«Загадка Таля. Второе «я» Петросяна»

Виктор Васильев Загадка Таля. Второе «я» Петросяна

ЧЕЛОВЕК В ШАХМАТНОЙ ДРАМЕ

Далекий от шахмат читатель берет в руки эту книгу — можно представить себе такой случай. Шахматы своей популярностью соперничают сегодня с хоккеем и футболом. Шахматы возбуждают, их бурные перипетии покинули мир посвященных, трагические фабулы открыты всем, а шекспировские финалы поединков поражают воображение людей, никогда не передвинувших на доске ни единой фигурки. Разнообразнее и глубже обнажается человеческая сущность шахмат. Казалось бы, гений неизвестного изобретателя этого необыкновенного умственного феномена давно оценен человечеством, но нет! — шахматы не перестают изумлять! В наш век моделирования жизненных процессов математиками, биологами, инженерами шахматы также предстают моделью человеческих отношений, энциклопедией характеров, классификацией конфликтов двух индивидуумов, взятых в самом чистом виде.

Известно, что для обнаружения реакций организма современная наука применяет различные «датчики», опутывая подопытного сетью проводов, идущих к приборам, экранам, «самописцам», выводящим свои «кривые» и «прямые». Перед тем как поставить диагноз, врачи прогоняют пациентов по различным кабинетам — им нужны карточки многочисленных «анализов». И в этом ряду шахматная партия также оказывается неким своеобразным «датчиком». Помимо своего объективного значения, как произведение шахматного искусства, сила и красота которого могут быть действительно оценены лишь людьми, обладающими шахматным слухом и владеющими нотной грамотой шахмат, партия предстает инструментом проникновения в глубины и тайны человеческого характера. А шахматный поединок в целом, не говоря уж о всей шахматной судьбе человека, позволяет нарисовать аналитический портрет, изобразить характер и показать, каким именно социальным чертам общества соответствует тот или иной большой шахматист, дать художественную панораму его шахматной жизни.

Шахматист может скрыть все: систему своей подготовки к соревнованиям, личную жизнь. И в то же время… не может скрыть ничего! Тайное тайных его смотрит на мир в его партиях, а сам он в тот «звездный час», когда делает ход в решающей схватке, оказывается поистине тростником на ветру, детски беззащитным, открытым и доступным наблюдению. Поэтому серьезный и проницательный взгляд писателя все чаще останавливается на его судьбе…

Так оказывается возможным тот путь художественного анализа, который предлагает эта книга и который обозначается триадой: от человека к партии, а от партии вновь к человеку, но с новым, высшим знанием о нем, с обобщением его характера. Путь типичный и естественный для художника. Но можно пойти и дальше. Писатель-шахматист, счастливо соединяющий в себе знатока игры и литературный талант, позволяет себе риск как бы опустить среднее звено триады — сами партии! Мы говорим здесь «как бы» потому, что на самом деле автор держит шахматную сторону партии «в уме», перенося на бумагу ее психологический литературный сюжет.

Человек, познанный через его творчество (в данном случае через шахматное творчество), становится в этом повествовании Человеком с большой буквы, образом, построенным по законам художественной прозы.

Далекий от шахмат читатель берет в руку эту книгу и… не находит в ней ничего «специфически» шахматного — ни шахматных диаграмм с условным изображением фигур, ни столбцов с записью партий, ни комментариев специалистов к ним.

Он читает волнующую повесть о двух необыкновенных характерах. Захватывающую, почти приключенческую, почти детективную повесть о человеке в шахматной драме.

Но ничего не теряет и читатель-шахматист. Напротив, приобретает! Прежде всего — психологическое и, если можно так сказать, житейское объяснение и обоснование тех или иных шахматных поступков — ходов и партий, — которые ему хорошо известны, ибо оказали решающее влияние на современную историю шахмат. Он вновь берет эти партии, и течение их предстает для него в новом свете, в отблеске трагического решения, в духе вечной гамлетовской формулы, мучений и сомнений Раскольникова, прозрения Эдипа, просветленной интуиции Моцарта. Уже не только перечень вариантов и оценок, не только привычное и специальное «возможно и», «не проходило», «надежнее», но пушкинское — «когда к возвышенному миру стремясь задумчивой душой…» но человеческое, а не только шахматное предстает перед ним. Шахматное как часть человеческого!

Да и существует ли отдельное, независимое, абстрактно шахматное — вот в чем вечный вопрос, на который стремится ответить и эта книга. Вопрос, который задается и будет задаваться, пока люди играют в шахматы, и на который каждая шахматная эпоха отвечает по-своему (конфликт между этими двумя формулами не теряет своего напряжения, хотя ответов может быть только два).

Да, появляются время от времени гении, приносящие нечто совсем новое в эту, кажется, до донышка изученную, игру. Некоторых из них сравнивают с машиной по неотразимому впечатлению точности, которое производят их партии. Сегодня уже не с машиной вообще, а с электронно-вычислительной машиной. И бесчисленные «железные» победы их, кажется, убеждают всех поклонников шахмат, что играют фигурами против фигур, «по позиции», что психический склад личности играющего здесь ни при чем.

Но это только кажется! Диалектика заключается в том, что и «машинность» — индивидуальна. Только требуется новый микро-диапазон наблюдений, чтобы эту индивидуальность разглядеть, понять и исследовать. А тем часом идет время, и шахматный мир вновь убеждается, что «на всякого мудреца довольно простоты» и «машинный» шахматист всего лишь человек и если не все, то многое человеческое ему не чуждо! И вечная прелесть шахмат состоит в том, что это открытие не унижает гения, но, напротив, возвышает его, делая его поэтом, человеком-творцом, а не служителем некоей абстрактной идеи. Его страсти и его муки сближают его с людьми. Поверженный гений остается гением, но если мы можем сострадать ему, он делается нам ближе…

Таков философский, нравственный итог этой книги. Она посвящена двум великим советским шахматистам, нашим современникам и написана в жанре документальной повести, полноправном жанре художественной литературы[1]. В применении к шахматам этот жанр возник не сегодня, и можно указать на прямого предшественника автора, на Михаила Левидова, выпустившего в начале тридцатых годов в серии «Жизнь замечательных людей» свою известную книгу «Стейниц — Ласкер». Многие поколения любителей шахмат зачитывались этой книгой, так же как многие читатели-нешахматисты знают «Шахматную новеллу» Стефана Цвейга. Мы не называем здесь многочисленные литературные произведения о шахматистах в отечественной и зарубежной литературе, потому что в методе, которым пользуется автор, есть строгое ограничение. Главным источником служит партия, шахматное творчество. Действует та самая триада, о которой уже говорилось. «Чистого» вымысла автор себе не позволяет. Это действительно «документальные повести». Понятие «документальные» здесь так же важно, как и «повести».

Читатель найдет в этой книге жизнеописание двух поразительно разных шахматистов, полярных по характеру людей. Они настолько разные, что уже одно сопоставление их, одно присутствие рядом рождает то ощущение единства противоположных полюсов, которое составляет основу драматического конфликта вообще. Драматические писатели знают секрет хорошей пьесы. Не надо выдумывать замысловатых «жутких» сюжетов. Надо создать два истинно живых характера и вывести их на сцену одновременно. Они начнут взаимодействовать даже помимо воли автора. Такое взаимодействие создано в этой книге. Два жизнеописания и создают тот философским и психологический контрапункт, который рождает цельность. Поэтому один из выводов, который неизбежно сделает читатель, заключен в парадоксе: может быть, Талю не хватило в характере и шахматном, и человеческом петросяновского, а Петросяну — талевского.

Но что значит «не хватило»! Оба ярким факелом своего шахматного гения осветили мир шахмат. Для одного долгой драмой был путь наверх, к шахматному трону, для другого, взлетевшего туда молниеносно, — путь вниз. Вместе они показывают, какое великое подвижничество требуется сегодня для завоевания шахматного первенства мира, какое уникальное дарование и что такое человек на шахматном троне.

Оба они — воспитанники советской шахматной школы, прошли справедливый и в высшей степени сложный путь к короне. И единственное, в чем не разнятся характеры и поступки героев этой книги, — это их преданность шахматному миру, честное выполнение взятых на себя обязательств по отношению к сотням миллионов шахматистов во всех странах и присущее обоим ощущение принадлежности к советскому шахматному коллективу. В остальном они разные!

Таль и Петросян — неповторимые индивидуальности. А надо сказать, что первая особенность советского шахматного движения, как оно сложилось после Октябрьской революции, заключалась в том, что при всей его массовости всегда создавались условия для совершенствования выдающихся талантов. Когда с началом тридцатых годов шахматная жизнь на Западе сникла и экономический кризис, а затем военное предгрозье загнали шахматы на дальнюю периферию культурной жизни, когда талантливые одиночки метались по земному шару в поисках хлеба насущного, когда начал вырабатываться тот практичный «беспроигрышный» способ игры и спасительные «пол-очка» стали цениться превыше всего, наша страна предложила огромное разнообразие талантов.

Этот шахматный климат, в котором вырастали оба шахматиста, несомненно, почувствует читатель. Но он почувствует и другое. Не слишком обширно, но точными штрихами обрисовывается в книге время и социальная среда, в которой росли Таль и Петросян. Счастливое, несмотря на военные потрясения, детство первого и трудовая, не слишком сытая молодость второго, конечно же, сыграли свою роль в формировании их характеров, и человеческих, и шахматных. Достоинством книги является то, что автор ее нигде не навязывает своих заключений на этот счет, но тактично дает обстановку и обстоятельства жизни, предлагая нам поразмыслить о времени, об исторических событиях, общественных катаклизмах, вспомнить свою жизнь, свою молодость, а если мы молоды, то показать нам, что наше бытие вместе со страной и народом определяет в конечном счете и наше сознание, в том числе и шахматное. Каждое время рождает свой тип шахматиста. Его человеческий образ и его шахматный стиль тоже своеобразный общественный «датчик».

Страницы, посвященные детству и отрочеству героев, — отличные страницы!

И, наконец, эта книга — своеобразный портрет современного шахматного мира, данный в двух биографиях. В ней движущиеся образы великих шахматистов, соперников и друзей ее главных героев. Монументальный облик играющего Ботвинника; трагический Керес, вечный претендент; штурмующий трон великолепный Спасский — все они проходят перед нами в напряженной картине больших шахматных соревнований с их сгущенной атмосферой человеческих страстей. А где-то вдали появляется долговязый, совсем еще юный Бобби Фишер, и вечный вопрос вновь маячит на горизонте:

Человек с человеком или фигуры с фигурами?..

Надо отдать должное автору — с большой деликатностью и тонким тактом он повествует об интимном и сокровенном в своих героях, в то время как сами они — активнейшие члены мировой шахматной семьи, без которых немыслима ее такая яркая, интенсивная сегодняшняя жизнь. В характерах Михаила Таля и Тиграна Петросяна, в особенностях их дарования, в «необъяснимых» парадоксах их шахматной карьеры многое объяснено в этой книге и еще больше прояснено.

Книга В. Васильева учит думать о шахматах, потому что она учит думать о жизни…

А. Свободин

ЗАГАДКА ТАЛЯ

Трудно назвать имя в истории шахмат (а она щедра на таланты), которое вызывало бы столько яростных споров, сколько вызывало в конце пятидесятых годов имя Михаила Таля. Если не считать полулегендарного американца Пауля Морфи, который яркой, но быстро погасшей кометой промелькнул на шахматном небосклоне, ни один шахматист не будоражил так воображение современников, как Таль.

Его стремительный, неправдоподобно быстрый взлет, почти без разгона; фейерверк головокружительных побед, которых другому гроссмейстеру хватило бы на всю жизнь (Талю на них потребовалось три с небольшим года); наконец — и это, конечно, самое главное, — стиль его игры, предельно агрессивный, предельно рискованный, с каким-то бесшабашным пренебрежением к опасностям — все это ошеломило не только шахматных болельщиков, которые, вообще говоря, легко приходят в возбуждение, но и некоторых гроссмейстеров и мастеров, отнюдь не склонных легко раздавать комплименты. Добавьте к этому интригующий внешний облик — пронзительный взгляд чуть косящих черных глаз, нос с горбинкой, придающий Талю, когда он склоняется над доской, хищный вид, наконец, алехинскую привычку коршуном кружить вокруг столика, когда партнер обдумывает ход…

Пресса, особенно зарубежная, мгновенно подметила загадочность как фантастических успехов Таля, так и его облика. Таля начали называть «демоном», «черной пантерой», «Паганини», намекая на сходство во внешности и на «дьявольское» умение Таля играть «на одной струне», то есть создавать позиции, где все висит на тончайшем волоске.

Кое-кто стал даже всерьез поговаривать, будто Таль обладает способностью гипнотизировать своих противников, заставляя их силою каких-то неведомых магнетических чар избирать неверные планы.

Так возникла «загадка Таля», разгадать которую пытались — поначалу без особого успеха — многие знатоки. Так вспыхнули споры о том, объясняются ли победы Таля появлением нового стиля, нового подхода к разрешению извечных шахматных проблем или просто его могучей природной силой, неповторимым своеобразием его таланта. Так шахматный мир разделился на тех, кто с восторгом, без колебаний принял триумфы Таля, и на тех, кто, смущенный и даже встревоженный его беспокойным творческим духом и, главное, его «неправильной» игрой, отнесся к этим триумфам скептически, а иногда даже и с сарказмом.

Сейчас, одиннадцать лет спустя после того, как Таль утратил титул чемпиона мира, вся эта окружавшая Таля атмосфера необычности кажется нереальной, выдуманной. «А был ли мальчик?» Было ли все это — тысячные толпы восторженных болельщиков у Театра имени Пушкина, где Таль в матче на первенство мира одолел Ботвинника, первые места молодого шахматиста в чемпионатах СССР, в крупнейших международных турнирах, эффектные партии, где в жертву приносилось по нескольку фигур, споры до хрипоты по поводу того, а корректны, правильны ли эти жертвы?

По свойственной людям привычке в своих рассуждениях о прошлом исходить во многом от конечного результата кое-кому, наверное, теперь кажется, что ничего необычного в чемпионской карьере и творческой манере Таля не было. Даже Александр Кобленц, долгие годы опекавший Таля в качестве тренера (и секунданта на обоих матчах с Ботвинником), и тот в книге «Дорогами шахматных сражений» прямо заявляет: «Никакой „загадки Таля“ не существовало и не существует».

Мы попробуем это мнение опровергнуть. Действительно, в нестройном и шумном хоре апологетов Таля и скептиков, не принимавших его стиль, как-то затерялись голоса тех, кто утверждал, что главное в игре Таля — не демоническое, а жизнерадостное, оптимистическое начало, что, если не бояться сравнений, он в шахматах скорее не Паганини, а Моцарт. Да, в игре молодого Таля было что-то роковое, в его партиях всегда ощущалось обжигающее дыхание опасности, нависшей над обоими партнерами (заметьте — над обоими!), а комбинации Таля говорили о его дьявольской интуиции, о колдовском умении видеть «сквозь стену». Но ведь каждая комбинация, каждая атака Таля была продиктована и пронизана глубочайшим оптимизмом, неколебимой верой в неисчерпаемые возможности шахматного искусства, в силу творческого духа!

Долго не утихавшие споры вокруг Таля отражали то ироническое, недоверчивое отношение, которое всегда вызывают у некоторой части современников новые идеи, новый стиль. Таль самолично давал поводы для скепсиса. Множество его комбинаций, успешно завершавшихся за доской, находили потом опровержение. И хотя партия, представляющая собой ограниченное во времени и насыщенное психологическими мотивами столкновение двух интеллектов, двух характеров, — не этюд, где опровержение авторского замысла сводит ценность этого произведения на нет, партии Таля — на том основании, что комбинации его некорректны, — признавались авантюрными, не отвечавшими строгим нормам шахматного искусства.

Скептицизм, неверие в правомерность творческой манеры Таля упрямо следовали за ним даже в его самых победных походах.

В 1954 году Миша Таль, выиграв матч у Владимира Сайгина, стал в восемнадцать лет мастером. У многих, кто не видел партий матча, столь раннее (для тех времен) посвящение в рыцари вызвало сомнение. А ведь Сайгин относился отнюдь не к слабейшим нашим мастерам и победа над ним могла считаться вполне достаточным основанием для присуждения такого звания. Правда, еще несколько лет до того поговаривали, что, дескать, живет в Риге талантливый мальчик, который подает большие надежды, но все равно — первый успех Таля был взят под сомнение. Запомните эту ситуацию: она повторится не раз. Таль станет одерживать одну победу за другой, а знатоки будут только недоверчиво пожимать плечами.

Спустя два года Миша Таль выступил в XXIII чемпионате страны и набрал всего на очко меньше, чем победители турнира — Тайманов, Авербах и Спасский. Для дебютанта — великолепный результат, не правда ли? Еще важнее другое — уже тогда Таль обнаружил силу и своеобразие своего стиля, который быстро завербовал ему многочисленных поклонников.

Вот, например, что писали о нем после турнира: «Отличительной чертой творчества Таля является его безграничный оптимизм. Он играет быстро, порывисто, отдается полностью своему вдохновению, которое у него полноценно, и снабжает его великолепной тактической зоркостью.

Даже в совершенно безнадежных положениях Таль не перестает верить в свою удачу, утомляет противников изворотливостью в защите».

Казалось бы, оценка более чем лестная, не так ли? Но погодите, дальше следует оговорка:

«Бросается в глаза ограниченность творческого кругозора Таля. Это — смелые атаки, остроумные выдумки, ловушки. В игре Таля много риска, но часто необоснованного, атаки порой не вытекают из требований позиции».

Необоснованный риск… Требования позиции… Запомним и это: с подобными упреками Таль столкнется не раз. Тем более что требования позиции он действительно часто игнорирует. Но подождем осуждать его за это.

Прошел еще год, и юный мастер стал чемпионом СССР. Поразительный успех! Но опять-таки значение победы не ограничивалось только чисто спортивными итогами. Таль в этом турнире встретился за доской с восемью гроссмейстерами. И вот пятеро из них — Бронштейн, Керес, Петросян, Тайманов, Толуш (какое великолепное созвездие имен!) — потерпели поражение и тем самым, по выражению одного из обозревателей, «проголосовали» за допуск Таля в семью гроссмейстеров, двое — Спасский и Корчной, — сыграв вничью, «воздержались», и только один Болеславский «проголосовал» против. Шесть очков из восьми — вот каков был результат встреч Таля с прославленными гроссмейстерами.

Новый чемпион Советского Союза вновь удивил своей необычайно рискованной и красивой игрой, сделавшей его теперь кумиром болельщиков. Некоторые партии Таля из этого турнира обошли мировую шахматную печать.

И все-таки кое-кто из знатоков был по-прежнему настроен скептически. Зрители в зале восторженным гулом встречали каждую победу Таля, а скептики только иронически усмехались. Лед не растаял даже тогда, когда Таль заставил капитулировать Кереса, причем произошло это в эндшпиле, где комбинационные мотивы безропотно уступили место глубокому стратегическому расчету.

В следующем чемпионате СССР, в 1958 году, Таль выступал уже не мальчиком, но мужем. Медовый месяц дебютантства прошел безвозвратно, с чемпионом страны играли особенно осторожно и старательно. И все же он опять оказывается первым!

Дважды подряд стать чемпионом страны — это удавалось только Ботвиннику, Кересу и Бронштейну. Но молва живуча — снова пополз шепот: Талю везет! Разве закономерно, что он выиграл безнадежную партию против Спасского? Разве в партии с ним не сделал грубейшей ошибки Геллер? Разве, разве… Много еще приводилось этих «разве». Словом, для многих Таль по-прежнему оставался всего лишь любимцем фортуны, браконьером, который дерзко нарушает законы шахматной борьбы, но непостижимым образом ускользает от заслуженного возмездия.

Но вот в августе 1958 года в югославском городе Портороже начинается межзональный турнир — один из этапов отборочных соревнований к матчу на первенство мира. Таль и там умудряется стать первым! В том же году он добивается абсолютно лучшего результата на XIII Олимпиаде в Мюнхене — набирает тринадцать с половиной очков из пятнадцати. Затем Таль разделил второе-третье места на очередном чемпионате страны (первая «неудача»!), а после этого взял первый приз на международном турнире в Цюрихе.

Ну уж теперь-то, кажется, сомнений быть не может — слишком значительны и, что не менее важно, стабильны его успехи. Но вот познакомьтесь с анкетой, которую в 1959 году предложила участникам и их секундантам перед началом турнира претендентов одна югославская газета. В анкете предлагалось высказать свое мнение по злободневному вопросу — как будут окончательно распределены места.

В данном случае нас интересует, как были расценены шансы Таля. Так вот, Петросян отвел ему второе место, Глигорич — четвертое, Бенко — четвертое, Олафссон — третье, Авербах (секундант Таля) — первое-второе, Матанович (секундант Глигорича) — второе-четвертое, Бондаревский (секундант Смыслова), Болеславский (секундант Петросяна), Ларсен (секундант Бенко) и Дарга (секундант Олафссона), назвав двух первых призеров, Таля не упомянули вовсе…

Конечно, каждый может ошибиться в своих предположениях, в оценке сил участников, но ведь кроме Авербаха, которому по «долгу службы» нельзя было не верить в Таля, никто не видел в нем главного претендента на шахматный престол! И это несмотря на его непрерывные победы. Вот насколько сильной была уверенность в том, что острая и гибкая шпага Таля окажется всё же слишком тонкой, чтобы пробить массивную кольчугу гроссмейстеров.

Но, кажется, самое удивительное происходило во время матча Таля с Ботвинником весной 1960 года. Словно забыв, что идет поединок двух сильнейших шахматистов мира, некоторые комментаторы упрекали Таля чуть ли не во всех шахматных грехах. Один всерьез доказывал, что Таль плохо играет в простых позициях. Другой утверждал, что претендент не умеет делать ничьи, Третий укорял Таля ни больше ни меньше, как в легкомыслии и упрямстве. Все эти и другие, настроенные на тот же лад, голоса умолкли лишь к концу матча, когда уже стало ясно, что упреки относятся к новому чемпиону мира.

Итак, Таль стал чемпионом и, казалось, самым убедительным способом доказал если не правоту, то, по крайней мере, правомерность своих шахматных принципов. Можно было играть не «по Талю», можно было по-прежнему находить в глубинах его комбинаций скрытые изъяны, можно было отвергать его подход к решению той или иной позиции, но не признавать того, что стиль Таля правомерен, было уже нельзя.

Прошел, однако, всего год, и молодой гроссмейстер вынужден был расстаться со своим титулом, не успев к нему даже как следует привыкнуть. И разговоры о том, что Таль позволяет себе недопустимые вольности в обращении с шахматными фигурами, вспыхнули с новой силой.

Те, кто и прежде не признавал творческую правоту идей Таля, потом, имея в виду явное снижение его спортивного потенциала, еще более укрепились во мнении, что былые успехи Таля — всего лишь каприз, прихоть шахматной фортуны.

Но, признавая бесспорную недолговечность триумфа Таля-шахматиста, точнее, Таля-спортсмена, мы в то же время не можем не признавать того огромного влияния, которое оказал Таль на современную шахматную жизнь, влив в шахматы, по выражению одного из комментаторов, «дикарскую кровь». Даже Тигран Петросян, находящийся на другом полюсе шахматного искусства, и тот, по его собственному признанию, должен был сделать «поправку на ветер», каким была для него, исповедующего совсем другую веру, игра Таля.

Чтобы понять, насколько интенсивно (хотя, конечно, и в разной степени) стиль Таля, его подход к шахматам повлиял на многих, если не на большинство современных гроссмейстеров, и чтобы понять, почему известная часть шахматистов упорно выражала ему вотум недоверия, надо прежде всего понять самый стиль Таля. Если же быть точнее, надо понять, в первую очередь, характер Таля. И не только Таля-шахматиста, ибо смелое некогда утверждение, что стиль — это человек, давно уже стало трюизмом, и каждому ныне хорошо известно, что творческую манеру любого индивидуума нельзя исследовать изолированно от его человеческого характера.

«Я — МОЛОДОЕ ДАРОВАНИЕ…»

Миша Таль был «обыкновенным вундеркиндом». Когда произносится это слово — «вундеркинд», люди обычно настораживаются. Мыльный пузырь. Такой красивый, блещущий радужными красками, пока он мал. А потом… потом остаются только клочья мыльной пены.

С Мишей этого не случилось. И пусть в семье он был предметом всеобщего обожания, ему удалось пройти этап «вундеркиндства» более или менее благополучно, хотя какой-то след, несомненно, остался.

В три года он уже умел читать. У него была не память, а магнитофонная лента: он запоминал все, что при нем произносили. Его любимое развлечение состояло в том, чтобы прочесть страницу, а потом пересказать ее наизусть слово в слово.

Удивлять других своими способностями, заслуживать похвалу и выслушивать ее — вундеркинды это очень любят. Став старше, Миша долго сохранял, прежнюю привычку. Как-то еще школьником он принес домой подшивку шахматных бюллетеней с партиями трех полуфиналов чемпионата страны. За несколько часов он переиграл на доске все партии и после этого мог любую продемонстрировать по памяти.

Как преданный друг, память в молодые годы не изменяла ему никогда. После турнира в Цюрихе Таль снова имел случай проверить себя в этом смысле. Он дал два сеанса, причем в каждом играло против него тридцать восемь шахматистов. Оба сеанса закончились с очень внушительным счетом в пользу Таля.

После второго сеанса к Талю подошел один из участников сеанса — некто Майер, местный шахматный меценат. Он выиграл у Таля в сеансе и был в отличном расположении духа.

— А знаете, — сказал ему Таль, — ведь я в одном месте мог сыграть сильнее.

Майер удивился:

— Вы помните партию со мной?

Настала очередь удивляться Талю:

— Помню партию с вами? Я помню все партии!

— Предлагаю пари! — воскликнул Майер, оглянувшись на обступившую их толпу.

— Идет!

И Таль, взяв бумагу, записал, не глядя на доску, все тридцать восемь партий до одной.

Отец Таля был незаурядным человеком. Получив медицинское образование в Петербурге, Таль-старший много путешествовал по Европе, знал несколько языков. В Риге он много лет работал в больнице, и доктора, не делавшего разницы между больными, будь то директор банка или дворник (а ведь это было в буржуазной Латвии), знал и любил весь город. У него было трудное имя — Нехемия Мозусович, и все его звали «доктор Таль». Стройный, красивый, с седой шевелюрой, он создавал у больных хорошее настроение одним своим видом.

Доктора Таля любой мог вызвать ночью по телефону, и он, не жалуясь, не ворча, поднимался с постели. Иногда, когда он слишком уставал и телефонный звонок не сразу будил его, трубку снимала женская рука. Ида Григорьевна за многие годы супружеской жизни тоже научилась говорить с больными.

— Что? Не спится? Тяжело на сердце? Знаете что, давайте не будем будить доктора Таля: он сегодня очень устал. Примите валидол, да, да, несколько капель на кусочек сахару. Это никогда не вредит, а утром приходите на прием. Седьмой кабинет, с девяти до двух…

Ида Григорьевна в молодости увлекалась живописью, музыкой. И если добротой, покладистостью характера, общительностью Миша был обязан отцу, то «художественная линия», которая так заметна в его игре, в манерах, в страсти к музыке, даже в рассеянности, ведет начало от матери.

Когда началась Отечественная война, Мише шел пятый год. За сутки до вступления немцев в Ригу всей семьей они сидели ночью в подвале дома, вздрагивая при разрывах бомб. Прозвучал отбой, но никто не тронулся с места. Какая-то пассивная покорность судьбе парализовала волю.

И вдруг мать встала и неожиданно спокойным голосом сказала:

— Ну что ж, дорогие мои, надо идти на вокзал. Может быть, еще успеем выбраться.

Доктор Таль не удивился и не стал возражать: в трудные моменты он всегда уступал жене инициативу и никогда не жалел об этом. Он только на минутку забежал домой, сунул в чемодан врачебные принадлежности.

Им повезло: они успели сесть в последний эшелон. В вагоне можно было только стоять — такая была давка. Мишу доктор держал над головой, мальчику было и страшно, и весело. Он только жалел, что ушла Мими — дочь соседей-учителей. Это была «первая любовь» Миши, они всегда играли вместе. Родители Мими тоже пришли на вокзал, таща за собой тачку с вещами. Когда они попытались погрузить скарб в вагон, их чуть не побили.

— Боже мой, какие тут могут быть вещи? — сказала Ида Григорьевна. — Бросайте все!

Нет, они не могли расстаться с добром. И, снова нагрузив тачку, соседи пошли домой. Навстречу смерти.

— Простись с Мими, Миша, — тихо сказал доктор Таль. — Ты ее больше никогда не увидишь.

Миша Таль запомнил бы эту сцену и эти слова на всю жизнь даже если бы у него и не было такой исключительной памяти.

В дороге эшелон несколько раз бомбили. Ида Григорьевна бежала с Мишей в поле и прикрывала его своим телом. Доктор Таль занимался привычным делом — оказывал помощь раненым и больным. После многих дней тяжелого пути они прибыли в Юрлу — небольшой районный центр на Урале.

В Юрле доктор Таль стал работать главным врачом больницы. Их поселили в большой просторной избе. Ида Григорьевна очень скоро научилась сажать картошку, прочищать стекло керосиновой лампы, ходить в валенках и тулупе. Мише в Юрле нравилось. Летом он любил ходить с соседом-дедушкой за грибами, зимой его нельзя было оторвать от салазок.

Когда Миша пошел в школу, он уже умел умножать в уме трехзначное число на трехзначное. Через два дня его пересадили в третий класс и запросили облоно, можно ли перевести в четвертый. Но ответа почему-то не последовало, и Миша остался в третьем.

Проказливому сыну доктора Таля все прощалось. Тем более что шалости его никогда не были злыми. Доктор Таль несколько раз в неделю читал лекции сестрам юрлинской больницы. Миша часто сидел на этих занятиях и с интересом слушал отца. Однажды доктор, прочитав утром лекцию для медсестер, работавших в ночной смене, уехал к больным. Днем у него было назначено такое же занятие, но уже с другой группой. Доктор, однако, задерживался, и занятие хотели было отменить. Но тут к столу подошел маленький Таль с листками бумаги в руках.

— Вот, — сказал он, — папа переписал мне лекцию и просил, чтобы я ее прочел.

И он, почти слово в слово, повторил лекцию, глядя на чистые листки, вырванные из тетради старшего брата Яши. Занятие уже подходило к концу, когда дверь отворилась и на пороге застыл доктор.

— Сейчас, папочка, я уже кончаю, — сказал Миша как ни в чем не бывало, но, взглянув на изумленное лицо отца, не выдержал и залился звонким смехом…

Маленький Таль любил выступать. Впоследствии, уже студентом, он на вечерах будет с огромным удовольствием выполнять обязанности конферансье и даже всерьез задумается, не стать ли ему эстрадным актером.

Все это очень мило, скажете вы, но чрезмерные похвалы, атмосфера обожания никому еще не приносили пользы.

Да, конечно, Миша рано осознал выгоды своего положения. Еще в шесть лет, когда его пытались за что-нибудь журить, он, прыгая на одной ножке, восклицал:

— Меня нельзя ругать: я — молодое дарование!

Но факт остается фактом: Миша Таль всегда был любим и в школе, и в институте за исключительную доброту и бескорыстие, за необычайно развитое чувство товарищества, за безропотную готовность всегда подчинить свои интересы общему делу.

В самом конце 1944 года семья Талей вернулась в Ригу: как только город был освобожден, доктора немедленно вызвали налаживать дела в больнице. В их квартире разместился военный штаб, и Талей временно поселили этажом ниже, где жил и генерал. Однажды, проходя к себе в комнату, генерал увидел мальчика, который, надев военную пилотку, рассматривал с газетой в руках географическую карту.

— Смирно! — скомандовал вдруг генерал и сам удивился эффекту своих слов: мальчик, словно только того и ожидая, бросил газету и вытянул руки по швам:

— Здрасте, товарищ генерал!

— Вольно! Доложи обстановку.

Миша слово в слово повторил сводку информбюро. Генерал внимательно, без тени улыбки выслушал донесение, потом поднял Мишу и крепко расцеловал.

— А ведь ты, братец, молодчина!

— Я и вчерашнюю сводку наизусть помню, — сообщил мальчик. — Рассказать?

ДЖИН ВЫПУЩЕН ИЗ БУТЫЛКИ

Живой, эмоциональный, впечатлительный, Таль всякому увлечению отдавался целиком, без остатка. Все у него было «очень». Очень любил музыку. Очень любил математику. Очень любил футбол: с пятого класса школы до третьего курса института играл в командах вратарем.

Отец с матерью не возражали против этих увлечений своего беспокойного отпрыска. Их только тревожила одержимость, с которой он брался за любое дело. Но музыка — это прекрасно. В доме доктора Таля царил культ музыки. Сам доктор играл на скрипке, Ида Григорьевна — на рояле, дядя Роберт умел извлекать довольно приятные звуки из виолончели.

Поэтому, когда Миша увлекся игрой на рояле, все как-то само собой решили, что он будет музыкантом. Тем более что он делал большие успехи: после года занятий уже хорошо исполнял экспромт Шуберта, вальсы Чайковского. Потом добрался и до Шопена. И кто знает, может быть, в мире стало бы одним средним музыкантом больше и одним выдающимся шахматистом меньше, если бы доктор Таль, большой любитель, хотя и не очень большой знаток шахматной игры, не познакомил бы с ней младшего сына. Добрый доктор и не подозревал, какого страшного джина выпустил он из бутылки.

Впрочем, мать главной виновницей считала себя. Она виновата, она допустила оплошность, которую долго не могла себе простить. Как это она с ее опытом, с ее безошибочной интуицией не поняла, чем непременно станут шахматы для Миши с клокотавшей в нем жаждой биться, мериться силами и обязательно побеждать, побеждать.

Вскоре мать почуяла опасность и предприняла ответные меры. Теперь она уже не только не противилась, как прежде, игре в футбол, а сама посылала мальчика на улицу. Пусть он возвращался домой грязный, в порванных брюках, с пораненными локтями — зато футбод не мешал музыке: умывшись, Миша тут же набрасывался на рояль.

Но вот шахматы, эта медленно, но верно действующая отрава, захватывают его целиком, и ни музыка, ни любая другая сила уже не могут соперничать с ними. Бедная Ида Григорьевна! Она и не подозревала, что наступит день, когда шахматные успехи и невзгоды сына будут занимать ее куда больше, чем похвалы или укоры учительницы музыки,

У шахмат, однако, была еще одна соперница — математика. В школе незаурядные математические способности Таля быстро обратили на себя внимание. Мальчик не просто решал задачи быстрее всех — он почти всегда находил какой-то необычный и своеобразный путь решения. На конкурсах решения задач и математических викторинах Таль был непобедим. Математика давала ему возможность утолять жажду борьбы, она ставила перед ним трудные проблемы, и из поединков с шеренгами цифр он выходил победителем. Это ему всегда нравилось, но в первую очередь, конечно, сам процесс решения доставлял ему наслаждение. Словом, Таль очень любил математику, очень.

Кто знает, может быть, в мире стало бы одним средним математиком больше и одним выдающимся шахматистом меньше, если бы… если бы не педантичный характер учительницы, которую нисколько не радовало, что Таль в уме умеет извлекать корни: он, оказывается, небрежно вычерчивал треугольники. Кляксы в тетради, неряшливость в записи решения, отсутствие должного прилежания — грехов у Таля было много. Посыпались тройки, потом двойки.

Миша заупрямился. Клякс в тетради стало заметно больше. Он чувствовал, что учительница во многом права, и это его еще больше злило. Потом произошел инцидент, который навсегда покончил с альтернативой — шахматы или математика. Таль решил какую-то задачу в уме и написал ответ. Так как ход решения приведен не был, учительница заподозрила, что он попросту списал ответ из задачника. Миша обиделся, перестал ходить на уроки математики. В конце концов его перевели в другую школу, но роман с математикой был закончен.

Итак, путь шахматам был расчищен. (В старших классах, правда, Таль неожиданно увлекся гуманитарными науками, в первую очередь литературой. Очень увлекся. Но литература и история шахматам почему-то не мешали.)

Забавный был вид у этого черноглазого мальчишки со свисавшим на глаза чубом, когда он сидел, низко склонив голову над доской. Обдумывая ходы, Таль забывал обо всем на свете, даже, наверное, о том, что играет в шахматы. Его руки машинально следовали за мыслью: словно слепой, он ощупывал фигуры на доске, которыми собирался пойти или на которые намеревался напасть.

Эта привычка очень мешала партнерам, и однажды один из старшеклассников, сев с ним играть, заставил мальчика держать руки на сиденье стула — под собой. Таль выдержал ходов шесть. Потом вскочил, смешал фигуры на доске и выбежал из комнаты.

Играть. Выигрывать у своих сверстников, еще лучше — у взрослых, у знакомых, у незнакомых. Играть в турнирах класса, школы, Дворца пионеров, дома, во дворе, на уроках, на перемене. Играть, играть, играть.

Талю повезло: во Дворце пионеров руководил занятиями незаурядный человек. Янис Крузкоп, по профессии преподаватель английского языка, был влюблен в шахматы. Больше, чем шахматы, он любил только детей. Крузкоп был романтик. Он ценил в шахматах лишь красоту и, может быть, поэтому мастером так и не стал.

Крузкоп нашел в мальчике на редкость верного и благодарного ученика. Вскоре Миша Таль понял, что ему хочется не просто выигрывать, но выигрывать красиво. Очень хочется.

Теперь он часто наведывается в подвальчик на улице Вейденбаума — там тогда помещался Рижский шахматный клуб. Здесь он был согласен на все — следить за игрой перворазрядников, играть сам, слушать «охотничьи рассказы» бывалых шахматистов. Когда он засиживался очень поздно, в клуб приходила мать или дядя Роберт и тащили упиравшегося мальчишку домой.

Постепенно становилось ясным, что у младшего сына доктора Таля характер при всей доброте и покладистости не из легких. Миша привык, что ему все удается, все получается. Дома и в школе — для каботажного плавания — такая уверенность годилась. В большом плавании она оказывалась вредна. Но он этого еще не понимал и бывал наказан.

Однажды, гуляя в Межа-парке, он захотел искупаться. У озера в Межа-парке дурная репутация. Миша знал об этом, но… Таль не боится ничего! Мать, чувствуя каким-то шестым чувством надвигающуюся беду, торопливо пошла следом. И когда Миша, попав в яму с ледяной водой, камнем пошел ко дну, она кинулась за ним и в последний миг успела схватить за руку. Его откачивали, потом он долго болел.

Думаете, урок пошел на пользу? Спустя несколько лет доктор Таль, почти никогда на отдыхавший, сумел выкроить время для отпуска и решил с женой и младшим сыном съездить на Черное море. Миша был уже студентом, успел сыграть в четвертьфинале первенства СССР, стал мастером. Серьезный молодой человек, гордость мамы и папы.

Два дня они блаженствовали в курортном местечке под Сочи. После хмурой Балтики Черное море было особенно теплым и ласковым. На третий день разбушевался шторм. Трое рижан расположились на пляже метрах, в двадцати от моря. Доктор Таль с супругой любовались волнами, которые одна выше другой с грохотом обрушивались на берег. Миша лежал рядом и, лениво бросая камешки, переговаривался с двумя местными мальчишками.

— Во дает! — сказал восхищенно один, когда до них долетели брызги огромной волны. — У вас там, верно, не бывает таких штормов?

— Что? — презрительно поднял бровь бледнотелый рижанин. — Вы хотите сказать, мальчики, что это шторм? Ну так глядите.

Таль вскочил и вприпрыжку побежал к воде. Все произошло так быстро, что мать успела только закричать от страха. Волна подхватила его, играючи перевернула несколько раз и вышвырнула на берег. Его с трудом привели в чувство и отнесли в гостиницу. Температура подскочила до сорока. Доктор моментально поставил диагноз — сотрясение мозга. Через несколько дней, как только позволило здоровье Миши, они улетели в Ригу.

— Слово вратаря, Яшка, это был великолепный бросок, — рассказывал Миша брату, сидевшему у его постели.

Ида Григорьевна, встряхивая градусник, только качала головой.

Прошло еще несколько лет. В Портороже происходил межзональный турнир. Один из участников, лидер турнира, пришел днем на пляж и влез на пятиметровую вышку: он никогда не прыгал с такой высоты, и ему интересно было постоять наверху. Но тут подошел один из журналистов:

— Что же это, друг Таль? За доской вы так смело бросаетесь в атаку, а здесь оробели?

Он еще не успел закончить фразу, как Таль прыгнул, больно ударившись о воду животом. Его потом целый день поташнивало и мутило, но он был доволен: выдержал марку!

Каким же вырисовывается характер юноши? Несомненно, огромная самоуверенность; убежденность в том, что он все сумеет, что у него все получится; ненасытный азарт в игре, жажда побед, позволяющая предугадать будущее честолюбие.

В то же время ни малейшего намека на зазнайство. Предельно развитое чувство товарищества (уже став чемпионом СССР, он ни разу не пропустит возможности сыграть за команду своего факультета в университетских соревнованиях). Добавьте к этому брызжущий юмор, веселость, тайную мечту о профессии конферансье. И, наконец, потребность в ласке, внимании со стороны родных. Ни на одном турнире, будь то в Москве, в Швейцарии или в Югославии, Таль не ложился спать, не поговорив предварительно по телефону с домашними. И в присутствии целой ватаги ребят Миша никогда не стеснялся обнять и поцеловать маму — качество, которым могут похвалиться немногие мальчики.

«НИКОГО-ТО Я НЕ БОЮСЬ!»

Вряд ли есть смысл перечислять все соревнования, в которых участвовал школьник Таль. Их было множество.

Сколько-нибудь серьезные успехи пришли только в девятом классе, когда Таль выполнил норму первого разряда и попал в финал чемпионата Риги для взрослых, где выиграл, кстати, партию у мастера Кобленца. В том же году он участвовал в чемпионате Латвии, разделив одиннадцатое-четырнадцатое места.

Казалось, Таль вышел на большую дорогу. Но не забудем, что ему было еще только четырнадцать лет и что избытком серьезности он никогда особенно не страдал, а уж в ту пору особенно. К турнирам этот непоседа готовиться еще не умел, анализировать партии у него попросту не хватало терпения. В лучшем случае он галопом переигрывал два-три десятка партий, интересуясь главным образом тем, кто выиграл. Стратегические идеи противников его не волновали — он просто их не замечал. У него загорались глаза только тогда, когда на доске возникал комбинационный каскад.

Методичности, выдержки у него в ту пору не было вовсе. Таль хорошо вел борьбу только до момента, пока не добивался подавляющего перевеса. После этого у него пропадал к игре всякий интерес и он готов был выпустить пойманную рыбу обратно в реку, чтобы снова начать ловлю. Но второй раз рыбка попадала на крючок далеко не всегда, и в каждом турнире количество легкомысленно потерянных Талем очков было необычайно велико.

Словом, это был актер, который годился только на одно амплуа — дуэлянта и бретера. Меркуцио из «Ромео и Джульетты». Но зато эту роль он выполнял как никто. Если ему удавалось захватить инициативу, а позиция требовала выдумки и изобретательности, Таль попадал в родную стихию и тут уже становился страшен.

Да, как боец он был еще очень уязвим. Натура впечатлительная и экспансивная, Таль после срывов, допущенных по своей вине, испытывал угнетенность и представлял в таких случаях удобную мишень. В одном квалификационном турнире он шел на первом месте, но проглядел спертый мат. Оплошность так подействовала, что все остальные партии — все до одной — Таль проиграл без борьбы.

Не подумайте, однако, что любое поражение действовало на Таля деморализующе. Этот мальчик умел уважать противников: когда его побеждали в честном бою, он на другой день играл особенно зло.

Любимым занятием молодого (да и взрослого!) Таля была молниеносная игра — здесь развязки ждать долго не приходилось да и держалось все, в основном, на тактике. Блиц-партии Таль играл превосходно, тем более что в юные годы отличался необычайной быстротой шахматного мышления.

Был, правда, один вид соревнований, участвуя в которых этот специалист молниеносной игры часто попадал в цейтнот. Речь идет о командных соревнованиях. И отнюдь не случайно. Таль с его необычайно развитым чувством товарищества готов был в командном матче отказаться от милого его душе риска, играть в архипозиционной манере и даже — что было для него труднее всего — долго думать, лишь бы только не подвести друзей. Конечно, бывали срывы — у Таля ничто не проходило гладко.

Летом 1951 года команда Латвии выступала в финале юношеских соревнований на первенство страны. В матче с Литвой Таль встретился с Расимавичусом. Настроенный очень серьезно, он за доской увлекся, пожертвовал пешку и получил трудную позицию. Тут он очнулся, вспомнил, что играет за команду, и… попал в цейтнот. Пришлось сдаться.

После партии капитан команды категорически запретил Талю жертвовать что-либо. Миша страшно переживал. Он дал слово играть строго позиционно. Слово он сдержал, но дорогой ценой: в девяти партиях Таль набрал лишь три с половиной очка, причем любопытно, что три партии проиграл из-за жестокого цейтнота.

Был еще случай, когда он, совершенно того не желая, огорчил друзей. Это произошло летом следующего года в Ростове, где разыгрывался полуфинал всесоюзных юношеских соревнований. В завершающем туре лидеры — шахматисты Украины и Латвии — играли между собой, а третий конкурент — команда РСФСР — встречалась с Туркменией. Случилось так, что от Таля зависел выход команды в финал: при счете 2:3 в пользу Украины ему достаточно было закончить свою партию вничью, и шахматисты РСФСР, даже выиграв с сухим счетом, не могли догнать соперников.

Позиция была равной, и Талю легко было добиться мирного исхода. Но на беду она была и интересной, и Талю стало жаль расставаться с доской, на которой завязывалась многообещающая интрига. Не вняв голосу благоразумия, он выбежал в коридор и спросил, как идут дела у шахматистов РСФСР — они играли в другом зале. Кто-то сказал ему, что туркменам удалось отвоевать пол-очка. То ли отвечавший ошибся, то ли сделал это со злым умыслом, но он сказал неправду: команда РСФСР выиграла все шесть партий. Таль вернулся к столику, дрожа от радостного возбуждения: можно поиграть и даже проиграть — выход в финал обеспечен. Вы уже догадываетесь, что он проиграл. И едва он успел написать на бланке «сдаюсь», как тут же узнал горькую правду и понял, что нанес команде тяжкий удар.

Это был серьезный урок, который не прошел впустую. С тех пор Таль много раз выступал в командных состязаниях — на первенство страны, на первенство мира среди студентов, на шахматных олимпиадах, и всегда он был «главным забойщиком» команды.

Летом 1952 года Таль закончил 16-ю рижскую школу и подал заявление в Латвийский университет. Неожиданно он получил отказ: ему еще не исполнилось шестнадцати лет. Потребовалось специальное разрешение Министерства просвещения. Выяснилось, что Таль, успевший весной занять седьмое место во «взрослом» чемпионате Латвии, все еще мальчик.

Да, он так и не стал серьезным, даже закончив школу. На вступительном экзамене, цитируя известное место из «Евгения Онегина»:

…Слегка за шалости бранил И в Летний сад гулять водил…

Таль осовременил текст, заменив слово «Летний» на «детский». Проказа стоила балла: он получил четверку. Остальные экзамены он сдал на пятерки и был принят.

В 1953 году к Талю пришел первый по-настоящему крупный успех — он стал чемпионом Латвии. К тому же неплохо выступил в командном первенстве страны. В финале соревнований, играя на второй доске, он набрал столько же очков, сколько и мастер Каспарян, причем выиграл несколько красивых партий. Чувствовалось, что Таль вправе претендовать на звание мастера, и ему разрешили держать экзамен. На роль экзаменатора был приглашен мастер Владимир Сайгин.

До сих пор речь шла не столько о достоинствах, сколько о слабых сторонах Таля-шахматиста. И может показаться странным, как это он в шестнадцать лет стал чемпионом республики и заявил о своих претензиях на эполеты шахматного мастера.

Противоречие тут только кажущееся. Дело в том, что уязвимые места в игре Таля бросались в глаза — недостаточно глубокое понимание позиции, антипатия к положениям, в которых приходится вести пассивную оборону, поверхностное знание дебютов, наконец, отсутствие выдержки (загнав противника в цейтнот, Таль в горячке тоже начинал быстро шлепать фигурами). Что же касается достоинств, то их определить значительно труднее, потому что все они умещались в одном коротком, но безгранично емком слове — «талант». Не будем бояться этого слова: говоря о Тале, нам без него не обойтись. Да, очень многое в игре даже юного Таля объяснялось — или, если хотите, запутывалось — его природной одаренностью.

Мы уже знаем, что у него с самых юных лет обнаружилась феноменальная память, в шахматах она пригодилась как нельзя кстати. Быть может, уже в тот период у Таля мало было равных в искусстве расчета вариантов. Проникая мысленным взором в позицию, он нырял на такую глубину, какая для других была недосягаема. Не всегда на этой глубине он видел предметы в их истинном цвете, иначе говоря, не всегда верно оценивал возникавшие в результате далекого расчета ситуации, но рассчитывал варианты Таль все-таки лучше, чем большинство его противников.

Другая привлекательная сторона его шахматного дарования заключалась в богатстве фантазии, в неистощимой изобретательности, находчивости, изворотливости. Многие шахматисты, даже весьма средней силы, могут припомнить несколько своих эффектных комбинаций. Талю, чтобы показать какую-либо комбинацию, какой-нибудь неожиданный тактический трюк, достаточно взять едва ли не любую партию из любого турнира. Он, казалось, дышал воздухом комбинаций, они для него были естественны и необходимы. Неожиданные ходы, коварные западни, всевозможные ловушки яркими блестками были рассыпаны в его партиях то тут, то там.

Добавим к этому пристрастие к риску, даже бравирование отвагой, а также удивительную легкость и быстроту его игры, и вы поймете, почему этот юнец, еще не очень опытный и стойкий, но уже коварный и изворотливый, хотя и мог проиграть более терпеливому и зрелому бойцу, был уже в состоянии свалить и самого доблестного рыцаря.

Еще рано говорить о стиле Таля, еще рано отмечать те черты, которые придадут самобытность его игре и станут причиной дискуссии в шахматном мире. И все же при внимательном взгляде на партии юного Таля можно заметить пусть пока тоненькие, но уже упругие ростки его будущей манеры.

В командном первенстве страны 1953 года Таль в партии с Грушевским осуществил комбинацию, которую стоит отметить, хотя в том же турнире у него были комбинации и поярче. Но на ней уж как-то очень явственно видна печать сугубо талевской манеры.

В середине партии Таль вдруг заметил, что противник может — а возможно, и намеревается — поставить ему ловушку. Он считает ловушки своей привилегией, и эта попытка побить Таля его же собственным оружием кажется этому самоуверенному мальчишке дерзкой. «Хорошо, — рассуждает он, — а если я все же полезу в петлю, что будет потом?» Он начинает терпеливо брести по лабиринту вариантов и — о, радость! — находит выход, выход, до которого его противник в своих замыслах добраться не смог.

Проще говоря, Таль нашел в ходе ожидаемой комбинации скрытый ответный удар. На ловушку — контрловушка. Здорово! Но нет еще уверенности, что противник заметил ловушку, надо его на всякий случай подтолкнуть.

И хитрец делает ход, «намекающий» противнику на возможность комбинации. Грушевский не очень долго размышляет: комбинация так неотразимо заманчива, так ясна! Дальше действие разворачивается в точном соответствии со сценарием. Таль принимает жертву. Таль отступает. Таль бежит! И вдруг, когда противник уже готовился торжествовать победу, преследуемый обернулся и нанес преследователю смертельный удар.

Спустя год произошел аналогичный случай в партии с Высоцкисом, сыгранной в юношеских командных соревнованиях. Таль увидел, что Высоцкис явно провоцирует его на комбинацию с жертвой фигуры. Он быстро анализирует позицию и находит мину, заложенную противником. Ну ладно, допустим, мина взорвется, что будет дальше? Как выясняется, Высоцкис, убежденный, что на этом партия кончается, дальше не смотрел. А между тем Таль находит очень интересный ход, перечеркивающий весь замысел партнера. И снова он покорно идет на поводу у Высоцкиса, и снова клин выбивает клином — комбинацию опровергает комбинацией. Этот прием — падая, увлечь за собой противника, чтобы потом перевернуться и оказаться на нем, — станет излюбленным оружием Таля…

Вы, может быть, думаете, что этот безусый юнец, узнав, что ему разрешили играть матч с довольно известным мастером, стал серьезно готовиться? Просмотрел, скажем, партии Сайгина? Или разучил новые дебютные системы? Либо, допустим, потрудился над эндшпилем, где он не был силен? Ни то, ни другое и ни третье. Он настолько верил в себя и был настолько легкомыслен, что к матчу готовился очень мало. Как выяснилось, он мог себе это позволить.

И здесь мы сталкиваемся еще с одной чертой в характере Таля: он готов трудиться до изнеможения, готов поглощать шахматную премудрость и днем, и ночью, но с одним непременным условием — чтобы партии, которые он разбирает, ему нравились, были интересными. «Когда труд — удовольствие, жизнь — хороша!» Эти слова горьковского Сатина были ему по душе.

Юный Таль не умел заставлять себя делать то, что необходимо, чего требовал здравый смысл. До поры до времени бившая фонтаном одаренность позволяла ему игнорировать требования рассудка, но наступит время, когда одному таланту станет не под силу тянуть упряжку. Но это время еще придет, а пока Талю кажется, что понятия «успех» и «работа» несовместимы, что для успеха вполне хватает вдохновения.

Матч с Сайгиным проходил в Рижском шахматном клубе и вызывал, особенно среди сверстников Таля, огромное возбуждение. Миша то и дело вскакивал со стула, чтобы переброситься шуткой, подмигнуть кому-нибудь. Словом, атмосфера была идеальной — веселой и непринужденной.

Правда, на первых порах радоваться особенно было нечему: первая партия закончилась вничью, во второй Таль азартно пожертвовал качество и был жестоко разгромлен. Но зато на следующий же день Таль насытился мщением: разнес позицию Сайгина прямой атакой на короля и добился капитуляции уже на семнадцатом ходу. Затем серия из четырех ничьих и в восьмой партии — победа.

Итак, после восьми партий Таль впереди. Но после одиннадцатой партии равновесие восстановлено: Таль получил подавляющую позицию, однако, вместо того чтобы терпеливо дожидаться, пока плод созреет, соблазнился сложной и очень красивой комбинацией — явно хотел доставить удовольствие ребятам. Увы, в комбинации оказалась «дырка».

Только теперь, когда осталось всего три партии, а счет был равным, Таль наконец-то заволновался и даже стал жалеть, что так легкомысленно отнесся к подготовке. Но в следующих двух партиях он заставил соперника сдаться и, сделав в последний день ничью, закончил матч вполне благополучно — 8:6.

Такое событие нельзя было не отметить. В доме Талей и так каждый день обедало пять-шесть Мишиных друзей (родители давно смирились с тем, что младший сын превратил квартиру в табор), но в этот вечер были побиты все рекорды.

Юный мастер был счастлив и веселился вовсю: пел пародийные и шуточные песенки с несколько рискованным текстом (доктор Таль только растерянно переглядывался с женой), демонстрировал свою память, играл на рояле — словом, всячески доказывал, что его истинное призвание не шахматы, а эстрада.

Степенный Сайгин только диву давался: он никогда не видел такого веселого шахматиста. Доктор Таль, улучив момент, отвел Сайгина в сторону и повел с ним задушевный разговор.

— Вы помните рассказ Куприна «Марабу»? Чудный рассказ, хотя шахматистам, конечно, обидно, что их сравнивают с такой унылой птицей. Ну и как вам нравится этот марабу, а? Вот уж, право, никогда не подумаешь, что этакий неугомонный волчок может проводить часы за доской. Знаете, он меня иногда пугает своим легкомыслием. Поговорите с ним, прошу вас, внушите ему, что надо быть хоть немного серьезным.

Сайгин постарался добросовестно выполнить деликатное поручение и отвел юношу в сторонку.

— Вот ты выиграл у меня, Миша, и веселишься, — внушал он своему недавнему сопернику. — Теперь ты мастер, будешь играть в четвертьфинале чемпионата СССР, может быть, даже попадешь в полуфинал. А там, знаешь, как тяжело? Там даже пол-очка вырвать тяжело. А выиграть у такого, как Холмов? С ним и вничью-то закончить не всегда удается… Ты теперь должен серьезно готовиться к каждому турниру, к каждой партии. Ты должен…

Таль слушал и думал про себя: «И напрасно вы меня пугаете. Никого-то я не боюсь. Вот знаю, что это нехорошо быть таким самоуверенным, но что я могу поделать, если никого — хоть режьте меня — не боюсь! И напрасно папочка (я ведь все видел!) подговорил вас на эту душеспасительную беседу. Уж я таков, каков есть».

И, деликатно дождавшись, когда Сайгин кончил его «воспитывать», Таль вскочил и побежал к роялю, закричав:

— Леди и джентльмены! А теперь я вам исполню…

Сайгин, улыбнувшись, только махнул рукой.

Вскоре, однако, выяснилось, что торжество было затеяно несколько преждевременно: Всесоюзная квалификационная комиссия во главе с гроссмейстером Авербахом не торопилась присуждать Талю звание мастера. Его победа показалась почему-то не очень убедительной. Требовался еще какой-то аргумент. И Таль его представил.

Вскоре после матча с Сайгиным в Риге проходило командное первенство страны. Таль выступал в команде «Даугавы» на первой доске. У него еще никогда не было таких серьезных оппонентов — Петросян, Тайманов, Авербах, Корчной, Васюков, Аронин, Суэтин, Лисицын, Кан, Чистяков. Таль, конечно, еще не мог выдерживать такое давление. Но победу над одним гроссмейстером он одержал. В дебюте Таль пожертвовал Авербаху пешку и попытался запутать противника. Тот искусно защищался и перехватил инициативу. В цейтноте, однако, Таль выиграл фигуру, и председатель квалификационной комиссии потерпел поражение.

В конце 1954 года восемнадцатилетний Таль получил извещение, что Всесоюзная квалификационная комиссия присвоила ему звание мастера… «Пират шахматных полей», как его будут впоследствии называть, поднял паруса и готовился к выходу в открытое море.

НА ПОРОГЕ БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ

Итак, он мастер. Итак, он встречается за доской с сильными противниками, и небезуспешно. Словом, по всем признакам наступало время «мужчиною стать». Но шахматный характер Таля все еще в стадии становления. Его игра по-прежнему крайне неровна, чрезмерная впечатлительность мешает ему бороться в каждой партии с полным напряжением сил. А кроме того (и это тоже, представьте, имело значение), Таль, привыкший дома к неусыпным заботам родных, стоило ему попасть в другой город, оказывался совершенно не приспособленным к самым обычным житейским трудностям.

В мае 1955 года в Вильнюсе проходил четвертьфинальный турнир первенства страны. Среди участников были мастера Холмов, Сокольский, группа сильных эстонских, белорусских, латышских шахматистов. Начало соревнования заставляло вспомнить предостережения Сайгина: после десяти туров Таль имел лишь пять очков.

Неизвестно, как развернулись бы дальше события, но здесь в игру вступила мать. Она почувствовала, что у Миши что-то неладно. И в одно прекрасное утро Ида Григорьевна отворила дверь номера, в котором жил Таль.

Он сидел над доской, похудевший, бледный. Увидев маму, обрадованно кинулся к ней.

— Как дела, Мишенька?

— Плохо, мамочка. Я хожу по утрам голодный: ресторан в гостинице открывается только в час дня. И потом мне очень жмут туфли. И потом я очень скучаю…

— Ну вот что, сынок, с туфлями вопрос решается просто: переобуйся, ты ведь надел их не на ту ногу. Что касается завтрака, то я только сейчас видела, как Айвар Гипслис зашел в кафе напротив гостиницы. А скучать больше тебе не придется: я буду с тобой. Ну, будем выигрывать или хандрить?

— Конечно, выигрывать!

И в следующих семи турах он, простясь с меланхолией, заработал шесть очков. В конце концов Таль разделил с Чукаевым третье-четвертое места, вслед за Холмовым и Неем.

Была в этом турнире партия, заслуживающая особого внимания, даже не партия, а всего один ход. В одиннадцатом туре он играл черными с Гипслисом. Видя бедственное турнирное положение Таля, Гипслис начал откровенно играть на ничью. Он знал, что такой исход Таля никак не устраивает, и ждал, что тот полезет на рожон. Это тоже была психология.

Таль без труда разгадал этот замысел. Но правильно поставить диагноз — еще не значит вылечить. Что было делать? Не класть же действительно голову на плаху. И вот в довольно несложной позиции Таль, этот рекордсмен по быстрой игре, думает над ходом час и сорок минут!

Он потратил это время не зря. Таль замыслил сложный психологический маневр. Он пошел на очень трудный, может быть даже проигранный для черных, эндшпиль. Но — в этом и был весь фокус — эндшпиль требовал от белых смелых, энергичных действий, в противном случае у черных появлялись недурные контратакующие возможности. Таль прекрасно учел, что Гипслис в этой партии не готов к острой игре и вряд ли сумеет перестроиться на ходу.

Таль не ошибся. Гипслис и в новой ситуации действовал по первоначальному плану — осторожно, пассивно. К перерыву Таль завладел инициативой и в отложенной позиции сумел найти этюдный выигрыш.

Эта партия примечательна тем, что Таль прекрасно разобрался в психологических нюансах и искусно использовал их. Еще важнее, однако, что Таль сознательно, добровольно пошел на ухудшение своей позиции. Он сделал это с хитростью и хладнокровием не юнца, каким, по существу, еще был, но опытного ветерана. Запомним и это: в творческом портрете нашего героя такая деталь многое объяснит.

Перед полуфиналом чемпионата страны Таль успел сыграть в матче Латвия — РСФСР и в очередных всесоюзных командных соревнованиях. В партии с Вельтмандером из матча с командой РСФСР произошло любопытное происшествие.

Таль получил отличную позицию и, как часто бывало с ним прежде, утратил к игре всякий интерес. Афоризм Ласкера «Самое трудное — выигрывать выигрышные позиции» имел к Талю прямое отношение. В приближении агонии Вельтмандер сделал шах. В ответ надо было спокойно отступить королем, после чего противнику спустя несколько ходов пришлось бы капитулировать. Но Таля, видите ли, такая прозаическая развязка не устраивала, ему нужно было непременно пощекотать себе нервы. Он затеял сложный и совершенно ненужный маневр, просчитался и с трудом сделал ничью.

Кто знает, быть может, эта ничья стоила нескольких выигрышей… Таль наконец стал сознавать, что в серьезных турнирах без выдержки, без самообладания рассчитывать особенно не на что. Короче говоря, Таль мужал.

В конце 1955 года в Риге проходил полуфинал XXIII чемпионата СССР. В турнире выступали такие серьезные бойцы, как Болеславский, Корчной, Фурман, Борисенко, Иливицкий. Всего пять лет назад Болеславский играл матч с Бронштейном за право оспаривать у Ботвинника титул чемпиона мира! И вот девятнадцатилетний Таль как равный допущен в такое общество.

Таль никого не боялся, за доской для него не существовало авторитетов. Но только за доской! «В миру» Таль благоговел, например, перед Давидом Бронштейном, которого считал своим духовным учителем, перед Паулем Кересом, перед Рашидом Нежметдиновым, своеобразным шахматным умельцем и смельчаком, да и перед многими другими шахматистами.

Нельзя считать случайным, что почти после каждого турнира Таль совершенно искренне считал, что кто-то другой играл лучше, чем он. После чемпионата 1957 года, например, Таль публично заявил, что, по его мнению, Бронштейн играл в турнире сильнее всех и должен был по праву стать первым. После турнира претендентов Таль признал, что Керес в своих партиях превзошел всех — без исключения! — соперников.

Итак, до и после турнира Таль был полон почтительности к своим противникам. Но когда он шел с ними играть, то свое почтительное отношение оставлял на вешалке, вместе с пальто.

Счастливое качество! И благодарить за него Миша должен был в первую очередь отца. Доктор Таль, этот бывший петербуржец, воспитанный в лучших традициях старой русской интеллигенции, не имел привычки млеть перед именами.

— Министр и шофер — для меня только пациенты, — с гордостью говаривал он. — И каждого я должен лечить с одинаковым старанием. Никаких привилегий!

Эти свои взгляды доктор Таль постарался привить и Мише. Ему это удалось настолько блестяще, что он стал даже опасаться за характер сына. Но добрый доктор мог быть спокоен: мягкий, уступчивый, всегда готовый помочь товарищу, Миша ни к кому не проявлял неуважения, особенно к старшим.

Гроссмейстер Тартаковер однажды обронил такой афоризм: «В шахматах есть только одна ошибка — переоценка противника». На первый взгляд это звучит более чем парадоксально. В самом деле, так ли уж плохо отнестись к своему сопернику пусть даже с большей серьезностью, чем он того заслуживает, — кашу маслом ведь не испортишь.

Но помните рассказ О’Генри о талантливом боксере-неудачнике, который в уличной драке, не зная, с кем имеет дело, нокаутировал чемпиона мира, а на ринге, стоило ему услышать имя прославленного соперника, вконец терялся и бывал жестоко бит? В шахматах, где имена и звания действуют чуть ли не с гипнотической силой, с робостью далеко не уедешь.

Словом, Таль безгранично верил в свои силы. Эта вера в себя, этот оптимизм его таланта составляют одну из главных прелестей шахматного облика Таля. Именно дерзкая убежденность в том, что он вправе швырнуть перчатку любому турнирному бойцу, позволяла Талю действовать с таким риском, с такой бесшабашной удалью. Конечно, самоуверенность, готовность к рискованным экспериментам приводили в отдельных случаях к фиаско, но это были неизбежные и не очень ощутительные издержки стиля. Прибыль с лихвой окупала брак.

Уже перед последним туром он обеспечил себе первое место! Несмотря даже на то, что его легкомыслие по-прежнему давало себя знать.

К встрече с Борисенко Таль готовился, например, в троллейбусе, по дороге на турнир. Разумеется, троллейбус не лучшее место для обдумывания дебютных экспериментов. И Таль очень быстро понял это. Хотя придуманный им ход был сам по себе не так уж плох, возникшая позиция требовала вдумчивой и очень планомерной игры, чего Таль не любил. В результате он ошибся и быстро оказался в тяжелом положении. Правда, ему удалось основательно запутать противника, вдобавок у того оставалось мало времени.

В цейтноте добродушный и симпатичный Борисенко, увлекшись, играл очень смешно — он жевал кончик карандаша, раскачивался, вдруг хватал себя за штанину и тянул ее. Смешливому Талю достаточно было половины этих жестов, чтобы расхохотаться. Он сидел, кусая губы и стараясь изо всех сил сохранить серьезность, чтобы не обидеть партнера. Кончилось тем, что Таль не сумел сосредоточиться на игре и последним ходом перед откладыванием партии подставил фигуру. Вмиг он посерьезнел, но дело было сделано — пришлось сдаться.

И все же в рижском полуфинале начал уже отчетливо вырисовываться, открыто заявлять о себе стиль Таля. Помните партии с Грушевским, Высоцкисом, Гипслисом? Там Таль только пробовал, хотя и не без успеха, так называемые «кривые» ходы, то есть ходы, не вытекающие из духа позиции и даже иногда ухудшающие ее. Еще раньше, в период шахматного младенчества, он из мальчишеского упрямства иногда применял, случалось, заведомо забракованные варианты — а вот докажу! Теперь он приходит к выводу, что такая игра может определенно оказаться полезной. И если прежде он играл подобным образом, кроме всего прочего, и потому, что ему нравилось искушать судьбу, то теперь это постепенно становится у него системой, методом. Многозначительной в этом смысле была партия с Лебедевым.

Партия эта развивалась так, что при нормальном течении должна была закончиться вничью. Турнирное положение Таля было довольно благополучным. Лебедев воздвиг прочные оборонительные рубежи и, как видно, не возражал против ничьей. Но Таль, как мы уже знаем, жадно любил играть — сам процесс игры доставлял ему неизъяснимое наслаждение. И не только играть — он хотел выигрывать. Как молодой олень, у которого чешутся рога, он повсюду искал боя. С такими настроениями он не мог спокойно мириться с ничейным исходом.

Что же было делать? Лезть напролом? Бессмысленно. Противник прочно окопался, и лобовой атакой его не возьмешь. Обходных путей тоже не видно. Остается одно — соблазнить партнера на вылазку. Но для этого надо дать ему какую-то приманку.

Таль так и поступил. Он пошел на трудный, почти безнадежный вариант, позволявший, однако, вести оживленную, насыщенную тактическими моментами игру. И хотя Таль долго балансировал на краю пропасти, его замысел в конце концов оправдался: в комбинационной буре, разразившейся на доске, Лебедев растерялся и потерпел крушение.

Победа Таля в полуфинале говорила о многом. Прежде всего о том, что талант его крепнет и мужает. Этот с виду бесшабашный весельчак и шутник был, оказывается, далеко не так прост, и за его легкомыслием (истинным или иногда притворным) скрывалось огромное честолюбие — умное, энергичное, деятельное. Характер же партий Таля, в частности встреча с Лебедевым, убедительно доказывал, что у него складывался очень своеобразный, динамичный, бескомпромиссный стиль.

Теперь у него был тренер — мастер Александр Кобленц. Приметив на своих занятиях с молодыми шахматистами занятного шустрого паренька, Кобленц быстро почувствовал в нем незаурядные способности. Он стал захаживать домой к Талю, давал советы, помогал во время матча с Сайгиным.

Опытный Кобленц, спокойный, даже флегматичный, был полной противоположностью своему порывистому ученику. Но именно поэтому, наверное, он был для Таля особенно полезен.

Под опекой Кобленца Таль несколько посерьезнел. Настолько, что впервые стал хоть как-то готовиться к предстоящему чемпионату. С этой целью он просмотрел привезенные ему Кобленцем партии других полуфиналов, где играли его будущие соперники.

Но все равно, он еще оставался мальчиком! Во-первых, Таль по-прежнему разбирал лишь полностью записанные партии, то есть доигранные до конца. Запись же только дебютных ходов его не занимала — скучно! Во-вторых… Во-вторых, девятнадцатилетний Миша Таль поехал в начале января 1956 года на финал чемпионата в Ленинград, с твердым намерением занять ни больше ни меньше первое место!

Самое забавное было в том, что после четырех туров Таль с тремя очками был единоличным лидером турнира. Сделав ничью в первый день с Антошиным, он затем очень красиво, с эффектными жертвами фигур, выиграл у Хасина и Симагина. Затем он едва не обжегся на Болеславском, которому необоснованно пожертвовал пешку. Но в критический момент Таль затеял на доске такую суматоху, что Болеславский махнул рукой и предложил ничью.

Словом, мальчик разгулялся, и кто-то должен был поставить его на место. По прихоти фортуны эту обязанность пришлось выполнить другому юному участнику — Борису Спасскому.

Таль успел своей игрой завоевать симпатии ленинградской публики. Все дни он находился в приятном возбуждении, почувствовав, что становится известным в стране. Однажды он попытался перейти улицу в неположенном месте. Его остановил милиционер. Грозил штраф, но как назло, денег у Таля в эту минуту не было. Тогда он вынул из кармана вечернюю газету, где на последней странице был снимок — Таль играл с Симагиным. Милиционер посмотрел на снимок, улыбнулся, вежливо взял под козырек. Это приятно польстило самолюбию.

Поэтому, когда во время партии со Спасским Таль внезапно почувствовал, что ленинградцы болеют не за него, а за своего земляка, он огорчился. В нем вдруг проснулось и капризно напомнило о себе «молодое дарование». Да и вообще он с некоторой ревностью относился к успехам Спасского, который всеми уже считался яркой восходящей звездой. Ситуация осложнялась тем, что оба юноши были лидерами турнира, имея по три с половиной очка.

То ли расстроенный тем, что симпатии публики отданы другому, то ли воодушевленный удачным стартом, а скорее всего, из-за своего легкомыслия Таль слишком резво разыграл дебют и оказался в позиции, которая совершенно не соответствовала его стилю. Спасский уже тогда отличался умением реализовывать перевес. Очень легко и изящно он довел партию до победы.

Таль был сконфужен. Он успел привыкнуть, что когда после окончания партии вспыхивали аплодисменты, они адресовались именно ему. На этот раз все было наоборот.

Эта партия сбила с Таля спесь и опустила с лазурных небес на землю. Остальную часть турнира он провел уже не думая о лаврах победителя. Провел, кстати, в своей обычной манере, что окончательно закрепило за ним репутацию искателя приключений.

Следующий его противник — Банник применил усиление в известном дебютном варианте, вдобавок Таль зевнул фигуру. Банник, еще не знавший, насколько изворотлив Таль в защите, после этого был занят главным образом ожиданием, когда же Таль сдастся.

Но тот и не думал о капитуляции! Взнуздав своего тактического конька, Таль показывал чудеса вольтижировки. И когда пришло время откладывать партию, на доске был такой сумбур, что лишняя фигура Банника не могла играть решающей роли. Встреча должна была, по-видимому, кончиться вничью, но, находясь под впечатлением материального преимущества, Банник упорно гонялся за призраком победы и в конце концов попал в безнадежное положение.

В партии с Бывшевым Таль в спокойной позиции рванулся в атаку, пожертвовал без какой-либо пользы две пешки и должен был скоро проиграть. Но Бывшев оказался в остром цейтноте и попался на вечный шах.

В девятом туре противником Таля был гроссмейстер Тайманов. В простой позиции гроссмейстер не заметил несложного тактического удара и оказался вынужденным отдать две фигуры за две пешки. Но снова — в который раз! — Таль отказался от перехода в выгодное окончание и опять попытался сыграть на мат. К перерыву стало ясно, что с мечтами о выигрыше надо распрощаться.

Хотя игра как-то не складывалась, Таль все-таки после девятого тура делил третье-пятое места с Таймановым и Корчным. В следующих пяти турах Таль выиграл одну партию и сделал четыре ничьи.

В пятнадцатом туре Таль, изголодавшийся по выигрышам, прямо-таки накинулся на Рагозина. После ожесточенной дуэли (Рагозин был не из тех, кто готов терпеливо сносить удары) Талю удалось добиться лучшей позиции и выиграть пешку. Вдобавок у Рагозина висел флажок. И в этот момент Таль в горячке пожертвовал ладью, не замечая довольно простого опровержения.

Партия была отложена в позиции, где у Таля не хватало фигуры. Проанализировав положение, Таль с Кобленцем пришли к выводу, что в самом лучшем случае можно рассчитывать на ничью. Но при доигрывании Рагозин, выискивая возможности выигрыша, вторично оказался в цейтноте, попался на ловушку, допустил просмотр и должен был сдаться.

В предпоследнем туре Таль был разбит в чисто позиционном духе Зураховым. Зато в завершающий день он в блестящем стиле победил Толуша. В конечном итоге Таль набрал десять с половиной очков из семнадцати и разделил с Полугаевским и Холмовым пятое-седьмое места. Для дебютанта чемпионата — блестящий успех, особенно если учесть, что он всего на очко отстал от победителей турнира — Авербаха, Спасского и Тайманова.

Но это итоги чисто спортивные. А как творческие? Одну оценку выступления Таля в этом турнире мы уже знаем: оптимизм и великолепная тактическая зоркость и в то же время — необоснованность риска, неподготовленность атак, которые порой не вытекают из требований позиции. Автор этой точки зрения — П. Романовский.

А вот мнение другого знатока — Г. Левенфиша: «Самой колоритной фигурой чемпионата оказался 19-летний рижанин Таль. Он исключительно способный тактик и считает комбинации с поразительной быстротой. Таль с первых же туров завоевал симпатии публики своим стремлением к острой и сложной игре… Многие участники страдали от недостатка времени, Таль — от избытка: у него не хватало терпения дожидаться хода противника (все уже давно рассчитано!), и он изучал пока партии на соседних досках. В оценке позиции, в маневренной борьбе у Таля есть еще серьезные пробелы, естественные для 19-летнего юноши. Но большой талант налицо…».

Обе оценки в целом лестные, но Таль был недоволен собой. Он видел, что уверенность, которую он ощущал перед чемпионатом, была в общем-то обоснованной (хотя целиться на первое место при его неуравновешенности, нехватке опыта и, что важнее всего, недостаточно глубоком понимании позиции было мальчишеством). В то же время он испытывал неудовлетворенность своей игрой, тем, что ему удалось лишь в нескольких партиях до конца осуществить свои замыслы, которые часто сводились на нет спешкой, азартностью, слабой техникой.

То обстоятельство, что Таль испытывал неудовлетворенность, говорило о его высокой требовательности к себе. Но оно говорило и о другом: в нем зрели и все более властно заявляли о себе действительно могучие силы, которые позволили ему всего год спустя стать чемпионом первой шахматной державы мира.

Словом, Михаил Таль стоял на пороге того этапа в своей удивительной шахматной карьере, который в течение всего трех лет привел его к шахматному трону. «Загадка Таля» начиналась…

ЛОГИКА ПОЗИЦИИ И ЛОГИКА БОРЬБЫ

Истоки загадки крылись в том, что в партиях Таля критики не видели той цельности, того, если можно так выразиться, шахматного единства места, времени и действия, когда каждая реплика фигуры или пешки подчинена общему сюжетному плану, когда с первого акта — дебюта и до последнего — эндшпиля все действующие лица шахматного спектакля ведут свои роли в точном соответствии с замыслом автора.

В партиях Таля на первый взгляд много случайного, алогичного. Ему ничего не стоит изменить первоначальный замысел и ринуться вдруг куда-то в сторону. Он, как капризная речка, то и дело меняющая свое русло.

Так что же, правы те, кто считает, что партии его не отличаются цельностью, что атаки его часто не подготовлены и «не вытекают из требований позиции», что в ряде встреч ему просто повезло? И правы, и неправы. Правы потому, что победы Таля и в самом деле выглядят внешне спорными, а иногда даже и неубедительными. Неправы потому, что они только внешне кажутся такими. Больше того, они должны так выглядеть. И если отдельные партии Таля, взятые сами по себе, далеко не всегда оставляют впечатление цельности, законченности, то в комплексе, в сочетании с другими его партиями они позволяют отчетливо увидеть стройную, вполне законченную и логичную систему. Как бы часто речка ни меняла русло, как бы ни петляла — путь она все-таки держит к морю!

Иногда про шахматистов говорят, что они играют в остром стиле, в комбинационном, в позиционном, в строго позиционном, в стиле Алехина, в стиле Капабланки, в стиле Ботвинника и т. д. Есть и такие универсальные шахматисты, как, например, гроссмейстер Керес, которого трудно, казалось бы, отнести к какому-нибудь определенному стилю, так как в его партиях комбинационные замыслы необычайно гармонично сочетаются с трезвой позиционной оценкой. Его стиль можно бы, пожалуй, назвать классическим, но так же иногда называли и стиль Ботвинника, а ведь в манере игры этих замечательных гроссмейстеров так много несхожего!

Так что же такое стиль в шахматах? Вопрос этот не из простых.

Если не претендовать на скрупулезную точность в формулировках, то под стилем можно подразумевать выражение творческой индивидуальности шахматиста, его излюбленную манеру разрешения возникающих в ходе борьбы проблем.

Стилей в шахматах, вернее, оттенков стилей довольно много. И все же между всеми ими пролегает демаркационная линия, разделяющая шахматистов на два лагеря. Одни готовы терпеливо распутывать узел позиции, то есть тяготеют к позиционной борьбе, другие стремятся к тому, чтобы разрубить его комбинационным ударом. Первые предпочитают усердно и терпеливо накапливать мелкие преимущества, чтобы потом в удобный момент добиться решающего материального или позиционного перевеса, другие ищут удобный случай, чтобы взломать позицию противника с помощью жертв пешек или даже фигур. Это отнюдь не означает, разумеется, что шахматисты позиционного стиля избегают комбинаций и что приверженцы острокомбинационной игры не умеют позиционно маневрировать. Но и тех, и других тянет, естественно, в свою стихию, где они чувствуют себя увереннее и где они особенно сильны.

Так вот Таль — самый убежденный и, хочется сказать, неистовый, одержимый представитель комбинационного направления.

За несколько лет до того, как Алехин стал чемпионом мира, Ласкер так писал о нем: «Алехин вырос из комбинации, он влюблен в нее. Все стратегическое для него — только подготовка, почти что необходимое зло. Ошеломляющий удар, неожиданные тактические трюки — вот стихия Алехина. Когда король противника находится в безопасности, Алехин играет без воодушевления. Его фантазия воспламеняется при атаке на короля. Он предпочитает, чтобы на доске было много фигур. Алехин пользуется стратегией как средством для более высокой цели — для создания атакующей обстановки».

Характеристика эта полностью приложима к творческому облику Таля. И если сам Алехин мог сказать о себе, что в юности он «чересчур верил в спасительную силу комбинации в любом положении и, даже став чемпионом мира, не вполне освободился от этого недостатка», то Таль, «даже став чемпионом мира», не собирался, как мы увидим, считать это недостатком (хорошо это или плохо — вопрос другой). «Хотите знать, как побеждает Таль? — сказал однажды Бронштейн. — Очень просто: он располагает фигуры в центре и затем их где-нибудь жертвует…»

Продолжатель творческих традиций замечательных художников Чигорина и Алехина, воспринявший многое от великого шахматного борца Ласкера, воспитанник советской шахматной школы, Таль играет необычайно смело, рискованно, агрессивно, всегда ищет не просто хорошие ходы, но непременно — сильнейшие, каждую партию проводит с предельным напряжением сил.

Шахматы для него не только борьба, спорт. Артистическое, художественное начало заставляет его искать изящные решения. Талю важно не только выиграть, ему всегда важно еще и как выиграть.

Но ведь, например, тот же Борис Спасский, либо Виктор Корчной, либо Ефим Геллер тоже играют очень смело, энергично и тоже не упустят случая создать шедевр комбинации. Да, это так. Тем более интересно будет проследить, чем Таль отличен от них и что нового внес он в шахматное искусство.

Первое, что бросается в глаза в игре Таля, — это его пристрастие к риску. Таль не просто рискует — смело играют многие, — Таль сделал риск атрибутом своей игры.

После окончания турнира претендентов 1959 года «Шахматная Москва» опубликовала интервью с Талем. Среди вопросов был такой:

— Смелая борьба немыслима без риска. Был ли в ваших партиях и необоснованный риск?

Таль ответил:

— Все зависит от того, что считать необоснованным риском. Я сам не был уверен в правильности принятого решения лишь в партии со Смысловым из четвертого круга. Был момент, когда мне следовало форсировать ничью, но я сделал ставку на цейтнот. Возможно, аналитики обнаружат в моих партиях немало таких моментов. Добавлю, что в такой «компании» вообще трудно играть без риска…

Пристрастие к рискованным решениям объясняется не только и не столько темпераментом Таля. Он по самому своему духу — экспериментатор. Многие его партии — это шаг в неведомое. Обладая колоссальной интуицией, он любит балансировать на острие ножа, но, если хотите, ему ничего другого и не остается, ибо «атаки его порой не вытекают из требований позиции», а это значит, что он, предпринимая эти атаки, ухудшает свое положение, делает его уязвимым, ставит себя под удар.

Зачем? Здесь необходимо небольшое отступление.

В двадцатые годы, нашего столетия некоторые шахматные корифеи пришли к выводу, что шахматам грозит неизбежная ничейная смерть. Класс игры в целом, особенно техника игры, значительно вырос, и побеждать стало все труднее и труднее,

В 1921 году Ласкер с грустью писал:

«Конечно, шахматам уже недолго хранить свои тайны. Приближается роковой час этой старинной игры. В современном ее состоянии шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти; неизбежная победа достоверности и механизации наложит свою печать на судьбу шахмат».

А вот не менее пессимистическая точка зрения другого гиганта — Капабланки, высказанная шесть лет спустя:

«В последнее время я потерял значительную долю любви к шахматам, так как уверен, что они очень скоро придут к своему концу».

Какие мрачные пророчества! И какое счастье, что они, прежде всего благодаря усилиям советских гроссмейстеров, оказались опровергнутыми! Тем не менее остается фактом, что многие партии, нередко после совершенно бесцветной, но «правильной» игры, кончались и кончаются, вничью. Тем, кто хотел добиваться побед, приходилось прибегать к кардинальным мерам. Одна из таких мер — увод противника с широкой автострады на глухую тропу даже ценой сознательного ухудшения своей позиции.

Вот что писал по этому поводу сам Таль:

«…Если оба партнера не горят стремлением выиграть партию во что бы то ни стало, они играют правильно (в самом лучшем, а может быть, в самом худшем значении этого слова). Возможность ошибок в таком случае сводится к минимуму, но и партнеру играть очень легко. Все идет очень правильно, очень корректно, и ходов через 18–20 эта „подлинно безошибочная“ партия заканчивается к обоюдному удовольствию.

Но что делать, когда нужно выиграть? Попытаться объявить мат? Но партнер предвидит атаку уже в зародыше и принимает все необходимые меры. Использовать позиционные слабости? Партнер и не думает создавать их! Именно поэтому сейчас во многих партиях один из противников, а иногда и оба сознательно уходят в сторону от общепризнанных канонов и сворачивают в „глухой лес“ неизведанных вариантов, на узкую горную тропинку, где место есть лишь для одного. Слишком многие сейчас хорошо знают не только шахматную таблицу умножения, но и шахматное логарифмирование, и поэтому, чтобы добиться успеха, порой приходится доказывать, что дважды два — пять…

Само собой разумеется, при такой игре, требующей не только больших знаний, владения всем арсеналом современной шахматной стратегии и тактики, но и большого физического и духовного напряжения, огромной, я бы сказал, нервной отдачи, процент возможных ошибок автоматически увеличивается. И вместе с тем такие партии доставляют значительно больше удовольствия и зрителям и играющим, чем безупречные корректные „гроссмейстерские ничьи“».

Приходится доказывать, что дважды два — пять… Какое любопытное признание! Значит, к победе далеко не всегда ведет прямой, логичный и ясный путь (дважды два — четыре!), иногда приходится допускать заведомую ошибку (дважды два — пять!).

Все это не ново — может сказать искушенный читатель. То же самое делал, например, Эмануил Ласкер. Вспомним, что писал о нем Рихард Рети:

«Изучая турнирные партии Ласкера, я вынес впечатление, что Ласкер обладает исключительным, на первый взгляд совершенно непонятным счастьем. В некоторых турнирах он выигрывал почти все партии, а между тем в доброй половине его партий бывали моменты, когда он стоял на проигрыш; недаром многие мастера говорят, что Ласкер действует гипнозом на своих противников. Где истина? Я дал себе труд заново пересмотреть все партии Ласкера, чтобы постичь тайну его успеха. Перед нами неоспоримый факт: Ласкер почти систематически слабо разыгрывает начала партий, сотни раз попадает в проигрышные положения и в конце концов все же выигрывает. Гипотеза постоянного счастья слишком невероятна… Остается один ответ, который при поверхностном рассмотрении звучит парадоксально: часто Ласкер умышленно играет слабо.

…При нынешнем совершенстве шахматной техники спокойная корректная игра почти неизбежно приводит к ничьей. Чтобы избегнуть этого, Ласкер теоретически ошибочными ходами устремляет партию на край бездны. Он сам повисает над пропастью, в то время как его противник еще стоит на твердой почве; однако благодаря своей подавляющей силе умудряется, удержавшись сам, сбросить своего соперника в бездну. Таким-то образом одерживает он победы, которых на ровном пути, т. е. при корректной игре, он не мог бы добиться».

У Ласкера — и это не случайно — не было последователей, не было школы. Алехин, к примеру, тоже в совершенстве владел искусством запутывания противника. На вопрос: «Как вам удается так быстро разделываться со своими противниками?» — Алехин с полным правом ответил: «Я на каждом ходу заставляю их мыслить самостоятельно!»

Но очень важно подчеркнуть, что Алехин при этом не нарушал требований позиции, и в этом было его принципиальное отличие от Ласкера.

Некоторые гроссмейстеры позднего времени, как, например, Спасский, Бронштейн, Ларсен, пошли несколько дальше. В стремлении завязать полноценную борьбу они могут иногда и преступить закон, то есть что-то «дать» противнику, чтобы выманить его из укреплений. Но если современные гроссмейстеры играют так от случая к случаю, чаще всего против менее сильных противников либо не от хорошей жизни, то Таль (как, пожалуй, и Корчной) возвел такой метод в систему, причем применяет он его в борьбе против любых противников, даже против самых могучих.

Классический пример такой игры — ход f2—f4 в семнадцатой партии матча на первенство мира с Ботвинником. В книге, посвященной этому матчу, Таль в примечании к ходу f2—f4 писал:

«„Ужасный“, „антипозиционный“, „невероятный“ и т. д. и т. п. — такими эпитетами украсили все без исключения комментаторы последний ход белых. Можно было предположить, что игравший белыми совершенно незнаком ни с одним учебником шахматной игры, где черным по белому написано, что так играть действительно нельзя, потому что ход f2—f4 и ослабляет чернопольную периферию, и выключает слона g5 из игры, и ставит под угрозу и без того скомпрометированное положение белого короля. Я думаю, читатели не сочтут за нескромность, если я скажу, что все эти соображения занимали меня во время партии. И вместе с тем факт остается фактом — ужасный ход f2—f4 сделан. Почему?»

Далее Таль объясняет, во имя чего он все же решился пренебречь требованиями позиции. Оказывается, чтобы опровергнуть этот ход, Ботвинник должен был сделать длинную рокировку и вряд ли мог избежать обоюдоострого тактического сражения, а это, собственно, и было главной целью Таля.

В другой статье, где речь шла об этом же ходе, Таль так подводит итоги размышлений по поводу своего «ужасного», «антипозиционного» выпада пешкой: «Кто быстрее, там видно будет, ну а самое важное — борьба принимает совершенно другое течение». Видите — не важно, что позиция Таля после этого хода стала хуже, важно, что игра принимает другое течение.

Оправдался ли, во многом интуитивный, замысел Таля? Поначалу казалось, что нет. Ботвинник выиграл две пешки и получил неплохую позицию. Но — и в этом-то все дело! — борьба в партии, которая пошла по другому, не удобному для Ботвинника, течению, отняла у него так много времени и сил, что он попал в цейтнот и на 39-м ходу просмотрел несложную комбинацию, после чего должен был сдаться.

«Для любителей шахмат, — писал далее Таль, — которые больше всего ценят последовательность замыслов, логическую стройность ходов, эта партия может показаться плохой. Шахматиста же, которого волнует психология борьбы, обилие интересных возможностей, так сказать, „закулисная“ (в самом лучшем понимании этого слова) сторона партии, мне кажется, эта партия заинтересует».

Психология борьбы — она очень интересует, не может не интересовать самого Таля. Потому что, сознательно ухудшая в какой-то момент свою позицию, Таль обязательно должен учитывать факторы психологического порядка: ведь главным образом из-за них-то все и происходит. В каждой партии, против каждого партнера Таль, намечая план действий, принимая то или иное решение, непременно учитывает целый комплекс чисто психологических деталей: как себя чувствует противник в позициях такого типа; любит ли он защищаться или нападать; каково его турнирное положение и заставит ли оно рисковать либо, напротив, должно удержать от опрометчивых действий; сколько ему осталось времени на обдумывание ходов и т. д. и т. п.

Неоднократно подчеркивал роль психологических моментов Алехин, который после матча с Капабланкой, между прочим, сказал:

«В шахматах фактором исключительной важности является психология. Своим успехом в матче с Капабланкой я обязан, прежде всего, своему превосходству в смысле психологии… Вообще, до начала игры надо хорошо знать своего противника; тогда партия становится вопросом нервов, индивидуальности и самолюбия…».

Разумеется, в наше время каждый мастер старается учитывать психологические факторы, да далеко не каждый готов пожертвовать ради них своим благополучием! Таль же с его непокорным темпераментом, с его верой в себя всегда готов пойти на жертвы — и в прямом, и в переносном смысле. Именно поэтому он иногда действует вопреки логике позиции, но всегда — в точном соответствии с логикой борьбы. Этой логике, логике борьбы, Таль служит преданно и верно, не изменяя ей никогда!

Шахматисты имеют счастливую привилегию — следить по записи партии о том, как развивались события в той или иной встрече. Но как высохший цветок может дать лишь самое отдаленное представление о том, каким был он на лугу, так и запись партии при всей своей документальной точности не более как анемичный суррогат полнокровной, горячей и часто ожесточенной шахматной борьбы.

Вы разыгрываете дома партию Таля и вдруг замечаете, что он предпринимает явно не обоснованную жертву, за которую, казалось бы, не получает никакого возмещения. Что ж, вы правы. Но только с точки зрения человека, сидящего дома и оторванного от той конкретной обстановки, в которой игралась партия. С точки же зрения диалектической, с точки зрения логики борьбы атака Таля вполне обоснованна, а победа — закономерна.

По записи партии можно видеть только ходы, но нельзя почувствовать состояние противников. А Таль, предпринимая свой рискованный шаг, уже чуял, что соперник утомлен предшествовавшей борьбой, где ему приходилось на каждом шагу отыскивать расставленные то тут, то там мины. От Таля не ускользнуло, что противник нет-нет да и взглянет беспокойно на часы, где стрелка неотвратимо подползает к роковой черте. Наконец, он считается и с тем фактом, что противнику не по душе такие позиции, которые таят в себе скрытые угрозы, что он в таких ситуациях теряет уверенность.

В XXV чемпионате страны Таль, играя черными с Авербахом, в худшей позиции неожиданно пожертвовал на 12-м ходу фигуру за две пешки, получив в награду за это инициативу. Быть может, если взвешивать эту жертву на воображаемых аналитических весах, она покажется необоснованной, а значит, и неверной. Но к такому выводу можно прийти лишь в том случае, если подходить к оценке получившейся позиции сугубо теоретически, игнорируя характеры, шахматные вкусы, турнирное положение обоих противников, наконец, те перспективы, которые открывались перед ними без этой жертвы.

Если бы заложить в компьютер все многочисленные соображения, которыми руководствовался Таль, кто знает, может быть, электронный мозг пришел бы к выводу, что его решение было наилучшим.

Вот что писал комментировавший эту партию гроссмейстер Холмов:

«Безусловно, если бы это была партия по переписке, черные едва ли пошли бы на осложнения, вызываемые настоящей жертвой. Однако в практической партии, когда над ухом тикают часы, этот ход должен произвести на противника ошеломляющее впечатление».

А теперь послушаем, что говорит по поводу этой жертвы гроссмейстер Бронштейн:

«В партии против Авербаха Таль играл черными и к 12-му ходу получил позицию, которую по общим признакам назовешь не иначе, как стратегически трудной. Черные продолжают 12. К е4!! Я не могу дать другой оценки плана черных, как поставить два восклицательных знака, хотя сам Таль ставит к этому ходу знаки?!. Дело здесь не в том, верна эта жертва или не верна, а в том, что Авербах — яркий представитель позиционного стиля — вынужден сделать резкий поворот на совершенно новые рельсы… Истина заключается в том, что позиции такого рода нельзя исчерпать вариантами, а практические шансы в партии на стороне того, кому такая позиция по душе, кто быстрее и лучше ведет расчет».

Получившаяся острая позиция Талю была по душе, Авербах же, оказавшись в непривычной ситуации, запутался, допустил ошибку и вынужден был прекратить сопротивление.

Эта партия, в которой Таль блестяще осуществил психологический удар, была одна из лучших в том турнире. (Не случайно даже экс-чемпион мира Эйве потратил немало времени, чтобы доказать, что комбинация Таля все же правильна!) А ведь при желании и тут можно было говорить (кстати, и говорилось!) о везении Таля (Авербах-то ведь играл не лучшим образом). Но при этом как-то упускалось из виду, что Авербах был поставлен противником в такие условия, где ему крайне трудно было избежать ошибки, где ошибка была, если хотите, чем-то вроде логической закономерности.

Отвечая однажды на вопрос о своем «везении», Таль заявил: «Каждый шахматист — кузнец своего турнирного счастья». Таль тем самым не отрицает, что счастье помогает шахматистам, но в то же время подчеркивает, что счастье нужно завоевать, подчинить себе, что оно не козырной туз, который случайно попал в руки при сдаче карт. Иначе говоря, шахматист должен создавать условия, при которых ему закономерно будет «везти».

Отнюдь не случайно, что многие партии Таля, выигранные с нарушением логики позиции, но с точным соблюдением логики борьбы, дают повод к нескончаемым спорам. Всегда находится кто-то, готовый схватить Таля за рукав и доказать, что он в таком-то месте сыграл неправильно и должен был проиграть.

Такую бурную реакцию вызвала, к примеру, партия со Смысловым из пятнадцатого тура турнира претендентов 1959 года. В этой партии Таль должен был отдать фигуру и оказался в безнадежном положении. Однако он не пал духом и продолжал всячески осложнять сопернику его задачу. И стоило Смыслову на один момент утратить бдительность, как последовал «кинжальный удар»: Таль пожертвовал ладью и добился ничьей вечным шахом.

Финал этой партии по-разному оценивался комментаторами и вызвал жаркие споры. Наконец было неопровержимо установлено, что 33-м ходом Смыслов мог поставить перед Талем неразрешимую задачу. Но ведь для такого вывода потребовались недели, а в распоряжении Смыслова оставались считанные минуты.

Другой характерный пример — жертва коня в шестой партии матча с Ботвинником. Сколько самых противоречивых толков породил этот ставший знаменитым ход! Один комментатор утверждал, что жертва очевидна и ее предпринял бы любой «староиндиец». Другой знаток уверял, что ход Таля вел к ничьей. Наконец, мастер Гольдберг объявил, что Таль после этого хода должен был проиграть. Затем мастер Константинопольский внес в этот анализ поправки и высказал точку зрения, что шансы Таля были, по крайней мере, не хуже. Матч уже был закончен, а споры все продолжались, и это только лишний раз доказывало правильность замысла Таля, который поставил своего соперника перед проблемой, для решения, которой потребовалось так много времени и усилий.

— Шахматы — не для людей слабых духом. Шахматы требуют всего человека, полностью… — так говорил Стейниц своему биографу. Великий шахматный мудрец был прав.

Шахматная борьба — это не только состязание двух бойцов в умении, в чисто шахматном мастерстве. Если бы это было так, шахматы вряд ли обладали бы своей нынешней притягательной силой, вряд ли волновали бы воображение миллионов людей, а оставались. бы, наверное, просто игрой, возможно и увлекательной, но не способной затрагивать ум и душу. В действительности же шахматный поединок — это всегда борьба умов, характеров, нервов, и борьба эта требует, чтобы шахматист вложил в нее все свои духовные и физические силы.

В этой глубокой психологической насыщенности, в драматизме борьбы и таится секрет необыкновенного обаяния и чарующей силы шахмат, которую испытывают на себе многие.

Таль — прирожденный шахматный боец. В самой трудной, даже в безнадежной позиции он никогда не теряет присутствия духа. И это тоже один из атрибутов его стиля. Ибо, предпринимая свои рискованные маневры, он должен уметь хладнокровно смотреть в лицо смертельной опасности, должен не бояться поражений. Сохранять хладнокровие помогало Талю его необыкновенное комбинационное зрение, его умение находить возможности для комбинационной вспышки там, где другие убеждены в бесплодности позиции.

Но шахматы не были бы шахматами, если бы мастер, даже с выдающимися способностями Таля, мог безошибочно видеть конец комбинации или маневра, который он начинает. Таль даже в годы расцвета далеко не всегда видел последствия своих рискованных комбинаций.

Однако в том-то все и дело, что, затевая очередную «авантюру», Таль интуитивно, всем существом чувствовал, что его комбинация позволит ему открыть в позиции новые возможности, новые, скрытые пока от взора ресурсы, с помощью которых он и нанесет последний удар. Так чаще всего и бывало, Проникнув мысленным взором в «атомное ядро» позиции, воспользовавшись энергией этого ядра, Таль добивался победы.

Ну, а если Таль ошибался? Если он делал оплошность в расчетах, или позиция вдруг оскудевала комбинационными возможностями, либо противник вел партию так же хорошо или даже лучше и жертва оказывалась напрасной? Что тогда? Очень просто — тогда Таль проигрывал… А как же иначе? Ведь, повторяю, шахматы не были бы шахматами, если бы нашелся мастер, который не делал ошибок.

Но ошибки Таля были подчас так же прекрасны, как и его победы. Потому что Таль если и погибал, то только в борьбе, потому что до последнего вздоха он яростно сопротивлялся, выжимая из своих фигур все, что они могут дать. Таль ставил противнику одну ловушку, другую, он искал — и находил! — самые незаметные лазейки, он отступал, нанося удары, готовый при первом удобном случае начать стремительную контратаку. Гвардия умирает, но не сдается!

Далеко не каждый его противник выдерживал этот изнурительный психологический искус. Если бы, например, до турнира претендентов кто-нибудь сказал, что против экс-чемпиона мира Василия Смыслова с его прославленной техникой и великолепным хладнокровием можно с успехом играть имея на фигуру меньше, это выглядело бы просто кощунством!

Таль в двух таких партиях не сдался и… набрал полтора очка! Гипноз? Везение? Полноте, мы это уже слышали. Нет, продолжая безнадежное, казалось бы, сопротивление, Таль прекрасно учитывал, что Смыслов, имея фигурой больше, ожидает немедленной капитуляции и совершенно не подготовлен к тому, что противник будет ожесточенно и изобретательно обороняться.

И действительно, считая, что игра сделана, Смыслов поспешил с демобилизацией и вдруг натолкнулся на дьявольскую изворотливость, на упрямую волю, на хитрость и коварство, к чему не был готов. И вот Таль в одной партии спасся с помощью вечного шаха, а в другой сумел завести своего противника в лабиринт комбинационных угроз и не только вывернулся, но даже, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, выиграл!

Хочется верить, что будущий историк шахмат по достоинству оценит эти два успеха Таля. И не потому, что они отмечены особой глубиной или красотой комбинаций, нет. Но всех тех, кто действительно любит шахматы, эти две партии не могут оставить равнодушными. Ибо Таль, сделав ничью в одной и победив в другой партии, где его позиции были безнадежны, ярко показал могучую силу творческого духа и лишний раз подтвердил, что шахматы обладают неисчерпаемыми возможностями борьбы, что ошибка не обязательно ведет к поражению!

Итак, теперь мы знаем основные черты, характеризующие стиль или подход Таля к шахматной борьбе. Появление этого стиля, основанного — это важно подчеркнуть — на глубоком современном понимании шахматной стратегии, на новейших достижениях теории, не может быть, как и все в шахматах, случайным.

Наша беспокойная эпоха с ее расширившимися представлениями о природе, о Вселенной, с ее достижениями физики и химии, с открытием ядерной энергии и полетами в космос, наконец, с удивительными, даже пугающими открытиями в биологии неминуемо должна была в какой-то степени наложить свой отпечаток и на развитие такого продукта человеческой мысли, как шахматы. Мастера по-новому взглянули на возможности шахматной борьбы и увидели, что возможности эти используются не в полной мере, что шахматы таят в себе большой резерв потенциальной энергии. Они поняли, что для того, чтобы побеждать, нужен иной подход к шахматной борьбе, иной стиль — менее ортодоксальный, более гибкий, тонкий, позволяющий полнее использовать дремавшие резервы, прежде всего резервы психологического характера.

В своих исканиях эти шахматисты исходят из одного непреложного положения: если оба равных по силе партнера будут с самого начала делать наилучшие ходы, партия неизбежно закончится вничью — раз в начальном положении силы были равны, они должны при безошибочной игре остаться равными до конца. Значит, чтобы создать условия для полнокровной борьбы, что, в свою очередь, позволит создать предпосылки для ошибки противника, кто-то из двух должен нарушить равновесие, должен сделать шаг не вперед, а в сторону или даже назад.

Так возник новый, современный стиль в шахматах, именуемый одними интуитивным, другими психологическим. Возник, по-видимому, как исторически закономерный процесс в развитии шахматного искусства. Приверженцы этого стиля, в первую очередь Таль, Корчной, отчасти Спасский, Бронштейн, убедительно доказывают справедливость утверждения Алехина, что «шахматы — это не только знание и логика».

В высшей степени знаменательно, что интуитивный стиль с его предельным использованием всех заложенных в шахматной борьбе потенциальных возможностей — психологического и даже философского свойства — необычайно агрессивен, беспощаден, не терпит компромиссов.

Вот несколько любопытных цифр. Победитель турнира претендентов 1953 года Смыслов набрал восемнадцать очков из двадцати восьми, причем выиграл девять партий. Таль занял первое место на турнире претендентов 1959 года, набрав двадцать очков из двадцати восьми и выиграв шестнадцать партий! Виктор Корчной одержал победу в XXVII чемпионате СССР, выиграв двенадцать партий, три проиграв и лишь четыре закончив вничью. Поразительная результативность, которая, наверное, приятно удивила бы шахматного борца и философа, с грустью предсказывавшего, что «шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти».

Интуитивный, или психологический, стиль в известном смысле возник как своего рода протест против слишком правильной, слишком рациональной игры, наиболее выдающимся и авторитетным апологетом которой был один из замечательнейших шахматистов нашего века Хозе Рауль Капабланка.

«Его партии ясны, логичны и сильны, — писал Ласкер. — В них нет ничего скрытого, искусственного или вышученного… Играет ли он на ничью или на выигрыш, боится ли он проиграть — во всех случаях ход его ясно обнаруживает его чувства… Капабланка не любит ни запутанных положений, ни авантюр. Он хочет знать наперед, куда он идет. Глубина его игры — глубина математика, а не поэта… Капабланка руководится логичностью крепких позиций. Он ценит лишь то, что имеет под собой почву, например прочность позиции, нажим на слабый пункт, не доверяет случайности, хотя бы задачному мату».

В игре Таля все наоборот! В ней много скрытого, его ходы отнюдь не обнаруживают его чувств. Он любит запутанные положения, любит авантюры. Он не всегда знает, куда идет. Чаще всего он знает, что идет в непроходимую чащу, а что его ждет в ней, как он будет там действовать — об этом он может только догадываться. Глубина его игры — это глубина не математика, а поэта (помните: дважды два — пять!). Таль руководствуется не логичностью позиции — он без сожаления готов сделать свою позицию непрочной. Таль доверяет случайности (если в шахматах она существует), всегда готов использовать подвернувшуюся неожиданно возможность.

Можно ли рекомендовать игру Таля как образец для подражания? Конечно, нет. Прежде чем получить право нарушать шахматные законы, надо научиться им следовать. Сам Таль с его огромным талантом терпел бедствие даже в годы своего расцвета, и, как мы уже хорошо знаем, отнюдь не редко. Но что бунтарский по духу стиль Таля омолодил древнюю игру, нанес беспощадные удары по рутине, шаблону, догматизму и заставил шахматный мир переоценить некоторые ценности — это бесспорно.

Быть может, лучше помогут узнать душу игры Михаила Таля, истинный характер его подвигов и ошибок слова того же Ласкера.

«Существует в шахматах чувство художника. И оно побуждает игроков, обладающих фантазией, противостоять искушению делать простые, очевидные, хотя и сильные ходы и дает им толчок для создания тонких комбинаций, рожденных в борьбе против очевидного, против трюизма. Это чувство, или дар, создает иногда гениев, но вместе с тем делает обладателя его доступным тем ошибкам, какие никогда не случаются у среднего игрока».

«ЗАПОМНИТЕ ЭТО ИМЯ!»

Вскоре после окончания XXIII чемпионата Таль узнал, что его включили в состав сборной команды СССР для участия в первенстве мира среди студентов. На первой доске выступал Корчной, на второй — Полугаевский, на третьей — Таль, на четвертой — Антошин. Запасные — Васюков, Лутиков.

Это было очень почетно и ответственно — защищать шахматную честь страны. К тому же Таль, как мы уже знаем, с особым старанием играл в командных соревнованиях. Он был настроен необыкновенно серьезно и, набрав в финале четыре очка из пяти, завоевал приз за лучший результат на своей доске — большую красивую вазу. Ему ее очень старательно упаковали, но ничего не помогло: когда он дома гордо вынул из чемодана пакет, зазвенели осколки. Миша оставался верен себе…

Таль впервые выступал за границей. Он был очень юн и в общем не очень известен. Но его игра была замечена. Югославский шахматист Ивков, которого Таль разгромил, вскоре написал статью, которую озаглавил: «Таль! Запомните это имя!».

А спустя некоторое время Таль выступил в совершенно новой роли — тренера юношеской команды Латвии, выступавшей на очередном первенстве страны. Задолго до этого он стал чувствовать, что его успехи, как и его огорчения, принадлежат не ему одному. После каждого серьезного турнира Талю приходилось отчитываться — и не только в университете, но и перед любителями шахмат на заводах, в учреждениях. Он никогда не чувствовал себя одиноким — это было очень важно.

Теперь Талю, о котором всегда так заботились, предстояло заботиться о других. Девятнадцатилетний тренер проявил необычайную старательность. Один из его подопечных, Валентин Кириллов, решил было из-за соревнований не сдавать экзамены в университет. Таль не только заставил его изменить решение, но и помог в подготовке к экзаменам. В свою очередь, тот не раз потом помогал своему тренеру готовиться к турнирам, просиживая вместе с Талем ночи за разбором партий. Миша с удовольствием занимался с ребятами и в ходе соревнований помогал им как только мог. Он любил командные соревнования и хорошо помнил, как много дали они ему самому.

Но вот в ноябре 1956 года пришла пора ехать в Тбилиси на полуфинал XXIV первенства страны. Впервые, кажется, он отправился на ответственный турнир без особой уверенности в своих силах. В том году он сравнительно мало играл. Обычно в год он играл восемьдесят-девяносто серьезных партий, а до тбилисского полуфинала ему удалось сыграть только тридцать одну. Тбилисская группа была довольно трудной: среди участников находились Петросян, Корчной, Фурман, Полугаевский, Антошин, Гургенидзе. Вдобавок Талю нездоровилось.

Таль играл как-то особенно неровно, рывками. Сделав три ничьи, он занемог и вынужден был слечь. Потом еще одна ничья, проигрыш Зурахову и еще три ничьих. В девятом туре он наконец одержал победу — над Каспаряном, но в десятом потерпел фиаско в партии с Буслаевым.

Итак, на финале можно было, казалось, поставить крест, хотя в следующих пяти турах Таль набрал три с половиной очка. За четыре тура до конца у него было всего восемь очков из пятнадцати. Дела Кобленца, который тоже играл в турнире, были куда завиднее, и Таль шутил:

— Ну, маэстро (так он обычно называл своего наставника), теперь мы поменяемся ролями — вы поедете на финал, а я буду вашим тренером…

Но бурный финиш позволил ему разделить пятое-шестое места и попасть в финал.

— Ничего не выйдет, маэстро, придется нам остаться на прежних ролях, — сказал он после окончания турнира Кобленцу.

— Ладно, ладно, — ответил тот. — Роль у тебя прежняя, но вот партнеры теперь будут не те. Так что не очень-то прыгай!

Партнеры ждали Таля действительно несколько другие. Финал XXIV чемпионата отличался исключительно сильным составом: Бронштейн, Керес, Петросян, Спасский, Тайманов, Болеславский, Корчной, Толуш, Холмов, Фурман, Аронин, Антошин, Нежметдинов. Когорта могучих гроссмейстеров и мастеров могла навести панику на кого угодно. Вдобавок, финал проходил в Москве. Столичные любители шахмат были наслышаны о Тале, но у них еще не было случая воочию увидеть его «в деле».

Словом, были кое-какие основания для волнений. Но Таль находился под впечатлением тбилисского финиша, от его неуверенности осталось только воспоминание, и он твердо решил показать в Москве все, на что способен.

Каждый вечер зал Центрального дома культуры железнодорожников был полон. Одной из главных приманок был двадцатилетний рижский мастер. Таль, который всегда плохо стартовал, на этот раз сделал бурный рывок — четыре победы в четырех турах! Он приехал в Москву охваченный желанием играть и теперь дал себе волю.

Таль всегда беззаветно любил играть, а теперь, когда он вышел на большую дорогу, страсть к шахматной игре в нем клокотала. Незадолго до турнира он вечером прогуливался с Кобленцем по рижским улицам. Когда они нагулялись, Кобленц сказал, внушительно глядя Мише в глаза:

— Ну, а теперь спать.

Таль кивнул головой:

— Конечно! Не на танцы же идти.

Успокоенный тренер вернулся домой. Но спустя час раздался звонок — встревоженная мать спрашивала, где же Миша: он до сих пор не вернулся домой.

Кобленц отправился на поиски. По дороге зашел в шахматный клуб, но там происходил молниеносный турнир шашистов, и, значит, Таля быть не могло. Уже собираясь уходить, Кобленц вдруг обратил внимание на странное поведение нескольких парней, которые, столпившись возле одного столика, явно старались почему-то загородить играющих. В душу Кобленца закралось подозрение. Он решительно пробрался через заслон и… да, да, Миша виновато глядел на него, смущенно улыбаясь. Пусть не в шахматы — хоть в шашки, он все равно готов был поиграть…

Первой его жертвой в чемпионате оказался мастер Аронсон. В голландской защите Аронсон белыми спокойно разыграл дебют. При «правильной» игре Таль получал равную позицию. Но он предпринял антипозиционный маневр и полностью уступил противнику инициативу на ферзевом фланге. Зато партия вступила в полосу комбинационных штормов, где пиратская фелюга Таля оказалась более ловкой и маневренной, чем солидный и медлительный корабль Аронсона. Напутав, Аронсон в безнадежном положении просрочил время.

Второй противник был куда серьезнее — гроссмейстер Тайманов. Таль знал, что его противник иногда чрезмерно увлекается своими замыслами и не обращает особого внимания на замыслы партнера. Значит, лучшее средство против него — тактические удары. При первом удобном случае он поставил ловушку и сам удивился, как легко позволил Тайманов заманить себя в расставленные сети.

К Бронштейну Таль всегда питал самые почтительные чувства. Он считал этого выдающегося шахматиста одним из своих учителей, восхищался многими его партиями. Но ведь за доской авторитетов для Таля не существовало!

И все же до начала партии он склонен был держать курс на ничью.

— Чего тебе лезть? — говорил ему осторожный Кобленц. — Имеешь два очка из двух, так какой же смысл рисковать, тем более с Бронштейном?

До начала партии Таль готов был внимать благоразумным советам. Но когда пускались часы и им овладевал азарт боя, голос рассудка замолкал и предварительные решения летели к черту. Так случилось и в этот раз. Словом, Таль подчинился своему темпераменту, и ему не пришлось пожалеть об этом.

Три очка из трех! Он — единоличный лидер турнира! Будет о чем поговорить по телефону с домашними! Но отец с матерью не знали, радоваться им или огорчаться: слишком большие успехи Миши слегка их пугали.

— Главное, не теряй голову, не зазнавайся, — говорил ему озабоченно доктор.

Но триумф старта продолжался. В четвертом туре Таль красиво выиграл у Банника. В острой позиции Банник провоцировал Таля двинуть центральную пешку, на что следовала эффектная комбинация. Ловушка? Великолепно! Но давайте посмотрим, что будет дальше. Внимательно анализируя возникавшую позицию, — Таль наткнулся на ход, начисто опровергавший комбинацию. Произошло обычное: он увидел дальше, чем его соперник.

И пешка отважно двинулась вперед. Остальные ходы были сделаны обоими противниками без раздумья — оба верили в непогрешимость своих расчетов. Сначала, когда зрители еще не разгадали коварства, по рядам пронесся возбужденный шепот:

— Таль попался!

Но вот улегся пороховой дым, и позиция Банника предстала в обломках.

В первый день турнира столик, за которым играл Таль, стоял в третьем, последнем от зрителей, ряду. При всем своем самолюбии юноша понимал, что право на первый ряд еще не заслужил. Теперь, как лидер, он играл в первом ряду. Это было приятно, но вскоре он почувствовал, что с ним играют как с лидером, то есть особенно старательно и решительно. Банник был последней радостью старта. Дальше начались невзгоды.

С Корчным он сделал ничью, и это было совсем не плохо: с этим мастером контратаки он еще никогда не имел успеха. Но затем пришла очередь Нежметдинова, который прекрасно провел партию, вынудил Таля пассивно защищаться и заслуженно победил.

В следующих шести турах Таль сделал пять ничьих и одну партию проиграл. Это дало повод комментаторам упрекнуть Таля в том, что он не обладает нужной стойкостью и болезненно воспринимает поражения, а также в том, что игра его страдает неровностью. Второй упрек был справедлив, хотя и трудно, право, ждать стабильной игры от мастера, талант которого бродит, как молодое вино. Первое же замечание нуждается в коррективах.

Таль в середине турнира и в самом деле играл намного хуже, и действительно это в большой степени объяснялось деморализацией. Но наступила она не после проигрыша Нежметдинову, а после ничьей в партии с Антошиным.

Кобленц вспоминает, что когда перед партией он повел Мишу прогуляться, тот не мог скрыть своего нетерпения.

— Как медленно тянется время, — нервничал Таль, — скорее бы начать.

Накануне Таль был разбит Нежметдиновым, и ему не терпелось «отыграться».

Талю удалось получить очень активную позицию, как раз такую, в которой он наиболее опасен. И атака не заставила себя ждать. Таль пожертвовал пешку, потом ладью за легкую фигуру. Запахло матовыми угрозами. Таль рассчитал вариант с жертвой двух коней, но мата не находил. Уже в пресс-бюро был найден форсированный вариант, уже и зрители загудели, увидев продолжение, ведущее к быстрой победе, а Таль все сидел, склонившись за доской. Мата он так и не нашел. Это было ужасно обидно. Сумей он завершить комбинацию, и партия могла быть одной из лучших в турнире. Скрепя сердце Таль пошел на другое продолжение, у Антошина нашлась защита, и партнеры вскоре заключили мир.

Когда Таль зашел в комнату участников, кое-кто ему сказал:

— А знаешь, Миша, ты ведь мог дать мат.

— Нет!

— Нет? А вот посмотри.

И ему показали не очень сложный вариант, который действительно вел к мату. Но его ждало еще одно горькое разочарование. Уже ночью, лежа в постели, он вдруг нашел более короткую и более красивую матовую комбинацию.

В таких, редких, правда, случаях, когда Талю изменяет его самый надежный инструмент — комбинационное зрение, он всегда испытывает состояние подавленности. Это легко понять. Именно безошибочное комбинационное зрение позволяет Талю запутывать игру, предпринимать сложнейшие маневры, чувствовать уверенность в любых позициях. И вот в партии с Антошиным он заблудился в комбинационном лабиринте, там, куда сам завлек своего противника.

Таль расстроился и на какое-то время потерял верность удара. Все же после одиннадцатого тура он с семью очками делил второе-шестое места с Бронштейном, Петросяном, Спасским и Холмовым. Впереди, с перевесом в пол-очка, был Толуш, игравший в этом турнире необычайно свежо, изобретательно, эффектно.

В двенадцатом туре Таля ждало новое огорчение: он отложил в тяжелом положении партию с Болеславским. Что должен испытывать в этом случае мастер, идущий в лидирующей группе? По меньшей мере, он должен быть расстроен. А Таль не был даже взволнован. Этот вечер, вернее, эта ночь показали, что он все еще легкомыслен.

Одним словом, после игры наш герой отправился на свидание! В то время как другим участникам снились сны, этот нарушитель спортивного режима бродил с девушкой по улицам Москвы. Возле Белорусского вокзала Таль, как это не раз с ним случалось, перешел улицу в неположенном месте. Когда милиционер стал делать соответствующее внушение, Таль гордо отказался признать себя виновным. Тогда, как водится, у него попросили документы. Увы, паспорт находился в гостинице.

Вместе со спутницей, которая не захотела покинуть его в беде, Талю пришлось проследовать за милиционером. Молодой лейтенант, дежурный по отделению, недовольно повернул голову в сторону вошедшего и вернулся к прерванному занятию: он сидел за шахматами.

Таль взглянул на доску и не мог сдержать улыбки: лейтенант анализировал его партию с Болеславским! Очевидно, отложенную позицию передали по радио в вечернем выпуске. Он не утерпел и сделал замечание по поводу одного хода. Лейтенант вместо ответа со вздохом отодвинул доску и скучным голосом спросил:

— Фамилия?

— Таль…

— Еще один Таль?

— Вы будете смеяться, — ответил Миша, — но я не «еще», я тот самый Таль.

Через минуту они сидели вместе и разбирали позицию. Домой он поехал лишь в семь утра…

Партию, несмотря на помощь милиции, спасти не удалось. Таль теперь был уже на седьмом месте. Но начиная с тринадцатого тура Таль стал бурно финишировать и в точности повторил результат полуфинала: в девяти турах набрал семь очков.

Турнирная мудрость осторожных гласит: «бей слабых и делай ничьи с сильными». Своей игрой Таль показал, что принципиально отвергает эту малодушную тактику. Он не только блестяще финишировал — он сумел при этом отбросить назад своих главных конкурентов.

В тринадцатом туре Таль выиграл у Петросяна, причем выиграл в эндшпиле, после маневренной борьбы, без каких-либо «штучек».

В двух следующих турах Таль набирает полтора очка и вместе с Бронштейном и Толушем делит второе-четвертое места. У всех троих по девять с половиной очков. Петросян откинут на седьмое место. Лидер теперь — Керес, у него десять очков. Но в шестнадцатом туре Керес играет с Талем…

До встреч Таля с Петросяном и Кересом его успех в турнире признавался некоторыми знатоками случайным. В подтверждение говорилось о том, что стиль нескольких побед, в частности над Аронсоном, Таймановым, Банником, не очень убедителен. Но партия с Петросяном, где Таль тонко провел эндшпиль, и особенно партия с Кересом показали, что юный мастер держится в лидирующей группе по праву.

Кереса Таль тоже переиграл в эндшпиле, то есть в той стадии, которая особенно сложна и где решающее слово принадлежит зрелому мастерству. Когда партия близилась к развязке, в пресс-бюро торопливо вошел гроссмейстер Флор. Ветеран, немало повидавший на своем веку, был явно взволнован. Быстро расставив на доске фигуры, Флор вгляделся в позицию и, выпятив нижнюю губу и покачав головой, сказал:

— Этот мальчик далеко пойдет!

Со следующим противником — Арониным Таль сыграл вничью. Впрочем, эти пол-очка были ему дороже единицы. Оба соперника блеснули в этой партии красивейшей игрой. Атакуя короля, Таль пожертвовал ферзя за ладью. После бурной схватки, в которой стороны состязались в мужестве и комбинационном искусстве, партия окончилась вничью. Эта романтическая дуэль, оба участника которой получили приз за красоту, доставила наслаждение и самим партнерам, и зрителям. Не случайно Эйве назвал ее «самой интересной ничьей в истории шахмат».

Турнир подошел к концу. Перед последним туром наступило междуцарствие. Трое — Бронштейн, Таль и Толуш — имели по тринадцать очков. У Кереса было на пол-очка меньше. Спасский и Холмов набрали по двенадцать очков. Особую остроту и без того драматической ситуации придавало то обстоятельство, что двум лидерам — Талю и Толушу — предстояло играть между собой.

Трудно представить себе, что творилось в последние дни турнира в зале. Игра юного Таля — яркая, безудержно смелая, чуждая прозаических турнирных расчетов — безоговорочно покорила сердца любителей шахмат. Никто не проводил опроса, но можно не сомневаться в том, что большинство зрителей без раздумья отдало ему свои симпатии. Почти каждый атакующий ход Таля, особенно если он был связан с риском, вызывал в зале плохо сдерживаемое возбуждение.

Таль стал популярен! Во многом из-за него перед входом в Дом культуры собиралась толпа болельщиков, которым не хватило билетов. Когда в день последнего тура Таль с Кобленцем пробирались сквозь толпу, у лидера чемпионата были оторваны почти все пуговицы на пальто (правда, в этом повинен был не только энтузиазм болельщиков, но и то, что пуговицы держались на честном слове).

Никто, наверное, не бросит в Таля камень, узнав, что он готов был удовлетвориться ничьей — она почти наверняка обеспечивала дележ первого места («пробить» Холмова было труднейшей задачей даже для Бронштейна), а заодно давала и гроссмейстерское звание. Так подсказывал здравый смысл, так, конечно, советовал Кобленц.

Но… аппетит приходит во время игры! Здание, так старательно воздвигнутое Кобленцем на безупречных доводах рассудка, рухнуло после первых же ходов. Едва фигуры вышли на рекогносцировку, как Таль ринулся в бой, оказавшись во власти непередаваемого ощущения, к котором слились воедино упоение битвой, горячий азарт, манящая и в то же время слегка пугающая жажда риска…

Его соперник не уступал в отваге и был настроен так же решительно. Для Толуша в его сорок шесть лет игра в этом чемпионате была лебединой песней. Ни в одном соревновании за последние годы не играл он с такой страстью, с таким упоением. Партия с Талем давала Толушу последний шанс в борьбе с несговорчивой фортуной — он мог стать чемпионом СССР или теперь или никогда: доблестно пройти еще раз марафонскую дистанцию ему в его годы уже не удастся.

Но, странное дело, то ли Толуш находился под впечатлением разгрома, который учинил Таль целому гроссмейстерскому легиону, то ли не мог справиться с волнением, только всю партию этот необычайно отважный боец провел, как обреченный. Воспользовавшись тем, что Толуш пассивно разыграл начало, Таль немедленно начал прямой наводкой обстреливать королевский фланг черных.

Последний тур проходил в мертвой тишине, которая была выразительнее любого шума. Так как во встрече Бронштейна и Холмова все явственнее вырисовывалась ничья, публика с особым волнением следила за игрой своего любимца. Помните: «каждый шахматист — кузнец своего турнирного счастья?» Сейчас этот кузнец, не жалея сил, ковал свое счастье. Когда был сделан 30-й ход белых, зал испустил тихий вздох: Таль пожертвовал центральную пешку и одновременно оставил под ударом слона. Толуш пытался отчаянно защищаться, но давление с каждым ходом нарастало. И вскоре гроссмейстер протянул руку и первым поздравил Таля с титулом чемпиона…

Хотя почти все остальные партии еще продолжались, публика устроила новому чемпиону короткую, но бурную овацию. Впервые за много лет победу в чемпионате СССР одержал мастер, да к тому же играющий в такой необычайно-импонирующей манере — широко, вольно, с гордым презрением к опасности. «Таль! Запомните это имя!» Теперь это имя помнили все, кому были не безразличны тайны шахматного двора.

Вечером, приняв многочисленные поздравления, Миша вернулся в номер. Разделся, сел за стол. И вдруг, неожиданно для себя почувствовал грусть. Все кончено, играть больше не надо, волноваться тоже. Только теперь он понял, что смертельно устал. Но утро вечера мудренее. И назавтра, выспавшись и отдохнув, он снова был прежним Талем.

Утро победы… Представьте себе юношу, еще сохранившего в своем облике и манерах черты подростка, слегка беззаботного, насмешливого, чуть наивного, но уже почуявшего свою силу. В минуты обдумывания Таль выглядел угрюмым, даже мрачным. Но когда партия кончалась, молчаливая сосредоточенность уступала место неистощимой веселости. Кажется, юноша всем своим видом так и говорил: «Ну, пожалуйста, спросите меня о чем-нибудь, ну поспорьте со мной, ну дайте же я вам докажу, что вы ошибаетесь в этом варианте…».

В то торжественное и вместе с тем суматошное утро новый чемпион страны был необычайно занят: визиты, письма, телеграммы.

Звонит телефон. Одна из рижских газет спешит опередить конкурентов.

— Как настроение?

— Солнцем полна голова!

— Очень устали?

— Готов все начать снова!

— Что будете делать в ближайшее время?

Вопрос серьезный, и Таль ответил серьезно:

— Буду писать диплом. Тема? «Сатира в романе Ильфа и Петрова „12 стульев“».

Вот таким — жизнерадостным, окрыленным успехом, опьяненным хмельным медом славы — был тогда Миша Таль. Как бывало со многими, за одну ночь он стал знаменит. О нем писали статьи, в которых хотя и отмечались недостатки, в частности неровность игры молодого чемпиона, но в целом уже давалась блестящая оценка. Сам Давид Бронштейн, мнением которого Таль так дорожил, назвал его ярким, многообещающим талантом. «Молодое дарование», — вспомнил Миша, читая эти строки, и мысленно улыбнулся.

Получил признание и его стиль. Автор одной из статей приводил не раз слышанные «жалобы» мастеров: «Играть с Талем такие партии, где все фигуры „висят“, где все неясно, а на обоих флангах тебя атакуют… это очень неприятно!».

Правда, было немало скептиков, которые продолжали оспаривать убедительность его побед, но могло ли это омрачать настроение ему, чемпиону СССР и теперь уже гроссмейстеру Михаилу Талю? И даже если бы эти ворчливые голоса его и огорчали, то встреча на вокзале с рижскими болельщиками заставила бы забыть о всех неприятностях.

Словом, жизнь, казалось, улыбалась удачливому юноше. Но судьба готовила ему удар.

Доктор Таль, гордость и опора семьи, стал вдруг прихварывать. Когда Мише вручали медаль чемпиона, доктор лежал в больнице, той самой, в которой проработал столько лет. В день приезда сына из Москвы он выписался из больницы, но вскоре должен был вернуться туда.

Любовь и уважение Миши к отцу давно переросли рамки сыновней привязанности. Доктор Таль был для него не просто отцом — он олицетворял для него душевное благородство. В трудные минуты жизни Миша спрашивал себя: «А как в этом случае поступил бы папа?»

Дружба между отцом и сыном была тем более трогательной и прочной, что доктор Таль был страстным любителем шахмат и, естественно, горячо болел за Мишу. В связи с этим происходило много смешных и трогательных историй. Когда, например, в вильнюсском четвертьфинале Таль отложил в сложном положении партию с Гипслисом, отец и дядя позвонили к Мише в третьем часу ночи. Ида Григорьевна не хотела поднимать Мишу с постели. Но они так молили ее, убеждая, что нашли выигрывающий ход, что она уступила. Миша выслушал энтузиастов и как можно более искренним тоном поблагодарил. Положив трубку на рычаг, он улыбнулся: «выигрывающий ход» почти немедленно приводил к катастрофе…

Случилось так, что Миша заболел воспалением легких и лежал в том же корпусе, где отец, только этажом ниже. Когда он узнал, что доктор Таль скончался, он окаменел. Мать, которая сама остро нуждалась в помощи, — сидела возле него и говорила: «Плачь!». Но он только молча глядел в стену.

Около двух месяцев Миша почти ничего не ел. Он медленно угасал. По городу поползли слухи, что у Таля нервное расстройство. Кто-то из навещавших приятелей сказал ему об этом.

— Ах вот как? — слабо улыбнулся Таль.

Назавтра к нему явился нотариус: надо было заверить подпись.

— Здравствуйте, — сказал он, входя в комнату к Мише, — я — нотариус.

— Здравствуйте, — прозвучало в ответ, — я — Наполеон.

Нотариус попятился и выскочил из комнаты. На следующий день многие в Риге знали, что у Таля — мания величия. Между тем врачи уже не знали, как пробудить у него интерес к жизни. И вдруг мать поняла: шахматы, только шахматы могут поднять его с постели!

— Знаешь, Яша, — сказала она громко, обращаясь к старшему сыну, — второго мая в городском клубе традиционный блиц-турнир.

— А ведь Миша мог бы сыграть. Я вынес бы его к машине, — откликнулся Яков.

Больной медленно повернул голову:

— Когда вынос тела?

Ида Григорьевна вздрогнула: так шутить! Но дело было сделано. В день состязаний Яков отнес его на руках к такси и внес в помещение клуба. Допускать больного к игре было нарушением всех правил, но Ида Григорьевна объяснила врачам свою идею и заручилась их согласием.

Изголодавшийся по игре чемпион страны, несмотря на недомогание, с таким остервенением набросился на противников, что выиграл все до одной девятнадцать партий! Лекарства больше были не нужны: Таль стал быстро поправляться.

СЧАСТЬЕ СИЛЬНОГО

Чемпиону всегда трудно. Таль осознал справедливость этой старой истины, играя в XXV первенстве страны. Этот чемпионат был для него особенным. Во-первых, проходил он в Риге. Во-вторых, — и этот факт был важен уже для всех участников — четыре первых призера попадали на межзональный турнир, то есть получали возможность включиться в борьбу за мировое первенство. На шахматный престол Таль в то время не посягал и в мыслях, но перспектива сыграть в сильном международном турнире выглядела заманчивой.

Для турнира был предоставлен огромный зал Дворца науки. Зрителей собиралось до двух тысяч. Они не очень скрывали, что болеют за своего земляка, и это порой ставило Таля в щекотливое положение. Нередко он испытывал даже неловкость за слишком пылкий энтузиазм зрителей, но в то же время чувствовал, что этот энтузиазм заставляет его все время держать себя в боевом состоянии.

Первым противником Таля по воле жребия оказался Толуш. Зрители ждали многого от поединка между «старыми» соперниками. И чутье их не обмануло. Толуш в дебюте сыграл неточно, и Таль развил сильнейшую атаку и эффектно выиграл.

Сделав после оживленной игры ничью с Бронштейном, Таль затем встретился с Болеславским. С этим гроссмейстером у него были личные счеты: как известно, Болеславский в хорошем стиле выиграл у Таля в предыдущем чемпионате. Сначала казалось, что реванш состоится. Таль получил неплохую позицию, выиграл пешку. Но остальную часть партии он играл легкомысленно. Уже оказавшись в трудной позиции, Таль все еще пытался рваться вперед, но невозмутимого Болеславского такие наскоки не пугали, и он вскоре заставил Таля признать себя побежденным.

В четвертом туре состоялась уже известная нам партия с Авербахом, и после семи туров Таль имел четыре с половиной очка — в конце концов, не так уж плохо. Но затем он проиграл две партии подряд — Баннику и Корчному, причем во встрече с последним Таль просчитался в очень несложном варианте, что было особенно обидно.

В этот момент разговоры о том, что стиль Таля легковесен и что на него нетрудно найти управу, вспыхнули с новой силой. Но сам Таль не унывал. Подписав капитуляцию в партии с Корчным, он с несколько наигранной, правда, веселостью, сказал Кобленцу:

— Ну, начинаем финиш — восемь очков из девяти, и все будет в ажуре!

Кобленц в ответ поморщился: в чудеса он не верил, даже если их обещал сотворить Таль. Но тот, разозленный неудачами, действительно начал свой традиционный финиш.

Первым почувствовал на себе перемену настроения у чемпиона гроссмейстер Котов. Играя черными, Таль отчаянно «крутил», и в конце концов утомленный Котов допустил решающую ошибку.

После этого Таль играл с Таймановым и отложил партию с лишней пешкой. При доигрывании получился ферзевый эндшпиль. Как Таль с удивлением узнал после партии, эндшпиль был теоретически ничейным, причем Тайманову это было известно. Оба играли спокойно: один не знал, что он не может выиграть, другой знал, что он не может проиграть. Но спокойствие и сгубило Тайманова. Не дав себе труда задуматься, он сделал ход, приводивший к размену ферзей, после чего эндшпиль оказался проигранным.

Сделав затем ничью с Полугаевским, Таль снова встретился с гроссмейстером — на этот раз с Геллером. Партия с ним игралась на нервах, в зале не прекращался шум. Все понимали, что если и Геллер не остановит Таля, то чемпион, на которого уже никто не рассчитывал, может всерьез заявить о своих правах.

В испанской партии Геллер, играя черными, применил новый ход. Таль почувствовал, что может наскочить на подготовленный вариант, и применил необычное продолжение. Партия обострилась и резко пошла «вбок». А потом Геллера стали одна за другой подстерегать неожиданности.

Сначала Таль пожертвовал ладью за слона. Когда казалось, что инициатива иссякает, Таль вдруг предложил жертву другой ладьи. От второго дара Геллер отказался, так как белые развивали в этом случае сильнейшую атаку. Но чтобы принять такое решение, ему потребовалось более 40 минут. А потом Таль, не думая уже об атаке, решил просто разменять слона на коня, чтобы только перейти в чуть лучшее окончание. Однако предшествующая борьба так утомила Геллера, что он, обойдя благополучно столько подводных камней, вдруг допустил грубую ошибку.

Итак, Геллер не остановил Таля. Итак, три гроссмейстера — три очка. Итак, Таль уже где-то неподалеку от лидеров. Не все, оказывается, потеряно! После этого он выиграл еще у Фурмана и за три тура до конца делил с десятью очками второе-третье места со Спасским и всего на пол-очка отставал от Петросяна. Совсем не плохо, даже если учесть, что его по пятам преследовали Бронштейн и Гургенидзе.

И без того напряженная обстановка сильно осложнялась отборочным характером турнира. Поэтому на финише решающее слово оставалось за нервами. Таль, уже привыкший ходить по краю пропасти, испытывал приятное возбуждение. Он был уверен, что в трудную минуту нервы откажут кому угодно, только не ему.

Правда, в семнадцатом туре он ничего не смог поделать с Крогиусом, но только на полшага продвинулись вперед и все остальные соискатели призовых мест.

Но следующий тур нарушил статус-кво. В этот день Петросян сделал еще одну ничью — с Болеславским, а Таль разгромил Гипслиса и настиг лидера.

К последнему туру положение в ведущей группе выглядело так: Петросян и Таль — по одиннадцать с половиной очков, Бронштейн — одиннадцать, Спасский и Авербах — по десять с половиной. Если учесть, что в последнем туре лидеры встречались между собой: Таль играл со Спасским, а Петросян — с Авербахом, станет ясной напряженность обстановки.

Заключительный тур XXV чемпионата навсегда, наверное, запомнится его участникам и очевидцам. И прежде всего запомнится, конечно, партия двух молодых, соперничавших друг с другом гроссмейстеров — Таля и Спасского.

Партия эта имела исключительное значение и подтвердила, что в решающие моменты Спасский того периода пасовал перед трудностями морально-психологического свойства. Что же касается Таля, то он снова продемонстрировал свои великолепные бойцовские качества.

Начало партии показало, что Спасский настроен весьма решительно. Уже в дебюте он пошел на большие осложнения. Таль, игравший черными, принял вызов. В защите Нимцовича он применил редко встречающийся вариант с продвижением пешки на поле е4. Несколько стеснив игру белых, пешка эта должна была пасть смертью храбрых.

Полная скрытых нюансов и завуалированных комбинационных угроз партия текла тем не менее относительно ровно, ни одному из бойцов не удавалось надолго завладеть инициативой. В примерно равном положении Таль, который не любит пресных позиций, предложил ничью. Спасский отклонил ее. Принимая такое ответственное решение, он, возможно, руководствовался не только нашептыванием турнирной таблицы. Скорей всего, он возлагал надежды и на характер партии, в которой нетерпеливому Талю предстояло вести скучную позиционную игру.

Неудачное завершение дипломатических переговоров рассердило Таля. «Ждет, конечно, что я ошибусь», — подумал он досадливо и… тут же ошибся, позволив Спасскому захватить тяжелыми фигурами единственную открытую линию. Партия была отложена в позиции, где, как выразился один из комментаторов, у Таля было больше шансов на ничью, чем у Спасского на выигрыш. Но, как вытекает из этой несколько туманной формулировки, шансы на выигрыш все же у Спасского были, и не такие уж слабые.

Поздно вечером Таль с Кобленцем начали анализировать позицию, но то и дело звонил телефон и болельщики тревожными голосами упрашивали:

— Миша, а вы готовы к тому, что Спасский пойдет так?

— Миша, что вы будете делать, если Спасский сыграет эдак?

В конце концов телефон пришлось отключить. Анализ был прерван в пять часов утра: Кобленц под утро уснул прямо за столом.

На доигрывание Миша пошел спокойным: путей к выигрышу белых не было как будто видно. Но, как не раз случалось с Талем, уже по дороге на турнир он вдруг — понял, что при ином, чем они рассматривали дома, порядке ходов у Спасского все же появляются опасные угрозы.

Спасский подошел к столику со стаканом кефира, вид у него был усталый и измученный. Ага, значит, он тоже сидел над доской всю ночь и, значит, тоже не нашел или, во всяком случае, долго не мог найти выигрывающего продолжения.

И вот молодые гроссмейстеры, осунувшиеся и побледневшие, снова сели друг против друга. Хотя было утро и доигрывание партии передавалось по телевидению, публики было очень много. Без всякого преувеличения можно сказать, что вся Рига в эти часы склонилась над шахматной доской, где разыгрывался последний акт драмы.

Поначалу Талю пришлось худо: на протяжении многих ходов его король спасался бегством под непрерывным огнем дальнобойных орудий противника. Спасский постепенно сделал свое позиционное преимущество еще более ощутимым и в один из моментов мог выиграть. Но, как выяснилось после партии, ни, тот, ни другой из соперников этого не видел.

Вскоре, однако, наступил очень важный в психологическом отношении этап, когда белые уже не могли увеличивать давление, и постепенно на поле боя установилось равновесие сил. Таль это не столько понял, сколько почуял нутром. Почуял — и возбужденно насторожился. Спасский же, находясь под впечатлением прежнего благополучия, не допускал и мысли об опасности.

И вот он делает одну-две малозаметные неточности, и позиция совершенно откровенно приобретает обоюдоострый характер. Преследуемый вдруг обернулся, вынул меч и стал в угрожающую позу.

Нет, позиция у Спасского была еще не хуже, чем у Таля, но она стала заметно хуже, чем была до сих пор. И, вдруг осознав это, Спасский странно изменившимся голосом предложил ничью.

Таль помедлил с ответом. Его обуревали самые различные чувства. Он понимал, что Спасский сейчас в таком состоянии, когда обычно совершаются непоправимые ошибки. В глубине души ему было жаль Спасского. Но борьба есть борьба, и горе побежденным. Кроме того, существовали еще и требования спортивной этики: от исхода партии зависела судьба Авербаха, который в случае поражения Спасского попадал в заветную четверку, а также Полугаевского, получавшего гроссмейстерский балл. И Таль сказал:

— Давайте поиграем еще.

Настал момент, когда и белый король почувствовал себя не очень уютно в своих апартаментах. До сих пор он из надежных укреплений следил за ходом сражения в подзорную трубу, теперь же над его головой стали с воем проноситься снаряды.

Растерявшись от внезапной перемены декораций, Спасский разволновался и допустил грубую ошибку. И вот уже его король мечется под шахами, вот уже связана ладья, вот уже ферзь делает традиционный предсмертный шах — своего рода последнее слово перед казнью. А потом ошалевшие от радости болельщики стаскивают Таля в партер, качают и пытаются на руках вынести из зала…

А Спасский? Шахматы, увы, не ведают милосердия. Только самые близкие люди знали, что испытывал он в эти горькие минуты триумфа своего удачливого соперника. Для Спасского это был крах всех надежд. Отставая от лидера за два тура до конца всего на пол-очка, он не смог попасть даже в четверку и разделил с Полугаевским пятое-шестое места…

Авербах, которому победа Таля дала право на участие в межзональном турнире, не пошел на доигрывание, настолько он был уверен в победе Спасского. Выйдя затем из гостиницы по какому-то делу, Авербах услышал, как двое прохожих оживленно обсуждают шахматные дела, произнося то и дело: «Таль!.. Спасский!..»

— Не знаете ли, как закончилось доигрывание? — спросил он. — Удалось ли Талю спастись?

— Что?! — возмутились рижане. — Спастись? Таль выиграл!

Авербах мысленно чертыхнулся: ох эти сумасшедшие болельщики, всегда распускают фантастические слухи!..

Так как Петросян сыграл с Авербахом вничью, Таль вновь оказался победителем чемпионата. Второй триумф Таля произвел ошеломляющее впечатление. Для каждого вдумчивого наблюдателя стало ясно, что успех Таля на предыдущем первенстве не был случаен. Таль показал, что является одним из наиболее выдающихся гроссмейстеров современности.

Но настолько живуче было мнение о случайности побед Таля, что даже теперь, когда он удержал свою корону, не утихали разговоры о его дьявольском везении. Вспоминали не только партию с Геллером или нашумевшую партию со Спасским. Вспоминали и другие партии, в частности с Фурманом, где тот в выигрышном положении просрочил время.

Да, было такое. Но повторялась прежняя история, знакомая до мельчайших деталей: критики Таля рассматривали не всю партию, как единое целое, а выхватывали какой-то отдельный кусок и по нему, оторванному от предшествующей и последующей борьбы, судили о всей партии.

С Фурманом было так. В старинном варианте Таль переиграл противника и в хорошей позиции имел лишнюю пешку. Вдобавок ко всему Фурман попал в цейтнот. Вместо того чтобы заняться спокойной реализацией перевеса, нетерпеливый Таль ринулся в авантюру: затеял сложную комбинацию с жертвой ладьи и ферзя. Он уже отдал ладью за легкую фигуру и собирался было расставаться с ферзем, как вдруг увидел, что комбинация не проходит. Правда, ошибочная сама по себе, комбинация потребовала от Фурмана дополнительного расхода времени. И когда Таль понял, что просчитался, он понял и другое — что противник просто не успеет сделать положенное число ходов. И действительно, на 37-м ходу Фурман просрочил время.

Так разве не Таль своей игрой «вогнал» противника в цейтнот? Разве не он заставил Фурмана подолгу задумываться над ходами, разгадывать ловушки, обходить скрытые угрозы?

Насколько живучей была тенденция не замечать достоинства стиля Таля, показывает такой пример. Вот как спустя два года с лишним один знаток шахмат описывал случай с ошибкой Геллера:

«В действительности дело было так. Геллер в напряженной комбинационной борьбе выиграл качество, но не партию. Фигур на доске оставалось мало. Геллер спокойно гулял по сцене и, как сейчас помню, улыбаясь, разговаривал с Котовым. Затем, увидев, что Таль сделал очередной ход, он подошел к доске и с хладнокровнейшим видом, ни минуты не думая, подставил ладью под бой…»

Вот, оказывается, как все просто. Не было, значит, неожиданных ударов, ловушек, угроз, а гроссмейстер Геллер ни с того ни с сего взял да и подставил ладью под удар! Геллер, оказывается, и спокойно гулял, и улыбался, и с хладнокровнейшим видом играл — никаких волнений! Как будто в шахматной борьбе, предельно насыщенной глубокими и скрытыми психологическими переживаниями, по внешнему виду участников можно судить об их внутреннем состоянии! Быть может, Геллер улыбался и тогда, когда протягивал Талю руку и поздравлял его с выигрышем партии, быть может, он, как истинный спортсмен, делал это и с хладнокровнейшим видом, но вряд ли по улыбке можно судить о том, как шла борьба и каких трат нервной энергии она стоила.

Набившие оскомину разговоры о везении Таля, о неправомерности некоторых его побед показывали, что даже для довольно искушенных в шахматах людей в успехах Таля, в его игре крылось что-то странное, непонятное. Да, что и говорить, Таль загадал своим соперникам и комментаторам загадку, и то, что эта загадка была не из легких, подтвердили ближайшие события.

Впрочем, самого нашего героя разговоры о его везении уже не огорчали. Его стиль выдержал двойной экзамен — в Москве и Риге. Он убедился, что стремление к острой, рискованной игре позволяет ему добиваться необычайно высокой результативности. Он пришел к твердому выводу, что без риска нельзя побеждать.

Все складывалось удачно не только на шахматных полях. Чемпион страны сдал государственные экзамены на «отлично», защитил диплом — «Сатира в романе Ильфа и Петрова „12 стульев“». Его трактовка образа Остапа Бендера, в котором он нашел много положительных черт, была признана если и не безупречно правильной, то, во всяком случае, бесспорно оригинальной.

Закончив университет, Таль отправился на Черноморское побережье. Мать надеялась, что ее мальчик наконец-то отдохнет. Но когда Таль попал в дом отдыха, он быстро пристроился к бригаде художественной самодеятельности, выступал с конферансом, куплетами, пародийными песенками. Некоторые песенки сочинил сам. Бригада, в которой были студенты консерватории из Донецка, несколько актеров и любителей, с успехом гастролировала по побережью.

Миша чувствовал себя счастливым. Правда, он, кроме того, выступал еще с лекциями и сеансами одновременной игры и сильно уставал, но веселая жизнь с постоянными разъездами, шумный прием, который устраивала ему публика — он уже был знаменит, — наконец, возможность проверить свои актерские если не способности, то наклонности — все это очень ему нравилось.

Правда, как только он узнал, что может в составе студенческой команды выступить в Варне в очередном первенстве мира, он, не задумываясь, немедленно полетел туда. Возможность поиграть в шахматы он упустить не мог.

В Варне Таль играл на первой доске и набрал восемь с половиной очков из десяти — превосходный результат. Это было в июле. А в августе он уже находился в Югославии, в Портороже, где начинался межзональный турнир. Михаил Таль вступил в борьбу за мировое первенство.

«МОЖЕТЕ МНЕ ВЕРИТЬ…»

Задумался ли этот оптимист над тем, а зачем, собственно, он едет в Порторож? Зададим этот вопрос яснее — помышлял ли он всерьез в двадцать один год о титуле чемпиона мира? Ведь для всех, без исключения, великих шахматистов борьба за мировое первенство была итогом многолетних усилий, чаще всего — целью, смыслом жизни. Имел ли моральное право на подобные притязания молодой Таль? Что он сделал в шахматах и для шахмат, чтобы посягнуть на титул сильнейшего?

Наверное, Таль не был бы Талем, если бы он усомнился в своем праве — спортивном и моральном — вступить в борьбу с чемпионом мира. Правда, пока что ему еще и очень хотелось поиграть в сильном турнире. Тут он тоже остался верен себе.

Порторож — небольшое курортное местечко на берегу Адриатического моря. К услугам участников были песчаный пляж, волейбольные площадки, теннисные корты. Правда, Талю море вскоре надоело: лежать на пляже — это не для его натуры, а бригады художественной самодеятельности не было. Одним словом, он остался недоволен: народу мало, скучно, нечем развлечься. Кобленца же это вполне устраивало — развлекайся, мальчик, за доской!

Игра в Портороже ставила сложные проблемы перед каждым участником — по положению в турнир претендентов попадало только пять первых. Что касается советских шахматистов, то для них условия были еще труднее, так как Международная шахматная федерация (ФИДЕ) приняла решение (впоследствии, разумеется, отмененное), что в соревновании претендентов не может участвовать больше четырех представителей одной страны. Ввиду того что Смыслов и Керес уже завоевали право выступать в турнире претендентов, на порторожскую четверку — Бронштейна, Таля, Петросяна и Авербаха — оставалось, следовательно, лишь две вакансии. Правда, уже во время турнира руководители ФИДЕ, увеличив по коллективной просьбе участников количество мест в турнире кандидатов с пяти до шести, одновременно и увеличили число мест для советских шахматистов в турнире кандидатов с четырех до пяти.

В Югославию Таль попал впервые, со многими из участников никогда прежде не встречался, но его здесь, оказывается, хорошо знали, а многие из соперников уже и побаивались. Во всяком случае, в ряде партий он наталкивался на откровенное стремление быстрее разменять фигуры и свести партию к ничьей.

В первом туре Таль встретился с Дегрейфом, колумбийским мастером, которого совсем не знал. В первые полчаса совершенно не давали играть кинооператоры. К счастью для Таля, Дегрейф почти на протяжении всей съемки думал над вторым ходом. В середине партии Таль переиграл противника, и на 29-м ходу тот сдался. Во втором туре Таль в чисто позиционном стиле победил Сабо, а затем сделал ничью с Пахманом.

После трех туров Таль был единоличным лидером турнира. Но четвертый тур отбросил его далеко назад. В этот день Таль встречался с Матановичем. Югославский гроссмейстер применил заранее подготовленный вариант, и Талю поначалу пришлось туго. В дальнейшем он сумел поправить свои дела, но затем допустил ошибку и отложил партию в проигранной позиции. Почти всю ночь бились Таль и Кобленц, чтобы найти спасение, но тщетно.

При доигрывании выяснилось, однако, что мучились они зря: Матанович записал слабый ход. Снова Талю удалось добиться равной позиции, но судьба, как видно, решила во что бы то ни стало посмеяться над ним. Помните, как в школьные годы Таль, обдумывая ходы, брался руками за фигуры? Нечто подобное произошло с ним и здесь.

Уже в ничейной позиции Таль, на свою беду, вдруг заметил, что в одном из вариантов может двинуть вперед пешку по линии «а» и тем самым поставить Матановича перед большими трудностями. И вот вместо того чтобы двинуть эту пешку в нужный момент, Таль, увлеченный заманчивой идеей, схватился за нее немедленно. Оторвав пешку от доски, он несколько секунд удивленно глядел на нее, потом посмотрел на Матановича, у которого тоже был удивленный вид, и — что же еще делать — двинул пешку вперед. Вскоре пришлось сдаться…

Таль страшно разозлился на себя. Югославская пресса не поскупилась на похвалы своему соотечественнику. Одна заметка была озаглавлена «Подвиг Матановича», и Таль, не знавший еще тогда, что «подвиг» по-сербски значит «достижение», расстроился.

Одним словом, на встречу с Филипом Таль явился с огромным желанием победить. В испанской партии он, едва успев выйти из дебюта, завязал стычку на королевском фланге. Филип, игравший черными, организовал стойкую оборону. В сложной позиции, где у белых, однако, не видно было прямых угроз, Таль сделал ход королем, после чего у Филипа появилась возможность вынудить Таля пожертвовать фигуру.

Филип увидел эту возможность, полчаса продумал… и предложил ничью. Теперь задумался Таль. Он не был уверен в том, что жертва на сто процентов корректна. Но он видел, что перед лицом надвигающейся опасности Филип явно обескуражен и, скорее всего, был бы рад, если бы дело обошлось без жертвы, даже если она и сомнительна.

Зная уже Таля, вы, конечно, догадываетесь, что он отклонил предложение. А следующим же ходом его слон врубился в пешечную цепь, за которой укрылся черный король. Это была позиционная жертва: Таль получил взамен две пешки и сильную атаку. Не так уж, правда, мало. Но главное было в другом — Филип находился в состоянии шока и вряд ли мог вести защиту со своей обычной точностью и упорством. Психологический эксперимент Таля полностью оправдался. Его противник вскоре допустил несколько ошибок и сдался.

Следующие три партии — с филиппинцем Кардосо, югославом Глигоричем и болгарином Нейкирхом — закончились вничью.

В девятом туре Таль выиграл у канадского мастера Фюштера, щедро раздававшего очки, затем — у аргентинца Россето. Партия с Россето дала повод газетам заговорить на «вкусную» тему — о гипнозе. Таль получил черными в староиндийской защите многообещающую позицию и, пожертвовав пешку, завязал живую, насыщенную тактическими угрозами игру. Россето, игрока острокомбинационного стиля, обстановка на доске вполне устраивала. В какой-то момент у него оказалась даже лишняя пешка, и он воспользовался этим, чтобы предложить ничью.

Таль, который верил в свою звезду, ответил отказом. Он еще более запутал игру, причем не остановился перед тем, чтобы ухудшить свою и без того подозрительную позицию. И тут наконец изрядно уставший Россето растерялся и быстро проиграл. Катастрофа эта выглядела со стороны загадочной (к Талю за границей еще не привыкли), и это и дало повод журналистам говорить, что Таль загипнотизировал своего противника.

Очередной его соперник — Бенко воздвиг черными в сицилианской защите прочные оборонительные бастионы и всем своим видом показывал, что не клюнет ни на какие приманки. И все-таки Таль сумел спровоцировать его на внешне очень активный маневр с движением пешек ферзевого фланга. Таль рассчитал дальше Бенко, выиграл пешку и перевел партию в выигранное ладейное окончание. Бенко пытался тянуть сопротивление в позиции, где давно пора было остановить часы. Таль моментально раскусил ситуацию и начал молчаливый, но достаточно выразительный разговор с публикой. Вместо того чтобы превратить пешку в ферзя, он под смех зрителей стал двигать пешки на другом фланге. Бенко наконец понял, что выглядит смешным, и признал свое поражение.

В пятнадцатом туре Таль, выиграв у Ларсена, настиг лидера — Петросяна, а после шестнадцатого тура единолично возглавил таблицу. Правда, его поджидали сильные противники — Панно, Олафссон, Петросян, а также американец Шервин. Но ведь Таль славился умением финишировать.

Партия с Панно оказалась одной из самых запутанных в шахматной жизни Таля, а у него, как известно, в сложных партиях недостатка не было. Противники разыграли испанскую партию, причем Панно тратил очень мало времени на обдумывание. Вскоре Талю стало ясно, что соперник тянет его на вариант, который встретился в партии Таля с Антошиным из XXIV чемпионата СССР.

Большого удовольствия это открытие не доставило, — как видно, аргентинец заготовил сюрприз. Но после непродолжительного раздумья Таль решил: «А, будь что будет!». Тем более что он тоже замыслил новый ход, который наверняка не входил в планы Панно.

В середине партии начались головоломные осложнения, причем оба молодых гроссмейстера словно щеголяли друг перед другом комбинационным искусством и презрением к опасности. На 19-м ходу Панно отдал ферзя за ладью и две легкие фигуры. В этот момент позиция Таля выглядела настолько шаткой, что Бронштейн подошел к удрученному Кобленцу и сочувственно похлопал его по плечу:

— Не расстраивайтесь, ведь впереди еще три тура.

Но Таль опять рассчитал последствия комбинации глубже, чем его противник! Фигуры черных оказались разбросанными в разных концах доски, и Панно пришлось пойти на некоторые материальные потери. В дальнейшем аргентинский гроссмейстер яростно защищался и поставил Талю несколько коварных ловушек, которые тот вовремя обходил.

Партия потребовала от обоих соперников полной отдачи сил. По лицу Панно тек пот, Таль тоже смертельно устал. Но, как обычно бывало с Талем, именно в момент опасности сознание его было особенно ясным, а нервы служили безотказно. На 35-м ходу Таль обошел последнюю ловушку Панно, а на 41-м ходу тот допустил последнюю ошибку, упустив возможность сделать ничью.

Но когда партия была отложена, Таль совсем не был уверен, что может выиграть. Первый вопрос Кобленца был:

— Ну как?

Таль ответил:

— Кажется, ничья.

— Так чего ты ждешь? Предлагай! — нетерпеливо воскликнул Кобленц.

Но Таль, улыбаясь, покачал головой.

Они до утра анализировали позицию и решили, что есть шансы на выигрыш. А утром, еще раз посмотрев отложенную партию, Таль решил, что сегодня он «отдохнет» во встрече с Олафссоном, чтобы вечером продолжить анализ. Таль спокойно пришел в зал, сел за столик, отчеркнул на бланке 15-й ход, после которого решил начинать мирные переговоры, и, не очень задумываясь над ходами, стал играть.

Во всем этом в полном блеске проявили себя и легкомыслие, и самоуверенность Таля. Ему казалось, что раз он, Таль, не возражает против ничьей, то, стало быть, нечего и играть. То, что Олафссон может иметь на этот счет особое мнение, ему и в голову не приходило!

Таль быстро разменял несколько фигур и, сделав 15-й ход, задал Олафссону обычный в таких случаях вопрос:

— Вы играете на выигрыш?

И едва не подскочил на стуле, услышав в ответ спокойное

— Да!

Только тут Таль внимательно оценил позицию и увидел, что дела его неважны, чтобы не сказать совсем плохи. Огорчившись, он сделал вдобавок несколько неточных ходов. Словом, к моменту откладывания позиция была проиграна. Олафссон записал ход, и Талю предстояло теперь две партии — в одной сложнейший эндшпиль с маленькими шансами на победу, в другой — простой эндшпиль с маленькими шансами на спасение.

Да, надежда на спасение, пусть и мизерная, все же оставалась, причем надежда чисто психологического характера. Таль понимал, что при нормальных, естественных ходах Олафссон должен легко выиграть. Следовательно, надо было найти парадоксальное продолжение, тем более что Олафссон продумал над записанным ходом 45 минут и при доигрывании не мог подолгу размышлять.

Учтя все это, Таль решил испробовать нелепый на первый взгляд вариант, при котором черный король направлялся не к проходной пешке белых, а в противоположную сторону! Эта причуда черного короля при правильной игре белых не могла спасти партию. Но если Олафссон не считался с такой возможностью, ему трудно было быстро разобраться в неожиданной для него обстановке, потому что маневр с уходом короля «в кусты» таил в себе немало яду.

Таль с Кобленцем считали, что будет нормальным, если доигрывание принесет в целом очко — где-то повезет, где-то не повезет. Но очко было довольно быстро добыто уже в партии с Панно, где Таль неожиданно добился победы без особых волнений.

Настала очередь Олафссона. В психологической борьбе все имеет значение, даже манера поведения. Таль молниеносно делал ходы и с невозмутимым видом прохаживался между столиками, демонстрируя полное спокойствие за исход поединка. И Олафссон, который пришел в зал лишь для того, чтобы добить соперника, вдруг заволновался. После неожиданного отхода черного короля он надолго задумался, и на десять ходов у него оставалось теперь немногим более двух минут. Короче говоря, Олафссон вскоре же сыграл неточно, и выигрыш ускользнул у него из рук.

Назавтра во всех югославских газетах, рассказывавших об этой неожиданной развязке, фигурировали эпитеты: «хитрый Таль», «изворотливый Таль», «ловкий Таль» и, конечно же, «счастливый Таль». Счастливый… Только сам Таль да Кобленц знали, какого огромного нервного напряжения, какой энергичной работы ума стоила ему эта ничья.

К последнему туру у Таля было тринадцать очков — на пол-очка больше, чем у Глигорича и Петросяна. Петросян в этот день был свободен от игры, и его сумел догнать Бенко. Глигорич же сделал ничью с Фишером и обеспечил себе второе место.

Таль встречался с Шервином. После того, как Глигорич согласился на ничью, Таля вполне устраивал такой же исход. Разыграв дебют и получив вполне приличную позицию, он посмотрел в зал и встретился взглядом с Кобленцем. Тренер нервничал. Зная характер своего строптивого питомца, он боялся, что тот пойдет на какую-нибудь авантюру. Таль мысленно улыбнулся. Нет, глупости он не сделает, он уже взрослый. Но упустить случай подразнить маэстро? И, делая вид, что не замечает умоляющего взгляда Кобленца, Таль ходит пешкой, потом ладьей и только после этого предлагает Шервину ничью. Знаменитый гроссмейстер, одержавший выдающуюся победу и зарекомендовавший себя одним из сильнейших шахматистов мира, был уже взрослым, но по-прежнему оставался озорником…

Десятого сентября состоялся последний тур порторожского турнира, а тридцатого сентября в Мюнхене началась XIII Олимпиада — командное первенство мира. Советский Союз представляла могучая плеяда гроссмейстеров — чемпион мира М. Ботвинник, экс-чемпион мира В. Смыслов, П. Керес, Д. Бронштейн. Запасные — М. Таль и Т. Петросян. Стоит ли удивляться, что команда СССР одержала убедительную победу!

Впервые, кажется, в истории олимпиад чемпион страны, да еще после победы в межзональном турнире, играл на запасной доске. Где-то в глубине души Таль был чуточку раздосадован, но он слишком уважал старших коллег, которых считал своими учителями, чтобы думать, что мог занять место кого-нибудь из них. Да и запасным он только числился — ему пришлось сыграть ни много ни мало пятнадцать партий.

Таль направился в Мюнхен окрыленный порторожскими успехами. Он находился в том вдохновенном состоянии, когда все удается, когда любая, самая трудная задача оказывается по плечу. В Мюнхене он находился в центре всеобщего внимания, завязывал знакомства с шахматистами всех континентов, улучал каждую свободную минуту, чтобы сражаться в легких партиях с иностранными мастерами. В шумной атмосфере Олимпиады, этого шахматного Вавилона, кипучая натура Таля с его ненасытной жаждой побед нашла для себя идеальную обстановку.

В дни Олимпиады Мюнхен отмечал свое восьмисотлетие, и Таль хотел в первый же день осмотреть город. Врач, однако, потребовал, чтобы все участники хорошо отдохнули. Но искушение было слишком велико. Таль выставил вторую пару туфель за дверь своего номера, после чего потихоньку улизнул из гостиницы. Он с наслаждением прошелся по вечернему городу и так же незаметно вернулся домой. «Изворотливый Таль» был очень доволен очередной удавшейся затеей.

Игра происходила в несколько мрачном на вид концертном зале Национального музея. Участники были отделены от публики только канатами. Близость зрителей кое-кому мешала, но Таля только подбадривала. Он великолепно сыграл в Мюнхене и получил приз за лучший результат на пятой доске — тринадцать с половиной очков из пятнадцати, что было вообще абсолютным рекордом Олимпиады.

Среди трех шахматистов, которым удалось устоять против напора Таля, был югославский гроссмейстер Трифунович. Этот шахматист славился необычайным упорством и искусством в защите. Перед партией Трифунович сказал:

— А ну-ка я проверю мальчика… А то только и слышишь: Таль, Таль…

Увидев, что ветеран решил испытать его, Таль постарался создать очень сложную позицию, он «крутил» на обоих флангах, ставил бесчисленные ловушки, но Трифунович разгадывал все. И Талю пришлось признать, что в этой партии он не сумел пробить брешь в обороне противника.

Подписав бланк, Трифунович, довольный собой, сказал:

— Знаете, когда вы выигрывали в Портороже, я что-то не очень верил в ваши победы. Теперь вижу, что с вами действительно трудно играть. Но зато и я давно так здорово не играл…

Таль на Олимпиаде чувствовал себя настолько уверенно, что позволял себе довольно рискованные эксперименты. Выиграв белыми партию у Трингова, Таль в матче с Чехословакией применил тот же вариант, но уже за черных, против Фихтля. С австрийцем Локвенцем он разыграл ту же дебютную систему, которая случилась в проигранной партии с Матановичем из межзонального турнира.

Словом, в Тале бурлил избыток шахматной энергии, и он пробовал силушку, создавая себе иной раз даже дополнительные трудности. Он любил подразнить иногда капитана команды Котова и так рискованно запутывал позицию, что при правильной игре противника мог оказаться в критическом положении. Но противники, как правило, так боялись его (и Таль это великолепно использовал), так «верили» ему, что даже там, где можно было попытаться спастись, покорно шли на эшафот.

В последний день соревнований команда СССР встречалась с командой Швейцарии. К этому времени советские шахматисты уже обеспечили себе первое место. Таль поэтому рассчитывал быстро свести вничью партию со своим противником Вальтером и пойти в находившееся рядом кафе, где можно было посмотреть по телевизору проходивший в Лондоне матч сборных футбольных команд Англии и СССР.

Таль, игравший черными, бодро сел за столик и приготовился немедленно сделать ответный ход: нельзя было терять ни минуты. Но отвечать было не на что: Вальтер около десяти минут продумал над первым ходом! Бывший вратарь ерзал на стуле — такую пытку ему еще никто не устраивал, — но делать было нечего. На второй ход Вальтер потратил столько же времени. Таль почувствовал, что футбол, кажется, состоится без него. А вскоре в нем проснулся инстинкт охотника, и он кинулся по следу. На 34-м ходу после отчаянного, но безуспешного сопротивления Вальтер сдался.

На Мюнхенской олимпиаде Таль был всеобщим любимцем. Печать отмечала его общительный нрав, покладистый характер. Его беззаботные шутки над разгромленными в легких партиях иностранными мастерами и готовность рассмеяться над любой остротой по своему адресу помогали ему завоевать расположение.

Одно «близкое знакомство» было для Таля особенно важно и дорого — с чемпионом мира Михаилом Моисеевичем Ботвинником. В Мюнхене Таль часто наблюдал, как искусно, с каким глубоким пониманием позиции анализирует Ботвинник отложенные партии. Несколько раз ему пришлось рассматривать позиции вместе с Ботвинником, и он многому при этом поучился. Приглядывался ли к нему тогда чемпион мира? Догадывался ли он, что именно с этим живчиком придется ему вести тяжелую борьбу?

Быть может, и так. Потому что после Олимпиады многие стали считать Таля одним из главных соперников чемпиона мира. Макс Эйве, например, который в последние годы внимательно присматривался к Талю, заявил:

— Таль — выдающееся явление в шахматах. Можете мне верить: я видел на своем веку очень много талантливых шахматистов.

Кажется, ему верили…

И ВСЕ-ТАКИ «ВСЕ В ПОЛНОМ ПОРЯДКЕ!»

В конце октября Таль вернулся из Мюнхена, а в январе 1959 года ему предстояло ехать в Тбилиси на финал XXVI чемпионата страны. В эти два месяца надо было отдохнуть — уж в слишком учащенном темпе шли шахматные состязания. Интересы Таля с его любовью к музыке, к литературе все-таки не укладывались в пределы шахматной доски, и он захотел попробовать себя на педагогическом поприще — взялся преподавать в одной из рижских школ русский язык и литературу. Ему удалось быстро завоевать авторитет у ребят. На одном из первых уроков Таль, войдя в класс, увидел на окне доску с расставленными фигурами. Написав мелом задание, он повернулся и, бросив мельком взгляд, заметил, что ситуация на доске изменилась, причем один из игравших допустил явный промах.

— Даже во время урока стыдно так плохо играть! — сказал Таль и как ни в чем не бывало продолжал занятие.

Фигуры на доске больше не передвигались.

Ребятам нравился новый преподаватель, причем популярность его отнюдь не страдала из-за частых отъездов, приводивших к отмене уроков. Но вскоре Таль понял, что не имеет права работать в школе: слишком уж часто приходилось ему уезжать.

Его всегда тянуло к журналистике. В латвийской молодежной газете Таль начал писать маленькие фельетоны по письмам читателей. Это было интересно, временами увлекательно: его чувство юмора нашло себе удачное применение. Но и тут длительные путешествия мешали, выбивали из колеи.

С 1959 года в Риге начал издаваться шахматный журнал «Шахс». Таля ввели в редакционную коллегию. Сначала он отнесся к своей должности несколько иронически — в двадцать два года и член редколлегии. Смешно! Но потом втянулся и вдруг почувствовал, что именно в шахматном журнале могут отлично ужиться, не ворча друг на друга, любовь к шахматам и интерес к журналистике.

…В Тбилиси Таля ждало очень трудное испытание. Ситуация была точно охарактеризована в шахматном бюллетене, посвященном начинавшемуся чемпионату:

«Если, говоря словами старинного анекдота, его (Таля. — В. В.) первый успех в XXIV чемпионате расценивался некоторыми как случайность, а повторное завоевание золотой медали — как совпадение, то те же скептики вынуждены признать после межзонального турнира в Портороже и XIII Олимпиады в Мюнхене, что для Таля занимать первые места — привычка. И если остальные ведущие гроссмейстеры мирились с тем, что вперед поочередно выходили Бронштейн, Котов, Смыслов, Керес, Ботвинник, Авербах, Геллер и Тайманов, то теперь стоит вопрос — либо признать абсолютную гегемонию Таля в советских чемпионатах, либо опередить его».

Гегемонию в шахматах с их азартным духом соперничества не любили никогда. Тем более не хотели ее признавать в Тбилиси, где играли такие выдающиеся гроссмейстеры, как Керес, Бронштейн, Петросян, Спасский, Корчной, Геллер, Авербах, Тайманов. Если учесть, что в турнире участвовали и очень сильные мастера, двое из которых — Полугаевский и Холмов — спустя некоторое время получили гроссмейстерское звание, станет ясным, какие огромные трудности стояли перед Талем.

Он был не просто чемпионом, с которым всегда играют особенно старательно, он был еще и очень молодым, энергичным претендентом на шахматный престол. Таль, наконец, был еще и адептом нового подхода к шахматной игре, казавшегося многим крамольным и дерзким. И, наверное, каждый участник турнира лелеял в душе тайную мечту — призвать к порядку этого слишком уж напористого молодца.

Настроения своих коллег Таль почувствовал уже в первой партии — с Юхтманом. Партия эта игралась во втором туре, так как из-за болезни Таль к началу турнира опоздал.

Юхтман — это «узкий специалист» в шахматах. Его главное оружие, которым он безупречно владеет, — тактика. Игрок такого плана вполне устраивал Таля: скучать он не даст. В то же время где-то подсознательно Талю не должно было нравиться, что Юхтман вторгся в его владения — стихию комбинационной игры и чувствует себя там как дома.

Может быть, поэтому Таль кинулся на соперника с открытым забралом. Но именно с Юхтманом такая игра была крайне опасной; обычно столь тонкий психолог, Таль на этот раз слишком поддался влечению темперамента и был наказан.

В следующих трех турах Таль набрал два с половиной очка и поправил свои дела. В пятом туре он встретился с Кересом. В один из моментов Керес сделал ход и прогуливался по сцене. Таль сделал ответный ход, подошел к Кересу и сказал:

— Ваш ход.

Керес сел за доску, задумался, а потом сказал Талю:

— Ну что ж, я согласен.

Таль в изумлении уставился на партнера: оказывается, Кересу показалось, что Таль словами «ваш ход» предложил ему ничью. Таль посмотрел на доску: у него было чуть-чуть похуже. В таких случаях предлагать ничью неудобно. Тогда он извинился и объяснил, что не предлагал ничьей. Не зная, что это вызвано щепетильностью Таля, Керес нахмурился, и в заключительной части партии Талю еле удалось спастись.

К девятому туру Таль уже находился в лидирующей группе. В этот вечер в Тбилиси прилетела Ида Григорьевна: Миша сказал по телефону, что чувствует себя неважно. В вестибюле Театра имени Руставели, где проходил турнир, ее встретил гроссмейстер Флор.

— А, мама приехала! Вовремя, а то Миша расклеился и сегодня проигрывает Нежметдинову.

— Что? Я приехала, и он ради этого не выиграет партию? Быть этого не может!

И мать вошла в зал. Увидев, что Миша энергично ходит по сцене, она улыбнулась: по походке сына мать всегда безошибочно определяла, как идут у него дела. Дотошная Ида Григорьевна разыскала Флора и торжествующе сказала:

— Ну что, гроссмейстер, кто был прав? Видите, он выигрывает!

— Кто выигрывает? Миша? У него безнадежно!

— А я вам говорю — выигрывает!

— Ох эти мамы! — в сердцах воскликнул гроссмейстер и торопливо пошел в пресс-бюро печатать отчет об игре.

Как ни странно, оба были правы. Позиция у Таля была безнадежна, но он выиграл! В сицилианской защите Таль черными получил очень тяжелую позицию. На 12-м ходу Нежметдинов пожертвовал пешку и получил страшную атаку, но в возникших осложнениях не нашел сильнейшего плана и позволил королю Таля улизнуть на другой фланг. Партия перешла в равный эндшпиль, однако Нежметдинов продолжал упрямо добиваться победы, допустил грубую ошибку и сдался.

В десятом туре Таль победил Авербаха, и у него стало шесть с половиной очков из девяти. У Спасского и Тайманова было по семь очков. Неясным было положение Петросяна, который из-за болезни пропустил несколько партий. Перед одиннадцатым туром Таль выступал по тбилисскому телевидению и, между прочим, сказал:

— Я так редко лидирую после первой половины турнира, что теперь просто не знаю, как играть дальше.

Он и не подозревал, как быстро подтвердятся эти слова! В следующем же туре он несколько легкомысленно провел партию с Гуфельдом, самоуверенно рокировал под атаку и был разгромлен. Зато потом в семи турах Таль не проиграл ни одной встречи и набрал пять с половиной очков.

Перед предпоследним, восемнадцатым, туром у Таля было двенадцать очков. Семьдесят процентов — этого обычно бывает достаточно, чтобы захватить первое место. В Портороже у Таля после семнадцати туров тоже было двенадцать очков, и он шел первым, на целое очко обогнав Петросяна. Но тут, в Тбилиси, он на пол-очка отставал от того же Петросяна — своего всегдашнего соперника.

В восемнадцатом туре Петросян играл с мастером Никитиным. У Таля был более тяжелый, особенно для него, противник — гроссмейстер Корчной. Петросян получил после дебюта очень перспективную позицию, и Таль поэтому решил играть ва-банк. Но и Корчной, как всегда, был настроен не менее агрессивно. Стремясь любой ценой захватить инициативу, Таль расстался с важной центральной пешкой. Пришлось сдаться. Обиднее всего было то, что Петросян закончил свою партию вничью.

Судьба турнира была решена. В последний день Петросян сделал ничью, обеспечившую ему первый приз. Таль черными долго пытался запутать Холмова, но тот успевал увертываться от каждого удара. На 13-м ходу Таль пожертвовал коня, а потом даже поставил под удар ферзя. В зале поднялся такой шум, что задумавшийся Холмов поднял голову и удивленно взглянул на Таля:

— Кто сдался?

Брать ферзя было не обязательно, и Холмов полностью застраховал себя от опасностей. Пришлось удовлетвориться половинкой очка. В итоге он разделил со Спасским второе-третье места.

Итак, первая «неудача»? Нет, никто, в том числе и сам Таль, не мог расценить это таким образом. Тем более что Таль выиграл наибольшее количество партий — девять, причем во встречах с гроссмейстерами добился превосходного счета — пять очков из восьми. Он играл в турнире с аппетитом, легко, свободно. Некоторые партии, в частности с Бронштейном, Авербахом, Васюковым, Никитиным, Таль провел очень сильно.

Были, правда, встречи, в которых Таль проявил легкомыслие, излишнюю самоуверенность. Поражение в партии с Гуфельдом во многом объяснялось именно этими причинами. Но не забудьте, что ему совсем недавно (в ноябре 1958-го) исполнилось только двадцать два года…

Тбилисский турнир, в котором Талю приходилось откладывать небывало много партий, натолкнул его на мысль предложить Авербаху, признанному знатоку эндшпиля, быть секундантом на турнире претендентов. Кобленц одобрил эту идею, переговоры состоялись и закончились успешно.

Но перед турниром претендентов Талю надо было пройти еще два испытания — одно в швейцарском городе Цюрихе, другое в Москве.

В Цюрихе проходил международный турнир. Это был в жизни Таля первый крупный турнир, на котором не нужно было бороться за медаль чемпиона либо за выход в четверку или шестерку. На этом турнире нужно было одно — играть! Таль очень скоро почувствовал прелесть этой необычной ситуации. И он заиграл в свое удовольствие! Нужно ли говорить, что его настроение целиком совпадало с желаниями швейцарских болельщиков!

Таль занял в Цюрихе первое место, набрав одиннадцать с половиной очков из пятнадцати. Он получил специальный приз за наибольшее количество побед: в пятнадцати турах Таль одержал десять побед!

В Цюрихе выступало кроме него пять участников предстоящего турнира претендентов: Керес, Глигорич, Фишер, Олафссон, Бенко. Поэтому Таль устроил генеральный смотр своим силам. Главный упор в партиях он сделал на тактику. Он решил играть предельно рискованно, решил еще раз проверить, может ли позволять себе ухудшение позиции во имя обострения игры. Турнир лишний раз подтвердил, что риск не только полезен, но и необходим.

В Цюрихе Таль пользовался необычайной популярностью. Его эффектные победы, особенно в партии с Келлером, которая немедленно обошла мировую шахматную печать, быстрота и легкость игры, ненасытное желание сражаться с кем угодно в легких партиях, наконец, живость и общительность характера — все это не могло не нравиться.

В партии с Келлером Таль пожертвовал пешку, коня, второго коня и обе ладьи! Публика неистовствовала. Многие подходили, жали руки, говоря, что соскучились по таким партиям, что Таль сыграл в романтическом духе старых мастеров. Но в конце каждый осторожно задавал один и тот же вопрос: а правильны ли жертвы?

— Не знаю! — отвечал, Таль и не кривил при этом душой. — Да и какое это имеет значение? Келлер не смог за доской найти опровержения? Значит, жертвы корректны. А главное, — добавлял Таль, улыбаясь, — зрители получили удовольствие, я получил удовольствие и даже сам Келлер, как он говорит, получил удовольствие — так стоит ли жалеть о том, что жертвы, быть может, и не совсем оправданны?..

В самом хорошем настроении Таль вернулся в Ригу и начал вместе с другими латвийскими шахматистами готовиться к начинавшейся вскоре в Москве II Спартакиаде народов СССР. Но как-то вечером у него начались сильнейшие боли в области живота. Как выяснилось некоторое время спустя, у него было заболевание почек, но врачи подозревали также и аппендицит.

Таль чувствовал себя очень плохо. То и дело возникавшая острая боль заставляла забывать даже о шахматах. На Спартакиаду Талю ехать не хотелось: он знал, что принести очки своей команде вряд ли сможет. Но его попросили выступить хотя бы для того, чтобы морально поддержать товарищей. Тут Таль был не в силах отказать.

Он не смог выиграть ни одной партии и на первой доске разделил последнее место! Единственным утешением было то, что Таль все же принес пользу команде: он помогал друзьям в выборе дебютов, анализировал отложенные партии. Зато и команда, несмотря на неудачи своего лидера, относилась к нему очень нежно. Каждый день в номере Таля появлялись фрукты, конфеты. Это было трогательно, и в общем Таль не очень унывал.

После Спартакиады состоялось собрание участников. И когда один из организаторов турнира спросил: «Ну, как настроение, товарищи?» — Таль немедленно ответил: «Все в полном порядке!». Раздался дружный хохот.

Но дольше бодриться он не мог. Когда Таль вернулся домой, врачи велели немедленно ложиться на операционный стол. Двадцатого августа Талю сделали операцию аппендицита, а второго сентября он уже вылетел в Москву, чтобы два дня спустя вместе с другими советскими участниками и их секундантами отправиться в Югославию, где начинался турнир претендентов.

В Рижском аэропорту мать, провожая сына, говорила:

— Смотри, Мишенька, не смейся много, а то шов разойдется.

Она знала, что говорила. Хотя Таль с треском провалился на Спартакиаде, хотя он перенес операцию и по этим причинам считалось, что не сможет составить настоящую конкуренцию Смыслову, Кересу, Петросяну и Глигоричу, он по-прежнему был весел и беззаботен. Неисправимый оптимист как всегда верил в свою звезду.

Итак, Блед, где проходил первый этап турнира претендентов. Курортный городок, живописно расположенный в горной местности, у озера. Тот самый Блед, где Алехин, став шахматным королем, доказывал поклонникам Капабланки, что по праву отнял у кубинца почетный титул. В крупном международном турнире Алехин занял первое место, оторвавшись от ближайшего конкурента на пять с половиной очков — рекорд, еще не побитый никем. Тот самый Блед и тот самый отель «Топлице», в котором проходил турнир…

Все это могло настроить на лирический и даже патетический лад каждого участника. У Таля в Бледе могло быть и минорное настроение: после операции его здесь никто, кажется, не считал серьезным соперником. Когда в газетах приводились перед турниром отдельные комбинации и партии Таля, следовал непременный рефрен: «так играл Таль до операции…» Мы уже знаем, что все участники и секунданты, кроме его собственного, отвели ему в своих прогнозах отнюдь не первое место. Хуже всего было то, что операция на первых порах действительно давала себя знать.

Но Таль не был бы Талем, если бы все эти обстоятельства заставили его грустить! Он был раздосадован плохим самочувствием, оценкой прессы, но о миноре не было и речи. С плохо скрываемым нетерпением Таль рвался в бой.

Между тем никогда еще перед ним не стояли столь ответственные проблемы. Ведь несмотря ни на что злые языки до сих пор поговаривали, что стиль Таля годится только для тех, кто заведомо слабее. При этом ссылались на печальный опыт его встреч с Корчным либо Болеславским (хотя почему-то упускали примеры его удачных стычек со многими другими гроссмейстерами). Талю предстояло теперь либо заставить скептиков прикусить язык, либо… либо признать, что они правы. А ведь по крайней мере четверо из его соперников могли смело претендовать на победу.

Василий Смыслов, у которого год царствования на шахматном троне только раздразнил аппетит. Смыслов, дважды подряд опережавший остальных претендентов. Смыслов, трижды — и с каким успехом! — бившийся с Ботвинником. Великолепный стратег и тончайший знаток эндшпиля — едва ли не самой трудной стадии шахматной партии.

Пауль Керес. Ахиллес без уязвимого места: в дебюте, миттельшпиле и эндшпиле, в комбинационных бурях и в позиционной борьбе — всюду он одинаково опасен. А за те двадцать с лишним лет, в течение которых Керес считался одним из основных соперников чемпиона мира — сначала Алехина, потом Ботвинника, — какой накопил он запас потенциальной ярости. Да ведь ему и нельзя больше мешкать — сорок три года нет-нет да и напомнят о себе…

Тигран Петросян, «непотопляемый дредноут», гроссмейстер, который добился того, что его проигрыши стали сенсациями. Петросян, воодушевленный тбилисским триумфом. Петросян, о котором Эйве после первого круга турнира претендентов 1956 года сказал: «Если Петросян начнет немного комбинировать, с ним невозможно будет играть в шахматы».

Наконец, Светозар Глигорич — опаснейший соперник Таля в Портороже и Цюрихе, отставший в обоих турнирах всего на пол-очка. Герой Мюнхенской олимпиады, опередивший на первой доске самого Ботвинника (!). «Хозяин поля», который найдет, конечно, у зрителей горячую поддержку.

Это бесспорные фавориты. А Роберт Фишер, Фридерик Олафссон и Пал Бенко? Пусть эти трое послабее, но разве не обошли они в нервной порторожской гонге Бронштейна и Авербаха?

Конечно, у Михаила Таля было что противопоставить любому из этих бойцов, но, во-первых, злосчастная болезнь заставила дни, предназначенные для последней подготовки, провести на больничной койке; во-вторых, как в сердцах воскликнул кто-то, не мог же Таль, черт подери, занимать во всех турнирах первые места!

Какой же вывод сделал для себя Таль, тщательно взвесив силы и возможности каждого из соперников? Вывод он сделал парадоксальный, но вполне в своем духе: в таком турнире можно победить, только идя против каждого на острейший риск! Это было принципиальное, исключительно ответственное и, как показали дальнейшие события, единственно верное решение. Ибо Керес, который, как вскоре выяснилось, был главным соперником Таля, взял такой же курс…

В первом туре, как это уже случалось почти в каждом из последних турниров, Таля ждало разочарование. Его противником был Смыслов. По прихоти судьбы именно за рубежом встретились они впервые за шахматной доской. Таль перед партией признался Авербаху, что не ждет от нее ничего хорошего. Было какое-то подсознательное и малообъяснимое ощущение неизбежности проигрыша. То ли сказалось недомогание, то ли психологически он нуждался в том, чтобы кто-то крепким пинком пробудил в нем спортивную злость, но факт остается фактом — партию со Смысловым Таль провел неуверенно.

Смыслов же играл великолепно. В сицилианской защите он белыми избрал спокойную систему развития, малоприятную для агрессивной натуры Таля. Партия быстро перешла в эндшпиль — родную стихию Смыслова. Талю пришлось переключиться на трудную защиту. Сначала он справлялся с нелегкой миссией успешно, но к концу партии почувствовал усталость, не мог сосредоточиться. Поймал себя даже на мысли, что его отвлекает привычка Смыслова, делая ход, как бы ввинчивать фигуры в доску. Партия была отложена в тяжелой позиции. Доигрывание, да и весь эндшпиль, Смыслов провел блестяще. Пришлось сдаться.

В этой встрече Таль почувствовал железную хватку экс-чемпиона мира. И лишний раз убедился, что надо играть непременно в своей, только в своей манере, не позволяя завлекать себя на рельсы медлительной маневренной игры.

В этом же туре Фишер одержал сенсационную победу над Кересом, Петросян выиграл у Олафссона. Только встреча Глигорича с Бенко закончилась мирно. Всего одна ничья. С первого же дня турнир претендентов показал зубы, и какие острые… Но второй тур оказался еще более кровавым: ни одной ничьей!

Таль знал, что Глигорич любит играть черными староиндийскую защиту. В известном ее варианте Таль двинул вперед крайнюю пешку королевского фланга. Этот новый ход выглядел потерей темпа, но вел к очень острой позиции, в которой Глигорич запутался и проиграл фигуру. Керес победил Смыслова, а Петросян выиграл у Фишера и стал первым лидером турнира.

Следующим противником был Керес. Таль очень хотел рассчитаться с Кересом за поражение на Спартакиаде.

В английском начале, которое избрал Керес, партия уже после пятого хода пошла извилистым путем. Оба противника надолго задумывались. На 25-м ходу Керес предложил ничью. Таль отклонил предложение и сделал выжидательный ход, отступив слоном и провоцируя противника на агрессивные действия. Керес, раздосадованный отказом, не устоял перед соблазном, после чего взорвалась бомба: черный конь неожиданно и эффектно принес себя в жертву в центре доски. Дальше события развивались с кинематографической быстротой. Вскоре Таль, сохранив атаку, имел за коня уже целых три пешки, причем мог выиграть и четвертую, что давало ему большие шансы на победу. Таль видел эту возможность, но решил предварительно разменять ладей. Это оказалось обидной ошибкой, вдобавок не последней. Керес перехватил инициативу и при доигрывании добился успеха.

Было от чего прийти в отчаяние! Сбывались как будто мрачные прогнозы: в столкновении с сильными стиль не выдерживал испытания на прочность. В трех турах набрано одно очко. Маловато! В этот момент Таль делил с Глигоричем предпоследнее место.

Но уже следующие туры показали, что Таль не очень смущен первыми неудачами и отнюдь не утратил верности удара. Живительный горный воздух Бледа помог Талю забыть об операции, и он с каждым днем все увереннее входил в свою боевую форму. В четвертом туре Таль долго держал Олафссона в напряжении, в цейтноте запутал его и выиграл. Потом ничья с Петросяном, выигрыш у Фишера, которого Таль атаковал на обоих флангах, и, наконец, победа над Бенко.

Первый круг закончился. Отыгравшись на иностранных гроссмейстерах (4 0!), Таль настолько поправил свои дела, что делил уже с Петросяном и Кересом первое-третье места. Риск все-таки себя оправдывал! А в восьмом туре риск принес полный триумф и в партии со Смысловым.

В ответ на ход королевской пешки Смыслов избрал славящуюся своей прочностью защиту Каро-Канн. Следующим же ходом Таль уходит в сторону от теоретического варианта, и Смыслов энергично двигает вперед обе центральные пешки. Таль внутренне возликовал: это было именно то, чего он хотел. Пятым ходом Таль вскрыл центр, причем Смыслов мог получить живую фигурную игру. Правда, ему пришлось бы при этом мириться с изоляцией одной из черных пешек, но Таль был убежден, что Смыслову такая перспектива будет не по душе.

И он не ошибся. А после того как позиция вскрылась, Талю удалось завязать сложную игру. Он мог в одном варианте пойти на лучший эндшпиль, и объективно, с точки зрения логики позиции, это было лучшее решение. Но логика борьбы настаивала на другом. Против Таля сидел безукоризненный мастер эндшпиля. В то же время в джунглях комбинационной игры он менее силен. И Таль затевает сложнейшую комбинацию с жертвой слона.

Возникла позиция, которая долгое время волновала умы шахматистов во многих странах. Правильна ли, или, как говорят шахматисты, корректна ли жертва Таля? Не мог ли Смыслов ее опровергнуть? Предлагались всевозможные решения и за белых, и за черных, причем в конце концов победил, кажется, взгляд, что жертва белых обоснованна, хотя Смыслов мог и более упорно защищаться. Но, как выразился маститый югославский гроссмейстер Костич, Таль «ставит перед своими партнерами такие проблемы, на которые нужно дать ответ сегодня, а завтра будет поздно». Ответ, который дал Смыслов «сегодня», заключался в возвращении фигуры, но эта искупительная жертва не умилостивила соперника. Спустя несколько ходов Таль под овации зала эффектно пожертвовал ферзя, и уже на 26-м году Смыслов вынужден был сдаться.

Таля эта победа необычайно воодушевила. Партия, проведенная в типично талевском духе, впоследствии была отмечена специальным призом. У Смыслова так никто еще, кажется, не выигрывал. И теперь разговоры о том, что стиль Таля эффективен только против менее сильных, слегка попритихли.

В этом туре Керес выиграл у Фишера, а Петросян потерпел поражение от Олафссона и начиная с этого дня уже не мог конкурировать с бурно рвавшимися вперед Талем и Кересом. У Смыслова дела и так шли не блестяще, а после партии с Талем он и вовсе отстал от лидирующей группы.

Дуэль Керес — Таль началась! Началась, чтобы кончиться только в самый последний день. После восьмого тура, который знаменовал собой начало их гонки, у Кереса и Таля было по пять с половиной очков. В следующем туре лидеры добавили себе по половинке очка, а затем вновь встретились друг с другом.

Нужно ли говорить, что самолюбивый Таль страстно жаждал мести? Для Кереса, разумеется, это не было тайной, и психологически он находился поэтому в исключительно выгодной позиции. Ему стоило только вытянуть вперед кулак, чтобы азартный Таль тут же наскочил на него.

При первой же возможности Таль затеял внешне эффектную, но откровенно авантюрную игру с жертвой двух фигур. В этот момент эмоции так прочно владели Талем, что на обдумывание всего этого рискованного предприятия он потратил лишь 10 минут! Керес хладнокровно отбил несолидные наскоки, и Таль снова вынужден был капитулировать…

Не только Авербах и Кобленц, но и Петросян, с которым в Югославии Таль очень подружился, напали на него, упрекая в легкомыслии. Таль лениво огрызался: идея, идея-то какая красивая! Но на душе у него кошки скребли.

Итак, Керес впереди на очко. Правда, в следующем туре Таль, выиграв у Олафссона, тут же сократил разрыв до минимума (Керес сыграл вничью с Петросяном). В этой партии Таль избрал вариант, дающий сопернику опасную инициативу, но зато приводящий к острой игре. У Олафссона было много способов вести атаку, и именно на это и возлагал надежды хитрый Таль. Оказавшись перед богатым выбором, Олафссон затратил много времени на обдумывание, и предательский цейтнот начал уже подкрадываться к нему. В этот-то момент труба пропела сигнал «к атаке!», и черные фигуры поползли вперед. Растерявшись, Олафссон уступил инициативу и после отчаянного сопротивления принужден был капитулировать.

А потом Таль сделал ничью с Петросяном, Керес же выиграл у Бенко, и разрыв снова увеличился. Участники приближались к середине дистанции. И если до сих пор неудачи не очень пугали — не беда, успеем исправиться, — то теперь с каждым днем курс акций очков и половинок неизменно шел на повышение.

В тринадцатом туре Таль черными играл с Фишером. Было известно, что Фишер неуверенно действует против защиты Каро-Канн, и Таль решил было остановиться на этом дебюте, но потом передумал: играть эту защиту, оставляющую так мало возможностей для захвата инициативы, означало добровольно посадить себя в тесную клетку. Пусть будет сицилианская: против нее любит играть белыми Фишер, но ее любит разыгрывать черными Таль!

Делая первый ход, Таль подвинул пешку «с» на одно поле, потом, не отрывая от нее руки, многозначительно посмотрел на Фишера, улыбнулся и передвинул пешку дальше. Долговязый Бобби, которому тогда было всего шестнадцать лет, ерзал на стуле и беспокойно глядел на Таля. Когда же он понял, что будет сицилианская, глаза у него заблестели от радости.

Но радовался он зря. Таль позволил Фишеру применить его излюбленную схему, однако избрал непривычный порядок ходов, что сбило Фишера с толку. Вскоре же после дебюта король белых почувствовал себя под прицелом нескольких фигур, и, несмотря на цепкую оборону белых, Таль в конце концов сплел матовую сеть.

Когда пришла пора покидать Блед и направляться в Загреб, где должен был проходить третий круг, у Кереса было десять очков, у Таля — девять с половиной.

С теплым чувством прощался он с тихим, романтическим Бледом. В бодрящем климате этого городка он быстро окреп после операции, набрался сил и в целом совсем неплохо провел партии.

В пути любимым развлечением Таля было подтрунивать над Бобби Фишером. Темпераментного и жизнелюбивого Таля, которого при всем его пылком увлечении шахматами интересовали еще и музыка, и литература, и кино, и множество других вещей, не исключая и веселого застолья, удивлял этот молчаливый, даже угрюмый, необычайно одаренный парень, целиком поглощенный мыслями только о шахматах…

В Загребе игра проходила в зале Дома народной армии, вмещающем около восьмисот зрителей. К этому времени интерес к турниру был огромен, и зал был всегда переполнен. Возбуждение публики, встречавшей аплодисментами чуть ли не каждый ход своих любимцев — Кереса, Таля и, разумеется, Глигорича, передавалось участникам. Во всяком случае, уже в первом туре третьего круга нервы серьезно подвели Кереса, который подставил Фишеру слона. Трагизм этой нелепой ошибки был подчеркнут тем обстоятельством, что Таль, находясь в партии со Смысловым в безнадежной позиции, сумел в последний момент ускользнуть от расплаты с помощью вечного шаха.

Таль небрежно разыграл первую часть партии. Это было непростительно. Обычно такой тонкий психолог, он не учел, что его соперник вряд ли забыл разгром, который был устроен во втором круге. Почуяв во время партии глухую ярость противника, Таль спохватился, но было уже поздно. Смыслов ввинчивал фигуры в доску с особым старанием. Он великолепно вел партию, ворвался своими главными силами на ферзевый фланг черных и в довершение всего выиграл слона.

Будь на месте Таля шахматист меньшей изобретательности или с менее устойчивой нервной системой, было бы в самый раз складывать оружие. Но Таль, как мы уже знаем, привык смотреть опасности в лицо, да и оставаться без фигуры ему тоже было не в новинку. И вот, балансируя на краю пропасти, он проявляет свою дьявольскую изворотливость. Смыслова, который ждет, что вот-вот будет выброшен белый флаг, сердит эта бессмысленная, по его мнению, оттяжка неизбежного конца.

Но, агонизируя, черные, как ни странно, все еще каким-то чудом держатся и даже пытаются — какое нахальство! — угрожать. А тут еще надвинулся цейтнот, и утомленный изнурительной борьбой Смыслов допускает ошибку. Таль немедленно жертвует ладью, и белый король панически заметался в углу доски, тщетно пытаясь спастись от назойливого преследования неприятельского ферзя… Уже истекло пять часов игры, судьи приготовили, на всякий случай конверт для откладывания партии, а Смыслов все еще сидел над доской, подперев голову руками. Но пришлось примириться с неизбежным — ничья.

Таль догнал Кереса. Точнее было бы, наверное, сказать, что Керес подождал Таля. Так или иначе, но одна из югославских газет без обиняков назвала Таля после этого тура «Счастливчик Счастливчикович»…

Сам он вовсе не считал этот драматический эпизод просто везением. Уж он-то знал, что все эти «счастливые случайности» покупаются дорогой ценой (когда после партии со Смысловым он шел в гостиницу, у него подкашивались ноги). Но для широкой публики этот «кузнец своего счастья» оставался любимцем фортуны, и тут уже ничего нельзя было поделать.

Катастрофа в партии с Фишером тяжело подействовала на Кереса. В следующих трех турах он продвинулся вперед всего на очко. Таль же, воодушевленный удачным спасением, сделал рывок. Начиная с шестнадцатого тура, он возглавил турнирную таблицу, чтобы уже не уступать первого места до самого конца состязания. В этот день Таль одолел Глигорича, а затем поверг наконец, играя черными, и самого Кереса.

Эта победа стоила двух. Сумей Керес победить, и он не только вновь вырвался бы вперед, но третьим выигрышем подряд нанес бы, возможно, Талю психологическую травму. Зато и поражение Кереса неминуемо должно было сыграть в этой трудной для него ситуации роковую роль. Собственно, так оно и вышло.

Положение в турнире обязывало Таля играть спокойно. И хотя ему страшно хотелось снова очертя голову кинуться на укрепления соперника, он — кажется, первый раз в жизни — попытался проявить благоразумие и воздержаться от сумасбродств. Может быть, это ему и удалось бы, но теперь уже Керес, на свою беду, был настроен агрессивно. И Таль, изменив первоначальному решению, решил пойти навстречу замыслам противника.

Атака Кереса выглядела очень опасной, и черный король оказался в неприятном окружении нескольких белых фигур. Позиция черных и впрямь висела на тонкой струнке (помните?). Но перед лицом смертельной угрозы Таль защищался необычайно хладнокровно. И стоило Кересу допустить неточность, как Таль немедленно перехватил инициативу и начал контрштурм. В жестоком обоюдном цейтноте он переиграл Кереса и одержал необычайно важную — и в спортивном, и в психологическом смысле — победу.

Это еще не было концом дуэли — творческий дух Кереса не угас, — но это было уже началом конца. Рана, нанесенная Кересу в семнадцатом туре, продолжала кровоточить до последнего тура.

Тем значительнее подвиг выдающегося гроссмейстера, который в следующих пяти турах набрал четыре с половиной очка! Но трагедия Кереса состояла в том, что и его главный соперник не снижал темпа.

Последний день загребского этапа был по инициативе Бенко отмечен небольшим спектаклем. Проиграв Талю две партии, Бенко с серьезным видом стал утверждать, что Таль гипнотизирует его, и открыто объявил, что следующую партию будет играть с ним в темных очках.

Публика была заинтригована, и перед началом тура Бенко оказался в центре внимания. Сев за столик, Бенко, сохраняя строгий вид, вынул темные очки и водрузил их на нос. По рядам прокатился возбужденный ропот. Но Бенко ждал сюрприз. С самым серьезным видом Таль вынул из кармана огромные черные очки, одолженные у Петросяна, и тоже надел их. Зал хохотал, даже Бенко и тот рассмеялся. Но очков он не снял, нет. Талю же вскоре они надоели, и он сунул очки обратно в карман, хотя зрители, обрадованные неожиданным приключением, и кричали, чтобы он снова надел их. Очки не помогли Бенко. Уже после двадцати ходов его позиция была безнадежной.

После двадцать первого тура претенденты расстались с Загребом и направились в Белград. На прощальном вечере Талю был вручен приз газеты «Вестник» — за лучший результат в третьем круге: он увозил из Загреба шесть очков. Всего же у него теперь было пятнадцать с половиной. Керес имел четырнадцать.

Финиш турнира проходил в Белградском Доме профсоюзов, зал которого вмещает до двух тысяч зрителей. Здесь состоялась очередная и последняя встреча со Смысловым, встреча, которая по напряженности, драматизму и неожиданности финала не уступала трем предыдущим. Нетрудно понять, что Смыслову очень хотелось проучить Таля: во второй партии тот задел самолюбие экс-чемпиона мира, выиграв у него в эффектном стиле, в третьей же ускользнул от экзекуции, когда рука с розгой была уже занесена.

А Таль? Были ли у него причины рваться врукопашную? Вряд ли. Его, пожалуй, больше устроил бы не жаркий диспут, а мирная беседа за шахматным столиком. Но на финише его, как всегда, заносило! И, едва закончив дебют, он ринулся вперед, не разбирая дороги.

В ответ на движение королевской пешки Смыслов избрал на этот раз не Каро-Канн, а более инициативную сицилианскую защиту. Вскоре в центре и на королевском фланге завязались стычки. А затем Таль неожиданно пошел на явно неоправданную жертву коня. Отважившись на этот рискованный шаг, Таль отлично сознавал, что кидается в омут. Но он ничего не мог с собой поделать.

Заполучив лишнюю фигуру, Смыслов был занят поначалу ликвидацией непосредственных угроз. С этой задачей он благополучно справился, но при этом попал в цейтнот. Таль же продолжал вызывать злых духов, и на доске завихрился комбинационный смерч. Смыслов начал путаться, совершил одну ошибку, другую, непостижимым образом увел ладьи от короля, оставив его без свиты, и на 41-м ходу Таль нанес неожиданный удар, после которого оставалось только капитулировать.

Это была откровенно пиратская игра. Таль, правда, в душе сознавал, что в этой партии не только ходил по краю пропасти, но и почти свалился в нее. И все же он испытывал огромное удовлетворение. По неписаным шахматным законам нельзя было, оставшись без фигуры и не имея за нее достаточной позиционной компенсации, рассчитывать на спасение. Но вот он доказал обратное.

Партии, подобные этой, ломали привычные представления. Таль «выжимал» из своих фигур больше, чем его противники. Коэффициент полезного действия его фигур и пешек был предельно высок. Поэтому, действуя и меньшими силами, он создавал на стратегически важных участках шахматного фронта необходимое давление. А если в таких партиях и присутствовало то, что принято именовать «везением», то Таль был вправе по этому поводу сказать: «Добейтесь того, чтобы вам так везло! Рискуйте так же, как я, оставайтесь без фигуры, и да поможет вам бог!».

Победа над Смысловым имела неожиданное следствие. В следующем туре рассерженный неудачами Смыслов великолепно провел партию, отыгравшись на попавшем ему под горячую руку Кересе. Таль же в очередной раз победил Глигорича и к двадцать четвертому туру оторвался от Кереса уже на два с половиной очка.

Казалось бы, все кончено — в последних встречах оставалось выполнить кое-какие формальности и благополучно дотянуть дело до конца. Но у Таля внезапно обнаружились признаки депрессии. Таль принадлежит к тем натурам, которые наиболее полно раскрывают себя в борьбе, в соперничестве. Когда Таль видит перед собой спину уходящего вперед противника либо, на худой конец, слышит за собой его неровное дыхание — в такие моменты он полон энергии, вдохновения, в нем кипят страсти. Но вот когда победа созрела и остается только протянуть к ней руку, Талю это последнее усилие трудно сделать. Боец с головы до ног, он не умеет добивать поверженного гладиатора.

Не будем поэтому удивляться, что перед последней партией с Кересом у Таля было угнетенное состояние. Авербах и Кобленц давали ему наказ, который был единственно разумным.

— Играй на ничью!

— Белыми на ничью? — удивился Таль. — Неудобно. Просто стыдно даже.

Играть же на выигрыш ему не хотелось. Не было стимула. Устал: край обрыва — не то место, где хорошо отдыхается.

Колебания Таля дали себя знать уже в дебюте. Они не укрылись от наметанного глаза Кереса, и тот, не теряя времени, начал ковать железо, пока оно еще было горячо. Только почувствовав, что его схватили за горло, Таль начал бешено сопротивляться. Партия была отложена, и Кересу пришлось сделать еще почти сорок ходов, чтобы вынудить капитуляцию. Это был подвиг ветерана.

Неожиданно дуэль лидеров вспыхнула с новой силой. В следующих двух турах Таль сделал ничьи с Олафссоном и Петросяном, а Керес сыграл вничью с тем же Петросяном, но выиграл у Бенко. И к предпоследнему туру Таль был впереди уже только на очко. А в этом туре ему предстояло играть черными с сердитым Бобби Фишером, который, кажется, дрожит от желания выиграть наконец у Таля, чтобы отомстить за все обиды (в том числе и за ставшую знаменитой фразу «Бобби, ку-ку», которую Таль, улыбнувшись, произнес, проходя мимо Фишера в ресторане, и которая почему-то показалась тому страшно обидной).

Утром зашел в номер Петросян, посоветовал сыграть все-таки защиту Каро-Канн.

— Нет! Все равно буду играть любимую схему Бобика в сицилианской.

Тогда вместе с Авербахом и Кобленцем они стали анализировать эту любимую схему. На девятом ходу черные могут взять пешку, но белые получают инициативу. Пешку за инициативу? Это совсем не в духе Таля. Но у Петросяна иной взгляд.

— Такая хорошая центральная пешечка… гм, гм… Я бы, пожалуй, взял!

Они пошли обедать, но эта проклятая пешечка не давала Талю покоя. И когда он сел за столик и, взглянув на Фишера, понял, как тому не терпится насладиться местью, он вдруг, махнув мысленно рукой, сказал себе: «А, где наша не пропадала — возьму ее!». Это было последнее легкомысленное решение Таля в турнире претендентов — состязание шло к концу…

Ему не пришлось долго томиться в ожидании расплаты. Спустя всего несколько ходов позиция черных имела растерзанный вид. Почувствовав, что наконец-то пробил его час, Фишер вел игру в лихорадочном нетерпении. Быть может, в этой нетерпеливости Фишера, в жадном стремлении как можно скорее повергнуть врага таилась для Таля надежда на спасение.

А что Таль? Жалел ли он в эти минуты, что добровольно причинил себе столько неприятностей? Представьте себе, нет! Этот заядлый оптимист был убежден, что у Фишера разбегутся глаза, как у мальчика в магазине игрушек, и его удастся перехитрить.

Партия вызывала у зрителей жгучий интерес. Еще бы, Керес получал возможность догнать Таля! Не только публика, но и сами участники не могли оставаться равнодушными в преддверии надвигающейся драматической развязки. Подошел к столику Петросян, повел глазами на обоих, покачал головой. Подошел хмурый, но внешне спокойный Керес, скрывавший под непроницаемой маской обуревавшее его волнение. Так же спокойно отошел, ничем не выдав своих чувств. А Таль впился взглядом в доску и, дивясь небывалой тишине, царившей в зале, твердил себе: «Все равно перехитрю!».

На 18-м ходу он оказался перед выбором — либо принять предложенную Фишером жертву коня, после чего позиция черных становилась крайне опасной, но положение оставалось сложным, либо разменять ферзей и перейти в унылый эндшпиль, хотя и с неплохими шансами на ничью. Но это, второе, решение обрекало его на бесперспективное прозябание, а, кроме того, Керес уже начинал постепенно одолевать Глигорича. И Таль решил не сворачивать с избранного пути — он принял жертву фигуры. А спустя несколько ходов наступил роковой момент, когда Фишер мог ходом ладьи сделать положение Таля почти безнадежным.

Это была кульминация борьбы. В ожидании хода Фишера Таль с равнодушным видом прогуливался по сцене. Вот когда пригодились ему актерские задатки! В нем был напряжен каждый нерв, но Таль гулял по сцене с безмятежным видом. Именно гулял, а не бегал из угла в угол, как ему того ужасно хотелось.

Вдруг, проходя мимо столика, Таль краем глаза заметил, что Фишер записал на бланке ход и с какой-то непонятной настойчивостью подсовывает ему бланк, явно стараясь, чтобы Таль разглядел запись. Что это могло значить? Хорошо, пусть будет как он хочет. Таль посмотрел на бланк и увидел, что Фишер записал тот самый ход, которого он опасался.

И тут же ему стало ясно, что Фишер испытывал его! Да, да, он хотел проверить на самом Тале, правилен ли ход, который он собирался сделать. Конечно, это было мальчишеством, не более чем наивной выходкой шестнадцатилетнего Бобби. (Став старше, Фишер вообще будет настаивать на том, чтобы ход был сначала сделан, а потом уже записан.) И все-таки Талю пришлось пережить несколько не очень приятных минут.

Как тут быть? Нахмуриться? Но это только укрепит Фишера в задуманном. Улыбнуться? Хитрец может разгадать обман. Нет, он сделает совсем иначе. И когда Фишер так и впился в него взглядом, Таль с каменным лицом, на котором не шевельнулся ни один мускул, как ни в чем не бывало продолжал свою прогулку. И тогда, сбитый с толку невозмутимостью противника, Фишер сам попал в свою хитро поставленную западню.

Только убедившись, что Фишер наконец сделал ход, Таль позволил себе улыбнуться, и совершенно искренне: Фишер решил, что его первоначальный план ошибочен, и пошел другой фигурой. Мальчик выбрал не ту игрушку…

Когда партия была отложена в совершенно безнадежном для Фишера положении, зрители обступили обессиленного Таля, и один из них спросил, как оценивал он в середине игры свою позицию.

— Плохо, но прямого проигрыша не видно.

— А если бы вы играли белыми, — не унимался тот, — как бы вы тогда считали?

Таль хитро улыбнулся:

— Тогда бы я удивлялся, почему мой противник не сдается!

Настал последний тур шахматной одиссеи. У Таля было девятнадцать с половиной очков, на одно больше, чем у Кереса. Талю предстояло играть с Бенко, Кересу — с Олафссоном.

Утром Авербах делал последние напутствия своему беспокойному коллеге:

— Только не волнуйся, Миша, играй спокойно.

— Не беспокойся, Юра, — с серьезным видом отвечал Таль, — я уже все обдумал. Сыграю королевский гамбит, есть чудесная находка с жертвой коня. Вот посмотри.

И Таль быстро разыграл на доске какой-то сумасшедший вариант, встретившийся у него в сеансе одновременной игры. Авербах настолько разволновался, что не понял шутки и стал всерьез анализировать позицию, а Кобленц в изнеможении лег на кровать и схватился за сердце:

— Сил моих больше нет!..

Помучив друзей, Таль в конце концов дал слово, что в любой позиции на 14-м ходу предложит ничью. В остром варианте сицилианской защиты он добился небольшого перевеса и, выполняя договоренность, предложил ничью. Но Бенко, неуверенно разыгравший дебют, вдруг проявил непонятную воинственность и заявил, что хочет продолжать игру.

Талю понадобилось после этого семь-восемь ходов, чтобы получить выигранную позицию. Затем он слегка задумался. Таль видел, что при некотором усилии ему нетрудно добиться победы, но теперь ему представлялось делом чести сделать именно ничью. И в безнадежной для Бенко позиции Таль мстит сопернику, демонстративно делая ничью вечным шахом.

Турнир претендентов выполнил свою миссию и послал чемпиону мира визитную карточку того, кто должен был стать его очередным соперником. «Михаил Таль, блестящий представитель молодого поколения советских шахматистов, играющий остро, дерзко, в так называемом интуитивном стиле, умело применяющий психологические методы борьбы» — вот что было написано на этой визитной карточке.

ДВАЖДЫ ДВА — ПЯТЬ?

«Разве не вправе гроссмейстер самостоятельно определять свой творческий стиль, если этот стиль может принести ему успех? Одному нравятся гусарские атаки, другой стремится ошеломить противника дерзкой жертвой, третий, расставив хитрую ловушку, в цейтноте хватается „в отчаянии“ за голову, а находятся шахматисты, что не гонятся за случайным шансом, а стремятся проникнуть в суть позиции, играют „по позиции“ и, если позиция диктует мирный исход, не отказываются от него.

Этот последний стиль, пожалуй, не является популярным. Присущая ему осмотрительность кажется осторожностью, если не трусостью. То ли дело азарт, тут всегда найдутся любители воскурить фимиам! Может быть, автор этих строк и ошибается, но мне кажется, что скромный, осмотрительный, хотя и боевой стиль игры имеет такое же право на существование, как более эффектный стиль игры, основанный на комбинационном зрении и тактическом расчете».

Не нужно долго вдумываться в эти слова, чтобы понять, что они принадлежат человеку, необычайно убежденному в своей правоте, и что хотя Таль здесь и не назван, сарказм, который сочится из каждой строки, направлен острием именно против стиля его игры. Слова эти, помогающие понять шахматные принципы, творческие взгляды этого человека и даже в какой-то степени его характер, должны были заставить Таля призадуматься. Ибо «автор этих строк» был не кто иной, как выдающийся шахматист современности чемпион мира Михаил Моисеевич Ботвинник.

Таль задумывался над этими словами, произнесенными за полгода до турнира претендентов. Задумывался он и над многим другим. И порой ему становилось не по себе. Нет, не потому, что его пугала надвигавшаяся схватка с Ботвинником — за доской он не боялся даже чемпиона мира. Но вся ситуация, в которой ему, совсем еще молодому шахматисту, предстояло посягнуть на титул Ботвинника, была чем-то тягостна.

Ботвинник… На протяжении трех десятков лет все крупнейшие шахматные события в нашей стране и многие во всем мире были связаны с его именем. Любители шахмат старшего поколения помнят, какой огромной, прямо-таки магической силой воздействия обладали в предвоенные годы имена Ласкера, Капабланки, Алехина. Знаменитая «шахматная горячка», вспыхнувшая во время московского турнира 1925 года, тысячные толпы у здания Музея изобразительных искусств, где в 1935 году проходил II Московский международный турнир, — все это во многом было вызвано участием Ласкера и Капабланки, при жизни ставших чуть ли не легендарными.

На Ботвинника не действовал этот гипноз! Спокойно и уверенно взошел он на Олимп и заставил изумленных шахматных богов потесниться. В первых же своих встречах с сильнейшими маэстро Запада Ботвинник держался не только с присущим ему хладнокровием и выдержкой, но и с достоинством, словно зная наперед, какое славное будущее его ожидает. Он встречался на своем долгом шахматном веку со всеми, за исключением Стейница, чемпионами мира, и ни один не доказал своего над ним превосходства. За пять лет до рождения Таля Ботвинник уже был чемпионом СССР, в год его рождения — 1936-й — он одержал одну из своих лучших побед, разделив в Ноттингеме первое-второе места с Капабланкой и опередив Алехина, тогдашнего чемпиона мира Эйве, Решевского и целую плеяду других гроссмейстеров. Только внезапная смерть Алехина помешала благополучному завершению переговоров между ним и Ботвинником о матче на мировое первенство.

В 1948 году, спустя два года после смерти Алехина, Ботвинник стал шестым чемпионом мира. А к тому времени, когда на его пути встретился Таль, он успел уже отвергнуть посягательства сначала Давида Бронштейна, а потом Василия Смыслова. Правда, Смыслову со второй попытки удалось сместить Ботвинника, но через год тот взял убедительный реванш.

Давно уже стал шахматным литератором Сало Флор, некогда один из конкурентов Ботвинника в борьбе за мировое первенство, отпали как претенденты на титул чемпиона Эйве, Решевский, не смогли больше бросить вызов чемпиону Бронштейн и Смыслов, а Ботвинник, которому уже было под пятьдесят, все шел и шел вперед, и никаких следов усталости не было видно в его по-прежнему пружинистой походке.

Непревзойденное понимание позиции, глубокие аналитические способности, мышление стратега в сочетании с несгибаемой волей, мужеством, огромным чувством ответственности, трудолюбием, наконец, с самым серьезным отношением к своему здоровью, физическому состоянию все это, слитое вместе, создало характер, которому каждый, наверное, хотел, но, увы, не каждый мог подражать. Целые поколения шахматистов учились у Ботвинника, играли по Ботвиннику, безоговорочно признавая его лидером советской шахматной школы.

Мог ли что-нибудь противопоставить этому титаническому характеру Таль? Мог. И не только талант, который уже признавался всеми, не только свои необычайные достижения — ни один человек в истории шахмат не успевал за три года сделать столько, сколько успел Таль.

Каждый по-настоящему великий шахматист обогащает шахматную борьбу чем-то своим, индивидуальным. Ботвинник, при всей разносторонности своего творческого облика, отводил важнейшую, первостепенную роль стратегическому плану. Он стремился к тому, чтобы партия — от первого до последнего хода — представляла собой единое целое, чтобы она была архитектурным сооружением, из которого нельзя вынуть, не нарушив стройности замысла, ни одного кирпичика.

Отдавая должное мудрости Ботвинника, признавая его могучую силу стратега, непревзойденное умение одинаково искусно вести игру во всех ее стадиях, Таль вместе с тем видел в стиле Ботвинника и уязвимые стороны. Он видел, что в игре чемпиона стратегия, как упрямый педант, начинает иногда подавлять тактику, что стратегическим замыслам, требованиям шахматной логики приносится порой в жертву комбинационное начало, избегается риск. Некоторые же из творческих воззрений Ботвинника он не принимал из принципиальных соображений. Основное столкновение базировалось все на том же тезисе: Ботвинник играл, как он сам писал, «по позиции», то есть подчинялся логике позиции, Таль же верно следовал логике борьбы. Веря в правоту своих шахматных принципов, своих творческих взглядов, Таль считал, что они выдержат испытание на прочность даже в столкновении с таким сильнейшим противником, как чемпион мира.

Так получилось, что в матче, где встретились представители одной — советской шахматной школы, столкнулись в то же время разные стили, разные подходы к ведению шахматной борьбы, столкнулись две яркие личности, два талантливых индивидуума, один из которых десятки лет — и с каким успехом! — сложным образом доказывал, что дважды два — это четыре, а другой приводил не менее веские доводы в пользу того, что дважды два — пять.

С одной стороны — представитель классического стиля, глубокий стратег, непревзойденный аналитик, с именем которого связана целая эпоха в истории шахмат. С другой — яркий комбинационный талант, импровизатор, ниспровергатель догм и канонов, верящий не столько в правила, сколько в исключения, но прежде всего верящий в себя.

С одной стороны — доктор технических наук, серьезный ученый, сдержанный в выражении своих чувств, сдержанный в жестах, неторопливый, обдумывающий каждый свой шаг, пунктуально придерживающийся раз и навсегда установленного режима. С другой — журналист, острый на язык, мечтавший еще несколько- лет назад о карьере эстрадного актера, любитель экспромтов, натура живая, артистическая, легко поддающаяся настроению..

Стоит ли поэтому удивляться, что матч вызвал огромный, совершенно небывалый интерес и расколол весь шахматный мир на две части, буквально никого не оставив равнодушным? До каждого уголка всех континентов докатывались сейсмические волны шахматного землетрясения, эпицентр которого находился в Московском театре имени Пушкина.

Оценивая шансы сторон, пресса приводила много «за» и «против». Отмечалось, например, что Ботвинник мало играл в последние годы, что он уступает сопернику в тактическом искусстве, что он, по всей вероятности, будет попадать в цейтнот, а борьба в цейтноте — излюбленное занятие Таля. Наконец, принимался во внимание тот бесспорный факт, что чемпион намного старше претендента и ему будет трудно выдержать длительное напряжение матча.

Не было недостатка и в аргументах иного характера. Да, Таль моложе, но он и менее опытен, тем более в матчевой борьбе, которая сильно отличается от турнирной. Таль, безусловно, уступает Ботвиннику в стратегии, в понимании позиции, в искусстве домашнего анализа, он хуже разыгрывает эндшпили.

Но и сторонники Ботвинника, и сторонники Таля единодушно сходились на том, что огромным, если не решающим фактором явится победа воли. Матч выиграет тот, кто сумеет навязать противнику свою манеру игры, кто сумеет направлять партии в удобное для себя русло, чья воля, характер, выдержка окажутся тверже. В этом состязании характеров важную роль должна была сыграть первая партия. Значение первой партии возрастало еще и потому, что соперники до сих пор никогда за доской не встречались.

Правда, однажды такая встреча чуть было не состоялась. История шахмат, как и всякая история, любит, когда происходят события, на которых как бы лежит печать судьбы, фатума. Шахматные литераторы часто, к примеру, рассказывают, что в 1925 году школьник Миша Ботвинник играл в сеансе одновременной игры против чемпиона мира Капабланки и заставил того сложить оружие. Таль в детские годы мог бы тоже сыграть с Ботвинником, если бы Ботвиннику… не захотелось спать!

Да, был такой случай. В 1948 году, став чемпионом мира, Ботвинник поехал отдыхать на Рижское взморье. Миша Таль быстро разведал, где остановился чемпион, и начал приставать к домашним, чтобы его сводили туда — всего-навсего поиграть! Мать на этот раз по-настоящему рассердилась, и даже доктор Таль, который не умел отказывать сыну, стал на ее сторону. Но добрая душа нашлась: тетя взялась сводить мальчика к Ботвиннику. На звонок вышла женщина. Она взглянула на мальчугана с шахматной доской под мышкой, мгновенно «оценила позицию» и, сказав: «Ботвинник спит!» — быстро захлопнула дверь. Первый поединок пришлось отложить ровно на двенадцать лет…

И вот настало… пятнадцатое марта 1960 года, когда они сели друг против друга на сцене Театра имени Пушкина — сорокадевятилетний ветеран, суровый, выдержавший на своем веку немало ударов, и если и не ожесточившийся в многолетней борьбе с конкурентами и претендентами, то, во всяком случае, лишенный какой-либо сентиментальности, — и двадцатичетырехлетний баловень судьбы, взбегавший наверх через три ступеньки…

Рассказывают, что Ботвинник, готовясь к очередному матчу, специально настраивает себя против своего будущего противника, стараясь выискать в его характере, манерах, поступках нечто несимпатичное, что позволило бы ему, Ботвиннику, вступить в бой в состоянии предельной собранности. По-видимому, Ботвинник верил, что такая психологическая самообработка была ему необходима. Но «улики» против Таля Ботвиннику найти было трудно. Во время предварительных переговоров Таль вел себя безукоризненно, охотно принимая все условия, выдвигаемые чемпионом. Придирчивый Ботвинник не имел ни малейшего повода быть недовольным. И все же можно не сомневаться, что Таль — не столько как человек, как личность, но, прежде всего, как шахматное явление — должен был вызывать в нем раздражение.

Ботвинника, человека науки, ученого и по роду деятельности, и по складу ума, характеру мышления, не мог не раздражать тот шум, которым сопровождался каждый новый успех Таля. И прозвища вроде «черной пантеры» или «ракеты из Риги», и разговоры о гипнозе, и черные очки Бенко, и необъяснимое «везение» Таля — все это и многое другое не могло не вызывать у чемпиона мира иронической усмешки.

У человека, который стал чемпионом мира спустя семнадцать лет после того, как одержал первую победу в чемпионате СССР, не могла вызывать доверия головокружительная карьера Таля, которому потребовалось всего два года, чтобы пройти путь от чемпиона страны до претендента на шахматный престол. Ботвинник вступил в переговоры с Алехиным о матче в пору, когда еще были в расцвете сил Капабланка, Эйве, Решевский, Файн, когда был молод Керес. Талю достались уже попавший в цейтнот Керес, явно уставший после трех поединков с Ботвинником Смыслов, еще не успевший поверить в себя Петросян. Да и то, что Ботвиннику почти пятьдесят, — это тоже ведь для Таля удача.

В свое время Ботвинник создал стройную, хорошо продуманную систему подготовки к ответственным шахматным соревнованиям, которой Таль откровенно пренебрегал. И то, что Таль отправился на турнир претендентов спустя месяц после операции, и то, что он курил, мог засидеться с веселой компанией допоздна, не следил за своим здоровьем, казалось Ботвиннику, по меньшей мере, легкомыслием, не достойным большого шахматиста.

Но, может быть, горше всего для чемпиона мира было то, что молодой претендент посягнул на самое дорогое для Ботвинника в шахматах — на мудрую логичность древней игры, в которой — Ботвинник не только в это свято верил, но и доказывал! — нет и не может быть ничего случайного, в которой одно с неизбежностью вытекает из другого, игры, в которой царят логика, гармония и разум.

Бронштейн спустя год после матча писал:

«Чем же отличается в практической игре шахматист „интуитивный“ от стратегического шахматиста? Он любой ценой стремится затянуть противника в такую ситуацию, где материальное и позиционное равновесие нарушено на нескольких участках, где исчезли руководящие признаки для объективной оценки и невозможно найти рычаги и точки приложения сил шахматной логики.

И если показать позицию такого типа В. Корчному или лидеру интуитивного направления М. Талю, спросив: „Каково ваше мнение об этой позиции? Каким цветом предпочли бы вы играть?“ — смысл ответа был бы примерно таков: „Позиция подходящая, она мне нравится, я готов ее играть. Цвет — безразличен“.

Теперь покажем ее Ю. Авербаху, или Т. Петросяну, или лидеру стратегического направления в шахматах М. Ботвиннику. „Неясная позиция, не хотел бы ее играть ни белыми, ни черными“, — последовал бы ответ.»

Ботвинник со свойственной ему трезвостью мышления не мог не понимать, что роковой час уже близок. И ему была, наверное, нестерпимой мысль о том, что он уступит свое место дерзкому крамольнику, который своей игрой, завоевавшей, нельзя не признать, симпатии шахматного мира, перечеркивает или, скажем так, проявляет неуважение ко многому из того, что он, Ботвинник, три с лишним десятка лет исповедовал.

Предельно ясно определил впоследствии ситуацию В. Батуринский, который во вступительной статье к трехтомнику «Шахматное творчество Ботвинника» писал: «Как бы ни были сильны индивидуальные различия в стилях Ботвинника и Бронштейна, Ботвинника и Смыслова, все же многое объединяло этих шахматистов, и прежде всего — признание исторически сложившихся, проверенных жизнью оценок шахматных позиций. А Таль выступал в роли их ниспровергателя».

Итак, слово названо — ниспровергатель. Так разве должен был основоположник нашей шахматной школы, глубоко почитаемый во всем мире лидер советских шахматистов испытывать к Талю чувства симпатии? Настроение Ботвинника выдает в приведенной в начале главы цитате упоминание о шахматисте, который «в цейтноте хватается „в отчаянии“ за голову». О том, что Ботвинник имел здесь в виду и Таля, мы вправе судить по тому, что после матча-реванша в статье «Анализ или импровизация?» он, рассказывая о доигрывании двадцатой партии, между прочим, писал: «Откровенно говоря, я… зная, что М. Таль весьма силен в импровизации, постарался его дезориентировать. Поэтому я не сразу сделал ход… а подумал минуты три… Затем, тяжело вздохнув, покачал головой (не правда ли, я оказался способным учеником?!)…»

Ох, этот тяжелый вздох, и качание головой, и «не правда ли, я оказался способным учеником?!»… Воистину, от великого до смешного один шаг. Таль как партнер всегда был рыцарем без страха и упрека, и только придирчивый Ботвинник мог увидеть в его поведении признаки блефа. Но, отдав дань своему традиционному матчевому субъективизму, Ботвинник не мог не отдать дани и своей порядочности, щепетильности. И на закрытии матча-реванша он, вскрыв причины поражения Таля, вместе с тем сказал, что если Михаил Таль станет правильно программировать себя, то, «может быть, с ним вообще нельзя будет справиться».

Но мы забежали вперед, а ведь нас ждет сцена Театра имени Пушкина.

Еще в Югославии, отвечая после закрытия турнира претендентов на 28 вопросов радиокомментатора, Таль заявил, что начнет первую партию ходом королевской пешки. Он сдержал слово. Ботвинник тоже двинул пешку вперед, но на одно поле. Французская защита. Та самая, которая принесла Ботвиннику так много триумфов в прошлом и так коварно обошлась с ним во втором матче со Смысловым. Талю было ясно, что Ботвинник, избрав эту обязывающую ко многому защиту, наверняка припрятал в каком-то месте мину, и оставалось только ждать, когда она взорвется.

И действительно, вскоре стало очевидно, что Ботвинник готов пойти на необычайно острый вариант, связанный с жертвой одной или даже двух пешек. Психологически это означало вызов Талю. Чемпион как бы говорил своему сопернику: «Ты гордишься своим феноменальным комбинационным зрением, ты уверен, что я буду избегать острых стычек. Так знай — я не боюсь тебя и готов биться с тобой твоим любимым оружием».

Таль принял вызов, его ферзь забрался в тыл черных и уничтожил две пешки на королевском фланге. Правда, за это пришлось заплатить, и дорого: белый король лишился рокировки и обрек себя на хлопотливую жизнь в центре доски.

На 11-м ходу мина взорвалась: Ботвинник вывел слона, которому было поручено совершить покушение на короля белых. Ход был коварным, но — и это было многозначительным симптомом, — когда Таль в ответ объявил шах, Ботвинник избрал продолжение, которое могло привести к ничьей повторением ходов. Более острый ход — отступление короля — был отвергнут.

Согласись Таль на повторение ходов, и он подписал бы моральную капитуляцию, ибо это означало признание того, что первая же дебютная неожиданность застигла его врасплох. Таль отверг малодушное решение и хладнокровно вывел коня, после чего Ботвинник, как видно не ожидавший этого, задумался больше чем на полчаса.

То, что произошло потом, было очень знаменательно. В сложной и запутанной позиции Таль проявил свою обычную изобретательность и находчивость, и уже на 32-м ходу Ботвиннику пришлось сдаться, тем самым признав, что его психологическая диверсия не удалась: биться оружием Таля ему было не с руки.

Результат этой партии оказал заметное влияние на весь ход матча. Начиная с первого дня Ботвинник находился под тягостным впечатлением того, что противник имеет перевес в счете. Впечатление это с каждой партией усиливалось, так как ни разу затем чемпиону мира не удалось иметь в матче равный счет — случай в практике Ботвинника беспрецедентный. Кроме того, обжегшись в первой же попытке, Ботвинник в дальнейшем старался любыми способами уйти от продолжений, связанных с риском, даже если это и ограничивало его возможности. (Тем самым, кстати, Ботвинник отдал дань интуитивному стилю. Впоследствии в примечаниях к третьей партии Ботвинник писал: «Когда играешь с Талем, рассматривать подобные варианты — значит попусту терять время. Даже если они ему невыгодны объективно, то субъективно они ему на пользу». Это ли не признание авторитета логики борьбы?)

Но борьба только начиналась. И когда прошли еще четыре партии, закончившиеся вничью, Таль должен был признать, что, хотя ему и удалось сохранить лидирующее положение в матче, ни в одной партии он не сумел захватить инициативу. Больше того, ему, гордому флибустьеру шахматных морей, пришлось покорно следовать в фарватере своего осторожного и осмотрительного соперника.

От этого можно было прийти в отчаяние, если бы и у Ботвинника не было причин для огорчений, и не менее серьезных. Да, чемпион сумел как будто укротить строптивого соперника. Да, он так ставил партии, что Талю никак не удавалось пустить в ход свое тактическое оружие. Но что с того, что Ботвинник во всех четырех партиях добивался бесспорного преимущества? Ведь дальше этого дело не шло! И прежде всего потому, что чемпион хотел побеждать не рискуя, наверняка, но с изворотливым Талем такая медлительная манера не могла иметь успеха! Пользуясь нерешительностью Ботвинника, Таль всякий раз успевал выскользнуть из мышеловки, когда она вот-вот грозила захлопнуться. Ботвинник, который несколько раз подряд ослабляет хватку, который не может довести партию до логического конца — не значило ли все это, что чемпион мира потерял верность удара? Ответить на этот вопрос должны были следующие встречи.

Как ни были трудны для Таля четыре партии, в которых он почувствовал тяжелую руку чемпиона, одно обстоятельство его ободряло. Жизнерадостный и общительный, Таль перед матчем побаивался перспективы сидеть в течение двадцати четырех дней напротив одного и того же человека, к тому же человека серьезного, сосредоточенного, а временами и угрюмого. Даже на турнире претендентов Талю, по его собственным словам, было утомительно играть с одними и теми же противниками по четыре партии. Куда лучше играть в обычном турнире! Сделаешь ход — и можно погулять по сцене, поглядеть, что делается на других досках, перекинуться с кем-нибудь шуткой.

В матче шутить было не с кем, да и вообще было не до шуток. И в первых партиях Таль томился. Но уже в четвертой он почувствовал, что преодолел своеобразный барьер и что суровая проза матчевой борьбы становится ему все более привычной.

Осваиваясь постепенно с атмосферой матча, Таль все же продолжал оставаться взаперти в клетке позиционной игры. Перед шестой партией он спросил Кобленца:

— Долго ли меня будут держать в «партере»?

Многие зрители, особенно те, кто наивно верил, что каждая партия непременно будет расцвечена блестками комбинаций Таля, ждали, когда же сверкнет его тактическое оружие? И когда в шестой партии это наконец случилось, когда Таль, радуясь обретенной свободе, вырвался из клетки, он вознаградил себя и своих поклонников сложнейшей комбинацией с жертвой коня. Болельщики ответили на этот ход таким взрывом эмоций, что по требованию Гольдберга, секунданта Ботвинника, партнеров перевели со сцены в другое помещение (такая акция была предусмотрена во время предварительных переговоров).

Ах эта злополучная жертва! Какие ядовитые комментарии вызвала она у тех, кто опровергал комбинацию Таля в тиши кабинетов! Матч уже закончился, а комбинация все еще рождала споры. И что самое любопытное — многие из комментаторов упорно забывали о том, что Таль своей комбинацией поставил перед Ботвинником «такую проблему, на которую нужно было дать ответ сегодня, а завтра уже будет поздно».

Сам Таль, делая ход, верил в его силу. В возникшей в тот момент позиции «обоюдоострая жертва коня… явилась правильным решением» — писал он впоследствии. Но помимо чисто шахматных соображений Таль учитывал и то, что Ботвинник, который уже испытывал затруднения со временем, вряд ли сумеет хладнокровно разобраться в сложной обстановке. И поэтому субъективно ход Таля оказался необычайно сильным. Логика позиции вновь отступила перед логикой борьбы! Ботвинник действительно заблудился в сложном лабиринте и отложил партию в безнадежном положении.

Это была типично талевская партия с упором на психологию. Она показала, что и Ботвинник с трудом выдерживает такую игру. А когда в следующей встрече Ботвинник, находясь под впечатлением неудачи, допустил грубый промах и потерпел еще одно поражение, могло показаться, что судьба матча уже решена.

Как ни покажется парадоксальным, но именно на этом этапе поединка Таль попал в полосу затруднений. С одной стороны, в нем не могла не крепнуть убежденность в том, что — страшно поверить! — матч выигран: три очка — слишком большая фора. А мы уже знаем, что в таких ситуациях, когда исход борьбы предрешен, Таля обычно покидает вдохновение. Помните, нечто подобное он испытал во время турнира претендентов? Теперь это повторилось. И в то же время он не мог не знать, что Ботвинник, конечно же, не собирается складывать оружие — не такой характер у чемпиона. Может быть, всем этим можно объяснить, что Таль, хотя положение в матче отнюдь не вынуждало его к эксцентричным поступкам, в восьмой партии проводил достаточно рискованные эксперименты, а в девятой кинулся на Ботвинника уже в дебюте. И получил сокрушительный отпор! Перед десятой партией интервал снова был минимальным — 5 4, причем, по признанию самого Таля, девятая партия была проведена чемпионом мира с большим искусством, «практически безошибочно».

Проиграв две партии, Таль почувствовал, что с него спали связывавшие его узы. Снова надо было рваться вперед, снова надо было преодолевать сопротивление воспрянувшего духом соперника. «Мне кажется, — писал после матча Таль, — что поражения мои в восьмой и девятой партиях были в психологическом отношении лучшим выходом из тупика. Когда результат стал 5 4, момент слабости был преодолен, и началась борьба с одинаковыми шансами, причем… я испытывал гораздо большую веру в свои силы». И вот десятая партия хотя и заканчивается вничью, но заставляет Ботвинника напрячь все силы, чтобы уйти от поражения, а в одиннадцатой Таль добивается победы.

Наряду с первой и шестой партиями одиннадцатая сыграла в ходе матча очень важную роль. Дело в том, что в этой партии Талю не удалось направить ход событий по удобному руслу. Но он и не старался это сделать! Вся партия — с первого и до последнего хода — протекала в маневренной игре, причем чемпион был зажат с подлинно ботвинниковской методичностью и планомерностью.

Заметим с вами и такую немаловажную деталь. Убедившись в том, что не может пробить брешь в защите Каро-Канн, Таль не стал упрямиться и, по совету Кобленца, избрал другое начало — дебют Рети. (В матч-реванше Таль подобную гибкость сочтет для себя неприемлемой и будет до поры до времени упрямо, чтобы не сказать — капризно, доказывать, что он в состоянии опровергнуть любое дебютное построение Ботвинника.)

Одиннадцатая партия должна была, наверное, навести Ботвинника на грустные размышления, ибо она, по всей вероятности, разрушала его стратегические планы. В первых десяти встречах Ботвинник, как правило, старался как бы запираться в крепость, обнесенную глубоким рвом и высокими валами. У Таля оставалось два выхода — либо вести терпеливую осаду, что было ему не по нутру, либо предпринимать дерзкий штурм и лезть на неприступные стены, что было связано с огромным риском и неизбежными потерями.

И вот обнаружилось, что замысел этот терпел фиаско. Таль продемонстрировал гибкость и живучесть своего стиля. Освоившись с манерой игры Ботвинника, Таль не делал теперь выбора между штурмом и осадой — он был готов, в зависимости от обстоятельств, к тому и к другому. Когда в первой либо в шестой партиях Ботвинник позволял выманить себя в открытое поле, Таль изматывал его кавалерийскими наездами, совершал смелые рейды по тылам и добивался успеха. Сейчас выяснилось, что и в осадной битве у Ботвинника нет уверенности в благополучном исходе. В одиннадцатой партии Ботвинник был сокрушен его собственным оружием, и тут многим стало ясно, что трон чемпиона зашатался.

Двенадцатая партия проходила с переменным успехом. Сделав семьдесят два хода, соперники согласились на ничью. К такому же исходу пришла и следующая встреча, в которой было сделано всего пятнадцать ходов. Понимая, что партия эта, в которой он играл белыми, должна была разочаровать болельщиков, Таль покинул театр через запасной выход. У дверей он бросил взгляд на афишу. Ниже названия пьесы «Трехминутный разговор» чья-то рука приписала: «В пятнадцать ходов».

Болельщики не хотели, чтобы Таль, имея в запасе два очка, во второй половине матча играл в не свойственной ему манере. У болельщиков были, естественно, свои заботы, но на этот раз их интересы совпадали с интересами претендента: играть на ничью «по заказу» Таль не умел (и не научился этому искусству и впоследствии). Поэтому задача, которую они тогда с Кобленцем поставили — играть по возможности спокойно, без риска, — была трудной, более того — опасной. Не случайно, что Ботвинник, как писал после матча Таль, «принял такую игру, и черными, по-видимому, не возражал против мирного результата, справедливо рассчитывая, что при такой тактике я устану быстрее и рано или поздно „сверну“ на какие-нибудь авантюры».

Действительно, после того как еще четыре партии кончились вничью, нетерпеливый Таль почувствовал, что изнемогает. Всегда общительный, он стал в эти дни замкнут, неразговорчив. Нервная система, которая не подводила его в самых рискованных ситуациях, с величайшим трудом выдерживала напряжение. «Очень трудно, — писал по этому поводу Таль, — заставить себя играть все партии с одинаковым стремлением к победе, но еще труднее приближаться к намеченной цели черепашьими шагами».

Словом, становилось все более ясным, что Таль вот-вот «свернет на какие-нибудь авантюры». И тут настал черед семнадцатой партии, в которой и произошел эмоциональный срыв, выразившийся в знаменитом ходе пешкой f2—f4.

Да, ход, как выразился гроссмейстер Левенфиш, был похож на самоубийство. И все-таки — мы уже это тоже знаем, — при всем том, что Таля в тот момент неудержимо потянуло, как он говорил, к запретному, им двигал и не лишенный основания расчет на то, что и сам ход, и возникшая после него позиция будут для соперника и неожиданны, и неудобны.

Итак, не выдержав затяжного напряжения, Таль затеял азартную атаку, в ходе которой пожертвовал две пешки. Этот азарт не был запланирован. Напротив, Таль и на эту встречу шёл, примирившись с возможностью сделать еще одну ничью. Благоразумный Кобленц привел ему веские доводы в пользу такой надежной тактики, ссылаясь на пример Алехина, игравшего по этому методу с Капабланкой, и самого Ботвинника, который использовал подобный прием в матч-реванше со Смысловым.

Но в разгаре битвы, как это уже не раз случалось с Талем, в нем проснулась жажда риска, с которой он не мог совладать. И, сказав мысленно Кобленцу «прости», он махнул рукой на все добрые советы и поднял забрало.

Долгое время казалось, что дерзость наконец-то будет наказана. Ботвинник, который дождался все-таки от Таля эксцентрической выходки, хотя и уклонялся от энергичных контрударов, но сумел все же отбить натиск, сохранив материальный перевес. Но (это вечное «но», без которого почти никогда нельзя обойтись, рассказывая о партиях Таля!)… Но, распутывая ниточки комбинационных угроз, Ботвинник потратил очень много времени и просто устал. Устал настолько, что в цейтноте допустил элементарный промах и позволил Талю несложной жертвой ладьи добиться победы. Психологический расчет вновь оказался верным.

Восемнадцатая партия закончилась вничью. А в девятнадцатой Ботвинник наконец добровольно завязал острую игру. Объективно это было правильно, но субъективно могло только ускорить развязку. Таль красиво переиграл соперника и отложил партию в позиции, которая не оставляла Ботвиннику никаких надежд.

Практически это уже был конец. Предприняв в двадцатой партии последнюю попытку добиться выигрыша и вынужденный смириться с ничьей, Ботвинник в двадцать первой встрече уже отказался от борьбы. Предложив после 17-го хода ничью, Ботвинник протянул Талю руку.

Итак, Таль одержал победу со счетом, который не оставлял никаких сомнений в ее закономерности — 121/2 81/2, и стал восьмым чемпионом мира. В матче с Ботвинником он не только доказал свое превосходство, но и отстоял правоту своих шахматных принципов, которые, не отвергая логики и знания, важное значение отводили психологии шахматной борьбы.

В двадцать четыре года Михаил Таль добился того, о чем многие выдающиеся шахматные умы тщетно мечтают всю жизнь. Он завоевал популярность, какой, быть может, не имел ни один мастер за всю историю шахмат. Тысячные толпы стояли в дни матча у входа в Театр имени Пушкина. Тысячные толпы пришли на вокзал в Риге встречать Таля, а наиболее фанатичные болельщики вынесли его из поезда на руках и пронесли на привокзальную площадь, где состоялся митинг. Еще во время турнира претендентов к Талю бросился однажды в Загребе какой-то человек и, схватив в объятия, воскликнул: «Ты — гений!» И этот человек вовсе не был похож на маньяка. Даже много повидавший на своем веку шахматный ветеран экс-чемпион мира Макс Эйве неоднократно подчеркивал, что считает Таля гениальным шахматистом.

Популярность Таля объяснялась, конечно, не столько его спортивными успехами, сколько необычайно импонирующим стилем игры, безудержной отвагой и тем, что, как ни покажется это странным, в облике Таля, в характере некоторых его побед было действительно что-то демоническое, загадочное.

Когда Таль, обдумывая комбинацию, впивался в доску, время от времени обжигая соперника пронзительным взглядом бездонно-черных глаз, многим становилось не по себе. Были шахматисты, которые совершенно серьезно рассказывали, что, играя с Талем, они чувствовали, как «что-то» заставляет их иногда делать не лучшие, а худшие ходы. Разумеется, это было самовнушение, не более как попытка объяснить, почему лучшая позиция в партии с Талем превратилась в худшую, но широкая публика доверчиво воспринимала разговоры о гипнозе.

Во многих людях живет, наверное, наивная, но неистребимая вера в то, что существует на свете если не сверхъестественная, то, по крайней мере, необъяснимая сила. Парадоксально, но, несмотря на скептицизм многих авторитетов, нам хочется верить, что существует телепатия, что есть индивидуумы, обладающие способностью видеть сквозь стену, и т. д. и т. п.

Таль позволил в шахматах поверить в сказку. Его победы в партиях, где соперники имели материальный перевес — нередко в виде целой фигуры, — ободряли слабых духом, служили своего рода психотерапией. Если прежде, оставшись без фигуры, а то и всего без пешки, шахматист, не веря в успех, терял способность к активному сопротивлению, то теперь, вдохновленный примером Таля, он боролся изо всех сил и нередко спасал партию.

Бунтарский дух Таля позволил многим преодолеть рабски почтительное отношение к своду шахматных законов. «Дикарская кровь», которую влил Таль в шахматы, позволила не только любителям, но даже Мастерам и гроссмейстерам ощутить творческую раскованность, освободиться от некоторых представлений, навязанных рутиной, стереотипным мышлением.

В этом смысле победа Таля над Ботвинником, пользовавшимся в шахматном мире необычайным авторитетом, имела колоссальное значение, так как, проиграв, Ботвинник тем самым подтвердил не только силу Таля, но и жизненность его идей.

Но значило ли это, что в шахматах теперь наступила эра «антихриста»? Разумеется, нет. Таль, пора это сказать, не был в действительности ниспровергателем. Разве пилот, впервые сделавший мертвую петлю, нарушил законы аэродинамики? Разве теория вероятности Эйнштейна, перевернувшая многие представления, противоречила законам Вселенной? Таль в шахматах вольнодумец, еретик, но сила его игры помимо природного дарования заключается главным образом в умении добиться от каждой фигуры и пешки высочайшей «производительности труда». Там, где другому требовалось для атаки четыре-пять фигур, Талю хватало двух-трех. Но добиться такого коэффициента полезного действия можно было не пренебрежением к законам шахматного искусства, а, напротив, глубоким их пониманием, особой творческой дальнозоркостью.

И если Таль в своем неземном стремлении к инициативе сознательно шел порой на ухудшение позиции, то нарушением шахматных законов это можно назвать лишь по строго формальным соображениям. Ибо если признавать, что шахматная борьба — это не противоборство А и Б, а столкновение двух индивидуальностей, двух характеров, то тем самым надо признавать и право этих индивидуальностей пользоваться психологическим оружием. Логика же борьбы, как мы знаем, далеко не всегда совпадает с логикой позиции.

Собственно говоря, у нас есть убедительное доказательство того, что Таль не был ниспровергателем. На пресс-конференции после окончания матч-реванша Ботвинник, в частности, сказал:

— Не может быть двух мнений — Таль обладает огромным шахматным талантом. В позициях, где борьба носит открытый характер, он не имеет себе равных. Мало того, что Таль хорошо и быстро рассчитывает варианты, он, главное, чувствует принципы разыгрывания таких позиций…

Став чемпионом мира, Таль имел все основания считать себя счастливым. В мае 1960 года Талю все улыбалось, это была весна его жизни. Его боготворили родные, друзья, болельщики. Тысячи поздравлений со всего мира, приглашения на гастроли из многих стран, рукоплескания почитателей.

Он заслужил свое счастье. Вспомним, что совсем еще юношей приходилось ему выдерживать натиск умудренных опытом гроссмейстеров. Вспомним, ценой каких тяжелых переживаний доставались этому юнцу победы в партиях, где ему «везло». Вспомним, что в самом трудном, невыносимо трудном испытании ему пришлось столкнуться с могучим интеллектом и непреклонной волей Ботвинника.

Прикиньте мысленно, сколько волнений — а иной раз и разочарований — выпало на его долю за три-четыре года, сколько раз приходилось ему балансировать на краю пропасти, а иногда и, сорвавшись, лететь вниз, сколько раз, сжав зубы, упрямо преодолевать препятствия, выраставшие на его пути, и вы поймете, что он мог быть счастлив.

Он и был счастлив! Пока не понял, каким тяжелым ярмом лег на его плечи лавровый венок, который возложили на него вице-президент Международной шахматной федерации Марсель Берман и главный арбитр матча Гидеон Штальберг.

Фортуна, кажется, перестаралась со своим любимцем. В нем ведь всегда бурлили силы, когда надо было догонять. Если же Таль намного опережал конкурентов, у него неизменно наступала депрессия.

Теперь получалось так, что Таль опередил всех сильнейших гроссмейстеров, получалось так, что он взошел на вершину и выше двигаться было некуда, получалось так, что он, этот искатель приключений, должен был не завоевывать новые земли, а только удерживать, охранять уже захваченное.

Психологически ситуация была для Таля тягостна. Но этого было мало. Он, с его любовью к импровизации, экспромтам, просто шуткам, заметил, что каждое его слово воспринимается по-особому. От него, как от чемпиона мира, ждали откровений, ждали глубины чуть ли не в каждой его фразе. К этому двадцатичетырехлетний чемпион не был готов.

Спустя некоторое время после матча в Центральном шахматном клубе состоялась лекция Таля на тему: «Атака в шахматной партии». Лекция привлекла в зал не только завсегдатаев клуба, но даже и гроссмейстеров. Выйдя на трибуну, Таль почувствовал себя в роли фокусника, от которого ждут, что вот сейчас он раскроет секреты своих трюков. Собственно говоря, так оно и было — от него ждали, чтобы он раскрыл «загадку Таля», объяснил, как ему удавалось создавать неотразимые атаки, запутывать таких мастеров защиты, как Ботвинник или Смыслов.

Таль не готовился к этому. Понадеявшись на себя, он довольно приблизительно охарактеризовал крупнейших мастеров атаки в истории шахмат, рассказывая общеизвестные истины. Самолюбивый чемпион мира был уязвлен, увидя, как, например, гроссмейстер Флор, а за ним и некоторые другие осторожно покидали зал, стараясь не хлопать дверью…

Словом, довольно быстро Таль почувствовал, что, как ни сладостна новая роль, в которой он теперь выступал, безмятежного счастья не получилось. Но главное было в другом: Ботвинник, который уже приблизился к пятидесятилетию, Ботвинник, который, как многие думали, после такого поражения вряд ли захочет вновь испытывать судьбу, вовсе, оказывается, не собирался отказываться от реванша, последнего реванша (ибо ФИДЕ их отменила)! И получалось, что матч Таля с Ботвинником был всего лишь половиной матча, первой его половиной. Это значит, что надо было все начинать сызнова — дебютную подготовку, физическую, психологическую. Это значит, что надо было трезво и самокритично проанализировать все партии матча. И, следовательно, понять, что именно позволило Ботвиннику решиться на реванш. Ясно было, что ветеран пошел на это неспроста.

Быстрее, чем он мог думать, Таль должен был выступить на защиту своих завоеваний. Как показали дальнейшие события, этот мастер психологической борьбы, убаюканный своими непрерывными триумфами, допустил грубейший, непростительный психологический промах: он недооценил силу характера своего страшного противника.

И МЕДНЫЕ ТРУБЫ

Это была непозволительная ошибка. Ибо Таль, который теперь уже хорошо знал Ботвинника, должен был отдавать себе отчет в том, что раз самолюбивый экс-чемпион решился на реванш, значит, он просеял сквозь сито скрупулезного анализа каждую партию, каждый ход первого матча и по зрелом размышлении пришел к выводу, что имеет основания рассчитывать на победу. А если Ботвинник пришел к такому выводу, это уже много значило. Ибо в искусстве анализа, в умении трезво взвешивать все «за» и «против» он не только превосходил Таля, но и вообще не имел себе равных в гроссмейстерском мире.

Серьезным предупреждением для нового чемпиона мира должна была стать XIV Олимпиада, которая состоялась осенью в Лейпциге. Ботвинник играл превосходно, причем, что очень важно, не попадал в цейтноты. По-видимому, уже тогда Ботвинник начал готовиться к реваншу и поставил перед собой цель избавиться от цейтнотов.

Таль не внял лейпцигскому предостережению, как не внимал и голосам всех тех, кто вместе с Кобленцем старался заставить его понять, какая опасность ждет его в матч-реванше. Увы, пройдя в шахматах огни и воды, Таль не смог безболезненно выдержать самый тяжелый искус — пройти медные трубы, которыми встречали в Древнем Риме триумфаторов.

Как мы помним, на закрытии матча с Ботвинником выступил тогдашний вице-президент Международной шахматной федерации Марсель Берман. Он взволнованно говорил об огромной ответственности, которую налагает на шахматиста титул чемпиона мира. Берман был неизлечимо болен и знал об этом; может быть, оттого его слова звучали особенно значительно, но на Таля, увы, они не произвели впечатления.

У нового чемпиона было бесчисленное множество единомышленников, особенно среди молодежи, которые видели в Тале не только талантливого гроссмейстера, но и дерзкого бунтаря, романтика, борца против шахматной рутины. Они поверили в Таля, в его стиль, в его фанатичную преданность шахматам. Увы, Таль не посчитался с тем, что отныне принадлежит не только себе, но и всем тем, кто встал под его знамена.

Не испытывал он чувства ответственности и за свой талант. Ему казалось, что талант, как сказочный Конек-Горбунок, будет всегда преданно служить, не требуя забот о себе.

Таль не берег себя. За несколько месяцев до первого матча с Ботвинником Таль с его слабым здоровьем начал курить. На вечеринках он готов был допоздна веселиться, причем старался не отставать от самых крепких и выносливых.

Но можно ли ставить в упрек Талю, что он, с его жизнерадостной, общительной натурой, не вел аскетического образа жизни? Ведь Таль из тех птиц, что в неволе не поют. Талю не обязательно было становиться аскетом — действительно, это амплуа не для него, но относиться беспечно к своему здоровью, не беречь свой талант, наконец, не готовиться к повторному поединку с Ботвинником? Этого приверженцы Таля ни понять, ни простить ему не могли.

Впечатление от матч-реванша было таково, будто Таль до последнего дня не верил, что соревнование состоится. За несколько месяцев до матча он принял участие в довольно слабом турнире в Стокгольме, потом предпринял поездку в Чехословакию, где играл с молодыми шахматистами: он давно пообещал это и отказаться было неудобно. Для дебютной подготовки времени оставалось мало.

Правда, рассказывая о своей подготовке еще к первому матчу, Таль писал, что «гораздо важнее сохранить свежую голову для столь утомительного матча, чем прийти на игру с двумя чемоданами теоретических новинок, но из-за утомленности оказаться не в состоянии закрепить полученный по дебюту перевес». Это была странная концепция, ибо можно было ведь и прийти на игру с чемоданами новинок, и иметь при этом свежую голову, что, кстати, Ботвинник и доказал.

Но если эта концепция не очень навредила в первом матче, ибо Талю помогло то, что Ботвинник, не встречавшийся прежде с Талем, не смог к нему быстро приспособиться, то в реванше такой взгляд на подготовку был по меньшей мере легкомысленным. Хотя бы потому, что Ботвинник получил богатейшую информацию о своем сопернике, и можно было не сомневаться, что он подвергнет эту информацию самому придирчивому анализу.

Да и насчет «свежей головы» тоже обстояло не так гладко. Ибо лишь за несколько месяцев до реванша Таль закончил книгу о первом матче. Книга была большая, размером в двенадцать печатных листов. Таль продиктовал книгу машинистке по памяти, почти не пользуясь шахматами. Его замечательная память по-прежнему служила ему безотказно, но Таль ее в этот раз изрядно помучил.

Наконец, перед матчем он себя неважно чувствовал, и Шахматная федерация Латвии по совету врачей обратилась с ходатайством отложить начало матча на несколько недель. Но Таль, этот безукоризненный джентльмен, настоял на том, чтобы поединок начался в установленный срок — пятнадцатого марта.

Как бы там ни было, но на двух снимках, опубликованных в шахматном бюллетене и запечатлевших соперников (в профиль и анфас — чтобы не было никаких сомнений!) на церемонии открытия матч-реванша, Таль в отличие от Ботвинника выглядит хмурым, озабоченным. И уже первая партия показала, что он хмурился не зря.

Как ни парадоксально, но в этой партии именно Ботвинник на 16-м ходу избрал рискованное продолжение, а Таль, на том же ходу, — пассивное. Решение Ботвинника было своего рода вызовом, который не был принят Талем. Могло ли быть такое в первом поединке?

Неуверенность приводит Таля к поражению. Во второй партии Ботвинник получает — черными! — хорошую позицию, но в цейтноте (взаимном!) совершает ошибку, и при доигрывании Таль добивается победы.

В третьей партии Таль не заметил тактического выпада соперника и попал в трудное положение. Как писал потом Ботвинник, он рассматривал этот тактический маневр во время подготовки, «но никак не надеялся, что он осуществится в партии». Обратите внимание: Ботвинник пользуется в битве с Талем тактическим оружием. Всю партию Ботвинник проводит очень сильно и вынуждает Таля сдаться.

Счет стал 2:1. Начиная с этого момента Ботвинник захватывает инициативу в матче. Почувствовав неуверенность в игре противника, экс-чемпион старается максимально использовать выгоды ситуации и нанести Талю на старте ошеломляющие удары. И это ему удается.

Правда, следующие три партии заканчиваются вничью, но в двух из них Таль спасается ценой неимоверных усилий, причем попадает в цейтноты. Как все переменилось — Таль не атакует, а защищается, Таль не загоняет Ботвинника в цейтнот, а сам уже испытывает нехватку времени…

В седьмой партии, как и в третьей, Таль уже в дебюте попадает в тяжелую позицию и капитулирует. Ботвинник имеет перевес в два очка.

Восьмой партии суждено было стать лучшим творческим достижением Таля в матче. После этой партии он говорил друзьям:

— Теперь все в порядке — игра пошла!

Если бы он мог знать, как «пойдет» игра в следующих трех партиях!

Учитывая, что в четырех предыдущих партиях, игранных черными, Таль набрал всего пол-очка, он избрал в девятой партии новое продолжение и… быстро получил стратегически проигранную позицию. Он сопротивлялся после этого на протяжении шестидесяти ходов, но партия пришла все же к логическому исходу. В десятой партии, движимый азартным стремлением отыграться, Таль играет настолько вычурно, что уже к 10-му ходу оказывается в трудной позиции. В дальнейшем он попадает в цейтнот и терпит второе подряд поражение.

Пренебрежение к дебютной подготовке жестоко мстит за себя. Уже и белыми Таль вынужден защищаться, и его замечательное тактическое искусство помогает ему только продлевать сопротивление.

Но муки его на этом не кончились. В одиннадцатой партии Таль избрал так называемую славянскую защиту, которая приводит к относительно простой игре. Выбор дебюта ясно говорил о том, что, загнанный в угол, Таль растерян и мечтает только о передышке, о ничьей.

Но передышки Таль не получил. Впоследствии Ботвинник справедливо назовет выбор Талем дебюта психологической ошибкой. И не только потому, что еще за пятнадцать лет до того Ботвинник заготовил для этого начала специальный вариант: возникшая позиция по своему духу была привычна и удобна для Ботвинника. Словом, Таль сам, — добровольно обрек себя на пассивную защиту, и ничего хорошего, конечно, из этого не получилось. Если, выигрывая матч, он, как мы знаем, ценой громадных усилий заставлял себя стремиться к ничьей, то проигрывая матч, он оказался и вовсе неспособным действовать в таком ключе. Ботвинник получил позиционное преимущество и методично, не оставляя сопернику никаких надежд, довел партию до победы.

На этом матч практически был, по-видимому, закончен, ибо не только счет — 71/2:31/2, но и характер борьбы показывал, что вряд ли Таль найдет в себе силы изменить ход сражения. Напор Ботвинника, его уверенность, решительность, его хладнокровие в сложных позициях, от которых он теперь не отказывался, как в первом матче, производили неотразимое впечатление. И, наконец, цейтнот, с которым Ботвинник так безуспешно боролся в прошлогоднем матче, на этот раз стал его союзником: Таль, который был вдвое моложе, на этот раз чаще попадал в цейтнот и — удивительно — к концу партии больше уставал, чем его маститый соперник…

Но матч все же не был еще завершен. Оказавшись в катастрофической ситуации, Таль не мог спасти матч, но он мог, по крайней мере, спасти честь. Верил ли неисправимый оптимист, что еще не все потеряно? Кажется, верил. Во всяком случае, никому во время матча он ни разу не только не пожаловался на судьбу, но и ничем не показал, что «позиция» его на этот раз действительно безнадежна.

Что касается Ботвинника, то после одиннадцатой партии он, как видно, уже не сомневался в победе. Только этим можно объяснить, что в двенадцатой партии он избрал тот же вариант французской защиты, который встретился в первой партии первого матча: Ботвинник не только хотел свести счеты за ту встречу, но и показать Талю, что теперь готов биться с ним любым оружием. В сложной и запутанной позиции Таль, однако, переиграл Ботвинника, доказав тем самым, что он хотя и повергнут, но не раздавлен.

Но в следующей партии Ботвинник вновь завоевывает очко, а после ничьей в четырнадцатой встрече выигрывает пятнадцатую партию, и интервал вырос уже до пяти очков — 10:5! С таким же перевесом Ботвинника и закончился матч — 13:8, хотя Таль отчаянно сопротивлялся до самого конца.

Реванш состоялся. Он произвел огромное впечатление своей неотразимой убедительностью. Повторив ошибку Смыслова, который в свое время тоже позволил себе недооценить силу характера Ботвинника, его феноменальные аналитические способности и умение, как выразился сам чемпион, программировать себя, Таль был разбит по всем правилам шахматного искусства. В отличие от Ботвинника Таль явился на реванш не имея ясного плана действий, он не был готов теоретически, психологически и даже, если иметь в виду мнение врачей, физически. В итоге, имея в первом матче плюс четыре очка, он закончил второй, имея минус пять…

Уже после первых партий стало ясно, что Таль пришел к реваншу со старым, а значит, и устаревшим дебютным багажом. Начало почти каждой партии он разыгрывал как-то мучительно, со скрипом и большей частью без успеха. Достаточно сказать, что в первых шестнадцати партиях Таль набрал черными только пол-очка. Непостижимо!

Таль оказался не на высоте при анализе, а следовательно, и при доигрывании неоконченных партий. Можно назвать хотя бы двадцатую партию, по поводу которой Ботвинник на закрытии великодушно сказал, что добейся в ней Таль выигрыша, и судьба матча была бы еще не ясна.

Таль играл во втором матче без присущей ему легкости, быстроты. Шахматные часы, всегдашние его верные союзники, на этот раз часто подгоняли его, заставляли спешить и ошибаться. Таль в цейтноте — какой грустный парадокс!

Словом, Таля в матч-реванше трудно было узнать. Ни у кого не вызывала сомнений справедливость того, что Ботвинник вернулся на свой ответственный и почетный пост — победил сильнейший!

Так что ж, за один год Таль потерял свою силу, у него ослабело комбинационное зрение, он стал тугодумом? Конечно, нет. Но одно драгоценное качество, без которого немыслимы успехи в любом деле, не только в шахматах, он, став чемпионом мира, утратил — это способность критически оценивать свои силы и силы своих соперников.

Мы знаем, что Таль всегда верил в себя, и эта уверенность помогала ему, была его верной союзницей. Но непрерывные победы притупили у него чувство опасности. Он поверил, что у него всегда все будет получаться, что фортуна, как Луна к Земле, будет обращена к нему только одной стороной.

Таля сравнивали иногда со скрипачом, играющим на одной струне. Стиль его игры требует предельной собранности, редчайшего хладнокровия, ясного и гибкого мышления. В матч-реванше Таль так небрежно натягивал струну, что она либо дребезжала, либо лопалась. Он допускал просчеты даже находясь в своей стихии — стихии комбинационной борьбы.

Таль всегда был опасен тем, что в ходе борьбы загадывал своим противникам загадки одну сложнее другой. В реванше Ботвиннику почти всегда удавалось разгадывать замыслы Таля, тем более что на этот раз тем часто руководил не столько психологический расчет, сколько упрямое желание — а вот все равно докажу! Ботвинник тонко уловил эту слабинку в характере Таля и умело использовал ее, а Таль, чувствуя, что он неправ, злился от этого еще больше и, окончательно распаляясь, безрассудно лез на рожон, чтобы — в который раз! — наткнуться на встречный, заблаговременно подготовленный удар.

Неверно оценив своего противника, проявив легкомыслие и чрезмерную самоуверенность, Таль проиграл матч еще до его начала. Когда Ботвинник бросил Талю вызов на реванш, каждому было ясно, что раз могучий ветеран решился на новый бой, значит, можно не сомневаться — бой этот будет не на жизнь, а на смерть. Таль не поверил в это. Он был во власти ощущения своего превосходства в первом матче.

Когда все было кончено, Таль на вопрос о том, что он считает главной причиной своего поражения, ответил:

— Решительность Ботвинника! Я никогда не думал, что Ботвинник будет играть так решительно…

Вопреки мнению, что талант — это девяносто семь процентов пота и лишь три процента вдохновения, Таль попытался доказать, что формула таланта иная, что талант — это только вдохновение, сто процентов вдохновения! Он забыл, что шахматный талант, как и всякий другой, требует жертв, и если его обладатель уклоняется от ответственности, хочет не трудясь получать пожизненную ренту, талант в решающий момент может вдруг отказать. Конька-Горбунка, оказывается, тоже надо было холить, кормить овсом и поить ключевой водицей.

Словом, в матч-реванше Таль потерпел поражение не только на шахматной доске — он не выдержал вторичного столкновения с Ботвинником, прежде всего как с личностью. Характер, выдержка, проникновение в психологию соперника — во всем этом Ботвинник оказался на этот раз сильнее…

Что ж, в конце концов, трагедии во всем этом не было. Талю, когда он «сдавал дела» Ботвиннику, не исполнилось еще и двадцати пяти лет. Все случившееся можно было воспринять как жестокий, но, может быть, необходимый урок. Не случайно на закрытии матча Таль выслушал немало ободряющих слов, в первую очередь от самого Ботвинника:

«Прежде всего, в чем сила Михаила Таля? Во-первых, Таль очень работоспособен за доской, и поэтому он сильный практик. Когда противник невнимателен, Таль незамедлительно использует просчет, в борьбе происходит перелом, при этом обычно растерявшийся партнер допускает новый промах, и результат партии оказывается уже определенным.

Во-вторых, Таль артистически разыгрывает позиции с фигурной борьбой, когда пешки слабо ограничивают действия фигур или даже способствуют фигурной борьбе. И здесь дело не в расчете вариантов, а в том, что Таль, вероятно интуитивно, находит правильный план игры в подобных позициях. В этом, по-моему, состоят сильные стороны таланта Таля.

Естественно, что я должен был соответственно себя подготовить или, выражаясь языком современной математики, „запрограммировать“…

…Думаю, что Таль не „программировал“ себя специально к матчу, и в этом основа его неудачи. Важность подготовки, на мой взгляд, — главный вывод, который можно сделать из матч-реванша.

Тем не менее следует признать, что появление Таля на шахматном горизонте уже сыграло и, несомненно, сыграет большую роль. Он заставил и заставит своих партнеров стать хорошими практиками и „программистами“, иначе с ним не справиться. А если Михаил Таль сам станет хорошим „программистом“, то, может быть, с ним вообще нельзя будет справиться…»

В этих словах и вскрыты причины поражения Таля и дан очень точный совет — помнить о важности подготовки, уметь «программировать» себя. Совет тем более полезный, что Талю было с кого брать пример. Когда Ботвинник вернул себе титул чемпиона мира, мать Таля послала ему такую телеграмму: «Вы остались верны себе. Восхищена, но не удивлена. Буду счастлива, если мой Миша-маленький пойдет по стопам Михаила-большого…»

При всем том, что Таль выступлением в матч-реванше изрядно разочаровал своих почитателей, его поражение не было воспринято как поражение интуитивного стиля. Таль оказался несостоятельным в триумфе. Таль, но не его стиль. Теперь, когда он, привыкший прежде только выигрывать, так существенно пополнил свой шахматный и жизненный опыт и, казалось бы, понял, как важно «программировать» себя, — теперь он мог начать все сначала.

— Мы, советские шахматисты, не потеряли веру в Михаила Таля, — сказал на том же закрытии матча один из выступавших. — Мы убеждены, что он сделает правильные выводы из преподанного ему урока и порадует нас новым спортивным и творческим подъемом…

Словом, повторяю, ничего трагического не произошло. Но история шахмат смотрит на такие события по-своему. Если некто, будь он и необычайно талантлив, не выдерживает психологического искуса, какому судьба подвергает каждого чемпиона мира, если он не может без потерь пройти сквозь медные трубы, второго удобного случая он почему-то уже не получает. Подобно опять-таки Смыслову, Таль, проиграв матч-реванш Ботвиннику, что-то при этом потерял, в чем-то стал другим, словно в нем сломалась какая-то скрытая пружинка. Он играл в роли экс-чемпиона, казалось бы, с тем же вдохновением, мало того, стал более мудрым, его стиль, не потеряв своей самобытности, стал чуть более совершенным, но что-то — может быть, так необходимый ему безудержный оптимизм, способность без страха бросаться в омут — было Талем потеряно безвозвратно. А без этого оптимизма, без отчаянной удали Таль не мог быть самим собой. Словом, «ракета из Риги» прошла свой апогей и начала входить в слои земной атмосферы…

ГОДЫ РАЗОЧАРОВАНИЙ И НАДЕЖД

К поражению в матч-реванше Таль отнесся спокойно. Прежде всего, Таль не мог не понимать того, что понимали все: он получил по заслугам. Его теория по поводу того, что можно не уделять большого внимания дебютной подготовке, сохраняя зато свежую голову, была полностью развенчана, а надежды на пятый час игры не только не оправдались, но обошлись с ним самым вероломным образом: напряжения на пятом часу игры не выдерживал (во многом из-за того, что должен был подолгу задумываться уже в дебюте) именно он, Таль.

Таль не очень расстраивался еще и по той простой причине, что отчасти из-за своего беззаботного характера вообще редко огорчался. Кроме того, он твердо верил в то, что добьется права на третий матч, а уж тут-то он не позволил бы себе ослушаться советов Ботвинника, тем более что статья «Анализ или импровизация?» дополнительно его подогрела.

Помогало Талю проглотить горькую пилюлю и чувство юмора. Когда Таля во время публичных выступлений (а он не прятался от болельщиков) спрашивали, чем объяснить такое резкое различие в ходе борьбы между первым и вторым матчами, Таль с серьезным видом ссылался на то, что во время первого матча номер, в котором они жили, помещался прямо над номером Ботвинника, а Кобленц перед каждой партией пел неаполитанские песни — на Ботвинника это действовало… Добродушный Кобленц, который на самом деле поет довольно недурно, прощал Талю эту шутку.

Мы знаем, что третьему матчу Таля с Ботвинником не суждено было осуществиться. Но тогда, после своего грандиозного поражения, Таль был захвачен стремлением доказать шахматному миру, что он, Таль, только проявил легкомыслие, но вовсе не утратил своей силы. Между прочим, так оно в действительности и было. И это подтвердил очень сильный турнир, который состоялся осенью того же года в Бледе. Помимо Кереса, Петросяна, Геллера там участвовали Фишер, Глигорич, Найдорф, Олафссон, Ивков, Портиш, то есть почти все сильнейшие шахматисты Запада (Ларсен тогда еще в «компанию сильнейших» не входил).

Таль играл в Бледе с азартом, с упоением. Как отмечали комментаторы, его стиль, пройдя «обработку» Ботвинника, стал чуть более разносторонним. Сам Таль считал, что Ботвинник многому научил его, в частности умению анализировать отложенные позиции. Но в целом Таль остался, конечно же, самим собой.

Это сказалось уже и в том, что Таль, как обычно, начал с поражения, проиграв во втором туре своему главному конкуренту — Фишеру (партия первого тура — с Ивковым была отложена). Проиграл обидно, сделав в дебюте не тот ход, который записал. Стратегически партия была проиграна после шести ходов, хотя Таль еще долго сопротивлялся.

После этой неудачи Таль играл, однако, как ни в чем не бывало и к тринадцатому туру настиг Фишера, затем обошел его и в итоге опередил на очко, заняв первое место.

Победа Таля была воспринята как должное — Таль играл в своем лучшем стиле. Но большое впечатление оставила и игра Фишера, который не только оказался вторым, но и во встречах с четырьмя советскими гроссмейстерами набрал три с половиной очка. Таль решил про себя, что с Фишером придется теперь считаться, как с одним из наиболее опасных соперников. Но судьбе было угодно, чтобы и с Фишером Талю фактически не пришлось соперничать в борьбе за первенство мира. Ибо там, где они затем встретились — в турнире претендентов на острове Кюрасао — ни Таль, ни Фишер не выступали в роли фаворитов, а в дальнейшем их пути разошлись…

На Кюрасао, экзотическом острове в Карибском море, где весной 1962 года состоялся очередной турнир претендентов, Таль не только не был фаворитом, но дебютировал в необычной для себя роли аутсайдера. Ибо за несколько месяцев до начала соревнования он испытал на себе неотразимую атаку недуга, который резко снизил силу его игры. Увы, в шахматах и талант, и мастерство, и опыт обесцениваются, если шахматиста хватает только на четыре, а то и на три часа игры вместо пяти.

Первый приступ Таль испытал в самом конце 1961 года в Баку, в ночь после окончания чемпионата страны, где он разделил четвертое-пятое места. Таль проснулся в номере гостиницы от невыносимой боли — это дала о себе знать больная почка. Его увезла «Скорая помощь», а спустя два дня он улетел в Москву, но болезнь притаилась, и в начале февраля все повторилось, только в еще ухудшенном варианте.

В первых числах марта, меньше чем за два месяца до начала турнира, Талю делают очень сложную операцию на почке. Несмотря ни на что, Таль полон оптимизма: во-первых, он уже выступал в турнире претендентов после операции и кончилось это совсем не плохо, а во-вторых, он удачно провел тренировочный матч с Гипслисом, хотя, правда, регламент по настоянию врачей был изменен: на партию отводилось не пять, а три часа. На три часа Таля хватало.

Но в своих расчетах он не учел того, что вторая операция была намного тяжелее первой и что климат Виллемстада с тридцатиградусной жарой кое-чем отличается от целебного воздуха Бледа.

Были трезвые люди, которые советовали Талю пропустить этот турнир претендентов. Но можно ли осуждать Таля за то, что он и на этот раз не проявил несвойственного ему благоразумия? Ждать еще три года очереди, когда есть такой удачный прецедент? Таль решил еще раз испытать свое никогда не изменявшее ему прежде счастье. Кончилось это катастрофой.

Больше половины участников были те же, что и в предыдущем турнире. Новых было трое — Геллер, Корчной и Филип, которые заменили Глигорича, Олафссона и Смыслова.

Уже первые туры показали, что с Талем творится что-то неладное. Он начал с проигрыша Петросяну, причем вел партию в состоянии какой-то нервозности. Не успев черными развить фигуры, Таль попытался было начать тактические операции, но Петросян без труда поставил его на место. В трудной, но не безнадежной позиции Таль при доигрывании первым же ходом допустил ошибку, после чего спасти партию было уже нельзя.

Затем в партии с Кересом Таль осуществил интересную комбинацию, но попал в цейтнот и погиб быстро и бесславно. Третьим его противником был Бенко, Бенко, которому Таль в Югославии отдал лишь пол-очка, да и то потому, что его устраивала ничья. Таль проиграл и Бенко. Сначала ему пришлось вести пассивную защиту, а потом, когда он попробовал «крутить», угрозы черных были настолько эфемерны, что Бенко, который прежде панически боялся Таля, легко их отразил. В четвертом туре он наконец заработал пол-очка — с Фишером, а в пятом — и очко, победив Филипа. Но и эта удача не доставила ему радости: в конце партии Таль вновь оказался в цейтноте и допустил грубейшую ошибку, не использованную соперником. Затем еще одна ничья — с Геллером и вновь поражение — от Корчного.

Таль закончил первый круг на «чистом» последнем месте, набрав всего два очка из семи. Для сравнения: Корчной имел пять очков, Геллер, Керес и Петросян — по четыре…

Если бы Таль отставал на два-три очка от одного конкурента, это было бы еще полбеды. Но догонять четверых… Да и, кроме того, соперникам было совершенно ясно, что Таль не примирится со своей ролью «дарителя очков» и будет лезть напролом, а уже Ботвинник научил, как надо действовать против Таля в подобных случаях.

В восьмом туре Петросян избрал черными редко встречающийся вариант французской защиты, в котором белые хотя и получают небольшой позиционный перевес, но должны играть крайне осмотрительно, оставляя за собой возможность в случае чего отступить. В том его положении Таль отступать не мог.

Он, конечно же, разгадал хитроумный замысел Петросяна. Психологическое оружие, которым Таль сам так любил и умел пользоваться, на этот раз было нацелено на него. Но выбора у Таля не было: Петросян рассчитал безукоризненно.

Уже над восьмым ходом Таль продумал около полутора часов. При «нормальной» игре он получал более свободную позицию, которую черные, однако, вполне могли защитить. Но ничья, как мы понимаем, Таля не устраивала, и он резко обострил игру, избрав объективно не сильнейший ход.

Знакомая ситуация, не правда ли? Именно так Таль неоднократно поступал прежде, и ему удавалось большей частью запутывать соперников. Но для такой игры надо иметь, прежде всего, крепкие нервы и ясную голову. Талю в его тогдашнем состоянии такая игра была противопоказана. Но это было не все. Если прежде такой уход в сторону от рациональных путей нес в себе, помимо прочего, эффект неожиданности, то теперь Петросян не только был готов к тому, что Таль решится на какой-нибудь авантюрный план, но и сам вызывал его на это! Тонкость заключалась и в том, что Петросян пожертвовал пешку и заставил Таля вести защиту, то есть заниматься тем, что всегда — а тем более в той ситуации — было Талю особенно не по нутру. Психологическое оружие сработало безотказно: Таль сдался уже на 20-м ходу…

И в следующих турах Таль продолжал катиться под уклон. В первом круге он набрал два очка, во втором и третьем — по два с половиной. Таль регулярно попадал в цейтноты, не выдерживая того напряжения, которое сам создавал: он проиграл Филипу и Геллеру позиции, в которых вел атаку, а в партии с Кересом просмотрел целую серию чисто тактических ударов.

Когда после третьего круга у него снова начались приступы — операция, оказывается, не помогла — и врачи стали настаивать на больничном режиме, Таль недолго упирался. Его необычная покорность объяснялась помимо прочего и тем, что каждый из лидеров — Петросян, Керес и Геллер получили от него поровну — по два с половиной очка в трех встречах. Если бы Таль продолжал турнир, эта «гармония» могла нарушиться, а Таль, раз уж не получилось ничего хорошего у него самого, не хотел мешать своим более удачливым коллегам. В итоге, не участвуя в четвертом круге, Таль разделил с Филипом последние места.

Катастрофа Таля на Кюрасао, хотя она во многом и объяснялась не зависевшими от него причинами, произвела тягостное впечатление. Один обозреватель вполне резонно напомнил Талю, что болезни болезнями, но пора подумать и о каком-то разумном режиме, который необходим даже для здорового человека.

Таль чувствовал себя смущенным. Сначала матч-реванш, теперь Кюрасао. Ему, всеобщему любимцу, привыкшему к рукоплесканиям и овациям, приходилось сейчас привыкать к роли неудачника. Нужно ли говорить, как хотелось ему реабилитироваться! Таль продолжал верить в себя, несмотря на то что начиная с Кюрасао и вплоть до 1969 года больная почка время от времени вызывала боли, от которых он готов был лезть на стену, пока наконец не избавился от этой злосчастной почки вовсе.

Осенью того же 1962 года Таль успешно выступил на Олимпиаде в Варне. Но играл он запасным, и противниками его были, в основном, мастера, так что его результат — семь побед и шесть ничьих — был воспринят как должное, не более того. Поэтому Таль возлагал особые надежды на XXX чемпионат страны, который начался спустя месяц в Ереване.

Рассуждая о начинающемся соревновании, В. Панов, между прочим, писал: «Кроме чисто творческих проблем, чемпионат решит немало и спортивных, в первую очередь „загадку Таля“. Оправился ли экс-чемпион мира после болезни, столь тяжко отразившейся на его выступлении на Кюрасао?..»

Таль дал на этот вопрос недвусмысленный ответ. Он играл в Ереване так, будто не было фатального фиаско на Кюрасао, — легко, изящно, смело, как в свою самую лучшую пору. Он разделил с Таймановым второе-третье места, отстав всего на пол-очка от Корчного, получил приз за наибольшее количество побед — одиннадцать (при трех поражениях и пяти ничьих) и множество лестных отзывов о своей игре.

Болезнь, казалось, забыла о нем, но вскоре же после чемпионата Таля так скрутило, что он вынужден был лечь на вторую операцию по поводу все той же почки. Он надеялся, что уж эта операция избавит его от мучительных болевых приступов, и, действительно, несколько лет почка почти не напоминала о себе. Но две серьезные операции не могли пройти бесследно. Они и не прошли бесследно, но Таль умудрялся быстро забывать недели и даже месяцы, проведенные на больничной койке. Он вообще умел легко забывать неприятности, этот закоренелый оптимист, который вновь поверил в себя, в свою ставшую такой изменчивой судьбу.

Весной 1963 года начался матч Ботвинник — Петросян. Талю предложили комментировать матч в газете «Советский спорт». Впервые он выступил в такой роли. Оказывается, не только играть, но даже писать о матче на первенство мира было нелегко.

Оценивая итоги матча, Таль сделал для себя два важных вывода. Петросян победил во многом потому, что не изменял себе. Таль вспоминал, как он метался в матч-реванше, вспоминал одиннадцатую партию и испытывал запоздалое чувство стыда. Понял он — еще раз! — как важна подготовка к соревнованию. Петросян был готов к любой матчевой стратегии Ботвинника, к любому дебюту. Таль, твердо зная, что Ботвинник применит защиту Каро-Канн, ничего не припас против этого дебюта. Ничего не скажешь, Петросян не повторил его ошибок…

Прошел год, и Таль вновь вступил в борьбу за первенство мира, приняв участие в межзональном турнире в Амстердаме. Перед межзональным Таль успешно сыграл в нескольких международных турнирах. Болезнь его не беспокоила, и провал на Кюрасао стал как-то забываться.

Словом, в Амстердаме еще молодой экс-чемпион мира выступал в привычной для себя роли фаворита. Вот только играл он в Голландии не в совсем привычной манере. Хотя Таль и провел несколько красивых атак, по всему чувствовалось, что он стал чуть благоразумнее, осторожнее. Нет, не укатали еще сивку крутые горки, но и прежнего Таля, отважного искателя приключений, уже, увы, не было. Таль стал мудрее, его игра — глубже, он теперь тоньше оценивал позицию, но эта мудрость далась дорогой ценой: в схватках с Ботвинником, в неудачных битвах на Кюрасао Таль, обогатившись опытом, в чем-то, увы, потерял себя.

В Амстердаме Таль — впервые в жизни! — провел турнир без единого поражения. Все партии с участниками, занявшими первые двенадцать мест, Таль закончил вничью, у второй дюжины, за исключением Россетто, все встречи выиграл. Таль выступил в межзональном турнире откровенным практиком. Он оказался прав, так как сумел разделить первое-четвертое места, однако длинная шеренга половинок в его графе вызывала если не разочарование, то удивление. Так или иначе, но Таль, если и не изменивший себе, но заметно притормаживавший на крутых поворотах, вновь стал претендентом, и это не могло не радовать все еще многочисленных его поклонников.

К этому времени Международная шахматная федерация заменила турнир претендентов матчами восьми сильнейших. Таль по жеребьевке попал в четверку, где были Ларсен, Портиш и Ивков, то есть безусловно менее сильные противники, чем Керес, Спасский, Геллер и Смыслов, оказавшиеся в другой четверке.

Первый матч — с Портишем — состоялся в Югославии летом 1965 года. В ходе соревнования подтвердилось, что Портиш с его солидным стилем игры испытывает неуверенность, сталкиваясь с тактическими экспромтами Таля. Матч был выигран с подавляющим преимуществом — 51/2:21/2. Но в следующем поединке — с Ларсеном, состоявшемся спустя десять дней, победа далась Талю с огромным трудом.

Практически Ларсен два раза вел счет — 1:0 и 3:2, Таль вынужден был лишь догонять соперника. Правда, сразу же после поражения он брал реванш, но только после десятой, заключительной, партии Таль оказался впереди — 51/2: 41/2.

Тогда еще далеко не всем было ясно, что Ларсен постепенно стал одним из сильнейших шахматистов мира: не только дележ первого-четвертого места в межзональном турнире, но даже его победа над Ивковым была воспринята как неожиданность. Поэтому успех Таля, действительно не очень убедительный, вызвал довольно кислые комментарии.

Эта реакция, как выяснилось после очередных успехов Ларсена, была не совсем справедливой, но бесспорно, что соперник Таля в финальном матче претендентов Борис Спасский, имея более трудных противников, добился и большего эффекта: у Кереса он выиграл со счетом 6:4, а у Геллера — 51/2:21/2. И это при том, что Таль имел уже большой матчевый опыт, а Спасский в матче с Кересом только начал осваивать этот трудный жанр. Не удивительно поэтому, что почти все гроссмейстеры, отважившиеся на прогнозы, отдавали предпочтение Спасскому, тем более что в предыдущих встречах молодых гроссмейстеров друг с другом Спасский одержал пять побед, Таль же — только одну.

Характерно, что самые опытные — Ботвинник, Эйве, Решевский — сочли необходимым подчеркнуть значение того, что Спасский превосходит Таля здоровьем. При этом они имели в виду его прежнюю болезнь, которая так повлияла на выступление Таля в предыдущем турнире претендентов. Но почка на этот раз не беспокоила Таля. Зато врачи незадолго до матча со Спасским обнаружили у него туберкулезный процесс в легких.

Таль отнесся к этому известию философски. Он вообще приучил себя смотреть на свои многочисленные хвори как на неизбежное зло. Таля легко упрекать за пренебрежение к своему здоровью, но, кто знает, если бы он придавал своим недугам то значение, которое они заслуживают, не пришлось ли бы ему вовсе оставить шахматы и стать вечным пациентом!

Не очень огорчившись открытием врачей, Таль все же решил перед матчем полечиться. Он провел месяц в Ялте и получил строгий наказ от главного врача санатория — не прекращать курс лечения антибиотиками. Беспокоясь за матч, Таль решил выполнять этот совет. Только после матча (во время которого он пичкал себя лекарствами, отнюдь не помогавшим сохранять ясную голову) Таль узнал, как зло посмеялась над ним фортуна: именно на этот раз тревога врачей оказалась ложной! Впрочем, это не помешало ему потом честно признать, что не антибиотики оказались причиной его поражения в матче — просто Спасский был сильнее.

Матч проходил в ноябре 1965 года в Тбилиси. Таль любил этот город, где у него было много друзей и восторженных почитателей (смелость Таля, готовность пойти на риск, не считаясь с жертвами, очевидно, импонировали грузинскому характеру), и был рад, что Спасский в числе нескольких городов предложил Тбилиси. Он был рад тому, что стал финалистом соревнования претендентов: по сравнению с Кюрасао это был потрясающий успех. Он вообще удачно играл в том году (третье место в XXXII чемпионате страны никак нельзя было считать неудачей). Словом, неисправимый оптимист верил в себя, верил в то, что сумеет одолеть Спасского, ибо по примеру прежних лет считал, что Спасский в решающих партиях не выдержит напряжения. («Если перед несколькими последними партиями счет будет равный, — говорил Таль перед матчем, — все будет в порядке»). Он еще не понял того, что прежнего Спасского, впечатлительного, легко ранимого, уже нет, как нет, увы, и прежнего Таля. Ибо напряжения не выдержал он сам.

Уже в первой партии Спасский, играя черными, удивил Таля, применив в испанской партии так называемую атаку Маршалла. Черные в этом дебюте жертвуют пешку, получая взамен инициативу. Избрав вместе со своим тренером Бондаревским это начало, Спасский сделал в матче тонкий психологический ход, поставив Таля перед необходимостью защищаться, удерживать пешку, уступая инициативу противнику.

Первая партия закончилась вничью. Во второй Спасский допустил просчет, потерял пешку и потерпел поражение. Перед самым началом третьей партии Таль почувствовал, что он отравился за обедом. Пересилив себя, он продолжал играть, в простой позиции допустил несколько промахов, попал в цейтнот и потерял пешку. При доигрывании Таль в несложном эндшпиле вновь совершил ошибку, после чего Спасский очень точной игрой привел партию к логическому концу.

Вряд ли Спасский нуждался в подсказке, но, как бы там ни было, Таль этой партией полностью разоблачил себя. В следующих пяти партиях, закончившихся вничью, Спасский старался упрощать игру, обрекая Таля на позиционную борьбу, в которой тот не мог пустить в ход свое испытанное тактическое оружие.

Любопытно, что, несмотря на то что каждая ничья все больше и больше повышала психологическое давление, Таль и Спасский продолжали оставаться искренними друзьями (от прежней холодности отношений, во многом вызванной драматическим доигрыванием в последнем туре рижского чемпионата, давно не осталось и следа). Девятого ноября, когда Талю исполнилось двадцать девять лет, Спасский подарил другу перочинный нож и допоздна просидел в номере Таля. После каждой партии Спасский и Таль анализировали ход игры, не стараясь «таиться» один от другого. Все это создавало очень приятную обстановку, но Таль изнывал, понимая, что соперник навязал ему свою волю.

Подошел финиш — осталось четыре партии, а счет был ничейный, то есть, казалось бы, Таль добился того, чего желал. Но, ограниченный в свободе движений смирительной рубашкой атаки Маршалла, он первым перегорел. Когда в девятой партии Таль, уклонившись от атаки Маршалла, получил наконец позицию, о которой так долго мечтал, выяснилось, что в том его физическом и нервном состоянии он, увы, не мог вести сложную борьбу на обоих флангах, насыщенную взаимными угрозами.

Спасский действовал в этой, очень важной, партии с завидным хладнокровием, доказав, что расчет Таля на то, что в решающий момент соперник сорвется, был беспочвенным. Спасский перехватил инициативу, сам начал наступление на короля белых и отложил партию в выигранной позиции.

В следующей встрече Спасский, разыгрывая белыми дебют, заботился только о том, чтобы построить прочную позицию. Он прекрасно понимал, что Таль не удержится от азартной атаки, и Таль понимал, что Спасский это понимает, но играть на ничью ему, учитывая, что матч идет к концу, было невыгодно, а исподволь готовить наступление просто не хватило терпения. Спасский рассчитал точно. Таль как-то судорожно рванулся вперед, наткнулся на заранее подготовленный контрудар, попал в цейтнот и почти без сопротивления проиграл.

В одиннадцатой партии, которой суждено было стать последней, Таль получил, казалось бы, грозную атакующую позицию, но Спасский вновь все предусмотрел и, сочетая защиту с контратакой, отбил наступление, в ходе которого Таль пожертвовал фигуру…

Проиграв три партии подряд, Таль проиграл матч с крупным счетом — 4:7. Спасский оказался тонким психологом. Навязав Талю не выгодную для того стратегию, испытывая его терпение серией ничьих, он хладнокровно подстерег момент, когда Таль оказался во власти эмоций. Именно в решающих встречах Спасский, вопреки надеждам Таля, играл особенно уверенно…

Матч со Спасским угнетающе подействовал на Таля. Не потому, что он проиграл, нет, и даже не потому, что проиграл с крупным счетом. В этом матче Таль увидел, что ему трудно стало играть в своем стиле, в том стиле, который принес ему славу, сделал чемпионом мира. Эквилибрист, гуляющий на проволоке под куполом цирка, должен быть атлетом, должен иметь безукоризненные нервы. Талю нервы стали отказывать.

После матча выяснилось, что с легкими все в порядке, тревога была ложной, но зато вскоре возобновились прежние, сначала редкие, потом все более частые мучительные приступы, вызванные заболеванием почек. Эти приступы временами пропадали, оставляя слабую надежду, но потом неминуемо возвращались, становясь все более нестерпимыми.

Почитатели Таля с печальным удивлением констатировали, что Таль начал допускать просчеты, ошибаться в том, в чем он не должен был, не имел права ошибаться, — в тактической игре. Он на глазах утрачивал силу своего коронного, любимого удара. Для шахматиста универсального стиля ослабление тактического зрения не трагедия. Для шахматиста сугубо тактического, резко атакующего плана безошибочность тактического зрения — главное условие успеха. Что с того, что Таль заводил противников в темный лес неизведанного, если он сам в этом лесу то и дело терял чувство ориентировки?

Талант и то, что принято называть классом игры, позволяли ему временами добиваться успеха. В 1966 году Таль хорошо выступил на очередной олимпиаде в Гаване, занял первое место на международном турнире в Испании, а осенью следующего года даже разделил первое-второе места на чемпионате страны в Харькове. Но турнир в Испании был средней руки, а турнир в Харькове фактически только «числился» чемпионатом, так как в нем, проходившем по так называемой швейцарской системе, участвовало более ста шахматистов, среди которых находились и кандидаты в мастера.

Был, правда, один успех, которым Таль по праву мог гордиться, — это дележ второго-пятого места в очень сильном гроссмейстерском турнире в Москве в 1967 году. Но в семнадцати партиях Таль одержал всего пять побед и сделал десять ничьих. Главное же, он упустил бросавшуюся в глаза тактическую возможность в партии с Глигоричем. Многие зрители, находившиеся в зале Центрального Дома Советской Армии, видели, что Таль выигрывает фигуру, только сам волшебник комбинаций не видел своего счастья.

О том, что он находится в состоянии депрессии, Таль понял полгода спустя, когда в начале 1968 года сыграл в международном турнире в Бевервейке. И там он разделил второе-четвертое места, что было, казалось, неплохо, но при этом Таль отстал на целых три очка от победителя — Корчного и вновь допускал просмотры, в частности в партии с Чиричем. Но и это его не очень печалило. Таля печалило, что в Голландии он впервые в жизни вдруг почувствовал, что ему надоело, просто не хочется играть в шахматы. В первых же турах Таль соглашался на ничью уже после двенадцати ходов…

Это звучит неправдоподобно — Таль, этот азартный, неистовый игрок, готовый прежде играть ночами, с кем угодно, забывавший за шахматами все, вдруг почувствовал усталость от шахмат. Таль приехал в Бевервейк после очередного приступа, и ощущение усталости, равнодушия — даже к шахматам, — лучше, чем что-либо иное, говорило о неблагополучии со здоровьем.

В этот период стали открыто поговаривать, что Таль уже не тот, что его стиль утратил свою былую энергию и остроту. Властимил Горт, например, без обиняков выразился в одном из интервью, что «Таль стал сторонником позиционных методов борьбы». Горт, конечно, хватил через край, но Таль, надо сказать, давал немало поводов для таких высказываний.

Между тем начинался новый цикл матчевых соревнований претендентов. В апреле 1968 года Таль вылетел в Белград на матч со Светозаром Глигоричем. Таль выиграл этот матч 51/2:31/2, выиграл после больших волнений: начиная с первой партии и до шестой Глигорич был впереди, и только после седьмой Таль перехватил инициативу. И вновь было отмечено, что хотя Таль переиграл Глигорича психологически и даже стратегически, но излюбленное тактическое оружие принесло ему мало пользы, а в первой партии Таль даже затеял ошибочную комбинацию и проиграл. Он сам признался потом в интервью: «Я не слишком доволен собой. Матч показал, что Таль постарел и, когда он попытался играть как молодой Таль (в первой партии), получил удар бумерангом».

Самолеты из Белграда и из Амстердама, где Виктор Корчной встречался в матче с Решевским, приземлились в аэропорту Шереметьево почти одновременно, с интервалом в несколько минут. В гостиницу Таль и Корчной ехали вместе. В машине легко договорились об условиях предстоящего полуфинального матча.

Соревнование началось в конце июня в Центральном Доме Советской Армии. Весь матч, от первого и до последнего хода, держал обоих соперников в таком напряжении, которого ни тому, ни другому прежде не приходилось, наверное, испытывать. Любопытно, что после окончания десятой партии Корчной признался Талю, что если бы не спас эту партию, то, может быть, отказался бы от дальнейшей борьбы. Конечно, сказано это было под горячую руку и, скорее всего, Корчной продолжал бы игру, но признание это тем не менее любопытно и дает понять, что испытывал в ходе матча тот, кто побеждал. Что же говорить о побежденном?

Объясняется это не только отборочным характером матча: спортивное значение соревнования, по крайней мере вначале, даже как бы отступило на второй план. Важную роль играло то обстоятельство, что Таль имел с Корчным катастрофический счет — девять поражений, одиннадцать ничьих и… одна победа!

Располагая таким активом, Корчной имел полное право по меньшей мере скептически относиться к высказываниям тех, кто, подобно, например, Эйве, считал Таля гениальным шахматистом. Корчной на это только посмеивался, и Таль знал, что Корчной посмеивается, знал и, пытаясь отыграться, лез напролом и терпел новые и новые неудачи.

В конце концов появился термин «корчнобоязнь». Объясняли это очень просто — бывают «неудобные» партнеры. Бывают, верно. Но почему Корчной так неудобен для Таля? Очевидно, его стиль, его творческая манера содержат какой-то иммунитет против Таля. Скорее всего, дело было не в том, что Таль боялся Корчного, а в том, что Корчной не боялся Таля!

Объясняется это, по-видимому, тем, что если Таль — демон атаки, то Корчной — демон защиты, точнее, контратаки. Неповторимость его манеры заключается в том, что он всегда готов поднять брошенную противником перчатку. Предлагают ли ему острую игру или переводят стрелку на путь позиционного маневрирования — и в том, и в другом случае он «уступает» противнику. Он очень уступчив, Корчной! Но готовность Корчного уступать намерениям противника — это примерно то же, что готовность пружины сжиматься. Стихия Корчного, стихия, в которой ему нет равных, — это контратака, контратака, начинающаяся незаметно, исподволь, в тот момент, когда противнику кажется, что дела его обстоят как нельзя лучше.

А уж когда ему навязывают жертву пешки или фигуры, он не отказывается почти никогда. Данайцев, дары приносящих, Корчной не боится. Не боится потому, что при своем пристрастии к защитной игре, при своей готовности уступить инициативу (чтобы потом с эффектом перехватить ее!), Корчной необычайно разносторонен. Он прекрасный стратег и тактик, в мастерстве разыгрывания окончаний он не уступает никому, он великолепно считает варианты, и даже молодому Талю никогда не удавалось его «пересчитать».

Нетрудно понять, что при таком сложном подходе к партии Корчному приходится совершенно по-особому разыгрывать начало. Ведь уступить инициативу в насквозь изученном варианте — это значит добровольно поставить себя в безвыходное положение.

Корчной действует иначе. Он выражает готовность отказаться от инициативы, но при этом как бы говорит: вы хотите стать хозяином положения? Пожалуйста! Но только давайте отойдем в сторонку.

Читатель, по-видимому, заметил, что эта черта глубоко роднит стиль Корчного и Таля, хотя при всем том они очень, очень непохожи. Кто-то сказал, что мечеть — это колодец, вывернутый наизнанку. Можно сказать, что стиль Корчного — это вывернутый наизнанку стиль Таля. Таль всегда стремится к захвату инициативы, Корчной готов без сожаления (но не бескорыстно!) уступить ее; Таль любит атаковать, Корчной — защищаться, Таль особенно уверенно играет белыми, Корчной — черными.

Получилось так, что во встречах Таля и Корчного коса находила на камень. В том, в чем Таль был особенно силен — в тактическом мастерстве, в точности расчета, — Корчной ему почти не уступал, зато, например, в разыгрывании окончаний, в техническом умении, безусловно, превосходил. В это трудно поверить, но, став чемпионом мира, Таль, по его собственному выражению, имел счет с Корчным «равный» — 5:5 — пять ничьих и пять поражений!..

Все это только больше подогревало и без того острый интерес к поединку бойцов, признающих лишь бескомпромиссную борьбу. Не нужно думать, как утверждали некоторые, что психология в этом матче была безоговорочно против Таля, нет. Самолюбивому Корчному тоже важно было доказать, что его превосходство (особенно в период чемпионства Таля) было неслучайным. Словом, у обоих были психологические сложности, у обоих были трудные противники, обоим хотелось победить не только потому, что это позволяло продолжать борьбу за чемпионский титул.

У болельщиков безошибочный нюх — все дни матча зал был переполнен. Уже первый ход, сделанный Талем, вызвал приглушенное возбуждение среди зрителей. Вопреки обыкновению, Таль двинул на два поля не королевскую, а ферзевую пешку. Как затем стало ясно, этот ход был не эпизодом, рассчитанным на эффект неожиданности, а свидетельством того, что Таль, учтя свой богатый горький опыт, решил играть с Корчным в иной, неторопливой манере, лишив своего соперника того удовольствия, которое тот получал, встречая азартный наскок Таля заранее подставленным кулаком.

Безусловно, эта стратегия была для Корчного, может быть, не очень неожиданной, но наверняка не очень приятной. Корчной любит, чтобы кризис на доске назревал побыстрее, неопределенность ему не очень по душе. Но и Таль ведь тоже не отличается терпеливостью, и ему медлительная стратегия тоже не по нутру. Правда, Талю могло служить утешением то, что он пошел на это добровольно, а Корчной должен подчиниться навязанной ему как будто стратегии. При всей неожиданности и необычности матчевой линии Таля схема внешне выглядела прежней: Таль навязал Корчному свой план боя, а тот, как всегда, «уступил» инициативу.

Итак, матч начался. И в первой же партии стало очевидным, что психологические моменты действовали, как ни странно, против обоих партнеров. В спокойной позиции Корчной вдруг сделал два настолько плохих хода, что Таль, не веря своему коварному сопернику, долго искал подвоха, которого на самом деле не было.

В итоге возник пешечный эндшпиль, который Таль мог выиграть, но для этого ему надо было на 28-м ходу двинуть вперед центральную пешку. Выигрыш, правда, достигался необычайно сложным путем; достаточно сказать, что секундант Корчного Фурман, анализируя позицию в шахматном бюллетене, вынужден был привести девятнадцать диаграмм!

Таль не сделал этого хода. И никто был бы не вправе его за это осуждать, если бы для принятия такого решения Таль должен был бы за доской разобраться во всех тонкостях позиции, для чего гроссмейстеру Фурману понадобилось несколько дней. Но ход центральной пешкой был вообще лучшим, даже исходя из чисто общих, а не сугубо конкретных соображений. Таль интуитивно чувствовал, что это сильнейший ход, чувствовал… и не поверил своей интуиции.

Эта неуверенность была симптоматична. Таль не был готов к тому, чтобы выиграть у Корчного первую же партию, он, обычно проигрывавший первые партии и в турнирам, и в матчах, был рад и ничьей. Но если бы только это… Таль настроил себя на спокойную стратегию, решил играть не по Талю, не бросаться на Корчного, и не удивительно, что в момент, когда действительно надо было броситься вперед, он — Таль! — промедлил, уклонился от принципиального решения.

Конечно, это была неудача, но ничья в первой партии была пределом его желаний, поэтому Таль, узнав, что мог выиграть, не очень огорчился. Легко сделал Таль ничью черными и во второй партии. А в третьей, которая вновь была начата ходом ферзевой пешки, Таль — редкий случай в его практике — поймал Корчного на заготовленный дома вариант.

Над 14-м ходом Корчной продумал полтора часа, но так и не нашел правильного решения. Увы, в совершенно выигранной позиции Таль снова не сделал естественного, напрашивавшегося хода, после которого Корчной должен был бы вскоре сдаться, а решил сыграть надежнее, «солиднее», то есть именно так, как он и настроил себя. Корчной тут же воспользовался медлительностью Таля и вновь спас партию. Как потом объяснял Таль, он сам не понял, почему и как сыграл на 23-м ходу слоном, после чего Корчной спасся, — это был импульсивный ход, который Таль сделал почти не задумываясь, сделал, что называется, на нервной почве.

Хотя очко на старте было потеряно, Таль мог, казалось, оставаться довольным началом матча: как-никак инициатива прочно принадлежала ему. Но мы уже знаем, что Таль болезненно переживал не проигрыши, а плохую игру. Накануне четвертой партии Таль был грустен, даже мрачен. Кобленц и ленинградский мастер Геннадий Сосонко, с которым Таль очень подружился и который теперь тоже выступал в роли тренера, не могли его развеселить. Было ясно, что добром это не кончится. И действительно, в двух следующих партиях он был неузнаваем.

В четвертой с переменой ролей повторилась ситуация третьей партии: Корчной в дебюте поставил Таля перед неожиданностью. Примерно к 15-му ходу Таль израсходовал уже около двух часов, в то время как Корчной — минут пять-шесть, а на девятнадцать ходов у Таля оставалось всего 10 минут. В цейтноте Таль всячески «извивался» и в один момент даже получил реальный шанс спастись, но в спешке проскочил мимо подвернувшейся возможности и проиграл. Корчной вышел вперед.

И в пятой партии Таль уже сделал первый ход королевской пешкой. Все стало на свои места: борьба чужим оружием, как и должно было ожидать, закончилась плачевно… Но и в пятой партии Таль находился еще под влиянием шока, полученного в третьей. В один момент он мог получить небольшой, но твердый перевес, но погнался за эфемерной идеей и просмотрел тактический контрудар Корчного, после чего позиция белых быстро развалилась.

Итак, после первой половины матча Корчной имел солидный задел — два очка. Практически исход матча, казалось, был предрешен. Но Таль снова стал Талем, он уже не изменял себе, и вдруг обнаружилось, что в нервной обстановке короткого матча именно такая игра для Корчного особенно неприятна.

Рассказывая впоследствии о матче, Александр Кобленц и Валентин Кириллов писали, что в шестой партии главной целью Таля было «стремиться к сложной и запутанной игре». Кто знает, как закончился бы матч, если бы к такой игре — своей игре! — Таль стремился с первой партии, а не с шестой… В этой партии Таль сумел запутать Корчного. И хотя Таль попал в сильный цейтнот — на двадцать ходов у него оставалось что-то минут семь, — ему удалось добиться победы.

Следующие три партии кончились вничью, и наступила очередь десятой, самой драматичной, встречи этого драматичного матча. Играя белыми, Корчной получил хорошую позицию, но занервничал, не нашел правильного плана, и инициатива постепенно перешла к черным. Наступил момент, когда Таль мог, усиливая давление, получить реальную возможность выигрыша. «Мне нужно было бы встать, уйти со сцены и сделать несколько дыхательных упражнений», — говорил потом Таль. Вместо планомерного наращивания позиционного перевеса Таль, не совладав с нервами, снова сделал импульсивный ход и упустил почти все свое преимущество. Партия была отложена, Корчной записал не сильнейший ход, но выигрыша уже не было…

Дальнейшая история шахматных выступлений Таля вплоть до 1970 года — это, по сути дела, история его болезни. Приступы становятся регулярными и все более частыми. Иногда они случались во время партий, и Талю приходилось проявлять огромное мужество, чтобы доводить игру до конца. Не удивительно, что в 1969 году Таля ожидали такие провалы, что даже те, кто знал их истинную причину, не могли отказаться от мысли, что прежний Таль кончился, кончился навсегда.

На чемпионате СССР в Алма-Ате Таль разделил шестое-десятое места. В нескольких партиях, например с Платоновым, Васюковым, он получил свои излюбленные позиции, но, затевая комбинации, допустил просчеты. Играл Таль нервозно, часто попадал в цейтноты и, вопреки обыкновению, плохо играл на финише.

В марте 1969 года Шахматная федерация СССР впервые составила список лучших советских шахматистов. При составлении элиты учитывались результаты выступлений за последние годы. Таль оказался на вполне почетном пятом месте, вслед за Петросяном, Спасским, Корчным, Ботвинником. Судьбе было угодно, чтобы этот список был опубликован как раз в тот момент, когда Таль играл в Голландии матч с Ларсеном за третье место в соревновании претендентов, что давало право на игру в межзональном турнире.

Таль проиграл Ларсену с разгромным счетом — 21/2:51/2. Опять были цейтноты, непостижимые промахи, просчеты в комбинациях.

Но самое тяжелое разочарование ждало его в чемпионате СССР, который проходил осенью в Москве и одновременно был зональным турниром. Таль разделил четырнадцатое-пятнадцатое места… В двадцати двух партиях он одержал лишь шесть побед, девять встреч закончил вничью и семь проиграл. Талю было тогда неполных тридцать три года, мастеру Жуховицкому, который стоял в таблице ступенькой выше, было пятьдесят три.

Таль намеревался за месяц до чемпионата лечь на очередную операцию, которая должна была покончить все расчеты с больной почкой: боли становились нестерпимыми. После матча с Ларсеном он дважды находился в больнице, спасаясь от особенно жестоких приступов. Лежа на больничной койке, Таль получал по телефону ходы девятнадцатой партии матча Петросяна со Спасским, в которой Спасский провел замечательную атаку. К удивлению врача, Таль угадал все ходы Спасского.

— Ах, Миша, — сказал ему врач, — если вы так играете больным, то как же вы могли бы играть здоровым!

Таль грустно улыбнулся…

Он отказался тогда от операции, так как опасался, что не сможет участвовать в зональном турнире. После чемпионата ничто ему уже не решало. Оперировался он осенью 1969 года в Тбилиси. Таль очень любил этот город, где, он знал, очень любят его. Операция прошла хорошо, и спустя двадцать дней Таль уже участвовал в тбилисском международном турнире.

Отныне, слава богу, приступы перестали мучить его, и Таль наконец-то почувствовал себя здоровым, как может, правда, чувствовать себя здоровым человек, которому вырезали почку. Он собирался вновь серьезно заявить о себе, собирался начать новую жизнь. В здоровом Тале — здоровый дух! Он вдруг почувствовал, как, однако, был прав автор этого шутливого изречения.

Но вернуть себе прежнее положение было не так-то просто. Длинная череда неудач заставила многих потерять веру в Таля. Мало того, частые вызовы врачей к Талю во время приступов способствовали появлению нелепых слухов. «Скажите, Миша, это правда, что вы морфинист?» — всерьез спросил его однажды один из болельщиков. «Что вы, я чигоринец!» — последовал молниеносный ответ.

Насколько пошатнулась его репутация гроссмейстера экстра-класса, Таль особенно остро почувствовал в ноябре 1970 года, когда Федерация шахмат СССР не допустила его к участию в чемпионате страны, проходившем в его родной Риге, предпочтя ему одного из мастеров.

Таль был обижен и огорчен. После операции он, если не считать нескольких не очень сильных турниров, сыграл лишь четыре партии с Найдорфом в «матче века», где сборная СССР встретилась со сборной мира. Счет встреч с Найдорфом — 2:2 — несколько разочаровал тех, кто продолжал верить в Таля. Поэтому он хотел показать себя в настоящем деле, но его лишили этой возможности.

Первой настоящей проверкой сил «нового» Таля оказался турнир, который состоялся весной 1971 года в Таллине. Не потерпев ни одного поражения и одержав восемь побед при семи ничьих, Таль разделил первое-второе места с Кересом, опередив нескольких гроссмейстеров. Таль очень ровно провел весь турнир, а в некоторых партиях блеснул своей прежней игрой с каскадом жертв.

Осенью Таль после долгого перерыва принял участие в очередном, XXXIX чемпионате страны, который проходил в Ленинграде. На протяжении всего соревнования он боролся за лидерство и в итоге разделил второе-третье места со Смысловым, пропустив вперед лишь великолепно выступавшего Савона.

Можем ли мы на основании этого успеха Таля закончить наше повествование на мажорной ноте? А не лучше ли закончить на том, как в октябре 1970 года, когда в западно-германском городе Зигене сборная команда Советского Союза в очередной раз завоевывала победу на шахматной олимпиаде, по улицам Ярославля шел на сеанс одновременной игры заметно полысевший человек, шел сгорбившись, без шляпы и шарфа, пытаясь спрятаться за коротким воротником пальто от порывов холодного сырого ветра, несущего с собой хлопья мокрого снега?

Мы воздержимся и от мажорных и от минорных интонаций. Воздержимся и от гаданий по поводу того, как сложится дальнейшая судьба Таля. Более того, мы позволим себе выразить уверенность в том, что если в шахматной судьбе Михаила Таля и не произойдет каких-либо существенных перемен, то этот факт никоим образом не повлияет на наше отношение к тому, что было, что успел свершить этот небезгрешный, но великий шахматист.

Вспомним, что Таль ворвался в шахматный мир в разгар тяжелой многолетней борьбы между двумя великими представителями классического стиля — Михаилом Ботвинником и Василием Смысловым. Это была эра шахматного классицизма — мудрая, величественная, строгая, рациональная, уверенная в своей непогрешимости.

Бунтарская игра Таля с его интуитивной верой в то, что почти любая позиция таит в себе неисчерпанные ресурсы борьбы, его умение резко повысить «производительность труда» фигур и пешек, его бесстрашие, всегдашняя готовность пойти на риск, — все это если и не нарушало основные законы шахматной борьбы, то, во всяком случае, допускало более свободное, вольное их толкование.

Под влиянием Таля многие из тех, кто ранее слепо подчинялся букве шахматного Закона, отныне стали отдавать предпочтение его духу. Это было торжеством творческого начала; более гибкого, менее ортодоксального и, в конечном итоге, более глубокого, более современного подхода к решению шахматных проблем.

Таль в шахматах, несмотря на все свои неудачи последних лет, был и остался флибустьером, искателем приключений. Его игра утоляла у миллионов любителей шахмат жажду романтики, звала к неизвестному, загадочному. Это так много! Поэтому не будем предъявлять к Талю тех требований, которые он заведомо не будет, не захочет и не сможет выполнить. Тем более что надо еще ответить на вопрос: а имеем ли мы право предъявлять такие требования?

Помню, когда Таль стал в двадцать четыре года чемпионом мира, я, как, наверное, и многие другие, считал, что это надолго. Увы, все те, кто так думал, не учли одного: Таль был мастак таскать яблоки из чужого сада, но ходить с трещоткой вокруг своих владений? Нет, это скучное занятие было не для него.

Когда Таль с таким конфузом проиграл матч-реванш, я, как и многие болельщики, был ошеломлен, даже обижен — за Таля и на Таля. Теперь, спокойно оглядываясь на события десятилетней давности, я думаю о том, как это было несправедливо и просто глупо — требовать от Таля, чтобы, став чемпионом мира, он изменил свой характер, набрался вдруг благоразумия, стал предусмотрителен, расчетлив.

Природа, создавая Таля, готовила его только на роль лидера оппозиции, и ни на какую другую роль он не годился. Если бы Таль был благоразумен, практичен, дальновиден, он, скорее всего, не стал бы чемпионом мира. Не оттого ли Таль и обогнал опешивших от неожиданности Смыслова, Кереса, Петросяна, Спасского, Геллера, Корчного, Бронштейна и других наших гроссмейстеров, что действовал азартно, неблагоразумно, нерасчетливо, но всегда — смело?!

Таля корили за то, что в матч-реванше он слишком уж переходил грань дозволенного, слишком уж нарушал логику позиции и был за это безжалостно наказан. Все это так, но если бы Таль в первом матче играл по позиции, второго матча, скорее всего, не было бы вообще.

Таля корили за то, что он не заботится о своем здоровье. Но играть так, как играет Таль, — отважно, рискованно, жертвуя одну, а то и несколько фигур, увлекаясь своими замыслами, испытывая наслаждение от стремительной атаки, — и в то же самое время бегать трусцой? Трагический парадокс заключается в том, что стиль Таля, предельно острый, рискованный, заставляющий нерасчетливо растрачивать нервную энергию огромными дозами в каждой партии, требует богатырского здоровья, физической и психической выносливости и в то же самое время предполагает характер, среди добродетелей которого вряд ли значатся заботливость о себе, своем здоровье, уважение к строгому жизненному укладу вообще.

Да, жаль, что Таль пренебрежительно относится к своему здоровью, его в этом смысле нельзя считать достойным подражания образцом. Но разве не прекрасно, что, перенеся, к примеру, три тяжелейшие операции на почках, Таль оставался самим собой, сохраняя оптимизм и чувство юмора до, после операции и даже чуть ли не во время самой операции? Разве не прекрасно, что он никогда не ноет, не жалуется на свои недуги, и здесь оставаясь таким же мужественным, как и за шахматной доской?

Не будем в обиде на Таля за то, что ему не хватило характера и он не усидел на шахматном троне. Куда важнее, что Таль омолодил древнюю игру. Куда важнее, что Таль с его необычным подходом к шахматной борьбе задал своим современникам загадку, решение которой позволило многим шахматистам преодолеть рабски почтительное отношение к своду шахматных законов, ощутить творческую раскованность, освободиться от цепкого влияния рутины, стереотипного мышления.

Простим же бывшему чемпиону мира те огорчения, которые он нам доставлял, и будем вечно благодарны ему за все то, еще не вполне оцененное, что он сделал для горячо любимого им шахматного искусства, за то, что не только в пору триумфа, но и в трудные годы болезней и неудач он хотя и уступил раз-другой «проклятому благоразумию», остался все же верен себе, своему гордому бесстрашному стилю.

ВТОРОЕ «Я» ПЕТРОСЯНА

Когда после долгой, изнурительной битвы на острове Кюрасао — этом древнем прибежище корсаров и морских разбойников — объявился наконец очередной соперник тогдашнего чемпиона Михаила Ботвинника, шахматный мир проявил известную сдержанность.

Было немало обстоятельств, которые способствовали этому. Ну хотя бы не очень эффектный, не очень убедительный характер победы. Тигран Петросян отнюдь не показал себя на Кюрасао шахматным пиратом: со своими ближайшими конкурентами — Паулем Кересом и Ефимом Геллером он все восемь партий закончил вничью да и обогнал их всего на пол-очка. Вспомним, для сравнения, что предыдущий соперник Ботвинника, Михаил Таль, опередил Кереса в турнире претендентов 1959 года на полтора очка и занявшего третье место Петросяна — на четыре с половиной!

А стиль Петросяна? Да, конечно, очень надежный, очень прочный, устойчивый. Но разве в самой этой характеристике, такой, казалось бы, лестной, разве нет в ней уязвимых мест? Разве не свидетельствует она, что очень часто именно стиль Петросяна, а не его соперников подвергается испытанию на прочность? Стало быть, Петросян лучше отражает удары, чем наносит?

Те, кто так рассуждал, упускали, разумеется, из виду, что Петросян при удобном случае готов завязать и смертельный бой, только — что правда, то правда — нередко он «удобные» случаи считал для себя неудобными.

Шахматной публике приходилось не по вкусу и миролюбие Петросяна. В турнире претендентов 1956 года он закончил вничью тринадцать партий из восемнадцати, в 1959 году — семнадцать из двадцати восьми и в 1962-м — девятнадцать из двадцати семи. Многовато, ничего не скажешь, особенно для последнего турнира, где он стал победителем.

Итак, повторяю, было немало обстоятельств, которые побуждали шахматный мир сдержанно отнестись к великолепному успеху Петросяна на Кюрасао. Тем более что до начала соревнования лишь в очень редких прогнозах упоминалось имя Петросяна в качестве победителя. Как писал один обозреватель, «никто не сомневался, что Петросян добьется хорошего результата, но немногие верили в его победу».

Однако самые проницательные, самые мудрые понимали истинный смысл того, что произошло на Кюрасао. Победа Петросяна не могла быть случайной: в шахматах случайностей не бывает. Пусть ненамного, пусть всего на пол-очка, но Петросян все же опередил конкурентов. Еще важнее было другое: соперником чемпиона мира стал шахматист, который по самому своему духу, по самой своей сути был словно создан именно для матчевой борьбы.

Петросяну труднее добраться до матча, чем вести самый матч, — таков был парадокс! Потому что все те качества Петросяна — осторожность, благоразумие, готовность заключить дело миром, — которые в турнирах часто мешали ему подняться выше третьего-четвертого места, в матче неожиданно приобретали совсем иное значение. Несколько ничьих в турнире могут отодвинуть, даже отбросить назад, совершенно вычеркнуть участника из списка лидеров, но ничьи в матче не меняют ничего! Значит, можно не идти на ненужный риск, не ломать себя, свои шахматные привычки, значит, можно вести борьбу в своей излюбленной манере, отбивая один натиск, другой, чтобы затем, терпеливо дождавшись своего часа, броситься на противника в действительно удобный для него, Петросяна, момент. Вот где особенно годилась его стойкость, вот где неоценимой становилась его «непотопляемость», вот где незаменимую роль играло его непревзойденное искусство защиты.

В статье после Кюрасао гроссмейстер Александр Толуш, подчеркнув ровность успехов претендента, затем отмечал, что «лишь стиль игры Петросяна не совсем удовлетворял широкие круги любителей шахмат, предпочитающих острую комбинационную игру. Но, как когда-то говорил М. Ботвинник, важен не стиль, а сила игры». Здесь все правильно, хотя стоит вспомнить, что именно стиль Петросяна вызвал особое уважение Ботвинника, который задолго до Кюрасао увидел в своем будущем сопернике шахматиста не только огромной практической силы, но и своеобразного, глубокого, очень трудного для противников стиля.

«Практическая выгода стиля Петросяна, основанного на своеобразном и тонком понимании позиции, — писал Ботвинник, — состоит в том, что по мере накопления опыта он становился все опаснее для своих партнеров, и его превосходство в понимании позиции — постоянно действующий, а не случайный фактор. Когда-то должен был он дать о себе знать…»

По мере накопления опыта Петросян стал настолько опасным для своих партнеров, что добился права играть матч на первенство мира. В этом матче, как известно, Петросян не только полностью подтвердил правоту слов Ботвинника, но и доказал, что шахматная корона попала в руки бойца, для которого матчевый поединок — родная стихия.

Матч с Борисом Спасским, состоявшийся три года спустя, вновь засвидетельствовал колоссальную силу Петросяна. Впервые за тридцать два года (с момента единоборства Алехина с Боголюбовым) матч на первенство мира выиграл чемпион, а не претендент. А ведь на стороне Спасского было семь лет разницы в возрасте, была уверенность в себе, питавшаяся не только прогнозами большинства знатоков, но главным образом сокрушительными победами в матчах с Кересом, Геллером и Талем! Петросян превзошел соперника, помимо всего прочего, и в искусстве сложной тактической борьбы, продемонстрировав готовность пойти на острейшую игру.

Вот, оказывается, какого чемпиона получил недоверчивый шахматный мир. Вот какого оригинального, глубокого, тонкого шахматиста — осторожного и в то же время решительного, миролюбивого и вместе с тем агрессивного, терпимого к ничьим, но и неуступчивого, умеющего в нужный момент вырвать необходимое очко…

ВЕРЮ ТОЛЬКО В «ПРАВИЛЬНУЮ» ИГРУ

Все мальчики любят игры. Так или иначе, все игры в конце концов сводятся к одному из вариантов казаков-разбойников. Этот мальчик любил игры особенные — шашки, нарды, турецкие шашки. Игры, в которых надо мыслить. В доме отца, дворника Тбилисского Дома офицеров, часто собирались старики армяне — посудачить о том, о сем, а потом поиграть в нарды или в шашки. Для старого Вартана не было большего удовольствия, чем наблюдать, как маленький Тигранчик побеждает одного бывалого противника за другим.

Самый младший в семье Петросянов, Тигран радовал отца с матерью не только своими безусловными способностями в настольных играх. Он не просто безупречно учился в школе — в отличие от большинства своих сверстников Тигран ходил на занятия как на праздник. Иногда он вставал поздно вечером с постели, шел на цыпочках к стенным часам и переводил стрелку на час вперед — чтобы пораньше попасть в класс. Уходя из дома, незаметно отводил стрелку обратно. Старшие замечали эту невинную проделку и с удовольствием посмеивались: такие проказы можно пережить. Тем более что мальчик приносит только пятерки…

Впрочем, хорошо учились и его брат Амаяк и сестра Вартуш. Мать ходила в школу раз в год — получать три похвальных листа.

Старый Вартан, которому так и не удалось овладеть грамотой, не уставал повторять Тиграну: «Учись! Учись!». Потом, когда Тигран увлекся шахматами, отец говаривал: «Учись! Шахматы тебе не дадут куска хлеба».

Впрочем, отец произносил это скорее как заклинание, которое надо время от времени произносить. Тигран всегда учился очень хорошо. Ему повезло с учителями. 73-й, армянской, школой руководил замечательный педагог — Мария Никитична Меликян, человек на редкость щедрой души, фанатически преданная своему делу и, конечно, своим детям. Тигран тоже был ее ребенком, и Мария Никитична навсегда осталась доброй феей и его самого, и — спустя годы — его семьи, его детей.

Никогда не забудет Петросян и своего любимого учителя математики Соломона Григорьевича Салибегяна. Это у него Тигран научился с недоверием относиться ко всякому случайному успеху, не подкрепленному основательной подготовкой, глубокими знаниями. Если хотите, Соломон Григорьевич всем складом своего математического ума, характером своего педагогического дарования учил детей жить «по позиции», и Петросян с готовностью воспринял эту черту.

С шахматами Тигран познакомился рано. Знакомство это на первых порах осталось шапочным и в дружбу не перешло. В Доме офицеров часто устраивались киносеансы, и маленький Тигран был там непременным гостем. Он приходил за час-полтора до сеанса, слушал музыку, просматривал журналы и всегда подолгу выстаивал в фойе, наблюдая, как посетители играют в шахматы.

Существует легенда, что Капабланка научился шахматам только глядя, как играют другие, и не спрашивая о правилах. Петросян, которого впоследствии так часто будут сравнивать со знаменитым кубинцем, тоже только молча наблюдал за игрой и… ничего не понимал. Спрашивать же чужих людей он, по врожденной своей скромности, стеснялся.

Но так или иначе, а знакомство с шахматной игрой все-таки состоялось, и с тех пор в душе юного Петросяна, так любившего «умные» игры, интерес к загадочным фигуркам не угасал. В магазине армянской книги Тигран наткнулся на сокращенный вариант учебника Майзелиса. Несколько дней он прятал деньги, которые ему давали на завтраки, и приобрел эту книжку. Однажды Тигран набрел на труд Нимцовича «Моя система на практике». Это стало для него событием, и об этом событии стоит рассказать подробнее.

«Бесчисленное множество раз я анализировал партии и позиции из этой книги, — напишет впоследствии Петросян, — причем очень любил читать ее без шахмат, и немудрено, что в конце концов запомнил ее наизусть».

Пройдут десятки лет, сын тбилисского дворника станет шахматным королем, но на вопрос: «Какие шахматные книги оказали на вас наибольшее влияние?» — он ответит: «Книги Нимцовича». Ему в юные годы случалось жить впроголодь, и он тогда относил всегда дефицитные шахматные книги в букинистический магазин, что находился на проспекте Руставели, рядом с редакцией газеты «Заря Востока», но книги Нимцовича он не относил букинистам никогда.

Чем пленил воображение мальчика этот шахматный мудрец?

Сначала, наверное, яркостью, образностью, афористичностью речи. Петросян знал, что занимать седьмую горизонталь выгодно, он читал об этом в нескольких книгах, но только у Нимцовича он нашел предельно точную афористичную формулировку: «абсолютная седьмая горизонталь». А его утверждение, что фигура стремится продать свою жизнь как можно дороже? А рассуждения о профилактике? Профилактике, которая потом станет одной из наиболее «петросяновских» черт стиля будущего чемпиона мира.

Но как ни нравился Тиграну образный язык книг Нимцовича, четкость и ясность определений, — смысл, когда он начал его постигать, захватил его еще сильнее. Хотя Петросян в ту пору не отдавал себе в этом отчета и разгадал истину позднее, он тянулся к Нимцовичу, прежде всего, потому, что тот в своих книгах не просто с увлечением рассказывал о шахматах — это лучше или хуже делали и другие, — но с фанатической убежденностью излагал принципы! Нимцович свято верил в свои принципы, в свою систему, в тот строгий логический порядок, который, по его твердому мнению, должен царить на шахматной доске.

Принципы, система взглядов, логика — вот что главным образом нравилось даже юному Тиграну. Логика — это то, что впоследствии станет его собственным шахматным кредо. Логика в шахматах — такова будет тема его кандидатской диссертации.

Потрясенный страстной убежденностью Нимцовича, безудержной верой того в свою правоту, мальчик становится преданным апостолом этого шахматного пророка. Позже, в зрелые годы, Петросян кое в чем будет не согласен с Нимцовичем, но, научившись критически оценивать наследие своего учителя, сохранит глубокое уважение к системе его взглядов и принципов, будет называть Нимцовича своим духовным отцом.

Кстати сказать, и «Теория жертвы» Шпильмана, которая попалась Тиграну, понравилась ему тогда не потому, что в этой книге приведено множество прелестных комбинаций, хотя для мальчика этого было бы вполне достаточно, чтобы, подобно книге Нимцовича, прятать ее на ночь под подушку. «Теория жертвы» произвела на Тиграна сильное впечатление именно тем, что это была теория, что всевозможные комбинации, случающиеся в партии, были точно классифицированы, разложены по полочкам, приведены в стройную систему.

Кроме Нимцовича был еще шахматист, которого Петросян называет своим духовным отцом, — Капабланка. Он покорил Тиграна своим стилем, своими партиями, своими шахматными идеями, бездонно-глубокими и прозрачно-ясными, как воды горного озера. Вот уж где все было логично! В каждой партии Капабланка словно строил некое сооружение — сначала фундамент, потом стены, крыша, внутренняя отделка. И все, все у него было хорошо — основательный фундамент, прочные стены, изящная отделка.

Было еще одно обстоятельство, которое усугубляло пристрастие Тиграна к партиям Капабланки. Арчил Эбралидзе, у которого позже стал заниматься Тигран во Дворце пионеров, был шахматистом строгого, даже педантичного позиционного стиля. Он беззаветно любил шахматы и в шахматах любил Капабланку.

Тигран занимался у Эбралидзе не так уж и долго — полтора года, но занятия эти дали мальчику очень многое. В ту пору дарование юного Петросяна еще ничем себя не обнаружило, разве что в неистовой увлеченности шахматами, и десять лет спустя Эбралидзе чуть смущенно признаетcя Петросяну, что во Дворце пионеров он обращал на него меньше внимания, чем на некоторых других ребят.

И объяснит почему:

— Понимаешь, ты слишком уж был скромный, тихий. А в шахматах нужен характер, нужна уверенность в себе. Ты слишком глубоко прятал свой характер…

Эбралидзе укрепил в Тигране не только любовь, но и уважение к шахматам, к шахматной теории, к шахматной книге. Все то, о чем мальчик смутно догадывался сам, к великой его радости подтверждал учитель.

Итак, Тигран занимался у человека, который ценил в шахматах логичность, Тигран зачитывался книгами, в которых проповедовался строго научный подход к шахматной игре, он сам старался побеждать с помощью сугубо позиционных средств. Нужно ли удивляться, что этот совсем еще юный боец разыгрывал только солидные дебюты, которые оставляли мало простора для фантазии, воображения? Нужно ли удивляться, что в каждой партии он шел к цели только прямым, единственно верным с его точки зрения путем, презрительно отказываясь от «кривых» комбинаций и каких-либо иных «авантюр»?

А между тем — пора уже сказать об этом поразительном парадоксе — по своей шахматной натуре, по своим колоссальным природным способностям Петросян был типичным тактиком, великолепно и необычайно быстро ориентировавшимся в запутанных ситуациях! Весной 1971 года сорокадвухлетний экс-чемпион мира выступил в блиц-турнире шестнадцати гроссмейстеров, среди которых были такие асы молниеносной игры, как Таль, Корчной, Васюков, молодые Карпов, Балашов. «Осторожный» Петросян сделал только одну ничью, а все остальные партии выиграл, обогнав второго призера — Корчного — на три очка!

Так или иначе, в Петросяне всегда жило второе шахматное «я». Оно вело в его душе жизнь замкнутую, затаенную. В шахматном дневнике, который вел юный Петросян, однажды появилась такая запись: «У главного своего конкурента — Сорокина я выиграл в остром (не свойственном мне) стиле».

Он сам считал, что риск, острота — это не для него. Нет ничего странного, что такого же мнения придерживались и многие противники Петросяна. Это заблуждение жило долгие, долгие годы, и покончено с ним было лишь спустя два десятка лет, когда Борис Спасский попробовал было свалить Петросяна с помощью тактических ударов. Попробовал и, к своему удивлению, именно здесь, на арене тактической борьбы, потерпел фиаско.

Но это произойдет много лет спустя, а пока тактическое «alter ego» Петросяна будет лишь изредка напоминать о себе. В годы становления его как шахматиста Тиграну казалось, что он типично позиционный, очень солидный по стилю игрок.

Иногда, правда, он смутно чувствовал, что в его понимании шахмат есть какая-то примитивная прямолинейность. Однажды — это было зимой 1942 года — в Тбилиси начался турнир, в котором выступали совсем еще молодые Бронштейн и Шамкович. В первом же туре они встретились друг с другом. В защите Каро-Канн Бронштейн черными на пятом ходу двинул на два поля крайнюю пешку королевского фланга. Петросян едва поверил своим глазам. Это было кощунством. Он не сомневался, что немедленно последует возмездие. Но, странное дело, позиция Бронштейна оказалась ничуть не хуже! В душу Петросяна закралось было сомнение в правоте его веры, но он отогнал от себя крамольные мысли. Что поделать, время глубокого понимания шахмат еще не пришло!

В ту пору, осенью и зимой 1942 года, Петросян часто встречался с Бронштейном, причем отнюдь не за шахматной доской. Тигран любил по пути в школу гулять в небольшом парке. Там он неизменно находил Бронштейна. Стараясь не свалиться в траншеи, которыми был изрыт парк, Давид прохаживался по аллеям, разбирая на ходу с помощью карманных шахмат какую-то позицию. Был он тогда тощ и бледен, одет в защитного цвета ватник, из кармана которого торчала пайка черного хлеба.

Шла война. Фронт подползал к Тбилиси все ближе, его тревожное дыхание чувствовал каждый. Жизнь посуровела, а тут еще на семью Петросянов свалилось несчастье: умерла мать. Старый Вартан, которому шел уже седьмой десяток, был убит горем, у него все валилось из рук. Тяжело заболел и Тигран, ему пришлось на полгода оставить занятия в школе. Тигран начал работать — сперва табельщиком, потом учеником киномеханика, старался помочь дома отцу.

Им — старому Вартану, Тиграну и Вартуш (Амаяк был в армии) — приходилось трудно без матери. И неизвестно, как бы сложилась судьба Тиграна, если бы не самоотверженность «бабо» — его тетки, которая пришла в семью и взвалила на себя все заботы.

Когда Тигран смог наконец вернуться к урокам и к шахматам, на него опять свалилось несчастье — скончался отец. Чтобы не лишиться квартиры при Доме офицеров, Тиграну пришлось выйти вместо отца на его трудную вахту. Пятнадцатилетний паренек стал дворником.

Зима 1944/45 года выдалась снежная. Редкие для Тбилиси сугробы изменили привычный облик города. Худой смуглый подросток, зажав под мышкой книги и тетради, вприпрыжку мчится по проспекту Руставели. Не по годам серьезные глаза смотрят на падающий снег с нескрываемой укоризной. Заскочив домой и наскоро поев, он вооружается лопатой и идет сгребать снег. Ему помогают два-три соседних дворника. Закончив дело, он спешит взяться за уроки, а потом его ждет очередной тур чемпионата Грузии. После игры он мчится домой и старается поскорее уснуть: в три часа ночи его разбудит участковый — пора снова убирать снег.

Все это, мягко говоря, не очень способствует достижению спортивных успехов. А между тем долгий перерыв не принес вреда — изголодавшись по шахматам, Тигран играете наслаждением. Чемпионату Грузии предшествовало отборочное соревнование перворазрядников. Формально Петросян не имел первого разряда, но сила его была известна, и по настоянию тогдашнего руководителя шахматного кружка Дворца пионеров Александра Благидзе восьмиклассника все же допустили в турнир. Он полностью оправдал доверие: не только занял второе место, но и получил балл кандидата в мастера.

Чемпионат Грузии был первым турниром Петросяна, где он встречался с мастерами — Микенасом, Каспаряном. Играли там и сильные кандидаты в мастера — Сорокин, Шишов и другие. Тигран разделил девятое-одиннадцатое места при восемнадцати участниках. Вообще говоря, это было совсем не плохо. Но Петросян уже тогда мог бы рассчитывать и на более высокое место. Что же помешало ему?

Помните: «В шахматах есть только одна ошибка — переоценка противника». Веря «по Нимцовичу» в справедливый, научно обоснованный порядок на шахматной доске, Петросян страшно боялся выглядеть в глазах опытных противников этаким самоуверенным, неуважительным невеждой. В его дневнике четыре раза повторяется один и тот же оборот: «шахматисту имярек я преждевременно сдался, вообразив, будто моя позиция проиграна».

Это умилительное и часто встречающееся в дневнике «вообразив» лучше, чем что-либо иное, характеризует юного Петросяна. В каждой партии он с его природным умением молниеносно считать варианты играл «за двоих». Обдумывая, скажем, свой план, Тигран одновременно искал (и что самое обидное — находил!) план и для противника. Когда план противника оказывался лучшим, у Петросяна опускались руки. Ему и в голову не приходило, что, вполне вероятно, противник и не подозревает о наличии таких богатых возможностей в позиции. Но даже если иногда Тигран и догадывался, что соперник, скорее всего, не найдет нужного продолжения, он все равно исходил в своих мысленных расчетах именно из этого, сильнейшего для противной стороны, плана. Святость, непреложность принципов была для него превыше всего.

Спустя десятки лет, вскоре после матча на первенство мира со Спасским, Петросян даст интервью для газеты «Советский спорт»,

— Не можете ли вы коротко сформулировать ваше шахматное кредо? Что вы больше всего цените в шахматах? — таким был один из вопросов.

— Логику! — ответил Петросян. — Я глубоко убежден, что в шахматах, хотя они и остаются игрой, нет ничего случайного. И это мое кредо. Я люблю только такие партии, где я играл в соответствии с требованиями позиции. Я верю только в логичную, «правильную» игру.

Итак, стремление играть за партнера, видеть за него иногда больше, чем тот видит сам, не только объясняло причину его поразительного умения заранее чувствовать приближение опасности, но порой мешало ему быть смелым и дерзким, как повелевал его возраст. Не по годам взрослый вообще, он был не по годам взрослый и в шахматах. Профилактика. Кто в пятнадцать лет думает о ней? Петросян думал. Петросян заботился о том, чтобы загодя, когда еще, казалось бы, и не пахнет опасностью, укрепить свои аванпосты, вырыть глубокие окопы, расставить сторожевые посты. Он никогда не сжигал мостов, тылы у него были в образцовом порядке.

«МАЛЬЧИШКА — И НЕ ПРОИГРАЛ НИ ОДНОЙ ПАРТИИ?»

«Этот турнир является переломным моментом в моей шахматной карьере, — записал Петросян в своем дневнике о чемпионате Грузии. — Турнир укрепил уверенность в моих силах. Мастера и кандидаты у меня выигрывали чем угодно, как угодно, но не переигрывали меня!»

Он действительно был уже сильным шахматистом, еще неопытным, еще робевшим перед авторитетами, преждевременно признававшим свое поражение, но все равно сильным, мужавшим с каждой партией. В 1945 году шестнадцатилетний Петросян занимает второе место в чемпионате Тбилиси — позади Каспаряна, но впереди Эбралидзе, причем выигрывает у двух этих мастеров, которые, каждый в своем роде, были его наставниками, затем выигрывает все до одной встречи в республиканском турнире юношей, а в отборочных соревнованиях завоевывает право играть в ереванском полуфинале всесоюзного турнира кандидатов в мастера. Полуфинал совпадал по времени со всесоюзным юношеским турниром, который начинался первого августа в Ленинграде. Петросян решил поехать в Ленинград.

Петросян разделил первые три места. Пожалуй, он был единственным, кто удивился этому, считая, что ему отчаянно повезло. Даже когда в том же году Петросян стал чемпионом Грузии, он все еще не хотел поверить в «законность» своего успеха. Его талант креп, его понимание позиции становилось все глубже, а он по-прежнему считал себя провинциалом, счастливчиком.

Как же так? С одной стороны, Петросян трезво взвешивает итоги турниров, в которых участвует, и приходит к выводу, что по классу своей игры мог бы занять и более высокое место. С другой стороны, ему все время кажется, что он не вправе рассчитывать на успех. Нам еще не раз придется сталкиваться с противоречиями в характере, в шахматном стиле Петросяна, в оценках, которые он дает себе, своим противникам. Стеснительный юноша, боящийся поверить в свою одаренность, млеющий перед авторитетами, — вот каков был Петросян в ту пору. Любопытно, что в следующем чемпионате Грузии он, победитель прошлогоднего первенства, выступал едва ли не как застенчивый дебютант. Правда, на этот раз у него было оправдание: в турнире вне конкурса участвовали не только известные мастера Владас Микенас, Александр Загорянский, но и, главное, знаменитый гроссмейстер Пауль Керес.

Петросян неплохо сыграл в этом очень сильном турнире и занял пятое место — после Кереса, Микенаса, Загорянского и Эбралидзе. Хотя от Кереса его отделяла огромная дистанция — в шесть очков, но от Эбралидзе, ставшего чемпионом Грузии, он отстал всего на пол-очка.

Сам по себе этот спортивный результат был очень неплох, но куда больше всех очков, вместе взятых, стоила для Тиграна половинка очка в партии с Кересом (который, кстати, при двадцати участниках только две встречи закончил вничью — еще с Эбралидзе — и не проиграл ни одной партии). Белыми Тигран разыграл в защите Грюнфельда вариант с жертвой пешки, встретившийся в матче Алехин — Боголюбов. Как выяснилось, вариант успел давно устареть, Керес применил новый (для Петросяна!) план развития и удержал пешку при хорошей позиции. Но Петросян очень уж старался не ударить лицом в грязь. Он пожертвовал ладью за легкую фигуру, добился равной позиции и осмелился предложить ничью. Керес, не подозревая, что перед ним сидит будущий «железный Тигран», великий мастер защиты, отклонил мирную инициативу (впоследствии они не раз с улыбкой вспоминали этот эпизод), но затем вынужден был признать свою неправоту. Это был огромный моральный успех Петросяна. Он так трясся над бланком с записью этой партии, так часто перепрятывал его, что в конце концов потерял. В 1964 году Керес подарил чемпиону мира эту историческую партию. Маститый гроссмейстер сохранял записи всех своих партий, в том числе даже и «с каким-то Петросяном».

В том же, 1946 году Тигран вторично участвовал во всесоюзном юношеском турнире, который опять проходил в Ленинграде. Он не потерпел ни одного поражения, хотя там играли такие одаренные шахматисты, как Корчной, Крогиус, Ней, Васильчук, Зурахов, Котков. Этот результат вызвал у ветерана Дуз-Хотимирского изумление, граничащее с негодованием:

— Как, мальчишка — и не проиграл ни одной партии?!

Дуз-Хотимирского можно было понять. Но нужно было понять и другое: очень, наверное, крупным и самобытным талантом надо было обладать, чтобы так не походить на своих сверстников.

Впрочем, у Петросяна было очень авторитетное свидетельство такого строгого ценителя, как гроссмейстер Левенфиш. «Успех Петросяна, — писал он, — является закономерным результатом постепенного роста его молодого дарования. Петросян хорошо чувствует позицию и в большинстве партий стратегически переигрывал своих молодых конкурентов, а затем добивал их короткими тактическими ударами. У него неплохое комбинационное зрение, и в расчетах он редко ошибается. Уязвимым местом игры Петросяна является эндшпиль и защита трудных позиций».

Необычайно любопытная характеристика! Вы только подумайте: у юного Петросяна отмечается комбинационное зрение и тактическая сила, а защита и разыгрывание окончаний, то есть именно то, что в дальнейшем станет его главным оружием, признается слабым местом.

В оценке тогдашнего Петросяна Левенфиш был, наверное, прав. Великий защитник в Петросяне только пробуждался, а в семнадцать лет никто, наверное, не умеет глубоко проникать в тайны эндшпиля. Прав был он и в том, что касалось тактической зоркости Петросяна. С умением Тиграна быстро находить комбинационные возможности, молниеносно и безошибочно считать варианты он, безусловно, производил впечатление шахматиста энергичной, агрессивной манеры. А хорошее понимание позиции, стратегическая подкованность делали его стиль разносторонним.

И все же в высшей степени характерно, что Петросян, находясь уже на пороге мастерства, давал повод к таким оценкам своей игры, которые спустя несколько лет должны были показаться неверными или, по крайней мере, весьма спорными. Уже в пору становления Петросяна как шахматиста его стиль отличался сложностью и противоречивостью. Левенфиш не разглядел в тогдашнем Петросяне зачатков его редкой способности загодя чуять опасность. А между тем эта способность у Петросяна уже крепла и временами себя обнаруживала. Также крепла в нем вера в то, что если в дебюте удается получить позиционное преимущество, то оно неминуемо должно привести к победе. Неминуемо. А раз так, то зачем же идти на риск?

Шахматные законы незаметно начали становиться для Петросяна догмами. Из многих партий юного Петросяна уходила живая душа, они были чересчур, по-школярски, правильны. Если правда, что вся мудрость шахмат укладывается в три измерения — науку, своеобразное искусство и спорт, то у Тиграна наука и спорт в тесном содружестве подавляли эстетическое начало. Осторожный и рассудительный, он не хотел рисковать там, где, казалось, можно было добиться тех же целей более спокойными и надежными средствами.

Так постепенно начал формироваться тот стиль, за который его потом будут называть «железным Тиграном», «непотопляемым дредноутом». Стиль, который прежде всего обеспечивал безопасность.

Осенью 1946 года в Тбилиси состоялся полуфинал чемпионата страны, первый такой турнир в жизни Петросяна. Он находился в Тбилиси уже как гость — за несколько месяцев до начала турнира он переехал жить в Ереван. С Ереваном Тигран познакомился в мае, когда его пригласили туда сыграть вне конкурса в чемпионате Армении. Тигран учился в Тбилиси в армянской школе, на армянском языке. Дома у Петросяна часто собирались армяне. Тигран всегда интересовался историей своего народа, его древними традициями и обычаями. Не удивительно, что встреча с Ереваном произвела на него ошеломляющее впечатление. Впоследствии он припоминал, что, когда шел пешком с вокзала, его неожиданно взволновала даже такая, никем из ереванцев не замечаемая, деталь, что все вывески написаны на армянском языке.

Что говорить, Тиграну было жаль расставаться с Тбилиси. Это был город его детства и отрочества. Он был воспитанником Тбилисского Дворца пионеров, здесь он начал заниматься шахматами, здесь добился первых успехов. Играя в тбилисских турнирах, Тигран в поединках с Эбралидзе, Сорокиным, Шишовым, Пирцхалавой, Благидзе, Середой, Цинцадзе и другими тбилисскими шахматистами мужал, воспитывал в себе бойцовские качества.

Да, он любил Тбилиси. Но и нельзя было остаться равнодушным к сердечности, теплоте, преданности его новых ереванских друзей. Особенно подружился Тигран с тремя юношами — Кареном Калантаром, Эмилем Татевосяном и Володей Асатуряном. Все они были способными шахматистами, боготворили Тиграна, помогали ему обосноваться на новом месте. Первое время он и жил в семье Калантаров, где очень любили шахматы. Брат Карена — Александр Калантар был чемпионом Армении.

С большой симпатией отнесся к Петросяну и Каспарян. Он никогда не видел в Тигране соперника, конкурента, хотя было ясно, что с приездом Петросяна ветерану, скорее всего, придется уступить звание чемпиона республики. Может быть, это отчасти объяснялось и тем, что Каспарян находил наибольшее творческое удовлетворение не в практической игре, а в сочинении этюдов. Так или иначе, но маститый мастер очень дружелюбно встретил Тиграна, часто зазывал его к себе домой, показывал свои этюды, заготовки, делился планами, советовался.

Большую заботу о Тигране проявлял и Андро Акопян, один из зачинателей шахмат в Армении, тогдашний директор шахматного клуба. Акопян устроил его на работу инструктором, старался ускорить получение комнаты, беспокоился о том, чтобы Тигран вовремя поел, вовремя лег спать.

Преданным другом на всю жизнь стал для Тиграна Лорис Калашян — в ту пору студент, изучавший философию. Однажды в чемпионате республики Калашяну удалось победить Тиграна. Едва сдерживая радость, Калашян стал расставлять фигуры, собираясь вместе с партнером проанализировать партию, как вдруг Тигран вскочил и быстрыми шагами ушел к себе (он жил в небольшой комнате в том же здании, где шел турнир). Калашян пошел вслед за ним и застал своего друга в слезах.

Растерявшись, он не знал, как утешить Тиграна. И вдруг воскликнул:

— Неужели тебе не приятно, что твой товарищ стал кандидатом в мастера?

Это был самый сильный довод. Тигран улыбнулся, и друзья отправились побродить по вечернему Еревану.

Переехав в Ереван, Петросян вскоре сыграл матч с Каспаряном за звание чемпиона Армении и одержал победу со счетом 8:6. Армянская федерация шахмат ходатайствовала на основании этого о присвоении ему звания мастера, но Всесоюзная квалификационная комиссия (которую возглавил потом сам Петросян!) проявила осмотрительность и воздержалась от удовлетворения этой просьбы.

Итог выступления Петросяна в тбилисском полуфинале чемпионата СССР, кажется, подтвердил правоту этого решения: он оказался в числе последних. Петросяну уже приходилось слышать упреки в некоторой сухости игры, в излишнем практицизме. У него на это были веские возражения — спортивные успехи. Теперь его основной козырь был бит.

Внимательно проанализировав после окончания полуфинала свою игру, Петросян пришел к бесспорному выводу: оказывается, он слишком верил в «законы».

«Этот турнир дал мне очень многое, — записал Тигран в своем дневнике. — Я понял, что для достижения успеха нужна кроме таланта упорная повседневная работа, особенно над ведением сложного, с обоюдоострыми шансами миттельшпиля. Нужно научиться вести партии не только позиционно, но и играть на атаку, хотя бы и связанную с риском, ибо смелым принадлежит мир».

Очень, очень интересное, полное глубокого смысла признание! Петросян признается самому себе, что сбился где-то с правильного пути, переоценил роль чисто позиционных способов борьбы, пренебрег тактикой. Признается, что действовал несмело, боялся риска. Вспомним, что эти признания принадлежат юноше. В семнадцать лет шахматисты обычно отличаются удалью, благоразумие приходит потом. Петросян стыдит, подстегивает себя: «смелым принадлежит мир».

Все это были не просто слова. Тигран обнаружил в своем шахматном образовании серьезные пробелы. Разочаровался ли он в Нимцовиче и Капабланке? Нет и нет! Тигран ни на йоту не усомнился в правоте своих учителей. Но он понял нечто важное, чего не понимал прежде: что шахматы глубже, мудрее любых самых тщательно выверенных систем; что они своенравны, не любят подчиняться догмам; что Нимцович и Капабланка открыли для него своим творчеством лишь некоторые грани шахмат, а без познания других граней он не сможет идти вперед.

Петросян прощался с детством, со школярством, с упрощенным пониманием шахмат. Надо было снова браться за учение. Вслед за эрой Нимцовича и Капабланки наступила эра Чигорина и Алехина. Петросян пустился в романтическое плавание по бескрайнему океану сложнейших комбинаций и с радостью открывал для себя неизведанные земли.

Неизведанные? О нет! Он еще и еще раз убеждался в том, что муза комбинационной игры вовсе не чужда ему. Больше того, он в душе чувствовал себя тактиком.

Петросян быстро и безошибочно рассчитывал варианты, в молниеносной игре он уже был очень силен. Главное же, он тянулся душой к запутанным лабиринтам тактических осложнений, где логика и разум часто уступают ведущую роль фантазии, тем дерзновенным вспышкам вдохновения, которые удивительным образом очеловечивают деревянные фигурки, придают их действиям подлинный драматизм.

Петросян втайне готов был несколько цельных в позиционном смысле партий променять на одну, расцвеченную узорами комбинаций. Но, оттачивая свой тактический меч, любуясь блеском его дамасской стали, он затем со вздохом ставил его на прежнее место, в запыленный угол. Нет, это счастье не для него. В том сплаве рассудка, темперамента, шахматных познаний, природных способностей, вкусов, привычек, в невообразимо сложном сочетании, которое обозначается коротким словом «стиль», Петросян-человек вступал в разлад с Петросяном-шахматистом. Петросян-реалист не верил Петросяну-романтику. А в этом разладе, который часто переходил в ожесточенный внутренний конфликт, право вето принадлежало Петросяну-реалисту, Петросяну-практику.

Тигран любил и понимал острокомбинационную игру, он видел, что Чигорин и Алехин тоже близки ему по духу, он попробовал себя и убедился, что может играть как заправский тактик. Но, осторожный и благоразумный, он не мог пересилить себя, не мог сдружиться с опасностью, с риском, если были более спокойные пути, оставляющие возможность в случае чего «свернуть на ничью». Этот непримиримый, никогда не прекращающийся спор двух «я» будет неизменно придавать игре Петросяна причудливый оттенок.

Что же, он напрасно брался за партии Чигорина и Алехина? Конечно, нет (он, кстати, и не ставил себе цели решительно менять свой стиль, тем более что, как мы увидим потом, Петросян вообще не охотник что-либо менять в своей игре). У него обострилось комбинационное зрение, он теперь намного увереннее чувствовал себя в неясных, запутанных ситуациях. Нет, Петросян и сейчас не старался вовлекать противника в тактическую борьбу, но зато, если тот завязывал осложнения, Петросян охотно принимал вызов.

Парадоксально, но, стараясь восполнить пробелы своего шахматного образования, Петросян фактически действовал «по Нимцовичу»: найдя в своей игре слабый пункт — тактику, он стал укреплять его в предвидении атак соперников! И укрепил настолько, что тактика не подводила его никогда. С одной, правда, но очень существенной оговоркой — Петросян редко первым пускал в ход тактическое оружие. Но зато когда его, так сказать, вынуждали к этому, он действовал решительно и безошибочно.

Петросян сам раскрыл эту свою интересную черту в уже упоминавшемся интервью после матча со Спасским. На вопрос: «Объясните, пожалуйста, кто же вы сами? Вас всегда считали сторонником сугубо позиционной игры, крупнейшим мастером защиты. Теперь, кажется, многие „открыли“ в чемпионе мира комбинационный талант», — Петросян ответил:

— Все это очень и очень непросто. Если верно, что стиль — это человек, то каждый играет так, как ему положено природой. Мне по натуре свойственна осмотрительность, я вообще не люблю ситуаций, связанных с риском. Воспитывался я на партиях Капабланки и Нимцовича, они вошли в мою шахматную плоть и кровь. Таким меня воспитал в Тбилисском Дворце пионеров Арчил Эбралидзе, таким я буду всегда.

Но — и в этом-то и заключается парадокс — я никогда не жаловался на комбинационное зрение! Я вообще считаю, хотя многим это покажется странным, что в шахматах все держится на тактике. Если стратегия — это глыба мрамора, то тактика — это резец, которым действует мастер, создавая произведение шахматного искусства.

Может быть, именно тактическое мастерство удерживает меня от многих комбинаций, так как я нахожу за своих противников возражения. Поэтому некоторые мои комбинации и жертвы остаются часто за кулисами, не известными широкой публике.

Лучше всего по этому поводу сказал Михаил Таль, заметивший как-то, что Петросян сам драку не начинает, но всегда дает сдачу.

Да, может быть, защищаться я люблю больше, чем атаковать, но кто доказал, что защита — менее опасное и рискованное занятие, чем атака? Защищающийся, как сапер, ошибается только один раз. Разве, когда шахматист защищает свои укрепления от штурма, он не ходит по краю пропасти? Разве для такой игры не требуется мужество? И разве мало партий вошло в сокровищницу шахматного искусства именно благодаря виртуозной защите?

Вот какой страстный монолог произнес тогда Петросян в честь своей манеры «давать сдачи», а не начинать драку самому. В этом монологе можно найти уязвимые места. Можно, к примеру, заметить, что если оба соперника стремятся к атаке, то чаще всего получается интереснейшая схватка, а если оба заботятся только о безопасности, то это чаще всего приводит к бескровной ничьей. Стало быть, атакующему уже по одному тому, что он начинает, завязывает борьбу, должно быть отдано предпочтение. Но… «каждый играет так, как ему положено природой». Петросян, потенциально опасный тактик, применял это оружие чаще всего в обороне либо тогда, когда его «заставляла» позиция. Таким он был уже и тогда, в свои юные годы…

Итак, Петросян сделал серьезные выводы из своей первой настоящей неудачи, он углубил свои шахматные познания, заострил, вытренировал свое комбинационное дарование. Все это не могло не сказаться на выступлениях талантливого юноши, хотя, конечно, не сразу.

В 1947 году Петросян выступил в тбилисской группе всесоюзного турнира кандидатов в мастера (просто удивительно, как много нитей связывало Петросяна с Тбилиси!).

В этом соревновании Петросян играл чуть по-новому. В это скромное «чуть» вошло все то, что юный кандидат в мастера нашел, понял и запомнил (а память у него была замечательная) в огромном количестве разыгранных партий мастеров острого стиля. Количество перешло в качество, вдобавок накапливался какой-то опыт, наконец, Тигран просто взрослел. Так или иначе, но Петросян, не проиграв ни одной встречи, занял первое место, обеспечив себе право участвовать в полуфинале чемпионата СССР.

Московский полуфинал XVI чемпионата страны проходил поздней осенью 1947 года в клубе фабрики Гознак — поблизости от дома на Пятницкой улице, где впоследствии будет жить чемпион мира.

В последнем туре Петросян встречался с Симагиным. От этой партии зависело очень многое: ничья давала долгожданное звание мастера, выигрыш позволял участвовать в финале чемпионата. Петросян добился почти выигранной позиции и… предложил ничью. Симагин, как видно, не очень верил в силу соперника и отклонил предложение. Любого другого такой отказ только раззадорил бы, но упрямый, терпеливый и благоразумный Петросян не поддался эмоциям — синицу в руках он всегда предпочитал журавлю в небе. Молодой шахматист, понимая, что при очень небольшом риске может сыграть на победу, вновь предлагает ничью и… вновь получает отказ! Тут-то уж, конечно, он рассердился, не так ли? Нет, спустя несколько ходов Петросян опять обращается к противнику с тем же, но уже, правда, предупреждает, что это в последний раз. И только тогда Симагин соглашается…

В этом любопытном эпизоде Петросян предстает перед нами таким, каким он был прежде и каким будет всегда. Но в партиях турнира, в шахматном творчестве он оказался несколько иным, новым, менее скованным и более свободным в своих решениях.

Весной будущего года (опять в Тбилиси!) Тигран выступил в полуфинале XVII чемпионата страны. Наконец-то он дорвался до сильного турнира, где мог проверить себя и практически испытать все то, что было накоплено за минувший год! Обозреватели подчеркивали прочность и надежность его стиля. Но в высшей степени любопытно (и характерно!), что нашлись и такие комментаторы, которые заметили в игре Петросяна иные свойства. Ратмир Холмов, занявший третье место, заявил в интервью: «Второй финалист — молодой мастер Петросян играет исключительно легко. В его игре, возможно, нет еще необходимой глубины, но он искусно разбирается в тактических осложнениях».

Правы были, как мы уже знаем, и те, и другие. Игра Петросяна постепенно приобретала ту сложную многогранность, которая позволяла давать ей разные, а порой и противоречивые оценки. Словом, нарождался тот Петросян, который «сам драку не начинает, но всегда дает сдачи»…

«ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК»

Итак, Петросян занял второе место, опередив многих известных мастеров. Это уже был по-настоящему крупный успех. О его игре, шутка сказать, с похвалой отозвался сам чемпион мира Ботвинник! Выдав весьма лестные комплименты победителю полуфинала Ефиму Геллеру, Ботвинник затем заявил: «То же примерно можно сказать о молодых Петросяне и Холмове. У всех троих есть одно общее — они непрерывно совершенствуются».

Непрерывно совершенствуются… Тигран не раз мучительно задумывался над тем, как ему совершенствоваться в Ереване, где у него уже не было равных соперников. Иногда он ловил себя на мысли, что готов уехать из Еревана, хотя и понимал, что не все здесь одобрят этот шаг. Но друзья, самые верные, самые надежные, поймут его — в этом Петросян не сомневался. И когда ему предложили переехать в Москву, он согласился.

Он приехал в Москву в конце 1949 года в легком пальтишке, в летних туфлях и с несколькими шахматными книжками под мышкой — это было все его имущество. Шахматный Растиньяк приехал завоевывать Москву, даже и не подозревая о том, что завоюет когда-нибудь весь мир. Он не очень-то верил в свое счастье, тем более что его дебют в финале чемпионата никак нельзя было считать удачей — Петросян занял шестнадцатое место при двадцати участниках.

Впрочем, начало предвещало еще более горькую участь. Турнир проходил в Центральном Доме культуры железнодорожников. Тигран сидел на сцене и поеживался. То ему казалось, что все зрители смотрят на него, самого молодого из участников, то его вдруг охватывало оцепенение, когда он видел рядом с собой Кереса, Флора, Бронштейна, Смыслова, Болеславского, Левенфиша, Лилиенталя, Котова… Подумать только, он принят в это блестящее общество как равный.

Как равный? Это, впрочем, еще надо было доказать. Уважаемые гроссмейстеры признают «своим» лишь того, кто умеет давать сдачи. В этом турнире Петросян сначала только «получал». И не удивительно. Тигран с его почтением к именам просто не мог вот так, сразу внутренне осознать, что имеет моральное право играть в финале чемпионата СССР вместе с гроссмейстерами…

Первым его противником был Котов. Тигран настолько разволновался, что уже в дебюте совершил элементарную ошибку, от которой сам не раз предостерегал юных шахматистов в Ереванском Дворце пионеров. Сделав двенадцать ходов, Тигран сдался. Он мог с таким же успехом сдаться и после седьмого хода…

Потом он встретился со Смысловым. После конфуза в первой встрече Тигран вел эту партию в состоянии близком к тому, которое у боксеров называется «грогги». Но здесь, помимо прочего, он еще и получил хороший урок позиционного мастерства. Играя белыми, Петросян образовал у Смыслова отсталую пешку в центре и стал на нее давить. Это было вполне по правилам. Тигран все свои расчеты построил на том, что эта пешка будет хроническим дефектом позиции черных.

И вдруг эта слабая, действительно слабая пешка двинулась вперед! Оказалось, что в ней была скрыта какая-то внутренняя динамика. Продолжая сравнение с боксом, я бы сказал, что подобно тому, как боксер, прижатый к канатам, делает вдруг рывок вперед, так и эта пешка, казавшаяся такой слабой, вдруг протаранила центр белых.

Для Петросяна подобная стратегия была откровением, он, оказывается, оценивал такие позиции несколько механически, не улавливая заложенной в них потенциальной энергии. Уже потом Тигран вспомнил, что Нимцович учил: при неверном ведении позиционной осады противник прорывает фронт именно на сильном участке. В шахматах рвется там, где толсто! И выходит, Смыслов играл по Нимцовичу. Значит, все верно, иначе не могло и быть.

И третий противник — Флор не дал Петросяну пощады. Обычно спокойный и миролюбивый, он, после того как Тигран допустил стратегический промах в дебюте, кинулся на позицию черного короля и разорвал ее в клочья. Единственное, что удалось Тиграну, — это отложить партию. Доигрывать ее он не стал.

Тигран молил судьбу о передышке, и казалось, теперь-то уж он мог получить ее: в четвертом туре ему предстояло играть с молодым мастером Геллером. Но на беду Петросяна, Геллер после поражений в первых двух турах начал набирать стремительную скорость.

Четыре поражения в четырех турах! Не хватит ли? Но злая турнирная судьба Тиграна не насытилась этими жертвами и потребовала еще одну, пятую подряд. На этот раз в роли экзекутора выступил Керес. Эта партия была из тех, которые принято называть цельными: гроссмейстер белыми получил по дебюту более свободную игру, затем стеснил фигуры соперника и, как следствие всего этого, создал неотразимую атаку на короля.

Странное дело — ощущение тщетности усилий, полнейшей безнадежности вдруг успокоило Тиграна, вернуло ему трезвость мышления. И все же в шестой партии — с Лилиенталем — он, добившись хорошего положения, собрался было предложить ничью: ему хотелось во что бы то ни стало перервать цепь поражений. Только мысль о том, что некорректно ему, с пятью нулями делать такое предложение гроссмейстеру, удержала его от этого шага. И он выиграл партию, выиграл! Первую партию в своем первом финале чемпионата страны.

Потом все уже было проще. Ошибаться, как выяснилось, умел не только Петросян. После пяти поражений он набрал в остальных четырнадцати турах семь с половиной очков и занял шестнадцатое место, что после такого трагического начала было, наверное, лучшим, чего он мог добиться.

Нет, он закончил соревнование отнюдь не подавленным. Чемпионат многому научил его, помог частично излечиться от «гроссмейстеробоязни», главное же, — позволил понять, что самое необходимое для него сейчас — это опыт, опыт практических встреч с сильными противниками, опыт непосредственного, живого общения с гроссмейстерами и мастерами.

В феврале пятидесятого года завернули отчаянные морозы. Петросян в демисезонном пальто и легких туфлях бегал по улицам, потирая уши и сочувственно поглядывая на дворников, терпеливо скалывающих лед. Никакой мороз, никакие невзгоды с жильем не могли отнять у него ощущения счастья.

Наконец-то он попал на стрежень бурливой шахматной реки, которая схватила и стремительно понесла его вперед. Петросян участвовал теперь во всевозможных турнирах, личных и командных, либо на худой конец играл легкие партии.

Ему было интересно все, что так или иначе соприкасалось с шахматами и шахматистами. Петросян не просто набирался опыта, он еще и стирал со своих крыльев пыльцу провинциальности, чрезмерного почтения к именам. Ему нужно было освоиться со своей ролью одаренного, молодого, столичного (!) мастера — без этого его талант был скован, не мог полностью проявить себя.

Отныне у Петросяна появился тренер — гроссмейстер Андрэ Лилиенталь. Это был прекрасный шахматист, глубоко понимавший и чувствовавший стратегию шахматного искусства, и сотрудничество с ним было для Тиграна весьма полезным.

И постепенно все ближе становился «железный век» Петросяна, когда он совершил невиданный скачок и в фантастически короткое время превратился из подающего надежды, но не очень-то сильного мастера в одного из претендентов на корону чемпиона мира. Скачок был сказочный, в него поначалу отказывались верить, но с каждым турниром Петросян доказывал неумолимую реальность того, что произошло.

Отныне неудачи покинули его. «Железный Тигран» не знал срывов, да что там — почти не знал поражений! Глубокое понимание позиции, острейшее комбинационное зрение, интуитивная способность предчувствовать возникновение опасности, легкость игры — все это в сочетании с жаждой играть и побеждать делало талантливого Петросяна сильнейшим турнирным бойцом.

Он начался, «железный век», в 1951 году, когда Петросян стал чемпионом Москвы, потом — победителем свердловского полуфинала чемпионата СССР и, наконец, призером XIX чемпионата страны, где Петросян, как два года назад Геллер, имел великолепные шансы разделить первое место, но для такого подвига ему чего-то не хватило, скорее всего опыта.

Это был могучий чемпионат: Ботвинник, Бронштейн, Смыслов, Керес, Флор, Геллер, Авербах, Тайманов, Бондаревский, Котов, Симагин, Аронин, Липницкий и еще несколько сильных мастеров. Но прошло уже то время, когда Тигран томился в компании гроссмейстеров, не в силах избавиться от ощущения, что сел в чужие сани. Нет, нет, он по-прежнему был самокритичен и строг к себе, по-прежнему относился к прославленным соперникам с почтительным чувством, но он уже в третий раз выступал в финале (в XVIII чемпионате Тигран разделил двенадцатое-тринадцатое места с Бондаревским), его талант рвался наружу, главное же — Петросян был безмятежно спокоен. Он был спокоен потому, что потерять он не мог ничего, а приобрести… Честно говоря, приобрести он тоже не собирался ничего, так как о звании гроссмейстера еще не помышлял, хотя, как показал турнир, уже тогда мог поставить перед собой такую цель.

И вот что интересно: Петросян был тогда на таком подъеме, что даже на время упрятал свою осторожность! Не случайно Флор, опубликовав в «Огоньке» незадолго до начала чемпионата заметку о Петросяне, писал, что тот «охотно идет на любые осложнения». Да, тогда он охотно шел на риск, и его тактическое искусство часто проявлялось не только «по необходимости» — в те времена он не только давал сдачи, но, случалось, и сам затевал драку.

Встреча с чемпионом мира была единственной, в которой Петросян опять почувствовал себя прежним застенчивым юношей. Это не помешало ему, однако, играть с необычным старанием и упорством. Понимая, что он не сможет соперничать с Ботвинником в дебютной эрудиции, Тигран, играя белыми, избрал редко встречающееся продолжение и… получил худшую позицию. Но он был к этому готов и, уступив инициативу, начал упорно защищаться. Партия продолжалась одиннадцать часов и, несмотря на все старания Ботвинника, закончилась вничью.

Но в предпоследнем, шестнадцатом, туре была сыграна и партия, которая показала, что Петросяну все еще нужно набираться опыта, и не только шахматного, но и просто человеческого.

Петросян в ту пору шел на третьем месте, вслед за Кересом и Геллером. В шестнадцатом туре ему предстояло играть белыми с Кересом. В этом турнире Керес играл великолепно и во второй раз подряд стал чемпионом СССР. Но в партии с Петросяном он был близок к поражению, которое, скорее всего, лишило бы его лавров победителя. Уже в дебюте Петросян получил большой позиционный перевес. Вскоре оба его коня забрались в тыл черных. Керес вынужден был расстаться с важной пешкой.

Казалось, что кони белых безнадежно застряли в неприятельском окружении, но Петросян хладнокровно маневрировал кавалерией. Объективно позиция черных была проиграна, но… но здесь Тигран стал прислушиваться к аплодисментам, которыми зрители встречали чуть ли не каждый его ход. Молодой мастер, игравший смело и изобретательно, уже в середине турнира завладел симпатиями публики. Шахматный болельщик, как и всякий иной, страдает восторженностью. Никакие призывы судейской коллегии, то и дело включавшей надпись: «Соблюдайте тишину!» — не могли сдержать возбуждения публики. И Петросян оказался жертвой энтузиазма своих поклонников. Отвлекшись, он допустил неточность, и опытный Керес вывернулся…

В итоге Петросян разделил второе-третье места с Геллером. XIX чемпионат был фактически зональным турниром. Как один из призеров, Петросян получил право участвовать в межзональном турнире.

Петросян отправился в Швецию вместе с Котовым, а также своими молодыми коллегами — Авербахом, Геллером, Таймановым. Он был в приподнятом настроении. Ему по-прежнему нечего было терять, а добыть он мог многое. Ему легко игралось, он находился в состоянии творческого подъема.

В Сальтшобаден, фешенебельный курорт неподалеку от Стокгольма, съехалось много выдающихся шахматистов. На фоне таких гроссмейстеров, как Сабо, Глигорич, Штальберг, наши молодые мастера, еще не успевшие нагнать страху в международных соревнованиях, выглядели довольно скромно. Экс-чемпион мира Эйве заявил перед турниром, что Глигорич, Сабо и Штальберг окажутся, безусловно, сильнее, а Матанович и Унцикер не слабее советских мастеров. Однако решающее слово в этом турнире принадлежало не молодым, а сорокалетнему Котову: в первых восьми турах он выиграл все партии до одной, а всего набрал шестнадцать с половиной очков из двадцати.

В этой ситуации метить на первое место было бессмысленно, да Петросян, конечно же, и не ставил перед собой такой задачи. У него была своя цель — попасть в пятерку. Второе или пятое место — не так уж важно.

Примерно так же рассуждали и остальные участники. Но в отличие от них у Петросяна это была практически и конечная цель. Потому что турнир претендентов интересовал его лишь постольку, поскольку автоматически давал ему звание гроссмейстера. И это была серьезная психологическая ошибка, которая повлекла за собой другие. Но об этом позже.

Не без приятного удивления Петросян убедился, что даже в таком ответственном соревновании он может быть хозяином своей турнирной судьбы. Петросян выиграл семь партий, не проиграл ни одной и тринадцать закончил вничью — этого оказалось достаточным, чтобы разделить с Таймановым второе-третье места. Геллер занял четвертое место, Авербах оказался пятым.

Еще в ходе турнира Петросян вдруг обнаружил почтительное к себе отношение. Времена переменились — теперь другие, оказывается, трепетали перед ним точно так же, как это прежде неизменно бывало с ним.

В одиннадцатом туре он играл белыми с колумбийским мастером Санчесом. Это был способный мастер, но очень нервный, порывистый. Партия протекала спокойно, Петросян перевеса не добился и предложил Санчесу ничью. Тот не понял и вопрошающе уставился на Тиграна. Потом до него дошел смысл, он вскочил, что-то радостно закричал, стал жать руку. Сейчас уже Тигран ничего не понимал и смотрел на Санчеса, как на сумасшедшего. Потом наконец до него дошло: Санчес счастлив, что он, Петросян, предлагает ему ничью…

БЕЗОПАСНОСТЬ ПРЕЖДЕ ВСЕГО!

Собираясь играть в турнире претендентов, Петросян вовсе не собирался бороться за первое место. И даже за второе. Может быть, и за третье. Ему было почти все равно, как он там сыграет. И это, повторяю, было серьезной психологической ошибкой. Потому что она повела к длительному творческому и спортивному застою. Потому что отборочную тактику, которая была вполне оправдана в соревновании, где надо было занять место не ниже пятого, Петросян начал применять и в тех турнирах, где надо было бороться за первое место.

«Железный век» Тиграна, когда он, редко проигрывая, умел побеждать, когда он не боялся осложнений и даже шел на риск, этот счастливый век, длившийся несколько лет, закончился. На смену ему пришел надолго затянувшийся период, в течение которого Петросян действовал под девизом: «Безопасность прежде всего!».

Истоки этого девиза лежали в убежденности Петросяна в том, что в своем шахматном развитии, в своем, что ли, наступлении он зашел слишком далеко. Как полководец, прорвавший вражеские укрепления, иногда приостанавливает атаку, чтобы не оторваться от своих тылов, так и Петросян хотел остановиться, закрепиться на новых рубежах, пополнить запасы патронов и горючего, чтобы потом с новыми силами возобновить наступление. Ему казалось, что, став гроссмейстером, он добился всего, о чем мог мечтать, и теперь все его помыслы сводились к одному — удержать завоеванное.

Следуя своему девизу, Петросян во всех соревнованиях добивался неизменно ровных и очень высоких достижений. Но он никогда не проявлял стремления быть первым. Как ни тянуло его порой вновь изведать чувство риска, он всегда умел взять себя в руки. Он слишком ценил свой шахматный успех, чтобы делать большие ставки. Он заботился лишь о том, чтобы выполнить программу-минимум, программы-максимум для него как будто и не существовало. Считалось, что ему не хватало честолюбия непокорного Геллера, и его друга часто ставили Тиграну в пример.

Обидный парадокс: даже если Петросян в крупном турнире занимал третье-четвертое места, его почти не хвалили. Эквилибрист, который выполнял труднейший номер, но не получал аплодисментов: придирчивые зрители считали, что он способен на еще более сложные трюки.

Критиковать Петросяна стало модным. Однажды его даже назвали «тигром в заячьей шкуре». По своеобразной инерции его ругали иной раз за ничьи и в тех партиях, где он до последнего хода дрался за победу. Но хотя критики иногда перебарщивали, в целом общественное мнение, увы, не ошибалось: он, который в душе глубоко почитал в шахматах эстетическое начало, который с детских лет был затаенным тактиком, теперь часто жертвовал художественной стороной шахматной борьбы ради практических соображений.

В своем стремлении избегать поражений Петросян достиг такого совершенства, что его редкие проигрыши стали сенсациями. В защите Петросян был удивительно упорен и изворотлив. Когда его прижимали к стенке, в нем просыпалось мужество, и тут он становился страшен.

Его тактическое оружие теперь еще дольше, чем прежде, лежало, покрываясь пылью, в его творческой мастерской. Петросян пользовался этим оружием либо в позиционных, либо в защитительных целях. Многие его коллеги стремились получить хорошую позицию, чтобы нанести решающий тактический удар. Петросян же с помощью маленьких тактических уколов умел получать подавляющую позицию.

В XXII чемпионате, например, силу такой стратегии испытал на себе Тайманов. С помощью серии чисто тактических выпадов Петросян добился абсолютного позиционного превосходства. Фигуры черных задыхались. Убедившись, что ходить почти нечем, Тайманов капитулировал, когда на поле сражения находилась чуть ли не вся его армия.

Но таких партий становилось все меньше. Петросян создавал шедевры словно для того, чтобы сказать: «Видите, что я умею?». А после этого он мог тут же заняться скучным ремесленничеством.

Забота о безопасности, уход от полноценной борьбы, бегство в ничью — как все это обедняло игру Петросяна! Его считали необычайно одаренным шахматистом, его позиционное искусство, умение маневрировать стало чуть ли не эталоном гроссмейстерского мастерства, а он упорно отказывался верить в свои силы.

Началась эта злосчастная пора с турнира претендентов, который проходил осенью 1953 года в Цюрихе. Тигран рассуждал перед турниром примерно так: на титул чемпиона мира я, новоиспеченный гроссмейстер, не имею права претендовать, стало быть, мне незачем стараться быть первым. Такому рассуждению на первый взгляд нельзя отказать в логичности, но как оно противоречит сути шахматной борьбы! И как потом сам Петросян жалел о том, что предпочел воздерживаться от соперничества с лидерами… Да, ему тогда и в самом деле было рано еще думать о титуле чемпиона, но, сознательно выключив себя из числа реальных претендентов, он, как позже стало ясным, намного замедлил процесс своего совершенствования.

Уже в Сальтшобадене у Тиграна было многовато ничьих — тринадцать в двадцати партиях. В Цюрихе ничьих в двадцати восьми партиях было восемнадцать.

Петросян был самым молодым участником турнира, он был скромен, знал свое место, никому не угрожал. Он был удобен для всех, этакий домашний, прирученный тигр… Смыслов ласково звал его «Тигруша», для остальных он был «Тигранчик».

Он оказался на пятом месте — позади Смыслова, Бронштейна, Кереса и Решевского. В конце концов, черт возьми, он выступил не так уж плохо, не правда ли? Но было одно существенное «но»: в двадцати партиях с первыми десятью участниками Тигран не одержал ни одной победы — те шесть единичек, которые он раздобыл, стояли в графе против четырех последних гроссмейстеров. Правда, он проиграл меньше партий, чем опередившие его Керес и Решевский, но это ставилось Тиграну не в заслугу, а в вину, и он понимал, что вполне заслужил упреки. Понимал, но поделать с собой ничего не мог. Не мог, да и не хотел — безопасность ведь прежде всего!

Вскоре после возвращения из Швейцарии Петросян выступил в XXI чемпионате страны. Он разделил четвертое-пятое места, не потерпев ни одного поражения, но тринадцать партий из девятнадцати закончил вничью, причем во встречах с первой десяткой вничью закончил восемь партий. Он словно снова участвовал в отборочном турнире и заботился только о том, чтобы не выпасть из пятерки.

Еще более пассивной была игра Петросяна в XXII чемпионате. Этот турнир во многом походил на XIX. Во-первых, он также был необычайно внушительным по составу — в нем выступали Ботвинник, Смыслов, Керес, Геллер, Тайманов, Котов, молодые Корчной и Спасский. Во-вторых, он был отборочным — четыре победителя (не считая, конечно, самого чемпиона мира, а также Смыслова и Кереса) получали право участвовать в турнире претендентов.

Это был, наверное, самый рассудительный, самый бескровный турнир в жизни Петросяна. Разумеется, он ни разу не проиграл — это уже никого не удивляло. Но из девятнадцати партий он закончил вничью пятнадцать! Только Флору, признанному королю ничьих, удалось повторить этот результат. Мало того, не одна ничейная партия Петросяна закончилась до 20-го хода, причем, кроме партии с Таймановым, все остальные встречи Петросяна с первыми пятнадцатью участниками закончились мирно. А ведь ему было всего двадцать шесть — возраст, которому творческий аскетизм никак не свойствен!

Отзывы знатоков были единодушны. Панов назвал игру Петросяна «холодной, расчетливой, осторожной». А Романовский, назвав восемь шахматистов, которые доказали свое право занимать передовые посты советского шахматного искусства (среди них были и молодые — Геллер, Спасский, Тайманов, Фурман), не упомянул Петросяна…

Почему же Петросян, признавая справедливость укоров, продолжал упорствовать?

Ответить на это не так-то просто. Петросян всегда отличался самостоятельностью суждений и, вежливо прислушиваясь к советам, делал только то, во что верил сам. Он решил быть осторожным, решил избегать риска — значит, надо отстаивать эту свою позицию, пусть она и не лишена серьезных изъянов.

Есть и другое объяснение, не противоречащее первому и, может быть, еще более основательное. Петросян высоко ценил свой жизненный успех, не мог, не хотел им рисковать. Ему казалось очень важным для своей репутации попасть в турнир претендентов и столь же важным — не провалиться там. Он был уверен, что при осторожной игре обеспечит себе четвертое-пятое места, а это было все, к чему он тогда стремился.

Вот почему межзональный турнир в Гетеборге (осень 1955 года) Петросян провел по своей излюбленной, ставшей уже традиционной, схеме: ни одного поражения, ничьи с первой десяткой и пять побед, в основном над замыкающими таблицу. А всего пятнадцать ничьих и пять выигрышей — вполне достаточно, чтобы занять «свое», четвертое, место и попасть в турнир претендентов.

Такая сверхосторожность была тем более грустной, что в турнир претендентов попадало ни много ни мало девять участников, и Петросяну с его высоким классом ничего не стоило рискнуть. Он, конечно, прекрасно понимал, что риск невелик, но принципиально продолжал держаться избранной линии.

И все же гетеборгский турнир сделал доброе дело — он заставил Петросяна наконец-то понять, что стремление к осторожности завело его в тупик. В нем началось какое-то брожение, недовольство собой. Ему надоело выслушивать упреки, надоело получать письма вроде того, какое послал однажды из Еревана потерявший терпение болельщик: «Скажите, — спрашивал он напрямик, — когда наконец кончатся эти ваши ничьи!?»

Петросян и сам задавал себе этот вопрос. Он начал осознавать, что как шахматный художник, как артист он деградирует и его практицизм в конце концов погубит его и как спортсмена. Художественное, эстетическое начало и спортивное слиты в шахматной игре воедино. «Шахматы слишком игра, чтобы быть искусством, и слишком искусство, чтобы быть игрой». Тем, кто игнорирует эту истину, шахматы рано или поздно мстят.

Тигран понимал это. Но он понимал и другое — и это было не менее важно, — что, добившись второй раз участия в турнире претендентов, он и впрямь становится, как видно, претендентом на шахматный престол. Эта мысль уже не пугала его, как прежде, не казалась дерзкой. И Петросян решил осуществить в Амстердаме, где в 1956 году состоялся турнир претендентов, некий творческий эксперимент.

Нет, он по-прежнему не метил на первое место, но решил позволить себе некоторую вольность. «…B турнире претендентов я решил „поиграть в шахматы“, — писал он по окончании соревнования, — желание естественное для гроссмейстера: играть каждую партию независимо от силы партнера, играть не тревожась, как отразится исход партии на результате в турнире».

Увы, он с огорчением убедился, что стремление к спокойной жизни стало привычкой, которая вцепилась в него и не хотела отпускать. Да, он, «железный Тигран», научился не проигрывать, но, оказывается, слишком дорогой ценой, потому что разучился выигрывать, по крайней мере у равных по силе противников.

Итак, Петросян решил в Амстердаме «поиграть», но судьба зло подшутила над ним. В первом туре Петросян встречался черными с Геллером. Как-то получалось само собой, что два друга встречи между собой заканчивали обычно вничью. Наверное, поэтому Петросян, получив лучшую позицию, сделал несколько беспечных ходов в уверенности, что вскоре начнутся дипломатические переговоры. Однако Геллер на этот раз настроен был очень решительно. Натолкнувшись на неожиданную агрессивность противника, Петросян растерялся и проиграл.

Он уже как-то привык проводить турниры без единого поражения, а тут такое фиаско в первом же туре! Это было очень досадно, но главные огорчения были впереди. Следующим его соперником был Бронштейн. Петросян, по свидетельству самого Бронштейна, «грандиозно провел партию». Воспользовавшись тем, что соперник допустил несколько неточностей в дебюте, Петросян достиг подавляющего позиционного превосходства. Это был триумф его стратегии. Белые фигуры завладели всеми ключевыми пунктами позиции, в то время как, например, черная ладья ферзевого фланга и белопольный слон до самого конца партии так и не смогли шевельнуться.

Бронштейн мог только ждать неминуемой развязки. Последние восемь ходов он сделал едва ли не машинально одним конем. Восьмым ходом коня он напал на белого ферзя, не придавая этой угрозе, естественно, никакого значения. Каково же было его удивление, когда Петросян, увлеченный приближающимся завершением борьбы, игнорировал его нападение. Пожав плечами, Бронштейн взял ферзя.

Вот как описывал свои впечатления один из очевидцев этой драмы: «Я никогда не забуду выражения ужаса и изумления, с которым Петросян взирал на то, как исчезает с доски его ферзь. Жестом безнадежного смирения, не говоря ни слова, он остановил часы. Трагический конец того, что могло стать партией его жизни…»

Этот эпизод имел неожиданное продолжение. На обеде, который дали в честь участников власти Леэвердена — города, где проходило два тура соревнования претендентов, кулинары потчевали гостей мороженым, изготовленным в виде шахматных фигур. Бронштейн немедленно взял ферзя и протянул Тиграну:

— Теперь мы квиты!

Тигран молча улыбнулся. Он не мог ни одному из соперников преподнести даже пешки…

В тот вечер, когда Петросян сдался Бронштейну, он долго гулял с Кересом по улицам Амстердама. Оба не проронили за весь вечер и нескольких слов. Петросяну было не до разговоров, а тактичный Керес понимал, что в таких случаях любые слова утешения будут только растравлять рану…

Злоключения его между тем не кончились. В третьей партии — с самим Смысловым, который тогда был в зените своей славы и спустя год стал чемпионом мира, Петросян отлично вел борьбу и черными добился совершенно выигранной позиции. Но, стараясь победить наиболее «комфортабельным» способом, он упустил верный выигрыш.

Поразительно, но и в четвертом туре его ждали огорчения! Во встрече со Спасским Петросян добился огромного позиционного перевеса и выиграл пешку. Однако тут уже, наверное, сказалось то, что он был психологически травмирован. Петросяну отказало его мастерство реализации преимущества, и Спасскому тоже удалось спастись.

И эта, четвертая, неудача не сломила Петросяна! В первом круге он все же достиг пятидесятипроцентного результата, выиграв у Филипа и Пильника.

Можно было подумать, что он оправился от ошеломляющих неудач и во втором круге натворит еще бед. Но порох у Тиграна уже кончился. Во втором круге он, правда, осуществил вендетту, выиграв у Геллера, но зато остальные восемь партий провел в добром старом стиле, вновь став милым «Тигранчиком». В итоге Петросян набрал девять с половиной очков — на пол-очка меньше, чем Керес, и на два — чем победитель турнира Смыслов, и разделил третье-седьмое места с Бронштейном, Геллером, Спасским и Сабо.

Для неудачника, начавшего столь ответственное состязание с двух поражений, совсем не плохо, не правда ли? Но Петросян был недоволен. И вовсе не спортивным результатом. И даже не тем, что попытка изменить обычную турнирную стратегию, вернуться к полнокровной борьбе кончилась плачевно. Он был встревожен, чтобы не сказать — напуган, тем что попытка эта, оказывается, несколько запоздала, что он уже втянулся во вредную привычку отнимать очки только у слабых и делить очки с сильными. Потому что Петросян пришел к прискорбному для себя выводу: неудачи в партиях с Бронштейном, Смысловым и Спасским, как ни горько ему было это признавать, только казались случайными.

Да, конечно, ферзя в партии с Бронштейном он мог не подставлять, это так, но разве он вынужден был долго маневрировать, стараясь дотянуть игру до контроля, чтобы отложить партию и выиграть ее, что называется, с гарантией? Разве это стремление не демобилизовало его, пусть и частично, не ослабило его внимательности?

Разве это же самое стремление, которое один из комментаторов партии назвал «любовью к усилению позиции», не помешало ему добиться легкого выигрыша над Смысловым? И разве не ходом, опять-таки продиктованным тягой к «спокойной жизни», он упустил львиную долю преимущества во встрече со Спасским?

Тут было над чем призадуматься. Тем более что к этому изъяну психологического свойства прибавились и связанные с ними тактические неудачи. Петросяна вовсе не обрадовал лестный отзыв о его игре, высказанный главным судьей Эйве после окончания первой половины турнира: «Сильное впечатление на зрителей и на меня лично произвел Петросян. Благодаря превосходному позиционному чутью он отлично использует минимальное преимущество… Если Петросян начнет немного комбинировать, с ним невозможно будет играть в шахматы».

Стало быть, Эйве отказывает ему в тактическом мастерстве, ему, который всегда считал себя пусть затаенным, но превосходным тактиком?

Так что же, может быть, напрасно он в первой половине турнира старался перестроиться? Может быть, правы те, кто утверждает, что Петросян обречен всю жизнь провести на вторых ролях?

От ответа — на этот вопрос зависело многое в дальнейшей судьбе Петросяна. Он дал этот ответ через год, в XXIV чемпионате СССР, который начал собой новую полосу в шахматной жизни будущего чемпиона мира.

ПРОСПЕКТ РУСТАВЕЛИ

Петросян никогда не любил менять взятый им курс, но если уж он принимал какое-то решение, то упрямо доводил его до конца. То обстоятельство, что во втором круге амстердамского турнира претендентов он отказался от эксперимента и вернулся к привычной «безопасной» манере, огорчило его, но не обескуражило. Он вовсе не считал, что ему нужно менять стиль (в такую возможность он вообще не верил), он считал, что ему надо вернуться, вернуться «к себе».

Конечно, он «возвращался» в ином качестве — не просто гроссмейстером, но уже опытным гроссмейстером, два раза прошедшим горнило межзональных и претендентских турниров и пять раз — чемпионатов страны. Вопреки мнению авторитетов, Петросян по-прежнему считал родной стихию тактической борьбы и горел желанием продолжить эксперимент.

Тем более что нашлись и такие знатоки, правда немногочисленные, которые поверили в его тактическое дарование! По поводу партии Филип — Петросян из амстердамского турнира немецкий шахматный журнал опубликовал знаменательное признание: «Его стиль?.. Он законченный романтик, определяющими силами творчества которого являются фантазия и чувство… Его партии дышат полнотой и силой. Их прочную основу создает утонченное знание дебютов. Но смыслом и целью остается все-таки глубокий, как море, таинственный, „приключенческий“ миттельшпиль».

Ему не пришлось долго ждать: в январе 1957 года в Москве состоялся XXIV чемпионат страны. Финалы чемпионатов СССР — это всегда непримиримое соперничество индивидуальностей, всегда кипение страстей. Нужно было быть шахматистом такой потенциальной силы, как Петросян, чтобы спокойно пройти сквозь ряды сражающихся не замарав камзола, как это удалось ему в XXI и XXII финалах, где он не проиграл ни одной из тридцати восьми партий. Но, как вы уже знаете, ему не простили холодной расчетливости, хотя в обоих турнирах он занял высокие места. Не простили еще и потому, что чемпионат — это состязание особого рода, где гроссмейстеру отказывают в праве уклоняться от суровой борьбы.

Но даже среди чемпионатов XXIV финал выделялся своей спортивной остротой, творческой принципиальностью, каким-то особенно непримиримым характером. Объяснялось это не только великолепным ансамблем участников — вот они (в порядке занятых мест): Таль, Бронштейн, Керес, Спасский — Толуш, Холмов, Корчной — Петросян, Болеславский, Аронин — Тайманов, Фурман, Банник — Кламан — Нежметдинов, Антошин, Столяр, Микенас, Аронсон — Гургенидзе — Тарасов — Хасин. Объяснялось это в первую очередь тем, что именно в этом турнире во весь голос заговорил талант юного Таля и что это соревнование было лебединой песней гроссмейстера Толуша.

Была и еще одна причина, хотя, правда, и не такая важная, но все же замеченная многими, — игра Петросяна. Он не мог выбрать более удачного турнира для продолжения эксперимента. Даже если бы он вознамерился играть в осторожной манере, ему трудно было бы, наверное, удержаться в стороне от той гонки, которую затеяли Таль, Толуш, Бронштейн, Керес, Спасский, Холмов, Корчной.

В первых четырех турах Таль набрал четыре очка. В шестом туре его нагнал Толуш, в седьмом они шли рядом, в восьмом Толуша заменил Спасский, в девятом-одиннадцатом гонку опять возглавлял Толуш, в двенадцатом лидерство захватили Петросян и Корчной (с прекрасным результатом — по восемь очков!). В тринадцатом Толуш делил пальму первенства с Холмовым, после очередного тура лидером стал Керес, в шестнадцатом его опередили Таль и Бронштейн, в семнадцатом их настиг Толуш, в следующем туре Таль и Бронштейн снова оторвались от остальных, после девятнадцатого тура лидировал один Таль, после двадцатого впереди шли трое — Таль, Бронштейн и Толуш, и, наконец, победа в последнем туре над Толушем позволила двадцатилетнему Талю стать чемпионом СССР!

Не без удивления наблюдал спокойный Петросян за лихорадочной погоней, участники которой в азарте совершенно пренебрегали осторожностью. Толуш, например, из двадцати одной партии лишь шесть закончил вничью! А ведь Толушу шел тогда сорок седьмой год.

Но если даже считать, что отвага — привилегия юных, то и Таль все равно поражал своим презрением к опасности, всегдашней готовностью принести что-либо в жертву ради захвата инициативы, что в конечном итоге давало ему обычно опаснейшую атаку. Удивительным было и то, что в партиях с первыми десятью Таль набрал семь очков — столько же, сколько с остальными одиннадцатью. Он отказался от надежной, много раз испытанной тактики — «бей слабых и делай ничьи с сильными» и избрал совсем другую — бил своих главных конкурентов. Таль выиграл в этом турнире у пяти гроссмейстеров: Бронштейна, Кереса, Толуша, Петросяна и Тайманова. Неплохая, право, коллекция!

В атмосфере всеобщего творческого возбуждения Петросяну было сравнительно нетрудно осуществлять задуманное. Сами о том не ведая, его коллеги помогали ему «менять кожу». Презрев доводы «проклятого благоразумия», Петросян почувствовал внутреннюю свободу и играл так же легко, как в XIX чемпионате. Он сам — сам! — затевал сложную, запутанную борьбу, причем иногда осложнения шли ему на пользу, иногда нет, но всякий раз он испытывал от такой игры удовлетворение. Его эффектно разгромил Банник, а во встрече с Холмовым Петросян в цейтноте получил даже мат, но это его не смущало: он не собирал очки, не занимался унылым скопидомством — он с наслаждением играл в шахматы, играл, боролся, страдал и побеждал.

И случилось чудо! Он, который чуть ли не после каждого соревнования выслушивал горькие упреки, он, имя которого едва не стало синонимом шахматной осторожности, рассудочности, трезвого расчета, вдруг заслужил лестные комплименты. И не классом своей игры — класс его никогда не ставился под сомнение, — а тем, что был на этот раз в числе зачинщиков. Даже на фоне бурных событий, которыми был так насыщен XXIV чемпионат, его игра производила впечатление свежести, новизны.

Многие комментаторы отметили перемены в творческом настроении Петросяна. Но, пожалуй, самое приятное для Петросяна признание сделал в своем интервью победитель и главный забияка чемпионата Таль:

— Турнир прошел необычайно оживленно. Все играли с большой «спортивной злостью», охотно шли навстречу стремлениям обострить борьбу — в таком соревновании интересно и приятно играть. Толуш, Бронштейн, Петросян, Нежметдинов много сделали для повышения накала спортивной борьбы.

Итак, в XXIV чемпионате от «железного Тиграна» осталось одно прозвище. Петросян словно мстил себе за долгую диету и теперь, получив волю, бесшабашно пировал. В поисках утраченной агрессивности он потерял непробиваемость в защите, но ничуть не жалел об этом. Петросян проиграл четыре партии — вдвое больше, чем в Амстердаме, но зато выиграл семь! Он уступил «свое» четвертое или пятое место, разделив с Корчным седьмое-восьмое, но зато вышел из этого испытания возмужавшим и помолодевшим в одно и то же время.

Скинув цепи осторожности, он почувствовал необычайный подъем духа. Он знал — сделать предстоит еще многое, пройдут еще годы, пока он освоится в новой (или старой?) роли, но начало было положено.

Следующий, XXV чемпионат страны был одновременно зональным турниром. Хотя здесь спортивная цель — попасть в четверку — подавляла собой творческое начало и никто не упрекнул бы Петросяна в чрезмерной осторожности, он все же боролся вместе с Талем и Спасским за первое место. Не за второе или третье, а именно за первое! Правда, в этом турнире особенно рисковать он не мог, и как и все, придерживался, в основном, отборочной тактики, но на легкую ничью с ним, на его «злостное миролюбие» уже мало кто мог рассчитывать.

Этот чемпионат проходил в начале 1958 года в родном городе Таля — Риге. До четырнадцатого тура Петросян шел в ведущей группе, затем догнал лидера — Спасского, а после шестнадцатого тура единолично возглавил турнир. В следующем туре он сохранил лидерство, но в восемнадцатом, предпоследнем, туре его настиг Таль.

В последний день Петросян играл черными с Авербахом, а Таль, тоже черными, со Спасским. Таль и Петросян имели по одиннадцать с половиной очков, Авербах и Спасский — по десять с половиной (у Бронштейна было одиннадцать очков). Хотя партия с Авербахом длилась всего двадцать два хода и кончилась вничью, она была начинена взрывчатыми веществами. Достаточно сказать, что в один момент Петросян предложил жертву ладьи. Правда, именно «предложил», потому что принятие жертвы было не обязательно. Авербах благоразумно отклонил предложение, и спустя несколько ходов соперники заключили мир и немедленно присоединились к зрителям.

Наблюдали они за одной встречей — Спасский — Таль, так как Бронштейн во встрече с Корчным не стал искушать судьбу и тоже вскоре согласился на ничью. В партии же Спасского с Талем шел бескомпромиссный разговор. В примерно равной позиции черные предложили ничью (что позволяло Петросяну разделить с Талем первое-второе места), но Спасский решил продолжать борьбу, и, как показало дальнейшее развитие событий, не без оснований. Партия была отложена в сложной позиции с шансами на выигрыш у Спасского.

Идя на следующее утро доигрывать встречу, Спасский встретил Петросяна и с улыбкой сказал:

— Сегодня вы станете чемпионом.

Осторожный Петросян промолчал, даже не улыбнулся в ответ. Он всегда испытывал недоверие к излишней уверенности и предпочел бы увидеть Спасского более собранным.

Доигрывание подтвердило опасения Петросяна. Поначалу Спасский решительно преследовал черного короля и в один из моментов действительно мог сделать Петросяна чемпионом, но упустил эту возможность, а постепенно упустил и инициативу. И случилось то, чего перед началом доигрывания никто не мог предположить: Спасский потерпел поражение. Он действительно сделал чемпионом, но не Петросяна, а Таля, себя же лишил возможности участвовать в межзональном турнире…

Даже несмотря на обидный сюрприз, преподнесенный Спасским, Петросян был доволен итогами чемпионата. Его стиль продолжал совершенствоваться, накапливал в себе новые свойства. В этом соревновании, например, у Петросяна проявилась необычная для него черта — стремление ставить перед собой психологические задачи.

Надо сказать, что Петросян с его твердой верой в принципы, с его преданностью логике всегда относился к психологическим факторам настороженно, чтобы не сказать — с подозрительностью. Если позиция объективно сильнее, можно играть на выигрыш, если ясного и конкретного преимущества нет, не поможет никакая психология — вот как он обычно рассуждал.

Полной глубокого психологического смысла была, например, его партия с Талем. Петросяну предстояло играть черными. Какой выбрать дебют против этого задиры — отважного и коварного, напористого и изворотливого? Наверное, такой, который позволил бы, прежде всего, создать активную позицию, где фигуры имели бы большой простор для маневрирования и в случае необходимости могли быть переброшены с одного фланга на другой.

Он поступил как раз наоборот! Зная, что нетерпеливый Таль любит создавать кризис чуть ли не в дебюте, Петросян применил вариант испанской партии, который ведет к стесненной позиции у черных. Но при этом пешечные цепи, словно сплошная линия окопов, разделили враждующие армии. Позиционная война. У белых, правда, большая свобода действий, широкие возможности для маневрирования, длительная инициатива. Быть может, стратегически партия белых даже выиграна. Но — и в этом-то и состоял хитрый замысел Петросяна — позиция требовала долгой, кропотливой работы, а Талю это было не по душе.

И добившись отличного атакующего положения, Таль действительно поспешил. Приняв предложенную Петросяном жертву ладьи за легкую фигуру, он, вместо того чтобы на некоторое время расстаться с инициативой и терпеливо перейти к обороне, тут же сам отдал пешку и неосмотрительно вскрыл позицию. Партия была отложена с большим перевесом у Петросяна, но при доигрывании изворотливому Талю все же удалось спастись…

На межзональный турнир, который начался в августе того же года в югославском городе Портороже, Петросян отправился с новым для себя настроением. Рижский чемпионат показал, что и в нем проснулось наконец честолюбие, что он может (и хочет!) оспаривать не просто призовое, а первое место, что он верит в себя настолько, что перспектива оказаться претендентом номер один уже не страшит его, а манит и кажется ему не сказочной, а вполне реальной.

Но в Портороже произошло нечто подобное тому, что и в Риге. Петросян хорошо начал турнир и начиная с четвертого тура вплоть до пятнадцатого находился во главе турнира, причем только в четвертом и пятом — вместе с Авербахом, в шестом — с Олафссоном и в пятнадцатом — с Талем, с седьмого же по четырнадцатый тур он был единоличным лидером. Но на финише Таль опять опередил его, и в конце концов Петросян, набрав двенадцать с половиной очков, разделил с Бенко третье-четвертое места. Таль был первым, имея на очко больше, у Глигорича было тринадцать очков.

Таль, опять Таль… Второй раз смелый рижанин увел у него из-под носа победу. Нет, положительно он должен, должен взять верх над Талем! Тем более что турнир, в котором Петросян собирался дать бой Талю, проходил — как вы думаете, где? — в Тбилиси! Мало того, в Драматическом театре имени Руставели.

Никто из участников XXVI чемпионата не придавал этому обстоятельству особого значения: в театре так в театре, что тут такого! Только один из них, подходя к турнирному залу, каждый раз испытывал глухое волнение: напротив театра, на том же проспекте Руставели, стояло здание Дома офицеров. Турнир проходил зимой, в январе — феврале 1959 года. И хотя та зима была мягкой, перед глазами Тиграна часто стоял худой большеглазый подросток с деревянной отцовской лопатой, сгребающий ночью снег…

Можно ли считать случайностью, что именно в Тбилиси Петросян достиг своего первого великого триумфа — стал чемпионом СССР? Вернувшись к отчему дому, на проспект Руставели, Петросян словно отчитывался перед своим детством, перед своим поколением, перед своими родными и друзьями, перед бесчисленными болельщиками.

Наконец-то они дождались своего часа! Во второй половине турнира напористый Петросян, смелый, задорный, не боящийся опасности, хотя и не рвущийся слепо в бой, уверенной рукой захватил лидерство. Но на этот раз он никому не дал обойти себя, и даже Таль с его традиционным бурным финишем отстал от Петросяна на целое очко, разделив со Спасским второе-третье места.

В игре Петросяна в Тбилиси обращала на себя внимание удивительная гармоничность выстраданного им гибкого, упругого стиля, в котором неуязвимость в защите очень естественно сочеталась с умением мощно атаковать, а тонкое позиционное чутье подкреплялось острым как бритва тактическим оружием. Он не проиграл ни одной партии, а выиграл восемь — всего на одну меньше, чем Таль в XXIV и XXV чемпионатах. Но Таль в двух этих турнирах в общей сложности потерпел все же пять поражений. Стало быть, почти такая же результативность, но зато куда больший запас прочности.

Эта гармоничность стиля была замечена и одобрена самим чемпионом мира. В статье «О стиле шахматиста», напечатанной в «Огоньке», Ботвинник, отдав дань позиционному искусству нового чемпиона, далее подчеркнул: «Разумеется, если бы Тигран Петросян был бы только специалистом в области позиционной борьбы и не был бы к тому же хитроумным тактиком, он не сумел бы одержать столь убедительную победу в Тбилиси!»

Читая эти строки, хитроумный тактик чувствовал себя счастливым…

ПОПРАВКА НА ВЕТЕР

Тбилисский чемпионат окончательно убедил Петросяна в том, что он вправе поставить, перед собой теперь уже реальную цель — завоевание титула чемпиона мира.

Самокритичный, трезво мыслящий Петросян, придя к такому решению, не мог не окинуть требовательным взором свои войска. У него дух захватывало от грандиозности задачи, и он не мог позволить себе хоть что-то упустить в подготовке к решающим сражениям.

Некоторой модернизации вновь потребовал его стиль. Почти все пятидесятые годы прошли под знаком классического позиционного стиля Ботвинника и Смыслова. Под их влиянием, осознавая это или нет, находился и Петросян. Как Ботвинник и Смыслов, он, как мы знаем, играл «по позиции» даже в том возрасте, когда, казалось бы, мог позволить себе шалости.

Что ж, «по позиции» играли и играют всегда, а игра с нарушением требований позиции ошибочна и при правильных действиях противника непременно должна кончиться поражением, не так, ли?

В действительности все это не так просто. Известно, например, что великий Ласкер, властвовавший на шахматном троне более четверти столетия, нередко играл не «по позиции», а, так сказать, «по партнеру». Иначе говоря, Ласкер смотрел на шахматную борьбу как на столкновение индивидуальностей, характеров, даже мировоззрений, находя в ней скрытые философские и психологические аспекты, и порой избирал объективно не сильнейшее, но субъективно единственно верное решение. При этом главным для него иногда была не столько позиция, сколько личность противника, его психологическая настроенность, его особенности и склонности, и не только шахматные, но даже и человеческие.

Разумеется, многие мастера в той или иной степени пользуются психологическими факторами (в том числе и Ботвинник), но среди шахматистов прошлого только Ласкер с его философским складом ума возвел игру с максимальным использованием психологических моментов до степени своего творческого кредо. Вот почему, кстати, Ласкер, десятилетиями владевший умами современников, не имел практически последователей, не создал школы — он был слишком индивидуален, был неповторим.

Петросян играл «по позиции» и долгие годы не мыслил себе, что можно действовать иначе. Игра тех, кто, как любят иногда выражаться шахматисты, стреляют из кривого ружья, никогда не вызывала в нем сочувствия. А между тем среди «криворужейников» стали появляться очень талантливые шахматисты, которые, как ни странно, добивались крупнейших успехов. Достаточно назвать хотя бы Корчного.

Объясняя, почему он иногда нарушает позиционные каноны, Корчной писал:

«Еще Эммануил Ласкер в свое время заметил, что при равновесии сил на доске партии редко бывают содержательными и чаще всего заканчиваются вничью.

Шахматист, который не любит ничьих (а я отношусь к этому типу), должен как-то нарушить равновесие. Либо он что-то жертвует и благодаря этому захватывает инициативу, либо позволяет атаковать сопернику, создавая у него в качестве компенсации какие-либо слабости в позиции, чтобы потом их использовать».

Итак, нарушение равновесия — вот та главная цель, которую ставит перед собой шахматист, если он хочет уклониться от «правильной» ничьей, даже если при этом он уступает инициативу сопернику, либо что-то жертвует, или, наконец, ослабляет свою позицию. Нарушение — само это слово указывает на то, что в позиций что-то должно нарушиться, сломаться.

Уже игра Корчного (с которым он впервые встретился еще на всесоюзном юношеском турнире 1946 года) вызывала у Петросяна серьезные раздумья. Что-то, однако же, должно быть в этой «неправильной» игре, если Корчной что там ни говори, а достигает безусловных успехов.

Но стиль Корчного вызывал у Петросяна все же только раздумья, не более того. Понадобились усилия еще одного шахматиста, чтобы как-то поколебать веру Петросяна в непогрешимость его убеждений и заставить сделать существенную творческую поправку — поправку на ветер, как выразился однажды об этом сам Петросян. Этим еретическим ветром, который ворвался в храм шахматного искусства и пронесся по его тихим залам, непочтительно хлопая дверьми, была, игра Таля. За несколько лет — с 1957 по 1960 год — он проделал фантастическую карьеру: два раза стал чемпионом страны, на XIII Олимпиаде в Мюнхене показал абсолютно лучший результат, победил в межзональном турнире, в соревновании претендентов, по пути занял первое место в крупном международном турнире в Цюрихе и, наконец, завладел титулом чемпиона мира! Ни о какой случайности тут, понятно, не могло быть и речи, а ведь Таль — этого никак нельзя было отрицать — очень часто играл не «по позиции».

Легко заметить, что подход Таля к шахматной борьбе очень близок к подходу Корчного (при всем том, что в игре обоих замечательных шахматистов есть много несхожего). «Слишком многие сейчас хорошо знают не только шахматную таблицу умножения, но и шахматное логарифмирование, — писал Таль, — и поэтому, чтобы добиться успеха, порой приходится доказывать, что дважды два — пять!..»

Здесь уже все сказано с предельной категоричностью. Дважды два — пять? Нет, такая формула Петросяна абсолютно не устраивала. Весь его шахматный опыт, вся его житейская философия, вскормленная трудностями детства и отрочества, весь склад мышления предостерегали от соблазнительного увлечения этой ультрасовременной гипотезой. Нет, нет, это дерзкая ересь! Стоит только в нее поверить, как в стройном шахматном мироздании нарушится гармония, начнется хаос и неразбериха…

Однажды, когда первый матч Ботвинника с Талем подходил к концу и было уже ясно, что колосс пошатнулся, я задал Петросяну вопрос: «Не будет ли победа Таля означать, что наступило время пересмотра некоторых шахматных законов?»

— Нет, — ответил он. — Нет. Потому что рано или поздно чемпионом мира станет шахматист типа Капабланки, который вернет шахматам порядок…

Вера Петросяна в то, что в шахматах дважды два всегда четыре, держалась, помимо прочего, и на том, что ему лично, если он хотел избежать однообразной «правильности» игры, не нужно было прибегать к рискованным экстраординарным мерам, не нужно было нарушать равновесие в ущерб своей позиции. У него было персональное оружие, которого в таком точно качестве не имел никто другой, может быть, даже сам Ботвинник. Этим оружием было петросяновское искусство маневрирования.

В шахматном словаре слово «маневрирование» объясняется как «ряд маневров различными фигурами, носящих более или менее длительный характер, но не всегда имеющих ясную, конкретную цель». Вот в этом, последнем, свойстве и скрыты как сложность, так и сила маневрирования.

Наверное, почти каждый шахматист предпочтет неясной позиции ясную с точным, конкретным планом. Неясную позицию надо так или иначе прояснять. Петросян же любит неясные позиции. Его противникам в таких позициях неуютно, они не знают, где произойдет диверсия, откуда последует вылазка. Петросян же, словно владея золотым петушком царя Додона, загодя чувствует опасность и принимает предупредительные меры задолго до того, как она появилась. Оба соперника действуют будто в густом молочном тумане, но один из них сквозь туман видит.

Очень это грозная сила — маневрирование. Петросян то формирует в своем тылу ударные части, то расформировывает их, скапливает то в одном месте доски, то в другом, а когда партнер ослабит бдительность либо просто неправильно оценит вновь возникшую обстановку, он вдруг начинает неожиданное наступление. Маневрирование закончилось, позиция прояснилась…

Сколько уже писали об искусстве маневрирования Петросяна, а объяснить толком, что это такое, так никто, кажется, и не может. Даже, наверное, сам Петросян. Потому что искусство это обусловлено такими трудно поддающимися анализу качествами, как тонкое и сугубо индивидуальное понимание позиции, как интуиция и, наконец, самое непонятное — талант. Ибо если талант, скажем, Таля полнее всего раскрывает себя в создании волшебных комбинаций, стремительных атак с жертвами фигур, то таланту Петросяна, вовсе не чуждому и этой стихии, очень по нраву замысловатые и внешне такие спокойные танцы фигур, полные, однако, огромного внутреннего напряжения, затаенного динамизма.

И все же было, было тут одно серьезное «но»! Не разделяя творческих воззрений Таля, Корчного и их, правда немногочисленных, единомышленников, Петросян вместе с тем понимал, что возникновение этого нового подхода к шахматной борьбе основано на самом современном понимании шахматной стратегии. Он понимал, что этот подход в известном смысле выражает беспокойный, мятущийся дух нашей эпохи, которая изменила многие привычные, казавшиеся незыблемыми представления о Вселенной, о многих науках, о самом человечестве. Уже одно это должно было заставить вдумчивого, серьезного Петросяна подавить внутреннее сопротивление и уяснить, что же это такое — стиль Таля?

Были еще две причины, и очень основательные. Одна заключалась в том, что, отвергая по принципиальным соображениям творческий метод Таля и Корчного, Петросян вместе с тем (вот еще доказательство его творческой сложности и противоречивости) не мог не восхищаться чарующей прелестью комбинаций первого, безумной отвагой второго. И в этом будущий чемпион мира ничем не отличался от самого обыкновенного болельщика. Потому что какие бы многозначительные истины ни изрекали шахматные мудрецы по поводу позиционного искусства, в душе каждый из них, увидев эффектную комбинацию, млеет от восторга.

Второй, но для Петросяна очень серьезный аргумент в пользу современного, интуитивного, или психологического стиля (точное название ему так и не придумали) заключался в том неотразимо убедительном и действительно упрямом факте, что при всей «несерьезности», «авантюрности», «некорректности» своей игры Таль преодолевал любые препятствия на своем пути. В конце концов, победителей не судят!

Окончательно Петросян убедился в том, что нужно сделать «поправку на ветер», во время турнира претендентов 1959 года в Югославии. Он отправился туда с желанием драться за первое место. Куда там! Таль и успевший раньше Петросяна сделать поправку на ветер Керес затеяли такую сумасшедшую гонку, какой еще не видывали эти соревнования.

И, поразмыслив, он решил не ввязываться в эту историю: двое дерутся — третий не лезь. Шансов на успех у него в этой непривычной ситуации не было, а действовать на авось, насиловать свою натуру, менять свои привычки — этого Петросян, если бы даже и умел, никогда не стал бы делать.

Он согласен был играть несколько по-иному, по-новому, но только в том случае, если бы эта «новая» игра стала «своей». К тому времени, однако, поправку на ветер он еще сделать не успел…

Петросян занял третье место — вслед за Талем и Кересом. Если вспомнить, что в цюрихском турнире претендентов Петросян был на пятом месте, а в Амстердаме делил третье-седьмое места, то теперешний результат нельзя было не считать успехом. Но одно обстоятельство сильно снижало стоимость этого успеха. В Цюрихе Петросян отставал от победителя на три очка, в Амстердаме — на два, здесь же — на четыре с половиной…

Из Югославии Петросян вернулся под большим впечатлением от бескомпромиссности игры Таля. Вот, например, в двух партиях со Смысловым Таль вне всякого сомнения, некорректно жертвовал фигуры. Как ни странно, одну из этих партий он выиграл, другие закончил вничью. Полтора очка в двух проигранных партиях, черт побери! Да еще со Смысловым, который обычно безукоризненно реализует перевес.

Все дело в том, что, жертвуя фигуры, Таль стремился создать позиции, где все «висит», где угрозы вспыхивают то там, то тут, — словом, позиции, которые Смыслову не по нутру. И ведь что важно: Таль не ждал, когда такие позиции возникнут, — он сам создавал их, своей волей, идя, конечно, при этом на большой риск. «Мы не можем ждать милостей от шахматной природы, — словно говорил он своей игрой. — Взять их у нее — наша задача». И брал!

Петросян прежде действовал иначе. В годы, когда его девизом было «Безопасность — прежде всего!», Петросян фактически даже играл иной раз не «по позиции». Если позиция и вынуждала идти на обострение, он чаще всего уклонялся от этого «задания» и находил пусть менее перспективные, но более надежные пути. Потом он стал играть по позиции и в случае необходимости смело шел врукопашную.

Теперь и этого, оказывается, было мало! Теперь надо было самому создавать позиции, которые таили в себе возможности острой, энергичной игры, связанной, конечно же, с риском.

Вы уже знаете, что от случая к случаю Петросян действовал по этому способу. Помните, как он играл против Таля в рижском чемпионате? Но тогда это было исключением. В Тбилиси он стал играть так значительно чаще. Но Штальберг в заметках по поводу югославского турнира претендентов имел полное право написать:

«У Петросяна крепкие нервы, и ошибается он очень редко. Выиграть у него, пожалуй, труднее, чем у кого-либо из остальных участников. Кроме того, чемпион СССР является хорошим тактиком и тонко комбинирует, если получает такую возможность…»

Видите: если получает такую возможность. Петросян больше не хотел получать возможность, он хотел создавать ее сам. И не только с помощью маневрирования. Долгие годы он берег свой скрытый резерв — тактическое искусство. Настал момент использовать этот резерв.

В следующих двух чемпионатах страны — в XXVII, который проходил в Ленинграде, и в XXVIII, проходившем в Москве, — Петросян полностью отдается стихии борьбы, продолжая творческую линию, так ярко проявившую себя в тбилисском чемпионате. И в Ленинграде, и в Москве он борется за первое место со всеми вытекающими из этого последствиями.

В московском финале в важной партии с Полугаевским Петросян сначала отправил своего коня на край доски, а потом движением пешки отрезал ему все пути возвращения. С точки зрения общих принципов, которым поклонялся прежний Петросян, такой маневр выглядел кощунством. Как признавался сам Петросян, раньше у него на это рука бы не поднялась. Теперь же, точно взвесив все выгоды и невыгоды, он пришел к мысли, что рискованный маневр конем усиливает его атакующие возможности, и, не колеблясь, осуществил задуманное.

И в Ленинграде и в Москве Петросян, повторяю, целился только на первое место. А ведь московский финал был одновременно зональным турниром, то есть отборочным соревнованием, в котором надо было попасть в четверку!

В XXVII чемпионате Петросян захватил лидерство в первых же турах и уступил его только в самом конце соревнования. В итоге он разделил с Геллером второе-третье места, лишь на пол-очка отстав от Корчного. В XXVIII чемпионате Петросян в пятом, десятом, одиннадцатом и двенадцатом турах делил лидерство, а с тринадцатого единолично возглавил турнир и не уступил своего положения никому. Едва ли не самым приятным для Петросяна было то, что наконец-то он (вместе с Корчным) одержал в турнире наибольшее количество побед — девять, причем во встречах с первой десяткой Петросян набрал семь очков (точно как Таль в XXIV чемпионате!), во встречах с девятью гроссмейстерами — шесть с половиной. А вот как он перенес единственное поражение: проиграв в шестом туре Штейну, Петросян в следующих пяти турах набрал четыре с половиной очка! Словом, это был полный триумф, и спортивный, и творческий.

Вот как оценили выступление Петросяна его главные соперники.

Корчной: «Перед началом соревнования я считал, что единственным „верным“ претендентом на выход в межзональный турнир является Петросян. Сейчас я доволен, что не ошибся».

Геллер: «Первое место Петросяна — закономерный результат. По-моему, он является сейчас одним из сильнейших шахматистов мира».

Итак, поправка на ветер была сделана. Свежий ветер великих шахматных сражений наполнял паруса Петросяна. Ветер звал в открытое море, туда, где в манящей, неведомой дали затерялся остров с непонятным, похожим на японское, названием — Кюрасао. Именно здесь, в Карибском море, должно было состояться очередное соревнование претендентов.

Но прежде необходимо было сделать стоянку в Стокгольме, где проходил межзональный турнир. В этом соревновании наряду с опытными гроссмейстерами выступало и немало мастеров сравнительно средней силы. При таком составе испытанная отборочная тактика вполне себя оправдывала. Вдобавок Петросян полетел в Стокгольм с ангиной. Поэтому он решил играть только на выход в межзональный и спокойно, без единого поражения, разделил с Геллером второе-третье места — вслед за Фишером.

Где то в глубине души он был даже доволен тем, что первым стал другой: Тигран Петросян, как никогда прежде, готовился драться за победу в турнире претендентов и не хотел преждевременно раскрывать свои намерения…

У ВРАТ ЦАРСТВА

Остров Кюрасао до турнира претендентов, который проходил там в мае — июне 1962 года, не был причастен к шахматной истории. Единственным, что роднило Кюрасао с борьбой за первенство мира, было разве лишь то, что его берега и берега Кубы омывают волны одного и того же моря — Карибского. А Куба, как известно, была в свое время ареной величайших шахматных сражений — в Гаване встречались в матчах Стейниц и Чигорин, Ласкер и Капабланка.

Турнир претендентов проходил в столице острова Кюрасао — Виллемстаде. Участники жили в комфортабельном отеле со всеми удобствами, вплоть до бассейна с проточной морской водой, и все же длинная дистанция турнира и непривычные климатические условия ставили перед претендентами сложную задачу. Когда термометр показывал меньше тридцати градусов жары, день считался прохладным.

Петросян играл на первое место. Поэтому, как никогда прежде, ему важно было составить генеральный план сражения, где было бы предусмотрено все, абсолютно все!

Может быть, послушаться совета Фишера, который после Стокгольма заявил, что если бы Петросян играл посмелее, он был бы самым сильным шахматистом в мире? Петросян только улыбнулся, прочитав эти слова. Посмелее, гм… В чемпионатах СССР он в последние годы играл куда как смело, и получалось неплохо, даже не раз. Но здесь, на Кюрасао, в первую ли очередь будет нужна смелость?

Петросян в этом глубоко сомневался. Зато он знал совершенно определенно, что в тяжелых условиях тропического климата да еще на марафонской дистанции потребуется не столько смелость, сколько выносливость, физическая и психологическая выдержка, умение так распределить свои силы, чтобы на последней прямой пусть медленно, но все-таки бежать, бежать, а не ползти. Поэтому он твердо решил для себя, что будет проходить дистанцию так, как это делают конькобежцы — строго по намеченному графику, стараясь не отставать от лидеров и в то же время не делая очень уж резких, изматывающих рывков.

Такая стратегия не могла обеспечить первое место в чемпионате СССР и на межзональном турнире в Стокгольме, но здесь, на Кюрасао, она имела большие шансы на успех. Правда, при одном непременном условии — чтобы кто-нибудь из участников не предложил — и выдержал! — стремительный темп, как это сделали на предыдущем состязании претендентов Таль и Керес.

Кто теоретически был на это способен? Да те же Таль и Керес, а кроме того, Корчной, Геллер и Фишер; Бенко и Филипа в расчет брать не приходилось. Но Таль незадолго до начала турнира перенес тяжелую операцию и, по-видимому, был совершенно не готов к длительной борьбе, что, кстати, подтвердилось уже в первых же поединках. Кересу шел сорок седьмой год; даже с его спортивной закалкой ему трудно было, наверное, мечтать о том, чтобы на берегах Карибского моря развить тот же темп, что в последнем турнире претендентов. Да и Геллер, которому тоже было уже тридцать семь, на четыре года больше, чем Петросяну, вряд ли захочет, да и сможет, разыграть острый турнирный вариант.

Остаются двое — Фишер и Корчной. Первый, наверное, будет бросаться на остальных: он очень честолюбив и после удачи в Стокгольме, где на два с половиной очка обошел Петросяна и Геллера, не представляет себя иначе чем в роли главного претендента. Но Фишер не только честолюбив, а и чересчур самонадеян, да к тому же слишком уж молод — ему всего девятнадцать.

Стало быть, Корчной. Этот рыцарь без страха и упрека способен на все. Он-то уж наверняка займет непримиримую, бескомпромиссную позицию, но Петросян не сомневался, что обычный гордый девиз Корчного «Все или ничего!» на Кюрасао окажется самоубийственным.

Наступила пора проверки задуманной стратегии. Участники играли в том же отеле, где и жили, в небольшом, специально переоборудованном зале.

В первом туре Петросян встречался с Талем. В действиях Таля, игравшего черными, чувствовалась нервозность, какая-то лихорадочная нетерпеливость. Еще не закончив развития фигур, он попробовал начать тактические операции. Петросян без особого труда охладил пыл противника и, пожертвовав пешку, прочно завладел инициативой. Партия была отложена в трудном для Таля, но отнюдь не безнадежном окончании. Однако при доигрывании Таль тут же допустил позиционный промах, после чего партию уже нельзя было спасти.

Следующим партнером был другой забияка — Корчной. Эта партия проходила в необычайно сложном, трудном для обоих единоборстве. Петросян наметил глубокий план с главной целью не отдавать белым центр, но допустил просмотр, и центр пришлось уступить в худшем варианте из всех возможных. Потом ошибся уже Корчной, потом соперники еще раз обменялись промахами, и в конце концов возникла позиция с лишней пешкой у Петросяна, вдобавок противник попал в цейтнот. Но когда Корчной предложил ничью, Петросян без особых раздумий согласился.

Это было чисто петросяновское решение. Во-первых, до выигрыша, как ему казалось, было еще очень и очень далеко, тем более что надо было преодолевать сопротивление такого упрямца, как Корчной. Уже по одному этому решение было правильным, ибо оно составляло собой часть задуманной стратегии. А соль этой стратегии — не забывать о четвертом круге!

Во-вторых… Во-вторых, была и другая причина, уже чисто психологического свойства. Петросяну не хотелось вылезать на старте вперед, это было не в его натуре. Куда лучше до поры до времени подержаться в тени. На худой конец он готов был делить с кем-нибудь обязанности лидера, но в одиночку вызывать огонь на себя? Э, нет…

Этот редкий дар самоограничения, умение трезво, даже по-философски смотреть на вещи помогло Петросяну сравнительно безболезненно преодолеть чувство досады, возникшее было, когда Геллер подошел к столу и показал ход пешкой, ставивший Корчного перед необычайно трудными, может быть даже неразрешимыми, проблемами.

«Зачем расстраиваться? — внушал себе Петросян. — Я видел этот ход, но не придал ему значения, не оценил его по достоинству. Раз это так, значит, выиграть я не мог». И он действительно не очень огорчился.

Петросян считал, что для начала турнира с него хватит переживаний, и поэтому в остальных партиях не очень старался ввязываться в драку. Исключение он сделал только для Бенко, которого ходячее мнение считало в этом турнире «пушечным мясом». Однако огромный опыт, практическая сметка и незаурядная выдержка делали Бенко довольно опасным противником. Петросян одним из первых почуял это: в партии с Бенко он попытался выжать из позиции больше, чем она могла дать, и в конце концов лишь с огромным трудом добился ничьей.

Итак, участники прошли один круг. Первым с пятью очками оказался Корчной: закончив четыре встречи вничью, он в пятом туре выиграл черными у Фишера, затем в партии, длившейся более ста ходов, одолел Филипа, а в седьмом туре нанес поражение сыгравшему слишком уж азартно Талю.

Кстати, это было уже четвертое поражение Таля, лишний раз подтвердившее, что экс-чемпион мира, безусловно, нездоров и что в борьбе за первое место он участвовать не будет.

Итак, Корчной избрал тактику знаменитого Куца — бежать вперед и все тут, а если кто может, — пусть догоняет. Не только Петросяна, но и Кереса с Геллером такая перспектива не прельщала. Вся эта тройка держалась вместе — у каждого было по четыре очка, — стараясь не дать вовлечь себя в азартную гонку, но и не отпустить Корчного далеко вперед.

И все же Корчной своей воинственностью, непримиримостью, нетерпимостью к компромиссам смущал Петросяна. Нет, нет, он не верил, что даже Корчной, хотя тот и очень серьезно занимался перед турниром физической подготовкой, сумеет уйти далеко вперед. Это выше человеческих сил — так нерасчетливо тратить умственную и нервную энергию в каждой партии. Но и убежденный в том, что Корчной должен перегореть, он в душе не мог не восхищаться клокотавшей в том жаждой биться с каждым не на жизнь, а на смерть.

Пятым, ко всеобщему удивлению, оказался Бенко. Он не только воспользовался тем, что Таль временно утратил силу, но и нанес удар Фишеру! Затем с тремя очками шел Фишер, потом Филип и на последнем месте — Таль.

Итоги первого круга Петросяна в целом вполне устраивали. Только бы продержаться вот так же до финиша, а там его нервы, которые никогда его не подводили, его терпеливость, выдержка — все то, что составляет характер «железного Тиграна», — там все это скажется. Не случайно ведь Глигорич назвал его в Стокгольме «человеком без нервов». Угадываете, какая в этом замысле скрывалась вера в свои силы? Петросян все-таки поверил в себя…

Во втором круге он в партии с Талем осуществил тонкий психологический эксперимент. Ему было ясно, что после такого катастрофического старта Таль, играя белыми, кинется на него очертя голову. Поэтому Петросян избрал редко встречающийся вариант французской защиты, в котором белые получают, правда, свободную позицию, но должны действовать осмотрительно.

Расчет Петросяна оказался точным: уже восьмым ходом, над которым Таль продумал больше часа (что уже само по себе оправдывало эксперимент Петросяна!), белые пошли на резкое обострение игры, не останавливаясь перед ухудшением своей позиции. Изюминка замысла Петросяна состояла в том, что он пожертвовал в этом варианте пешку! Психологически Таль сражение проиграл: ему, а не Петросяну пришлось вести тяжелую защиту. Пешку черные вскоре отыграли, полностью сохранив перевес в позиции. Уже на 20-м ходу Талю пришлось сдаться.

В тринадцатом туре французская защита принесла Петросяну еще одно очко — в партии с Фишером. Для встречи с ним Тигран давно приберег старинное и очень редко встречающееся в наше время продолжение — так называемый вариант Мак-Кетчона. С этим вариантом за пазухой Петросян ездил и в Стокгольм, но там пускать в ход тайное оружие не было смысла, и он припас его для более серьезного момента. Петросян рассчитывал не только на самый вариант, но и на то, что Фишер не очень уверенно ориентируется в незнакомых позициях.

Когда Фишер увидел, что Петросян избрал неожиданное и трудное для себя начало (и уж, конечно, сделал это неспроста!), он даже обиженно взглянул на противника. Петросян не без удовольствия перехватил этот взгляд и мысленно поздравил себя — «тайное оружие» уже сработало, даже если Фишер и найдет сильнейший ответ. Однако до опровержения старинной «новинки» дело не дошло: Фишер решительно свернул в сторону от известных теоретических продолжений, но, попав в непривычную ситуацию, расстроился, избрал неверный план и был разбит по всем правилам шахматного искусства.

А в последнем туре второго круга разыгравшийся Петросян одолел еще и Филипа. После этого успеха он с девятью очками возглавил турнир — нет, не один, вместе с Геллером: тот во втором круге тоже выиграл у Фишера, Филипа и Таля.

А что же было с Корчным? Как Петросян и ожидал, Корчной не выдержал своего же темпа и уже начал катастрофическое падение в пропасть. В двенадцатом туре он имел во встрече с Фишером лучшую позицию и лишнюю пешку. Выигрыш, казалось, был лишь вопросом времени, но тут-то и сказалось перенапряжение: Корчной подставил слона и потерпел обиднейшее поражение, которое подействовало на него ошеломляюще. На следующий день, правда, он победил Филипа, но затем впервые в жизни проиграл Талю и после этого рухнул окончательно, потерпев поражение от каждого из трех своих главных конкурентов.

Итак, прошла половина состязания. Петросян был вполне доволен ходом соревнования. Он выиграл четыре партии и десять закончил вничью, он не очень устал и сравнительно меньше нервничал, чем его соперники.

Что до Геллера, то что ж, он пока играл превосходно. Но напряжение финиша еще подстерегало его и, как это не раз бывало с Геллером, могло оказаться для него роковым.

Позвольте, но ведь был еще Керес, который, как и Петросян с Геллером, также избрал тактику, рассчитанную на сохранение сил. Как обстояли его дела? Тоже отменно: он отставал от первых всего на пол-очка. Если принять во внимание возраст Кереса, а также то обстоятельство, что перед началом второй половины соревнований участники пять дней отдыхали на крохотном островке Сен-Мартен, можно было не сомневаться, что именно теперь, в третьем круге, Керес попытается сделать рывок и оторваться от неразлучной пары. В самом деле, для ветерана наступала пора решающих сражений, потому что если бы он не смог уйти вперед сейчас, то на финише такая задача была бы ему, наверное, не под силу.

И третий круг действительно прошел под знаком Кереса. Только две партии — с Геллером и Петросяном — Керес закончил вничью, остальные выиграл! Это было феноменальное достижение, и Петросян имел бы все основания для беспокойства, если бы не партия Кереса с Бенко, где лидер должен был проиграть, и лишь неизменный цейтнот помешал Бенко увидеть несложную комбинацию. Значит, утомление начинает сказываться?

Но внешне Керес, этот великолепный спортсмен, был непроницаем. И хотя Тигран был уверен, что маститый гроссмейстер держится из последних сил, он не мог не завидовать истинно джентльменской выдержке Кереса, его умению ни единым жестом не выдавать своего подлинного состояния.

Куда большие признаки усталости обнаруживал Геллер. Он, например, неправильно оценил позицию с Кересом и согласился на ничью в момент, когда у него было безусловно лучшее положение. Кроме того, в партии третьего круга с Талем он должен был проиграть и только с помощью противника вместо нуля получил единицу.

Да, оба главных конкурента устали, в этом не было сомнения, но тут, увы, уже устал и он сам, страшно устал. Когда Глигорич назвал его «человеком без нервов», Петросян не считал это очень уж большим преувеличением. Но после двадцати туров он почувствовал, что его духовные и физические силы на исходе.

Впервые в жизни Тигран ощущал такое состояние, когда каждое усилие дается с огромным трудом. Он был подавлен этим, был близок к отчаянию, и единственное, что позволяло ему все же держать себя в руках, — это уверенность в том, что Керес и Геллер измотаны еще больше.

Для такого вывода, кстати сказать, у него были не только субъективные, но и объективные критерии. После окончания турнира стали известны любопытные цифры. Оказывается, Петросян в двадцати семи партиях сделал 839 ходов, Керес — 924 и Геллер — 945. На свои партии Петросян затратил в общей сложности несколько более сорока восьми часов, Керес же и Геллер — по пятьдесят девять часов с минутами, Корчной — семьдесят два часа и Бенко — семьдесят восемь!..

Итак, начинался четвертый, последний, фатальный круг. Он неизбежно должен был для кого-то оказаться фатальным: напряженность завершающих встреч на исходе двухмесячной борьбы становилась непосильной.

Итак, в третьем круге Керес сделал рывок, но и оба его конкурента, уже не жалея сил, мчались по пятам. Петросян и Геллер набрали в этом круге по пять очков: Петросян выиграл у Корчного, Бенко и Филипа, Геллер — у Филипа, Таля и Корчного. Перед началом последнего круга у Кереса было четырнадцать с половиной очков, у Петросяна и Геллера — на пол-очка меньше. Корчной безнадежно отстал — у него было одиннадцать очков.

Четвертый круг начался без Таля: он заболел и выбыл из турнира. Финишная прямая сокращалась, и это чуть-чуть повышало шансы Кереса.

Итак, в двадцать втором туре Петросян, который должен был играть с Талем, получил передышку и наблюдал за встречами конкурентов. Он не сомневался в своей доктрине: турнир выиграет не тот, кто сделает смелый рывок, — этот вариант попросту исключается, — а тот, кто сумеет без катастроф дотянуть до последнего хода.

Керес в этот день сыграл вничью с Филипом, а Геллер — с Корчным. Всю партию Геллер вел очень азартно, не побоявшись пожертвовать Корчному две пешки. Корчной отбил атаку, и Геллер остался в окончании без пешки, но сумел добиться ничейного исхода. Уже эта партия давала повод думать, что Геллеру трудно совладать с нервами, следующий же тур доказал это самым бесспорным образом.

В этот день Геллер встречался с Фишером. Прекрасно зная, что Фишер играет одни и те же дебютные схемы, Геллер поймал американца на вариант, разработанный Болеславским в сицилианской защите. Пожертвовав пешку, Геллер добился прекрасного атакующего положения и записал на бланке сильный ход, который делал позицию Фишера вряд ли защитимой. Но, подумав над ходом еще, Геллер (вот она, нервная усталость!) вдруг переменил решение, потом, убедившись в трагической ошибке, растерялся и сделал еще несколько слабых ходов. Фишер остался с лишней пешкой и спокойно довел партию до победы.

Это был крах всех надежд Геллера. Крах, в какой-то степени Петросяном предвиденный и, значит, вряд ли случайный. Роковые неудачи на финише сопровождали Геллера во многих турнирах. Сказывалась, по-видимому, определенная психологическая неустойчивость, дававшая себя знать в самые драматические моменты борьбы. Двадцать два тура Геллер прошел без поражений, и вот теперь эта неудача практически сводила на нет все его усилия.

Неудача Геллера усугублялась тем, что Петросян в этот день победил Корчного. Победил не просто, но в эффектном стиле, с жертвой слона. Как могло случиться, что Петросян, который, как никогда в жизни, был сейчас бдителен и осторожен, начал вдруг рискованную атаку? Виноват в этом был не столько сам Петросян, сколько Корчной. Этот гроссмейстер всегда настроен агрессивно, а тут еще у него была и своя, хотя и куда более скромная, чем у Петросяна, цель — опередить Фишера в борьбе за четвертое место.

Петросян видел, что неукротимый Корчной обозлен своими неудачами, и понимал, что действовать пассивно нельзя. Поэтому, когда Корчной после неудачно разыгранного дебюта оказался в трудной позиции, Петросян решил не медлить. Уже после четырнадцатого хода Петросяну представилась возможность пожертвовать фигуру, после чего очень быстро наступила развязка.

Любопытно, что своим предыдущим ходом Корчной мог предотвратить эту жертву, хотя его положение все равно оставалось очень тяжелым. Но, по-видимому, он был уверен, что осмотрительный Петросян в последнем круге уклонится от таких крайних мер, а тогда Корчной мог бы еще тянуть сопротивление.

Это был психологический просчет, который, быть может, вел свое начало от старого (и устаревшего!) представления о том, что Петросян тактическому решению задачи всегда предпочтет позиционное. Но Петросян берег силы именно для таких случаев, которые, возможно, решат судьбу всего турнира! Несколько раз проверив все варианты и убедившись, что после жертвы слона спасения у черных нет, Петросян хладнокровно нанес нокаутирующий удар. Хладнокровно. Но какая буря бушевала в нем в эти минуты! А вдруг он что-то проглядел, вдруг Корчной заготовил какую-то ловушку? Но нет, Петросян не ошибся. Через шесть ходов все было кончено.

Двадцать третий тур резко изменил ситуацию. Перед последними четырьмя турами Петросян и Керес имели одинаковое количество очков, Геллер же фактически отпал от борьбы за первое место — догонять двух сразу он не мог. Триумвират распался, претендентов осталось двое!

В следующем туре все партии кончились вничью, а затем Керес и Петросян встретились друг с другом. Если после победы над Корчным Петросян поставил перед собой главную цель — в оставшихся турах не проиграть, можно себе представить, с каким настроением сел он за столик против своего главного конкурента, да еще играя черными. Однако в ответ на ход королевской пешки он избрал энергичную сицилианскую защиту, тем самым показывая, что готов завязать встречный бой. Но у Кереса, по:видимому, было мало желания лезть на рожон. Когда четырнадцатым ходом Керес скромно защитил свою центральную пешку, Петросян понял, что тот не помышляет о рискованных действиях, и быстро предложил ничью.

По правилам, однако, он должен был сделать ход. И когда он этот ход сделал, то вдруг увидел, что у Кереса возникают трудности. Петросян про себя чертыхнулся и с замиранием сердца стал ждать, а не отклонит ли Керес его предложение? Но тот после непродолжительного раздумья согласился на ничью, и решение вопроса о победителе было отодвинуто на оставшиеся три тура.

В двадцать шестом туре все встречи вновь закончились миром. Петросян, играя белыми с Бенко, поставил себе целью не давать противнику никаких шансов. Он и сам получил только мизерный перевес, но, заработав половинку очка, не огорчился. Керес, встречавшийся с Геллером, был еще более осторожен. Он весь как-то сжался, замкнулся, но чувствовалось, что за этой стеной непроницаемости бушуют страсти. Может быть, Керес уже находился под впечатлением того, что ему предстояло на следующий день играть с Бенко?

Это был для Кереса страшный противник. Потому что во всех трех предыдущих встречах Керес нанес Бенко поражения и потому что счет у него с Бенко в партиях турниров претендентов был 7:0. Петросян, по его признанию, боялся бы такого противника как огня: должна же когда-нибудь прерваться эта цепь! Да и к тому же какая страстная жажда мщения должна была мучить эту вечную жертву Кереса! Да и условия были неравные: один не мог приобрести ничёго, другой мог потерять все.

Так или иначе, но Керес играл эту, предпоследнюю, партию в состоянии скованности. Наконец и на нем сказалась нервная перегрузка, которую так старательно (и успешно!) старался предотвратить Петросян.

Он сам в предпоследнем туре играл с Фишером. В сицилианской защите его позиция была чуть похуже, но не настолько, чтобы помешать ему следить за событиями в партии Бенко и Кереса. Керес был лишен этой возможности, дела его были настолько плохи, что он не мог оторвать взгляда от доски.

В один из моментов Петросян предложил ничью, но Фишер гордо отказался. Потом позиция выравнялась, а вскоре инициатива перешла даже к Петросяну, но он настолько увлекся наблюдением за партией Кереса, что не придал этому большого значения и согласился на ничью.

Бенко между тем, добившись подавляющего позиционного перевеса, как обычно, попал в цейтнот, растерял часть преимущества, но все же отложил партию в лучшем положении. Керес при доигрывании мог, наверное, осложнить противнику его задачу, но он был настолько деморализован, что, сделав всего несколько ходов, совершил непоправимую ошибку…

Итак, перед последним туром Петросян был впереди на пол-очка! А в последнем туре у него был самый удобный противник — миролюбивый Филип. Вдобавок Петросян играл белыми. Следовательно, ничья, гарантировавшая, по меньшей мере, дележ первого места, практически была обеспечена. Но почему бы не попробовать выиграть? Ведь если Керес вдруг добьется победы над Фишером, Петросяну предстоит тяжелейший матч с «вечным претендентом».

Он долго и мучительно размышлял над создавшейся ситуацией. Петросяну предстояло сделать самый важный психологический ход в его жизни. И он выбрал ход, который в точности соответствовал его характеру. Петросян решил действовать в зависимости от обстановки, но одно знал совершенно точно — рисковать, легкомысленно ставить под угрозу все то, чего он добивался годами, он не станет! Не станет, кроме всего прочего, и потому, что менять турнирную стратегию, менять внутреннюю настроенность в такой момент было необычайно опасно.

Хотя корректный Филип, понимая, какое он несет бремя ответственности, играл очень аккуратно, позиция Петросяна к 14-му ходу была явно перспективнее.

Дела Кереса выглядели еще лучше: он захватил инициативу и просто имел серьезные шансы на победу. Казалось, что случилась именно такая ситуация, в которой Петросян должен стремиться к победе. Но тут произошло то, что ошеломило всех очевидцев этой сцены: продумав 40 минут над ходом, Петросян вдруг предложил ничью! Филип сначала удивленно уставился на него, потом пожал плечами и с нескрываемым удовольствием согласился — это было для него идеальным решением проблемы.

Многие, возможно, осуждали Петросяна за этот, по их мнению, малодушный шаг. Мне приходилось слышать высказывания по этому поводу одного специалиста, который говорил примерно следующее: «Ну да, конечно, Керес не смог выиграть, и все восхищаются дальновидностью Петросяна. А дожми Керес Фишера, что тогда? Тогда бы говорили, что Петросян проявил робость…»

Это рассуждение внешне выглядит логичным, но оно скользит по поверхности проблемы. Мы уже знаем, что Петросян в нужную минуту умеет быть отважным. Не просто может, но именно умеет — перед Кюрасао он доказывал это не раз. И можно не сомневаться, что если бы он пришел к мысли, что нужно выигрывать, он навязал бы Филипу сложную игру. Но Петросян пришел к иному выводу, и его решение было тонким, полным глубокого психологического смысла, учитывавшим многие, очень многие обстоятельства.

Позиция в партии с Филипом была такова, что Петросян, хотел он того или не хотел, вынужден был развивать активность на королевском фланге, в то время как соперник начал бы наступать на ферзевом — иной возможности ни у того, ни у другого не было. Игра на разных флангах всегда связана с известным риском, а добровольно идти на риск Петросян, как мы знаем, не хотел.

Не хотел еще и потому, что ему надо было идти на риск добровольно, надо было принуждать себя. Вот если бы Филип почему-либо отказался от ничьей, тогда бы это заставило Петросяна осознать необходимость риска, облегчило бы чисто психологически принятие решительных мер. Тигран как бы просил Филипа: «Откажись, заставь меня драться!».

Но отказ Филипа был маловероятен, скорее всего, он должен был принять предложение, что и случилось.

Не облегчал ли Петросян в этом случае задачу Кереса?

Оказывается, нет, не облегчал. Больше того — усложнял. Потому что как только Керес увидел, что у него появилась реальная возможность догнать Петросяна, он внутренне весь затрепетал, и если психологическое давление последнего тура и так было трудно преодолимым, то теперь оно становилось нестерпимым.

«Ирония судьбы! — писал впоследствии Авербах. — Старейший участник турнира — 46-летний Керес должен был именно в последнем туре, после утомительной двухмесячной борьбы, добиваться победы против самого молодого участника — 19-летнего Фишера».

В своем расчете Петросян предусмотрел и эту «иронию». И действительно, добившись превосходной позиции, Керес не выдержал напряжения и, боясь расплескать преимущество, стал чуть-чуть осторожнее. Фишер, который был куда спокойнее, вывернулся, и партия кончилась вничью.

Была в решении Петросяна и еще одна, весьма существенная, деталь. Предлагая Филипу ничью, Петросян, оказывается, знал, что Керес в последних партиях турниров претендентов часто проявляет неуверенность. В 1950 году, в первом турнире претендентов, он проиграл Бронштейну, в 1953-м — имел трудную позицию против Найдорфа, в 1956-м — чудом добился ничьей в партии с Петросяном и, наконец, в 1959-м — потерпел в последнем туре неудачу во встрече с Олафссоном. Все, оказывается, предусмотрел практичный Петросян.

Ну хорошо, а если бы все-таки здравый — может быть, даже чересчур здравый — смысл Петросяна потерпел фиаско и Керес, вопреки безукоризненному расчету, выиграл бы партию, что тогда? Именно этот вопрос, который у читателя, несомненно, вертится на языке, я задал Петросяну, и вот что он ответил:

— Это означало бы лишь то, что Керес играл в этом турнире не хуже меня, и, следовательно, было бы только справедливо, если бы между нами состоялся матч…

Искренность этого ответа не вызывает ни малейших сомнений. Рассуждая так, Петросян поступал не только вполне нравственно, но и в полном соответствии со своим характером, со своими жизненными шахматными убеждениями. И в жизни, и в шахматах Петросян верил в справедливость, верил в разум и логику. В последнем туре соревнования претендентов он, как и всегда, сыграл по позиции и считал бы справедливым и разумным любой результат, к которому могло привести это его решение.

К счастью для Петросяна, результат был самый благоприятный. Закончив партию с Филипом, он, стараясь успокоиться, ушел прогуляться. Порой он возвращался и заглядывал в зал: в первый раз он увидел, что дела Кереса блестящи, во второй раз — что позиция стала уже почти равной. Когда он заглянул в третий раз, то увидел Кереса с покрасневшими ушами (что всегда выдавало его волнение), но безукоризненно сдержанного, элегантного, улыбающегося настолько естественно, насколько это было в человеческих силах, Кереса, идущего ему навстречу с протянутой рукой: шахматный рыцарь без страха и упрека спешил первым поздравить соперника с победой в турнире…

ДЕВЯТЫЙ ЧЕМПИОН

Победу Петросяна на Кюрасао нельзя было назвать эффектной, но она и не оставляла впечатления случайности, особенно если учесть, что сыграв на пути к матчу шестьдесят восемь партий — в зональном, межзональном и турнире претендентов, — Петросян потерпел только одно поражение — поразительная статистика!

Итак, сбылась дерзновенная мечта Петросяна, мечта, которую лелеет в глубине души каждый выдающийся шахматист, — он добыл право — и не только формальное, юридическое, но и моральное — бросить перчатку чемпиону мира Михаилу Ботвиннику.

А теперь давайте переведем дух и мысленно повторим карьеру нашего героя. Вспомним, что претендент на титул шахматного короля происходил вовсе не из королевского рода. Вспомним, что детство и отрочество отнюдь не баловали его радостями, что он рано осиротел и, несмотря на помощь друзей в Тбилиси и Ереване, довольно хорошо узнал, что жизнь шутить не любит.

Вспомним, что ему всегда было присуще обостренное чувство объективности, умение трезво оценивать свои силы и возможности. Преклонение перед шахматами, перед справедливостью и мудростью повелевающих ими законов неизбежно переходило в преклонение перед великими шахматистами. Среди сонма этих великих, если считать современников, первым из первых был Ботвинник, который за два года до того, как Петросян появился на свет, уже занял высокое место в чемпионате СССР.

Ботвинник был бесстрашный боец с железной волей. Он был непревзойденный стратег, опасный тактик, глубокий аналитик. На его творчестве учились целые поколения советских шахматистов, в том числе и Петросян. «На партиях Ботвинника я учился, когда мне было двенадцать лет, — заявил Петросян перед матчем, — и учусь на них и сейчас».

Нетрудно себе представить, с какой серьезностью, с каким всепоглощающим чувством ответственности относился Петросян к предстоящему поединку. Конечно же, он не проявил бы ни малейшего легкомыслия, если бы его поджидал и другой соперник: легкомыслие, небрежность, самоуверенность — все эти свойства, погубившие не одного одаренного шахматиста, были противопоказаны его натуре. И все же Ботвинник был для Петросяна самым грозным, самым опасным и самым уважаемым соперником среди всех смертных.

После турнира претендентов Петросян, отвечая на вопросы корреспондентов, заявил, что начал готовиться к матчу еще там, на Кюрасао. Это было в некотором смысле не совсем так: он начал примеряться к Ботвиннику задолго до Кюрасао. Последние четыре матча Ботвинника — со Смысловым и Талем Петросян комментировал на страницах газеты «Советский спорт». Он внимательно следил за ходом сражений и тщательно фиксировал, запоминал, а потом и подвергал анализу все сколько-нибудь значительные особенности этих матчей.

В пресс-бюро Петросян словно магнитом притягивал к себе остальных комментаторов, которые безоговорочно признавали его непререкаемый авторитет. Старшина пресс-бюро, как его в шутку называли, действительно быстрее и тоньше всех разбирался в сложных замыслах соперников и давал почти всегда безошибочные оценки возникавшим позициям.

Петросян не просто наблюдал трагедию Смыслова и трагедию Таля, которые не смогли противостоять сильной личности Ботвинника, — он должен был по ходу дела объяснять миллионам любителей шахмат, что же все-таки произошло. Но для этого, естественно, он должен был уяснить причины фатальных неудач двух талантливых гроссмейстеров.

Почему же Смыслов, изведав сладкое бремя чемпионства, не смог усидеть на шахматном троне?

Разумеется, можно было дать простой, но исчерпывающий ответ на этот вопрос: в матч-реванше не все зависело от Смыслова, Ботвинник оказался сильнее, и все тут. Но для Петросяна такой ответ был слишком прост. Существовало еще одно соображение, которое он не мог не принять в расчет: Смыслов проиграл последний матч Ботвиннику не только за доской, а еще до того.

Смыслов, конечно же, знал о редком умении своего противника препарировать сыгранные партии, безошибочно выискивая свои и чужие ошибки. Такое умение требует, помимо прочего, и незаурядного мужества. Только тот, кто не побоится бесстрастным взором исследователя заглянуть в себя, вскрыть и проанализировать свой ошибки и слабости, — только тот, потерпев поражение, может вновь выйти на арену уверенным в успехе. Сочетание мужественного характера бойца с беспощадной объективностью ученого помогало Ботвиннику получать абсолютно достоверные аналитические данные относительно себя и своих противников.

Смыслов, повторяю, знал об этом, но, как хорошо известно, многие шахматисты могут достойно перенести поражение, но далеко не каждый выдерживает искус победы. Смыслов не выдержал. Как показал третий и последний матч, он вышел на борьбу, втайне надеясь, что она не потребует от него полной отдачи сил. Матч начался с того, что Ботвинник нанес Смыслову одно за другим три поражения. И реванш состоялся…

Потом настал черед Таля. Он не взошел — взлетел на шахматный Олимп, бесцеремонно нарушив царивший там порядок и шокировав шахматных небожителей своим бунтарским духом. Не случайно одна из статей, посвященных победе Таля над Ботвинником, называлась «Переворот в шахматном королевстве». Не смена монархов, а именно переворот.

Но переворот, каким бы успешным он ни выглядел, надо было закрепить. Ботвинник в первом матче с Талем был сбит с толку совершенно для него непривычными, «партизанскими» действиями соперника. Когда же он заявил, что намерен осуществить свое право на матч-реванш, Таль должен был призадуматься.

Такое решение Ботвинника означало, прежде всего, что он тщательно исследовал причины своей неудачи и наметил глубоко продуманный план реванша. Нетрудно было предвидеть, что Ботвинник приложит все силы к тому, чтобы заставить Таля играть такие позиции, в которых его комбинационный талант не сможет полностью проявить себя.

До чего же разные по стилю, по характеру, по дарованию Смыслов и Таль, а ошибку они допустили одну и ту же: недооценили запас прочности Ботвинника, его волю к борьбе, главное же — умение извлекать уроки из своих поражений! В матч-реванше двадцатипятилетний Таль, находившийся в расцвете сил, в зените своих успехов, был разбит пятидесятилетним Ботвинником.

Петросян имел перед глазами печальный опыт своих предшественников, позволивших себе усомниться в могучей силе стареющего льва, полностью сохранившего, однако, эластичность мускулов, безошибочность реакции, зоркость взгляда. Но даже если бы Тигран не получил такого категоричного подтверждения неувядающей мощи Ботвинника, он все равно никогда не допустил бы подобной ошибки: он склонен был, как мы знаем, скорее переоценивать, чем недооценивать своих соперников. В этом было его существенное преимущество в сравнении со Смысловым и Талем.

Победа Таля над Ботвинником выглядела настолько убедительной, что среди широкой публики, а также среди некоторой части знатоков господствовало убеждение, что Ботвинник будет разбит и во втором матче, а может быть, и вообще откажется от своего права на реванш.

Петросян только скептически улыбался, слушая тех, кто верил в безусловную победу Таля в реванше. Он сам повторную победу Таля считал маловероятной. Петросян при этом исходил не только из анализа партий матча, но также из глубокого знания и понимания железной натуры Ботвинника и артистической, может быть, даже в чем-то богемной натуры Таля.

Но после Кюрасао вновь вспыхнули разговоры о том, что Ботвинник откажется от матча! Этому отчасти способствовал сам ветеран, который после победы над Талем заявил, что, возможно, и не будет больше выступать в матчах и что, во всяком случае, это будет зависеть от состояния его здоровья.

Кроме того, кое-кто, наверное, думал, что у Ботвинника может появиться желание уйти «красиво» со сцены, уйти непобежденным. При этом, однако, упускалось из виду, что такой шаг свидетельствовал бы о косвенном признании превосходства соперника; что это резко противоречило бы бойцовскому характеру Ботвинника; и, наконец, что в истории шахмат никому, даже мудрому Ласкеру, которому в момент матча с Капабланкой было пятьдесят три года, не удалось избрать такой «красивый» вариант. Шахматы сильнее даже самого сильного шахматиста.

Петросян не верил и в эту версию. Но он не исключал того, что Ботвинник рассматривал эту возможность, как иногда приходится в партии рассматривать плохой ход, прежде чем от него отказаться. В одном, однако, Петросян был твердо убежден — именно в том, что раз Ботвинник не отказался от матча, значит, пришел к выводу, что вправе рассчитывать на успех.

Поэтому с первого же дня Петросян стал обдумывать более общий стратегический и более конкретный тактический план предстоящего единоборства. Как играть? Это был не просто главный, но и, по существу, единственный вопрос, стоивший, однако, долгих и мучительных размышлений, колебаний и сомнений.

Чтобы ответить на этот вопрос, Тигран должен был прежде всего точно знать, что такое Ботвинник и что такое он, Петросян. Как выяснилось, даже крупнейшие знатоки шахмат имели по этому поводу во многом несхожие, а порой и резко противоречивые точки зрения.

«Сходства и различия» — так называлась статья экс-чемпиона мира Эйве, опубликованная в «Огоньке», и так можно было определить главную тему почти всех остальных высказываний. В этой статье Эйве сделал очень любопытное сравнение: Петросяна — с Капабланкой и Ботвинника — с Ласкером.

Указав, что Капабланка проигрывал так же редко, как и Петросян, Эйве далее писал: «Но сходство Капабланки и Петросяна заключается не только в их непробиваемости, но и в их стиле. Игра обоих отличается солидностью, но не сухостью. Наряду с позиционными партиями высшего класса Капабланка и Петросян дали большое число партий в атакующем стиле, с жертвами.

Оба они чувствуют себя уверенно во всех уголках и закоулках шахматной доски. Оба любят ясную позиционную игру и, кроме того, отличаются точным и глубоким расчетом…»

Сравнивая далее Ботвинника с Ласкером, Эйве писал, что, как и его предшественник, «Ботвинник, великий комбинационный шахматист, тонкий позиционный мастер, ювелир эндшпиля, — всесторонний боец. Ожидая в напряжении дуэль Ботвинник — Петросян, мы не можем удержаться от искушения привести для сравнения матч Ласкер — Капабланка, игранный в Гаване в 1921 году.

Сколько здесь общего! Даже возраст партнеров совпадает! Ласкеру, когда он защищал свой титул, был 51 год, как теперь Ботвиннику. Претенденту Капабланке было тогда 33 года, как ныне Петросяну…»

«Наряду с различиями, — писал затем Эйве, — стиль Ботвинника и Петросяна показывает известное сходство. И Ботвинник, и Петросян ценят солидную игру; только Ботвинник перемещает центр тяжести в область тактики, а Петросян — в область стратегии».

Это последнее утверждение Эйве было очень любопытным и имело прямое отношение к вопросу — как играть? Оно не совсем увязывалось с традиционной точкой зрения, гласившей, что Ботвинник менее уверенно чувствует себя в тактической борьбе.

Даже сам чемпион не опровергал этого мнения. В книге, посвященной матч-реваншу со Смысловым, Ботвинник в комментариях к седьмой партии, между прочим, заметил: «Здесь сказалась моя старая „болезнь“ — слабость комбинационного зрения». По-видимому, примерно такого же взгляда на тактические способности Ботвинника придерживались и Смыслов, и Таль и соответственным образом вели матчевую борьбу.

Это мнение так прочно владело умами, что перед матчем многие крупнейшие авторитеты, в том числе, например, Таль и Корчной, высказывали предположение, что претенденту выгодно будет несколько изменить свой стиль и играть острее, рискованнее, чем обычно.

Незадолго до матча Таль заявил в интервью:

— Мне кажется, что конфликт между пробивной силой Ботвинника и непробиваемостью Петросяна станет одной из важнейших проблем матча.

В том же интервью Таль высказывал предположение, что Петросян столкнется с необходимостью играть несколько не в своем стиле. Поэтому не исключено, что полотно шахматного художника Петросяна образца 1963 года не будет репродукцией с его партий последних десяти лет.

— Конечно, — резонно продолжал далее Таль, — одно дело — высказывать подобные предположения, и совсем другое — их осуществлять. Стиль так же трудно менять, как и характер, особенно перед самым ответственным в жизни соревнованием…

Собственно, уже в этих словах можно найти объяснение того, почему Петросян не стал вносить перед матчем какие-либо изменения в свой стиль. Было и еще несколько причин, хотя хватило бы вполне и этой одной.

Петросян ведь вообще не любил менять что-либо в своей игре. И если он и наступал иногда на горло собственной песне, то лишь в тех случаях, когда песня эта не удовлетворяла не только слушателей, но и, прежде всего, его самого. И чего ради должен он ставить себя в сложные, непривычные условия именно теперь, когда его стиль полностью оправдал себя и позволил ему стать претендентом?

Да и, откровенно говоря, Петросян довольно скептически относился к общепринятой оценке комбинационных способностей чемпиона мира. То, что Ботвинник открыто признавался в «слабости комбинационного зрения», Петросяна не успокаивало, а только настораживало. Смыслов и Таль попались на эту удочку, они делали ставку именно на «старую болезнь» Ботвинника, а чем это кончилось?

Нет, Эйве, пожалуй, ближе всех к истине, и поэтому — никаких иллюзий, никакого самообольщения по поводу тактической слабости соперника. А раз так, значит, остается одно — играть «по позиции», то есть играть «по Петросяну», играть так, как он умеет, как он любит, как он привык.

Все это было по меньшей мере логично. И все это было, одобрено его новым тренером — гроссмейстером Исааком Болеславским. С этим спокойным, даже несколько флегматичным человеком Тигран ездил вместе еще на турнир претендентов 1959 года. Сам в недалеком прошлом один из претендентов на мировое первенство, шахматист универсального стиля, Болеславский пришелся по душе Петросяну своей невозмутимостью, спокойствием, самокритичностью. Именно эти качества Петросян больше всего ценил в людях вообще и в шахматистах в особенности.

Итак, принципиально важное решение было принято. Петросян при этом исходил из убежденности, что в разыгрывании простых, стратегически ясных позиций и даже в эндшпиле он не уступал чемпиону мира. Кроме того, Петросян верил в свое искусство защиты. Поэтому, скажем, в игре черными он по совету своего дебютного консультанта гроссмейстера Алексея Суэтина остановил свой выбор на принятом ферзевом гамбите.

Это было рискованно, так как дебют этот дает белым свободную и даже инициативную игру, с одним, однако, непременным условием: начинать решительные действия надо сразу, без промедления, иначе черные успеют упростить позицию, и тогда скажется слабость изолированной пешки в центре (а выигрывать изолированные пешки Петросян умел уже в юные годы).

Правда, Ботвинник выиграл немало партий с изолированной центральной пешкой, но это было в молодости, теперь же он не охотник спешить, торопливость ему не по нутру, он любит обстоятельно подготовить штурм. Стало быть, после окончания дебюта и перед началом наступления белых образуется своего рода пауза, которую черные постараются обратить в свою пользу. Подобную же стратегию с учетом психологических факторов Петросян наметил и в игре белыми.

Итак, выражаясь словами самого Ботвинника, Петросян тщательно «запрограммировал» себя для тяжелой борьбы с чемпионом мира. При этом он учитывал и обстоятельства чисто шахматного характера, и психологические моменты, и разницу в возрасте. На этот раз чемпиону встретился соперник, который не уступал ему в тщательности подготовки и, давая сигнал к бою, был уверен в том, что у каждой его пешки начищены все пуговицы на мундире.

Перед началом матча Петросян с любопытством перечитал все, что писали его коллеги по поводу предстоящего поединка. Его приятно удивила сдержанность в прогнозах… Это был хороший признак: если бы шансы Ботвинника расценивались намного выше, это в той или иной форме дало бы себя почувствовать.

В одном, правда, все эксперты отдавали предпочтение Ботвиннику — в опыте матчевой борьбы.

Петросян, конечно же, обладал огромным опытом, не зря Флор перед матчем назвал его «самым опытным турнирным практиком современности». Но в области матчевой борьбы Петросян был, как ни странно, новичком, в то время как Ботвинник сам говорил о себе, что он сейчас больше шахматист матчевый. Действительно, матчей только на первенство мира он сыграл шесть, что составляет сто тридцать пять партий, даже если не считать матч-турнира 1948 года, где Ботвинник, по существу, сыграл четыре маленьких матча по пять партий.

Опыт матчевой борьбы, бесспорно, давал Ботвиннику известное преимущество. Но меньшее, чем можно было ожидать. Дело в том, что и Петросян, несмотря на все свои турнирные успехи последних лет, был тоже шахматистом матчевым. Но если Ботвинник стал таковым больше, так сказать, в силу необходимости, то Петросян был словно рожден для матчевой борьбы.

Возьмите хотя бы его поразительное умение заранее чувствовать опасность, которое позволяет ему почти не проигрывать, — правда, ценой большого количества ничьих, что в матче не имеет значения.

И все-таки характер матчевой борьбы должен был поставить перед Петросяном определенные трудности. Известно, что матчевая борьба отличается от турнирной, кроме всего прочего, не прекращающимся ни на один день психологическим горением. В турнире можно дать себе поблажку, отдохнув в партии со слабейшим или проявив миролюбие в партии с равным, что Петросян иногда и делал. В матче на передышку рассчитывать на приходится, здесь надо каждую партию играть с полной отдачей физических и духовных сил.

И, наконец, был еще один момент, уже чисто психологический, с которым тоже приходилось считаться. В отличие от Ботвинника, шахматиста пробивной, даже таранной силы, Петросян, как вы помните, из тех забияк, которые не наносят удар первыми, но сдачи дают сполна. Он силен именно своим редкостным умением стойко удерживать, отстаивать захваченные позиции. В матче же он логикой событий был поставлен перед необходимостью проявлять агрессивные тенденции. Играя «по позиции», он должен был первым лезть в драку, потому что не проиграть ни одной партии (что было бы в духе Петросяна) — значило проиграть все, проиграть матч.

Видите, как много было явных и скрытых обстоятельств, которые могли в той или иной степени определить характер матча и которые заставляли многочисленных почитателей Петросяна с беспокойством ожидать начала соревнования. Потому что именно в первых партиях, где Петросяну по необходимости предстояло акклиматизироваться в матчевой обстановке, Ботвинник, скорее всего, должен был постараться нанести максимально тяжелые удары, чтобы сразу же поставить противника в трудное положение отыгрывающейся стороны.

И первая же партия подтвердила самые худшие опасения.

Уже когда Петросян только вошел вместе с женой в здание Театра эстрады, он сразу ощутил тревожную новизну. Это был тот же самый театр, где два года назад, во время матч-реванша Ботвинника с Талем, он провел два месяца в пресс-бюро. Тогда он подходил к подъезду с чувством только любопытства: что-то преподнесет нам очередная партия? Теперь он поднимался по входным ступеням так тяжело, будто на ногах висели пудовые гири…

Он, разумеется, понимал, что от первой партии будет зависеть многое. Но от того, что он это понимал, ему не было легче. Тигран вышел на сцену опутанный волнением по рукам и ногам. Он вообще медленно раскачивался, ему всегда нужен был разгон, а здесь его ждал противник, который умел — и любил! — уже первым ударом валить с ног.

Первую партию Петросян играл белыми. В защите Нимцовича он избрал спокойный, надежный вариант, позволявший построить прочную позицию. Петросян не сомневался, что такую позицию он не проиграет никогда. А не проигрывать — это была его главная цель в начале поединка. Но, сделав первые ходы, он вдруг почувствовал, что им овладевает какое-то странное, близкое к сомнамбулическому состояние. Петросян плохо соображал, что происходит. Он видел хорошие ходы, а делал, сам не зная почему, плохие. Если бы против него сидел Таль, Петросян, по его признанию, поверил бы в разговоры, что тот владеет искусством гипноза.

Ботвинник же действовал с поразительной уверенностью, энергией и твердостью. Он словно решил подтвердить правоту тех, кто утверждал, что его стиль отличается таранной силой. Каждый его ход был логичен и подчинен единому стратегическому плану.

К 30-му ходу позиция Петросяна была очень трудной, но небезнадежной. И здесь этот великий мастер защиты, каждое поражение которого шахматный мир расценивал как сенсацию, сделал вдруг ход пешкой, к которому Керес в комментариях к партии сделал такое примечание: «Это отчаянное продвижение пешки равносильно сдаче партии, так как позиция белых теперь рушится в несколько ходов…»

В первой же партии Петросян потерпел сокрушительный разгром. Ботвинник занял бровку и повел бег.

Игра обоих противников, каждая в своем роде, произвела потрясающее впечатление. «Будь у нас шахматная биржа, подобная фондовой бирже капиталистических стран, на ней вспыхнула бы настоящая паника, — писал по поводу первой партии Панов. — Игроки на повышение („быки“) бросились бы закупать акции Ботвинника. „Медведи“, или игроки на понижение, сбывали бы акции Петросяна по любой цене».

Петросян считал, что он провел эту партию примерно как шахматист первого разряда, даже не кандидат в мастера. Психологический эффект партии был таким, что теперь, наверное, если не считать болельщиков в Армении, только немногие продолжали верить, что Петросян сможет всерьез оспаривать у Ботвинника его корону.

Этими немногими были те, кто знал необычайную психологическую устойчивость Петросяна, твердость духа и терпеливость. Да, терпеливость. Это очень важное, особенно в матчевой борьбе, качество всегда было верным помощником Тиграна, но никогда еще оно не проявляло так преданно своих чувств, как теперь.

В уже упоминавшейся статье Эйве в несколько экстравагантных выражениях, но вместе с тем удивительно точно охарактеризовал эту черту претендента: «Петросян не тигр, который прыгает на свою добычу, скорее он питон, который душит свою жертву, или крокодил, ждущий часами удобного момента для нанесения решающего удара…».

Получив болезненную травму, Петросян не собирался сразу же брать реванш. Еще задолго до начала матча он внушил себе, что если и проиграет одну-две партии, то ни в коем случае не станет пытаться тут же отыграть очки — с Ботвинником такая тактика была бы непростительной ошибкой. Если бы он выиграл вторую партию, это еще ничего не значило, но если бы проиграл — это было бы почти равносильно поражению в матче.

Поэтому на вторую партию он пришел с той же мыслью, что и на первую, — только не проиграть. Правда, поначалу казалось, что произойдет самое страшное. Ботвинник в принятом ферзевом гамбите получил изолированную пешку, но вместе с ней и большое давление на позицию черных. Это давление грозило перейти в прямую атаку на короля. Несколько энергичных ходов Ботвинника сопровождались бурной реакцией зрителей, которым мнилось, что позиция черных вот-вот развалится.

Петросяну было не до изолированной пешки — он отбивался от непосредственных угроз. Но — и это было очень важно, — несмотря на безрадостное начало матча, несмотря на неослабевающий нажим противника, несмотря на шум в зале, Петросян уже вел партию отнюдь не в тумане — стартовая лихорадка кончилась! Сохраняя в тяжелой ситуации ясность и трезвость мысли, он хладнокровно защищался. На этот раз он и видел, и делал сильнейшие ходы.

И все же его позиция оставалась трудной. Но на 28-м ходу Ботвинник не выдерживает напряжения и соглашается на предложенный ему обмен ферзей. Это была ошибка: из позиции вырвался лишний пар, и давление белых сразу уменьшилось. Но в решении Ботвинника таилось, по-видимому, и зерно заблуждения — очень может быть, что чемпион мира вообще надеялся на свое превосходство в разыгрывании окончаний.

У Петросяна была иная точка зрения. И, легко сделав после размена ферзей ничью, он убедился в своей правоте.

Хотя Петросян и спас партию, ему было худо, очень худо. Ботвинник обрушился на него с самого же начала единоборства, и Петросян, едва успев вступить в борьбу, уже убедился в правоте слов своего соперника, который однажды сказал, что матч на первенство мира отнимает год жизни. Ему было бы еще хуже, если бы не многочисленные болельщики и друзья, которые в эту трудную пору старались любыми средствами его поддержать.

У Петросяна было много преданных почитателей и в Москве, и в Тбилиси, и во многих других городах, но особенную заботу проявляли, разумеется, армянские любители шахмат. В те дни мне пришлось быть в Ереване, и я своими глазами видел огромные толпы людей, собиравшихся на площади у кинотеатра «Москва», где была вывешена большущая демонстрационная доска.

Волны этого энтузиазма докатывались до Москвы. На Пятницкую шел из Еревана непрерывный поток телеграмм, писем. Знакомые и даже иногда незнакомые люди, приезжая из Еревана, считали своим долгом навестить его. И пусть все это было чуточку хлопотно, у Петросяна теплело на душе, он не чувствовал себя одиноким в те трудные дни. Особенно обрадовал его приезд Лориса Калашяна. Друг юношеских лет не мог не быть рядом сейчас, в эти трудные дни.

Между тем в третьей партии настала очередь Ботвинника нервничать. По всей вероятности, чемпион мира ожидал, что уж теперь-то, играя белыми, претендент предпримет попытку отыграться. Но «питон или крокодил» терпеливо ждал своего часа. Петросян разыграл белыми «спокойнейший из спокойных», по выражению одного комментатора, вариант, не уклонялся от упрощений, разменял ферзей и, идя, казалось, навстречу замыслам противника, перевел игру в окончание.

Но окончание было трудным для черных. Наконец-то Петросян владел инициативой и заставил чемпиона защищаться! Ботвинник провел защиту с блеском и, хотя ему пришлось отбиваться почти на протяжении семидесяти ходов, спас партию.

Несмотря на это, Петросян был вполне удовлетворен ходом событий. От него не ускользнуло, что Ботвинник во время третьей партии, особенно в дебюте, заметно нервничал. Чемпион был уверен, что Петросян непременно завяжет сложную борьбу, и, натолкнувшись на «спокойнейший из спокойных» вариантов, недоумевал: что это — робость? Или хитрость? Во всяком случае, Ботвиннику такая осторожность претендента была не по душе — он хотел, чтобы решающие события развернулись в первой половине поединка.

В следующем туре чемпиону удалось уже в дебюте захватить инициативу. На этот раз искусство защиты проявил Петросян. Вновь ничья.

Начало пятой партии по духу очень походило на начало третьей. Как и там, он, играя белыми, не уклонялся от упрощений. Но, как и в третьей партии, бесхитростный на первый взгляд план имел ту тонкость, что не оставлял черным возможности завязать активную контригру. А нет, наверное, большей муки для Ботвинника, если он обречен на пассивное выжидание.

И действительно, вскоре после того как партия перешла в окончание, чемпион допустил ошибку. Она была значительна и сама по себе, но, как считал Петросян, еще и нервировала Ботвинника, потому что он неправильно оценил позицию. Петросян понимал, что именно ошибки, связанные с оценкой позиции, были Ботвиннику особенно досадны.

Весь этот длинный вариант был заранее подготовлен Петросяном.

— Если Ботвинник пойдет на этот вариант, — сказал Тигран Болеславскому, — он проиграет.

В результате чемпион мира потерял важную пешку, не получив за это никакой компенсации. Петросян внутренне трепетал. Это была не только первая партия в матче, которую он мог выиграть и, стало быть, сравнять счет. Это, если бы он выиграл, вообще была бы первая его победа над Ботвинником в официальном соревновании (до этого, если не считать тренировочных игр, они встречались в турнирах трижды и каждый раз расходились с миром).

Но только после того как Ботвинник отказался перейти в ладейное окончание, Петросян поверил в удачу. Он был доволен тем, что кроме ладьи у него остался еще и конь, хотя и в ладейном эндшпиле дела черных были бы не блестящи.

В этот момент перед ним возникла дилемма — либо держаться за выигранную пешку, либо отдать ее, но зато проникнуть королем в центр и усилить позицию.

Ох, как не хотелось ему расставаться с пешкой, которую он завоевал ценой таких усилий! Но позиция требовала, чтобы король двинулся вперед, и Петросян остался верен себе и сыграл «по позиции». Его решение Бронштейн назвал мужественным. Петросян отдал обратно пешку, но зато не оставил противнику никаких шансов на спасение. Партия была отложена, при доигрывании Ботвинник сделал всего семь ходов и остановил часы…

Пятая партия необычайно воодушевила Петросяна. После матча он высказал мнение, что это одна из его лучших партий за последние годы.

В шестой Петросян снова разыграл принятый ферзевый гамбит, и хотя Ботвинник упорно старался завладеть инициативой, уже на 27-м ходу была зафиксирована ничья. А после следующей встречи инициатива в матче перешла уже к претенденту.

В этой, седьмой, партии Ботвинник черными избрал в английском начале не очень выгодную, но очень сложную систему. Петросян не только вышел из дебюта с определенным перевесом, но и вновь не позволил чемпиону создать предпосылки для активной контригры. Постепенно черные фигуры были оттеснены, и белые слоны недвусмысленно нацелились на пешки ферзевого фланга противника.

Позиционное давление белых было настолько мощным, что уже к 25-му ходу исход партии вызывал мало сомнений. Был, правда, момент, когда Ботвинник мог осложнить претенденту задачу, но он вдруг перешел в ладейное окончание, которое оказалось безнадежным. Неуверенная игра Ботвинника в эндшпиле была для Петросяна сюрпризом.

Что же произошло? Чем объяснить, что Ботвинник, этот опытнейший ветеран матчевой борьбы, уже в начале единоборства вступил в полосу ясно обозначившихся трудностей? Разгадку надо было искать, по-видимому, в том, что стратегия претендента шла вразрез с ожиданиями чемпиона.

Ботвинник стремился к позициям с ясным стратегическим планом, и Петросян охотно шел на такие построения. Ботвинник не отказывался от упрощений, и Петросян без малейшего неудовольствия менял фигуры. Ботвинник видел в эндшпиле желанную для себя стадию партии, но и Петросян возлагал на окончание главные свои надежды. Причем именно здесь, если так можно выразиться — не территории чемпиона мира, он вел боевые действия особенно успешно.

Но — и это очень важно — «симметричность», тождественность игры чемпиона и претендента была лишь приблизительной. Потому что в каждой партии, в каждой стадии борьбы Петросян старался во что бы то ни стало ограничивать стратегические и тактические возможности противника, навязывать ему роль пассивной стороны. Выражаясь футбольным языком, это была жесткая персональная опека, осуществляемая с безукоризненной техничностью. Для деятельной, энергичной натуры нет ничего невыносимее, чем вынужденное бездействие. И Ботвинник томился в позициях, где едва ли не главная роль отводилась технике, в чем игравший практически безошибочно Петросян был особенно силен.

Так, Петросян, уступчиво покоряясь, на первый взгляд, воле противника, поставил его на самом деле перед сложными психологическими проблемами. С упорством, с активным противодействием соперника Ботвинник знал, как бороться, но что делать, если соперник покорен?

И вот здесь, в этой критической ситуации, Ботвинник вновь продемонстрировал свое замечательное искусство глубокого анализа. По-видимому, он убедился, что в спокойной борьбе ему вряд ли удастся одолеть скользкого как угорь претендента. И шахматный мир стал свидетелем сложнейшего психологического маневра, когда армия Ботвинника, что называется, под огнем неприятеля перестроила боевые порядки.

Иначе говоря, Ботвинник, стремясь к сложной, богатой внутренними возможностями борьбе, стал действовать еще энергичнее, рискованнее, не останавливаясь даже перед созданием некоторых слабостей в своей позиции. Собственно, в соответствии с этим планом он играл уже, по-видимому, седьмую партию, удивив многих комментаторов тем, что пошел на трудную, но зато сложную дебютную систему. Ходом событий чемпион оказался вынужденным играть так, как, по мнению многих, высказанному до матча, должен был действовать претендент. Соперники как бы поменялись ролями.

Петросян понимал, что он одержал психологическую победу. Но он понимал и другое, а именно — Ботвинник переходит теперь на «план № 2», резервный план; заготовленный самим Петросяном на тот случай, если бы первоначальная тактика потерпела провал. Он понимал, что его сейчас ожидает яростный натиск чемпиона. И подобно тому как моряки перед штормом убирают лишние паруса, так и Петросян в каждой партии старался убирать с доски «лишние» пешки и фигуры, чтобы ослабить силу урагана.

Ботвинник действительно начал штурм. Но, потерпев поражение в седьмой партии, он уже не мог не считаться с тем, что еще один проигрыш противнику, у которого так трудно отнять очко, делал его положение в матче почти безнадежным. Поэтому, идя в начале партии на риск, он в дальнейшем словно спохватывался и в наиболее острые моменты уклонялся от ответственных, принципиальных решений, предпочитая либо маневрирование, либо даже отход на заранее подготовленные позиции.

Петросян немедленно подметил и постарался использовать эту роковую нерешительность соперника. Ускользая от опасности, он, этот терпеливый шахматный Кунктатор, старался по возможности вести длительную, затяжную борьбу, как правило с доигрыванием. Он понимал, что непрерывный и рискованный натиск в ситуации, когда проигрыш равнозначен катастрофе, стоит Ботвиннику большого расхода и нервных, и физических сил.

Понимал это, конечно, и Ботвинник, но другого пути у него уже не было…

В восьмой партии снова был разыгран принятый ферзевый гамбит, и опять, в третий раз, Ботвинник получил инициативную позицию, и опять Петросян ускользнул. Мало того, окончание сложилось в его пользу, и Ботвиннику пришлось добиваться ничьей. Петросян так настроил себя на роль защищающегося, что когда в девятой партии Ботвинник дал ему возможность организовать сильнейший нажим, он в своем стремлении к упрощениям совершенно напрасно разменял ферзей и упустил львиную долю шансов. По своему обыкновению, Тигран не очень расстроился. Главное на этом этапе было — не проигрывать.

Итак, Ботвинник перешел на «план № 2», и это должно было заставить и Петросяна если не изменить матчевую тактику, то хотя бы сделать некоторую корректировку. Но он считал, что выдержит длительный натиск, осуществляя первоначальную программу. Этой убежденности способствовала десятая партия, где Петросян, упрямо повторив принятый ферзевый гамбит, потерял пешку, но без особого труда добился ничьей.

После этого он поймал себя на мысли, что поверил в собственную неуязвимость, поверил в то, что вообще больше не проиграет ни одной партии, что в каждом трудном положении сумеет найти спасительную лазейку. Такое с ним иногда случалось и прежде — когда он долго не проигрывал. Опасная всегда, такая самоуверенность во время матча с Ботвинником была злейшим врагом. Тигран с негодованием обозвал себя зазнайкой, но где-то в тайниках души продолжал верить в свою непобедимость.

Однако уже одиннадцатая партия едва не развеяла эту иллюзию. Продолжая свою линию, Петросян не предпринял решительных усилий к захвату инициативы, но и не сумел на этот раз парализовать энергию противника. Ботвинник прекрасно расположил свои фигуры и постепенно стал хозяином положения. Петросян в трудной позиции сохранил самообладание и изобретательно защищался. Чемпион мира допустил небольшую неточность, но, так или иначе, обе его ладьи заняли вторую горизонталь, и к моменту откладывания пресс-бюро почти единодушно оценило позицию Петросяна как вряд ли защитимую. Но партия, к удивлению многих, не доигрывалась: домашний анализ показал, что у белых нашлись достаточные ресурсы защиты.

Это уже было серьезное предупреждение, однако Петросян считал, что все пока идет наилучшим образом. И когда в следующей партии после очень энергичной сначала, а потом очень нерешительной игры чемпиона Петросян перехватил инициативу и лишь в цейтноте последним (уже после контроля времени!) ходом упустил преимущество, он и вовсе укрепился в мысли, что ни в каких переменах нужды нет. Его вполне устраивала ситуация, в которой, как не без остроумия заметил один обозреватель, «несмотря на сильный стратегический штурм чемпиона мира, Петросян, как поется в песне, „тонет и не тонет, потихонечку плывет“», имея в запасе очко.

Дело было даже не в очке, хотя, что говорить, и такой скромный запас был очень важен. Ведь как-никак прошла половина матча. Это означало, что чемпион мира израсходовал большой запас сил. И не только физических.

Петросян хорошо помнил начало первого матча Ботвинника с Талем. Тогда его нынешний противник, проиграв первую партию, в остальных четырех наседал на претендента и, когда ему не удалось добиться успеха, был настолько растерян, что потерпел еще два поражения подряд. Что поделать — нападающий несет на войне куда больше потерь, чем защищающийся!

Разве не происходило нечто подобное и теперь? Нет, нет, потихонечку плыть терпеливый Петросян был готов до последней партии.

Но благополучно проплыть ему удалось только тринадцатую партию, проходившую в сравнительно спокойной борьбе, а потом настала пора уже претенденту прибегнуть к тайному «плану № 2». Четырнадцатая встреча после долгого нажима Ботвинника была отложена в позиции, которую Петросян мог, по-видимому, спасти. При доигрывании, однако, он допустил несколько ошибок и должен был сдаться.

Закончив партию, Петросян зашел в пресс-бюро: ему не терпелось убедиться, что он ошибся не при анализе, а при доигрывании. Он убедился не только в этом. Он понял, что теперь, когда матч перевалил за половину, особенно важно иметь свежую голову. Отложенную позицию четырнадцатой партии они с Болеславским анализировали до трех часов ночи и потом весь следующий день до самого начала игры. Немудрено, что Петросян пришел в Центральный шахматный клуб усталым и допустил ошибки. Надо больше отдыхать, отвлекаться от шахмат. Словно угадав его мысли, жена буквально за рукав вытащила его из пресс-бюро:

— Идем скорее, мы еще успеем на футбол!

После четырнадцатой партии Петросян с женой выехали в подмосковный дом отдыха в Суханово. Тигран много гулял по лесу, с удовольствием играл на бильярде, в настольный теннис — два эти развлечения всегда помогали ему, когда он хотел отдохнуть от шахмат. Если не считать, конечно, футбола. Это увлечение значило для Петросяна так много, что он, этот неисправимый рационалист, позволял себе роскошь размышлять о шансах московского «Спартака» в начавшемся сезоне даже находясь на сцене Театра эстрады, в минуты, когда Ботвинник обдумывал ход…

Футбол да еще музыка — вот что было отрадой Петросяна. Он не только любит слушать хороших певцов, не только наведывается в консерваторию, но и сам довольно недурно поет. Иногда такое желание охватывает его на улице, обычно когда они с женой возвращаются пешком со стадиона. Характер песенок, то грустных, то веселых, зависит, в основном, от того, как сыграл «Спартак»…

Итак, чемпиону понадобилось семь партий, чтобы восстановить статус-кво. Нетрудно было догадаться, что он уже устал; во всяком случае, устал куда больше, чем претендент. Да, стрела, выпущенная еще в восьмой партии, поразила цель, но — Петросян безошибочно чуял это — уже на излете…

И все-таки он не мог не отдать себе отчета в серьезности того, что произошло. Он не просто проиграл, но проиграл в окончании, то есть именно в той стадии борьбы, где чувствовал себя особенно уверенно. Он допустил ошибки, которые свидетельствовали о нервозности.

Все это заставляло предположить, что прежняя тактика, вполне себя оправдавшая в первой половине матча, исчерпала свои достоинства и нуждается в реконструкции. Сбывались предсказания тех, кто утверждал, что рано или поздно Петросян убедится в том, что его негативная тактика, рассчитанная только на отражение угроз и выгодные упрощения, недостаточна для завоевания первенства мира.

Правда, Петросян никогда так не считал! Он только верил — и никогда потом в этом не раскаивался, — что такая изматывающая тактика в первой половине матча очень выгодна. А теперь что ж, мавр сделал свое дело…

Пятнадцатой партии была отведена, быть может, важнейшая роль в матче. Кто обвинит чемпиона в том, что он допустил психологический просчет, придя в этот день в Театр эстрады с намерением закрепить свой триумф? С любым другим противником такое желание в той ситуации было бы, наверное, совершенно логичным и объективно правильным. С любым, но не с Петросяном, хладнокровным, адски терпеливым, как никто умеющим подчинять рассудку свои страсти.

Итак, оба сели за столик с одним стремлением — не избегая риска, добиваться победы. Но если Ботвинник не догадывался о намерениях противника, то Петросян понял все, едва были сделаны первые ходы: Ботвинник избрал сложную защиту Грюнфельда. Петросян обрадовался: в этом дебюте не надо было искусственно вызывать обострения — они заложены в его природе.

И действительно, уже в дебюте завязалась очень сложная битва, насыщенная взаимными стратегическими и тактическими угрозами. Никогда еще, наверное, в этом матче Петросян не действовал в такой решительной манере, и уже одно это могло если не обескуражить, то озадачить чемпиона. Петросян «пригласил» Ботвинника на очень острый вариант, но тот, опасаясь припасенной ловушки, перевел игру в иное, малоисследованное, русло.

Петросян рокировал в длинную сторону и бросил в атаку пешки королевского фланга. Черный король почувствовал себя неуютно, и Ботвинник пошел на размен ферзей, невзирая на то, что в эндшпиле белые имели ясное и длительное преимущество. До победы было еще весьма далеко, но Петросян вел игру не только предприимчиво, а и очень искусно, нанося удары то на одном, то на другом фланге. Его конь, совершив диверсию на одном краю доски, неожиданно перекочевал затем на другой.

Ботвинник не смог отразить угрозы, возникавшие то тут, то там, и при доигрывании вынужден был капитулировать. Равенство в счете, которого Ботвинник так долго добивался, оказалось шатким и рухнуло при первом же толчке…

Партия эта заслужила лестные отзывы. Особенно понравилась Тиграну оценка Бронштейна: «Вся партия проведена Петросяном с большой энергией». С большой энергией, вот как!

Любопытно, как резко повлияли на общественное мнение четырнадцатая и пятнадцатая партии. После четырнадцатой многим казалось, что претендент смят, раздавлен, что вот сейчас Ботвинник начнет пожинать плоды своего длительного натиска. Вот почему так удивила многих сила духа Петросяна, проявленная им в дальнейшем ходе матча, особенно в пятнадцатой партии. Может быть, именно после этой партии, в которой чемпион мира был разбит по классическим образцам, определились контуры результата матча.

Но Петросян имел дело с человеком несгибаемой воли. Ботвинник вовсе не считал положение катастрофическим и жаждал отыграться.

В шестнадцатой встрече чемпиону мира удалось создать весьма перспективную позицию. Почти все его легкие фигуры нацелились на королевский фланг. Король черных, правда, был укрыт вполне надежно, но достаточно было Петросяну сделать один-два неосторожных хода, как белые перешли в наступление, которое выглядело необычайно опасным.

Но если стал допускать ошибки претендент, то теперь, во второй половине матча, не мог не ошибаться и уставший чемпион. В решающий момент Ботвинник вдруг отказался от острого продолжения и допустил размены. Хотя и после этого белые сохраняли некоторое давление, но главная опасность была уже позади.

Затем, однако, Петросян допустил еще одну неточность, и ему вновь пришлось бороться с трудностями. Но в этой партии его уже никто не обвинил бы в пассивности. Тридцать третьим ходом Петросян уклонился от размена, оставив свою ладью на второй горизонтали. Панов дал к этому маневру такое примечание: «Рискованный ход! Черные, надеясь начисто тактические шансы… по существу, выключают ладью из игры».

Петросян в матче с Ботвинником делал мало рискованных ходов, а ходов, рассчитанных только на тактические шансы, не делал до сих пор вовсе. Может быть, как отдельный маневр этот ход и был плох, но как часть «плана № 2» он себя оправдал. Ботвинник вновь допустил просчет, уже две ладьи оказались на второй горизонтали, и при доигрывании защищаться пришлось чемпиону мира…

После шестнадцатой встречи счет был 81/2:71/2 в пользу претендента, до конца матча было еще далеко, но ожесточенный характер борьбы в последних партиях позволял думать, что именно сейчас происходит генеральное сражение, которое может практически решить исход единоборства.

Семнадцатая партия целиком проходила под знаком инициативы Петросяна. В предыдущей встрече он ясно почувствовал, что напряжение поединка становится для чемпиона мира непосильным. Да к тому же (шахматисты — народ суеверный!) семнадцатая партия была для Ботвинника роковой: в шести матчах на первенство мира он две семнадцатые партии закончил вничью, а четыре проиграл. Казалось, что и на этот раз семнадцатая подтвердит свою дурную репутацию. Петросяну удалось завладеть инициативой, его фигуры пользовались большей свободой, а центральные пешки получили возможность в нужный момент двинуться вперед. Положение черных выглядело угрожающим, но Петросян не заметил сильнейшего продолжения и одним ходом упустил свои шансы.

И все же было ясно, что стратегическая инициатива в матче перешла к претенденту. Какие бы ошибки ни допускал он из-за усталости, было очевидно, что чемпион в этом смысле не останется в долгу.

В восемнадцатой партии Ботвинник получил в дебюте большой позиционный перевес, но промедлил с атакой, — ему опять хотелось начать решительные действия без риска, со всеми удобствами. Однако длительное маневрирование пошло черным на пользу, и когда Ботвинник наконец двинул вперед центральную пешку, выяснилось, что Петросян успел заблаговременно построить укрепления. Партия была отложена. Положение было сложное, но примерно равное. Петросян хотел было предложить ничью, но Болеславский настоял на продолжении игры: ведь Ботвинник устал…

Кто знает, не пожалел ли тут Ботвинник, что в этом матче (как и в матч-реванше с Талем) он отказался от помощи секунданта… Во всяком случае, как показало доигрывание, анализ Петросяна и Болеславского оказался точнее, чем анализ Ботвинника. А ведь именно в анализе Ботвинник был всегда особенно силен… Так или иначе, но Ботвинник крайне неудачно маневрировал фигурами и совершил несколько непоправимых промахов.

О, как жестоки бывают иногда шахматы! По иронии судьбы Ботвинник проиграл восемнадцатую партию девятого мая — в тот самый день, когда он отмечал пятнадцатилетнюю годовщину завоевания чемпионского титула.

После того как Ботвинник сдался, Петросян зашел в пресс-бюро. Здесь озадаченные коллеги спросили его, что он думает о доигрывании Ботвинником партии. Петросян только пожал плечами.

Но он прекрасно понимал состояние Ботвинника, причину его ошибок и, не побоюсь сказать, по-человечески сочувствовал ему. Только скромность мешала ему сердито сказать обитателям пресс-бюро: «Хотел бы я видеть, как бы вы на месте Ботвинника доигрывали восемнадцатую партию!». Впрочем, справедливость требовала признать, что ведь и он сам, проводя в свое время месяцы в пресс-бюро, тоже не вполне ясно представлял себе, что это такое — матч на первенство мира…

Ход следующей, девятнадцатой, партии показал, что чемпион мира не только устал, но и психологически травмирован неудачами. Ботвинник провел встречу в несвойственном ему духе, осуществил несколько неудачных маневров и вновь потерпел поражение. Счет стал 11:8.

Это уже был конец. Еще три партии носили формальный характер: двадцатая кончилась ничьей на 21-м ходу, следующие две — на 10-м…

В день двадцать второй партии Петросян разволновался. Было ясно, что Ботвинник, который фактически не боролся в двух предшествующих партиях, не изменит своего решения, но именно это и волновало Петросяна. Ему все еще не верилось, что сегодня он станет чемпионом мира.

Еще задолго до появления Ботвинника и Петросяна на входных ступенях Театра эстрады толпились неутомимые болельщики. Это были, конечно, сторонники Петросяна. В этот день они были особенно оживлены и шумливы. Но в фойе и в зале царила напряженная тишина.

В двух последних партиях Ботвинник нервничал. Его легко было понять. Но на этот раз заметно волновался и Петросян. Вот сделан девятый ход, и Петросян предлагает ничью. Он мог бы дождаться этого предложения от соперника, но, кажется, в первый раз в жизни ему не хватило терпения. Ботвинник задумался, задумался на восемь минут. Тигран не может справиться с волнением, оно хватает его за горло. Он то встает, чтобы сделать несколько шагов, то садится. Десять долгих лет мучительно взбирался он на вершину. Случалось, он падал, катился вниз, иногда страшился головокружительной высоты, но упрямо шел и шел к намеченной цели. И вот сейчас, может быть, сию минуту вершина покорится ему…

Ботвинник думает. Иногда он характерным движением поправляет галстук, очки. Великий Ботвинник. При всей своей мудрости он тоже только человек, и ему трудно и больно решиться сделать то, что он сейчас должен сделать. И вдруг, словно собравшись с силами, он протягивает руку новому чемпиону мира. Это случилось двадцатого мая 1963 года в семнадцать часов и шесть минут…

Взрыв аплодисментов, вопли ликования — и сотни болельщиков берут сцену на абордаж, отталкивая рассерженных фоторепортеров. Даже верный Серго Амбарцумян, добровольный телохранитель Петросяна, не может оградить его от энтузиазма болельщиков. Ни жена, ни тренер, ни близкие друзья не могли уехать вместе с Тиграном. Он умчался на машине сам, а потом поджидал их возле дома.

Войдя в квартиру, Петросян кинулся первым делом к проигрывателю. Там уже лежала приготовленная пластинка: Вагнер, вступление к «Нибелунгам». Эта музыка ассоциировалась у него с победой в титанической борьбе. Перед каждой партией он непременно слушал Чайковского — концерт для фортепьяно с оркестром. Теперь настала очередь Вагнера…

И ВСЕ СНАЧАЛА!

Петросян и раньше понимал, что у шахматного короля, в сущности, не так уж много прав, но зато много обязанностей. Но по-настоящему он осознал это лишь теперь. Конечно, это почти всегда были приятные обязанности. Среди самых приятных, хотя и самых утомительных, была поездка в Армению.

Эта поездка его ошеломила. Уже первая встреча с болельщиками — на аэродроме, где его встречала тысячная толпа, — заставила Петросяна по-новому оценить значение своей победы. Он даже немного испугался и этого всеобщего энтузиазма, и той ответственности, которая ложилась на его плечи…

Вернувшись из Армении, Петросян вскоре же, так и не успев отдохнуть, отправился в Лос-Анджелес, на турнир восьми гроссмейстеров. Просто удивительно, как у него хватило сил! Особенно если учесть, что во втором круге он набрал пять очков из семи. (После первого круга чемпион мира имел всего три с половиной очка и делил с Олафссоном и Решевским четвертое-шестое места.)

В результате Петросян набрал восемь с половиной очков и вместе с Кересом опередил остальных — Найдорфа, Олафссона, Решевского, Глигорича, Бенко и Панно. После всех предшествовавших турниру волнений и забот это было превосходно. Петросян вполне мог быть доволен своим дебютом в роли чемпиона.

Он вообще наметил себе обширную программу выступлений. Петросян помнил, что всегда, когда Ботвинник терпел неудачи, тому напоминали, что он мало играл. Особенным грехом считалось, что Ботвинник редко участвовал в чемпионатах СССР. Нет, нет, он-то уж эту ошибку не повторит!..

Увы, как-то так получалось, что и он, Петросян, вопреки своим публичным заверениям, не смог выступить ни в одном из финалов. То чемпионат был одновременно зональным турниром и ему как-то неловко было участвовать в отборе своего будущего соперника. То он неважно себя чувствовал и ему не хотелось выступать в сильном турнире, зная заведомо, что он вряд ли сможет оспаривать первое место. Так или иначе, но странным образом история повторялась. Петросян злился на себя, давал себе слово, что уж в следующем чемпионате выступит непременно, но опять какие-то дела заставляли его изменить решение.

После Лос-Анджелеса Петросян выступил и еще в нескольких международных турнирах. На XVI шахматной Олимпиаде в Тель-Авиве он набрал на первой доске девять с половиной очков из тринадцати — результат превосходный. На крупном международном турнире в Загребе, который состоялся весной 1965 года, чемпион мира оказался третьим, на очко отстав от Ивкова и Ульмана, но опередив Парму, Портиша, Бронштейна, Ларсена, Матановича и других. Осенью того же года он разделил второе-третье места со Штейном на международном турнире в Ереване, где первым стал Корчной.

Все эти результаты были вполне почетными даже для чемпиона мира. Но Петросян видел, что от него ожидают непременно первых мест! Разумеется, так думала преимущественно наивная часть болельщиков, но даже и некоторые знатоки слегка ворчали. А тут еще вскоре после ереванского турнира Петросян в командном матче Москва — Ленинград проиграл обе партии Корчному. Разумеется, он мог бы две партии и не проигрывать, но, вообще говоря, такой могучий боец, как Корчной, может победить и чемпиона мира.

Вполне вероятно, эти более чем относительные неудачи Петросяна расценивались бы иначе, если бы не блистательные выступления в том же, 1965 году его главного, как выяснилось, конкурента — Бориса Спасского. Собственно говоря, его конкурент уже только потому, что он конкурент, должен был отбросить всех остальных соперников, и уже одно это естественной логикой событий не могло не произвести эффект. Но Спасский не просто убрал с дороги своих противников — он сделал это неотразимо-убедительно, в мощном и в то же время изящном стиле. Причем ни о каком везении не было и речи!

Началось с XXXI чемпионата страны, где Спасский, не проиграв ни одной партии, разделил первое-третье места с Холмовым и Штейном. Затем он побеждает в зональном «турнире семи», где кроме трех призеров чемпионата участвовали также Бронштейн, Геллер, Суэтин и Корчной.

Любопытно, что в первых трех турах Спасский набрал всего пол-очка! Если вспомнить его прежнюю психологическую уязвимость, этот результат нельзя было считать иначе чем катастрофическим. Но в следующих девяти турах Спасский набирает шесть с половиной очков и занимает первое место! В межзональном турнире — снова первое место, хотя и вместе с Ларсеном, Смысловым и Талем.

Но наиболее впечатляющими были победы Спасского в поединках с остальными претендентами. В первом матче — с Кересом Спасский, проиграв на старте и сделав затем ничью, одерживает одну за другой три победы! На дистанции в десять туров это означало практически конец борьбы. Только огромное самообладание и колоссальный опыт позволили Кересу продлить поединок до последней партии. Счет матча — 6:4 в пользу Спасского. На закрытии матча Керес признал, что нет иной причины его поражения, кроме той, что Спасский играл лучше. Это не было только джентльменством, это была и беспристрастная оценка случившегося.

Следующим на очереди был Ефим Геллер, который одержал над своим предыдущим противником — Василием Смысловым еще более внушительную победу — 51/2:21/2 (три выигрыша и пять ничьих!). Но Спасский проделал с Геллером точно такую же операцию, тоже выиграв три партии без единого поражения. Причем, как и в поединке с Кересом, Спасский превзошел соперника и в стратегических, и в тактических сражениях. Невольно создавалось впечатление, что у победителя, игравшего в универсальном и вместе с тем агрессивном стиле, совершенно нет уязвимых мест.

Но еще оставался очень грозный противник — экс-чемпион мира Михаил Таль. Однако и в финальном поединке, игравшемся из двенадцати партий, превосходство Спасского было впечатляющим — 7:4.

Да, что ни говорите, а все это было очень непохоже на Кюрасао, где Петросян оба матча со своими главными конкурентами закончил вничью. И, наверное, такие сопоставления, по крайней мере мысленно, делали многие…

Чемпион мира поначалу следил за ходом событий в новом отборочном цикле с каким-то грустным удивлением. Столько лет боролся он за свой триумф, столько сил потратил в матче с грозным Ботвинником, и вот теперь, оказывается, все надо начинать сначала! Причем, если раньше он был претендентом и мог приобрести все, не теряя в случае неудачи ничего, то сейчас все переменилось.

Страшила ли Петросяна блестящая форма Спасского, эффектность и убедительность его побед? На этот вопрос трудно ответить одним словом. Петросян, как мы знаем, формировался как шахматист в трудных условиях соперничества с целой плеядой выдающихся гроссмейстеров, и его не так-то просто было чем-то или кем-то удивить, а тем более испугать. Когда после победы над Ботвинником его спросили, кого из шахматистов он больше всего опасается как своего будущего противника, Петросян дал исполненный достоинства ответ:

— Я не боюсь соперников за шахматной доской, но всегда отношусь с большим уважением ко всем моим партнерам…

Так было и на этот раз. Глубоко объективный, всегда готовый скорее переоценить своего соперника, чем недооценить его, Петросян не мог не отдать должное воле, великолепному мастерству и универсальности Спасского. Универсальности, которая делала того особенно опасным.

Вместе с тем умение реально, трезво смотреть на вещи позволяло ему, не впадая в крайности, разглядеть в стиле Спасского (а он пересмотрел перед матчем более пятисот его партий) отдельные, ускользавшие от иных комментаторов шероховатости и даже изъяны.

Универсальность… Петросян с его непоколебимой верой в свои тактические способности считал себя в глубине души универсальным шахматистом, но даже самому себе стеснялся в этом признаться.

— Идеальный тип шахматиста, как мне представляется, — скажет он позднее, — это мастер, который все умеет одинаково хорошо. Как всякий идеал, подобный тип шахматиста пока еще недосягаем. Даже такой универсал, как Пауль Керес, что-то делает лучше, чем остальные, и имеет хотя и скрытые, но уязвимые места…

С такими взглядами он должен был с откровенным неудовольствием выслушивать заявления об универсальности стиля своего конкурента, но, странное дело, они его не раздражали.

Надо сказать, что вообще перед матчем Петросян — Спасский в прогнозах недостатка не было, причем многие знатоки отдавали предпочтение Спасскому.

Что обусловило такую точку зрения? Прежде всего, конечно, характер побед Спасского над остальными соперниками. Затем возраст: как-никак Петросяну в год матча исполнялось тридцать семь, Спасский же был на семь лет моложе. Потом «традиция», по которой чемпион должен был проиграть претенденту. И, наконец, всегдашняя, извечная, присущая всем симпатия к претенденту, симпатия, которой три года назад пользовался сам Петросян.

Очень точно определил ситуацию Таль:

— Перед Петросяном, — сказал он в интервью, — стоят две задачи: одна формальная — отстоять звание чемпиона мира, другая моральная — поколебать всеобщую уверенность в поразительной форме Спасского.

Повторяю, однако, что рассуждения об универсальности Спасского (за которыми нетрудно было разглядеть уверенность в его победе) и прогнозы, в большинстве отдававшие предпочтение претенденту, хотя и кололи самолюбие чемпиона мира, но не сердили его. Он, хитрец этакий, понимал: будь даже Спасский старше и искушеннее в жизни, и тогда три победы в матчах над выдающимися гроссмейстерами да еще хор знатоков, не сомневающихся в его грядущем триумфе, притупили бы его бдительность, помешали сконцентрировать в едином усилии волю, физические и духовные силы, мастерство. Пусть, пусть прогнозы убаюкивают его…

Но кто же все-таки противостоял чемпиону мира? И, при всей его универсальности, какие у него были сильные и слабые стороны?

Претендент-66 был, прежде всего, шахматистом яркой одаренности. Уже в шестнадцать лет он становится международным мастером, а в восемнадцать — чемпионом мира среди юношей. Его первым наставником был опытный шахматный педагог Владимир Зак, затем его опекал гроссмейстер Александр Толуш и, наконец, гроссмейстер Игорь Бондаревский. В значительной степени тем, что на него влияли шахматисты столь разных стилей, можно объяснить, что Спасский почти с одинаковой уверенностью ведет игру и в простых, и в запутанных позициях. Именно поэтому в матчах с Кересом, Геллером и Талем ему каждый раз удавалось играть по-разному, навязывая противникам не удобный для них характер боя.

Уже в девятнадцать лет Спасский делит первое-третье места в чемпионате СССР и выступает в турнире претендентов в Амстердаме, где делит третье-седьмое места.

Однако затем он в ответственных соревнованиях обнаруживает психологическую неуравновешенность и, проиграв последние партии в зональных турнирах 1958 и 1961 годов, лишается права участвовать в борьбе за мировое первенство. Возвращение Спасского в строй претендентов свидетельствовало в первую очередь о преодолении психологической неуверенности, победы же в отборочных турнирах и матчах говорили о его огромной силе.

— Принято считать, — сказал однажды Таль незадолго до матча, — что сейчас на одном полюсе стоит Петросян, а на другом — Таль. А вот Спасскому повезло — он посередине.

В том же интервью, кстати, Таль сравнил Спасского по стилю с Алехиным, а Петросяна с Капабланкой (добавив, правда, что ставить знак равенства никак нельзя). Прочитав это место, Тигран подивился тому, как все, абсолютно все складывается против него: три года назад Эйве сравнивал его с тем же Капабланкой, а Ботвинника с Ласкером, которого Капабланка, как известно, победил. Теперь он остался Капабланкой, а претендент стал Алехиным, который в свое время выиграл матч у кубинца. Все, все против него. Но — чем хуже, тем лучше!

Еще более определенно высказался о комбинационном мастерстве Спасского Панов. Он не сомневался в том, что Спасский «будет, подобно русалке, тащить упирающегося Петросяна в омут не поддающихся абсолютно точному расчету осложнений. Во всяком случае, выиграть матч у Петросяна можно только так!».

И опять Петросян порадовался совету, который, да еще в такой категоричной форме, давали его противнику. Он знал одно: если русалке и удастся затащить его в омут осложнений, то все будут очень удивлены тем, каким смелым и находчивым пловцом он окажется.

Но все-таки как же ему самому играть матч со Спасским? Что же он знал о своем сопернике? Прежде всего то, что основная сила Спасского — в позиционном маневрировании, в умении незаметно, исподволь, микроскопически малыми дозами накапливать позиционное преимущество, а потом искусно перевоплощать его в реальный, вполне осязаемый материальный перевес, либо — разносторонний Спасский умел и это — создавать прямые угрозы неприятельскому королю.

Позвольте, но ведь точно так же действует и сам чемпион, а позиционное маневрирование — это его родной «омут»! Петросян на месте Спасского игнорировал бы это обстоятельство: каждый должен играть «свою игру». По крайней мере, до тех пор, пока не выяснилось бы, что это невыгодно и что надо менять тактику.

Так бы он играл на месте Спасского, так бы он советовал Спасскому на месте Бондаревского и именно так собирался играть сам. «В конце концов, — сказал он перед матчем, — победит тот, кто будет играть сильнее. Просто сильнее, понимаете? Независимо от стиля, психологии и тому подобного».

А если бы Спасский, послушавшись советов, стал стремиться к осложнениям, к неясной, запутанной игре, Петросян был бы втайне доволен: во-первых, в такой игре он считал себя, по меньшей мере, не слабее Спасского, а во-вторых, соперник тем самым брал бы на себя обязанность завязывать игру, что освобождало чемпиона от многих забот.

Но какую тактику в действительности изберет Спасский, было, конечно, невозможно предугадать, тем более что в зависимости от хода поединка она могла и должна была меняться (что на самом деле и происходило). Поэтому Петросян наметил три варианта — на случай, если бы счет вел чемпион, для периода равновесия и для той нежелательной ситуации, когда впереди мог бы оказаться претендент. К счастью, «план № 3» так и не понадобился.

Как и перед матчем с Ботвинником, заведующим дебютной частью был гроссмейстер Алексей Суэтин. Серединой игры занимался его тренер и секундант гроссмейстер Исаак Болеславский.

В программе подготовки очень большое место занимали физические упражнения. Петросян не был уверен, что он стал играть лучше, чем тогда, когда проходил матч с Ботвинником, но в том, что он стал куда увереннее ходить на лыжах, он не сомневался.

…Удивительно, как все было похоже — тот же Театр эстрады, та же церемония открытия матча, не ставшая от повторения менее торжественной, почти те же речи. Но не тот же он сам, Тигран Петросян. Да, он по-прежнему скромный, самокритичный, объективный, он готов переоценить силы противника, но уже ненамного, нет.

Что бы там ни говорили знатоки о неуязвимости Спасского, как бы ни расценивали высоко его шансы, он, чемпион мира, лучше, чем кто-либо другой, понимает, что творится сейчас в душе претендента.

Матч отнимает год жизни — так говорил Ботвинник. А может быть, два? Кто может измерить, насколько укорачивается жизнь после матча на мировое первенство — этого бушующего два месяца пожара, который, не затихая даже ночью, выжигает душу?

Три года назад и он вот так же сидел в центре стола рядом с прославленным чемпионом и, не веря самому себе, с замиранием сердца слушал официальные речи. Теперь он спокойнее, куда спокойнее. Пусть волнуется и томится дебютант, это его горькая доля. Он, чемпион мира, не должен, не вправе испытывать священный трепет. Это его привилегия, привилегия шахматного короля. Он заплатил за нее дорогой ценой, и он этой привилегией воспользуется…

Петросян настолько привык во время партии ставить себя на место противника, разгадывая его замыслы, что даже немного сочувствовал претенденту. В конце концов, какая разница, был бы не Спасский, так другой! А парень он покладистый и ведет себя безупречно. Он даже публично заявил, что во всем относящемся к организации матча готов согласиться с пожеланиями чемпиона. Редкое благородство, знаете ли. Даже сам Петросян, гм-гм, не делал таких реверансов, когда был претендентом…

Да и вообще в этом симпатичном Борисе ему многое нравится. И детство у него было тоже нелегкое. Что это значит, он, Петросян, понимает лучше, чем кто-нибудь другой.

Да и юного Спасского тоже упрекали в сухости игры, но он, хотя под влиянием Толуша тоже сделал поправку на ветер, все же не изменил себе.

И потом, какой он, право, молодец, что, несмотря ни на какие проделки фортуны, которая словно издевалась над ним, сумел начать все сначала и благополучно довести дело до конца! Ну, положим, не до конца, а до матча, скажем так. Нет, что ни говорите, а парень он симпатичный, этот Борис Спасский, и… очень, очень, опасный.

Вот примерно как размышлял чемпион мира, сидя за длинным столом рядом с претендентом…

Старт в матче играет колоссальную роль. Он, случается, сразу распределяет роли, создает у одного хорошее настроение, придает ему уверенность в себе, а другого обрекает на муки долгой, а иногда и бесплодной погони. Но если очень важен старт в целом, то на старте очень важна первая партия.

Теперь Петросян не чувствовал себя растерянным, нет. Хорошо понимая состояние противника, он начал игру спокойно, без тени волнения. Ход партии приятно удивил его. И не только потому, что, разыграв черными защиту Каро-Канн, он без особых усилий уравнял игру: Спасский применил тот самый вариант, которым два года назад выиграл у югославского гроссмейстера Матуловича.

Конечно же, Спасский понимал, что раз Петросян пошел на этот вариант, он непременно держит камень за пазухой. Оба партнера ход за ходом повторяли уже сыгранную партию. Молчаливая психологическая дуэль таила в себе мрачные перспективы для обоих. Хотя на доске не происходило кровопролитных сражений и обе стороны спокойно маневрировали, внутреннее напряжение становилось нестерпимым.

Так бывает, когда в бою самолеты летят навстречу один другому лоб в лоб, и первым сворачивает в сторону тот из летчиков, у кого не выдерживают нервы. Спасский свернул первым. У него, оказывается, не было ничего в секретном арсенале — он просто надеялся на однажды выручивший его вариант! Неужели он собирается выигрывать матч лишь повторяя себя? Это была пока загадка, но так или иначе, а дебют первой партии был многозначителен.

Партия между тем продолжалась. Уход в сторону не дал белым никакого перевеса. Были разменены все фигуры, кроме ферзей. Уже в совершенно ничейной позиции Спасский продолжает настойчивые попытки из ничего сделать нечто.

Шахматы, как и люди, ценят упорство, упрямство же они наказывают. Спасский неожиданно делает неудачный ход, и Петросян может выиграть пешку.

Он моментально увидел эту возможность и… и тут выяснилось, что он тоже отнюдь не так уж спокоен, как это ему сперва показалось. Поняв, что появились шансы на выигрыш, Петросян — о эта злополучная «любовь к усилению позиции!» — решил проверить, а нельзя ли эту пешку выиграть в иной, более спокойной, ситуации? Ему показалось, что можно, но, увы, он проглядел до обидного простое возражение, и спустя несколько ходов был подписан мир.

Сделав ошибочный ход, Петросян незаметно, под столом, проверил свой пульс: вместо обычных шестидесяти пяти-семидесяти ударов — сто сорок! Ого, вот что это такое, первая партия матча на первенство мира, даже когда она в жизни и не первая! Интересно, а какой сейчас пульс у Спасского?..

Итак, противники, поддавшись волнению старта, обменялись ошибками, которых в соревновании рангом поменьше наверняка сумели бы избежать. Что ж, все шло нормально. Матч на первенство мира тронулся в путь.

Когда во второй партии Спасский разыграл спокойный, исхоженный вдоль и поперек вариант ферзевого гамбита, который он применял крайне редко, Петросяну стала ясна матчевая тактика противника на старте. В начале поединка претендент, пока он еще не привык к обстановке матча, к сцене, к партнеру, решил придерживаться надежных дебютных систем.

Несмотря на размеренное спокойствие дебюта, Петросяну удалось получить преимущество. Белые ладьи, ферзь и конь держали под неослабным надзором так называемые висячие пешки. Но преимущество это было, если можно так выразиться, обоюдоострым, потому что, как остроумно заметил Бронштейн, никогда не знаешь, о чем они там шепчутся, эти висячие пешки, и какая из них намерена пройти вперед, а какая — остаться в тылу для подстраховки.

На этот раз пешки шептались, как видно, о своей горькой доле. Петросян разменял ферзей, получил лучший эндшпиль и заставил одну из висячих пешек двинуться вперед, после чего они сразу потеряли свой гордый вид. Оказавшись перед перспективой постепенного, но неизбежного удушения, Спасский пожертвовал пешку и дал своим фигурам приток свежего воздуха.

В этот очень ответственный момент Петросян не использовал всех своих возможностей, хотя, как он сам считает, его задача была в действительности значительно сложнее, чем это казалось со стороны. Все же партия была отложена в трудном положении для претендента, но при доигрывании он превосходно защищался и добился ничьей.

И в следующей партии Петросян очень долго держал Спасского в тисках. Играя черными, чемпион перехватил инициативу, и соперник вновь счел за благо пожертвовать пешку, чтобы получить возможность свободнее распоряжаться своими фигурами, а также поискать шансы в стычках на королевском фланге.

Строго говоря, эта жертва была некорректна, однако Спасский уже успел почувствовать, что как ни парадоксально, но напряжение старта позволяет ему иногда переходить грань дозволенного. Потому что время ответственных решений еще не пришло, и на этой стадии матча Петросян предпочитает вернуть лишнюю пешку обратно либо отказаться от попыток ее использовать, только бы не дать противнику в руки опасную инициативу. Словом, пока счет не открыт, и угроза первого проигрыша продолжает висеть над обоими, можно слегка поиграть с огнем.

Заимев пешку и получив объективно выигранную позицию, Петросян затем допустил несколько неточностей, но и после этого сохранял большие шансы на выигрыш. Однако он попал в цейтнот, и Спасский отлично воспользовался этим, неожиданно обострив игру. Петросян нашел ход, гарантировавший ничью, но не нашел хода, оставлявшего ему лишнюю пешку в простой позиции.

В третий раз претендент прогулялся по краю пропасти, и в третий раз все обошлось благополучно. Но долго ли может так продолжаться?

Четвертая партия уклонилась от ответа на этот вопрос, ибо, в отличие от двух предыдущих, протекала сравнительно спокойно. А пятая не могла ответить по той простой причине, что по краю пропасти ходить пришлось уже чемпиону.

В пятой партии Спасский наконец-то завладел инициативой и получил подавляющую позицию. Но то самое напряжение матча, которое до сих пор так преданно выручало претендента, теперь вдруг обратилось против него. У матча, оказывается, было чувство сострадания: психологическое напряжение всегда становилось на сторону того, чьи дела шли хуже.

Воспользовавшись неточной игрой Петросяна в дебюте, Спасский сильно стеснил фигуры черных. Теперь уже Петросяну ввиду угрозы полного удушья пришлось пожертвовать пешку, чтобы хоть чуть-чуть освободиться. Это было правильное и мужественное решение, но у Спасского образовалась лишняя пешка в лучшей позиции — чего еще можно было ему желать?

Как кипело и бурлило в эти минуты пресс-бюро!

— Горит! — воскликнул гроссмейстер Котов, обрадованный, по-видимому, тем, что серия ничьих кончается и в очередном обозрении можно будет кое о чем порассуждать.

— Пока еще не горит, но уже тлеет, — поправил его Таль.

А мастер Головко, разговаривая по телефону с редакцией «Красной звезды», оценил позицию чемпиона мира как безнадежную.

Эта оценка была очень близка к истине. Не известно, тлела ли позиция или действительно горела, но так или иначе, а дым шел.

Но только пламя сквозь него так и не пробилось! В тот момент, когда требовалась лишь техническая четкость, Спасский заволновался. Пока Петросян обдумывал свои ходы, Спасский нервно вышагивал по сцене, наморщив лоб и выпятив вперед губы. Он должен был сейчас не только выиграть свою первую в жизни партию у Петросяна, но и захватить инициативу в матче, что могло иметь далеко идущие последствия.

И поза, и походка Спасского выдавали бурлившие в нем чувства. Обычно сдержанный, умеющий владеть собой, он оказался полностью во власти эмоций. И главной из них было нетерпение: ведь казалось, вот-вот позиция черных рухнет.

Воспользовавшись, однако, тем, что Спасский начал неудачные маневры конем, Петросян минимальными силами создал вдруг довольно реальные угрозы белому королю.

Отрезвление было горьким: вместо безмятежной реализации добытой пешки претенденту пришлось принимать лихорадочные меры по вызволению из беды своего короля. Последние ходы оба делали в сильном цейтноте, обменялись ошибками, и Спасскому все же удалось сохранить лишнюю пешку, но фигуры черных уже вырвались из заточения и набросились на белых и с фронта, и с тыла. Партия была отложена, но все уже понимали, что чемпион вывернулся.

В тот вечер, выйдя из Театра эстрады, я долго стоял на набережной, глядя на чернеющую громаду Москвы-реки и прислушиваясь к спорам неугомонных болельщиков.

Внезапно шум стих, а потом вдруг раздался радостный вопль десятков голосов — это Спасский вышел из театра. Хмурый, угрюмый, он чуть ли не сбежал по ступеням и торопливо зашагал по набережной, жадно и часто затягиваясь сигаретой. Спасский промчался мимо меня, оставив позади толпу растерявшихся болельщиков, и быстро пропал где-то в темноте Каменного моста…

Пятая партия открыла Петросяну глаза на многое. В жизни ничто не проходит бесследно, за все приходится платить. Это ведь только так говорится, что претендент в случае неудачи ничего не теряет. Теряет, и как же много! Теряет не только титул чемпиона, которым бы в случае удачи завладел, теряет и три года борьбы в отборочных турнирах и матчах.

Спасский в случае неудачи терял еще и другое.

Помните, с какой фантастической легкостью, с первой попытки, без видимых усилий преодолел Таль все барьеры на пути к матчу с Ботвинником?

А Спасский? Те две трагические неудачи в последних турах зональных турниров, стоившие ему шести лет вынужденного бездействия, в то время как его коллеги соперничали друг с другом, и заставившие его начинать все сначала, — эти неудачи не растворились бесследно, они занозились в его сознании и отягощали каждый его шаг.

Он не мог, не должен был все опять начинать сначала — мысль об этом была невыносимой, — он должен был использовать случай сейчас, обязательно сейчас. Вот почему он дрожал от возбуждения и нетерпения в тот момент, когда особенно важно было сохранить ясную голову и размеренно бьющееся сердце!

В шестой партии соперники по молчаливому согласию отказались от единоборства: слишком уж много сил отняла у обоих предыдущая встреча! А следующей партии суждено было сыграть выдающуюся роль: цепь ничьих наконец-то прервалась, и чемпион мира захватил лидерство.

Спасский в седьмой партии использовал довольно обычный прием: в дебюте ферзевых пешек избрал за белых вариант, который применял сам Петросян. Иногда такой прием оказывается довольно эффективным, но в данном случае — и это можно было предсказать заранее — такая затея не могла привести к добру.

Почему? Да просто потому, что по складу своего шахматного мышления Петросян во время партии всегда играет «за партнера», всегда оценивает позицию его глазами, ищет за него — и находит! — возражения на свои замыслы.

Не удивительно, что Петросяну легче было, чем кому-либо другому, бороться против своего любимого варианта. Играя «против Петросяна», он очень быстро с «Петросяном» поладил, зато каждый закоулок в разыгранном варианте был ему хорошо знаком.

Но не только этим было отмечено начало седьмой партии. Выйдя благополучно из передряг во второй и третьей партиях и едва не одолев чемпиона в пятой, Спасский, как видно, решил, наконец, послушаться ходячего мнения и завязать тактическое сражение. Да наверное, и шесть ничьих, каждая из которых приближала чемпиона (не претендента!) к желанной цели, как-то нервировали его. Так или иначе, Спасский сменил оружие, даже и не подозревая о том, что это как нельзя больше устраивает его противника.

Но что же произошло в этой встрече? Едва успев закончить развитие фигур, Спасский начал наступательные действия чуть ли не на всей доске, не останавливаясь перед жертвами пешек. Но на этот раз Петросян без колебаний отказался от каких-либо подношений, тем самым открыто показав, что не намерен даже за такую плату уступать инициативу. Он сравнительно долго продержал своего короля в центре, а потом вдруг рокировал его в длинную сторону, именно туда, где белые пешки уже начали штурм.

Увод короля под огонь вражеских батарей представлял собой решение не только отважное и неожиданное для Спасского, но и весьма дальновидное и расчетливое. Потому что очень скоро черные воздвигли на ферзевом фланге непреодолимый пешечный заслон и полностью забетонировали убежище короля, в то время как на противоположном фланге открытая линия была кровоточащей раной в позиции белых.

Петросян был в своей стихии! Любопытно, что жрецы пресс-бюро в этот вечер не только не угадывали ходов чемпиона, но и давали им противоречивые оценки. Кажется, только один ход Петросяна вызвал единодушную, хотя и бурную реакцию — 17-й, которым он в сочетании с другими маневрами наглухо закупорил ферзевый фланг. Многие гроссмейстеры немедленно осудили этот ход, увидев в нем только стремление чемпиона запереть позицию и, стало быть, держать курс на очередную ничью.

Даже прозорливый Таль и тот не сразу разгадал дальний прицел чемпиона. Таль в этот момент ждал вызова по телефону и сидел в сторонке от шумевших гроссмейстеров.

— У кого лучше? — спросил я.

Бросив взгляд на демонстрационную доску и увидев только что сделанный Петросяном ход, Таль ответил:

— Теперь у Спасского!

Вот насколько прочно укоренилось мнение, что чемпион мира любой ценой будет избегать тактических переживаний и стремиться только к ничьей! Даже когда Петросян, обезопасив своего короля, отдавал, по существу, последние распоряжения «по дому» перед началом генерального сражения, и тогда в его действиях видели только стремление к спокойному существованию.

Но иллюзии были развеяны очень быстро! Спустя всего несколько ходов фигуры черных обрушились на растерзанный королевский фланг белых. Это было торжество стратегии Петросяна. А потом он пожертвовал ладью за коня и бросил в бой все до одной пешки в центре и на королевском фланге, которые шли вперед сплошной стеной, сметая все на своем пути. Это было торжество тактики Петросяна.

Белые фигуры были смяты и откинуты пешечной лавиной, и король, брошенный на произвол судьбы, остался один в томительном ожидании неизбежного нашествия черных пехотинцев, продолжавших рваться вперед. Когда партия откладывалась, Петросян записал ход, которым черный конь приносил себя в жертву, но зато при этом уходила из боя единственная белая пешка, которая как фиговый листок прикрывала наготу своего короля. Оказавшись лицом к лицу с вражеской цепью, король белых объявил о своей капитуляции…

Седьмая партия произвела сильное впечатление глубиной, цельностью, естественным и логическим сплетением стратегии и тактики.

Сам Петросян оценил ее впоследствии как лучшую в матче.

— Она демонстрирует мои творческие воззрения: ограничение возможностей соперника, стратегия игры на всей доске, окружение и постепенное сжимание кольца вокруг неприятельского короля.

В то же время седьмая встреча послужила Спасскому серьезным предупреждением. Уже по этой партии он мог, наверное, понять, что у него нет скрытых дополнительных ресурсов в тактическом единоборстве, как до матча мог думать он сам и как думали многие другие.

— Вас считают крупнейшим стратегом, а этот матч показал, что вы блестяще владеете тактикой. Не явилось ли это главным сюрпризом матча? — спросили потом Петросяна журналисты.

— Лично я никогда себя плохим тактиком не считал, — последовал ответ, скромный, сдержанный, но до краев полный затаенной гордости. Второе «я» Петросяна было очень довольно собой.

Как показали дальнейшие события, Спасский не внял предостережению. Да и в самом деле, из-за одной партии трудно было, наверное, покончить с радужными иллюзиями, тем более что их разделяло много весьма компетентных эрудитов!

Прежде чем расстаться с седьмой партией, мы должны еще задуматься над тем, почему Петросян записал ход, которым он жертвовал коня? Ведь были у него и другие, более спокойные, возможности завершить партию тем же результатом?

Вопрос этот вовсе не такой малозначительный, как может показаться на первый взгляд. И после матча я задал его чемпиону мира.

— Жертва коня была самым энергичным, самым решительным, и, стало быть, самым лучшим продолжением, — последовал ответ.

— А эффект? — продолжал допытываться я. — Не было ли тут затаенного желания сыграть не только решительно, но еще и красиво?

Говоря это, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что жертва коня была довольно очевидна и не могла составлять предмет гордости для чемпиона мира, но все же это был записываемый ход, а в таких случаях опытные шахматисты стараются избегать обязывающих решений.

Петросян не колеблясь отверг это предположение. Нет, нет, это не для него! Просто позиция требовала хода конем, и он, как всегда, сыграл «по позиции».

Помню, я был разочарован таким ответом. Мне казалось тогда, как кажется и сейчас, что Петросян был не вполне искренен. Что там ни говорите, а эффектный ход, даже если он способен восхитить не первые ряды партнера, а галерку, все равно должен доставлять артисту некое, может быть даже не столь уж малое, удовольствие.

Второе «я» Петросяна, тщательно им скрываемое, живущее где-то за ширмой, — не оно ли побудило его пожертвовать коня? И не постеснявшись ли потом этого своего романтического порыва (как стесняется иногда ученый признаться в том, что втайне пописывает стишки), он холодно отказался от водивших его рукою чувств, приписав заслугу только трезвому рассудку?..

Шахматные болельщики настолько поднаторели в матчах на первенство мира, что характер следующей встречи многим был ясен заранее. Игра шла в полупустом зале, и партия действительно быстро закончилась вничью. И не удивительно: Спасскому надо было «пережить» поражение, стряхнуть с себя гнетущие эмоции, а Петросян, особенно при перевесе в счете, был вполне удовлетворен еще одной половинкой очка.

И девятая партия, хотя поначалу казалось, что чемпион мира испытывает трудности, быстро завершилась миром. А потом пришла десятая партия, после которой стало ясно, что если претендент уповал на тактику, то это был серьезный просчет.

В этой партии Спасский впервые применил староиндийскую защиту, что достаточно ясно говорило о его агрессивных настроениях. Дебют был разыгран, как говорится, по известным образцам, но затем чемпион мира неосторожным 15-м ходом позволил претенденту завязать опасные тактические осложнения.

Казалось, вот оно — Спасский избрал острую защиту и навязал осторожному противнику тактическое сражение, то есть осуществил, по мнению многих, оптимальный, чтобы не сказать идеальный, вариант. Но — странное дело! — как только в борьбу вмешалась тактика, Спасский допускает просчет, Петросян тут же одним-двумя ударами перехватывает инициативу, да еще при этом жертвует ладью за слона!

Спасский, который только что сейчас владел инициативой и собирался диктовать противнику свою волю, вдруг обнаружил, что ему надо немедленно переходить к обороне. Эта молниеносная смена декораций выводит его из равновесия, и, растерявшись, Спасский уже не может трезво и хладнокровно взвесить последствия своей оплошности и постараться свести их к минимуму. Мысленно терзая себя за промах, он тут же допускает еще одну ошибку.

Шахматы в таких случаях бывают глухи и бесчувственны. Гордый полководец, который вел победоносное сражение, позволил себе на мгновение оглянуться по сторонам, ослабить внимание, и вот уже его армия панически спасается бегством, преследуемая торжествующим врагом.

Спасский не просто проиграл десятую партию — он был разгромлен. Петросян пожертвовал вторую ладью, на этот раз за коня, а потом позиция словно нарочно доставила ему редкое удовольствие — возможность пожертвовать и ферзя. И он, конечно, пользуется этой возможностью, потому что это и самый красивый, и самый быстрый путь к цели. На 30-м ходу Спасский остановил часы.

Это было уже второе серьезное предупреждение, но и оно еще не вразумило Спасского…

А Петросян? Как ликовало вместе с болельщиками его второе «я»! Как гордился зашифрованный до поры до времени Петросян-тактик тем, что наконец-то он смог выйти из небытия и непререкаемо заявить о своем существовании, да еще в какой момент и по какому важному поводу!

Этот, другой, Петросян радовался и еще одному обстоятельству. Помните, как перед началом матча Петросян гордо отверг психологию («А победит тот, кто будет играть сильнее. Просто сильнее, понимаете?..»)? Так вот, в десятой партии он победил потому, что оказался сильнее не только в тактике, но и в психологии.

После матча, продолжая отстаивать принципиальную правоту своих взглядов, Петросян скажет, что, по его мнению, «немало вреда принес поднятый на щит так называемый психологический, интуитивный стиль в шахматах, где объективная оценка нередко подменяется неясными, чисто спортивными моментами».

Это было слишком строго сказано. Потому что поправка на ветер — это была поправка на интуитивный стиль. Потому что и классический стиль вовсе не отвергает «неясные», а если говорить точнее — психологические моменты.

Именно такой «момент» и повлиял на ход десятой партии. Петросян перехватил инициативу как раз потому, что поставил противнику психологическую западню. Дело в том, что после того как двинулась вперед черная пешка королевского фланга, Петросян должен был взять ее — либо своей пешкой, либо ладьей. Позиция требовала взять пешку ладьей — объективно это было сильнее, и Петросян, принципиальный сторонник строго классического стиля, должен был сыграть именно так.

Но ведь не зря же была сделана поправка на ветер! Петросян отлично видел состояние Спасского, его нетерпеливое стремление скорее сквитать счет. И он интуитивно почувствовал, что на взятие пешкой Спасский, скорее всего, сделает выпад слоном, выпад, который внешне выглядит таким агрессивным, но в действительности из-за тактического контрудара явится ошибкой.

Париж стоит обедни! — Петросян сделал ход пешкой, и дальше все произошло именно так, как он предполагал. Это было торжество не только его тактики, но и психологии, это было, если хотите, торжество интуитивного стиля. Вот как иногда все запутывается и перепутывается в шахматах!

После десяти партий счет стал 6:4 в пользу чемпиона мира. Положение претендента выглядело крайне трудным, и не только из-за счета, но и потому, что он никак не мог навязать противнику неудобную для того манеру боя.

Но Петросян не обольщался своим успехом. Даже если бы у него и не было развито обостренное чувство опасности, и тогда Петросян понял бы, что именно сейчас, когда положение Спасского стало очень тяжелым, быть может даже безнадежным, именно сейчас, когда тому действительно уже нечего терять, он и станет необычайно агрессивным.

И следующие партии полностью подтвердили его опасения. Начинался новый этап матча, в котором чемпиону предстояло отражать яростный и длительный натиск.

Правда, двенадцатая партия едва не кончилась для Спасского катастрофой, после чего вопрос о победителе был бы, по-видимому, решен бесповоротно. Но судьба вновь оказалась милостивой к побеждаемому. Однако была еще и одиннадцатая партия, которая тоже долго сидела болезненной занозой в памяти Петросяна.

В этой партии Спасский открыто, не маскируясь, выказал свои агрессивные настроения. Едва успев выйти из дебюта, он пожертвовал пешку и получил очень перспективную позицию. Однако черные бдительно парировали все угрозы, и тогда белые на 21-м ходу предложили ничью.

Петросян задумался. Он понимал, что у Спасского компенсация за пешку недостаточная. И все же раз он предлагает ничью, значит, он что-то видит? А может быть, нет? Петросян тут же поймал себя на том, что жалеет о принятом решении. В конце концов, у него в запасе два очка. Зачем же идти даже на небольшой риск, тем более что и ничейный исход в создавшемся положении для него выгоден?

Эти мысли так его раздосадовали, что он тут же допустил одну-две неточности и на 26-м ходу предложил уже ничью сам. Не скрывая удивления, Спасский согласился. Даже и в этот момент преимущество черных было бесспорным, и поэтому заключение мира у многих вызвало недоумение. Очень скоро и сам Петросян пожалел о том, что проявил чрезмерное благодушие.

Двенадцатая партия, служившая своего рода промежуточным финишем, была последней, в которой претендент делал ставку на тактику. Но, обжегшись еще раз, он, сам о том не ведая, нанес противнику болезненную рану, которая долго не заживала даже и после того, как матч стал достоянием шахматной истории.

Как и в десятой партии, здесь вновь была разыграна староиндийская защита, с той, однако, существенной разницей, что уже на пятом ходу претендент применил новый (или почти новый) ход, который, по утверждению гроссмейстера Шамковича, вызвал смятение в пресс-бюро. Этот ход, пускавший партию по руслу неизведанных вариантов, говорил о том, что русалка собиралась тащить Петросяна в омут осложнений.

Но он не упирался, нет. Обе стороны долго перегруппировывали силы, готовясь к тактическому бою на одном и том же участке — королевском фланге. И когда этот бой начался, не сразу можно было понять, кто атакует, а кто защищается: атаковали оба! И оба соперничали, в решительности, в презрении к опасности, в находчивости.

Первым поднял свои войска в штыковую атаку Петросян: на 27-м ходу одна из пешек, прикрывавших белого короля, вдруг рванулась вперед, напав на коня. Спасский коня оставил под ударом и двинул вперед центральную пешку, напав на белого слона. Петросян взял коня, и тогда Спасский послал в сражение и соседнюю пешку, напав на второго слона белых.

Этот кровопролитный встречный бой производил огромное впечатление. Затаив дыхание, со смешанным чувством ужаса и благоговейного трепета следили зрители за развертывавшейся на их глазах драмой. Приближался цейтнот, и это еще больше сгущало предгрозовую духоту.

Что сделал «осторожный» Петросян? Увел из-под удара одного из ' своих слонов? Совсем нет — он пожертвовал ладью за слона, который был у черного короля начальником дворцовой стражи. В этот момент стали отчетливо проступать контуры глубокой и прелестной комбинации чемпиона мира. В пресс-бюро гроссмейстеры шумно стучали фигурами. «Мельница» — вот оно что!

Затаенная мечта каждого шахматиста — осуществить комбинацию типа «мельница». Мексиканец Торре стал бы знаменит, даже если бы выиграл в своей жизни лишь одну-единственную партию — ту самую, в московском турнире 1925 года, когда под жернова мельницы попал сам Ласкер. И вот теперь Петросян тащил упирающегося Спасского в омут у мельницы.

На 31-м ходу наступает кульминационный момент бурной схватки — Петросян не только оставляет под боем своих слонов, которые мучительно замерли под наведенными дулами, но ставит под удар еще и коня! Создалась необычайной красоты картина, когда три белые фигуры, выстроившись в ряд, предлагали себя в жертву — бери любую! Казалось, триумф Торре будет повторен в еще более эффектной интерпретации да к тому же — небывалый случай! — в матче на первенство мира.

В этот момент я тихонько подсел к находившемуся в зале Болеславскому. Обычно невозмутимый, он низко склонил голову над карманными шахматами и лихорадочно проверял комбинацию Петросяна. Да, ошибки не было, мельница была сработана на совесть, и вот сейчас колесо придет в движение. Вдруг Болеславский, подняв голову и взглянув на демонстрационную доску, чуть слышно застонал: Петросян, поспешив в цейтноте, сделал ход, который разрушил весь замысел! Нет, этот ход не проигрывал, но разве не горько было Петросяну, что вместо прекрасной победы, которая доставила бы эстетическое наслаждение миллионам любителей шахмат, его мельница смолола очередную прозаическую ничью?..

Даже и с таким крупным изъяном двенадцатая партия вызвала небывалый энтузиазм. Тон комментаторов, изменившийся уже после седьмой и десятой партий, теперь стал совершенно иным. Объективный Эйве очень коротко и очень точно определил ситуацию:

«Чемпион мира превосходит пока не только Спасского, но и самого себя. Мы хорошо знаем Петросяна как глубокого стратега, отличного защитника, знатока эндшпиля. Но в этом матче мы видим еще нового Петросяна. Он жертвует, контратакует, атакует. Одним словом, вырисовывается опаснейший тактик».

А вот что заявил редактор английского журнала «Чесс» мастер Вуд:

— Игра Петросяна в партиях, которые я имел возможность лично наблюдать вместе с группой английских любителей шахмат, посетивших Москву, во всех нас неизмеримо увеличила уважение к его таланту. Мне думается, что такой же сдвиг во мнениях будет происходить во всем мире…

Да, сдвиг, безусловно, происходил, не мог не произойти. Таль, например, в статье, подводившей итоги первой половины матча, признал, что «такого удушения пешками, какое имело место в седьмой партии, шахматный мир не видел со времен матчей Лабурдоне — Мак-Доннель». О двенадцатой партии Таль сказал, что она, даже и «незавершенная», бесспорно, останется в сокровищнице шахматного искусства. Да, наконец, и счет — 7:5 был таким, что чемпион мира мог, казалось, быть абсолютно довольным.

Но Петросян был расстроен. Вспомните, сколько раз приходилось ему выслушивать однообразные упреки в сухости игры, в чрезмерной осторожности. И вот в единоборстве с опаснейшим противником, которого чуть не весь шахматный мир считал непобедимым, он, осторожный Петросян, в седьмой партии жертвует ладью за коня, в десятой отдает уже две ладьи за легкие фигуры, а в двенадцатой осуществляет целый каскад жертв! Заверши он логически свою грандиозную комбинацию — и самые придирчивые критики вынуждены были бы признать, что благоразумному, рациональному чемпиону не чужды, оказывается, романтические порывы и что Петросяном, даже когда приходится принимать самые ответственные решения, руководит не только рассудочность, но и, выражаясь словами Ласкера, чувство художника.

Одна мысль причиняла ему особенную боль. Почему он не нашел сильнейшего хода в двенадцатой партии, которая могла стать лучшим творческим достижением его жизни? Да потому, что, на свое несчастье, увидел ход, гарантировавший ничью. А уж когда он нашел ничью, то уже не мог заставить себя искать другое продолжение.

Эта творческая трагедия Петросяна не ускользнула от внимания наблюдателей. Тот же Таль так впоследствии рассказывал о том, как должна была отразиться на Петросяне ничья в двенадцатой партии: «Конечно, со спортивной точки зрения, эта ничья ничем не ухудшила его положения, но неутолимая жажда художника, чувство обиды зато, что прекрасный замысел остался неосуществленным, портит настроение».

И еще как портит! Обычно он никогда не истязал себя запоздалыми укорами. Но на этот раз Петросян-художник страшно разгневался на Петросяна-спортсмена. Петросян-тактик обвинял в превышении власти Петросяна-стратега. Словом, второе «я» перессорилось с «первым». Добившись в матче, несмотря на упущенное, большого перевеса, чемпион вдруг с каким-то страхом почувствовал, что не видит смысла в дальнейшем единоборстве, почувствовал апатию…

Налицо были все признаки психологической депрессии. С разрешения врача Петросян взял перерыв. А когда спустя несколько дней вновь вышел на сцену Театра эстрады, он увидел перед собой посвежевшего, бодрого, улыбающегося Спасского. От подавленности, которая так была заметна в Спасском во время последних партий, не осталось и следа. И сердце Петросяна сжалось от недоброго предчувствия.

Предчувствие его не обмануло. В тринадцатой партии, которая поначалу развивалась по образцу первой, Спасский применил усиление и получил позиционный перевес. Чемпион мира вновь, как это уже не раз случалось в матче, пожертвовал ладью за коня, но теперь, увы, вынужденно. Правда, Спасский при доигрывании допустил погрешность, и Петросян получил большие шансы на ничью, но, в свою очередь, ошибся и проиграл.

Нетрудно понять, как дорога была эта победа для претендента. Она нужна была Спасскому не только потому, что его угнетали два очка, которые имел в запасе чемпион мира. Вспомним, что Спасский до сих пор вообще никогда не выигрывал у Петросяна. Теперь психологический барьер был преодолен.

Но для Петросяна это было не самое худшее — рано или поздно такое должно было случиться. Самое худшее было в том, что депрессия не только не проходила, но усиливалась. (Вот когда Петросян пожалел, что согласился на ничью в одиннадцатой встрече!)

Спасский же, ободренный удачей, еще решительнее шел по новому курсу. Отказавшись от попыток запутать Петросяна в сетях тактики, он теперь старался создавать стратегически сложные позиции с упором на последний час игры. Если учесть, что чемпион мира начал попадать в цейтноты, это было вполне резонное решение.

Словом, четырнадцатую партию Петросян играл белыми крайне неуверенно. Это, как считает сам Петросян, была его самая слабая партия в матче, и если ее можно с чем-нибудь сравнивать, то разве лишь с первой партией матча с Ботвинником. Разница, однако, была: Спасский дал возможность Петросяну выскользнуть.

Следующая партия в чем-то походила на предыдущую. Правда, долгое время борьба, очень нервная, порывистая, шла с переменным успехом, но когда стал надвигаться контроль времени (которого Петросяну опять же не хватило!), Спасский пожертвовал пешку и получил опасную инициативу. Это бы еще полбеды, но в цейтноте чемпион просмотрел несложный выпад и должен был (в который уже раз!) отдать ладью за легкую фигуру.

После этого партия черных была проиграна, но уж когда контроль времени миновал, Спасский последним ходом перед откладыванием намного облегчил участь чемпиона, и при доигрывании — опять-таки не без помощи противника — Петросян добился ничьей.

— Эта партия могла быть решающей, — сказал потом Петросян. — Если бы я проиграл пятнадцатую партию, не уверен, что мне удалось бы справиться с нервным напряжением.

Две эти партии показали, однако, что не может справиться с нервным волнением и претендент. Можно не сомневаться, что в другом соревновании или в другой ситуации в этом матче Спасский в обоих случаях реализовал бы свое преимущество.

Между тем каждая ничья, какой бы мучительной ни была она для Петросяна, отъедала еще один кусочек шагреневой кожи матча и никак не способствовала нервной разрядке Спасского. Стараясь как можно скорее сквитать счет, он должен был считаться с тем, что еще одно поражение уже наверняка обречет его на неудачу в поединке.

Именно этим во многом объясняется то, что две следующие встречи носили сравнительно спокойный характер, причем в семнадцатой именно Спасский скомандовал «отбой», хотя у него была возможность развивать атаку на королевском фланге.

В восемнадцатой инициативой, и довольно грозной, долгое время владел уже Петросян, и Спасскому пришлось приложить немало стараний, чтобы привести партию к благополучному исходу.

Стало очевидно, что депрессия у чемпиона прошла, и этому немало помогло то, что от Петросяна не ускользнула нерешительность, которая фатальным образом мешала претенденту доводить дело до естественного конца. Так вот оно что! Спасскому, оказывается, тоже несладко…

От подобных мыслей — такова жестокая логика единоборства — Петросяну становилось спокойнее. Но именно тогда, когда он встряхнулся, пришел в себя, Спасский и нанес ему сокрушительный удар, причем — ирония судьбы! — Петросян проиграл именно потому, что был слишком уверен в прочности своей позиции.

Действительно, черными он во французской защите добился равной игры, причем центральные висячие пешки были, пожалуй, гордостью его позиции. Но если бы Петросян мог слышать, о чем шептались висячие пешки, он бы узнал, что им не нравится его 21-й ход, которым Петросян предложил размен ферзей.

Разменяв главные фигуры, Петросян сыграл не «по позиции» в партии, а «по позиции» в матче. И центральные пешки, которые при ферзях были гордостью черных, теперь стали обузой.

Нарушив логику позиции, потеряв нить игры, Петросян неудачно маневрировал и к тому же допустил явный промах последним ходом. Отложенную позицию спасти было уже нельзя.

Итак, свершилось. Обреченный после седьмой партии на мучительное преследование уходящего вперед противника, Спасский наконец ценой огромных усилий добился поставленной перед собой цели. И хотя он только сравнял счет, все равно его победа произвела сильнейшее впечатление.

В самом деле, ведь Петросян начиная с одиннадцатой партии не смог ни разу выиграть, в нескольких встречах еле-еле унес ноги, а вот сейчас еще и отдал очко. Тут было отчего возликовать сторонникам претендента.

Как Петросян ни старался перед матчем убедить себя, что психология в борьбе со Спасским будет играть незначительную роль, сейчас, когда должна была решиться судьба матча, психология появилась из-за кулис и уверенно вышла на авансцену. Как ни странно, но все предшествующие волнения, все радости и страдания вдруг как-то сразу поблекли, стали казаться чем-то второстепенным, не главным — главное должно было произойти сегодня, завтра.

Наступил кульминационный момент поединка. Момент суровый, безжалостный, требовавший от уставших бойцов предельного напряжения сил. Если матч на первенство мира — это всегда не только борьба больших мастеров, но и личностей, характеров, то теперь это общечеловеческое, психологическое, спортивное начало решительно подавило все остальное.

Помните: «Шахматы не для людей слабых духом. Шахматы требуют всего человека полностью…»

Шахматы требовали сейчас Петросяна и Спасского полностью. Особенно жесткие требования шахматы предъявляли чемпиону мира. Долгое время он имел перевес в очках и даже позволял себе роскошь амнистировать соперника, как это было в одиннадцатой партии. Потом, правда, наступил период депрессии, но он преодолел эту временную слабость. И вдруг в конце матча, когда, кстати, могла сказаться разница в возрасте, чемпион мира вдруг оказался перед ситуацией, где один проигрыш воодушевленному удачей противнику мог решить исход всего единоборства. Какое решение приняли в этой ситуации осторожный Петросян и осторожный Болеславский? У обоих не было и тени колебаний: в двадцатой партии, в которой чемпион играл белыми, нечего и думать о ничьей, пусть даже стремление к победе и будет связано с риском.

Было ли это решение смелым? Да, но в данной ситуации оно было, прежде всего, умным и наиболее целесообразным.

А как поступили в самый ответственный момент Спасский с Бондаревским? Мне неизвестно, что они решили на военном совете, но в двадцатой партии Спасский остановился на очень хорошо изученном варианте, который приводил к позиции более или менее устойчивой, но пассивной и позволял рассчитывать только на ничью. Только на ничью — о захвате инициативы черные не могли и мечтать.

Это решение нельзя было назвать мудрым. Неужели Спасский поверил в то, что его умный, расчетливый, опытный противник согласится на спокойную ничью, прекрасно зная, что в следующей встрече, когда у него будут черные фигуры, ему придется выдерживать натиск противника?

Но может быть, Спасский возлагал надежды на то, что чемпион мира устал и будет рад передышке? Если так, то этот расчет был ошибочным. Петросян настолько хорошо сумел распределить силы, что хотя и похудел за время матча на шесть килограммов, на финише удивлял всех своей бодростью, выносливостью и работоспособностью.

Наконец, не случилось ли так, что сам Спасский, настигнув противника, почувствовал себя исчерпанным, обессиленным? Но тогда почему он не воспользовался своим правом взять перерыв? Матч еще не кончился, а Спасский в интервью сказал:

— Я уже сейчас знаю свою самую большую ошибку. Я сделал ее перед двадцатой партией. Мне нужно было тогда взять «тайм-аут». Именно тогда наступил новый период матча, и я должен был как можно лучше отдохнуть и сосредоточиться.

Как бы там ни было, но остается фактом, что Спасскому в решающий момент не хватило бойцовской зрелости, житейской мудрости. Только этим можно, как мне кажется, объяснить, что он не взял перерыв, который позволил бы ему продумать план дальнейших действий, а заодно, быть может, и заставил бы чемпиона мира понервничать в ожидании грядущих событий.

Спасский, конечно, думал о паузе, но ему, наверное, не терпелось довершить разгром деморализованного, как он считал, соперника. Поэтому он наметил, по-видимому, такой план действий: мирная ничья в двадцатой партии, а потом натиск в двадцать первой.

…Когда Петросян убедился в том, что его противник избрал в двадцатой партии исхоженный вдоль и поперек вариант защиты Нимцовича, он едва поверил своим глазам. Белые получили небольшой, но длительный позиционный перевес без проблеска инициативы у противника — это было как раз то, о чем перед партией он мог только мечтать. Спокойно, но решительно Петросян усиливал свой перевес, разрушил ферзевый фланг черных и выиграл пешку. Уже в безнадежной позиции Спасский пожертвовал фигуру, а потом и ладью за слона, но это только ускорило конец.

Так сравнительно легко — а главное, немедленно — чемпион мира возвратил себе утраченный перевес. Счет стал 101/2:91/2.

В последних четырех встречах Петросяну достаточно было набрать полтора очка, Спасского устраивали только три, никак не меньше. Уже одно это позволяло безошибочно предугадать исход единоборства. Но психология, словно желая еще и еще раз доказать чемпиону мира, что он напрасно относится к ней с недостаточным уважением, опять вмешалась в борьбу и опять на его стороне.

После ничьей в двадцать первой партии, где Спасский так и не смог начать долго готовившуюся атаку, пришел черед встречи, которая наконец подвела черту. В этой-то партии и произошла последняя психологическая дуэль. Получив по дебюту лучшую позицию, Петросян не спешил форсировать события. Разумеется, его вполне устраивала ничья, но он понимал, что Спасский должен рвануться вперед, и собирался нанести ему встречный удар.

На 25-м ходу из-за так называемого троекратного возникновения одной и той же позиции Петросян мог пригласить к столику главного арбитра О’Келли и попросить его зафиксировать ничью.

Петросян задумался. Осторожность подсказывала поступить именно так. Но позиция была такова, что отказ Спасского от дальнейшего повторения ходов мог только ухудшить положение черных. Ну что ж, пусть последнее слово останется за Спасским, он ведь тоже может подозвать арбитра. И Петросян сделал ход, вновь повторивший позицию.

Теперь призадумался Спасский. Зафиксировать ничью? Но ведь тогда надо будет выигрывать обе последние партии — задача практически невыполнимая. Уклониться от повторения? Но тогда позиция станет явно хуже. А, будь что будет, в конце концов, другого выхода уже нет! И он делает ход, меняющий обстановку. Зал аплодирует мужеству претендента. Увы, это мужество отчаяния.

Психология сделала свое дело, теперь наступила очередь мастерства. Спустя всего несколько ходов положение черных становится безнадежным.

Никогда не забуду, как мучительно прощался Спасский с последней надеждой. Вот Петросян сделал 35-й ход и ушел со сцены. Ушел, характерно, по-петросяновски покачивая плечами. Такая неправдоподобная легкость, такая окрыленность чувствовалась в его стремительной танцующей походке, в поигрывании плечами, такая непоколебимая уверенность в себе, что и не глядя на доску можно было понять — партия выиграна, а значит, практически закончен и матч.

Борис Спасский ерзал на стуле, облокачиваясь на столик то одной рукой, то другой. Склонившись над доской, он потом откидывался назад. Иногда он вдруг отрывался от доски и бросал мучительно долгий взгляд в угол зала, где, мрачно насупившись, сидел Бондаревский. Многие из зрителей затаив дыхание наблюдали за этой многозначительной пантомимой.

Никто не знает, о чем говорил этот взгляд. Может быть, этого не знает и сам Спасский, может быть, в ту трагическую минуту ему просто нужно было видеть близкого человека.

Не выдержав этого взгляда, Бондаревский поднялся и вышел из зала. И тогда медленно, так, что видно было — он заставляет себя, Спасский протянул руку к доске и сделал ход. А когда вернувшийся Петросян сел за столик и, обхватив голову руками, начал было обдумывать ответный ход, Спасский так же медленно протянул руку к часам и остановил их.

И тогда с треском лопнула тишина, и ошалевшие от радости болельщики чемпиона мира издали радостный вопль (в этом шуме никто не услышал тихого шелеста — это шахматная история безучастно перелистала еще одну страницу…).

На этом, если иметь в виду матч, можно было бы поставить и точку. Счет стал 12:10, чемпион сохранил свой титул. Но Спасский не сложил оружия и в двух последующих партиях всерьез боролся, пытаясь свести матч вничью. Конечно, он имел на это не только формальное, но и моральное право, хотя совершенно ясно, что условия теперь были неравными: добившись своей цели, чемпион, конечно же, не мог заставить себя продолжать единоборство с тем же напряжением. Двадцать третью партию Спасскому удалось выиграть, последняя кончилась вничью, и, таким образом, окончательный итог выглядит так— 121/2:111/2.

И снова в квартире Петросяна торжествующе звучал Вагнер, снова друзья шумели допоздна за длинным столом, снова не умолкал телефон, подчиняясь вызовам из Еревана, и снова Тигран Петросян чувствовал себя счастливейшим из смертных.

Торжественная церемония, состоявшаяся на той же сцене, растрогала его ничуть не меньше, чем в первый раз. К такому, оказывается, не привыкаешь! Вице-президент Международной шахматной федерации Джон Пренсис объявил Петросяна чемпионом мира, и на Тиграна снова надели лавровый венок, снова в его честь произносили речи, снова прославляли его мастерство, его волю, его упорство. Ректор Ереванского института физкультуры Лорис Калашян, один из самых преданных его друзей, произнес трогательную речь и преподнес чемпиону мира картину Мартироса Сарьяна.

Не забыл его и родной Тбилиси. Драматург Арчил Бегиашвили, седой, но задорней и темпераментный, поздравил дважды чемпиона мира от имени Грузии, родины дважды чемпионки мира.

— Мы знаем, что ереванцы много бы дали за то, чтобы будущий чемпион мира родился в их городе, — сказал Бегиашвили под дружный смех зала. — Но Тигран уже тогда знал, что такое дружба народов!..

Победа над Спасским в некоторых отношениях произвела даже более внушительное впечатление, чем над Ботвинником.

Тогда можно было говорить о разнице в возрасте, о том, что ветерану уже трудно было вести борьбу на длинной дистанции. Теперь Петросяну противостоял соперник, который был моложе его и готовый, наверное, играть два матча подряд; соперник, который одержал над остальными претендентами ошеломляющие победы; наконец, соперник, получивший на предматчевом референдуме больше голосов, чем чемпион мира.

Петросян покончил с более чем тридцатилетней традицией: впервые со времени матча Алехин — Боголюбов чемпион мира нанес поражение претенденту, да еще находящемуся в самом расцвете сил. Теперь его опять сравнивали с Капабланкой, но уже не с Капабланкой, проигравшим Алехину, а с Капабланкой, который шесть лет царствовал на шахматном троне. Отбив притязания Спасского, Петросян обеспечил себе, по меньшей мере, такой же срок царствования.

Во время матча, особенно в начале и середине, раздавались голоса недовольных обилием ничьих и тем, что в партиях было мало теоретических новинок, что вообще творческая струя била слабее, чем ожидалось. Разгорелась даже дискуссия по поводу того, лучше или хуже стали играть ведущие гроссмейстеры по сравнению с тем, как играли их великие предшественники сорок лет назад.

Исчерпывающее объяснение тому обстоятельству, что творческое содержание партий оставляло желать лучшего (как и в каждом матче на мировое первенство!), дал Таль, заявивший, что «по спортивному накалу этот матч — один из интереснейших в истории шахмат».

В интервью, которое состоялось спустя несколько дней после матча, я попросил Петросяна высказаться по поводу утверждения некоторых обозревателей, что спортивные соображения в матче полностью довлели над творческими. Вот что он ответил:

Может быть, мне не пристало давать оценку своей игре, но откровенность так откровенность! В конце концов, я очень редко вспоминаю о том; что ношу звание чемпиона мира, и это уже, кажется, приносит вред.

Прежде всего, я убежден, что матч в творческом смысле был весьма содержательным. Слава богу, теперь это, как можно понять, увидели многие. В наших партиях были и эффектные комбинации с жертвами фигур, и образцы упорной защиты, и сверхсовременная трактовка дебютов, и тонкие окончания.

Но если верно, что шахматы — это одновременно и наука, и искусство, и спорт, то нельзя отрывать, что называется, с мясом творческое содержание матча от спортивного. Само собой понятно, что если, скажем, в первом и третьем матче Ботвинник с Василием Смысловым имел в первых четырех партиях три с половиной очка, то это обстоятельство спортивного характера определяло в большой степени и творческий характер последующей борьбы.

В нашем поединке до седьмой партии счет был равный, с тринадцатой я имел минимальный перевес, а после девятнадцатой счет сравнялся. Можно ли требовать в такой исключительно нервной обстановке, когда все струны натянуты до предела, чтобы участники жертвовали спортивными соображениями ради чисто творческих? Разве спорт, борьба, жажда победы не лежат в природе шахмат? Если кто-нибудь всерьез заявит, что, садясь за доску, он не стремится к победе, а думает только о творчестве, я скажу, что он кривит душой…

* * *

На этом мы обрываем наше повествование.

Когда три года спустя Петросян вынужден был все же уступить свое место Спасскому, он несколько месяцев размышлял над причинами своего поражения. Спасский хорошо усвоил преподанный ему урок и одержал победу, в правомерности которой не мог сомневаться никто. И не только потому, что счет матча был 121/2:101/2 в пользу Спасского.

Чтобы постараться коротко объяснить причину поражения Петросяна, я приведу высказывание самого авторитетного эксперта — самого Спасского. В интервью после матча новый чемпион мира так охарактеризовал своего соперника:

— Петросян, бесспорно, феноменальный шахматист, бесподобный матчевый боец, человек очень умный, обладающий сильным характером…

Сила Петросяна заключается в том, что он стремится к ограничению активных возможностей противника и делает это виртуозно. Он держит вас как бы на дистанции и согласен вступить в рукопашную только тогда, когда вы, устав от такой изнурительной борьбы, соглашаетесь на ближний бой в не благоприятной для вас ситуации. Этот стиль оригинален и очень опасен…

Кроме того, Петросян обладает колоссальным тактическим талантом. Когда эта сторона его творчества полностью раскрывается, Петросян становится страшным для любого противника, в такой борьбе он бывает решительным и беспощадным.

Далее Спасский, рассказав о своей игре в матче и вновь перейдя к Петросяну, заметил:

— Но в ходе поединка кое-что явилось для меня неожиданностью. Такие качества Петросяна-шахматиста, как осторожность и осмотрительность, настолько прогрессировали, что стали скорее недостатком, нежели достоинством.

За истекшие три года Петросян как шахматный игрок (я употребляю это слово в самом хорошем смысле) несколько поблек. Это проявилось хотя бы в том, что он иногда предлагал мне ничью в лучших позициях.

Несмотря на замечательное комбинационное чутье, Петросян не проявил свои тактические способности. В отличие от прошлого матча, он не обратился к этой очень яркой стороне своего шахматного творчества.

В игре Петросяна я ощущал какую-то скованность и неуверенность, особенно во второй половине матча. Мне кажется, он допустил психологический просчет. Когда Петросян сравнял счет после десятой и одиннадцатой партий, он, по-видимому, решил, что я сломлен и не смогу оправиться. Его игра стала суше, он полностью закрепостился…

Мне думается, что для Петросяна-шахматиста поражение в матче принесет известную пользу. Он будет играть более свободно, лучше — в этом я абсолютно убежден, а его талант и сила в рекомендациях не нуждаются.

…Итак, Петросяну было над чем поразмышлять. Конечно, если говорить о причинах его поражения, нельзя было игнорировать и то хорошо известное обстоятельство, что психологически чемпиону мира всегда труднее, чем сопернику.

«Достиг я высшей власти: Шестой уж год я царствую спокойно, Но счастья нет моей душе».

Петросян мог бы вслед за Борисом Годуновым повторить эти слова. Как почти каждый чемпион мира, который, поднявшись на вершину, ощущает затем не то чтобы разочарование, но какую-то духовную усталость, вызванную во многом тем, что уже не надо, как будто, ни к чему стремиться, а предстоит теперь только отстаивать захваченные позиции, Петросян испытывал некоторую депрессию. Не было счастья душе Петросяна еще и потому, что чем ближе становился матч со Спасским, тем все смелее большинство знатоков отдавало в своих прогнозах предпочтение претенденту. Все громче ворчали и болельщики, которые не могли простить чемпиону того, что в последние два года перед матчем он занимал в турнирах более чем скромные места.

И все-таки причины поражения крылись не в психологической депрессии, а в другом — в том, что Спасский оказался на этот раз сильнее, в том, что Петросян меньше, чем в первом матче, доверял своему втором) «я», полностью поручив командование двум полководцам — осторожности и осмотрительности.

Размышления Петросяна имели определенную цель. Чуждый малейшему самообольщению, он хотел ответить себе на вопрос: может ли он остаться в так хорошо знакомой ему роли претендента и предпринять попытку реставрации или должен перейти на почетную роль экс-чемпиона и поигрывать в турнирах в свое удовольствие:

Петросян принял решение остаться в строю претендентов и предпочел до поры до времени оставить при себе свои выводы по поводу поражения во втором матче со Спасским.

Сумеет ли Петросян вернуть себе престол? Одна такая попытка закончилась неудачей в финальном матче претендентов с Фишером. Причем и в этом матче осторожность и осмотрительность во многих партиях сыграли сомнительную — чтобы не сказать предательскую — роль. И это было тем более обидно, что когда во второй партии Петросян доверился своему тактическому дарованию, он добился великолепной победы.

Гадание не входит в нашу задачу. Но как бы ни сложилась дальнейшая шахматная судьба Тиграна Петросяна, он — натура творчески сложная и глубоко противоречивая — навсегда останется в истории шахмат примером человека, шахматиста, бойца, который, отдавая дань практическому взгляду на жизнь и шахматную борьбу, оставался в душе шахматным романтиком, не раз приходившим к согласию со своим вторым «я».

Примечания

1

Повесть о Петросяне уже издавалась под названием «Жизнь шахматиста».

(обратно)

Оглавление

ЧЕЛОВЕК В ШАХМАТНОЙ ДРАМЕ

ЗАГАДКА ТАЛЯ

  «Я — МОЛОДОЕ ДАРОВАНИЕ…»

  ДЖИН ВЫПУЩЕН ИЗ БУТЫЛКИ

  «НИКОГО-ТО Я НЕ БОЮСЬ!»

  НА ПОРОГЕ БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ

  ЛОГИКА ПОЗИЦИИ И ЛОГИКА БОРЬБЫ

  «ЗАПОМНИТЕ ЭТО ИМЯ!»

  СЧАСТЬЕ СИЛЬНОГО

  «МОЖЕТЕ МНЕ ВЕРИТЬ…»

  И ВСЕ-ТАКИ «ВСЕ В ПОЛНОМ ПОРЯДКЕ!»

  ДВАЖДЫ ДВА — ПЯТЬ?

  И МЕДНЫЕ ТРУБЫ

  ГОДЫ РАЗОЧАРОВАНИЙ И НАДЕЖД

ВТОРОЕ «Я» ПЕТРОСЯНА

  ВЕРЮ ТОЛЬКО В «ПРАВИЛЬНУЮ» ИГРУ

  «МАЛЬЧИШКА — И НЕ ПРОИГРАЛ НИ ОДНОЙ ПАРТИИ?»

  «ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК»

  БЕЗОПАСНОСТЬ ПРЕЖДЕ ВСЕГО!

  ПРОСПЕКТ РУСТАВЕЛИ

  ПОПРАВКА НА ВЕТЕР

  У ВРАТ ЦАРСТВА

  ДЕВЯТЫЙ ЧЕМПИОН

  И ВСЕ СНАЧАЛА! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg