ее в твердыню финско-немецкую, неуязвимую, неприступную, стоившую нам потом сотен жертв.

И одной из первых ее жертв оказался неосторожный отрядик полковых разведчиков, возглавляемый Ильей Захаровым. Еще не зная положения в городе, они попытались приблизиться к роковому укреплению. Оттуда ударил пулемет... Илью Захарова сразило наповал.

Часом позже капитан Полесьев отдал приказ о назначении Рональда Вальдека на должность ПНШ-2, то есть начальника полковой разведки. Принимать дела было не у кого, да и принимать-то оказалось нечего: в планшетке, снятой с убитого Ильи Ильича, нашлась только схема полкового участка, в неразвязанном с дороги вещевом мешке обнаружены были копии донесений о наблюдениях за противником на прежних рубежах и недописанное письмо жене. Пришлось Рональду докончить его печальным известием... В тот же день потерял он и еще одного товарища, вызывавшего у него искреннюю симпатию: финский снайпер с большого расстояния убил выстрелом в голову (пробило каску в двух местах) комиссара второго батальона, «казаковского Фурманова», старшего политрука Сеньковского. Этого рослого, нескладного, доброго и честного человека долго помнили и долго о нем сожалели солдаты Второго батальона. Смерть была ему предрешена заранее, — почему-то Рональд это постиг с первого взгляда на Сеньковского и испытывал тайное чувство стыда, что подавил в себе это пророческое видение, не сумел уберечь этого славного, совсем не обстрелянного добровольца.

Вызвал Рональд к себе уцелевших полковых разведчиков, одиннадцать разношерстных парней. И оказался среди них живым и невредимым солдат Уродов, хорошо помнивший нового ПНШ-2 в прежних боях. Рональд, потерявший его было при передислокации, немедленно вновь назначил Уродова своим ординарцем. И начал искать ходы, как увеличить полковую разведку, ибо дела ей предстояли серьезнейшие!

В эти дни Ленфронт заменил командира дивизии: вместо полковника Тропинина командование принял генерал-майор Буховцев. Новый комдив сразу энергично принялся шерстить полковую и дивизионную разведку.

На Рональда так и посыпались приказы, оперативные задания, инструкции, запросы... Голова пошла у него кругом, и сутки, часы жизни, так и свистели, уносясь вихрем! Ибо противник, час от часу наращивая силы, вел ожесточенный бой за город, кое-где уже перешел рубежи старой границы, атаковал станцию Белоостров-Товарный, где имелись большие склады, полные всяческого добра. Кто-то, по-видимому из уровских гарнизонов, эти склады поджег и осенние ночи стали почти светлыми в озарении этого огромного пожара. Горели, как выяснил Рональд, в частности, большие запасы манильского джута, оплаченные золотом перед самой войной.

В полку сутками никто не спал. Батальоны яростно сражались врукопашную в самом городе, по берегам реки Сестры и на подступах к станции Товарная. Полковой штаб, разместившийся в Каменке, руководил боями, налаживал тылы и, наблюдая за противником, все более убеждался в серьезности положения: противник подтягивал к Белоострову свежие силы, танки, наращивал все виды огня, а его авиация чуть не круглосуточно висела над полем боя. Советские войска шаг за шагом оттеснялись из города и окрестностей. К 8-10 сентября Белоостров был захвачен целиком, станция Товарная разрушена, в нашем тылу густо засели финские снайперы-кукушки, и невской столице стал реально грозить прорыв с севера, если бы белоостровско-сестрорецкий рубеж обороны не устоял: никаких препятствий врагу между Белоостровом и Ленинградом не было, путь вражеским войскам был бы открыт.

Полк потребовал пополнений, в соседних частях потерь было поменьше.

Но начальство посмотрело на дела иначе: командование Ленфронта решило усилить дивизию генерала Бухощева артиллерийским полком и одним стрелковым полком, переформированным из бывших пограничных частей, отступавших от Выборга. Командовал этим 18-м полком майор Кукотский, Герой Советского Союза, и стал он левым соседом Первого полка. А вот — Второй и Третий полки дивизии были сняты с позиций и переброшены в армейскую группу генерала Федюнинского, в район Невской Дубровки, 8-й ГЭС и Сенявинских высот для отражения яростного немецкого наступления. В те дни Нева несла к морю многие сотни немецких и русских трупов.

Первому полку пришлось скрытно расположиться на оставленных Вторым и Третьим полками позициях и занять участок в добрых 7-8 километрах по фронту. Правым соседом стала к тому же дивизия народного ополчения! Вновь приданный дивизии артполк оказался в подчинении штаба Первого полка, и Рональд Вальдек получил под свою команду группу артиллерийских разведчиков и наблюдателей. Батареи артполка разместились в лесу, впереди полковых тылов, повели разведку, пристрелку реперов и короткие огневые налеты на финские позиции. Те хорошо укреплялись, даже кое-где бетонировались, и все прибывало там артиллерии и минометов.

7 сентября приехал в полк новый комдив, генерал Буховцев, стройный, красивый, молодой, уверенный в себе. Двое суток он провел на переднем крае, вместе со своим начштаба, полковником Евдокимовым. Рональд сопровождал обоих по всему переднему краю, был с ними в батальонах, дотах и на позициях полковой и дивизионной артиллерии. Буховцев, хотя и не во всеуслышание, заметил, что через несколько дней командование Ленфронтом примет генерал армии Жуков. Он, мол, уже изучил положение и требует решительного советского контрнаступления на Карельском перешейке, чтобы отбросить врага от Белоострова — ключевой позиции севернее Ленинграда.

— Так и скажите командирам наших частей в Белоострове, — передал Буховцев личные слова Жукова, — что в их руках сейчас — ключ от Ленинграда.

Рональду Буховцев приказал:

— Товарищ ПНШ-2, готовьтесь к крупному сражению. Введем сильную танковую группу, подбросим вам резервов, огоньку, возможно, даже флот подключится. Ваше дело — обеспечить наступление самыми полными и достоверными данными о противнике: численность, расположение, средоточие резервов, вся его огневая система, все огневые точки, до единой! Усильте разведку.

— Товарищ генерал, разрешите расширить состав моей разведки до роты. На таком участке — по сути дивизионном, я со взводом ничего не сделаю.

— А штаты на роту где взять?

— Разрешите за счет штатов роты ПВО. Там и взвода довольно — ворон на небе считать!

Буховцев задумался.

— А что об этом Белобородько и Полесьев думают?

— Когда узнают ваше задание — должны согласиться!

— Ну, с моей стороны возражений нет! Только уж подберите в эту разведку орлов!

— Будет исполнено, товарищ генерал!

Так, на ходу, рота ПВО была сокращена до взвода, а Рональдова разведка увеличилась до полной роты. Командиром Рональд оставил прежнего комвзвода лейтенанта Исаева, к которому с самого Рыбинска успел приглядеться; политруком — Матвейчука, бойкого и веселого украинца. Состав довели до 200 человек. Жуликоватый, но храбрый старшина, четыре решительных комвзвода — разведка становилась самой лучшей силой в полку. В батальонах только зубами поскрипывали от зависти! И с великой неохотой отдавали в разведку тех, на кого указывал перст Рональда... На рассвете 8 сентября Рональд находился в самой крайней, левофланговой дот (кстати, это слово на передаем крае употребляли не в женском, а в мужском роде, говорили «в левофланговом доте»), с условным кодовым названием «Яблоко». Морской дальномер (увеличение в 38 раз) с выдвижным перископом позволял просматривать из «Яблока» финские позиции километров на десять в глубину. Собственные наблюдения Рональд заносил в журнал и стал требовать того же от уровского артиллериста-наблюдателя. Впрочем, дневные наблюдения давали немного: финны вели себя осторожно, и в поле зрения наблюдателей показывались редко.

А то, что у них там происходит в темноте, Рональд решил разведать сам. Присмотрел 16 добровольцев, отобрал у них все документы, фотографии и даже смертные медальоны, велел всей группе с обеда спать, провел весь день у дальномера в «Яблоке», наметил маршрут для перехода линии фронта, простился о Полесьевым и в наступившей темноте двинулся с группой в свой первый ночной разведывательный поиск. Группа пересекла нейтральное шоссе, за ним — полосу минирования, где саперы-разведчики заранее проделали проходы, и теперь ползли впереди всей группы.

Когда минное поле и мелкий кустарник остались позади, справа, на лесной лужайке стал заметен слабенький, неподвижный, немерцающий свет, голубоватого оттенка. По предварительным наблюдениям, Рональд предполагал там замаскированную минометную батарею.

Прижимаясь к земле, упираясь в почву локтями и коленями, утишали сердцебиение. Старались не шелестеть, не звякнуть, не охнуть. Ползли, беря направление чуть левее огонька, держались кустов и травы, где она стояла повыше. Полученные Рональдом инструкции запрещали ему без крайней надобности ввязываться в бой. Важнее было определить, какие силы противостоят нам на плацдарме? Как они размещены? Какие возможны сюрпризы? Где у противника стыки частей? Как прикрыты эти фланги? Где огневые точки в глубине? Где сосредоточены резервы?..

Огонек впереди оказался слабой лампочкой от электрической батареи. Там что-то очень тихо жужжало — похоже, что заряжались аккумуляторы, И вдруг...

— Кха... кха... рр... Хр-р-р... Кха! — этот стариковский кашель раздавался позади группы. Значит чужие солдаты между группой и нашей позицией... Группа — среди ЧУЖИХ.

Пожалуй, за всю свою жизнь Рональд Вальдек не испытывал такого леденящего душу страха, как от звука этого кашля. Сердце билось так, что финны, кажется, должны бы расслышать! Не расслышали! Группа ничем себя не выдала и ползла дальше, все глубже в чужой тыл. И странно, чем положение делалось опаснее, тем меньше страха оставалось в душах. На смену страху шло некое спокойствие, какая-то внутренняя тишина и предельное обострение всех органов: слуха, зрения, осязания, обоняния.

Достигли огневых и запасных позиций какой-то батареи. Рядом — блиндаж, на ступеньке — дремлющий часовой. Тоже, значит, службу несут... не без нарушений!

За батареей Рональд поднял группу с земли, разделил, как предполагал заранее. В обеих подгруппах имелось по одному солдату-карелу, с грехом пополам говорящему по-фински. Это — на случай нечаянного вопроса или неожиданной встречи в темноте.

Бродили по финским тылам часа три. Воротились без выстрела, нигде не вызвав шуму, тревоги, стрельбы. Выходили у погранзнака №23, у берега реки Сестры, благополучно миновали минное поле, очутились на мысу, что с нашего берега вдавался в их расположение. И еще до света переползли через бруствер прямо в ход сообщения Второго батальона. Кстати, с тем же успехом сюда могла пожаловать и финская разведка! Ибо часовой ушел за огоньком в землянку...

Рональд передал Полесьеву («Ландышу») о благополучном возвращении, улегся в доте под названием «Пуп» и проспал бы, верно, до позднего утра, кабы не разбудил его часов в шесть тихий, какой-то очень уж многозначительный разговор. Четыре военных: один — армянского, второй — еврейского типа, оба других — русские, со злыми бледными лицам наседали на пятого собеседника, лейтенанта, чье лицо было Рональду знакомо еще с Рыбинска. Лейтенант Калинин. Кстати, еще к тому же и Михаил. Тем он Рональду и запомнился!

Лейтенант сильно горячился, доказывал, что держался в Белоострове, на своем ротном НП до последней крайности и получил устный приказ по телефону, лично от командира полка Белобородько отходить на новый рубеж за вокзалом, где окопался весь отступивший Второй батальон Казакова. При перебежке лейтенанта контузило, ротный писарь, я, телефонист сочли его мертвым и оставили на земле, сами же в следующий момент были, видимо, захвачены в плен.

Очнувшись, Калинин услышал финскую речь, но не пошевелился, а потом, уже в вечерней темноте, переполз в воронку от снаряда. Оттуда, вчера ночью, кое-как добрался до своих, примерно там же, где под утро прошла разведгруппа Рональда Вальдека.

Четверо собеседников лейтенанта Калинина придирчиво записывали его слова об оставленных ротой позициях в городе, лейтенант спорил все горячее, бранился и требовал связь с комполка. Затем все пятеро ушли, по-видимому, в штаб — до него было два с лишним километра очень опасного пути.

Рональд не сразу понял, какому роковому событию оказался невольным свидетелем. Ибо четверо военных были работниками армейской прокуратуры, а лейтенант подвергался допросу по поводу «самовольного оставления белоостровских позиций».

Кто-то ведь должен быть виноват в том, что город сдали, хотя командующий приказывал держать его во что бы то ни стало. Приказ-то... опоздал! И Белобородько, по-видимому, подтвердил лейтенанту решение отойти, тем более, что роты фактически уже не было, — солдаты полегли или были вытеснены из своих укрытий.

Ну, а коли кто-то должен быть виноват... Не командиру же полка «гореть»?!

И в полку спешно, задним числом, сочинили приказ письменный, который обелял подполковника Белобородько и чернил комроты лейтенанта Калинина, чья рота все-таки последней продержалась в Белоострове. Вновь же сочиненный приказ гласил, что полк прооизводил перегруппировку и смену частей в городе, и для прикрытия этой смены оставалась на позициях рота Калинина. Он же, злодей, вопреки приказу о перегруппировке сил, потерял управление своей ротой, оставил на произвол судьбы своих солдат — писаря и телефониста и вместо того, чтобы прикрыть перегруппировку, самовольно покинул защищаемые позиции, каковые и были захвачены противником...

Четыре прокурора еще до рассвета оформили протокол, привели его в соответствие с названным приказом, и к утру состоялось десятиминутное заседание военного трибунала. В 9 утра трибунал вынес смертный приговор изменнику и дезертиру, к 10 часам на лужайке в Каменке, близ штаба, выстроили наспех собранных солдат из разных подразделений. Из какой-то землянки вытащили лейтенанта Калинина, с уже скрученными локтями. Пока его вели к строй, он кричал: «Я вас выведу на чистую воду, жулье! Я вам найду виноватого! Я до товарища Сталина дойду!»

Тем временем прокурор-армянин уже успел прочитать короткий текст приговора, а из-за дерева, к которому вели Калинина, выступил оперуполномоченный с маузером. Он очутился позади своей жертвы, в то время как прокурор гаркнул Калинину:

— Молчать!

В тот же миг хлопнул пистолетный выстрел и мальчишка-лейтенант, дергаясь скрученными локтями, лицом вниз полетел на землю. Еще выстрел — в висок, еще раз — в сердце... И чей-то возглас:

— Закопать труп изменника и дезертира!

Когда Рональд, уже не видевший этой сцены, вернулся в штаб, там царило гробовое молчание. У делопроизводителя Александровича то и дело сводило судорогой щеку, он глотал валерианку и никак не мог унять дрожь пальцев, мешавшую ему писать «смертные», адресованные семьям солдат и командиров, погибших в последних боях под Белоостровом. Подписывал эти документы новый комиссар полка Басюков, мрачный и неразговорчивый политработник из Смоленского обкома.

Кстати, семье расстрелянного лейтенанта Калинина делопроизводитель Александрович ухитрился послать нормальную «смертную», извещавшую мать Михаила, что ее сын «пал смертью храбрых под городом Белоостровом».

Комиссар, подписывая десятки справок, не разглядел фамилии, и еще не старой матери лейтенанта не довелось узнать подлинной участи сына.

2

Ночной разведывательный рейд на финскую сторону дал довольно полное представление о силах противника под Белоостровом. Финны быстро создавали тройной пояс полевых укреплений. Впереди — сплошная линия окопов, стрелковых гнезд, ротных минометов, ручных пулеметов. Двести-триста метров глубже — вторая линия из пулеметных дотов, связанных друг с другом ходами сообщения. Еще глубже — полоса бетонных точек для орудий и крупнокалиберных пулеметов, способных поражать танки или наступающую артиллерию. Позади этих укреплений — уже за рекою Сестрой — артиллерийские огневые резервы, полковые минометы, а в промежутках между линиями — позиции батальонных минометов. Этим орудием финны владели мастерски. Что касается танков, то разведка обнаружила их в весьма ограниченном количестве, на закрытых позициях. Вся эта система больше не свидетельствовала о намерении противника развивать отсюда наступление на Ленинград. Видимо, финны априори поставили себе задачей вернуться на свою старую границу, кое-где ее, по соображениям тактики, немного исправить и здесь закрепиться.

Выслушав эти соображения Рональда, Полесьев нахмурился.

—Ты, Вальдек, не зарывайся. Слыхал, что говорил комдив? Противник рвется отсюда к Ленинграду. А мы опрокинем его планы контрнаступлением. Быстрее нанеси в крупном масштабе его огневую систему. Глаз с нее не спускай! И не больно умничай!

ПНШ-2 снова отправился на «передок», к Казакову, откуда было удобно наблюдать за делами противника в захваченном городе. Финны подтаскивали пушки, минометы и пулеметы к окраинным домам. Улицы, накануне мирные, становились рубежами обороны. По нашим позициям оттуда велся непрерывный, жестокий обстрел — воздух выл, свистел и гудел от осколков, пуль и разрывов. Наша сторона вяло отстреливалась. Окраины Белоострова уже сильно пострадали, центр и северная часть — меньше. Сразу за рекою Сестрой, среди красивых сосновых деревьев, виднелись богатые дачи поселка Райяоки. Видимо, туда кое-кто вернулся из прежних хозяев, кого изгнало отсюда наше наступление 39 — 40-го года: из труб вились дымки, в сильный бинокль было видно, что стекла, невзирая опасность, протирают или моют.

Ходы сообщения во Втором батальоне еле-еле прикрывали идущего (а местами так и ползущего) от финских пуль и осколков. Штабные посыльные, санитары с легкоранеными, почтальоны с ППС в Песочном, караульные смены, словом, все, кто имел необходимость пробираться в светлое время в батальон Казакова, ежесекундно рисковали здесь жизнью. По ночам солдаты углубляли ходы и досыпали брустверы. Рональд спешил к себе в штаб отправить донесение в штадив — теперь, при новом командующем, с этим делом стало построже! Уже он достиг догорающих развалин станции Товарная. На миг его охватила дрожь испуга: большой белый кот, с дикими глазами, сидел на трупе какого-то некрупного животного — теленка или овцы — сдирал когтями кожу, доставал мясо, но уже завидел человека, хотел убежать, а кинуть добычу не мог, опасался... Вдруг, мол, этот пришелец унесет трофей с собой!

Через минуту противник пустил, вероятно, наугад, несколько средних мин в район Товарной. Взрывы спугнули кота и заставили Рональда пригнуться. А когда все улеглось, и он глянул вперед, оценивая безопасность маршрута, взору его представилась совершенно, казалось бы, нереальная, дикая картина: из глубины нашего расположения, параллельно железной и шоссейной дорогам двигалась в сторону Белоострова колонна пехоты в черных шинелях, численностью в целый батальон! Даже издали можно было понять, что это — моряки! У Рональда, как только он понял, что картина реальная, перехватило дыхание. Что за сумасшествие? Что за дикая бравада? До финских артиллерийских позиций и тяжелых минометов — полтора километра!

Полковой ПНШ побежал им навстречу, придерживая планшетку и бинокль.

— Колонна, стой! Где ваш командир?

Шагавший сбоку седоусый моряк, по-видимому, старшина или сержант (Рональд не очень разбирался в их чинах) спокойно приблизился и произнес примерно такие слова:

— Мы какое-нибудь начальство здешнее ищем. Сказали, что полковой помначштаба нам где-то тут повстречаться может. Не вы ли будете этот самый помначштаба?

— Да, я ПНШ — по разведке Первого полка. Однако вы-то откуда? А главное — куда?

— Мы — с линкора «Марат». Слыхали, наверно? А следуем в город Белоостров. Имеем задание его занять и там расположиться. Вы можете нам точную дорогу показать?

— Так ведь там — противник!

— Ну, и что же? Выгоним в два счета. И займем. Так нам приказано.

— Где все ваше командование?

Старшина неопределенным жестом показал куда-то за спину.

— Там в районе погранзаставы в Каменке. Комбат Голубятинский, старший политрук Трепалов, адъютант старший и еще разведчик наш, грек Леваниди. Они там военный совет держат с вашим штабом и командованием, а нас покамест послали...

— Белоостров занимать?

— Ну да! Вон тот городишко впереди — это и есть Белоостров?

— Да, район вокзала и южная окраина.

Собеседник Рональда повернулся к строю, напружинил грудь и зычно подал команду:

— Ба-та-ли-он! Разберись в строю! Равняйсь! Смирно! Винтовки, автоматы — к бою! Направлением на город Белоостров — бегом — марш!

Рональд не выдержал. Во вою мочь своего неслабого голоса гаркнул:

— Отставить команду! Стоять на месте! Товарищ старшина! Я вас отстраняю от командования! Батальон! Кругом, марш!

Произошло полное замешательство. Рональд продолжал орать не своим голосом.

— Вы прибыли на боевые позиции нашего Первого полка и поступаете в мое распоряжение. Слушай мою команду! Направлением на Каменку, откуда пришли, шагом марш!

Помогли Рональду финны! В воздухе зашелестели мины, вероятно, случайные, ибо опустошения при огне прицельном могли произойти ужасающие, по сути, могла быть выведена из строя вся колонна. Шесть или семь малокалиберных мин как бы отсекли батальон от пути на Белоостров. Залп был, однако, предостережением немаловажным — разрывы, веера осколков и дымовые облачка подействовали отрезвляюще. Колонна двинулась в направлении, указанном Рональдом.

Его колотил озноб. То, что тут неминуемо произошло бы — бессмысленная гибель сотен необстрелянных моряков, легло бы несмываемым позором на батальонное и полковое командование. Как допустили Белобородько, Полесьев и ПНШ-1 Иван Захаров этот дикий марш для захвата с ходу вражеской твердыни, бдительно охраняемой? Просто не обратили внимания на приказ, отданный несведущим батальонным командованием своему исполнительному старшине?

Когда Ронадьд привел батальон назад, в Каменку, и рассказал в штабе о случившемся, Захаров пожал плечами:

А может, и зря ты их наступательный порыв погасил? Может, и ворвались бы в город? А ты их сразу бояться научил!

* * *

...Воротившись к себе, Рональд встретился с незнакомым генерал-майором, который сидел на койке ПНШ-2 и натягивал сапоги, явно выспавшись «в чужой каюте». Он вежливо представился хозяину койки:

— Генерал-майор танковых войск Иванов! Прошу любить и жаловать! А вы — полковой разведчик? Сейчас с переднего края? Доложите-ка мне истинное положение дел! Я вас слушаю, товарищ разведчик!

Рональд начистоту выложил все. Генерал оживился:

— Да, поторопился полк с донесением «наверх»... Вам, товарищ ПНШ-2, придется тут внести ясность, нечего самообольщаться! Полк по-своему подтвердил старую шутку: никогда так не врут, как после охоты и во время войны!.. А сами вы с разведгруппой находились в те часы... у противника в тылу? Ваши данные и выводы мне уже доложены. Значительных мотомехсил и скоплений техники вы не засекли?

— Не засекли... Но... глубина моего рейда была невелика. За рекою Сестра, позади тяжелых батарей... еще всяко возможно.

— Вчера проявлены и дешифрированы свежие аэрофото. Посмотрите!

Генерал вынул из планшетки четкий снимок плацдарма к северу и к югу от реки Сестры: наш передний край, город Белоостров, за рекой поселок Райаоки и ближние финские тылы, до окраины Райволы.

— Вот танковые позиции, которые вами засечены. А этих — здесь и здесь — вы не заметили. В общем — рассредоточенная по укрытиям рота средних танков, да несколько штук тяжелых. Противотанковых же средств — располным-полна моя коробушка! Велите-ка сообразить чайку, товарищ ПНШ-2 Рональд Вальдек! Откуда у вас эдакое звучное германское имя? Оно придумано искусственно или унаследовано?

— Мой прапрадед юным корнетом артиллерии убит на Бородинском поле, в 1812-м.

— Значит, старинный офицерский род, российско-германский?

— Российско-шведский, как будто...

— Сие уже несущественно... Давайте сравним вашу схему финских позиций с этим аэрофото. Все это — извольте перенести на мою карту. Вам случалось «поднимать» карту для танковой операции?

— Обучен. На занятиях преподавательского состава Инженерной академии. Я там участвовал в работах кафедры иностранных языков, у Владимира Всеволодовича Лунда.

— Прекрасно знаю Лунда! Человек хороший и офицер примерный. Где он сейчас воюет? Или преподает в эвакуации?

— Убит в Царицине, под Москвой, авиабомбой.

Генерал вздохнул сокрушенно.

— Что же, вечная ему память! Отличный был бы штабист! А у вас, товарищ ПНШ, карандаши цветные, «Тактика», чтобы карту «поднять», в наличии? Вот вам еще непочатая пачка, притом, заметьте, чуть не трофейная, довоенная, немецкая! Таких в Военторге нет!

— Наш Военторг, товарищ генерал, сам стал трофеем. Еще до начала боев, при нашей передислокации сюда, ехали мы с дивизионным связистом в сторону Белоострова и с дороги сбились. Впереди шла военторговская машина с товаром и продавщицей. А мы со связистом — за нею! Военторговская, как потом узнали, прямо к финнам в руки и въехала, под Александровкой. А за нашей полуторкой мессершмитт-110 погнался, машину разбомбил, нас со связистом в канаву загнал. Иначе, верно, следом за военторгом и мы бы залетели! Пришлось бы себе пулю в лоб!

Генерал испытующе посмотрел в глаза собеседнику, что-то внутреннее заветное понял и хотел сказать слово ободрения, но в тамбуре землянки послышался чужой голос. Кто-то разговаривал там с телефонистом.

— Это адъютант мой, верно, за мною.

Оказывается, командир полка прислал пригласить генерала к себе в блиндаж позавтракать.

3

«Поднятая» цветными карандашами карта генералу Иванову понравилась. Он велел адъютанту и еще одному своему штабному офицеру сделать с нее штук пятнадцать копий для всех командиров танковых подразделений, участвующих в завтрашнем штурме.

Днем 11 сентября генерал провел с полковым ПНШ-2 Вальдеком несколько часов у оптических труб в двух дотах, «Пупе» и «Яблоке», на западной и восточной сторонах плацдарма.

То, что произошло потом, стало для Рональда Вальдека как бы кульминацией самого понятия войны.

...На туманном рассвете 12 сентября 1941 года скрытно подошедшие танковые силы генерал-майора Иванова — 52 машины (по условиям Ленинградского фронта в начале войны — довольно значительная группа), — заняли исходный рубеж для атаки.

Накануне было принято решение посадить на броню танков роту автоматчиков-десантников с задачей форсировать на танках с ходу оба первых рубежа финской обороны, высадиться с машин на третьей линии укреплений, подавить гранатами гарнизоны главных огневых точек на этом рубеже, после чего двигаться навстречу нашим наступающим батальонам, уничтожая в первую очередь неприятельских минометчиков и пулеметчиков.

Так как единственный, кто практически разбирался в том, где и что расположено у противника, единственный, кто уже побывал в ближнем финском тылу, был полковой ПНШ-2, сам генерал-майор Иванов решил, чтобы десантом автоматчиков командовал товарищ Рональд Вальдек. Ему предложили подобрать и самих десантников, так сказать, на свой вкус и цвет.

Из своей разведроты он отобрал человек 80, кого более или менее знал. Остальных выделили ему комбаты Рахманов и Иванов, понимавшие, какие это должны быть люди. Всех десантников вместе с Рональдом набралось 123 человека...

Командир автоматчиков, Рональд Вальдек, и его ординарец Уродов стояли у тяжелого КВ, где уже занял место генерал-майор Иванов. Башенный люк был еще открыт. Генерал отдавал последние распоряжения.

В 6.00 пошли в воздух сигнальные ракеты. Генерал махнул рукой, и люк его машины закрылся. Рональд забрался на броню, уже заметно вибрировавшую. Пожалел, что ободрал носок начищенного сапога о шероховатую броню танка... За четверть часа до того он велел раздать всей десантной роте «северный паек» и сам выпил стакан единым залпом. Подивился, что голова осталась ясной, зато в теле появилась некая легкость, а в душе — беззаботность. Мог жалеть о сапоге...

Танки были сосредоточены и слегка замаскированы на опушке леска между Каменкой и железнодорожным переездом, в полосе, шириною в двести-триста метров. Позади танков строились для наступления атакующие колонны пехоты. Командовал этой пехотой комбат-1 Рахманов. Танкам и людям предстояло преодолеть метров 800—900 сухого болота, миновать наш передний край, где уже были приготовлены проходы в предполье, причем из окопов должны были присоединиться к десанту главные силы батальонов, сидящих в обороне.

Когда Рональд накануне вечером на военной летучке осведомился, зачем же одной пехотной группе следовать за танками на всем пространстве болота, присутствовавшие комдив Буховцев и генерал Иванов пояснили, что приняли такое решение, чтобы создать у противника впечатление, будто из глубокого тыла наступают свежие резервные войска. На них будет сосредоточен ответный огневой удар противника, и бросок главных сил из окопов сможет внести смятение, рассредоточить огонь и уменьшить наши потери.

...Все мысли и усилия Рональда сосредоточивались сперва только на одном: удержаться на месте, не съехать вниз. При броске машины он ушибся о крюк, приваренный к броне. Переменил позу, вытянул ноги вдоль левого крыла над гусеницей, уцепился рукою за крюк и почувствовал себя увереннее.

Как танки выскочили из леса, он не осознал, но подивился быстроте хода: сливались в рыжеватые, белесые и коричневые полосы, мелькали по сторонам пучки болотного сухостоя, ямы, желтоватые елки, сосенки. Возникла справа еще одна машина, к ее броне прижимался немолодой автоматчик. Он высвободил правую руку и торопливо, быстро крестил лицо. Еще две машины обогнали командирский КВ слева. Людей на них Рональд узнать не смог.

Потом, по резким, коротким содроганиям он понял, что башенное орудие над его головой ведет огонь. В какой-то миг ему показалось, что он видел самый снаряд — улетающее вперед темное пятно. И будто, чтобы напомнить, где он и зачем это все, справа возникло видение горящей машины. Поразительно, что железный, бронированный, грозный с виду танк может полыхать огнем и дымом, как деревянная изба, как ночной костер в лесу...

Но вот руины Товарной станции слева, и совсем близко наши окопы... Накат над траншеей, и там, внизу, вокруг — десятки людей в касках. Срытый, верно, специально для пропуска танка, отвал бруствера. Условный указатель прохода в минных полях. Все заволакивается разрывом вражеской мины, взметенной землей, дымом... Еще одна горящая машина, теперь слева. Солдаты пытаются сбить огонь, тушат его... опять адский взрыв! Неужто конец и нам? Сквозь черный дым танк прорывается дальше. Пулеметный треск. Ух, вверх! Ух, вниз... Это их окопы, траншеи, блиндажи. Мы — прорвались! Мы — среди НИХ!

Когда задержали танки свой бег, как десантники очутились на земле, Рональд рассказать не мог. Но о задаче десанта помнил четко! Автоматчики с ближайших машин тут же атаковали гранатами две пулеметные точки, разметали батарею ПТО прямо на огневой позиции, в широком окопе обнаружили и целиком уничтожили группу минометчиков вместе с двумя орудиями и запасом мин... Тут десантников стали окружать и взяли под точный прицел. Диск Рональдова автомата опустел, лишь в немой памяти пальцев еще некоторое время жило ощущение судорожной дрожи, вибрации оружия. Но куда оно девалось и как, откуда взялась в руках винтовка с трехгранным русским штыком, он, сколько ни старался сообразить, вспомнить не мог. С этой винтовкой наперевес он долго бежал среди разрывов, сознавая, сколь мало здесь своих и все вокруг — чужое, лишь впереди должны быть наши цепи.

И действительно, на бруствере финского окопа внезапно выросла высокая фигура комбата-1 Рахманова. Он было уж замахнулся гранатой на Рональда, но узнал бегущих навстречу и закричал радостно и удивленно:

— Живой, разведчик? Во, молодцы! Давай быстрее в траншею, фиников вышибать!

Рональд первым подбегал к траншее. Не глазами увидел, не умом оценил, но всем телом и душою постиг смертную угрозу Рахманову: внизу, в траншее — серозеленое плечо и рука с пистолетом. Ловит на мушку комбата, пока тот глядит на Рональда!

Отвлекая стрелка, подбегающий заорал что-то дикарское, зверское. Притом, хоть и заняло все это десятую долю секунда, Рональд успел сообразить: этой доли не хватит финну, чтобы совершить полоборота в сторону новой угрозы. И штык с ходу вошел тому меж ребер. Пистолет так и не разрядился.

С той же винтовкой Рональд бежал по траншее, уже из последних сил. Из-за поворота слева выскочил навстречу рыжеватый солдат без шинели, тоже с винтовкой. И тоже не поспел с выстрелом.

Штык вышел из его груди наружу и финский солдат остался приткнутым к песчаной стенке. Обгоняя разведчика, Рахманов крикнул ему восхищенно:

— Ну, ты нынче даешь, однако!

А у Рональда уже подкашивались ноги, и к сердцу подступила тошнота. Он подхватил винтовку финского солдата и краем глаза, сбоку, успел приметить, что у того еще шевелятся пальцы, ощупывают дуло, прижатое к ребрам...

Тут на траншею что-то тяжко надвинулось, сделалось темнее, и ударило в глаза ослепляющее пламя. Мир перевернулся, как бывает в кино. Потом весь этот перевернутый мир заслонило огромное, как небо, лицо ординарца Уродова.

Тут, кажется, и пришло ощущение бестелесности. И будто отнялось совсем другое видение и понимание мира, объятого розовым, просвечиваемым дымом. Некая особенно чуткая струна или звенящий точно луч света, а быть может, прозрачные, мудро озвученные буквы утешительно возвестили Рональду как бы сигнал отбоя. Сигнал, в звуках, цвете и звоне, обещал конец волнениям, начало совсем иной, новой, нездешней и легкой судьбы...

...Он очнулся от жестокой тряски. Его куда-то влекли (потом он понял, что ординарец Уродов тащит его на спине к нашему танку). Он почти вне сознания и мысли смог все-таки ощутить, что человек в шлеме и еще двое каких-то помощников подняли его к башне с открытым люком, потом кое-как спустили, вдоль железных ступеней, вниз. И там он успел отметить остатками сознания, что ему знакомы черные хромовые сапоги человека, лежащего в неживом положении на дне машины, лицом вниз. Этим человеком был генерал-майор Иванов. Но это Рональд понял попозже.

* * *

Наше сентябрьское контрнаступление на Белоостров, имевшее задачей отбить город и отбросить противника за реку Сестру, полным успехом не ознаменовалось.

У наступающих не было должного превосходства в живой силе, огневой мощи и технике. Пехота недостаточно активно поддержала смелые действия танков и десантников, которым удалось на некоторое время нарушить систему огня и привести в замешательство тылы противника.

Однако, заметив нерешительные действия батальонов, финны умело отсекли огнем пехоту от танков, а брошенный в бой резерв — батальон морской пехоты — стушевался и залег под огнем шестиамбразурной дот. Чтобы уйти от позора и ответственности за потерю управления батальоном и невыполнение боевого приказа, полковник Голубятинский, командовавший этой особой морской частью, попытался симулировать ранение. Но кто-то из матросов заметил, как полковник укрылся в кустах и через платок прострелил себе руку. Доставленный в госпиталь, он был там сразу же разоблачен врачами и живым свидетелем, после чего в результате партийного и следственного дознания разжалован в рядовые и послан в штрафбат, где вскоре и погиб. Но это произошло позднее, в самый же горячий, решающий момент белоостровского сражения, бездействие резервного батальона (который по стратегическому замыслу Буховцева и Иванова должен был буквально разгромить деморализованного противника) поставило под угрозу всю сложную, хорошо задуманную и успешно начатую операцию.

И едва ли не тяжелейшим потрясением для нашей стороны явилась смерть самого генерал-майора Иванова, ибо именно этот человек был душою контрнаступления. Гибель его иные называли «глупой». Он презирал мелочное коварство противной стороны, да и самую смерть презирал. Когда, сбросив на второй линии финских укреплений наших десантников, три десятка боевых машин ворвались в город Белоостров, перед ними оказалась городская площадь (вокзал выходил на площадь главным фасадом). Как речки в озеро, впадали в эту площадь шесть городских улиц. Экипажи машин действовали без радиосвязи между собою. Танки замедлили ход, стали рассредотачиваться по площади, а некоторые уже успели завернуть в ближайшие улицы. Генералу это, видимо, не понравилось, он открыл башенный люк, высунулся из башни и двумя сигнальными флажками, как на учениях, стал показывать танкам, каков должен быть дальнейший маневр.

Водитель успел крикнуть;

— Товарищ генерал! Закройте люк! Опасно!

Сам водитель потом рассказывал Рональду после похорон генерала на кладбище в поселке Песочное:

— Я его еще за ногу схватить успел, подергал, мол, нельзя так... И тут он со ступенек и падает, уже неживой. Снайпер его чуть не в упор застрелил, сзади. Там, у вокзала, домик был невзрачный, а на чердаке —снайпер. С десяти-пятнадцати метров стрелял, не больше. Прямо в затылок.

Вернулись из этой операции три десятка машин. Два десятка было подбито на сухом болоте и в самом городе. Подбитые танки удалось впоследствии эвакуировать с поля боя и сдать в капитальный ремонт. Часть из них вернулась в строй. Уже с новыми экипажами. Но и эти новые, в глаза не видавшие генерала Иванова, поминали его как героя.

До конца сентября не утихали бои за Белоостров. Противник энергично оборонялся, но активной, наступающей стороной были русские. Сражавшимся здесь частям и соединениям 23-й армии не хватало, правда, огневой поддержки, танков, авиации, да и сами войска были измотаны в более ранних боях, однако кое-где им все же удалось улучшить свои позиции и нанести противной стороне немаловажные потери. Один итог белоостровского сражения был очевиден: если противник действительно помышлял о броске отсюда «нах Петерсбург», как выражались немцы, то он смог убедиться, вопреки прежним легкомысленным чаяниям, что сопротивление русских будет здесь железным, непоколебимым. И при малейшей возможности русские войска перейдут на этом участке от обороны к наступлению.

Как заноза, тревожила, однако, наше командование шестиамбразурная дот. С окраины Белоострова она активно мешала нашему сентябрьское контрнаступлению, уничтожила тех десантников, кто имел задачей ее атаковать, заставила залечь моряков, выдержала при шестиметровой толще своих стен прямые удары дивизионных пушек и гаубиц.

Было сделано несколько попыток овладеть ею, снова с танками и огнеметами, обещанием наград и вводом в бой коммунистов-добровольцев. Ни одна из этих попыток успеха не принесла. Попробовали ввести в дело заградотряд. Его новый политрук Иван Лобачик при этой операции попал к финнам в плен. Лишь спустя месяц тело его, до неузнаваемости изуродованное, финны бросили ночью на колючую проволоку, в предполье. Политрук был зверски замучен и, по-видимому, проявил большую стойкость. В каждый глаз было вбито по патронной гильзе, на спине вырезана пятиконечная звезда, руки и ноги опалены в пламени костра. Снимок изуродованного трупа обошел всю советскую печать, а четверть века спустя именем замученного политрука была названа одна из окраинных улиц Москвы, откуда он прибыл защищать Ленинград.

* * *

Спустя неделю в полк приехал генерал-майор Буховцев. Полчаса он совещался в командирском блиндаже с Белобородько и Полесьевым. Потом прислал нарочного за ПНШ-2.

...Он был еще на пороге, когда генерал, не ожидая доклада, встал как бы навстречу гостю. Ожидавший разноса Рональд удивился тону генеральских слов. А их смысл не сразу и дошел до сознания.

— Товарищ Вальдек, мне уже не раз докладывали, как образцово вы несете службу Родине! Просмотрев ваше личное дело, я нашел в нем ходатайство покойного генерал-майора танковых войск товарища Иванова о представлении вас к правительственной награде и о присвоении вам внеочередного воинского звания. Кроме того, им лично объявлена вам, товарищ Вальдек, благодарность за подготовку танкового штурма Белоострова. Рад довести до вашего сведения, что командование дивизии уже представило вас, активного участника белоостровского штурма, к награждению боевым орденом Красной Звезды и к присвоению вам воинского звания «старший лейтенант».

— Служу Советскому Союзу! — кое-как выдавил из себя Рональд, охрипнув от волнения. Ожидал он чего угодно, только не признательности своих!

— Я еще не кончил! И продолжаю! Лично от себя как ваш комдив вручаю вам небольшой, чисто символический боевой подарок. Дайте-ка сюда ваш револьвер!

Рональд отстегнул от поводка свой видавший виды наган. Поцеловал его рукоять, как в XIX веке русские офицеры целовали свои шпаги.

— Оружие ваше, которое вы носите с честью, станет отныне вашей собственностью и получит мою дарственную надпись! Через час в мастерской ее навсегда прикрепят к рукояти.

Он приложил к рукояти серебряную пластинку-планочку, точно откованную под размер деревянной боковой щечки. На пластине было красиво вычеканено:

«Ст. л-ту Р.А.Вальдеку за храбрость в бою 23 сентября 1941. Командир Н-ской дивизии генерал-майор Буховцев».

Ошеломленный водопадом начальнического благоволения, Рональд подумал, что, видимо, командование ждет от своего полкового разведчика какой-то серьезной службы. Не деблокировки ли шестиамбразурнной дот? Но торопиться с обещаниями и заверениями он не стал, получил разрешение удалиться к себе в землянку и тут же, на листе ватмана, начал разрабатывать план захвата белоостровской дот.

Вечером начальник боепитания воентехник Павлов принес ему наган с генеральской дарственной надписью. Павлов открыл собеседнику, что вчера, во время операции у Красных казарм генерал Буховцев находился в расположении 22-го укрепрайона, в дот «Яблоко», следил с помощью перископа за всеми действиями и очень одобрительно выразился по адресу ПНШ-2, когда тот тащил сперва на себе, потом волок на шинели тяжелораненого взводного Шевлякова. Ему казалось, что происходило это под очень плотным огнем противника. Присутствовавшему при сем Павлову генерал тут же приказал достать серебряный рубль, отковать пластинку и сделать чеканку...

Ну хорошо, — согласился Рональд с товарищем, — пусть ларчик с наградным оружием открывается так просто. Но ты мне скажи: когда же генерал-майор Иванов успел и благодарность мне выразить, и о награде похлопотать, и к званию представить? Ведь я его впервые в глаза увидел утром 11 сентября. Ну, правда, почти весь тот день мы провели вместе. Потом я карты «поднимал» для его командиров. Утром 12-го пошли уже на штурм — автоматчиками командовал, на его танке сидел, потом вел рукопашный бой в финских траншеях, а его в тот миг и убили в самом Белоострове. Меня тогда контузило, только 14-го кое-как в Песочное добрался, генерала похоронить... Когда же он успел обо мне-то подумать?

— Он не о тебе одном подумать успел. Видно, чувствовал, что из этого боя не вернется. Штабиста вызвал, еще перед самой танковой атакой подписывал наградные и назначения. Сильный был генерал! Вот тут, верно, и тебя не забыл. За час до последнего своего боя!

* * *

ПНШ-2 всерьез решил брать шестиамбразурную...

Попыток атаковать ее с налета, нахрапом, к концу месяца уже насчитывалось до десятка. Финны защищали ее бдительно, активно, и надежды на авось обошлись нам в полсотни жизней. Требовались точные, терпеливые наблюдения, расчеты и немалая огневая сила. По Рональдовым предварительным данным, в доте находилось всегда не менее 9-10 человек, дежурные у амбразур сменялись не в одно время,. покидать дот, видимо, разрешалось лишь по одиночке, скрытым ходом сообщения. Запасы продуктов, снаряжения, медикаментов практически неисчерпаемы. Шестиметровой толщины стены уязвимы лишь для морской артиллерии или сухопутной тяжелой, РГК (резерва верховного командования).

Утром 25 сентября почва одеревенела от сильного заморозка. Бои на Белоостровском плацдарме шли уже чуть потише, наше контрнаступление выдыхалось, но поиски разведчиков, перестрелки, ночные диверсии в тылах и артиллерийские налеты на «передке» все еще сливались в одно ожесточенное, не всегда управляемое единой волей массовое действо. Порой стихийно вспыхивали местные стычки там, где оборонительные рубежи сближались слишком тесно, до какой-нибудь сотни метров. Тогда, как от соприкосновения проводов высокого напряжения, получалось короткое замыкание — с огнем, громом, криком: летели из окопа в окоп мины, а то даже гранаты с помощью самодельных катапульт или гранатометов, и еще пуще летели злобные возгласы и брань. Рональду казалось, что у финских солдат ненависть к русским сильнее, органичнее и непримиримее, чем у немецких.

Рональд оставил в своей землянке нового писаря — Сергея Ломовцева, в недавнем прошлом — студента. Его точно так же, как и Игорька-Ежичку взяли с первого курса: Ежичку — на Финскую, Сергея — на эту, Немецкую. Ежичка воевал уже второй год, Сергей — первый месяц. Что-то общее было между этими мальчишками, может, по причине неуловимого сходства Рональд и взял к себе Сергея. От Ежички пришло в полк сообщение о том, что мама и Федя живут теперь в Котуркуле, близ курорта Боровое. И пришло это сообщение утром 25 сентября, когда Рональд уже отправился в Третий батальон, к Иванову, обсудить план захвата шестиамбразурной...

Вдвоем с комбатом они пробирались к позиции второго взвода восьмой роты, сильно выдвинутой вперед. Оттуда, с запасного ротного НП можно было наблюдать за шестиамбразурной... Впоследствии эту бетонную точку прозвали «дот-миллионщик», имея в виду миллионные затраты то ли на ее постройку, то ли на ее штурм, а может, и миллион кубиков крови, из-за нее пролитой. Навстречу шла, а точнее ползла караульная смена. Рональду не понравилось, что солдаты чрезмерно опасливо относятся к беспорядочному огню противника — щелканью разрывных пуль, глухим взрывам мин, свисту осколков. А тут, как на грех, еще и знакомый, неприятный, прерывистый звук в осеннем небе — натужное дыхание авиамотора...

Немецкий самолет шел низко, курсом на север, казался очень большим. Бомбардировщик-«лапотник», пикирующий юнкерс-87 с его толстыми обтекателями колес шасси. Правда, похоже на лапти. Вероятно, идет из челночного полета, откуда-нибудь из-под Новгорода, клевал, должно быть, Ленинград, теперь близится к финской базе. Скорее всего пуст, отбомбился уже на маршруте. Но как панически испугались этого самолета караульные! Вжались в землю, попрятались по всем щелкам и кустикам, лишь бы не заметил, не спикировал, не вдарил бомбой!..

— Товарищ комбат-три! Старший лейтенант! Почему вооруженные солдаты прячутся от «лапотника»? Покажите им, как надо встречать таких гостей!

Пока Иванов поднимал людей с земли, Рональд и сам выскочил на открытую полянку, схватил из рук солдата карабин и послал вдогонку «Юнкерсу» две-три пули. Еще один бомбардировщик показался из-за растрепанных лесных верхушек.

— Взвод, слушай мою команду! — спокойно и уверенно приказывал Иванов. — Встать! По самолету тремя патронами, залпом! Огонь! Огонь! Огонь!

Люди кое-как привстали, подняли в небо винтовочки, беспорядочно тюкнули раз, два... И повеселели! Проводили воздушных фашистов недобрыми словами, взяли винтовки «наплечо!» и зашагали (уже не поползли!), слегка посмеиваясь, как будто приободренные. Поглядывали назад, на обоих офицеров, спокойно куривших под финскими пулями и осколками.

Бравада? Нет, не бравада! Приходилось учить людей, еще подчас вовсе не обстрелянных, военному хладнокровию, учить их «воевать с головой», помогать им преодолевать животный страх смерти, порой более опасный, чем сами пули, который парализует волю к сопротивлению, заставляет забыть, что в руках у тебя — винтовка.

Нужна бывает, разумеется, и осторожность, особенно близ потаенного НП, где блюсти скрытность подходов и дисциплину движения — закон войны! Здесь «педагогика бравадой» неуместна — открывать врагу такой НП нельзя! Уж очень выгодно он тут сокрыт! Все просматривается!

Увы! Глазастые финны тоже кое-что здесь рассмотрели.

Как только ПНШ-2 закончил ранние наблюдения и вышел из замаскированной траншейки на воздух, дорогу преградил минометный разрыв. Инстинкт сработал: Рональд успел резко кинуться в сторону, но тут-то и открылся снайперу!

...Все его тело болезненно отозвалось на резкий хлопок, острый пороховой дух и тяжкий удар повыше коленной чашечки. Левая нога подкосилась. Падая, он успел подумать, что ногу оторвало напрочь.

Сколько продлилась нирвана, он не знал, но когда снова обрел способность понимать и видеть, сообразил, что ранен разрывной пулей в ногу. Ему уже разрезали брюки выше сапога и колена, сделали тугую повязку. Спросили, способен ли он, опираясь на плечи двоих человек, переступать одной ногой или надо ждать волокуши? Он согласился переступать, втайне пожалел, что заботливый ординарец сам лежит в полковой санчасти с легким ранением ног.

Путь траншеями был мучителен и долог, нарастала слабость от потери крови, тело становилось непослушным, тяжелым, он выскальзывал из рук, сознание уходило, путалось, сказывалась, верно, и недавняя контузия. Иванов тоже помогал вести его, но в неудобном, узком ходе сообщения сам угодил под финскую пулю. Рана оказалась серьезной. Повели теперь уже двоих.

Добрались до ручья под звучным названием Серебряный. Он служил разгранлинией между третьим батальоном Первого полка и батальоном морской пехоты с «Марата». Кто-то вспомнил, что у моряков есть свой санитарный пункт, всего шагах в двухстах. Но... по открытому сухому болоту, на виду финских снайперов.

Иванов терял силы, идти дальше не мог. Подоспели санитары в белых халатах с красным крестом и одной парой носилок. Может, из уважения к красному кресту финики не откроют огонь? Да и выхода не было: оба раненых погибнут без скорой госпитализации!

...На открытом болоте к Рональду вернулось ясное сознание.

Белые халаты — не спасение, а мишень! Он велит носильщикам ступить в русло ручья, себя вести берегом. Русло — каменистое, сейчас под осень, полусухое, кругом — валуны, болотные кочки, сухая трава. Ясно видно финские позиции. До них — шестьсот метров, а до опушки спасительной, где скрыты санитары моряков, — не более ста. Оттуда нас, конечно, видят... Но видят и не только оттуда!

Трое финских солдат покинули траншею и тащат миномет на открытую площадку. Один из них несет и ящик мин, прижимает к животу...

Носильщики почти бегут. Ведущие Рональда тоже, и сам он торопится переставлять здоровую ногу. Впереди — большая меховая кочка, густо поросшая клюквой... Финские минометчики — уже на месте и пустили первый снаряд. Перелет — 50 шагов, направление верно! Солдаты опускают Рональда лицом вниз на кочку, сами вытягиваются рядом. Тут же и носилки с комбатом.

Вторая мина! Недолет — 25 шагов...

Рональду страшно хочется пить. Ягоды — спелые, не очень кислые, прохладные. Он дважды успевает набрать их прямо с куста, полный рот. Сок бежит по лицу. Выныривает из глубин блоковская строчка: «Истекаю клюквенным соком...»

Третья мина шелестит... отчетливый внутренний голос произносит: «Капец».

Взрыв поднимает в воздух чуть не всю моховую кочку. Ощущение космического полета в бездну... Полунирвана. Сквозь нее — тупая боль в скуле, кажется, что она — пухнет, наливается горячим соком... И еще в руке — болячка острая, как от сильного укола иглой... Слух ушел, кажется, совсем, будто перепонки лопнули... Потом ушли и все прочие ощущения бытия. Стало пусто, темно, безмолвно.

...Слух вернулся, как будто, первым. Шелест хвои и чья-то речь. Слова:

— А другого — насмерть. Остался под огнем. Этого принесли еле-еле.

Потом — жадно пил. Позднее — колыхание носилок, запахи аптеки, лица полкового врача и сестры. Где-то видел ее. Та самая, что в Песочном... Она сейчас гораздо ласковее, сердечнее, чем тогда. В руке — шприц, очень большой. Противостолбнячная жидкость. Укол в низ живота. Сильная боль в ноге, в щеке, в левой руке. Еще укол. Боли утихают, но сказать им, этим спасительным людям, слово благодарности невозможно: щека, челюсть — все чужое, рот не раскрывается, стиснут повязкой... Опять муть и нирвана.

Осознал себя в медсанбате. Узнал Яковлеву, комиссара. Что-то говорила доброе, сердечное. Все — очень добры, спокойны и советуют потерпеть.

Потом — опять носилки, их недолгое колыхание, лестница наверх, во второй этаж каменного дома с большими окнами, похожего на шикарную виллу, пропахшую, однако, карболкой и йодом. Операционная... Человек грузинского типа. Слова его:

— Если бы они вздумали вынимать в медсанбате осколок — уже ничего поправить было бы нельзя! Наркоз — общий!..

Рональду удалили минометный осколок, застрявший в челюсти слева. Профессора челюстной хирургии звали Каридзе. Он повторно взял пациента на операцию еще три недели спустя, дав ему поокрепнуть. Обещал, что лицо не исказится от повреждения лицевого нерва, если... Все докторские «если» Рональд обещал соблюдать и исполнял это свято. Двадцатью-тридцатью годами позже он, кроме благодарной памяти о профессоре, хранил на левой щеке лишь небольшой, аккуратный шрам, мало заметный даже для людей близких, знавших, что всех осколков было шесть. Большой и три малых Каридзе удалил, а последние два, прочно засевшие в кости, вышли потом сами, довольно мучительным для Рональда образом, уже в новой его жизни, непохожей на ту, первую...

В госпитале его вскоре стали мучить следователи и дознаватели. Кто-то сочинил донос, будто ПНШ-2 Вальдек расправился со старшим лейтенантом Бардиным... по причинам личной к нему вражды. Один из дивизионных политотдельцев упорно вел под Рональда Вальдека планомерный тайный подкоп. Причиной могла быть безотчетная ненависть к лицу германского корня, либо к лицу корня российского, офицерского. Но тайную войну против себя Рональд ощущал по многим приметам, и собственное будущее в Советской армии, которую он горячо любил, представлялось ему, подчас, отнюдь не в розовом свете! Но участие в решающих событиях войны, службу на ее переднем крае он считал счастьем и честью и готов был драться за эту честь зубами! В конце концов «дело Бардина» было доложено комдивизии. И тот, по докладу генерала Буховцева, наложил на акты дознания такую резолюцию:

«Действия командира Вальдека признать правильными. Дело производством прекратить.» Сам генерал Буховцев, инспектируя госпиталь, заглянул в палатку к Вальдеку, пожал ему руку и обещал, что наградной револьвер с дарственной надписью, сданный в мастерскую боепитания, будет по выздоровлении владельца возвращен ему с выдачей аттестата о личной принадлежности. Медсестрам, слушавшим генерала, Буховцев сказал:

— Вы мне этого офицера поскорее на ноги поставьте!

И в заключение поздравил Рональда Вальдека с тем, что Ленинградский фронт, по представлении дивизионного начальства, присвоил полковому разведчику звание старшего лейтенанта...

...Из всего пережитого в госпитале ППГ-2, развернутого в бывшей даче фабриканта Ралле, среди парковой зелени поселка Осиновая Роща Рональду особенна запомнился такой случай.

Однажды ночью в госпиталь тайком привезли финского военнопленного, раненного в ногу. Кажется, это был летчик-штурмовик. Его требовалось вылечить ради каких-то ценных сведений, которых от него ожидало наше командование. Рональд узнал об этом, потому что к нему стали приходить с просьбами перевести те или иные врачебные предписания на финский или хоть на немецкий язык. По этим предписаниям Рональд догадался, что за таинственный незнакомец спрятан в одной из малых палат и почему туда и близко никого не подпускают. Видимо, тот капризничал и повышал себе цену. В частности, ему разрешили столовый ножик, им категорически затребованный. Этот ножик пленный потихоньку, ночами, точил о раму кровати.

И когда прелестная докторша Елена Сергеевна, общая любимица всего госпиталя, наклонилась над ногою раненого, чтобы сменить повязку, тот ударил ее этим отточенным ножиком в горло. Перехватил ей артерию и голосовую связку. Это было утром, операционная находилась наискосок. Елену Сергеевну буквально в следующую минуту кинули на операционный стол. И спасли. Только голоса ее спасти уже не могли — он остался сиплым и тихим!

Пленного тут же увезли. Вероятно, расстреляли. Может, этого он и хотел? А может, тупо рассчитывал, что, мол, вот хоть одну, да все-таки еще уничтожу! Об этом только оставалось гадать. Госпиталь, конечно, узнал про этот случай и дня три жил им...

Полесьева перевели командиром полка в другую дивизию. Новый начштаба Мишулин прислал Рональду отчаянную записку: «Командиров всех выбило, если можешь — скорее возвращайся в полк, а то я тут один воюю!»

Так, не долечившись, он покинул «виллу Ралле» в Осиновой Роще и ночью вернулся к себе, под самое 7 ноября. Пустынную дорогу из Песочного в Каменку занесло сухим, колючим снегом. Рональд ехал по ней на своем Мудреце, первый раз верхом после ранения, Мудреца сберег ординарец Уродов, шагавший теперь рядом в молчании.

Им встретились подряд три волокуши с убитыми — их тащили в Песочное, к братскому кладбищу. Эти белые фронтовые ладьи Харона и пустынная, заснеженная лесная дорога поразительно напоминали древний Стикс, но спутник Рональда, комсомолец Уродов, едва ли разбирался в древнеэллинских мифах! Он был сейчас отягощен совсем иными, более земными заботами, ибо уже началась блокадная зима, а ему велели поскорее поставить на ноги своего командира!..

Глава шестнадцатая. ВСЕ ВИДЫ ДОВОЛЬСТВИЯ

Предъявитель сего всеми видами довольствия удовлетворен по 30 число сего месяца.

Воинский продаттестат

1

Возвращение после долгой отлучки к однополчанам в дни войны редко приносит воротившемуся одни радости: слишком многих нет, слишком многие далече, изменились порядки, сменилось начальство, все неузнаваемо, недружелюбно, чуждо. Почему-то ушли именно доброжелатели, а те, что смотрели косо, — по-прежнему тут как тут!

Его назначили ПНШ-1, то есть помначштаба по оперативной части, на место выбывшего Захарова-первого. Командовал полком майор Вижель, знакомый еще по рыбинскому эшелону. Вместо Полесьева начальником штаба теперь бесцветный капитан Мишулин. Должность ПНШ-2 никем не занята; Мишулин намекнул сразу, что выполнять обязанности разведчика придется покамест тому же Рональду, как бы по совместительству, а он, Мишулин, будет помогать в делах оперативных, например, со штабной писаниной.

Чуть поокрепнув, новый ПНШ-1 обошел для начала позиции батальонов, приданных частей и соседей, справа и слева. Левый сосед, майор Кукотский, приветствовал Рональда очень сердечно.

Комбаты 1 и 2 остались прежними. И Рахманов, и пожилой Казаков учинили при возникновении на порогах их КП фигуры Рональда по небольшой пирушке — на свет появились вермуты и кагоры из недавних шефских приношений от ленинградских портовиков. Третьим батальоном вместо убитого Иванова командовал незнакомый Рональду капитан Яшин. Но и тот знал: командной должностью своей обязан он тому разрыву мины, что тяжело ранила в лицо Рональда и поразила насмерть комбата Иванова вместе о обоими санитарами. Рональда подобрали моряки-маратовцы на ПРОТИВОПОЛОЖНОМ бережку ручья Серебряного — по-видимому, взрывом его оглушило, ранило и отбросило вместе со всей спасительной кочкой, на ту сторону ручья. Вдобавок, финны тут же открыли по лежащим и пулеметный огонь — у мертвого Иванова оказались пулевые раны, нанесенные, однако, только телу, бренной бесчувственной оболочке, уже покинутой душою храброго комбата.

Наступили вязкие, колючие, предзимние морозы с сухим снегом и жестокими поземками, что сгоняли легкие снежные свеи с оледенелой черной почвы и надували сугробы в каждом затишке — у изгородей, в кустарнике, вдоль заминированных овражков и взлобков. Понемногу стали хорониться в снежных субоях обугленные руины, снегом выравнивались огнестрельные раны земли — воронки от крупнокалиберных снарядов и авиабомб, пожарища, черные кольца остожий — следы горелых скирд и стогов на луговинах и в поле. Только остывшие навек очаги с высокими печными трубами повсюду, куда ни поверни стереотрубу, четко обозначали места спаленного человеческого жилья среди лесных угодий или вдоль железнодорожных насыпей. Когда угасали багряные, к морозам, закаты, эти кирпичные, женской рукой некогда выбеленные трубы взывали к небесам с такой скорбью, что в памяти всех выживших участников войны именно они и остались самыми горестными символами гибели беззащитных.

С той поры при слове «война» Рональду представлялись вечерние картины глубокой, голой и заснеженной, осени, остывшие пожарища, безглавые руины колоколен, мертвые железнодорожные пути и насыпи, а за ними — будто кладбищенские надгробия сгоревшим домам — их пёчные стояки из побеленного кирпича!

В первом же разведывательном поиске Рональду не повезло, финская пуля, рикошетом от камня, пробила ему ремень, шинельное сукно, гимнастерку, и неглубоко, плашмя, ушла под кожу, потревожив старый шов от оперированного аппендицита.

Разведгруппа была сборная, из добровольцев рахмановского батальона. Обнаружив себя в предполье финским стрелкам, разведчики стремительно отступили.

Рана сильно кровоточила, белье и гимнастерка намокли, ноги отяжелели. От боли в животе Рональд чуть не сгибался пополам и не мог держать взятого группой темпа перебежек и бросков. Не знал он еще, что рана его неглубока, опасался потерять сознание и угодить в лапы финским лазутчикам. Среди реденького березового кустарника он велел группе задержаться, нашел для себя временное укрытие в глубокой воронке и велел сержанту, командиру незадачливых разведчиков, прислать сюда, за раненым штабистом, двух санитаров и носилки. Сержант пообещал сделать это немедленно и увел группу восвояси, Рональд остался в полном одиночестве, в двух сотнях метров от финского секрета и в километре от своих.

Всматривался во мрак, вслушивался в тишину.

Вероятно, в наше время полной тишины вообще на земле не бывает, и уж тем более на «передке» войны. Но в те часы вынужденного одиночества раненому человеку в черном конусе воронки чудилось, будто он с головою погружен в бездонное море глухо-немоты. А шорохи и шелесты знаменовали собою подползающие силы зла, совсем как в его детских кошмарах.

Чтобы обрести столь нужное сейчас присутствие духа. Рональд вытащил из планшетки огневую схему противника и стал ее корректировать при вспышках финских осветительных ракет. И сразу осознал, что ему несколько загораживает видимость длинный, темный предмет, сначала принятый им за плашку или обрубок дерева. До него можно было дотянуться.

При следующей вспышке он отчетливо разглядел слегка заснеженный хлястик шинели с двумя пуговками, широкий ремень, сапоги и человеческий лик с правильными чертами, полускрытыми низко нахлобученной шапкой. Окоченевший труп нашего солдата, не замеченный санитарами среди кустиков. Остался здесь, в березняке, видно, от позавчерашнего боя, затеянного комбатом.

Ни малейшего страха перед этим молчаливым собеседником Рональд не ощутил. Напротив, решил даже подтянуть тело поближе к самому краю воронки, чтобы работать над схемой под прикрытием мертвого солдата, вместо щитка или мешка с песком... Сдвинуть его с места оказалось легко — не примерз. Стронулись ноги... Потом, за плечо и воротник удалось подтянуть ближе все тело. Пожилой. Рослый. Семейный, конечно. Вот бы глянули на отца или мужа!.. Тип — северно-русский. Новгородец? Лужанин? Псковской?..

В стороне ударил пулемет. Что-то обеспокоило противника. Вместо одной ракеты загорелись в небе сразу три. Одна спустилась на своем белом парашютике прямо над темной горкой справа. Не горка — подбитый Т-26, верно, еще из тех, ивановских, штурмовавших Белоостров.

Опять все затихло, кануло в зимнюю непроглядность. Но слух еще утончился, внимание еще обострилось. Все казалось, что финны его приметили, могут подползти, взять живьем.

Гранату и наган он положил на спину своему мертвому напарнику.

И впрямь, заметил движение на опушке кустарника, позади танка, справа. Ползут! Шесть фигур в маскхалатах!

Заложил в гранату запал, взвел у нагана курок. Стал рассчитывать: до какой черты можно их допустить? Ближе той березки — нельзя: могут вскочить, взять броском...

Пришло спокойствие, холод в сердце, четкость мысли: первых трех он поразит из револьвера. По задним — метнет гранату, продержав ее до счета «три» в руке... Не удастся — выстрел в висок.

Еще секунда — и головной будет у корней березки...

Вспышка ракеты. Те замирают. Только передовой повернул голову, ясно виден на снежном полотне его профиль... Единственный и неповторимый грузинский профиль! С горбатым носом, похожим на руль! Злой разведчик, сержант Теймураз Цулукидзе, гордость дивизионной разведроты! Оказывается, оперирует на Рональдовом участке, не поставив его заранее в известность! Никогда не был к смерти ближе, чем минуту назад!..

Рональд подает товарищам условный сигнал опасности — легкий стук ногтем по зубам. Шесть голов разом оборачиваются на сигнал...

Часом позже дивизионные разведчики доставляют раненого окровавленного и обессиленного штабиста Рональда на КП Первого батальона. По дороге попадаются им навстречу два пьяных в дым солдата-санитара с волокушей. Комбат Рахманов снабдил их, оказывается, хорошей порцией спирта, для оживления продрогшего ПНШ-1. Носильщики, несколько отдалившись, уселись в волокуше и... взяли пробу!

Теперь, уже в безопасности от финских пуль, они с превеликим усердием уложили Рональда в волокушу, укрыли одеялом и поволокли в полковую санчасть, за три версты. И опять была инъекция от столбняка, и снова направление в госпиталь, от коего Рональд отказался категорически. С полковым врачом договорились наконец о компромиссе: десятидневный отпуск при условии пяти суток постельного режима под наблюдением ветврача Бугрова, у того на квартире, в поселке Дибуны!

* * *

Высоченного роста блондин, мужественными чертами лица похожий на индейца Чингачгука из романов Фенимора Купера, командир ветеринарной части дивизии и большой Ронин приятель, Всеволод Бугров наложил на рану четыре металлические скрепы, сделал дренаж и перевязку. И хотя скрепы были лошадиные, они отменно укрепили шов на животе старшего лейтенанта Вальдека. За пять суток боль смягчилась, рана зарубцевалась и лишь потом, позднее, помаленьку гноилась, кровоточила и беспокоила...

Вообще, ПНШ-1 воротился в строй из Дибунов не в блестящем виде: на щеке — заклеен шов сентябрьский, на животе — ноябрьский. Левая рука все еще перевязана в плече, а главное, не разжимаются челюсти, и жевать пищу почти невозможно. Пострадали и зубы: кроме четырех верхних, коренных, выбитых слева осколком, пришлось пожертвовать еще и здоровым нижним резцом, справа. Хирурги просто выломали его, чтобы на первых порах кормить раненого через резиновую трубку.

Теперь на полковой кухне комсостава Рональду готовили отдельно мягкие блюда, вроде эрзац-котлет, лапшевников или густых кашиц. Ординарец Уродов приносил котелок в землянку, и ПНШ-1 кое-как продавливал еду в рот между стиснутыми челюстями, с правой стороны. Перерезанные мускулы левой щеки от этих упражнений помаленьку разрабатывались, врачи обнадеживали, что через полгода-годик пациент научится нормально есть и свободно разговаривать. Пока же и то, и другое приходилось делать со стиснутыми зубами.

Изредка заглядывал в землянку старый знакомец лейтенант Платонов, настроенный мрачно. Видимо, его высокопартийные, ходящие в правительственные верха родичи не особенно верили в возможность победы советского оружия над германским. Наедине лейтенант все настойчивее убеждал Рональда подумать о его национальных корнях и взвесить преимущества, вытекающие из немецкой, притом аристократически звучащей фамилии. Он, мол, даже слышал, что где-то под германским городом Касселем существует красивый «замок Вальдек», а в романе советского писателя Юрия Германа подобная фамилия, прибавленная к другой, не менее звучной, является как бы эталоном знатности в государстве на Рейне.

Рональд в ответ только криво посмеивался и старался скорее отвлечь собеседника от скользкой темы. А втайне он полагал, что созвучие его фамилий с каким-то немецким графским родом могло лишь утяжелить отцовскую участь. Чуждо звучащее имя и было, вероятно, главным поводом для обвинения Алексея Вальдека! Так же беспощадно органы уничтожали носителей русских дворянских фамилий, за самыми редкими исключениями из этого ленински-сталинского классового правила...

...Ни одному фронтовику не забыть ледяного дыхания той зимы. Она явилась на невские берега 25 октября, а ушла 26 апреля, и все — без единой оттепели. Нева стала в ноябре, и примерно вместе с нею встал и весь Ленфронт. Война сделалась позиционной, траншейной, недвижной. Финны кричали нам насмешливо: «Русска, русска, у тебя сегодня опыть М У С К А (мушка) пропуск!» И действительно, часто они угадывали и пропуск, и отзыв — то ли узнавали от перебежчиков, то ли подслушивали по проводам либо перехватывали радио... От блокадного недоедания жестоко страдала уже и армия (тыловая армейская норма хлеба долгое время была триста граммов, для переднего края — пятьсот). Воевали активно одни разведчики да артиллеристы.

В декабре разведка засекла движение танковых частей от города, в сторону Москвы. Там началось широкое советское контрнаступление. Оно сулило измотанным и поредевшим частям Ленфронта передышку от серьезных немецких наступательных акций. И лишь блокадные тиски немцы сжали со всей жестокостью. Им, как известно, легко удалось еще осенью уничтожить Бадаевские склады — главную продовольственную базу осажденного города. Чисто бюрократическая идея — хранить запасы централизованно — обошлась городу в два миллиона жертв. Официально признано шестьсот-семьсот тысяч погибших от голода граждан. Это был цвет интеллигенции и верхушечный, самый квалифицированный слой питерских фабрично-заводских мастеровых. Людей серьезных и уважаемых, с сильно развитым чувством собственного достоинства, непьющих, положительных, стремящихся к знаниям. То есть людей, к которым мало подходит кличка «рабочий». Официально эта кличка в советской стране возвеличивается и произносится в ораторских выступлениях с придыханием, а на деле, в обиходе житейском звание рабочего в СССР глубоко презирается. Ни один уважающий себя человек не выдаст образованную дочь за рабочего. Носить это звание — удел той низшей категории горожан, что населяет околозаводские казарменные коробки из железобетона, и названа Джорджем Орвеллом «пролами». В разговорах советских граждан это слово редко употребляется, но ни одна номенклатурная чета не возьмет в зятья прола и не пошлет дочь на жительство в эти казармы, хотя большевистская печать, лихие газетчики бодро величают убогие жилмассивы для пролов зримыми очагами будущего коммунизма. Так вот, в ленинградскую блокаду вымерли именно не пролы (ими потом заселяли город заново), а последние остатки старой петербургской интеллигенции и потомственные питерские мастеровые. Люди, некогда в юности, хранившие полочку книг над койкой в общежитии, сознательные трезвенники, читатели Горького и Короленко, спорившие с Толстым и не одобрявшие Достоевского, степенно слушавшие Ленина, Троцкого и Зиновьева, покинутые ими при наступлении немцев и Юденича, но все же отстоявшие город от белой контрреволюции; выдюжившие первые пятилетки, состарившиеся у своих станков и печей и нашедшие наконец смерть от голода или обстрелов в дни германской блокады.

Уже действовала ледовая Дорога жизни через Ладожское озеро — единственная, кроме авиации, ниточка связи с Большой землей. Чем дальше от этой ниточки располагалась часть, тем труднее было справиться с боепитанием и снабжением. Дивизия Рональда держала оборону на самом крайнем северном участке фронта. Все необходимое доставлялось туда еле живыми газогенераторными автомобилями (их звали «чурковозы»), а то и просто волокушами. А тем временем выбыл по ранению генерал Буховцев. Его сменил другой генерал — Мельшин. Почему-то Рональд попал к нему сразу в немилость — видимо, кто-то настучал новому комдиву, что ПНШ-1 Первого полка Вальдек, мол, пребывал в фаворе у комдива прежнего. А это довольно безошибочный способ вызвать недоброжелательство начальства.

И вот однажды... Полковой делапут Александрович отозвал Рональда в сторонку и будто невзначай осведомился, кто давал из полка сведения о подбитых немецких танках и кто, в последствии, опровергал это донесение. ПНШ-1 ответил, что послал донесение Захаров-первый, а опровергал его он, Рональд Вальдек, тогдашний ПНШ-2. Александрович нахмурился и намекнул, что вся вина за ложное донесение ложится на ПНШ-2, ибо дело тогда касалось именно разведдонесения, то есть компетенции полкового разведчика.

— Найди-ка оригинал того донесения, подписанного Захаровым, — многозначительно подсказал Александрович.

Рональд Вальдек стал перерывать копии старых сводок, но... именно этой нужной копии в сшивке не оказалось.

Видимо, кто-то заботливо и предусмотрительно изъял ее из подшивки в отсутствии хозяина. Рональдов писарь подтвердил, что подшивку сводок несколько раз брали к новому начальнику штаба, недавно она побывала выше, у капитана Шнурова в разведывательной части штаба и в дивизионном Политотделе.

* * *

...Еще две недели спустя в полк пришел приказ по дивизии о снятии старшего лейтенанта Валь дека с должности ПНШ-1 и назначении его на должность командира взвода. Лейтенант Платонов же был вовсе отчислен, а в дороге, как поговаривали, взят под стражу работниками государственной безопасности.

Когда Рональд Вальдек явился поутру к командиру полка майору Вижелю с вопросом, какой взвод ему принять, майор оторопело поднял взгляд от разостланной на столе топографической карты и не сразу сообразил, чего хочет от него ПНШ-1. Потом вспомнил о полученном вчера из дивизии приказе, болезненно сморщился и с сердцем отмахнулся от вопрошателя как от надоедливой мухи.

— Ступайте, Вальдек, к себе в блиндаж и занимайтесь, бога ради, своей штабной оперативной службой. Дел у нас в штабе невпроворот, а работать некому. С этим приказом я сам разберусь, посмотрю, как все уладить. Понадобитесь — вызову. Пока пошлите мне Александровича. Помозгуем!

Рональд вернулся к своим схемам и сводкам, заставил писаря и телефониста переписывать боевые донесения, поступившие за ночь, отправил их с нарочным без опоздания... И все пошло по наезженной колее, будто и не было никакого приказа о понижении в должности старшего лейтенанта Р.А.Вальдека.

Морозная зима 41 — 42-го года оказалась щедрой и на снегопады. Финские шюцкоровцы и армейские чины, от рядовых солдат до старших офицеров, стали на лыжи. С нашей стороны не без зависти наблюдали, как финские армейцы устраивают в ближнем прифронтовом тылу соревнования по слалому, а подчас осмеливаются открыто скользить по заснеженным склонам на переднем крае, прямо у нас на виду!

Еще в конце ноября политотдел дивизии обратился к нашим стрелкам, минометчикам и артиллеристам с призывом вести непрерывную снайперскую охоту по врагу с переднего края, неутомимо истреблять вражеских солдат и офицеров, открывать личные боевые счета мести в виде особых книжек, куда надлежало записывать каждого убитого врага, с условием, чтобы факт столь результативного выстрела фиксировался на месте двумя очевидцами и затем удостоверялся командирской подписью и ротной печатью. Снайперскую охоту советовали вести не только с любых стрелковых точек и ячеек на позициях, но и из специальных засад и секретов в предполье.

ПНШ-1 Вальдек зачитал этот призыв в разведроте и разослал по батальонам. В каждом отобрали по несколько хороших стрелков, оснастили их винтовками с оптическим прицелом, стали тренировать в ближнем тылу. Армейские политорганы тоже проявили боевую инициативу — придумали учинить огневой налет по врагу 1 декабря — в годовщину убийства товарища С. М. Кирова. Все подразделения дивизии генерала Мельшина приготовились к назначенному предвечернему часу. Было предусмотрено использовать до четверти боекомплектов снарядов, мин и патронов для кировского залпа мести.

...С ротного НП Рональд Вальдек следил, как черные веера разрывов, на миг озаряемые Снизу багрово-огненными розами вспышек, рушили белизну снежного покрова вдоль финских траншей. Зрелище было ободряющим, смогло поднять несколько павший дух солдатиков-блокадников, но прямой ущерб от кировского залпа был, верно, у противника невелик. Ибо финны сразу после начала артиллерийского и минометно-пулеметного обстрела убрали свою пехоту в блиндажи, а их хорошо укрытые огневые средства быстро изготовились к ответному удару на случай броска нашей живой силы в крупную разведку боем. Противник так хорошо знал наши реальные возможности, что ничего большего, нежели разведки боем, от нас не ожидал, отнесся к огневому валу хладнокровно и даже не усиливал ответной стрельбы. Так все и сошло снова на нет, затихло, побелело и запорошилось...

Начатые тоже с первых чисел декабря действия отборных снайперов (по финскому же примеру) причинили, разумеется, кое-какой вред противнику, сделали его чуть осторожнее. Тем не менее лихие финские лыжники все-таки продолжали чуть не ежедневно совершать свои слаломистские трюки на самых близких к нам склонах, и не было случая, чтобы кто-нибудь из этих смельчаков пострадал от нашего снайперского огня во время скольжения или сумасшедшего разворота.

Глядя на все это, командования возымело благое намерение оснастить лыжами и наши войска. Решили создать особый лыжный батальон для операций в финской тылу.

Стали отбирать лучших лыжников. Их оказалось очень мало. Провели испытания среди всего офицерского состава дивизии. Результаты двух лыжных гонок, на 10 и на 20 километров, проведенных в красивой холмистой местности близ деревни Юкки, в расположении 16-го Армейского стрелкового запасного полка, далеко отставали от великих спортивных рекордов. Среди пятерки победителей обеих гонок оказался и... старший лейтенант Рональд Вальдек. Более-менее сносных лыжников среди солдат подобралось сотни полторы. Чтобы укомплектовать целый батальон, требовалось обучить и натренировать еще не менее трехсот человек, — тогда Особый лыжный примерно сравнялся бы с реальным списочным составом наших стрелковых батальонов переднего края и даже несколько превзошел бы их по численности, ибо иные роты после больших боев в районе Белоострова растаяли до четверти своего штата.

В состав резервных лыжных инструкторов зачислили и Рональда. И все чаще вызывали его руководить лыжной и стрелковой подготовкой учебных групп для будущего Особого батальона.

А единственным практическим результатом приказа о его понижении явилось уменьшение на треть денежного оклада. Вместо 900 рублей он стал получать 600, но попросил Александровича об одном: не уменьшать аттестата семье. Он в свое время распорядился отчислять Кате две трети жалования, вполне обходясь скромным остатком, но теперь этот остаток равнялся нулю. Пришлось кое в чем ограничивать себя на спартанский лад и рассчитывать только на казенный паек.

Продолжалось это положение месяца два, а затем, по невидимому манию чьей-то благосклонной руки ему вдруг стали вновь выплачивать его полное прежнее месячное жалование «в соответствии с фактически исполняемыми обязанностями». И он вновь обрел возможность покупать более избранное курево и брать в столовой какие-то дополнительные компоты и соки, а то и «коммерческие» блюда, изредка случавшиеся за офицерским табльдотом...

Рональд по-прежнему уделял наибольшее внимание полковой разведке, ибо фактически объединял функции обоих ПНШ — первого и второго, то есть по оперативной и по разведывательной части. Подобрал в разведроте толковых, внимательных наблюдателей и сам старался как можно чаще присматриваться ко всему, что происходит «в том стане».

И стал замечать там признаки некоторого благодушия и даже приподнятости, ибо дело шло к дню 24 декабря, сочельнику, Хайлиг Абенд — самому святому, самому заветному вечеру в году для всякой лютеранской души.

Наблюдатели-разведчики сообщали, что почти к самому переднему краю с тылу подъезжают грузовики-фургоны с почтовыми посылками, разметаются от снега дорожки в прифронтовом поселке Райаоки, а в одном из тамошних каменных домиков ведутся какие-то предпраздничные приготовления. Рональд решил, что там, вероятно, будет происходить рождественское богослужение. Он стал пристальнее присматриваться к этому кирпичному домику с мезонином, где еще с осени приметил электросвет из окон. Свет был белый, тускловатый, похоже, что в домике шел внутренний ремонт. Потом в этих небольших оконцах появились мягкие приглушенные отсветы малинового оттенка, пока их не завесили не очень плотными, чуть прозрачными шторами. В стереотрубу эти зашторенные окна казались слабыми просветами среди сосен и остроконечных крыш.

Затем наблюдатели установили, что близ этого дома, на его маленьком, заснеженном садовом участке нередко мелькают женские фигуры, иногда рядом с мужскими. И по прошествии еще трех суток полковая разведка пришла к выводу, что дом с мезонином в поселке Райаоки не что иное, как только что открытый офицерский публичный дом...

Около 18 декабря Рональду довелось выполнить одно особо секретное поручение капитана Шнурова, начальника дивизионной разведки. ПНШ-1 Рональду Вальдеку приказали переправить в тыл противника через наши и финские инженерные препятствия и минные поля советского агентурного лыжника-разведчика. Условия: его никто в полку не должен видеть, вопросов задавать ему нельзя, на оперативную карту этого маршрута не наносить, операция строго тайная. Возвращение разведчика на советскую территорию должно произойти примерно через неделю, в расположение другой части, очевидно, Второго полка, и посему этот вопрос Рональда Валь дека интересовать и беспокоить не должен!

В установленном месте, в полукилометре от Каменки, ПНШ-1 заметил среди сосенок на опушке невысокую фигуру человека в шапке и полушубке. Подошел, развернулся на лыжах, произнес пароль, услышал в ответ отзыв, произнесенный мягким женским голосом. Увидел серые глаза в темных ресницах, чуть выступающие скулки очень миловидного девичьего лица. К сосновому стволу были прислонены новенькие, будто прямо из Стокгольмского магазина лыжи со шведской пестрой этикеткой. Рональд был встречен очень дружелюбной улыбкой, в которой не ощущалось никакой конспирации и тайны! Он поклонился, жестом предложил спутнице тоже становиться на лыжи и даже помог затянуть крепления поверх меховых финских сапожек...

Путь предстоял им немалый, километров, по его подсчету, 18, причем накануне, по приказу Рональда, два сапера-разведчика проверили и расчистили среди лесной чащи проход через противотанковые и противопехотные минные поля, а далее разминировали узкий ход через финское поле. Этот путь начинался от стенки противотанкового рва, по которому надо было предварительно пробраться чуть не ползком, наискосок, пройдя метров полтораста по его дну, уже без лыж, держа их на весу.

Миновав чужое минное поле по узкому ходу-лазу, надлежало, согласно указаниям Шнурова, обойти финские надолбы, преодолеть ползком проволочные заграждения, принять у разведчицы ее русскую верхнюю одежду и проследить, благополучно ли она, уже в финском обличии, доберется до открытой чужой территории.

Весь этот сложный путь был проделан в молчании и окончился для Рональда маленькой неожиданностью, очень ему запомнившейся.

Потный и взволнованный, он запихивал в рюкзак ненужное более разведчице обмундирование — полушубок, шапку, какие-то мелочи... Почти в полной темноте, под хмурым, холодным небом, уже с рюкзаком на спине, он подошел к стройной тоненькой фигурке, напутствовать маленькую героиню последним рукопожатием. А та вдруг охватила свободной рукой его шею и крепко, долго поцеловала в губы, вырвала руку из его горячих ладоней, стала на свои шведские лыжи, легко заскользила по чуть обледенелой чужой лыжне, вероятно, ей знакомой... Рональд протащил свой рюкзак под проволокой, перебрался сперва в нейтральную, потом на родную территорию и вернулся в свой штаб заполночь.

Тем временем Рональдово донесение о хитром домике в поселке Райаоки дошло до начальства армейского. Военный совет армии утвердил решение произвести в ночь на 25 декабря мощный артиллерийско-минометный налет по этому объекту, в надежде накрыть одним огневым ударом целую толпу празднующих офицеров. Командирам средних и тяжелых минометных батарей, всей полковой и дивизионной артиллерии велено было неприметно произвести пристрелку реперов, чтобы уверенно накрыть цель внезапным и точным залповым огнем. Залп наметили на один час ночи. Отпустили на каждый ствол по три снаряда или мины...

Все это и осуществилось в один час ночи на первый день Рождества. В стереотрубах видели, как охваченный пламенем дом обрушился под сосредоточенными ударами артиллерии, но в наступившей темноте невозможно было установить, велики ли у противника потери. Это уж было задачей разведки.

Дивизия приказала: немедленно, ночным поиском, захватить языка!

...Две попытки (далеко не первые!) сделала Рональдова разведрота. Результат обеих попыток: два убитых, трое раненых на нашей стороне. Еще один ночной поиск устроили добровольцы 3-го батальона. Опять неудача. Над Рональдом стали опять собираться тучи — тон капитана Шнурова сделался угрожающим и зловещим.

Успех, неожиданный и, как утверждали злые завистники, незаслуженный, пришел к комбату-два, майору Казакову.

Глухой ночью в его траншею ввалился гость в финской солдатской шинели, с почтовой сумкой через плечо. Часовой увидел его уже в пяти шагах, причем гость пытался протереть запотевшие очки. На окрик часового и клацанье затвора он реагировал слабой попыткой удрать из окопа, но был тут же схвачен выскочившими из ближайшей землянки бойцами. Оказалось, у противника с вечера заблудился, разыскивая тропу к самому отдаленному окопу, солдат-почтальон. Когда днем пытались установить его маршрут по противотанковому рву, минным полям, проволочным заграждениям и ничьей территории, ни один смельчак-разведчик не брался совершить по этому маршруту обратное путешествие к финским траншеям.

Сумка почтальона содержала до сотни писем, вызывавших столь большое и жгучее любопытство у командования, что Рональду было приказано немедленно, лично, под охраной не менее чем двоих конвоиров-патрульных, доставить заветный трофей к начальству, в Песочное, куда за ним тотчас прибудет автомобиль из штаба армии.

Пока Уродов седлал лошадей, Рональд вытряхнул на свой рабочий стол все содержимое сумки, конечно, уже перерытой в батальоне. Увы, все до единого письма, открытки и квитанции были на финском. Рональд имел об этом языке самое смутное представление. Приходилось, не солоно хлебавши, расставаться с эдакой находкой, таящей, возможно, драгоценные сведения именно для переднего края. Ибо там, в штабах высших, в политотделах и газетных редакциях интерес к этому материалу будет чисто политический — ведь западная военная цензура мягче нашей и едва ли вымарывает жалобы из дому так же беспощадно, как цензура наша. Именно так оно потом и оказалось: Совинформбюро впоследствии еще года полтора печатало в сводках выдержки из этих финских писем, да и наш, дивизионный политотдел тоже использовал их для агитации в батальонах и ротах. Жены и сестры финских солдат-окопников очень откровенно описывали свои военные невзгоды и, в частности, нередко жаловались на поведение немцев в городах Финляндии: мол, пока вы, мужья наши, там воюете за немцев, сами они тут пристают к нам, финским женщинам! Разумеется, такие женские жалобы были находкой для политотделов нашей армии?..

...Еще не начинало светать, когда Рональд отослал восвояси обоих своих конных провожатых, Уродова и патрульного, а сам доложил дивизионному опердежу о прибытии. Дежурный с завистью покосился на добротную финскую сумку и сразу повел ПНШ-1 Вальдека в блиндаж комиссара дивизии.

— Разве товарищ Денисюк уже встал?

— С вечера не ложился. Партсобрание затянулось, потом был курьер со срочным пакетом из политотдела армии, а после полуночи только и разговору было, что о вашем «языке»... Будто ваша полковая разведка захватила в ночном поиске финскую почтовую автомашину! Верно это?

— Хм... Почти верно... Комиссар у себя один сейчас?

— Капитан Шнуров у него. Да еще какая-то фря в шинельке приперлась, ну прямо-таки рвется к комиссару лично. А тому не до нее нынче, сам понимаешь — ждут тебя с трофеем! Тут орденами пахнет!

В сенях блиндажа, обшитых строгаными досками, сидел при керосиновой лампе с заклеенным вдоль трещины стеклом телефонист у аппарата, а напротив него, у другого торца того же столика, примостилась на табуретке женская фигурка в шинели и серой шапочке. Рональду сразу почудилось что-то знакомое, но не вмиг озарило его, что перед ним — та самая карелочка-разведчица, кого он дней десять назад провел лесом через свои и чужие минные поля, к переднему рубежу финской обороны...

Имеет ли он право сейчас показать, что узнает ее? Кто их там знает, этих агентурных разведчиков и все тонкости обращения с ними!

Лишь когда оперативный дежурный ушел к себе, а телефонист чем-то отвлекся, Рональд поймал взгляд серых очей, послал им тайную приветственную улыбку и получил ответную. Очень ясно вспомнил последний миг их расставания, и от всей души порадовался, что она цела, благополучна и сейчас вне опасности...

Однако вид у нее был усталый, да еще с приметами нетерпения — мол, зачем держат меня здесь так долго, так бессмысленно? Ведь у меня новости ОТТУДА! Час от часу теряющие актуальность?

Дверь из внутренних комнат резко отлетела — сам комиссар толкнул ее ногой и возник на пороге — осанистый, дородный и грубый мужчина в серо-голубой шинели лучшего английского сукна, подаренного королем Георгом для обмундирования высшего советского комсостава. Папаха комиссара доставала до дверной притолоки — ему пришлось чуточку пригнуться, выходя в сени.

Тут произошло нечто вовсе неожиданное, дико несуразное.

Комиссар сразу обратил внимание на сидящую девушку, по-видимому, понял, кто это. Но реакция его была невероятна!

Он резко обернулся к шедшему сзади капитану Шнурову, начальнику дивизионной разведки, и внятно, во всеуслышанье, пробасил:

— Шнуров, зачем ты ко мне в блиндаж эту шпионку затащил?

Девушка, как только осознала сказанное, взвилась с места и рванулась к выходу. Капитан Шнуров, болезненно подхихикивая, пытался превратить Комиссарову выходку в подобие милой шутки и забормотал нечто утешительное — дескать, вернитесь, Хелла, вернитесь, товарищ комиссар изволил просто... сострить! По-своему, по-рабочему!..

Разведчица взлетела вверх по лесенке и бежала, должно быть, себя не помня, мимо политотдельского дома. Снег так и скрипел под ее сапожками.

— Разрешите догнать, товарищ комиссар! — взмолился Шнуров. — Ее вызывают нынче в Разведотдел фронта. Есть телефонограмма... Как бы она там чего не ляпнула... хи-хи-хи...

У Шнурова был такой тон, каким слабодушные мамаши заискивают перед избалованным, капризничающим чадом.

— Ну, давай, давай, — бурчал комиссар, видимо, что-то сообразив, — там у себя хоть целуйся со всей этой кодлой, но ко мне сюда — не води! Ведь говорил тебе уж про это... Здесь им вынюхивать нечего!.. Вы, товарищ ко мне? По какому вопросу?

Это относилось к Рональду. У комиссара Денисюка абсолютно отсутствовала память на лица. Он не узнавал никого, даже если накануне долго беседовал с человеком.

— ПНШ-1 Первого полка, старший лейтенант Вальдек! Прибыл по вашему приказанию с трофейной сумкой, отобранной у задержанного финского почтальона!

— А, ну-ну! Давай сюда, побачым, подывымся! С содержанием знакомился?

— Никак нет, товарищ комиссар! По-фински не понимаю. Не розумию!

Комиссар нахмурился сурово.

— Что же это, у тебя в полку ни одного карела нету, что ли? Надо было подготовиться к докладу мне заранее... Когда взяли «языка»?

— В один час ночи, товарищ комиссар.

— А сейчас — пятый! Можно было бы успеть и подготовиться! Донесение, как был взят «язык», составил?

— Привез донесение из батальона. Комбат составил...

— Давай, показывай!

Товарищ Денисюк долго читал про себя, шевеля губами, казаковское описание на полутора страничках, «как был взят» заблудившийся финский почтальон. В этом документе комбат Казаков все же не удержался в сфере фактов и слегка ударился в фантастику — написал, что почтальон при аресте оказал отчаянное сопротивление, отстреливался, кого-то ранил. Ничего этого не было и в помине! Однако, такая слабая доза фантастики только разозлила комиссара. Он развел руками и простонал зычно:

Ну и дубье! Твою мать совсем!.. Такое дело не умеют подать как следует! Взять взяли, а толку-то при таком донесении?! Тьфу! Где тут выпячена наша заслуга? Как отражено моральное состояние наших героев-бойцов? Никак? «Языка» мы взяли благодаря отличной политподготовке, благодаря воспитанному в массе пламенному патриотизму, смелости, самоотверженности!.. А вы, штабной командир, такое аполитичное донесение везете в вышестоящий штаб, даете ему зеленую улицу! Нет в вас никакой гордости за родную дивизию, никакой смекалки военной нет... Мать вашу... совсем!

Наверху сильно захрустел снег, прошелестел и затих около самого блиндажа легковой автомобиль. На миг брызнули в ночь и тут же погасли фары.

— Вот, уже прислал машину штаб армии! А мы так ничего и не знаем о содержании трофейной сумки... Это ваша недоработка, товарищ старший лейтенант! Видать, нерадиво служите, как я понимаю!.. Можете быть свободны!

* * *

...У Шнурова, уронив локти на стол, открыто, по-девичьи, плакала разведчица Хелла. Ее шапочка свалилась на пол, волосы слегка растрепались, она что-то бессвязно произносила, а Шнуров держал у ее лица стакан воды и нерешительно покушался погладить непокорную прядку светлых кудрей. Вошедшего Рональда она сразу узнала, сбивчиво, с заметным акцентом, заговорила:

— Как смеет комиссар говорить про меня такое слово? Разве я — шпионка для него? И вы думаете, в первый раз слышу? Нет, у нас везде такое отношение к этой работе... Почему вы ему не объяснили, почему никто не может меня защитить перед такими, как ваш комиссар?..

В блиндаж заглянул шофер армейского автомобиля.

— Кто тут еще со мной ехать должен? Давайте в машину, побыстрее?

Девушка машинально глотнула воды, вытерла слезы и вышла за шофером. Напутствуя ее, Шнуров что-то пытался втолковать, убеждая, вероятно, не принимать близко к сердцу грубую шутку товарища комиссара. Как он преуспел в этом и что рассказала Хелла в разведотделе армии, Рональд не выяснял впоследствии, зато вот что он услышал от начальника дивизионной разведки, когда тот, проводив машину, воротился в блиндаж. Оказывается, разведчица Хелла только нынче ночью благополучно перешла фронт, как и намечалось, в расположении Второго полка дивизии генерала Мельшина. Шнуров успел расспросить ее лишь наспех, но услышанное было ценно. В частности, удалось несколько уточнить потери противника от снайперского огня и наших артналетов. Особенно эффективным был подготовленный Рональдом налет на «хитрый домик».

Все подтвердилось: и Рональдова догадка, и предполагаемые результаты операции. Благодаря точности предварительных наблюдений, правильному расчету, скрытной пристрелке реперов и отличным попаданиям, сосредоточенный залп почти полностью разрушил здание, куда собрались не только финские, но и германские офицеры, приглашенные на праздник из глубокого тыла. После артиллерийской атаки и пожара, из под руин здания было извлечено 24 тела финско-немецких офицеров и двенадцать женских останков... Притом похоже, что откопали еще не всех...

Уже при свете дня Рональд отправился восвояси. Темные предчувствия его томили, да и не первый день? Отношение комиссара Денисюка было отчетливо недружелюбным — верно, с фамилией Вальдек он ассоциировал что-то нехорошее! Угнетало полное бессилие, абсолютная невозможность доказать этим политотдельским людям, что Рональд Вальдек... такой же советский патриот, как и они сами, и не отягощен никаким грехом, кроме звуков своей нерусской фамилии! Ах да, впрочем, лежит еще на совести... папина судьба! Увы, формула о сыне, якобы не отвечающем за отца, была чистой пропагандой, совершенно не подтверждаемой в реальной действительности. Да еще как отвечает! Всей собственной судьбою, всей жизнью...

Его дорога шла на северо-восток, и в глаза ударил из-за края облаков ранний солнечный луч. Лес по обе стороны дороги «Стикса» был старый, еловый, темно-синий. Нетронутые сугробы таили минные противотанковые сюрпризы, чуть отклонись в сторону. Вот место, где были расстреляны жулик-почтарь, и его подручный. Они, при доставке почты из Песочного в полки, курочили (т.е. вскрывали) пакеты, подозрительные насчет денежных вложений, столь частых в письмах солдатам... Деньги матерей, жен или сестер жулики извлекали, вскрытые письма тут же сжигали. Их уличили на месте, дознание провел Рональд, отпереться им было невозможно. Почтаря-сержанта и его подручного приговорили к расстрелу, а солдаты потребовали, чтобы казнь совершилась на месте преступления, там, где горели письма родных. Над этим, слегка занесенным метелью кострищем, обоих заставили стать на колени и принять смерть на глазах выстроенных вдоль опушки однополчан. Кажется, это был единственный из десятков расстрелов, когда эти однополчане искренне одобряли приговор и его исполнение...

В своем блиндаже Рональд был встречен долгим телефонным звонком — телефонист возился с дверным запором, впуская хозяина в его берлогу. Звонили из казаковского батальона. Оказывается, финны выставили утречком крупный картонный или фанерный щит, лицом к русским окопам. На щите, оклеенном белой бумагой, был грубыми линиями изображен почтовый конверт, с маркой в правом верхнем углу и подобием солдатского почтового адреса, нанесенного черной краской.

Поперек всего двухметрового «конверта» Щла красная надпись:

РУС! ОТДАЙ!

Когда щит был водружен над финским бруствером, наступила вдруг тишина на фронте целой роты, а может быть, и батальона. И в этой тишине вдруг заревел целый хор финских солдатских голосов; ритм этих ревущих звуков был таков:

У... О-A... О-О... У... О-А... 0-0-0...

Наконец, как следует вслушавшись, наши наблюдатели разобрали, что финны кричат по-русски:

Рус, отдай письмо! Рус, отдай письмо!

У Рональда Вальдека защемило сердце от этого крика и щита... Эх, кабы у нас в политотделе сидел не Денисюк, не Костенко... Письма, предварительно перефотографированные, можно бы вернуть! Вот был бы эффект! Сколько друзей приобрела бы Россия этим несложным актом зримого человеколюбия. Можно бы обыграть тут и пролетарский интернационализм, от коего война оставила один звук, и советский гуманизм, да мало ли что! Но не с Денисюком об этом толковать!..

Что же до судьбы самого почтальона, то ей не позавйдуешь!

Болезненный очкарик так окоченел, продрог и обморозился, что суровый майор Казаков, тщательно скрывавший свое человеколюбивое и жалостливое сердце, велел ротному санинструктору оказать пленному первую помощь и без промедления везти в полковую санчасть. Ибо у пленного начался жар с ознобом, а к тому же и приступ какой-то неудержимой икоты, сотрясавшей все его тщедушное тело, наподобие эпилептического припадка. В состоянии полубеспамятства его уложили в санки. Солдат-возчик и ротный санинструктор укрыли больного пленника тулупом и повезли в Дибуны. По дороге их остановил опер Крамаренко, уже спешивший к месту происшествия, т.е. поимки «языка». Опер проводил группу до санчасти, убедился, что в пленнике искра жизни еле теплится и оставил его на сутки в покое, под надежным присмотром. Врачи спасли его от смерти. Дня через три его повезли дальше, куда-то в разведотделы армии или фронта. По слухам, от этого «языка» толку получилось мало — у себя на переднем крае он был новичком, недавно мобилизованным в глубоком финском тылу...

2

С чувством неопределенности — и общей, и личной, — проводил ПНШ-1 Вальдек роковой, 1941-й, и встретил на дежурном посту первые секунда Нового, 1942-го. Угнетала мысль о бедствующей в Казахстане семье, о неопределенной участи Ежички по скором окончании Сумского артиллерийского училища, о собственной фронтовой судьбе... Окопная война и мало активные боевые действия в Первом эшелоне, думалось ему, весьма и весьма способствуют оживлению действий в эшелоне Втором, особенно по части бдительности!

После Рональдовых осложнений с политотделом и комиссаром дивизии можно было в любой час ждать подвоха, неприятностей и прочих практических проявлений этой самой бдительности...

И покатился тихо начатый год, очень снежный, морозный, остро напряженный на центральном, Московском фронте. Еще в декабре туда оттягивались из-под Ленинграда военно-воздушные силы и танковые войска. Так, хотя и в ожидании неприятностей, январь и февраль минули для Рональда спокойно.

...Уже в преддверии весны, мартовским утром старший лейтенант Вальдек сидел в землянке майора Казакова за разостланным листом топографической карты полковых позиций, в 25-тысячном масштабе. ПНШ-1 помогал комбату нанести на карту оптимальное решение учебной тактической задачи, ниспосланной дивизией для очередной командирской штабной игры по теме: «Действия батальона при деблокировке дотов в условиях химического нападения».

Майор Казаков, человек храбрый и военачальник решительный, никогда, на Рональдовой памяти, не терялся на поле реального боя, но опасался, по недостатку грамотности, сражений застольных, учебно-теоретических; на сей случай, уже не впервой, попросил он Рональда решить задачу во вкусе начальства и красиво нанести это решение и легенду к нему на карту.

Они уже кончали дело, когда снайпер-наблюдатель Петров, родом сибиряк-таежник, явился с батальонного НП №1 доложить о некотором оживлении у противника. Там, на пространстве между первой и второй сплошными линиями траншей, копают новый котлован или ров. Ветром доносит глухой шум землеройной машины и командные слова.

Казаков убрал карту с решенной задачей и пошел на НП. Рональд же, тоже несколько обеспокоенный свежим донесением, решил понаблюдать за противником с помощью перископа-дальномера из ближайшего уровского дота «Пуп».

Встретили его в доте, как всегда, приветливо, сразу освободили место у перископа, сообщили, что, действительно, с рассветом стали заметны у финнов какие-то новые фортификационные работы на узком участке: по-видимому, к переднему краю ведут дополнительный ход.

Рональд взялся за прямые рукояти прибора и стал вглядываться в утреннюю мглу. До работающих финских солдат было 625 метров, дальномер позволял видеть светлые пятна лиц, взмахи лопат. Работы уже приблизились к первой траншее. Похоже было, что. сперва канавокопатель проложил новый ход, а теперь солдаты зачищают его лопатами.

Чуть поодаль от работающих появилась в поле зрения Рональда еще одна заметная, характерная фигура. Довольно полный, но туго затянутый в верхнюю зимнюю униформу командир резко выделялся среди финских рядовых, в их обычных мягких шапочках-кепи с длинными козырьками и прижатыми к тулье наушниками, ибо командир был в офицерской фуражке, украшенной золотой эмблемой. Его темно-синий мундир со светлыми, тоже, верно, золотыми пуговицами несколько напоминал покроем старинную офицерскую куртку-венгерку.

Командир этот, видимо, не совсем довольный ходом дела, поднялся на бруствер свежеотрытой траншеи и стал что-то показывать рукою своим солдатам-саперам.

В этот миг слабенько тюкнуло со стороны русского переднего края, и финский (а возможно, и немецкий) командир нелепо взмахнул обеими руками, странно и неестественно извернулся всем телом на месте и уже бездыханным мертвецом свалился в ров.

Финские солдаты в окопе тут же спрятали головы, а те, что находились наверху, попадали в снег и тоже быстро перекатились в ход сообщения.

ПНШ-1 Вальдек уже вознамерился было оставить свой наблюдательный пост, как там, у места гибели начальника работ, финны поставили стоймя и укрепили на бруствере 3 — 4 метровый шест-флагшток, а через минуту на этом флагштоке развернулось на ветру черное траурное знамя. Дуновение ветерка слегка оживляло его складки...

Рональд кинулся к полевому телефону.

— Казаков? Я из «Пупа»! Все видел? Кто из твоих снайперов снял того финского шюцкоровца? В синем мундире?

— Да тот же снайпер Петров, сибиряк, что нам докладывал. Я разрешил — он того на мушку и поймал. Заметь, первым же выстрелом?

— Хорошо! Поздравляю! Буду докладывать о вас наверх!

В полковом штабе трубку взял комиссар полка товарищ Васькин, давно сменивший разжалованного Гуляева, но покамест ничем замечательным себя не проявивший!.. Рональд доложил ему о происшествии.

— Молодец Петров! Он — член партии?

— Не знаю, товарищ комиссар. Он... стрелок хороший!

— Если еще не член и не кандидат, пусть подает заявление. Рассмотрим! А что там у финнов сейчас делается?

— Ничего не видно. Попрятались все. Только траурный флаг развевается.

Голос в трубке прямо-таки поперхнулся от волнения.

— А вы чего смотрите на это безобразие? Снять его немедленно! Вы мне за это лично отвечаете? Поняли, старший лейтенант?

— Понял, товарищ комиссар. Доложу исполнение!

ПНШ-1 снова связался с батальоном по телефону и опять припал к дальномеру. Минуты три-четыре царила полная тишина, мирно белели снега, сосны роняли с опущенных, отяжелевших лап снежные подушки.

Потом заработали наши пулеметы, станковые и ручные. Верно, не меньше тысячи пуль тысячью невидимых трасс скрещивались в одной точке, пока древко не надломилось. Траурный стяг дрогнул и плавно лег на снежный откос. Он чернел там неясным пятном еще некоторое время, но поднимать его на древко никто уж более не пытался.

Кем был убитый снайпером финский командир, выяснить в точности так и не удалось. Но армейская разведка утверждала, что это был инженер-генерал, личный друг Маннергейма.

Если эта книга когда-нибудь увидит свет — может быть, участник войны на финской стороне припомнит этот случай под Белоостровом и откроет читателям полное имя и должность убитого. Русский снайпер Петров получил от комиссара полка поощрительную грамоту и пачку дорогих папирос марки «Герцеговина флор». Как известно посвященным, эту марку сам товарищ Сталин предпочитал прочим сортам папирос!

...Большой неожиданностью для всего офицерского состава полка, а тем более для его политических органов, был переход на сторону противника целого стрелкового взвода из Первого батальона. Глубокой ночью двадцать два русских солдата (в том числе два отличных сапера) и сам командир взвода лейтенант Смирнов преодолели минные поля и проволочные заграждения перед Первым батальоном, обошли секреты и сдались финнам.

Через несколько дней Смирнов обратился «с того берега» к своим бывшим однополчанам с весьма эмоциональной радиоречью. Спрятанные в финских окопах радиорупоры несколько ночей подряд громко транслировали русского оратора. Говорил он об офицерской несправедливости к рядовым, о политотдельском засилии, доказывал, что выигрыш войны только усилит бесчеловечный режим в России, о жестоких расстрелах фронтовиков за преступления высшего и среднего начальства, о голоде в советском тылу и дурном снабжении фронта, о бессовестных прерогативах высших офицеров и политотдельцев, о евреях-комиссарах, газетном вранье и жутких грядущих репрессиях, если режим коммунистов в России удержится у власти, продлит колхозный строй и бесправие народа. Со ссылкой на финское командование он сулил воем добровольным военнопленным доброжелательную встречу, интернирование, хорошее питание и отправку в те районы, откуда военнопленный взят в армию, если эти районы находятся ныне под германо-финским командованием. Надо сказать, что Смирнов произвел своей речью немалое впечатление, ибо вскоре последовало много арестов среди рядовых и младших командиров, а политотдел фронта предложил дивизии принять немедленные агитационные контрмеры. Кстати говоря, после Смирнова выступал какой-то финский чин на ломаном русском, читал бездарные стишки вроде «пригай русский мужичок, пригай, пригай на Восток!» или в подобном духе, а заключил свою речь весьма недвусмысленной угрозой, прямо назвав две фамилии русских командиров, коим нельзя рассчитывать на пощаду в случае финского пленения. Как ни странно, одним из этих офицеров был назван Рональд Вальдек, вторым — майор Кукотский, командир 18-го полка, левого соседа Первого стрелкового...

Рональд внутренне подивился такой ненависти к нему со стороны почти неизвестного ему лейтенанта Смирнова, из-за чьей отрицательной характеристики он, видимо, и полупил столь суровый финский приговор! Рональд втайне почувствовал себя даже скорее польщенным этим радиоприговором (он дал себе заранее зарок — ни под каким видом не очутиться живым в неприятельских руках) и довольно веселым тоном поздравил по телефону Кукотского с оказанной ему радиочестью. Тот ответил несколько смущенно и тоже, видимо, недоумевал, чем заслужил столь острую ненависть лейтенанта...

Ответные пропагандистские акции последовали скоро. В полк приехали художник Гальба и поэтесса Ольга Берггольц, женщина большого таланта, с лицом прекрасным и измученным. Художник очень быстро написал целую серию карикатур-плакатов с двух-трехметровыми фигурами Гитлера, Маннергейма, Таннера и острокомическими силуэтами финских шюцкоровцев. Плакаты Гальбы, выставленные перед фронтом полка, и радиотексты Ольги Берггольц вызывали с финской стороны шквальные огневые налеты. Значит, задевало за живое!

* * *

Внезапным лучезарным светом среди серых сумерек ворвалась во фронтовые будни Рональда Вальдека радостная весть из глубокого тыла: Катя сообщала, что после четырехлетнего следствия, заключения и переследствия дело их общего друга, горячо ими обоими любимого Винцента наконец пересмотрено. Один из столпов мирового востоковедения, профессор, член-корреспондент Академии наук, Константин Адамович Винцент возвращается к научной, литературной и педагогической деятельности.

Как впоследствии узнал Рональд из собственных рассказов Винцента об этой полосе жизни, следственное начальство, напутствуя профессора к полосе новой, настойчиво повторяло:

«В случае чего — вы понимаете нас? — ЛОКТЯМИ! Локтями действуйте, Константин Адамович! И немедленно звоните НАМ!»

Он же постарался... поскорее забыть этот спасительный телефонный номер!

Тогда, весной 42-го, на фронте, благая весть о Винценте была первым достоверным сообщением о воскрешении из мертвых, об исходе из Аида, обратном переплытии Стикса! И касалось все это не военного человека, а видного гражданского лица! Ибо до тех пор слышно было лишь об отдельных случаях возвращения в строй из тюрем и лагерей старших офицеров, крупных военачальников, например, Рокоссовского.

Процессом выборочного возвращения в армию из небытия, в пропорции — один воскрешенный Лазарь на сто заживо погребенных, — руководил не кто иной, как Лаврентий Павлович Берия, близкий к Сталину человек, заменивший Ежова на капитанском мостике чекистского корабли призраков. Самого Ежова расстреляла еще до войны: сделавший свое дело 37 — 38-х годов, мавр должен был уйти, чтобы кровавый след тянулся в истории лишь за нам одним.

Это, разумеется, не удалось Сталину. Ибо муза истории достаточно быстро разобралась в том, чью волю вершил этот, быстро промелькнувший на сцене и тут же списанный в расход, малопривлекательный и невыразительный персонаж сталинской эпохи — «железный нарком» Ежов.

Он принадлежал к сталинскому сонмищу изуверов, злодеев и ничтожеств, что было настолько искусно подобрано «вождем народа» в состав покорной ему правящей камарильи (именуемой ленинским еще словом «ПОЛИТБЮРО»), что сонмище это, уже в начале 20-х годов не постеснялось ощерить оскал против умиравшего старого вождя, когда он предложил Центральному Комитету РКП(б) снять Сталина с поста Генсека. Новый вождь вышел победителем из этого поединка воль, а достиг он победы только тактикой насаждения в Политбюро серых, злобных, покорных ему и не рассуждающих ничтожеств, всех этих Ворошиловых, Молотовых, Андреевых и т.п. Сталин вязал их круговой порукой, тасовал, как карты в пасьянсе, иных приносил в жертву молоху власти, мало кого держал возле себя подолгу и проверял их верность так, как это во всем мире практикуется среди бандитских шаек и тайных мафий: тяжестью поручаемых каждому террористических деяний, проще — количеством крови, пролитой во славу его... Именно так заслужил себе место за столом Политбюро и нарком Ежов!

Неожиданный военный удар, коварно нанесенный по сталинской России германским фашистским фюрером, заставил правительствующую мафию в СССР чуть-чуть отойти от своего основного приема: «Бей своих, чтобы чужие боялись!» Ибо пришлось кое-кого из «своих», изрядно, до полусмерти уже избитых, вытащить из-под спуда и выпустить против обнаглевших «чужих».

Сталинским властителям, при всем их дремучем невежестве, не позволявшем не только оценивать по заслугам, но даже хотя бы элементарно осознать пользу Винцентов, Волошиных, Вальдеков-старших, Вавиловых, Королевых, — пришлось внять голосам западных союзников и собственных иных советников и вернуть из тюрем и ополченческих дивизий уцелевших там, случайно недобитых Специалистов: ученых, военных, производственников. Долгая практика замены их выдвиженцами, мягко выражаясь, себя не оправдала, тем более, что выдвижение преимущественно осуществлялось перед войной, и в первые ее годы чисто по-чапаевскй, путем присвоения ротным коновалам докторских степеней, званий и функций. В 30— 40-х годах сталинские выдвиженцы брались преимущественно из сержантов охраны, конвойных войск, отличившихся оперативников или из недоучек-гимназистов, безграмотных политработников, нахватавшихся верхов партактивистов, начетчиков из ИКП. За три-четыре года первые, т.е. чекисты-охранники, превращались в генерал-лейтенантов войск госбезопасности, вторые — в академиков и институтских директоров. Примеров — тысячи, от Абакумова, Меркулова, Круглова, Деканозова до Поспелова и Суслова, равно как и всех прочих, им подобных мафианских фигурок на жуткой сцене сталинского политического спектакля, в его театре теней и марионеток.

Рональд Вальдек себя в те времена, разумеется, до таких мыслей не допускал, хотя кое-какие намеки лейтенанта Платонова понял и запомнил, внешне виду, однако, не показывая. Где-то в глубине души он и сам все это подспудно чувствовал, но сберегая душевного равновесия ради привычную идеологическую дисциплину, как на том настаивали Катя и товарищ Германн. И более всего он думал о судьбе Родины, России, коли одолели бы фашисты нашу армию, какова бы она ни была после сталинских «чисток». Он испытывал физическую боль при каждом шаге назад, от сознания, что вот, часом позже, наступит на эту полянку сапог ЧУЖОГО солдата, что вот эта сосенка перестанет быть НАШЕЙ, а дом с наличниками и коньком сгорит от вражеской зажигалки. И чтобы действенно противостоять врагу-фашисту, надо просто радоваться освобождению из тюрьмы Винцента и не думать о мафиях и круговой поруке...

...Трижды посылали Рональда с поручениями в город и даже далее, по Ириновской ветке до Борисовой Гривы и Осиновца, встречать пополнение из-за Ладоги.

Город был трагически прекрасен, мистичен, сказочно-легендарен, эпически высок и горд. О нем потом много написали, но для всеобъемлющего образа нужна бы лира Пушкина либо Лермонтова! Как отчетливо ощущалась здесь «роль личности» в истории градостроения! Вот он, Петр, а рядом — его архитектор-зачинатель — синьор Трезини. Вот достойная Петрова наследница — Екатерина, вот и самый одаренный из коронованных создателей Северной Пальмиры — император Александр I Благословенный, с его поразительной чуткостью к пластической форме, вкусом к гармонии ансамбля... А вот их великие зодчие, воплощавшие воистину царственный замысел Санкт-Петербурга — суховатый, как пушкинская проза. Росси, Захаров, Баженов, Бренна, Маттернови, Старов, Растрелли, Тома де Томон, удачливый Монферран, выросший здесь из везучих учеников до высот подлинного мастерства... Только загораживает сейчас всю эту царственную красу града Петрова длинный серый, в маскировочных разводах корпус линкора «Октябрьская Революция», ошвартованного у Дворцовой набережной, в соседстве с Сенатской площадью... Трассы его пулеметных струй гаснут в небе разноцветными точками и тире, во след вражескому самолету-разведчику. Незабываемо!

...С наступлением весны утратила злободневность идея Особого лыжного батальона. О том, что впереди — по меньшей мере еще одна военная зима, русский человек склонен забывать. Тем временем где-то в высших партийно-советских сферах рождалась новая государственная идея — создание НАЦИОНАЛЬНЫХ войсковых частей, чтобы придать военным действиям против оккупантов еще и характер национально-освободительного движения, в дополнение к народной партизанской войне, целиком организованной Москвою в немецких тылах, куда Москва засылала руководящие партизанские кадры, оружие, боеприпасы и прямые директивы.

Оказывается, приказ о национальных частях в дивизию уже поступил и хранился в секрете. Александрович показал его Рональду. Говорилось в нем о советских военнослужащих происхождения латышского, литовского, эстонского, немецкого, польского, отныне подлежащих отсылке в вышестоящие штабы, на предмет формирования особых национальных дивизий...

— Как бы это и тебя не коснулось, — сказал Александрович. — Впрочем, мой тебе дружеский совет: не держись ты за этот полк! Нигде тебе хуже не будет, а лучшее — может быть, и найдешь!

— По паспорту я — русский, — угрюмо отвечал Рональд. — Никуда от своих не поеду. Еще в самом деле в немецкую часть попадешь. Только этого не хватало! Черт-те что!

— Брось! Я уже справлялся в политотделе. Неужто ты наивно веришь, будто и в самом деле наши позволят чужим националам воевать нашим оружием за свои интересы? Хватит для этих националов места и в трудармии, и в... лагерях! Видимость одна будет, просто политики ради! Вот посмотришь! Там одни наши ребята будут, вроде тебя! Разве что из Иванова сделают Иваницкого, из Борисова — какого-нибудь Борисовского, а вот тебя и переименовывать не треба! Мой совет тебе: готовься и не тушуйся! Политотдел уже весь списочный состав под микроскоп взял. Ищут кандидатов в прибалтийцы! Ну, а коли не веришь мне и надеешься здесь зацепиться, тогда отличись так, чтобы по всему фронту загремело!

— Чем отличиться-то? Как?

— Ну, уж это тебе самому виднее! Какого-нибудь генерала, финского или там германского, живьем поймай и в политотдел представь... Ха-ха-ха! Нет, кроме шуток, пока ты цел и жив — соображай, за кого тебе лучше сойти, за латыша либо эстонца, коли в немцы записываться неохота. Только чур, молчок? Ничего ты от меня не слыхал, понятно?

И Рональд стал готовиться. Но не в эстонцы и не в немцы, а в... герои! Чтобы замолкли голоса недоверчивых в политотделе. Итак, либо грудь в крестах, либо — голова в кустах! Увы, все операции январские и февральские особенной славы участникам не принесли, хотя были они отчаянными и крайне рискованными.

Так, в январе Рональд и морячок-лейтенант из черноморских греков, тоже подвергнутых гонениям, злой разведчик морбата Леваниди, вместе продумали разведывательный поиск через Финский залив, с выходом на берег в тылу противника, у Териоки. Дивизия дала «добро» плану.

Группа Рональдовых пехотинцев и моряков-маратовцев Леваниди действовала совместно, четко, решительно, сумела заминировать участок финской шоссейной дороги и залегла у обочины, чтобы подстеречь обреченный автомобиль.

Грузовик с боеприпасами минут через десять проследовал на быстром ходу, подорвался, загорелся и произвел переполох во всей округе. Пока рвались горящие в кузове мины и пулеметные ленты, разведчики захватили оглушенного финского солдата и поволокли к морю, однако поднятые по тревоге финские солдаты береговой обороны с двух сторон отрезали отступление. Разведчики потеряли одного матроса убитым и двух пехотинцев ранеными. Их тоже потащили в обратный путь.

Часть залива, где предстояло отступать русским, была свободна от торосов, и по этому открытому пространству помчались наши белые призраки в маскхалатах с двумя волокушами. Одного раненого тащили под руки. А за группой пустились вооруженные автоматами конькобежцы-шюцкоровцы.

Не сдобровать бы никому из разведчиков, в том числе и герою этого повествования, если бы ситуацию не поняли на Первомайском форту! Наши артиллерийские наблюдатели следили за этим ледовым побоищем, и, как только финны стали настигать разведчиков, орудия форта открыли огонь.

Вымахнули, среди снежной пелены, водяные фонтаны. Темные воды хлынули прямо под ноги преследователям, угрожая им гибелью. Те отступили спешно, а разведчики, под огневым прикрытием из форта, без новых потерь воротились на родные берега. Правда, взятого «языка» не удалось оживить: будучи в тяжелом обмороке, он, видимо, задохнулся или скончался от контузии.

Другую операцию в том же роде, с несколько измененным маршрутом, предприняла разведрота дивизии, которой командовал лейтенант Панов. Операция имела для него лично печальные последствия, и отнюдь не из-за неудач оперативных. Напротив, его разведчики захватили даже портфель с какими-то документами, оброненный финским курьером-мотоциклистом при попытке к пешему бегству... Однако Панов нарушил после этой, предельно утомительной разведки, строгие правила блокадной снабженческой дисциплины: по возвращении в Песочное выдал участникам похода двойную порцию северного пайка и усиленный, чуть не тройной ужин.

Следователь прокуратуры получил своевременный сигнал об этом незаконном пиршестве водкой и лапшой с мясом и начал строгое расследование (автор этих строк полагает, что Панов непредусмотрительно забыл пригласить на свой лапшевный банкет дознавателя и следователя). Следователь проявил такое усердие и так грозно составил обвинительное заключение, что запахло штрафбатом, годов эдак на пять или на семь! И лейтенант Панов, имевший 19 лет от роду, получил от своих вышестоящих благожелателей примерно такой же практический совет, какой Александрович высказал Рональду Вальдеку: мол, соверши ослепительный подвиг! Чтобы гремело по фронту! Победителя, мол, уж не осудят!

Все это Рональд, друживший с Пановым с рыбинских времен, хорошо знал и сразу понял замысел Панова, когда начальник дивизионной разведки, капитан Шнуров прибыл в блиндаж ПНШ-1 Вальдека с многозначительной и таинственной миной, надетой, подобно искусной маске, как бы поверх худых, острых черт его лица. Шнуров развернул карту и показал Рональду, где намерен действовать Панов с большой группой дивизионных разведчиков: между деревней Александровка и Красными Казармами, примерно, где осенью седлал дорогу сам Рональд со своими полковыми разведчиками.

— Подготовьте, товарищ ПНШ, небольшую отвлекающую операцию, чтобы переполошить фиников на другом участке, привлечь их силы и внимание... вот, хотя бы сюда, к мысу у погранзнака номер 23.

Откроете здесь сильную стрельбу, может быть, симулируете переход группы через реку Сестру. Словом, надо оттянуть силы противника от места пановского, основного, крупного поиска.

...Было около полудня. Полковые разведчики под командой лейтенанта Исаева и ротного политрука Матвейчука занимались в леске отработкой именно такого поиска... А что ежели вместо мелкой отвлекающей операции бросить нынче ребят в НАСТОЯЩЕЕ дело? Помочь Панову... и себе?

Рональд надел свой белый романовский полушубок, туго опоясался, поправил наградной наган в кобуре и зашагал к ребятам. Небрежно приняв уставной доклад командира, усадил разведчиков, позволил курить.

Изложил обстановку. Мол, на нашем участке пановцы будут себе славу искать. А мы что же? Ограничимся небольшим «шумком»? А не попытать ли счастья самим на этом мыске? Место знакомое издавна, а ведь с самой осени мы там фиников не тревожили. Небось обжились, успокоились? Так вот, как вы, ребята, на все это смотрите? Короче: собираю добровольцев. Поведу САМ!..

Было все это накануне Международного женского дня, но кажется, ни Шнуров, ни Панов, ни тем более Рональд Вальдек не пытались связать свою ночную операцию с этой радостной датой.

Разведчики же Панова, оказывается, пошли на провокационный акт, вероятно, подсказанный политотделом, как одну из мер против собственных перебежчиков, дабы настроить финнов враждебно по отношению к тем, кто захотел бы последовать примеру лейтенанта Смирнова.

Особая группа пановцев, человек двенадцать, симулировала попытку перехода. Они возникли перед Красными Казармами без маскхалатов, без винтовок и с белым флагом на лыжной палке. Крикнули часовым у ворот:

«Не стреляйте! Мы пришли сдаваться!»

Им велели подождать, не двигаться, поднять руки. Они исполнили все.

Через несколько минут ворота открылись. На дворе, в сумраке безлунной ночи, темнело несколько фигур. Вероятно, это были солдаты или младшие командиры, выделенные для встречи и проверки перебежчиков,

Но эти последние не рискнули войти во двор, замешкались было в воротах, выхватили спрятанные в карманах лимонки, рванули чеки и швырнули гранаты под ноги встречающим. Им удалось скрыться без потерь, под ураганным огнем всех пулеметных точек. Уверяли они потом, что убили гранатами целую толпу, но... толпы там не было: могла они поранить, даже смертельно, всего нескольких человек.

Когда Рональд все это узнал, ему стало еще тошнее! Знай он о провокационном характере задуманного поиска, ни за что не стал бы устраивать нечто отвлекающее! Ибо такая согласованность действий на двух участках лишь раскрывала замысел, должна была сразу финнов насторожить против «перебежчиков»! И уж тем более, нельзя было совмещать диверсионную провокацию с настоящей разведкой боем! Будь операция у Красных Казарм более продумана, она могла бы дать настоящий успех! Скрывайся в засаде, за спиной «перебежчиков», более сильная группировка, «перебежчики» могли впустить ее во двор, для атаки Казарм и захвата их нашими ротами, что лишило бы финнов одного из решающих опорных пунктов на всем участке полковой обороны! Половинчатый же замысел, осуществленный в секрете от всех, ни к какому успеху не привел. Панов не вышел из этой операции с несомненной победой и через несколько дней получил от военного трибунала свои 7 лет штрафбата. Там и погиб, при наступлении штрафников через неразминированное предполье у Синявинских высот.

А отвлекающая операция, которую предпринял ПНШ-1 Вальдек у погранзнака номер 23, осталась в его памяти черным, страшным пятном, ибо лишила сразу двух верных, преданных друзей — разведчика Цветкова и ординарца Уродова.

...Разведчики Рональда успешно перешли по льду реку Сестру там, где «финский» мысок глубоко врезается в «русский» берег. Снег слежался, прочный наст держал людей без лыж, но хрустел предательски, как ни старались разведчики. Наткнулись на землянку чуть повыше уреза воды, в овражке. Из окошек-бойниц просвечивал огонек свечи, печи или аккумуляторной лампочки. Подозрительный скрип снега был, верно, услышан. В освещенном изнутри дверном проеме показались два солдата, один чуть шагнул за порог, и тут же упал от удара прикладом цветковского автомата. Второй, в проеме, вскинул автомат, успел выстрелить почти в упор в Рональда, но принял на себя эту свинцовую струю солдат Уродов, успевший рывком заслонить командира собственной грудью. Две пули пробили сердце солдата...

В землянке было человек двенадцать, и в жестокой рукопашной схватке они погибли, верно, все — Рональд швырнул гранату в дверь, кто-то потом выползал через порог и оставался на месте с разбитым черепом. Но уже через считанные минуты (или секунды) посылались сверху, с откоса, автоматчики-лыжники. И хотя Рональд предусмотрительно оставил на нашем берегу ручной и станковый пулеметы для отсечного огня, автоматчики заставили разведчиков отступить. Рональд кое-как уволок тело Уродова из-под огня и сам получил легкое ранение глаза, когда заухали финские мины и целые фонтаны осколков, снега и мелких пылевидных частиц взметнулись впереди, позади и среди отступавших... Глаз воспалился, но видел, и Рональд скрывал это повреждение. Даже вышел поутру следующего дня на снайперскую охоту, с дерева, откуда открывался вид на ближние домики Райаоки. И там, в первых рассветных лучах, приметил движение на крыше: солдат-трубочист занимался своим ремеслом — чистил дымогарную трубу, поднимая и опуская обеими руками грузик, спущенный на веревке в дымоход.

Рональд долго промаргивался, целился, держал его на мушке, и когда тот выпрямился, нажал на спуск. Человек рухнул сперва на трубу, съехал по крутому свесу черепичатой кровли, зацепился за водосточный желоб и безжизненно висел какие-то секунды над провалом. Темный след полосою протянулся от самой трубы. Пока Рональд вглядывался в этот след, тело исчезло — соскользнуло вниз и осталось на сугробе недвижным уродливым комком.

И почему-то это убийство (на личном боевом счету мести Рональда Вальдека зафиксированное как 27-е) не только не заглушило боль по ординарцу Уродову, а прибавило еще отвратительное чувство вины перед некой неведомой финской семьей! Ибо солдат-трубочист был немолод, насколько смог различить снайпер-убийца, и, должно быть, сноровисто делал свое дело, коим в миру добывал хлеб себе и ближним...

* * *

В самые последние дни марта довелось Рональду еще раз побывать в невской столице, совершить автомобильный рейс на ту сторону Ладожского озера. Видел громоздящиеся там горы посылочных ящиков с сургучными печатями и зашитых в белую ткань, надписанных женскими руками кульков с гостинцами. Вся эта гора скопилась за блокадные месяцы. Сколько жертв, самоограничения, стараний потребовали эти женские подарки фронтовикам! И лишь, как сказали почтари, двадцатая, а может, и сотая часть попадала блокированным в городе и окрестностях войскам. Сверх основного груза посылки эти прихватывали шофера и летчики, курсировавшие между городом и Большой землей. И уж в самых редких, почти исключительных случаях посылки вручались адресатам — как правило, их просто распределяли по воинским частям и раздавали отличившимся бойцам по указаниям политотделов.

При возвращении около первого апреля в свою дивизию с пополнением на шести грузовиках ПНШ-1 Вальдек уже в сумерках пересекал знаменитую ледовую Дорогу жизни. Он внимательно разглядывал смутные очертания Шлиссельбурга — прибрежного города, занятого немцами, откуда они усиленно обстреливали ледовую трассу. Как сказывали, знаменитую островную крепость наши не уступили, выдерживали убийственные огневые налеты, превращавшие древние крепостные сооружения в щебень и руины.

Трасса уже подтаивала, рейс был явно одним из последних. Выстрелов покамест не было, машины шли ходко, кое-где разбрызгивая воду из под колес. На сумеречном полотне северного неба уже прорисовывался Осиновецкий маяк, когда впереди произошла какая-то легкая заминка. Интервал держали в полсотни метров, двигались гуськом по одной из шести полос, расчищенных грейдерами по льду... Когда головная машина замешкалась, вторая ее почти догнала, Рональд выскочил из кабины последней машины и видел, хотя и неясно, как несколько новобранцев с головной машины кинули в ее кузов что-то крупное, темное, мигом снова вскочили под тент, прямо через борт, и эшелон двинулся дальше.

— Вроде бочку от горючего железную прихватили. Кто-то из шоферни должно быть обронил, а эти — не растерялись! Да может, и пустая — тогда под печку сгодится.

Увы, по приезде в Питер Рональд об этом эпизоде не вспомнил, а в казармах на улице Карла Маркса ему быстро оформили документы на людей и предложили кормить их уже на месте, через два часа, в Песочном. Рональд получил на это санкцию дивизии по телефону и дал команду: по машинам!

Он был очень доволен рейсом: ни одного отставшего, вещевое довольствие на людях — хорошее, первого срока, и не ворчали солдаты по поводу долгого перерыва с кормежкой: от Кабон до Песочного! В блокадных условиях это было солидное расстояние, не легко и не безопасно одолеваемое!

Беда обнаружилась только утром: шесть мертвецов, два ослепших, много отравленных. В бочке, подобранной на Ладожском, оказался антифриз — спиртовый раствор каких-то остро ядовитых веществ, употребляемых против обледенения самолетов. 25- или 30-литровый бачок с антифризом — положен каждому высотному самолету, хоть это и не всегда соблюдается. Кем была утеряна роковая бочка — осталось неизвестным, но солдаты двух взводов ночью напробовались «спиртяги». Признаки отравления начались еще ночью, а днем военный дознаватель прибыл в расположение временных землянок, где на ночь оставили вновь прибывшую группу. С тех пор новичков принимали только через 16-й армейский запасный полк в Юкках. Дознаватель опросил и Рональда, но построил свои вопросы так, чтобы не бросить тень на роль коменданта эшелона.

А на другой день это происшествие забылось из-за того, что на рассвете противник применил химическое оружие. Часовой в Первом батальоне оказался пораженным при разрыве мины, распространившей жидкий иприт. Начхим, товарищ Маркович, Ронин хороший товарищ (он даже семью начхима навещал в Питере, на проспекте Маклина) определил состав ОВ сразу, часовой был немедленно доставлен в санчасть, руку и щеку ему тут же обработали сильным противоядием, шинель и брюки сожгли, и в результате этих мер даже покраснение кожи прошло уже через несколько дней. Вечером того же дня последовала серия фосфорных мин, цель этого рода химических снарядов осталась невыясненной, однако последствия для всего переднего края были серьезны: дивизия дала строжайший приказ об усилении противохимической обороны, были проверены и испытаны все противогазы, их запретили снимать с плеча даже в пищеблоках, а проводить в них любые виды работ, учений, боевых действий и даже часы отдыха заставляли изо дня в день все дольше и дольше. В конце концов довели пребывание в противогазах до шести часов подряд. В них и спали, и ходили в наряд, и стреляли, и даже... ухитрялись целовать медсестер, как утверждали остряки!

Рональд присутствовал и при дегазации зараженного ипритом пространства. Действительно, как и учили еще в осоавиахимовских кружках, зараженный участок снега, кустов и обнажений почвы у дерева заметно попахивал горчицей. Начхим утверждал, что на этом месте несколько лет не появится никакой растительности. Место окружили проволокой и оставили предупредительные знаки, поэтому Рональд его запомнил и, уже будучи «в гостях», два месяца спустя побывал на этом участке: тут зеленела точно такая же травка, как и вокруг! И солдат, которому как-никак обрызгало щеку у самого глаза и руку, и одежду, впоследствии не жаловался ни на какие осложнения со зрением, не страдая от накожных болей и т.п. Не было ли с немецкой стороны проведено разведывательного эксперимента с применением не иприта, а лишь его удачной имитации?

В конце апреля по приказу дивизии полк провел еще одну попытку деблокировать «дот-миллионщик», причем операцией руководил капитан Шнуров. В бой была брошена и Рональдова разведрота, почти полностью полегшая на поле сражения. Убиты были и комроты Исаев, и политрук Матвейчук. Операцию должен был поддержать с моря некий линкор, и в заданный час он положил снаряд... по первой цепи наступающих. Тело Матвейчука было после боя снято с кроны высокой сосны. Никаких внешних повреждений на теле не было, а смерть, по словам врачей, произошла мгновенно, еще в воздухе, под действием взрывной волны.

На следующее утро Рональд еще спал тяжелым сном после этой неудачной и кровопролитной попытки взять дот приступом, когда снова заглянул к нему в блиндаж старый дружок Александрович.

— Ну, брат, я как в воду глядел! Ничего не поделаешь, собирайся! Только, брат, смотри, я тебе НИЧЕГО не говорил, понимаешь? Но приказ о тебе в дивизии уже видел, лежит на подписи у комдива.

— И многих этот приказ коснулся?

— Нет, не многих. Во втором полку оказался латыш один... Такой же латыш, какой ты швед или немец, мать их так-то... Ну, готовься по тихой! Какие тебе документы приготовить? «Счет мести» у тебя красивый — не забудь его. И вот справка о ранении тяжелом — ведь небось сам не озаботился, раззява. На, покамест, не потеряй, смотри!

Когда приказ дошел до полка, весь офицерский состав уже знал о нем и толковал как повышение в некие загадочные сферы. Толковали, поедет, мол, военным атташе в Швецию. Циркулировали и другие фантастические слухи, больше сочувственные, пока Рональд обходил с «бегунком» бесчисленные полковые инстанции. В мастерской боепитания ему выдали аттестат на личное оружие, револьвер-наган за номером НР-106 с дарственной серебряной табличкой от комдива. Еще выдали продаттестат и аттестат на довольствие денежное, с указанием суммы, ежемесячно пересылаемой семье в село Котуркуль Акмолинской области. Да еще вручили запечатанное «личное дело», с выпиской из приказа об откомандировании «для дальнейшего прохождения службы» в распоряжение штаба Ленфронта...

Ну, что же, прощай Первый полк мачехи-дивизии, прости и ты своего защитника земля Петрова, некогда новгородская! Пока шагал с нетяжелым чемоданом (смена белья, пара Уставов, плащ-палатка и сапоги), мысленно прощался с каждой елью, каждой осиной вдоль сурового «Стикса» — дороги «на передок»! Немногие проходят здесь в ту, обратную сторону, — видит Бог! — не по своей доброй воле делает это старший лейтенант Рональд Вальдек! Его глаз, еще слегка воспаленный от ранения, мешает прощальному обзору...

И все твердилось из Блока:

«Всюду беда и утраты!

Что тебя ждет впереди?

Ставь же свой парус косматый,

Меть свои крепкие латы

Знаком креста на груди?»

Какого же креста? Того, синего, что на шведском государственном знамени? Нет, конечно, своего креста, российского, тяжкого, столько раз нами, русскими, преданного забвению, и поруганию, и осмеянию... А все же спасительно светящего во тьме времен и на российских путях, с наших полуразрушенных колоколен и часовен!

* * *

...Невдалеке от железнодорожной станции Левашово, у поселка Юкки, среда крутых, облюбованных лыжниками холмов и хвойных рощ с красивыми дачками, всего-то километрах в 13-14 от наших передовых позиций, расположился прифронтовой армейский запасный стрелковый полк, где проходили ускоренную боевую подготовку новобранцы, по большей части прибывающие с Большой земли для обороны невской столицы.

Местные жители (уцелело их здесь мало) рассказывали, что землянки, блиндажи и бревенчатые строения, где размещались полковые службы и стоял весь личный состав, постоянный и переменный, возникла еще в финскую кампанию 39 — 40-х гг., когда здесь тоже был расквартирован полк, назначенный в резерв. Только, мол, тогда финны никак не оставляли его надолго в покое: недели не проходило, чтобы их разведчики-диверсанты, бесшумные и увертливые, как летучие мыши, не удостаивали полк своими визитами. Ухитрялись даже привалы ночные устраивать в землянках того резервного полка, а если им мешали, то следовал их молниеносный удар по какому-нибудь бараку или землянке, где они вырезали целый взвод или отделение, уволакивали пленных и оружие.

Сюда, в нынешний 16-й армейский запасный стрелковый полк, направили откомандированного из дивизии старшего лейтенанта Вальдека, чтобы здесь он и дожидался всех тех остальных офицеров, кого, согласно тому же приказу, отчислят из полков и дивизий Первого эшелона.

И когда бывший ПНШ-1 явился представиться начальству запасного полка, то оказался он перед прежним своим командиром, только теперь уже полковником, Белобородько. Полковник по-братски как старого однополчанина встретил и принял бывшего подчиненного. Не было в его тоне начальственного металла или фамильярной снисходительности. Вспомнили Полесьева, обоих Захаровых, прибытие на фронт, первые тяжелые бои. Так весь вечер и просидели вдвоем за чаркой. Отчисления Рональда полковник не одобрил.

— Это чепуха какая-то... Боевых офицеров не спроваживают в неизвестность. Эх, бюрократы там у нас теперь засели, а не командиры! Ну ладно, попробуем обойти это дело! Нам толковые, обстрелянные кадры командные самим тут по надобности! Сдавай утречком свое «личное дело» ко мне в штаб, а причину какую-нибудь придумаю! У меня вакансия есть — адъютант старший 1-го батальона. Иначе говоря, начальник штаба. Батальон-то — поболее иных фронтовых полков, до тысячи штыков набирается. А с кадрами — просто зарез! Командира покамест нет, учебный план срывается, барахтается там один комиссар Силантьев. Политработник он — ничего, подходящий, а военного дела не знает. Вот и принимай там штаб, бери в руки всю учебу, приструни ротных и взводных, учиним с тобой целую прифронтовую академию! Чтоб за три четыре недели становился у нас боец фронтовиком, а там еще и офицерские курсы откроем, как тогда, в Рыбинске у нас с тобой было с топографической подготовкой. Может, особый кадр разведчиков сумеешь натаскать, это уж прямо по твоей части... Я бы тебя комбатом поставил, да морока с беспартийным, сам понимаешь... Не утвердят! Кстати, у меня опять и дознавателем будешь, есть у меня неприятные дела, с неприятными людьми, где по-умному подходить надо... Ступай теперь, Вальдек, прямо к себе в батальон, спроси адъютанта Круглякова. Он тебе неплохим помощником будет. И еще есть там цыган один, лейтенант Комар. По должности — помкомроты, ты его к себе в штаб возьми. Втроем на первый случай управитесь! Ну, покойной ночи!..

...Вот так и увернулся Рональд Вальдек от своего кандидатства в нацмены. Все-таки остался в действующей армии! Передний край — рядышком, можно даже часть учебных занятий прямо туда перенести, в реальные окопы передовой линии. А там, глядишь, как пойдет наступление — опять обстрелянные люди нужны станут впереди. Не ударит тогда в грязь лицом офицер Вальдек, вернут его в конце концов в первый эшелон войск!

Воистину, неисповедимы судьбы фронтовые!

Ибо, возможно, именно этот, так огорчивший Рональда перевод из полка, спас его от большой беды, очень похожей на «дело» Панова, незаконно накормившего своих разведчиков сверх положенных норм довольствия.

В феврале-марте перед фронтом Первого полка, то есть в предполье, между нашей и финской позициями, шли ночные работы саперов. Ставили малые капониры, кое-где усиливали проволочные заграждения, испытывали «Ведьму» — так условно величали особую систему МЗП[6] из тонкого голого провода, приготовленного к подключению в высоковольтную энергосеть. Когда «Ведьму» включали — она сжигала все живое, что в ней запутывалось. Все эти саперные работы велись, разумеется, скрытно, осторожно, в ночной темноте, под неустанным незримым прикрытием стрелков и минометчиков, находившихся в окопах наготове. Они, по первому сигналу опасности, могли отсечь неприятельских разведчиков или подавить «оживающие» огневые точки финнов.

Саперная рота, что вела эти работы, стояла в Каменке и довольствовалась по типовой норме (всю зиму это практически означало 300 г хлеба и столь же слабый приварок).

Полковой инженер Сац пришел к Рональду с бутылкой тройного одеколона. В данной ситуации содержимое бутылки надлежало рассматривать не как предмет гигиены, а как напиток.

— Будь человеком, ПНШ, поставь моих ребят на ваше довольствие. Ведь впереди вас работаем, а припухаем по девятой усиленной! (Автор этих строк так и не смог выяснить, где применялась эта пресловутая норма — девятая, усиленная, — но в армии она служила синонимом голодного пайка.)

Одеколон был распит (последствия такого пира бывают ощутимы вашему собеседнику и на второй, и даже на третий день), а саперы поставлены на высшую полевую норму питания. Из предосторожности, памятуя опыт Панова, Рональд счел за благо перевести саперов в окопы переднего края, во второй батальон, где пустовала половина блиндажей к блокадной весне. Но оказалось, что полк имел право размещать саперов как угодно, а вот для усиленного питания требовалось одобрение высшего начальства, чуть ли не армейского! И в политотдел полетел срочный сигнал о превышении полномочий, допущенном все тем же, примелькавшимся в докладных ПНШ Вальдеком. Однако лишь только выяснилось, что нарушитель продовольственной дисциплины убыл из полка, сигналу не дали хода и возбуждать судебного преследования не стали! Вдобавок высшее начальство санкционировало прибавку питания саперам, и бдительное око успокоилось. Иначе, возможно, судьба Рональда Вальдека тоже окончилась бы в штрафбате, на неразминированных полях!

Служба в армейском запасном полку — школа своеобразной педагогики, несколько приближенная к атмосфере купринского «Поединка» и других его военных рассказов, разумеется, при всех специфически советских аксессуарах и особенностях службы.

Рональдовы ассоциации литературные сочетались и с его недавними жизненными впечатлениями, при встречах с гулаговским начальством. До удивления совпадали слова повседневного обихода, армейского и гулаговского: подъем и отбой, санобработка, норма довольствия, порядок следования, этап, конвой, карцер...

И тут, и там — одна и та же обезличенная управляемая масса, подневольность, элементарность, безответность, неограниченное самодержавие командной воли над подвластным ей контингентом...

Как оттачивается автоматизм реакций, подавляется естественное сопротивление человеческого материала, прививается почти нетронутым образованием мозгам фанатическая, прямо-таки религиозная вера в твое оружие — главный предмет забот и почти идолоподобного поклонения, — все это, будь рамки нашей книги пошире, могло бы составить поучительный рассказ о 16-м армейском запасном полку, где герой повествования напряженно и надо признать, увлеченно нес свою прифронтовую службу во Вором эшелоне. В тех, тогдашних военных действиях на северном участке Ленинградского Фронта особенной, разницы между Первым и Вторым эшелонами не ощущалось, потому что мины и снаряды долетали и сюда, авиация же противника обрабатывала наши ближние фронтовые тылы подчас даже энергичнее, чем наш передний край, слишком тесно соседствовавший с его собственным.

Сверх того сами учебные занятия по необходимости были настолько приближены к боевым действиям (стрельбы, гранатометание, тренировка разведчиков), что редко такие учения обходились без серьезных травм. С офицерами Рональд усиленно занимался глазомерной съемкой местности, боевыми графическими документами, решением топографических задач по картам — на условия видимости, чтение рельефа и обстановки, выбор направлений по азимутам, с учетом магнитных склонений и тактических условий.

С начальством полковым и вышестоящим, армейским, у него сложились хорошие, вполне деловые отношения. Казалось бы, нашел человек свое место на фронте, делает необходимейшее дело и к тому же не слишком отсвечивает своими анкетными неладами и фамилией... Да куда там!

Чем чаще случалось ему бывать в полках прежней дивизии, с тем большим недоумением поглядывали на него бдительные охранители морально-политической чистоты армейских умов и душ. Как же так, мол? Прежний объект их политической зоркости, вопреки их усилиям и мерам, все-таки ухитрился остаться на фронте! И по-прежнему командует, учит, да еще пользуется симпатиями близоруких и благодушных начальников, обманутых его мнимой добросовестностью и успехами! Ну, и что же, будто обученные им люди ценятся в частях не меньше, чем старые, опытные фронтовики. Это немудрено: всякий тайный враг должен пускать пыль в глаза своей показной деятельностью, мнимыми успехами. Так учит бдительности сам товарищ Сталин. Такими успехами нельзя обольщаться, всякого, мало-мальски сомнительного, недопроверенного человека надо разоблачать до конца, устранять с любого важного участка...

И опять полетели сигналы...

Рональд вдруг почувствовал, как в чем-то переменилось отношение к нему со стороны батальонного комиссара Силантьева, с кем они отлично сработались, забивали с устатку козла, сладили индивидуальную русскую баньку, вместе держали в отеческой строгости полковую молодежь, вместе готовили маршевые роты на «передок»...

И пришел момент, когда сильно смущенный лейтенант Кругляков, признался, краснея, что его вызывали, расспрашивали об адъютанте старшем и предложили готовиться... занять этот пост самому. И, верно, все бы так и случилось, как в Первом полку, где ответственность за все происшествия политсостав старался свалить на одного козла отпущения, Рональда Вальдека, кабы не грянула с небес (притом в буквальном смысле этого слова) полнейшая неожиданность...

В безлунную сентябрьскую полночь сигнал тревоги поднял на ноги весь гарнизон, размещенный в поселке и ближайшей округе.

Где-то поодаль, на северо-востоке, зататакали пулеметы. Прожекторные лучи, возникшие над лесными кронами, стали десятками выхватывать из мрака каких-то ярко-белых мошек. В бинокль Рональд различил, что это освещенные шарики парашютов... Летом, в фонарном луче, вспыхивают таким же белым бездымным пламенем крылышки насекомых. Немецкий разведывательный парашютный десант? А может, головной отряд сил наступления?

Словом, мгновенно пахнуло настоящим фронтом, близостью горячей схватки...

Рональд послал Круглякова проверять построение, а сам уже докладывал по телефону полковнику Белобородько о готовности батальона выступить наперехват противнику. Полковник в ту же минуту принимал приказ свыше — атаковать и уничтожить парашютный десант, численность которого оценивалась в две сотни штыков. Из автороты одновременно уже двинулись грузовики к Юккам, но в тот момент имелось в готовности всего шесть машин.

Белобородько кричал в трубку:

— Вальдек! Бери одну роту автоматчиков и всех своих минометчиков с матчастью и боекомплектом, сажай по машинам и дуйте на пятой скорости по дороге Лупполово — Вартемяки... Возьми рацию. Десант выброшен в квадрате 6-6, закрепляется на берегу реки Охты. Машины оставите за Лупполовом, пусть они возвращаются за другой ротой... Пошлю следом, для оцепления района высадки. Действуй по обстановке, постарайся захватить двух-трех живыми как «языков»... Все ясно?

— Все ясно, товарищ хозяин! Выступаем!

Пятью минутами позже они уже мчались в темноте, на шести грузовиках, по лесной дороге. Рональд разрешил головному водителю зажечь подфарники. Солдаты в кузовах стояли в рост, сжимая автоматы с полными дисками. Такая езда по фронтовым дорогам была опасной: из-за нехватки телефонных проводов часто использовали для связи колючую проволоку. Закрепляли ее на деревьях небрежно, и случалось, что она провисала низко над дорогами. После штормовых ветров или снегопадов такая провисшая проволока царапала подчас по крышам кабин, и, как рассказывали, в воинских частях бывали тяжелые увечья «стоячих» пассажиров. Иногда проволокой сметало на ходу по целому взводу. Нынешний рейс обошелся, однако, благополучно.

Только оказался этот рейс почти напрасным. С немецкими парашютистами успели расправиться бойцы других воинских частей, размещенных ближе к району высадки. Квадрат был уже прочно оцеплен. У десантников даже не хватило времени свернуть парашюты, занять хотя бы подобие оборонительного рубежа, изготовиться к бою. Десант в считанные минуты оказался почти целиком уничтоженным. Впоследствии Рональд слышал, что среди убитых и пленных оказались и русские. Как раз тогда и дошло впервые до его слуха слово «власовцы». То, что они действовали совместно с гитлеровцами, показалось ему просто чудовищным, почти невероятным. Терзать Родину вместе с ее злейшим, страшнейшим врагом! Это преступление — непостижимое, и побудительной причиной к тому могла быть только нечеловеческая злоба, слепая месть отщепенца народу-победителю. Именно так представил себе Рональд Вальдек в сентябре 1942 года врага-белогвардейца, пособника фашистам, о коем в одном из сталинских приказов глухо упоминалось, с прибавлением слов: «В плен не брать, уничтожать на месте».

Радист связал Рональда с командиром полка. Требовалось отменить присылку второй роты, но еще оставалась слабая надежда на прочесывание леса: может быть, и на нашу, мол, долю выдастся хоть небольшой успех — удастся перехватить беглеца-десантника, обезвредить скрывшегося диверсанта, а то и целую группку чужих гостей.

Полковник Белобородько одобрил решение Рональда. Автоматчики и минометчики рассыпались частой цепью, охватывая полукольцом большой, глухой лесной участок и остерегаясь мин, особенно противопехотных.

Рональд, начальник группы, взял направление на проглянувшую над лесом звезду, пожалел, что нету с ним сторожевой собаки и углубился в чащу вместе с двумя связистами. Было не очень темно, холодновато, местность слегка понижалась, но приходилось одолевать и подъемы на лесные взгорки, и местами шагать по обнаженным еловым и сосновым корням, густо переплетавшимся между собою. Впереди, чуть правее, возник отлогий овражек, и как раз оттуда ударил пулемет. Не далее, как метрах в двухстах. Очередь получилась глухой, неотчетливой, звук ее будто разбился о встречные деревья и кустарники, и было трудно понять, в каком направлении стреляли. Похоже, что пулемет — не станковый...

— Пуль, вроде бы, не слыхать было, — шепнул связист, шагавший слева. — Значит, не по нам...

— Ложись, — тихо скомандовал Рональд обоим спутникам. — Перебежками, справа, слева — по одному! Огня без команды не открывать — может, свои там...

Правый связист пополз по дну овражка, левый — зашуршал в кустах в десятке шагов от кромки. Рональд двинулся по самой кромке, держа автомат наперевес. В одном месте пришлось чуть затаиться — пулеметная очередь грянула снова, уже ближе. Командир группы ощутил, что на плечи ему осыпалось немного хвои — пулеметчик взял под обстрел овражек.

...Так никогда и не узнал Рональд Вальдек, был ли тот стрелок своим или чужим. Лежа на кромке овражка, он перехватил автомат правой рукой выше диска, нащупал на поясе кинжал (подарок ленинградских шефов полковым разведчикам) и хотел проползти влево и вперед, уперев автомат затыльником в твердую почву или корневище. Думал слегка подтянуться... Осознать случившееся он не успел. Справа, под затыльником автомата, ниже кромки вымахнуло красно-черное пламя, озарившее на кратчайшие миги ближние деревья, можжевеловый куст и высокий муравейник. Сзади, по каске, в плечо и в руку ударила будто архимедова стенобитная машина. Удар этот вверг мир в безмолвие и утопил его в кромешной, черно-красной мгле.

Очнулся старший лейтенант Вальдек, как говорят, на следующие сутки, в стольном невском граде, в районе Охты, на койке эвакуационного госпиталя номер 2226.

Понял, что жив, способен к элементарному мышлению, но очень плохо видит и еще хуже слышит. Плечо и шея — круто забинтованы, левая рука — поверх одеяла, правая — в лубке. Мысленно перебрал события последних недель, дошел до охоты за десантниками, понял, что получил тяжелую травму и последствия пока непредсказуемы. Подумал о том, как легкомысленно немцы подготовили свой десант, очевидно, рассчитывая на давно устаревшие данные о карелофинских лесных, полупартизанских группах, враждебно настроенных к Советам и склонных прислушиваться к радиоголосам из лагеря Маннергейма и Гитлера.

Такой расчет германского командования под Ленинградом был во всех отношениях неверен: уже к весне 42-го года все карело-финское население Ленинградской области было, собрано, погружено в поезда и выслано далеко за пределы прифронтовой полосы. Никаких лесных жителей финского корня давно уже в армейских тылах и предпольях не замечал. А степень настороженности наших военнослужащих и всего, весьма редкого здесь, русского гражданского населения была исключительно высокой. Она поддерживалась партийными организациями, ежедневной, можно сказать круглосуточной радиопропагандой, поощрением любых сигналов бдительности при малейшем подозрении. Население призывалось к тому, чтобы немедленно «сигнализировать органам» о появлении незнакомого в тех местах лица, неизвестного следа, какой-нибудь приметы ночлега в чьем-нибудь сарае. Это были меры против забросок одиночных диверсантов или против дезертиров из собственных войск, если бы такому ловкачу-дезертиру удалось прорваться сквозь ловушки и капканы заградотрядов, патрулей, комендатур или сторожей. А уж высадка десанта в несколько десятков парашютистов прямо в расположении тыловых армейских подразделений была чудовищной наивностью, совершенно безответственной...

...Эвакогоспиталь на Охте впоследствии вспоминался Рональду Вальдеку как нечто светлое и глубоко человечное. Почему-то здесь никто не интересовался германскими корнями его фамилии (правда, палатный врач, пожилая, очень умная дама еврейской национальности, призналась ему с легкой долей разочарования, что была уверена в его семитских корнях и лишь старалась угадать русский он или нерусский иудей); его контузию и ранение она признавала серьезными. Поместила его в отдельную палату в конце какого-то длинного коридора и даже распорядилась завесить стеклянные двери, дабы посторонние не заглядывали в этот покой.

Взрывной волной от противопехотной мины у Рональда, как выяснилось, сорвало с головы каску, и при этом плечи и руки пострадали от впившихся в кожу песчинок, мельчайших камушков и земли. Эти места на теле загноились и кровоточили.

Очень пугали раненого явления психофизического порядка. Всегда горько человеку молодому и сильному ощущать утрату власти над собственными телесными органами и даже над сознанием. Рональд вскоре почувствовал: голова его стала как бы неустойчивой. Против его воли она начинает покачиваться, стоит лишь оторвать ее от подушки. Голова, оказывается, сама по себе «ходит» на шее, когда он принимает сидячее положение или пробует утвердиться в рост на полу.

Огромные трудности доставляла теперь речь. Мало того, что давно заклиненные челюсти мешали произносить слова четко и громко! Вдобавок теперь, после второго серьезного ранения, пострадала и память.

Ранение внесло трагические нотки и в интимную жизнь Вальдека. Ибо врачи не сразу заметили мелкий осколок, проникший глубоко под кожу в самом труднодоступном, деликатном месте между ног, едва-едва не задев «то место роковое, излишнее почти при всяком бое». Сам пациент стал ощущать жжение этой ранки лишь после того, как весь прилегающий к ней участок тела воспалился и опух. Запущенная ранка превратилась в свищ, очень долго не заживавший. Это мелкое ранение, увы, сделало Рональда весьма зависимым от женской... доброты и снисходительности в решительные минуты... Ибо кокетство неуступчивость на роковом пороге приводило к приступу давящей, тупой боли, грозило кровотечением, отнимало всякую поэзию у любовной игры...

Впервые ему удалось испытать все это здесь же, в той же отдельной палате, когда хорошенькая медсестричка, зеленоглазая, веселая и кокетливая, заглянула к нему после ужина, позволила себя обнять, поцеловать, приласкать, притянуть к себе, а потом, чего-то испугавшись, с силой оторвалась и убежала. От боли, стыда и досады пациенту впору было на стену лезть!

...Тем временем продолжалось наше наступление у Невы, в направлении Синявинских высот. Еще в августе Рональд отвозил туда пополнение и видел поле боя. Войска наши терпели там неудачи из-за нехватки снарядов, боевой техники и людских резервов. В условиях Ленинградского фронта это наступление было одной из первых попыток применить на практике сталинский приказ 306, декретировавший новый порядок ввода в действие огневых средств и живой силы при наступлении. Но об этом — чуть ниже, хотя именно здесь несостоятельность приказа выявилась очень наглядно.

Наступление продолжалось в течение всего сентября, и Рональд надеялся, что штаб Ленфронта направит его под Синявино после госпитального лечения и ему доведется участвовать в окончательном прорыве блокады. В том, что прорыв уже не за горами, Рональд не сомневался ни единой минуты, торопил благожелательную врачиху и рвался поскорее обрести, пусть не прежнюю стать, но хоть какую-то воинскую форму. Узнал он, что вместе с ним доставлено было в госпиталь и его личное, именное оружие согласно аттестату, и госпитальный завхоз принял его на хранение до полного выздоровления пациента.

Добрая врачиха снабдила его даже 200-граммовым флаконом спирта с какой-то противозудной добавкой. На вкус добавка была не очень заметна, и Рональд решил держать флакон про запас, отнюдь не для наружного употребления.

Хмурым октябрьским днем простился он с госпиталем, не без труда вытребовал у завхоза свой именной револьвер и доехал трамваем с Охты до Управления кадров Ленфронта, под аркой Росси, уже к вечеру. Ему велели прийти завтра. Требовался ночлег в чужом граде.

Порылся в записной книжке. Два адреса оказались близки друг к другу: семья полкового начхима Марковича жила на проспекте Маклина, и еще какой-то адрес, совсем стершийся, помеченный только буквой «Т», тоже приглашал на тот же проспект Маклина. Беда лишь в том, что он не помнил, кто этот неведомый Т. Попался на глаза и еще один адрес, поближе, в писательском доме по каналу Грибоедова.

Рональд так любил невскую столицу, что пеший поход к проспекту Маклина, бывшему Английскому, только радовал его. Превозмогая слабость в ногах, он убеждал себя, будто снова готов к строю, маршам и боям. Изредка узнавал себя в зеркальных витринах или в по-осеннему светлых водах. Голова то вела себя сносно, то... обретала самостоятельную жизнь и непроизвольно, неприятно, гнусно покачивалась так, что подбородок описывал небольшой эллипс. Происходило это при нервном напряжении, от сильной усталости или в минуты раздражения. Кстати, врач-психиатр в госпитале предупредил: ваша судьба в ваших же руках! Хотите обрести былое здравие — забудьте о своей контузии, не поддавайтесь раздражению или гневу, держите себя в железной узде. Если распуститесь, дадите волю эмоциям — будете кандидатом в неприятную больничку. Помните это всегда!

На писательский дом у канала Рональд особых надеж не возлагал — семья знакомого поэта, верно, давно эвакуирована. Но по пути к проспекту Маклина было нетрудно завернуть к писательскому обиталищу, на всякий случай.

У поэта Бориса Б.[7] была в мирное время «маленькая, но семья» — жена и сынишка. В 40-м году вышла в ленинградском отделении ГИХЛ[8] поэма Бориса о Шамиле, вызвавшая гнев у официальной критики. Ибо «вождь народа» питал к Шамилю своего рода идиосинкразию, или аллергию. Одно время имя Шамиля было запрещено упоминать на школьных уроках, в институтских же курсах отечественной истории его характеризовали как иностранного наймита, англо-турецкого агента, идейного реакционера и демагога. Но поэма ленинградского автора воспела Шамиля романтически, в звучных и печальных строфах:

Гуниб, Гуниб! Гигантская могила,

Былых надежд гранитный мавзолей!

Сама судьба тебя нагромоздила,

Чтоб схоронить свободу узденей...

Подножье скал безмолвно, нелюдимо,

Лишь в высоте, на выстрел из ружья,

Стоит Шамиль, и легкой струйкой дыма

Его чалмы белеет кисея...

Взгляни вокруг с угрюмого Гуниба

И руки в высь безмолвную воздень!

Молись, молись отчаяннее, ибо

В последний раз ты молишься, уздень!

...А ты, Койсу, несись вперед упрямо,

Лети, как конь беснующийся, вскачь,

Скажи горам, что больше нет имама,

И плен его в отчаяньи оплачь!..

И Рональд, и Катя полюбили эту поэму, читали ее повсюду, выдержали за нее жестокие литературные битвы с рецензентами из «Известий», «Красной Звезды», а в журнале «Литературное наследство» помогли опубликованию единственной положительной рецензии на поэму. Поэт, будучи проездом в Москве, зашел к супругам Вальдек почитать новые стихи, поблагодарить за поддержку и пригласить в гости, в случае приезда Валь деков в Питер...

То, что Рональд услышал от пожилой, изможденной соседки поэта, частично опубликовано в хрущевские времена, но и то не полностью.

Поэта, главу «маленькой, но семьи» взяли еще перед войной, по 58-й статье.

Отбывать срок послали на лесоповал, по слухам, в Карелию. Борис виновным в антисоветской агитации себя не признал, писал прошения каждые полгода, а получая очередной отказ, рубил себе на пне топором палец на левой руке. При третьем отказе и порубе получил заражение крови и умер в муках и лежит в безымянной могиле, среди сотен трупов, удобривших жесткую карельскую почву.

Мать держалась до февраля 1942-го. Вышла по воду на канал Грибоедова и не вернулась: то ли взяли и ее, то ли упала у полыньи, а может, и сама бросилась головой в прорубь. Было это, когда хлебную норму снизили до 125 граммов, а вдобавок на целую неделю стал хлебозавод, и выдача временно прекратилась вовсе... Мальчик ждал возвращения матери напрасно, причем замок в двери, обычно не запиравшейся, на этот раз защелкнулся и запал. Никто не знал, что за дверью — обессиленный ребенок. Не знал... или не хотел знать...

Весной, когда квартирные кладбища (они имелись в каждом доме) стали очищать и вывозить мертвецов на Пискаревку, вскрыли и дверь той квартиры. На пороге нашли тело мальчика. Пальцы его были чуть не до косточек ободраны о железку беспощадно захлопнутого замка. Невесомое тело тоже снесли в грузовик, похожий на телегу с мертвецами из пушкинского «Пира во время чумы». Впоследствии цензор Рональдовой книги не позволил оставить абзац про гибель отца, а строки о матери и ребенке нехотя разрешил сохранить для молодых нынешних читателей... Все же — укор немецким оккупантам!

Итак, к семье начхима, на Английский проспект...

Увы, в том доме жизнь еле теплилась. Из семьи однополчанина-начхима никто не уцелел. Правда, Рональд уже побывал в этом доме зимой и мог бы поискать кого-нибудь из тех, с кем тогда разделил свой паек, но решил предварительно попытать счастье с загадочной буквой «Т», в доме по соседству. Там, оказывается, действует в подвале водоразборная колонка, а Рональда сильно мучила жажда. Он спустился в подвал. Женская фигура склонялась к крану, с большим чайником. Он помог ей поддержать тяжелый сосуд, снял его с крюка... Женщина, как ему показалось лет сорока, все пристальнее в него вглядывалась. Потом удивленно и неуверенно назвала его по имени... Он не узнавал... И вдруг скорее сообразил, чем вспомнил... Господи! Тоня! Та самая, с противотанкового рва, близ селения Скворица, у церкви...

Само сердце мгновенно захолонув, подсказало Рональду: ничем внешне не проявить ужаса от ее вида, не дать себе воли оглянуться на ту, прежнюю «калорийную девочку», как определил тогда Тонин облик старшина Александров...

Обтянутые пергаментом скулы. Взгляд из глубины провалившихся глазниц, будто и не лицо это вовсе, а зрячий череп, сухие жерди ног, палочки рук, шейные позвонки — просто наглядное пособие студенту-медику для темы: строение костяка. С вешалок-плеч мешком спадает платье: спина ли, перед ли — плоскости одинаковы. Цвет волос стал пепельно-серым, как зола от папиросы.

Но... глаженая косынка, белая оторочка воротника, чищеные туфли и обручальное кольцо, перекочевавшее, правда, с безымянного на большой. Лишь эти дополнительные приметы, да покрой одежды позволяли угадывать в этой фигуре женщину.

Он взял чайник и поднялся следом за женщиной на второй этаж. Большая коммунальная квартира пустовала. Обитала в ней одна Тоня. Полгода полного одиночества — не только в квартире, на всем этаже!

Рональд, в растерянности, что-то объяснял.

— Вы ведь тоже изменились, — вдруг сказала она невпопад, угадывая его мысли. — Были мягким мальчиком, а теперь... Какой-то большой стали. И настоящий военный, а то были, как ряженый. Верно, из госпиталя? Будто лекарством повеяло?

Она обрадовалась, что он может пробыть здесь до утра. Ее стало угнетать безмолвие и безлюдье. Муж ее, по словам однополчан, погиб где-то на Севере. Хотя официального подтверждения еще не было, надеждами она себя не тешила.

Он все красивое любил и жить умел красиво. Сейчас все равно не выдержал бы ни всего этого, ни...

Имела в виду, верно, свою внешность, ждала, быть может, от собеседника некого утешения, но Рональд смолчал — на утешение не хватило мужества.

Заметила его разношенные, чиненные сапоги. Деловито пошла в какой-то закуток, принесла пару отличных, новешеньких офицерских хромовых сапожек.

— Только... дешевле, чем за полтора кило пшена отдать не смогу. "Зима опять на носу, а блокаде — конца не видать!

Цена, кстати, была изрядная. Такие сапоги шли еще недавно и за полкило, и за 3-4 стакана этой крупы. Тонин практицизм его не удивил. То, что было немыслимо услышать от «калорийной девочки», слетало вполне естественно с пересохших губ блокадницы.

Она все более оживлялась, пока всунутый в чайник электрокипятильник не сделал свое дело. Она заварила «чай» из каких-то пахучих кореньев. У него в офицерской сумке было немного продуктов, прихваченных из госпиталя. Он предложил и флакон с лекарством на чистом «спиритус вини». Тоня деловито понюхала, решительно сказала — пойдет! — сходила за рюмками.

Говорили о том, насколько сейчас все же легче, чем было давеча, когда и току почти никогда не давали, а нормы были еще ниже, и люди ели мертвечину.

Свет в лампе мигнул дважды, вспыхнул вновь и погас совсем.

— Выключают! — вздохнула она. — Но, и на том спасибо, что чай горячий пьем.

Сидели за небольшим столиком, у постели. Зажгли коптилку, и Тоня подлила в сосудик свежего горючего.

Трансформаторное! — пояснила она гордо. — Иногда церковники для икон, для лампад, то есть, делятся. Да вот опять к концу подошло. А солярка больно коптит!

Они выпили Рональдово лекарство. В голове зашумело. Тоня стала убирать остатки: надо, мол, для него на утро оставить! Чтобы не голодному идти!

— Раздевайтесь, ложитесь, редкостный гость! Я потом... с краюшка прикорну. Если не побоитесь. Хоть я больше и не женщина, а все потеплее будет.

...Пришла, в темноте пошуршала платьем, осталась в белье, еще душистом и гладком. Он погладил ей волосы, она тихонько заплакала и отвела его руку...

Потом сама осторожно его обняла и все трогала его здоровое, мускулистое тело, лишь чуть прикасаясь концами пальцев к плечам, рукам, бокам.

— Вы меня вспоминали потом, а? Небось, уж скольких переласкали? А ведь у меня с тех пор никого и не было: все время не мужа, а вас... так-то помнила!

Растроганный и чуточку хмельной, он совсем осмелел... А она, уступив было, вдруг судорожно сжалась в комок и застонала от боли голосом раненого зайца...

— Оставь уж! Куда мне... Вроде снова девицей сделалась... Будто и не было ни мужа, ни тебя...

Поутру, как рассвело, приготовила завтрак из давешних яств, спросила, вернется ли сюда опять, из управления кадров, как выяснит там свое назначение. Он же, просто по самочувствию понял, что выписался из госпиталя явно преждевременно и от слабости нынче еле держится. Опять заметно поплыла голова, тошнило, и рубашка у левого плеча снова намокла от сукровицы из незаживленного повреждения минной пылью.

Нет, шансов вернуться в строй здесь, на Ленфронте, при таком состоянии мало! Значит, назад в госпиталь, либо — в санитарный эшелон, на Большую землю!.. Это должно нынче выясниться, но что он может обещать Тоне?

Увы, ничего утешительного! Даже сапог купить у нее не может — нет у него ни пшена, ни прочих эквивалентов — что имелось, ушло за ужином и завтраком! Так и проводила его молча до трамвая, помахала вслед и побрела на свой второй этаж, делить одиночество со старой соседской мебелью, маленькой Рональдовой фотокарточкой на столике и большим мужниным портретом над ее бобыльим ложем...

3

Его действительно пристегнули к группе раненых и больных, эвакуируемых в тыл, через Ладожское озеро. Это произошло так.

В управлении кадров с ним разговаривал наедине капитан с веселым прищуром глаз. Сразу обратил свой наметанный взор на нерусскую фамилию, стал задавать вопросы, где семья, родители, на каком кладбище погребен отец... Рональду сделалось, как уже не раз бывало, и неуютно, и смутно, и холодно. Но твердо сказал, что на Лефортовском, в Москве. Потом капитан долго листал бумаги Рональдова «личного дела» и, видимо, вынес положительное впечатление об этом фронтовике. Должно быть, что-то конструктивное пришло ему в голову, потому что понес он папку в соседний покой и с кем-то толковал, предлагая использовать боевой опыт бывшего помначштаба...

— Да он на ногах-то не стоит! — это сказал чей-то третий, начальственный голос. Тем все и решилось. Направление в эвакопункт. Ириновская ветка... У Осиновецкого маяка грузили группу на ладожский тендер...

Эти легкие посудины, склепанные из листового железа, действительно отдаленно напоминали паровозные тендеры. Здесь, на Дороге жизни, они весной пришли на смену геройским грузовичкам, как только растаял ладожский лед. Помнится, последний грузовик с Большой земли проследовал по дороге жизни, к Осиновецкому маяку, 3 апреля 1942 года.

Снабженные 50-сильным автомобильным мотором и ходовым винтом, эти легкие тендеры брали в рейс около полусотни пассажиров с небольшим багажом или 5-6 тонн груза. Ползали они взад и вперед по озеру, как водяные жуки, на виду, а то и под обстрелом немецких орудий, установленных на берегу в городе Шлиссельбурге. Знаменитая островная крепость, полностью разрушенная, как говорили, все еще держалась в руках защитников, но берег занимали немцы... Забегая вперед, можно напомнить, что крепость так и осталась непокоренной до конца блокады.

...Грузились вечером, перед закатом. Башня маяка с поперечными полосами раскраски, смотрела вызывающе гордо и непреклонно. Будто, как и люди, презирала она затаившуюся в береговых щелях вражескую орудийную прислугу. Когда ладожская волна стала мягко шлепать в железный борт, под негромкий моторный ритм, Рональд даже подивился полному отсутствию страха и волнения за исход рейса. Во-первых, он с неохотой подчинялся приказу покинуть этот фронт, потому что любил невскую столицу, и защита ее стала для него делом кровным, глубоко личным. Во-вторых, если немцы начинали заметно здесь активничать с помощью своей артиллерии, наши огневые средства принимались метко бить «на подавление», так что вражеским стрелкам было спокойнее просто выжидать, наблюдать и грозить. Наконец, когда русские ВЫВОЗИЛИ с фронта людей или грузы, это не нарушало интересов германского вермахта под Ленинградом. Вот когда для Ленфронта везли «с материка» новое пополнение или боеприпасы, то есть тендеры плыли не от маяка, а к нему, — опасность значительно возрастала, и немецкие артналеты бывали точны и губительны.

Еще и стемнеть не успело — озерная ширь позади. Группу высадили на отлогом берегу, обещали доставить на железнодорожной платформе до села Кабоны, с тамошним знаменитым продовольственным пунктом, где эвакуируемых блокадников старались накормить до отвала, без ограничений. Кстати, подобного пункта Рональд потом не встречал нигде. Как тут «списывали» продукты, какие тут были дозволены нормы, — осталось для него загадкой:

Но все это еще только предстояло впереди, а покамест группа с эвакопункта сумерничала у пакгауза, в ожидании обещанного паровоза с платформой. Больных и раненых было в группе поболее 30 человек, все считались «легкими», но Рональд и еще один морячок-балтиец оказались покрепче остальных.

Матрос этот успел еще в городе, на эвакопункте, оказать Рональду немаловажную услугу: согласился покараулить во дворе Рональдов чемодан со спрятанным там револьвером и аттестатом на него. Чемодан этот Тоня, на прощание, подарила отъезжающему, и пригодился он сразу, как только выяснилось, что на эвакопункте безоговорочно отбирают личное оружие у самых заслуженных фронтовиков.

Рональд прошел санобработку, сдав белье первого срока и надев «б/у», сумел сменить сапоги, сохранить свое ладное обмундирование и хорошо сшитую батальонным портным шинель, обрел все аттестаты, на довольствие вещевое, денежное, продовольственное, расписался в том, что «оружие сдано в части», и наконец обрел назначение, безмерно его поразившее: направлялся он, «для дальнейшего прохождения службы» в г. Ташкент, в распоряжение штаба Среднеазиатского военного округа! Это с Ленинградского-то фронта! Сроком прибытия обозначено было 1 ноября 1942 года! Он в точности не представлял себе положения с транспортом, но полагал, что срок малореален!

Все это заняло часа три или четыре. Брало сомнение, хватило ли выдержки у незнакомого морячка торчать полдня в чужом дворе, по соседству с эвакопунктом! Но морячок мирно спал, положив голову на Рональдов чемодан. Этим актом дружбы ознаменовалось начало их совместного пути. Был он не очень долог — морячок назначался в Вологду, на формирование какой-то особой команды выздоравливающих.

Подошел местный чин, тоже с полевыми петлицами и политзвездой на рукаве. Объявил, что поезда не будет до утра, а ночлег приготовлен пока лишь в Кабонах, среднему и старшему комсоставу — особо, рядовым и младшим командирам — особо. Здесь же, мол, оставаться нельзя, дабы не демаскировать погрузочно-разгрузочную площадку, рядом с пирсом. До утра можно укрыться в кустарнике или под кровом временных навесов, однако не зажигая костров. Кто желает скоротать ночь семиверстным пешим маршем до Кабоны — пожалуйста, шагайте, добирайтесь до продпункта и там ждите утреннего поездочка с остальными товарищами.

Рональд с балтийским морячком последовали этому совету и зашагали. Песчаная почва местами становилась сырой, болотистой. Перебирались по мостику через Старо-Ладожский канал, кажется, даже дважды. Отдыхали и курили в рукав. Никто их не окликал и не останавливал.

На продпункте они были первыми, девушка-подавальщица проявила к ним редкостное в те дни терпеливое и ласковое внимание. Пока они насыщались, кругом стало много алчущих и жаждущих ленинградцев. Рональд наслушался тут таких блокадных историй, что хватило бы их не на одну сотню ужасающих, кровавых драм-кошмаров... Такие детали, как «два чемодана золотых часов» у эвакуированной булочницы, сотни отрубленных голов и членов тела в подвале под кухней, вырезанные у трупа ягодицы, вареная девочка в котле у матери, домашние кладбища и некрофил, посещавший ночами женские трупы, — это было, так сказать, рядовое речевое меню ленинградца, покинувшего блокадное кольцо. Рональд тоже мог бы поделиться кое-чем из личного опыта военного дознавателя: в прошлую зиму, когда солдат из разведроты получил от матери посылку с салом, ни с кем не поделился, съел все пять килограммов за ночь и умер от заворота кишок, история эта имела даже уголовное продолжение, и расследование провел Рональд. Труп солдата пролежал месяц в полевом морге, из-за отсутствия дров для обогрева временной анатомички. После вскрытия, непереваренное сало бросили назад, во вспоротый живот чревоугодника, но сторож морга, уже в одиночестве, снова вскрыл утробу мертвеца, извлек сало, перетопил и «пустил в продажу». Сторож этот был старым солдатом, и дознаватель всячески пытался смягчить ожидавшую его суровую участь — доносчик-анатом был противнее и нажаловался властям исключительно из-за неудачи с шантажом: вероятно, простить себе не мог, что сам не догадался утилизировать сало, так сказать, как вторичное сырье... Сколько таких историй выслушали подавальщицы пищи в Кабонах!

* * *

Пестрый железнодорожный состав, тихо поданный задним ходом к погрузочной площадке, напомнил Рональду «поезда-максимы» времен его юности. С морячком-балтийцем Володей они выбрали себе верхние полки в старомодном пассажирском вагоне. На его полинялых, некогда темно-зеленых боках было начертано мелом: ТИХВИН — ВОЛОГДА.

Почти сразу же паровоз вздохнул поглубже, потом несколько раз выдохнул резко, толкнул вагоны назад, сдвигая их теснее, чтобы повольготнее взять подъем, подтягивая вагон за вагоном, как меха у гармошки, и сразу же поезд затрясло на стыках и стрелках новой ветки, проложенной здесь уже в блокадные месяцы. Клочки остуженного пара цеплялись за еловую хвою, с головой окутывали поникшие осинки — прятали их от недоброго взгляда.

— Когда солдат не воюет — он ест или спит! — объявил Володя-морячок и сразу уснул. Задремал с устатку и Рональд, хотя никак не мог отделаться от недобрых предчувствий. Свое откомандирование с фронта он воспринимал как обиду, даже хуже — как бесчестье. Предстоящее дальнее путешествие, через всю страну, с северо-запада на юго-восток, его не волновало и не радовало. О возможном соединении с Катей и Федей он пока не позволял себе и мечтать...

Ближайшая большая станция впереди была Званка, где некогда находилось имение поэта-классика Державина, придворного одописца царицы Екатерины. В звучных стихах воспевал он, уже на покое, «жизнь Званскую», свои праздничные трапезы с золотой шекснинской стерлядью, каймаком, борщом и прочими соблазнами былого великопоместного быта.

Но поезд до Званки не дошел!

Немцы постоянно держали станцию под обстрелом, а в то утро совершили на нее очередной воздушный налет: эскадрильи юнкерсов и хейнкелей забросали тяжелыми бомбами станционные постройки и запасные пути с эшелонами. Фашистские штурманы и пилоты старательно целили в железнодорожный мост через Волхов, а чуть поодаль — в замаскированную Волховскую гидроэлектростанцию с высоковольтной линией. Некоторое время станция, хоть и с перебоями, питала током прифронтовые города и производства.

Поезд стал в километре от Званки, среди мелколесья. Некий железнодорожный начальник в хорошо отутюженной форме нетороплив прошагал вдоль состава, посоветовал эвакуируемым покинуть вагоны и укрыться в кустах, пока движение не восстановится.

Оба попутчика, Рональд с Володей-морячком, прихватили свою кладь и пешком добрались до границ порушенной станции. Там на первый взгляд царил полный хаос. На месте главного вокзала зияла глубокая воронка, будто нарочно выкопанный котлован. Похоже было, однако, что взрыв, уничтоживший вокзал, произошел не сегодня, а в один из прежних налетов, потому что провода связи и сигнализация тянулись к другим строениям — пакгаузам, будкам, блок посту, где временно разместились главные дорожные службы, видимо, перекочевавшие из разбитого вокзала. В одном из этих станционных строений догорал пожар — крышу сорвало, и меж дымящимися стропилами копошились люди с огнетушителями.

Несмотря на опустошения, вызванные налетом, посторонний глаз не обнаруживал примет замешательства или тем более паники. Притом запах гари еще не развеялся, и даже острый душок нитропороха «заметно присутствовал в атмосфере Званки» — такие выражения любил Володя-морячок. Рельсы главных и запасных путей, скрюченные и свернутые в хитроумные клубки, вперемешку со шпалами, могли в лучшем случае лишь после победы пригодиться как искореженный металлолом...

— Насколько мы теперь здесь примерзли, а, Володя?

— Суток на двое, не меньше, товарищ капитан? Перепахали нам дорожку!

Однако на деле все обстояло иначе!

Ибо уже успел выгрузиться подошедший с того берега Волхова эшелон с батальоном железнодорожных восстановительных войск!

Трактора-тягачи бодро потащили с низких насыпей скрученные, спутанные клубки рельсов и выдранных из щебенки шпал, упавшие мачты, остовы разбитых вагонов, разметанные бомбовыми ударами колесные пары, искалеченные стрелочные переводы, опутанные проводами и проволокой. Все это гиблое месиво и крошево с удивительной быстротою и сноровкою оттаскивалось далеко в сторону, и кое-где, на месте бывших путей, прямо на глазах возрождались свободные участки пристанционной территории со следами уничтоженных шпал и вывернутой из-под них, облитой нефтью, щебенкой.

Не прошло и двух часов, как на этом освобожденном пространстве вытянулась первая нитка главного пути, а за нею и вторая. Скоро возродились наново два стрелочных перевода, и начали расти ближние запасные пути.

— Неужто хотят еще нынче нас пропустить? — поражался Володя.

Увы! На юго-западе, пока еще беззвучно, стали снова лопаться белые клубочки в осеннем небе, на большой высоте. Потом слышнее стала стрельба зениток, и еще через секунды новая черная стая юнкерсов пронеслась над Званкой, и опять загрохотали взрывы прицельных авиабомб. Простучали и пулеметы, не понять было, то ли с земли, то ли с неба. Впрочем, это прояснилось быстро — стали рваться на обугленной почве пули с пироксилиновой начинкой, только продлилось это все считанные миги... Опять все притихло в Званке и над нею, только в стороне жилья надсадно визжала раненая собака, пока не треснул винтовочный выстрел: похоже, кто-то из солдат сжалился...

Проложенные буквально минуты назад пути опять пострадали. Тут шло явное соревнование в выдержке и терпении: кто кого переупрямит — разрушители или созидатели?

Вышеуказанные созидатели весьма прозаически и буднично принялись вновь за свое дело. Опять замаячили на путях солдатские шинели, опять ударили по костылям железные молотки. Опять рихтовали пути, прикладывали линейку к рельсам, восстанавливали нарушенную параллельность ниток пути, снова тянули провода связи и сигнализации, ладили стрелки.

Словом, часа через три после повторного налета станция Званка приняла первый поезд со стороны Вологды.

Рональд с морячком наблюдали, как паровоз этого поезда торопливо пробежал по свеженстланному запасному пути от головы состава к его хвосту. Видимо, поезд готовили в обратный путь, ибо колею на Кабону еще не успели восстановить, а держать состав на угрожаемом участке опасались.

— Кому на Вологду? — кричал комендант станции. — Быстрее по вагонам!

Те из эвакуируемых ленинградцев, кто тоже успел добраться до станционных путей, поторопились к пустому поезду, но не заполнили и четверти пассажирских мест. Паровоз, тендером вперед, стронул состав. Поезд прогремел по Волховскому мосту...

Почти без остановок двигались до Тихвина, то черепашьим шагом, то повеселее. Тихвин проспали. На следующее утро оба фронтовых друга шагнули с вагонной подножки на высокий вологодский перрон.

Для Володи город Вологда был конечным пунктом назначения. Для Рональда — одной из бесчисленных пересадок на его горьком тыловом маршруте.

...Володя привел товарища в дом своих вологодских родственников. Фронтовиков приняли с российским гостеприимством. И хозяева, и гости почти не вставали из-за стола с утра и чуть не до полуночи. Это было первое за всю войну чисто семейное застолье, с холодцом и солеными груздями, щами и гречневой кашей, шанежками, домашними наливками, клюквенным квасом, полынной настойкой и... жаркими поцелуями в сенях, по очереди со всеми тремя хозяйскими дочками, из коих две уже успели овдоветь за войну, а младшая, школьница, о замужестве еще только мечтала.

День спустя Рональд предъявил свои документы и аттестаты, вкупе с опечатанным «личным делом», военному коменданту станции Вологда — пожилому, внимательному, веселому, судя по искре во взгляде. Начал он, впрочем, с чисто административной формальности: покосился на ремни портупеи, уперся взглядом в кобуру на левом боку гостя, небрежно взял удостоверение, открыл заднюю крышку, прочитал данные о системе и номере оружия.

— Отстегните!

Сверил номер, возвратил оружие и, подобрев лицом, усадил гостя, стал расспрашивать подробное о Ленинградском фронте.

Под конец приоткрыл шкафчик у стены, и две граненые стопки наполнились неразведенным спиртом, слегка настоенном, ради устранения сивушного духу, на лимонных корочках. Огненная влага, как известно, располагает к откровенности! Посему Рональд, апеллируя к обширному опыту собеседника, отважился прямо спросить, что же конкретно может ожидать в далеком Ташкенте эвакуированного с фронта офицера, коли фамилия его оканчивается не флексиями «ОВ», «ЕВ» или «ИН». Неужто, мол, злая судьба-разлучница навсегда отделила его от фронтовых товарищей по оружию и обрекла на безрадостное участие в какой-нибудь чужеродной дивизии, в роли, скажем, немца-антифашиста?

Комендант подумал-подумал и... распечатал пакет! Извлек папку с «личным делом», внимательно прочел все бумаги, одну за другой.

— Напрасно тревожитесь, капитан! Не считайте свое откомандирование бесчестьем. В «деле» нет никаких указаний насчет направления вас в нацформирования. Вы эвакуируетесь в тыл в связи с ранениями и контузией, а главное, в полном соответствии с приказом Верховного главнокомандования о направлении заслуженных фронтовиков преподавателями военных училищ, на место необстрелянного нынешнего персонала. Будете молодежь к фронту готовить, думаю! Так что черные мысли отбросьте! Да иначе и не выпустили бы вас из действующей армии с персональным оружием по аттестату! Сами поймите, что ваши опасения беспочвенны. Езжайте, разыщите бедствующую без вас семью, укройте ее при себе, а война, капитан, без вас не кончатся, будьте уверены!

Успокоенный таким сердечным напутствием, Рональд Вальдек взял под мышку свое, вновь опечатанное сургучом «личное дело», простился с Володиной родней и двое суток спустя уже стучался в Малом Трехсвятительском переулке к дворнику Борису Сергеевичу, который и впустил хозяина-гостя в его осиротевшую, холодную московскую квартиру.

Запыленные вещи стояли на прежних местах какими-то призраками былой жизни. Картины на стенах, зеркало в старинной серебряной раме, японские эстампы, рисунок Кончаловского — портрет актера «Кабуки», сенсея Тедзиро Каварадзаки (он накладывал на лицо штрихи «дьявольского» грима), феофилактовская акварель «Венеция» — подарок С.А.Полякова, — все это, как во сне, предстало глазам, не чаявшим такой встречи.

Он поцеловал Катину фотографию работы Наппельбаума, замкнул на ключ все это ледяное царство родных теней и призраков, вручил ключ дворнику и отправился дальше... В конце пути маячил ему Ташкент, город, как ведомо со школьных времен и в согласии с Неверовским романом, — хлебный![9]

* * *

Потом была почти четырехнедельная эпопея «дорожная, железная», по воинскому литеру и продаттестату, с ежедневной пшенной кашей из алюминиевой миски... Менялись только станции и продпункты — каша оставалась все та же. Миски тоже.

Попутчики по вагону №2 (пассажирский, воинский), дружно забивали козла, выторговывали у казахских старух местные яства за пачки плиточного чая, глушили спиртягу, в пух проигрывались в очко, заводили романы с пассажирками соседних купе или вагонов. При стоянках особенно продолжительных, обычно ночных, повторялся в разных вариантах популярный еврейский анекдот:

— Почему стоим?

— Паровоз меняют.

— И много ли машинист просит за него?

Бесконечные степи, бесконечная Сыр-Дарья, вся в извивах и пожелтевших камышах, бесконечная стоянка на станции Арысь, где пересекаются дороги на Алма-Ату и Ташкент... И, наконец, вот он и сам, город хлебный!

Бывший фронтовик тяжело шагает по улице Пушкинской. Контуженная голова, в поезде почти успокоившаяся, весьма прилично показавшая себя в городе Куйбышеве, где проездом удалось забежать с поезда к эвакуированной сюда сестре Вике и повидать Ольгу Юльевну, приехавшую с дочерью, — здесь, в ташкентском осеннем тепле почему-то разболелась и опять вышла из повиновения. Ее опять повело качаться, и город воспринимался отстранено, будто в полубреду. Притом, не таким уж он выглядел чужим и экзотичным, пожалуй, только слишком «мирным», до идилличности. Разносчицы продавали на улицах «суфле» — то есть неохлажденную за нехваткой энергии жидкость для мороженого. Чинары и тополя пока еще не вовсе сбросили свою задубевшую, изжелта-зеленоватую листву 1942 года.

Рональд уже получил в управлении кадров местного военного округа напечатанное на машинке направление в военно-учебное заведение «для дальнейшего прохождения службы». Шел он теперь представляться начальнику училища, полковнику Ильясову.

Окраина Ташкента. Рядом — железнодорожная линия. Огромную территорию училища вкось и вкривь пересекает глубокий и бурный арык Салар... Что-то очень знакомое по романам Яна про Чингисхана и Батыя... Весьма представительное здание Кадетского корпуса. Кабинет. Карты. Стол, шириною в Черное море!

Полковник Ильясов — маленький, желчный, резкий. Наголо брит. Остро-колючий взгляд насторожен и недоброжелателен. Лицо искажено злобой, измучено некой скрытой болью, а того больше — страхом обнаружить ее миру...

Полковник молча листал «дело» капитана Вальдека, ничем не выдавая своего отношения к изучаемой биографии будущего подчиненного. Спросил о родителях, где они, весть о смерти отца принял как будто не с полным доверием... Осведомился, кто командовал Кавшколой имени Буденного в бытность там товарища Вальдека курсантом... Имя бывшего начальника Рональд запамятовал, и это Ильясову не понравилось. Он нахмурился и задал еще несколько вопросов, уже специально-топографических. Затем вызвал к себе начальника кафедры военной топографии.

Вам, товарищ Дегтярев, был нужен преподаватель в Первый пулеметно-минометный батальон, — речь полковника стала отрывистой и сухо начальственной. — Вот — капитан Вальдек, познакомьтесь. Пригоден ли он, будучи недавно контуженным, по своему физическому состоянию, равно как и по уровню своей подготовки, к исполнению таких обязанностей, — покажет нам ближайшее будущее. Попрошу вас, товарищ Дегтярев, побеседовать с капитаном, ознакомить его с нашими требованиями и спецификой.

Ильясов поднял телефонную трубку. Вызвал учебную часть. Тихим голосом (подчиненные всегда острее реагируют на тихий голос начальника, чем на командный крик) спросил:

— Какая тема следующих занятий по военной топографии в Первой роте?

Трубка ответила четко и громко, на весь кабинет:

— Тема занятий — «Боевые графические документы». Только, товарищ полковник, прежний преподаватель откомандирован, а новый еще не назначен.

— На какой день и час назначены очередные занятия?

— Сию минуточку... На понедельник, первые четыре часа.

— Хорошо! Мы с подполковником Дегтяревым направляем к вам, на испытательный срок, капитана Вальдека. Поручите ему провести занятия по этой теме. Мы с начальником кафедры будем оба присутствовать на его уроке по теме «Боевые графические документы».

Полковник привстал и улыбнулся почти дружески.

— Вы — фронтовой штабист, с такой темой вам — и карты в руки! Мне, по правде сказать, давно не нравятся наши занятия по этой важной теме. Надо менять, улучшать метод разработки, приблизить учение к боевой обстановке. Вот и представляется вам случай отличиться, товарищ Вальдек! Главное — не превращайте эти уроки в академическую болтовню за партами в классе, как все у нас до сих пор делали! Желаю успеха!

Рональду повезло: Дегтярев послал его посоветоваться с преподавателем соседнего, Второго батальона, сыном старого русского генерала, старшим лейтенантом Миловидовым[10]. Александр Миловидов сделался потом другом Рональда Вальдека, но для этого потребовались годы закалки, как во всякой дружбе. А пока они вместе выбрали удобное место на огромной училищной территории, придумали тактическую обстановку, набросали чертежики для будущих «разведдонесений», «стрелковых карточек взвода в обороне», «взвода в наступлении», «огневой системы роты», «донесения артиллериста-наблюдателя».

Потом Рональд один чуть не целый день тренировался в составлении этих карточек и донесений. Вспоминал реальные боевые ситуации и легко переносил их под ташкентские небеса. Только вместо сосен рисовал пирамидальные тополя и красиво сформированные кроны чинар. Придумал найти себе в роте помощников из тех, кто хоть немного рисует. Сперва — показать приемы этим помощникам, а уж они станут тренировать остальных. Педагогу-командиру только ходить и поправлять, ободрять, поощрять...

Короче, полковник Ильясов пожал Рональду после занятий руку, приказал отменить испытательный срок и сразу зачислить капитана в штат училища, поселить в хорошей квартире, обеспечить всеми видами довольствия и проводить отныне занятия «Боевые графические документы» только по новой методразработке капитана Вальдека.

Через месяц, с разрешения полковника Ильясова, капитан Рональд Вальдек пустился снова в дальнюю дорогу, следуя, через Алма-Ату по Турксибу, к Новосибирску и Петропавловску на станцию Щучинск и далее в село Котуркуль за своей многострадальной Катей и сыном Феденькой. А контузия давала о себе знать на этой дороженьке, тысяч в пять километров длиною, все хуже и хуже...

* * *

Ноябрьское письмо из Ташкента в Котуркуль пришло к Кате с Федей во второй половине декабря, перед самым приездом мужа. Она и подготовиться к этой встрече толком не успела! Видно, и внутренняя почта строго подвергалась военной цензуре, которая задерживала эти письма еще дольше фронтовых!

В мучительно долгой дороге Рональда терзали гадкие сновидения, навеянные, однако, не фронтом, а ташкентскими впечатлениями.

...Оказывается, в училище была неписаная, но твердая традиция: каждый вновь поступающий офицер должен был ровно месяц пробыть «дежурным адъютантом» при коменданте ташкентского гарнизона, майоре Кипарисове. Сам он, человек галантный и румяный, говорил представлявшемуся офицеру несколько вежливых и благожелательных фраз, пожимал ему руку и... отсылал для консультации деловой к весьма расторопному и ловкому Петруччио, в лице старшины.

Удостоенный этой нагрузки училищный офицер должен был, сверх своих служебных обязанностей, после окончания занятий отправляться в комендатуру, надевать повязку и выполнять рекомендации старшины, который формально подчинялся дежурному адъютанту, а фактически им руководил. Именно он определял офицеру городской район действий, давал ему спутников-патрульных, подсказывал, каких происшествий можно здесь ожидать и какие меры надо принимать в случае событий неожиданных.

Таких неожиданных событий и ситуаций выпадало множество, от поимки вооруженных иранских перебежчиков в какой-то бездействующей мечети (никакого сопротивления они, впрочем, не оказали, было же их восемь против трех патрульных) до извлечения из арыков бездыханных тел в офицерской справе при наличии признаков алкогольного отравления. Были облавы на дезертиров, причем спустя не более одних суток задержанные сбегали, иные же уходили заранее по плоским крышам Старого города при появлении на горизонте комендантских патрулей. Один утек в ночном белье, и его фигура долго и неторопливо маячила над крышами, как белый призрак. Когда Рональд полушутливо помахал ему вслед своим наганом, понятой или милиционер укоризненно покачал головой:

— Ай-ай-ай! Такими игрушками здесь у нас шутить нельзя — человек же испугаться может!

Одна старушка принесла в комендатуру парабеллум с двумя обоймами, оставленный под подушкой случайным постояльцем: вечером попросился очень вежливый мужчина в гражданском, а утром, когда сосед-милиционер заглянул во дворик, раздвинув сухие ветви дикого винограда, постоялец поторопился исчезнуть через парадное на улицу, запамятовав, похоже, о своей вещи под подушкой!

Подобные эпизоды не требовали от дежурного адъютанта Вальдека особой активности или инициативы, быстро изглаживались из памяти и не оставляли рубцовых очагов на сердце. А вот один случай, едва не стоивший жизни дежурному адъютанту, врубился в душу надолго! И повторялся потом в страшных снах, в кошмарах и в бреду.

...Пришла в комендатуру женщина средних лет, в очках, с русским простым лицом, тихой речью, но с не южным акцентом, по виду — типичная заявительница, как говорится, рожденная революцией, а по-старинному— доказчица. Сообщила, что у них по соседству завелась подозрительная шайка либо дезертиров, либо даже просто ворья, сумевшего обзавестись военным обмундированием, а может, и оружием.

В тот вечер при комендатуре дежурила автомашина, принадлежащая автопарку одной из эвакуированных в Ташкент военных академий, — небольшой автобус с проходом между креслами. Учитывая серьезность заявления, заместитель коменданта приказал расторопному старшине сопровождать патрульную группу во главе с дежурным адъютантом Вальдеком.

Рядом с кабиной водителя стояла заявительница и толково указывала дорогу. Дело шло к вечеру, но был ясный и теплый, погожий осенний денек вроде русского августа. В старой часта города, за полквартала от крутого склона к арыку Салар, очкастая женщина велела притормозить, указала въезд в нужный двор, пояснила, что шайка прячется в квартире с единственной там стеклянной террасой, и на том покинула автобус, юркнув в такой же дворик, по соседству с названным.

Туда устремились: дежурный адъютант, комендантский старшина, двое патрульных, а водитель и третий патрульный вышли из машины и наблюдали за окнами квартиры с улицы.

В квартире с террасой оказалась одна хозяйка, вида скромного и возраста почтенного.

— Комендантский патруль... У вас стоят военнослужащие. Где они сейчас? Сколько их?

Хозяйка как будто не очень смутилась. Да и смотрела приветливо. Ответила с готовностью:

— Трое их. Сынок мой, старший сержант, бывший пограничник, и с ним еще двое сержантов. Проездом в Оренбург меня навестить надумали. Сейчас, должно быть, втроем погулять пошли, на ту улицу, что по-над Саларом. Их там барышни знакомые ожидали.

Патрульные успели критически оценить обстановку дома, немодную, вроде слова «барышня», но уютную. Бросались в глаза два шкафа, набитые книгами. Под ногами — чисто выбитые половики. На воровскую малину не похоже!

Мать старшего сержанта пояснила, что все трое составляют команду, следующую из алма-атинского госпиталя в Оренбург, на формирование. Срок прибытия — через 9 суток. Потому и завернули, по дороге в Ташкент. Запасу времени — верных трое суток!.. Все это подтвердил воинский железнодорожный литер. Рональд сообразил, что на подступах к Поволжью сосредотачиваются и формируются наши силы против немецкого наступления на Сталинград. Вот бы куда вместо Ташкента!

Тем временем на ташкентских улицах стемнело, да еще и дождь пошел. Патрульные переглядывались, ожидая командирского решения.

— Оружие при них есть, мамаша? — старшина брал уже тоном ниже.

— Из госпиталя они. С фронтов — давно! Какое же у них оружие?

Во дворе, сквозь шорох дождя, стали слышны взволнованные мальчишьи голоса. Хлопнула дверь. Двое военных в выцветших гимнастерках с треугольничками в петлицах и в «спиральных крагах» над трофейными ботинками, торопливо вошли в дом, откозыряли патрульным. Оба запыхались, будто ротный старшина долго гонял их на плацу!

— Сержант Михайлов!

— Сержант Петров!

— Ребятки, где же вы Колю моего потеряли?

— Да там, мамаша, немножко нескладно у нас получилось. Попали в непонятное...

Договорить сержанту не дали.

Сильный шум в дверях... На пороге — кучка напуганных подростков.

— Дяденьки! Кольку вашего в Саларе топят!

Патрульные выскочили из освещенных комнат на темный двор, бегом свернули за угол. Справа, вдоль линии домов, уходил в темноту глинобитный дувал; слева — обрыв над Саларом. В непроглядной дождливой мгле едва-едва различались просветы из зашторенных окон. Но шофер уже тронул следом за патрульными свой автобус и зажег фары. Как только он повернул и тронулись вдоль дувала, неподалеку ударил выстрел, фара разлетелась. По второй фаре стрелок промахнулся — пуля тюкнула в крыло...

— Гаси фары и подфарники, — заорал старшина. — Народ! За мной! Вперед!.. Кто стрелял? Бросай оружие!

Невидимый стрелок ничем себя, однако, более не обнаружил. Будто растворился во мгле. Укрылся на береговом откосе или махнул через дувал?

Пока автомобильная фара еще горела, Рональд успел различить толстое дерево, росшее на крутизне, как раз посредине склона, между верхней кромкой обрыва и бегущей черной водой. Там, где-то внизу, ниже корней дерева, послышалась Рональду какая-то возня. В тот миг, как фаре погаснуть, метнулась чья-то тень от воды к дереву, под прикрытие толстого ствола. Будто играющей рыбкой блеснул отсвет стали...

— Стой! — скомандовал тени дежурный адъютант. — Руки вверх!

С крутизны он почти скатился, но уперся одной рукой в шершавый ствол дерева. В другой руке — вскинутый наган. Тайный противник, взбежавший к этому же дереву снизу, тоже хотел придержаться за древесный ствол...

Падал с улицы слабый луч из чужого окна. Замах ножа в этом луче был молниеносным, и все же выстрел на долю мгновения опередил его. На тысячную долю!

...Человек рухнул навзничь сполз к самой воде, белопенной и стремительной. Справа и слева от дерева ссыпались вниз патрульные, чтобы не дать раненому скатиться в Салар.

— Да тут двое их! — подал голос кто-то внизу. Сержанты уже тащили из воды тело своего бездыханного товарища. Голова и грудь его, видимо, немало пробыли в воде. Только чудом его не снесло течением в быстрину!

Усилиями обоих Колькиных товарищей удалось откачать пострадавшего, восстановить ему дыхание. Кто-то полез к нему за пазуху, расстегивая ворот, — на груди оказалась матерчатая сумочка с кучкой мокрых десятирублевок и слипшихся документов. Рональд положил их в свою полевую сумку.

Выволокли наверх и убитого.

Этому рыжему верзиле пуля вошла в переносицу, ровно посреди открытых, уже стекленеющих глаз. Вышла из затылочной кости. Старшина велел отнести его в автобус и положить в проходе между сиденьями. Патрульные и оба сержанта с их спасенным товарищем стали усаживаться в машину.

— Стойте-ка, стойте, капитан! — сказал опытный старшина. — Надо сперва ребят... того... проинструктировать, подготовить к опросу, чтобы разнобоя не было. У нас — не передний край, майор такие дела страсть не любит! Как вы свой выстрел оправдаете? Легенду надо подготовить, иначе вам — неминуемый трибунал, капитан!

— Какую там легенду, — вяло отмахнулся дежурный адъютант от миролюбивого коменданта. — Опоздай я на долю секунды — быть бы мне сейчас на его месте.

— А чем он мог вам... угрожать?

— Как чем? Ножакой? Еще бы миг...

— А нож-то... вы видели, что ли?

— Конечно видел! В луче различил. Уж, считай, у самого горла!

— Где же он, этот ножик?

— Да черт же его знает? Где его теперь найдешь? Может, в воду упал.

— А ну, всем на поиск! Наряд! Чтобы нож мне был! Хоть из-под воды, хоть из-под земли!

Доставать нож «из-под земли» не потребовалось. Его нашли среди мокрых стебельков, при первых же вспышках сержантских спичек. В этих поисках участвовал даже пострадавший Коля, старший сержант. Пока кто-то из ребят бегал успокоить мать, патрульные задали несколько вопросов соседям, есть ли жалобы на этих сержантов. Соседи в один голос принялись их расхваливать. Возникли в свете фар испуганные девичьи лица, — верно, тех барышень, из-за кого ребята попали в непонятное... Никто не сказал о ребятах дурного слова. А стрелок по фаре, видимо, подручный убитого, — так и исчез, искать его было теперь бесполезно, да и отнюдь не входило в круг комендантских забот. А тем временем мальчишки во все глаза смотрели в окна автобуса, на распростертое в проходе, прикрытое газетой и ветошью тело. Слышался шепот:

— Рыжего Жоржика стукнули. Во дела!

...Только в ходе непродолжительного следствия Рональд постиг, какую неоценимую услугу оказал ему старшина. Ибо утром, когда сержантская команда была уже отпущена, с обязательством в тот же день покинуть Ташкент, прибыл в кабинет некий военный чин с бело-розовыми узкими погонами на плечах и крошечным «Коровиным» у пояса и подверг дежурного адъютанта такому допросу с пристрастием, что выходила прямая необходимость судить капитана за преднамеренное убийство, за превышение власти и чуть ли не за уличный бандитизм. Протокол трижды переписывался, прежде чем Рональд согласился подписать его.

В училище полковник Ильясов потребовал капитана в кабинет и встретил его воплем: «Самоуправствуете? Фронтовые замашки свои проявляете? В грязные дела лезете, честь училища пятнаете?»

Лишь попозже, когда следствие установило, что убитый являлся крупным одесским бандитом по кличке Рыжий Жоржик, а инициатор всего дела, очкастая женщина-заявительница оказалась его косвенной сообщницей, согласившейся помочь ему убрать с дороги неудобных в амурном соперничестве сержантов, полковник Ильясов опять пригласил Рональда в кабинет, выразил удовлетворение, что срок комендантского адъютантства капитан окончил и в ближайшие дни отбывает он за семьей за тридевять земель.

— А знаете, что вы там, на Саларе, укокошили опасного бандита из Одессы по кличке Рыжий Жоржик.

— Я пытался объяснить вам это еще тогда, товарищ полковник.

— Откуда же вы знали?

— От мальчишек. Они его там, на Саларе, именно так и величали!

— О да, мальчишки — народ особенный. Все знают! Даже о маневрах училища, еще до получения нами приказа из округа, — уже знают! Ну, добро, поезжайте за семьей, устраивайтесь! За 20 суток, надеюсь, управитесь?

* * *

Катя с Федей, по старинной поговорке «не было у бабы забот — купила порося», — совершили именно этот опрометчивый поступок месяца за четыре до отбытия Рональда с фронта. Катя писала мужу о поросенке Мишке еще на передний край, а супруг-фронтовик, памятуя жалостливое сердце жены, привязчивость ко всякой теплой домашней твари, опасался, что даже при успехе с выхаживанием Мишки, Кате предстоят горькие минуты при заклании порося для жертвенного очага в честь Ежичкиного или папиного приезда.

Судьба однако же облегчила Кате вынесение смертного приговора поросенку. Перед прибытием папы в Котуркуль грянули сибирские морозы, и за Мишкой не доглядели: в холодных сенях он схватил воспаление легких и уже чуть не в агонии был приколот соседом-инвалидом, который посоветовал разделать поросячью тушку, засолить куски в бочонке и взять с собою в дорогу.

Тем временем капитан Рональд Вальдек поздним зимним утром одолевал в розвальнях последние километры заснеженной горно-лесной дороги от станции Щучинск до тихого приозерного села...

...И переступил порог, напустив в горницу облако пара с морозу, и увидел горящие Катины очи на исхудавшем лице, и вытянувшегося Федю, и накрытый московской скатеркой стол, и красный шелковый платок с японскими аистами на закопченной бревенчатой стене.

После трапезы с поросятиной муж и жена послали сына Федю попрощаться со школой и велели, как вернется, не шуметь, чтобы папа смог отдохнуть после бессонной железнодорожной ночи и 20-верстного санного пути на присланной за ним колхозной лошадке.

Утром следующего дня, на полуторке из МТС, занаряженной часа на два объединенными усилиями школьной дирекции, колхозного правления и предсельсовета, семья Вальдек навсегда покинула бывшую казачью станицу.

В опустевшей избе остался один-единственный прежний обитатель — сибирский кот Мысык, животное необыкновенных способностей и редкой смышлености. Мама всерьез взвешивала возможность взять его с собой в далекий Ташкент, но сама отказалась от этого замысла, зная, какие дорожные мытарства впереди. А потом до конца жизни не могла простить себе этого малодушия по отношению к столь преданному домашнему зверьку, куда-то ускользнувшему при выносе Катиных и Фединых пожитков из избы.

Обратный 2-тысячекилометровый путь с трудными пересадками в Петропавловске и Новосибирске Рональд Алексеевич проделал с семьей за 11 суток, но не выдюжил! По приезде в Ташкент слег на месяц в больницу. Сказалась недавняя контузия, блокадная полуголодуха, 4-тысячеверстная усталость.

Не перенесла испытаний и Катя. Больное сердце, казалось, окончательно сдает, отекли ноги, дышалось все труднее... Пришлось и ей перекочевать из военного училищного городка на больничную койку в ТАШМИ[11].

А офицерский паек по голодноватой третьей норме, рассчитанной на одного, довелось делить на трех человек. И две трети этого пайка, папину и мамину, мальчик Федя таскал из училищного пищеблока в две больницы, благо недалеко расположенные друг от друга и от училища. Сам же Федя к ночи залезал под три одеяла в сырой, пустой, еле протопленной углем или саксаулом комнатине, кое-как управивши школьные свои уроки и задания. С весны он и сам тяжело болел, и в школе немного приотстал от программы.

Однажды в классе этой рядовой ташкентской школы сверстники-однокашники изрядно помяли и отлупили Федю.

— За что? — поражалась встревоженная мама. — Может, ты им успеваемость снижаешь? Подводишь класс? Так объясни, что мы с тобою все нагоним, и ты...

— Вовсе не за отметки, а за то, что я будто бы — еврей!

— Почему же ты им не объяснил, что ты... что мы... не евреи? — вопрос этот вырвался у Кати непроизвольно, и она сразу же о нем пожалела... «Непедагогично как!» — упрекнула она себя мысленно. Федя реагировал весьма резонно:

— А если бы мы ими были — разве битье показалось бы легче?

На всю жизнь Рональду Вальдеку осталось в памяти это резонное возражение 12-летнего сына!

Глава семнадцатая. ОФИЦЕР ГЕНШТАБА

1

Ташкентская весна 1943 года...

Внезапные мокрые, очень сильные снегопады, а то не по климату злые утренние морозы. Под иной вечер — ни с того, ни с сего — часок-другой благодатной теплыни на улочках Старого города, чуть посыпанных лепестками цветущих абрикосов. Снеговая кромка в окрестных горах, столь обманчиво близких для неопытного взгляда, день ото дня заметно отступает к вершинам.

В армии уже введены новые мундиры, кокарды и погоны, похожие на прежние, царские. Командный состав окончательно превратился в офицерский. Одним — молодым — это нравилось. Другие, к примеру старые большевики, чудом уцелевшие от 1937-го, глядели на золотые погоны с отвращением...

И утратила былую свою укоризненную остроту строчка Бориса Брика из поэмы «Шамиль»: «Бек елисуйский Даниель, помещик и полковник...»

Слово «полковник» уже с 30-х годов осоветилось. Его сочетание с понятием «помещик» больше не обеспечивало автоматически, на слух, классовую характеристику бека Даниеля...

Примерно в те же времена дошли до Ташкента слухи о том, что в Москве тихо и малопочтительно происходит ликвидация ленинского детища — Коминтерна. Это мало кого удивило среди сведущих людей, ибо на протяжении всех шести предшествовавших лет «генеральный штаб мировой революции» успел чуть не начисто безлюдеть от арестов, тайных судов и казней. Таинственное коминтерновское общежитие «Люкс», где в №122 обитал до войны прежний Ронин начальник, товарищ Август Германн, в непосредственном соседстве со столь же скромным номером товарища Вильгельма Пика, лишилось своих загадочных, живущих под псевдонимами жильцов, и в скором времени после разгона Коминтерна (он осуществился окончательно в мае) общежитие «Люкс» сделалось банальной московской гостиницей «Центральная». Но обе темно-серые ионические колонны бывшего «люксовского» портала, рядом с зеркальной витриной некогда знаменитой филипповской булочной, вызывают и ныне живейшие коминтерновские ассоциации у всех, кто в прошлом имел отношение к этому уникальному и роковому учреждению и ухитрился не угодить под «чистку»...

Капитан Вальдек давно оправился, вернулся в строй училища, преподавал военную топографию в Первом батальоне, водил курсантов заниматься глазомерной съемкой на рисовое поле за городской окраиной и успел стать на кафедре «своим». Однако никаких его офицерских достатков не хватало, чтобы помочь Кате вернуть здоровье: оно и после Катиного выхода из больницы ташкентского мединститута продолжало таять быстрее свежевыпавшего снега на тополях и плоских кровлях.

И решился Рональд на акт коммерции. Надобно было продать единственную ценную вещь, взятую Катей в эвакуацию из московской квартиры: Рональдову шубу. Сшил ее еще для профессора Вальдека-старшего первоклассный портной из добротной аглицкой ткани и хорошего скорняжьего товара — каракуль на воротник, отборные шкурки выхухоли — для подкладки. Рональду эта шуба мирных времен оказывала неоценимые услуги в обиходе дипломатическом.

В Новосибирске шубу с первого взгляда оценили в 20 тысяч. Катя спрашивала 26. Никто не удивился и этой цифре только... солидный покупатель не встретился. Ибо Катя выходила с шубой на привокзальные улицы сибирской столицы в те короткие напряженные часы, когда муж-офицер штурмовал с военным литером билетные кассы нового вокзала. Его больная жена напрасно предлагала прохожим дорогостоящую шубу: охотников пощупать и поахать было немало, кто-то простуженным басом манил Катю в темный закоулок; кто-то убеждал проехаться трамваем за Обь, чтобы там совершить сделку. И в итоге всех этих Катиных переживаний шуба благополучно проследовала из Сибири в солнечный Ташкент.

Ну, а здешние дельцы-коммерсанты отлично поняли ситуацию. С холодным цинизмом Рональду предложила в лучшем комиссионном магазине на Пушкинской 6 тысяч. Ибо вынести шубу на толкучий рынок капитан Вальдек не мог, а ташкентская мафия комиссионной торговли действовала согласованно: при следующих предложениях Рональд слышал: 5 тысяч, 4 с половиной и даже просто 4. В этом духе советские кинодетективы живописуют американских гангстеров — та же четкость взаимодействия!

Пришлось капитулировать и вернуться на Пушкинскую. Ради Катиного здоровья владелец шубы уступил ташкентским гангстерам их 20-тысячную сверхприбыль. В магазине шуба и не выставлялась. Верно, на другой день она совершала обратный маршрут, в Сибирь! Конечно, сезон был уже не лучший, но бизнес стоил чьей-то поездки!

Со своей шеститысячной наличностью капитан Вальдек все-таки главной цели достиг: Катя пила теперь молоко с базара, ела мясное и овощное, наслаждалась фруктами и глядела на мир счастливыми глазами выздоравливающей. Мир представлялся ей новым, Божьим, неожиданно прекрасным. И весенний дождь, и цветущие абрикосы, и даже дымящая печь, и треть котелка супу из офицерской столовой, и прогулки с Федей над глинистым обрывом Салара, — все принимала она как дары небесные, а Рональдово дыхание рядом, на одной с нею подушке, казалось самым великим из всех Божьих чудес. Только по Ежичке там, среди беспощадного огня, непрестанно и остро ныло материнское сердце...

Сам же Рональд Вальдек, когда держал жену под руку на улице или сидел ночью у Катиного изголовья за топографической схемой, втайне казнился мыслью, сколько жениных слез унесла история со шведкой Юлией Вестерн, и еще кое-какие похождения того же рода, уже, увы, даже не «вынужденные», как та история... Конечно, Катя ничего о них от мужа не слыхала, но по непостижимой своей интуиции умела прочувствовать и пережить их так, будто сама наблюдала за ними воочию... Она воспринимала следы их в Рональдовой душе как осадочную накипь, обедняющую его сердце, смолоду чистое. И эта накипь греха порой обесценивала любые внешние проявления его любви и заботы.

Впрочем, один из ранивших Катю эпизодов стал ей известен, и даже не вызвал особенной бури и гнева...

* * *

Летом училище выехало в Чирчикские учебные лагеря среди безлесных гор. Восемь учебных часов под среднеазиатским небом даже и людям местным не всегда давались легко. Капитан Вальдек переносил эту лютую страду терпеливо, приговаривал, что 50-градусная жара все же полегче 50-градусной стужи. Приучил себя не делать глотков из фляжки (после них жажда становится невыносимой) и приноровился заранее выбирать такие места для занятий, куда приходит хоть малая тень от скал и холмиков. Среди его курсантов не случилось ни одного солнечного удара, когда в соседних подразделениях они были явлением обычным; котелок супу, оставленный в палатке с утра, пребывал в том же состоянии до вечера, будто суп только из котла. Так нажаривали за день солнечные лучи белую парусину палаток.

По соседству с ротами 1-го батальона вел занятия с «особыми кадрами» старший лейтенант Миловидов. Рональд успел близко подружиться с ним. Миловидов во всеуслышанье горько жаловался на порученные его заботам «особые кадры». Состояли эта «кадры» из армейских политработников, которых приходилось спешно готовить к новым для них командным офицерским должностям, в соответствии с партийно-правительственным постановлением об укреплении единоначалия в армии. Этим постановлением Сталин отменял институт армейских комиссаров и политруков, армейские политработники как бы понижались до ранга заместителей командиров, формально им подчиняясь, как более высокой ступени воинской иерархии. Практически же все оставалось по-старому, политсостав продолжал выполнять свои особые функции, но с присвоением командного звания должен был обрести хоть какой-то навык реального командования.

Разумеется, контролирующий и всевидящий партийный глаз оставался в армии по-прежнему бдящим: парткомы, парторги, новые замполиты вместо упраздненных комиссаров, по-прежнему сохраняемые армейские политотделы с функциями контрольными и идеологическими, — все это долженствовало предотвратить любые отклонения от партийной линии... Но формально постановление о единоначалии и унификации званий как бы поднимало авторитет отцов-командиров (которые, кстати, и сами, процентов на 90 — а в мирное время и того более! — состояли членами партии).

Бывшие политруки и комиссары проходили теперь при всех военно-учебных заведениях краткосрочные курсы переподготовки, учились командовать и управлять войсками. Эти-то кадры и обучал лейтенант Миловидов топографическим дисциплинам. Слушателей своих Миловидов охарактеризовал весьма кратко: «Берусь сделать топографа из обезьяны. Но обучить топографии телеграфный столб и я не в силах!»

В самом деле, наблюдения «по соседству» за учебными успехами партийных кадров были столь тягостными, что у капитана Валь дека прочно сложилось представление о главнейшем качестве этих «особых кадров»: полное отсутствие мозговых извилин! Видимо, это было основным условием для подбора классово надежного пополнения военного политсостава и армейских госорганов...

Совсем иное впечатление производили молодые курсанты училища, которых капитан Валь дек готовил к завтрашним фронтовым будням, на должности командиров взводов, помкомрот и ПНШ-2. Для обучения этих будущих ПНШ-2, т.е. помначштабов по разведке, в училище был особый курс. Вот этим ребятам (в том числе и фронтовикам, вылечивающимся после ранений) капитан старался уделить побольше времени, передать им все, чему сам научился на войне.

Эти завтрашние лейтенанты из группы, обученной капитаном Вальдеком, отличались на крупных окружных маневрах, в седловине гор Большой и Малой Игрикаш. Месяцем позже начальник топографической службы округа, полковник Папахов, лично проверял топографическую подготовку выпускников. У Рональда оказалось более половины отличников. Полковник сердечно жал руку капитану-преподавателю. После экзаменов полковник походя спросил, где товарищ Вальдек получил свое специальное военно-топографическое образование.

Услыхав ответ: «Нигде!» — полковник ужаснулся и повелел своим кадровикам немедленно откомандировать капитана на курсы усовершенствования в Ленинградское военно-топографическое училище. По его словам — лучшее в стране! Слово «Ленинградское» вселяло в душу Рональда Вальдека тайную надежду воротиться в свою фронтовую дивизию, притом на сей раз уже со специальной профессиональной выучкой и с официальными бумагами должной весомости, авторитетными и для политотдела, и для замполитов, и для парторганов, и для парткомов...

Увы, он и не подозревал, что ехать предстоит не на Неву, а на Оку, куда училище эвакуировалось из черты блокады. Но делать было уже нечего, дал согласие — получай теперь проездные! И перед ранней осенью он простился в Ташкенте с Катей и Федей, оставил их одних обихаживать индивидуальный огород на самом краю поливного участка, отведенного семьям училищных офицеров. По соседству с Катиными грядками тихо журчал живительный арычок, и вырастили они с Федей немалый урожай огурцов, тыкв, помидоров, картошки и даже шампиньонов, которые должны были усладить папино возвращение. В ту пору железнодорожный транспорт работал уже получше, и за неделю Рональд добрался до городка Павлово на Оке, этой, как известно по Пришвину, «самой русской из русских рек»...

* * *

Училище располагалось в кельях и некогда богослужебных помещениях давно упраздненного женского монастыря, на окском берегу, в десятке километров ниже Павлова. Само Павлово издавна представляло собою не просто богатое русское село с несколькими храмами, посадами и присельями, но славилось издавна умельцами-кустарями, работавшими режущие инструменты, ножницы всех фасонов, многопредметные и простые карманные ножи и прочие изделия, для коих на советском волапюке придумано уродливое слово «метизы».

Впрочем, не единым лишь кустарным мастерством и метизами прославилось по всей Оке трудолюбивое Павлово. Еще две культуры, не кустарные, а агрономические получили здесь завидное развитие.

Лет 70 назад кто-то из павловцев попробовал посадить у себя в огороде невиданное здесь ранее растение — помидоры. По каким-то неведомым причинам первые в Павлове помидоры не только хорошо принялись, но дали богатый урожай и понравились. Показавшаяся сперва экзотической культура пришлась по душе павловским огородникам, и с той поры они выращивают такие помидоры, каких автор этих строк не едал ни в Полтаве, ни в Армавире: сочные, крупные, сахаристые, павловские сорта и поныне спорят с украинскими, кавказскими, среднеазиатскими.

Еще экзотичнее другая культура, чисто домашняя, тоже неизвестно кем и когда занесенная в Павлово: здешние домашние лимонные деревья. В любом справном доме или современной коммунальной квартире можно увидеть в больших кадках темно-зеленые деревья со свисающими желтовато-зелеными плодами, готовыми прямо с ветви облагородить вам стакан чаю. А сами вы при этом расположитесь под сенью этого дерева, которым семья гордится.

Но курсантам было не до помидоров и не до лимонов!

Кажется, всего раз в жизни, перед заключительными школьными экзаменами по математике, Рональду Вальдеку приходилось так напряженно тратить свои умственные силы! Ибо курсы усовершенствования имели программу двухлетнего училищного курса, втиснутую в трехмесячные рамки. Делалось это за счет удлинения учебного дня с 4 и 5 часов до 14-15 ежедневно. Основные предметы — курс военной топографии, все виды съемок, расшифровка аэрофотоматериала сокращению не подверглись. Прочие дисциплины — тактика, политподготовка, строевая, уставы, матчасть оружия и т.п. были либо вдесятеро сокращены, либо вовсе исключены из программы курсов. Занятия шли с перерывами на обед и ужин — от 8 утра до 11 вечера, — десять учебных часов и 4 часа самоподготовки под наблюдением тех же преподавателей.

Раза два за весь учебный сезон какой-нибудь поток курсантов снимали на копку колхозной картошки или моркови. Это бывало наслаждением для перетруженных черчением глаз и утомленного вычислениями мозга.

Капитана Вальдека назначали бригадиром группы, которой поручили полуинструментальную съемку приокской поймы, с обрывистым берегом, речными отмелями, редкими населенными пунктами и сильно выраженным карстовым рельефом в береговых урочищах. Работой руководил преподаватель-подполковник. Она не была чисто учебной, т.е. бросовой: предстояло подготовить планшеты для нескольких листов государственной съемки в крупном масштабе (1:5000). Поэтому все множество карстовых воронок приходилось изображать на планшете не условными знаками, а выражать в горизонталях, что утяжеляло и замедляло съемку.

Стояла пасмурная сырая погода. Ветер морщил окскую воду. Рональд установил свою мензурку с кипрегелем под широким геодезическим зонтом, у основания песчаной косы. На берегу торчали вешки уже разбитой геодезической сети для точной привязки и ориентации планшета. На самом планшете предохранительный лист александрийской бумаги с нанесенными линиями к ориентирам прикрывал рабочий ватман. Рональд вырезал оконца в предохранительном листе и уже нанес на ватман контур берега. Остальные участники его группы разбрелись — кто с рейкой, кто с мерной лентой, кто с последними, еще не установленными вешками.

Над головами, почти уходя в серые кучевые облака, надоедливо завывал истребитель нового типа — «Ла-5». Некоторые курсанты уже знали его по действиям в военном небе. Силуэт этого самолета очень напоминал немецкого воздушного разбойника — фокке-вульф-190.

«Ла-5» охотился здесь, над Окой, за полотняной колбасой-мишенью, прицепленной к хвосту маленького «У-2». Скоростному истребителю с трудом удавалось совершать свои молниеносные огневые налеты на мишень, ибо радиус его боевого разворота равнялся, верно, пяти-шести километрам, а увертливый «У-2» мог бы при желании крутиться вокруг телеграфного столба.

Впереди, где коса уходила под воду и два офицера из рональдовой группы ставили последнюю веху, неожиданно резко возник на реке целый веер всплесков. Они напомнили заключительные кадры киноленты «Чапаев». Это летчик-истребитель, пикируя, дал из скорострельной пушки очередь сверху вниз. Стрельба по мишени велась с небольшой высоты, и всплески образовали кучный, плавный полукруг у косы, почти рядом с работавшими геодезистами.

Естественно, они помянули в недипломатических выражениях родную авиацию и самого пилота. Ему это осталось неизвестным: с высоты трех-четырех тысяч метров он не мог различить и выразительных жестов, сопровождавших офицерскую ругань...

А еще через четверть часа прибежали к берегу галдящие ребятишки. Орали на все голоса:

— Дядьки, дяденьки! Дуйте на подмогу! Там одного вашего убило!

— Где? Кого?

— На железнодорожном переезде. Пожилой такой... В тарантасе ехал...

Кого-то оставили покараулить инструменты. До переезда добежали в минуты. Но помощь была здесь уже не нужна!

Осколок снаряда, выпущенного с «Ла-5», по воздушной мишени, выбрал себе на всем необъятном для глаза приокском просторе одно-единственное, хрупкое человеческое сердце, притом доброе и отзывчивое!

Человек, занимавший малопопулярную в армии и не романтическую должность училищного начфина, пользовался общей симпатией и уважением. Истый петербуржец, кадровый военный, он являл собой редкий, уже исчезающий тип офицера-интеллигента, образованного, воспитанного и заботливого. Он вечно помогал разгильдяям-курсантам разыскивать утерянные денежные аттестаты, умел утешить заплаканную офицерскую вдову; не был бюрократом и относился к младшим по возрасту и рангу столь же вежливо и ровно, как и к старшим. Вот этот-то милейший подполковник, возвращаясь из павловского банка с денежным ящиком, что стоял у него в ногах, как раз миновал открытый шлагбаум на переезде. И вдруг охнул, приложил руку к груди и удивленным тоном успел сказать вознице:

— Гляди-ка, Митрич, у меня — кровь!..

Когда лошадь свезла экипаж с дощатого настила, подполковник был уже бездыханен. Подоспевшие геодезисты застали подполковника в пролетке, откинувшегося на спинку сиденья с прижатой к груди ладонью. Кровь из прободенного сердца еще сочилась между пальцами.

На другой день стало известно, что не одни сослуживцы, но и высшее генштабное начальство в Москве уважало покойного. Москва велела на сутки отложить похороны, ибо в траурной церемонии пожелал участвовать сам глава управления, генерал-лейтенант Куприянов.

И в предобеденный горячий час работы к геодезическому зонту, под коим трудился со своей мензуркой и планшетом капитан Вальдек, приблизилась группа старших офицеров, а среди них — генерал-лейтенант. Училищное начальство выглядело в этой группе мелковато.

Бригадир отдал рапорт. Генерал сам подошел к планшету, спросил, почему урез воды на планшете не соответствует реальному. Капитан пустился в излишне долгие пояснения, все, мол, сделано усреднение, по опросу старожилов.

— Проверьте соответствие ориентирных линий планшета с геодезической сетью.

Сопровождавший генерала полковник поставил кипрегель линейкой вдоль черты, приложил глаз к окуляру. Произнес, после паузы:

— Веха... в трубе, товарищ генерал-лейтенант.

Планшет, видимо, показался начальству затертым. Словом, группе Рональда Вальдека суровая комиссия выставила за полевую работу тройку.

Несмертельно, однако же... по сердцу чуточку царапнуло!

Но строгий генерал, видимо, сам почувствовал, что проявил к курсанту-фронтовику несколько излишнюю придирчивость. Да и вид у генерала был располагающий к доверию: высокий, с хорошим лбом, добрым взглядом и пышными усами. От такого Рональд не ожидал напрасной обиды. И не ошибся: генерал запомнил курсанта Вальдека и на другой день после похорон подполковника явился в класс во время решения каких-то задач по карте. Он прекратил урок и вызвал капитана Вальдека к доске.

— Прошу вас, товарищ капитан, показать классу, как следует топографически обеспечить танковую атаку. Вот вам карта местности. Действуйте! Противник обороняет рубеж Юровка — Власово. Передний край нашей обороны проходит... вот здесь, вдоль сухого русла. Танковая рота сосредоточена в урочище Кудрявое, западнее высоты 43,1. Ближайшая задача для танкистов — удар по нас. пункту Юровка, дальнейшее развитие успеха в направлении укрепленной высоты Безымянная. Ваша задача, капитан, «поднять» карту для танкового маневра. Задача ясна?

— Ясна, товарищ генерал-лейтенант (еще яснее было Рональду Вальдеку, что генерал успел просмотреть «личное дело» капитана и заметил благодарность, вынесенную танкистом Ивановым).

— Через полчаса зайду, проверю. Класс повторяет задачу за капитаном.

Рональд выполнил работу торопливо, коричневым, синим и черным карандашами, как показалось ему самому, — не наилучшим образом. Однако генерал поставил в журнале жирную красную пятерку и приказал капитану зайти после уроков в учебную часть.

Беседовал здесь капитан Вальдек с самим генерал-лейтенантом, уже готовым к отъезду. В окно было видно, как волокут к генеральскому «ЗИСу» две кадки с живыми павловскими лимонами. В багажник погрузили ящик помидоров.

Кто-то командовал: «Тише, легче, осторожнее с лимонами! Чтобы так, с плодами, и довезти до Москвы!»

— Стало быть, вы изрядно знакомы с редакционно-издательским делом? И владеете несколькими иностранными языками? А как с геодезией?

— Не мне судить, товарищ генерал-лейтенант! Тем более, в присутствии самого начальника училища!

Присутствующее училищное начальство показало, что с геодезией — благополучно.

— Вы прибыли сюда по направлению Ташкентского пехотного?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант,

— Так вот, я полагаю, что в Ташкент вы больше не вернетесь. У меня на вас виды другие. Ведь вы — москвич? И квартира там у вас есть?

Рональд подтвердил.

— А семья где?

— Со мною была, в Ташкенте. Но жена — научный сотрудник Академии наук. С возвращением ее института из эвакуации она должна будет тоже вернуться в Москву.

— Ступайте, обедать, товарищ капитан! Ожидайте приказа при выпуске.

Выпуск происходил перед ноябрьскими. Капитану Вальдеку поручили слово от выпускников... Кое-кто уже ухитрился приложиться к яствам и питиям, приготовленным в столовой. Другие спешили проститься с училищными дамами — сотрудницами всевозможных служб, библиотеки, учебной части и просто преподавательскими женами. За трехмесячный учебный период возникали у курсантов и скоротечные романы, и даже более серьезные сердечные привязанности. Не избежал такой участи и герой нашего повествования... Были и ночные проводы с гудящей от усталости головой, была одна памятная ночь под открытым небом, с чтением стихов под луной, в душистом стогу сена... Он тогда возвращался, минуя вахту, через забор, зная, что дневалит приятель-лейтенант, не склонный к доносу... Самое странное, что героиня этой ночи ждала со дня на день приезда мужа из Ленинграда. Свою победу Рональд таил ото всех. Была в этой высокой, красивой ленинградской женщине глубокая тайна, и разгадать ее он не сумел. На прощание она торопливо перекрестила его и поцеловала в оба глаза. А муж-полковник... был уже дома. И, кажется, он очень гордился женою и справедливо ею восхищался.

Прибыл, наконец, и долгожданный фельдъегерь с приказом о назначениях — он опаздывал из-за объезда какого-то рассыпавшегося мостика.

Курсантов построили, начальник учебной части внятно читал текст приказа. Иным выпускникам присваивались очередные воинские звания. Всех посылали на прежние работы и должности...

— Лейтенанта Шевелева, прибывшего из Уральского пехотного, направить преподавателем военной топографии в Уральское пехотное... Получите документы на обратный проезд.

Фамилии капитана Вальдека в алфавитном списке не зачитали. И в самом конце приказа о нем было сказано так:

— Капитана Вальдека, Рональда Алексеевича, назначить зам. нач. редиздат. отдела управления, с направлением в город Москву... Товарищ Вальдек, подойдите за проездными документами.

Перемена, вызванная прочитанным пунктом приказа, возымела на училищных администраторов действие как бы магнетическое!

Сам начальник училища, обычно недосягаемый полковник Баба, чуть не на цыпочках поспешил к офицеру, оглашавшему приказ.

— Покажите-ка, покажите, какие проездные документы вы приготовили для товарища замнач РИО! Позвольте, зачем вы даете ему жесткий плацкарт? Ему положено место в мягком вагоне... Исправьте это! А вы, товарищ капитан, уж не забывайте нашего училища и особенно курсов! Будем рады, если вы статью напишете в «Вестнике» об организации дела у нас, на курсах усовершенствования... Но, главное, не забудьте нас при распределении карт, учебных пособий, книг и подписных ваших изданий...

2

Дважды в жизни Рональд Алексеевич побывал под общим наркозом: когда оперировали загноившийся аппендикс и на фронте, когда извлекали из челюсти минный осколок. Тринадцать лет отделяли одну операцию от другой, но ощущения под наркозом были схожи — оба раза он возвращался в детство. Не в свою реальную Иваново-Вознесенскую среду, а в детство идиллическое, никогда не пережитое, почти райское.

...Он видел себя в небольшом андерсеновском саду-цветнике, среди розовых кустов. В кресле сидела бабушка Агнесса, пела моцартовскую колыбельную, и весь сад отзывался ей небесной, тончайшей музыкой: стеклянные колокольцы подзванивали мелодию, ласковые шмели гудели контрабасами, а цикады и древесные лягушки еле слышно вели свои скрипичные партии. И он тогда знал, что это — навсегда! Тайна вселенской гармонии — постигнута. А через нее, ясным и прямым откровением вот-вот придет познание Бога и как высшее счастье — встреча с самим ликом Его... Это будет сейчас, сейчас...

Но вместо явления Лика — снова наступало темное забытье, глухо нарастала боль, и в позывах на рвоту, в тяжких судорогах к телу возвращалось из эфирного рая пробуждающееся сознание реальности земной; возвращалось падшим ангелом, низринутым Божьей десницей с горных высот на грешную Землю...

Нечто подобное своим наркотическим сновидениям Рональд Алексеевич ощутил наяву, год назад в Москве, когда очутился впервые дома, в Малом Трехсветительском. Думал, что и сейчас повторится то же ощущение нереальности переживаемого. Мол, снова ему предстоит побывать в квартирном мирке теней и призраков...

Ничуть не бывало!

Он теперь входил в квартиру не случайный проезжим, а полноправным прежним хозяином. Притом зная, что все обитатели сего гнезда, хоть и подверженные лишениям, опасностям и бедам, хоть и раскиданные друг от друга далеко, чуть не по разным концам света Божьего, все-таки живы, ждут встречи и соединения вновь. Притом не где-нибудь, а именно здесь, в этих мрачновато-мощных стенах старого церковного дома! И нельзя здесь поддаваться ни снам, ни галлюцинациям!

...Его поезд из Горького (как он ненавидел это уродливое, тупое переболвенивание заветных российских градов, как жалел чудесное название «Нижний Новгород») застрял где-то перед Владимиром. И добрался капитан Вальдек до Москвы по шоссе на автофургоне со срочным грузом. Вышел из кабины на Таганке в обеденный час. Знал, что поезд доползет до Курского лишь вечером, а то и ночью. Решил явиться на свою новую службу в Генштабе завтра поутру. А покамест весь остаток дня ждал полночи, вместе с дворничихой наводил порядок в квартире, обметал запыленные книги, переставлял вещи для мытья полов, рылся в «долгих ящиках» своего и Катиного письменного стола, перебирал на полках альбомы, письма, фотографии. Этот огляд на собственную жизнь почти со стороны вверг его было в тоску и уныние: не сочтешь потерь на этом жизненном пути, заблуждений, грехов, непоправимо упущенных возможностей, разочарований, разбитых надежд. Увидел на какой-то карточке цитату из Горького: «Сколько ненужного переживают люди!» Прояснилось, однако, в уме, что и само это чувство бесплодного уныния грешно, коли оно — без сердечного покаяния и духовного порыва к выздоровлению. Как-никак уцелел же он чудом среди эдакого огня, живы его ближайшие родные, а страна-родина оказала ему на этот раз немалое доверие!

Оправдать прежде всего именно это доверие! Остаток же сил посвятить обоим сынам и больной жене...

Перевесил Катин портрет работы фотохудожника Наппельбаума, чтобы лицо ее сияло ему всегда — и за работой, и — когда усталая голова уже на подушке...

...Служба его — в десяти минутах от дома, в Зарядье, наискосок от почитаемой некогда церкви Грузинской Божьей Матери, почти на углу Варварки. Улице давно присвоили имя разбойника Разина, а Варварскую площадь переименовали в честь старого большевика-самоубийцы Ногина, первоначально на этой площади и похороненного. Потом прах перенесли в кремлевскую стену. О самом Ногине говорили, что он заранее решил сэкономить «отцу народов» девять граммов свинца, предчувствуя острый дефицит этого рокового металла в 37-м...

...В глубине темного двора, типичного для конторских зданий старомосковского «сити» — Зарядья, Рональд Алексеевич увидел подъезд, охраняемый часовым. Истертыми ступенями поднялся на нужный этаж, в каждом уголке коридоров и переходов ощущая веяние духа коммерции, не выветрившегося из этих стен. Незримая тень Меркурия в сандалиях с крылышками привела его... к дежурному офицеру! Сдавая документы, узнал, что ждут его нынче чуть не с хронометром в руках — таков завал с работой!

Десяти минут не прошло, как он уже вычитывал гранки какого-то срочного издания, а курьер из типографии пребывал за дверью в ожидании. Начальник отдела, майор немецкого происхождения по фамилии Флоренс, уготовил заместителю большой стол в своем кабинете. Часом позже Рональд уже подписывал срочные бумаги и отдавал распоряжения, когда к нему за ними обращались. За стенкой справа трудился вольнонаемный профессор-геодезист и его помощник, инженер-картограф. А слева помещалась особая часть, где, оказывается, трудилась худенькая, большеглазая Верочка, лег двадцати двух, всего месяц назад потерявшая мужа-летчика. В браке они состояли с полгода, виделись урывками, а любила она его, видать, свято и самозабвенно.

Рональд представился генералу Куприянову, отвечал на вопросы, как на первый взгляд понравился Отдел и типография. Капитан заметил начальнику, что прибытие одного нового сотрудника не избавит от перегрузки: программа теоретически невыполнима наличными силами...

— А практически должна исполняться, капитан! — досказал генерал. — Мы здесь покамест вынуждены работать на износ!.. Это помните! Вам лично я имел в виду поручить редактирование «Научно-технического вестника», выпуск наших непериодических изданий, участие в надзоре за печатанием карт и, наконец, взаимодействие с соседним управлением, на предмет быстрой расшифровки оперативных разведданных, поступающих через соседей и союзников. Эти данные надобно срочно пересчитывать в нашу систему координат... Если станет очень уж туго — подумаем, как бы получить лимиты еще на одну штатную единицу. Пока такой возможности нет...

Новый, 1944-й, капитан Вальдек опять встречал в поезде: ехал в Ташкент за своей многострадальной семьей. Отпустили его со службы лишь после того, как «пятеро атлантов», по выражению майора Флоренса, «приняли на плечи», т.е. распределили между собой на десятисуточный срок весь груз обязанностей Рональда. Львиная доля литературной и корректорской правки досталась Верочке из особой части. На время Рональдова отпуска ей оставалось для сна не более трех часов в сутки, и она, единственная из пяти, не ворчала...

Катю он застал к отъезду готовой, но было ей снова много хуже: отеки, слабость, одышка... Гарнизонный врач только отмахивался:

Чего же вы еще ждали? Декомпенсированный порок! Вези скорее домой. Там, как известно, стены лечат.

Поезд шел почти без задержек, по расписанию. Сказывалось постепенное отдаление фронтов, возвращение важнейших транспортных узлов. Отпадала надобность в дальних объездах — линии восточные, сибирские, среднеазиатские разгружались...

...Дома Рональд нашел письма однополчан. Дивизия генерала Мельшина двинулась из-под Ленинграда, получила звание «Гатчинской», дралась на Псковском направлении. В конце января, у оперативной карты капитан Вальдек с волнением повествовал об исторических памятниках Новгорода, а у самого сердце щемило от дурных предчувствий и первых газетных вестей про то, в каком плачевном состоянии возвращались эти ценности в русские руки. Да и сами-то эти руки... надежная ли защита израненным и поруганным святыням древнего Новограда? Ведь сколько этими руками загублено не менее ценных и столь же заветных святынь великорусских до нашествия Гитлера! Вся Россия, от Москвы начиная, зияет пустырями и руинами на месте жемчужин славного русского зодчества, таких как белокаменный храм Христа Спасителя, гениальная потановская церковь Успенья на Покровке, Николо-Воробинский храм над Яузой, Успенские и Троицкие соборы в Суздале, Ярославле, Архангельске... Разве сочтешь эти русские утраты, причиненные стране «своею собственной рукой», когда ненавистники России командовали, а невежды слепо исполняли преступные команды... Потому и сжималось сердце от мысли, какая судьба ждет теперь, после освобождения, святые руины новгородских древностей, Жила, правда, надежда на большого зодчего, А.В. Щусева. Рональд познакомился с ним в годы журналистские, а теперь именно ему поручено возрождение всей красы искалеченного града на Волхове-реке...

...Катя снова обживала родной дом, радуясь каждой уцелевшей мелочи, каждой книжке, фотографии, картине. А супруг ее работал, по-прежнему на износ, в своем высоком военном ведомстве. Участвовал в разработке крупнейшей стратегической операции «Багратион». Этим кодовым названием именовали план операции против центральной группировки немцев в Белоруссии. В мае генерал армии Антонов, высший Рональдов начальник (зам. нач. Генштаба), уже докладывал Сталину этот план, включавший согласованные действия четырех фронтов — Первого Прибалтийского (Баграмян), Третьего Белорусского (Черняховский), Второго Белорусского (Захаров), Первого Белорусского (Рокоссовский) и Днепровской флотилии. От цифр кружилась голова: в операции намечалось участие миллиона с четвертью солдат, четырех тысяч танков, более пяти тысяч самолетов...

И когда шла разработка плана, и офицеры штаба хладнокровно подсчитывали, сколько огня и металла обрушится на гитлеровцев, никому даже в голову не закрадывалась мысль, что весь этот всесокрушающий вал придется по родной земле, испепеляя ее и все, что на ней, вместе с противником... Должно быть, хирург, вырезающий опухоль, не должен думать о мускулах и тканях, уничтожаемых попутно?

Через некоторое время Рональду выпала честь послужить живой указкой при генеральском докладе самому Верховному о положении дел на Западном направлении.

Перед тем как отправляться на доклад в соседнее управление, где тоже имелась такая же огромная карта с оперативными отметками (только здесь их делали цветными карандашами и часто меняли листы), Рональд достал из своего служебного стола электрический фонарь-указку, которым пользовался на пятиминутках в своем управлении.

Полковник Тузов, автор известного в стране учебника низшей геодезии, заметил, что Рональд положил электроуказку в карман.

— Не вздумайте там достать эту штуку из кармана, — прошипел он Рональду уже на ходу. — Послушайте, лучше вернитесь, положите на место от греха... Что вздумали — наводить какую-то стрелочку на карту! Да вы эту вещь из кармана достать не успеете — и бац! — останется от вас одно воспоминание! Неужто вы такой... наивный человек?

Капитан счел за благо послушаться совета и отдать указку проходившей мимо Верочке. Она, кстати, знала, куда направляются товарищи офицеры. Накануне она «обеспечивала выпуск» тисненной золотом папки для нынешнего доклада...

Рональду Вальдеку выпала во время этого доклада роль даже не статиста, а просто одушевленного предмета. От него требовалось, стоя на лесенке, быстро и безошибочно обводить указкой (не электрической, а самой простой!) нужные пункты и линии. И все-таки ощущение сопричастности к великой тайне войны у него еще усилилось...

Он их высоких зрелищ зритель.

Он в их совет допущен был —

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил![12]

Но странно: от самого главного участника совещания, усатого человека в маршальском мундире и глянцевитых сапогах, осталось в душе Рональда впечатление натянутости и настороженности. Он дважды уходил в соседний кабинет, сделав жест докладчику не прерывать речи. Рональд старался не глядеть на Самого, будто тот, перехватив взгляд, в чем-то заподозрит глядящего слишком пристально и смело... Замечаний, сделанных им, Рональд почти не слышал — подводили контуженные уши! Но докладчик, кажется, остался удовлетворен своей живой указкой... Удаляясь снова в соседний кабинет, Сам слегка кивнул участникам совещания. Высшие начальники последовали за ним, остальные отправились обедать рядом, в Управление гвардейских минометов. Там хорошо кормили!

* * *

Общественной нагрузкой капитана Вальдека считалось старшинство в группе командирской учебы. Этой учебе отводился на неделе ПОНЕДЕЛЬНИК: два часа — строевой; два часа — тактики (а при выездах — четыре); два часа — политучебы; два часа — Уставы. Изучался по преимуществу новый БУП-2, утвержденный САМИМ (об этом прямо писали, и самый Устав называли сталинским). Он был приведен в соответствии со знаменитым сталинским приказом № 306 о наступательных строях и маневре резервами людскими и огневыми. Приказ этот опрокидывал все прежние положения о вводе в строй огневых средств, а травное— резервных сил. Практически этот приказ запрещал маневр резервами, ибо оставлял в распоряжении ведущего бой командира столь ничтожное количество живой силы в резерве, что подобный резерв никакого влияния на ход боя оказывать не мог: полку разрешалось, например, оставлять в резерве взвод, дивизии — роту и т.д. Приказ требовал также единовременного ввода в действие всех огневых средств и боезапаса, для нанесения противнику внезапного, «оглушающего» шока...

В закрытой печати (а также в газете «Красная Звезда») приказ восхвалялся, ему приписывались все победы, но фронтовые командиры про себя только головами качали и... поступали по обстановке! Во всех Военно-учебных заведениях и всех группах командирской учебы теперь требовали отличного знания и неукоснительного применения как приказа 306, так и обновленного Боевого Устава Пехоты (части второй).

* * *

...Капитана Вальдека назначили ответственным за командирскую учебу во всем управлении.

Но в один из майских понедельников замполит, генерал-майор Полозов, велел капитану выстроить офицерский состав во дворе, проверив, у всех ли имеются при себе удостоверения личности. Офицеры в строю переговаривались, гадали, куда замполит намерен их вести.

— За мной! — сказал генерал и зашагал по тротуару впереди строя. Рональд вел все шесть десятков коллег по мостовой к Красной площади.

— По одному — заходи! — дана была команда перед белой дверью закрытой поликлиники. Оказывается, привели «на уколы» поливалентной вакцины НИИСИ. Предотвращавшей, как веровали медики, шесть болезней, включая столбняк, все виды тифов и т.д. Рональду, как и всем, засадили шприцем под лопатку полстакана этой чудотворной вакцины и сделали о сем отметку в документе. Учебу отменили, разрешили вернуться к текущим рабочим делам. У Рональда в кабинете сохли на нитях звонковой проволоки еще влажные гранки очередного номера «Вестника». Он засел за правку и забыл о слабо саднящей спине...

В корректорском деле он набил руку и теперь понимал, что опечатка цифровая или в учетном варианте — полбеды, а вот опечатка с политическим привкусом — полная беда! Зимой у него вычли 80 рублей за «выдерку» и замену двух страниц из полного тиража ноябрьского номера «Вестника». Там вместо слов «25 лет советской власти» было дважды напечатано «советской валсти». Номер, как и остальные, был подписан в печать капитаном Вальдеком. Пришлось ехать в типографию «Молодая Гвардия», где печатался номер, и по-доброму договариваться с техноруком Матвеевым... Технорук, поняв смысл просьбы, предъявил редакции божеский счет за свою поправку. С той поры капитан с особым вниманием относился к подводным рифам, грозившим политической двусмысленностью.

В тот день он, как всегда, работал, не разгибаясь, пока не ощутил странного звона в ушах. Поднял голову — удивился: свисавшие с нитей полоски гранок сделались красными. А звон в голове быстро нарастал, по коже щекотно носились муравьи, комната пошла кругом. Был еще один проблеск сознания, когда перед самым носом оказался угол железного ящика... Того, что стоял на полу, слева от стола.

Говорили потом, что он удачно упал со стула: хватился бы виском об угол — и закончился бы этим роман его жизни!

Сперва его отвезли домой. Термометр перешел за 41°С. Катя сама еле таскала ноги. Ночной бредовый крик больного мужа наводил на не мистический страх. В жару он командовал танковым десантом автоматчиков на белоостровском болоте, матерился и рыдал.

Под утро на машине «скорой помощи» его отправили в окружной госпиталь у Петровских ворот. Только здесь и поняли, что прививка поливалентной вакцины разбудила в его крови среднеазиатскую, заполученную в Чирчике и доселе коварно дремавшую «малярию терциана» — трехдневную малярию.

На третьи сутки жесточайшего приступа он очнулся и огляделся в незнакомой палате. Сосед, майор Воздушно-десантных войск Михеев, признался, что вся палата просила вынести койку с больным капитаном хоть в коридор — так страшен был бред. Здесь, в палате, он больше не воевал, но тихо перечислял зловещим голосом приметы выкопанных из могил покойников:

— Извлечен труп... восковой зрелости... пулевое отверстие в затылочной части черепа...

Эти замогильные словеса сопровождались и жестами — указательным пальцем, нацеленным куда-то вниз.

Объяснение такого бреда было несложно: капитану Вальдеку приказали напечатать в «Вестнике» длинные отрывки и заключения Государственной комиссии по расследованию убийства военнопленных польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском. Их расстреляли советские чекисты в 40-м году, а затем, в 1941 и 42-м немецкие фашисты-оккупанты, раскопавшие катынские могилы и предавшие широкой гласности факт расстрела поляков русскими, сами убивали и закапывали здесь свои жертвы — военнопленных, партизан и местных жителей. Заметая следы собственного преступления — убийства польских офицеров, советские власти после освобождения Катыни от немцев шумно публиковали «материалы расследования» немецких зверств в Катыни, умалчивая, разумеется, о зверствах собственных. Эти-то «расследования» и перепечатывал из официальных источников «Научно-технический вестник».

Рональд Алексеевич знакомился с соседями и врачами, медсестрами, нянями. Отделением заведовал седовласый профессор-кардиолог, палатным врачом была привлекательная девушка с латышской фамилией. Отец ее, как выяснил Рональд, недавно погиб в северных лагерях. Мать как-то сумела сохранить московскую комнату (вторую при аресте отца отобрали) и вернулась сюда из казанской эвакуации, где дочь закончила высшее образование.

Майор Михеев угодил на соседнюю койку в госпиталь с тяжелым сердечным приступом. О его причинах он долго таил правду, но однажды отважился на откровенность с глазу на глаз. Никакой Боккаччо не выдумал бы такой истории!

Двоих офицеров, майора и лейтенанта из Хрулевского управления тыла, что в Настасьинском переулке послали на «козлике-газике» проводить подписку на очередной выигрышный заем 1944 года среди колхозного населения Рузского района.

Офицеры несколько удивились готовности колхозниц подписываться на облигации. План подписки даже несколько перевыполнили. Но... оказалось, что по неписаному местному закону все приезжие из Центра представители (агитаторы, лекторы, заготовители) подлежали некой... гражданской повинности: их оставляли ночевать у самых гостеприимных сельских активисток. Притом существовал, оказывается, даже некий неофициальный диспетчерский график этих ночевок, дабы ни одной активистке не обидно было!

Посему, после завершения подписки троих гостей — майора, лейтенанта-помощника и шофера-солдата «распределили» по домам, напоили, уложили и... приголубили!

Ночлег, однако, оказался неспокойным!

То ли бригадирша слегка погрешила против графика и проявила кумовство, то ли тройка военных показалась селянкам очень уж завидной добычей, только сон их после полуночи был нарушен...

Сладко уснувшего майора разбудили довольно бесцеремонно, а бригадиршу-хозяйку совсем неделикатно вытащили из-под мужского бочка... Дескать, хватит с тебя. Другие-то ничем тебя не хуже! Давай-ка, дорогой, сдавайся, да пошли-ка с нами! Теперь вот у этой дамочки побудешь!

Дородная, черноокая дамочка действовала так решительно, с таким ясным сознанием своего конституционного права на отдых, что майор, смущенно покрякивая, все же собрался и... до утра поддерживал гусарскую славу под кровом энергичной дамочки.

Но и тут покой был утром нарушен!

Майор проснулся от громкого женского спора в доме. Оказывается, женщины привели шофера, застигнутого при попытке завести машину. От майора красавицы потребовали категорического запрета заводить еще по меньшей мере на сутки.

Как и где провел он эти сутки — майор в точности не помнил, но картины, смутно сохранившиеся в его отуманенном мозгу, приближались не к «Декамерону», а к образам Гойи. Вдобавок женщины слили из бака бензин, а канистру спрятали.

Под утро разыгралась гроза с ливнем. В суматохе (ибо во многих домах потекли крыши, и воды хлынули в погреба) шофер учуял канистру, залил бак горючим, а радиатор — водой из кадки. Потом вынес полубесчувственного майора, вызволил плененного доярками лейтенанта и под лютой грозой летел — проселком, лужами, рытвинами, включив оба моста и рискуя башкой. Вот так и был доставлен майор Михеев в госпиталь, героем подписки на заем обороны.

3

А над семьей Вальдеков собиралась гроза не спасительная!

Оказывается, когда отца семейства отправляли на «скорой», Федя как-то ухитрился пристроиться к машине, чтобы выведать, куда положат папу. Дело было на холодном майском рассвете, мальчик в одной рубашонке и трусах простыл, свалился с воспалением легких, тоже почти в беспамятстве. Пришла машина и за ним, отвезла в детскую больницу на Воронцовом поле. И осталась в пустой квартире одна Катя, час от часу терявшая силы. С кем-то прислала мужу записку. И начальник госпиталя разрешил положить Катю в соседнюю с Рональдовой палату — там лежали женщины — военные врачи. По лестнице Катя поднималась сама. Палата выходила окнами на бульвар, где девушки-солдаты МПВО[13] вечерами поднимали, а утром спускали «толстопузого» — аэростат воздушного заграждения.

Катя сразу попала в разряд «тяжелых». Ее лечили вливаниями строфанта и дигиталиса, пиявками на печени, и временами казалось, что ей легчает. Профессор Винцент приехал навестить ее. С фронта шли письма от Ежички — он командовал батареей противотанковой артиллерии. Вскользь, между прочим, написал, что награжден пятым боевым орденом. Письма были веселые и обнадеживающие. Мать посылала открытки сыну чуть не каждый день. Он продолжал получать их... уже после рокового дня.

Произошло это 12 июня. При ясном утреннем солнце. Оно озаряло палату, и «косою полосой шафрановой»[14] лежало на Катиной щеке. Накануне каким-то чудом просочился в палату Федя, только что выпущенный из больницы. Он один в квартире, прибирал ее, готовил себе что-то на керосинке и вот прибежал навестить родителей. Мать послала его домой пораньше.[15] Весь путь бульварами от Покровского до Петровки, со спуском на Трубную и подъемом к Сретенским, он проделывал пешком — маленький, худой, одинокий...

Капитан Вальдек нанял сиделку к жене, чтобы облегчить ей даже простые движения. Было без десяти шесть утра. Как всегда, он заглянул в ее палату, врачихи перестали его замечать. Сиделка замахала руками — спит, мол! Все хорошо!

Но он угадывал всякое ее желание и тут почувствовал, что сквозь дрему ей надо что-то сказать мужу. Стал на колено, склонил ухо к ее губам. Уловил: «Ронюшка, поди, поиграй на солнышке, потом опять приходи!»

Он понял: образ сына и мужа у нее сейчас смешались, но, кажется, дышится ей и в самом деле полегче. Он накинул полотенце на плечо и пять минут плескался у раковины в мужской комнате. И шел назад, к себе, повесить полотенце на спинку койки. А навстречу ему уже бежала сиделка:

— Идите! Кончается!

Уловил последний Катин вздох. Поднялась и опустилась исхудавшая грудь. Прилила краснота к лицу. Вздулся крошечный пузырек розовой пены в уголке губ...

С другой койки добрый женский голос:

— Отмучилась, бедная!

И... уже молодые врачи-практиканты, в роли санитаров. Подняли кровать с Катей, понесли коридором в бильярдную. Этот средних размеров зал назывался так, видимо, по старинке — никаких столов бильярдных здесь не было, но... сколько было таких же коек, из самых разных палат. Их не торопились уносить обратно!

Когда-то Катя рассказывала, как она восприняла смерть первого мужа, Валентина Кестнера. Он скончался в полусне, у нее на руках, и она почувствовала, как бы из-под глыбы придавившего ее горя, два отчетливых ощущения: угасла мучительная ревность, всегда ее терзавшая со времен мужниной измены. И — превращение родного, только что живого сонного тела — в чужую, враждебную вещь.

Рональд Алексеевич ничего подобного не ощутил, держа Катину мертвую руку в ладонях. Ему еще не верилось, что она никогда больше не проснется, не откроет глаз, не пошевелится. Все чудилось, будто еще что-то поправимо, что это еще не все! Ибо — тогда — зачем же все оставшееся? Зачем сам-то он дышит...

Когда пришел врач. Катя уже холодела. И... делалась прекрасной, как в молодости. Строгий, вдумчивый лик. На челе — высокая мысль. И стали чуть подниматься веки, белки глаз приоткрылись... Он рукой поправил ей веки, тоже казавшиеся еще трепетными, не чужими, не тамошними, а еще здешними.

Он пробыл с ней два часа, держал веки, концами пальцев ощущал ресницы, следил, чтобы нижние сомкнулись с верхними. Катя в ее вечном сне становилась все прекраснее, выше. И тогда только Рональду пришло понимание, что она — в мире ином, горнем!

Их разлучили студенты-санитары, во главе с профессором. При всей своей слабости он тоже взялся за носилки, куда студенты переложили тело с кровати. Лик закрыли простынкой. Стали медленно спускаться с той лестницы, где она сама всего две недели назад поднималась пешком по ступенькам.

Когда сошли на асфальт заднего двора, всех их — студентов, профессора, Рональда, носилки — обдало июньским щедрым солнцем, потоком теплого воздуха, света и городских звуков. А в глубине двора, куда они направились с носилками, была дверь в особый домик, и перед дверью сидел старик и деловито натачивал напильником пилу-ножовку...

Рональд все понял и в отчаянии все еще ждал какой-то помощи, чуда, чтобы остановить все это, не дать им, не сумевшим помочь ей выжить, теперь еще и надругаться над ее телом, еще даже не совсем остывшим...

И нечто совсем необычное действительно произошло.

Позади идущих, со стороны улицы Петровки, властно прогудела автомобильная сирена. Распахнулись двустворчатые железные ворота, впустили в больничный двор черный лимузин «ЗИС». Рядом с водителем сидел полковник с голубыми кантами на погонах, кабину занимали пятеро полуштатских. Автомобиль обогнал группу студентов с носилками и притормозил. Офицер поднял руку.

— Минутку! Остановитесь! Чье тело провожаете?

Профессор назвал фамилию своей умершей пациентки. Военный показал красную книжечку и дал знак спутникам подойти.

— Особая медицинская экспертиза НКВД... Носилки: поставьте! Товарищи студенты, вы свободны! Товарищ профессор, вы тоже свободны! Если будет нужно, мы вас потом пригласим... А вы кто? Муж? Значит, Рональд Алексеевич? Ясно! Вы здесь на излечении? Товарищи студенты, помогите вашему больному вернуться в палату. А вы, ребята, взяли носилки!

Только в четыре часа «особая экспертиза» пригласила и профессора в морг. Он вернулся успокоенным: эксперты убедились, что медицина была бессильна помочь больной: сердечные клапаны свисали ненужными тряпочками, сердечная мышца произвольно и свободно посылала кровь, «безо всякой регуляции»...

— Но скажите, чем она в жизни занималась? Я за всю свою полувековую практику впервые встречаю такой великолепный мозг. К тому же она ведь и не пожилой еще человек... была...

Пока Катя лежала в бильярдной, Рональд успел позвонить профессору Винценту, а тот сообщил в Катин академический институт: часть Катиных коллег успела воротиться из эвакуации. Какие-то старые сотрудницы отдела Востока тотчас же поехали в Трехсвятительский, проведать осиротевшего Федю. А он им возразил:

— Нет, моя мама не умерла! Я еще вчера вечером был у нее.

...Всей церемонией, всеми формальностями ведал Винцент. Да еще приехала в самый день похорон из куйбышевской эвакуации Рональдова сестра Вика, будто специально, чтобы успеть проститься с золовкой.

Два обещания не раз давал Рональд жене, еще до последней болезни. И она часто требовала подтвердить те обещания. Напоминала о них в больнице: обязательно предать ее, мертвую, не земле, а огню; урну же, пусть безымянно, схоронить где-нибудь в отрогах того

...холма, где спит Максимилиан Волошин,

в соседстве солнца, ветра и стрижей...

После траурной церемонии в крематории Донского монастыря, они с Федей принесли мамину урну домой, устроили маленький алтарик и решили держать мамин прах покамест дома, до поры, когда можно будет съездить в Крым и исполнить второе обещание.

...Из госпиталя Рональда однако отпустили только для похорон. Генштаб позаботился о Феде — его послали в Барыбинский пионерлагерь по Киевской дороге, а Рональда воротили долечиваться. Девушка-врач очень о нем заботилась. Майор Михеев серьезно советовал соседу «не упускать такой шанс снова построить семью».

Обоих соседей отправили отдохнуть в окружной военный санаторий.

Там, вблизи поэтического пруда, мрачноватого полуготического дворца графини Паниной, крылатых гарпий над водой и классических беседок в парке, невдалеке от нового волго-московского канала, к Рональду начали возвращаться силы. Тревожило положение с работой, служебная перегрузка товарищей, сотрудников, офицеров отдела, тянущих сейчас лямку и за него, отдыхающего. Майор Флоренского-то взял себе в помощь, но не был доволен этой временной поддержкой, сработавшись с капитаном... Его представили и на присвоение очередного звания — майора. Дело пошло в управление кадров, к маршалу Голикову. И еще кое-какие инстанции интересовались здравием капитана Вальдека — хотели его привлечь к трофейной комиссии, к разведывательной службе, оперативной штабной работе в помощь наступающим войскам, к выпуску книг о новейшем боевом опыте. Все это передавали ему сослуживцы, когда навещали капитана в санатории, а в заключении этих встреч... все-таки советовали не торопиться с выпиской.

Шел месяц июль, теплый и сухой. Война откатывалась к границам, войска получали инструкции, как вести себя и как драться за рубежами страны. Потерпела поражение финская армия при десятикратном перевесе сил наступающей советской армии. Угроза невской столице окончательно миновала. Дивизия, где служил Рональд, действовала в Эстонии, а готовили ее к переброске далеко на юго-запад, в Чехословакию, в составе 4-го Украинского фронта (генерал Петров, бывший начальник Ташкентского пехотного училища, герой обороны Одессы и Севастополя). Союзники своей нормандской операцией открыли, наконец, долгожданный второй фронт. Дело явно шло к победе над гитлеровским Третьим рейхом! Рональда Вальдека все это отвлекало от его черной, отчаянной тоски по Кате. Иногда тоска казалась неодолимой, а жизнь — невозможной. Однажды он как-то особенно ощутил это, когда открыл... платяной шкаф. От платьев еще пахло живой Катей, и порыв броситься за нею в лестничный пролет или заглушить сердечною боль выстрелом из фронтового нагана пришлось подавить усилием воли. Не для того, мол, тебе доверено оружие, не того ждут оба сына от отца, сохраненного им судьбою.

А в санатории главврач, мужчина суровый и разумный, говорил капитану:

— Вы свой вклад в общее дело уже внесли. На войне и в тылу. Останетесь полноценным человеком, если серьезно отнесетесь к лечению. Иначе... можете и победы не дождаться! Держитесь у нас строгой лечебной дисциплины!

Будто в подтверждение его доводов, приехала в двух автомобилях из Москвы инспекция из Управления тыловой службы. Потребовала материалы об отдыхающих. Интересовалась, как отдыхают фронтовики. Таковых в военном санатории оказалось... двое, Вальдек и Михеев (притом и они очутились здесь не прямо с фронта, а из тыловых учреждений). Тем не менее, внимание к ним еще усилили, ибо большинство лечащихся имели косвенное отношение к вооруженным силам: жены и дочери военных чинов, их секретари и тыловые служащие. Под воскресные дни столовый зал санатория оставался на три четверти пустым: дамы упархивали в Москву принимать ванны, встречать супругов, мыть голову или причесаться у парикмахера.

Инспекция работала дня три, наблюдая все это воочию. Самая деятельная из инспектрис, высокая блондинка с грудным голосом — представительница одной из служб в Настасьинском, — подсела к столу капитана Вальдека, заговорила с ним ласково, спросила, нет ли у него каких-нибудь нареканий насчет пищи, быта и лечения. Капитан смущенно хвалил санаторий и его врачей. Блондинка показалась ему интересной — улыбчивая, сероглазая, крупная, быстрая, с легкой и плавной походкой. Вечером видел ее на танцах — она танцевала с другой инспектрисой, двигалась свободно и непринужденно.

На следующий день нашел около своего прибора на столе новое, не заказанное им блюдо — тарелку свежей земляники со сливками. На других столах такого лакомства к десерту не было. Оказалось — личная инициатива дамы-инспектрисы. Сама она уже уезжала с остальными инспекторами. Он вышел к автомобилю, поблагодарил за внимание. Дама, прощаясь, многозначительно на него глядела и ласково улыбалась...

Как только машина тронулась, он забыл об этой даме и был удивлен, когда дня через три на санаторном пляже вдруг снова увидел ее среди купающихся: она вышла из пруда и улеглась загорать на солнцепеке.

Он присел рядом и поздоровался. Дама ему обрадовалась, заговорила, будто с давним знакомым. Он рассказал ей очень коротко о событиях в семье, и показалось ему, что она давно знает все рассказанное и... кое-что большее, даже о чем Рональд молчал. Они катались на лодке вверх по речке, проплыли под старинным мостом XVIII века, приписываемым Баженову, и он, уставший от длительного одиночества и тоски по женскому сочувствию, все говорил, говорил о наболевшем, и она внимательно и понимающе слушала. А сама рассказала, что развелась с мужем-медиком, растит дочку, живет одна, занята на военно-хозяйственной работе, очень устала и после своей инспекторской поездки решила взять отпуск и путевку в этот санаторий, с которым только что знакомилась и нашла «пригодным для отпуска».

Капитан познакомил ее с майором Михеевым, но тому эта дама не очень понравилась. Он все вспоминал девушку-врача из госпиталя: «Вот то для вас, капитан, была бы правильная кандидатура!»

Рональд же фаталистически отнесся к новому знакомству. Дама казалась доброй, да и весь прошлый опыт общения с женщинами не мог настроить его на недоверчивый лад! И начался сдержанный, прохладный, основанный на трезвом взаимном расчете полуроман... без влюбленности.

Валентина Григорьевна Петровская[16] перенесла свой прибор на его столик и заботливо добывала для капитана ягоды, сметану и свежие цветы — розы и гладиолусы.

А сослуживцы осторожно намекали на какие-то новые тучки, всползающие на служебные горизонты, но в подробности пускаться не отваживались: 37-й еще, как говорится, сидел во всех костях! Похоже было, что как-то осложняются отношения между всесильным ведомством маршала Берия и разведуправлением Генштаба. Да, такая тема была... не для разговоров на отдыхе! Но этот отдых уже тяготил капитана. За неделю до его окончания майор Флоренс приехал с кучей срочнейшего материала, касающегося Румынии. Для удара на Плоешти требовалось немедленно пересчитать американские данные в нашу систему координат. Профессор-геодезист был в отпуске — положение оказалось безвыходным, пришлось включить капитана.

Они просидели всю ночь за вычислениями и к утру работу закончили. Капитан констатировал, что голова варит сносно — пора теперь и честь знать! На пост! Кстати, удивился той добросовестности, с какой американцы поделились материалом, добытым их разведкой ценою жертв и немалых расходов! Майор намекнул, что ему предстоит на днях вылететь на фронт для уточнения передового края, и отдел останется «без головы». Рональд заявил, что готов будет лететь сам, лишь бы майор не оставлял отдела. И тот, видимо, обрадовался.

Уговорились, что послезавтра майор вечером пришлет машину к Савеловскому вокзалу. А наутро — вылетать на задание из Щелковского аэропорта. Рональд знал его — оттуда взлетали на Север Чкалов и Громов.

Он рассказал Валентине Григорьевне, что вынужден сократить отпуск и проститься.

— А как же ваш мальчик Федя?

— Пока в лагере, а там — видно будет, ближе к осени...

— Так вот, Рональд Алексеевич, летите спокойно, о мальчике, в случае каких-либо осложнений с вами, я позабочусь... Давайте адрес! Ну, а ежели прилетите до моего отъезда отсюда, может быть, встретите на Савеловском, проводите меня...

И Валентина Григорьевна сообщила дату отъезда — 20 августа. Условились: она, сойдя с пригородного поезда, постоит на перроне, если он окажется в Москве, то встретит ее на Савеловском вокзале.

К этой дате Рональд поспел вернуться из Прибалтики со своего задания. Опять видел войну, передний край, колючую проволоку, надолбы, рвы, контрэскарпы, огневые позиции наших батарей (только было их теперь — чуть не по десятку на каждый километр фронта!). Опять видел израненную землю, изуродованные леса без верхушек... И поколебалась его уверенность в близком конце войны, защемило больнее сердце о Ежичке — так сильны показались немецкие укрепления.

Во время наземного наблюдения с перископом-разведчиком за сложным оборонительным участком противника (Генштаб имел о нем противоречивые сведения, их требовалось уточнить), капитан был контужен в левую руку и лишился отличных часов — их разбило свалившейся с бруствера глыбой песчаника из распоротого немецким пулеметом мешка с песком... Руку пришлось подержать на перевязи.

В своем управлении он сдал весь добытый и отснятый материал, перенес оперативные данные на карту и... тут же получил новую командировку, недели на три, на этот раз в Воронеж. Говорили, что этот совсем недавно освобожденный город представляет собой одни руины и развалины, но там уже обосновался штаб Орловского военного округа, в чье распоряжение и направлялся капитан Вальдек до середины сентября. Поезд уходил утром 21 августа. Стало быть, вечер 20-го оставался свободным...

...На перроне Савеловского вокзала он нервничал. Поезд Валентины Григорьевны сильно опаздывал, а в Москве наступал комендантский час. Служебной машины он не выпросил (ему не очень хотелось, чтобы шофер, обслуживавший весь отдел и слывший сплетником, распространил бы свежую весть о новом дамском знакомстве капитана. Ехать же предстояло через всю Москву при отсутствии ночного пропуска — он у капитана был просрочен.

...Валентина Григорьевна жила в заводском пригороде, далеко за ЗИСом[17]. Как избежать неприятностей с патрулями? Не на вокзале же ночевать с дамой? Вот и она, с чемоданом и цветами...

Отсутствие машины ее не очень огорчило — электричкой до Окружной, хоть до Курского, там — до Серпа, а оттуда? Гм! Там и патрули строже, и километры длиннее!

— Давайте-ка с Курского ко мне домой, — предложил он. — У меня два апартамента. Экстерриториальность ваша гарантирована.

Дама подумала — и согласилась!

С Курского он знал путь дворами; на Яузском бульваре их остановил патруль, но поверил, что бежать им — сто шагов! Воинский документ помог — их отпустили. И дама вошла в апартаменты. Они ей очень понравились.

— Так оригинально все... Господи, а книг-то, книг. Это вы все читаете?

Он предложил ей ложе в кабинете. Шел третий час ночи, рассвет был уже недалек. А его поезд — с Казанского — через несколько часов...

Из ванны она пришла в Катином японском халате — он там висел на крюке. Когда улеглась, он принес поднос с чаем и сушками, зажег зеленую лампу, и они за этим чаем встретили первые проблески рассвета. Оба разгулялись, спать расхотелось, он достал с полки Ахматову, читал любимое... Она обняла его за шею и спросила:

— А... любить ты меня будешь?

Он серьезно кивнул и... погасил зеленую лампу.

* * *

Через двадцать суток он вернулся из Воронежа, города руин и возрождающейся зелени, каким-то чудом не спаленной дотла. Город ему очень понравился — местоположением и планировкой, памятниками и святынями. Еще высился на горе Митрофаньевский монастырь с дивной колокольней Кваренги, сильно искалеченной, но вполне пригодной к возрождению. Видел он бронзового Никитина, сидевшего в своем скверике, и одна штанина поэта была грубо разорвана обломком снаряда. И еще заметны были пулевые следы...

Дома было прямо-таки здорово! Федя — в школе! И была еще девочка Светочка[18], двенадцатилетняя, хорошенькая, в маму крупная и мягкая. На вещах и книгах — ни пылинки; у детей — новая обувь; нигде — немытой посуды и разбросанных мелочей, строгость и порядок, почти как у Ольги Юльевны.

Капитан дождался Федю из школы. Пошел с ним на бульвар поговорить по душам: как, мол, отношения с этой тетей и девочкой Светочкой?

Мальчик высказался сдержанно. Дескать, человек она, видимо, хороший, заботливый. Девочка — как девочка, тоже ничего... Вот только...

Он просто не умел выразить то, что лежало на сердце и что ощущал и сам Рональд Алексеевич: перемену интеллектуального, духовного климата в доме. Ведь и сын, и отец привыкли к постоянному общению с существом, как будто даже и не совсем земным, с «падшим ангелом», как сама Катя определяла тех стародворянских интеллигентов, кто, вопреки природе своей, пошел не против безбожной ленинской революции, а за нее.

Притом каждый Катин шаг, каждый жест, слово, движение, поворот головы, поступь, взгляд, улыбка — при всей их простоте и искренности были исполнены глубокого аристократизма, благородства. Таким складывалось у каждого человека первое впечатление о Кате, с этим она ушла и в мир иной, и этим была пронизана вся домашняя атмосфера, что в Москве, что в Котуркуле, что в Ташкенте... Теперь Рональду Алексеевичу не раз приходили на память строки Ахматовой:

Не потому ль хозяйке новой скучно,

Не потому ль хозяин пьет вино,

И слышит, как за тонкою стеною

Пришедший гость беседует со мною...

Рональд Алексеевич шагал домой с поникшей головой. Но его утешал сам Федя:

— Ты, папа, не огорчайся, если она тебе... нравится. Ничего! Может быть, и неплохо получится! Кончится война, не придется тебе так много ездить, Ежичка вернется... И всем тогда станет легче и лучше!

Капитан приободрился и повел речь, как говорится, с другого конца:

— Понимаешь, мальчик, ты представь себе и другие возможности, весьма, увы, вероятные: допустим, со мною что-нибудь случится при любом выезде или операции, или нашего Ежичку привезут, не дай Бог, конечно, инвалидом или тяжелораненным — кому-то надо будет с ним возиться? А она, видать, бывалая, терпеливая, умелая, человек самоотверженный и дельный. Правда, ведь?

— Да, да, папа, правда! — без особого жара соглашался Федя.

...Два месяца спустя, в октябре, вняв настояниям Валентины Григорьевны, капитан Вальдек перед очередной нелегкой и долгой поездкой повел свою даму за два часа до отлета в районный ЗАГС. Царил там устойчивый запах давно засорившегося клозета, две-три пары старались не замечать этого неустройства и не принять за несчастливую примету... С полчаса капитан провел в нервном ожидании, поглядывал на часы. Нервничал и шофер в казенном «газике». Наконец, чета вступила в комнату, где администрация пыталась поддерживать некий дух торжественности, но капитан так явно спешил, что церемония расписывания получилась чисто деловой.

Он завез домой свою вторую жену и покатил стремительно в аэропорт, что на Ленинградском шоссе, одно время носивший имя Чкалова, потом кратко именуемым «правительственным».

Был он на этот раз в Белоруссии, на «главном направлении». Выполнял чисто тыловую, но очень срочную работу. Слышал рокот артиллерии верст за сорок и ощущал легкое колебание почвы. Видел обозы раненых, но яснее всего и ощущал, и видел, и слышал тот самый неотвратимый, неодолимый ритм и порыв к победе, к Берлину, чему нет строгого определения. Но именно он служит барометром войны, как это было в первые месяцы немецкого наступления на Россию. По-видимому, само гитлеровское командование дрогнуло и засомневалось уже на пороге Москвы и проиграв и ритм, и порыв, — безнадежно проиграло вою кампанию, «без пяти минут» до полного успеха. Рональд слышал на фронте, что противник готовится ввести в бой некое новое грозное оружие (были даже специально подготовлены разведгруппы для розысков его в подземных бункерах). Запуски грозных ракет типа Фау-один и Фау-два с европейского побережья по Лондону служили серьезным предостережением о реальной опасности (на атомный взрыв немцам недостало полгодика-годик!), однако ни эти слухи, ни немецкие контрудары, ни масштаб потерь, — ничто не могло отвратить, даже ослабить нашего наступления. Оно катилось, как океанское цунами, как неодолимый вал.

Воротившись, капитан тотчас получил новое очередное ответственное назначение: старшим преподавателем тактики и военной топографии на кафедре оперативного искусства особого военного института. Несколько первых лекций нового преподавателя получили хорошую оценку начальства и понравились высокоответственным слушателям... Лекции шли на немецком языке.

Однако здесь, кроме работы преподавательской, предстоял капитану еще и спешный выпуск книги — пособия для действующей армии. Наступающие войска срочно нуждались в таком пособии о стратегии и тактике прорыва германских оборонительных узлов новейшей конструкции.

Пришлось обработать для книги огромный накопленный материал, переосмыслить его, да еще и увязать с последними сталинскими приказами и уставами. Капитан Вальдек совещался с участниками прорывов, вспоминал и собственный опыт с финскими укреплениями. Несколько недель капитан не думал ни о сне, ни об отдыхе, почти не раздевался, как на переднем крае. И в конце этих трудных недель близился час, когда сигнальный экземпляр новорожденной книги почти в 300 страниц со многими вклейками и схемами должен был вот-вот лечь на стол редактора-составителя: так обозначил себя в этой книге капитан Вальдек, хотя от первой до последней строки она была целиком написана им, по материалам двенадцати наступательных операций.

И в эти оставшиеся до выпуска книги дни, уже в конце марта нового, идущего к победе 1945-го, получил капитан Вальдек еще одно эпизодическое назначение в город Тамбов: его посылали туда в качестве члена государственной комиссии принимать экзамены у выпускников Тамбовского общевойскового училища.

Именно при возвращении из этой служебной командировки произошел случай, навсегда сохранившийся в памяти Рональда Алексеевича.

Ехал он из Тамбова ночным поездом и, километров за полтораста от Москвы, оказался один в мягком купе: трое попутчиков-офицеров, служивших в Зарайске, дружно сошли в Луховицах. Там полагалась минутная стоянка.

Капитан расслышал снаружи молящий голос: ветхая старушка, по глаза повязанная платком, просилась до Москвы.

— Уж я, миленькие, где-нибудь в уголочке приткнусь...

Она была явно некредитоспособной, не могла предложить ничего, кроме молитвы во здравие благодетеля, но проводник оставался непреклонным. Рональду стадо стыдно в пустом купе с четырьмя сибаритскими ложами. Он решительно протянул руку просительнице, почти отпихнул проводника и привел старушку в купе.

— Располагайтесь, как вам тут удобно, мамаша, а я вот должен еще маленько с нашей цифирью повозиться...

Старушка сидела в уголке тихая, как призрак, а капитан принялся за неоконченные расчеты. Мимо вагона, в рассветном озарении, неслись малаховские, люберецкие, вешняковские домики. Как всегда, он внутренне напрягся, когда мелькнула платформа Красково и поезд перед Томилиным громыхнул над речкой Пехоркой. Сердце сжалось от тягчайшего из воспоминаний юности.

Потянулся длинный перрон Казанского...

Капитан сложил бумаги в полевую сумку, оделся, затянул поверх серой английской шинели (подарок короля Георга!)[19] ремень и портупею с револьвером, совсем было шагнул с вагонных ступеней на влажный асфальт перрона, да не тут-то было!

Снаружи — грубые окрики:

— Закрыть поездные двери! Приостановить выход пассажиров!

Вдоль всего поезда быстро построились в две шеренги вооруженные автоматами солдаты конвойных войск.

Одна шеренга — вплотную к вагонам, другая — вдоль противоположного края перрона. Каждый десятый из солдат-конвоиров — со служебной собакой на сворке. Старушка из Луховиц стояла на нижней ступеньке вагона, капитан Вальдек — на верхней, рядом с проводником. Только теперь капитан обратил внимание на подаваемый поодаль состав из шести-семи вагонов типа багажных, но с тюремными решетками на узеньких оконцах. Хвост этого состава остался в сотне метров позади последнего вагона тамбовского поезда.

Со стороны вокзала быстро нарастал шум, будто идущий от большой толпы, топот и шарканье сотен людей, выкрики, брань, команды. Чей-то голос из глубины вагона нетерпеливо спрашивал:

— Да что там такое?

Другой голос, потверже, пояснил:

— Как что? Зеков гонят!

И эта толпа зеков надвинулась, поравнялась с вагоном капитана. Серые бушлаты и рваные телогрейки, грязные шинели, склоненные головы, мокрые ушанки, а то и голые стриженные затылки, опущенные плечи... Казалось, их — многие сотни в этой колонне, безликих, худых, с бледным оттенком кожи, какой бывает у растения в погребе. Шли в молчании, не оглядываясь, даже по сторонам еле посматривая исподлобья.

Капитан видел только хмурые бледные лица, целые рядки бровей, и снова — очередной ряд, и еще, и еще... Брови — спины, брови — спины... Неужто эту толпу вместят шесть-семь «столыпинских» (Рональд вспомнил, как железнодорожники издавна окрестили эти вагоны с решетками); людей-то — несчетно много!

Чей-то горестный вздох и всхлипывание:

— Сыночки! Сыночки! Куда же их теперь, болезных наших?..

Это — луховицкая старушка. Она откровенно плакала, в голос.

Капитану захотелось утешить ее, притом грубовато, упреком!

— По ком, мамаша, плачешь? Это же — немцам пособника, полицаи, вражины наши, а не... сыночки!

Из последнего ряда заключенных, вернее, этапников, один, изможденнее и старше прочих, будто обернулся, глянул на штабного офицера в затянутой портупее и негромко, со всей силой презрения кинул одно слово:

— Дур-рак!

Конвоир на него замахнулся... Шествие кончилось, прошло еще десятка два собаководов с овчарками. Перестроились обе шеренги конвойных, сомкнулись, затопали следом за колонной.

Слово же, кинутое этапником, будто так и повисло в весеннем воздухе. Оно преследовало капитана до самого переулка, до родного дома, и вдруг оказалось на воротной створке, начертанное детской рукой, школьным мелком, рядом с другим словом, похабным, заборным... И никак не мог отделаться Рональд Вальдек от этого слова, и даже в дни последующие, когда попадало на глаза мелком начертанное, он все возвращался памятью на Казанский вокзал...

После сдержанной семейной встречи он разобрал почту. Сигнал его книги ждет редактора-составителя... Когда на другой день он представил сигнальный экземпляр в Академию Генштаба, будущий рецензент, знаток истории Второй мировой войны, глянув на обложку, заметил вслух:

— Составитель — капитан. Отв. редактор — полковник. Автор предисловия — генерал... Ясно, кто книжку сделал!.. Поздравляю, капитан!

Вечером, с другим поздравлением, позвонил майор Флоренс: «Главное управление кадров присвоило вам звание «майор», товарищ Вальдек! Покупайте новые погоны!»

А еще сутки спустя только уснувшего после трудного дня сплошных лекций Рональда разбудили из первого сна, перед самой полуночью незнакомые люди полувоенного вида. Позади их испуганно жался у дверей управдом.

— Капитан Вальдек? Рональд Алексеевич? Ордер на арест и на обыск! Одевайтесь, Вальдек! И... поехали! С обыском тут без нас управятся!

...Когда его уводили, сонные дети — Федя и Светочка — проснулись и испуганно таращили глаза от непривычно яркого для ночной поры света. Арестованный поцеловал детей и сказал жене искусственно бодрым тоном:

— Какое-нибудь глупое недоразумение! Вернусь — самое большее через неделю. Как разберутся. Помни главное: за мной — ничего худого нет! Береги детей и... не очень расстраивайся! Будь здорова, до скорой встречи!

В эти свои утешительные словеса он не очень верил, хотя ясно отдавал себе отчет в том, что «за ним» воистину — ничего худого нет!.. Только... нешто те миллионы, что садились до него в ту же Харонову ладью, были хуже и виноватее его? А кто вернулся? Почитай что за уникальными исключениями, вроде Винцента, никто...

Так вот и началась для Рональда Вальдека та долгая, беспросветная полоса заклятия мраком, о которой Данте сказал:

«...И Я — ВО ТЬМЕ, НИЧЕМ НЕ ОЗАРЕННОЙ!»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Немерцающий свет

Глава восемнадцатая. ХЛЕБ СО СЛЕЗАМИ

Кто хлеба не вкушал, соленого от слез,

Ночами не стонал, в бессоннице, у ложа,

Тому познать еще не довелось

Небесных сил твоих, о, Боже!

Гете (перевод Р.Штильмарка)

1

Унизить до потери человеческого достоинства... Напугать... Внушить новичку сознание его вины и неотвратимости неизбежной кары. Парализовать волю к борьбе. Создать ощущение обреченности, полной безнадежности любых видов протеста и сопротивления. Новичок должен сразу понять: он попал в налаженный государственный механизм и обязан покорно претерпеть весь положенный цикл операций. Только покорность может сократить и самый цикл и повысить шансы человека уцелеть...

Таков внутренний смысл тех манипуляций и процессов, что сопровождают на Лубянке прием каждого нового арестанта с воли.

...Легковой автомобиль доставил арестанта Вальдека на Большую Лубянскую, или улицу Дзержинского, в тот самый нарядный, в классическом стиле дом с колоннами, чугунной решеткой и воротами затейливого литья, что принадлежал в 1812 году генерал-губернатору Ф.В. Растопчину, давал тогда в своих залах приют Карамзину, а с первых месяцев эпохи Великого Октября служит как бы чистилищем для душ, в чем-то несозвучных этой эпохе и поэтому обреченных на горькое прижизненное странствие в тот круг преисподней, каковой и будет определен им здесь, на улице Дзержинского.

У Рональда осталось ощущение, будто для начала его раздели донага и поставили под прожекторным лучом. Заставили принять почти ледяной душ (дома, час назад, он с удовольствием помылся в ванной), и за это время одеждой его занялись особо уполномоченные на то люди. Сперва очень грубо, с подчеркнутым презрением спороли все зримые приметы чина, ранга, звания и состояния: звездочку с шапки, канты, погоны, форменные пуговицы, равно как и все прочие пуговицы, ремешки, хлястики, крючки и все то, что помогает воинской справе держаться на человеческом теле, не сползая. Вскрывались швы, вывертывались и частично срезались карманы, прощупывалось малейшее утолщение или уплотнение ткани, обшлага, отвороты, воротничок, подпарывалась подкладка, убирался поднаряд — наплечники, китовый ус из мундира, отпарывались знаки ранений и наград. Все, мол, сие — суета сует, кто дал, тот и снимет. А то еще арестантишко человеком считать себя будет, в то время как он есть — сущее...

В таком опозоренном, даже опаскудненном виде арестант-новичок провел свою первую ночь в отдельном боксе лубянского чистилища при негаснущей лампочке над прижатым к стене откидным столиком и деревянным сиденьем, похожим на сундучок: для лежания — коротко, двоим бы сидеть — в самый раз.

Сон не шел, а мыслей своих в ту ночь Рональд Вальдек потом как-то даже стыдился: для человека, вторично попадающего в подобное положение, задавать себе риторический вопрос «за что?» по меньшей мере наивно! Будто и не понимал, что один звук его фамилии, судьба отца, начальные страницы биографии с именами родных и знакомых уже за глаза и выше достаточно, чтобы смести с поверхности пролетарской планеты это классово сомнительное лицо! Об этом очень четко говорил Маяковский: «Мы б его спросили: а ваши кто родители?..»

А то, что этот чужак верил в справедливость пролетарского дела, не позволяя себе никаких сомнений насчет правильности партийной линии и непогрешимости «вождя народа», старался как-то даже оправдать гибель таких людей-алмазов, как его родной отец («жертвы ошибок при классовой дифференциации»), воспитывал собственных детей беззаветными советскими патриотами, — дак это его личное, внутреннее дело! За то и на Лубянку привели... не в 17-м году, а — эвот — аж только в 45-м!

По звукам в коридорах он понял, что наступило утро. Его бокс открыли, дали совок и метелочку:

— Уборка камеры!

Он, кстати, давно уже не подметал полов! Но... со своим уставом в чужой монастырь, как известно, не ходят.

Потом он с болью услышал быстрые короткие шажки, оборвавшиеся у соседнего бокса. Господи, женщину привели, судя по шажкам, молодую, в узкой юбке... На высоких каблучках... И, верно, тоже велели убирать камеру!

...Есть что-то общее между предварительными приемными процедурами советской больницы и советской тюрьмы. И тут, и там дают сразу понять, что поступающий, более не принадлежит себе, целиком подчинен воле власть предержащих, поставленных над ним, ради бесспорной государственной задачи — исцеления или исправления поступившего. И нет уже в мире силы, могущей избавить от предначертанных манипуляций, записей, замеров, анализов и опросов. Кстати, в снисходительно-фамильярном обращении советского больничного медперсонала со вновь поступающим не намного больше гуманности, чем у советских тюремщиков...

Началась обработка, так сказать, предследственная. Стрижка наголо, под машинку (разумеется, тупую, дерущую волосы). Фотографирование в новом, стриженом об линии: сперва — анфас, с напряженным взглядом в объектив; потом — в профиль, с покорным наклоном головы...

Пожалуй, особенно угнетающе действует процедура дактилоскопии: отвратительно жирная мастика, старательное оттискивание одного за другим всех пальцев обеих рук на особенной плотной карточке, а затем — нелегкое отмывание пальцев и ладоней водой из-под крана с помощью вонючего обмылка и грязной тряпки.

Лубянка принимает только политических, но официально этим общепринятым и всем понятным словом пользуются после принятия сталинской Конституции весьма неохотно: ведь при таких демократических свободах не может быть разумных политических противников столь справедливой государственной системы. Ведь народ един с партией, а несогласные с нею просто-напросто сумасшедшие, либо схваченные за руку враги народа: остатки недобитого классовочуждого охвостья, платные агенты иностранных разведок, диверсанты, шпионы, агитаторы, словом, все те крупные уголовные преступники, кого оставляют не за органами милиций, а за госбезопасностью[20].

После манипуляции с отпечатками пальцев Рональд Вальдек, возвращенный в тот же одиночный бокс, чувствовал себя так глубоко униженным этой неоправданной операцией (не подозревают же они его в покушении на банковские сейфы), что оказался не в силах глотать суп, стывший тем временем в алюминиевой миске. Коридорный вертухай (это слово Рональд помнил еще с 34-го года) выразил Рональду неодобрение за несъеденный суп и с раздражением унес нетронутую миску.

Вся эта полная инвентаризация арестанта (чью вину еще только предстояло доказывать!) заняла около полутора суток. В промозглых предвесенних сумерках его опустили на лифте к выходу во внутренний двор. Велели взять с собою вещи, т.е. наволочку с оставленными ему домашними пожитками. Против того, что бралось из дому, «вещи» стали вдвое легче.

— Оденьтесь!

Арестант облекся в свою генштабную шинель без крючков и пуговиц, надел барашковую шапку без звездочки и очутился во дворе, глубоком и темном, как колодец. Тут грудилось не меньше трех десятков закрытых машин-фургонов, точно таких же, в каких возят продукты в магазины. На большей части этих машин красовалась надпись «ХЛЕБ», но были и другие. Рональда подвели к той, что была ближе других к воротам, черным, двухстворчатым, выходящим на Большую Лубянку. Глухая часть ворот закрывала двор от посторонних взоров с улицы, а верха обеих створок вроде Золотых ворот во Владимире примерно до третьего этажа... На боках фургона, в котором предстояло куда-то ехать, значилось слово «ФРУКТЫ». Среди всей этой гнетущей казенщины будто ощутился легкий юмор!

Похоже было, что Рональд оказался здесь последним из вышеуказанных «фруктов», ибо после того, как он очутился в машине, стал располагаться в ней конвой. Один из конвоиров втиснул Рональда в узкий треугольный отсек кузова у самой выходной задней двери. Рональдов отсек, еле достаточный, чтобы в нем стоять одному человеку, тоже замкнули особой дверцей. Щелкнул замок стоячего бункера, слышно было, что конвоиры проверяют запоры остальных бункеров, было их, кажется, девять, а конвой располагался посередине. Арестанты не могли ни увидеть друг друга, ни даже голосом, возгласом дать знать о себе — железный лязг дверок заглушил бы такой робкий звук. Да и конвой вел себя шумно, развязно и не скупился на недобрые шуточки по адресу «фруктов».

Щелка в дверце бункера каким-то образом совпала с просветом выходных дверок, и, когда этот внешне безобидный фургон тронулся, Рональд смог видеть сквозь двойные щели полоску бегущего назад мокрого снега у колеи. Ему вдруг припомнилась фраза одного из своих учеников, гулаговского начальника, вскользь брошенная по телефону:

— Ну, будет тесновато... Создавать комфорт этому контингенту мы не обязывались... Так что действуйте, соединяйте!

Комфорт...

Голыми руками Рональд держался за железные тряские створки. Холод жег ладони, однако на пути к неизвестной цели арестант несколько раз не то засыпал стоя, не то впадал в состояние полубеспамятства. Тогда он неуклюжим мешком сползал по железу вниз, упирался коленями в створки и... приходил в себя от тряски.

Ехали минут двадцать пять-тридцать. Рональд вышел из своего бункера в каком-то новом тюремном дворе, еще более угрюмом, чем на Лубянке. Кирпичные стены, глухие ворота, зарешеченные, прикрытые щитами окна, сумрак, тишина, мрачный вход в здание... И снова — одиночный бокс, и холодный душ, и ненужная прожарка одежды, и унизительный обыск, построже, чем на Лубянке.

В почти нетопленой душевой, стуча зубами и кое-как вытираясь куском казенного полотенца, арестант спросил у вертухая:

— Что это за тюрьма?

А тот, швыряя арестанту волглое от пара бельишко, тоном несколько доверительным и не без гордости пояснил:

— Еще узнаешь!.. Лефортово! Это тебе не... хер собачий!

2

На воле Рональд Алексеевич слыхал, да и опыт 1934 года подтверждал, что внутренняя тюрьма на Лубянке считается как бы привилегированной: в ней, мол, стелят помягче, однако же результаты следствия оказываются жестче. За чистые простыни, тонкий матрасик и убогое меню в чистых мисках потом расплачиваются дополнительными годами заключения и ссылки. Об этом Рональда предупреждали те из соседей 34-го года, кто сам испытал подобное на себе. Ибо для лубянского следователя, мол, хороший тон — вмазать арестанту полновесный наркомовский паек: 10 плюс 5 плюс 5, т.к. десятка в лагерях, пять — ссылки и пять — по рогам (поражение в правах).

Поэтому он не слишком огорчался из-за столь быстро утраченного комфорта Лубянки и стал припоминать все, что понаслышке знал о прочих московских тюрьмах...

...Не раз бросались ему в глаза мрачноватые стены столь популярной в воровском фольклоре Таганки близ Краснохолмского моста через Москву-реку. Славилась эта тюрьма неистребимой грязью, явным попустительством к ворью и не слишком суровым режимом по отношению к арестантам-бытовикам.

Неожиданно вспомнилось Рональду-арестанту еще одно впечатление времен студенческих и фабричных: группу рабочих из трех цехов, где он был мастером, повели однажды вечером на странную экскурсию— знакомиться с тюремным содержанием особо опасных государственных преступников, злейших врагов советской власти. Сам Рональд участвовать в этой экскурсии не мог из-за занятий в его вечернем литературном институте. А рассказы рабочих об их тюремно-экскурсионных впечатлениях, бы ли так скупы, что понял из них Рональд одно: эффект экскурсии получился обратным, в рабочих не удалось убить человеческую жалость даже к таким извергам, как эсэры с дореволюционным стажем, меньшевики-соглашатели, старики-монархисты, профессорообразные кадеты и белогвардейские офицеры высоких рангов, взятые в плен и , видимо, оставленные в живых ради какой-то информации о белых формированиях за рубежом. Один из узников одиночной камеры, как пояснили — эсэр, встретил экскурсантов словами:

— Постыдились бы участвовать в эдакой грязной комедии!

Рональд тогда еще не понял, куда водили рабочих-экскурсантов, да и те не разобрали названия тюрьмы. Приметы же были там такие: где-то совсем рядом с тюремными стенами, — нарочито малоприметныими, бежали трамваи по улице Радио, маслянисто отблескивали фиолетовыми разводами нефти мертвые воды Яузы-реки (туда же и их фабрика опускала свои красильные стоки), а еще ближе к тюрьме излучали свое неживое свечение белоглазые, как у морга, оконные проемы задних фасадов ЦАГИ[21].

Временами там гулко сотрясали земную твердь авиационные моторы, испытываемые на разных режимах в аэродинамической трубе.

Похоже, что то и была тюрьма Лефортовская! Стало быть, поблажек и либерализма здесь ждать не приходится!

Замечу мимоходом, что о тюрьме Сухановской Рональд услыхал только много позднее, а прочитал о ней в «Архипелаге ГУЛАГе». Покамест же он чисто эмпирически познавал лишь ближние подступы к этому гигантскому царству-государству внутри нашего советского социалистического государства. Поэтому не ведая о существовании Суханова, он справедливо решил, что угодил для начала в самую суровую режимную военную тюрьму Москвы.

...Лефортовская тюрьма поражает «всяк в нее входящего» (Данте) своей архитектурной планировкой и звуковой системой. Она просто незабываема!

...В памяти Рональда Вальдека даже многие годы спустя стоит все та же мертвенная тишина Лефортова — в четырехярусных внутренних залах с бегущими вдоль камерных дверей открытыми коридорами-палубами. И эту тишину лишь подчеркивают сухие отрывистые стуки палочек дежурного стража-диспетчера и... цоканье языками конвоиров, ведущих по ходам и переходам заключенных к следственным камерам. Страж-диспетчер со своими двумя палочками, на манер дирижерских, стоит на скрещении всех ходов и «дирижирует» движением в этих ходах. В ответ ему звучит цоканье. Слова здесь запрещены, команды заключенному передаются шепотом: «Руки назад!»; «Повернуться к стене!» (если происходит встреча двух ведомых в одном переходе). Шепот этот в камерах, за железными дверцами, не слышен, а цоканье и стук палочек доносится приглушенно. И вдруг — что-то вроде космического рева и грохота, когда мир будто проваливается в адовы бездны: это по соседству запустили авиамотор!

...Каменная лестница с высокими сильно стертыми ступенями — следы поколений арестантов ,с екатерининских времен. Холод каменных стен, разводы сырости. Тишина. Постукивание палочек, уже где-то внизу.

Шорох чужих, встречных шагов, окрик, и... в Рональдовой памяти воскресает забытое с детства ощущение: носом в угол, при закинутых назад руках... А что если обернуться, глянуть, кого ведут? Нет, уж лучше на первых порах не пробовать!

Поднялись, судя по лестничным площадкам, на четвертый, верхний этаж. Железная дверь приоткрыта на внутреннюю галерею-палубу. Взгляд охватывает сразу весь корпус с этой высоты. Внизу такие же галереи-палубы, опоясывающие зал вдоль третьего и второго ярусов. Но весь широкий пролет между галереями посреди корпуса перекрыт стальными сетками, чтобы арестант не мог броситься головой вниз, на каменные плиты первого этажа. Рональд сразу припомнил лаконичное газетное сообщение 1925 года о гибели Бориса Савинкова, будто бы покончившего с собою таким способом. Возможно, произошло это здесь, в лефортовском корпусе. Арестанты шушукались впоследствии, что после смерти Савинкова пролет и был перекрыт сетками, однако мало кто верил, будто твердый духом Савинков покончил с собою сам, а не был сброшен в этот пролет тайным мановением руки предержащей...

Наконец лязг замка, и... вот она, первая лефортовская камера Рональда Вальдека в году 1945-м. Естественно, ожила в памяти первая камера 1934 года на Малой Лубянке, в тюрьме ППМО...

Страшно худой большеглазый жгучий брюнет по-обезьяньи быстро и судорожно вскочил с ложа и предстал перед входящими в отрепьях румынской солдатской шинели. Из-под нее просвечивала драная суконная униформа. Вводивший Рональда вертухай снисходительно махнул на румына рукой — мол, дрыхни, покамест до тебя черед не дошел.

Стены камеры на палец покрыты изморозью. Температура — 8-9 градусов Цельсия. Чугунный унитаз с бачком и раковина с краном, значит, на оправку не выводят, — это уменьшает возможность встреч, знаков, сигналов и прочих арестантских способов общения между камерами.

Узкое окошко в толще стены — много выше человеческого роста — туда, к подоконнику, едва ли дотянешься даже со стола. Грязное стекло густо закрашено темно-фиолетовой краской: светомаскировка! Чистое издевательство, ибо снаружи окошко прикрыто железным намордником, оставляющим арестантам лишь узенький прямоугольник неба в верхней части окна. Под самым потолком — реальный источник света, электролампочка средней силы, ничем не прикрытая. При таком свете читать придется с затруднением.

Камера, построенная при Екатерине Второй, задумана явно как одиночка, однако при условиях советских из-за переполнения тюрем должна вместить трех узников — койки поставлены вдоль трех стен, передней и обеих боковых. Вертухай указал Рональду левую боковую. Худой румын занимал правую. Третья, у передней стены с окном, пустовала.

Впрочем, свободной от постоя оставалась она недолго — до утра! Занял ее поутру переведенный из другой камеры блондин-немец, отлично обмундированный, с лицом сильным, насмешливым и умным. До его появления в камере тощий румын безостановочно плакал, бормотал, бегал к унитазу справлять малую нужду и пытался с помощью двух десятков русских слов узнать, где он находится и что с ним будет. При этом Рональд Вальдек смог расширить свои лингвистические горизонты и узнать, что стены по-румынски зовутся «перети», а лампочка — «люмина».

Из этого явствовало, что язык румынский гибридизирован из элементов славянских и латинских.

Дальнейшую судьбу арестанта-румына было угадать трудно: обвинялся он, как выяснилось, в шпионаже. Правда, сам он был решительно убежден, что его с кем-то спутали, ибо единственная военная тайна, которую он пытался разведать, касалась содержимого солдатских котелков у советских оккупационных войск. Румын-попрошайка показался подозрительным какому-то оперу, и в конце концов очутился в грозном Лефортове. Жалкое, дрожащее, насмерть перепуганное голодное существо, готовое ползать в пыли и лизать сапоги оккупантам.

Другой, приведенный утром сосед с гадливостью посматривая на несчастного шпиона, уступил тому мизерный окурок немецкой сигареты и резко приказал прекратить жалобы и стоны. По властному тону чувствовалась в этом человеке привычка начальствовать, командовать и приказывать. А речь была столь явно советско-русской, что сомнений быть не могло: этот «немецкий» офицер был чистокровнейшим русаком северного, вероятно, петербургского корня.

Еще дня два спустя румына куда-то забрали. На его место пришел коренастый военный лет пятидесяти, носивший ту же фамилию, что и советский генерал, ставший символом политической измены советскому государственному строю и социалистической Родине. Однако новый арестант камеры заверил, что ни в каком родстве с генералом-изменником не состоит, имеет звание полковника, в армии служит с 1917 года и в начале войны являлся начальником артиллерии армии под командованием генерала Лукина, плененного под Ельней. История этого полковника была столь характерна и примечательна, что занимала внимание соседей по камере на протяжении полных трех суток. О ней — чуть ниже. В камеру он вошел, негромко приговаривая:

— Из застенка фашистского — в застенок советский! Ну, спасибо!

Таким образом народ в камере подобрался бывалый: полковник-артиллерист, свежеиспеченный советский майор-генштабист и советский лейтенант, ставший в плену начальником особой школы, готовившей разведчиков-диверсантов для заброски в советские тылы. Первый реальный политический преступник, встреченный Рональдом в подземном царстве! Но и этот человек все-таки не считал себя безнадежным смертником, так как, по его словам, втайне, напоследок перед выброской агента, инструктировал его, как вернее и безопаснее сдаться советским органам. В конце концов он, мол, передал в руки советского командования весь списочный состав своей школы, а сам, закопав в укромном месте некоторый золотой запасец, отпустил к своим мальчика-вестового и не принял мер к решительному бегству на своем красном двухместном гоночном «Майбахе», вручив напоследок советским властям и свою собственную судьбу. Однако по статье он мог ожидать и расстрела, если смягчающие вяну обстоятельства окажутся не вполне вескими.

Итак, история старого коммуниста, члена ВКП(б) с 1917 года, полковника советской армии Кузьмы Сергеевича В-ва, услышанная Рональдом от него самого в камере Лефортовской тюрьмы около 10 апреля 1945 года...

...В дни великого осеннего отступления 1941 года он был тяжело ранен и пленен под Ельней. Решил скрыть от немцев свою должность начальника артиллерии в армии генерала Лукина. Благодаря встрече со знакомым военврачом Кузьма Сергеевич очутился на первых порах в импровизированном лазарете для раненых советских солдат и надеялся там затеряться среди рядовых. Узнал, что в плену находится тоже тяжелораненый командарм Лукин со всем своим штабом. Начальник штаба полковник Малинин при обходе лазарета узнал полковника В-ва среди выздоравливающих и, видимо, желая выслужиться перед немецким командованием, раскрыл инкогнито В-ва.

Того перевели в лагерь, разутым и раздетым, отправили с этапом в Смоленск и за какую-то провинность посадили там в городскую тюрьму. Начались сильные морозы. Сотрудничать с немцами он упорно отказывался. За это его держали босым и раздетым в холодной одиночке. Иногда выводили в одном рваном бельишке с группой других узников на очистку улиц. Однажды им пришлось убирать примерзший к мостовой конский труп. Узники сдирали с костей и жевали мерзлую конину и этим поддержали жизни не только собственные, но и своих сокамерников.

В ноябре его повели в здание, как сам он считал, занятое Гестапо. Во дворе он увидел знакомый силуэт автомобильной установки со столь таинственной в те времена катюшей, т.е. реактивным минометом «РС-13»...

...Накануне поражения его армии ночевал с ним в одной палатке гость, совсем юный лейтенантик, командовавший взводом таких катюш. Сам Кузьма Сергеевич дотоле ничего определенного об этом, строго тогда засекреченном оружии не знал. Пробовал подробнее расспросить юнца, что там у него за сюрприз под чехлами. Лейтенант, мучаясь, стесняясь высокого начальника, чуть не со слезами отвечал:

— Вы, товарищ полковник, ни о чем меня не спрашивайте! Не имею права открыть вам этот секрет. Я к вам прикомандирован и, безусловно подчинен, так вы поставьте мне задачу, мол, накрыть такую-то цель в пределах таких-то ваших ориентиров. Я... накрою! Останетесь довольны! Но что к чему — не допытывайтесь! Я подпиской связан и за тайну отвечаю. Во внесудебном порядке, товарищ полковник! Оперуполномоченный, как знаете, всегда недалечко!

Так и не успел начальник армейской артиллерии увидеть до разгрома армии это переданное ему оружие не только в действии, но даже расчехленным...

...В замкнутом со всех сторон дворике его подвели к этой знакомой по силуэту зачехленной машине с катюшей. Немецкий унтер и русский переводчик сняли защитный брезент. Полковник увидел косые направляющие для запуска реактивных мин. Лежали рядом с автомашиной и две мины, вынутые из ящиков.

— Объясните нам манипуляции с этим орудием, — потребовал офицер-эсэсовец с ломаными молниями в петлице и «вальтером» на животе.

Кузьма Сергеевич счел за благо не скрывать истины, мол, видит эту установку впервые. Раньше видал только под брезентом.

Офицер расхохотался.

— Пусть русский не валяет дурака. Мы знаем его ранг и должность. Намерен ли он говорить правду?

Кончился допрос тем, что рукоятью «вальтера» офицер перебил пленному челюсть и выломал верхние и нижние зубы справа.

На другой день допрос босого человека на снегу у машины возобновился и стоил В-ву уцелевших накануне зубов слева. Сорокадвухлетний полковник превратился в шамкающего старца с проваленными щеками. Из тюрьмы его отправили в лагерь и оставили ожидать голодной смерти.

Гитлеровское командование оправдывало такое отношение к русским военнопленным тем, что глава советского правительства Молотов официально заявил: мол, немцы выдают за военнопленных предателей Родины и изменников, которые никаких видов помощи от советского правительства получать не могут, — кормить предателей оно не обязано! Немцы же объяснили пленным, что их количество в ходе войны впятеро превысило все обычные нормы и расчеты. А потому гитлеровское командование готово обеспечивать питанием лишь тех, кто согласен выполнять полезные тыловые работы. Прочих же, на работу не согласных, придется, мол, поддерживать чем Бог послал: сырой брюквой, турнепсом, баландой из половы, жмыхов, высевок и т.п.

Больной, одетый в бросовое тряпье, отказчик от работ Кузьма В-ов еле двигался по лагерю, тихо ожидал своей очереди к братской могиле: пленные копали их для сотен и сотен товарищей неподалеку от лагерной зоны. Но однажды его, оплывшего и отекшего опознал и окликнул один из старых прежних друзей еще по Академии Генерального штаба инженер-полковник Трухин, некогда командовавший фортификационными работами на Западном фронте. Трухин стал уговаривать В-ва не продолжать более самоубийственной тактики отказа от работы во имя спасения жизни.

— Мы создаем в сотрудничестве с вермахтом, Русскую освободительную армию. По тактическим и идейным причинам я — один из руководителей РОА. Коли ты не согласен на такое сотрудничество, Бог с тобой. Но хоть от низшей работы не отказывайся — ведь пропадешь ни за грош, и спасибо тебе никто не скажет! Иди... хоть в гардеробщики!

— К немцам?

— Да к своим!

— Где же?

— На курсах переподготовки. Чисто учебное дело! В Берлине. Будешь утром принимать шинели, вечером — выдавать их. Тут уж никакое ГПУ не при... скребется! Коли веришь, будто еще придется отвечать перед ГПУ!

И Кузьма Сергеевич стал гардеробщиком. На организованных вермахтом курсах бывшие советские военнослужащие, преимущественно офицеры и политработники, изучали немецкий язык и основы национал-социалистической идеологии. Из них готовили пропагандистов для вербовки новых русских контингентов в РОА. Будущие пропагандисты настороженно относились к хмурому, молчаливому гардеробщику и заподозрили его в просоветских настроениях и замыслах.

Однажды В-ов заглянул в одну из аудиторий, когда бывший парторг полка, украинец по национальности, рьяно заверял преподавателя, как он буквально счастлив тому, что за месяц полностью усвоил теорию нацизма, до глубины души ею проникся, а вот прежде, прозубрив марксизм-ленинизм 20 лет, он не мог ни проникнуться им, ни поверить ему в глубине души. В-ов, внутренне негодуя на отступника, рискнул вступиться, хотя и в осторожной форме, за честь науки наук.

— Что-то мне плохо верится, будто ты за месяц чужую науку постиг, а свою забыл!

Вечером его арестовали. Посадили в берлинскую тюрьму с весьма суровым режимом. Но питание немецких заключенных, среди коих очутился и он, было все же получше лагерного. Следствие велось по трем пунктам обвинения:

1. Подозрение в подготовке побега в Россию.

2. Подозрение в сотрудничестве с агентурой врага.

3. Оскорбление должностного лица и поношение германского духа.

Кузьму Сергеевича удивил объективный подход немецкого военного следователя к допрашиваемому. Когда заключенный пункт за пунктом убедительно отверг все обвинения и следователь не смог предъявить новых доказательств вины в дополнение к первым тайным доносам (кстати, их авторами были свои курсанты) Кузьму Сергеевича оправдали и выпустили из тюрьмы. Однако на курсы его не вернули, он сам этого не хотел.

Тем временем в Германии и «пристегнутой» к ней в порядке «аншлюсса» Австрии все острее ощущался недостаток рабочих рук. В лагерях кормили еще хуже, чем вначале. Знакомый лагерный старшина записал Кузьму Сергеевича рядовым солдатом. В числе истощенных вконец лагерников его вывели на «биржу труда» или, вернее, на невольничий рынок. Чем-то он приглянулся австрийскому бауэру-пекарю. Неделю он приходил в себя на деревенском воздухе и почти нормальной пище. Заметил, что в доме нет ни ванны, ни душа, а моются хозяева с превеликим неудобством в печи, когда хлеб вынут.

Присмотрел уголок в пекарне, вмазал в печь бачок, отвел в угол трубу, перекрыл ее наконечником от лейки, согнул. Угол отгородил — мойтесь под душем, сколько душа просит!

Бауэр руками всплеснул:

— Russ! Mensch, du bist kein Soldat! Du bist ein guter Schlosser! Gut! Gut![22]

К пленному стали подлаживаться соседки пекаря, но Кузьма хмуро отвечал, что он никакой не «шлоссер», а всего-навсего обыкновенный унтерменш[23]! В Германии выходил журнал под названием «Untermensch», иллюстрированный гнуснейшими фотографиями русских пленных как расово неполноценных «недочеловеков». Соседки смущенно хихикали и пристыженные удалялись.

Однажды бауэр поручил своему «работнику Кузьме» привезти на длинной телеге, похожей на арбу, впряженную в пару волов, полтонны угля с железнодорожной станции. Кузьма не знал, какие команды понимают немецкие быки и не совсем удачно пользовался привычным цоб-цобе. В результате легкого недоразумения с быками арба при въезде во двор свернула на сторону стойку ворот, и они рухнули. Бауэр был вне себя от огорчения — воротам шел сотый год.

Кузьма Сергеевич тайком припрятал немного муки, отнес ее деревенскому плотнику и выменял на подходящее бревно. За светлую летнюю ночь придал он топором нужную форму бревну, вкопал на место, обложил щебенкой, залил цементом... Наутро он не только сладил ворота, но еще и покрасил их затейливо, на русский лад. Они стали краше, чем до аварии.

Потрясенный бауэр тряс пленному руку и ахал:

— Russ! Mensch! Du bist kein Soldat — du bist ein wunderbarer Zimmermann![24]

Следующим подвигом русского Геракла Кузьмы было восстановление давно вышедшей из строя конной соломорезки. В ней испортился металлический подшипник. Кузьма придумал заменить его деревянным. Опять в обмен на муку добыл он у плотника дубовый шкворень, обделал его и приспособил вместо подшипника. Хозяину он наперед ничего не обещал, и тот грубо накричал на руса: зачем, мол, пытается запрячь лошадь в давно сломанную машину? А когда машина исправно заработала, избавив семью бауэра от изрядной дополнительной нагрузки, хозяин в полном восторге бил себя ладонями по бедрам и приговаривал:

— Jetzt hab ich’s! Russ! Mensch! Du bist kein Soldat — aber ein Ingenieur bist du![25]

Хмурый рус прятал улыбку, отмахивался от похвал и повторял свое: «Их бин блос айн гевенлихер унтерменш»2.

Последним подвигом россиянина в плену смогла воспользоваться уже вся деревня. Рус научил австрийских крестьян хитрым трюкам крестьян советских, поднаторевших в обмане органов налогообложения. Он узнал, например, что по австрийским порядкам скот во дворах берется на учет не по весу, а по количеству голов в данном хозяйстве. Инспектор переписывает по весне поголовье, а осенью определенный процент выращенных за лето голов (преимущественно свиных) крестьяне сдают государству по установленной цене. Впрочем, может быть, это был порядок не старинный, а введенный на время войны. Для своего бауэра Кузьма Сергеевич купил парочку поросят где-то на рынке, подкормил их за два месяца до сдачи и заменил ими двух маститых хавроний, достигавших уже циклопических объемов. Когда инспектор дивился при сдаче малому приросту животных, крестьяне весьма натурально ахали насчет худых кормов, недорода и всяческих военных невзгод, как их накануне терпеливо инструктировал Кузьма Сергеевич. Налог оказался погашен в законной порядке, а живой вес оставшихся дома свиней почти не изменился! И количество голов осталось «правильным». У Кузьмы Сергеевича было родство в колхозах Саратовской области и, стало быть, широкие знания по части выполнения и перевыполнения соцобязательств по сельхозпоставкам.

И подошли наконец к деревне союзные войска. Где-то наступали американцы, но русские подошли раньше. Перед их приходом немецкое командование собирало военнопленных со всех «хозяйственных точек», Кузьма Сергеевич дня два отсиживался в лесу, а еду носила ему хозяйская дочка. Затем в клубах пыли он узнал родную пехоту, вышел из рощи, явился к командиру, рассказал все, как было в плену, и недели две жил при части. Затем, как водится, был приглашен к оперу вежливо-слащавым тоном, сидел несколько часов в ожидании беседы, еще более ласково позвали его в заднюю комнату, посадили в автомобиль с решеткой, куда-то повезли... В армейском Смерше его допрашивали все более грозно, везли по этапам в тыл, сняли полное дознание, посулили срок не менее десятки по ст. 58-1-Б, то есть «измена Родине в условиях войны», и доставили под конец в московское Лефортово.

Он оказался самым опытным подследственным из трех соседей по лефортовской камере. Выслушал рассказ лейтенанта — начальника школы разведчиков — и предсказал ему «вышку», но с последующим смягчением высшей меры на «десятку», Рональду же он безоговорочно посулил полную свободу, «как только эти б...и разберутся», ибо майор, мол, чист как стеклышко. «Только вот фамилия!»

3

«Только вот фамилия...» Старому командиру-коммунисту, осведомленному о реальной политике отбора и воспитания военных кадров, показалась естественной бдительная настороженность к неславянскому имени и анкете. Разумеется, любой Иван Петров, Микола Кочан или Яков Биляницкий тоже не застрахованы от предварительного испытания на зуб и на лакмус, кислотою и рентгеном, но их после надлежащего просвечивания сочтут проверенными. А уж если есть в имени корешок западноевропейской нации, особенно немецкой, реакция кадровика-коммуниста должна быть автоматической: выполоть! Официальные тезисы о национальном братстве, равенстве и равноправии хороши только для печатной агитации, преимущественно на языках иностранных.

Пожалуй, неким новым явлением, еще не совсем осознанным, идейно не фундированным и сверху прямо еще не декретированным, стали приметы партийного антисемитизма. Об этом поговаривали уже вслух, недоуменно или не без радости, либо же яро негодуя: мол, ради чего же мы делали революцию и создавали Советскую власть! Ибо определенные влиятельные слои советских интеллектуалов еврейского корня твердо убеждены по сей день, что революция в России — заслуга еврейская!

Рональду приходилось слышать из уст интеллигентских — от ученых, врачей, бухгалтеров и инженеров — мнение иное: мол, причина ощутимых антисемитских настроений у партийцев сталинского толка заключена в самой истории партии, ведь, мол, все оппозиционные течения в ней возникали на закваске еврейской — стоит только присмотреться к фамилиям инициаторов и вождей любой оппозиции в РСДРП, РКП и ВКП(б). Кроме того, не остался без влияния на умы сталинцев пример государственного антисемитизма в тоталитароной Германии. Кое-кому этот пример импонировал, мол, и у нас. Особенно в период самого тесного сотрудничества обоих режимов при сталинско-гитлеровском альянсе. Кстати, именно эту мысль высказал сосед по камере, русский лейтенант в мундире РОА...

...К удивлению Рональда, узникам разрешалось пользоваться книгами из тюремной библиотеки. Вертухай принес целую стопку, разрешил каждому арестанту выбрать по две книги. Среди них оказались новеллы Сервантеса, романы Олдоса Хаксли, Бориса Лавренева, Валентина Катаева. Читать при плохом свете было трудно, хорошо еще, что Рональд не нуждался в очках. Их у арестантов отбирали сразу и потом неохотно выдавали только на дневные часы во избежание покушений на самоубийство: вены — стеклышком!

Спустя неделю после водворения в Лефортово, уже под вечер, вертухай приоткрыл раздаточное окошко и свистящим шепотом проговорил:

— На «в»!

Надлежало откликнуться арестанту с фамилией на «в». Рональд встал.

— Имя, отчество?.. Собиритесь на допрос!

Ведут в следственный корпус, где уже даже в коридорах тепло, но... порой доносятся из-за дверей рыдания, окрики или утробные стоны, от которых сердце холодеет и проваливается.

Казенный кабинет с канцелярским шкафом и зарешеченным окном. За желтым письменным столом — человек в военной форме, плохо пригнанной. Кислое выражение типично еврейского лица. Ближе к дверям — маленький столик и стул для подследственного.

После повеления сесть — долгое изучающее молчание. И наконец вопрос:

— Вальдек, за что вас арестовали и привезли сюда?

На недоуменную реплику арестанта — я, мол, полагал, что вы мне это и объясните! — следователь реагировал в тоне как бы мечтательном:

— Официальное обвинение вам, конечно, предъявят согласно закону. Но будет гораздо лучше для вас же, если вы сразу признаетесь в совершенном преступлении.

— Я никакой вины за собой не чувствую!

— Напрасно! Материалов против вас — целые вагоны! Мы будем вас разоблачать, шаг за шагом! Все это лишь усугубит вашу участь, утяжелит наказание. Ведь я буду характеризовать ваше поведение на следствии и наряду с обвинением смогу кое в чем и защитить вас. Но для этого надо быть вам со мной откровенным. Итак, за что вы арестованы? Что вы сами об этом думаете?

— Думаю, что... за мою фамилию!

Бросьте, бросьте, не умничайте, Вальдек!.. Вы совершили уголовно наказуемое преступление... Вспоминайте свое недавнее прошлое! Ну, смелее!

— Послушаете, товарищ...

— Слово «товарищ» пока забудьте. Обращайтесь ко мне: гражданин следователь.

— Извините! Но могу предположить только одно. На полевых учениях, которые я проводил недавно с группой офицеров, при форсировании речки Пехорки у меня оторвался большой угол карты и попал в прорубь. Попытки извлечь его из воды не удались. Офицеры, помогавшие мне, согласились при актировании того листа подтвердить справедливость моих слов. Но, возможно, начальство сомневается, что карта утонула, а не потеряна?

— А еще какие нарушения вы допускали?

— Мне пришлось принимать и сдавать много служебных бумаг при назначениях на новые должности или в связи с военными заданиями. Допускаю мысль, что какая-нибудь бумажка могла затеряться и все еще числится за мною. Надеюсь, что во всем этом удастся быстро разобраться. Ничего иного как повод для привлечения меня к ответу я себе представить не могу.

— Так, так... Говорите, разобраться! Я вижу, вы хитрите и увиливаете от настоящего признания. Что ж, вам же хуже будет... Пока отвечайте на мои вопросы. Я буду записывать ваши ответы.

Вопросы следователя носили анкетный характер. Но сформулированы были в зловещем тоне. Заполняя графы, следователь мог любой ответ ставить в такой контекст, чтобы спрошенный характеризовался с отрицательной стороны. Особые старания следователь приложил, чтобы обрисовать классовочуждое лицо обвиняемого: тут и буржуазное происхождение, и родство со Стольниковым, и обучение в Петропавловской гимназии, и даже курс в Брюсовском институте у контрреволюционных профессоров. Был, например, такой вопрос: кто оказывал на вас антисоветское влияние?

Арестант Вальдек пытался доказать, что никто такого влияния не оказывал, но его ответ был сформулирован так: я получил антисоветское воспитание в родительском доме и у своих родственников Стольниковых.

Рональд запротестовал было против такого пункта, а следователь, давая арестанту подписать этот лист, заверил:

— У нас положены такие формулировки. По ним хоть видно, что вы откровенны со следствием, разоружились перед ним... Притом, если на вас оказывали влияние, еще не значит, что вы ему всецело поддались.

Чем дальше, тем больше росло тягостное недоумение арестанта. Он еще ничего не понял из намеков и вопросов следователя, но по тону допроса и формулам «своих» записанных в протоколе ответов чувствовал, будто темная недобрая сила топит его в маслянистой тинистой жиже. Из последних сил, как бы вырываясь из паучьих лап сна-кошмара, он попытался встрепенуться и призвать себе на помощь логику, действительность и человеческое право на беспристрастие государственной юридической машины:

— Послушайте, с первых дней революции мой отец был ей верен, трудился ради нее, воевал за нее... Его трагическая гибель — не закономерность, а недоразумение, уж не говоря о нанесенном ею ущербе стране... Сам я с 14 лет на своих ногах, служу Родине с великой любовью, всем существом своим, всем сердцем и разумом. Вместе с моей женой, ныне покойницей, не боялся брать на плечи самые непосильные ноши во имя Родины. На войне никогда не думал о самосохранении, дрался, как мог...

— Зачем эти ваши рассуждения? — сухо прервал следователь арестанта. — Да, нам известно: вы стреляли в немцев, этого же никто и не отрицает! Только это не имеет касательства к вашему делу. У любого преступника найдется куча положительных достижений и заслуг. Примеры вам известны самому. Заслуги мы учитываем, а за вину — наказываем. Вернемся к делу!

— Но объясните же мне наконец, кому, зачем нужно создавать этим протоколом ложное представление обо мне как о личности политически сомнительной, даже антисоветски воспитанной? Не станете же вы всерьез утверждать, будто я заподозрен в какой-то антисоветчине?

Следователь по-птичьи склонил голову набок. Долго молча обдумывал свой очередной ход. Наконец, переложив несколько раз на столе штук шесть-семь толстых папок, извлек из-под них одну тоненькую, зеленоватую. Раскрыл ее. Читая, качал головой, словно приговаривая: «Пой, пой! Между тем — вот ты здесь, весь на ладони! И уж, конечно, не уйдешь из этой сети!..»

— Вот, прочтите постановление о вашем арестовании! Взгляните и на подписи! Судите сами, может ли кто-нибудь усомниться в вашей виновности!

То, что следователь дал прочесть арестанту, сперва показалось тому просто чудовищным нагромождением небылиц. Ничего подобного с ним в действительности не происходило! Может, его... спутали с каким-то другим, очень гадким и преступным Рональдом Алексеевичем Вальдеком, 1909 г. рождения, немцем, до мозга костей враждебным советскому строю, партии, государству, Родине. Притом этого гадкого проходимца однажды уже схватили за руку, обезвредили было в 1934 году, но... отпустили на свободу по неким, глубоко таинственным «оперативным соображениям». Ко всему прочему субъект этот «публично в общественном месте выражал сочувствие к фашизму в Германии»! Боже мой! Да что же это? Оказывается, «общественным местом» было... Посольство Германии, «публичным» был банкет, куда послало Рональда наркоминдельское начальство, а «выражение сочувствия» заключалось в той речи, чей текст был Рональдом лишь переведен на немецкий, выучен наизусть и прочитан в качестве пробного шара на банкете-мальчишнике в память Рапалльского договора...

— Позвольте, гр-н следователь, пункт о моем якобы сочувствии национал-социалистическому режиму — грубейшая подтасовка, фальшивка! Я ненавижу фашизм как и вы сами! Я жизнь клал во имя этой ненависти!..

— Вальдек, то, что вами сейчас прочитано, — не обвинение. Это всего лишь обычное у нас политическое обрамление вашего дела, чтобы дать суду лишь общее представление о вашем прошлом, о классовых корнях. Вот теперь мы перейдем к собственно обвинению... то есть к вашим клеветническим высказываниям о советской действительности. Мы будем обвинять вас по ст. 58-10, часть вторая.

— Мне это все непонятно.

— Со временем поймете и привыкните! Задаю вам первый вопрос по существу этого обвинения: к кому вы обращались с антисоветскими высказываниями в недавнее военное время?

— Со всей решительностью заявляю: ни к кому! Ибо это мне чуждо!

— А между тем на вас поступило множество жалоб из-за ваших клеветнических утверждений антисоветского характера. Вспомните, перечислите конкретных лиц, с кем откровенно высказывались о наших неполадках. На фронте, в тылу, в офицерской среде? Перечислите ваших собеседников! Я жду!

Арестант, раздавленный тяжестью несчастья, мыслью о семье и детях, о собственной грядущей судьбе, все-таки никак не смог припомнить каких-либо своих высказываний, клеветнического, да еще антисоветского порядка. Совсем напротив: чем ближе, интереснее бывал для него собеседник, тем оптимистичнее, особенно в трудные дни, бывали его интимные, с глазу на глаз беседы о событиях общественных. Ведь он неколебимо верил в победу, ждал ее и делал все, что мог, лишь бы ее приблизить. Все, что этому мешало, стояло на пути, — надо было убирать заботливо и решительно от чиновничьей глупости до самостраховочного эгоизма...

Явилась и такая мысль: если он действительно назовет сейчас хотя бы нескольких человек, с кем он бывал откровенен, обвинение рухнет. Ибо эти люди просто подтвердят следователю, каковы на деле глубоко внутренние настроения и взгляды Рональда Вальдека. Ведь такие люди знают его лишь с хорошей стороны! И арестант назвал нескольких фронтовых друзей, товарищей по армейской лямке в тылу, в Генштабе, в военно-учебных заведениях. Пусть спросят! (Он и не подозревал, что дал список тех, кого уже наверняка не спросят!)

Следователь с недовольным лицом записал на клочке несколько имен, видимо, не услышав тех, какие хотелось услышать. Сам спросил, хорошо ли арестант помнит такого-то лейтенанта и такого-то капитана. Рональд ответил отрицательно, мол, таких сразу вспомнить не может.

— Подумайте, припомните их получше! — напутствовал следователь его уже под утро. Потом, в телефонную трубку: — Заберите у меня арестованного!

Конвоир велел подследственному расписаться, прикрыв черным щитком весь графленый бумажный лист. В просвете оставалось место лишь для Рональдовой подписи, даты, часов допроса и фамилии следователя. Проверить часы арестант все равно не мог! Фамилия следователя была чужой, незнакомой.

Для сна оставалось часа два. С подъемом, правда, не убирались койки, но кемарить было строго запрещено. Даже читать, отвернувшись от дверного глазка, никак не дозволялось. Это бдение, а точнее, пытка искусственной бессонницей, продолжалось еще в течение пяти или шести суток почти непрерывных ежедневных допросов. Потом они неожиданно оборвались, а самого арестанта перевели в другую камеру. Она — тоже прежняя одиночка — была, как и первая, трехместной, и сидели в ней два офицера Генштаба, правда, из отделов, Рональду мало знакомых. Один почти не раскрывал рта, угрюмо молчал, вздыхал и курил непрестанно. Другой, по фамилии Полесьев, обвинялся в злоупотреблении... советским избирательным законом! Будто бы он на каких-то выборах высоких партийных органов вычеркнул из списка кандидатуры тт. Сталина, Маленкова, Молотова и других членов Политбюро!

Арестант яростно доказывал не только свою невиновность, но даже прямую физическую неисполнимость такого деяния: получив у одного стола бюллетень с фамилиями, он, даже не читавши его (столь велико его доверие к партии!), перенес к другому столу и после минутной очереди опустил в избирательную урну. Однако следствие велось придирчиво, Полесьева вызывал к себе в кабинет сам Абакумов, начальник Смерша, и на столе Абакумова оказались высыпанными все цветные карандаши из стаканчика Полесьева, какими он пользовался для нанесения обстановки на топографические карты. Напрасно Полесьев утверждал, что никак уж не мог воспользоваться ими при голосовании, ибо стол его — в другом крыле здания, Абакумов зловеще щурился и советовал: дурачком не прикидывайтесь! Вы брали один из этих карандашей с собой!

Тем временем следователь Полесьева заботливо опрашивал каких-то прежних товарищей арестанта и — о, успех! — сумел вытянуть у одного из них показание, будто Полесьев некогда, в 1939 году, выражал неуверенность в победе над Финляндией!.. Не прямое ли это доказательство того, что столь злонамеренный скептик повинен и в грехе антипартийном!

...Следствие по делу Валь дека волоклось уже два месяца. Следователь ругался и грозил жесткими мерами. Извне, с воли, никаких вестей не доходило — камеры были отгорожены от мира, как кладбищенские могилы. Нередко слышны были раскаты салютов — они радовали! Даже отблески фейерверков чуть мерцали в просвете оконного намордника сквозь грязное стекло со светомаскировкой...

Оставалось неясным лишь, в честь каких военных событий играли сполохи бенгальского огня в небе и громыхала артиллерия. Ни один из арестантов не ведал, что 9 мая залпы возвестили конец войны. Следователь тем временем сулил обоим офицерам-соседям и самому Рональду Вальдеку в случае их чистосердечных признаний направление в штрафной батальон. Мол, чтобы на полях сражений с фашизмом кровью омыть скверну своих преступлений!..

Первым поддался на эту нехитрую удочку мрачный генштабист, доселе вздыхавший и молчавший. Его вдруг прорвало:

— Мы тут только время зря теряем, свое и чекистское! Надо верить следствию! Раз кого-то взяли, хотя бы и нас, значит, что-то неладно с нами было! Безгрешных не берут! По-партийному надо подходить к делу! Если партия направила нас сюда — значит, такова ее воля. Ни одно партийное решение не бывает случайным! Короче, как вызовут на допрос — все надо подписывать, что велит следователь! Он — государственный человек, как и мы. Советую вам, товарищи офицеры, поступить так же! Если есть, в чем признаться, — все выкладывайте начистоту. Этим только докажете свое доверие к партии и ее чекистскому авангарду!

Заколебался и Полесьев. Правда, его точка зрения была менее «партийной»:

— В самом деле, может, подписать всю эту МУРУ, да с плеч долой? Штрафбат — еще не худший выход. Ведь до первого ранения — и по домам! А ты что думаешь, Вальдек? Еще не надумал «разоружиться»?

— Я, ребята, полагаю так: любую реальную вину или ошибку надо перед следствием безоговорочно признать и за нее держать ответ по закону. Но валить на себя напраслину — нет, увольте! Вот ты, Полесьев, хочешь подписать, будто ты Сталина из списка вычеркивал! Верно, следователь сразу обрадуется — делу конец, план его производственный выполнен. Но человек-то, на самом деле вычеркнувший Сталина из бюллетеня, останется неразоблаченным. Сразу две беды получается: невинный пойдет в штрафбат кровь проливать, а реальный враг может по службе повыситься!

Генштабист, готовый к полному покаянию, еще раз подтвердил свое твердое намерение колоться до конца. Полесьев как будто клонился к тому же, а Рональд Вальдек... отправился на очередной ночной допрос, впервые испытав долю сомнения, так ли он прав в стремлении держаться до конца...

Оказалось, ему сменили следователя! Вместо болезненного еврея сидел теперь за столом молодой бледноватый украинец с длинной талией, холодными голубыми глазами и почти девически нежным лицом, даже с легким пушком на щеках.

Такие, кстати, бывают беспощадны, но этот смотрел скорее растерянно, нежели сурово. Еще, верно, не вжился в роль.

— Советую вам, Вальдек, прекратить бесполезное сопротивление органам. Ведь хуже будет! Времени у нас много, нас ничто не лимитирует, мы отнюдь не торопимся. А вот вы упустите последний шанс. Поймите: вы капитан и я капитан...

— Мне присвоено звание майора, гр-н следователь.

— По делу вы проходите капитаном... Не имеет значения! Повторяю: вы офицер и я офицер! Какой мне интерес портить вам судьбу! Но вы читали подписи под постановлением о вашем арестовании: сам Берия[26]! Да еще Главный прокурор армии! Вы понимаете? С кем вы хотите спорить? С такими людьми? Поймите, только чистосердечие и разоружение могут вас еще спасти. Даю вам совет — поспешите, пока не поздно! Иначе будет уж не штрафбат, а... тюряга надолго!

Давно созревавшая мысль вдруг как-то отчетливо прояснилась.

— Можно мне попросить у вас бумагу и перо, чтобы самому, без наводящих вопросов проанализировать мою жизнь?

Следователь заметно оживился.

— Да, я вам дал бы и перо, и бумагу при условии, что вы не станете «анализировать» одни свои заслуги и достижения!

— Я хочу вспомнить все: и заслуги, и промахи, и ошибки...

— Вот бумага... А вот — папиросы. Пишите и... можете курить!

И тогда офицер Рональд Вальдек в следственном корпусе Лефортовской тюрьмы сел за свой письменный ДЕ ПРОФУНДИС[27]. Испытывал он при этом даже что-то похожее на вдохновение!.. Лист за листом брал у него следователь, прочитывал молча и, по-видимому, сообразил, что этот прорыв к покаянию... принесет следственному аппарату желанные плоды! Лишь под утро, уже на 11-м листке Рональдовых излияний, он позвонил чтобы арестанта забрали. А спустя сутки вызвал подследственного для окончания «признаний».

На этот раз женственный украинец стал подбрасывать, как хворост в огонь костра, некоторые «тезисы», по коим следовало Рональду припомнить его высказывания или хотя бы мысли... Например, как он, Вальдек, оценивал материальное положение царского и советского офицера? Ну, хотя бы по собственному опыту: чье положение было выигрышнее, советского капитана Вальдека или... его отца, в бытность того в том же капитанском чине? Или еще «тезис»: как вы относитесь к новому советскому гимну? И, наконец, прямой вопрос: были ли у вас, Вальдек, высказывания критического порядка о «вожде народа» и о наших иностранных союзниках?

Рональд исчерпывающе ответил на эти вопросы. Пояснил, что отец его принадлежал к привилегированному кастовому офицерству старой России и поэтому располагал большими правами и материальными возможностями, чем его сын, ныне подследственный. У отца были денщики, конный выезд, большая квартира для небольшой семьи, высокое жалованье и немалые юридические права вроде, скажем, неподсудности гражданским властям и неприкосновенности со стороны полиции, в том числе жандармерии... Гимн он охарактеризовал как не слишком музыкальный, в частности, мол, в нем сильные ударения приходятся на неударные слоги, тянется «и», да и сам текст не блещет благозвучием: ведь фраза «великий нам путь озарил» явно напоминает «великий компот наварил»... Что же касается критических замечаний о «вожде народа», то таковых он, преисполненный уважения к Верховному Главнокомандующему, никогда и нигде не произносил и в душе не таил. А насчет союзников — особенно англо-американцев, — он, действительно, не в восторге от их действий после открытия второго фронта, и вообще глубокого доверия они как боевые соратники не внушают. Мол, американцы — они слишком фанатически привержены к бизнесу, ради коего могут пожертвовать и дружбой, а англичанка, как известно, всегда гадит!

Этим письменным саморазоблачением надолго закончились вызовы в следственный корпус... И лишь целый месяц спустя Рональда вновь повели туда таинственными коридорами, под стук палочек и цоканье языком.

Следователь — тот же женственный украинец — встретил подследственного прямым, несколько неожиданным вопросом:

— Почему в записи первого допроса указана национальность «русский» и нет сведений о наградах?

— Потому что — по духу, по духовной принадлежности — я именно русский. Ведь не по химическому составу крови определяется национальность, а по духовной принадлежности. Мой родной язык — русский. Я родился и вырос в России, среди русских. Я люблю превыше всего на свете три вещи: русскую природу, русскую старину и русский язык. Вот поэтому я и русский!

— А насчет наград?

— Так ведь не я их получал, а... моя гимнастерка. Сняли гимнастерку — и награды сняли, медаль «За оборону Ленинграда» и орден Отечественной войны второй степени...

Тут произошла неожиданность. Внезапно раскрылась дверца, как показалось изрядно взволнованному Рональду, одного из канцелярских шкафов. За дверцей чуть приоткрылось еще какое-то помещение, и оттуда тяжело шагнул в кабинет толстый, одутловатый человек в военной форме, очень мешковато сидевшей.

— Ты и здесь продолжаешь свою антисоветскую пропаганду! — зашипел он угрожающе. — Зафиксируйте, товарищ следователь, это его выступление о советских боевых наградах! Пусть суд ясно увидит лицо этого антисоветчика! Имейте в виду, Вальдек, я — прокурор, которому поручено обвинять вас перед судом военного трибунала. И я буду добиваться для вас серьезного наказания, учитывая ваши личные самопризнания и вот такие, подобные выступления! Хорошо, что я сам теперь убедился, каковы его взгляды и клеветнические высказывания!..

...Несколько дней спустя, уже летним, пасмурным деньком, арестанта Вальдека вызвали «с вещами». Он быстро собрал свои пожитки, простился с соседями и совершил в автомобиле с надписью «ХЛЕБ» неторопливый рейс в новую тюрьму — на сей раз Бутырскую. Камера, куда его ввели, рассчитана была на 28 человек: вдоль каждой стены устроены были откидные койки; в проходе находился большой стол со скамьями, в углу, как водится, параша, и располагалось здесь покамест всего несколько арестантов, в том числе адвокат-армянин, родом из Еревана, но доставленный в Бутырки из... Румынии, куда попытался было уйти с немцами, чтобы переселиться на Запад. Несколько дней узники этой камеры пользовались относительным простором для ходьбы — от стола к двери или медленным шагом — вокруг стола, не мешая друг другу и не сталкиваясь плечами на ходу. Потом заполнились все места. И все 28 человек были еще подследственными: бывшие наши военнопленные из немецких концлагерей, старики-белоэмигранты, некогда служившие у Врангеля или Деникина, старый эсер, владевший книжным магазином в Праге, молчаливый русский инженер Любимов с интеллигентным, измученным лицом. Очутился в камере и немец, подчеркнуто вежливый, облысевший, пергаментно бледный, напуганный, очень тихий и какой-то жутковатый. Оказалось потом, что служил он в неком сверхособом отделе гестапо «для наблюдения за сотрудниками» сего учреждения. Недоумевал, за что его посадили русские — против них, мол, его деятельность никогда не направлялась! Расспрашивать его подробнее Рональду не хотелось, хотя он на все вопросы отвечал с готовностью. От этого человека так и несло чем-то грязно-страшным, зловещим. Его вскоре убрали, и личность эта так и осталась тайной для окружающих.

Рональд устроился на койке рядом с адвокатом-армянином, и оба они решили, что немца-гестаповца привезли из Берлина в Москву просто как знатока всей структуры разведывательных и карательных органов рейха; он с полным знанием и почти радостной готовностью повествовал об организационных тонкостях и функциях абвера, зондердинста, гестапо, лично знал Гиммлера, Канариса, Кальтербруннера, мог на память перечислять по именам весь персонал центральных отделов и служб всех этих разведок. Может быть, десятилетия спустя показания таких памятливых фашистских службистов пошли на пользу кинорежиссерам и писателям-приключенцам вроде Юлиана Семенова, имевшим доступ к секретным архивам тех лет...

Шел уже июль 1945-го, и вся камера давно знала об окончании войны, Параде Победы в хмурый московский денек 24 июня, о том, что англо-американцы пачками выдают советскому командованию русских военнопленных. Среди них и власовцев, обернувших в Праге оружие против немцев и спасших столицу Чехословакии от участи Варшавы еще до прихода советских танков.

В те дни начался ремонт внутренних помещений Бутырской тюрьмы, и часть арестантов пришлось переместить. Для Рональдовой камеры это ознаменовалось тем, что как-то поутру втащили в нее деревянные щиты и обрезные стойки, а прежние удобные брезентовые койки на железных рамах, приделанные изголовьями к стенам, подняли к потолку. За полдня камера на 28 душ преобразилась; вдоль стен вытянулись деревянные помосты-нары в два яруса на брусчатых стойках. В проходе дополнительно установили еще два больших стола, из-за чего прежняя «прогулочная» площадь исчезла. Осталось лишь малое пространство, в четыре шага длиною, от двери до края стола. В углу рядом с прежней парашей поставили еще одну. Старые жильцы камеры в ожидании пополнения выбрали места себе по вкусу — Рональд, армянин-адвокат и инженер Любимов расположились на верхнем ярусе, под окном. Оно и здесь было забрано железными намордниками, но клочок неба оставался видимым с верхних нар...

Часом позже грянули в просторном бутырском коридоре сотни арестантских обуток — кирзовых сапог, городских ботинок, тяжелых пехотных топанцев германской выделки, и влились в камеру единым потоком еще около сотни душ, как показалось на первый взгляд. Так как Рональда прежние жильцы успели избрать старостой камеры, ему пришлось сразу наводить порядок и уточнять количество вновь прибывших. Всего в камере на 28 мест (по бесчеловечной норме Екатерины Второй) поместилось 118 советских зеков, озлобленных, голодных, плохо одетых. Почти все оказались из немецких лагерей для военнопленных. Несколько дней подряд Рональд и армянский адвокат слушали потрясающие повести о германском плене. Почти в каждой такой повести были фашистские зверства над пленными, убийство фашистами ближайших друзей рассказчика, его спутников, либо потерявших силы, либо выказавших непокорство; адские голодные муки в лагере, бесчинства «своих» уголовных элементов, расчетливо избранных фашистской лагерной администрацией в качестве старост, поваров, раздатчиков пищи и хлеба, а то и переводчиков, дежурных или прочих придурков, затем обычно следовал рассказ о фантастическом по трудности побеге из лагеря, долгом или недолгом ночном шастании по немецким тылам или лесам, или даже по чужим огородам и задворкам вплоть до поимки либо немецкой полицией, либо поселковыми старостами, назначенными немцами из числа так называемых хиви (хельфсвиллиге руссен)[28]. И, наконец, встреча с родным СМЕРШем[29], опером или полевым трибуналом.

В этой душной камере медленно и угрожающе происходила как бы компрессия нравственной атмосферы, подобно сжатию горючей смеси в цилиндре дизель-мотора, — еще немного, и вспышка!

Староста камеры Рональд Вальдек на глаз прикидывал самые взрывоопасные участки двух-ярусных переполненных людьми нар. Живая человеческая смесь могла воспламениться от малейшего неверного движения, обидного слова, злой насмешки. Сколько здесь скопилось злобы! Гойю бы сюда — каких «каприччос» обрел бы он здесь для мрачнейших своих композиций!

Впалые, а то, наоборот, нездорово-отечные щеки. Много зримых следов цинги и чесотки. Скрюченные сведенные пальцы рук и ног. Расчесы на животах и спинах. Беззубые челюсти двадцатилетних «пеллагриков». Замызганные разномастные униформы, а то и просто лохмотья, клоки ваты, отдающие вонью карболки и хлорки. Но, конечно, главная жуть — в одичавших человеческих глазах. Затравленность. Голодный блеск. Озлобление. Настороженность. Страх. Отчаяние.

Невероятная смесь национальных примет. Смуглый чернобровый болгарин лежит рядом с белобрысым эстонцем. Польский мундир — бок о бок с ватной фуфайкой узбека, сумевшего сберечь и тюбетеечку, просаленную, как жирный блин; великан украинец костлявой своей тушей чуть не вовсе вдавил в дощатую переборку бессловесного, еле живого волоокого еврея. Каким чудом он уцелел в немецком плену? Должно быть, ухитрился «хилять» за армянина и чем-то умилостивил стукачей?

Конечно, преобладает в этой массе старший брат, гегемон, творец великой революции, коренной русак, владимирский, рязанский или тобольский, с берегов Камы либо Пинеги, хлебопашец, солдат, военнопленный. Кому величайший из классиков марксизма не отказал в праве на национальную гордость и кому другой классик, ученик первого, посоветовал проявлять эту гордость, даже будучи в подневольной позиции «последнего человека», ибо позиция эта все же неизмеримо выше положения «какого-нибудь буржуазного чинуши»!

И всех этих сокамерников Рональда одинаково ждали вышки колымских лагерей, зоны, четко ограниченные колючей проволокой, нормы карельских, архангельских, вологодских лесоповалов, шахты Воркуты, рудники Норильска, котлованы будущих электростанций по расширенному плану ГОЭЛРО...

Притом каждый — и тот, кто еще верил в свою способность дотерпеть хотя бы до ссылки, и тот, кто уже понял невозможность выдюжить, — словом, все до единого сокамерники Рональда с ревнивой завистью, а то прямо-таки волком глядели на старосту и тех немногих, чьи пайки еще не съедены до вечера, кто закручивает цигарку поплотнее или кому коридорный вертухай с двумя лычками дает в раздаточном окошке подписаться под какой-то ксивой... Может, помилование тому или пересмотр? И из-под маски мнимого участия так и рвется из глаз плохо скрытая зависть.

А разрядка этого копившегося взрыва пришла совсем неожиданно!

...Было это перед полуночью одного воскресного дня. Кого еще таскали на ночные допросы, кому снились сны про волю, кто ворочался от рези в животе, тревожа озлобленного соседа, кто ждал очереди к параше либо перешептывался втихую, репетируя ответы следователю. И будто в каждой из 118 душ и даже в самом воздухе камеры незримо аккумулировалось само Зло, грозящее прорваться и грянуть неслыханными бедами.

И вот тут-то, звякнув замком, приоткрылась железная дверь и пропустила на порог... нет, не просто человека с воли, не просто новенького, а некое явление другого мира. Не русского. Не нашего, советского. Даже не... социалистического!

Встал в дверях элегантный господин в сером. Все на нем надетое было изысканно подобрано одно к одному по цвету, материалу и доброте, от замшевых ботинок до фетровой шляпы, от носков до галстука! Галстук в тюремной камере — это случай небывалый! И на руке этого нездешнего человека-явления небрежно болталась плетеная кондитерская корзиночка с пирожными, увязанная широкой шелковой лентой...

Человек снял шляпу, поклонился куда-то в камерный сумрак и на хорошо имитированном лондонском наречии громко спросил, говорит ли здесь кто-нибудь по-английски?

Навстречу — недоуменное молчание и кашель. Вошедший повторил тот же вопрос по-французски. В ответ — снова недоброжелательное молчание.

И уж совсем негромко с интонацией почти извиняющейся, спросил он, нет эта здесь говорящего по-немецки. Человек понимал, сколь мало симпатий вызовет этот вопрос у русских заключенных; у тех же достало лингвистического опыта, чтобы безошибочно определить — последний вопрос прозвучал на родном языке чужеземца!

Кто-то с нар, в зловещей тональности:

— А-а-а! Немец! Туды его мать!..

Волнами пошло нарастать недоброе урчание. Умерял общее возбуждение только тайный страх, как бы не ворвались вертухаи на громкую ругань и не поволокли в кандей нарушителей полуночной тишины. Но и приглушенная злоба искала выхода...

— К параше его! Больно гладок!

— Прямо с воли, видать?

— А может, это наседка какая к нам? Гляди: галстук, пирожные!..

Новый гость легкими шагами подошел к столу, положил на край свою кондитерскую покупку, сбросил на руку серый на шелку плащ. Стад оглядываться, куда бы присесть. В нем не было ни капли страха. Пришел, как в гости к теще. Может, еще ничего не понял? Или... играет?

— Видать, битый фрей, голубых кровей!

В переводе с тюремной фени это значило: опытный, бывалый заключенный, не из уголовного мира, но уважаемый этим миром. Чувствовалось, что уверенное поведение незнакомца произвело некоторое впечатление...

Староста Вальдек спустился к нему с верхних нар. Тишину не пришлось и наводить. Она внезапно наступила сама. Ибо все теперь напряженно следили за плетеной корзиночкой на столе. Будто сама собой она поползла в сторону... Как только новичок повернулся к старосте, корзиночка молниеносно мелькнула в воздухе и растворилась бесследно. Под тюремными одеялами, шинелями, лохмотьями, в полосе тени под нарами произошел, верно, мгновенный дележ добычи. Потом точно так же исчезли со стола шляпа и шелковый шарф незнакомца. Все это отвлекло внимание от него самого. Рональд втолковал на родном ему языке, что вновь поступающие поначалу ложатся у параши, а затем медленно отодвигаются от нее по нарам в сторону, по мере освобождения лучших «плацкарт».

Незнакомец представился старосте:

— Доктор медицины психиатр Эдвин Меркелиус, из Вены. Шесть часов назад выехал на моем «Опель-Капитане» из дому, за пирожными к утреннему кофе для мамы... Когда вышел от кондитера с покупкой, увидел, что у дверей стоит еще один «Опель-Капитан», разительно похожий на мой. Весьма вежливо меня пригласили в чужую машину, отобрав ключ от моей. Мой «Опель» поехал сзади... Привезли на аэродром, прямо к «Дугласу», готовому к отлету. Беспосадочный рейс до Москвы — я прочел эту надпись в аэровокзале. Оттуда — прямо сюда, в тюрьму. Здесь мне кое-что объяснил русский генерал. У меня потребовали расписку в том, что я не стану применять методов гипноза как в камере, так и при общении с администрацией. В случае нарушения грозили приглашением сюда Вольфа Мессинга, чтобы он парализовал мою силу... Это меня не особенно устрашает, ибо я и не думал злоупотреблять средствами психического воздействия на товарищей («камераден») или на них (кивок в сторону двери).

— Как вы полагаете, в чем причина вашей доставки сюда?

— Мне это разъяснил генерал. Он запретил мне даже малейшие намеки на этот счет. Позвольте мне пока не нарушать этот запрет. Хотя я чувствую в вас человека, кому я готов довериться решительно во всем!

— Спасибо! Но отложим беседу до утра. Жаль устраивать вас около параши, но... сами понимаете! Это порядок общий.

Надо было видеть, каким великолепным жестом доктор Меркелиус кинул свой плащ на забрызганную мочой доску нар, как сладко он потянулся на этом ложе и, подсунув локоть под голову, тотчас заснул или талантливо притворился спящим.

Утром старосте Валь деку довелось пережить нечто удивительное. Под его нарами стояло несколько заключенных, как раз из числа тех, кого Рональд считал самыми злыми и отчаянными. Они переминались смущенно.

— Слышь, староста, будь человеком! Доктора-то из Вены... поместил бы рядом с собой. У вас там просторно... Батя адвокат малость подвинулся бы, доктору и лечь тут, между вами. Мы ему исподнее достали — он в одних трусах под костюмом был. Вели ему к вам на нары лезть. Золотой доктор!

Рональд дипломатично не подал и виду, насколько пришлось ему по душе это предложение. Он хмуро подвинулся на своей просторной жилплощади, как бы уступая требованию камерного веча. И... обрел собеседника и друга, о каком и не мечтал.

Чем же снискал венский доктор уважение этих озлобленных людей?

Пока староста спал, доктор, оказывается, уверенно унял у эпилептика приступ истерики, вызванный долгим и жестоким допросом. Приступ уже грозил перейти в судороги падучей, и доктор умело предотвратил это. Потом через корпусного вызвал тюремного врача четко и требовательно предписал тому дальнейшие меры и не позволил тюремщикам увести больного из камеры. Все это происходило тихо, притом дежуривший врач понимал по-немецки и явно проникся уважением к венскому коллеге.

Когда камера успокоилась, он согласился «погадать» желающим по линиям руки их ближайшие судьбы. Сделано это было шутливо, однако хиромант оказался на высоте положения: одному посулил близкое освобождение, другому подсказал, как держаться на следствии, третьему прямо посоветовал надолго запасаться терпением, но оставил ему надежду на льготы после отбытия половины срока. С удивительной достоверностью он по руке или по почерку указывал людям их способности и склонности, счастливое для них время года, месяца и недели, давал советы насчет выбора будущей лагерной специальности. Когда же ребята в благодарность притащили ему пару белья, он надел его лишь тогда, когда удостоверился, что оно действительно было чьей-то запасной парой.

Этот удивительный человек сразу стал учиться у Рональда русскому языку. Историю и теорию языка он схватывал на лету, а разговорной практики ему хватило на обоих ярусах нар, среди 118 собеседников! В любом углу камеры можно было увидеть его серебристую проседь, живые, внимательные глаза, спокойные жесты, услышать его смех или первые русские фразы. А месяц спустя он по-русски прочитал лекцию о гипнозе, пояснив, что не может в силу обстоятельств применить и показать даже простейшие свои приемы. Но как только кто-то недоверчиво промычал (мол, может, хвастает доктор), Эдвин Меркелиус улыбнулся, махнул рукой в сторону скептика и... все увидели того в глубоком сне. Доктор приказал ему поднять ногу неестественно высоко вверх и минут на пять оставил его в нелепой и смешной позе. Разбуженный доктором, он похлопал глазами и стал послушно отвечать на вопросы психиатра. Сказал, что видел себя сейчас в родительском доме подростком, ехал на возу сена, баловался с другими подростками. Его спросили: «А ногу зачем задирал кверху?». Разбуженный отрицал наотрез, будто долго держал ногу на весу так, словно хотел дотянуться до потолка. Других демонстраций своей гипнотической силы доктор Эдвин Меркелиус не делал: подписка как-никак обязывала!

Свою родную Вену он называл городом безумцев и психиатров. Занимал он там должность главного врача в клинике для умалишенных подростков, был к тому же еще и главным графологическим экспертом при венском магистрате. Сверх того, имел еще немалую частную практику как психиатр и целитель нервных заболеваний. Рассказывал Рональду и узкому кругу слушателей о многих своих пациентах, от знатного индийского раджи до простых текстильщиц. Рассказывал, в частности, о случаях полного исцеления полового бессилия и пояснил, что 97 процентов людей, страдающих этим заболеванием, на самом деле физически полноценны, и лишь внушили себе (обычно под влиянием каких-то любовных неудач или насмешек), будто для них «давно все кончено». Как правило, после курса психотерапии больные забывали свой недуг...

Узнал Рональд и причину ареста д-ра Меркелиуса. Оказывается, он полюбил молодую женщину из весьма одиозного семейства! Невестой его была не кто иная, как родная младшая сестра... германского фюрера Адольфа Гитлера. Правда, отношения между братом и сестрою были весьма прохладные и натянутые. Внешне они ограничивались почтовыми поздравлениями к Рождеству и к «Гебуртстагу»[30]. Он регулярно присылал поздравительную открытку из Берлина в Вену, она отвечала такой же открыткой из Вены в Берлин. Многие годы они не виделись, не переписывались и ничего общего у них не было.

Почему же доктор все-таки очутился в московской «тюряге»? Дело в том, что советское командование, а в первую очередь сам мудрейший советский фюрер, долго не могли поверить в самоубийство Гитлера и старательно искали следы сего «беглеца». Всех, кто мог иметь хотя бы малейшее личное отношение к фюреру, СМЕРШ и иные госорганы привлекали к следствию, требуя показаний, куда спрятался Гитлер.

Чтобы юридически как-то оправдать эти незаконные аресты и задержания людей, ни в чем не повинных, изобретались дополнительные обвинения. В этой области советские госорганы обладали широчайшим опытом! В частности, доктора Эдвина Меркелиуса обвинили в умышленном убиении своих пациентов.

Рептильная газета «Фольксштимме»[31] выступила с инспирированной заметкой о фашистском изуверстве над больными детьми в клинике д-ра Меркелиуса: мол, перед вступлением советских освободителей и накануне эвакуации клиники больные дети были попросту отравлены. Совершено это было по приказу шефа Гестапо Гиммлера...

— А что же произошло на самом деле? — осведомился Рональд у доктора. — О том, что Гестапо приказывало уничтожать больных, пленных и просто неработоспособных пациентов, говорят многие свидетели.

Именно такое распоряжение я и получил перед эвакуацией клиники, — подтвердил доктор. — Хуже того: прибыла комиссия из Гестапо для проверки исполнения гиммлеровского приказа. Но мы, врачи клиники, получили предостережение за сутки до приезда комиссии и сделали, что смогли: слабых, дебильных детей, имевших родственников, мы просто развезли по домам. Большинство сирот мы аттестовали как «вполне трудоспособных» — такие подлежали не уничтожению, а эвакуации, то есть, их жизням прямой опасности пока не грозило. Оставалось несколько лежачих кретинов, безнадежных идиотов, пожиравших свои экскременты и содержавшихся в особом клиническом отделении не столь во имя христианского милосердия, сколь ради пополнения знаний о крайней патологии. Эвакуировать эти обрубки, лишенные каких-либо признаков сознания, не было никакой практической возможности в условиях столь жестокой войны — у нас не имелось ни транспортных средств, ни особых утеплительных и питательных систем... Гестаповцы и разговаривать о них не стали: их медик за полчаса покончил с шестью кретинами, ввел им в вены воздушный тромб обыкновенным шприцем. Кстати, в медицинской теоретической литературе не раз ставился вопрос о том, гуманно ли продление жизни таких безнадежных больных. К чести советской медицины надо сказать, что она всегда четко стоит за сохранение жизни больного до естественного конца... Так вот, газетную версию о моем «соучастии» в гитлеровской расправе над больными детьми — вы только представьте себе, как это звучит! — и использовали для моего ареста. А когда я стал объяснять советскому генералу, как на самом деле мы спасали наших больных, в ком тлела хоть искорка разума, генерал только улыбнулся и отмахнулся — его интересовали лишь подробности взаимоотношений моей невесты с ее братом!..

В те летние тюремные дни герой этого повествования испытал однажды прилив радостной надежды: Московский Военный Трибунал отказался принять дело офицера Вальдека к слушанию «за недоказанностью обвинения». Вероятно, били в глаза противоречия в показаниях свидетелей!

Когда Рональд расписался у дверного оконца в том, что он поставлен в известность об отказе Трибунала судить его, доктор Меркелиус тряс ему обе руки и поздравлял с близкой свободой.

— Вы уже почти дома, мой дорогой друг! Как я счастлив за вас! Видите, как были неоправданны ваши сомнения насчет беспристрастия Советской юстиции! Признаться, и до нас на Западе доходили тревожные вести о вашей стране — в годы создания колхозов и потом, когда у вас столь жестоко карали оппозиционеров, но я никогда не допущу мысли, чтобы при социалистическом строе могли бы от юстиции пострадать безвинные! Я верю: это может происходить лишь как исключение и убежден, что лично вы не будете этим исключением из советского гуманизма!

Месяцем позже группу заключенных вызвали из Рональдовой камеры «с вещами». Но на освобождение, как надеялся доктор, этот вызов не походил! Рональд обнялся с доктором, тот еще раз повторил свои светлые прогнозы, но, видя выражение лиц тюремщиков и состав вызванных — это были хмурые давно арестованные люди с тяжелыми обвинительными статьями — доктор просто перекрестил товарища и просил любыми путями известить камеру, какова судьба всех, ныне уводимых куда-то...

Опять было долгое сидение в одиночном боксе и в пустой комнате, куда Рональда ввели с какими-то странными предосторожностями — даже под руки чуть-чуть поддержали! — оказался один стол, за столом — один человек, будто вовсе без лица, до того человек этот был внешне усреднен и лишен обыкновенных человеческих примет; он тоже предложил Рональду Вальдеку расписаться на обороте какого-то документа форматом в полстранички. Безликий представитель социалистической юстиции не дал Рональду времени даже бегло пробежать глазами строки документа. Не позволил он взять этой бумажки в руки, быстро перевернул и сказал:

— Распишитесь на обороте в том, что вы поставлены в известность о решении Особого Совещания...

— Но я и прочесть не успел!

— Ставьте подпись, сейчас я прочту вам сам...

И прочитал вслух, позволяя обвиняемому следить глазами за текстом: «...Особое Совещание постановило: Вальдека Рональда Алексеевича, 1908 г.р., беспартийного, женатого... звание... должность... за клеветнические высказывания о советской действительности... согласно ст. 58-10, часть II УК РСФСР подвергнуть заключению в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 ЛЕТ, С КОНФИСКАЦИЕЙ ИМУЩЕСТВА...»

Осужденный не упал на стул (предусмотрительно поставленный чуть в сторонке), не зашатался, даже не очень удавился. Ведь он не разделял оптимизма своего друга-доктора и не был убежден в безупречной справедливости советской юстиции. Напротив, живущему в стране, имеющему кое-какой опыт, добытый за последние десять — двенадцать лет, было очевидно, что страна вступает в новую полосу террора и массовых гонений.

Вождь народов никак не мог простить этому народу свои собственные просчеты и неудачи. По счетам истории народ теперь и должен расплачиваться всем — и шкурой, и кровушкой, и лишениями! И за неудачное начало войны, и за все материальные потери (потери иные, кроме материальных, Вождя мало тревожили), и за нехватку терпения, хотя в истории человечества не было примеров столь великого долготерпения, какие явил человечеству в этой войне народ великорусский, а с ним и «меньшие братья», белорусы, украинцы и прочая, и прочая люди наша... Но у Вождя были на сей счет иные понятия, и он это показал!

Чем ближе усматривался конец войны, тем свирепее становился террор — Вождь мстил своим обидчикам. Аресты опять стали явлением повседневным. Косяками шли в новые и старые лагеря эшелоны бывших военнопленных (как смели выжить!). Этап за этапом гнали на Север тех, кто уцелел в оккупации под немцами, румынами, мадьярами, итальянцами.

Грубо насильственно, поголовно выселяли с Кавказа, Крыма, Украины и Прибалтики десятка полтора народностей, признанных виновными в пособничестве врагу. В тюрьме говорили о депортации чеченцев, месхов, карачаевцев, ингушей, крымских татар, калмыков, болгар, греков, бывших немецких колонистов с Юга и всех жителей ликвидированной Республики немцев Поволжья; тысячами выселяли из Прибалтики латышей, эстонцев, литовцев. Здесь, в Бутырках, оказалось немало свидетелей этих жесточайших расправ над «националами». Называли и фамилии тех партийных и чекистских руководителей, кто отличался особенной бесчеловечностью. Прибалты упоминали Суслова, кавказцы с ужасом называли генерала Серова. Передавали, как автоматчики окружали ночью обреченное селение, как выгоняли из саклей и хижин сонных жителей, как беспощадно расстреливали любого, кто пытался бежать в горы... Были случаи сопротивления, глухо шептали о восстании в горах Грузии и Дагестана. Их зверски подавляли с воздуха (и с тех пор в долинах устроены небольшие секретные аэропорты со взлетными площадками для истребителей). Обо всем этом перешептывались в камере... Где ж тут было черпать оптимизм и веру в некую абстрактную справедливость? Напротив, слово «арестован» звучало как «погребен заживо, навеки». Об арестованных не принято было даже спрашивать родственников... Арестован — значило: зачумлен, проклят, стал прокаженным!

Уничтожались его дневники, письма, фотографии. Иначе о его родных скажут: пособники врагу народа! Вычеркнуть его, забыть!

В прежнюю камеру осужденных уже не возвращали, потому и вызывали с вещами. Привели уже под вечер в так называемую «церковь». Оказалось, что бывшую тюремную церковь давно приспособили под этапную камеру, всегда битком набитую. Но сначала сводили в баню на том же этаже, где находилась прежняя камера, и Рональд Вальдек, памятуя о своем обещании доктору, забрался повыше к притолоке и куском кухонного мыла написал на кафеле: Р.Вальдек — 10 лет. Говорили, что эта внутренняя почта действует безотказно. Значит, доктор и остальные товарищи узнают о судьбе осужденного майора, своего бывшего камерного старосты! Узнает и, верно, очень опечалится венский доктор Эдвин Меркелиус, человек проницательный, мудрый и добрый, но излишне поторопившийся с прогнозом рональдовой фортуны!

Глава девятнадцатая. СТРАНА ЛИМОНИЯ

1

...Оставив щи нетронутыми в чашке,

Уставясь тупо в щели потолка,

Не мог забыть, как звездочку с фуражки

Срывала равнодушная рука.

Серел рассвет за прутьями решетки,

Но лампочка не гасла надо мной,

И человек в такой родной пилотке

Зовется здесь ДЕЖУРНЫЙ КОРПУСНОЙ...

И в те же дни, как я узнал позднее,

Пришло мне лаконичное письмо;

В чужом, немецком, бурге или зее,

Уснул мой старший непробудным сном.

В семье мы Ежиком его прозвали

За нрав колючий и пытливый ум,

Его воображенье волновали

И тайны гор, и древний моря шум.

Он был изобретателем и зодчим,

Всей школьной детворой боготворим,

И даже я, его счастливый отчим,

В делах технических не поспевал за ним.

Недвижны гимнастические кольца,

Не кончена модель морского корабля...

Ее строителя, студента-комсомольца,

Взяла у нас немецкая земля!

Но поменяться участью зловещей

Я сыну предложить бы не посмел,

Узнав, что в мире есть такие вещи,

Что против них и смерть — завиднейший удел!

Вот он сидит, в каком-то среднем чине,

Тот, кто всю жизнь мою положит на весы...

И кажется, что замерли отныне

За обшлагом его трофейные часы.

Его медалькам не грозили’ пули!

Он кровь мою на грудь себе надел!

И в кресле он сидит... не потому ли,

Что никогда в окопе не сидел!..

...Все это — до поры! Наступят иды марта!

Они разоблачат на ваших картах

Приметы несмываемого крапа,

Вы, мастера Лубянского ГЕСТАПО!..

Из стихотворного дневника Рональда Вальдека за 1945 год.

Сограждане и ровесники Рональда Вальдека рождены были еще в правовом государстве и воспитывались в уважении к законам Российской империи и ее судопроизводству. Даже такой остро критический роман как «Воскресенье» не мог глубоко поколебать этого уважения. Ибо по роману все участники суда над Катюшей — защитник, обвинитель, присяжные, члены суда, хотя и отнеслись к обвиняемой предвзято и несправедливо, все же разбирали ее дело серьезно, взвешивали доводы «за» и «против» ее виновности, словом, поступали юридически обоснованно, по закону. Другое дело, что Толстой не усматривал в этом человеческом законе правды божеской, основы евангельской, как того хотел император Александр II. Вопреки Александру Толстой видел в современной ему юстиции лишь государственное установление, не способное решать судьбы людские в духе евангельских истин. Но и Толстой не отрицал самого понятия юридического права и даже принимал участие в судебных процедурах в качестве посредника.

Само слово ПРАВО внушало уважение и надежду. «Не имеешь права!» — было сильным и веским доводом. Российская интеллигенция старалась развить именно правосознание народа, чтобы любое правонарушение — и гражданами, и государственным аппаратом — воспринималось с обостренной чувствительностью, привлекало и возбуждало общественное мнение как нечто уродливо-противоестественное, будь то случай помещичьего произвола или оскорбление национального чувства и права, или какое-нибудь уголовное деяние с социальной подоплекой.

Это уважение к праву, несколько приглушенное войной, все-таки вошло в нравственное наследство русских интеллигентов младшего предреволюционного, т.е. именно Рональдова поколения. Разумеется, послеоктябрьские бури потрясли это нравственное наследство, но целиком не выкорчевали его.

Формально внешне и советский государственный порядок выдавал себя, хотя и с оговорками, за правовой, даже конституционный, хотя его конституционная основа на памяти одного поколения менялась трижды.

Ленинское государство пролетарской диктатуры, практически и теоретически допускавшее насилие в интересах революции, превратилось в сталинское государство развернутого социализма с «самой демократической в мире» Конституцией 1936 года, вселившей поначалу даже кое-какие правовые иллюзии населению страны и остального мира. Наступивший 1937 год эти иллюзии быстро развеял. В Рональдовом уме они окончательно развеивались на протяжении всего следствия и подготовки «суда».

В дни этой подготовки (еще до отказа Военного Трибунала принять дело к слушанию) обвиняемого, как и всех прочих арестантов, вызывали в следственный корпус Бутырской тюрьмы «подписывать 206-ю», то есть ту статью УПК, где говорится о порядке окончания следственного дела перед сдачей его судебным инстанциям. Тут Рональд, перелистав свое «дело» холодными от волнения пальцами, впервые ясно понял, что под ногами его развертывается бездна! Так грозно и зловеще выглядели формулировки обвинения, от первых жирных заголовков до подшитых в конце свидетельских показаний, поразительных по грубости фальсификации и убожеству вымысла. Мол, обвиняемый оклеветал армию и тыл, утверждая, будто на Ленинградском фронте ощущалась нехватка снарядов, а в тылу — продовольствия. Еще он выражал сомнение в победе над фашистами, критиковал новый советский гимн, восхвалял иностранную технику, в частности автомобиль «Студебеккер», относился с недоверием к медлительной тактике англо-американских союзников на европейском Втором фронте, высказывал также неуверенность в стратегической гениальности Сталина и считал важной потерей для отечественного искусства снос таких исторических зданий, как Храм Христа Спасителя или Триумфальная арка...

Вот тут-то, глянув на подписи свидетелей, его осенила догадка!

Его несколько раз посылали из Генштаба в военно-учебные заведения читать лекции о самых свежих приемах оборонительной тактики немцев. Например, об устройстве и расположении новейших узлов сопротивления на немецком переднем крае и в глубине эшелонированной обороны. Это было перед самым выходом его книги, посвященной именно этой теме. Однажды командированный с такой лекцией на офицерские курсы, находящиеся вдалеке от Москвы, он переночевал в общежитии вместе со слушателями. Было их тогда в комнате, как помнилось Рональду, четверо, причем среди этой четверки двое проявили к гостю живейший интерес... Лейтенант и капитан! Так вот о каком знакомстве столь настойчиво напоминал следователь! Рональд тогда впервые увидел этих офицеров и с той самой ночи более никогда не встречал их.

Оказывается, там, на офицерских курсах, и готовилась ему ловушка!

Значит, и командировка была преднамеренной, и помещение для ночлега заботливо приготовлено, и будущие свидетели получили заранее готовенький стандартный набор вопросов к будущей жертве для составления «показаний». Из этого стандарт-набора следователь потом и предлагал Рональду как бы готовую канву для «самопризнаний».

Забегая несколько вперед, уместно именно здесь упомянуть, что Рональд Вальдек встретил впоследствии, уже в лагере, офицера К., слушателя с тех же курсов. К. был, как выяснилось, арестован после ночлега в той же комнате общежития и даже на том же ложе. Впоследствии им удалось установить, что К. был уже девятым арестантом, взятым с той же самой роковой койки, служившей как бы переходным мостиком в страну Лимонию...

А показания против К. давали все те же старательные стукачи — лейтенант Г. и капитан А. Рональд высчитал, что прожили они в этой комнате офицерского общежития не менее года, поставляя оперу курсов кандидатов в арестанты. Значит, опер с двумя сексотами обеспечил ГУЛАГу девятерых работяг! Лейтенанта и капитана вознаграждали, по-видимому, отсрочкой от фронта. Однако не следует считать их счастливыми избранниками фортуны! Как известно, Лев Толстой считал подлинными несчастьями для человека две вещи: тяжелую болезнь и... угрызения совести! До какого нравственного одичания ни доводила бы лжесвидетелей трусость, они сами обрекали себя, пусть в далеком будущем, этим угрызениям при мысли о девяти загубленных судьбах. А сверх того, сами органы, широко пользующиеся услугами стукачей, не питают к ним ни доверия, ни уважения, ни симпатий. По использовании их выбрасывают, как туалетную бумагу... Посему будущему лейтенанта Г. и капитана А. едва ли стоило завидовать!

Рональд чувствовал, что в его деле это фигурки мелкие, эпизодические. За ними, очевидно, скрывалась фигура покрупнее! Следователь должен бы оставить ее в тени, но поступил наоборот! То ли из тайной антипатии к указанной «фигуре», то ли из неодолимого сочувствия к покладистому арестанту. Ведь еще Достоевский знал, что «жертву любят»! Следователь сознательно или нечаянно раскрыл арестанту загадочное инкогнито главного инициатора дела Вальдека»: подполковник И-н, ведавший в Управлении материальным снабжением и, кстати, притворявшийся другом и покровителем капитана Вальдека! Вот кто тайно навел на этого покровительствуемого друга указующий перст и изящно подготовил весь процесс ареста.

Ибо подполковник старался неспроста! Он выполнял высшую волю ведомства Берия! Оно поставило себе задачей устранение неугодных офицеров-генштабистов, заменяя их кадрами надежными, избранниками ведомства! Одним из исполнителей этой задачи и был подполковник И-н. Между обоими органами советской разведки — богато финансируемой разведкой Берия и сугубо ограниченной как в нравах, так и в финансах разведкой военной, по линии разведуправления Генштаба — шло не сотрудничество, а хорошо замаскированная тайная война. Взаимодействие между обеими разведками осуществлял, в частности, некто полковник Шнейер, занимавший кабинет поблизости от Рональдова. Встречаясь с ним в коридоре 4-го этажа, капитан несколько заговорщически кивал полковнику, а тот отвечал капитану слабо змеящейся улыбкой, будто оба они знали друг о друге нечто заветное и таинственное. Полковник вскоре исчез из поля зрения капитана, и встреча их уже под иными небесами и параллелями произошла пятилетие спустя при обстоятельствах драматических. Но о них — в конце этой книги!

* * *

Так вот она, этапная камера Бутырок, переделанная из тюремной церкви. Здесь осужденные ждут дальнейшей судьбы: отправка в пересыльную тюрьму, этап, опять пересылка, лагерь, лесоповал или каменные карьеры, угольная шахта либо рудник медный, а для иных — «золотая клетка», «придуривание», спецпаек, а там, быть может, и досрочное... Только цена за него — высокая! Душу продать — и, глядишь, купишь себе паспортишко с ограничениями!

Об этом и толкуют здесь на всех нарах, на всех языках в России бытующих, люди всех возрастов и всех общественных групп. Немало здесь и иностранцев, те осторожничают, озираются дикими глазами, особенно те, что помоложе, кто полон коммунистического идеализма. Им все кажется, будто в их судьбах произошло нечто вовсе несуразное, швырнувшее их в этот ад вместе с самыми страшными преступными элементам, отбросами и пеной социализма; когда же они постигнут, что «отбросов» — миллионы, а сами они — вполне закономерно делят здесь судьбу этих миллионов, тогда будешь часто слышать из их уст слова:

— Ja, mein Gott, ich bin aber jetzt von Kommunismus entgbltig geheilt. Wenn ich mal frei komm, dam will ich abreder Menschen etwas iider den Kommu-nismus schildern![32]

Но слова эти, как правило, оставались благими пожеланиями, fromme Wunsche; мало кто вырывался из справы Лимонии, чтобы смочь «etwas mildern»[33]. Известны только выдающиеся исключения вроде югослава Карла Штайнера или подобных ему скорбных мемуаристов о «Лимонии», стране, где, как известно русским зекам, только вечно пляшут и поют.

Даже местечко удобное на нарах удалось отыскать не сразу. Сперва Рональд ютился где-то на торчке, потом ему хитровато улыбнулся с верхних нар бородатый мужчина в драном лагерном ватнике с пустым мешочком-наволочкой в руках: он выгребал из наволочки последние крохи. Рональд же перед самым переводом в «церковь» получил из дому передачу: дозволенные продукты, табак, мундштучок. Списочек этих предметов был сделан рукою Валентины. Григорьевны. Значит, дома жизнь идет, видимо, своим чередом!

Мужчина на верхних нарах, бывалый лагерник с ироническим прищуром глаз наблюдал за поведением неофита в офицерской шинели. Неофит любовно перебирал свои гостинцы из домашней передачи.

— Забирайтесь-ка сюда, наверх, загодя, — предложил старый лагерник. — Соседа моего уже предупредили, что нынче выдернут на этап. Покамест располагайтесь на моей жилплощади... Эта передача у вас — первая после следствия?

— Нет, третья. Следствие шло в Лефортове. Здесь только 206-ю подписал.

— Значит, вы — человек сообразительный. Поняли, что сопротивляться им бесполезно. Сэкономили себе немало здоровья. Статья, небось, 58-10?

Рональд молча кивнул. Вид у лагерника был почти нищенский, но глаза — живые, умные, с хитринкой, интонация же изобличала не просто человека интеллигентного, но старого петербуржца, может быть, даже из «падших ангелов» самого высокого (некогда!) полета! Такой голос бывает у старых профессоров, с чуть покровительственной и насмешливой интонацией.

— Ну, и сколько же вам влепили?

— Десятку, с конфискацией.

— Ревтрибунал? — удивленно переспросил сосед.

— Нет, «машина ОСО». В числе 1600 дел, рассмотренных 15 июля 1945 года за два с половиной часа. Понимаете? 1600 дел! Значит, их никто не только не открывал, но даже СПИСОК в 1600 фамилий — заметьте, что иные дела притом коллективные, значит список осужденных по 1600 делам должен превышать это число — итак, повторяю, даже СПИСОК людей, ими приговариваемых на разные сроки, они за два часа прочитать не могли!

— А вы слышали, кто теперь входит в состав этого ОСО? Кто составляет эту самую тройку?

— Знаю, что от партии — товарищ Щербаков. От прокуратуры — некто в сером, от органов — надлежащий нарком. Как будто Меркулов, нарком Госбезопасности, либо кто-то из его заместителей. В точности никто не знает.

— Однако, вам они отвесили, не поскупились! Сверх политики, стало быть, у вас и материальная недостача обнаружилась?

— Нет-нет, ни растрат, ни недостач за мною не числят.

— А квартира у вас большая? Просторная? Имущество? Библиотека? Фарфор?

— Есть и библиотека старинная, и кое-какая обстановка, и фарфор. Есть жена и дети, из коих старший на фронте, под самым огнем. На передке...

— Послушайте, г-н бывший офицер! Приучайте себя, пожалуйста, поскорее к самой главной мысли, самой разумной в нашем положении: важнейшая для нас с вами грамматическая категория есть форма прошедшего времени! Российская форма имперфектума, словечко: БЫЛИ, БЫЛО, БЫЛА, БЫЛ. По немецки: эс вар или их хатте! Говорите: была жена, была квартира, была библиотека. Эцетера, эцетера! Вы заново родились. Притом полным парием!

— Простите, а я-то с кем имею честь?

— Бывший профессор Тимофеев, бывший завкафедрой сильных токов в Ленинградском электротехническом, бывший коренной ленинградец, точнее, петербуржец. А теперь — совершенное... оно!

— О том, что старый петербуржец я и сам догадался. Однако все же не очень понятен мне ваш отчаянный пессимизм! Ведь не запрещена переписка с семьей, говорят, бывают свидания, с детьми ли, с женой...

Дети постараются поскорее забыть даже имя такого родителя! А жены офицерские лишены сентиментов и долго не ждут. До разлуки сколько вы прожили вместе? Год? Два?

— Меньше полугода.

— Ну вот видите! А дети ваши от кого же?

— От покойной жены. Прошлым летом скончалась, на 16-м году нашего супружества. Два сына — один, старший, пасынок мой, воюет. Другой у меня тринадцатилетним школьником остался, вот, надолго без папы.

— Быстро же вас ТА подцепила! Пари держу — она же и продала вас!

— Почему вы можете так думать?

— Немало примеров таких в лагерях видел. Смущает конфискация вашего имущества по приговору ОСО. Ведь это небось не военные трофеи? Не тащили же вы с фронта серебряные сервизы графов Потоцких по примеру нашего советского графа Алексея Николаевича Толстого? Своей жадностью он даже Сталина рассердил. Ты, мол, не граф, а барахольщик! Слыхали об этом скандале?

— Осведомлен. Знаю, что Сталину жаловалась Ванда Василевская, рассказывала, что Толстой не удостоил ее даже приемом в депутатском вагоне, так как занят был погрузкой в этот вагон содержимого винных погребов из дворца Потоцких. Даже граночку из правдинского загона[34] прочитать довелось... Заголовок гласил: ГРАФ — АКАДЕМИК — ВОР. Два месяца очереди ждала заметочка, говорят Мехлис ее дважды в номер ставил, да опять придерживал по соображениям высшим. На ниточке тонюсенькой судьба Алексея Николаевича висела. Выручил первый антифашистский конгресс — понадобился советский граф в помощники Эренбургу. Велел товарищ Сталин заметочку, заготовленную в «Правде», похерить. История эта по всей Москве прошелестела! Только с моим случаем все это ничего общего не имеет... Трофеями не разживался!

— Похоже, похоже, что кому-то квартирка ваша больно по душе пришлась! Вот я и полагаю, что это результат наводки! А кому было наводить их, голубчиков, на ваш след? Либо соседу завистливому — тогда это уже раньше произошло бы, скажем, в 37-м или 38-м! Навел кто-то свежий! Посему, вот попомните, подняла Вию железные веки и указала на вас его железным перстом не кто иная, как та, кто вам вот эти гостинцы теперь шлет!

— Да ну вас, с вашим анализом! Впрочем... Трудно нынче чему-либо дивиться... Да, кстати, более всего жаль именно библиотеки. А как там будут определять, что в ней мое и что принадлежало покойной жене, ее первому мужу и нашему другу С.А.Полякову, тоже, как слышно, погибшему под немцами в оккупированном Подмосковье? Как же отделить мое от чужого?

— «Чужим они, о, лада, не многое считают!»...[35] Не ломайте себе голову над тем, что уже позади. Помните у Макса Волошина: «Не зови того, кто уходит, не жалей о том, что пропало!..»

— «Дарит смерть, а жизнь лишь уводит, позабудь и день, и число» — Рональд подхватил Волошинскую строфу. — Расскажите, теперь, какие пути вас привели к искушениям сей пустыни?

— Простейшие! В дни блокады нашего города мы, несколько старых профессоров, голодных, как бродячие псы, собирались у меня в кабинете на огонек моей печки-буржуйки, питаемой, естественно, мебелью от вымерших соседей. Советовались, каковы шансы выжить и какие пути для сего избрать: эвакуацию, практически приостановленную зимой 41 — 42 года, или же возложить надежды на захват города германской армией. Никаких практических акций мы, разумеется, не предпринимали, но самый факт такого обсуждения стал известен и ознаменовался приговором, аналогичным вашему!

— Когда это произошло? И как вы, простите, выжили? Я пережил блокаду на фронте и то весил что-то около 49 килограммов, имея рост 180 см. А тюремный паек тех времен я себе и представить не могу.

— Произошло это в январе 42-го. Следствие было очень кратким. Спасает нашего брата только интеллект и остатки старинного воспитания, то есть воспитанная в нас привычка к самоограничению. Вывезли меня еще по ледовой трассе. Постом — северные лагеря в Архангельской и Вологодской областях.

— Были на общих?

— Нет, конечно. Только числился на общих. Как-то удавалось от них увертываться. Либо чинил электроприборы начальству, либо втихаря готовил в технические вузы детей-оболтусов этого же начальства, словом, всяческие находил щелки, чтобы избежать работы на морозе. Есть золотое правило зека: работа портит фигуру человека!.. Когда же прежнее начальство сменилось и возникла реальная угроза гибели на общих началах, я написал письмо Берии.

— О чем?

— Предложил некое эпохальное изобретение, требующее долгих лабораторных экспериментов. Письмо, видимо, попало на экспертизу знающим людям. Прежде всего они просто знали мои труды. Словом, меня привезли по этапу сюда, имел на днях беседу с каким-то генералом, по-видимому, Чернышевым. Сказал, что переведут меня в Подмосковье, в хитрую контору с улучшенным режимом. Бог знает, чего ждать от них — ведь мы подхвачены потоком и летим по течению без руля и без ветрил, независимо от нашей воли, лишь несколько приноравливаясь к прихотям этого потока.

— А ваша семья?

— Вы опять, Рональд Алексеевич, предаетесь иллюзиям! Какая у зека семья? Кстати, жена моя умерла в блокаду от голода, сразу после моего ареста. Сыновья, как полагается, связи с врагом народа не имеют. Забудьте вы эти условности! Ибо в отличие от тюрьмы лагерь — это все-таки некая жизнь. Тюрьма — нирвана, не лишенная даже кое в чем известной приятности: общение с вам подобными, чтение хороших книг, тишина, терпимое питание, игра ума со следователем... Ничего этого в лагере нет! Лагерь — искривленная, уродливая, несуразная, но жизнь. И будет у вас не жена, а маруха, и будете вы не письма писать, а пулять ксивенки, может, в бесконвойники вылезете, лесной шалаш потаенный себе сплетете, ухи в ведре наварите, станете там поджидать свою маруху-шалашовку! Только с вольняшками поосторожнее, роман с вольняшкой они вам не простят. Вот что у вас впереди, если достанет у вас природной воли к жизни и зекского умения приспосабливаться к прихотям этого потока...

* * *

Суток пять спустя группу осужденных зеков грузили в воронок. На этот раз темно-серый грузовой фургон с зарешеченным задним оконцем ничем не был замаскирован — не значились на его стенках ни «фрукты», ни «хлеб», ни «мясо», ни «почта»...

Фургон внутри слабо освещался из двух противоположных верхних оконцев и зарешеченного потолочного плафона от аккумуляторов. Железный пол и деревянная скамья вдоль всех четырех бортов — вся внутренняя оснастка.

— Куда гонят?

— На Красную Пресню.

Краснопресненская пересыльная тюрьма на берегу Москвы-реки перерабатывает весь огромный людской транзит, поставляемый следственной, судебной и милицейской (то есть, административно-карательной) машиной Москвы и области. Сверх того, она принимает, обрабатывает, оформляет и переотправляет этапные эшелоны, минувшие столицу, с фронтов, из общих и режимных лагерей гигантского ГУЛАГа, со всевозможных спецколоний и проверочных лагерей, эшелоны со спецпереселенцами, то есть переселяемыми национальностями из «осужденных» автономных республик; короче, как утверждали знатоки, пересылка эта могла одновременно вмещать до 20 тысяч человек.

В воронок впихнули десятка три мужчин и несколько женщин. Все были еще в собственной партикулярной одежде. На Рональда, в его длинной, элегантно пригнанной шинели и барашковой шапке, покосились неприязненно. Контингент состоял, по-видимому, из одной 58-й, по-старому, из политических. «Иначе, — подумалось Рональду, — женщинам пришлось бы туго!»

Уже в камерах рассказывали, что подкупленный конвой оставался безучастным, когда в воровской этап «кидали» нескольких женщин... Безучастными оставались и те бытовики, что оказывались в этапе. Они отворачивались в сторонку, а ворье успевало до ворот пересылки коллективно управиться с несчастными женщинам.

В тот миг, когда во дворе Краснопресненской пересылки воронок ненадолго опустел, а высаженные из него люди переминались перед входом в тюремный корпус, незримо осуществлялось таинственное превращение этих бывших офицеров, журналистов, электромонтеров, педагогов, часовых дел мастеров и домашних хозяек в новую социальную категорию: гулаговских работяг. Им предстояли непредсказуемые перемещения из конца в конец страны по заявкам всевозможных подрядчиков и субподрядчиков, использующих даровой труд необозримой армии работяг ГУЛАГа. Подрядчики и субподрядчики были, разумеется, почтенными государственными организациями (как и сам ГУЛАГ) вроде Моссовета, Министерства угольной промышленности, равно как и любых прочих министерств, — строительные тресты, автозаводы, дорожные управления, золотопромышленные предприятия, медные рудники... Быстро сориентировавшись в этой системе Гулаговских подрядчиков, можно было бы, казалось, как минимум, предвидеть возможное направление или даже повлиять на выбор маршрута и пункта назначения, особенно, если вновь испеченный зек известен как специалист в какой-нибудь дефицитной области. Но система была столь громоздка, всеобъемлюща и неисповедима, что даже профессора, академики и крупнейшие гуманитарии вроде Винцента... катали тачки, пилили лес, дробили камень, а малограмотные выпускники техникумов корпели над проектированием электростанций или вконец разлаживали производство какого-нибудь сверхответственного металлургического цеха. Тем временем Гулаговский контингент, ежеминутно пополняемый все новыми эшелонами с запада, юга и центральных областей страны, становился уже многомиллионным, и судьба единичная терялась среди этих миллионов, как песчинка в барханах пустыни Кара-Кум.

Пример А.Н. Туполева, работающего и в тюремной неволе над проектами своих «ТУ», в масштабах всего Гулага является исключительным. И напротив: судьба академика Н.И. Вавилова — голодная смерть в Саратовской тюрьме — вполне характерна и типична.

...Произошла какая-то заминка с приемом нового этапа. Его было разделили по нескольким камерам, и при этом Рональд с двумя случайными спутниками очутился в камере подростков (или на языке ГУЛАГа «малышек»).

У Рональда уши заложило от детского крика и зарябило в глазах от сотен и сотен ребячьих глаз, рожиц, фигурок на нарах, «под юрцами», просто на голом бетонном полу...

Целая толпа полуголых ребятишек обступила троих этапников, стала подталкивать новичков к нарам, как бы проявляя гостеприимство.

— Дядя! Ты — офицер? Небось, у нас воспитателем будешь?

— Дядя! Дай конфетку!

— Ты нам про войну будешь байки тискать?

— Садись, дядя-военный, сюда! Ты с какого фронта?

Возраст этих маленьких зеков — лет от 8 — 9 до 14 — 15. Какими путями, за какие провинности они-то в тюрьме? Преступных лиц очень мало. Там и тут явные дегенераты в окружении великовозрастных дылд с тупыми, порочными рожами. Это, так сказать, кристаллы, опущенные в пресыщенный раствор! Чтобы наращивать смену будущих бригадиров, нарядчиков, лагерной самоохраны и т.п. Таков основной принцип воспитательно-исправительной работы, установленный Ягодой, Фириным, Берманом, Френкелем, Боким — словом, всей той многоглавой гидрой гулаговского руководства, о которой Рональд читал волнующие монографии с предисловиями А.М. Горького, вроде: «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» и другие панегирические сочинения на ту же тему педагогического чуда, осуществленного ГУЛАГом. Теперь это чудо воочию предстало Рональду. Как и всякий думающий зек, он про себя решал вековечную библейскую проблему: суббота для человека или человек для субботы? То есть, ГУЛАГ для коммунизма или коммунизм для ГУЛАГа?

Выяснить, почему эти сотни (если же детских камер было несколько, то тысячи!) детей попали в пересыльную тюрьму, даже расспросить отдельных ребятишек о родительских судьбах Рональд не успел (и впоследствии всегда об этом жалел!). Дверь резко отлетела в сторону. На пороге возник вертухай, заорал:

— Кого сюда из нового этапа кинули?

И Рональд с обоими спутниками опять очутился в коридоре. Через несколько минут их втолкнули в душную, переполненную до предела общую камеру, где вновь прибывшие совсем потерялись в разнобое лиц, голосов, свисающих с нар рук и ног, бритых голов, тельняшек, рубах, портков.

Господи! Кого же тут только, не было!

Целая группа националов-азербайджанцев, человек пятнадцать. У всех — один и тот же пункт 58-й статьи: 1-6, т. е. измена Родине в условиях военного времени. Ведут себя непринужденно и весело — даже поют! У них — обилие снеди, явно с воли, притом в количествах, в тюрьме, что называется, «не положенных». Видимо, кто-то на воле успел не только заручиться благорасположением охраны, но и открыть неведомые каналы своим передачам.

Около азербайджанцев крутятся подростки-цыганята, почему-то избежавшие соседней детской камеры, а может быть, и сознательно изолированные от менее опытных сверстников. Цыганятам тоже перепадает из богатых азербайджанских передач, и они всегда готовы пуститься в пляс или выкидывать какие-нибудь хитрые трюки.

Несколько русских людей в добротных куртках, хотя и обветшавших, иные в обтрепанных заграничных костюмах или сборном военном обмундировании. Среди них — рыжеватый, высокий, оживленный человек. Кому-то он откликнулся на обращение: полковник Соколов.

Он приметил рональдову «генштабную» шинель, и оба бывших офицера протолкались друг к другу в толчее камеры. Соблюдая традиции, Рональд как младший по чину и возрасту представился первым.

— Шпион? — Весело осведомился собеседник, — Или террорист?

— 58-10, часть вторая.

— Ба! Только-то! Пятерка?

— Десятка. С конфискацией.

Полковник присвистнул, сочувственно покачал головой.

— Что-то... Крепенько вас! Небось, о САМОМ анекдотец-то рассказали?

— Нет, нет... Но обо мне — после! Вас-то за что?

— За то, что... висит, и за то, что... болтается! Странно от умного человека слышать детские вопросики! Фронт... Немецкий плен... Лагерь близ Эльзаса... Групповой побег... Партизанская группа во Французском Сопротивлении... Вся Франция и сегодня о нас легенды рассказывает!

— А... как же все дальнейшее?

— Как обычно! Торжественное прощание... Вагоны в цветах... Триумфальный поезд на Родину... Родная граница. И тут— перемена декораций. Оказывается, мы — изменники Родины. Всем по десятке, как и вам. Через то же Особое Совещание. Нас тут, со мною, шестеро. Если послушаете истории моих спутников, поймете: Александр Дюма — бледнеет!

Двое этапников, доставленных вместе с Рональдом, поманили его с противоположных нар: нашли, мол, жилплощадь! Бывший майор перебрался туда.

Эти двое внушили Рональду симпатию еще в воронке.

Первый, Иван Федорович, маленького роста, с правильными, но мелкими чертами лица, типичный персонаж из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», только не в свитке и шароварах шириною с Черное море, а в долгополой шинели и офицерской фуражке с голубым околышем. Похоже, из сталинских соколов!

Выяснилось, что летал на бомбардировщике, выбрасывался с парашютом, после госпиталя занял должность начальника Б АО[36], в каковом качестве и совершил свою последнюю посадку, повлекшую суровую статью от 7 августа 32-го. Преступление Ивана Федоровича состояло в перерасходе веселящей жидкости из трофейной цистерны. Более всего досадовал Иван Федорович на то обстоятельство, что, обнаружив хорошо укрытую цистерну, констатировал добротность и безвредность содержимого, сиречь настоящей горилки, он не догадался получше перепрятать находку, а доложил о ней по начальству, принял на учет, поставил на баланс и вскоре был обвинен в хищении сей социалистической собственности по суровому закону, кратко именуемому: ОТ СЕДЬМОГО ДО ВОСЬМОГО. Статья эта, введенная еще в 32 году, продолжала действовать и после войны и по тяжести наказания приравнивалась к 58-й, знаменуя собой как бы экономическую контрреволюцию. Осужденные по ней амнистированию не подлежали.

Иван Федорович тяжело переносил неволю. Ему никак не сиделось на месте. В своей длинной шинели, заложив руки за спину, он мерил камеру по диагонали и вполголоса напевал: «В такую лихую погоду нельзя доверяться волнам!» В его позе, взгляде и голосе было нечто истинно трагическое, без всякого наигрыша, и полковник Соколов почти без иронии сравнивал его с Наполеоном на святой Елене...

Второй человек, примеченный Рональдом еще в Бутырской церкви, был из коренных москвичей, называл московские улицы их настоящими старыми именами и печалился обо всех снесенных храмах.

При ближайшем знакомстве он оказался вторым по счету лицом из встреченных в заключении сотен и сотен советских граждан, кто вполне откровенно и недвусмысленно выражал антипатию к советскому строю. Первым Рональд считал нового знакомца — профессора Тимофеева. Однако тот соблюдал осторожность, высказывался несколько уклончиво. Свое отношение к советскому режиму он характеризовал примерно так: мол, отношусь я к нему, как относился бы к заболевшей нелюбимой жене. Будучи джентльменом, я, разумеется, посылал бы за врачами, не жалел бы лекарств и процедур, но в случае летального исхода не испытал бы огорчения...

В отличие от столь осторожной формулировки, Николай Федорович прямо называл режим незаконным, бандитским и антинациональным игом. Сознавая малую вероятность реставрации монархического строя (чему он в душе сочувствовал, приговаривая, что Россия, дескать, искони была страной монархической, ею же и осталась даже при Иосифе Первом), он в теории соглашался и с парламентской республикой Россией, но при соблюдении следующих условий: ликвидация насильственных колхозов (и сохранение тех коллективных хозяйств, где люди сами пожелали бы остаться в колхозе); введение фермерской системы землепользования, с частной собственностью на землю и передачей фермы по наследству старшему сыну или другому лицу, по указанию завещателя, однако без права деления и дробления фермы; сохранение государственной собственности на железные дороги и крупную промышленность и разрешение частного предпринимательства в пределах до 50 рабочих у одного хозяина.

Эту программу Николай Федорович заимствовал из предварительных материалов к Пражскому Съезду власовских организаций 2 апреля 1945 года (слишком поздно Гитлер дозволил этот съезд и сумел использовать притягательную силу принятой на Съезде программы — так считал сам Николай Федорович)...

* * *

Тысячи людей «переработала» Краснопресненская пересылке в ту сырую осень 1945 года... Людей сгоняли и разобщали, сводили в толпы и сортировали по вагонам, крытым «студебеккерам», речным баржам, камерам, коридорам, дворам, этапным колоннам. Заключенному трудно верится, что за стенами тюрьмы течет себе обычная, будничная, трудная и милая жизнь, граждане поутру отправляются по учреждениям и фабрикам, родители готовят детей в школу, пекутся о ранцах и пеналах, о платьицах и штанишках...

В дважды осиротевшей (после смерти Кати и ареста Рональда) квартире оставались два школьника — девочка Светочка и мальчик Федя. Что-то с ними? Живут ли они по-прежнему в Малом Трехсвятительском? Или их уже выселили из конфискованной, согласно приговору, квартиры? И куда выселили? Не грозят ли семье, в том числе и самой Валентине Григорьевне, опасные последствия как ближайшим родственникам осужденного врага народа? Ведь Рональд не верил в психоаналитические выводы профессора Тимофеева насчет причастности новой супруги к делу посадки мужа. Но некий глубинный червячок подозрительности в душу заползал! Почему жена так выпытывала у Рональда подробности его романа с Юлией Вестерн? Почему исчезли у Рональда незадолго перед арестом кое-какие бумаги из стола? Он тогда подумал, что сам переложил их куда-нибудь подальше, да и запамятовал, куда именно...

...Из дому никаких вестей не поступало. В трех передачах Рональд видел почерк жены — этим почерком перечислены были предметы передачи, — никакой иной информации бумажка-список не несла. Был один тяжкий момент перед вынесением приговора: его вызвали подписать бумагу, что, мол, с его ведома и согласия подлежат сожжению все его дневники, письма и прочие бумаги, изъятые при аресте. Следователь заверил, что таково общее положение, не допускающее исключений. И Рональд подпись свою поставил. Он не сразу понял, что уничтожаются как раз все положительные характеристики, вся его переписка с Катей, все фронтовые письма, многие выписки из приказов, справки о ранениях, снимки, записки товарищей по госпиталям и те архивные документы, которыми он гордился: письма Винцента, два письма А.М. Горького, Катина переписка с Сакусан и писателем из станицы Вешенской... Были обречены огню и записки друзей зарубежных: скандинавского Горького, старой датской писательницы...

Подписав согласие на сожжение, Рональд рискнул спросить у следователя, здоровы ли дети и каково положение с работой жены, но тот отвечал уклончиво, подтвердив лишь, что жена по доверенности, им, следователем, заверенной, получила мужнину зарплату, литературный гонорар и даже новый мундир, заказанный в мастерской Генштаба и к моменту ареста еще не совсем готовый... Когда же Рональд осведомился о своем старшем, о Ежичке, дошедшем почти до Берлина, следователь сделал серьезное лицо и строго заявил, что на такие вопросы отвечать не положено! Все, мол, определится после окончания дела!

Рональду уже тогда почудилось нечто вроде тайного сочувствия на тренированном лице юриста-чекиста. Тот уже знал правду: 21 февраля невдалеке от Берлина старший лейтенант Кестнер убит прямым попаданием противотанкового снаряда. Об этом, как потом выяснилось, известила семью убитого сама Ежичкина воинская Часть. Командир части приписал слова соболезнования.

Итак, тюремная нирвана шла к концу. Пересылка — это уже порог к новой, лагерной, «искривленной и уродливой, но жизни»... Испробовав ее, сам профессор Тимофеев предпочел все же податься назад, в тюремные стены «золотой клетки» (т.е. секретного конструкторского бюро в системе ГУЛАГа). В этих «золотых клетках» заключенные инженеры и ученые, пребывая на строгом тюремном режиме, занимались конструированием аппаратуры для целей разведки, сыска, подслушивания, просвечивания, для диверсионной техники и производства сложных экспертиз. Разрабатывали они тонкие авиаприборы, радиолокаторы, радары, начинали опыты с лазерами.

В такие бюро попадали, вместе с ловкими дельцами-авантюристами и очковтирателями, люди-энтузиасты, одаренные, знающие и любящие свое дело. Неудивительно, что годы спустя появились потрясающие книги, где уцелевшие узники смогли задним числом поведать миру о творческих и житейских буднях в гулаговской преисподней.

...Ни в один из формировавшихся дальних этапов Рональд Вальдек не попал. Вместе с несколькими бутырскими спутниками его перевели в рабочую камеру. На двухярусных нарах валялись там десятков восемь работяг преимущественно с бытовыми статьями и «гужевались» десятка полтора уголовной шпаны. Держались они заносчиво, эдакими королями камеры, старались походить на законных воров и жадно высматривали, чем можно поживиться у новеньких. Сидевших с ними мужиков-бытовиков они, видимо, обобрали уже основательно.

Еще не успели новички осмотреться — камеру повели на работы. При этом все ворье преспокойно отсиживалось на нарах, охранники их и не больно приглашали! Но в камере оставались вещи заключенных, в том числе и съестное из передач! Рональд обратил на это внимание конвойных. Те, чтобы не задерживать выход, скомандовали: «Берите шмотки с собой!»

Привели, как выяснилось, на берег Москва-реки разгружать баржу с дровами для тюремных нужд. Вещи сложили в сторонке, построились «по пяти»...

Колесный буксирный пароходик подтаскивал баржу к стенке набережной. С борта на берег перекинули широкий трап. Смена вахтенных на пароходе и семья шкипера на барже равнодушно взирали на строй зеков под дулами винтовок.

Людей в строю тщательно пересчитывали, трижды, четырежды, хотя было-то их на берегу неполных шесть десятков. Конвоиры возвращались снова в камеру, там пересчитывали оставшихся... Подозрение на побег? Потом все уладилось и выяснилось: кого-то ночью посадили в карцер! Счет сошелся, разгрузка баржи началась. На языке шпаны работа эта именовалась «катанием баланов», хотя бревна, конечно, не катили, а таскали на плечах. Та самая работа, которая «портит фигуру человека!»

Но вохровцы (охранники), оцепившие участок и весьма незаинтересованно наблюдавшие за ходом дела, хотя в сущности дрова эти именно для них и предназначались, невольно своей нервозностью при пересчете навели узников на мысль о возможности бегства. Вот просторная баржа, где в трюме конечно нашелся бы потайной уголок. Вот пароходик. Экипаж его, верно, насчитывает полтора десятка человек. Даже в каюте, в кубриках, в котельной, где-нибудь в трюмах-отсеках можно сховаться так, что сутками ищи — не сыщешь!

Или — тот берег! Там шла своя жизнь, совсем не похожая на тюремную! Заключенные еще до начала работы поняли, что там устроен временный, может быть, испытательный аэродром.

Ведь там, в Филях, находился концессионный завод фирмы «Юнкере», впоследствии получивший номер 22. Возможно аэродром на берегу служил для испытания новых машин этого завода? Другие возражали, что завод переведен в Балашиху, третьи советовали вообще держать языки за зубами и не обращать внимания на тот берег... А там время от времени садились и взлетали тяжелые самолеты-бомбардировщики, реял по ветру черно-белый «колдун», кто-то махал флажками и никому не было никакого дела до тех, на кого Вий уже успел указать железным пальцем.

Хорошо! Допустим даже — оторваться удастся! Суток через трое утихнет в тюрьме тревога, уляжется кутерьма, будет объявлен всесоюзный розыск, а беглец доберется до... вот то-то и есть! До... чего? Где он будет в безопасности? Ведь вся наша страна была огромным режимным лагерем, со строго охраняемыми границами. Здесь прочесывают любые леса, здесь вертолеты рыщут среди горных ущелий, людям обещаны награды за поимку беглеца, родные его — под пристальным надзором. Что же остается? Сменить документы, переродиться в новый образ, весь остаток жизни играть, бояться, засыпать как заяц на лежке? Нет, нет, нет! И, вероятно, все шесть о половиной десятков новоявленных грузчиков, мысленно испив горькой услады мечтаний, порешили скорее прогнать фантом свободы и не дать ему ввести себя во искушение. Положим, от такого благоразумия выпадает на долю души отвратительный осадок, и некий внутренний собеседник задает тебе роковой вопрос: «а не трус ли ты, милок, просто-напросто?» И стены камеры кажутся еще сырее и толще, чем были утром!

...Само ворье спасло от тюремной скуки Рональда Вальдека и его товарищей — Ивана Федоровича и Николая Федоровича. К ним присоединился еще и некто, по прозвищу Директор, родом белорус. Человек этот был директором совхоза и угодил под ту же 58-ю за какие-то высказывания. Еще в Бутырках венский доктор Эдвин Меркелиус, определяя характер и наклонности Директора, констатировал: «умственные способности очень хорошие; музыкален, любимый инструмент — скрипка; абсолютное отсутствие преступных наклонностей; педантичен в денежных делах; глубоко порядочный человек, склонный к идеализму и благородному самопожертвованию; административного таланта мало; мог бы стать отличным лесничим; острая любовь к природе, уединению, глубоко развитое семейное чувство».

Директор тогда сказал только: «Я — поражен... Все верно!» И с тех пор камера в Бутырках частенько и добродушно над ним подшучивала.

Эта пятерка и на пересылке держалась друг друга. После тюремного обеда (его слегка усилили для грузчиков, тем более, что работали они в своей штатской одежонке, изрядно, конечно, пострадавшей) работяг вернули в камеру, и тут их встретили, что называется, в штыки!

Оставшееся в камере ворье решило проучить «мужиков» за то, что они оказали недоверие блатарям и прихватили на работу свои кешара (т.е. вещевые мешки).

— Анархия! — завопил кто-то из самых мелких и отвратительных дегенератов. — Мы вам покажем анархию!

Анархией ворье именует такое положение в камере, когда не оно осуществляет диктатуру над заключенными.

Трое подошли к Рональду, трое — к Николаю Федоровичу. Надо сказать, что его мешок был весьма увесистым. Этот мешок ворье самым бесцеремонным образом вырвало из рук хозяина, а он, получив тумака, согнулся и покорно опустился на нары в позе полного отчаяния.

— Вот энтот завел анархию! — указывали блатари на Рональда. — Дать ему, чтобы помнил!

Грустно было потом сознавать, что НИ ОДИН из шести с половиной десятков даже не шевельнулся, чтобы поддержать товарища. Все съежились, сжались, притихли. Какое-то бормотанье раздавалось с нар, даже что-то вроде замечаний: ну, правильно, анархии не должно быть...Ребята, вы уж того, не обижайтесь мы не знали...

Не проявили мужества и свои: оба товарища и Директор.

И тут на Рональда нашел, возможно, безотчетный порыв давно копившейся злобы. Раскидав жулье, он совершил прыжок, вцепился в мешок Николая Федоровича, уже полуразвязанный, бросил его хозяину и, применив серию боксерских приемов, разделался с самым громогласным дегенератом.

Сильный удар, чем-то металлическим угодил ему сбоку по голове; он устоял на ногах и наклонился поднять пущенный в него предмет — крышку от параши. Из рассеченного уха потекла кровь, два-три удара кулаками пришлись в грудь и в лицо.

И тут наступило состояние некоего амока. Притом это уже не было взрывом слепой ярости, а, наоборот, скорее приступом ледяной, смертельной, неукротимой ненависти.

Ему и раньше и позже случалось решать спор кулаками, но та камерная драка осталась в его жизни самой жестокой. Он бился железной крышкой против десятка противников и загнал их по разным углам камеры. Облитый потом, будто окунутый в масло, с кровоподтеками на лбу и плечах, он все же одолел соперников и, вероятно, устрашил даже друзей. Его обмывали, успокаивали, уговаривали, его предостерегали, ему сулили всяческие беды, а он ничего не понимал и утишал сердцебиение, как после ринга на «Динамо».

Блатари прониклись к нему уважением и, как ни странно, дружно проголосовали за то, чтобы именно он стал в камере старостой. Правда, случилось это уже на следующий день после побоища, когда Рональд случайно попался на глаза тюремному врачу. Его завели в медпункт перед выходом на работу и, сделав перевязку, от работы освободили. Особенно не расспрашивали о причинах ранений, но осведомились, не желает ли он сменить камеру? Он отказался, воротился к своим и до самого этапа старшинствовал в «рабочей камере».

2

Ноябрьским утром рабочие камеры узнали от нарядчика новость: приехали покупатели! Берут... до десятки, если статьи позволяют!

— Откуда покупатели?

— Похоже, с кирпичного завода.

— Кирпичного? Ну-ка его туды... Поглубже и подальше!

— А ты на кондитерскую думал, печенье перекладывать?

— Нам, татарам, один хрен: где бы ни работать, лишь бы не работать!

— Где завод-то?

— Кто ж его знает! Говорят, не больно далеко!

Николая Федоровича, кому ближний подмосковный заводик был бы куда как сподручен, этапный конвой однако не принял, по тяжести статьи (58-16), хотя заранее задобренный нарядчик усиленно сватал покупателям и «тяжелых» большесрочников. Рональд Вальдек и Иван Федорович Щербинкин уже простились с однокамерниками, прятали в подкладке треугольные ксивы (т.е. письма) на волю в надежде на отзывчивость прохожих. Другие этапники, из цветных или заблатненных, спешили «махнуться» с остающимися, предлагая за курево или за шматочек сала свои шкарята, клифты и колеса, т.е. одежонку и обувку, в расчете на то, что разутыми и голыми их работать не пошлют, а куревом и бацилой (жирами) не сразу разживешься и в лагере!..

Этапников кое-как втиснули в крытые брезентом грузовики, усадили на дно кузова. Отправляли душ восемьдесят с гаком. Оказывается, зисовская трехтонка способна вместить более сорока пригнутых, сидячих одушевленных тел, ежели сии души и телеса числятся за ГУЛАГом...

Глухие московские окраины. Щербатый асфальт давно не чиненных мостовых. Все еще не размаскированные окна убогих фабричонок и мастерских. Сутулые спины идущих под дождем рабочих. Мелкий дождик сеется или это туман с изморозью? Зековскому ли взгляду представляется все в безрадостном свете или же рабочие предместья столицы, куда не возят интуристов, и в самом деле так неприглядны, тоскливы и серы?

Мычанием пригородных электричек, зеленым еще покровом почвы и сухим ворохом облетающих садовых кустов, паровозными гудками дачных поездов, извивами речек и серой гладью прудов с плотиками и тонущей красно-желтой листвою встречают этапников ближние поселки подмосковного Запада. Еще попадаются в стороне от шоссе подбитые танки со снятыми башнями, пожарища, руины. Только миновав знакомое Нахабино, Рональд сообразил, что выпутавшись из окраинных улиц города, обе трехтонки с живым грузом движутся по Волоколамскому шоссе.

Мост через реку Истру. И — ужасающее зрелище разрушенной, оскверненной, загубленной красоты... Ново-Иерусалимский монастырь, гордая резиденция столь непреклонного духом Патриарха Никона. Он полагал свой престол превыше царского трона, чем навлек на себя немилость Алексея Михайловича.

Зеки раздвигают брезентовый полог, молчат потрясенные...

Зверски взорванные монастырские стены, башни и надвратный храм, построенный крепостным артельным мастером каменных дел Яковом Бухвостовым. Жалкие руины главного храма, величавого Воскресенского собора, некогда увенчанного гениально задуманным голубым расстреллиевским куполом, на деревянных опорах...

— Немцы!.. Гады!.. Изверги!..

Один из конвоиров не выдерживает:

— Какие там немцы! Сами при отступлении рвали. Жители столпились, лейтенанта-подрывника просили-умоляли: мол, тебе не надо — так детям оставь! Ведь проклят вовеки будешь, если такую святыню нарушишь!

— Что ж ее, вашу эту святыню, немцам в целости и оставить? — так конвоир передавал рассуждение палача-патриота. — Вот мы его сейчас и завалим!

И — завалил, целой серией взрывов. Рональд из позднейших газетных сообщений, швейцарских и французских, знал, что некоторые германские офицеры дивились таким актам национального самоубийства, как взрывы Ново-Иерусалимского собора или знаменитой колокольни XV века Иосифо-Волоколамокого монастыря близ Теряевой слободы... Впрочем, чему тут было дивиться после уничтожения Сталиным Симонова монастыря, взрыва Храма Христа Спасителя, сноса главного монумента на Бородинском поле и тысячи других, менее известных памятников? И все — «своею собственной рукой!»

Ничто, даже реальные картины людских бедствий и страданий, не угнетало в такой мере Рональдову душу, как отметины злодейского надругательства невежд и фанатиков над творениями человеческого гения у себя ли на родине или под чужими небесами. Но он не мог не видеть, что именно в России уже более четверти века они подвергаются наибольшей опасности.

Рональд свято верил, что русскому народу как бы свыше достались в удел три великих дарования: живое чувство Божества во всех щедротах родной природы; талант воплощать это чувство в зодчестве и музыке; да еще дарован нам бездонный, неисчерпаемый по художественным возможностям язык, призванный служить не одной России, а всему человечеству в произведениях русской музы.

С юности он увлекался русской историей, размышлял над последствиями княжеских распрей, татарского ига, Ивановой опричнины, петровых новшеств, грубо введенных на немецкий лад, с глумлением самого царя над обычаями родной старины... И потом, позднее — опять столько чужих у самого кормила власти! Снова немцы — военоначальники, генералы, конюшие при императрицах и советники при императорах, венчанные супруги всех государей романовской династии, в чьих жилах уже поколениями не струилось ни капельки русской крови... Может, отчасти отсюда такое безразличие народа к любым царским затеям? Может, отсюда же и равнодушие к кощунству над святынями и утрата самим народом своего высокого дара — чувства добра и красоты? Особенно вот этой, рукотворной — в куполах и шатрах, закомарных дугах и скульптурных фризах над уходящими в глубину порталами?

Однако же там, где наш народ жил в более близком соседстве с Западом, например в царской столице над Невой, эта рукотворная красота пока пострадала меньше, даже от потрясений военных. Стало быть, где невежество гуще и фанатическая ненависть, разжигаемая пропагандой, острее, — там и больше культурных потерь в новой Руси...

...От бывшего городка Воскресенска, переименованного в Истру, грузовики свернули вправо и проехали еще несколько верст по дороге плохо мощеной большаком. Близ села Бабкина машины остановились прямо у лагерной вахты. Заключенных построили в колонну и стали «пятерками» вводить в распахнутые ворота. Первый (но, увы, далеко не последний) в жизни Ивана Щербинкина и Рональда Вальдека исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГа МВД СССР!

Трагикомический эпизод произошел тут же во дворе, за воротами. Комендант лагеря, принимавший этап, углядел в сумерках генштабную шинель и барашковую шапку Рональда, когда тот отошел в сторонку из своей пятерки, поджидая Ивана Федоровича. Комендант решил, видно, что некий гулаговский чин пересчитывает этапников. Подлетел с почтительным воинским приветствием. Потом пригляделся внимательнее, слишком поздно понял свою ошибку, страшно разозлился, заматерился по-черному!

— Разде-е-ть! Сблочить с него эту воинскую оправу! Выдать б/у второго срока! Муркины боты ему!..

Нарядчик, банщик и еще кто-то из лагерной придурни со всех ног кинулись исполнять приказание, но как только очутились вне поля зрения начальника, стали выражать Рональду сочувствие, засыпали вопросами, как мол дошел он до жизни такой, обещали в целости и сохранности выдать жене при первой свиданке с Рональдом всю справу, то есть генштабную шинель, мундир (хоть и лишенный пуговиц), хромовые сапоги. Шапку же нарядчик... выпросил себе! За что и переодел бывшего майора не в б/у второго срока, а в чистую лагерную обнову, по росту и коллекции: черную куртку-гимнастерку грубой ткани, такие же штаны, ватник-телогрейку и лагерную шапочку полукаторжного вида... Обули его в австрийские трофейные башмаки, тяжелые как жернова.

В общем бараке оба бывших военных, старший лейтенант, начальник БАО Щербинкин и майор из Генштаба Вальдек благополучно проспали до самого развода, успели они и к завтраку. Состоял он из баланды, сваренной из капустного листа, малого количества крупы-шрапнели и каких-то малоаппетитных ошметков китового мяса, отзывающего вытопленным жиром и очень пересоленого. Разжевать кусочек этого мяса оказалось невозможным.

Потом в длинной колонне в четыре сотни душ, рассчитанных пятерками, зеков повели на завод. Рабочий день длился тогда около десяти часов, с перерывом на обед. Его привезли в бидонах прямо на производство. Рональду с Иваном Федоровичем досталась разгрузка отожженного, еще горячего кирпича из круглой обермайеровской печи. Руки обматывали мешковиной, каким-то тряпьем — рукавиц для зеков не предусмотрели...

Выгрузка одной печи продолжалась еще дня два, которые были холодными, дождливыми, очень длинными от развода до отбоя. А на третьи сутки Рональда с Иваном отозвали в сторону и подвели к вольнонаемной особе женского пола.

Держалась она несколько смущенно и оказалась заведующей заводской лабораторией. Ей требуются два грамотных лаборанта, обоих кандидатов указал мол ей сам нарядчик.

Лаборатория размещалась в большой комнате на втором этаже заводского венгерского строения. Дама-заведующая, видимо, просто занимала штатную должность, ибо совсем ничего не смыслила ни в кирпичном производстве, ни в лабораторном оборудовании. Она была женой кого-то из лагерных начальников и приносила мужу, кроме женских утех, еще и зарплату.

Новоявленные лаборанты смекнули, сколь велики возможности «канта» (т.е. бездельного времяпрепровождения) при такой ситуации. Но для закрепления и стабилизации положения требовалось развить видимость сугубо кипучей трудовой деятельности, без коей завод просто встанет! Между тем дама-патронесса смогла дать лаборантам лишь одно руководящее указание — помыть полы и протереть химическую посуду. Оба с жаром принялись за эти нехитрые дела и тут же убедились, что заведующую беспокоит одна-единственная мысль: поскорее вернуться к домашним обязанностям, ребенку и недоваренному обеду для супруга. Лаборанты срочно придумали целый список неотложных работ и текущих производственных анализов, способных поднять авторитет лаборатории. Список этот Иван Федорович переписал каллиграфическим почерком, дама легко скрепила его своей подписью, а Рональд уже после ее ухода начертал сверху слова: «Производственный план заводской лаборатории». Слева Иван Федорович сделал надпись: УТВЕРЖДАЮ, оставил кавычки для даты и для начальственного росчерка, а в скобках вывел стилизованными буквами магический титул: директор.

Они сходили в директорский кабинет, попросили секретаря-девицу подсунуть директору на подпись этот документ и... отправились побродить по заводу. Разумеется, не забыли прихватить хронометр и блокнот, симулируя хронометраж в цехах сухого и мокрого прессования, в сушилках и около печей. Смутили вольнонаемного мастера замечанием, будто нынче его прессы дают продукцию, не отвечающую кондициям. У того забегали зрачки, вспотел лоб, часто заморгали воспаленные красные веки, пока лаборанты с деловым видом «брали пробы». Стоит ли пояснять, что оба впервые в жизни приглядывались к кирпичному производству? Тут-то и ожидал их опасный подвох: к прессу подошел сам директор и главный инженер завода! Неожиданно для лаборантов вольный мастер пустился в объяснения и стал неловко оправдываться:

— Товарищ лаборант тут мне указывает... Продукция, говорит, некачественная... Замесы вот неравномерные... Брак получается. А я объясняю: с током перебои... Конечное дело, сокращаем время операций... Перевыполняем и все такое!

— А вы что же предлагаете?

Иван Федорович изрек глубокомысленно:

— Думаем, есть внутренние резервы. Вот, прикидываем...

Директор с уважением кивнул.

— Хорошо, хорошо... Где доводилось работать? Рональд Вальдек вспомнил детство, 38-ю версту, корнеевскую марку на идеально ровных, белых и красных, просто игрушечного вида кирпичах... Разве сравнишь с этими, здесь!

— На корнеевских-горшановских, село Кудиново, Нижегородской...

— А! Знаем, знаем, как же... Ну, давайте, давайте...

Когда зашли к секретарю, увидели свою бумажку с размашистой резолюцией: в приказ! По заводу и лагерю!

* * *

Их потом долго никто не тревожил. Ради предосторожности они «брали пробы» и «хронометрировали», высиживали на летучках и планерках, глубокомысленно молчали или толковали о повышении обязательств. Два раза лабораторию отмечали в приказе и вынесли благодарности обоим лаборантам к ноябрьским праздникам.

Перед праздниками разрешили свидание с родными, покамест — на вахте, после работы.

И вот наступил этот субботний день, когда в предвидении свиданий с родственниками (а это сулило кое-какой прибыточен и вохровцам!) зеков на полчаса раньше сняли с работы и стали строить в общую колонну. Впереди — собаки на сворках, охрана с винтовками. По бокам — опять собаки и винтовки. Сзади — автоматчики. Зеков — четыре сотни, охраны — полтора десятка, собак— до полудюжины. Рональд про себя умножал все это до масштабов всесоюзных, миллионных. Получалось целое царство собачьих клыков, вохряцких штыков и понурых голов.

Денек — осенний, сырой. Родной завод с малой ночной сменой уже позади. До лагерной вахты — с километр глинистой дороги.

Шагавший сбоку малышка — шестнадцатилетний воришка-цыганенок — еще издали высмотрел на обочине окурок. Поравнявшись, сделал молниеносный прыжок, добычу ухватил, но... оскользнулся на глинистой откосе и сполз на карачках в канаву. Тут же ближайший охранник спустил злобную овчарку. Собачища вцепилась цыганенку в загривок, свалила, стала рвать и трепать ватник, стремительно порываясь к горлу.

Человеческий вой становился уже утробным, заглушал даже рычание пса, хохот вохровцев, испуганный шелест зекских шопотков. Псина в секунды перевернула мальчишку, добралась до горла, и охранники вырвали жертву уже полуживой. Ровесники цыганенка из того же ряда зеков понесли пострадавшего на руках. В колонне не знали, труп они несут или тяжко раненого. И тут Рональд, шагавший в середке, заметил впереди, у вахты, две статные женские фигуры в толпе неприметных, серых. Он сразу понял: приехали мать, Ольга Юльевна, и жена — Валентина Григорьевна...

Сцена с цыганенком произошла от них в трехстах, четырехстах метрах. Они все видели! Какая у Рональда получилась сцена первого свидания с родными — пусть представит себе любой, не вовсе лишенный воображения!

К чести нарядчика (а сидел он за кражу) надо сказать, генштабное обмундирование Рональда он сам принес на вахту и передал обеим дамам. Кроме, разумеется, шапки!.. Пока заплаканная и бледная мать сокрушенно и горестно наблюдала, как вохровцы пересчитывают в воротах бригаду за бригадой, нарядчик выпросил у начальника конвоя разрешение «главному лаборанту» посидеть с родными вне зоны, правда, на глазах охраны.

Напрягая свой ослабленный слух, Ольга Юльевна умоляющим голосом обращалась то к тому, то к другому вохровцу, пыталась разузнать, жив ли искусанный собакой юноша, те сердито и грубо отмахивались, а Валентина Григорьевна нервно призывала свекровь успокоиться и не соваться в чужие дела: она опасалась, как бы раздраженные охранники не прервали свидание раньше времени! Тем более, что проходило оно не в обычных условиях!

Она расспросила мужа об адресах самых важных слушателей Особого факультета. Рональд знал, что старший из них, в чьем кабинете шли занятия, уже дослужился до генеральского чина. Валентина Григорьевна надеялась через него как-то переустроить Рональдову лагерную судьбу.

Обмен новостями был невесел!

Рональд не мог предвидеть даже ближайшего будущего — оно давно уже вне его власти! А домашние известия... Лучше было бы с ними не спешить!

Подтвердилось худшее предчувствие о судьбе Ежика: лежит в чужой земле, не дошел до Берлина каких-нибудь сотни километров! Ронин дядя инженер-полковник Санечка Тростников тоже не вернулся из армии, а тетя Соня, мамина сестра, делит Рональдову судьбу где-то в мордовских лагерях по той же 58-й статье. По слабости ее здоровья никаких надежд на встречу с ней в этом мире родные не питают.

Из Франции недавно была посылка на Катино имя, от ее сестры Оли, но осторожная Валентина Григорьевна почла за благо переотправить посылку назад, во Францию, с оповещением, что адресатка умерла.

Конфискация имущества еще не совершалась, но кабинет Рональда опечатан, и все семейство — сама Валентина Григорьевна, ее дочь Светочка и пасынок Федя — ютятся в столовой, втроем. Школьные дела Феди оставляют желать лучшего, учителя на каждом шагу шпыняют его из-за преступного папы, отметки ставятся с неизменной строгостью, всякий промах подвергается осмеянию. Отношения между мачехой и пасынком трудные, его аппетит мол — не по ее возможностям!

Когда родственникам велели «заканчивать свиданку», Рональд обратил внимание на одну грустную разновозрастную пару: пожилая еврейская дама из всех сил старалась удержать слезы, а утешал ее молодой темноокий лагерник, воплощавший обреченность злой судьбине. Всем своим обликом он являл миру олицетворение беспомощности, неустройства, слабости. Но это была слабость не наигранная и отнюдь не душевная. Просто человек этот из-за плохого ли зрения или иного физического недостатка явно никогда не шагал в солдатском строю, не слышал командного окрика, не наматывал «по тревоге» портянок в темной казарме и не хлебал варево батальонной кухни, ухватив миску не в очередь... Таким людям чисто домашнего воспитания, не знавшим детсада и школьного пионерского лета где-нибудь на полевом стане, неимоверно трудно приходится и в заключении, и в солдатчине, коли она в конце все-таки обрушивается на беднягу. Страдания, причиняемые таким людям неволей армейской или гулаговской, ведут этих несчастных к алогичным поступкам, гибельно-беспомощным жестам протеста, а то и прямо к покушениям на самоубийство...

Проводив мать, он побрел к бараку, себя не помня. Тут же устремились к нему вороны-прихлебатели в надежде поживиться из его бедной передачки. Рональд подозвал его к себе, чтобы хоть до утра прикрыть беспомощного от покушений шпаны.

Сейчас, когда пишутся эти строки, душа этого человека далеко, в иных мирах, и автор позволяет себе назвать его настоящее имя: Борис Ингал. Одаренный начинающий писатель. Получив высшее литературное образование, уже начал печататься и заслужил уважение в писательской среде своими критическими выступлениями. Закончил превосходную художественную биографию П.И. Чайковского. После резко полемического высказывания на собрании студентов, преподавателей и шефов литературного вуза был в ту же ночь арестован и получил большой лагерный срок по 58-й статье. На следствии от него добивались показаний против Федина, Шкловского и Ю. Олеши — этих людей он считал своими наставниками. У Бориса хватило выдержки нйичем не покривить против совести и никого не предать.

...Десятилетия спустя встретится имя Ингала в заключительной главе 1 тома «Архипелага ГУЛАГ». Только автору «ГУЛАГа» чуть изменит здесь его феноменальная память и назовет он Ингала Глебом. А он — Борис! И читателям остается неизвестной (как, видимо, и великому автору) дальнейшая судьба молодого писателя Ингала. Здесь этот пробел и заполняю!..

Мать Ингала привезла тогда сыну невеселую весть: горячо любимая жена Бориса публично отреклась от мужа. Это было необходимо ей для благополучия служебного... За кружкой чая Борис показал Рональду и Ивану Федоровичу (они, выражаясь по-лагерному, «кушали вместе») печатное объявление в «Вечерке» и слезное письмо жены с мольбой понять и простить.

Он, разумеется, понял и простил! И всего через несколько месяцев скончался на глазах Рональда в тучковском лагере от упадка сил, истощения и беспросветной тоски. Не хочу тут скрывать горьких подробностей этой гибели!

Уже обессиленный, в полубреду, в глухом уголке лагерного барака, Борис шептал Рональду какие-то добрые слова в утешение жене, едва ли в этих словах нуждавшейся. В те зимние дни барак из-за перебоев с электроэнергией, освещался только двумя коптилками с соляркой. Когда одну из них поднесли к больному, оказалось, что он весь кишит вшами, так что обирать их можно было горстями.

В те дни не работала и баня, а крошечный лагерный медпункт был переполнен лежачими. Медсестра татарка Нафиса попыталась учинить холодную дезинфекцию, но вынесли Бориса из барака уже бездыханным. Его сосед, мелкий воришка, уверял, что вши напали на больного только перед самой кончиной и будто бы «лезли у больного прямо из-под кожи»... Где и как хоронили тучковских зеков — ни Рональд, ни его товарищи по бараку выяснить не смогли.

В этот тучковский лагерь перевезли с кирпичного завода в трех крытых грузовиках тех заключенных, кого начальство сочло либо специалистами по керамическому производству, либо у кого были записаны строительные профессии — каменщики, штукатуры и т.д.

Лагпункт (для Рональда уже второй по счету) находился метрах в двухстах-трехстах слева от Ржевской железнодорожной линии, как раз напротив платформы, еще сохранявшей тогда свое «буржуазное» название Гучково (потом стала Дедовском). Ездить сюда из Москвы было удобнее, чем в отдаленное Бабкино. Еще продолжал здесь действовать старый тучковский кирпичный завод со своим карьером. Толстая заводская труба, двухэтажный корпус и водонапорный бак, обложенный кирпичом, первыми бросались в глаза приезжему еще из окон вагона.

Заводскую территорию спешно огородили теперь колючей проволокой с посыпанным песком предзонником. По всем углам возвели дощатые наблюдательные вышки для «попок» (т.е. стрелков охраны). Над проволокой от вышки к вышке протянули вдоль всей ограды деревянный наклонный козырек. Под ним зажглись сильные белые электролампы с каким-то неживым оттенком света, будто лампы эти специально предназначались для моргов, тюрем или иных разновидностей нынешних мертвых домов.

Это немигающее свечение из-под деревянного козырька и жестяных ламповых щитков, темные силуэты вохровских вышек и ночной лай сторожевых собак сразу объясняли жителям: Тучковский кирпичный тоже стал мертвым домом — гулаговским исправительно-трудовым местом заключения! Кстати, осталось теоретически не вполне ясным, почему этих заключенных каменщиков, штукатуров, плотников и слесарей не смог исправить их прежний, догулаговский труд. Может, потому, что ему предавались не в наказание, а ради хлеба насущного, да к тому же порой и в охотку? Видимо, волшебными исправительными функциями обладает только труд подневольный, нелюбимый и поднадзорный! К тому же еще и дармовой! Видимо, в этом и заключено волшебное зерно исправительного действия, так восхитившего писателя Горького в Соловецких и Беломорских лагерях...

На первых порах на Тучковском заводе заключенные продолжали прессовать и обжигать кирпич, однако виды гулаговского начальства на этот завод были совсем особые: заключенные вскоре узнали, что из города Фрейбурга везут конфискованное у немцев оборудование знаменитого на всю Европу завода сложных керамических изделий. Эта керамика цвета терракоты предназначалась для специальных технических целей и ценилась высоко. Эту непростую, очень капризную продукцию, по замыслу Хозяйственного уравления (ХОЗУ) МВД СССР, и должен был освоить Тучковский завод, когда в его перестроенных цехах разместится доставленное из Фрейбурга оборудование. Конечно, переделки требовались немалые. Заключенным (а возможно, и их начальникам) оставалось не совсем ясным, откуда будет поступать сырье, ибо глиняный карьер при заводе перспектив не сулил — по качеству местная глина не отвечала фрейбургским требованиям, да и запасов местной глины не могло хватить надолго.

Всю зиму вяло шли строительные работы в цехах и во дворе: убирали (точнее просто ломали) изношенные старые машины, клали новые печи и сушила, возводили дополнительные перегородки и разбирали мешающие стены, под землей рыли котлованы и вели кирпичные борова-дымоходы от котельной к вытяжной трубе и к цехам; бетонировали перекрытия, ладили по сомнительным чертежам кирпичные фундаменты под фрейбургское оборудование.

Рональд с Иваном Федоровичем, оба сильно осунувшиеся и исхудавшие, побывали за зиму на всех строительных работах, от тески кирпича по фигурным лекалам до бетонных замесов вручную (мешалку получили только весной). Кормили зеков плохо, но и на воле, и даже в армии дела снабженческие хромали на обе ноги! Был даже случай, когда вольнонаемный кузнец подал заявление о переводе его в зону, на паек заключенных!

Директор завода Иван Иванович Бурр долго убеждал неразумного взять заявление обратно и в конце концов уговорил, напугавши северным этапом, но сам факт такого ходатайства сразу стал известен всем заключенным и даже несколько поднял их упавший дух. Ибо заболевания учащались, люди быстро теряли в весе, страдали малокровием, диатезами, поносами, истощением. Тех, кто вовсе терял силы, подобно Ингалу, стали увозить куда-то в лагерный стационар, но как их там пользовали, осталось неизвестным, ибо не один из них в Гучково не вернулся...

Весной прибили вагоны из Германии. На первой платформе гордо красовался роскошный, красный противопожарный «Мерседес» с лестницей и полной оснасткой. На радиаторе блистала золотом трехлучевая звезда — эмблема славной автомобильной фирмы. В туго накачанных баллонах сохранялся еще воздух страны Германии... Зеки долго мучились, опуская роскошную машину на откос полотна, нашелся даже водитель и механик для нее, воспылавший надеждой, что ему доверят привести этот «Мерседес» в рабочее состояние, а там, может быть, и остаться при нем. Разочарование его было велико, ибо «Мерседес» тут же прицепили к колесному трактору и поволокли в Москву: он уже успел понравиться кому-то из Гулаговского начальства!..

После того, как эшелон разгрузили, и на откосе остались сотни ящиков и просто открытых деталей машин и оборудования, гучковский лагпункт целое лето перетаскивал все это фрейбургское хозяйство в цехи. Его с грехом пополам собирали, монтировали, налаживали, испытывали. Однако первые же пробы ознаменовались полнейшей неудачей. Не получилось ничего похожего не только на фрейбургскую продукцию, но и простой метлахской плитки сработать не сумели. Плитки трескались, кривились, шли ржавыми пятнами, целыми партиями летели в брак, захламляли заводской двор, громоздились безотрадными холмами и внутри колючей ограды, и за ее пределами, и ни одна не могла быть пущена в дело. Директор не спал ночами, прораб-строитель ночевал в цехах, зеки сбивались с ног — не помогало ничего.

Прибыл на завод важный гулаговский чин. Людей собрали на митинг.

— Вы — заключенные, — говорил он с трибуны. — Но вы — советские люди, идущие в авангарде человечества, следом за нашей партией и ее великим вождем Сталиным, лучшим чекистом нашего времени! Поэтому ваш патриотический долг — добиться выполнения и перевыполнения плана выпуска нашей продукции, которую наша промышленность, наш народ-победитель ждет. Наш Министр поставил перед всем коллективом ГУЛАГа важнейшую задачу: чтобы стройки и предприятия ГУЛАГа МВД СССР стали лучшими и наиболее передовыми, образцовыми хозяйственными заведениями в стране, центрами новой технологии, примерами высшей культуры производства. К этому у вашего лагпункта и завода есть все возможности.

После директора, главного инженера, прораба и вольнонаемного мастера вызвали на трибуну бригадира Габриловича, посаженного за грехи бытовые на посту фабричного директора. Теперь заключенный Габрилович, как бывший партиец, прочитал по бумажке обращение ко всем бригадам — повысить выполнение норм и искупить вину беззаветным трудом и социалистическим соревнованием.

Все подняли руки — за то, чтобы на 10 процентов повысить производительность труда. Когда заключенные расходились по баракам, у всех было такое ощущение, будто нет вокруг ни зоны, ни стрелков, готовых пустить пулю в каждого, кто посмел бы приблизиться к проволоке или взяться за нее... Будто только что окончилось обычное открытое партсобрание «с накачкой» от начальства.

Со следующего дня пошли новые пробы, переделки, опыты и технологические нововведения по инициативе ретивых зеков или технологов из ХОЗУ. Эффект, однако, оставался прежним — вся плитка на полных сто процентов по-прежнему шла в брак.

Начальство обновило заводское руководство. Сменили не только директора и главного инженера, но даже мастеров. Прошли недели новых попыток и новых надежд. Ничего не помогло. Вся плитка шла в отвал!

И тогда решило начальство МВД СССР прибавить к немецким станкам, машинам, печам и сушилам еще и немецкие руки!

Из режимного лагеря в подмосковном Кобрине[37], где содержались 2,5—3,5 тысячи военнопленных германского вермахта вместе с двумя сотнями советских зеков с инженерными специальностями, перевели в Гучково два десятка венгров, австрийцев и немцев, когда-то имевших отношение к производству кирпича, майолик, глазурованных плиток или керамических труб. Дирекции завода потребовался переводчик для общения с этим новым контингентом. Но по тучковским штатам переводчика не полагалось! А з/к Р.А. Вальдек к указанным функциям был признан годным. Директор утвердил его, согласно штатному расписанию, начальником производственных смен (номенклатура была неясной, но это ничему не помешало!). В этом качестве он стал и переводчиком, и администратором, и даже отчасти технологом, однако и у пленных специалистов дело не наладилось! Плитка... по-прежнему летела в брак!

Тихо промелькнуло четвертое апреля — годовщина рокового для Рональда дня. Год неволи! Тем временем Валентина Григорьевна добилась приема у гулаговского генерала, бывшего мужниного ученика. Легким манием державной руки генерал дал знак переменить лагерную судьбину бывшему своему преподавателю.

Увы, представления начальства о том, что такое хорошо и что такое плохо, не совпадают с мнением зеков. Начальство, как известно, любит все образцовое и опытно-показательное. Зеки же прекрасно знают, что показательное — значит показушное. Где режим злее, туфты больше, приварка меньше. Таким показушным был Кобринский лагерь для военнопленных. Рональд уже наслушался о нем рассказов от тех немцев-специалистов, что переведены были из Кобрина в Гучково. Смысл рассказов был один: в Кобрине — ходи и оглядывайся! Клумбы цветочные, в бараках чистота, простыни хрустят, но похрустывают и кости. Стукач на стукаче, карцер — зверский, строят второй, люди изматываются за два-три месяца.

Апрельским утром прибыл в Гучково спецконвой — этапировать Рональда Вальдека в распоряжение начальника Кобринского лагпункта. Сборы зека — пятиминутные! Простился с Иваном Федоровичем, коему передал свои административные полномочия, прихватил две-три заветных мелочи, книгу Апухтина, карточку жены и сына, остатки табаку и сахару, — и вот уже станция, и простой дачный поезд с паровозом, можно смотреть на чужие дома, на женщин, на прозелень распускающейся листвы за пыльным вагонным стеклом. Рядом — два солдата, с карабином и автоматом. С ними Рональд беседует мирно и неторопливо, про себя же думает: а вот кабы я сейчас рванул от вас обоих — неужто стали бы палить прямо в толпу?

Потом ехали на двух трамваях, с пересадкой и долгим ожиданием на какой-то остановке, где вокруг народу было мало, а запутанных дворов, воротных створок и низких заборчиков — полным полно! Вот, к примеру, если бы рвануть — шагов пятнадцать всего! — до той калиточки, там, за кустами сирени — до соседнего забора, пропетляв меж чужими сараюшками, сбить со следа погоню, где-нибудь отсидеться, обаловать полуголодную по нынешним временам дивчину, переменить одежонку, взять билет, куда подскажет обстановка. Но трамвай подошел и довез почти до ворот!

Светло-зеленый колер железных створок, вделанных в красно-кирпичную кладку, вызывал, пожалуй, ассоциации не столь с дантовским классическим изречением, сколь с более современными надвратными девизами вроде «арбайт махт фрай» или «йедем дас зайне»[38]. В ворота как раз въезжал грузовик с прицепленным шикарным «Хорьхом» явно трофейного вида. Машина, рожденная для скоростных магистралей и гаражной неги, как бы нехотя вовлеклась на буксирном тресте за ворота и очутилась перед вторым, облегченного вида затвором, открывавшим доступ вовнутрь Кобринской лагерной зоны.

Но и та оказалась еще предварительной, носившей название административной. Обретались здесь преимущественно вольняшки (они же в гулаговском телеграфном коде ПЕРВЫЕ, в отличие от ВТОРЫХ, т. е. заключенных), но в дневные часы имели сюда доступ и бесконвойные зеки, в частности, заключенный прораб всех Кобринских строительных объектов инженер Евтушенков, ставший впоследствии другом Рональда.

Из зоны административной, миновав опять-таки проходную вахту, Рональд попал в необозримо обширную рабочую зону, где, как выяснилось, действовало тринадцать или четырнадцать фабрик, мастерских или «промпредприятий», трудились военнопленные и зеки, тянулись железнодорожные линии, рылись в карьерах экскаваторы, дымили трубы и строились новые заводские здания. В самом дальнем правом углу этой огромной территории, прорезанной к тому еще и руслом безымянной речонки с тухлой, труднозамерзающей водой в невысоких бережках, оказалась еще одна вахта, через которую Рональд и попал наконец в помещение, предназначенное для подобных ему элементов: барак для советских з/к.

Барак этот разделен был капитальной перегородкой на мужскую и женскую половины, меж собой, разумеется, не сообщавшиеся.

В половине мужской обитало до полутора сотен заключенных специалистов, мастеров всевозможных специальностей, от Народных артистов СССР, инженеров всех профилей и калибров, архитекторов и художников до слесарей, шоферов, такелажников, экскаваторщиков, паровозников. Роднили это противоестественное сообщество только сроки — от 3 до 10 лет!

В другой половине длинного советского барака на таких же нарах-вагонках, как и у мужчин, вкушали ночной покой и смотрели лагерные сны заключенные женщины, преимущественно молодые и пригожие бабы, гражданки и дамы. В Кобринском лагере трудились они в сфере конторско-канцелярской, учетно-распределительной, медицинской и хозяйственно-бытовой. Было их поболее сотни, а что до статей, то большинство попало сюда за измену Родине в оккупированных областях (предпочли вместо голодной гибели делить ложе с чужими офицерами). Лишь немногие Кобринские зечки могли похвастать статьями бытовыми, вроде хищения, растраты, халатности, тайного абортирования, покушений на убийство, членовредительство и т.д. Носительницы этих политически безобидных статей кичились ими и выражали презрение «фашистам», то есть 58-й. Лагерное начальство всегда подчеркивало пропасть между бытовиками (их числили по категории «социальноблизких») и врагами народа («социальночуждых»). К примеру, заслуженная артистка Республики, певица Большого театра Баклина отбывала 10-летний срок и заслуживала полного презрения за дружеские отношения с Тухачевским... Ведь тогда, в 46-м, еще никто не мог предвидеть, что расстрелянный полководец будет вновь возведен в национальные герои всего какой-нибудь десяток лет спустя! Ясно, что подругу его заклеймили как врага народа (и впоследствии успели погубить в заключении), а вот социальноблизкую бытовичку Тамару, лежавшую с Баклиной на одной вагонке, всемерно поощряли к быстрому освобождению, ибо ее грех состоял всего-навсего в служебной халатности, повлекшей за собой пожар с человеческими жертвами...

Тесная советская зона граничила с жилой территорией немецких военнопленных. Их насчитывалось поболее двух тысяч постоянного состава — все больше из армии Паулюса, плененной под Сталинградом. Сверх того, еще одна тысяча пленных считалась переменной величиной и числилась как контингент пересыльный, временный. Лагерь в Кобрине служил, таким образом, как бы сортировочным пунктом военнопленных. Прежде всего, здесь отбирали лучших специалистов для всех четырнадцати Кобринских промышленных предприятий, а параллельно выискивали и отсеивали эсэсовцев, карателей, участников команд поджигателей. Эти подлежали передаче военно-политическим органам для следствия. По слухам, их потом передавали в особые суды и по вынесении им приговоров к 15 — 20 — 25 годам заключения посылали в спецлагеря на островах в Северном Ледовитом океане (например, Новая Земля), на медные рудники Джезказгана или на рудники урановые, где уже вовсе не оставалось никакой надежды уцелеть. Военнопленные панически боялись угодить в такой роковой этап, старались притерпеться к голодному Кобринскому быту и даже ухитрялись выполнять жесткие нормы выработки.

Выяснилось, что генерал, учившийся у Рональда, стоит во главе всего управления лагерями военнопленных, включая Кобрино. Начальником Кобрино был монументальный, плечистый грузин, полковник Мамулошвили, чей брат служит у Берии адъютантом для особых поручений и носит генеральские погоны.

...Прямо с этапа Рональд был вызван к начальству.

Полковник-грузин, уже в шинели и папахе, торопился в «Большой Дом» на Лубянке, где к прежнему зданию ЧК-ОГПУ-МВД (в прошлом — Страховое о-во «Россия») ныне пристраивали новый корпус по проекту А.В. Щусева. На постройке корпуса трудились тоже военнопленные и заключенные. Казалось, полковник нарочно чуть задержался, можно сказать, на пороге, чтобы взглянуть на человека, доставленного из Гучкова столь срочным спецконвоем.

В кабинете находились еще два лица: майор танковых войск с весело-жуликоватым выражением лица и высокий бледный немец в офицерской форме и старательно начищенных кавалерийских сапогах. Оказалось, что этот майор из армии Паулюса записался в «антифашистскую группу» и за это назначен командиром Кобринского отряда военнопленных, приравненного к батальону. Ему подчинялись ротные командиры, еще ниже шли командиры взводов и отделений. Впрочем, вою эту систему управления Кобринскими пленными Рональд усвоил позднее.

А пока он по-воински рапортовал о прибытии. Полковник молча сделал жест обоим собеседникам — начинайте проверку, мол! Майор, затараторил по-немецки с сильным акцентом и грубыми ошибками. Майор немецкий иронически покосился на бойкого говоруна и с изысканной вежливостью обратился к Рональду на чистом хохдойч[39]. Мол, знаком ли он с терминологией автомобильного дела. Рональд ответил утвердительно.

С полупоклоном в сторону полковника майор-немец заявил начальнику, что испытуемый господин владеет языком как природный немец и для роли переводчика безусловно годится.

— Ну что, майор Эльдинов, берешь его к себе? — спросил торопящийся шеф у второго собеседника. — А то отдам его в гальванический. Там тоже напряг с переводом. Будешь тогда и ты за каждым пустяком в очереди к нему стоять. А возьмешь в свой штат — тогда в очереди к тебе будут стоять другие завпроизводствами.

— Переводчик мне нужен свой! — жарко доказывал майор. — Я же набираю целое конструкторское бюро. Вы приказали мне за месяц спроектировать новый Кобринский цех авторемонта на базе существующего цеха, не прерывая текущего ремонта машин. Один конструктор у меня — чех, другой — венгр, третий — австрияк, остальные — немцы. Переводчик с инженерной квалификацией должен будет под моим руководством свести воедино весь технологический проект и вписать его в существующую коробку, с надлежащими переделками и пристройками. И притом переводчик должен еще и помогать в цехе при сдаче и приеме заказов. Как же я смогу при такой нагрузке делить его с мебельным, лифтовым, гальваническим или экспериментальным цехами? Так было с Кайфманом, а что из этого вышло — вы сами знаете, товарищ полковник!

Полковник рявкнул уже внутри открытой в коридор двери кабинета:

— Берешь ты его в штат или не берешь? — последовал еще и загиб в матросском стиле. — Я тебя уговаривать не буду, Эльдинов, а проект спрошу с тебя в срок! Попробуй мне опоздать!

— Беру его, беру, беру! Прошу вас — оформить приказом сразу! — и, когда полковник удалился и хлопнул дверцей машины, майор дружелюбно шепнул Рональду: — Хрен я вас другим цехам уступать буду! Пусть сами выходят из положения, как хотят! Ступайте в барак, становитесь на довольствие и выходите через час в авторемонтный цех. Меня найдете на верхнем этаже, рядом с моим конструкторским бюро! Познакомитесь с моими инженерами, войдете в курс дела... Вам уже приготовят стол и принадлежности. Это у вас словарь технический? Ах, Апухтин? Дадите потом почитать!..

3

Кобринский лагерь с его партийно-чекистским начальством, четырнадцатью производственными цехами и мастерскими, пятью бараками, двумя карцерами и тремя-четырьмя тысячами лишенных свободы людей — немецких военнопленных и советских заключенных — являл собою как бы малую действующую модель всего сталинского социалистического государства — так по крайней мере полагали пленные! В разговоре с русскими, когда не приходилось опасаться собеседника, немцы постоянно пользовались выражением «в малом или в большом лагере», подразумевая под малым — Кобринский, а под большим — всю Советскую Русь.

Рональд долго не мог найти с пленными общего языка: слишком привык видеть в них смертельных врагов, брать на мушку их серо-зеленые «мютце»[40], осуждать их тупое злодейство над русскими пленниками (в этой яснее всего сказалась чванливая глупость Гитлера)... Привык ненавидеть их нацистское лжеучение, попиравшее христианскую мораль и возводившее бесчеловечность в абсолют во имя господства на планете германской расы, будто бы исключительной и высшей.

Потребовались месяцы трудной кобринской жизни бок о бок с бывшими боевыми соперниками, чтобы представление о них усложнилось и дифференцировалось. Постепенно масса эта, вначале нераздельная, стала расчленяться, дробиться. Сперва на группы национальные, затем на слои социальные и, наконец, на отдельные человеческие личности, становившиеся чем ближе, тем интереснее.

Рональду Вальдеку всегда хотелось верить, что опыт человеческого страдания не остается бесплодным. И он надеялся, что из тысяч пленных австрийцев и немцев, баварцев и мекленбургцев, дышавших воздухом лагерных бараков 1947 года, уцелеют хотя бы отдельные мыслящие индивиды, кто сможет сохранить не только жизнь, но и память, вместе с верой в возможность человеческого братства на иной основе, чем ленинско-сталинская. Он старался угадать, распознать таких индивидуумов среди массы иноплеменных лагерных товарищей.

Вот лишь небольшая портретная галерея тех, на чью память, ум, доброту, наблюдательность и прозорливость Рональд возлагал в этом смысле свои надежды. Автор этих строк полагает допустимым назвать здесь подлиннее имена без риска причинить этим людям какое-либо зло...

1. Зигмунд Фосс — инженер-конструктор и вычислитель авиационного завода Хойнкельверке. Родом из Данцига. Национально настроенный германец, гордящийся родиной. Пленен на Украине. Красив, сероглаз, плечист, ростом невысок, коренаст. Большая, хорошей формы голова. Уравновешенный характер. Осмотрителен и осторожен. Любил рассказывать о своем студенчестве и о недавнем быте в Германии. Считал евреев виновниками всех бедствий немецкого и русского народов, но был противником насильственного их истребления. Полагал, что выход должен быть найден в создании единого еврейского государства — на их исторической родине в Палестине, но сомневался, чтобы сами евреи захотели соединиться в таком государстве... В спорах о марксизме заставлял себя молчать или удалялся от спорщиков, чтобы не впасть в безудержный гнев и не навлечь бедствий на свою голову. Однажды рассказал, как изловил в Данциге группу переодетых англичан, распознав их по акценту. Они оказались беглецами из лагеря военнопленных. Рассказчик иронически добавил, что этой поимкой он лишь обеспечил им британские медали за смелый побег (такими медалями награждала королева), а что пара лишних месяцев лагерной скуки на добротной пайке Красного Креста — неприятность не слишком большая! «Мы с них не требовали перевыполнения нормы по авторемонту!»

Фосс был наблюдателен, скептичен и всегда настороже. Если не пуд, то по меньшей мере фунта два соли, съеденной с ним вместе, потребовалась для того, чтобы вызвать его на откровенность. И когда это удалось, инженер дал понять, насколько глубоко он разочарован в практике реального советского социализма.

«Нигде я не видел столько раболепства и холопства, как у вас в стране, — сознавался он в часы тихих вечерних бесед. — Нигде слово НАТШАЛЬНИК не произносится с таким трепетом, как у вас. Говорят, у вас сто лет назад отменено крепостное право, а по-моему оно у вас еще в полной силе! Кстати, с тех пор, как наш фюрер заключил со Сталиным пакт о дружбе, у нас много толковали о гигантской индустриализации новой России. Теперь я вижу эту индустриализацию воочию, здесь, на кобринских примерах. И прихожу к выводу, что степень эксплуатации рабочих у вас выше, чем где-либо, при низкой производительности труда и скверном качестве изделий. Вся ваша пропаганда ударничества и стахановских методов — чистая демагогия! Она требует целой кучи профсоюзных и партийных паразитов, занятых организацией этого мнимого стимула для рабочих... Само слово «рабочий» у вас не уважается, никто из ваших боссов не отдаст дочь замуж за рабочего. Слова «класс-гегемон» у вас произносятся с издевкой, ведь никто не верил, будто у вас рабочие люди действительно правят государством... Это — удел НАТШАЛЬНИКОВ! В то время как у нас нет пропасти между господином Круппом и его мастерами и сотрудниками фирмы. Г-н Крупп обедает среди них и покидает контору в такой же одежде, как они — он ничем среди них не выделяется.

— Однако г-н Крупп живет во дворце и ужинает в роскошных люкс-ресторанах, где не встретишь рабочего человека! — возражал ему Рональд.

— Тем не менее, у нас нет деления в столовых на «зал для ИТР», где питаются НАТШАЛЬНИКИ, хотя и мелкие, и на зал для рабочих, где еда подается по-свински. Нет, нет, г-н Вальдек, ваш социализм и ваша «демократия» с миллионами заключенных не склонят моих симпатий в сторону марксизма! Помните: демократия возможна лишь там, где есть свободный рынок, а не искусственное регулирование сверху! Это вы когда-нибудь поймете сами!..

2. Эрнст Фишер. Инженер-конструктор, владелец небольшого завода деревообрабатывающих машин (токарных, фрезерных, винторезных). Родом из Люнебургской пустоши, чью природу романтически любил. Очень музыкален, в лагерной самодеятельности руководил немецким хором. В юности горячо увлекся национал-социалистической идеей, шагал знаменосцем в колонне гитлерюгенд, был лично представлен фюреру и получил из его рук какой-то подарок — значок или ножик... Впал в немилость из-за женитьбы на еврейке, переводчице с английского (несомненный показатель склонности к сердечным увлечениям и наличия гражданского мужества). Заверял Рональда, что быть предпринимателем в нынешней Германии — дело безумно сложное, ибо требования немецких рабочих, всегда поддерживаемых профсоюзом, настолько высоки, что в коммунистической России их даже представить себе невозможно! «Русскому рабочему при вашем «социализме» даже во сне не могут присниться производственные условия, заработная плата, отношения с дирекцией, вся сумма юридических прав рабочего, включая право на забастовку в мирное время — словом все то, что составляет азбуку нашей германской промышленности! Начиная от вежливости администрации и кончая... простите! оборудованием наших общественных уборных на предприятиях, куда войти приятно, в то время как у вас... после посещения уборных надо полчаса приходить в себя, одолевая отвращение и тошноту...»

— Думаю, — говорил г-н Фишер, запивая остаток дневной хлебной пайки остуженным, чуть подслащенным кипяточком, что в Германии коммунистическая пропаганда никогда уже не пустит глубоких корней, хотя мы и являемся родиной марксизма. Бумерангом он снова прилетел к нам из России на остриях ваших трехгранных штыков, но слишком многие немцы видели этот русский марксизм или ленинизм в действительности, а не в дымке газетной демагогии... Вот вам элементарный пример. Лично мне самому довелось быть под арестом в Германии, уже в военное время, да вдобавок в строгой тюрьме. Разве мыслимо там держать арестанта на куске пустого хлеба «trocken Brot» и кружке горячей воды? У нас и для арестанта хлеб по-человечески помажут хоть маргарином, хоть граммом! «Kunsthonig», или мармеладом, по-вашему повидлом. Грызть такую вот корку вместо ужина мы не заставили бы и собаку!

— Помилуйте, г-н Фишер! Расспросите любого русского, кто выжил в вашем немецко-фашистском плену, не предав Родины и не записавшись в РОА, и вы услышите, что в концлагере, тем более под вечер, этот ваш военнопленный мог только мечтать о сухой хлебной корке! А мы с вами все-таки жуем, а не мечтаем!

— О! Страдания русских пленных — поистине кошмарны! Тут вы правы! Я знаю правду, которую от широкой общественности старались у нас скрыть. Но, г-н Вальдек, это проявление злой воли не только нашей, но и вашей, не только нашего фюрера, но и ваших «вождей», вашего Сталина...

— О товарище Сталине просил бы вас соблюдать... «словесную деликатность!», как у нас выразился писатель Андрей Белый...

— Но мы с вами тут одни сейчас, — поэтому я рискнул быть откровенным, г-н Вальдек! Ведь г-да Сталин и Молотов объявили ваших пленных изменниками Родины и отказали им во всех видах помощи. Сталин опасался, что следом за пятью миллионами военнопленных, взятых нами в первые месяцы войны и германского наступления, побегут сдаваться в плен и следующие пять миллионов, если Красный Крест станет заботиться об их нормальном питании в лагерях. Сталин добивался, чтобы понятия плен и смерть сделались для вас синонимами...

— Ну, а ваш фюрер и немецкий генералитет ему в этом посильно помогли! Это, кстати, говоря, один из крупнейших просчетов вашей стороны! Если бы ваш фюрер показал Германию нашим пленным не из-за колючей проволоки и не доводил бы их голодом, жестокостью и издевательствами до глубочайшего озлобления, сторонников РОА могло бы быть много больше.

— Согласен с такой точкой зрения, но ведь и вы поступаете по тому же неудачному рецепту. Возьмите меня: я наблюдал жизнь в ваших селах и городах тоже только через зарешеченные окна. И должен признаться: прежде я и представить себе не мог, какой хмурой и мрачной выглядит ваш Советланд. Быть может, русские солдаты-фанатики потому и расстаются с жизнью так легко, что она столь безрадостна и беспросветна... Короче, во мне день ото дня крепнет одно-единственное стремление: если останусь жить, — никогда больше не видеть и не слышать Россию!

Не видеть Russland!

3. Иоганн Бог. Молодой австрийский инженер, веселый, жизнерадостный и доброжелательный. Едва не погиб в уральских лагерях, на лесоповале. Чудом сохранил в целости полуобмороженные руки (прекрасно ими чертил). Рассказывал о фантастических по смелости побегах, утверждал, будто население во многих русских селах кормило и прятало беглецов, помогало кое-какой одежонкой и давало советы, как добраться до людной Москвы, где в толпе легче укрыться, чтобы потом продолжать оттуда путь домой.

Иоганн Бог вздыхал о некой русской девушке, каким-то образом проявившей добрые чувства к нему. Поделиться подробностями он не отважился, опасаясь принести вред этой Наташе. Иногда задумывался над ватманом и чертил ее профиль: милое русское личико, длинные ресницы и меховая шапочка... Потом оглядывался, быстро стирал рисунок резинкой и принимался вычерчивать заданное приспособление... Видимо, хорошо понимал, что в России молчание — золото!

4. Эрнст Шмидт. Молодой кадровый офицер германского вермахта, плененный в Прибалтике уже после капитуляции верховного командования. Шмидт так рисовал сцену своего пленения: когда условия сдачи были согласованы, германские офицеры стали снимать с позиций свои войска. Сам Шмидт был командиром стрелковой роты. Его солдаты стали подходить к указанному им месту сдачи. Бросали разряженное оружие — винтовки, автоматы, пулеметы, ленты. Гора этого оружия быстро росла, люди, освободившись от вооружения, отходили в сторону, где их поджидали шеренги и отдельные кучки русских солдат и командиров.

— Когда я подошел ближе к ним, к вашим, — рассказывал Шмидт, — стал слышен какой-то странный звук, вроде кошачьего урчания. Не сразу я разобрал, что русские требовали наши... часы! Звучало это так: «ур-ры», ур-ры, ур-ры»[41]. Я снял свои ручные часы и демонстративно раздавил их каблуком. За это меня крепко наколотили тут же, на глазах офицеров...

Затем Рональд выяснил, что воинская часть, где служил Шмидт из Прибалтики (сам он говорил «до Курляндии»), оборонялась на позиции перед Берлином как раз в те дни, когда наше наступление задерживалось и в момент относительного затишья был убит на нашей стороне Рональдов пасынок Игорь Кестнер. Стрелять в него мог вот этот самый Эрнст Шмидт...

Странно: вольнонаемные лагерные служащие, в особенности женщины, никогда не нюхавшие фронта, смотрели на таких стройных офицериков, как Эрнст Шмидт с плохо скрытой ненавистью и антипатией. А бывшие фронтовики, вроде Рональда, вдобавок потерявшего сына на войне, такой ненависти к бывшему противнику не питали.

Здесь, в условиях смешанного лагеря, не наблюдалось и обратного явления: затаенной или открытой злобы против русских со стороны пленных немцев. Тут многолетняя фашистская пропаганда осеклась! Обе нации, дважды смертельно подравшиеся на протяжении одной человеческой жизни, как бы остывали от азарта драки, познав и силу, и слабость противной стороны, извлекая даже известную пользу из опыта взаимоотношения. Русские научились уважать точность, техническую одаренность и деловую целеустремленность бывшего врага, а тот помаленьку осознавал, насколько неповторим и индивидуален русский характер и как сложен ключ к русской душе. Духовной элите прежней России была издавна близка классическая немецкая философия, а немцы еще раньше усмотрели в России почти безграничную возможность применения тех сил, коим в самой Германии уже не было поля действия...

Пока этот «дранг нах Остен» протекал в мирной сфере, обеим сторонам он приносил пользу. Когда же свою политику «дранга» немцы пытались продолжать (по выражению Клаузевица) «другими средствами», притом оба раза даже не потрудившись сочинить сколько-нибудь убедительный казус белли, — последствия оказывались катастрофическими! Дальновидный Рональдов дед предвидел все это еще до первого столкновения, от которого ему так мечталось уберечь обе стороны!..

...Кроме тех четырех инженеров, что составляли основною группу конструкторского бюро авторемонтного завода в Кобрине, Рональду надолго заполнились еще и несколько мастеров в заводских цехах.

Главного мастера моторного цеха звали Ойген Цфеффингер. У себя на родине он владел авторемонтной мастерской и заправочной станцией. Описывал свой просторный двухэтажный дом, осуждал Гитлера за нападение на Россию — безумную авантюру, не сулившую иной судьбы, чем наполеоновская. Считал поражение Германии неизбежным, сочувствовал заговору офицеров против фюрера 20 июля 44-го года и в советской лагерной неволе трудился так энергично, будто помогал этим не чужой, а родной стране. Лагерная администрация его похваливала, но так ничего и не сделала, чтобы поддержать его здоровье, быстро ухудшавшееся из-за нехватки пищи.

— Ein Schlag «kasch»![42] — говорил он, грустно покачивая головой, — s’ist wohl etwas wenig fur einen erwachsenen Mann!.. Дескать, для взрослого мужчины маловат один черпачок каши. Немцы выражались образно: айн шлаг кашш! То есть один удар черпака с кашей! Раздатчики этой каши были русские, действительно «ударявшие» черпаком по миске... Впрочем, точно так же орудовали и раздатчики-немцы, действовавшие под контролем русской администрации.

Еще один уникальный специалист был загублен, можно сказать, на глазах Рональда Вальдека в зиму 1947 года: рабочий-сварщик по фамилии Наглер. Рональду не случалось встречать среди мастеров высшей квалификации столь кроткого, безответного человека. В дни, когда Рональд знакомился с цехами Авторемонтного завода, он подошел к сварочному отделению и обратил внимание на быструю точную работу Наглера.

— Вы давно в плену? — спросил он сварщика.

Тот с усилием разогнулся, сдвинул повыше очки-консервы... Из-под них глянули на свет божий невинные, как у младенца, светло-голубые очи, с теми красноватыми, утомленными веками, памятными нам по гумилевскому пророческому стихотворению «Рабочий». Только вместо раскаленного горна здесь шипела струя автогена и плавился металл автомобильного крюка, привариваемого к задку трофейного «виллиса»…

Разглядев незнакомого человека в пиджаке (переводчику рекомендовали носить пиджак в дни, когда его услуги требовались высшему начальству и можно было предстать перед лицом приезжим, коему было необязательно знать, что в Кобрине пользуются услугами заключенного переводчика), сварщик с солдатской торопливостью стал по стойке «Stillgestanden!» (смирно!) и пояснил, что пленен «in Stalingrad, Ende 1942»[43].

— А что вы делали в мирное время? Ведь вы опытный мастер!

— Я всегда фарил шелезо, г-н долметшер![44] При господине Брюнинге я рапотал на большом зафоде и фарил шелезо. При господине Папене я тоше фарил шелезо. И при фюрере я фарил шелезо на военном зафоде. Потом меня фзяли в армия, в походная мастерская, и там я фарил шелезо. И в Сталинград я тоше фарил шелезо. И теперь в плену я опять фарю шелезо. Это — фсе!

Наглеру поручали самые сложные, самые ответственные сварочные операции. Он с одинаковым успехом умел сварить почти без следа на металле швейную иглу и стальную мостовую конструкцию. А загубила его нормировщица, Мария Прокофьевна, пожилая, мужеподобная латышка с дурным характером. То ли она вообще ненавидела людей, то ли ее бесила безответность Наглера, то ли ставила себе в заслугу повышение производительности подневольного труда, но с каждым новым недельным нарядом она повышала Наглеру производственную норму.

Еще недавно он варил по 60 деталей в смену, оставляя позади остальных мастеров. Однако Мария Прокофьевна повысила ему норму до 90 деталей, а позднее довела до 130. Бедный труженик пропускал обеды, обливался потом, но... молчал и «фарил шелезо». Тогда ведьма выставила ему норму 160 деталей.

Дня три он кое-как тянул из последних сил и — надорвался. В голодном обмороке упал около своего аппарата и умер в бараке в ту же ночь. Цех в течение двух или трех недель не мог оправиться от этого удара — вместо Наглера работали шесть человек и не управлялись! Только тогда «натшальники» как будто чуть-чуть призадумались над режимом столь поощряемого «соцсоревнования». Сама Мария Прокофьевна — ведь и она была заключенной, как Рональд, хотя и принадлежала к аппарату управления — легко убедила «натшальников», что практика нормирования ничего общего с гибелью мастера не имеет! Впрочем, кое-кто все-таки догадался об истине и даже «взял этот факт на заметку», однако прямых и ощутимых последствий гибель Наглера не вызвала...

Тем временем немецкие инженеры конструкторского бюро разработали до конца проект всех цехов и всей технологии нового Авторемонтного завода, включая нужные пристройки к действующим цехам. Участникам этой разработки начальство выдало круглосуточные пропуска в рабочую зону. И бывали случаи, когда все пятеро — Рональд и четверо немцев-инженеров — вообще не возвращались в свои бараки на ночлег. Разумеется, они не все 24 часа корпели над проектированием, а просто пользовались тишиной, безлюдьем и «безначальем» в ночные часы...

Будь тогда в стенах конструкторского бюро вмонтирован современный магнитофон, — сколько человековедческого материала запечатлел бы он из бесед, рассказов и споров, звучавших там в поздние вечерние часы! Тут отчетливо выявлялись черты национальные, социальные и чисто индивидуальные, психологические, попади такая запись непредвзятому и заинтересованному слушателю!..

Вот какие вопросы, к примеру, задавали собеседники Рональду Вальдеку:

— Позвольте осведомиться (это голос Зигмунда Фосса), чем вы склонны объяснить полное исчезновение из российской жизни такого феномена, как русская красавица? Мы, люди Запада, привыкли ассоциировать со словом Руссланд прежде всего ваших прекрасных, благородных, породистых женщин! Ни одна нация не могла в этом спорить с русской. Для нас слова «ди руссише фрау» было эталоном аристократизма и обаяния. Каждый жест, каждая черточка этих женщин дышали красотою, благородством, нежностью и какой-то роковой жертвенностью... Чем объясняете вы исчезновение этого обаятельного и тонкого образа из реальной жизни сегодняшней России?

(Не стану приводить здесь ответов Рональда, старавшегося все-таки придерживаться идеологически выдержанных разъяснений, насчет уравнения женщины в социальных правах, паритета с мужчиной, выхода на общественную сцену и т.д.).

Фишер, Бог и Шмидт, вопреки разъяснениям Рональда, дружно присоединялись к Фоссу: мол, к идеалу «вечной женственности» ближе всего подходит образы Анны Карениной, тургеневских девушек, роковой красавицы Настасьи Филипповны у Достоевского... Ваша революция, мол, превратила этих женщин в двугорбых верблюдов, тяжко нагруженных заботами семейными и производственными.. .

Эрнст Фишер осведомляется: «г-н Вальдек, кого из немецких классиков более других знают и любят в России?» Ответ Рональда гласил, что властителем дум русской молодежи, посещавшей театры в XIX веке, бывал во времена романтизма Фридрих Шиллер, его «Разбойники» и «Коварство и любовь», до сих пор любимая публикой. Генрих Гейне в России ценим более всего как лирик, автор «Книги песен», Гете — слишком труден для адекватного перевода и далек по времени. Его великий «Фауст» стал, к сожалению, доступен нашей широкой публике лишь в оперном либретто, где пьяный и толстый студент Зибель превращается в сентиментального обожателя...

Фишер и Фосс вместе дружно возражают против идентификации Генриха Гейне с духом подлинной Германии. Хотя он был ученым острословом и знатоком немецкого фольклора, смотрел он на творчество немецкого народа все же несколько со стороны, как лицо чужеродное в Германии. И юмор его — чисто еврейский, а совсем не германский. Образцом юмора немецкого можно считать, например, Вильгельма Буша, но отнюдь не Гейне!

Долго длились такие же споры о музыке немецкой и русской (все собеседники Рональда любили и знали Чайковского и Римского-Корсакова, менее ценили Мусоргского, а из современников с наибольшим уважением относились к Прокофьеву и Глиеру).

Собеседники всегда предусматривали меры предосторожности на случай, если заглянет охрана, начальство или всевидящий «кум» (оперуполномоченный госбезопасности — один из главных, хотя и «полугласных» властителей всех зекских и пленных судеб!) Каждый беседующий склонялся над ватманом, калькой или ценником, держал наготове рейсфедер либо перо, счетную линейку, циркуль, рейсшину... Обычно инженеры, а с ними и Рональд, не только притворялись занятыми работой, но и в самом деле трудились под разговор над завершением проекта. Рональд сводил все эти труды воедино, проверял расчеты, детализацию, совпадение размеров и прочую технику. В конце концов весь проект Авторемонтного завода был закончен, красиво отпечатан на русском языке и каждый чертеж, каждый лист получил такую сетку:

Руководитель проекта — майор Эльдинов

Автор — инженер Эльдинов

Чертил — 3. Фосс

Сперва немецкие инженеры, создатели проекта, подшучивали над авторскими амбициями майора, потом стали любопытствовать, почему подписи под чертежами столь грубо фальсифицируют истину. Рональд пояснил, что вся ответственность за разработку проекта и его осуществление лежит на вольном майоре, а не на фактических исполнителях — безликих, безымянных и бесправных пленниках и заключенных.

Проект, совокупно с объемистой объяснительной запиской, пошел на экспертизу, получил хорошую оценку руководства ХОЗУ МВД и вернулся в Кобрино с визой «к исполнению». Все авторы, и настоящие, и номинальные, вздохнули с облегчением, ибо на самом деле достройка и переоборудование цеха уже месяцами шли по разработанной технологической схеме, а затраты относились по статье ремонтные работы. Конечно, при бесплатной рабсиле и дешевых материалах затраты получались не очень большими! Тем не менее, требовалась известная ловкость, чтобы не нарушить финансовой дисциплины и лавировать между сциллами и харибдами сурового планового хозяйства. Это лавирование, по немецким понятиям, весьма близко граничило с жульничеством, но советским производственникам казалось абсолютно естественным и привычным, ни в чем не отличном от порядков на вольной волюшке...

Для успешного соблюдения финансово-плановой дисциплины был взят в конструкторское бюро еще и хитроумный экономист, зек украинского происхождения, чьей задачей стала акробатика ценообразования, разработка плановых показателей, дабы они систематически перевыполнялись, обеспечивали вольному персоналу неизменную «прогрессивку», а персоналу «вторых» — полновесную пайку!

В помощь этому многомудрому плановику-эквилибристу дали совсем еще юную, высокою, голубоглазую Натусю, вчерашнюю школьницу, дочку вольнонаемного сантехника. Пленные и зеки смотрели на нее с грустной нежностью, она же их поначалу сильно побаивалась, памятуя свежевоспринятые инструкции о предельно осторожном общении с лагерным контингентом, состоящем, мол, из лютых гитлеровских громил и отпетых — отечественных вредителей, шпионов, террористов и антисоветчиков. Ее шеф и инструктор засадил за арифмометр «Феликс» и конторские счеты и обрушил на свою помощницу целую лавину вычислительных заданий.

Суровый Зигмунд Фосс скептически присматривался к работе Натуси несколько дней. Оказывается, ему до сих пор не попадались на глаза конторские счеты. Он решил, что «diese komische russische Rechenmaschine» («эта комичная русская вычислительная машина») весьма мало практична и Котенок с ней замучается (Котенком все бюро прозвало за глаза, разумеется, девушку Натусю).

Желая помочь Котенку, он тут же сконструировал механическую счетную машину для всех действий, имевшую вид широкого конуса, образованного из системы металлических дисков, по скошенным краям которых были нанесены шкалы цифр. Он сам проследил в цехе за изготовлением этой точной машины и сам же взялся обучить девушку технике работы на ней. Увы! Практика показала, что с операциями сложения и вычитания «руссише рехенмашине» справлялась все-таки быстрее!

Натусин страх перед несвободным «контингентом» помаленьку развеялся, она начала оказывать лишенным свободы людям мелкие услуги, покупала для пленных на воле кофе и чай, а у заключенных брала тайком письма домой.

...Рональд стал вечерами помогать Натусе готовить заданные уроки, и случалось им изредка, на какой-нибудь часик, оставаться в Бюро вдвоем, пока немцы уходили на ужин. Тогда Рональд читал ей на память Блока и Гумилева, Ахматову и Волошина, а однотомник Апухтина, вместе с письмом Рональдовой жене, Валентине Григорьевне, она как-то в воскресный день доставила по адресу, в Малый Трехсвятительский. Вручено оно было прямо в руки адресатке! А на другое утро, улучив тихую минутку, Натуся шепнула нетерпеливо ждавшему ответа чужому мужу: «У нее очень холодное лицо! Как вы думаете Рональд Алексеевич, любит она вас еще или разлука ей не по силам?»

Подходили майские праздники 1947 года, самые тягостные для заключенного дни! Им предшествуют усиленные шныряния по зоне трех оперов и начальника режима, товарища Шошина. Перед праздниками производятся самые тщательные шмоны в бараках и служебных столах. Принимаются «предпраздничные соцобязательства». При шмонах беспощадно изымаются потихоньку нажитые бытовые мелочи, вроде перочинного ножика, семейные фотографии, хорошие книги.

Зеки шептали, что «руководитель проекта и автор» технологической схемы авторемзавода премирован за эти достижения крупной денежной суммой. По другим неофициальным сведениям проект вовсе не был премирован, а просто оплачен крупным гонораром. Голодным подлинным авторам советовали сделать майору кое-какой намек, апеллируя к его совести. И Зигмунд Фосс, с присущей ему прямотою, спросил «натшальника», могут ли работники Бюро рассчитывать на какое-нибудь праздничное поощрение. Ответ гласил:

— Не сомневайтесь! Я вас... не забыл и не обижу! Вам будут оставлены на вахте пропуска сюда, в Бюро. Вы откроете этим ключом мой кабинет и... загляните в правый ящик этого стола. Все, что там найдете, — делите на пятерых. Но... соблюдайте вашу всегдашнюю предосторожность! Вы сможете здесь приятно провести оба праздничных дня. Только ночевать ходите в бараки...

* * *

Старший лагерный опер («главный кум») Василий Иванович, дебелый мужчина с рыбьим подбородком и рачьим взглядом, имел в своем распоряжении еще двух помощников — толстого и тонкого. Тощий, родом украинец, долговязый субъект меланхолического вида, несколько напомнил Рональду лефортовского следователя.

Пока в конструкторском бюро шла разработка проекта Авторемонтного завода, все эти три опера будто и не обращали внимания на группу инженеров. Когда же одобренный проект вернулся «для исполнения» и работы строительные пошли быстрее, недреманные очи стали почаще заглядывать и в бюро, и в цехи.

Однажды, в поздний час второй смены, опер-украинец приоткрыл двери в бюро и тихонько поманил Рональда в коридор, глазами указав на Зигмунда Фосса, склонившегося над чертежами и стоявшего спиной к двери: мол, пусть тот ничего не заметит!

В темном коридоре Тощий зашептал заговорщическим тоном:

— Слушай, Вальдек, ты знаешь, кто я? Ну, так вот, присмотрелись мы к тебе! Считаем тебя глубоко своим, несмотря на твой срок и статью. Ведь все это можно будет и переиграть когда-нибудь, смекаешь? Только надо помогать нам и вести себя как подобает патриоту... Мы услуг не забываем! Короче: бери сегодня же лист бумаги, пиши нам свою автобиографию, изложи, в чем считаешь себя виновным, в чем нет, и все это адресуй прямо мне. Напишешь так: оперативному уполномоченному МТБ Кобринского лагеря... Я дня через два зайду. Только про весь этот наш разговор — никому, ни звука!

Сосед Рональда по нарам в бараке, к счастью, еще не заснул: ведь будить человека в лагере порядочному зеку запрещено — может, воля снится товарищу! Советы Володины Рональд с той ночи сделал правилом жизни...

— Первое, Роня: ни в коем случае ничего для них не пиши, тем более, такому адресату. Никакой бумажки, тобою для них записанной и им адресованной, быть в природе не должно! Увиливай от написания биографии под любыми предлогами: времени нету, бумаги нету, вохра отняла написанное, Василию Ивановичу еще вчера передал, словом, ври что ни попадя, только ничегошеньки им не пиши и не адресуй.

Второе! Если они тебя вызовут на допрос или для беседы — ни о ком не произнеси ни единого дурного слова. О какой-бы сволочи они не спросили, ответ твой должен быть об этой сволочи самый положительный. Это им — хуже вострого ножа под ребро! Смотри, не сорвись — для начала они про самых мерзких гадов спрашивать станут — а ты, в ответ, лепи этому гаду похвалу за похвалой! Иначе, коли сорвешься, — не заметишь, как сам гадом сделаешься! И ни за грош погибнешь так, что и жалеть некому будет...

...Недели две Рональд действительно смог уклоняться от встреч с Тощим под разными предлогами: то из свежего немецкого этапа надо было круглосуточно отбирать нужных для Кобрина специалистов, то требовалось консультировать начальников по безотлагательным вопросам, а то приезжал в Кобрино инспектировать лагерь сам начальник Управления, генерал-майор, бывший Рональдов ученик.

В чаянии встречи с ним, Рональд надел костюм из театрального реквизита и нарочно попался генералу на глаза, когда тот направлялся к авторемонту. Надо сказать, что кобринское лагерное начальство учинило встречу своему генералу наподобие царской: например, на асфальте двора была разостлана красная ковровая дорожка, прямо от ступенек генеральского авто до входа в ближайший цех.

И вдруг взор генерала упал на Рональда. Видимо, сработал старый рефлекс — ведь этот важный чекист некогда привык, при входе Рональда, подавать всей группе команду «Смирно!»... Возможно, он помнил, что направил бывшего преподавателя в Кобринский лагерь. Словом, он с некоторой таинственностью полуулыбнулся, поднес руку к золотому козырьку и произнес несколько ободряющих слов, негромко, не во всеуслышание, однако же для чекистского генерала более, чем либерально!

Сказал он, что благодарен за те знания, кои приобрел от преподавателя Вальдека и полагает, что и здесь эти знания применяются с пользой для производства.

Лагерная свита замерла, Рональда быстро оттерли в сторону, и похоже, начальническое, генеральское благоволение сыграло для бывшего преподавателя роль отнюдь не позитивную! Ибо зачем иметь в лагере старого генеральского знакомого? Когда от этого генерала надобно кое-что скрыть и утаить из сложного кобринского лагерного хозяйства!

Даже военнопленные сразу заметили, что лагерное начальство старательно прятало от генеральского взора кое-какие мастерские и даже целый цех, носивший таинственное название «экспериментальный». Ни в каких номенклатурах, списках и ведомостях этот цех не значился, никакие плановые производственные задания на него не возлагались, а трудились в нем от зари до зари самые квалифицированные пленные и зеки. В частности, хранились в кладовых этого экспериментального цеха киноматериалы из берлинской гитлеровской «Рейхсканцелярии» — отличная аппаратура и ленты, сваленные, правда, в полном беспорядке. Узкий крут заключенных и пленных тайком посещал ночами этот цех, но так, чтобы ни лучика света не блеснуло сквозь запертые ставни: ночами цех считался запертым и опечатанным, проникали туда по пожарной лесенке. Приносили хозяевам цеха лагерные дары вроде конфет и табаку и смотрели на экране, размером с носовой платок и при сильно приглушенной кинодинамике, немецкие картины, вроде «Die Frau meiner Fraume», «Immensee», «Munhhausenfilm»[45], немецкую кинохронику и прочую продукций прежней «Уффа»... Работавшие в этом цехе люди просто-напросто поставляли всяческую радио- и кинотехнику лагерным начальникам, исполняли другие личные деликатные заказы и... уже никак не должны были предстать пред генеральским оком!

В отличие от цеха «экспериментального», еще один мощный и многолюдный цех, точнее, целый завод в кобринском комбинате, именовался мебельным и занимался обслуживанием генералитета МВД вполне официально и планово. Этот цех или завод изготовлял великолепные гарнитуры для пятикомнатных генеральских квартир. Гарнитуры эти состояли из лакированных стенных панелей двухметровой высоты и полной меблировки для столовой, гостиной, спальной, детской, кабинета и кухни. Стоимость гарнитура достигала в тогдашних денежных знаках 90 тысяч (ныне это примерно 9 тысяч), но путем очень хитрых бухгалтерских комбинаций генералы вносили за свои гарнитуры лишь по 30 тысяч, то есть не выше трети себестоимости. Вообще кобринский производственный комбинат из 14 заводов для исследования социалистической, экономики представлял бы, вероятно, выдающийся интерес, если бы отчетность его имела хотя бы отдаленное сходство с действительностью...

После генеральского смотра прошло еще несколько дней. И вот, опять под вечер, и опять при почти пустом конструкторском бюро, тощий опер-украинец выманил в коридор Рональда Вальдека. Весьма сердито, резко и категорично он приказал немедленно явиться в административный корпус. При этом перед товарищами надлежало сослаться на вызов к врачу!

...В слабо освещенной комнате (свет падал от настольной лампы только на лицо допрашиваемого) сидели все три опера. Беседу начал старший, в тоне глубокой грусти. Мол, вот мы ожидали помощи, а между тем... Разлагаешься, Вальдек, под влиянием фашистских элементов... Идейно ослаб!

— Ну, ладно, ладно! — успокоил взволнованного переводчика «старший кум». Мы тебе, Вальдек, доверяли, но ты что-то нам не хочешь помогать. Теперь потолкуйте с моим помощником об одном деле, связанном с вашим авторемонтом.

Когда двое «кумовьев» вышли, Тощий достал из стола бумагу. Рональд узнал ее сразу — один из листов проекта, разработанного Фоссом и Фишером, с участием остальных работников бюро.

— Вот, разъясни мне, Вальдек: почему этот проект выдан за творчество майора Эльдинова? Он его и прочесть-то едва ли может, так? Ведь авторства тут твоего, Вальдек, больше, чем Эльдинова. Так? Зачем же вы вводите руководство в заблуждение? И вдобавок, вам всем должна принадлежать некая денежная сумма за этот труд, верно ведь? Почему же один Эльдинов прикарманил ее целиком?

Переводчик Вальдек сразу отвел все эти заигрывания: мол, начальник руководил, подневольные исполняли, на премию скромную надеются, но вся ответственность лежит на вольных руководителях...

Тощий уныло покачал головой, отложил эти бумаги, достал еще какое-то дело в папке, полистал бумажки. Их было там немного. Поднял испытующий взор.

— Скажи, Вальдек... отчего умер электросварщик Наглер? Ведь какой был отличный мастер, необходимый вашему цеху? Причину его смерти знаешь?

— Причина обычная: переутомление, недоедание, ослабление организма.

— Так ведь ему нормы непосильные нормировщица Мария Прокофьевна давала. Вот сволочная стерва-баба! За что она сварщика так невзлюбила, а? Я считаю с ее стороны это был акт вредительства! Верно ведь?

Мария Прокофьевна — человек больной, очень сама переутомлена, в жизни несчастлива. Кроме того, она добивалась высокой производительности труда... Поэтому она и спрашивала строго и нормы всем ставила... нелегкие. Ведь соцсоревнование — не шутка... Опять же темпы для реконструкции она брала... высокие, для пользы народного хозяйства. (Вальдек будто видел перед собою глаза Володи Евтушенкова, слышал его предостережение: «Не сорвись! Не болтни им на пользу хотя бы о любом гаде...»).

— Что ж, Вальдек...

Тон становился угрожающим, лицо собеседника темнело даже и при освещении. Вероятно, оно было сейчас красным от злости.

— Можешь ведь и в этап загреметь ближайший. Там, на Севере, чикаться с тобой не будут. Им ведь тоже просигнализируем, что ты за птица: пособник вражеский... Молчун херов!

Последовали выражения высшей крепости и похабства. Рональд шагал в барак с поникшей головой. Но Володя полностью одобрил именно такое поведение перед «кумовьями».

На следующей неделе, в обеденный перерыв, в цехе спешно заканчивали заказ ХОЗУ — докрашивали их черный лимузин, полностью отремонтированный. И пока большая часть пленных и зеков находилась на обеде, а в цехе, у компрессора, трудились двое пленных с краскопультом, произошел сильный взрыв. Компрессор, дававший воздух в шланги для красильных пистолетов, разнесло со страшной силой. Один из рабочих получил легкие ранения, другой чудом остался невредим. Но у автомашины снова выбило стекла, поцарапало бока кабины и повредило радиатор. Были повреждения и в цехе — вылетевшие стекла в рамах, попорченный потолок, стены в пятнах и вмятинах.

Рональд застал в цехе всех трех оперов. Главный «кум» был просто страшен.

В течение целого дня прибирали пострадавший цех, вновь налаживали оборудование, искали причину аварии. Фосс с определенностью заявил, что причина одна — из-за строительных и иных работ в цехе стояли недопустимые облака пыли. Он предупреждал Эльдинова, что цех надо проветрить, компрессор выключить, но тот решил сделать это завтра, из-за нынешнего срочного заказа. Пыль, всосанная в цилиндр компрессора, вызвала взрыв — это явление частое.

А ночью трое оперов в Административном корпусе орали в лицо переводчику Вальдеку:

— Опять молчишь? Опять фашистов покрываешь? Если не укажешь нам виновников вредительства — загремишь на ближайший этап! Фашистская твоя морда!

И, действительно, не прошло и трех суток — Рональда Вальдека вызвали на этап. Собирали двадцать пять зеков — проштрафившихся мужчин и женщин. Видимо, такое пришло указание из ГУЛАГа. Притом, учитывали и здоровье: больных отсеяли. Угодил в тот же этап и Иван Федорович Щербинкин, доставленный из Гучкова — он там тоже чем-то не угодил начальству...

Во дворе, против Административного корпуса, уже рокотал «студебеккер». Кузов его был заботливо укрыт темно-зеленым тентом — зеков не возили в открытых машинах. Конвой стоял с двумя овчарками рядом с тяжелой машиной. А в сторонке все три опера молча наблюдали за отправкой этапа. Уж было начали посадку, но из корпуса вышел сам полковник Мамулошвили и обратился к этапникам с напутственной речью такого рода:

— Вы не умели соблюдать лагерную дисциплину здесь, в теплом климате. За это побудете в климате холодном, где 12 месяцев зима, остальное лето. Там будете искупать свою тяжелую вину перед родиной. Кто хорошо потрудится — тот получит быстрее свободу, потому что там, куда вы направляетесь, есть зачеты за перевыполнение нормы. Будете работать в северных условиях так, чтобы нормы выполнялись на полтораста процентов, и день такой работы снимет с вас два, а то и три дня лагерного срока! Вот так! Ну, отправляйте!

Рональд садился последним. Он уже поднял ногу на ступеньку, чтобы перекинуться в кузов, как конвоир потянул его за рукав.

— Зовут тебя к начальству! Вот к тем, троим! В полном недоумении он приблизился к «кумовьям». Старший криво ухмыльнулся.

— Что, небось жуть берет, а? Ведь на Крайний Север поедешь, там тебе не здешний кобринский курорт! Небось дрейфишь перед отъездом, а? Ну, говори, понос с утра сделался? Говори! Ведь небось дрищешь со страху? А?

Рональд мрачно потупился в землю и не говорил ничего. Странно, об отъезде он и не очень печалился, хотя впереди наверное ждали только новые мучения. Уж очень ему здесь обрыдли эти рожи...

— Так вот, что я тебе скажу, Вальдек! Езжай, не бойся, нигде тебе плохо не будет! ПОТОМУ ЧТО ТЫ — НЕ СПЛЕТНИК! Понял меня? Ну, езжай!

* * *

И опять бил корпус Краснопресненской пересылки. Снова лежали на нарах рядом с Иваном Федоровичем, и Рональд Вальдек «тискал романы», по-своему переделывая то Вальтер Скотта, то Киплинга, то Хаггарта, а то и просто фантазируя и комбинируя какие-то образы и ситуации. Он и не предвидел, каким благом обернется для него в лагерном будущем это умение складно вязать романтические ситуации и рисовать благородных и бесстрашных героев!

...Их вывозили на Север особым «товарным» эшелоном в начале июня 1947 года. В пути было все, что делает этап тяжелейшим из всех видов тюремно-лагерного наказания: знаменитый вологодский конвой, который, как всем известно, шуток не понимает. Проверочки, когда из одного вагонного угла всех 76 пассажиров перегоняют ударами деревянного молотка в другой угол за какие-нибудь две-три секунды. Шмоны! Питание селедкой с хлебом без воды (упросили конвоира сходить с бачком к паровозу, взять воду из тендера, хотя была она с примесью соды — и все потому, что у одного из кобринских зеков оказался родной брат в составе вологодского конвоя: один брат лежал на нарах и просил воды, другой брат стоял в тулупе на вагонной площадке, готовый открыть огонь по вагону при малейшем подозрительном движении живого груза)... И, начиная от града Кирова, въехал эшелон в царство лагерное, где было все деревянным, от ложек до водокачек, а все люди — заключенными, от машинистов до главных инженеров, где «вольняшки» тоже были либо вчерашними лагерниками, либо ссыльными — за веру, национальность или провинность, приписанную волею следователя, и где, миновав границы республики Коми, этапники услышали, что прибыли они в ту благословенную богами ГУЛАГа страну, чьи обитатели делятся на три человеческие категории: комиков, трагиков и вохриков.

Так вот и пережил Рональд Вальдек в том памятном 1947 не одну весну, а две: первую подмосковную, близ берегов речки Лихоборки, а вторую — северную, Печорскую, на берегах речки Усы, где по воле ГУЛАГа вырос близ Полярного круга невеселый поселок АБЕЗЬ, что поместному, как утверждали старожилы, обозначало ГРЯЗЬ.

И когда подошли этапники, выгруженные из эшелона, к проволочной зоне временной лагерной тюрьмы, чтобы пройти пересчет, пересортировку и освидетельствование, увидели они на высоте второго этажа деревянного дома, в котором размещалась почта и телеграф поселка Абезь, крупное панно в светло-голубоватых тонах. На этой картине изображен был товарищ Сталин в белом кителе на фоне голубизны небесной. К нему тянулись женские, детские и мужские руки с букетами цветов (похожее панно уже имелось на станции метро «Киевская», в родной столице), и улыбки озаряли просветленные лица людей на картине, приветствовавших Сталина.

А еще выше, уже под самой кровлей двухэтажного здания, над картиной, красовались буквы надписи:

«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Прочесть эту надпись можно было, откуда бы к ней ни шел абезский обыватель, только через сплетение восьми рядов колючей проволоки, ибо торец с картиной выходил на изгиб дороги, как раз между временной тюремной зоной и бараком усиленного режима с его учетверенной проволочной защитой. Так и смотрели на закате солнца полтысячи этапников из Москвы сквозь восемь проволочных рядов на своего Вождя и на слова о вольности, ни в одной другой стране не знаемой!

Глава двадцатая. ПЕРВЫЕ И ВТОРЫЕ

На первый-второй — рассчитайсь!

Строевая команда

1

Поселок Абезь разбросан вдоль глинистого берега Усы — притока сумрачной и величавой Печоры.

С Печорой-рекой этапники из Москвы встретились накануне приезда в Абезь. Как раз на пересечении Печоры с воркутинской железнодорожной линией, проложенной силами ГУЛАГа по лесотундре в самую войну, находилась — да и поныне находится — главная пересыльная тюрьма советского европейского Севера — печально знаменитая Печорская пересылка. Гулаговцы сортируют здесь вновь прибывающих на Север заключенных: кого куда! Удачей считается, коли задержишься в самой Печоре или соседней Абези, беду сулит жуткое слово Холмер-Ю, «Долина Смерти», севернее Воркуты, куда шлют провинившихся на скорое, беспощадное истребление в штрафных лагерях.

В Гулаговском почтово-телеграфном коде для открытого сообщения персонал вольнонаемный именовался порядковым числительным ПЕРВЫЕ, а контингент заключенных обозначался как ВТОРЫЕ. Естественно, что на тех географических широтах, куда прибыл этап с Рональдом Вальдеком в году от Рождества Христова одна тысяча девятьсот сорок седьмом, количество ПЕРВЫХ уступало ВТОРЫМ в тысячи раз, несмотря на то, что под номенклатуру ПЕРВЫХ попадали и ссыльные, и представители административно высланных народностей, и масса отбывших сроки зеков (т.е. заключенных вчерашних), оставленных работать на Севере.

На Печорской пересылке, где-то в очереди к санпропускнику, иначе говоря, временной бане с прожаркой белья и одежки, Рональд приметил среди тюремной обслуги поблекшую женщину в бушлате, прибывшую, видимо, с одним из более ранних этапов. У нее, похоже, было совсем мало собственных теплых вещей, зато при ней оказался целый чемодан книг... «Алые паруса», «Бегущая по волнам», «Корабли в Лиссе»...

Это была вдова Александра Грина, похороненного в Старом Крыму (куда он перед кончиной перебрался из Феодосии). Домик писателя, по словам вдовы, сохранился в виде полуразвалины, притом гнусно оскверненной новыми жителями Крыма, сменившими высланных татар, болгар, греков, немцев. Саму же хозяйку осудили на большой лагерный срок «за сотрудничество с немецкими оккупантами и их татарскими пособниками». Почему такая участь пока миновала вдову Макса Волошина, Нина Грин объяснить Рональду не взялась, выражала однако тихую радость по поводу того, что в волошинском Коктебеле уцелел от военной разрухи чудесный дом поэта с башенкой, всей внутренней обстановкой и с самой его охранительницей, заботливой и мудрой, глубоко религиозной Марией Степановной Волошиной. Чудом, истинным чудом (ибо например от судакской усадьбы Спендиаровых не осталось даже следа фундаментов!) сохранились в стенах волошинского дома все главные ценности; обширная библиотека Максимилиана Александровича, картины, маски, коллекция его акварелей, словом, все то, что было собрано и создано хозяином за десятилетия его киммерийского уединения...

...свет зажгу. И ровный круг от лампы

Озарит растенья по углам,

На стенах — японские эстампы,

На шкафу — химеры с Нотр-Дам,

Барельефы, ветви эвкалипта,

Полки книг, бумаги на столах,

И над ними — тайна тайн Египта:

Бледный лик царевны Тайиах...

Значит можно было надеяться, что все это вновь станет доступным тем, кто с надеждой и тревогой ожидал послевоенной встречи с волошинской Киммерией-Коктебелем, Отузами, зубчатой стеной Карадага...

Беседа с Ниной Грин на Печорской пересылке продлилась не дольше минуты и почудилась как бы наркотическим сновидением о прошлой жизни. Сон этот быстро сменился этапными реалиями и абезьской явью. До Рональда потом доходило, что Нина Грин долго трудилась в Печорской лагерной обслуге, сохраняя остатки здоровья. Попала, много позднее, под хрущевскую реабилитацию и храбро боролась за воссоздание гриновского мемориального уголка в Старом Крыму, в чем ей долго и активно противодействовали местные партийные власти.

* * *

Из свежеприбывшего в Абезь этапа была наспех сформирована сводная бригада, во главе которой на первых порах оказался не общепринятый заблатненный ловкач-забулдыга, а весьма образованный, пожилой и физически некрепкий инженер-строитель из Москвы, осужденный по бытовой статье и носившей фамилию Король. Как выяснилось, он и сам прежде был гулаговским прорабом на постройке канала Москва-Волга, однако чем-то не потрафил берманам и фириным.

Новую «бригаду Короля», состоявшую преимущественно из интеллигентов-москвичей, с ходу бросили на вытаску сплавного леса из реки Усы.

От зари утренней и до самых сумерек с первой робкой звездой в зените и ее отражением в тихоструйной Усе бригадники, одетые еще в свои домашние обноски, без рукавиц и спецовок и уж, разумеется, без резиновой либо кирзовой обуви, мокли по колено в воде, пачкались на илистом и глинистом берегу, выволакивали неошкуренные лесины, укладывали их в штабеля, волокли следующие... И так без обеда, лишь с пятиминутными перекурами каждый час. Не то о бригаде вообще забыли, не то решили показать московским белоручкам, что здесь, на Севере, закон — тайга, прокурор — медведь!

Безучастная вохра в лице троих самоохранников с винтарями не обращала на работающих зеков ни малейшего внимания. Большую часть трудового дня охрана мирно дремала в обнимку со своим оружием, под усыпляющий шорох Усы. Пробуждаясь, охранители жевали что-то, извлеченное из широких штанин.

В конце этих первых на Севере исправительно-трудовых суток где-то сверху, с откоса, послышались новые, незнакомые голоса, обращенные к конвоирам. Те радостно встрепенулись и, нимало не заботясь о придании рабочему месту хоть сколько-нибудь законченного и разумного вида, подали заключенным команду:

— Кончай работу, становись строиться!

Через несколько минут все человеческое стадо было трижды пересчитано по головам. Мокрые, покорные, изможденные этапники полезли вверх по крутому откосу. Кто цеплялся за корни, кто за голые прутья кустарников, иные нащупывали скользкую тропу.

А сверху, совсем как в памятной всей Москве чеховской постановке «Гамлета» во Втором МХАТе, прозвучал, рождая речное эхо, басовый вопрошающий глас:

— Кто идет?

И в ответ из толпы понурых московских зеков прозвучало в той же шекспировской тональности:

— Вассалы Короля!

* * *

Дня через три, когда московские одежки новых этапников окончательно превратились в лохмотья, выданы были этапникам Короля ватные брюки второго срока, не спасавшие, естественно, от речной сырости при «катании баланов». Этот термин, впервые услышанный Рональдом на Краснопресненской пересылке, употребляли и здесь, на Севере, в том же, несколько условном смысле, ибо лесины приходилось больше перетаскивать, чем «катать».

Во второй половине холодного и дождливого дня, в перекур, с откоса зычно рыкнули:

— Которая тут бригада Короля?

К бригадникам спустился нарядчик абезьской штабной колонны в сопровождении вооруженного стрелка охраны.

Как оно приличествует лицу значительному в лагерном мире, нарядчик фамильярно пошутил с самоохранниками, переговорил с бригадиром и многозначительно поманил пальцем героя этой повести.

— Подойди сюда! Фамилие? Имя-отчество? Статья? Срок?

Презрительно сощурясь, оглядел мокрого зека. Скомандовал на военный лад: «За мной! Шагом — ырш!»

В спину ведомому пристроился солдат-конвоир. Когда двое ведут одного, со стороны должно казаться злодея схватили!.. Положим, Абезь нелегко удивить — веди хоть слона под винтовками! Любой образ несвободы здесь слишком привычен!

Наверху нарядчик велел прибавить шагу. Они с солдатом явно промешкали по своим делам (похоже, разжились пивком) и теперь опаздывали, имея задачей представить арестанта начальству. Но, соблюдая достоинство, нарядчик старался не обнаружить торопливости.

Приземистое одноэтажное здание строительного управления, являвшее собою как бы центр всего поселка Абезь, по виду напоминало большой фронтовой блиндаж с низкими галереями-крыльями и единственным мрачноватым, берлогообразным входом. Постовой в дверях велел конвоиру остаться здесь, у входа: мол, у нас в этом гулаговском доме твой зек и без тебя никуда не денется!

Нарядчик же повел Рональда по коридору направо, в то крыло, где в больших, уютно обставленных кабинетах священнодействовали жрецы ГУЛАГа во главе с начальником и главным инженером. Эти лица возглавляли все Полярно-Уральское железнодорожное строительство, обозначенное зловещим трехзначным номером, начинавшимся цифрой «ПЯТЬ». Стало быть, на 499 лагерных стройках такого же рода уже исправлялись трудом и режимом бесчисленные толпы заключенных, подобных герою повести!

У одной из дверей, обитых войлоком, нарядчик задержался и пропустил арестанта в кабинет. Ковровая дорожка. Стулья с мягкими сиденьями и спинками. За письменным столом — тонкое, очень интеллигентное старческое лицо. Знакомый, но уже почти исчезнувший в стране тип российского инженера прежних времен. Фамилия... о, какая знакомая и сколь громкая! Сразу вспоминались и большие астрономы, и переводчик Маркса, и ученый социолог.

Небрежно отсылает нарядчика и с церемонной вежливостью приглашает «гостя» проследовать в соседний по коридору кабинет, еще богаче обставленный. Тут — карты-схемы в деревянных рамках, портреты товарища Сталина и товарища Берия, длинный стол для заседаний. В глубине этого партийно-инженерного капища — его хозяин. Главный инженер.

Как и полагается высокономенклатурному товарищу, в его наружности ничего резко не бросалось в глаза, ничего не озадачило бы правительствующую персону, пред коей довелось бы предстать ответственному за целое строительство лицу. Такие выдающиеся приметы как усы, бородка, пенсне, брови или тяжелая челюсть приличествуют лишь высшим партийным вождям.

Одутловатое лицо Главного инженера отражало одни позитивные для партии черты: невысокий морщинистый лоб свидетельствовал о благой усредненности способностей, взгляд — о несклонности к рискованному юмору и лишней темпераментности. Даже прическа носила некие пролетарские черты, будто позаимствованные у положительных героев нашего кинематографического соцреализма, именно таким, самым правильным товарищам, свойственна и та, чисто партийная избирательность памяти, благодаря которой они умеют начисто забывать то, что на их глазах происходило вчера, и великолепно помнить все, чего отродясь не бывало никогда...

...Рональду на миг почудилось, будто оба его собеседника — старый, изысканный интеллектуал дворянских кровей и высокопартийный технократ сталинской школы — втайне извлекают из данной ситуации некое, наверное бессознательное, но острое наслажденьице. Разумеется, оба успели ознакомиться с делом арестанта и уже знали либо могли вообразить себе, как этот усталый зек с лесотаски, приведенный в мокрых ватных брюках, еще недавно сиживал в среде генштабного офицерства, а еще раньше — в королевских посольских особняках и развлекал застольную соседку-баронессу перлами дипломатического остроумия. Верно, там же значилось и знакомство с иностранными языками, военными науками, геодезией. Пребывание за границей...

Пока Главный инженер изучающе молчал (ибо принять решение надлежало именно ему), инженер-интеллигент учтиво предложил вошедшему присесть.

Неловкость, при сем возникшая, — ибо зек стеснялся оставить жирно-мокрый след на бархатном сидении предложенного стула — снова чуточку позабавила гулаговских хозяев кабинета, пощекотала им усталые нервы.

Рональд тактично примостился на краешке другого стула, с кожаным сидением. Хозяин-интеллигент одобрил этот светский акт предосторожности неприметной обходительной улыбкой. Главный же инженер указал зеку на стопку свежих технических журналов, исключительно иностранных.

— Вам такие издания знакомы? Приходилось иметь дело с подобными? Переводить или реферировать?

Испытуемый отобрал из стопки несколько номеров... «Road and roadconstruction», «Age» (Англия), «Railuayage» (США)[46], журналы шведские, канадские, немецкие...

— Да, они мне знакомы. Если в библиотеке имеются технические словари, то переводы и рефераты трудностей не представят.

— Ну, а чертежи и схемы вы свободно читаете? Топографические карты?

— Свободно. Как бывший преподаватель топографии.

— А с библиотечным делом знакомы?

— Так точно. Близко знаком.

Инженер-интеллигент полушепотом — главному:

— Его собственная библиотека насчитывала тысячи томов!., (повернувшись к арестанту): — Кстати, сам я английский забыл. Что означает это самое «эйдж»?

— «Эйдж» — значит век, столетие...

— Ах так, благодарю вас... Что ж, я полагал бы, что Рональд Алексеевич Вальдек... подошел бы для...

Замедляя речь, говорящий выжидательно глядел в рот начальствующему лицу.

— Можете зачислить! — бросил тот, — для начала, попросил бы... Завтра-послезавтра подготовить мне перевод вот этой статейки. Она нам небезынтересна, строительство мостов в условиях вечной мерзлоты. Перевод сдадите прямо моему второму заместителю (кивок в сторону старшего по возрасту). Пока устраивайтесь на штабной колонне. Указания будут даны. Вас с завтрашнего дня пускай включают в бригаду ИТР — управленцев. Имейте в виду: у нас хватит работы и помимо переводов — привести в должный порядок техбиблиотеку, техархив. Завести библиографическую картотеку... Желаю успеха!

Только тот, кто сам мог стоять перед дилеммой: катание баланов из Усы-реки или реферирование журналов в теплом кабинете, может оценить, каким благодатный лучом озарила Звезда Северная героя сих строк! Но увы! В ту же ночь она показала ему, сколь переменчива ее благосклонность!

Ибо нарядчик штабной колонны недвусмысленно приписал себе в заслугу то предпочтение, какое гулаговское начальство оказало неведомому, только что прибывшему этапнику Вальдеку. Весьма прямолинейно он потребовал материальной мзды за то, что мол сумел обратить внимание начальства на свежего, жареным петухом не клюнутого зека.

Будь у того в заначке какая-нибудь ценность или хотя бы лакомство вроде шоколадной плитки, облагодетельствованный з/к Вальдек возможно и возложил бы такую жертву на алтарь Фортуны в лице ее низшего жереца — нарядчика, но карманы его выворачивались свободно, не теряя при сем даже крупинки махорки. Робкое же обещание некой благодарности в будущем встречено было сумрачно...

Ночью, перед подъемом, Рональда грубо стряхнули с верхних нар вагонки.

— Соберись на поверку! С вещами!

Во дворе штабной колонны строился московский этап, почти целиком. К нему пристегнули еще немало абезьских старожилов. Тоже с мешками и шмутками. Стало сразу очевидно, что тут дело пахнет новым переэтапированием, и, похоже, не близким! Под усиленным конвоем с овчарками и автоматчиками. Собаки хрипели от натуги и усердия, рвались со сворок и жаждали работы!

Кто-то уже разузнал, будто предстоит сперва недолгий путь по воркутинской железной дороге, до станции Чум, потом по дороге-новостройке — в сторону Полярного Урала, а дальше — в сопровождении тракторных саней — на одну из отдаленных таежных точек Заполярного строительства, до мест, еще не обжитых, то есть на так называемый «колышек». Это означало — разбивать на снегу палатки и начинать трудовую жизнь «аб ово» («от яйца») там, где экспедиция изыскателей ГУЛЖДС[47] года два ли, три ли назад вбила в мерзлый грунт занумерованный березовый колышек, обозначающий точку и номер будущей лагерной строительной колонны.

Как и при всяком этапе, шмон был грубобеспощадным. Отбирали все «неположенное»: всякую памятку о доме, близких, фронте. Фотокарточки жен и детей, как всегда, летели под ноги вохровцам. Отбрасывались в одну кучу заветные мелочи: какая-нибудь привычная жестянка для табаку, служившая хозяину еще в полку, блокнотик с адресами; нужнейшие лекарства, вторые очки в футляре, зубная паста, а то и зубной протез, ежели он хранился про запас и найден был особо; домашняя ложка или фарфоровая кружечка, напоминавшая вам о детях, ибо служила она вашему меньшому, и жена на последней московской свиданке сунула ее заключенному мужу в дорогу... Десять раз пересчитанный — и по головам, и по спискам, и по формулярам[48] — этап, человек, верно, поболее четырехсот, только к полудню сумели погрузить в вагоны. Так как путь железнодорожный обещал быть недолгим — от полусуток до полных суток — в теплушках, вернее сказать в морозушках, начальство не предусмотрело ни нар, ни подстилок, ни печек. Зеков посадили прямо на обледенелом полу. А тут еще и морозец, по-весеннему коварный, ударил с норда по всей округе. Замела поземка, и вагонные крыши быстро побелели. Зеки-москвичи, клацая зубами, переиначивали Тютчева на абезьский лад:

«люблю пургу в конце июня,

когда весенний первый снег» и т.д.

Рональд оказался в одном вагоне вместе со старыми московскими друзьями — Иваном Щербинкиным и агитатором-власовцем Николаем Федоровичем. В этапе из Москвы они, все трое, ехали раздельно, а тут судьба опять свела их вместе. Друзья расположились у вагонной стенки, жались друг ко другу поплотнее в чаянии томительно длинных часов в нетопленном телячьем экспрессе.

Уже перебрали они втроем события последних месяцев, помянули добрым и недобрым словом оставшихся в далеком Подмосковье гучковцев и кобринцев; уже начал было Рональд припоминать, для увеселения спутников, «Страшные рассказы» Вилье де Лиль-Адана и новеллы Эдгара По, а сигнала к отправлению все не было.

По главному пути с тяжким грохотом проносились на юг мимо станции Абезь эшелоны железных платформ, груженных воркутинским углем— черным сокровищем Севера, добываемым тысячами белых гулаговских рабов... Уже и паек этапный стали раздавать, притом необычно богатый: хлебная буханка и банка мясных консервов на четырех человек — получалось по 125 граммов тушенки в добавление к 500 граммам тяжелого черного хлеба. Умудрялись бывалые зеки вскрывать банки зубами, а кто и вагонной железякой — крюком или торчащей планкой.

Начали было запирать тяжелые вагонные двери, отчего в «экспрессе» (он же — пятьсот-веселый!) сделалось еще сумрачнее. Вагоны слегка тряхнуло — похоже, прицепили к составу паровоз. И, видать, не «овечку», а более тяжелый «Э» с числом осей «5».

И тут-то вдоль пути забегали лагерные вохровцы и солдаты конвоя (а он, как давно известно — вологодский, который шуток не понимает). Глядевшие из вагона в щелку сообщили: появилась, мол, на горизонте сама Пушкариха — начальница штабной колонны. Это что-нибудь да значило! Пушкариха — бабища голубоглазая, мужеподобная, бывшая уголовница, теперь — выдвиженка ГУЛАГа! Рядом с начальницей размахивал руками и что-то доказывал нарядчик штабной, Рональдов благодетель. Потом в сопровождении начальника этапа Пушкариха с нарядчиком и вохровцами стала подходить по очереди к каждому вагону. Двери, одна за другой, снова откатывались в сторону — начальство, похоже, кого-то искало. Открыли, наконец, и вагон с тремя друзьями, москвичами.

В руках у начальника этапа белеет чей-то формуляр. Охрипшим на морозе голосом он, глядя в формуляр, вопрошает:

— Есть у вас в вагоне з/к Вардек, то есть з/к Вельден, то есть з/к Хвальбек?..

— Может, з/к Вальдек? — робко подсказывает Николай Федорович.

— Во-во! Так он здесь сховался, у, б...ь! Упрятался, падло! Давай вылезай! Говори: имя-отчество, статья, срок, конец срока?

— Рональд Алексеевич, 58-10, часть II, 10 лет, конец срока — 1955-й.

— А ты, туды-растуды! Добрался я до тебя! Прыгай с вагона, а то из-за тебя эшелон на два часа задержали, лярва! Эй, Пушкарева! Получай его формуляр! Долой его из этапного списка! Вот его шмутки, вот он сам! Другой раз, туды-сюды, мозги мне не... засоряйте! По эшелону: кончай раздачу пищи! Закрыть вагоны!

Паровоз пыхнул бодрее. Выходная стрелка с запасного пути на главный, похоже, не раз уже открывалась и вновь закрывалась: движение по главному пути задерживать было нельзя, а этапный эшелон, еще не тронувшись с места, выбился из графика. Воркутинская линия была уже передана ГУЛЖДСом Министерству путей сообщения и эксплуатировалась по общегосударственным правилам, а не по произволу гулаговского начальства, как это происходило по дороге строящейся. В теории, дорога могла даже оштрафовать абезьских гулждсовцев за долгую задержку эшелона на запасном пути. Практически же — ворон ворону глаз не выклевал, и последствиями задержек, как всегда, были только матюги, суматоха и нервотрепка. В данном случае никто и мысли не допустил бы, что шум и возня подняты из-за какого-то зека-одиночки!

...На колонну Рональда вели под такой мат, что даже здешние небеса чернели. Двое конвоиров сопровождали свою брань легкими тычками под арестантские ребра. Кто-то на улице спросил: «Где взяли беглого?..»

Естественно, что главный виновник происшествия — нарядчик — злобился более всех. И более всех трусил. Его месть — втихаря этапировать неблагодарного зека на колышек — сорвалась. Грозит и ему, и Пушкарихе нагоняй свыше, ибо с нынешнего утра з/к Вальдек был уже не рядовым работягой со штабной колонны, а в соответствии с приказом по управлению занимал пост старшего инженера по аннотациям и переводам при главном инженере Северного строительства. Во как!

И когда вышеназванный старший инженер не сел утречком за отведенный ему стол в технической библиотеке и не представил товарищу главному инженеру нужный тому перевод английской статьи, последовал громоподобный звонок начальнице колонны... Мстительному нарядчику, в результате этого эпизода пришлось расстаться со своей придурочной должностью: его перевели на штрафной лагпункт, наводить там порядок на разводах. Был он из «социально близких», и серьезные неприятности ему не угрожали!

Вот так, с опозданием на одни сутки, начал свою управленческую деятельность з/к Вальдек. С того дня товарищ главный инженер не имел недостатка в рефератах, аннотациях и переводах иностранной технической периодики, касавшейся постройки железных дорог в условиях вечной мерзлоты и полярной ночи

2

«Не жизнь, а только сон о жизни»

Н.С.Гумилев

Этот сон о жизни длился в лагерной судьбе Рональда Вальдека оба абезьских года: 1947-1948. Сон был неспокойным, бредовым, горячечным.

Покойная жена Катя некогда приоткрыла ему древнеяпонские представления об аде. Авторы любимых Катей лирико-философских поэм Исе-Моногатари X века или почти одновременных средневековых «Записок из кельи» знали для многогрешной человеческой души три адские ступени: ад огненный (наша геенна), ад голодных демонов и ад низменных тварей.

Огненная геенна чекистского следствия была, как будто, уже пройдена. Оставалось, значит, вынести почти десятилетнее пребывание среди голодных демонов (питающихся, вероятно, бесплотной материей грешных душ) и среди низменных тварей. Правда, и в земной жизни, на воле, они встречались в избытке: им поощрительно способствовала действительность коммунальных квартир, советских учреждений и узколобополитизированной военщины. Эта же сегодняшняя действительность страны, только в более концентрированных пропорциях, повторялась теперь в аду гулаговских зон...

...Удар молотка нарядчика по подвешенному обрезку рельса (эрзац колокола) будит все шесть-семь сотен обитателей штабной колонны. Шесть утра! Белой ли северной ночью, черными ли зимними потемками.

Женский барак отгорожен от мужской зоны дощатым забором. От вахты ведут две калитки: правая — в женский барак, левая — в зону мужскую. Но все лагерные учреждения — УРЧ[49], санчасть, начальница, клуб-столовая, баня — находятся на мужской территории. Женщины имеют туда официальный доступ трижды в день для посещения столовой и в особо установленные часы для прочих надобностей, в том числе банной! Попутный визит дамы в мужской барак карается, но... дочери Евы подчас пренебрегают опасностью, особенно те, кто на работе не имеет возможности повидаться с избранником.

С ударом в рельсу пробуждаются в женском бараке от утренних грез и приступают к таинствам дамского туалета портнихи, обшивающие всех вольных граждан Абези, медсестры, уборщицы абезьских учреждений и предприятий, продавщцы-ларечницы, санитарки, экономистки, бухгалтерши, балерины, драматические инженю и комические старухи, телеграфистки, секретарши, чертежницы, поварихи, инженеры-конструкторы, труженицы подсобного хозяйства.

А в шести мужских бараках штабной потягиваются сумрачные бригадиры, механики авторемзавода, шоферы, крановщики, инженеры всех профилей, железнодорожные проектанты, геодезисты, референты, актеры всех жанров и положений, музыканты, машинисты сложных агрегатов, рабочие аэропорта, короче, заключенные люди всех профессий, имеющих первостепенное значение для строительства и занимающие среди контингента вторых привилегированное положение придурков. Стоит ли добавлять, что их «привилегии» шатки и временны, не гарантированы от любых потрясений и начальственных капризов...

Два барака, ближайшие к вахте, расположенные параллельно друг другу вдоль лагерного плаца, имеют самых избранных придурков колонны.

В правом бараке живет инженерно-технический персонал Северного управления строительства, в том числе и герой повести. В левом бараке квартируют участники ансамбля КВО, проще говоря — здешнего крепостного театра (КВО — Культурно-воспитательный отдел).

Уникальный этот театр имел две труппы — драматическую и музкомедии с полный комплектом актеров, певцов, музыкантов, художников и рабочих сцены. Были среди них величины крупные. К примеру — известный сценарист и кинорежиссер Леонид Леонидович Оболенский, главный дирижер Одесского оперного театра Н. Н. Чернятинский, пианист-концертмейстер скрипача Ойстраха Всеволод Топилин, зам. главного художника Мариинского и Александрийского театра Дмитрий Зеленков, знаменитый украинский баянист Балицкий, режиссер Радловского театра в Ленинграде Владимир Иогельсон, солист-премьер Киевского оперного театра Федя Ревин[50]...И таких — полторы сотни вторых. Крепостной привесок к двух-трем вольнонаемным халтурщикам, специально приглашенным ГУЛАГом для «руководства» ансамблем. Естественно, что это «руководство» сводилось к ежемесячному получению тысячерублевых зарплат, посильному издевательству над заключенными работниками искусства и, по мере способностей, перениманию их знаний, умения и сценического опыта.

Инженеры-управленцы в своем бараке и артисты ансамбля в своем обычно вставали с нар-вагонок получасом позже соседей и сидели за завтраком, пока перед вахтой шел ежеутренний развод производственных бригад и работяг-бесконвойников. Постепенно плац пустел, бригады в сопровождении вохры расходились по жалким кустарным заводишкам и мастерский поселка. Развод заканчивался построением спаренной бригады работников управления и театра, им полагался один общий конвой, поскольку здания Северного управления и Абезьского храма муз отделялись друг от друга сотней метров обледенелой или раскисшей грязи.

Начальник конвоя, пересчитав «по пятеркам» весь инженерно-театральный строй, поправлял револьвер на поясе и строгим голосом провозглашал:

— Заключенные! Внимание! Колонна следует к месту работы. Разговоры в строю запрещены! Предупреждаю: выход из строя, шаг в сторону, прыжок вверх, отставание от строя считаются побегом. И тогда конвой применяет оружие БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ! Всем ясно?

После глухого ответного бормотания: «понятно, гражданин начальник» вохровец бодро командует: — Направляющий! Шагом — ы-ы-ыр-ш! И понурая толпа трогается с места.

Немногочисленное вольное население Абези глядит из окон или даже делает приветственные жесты с пешеходных тропок, ибо среди этих зеков, одетых в бушлаты, куртки и брюки «улучшенного пошива», есть «любимцы публики», вроде тенора Аксенова или опереточной солистки Доры Петровой, недосягаемо высоких на сцене и столь осязаемо близких (и зримо несчастных!) в этом строю, медленно шествующем мимо проволочных зон и пирамидальных смотровых вышек с попками.

И вот он — знакомый торец двухэтажного Дома связи (строил заключенный архитектор Янис Аманис) и — во всю ширь стены снежно белеет навстречу зекам строгий китель товарища Сталина, окруженного ликующим народом с поднятыми над толпой детками и букетами (расписывал торец заключенный художник Зеленков). И сияет голубыми тонами надпись, читаемая еще издали сквозь шесть или восемь ниток колючки:

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Текст надписи (из «Песни о Родине») лично утвердил начальник Политотдела. Иные зеки полагали, что товарищ начальник все-таки не был начисто лишен чувства юмора... Однако Рональд, не раз видавший и слыхавший начальника, твердо убежден, что товарищ был элементарно правильным коммунистом и верил этой надписи. А что до проволочных зон, то... разве же они вмещали людей? А ВРАГАМ и вовсе не положено дышать в нашем царстве свободы и права!

Политотдел и пресловутый Первый отдел размещались невдалеке от технических служб. Даже в этих высоких политических органах дело не обходилось без применения труда зеков: они тут функционировали как уборщины, домработницы в начальственных семьях, служители канцелярий, художники-плакатисты.

...Заключенным инженерам-правленцам, отнюдь не склонным к бутылочным утехам, но любящим свое родное дело, вовсе не приходилось прибегать к аферам и совершать обманные рейсы, чтобы действительно забывать подчас о своем подневольном положении и чувствовать себя как бы в своей привычной рабочей стихии.

Иной забывался, разрабатывая оптимальный вариант какого-нибудь особенно выгодного спрямления пути, другой самозабвенно рассчитывал переходные кривые, третий прикидывал, сколько, по местным условиям, дать строителям на усадку дорожного полотна. А перед иным строгим специалистом-зеком кое-кому из вольняшек приходилось держать ответ, зачем мол нарушил проектные условия или график организации работ.

...Трудился там и наш герой Рональд, углубляясь в дебри технического перевода или каталогизируя новые поступления в техническую библиотеку. К нему постоянно обращались за всевозможными справками, а попутно он сам до тонкости изучал Генплан и технический проект всей трассы. Трудности тут вставали перед строителями огромные, и маловато верилось, что наличной техникой можно будет осилить всю запроектированную заполярную трассу длиною более полутора тысяч километров, с местами через Пур и Таз. Почти вся трасса проектировалась по нехоженой, топкой, ерниковой тундре, где, судя по крупномасштабной, засекреченной карте, никакого стройматериала под рукой нет — ни для дороги, ни даже для человеческого жилья.

Реалистической представлялась лишь ближайшая задача пробиться через Полярный Урал и выйти к великой сибирской реке напротив старинного городка Обдорска[51].

Дальнейшие же заполярные и зауральские тысячеверстья казались фантастикой не одному Рональду! Только говорить вслух об этом не приходилось, ибо начальство намекало, будто трассу вдоль Обской Губы, по непроходимым болотам лично наметил указующим своим перстом Самый мудрый и человечный из людей!

В напряженных трудах миновало лето 1948 года — второе на Севере для героя книги. Ударили холода, взметнулись пурги, вмиг ожелтели таежные лиственницы, вчера еще пушистые и зеленоигольчатые.

И тогда через некоего ссыльного товарища, бывшего бригадира управленческой группы Степана Рыбака получившего месячную санаторную путевку на юг для лечения больных, сожженных Севером легких, и следовавшего транзитом через Москву, послал Рональд Вальдек домой, официальной своей жене Валентине Григорьевне, лагерную передачку (хотя обычно зеки не отсылали передач, а получали их из дому). Но, жалея сына Федю, папа Вальдек ухитрился сэкономить на собственной еде пачечку денежек из своего «прем-вознаграждения», каковое тогда равнялось у него 150 рублям. Кроме денег отправил он несколько пейзажных рисунков, исполненных художниками-зеками, и цикл собственных стихов, обращенных к Валентине Григорьевне, женщине, глубоко обидевшей заключенного мужа и более им не любимой...

Жене Валентине

Ты прости, что редко пишу:

Не хочу я тебя тревожить,

Как осеннего ветра шум

По лесам пугает прохожих.

Мы на росстанях разных дорог

Оставляем прожитого метки...

Поистерлись следы моих строк

На листках по размеру планшетки.

Не отыщешь, пожалуй, и тех,

Приходивших из разных Тамбовов,

Что писались под шутки и смех

На столах в офицерских столовых.

Да и я твоих не сберег,.

Только памяти тянется свиток:

По ухабам моих дорог

Не сберечь домашних пожиток.

Не сберечь ни письма, ни тепла...

Плохо здешнее солнце греет!

Жизнь, как хата, сгорела дотла,

Только память угодьем тлеет.

Здесь зверья не ищи по лесам:

Мы и сами глядим, как гиены,

Жизнь сочится по капелькам-дням

Будто кровь из распоротой вены.

Скоро снова услышим пургу,

Загудит над становьем постылый...

А пока на глухом берегу

Волчьим воем рыдают пилы.

Потому и редко пишу,

Что мороз подирает по коже!

Не хочу, чтоб осенний шум

Твое мирное сердце тревожил!

(На дневальстве, ночью, в бараке)

Тишина, словно колокол гулкая,

Отдается звоном в ушах;

Ночь, как вор, подошла закоулками,

Замедляя крадущийся шаг

...Пусть в ночи догорит моя Троя!

Пусть проклятию предан Содом!

Но тебя я в сердце укрою —

Черный пруд мой, и дым над костром!

Рональду Вальдеку осталось неизвестным, как его законная жена отнеслась к стихам, рисункам и рупиям с Севера. Однако Степан Рыбак решительно заявил ему, чтобы впредь Рональд ни под каким видом больше не посылал домой северных гонцов с сомнительной паспортной характеристикой. Ибо Степану в ранний утренний час открыла дверь в прихожую Рональдова соседка, молча указавшая гостю, куда надлежит постучать. Степан приоткрыл стеклянную дверь из прихожей в Рональдову столовую, где был выгорожен шкафами угол для гардероба (расположение квартиры пояснил посланцу сам Рональд).

В этом импровизированном гардеробе, на вешалке, Степану сразу бросилась в глаза шинель с голубыми кантами и золотыми звездами на погонах. Валентина Григорьевна выскочила из другой комнаты дезабилье, что-то на бегу проговорив дородному мужчине, протиравшему глаза в постели... Степан торопливо вручил полураздетой даме Рональдову посылочку, увидел совершенно растерянное и смущенное женское лицо, что-то промямлил и спешно ретировался, услыхав за спиной торопливые шаги... Оказалось, девочка Света вернулась с улицы со свежим хлебом — поэтому двери из прихожей оставались отверстыми...

Потом пришло из дому Федино письмо (они надолго залеживались в лагерной цензуре), где сын писал папе, что и он, и мачеха начали усиленные хлопоты о размене квартиры...

3

Итак, с положением в семье все прояснилось. Рональд Вальдек окончательно почувствовал себя свободным холостяком!

И тут, как предсказывал ему в бутырской «церкви» бывалый лагерник, профессор Тимофеев, довелось ему и в неволе испытать любовь. Чтобы рассказать вразумительно о том, что такое любовь в сталинском лагере, нужны новеллы или целые поэмы классического жанра. Размеры одной книги этого не допускают: ее «сквозное действие» иное. А кроме любви познавалась и мужская дружба, всегда грозившая разлукой, горем, потерями. Как и любовь!

Эта мужская дружба связала Рональда Вальдека с театральным режиссером Владимиром Сергеевичем и с многогранно одаренным техником Виктором Мироновым[52], с пианистом мирового класса Всеволодом Топильным, с поэтом Лазарем Шерешевским[53], художником Зеленковым.

...С ними постоянно обсуждали оба противоречивых тезиса двух французских классиков — Альфреда де Мюссе и Виктора Гюго: первый считал воспоминания о пережитом счастье великим утешением в несчастье, второй, напротив, полагал величайшей мукой для всякого, лишенного свободы, мысль о радостях прежнего бытия.

Любовь же сердечная пришла нежданно, притом, как оно и полагается рабам ГУЛАГа, через общую для них беду.

Гром грянул с ясного, казалось бы, неба. Впрочем, ясным оно могло представляться только несведущим северянам! Все события тех месяцев так беспощадно строго засекречены в советской стране, что даже в тайных архивах самого ГУЛАГа они, вероятно, представлены очень путаными и противоречивыми документами, донесениями, сводками.

Из более-менее достоверных рассказов свидетелей и очевидцев (Рональд встречал их позднее) составилась для него следующая картина тех событий.

На одной из штрафных колонн строящейся трассы (некоторые прямо называли колонну № 37 при известковом карьере) отбывал свой срок заключенный генерал Белов, посаженный в лагерь под конец войны. Штрафники, в большинстве своем воры-рецидивисты, в прямом смысле слова «вкалывали» на каменном карьере, добывая известняк. Как талантливый военный стратег, Белов лично разработал план лагерного восстания, вовлек в заговор самых энергичных и волевых урок и сумел соблюсти полнейшую конспирацию, что очень нелегко в советских условиях, насыщенных доносительством.

Происходило все это еще в конце лета 1947.

Когда на исходе рабочего дня пришли на карьер три автомашины снимать работяг и везти их в лагерь, заключенные штрафники, заранее припрятавшие кирки и ломики, по общему сигналу бросились на конвоиров. Всех положили на месте. Те зеки, что раньше служили в армии, надели обмундирование и взяли оружие убитых. Все три шофера грузовиков участвовали в заговоре. Переодетые «конвоиры» доставили заключенных к зоне и с ходу атаковали вахту с диспетчерской связью, караульное помещение вохры и все караульные посты. Победа была одержана бистро и уверенно. Беловцы открыли ворота лагерной зоны и обратились к заключенным с призывом примкнуть к восстанию. У беловцев было теперь уже много оружия из вохровского арсенала — пулеметы, винтовки, автоматы с полными боекомплектами. Всем, кто не желал действовать вместе с восставшими, «даровалась свобода», то есть право бежать в окрестную тайгу. Большинство штрафников присоединились к Белову.

Действовал он решительно и быстро, по-суворовски. У телефона-селектора (говорящего по этому телефону слышали одновременно на всех колоннах и в абезьском управлении) он оставил хладнокровного солдата, который умело поддерживал по всей линии иллюзию, будто бы «на Шипке все спокойно».

Тем временем два отряда беловцев атаковали и захватили еще и две соседние колонны, справа и слева от восставшей 37-й. Часть вохры успела скрыться в лесах. Вдобавок пронесся слух, будто где-то поблизости совершил посадку на глади озера десантный гидроплан американских вооруженных сил. Эта весть привела лагерную охрану по всей трассе в паническое настроение — оно ощущалось, правда недолго, и в самой Абези.

Мимоходом хочу заметить: если бы эта фантастическая весть могла быть реальностью (скажем, самолет прибыл бы с какой-нибудь гренландской или аляскинской базы!), северная половина Сибири и Урала вероятно надолго вошла бы в «сферу интересов» Америки, как Филиппины или Южная Корея.

И если бы англо-французы, с благословения американцев, не предали на растерзание Сталину два миллиона русских людей из бывших военнопленных, перемещенных лиц, казачьих полков, расквартированных в Англии, власовских дивизий, воодушевленных демократическим Пражским манифестом и поверивших в возможность осуществить в России демократические идеи, — повторяю, если бы союзники не предали эту массу людей на медленную, мучительную и бессмысленную гибель в лагерях ГУЛАГа, а перебросили бы ее в упомянутую Урало-Сибирскую «сферу интересов» и помогли превратить это лагерное царство в зародыш будущей демократической России — мир сегодня мог бы выглядеть по-иному! И многих своих нынешних забот с империей сталинских наследников не знали бы ни сегодняшняя Европа, ни Америка, ни Азия! Кстати, герою повести довелось воочию видеть гибель многих сотен тех обманутых и союзниками, и Сталиным людей, изверившихся, отчаявшихся и проклинавших своих предателей на той и на другой стороне!

С этими мыслями автора читателю вольно соглашаться или нет, одно бесспорно: слух об американском самолете, севшем «где-то на озере», буквально парализовал и разогнал охрану многих, близлежащих к восставшей колонн. Очевидцы рассказывали, что около суток заключенные многих колонн вдоль трассы не знали ни поверок, ни разводов, а вся вохра отсиживалась по опушкам и кустарникам. Но именно на этих колоннах преобладала 58-я, и, в отличие от бытовиков и уголовников, эти мнимые «антисоветчики» смирно сидели себе на нарах и покорно ждали возвращения вохровцев к их обязанностям.

Дальнейшее течение беловского восстания было нетрудно предвидеть: на колоннах объявили военное положение. С вышек беспощадно стреляли по заключенным, если те выходили после 8 часов из бараков. Рональд едва не был убит — по забывчивости пошел было вечером в сортир. От дверей успел сделать пол-шага... Пуля, отщепив уголок дверной обналички, прошла от головы в двух сантиметрах.

И вот однажды утром в сером облачном небе прогудели над головами абезьских жителей две эскадрильи тяжелых бомбардировщиков в гусином отрою. С этих машин были сброшены в тундру десанты с приказом: пленных не брать!

Будто бы незадолго до этого повстанцам удалось захватить на пастбищах оленьи стада совхоза «Сивая маска». Олени пошли в пищу прорывавшимся к морскому побережью отрядам повстанцев, а частично были использованы для транспортировки тяжестей — оружия и боеприпасов.

Упорно утверждали (притом утверждали это именно вольняшки-военные), будто сам Белов и еще несколько вожаков при помощи портативной рации сумели все-таки связаться с иностранным кораблем, пробиться к берегу и были взяты на борт норвежского судна. Вероятно, этот оптимистический — для вторых — слух передавался в смутной надежде на иностранную, западную помощь российским демократам. Сама советская пропаганда приучила верить в эту помощь, якобы непрерывно, подстрекательски осуществляемую буржуазным Западом! Рональд-то эту «помощь» наблюдал еще с детских лет! Сколько раз, начиная с Ярославской трагедии 6 — 22 июля 1918 года, русские смельчаки-повстанцы обманывались в этой надежде! И все же она продолжала теплиться в наивных сердцах тех, кто еще не успел осознать предательства Западом МИЛЛИОНОВ русских на лагерную погибель. Разве, мол, западные люди способны пройти мимо призыва о помощи из тундры! Те же, кто уже понял наивность надежд, будто за газетной шумихой о «поддержке с Запада» кроется что-то реальное, полагали, что призыв беловцев мог услышать какой-нибудь мужественный капитан, спасший их по велению собственного сердца.

...Потом мимо станции Абезь на протяжении недель с прежним грохотом и лязгом проносились те же грузовые эшелоны, но в хвосте этих составов часто бывали прицеплены мрачные «Столыпины» по-видимому, беловцев, уцелевших в бою, все же не успевали убивать на месте, в тундре. А может быть, увозили на следствие и казнь еще и каких-нибудь «пособников» восстания?

Словом, после этих волнующих и кровавых событий, коснувшихся абезьских зеков и обывателей лишь стороною, наступили большие перемены к худшему в положении вторых.

Уменьшили чуть не вдвое количество зеков-бесконвойников. Запретили выводить в здание управления работающих в нем заключенных специалистов. Пришлось учинить филиал технических служб управления внутри зоны штабной колонны. Освободили один барак, разделили его на комнаты и кабинеты (первые — для зеков-специалистов, вторые — для вольняшек). Переведены были сюда проектное бюро, сметная группа, чертежное бюро, отделение техников-строителей, согнанных со своих объектов и теперь тоже посаженных за расчеты и проекты ВГС и ПГС («Временные и постоянные гражданские сооружения»).

Вот при этих-то обстоятельствах к Рональду и «подошла неслышною легкой походкой, посмотрела на него любовь».

Она была заключенной, специалисткой по теплотехническим расчетам (а на воле не один год трудилась в ЦАГИ в качестве авиаконструктора). Вечерами ей уступали кабинет начальника проектного бюро для срочных инженерных работ, требующих ее участия. Гулаговское техническое руководство относилось к ней с уважением и свысока покровительствовало инженеру-женщине, к тому же свежей и привлекательной. Когда в помощь ей потребовался инженер-сметчик, ей предложили кандидатуру Рональда Вальдека. Ведь он лишился своего поста в управлении после перевода в лагерную зону. Естественно, что техбиблиотека со всей массой иностранной литературы осталась на прежнем месте, в здании Управления.

Теперь Рональд усердно налегал на счеты и логарифмическую линейку, сидя напротив хорошенькой и насмешливой дамы-патронессы. С работой они всегда успевали управляться ранее намеченного срока, и тогда роли их менялись: Рональд читал ей стихи символистов и лекции по истории искусства, а она внимала ему с каким-нибудь рукоделием в руках. Постепенно они завели в этом кабинете кое-какое «домашнее хозяйство» — электроплитку, чайник, сковороду, кастрюлю... Стали вместе готовить нехитрые яства, вроде холодца или жареной на сале картохи и... отважились сблизиться, несмотря на частые заглядывания вохровцев в этот кабинет, очень им нравившийся.

Почти целый год продлился, вопреки всем законам ГУЛАГа, этот тайный и рискованный роман, грозивший в случае прямого разоблачения большими неприятностями обоим: переэтапированием, карцером, снятием зачетов рабочих дней. Между тем, срок ее заключения приближался к концу.

Они вместе отметили приход Нового, 1949 года, хотя на самую встречу даму пригласили в некие высшие вольные сферы, где у нее были покровители и доброжелатели среди высшего инженерного персонала.

К весне вместе с первыми майскими громами грянули и громы административные: фантастическую, намеченную Самим железнодорожную трассу Обь — Енисей все-таки решили усиленно строить, притом с двух концов — и от низовьев Оби, и со стороны Енисея.

Посему часть абезьских зеков отправили на Обь, другую — на Енисей, в заполярную Игарку. Проектное бюро, где трудился в качестве инженера-сметчика з/к Вальдек, а также полный состав крепостного театра, т. е. ансамбля КВО, решено было послать в Игарку. Рональдова любовь — по сложнейшему маневру ее доброжелателей — ухитрилась остаться в Абези: она страшилась этапа!..

Перед разлукой он сочинил для нее маленькую комическую поэму. Один из заключенных художников оформил поэму в виде миниатюрной детской книжечки, с изящными милыми рисунками. Вот выдержки из этого лагерного сочинения (блестящий труд иллюстратора впоследствии безвозвратно погиб!):

Когда-то в Гаграх и Анапах

Водился зверь на мягких лапах...

Он был капризен и лохмат

И лопал только шоколад.

(Зверь был изображен в виде прелестного медвежоночка с розовым бантиком.)

Орехи грыз, лакал вино,

В театры лазил и в кино,

А по пути, скажу я вам,

Он строил глазки всем котам.

Но вот, однажды, из-под лавки,

Пришло на ум ему потявкат ь...

(Тут медвежонка тянули из-под скамьи подсудимых на сворке.)

...Известно! Для таких зверей

Есть очень прочный сорт дверей!

Построен зверю новый дом,

(Изображалась Штабная колонна!)

Где он исправится трудом!

Отучится скулить и вякать,

Визжать, царапаться и плакать.

Не перечесть его успехов!

Уж он не требует орехов!

Без принужденья умный зверь

Картошку с салом ест теперь...

Поэму заканчивала такая строфа:

Сам автор тоже не уверен,

Что будет дальше с милым зверем.

Он просто показать был рад,

Как исправляют медвежат!..

* * *

...Изо всех дальних этапов, выпадавших на долю з/к Рональда Вальдека, сибирский этап Обь — Енисей оказался вопреки опасениям, самым комфортабельным. В теплушках были прочные нары с подстилками, питание давалось почти человеческое, ехали в вагоне, хоть и скученно — 70 человек на один пульман, — но люди-то были все свои, проектировщики и артисты. И длился этап недели две — по-гулаговски недолго: из Абези — до Вологды, через Котлас, а там — на Свердловск — Омск — Новосибирск — до Красноярска. Единственным развлечением в пути были устные романы, импровизируемые Рональдом Вальдеком на пиратско-индейско-охотничью и авантюрную тематику. Видимо, недаром старая детская писательница сулила Рональду успех в этом жанре!

...Вот он, наконец, широченный, полноводный, могучий Енисей! Еще свободный, не скованный плотинами, дикий богатырь! Тихо миновали мост, остановились на запасных путях. «Студебеккеры» под брезентами, но... без собак!

Короткая, в несколько суток, передышка в Пересыльной тюрьме (вот тут-то навидались и наслушались всякого о западной «помощи» и жертвах Ялтинского сговора победителей!)... И в последние дни месяца июня — борт енисейского пассажирского парохода «Мария Ульянова». Придурков — т.е. инженеров и артистов поместили в III классе, проектное бюро — в 20-местной каюте матери и ребенка. Вольный персонал включая семью Начальника — в классных каютах наверху.

А внизу, в трех душных, темных грузовых трюмах, уложили вповалку «попутный» женский этап: одна енисейская старушка «Мария» вместила шесть сотен живых Марий, преимущественно молодых, спрессованных в трюмной тьме и адской жаре.

Рональд, ведомый конвоиром в гальюн, заглянул в люк одного из этих адовых трюмов и отшатнулся: там едва шевелилось сплошное месиво — полуголое, стонущее, пареное. Головы стриженые, всклокоченные, белые, каштановые, черные вперемешку с задами и грудями, как на фресках Страшного Суда. От такого зрелища вполне бы свихнуться с ума, кабы не... трехлетняя тренировка в зонах ГУЛАГа! Сроку-то впереди — еже дважды столько!

Вохре и тут вскоре надоело соблюдать режимные строгости: инженерам и артистам разрешили самостоятельно посещать гальюны. При этом можно было постоять на корме или у трапа, поглядеть на пустынные берега.

Жутковатый Казачинский порог с дежурным туером «Ангара» прошли на полном ходу, по высокой воде, скрывавшей подводные камни, белопенные буруны и крутящиеся воронки.

На пристани города Енисейска что-то принимали на борт... Ближе к низовьям, в устье реки Турухан, почти нагнали весенний лед — видели лишь отдельные льдины, остатки ангарского и тасеевского ледохода по Енисею. Эти льдины Енисей в разлив подбирает по своим берегам и выносит к устью.

В Игарке — черный силуэт «графитки» — единственного строения, не покосившегося от капризов вечной мерзлоты.

Этапников повели улицами поселка, где крыша каждого дома, в особенности длинных барачных строений, прихотливо изгибалась, подобно кошачьей спине, когда ее гладят: миновали бесконечную территорию лесозавода со штабелями напиленных досок, готовых к погрузке на иностранные суда. Торгуем-то по-прежнему, как и в пушкинские времена, все тем же лесом и салом!

В загородной местности, красочно названной Медвежий Лог, этапников ждала привычная картина: вахта, свежесрубленная, проволочная зона, один, и то не вполне достроенный барак. Все это — будущий ОЛП № 2[54].

А на голом холмике, повыше лагерного барака, усадили прямо на реденькую травку всех 600 Марий, выгруженных из трюмов «Марии Ульяновой». Конец июня — самый разгар здешней комариной муки, когда этих насекомых в воздухе больше, чем дождевых капель в непогоду! Хлопнешь ладонями — насчитаешь более десятка раздавленных комаров. Десятки костров дымят что есть силы, а комары рвутся сквозь дым к человеческому телу, худому, расчесанному, измученному трюмным этапом.

Так недели две и жили: повыше, на холмике, под открытым небом — женщины, пониже, в тесном бараке — мужчины. Все эти две недели бывшие абезьские, ныне игарские зеки заняты были постройкой помещений для собственной будущей зимовки. Рубили жилые бараки (морозы здесь под 50 — 60 градусов Цельсия), строили конторские помещения, жилье для охраны и начальства. Шикарный особняк, ставший советской родине в сотни тысяч рублей, отгрохали для начальника строительства. Провели туда водопровод, спроектировали канализацию, прихотливо отделали каждую комнату по-особому, разбили сад и учинили высокую ограду, чуть не в кремлевском духе. Правда, вопреки его ожиданиям, новый гулаговский начальник не стал здесь единоличным полновластным хозяином: слишком могутными были власти здешние — МВД (включая пожарную охрану) и игарский горком с его местными традициями. С этими верхами возникли у гулаговского начальника какие-то трения, из коих он не вышел победителем. Это вскоре почувствовали и его зеки!

...А тем временем Рональда Вальдека перевели из проектного бюро в ансамбль КВО, то есть в театр. Прежнюю Абезьскую труппу здесь разделили: драматический театр перевели на сто километров южнее, в станок Ермаково, что прямо на Полярном круге, а «Музкомедия» осталась в Игарке.

Входили в эту сильную группу (о такой Игарка не смела-бы даже и мечтать с самого сотворения своего и до окончания века, кабы не ГУЛАГ!) первоклассные певцы-актеры ведущих театров страны, сильные музыканты-солисты, две эстрадно-танцевальные пары, заслужившие административную высылку из-за излишней популярности на Западе; лучшие в России режиссеры, дирижеры и театральные художники. Главного из них в глаза и за глаза величали «магом и волшебником Александринки и Мариинки» и впоследствии долго поминали и оплакивали там, на невских берегах...

Состав «крепостного» театра был не мал: труппа в Игарке насчитывала 106 человек, из них четверо ПЕРВЫХ и 102 ВТОРЫХ. Сюда входили актеры, оркестранты, балет, костюмерная, художники и рабочие сцены. Руководил этим ансамблем некто Р., актер-комик, женатый на способной актрисе-инженю Раечке, уважавшей своих заключенных коллег, в отличие от недалекого и малоодаренного супруга[55].

Рональду выпала роль заведующего репертуарно-литературной части, вместе с функциями дежурного режиссера, администратора, чтеца, лектора и конферансье. Перед спектаклями часто приходилось выступать с пояснениями, если шли отрывки из «Лебединого», «Русалки» или венских оперетт.

Он выходил на просцениум перед занавесом, видел перед собой уже затемненный зал с голубыми лампочками у запасных выходов, обращался к плотным, до тесноты заполненным публикой рядам и воистину забывал в эти минуты, пока рассказывал о Пушкине, Толстом или Даргомыжском, какая пропасть отделяла его, бесправного зека, от сидящих в зале.

Подчас это столкновение противоречивых эмоций — творческой радости и человеческой униженности — достигало трагической остроты и вело к эмоциональным взрывам.

...Когда публика, потрясенная красотой декораций к пьесе «Раскинулось море широко», устроила талантливому художнику-ленинградцу десятиминутную овацию, выкрикивая его имя, известное стране, а тупица из Политотдела запретил ему выйти и поклониться со сцены, чаша долготерпения этого выдающегося сценического мастера переполнилась, и он повесился в служебной уборной. Произошло это, правда, позднее, уже после разгона игарской труппы, во время спектакля в поселке Ермаково. Притом художнику-самоубийце оставалось до освобождения всего 11 месяцев, но, видимо, он невысоко расценивал перспективы своего раскрепощения из гулаговских уз, предвидя их смену узами новыми, может, чуть более тонкими, но не менее прочными! Говорили, что сыграла свою роль и неизбежная в таких ситуациях «ля фамм»[56], в лице некой вольной, то есть ПЕРВОЙ, молодой красавицы, дочери ответственного лица, попросту запретившего ей даже упоминать имя заключенного художника; бывшего, как утверждали, предметом ее надежд и высоких чувств...

...Явившийся взглянуть на холодеющее тело, на чистый и благородный мертвый лик художника, происходившего из рода Лансере по мужской и Бенуа — по женской линии, главный виновник этой жестокой смерти (как и разгона игарской труппы) политотдельский начальник обратился к молчащей толпе заключенных с лицемерным возгласом:

— Эх вы, какой талант не уберегли!

Начальник, вероятно, рассчитывал на то, что эти его слова смогут запечатлеться в дезориентированных, запуганных умах и отвести от палача людское презрение и гнев.

Все это, повторяю, произошло позже, когда и сам «крепостной» театр в Игарке был уже умерщвлен, как художественное целое. Об этом театре заключенных, бесспорно, следовало бы издать особую монографию! Ни один из его зрителей никогда не забудет тех удивительных спектаклей! Вот пьесы, что особенно запомнились людям в постановке игарской труппы заключенных мастеров театра: «Голубая мазурка» (с Аксеновым и Петровой в главных ролях), «Цыганский барон», «Холопка», «Раскинулось море широко», «Одиннадцать неизвестных», «Двенадцать месяцев», «Запорожец за Дунаем», «Наталка Полтавка», «Свадьба в Малиновке», сцены из «Лебединого озера» и «Русалки».

До генеральной репетиции была доведена «Сильва», и на этой именно работе Политотдел добился закрытия театра. Примечательна была преамбула к этому постановлению, вынесенному специальной комиссией: «Признать театр Музкомедии ансамбля КВО лучшим музыкальным театром в Красноярском крае...». Постановление заканчивалось пунктом о немедленном закрытии сего театра, ввиду создания излишнего авторитета заключенным исполнителям и т. д. Здание театра передавалось самодеятельному коллективу лесозавода...

...Рональд покидал здание театра последним. На сцене стояли декорации «Запорожца за Дунаем». С улицы уже тарахтели два грузовика — в их кузовы успели втиснуться все сто два артиста, музыканта и декоратора. Оставался у пульта только дежурный электрик. Рональд, одетый в свой романовский полушубок, на минуту присел в первом ряду кресел и подал знак... Обе половины занавеса стали тихо сходиться, скрывая декорации... Погасла лампочка в суфлерской будке. Рональд отряхнул слезу, тяжелую как гиря, и вышел на мороз. Ему оставили место рядом с шофером. Машины тронулись... А неделей позже здание, внезапно охваченное огнем, начиная с чердака, в несколько минут сгорело дотла. Природа, поистине, не терпит пустоты! Как подозревают, подожгли театр детдомовцы, любившие детские утренники. Возможно, этот поджог явился как бы своеобразной данью любви к привычным артистам и ревности по отношению к туповатым пришельцам с лесозавода...

Могу сказать уверенно: тот, кто здесь, в игарском крепостном театре посмотрел, например, хотя бы один спектакль Маршаковских «Двенадцати месяцев», едва ли сможет удовлетвориться ЛЮБОЙ другой постановкой и трактовкой этой сказки. Саму пьесу игарские режиссеры переделали, что называется, в корне: придали ей мрачноватый, чисто местный колорит. Завлит и режиссер включили в спектакль элементы северного фольклора, две песни, сочиненные поэтами-узниками, изменили концовку, придумали и обыграли «дорогу в никуда» и ввели множество злободневных реприз, включили новые мизансцены. Сам Маршак едва ли узнал бы свой текст, но и вряд ли запротестовал бы против такой актуализаций умной пьесы!

Кстати, начальнику строительства, поощрявшему деятельность своего «Ансамбля КВО» и вынужденному уступить Политотдельскому требованию ликвидировать все это начинание, никак не поставить в вину узость и отсутствие размаха при организации такого предприятия: один гардероб и костюмерная театра оценивались в шесть миллионов рублей! Разумеется, при пожаре погиб и весь этот ценный, полученный из Москвы скарб, вместе с дорогостоящим реквизитом, музыкальными инструментами и прочим имуществом.

...Артистов разогнали по колоннам, на общие подконвойные работы. Их, в сущности, ни в чем не обвиняли! Просто, сочли недопустимым привлекать к ним внимание, симпатию и даже любовь игарских граждан. Этот 20-тысячный город населяли люди ссыльные, вчерашние заключенные и их охранители, тоже обычно не безгрешные: ведь на работу в лагерях, как правило, посылали лиц, списанных из армии за неблаговидные поступки, в чем-то проштрафившихся или просто неспособных к несению службы армейской — по причине малограмотности, тупости или недисциплинированности. Их-то, стало быть, и посылали дисциплинировать лагерников, исправлять вчерашних военнопленных, любителей анекдотов, «социально чуждых», лодырей, бытовых нарушителей, вчерашних кулаков и т.д., включая Вальдеков — отца и сына, русских эмигрантов, получивших приговоры за старые провинности тридцатилетней давности, а то и ни в чем не виновных, но возвращенных в родные края отбывать профилактический десятилетний срок... Жили в Игарке и ее окрестностях также «националы», репрессированные за принадлежность к народностям Прибалтики, Кавказа, Крыма и Украины (бывшее казачество).

Нетрудно представить себе, как эти люди относились к «Театру заключенных», еще не отбывших сроков, то есть, по выражению профессора Игоря Рейснера (брата Ларисы, и тоже отсидевшего лет десять на Севере), «еще не уплативших сполна всего оброка Харону». Труднее поверить людям несведущим, а тем более, не жившим в условиях социализма, что такой театр МОГ вообще существовать открыто, мог праздновать свое пятилетие (двое вольных еще в Абези получили «заслуженных» за спектакли, в коих они, наравне с заключенными принимали участие) и, вопреки косым партийным и политотдельским взглядам, мог совершать свои сценические подвиги!

* * *

А что значил этот театр для самих его артистов невозможно объяснить в коротких словах. Они любили его самозабвенно и беззаветно. Хозяева и не представляли себе, что труд, вдохновение и Божий дар таланта, ежедневно приносимые заключенными работниками театра в жертву искусству, творчеству, — превосходили их физические и нравственные силы. Здоровье никак не компенсировалось гулаговским пайком, а человеческое достоинство, особенно женское, унижалось на каждом шагу. Сердца то и дело содрогались от оскорблений и поношений, как пораненные листья стыдливой мимозы...

В театре, бывало, ставили и по два Спектакля в день, утром и вечером. Это требовало усиленных репетиций. Раньше других слабели артисты балета — сперва танцовщики-мужчины, потом и балерины. Заболевших ставили на УДП («усиленное дополнительное питание» — в переводе на реалистический язык «умрешь днем позже»), но это было столь слабым подспорьем, что театр и зрители несли потерю за потерей.

А чтобы «ахтеры» не забывались, их точно так же, как и «анжинеров», частенько поднимали ночью по сигналу аврала на разгрузку угля. Производилась она пудовыми лопатами с железнодорожных платформ в Абези или с барж в Игарке. После разгрузки требовалось еще и «очистить габариты», то есть отбросить угольные холмы в сторону... В Игарке, разнообразия ради, поднимали театр и на разгрузку судов с лесом, то бишь на катание все тех же баланов при лесозаводской лесной бирже. Бывали и срочные работы по лагерю, когда, например, после ночной пурги требовалось отвалить наметенную снежную гору от ограждения зоны. Эти снежные заносы порой приводили к роковым последствиям. Перед весной 1950 года объявили розыск «опасного бежавшего преступника» (он был безобидным больным стариком, кажется, из первых послереволюционных эмигрантов).

Искали беглеца по всем дорогам, прочесывали автобусы, самолеты и даже железнодорожные вагоны на лесозаводских путях, никуда далее Игарки не ведущих... Все напрасно! Беглец сгинул!

Весной же, как растаяли снежные сугробы Медвежьего Лога, тело замерзшего старика в одном белье нашли в 50 шагах от проволочной зоны. Видимо, он ночью в пургу отправился в нужник, ошибся направлением, взобрался на высокий свеженаметенный сугроб, неведомо для себя преодолел ограду и погиб, не в силах найти дорогу обратно. Тот, кому ведомо, какая непроницаемая мгла надвигается ночью при пурге и как сбивает с ног метущий вихрь, не удивится столь странной кончине. Не удивится и тому, что расчистка этих снежных завалов требовала от артистов изрядного напряжения сил, хотя учитывалась по категории самых легких работ...

* * *

Шоковые психологические взрывы или, как их теперь называют, стрессы случались у людей театра и по-иному, принимали иные формы.

31 декабря 1949-го после вечернего спектакля артистам-заключенным разрешили остаться в театральном здании для новогодней встречи, разумеется под усиленным конвоем. Надзиратели и вохровцы уселись у входов, заняли пост в фойе и за кулисами. Было запрещено допускать в театр вольных горожан, поклонников таланта, однако некие тайные благодетели прислали (а иные просто прихватили на спектакль и вручили любимым артистам) изрядное количество яств и питий. Поэтому весь конвой дружно спал еще до боя часов, а зеки, кажется, впервые за историю крепостного театра почувствовали себя в нем почти свободно. Намечавшиеся романы в ту ночь бурно претворялись в жизнь, счастливые пары уединялись в ложах и артистических уборных...

Герой этой повести в ту новогоднюю ночь тоже переживал нечто новое и тревожно-волнующее. До той поры он с грехом пополам сохранял еще надежду на прочность романтической связи со своей абезьской дамой-инженером, хотя отлично сознавал, что тысячеверстное расстояние и перспектива пятилетнего ожидания — не слишком благоприятствующие условия для целости столь неустоявшихся и кратковременных отношений! Тем не менее его огорчило недавно полученное от нее откровенное письмо о том, что их дружба должна сохраниться навеки, однако, в духе братско-сестринском, ибо она вышла замуж за их общего друга, инженера-электрика, с коим и отбывает в первопрестольную... Письмо его не удивило, в цепи всех его жизненных потерь данная даже не была вовсе неожиданной и в глубокую скорбь адресата не ввергла, однако в нем усилилось неприязненное отношение к прекрасному полу в целом...

Но в ту наступившую новогоднюю ночь ему стало беспричинно весело, и он вдруг понял, что недавно принятая в труппу балерина Наташа с некоторых пор проявляла к нему известное внимание. Они танцевали под веселую оркестровую музыку, поужинали Рональдовыми запасами в директорском кабинете и... остались в этом кабинете до утра. Так как его назначили ответственным за порядок на вечере, он несколько раз покидал ее, спящую на директорском диване, запирал дверь кабинета на ключ и обходил группу за группой, поздравляя товарищей, чокался и шутил.

Потом осторожно отмыкал кабинет, брал свою неожиданную партнершу на руки, крутил ее по комнате и снова ронял на просторное ложе... Вот так и прошел этот праздник без внешних происшествий, но именно в ту ночь Рональд наблюдал эмоциональный пароксизм у человека высокой культуры и прекрасно воспитанного.

Пианист с европейски известным именем[57], ближайший помощник одного из великих скрипачей страны, сорокалетний деятель русского музыкального искусства, отбывая 10-летний срок за то, что из ополченской дивизии попал в плен и там... не подох с голоду! Известно, что немцы высоко ценят хорошую музыку, и, узнав, что пленный солдат является артистом-виртуозом, допустили его к инструменту. Закрытые выступления этого пианиста для узкого круга слушателей стали сенсацией. В конце концов, незадолго до падения рейха его выпустили из лагеря и дали возможность концертировать для публики, в том числе для русских военнопленных, немецких вдов и сирот.

Домой, в Россию, он возвращался самостоятельно, по доброй воле, получив заверения советских органов, что на его ограниченную концертную деятельность в Германии никаких косых взглядов брошено дома не будет.

По прибытии в Москву он был, однако, вскоре арестован, судим и отбывал срок на общих основаниях, пока заключенным театральным работникам не удалось, после нелегких хлопот, перевести его в свой ансамбль. Положение его было, однако, непрочным, и в конце концов политотдел отослал его в суровый режимный лагерь — Тайшетский (но это произошло полугодом позже).

В ту новогоднюю ночь пианист перехватил спиртного. Опекавшая его певица Дора (театральная прима) оттащила его от концертного «Бехштейна» и увела на сцену, со всех сторон укрытую в тот час от недобрых взглядов двойным занавесом и падугами. Рональд во время одного из своих «обходов» заглянул к ним с бокалом шампанского в руке — чокнуться и сказать что-то ободряющее.

...Пианиста била судорога. С перекошенным лицом он рвался из мягких женских рук и глухо стонал. Рональд заметил на полу клочки разорванного портрета товарища Сталина!

— Кот... уссатый, — стонал художник. — Кот п-р-р о-клятый! Душитель мира и миллионов! Кот у-с-с-атый! Безродный грузинский выблядок от сапожника и шлюхи! Палач! Крокодил окаянный! Издох бы он завтра — и все в мире переменилось бы!

Побелевшая от страха артистка то кидалась поднимать обрывки портрета, то зажимала рот возлюбленному, то беспомощно, в слезах, молила взглядом вошедшего не обращать внимания на эти стоны обезумевшего. Ведь он нарушал основное, золотое советское правило осторожности: говорить с долей откровенности можно только вдвоем! Третий — уже свидетель! Для будущего следствия!

Рональд быстро убрал со сцены (на сей раз в прямом смысле этого слова) опасные улики, спросил, где «крокодил» висел (оказалось, в костюмерной), попытался успокоить расходившегося друга.

— Слушай, — говорил он тихо и убедительно, — неужели ты всерьез считаешь, будто этот грузинский урка на самом деле ГЛАВНЫЙ ВОРОТИЛА всего нашего бедлама? Он просто выставлен, экспонирован, как идол у язычников, сделан объектом поклонения оглупленного народа. Боюсь, что даже если и околел бы вскорости, — ничего у нас не улучшится!

Пароксизм, по-видимому, уже смягчался, из глаз пианиста исчезло безумие ненависти, он начинал понимать то, что ему говорил Рональд. Но это снова вызвало его протест!

— Нет, нет! Обязательно улучшится! Если бы немцам удалось покушение 20 июля на фюрера, произошла бы смена фашистского божка, и это принесло бы перемены. Наш красный фашизм тоже изменился бы с уходом крокодила. Нас бы не стали больше держать здесь: все это — он! Лагеря — он! Голод — он! Ссылка целых народов — он! Издохнет — будет по-другому!

— Ну, дай-то Бог! Хотя я боюсь в это верить. Саму систему надо перетряхивать, вот что я понял наконец! Только, брат, сейчас скорее спать ложись в артистической, а Дорочка с тобой посидит!». «Крокодила» в костюмерной я сейчас заменю — у меня один лишний в запасе лежит...

* * *

Когда от театрального здания остались головешки, а заключенных артистов разослали по колоннам в тайге и тундре, политотдельское начальство воображало, что физическая нагрузка, плохая пища и диктатура блатарей быстро доведут избалованных аплодисментами артистов до уровня нормальных работяг.

Однако начальство низшее оказалось и умнее, и душевнее, и практичнее. Ведь потребности плебса издавна сводились не только к «панум»...

Плебс требовал еще и «церцензес»![58] Если лагерное начальство кое-как могло обеспечить своему плебсу «панум», то на «церцензес» никаких сил ниоткуда не хватало. Присланные на колонны артисты годились, чтобы дать вторым и зрелищные радости.

Так, в одной из колонн группа театральных зеков стала разыгрывать незатейливые сценки-этюды на импровизированной в помещении столовой для з/к. Сценки назывались «Чайник», «Корочка», «Статуя» и т.д.

Для «Статуи» сцена превращалась в уголок городского сквера. Некий прохожий (играл его драматический актер Харута, родом украинец) задумал позагорать на травке и уснул. Воры крадут его одежду. Бедняга просыпается нагишом, когда к садовой скамейке подходит парочка влюбленных. В панике нагой неудачник взбирается на постамент для цветочной вазы и замирает над скамейкой в позе классической статуи. Влюбленные воркуют в его тени, но появляется сторож со шлангом и принимается поливать дорожки и «статую». Харута кривлялся на постаменте так талантливо и убедительно, как бы старался не выдать себя ни парочке, ни сторожу, что зал умирал от смеха. Наконец «статуя» не выдерживает и с воем рушится на влюбленных. Парочка — в обмороке, сторож — в столбняке, «статуя» бегом покидает сквер. Ворье в зале сползало со скамеек, дрыгало ногами и хохотало до колик. Харута стал у воров самым популярным человеком на колонне. Они упросили начальника возвести артиста в ранг придурка и посадить за канцелярский стол в зоне, освободив от кирки в карьере.

Непостижимо иррациональной сложилась и дальнейшая судьба героя этой повести после закрытия Игарского театра и краткого пребывания в Ермаково. Этой истории, ставшей впоследствии довольно известной (и не только в нашей стране), посвящается следующая глава.

Глава двадцать первая. ГОСПОДИН ИЗ БЕНГАЛИИ

1

Итак, вначале было Ермаково...

Здесь у Рональда произошла неожиданная и судьбоносная встреча!

Из Игарки их везли на машинах по оледенелому, заснеженному Енисею. Конец апреля бывает здесь бурным и холодным: метут ночные метели и пурги, днем солнце размягчает льда и снега, ночью их снова сковывает 40-градусный мороз. Этап проследовал мимо селения Палой — его домики на хладном енисейском бреге мелькнули справа по курсу грузовиков, кое-как ползших вверх по реке.

Слава у Палоя была недобрая!

Власти сослали сюда восемь или девять сотен без вины виноватых женщин. Они принадлежали к репрессированным нациям и народностям и, стало быть, подлежали высылке на Север. Вохра, сопровождавшая этап с артистами, очень равнодушно поясняла мимоходом, что более половины этих женщин — немки из Поволжья, с Украины и Кавказа. Прочие — крымские татарки, гречанки и болгарки, есть женщины прибалтийские, карельские финки и даже итальянки из-под Минеральных вод. Домиков в селении Палой имелось всего три-четыре десятка, и каждое строение должно было, по замыслу заботливых властителей, вместить по 20—35 приезжих «спецпоселенок». Работы не предоставлялось никакой, платили женщинам крошечное пособие на пропитание, но и реализовать пособие было негде: до Игарки или Ермаково было слишком далеко, а ближе — ничего не купишь! Инструментов для сооружения новых жилищ, т.е. пил и топоров, равно как гвоздей и всяческой арматуры поблизости тоже не имелось, уж не говоря об отсутствии мужских рук и голов. Начались болезни от скученности и недоедания... Позднее рассказывали, что на соседнем Вымском озере, богатом рыбой, какой-то ссыльный рыбак-немец организовал из десятка молодых палойских женщин, близких к голодной гибели, рыболовецкую артель. Этот рыбак спас полтора десятка девушек. Власти как будто одобрили его инициативу, но сами, по крайней мере в том году, ничего реального не предприняли для более разумного размещения и «трудоиспользования» палойских изгнанниц...

Убогие домики этого рокового селения исчезли из глаз этапников, и сразу забылось горе чужое — томила неизвестность судьбы собственной, мысль о завтрашнем дне на чужих колоннах, среди ворья, на работах общих, подконвойных, согласно политотдельским директивам.

На Ермаковской штабной игарских этапников поместили в одном бараке с местной, Ермаковской, драматической труппой. Многие театральные «абезьяне» впервые снова встретились с игарцами, уселись за общими столами, поминали Пушкариху, великого ее визиря-нарядчика, и абезьские спектакли, любимые всем населением поселка, т.е. «комиками, трагиками и вохриками»...

Однако у Рональда произошла в Ермакове встреча не «театральная», а... Генштабная!

С нижних нар кто-то встретил его знакомой, слегка загадочной улыбкой. Господи! Да это тот полковник, занимавший отдельный кабинет на одном с Рональдом этаже четвертого дома РВС на Варварке! В двери того кабинета генерал-лейтенанты почтительно стучались!

Виктор Альфредович Шрейер[59], ныне з/к на Ермаковской штабной, в свое время получил, как и Рональд, приговор ОСО (или «спецтройки») и уже заканчивал отвешенный ему наркомовский паек — восемь лет. Дальше ему предстояла северная ссылка, но, как старому партийцу и чекисту, начальство сулило ему служебный пост в Ермаковской управлении номерного железнодорожного строительства.

У ворья он, как лицо загадочное и непонятное, заслужил себе немалый авторитет и кличку «сумасшедший полковник». Он не скрывал, что получал заграничные задания от самого Лаврентия Берия лично, в анкетной графе «специальность» писал: диверсант, превыше всего в жизни ставил мужскую дружбу, отличался крайней осторожностью и недоверчивостью к любому неизученному собеседнику, подозревал в любом человеке шпика, специально подосланного, и имел какие-то свои особые методы проверки. Когда же проникался к человеку доверием — раскрывался, делился думами, вслух размышлял о судьбах России, которую любил как некое общекультурное единство, давшее миру Толстого, Пушкина, Чайковского и Менделеева, но саму нацию русскую в глубине души не уважал, полагая причиною ее неиссякаемого долготерпения отсутствие свободолюбия. Но беседы на эти темы он мог вести лишь с ближайшими, насквозь проверенными им друзьями, даже если они таких взглядов и не разделяли. Его основным качеством была твердая и гибкая, целеустремленная воля. Свои решения он принимал после глубоких раздумий, но приняв, не отступал от их никогда. Не менял и отношения к людям, если хоть раз убеждался в обмане либо неустойчивости души. Так, родному брату, известнейшему деятелю советской кинематографии, он до самой смерти не простил того, что брат испугался ареста Виктора и посоветовал старухе-матери не писать Виктору в лагеря. До последнего дня жизни Виктор так и не отпустил вины брату за эту слабость души, а умирая, просил, чтобы брата не подпускали к его ложу, пока он дышит. Только на похоронах младший увидел лицо старшего, успокоенное смертью. Но произошло это уже много лет спустя после всего того, о чем здесь повествуется!

Осужден был Виктор Альфредович по какой-то странной статье, 58-14, что означало «недонесение». Были и еще какие-то пункты, о которых он говорить не любил и от расспросов отмахивался: мол, погодите, придет время, всю эту чепуху с себя стряхну, а кое-кому еще и хребты поломаю...

Начальство торопилось до ростепели и половодья забросить в глубь тайги, особенно на новые «колышки», свежую рабсилу и все необходимое для устройства новых опорных лагпунктов. Им предстояло уже в этом году прокладывать в лесах и тундре будущую пятьсот-веселую железнодорожную трассу по наметкам экспедиции ГУЛЖДС. В официальных докладах техперсоналу уже открыто говорилось, что начальник этой экспедиции, Татаринов, получает директивы лично от товарища Сталина. Мол, не реже двух раз в году Татаринов докладывает товарищу Сталину о ходе изысканий, основах проекта, а теперь уже и о работах на трассе. Хозяин, мол, весьма благоволит инженеру-чекисту Татаринову и придает большое значение строительству Заполярной дороги!

Поэтому начальство гулаговское поначалу держалось довольно заносчиво перед начальством местным, краевым и районным. Однако начальство местное было здесь тоже не лыком шито! Оно гораздо лучше знало коварство северной природы, включая трудную для освоения геологию, капризы вечной мерзлоты и сумасшедшую метеорологию, особенности водных путей и воздушного транспорта в Заполярье. Местное руководство уже два десятилетия, со времени создания глубоководных портов Игарки и Дудинки усиленно занималось разработкой (хотя и хищнической на социалистический лад) лесных и прочих богатств, оборудовало лесозаводы для экспорта «русского леса», развивало промышленный Норильский комбинат и отнюдь не склонно было видеть в гулаговских железнодорожниках некую высшую силу; видело в них скорее своих подсобников.

Это местное руководство быстро сбило спесь с ГУЛЖДСовцев, постепенно отменило особые привилегии, вроде исключительного снабжения, права на роскошь такую, как скажем, свой крепостной театр, и прочие барские затеи. Более того, к самому плану грандиозного заполярного железнодорожного строительства это местное руководство относилось довольно сдержанно, холодно и скептически. Оно раньше всех поняло его неисполнимость. Поэтому после смерти Хозяина и Инициатора стройка была реорганизована, сокращена и, в конце концов, свернута[60]. Но произошло это лишь годы спустя!

А в те первомайские дни 1950-го года на Ермаковской штабной колонне и соседних лагпунктах спешно готовили таежный этап. Отбирали заключенных с первой категорией здоровья или проштрафившихся. Тех предназначали на будущую штрафную колонну, под номером «33», с усиленным режимом. Штрафной лагпункт ГУЛАГа — это тюрьма в тюрьме! Одна мысль о ней должна служить пугалом рядовому зеку (примерно, как мысль о заградотраде для армейского дезертира!).

У Рональда категория трудоспособности значилась второй (сказались фронтовые ранения и контузии, пошаливал мотор — намечался миокардит). Однако з/к Вальдека в этапный список включили, притом с четким, определенным назначением — на самую дальнюю колонну трассы, под номером «37», в урочище Янов Стан, километрах в 150 от Ермаково. Этапные условия были тяжелы, таежный путь не близок, однако 37-я колонна отстроена и обжита сравнительно давно, с прошлой осени, люди поселены в рубленые бараки, в самом Янов Стане есть вольное население, а главное — там уже требуется топограф для камеральных и полевых работ. С этим назначением Рональд туда и направлялся. Виктор Альфредович Шрейер одобрил это направление, нашел его выигрышным, несмотря на трудности путевые. Они-то требуют всего двух-трехсуточных тягот, зато завидна должность геодезиста, это тебе не лесоповал!

Сам же Рональд узнал, что здесь, в Ермаково, работает много прежних абезьских сослуживцев по Северному управлению. Они-то и помогли направить Рональда в Янов Стан на хорошую работу. Возникла даже идея задержать бывшего референта по аннотациям и переводам здесь, в Ермаково, но что-то помешало. Когда таежному этапу скомандовали построение, Рональд решил не прятаться от судьбы, не просить у штабного лепилы отставку от этапа под предлогом повышенной температуры или нездоровья, но ввериться этапной судьбе и следовать безропотно ее велениям! Он обнялся с «сумасшедшим полковником», забрался в кузов грузовика, помахал рукой остающимся и пустился в новый, очередной путь во глубину таежных дебрей, направлением на юго-запад от пересечения Енисея с Полярным кругом...

Этапников было сотни три, на шести грузовиках. Стоял сильный мороз, необычный для первых чисел мая даже в Заполярье — около минус 20. Снега еще белели, почти не тронутые оттепелью, под низким солнцем; озера днем покрывались слоем воды, ночью застывавшей. Дороги по сути не было, хотя месяцем раньше связисты проложили подобие трассы в тайге: пробили в ней просеку, подвесили проводную связь (по большей части просто на деревьях), установили селекторные телефонные аппараты на будущих колоннах, то есть на вахтах, в землянках, а кое-где прямо на деревьях, потому что на большинстве лагпунктов никакого жилья еще не имелось.

Вскоре по выезде из Ермаково машины стали вязнуть в снегу. Пришлось тащить грузовики метр за метром самим зекам. Впереди этапа двигался средний танк — знаменитая, знакомая фронтовикам «тридцатичетверка», то есть Т-34, только со снятой башней. Танк кое-как ровнял снежные сугробы, крушил мелкие пни, валуны и бурелом. Следом ползли, натужно рыча, студебеккеры и зисы, подталкиваемые людьми. Каждые десять метров давались с трудом, и предстоящие полторы сотни километров казались неодолимыми.

Только достигнув огромной чаши Вымского озера (помнится, 28 км в длину и 3 в ширину), выбрались на лед и... поехали! Это было ощущением счастливейшего полета, а не езды! И когда Рональд впоследствии искал символ, чтобы обозначить понятие СЧАСТЬЕ, ему всегда вспоминалась ледовая дорога по Вымскому озеру, после таежных буреломов и снежных сугробов, по которым нужно было проталкивать грузовики...

Уже несколько колони, полуобжитых или только что созданных, осталось позади. В начале озера примостилась в укромном распадке колонна № 28. При каждой остановке против вахт сгружали десятка полтора людей. Следующие далее им завидовали: как бы то ни было — они будут у огня, среди собратьев, а главное, им уже не надо толкать автомашину вперед!

Раздали пищу — консервы, хлеб, сахар. Делили по четверкам. Рональд находился среди своих, театральных — электрика, бутафора, актера. Те надеялись, что Рональд возьмет их в свою топографическую группу реечниками либо чертежниками... А ему становилось в пути все хуже: похоже было, что еще на этапе из Игарки он сильно простыл и теперь кашлял на всю тайгу!

На ночь не устраивали привала, продолжали движение вперед. Видели ту избенку, где старик-рыболов поселил полтора десятка девушек из упраздненной Республики немцев Поволжья. Девушки издали махали руками этапникам... В отделении заметили еще несколько человеческих фигур: целое семейство здешних аборигенов ехало по тайге на оленях. Завидя грузовики, олени пустились вскачь и скрылись из глаз. Люди были в меховой одежде и казались ненастоящими, вроде елочных украшений. Не раз попадались в пути и зайцы — они перебегали «трассу», пушистые, белые, черноглазые. Людям из Игарского театра сразу вспоминался их спектакль «12 месяцев» — только никаких чудес пока что не происходило!

Рональду становилось все хуже. Товарищи уже не позволяли ему вылезать из кузова. А двигались вперед все медленнее — танк уминал снега, люди растаскивали сваленные деревца, устилали ими колею, подолгу раскачивали машину, надсадно крякали и... отвоевывали еще двадцать-тридцать метров «трассы».

На утро третьих суток этого страдного пути увидели справа по ходу палку с прибитой к ней фанерной дощечкой. Начертано было «№ 33».

Разумеется, видеть будущее Рональду было не дано! Но именно тут, перед свежесрубленной вахтой этой штрафной колонны, произошла у него встреча с человеком, сыгравшим своеобразную роль в Рональдовой судьбе. Произошла эта встреча 12 мая 1950 года, в морозный день, при минус 16 градусах по Цельсию, в тайге, окружающей будущую штрафную колонну, прославившуюся впоследствии своим произволом и дикостями. Нарядчиком этой колонны, а фактически — ее единоличным главою, «королем» и управителем был... з/к Василенко[61].

По определенным причинам здесь редко приводятся подлинные фамилии героев этого романа-хроники. В особенности, если эти герои или их близкие еще живут в Советском Союзе. Когда эти строки ложились на бумагу (июнь 1980), автор не знал, что в тот момент происходило с этим персонажем повести, но не сомневался в его благополучном здравствовании. Пусть он на этих страницах поживет под именем Валерия Петровича Василенко!

...Он стоял около вахты с важной миной и внушительной осанкой. Бросался в глаза его кожаный шлем с висящими наушниками, как у летчиков. По гордому, независимому виду и важности неторопливых движений он походил на местного босса из управления. Рядом с ним плюгавились двое военных — один в кожаной тужурке, похоже, командир взвода охраны, другой в шинели с гвардейским значком, однако с заспанной, пьяной и жалкой физиономией. Спутники Рональда единогласно решили, что пьяноватый гвардии майор, верно, начальник колонны, а Кожаный Шлем — важный управленец.

На деле же это и был Василенко, заключенный нарядчик, а оба военных представляли собою не подчиненных его, а напротив, высших начальников!

Василенко взирал на окружающих стальными, ледяными глазами, маленькими, но зоркими. Во взгляде — хитрость и властолюбие. На этапную голь он смотрел весело-пренебрежительным, чуть покровительственным и снисходительным взором, свойственным тем, кто давно работает с подневольным контингентом.

Сюда, на будущую «33-ю», назначены были из Ермаково, на первых порах, не отъявленные штрафники, а лишь чем-то незначительным провинившиеся люди со строительными профессиями: отказчики от работы, или «филоны», если отказы не носили «злостного» характера, любители «левых» заказов, исполненных в рабочее время и на рабочем месте, нарушители режима (пойманные, к примеру, в женском бараке), симулянты и т.п. Всего сюда прислали полторы сотни таких проштрафившихся плотников, столяров, лесорубов, коногонов, пильщиков, печников и разнорабочих. Им предстояло в очень короткий срок срубить жилые бараки, дома для охраны и начальства, построить баню, столовую (она же и клуб!), различные службы, наладить водоснабжение, кухни, штрафные изоляторы, оградить зону тройным рядом проволоки, устроить временное освещение с помощью ЖЭС-ки (переносной железнодорожной электростанции, мощностью киловатт в шесть-семь), словом, создать лагпункт для штрафников!

Рональд и его товарищи только что вскрыли банку консервов и делили хлеб, равнодушно погладывая вокруг: их ведь мало касалось все творящееся на этой «33-й». Их путь вел на «37-ю», что отстояла еще километрах в полусотне. Потоптались у машины, немножко размялись и согрелись, залезли в кузов и раскладывали куски тушенки на хлебные ломти. И вдруг...

Не дай Бог в тех условиях любое «вдруг»! Металлический голос громко и почти правильно произнес фамилию:

— 3/к. В а л ь д е к! Рэ... А... Подойти к вахте!

Еще ж куска ко рту поднести не успел! И зачем он понадобился этому дяде в кожаном шлеме? Ибо формуляры в руках у него. И голос, похоже, его...

Полный мрачных предчувствий, Рональд вылез из кузова. На миг его приостановил военный в черной тужурке — командир вохры. Он тихонько спросил:

— Вы — литератор?

Было ясно, что эти начальники заглянули в формуляр. Там значилось: зав. литчастью ансамбля КВО.

— В прошлом — да. А теперь...

— Неважно! Останетесь здесь!

Батюшки-светы! Пропал! Ведь он следовал на обжитую колонну, где свет, хорошая работа, товарищи, медпомощь! А здесь...

Прямоугольник разреженной, частично вырубленной тайги, окаймленный по всему периметру покамест одним рядом колючей проволоки в три нитки: жилая зона для зеков. Вахта — только что срублена из еловых слег. Рядом с ней — инструменталка, из слег, даже неошкуренных для скорости. Там кто-то уже хозяйничал — точил пилы, топоры, лопаты. В глубине зоны виднелась натянутая палатка, навес для котлов, а позади всего — свежий сруб из толстых бревен, венцов до пяти. Доведен до маленьких окошек, а сверху прикрыт вместо кровли брезентом. Джек Лондон смог бы позавидовать такому «Клондайку»! Похоже, что небольшая группа людей, высланных сюда вперед, хозяйничала здесь уже более двух-трех суток, чтобы кое-как приготовиться к приему большого этапа.

Глядя в ледяные глаза Кожаного Шлема, Рональд начал было объяснять, что для такой целины его здоровье не годится, вторая категория, назначен на 37-ю топографом, следую с товарищами....

— Остаетесь здесь! — отрезал Кожаный Шлем. — Я ваше назначение по селектору уже переиграл! Идите в нашу зону!

После короткого шмона, не очень придирчивого (вещей было: мешок с постелью, то есть одеяло и матрасный мешок, маленький блокнотик с историческими датами для лекций в театре, табакерка, перчатки, носовой платок и зубная щетка), командир вохры шепнул Рональду доверительно:

— Видели вы нашего нарядчика? Он — член Союза писателей и вроде чегой-то пишет. Он вас устроит на хорошую работу, не бойтесь! А я окажу содействие!

Рональд находился в неволе уже шестой год. Ничего заветного после десятков шмонов, этапов, лагерей, тюрем у него сохраниться не могло. Но вот привыкнуть к обыскам он так и не смог! Завидовал товарищам, когда они равнодушно подставляли себя шарящим рукам. Сам он после шмонов чувствовал себя больным... Поэтому слова вохровца он пропустил как-то мимо ушей.

Как везде, новый этап направлен был прежде всего в баню. Разумные в иных условиях мероприятия превращаются в свою противоположность, коли диктуются бюрократическим службизмом: мол, «положено, и все тут!»

Потому что в тот день баней мог служить лишь бревенчатый сруб, прикрытый брезентом. Под этим хлопающим на ветру брезентом было адски холодно, но... положена санобработочка! Сперва — стрижка! Закон! Положено!

Когда волосы Рональда на полу смешались с чужими, он заметил, как сильно успел поседеть. Парикмахер, добродушный уголовник, ободрял новичка:

— Не пропадете у нас, коли сам хозяин оставил!

Ему принесли ведро натаянной из снега воды, пахнущей дымом костра. Банщики были сурового вида атлеты, обращались с этапниками, как с малыми детьми, но к Рональду, лицу, чем-то для них необычному, они отнеслись благожелательно. Он быстро вымылся, однако потом все никак не мог согреться и чувствовал: коли придется ночевать на снегу — биография его на том и закончится.

После бани пришло время трапезы. Кухня — навес из еловых слег. Под навесом подвешены на прочной слеге чугунные, закопченные, как в аду, котлы. Еда тоже пахла дымом, но была горяча. Была очередь за ложкой, потом за миской, потом за баландой. Так оно и положено на колышке!

Рональд ел и размышлял с горечью: как легко это переносилось на фронте, где народ грел тебя своей заботой, создавал атмосферу подвига, а здесь — все на позор, на посрамление, на унижение. Там — о каждом, пусть недолго, но жалели, каждого как-то поминали. Тут — издохнешь, так вздохнут с облегчением: одним гадом меньше!

У лагерного костра, перед неизвестностью, такие мысли приходят всегда, если ко всем бедам прибавляется еще и одиночество среди чужих и враждебных. Этих чужих и враждебных здесь — теперь сотен до двух, и среди них — ни единого знакомого лица. Положение невеселое! К тому же мучительно думалось о... несъеденных мясных консервах. Такой уникальный этапный паек на памяти Рональда случался за все года заключения второй раз. И даже воспользоваться не довелось!

И тут произошло нечто вроде чуда!

Представьте себе, что чужаку, только что приехавшему в незнакомую ему Москву, Прагу или Варшаву, прямо на вокзале некий таинственный незнакомец вручит ключ от трехкомнатной квартиры и скажет:

— Располагайтесь здесь, это мы для вас уже приготовили!

...Подошел к Рональду симпатичный молодой человек, отрекомендовался местным художником (художество на колоннах заключается в малеваний лозунгов социалистического соревнования и плакатов, рекомендующих «давши слово — держать его», «честным трудом умножать богатства Матери-Родины» и т.п.). Художник коротко представил себя Рональду как Ваня-Малыш и... повел Рональда в палатку. То есть сделал для него то, что было в тот миг важнее всего: обеспечил эму теплый ночлег! Ведь прибывшие с Рональдом этапники еще должны были НАЧАТЬ разбивать и строить палатку для ночлега. Эта работа даже при большом опыте берет не меньше суток. Палатка имеет 21 метр в длину и 7 в ширину, требует солидный деревянный каркас из толстых жердей, хорошо ошкуренных — лучше всего подходят молодые елки длиною в пятнадцать-семнадцать метров. Надо хорошо врыть в мерзлый грунт комли, прочно связать всю конструкцию каркаса, изготовить и приладить стропила и натянуть палатку на каркас. Устроить два яруса нар, застлать их лапником, устроить отопление, то есть установить на кирпичной основе железную печь, обычно из пустой бензиновой бочки, приладить дымоход из самодельных труб, скрученных из листового кровельного железа, утеплить тамбур, очистить и поправить слюдяные или пластмассовые оконца, пропускающие кое-какой свет в это жилище, — словом, как впоследствии заметил Рональд, его товарищи по этапу дважды ночевали на морозе, пока управились с постройкой и утеплением своей палатки... А сам он ночевал на общих нарах среди чужой бригады, в большой тесноте, но... в блаженном, благословенном тепле! С одного боку к нему прижимался Ваня-Малыш, с другого бока Рональд ощущал крепкую мускулатуру самого бригадира, разрешившего Ване пристроить чужого этапника на бригадном ложе. Было, впрочем, нетрудно догадаться, что сверх гуманизма Вани и его бригадира вновь прибывшего зека опекает еще и некая таинственная сила, исходящая от незримого покровителя.

Однако поздним вечером бригадир, которого звали Юркой Милосердным, пришел с «разнарядки» и сообщил вновь прибывшему, что он назначен в эту бригаду. Рональд уже знал от Вани-Малыша, что Юрка командует бригадой рекордистов на земляных работах. Это показалось Рональду пугающей вестью! Категория трудоспособности — низшая, здоровье — еле-еле, силы — на исходе, а тут — бригада рекордистов-землекопов? Быть же где-либо балластом он, мол, не привык! Ваня-Малыш таинственно ухмыльнулся и заявил решительно:

— Это дело хозяйское! Если Василенко так распорядился — значит дело ваше в шляпе! Он у нас — всем делам голова! Двенадцать лет сроку у него, третий раз сидит, опыт у него большой. Здесь он — царь и бог!

— А гвардии майор? А командир взвода?

— Ну, куда те без Василенки денутся! Пьют оба беспробудно за спиной Василенки и забот не знают! Командир — парень простой, а майор — чистый алкаш! Дня не бывает, чтобы вусмерть не упился. Кто бы за них работать стал, кабы не Василенко!

— Слушайте, ребятки, Ваня и Юра... А он действительно писатель?

Ваня ухмыльнулся, а бригадир скорчил презрительную мину.

— Какой писатель! Разве здесь настоящий писатель выжил бы? Василенко — ХИЛЯЕТ за писателя. Вернее сказать, за романиста. Совсем малограмотный он, однако хитрый!

—А зачем же ему хилять за писателя? — недоумевал Рональд. — Ведь положение писателя в лагере выгод никаких не сулит! Мало ли я встречал в заключении настоящих писателей! Никто этого не ценил.

— Так то, может, враги народа были? И вообще, возможно, они настоящими были писателями. Таких, конечно, не поощряют! Ну, а кое-кто себе на этом только цену набивает у начальства. Мол, вон какой грамотей — писатель! Романист! За это ему — от начальства почет!

— Чем же он этот почет заслужил?

— Во-первых, слушок пустил, будто он член Союза писателей. Во-вторых, засадил он здесь парнишку одного из моей бригады роман писать. И — век свободы не видать! — думается мне, вас он для этого романа здесь и задержал! Потому что парнишке-то писанина надоела. И грамоты на роман не хватает...

Рональд слушал своих собеседников — художника и бригадира с великим интересом. В лагерях доводилось ему видеть матерых акул, гулаговских волков, гибнущих писателей (тяжко было вспоминать Бориса Ингала, слушать чужие версии о смерти Мандельштама, Бабеля, о судьбе многих поэтов, вроде Корнилова, Васильева, Чичибабина...). Но безграмотный мужик-нарядчик, «хиляющий за писателя» — такой персонаж встречался Рональду впервые!

Утром на разводе он узнал, что на колоннах, где нарядчиком служил Василенко, побеги были редкостью и нарушения режима случались скорее как исключение из общего правила. С бригадой Юрки

Милосердного пошел один конвоир, да и тот в середине дня куда-то исчез. Вывели бригаду на копку фундаментов для здания вохры. Рональду дали в инструменталке лом, лопату и топор. Он не без усилий донес их до места работ. Тут ему отвели участок, приказали расчистить его от снега и травы (по норме на это отпускалось 10 минут), а далее — копать в мерзлом грунте котлован под «стул фундамента». Норма — около 1 кубометра мерзлого глинистого грунта. До обеда с напряжением всех физических сил он очистил площадку, затратив на это 5 часов вместо десяти минут, потом ударил ломом, отколупнул квадратный сантиметр мерзлой глины и... перед глазами поплыл весь пейзаж! Подоспевший бригадир Юрка Милосердный глянул в лицо землекопу и убедился, что перед ним — не симулянт и не лодырь!

— Ступайте к костру, сядьте, передохните, — сказал он. — Что же мне с вами делать? У вас, что же, сердце... того?

— Немножко «того». Миокардит... Сейчас — уже ничего. Лучше стало.

— Больше ломом не работайте. Когда сможете, разметите снег с площадки. Да костер поддерживайте.

Часом позже подошел заключенный десятник. Грубо опросил, почему «энтот» сидит, костер жжет, а не «вкалывает, как положено». Милосердный обругал его столь же грубо —дескать, у меня на объекте не командуй. Десятник, ворча, сел к огню и начал расспрашивать новичка. Услыхав, что он литератор и режиссер, десятник вдруг попросил рассказать ему о... Махатме Ганди. Рональд никак не предполагал, что его могло хватить для такой темы более, чем на две минуты! Но спасла ситуацию книга Ромена Роллана, кажется, 20-й том сочинений великого француза, посвященный Ганди. Эту книгу Рональд читал давно, вместе с Катей, но какие-то отрывки уцелели в глубинах памяти и... вполне удовлетворили любознательного десятника! В его лице Рональд приобрел еще одного заступника.

Ночью Рональд жестоко страдал от приступа сердечных болей. И опять бригаду вывели утром на прежний участок. Таинственным шепотом Юрка Милосердный сообщил новичку, что нынче бригада пойдет на рекорд!

— Но сами вы, — успокоил он подопечного бригадника — только костром и занимайтесь! А когда будет подходить начальство для замера перевыполнения вы уж особенно на глаза ему не лезьте, копайтесь где-нибудь в сторонке!

Оказалось, что «на рекорд» пойдет не вся бригада, а лишь несколько выдающихся передовиков, прежде всего некто Романюк, здоровый украинец с фиолетовым лицом и насупленными бровями. Кроме него, взяли на себя рекордные обязательства еще двое, тоже украинцы и тоже с 58-й статьей. Рональду пояснили, что за превышение 400%-ной нормы начальство обещает крупное вознаграждение и повышенный паек. Утром на участок бригады приплелся давешний десятник, отмерил бригаде дневное задание, проверил, каковы условия у рекордистов, высчитал, сколько грунта им придется перелопатить для превышения нормы вчетверо, привел начальника колонны (он «с утра пораньше» не слишком твердо держался на ногах) и пожал руки всем троим искателям трудовой славы. Майор-начальничек, слегка пошатываясь и дыша перегаром, промямлил что-то ободряющее, с матом вперемежку. С этим оба представителя администрации отправились восвояси и скрылись за сугробами. Дул сильный ветер, и начальничек то спотыкался, то опирался на услужливое плечо зека-десятника. Ветер обещал скорую оттепель.

Как только лагерное начальство засекло по часам начало рекордсменского трудового подвига, Романюк и его звено взмахнули кирками, и котлован, порученный звену, обрел прямоугольные очертания, в соответствии с топографической разбивкой, произведенной накануне. Ночью на этих котлованах горели костры, чтобы дневная бригада могла работать в талом грунте. После ухода начальников Юрка-бригадир тотчас перегруппировал звенья. Как только люди Романюка приуставали и садились отдохнуть, другое звено бралось за их участок, чтобы работа на нем не прекращалась ни на секунду. Украинцы были отличными землекопами, но сам Голиаф не выкопал бы за смену четырех местных, гулаговских норм! Практически на участке Романюка трудилась без устали вся бригада, а Рональду поручили наблюдать, не появляется ли на горизонте какой-нибудь контролер или проверяющий начальник. К обеду 200%-ная норма Романюка была крупно перевыполнена, а собственные участки остальных звеньев еле продвинулись...

— Какой же во всем этом смысл? — недоумевал малоопытный новичок.

Юрка Милосердный только усмехался: — Погодите увидите!

Обед принесли бригаде с явным превышением обычных порций. Доставлен был даже жбан с квасом — его готовили для вохры из хлебных огрызков: разумеется, у зеков огрызков не оставалось, и для них квас бывал редкостью.

Вечером, перед снятием бригад, Рональд вовремя просигнализировал о приближении десятника и начальника вохры — его было нетрудно угадать еще издали по черной кожаной куртке. Бригада тот час же разбежалась по своим «окопам». Кстати, вохровский стрелок, охранявший бригаду, ушел еще с утра и появился перед вечером. Свой трудовой день он провел на ближнем озере, будучи страстным и добычливым рыболовом. Рассказывали, что налавливал на уху целой бригаде и заставлял работяг ладить веревочные снасти, плести верши из лозняка и точить самодельные крючки.

Акт о выполнении нормы звеном Романюка подписали командир охраны, десятник и бригадир. Норма была перевыполнена на 410 процентов, о чем в лагере немедленно вывесили листовку-молнию, блестяще намалеванную художником Ваней-Малышом. Остальным бригадникам «вывели» перевыполнение по 151 проценту каждому, то есть на большую пайку! В те времена, в зависимости от выполнения нормы, заключенному полагалось от 500 до 800 граммов хлеба (пайка штрафника — 300 граммов). Впрочем, эти нормы часто меняли, как и сам состав хлебной «пайки», то есть содержание в ней муки и суррогатов.

Ну, а победитель Романюк получил: пять пачек махорки, два премблюда, двести пятьдесят граммов сахару, листовку-молнию, кусок мыла, бушлат и штаны первого срока. На его счет в конторе лагеря зачислена была какая-то денежная сумма, правда, с условием выплаты после окончания 20-летнего срока... Короче, благодаря «рекорду», бригада всласть дымила махрой, выпила по кружке чаю вприкуску, прославилась по селектору на всю стройку, а вечером распевала старую канальскую песню с припевкой:

«Без туфты и аммонала не построили б канала!»

Таковы реальные плоды социалистического соревнования в ГУЛАГе МВД!

2

В этот радостный для бригады Юрия Милосердного день, 14 мая 1950 года, сразу после ужина, когда остаются зеку лучшие минуты относительного отдыха — для царапанья письма (огрызком карандаша на клочке оберточной бумаги), починки прохудившейся телогрейки, «прогулки» по зоне с другом или дремоты на нарах, устланных покамест еловым лапником, поверх которого разостлан матрасный мешок, — именно в минуты перед вечерней поверкой и отбоем заглянул в палатку Милосердного пожилой, жуликоватого вида зек и пальцем поманил к себе Рональда:

— К хозяину... Айда по-быстрому!

Ваня-Малыш, Слушавший Рональда, шепнул:

— Это — дядя Миша! Валерия Петровича Василенко шестерка... Ступай!

В зоне уже высился второй барак-палатка. Там и обосновался нарядчик со своими подручными — дядей Мишей и поваром. Для них за двое суток успели выгородить слева от входного тамбура целый угол барака. Рональд толкнул дверь этого заповедника и... был просто поражен внутренним убранством этого помещения!

Все в мире относительно! Ему случалось бывать в кабинетах королевских послов и министров, видеть роскошь Востока, Алмазный фонд, соборы Кремля, Оружейную палату. Но кабинет Василенко на колонне № 33 в тайге, напомнивший генеральские блиндажи на полевых позициях, не мог оставить равнодушным человека, привыкшего к гулаговским условиям.

Дощатые стены! Брезентовая палатка изнутри была обшита сплошь досками, тамбурная стена — из таких же досок. Нары — тоже дощатые, а не из еловых слег, как в бараке — покрыты чистой простыней, одно ложе — вполне «индивидуальное», второе — в два яруса, первое — для нарядчика, второе для повара и дяди Миши. Все это значило, что две-три бригады пильщиков («тебе, себе, начальничку») с маховыми пилами трудились на этот кабинет двое суток с утра до вечера.

Василенко сидел за дощатой тумбочкой, прикрытой до полу марлей! Догадливый читатель сообразит, что все предметы первой необходимости были доставлены сюда на руках, а за кусок марли для накомарника работяги отдавали по две хлебные пайки! На тумбочке лежала перед Василенко коробка «Казбека» (гвардии майор у вахты курил махорку). Кожаный шлем Василенко висел не на гвоздике, а на вешалке с колками...

Сам хозяин этого северного походного дворца Шехерезады сидел перед горящей печкой, от которой струилось упоительное тепло. При свете керосиновой лампы со стеклом нарядчик сочинял приказ о премировании завхоза, выдумавшего способ добывать деготь.

Жестом екатерининского вельможи хозяин предложил гостю табурет. Рональд, понимавший, что такое табурет в тех условиях, вслух отдал должное убранству. Василенко улыбнулся самодовольно, показал жестом, что колонна у него в кулаке, а начальство относится к нему поощрительно.

— Сами видите: кое-какие возможности у меня есть покамест. Можно иметь надежду, что их не убудет и начальник не изыщет меня ограничить.

Речь Василенко напомнила гоголевского кузнеца Вавилу перед запорожцами, когда кузнец из Диканьки старался не уронить себя в глазах козацкого паньства!..

— Хочу вот побеседовать с вами об одном деле... Скажите, как вы относитесь к романтике, ноу, то есть к... романам? Ведь вы, как говорят, литератор? Романа вы писали?

— Нет, романов я не пишу.

— А повестя? Рассказы?

— Ношу их, как говорится, за пазухой, но пока не спешил выкладывать. Другими писаниями занят был.

— Какими же?

— Да так, разными. Стихи писал и печатал, критические очерки, рецензии, военные очерки, пособия по стилистике, даже учебник для студентов... Ну и... всякое прочее, включая сценарии, сценки и интермедии. Выпустил книгу очерковой прозы о Голландии.

— Ну, а... романом не желали бы заняться?

— Может, и занялся бы не без удовольствия, только... кому это нужно?

— Вот мне-то и нужно! Только... покамест тяпните по-быстрому!

Из-под складок марлевой завесы, свисавшей с тумбочки (это массивное плотничье изделие служило хозяину и временным письменным столом), появилась алюминиевая двухсотграммовая кружка, полная почти до верха. В нос ударил острый спиртовый дух. Это в лагере перепадает не часто! Тут же явилась и миска. Рональд хватил всю порцию слегка разведенного спирта и закусил жареным пирожком, плававшем в горячем жире. Нектар и амброзия, перемешанные вместе! Невыразимая отрада разлилась по телу, измученному последними передрягами!

Отдышавшись, Рональд быстро обрел способность слушать дальше.

— Видите ли, — продолжал собеседник мягко и вкрадчиво. — У нас только общие работы, к тому же колонна вскоре станет штрафной. На общих долго не протянуть, верно? А вы — человек образованный, много писали всякой литературы. Вот и хочу потребовать от вас труда по специальности, хе-хе-хе... Ведь сапожнику заказывают сапоги, портному— костюм. Ну, а литератору—роман. Правильно я говорю?

— А какой вы хотела бы заказать мне роман. Валерий Петрович? О чем?

— О чем? Гм... Сейчас увидите! Задумал я тут одну глупую чепуховину!

Василенко неторопливо отогнул край своего матраса и извлек из-под изголовья немецкий солдатский ранец-торнистер, обшитый тюленьей кожей. Из ранца появились на свет божий три пачки: общая тетрадь, исписанная чернилами, пакет с рисунками и несколько ученических тетрадок с карандашной записью. Прежде всего он достал несколько рисунков из пакета. Это были акварельки, с одной общей подписью: Ваня-Малыш. Картинки были слабенькие, на уровне семиклассника средних способностей.

— Это иллюстрации, — пояснил Валерий Петрович. — Хороши?

Он протянул Рональду картинку с тонущим кораблем. Картинка была ужасна!

— Где же текст? — нетерпеливо осведомился гость. — И если роман уже готов для иллюстрирования, зачем вам мои услуги?

— Вот — текст! — в голосе Валерия Петровича слышалась гордость. — Ну-ка, полистайте! Полистайте!

Рональд увидел на титульном листе такие заглавные слова:

В.П. ВАСИЛЕНКО (писатель) «Позднее признание» (роман).

Тетрадка была исписана бисерным бухгалтерским почерком с завитушками и закорючками.

— Это вы сами пишете? — Рональд изобразил в голосе восхищение.

— Нет, тут старичок один, бухгалтер, мне переписывает...

«Мериады звезд сияли на бархатном небосклоне» —начал Рональд чтение «Позднего признания» ... И сразу стало все ясно!

Как же быть дальше? Кто этот Василенко — сумасшедший графоман, которого дурачат ловкие ребята, или безграмотный хитрец, который дурачит еще более темных начальников в целях некой непонятной выгоды? Или еще: просто-напросто это проверка с помощью заведомой халтуры?

Положение Рональда оказалось не из приятных: темная лагерная писанина и... непонятный субъект, то ли проверяющий собеседника, то ли искренне довольный этой литературной продукцией.

— Так, Валерий Петрович, — заговорил Рональд с опаской. — С какого же оригинала переписывал бухгалтер этот текст? Ведь ошибок много. Чья была рукопись?

— Рукопись была... Володи Белоусова. Бригадник у Юрки Милосердного. Он писал. По моим указаниям. Только довел до середины и... бросил. Больше, говорит, иностранных знаний не хватает мне, ищите другого писателя. Вот, Рональд Алексеевич, беритесь за это дело! Позарез мне надобно этот роман кончить. Притом, поскорее бы! Беритесь, — и дело с концом!

— Но если я напишу исторический роман, какой же в этом прок для вас?

Василенко поднял на говорящего тяжелый, посерьезневший взор.

— У нас, Рональд Алексеевич, только общие работы! Чего спрашиваете, как малое дитя? Неужто портной пиджаки себе самому шьет?

— Понимаю... Значит, роман должен носить ваше имя?

— Ясно, мое, коли я заказываю!

— Вы хотели бы его опубликовать в печати?

— Ну, коли удастся, конечно хочу. Только это — дело далекое. А покамест я его товарищу Сталину в подарок послать хочу.

— Гм! Но почему же роман не на современную тему? Почему не о строителях, не о подвигах наших людей?

— Ни-ни-ни! Ни в коем разе! Тут можно так погореть, что потом — не откашляться! Писать только про старину. Не ближе как лет за сто пятьдесят. Иначе опер привяжется — пропадешь! Главное же дело — Сталин исторические романа любит. Это я точно знаю, от верных людей. Мы с вам где находимся? Недалеко от Курейки? А в Курейке он сам срок отбывал. Неужели не усекаете? Ежели он получит интересный роман из-под Курейки, разве он не обратит внимания? Подумайте, какая мысль! Понятно?

— Поймите, что сочинение большого исторического романа дело не простое и не скорое. Нужны материалы. Нужно время.

— Временем мы с вами, Рональд Алексеевич, вроде бы не обижены. У меня срок — двенадцать лет, только разменял. А у вас остаток — поболее трех, коли зачтут северные... Хватит, по-моему! Ведь надо с полгода, не более!

— Нет, в полгода не управишься! Требуется минимум год, полтора!

— Что вы! Многовато! Ведь половина-то уже готова. Целых сто страниц!

— Валерий Петрович! Скажу вам откровенно: то, что написано, это — испорченная бумага. Если вы хотите, чтобы получился у меня большой роман, то надобно его еще задумать, написать, выносить. Пусть даже о временах далеких, как вы желали — все надо начинать сызнова. А это очень трудно! Боюсь, что в наших условиях — просто невозможно!

— Напрасно так думаете. Ежели Василенко гарантирует условия — они будут созданы! Вот мои условия: как начнете — будете свободы от общих работ, получите легкую работу, она оставит вам много времени для писания. Если дело пойдет на лад — гарантирую вам через два месяца пропуск для бесконвойного хождения, чтобы жить вам за зоной, одному, в тайге — и только писать! Питанием, одежкой, куревом, светом я вас обеспечу. Будете получать малые зачеты, четверть дня за день. Значит, четыре дня отсидите, а будет считаться, что вы пять отбыли. Только условие: на глаза начальству не лезть, держать дело в тайне и работать с полной отдачей. Ну как? Согласны?

— Надо подумать, сообразить, о чем писать и где взять материалы.

— Материалы? Ну, старик, по материалам всякий дурак напишет! А голова-то на что? Набивал ее всю жизнь, а теперь еще и материалы ему подавай! Что же касаемо до того, о чем писать, то вот тебе мое большое желание... Слушай, батя, первое желание я тебе уже говорил: чтобы лет эдак сто или двести назад все дело происходило К тому же, прошу тебя — чтобы было оно не в России! И чтобы было страшно и трогательно, понял? Что, по-вашему, по-ученому, страшнее всего на свете? А? Ну, угадай?

— Да, по-моему, Валерий Петрович, то что... вокруг нас с вами...

— Чего, чего? Эк сказанул! Чего же вокруг нас страшного? Ну, проволока, ну, вохра... подумаешь, страх какой! Дело самое обыкновенное для меня и для всякого... Не-е-т, ты настоящий страх должен изобразить. Понимаешь, к примеру, ежели ночью... встретить льва. Там, в Африке. И — охотиться на него. Вот это страх! Понял?

У Василенко, действительно, будто зашевелился пух на лысеющем темени. Его начинала бить дрожь... Кажется, он был совершенно искренен и трезв.

— Хорошо! Насчет страха я вас понял. А что вы полагаете самым трогательным для будущего читателя? И для... товарища Сталина?

— Рональд Алексеевич! Да как вы еще спрашивать можете такое? Ясно, что самое трогательное — это когда у матери ребеночка крадут, либо пропадает у нее дитя малое. Что еще может быть жалостливее?.. Ну, как, соглашаетесь?

— Скажите, Валерий Петрович, а на основе чего писал Володя Белоусов? Вы давали ему какой-нибудь черновик? Или только общие указания?

— Вот что я ему давал! Смотрите! Вот это — мой замысел. Василенко протянул Рональду ученические тетрадки, извлеченные из того же торнистера вместе с белоусовской рукописью и рисунками Вани-Малыша. Рональд стал их неторопливо просматривать.

Ему стоило немалого труда не прыснуть от смеха, не выдать своих чувств. Чудовищная галиматья, безграмотная и бессмысленная, на уровне низшего пошиба воровских «романов», которые «тискаются» со всех вагонных и тюремных нар в долгих этапах и в часы камерной скуки, особенно на пересылках. Такие «романы» каждый заключенный слышит сотнями, они страшны бездарной, унылой и убогой чепухой, разворачиваемой от безделья одуревшими, беспросветно темными людьми. Передать их невозможно, это — словесный сор, отвечающий уровню людских отбросов ГУЛАГа. Часто такую гиль плетут пьяные, пока их не сморит сон... Рукопись Володи Белоусова повторяла эту чепуху чуть грамотнее, вводила новых «героев», но и она недалеко отошла от «оригинала». Сводился он к следующему.

Некий жестокий граф (воровские романа тискаются только про графов и герцогов, обычно разъезжающих с пистолетами и шпагами в черных, каретах с потушенными огнями по улицам французского города Берлина) по имени Фридрих Эванс стал счастливым отцом мальчика Чарльза. А того похитили злые пираты, главаря коих звали Бернадит Луи. Мальчика воспитывали в чужой стране 18 лет. Из родного дома у него сохранился медальон. Отправившись путешествовать, он попал на родину, каковую не узнал и, шествуя мимо отцова замка, прочитал, что там происходит шахматный турнир. Приняв участие в турнире, он обыграл хозяина замка, не подозревая, что это его отец. Оскорбленный проигрышем злодей заточил юношу в подвал, куда смогла проникнуть дочка Фридриха — Эмилли, чуть было не вступившая в любовную связь с родным братцем. Но они обменялись медальонами и поклялись в любви. За это грозный Фридрих сослал юношу на необитаемый остров в Индийский океан. Там Чарльз подружился со... львом, обитателем острова. Юноша построил плот, пересек вместе со львом океан и прибыл на родину в момент свадьбы своей сестры. Скрытый в кустах враг жениха подстрелил его прямо во время свадебного шествия. Тогда Чарльз и лев накинулись на убийцу-обидчика. Лев сожрал убийцу, а заодно, сходу, и подоспевшую невесту. Наконец, разбушевавшийся лев сожрал и самого юношу Чарльза, в результате чего на месте остались недоеденные трупы невесты, жениха, убийцы и Чарльза, а также подстреленный и издыхающий лев. Вызванный по телефону Фридрих Эванс примчался на автомобиле и, склонившись над трупами, обнаружил на них семейные медальоны. Так он осознал, что погубил своих детей и воскликнул: «О, мои голуби! Это я погубил вас!» В этом заключительном катарсисе и заключалась идея «Позднего признания». Даже среди низкопробных воровских «тисканий» случались признаки здравого смысла среди нагромождении нелепостей. В «Позднем признании» здравый смысл начисто отсутствовал. Это было пьяное плетение словес...

Что же было делать Рональду? Расстроенный и угрюмый он отпросился подумать и воротился к бригадниками в сомнениях. Вся палатка уже спала. Один Ваня-Малыш ждал Рональда и тоже волновался. Он опасался, что новичок откроет Василенко глаза на качество иллюстраций и Володиного «сочинения». Проснулся и сам бригадир. Он велел разбудить и кликнуть Володю. Тот очень смутился, когда Рональд заговорил о его рукописи.

— Слушайте, не надо ничего объяснять мне про эту писанину. Я же не умею писать, не люблю, он навязал мне всю эту чушь, потому что имею образование в девять классов... Я сам знаю, какова цена моей писанины, ее умному человеку показывать нельзя. А Василенко не то фанатик, не то... с приветом по этой части. Дал мне кантоваться, вместе с Ваней-Малышом. Зима прошла, стало тепло, плевать мне теперь на Василенку с его «Поздним признанием». В хорошую бригаду пойду, зачеты будут большие, через год и выскочу. А вы — другое дело. Человек не молодой, не здоровый, — садитесь и марайте бумагу! Стараться особливо не стоит — он ведь ничего не смыслит. Что наваляете — то и ладно. Была бы ему исписанная бумага и картинки!

К этому совету Володи Белоусова присоединились Ваня-Малыш и бригадир, Юрка Милосердный.

Проснулся еще один работяга, западный украинец Миша Голубничий, голубоглазый блондин, еще не успевший потерять своего почти девичьего, крестьянского румянца во всю щеку. Он был родом из-под Львова, начинал учиться еще в польской школе, обладал каллиграфическим почерком (этот талант уже эксплуатировался начальством для ответственных сводок) и метил, как говорили, в придурки, ради сбережения здоровья, имея 10-летний срок за «измену родине». Выразилась эта измена в том, что Миша ухитрился выжить в немецкой лагерной неволе, за что и расплачивался неволей советской.

Оказалось, Миша уже что-то слышал о «писанине» для Василенко: нарядчик сам посулил Мише возможность кантоваться на переписке будущего романа, когда Володя его закончит. Но Миша, при слабоватом знании русского языка, довольно близко дружил с Володей, а тот просто отмахивался от вопросов товарища, что это, мол, за писанина. «Просто порчу бумагу — вот и весь роман, — говорил Володя, хмуро гладя в сторону. — Не советую о нем и думать — лучше на чем-либо другом от работы придуриваться: ведь все это — только до тех пор, пока кто понимающий не глянет»...

— Послушайте, Рональд Алексеевич, а вы... могли бы что-нибудь настоящее написать? Чтобы для всех интересно было? В общем, чтобы получилась настоящая книга? Ведь вот, сказывают, что какой-то зек написал в лагере книгу «Далеко от Москвы» и теперь ее издали, а зека за нее простили? Я так понимаю, она Василенко для этой цели и надобна?

Рональд стал разъяснять, что роман «Далеко от Москвы» — произведение, действительно, как слышно, написанное в лагере, однако этот роман трактует тему современного строительства, написан в духе патриотического соцреализма, а Василенко опасается брать современную строительную тему, чтобы не быть обвиненным в крамоле, раскрытии тайн и т.д. Собственные его наброски — бредовы, Володина тетрадка — не во гнев ему в его же присутствии будет сказано — беспомощная попытка фантазировать на приключенческую тему по этим бредовым наметкам «Позднего признания». Разумеется, Володины писания выше чудовищной галиматьи Василенко, но и они, по его собственному признанию, не стоят даже той бумаги, на какой нацарапаны... Дело надо начинать с самого начала, придумать сюжет, героев, обстановку. И притом, будучи профессиональным литератором и педагогом, он, Рональд Вальдек, хотя и скрытый под чужим именем, не может отнестись к творению своего пера легкомысленно, не может просто халтурить ради лагерного канта.

— Ну, коли у вас получится нечто серьезное и художественное — тем лучше! — заявили все участники этого необычного литературного совещания. — Беритесь, задумывайте, творите и, при всем том, выручайте вашего заказчика, Василенко, от его 12-летнего срока! Может, он вас потом и отблагодарит по-настоящему. Он — ушлый мужик!

Никогда еще Рональд Алексеевич Вальдек не стоял перед столь деликатной дилеммой! После беседы с ребятами он стал задумываться уже всерьез: а в самом деле, не попытать ли счастья? Не отдаться ли во власть «неги творческой мечты»? Притом где? В гулаговском аду!

Со школьной скамьи (а может, даже и еще раньше, в годы детства) он был признанным рассказчиком вымышленных им же приключенческих новелл. Еще датская писательница, в ее московские дни 1934 года, сулила ему богатство, если он, мол, возьмется «крутить сюжеты» для авантюрных романов, ставила ему в пример Агату Кристи. Сам он давно задумывался над идеей создания историко-приключенческого романа типа современного Дон Кихота, как бы в насмешку над пережитками и традициями авантюрной классики...

...И начал брезжить сюжетный каркас этого романа. У человека отнимают его доброе имя... Вот исходный мотив сюжета! Отныне человек должен жить и творить под чужим именем! А похититель — несомненный злодей, вроде Легри у Бичер-Стоу. Переставить буквы: Легри-Грелли! Хм! Имя этого Грелли, к примеру, Джакомо! Вот и герой: Джакомо Грелли! Списать этого похитителя с... Василенко! А под черты того человека, которого обокрал Джакомо Грелли, подставить черты собственные... черты Рональда Вальдека! Вот и сюжетный узелок! В какой же век все это отнести?

Мысленно он попытался перенести действие в 17-е столетие. Впоследствии даже написал главу с аксессуарами этого столетия, войском Валленштейна и лагерем Илло... Позднее ощутил свое бессилие — нехватку познаний и памяти о событиях кромвелевских и валленштейновских времен...

В состоянии этого нелегкого раздумия он заснул и даже не слышал рельса к побудке... Бригадир Милосердный догадался оставить своего работягу в покое, а позднее в барак явился дядя Миша с подтверждением: мол, Василенко-нарядчик разрешил бате полежать-подумать. Батя лежать не рискнул, чтобы зря не лезть на глаза лепиле при обходе, а пошел прямо к самому заказчику продолжить разговор...

Тот оторвался от своих текущих забот, встретил Рональда очень приветливо и тоном наставника, говорящего с неразумным дитятей, добавил ко вчерашнему еще одно конкретное обещание:

— Я тебя, старик, расконвоирую через два месяца, как сядешь за наше дело! Уже слышал, что ты сумневаешься! Уговаривать не стану, сам знаешь: общага — не сахар! Тебе же я условия создам все! Будешь иметь курево, премблюдо и зачеты! Пусть небольшие — четверть дня, но ведь главное в лагере что? Сохранить себя! Ну, ступай, думай, батя, думай. И решайся. Коли решишься завтра с утречка и начнешь. Местечко тебе готово будет в бане. Понял? Не в мойке, а на чердаке, как только станет потеплее. А пока — выделим тебе уголок в тепле, в виде потайного шкафа...

Господи! Так в какой же век отнести этот лагерный роман, предназначенный для отправки Сталину, на предмет помилования нарядчика Василенко? Рональд перешагнул в следующий, XVIII век. Франция... Людовики... Англия: три первых Георга... -Как будто свежо в памяти! Да и есть добрый консультант на соседней колонне, музыкант оркестра, венгр, профессор английской литературы в Будапештском университете, по имени Ласло... В театре сумел освоить виолончель, будучи отличным скрипачом. Может, удастся установить с ним переписку через бесконвойников? Он мог бы помочь с исторической канвой! Впрочем, Рональд и сам чувствовал себя довольно уверенно по части истории ХVIII века: Испания... Италия... несколько темноваты, но зато Америка — вот золотое дно! Индейцы, войны за независимость... Кладезь, а не век! Сколько знакомых событий!

Но соус, соус! Почему на советском Севере написан роман о XVIII веке в Англии? Как это объяснить и оправдать? Нельзя же подвести заказчика? И тут блеснуло: дескать, автор изучал «блатной фольклор» и решил противопоставить ему подлинное художественное произведение, вроде сегодняшнего Дон Кихота, чтобы, мол, изгнать, изжить «черную карету с улицы французского города Берлина», увозящую прекрасного графа Вольдемара... Рональд мысленно уже набросал предисловие... За ним — первые абзацы романа. Как будто получается! Черт возьми, ведь должно здорово получиться!

И к Василенко он вечером, за ужином, пришел уже радостно возбужденный:

— Согласен! Поверил в наши возможности! Буду писать!

Утром 16 мая, после общего развода на работы, по указанию Василенко Рональд пошел к бане. За эти краткие дни она получила крышу, печь и стекла в крошечных оконцах.

Он постучал в толстую сосновую дверь, услышал изнутри звериный рык. Высунувшаяся харя готова была взять наглеца за горло — ведь баня — одно из самых «блатных» мест на колонне, под охраной воровского закона! Однако волшебное слово «От Василенки» растопило лед в мгновение!

— А, батя-романист! От дяди Валеры? Все для вас готово: вот тут уголок темный, на манер стенного шкафа, вот столик вам приспособлен, вот чернилка из электроизолятора, вот ручка с перышком, только уж извините, перышко к ручке ниткой привязано, а вот ваш завтрак. И, главное, тетрадочка. Как испишете, так дядя Валера другую даст. Только — темно в шкафу будет, уж не взыщите: придется, коптилку жечь, зато — никто и не приметит. Если надзор заглянет — сюда нырните, в закуточек, и бумажки мы тут же и сховаем. Так вот дело по первости и пойдет. Потом — на чердаке поместим, там простору будет больше!..

Рональд с аппетитом съел свой завтрак «улучшенного пошива», какой получали все банщики и прочие придурки, и... обмакнул перо в чернильницу. Так был начат роман «Господин из Бенгалии»...

Дело пошло с поразительной быстротой. Через неделю автор стал различать пока еще, разумеется, неясно, всю просторную «даль романа». Уже стало очевидно, что будет он многолистным, трехчастным, массивным. Пришли в голову иезуиты, работорговцы, пираты, монахи, трапперы, карбонарии. Последние сулили многое, но пришлось от них отказаться — они, как-никак, подвизались попозже, уже в XIX веке! Зато можно было всласть пользоваться луддитами, испанскими грандами, британскими атерни, американскими генералами, ворами и благородными морскими капитанами. Василенко изредка заглядывал в баню, выслушивал отрывки, и глаза его от радости сужались в щелки:

— Ну, старик! Обрадовал меня! Теперь вижу: наконец нашел того, кого так долго искал! Тебя мне и не хватало! Будешь ты у меня за зоной жить!

Между тем, на колонне становилось все больше разношерстного народа. Строились настоящие дома — бараки из круглого, свежего леса; начались работы на самой трассе — отсыпка подъездных автодорог. Пришли автомашины, тракторы, горючее, кое-какая примитивная техника. Кое-что сбрасывали с самолета — например, оборудование для кузницы. Рональд видел, как летела похожая на бомбу кузнечная наковальня. Кстати, с тем же самолетом Василенко ухитрился получить посылку для себя — толстенную пачку почтовой бумаги, на которой Рональд впоследствии и написал своего «Господина из Бенгалии». Занял он 22 изрядной доброты тетрадки-блокнота с почтовой бумагой...[62]

Сменился начальник колонны: вместо пьяного гвардии майора прибыл старший лейтенант Платов, разжалованный из морских офицеров, фигура сравнительно благодушная. Дела он по-прежнему всецело передоверил Василенко, и тот остался полновластным хозяином на целом участке трассы. Передавали, что на воле и дома, а также здесь, на стройке, он обладал обширными связями с руководством, с органами МВД и, в частности, с местным кумом, то есть оперуполномоченным. Сидел он третий срок, и, как и оба первые, сидел «с почетом». Ведь «хапнул» он, судя по выписке из приговора, вагон кровельного железа из угнанного эшелона — вагон был присвоен Василенко, так сказать, лично. Остальные вагоны должны были ублажить потребности «вторых хозяев нашей области», как величал сам Василенко свою гангстерскую организацию, включавшую руководство каких-то трестов, хозяйственных фирм, юридических и партийных органов. Василенко признавался Рональду, что взял на себя львиную долю вины, предотвращая дальнейшие, более глубокие разоблачения. «Поэтому мне во всем помогут ребята с воли», — не раз говаривал он Рональду за рюмкой, стопкой или чаркой «под премблюдо». Кстати, Рональд пришел в ужас, когда узнал, из чего пекутся эти тяжелые пирожки для премирования ударников, именуемые «премблюдом» на этой колонне (премировали ли ими на других колоннах — Рональду осталось неизвестным). Оказалось, что премблюдо изготовляется из... американской сухой штукатурки! Рональд установил это, когда однажды нашел пустые пакеты из-под той «муки», шедшей на премиальные пироги. На пакетах значилось, что сухая, быстро твердеющая штукатурка предназначена для строительства временных полевых аэродромов и изготовлена в США. Шла эта штукатурка, видимо, для жилых и служебных помещений во временных аэропортах и содержала некоторое количество грубой муки вперемешку с измельченным цементом и прочими строительными ингредиентами. Даже луженые зекские желудки выдерживали это «премблюдо» с трудом. Потреблять обжаренные в тавоте или вазелине премиальные пироги можно было только в горячем виде — не съешь премблюдо с пылу, с жару — и оно за час становилось почти каменным. Что они творили в желудках и кишечниках — пусть представит себе американский автор этого стройматериала, столь успешно использованного ГУЛАГом для поощрения социалистического соревнования среди исправляемых трудом граждан...

Рональд не расспрашивал своего заказчика, есть ли у того надежды на досрочное освобождение с помощью «ребят с воли», то есть своих уцелевших соучастников, однако однажды, разоткровенничавшись и впав в меланхолию, Василенко сам признался: «Все мои надежды — только на роман и... товарища Сталина!»

Чем многолюднее становилось на колонне, тем труднее приходилось банщикам. Первые трое суток Рональд сидел и, не отрываясь, писал своего «Господина». Потом, волей-неволей, пришлось помогать ребятам. Зачислен он был «дезинфектором вошебойки». К неудовольствию Василенко, ему пришлось эту работу реально выполнять. Хотя работа дезинфектора брала в сутки не более трех-четырех часов, но завеска вещей и их снятие из жаркой «дезкамеры», представлявшей собою как бы большемерную печь-духовку, изнутри обшитую железными листами, отнимали много сил и доводили Рональда до изнеможения за эти короткие часы работы камеры. Василенко хмурился и часто корил банщиков: вы мне старика не занимайте, я вам лучше десяток «опешников» за него пришлю! Опешники — т.е. люди, доведенные недоеданием до изнурения и поставленные на «у.д.п» или «о.п» усиленное дополнительное питание или оздоровительное питание, сокращенно — «умрешь днем позже»... Присылать «опешников» он вероятно забывал, и Рональду приходилось работу дезинфектора выполнять...

Чтобы банный шум не мешал «неге творческой мечты», Василенко летом перенес Рональдов тайник на банный чердак. Там, в полной темноте, в пятидесяти шагах от ближайшей вышки, он сидел на доске, пользуясь другой доской в качестве стола, и, почти не разгибаясь, писал, что бы ни творилось на колонне.

А творилось там многое! Колонна окончательно была превращена в штрафную. Царил на ней дикий произвол и расправы. Учинял эти расправы подручный Василенко некий «Костя-санитар» — вор-рецидивист, набравший всего около ста лет тюремных сроков, мастер мокрых дел. Убивая, он, по-видимому, не мог удержаться от десятка-другого повторных ударов ножом, то. есть еще и еще раз поражал труп, вонзал нож уже в мертвое тело. Двадцать-тридцать глубоких ножевых ран на теле — это был Костин почерк, сразу выдававший его работу над жертвой... Творил расправы и сам нарядчик Василенко — его руки были такой длины, что доставали чуть не до колен, и он ими «давал жизни» провинившимся уголовникам. Эти сцены Рональд наблюдал через щели чердака почти ежедневно. Из-за большого количества блатных, честные работяги облагались двойной данью, у них отбиралась вся зарплата, сахар, редкие посылки. Только хлебную пайку Василенко запрещал курочить у работяг под страхом смерти!

Незаметно подошла осень, а с нею и та операция над заключенными, которую большинство переживает особенно болезненно, так называемая инвентаризация. Это одно из тех бюрократически-издевательских мероприятий Гулаговского руководства, которые имеют целью подчеркнуть зеку, кто он есть: бесправный, жалкий, голый раб. И... только, какие бы функции ни возлагали на него граждане начальники!

Заключенных всех рангов, статей и, состояний выгоняют за зону (у бесконвойников на этот день отбирают пропуска), заставив взять туда с собою все «шмутки», то есть одежду, постель и личные вещи, все, какие есть. Производится железный шмон во всех лагерных помещениях, на нарах, в тумбочках, служебных столах, в производственных мастерских и т.д. Все извлекаемое при шмоне уничтожается (если зек надеялся что-то утаить от вохры, вроде фотографий или дневника). Затем происходит «впуск» в зону поодиночке. У каждого проверяется все его имущество, заносится в формуляры, а все «неположенное» тоже уничтожается или отбирается. Раб остается голым и должен осознать, кто он! Ничего личного! Ничего сверх гулаговской шкуры!

Недаром в тайшетских лагерях ходила шекспировская формула: «Нет повести печальнее на свете, чем инвентаризация в Тайшете!».

Руководство колонны заранее готовится к инвентаризации. Так было и той осенью на штрафной, где царил нарядчик Василенко!

Банщики поддерживали с Рональдом живую связь с помощью приставной лестницы, ведущей на чердак. Василенко в утро инвентаризации появился под этой стремянкой и крикнул Рональду:

— Батя, я за тебя все сам обтяпаю. Ты не слезай! Сиди и... пиши. А лестницу ребята вынесут, люк... вохряки не приметят!

Но... вохряки таки приметили!

Когда все население штрафной уже стояло на улице в ожидании генерального шмона, а в бараках этот шмон уже заканчивался, кто-то из вохровцев увидал в потолке бани люк.

— А там у них что? — послышался законный вопрос. — Надо бы лестницу.

Нашли и стремянку! И вот, влезший в люк вохряк внезапно узрел Пимена-летописца, перед тремя светильниками, озарявшими листы рукописи... Пимен оброс седой щетиной и взирал на пришельца недоуменно.

— Ты... чего это здесь пишешь, а? — тон вопрошавшего был почта испуганным.

Рональд никогда бы своим умом не додумался до разумного ответа. Но по некоему вдохновению или наитию он тихо и твердо отвечал:

— «Капитанскую дочку»!

...Его привели на вахту, к селектору. Вохровцы решили довести о своем открытии дежурному по управлению. И надо же было случиться, что этим дежурным оказался... не кто иной, как Рональдов товарищ по Генеральному штабу, недавний з/к Виктор Альфредович Шрейер! Его сообразительность, столь необходимая разведчику и диверсанту (как он сам именовал одну из разновидностей своей деятельности в прошлом), и здесь не подвел. Ситуацию он оценил мгновенно, как только вохряк вызвал его телефонный номер и начал излагать суть дела.

— Вот тут, товарищ дежурный по управлению, на штрафной обнаружен заключенный. На чердаке сидел, с бумагой и чернильницей, при свете. Пишет он «Капитанскую дочку». Какие будут распоряжения?

Необходимо заметить, что разговор этот велся по селекторной связи, то есть все 47 колонн и управление четко слушали доклад вохровца и приказ управленца.

— Как его фамилия? — прозвучало из трубки.

— Вардей... Вальдер... Валдак... который Рональд Алексеевич.

— Так что он там пишет?

— «Капитанскую дочку», товарищ начальник.

— Вас понял. Ну что же, это хорошая вещь. Пусть пишет! У вас все?

— Все, товарищ начальник!

Рональду впоследствии думалось, что такие обороты бывают в редчайшие моменты жизни и не обходятся без промысла высшего... Ведь тем дело и кончилось тогда, хотя Василенко несколько дней умирал от страха и далеко упрятал «всю писанину».

А еще некоторое время спустя Василенко поднялся на чердак к Пимену-летописцу и предложил тут же чокнуться:

— Старик, твой пропуск на вахте! С нынешнего дня ты у нас — бесконвойник! Можешь по грибы сходить, передохнуть от писанины своей! Ну, за твое и мое здоровье! Видишь, как я свои обещания держу?

— Да ведь и я как будто... не отстаю с моими!

Нелегко свежему человеку, не знакомому с нашими лагерями, постичь, что такое хождение без конвоя! Рональд шестой год тянул зекскую лямку и хотя «отбывал» в самых разных условиях, все-таки любой выход за зону сопровождался «человеком с ружьем». А тут... выходи через вахту в тайгу, ступай, куда глаза глядят, только воротись в указанный тебе вечерний час. Замечу, что расконвоирование Рональда из-за «статейного признака», т.е. 58-й статьи, не удалось в свое время ни техническому отделу управления, ни дирекции театра. Таковы были тайные и могущественные связи Василенко с лагерным начальством!

— Только, батя, сейчас начальник тебя вызовет, будет должности предлагать. Бесконвойных у нас на колонне мало, нарасхват! Он тебе всякие работы станет предлагать — так ты дурачка разыгрывай перед ним. Вроде как в детской игре: черного и белого не покупайте, «да» и «нет» не говорите! А должность я сам тебе подберу подходящую...

В бревенчатом кабинете восседал начальник, разумеется под портретом Сталина в рост, а Берии — по грудь. Он приветливо встретил вошедшего, но вместе с тем и удивился...

— Что-то я тебя у себя на колонне не примечал! Где ты работаешь? Любишь ты свою работу? Грамотен ты?

— Ды-к как, гражданин начальник, сказать, грамотен-неграмотен? Сказать, гражданин начальник, как бы свою работу понимаю, более-менее, как я есть дезинфектор и дело это, как бы сказать, привычное, а все больше болею... и староват.

Начальник был поражен и пробормотал что-то вроде: ну, и дураков же господних Василенко на расконвоирование шлет! Недовольно прибавил:

— Хочу тебя сделать начальником базы ГСМ. Понимаешь? Горюче-смазочные материалы будешь водителям отпускать. За ними в Ермаково ездить...

— Ды-к я, гражданин начальник, вроде бы, как сказать — ваша воля, а наше дело — малое. Только вот грамота моя, того-этого... не вполне, как бы сказать, но по усердию, гражданин начальник, завсегда мы будем исполнять...

Словом, бывший генштабист разыгрывал перед начальником нечто вроде роли Улиты в знаменитом спектакле «Лес» А.Н. Островского!

— Ну, иди к себе. И вызови мне этого черта Василенку!

...Оба зека перемолвились чуть не на пороге, мгновенно оценивая ситуацию.

— Что? Начальником ГСМ? — шептал Василенко. — Ни в коем случае! Это каждый день сиди на летучке часа по два, да в неделю раз за горючим... Не пойдет! Вот пожарником на складе ГСМ — это дело! Батя, не тушуйся! Начальника я ему подброшу, а ты, ручаюсь, пойдешь пожарным, вольных 24 часа в сутки и еще 48 часов сна без роздыху! Пиши и пиши!

3

Все так и получилось, как везде, где бразды правления находятся в руках зекских, а начальство только воображает, будто распоряжается. Склад горючих и смазочных материалов устроили в одном километре от зоны с ее вышками, фонарями и собачьим воем.

Выгородили колючкой прямоугольник тайги, сразу у трассы, в полусотне метру от рельсов. Поставили две цистерны — с соляркой и бензином. Да еще массивную третью емкость для смазочного масла. Срубили избушку-полуземлянку, на что пошло, как потом сосчитал в часы бессонницы Рональд, ровно 48 толстых слег. Вставили без рамы два стекла — спереди, с видом на трассу, и заднее — взгляд на цистерны и бочку. Поставили печь из бочонка, которая должна была топиться непрестанно дровами и соляркой: Рональд приспособился ставить банку с этой жидкостью в печь, она дымно горела, поддерживая пылание сырых плах. Пол был тоже из щербатых, плохо тесаных топором бревен; потолок, засыпанный сверху землей, лежал прямо на верхнем венце сруба, прихваченный скобами. Кровля — толевая, на слегах. На эту кровлю часто садились белые полярные совы и куропатки. В окошко, что выходило в сторону трассы, сразу за нею, бывало, мелькали в снежной пороше зайцы и песцы. Обязанность пожарника одна — не укрывать зеков с бл-ями, не хранить чаю для чифиристов и не допускать утечки либо похищения горючего. И Рональд... стал писать по 20 часов в сутки!

Тем не менее автор с беспокойством чувствовал — работа затягивается: уж очень широко он размахнулся! Тревожился и заказчик: ему-то, постоянно вертящемуся около начальства, как было не знать, насколько шатко все положение строительства: финансовые затраты на стройку оказались много выше плановых, а толку — никакого! Задуманная гением Вождя трасса, как становилось все очевиднее, никому не была нужна и пользы никакой не сулила, во всяком случае, на близкое будущее: в железнодорожном сообщении между низовьями Оби и Енисея покамест не нуждались ни тюлени, ни белые медведи, как шутил тот самый Ласло, что трудился на соседней колонне, а раньше профессорствовал в Будапеште. Кстати, Рональд с ним переписывался и советовался, получал от него дельные справки о Старой Англии...

Удивительная была зима!

В большом мире возник и консолидировался Северо-Атлантический Союз «НАТО», шла Корейская война, Европа уже начинала забывать потрясения военных лет; стало распространяться телевидение; действовал план Маршалла; рвались на испытаниях первые атомные и водородные бомбы; в советских газетах печатали бесконечный «поток приветствий» Сталину к его 70-летию, минувшему еще год назад; советская лингвистическая наука спешно перестраивалась «в свете сталинского учения о языке» после выхода брошюры «Марксизм и вопросы языкознания», объявленной гениальным вкладом Сталина в сокровищницу мировой коммунистической идеологии; в Стране Советов прошла мощная компания 1948 года по возращению в лагеря так называемых «повторников», то есть лиц, выживших в заключении с улова 37 — 38 гг., отбывших свои тюремные и лагерные сроки и... вновь возвращенных по указанию Сталина в лагерную неволю даже без дополнительного следствия...

...Василенко хмурился и слегка поторапливал «батю-романиста». Из-за крайней экономии бумаги (она и всесильному Василенке доставалась все же не без хлопот) Рональд перестал делать наброски и черновики, как вначале. Весь третий том своего романа он писал прямо в тех блокнотах с почтовой бумагой, что Василенко получил с воли в виде авиапосылки, сброшенной прямо над тайгой. Но этот черновик, изобилующий поправками, разумеется, не годился для отсылки высокому адресату — Вождю Народа! Требовалось каллиграфически переписать роман и оформить его так, чтобы августейший глава государства, партии и народа смог бы взять его в свои державные руки!

Бумагу для чистого экземпляра Василенко достал в управлении. Решено было каждую часть оформить в виде отдельного тома, в соответствии с трехчастным членением романа «Господин из Бенгалии». Требовалось должным образом переплести и оформить все три тома. Помог в этом очередной этап заключенных из Прибалтики. С этим этапом прибыл на Север и сразу угодил на штрафную (верно, поцапался с нарядчиком где-нибудь на Ермаковском ОЛПе, либо еще как-нибудь «залупился») молодой эстонец. Парень, вероятно, был решительный или, как говорят в лагерях «с душком», потому что ухитрился добраться до конечной колонны в красивой заграничной рубахе темно-синего шелка.

По мановению руки нарядчика Василенко рубаху с парня тут же «сблочили», кинувши взамен какие-то отрепья. Парня припугнули, заставили выполнять норму в тяжелой бригаде, показали, что жизнь его висит на очень тоненькой ниточке... Он смирился и притих, а рубаха синего шелка пошла на... переплеты трех томов (третий еще только писался) и на обложку для папки с письмом товарищу Сталину. Такое письмо Рональд сочинил от лица «дяди Валеры», как якобы автора сего исторического произведения...

Работа подходила к концу. Сюжет продолжал уже, что называется, сам собою, ветвиться, как коралловый риф... А возникали все новые персонажи, и приходилось порой возвращаться к прежним главам, переписывать их. Так было с главой об иезуитах... Мозг становился более гибким. Подчас, ложась спать, Рональд давал голове своей здание: вспомнить чье-то имя или дату, исторический факт и т.д. Вот так, из некой сложнейшей ассоциативной мозаики удалось выпутать и извлечь полное имя основателя ордена: дон Иниго Лопец Игнатио ди Лойола! Иногда эти усилия доводили автора до галлюцинаций, повышенной температуры, сердечных приступов. Ведь роман писался без взгляда на карту, без элементарного справочника. Под самый конец третьего тома удалось мельком просмотреть «Политический словарь». Извлечь из этого примитивного издания что-то дельное было просто невозможно, но даже беглый взгляд на карты Франции, Англии, Италии и Испании сразу несколько облегчил написание романа.

Главу он заканчивал недели за две. Когда поспевали две сюжетно однородных главы, Василенко потихоньку собирал в бане на колонне всю аристократию, до трех десятков человек. Приходили главные воры — Никола Демин, по кличке «Рокоссовский», пятидесятилетний пахан Илья-Экскаваторщик, Костя-Санитар, затем «сенаторы» колонны — ведущие бригадиры, лучшие ударники (обычно «туфтовые», то есть фальшивые), лепило, нормировщик, стажер-экономист Феликс Браверман из Молдавии, Ваня-Малыш, счетовод Павел Куликов... Ведро чифиря подавалось открыто — снаружи стояли на стреме самые надежные шестерки — и так шло чтение. Успех его... не пытаюсь здесь описать. Ибо Василенко был ревнив к славе, а ни один из присутствовавших не сомневался в том, кто же сочинитель романа. Тем не менее Рональд неизменно предупреждал товарищей: хвалите, дескать, не меня, а его. Когда слушатели забывали это предостережение и обращались исключительно к автору, «заказчик» хмурился и мучительно страдал. На другой день Рональд ощущал, что питание ухудшилось, исчезало курево и будто что-то черное нависало над его головой.

Тем временем нашелся переплетчик, создавший действительно красивые обложки из картона и синего шелка. Заказчик обрел наконец и настоящего мастера книжной миниатюры для заставок, буквиц, мелких иллюстраций, виньеток. То был... осужденный за подделку денег гравер, с двадцатилетним сроком и изголодавшимся лицом. Он украсил книгу поистине художественными миниатюрами.

Хуже было с переписчиками. Василенко выделил двух — Мишу Голубничего с его красивым, но слишком витиеватым почерком, и некого бухгалтера, который, как потом выяснилось, приходился Василенко родственником и преданнейшим слугой, чего он однако внешне старался не подчеркивать. Он был элементарно малограмотен, как и сам Василенко, а Миша плохо знал русский язык. Оба переписчика подолгу сидели над каждой страницей Рональдовой рукописи, соревновались в каллиграфии, однако лепили не меньше тридцати грубых ошибок на странице. Эти ошибки Рональду приходилось исправлять, ретушировать, порой заменять всю страницу, а это еще задерживало его писательство. Случалось, что он совсем не ложился на свою жесткую койку, а спал сидя у потухшего очага, прокопченного соляркой и сосновой смолой.

Среди лагерных читателей «Господина из Бенгалии» Василенко нашел умного и на редкость симпатичного артиллерийского капитана, начальника штаба боевого артдивизиона наших оккупационных войск в Германии. Его осудили военно-полевым трибуналом к 10 годам. Звали капитана Михаилом Ермиловым. Это был начитанный, честный и великодушный человек, лет под тридцать, очень страдавший от черной «романтики». Книга Рональда ему полюбилась. Однако он считал, что взяв на себя этот заказ, Рональд Вальдек пошел на огромный риск. «Василенко постарается непременно убрать вас, Рональд Алексеевич, как только вы поставите точку. Этот человек из грязной среды, завистливый, мстительный и едва ли вполне уравновешенный. Он побоится, что вы сможете помешать его спекуляциям с книгой. На вашем месте я перестал бы играть в кошки-мышки и убрался бы с этой колонны. Пусть роман останется немного недописанным — когда-нибудь вы к нему вернетесь!»

Вскоре подозрения Михаила подтвердились.

Само лицо Василенко выдавало какие-то недобрые замыслы, а его шестерка, второй переписчик — субъект завистливый, злой и нечистоплотный — делался то приторно вежлив, то откровенно скалил зубы и урчал в ответ на замечания по поводу ошибок в переписке...

Однажды под вечер, когда Миша Голубничий явился к Рональду на склад ГСМ с готовыми листами, лица на нем, как говорится, не было. Бледный, заикающийся, он поставил на доски стола котелок с едой, положил стопку переписанных листков в Сторонку и почти разрыдался. Его буквально колотил озноб.

— Что, плохие вести? — спросил хозяин-пожарный.

Миша только отмахнулся. Мол, лучше не спрашивайте! Просто... спасайтесь!

— Послушай. Миша! Я ведь не очень цепляюсь за это наше земное бытие. Понимаю, что ты... боишься открыть мне что-то важное. Тебя запугал Василенко? Ты обещал ему молчать передо мною?

Да. Поклялся даже молчать! Но послушайте вы меня: переходите на другую колонну. Ведь вам помогут вольные! У вас есть в управлении знакомые! Не рискуйте долее ни часом! Вот все, что могу вам сказать!

Положение Миши Голубничего было не из простых. Для того, чтобы сделать его переписчиком, Василенко пришлось назначить его на единственно вакантную придурочную должность лекпома в фельдшерском пункте. Но у Миши отсутствовали медицинские познания. Поэтому для фактического исполнения отнюдь не легких функций лагерного лепилы, или «помощника смерти», как эта должность именуется в блатном фольклоре, нужен был настоящий медик. Таковой на колонне имелся, в лице латышского врача Поздиньша, однако по «статейному признаку» (статья у него была 58-1-6, с 10-летним сроком) он не имел права работать в лагере на поприще гиппократовом. Держали его в медпункте тайком, проводили же по спискам бригады общих работ. Так было при вольной, точнее, ссыльной женщине-медичке, пожилой, очень больной и исстрадавшейся в лагерях (у нее было сильное обморожение ног) крымчанке, которую, в конце концов, перевели на более тихое место. Ей, конечно, грозила здесь, на штрафной, круглосуточная опасность ибо даже старая водовозная кляча, когда попадала в зону, служила объектом вожделений и покушений. Блатные в очередь становились на оглобли, и кляча понуро терпела все чисто человеческое поведение!

Добросовестному Мише Голубничему все это причиняло много беспокойства, особенно, если в зоне обнаруживались свежие венерики. Приходя в землянку к Рональду, на складе ГСМ Миша вздыхал глубокомысленно и горестно: «У меня опять два случая заднепроходного сифилиса!» Возникло у него и вовсе непредвиденное осложнение с высшим начальством. Оказывается начальницей всей санитарной службы Управления являлась особа женского пола, притом столь непривлекательной, даже отталкивающей внешности, что не спасали и полковничьи погоны, и высокая северная зарплата: желающего так и не нашлось! Между тем, по слухам, та начальница была очень строга и требовательна к подчиненным, придиралась к мелочам и житья не давала руководителям работ. Не берусь судить, правдивы ли были эти слухи, но вольнонаемный персонал в больницах утверждал, будто главный инженер строительства сулил освобождение смельчаку, кто подошел бы ей в мужья. И вот этой-то страшной начальнице приглянулся лепила со штрафной, Миша Голубничий! Она потребовала, чтобы все сводки носил к ней только он, и обращалась к Мише в шутливо-ласковом и снисходительном тоне...

— Правда ли, что она так страшна? — переспрашивал Рональд своего переписчика. Тот в ответ лишь вздыхал и безнадежно отмахивался.

Теперь латыш-медик хлопотал в медпункте, давал блатарям порошки и таблетки, перевязывал порубы и порезы, а Миша сидел за стенкой и строчил, строчил своим каллиграфическим почерком Рональдову романтическую прозу... Придя к Рональду с последним предостережением, Миша таился недолго и признался, что ночью сам Василенко явился в медпункт, где положили заболевшего вора-суку и долго с ним шептался. Потом разговор стал слышен из-за стенки, ибо оба заговорили громко, вслух. Василенко предал вору тысячу семьсот рублей — за эти деньги вор должен убить «батю-романиста», когда тот явится в зону, чтобы помыться в бане. Подкупленный ворюга, сразу по уходе Василенко, позвал в медпункт других блатных, составился «банк», и к утру ворюга уже просадил в буру все деньги Василенко. Судьба «бати-романиста» была решена!

— Вызови ко мне сюда, на склад, нашего экономиста Феликса, попросил «батя». — Думаю, что выкрутимся. А если нет — что же, я и не очень хотел!

Феликс пришел. Василенко он ненавидел, презирал, считал подонком и негодовал на Рональда: зачем тот помогает обыкновенному лагерному жулику рядиться в перья литератора. До сих пор Рональд только отшучивался. Теперь настала пора поговорить серьезно.

— Вот, Рональд Алексеевич, и достукались! Не я ли вас предупреждал? Попробуем, однако, воевать с Василенко по-умному!

После недолгих обсуждений, пришло такое решение: Рональд пока не должен носа совать на колонну. А Феликс уговорит Василенко послать роман (первые два тома, третий еще только шел к концу) как бы на литературную экспертизу к знатоку литературы, авторитетному для Василенко. Таким авторитетом был, например, прораб на 28-й колонне Алексей Иванов, с которым Василенко работал вместе до перехода нарядчиком штрафной. Иванов в прошлом был ленинградцем, знал толк в литературе, служил в Институте истории материальной культуры и мог произнести дельный приговор всему начинанию с романом. Надо мол ему-то и направить книгу, а то, может, там ничего стоящего-то и нет? У нас-то никто ничего в этом не смыслит!

Наступили напряженные дни: работая над концовкой, Рональд нет-нет и обернется на каждый скрип снега и шорох в дверях: не Костя ли, мол, со своим ножичком? Брр!

Нр когда в дверь действительно что-то стукнуло, оказалось, что это — еще пока не Костя! Это — Миша Голубничий понес оба романа на 28-ю!

* * *

«Эксперт» Иванов не мог долго задерживать у себя чужого ссыльного, тем более, расконвоированного зека! Он обещал просмотреть оба тома как можно быстрее и велел Мише явиться эдак через неделю...

...Рональд еще спал, когда Миша Годубничий постучал в переднее окошко землянки: у них такой стук был давно обусловлен. Оказывается, он встретил Женю (так назвалась гостья) и научил, как ей следует обойти последнюю перед озером мужскую колонну и выйти к озеру. Хорошо, что Жене попался такой встречный!

Но главные вести заставили позабыть даже ночной эпизод, ибо Миша шел от Иванова и рассказал вещи потрясающие! Оказывается, Иванов давно слышал о затее Василенко и весело над нею потешался. Когда же стал читать роман, думая поострить и посмеяться, то понял, что книгу пишет настоящий писатель. Он прочел за трое суток оба тома, требовал поскорее прислать ему последний и написал Василенко письмо, которое перед запечатыванием дал прочесть и посланцу Мише. Там говорилось, примерно, следующее:

«Я взял это сочинение, чтобы высмеять его. Прочитав, вижу, что у нас тут нет критиков для такой вещи. У нее будет большая судьба. Передай от меня глубокое уважение Р.А. (эту фразу Миша помнил дословно). Ни в коем случае не вздумай выступать единоличным автором романа — ты не сумеешь его защитить в случае вопросов. В качестве соавтора может быть проползешь. Постарайся изучить содержание и смысл романа».

Такое «экспертное» заключение сулило деду некий новый оборот событий!

И действительно: уже в обеденный час того же судьбоносного весеннего денька явился к Рональду в землянку сам нарядчик Василенко! В руках он держал мощный голубой блокнот. На его первой странице Рональд заметил длинный столбик каких-то слов, одно под другим, с изрядными пропусками. Что бы все это значило?

— Старик! — заговорил нарядчик тоном задушевным и ласковым! — Ты переутомляешься! Отдохни! Давай вот, отдыха для, потолкуем с тобой. Перво-наперво: я ведь гляжу на этот наш роман словно бык на новые ворота! Ведь кое-кто у нас его читает, мне, натурально, вопросы задают. А я... ничего сказать не могу. Вот, давай, объясни мне тут кое-какие слова. Буду записывать! Растолкуй, что такое палаццо? Кто такой Везувий? Где у нас будет Барселона? Кто такие иезуиты?

Записывал он ответы Рональда добрых полчаса. Потом глубоко вздохнул и грустно махнул рукой!

— Нет, старик, мне это все так быстро не освоить! Придется еще не раз нам толковать о непонятном... А время бежит и главное дело, надо роман до конца довести. Только вот что, батя! Давай мы с тобой вместях его подпишем. Желаешь? По рукам?

Рональд не выдал своей заинтересованности в судьбе романа, да впрямь ему тогда было не очень интересно, каковы будут пути-дороги этой фантастической книги, рожденной на границе тайги и тундры. Он сказал Василенко:

— Мне это не больно надобно. К твоему ходатайству перед Сталиным о помиловании я не собираюсь присоединяться: срок уже остается невелик, если зачеты не отменят. Не успеет сработать вся эта госмашина, даже если и положительно решит наши судьбы. Так что, смотри, дядя Валера, я не очень заинтересован ставить официально свое имя на моей книге.

— Так ведь ее беспременно напечатают! Тогда и у тебя интерес будет — ведь мне деньги не нужны! Мне бы только волюшку от Сталина добыть! Будем вместе его просить! А коли начнут нас спрашивать в политотделе про этот роман — тут уж пойдем отвечать вместе: я буду красиво помалкивать, а ты — об этих... иезуитах и везувиях толковать!

Так миновала непосредственная угроза гибели Рональда Вальдека от ножа наемного убийцы. Как впоследствии, однако, выяснилось, конфликт в воровском мире все же возник. Ибо вор, получивши деньги вперед, проиграл их, а Василенко стал требовать свои 1,7 тысяч обратно, поскольку надобность резать батю миновала. Вор же твердил свое: не нужен тебе батя — дай мне любой другой заказ, и я тебе представлю труп в лучшем виде! Замечу наперед, что вопрос этот разбирался впоследствии на воровском толковище другой, более строгой штрафной колонны в лагпункте № 25. Там, в бараке усиленного режима (БУР), воры решали, как быть с деньгами Василенко. Тем временем, сам Рональд уже трудился как расконвоированный топограф строительства, и от его «хитрой трубки» зависели замеры объемов выполненных работ, то есть практически размер пайки у работяг шести колонн и лагпунктов. Как стало известно впоследствии (это повествование было записано одним из участников толковища, Мишкой-Чумой, он же Мишка-чифирист, он же Михаил Демин[63]), в защиту «бати-романиста» выступил старый вор-пахан Илья-экскаваторщик, которому по документу было уже более полвека — редчайший возраст для вора в СССР. На толковище он сказал:

«Я тоже — онанист! (Илья хотел сказать гуманист). Я тоже люблю хавать культуру. Батя-романист— человек! И к тому же— хитрая трубка! Он не гад. И к тому же — битый фрей, голубых кровей. А Василенко — это так, мелкосучий аферист. Он еще сколь ему надо у работяг накурочит. Значит, я говорю, Василенке долг не вертать. А за Костиком считать должок не Василенке, а нам, обществу. Как у нас явится надобность кого пришить — пусть Костик представит нам тело. Я кончил. Кто за это предложение?»

Оно было принято. Батя-романист остался под охраной воровского закона.

А что до романа «Господин из Бенгалии», то и впрямь его судьба была многотрудной, но в конечном итоге победной. О ней — в будущих главах, где придется еще раз вернуться к штрафной колонне, нарядчику Василенке, заключенному капитану Мише и некой тайнописи, запечатленной в тексте романа, как предосторожность против козней Василенко, вошедшей без изменений в печатный текст этого произведения, увидевшего, в конце концов, свет примерно на 11 — 12 европейских языках... Это стало возможным лишь в конце 50-х годов[64].

Глава двадцать вторая. ССЫЛЬНЫЙ ПОСЕЛЕНЕЦ

На старости я сызнова живу...

А.Пушкин

1

На счастье героя этой повести, его ангел-хранитель не вышел из повиновения Богу-Отцу, не примкнул к сонму восставших небожителей, не утратил ангельского чина и определенной ему ступени в светозарных горных чертогах; не обрек себя вечному мраку преисподней, озаряемому лишь вспышками мирового пожара войн и революций... Словом, не превратился в ангела падшего и остался верен своему высокому изначальному предначертанию...

Его охранительное, несказанной белизны и прозрачности крыло незримо и бесшумно осеняло подзащитного до самого конца предназначенной тому северной эпопеи. Ведь пройти ее до конца доводилось отнюдь не многим. Порою подзащитному грешнику приходило на ум дерзостное предположение, уж не высшей ли воле было угодно, чтобы строки этой повести смогли лечь на бумагу, свидетельствуя о неисповедимости путей ко спасению с самого дна житейских пропастей неизмеримой глубины?

Притом автор повести никогда не переоценивал масштаба своих возможностей и сил (в особенности творческих), но скромную задачу летописца судьбы, хотя бы только собственной (как частицы общеисторической), всегда ощущал как некую сверхзадачу своего существования под взошедшей над миром кроваво-красной «звездою с Востока»...

...Нарядчик Василенко все-таки счел за благо сплавить своего батю-романиста с 33-й колонны на другую, 25-ю, разумеется, изъяв до мелочи не только тетрадки с Рональдовой рукописью романа, оба переписанных и переплетенных тома (равно как и подоспевший тем временем третий), но и все вспомогательные материалы — записки с возрастами действующих лиц, карты-схемы мест действия, морских баталий, корабельных маршрутов и сухопутных сражений, словом, весь тот вспомогательный «аппарат», какой неизбежно накапливается у романиста, трудившегося над темой исторической. Весь этот материал погрузился в глубины знакомого торнистера с крышкой из тюленьей кожи, а сам автор, освобожденный от своих творческих забот, назначен был, как бесконвойник, топографом на трассу. Местом жительства ему сначала определили штрафную колонну № 25, где в разнообразных трудах в топографической группе пережил он осень и зиму 51 — 52 года. Весной того же 52-го, еще всецело сталинского, назначили его самостоятельным топографом-геодезистом на дальний участок строящейся трассы 22-километровой длины. Поселили его на лагпункте № 10, по соседству с урочищем Янов Стан, на берегу таежной реки Турухан.

Барак, где он поселился, срубили еще год назад из ароматного сибирского кедра, но он уже так пропитался запахами пота, портянок и прочих непременных элементов зеского рабочего «одухотворения», что даже капли смолы-серы, похожей на жженый сахар и ценимой в качестве жвачки, будто бы сберегавшей зубы, отзывали уже не кедром, а махоркой. То был урожайный год на кедровые орехи, и в лагерных кострах обгорали, томились и сушились тысячи смолистых шишек. Из них потом извлекали орешки ведрами. Шли они, разумеется, прежде всего начальству, но кое-что перепадало и зекам, в дополнение к скудному государственному рациону. В этот рацион входила и рыба. Кормили работяг по преимуществу соленой кетой и горбушей. Везли их в бочках с Амура на Енисей, в те времена еще не зарегулированный и обильный своей рыбой. Ловили здесь, особенно в низовьях, не одну рыбную аристократию — царственных осетров или стерлядей, но такие промысловые виды, как муксун, нельму, сиг, уже не говоря о язях, окунях, щуках. Видимо, продукцию Енисейских рыбных промыслов отправляли заключенным... на Амуре?

Квартировали в бараке (как везде, на нарах-вагонках), две строительные бригады, каждая в 25 — 30 работяг, и несколько бесконвойников, работающих за зоной. Соседи-работяги завидовали бесконвойникам, но заметно перед ними заискивали в чаянии приношения таких благ, какие добывались в ларьке для вольняшек. Вокруг зоны с шестью сотнями з/к постепенно успели расплодиться хозяйственные службы — жилье для вохровцев и вольняшек, казарма охраны с пирамидой для оружия и пулеметной вышкой, ларек, баня, пекарня, конюшня, сараи для вещдовольствия, базы горючего, кузница, инструменталка, сортиры, столярка, помещение для сторожевых собак...

Когда герой повести появился на 10-м лагпункте, проворовался бесконвойник-пекарь вместе со сторожем пекарни. Обоих нашли пьяными в домике пронырливой бывшей зечки, ныне заведующей ларьком. Провинившегося отправили на общие работы, а на его место попросили прислать другого зека-пекаря. Вопреки ожиданиям, Управление ответило из Ермаково, что мол требуемый кадр еще... гуляет на воле! Обходитесь мол собственными ресурсами!

Притом, рассказали Рональду товарищи, прежний пекарь подходил для должности пекаря только по статейному признаку, как чистый блатарь, но не стоил доброго слова как хлебопек! Он кормил зеков сырыми буханками черного хлеба, а вольняшек столь же худо пропеченными караваями белого.

Тогда лагпункт попросил расконвоировать заключенного пекаря-профессионала, уже отбывшего на общих работах половину «наркомовского пайка», т.е. 10-летнего срока. Но статья оказалась слишком тяжелой для расконвоирования: 58-я, с пунктом о сопротивлении властям! Старик-пекарь, проявил, оказывается, явно недопустимый уровень любви к своему храму в родном селе. Закрытию храма он и попытался воспротивиться, призывая односельчан постоять за веру и не пустить в церковь комсомольский актив и милицию.

Лагерный начальник решил покамест водить пекаря к месту работы под охраной, а топку печи и предварительные операции поручить... вновь прибывшему бесконвойнику Вальдеку, в соответствии с указаниями пекаря. Тот оказался добрым, измученным старичком, кротким и незлобивым, как иные персонажи русской литературной классики, вроде тургеневской Лукерьи. Вохра давно присмотрелась к нему еще в бригаде и прекрасно понимала, что тут нет угрозы побега или иных дисциплинарных нарушений! Старика выпускали в пекарню безо всякого конвоя, и с некоторой помощью героя повести он выдал в первый же день такой хлеб, какой, верно, некогда продавался у Филиппова в Москве! Это было нечто душистое, теплое, благовонное и тающее во рту!

Так в дальнейшем и пошло, причем старик оказался неожиданным обладателем двухтомного издания «Войны и мира», чудом пропущенного на колонну: книги присылала жена осужденного! Рональд провел за этим чтением долгие часы (пока топилась печь или пеклись хлебы), и ему, как, впрочем, и при каждом новом перечтении, стало казаться, что он впервые вник по-настоящему в глубинную сущность толстовского романа. Все пережитое на фронте и в военном тылу, будто озарялось заново. Приоткрылись некие тайные законы национальной самозащиты русских против внешнего завоевания и сделалась понятной ставка врагов и ненавистников России ТОЛЬКО на внутреннее перерождение, т.е. ставка на завоевание России изнутри. Поэтому так жизненно необходим был для немцев в Первую мировую войну именно Ленин, а для Гитлера, во Вторую мировую так мало значили и даже внушали недоверие некоммунистические патриоты России...

Северная весна 1952 года перешла из своей первой стадии весны света во вторую, весну воды.

В Ермаково, где находилось управление стройкой и где лагерные зоны и стройплощадки постепенно вытягивались вдоль пустынного берега Енисея, украсив пейзаж смотровыми вышками, горами мусора и опилок, железными трубами подсобных предприятий и столбиками телефонной связи, начальство призывало прорабов хорошенько готовиться к паводку. А прорабы готовились вяло. Известное дело: на Руси, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Опасность же день ото дня росла.

Даже на трассе, на отдаленных от великой реки участках, ухо приходилось держать востро. Как раз на новом участке топографа Вальдека прошлой весной 51-го года снесло полыми водами железнодорожный мост через речку Чир, приток Енисея.

В летние месяцы Чир струится в глубоком ущелье, и никто не предполагал, что мост, перекинутый над ним на высоте двух десятков метров, окажется под угрозой. Перерыв движения очень подвел тогда строителей, налетали комиссии сверху, искавшие вредительство. Новый чирский мост решили сделать надежным, постоянным сооружением. Работы над ним шли без перерывов, в три смены, трудились хорошие бригады, составленные из «одной 58-ой», как с гордостью объясняли местные начальники приезжим, в доказательство солидности начинания. Мостовые земляные конуса отсыпали метров на шесть или восемь выше прежнего, мостовую ферму сварили из двутавровых балок и полосовой стали № 3, береговые опоры сделали из бетона и успешно надвинули на них мостовую ферму. Чирский мост стал лучшим на трассе, гарантированным от всех климатических причуд: он висел на высоте 26 метров над обычным летним урезом воды в Чире. От 10-го лагпункта он отстоял в нескольких километрах и входил в Рональдовы топографические «владения».

Одноколейная трасса тут извивалась между живописными холмами. Мост картинно приоткрывался из-за поворота. На том берегу жила в землянке группа ленинградских геодезистов, занимавшихся триангуляцией. Рональд успел с ними познакомиться, как только обосновался на новом участке и начал его обследовать. Они-то и обратили его внимание на то, как быстро идет таяние снегов в распадках и ущельях. Талые воды уже сбегали в долину Чира и струились в его русле, пока еще поверх ледяного панциря, прикованного морозами к каменистым берегам.

— Заметьте, Рональд Алексеевич, — говорил старший геодезист Гармс, уже доверивший бесконвойнику свой ленинградский адрес на случай оказии в невскую столицу, — выше моста есть уширение реки озерного типа. И не одно! Лед в таких озерках бывает двухметровой толщины. Когда река вскроется, льдины могут взгромоздиться в узком ущелье. И тогда вашему мосту — крышка!

На первое Рональдово предостережение «наверх», то есть начальнику топоотряда, сделанное по селектору, последовала непечатная брань и словечко «паникер»! Но уже на другое утро река Чир вскрылась с пушечным громом. Когда Рональд приспел к мосту, сумасшедший поток бесновался метрах в трех ниже балок фермы, мост обреченно вздрагивал, уровень воды рос, а позади мыска, слегка прикрывающего подступ к мосту, уже грудились и напирали тяжелые массы озерного льда. Веял теплый южный ветер, но от белоголубых груд так и несло леденящим духом близкой Арктики!

На попутной дрезине с каким-то инженерным начальством Рональд вернулся на лагпункт и поднял тревогу. На этот раз ему поверили, да и начальство на дрезине, возможно, тоже подтвердило опасность.

По селектору последовал приказ из управления: выделить бригаду спасателей, бригадиром назначить топографа Вальдека, снабдить бригаду баграми, а необходимая спасателям взрывчатка, мол, следует со склада на «калужанке» и может быть пущена в ход по указаниям сопровождающего подрывника...

...В жизни каждого человека существуют такие воспоминания, когда он не вполне уверен, была ли то явь или сон. Рональду именно так вспоминалась его танковая атака на Белоостров или боевая операция у сопки Песчаной; точно так же он впоследствии возвращался мыслью к спасательным работам у Чирского моста. Продлились они двое с половиной суток. Сменялись у него три бригады, выматывавшиеся до изнеможения, а сам он двигался и действовал как автомат. Подрывник, доставивший запас аммонала и толовых шашек, очень помог вначале: показал, как делать накладные заряды и первое время, стоя на мыске, подрывал подплывающие озерные льдины, дробил их на куски. Эти измельченные льдины поток подносил к мосту, когда вода бурлила вровень с балками фермы. Бригадники баграми пропихивали льдины под мост, не давали им накапливаться и давить на ферму. Если добрая ледяная глыба все-таки успевала ударить в двутавровую балку фермы, она вся содрогалась, рельсы напрягались и рвались, шпалы лезли вверх, а вся ферма на какие-то доли сантиметра сдвигалась на бетонной подушке. Стоявшие на мосту бригадники в оледенелых бушлатах работали баграми без минутного перерыва и вели себя как в бою.

Когда подрывник устал, его сменили ленинградцы-геодезисты, потом Рональд, оба бригадира и кто-то из вохровцев-конвоиров.

От частых глухих взрывов то и дело всплывали брюхом вверх потрясенные рыбины, чиры, хариусы и язи с красными перышками. Их приспособились вылавливать с моста и обоих берегов. Геодезисты принесли большой сачок. Отдыхавшие бригадники варили в ведрах тройную уху в дополнение к пайку. С лагпункта трижды в сутки привозили термосы-бидоны с горячей пищей, а в самую первую и тяжелую ночь мокрые до нитки, оледенелые спасатели получили по полтораста граммов «северного пайка» или попросту какого-то технического, но оглушительно крепкого спиртяги...

На третьи сутки этой отчаянной борьбы со стихией льдин плыло уже меньше и вода в Чире стала постепенно понижаться. Работяги-спасатели покидали свои посты. Сойдя с моста и глянув на него теперь со стороны, Рональд ахнул: мостовая ферма опаснейшим образом держалась наполовину; вторая половина висела над потоком. Рельсы и шпалы были искорежены и сорваны со своих костылей. Еще бы, кажется, совсем небольшой нажим льда — и ферма просто упала бы набок, прямо в бурлящую хлябь. Рональд ясно представил себе, что выплыть из такого водоворота было бы невозможно.

Прибыли новые сменные бригады ремонтников, укрепили мощные лебедки, с их помощью ферму надвинули на прежнее место, рельсы заменили новыми, и уже на следующий день открыли вновь движение по Чирскому мосту, обязав участкового топографа держать его под непрестанным наблюдением.

Говорили потом, будто составлена была реляция о героизме людей, спасших мост от крушения. Однако то ли ее встретили холодно в высших гулаговских сферах, то ли в Москве вообще утратили интерес к пятьсот-веселой заполярной трассе, только спасатели Чирского моста никакого поощрения не получила. На том эпизод и забылся... Для работяг он мог бы кончиться и хуже!

* * *

Начал понемногу отходить «активный слой» вечной мерзлоты, т.е. тот слой почвы, что летом оттаивает, а зимой костенеет. Геологи объяснили, что основу грунта в активном слое составляет здесь моренная глина, которую зимой не берет никакой лом, а летом из нее не выдернешь сапога и уж тем более муркиных бот заключенного! Рональд носил казенные сапоги, выданные под поручительство топоотряда, и с приходом весны начинался у него горячий сезон.

На трассе было поручено десятому лагпункту устройство водоотводных кюветов, отсыпка размытых за весну железнодорожных насыпей, разработка новых песчаных карьеров и подъездных дорог к ним — словом, все обычные, трудоемкие будничные дела, сулившие обыкновенную пайку бригадам при условии, что «туфта и аммонал» будут умеренными и смогут сочетаться с реальными объемами в правдоподобной пропорции.

Однако среди вольняшек тревожные разговоры о реорганизации, о слиянии двух железнодорожных строек — Полярно-Уральской и Обско-Енисейской — велись уже открыто и громко. Запахло полной инвентаризацией и «процентовкой» выполненных объемов. Начальство нервничало...

Рональд уже успел прикинуть, что на его участке приписано туфты по одним лишь земляным работам от 15 до 20 тысяч кубометров, что составляло нехватку полутора-двух миллионов рублей. На других участках дела обстояли хуже: топограф-предшественник был умеренным и осторожным туфтачом и не слишком баловал бригадиров приписками!

Вскоре Рональда предупредили: готовьтесь к полной инвентаризации!

Научил Рональда, как действовать, вольнонаемный геодезист, приоткрывший бесконвойному коллеге непочатый край туфтовых резервов...

На усадку грунта, идущего в насыпь, проект определил среднюю норму в 15 сантиметров, требовалось доказать, что грунт... осаживается у Рональда Вальдека на глубину, большую, чем эта норма.

Еще в начале строительства установили точки контрольных шурфов, строго вымеренных по нивелиру. Эта «дневная» снивеллированная поверхность принималась за нулевую отметку. При надобности проверить глубину осадки, насыпь разрывали до нулевой отметки, а затем копали глубже и вновь замеряли ямку, когда песок в ней кончался и начинался природный материковый грунт — моренная глина... Контрольные шурфы отмечались в теле насыпи особыми сторожками и указателями, а на плане — особым значком. Почти везде эти сторожки по невежеству и халатности, строители сбивали и теряли, но предшественник Рональда их тщательно сохранил. Да и не только сохранил!

Словом, когда явились на участок инвентаризаторы с точной аппаратурой и суровыми лицами, Рональд потребовал провести контрольную проверку шурфов, ибо комиссия определила недостачу грунта в пределах 10 тысяч кубов (они подошли к делу довольно... либерально!).

Замер показал, что насыпной грунт оказался на глубине в... 40 сантиметров вместо положенных 15! Инвентаризаторы ахнули, недостача покрылась, акт составлен был выгоднейшим для участка образом и... начальник топоотряда, товарищ Корсунский, отведя Рональда в сторону, долго жал ему руку и клялся, что по окончании срока топограф Вальдек получит в топоотряде лучшую должность на лучших условиях. Один из членов комиссии, настроенный скептически, стал требовать вскрытия другого шурфа, комиссия долго его отыскивала, но, в конце концов, обнаружила и указатель и сторожок. Почти истлевшие на них пометки битумом или черной краской нельзя было и разобрать. Но грунт и здесь осел сантиметров на 40, так что даже нивелировку производить не стали, вопреки настояниям Рональда. Призрак кары за нехватку земли развеялся! И Большая Пайка работягам осталась никем не оспоренной! А посему в Книге Бытия едва ли будут зачтены в графу грехов топографам-бесконвойникам те предварительные меры, что были ими бережно и неприметно предприняты с контрольными шурфами... незадолго до прибытия комиссии!

* * *

В начале же лета 1952 года Рональд Вальдек получил еще одно топографическое поручение: разбивку нескольких жилых кварталов среди таежной целины и привязку этих жилых комплексов к местным ориентирам и топознакам.

О постройке этих, значительных по объему работ поселков сразу пошли самые невероятные слухи. Но и те вольняшки, кто близко общался с заключенными, не знали ничего определенного. Культорг КВЧ, прикрепленный к 10 лагпункту, знал не больше, чем бесконвойники: мол, строятся поселки вдоль всей трассы. А на вопрос кому в них жить культорг таинственно подмигивал и указывал на юго-восток. Культбригада КВО, составленная из бывших артистов Игарского театра, несколько уточняла намеки культорга: мол, по договоренности Вождя Народов СССР и Великого Кормчего Китая в бедную населением Сибирь должны переехать на жительство не то 30, не то 3 миллиона китайцев для того, чтобы по-братски, совместно с русским населением, осваивать сибирские ресурсы. Эта весть показалась правдоподобной и многих испугала: в братских китайских объятиях недолго русским и задохнуться!

— Сталин не даст себя так обмишулить, — говорили зеки, татуированные портретами Сталина во всю грудь (чаще, впрочем. Сталин справа — Ленин — слева).

— На дружбе с Гитлером, однако, уже обмишулился! — шелестело в бараке. — Как бы опять нам в просак не угодить!

Наконец, вольнонаемный прораб твердо заявил, что поселки строятся отнюдь не для китайцев, а для инвалидов войны и труда. -Здесь места привольные, свободные, и заживут инвалиды, старики и калеки на туруханском бреге припеваючи!

И хотя прораб говорил голосом твердым и уверенным, эта версия долго не продержалась, ибо ей противоречили условия самого проекта новых поселков: коли тут жить престарелым и калекам, то, во-первых, зачем им ясли, детсады и школы; зачем семейные многоквартирные дома, рассчитанные явно на небольшие семьи! И вообще, зачем им... здешние 50-градусные морозы, тучи мошки, безлюдье и окружение лагерных зон, пусть хотя бы и временных?

Поселок, доверенный заботам 10-го лагпункта, уже поднялся на левом берегу Туру хана, дома подведены были под крыши, трудились на строительстве хорошие бригады. Начинал Михайлов, рослый голубоглазый москвич из бывших военнопленных с 58-й статьей («зачем выжил?»). К бригаде Михайлова прибавили еще пять с соседних лагпунктов, и начались в новоотстроенных домах даже отделочные работы — малярные, штукатурные, побелка и т. д. В домах сложили хорошие печи, в яслях и детсадах сделали двойные надежные полы, словом, поселки проектировались и принимались строже и лучше, чем зековские бараки и строения на лагпунктах ( там зеки старались и без принуды, понимая, что жить придется в бараке самим!).

В топоотряде появилось еще одно лицо — ссыльный молодой немец Андрей Андреевич, человек религиозный и очень спокойный внешне. С Рональдом он не скоро нашел общий язык, ибо оба друг друга как-то вначале остерегались. Может быть, Андрею Андреевичу показалась сомнительной история с шурфами, так восхитившая гр-на начальника Корсуновского, а может, еще какие-то крупицы жизненного опыта научили его быть сугубо сдержанным как раз с носителями фамилий нерусских, — словом, оба коллеги, вольный и заключенный, работали вместе слаженно, но молча. Потом лед отношений стал таять, они поняли друг друга и сблизились. Именно этот немец-топограф, имевший какого-то высокопоставленного родственника в Москве, приоткрыл Рональду истинный смысл нового, жилищного строительства в местах, столь отдаленных и мрачных. Оказывается, поселки строятся... для расселения евреев из обеих столиц России: с берегов Невы и Москвы-реки евреи должны быть перемещены на берега Туруханские, Обские, Енисейские или Колымские... Произойдет это после больших судебных процессов, героями которых будут академик Иоффе и другие выдающиеся лица с громкими еврейскими именами («Чего им еще надо было? Все имели, как буржуи жили, а родину все равно продали, сионисты проклятые!»). Для подготовки этих процессов уже с осени поднята была компания против безродных космополитов... Исподволь уже готовили громкое дело злодеев-врачей, особенно выигрышное: подумать только! Отравили Горького, Менжинского, Куйбышева, а теперь замахнулись на самого Вождя Народов, спасенного лишь бдительностью чекистов и патриотки Лиды Тимашук. Гнев народа должен был переполнить чашу народного терпения! Намечалось в верхах, что газеты опубликуют гневные резолюции московских и ленинградских рабочих митингов с категорическим требованием — вон сионистов из обеих столиц! А затем и из южных республиканских столиц и всех важных областных центров! Долой пятую колонну Израиля из всех щелей, где она свила свои гнезда. И для того, чтобы рабочие требования удовлетворить быстрее, продемонстрировать ярче слитность партии и народа, надобно загодя... приготовить жилье для сотен тысяч переселяемых сионистов! Ибо Турухан для них — много суровее Биробиджана, где им и то не понравилось! Пусть теперь здесь попробуют мошку покормить!

2

Человеку свойственна радость при виде доброго дела рук своих. Автору этой повести доводилось видеть, как улыбается гончар звону еще теплого глиняного кувшина; как праздновали плотники и хозяева постройку новой избы; как мастер-палешанин сам дивится неожиданно яркому узору, только что им рожденному на лаковой шкатулке...

А вот герою этой повести и всем его товарищам не довелось увидеть завершения их северной железнодорожной стройки, куда вложили они и свой скорбный труд, а кое-кто и дум высокое стремленье. Было их на 500-веселой стройке, как говорят, триста тысяч. Проверить это число будет непросто даже будущим историкам, скажем, в XXI веке, но руководители строительства называли именно эту цифру в доверительных беседах.

Через полтора десятилетия появится в «Новом мире» эссеобразная «Мертвая дорога». Напишет ее человек, глядевший с самолета, как где-то внизу копашатся в комарином болоте подневольные люди. Повесть же эта пишется человеком, который, копашась внизу, в комарином болоте, глядел вверх, на мелькнувший в облаках силуэт алюминиевой птицы, что несла куда-то к югу гуманного эссеиста... Поэтому, если в эссе и повести не все совпадает — вините в этом... различие точек зрения!

В первой книге «Горсти света» автор уже упоминал, что, в отличие от человека западного, не имеющего уверенности в завтрашнем дне, советский человек, на любой ступени общественной лестницы, не имеет уверенности даже в следующем часе. И уж вовсе, можно сказать абсолютно бесправным и беззащитным является советский заключенный.

В сентябре 1952 года, согласно собственному обещанию, начальник топоотряда товарищ Корсунский дал Рональду Вальдеку, заключенному бесконвойному топографу, подписать обязательство — после освобождения остаться на той же работе по вольному найму. Освобождение благодаря зачетам рабочих дней при отличной оценке должно было осуществиться зимой, в феврале-марте 1953-го (по приговору ОСО — 4 апреля 1955-го).

Но тут-то и приспел приказ свернуть строительство дороги!

14 октября 1952 года, т.е. через месяц после подписания своего обязательства, Рональд Вальдек не был выпущен из зоны на работу, у него отобрали пропуск, инструменты и журналы работ, деловые бумаги и части проекта. Он был уже предупрежден, что работы свертываются, но все еще надеялся «уцелеть» на стройке; в обед собрали группу заключенных, назначенных в этап. Переодели — отобрали, например, сапоги и полушубок. Посадили в прокуренный вагон-теплушу, привезли в Ермаково. В последний раз он мельком взглянул на 33-ю колонну, где написал своего «Господина из Бенгалии», на 25-ю, где трудился целую зиму на общих, на просторное Вымское озеро, по берегам уже оледенелое; в тот же вечер этап погрузили на баржу. Погода подгоняла — это был последний караван на юг, потому что у Енисея ледовые забереги грозили бедой тонкостенным буксирным судам. Пассажирская навигация уже закончилась.

Этап для нормального, особенно интеллигентного, зека обычно является эталоном, вершиной физического и нравственного страдания. К нему надо морально себя готовить, иначе можно не выдержать. Надо преодолеть ассоциации: такие же баржи служили для многих этапов... подводными или глубоководными гробами. Если обстоятельства требовали — нагруженную людьми баржу выводили в глубокое место и топили. По рассказам, так были уничтожены в 1939 году соловецкие узники, которых грузили для перевозки на материк, в Карелию, на Беломорканал. Одних перевезли, других погребли заживо в море. Это связывали с тем, что финны будто бы планировали удар по Соловкам... Отличный повод, чтобы избавиться от неугодных и чуждых... Заключенным на 500-веселой стройке было известно, что и на этом строительстве одна баржа с людьми затонула в Оби, по дороге в Новый Порт. Было ли это сделано с умыслом или случайно — Ты, Господи, веси! В той барже утонул один из близких друзей Рональда, осужденный по 58-й.

Теснота в трюме — обычная. Человек на человеке. Люки сперва закрыты, потом приоткрываются, когда вохра приглядится к этапникам и поймет, что опасаться в этом человеческом месиве некого.

Верховодят и хорохорятся блатные. Молчат затравленно «фашисты», т.е. 58-я. Много юродствующих, пресмыкающихся, готовых за пайку, за малейшую мзду, вроде окурка, предать, ползать, лгать, доносить, унижаться...

* * *

Поначалу Рональд сидел в проходе, опираясь на чью-то спину. Но его скоро узнали в лицо («батя-романист» и он же «хитрая трубка»!) и устроили поудобнее. Он смог лечь на спину и отключиться.

...Сначала пришли из далекого детства слова первых его молитв. Их сменили стихи. Немецкие баллады, потом Волошин, брюсовский «свет вечерний на твоем лице», Блок и Гумилев. Они привели цветные сновидения. Очень ясно представились картины из собственного романа. Англия париков и кринолинов, когда рыцарски настроенные флотские офицеры Британии пропускали из вражеского французского тыла разодетую по моде куклу «Мадлену», чтобы английские леди не отстали от последних парижских фасонов и причесок. Воевали мужчины-англичане с мужчинами-французами. Ни английских, ни французских дам, равно как и модельеров, война не касалась! И кукла возвращалась в Париж, чтобы в точно назначенный срок совершить такой же рейс к берегам Альбиона...

...Кукла «Мадлена» плывет из Кале в Дувр на носу французского пакетбота, минуя бортовые орудия сторожевых британских фрегатов и береговых артиллерийских батарей. Даже неспокойные воды Ламанша благожелательно улеглись, а паруса пакетбота чутко улавливают дуновение попутного бриза.

Плеск волны за деревянным бортом. И свисток встречного судна. Это — уже не пакетбот, а туер «Ангара», и не воды Ламанша, а Казачинский порог на Енисее. Туер помогает буксиру и барже одолеть белопенную стремнину порога. Рональду освободили место на нарах: позаботился бывший театральный электрик. Сновидения туманятся...

Теперь грезится прошлогодняя северная весна, расщедрившееся для конца здешнего апреля солнце, радужные сосульки на делянке геодезистов близ Чирского моста. И образ молодой женщины в меховом капоре...

...Приехала она на Север ненадолго, по приглашению дирекции Ермаковской средней школы, поддержанному месткомом управления. Намеревалась помочь учителям-словесникам разобраться в особенностях сибирских диалектов и собрать здешний «фольклор» для научной конференции, намеченной в Томске.

Даму в капоре интересовали здесь только старые поселения, вроде Ермакова или Янова Стана. Она искала встреч с местными рыбаками, охотниками и промысловиками. Но стройка так их всех разбросала, так изменила местность и условия жизни, что приезжая уже отчаивалась: интересных языковых сборов не предвиделось! В Яновом Стане она повстречала ленинградских геодезистов, и те познакомили ее с бесконвойным топографом, тоже лишь недавно появившимся в этих краях и тоже, мол, неравнодушным к фольклору и этнографии.

Сначала они бродили вдоль трассы, причем Рональд более всего старался никому не попадаться на глаза! У него в сторонке от дороги, в глухом распадке, уже был свой очаг. Шалаш, густо оплетенный свежей хвоей, с таким же хвойным ложем, прикрытым шкурой, уступленной ему геодезистами. Было в этом убежище и подобие печи, точнее, кострища, обложенного крупными обломками камня, умеющими долго хранить и излучать тепло. Вход заделывался особой завесой, дым уходил в потолочную дыру, потом Рональд ее закрывал и печь распространяла теплую благодать...

Здесь он рассказывал гостье о своих фольклорных наблюдениях, и она поначалу кое-что записывала. А потом... перестала записывать и только слушала рассказы о здешних людях, о театре, природе и тайнах Севера, что так труднодоступны людям с «Большой Земли».

Вскоре она неожиданно уехала, передав через ленинградцев, что будет помнить своего северного Вергилия долго и серьезно, в надежде когда-нибудь увидеться снова, под другими небесами... Было ли все это во сне или наяву — этапируемый заключенный Рональд Алексеевич Вальдек, осужденный по 58-10, часть вторая, сроком на 10 лет, конец срока, согласно формуляру — 4 апреля 1955, — никому поручиться бы не мог!

...В Красноярске его направили на лагерный пункт, где заключенные обслуживали речную базу Норильскстроя на правом берегу Енисея. Назначили, как водится в местах незнакомых, в «тяжелую» бригаду, строившую речной причал. Бригада работала по пояс в ледяной воде, устанавливала береговые ряжи из могучих бревен, и тут-то опять легко могла бы подстеречь героя повести погибель, если бы не помог бывалый и ловкий зек, бывший летчик, ныне — работяга в конторе порта.

* * *

В недавнем прошлом — сталинский сокол, ныне — сталинский лагерник, Вадим Алексеевич Вильментаун[65] наделен был от природы двумя завидными качествами: отменной физической крепостью и рыбьей пронырливостью.

Он и в лагере еще не успел утратить той барственной холености кожи, какая обретается еще в юности чадами привилегированной московской элиты — некогда буржуазной или дворянской, ныне — партийной. Эта барственная холеность щек, губ, ногтей, волос, ресниц, ушных мочек, ступней, коленок свидетельствует о просторном родительском жилье где-нибудь в Покровском-Стрешневе, Серебряном бору, или поселке Сокол, о летней даче под старыми соснами и о хорошо дозированной спортивной подготовке с гимнастикой, лыжами, теннисом, футболом в команде юниоров, купанием до морозов и хоккейном лидерстве на самодельном дворовом катке (женская холеность требует еще и умеренной косметической гигиены, парижской парфюмерии и, разумеется, особых видов физкультуры, вроде фигурного катания или легкой атлетики).

Димин отец — конструктор авиаприборов; брат отца, Димин дядя, — один из зачинателей советской авиации. Этот старый авиатор погиб в разгар ежовщины, но племяннику удалось окончить аэроклуб Дзержинского района Москвы, поступить в Борисоглебское летное, выйти из него летчиком-истребителем, а к 1943 году, сменив несколько летных частей, попасть наконец, в самое что ни на есть элитарное военно-воздушное соединение — авиационную дивизию под командой самого сына Сталина, Василия...

В звене он летал ведущим, но недолго. Участвовать в крупных сражениях ему не довелось. Дивизия дислоцировалась под Орлом и начинала готовиться к важным действиям на Орловско-Курской дуге. Случилось ему однажды совершить успешный разведывательный полет над немецким аэродромом в Орле. Снятый им аэрофотоматериал позволил подготовить бомбардировочный налет на этот важный военный объект в германском тылу. Димин полк прикрывал эскадрилью бомбардировщиков. Звено истребителя Вильментауна оторвалось от эскадрильи и было атаковано «Фокке-Вульфами». Сам он рассказывал, что в этом по существу первом своем воздушном бою смог продержаться считанные секунды, сбил наседавшего на него немецкого аса и выбросился с парашютом из своего подожженного ястребка. Тут же был схвачен немцами и как военнопленный доставлен в Орловский централ, служивший гестаповцам так же исправно, как до того (и после того!) служил бериевцам.

Все, что дальше произошло с Вадимом Вильментауном, уложилось впоследствии в авантюрную повесть, отрывки из которой мелькали на газетных полосах. Были тут мытарства по фашистским лагерям военнопленных, сперва на оккупированной русской земле, потом — в глубине Германии. Было две попытки групповых побегов, повлекших за собой отправку в страшный лагерь Дахау. В одном из его филиалов Вадим сблизился с французским коммунистом и уже в последние дни войны отважился на новый побег, приведший его в расположение американских войск, только что вступивших в Баварию.

Он упорно добивался от американцев, чтобы те передали бывших узников Дахау советскому командованию, хотя один из переводчиков довольно четко обрисовал Вадиму, какая участь его ждет в Советском Союзе. Вадим был уверен, что картина нарисована нарочито мрачными красками, и настаивал на своем.

Эшелон, украшенный цветами и лозунгами о том, как радостно Родина встречает своих сынов, пересек советскую границу, как сотни ему подобных, увозивших из Европы и сынов, и дочерей России, бывших пленных, перемещенных, завербованных насильно и добровольно, эмигрировавших еще до немцев и при немцах, граждан советских и российских, включая старые казачьи сотни, власовские дивизии, белые военные формирования и всех тех, кого союзническое командование предавало Сталину. Судьбы этих преданных Европой русских людей окончились на виселицах, вместе с дряхлым Красновым на норильской и воркутинской каторге, в заполярных и карагандинских рудниках, как об этом впоследствии поведает миру Солженицын. Сотни их встречались и Рональду Вальдеку. Что касается Вадима Вильментауна, то спецпроверочка, которой он был подвергнут в особом лагере под Уфой, окончилась для него благополучно: его освободили «по чистой», демобилизовали и даже официально не препятствовали ему искать применение себя в авиации гражданской, поскольку военная для него закрылась. Пытался он восстановить и партийный стаж, ибо успел еще в истребительном полку вступить кандидатом в партию. Естественно, что ответы получал уклончивые, а затем и прямо отрицательные: мол, коммунисты в плен не сдаются! Все попытки доказать, что это утверждение ложно и что в плену он вел себя так, как должно именно коммунисту, вызывали холодно-презрительное отношение. Ни один отдел кадров не брал его на летную работу. А желание летать было сильно, тем более, что ничего другого он покамест и делать не научился.

Помогли старые отцовские связи и неуемная настойчивость. Министерству геологии потребовались летчики в самой глуби Сибири в помощь изыскательским партиям на самолеты, насмешливо именуемые «кукурузниками». В эскадрилью этих «кукурузников» Димка Вильментаун и определится, кое-как одолев трудности, связанные с нерусской фамилией (старым пилотам она была известна еще со времен дореволюционных!), плохой анкетой (два года плена в фашисткой Германии!) и репрессированным дядей (о последнем он просто умалчивал в анкете). К тому же, приходилось изворачиваться и в отношении сведений о родном отце: Димка, указывал, будто отец погиб на фронте в первые дни войны, но где, как и в качестве кого отец в те дни подвизался, Димка ничего не сообщал ни ближайшим друзьям, ни отделам кадров. Уклонялся он от ответа на сей пункт и в беседах с Рональдом, поэтому у того сложилось впечатление, что Димкин папа разделил судьбу брата-авиатора, притом взят был, по-видимому, перед самой войной... Словом, требовалась вся изворотливость молодого Вильментауна, чтобы в итоге все же взять в руки штурвальчик «кукурузника» в Сибири.

Работал он усердно, радостно, помогал геологам, чем мог, вошел у них в доверие, набрал прекрасных характеристик (это он умел делать мастерски!), однако по десяткам мелких примет неизменно и постоянно чувствовал над собою пристальный взор недреманного ока. Приметы свидетельствовали, что он живет, пишет письма, звонит по телефону, беседует с новыми товарищами... будто под незримой, но четко ощутимой стеклянной крышкой, как растение в оранжерее. Настроение портили и дела в его неокрепшей собственной семье, ибо там, в Москве, подрастала маленькая дочь и полувдовствовала за годы войны ее мать, Димкина жена, с которой он провел, может быть, меньше часов вдвоем, чем, скажем, с любой официанткой из офицерской столовой! Одна из них, кстати говоря, уж очень ему нравилась, да и она сама присматривалась к нему с явным интересом! Что же касается до законной половины, то та, по собранным от соседей сведениям, не слишком остро тосковала об отсутствующем муже, утешаясь обществом некоего модного эстрадного певца. Димка Вильментаун уже твердо решился на развод, но не слишком с ним торопился, опасаясь лишних новых осложнений в своей многострадальной анкете!

Между тем, эскадрилью, где он служил, передали другому ведомству — гигантскому комплексному комбинату на севере Красноярского края. Благодаря своим отличным характеристикам от геологов Димка и здесь, в городе Красноярске, где эскадрилье отвели место на плоском енисейском острове в городской черте, был замечен начальством и даже временно назначен командиром этой эскадрильи, весьма пестрой по составу и неслаженной в работе. Димкины административные меры, направленные к укреплению дисциплины среди пилотов, не принесли ему популярности у товарищей и не очень обрадовали начальство, которому пришлось разбирать многочисленные жалобы на временного руководителя эскадрильи: у начальства и без того хватало кляузных дел в самом Красноярске и там, в северном граде металлургов Заполярья. А недреманное око копило и копило «материал»...

И когда в одном из полетов над средним течением реки Ангары пилот Вильментаун потерпел незначительную аварию, ему поторопились, что называется, пришить дело чуть ли не о транспортном бандитизме. Под следствием Вильментаун держался неосторожно, допускал в камере довольно рискованные высказывания, и, для верности и надежности, следствие дополнительно пришило ему еще и статью 58-ю, пункт 10-й, сиречь антисоветскую агитацию. Обе статьи по совокупности потянули на полный наркомовский паек, то есть на 10 лет лагерей с последущими ограничениями. Взяли его под арест, кстати говоря, на квартире той самой хорошенькой официантки, чьими ласками он уже давненько, как он сам полагал, пользовался монопольно, не деля их с прочими посетителями столовой... Эта молодая русская женщина, коренная сибирячка с решительным и самоотверженным характером, полюбила поднадзорного пилота (он подробно рассказал ей всю свою историю и не скрыл о недреманном оке, под коим живет) и стала считать свою связь с ним как бы навечной. Он же в разговорах с Рональдом называл ее своей женой, пусть покамест еще и «нерасписанной». Она носила ему в лагерь передачи, махала из-за проволоки синим платочком и, будучи вызванной на допрос как свидетельница, встала за Димку горой и настаивала на его невиновности. Рональд проникся к этой женщине немалой симпатией. Через проволоку он видел ее складную и крепкую фигурку, мог различать большие серые глаза и меховую шапочку, сидевшую на маленькой кудрявой головке изящно и мило.

Вот этот-то бывший летчик и смог выручить из новой беды Рональда Вальдека, угодившего, по отсутствию лагерного блата, в бригаду особо тяжелых и опасных работ на причале. Димка Вильментаун успел вовремя поговорить с самим главным инженером базы, человеком добрым, умным и отзывчивым. Бывший сталинский сокол объяснил главному, что, мол, з/к Вальдек будет надежным исполнителем любых топографических, геодезических и прочих инженерных заданий портового начальства и гноить его на причале, в ледяной воде Енисея, просто не имеет смысла... Вильментаун уступил (это в лагере — услуга немалая!) свою собственную должность Рональду, а сам перешел за него в бригаду. Действовал он весьма уверенно: его здесь знали как бывшего начальничка, в воду, разумеется, не послали, да и всю организацию работ на причале решили изменить на более человеческий лад, как впрочем, давно предлагали поступить сами работяги. Их, разумеется, никто не слушал, а Вильментауна послушали сразу. Рабочие вздохнули облегченно, сам Вильментаун перешел от них на должность кладовщика, к которой давно стремился, а Рональд стад инженером-приемщиком энергетического оборудования, отправляемого на дольний Север.

...Вадим Вильментаун был холодно расчетлив и не альтруистичен. И Рональд Вальдек интересовал его не только как товарищ по несчастью и сосед по лагерным нарам. Вадим присматривался к людям, хоть как-то связанными с печатью, литературой, журналистикой.

Его знакомство с Рональдом началось в бараке вечером, в самый день прибытия баржи с новым северным этапом. Как только Вильментаун услыхал от этапников, что прибыл некий «батя-романист», бывший летчик позаботился освободить новичку место на соседней вагонке.

— Скажите, вы не знакомы с Ильей Оренбургом? — заинтересованно осведомился летчик у «бати». И целый вечер Рональд слушал рассказ Вадима о его перипетиях. Когда Рональд признал, что из этого повествования можно при некоторых манипуляциях с истиной создать развернутую новеллу под названием, скажем, «Крылатый пленник» и что такая тема ему самому, Рональду Валь деку, в принципе не чужда и посильна, Вадим отказался от идеи обратиться к Илье Григорьевичу и решил всячески способствовать скорейшему освобождению будущего автора задуманного произведения. Цель его — вернуть сталинского сокола в его родную стихию — в авиацию!

Вечерами они вдвоем сочиняли прошение о пересмотре дела летчика Вадима Вильментауна. На милосердие местных красноярских органов Вадим не уповал — не для того они его сажали, чтобы так вот за здорово живешь разжалобиться да выпустить! Показания против Вильментауна давали люди, крепко его невзлюбившие, например, один из пилотов-разгильдяев, списанный им за пьянку из эскадрильи. Брат этого пилота занимал пост в краевой прокуратуре и отлично знал, что недреманное око давно присматривается к человеку, прибывшему... легко сказать! из американского тыла в Германии! Такой просто не может быть чистым, несмотря на данные проверки в спецлагере. Ну как же так? Чтобы американцы не завербовали отпускаемого на родину? Чтобы они упустили такую возможность иметь в СССР своего шпиона? Если такое допустить... зачем тогда и органы существуют? У недреманного ока есть железный, неизменный закон, нигде не записанный, но строжайше соблюдаемый практически: лучше посадить десять невиновных, чем упустить одного виновного! Закон, завещанный самим Лениным! Так при нем действовала ЧК. Так должно действовать недреманное око и сегодня! Поэтому Вильментаун — за прочной решеткой.

Прошение получилось обстоятельным и, как будто, весьма убедительным. Пошло оно в Москву с оказией, неофициальным путем, минуя местные красноярские инстанции.

Ответ последовал через лагерную спецчасть и не оставил никакой надежды на пересмотр дела: сиди, мол, и не рыпайся!..

* * *

Накануне Дня Советской армии, 23 февраля 1953, Рональда Вальдека вызвали в УРЧ. Дали расписаться в том, что с учетом заработанных отличным трудом зачетов рабочих дней, он, з/к Вальдек, вместо 4 апреля 55-го обретает свободу 21 февраля сего, 1953 года. Однако...

В связи с немецкой национальностью он должен проследовать по этапу в место назначенной ссылки — в Енисейский район Красноярского края, на соединение с семьей, имеющей прибыть туда же.

Это был гром среди... зимы! Поднять бунт и требовать пересмотра графы о национальности? Переделал ее в формуляре злонамеренный следователь, и он будет доказывать свою правоту. Дело затянется. И может действительно затронуть и близких: Федю на его 4-м курсе Зооветеринарной академии, сестру Вику, Ольгу Юльевну. Они все пока в Москве, а поднимешь шум, — начнут тревожить и их... Лучше просто подписать и следовать в одиночестве к месту ссылки по нацпризнаку! Ссылаемых по такому признаку ныне миллионы, а наций, подлежащих рапрессированию, около полутора десятков: тут и немцы, и болгары, и греки, и татары крымские, и балкарцы, и калмыки, и карачаевцы, месхи, и ингуши, и чеченцы, и еще какие-то кавказские народности, чем-то не угодившие Сталину и Берии, организаторам этой неслыханной акции. На Кавказе осуществлял высылку генерал Серов. По лагерям уже было много очевидцев высылки — беспощадной, поголовной и кровавой. Стреляли по любому беглецу, кто пытался проскользнуть мимо сакли в горы... Били детей, скот, отцов и матерей очередями из автоматов, в упор, при малейшей попытке к сопротивлению и неповиновении. А как при этом неодолима была вера в Вождя, внушенная ежечасной пропагандой, ясно было из фразы, весьма частой у пострадавших и посаженных: «Товарищ Сталин не знал!»

...Главный инженер базы напрасно ждал своего «освободившегося» сотрудника. Его продержали в лагере два лишних дня, ибо пришла инструкция не выпускать никого перед праздником Красной армии! Они с Вадимом мрачно сидели на своих нарах в бараке и обсуждали всевозможные планы на будущее. Самым существенным в них было во что бы то ни стало сохранить дружбу, работать над новеллой «Крылатый Пленник», искать юридической поддержки Вадиминого ходатайства и про себя, втихаря, подумывать и о... рывке, коли все остальное окажется безрезультатным! Утром, в понедельник 24 февраля, Рональд обнялся с Вадимом, проверил адреса и пешком через весь город, следом за вооруженным конвоиром, зашагал к пересыльной тюряге, что лепилась у подножия той самой горы, где красуется видимая отовсюду часовенка, служащая главным ориентиром и приметой города над Енисеем. Кстати, реку перешли по льду — моста еще тогда не было.

В тюрьме его приняли, как обычного арестанта: стрижка наголо. Баня. Прожарка. Шмон без милосердия. И... снова камера. Под номером 20. Эдак, человек на сто, кабы даже не больше!

* * *

Тюрьма в начале срока, конечно, пугает, подавляет, отталкивает, но эти эмоции несколько облегчаются тем, что человек попадает в этот мир впервые и невольно испытывает еще и известное любопытство, даже какую-то гордость: вот, мол, и я сподобился познать эти тайны!.. Но тюрьма в конце десятилетнего срока ничего таинственного не таит и лишь глубоко угнетает зекскую душу!

В этапной камере Красноярской пересылки народ подбирался бывалый! Из Тайшет лага, Озерлага, Дубровлага, Караганды, лагерей Мариинских, словом, как кто-то пошутил «от Потьмы до Тотьмы». Шла вербовка ссыльных на железнодорожную стройку под Енисейском, и Рональд записался кандидатом в топографы, однако сокамерники почему-то выражали скептицизм и плохо верили в надежность вербовщиков. Ибо они, похоже, были не из ГУЛАГа, а какая же желдорстройка без ГУЛАГа! Так, что-то несолидное! Интересно, что скептицизм (или осведомленность?) бывалых зеков оказался оправданным, и стройка развалилась еще до начала подготовительных работ. В дальнейшем это обстоятельство даже осложнило судьбу Рональда — работу пришлось подыскивать!

Наступил март. Прибыла группа украинцев из Тайшетлага. Они разместились позади Рональда, на общих здесь нарах, в нижнем ярусе. И вот, в ночь на 5 марта он услышал в их углу шелестящий полушепот:

— Сообщение о болезни. По радио — медицинский бюллетень... Состояние серьезное.

Другой голос: — А в случае чего... кого ж на его место?

И первый, на чистом украинском, в раздумий: — Мабудь, Микита буде... Во подлийше его... немае!

Герой повести затаил дыхание. Понятно было, что речь — о Самом. Значит, дни его сочтены. Как это отзовется на народе, на стране? Ведь вся она шагу без него ступить не могла, как приучили думать народ! Вспомнился предновогодний приступ друга-пианиста в театре, его глубокая вера, что вместе с котом ус-с-сатым уйдет из нашей жизни вся скверна, все Зло... Но ему самому, Рональду Вальдеку, в это не очень верилось.

Следующий день прошел в мучительном неведении: новеньких не поступало, но чувствовалась какая-то особенная напряженность во всей атмосфере тюрьмы. Волновались блатные — они тоже в немалом числе были представлены среди кандидатов на этап. Разумеется, это было не мелкое ворье, а такие рецидивисты, какие уже не считались «социально близкими» и кого тоже наметили в ссылку или на спецпоселение (среди них были и «националы», т.е. жулики из репрессированных наций). Но большинство этих воров были чистыми русаками, вели себя шумно, однако «фашистов» не задирали, понимая, что жить предстоит с ними в ссылке, где они, воры, не унизятся ни до какой черной работы, а «фашисты» будут, вероятно, как везде, руководить делами; и обижать их заранее явно не следует. Да хватало блатарям и своих распрей. К примеру, — свара между «суками» и «ворами», искусственно разжигаемая гулаговцами, приведшая к истреблению очень многих представителей преступного мира, притом, как казалось Рональду, как раз наиболее «благородных» рыцарей этого особого мира.

Уже под вечер 5 марта надзиратель предложил группе арестантов, у кого имелись деньги, сходить в тюремный ларек. Рональд был в очереди последним, и, покупая банку яблочного джема, рискнул спросить шепотом у ларечницы: «Ну, как там, здоровье-то самого?..» Та, скосив глаза на конвоира, глазевшего в сторону, на товары, шепнула одними губами:

— Умер!

Рональда будто по ногам ударили, так они подогнулись от волнения. А тут — бегущий навстречу солдат охраны, криком, обращаясь к надзирателю, что уводил группу в камеру:

— Скорей, скорей! Уводи побыстрее! А то опоздаешь на построение. К траурному митингу!

Значит, сомнений нет!

И когда за ним закрылась камерная дверь, он задержался у раздаточного окошка, откуда слышно было всем, и внятно произнес:

— Товарищи! Братцы! Сейчас передали сообщение: товарищ Сталин скончался!

Ответом камеры было гробовое молчание в течение двух-трех минут. А потом, из «блатного» угла слова:

— Ну, тут мы ничем помочь не можем! Следом, из того же угла, тихий, приглушенный смешок...

Уже в следующую ночь, на 6 марта, после того, как надзиратели помешали блатным учинить в 20-й камере шутовское погребальное шествие (блатари завернулись в простыни, взяли в руки какие-то подобия свечей, слепленных из хлеба иди свернутых из бумажек, и двинулись с гнусавым пением вокруг столов и нар), Рональд, когда камера успокоилась, услышал вдруг странные звуки, довольно мелодичные, из тюремного коридора: что-то волочилось по каменному полу со слабым металлическим позвякиванием.

Рональд тихонько, в носках, подбежал к двери и заглянул в глазок, чуть приоткрытый снаружи. Мелькнуло ему в коридоре странное ведение: надзиратель шел по коридору и в обеих руках тащил связки наручников. Притом, не простых, а самых строгих. Вырабатывала их Бескудниковская мастерская ХОЗУ МВД, и назывались они по номенклатуре изделий ДЕТАЛЬ НОМЕР ТРИ. Эти наручники служили самым жестоким видом наказания, точнее пытки, заключенных, преимущественно рецидивистов-утоловников. Рональд ни разу не видел, чтобы они применялись к 58-й. Уголовники же боялись их, как огня. Мало кто выдерживал пытку этими наручниками более 40 минут. При малейшем движении руки защелкнутый у запястья наручник тихонько звякал и его зубчики заскакивали на следующую ступеньку, сжимая руку, врезаясь в кожу, потом и в кость.

Человек обычно с ревом падал в обморок от нестерпимой боли в суставе, боли от врезавшегося наручника. Так вот, на глазах Рональда Вальдека целых две связки этих «деталей №3» надзиратель волок к выходным дверям в самую первую ночь после объявления о смерти Вождя Народов и «лучшего чекиста страны»...

20 марта этап подготовили к отправке. Подали к тюрьме крытые брезентом студебеккеры. Этапников усадили на скамьи, но очень тесно. Завывал ветер, мела метель, просторы енисейские угадывались лишь смутно. Было острое ощущение Азии, совершенно чужой европейцу. И страшной. В этапе следовало человек около ста на трех больших грузовиках. Снова конвой, собаки, вохра, мат и бестолковщина. А везли-то... «вольных граждан страны!».

Повезли на Север, в сторону Енисейска, но кое-кого должны были высадить в Аклаково[66], где лесозавод нуждался в рабочих руках. На первой остановке в Большой Мурте Рональд вошел в столовую и заказал лучшее мясное блюдо — котлету! При этом он первый раз за все годы неволи получил в руки ... вилку!

...«И большое познается через ерунду», — писал Маяковский.

Глубинный, символический смысл мирового события — внезапной кончины Сталина, чье бессмертье казалось абсолютом, — постигался умами и сердцами заключенных людей — лагерников, камерников, этапников — не сразу и не прямо! Вести шли не от начальства — оно, видимо, прямых инструкций не получило и просто воздерживалось от каких-либо суждений и объяснений. По-прежнему в камеры не допускались газеты (блатные из них кроили карты) и не проникали волны эфира... Только обрывки слухов, подхваченных случайно, питали возбужденные умы Рональдовых сокамерников. Обсуждать, перетолковывать эти слухи было слишком опасно — народ вокруг был чужой, сборный, «непроверенный». Герой повести, в одиночку выдернутый из лагеря, не встретил среди этапников ни одного игарца, абезьенца, ермаковца или кобринца... Лагерный же опыт предписывал соблюдать давнишнее правило матери, Ольги Юльевны: «абер’с науль хальтен!» То есть, в приблизительном переводе на язык страны Лимонии: «не разевать хайла!»

Однако событие так переполнило все общественное сознание России, да и остального мира, так потрясло саму душу огромной страны и каждого человека в ней, что в подневольных умах срабатывала простая интуиция. И помогали закрепощенному духу очнуться какие-нибудь случайные наблюдения и «ерундовские» детали... Вот куда-то поволокли жестокие наручники: значит, надобность в них отпала? В этапном грузовике —скамьи, будто для людей, а не для зеков... И не полсотни впихнуто, а десятка три, все же повольготнее. В общую столовую пустили... Вохра в том же зале, вместе с этапниками уселась, ту же котлету с лапшой ест... Вилки дали, в лагерном обиходе запрещенные, как «колющие и режущие»... И слышно, будто главою советского правительства стал Маленков Георгий Максимилианович — имя-то какое... дореволюционное! И очень обнадеживало еще одно имя рядом — Георгий Жуков, назначенный верховодить вооруженными силами. Сталин его после войны прижимал... А что до Хрущева, то, вопреки мнению соседей-украинцев («бо подлийше его немае»), герой повести, на своих путях журналистских, с Никитой Сергеевичем встречался, писал репортажи о его речах и докладах, слышал о нем нечто положительное в годы ежовщины — он будто бы тогда возражал против применения пыток к старым большевикам: стало быть, прямо-таки гуманист! А прежние сталинские соратники — Молотов, Каганович и, главное, Берия, хоть и выступали над гробом с траурными речами, оказались в правительстве как-то заслоненными фигурами Жукова и Хрущева... Правда, сталинские органы оставались всецело в руках маршала Лаврентия Берия, и, кроме ничтожных послаблений, вроде дозволения съесть котлету вилкой, пока перемен к лучшему ждать было трудно! Лагерные этапы на ссылку шли прежним порядком, амнистии, как того чаяли оптимисты, никакой не последовало, тюремный и этапный режимы оставались в главных чертах прежними... И лагерные вышки по-прежнему торчали главными ориентирами по всей Сибири, по всему Северу России...

В городе Енисейске памятник товарищу Сталину был весь в венках и цветах. Их явно освежали и обновляли — прошло-то с официального дня смерти (он внушал людям сомнения, ибо скептики считали, будто Вождь был уже мертв, когда публиковались Правительственные сообщения о болезни) — более двух недель — и траурные венки из еловой хвои, перевитой лентами, теряли бы свою свежесть... Енисейский Сталин царил над площадью на фоне краеведческого музея. Старый, некогда губернский город, уступивший первенство Красноярску, когда там прошла железная дорога, хранил следы былого губернского величия: солидные каменные дома купцов и контор, прочные церковные строения и живописный монастырский ансамбль, несколько колоколен и красный минарет татарской мечети, мощеные улицы, здание гимназии и библиотеки, довольно обширной, пристань над обрывом, широкий, неоглядный простор Енисея и по всему горизонту синеющая кайма тайги — все это сулило этапникам, кому предстояло жительство в самом городе, некоторые виды на сносное существование, по крайней мере, в смысле чисто пейзажном...

Этапников разместили сначала в какой-то школе, пустовавшей по случаю каникул, однако в первый же вечер блатные успели зарезать енисейского горожанина, и весь этап посадили, так сказать, под домашний арест. Потом его рассортировали «по статейному признаку»: блатных куда-то направили всех вместе, бывшую 58-ю объявили из-под ареста освобожденной, однако предварительно дали подмахнуть документ, где спецпоселенцу предписывалось еженедельно, в установленный день и час являться на регистрацию к коменданту (следовал адрес, номер комнаты и фамилия лейтенанта). Документ кончался следующим пунктом:

«В случае обнаружения спецпоселенца на расстоянии, превышающем 5 километров от места указанного ему поселения, он будет отвечать в несудебном порядке 20 годами каторжных работ». Следовала подпись спецпоселенца... Рональд поставил ее аккуратно и осведомился, как обстоят дела с железнодорожной стройкой, куда он еще в тюрьме завербовался. Комендант сообщил, что стройка пока откладывается, работу придется подыскать другую, но сам он в этом помочь не может. Равно, как и с квартирой, искать которую можно у горожан...

— Вас, впрочем, товарищ Вальдек, — добавил лейтенант, — назначили на жительство несколько севернее Енисейска, в связи со стройкой, куда вы собирались поступить. Я выясню, разрешено ли вам оставаться у нас, в Енисейске. Пока можете устраиваться временно. Как уж сумеете!

Он побрел по чужой, незнакомой улице чужого, северного города. Как везде, улицы и здесь были бездарно и казенно переименованы: «Рабоче-Крестьянская», «Ленина», «Максима Горького», «имени Перенсона»...

Для первой прогулки он избрал «Рабоче-Крестьянскую». Она тянулась от центра к окраинному Татарскому кладбищу... Три четверти городской застройки были деревянными — типичные сибирские дома в два этажа, под четырехскатной крышей, со ставнями, крыльцами, кирпичными печными трубами. Морозец изрядно поджимал, но метеорологи обещали ветер, метель и снегопады. Неуютно, когда крова над головой нет! Не в комендатуру же обращаться, чтобы спрятала от бури!

Лица прохожих, впрочем, как-то обнадеживали. Много интеллигентных, пристально глядящих на встречного, лиц. Одна, писанная красавица северного типа, Рональд даже обернулся вслед этому прекрасному женскому лицу. Но очень нарядна, с легкой походкой и такой ясной полуулыбкой, какую никто бы не сохранил после этапов и пересылок: значит, местная? Но одета по-московски, а скорее, пожалуй, по-питерски...

Начинало смеркаться. Уже где-то на подходе к городу из заречья летел обещанный буран. И тут ангельское крыло снова простерлось над грешным героем этих страниц...

Спасение пришло в образе старика с топориком, в коротком тулупчике, по-старинному перетянутом кушаком. Он медлительно плотничал перед своим недостроенным домом, шкурил еловую слегу. Свежесрубленный, еще не конопаченный пятиоконный дом, фасадом на Рабоче-Крестьянскую, уже подведен был частично, под крышу и, похоже, старик трудился над будущей стропильной ногой... Клинышек его седенькой и реденькой бородки был чуть сдвинут вбок, что свидетельствовало о привычке отжимать его левой рукой, подпирающей подбородок, пока правая выводит ученые строчки...Господи, да ведь это сам... товарищ директор того исследовательского института с международным именем, где полжизни проработала Катя.

Это он, севший 16 лет назад, как говорили, преданный Бела Куном; кандидат в члены ЦК, автор спорной теории об абстрактном труде, атакованной сталинскими ортодоксами; посаженный вместе с его ученой женой, Беллой Борисовной Бреве, специалисткой по русской истории нового времени, защитившей докторскую незадолго перед посадкой...

— Не узнаете, Степан Миронович[67]?

— Боже мой, Рональд Алексеевич! Давно вас... то есть давно ли вы... здесь? По костюму догадываюсь, что недавно... Где и как устроились?

— Еще нигде и никак... Я здесь — с нынешнего утра.

— О! Белла! Белла! Ты слышишь: приехал Рональд Вальдек! Муж нашей Екатерины Кестнер! Скажите, как она-то? Как ее здоровье?

— Скончалась... до моей посадки. Наш Ежик убит в Германии. Ну, а я вот, пока в Енисейске. Федя скоро институт должен бы закончить...

— Послушайте, Рональд Алексеевич, вам необходимо поторопиться! Ступайте на улицу Перенсона, дом сто тридцать седьмой. Там СЕГОДНЯ съехал студент, занимавший угловую комнату. Бегите и проситесь! Хорошие старики-ссыльные, давно здесь осели.

Буря уже налетела на город. Нужный номер дома он различил в чистой догадке. Добрые старики приняли его, как только он назвал имя Степана Мироновича и Беллы... Он перекрестился на икону, попросил позволения лечь, и слушал ветер в трубе русской печи... Ангел-хранитель крестообразно сложил оба белых крыла над первым вольным кровом своего подзащитного. А над Енисейском двое суток бушевала редкостной силы пурга, и когда она стихла и солнце озарило наметанные снежные сугробы, герой повести глянул из обеих окон своей угловой комнатки, сквозь узоры изморози на типичнейший пейзаж новой социалистической Сибири: левое окно выходило на тюремный замок, окруженный белокаменной стеной в три человеческих роста с вышками по углам, где за пулеметами, в меховых тулупах, дежурили стрелки охраны («попки»). За стеной отчетливо виднелось кирпичное кубическое строение главного тюремного корпуса с видимыми над стеной оконными щитками-намордниками. Правое же окно комнаты глядело прямо на кладбище, даже на два — ближе было русское, подальше — татарское, первое — с крестами, ясно различимыми сквозь морозное сверкание этого утра; кладбище же татарское издали казалось просто красивой хвойной рощей, со слабо намеченной к ней тропою, в то время как место упокоения православных так и манило к себе настежь раскрытыми воротами с ликом Спасителя над ними и широкой подъездной дорогой, покамест еще не полностью разметенной после метели...

Старики-хозяева так привыкли к этому пейзажу, что находили в нем даже приятность, прежде всего практическую. У них не было родных, и в случае кончины — толковали они про это с чисто русским, крестьянским спокойствием — похороны были бы делом рук добрых соседей, а затруднять им эту обязанность старики не хотели бы...

— Видите, везти нас будет недалечко, а гробики... вон они, готовенькие, в сарае припасены: как размету двор, так покажу вам, сам строгал и красил, и лаком покрыл... Побольше — тот для меня, поменьше — для нее... Просим у Бога, чтобы уж обоих нас вместе к себе прибрал, ну, да уже в этом — Его воля! Ежели один из нас молитвенником за другого останется — все одно, недолго ему одному бедовать, и знать будет, что постель ему приготовлена.

...Лекцию о трудоустройстве прочитал Рональду Степан Миронович. Он намекнул, что кроме официальных рабочих мест, крайне ограниченных для ссыльных и спецпоселенцев, есть и еще некоторые иные возможности, однако пока от подробностей на эту тему уклонился. Рональд спросил его о встреченной красавице, и запомнившиеся ему приметы сразу помогли выяснить, что красавица является вольной дамой, по специальности она детский врач, работает в больнице и в городе очень известна. А приехала сюда из Горького к мужу-инженеру, конструктору судов на подводных крыльях, автору первой такой советской «Ракеты», чем-то, не угодившему органам и получившему срок и ссылку. Инженер слывет чудаком, мало с кем знается, а жена-красавица его любит и надеется на просвет впереди.

Степан Миронович же, несмотря на свою подчеркнутую лояльность и строго соблюдаемую партийную дисциплину в высказываниях на любые темы, питает не слишком большие надежды вернуться к московской научной деятельности и поэтому решил построить в Енисейске собственный дом: в любом случае он сослужит добрую службу! Либо обеспечит долгую удобную енисейскую фортуну своим строителям и владельцам, либо, при обороте наиблагоприятнейшем, будет продан какому-нибудь состоятельному енисейцу, любителю простора, тепла и света из окон. Средства же на постройку, притом немалые, получены от родных, от продажи кое-какого московского имущества и... от «трудов праведных», здесь, в городе исполненных, о коих мол покамест распространяться не след!

Забегая вперед, нелишне здесь раскрыть этот секрет, ибо он уже едва ли сулит кому-нибудь неприятности, став достоянием читателя. Да и едва ли все это совершалось в полной тайне — знали истину, верно, и некоторые енисейские партийные власти.

В городе был Педагогический институт, тогда — самый северный в России. И его кафедра истории, ректорат, другие кафедры — все это остро нуждалось в настоящих, крупных специалистах-марксистах. А Степан Миронович и Белла Борисовна имели десятки ученых трудов, были известны мировой науке, в Енисейске же занимались выращиванием поросят, коз и огородных культур. Это, кстати, кое-какой доход обеспечивало, тем более, что покупали у них свинину, молоко и овощи добрые знакомые, и на колхозный рынок Белла Бреве, доктор наук, в фартуке продавщицы отправлялась редко. Покупателей обычно хватало у нее и без рынка! Но, конечно, эти доходы были только незначительным вкладом в постройку. Главный заработок давали... ученые диссертации, кандидатские и докторские, написанные супругами... под чужими именами, подобно тому, как Рональд Вальдек сочинял свой роман для Василенко... Рональду стали впоследствии известны и названия диссертаций, и фамилии «авторов», под коими они и получили официальное признание, но оставим их на совести этих «авторов». Это ведь все та же туфта, без которой в СССР «не построили б канала»!

...Сын Федя выручил своего ссыльного отца из нужды! По первой же папиной-телеграмме московский студент Федор Вальдек кинулся к тем из старых отцовых и маминых друзей, кто был в состоянии материально помочь. Профессор Винцент вручил ему 600 рублей, и Рональд Валек прожил на них два месяца, просто отдыхая от пережитого и восстанавливая старые связи, покамест в форме лишь эпистолярной. Написала ему и жена, мачеха Феди, о желании приехать в Енисейск хотя бы в отпуск, чтобы обсудить с мужем дальнейшие жизненные перспективы. Рональд ответил ей ледяным письмом и посоветовал от поездки отказаться. В конце марта «Красный Рабочий» напечатал невыразительную и нарочито невнятную заметку об амнистии, дарованной наконец Советской властью уголовным преступникам, имеющим первую судимость и приговор до 5 лет. Люди знающие, вроде Степана Мироновича и его супруги, сразу окрестили эту амнистию БЕРИЕВСКОЙ. А неясность ее формулировок они объяснили намерением «припудрить мозги» буржуазному Западу, дабы оставить ему надежду, будто амнистия дает известные шансы и «политическим», которые в СССР тоже числятся как бы «уголовниками»...

...Почти сразу после бериевской амнистии на все города близ железнодорожных станций обрушилась целая лавина новых, неожиданных бедствий: началась небывалая вакханалия убийств, грабежей, взломов, пожаров, насилия. Со вскрытием сибирских рек бедствия распространились и на такую глубинку, как городок Енисейск. Алчущее добычи жулье, заскучав от пароходного безделья, быстро смыкалось в группки и целые банды и спешило кинуться на любую пристань покрупнее, сулившую хоть малый шанс на поживу. По всему течению Енисея это произошло в начале лета, но даже в апреле стали появляться в аэропорту города Енисейска крупные блатари с немалыми деньгами и карточными колодами. В этом маленьком промежуточном аэропорту между Норильском, Игаркой и Красноярском садились рейсовые самолеты ИЛ-14, идущие с Севера. Среди их пассажиров становилось все больше уголовников, ухитрявшихся обращать свои тысячные выигрыши в «дефицитные» тогда авиабилеты.

Эти пришлые друзья народа радостно встречались с амнистированными собратьями из енисейской тюрьмы, и... улицы старого Енисейска сделались далеко не безопасными не только белыми ночами, но и белым днем!

На первых порах самому Рональду терять было нечего, кроме перекроенного лагерного бушлата. Им заменили романовский полушубок перед этапом из Ермакова. На Красноярской базе Рональду удалось его слегка перешить и подлатать. Но для енисейских поисков работы он не годился, ибо сразу выдавал с головой бывшего лагерника. Поэтому домохозяин одалживал своему жильцу осеннее стариковское пальтецо, теплую фуражку и кожаные сапоги вместо лагерных кирзовых, уже изрядно подносившихся.

В этом обличии он и обращался в различные енисейские учреждения, но везде встречал лишь удивленные взгляды и довольно решительные отказы. Кое-где его спрашивали подозрительно, не из амнистированных ли он, и было очевидно, что, пожелай кто-либо из них ступить на стезю добродетели, пришлось бы ему туго подтянуть поясной ремень! Сунулся он, в частности, в фотографию, ибо имел кое-какой опыт в этой профессии, но заведующий крохотной лабораторией сразу дал понять, что на столь «чистый» вид труда нечего ссыльному и надеяться.

— Вы бы в Горкомхоз обратились, — благожелательно посоветовал он, как впоследствии выяснилось, тоже отбывший лагерный срок и еще не восстановленный в правах, — там, говорят, освобождается должность водовоза. С реки в бочках развозят воду по учреждениям. Ездил бывший учитель, с высшим образованием. Но, кажется, на днях отсюда выбыл. А на ассенизационной бочке ездит старый режиссер из Москвы. Его у нас так и называют: режиссер-ассенизатор. Вечерами он в Доме Культуры начинал вести кружок самодеятельности, но и то — только в общественном порядке. Кстати, в том же Доме Культуры балетный кружок ведет жена, вернее вдова ... Колчака. И отзывается о своем бывшем муже с большим уважением.

Обнадежил Рональда главный инженер местного дорожного управления, товарищ Воллес, крупный мужчина атлетического сложения с интеллигентным лицом и темными выразительными глазами. Он велел заполнить анкету и сказал, что в начале лета потребуется топограф в изыскательскую партию, где две вакансии уже заполнены ссыльным болгариным и отбывшим срок грузином. Полагаю, что ссыльный немец не испортят этот небольшой ансамбль, — добавил он весело. — Покамест — ждите весны!

Наконец, эта робкая северная весна неслышно подступила и к Енисейску. И принесла столько тревог и хлопот, что отвлекла от обычных насущных дел. Старики-домохозяева готовились к навигации по-своему. Во дворе, примыкая к крыльцу, была у них устроена теплица, где выращивались ранние огурцы и помидоры на продажу пассажирам-северянам, готовым платить цены, недоступные енисейцам. За свежий огурец давали три рубля — стоимость бутылки хорошего вина. Огурцы уже поспевали в искусственном тепле, и хозяева заботились о них куда нежнее, чем о собственной телесной потребе.

У героя повоем появились в городе знакомые — здешние друзья Степана Мироновича и Беллы Борисовны: скрипачка Левия, дочь расстрелянного еврейского писателя-антифашиста, члена разогнанного Сталиным известного комитета... Ее тетка, советская дипломатическая работница, сосланная на Север после долгой работы в Нью-Йорке. Пианист-харбинец, преподаватель музыки и пения в педучилище и руководитель хора в пединституте и Дворце Культуры. А однажды у ворот этого института, где висело большое объявление об условиях приема его факультет русского языка и литературы, Рональд Вальдек остановился в раздумьях о том, почему бы ему самому не набраться храбрости и не предложить институту свои услуги. Ведь его характеристики (правда, довоенные) были блестящими, читал он в московских вузах целый спектр дисциплин, от истории русского языка до курса немецкой фонетики, от литературы древнерусской до современной советской и, разумеется, мог бы после интенсивной подготовки освоить здесь любой из учебных курсов такого рода... И забыл бы о Москве и тамошних своих корнях. Учил бы здесь эту сибирскую молодежь и полюбил бы весь здешний край... на весь остаток жизни!.. Вот, скажем, открываются курсы подготовки в институт. Может, хотя бы для такой элементарной работы его сочтут пригодным? Все же это не... ассенизация!

Он посоветовался с новыми знакомыми, а заодно и с инженером Воллесом. Тот, выслушав рассказ Рональда о факультете особого назначений для работников ГУЛАГа и о том, как сам тогдашний Нарком утверждал составленную Рональдом программу, дал ему совет написать заявление на имя Берии и просить разрешения на педагогический труд в Енисейске.

...А тем временем с громом вскрылся Енисей, и ледяные поля, как белые дредноуты, тронулись с места и, грохоча, надвигаясь друг на друга, пошли на Север, сокрушая на своем пути все, что могли зацепить и подхватить. Весь город выходил на берега, а прибрежные жители всерьез готовились к возможным бедам: подвальные окна и продухи густо заливали смолой, варом, битумом. Смолили баркасы, в чаянии затопления; багры и прочие снасти доставали из-под спуда и держали наготове. Когда среди льдин, близ берега, несло добрую лесину, старались добыть ее из воды себе на потребу.

Ледоход имел здесь несколько стадий: когда проходил Енисей — массы льда горами оставались на берегах. Эти глыбы зеленого льда подбирала Ангара. Ее мощные воды (старики умели различать их среди струй енисейских) переполняли русло Енисея, и быстрое течение уносило лед дальше, на Север. Последней стадией было прохождение огромных ледяных масс с реки Тасеевой — словом, здешний ледоход становился недели на полторы событием номер один. А за ним следовало и наводнение! В год 1953-й оно было сильным. По городским улицам плавали лодки и плоты. С приречных улиц снесло несколько строений. Залило подвалы. Рональд трое суток помогал своим хозяевам ладить перемычки и переносить из подвала вещи и запасы. Не одолели они напасти — погибли все посевы в теплице, смыло землю, разрушило печь, залило погреб с картошкой, подмыло полы в сарае. Вода стала почти вровень с полом в доме; начали было выносить мебель, да старуха махнула рукой — будь, мол, что будет! Где-то возник на реке большой затор, вроде искусственной плотины. Самолеты спецслужбы вылетели на бомбежку затора. Ветром донесло глухой отзвук взрывов... И вода заметно пошла в городе на убыль. Стариков-домохозяев это уж почти не обрадовало: труды их Енисей успел разорить. Рональд ободрял их и с неделю помогал с уборкой и ремонтом. Упорные старики снова принялись за свои тепличные посевы, как только восстановили повреждения. А пароходы вместо богатых северян стали высаживать... амнистированных уркаганов. Участились в городе большие кражи, пошли слухи об убитых женщинах, чьи тела обнаруживали то в дровах, то в рыбачьих челнах на берегу. Мужчины ложились спать, зарядив ружья картечью, или брали топор под руку... И все-таки волшебное слово амнистия, хоть какая-никакая, но амнистия вселяла надежду и перетолковывалась по-всякому.

— Когда же нам-то послабления будут? — вздыхали старики-домохозяева, мечтавшие, как оказалось, воротиться куда-то под Калугу.

Даже сам Степан Миронович переходил от сомнений к надеждам. Трижды он переспросил Рональда, в каком виде тот оставил Северные городки, что предназначались выселенным евреям. Рональд пояснил четко, что городки в основном готовы, приняты особой комиссией, пока что, действительно, сданы под охрану сторожей, с замками и пломбами на дверях. Сам Рональд, впрочем, в окончательной сдаче их участвовать не успел — при нем они были лишь вчерне приготовлены к приему будущих обитателей... Впрочем, теперь... может быть, переменится и этот план десемитизации столиц?

Насколько велико было смятение умов видно хотя бы из того, что Степан Миронович не только одобрил идею о Рональдовом прошении на имя Лаврентия Берии, но даже помог строже и более четко сформулировать это послание. Более того, сам задумался о том, не последовать ли такому примеру. Однако как старый член партии все же поостерегся «выскакивать» прежде времени с просьбой о трудоиспользовании по гуманитарной специальности. Подождать, мол, надо каких-то намеков свыше...

— Впрочем, лично вам, Рональд Алексеевич, естественно обратиться к руководителю органов, — размышлял он вслух, — в его аппарате, возможно, есть ваши студенты, да и сам он, быть может, вспомнит, что принимал вас у себя в кабинете, чтобы утвердить программу факультета...

В мае Рональд прошение отправил, а недели через две уже осознал, насколько ошибочен был выбор адресата: 11 июня мир узнал о крушении «ближайшего соратника товарища Сталина». Промелькнуло что-то смутное о начальнике следственного отдела Рюмине, о прекращении «дела врачей», о разжаловании патриотки Лиды-доносчицы, а одновременно о послаблениях колхозникам-неплателыцикам налогов и обложений, о смягчении займовой политики. Но ссыльных по-прежнему держали «согласно подписке», и никто из начальства не сулил им облегчений!

3

А героя повести томила мечта об институтских кулуарах, научной библиотеке, студенческой толчее в буфете и профессиональных спорах словесников в учебной части. И хотя он уже был зачислен топографом в штат поисковой партии местного ГУШОСДОРа МВД и готовился к выходу в поле, ноги сами несли его каждый день к красному кирпичному зданию бывшей гимназии, ныне вмещающему аудитории и кафедры северной алма матер будущих педагогов «краевого масштаба»...

И однажды, когда он в сотый раз перечитывал знакомое объявление о приеме, его окликнули по имени...

...Лица, молодого и вдумчивого, он не смог признать сразу. Потом выяснялось, что изменилась прическа и не та шапочка, а нынешняя городская одежда совсем не похожа на давешний экспедиционный наряд... Рональдовой гостьи в Ермаково.

Оказывается, за истекшие годы окончила в Москве институт, оставалась в аспирантуре, теперь командирована сюда преподавать русскую литературу будущим историкам.

— А как же диалектология?

— Пока что в отставке. Вы-то, Рональд Алексеевич, в каком ныне положении? Как с пересмотром дела?

Он все объяснил. И прямо осведомился, были ли случаи, чтобы ссыльные специалисты вели в институте какие-нибудь семинар или курсы.

— Боюсь вас разочаровать, тем более, что мой отец, если бы не погиб в заключении, тоже стоял бы сейчас перед дилеммой — умственный труд или физический... Должна сказать: в нашем институте к ссыльным относятся плохо. Преподавателям знакомство с ними запрещено. Приказано даже не обращать внимания на попытку поздороваться...

Он проводил Марианну Георгиевну[68] до ворот ее казенной квартиры. И теперь ему стало казаться, что их встреча на заполярной трассе имела еще более раннюю предысторию... Ему смутно вспомнились в аудитории московского института и чуть скошенные рубинштейновские веки, и внимательный взгляд, и две косы, ныне сплетенные в одну, уложенную венцом вокруг головы...

Она тотчас же подтвердила, что узнала его сразу, еще в Ермаково, но там просто не захотела напомнить заключенному, собиравшемуся остаться топографом на заполярной трассе, о его былом положении в столице, безнадежно утраченном...

Прямо намекнула, что имела неприятности в институте за дружеские отношения с одним ссыльным пианистом... Грустно улыбнулась при расставании, еще раз просила не сердиться за откровенное суждение касательно полнейшей иллюзорности его педагогических мечтаний.

* * *

Утром следующего дня — это было 13 мая — она попалась ему навстречу. Оба издалека узнали друг друга, но... за полусотню шагов до встречи она резко свернула на чье-то крыльцо и закрыла за собой двери. Он понял, как нежелательна ей эта встреча: спаслась она, очевидно, в чужом парадном. Он даже задержался за ближайшим углом, проверить догадку. Так и есть: вышла из дверей и продолжила прежний путь, не оглядываясь. Этот маленький эпизод стал каплей, переполнившей чашу Рональдова терпения. Овладело им что-то вроде амока, как в краснопресненской пересылке, когда он в одиночку дрался с блатарями крышкой от параши...

Вдруг все стало безразлично —последствия, наказания, собственное будущее, даже судьба семьи... Он выскочил на енисейский берег, остудил лицо на холодном ветру, глянул на бескрайнюю рябь и лесные дали — но душа остывать не хотела, не могла! Думал о Вильментауне, о десантных кораблях из его рассказа, о том мифическом самолете, что будто бы сел на краю тундры... Слух этот насмерть перепугал вохру ближайших лагерных колонн. Эх, сейчас бы сюда такой самолет! — вырваться отсюда, поведать обманутым людям Запада о том, что их ждет, если те же порядки воцарятся там, где сейчас так мало дорожат свободой...

«Что ж мечтанья — спиритизма вроде...» Нет, не то, не то! Надо действовать в мире реалий, в мире ГУЛАГа, амнистированного жулья и бесправных интеллектуалов, с которыми не желают здороваться знакомые дамочки... И действовать... немедленно!

Чем он, собственно, заслужил национальную ссылку? Какой он, к чертовой бабушке, немец? Чем химия его крови отличается скажем от крови здешнего коменданта? Трижды участвовал в рукопашных боях, командовал боевыми операциями на фронте, чуть не полведра этой «неполноценной» крови впитала болотистая почва под Белоостровом... Ну, репрессирован отец! Ну, классово-чуждое, непролетарское происхождение! Вот и все придирки к нему. Мало было отсидеть ни за что ни про что восемь лет, так теперь еще на цепи держат! Цепь коротка — 5 км от будки! Поймают подальше — 20 лет каторги!

Шагал теперь к своей комендатуре, все убыстряя шаги. Воллес, инженер-дорожник, уже возбудил ходатайство о допуске на трассу трех ссыльно-поселенцев для изыскательских работ, покамест в пределах 60 км в сторону краевого центра...

Рональду теперь такой радиус действий казался слишком малым. Отсюда бы не на 60, а тысячи на три-четыре километров перелететь, до какого-нибудь Пржевальска на берегу Иссык-Куля, где уж верно не повстречаешь женских укоризненных взглядов из знакомых очей...

Он задержался всего чуть-чуть в коридоре, перед дверью коменданта. И услышал робкий женский голос с еле приметным немецким акцентом. Немолодая женщина толковала соседке, как ее 14-летняя дочь была вчера изнасилована солдатом комендантского взвода. Тот «мимоходом» затащил ее в кусты рядом с их жильем.

— Так ведь она же немка? — дивилась собеседница, по говору украинка. — Какой же с него спрос за немку? Чего вы от коменданта хотите? Думаете, он за немку заступится? Ни боже мой! Напрасно идете!

Рональд походкой тигра метался перед дверью, но так и не выяснил, нашлась ли управа на солдата-насильника. Права, по-видимому осталась украинка, потому что мать отмахнулась от ее расспросов и ушла с заплаканными глазами. И тут же Рональд, резко рванув дверь, ринулся в кабинет.

То, что здесь потом происходило, трудно поддается последовательному описанию.

Лейтенант с погонами внутренних войск исполнял комендантские обязанности верно всего несколько месяцев, видел покорных, понурых, сломленных людей и проникся сознанием собственной непогрешимости. Ему едва исполнилось 20 лет, и диктаторские функции еще не успели изуродовать его нравственно. Сперва он напускал на себя строгость, ссылался на занятость, на начавшийся обеденный час, грозил даже вызвать солдат (а затем действительно требовал их с испуга из тюремного замка), но, в конце концов, сдался, вынул из стола несколько листов бумаги (их понадобилось шесть) и начал излагать на этих листах Рональдову претензию о неправомерности ссылки. Грамотность коменданта едва ли превышала уровень 4-го класса неполной средней школы, и в каждое слово он норовил всадить ошибку или две, а в таких словах как «Вальдек», «национальность» или «крещение» он ухитрялся ляпать до пяти. Фамилию героя он писал то «Спардек», то «Партак», то «Бадтер». Рональд с железным хладнокровием поправлял его, диктовал слова по буквам, формулировал сам свои требования, пока кто-то из комендатуры, обеспокоенный тем, что происходило в кабинете, не пригласил сюда главное начальство всеми внутренними делами района — самого майора Королева, начальника райотдела МВД. Услышав еще из коридора властный тон пришельца и слабый голос коменданта, Королев не вошел, а ворвался в комнату, схватил телефонную трубку и перво-наперво вызвал «спецконвой», грозно поводя очами и сверкая орденскими планками.

— Что это тут у тебя за громило командует? — прорычал он лейтенанту.

С ледяным спокойствием «громило» заявил, что на фронте он действительно громил немецкие штабы, а уж здешнюю лавочку не помилует, коли все его требования нынче же не будут выполнены. Надо заметить, что амок, овладевший Рональдом, не ослабел, а лишь усилился с появлением старшего начальника. Вспоминая потом все происшествие, он понимал, что едва ли действовал по собственной воле — что-то высшее (или низшее?) в него вселилось и им всецело распоряжалось, подсказывало ему слова и жесты.

В коридор с громким топотом вошли конвойные, а перед окном, у Рональда на виду, остановилась их машина защитного цвета, похожая на пожарную, с сиденьями по обе стороны разделительной стенки.

И он с каменным спокойствием продолжал диктовать и поправлять ошибки коменданта, и перечитывать каждую страницу. Документ сочинялся в форме вопросов и ответов, наподобие протокола допроса, и долженствовал доказать, что допрашиваемый Рональд Вальдек не причисляет себя к национальности немецкой, ибо исповедует православие, окрещен по русскому обычаю в Решемском монастырском Троицком соборе, воспитан в русском духе, отличился против фашистов в войне, уничтожил столько-то солдат и офицеров противника и требует освобождения от ссылки...

Уже наступила темнота, город подмигивал огоньками своих подслеповатых окошек, оба начальника вспотели от напряжения и утомления, когда документ был закончен и, по категорическому настоянию Рональда, подписан лейтенантом и майором.

— Пока я не получу уверенности, что документ поедет фельдегерьской связью, ни я, ни вы оба отсюда не уйдем!

И лишь когда пакет был опечатан, занесен в книгу и вручен вызванному курьеру под расписку, Рональд поднялся, пожал обоим начальникам потные руки, прошествовал мимо конвойных солдат и, не оглядываясь, бодро зашагал по темной улице.

Силы его оставили внезапно.

Он упал на чью-то скамью и долго лежал, рискуя простыть. Когда поднялся и поплелся дальше, в голове все путалось и кружилось, как после тяжелого опьянения. До дома он добрел едва-едва, никому не смог объяснить, где он был и что делал. Его долго тошнило, и он с трудом выпил чаю. Никакой уверенности в том, что его действия были правильны, у него не осталось. Он ждал, что его вот-вот заберут, и сжег кое-какие бумаги и письма. Видел очень страшные сны и к утру чувствовал себя так плохо, что боялся выйти на службу. Там с грехом пополам повозился с выверкой нивелира, и сам главный инженер Воллес велел ему идти домой и лечь. Кое-как он служебное время отбыл, уже за столом в конторе, сочиняя какие-то деловые бумаги. Воллес это оценил как служебное рвение и сказал что-то одобрительное, а при уходе посоветовал «поправиться пивком». Он по-своему истолковал самочувствие подчиненного!

...Еще через несколько суток Рональд вдруг увидел, уже под вечер, женскую фигуру у своей калитки. Марианна Георгиевна! И не одна, а с маленькой девочкой. Хозяин открыл им калитку и обе направились к ступеням крыльца. Рональд поднялся навстречу, и девочка весьма громко и отчетливо произнесла:

— Здъяствуй, папа!

Квартирант дома сего мгновенно справился с радостным удивлением и в том же тоне отвечал:

— Здравствуй, дочка! А... как же тебя зовут?

* * *

Она сделалась частой гостьей стариковского домика на улице Перенсона, и уже теперь не она, а он сам взывал к осмотрительности и осторожности: неровен час, углядит начальство институтское эти визиты к ссыльно-поселенцу, или просто последует донос в комсомольскую организацию, где Марианна продолжала состоять на учете, несмотря на некоторое «превышение» комсомольского возраста. Бродили по обоим кладбищам, особенно по пустынному, почти заброшенному татарскому, там цвела сирень, благоухали травы и распускались сибирские цветы, очень красивые, стилизованные и лишенные запаха.

В конце мая он уехал со своей партией на трассу и ночами потихоньку, с попутным автобусом, мчался в город, чтобы в самый глухой час ночи прокрасться к ней на второй этаж казенного дома, а перед восходом солнца рвануть обратно, на трассу, к нивелиру, реечникам и товарищам по партии. А иногда поездку совершала она, доезжала до речки Шадрихи, приветствовала его ссыльных коллег, занимала на дневные часы шалаш или избушку, где они вечерами вели свои камеральные работы, заполняли журналы и варили ужин. Девочка оставалась в городе на попечении бабушки или совершала вояжи вместе с мамой и очень мило произносила слова, следом за старшими: вода в Шадрихе — минеяльная! Так ее и прозвали Рональдовы коллеги «минеяльная вода Шадриха»...

Кончился этот дорожный роман, как оно и положено в стране победившего социализма. Бдительная кондукторша автобуса написала донос на «учителку» из Пединститута, которая «ездить в шалаш к зассыльному немьцю». Донос поступил в деканат, комсомольскую организацию и партком. Учительницу пригласили на «проработку». Люди советские знают, что это такое! Сравнимо лишь со средневековой дыбой, но пытка ведется не физическими приемами, а моральными. Ей велели выбирать: он или работа в Пединституте и членство в комсомоле.

Марианна выложила на стол комиссии свой комсомольский билет (получала она его в тыловой армейской части, куда была призвана с институтской скамьи, когда положение Москвы стало угрожающим), а вместе с билетом еще и заранее приготовленную справку от районного психиатра.

Вся районная медицина была в Енисейске ссыльной, кроме номенклатурных должностных лиц с партийными билетами; практиковавшие врачи — хирурги, терапевты, зубные, детские, гинекологи — отмечались у коменданта точно так же, как и Рональд. Были они из Прибалтики, с Кавказа, из прежних немецких колоний. Районный невропатолог (средних лет латышка, сосланная из Риги) была уже предупреждена приятелем Марианны, пианистом-харбинцем, что молодой учительнице грозят неприятности по службе, откуда ее намереваются уволить с волчьим билетом. Латышка тотчас заготовила справку (даже не видя «пациентку» в глаза), гласившую: гр-ка Марианна Сергиевская заболела на почве переутомления неврастеническим синдромом; страдает бессонницей, повышенной чувствительностью к болевым и температурным раздражителям, расстройством внимания и ослаблением памяти. Нуждается в отдыхе, укрепляющей терапии и. временном прекращении умственных видов труда...

Вероятно, комиссия вздохнула с облегчением, получив этот медицинский предлог для «приличного» увольнения: ветры-то московские, как-никак, несли оттепельные веяния...

Увольнение состоялось в первых числах октября, уже в ходе учебного года. Зарплата прекратилась, и, что было особенно чувствительно, институт потребовал немедленно съехать с казенной квартиры!

И тут-то райотдел МВД видно вспомнил об инциденте 13 мая! Когда сей орган власти, так сказать, морально капитулировал перед наглым ссыльно-поселенцем... Вот как наглец использовал дарованное ему право остаться в городе! Совратил комсомолку! Увлек ее в опасную авантюру и лишил комсомольского билета. Все отнял: будущность, профессию, Москву! Душу!..

Рональд в точности не узнал, как был сформулирован телефонный сигнал «сверху», последовавший еще до того, как окончились сезонные изыскательские и проектные работы, но благоволивший к нему инженер Воллес дал ему понять, что держать его в штате более не может, так как, мол, сверху получен «сигнал»...

— Мне представляется весьма вероятным, — говорил он с глазу на глаз своему подчиненному, — что в ближайшие времена последуют перемены, и вам, Рональд Алексеевич, не следует особенно огорчаться. Кстати, я уже рекомендовал вас в соседнее строительно-монтажное управление. Оно, правда, не в городе, а в поселке Аклаково, что километров на 40 ближе к краевому центру... Там главным инженером некто Рудин, Лев Михайлович[69], образованный человек, бывший з/к, крупный специалист по железобетону. Я готов написать вам отличную характеристику, и верю, что ваше положение вскоре изменится к лучшему. Возможно, что вы поедете вскоре домой, вольной птицей. Однако один совет хочу вам дать: не возвращайтесь туда, откуда вы были «изъяты». Слишком велик будет соблазн пойти по линии мести и отплаты злом за зло... А там ведь столько наворочено, что за целую жизнь не расхлебаешь! Взяли вас в Москве — махните в Ленинград, хотя бы! В Ленинграде взяли — дуйте в Москву! Это я просто носом чую!

Поверьте, я искренне желаю вам успеха, а что касается совращенной комсомолки, то передайте мое уважение Марианне Георгиевне, скажите, что я восхищен ее поступком, даже тост за нее поднимал в одной товарищеской компании. Уверен, что выбор она сделала самый правильный! Покамест же — счастливого пути в Аклаково!

Дома, на улице Перенсона, он нашел пакет с удивительным, незнакомым обратным адресом: какой-то неведомый город Тогучин, Новосибирской области. Господи! Нарядчик Василенко! «Джакомо Грелли» — мнимый соавтор рукописного романа! В своем неповторимом стиле он писал:

«Рональд Алексеевич! Меня изыскали ограничить изъятием у меня вашего романа. Сам я подвергнут этапу на Дальний Восток, а роман этапирован в отдельности от меня в ГУЛАГ, где и пребывает. Прошу вас о принятии надлежащих мер через вашего сына Федора об извлечении романа из КВО ГУЛАГА МВД СССР с целью продвижения его в органы печати».

Каким чудом Василенко столь быстро разведал Рональдов адрес; где хранится сейчас рукописный черновой экземпляр — оставалось еще выяснять, но, странным образом, это письмо бывшего нарядчика показалось ему обнадеживающим признаком и привело в наилучшее настроение, несмотря на крайне сложное, собственно, прямо-таки отчаянное положение...

Перевод из райцентра в отдаленный поселок, где нет ни знакомого человека, ни перспективы быстро найти жилье для семьи из четырех человек: трое взрослых и двухлетняя девочка! Крыши над головой уже нет — вещи Марианны Георгиевны вынесены во двор. Денег нет, ибо они с Марианной решили вложить остаток средств в экипировку Рональда: брюки, обувь, пальто зимнее, галстук и рубашку, белье и носки! На пиджак средств уже не хватило, однако выручил Федя: прислал в посылке папин военный френч... На последние 8 рублей был нанят попутный грузовик до Аклаково. Вещи (не очень обильные) погрузили в кузов, усадили женщин и девочку кое-как в кабину, а Рональд укутался в одеяло, прижался в кузове к наматраснику и, навстречу ледяному ветру, соснам, далям и первым снежным тучам, одолел сорокакилометровую дистанцию. Велел шоферу подождать у какого-то домика с четырьмя крыльцами и... постучал в дверь с цифрой «три».

Ангел ли хранитель, счастливая ли звезда им руководили, но интуиция не обманула: жильцом малой квартирки номер «3» оказался один из соседей по Красноярской пересылке, бывший зек из Белоруссии, отсидевший десятку за приверженность к церкви, Леонтий Беляк[70]. В камере он раздражал соседей чрезмерным молитвенным усердием, исключительно духовной тематикой в разговорах с однокамерниками, суровым постничанием, казавшимся ханжеством в тюремных условиях, и полным отсутствием интересов светских. Беседуя с кандидатами на ссылку, он всегда подчеркивал полное безразличие к выбору поселения, работы, жилья, ниши. Господь поможет! На все, мол, Его святая воля! Наше дело — молитва и исполнение заповедей. Лене Беляку соседи не сразу верили, подозревали его в притворстве, а иные просто сочли «чокнутым», «тронутым», «чуть-чуть с приветом»... И вот в его-то жилье и постучался бездомный Рональд со своим новым семейством.

Через час вещи были сложены и прикрыты во дворе. Семья сидела за чаем. Дом был и без того переуплотнен: из Белоруссии переехала к чокнутому Леонтию жена с маленькой дочкой. Да еще ночевал какой-то друг из приезжих. Однако, перебыв с утра под чужой крышей, Рональд уже на другой день обрел собственную: главный инженер стройки, Лев Михайлович Рудин, принял его радушно, определил на участок нормировщиком и выделил точно такую же квартиру, как у Леонтия, только еще без печи!

Правда, хороший печник сложил ее за полдня, вывел трубу на должную отметку над крышей, помог оштукатурить и побелить, однако первые дни в квартире было дымно, сыро и холодновато, ибо новую печь нельзя перегревать. Девочку Олю пристроили в детский садик, а маму сам начальник отдела кадров оформил на должность табельщицы. Впоследствии трест повысил ее до инспектора по кадрам, видимо, по протекции благоволившего к ней начальника, взбалмошного, всегда нетрезвого, но не злого.

И пошла эдакая будничная, ровная, почти счастливая жизнь, с вечерами вскладчину, служебной нудой, производственными совещаниями, туфтой, приписками, всякого рода неизбежным жульничанием и редкими наездами в Енисейск, казавшийся после Аклакова столицей. Весной 1954 года Марианна произвела на свет мальчика, нареченного Алексеем[71]. И возникла у Рональда тесная дружба со ссыльным прорабом Володей Воиновым[72], отбывшим уже 17-летний срок по 58-й статье. Взяли Володю со студенческой скамьи за отказ стучать на товарищей. «Так ты нам помогать отказываешься?», — зловеще вопросил опер, — «Вспомнишь и пожалеешь!»

«Напомнили» быстро — после отбытой десятки в 1947 послали досиживать как повторника. В 1954 как раз исполнилось 17 весен с того часа, как разгневался на Володю всесильный опер.

Главный инженер стройки Рудин решил поставить двух друзей во главе нового, трудного строительного участка, «Смолокурки». Так по старинке называлась эта живописная, глухая, лесная местность на енисейском берегу. Намечено было построить здесь новый крупный цех лесозавода, а рабочим контингентом стали ссыльные уголовники, вербованные и вольнонаемные из окрестных селений. Прибывали этапы ссыльных, высаживались прямо в лесу (благо наступило тепло); ехали, шли и приплывали водой завербованные «кадры» молодежи, отвернутой другими стройками, набивался всяческим пришлым людом тесный «жилфонд», кое-как построенный за лето: быстро возникали двухэтажные бараки, сборнощитовые и панельные домики, сработанные соседними, аклаковскими лесозаводчиками; участок разросся и стал самостоятельным от Аклакова, подчинялся только краевому тресту. Владимир Воинов стал главным инженером участка, Рональд Вальдек — инженером техотдела. Начальника прислали нового, и он взял Марианну к себе в секретари.

И вдруг, громом с ясного неба последовал телефонный, в грозном тоне составленный, вызов Рональда в город, к начальнику Районного МВД майору Королеву: явиться, мол, немедленно!

Шел в город для ремонта автокран с участка. Рональд забрался в его верхнюю кабинку и прибыл в назначенный час. Королев встретил его веселым смехом и дружеским рукопожатием!

— Слышь, Рональд Алексеевич! А ты, оказывается, правильно нам тогда доказывал! Ты, твою мать, никакой не немец! Это кто же тебе так подсуропил, а? На, расписывайся! Ссылка с тебя снята! Как ты есть натуральный русский человек, а никакой не немец! И крещен, и по московской бывшей прописке русским стоишь! Ну, бывай здоров! Поздравляю тебя! Теперь можешь хоть у нас работать, хоть уезжать, а в комендатуру отмечаться больше не ходи!

Рональд после переезда из города регистрировался у Аклаковского коменданта, притом не еженедельно, а лишь ежемесячно, да и то не очень регулярно из-за своих частых разъездов по трассе и на соседние участки. Комендант ограничивался звонком по телефону и ставил «галочку» в своих бумагах. Это не очень отягощало Рональда и Володю, но последний радовался за товарища, когда «свидания» в комендатуре отпали. Сам Володя тоже ожидал пересмотра дела. Для пересмотра вызвали его в Москву недели на две. Воротившись, он признался Рональду, что поразили его две диковины в столице: во-первых, телевизор! Больно хороша и заманчива эта штука! А, во-вторых... мавзолей: «Ты понимаешь — лежит товарищ! Лежит... И баста!».

Рональду выдали паспорт, где в графе пятой стояло: русский. Но... На задней крышке было оттиснуто: Положение о паспортах, ст. 38-А. Это означало запрет селиться в столицах, областных центрах и еще 247 пунктах нашего свободнейшего в мире государства рабочих и крестьян!

С этим новым паспортом он ехал из Енисейска к себе, на «Смолокурку», и задержался у Аклаковской чайной. Его окружили здесь работяги и знакомые инженеры, прорабы, топографы, мастера. Пропил он в этот вечер в чайной все деньги до копейки, напился почти до бесчувствия и очнулся на мосту через речку Загибаловку... Кто-то сердобольно довез его до дому и сдал на руки жене, кое-как уложившей его на диванчик.

Непрерывная и непросыхаемая пьянка длилась дня три, пока не приехало какое-то начальство и не потребовало руководителей участка. Протрезвев, Рональд наговорил начальству дерзостей и заявил сразу, что посылает их всех теперь подальше! Ему не терпелось вырваться в Москву и начать серьезные хлопоты в Главной военной прокуротуре. Некто добрый из старых товарищей по Генштабу прислал ему в Аклаково записку, что мол сам генерал, начальник службы, запросил Прокуратуру о судьбе тех офицеров, кого он лишился из-за бериевских интриг. «Первым он вспомнил тебя» — писал этот бывший Рональдов сослуживец...

А тут еще новое осложнение с мальчишечкой Алешей. Напала на него какая-то злая, непонятная хворь, измучившая милого и крепенького ребенка. Врачи посоветовали: увозите-ка вы его с Севера! И Рональд решился укатил к сыну Феде в Москву, покамест один, заняв на дорогу изрядную сумму. Ибо нарядчик Василенко обещал, в случае успеха с романом, помочь деньгами, когда придет время собираться в путь всей семьей.

Он с трудом верил, что видит не во сне, наяву, московские вокзалы на площади, кремлевские башни, москворецкие мосты и колоннаду Большого. Сын Федя предложил новой семье отца на первых порах свою тесную нору. В Прокуратуре обнадежили: месяц-другой-третий — и вы будете, как надеемся, реабилитированы полностью, за вами нет никакого преступления! Мы убедились: вы невиновны, но нужно время, чтобы все это оформить и провести через Верховный суд. ЖДИТЕ...

Ждать он не стал! Воротился в Аклаково и... увез свое семейство, жену и двоих детей, в Первопрестольную! В надежде, что «оттепель», констатированная Эренбургом, вернет ему и право на родной столичный град.

Глава двадцать третья. НА РОССТАНЯХ ДОРОГ

Так жизнь тебе возвращена

Со всею прелестью своею;

Смотри: бесценный дар она;

Умей же пользоваться ею...

А.С. Пушкин

1

Ему все казалось, будто привез он в Москву не новую свою семью, а наоборот, сам каким-то чудом воротился к прежнему семейному очагу.

Убог и тесен был полуподвал в Фурманном переулке, выбранный Федей для себя при обмене папиной квартиры, чтобы уступить мачехе вожделенные ею хоромы на Тверской. Но и в этой мрачноватой Фединой берлоге Катин дух не исчез. Старые Рональдовы пенаты встретили возвращение хозяина с новой хозяйкой тайными знаками родства, прощения и благорасположения. Так, по крайней мере, казалось самому Рональду Алексеевичу. Он надеялся, что на этот раз и Федя примирится со второй мачехой, превосходившей его возрастом всего на десяток годов. Сам же Федя держался покамест сдержанно и нейтрально. Но его радовала отцовская встреча со всем тем, что ему с таким трудом удалось сохранить от разгромленного отчего дома.

Полки вполовину уцелевших книг, как и встарь в Малом Трехсвятительском, занимали все стены Фединой комнаты, под самый потолок. Старинный зеленый «Фауст» в роскошном лейпцигском издании XIX века... Мильтон, иллюстрированный Гюставом Доре... Книги японские, немецкие, английские. Русская классика прошлого столетия и поэзия «серебряного века», от Брюсова и Анненского до Зоргенфея и Всеволода Рождественского... Сборничек Волошина «Иверни», подаренный Рональду самим поэтом... Катины японские фигурки, отдыхающая собака датского фарфора с вытянутыми лапами... В золоченой раме портрет бабушки Анны Ивановны работы некогда модного петербургского живописца Эберлинга... Отсутствует очень любимое Рональдом овальное зеркало в ажурной серебряной раме XVIII века — эту вещь долго и умильно выпрашивала у Феди мачеха. Пасынок уступил, нехотя, — ради мира перед расставанием.

Три соседки показались на взгляд вполне одинаковыми слащавыми старушками-толстушками, с любезными полуулыбками и французскими словечками. Лишь при первом совместном (по их приглашению) чаепитии на общей кухне удалось уточнить, которая мать, которая дочь и которая — тетка младшей. Они с благоразумной предусмотрительностью стали сразу знакомить вновь прибывших в столицу провинциалов с газовым хозяйством на кухне, ибо уже знали, что Федин отец покидал Москву примусов и керосинок...

Как известно, из всех пороков Карл Маркс легче всего прощал доверчивость. К стыду 46-летнего Рональда Алексеевича даже 8 лет тюрем и советских лагерей с приплюсованными к ним тремя годами сибирской ссылки не вполне излечили от порока доверчивости, особенно рокового в эпоху развитого российского социализма. Как только он или Марианна поделились с соседками сведениями о своем неустройстве (сынок болен неизвестной хворью, тает на глазах и родители теперь ожидают результатов анализов; дочка Оля — ребенок шаловливый и очень активный, избалованный бабушкой, теперь уехавшей к сестре в Казань; положение родителей самое шаткое: у папы — запрещение показываться в столичных и областных центрах, у мамы — отсутствие московской прописки), все три дамы стали втрое любезнее и обходительнее, но и строже в оценке малейших кухонных промахов Марианны: вытрясла чайник не в то ведро, поставила Федин кухонный столик слишком близко к плите, пережарила картошку и не проветрила кухню, не выключила свет, уходя в комнату, и т.д.

А декабрьским утром, на второй день Рождества, возник на пороге Фединой комнаты участковый милиционер...

— Ваш паспорт! — потребовал он зловеще. — Предъявите! А вы кто такая будете? Чьи это дети?

Марианна побледнела и инстинктивно схватила детей, как бы заслоняя их от опасности... При виде штампа о 38-й статье, пункт «А» на паспортной крышке, милиционер поднял на Рональда угрюмый взор и произнес классическую формулу:

— Пройдемте!

Прошли они в особую комнату при домоуправлении. И тут-то Рональд Алексеевич, в сущности впервые, сам поверил в то, что оттепель действительно происходит... Потому что грозный страж социалистического правопорядка неожиданно, прямо на глазах, преобразился: из угрюмого службиста в мгновение ока сделался вполне человекообразным и даже приветливым собеседником!

— Вы, Рональд Алексеевич, в прошлом — офицер? В Генштабе служили? Сейчас, верно, реабилитации ждете? В Главной военной прокуратуре на Кирова? Когда обещали?

— Надеюсь, что скоро. О том, что невиновен — уже сказали. Только, мол, через Верховный суд надо провести.

— Ясно! Слушайте, дорогой, неужели у вас в Москве другого угла пока нету? Ведь эти ваши соседки кажинный божий день к нашему начальнику с доносами на вас бегают! Уж я сколько раз откладывал — сегодня пришел, как они мне сказали: «Будем и на вас жаловаться за неприятие мер против беглого преступника. Уберите его из нашей квартиры, а не то мы вас самого с работы в милиции уберем». Во как... Я вас прошу, уходите хоть в соседний переулок: встречу вас, и в лицо не узнаю! А покамест я, согласно вашему паспорту, не имею права вас более 24 часов на своем участке терпеть. Видите, какое дело! Просто прошу вас: переждите эту полосу где-нибудь в другом месте, где на вас не настучат. Хоть, может, на даче, или у друзей, или где-нибудь в Загорске, либо в Петушках. Только не у этих теток под боком. Надоели они со своим этим стуком — силов никаких нету! Договорились? Тогда расписывайтесь: мол, обязуюсь покинуть квартиру в 24 часа. А на меня не обижайтесь!

В тот же день Рональд забрал черновик своего романа — бывший нарядчик Василенко прислал ему этот черновой экземпляр еще в Енисейск — и отправился к старым друзьям Кати, жившим около Андроньева монастыря. Они устроили гостя на уютном диване в столовой, оставили в его распоряжении трофейную пишущую машинку и небольшую справочную библиотечку... Он решил, пока суть да дело, придать своему роману профессионально-издательский вид. А роман-то, можно сказать, сам собою рыл и рыл себе подземный ход в мир печатной издательской продукции... Как это произошло — Рональд Алексеевич знал от сдержанного Феди только в самых общих чертах. Оказывается, получив от отца и его мнимого «соавтора» доверенность на выдачу ему рукописи из КВО ГУЛАГа, Федя встретил в этом учреждении полное сочувствие. Сотрудник, с которым Федя беседовал, рассуждал о «Господине из Бенгалии» с таким почтением, будто речь шла о «Войне и мире».

— Ты, парень, — говорил сотрудник КВО, — смотри, не потеряй эти три тома рукописи. Это — хорошая вещь, ее издать надо! Вот тебе все три, ступай с ними хотя бы в «Молодую Гвардию» и не трепли языком, что написана эта вещь у нас! Скажи, мол, в экспедиции над ней работали авторы! А там, глядишь, они и сами объявятся!

Федя решил посоветоваться со знакомым профессором-зоологом Дружининым. А у того были дела с профессором-палеонтологом и писателем-фантастом Иваном Ефремовым... И уговорил зоолог палеонтолога прочитать роман, на что тот согласился с великой неохотой, обещав исполнить просьбу через полгодика.

И Федя понес оба первых тома писателю-ученому. Тот повторил, что через полгодика осилит два толстых тома и тогда решит, надо ли принести и третий.

Но через неделю раздался у Дружинина нетерпеливый телефонный звонок; в трубку кричал... профессор Ефремов:

— Какого черта ваш Федя не несет мне... третий том! Гоните его ко мне скорее! А то у нас тут в семье от нетерпения все нервы расшатались. Могу и сам послать к этому Феде сына Аллана: он должен бы уезжать, но не может ехать, не узнав, чем там в романе дело кончилось!

Ефремов передал три синих тома Рувиму Фраерману. И тот через жену направил эти тома в издательство. Занялся ими там редактор И.М. Кассель... Он потом талантливо рассказывал автору этих строк, как Фраерман проявил чисто профессионально-писательскую проницательность в отношении авторства романа. Фраерман сказал Касселю:

— Тут, на обложке, стоят две фамилии. Но приложен один портрет, исполненный акварелью притом — малоталантливо, но изображен на портрете страшный урка. Подписано: В. Василенко. От всего этого на версту пахнет лагерем. Вещь, конечно, родилась где-то там, на Севере диком... При всей художественной слабости портрета, акварелист все-таки сумел передать характер человека, выступавшего здесь в качестве одного из авторов книги. Поверьте мне: этот человек никогда ничего не писал, но, по всей вероятности, истребил немало людей писавших! Вы только взгляните на эти глаза, нос и шею... Это — урка, почему-то выдающий себя за автора.

— Ну, а второе имя? — спросил провидца Кассель. — Что вы о нем думаете?

— Да мы с Паустовским уже толковали об этом. Фамилия ВАЛЬДЕК ни мне, ни ему ничего не говорит, однако мне удалось найти справку о некоторых людях, носивших эту фамилию в старой Москве. Упоминается адвокат Вальдек и профессор текстильной химии с той же фамилией. Того звали Алексеем. У этого нашего Вальдека отчество тоже на «а». Может, Алексеевич? Короче, возможно, что это второе лицо и есть автор романа. Думаю, что в ходе вашей работы над романом все это обязательно выяснится. А напечатать роман надо, несмотря на огрехи. Покажите его, кроме меня и Ефремова, коли мы оба для вас недостаточные авторитеты, какому-нибудь приключенцу или хорошему прозаику. Ну, вот, хотя бы Валентину Иванову, автору отличных авантюрных вещей...

Такова была предыстория рукописи в издательстве, когда автор «Господина из Бенгалии» незаконно объявился в Москве и пришел в редакцию. Благожелательный к нему редактор Исаков предложил с места в карьер заключить договор. Но для этого надо было предъявить паспорт, а там стоял штамп, который сразу мог отпугнуть любое издательство. Рональд прочитал три положительные рецензии трех уважаемых писателей, послал им мысленные благодарственные слова самого высокого накала и, сославшись на срочный отъезд «недельки на две», отправился к друзьям — перелопачивать и править свое таежное детище...

...Пересмотр его дела Военной Коллегией Верховного суда Союза ССР состоялся 12 января 1956 года. Вел заседание полковник Борисоглебский, впоследствии — крупный «юридический генерал»... В конце заседания он сам поздравил бывшего подсудимого с полной реабилитацией, за отсутствием состава преступления...

* * *

Рональд вышел из серого здания Верховного Суда на Поварской, перечитывая на ходу документ о полной своей реабилитации. Скромного вида бумажка в треть машинописной странички. Казенный штамп, плоховато оттиснутая печать, небрежная подпись.

Вот так подведена черта под одиннадцатью отнятыми у него годами жизни. Чувствует ли он себя обедненным? Нет, конечно! Скорее, напротив, намного обогащенным, однако же очень дорогой ценою! Он же ясно осознавал, что его собственный случай нисхождения в аид завершен на редкость благополучным финалом! Велико ли число тех теней гулаговского ада, кому довелось переплыть Стикс... в обратном направлении? Чтобы вновь обрести человеческое обличие, ступить на согретый солнцем асфальт родного города, увидеть ночную звезду из своего окна? Именно последнее удалось лишь отдельным единицам из тех миллионов, с кем герою повести приходилось делить гулаговскую судьбу. Ведь даже профессор Винцент, ученый с мировым именем, вернувшийся с такой же благополучной бумажкой из мира теней, жил теперь не в невской столице, а на Большой Калужской в Москве... Встреча с ним была для Рональда первым настоящим праздником после возращения.

Когда Рональд рассказал профессору о предостережении инженера Воллеса, Винцент только улыбнулся: мол, ваш инженер либо не представляет себе масштабов реабилитационного потока (туда — шли миллионы; обратно, как-никак, — тысячи), либо он выполнял директиву, советуя не возвращаться туда, откуда все начиналось... Возможно, инженер ГУШОДОРа МВД имел в виду не интересы реабилитированных, а как раз опасения стороны противоположной, желающей предотвратить «скопление обиженных».

Пожалуй, пропуск на бесконвойное хождение по тайге, обеспеченный Василенко, или паспортная книжка с ограничениями, завоеванная в единоборстве со всей енисейской комендатурой, вызвали в свое время более сильные эмоции, чем драгоценная бумажка, вернувшая владельцу всю полноту прав простого, беспартийного советского человека. В том числе и право на хлопоты о жилье. Томило Рональда не очень конкретное, но опытом жизни уже заранее внушенное предвидение тех неимоверных бюрократических барьеров, какие теперь предстоит еще одолеть во имя собственного благополучия.

В активе был почти принятый издательством вчерне роман в полусотню авторских листов; годичная «звездная пенсия» в Райвоенкомате; возмещение стоимости кое-каких имущественных ценностей, изъятых при аресте (пишущая машинка, охотничьи ружья и т.п.); компенсации за «День Победы», какую получали все военнослужащие после окончания войны.

Все это позволит всему семейству приодеться, отдохнуть, даже помаленьку подыскать какое-нибудь загородное убежище, чтобы вытащить детей на свежий воздух из Фединого сырого полуподвала, а самому Рональду Алексеевичу создать сносную рабочую обстановку для писания будущих книг. Ибо после «Господина из Бенгалии» он как-то уверовал в свои возможности и решил еще поработать в избранном жанре приключенческого, исторического романа...

А в пассиве?

Важнейшая из потерь — утрата чего-то чисто внутреннего, нравственно определяющего. Сам он еще не мог да конца осознать глубины и силы потерянного, но что-то произошло и мучило душу. Он некогда читал у Герцена о тех беседах, что вел с автором «Былого и дум» художник Александр Иванов. Будто бы (если верить Герцену, который сам некогда в юности пережил нечто схожее) работа над «Явлением Христа народу» и размышления философского порядка привели художника к утере веры. Сам Герцен расценивал это как трагедию духа, но, конечно, не ему, атеисту, дано было постичь всю безмерность такой трагедии, если вера Александра Иванова составляла нравственную опору его духа, творческой судьбы и всей жизни. В одном из лагерных своих стихотворений Рональд писал:

Есть такие сердца, что и в гуще боев

Берегут в себе лик Богородицы,

Только знаю: отсюда, из этих краев,

С детской верой никто не воротится!

Истинную же ценность, как ему представлялось, имеет лишь вера чистая и ясная, именно самая детская, неприкосновенная. Что же в нем поколебалось? Безусловная вера в справедливость дела всей жизни его поколения, поколения предшествующего, дела жизни Катиной и ее первого мужа Валентина Кестнера, дела построения коммунистического общества и создания нового, совершенного человека без родимых пятен и грехов человека прежней формации. Иначе говоря, как бы потускнение светлого идеала «социалистического романтизма», осмыслявшего и его, и Катину жизнь, скорее страдальческую нежели счастливую, но всегда озаренную сквозь душный мрак действительности «звездой пленительного счастья» поколений грядущих... «Для вас, которые свободны и легки»...

Опыт фронта, одиннадцати лет ГУЛАГа и комендатуры сделал эту звезду еще дальше и недоступней, а тех поколений, кому суждено быть свободными и легкими, он реально представить себе уже не мог, хотя прежде вместе с Катей пробовал рисовать картины идеального общества. Решали они перенести мировую столицу идей куда-нибудь в Средиземноморье, но далее девических хитонов и парения граждан на бесшумных индивидуальных геликоптерах фантазировать не дерзали. Главное — чтобы на Земле (и планетах «освоенного» космоса) совсем исчезла толпа, скученность, духота, вражда. Пусть будет общение и парение высоких, независимых друг от друга личностей!.. Что-то близкое живописал потом в «Туманности Андромеды» Иван Ефремов, мыслитель и мудрец, чья поддержка и дружба стали для героя повести одним из больших жизненных стимулов...

Итак, выражаясь в доселе привычных Рональду Вальдеку марксистских терминах, он испытывал некую, еще им самим не очень ясно осознанную эрозию идеологической почвы... Страстная Катина вера в «классовую справедливость», усвоенная и им, теперь под влиянием пережитого перестала быть абсолютом, догматом, оправданием: слишком многое противоречило этому главному тезису ленинизма, хотя бы тем, что потери трудящихся классов в том же сталинском ГУЛАГе исчислялись миллионами, и никакими «классовыми» интересами трудящихся объяснить это было нельзя. Если же «классовый» анализ этих потерь, этого океана страданий попытаться провести глубже и объективней, получалось, что в общественных недрах страны, вопреки идеологическим канонам, поистине создан некий мощный класс типа джек-лондонской некой «Железной пяты», класс самовластный и тиранический, полностью оттеснивший от рычагов реальной власти весь трудовой народ и управляющий государством посредством лжи и террора. Однако таким мыслям Рональд еще ходу не давал и даже пытался их «душить в себе».

Таков был, так сказать, духовный пассив Рональда Вальдека. Он неизбежно (в случае углубления) сулил душевную раздвоенность, «двойную идеологию» для мира внешнего и мира внутреннего, но отодвинутый вдаль коммунистический идеал, несколько полинявший и потускневший против времен довоенных, все еще озарял жизнь и скрашивал ее противоречивые реалии, ничем не оправданные трудности, нелады и недостатки, чаще всего вызванные нерадением и бездарностью все растущего, гигантского чиновнического аппарата, государственного Левиафана советского образца...

А в сфере практической было, пожалуй, не лучше. Болезнь мальчика оказалась лямблиозом, сильно задержавшим физическое и духовное развитие ребенка. Врачи пояснили, что их помощь пришла буквально в последний момент: еще немного, и болезнь, забравшись в главные внутренние органы (печень), привела бы к последствиям непоправимым. Теперь предстоит победить крайнее истощение, авитаминоз, диатез — хорошо бы мальчика на море и к целебным водам юга...

Сложны были отношения Рональда с матерью Ольгой Юльевной и сестрой Викой. Обе, конечно, обрадовались возвращению сына и брата, но... супруг Вики, давший кров и матери, принадлежал к слою высокопартийной номенклатуры и просто не разрешал жене и теще общаться с гулаговским узником, затем ссыльнопоселенцем, а теперь — реабилитированным лицом, еще не проявившим себя в мире благополучных. Мать и сестра Рональда помогали все эти годы Феде, потихоньку слали в лагерь посылки, передавая их Валентине Григорьевне, но та не спешила отправлять их по назначению, ссылаясь на нужды Федины.

Сразу же проявилось осложнение с родственниками — они не очень сердечно отнеслись к Марианне, сочли ее неискренней и что называется «себе на уме». А Марианна, предвидя скорые литературные гонорары, опасалась, как бы родственники не предъявили на них особые претензии, в ущерб нуждам семейным, необходимости вить свое гнездо и занять надлежащее место под столичным солнцем...

Рональд томился по своим друзьям, обретенным за годы заключения и ссылки. Люди, не знающие слова «вертухай», «нарядило» или «формуляр» были ему просто не интересны и казались малыми детьми. Он тревожился о судьбе Вильментауна, никак покамест не облегченной в заключении, о новом жизнеустройстве своего аклаковского друга Володи Воинова, тем временем реабилитированного и собиравшегося в Москву, где у него не имелось ни кола ни двора; он думал о том, как перебивается теперь техник Виктор Миронов, тоже покинувший Игарку по отбытии срока и женившийся на артистке Леночке, лишь только та очутилась на весьма условной «воле», без куска хлеба и видов на жилье... Оба они встретились на единственной улочке в станке Ермакове, когда он искал ночлега, а она — спасения от домогательств настойчивого кума-опера... Взяли и вместе улетели самолетом на Урал. Рональд Алексеевич с той поры потерял связь с ними, тревожился и ждал хоть какой-нибудь весточки. Сколько «верных и сильных» обрел и вскоре утратил он на своих северных путях! Об иных он пытался наводить справки, но всегда терпел неудачи — ведомство ГУЛАГ мало заинтересовано в том, чтобы сохранять лагерные дружбы и любови: вся его система была рассчитана на разрыв, подавление, нарушение таких связей. Однако воскресшие, вновь обретавшие плоть и кровь тени айда искали друг друга, и порой находили.

Воротился с Севера в Москву и «сумасшедший полковник» Виктор Альфредович Шрейер, старый коммунист, генштабист, разведчик, чекист, герой гражданской войны на юге, тайный агент большевиков в Манчжурии, командированный туда с двумя зашитыми в полушубке алмазами «для подготовки революции в Китае и Индии», иногда писавший в графе специальность слова «профессиональный диверсант». Рональд много о нем думал и рассказывал.

Еще в дни подготовки XX съезда он сумел не только воротиться в Москву (не имея на то официального права, как и Рональд Алексеевич), но и погрузиться с головою (рискуя ею!) в тайную струю предсъездовской подготовки. Эту, еще почти конспиративную подготовку, вели люди, близкие Хрущеву. Шрейер добился полной своей реабилитаций, восстановился в партии и во всех прочих позициях (военное звание, право на оружие и т.п.) и получил назначение в специальную комиссию, ведавшую после съезда «восстановлением норм и традиций Ф. Дзержинского в органах госбезопасности». Восстановил связи с прежними дальневосточными большевиками-подпольщиками, некогда работавшими под его руководством.

И одновременно стал на хлопотный и опасный путь разоблачения тех бериевских, сталинских, ежовских и даже более поздних молодчиков, какие были ему известны как самые рьяные палачи, каратели, пыточных дел мастера и особые любители «допросов с пристрастием».

После XX съезда, в феврале 1956 года, через месяц после реабилитации Рональда Алексеевича, Шрейер прочитал своему лагерному товарищу Рональду полный текст хрущевского доклада на заключительном закрытом заседании съезда. Ничего нового в смысле конкретных фактов друзья из этого доклада не узнали, однако новость заключалась не в приведенных фактах, а в самом решении ЦК партии сокрушить пьедестал кумира, обнародовать нечто половинчатое о сталинских преступлениях и осудить их хотя бы в закрытом, партийном порядке. Ведь за несколько дней до этого доклада делегаты съезда стоя выражали траур по великому ленинцу, в первый день партийного форума!

И вскоре после сенсационного съезда Шрейер стал частенько навещать Рональда. У старого чекиста не было еще своей пишущей машинки, и он диктовал Рональду, как только тот обзавелся собственной «Эрикой», письма в ЦК, направленные порой против могущественных и высоких лиц партийного и чекистского аппарата. Одно из этих писем начиналось так:

«Товарищи! По Москве в форме генерал-лейтенанта внутренних войск ходит фашистский палач, изувер и убийца. Вот факты...»

По отдельным намекам Шрейера Рональд догадался, что идет полный пересмотр, в частности, кировского дела. Кое-что из раскрытого материала было впоследствии оглашено и не оставило сомнений, чья рука направляла револьвер Николаева...

Друзья подарили Шрейеру фигурку Дон-Кихота Ламанческого, намекая на затеянную им борьбу, сулящую те же результаты, что пожинал в своих битвах благородный идальго. Через несколько лет после весьма успешных разоблачений Шрейер загадочно погиб при хирургической операции, не сулившей никаких осложнений.

...Рональд Алексеевич уже выпустил своего «Господина из Бенгалии» массовым тиражом и пожинал этот успех как своего рода компенсацию за 11 лет аида. Роман был на другой же год переиздан еще двумя издательствами, на автора обрушился водопад шальных денег, была куплена дача вблизи заветных для хозяина урочищ, памятных по далекому детству (невдалеке от станции 38-я верста), а Вадим Вильментаун продолжал бедствовать и горько мечтать о крыльях... Его, правда, выпустили из заключения, но оставили в строгой ссылке, запретили покидать край на Енисее и отпускали в Москву на самые малые сроки, и то лишь после больших хлопот.

Сразу же после выхода в свет первого издания «Господина из Бенгалии» Рональд Алексеевич решил посвятить себя делу спасения Вильментауна. Дважды он летал в Красноярский край, записал почти стенографически точно все повествование Вильментауна о своей эпопее в немецком плену и, несколько усиливая героизм своего главного персонажа, написал повесть под названием «Крылатый пленник». А одновременно удалось познакомить Вадима с весьма влиятельным деятелем советской юстиции. Этот деятель, близкий к высшим литературным и юридическим сферам одновременно, так блестяще использовал новую ситуацию, хрущевскую оттепель и промахи следственных документов Вильментауна, что Военная прокуратура сочла необходимым полный пересмотр дела. Сыграли свою роль и отрывки повести, опубликованные Рональдом в нескольких газетах. Полный экземпляр этой документальной повести был передан в Прокуратуру, где, по-видимому, тоже произвел благоприятное впечатление. Словом, после всех этих мер Вильментаун очутился на воле, восстановил кандидатство в партии и... занял снова пилотское кресло за штурвалом АН-2.

Но сталинщина сдавалась нелегко, врывалась в повседневное бытие, отравляла его. Ощущалась ненависть партийной чиновничьей массы к реабилитированной сволочи, и, как в знаменитой песне Галича, много бывших приверженцев вождя чаяли его «второго пришествия» и наведения порядочка...

Нелегко было Рональду Вальдеку положить конец явно завышенным финансовым аппетитам Василенко.

Тот терпеливо ждал выхода романа в свет, но когда книга под двумя фамилиями исчезла с прилавков, блатные дружки шепнули бывшему нарядчику, что пришло время постричь автора-фрея! Из товарищеской солидарности к бывшему лагернику, Рональд Алексеевич не внял совету издательских юристов заранее снять имя мнимого соавтора, а тот без конца успокаивал автора, будто никаких материальных претензий не будет, и лишь умеренная сумма из гонорара за помощь при написании книги вполне ублажит надежды инициатора всего этого литературного мероприятия. Рональд Алексеевич прекрасно и сам понимал, что без инициативы Василенко книги не было бы вовсе, а сам автор, вероятно, пребывал бы в вечной мерзлоте, наподобие доисторических мамонтов... Поэтому он высчитал, какова будет сумма ЧИСТОГО дохода от романа (за вычетом всех производственных расходов) и нашел, что этой суммой (около 50 тысяч) надлежит честно поделиться с мнимым соавтором и организатором дела. Он передал и переслал Василенко половину этой суммы чистого дохода (около 25 тысяч) и считал себя полностью свободным от обязательств перед ним. Не тут-то было!

Василенко, подзуженный блатными дружками, потребовал в юридическом порядке ПОЛОВИНУ ВСЕГО гонорара! Это равнялось бы, примерно, 100 тысячам и было просто невыполнимо, ибо деньги поглотила работа над романом, покупка книг, разъезды, общение с рецензентами, оплата материалов, неизбежные подарки и т.д. Выиграй Василенко дело — Рональд с семьей остался бы голым и нищим, а может быть, и бездомным.

К тому же Василенко прозрачно намекнул, на случай Рональдова неудовольствия, что, мол, Костя-Санитар... по-прежнему недалеко живет! Имелся в виду бандит, служивший Василенко для «мокрых» расправ.

Пришлось обратиться в Союз писателей и к МАТЕР ЮСТИЦИА в лице того же видного юриста[73], что выручил Вильментауна при посредстве Рональда Вальдека.

...Процесс был уникален и неповторим! Василенко держался сперва с воровской наглостью, но быстро сник, увидев в зале полдюжины живых свидетелей рождения романа «Господин из Бенгалии». Это были: художник Ваня-Малыш, экономист Феликс, полковник Шрейер и еще кое-кто из лагерных помощников Рональда и слушателей романа при его написании. Василенко не моргнув глазом сдался и заявил: «Да, романа я не писал! И даже не все читал! Писал Вальдек! НО... жизнь-то я ему спас! Что же он, такой дешевый, что ли? Если бы не я — гнить бы ему под кустиком, с биркой на пальце!»

Это было неоспоримо! И Рональд тут же согласился на мировую. Василенко попросил официально 20 тысяч, а неофициально еще 15 (видимо хотел делиться всей суммой с дружками). Зачем ему требовалось «хилять за писателя», — только ли из побуждений чисто корыстных, материалистических — верно, задумывался каждый, кто встречался с этим темным, невежественным, малограмотным, но недюжинным лагерным персонажем. Может, он даже страдал каким-то психическим недугом — такое мнение выразил именно сам юрист, окончивший все это дело. Не исключено, что «хиляние за писателя» перед темным лагерным сучьем и ворьем, перед невежественными надзирателями, инспектором КВО, лагерными придурками поднимало авторитет нарядчика, создавало некий ореол таинственности, сулило внимание к его голосу, наконец, давало право быть «батей-романистом» в этапе, то есть «тискать» в вагоне или на нарах в бараке нескончаемую канитель о черных каретах и красавицах Эльзах, увозимых графом Вольдемаром... Это, как-никак, давало права в этапе, в частности, право возлежать на нарах рядом с королями вагона или лагпункта...

Короче, право единоличного авторства, подтвержденное на суде бывшим мнимым соавтором, позволяло отныне Рональду Вальдеку распоряжаться романом только по собственному усмотрению, и друзья от души поздравляли его с этим выходом из рискованной зависимости от темных подспудных сил, играющих, как оказалось, немаловажную роль в жизни граждан даже при развернутом социализме.

2

Он сделался не только признанным, но и довольно модным писателем после выхода своего второго исторического романа «Путешественник поневоле»[74]. Среди писателей он обрел новых, добрых друзей. И получил издательское поручение, сыгравшее в его жизни, мировоззрении и судьбе решающую роль.

Одно из московских центральных издательств заключило с ним договор на большую серию очерков, посвященных охране памятников русской культуры. Тема была ему исстари близка, издательство не очень ограничивало выбор мемориальных мест и исторических фактов, связанных с древними крепостями, местными преданиями, уникальными природными феноменами, вроде водопадов, каменных пещер или заповедных деревьев... И отправился Рональд Алексеевич в продолжительное путешествие по старым градам и весям родной страны.

Зимнее свое странствие начал он с Великих Лук. Через Ново-Сокольники рейсовым автобусом миновал Новоржев, добрался уже вечером до Святых Гор, переименованных в Пушкинские. Довольно легко (благодаря «нетуристскому» сезону) нашел пристанище в местной гостинице, увешанной сентиментальными и малохудожественными эстампами «пушкинских мест» в здешних окрестностях, и уже в глубоких сумерках пошел к монастырю. Страшился, что ночью могут закрыть доступ в ограду...

Он сохранял смутные детские воспоминания о крутом холме с церковью на вершине. Жгли сердце мысли о военных разрушениях. И волновался он так, будто предстояло сейчас держать ответ перед тенью поэта за все, что произошло с Россией.

Маленькое каменное строение, похожее на вахту, — эти ассоциации уже никогда не отступали после Кобрина, Абези, Игарки — оберегало вход, но пустовало: вахтер отсутствовал. Никто не окликнул пришельца у чугунной калитки, прикрытой, но не запертой. Слава Богу, широкие ступени каменной лестницы разметены от снега. Наверху веет морозный ветер, звезды уже просвечивают сквозь облака, надо обогнуть храмовую абсиду.

Вот он, белый памятник в маленькой ограде. Белеет в нише траурная урна... Темнота. Тишина. Неописуемое счастье замереть здесь на коленях с прижатым к решетке лбом, в полном, долгом одиночестве, наедине с могилой. Он любил великопостную молитву Ефрема Сирина... И почти забытые слова этой молитвы стали воскресать в пушкинских стихах:

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уса

И падшего крепит неведомою силой;

Владыко дней моих! Дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей...

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи...

Здесь в одиночестве у стены Святогорского храма, возрожденного из развалин, под северными звездами и черными ветвями промерзших деревьев Рональд пожалел, что разучился молиться так, как некогда наставлял его отец Иван в Решме. Подумал, что следовало бы это упущение поправить.

В его сердце шло успокоение. Стало вдруг нагляднее и понятнее столь привычное слово МИР. Он-то и царил здесь! И утешительно переходил в человеческую душу...

Паломнику-пришельцу стало здесь приоткрываться кое-что и о самом поэте. Умиротворение настало и в его душе перед тем, как она покинула свою телесную оболочку! Ведь умирал Пушкин по-христиански: Вяземский, человек скептический и острый, свидетельствовал, что поэт простил своего убийцу и отошел примиренный с обузданными страстями...

Зимнее Михайловское прекрасно своим безлюдьем, сугробами, скрипом снега в «Аллее Керн», вечерами у сотрудников музея, составляющих здесь некий особый «монастырь», строгий и в некотором роде аскетический, без духа уныния и празднословия, но воистину в духе целомудрия, терпения и любви... Рональд Алексеевич всегда немножко недолюбливал пушкинистов (может быть, просто из ревности!), но эти (здешние) и, главное, сам директор Гейченко не выглядели ни профанаторами, ни буквоедами, ни торговцами — он любили поэта... И, кажется, понимали его.

Совхозный автобус, переделанный из грузовика в кустарной мастерской и похожий на старый, тряский рыдван, отправлялся в областной центр — город Псков; этой неторопливой оказией воспользовался и автор будущих очерков.

Ехал мимо деревень, поражавших бедностью, соломенными крышами изб, неустроенностью дворов, малолюдством, хмуростью. Кое-где встречались еще следы военных разрушений — ни одной целой колокольни, ни одного креста в небе. Одно радовало — не добралась до этих глубинных мест рука товарища Пегова — это он ведал в Москве черным делом переименований народных названий в партийно рекомендованные! И музыка этих слов-названий, в каждом селе, в каждом урочище и в любой деревеньке, на таблицах перед мостами через здешние малые речки будила в сердце что-то ему родственное, немаловажное, по духу своему истинно пушкинское. Не было в этих словах-названиях особой звучности или мещанской сладости, как в пеговских искусственных неологизмах (вроде «Уютное», «Солнечное», «Лучистое»), не было и казенно-бюрократического профамилирования в честь очередного товарища губернского. Но в них жила Русь, веселая и трагическая, певучая и рыдающая...

...В Псковский Троицкий собор ему посчастливилось войти перед самой «Херувимской». По старой памяти, бессознательно, он замер при первых звуках «Иже херувимы»... Сиял ему навстречу семиярусный иконостас. Царские врата били отверсты... Он разрыдался и бросился на колени... Не было ли и его вины в том, что этот собор десятилетие служил перед войной.... антирелигиозным музеем! В том, что псковичи с болью и стыдом за своих партийных вождей глядели на свой храм, видимый верст за тридцать от города на фоне туч или синевы! Иные псковичи, что называется, мимоходом заглядывали в собор, тихонько кланялись заветным иконам, превращенным тогда в «экспонаты», платили гривенничек за доступ и смущенно удалялись, сознавая, что вершится грех против Духа Святого! А ведь и он, Рональд Вальдек, что-то писал об этом «музее» в дни Пушкинского юбилея в 1937...

Потом, уже в Псковских Печорах, добился приема у наместника. Коротко рассказал ему свою сложную, извилистую, грешную жизнь. Исповедался и причастился в одной из подземных монастырских часовен... Спросил как быть, коли не вполне уверен, действительно ли был когда-то окрещен по обряду православному в полугодовалом возрасте. Настоятель Псковских Печор посоветовал обратиться к московскому пастырю, известному проповеднику.

Уже в оттепельную, переменчивую погоду бродил Рональд Алексеевич по древнему Новгороду. В детстве ему случалось побывать с отцом в этом городе под Вербное воскресение предреволюционного года. Он видел тогда выход молящихся из храма святой Софии после всенощного бдения. Тысячи людей бережно несли в ладонях освященную вербочку и свечку, прикрытую от ветра бумажным цветным кулечком. Всю жизнь берег он в памяти трепет этих огоньков в предвесенней полумгле, наполненной могучим гулом колоколов Софийской открытой звонницы... Он уже знал слово малиновый звон, но тот, новгородский, казался ему скорее медовым по густоте, сочности, красоте звука, плывущего куда-то в загородный сумрак, за Волхов, до самого Ильменя... Тогда же, днем, были с отцом у Спас-Нередицы, рядом с которой строилась высокая железнодорожная насыпь, и сотни китайцев тачками возили грунт для конусов будущего моста через Волхов. Запомнил тогда мальчик Роня уютную колоколенку Нередицы и небесную голубизну над тремя куполами Георгиевского собора за монастырской стеною... Все это теперь вновь ожило, и стало вдруг казаться, будто искусный костоправ вправил на место давно и болезненно вывихнутую душу.

...Он возвращался в свое Подмосковье, проявлял снимки, приводил в порядок дневники и записи, снова укладывал пожитки в портфель, заряжал кассеты и отправлялся в новый поход — то под Киев, то по Владимирским градам — Суздалю, Юрьев-Польскому, Боголюбову, окрестностям Коврова, то бродил вдоль Клязьмы и Нерли, или же вновь ехал в Изборск, Печоры, Псков и Новгород, где надышаться не мог воздухом с приильменских лугов и еловых опушек над Волховом, либо тем особенным, синевато-туманным веянием прохлады, что плывет навстречу путнику с просторов Ладоги, Чудского озера, задумчивой, в себя устремленной Онеги...

После пушкинских мест навещал лермонтовские, толстовские, тургеневские, снова гостил у печорского настоятеля, познакомился с такими знатоками старой Москвы, о ком не ведает ни пресса, ни даже недреманное око... В невской столице подружился с такими же знатоками тайн царскосельских, ораниенбаумских и петергофских. Сколько легенд, связанных с трагической судьбой царской семьи, легло в те месяцы в Рональдовы блокноты!

Накопилось материалу не на одну книгу! Хватило бы и на две, и на три, да не было надежды найти издательство, согласное пойти на такой риск — поведать читателю о потерянном, расхищенном, оскверненном, забытом, перекроенном, оклеветанном, переименованном...

И все-таки книга, в конце концов, вышла. Особой радости автору она не принесла — слишком тяготили сотни уступок редакторской осторожности! «Нерушимая Россия»[75] встретила у критиков осторожно-сдержанный одобрительный прием и принесла ему премию невысокую, но как-никак страхующую от иных наскоков.

Но работа над книгой не может прокормить русского писателя, обремененного семьей. Скромный аванс поглотили поездки, а детей кормить приходилось трудом попутным, тяжким, поденным. Читал лекции, выступал перед микрофоном о своих путевых впечатлениях, писал рецензии на чужие книги и редактировал толстый чужой роман, точнее, переписывал его заново на свой лад. Пришлось создавать новых героев, придумывать новые сцены, а главное, полностью переделывать авторскую концепцию древней Руси, ибо роман, готовый в набросках еще при жизни Сталина, воспевал Ивана Грозного, Малюту Скуратова и Басманова, многих же «еси добрых и сильных» побивал всею тяжестью нелестных эпитетов[76].

А возраст Рональда Алексеевича уже близко подошел к пенсионному, и сердце, надорванное невзгодами военными, этапными и тюремными, не поспевало за литературным «промфинпланом» (не надо улыбаться: в той или иной форме в СССР планируются все виды продукции, в том числе и издательская. Издательские планы частично строятся на основании личных творческих заявок писателей. Для «самотека» остается... очень мало резервного места и бумажных ресурсов!). И хватил Рональда Алексеевича под конец работы над собственной книгой и чужим романом жестокий инфаркт. Последовала вся, почти непременная череда хлопот: вызов «Скорой помощи», вознегодовавшей на то, что больной, почти без памяти, все же потребовал священника, чтобы причаститься перед отправкой. Из-за такого требования он не попал в «Кемлевку», а угодил в городскую клинику... Далее была хорошо обставленная палата реанимации, потом — просто палата для тяжелых и, наконец, санаторий кардиологический, откуда опять отвезли в больницу. Семья переходила от надежды к отчаянию и снова к надежде. Сыновей было, кроме старшего Феди, уже два, грозила им скорая безотцовщина; Марианна поместила их обоих в интернаты, чтобы сподручнее было заниматься делами больного мужа и обеспечить ребятам сносное бытие на случай, если медицина подведет.

Вышел он из больницы как «лицо ограниченно годное к труду», с пенсией по инвалидности второй категории... Не попрыгаешь! Врачи напутствовали: «Забудьте, Рональд Алексеевич, что получили воспитание еще при Николае Кровавом! Если дама уронит рядышком сумочку, не кидайтесь поднимать! Проводите в постели не менее 15 часов в сутки. И... никаких полетов по вашим Сибирям! Никаких разъездов! Сядете в самолет — вынесут уже не вас, а ваше... тело бренное!»

Месяцев десять Рональд Алексеевич эту врачебную диету терпел. Жил в одиночестве на даче. Марианна или сыновья привозили ему раз в неделю продукты-полуфабрикаты, из которых он готовил себе легкую еду. Не спеша работал над новой книгой о гражданской войне в Поволжье. Это были впечатления детства, болезненно и трудно пережитые им в 1918 году — в первой книге «Горсти света» рассказано лишь кое-что из этих впечатлений...

Вспоминал рассказы отца Ивана о заволжских скитах, о малоуспешных попытках духовенства сохранить Решемский монастырь под видом женской трудкоммуны... Вспоминал свои охотничьи похождения по волкам в глухих лесных урочищах между Юрьевцем и Решмою на рождественских каникулах в 1923 году, когда родители впервые отпустили сына Роню в самостоятельную поездку на Волгу.

Так, на придорожном постоялом дворе и среди нетоптанных заволжских снегов пережил он за две недели столько старорусской романтики, что после нее московская жизнь показалась ненастоящей, искусственной, будто чужой волей навязанной.

На Волге он встретил тогда красавца Сашку-лошадника, промышлявшего извозом и барышничеством темными конями. Сашка одевался по-старинному, носил казакин и походил на персонаж из «Воеводы» Островского. Сама же обстановка на постоялом дворе тоже вполне могла послужить фоном для комедии «На бойком месте».

Этот Сашка-барышник согласился съездить по волкам и в первый же вечер показал московскому гостю, как светятся издали глаза у небольшой стаи на противоположном берегу. По мнению Сашки, это были два-три волчьих семейства, соединившиеся для совместного гона лося или козы.

Кое-что из этих тогдашних наблюдений и более ранних воспоминаний Рональд Алексеевич трансформировал в свою новую повесть «Снега заволжские»[77], разумеется, в идеологически приемлемом виде! Повесть пошла сперва в иллюстрированном журнале, позднее — отдельной книгой.

Хлопот с ее продвижением в печать было немало! Она смогла появиться в свет лишь в неузнаваемо искаженном цензурой виде. Профессор Винцент только головой качал и приговаривал:

Рецензия и редактура!

Соавтор, критик и цензура!

Спасись от них, литература!

А ведь сам первоначальный замысел был поэтичен и далек от стандартов.

* * *

В 1963 году Рональд Алексеевич стал официальным членом Союза писателей и сыном православной церкви... Не пасынком, каким ощущал себя всю жизнь! «Кому церковь не мать, — повторял он про себя изречение, усвоенное еще в детстве от отца-благочинного московского

Введенского храма, что в Барашах, — тому и Бог не отец!». Заново принял крещение, и с того события в домовом храме священника Рональд Алексеевич, нареченный в православном крещении Романом, перестал смотреть на русскую церковь как на снисходительно-добрую к нему мачеху. Теперь она стала ему родной матерью, волею судеб так долго бывшую в разлуке со своим сыном-скитальцем, сыном-грешником, отыскавшим дорогу к матери уже на закате дней своих...

А поводом к этому единению явилось изучение того неоценимого вклада, что был внесен в русскую культуру православием, церковью, верующими людьми! Теперь Рональд Алексеевич изучал их творения иначе, чем в годы студенческие. Теперь, соприкасаясь с творениями безымянных иконописцев и зодчих, сочинениями Хомякова и Бердяева, картинами Васнецова и Нестерова, зданиями Воронихина или Захарова, полотнами Павла Корина или романами Александра Солженицына, он познавал их сокровенный смысл, видел истоки.

...Критики отнеслись к его новой повести осторожно. Видимо, сознавали, что автор ходил в ней по очень тонкому льду.

А попытка написать книгу о русской фреске вообще не удалась. Издательство испугалось такой темы и заявку отвергло.

Пришлось вернуться к жанру «Господина из Бенгалии». Рональд Алексеевич решил выбрать для большого историко-приключенческого романа эпоху Петра. Стал обдумывать сюжетные ходы и как всегда решил для начала поездить по тем малолюдным местам русского Севера, где Петр исподволь готовил свой решительный удар до шведам, для выхода России в Балтику...

* * *

...Из утреннего тумана медленно наплывали острова Соловецкого архипелага. Для посещения Соловков Рональд Вальдек решил воспользоваться неторопливым каботажным рейсом корабля, доставлявшего архангельские грузы жителям побережья Белого моря...

Пришвартовались к старой барже, приспособленной здесь в качестве временного причала, под самыми стенами славного монастыря. Силуэт его строений, известный по гравюрам, фотографиям и полотнам, на деле еще более задумчив и выразителен. Он по-русски неподкупен, насторожен и молчалив. Камень, тучи и сумрачное море. Но еще издали поразила крашеная деревянная звезда над древней колокольней — след самодеятельной инициативы кого-то из лагерных начальников. Он придумал — заключенные сладили и воздвигли. Вероятно, убрать крест и взгромоздить звезду было делом сложным и опасным, и стала эта звезда кощунственной эмблемой ГУЛАГа над древнерусской святыней.

Недели две прожил Рональд на Соловках, в бывшей келье, сыроватой и прохладной. Шли дожди, то моросящие, то бурные, с потоками ревущей воды. От них все деревянное чернело, камень становился склизким, глинистая почва всасывала сапоги пешехода. Как только дождь ослабевал, московский гость-паломник шел то к Макарьевскому скиту, то на Муксалму, то в Савватиеву обитель, повсюду узнавая жуткие следы чекистского хозяйничания, бесчеловечности, ужаса и мрака... «Ходишь тут, словно по огромной братской могиле!»... призналась Рональду и встреченная «дикарка» — пожилая петербуржская художница с этюдником.

Перечитал здесь Рональд спокойную книгу Немировича-Данченко о его соловецкой поездке, как раз за сто лет до Рональда. Искренне позавидовал писателю-либералу! Поначалу полный скепсиса к монахам (в соответствии с духом времени пореформенной России!), либерал все-таки смог постичь на Соловках и силу народной веры, и подвиг послушания, и высоту духовных основ «Соловецкого чуда».

Ведь эти монахи — было их каких-нибудь три сотни, да сколько-то послушников и доброхотных «трудников» изо всех губерний России — создали здесь поразительный культурный оазис. Немирович-Данченко описывает огромный природоохранный комплекс со стадами ручных оленей, птичьими базарами уникального значения для Севера, ухоженными сосновыми лесами, насаждениями кедра и прочих южных древесных пород... Он видел старую и новую систему каналов с шлюзами и водохранилищами, отличные дороги и сотни монастырских строений (кстати, и поныне служащих либо военным, либо экономическим, либо музейным целям). В наши дни монастырское хозяйство заброшено или полностью погублено: исчезло монашеское рыбоводство, сломаны шлюзы, морские доки, электростанция, некогда первоклассная. Просторная монастырская гостиница занята военными, птичьи базары разорены и лишь изредка мелькнет в беломорской дали выныривающая из волн белуха...

Сподобился наш герой побывать и на самом труднодоступном острове архипелага — Анзере. Туристские экскурсии туда запрещены, там не ездят на грузовиках, лодку для переправы получить трудно, а вплавь широкий пролив не одолеть! Поэтому леса, деревянные кресты, птичьи гнезда и озерная рыба, прежние монастырские дороги и тропы здесь сохранились лучше, чем на Большом острове...

Руина Голгофского скита на Анзере предстала ему в солнечном озарении. Стоял он перед лесистым холмом с загубленной на вершине его красотой и содрогался от противоречивых чувств — восхищения и стыда.

Вознесенный в высь своими создателями и полусожженный или взорванный в наши дни, пятиглавый храм над лесными далями как бы символизировал взлет и падение народного художнического дара и нравственного сознания. Ранние поколения того же русского народа смогли осуществить необычный замысел большого зодчего, чтобы поколения поздние, сегодняшние, предали творение предков на поток и разграбление. Мало где испытывал Рональд Алексеевич такие сильные и горестные чувства, как здесь, перед руиной Голгофского скита... Величие. Печаль. Укор...Потом, после Соловков, предстоял ему путь беломорский, следом за Петровыми кораблями, до мыса Вардигора в мелководной Онежской губе. На прощание мелькнул ему с Большого Заячьего острова скромный силуэт церковки Андрея Первозванного, срубленной из мачтового леса солдатами Петра, по преданию, при участии и самого царя-плотника. Царь молился в этой малой храмине о спасении кораблей, нашедших здесь убежище от жестокого шторма...

Эти спасенные корабли Петр замыслил волоком перетащить с берега моря на берег Онежского озера в Повенце. Сто восемьдесят верст сушей, сквозь дебри, болота и каменные обломки, делавшие этот пейзаж Карелии похожим на Кавказ. Замысел дерзкий, воистину — Петровский! Корабли с морскими экипажами должны были участвовать в штурме Нотебурга — шведской крепости на Ладоге. И... участвовали! Очутившись в водном тылу шведов...

Один из Петровых выучеников, артиллерии сержант и топограф Михаил Щепотев, заранее проложил трассу «государевой дороги» от Вардигоры до Повенца, «всему свету конца», мимо селения Нюхча. Сам Петр руководил операцией с кораблями. Волок продлился одиннадцать суток. Рональд Алексеевич надеялся одолеть это расстояние за тот же срок, хотя и двумя столетиями позже и... без кораблей! Следы петровой «осударевой дороги» вначале угадывались легко — по обломкам скал, словно раздвинутым и взгроможденным справа и слева от волока. Кое-где заметным оказалось и некоторое понижение леса, там, где проходила трасса волока, а соседние массивы оказались невырубленными. Но таких мест мало — леспромхозы не только безжалостно свели эти карельские леса, но не убрали с лесосек ни пней, ни бурелома, ни сучьев — так что пробираться вдоль старой трассы оказалось очень тяжело. Встречались лоси и медведи, пожарища и рыбацкие хижины по озерам, красивые водопады на реке Нюхче и тихие плесы, где еще ловится семга в пору нереста, и все это тоже казалось уходящим, преданным гибели, обреченным. Это чувство, как выяснилось, разделял и старый северянин-крестьянин, брат колхозного председателя, взявшийся добровольно проводить Рональда по трассе. И где особенно явно и ярко сохранились народные воспоминания о Ветровом волоке кораблей, так это в живой крестьянской речи и в местных названиях! Крестьянин показывал Рональду и «Государев клоч» (здесь Петр завтракал на малом холмике — и народ бережет это место, обрубает растущие на холмике елки и расчищает площадь вокруг «клоча»). Есть «Щепотева гора», где Петр, по преданию, своей рукой наказывал Михаила Щепотева за ненужную жестокость к солдатам...

Повенец оказался еще одной гигантской, печальной и страшной могилой. Здесь сложили головы тысячи строителей Беломорского канала имени Сталина, создававшие повенчанскую лестницу шлюзов. А в войну, уже перед самым ее концом, шлюзы эти были бессмысленно взорваны советскими саперами в немецко-финском тылу, во исполнение явно несостоятельного и ненужного сталинского приказа... Ибо город занимали арьергардные финские войска, уже и без того отступавшие с карельского участка. Они же пострадали от взрыва и страшного удара водных масс, уничтоживших прежний городок Повенец. Принесенные этими разрушительными водами потоки песку и грязи покрыли почву более, чем на метр. Но не заливали, как говорят, братских могил близ высоко расположенного городского кладбища, где чекисты зарывали тела заключенных, погибавших тысячами от болезней, голода и лагерных расправ. На этом братском кладбищ лежал и отец Марианны, старый революционер, умерший в лагере со словами: «И все-таки товарищ Сталин... прав!». Совсем как в знаменитой песенке «Товарищ Сталин, вы большой ученый...»

И перед тем, как навсегда скончаться

Он завещал кисет и все слова...

Просил получше в деле разобраться

И тихо крикнул: Сталин — голова![78]

...После своих удручающих переживаний на «осударевой дороге», то есть на захламленных карельских лесосеках, добитых пожарами, прошел Рональд Алексеевич и весь Беломорско-Балтийский канал, вверх и вниз на грузовых судах, где в кают-компаниях читал экипажам литературные лекции. Команды этих судов хорошо питаются, успевают и за грибами сходить на стоянках, и рыбки половить...

Канал оказался расширенным и несколько перестроенным против первоначальных своих габаритов и параметров, установленных для этого водного пути инженерами ГУЛАГа, вольными и заключенными. Однако и после частичной реконструкции и восстановления военных повреждений Беломорканал по-прежнему остался типичным памятником сталинской эпохи...

И порядки сохранились здесь почти прежние. Стрелки военизированной охраны шлюзов и причалов зверски рычат и клацают затворами винтовок, как только завидят издали приближающегося человека. Двухэтажные коттеджи финского стиля, явно заимствованные у западных и северных соседей, первоначально предназначались исключительно «для белых», то есть первых, а сооружения стиля баракко — для вторых. Такое разделение сохраняется и ныне коттеджи служат начальству, баракко — рабочим...

Во всем антураже по берегам сохраняется зловещий почерк ГУЛАГа. В некотором удалении от трассы канала и шлюзовых сооружений, по-прежнему расположены крупные лагерные пункты и колонны. В частности, огромный лагерь с вышками и колючей проволокой господствует над береговым пейзажем поселка Надвойцы, если смотреть с корабля. Поселок неряшлив, портит красивое побережье просторного Выг-озера, чье зеркало теперь стало выше прежнего, затопив былое устье реки Выг, некогда бурной и капризной, исстари известной суровыми монашескими, скитами м старообрядческим монастырем. Даже следов его Рональду обнаружить не удалось... А среди уличных прохожих поселка Надвойцы он встречал многих бесконвойных заключенных в темных робах, беседовал с ними исподволь и понял, что нынешние гулаговские лагерные порядки кое в чем даже посуровее сталинских, только самое число заключенных, по-видимому, вдесятеро меньше...

...Свой водный путь Рональд Алексеевич на сей раз закончил в невской столице, предварительно побывав в бывшем Кексгольме, переименованием в Приозерск, и на острове Валааме, где суток трое с отвращением наблюдал туристское надругательство над памятниками высокой и древней духовной и строительной культуры. С Валаама проплыл до самого невского устья, расстался с гостеприимным экипажем, которому предстоял отсюда заграничный рейс, и вернулся «Красной стрелой» в Москву.

Это странствие или как сам он называл такие поездки «паломничество души» было для него обычным, продлилось не дольше других его писательских походов, но именно в этот раз с особенной наглядностью предстали его непредубежденному взору все плюсы и минусы, все зримые последствия политики ленинизма в стране, некогда носившей высокое имя РОССИЯ.

Ленин это имя отнял, настоял на том, чтобы именовать большевизированную страну Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Возможно, он с радостью отделался бы вовсе от словечка «российской», как потом пытался отделаться от русского алфавита — кириллицы, от русской церковности с ее патриархом Тихоном, сломленным окончательно уже после того, как сам мумифицированный вождь возлег в своей ступенчатой пирамиде посреди Москвы...

Страна лишь позднее смогла осознать, что недолгая полоса Рыковского верховодства на посту красного премьера была самой спокойной, сытой и благополучной порой во всей истории переименованной Лениным России. Эта благополучная, еще нэповская, полоса трагически окончилась для большинства русских, украинцев, белорусов, грузин, армян и казахов вместе с узбеками и туркменами, азербайджанцами и всем прочим населением Советского Союза к концу 1929 года, когда Сталин повел свое наступление на середняка, переименованного в кулака (кулаков уничтожил еще Ленин). Рыкова официально отстранили от власти в 1930 году, но фактически он был полностью лишен возможности контролировать ход событий уже с апреля 1929 года, после XVI партконференции, утвердившей 5-летний план и провозгласившей социалистическое соревнование (т.е. практическую сверхэксплуатацию) главным средством начатой индустриализации. Сам Рыков, назначенный наркомом связи, прозрачно намекнул Рональду весной 1935 года (когда журналист Вальдек беседовал с «товарищем Наркомом»), как мало ему нравится практика сплошной коллективизации...

Теперь Рональд Алексеевич вдосталь насмотрелся на результаты сталинской индустриализации и коллективизации российского Севера.

Видел новостройки Архангельска, морские причалы и новые лесозаводы. Жил в огромном рыболовецком колхозе «Беломор». Гостил у военных моряков Северодвинска. Посетил запущенные исторические памятники Великого Устюга. Осматривал фермы звероводов. Заводы Котласа. Мог теперь зримо сравнивать вологодское животноводческое хозяйство (некогда очень сильное, поставлявшее масло столицам и даже Западу) с таким же хозяйством в Голландии.

Сравнение было не просто невыгодным: оно, выражаясь языком Библии, вопияло... против Ленина, социализма, колхозно-совхозного строя! Притом вопль этот, немотствуя, издавала и скотина, и читался он в человеческих глазах!

Путевые наблюдения поневоле грешат верхоглядством. С выводами Рональд Алексеевич не спешил! Старался, наоборот, подавлять в себе критический дух, искал строю оправдания, искал «положительные примеры», вспоминая свидетельства о том, как Гоголь при обдумывании II тома «Мертвых душ» страстно жаждал просветления, а видел вновь и вновь кувшинные рыла и всяческих монстров старой Руси... Разумеется, Рональд Алексеевич не задумывал монументальных поэм и не метил в классики. В душе он и писателем-то себя не считал, в том смысле, как сам он мыслил истинно писательское служение народу. И тут-то, в конце 60-х годов, на пороге нового десятилетия, возник для него пример более близкий и важный, когда на литературном горизонте мира засверкала огромная солженицынская звезда. Писатель этот стал для него вровень, плечом к плечу, с Гоголем, Толстым и Достоевским. Таких прозаиков, по ощущению Рональда Алексеевича, стало теперь у России не трое, а четверо. Что же до высоты ГРАЖДАНСКОГО подвига, то последний превзошел всех, когда-либо вообще державших перо!

И еще один советчик и собеседник появился у него, тоже примерно с конца 60-х: маленький латвийский транзисторный приемничек, очень дешевый и легкий... Поразительным оказалось совпадение собственных наблюдений с сообщениями самых объективных и серьезных радиоголосов в международном эфире. Но все еще проверял и проверял себя Рональд Алексеевич, набирал все новые крупицы живого опыта, ездил и смотрел.

Вместе с коллегами-писателями, солидными либо начинающими, уже и сам в ранге и возрасте маститого, участвовал он во многих групповых поездках по стране. Стал частым гостем национальных республик Кавказа, Средней Азии, Прибалтики, ездил по районам Урала и Сибири.

Писателям везде показывают только «товар лицом».

Возили их только по образцово-показательным колхозам и совхозам, вроде имени Карла Маркса в Туркмении, показывали им только важнейшие стройки, над коими шефствует комсомол или которым «помогает вся страна».

Пробыл месяц и на знаменитом БАМе, понял, что поговорка насчет самого большого вранья не совсем точна: поговорка гласит, будто нигде так много не врут, как во время войны и после охоты. Теперь можно добавить: «И как о стройке БАМа!»

Но, как везде, есть там, на этой стойке, люди уникальные и драгоценные. Один из них очень коротко охарактеризовал бамовских строителей. Мол, живут и работают на БАМе три категории людей: тындейпы (подлинные аборигены стройки), тындюки (примазавшиеся и приспособившиеся) и тындиоты (неудачные погонщики за длинным рублем).

Именно побывав почти во всех отдаленных и центральных республиках, союзных и автономных, Рональд Алексеевич безоговорочно убедился, что низший уровень благополучия и наихудшие условия труда и быта стали бесспорным уделом русского народа, несмотря на то, что «старший брат» в условиях социализма нелюбим прочими, младшими братьями, а так называемая русофикация подавляет национальные культуры. На самом же деле за «русофикацию» Запад ошибочно принимает советизацию, без которой режим партийного тоталитаризма действительно обойтись не может и не хочет. Советизация вынужденно осуществляется на русской основе, хотя для самого русского народа она нисколько не менее смертельна, чем для «братьев меньших». И ее символом становится внедрение единого государственного языка (русского) для «государственного» мышления.

Рональд Алексеевич заметил, что в среднеазиатских республиках чисто националистические противоречия возникли (и уже начинают приобретать угрожающие масштабы!) не ДО, а именно ПОСЛЕ социалистической революции и тоталитаризации. При царе узбеки и туркмены видели в русском губернаторе образ закона и прибегали к его посредничеству с верой в справедливость закона. В лице же второго (обязательно русского) секретаря Обкома справедливо угадывают хозяина, с плеткой за спиной! Об этом говорили Рональду старые историки и даже партийцы в Ташкенте и Ашхабаде. «При царе мы русских уважали больше, чем сегодня», — так прямо высказался один из собеседников.

И хотя такие проблемы утяжеляют наш скромный роман-хронику одной жизни, все-таки автору хочется именно здесь помочь рассеянию старого недоразумения, принесшего огромный вред России и русским.

Речь о том грубом сближении западными людьми двух, по сути своей глубоко различных явлений, а именно о так называемой захватнической политике российского царизма и внешней военно-политической экспансии Советской власти.

«Государство, расползающееся как сырое тесто» — иронически характеризует Андрей Амальрик этот, якобы последовательно развивавшийся и однотипный процесс роста Московского княжества, Петербургской империи, Ленинского Советского Союза. На деле же государственное «тесто» князей и царей «ползло» вширь только там, где существовало либо полное безлюдье, либо безвластие, либо разбойничали микротираны и откуда грозила опасность кровопролитных набегов (Псы-рыцари, Карл XII; раздувшаяся от чужой, особенно славянской, крови Оттоманская Порта; деспотический кокандский хан; персидский шах Аббас, утопивший в потоках слез и крови весь Кавказ между обоими морями).

И нельзя сбрасывать со счетов, что со времен правления Александра II, по его прямой воле, все новое русское законодательство было всемерно согласовано с духом и буквой евангельского учения. Хорошо ли, плохо ли это исполнялось в повседневной государственной практике — вопрос, требующий больших исследовании, но идеалом русского государства и церкви было евангельское понимание добра. Идеологи государства — писатели, духовенство, нравственные философы несли его и тем народам, какие вновь оказывались в сфере государственных интересов империи — кавказским, среднеазиатским, сибирским, дальневосточным, прибалтийским, притом насильственное навязывание веры или обычаев запрещалось: никто не закрывал мечетей, костелов, синагог или лютеранских кирх, никто не оскорблял чужого вероисповедания, не призывал к сокрушению шариата, основ торы дли тариката. С приходом русских в этих новых краях империи воцарялся мир, утверждался закон и, разумеется, росло экономическое сотрудничество с деловым миром России, что не мешало и свободному общению национальных дельцов с Западом и Востоком... Все это легко доказуемо статистикой.

И все это кардинально изменилось при власти советской! Главное: сама идеология стала принципиально иной, чисто партийно-коммунистической.

Рональд Алексеевич еще в дни своей дипломатической и журналистской работы в 30 — 40-х годах убедился, что люди Запада просто-напросто НЕ ПОНИМАЮТ, с кем они имеют дело в лице партийных руководителей и функционеров. Не понимают они этого и в наши дни. Лишь немногие государственные люди Запада, например, мистер Рональд Рейган в США, скорее интуитивно ЧУВСТВУЮТ, чем разумом понимают опасность. Ибо коммунистическая партийность априори исключает все прочие человеческие нормы и позволяет понимать обычные слова в особом, «пиквикистском» смысле: член коммунистической партии, истый ленинец, отвечает только перед партией. Ибо вся ответственность перед остальным миром, в том числе и перед собственным народом, с него партией СНЯТА. КОММУНИСТ — САМЫЙ СВОБОДНЫЙ ОТ ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МОРАЛИ ЧЕЛОВЕК НА СВЕТЕ! Он обязан знать лишь два понятия: выгодно данное решение партии или невыгодно. В первом случае — дозволено ВСЕ. Во втором — ВСЕ ПРИЕМЛЕМО. Хотя бы в первом случае лились реки крови, а во втором — сияли бы благополучнейшие перспективы для миллионов... Поэтому, так нелепы ламентации западной общественности по поводу нарушения, скажем, хельсинкских соглашений. Коммунист хохочет над такими наивностями, ибо он вправе отречься от любого обязательства, любого обещания, хоть час назад торжественно подписанного его же рукою, когда партия велела ему «запудрить мозги империалистам»! Вспомните инструкции Ленина Чичерину перед Генуэзской конференцией: «Ссорьте! Клевещите! Поджигайте! Сталкивайте лбами! Союз хоть с Диаволом, лишь бы нам на пользу!»

Поэтому экспансия советская — нечто совершенно иное, чем «имперская» политика Великороссии. Принцип ее простейший: что плохо лежит — то мне принадлежит! Дают по морде и по лапам? Не беру! Слабо дают? Беру! Тут же цапаю и... по возможности, навсегда. За Берлин по морде давали? Вот и не удалось схапать! За Анголу не давали, — вот и схапали!

Путать эти две «экспансии» — русскую и советскую — никак нельзя. У них и корни разные, и последствия другие. Однако вернемся к герою!

3

И, может быть, на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной...

А.С. Пушкин.

После инфаркта (на языке медиков именуемого обширным) Рональд Алексеевич разлюбил московскую суету и круглый год уединенно жил в своем загородном доме, помаленьку его совершенствуя: провел газ, «свою» воду, устроил даже бетонное убежище, задуманное было как мера гражданской обороны, а затем превращенное в погреб.

При доме, на участке в 10 соток, разросся фруктовый сад и ягодники. Летом переезжали на дачу и дети — старшеклассниками, потом уже и студентами. Марианна Георгиевна предпочитала московскую квартиру, тоже на протяжении двух десятилетий медленно улучшавшуюся.

Сначала Рональд Алексеевич выстоял в исполкомовских очередях две комнаты в коммунальной, четырехкомнатной квартире, где общей кухней, общей уборной и общей ванной пользовалась, вместе с Вальдеками, еще и соседствующая с ним рабочая семья. После долгих лет и упорных усилий Союз писателей помог переселить эту семью соседей в другой район и освободить для Вальдеков всю квартиру целиком. Жилье получилось прямо-таки номенклатурным: более 60 квадратных метров жилой площади, при 10-метровой кухне, маленьком холле и вместительной ванной, притом все это в кирпичном доме первой категории, на солнечной стороне, в черте старой Москвы, да еще и с видом на Москва-реку и садовую зелень! Не квартира — мечта пилота, как выразился зашедший в гости Вильментаун. Впрочем, сам Рональд Алексеевич так ее и не полюбил...

Загородный же его дом располагался на опушке большого соснового леса. Отсюда он мог пешком достигать свои заветные с детства места: сад корнеевской дачи, теперь утопленный в неуемной грязи совхозного свинарника, бывшее имение Сереброво (едва не доставшееся ему в наследство от Заурбека), соседнюю деревню Марфинку, где старики еще помнили москвотопскую дружину и ее начальника — Алексея Александровича Вальдека.

...Асфальтовый каток сталинской коллективизации раздавил крестьянское хозяйство России в жуткую зиму 1930 года.

Сереброво, Марфинка, Аксютино, Каменское подверглись разорению незадолго перед посевной. Увезли на Север арестованных «кулаков», обобществили пахотные земли, луговые угодья, скот, хозяйственные постройки. Запертый дом Заурбека в отсутствии хозяина разграбили и сожгли. Лошадь и корову увели, будто бы в качестве компенсации за налоговые недоимки. Красное строение в трехстах шагах от дома, руками Заурбека приспособленное под мельницу, разобрали, чтобы перенести в Марфинку, но переноса не сдюжили, растеряли по дороге и жернова, и части дизель-мотора, и пронумерованные бревна. Долго чернел потом из бурьяна остов дизеля в виде своеобразного надгробия Заурбеку, умершему через месяц после разгрома.

Тогда же разорили и окрестные церкви. Ближайшую, Каменскую, взорвали динамитом и оставили лежать в руинах. Только-только успели Рональд и Катя отпеть в этой церкви Заурбека (в православном крещении Николая Тепирова), как не стало этого храма. 40-й день со дня кончины Рональдового друга отмечали уже в Богоявленском соборе Москвы...

Старинный томик Томаса Гоббса в русском переводе почему-то уцелел от Заурбековой московской библиотеки и долго помогал хозяину Сереброва коротать здесь часы зимнего одиночества. Умирая на руках у Рональда в избе марфинского егеря, Заурбек напоследок внятно прошептал: «Меня пожрал Левиафан. А вернее сказать, ЛЕНИНАФАН! Дай Бог тебе уцелеть, Ронни!..»

Все это сорок лет спустя, прямо на развалинах Сереброва, приходилось Рональду Алексеевичу объяснять детям. Труднее всего давалась при этом ложь, будто бы у России не было другого общественного пути к всечеловеческому счастью. Ведь и сами дети, уже не раз гостившие у старых марфинских друзей Рональда, прекрасно знали, чьих отцов, братьев, дядей высылали в 1930-м из окрестных сел. Знали, от сверстников слыхали, что жертвами тех репрессий, реквизиций и полного произвола были самые рачительные хозяева-земледельцы, лучшие пахари, самые трудолюбивые огородники. Знали дети и еще кое-что!

До колхозов окрестные леса, пустоши, луга и болота буквально кишели живностью и дичью, были богаты ягодами, грибами, орехами, желудями. От зайцев приходилось заботливо оберегать фруктовые сады, окутывать древесные стволы проволочными сетками, заделывать на зиму досками — иначе сдерут нежную кору заячьи острые зубы! С порога любой марфинской избы или, тем более, с крыльца Заурбекова дома весною и осенью можно было слушать чуфыканье тетеревов, следить за посвистом диких уток над домашними прудами, а в сотне шагов от дома Рональд стаивал на вальдшнепиной тяге... успешнее, чем Левин со Стивой Облонским в их XIX веке!

Теперь же одни вороны и сороки еще ютятся в этих опустошенных, омертвелых колхозных или государственных лесных островках, перелесках и на захламленных брошенными тракторными деталями опушках. Кто только не превращает их в свалки, помойки, мусорные кучи! Волокут сюда бутылки и черепки колхозники, везут мусор автомашинами кооперативные лавки перед ревизиями; самосвалами заваливают леса ближайшие промпредприятия, вроде сажевого завода, электроугольного, кирпичного, керамического. Невдалеке и сама столица учинила свалку гигантских масштабов: волокут сюда бросовые помидоры, апельсины, огурцы, списанные как отходы, целые ящики с приморожеными фруктами, овощами, попорченными кабачками, арбузами, дынями... Эти новые «горы» источают зловоние, губят местность, заражают леса, но... придумать этим портящимся продуктам иное, разумное применение (для свинарников или компоста) при совхозно-колхозной бесхозяйственности невозможно! Чем голову ломать, что-то предпринимать, с кем-то связываться — так уж лучше... просто свезти за 3 — 4 десятка километров на свалку!

А вместо вечернего звона, некогда наполнявшего здешнюю округу и здешние сердца людские, мычат издалека электрички с бывшей Нижегородской или Казанской железных дорог. Иногда доносится хриплый радиоголос из какого-нибудь палаточного лагеря для пионеров... Один раз изведав лагерное детское бытие, оба сына, Алеша и Юрка[79], слезно просили отца отменить материнское решение и забрать их домой. После «изъятия» обоих из интернатов, мальчики усердно копали домашний огород, проявляли всяческое трудолюбие, лишь бы не загреметь опять в ненавистный пионерлагерь или интернат! Угадывали детские сердца даже и без отцовских пояснений, что огромная, глубоко несчастная страна Россия со всей ее древней культурой, народными обычаями и опытом, с ее щемящей душу природой и богатствами недр, озер, морей и рек меняется... не к лучшему, воистину «идет не тем путем», живет не своим умом, а чем-то искусственно ей навязанным... Технические же наши достижения есть не что иное, как следствие общемирового научного и промышленного прогресса, а отнюдь не каких-то особых «социалистических преимуществ» нашей экономики. Другое дело, что советский обыватель не сознает всей глубины нравственного и хозяйственного падения былой России...

* * *

Приходит, как прежде, нежданно

Будить от тяжелого сна...

И новая радость желанна,

И новая боль не больна!

В. Зоргенфрей

...Это случилось с ним на седьмом десятке лет, когда семейная его жизнь стала медленно обнаруживать явления распада. Положение облегчалось тем, что дети уже достигли зрелости, учились и работали, жена Марианна выработала себе хорошую пенсию и продолжала служить в Юридическом институте, дочь Ольга[80], хоть и развелась с мужем, но прочно стояла на собственных ногах.

Однажды, на праздник Казанской иконы Божьей матери, истово, но не без алкогольных излишеств справляемый в одном Владимирском селе, он остался ночевать у старухи-бобылки, доживавшей свой век в большом пятистенном доме, в прошлом — церковном. Перед тем, как улечься спать, старуха пригласила гостя в чистую горницу.

— Погляди-ка со мной мой телевизор! — сказала она, и он не стал отнекиваться, хотя не любил, за редкими исключениями, наших вечерних телепрограмм...

Хозяйка повернула выключатель — и гость с облегчением вздохнул: в красном куге, вокруг икон, вспыхнули цветные электролампочки, вставленные в лампады, венчики или сочетающиеся в висячие гирлянды, перевитые шелком и засушенными цветами. Получилось некое разноцветное сияние и свечение, оживившее лики святителей, ангелов, херувимов и отраженное в очах Владимирской богоматери... Было во всем этом сочетание деревенской простоты и чьего-то технического художества — как выяснилось, родственного хозяйке мастера-москвича, одновременно инженера и живописца, притом верующего.

— Вот какой у меня телевизор, не чета вашему! Читай, батюшка, Отче наш...

После молитвы она напоила гостя чайком с деревенским хлебом и душистым медом, и сама присела рядом.

— Что у тебя, батюшка, на душе-то, уж, поди, охота тебе о чем-то своем со мною, грешницей, поделиться? Так давай, выкладывай!

Об этой женщине он слышал еще в столице, от знакомого писателя. Тот говорил о старухе с почтением, называл ясновидящей и чуть ли не пророчицей. Как пример сбывшегося прорицания он привел такой случай с ней: при закрытии сельского храма рядом с папертью был разложен костер для сожжения икон (кстати, большая часть их относилась к XVII веку). Иконы выносил председатель колхоза, держа их стопкой на правой руке.

— Бог тебе судья! —крикнула тогда из толпы нынешняя Рональдова знакомая. — Только руку эту ты не сохранишь!

Председателя перевели вскоре в другой колхоз, и когда односельчане вновь встретились с ним, оказалось, что у него по локоть отнята правая рука... Случилось это, как говорили, на фронте.

Рональд Алексеевич вкратце рассказал собеседнице о распаде семьи. Мол, в доме ни порядка, ни рачительности, живем, по сути, все больше порознь, не радуют дети — ленивы, сластолюбивы, расточительны. Без них тоскливо и тревожно, а их присутствие в доме быстро нагнетает состояние отчужденности, раздражения и гнева. Нет духовного контакта с женой Марианной. Так, видно, и придется доживать свой остаток дней без слез, без жизни, без любви.

Старуха не перебивала, ничего не спрашивала, пока гость не замолчал. Вдруг резко и почти грубо заговорила:

— Жене-то, чай изменял?

— Случалось... Но так, мимоходом, без жару и последствий...

— Греховодник ты! Но за мучения твои кое-какие вины с тебя снимутся. Вот что я скажу, на тебя поглядев: все у тебя еще впереди, как это ты выразился — и жизнь, и слезы, и любовь. Только тогда уж смотри — не греховодничай, попробуй испытай жизнь праведную. Постничать ты уж не привыкнешь, а разгула не допусти... Спаси тя Христос! Теперь дух свой томящийся Господу предай и отдохни до утра!

Произошло это в середине семидесятых, летом, восьмого июля по старому русскому, или церковному, календарю, как сказано, на Казанскую... А сбылось это пророчество так...

...В далеком северном городе встретилась ему молодая, задумчивая женщина. Показывала она московскому гостю загородный музей народных художественных промыслов, где попутно сотрудничала в качестве консультанта. А постоянно трудилась она преподавателем областных курсов усовершенствования учителей. Ей нередко случалось выступать с лекциями по местному телевидению, водить экскурсии «важных» гостей, писать критические заметки о состоянии местных памятников старины, которые она любила, как всякий думающий образованный человек. Родом она была из города Каргополя, и от предков-поморов и земледельцев не унаследовала крепостнических традиций, зато в достатке получила в дар от бабок и дедов гены аристократического новгородского, свободолюбия. Во времена давние эти обширные пространства лесов, озер, болот и тундр по берегам Северной Двины входили в одну из новгородских пятин. С XVI века двинское поморье служило Москве единственным водным путем к Мировому океану. Позднее этот путь было заглох, при молодом Петре Великом возрождался, чтобы после создания Северной Пальмиры на Балтике стать уже навсегда второстепенным для России. Но люди здешние сохранили до сего времени что-то от Новгородской независимости, северной сдержанной приветливости и приверженность к исконным своим промыслам — рыболовству, мореходству, охоте, искусству кустарей... Кабы не колхозы — сохранили бы и высокое искусство земледелия, скотоводства и лесоводства...

Новую знакомую Рональда Алексеевича звали Елизаветой Георгиевной Зориной[81], виделись они в последний раз мельком на Соловках, но он запомнил ее, писал ей письма, просил о некоторых справках, касающихся литературных его занятий (например, материалы об интервенции 1918 года на Севере, для «Снегов заволжских») и обрадовался, когда она сообщила ему о скором приезде в Москву. За ее северные вергилические услуги он обещал показать Лизе древний город дальнего Подмосковья, богатый памятниками архитектуры.

...Мест в городской гостинице, разумеется, не нашлось. А близилась ночь, и они с трудом нашли частную комнату. Разбуженная хозяйка привела их в этот покой затемно, нашарила свет и отправилась за бельем, пока оба путника смущенно осматривались под этим общим для них кровом: в горнице стояла одна-единственная, правда широченная кровать. Требовать у раздраженной, недовольной женщины еще что-нибудь показалось обоим просто немыслимым. Он решил успокоить смятенную душу спутницы.

— Не пугайтесь, — увещевал он ее весело. — В жизни журналистской и не такое бывает! Помню, в дни солнцестояния 1936 года приехали в далекий глухой Ак-Булак, городок в степи, газетчики со всего мира. Один спецкор центральной газеты прилетел поздно, негде было ему главу преклонить и машинку поставить. Корреспондентка Ассошиэйтед Пресс занимала номер с двумя койками, посочувствовала коллеге и, отгородившись ширмой, он вселился на свободное место в ее комнатке. Отблагодарил ее потом тем, что доставил в Москву на редакционном самолете, а во время затмения подрядил мальчишек, чтобы те таскали ей сенсационные детали, трогательные для Запада и мало пригодные для нас. Она первая написала, что в момент затмения корона имела вид жемчужно-серебристой пятиконечной звезды, явно по любезности хозяев неба... Не смущайтесь: соорудим из этого самовара чай, передохнем в наших доспехах, а наутро у нас — музей и три выставки народного творчества. Вечером же близ станции Боголюбово покажу вам одно белокаменное чудо...

Они устроились поверх ватного одеяла, укрылись каждый своим пальто, и она доверчиво затихла, уморенная километрами по снегу, красотами града и... ковшиком русской бражки в ресторации боярского стиля.

Косясь в ее сторону, он слышал по-детски ровное дыхание. Щека ощущала слабое дуновение. С великой осторожностью он повернулся и стал любоваться спокойной красою бровей, тенью ресниц, откровенностью губ... Дас эвиг вайблихе — вечноженственное — припомнилась ему Гетевская формула.

Сквозь оледенелое окно холодил руки и лица белесый свет фонаря, будто кто клал сырую марлю на все незащищенное тенью. Спящая чуть ежилась от холодка, и, верно, снилось ей что-то тревожное. Ему она стала видна еще лучше, билась на шее еле приметная жилка голубее моря, и росло искушение притронуться к ней, как-то проявить нежность, умиленность. Но мучил страх испугать, получить отпор, разрушить очарование. Ведь он — старший, она здесь — в его власти, доверясь его чувству чести.

Осторожно взял ее бессильную сонную руку, стал тихонько целовать пальцы, ладошку, пока Лиза сквозь сон не утянула руку обратно, поглубже. И в полузабытьи пролепетала:

— Милый мэтр, я вас очень, очень люблю. Только, пожалуйста, спите, все так славно было. Вы же лучше меня понимаете, что права на вас я не имею. А что я люблю вас, вы верно уже сами поняли...

Он отвернулся и затих. Но комната выстывала, он хотел выпростать край одеяла, чтобы укрыть им Лизу, а она широко открыла умоляющие глаза, отодвинулась было к стенке, что-то шептала просительно, но все ласковее и тише...

Утром они завтракали в бывшей монастырской трапезной, пили терпкое вино, заедали фирменными грибками, были безудержно счастливы. 60-летний мастер Фауст шутил с обретенной Гретхен, подарившей ему свою телесную и душевную нетронутость. Следы этого слияния двух дыханий в одно еще и остыть не успели в покинутой горнице.

— И не пойму никак, за что жизнь взяла и сделала мне такой подарок! — произносил он вслух который раз, а она снова возражала:

— Подарок от жизни получила я, а вовсе не вы...

Вечером они возвращались, и от маленькой железнодорожной станции решили все же сходить к тому, обещанному ночью белокаменному чуду. Вела туда узкая, малохоженная тропа в снегах. За лесами и рельсами, бежавшими в сторону Москвы, угасала будто от незримого реостата малиновая мартовская заря. Ноги вязли в снегу, оседавшем под каблуками совсем по-весеннему. У заснеженного бережка речной старицы перевели они дух и глянули туда, на тот берег, откуда тихо засияла им навстречу сама, застывшая в белом камне Любовь, чудотворная и невыразимая.

Потрясенные, они долго молчали, боясь потревожить голосом красноречие тишины и камня. Потом сами собою пришли ему на память картины и звуки далекого детства по соседству с этими местами. Очень тихо, вначале про себя только, а осмелев, и чуть погромче, стал он произносить воскресшие в уме слова давно казалось бы позабытой, но в сердечных глубинах сбереженной просьбы к владычице этого каменного чуда. Верно, эти самые слова так страстно любил Лермонтов в минуты жизни трудные, когда теснилась в его сердце грусть...

«Отжени от мене... уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверная, лукавая и хульная помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ еси и окаянен. И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от действ злых слободи мя...»

Молча и строго они поцеловались, глядя в зрачки друг другу, улавливая в них отсвет вечернего небесного огня... И все вокруг было не рассказом, не поэмой, не полотном, а реальной и грустной российской явью, и закат догорал в печали, и трудна была эта тропка в снегах, и предвиделись еще и еще бредущие по ней молельщики за белокаменным прощением, благословением, закатом и скорбью.

В Москве она снова говорила ему «вы», а его ответное «ты» звучало не интимно-ласково, а менторски, покровительственно. Напоследок он слушал ее прощальные слова с площадки вагона, уже отпустив ее руку и больше угадывая смысл по движениям губ:

— Вот и все, милый мой мэтр! Так надо! «Возвращаются ветры на круги своя». Мало надежды, чтобы эти круги когда-нибудь пересеклись. Не поминайте лихом свою благодарную ученицу! Она-то вас... никогда не забудет!

И он тоже забыть не смог.

Сам поражаясь стойкости этой напасти, робея перед совестью и даже не понимая хорошенько, как же все это случилось и переплелось, и запуталось, он уже через месяц невыносимо мучился из-за разлуки с Лизой. Вся жизнь стала немила. Он тосковал по ней до того, что хотелось порой завыть, как хищнику, взятому с воли в клетку.

На День Победы он устроил себе командировку в город В. Потому что и Лиза должна была приехать в этот город с группой северян-ветеранов войны: Лиза должна была показать им памятники истории, связанные с походами Петра... Но в этом древнерусском областном центре действовал отличный музей, хватало собственных экскурсоводов. Лиза с охотой поручила этим местным энтузиастам и знатокам своих подопечных ветеранов, а те, по правде сказать, больше интереса проявляли к Дому офицера и ресторанной гастрономии под юбилейные напитки. Мэтр и Лиза оказались предоставленными самим себе. Решили осмотреть древний загородный монастырь.

Шофер высадил их перед воротами монастыря-заповедника. И когда оформлены были допуски внутрь ограды (там стояла, как водится, воинская часть и велись кое-какие реставрационные работы, как в свое время суздальский Спас-Евфимий служил и ГУЛАГу и музею), они с Лизой вдвоем зашагали по гулким плитам, спугивая воркующих голубей. Он в каком-то дворике, образованном массивными каменными стенами древнерусской кладки, спросил, почему весь тон ее — сдержанно-прохладен, а манера обращения — отчужденно-официальная.

— Просто я безнадежно люблю вас, — ответила она очень спокойно. — Но совсем не хочу, чтобы вас это как-то обременяло и к чему-то обязывало. Дома я буду ругать себя, что созналась и огорчаю вас.

— Мне как-то боязно радоваться таким словам, Лиза, — говорил он в том же тоне, — только и я чувствую, что крепко привязался к тебе, и без тебя мне... ну, просто невмоготу бывает. Только что делать — ума не приложу! Семью-то со счетов не сбросишь? И нравственных, и материальных и всех прочих... Двадцать с гаком позади и чуть не четверть века, и дружных, и недружных, и радостных, и горестных, с рождением детей, уже взрослых теперь. Пойми, тут — за 60, и, по сути, близка инвалидность по сердцу. Там (он кивнул в ее сторону) — страшно сказать: до трех десятков еще тянуть надо! Пусть пали бы все преграды и соединились бы эти наши «круги своя»: через пяток лет тебе предстоит роль сиделки около парализованного или... шляпу твою украсит траурный креп, как в старину это делалось.

— О чем вы толкуете? — с негодованием отвергла она эти воздушные замки. — Как вы вообще допускаете такие мысли? Я четко знаю, что дело мое — неважно! Однолюбая, видно. Для меня «все однажды, и сцена, и зал. Не даны ни повторы, ни дубли!».

— «Так прожить ты себе повели»... — продолжил он начатую ею цитату из стихов Шерешевского. Странно, никогда они не говорили об этом поэте, а вот, оказывается, оба обратили внимание на одно и то же стихотворение. Такие общие ассоциации рождались у них поминутно, удивляя обоих.

— Знаете, кто вы для меня? Гость из страны снов! Вы же видели живого Блока, знакомы были с Есениным, слушали Волошина в его Коктебеле, здоровались с Маяковским... Вы как вот этот монастырь, только... ходячий, живой, которого я могу даже поцеловать!

— Дерзайте! О, канифоль для смычка!

— И, уж коли хотите знать, рассудительный мэтр, пять ли, десять ли годов вот такого... синтеза, что ли, духовного с внешним, видения и углубленного постижения, думается, «окупили» бы и креп на шляпе, и долгую одинокую старость, и даже худшее — угнетение когтистого зверя, докучного собеседника... Господи! — подняла она лицо к ажурным крестам и соборным куполам. — Ну, помоги же мне, премудрый! Ведь любовь — всегда что-то твое, святое, высокое, редчайшее, твой лучший дар людям! Дай нам... какой-то твой мудрый немыслимый выход! До которого сами мы не в силах додуматься!

— Запасный! — попытался он сострить и осекся, заметив, как мгновенно померк ее взгляд. Она никак не ожидала гаерства в такую минуту.

До вечера они осматривали монастырские памятники и пошли к городу берегом реки, мимо окраинных домиков, следуя петлям и извивам береговой черты. Белесоватая майская ночь застала их у городской пристани.

И тут они узнали, что через час отходит пароход «Добролюбов», чтобы за двое суток совершить рейс до города Т. и обратно. Им досталась двухместная, уютная каюта. Успели позвонить дежурному по музею, чтобы внезапное исчезновение гостей на двое суток никого не смутило...

Колесные плицы давали мягкий барабанный ритм всему, как бы аккомпанируя панорамам берегов. Солнышко отблескивало от начищенного капитанского рупора и медных поручней, расцвечивало водную пыль и колесные брызги. Стоянку в городе Т. они проспали и дали себе слово еще раз побывать в нем... К его радости оказалось, что Лиза впервые в жизни совершала рейс на колесном пароходе.

Ему и потом счастливо удавалось возить Лизу по нехоженным ею местам, доставать нечитанные ею книги. И она, месяц за месяцем, неприметно теряла интерес к своим прежним «кандидатам», отошла от некоторых подруг, перестала быть «дежурной» плясуньей на вечеринках. Сознание внесенной в чужую семью беды раздвоения мучило ее. Там, она знала, давно созревал неизбежный разлад, но ей не хотелось играть роль той последней капли, что переполняет бокал.

Когда решение уйти навсегда из мыслей и жизни мэтра созрело в ней, она попросила его приехать в Ленинград. В осеннем парке Ораниенбаума, у Катальной горки, Лиза объявила мэтру о своем намерении и прочла на память волошинские строки:

Кто видит сны и помнит имена, —

Тому в любви не радость встреч дана.

А темные восторги расставанья...

Ночевали они в гостинице «Россия», долго сидели в Пулковском порту, говорили о стороннем, будто и не касающемся «темных восторгов расставания». Он вяло соглашался с нею, но отнюдь не имел уверенности, что выдержит эту эпитимью. Его самолет на Москву объявили раньше, вопреки расписанию. И лишь издали, простившись, нечаянно увидел, как рухнула она на ту же скамью лицом вниз, будто неживая. Сам он тупо глядел на скучную топографическую карту своей страны, узнал шлюзы московско-волжского канала и пешком брел от Шереметьева до Ленинградского шоссе, ощущая где-то в животе, под ложечкой, такое сосущее состояние пустоты, будто там вырезали что-то жизненно необходимое организму...

Он рассказал жене все, но сразу понял, что сообщил очень мало нового для нее. Она давно обнаружила потайной дневничок мужа, зорко и пристально следила за его сторонними терзаниями и радостями, а главное, потихоньку слала Лизе предостерегающие письма с требованием молчать о них. Одно, особенно оскорбительное и грубое, из-за ошибки в адресе угодило в юридические органы Лизиного города, откуда у отправительницы потребовали каких-то новых данных и конкретных уточнений. Отправительница же, т.е. Марианна Георгиевна, не пожелала постороннего, тем более официального, вмешательства в эту историю и отказалась от авторства, представив дело как мистификацию. Он так рассердился на всю эту тайную историю с перепиской, что между супругами вышла тяжелая ссора. Жена уехала с сыновьями на московскую квартиру, потеснив там замужнюю дочь и, кстати, ускорив и там разрыв, развод и уход Олиного мужа. Рональд Алексеевич остался в одиночестве на даче.

...Однажды он сидел в метро и думал о Лизе. И как будто не дремал. Его толстый портфель с материалами для лекции покоился у него между ботинок. Народу ехало не очень много. Стояло всего несколько человек в проходе. И вдруг он увидел... Лизу!

Она пробиралась к нему с другого конца вагона, а когда подошла вплотную, невесомо тронула его плечо и очень явственно, тоном уговора, произнесла слова: «Я — ваша, ваша, ваша!».

Ее рука словно растаяла в его ладонях, а голос... совершенно явственно продолжал звучать у него в ушах. Поэтому он не сразу смог погасить в себе вспышку радости, машинально искал Лизу среди пассажиров и медленно приходил и сознанию, что видел сон или галлюцинировал. Ее голос с грудными нотками и характерной интонацией звучал с прежней силой у него в ушах, громче шумов метро. С первого телефона-автомата он позвонил Лизе домой, спросил, что она делала двадцать минут назад.

— То же, что и в остальное время — ревела! — сказала трубка сердито.

— Слушай, а замуж ты еще не собираешься? (От общего знакомого он слышал, что два «прежних кандидата» усилили натиск и активность, правда, по словам знакомого, без особенного успеха).

— Да, не изменяет мэтру его прежнее умение мыслить талантливо!

— А что ты скажешь насчет голоса в метро?

— Неужели Вы могли в этом сомневаться?

— Я больше не могу без Тебя! Давай встретимся! Где хочешь!

— На этих днях у меня будет короткая командировка в Москву...

И вот он шагает по асфальтированной площадке, отведенной и для встречи, и для проводов воздушных пассажиров. Этот аэропорт был, пожалуй, наименее современным среди всех подмосковных, обслуживал только внутренние линии, поэтому в рупорах не звучали надоедливые «сэнк’ю» и прочие деликатности, предназначенные для ушей валютных. Уже более получаса он томился у выхода. Из темных далей летного поля, где выли и жужжали моторы, подъезжали автобусы с прилетевшими. Туда, в сторону огоньков взлетно-посадочной полосы, отъезжали автотрапы — ему всегда странно было смотреть на катящиеся по асфальту лестницы, ведущие в никуда. И сразу же увидел ее, выпрыгнувшую первой из автобуса, уже бегущую к калитке, впереди всех. Добежав, обморочно прижалась к его плечу...

В полупустом вагоне последней электрички (она прилетела последним вечерним рейсом), она вдруг спросила, словно очнувшись:

— Куда же мы, все-таки?

— Думаю, лучше всего бы... ко мне, в мое бунгало! — чем больше убедительности он старался вложить в свои слова, тем меньше уверенности в них прозвучало. — Ты же знаешь — от этой железной дороги всего километров восемь до моей. Если ты не очень устала... Ночь-то теплая и светлая. Дорога почти все время лесом, красивая. И я, как знаешь, один...

На ее лице резче обозначилось утомление. Она поднялась со скамьи.

— Та станция, откуда... восемь-девять километров, кажется сейчас? Провожу вас к вашему бунгало. Но туда, к вам — не пойду. Сами понимаете — теперь это стало мне непосильно! Утром, может быть, еще увидимся в Москве. Когда отдохнете. Если пожелаете — увидимся,

Ее отказ он предвидел и принял безропотно. Взвыли тормоза. Двери вагона с шипением разомкнулись. Оба перешагнули щель пропасти, где на короткие миги затаились в обманчивом смирении колеса. Пошли под руку по платформе, теплой июньской ночью, под полной луной, четко озарявшей дачные участки, пруды, пустые базарчики и сонные березы.

Вскоре они покинули дачный поселок. Пошли поля с лесными опушками, заставлявшими верить, будто наша Русь еще и впрямь «все та же, с платом узорным до бровей»... Была пора самых коротких ночей, теплых вечерних сумерек, круглой луны, росных солнечных восходов, когда часа на два настает вызывающий дрожь холодок, пронизанный птичьим щебетом и особенно ощутимый в низинках, где утром скапливаются свитки ночного тумана — росы.

Шли отрезком пустынного шоссе, через лес.

Запоздалый автомобилист пронесся, показав рукой, что он им не оказия. И «Жигули» вскоре исчезли из вида. Встревожил путников рыжий отблеск впереди, в густоте придорожных елей. Донесло вскоре и голоса, словно бы поющие, при том не пьяно. Оказалось школьники, принаряженные, подгулявшие — праздновали выпуск. Прямо серед дороги разложили небольшую теплинку, но завидя взрослых, затею свою бросили и двинулись навстречу, негромко подпевая и наигрывая на гитаре.

Девочек было побольше, подпевали они грустнее, даже щемяще, — кончалось их житье с папой-мамой, нетерпеливо ждали эскалаторные ступени завтрашних будней — студенческих или рабочих, с производственными совещаниями, замужеством, родами и домашней нудой.

Встречная эта молодежь заинтересованно поглядела на ночных пешеходов — седовласого мужчину в летнем и молодую женщину в свитере, возрастом ближе к ним, чем к нему. Что-то невысказанное осталось от этой встречи поколений, а костерик на асфальте потихоньку гас в предутренней свежести.

Оставалось еще километров пять ночной дороги. Рассвет забрезжил. На севере посветлел горизонт, холодело, а в туфли Лизы попал песок. Она натерла ногу и шла тише. Да и не знала, куда — спутник должен добраться до постели и скорее лечь, а она — дойдет с ним, пожалуй, до его дачной улочки, потом уж одна доберется до следующий железнодорожной линии, чтобы ранней электричкой приехать в Москву, немного поспать у подруги и приниматься за служебные дела. А позднее они, может быть, еще раз увидятся с мэтром. Если он... сможет.

Так она порешила, а он знал, что в этих случаях спорить с ней бесполезно. Улыбнется виновато, но поступит по-своему.

Миновали старинное поместье, давно превращенное в усадьбу совхоза. Неряшливые производственные постройки возводились здесь будто невпопад, без стремления к симметрии или какому-нибудь порядку. От скотных дворов несло навозом и химикалиями. Будто с горького похмелья раскиданы были где попало тракторные части, детали машин, а ноги то и дело цеплялись за ржавую проволоку, куски арматуры или за торчащие гвозди разбитых тарных ящиков и обломки затвердевшего цемента.

Они прошли краем бывшего парка с руинами барского дома, уже неузнаваемого, и очень красивой церковью[82], тоже полуразрушенной и вконец разоренной многолетними стараниями всех смен расположенного рядом пионерского лагеря. С помощью рогаток остатки старых фресок были доведены до полного исчезновения со стен — лишь слабые цветные пятна свидетельствовали о бывшей стенной росписи...

Церковь сначала долго белела, светилась еще издали, вырастая плавными уступами своих каменных, музыкальных масс. И пройдя парк и всю усадьбу, оба путника несколько раз оглядывались назад, угадывая в просветах парка и рощи тающую белизну ее стана.

Заклубился зеленью вершин с медными прожилками сучьев старый сосновый лес, перемешанный елью и березками. Старший сын Лизиного спутника Федя, биолог, не раз объяснял отцу, как эта идиллическая картина маскирует этапы жестокой войны между видами и породами лесных деревьев. В этой войне были хитрости, мнимые уступки и форменная агрессия, и отступление, и гибель одних, и победы других... Подгнивают старые великаны, рушат их ветры времени или топор браконьера. Столетиями они удобряли торфянистую почву еще и собственной хвоей, буйно произрастала на ней малина и принимались в затишье принесенные ветром издали семена березы, вызревали под вековой сенью, шли в рост, увеивали все пространство вокруг старой сосны и уже не давали ходу ее собственным отпрыскам, душили их и корнями, и тенью, и перехватом жизненной силы...

На уступе лесного острова, близ опушки, среди посеянной горчицы с желтыми цветками, приманил их к себе прошлогодний стог соломы, влажный сверху и чуть осыпавшиейся сбоку: тут, видно, путники отдыхали не раз!

Надо было привести в порядок ее туфли, потяжелевшие от росы. Ходьба становилась ей все труднее. Он нагреб из стога побольше сухой пропыленной соломенной массы, уже крепко слежавшейся, перемешанной с пустыми колосьями и скошенными сорняками. От этой массы чуть пахло плесенью, но сидение показалось уютным, хорошо укрытым. Только к ее белому свитеру сразу стали приставать былинки и колючки.

Ослепительно ярко вспыхнули над лесом края белого облака, и бесцветное до того небо пошло синевою, а кудрявая грива сосен стала поверху ярко, тропически зеленой, понизу же дала фиолетовые тени-пятна. Тотчас наискосок брызнуло на эту гриву солнечное золото. И стала по всему полю видна всякая росинка, будто для того, чтобы кто-то трудолюбивый собрал весь их урожай до единой капли, слил бы все вместе и получилось бы из них до самого горизонта озеро, самое светлое в мире!

Они глядели на все это отуманенными бессонницей глазами, и в глазах тоже сделалось росно, и что-то увлажнило им лица, и сдержать эту влагу было никак невозможно. Была она солоноватой, и, щека к щеке, они ее смешали, так, что не разобрать стало, с чьих она ресниц. Потом обо всем забыли, уснули под его пиджаком, а солнце пригрело ее разутые ноги и высушило мокрые туфли.

Утром росою с листьев подорожника он врачевал натертые места узких девичьих ступней, переобул ее в собственные носки, и идти стало ей вольготней. Остаток пути к дачному поселку они за разговором и не заметили. Он посадил ее в электричку и пошел на дачу один, пить нитроглицерин и класть под язык валидоловую таблетку. Долго от усталости не засыпал, а пробудившись, понял, что опоздает по меньшей мере на полчаса к условленному месту их встречи.

...Ждала она его у эскалатора с такой тревогой, а увидевши, вся просияла, успокоенная, что ему не стало хуже после трудной ночи. Но... дела ее московские были уже успешно закончены и взят билет на более ранний рейс, чем сперва предполагалось. Пришлось тут же ехать в аэропорт...

Ее ИЛ-18 стоял недалеко, кончал заправку, грузил в хвостовой отсек чемоданы пассажиров. Лиза прошла калитку и, уже по ту сторону ограды, перегнулась через высокие прутья, приникла к его лицу и запечатлела на висках и щеках «мэтра» целую горсть незримых печатей.... Потом помахала ему уже издали и скрылась за плоскостью ИЛа. И осталось все опять нерешенным... Но теперь он уже знал, что должен решиться!

Он ехал на автобусе-экспрессе и вдруг через плечо соседки стал читать слова, как будто и хорошо знакомые, но сейчас как-то заново поразившие его душу. Так верно выражали они его собственные обстоятельства и мысли. Вот что, вздрагивая и покачиваясь на ходу автобуса, говорила ему книжная страница:

«...Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видаться подолгу... И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная, жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное еще начинается».

Это была концовка знаменитого чеховского рассказа[83]. И почему-то не то от этой концовки, не то от таблетки валидола под языком перестало ныть и саднить сердце и вроде бы поутихла сосущая боль под ложечкой.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА К РОМАНУ-ХРОНИКЕ

Письмо Рональда Вальдека старому товарищу в Грузию, посланное с оказией из Москвы в сентябре 1979 г.

Ты просил меня, дорогой Реваз, рассказать тебе несколько подробнее о больших моих житейских переменах, так круто изменивших мое привычное и, казалось бы, устойчивое бытие. Изволь, расскажу, но... повествование это, увы, не относится к легкому и развлекательному жанру. Итак, слушай!

Мы виделись с тобой последний раз в больнице, когда ты, будучи в Москве, зашел навестить меня под новый, наступавший 1979 год. Хватил меня тогда второй инфаркт, не столь капитальный, как первый, но все же опять сильно подрезавший мне крылышки. Тогда я рассказал тебе о целой полосе событий в моей жизни, о разладе в семье и о рождении в далеком Северограде моей младшей дочки[84], на юридическом языке «незаконной» (надо же измыслить такое гнусное слово!). О ее маме я тебе говорил и писал уже не раз — это любовь давняя, трудная и, как говорится, неистребимая. С тех пор, как родилась наша дочурка, душа просто разрывалась между моей московской семьей и холодным северным градом, воистину «для веселия плохо оборудованным».

И вот тогда, в больнице, в январе, Марианна прямо предъявила мне ультиматум: либо сохранение семейного статуса-кво при условии полного разрыва с Лизой, либо — скатертью, мол, дорога, однако... «в одном пенсне», то есть с оставлением семье всего движимого и недвижимого имущества — новой московской писательской квартиры, моей загородной дачи, построенной в качестве моей рабочей лаборатории, и всего прочего нажитого добра:

Мой сын Федя и сестра Вика сочли условия Марианны циничными, но предоставили полную свободу выбора, обещав поддержку при любом моем решении. Как помнишь и ты, друже, еще не зная об этой альтернативе, предчувствовал, что я послушаюсь «голоса сердца и совести» (это твое выражение). Так я и поступил. В самом деле: кто больше нуждался в моей поддержке — взрослые сыновья и Оля, живущие в московском комфорте и изобилии, или годовалая крошечка на далеком Севере, где ее маме грозили всяческие осложнения...

Забрал я свои рабочие книги с дачи и ушел на первых порах к Феде, попросив семью со временем выделить мне какое-то жилье, может быть, путем обмена моей 4-комнатной квартиры на 3-комнатную им и 1-комнатную мне. Они это обещали и ничего, как знаешь не предприняли, отпустив своего, уже ненужного папу на все четыре стороны. Папа пожил у Феди, погостил в Доме творчества и наконец снял в сотне километров от Москвы крестьянский дом, куда и перетащил с Севера свою Лизу с малюткой. Из этого дома тебе и пищу это послание.

Сейчас мы с Лизой уже «в законе», скоро переедем поближе к Москве, где нас пускают на зиму в чужую дачу на льготных условиях. А там, глядишь, и опять каким-нибудь московским жильем разживемся — Господь-то не без милости! Словом, вот так начинаю на восьмом десятке жизнь заново, только моторишко в груди немножко тревожит: староват и изношен! Ну да, глядишь, и дотянет до какой-нибудь пристани!

Гляжу вот из маленького окна на просторную русскую даль, окаймленную хвойным лесом. Там и река с пароходами и баржами, шлюз, куда мы ходим гулять, а совсем уж вдалеке, на черте окоема, — фермы железнодорожного моста и соборные купола старинного, некогда богатого и щедрого на красоту городка. Отсюда не видать, как все это теперь обветшало и сникло, и кажется, будто и в самом деле Русь все еще та же, что отразила татар и воздвигла эти соборные и монастырские храмы в память о своих погибших защитниках!.. Пожелай нам, старый друг, вырастить нашу девочку и найти еще силы, чтобы довести до конца задуманные и начатые работы над будущими книгами. Хочу успеть посвятить своей младшенькой роман о неисповедимых путях и ипостасях любви... И да. поможет мне "в этом не маленькое, трезвое человеческое рацио, а высокий божественный Логос!

Конец

Подмосковье, зима 1970 — весна 1981

P.S. Роберт Александрович Штильмарк скончался в Москве 30 сентября 1985 года, похоронен на Введенских горах.

Примечания

1

Ныне снят (в 1991 г.).

(обратно)

2

ПНШ - помощник начальника штаба.

(обратно)

3

В реальности Василий Ефимович Шумный.

(обратно)

4

— Минировано! (нем.)

(обратно)

5

Впоследствии он стал Московским. В этом есть хоть капля логики! (Прим. автора.)

(обратно)

6

МЗП — малозаметные препятствия. (Прим. автора.)

(обратно)

7

Борис Брик.

(обратно)

8

Государственное издательство художественной литературы.

(обратно)

9

Имеется в виду роман А.С. Неверова (Скобелева) «Ташкент— город хлебный».

(обратно)

10

В реальности Милованов.

(обратно)

11

Ташкентский медицинский институт.

(обратно)

12

Из стихотворения Ф.И. Тютчева «Цицерон». Автор романа-хроники часто повторял строку: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...»

(обратно)

13

МПВО — Московская противовоздушная оборона.

(обратно)

14

Строки из стихотворения Б.Пастернака «Август».

(обратно)

15

В реальности он застал ее уже без сознания.

(обратно)

16

В реальности Вера Яковлевна Терновская (по фамилии первого мужа).

(обратно)

17

ЗИС — Автомобильный завод имени Сталина (позднее — им. Лихачева, т.е. ЗИЛ).

(обратно)

18

В реальности ее звали Галя, и она была ровесница «Феди».

(обратно)

19

Так называли офицерские шинели, пошитые из добротного английского сукна.

(обратно)

20

В 1934 году, перед вступлением СССР в Лигу наций, советское правительство ради приличия упразднило пугающее слово «ОГПУ» (Объед. гос. политическое управление), заменив его более нейтральным НКВД. Впоследствии из него выделили НКГБ и, наконец, звучащий уж вовсе невинно — КГБ, орган, так сказать, вроде бы не политический! НКВД — Наркомат внутренних дел; НКГБ — Наркомат госуд. безопасности; КГБ — Комитет госбезопасности. — (Прим. автора.)

(обратно)

21

ЦАГИ — Центральный аэродинамический институт имени Н.Е .Жуковского.

(обратно)

22

—Рус! Человек, ты никакой не солдат! Ты хороший слесарь! Хорошо! Хорошо! (нем.)

(обратно)

23

Буквально подневольный человек, низший человек, (нем.)

(обратно)

24

— Рус! Человек! Ты никакой не солдат! Ты замечательный, чудесный плотник! (нем.)

1 — Ну, теперь я знаю! Рус! Человек! Ты никакой не солдат — ты инженер, вот ты кто! (нем.)

(обратно)

25

«Я всего лишь самый обыкновенный недочеловек» (нем.)

(обратно)

26

Фактически Абакумов.

(обратно)

27

Исповедь.

(обратно)

28

Русские пособники, (нем.)

(обратно)

29

«Смерть шпионам!» — военная контрразведка.

(обратно)

30

Дню рождения, (нем.)

(обратно)

31

«Голос народа», (нем.)

(обратно)

32

— Да, Бог мой, теперь я полностью исцелился от коммунизма. Если я когда-нибудь освобожусь, то я поведаю людям кое-что о коммунизме! (нем.)

(обратно)

33

Поведать, рассказать, (нем.)

(обратно)

34

«Загон» — публикация, намеченная к печати в газете «Правда».

(обратно)

35

Ссылка, на стихотворение А. К. Толстого «Порой веселой мая» (Прим. автора).

(обратно)

36

Батальон аэродромного обслуживания.

(обратно)

37

Ховрино, ныне окраина Москвы.

(обратно)

38

«Работа делает свободным» или «Каждому свое», (нем.)

(обратно)

39

Чистейший немецкий язык.

(обратно)

40

Пилотки.

(обратно)

41

Uhr — часы, (нем.)

(обратно)

42

Буквально — один удар каши, (нем.)

(обратно)

43

В Сталинграде, конец 1942 (нем.).

(обратно)

44

Переводчик, (нем.)

(обратно)

45

«Девушка моей мечты», «Иммензее», «Фильм о Мюнхгаузене». (нем.)

(обратно)

46

«Дороги и дорожные конструкции», «Эпоха», «Век железных дорог», (англ.)

(обратно)

47

ГУЛЖДС — Гл. Управление лагерей железнодорожного строительства МВД СССР. (Прим. автора.)

(обратно)

48

Формуляр — личная карточка з/к с основными анкетными данными из дела. При перемещениях формуляры находятся у начальника этапной колонны. (Прим. автора.)

(обратно)

49

Учетно-распределительная часть.

(обратно)

50

Имена и фамилии подлинные (у автора были сокращены).

(обратно)

51

г. Салехард (станция Лабытнанги).

(обратно)

52

Виктор Миронович Довбня.

(обратно)

53

Имя и фамилия подлинные.

(обратно)

54

ОЛП — отдельный лагерный пункт.

(обратно)

55

П.И.Раннев, жена его — Сусанна Шигер.

(обратно)

56

Женщина. Самоубийство художника Дмитрия Зеленкова действительно было связано с безответной любовью.

(обратно)

57

Всеволод Топилин.

(обратно)

58

Panum a cercenses — хлеба и зрелищ.

(обратно)

59

Виктор Адольфович Шнейдер — прототип героя повести В. Кина «По ту сторону».

(обратно)

60

См. серию очерков А. Побожего в журнале «Новый Мир». («Мертвая дорога», 1965 г.)

(обратно)

61

Василий Павлович Василевский.

(обратно)

62

Черновик, написанный на этой бумаге, ныне хранится в музее г. Лесосибирска.

(обратно)

63

М. Демин, политэмигрант, автор книги «Блатной» (М., 1991), где рассказано, в частности, и об истории создания «Наследника из Калькутты».

(обратно)

64

«Наследник из Калькутты» впервые был издан Детгизом в Москве в 1958 г. под двумя фамилиями (Штильмарк и Василевский), тогда же книгу переиздали в Иркутске. В 1959 г. роман переиздан в Алма-Ате уже под фамилией одного подлинного автора, после чего был по существу запрещен. С 1989 г. по настощее время в свет вышло около 30 переизданных общим тиражом свыше 8 млн. экземпляров. Кроме того, неоднократно издавался в Болгарии, Польше, ЧССР, КНР и республиках бывшего СССР (СНГ).

(обратно)

65

Вячеслав Александрович Валэнтэй, в романе он же — Дима (Вадим).

(обратно)

66

Маклаково — ныне Лесосибирск.

(обратно)

67

Профессор Сергей Митрофанович Дубровский; жена его — профессор Берта Борисовна Греве.

(обратно)

68

Маргарита Дмитриевна Савелова.

(обратно)

69

Леонид Наумович Лаврецкий.

(обратно)

70

Леонид Иосифович Черняк.

(обратно)

71

Александр Робертович Штильмарк.

(обратно)

72

Василий Семенович Дежурнов.

(обратно)

73

А.И. Орьев.

(обратно)

74

«Повесть о страннике российском». — М. «Географгиз», 1962.

(обратно)

75

«Образы России». — М., «Молодая гвардия», 1968.

(обратно)

76

П. Северный «Сказание о старом Урале». — М., «Московский рабочий», 1969. Редактор — Р.А. Штильмарк.

(обратно)

77

«Пассажир последнего рейса». — М., «Молодая гвардия», 1974.

(обратно)

78

Автор — Ю. Алешковский.

(обратно)

79

Дмитрий Робертович Штильмарк.

(обратно)

80

Елена Робертовна Володкевич (Радюш-Штильмарк).

(обратно)

81

Александра Дмитриевна Зернова (Штильмарк).

(обратно)

82

Храм в деревне Полтево, ныне реставрирован.

(обратно)

83

«Дама с собачкой».

(обратно)

84

Мария Робертовна Штильмарк.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Заклятье огнем и мраком

  Глава четырнадцатая. ФРОНТОВИК 1

    2

    3

  Глава пятнадцатая. ЛАДЬЯ ХАРОНА

    1

    2

    3

  Глава шестнадцатая. ВСЕ ВИДЫ ДОВОЛЬСТВИЯ

    1

    2

    3

  Глава семнадцатая. ОФИЦЕР ГЕНШТАБА

    1

    2

    3

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Немерцающий свет

  Глава восемнадцатая. ХЛЕБ СО СЛЕЗАМИ

    1

    2

    3

  Глава девятнадцатая. СТРАНА ЛИМОНИЯ

    1

    2

    3 Глава двадцатая. ПЕРВЫЕ И ВТОРЫЕ

    1

    2

    3

  Глава двадцать первая. ГОСПОДИН ИЗ БЕНГАЛИИ 1

    2

    3

  Глава двадцать вторая. ССЫЛЬНЫЙ ПОСЕЛЕНЕЦ

    1

    2

    3

  Глава двадцать третья. НА РОССТАНЯХ ДОРОГ

    1

    2

    3

ВМЕСТО ЭПИЛОГА К РОМАНУ-ХРОНИКЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg