«Побег из Рая»

A. И. Шатравка ПОБЕГ ИЗ РАЯ

«Не любить социализм могут только сумасшедшие.»

Никита Сергеевич Хрущев, Генеральный секретарь КПСС Народ устал. Народ зачах Он не утешен сладким словом В демагогических речах Чугуннолобого Хрущева. Валентин З/К (Соколов)

1 ПУТЬ К ГРАНИЦЕ

Карелия. Станция Лоухи.

Почтовый поезд Ленинград-Мурманск медленно полз в тумане белой карельской ночи. Вагон был пуст и, похоже, за нами никто не следил. Проводник объявил:

— Станция Лоухи.

Поезд пополз еще тише и встал. Взвалив на себя тяжелые рюкзаки, с купленными в Ленинграде дефицитными кашами «Завтрак туриста», банками тушенки из конины, хлебом, сахаром, сигаретами «Прима», мазями от комаров и, так называемым кофе из ячменя, мы вышли из вагона.

Роли распределились как-то сами собой. Я — вроде завхоза, брат Миша и мой давнишний друг Борис взялись тащить самые тяжелые рюкзаки, Анатолий — проводник. В этих краях пять лет назад он служил на границе и убедил нас, что перейти её не составит никакого риска, а в случае провала, — получим, максимум, по три года лагерей.

С плохой картой Карелии, какие обычно висят в кабинетах местных контор и компасом, мы двинулись в путь.

К полудню, проехав полсотни километров по разбитой дороге, мы вывалились из обшарпанного автобуса на развилке дорог в посёлке Кестинга.

Пос. Кестинга. Фото автора.

Автобус уехал дальше на запад в Софпорог, находившийся на узком перешейке между двух больших озер туда, где начиналась погранзона.

— Там могут стоять секреты (замаскированные пограничные посты), — рассматривая карту, сказал Анатолий, — А как их обойти, я не знаю, я служил на другом участке границы, откуда видна была финская деревушка Келлоселки, — и он показал на карте точку в районе Полярного круга.

— Так зачем ты всё время врал нам, что ты всё знаешь? — вскипел Борис.

— Я все годы службы пробыл в лесу, на заставе, — оправдывался бывший пограничник.

Найти Келлосельку на карте, — это маленькое окошко на Запад, мы так и не смогли.

Старенькая женщина стояла возле покосившегося дома и рассматривала нас.

— Бабусь, где здесь дорога на Зашеек? — спросил её Анатолий.

— А вот, миленькие, идите прямо по ней, — указала старушка рукой в сторону грунтовой дороги, уходившей в лес.

Эта дорога была длинной, километров пятьдесят, и тянулась на север вдоль Пяозера. Это обстоятельство нас устраивало, так как участок предполагаемого перехода границы был выше по карте и тоже на севере.

— Вспомни, Толик, по какому принципу выставляют посты и «секреты»? — спросил я.

— По пути вероятного прохождения нарушителя к границе.

Борис и брат молча слушали, отмахиваясь от комаров.

— Хорошо, Толик, я приведу тебя к этому месту на границе, которое ты указал.

Я нашёл на карте точку, где в длинное, протянувшееся на пару десятков километров с востока на запад озеро Паанаярви впадала пограничная река Оланка. На северной оконечности Пяозера был небольшой поселок Зашеек и, если двигаться от него на запад, то можно выйти к озеру Паанаярви, а там, идя вдоль него, — прямо к границе.

Этим путем мы и пошли.

Старушка знала, что посёлок Зашеек — это погранзона и, чтобы попасть туда, нужен пропуск. Она проводила нас взглядом и поспешила в сельсовет. Председатель сельсовета связался с районным отделением КГБ, те срочно распорядились выставить там посты и оповестили жителей Зашейка о подозрительных приезжих.

Мы шли уже несколько часов по разбитой дороге, как вдруг услышали шум мотора приближавшегося лесовоза. Водитель был удивлен, увидев нас.

— С геофизической партии мы, недалеко от Зашейка стоим, — соврал ему Толик.

— По этой дороге лес вывозят, а до Зашейка вам придется километров шесть самим через лес пробираться, — пояснил водитель, остановив свой лесовоз через несколько часов езды, и указал на невысокий, согнувшийся от времени телеграфный столб, с уходившими от него вглубь леса проводами.

— Так и идите вдоль столбов, — пояснил он и лесовоз исчез.

Я радовался, что еще не вечер, а мы уже преодолели более ста двадцати километров и до границы оставалось ещё семьдесят.

Тропой до Зашейка была колея, проваленная во мху болот колесами машин, проезжавшими здесь зимой. Нескончаемые болота с высохшими тонкими елками и черным роем мошки сопровождали нас, пока слева не послышалось мычание коров и нарастающий шум от работающего двигателя. Это был Зашеек.

Опасаясь попасться на глаза местным жителям, мы решили его обойти и, пройдя немного, оказались на берегу широкой реки. Река быстро несла свои воды. Северное блеклое солнце висело над далекой синей сопкой. Мошка куда-то вся исчезла, лишь гул комаров висел в воздухе. На берегу валялись полусгнившие бревна от лесосплава. Связав их недлинным куском веревки и снятыми с себя рубашками, мы смастерили плот, еле-еле державшийся на плаву с четырьмя нашими рюкзаками. Вода в реке была очень холодной. Борис поплыл первым, а мы — за ним, толкая плот. До берега было метров двести и, появись внезапно лодка на реке, нас бы сразу обнаружили. Стуча зубами, мокрые и совершенно промерзшие, выбрались мы на берег. Это была большая поляна, окруженная редким лесом и покрытая цветами белой ромашки. К нашей радости исчезли комары. Разожгли быстро костер. Белый пар валил от нашей насквозь промокшей одежды и, пока варилась каша с конской тушенкой и закипал чайник, мы успели обсохнуть и согреться. Сытые, мы упали на траву и провалились в тишину белой ночи.

Пос. Зашеек на Пяозере.

Туман и утренняя прохлада разбудили нас. Теперь первым шел я с компасом в руке, за мной — Толик, а за ним — брат и Борис. Идти пришлось недолго, метров сто, как снова — река. Оказалось, что мы — на острове. Снова смастерили плот для рюкзаков и, доплыв с ним в ледяной воде к берегу, Борис, брат и я уже через несколько минут обсыхали у костра.

Толик категорически отказался залазить в воду. Он нашел две елки, стоявшие на противоположных берегах, ветки которых переплетались над водой. Раздевшись до трусов, громко ругаясь, он хлопал себя по телу и медленно передвигался вперед по колючим еловых веткам, напоминая Маугли. Голое тело Анатолия быстро привлекло комаров со всего карельского леса. Добравшись до середины реки, он должен был зацепиться за ветку ёлки, находившуюся на другом берегу. Рой комаров не оставлял ему времени на размышления. Он прыгнул, но ветка не выдержала и… Анатолий свалился в воду, рассмешив нас.

Компас вывел на старую дорогу с высокими соснами и елями, по которой давно не ездили машины. Она шла прямо к границе, но мы этого не знали, и то, что в Зашейке нас ждали пограничники и впереди нас дожидались «секреты», мы тоже не знали.

Лёгкий туман рассеялся. Ярко светило солнце. На южной стороне от дороги просматривалось огромное Пяозеро, на горизонте сливаясь с голубым небом. Обрывки ржавой колючей проволоки на деревьях заставили нас остановиться. Мы зашли в лес и обнаружили полуразрушенные от времени или войны блиндажи. Кто оборонялся здесь? Финны от красного нашествия или советские солдаты от нацистов?

По лесной дороге идти было легко. Мы знали, что находимся в погранзоне и это вызывало какое-то неопределенно-приятное чувство от риска и опасности.

— Если погранцы нас словят, ох, дадут они нам, — сказал наш пограничник в тот момент, когда лес расступился и мы вышли на большую открытую поляну.

— Ложись! — вдруг зашипел Толик. — Вон вышка! На пост нарвались!

Меня охватил ужас от мысли, что нас обнаружили. Честно говоря, я не видел никакой вышки, но пополз скорее в лес за Анатолием.

Только теперь из леса мы разглядели пограничную вышку, с неё хорошо видна была вся округа. Карта показывала, что мы находимся на узком перешейке между двух озер. С дороги сходить не хотелось, но другого выхода не было. Я взял азимут по компасу на самую высокую сопку и мы зашли в лес, двигаясь на север в обход заставы и небольшого озера за ней. Шли долго через буреломы, топи и глыбы камней. Местами лес становился черным, еле проходимым от гудящего гнуса.

— Лучше б столько медведей было, им хоть в морду дать можно, — отмахиваясь, ворчал Борис.

Начался долгий затяжной подъем. Эта была та самая сопка, над которой вчера висело солнце. Лес расступился, уступая место гигантским валунам. Далеко на юге упиралась в небо сопка Чувара Кумпу, и ели просматривалось озеро Паанаярви, с уходящими за горизонт на запад берегами, сливалось с синевой тайги.

Вид с вершины сопки на погранзону. Фото автора 2011.

Там была уже Финляндия.

Было далеко за полночь, когда на самой вершине сопки в валунах камней мы разожгли костер. Внизу, далеко от нас пролетел пограничный вертолет.

— Погранцов по постам развозит, — подбрасывая ветки в костер, пояснил Толик.

Борис сидел у костра и перебирал пачки сигарет, сильно помявшиеся в его рюкзаке. Брат доедал кашу с безвкусной кониной и устало молчал. Я пил горячий ячменный кофе, прикусывая сахаром, и думал об отце с матерью, ничего не знавших о наших планах. От мысли, что мы с Мишей их больше никогда не увидим, становилось очень горько на душе и в это никак не хотелось верить.

Мать всю жизнь работала воспитателем в детских садиках и теперь, наверное, потеряет работу. Отец много лет прослужил в погранвойсках и этим очень гордился.

Мой отец Иван П. Шатравка, пограничник войск НКВД. Фото 1945 г.

«Граница наша — на замке. Птица, и та незамеченной перелететь её не сможет», — говорил он. «Посмотрим завтра, как там птицы летают», — подумал я.

Утром, позавтракав, мы потушили костер и двинулись в путь. До границы оставалось идти километров двадцать семь. Я шел теперь по стрелке компаса к реке Оланка, к тому месту, где она пересекала границу и впадала в озеро Пааноярви. Озеро показывалось из-за леса и приближалось всё ближе и ближе. С большим трудом мы перешли ещё одну глубокую, бурную речку, состоявшую, похоже, из одних водопадов. Для этого пришлось долго по очереди рубить топором огромную ёлку. Наконец, её вершина упала на другой берег и мы осторожно, боясь сорваться в бурлящий поток, перебрались через речку.

Озеро Пааноярви. Карелия.

Появилась стая сорок и стала преследовать нас, перелетая с дерева на дерево, громко крича. Толик, пытаясь обнаружить запрятанную сигнализацию, вышел на хорошо утоптанную тропу, идущую под телеграфными столбами к границе.

— Это тропа связистов. Дальше идти нельзя. Привал сделаем на берегу и будем ждать до завтра, когда на заставе сменится патруль, — сказал он.

Брат с Борисом разжигали костер, а мы с Толиком ушли в разведку. На противоположном берегу озера стояла застава из одноэтажных построек и смотровой вышки, куда медленно приближалась лодка.

— Это наряд с КСП (контрольно-следовой полосы), на заставу везут, их новый патруль сменил, — шептал Толик.

2 ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ

Рано утром я проснулся от шума. Брат сидел у костра и смеялся, слушая, из-за чего Борис ругался с Толиком, самым старшим из нас, любившим, как барон Мюнхгаузен, всегда выдумывать неправдоподобные истории, злившие Бориса.

— Боря, я-то здесь причем? Под ноги смотреть надо. Хотя это хорошая примета, к удаче, — улыбаясь, оправдывался Толик.

Оказалось, что ночью Анатолий сходил по нужде далеко от костра в лес, утром Борис в этой необъятной тайге умудрился найти тоже самое место и, вляпавшись там в кое-что, теперь вытирал свой кед, громко ворча на Анатолия.

Всё утро мы просидели в кустах у воды, дожидаясь, когда от заставы отойдёт лодка. Пограничники начали обход границы. Они должны были пройти вдоль вспаханной полосы двенадцать километров до стыка с соседней заставой — и вернуться. Значит, у нас было часа четыре до их возвращения, и за это время мы должны были успеть проскочить. Мы тронулись в путь, но лес здесь был вырублен, нас легко было заметить с вышки и пришлось пойти по тропе связистов к границе

Скоро начали сдавать наши нервы. Как только показался лес, мы поспешили скрыться в нем, но это был не лес, а сосновый бор, где человека и зверя видно было за сотню метров. Болот, на которых отсутствуют КСП и где мы должны были переходить границу, согласно планам Анатолия, здесь не было и впомине. Но менять что-либо было уже поздно, время поджимало, а тут, как назло, опять бурная речка.

Борис обвязал себя веревкой и первым полез в воду. Глубина была чуть выше колена, но сильный поток воды вдруг сбил его с ног и потащил вниз по камням. С трудом удерживая веревку, мы остановили Бориса и, цепляясь за камни и коряги, он смог выкарабкаться. Теперь и мы быстро перебрались на другой берег.

Толик показал нам что-то рукой и прошептал:

— КСП, КСП, — и побежал вперед.

У меня и у брата к рюкзакам были привязаны чайник и кастрюля с крышками. Пока мы бежали, крышки подпрыгивали и гремели на весь лес. Остановиться и отвязать их — на это нужно было время. Борис бежал рядом, прихрамывая. Я видел, что подошва его кеда оторвалась полностью. Толик вырвался далеко вперед и теперь метался около вспаханной на песке пограничной полосы. Полоса была метров шесть шириной. Прикоснуться к ней, значит оставить след, который сразу заметит патруль и начнется погоня.

— Где твоё болото? — зло спросил у Анатолия Борис.

— Оно там, дальше, — не растерявшись врал Толик.

— Смотрите, не порвите сигнализацию, — Анатолий указал пальцем на другую сторону КСП.

Вдоль полосы, сантиметров двадцать от земли, рядом с тропой обхода тянулась тонкая, еле заметная медная проволока. Решили идти друг за другом, оставляя глубокий след на полосе. Если след обнаружат, то быстро пошлют пограничников с собаками на перехват со стороны границы.

Контрольно-следовая полоса (КСП). Фото автора.

Пробежав сотню метров, я выбросил в лес рюкзак со звенящим чайником, Борис и брат последовали моему примеру.

Анатолий, задыхаясь сказал, что он не может бросить рюкзак, там лежат все его документы и добавил:

— Пограничникам разрешается стрелять в бегущих в сторону границы.

Эти слова так меня подстегнули, что спортивный Борис и брат вместе с Анатолием быстро начали отставать. Я держал компас и нёсся на запад по белому мху соснового бора. Мне казалось, что я бегу по хорошо ухоженному городскому парку, которому нет конца. Вдруг этот лес закончился и впереди появился широкий, метров в шестьдесят выруб. Посередине выруба шла хорошо укатанная грунтовая дорога и, не заметив ничего подозрительного, я быстро перебежал её.

— Где же эта граница? — спрашивал я себя.

Я бежал еще долго, метров пятьсот, пока не оказался на песчаном берегу мутной реки.

Это была Оланка. Только теперь я увидел возле себя пограничный столб с красно-зелеными полосами и гербом Советского Союза и финский с сине-белыми полосками на другом берегу реки.

Финско-Российская граница.

С этого места, от этого столба, лицом на восток начиналась эта ужасная страна, страна безумия, идиотизма и рабства. Мне захотелось что-то сделать, сказать ей на прощание, и я стал поливать красно-зеленый столб теперь уже своим ячменным кофе. Подбежал брат и сходу нырнул в Оланку, за ним — все остальные. Толик толкал свой рюкзак, и сильный поток воды тащил его в сторону советской заставы.

— Помогите, тону! — завопил Анатолий.

Пограничная река Оланка. Фото автора.

Я нырнул, зацепил его рюкзак, и мы благополучно выбрались на берег.

— Уходим скорее в лес, если Советы нас увидят, они нас и в Финляндии достанут, — первое, что он мог сказать. Мы перелезли через забор, сбитый финнами из тонких стволов деревьев, и продолжили свой путь на запад, в Швецию. Мы знали, что у Финляндии был подписан договор с Советским Союзом о выдаче нелегально перешедших границу. Нам предстояло пройти лесами через Финляндию до Шведской границы чуть более 280 км.

3 ТРЕВОГА НА ГРАНИЦЕ

На Пааноярвенской заставе били тревогу. На КСП обнаружили след и чуть позже три рюкзака. Это произошло через сорок минут после того, как мы оттуда ушли. Поисковые группы на джипах с собаками мчались вдоль пограничных столбов. В эти дни дополнительный наряд был выделен для обхода границы.

15-я Паанаярвинская погранзастава 101 отряда. Карелия.

Вот как описывает события тех дней пограничники 15 Паанаярвинской заставы.

«Фортуна 11 июля 1974 года была явно на стороне братьев Шатравка с компанией. Они все рассчитали, вплоть до времени пересечения границы. Единственную ошибку которую они совершили, — это оставили следы на КСП. В этот день на правом фланге 15-й заставы находилось несколько рабочих групп, человек 8–10 с полным боекомплектом. Такое бывало крайне редко. В случае сработки „Кристалла“ (название системы сигнализации) они должны были закрывать границу. Но сработки не было.

КСП, которое было преодолено нарушителями, находилось всего в нескольких сотнях метров от наряда, обновлявшего КСП лопатами и с плугом с лошадкой. Нарушители могли бы обойти КСП с севера, где оно заканчивалось, но там бы они могли нарваться на выставленные посты. И вообще, на таком маленьком участке пройти незамеченными — большое везение. Особенно здесь на рубеже стыковки 15-ой и 14-ой застав. Прошли они в единственной точке, которую не видно с вышки и где был наряд. Нарушители перешли вспаханную полосу [спиной вперед], след-в-след. Все „Кристаллы“ они обнаружили и перешагнули, поэтому было предположение, что эту группу провел знающий этот участок человек.

Где-то в районе 13–14 часов наряд с собакой Дик должен был идти на левый фланг, но по ошибке пошел на правый. Наряд с Диком вернули уже недалеко от переправы. Не соверши эту ошибку, этот наряд у КСП мог бы оказаться в одно и тоже время с нарушителями. Дик был очень злобный кобель, хорошо работал по следу и задержанию. Он не успокоился бы, пока не уложил всех на землю. Единственное спасение-лежать и не шевелиться. Дик был чересчур агрессивен. Такие сложно поддаются дрессировке. От него страдал даже сам инструктор Палтусов. А на каждый фланг ежесуточно ходило по 4-5 нарядов с собаками.

Следы обнаружил первый же наряд, но было уже поздно. Собака Дик с Гримера (название заставы) след не взяла. Проверка на бдительность исключалась, так как на заставе кед с таким профилем ни у кого не было. Следы были накрыты и взяты под охрану. Единственное сомнение было,-сколько человек прошло. Плохо читался четвертый след у пограничной речки, и поэтому были споры и выдвинута версия, что кого-то несли.

Единственная рабочая собака была в это время на левом фланге, поэтому над следом работал инструктор 14-й заставы Карепин с Мухтаром. От пограничного столба следы уходили в воду реки. Карепин уверенно заявил, что нарушителей было четверо, но начальник заставы Журавлев решил иначе, принимая во внимание три найденых рюкзака, за что все шишки повесили на него, хотя все действия его были признаны верными. Он получил выговор от начальника погранвойск Матросова. 14 июля Матросов принял четырех перебежчиков от финских властей.

Ну, а дальше началось. Закончился „Праздник банановой республики“. (Так погранцы в шутку называли свою заставу). Кого только не было на Гримере. Был даже начальник погранвойск Матросов. До этого не было такого никогда во всех погранвойсках. Инструктора и старшего наряда 15 погранзаставы Корсуна посадили в дизбат. Он не заметил со своим нарядом следы на вспаханной полосе. Придумали для него залет. И как один отрядной майор заявил, что 3-я комендатура после этого прорыва еще лет 30 не отмоется».

Пограничник на сторожевой вышке 15-ой заставы Панаярви, 1974 год.

Собака вывела советских пограничников к реке, обнюхала советский пограничный столб, ей не понравился незнакомый запах, ведь это её территория. В бинокль, на финской тропе под пограничным столбом, хорошо была видна брошенная пустая пачка от сигарет «Тулуки» и отвалившаяся подошва от кеда Бориса. Начальнику заставы Журавлёву доложили, что обнаружено ещё три рюкзака. Он немедленно сообщил вышестоящему начальству, что Государственную границу перешло три человека. Это был самый массовый переход на советско-финской границе с 1945 года.

Министерство Иностранных дел Советского Союза обратилось к правительству Финляндии с просьбой о задержании и выдаче нарушителей границы на основании подписанного договора. При несоблюдении финской стороной договора, Советский Союз был готов сам задержать беглецов.

Премьер-министр Финляндии Урхо Кекконен отдал приказ пограничным подразделениям о задержании нарушителей. В воздух немедленно были подняты вертолеты, и десятки поисковых нарядов с собаками кинулись разыскивать нас. Финская пресса сообщила о случившемся. Отношение жителей Финляндии к происходившему было разным. Одни — те, кто знал как опасен Советский Союз, — боясь потерять независимость страны из-за каких-то русских перебежчиков границы, встали на сторону президента. Другие выступали против выдачи нас Советам.

Маршрут перехода: от станции Лоухи до п. Кестенга автобусом (1).

Затем на север лесовозом не доезжая до реки Кума в районе Зашейка (2).

Переплыли реку Кума у Зашейка (3).

Дальше шли на запад, где в перешейке увидели погранвышку (4).

Обошли её на север (5).

Поднялись на сопку (6).

Дошли до берега озера Паанаярви и сутки находились напротив заставы №15 (7).

Перешли КСП и переплыли пограничную речку Оланку (8).

В 10 км от границы были задержаны финским поисковым нарядом (9).

Спустя тридцать шесть лет в 2010 году я совершенно случайно найду вэбсайт Российских пограничников () и начну с ними переписку.

В их пересказах о нашем переходе границы много вымысла. Они пишут о том, что мы были наркоманами и тащили на себе обессиленного Мишу.

Я написал им как всё было на самом деле, надеясь, что распад Советского Союза, новые границы и проржавевший железный занавес давно изменили их мышление в нынешней России, но читая их письма я был потрясён как они оценивали события, высказывались и комментировали. Некоторые из них звучат как закодированные зомби все эти годы ждали моё появление, чтобы высказать всё, о чём они жалеют, что не удалось им сделать тогда, когда они упустили нас как переходчиков. Я сохранил эти письма не меняя текста и предоставляю их на ваш суд:

«Жаль, что в летом 1974 года что-то там не срослось на заставе, а так быть бы вам застреленным при попытке перехода Государственной границы СССР, не пожалел бы нисколько. Плохо, что вас не отколотили, хотя надо было застрелить, за хамское поведение. — делится 48 летний пограничник Шустин из г. Владимира.»

«Жизнь удалась? Ничего? Как с совестью, не торкает, что за счёт судеб других? Нам по 18-20 было! — спрашивает меня Москвич под псевдонимам Залегг, служивший на этой границе в 1976 г. Это у него (них) ностальгия, а судьбы переломали — это точно! Лично знаком! Братишки! позвольте маленькую реплику! Даже по прошествии многих лет не всегда уместно раскрывать особенности и методы охраны госграницы. Ведь нас могут читать и такие пассажиры, или потенциальные пассажиры, которых мы закрыли. Да. времена изменились, но граница осталась!!!»

«Предупреждён — значит вооружён! — пишет 43 летний житель Санкт-Петербурга. — Просто не смотря на то, что его изгнали с форума, „пассажир“ ломится сюда… уже пресечены несколько попыток проникновения, думаю, что он ещё будет пытаться. Так что бдим! Коль! Этот нездоровый „господин“ сам поудалял свои посты, эт раз. Два это то, что мы пограничники, а нас учили на провокации не поддаваться. И потом, чего обижаться на нездорового чела, который много лет провёл на принудительном лечении в дурке…»

«Я что-то не понял про вашу свободную Америку — пишет мне 55 летний пограничник из Мурманска по кличке Сплавщик. — Где ещё до 50-х годов неграм не везде можно было быть. И хорош агитацию тут разводить. Что там у вас хорошего? Ты вот поднялся так и радуйся, а ваши приёмные родители наших детей убивают, что не так? Зачем брали из наших детдомов? Толстые американцы, которых в самолёт не пускают? Свобода. Это только в кино негр да белый напарниками работают. Школьники в ваших школах своих же расстреливают. Свобода. Каждое государство развивается по своему историческому пути и не надо со своим уставом в чужой монастырь. Если там так хорошо, чего сюда пришёл(на сайт пограничников)? Похвастать как там тебе хорошо живётся. Так и живи себе, да радуйся».

«Мочи пендосов (американцев)!» — предлагает 41 летний бывший пограничник с именем Босс Аляски.

«Государство начинается с границы, которая очерчивает пределы распространения государственного суверенитета, а одной из важнейших функций ЛЮБОГО государства является обеспечение неприкосновенности территории страны, ее рубежей. Не стоит прикрываться громкими словами, т.к. вы являетесь нарушителями границы, нарушителями закона, преступниками и по сути ничем не отличаетесь от бандитов, грабителей и убийц, которые плюют на законы государства. И не важно какие побуждения вами двигали: вкусить воздух свободы, скрыться от алиментов или прочее», — пишет пограничник Энди из Екатербурга призыва 1975 года.

«Да! получить посылку из дома — это праздник души!!! — пишет Залегг. — Братишка мой младший, царство ему небесное, предпринял ко дню моего рождения героический поступок — доехал до Алакуртти (вернее его снял наряд и привезли в отряд как нарушителя). Хорошо в наряде был тот кто меня знал по сержантской школе. Нам с Андреем дали только поговорить по телефону, а вёз Андрюха посылку: сигареты, конфеты, кофе и (о боже!) мандарины!!!… и эта посылка потом пришла с почтовой машиной. Всё было замечательно, только мандарины превратились в бильярдные шары — замёрзли на всю жизнь. Мы их конечно пытались реанимировать НО!!!».

Но, для Энди нарушение закона братом Заллега, который пронес нелегально в погранзону мандарины, в отличие от нас не желающих жить в этой стране, Энди не считает преступлением.

«Дааа… Дела. Кто-то просил поподробней о прорыве на 15-ой заставе в 1974 году. А я ещё любопытствовал о дальнейшей судьбе этой „четверки“. Вот вам и рассказ, рассказ первоисточника. Точней не скажешь. Это ведь прямой участник тех событий — Александр Шатравка, добился своей мечты. Как тесен мир! И как сближает нас интернет.

Хочу его только поправить, что сколько перебежчиков было определялось не по количеству вещмешков, а по следам на песке у пограничной реки. То, что они уже в Финляндии, — обнаружил Карепин с Мухтаром, а мешки собирали уже потом, когда „работали“ обратный след,» — вспоминает бывший пограничник под именем Сафронов.

«Да намудрили наши правители, с нашей страной, — делится своими впечатлениями 31-летний бывший пограничник из Курска. — Наломали много дров и судеб. Однако были и сейчас есть люди, которые в трудные времена, не взирая на свой статус, становились на защиту своей Родины (Родина — это ни Сталин, ни Ельцин). Родину как мать, не выбирают. Но как говорят, каждому свое.»

«Это касается обсуждения распечатки какого-то „Яшки“ [нарушитель границы — слэнг пограничников], который где-то когда-то перешёл границу по убеждениям, — пишет ныне начальник Уголовного розыска Скала Ярославль. — Бог с ним, сколько лет прошло. Что за истерика? Как мне говаривали наши зэки (потом) „начальник, твоё дело — нас ловить, а наше дело — воровать“.

При этом обе стороны придерживались правил, и без отморозков, поскольку и бандиты и менты их ненавидели за непредсказуемость. „Менты“ таких сдавали бандитам, а те их „мочили“.

Вот и здесь.

Вероятно кто-то проспал или проглядел следы перехода границы, а вы в злобную истерику. Для того и существуют ПВ, чтобы предотвращать нарушения границы.

Были бы все законопослушные, на хрена погранцы?

Что касается „Яшки“.

Устроился человек в жизни, удачи ему. Сумел перехитрить погранцов.

Вы не задумывались, что наряд проспал, или вообще не пошёл на фланг, а залёг на развилке, т.е. старший наряда (Корсун) вообще „шакал“, (бог ему судья, поскольку не обнаружил нарушения границы) то старший и получил по своим „заслугам“.

Я к „Яшкам“ без претензий.

Несите службу как следует, и не хрен „визжать“ извините за такое слово, что кто-то границу пересёк.

Поскольку видел, как часть „козлов“ из моего призыва 72 г. (извините за грубость) службу несёт. Это какой-то кошмар.

Писал об этом ранее, когда при проверке в августе 1974 г. с замначкомендатуры нашёл наряд у святая святых, на подступах к заставе, где отдыхают сослуживцы, спит ещё более глубоким сном весь наряд (а на заставе мы смотрели фильм до 23-х часов.) И это в 1972 году. Что могу сказать — подонки. Представляю, (дай Бог, что может ошибаюсь) что сейчас твориться.»

4 ВОЗВРАЩЕНИЕ В КУУСАМО

США. Штат Ман. 2005 год.

Давид Саттер-американский журналист, корреспондент «Фанейшел таймс» с 1976 по 1982 г. в Москве, с которым я был знаком с 1979 года, используя сюжет одной из написанных им книг, начал работать над созданием документального фильма о людях и событиях тех лет. Телефонный звонок Дэвида застал меня в моём доме на берегу красивого озера, где я с Иринкой, моей женой, живу сейчас в северном штате Мэн, вдали от больших и шумных городов.

Дэвид Саттер у нас в гостях в штате Мэн.

Звонок Дэвида с предложением начать съёмки фильма о нашем переходе границы в Финлянии не заставил меня долго думать. Я только мог мечтать, чтобы снова увидеть незабываемые Карельские озера, леса и ту Финляндию, которую я видел лишь из тюремной камеры.

Киносъёмочная группа должна была встретить меня в аэропорту Хельсинки.

Заказали билеты Нью-Йорк — Хельсинки. Вылет 30 сентября. За сутки позвонили подтвердить вылет и были очень удивлены узнав, что такого рейса вообще нет. Наш нью-йорский агент в это поверить не могла, сама же билет заказывала и быстро переоформила вылет на Хельсинки с пересадкой в Швеции, в Стокгольме.

— Видишь, — смеясь сказала Ира, — ты же мечтал бежать в Америку через Швецию.

От Стокгольма до Хельсинки меньше часа лету. Раннее утро. В аэропорту Хельсинки малолюдно. Объявили посадку на Куусамо, городок у Полярного круга, в 700 км от Хельсинки. Из Куусамо должны были начинаться съёмки фильма. Съёмочная группа появилась в последние минуты перед вылетом и, поприветствовав друг друга, все поспешили занять места в самолете.

Кинооператор Нугзар Нозадзе только что прилетел из Грузии, звукооператор Макс — из Германии, продюссеры, — Ольга Конская и Андрей Некрасов — из Санкт-Петербурга.

В Куусамо мы пересели в минивэн, взятый напрокат, и направились в гостиницу «Сокос». Стояла небывалая для этих мест теплая осень с неопавшей желтой листвой. Я вел машину и узнавал знакомые мне места.

В гостинице девушка-регистратор говорила по-русски и выдала Ольге ключи от наших номеров.

— Саша, брось свои вещи и сразу выходи, сейчас рано темнеет, а нам нужно много отснять, — протянув мне ключ, сказала улыбаясь Ольга. В номере было уютно и тепло. Моё внимание сразу привлёк телевизор. Он был включен, и на экране рябили серо-зелёные точки с надписью по-английски: «Miсhail Shatravka! Welcome to Kuusamo!»

Миши уже не было 17 лет, он умер зимой 1988 года.

«Наверное, это Ольга решила так поприветствовать меня и заказала это на деске, но второпях перепутала имена», — подумал я.

5 НЕПОПРАВИМАЯ ОШИБКА

11 июля 1974 год.

Финский лес был вырублен и, словно на совесть, идеально подметен. На земле не видно никаких следов от техники. Борис плелся последним, он остался без обуви, на его ногах были одеты отрезанные от моего пальто рукава, перевязанные веревкой. Мы боялись смотреть на него, потому что невозможно было сдерживать смех, а это сильно его злило. Все понимали, что так мы до Швеции не дойдем, нужно срочно что-то придумать. Вдали маячила высокая одинокая на весь лес сопка, позади далеко осталась граница. Белая ночь походила больше на пасмурный холодный день. Лесные вырубы сменялись заливными, с высокой травой лугами, среди которых мы увидели озеро. На берегу озера стоял темно-желтого цвета дом, старый сарай и маленькая, у самой воды, бревенчатая банька, возле которой паслись два оленя.

— Давайте уйдем отсюда, — прошептал Миша. Анатолий согласился, а Борис, сидя на траве, молча перевязывал мокрые рукава от пальто на ногах.

— Нужно Борису обувь найти. Как нам быть? — спросил я.

Решили проверить если ли кто-нибудь в доме. Подойдя поближе, мы увидели, что стекла в окнах выбиты и на дверях нет замка. Внутри дома было несколько комнат с двухъярусными кроватями, большая столовая, на столе которой лежала хорошо накачанная резиновая лодка.

— Тут, наверное, лесорубы жили , — сказал Толик, проверяя шкафчики на кухне. Все свои продукты с рюкзаками мы бросили на границе, а в оставшемся у Толика рюкзаке лежало только несколько пачек маргарина и размокшие упаковки «Завтрака туриста». Толик нашел на полках немного сахара, кофе и какой-то крупы. Борис облазил сарай и чердак и был счастлив, найдя два старых дырявых резиновых сапога. Он отрезал рваные голенища так криво и плохо, как мог только сделать Борис, и теперь надел эти обрубки на свои босые ноги.

В доме было полно комаров, и мы перебрались в баньку. Здесь была печка с приготовленными дровами, маленький столик у окна и широкие в два яруса полки. На столе стоял чайник со старой почерневшей от времени кофейной гущей.

За окном билась о берег мелкая озерная волна. Растопили печку. Очень хотелось есть, и усталость давала себя знать. Выпили кофе. Выходить из баньки в гудящую от комаров сырую прохладу никому не хотелось. Тепло, как сильное снотворное, окутало нас. Борис и брат, похоже, уже спали.

— Нам, главное, на дорогах и в лесу на глаза никому не попадаться. Мы ушли из погранзоны, теперь дело за полицией, — зачем-то мне сказал Толик. Он, наверное, как и все мы, пытался себя уверить, что нам сейчас ничего не угрожает.

6 ФИНСКИЕ ПОГРАНИЧНИКИ

Проснулись мы все от шума винтов пролетевшего низко вертолета.

— Да это пожарники, лес проверяют, — сонно пробурчал Толик.

Внезапно открылась дверь, и в баньку ввалился финский пограничник с собакой. Он сказал что-то по-фински и, пробыв с нами несколько секунд, вышел. Сонливость сразу слетела. Сквозь окно мы увидели возле дома несколько пограничников, сидевших на траве и о чем-то переговаривавшихся.

— П-р-и-е-х-а-л-и, — протянул Миша. — Я ж говорил не нужно было сюда заходить.

— Пожарники, — ухмыльнулся Борис.

— Давайте спрячем все документы и скажем им, что мы — канадские туристы украинского происхождения, — предложил я.

Толик быстро поднял доску в полу, и мы сложили туда все документы. Это была наша самая большая ошибка. Документы нужно было не спрятать, а сжечь.

Старшина финского поискового наряда Антти Лейво, чья собака нашла нас, был смущен. Он доложил по рации своему начальству, что обнаружил четверых молодых людей, одетых в джинсы, двое из них с длинными волосами и все четверо похожи на немецких туристов. Он знал, что Советы сообщили о переходе границы трёх человек, Советы ошибиться не могут. Пограничники встали, собираясь уходить. Антти вернулся в баньку. Овчарка учуяла документы под полом и заскребла лапой…

Антти Лейво и его поисковая овчарка Пажы. 1974 г. Фото А. Лейво.

Антти вызвал вертолет. Его отряд сидел на траве в ожидании приказа. Пограничники курили.

— Пойдем, покурить спросим, — завидев дымок, рванулся к выходу Борис.

Мы вышли из бани и направились к ним. Они продолжали переговариваться, не обращая на нас никакого внимания. Поднялся с места только Антти Лейво, а за ним-его верный пес по кличке Пажи. Он проверил есть ли у нас оружие. У меня из кармана вытащил большой складной нож и тут же, к моему удивлению, вернул мне его. Мы уселись рядом и, смешивая русские, немецкие и английские слова, пытались говорить. Борис и Толик курили. Антти вынул карту и стал показывать свой путь от границы, в подтверждение показав нам все еще мокрую пустую пачку от сигарет и подошву от кеда Бориса, брошенные под финским пограничным столбом.

— Куда пойдем теперь? — спрашивали мы.

— Два километр дорога, — медленно, выбирая слова, ответил один из них и показал на карте Куусамо.

— You send us back to Russia? — спросил я пограничников.

— Ya, Ya, — закивали они головой.

— Three years in prison, — показал в сторону России Борис. Они ничего не отвечали, только качали головой, давая понять, что плохи ваши дела, ребята.

В это время подлетел маленький вертолет-стрекоза. Здоровый финн в ковбойской шляпе выпрыгнул из него, косо взглянул на нас, взял у Антти наши документы и исчез в воздухе. Пограничники — ноль внимания, как будто у них подобное случается ежедневно. Подошло ещё несколько поисковых групп и мы двинулись в путь.

Теперь первым с компасом шел Антти, за ним растянулась цепочка метров на сто, где-то в конце тащился Борис в своих новых обрубках и с ним рядом шли финны. Собаку отпустили, и она вместе с длинным поводком носилась, где хотела. Она совсем не была злой и готова была идти с теми, кто её будет гладить.

Моросил мелкий противный дождь. Ноги по колено проваливались в заболоченную почву. Финнам было легче, они были в плащах и резиновых сапогах. Шли долго, пока не вышли на пустую дорогу. Из-за поворота выехала целая колонна машин и остановилась возле нас.

Собака, не обращая внимания на окрики Антти, помчалась к мини-вэну и прыгнула внутрь. Она отлично справилась со своей работой. Правительство Финляндии наградит Антти Лейво и её большим кубком, который будет стоять в его доме в Куусамо на самом видном месте.

Я оказался с пограничниками, братом и собакой в одном вэне; машины с Борисом и Толиком ехали за нами. Из леса выходили просёлочные дороги и рядом с ними стояли невысокие помосты с бидонами молока. Подъезжал грузовик, забирал молоко, взамен оставляя пустые бидоны, которые потом забирали фермеры. Бидоны с молоком меня просто поразили.

«Надо же, никто их не ворует. Да не поймай нас финны, уж точно на этом молоке дошли бы мы до Швеции», — с сожалением думал я.

Мелькали ухоженные дома с разноцветными машинами, стоявшими во дворах. Наша дорога была без единой выбоины с ярко-желтой разметкой по средине. Я таких дорог никогда не видел в Советском Союзе.

Дорожный указатель у одинокой сопки показал, что это посёлок Руки, популярное место горнолыжников, а дальше — город Куусамо и машины въехали в ворота погранчасти. Высокие березы украшали двор. На ступеньках двухэтажного здания сидели пограничники, рядом играли маленькие дети. Нас провели на второй этаж, разместив по одному в комнатах с аккуратно застеленными кроватями. В полуоткрытых дверях посадив часовых.

Промокший насквозь я лег на кровать и задремал. Кто-то меня толкал. Это был часовой, жестом показывавший, что я должен иди за ним. В одноэтажном здании находилась столовая. В просторном зале стояли столики, накрытые белоснежными скатертями. Посредине был большой длинный стол со стоявшей на нём чистой посудой, с нарезанным хлебом и булками разных видов, пакетами с маслом и молоком, яйцами и розовым мороженым.

В больших фарфоровых с красивыми узорами посудинах были какие-то блюда. Симпатичная девушка-официантка всё время приносила из кухни еду. Пограничники подходили к столу, и каждый сам брал то, что ему нравится. Некоторые, как дети, ели только одно мороженое.

Мы сели за один столик. Подошел офицер, позвал моего брата и, подойдя вместе с ним к фарфоровой чаше наполнил его тарелку вкусным супом с колбасой, жестом показав нам, чтобы мы сделали то же самое. Толику скромности не занимать. Он взял половник и наполнил свою тарелку так, что она стала похожа на одинокую сопку в лесу, состоящую из одной колбасы и картошки.

— Ну, ты и нахал, — ворчал на него Борис.

Офицер предложил нам взять добавки, но, не знаю почему, все еще сильно голодные мы отказались. Толик с недоумением посмотрел на нас и тоже замахал руками, мол, хватит. Тогда офицер сам поставил нам на стол яйца, молоко и вазу с клубничным мороженым. Пограничники заходили в столовую и выходили, и на нас никто не обращал внимания, будто мы сидели в городском кафе.

7 НА СВОБОДЕ ЗА РЕШЁТКОЙ

12 июля 1974 года. Солнце низко катилось по горизонту. Машины остановились у здания из стекла и бетона. Высокого роста крупного сложения молодой финн с длинными рыжими волосами и бородкой делал уборку внутри помещения. Он был одет в тенниску и совсем непривычные для нас шорты. Другой — пожилой — проверил наши карманы, забрал всё из них, заставил снять ремни, вынуть шнурки из обуви и затем развёл нас по камерам. Камер было десять-двенадцать, и все были пустыми, только мы занимали четыре. Окно моей камеры выходило на городскую улицу с невысокими двухэтажными домами и неоновыми вывесками на них.

Здание полиции в Куусамо и окна камер. Фото автора.

Редко проезжали машины. Парочки влюбленных, одетые в разноцветные куртки и брюки, иногда выходили из местного бара. Рыжебородый финн закончил уборку. Загремели замки в коридоре.

Утром я проснулся от звука открывающегося замка. Дверь распахнулась и бородатый финн с большой плетеной корзиной в руке подошел к столику. Он аккуратно начал выставлять на стол пакетики с молоком и маслом, затем налил кофе в малюсенькую чашечку, стоявшую на таком же маленьком блюдце, и ничего не сказав, вышел, заперев дверь на замок.

Я выпил кофе и сидел на кровати в одних плавках. Снова отворилась дверь, и рыжебородый махнул мне рукой: выходи. Я начал одевать брюки, но финн снова замахал руками, мол иди так.

В большой светлой комнате с кипой папок, лежавших на столе, меня встретил худощавый, низкого роста человек. Он что-то сказал мне и исчез. Я находился на первом этаже, окно было открыто, на нём не было решетки.

«Бежать? — мелькнула мысль, — но как, в одних плавках? А может финны нам предоставят встречу с американским представителем, раз так слабо охраняют?» — не зная как поступить, спрашивал себя я.

Тем временем вернулся финн с фотоаппаратом со вспышкой. Он сделал несколько снимков, снял отпечатки пальцев и провел меня в соседнюю комнату, где за столом сидел молодой человек в белой рубашке со светлыми длинными волосами. «Наверно, следователь», — решил я.

Рядом с ним сидел человек лет пятидесяти. Увидев меня, он представился учителем русского языка местной школы и сказал, что будет переводчиком.

— Почему ты не пытался официально выехать из Советского Союза, как турист? — спросил следователь.

— Пытался, но это оказалось очень опасным делом.

— Можешь поподробней рассказать?

— Три года назад мне эта идея пришла в голову. Я работал тогда на Каспийском море, кильку ловил. Стояли мы под разгрузкой в Красноводском порту, это в Туркмении. Жара страшная, делать нечего, и я решил к юристу сходить на консультацию, узнать какие нужно документы подавать, чтобы выехать из Союза и мир посмотреть. До этого я в Астраханском мореходном училище вместе с Борисом Сивковым почти пять лет проучился. За все эти годы ни разу меня в загранплавание не пускали, может, потому что мой дед, мамин отец, был репрессирован, а я хотел мир посмотреть, а не коммунизм строить.

— Конечно, любой желающий в нашей стране может свободно выехать, — обрадовал меня юрист, — пиши заявление в ОВИР.

Я тогда даже такого слова не знал.

— Укажи причины своего желания, вот и всё.

«Вот и всё» началось сразу. Вечером за мной приехал человек на мотоцикле и привез меня в КГБ, где меня ждал зам. начальника майор Бобырь.

— Зачем тебе эта заграница нужна, что ты там будешь делать? — спросил он.

-Путешествовать, смотреть, как в разных странах люди живут, — ответил я.

Я стоял на своём, отчего майор сменил тон беседы.

-Хорошо, теперь слушай меня и запомни. Пойдёшь к границе — пулю в спину получишь и ещё раз только услышу от тебя слова «запад» и «заграница», — я с тобой буду иначе разговаривать, — и добавил: — Спросят на работе зачем вызывали, скажи, что из-за паспорта.

После этой беседы я понял, что выехать из этой страны для меня нет возможности. В этот же вечер в отместку Бобырю я выколол у себя на груди большими буквами — Spirit of West. Я поднял рубашку и показал финскому следователю слова, как я их тогда написал с ошибкой.

— А это что за шрамы? — указал он на белые рубцы на груди.

— Это другая история, — продолжал я. Меня все эти годы пытались в армию призвать. Во время призывов я устраивался работать чабаном, пас овец в калмыцких степях. Для военкомата было сложным делом меня там отыскать. Я даже жаловался им, мол, годы идут, а я долг Родине отдать никак не могу. В военкомате даже извинялись и обещали обязательно призвать. Так, после очередного набора я приехал домой к родителям в Кривой Рог. Не успел я ночь переночевать, как курьер повестку принес: «К обеду быть в военкомате». Я себя представить не мог в армии со звездой во лбу и в кирзовых сапогах. Это был просто ужас! Идти в тюрьму на три года за отказ служить в армии, тоже желания не было, и я придумал план. Я знал, что в Криворожском военкомате военком подполковник Оленников-очень нервный и вспыльчивый человек и решил поиграть на его нервах, записав все его вопли на магнитофон, а там видно будет.

Толик Романчук, мой друг, всё утро перочинный нож для меня точил. Я в портфель магнитофон вложил, микрофон к ручке примотал, на длинные волосы повязку надел, брюки с самым большим клёшем и рубаху яркую, в цветах для встречи выбрал. Думал, что на военкома это всё подействует, как на быка куча красных тряпок, а я буду его сегодня укрощать. Явился в военкомат четко, как в повестке указано. Конечно, переживаю.

На дворе весна, май месяц, радуйся жизни только. В кабинете с военкомом за столом сидели ещё два человека. Один был из местного райкома партии, второй — из районного КГБ. Военком Оленников сидел за столом молча.

-Ты не встал на воинский учет, а за это предусмотрено наказание по Статье 72 УК УССР от одного до трех лет лишения свободы сразу, вместо: «здрасте!»-, зачитал уголовный кодекс кагебист.

— Вот мой железнодорожный билет. Дата показывает, что я вчера вечером прибыл в Кривой Рог, а сегодня встану на военный учет, — объяснял я.

— Хорошо! Пусть военком решает, что с тобой делать, — и они вышли, оставив меня с Оленниковым. Военком ждал этой минуты. Магнитофон писал.

— П-а-т-л-а-а-т-ы-й! — я тебя сначала обстригу, — закричал он.

— Зачем, разве ты не знаешь, что я собираюсь уезжать к себе домой? — спросил я и указал пальцем на Америку на висевшей на стене большой карте мира.

От обращения на «ты» военкома хватил шок, с ним никто и никогда так не разговаривал.

— Вот, видишь красную полосу? — показал я ему на границу. — Я могу тебе тысячу раз повторить, что я буду за ней!

Я не боялся это говорить военкому, ведь магнитофон только записывал, а про границу и Америку знали только мы двое.

Военком пришел в ярость. Худой, высокий, с бледным и злым лицом он превратился в Кощея Бессмертного.

— Ты, ты, — заикался он, — ты — трус! Такие, как ты, в годы войны в плен к фашистам сдавались.

Это и нужно мне было от него услышать. Я пошел в атаку.

— Кто это к фашистам в плен? — наигранно завопил я.

— Ты, ты!!! Ты и крови боишься!

Чувствовалось, что он рад, что, наконец, ему удалось меня задеть за живое.

— Это я трус!? Это я крови боюсь!? Да я всегда за Родину в бой первым пойду. Сейчас ты сам увидишь, как я крови боюсь, — и, громко хлопнув дверью, я выскочил из кабинета.

В коридоре собрались работники военкомата. Им, конечно, все было слышно. Они расступились, и я вышел во двор. Теперь нужно было взять наточенный Толиком перочинный нож и не сильно чирконуть себя до крови по груди. Делать это было страшно, но начатую игру теперь нужно было довести до конца. Приложил нож, чирк, беленькая полоска и никакой крови. Начинаю себя ругать:

— Трус поганый.

Еще раз — чирк, чирк — и вдруг кровь как потечет.

Иду в кабинет к военкому. Грудь в крови, нож в руке, в другой руке магнитофон пишет. Народ расступается, никто не собирался военкома защищать.

— Эй! Где ты там? — кричу я. Военком вышел из кабинета и, увидев меня, тут же вбежал обратно. Он повис на двери, не давая мне войти.

— Открывай! — кричал я. Ты моей крови хотел? Получай!

Я рванул дверь, военком упал, но вскочив, побежал к своему столу. Я начал догонять его, быстро бегающего вокруг стола, обращаясь к нему:

— Слушай, ты меня вызвал в военкомат, а теперь убегаешь?

Он остановился, понимая, что я не собираюсь убивать его, и тихо, еле слышно сказал:

— Иди домой.

«Скорая помощь» отвезла меня в сумасшедший дом, где я пробыл ровно два месяца.

Ох, и кололи меня там всем, чем только можно. Уколами сульфазина, от которых были температура, бред, боль по всему телу. В ноги толстые иголки втыкали и по пол-литра физраствора накачивали. Горячие уколы магнезии, от которых тело кипятком заполнялось, уколы трицедила, от которых появлялась страшная неусидчивость и состояние, будто тебя наизнанку выкручивают.

Скажу сразу, что магнитофонная пленка меня спасла от суда. Прокурор, прослушав её, не нашёл там никакой антисоветчины, один только крик военкома.

Наступил день, когда комиссия в больнице на Игрени решала вопрос о моей выписке. В кабинете находились мой лечащий врач Малецкий Феликс Феликсович и главврач больницы.

— Теперь ты хочешь выехать за границу? — это всё, что у меня спросили.

— Нет, даже и думать об этом не хочу, — врал я.

После всего этого я снова уехал в Туркмению и работал на Каспийском море, но недолго, до осени.

В октябре 1973 года я получил от брата письмо, где он писал: «Меня вызвали в военкомат и призвали на службу в армию. Я всячески пытался симулировать болезни при прохождении медкомиссии, но военком Олейников сам лично давал распоряжение врачам записывать, что я годен для несения воинской службы. В военкомате мои волосы постригли, и теперь 26 октября я отбываю на службу. Я не знаю, что теперь мне делать. Отец по такому случаю даже купил бутылку вина и сказал, что мы отметим это радостное событие.»

Эта новость меня застала врасплох, ведь мы летом следующего года решили бежать из Советского Союза. До отправки Миши в армию оставалось три дня. Я бросил работу и помчался спасать брата. Ведь наша цель была попасть в Америку, а не в кирзовые сапоги Советской Армии.

Мишу я не узнал, вместо длинных волос он теперь носил кепку, прикрывавшую его стриженную голову. Первым делом я решил привести его в нормальный вид. Мы обошли магазины, пытаясь купить ему парик, но париков просто не было в продаже. Нам только удалось найти рыжего цвета длинный и густой синтетический шиньон, который тут же в магазине брат надел на голову и, чтобы он не спадал, сверху завязал повязкой. Получилось даже очень здорово, Миша стал похож на индейца, сошедшего с экрана ковбойского фильма.

Прямо из магазина мы отправились в военкомат навестить военкома Олейникова. Его мы застали во дворе, он стоя перед колонной стриженных призывников и, как было присуще ему, зачем-то орал на них. Он узнал меня сразу и… замолчал глядя на нас в полном недоумение.

— Шатравка, это ты? — после некоторого раздумья спросил он брата. — Мы же тебя подстригли?!

— Кто тебе дал право отнять волосы у моего брата? — спросил я.

— Найди и верни их нам. Мы придём за ними в пятницу, в день отправки.

Это представление собрало немало народу во дворе военкомата, и все молча наблюдали, поглядывая то на нас, то на военкома.

Длинный неврастеник, подполковник Олейников, на удивление всем стоял и молчал, не зная что делать и какой выходки ещё можно ожидать от нас.

Из военкомата мы прямиком отправились в нервно-психиатрический диспансер. По дороге, в тролейбусе, я дал Мише проглотить таблетку галоперидола, о действии которого он тогда не знал. В приёмном покое во время разговора с врачом его начало крутить от этого лекарства, его движения и мимика на лице выдавали его за психически больного человека.

-Ты слышишь голоса? Бывают ли у тебя галлюцинации? Хочешь ли ты спрыгнуть с крыши девятого этажа своего дома? — спрашивала врач.

-Да, да, да! — вцепившись руками в стул, не понимая что с ним происходит, нервно отвечал брат врачу.

Затем в кабинет зашли санитары и увели Мишу.

Я вернулся домой один. Стол был накрыт, и бутылка вина дожидалась торжественного распития. Отец понял сразу, что в его родной армии не будет и второго его сына. Мама тоже бранилась и не могла в это поверить.

— По каким причинам ты так стремился покинуть Советский Союз? — спросил улыбаясь финн и добавил шутя, — ведь у вас там так много красивых девушек.

Мне было не до шуток.

— Много причин, — ответил я. — Первое, что донимало — это повседневная пропаганда коммунистической идеологии, от которой практически никуда нельзя деться. Она давит на человека. Радио, телевидение, пресса и даже немалая часть зарубежной литературы — всё это работает на неё, воспевающую советский образ жизни. Советские границы охраняют меня, как заключенного, только заключенные в лагерях находятся по решению суда, а мне вынесен приговор без всякого суда — прожить здесь всю жизнь. Я — раб, принадлежащий КПСС, обязан принудительно работать, получая взамен подачки, и до смерти должен быть благодарен им за это. Там даже одеваться и причёску иметь как тебе нравится, нельзя.

— Что ты имеешь в виду?-спросил следователь.

— Мне, например, в Криворожском горкоме партии инструктор отдела пропаганды прямо сказал: «Таких как ты, длинноволосых, собрать бы всех вместе да расстрелять всех разом».

— Ты помнишь его фамилию?

— Конечно, я его всю жизнь помнить буду. Панченко, — ответил я.

— Скажи, — вдруг спросил финн, изменив тему, — может кто-нибудь из вас быть сотрудником КГБ?

— Нет! — ответил я. — Сивкова я знаю по мореходке с 1966 года, Романчук — мой сосед и друг, ну, и мой брат.

— Кто такой Урко Кекконен? — спросил меня переводчик — школьный учитель, которому, как мне показалось, очень не нравились мои антисоветские высказывания.

— Ваш главарь и советская марионетка, — ответил я.

Следователь рассмеялся и что-то записал, переводчик оставался хмурым и серьёзным.

— Вы нас выдадите? — спросил я его.

— Да, мы это должны сделать. У нас договор с Советским Союзом, — честно сказал финский следователь.

8 ШАМПАНСКОЕ И ПОЛИЦЕЙСКИЙ

6 октября 2005. Я веду мини-вэн по улицам Куусамо, который в моей памяти остался на всю жизнь. Город этот мы рассматривали через решетку тюремной камеры летом 1974 года. Нугзар ведет съёмки. Я должен подъезжать к прохожим и спрашивать:

— Как доехать до местной тюрьмы?

Финны, особенно молодёжь, хорошо говорят по-английски, и тюрьму мы нашли быстро. Это трехэтажное белого цвета здание полицейского участка с прилегающим к нему одноэтажным корпусом с несколькими камерами находилось в центре города. Два финских корреспондента прибыли точно к назначенному времени и уже ждали нас у входа. Им удалось отыскать полицейского, проходившего службу здесь в 1974 году, и они пообещали нам устроить с ним встречу.

Полицейского звали Сеппо Киллонен, он уже вышел на пенсию и был примерно моих лет. Нам разрешили посетить полицейский участок и сделать съёмки. На этот раз одна камера была занята пестро одетыми молодыми цыганками. Нугзар начал их снимать, но они так громко возмущались и ругались, что он передумал и быстро перевел кинокамеру. Сеппо хорошо помнил события тех дней. Он открыл дверь и мы вошли в ту же камеру, с той же самой решеткой на окне через которое тридцать один год назад я смотрел на желанный Запад.

Окно с видом на Свободный мир. Куусамо.

Андрей Некрасов задавал мне вопросы, я отвечал, сидя также, как тогда на топчане и ел, принесенный по такому поводу в тюремной посуде, обед. Финнские журналисты и Нугзар не отрывались от кинокамер.

— Саша, поздравляем тебя с Днем рождения, — вдруг сказала Ольга Конская и достала бутылку шампанского.

Это моя Иринка успела ей сообщить, что сегодня мне стукнуло пятьдесят пять!

— Да, — сказал бывший полицейский Сеппо Куллонен, — я распиваю спиртное в тюрьме! Да еще и с бывшим заключенным! — это небывалый случай для Финляндии!

— За встречу и за тебя, — держа в руке стаканчик с шампанским весело сказал он.

Я вспомнил Бориса, Мишу, Анатолия и мне показалось, что они здесь рядом со мной в своих камерах.

Сеппо Кулоннен и автор. 2005.

Из полицейского участка мы уехали поздно, встретив по дороге в гостиницу тех же цыганок.

Я зашел в свой номер. На экране телевизора все еще мельтишили шарики и дрожала надпись: «Михаил Шатравка! Добро пожаловать в Куусамо!», но стоило мне включить телевизор и сменить несколько каналов как всё исчезло.

9 УРА! КИНОКАМЕРА СЛОМАЛАСЬ

Утром мы мчались к границе на юг. Эта была та дорога, по которой нас везли выдавать Советам. Тогда я ошибочно надеялся, что мы едем в Хельсинки и что это, хоть на немного, оттянет возвращение в Союз.

Теперь я сидел за рулем и мчался к месту выдачи вспоминая, как тогда сквозь окно машины у самой дороги посреди леса я видел дом зеленого цвета с витринами и неоновой вывеской «Ресторан», и сейчас я искал его, проезжая мимо озёр, пропуская стада оленей, перебегавших дорогу.

— А вот и ресторан, — обрадовался я.

Он больше походил на придорожную забегаловку, как мне сейчас показалось. Я помнил, что скоро будет поворот на узкую черную дорогу влево, на восток. Нугзар сидел на пассажирском сидении, Ольга, Максим и Андрей — за моей спиной в удобном салоне мини-вэна «Фольсваген».

— Поворачивай здесь, — сказала Ольга, указывая на дорожный указатель и совсем новую дорогу, на обочине которой стояла запаркованная техника, грейдеры, катки.

Там, где была старая застава, возвышалась новая финская таможня. Впереди были видны полосатые столбы, за ними, на российской стороне, на том месте, где нас встречали погранцы в фуражках, финны своими силами строили таможню русским.

— Финнам нужен карельский лес, а Россия много лет таможню сделать не может, — объясняла Ольга.

У нас было разрешение на посещение таможни, но финские пограничники разрешили делать съёмки только возле главного входа. Нугзар носился с кинокамерой и что-то снимал. Мне не нравилось это место. Всё было не так и единственным желанием у меня было поскорее уехать отсюда. Я очень хотел заснять настоящую границу, какой я видел её тогда: лес, пограничные столбы и… опасность.

В Куусамо в павильоне «Информация для туристов» мы взяли отличную карту дорог. Я даже нашел на ней сельскую дорогу, упиравшуюся в границу России в шести километрах к югу от нашего перехода.

— У нас время в обрез, а впереди еще съёмки в Карелии и на Украине, — ответила Ольга, узнав о моём желании свозить их нелегально к границе.

Но нет худа без добра, — так, кажется, говорят в народе. Прокатались мы по Карелии три дня и вернулись в Хельсинки. Киношники отправили меня до вечера побродить по столице Финляндии, а сами остались просмотреть отснятый материал. Вернулся я под вечер. Ольга меня встречает очень расстроенная, почему-то извиняется. Нугзар с Андреем рядом стоят, молчат. Оказалось, что камера сломалось во время съёмок на финской таможне и на отснятой кассете нет резкости.

— Нужно опять в Куусамо возвращаться, — сказал Андрей, — а самолет только завтра, и времени нет.

— Что делать? — спрашивал он Ольгу, отвечавшую за расписание съёмок и за бюджет фильма. Для меня эта новость прозвучала как радость. Я предложил поскорее взять машину напрокат и заверил, что восемьсот километров до Куусамо мы проедем за ночь, сэкономим деньги на самолет, гостиницу и главное — световой день. Андрею эта идея понравилась, и мы помчались с ним в аэропорт, взяв там удобный мини-вэн «Ситроен». Хельсинки в ночных огнях остался позади. Ольга с Андреем обсуждали план съёмок, планируя завтра быть на той же таможне.

— Оля, но это же не граница! Позволь мне привезти вас на настоящую границу. Не пожалеете! Какие съёмки получатся! — стал просить я.

К моему удивлению Ольга сказала:

— Хорошо, вези!

Услышав её ответ, мне захотелось сказать ей что-то хорошее, поблагодарить за её внимание.

— Оль, большое тебе спасибо за приветствие: «Добро пожаловать в Куусамо!», только по ошибке вместо моего имени, на экране телевизора было имя брата.

— О чем это ты? — переспросила она.

Я всё рассказал ей.

— Саша, я ничего этого не делала! Я сама всё время хочу сказать и не знаю как. Когда мы все из Хельсинки в Куусамо вылетали, я показала билеты на посадку. Вижу, в билете вместо Александр написано Михаил, и подумала, что сейчас тебя в самолет не пустят, тоже самое произошло, когда мы в Хельсинки возвращались. Я билеты сама заказывала и на твоё имя.

Наступила тишина, я не знал, что сказать. Мистика просто.

Чем дальше я подымался на север, тем меньше машин и населенных пунктов встречалось по дороге. Стояла безлунная темная ночь. Все спали на мягких длинных сидениях. Я мчался, значительно превышая скорость и думал о Мише, веря, что это он помог расстроить кинокамеру, чтобы снова мы вернулись в Куусамо.

10 НА ФИНСКОЙ ЗАСТАВЕ

На рассвете мы въехали в Куусамо. Я остановил машину возле маленького ресторанчика. Андрею нужно было снова отснять диалог со мной, а всем привести себя в порядок и позавтракать.

Куусамо, фото автора

Осведомленность Ольги и Андрея о нашем переходе границы и о событиях тех дней поражали меня, может, на то они и документалисты. Оля несколько дней звонила финскому журналисту, требовавшему летом 1974 года не выдавать нас Советам, но на звонки никто не отвечал. В том же году журналисту пришлось иметь дело с финскими спецслужбами, и он замолчал. Ольга всё время днём и ночью говорила с кем-то по мобильному телефону, рассылала эсэмэски. Вот и сейчас, держа в одной руке кофе, а в другой мобильник она сказала:

— Дозвонилась! Он сказал: «Нет! Никакого интервью!» Как им удалось его запугать, что тридцать лет спустя он всё еще чего-то боится, — сказала Оля о журналисте, о котором я до сего момента ничего не знал.

В кафе было пусто. Андрей повторял вопросы:

— Почему вы решили бежать на Запад, почему тебе не нравилась жизнь в Советском Союзе?

Я отвечал, а Нугзар снимал и снимал.

Тем временем в ресторанчик привезли почту и хозяйка, улыбаясь, положила нам на стол свежий номер газеты. Мы увидели на фотографии себя, снятых на фоне полицейского участка в Куусамо, и статью на непонятном для нас финском языке о нашем посещение тюрьмы.

До границы ехать не больше часа, но темнело быстро и я нервничал. Наконец, съёмки в ресторане закончились и мы мчались уже по хорошо знакомым улицам Куусамо на север, к границе. Вот она, высокая одинокая сопка Руки. Теперь только не проскочить первую дорогу, она идет на восток. Выруливаю, держа карту перед собой. Дорога без всякой разметки виляла по лесу. Лес, болота, ручьи и никакого жилья, одним словом, глухомань. До границы оставалось два-три километра. Метров в ста в стороне от дороги стоял большой дом и возле него припаркованные машины. Это была финская застава.

Финская застава. Фото Aнтти Лейво.

Незамеченные финнами, мы проскочили заставу и вскоре увидели большой щит, предупреждавший на разных языках: Стоп! Пограничная зона! Въезд без разрешения запрещен!

За щитом продолжалась дорога, покрытая мхом и кустами брусники. Оставив машину, мы пошли пешком. Вкусно пахло осенью и грибами. Я шел впереди, набивая рот брусникой и случайно заметил спрятанную в лесу сигнализацию — маленький прибор с лазерный лучом. Мы обошли лазер по лесу и вышли к забору из проволочной сетки. Сразу за забором стоял сине-белый полосатый финский пограничный столб, а в метрах пяти от него — красно-зеленый, российский. Широкий, без единого кустика вырубленный лес между границами уходил за горизонт.

Оля Конская, Нугзар Нозадзе и Андрей Некрасов, 2005 г.

Я быстро пролез под забором, за мной последовал Андрей. Ольга протянула сквозь забор микрофон, обтянутый чёрным мехом, который они называли «кошка». Оля улыбалась, видя с какой радостью я обнимаю финский столб и бегаю вдоль границы, делая снимки. Нугзар, как всегда, прилип к своей камере и снимал.

— Вылазьте скорей! — стала звать нас Оля, — финские пограничники идут!

Мы быстро перелезли под забором обратно и замерли на месте. Нугзар вставил в кинокамеру чистую кассету и передал отснятую Ольге, она быстро её спрятала.

Три финских пограничника что-то сказали нам и показали жестом, что мы должны идти в сторону заставы.

Мы очень волновались, боясь, что финны будут нас обыскивать и заберут киноаппаратуру и фотокамеры. К нашему счастью, этого не случилось.

На заставе начальник выдал каждому из нас лист бумаги и карандаш, с нарисованными пограничными столбами и границей посредине и попросил нас начертить кто и где был. Может, они подозревали, что мы кого-то встречали из России или хотели убедиться были ли мы на российской стороне?

Я бегал вдоль границы, и теперь не мог вспомнить, был ли я на той стороне, только мой фотоаппарат знал это. Я нарисовал свой путь до финского столба и обратно и показал Андрею. Я фотографировал на память Андрея в обнимку с полосатым финским столбом, а он меня.

Нугзар вернул первым свой листок и удивил финнов, начертив черту через всю Россию прямо к заставе, доказывая на русском языке, что он давно в России уже не был. Ему дали другой листок и попросили нарисовать только черту от заставы к забору и обратно. Обстановка изменилась, когда пограничники обнаружили финскую газету с нашей фотографией и статьёй о нас.

— Зачем ты пришел на нашу заставу? — недовольно спросил начальник, на хорошем английском, — ведь ты тогда переходил в шести километрах выше, так иди туда.

— Там дороги нет, — ответил я.

Нам предложили кофе и бутерброды. Офицер, старший по званию на заставе, расспросил каждого из нас о профессии и зарплате. Меня это насторожило. Я знал, что в Финляндии за нарушение правил дорожного движения дают штраф на основании заработной платы.

— Пятьсот долларов в неделю, нет в месяц, — спохватился я, но было уже поздно.

Офицер внес в протокол: «Две тысячи в месяц».

Время шло. Ольга незаметно для всех снимала всё на свой мобильник. После долгого ожидания начальник заставы вернулся к нам с кипой бумаг. Это, как мы потом узнали, было постановление суда, где указывалась сумма штрафа за незаконное пребывание на границе. Ольге и Андрею присудили по 230 евро, мне — 180 и Нугзару — 86. Мы расписались на квитанциях и собрались уходить.

-Слушай, — обратился вдруг ко мне начальник заставы. Моя сестра — жена пограничника, который тебя со своей собакой задержал. Хочешь с ним встретиться? — спросил он.

— Конечно, конечно! Вот это да! — с радостью закивала головой Ольга от такой неожиданной новости.

Фин взял телефон, минуты две говорил и, закончив разговор, протянул Ольге адрес.

— Завтра в десять утра вас ждут, — сказал он.

11 АНТТИ ЛЕЙВО

Антти Лейво ждал нас у своего дома на окраине Куусамо. Я помнил стройного молодого пограничника в маскировочной форме, резиновых сапогах и смешной, как мне казалось, кепочке. Теперь перед нами стоял слегка располневший, с приятным лицом человек моих лет. Он был уже на пенсии и занимался дрессировкой собак, бегавших в просторных вольерах рядом с его домом.

Антти Лейво с супругой и автор. Куусамо 2005 г.

Мы вошли в дом. На стене висели в рамках фотографии и почетные грамоты, полученные за годы службы. На книжном шкафу расположились кубки, такими обычно награждают спортсменов за победу, а над ними к стене были приколоты разного цвета наградные ленты. Хозяйка дома пригласила всех к столу и предложила кофе и вкусную выпечку. Антти пригласил соседа, говорившего по-французски. Я был так удивлен, услышав как Андрей и Оля свободно общаются с ним. Разговор начала жена Антти, невысокого роста с очень короткой стрижкой женщина.

— Нас тогда всех подняли по тревоге, и мы, жены пограничников, некоторые с детьми, прибыли на заставу. Мы не отрывались от рации, слушая распоряжения самого министра и ответы поисковых групп. Пока наши мужья вас искали, мы так хотели, чтобы вас не поймали и очень за вас переживали, — стоя перед кинокамерой показала она на меня, рассказывая о тех событиях.

— А вы сожалеете, что вам удалось задержать тогда четырёх ребят? — спросил у Антти Андрей.

— Нет, я выполнял свою работу и долг, — просто ответил он. — Тогда с советской стороны на границе выставили много солдат и русские сказали, если вы их не сможете задержать, то мы это сами сделаем. Я своими глазами этих солдат видел. Нам сообщили, что границу перешло три человека. Я принял их за немецких туристов, но собака обнаружила их документы. Это еще больше насторожило наше командование, оно решило, что четвертый — это засланный шпион от КГБ.

— А у тебя есть обида на финнов, что они вас выдали? — спросил меня Андрей.

— Только на самих себя — и я пояснил, — не нужно нам было в баньке задерживаться, мы же знали, что есть договор о выдаче.

Переводчик подошел к книжному шкафу и показал нам большой кубок.

— Эту самую большую награду от правительства Финляндии получил Антти и его поисковая собака.

Он вынул толстую в красной обложке книгу под названием «EI ARMOA SUOMEN 1944-1981», сел за стол, открыл нужную страницу и стал переводить Андрею с финского описание событий, связанных с нашим переходом границы.

Подошло время прощаться. Уезжая из гостеприимного дома Антти мы обменялись с ним адресами, а я всё ещё не мог поверить в эту невероятную встречу, подаренную нам судьбой.

12 ВОЗВРАЩЕНИЕ В РАЙ

Финляндия. 14 июля 1974 год.

Машина свернула на узкую дорогу в лес и, проехав недолго, остановилась. Два пожилых финна-конвоира сидели на переднем сидении микроавтобуса и искоса поглядывали на меня и на брата. Третий конвоир, помоложе, сидел напротив. Он уставился в лобовое стекло и рассматривал местность.

Небольшая совсем не злая поисковая овчарка растянулась у ног пожилых финнов и поглядывала на нас своими умными собачьими глазами. Сквозь стекло кабины просматривались полосатые пограничные шлагбаумы. Фигуры советских пограничников в зеленой форме метались по ту сторону границы.

Красный «Сааб» с Борисом стоял впереди, за ним — «Форд», в котором были я и мой брат, и за нами-синяя полицейская «Вольво» с Анатолием. Финский офицер с пограничниками подошёл к первой машине. Открылась дверь и вышел неуклюжий здоровяк Борис в изодранных джинсах и обрубках от старых резиновых сапог. Ему выпало счастье быть первым.

Борис и Миша, 1974 год.

Анатолий, 1974 год.

Автор 1974 год.

Поднялся первый шлагбаум, за ним — второй и всё. Он там — беглого раба вернули хозяину. Прилив ненависти охватил меня к тем, кто был по ту сторону границы и к презренным финнам.

«Перестрелять бы их всех и под суд пойти здесь, в Финляндии», — подумал я.

Приклад черного массивного автомата молодой финн поставил на пол машины и рукой придерживал за ствол. Наручники свободно болтались на моих руках. Рывок — я крепко вцепился в автомат и за курок тянул к себе. Но что это? Финн почти не сопротивлялся, а двое других молча наблюдали. Собака спрятала морду подальше в ногах и тихо лежала.

«Без патронов он», — решил я и от злости резким ударом ноги выбил заднее стекло машины, вместе с резиновым уплотнителем оно ударилось об асфальт и не разбилось.

У финнов — никакой реакции.

— Суоми шваин, стинки коми, — смешивая языки ругался я.

Подошел офицер и показал жестом, — «пошли!».

Я хлопнул дверью и, как на казнь, пошел за ним. Шлагбаум опустился. Железный занавес закрылся. Советские пограничники, как почетный караул, стояли по обе стороны дороги с автоматами Калашникова наготове. Стриженные, с надетыми на затылок фуражками они зачем-то подпрыгивали высоко на месте, словно ретивые кони, и щелкали затворами автоматов. Тут я разглядел, что автоматы у них без рожков с патронами, и от этого комичного вида погранцов меня начал разбирать смех.

Бориса облепили полчища гнуса, его руки были за спиной в наручниках, и он мог только фыркать и отдуваться, переминаясь с ноги на ногу. Высокий худой генерал-полковник стоял поодаль, а рядом с ним — маленького роста толстый майор с очень красным лицом.

— Изменники! — завизжал майор, подойдя к Борису.

— Как ваша фамилия? — спокойно спросил меня генерал.

— Не знаю, забыл, — так же спокойно ответил я.

— Как ваша фамилия? — повторил он, не меняя тон.

— Я сказал, — не знаю!

Финскому офицеру это стало надоедать и на ломаном русском языке он начал отвечать за меня.

— Его фамилья…

— Заткнись, холуй! — грубо перебил его я.

— Моя фамилия — Ян Смит! — громко и четко ответил я. Это имя южно-африканского президента первым пришло мне на ум. В Советском Союзе эта была ненавистная фигура. Эффект получился потрясающий. Красное лицо майора превратилось в бордовую рожу, и он теперь нечленораздельно визжал на весь лес. Пограничники ещё выше запрыгали на месте и усерднее защелкали затворами автоматов.

— Ян Смит! Ян Смит! — повторял я.

— Стрелять в негодяя, если он вздумает бежать, — обращаясь теперь к ним кричал майор.

— Да ты им патроны сначала дай, — смеялся я.

— Его фамилья — Шатрафка, — продолжил финн.

— Перестаньте паясничать. Мы на вас рапорт составим за оскорбление финских представителей и советских офицеров, — сказал невозмутимый генерал.

— Заткнись, ты, советская сволочь! Мне все равно, что ты там напишешь.

Я даже представить себе не мог, что я грубил самому начальнику Главного управления пограничных войск КГБ СССР Вадиму Александровичу Матросову, человеку, ставшему с февраля 1984 года заместителем Председателя Комитета государственной безопасности СССР или правой рукой самого Юрия Андропова.

Это оказалось последней каплей терпения для нервного майора.

— Уберите шизофреника! Уберите его отсюда немедленно! — эти слова отчетливо долетали до брата, стоявшего за шлагбаумом на территории Финляндии.

Пока с меня снимали просторные финские наручники и заменяли их на узкие советские, подвели брата.

— Вы не русский? — допытывался генерал у Миши.

— Не розумiю, — отвечал он по-украински.

— А ты что понесся за границу? — вступился майор.

— Я — свободный человек, куда желаю, туда и иду, — ответил Миша.

— Значит, вольная птичка. Теперь мы тебе подвяжем крылышки, — съязвил майор.

Меня и Мишу увели и посадили в разные «газики», стоявшие невдалеке. Борис остался один дожидаться Анатолия. Я сидел в окружении злых, как осы, пограничников. Из-за нашего перехода границы они провели уже несколько бессонных ночей.

— Вот у финнов всё, как у людей, даже в тюрьме у них лучше сидеть, чем жить на вашей советской свободе, — усевшись в машине на заднем сидении продолжал, как чайник, кипеть я.

— Поддать бы тебе сейчас не мешало, — пыхтели они.

— Отсижу свой трояк — и снова перейду границу. Один черт, я вырвусь из вашего коммунистического рая.

— Какой трояк?! — услышав меня, вмешался молоденький лейтенант. — Не слушайте его, парни, пятнадцать лет ему дадут, и отсидит он их там, где Макар телят не пас.

— Что ты их пугаешь! Открой Уголовный кодекс и посмотри сначала, три года — это максимум.

— Не слушайте его, — перебил лейтенант, — ему солнца теперь долго не видеть.

Мои руки отекли, и невыносимая боль от перетянутых наручников ползла по спине.

С выдачей, похоже, было закончено. «Газики» тронулись и через пару сотен метров остановились возле дома в лесу. В большой просторной комнате ярко горел свет. Длинный стол был накрыт красной скатертью, на ней стояли стаканы и графин с водой. По одну сторону стола находились финские офицеры, по другую — советские. В торце стола стояло кресло, и в него усадили меня. Можно было подумать, что виновник торжества — это я, хотя отчасти это так и было.

— Мы вас пригласили, чтобы вы были свидетелем передачи ваших документов от финских властей советским пограничникам. От вас требуется роспись за каждый документ,-вежливо и торжественно сказал генерал.

— Ясно, — говорю, — только наручники снимите.

Наручники сняли. Сильная боль от них начала исчезать, но пальцы оставались непослушными. Я положил руки на стол и начал их растирать. Глубокие красные шрамы на кистях не сходили. Офицеры стояли и наблюдали.

— Ваши наручники лучше советских, — обратился я к финскому переводчику.

Финн улыбнулся и мы приступили к делу. Не успел я расписаться, как снова подлетел лейтенант с наручниками.

— Можно послабее, а то вы их чересчур затягиваете, — громко сказал я ему.

— Не затягивайте сильно! — приказал генерал.

На бревенчатой площадке, окруженной высоким лесом, стоял темно-зеленый пограничный вертолет Ми-8. Это был тот самый вертолет, за которым еще совсем недавно мы наблюдали с вершины сопки.

— Ложите лицом на пол. Чуть что, прикладом их, — приказал пилот конвою, — и смотрите, что б не переговаривались.

Фото Андрея Мезенцева. Алакуртти, 1974 г.

Лечь на живот с руками в наручниках за спиной оказалось не так-то просто в набитом до отказа пограничниками вертолете. Анатолий уже лежал в проходе. Он крутил головой, выбирая место между сапогами. Несколько прикладов автоматов уперлись в его спину. Мишины ноги и до блеска начищенные кирзовые сапоги отделяли мои глаза от Бориса. Затарахтел мотор, и вертолет взлетел.

13 ОДНА НОЧЬ В КЕЛЛОСЕЛКЕ ТОЛИКА

Финляндия 2005 год.

Мы мчались на север по лесам Лапландии, оставив позади Полярный круг. Проскочив последний городок под названием Салла, остановились на таможне. Финский офицер вдруг обнаружил, что контракт взятой нами напрокат в Хельсинки машины запрещает пересекать границу с Россией. Для нас это значило, что нужно мчаться обратно 120 км в Куусамо и брать там другую.

Ольга быстро позвонила и договорилась, что мини-вен, который мы брали раньше напрокат, будет ждать нас на парковке в аэропорту.

— Опять в Куусумо?! — взмолился Нугзар.

Из Куусамо мы выехали в полной темноте. Глубокой ночью оказаться в России было рискованно. Отыскать там гостиницу — большая проблема, и оставленная на ночь на улице машина могла быть разграблена или просто угнана.

Оля предложила переночевать в Салла. Единственную гостиницу в городке мы нашли без особого труда, но к нашему огорчению, рядом с ней стоял огромный туристический автобус и свободных мест не было. Хозяйка гостиницы, предварительно узнав, что мы не русские, предложила нам снять её кэмп в лесу, в двенадцати километрах от Салла. Мы показали ей свои паспорта, после чего она попросила ехать за ней. Я следовал за красными огнями её машины в ночной темноте.

Кэмпом оказался добротный дом, где было несколько комнат со всеми удобствами. За окнами стоял черной стеной лес, не было ни одного огонька. Ольга расплатилась с хозяйкой, и та уехала.

Я мгновенно уснул.

Проснулся очень рано. За окном светило солнце. Пока все ещё спали я пошёл побродить по лесу и поесть брусничку. Трава была подмерзшая. Я собирал ягоду и не заметил как подошел к указателю на дороге: KELLOSELKA.

Я опешил! Анатолий обещал нас провести через границу именно через эту Келлосельку, он рассказывал, что при обходе границы видел вдали строения этого поселка и дорогу, ведущую прямо в Швецию. Сейчас я знал абсолютно точно, что его Пааноярвенская застава, где мы наследили, находилась в ста километрах к югу от этой Келлосельки и что он никогда её не видел, потому как Келлоселька — это «три дома», разбросанные в лесу.

Келлоселька.

Сейчас Толик как будто доказывал мне:

— Вы же мне не верили! Вот, смотри, Келлоселька!

14 ГАУПТВАХТА В АЛАКУРТТИ

Осень, 2005 год.

Дорога, покрытая асфальтом, закончилась как только мы въехали на территорию России. Я остановил машину у вспаханной полосы. Два пограничника делали обход границы и шли в нашу сторону. Нугзар с кинокамерой шел к ним навстречу, делая съёмки.

— Не положенно здесь снимать, — подойдя к Нугзару сказал пограничник. В его голосе не было приказа.

— Я сейчас. Всё, всё, — снимая их в упор, отвечал Нугзар. Через час езды по пыльной дороге мы въехали в Алакуртти, о чем сообщал щит: «Краснознаменный Алакурттинский пограничный отряд».

— Так, я была здесь. Нас, артистов, сюда на вездеходе привезли, и мы концерт давали в погранчасти, — радостно сообщила Ольга.

— И мы здесь три дня сидели на пограничной гауптвахте, — сказал я, подъезжая к воротам воинской части, за ними был виден большой плац и выстроенные из кирпича дома.

Случилось так, что даже мой племянник Юра Капитонов служил здесь, он мне рассказывал:

«Когда я служил в армии в пограничных войсках в в/ч №2201, вызвал меня к себе капитан из особого отдела. А дело было в 1991 году. Как раз перед развалом СССР. Особист спросил меня, как служба, не обижают ли старослужащие, а потом задал вопрос который я не ожидал услышать.

— Знаешь ли ты, что в 1974 году твой дядя, который сейчас живёт в Америке, переходил границу здесь, где ты служишь?

Я знал, что дядя переходил границу, но не знал точно где. Капитан знал о переходе и обо мне ВСЁ!!! Он начал рассказывать, как всех четверых задержали и как они сидели на нашей гаупвахте. Тут он предложил мне написать письмо в Америку дяде, что я, его родственник, служу там, где он переходил границу 17 лет назад, и могу ему рассказать много интересного о границе в надежде, что дядя заинтересуется и будет выведывать любую информацию о моей службе, расположении техники и о состоянии границы. За перепиской капитан будет следить и рекомендовать мне, что писать в письмах. Он очень надеялся, что дядя из Америки захочет затем посетить Россию, где его и арестуют как шпиона. Я пообещал особисту, что напишу письмо и буду ждать ответ. Отказываться наотрез было опасно из-за непредвиденных последствий.»

Развал Советского Союза сделал своё дело: этот коварный план переписки «арест шпиона» никому больше не были нужны.

Я вспомнил лето 1974 года. Вертолет летел долго. Пограничники дремали в жутком шуме мотора. Они очнулись от сильной вибрации, когда вертолет пошел на посадку. При каждом шевелении руками наручники автоматически затягивались сильней, и кисти рук у меня отекли и болели. Приземлившийся вертолёт плотным кольцом окружили солдаты, — стриженые наголо новобранцы в мешковатой рабочей форме. Они были без оружия и, выбегая из казарм, с любопытством разглядывали нас.

— По одному, в машину их! — скомандовал офицер.

Алакуртти, 1974 г. Фото Андрея Мезенцева

Два пограничника осторожно взяв под руки брата, повели его к грузовику с кузовом, покрытым брезентом. Следом — Бориса.

— Что вы его, как дамочку, ведете! Пинками в машину! — приказал офицер конвою.

Конвой вцепился ещё сильней в рукава куртки Бориса.

Грузовик проехал несколько метров и остановился возле трехэтажного кирпичного здания. Здесь в полуподвальном помещении находились камеры гауптвахты, а выше — казармы.

В узкое с решеткой окно проникал свет. Под окном стоял маленький столик и рядом — сделанная из кирпича кровать. В оббитых жестью дверях был вставлен глазок и кормушка. Она была открыта, и в ней — глаза любопытных солдат. Брат находился за стенкой. Голоса Анатолия и Бориса иногда звучали в коридоре. Часовой за дверями кому-то кричал:

— Старшина курить хочет.

Это потом я узнал, что Анатолий во время службы был на заставе старшиной. Для солдат — это большое звание, и теперь, на гауптвахте, они называли его «старшина».

Мы, пограничники, зеленые погоны, Отчизны рубежи мы бережем…,

— горланили солдаты.

Я встал на кровать, чтобы увидеть, как за окном строем шли солдаты, наверное, в столовую на обед.

Невысокие сопки, покрытые лесом, окружали военную часть, и толстая решетка камеры делала их теперь далекими, как звезды в небе. Не хотелось верить в реальность.

— Может это сон? — спрашивал я себя. — Утром — в Финляндии, к обеду в — России.

В душе я ругал себя, ненавидел, за столь глупую ошибку — остаться подремать в баньке. В камере открылась дверь, вошли солдаты и несколько офицеров.

— Чего тебя за границу понесло? Тебя ж Родина вскормила! — сказал офицер.

Я не чувствовал ненависти к себе в его интонации, скорее их удивлял наш поступок.

— От вас всех бежал! От вашей заботы и вашей свободы, — ответил я.

— Смотри, свобода ему не нравится! Вот посидишь несколько годочков, может тогда понравится, — ухмыльнулся офицер, и все вышли.

Мне принесли на обед в алюминиевой миске щи из кислой капустой и два больших куска черного хлеба. На второе солдат в эту же миску положил большой черпак макарон по-флотски и протянул пол-литровую кружку с компотом.

Солдаты пообедав, выходили из столовой и строем шли возле окна опять исполняя одну и ту же песню:

Мы, пограничники, зеленые погоны, Отчизны рубежи мы бережем….

Они выстроились на плацу, старшины отдавали приказы. Солдаты бегали через препятствия, швыряли в макеты гранаты, снова строились и рысцой с песней оббегали вокруг плаца, а затем всё начинали сначала.

Я вспомнил разговор с военкомом в Калмыкии, как он обещал меня призвать в армию и по стопам моего отца отправить в погранвойска. Теперь я смотрел на этих солдат и мне еще трудней было представить себя с ними вместе сейчас на плацу.

Вечером из Петрозаводска прилетел следоватеь КГБ майор Ефимов. Он встретился со мной, как со старым знакомым, улыбаясь. Рядом с ним сидел молодой лейтенант, он должен был вести запись допроса. Майора интересовали все детали нашего перехода границы. Он, похоже, знал намного больше меня, называя имя проводника поезда, пассажиров автобуса или совсем не известных мне людей. Я не считал себя ни на грамм виновным и задавал ему один и тот же вопрос:

— А как мне выбраться из вашего Советского Союза? Не хочу я с вами жить. Стройте без меня свой коммунизм, а я хочу в Америку!

Лейтенант молча слушал и ничего не писал.

— Записывай, всё записывай! — приказал ему майор.

— Да, лихо вы по лесам границу перешли. Пограничники после вас и те заблудились, разыскивать их пришлось, — похвалил нас следователь.

Это, наверное, был его хитрый трюк.

-А о чем вас в Финляндии спрашивали на допросах?

— О том, о чём и вы.

Говорить со мной не было больше смысла, и майор отправил меня в камеру. Он знал, что завтра летит с Анатолием Романчуком на границу.

В вертолете на этот раз было свободно. Анатолий сидел в наручниках у окна и смотрел на меняющуюся под ним тайгу. Два пограничника сидели по обе стороны от него, изредка поглядывая то на майора из КГБ, тот на лейтенанта.

На заставе, где Анатолий служил, почти ничего не изменилось. Та же сторожевая вышка, казарма, бревенчатый причал для лодки, те же тропы, проходя по которым он много раз делал обход границы.

Толик узнал генерал-полковника, который принимал его у финнов. Сейчас, сидя в лодке, за которой ещё несколько дней назад он наблюдал, он должен был привести следователя и понятых туда, на границу.

Ему казалось, что его все ненавидят, и было за что.

Начальника заставы Журавлева после нашего перехода разжаловали и перевели работать в военкомат в город Онега Архангельской области. По иронии судьбы, моя мама родилась в этом городе, мой дед, Пётр Попов, жил в этом городе, был арестован здесь в 1939, после чего пропал бесследно. Пограничникам этой заставы пришлось тоже не сладко. Несколько бессонных дней и ночей они провели в поисках наших следов и возможных шпионов, проникших на территорию Советского Союза. Теперь это всё осталось позади и для них Анатолий стал снова старшиной.

— Старшина, садитесь в лодку, старшина, остановитесь!

От такого обращения Толик перестал сутулиться, выпрямился, и наручники его уже не так мучили. Он отвечал на вопросы следователя теперь не тихим хриплым голосом, а громко и ясно. Показания закончились у вспаханной полосы и его повели на заставу, а там — в столовую обедать.

Генерал распорядился снять с Анатолия наручники. Пока он ел, солдаты собрали целую торбу сигарет и на прощание протянули ему:

— Держи, старшина, там пригодится.

15 С КОНВОЕМ В НЕБЕ

— Шаг вправо, шаг влево — будет считаться попыткой к побегу, — предупредил офицер.

Вертолет дожидался нас посреди плаца, и мы шли к нему в окружении вооруженных пограничников. Лейтенант у вертолета заменил нам наручники на те, которые получил от майора Ефимова.

-Сидеть тебе, Романчук, всю жизнь, наверное, придется. На границе с тебя наручники снять не могли и сейчас тоже, — невесело пошутил лейтенант.

Он так и не смог снять наручники с оглядывающегося по сторонам Толика и защелкнул на его руках вторые.

— Лучше советская свобода, чем тюрьма, — буркнул рядом Борис, который, как пингвин, вместо яйца бережно держал перед собой несколько пачек сигарет.

Майор Ефимов, прапорщик, начальник конвоя и два солдата разместились напротив нас. Вертолет взлетел. Внизу поползла тайга с коричневыми язвами болот. Одного солдата-конвоира сильно укачало, его рвало и он бегал за клеёнчатую ширму в проходе.

— За что я-то мучаюсь? — кричал майор сквозь шум после пяти часов полета. — Вы — преступники! Вам положено. Ну я-то, за что?

Он взглянул на часы.

— Что ж, через час будем на месте. Тюрьма вас там ждет. Не хотели жить, как все люди, теперь будете баланду есть.

Майор обвел каждого из нас внимательным взглядом.

— Сейчас прибудете, в баньку сходите, а потом — по камерам. Вы не думайте, что те, кто в тюрьме сидит, советской властью недовольны. Зеки и в войну за Родину сражались. Так что знайте, как только в камеру попадете, у вас сразу статью спросят, скрывать бесполезно, узнают!

Майор перевел взгляд на меня и брата и, указывая пальцем на нас, прокричал:

— А тебя с братом я стричь специально не буду. Посажу в такую камеру, где вас сразу изнасилуют. Там помощь звать бесполезно… Поняли? И ты не думай, — перешел он на Бориса, — что рожа у тебя такая и парень ты здоровый. Запомни мои слова! В камере тебе скажут: «Ложись к параше!» — вот как тебя зэки встретят. С недельку придется поваляться тебе у параши, прежде чем место на нарах получишь.

Борис молча смотрел на следователя, в его глазах была пустота и обречённость.

Мои представления о тюрьме были взяты из прочитанных книг, фильмов, особенно итальянских, где были интриги и убийства. Слова следователя я воспринял серьёзно и теперь готовил себя к бою. Брат печально улыбался. Он был физически сильным парнем, спортсменом, но очень домашним, прожив в родительском доме все свои двадцать лет.

— Если в камере на тебя набросится толпа, старайся вцепиться в главного и грызи его, оторви ему ухо, нос, тогда тебя примут за психа и будут бояться, — учил я брата, поглядывая на майора, который следил, чтобы мы не переговаривались.

Вертолет шел на посадку, приближаясь к стоявшему на площадке «воронку» — машине для перевозки заключенных.

Эти машины я помнил с детства. Они всегда стояли ранним утром возле железнодорожных вагонов ашхабадского перрона, мимо которого меня и брата мама вела в детский сад. Тогда из грузовиков выскакивали люди в серых одеждах и под громкий счёт, ругань солдат и лай собак исчезали в вагоне.

16 ПЕТРОЗАВОДСКАЯ ТЮРЬМА

«Воронок» остановился на улице перед невзрачным одноэтажным зданием с решётками на окнах, сверху покрытым колючей проволокой. Мы прошли немного и оказались внутри комнаты дежурных.

Петрозаводская тюрьма.

— В третий бокс его!-скомандовал полный с неприятным бульдожьим лицом тюремщик, одетый в галифе с красными кантами.

В коридоре было много железных дверей, за ними и были боксы — маленькие помещения для одного человека со скамейкой под стенкой. Стены были исписаны и пол заплеван. Майор Ефимов всё ещё находился в дежурной комнате.

— Вы их подстригите! — приказал он главному в галифе.

— Сейчас, что мы на них, изменников, смотреть что ли будем, — ответил тюремщик, приказав мне переодеться в новую серого цвета зековскую одежду.

— Не бойся, у нас здесь не так уж и плохо, — подбодрил молодой прапорщик, уводя меня вглубь тюрьмы, открывая отмычкой одну за другой решетчатые двери.

Женщина-надзиратель неторопливо расхаживала по коридору, выложенному черными плитами. Она подходила к черным металлическим дверям камер, из которых доносился крик, рёв, смех множества голосов, смотрела в глазок и шла дальше. Прапорщик завел меня в пустую полутемную камеру. Я остался один. Здесь было очень тихо, как в подземелье. Я лег на бетонный топчан, покрытый досками и не заметил сам как заснул.

Утром я обнаружил в камере пополнение — двух мужиков, на вид преклонного возраста.

— Еще сутки отсидели, теперь совсем немного осталось, — весело сказал один.

— Надо как-то дубака (надзирателя) попросить махорку с первой камеры забрать, — говорил второй возле открытой кормушки, ставя миски на стол. — Эй, парень, вставай завтракать.

Это он звал меня.

— А разве здесь бывают завтраки? — удивился я.

— А как же! И завтрак, и обед, и ужин. Всё, как на свободе. Подожди, сейчас и сахар принесут.

— А я думал, что только вода с хлебом.

— Нет, нет, что ты! — и они рассмеялись.

Их веселое настроение меня удивляло. Я в это время кроме полного отчаяния, бессилия и безысходности своего положения ничего не испытывал.

— А сколько вам ещё в тюрьме сидеть осталось? — спросил я.

— Пять дней уже отсидели, триста шестьдесят осталось. Мы сидим за нарушение паспортного режима, — смеясь говорили они. — Главное нам зимку здесь перезимовать, а весной на «химию» выйдем. Сегодня вечерком, может в баньку сводят и по камерам раскидают.

— А разве в этой камере мы не останемся? — спросил я.

Мне эти два весёлых мужика понравились и не хотелось с ними расставаться.

— Нет, конечно! Здесь на первом этаже все камеры карантинные, а там постель выдадут и потом веселей будет, — объяснил один из них.

В этой тюрьме они были не в первый раз, и им даже здесь нравилось. К вечеру всё произошло так, как они сказали. Нас повели в баню. Парикмахер, из заключенных, по приказу надзирателя тюрьмы укоротил мне волосы. Нам выдали из прожарки ещё горячие с грязными пятнами со сбитой в комья ватой матрасы. Я шел за надзирателем, приготавливая себя к самым непредсказуемым обстоятельствам, которые должны были случиться уже через считанные минуты, даже секунды.

17 КАМЕРА №14

Надзиратель посмотрел на листок в руке и стал открывать камеру №14.

— Проходи! — скомандовал он, и сразу за мной захлопнул дверь.

Я стоял в проходе маленькой камеры, заставленной двухэтажными шконками, на которых сидели молодые ребята, разглядывавшие меня. Рядом с дверью за маленьким столом четверо играли в домино.

— Какая статья? — спросили сразу несколько человек.

— Восемьдесят третья, — ответил я, разглядывая камеру, пытаясь понять, кто здесь главный и если что, то успеть вцепиться в него.

— Восемьдесят третья? Государственная кража?

— Нет…

— А что это за статья? — отложив домино, спросили игравшие.

— Переход Государственной границы, — ответил я.

— У-у… — загудела камера и из нижних шконок, как из пещеры, вывалилась ещё куча любопытных.

— Стели матрас здесь, наверху возле меня, — указал мне крепкого сложения парень с короткими и не по годам седыми волосами. — Это очень интересно, после ужина расскажешь.

В это время в двери открылась кормушка и подали большой чайник с кипятком, который именовался «Фан-Фаныч», а за ним — алюминиевые миски с жидкой овсяной кашей. Народ повытаскивал из шкафа с названием «Телевизор» какие у них имелись продукты и мне предложили не стесняться и ужинать с ними вместе.

— Ну, рассказывай, — с нетерпением просили сокамерники, сдав в кормушку пустые миски после ужина.

— О, так ты не один! И вы были в Финляндии! — воскликнули они.

— Зачем вы в этой бане задержались? Идти нужно было, — сыпались советы.

Тут же нашлось несколько желающих бежать со мной за границу, другие с интересом спрашивали:

— А что вы там будете делать, по помойкам лазить?

— А вы там эти помойки сначала найдите, это здесь в Советском Союзе жизнь — сплошная помойка, — парировал я, будучи в глазах слушателей знатоком заграницы. Горячие дебаты прервал стук надзирателя в дверь.

— Всем отбой! Тихо там!

18 ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ

Я проснулся. В коридоре хлопали кормушки, гремели чайники. В камере было тихо. Все ещё спали, закутавшись в синие старые байковые одеяла. Окно было открыто. Крепкая решетка намертво была замурована в метровой ширины стены тюрьмы. За решеткой снаружи здания к окну были привешены металлические жалюзи, через них едва проникал дневной свет.

Тюремная камера. Телевизоры разрешили в 90-х годах. Фото И. Ковалева.

Сама камера больше походила на курятник, где вместо сидала под ярко-желтыми стенами стояли с одной стороны две двухъярусные кровати и положенные между ними деревянные щиты, а с другой — ещё впритык две. Между ними был узкий проход, чтобы можно было спрыгнуть вниз. Остальное крошечное пространство до дверей делили между собой туалет, огороженный невысокой перегородкой с умывальником и маленький столик, над которым висел бордовый шкаф с продуктами. Над дверью в нише за решеткой горела яркая лампочка и там же стоял громкоговоритель. Камера была не более девяти квадратных метров и в ней я насчитал шестнадцать человек. Пока я рассматривал камеру открылась кормушка и в ней показалась голова надзирателя.

— Питерский! Подай чайник! Не слышишь, что ли? — позвал он.

— Тебя зовут! — толкали кого-то на нижних нарах.

Белобрысый, совсем ещё молодой парень в одних трусах выскочил снизу, быстро вылил в умывальник из чайника вчерашнюю воду и, просунув его в кормушку, сиганул на нары досыпать. Включилось радио, прозвучали сигналы и заиграл гимн Советского Союза.

— Доброе утро! Московское время шесть часов утра, — сообщил голос диктора.

Звук ударявшихся об миски черпаков приближался к нашей камере.

— Ворьё, вставай! Завтрак! — будил камеру седой парень как только открылась кормушка.

Миски с кашей передавались по рукам. Пятеро, те кто успел сесть за маленький столик, ели там, остальные ели сидя на нарах. Жидкая сечневая каша была безвкусной, но даже её было мало, всего один черпак. Рядом лежали выданные на день 550 грамм черного хлеба.

Я сделал так же, как все: ручкой алюминиевой ложки отрезал одну треть хлеба, на него высыпал пятнадцать грамм сахара и стал пить слегка заваренный ячменный кофе. Оставшийся хлеб я положил поверх своей кружки в бордовый шкаф «телевизор» и быстро нырнул под одеяло досыпать. По коридору шел надзиратель, стуча ключами по дверям камер и повторял:

— Вставай на проверку! Вставай!

Как только загремел замок в нашей двери, народ стремительно повскакивал. Нижние выползали в проход, а верхние спрыгивали им на головы со шконок. Всё это походило теперь на переполох в курятнике. Надзиратель новой смены и за ним сдающий встали в проходе у дверей. Белобрысый, по кличке «Питерский», доложил сколько в камере людей и, пересчитав всех, надзиратели вышли. Я нырнул, как и все, снова под одеяло, но не тут-то было.

— На прогулку идем? — спрашивал, открыв кормушку, надзиратель.

— Идем, начальник, идем, — раздавались сонные голоса.

Прогулочные дворики — это отделенные высокой стеной вольеры, с натянутой сверху металлической сеткой. Сверху над сеткой ходила женщина-надзиратель, следившая, чтобы заключенные из разных дворов не переговаривались и не перебрасывали записки. Заметив нарушения, она вызывала контролера и тот уводил заключенных в камеру раньше отведенного на прогулку одного часа. В соседних двориках смеялись над кукареканьем петухов (гомосексуалистов), переговаривались подельники (те, кто проходил по одному делу).

— Контролер! Выводи второй! Переговариваются! — командует женщина-надзиратель.

— Кто переговаривается? Смотреть лучше надо, — возмущаются заключенные ей в ответ со второго двора.

Недолго и нам пришлось гулять. Соседи попросили покурить, мы им перебросили несколько сигарет, но одна застряла на сетке и надзиратель это заметила.

— Контролер, выводи пятый! — приказала она.

Шли дни, а точнее тянулись в тесной до отказа набитой людьми камере. Сизое облако табачного дыма висело до глубокой ночи. Стук костяшек домино, спор людей, возня и гам, непрерываемое фырчание напора сливной воды в туалете, хлопанье кормушек, звон ключей в дверях были рутиной дня.

Частые этапы разгружали камеру на два, три человека, но не надолго, день-два от силы. На шконках и так приходилось спать в тесноте, поэтому иногда не было места для новичков и они несколько ночей спали на полу в проходе.

Население камеры, в основном, составляла молодежь. Большинство из них попались за ограбление магазинов и торговых лавок, были домушники (квартирные воры), «бакланы» — драчуны-хулиганы, один «домашний боксер», избивавший жену и «фантомас» — поджигатель сараев.

Исключение составлял Мишка Брыков — парень с седыми волосами. Он уже отслужил армию, имел разряд по боксу и был осужден за изнасилование, получив пять лет. Суд высшей инстанции отменил ему приговор, признав Брыкова потерпевшим. Женщина, которую он якобы пытался изнасиловать, сейчас находилась в бегах и обвинялась по статье «Нанесение опасных для здоровья увечий». Она чуть не лишила его жизни, воткнув нож ему в живот. На животе у него была марлевая повязка, из-под которой постоянно просачивался гной.

— Везите меня в больницу! — требовал он при каждом обходе врача.

— Подождите, Брыков, до решения суда. Вы пока подследственный и мы не имеем права отправлять вас в больницу, — получал он всё время один и тот же ответ и, впридачу, тампон с йодом.

Переследствие тянулось уже несколько месяцев. Ему приносили постановления прокурора о продлении следствия, он расписывался и ждал поимку этой злосчастной женщины.

Редкий день в Петрозаводской тюрьме проходил без криков избиваемой надзирателями жертвы. Били за всё и очень больно. Предупредили раз после отбоя прекратить читать книгу — не понял — получай, перестукивался через стенку с соседней камерой и был замечен — получай, варил чифир, сшил сидор (мешок для вещей) из матрасовки — получай. Бывало так, что и по делу колотили. Например, выводят на этап человека из камеры, а на нем все чужое рваньё висит, блатные раздели. Надзиратель знает, что он только вчера этого человека в камеру бросил и помнит как он был одет. По вызову срочно бежит подмога обыск делать и несдобровать тем, у кого эти вещи найдут. Гомосексуалистов, прихваченых за делом, колотили сильно. Вытащат надзиратели жертву в коридор, скрутят ему руки за спину, а потом растянут так, что лицо — на полу, а ноги — в воздухе. Орет несчастный на всю тюрьму, а надзиратели, как пауки, в подвал его от глаз подальше, вот там уже они дадут ему по-настоящему. Если переборщат и много синяков-побоев пооставляют, то не беда, ведь лучший доктор здесь — карцер с холодными и сырыми стенами подземелья. Неделька пребывания там — и никаких следов.

Время шло. Пролетел одним долгим днем август. Я знал в каких камерах Борис и брат, иногда нам удавалось переброситься несколькими словами во время прогулки и что Анатолия.

19 ДОПРОСЫ В КГБ

Следователь майор Ефимов вызывал несколько раз меня на допрос, возил в город в здание КГБ. Это было единственным разнообразием повседневной жизни. На любой вопрос следователя я задавал ему свой вопрос:

— Когда вы нас отправите в Америку?

Я задавал этот вопрос, как попугай, всем подряд.

— Когда вы нас отправите в Америку? — спрашивал я у прокурора по надзору, делавшего иногда обход по камерам тюрьмы.

— Когда вы нас отправите в Америку? — спрашивал я у надзирателей.

Ещё до побега, слушая «Голос Америки», «Немецкую волну» или «Би-Би-Си» я хорошо усвоил, что советская карательная система с удовольствием готова посадить человека в сумасшедший дом за его инакомыслие или политические взгляды. У меня не было никакого желания сидеть три года в трудовом лагере, уж лучше в сумасшедшем доме полгода, как инакомыслящий, решил для себя я. Два месяца, проведенные в сумасшедшем доме после встречи с военкомом оставили в моей памяти людей, отбывавших там принудительное лечение. Это были воры, драчуны и даже один, совершивший убийство. Их называли принудчики и они твердо знали, что через шесть месяцев их выпишут из больницы.

Я решил умышленно делать всё, чтобы меня признали сумасшедшим, рассчитывая, что в сумасшедшем доме продержат не более шести месяцев и выпустят.

По дороге к границе я, брат, Борис и Толик много раз обсуждали как нам себя вести в случае ареста. Тогда в лесу мы думали одинаково, что лучше отделаться отсидкой в сумасшедшем доме.

В Петрозаводской как и в любой тюрьме работала своя почта. Из записок от брата я знал, что он выбрал сумасшедший дом. Борис писал, что он не знает как симулировать и решил для себя «пусть будет как будет». Анатолий доказывал следователю, что он не желал бежать за границу, а рассчитывал весело провести время в поезде по дороге в Карелию, прогулять все наши деньги в вагонах-ресторанах, потом заблудиться в лесу и вернуться домой. В словах Анатолия была доля правды. Я хорошо помнил как нервничал Анатолий, когда увидел, что любитель крепких напитков Борис вдруг начал держать своё слово и за несколько дней, проведенных в поезде, не прикоснулся к алкоголю. Может Борис ещё тогда понял какие планы у Толика и, не скрывая своей неприязни к нему, часто задавая в лесу ему вопрос:

— Скажи мне, почему ты всё время врёшь?

А когда я помог тонувшему Анатолию выбраться на финский берег, Борис глядя ему в глаза спросил меня:

— Зачем ты его спас?

Одна наша записка была перехвачена. Я отвечал брату, что нас отправят в сумасшедший дом, если судебно-медицинская экспертиза признает нас невменяемыми. Следователь майор Ефимов вызвал меня и подозрительно улыбался. У окна сидел незнакомый мне человек в форме, это был Верховный прокурор Карельской АССР.

— Саша, о каком сумасшедшем доме ты говоришь? — спросил Ефимов, — ты брось это! Вас будут судить и вы пойдете на зону.

— Зачем нас судить, если мы не желаем жить в Советском Союзе? Отправьте нас в Соединенные Штаты! — просил я его.

— Вот когда освободитесь, держать не будем. Кто вы? Учёные или люди умственного труда? Вы просто работяги и кроме своих двух рук ничего не имеете, так какой нам смысл вас держать? — улыбка мгновенно исчезла, следователь сделал очень серьёзное лицо, лицо доброжелателя, заботу которого неблагодарно отвергли и продолжил:

— Но запомни! Мы тебя выпустим, но назад не просись! С голоду сдыхать там будешь! По помойкам лазить!

— Так лучше жить на этих помойках, чем в вашем добре, — ответил я.

— Брат твой тоже самое говорит, — вступил в разговор прокурор. — Наслушался разной чепухи от вражеских радиоголосов. Надо ему знать сколько тонн сливочного масла закупили мы за границей, что у нас хлеба своего нет, весь из Канады.

— А что, разве не так? Я видел как питаются финские пограничники со своих «помоек» и как ваши — в Алакуртти — лучшей в мире прокисшей капустой? — сказал я прокурору.

20 СВИДАНИЕ

Мои родители ехали в город Онега навестить родственников. Путь проходил через Петрозаводск. Майор Ефимов сделал им исключение, разрешив свидание с нами. По закону свидание даётся только после окончания следствия и суда. Для меня увидеть родителей было большой неожиданностью. Мать с отцом сидели на стульях в маленькой комнате для свиданий, за столом — майор Ефимов и рядом с ним — начальник тюрьмы-подполковник Михайлов, сухощавый крепкого сложения человек в годах в отлично отглаженной форме со значком «Заслуженный чекист» на груди.

У противоположной стенки стоял стул, на который мне предложили сесть.

— Мы вам всем передачи привезли и от Толика родителей тоже, — робко начала мать.

— Что же вы это так! Зачем себя в тюрьму посадили? — спрашивал отец. Для него моё желание добраться до Америки всегда было ему непонятным.

— Три дня проведенные в Финляндии, даже в тюрьме, ещё больше убедили меня в моей правоте. Я не хочу и не буду жить в стране насильственного счастья, — сказал я.

— А как же мы? Вы о нас подумали? С кем мы здесь одни останемся на старости лет?-спрашивал отец.

— У меня в этой стране нет будущего. Я здесь никогда не женюсь, потому что я не хочу иметь детей-рабов, как мы сами.

— О чем ты говоришь? Все живут, люди, как люди, работают, учатся. Чего тебе надо? Непонятно! — возразила мама.

Следователь, молча наблюдая, попросил заканчивать свидание так как должны были привести брата. Свидание с ним мало чем отличалось, может только брат не так эмоционально говорил, как я. Он обычно говорил продуманно, спокойно.

Майор Ефимов видел в моих родителях самых настоящих советских людей. Он понимал их горе и пытался как-то облегчить его.

— Мне ваши ребята больше нравятся, чем Романчук с Сивковым, ваши — честные, а те — себе на уме, — сказал он им на прощанье.

После встречи с родителями я вернулся в камеру расстроенным может оттого, что люди, которые тебя любят не понимают тебя. Они не видели себя рабами, им даже нравилось быть такими и жить так, как они жили.

Сидеть в прокуренной, набитой людьми камере мне надоело до чертиков, хотелось что-то изменить.

— Слушай, Брыков, как ты думаешь, что менты мне сделают, если я в них кружку запущу? — спросил я седоволосого Мишку, с которым сдружился.

— Зачем тебе это надо? — удивился он.

— Сам знаешь, почему столько времени прошло, а нас психиатру не показывают?

— Делай, только не на этой смене. Сейчас смена Гвоздева. Дадут крепко. Подожди лучше до вечера, — советовал он, зная всех надзирателей.

* * *

— Парашу! Дежурный, парашу выноси! — приоткрыв дверь командовал Джуди. Параша — это обыкновенный бак с крышкой, в таких хозяйки дома вываривают бельё, а здесь в него бросали мусор и туалетную бумагу. Джуди — кличка надзирателя худого, как спичка, маленького крикливого и подлого мента. Он мог прильнуть незамеченным к глазку камеры и часами наблюдать, выжидая жертву. Затем в камеру врывалась толпа мордоворотов — надзирателей и Джуди радостно тыкал пальцем:

— Хватай этого, вот он! Бей его, бей!

Джуди сам никогда никого не колотил, он просто боялся быть рядом с нами.

— Ты, чучело! Закрой дверь с той стороны! — крикнул я ему и запустил в него пустую алюминиевую кружку. Кружка ударилась в металлическую дверь, пролетела перед его носом и со звоном покатилась по коридору. Перепуганный Джуди с криками понесся в дежурную комнату за подмогой. В камере наступила тишина.

— Ох, дадут они тебе сейчас… — с сочувствием в голосе сказал Брыков.

Я сидел на своей верхней шконке и ждал. За месяцы проведенные в следственном изоляторе я заметил, что все без исключения надзиратели относятся ко мне иначе, чем к моим сокамерникам. Я мог держать руки в кармане, а не за спиной, как положено по правилам, мне делали только замечание, а любой другой за подобное получал сразу больно под рёбра ключом. Я думаю надзиратели побаивались злоупотреблять своим служебным положением с подопечными КГБ, поэтому я таил в себе надежду, что и сейчас всё обойдется без столь суровых последствий.

В коридоре был слышен топот приближавшихся сапог. Загремел замок и дверь распахнулась настежь.

— Вот он! Вот он! Хватай его! — кричал Джуди, указывая на меня.

— Выходи! — и, натянув фуражку на лоб, ринулся ко мне дежурный по корпусу, здоровый и свирепый, как бык, мужик. Быстрым движением он выволок меня из камеры и сразу несколько рук вцепились так, что я полетел ласточкой по коридору, отметив про себя, что колотят не больно, больше для страха.

— Ты зачем кружку в контролера запустил? — допытывались они.

— Какая кружка? Ничего я не кидал! Вы всё придумали! — отпирался я.

— Отпустите брата! — услышал я голос Миши и сильный стук в дверь одной из камер.

— Ещё один просится. Кто это там стучит? — крикнул надзиратель.

Меня заперли в маленький тесный боксик. В коридоре слышалась возня, но быстро утихла. Корпусной вернулся довольно быстро.

— Десять суток карцера, — сообщил он.

21 В КАРЦЕРЕ

Камеры карцера находились в полуподвальном помещении тюрьмы. Лампочка тускло освещала стены грязного цвета. Они были заштукатурены «под шубу», чтобы попавший сюда не мог оставить надписи на них. Раньше я слышал, что в раствор для штукатурки добавляли соль и теперь мог в этом убедиться, стены были влажными и холодными. К стене была пристегнута металлическая шконка, опускать её мог только надзиратель. Был маленький стол со скамейкой, узкое окно с решеткой без стекол. Ржавая параша воняла аммиаком вековой мочи. Пол был из каменных плит черного цвета и вытоптан ногами до блеска.

Я сидел на скамейке и рассматривал внимательно царапины на столике: «Вошедший не печалься, уходящий не радуйся!», — прочитал я одну из них. На мне были потрепанные кеды и хлопчатобумажный зековский костюм. Тело от сырости начинало быстро мерзнуть. Я начал ходить взад и вперед. Три шага до стены с окном и обратно три шага до двери. Разогревшись от ходьбы, я садился отдыхать. В подвальную тишину иногда прорывались приглушенные звуки смеха, хлопанье кормушек. Прозвенел звонок отбоя, надзиратель отстегнул шконку, сделанную из пяти узких полос железа в длину и семи в ширину. Матраса и постели в карцере не было.

Я мог теперь лечь спать до семи утра, однако металлические полоски врезались в тело. Я натянул куртку поверх головы, свернулся клубком и глубоко дышал, пытаясь согреть себя теплым паром, но холод и боль от металла брали своё, я вскакивал и снова… взад и вперед.

Ночью в коридоре кого-то сильно колотили. Били двоих, это я понял, когда их затащили в соседнюю камеру. Их продолжали колотить в карцере, а они орали разными голосами, как в хоре.

К утру я был, как зомби, а зубы стучали от холода так, что я ничего не мог сказать внятного, когда появился надзиратель в дверях и потребовал вынести парашу на слив в туалет. Подали кружку кипятка и пайку хлеба — это была вся еда на целый день. Кипяток и хлеб согрели тело. Я задремал.

— На что жалуетесь? — услышал я женский голос.

За стенкой жаловались:

— Доктор, посмотрите как меня избили, всё тело чёрное. У меня тоже! Смотрите!

— Ребята! Вы такие молодые, а так плохо себя ведете, ведите себя лучше и синяков тогда не будет, — посоветовала врач и открыла мою кормушку.

Я успел уже сильно простыть, болело горло, из носа текло. Врач выдала мне таблетку стрептоцида и вышла. Моими соседями оказались двое малолеток. Они были наказаны за то, что выломали из шконки металлический прут.

— Где здесь Советская власть? Избили и пожаловаться некому, — сказал один из них за стенкой.

— Ребята! Как вам не стыдно такое говорить?! — услышав это возмутилась женщина-надзиратель. — Кто вам дал право Советскую власть ругать?

— А что нам эта власть дала? — в разговор вступил второй малолетка. — Кроме вот этих синяков, она нам ничего не дала.

— Нет, ребятки, она о вас постоянно заботится. Нет, чтобы учиться, — вы в тюрьму лезете.

— Нужна нам больно ваша Советская власть! — кричали ей малолетки, желая посильнее позлить её.

— Я к корпусному пошла доложить как вы всё ругаете, — сказала она.

— Тётенька, не надо! Мы больше не будем! — кричали они ей вслед.

— Что за шум здесь? — Это был корпусной, мордоворот Гвоздев.

— Вот эти двое, — указала надзиратель.

— Значит власть ругают?!… Ладно, вот сейчас попью чайку, а потом разберусь с ними.

Он вернулся и минут десять давал им урок уважения к власти, а малолетки усваивали этот урок и по очереди громко орали.

Я был уже четвертый день в карцере, казалось, что время остановилось и ещё шесть суток бессонных ночей в ледянящей сырости и вони — это целая вечность.

Малолетки за стенкой тоже притихли. Синяки у них сошли от холодных компрессов мокрых стен карцера и они больше не жаловались врачу. Я с ужасом ждал ночи с изнурительными приседаниями и ходьбой. Днем три раза давали кружку с кипятком, а через день в обед миску с жидкой баландой из пшенки. Миска была горячей и я пил баланду и грел руки. На пятый день внезапно открылась дверь карцера. Надзиратель приказал выйти и следовать за ним в кабинет начальника тюрьмы.

— Я снимаю с тебя пять суток, — сказал начальник, — только ты должен написать объяснительную записку. Вот тебе лист бумаги и карандаш.

— Что писать? — едва сдерживая стук зубов, спрашиваю я.

— Садись за стол, я продиктую.

В кабинете было тепло и я начал писать под диктовку как отказался выполнять приказ контролера и запустил в него кружку с кипятком. Меня это устраивало, я бы с удовольствием написал, что в него и чайник с кипятком запустил. Начальник взял у меня записку, прочитал и, улыбаясь, сказал:

— Ну, что ж, скоро ты в Америку поедешь.

Я не понял, что он имел в виду, но было ясно, что скоро что-то произойдет.

Всё познается в сравнении. Я вернулся в свою камеру. Сокамерники радостно встретили меня. В воздухе висел табачный дым. Было тепло. Я залез поскорее под одеяло и тут же заснул. Вечером, сразу после ужина, меня вызвали с вещами на этап.

— На Питер этап сегодня, — не отрываясь от игры в домино крикнул Мишка Брыков и добавил серьёзно:

— Может, и вправду, вас в Америку отправят?!

В карантинной камере собралось много народа. Одни уже были осуждены и шли на разные зоны, другие — подследственные, как я. Всем выдали по целой буханке черного тюремного хлеба и одной селёдке. К моему удивлению мне вернули вещи, которые забрали в тюрьме и мой рюкзак, выброшенный на границе. Рюкзак был пуст, даже запах ячменного кофе и тот исчез. Брат тоже шел на этап и был в соседней камере. Камера Бориса располагалась как раз над нами, на втором этаже. Я кружкой постучал по трубе водяного отопления и вызвал его на связь. Прижав кружку к трубе и прильнув к ней ухом, я слышал голос Бориса:

— Держи «коня»!

Я принял слово «конь» за кличку человека, который похоже сейчас находится вместе со мной в этапке.

— Скажи, как его зовут? — переспрашиваю Бориса.

— Держи «коня»! Он уже у тебя, — слышу в ответ, а сам ругаю в душе Бориса, думая каким блатным он стал, не может просто сказать. Чувствую себя идиотом, обращаясь примерно к тридцати сокамерникам:

— Мужики, кто здесь «конь»? Он с моим подельником в одной камере сидел.

— Лови в окне записку это значит, — ответил кто-то под общий смех.

Я быстро скрутил из листа газеты тонкую трубку, просунул в окно сквозь щель жалюзи и стал пытаться зацепить нитку с запиской.

Вдруг открылась кормушка в двери и надзиратель, глядя на меня с довольным видом спросил:

— Это ты ловишь «коня»?

22 ЛОУХИ

8 октября 2005 года.

От Алакуртти до Лоухи километров сто семьдесят. Я гнал наш голубой мини-вен так быстро как только мог. Асфальтированная дорога началась, когда машина выскочила на трассу Мурманск — Санкт-Петербург. Вдоль трассы на обочине дороги сидели люди и ждали, когда кто-нибудь купит у них собранную в вёдра бруснику. Мы торопились, нужно было сделать съёмки до захода солнца. Погода в Заполярье, в октябре, стояла необычно сухая и солнечная. Всё получалось похожим на то время, когда на этой станции мы вышли из поезда в 1974-ом.

Остановка по дороге в Лоухи.

Вот и Лоухи. За годы перестройки здесь, похоже, ничего не изменилось. Проехали по вдребезги разбитой дороге мимо серого памятника Ленина, стоявшего на синем обшарпанном пьедестале. Машину оставили у маленького здания вокзала и направились к железнодорожному полотну делать съемки. Я прогуливался по перрону и посматривал на машину, чтобы не угнали. Бездомные собаки рылись в мусорных ящиках. Съёмочная группа что-то снимала. Я видел как Ольга держала микрофон на шесте у колес тихо ползущего товарняка. Наверное, им нужен был для монтажа этот стук колес и жалобные гудки локомотива.

До прихода пассажирского поезда оставались считанные минуты. Собравшийся народ с любопытством разглядывал нас. Приближался состав и Нугзар, наведя на меня камеру, стал снимать.

— Что вы здесь снимаете? — закрыв своей рукой нашу камеру спросила женщина лет сорока.

— Пожалуйста, не мешайте нам, — попросила её Ольга.

— Как, разве вы не знаете, что Лоухи — секретный город, — не отступала женщина.

— О чём вы говорите? — удивленно спросила Ольга и приблизила к ней микрофон. Нугзар тоже быстро перевёл камеру и женщина, почувствовав себя в центре внимания, продолжала:

-Разве вы не знаете о секретном плане в годы войны «Три-Л»? — удивилась она, — это Лондон, Ленинград и Лоухи — линия обороны, с помощью которой разгромили Гитлера.

— !!!!!?

В это время поезд остановился и женщина поспешила зайти в вагон. Нугзар начал снимать как я выхожу из вагона и иду вдоль состава.

— Что вы здесь снимаете? — кто-то снова закрыл камеру рукой.

На этот раз это были мужчины, не старые и даже не пьяные.

— Мы сейчас ФСБ вызовем, — сказал один из них.

— Идите и вызывайте, только не мешайте нам работать! — резко ответила Ольга.

Феэсбэшник не заставил себя долго ждать. Кто-то уже выполнил свой гражданский долг и донес о подозрительных съёмках на перроне.

— Что вы здесь снимаете? — спросил маленький и худенький человек в форме, видно было что он слегка пьян.

— Молчать! — скомандовала Ольга, держа в руках микрофон. Товарища провожаем, вот и снимаем! Что нельзя? — спросила она.

Феэсбэшник на минуту замер и, подумав, сказал:

— Нет, нет, снимайте. Я просто по долгу службы должен был спросить, — пояснил он и исчез.

Андрей с Олей помчались из Лоухов в Куусамо и в Хельсинки сдавать машины, а мы с Нугзаром поехали на поезде в Сант-Петербург, потому что моя виза разрешала мне пересечь границу России только два раза. Утром мы уже были в Петрозаводске. Стоянка больше часа. Я вышел на перрон немного размяться. Первые вагоны состава были почтовыми, за ними «столыпинский» вагон для перевозки заключенных, рядом стояла окруженная конвоем тюремная машина, из которой выскакивали заключенные и тут же исчезали в вагоне.

23 В «СТОЛЫПИНЕ» В МОСКВУ. 1974 ГОД

«Столыпин» — это маленькая тюрьма на колёсах, состоящая из девяти купе-камер для заключённых. От прохода их отделяет мелкая решетка. В купе нет окна. Внизу две лавки, на которых может лечь два человека или сесть восемь. На втором ярусе две полки можно соединить и получится сплошной настил, где смогут только лежать четыре человека и чуть повыше — еще две полки для двоих. Таких камер в вагоне было пять, остальные четыре назывались тройниками. Тройник наполовину меньше. Здесь только три полки, расположенные одна над другой и может вместиться шесть человек. В другом конце вагона было несколько обыкновенных купе со столовой и кухней, там размещался конвой.

Столыпинский вагон.

Я шел по проходу и видел лица людей за решеткой, они пристально рассматривали каждого вошедшего. Конвоир закрыл меня одного в тройнике и рядом брата. Я залез на вторую полку, там было тепло, бросил рюкзак под голову и под стук колес быстро заснул. Шум в вагоне разбудил меня.

-Начальник, веди на оправку! — требовали зеки, — в самом деле, сколько терпеть можно? Зальём тебе сейчас весь проход, будешь знать!

— Мордой вытрешь! Я сказал, ждите! — огрызнулся часовой.

Я на ночь не сдержался и съел целую солёную селедку, и теперь, в отличие от всех, очень сильно хотел пить.

Конвой вышел не скоро. Солдаты выстроились в вагоне и открывали камеры, выводя по одному заключенному в туалет.

— Руки за спину! Лицом к стене! Вперед! — командовали они.

Заключенные, те кто не мог больше терпеть, уже успели отлить в свои ботинки или сапоги и теперь осторожно несли обувь в одной руке, держа вторую за спиной. Оправка длилась долго, часа два и только потом начали разносить воду.

24 ПИТЕР. ТЮРЬМА КГБ

С Московского вокзала всех зеков привезли в «Кресты» — одну из тюрем Ленинграда, только меня с братом повезли дальше.

— Куда мы едем? — спросил я.

— В «Большой дом», тюрьму КГБ, — ответили конвоиры.

Я был удивлен, потому что никогда не слышал о тюрьмах КГБ. Знаменитая Лубянка здесь в счет не шла. Она — живая история советской инквизиции, где по сей день бродят тени Берии, Ежева и прочих палачей.

«Большой дом» оказался на самом деле многоэтажным большим домом. Приняв нас у конвоя, дежурный повел меня на верхний этаж.

Широкая лестница, как в первоклассной гостинице была застелена незатоптанной дорожкой. На этаже располагались в два яруса камеры. Через большие окна в коридор лился солнечный свет. Я шел вдоль камер, за дверями которых стояла абсолютная тишина.

Камера №268. Я вошел и сразу почувствовал, что здесь время остановилось. Сырую холодную камеру ярко освещала лампочка. Большая чугунная рама в окне, за ней — кованная массивная решетка и дальше, уже снаружи — ржавые жалюзи. В углу у дверей стоял антикварный чугунный унитаз и такой же умывальник. Две железные кровати были вмонтированы навечно в бетонный пол.

Я лег на кровать. Редкие полоски металла продавливали насквозь тонкий матрац и больно врезались в ребра. Я сложил матрац вдвое и снова лёг, укрывшись одеялом. Стук в дверь и голос из кормушки предупредил, что лежать можно только поверх одеяла.

Так прошло несколько дней. В камере не было ни радио, ни книжек, ни газет. Я не знал, какой сегодня день, и только определял время, когда приносили пищу. Кормили очень вкусно и подавали еду в тонких тарелках из нержавеющей стали. Утром давали кусок сладкого хлеба с пакетиком сахара и наливали в мою кружку горячий чай. На обед приносили острый суп харчо или гороховый с мясом, на второе — картофельное пюре со ставридой под соусом.

Только мы с братом сидели в этой огромной тюрьме, может так мне казалось. Выходя на прогулку в тюремный дворик, я никогда не слышал никаких звуков открывавшихся замков и хлопающих дверей. Я слышал только шум большого города, сигналы машин, скрежет колес и звон трамваев. Наверное, и еду нам приносили из столовой, находящейся где-то рядом. Чтобы не потерять счет времени я делал метку на своей кружке и после четвертой метки меня и брата вызвали на этап. Этап шел на Москву.

25 ЛЕФОРТОВО

В Москве всё повторилось. Сначала заехали в Краснопресненскую тюрьму, разгрузили зеков, затем поехали в Лефортово.

Дежурный майор принимал нас в Лефортово, задавая привычные вопросы: статья, фамилия, после чего передал меня прапорщику.

— Ты кружками в нас кидаться не будешь? — а то у нас карцер тоже есть, — спросил он и улыбнулся.

— Нет! Не бойтесь! — ответил я, отметив, что в этой тюрьме не столь строгие сотрудники.

— Как это вам удалось границу перейти? Попадись вы мне там, я б вас всех перестрелял.

Прапорщик успел ознакомиться с нашим делом, он, как и мой отец, считал, что граница — на замке.

— А там такие, как вы и охраняют границу. Только им даже патроны не дают, — пытался я слегка поддеть его самолюбие, пока мы шли по лабиринтам тюремных коридоров.

— Ух, ты! Вот это тюрьма! — воскликнул я внезапно от увиденного.

Вдоль стен возвышались ряды камер с натянутыми между этажами сетями, похожими на гигантские паутины.

— Ш-ш-ш, не шуми, все спят, — приставив палец к губам предупредил прапорщик.

Мы шли по мягкой длинной дорожке до самого её конца. Здесь в углу стоял стол, за ним сидел контролер-надзиратель. Рядом была камера под №16, моя камера. Здесь было тепло и, по сравнению с ленинградской — уютно, даже металлическая шконка не впивалась в мое тело, на ней можно было лежать.

Проходили дни. Я терялся в догадках, зачем нас сюда привезли.

Мне нравилось ходить на прогулку. Интересно было наблюдать, что делали надзиратели, чтобы заключенные никогда не видели друг друга. Четыре корпуса сходились, образуя большой зал. Здесь в центре, стоял контролер-регулировщик с красными флажками и управлял движением заключенных. Надзиратель, идя с заключенным и приближаясь к центру, звонко щелкал пальцами, давая о себе знать регулировщику, тот показывал; правое крыло — проходи, а в левом — поставить заключенного лицом к стенке. Однажды, вернувшись с прогулки, я обнаружил в камере книжку Ч. Дикенса «Записки Пиквинского клуба». Теперь я читал её до глубокой ночи, пока не начинались развлечения контролёров. Они, развлечения, носили мирный и безобидный характер. Наевшись черного, плохо пропеченного тюремного хлеба, надзиратели начинали выпускать газы, мучившие и пучившие их. Победителем становился тот, кто мог сделать это громче и дольше. Наигравшись и насмеявшись, они пили чай. Всё это происходило возле моей двери.

Мне нравилось сидеть в одиночной камере и трудно было поверить, что от этого можно сойти с ума. Я не хотел уезжать из Лефортовской тюрьмы, к сожалению, на шестой день я снова отправился в путь.

26 ИНСТИТУТ ДУРАКОВ

Путь оказался коротким. Через час я уже был в приемном покое Московского Института судебной психиатрии имени Сербского.

— Хиппи? — знакомясь с делом, не глядя на меня, спросила врач.

— Да!

— Что тебя потянуло идти за границу? — и врач посмотрела на меня.

— Желание своими глазами увидеть как живут люди на Западе, какие там города, — не врал я.

— Но вы перешли границу, совершили преступление.

— Какое это преступление? Мы никого не убили, никого не ограбили. Граница — это такая же земля, как и та, на которой мы родились, это просто условность! — ответил я ей.

— Пройди в ту комнату, — указала она на дверь, где меня уже поджидала старушка-нянечка. Старушка завела меня в ванную комнату, приказала раздеться и залезть в ванну с теплой водой, затем она переодела меня в чистую больничную пижаму коричневого цвета и повела в 4-е отделение. Это отделение числилось за КГБ и состояло из одной большой комнаты и двух рядом с ней поменьше. Двери в комнаты были со вставленными для наблюдения окошками. На одном из них было нацарапано: «Долой КПСС!»

Большое окно было без решётки и наполовину снизу закрашено белой краской. По стенкам стояли большие больничные кровати, около окна — старенький круглый стол.

Нянечка показала мне мою кровать и принялась расспрашивать меня, а я ей рассказывал, за что сижу в тюрьме. Она сердечно сочувствовала, охала и ахала и даже хваталась за сердце, она была отличной актрисой.

— Ничего… побудешь у нас, а потом домой поедешь. Подумаешь, ребята попутешествовать захотели! Что здесь такого?

Институт им. Сербского, г. Москва

В это время вернулись с прогулки обитатели палаты и разговор прервался.

Их было четверо. Вместе с ними в палату вошла другая старушка-нянечка и с ней — медсестра.

Я быстро познакомился со всеми. Самого старшего звали Альдигис с фамилией, как у француза, Жипре. Он был литовцем, ему было лет за пятьдесят, говорил он с мягким прибалтийским акцентом. У него был невероятно большой срок — двадцать пять лет, который он получил, как литовский националист, оказавший сопротивление советской власти. Он отсидел в лагерях уже семнадцать с половиной лет и прибыл в «Сербский» прямо из лагеря.

Самым молодым из четверых был Иван Бого, с Украины. Он дезертировал из армии, решив бежать на Запад через Чехословакию. Граница находилась в сорока семи километрах от его части. Бого с товарищем перешёл границу, и они решили отдохнуть, находясь в километре от спаханной полосы, по ошибке думая, что они уже в Чехословакии. Здесь их и задержали.

И ещё было два москвича. Игорь, лет тридцати, с пышной черной шевелюрой и бородкой, обвинявшийся в том, что реставрировал и продавал картины иностранцам, это было очень серьезное обвинение — до пятнадцати лет лагерей.

Вторым был пожилой Миша, часто напоминавший, что он, как и Игорь, еврей. До ареста он работал в торговом представительстве при посольстве Советского Союза в Канаде. Застав с любовником свою супругу, он в порыве ревности зарубил его, а её покалечил. Было видно, что он сильно переживал из-за этого и постоянно повторял:

— Меня, наверно, расстреляют.

В этот же день меня вызвали на беседу к врачам. В кабинете сидели люди в белых халатах: заведующая 4-го отделения профессор Маргарита Феликсовна Тальце, рыжеволосая врач Зинаида Гавриловна и третий врач — Альфред Габдулович.

Врачи пили чай из белых фарфоровых чашек и, как бы разговаривая межу собой, задавали мне вопросы.

— Кто твой кумир? — спросила профессор.

У меня не было кумира. Я подумал, раз профессору нужен кумир, пожалуйста, получайте:

— Мик Джагер из группы «Ролинг Стоунс», — ответил я.

— Зачем ты себя порезал в военкомате? В знак протеста или в армию не хотел идти? — отпивая из чашки чай, с иронией в голосе, улыбнувшись спросила она.

— Да, в знак протеста, — сказал я неправду. — Я против военных и войн. Я хочу, чтобы люди во всех странах мира отказывались служить в своих армиях.

Так считали хиппи, но только не я.

— Знаешь ли ты, что переход государственной границы-это преступление? — продолжала задавать вопросы профессор, два других врача делали пометки в своих тетрадях.

— Конечно, нет! Мы перешли границу с целью попутешествовать. Граница между государствами должна существовать только с одной целью — распространять собственные законы, к примеру, законы Украины и России, а границу мы пересекаем свободно.

— Это одно государство — Советский Союз! — возразила рыжеволосая врачиха. — Даже звери имеют свои границы и ревностно их охраняют! А как же люди могут жить без границ? — продолжала она.

— А как хиппи в Непал ездят? — перебил её я.

— Что вы собирались делать за границей? На какие деньги жить? — продолжала профессор.

— Посмотреть страны, города, а потом вернуться домой в Кривой Рог, а жить мы собирались за счет случайных заработков или примкнуть к хиппи.

— У тебя кто-нибудь в семье болел психическими заболеваниями? — задал вопрос Альфред Габдулович.

— Да, конечно! — уверенно ответил я.

— А кто именно был болен? — серьезно спросил врач.

— Дед у меня был болен и при том неизлечимо, — грустно произнес я.

— А чем именно?

— Большевизмом, от большевизма и умер.

— Саша! Но ведь это не болезнь! — возразили врачи.

Я вспомнил одну нашу родственницу, но только не по генетической линии, которая была психически больна.

— Тетя у меня была. Она покончила жизнь самоубийством, но это было очень давно, — быстро доложил я.

Все врачи записывали что-то в своих тетрадях.

— Хорошо! Ты свободен, — сказала профессор.

Прошла первая неделя моего пребывания в Институте им. Сербского. Я должен был находиться здесь ещё четыре недели для прохождения экспертизы и был согласен с зэками, называвшими институт курортом. Кормили хорошо. Правда, здесь не было радио, но это как раз мне и нравилось. По утрам не гремел гимн Советского Союза, не было слышно моралистов с передачами «Писатели у микрофона», не было газет, зато была библиотека, где сохранились книжки, не затронутые цензурой. Каждый день нас выводили на двухчасовую прогулку в уютный прогулочный дворик. За кирпичным желтым забором стояли жилые дома и высокие, с пожелтевшей листвой деревья.

Брат мой был в соседнем отделении. В беседах с врачами он тоже постоянно задавал им вопрос:

— Когда вы нас отправите в Америку?

Врачи ему пытались объяснить, что это — медицинский институт и выпустить его в Америку они не в силах.

Самыми общительными в отделении были няньки-старушки. Милые, лет под семьдесят, типичные московские старушки. Целый день они еду раздают, в игры с нами играют, интересные истории рассказывают о тех людях, кого здесь встречали. Мне нравилось беседовать с ними, особенно тогда, когда я хотел, чтобы о нашем разговоре быстро узнал врач. Бабуся, слушая тебя, всегда на твоей стороне. Потом она видит, что все, что я ей рассказал не запомнит, её быстро подменяет вторая, а разговор продолжается. Первая бабуся бежит в свою каптерку и быстро запись делает, затем возвращается и подменяет свою напарницу.

За несколько недель я привык к своими новыми товарищам и было печально с ними расставаться. Окончилась экспертиза у торгпреда Миши. Он раньше жил в Канаде, посещал Соединенные Штаты и много рассказывал нам об этом. Я запомнил одну его фразу:

— Мусорщик утром едет на мусоровозке, пластиковые мешки в неё забрасывает и за это ему платят шестьсот долларов… в неделю, а я — дипломат, получал шестьсот… в месяц!

Отчаянно сопротивлялся получить штамп дурака Альдигис Жипре. Его лечащий врач Светлана Макаровна, молодая симпатичная женщина, всегда модно одетая, искренне хотела ему помочь.

— Альдигиз, тебе же будет лучше в больнице, чем в лагере, — сказала она ему.

— Не надо мне вашего дурака! Я лучше оставшиеся семь лет в лагере досижу, — возражал он.

Каждый день при виде врачей Жипре требовал от них отправить его поскорее на зону и протягивал очередную жалобу на имя прокурора о том, как он был избит надзирателями в следственном изоляторе Пермской области, когда там возник пожар.

Наступил понедельник последней моей пятой недели. Я снова был на беседе. Никто не пил чай на этот раз. За столом сидел щуплый седой старенький человек — светило советской психиатрии — профессор Лунц, рядом с ним был мой врач, Альфред Габдулович и рыжеволосая Зинаида Гавриловна.

— Выбирай: десять лет пребывания в больнице или десять лет лагерей, — предложила Зинаида Гавриловна.

— Зачем мне десять лет больницы, я уж лучше трояк в лагере отсижу, — сказал я. 

— И брата на десять лет втащил, — добавила она.

— Почему на десять, если восемьдесят третья статья — до трёх? — не соглашался я.

На чем моя экспертиза и закончилась. Я вышел из кабинета с полной уверенностью, что я сдал экзамен и получил диплом дурака в Институте им. Сербского.

27 ЭТАП НА СЕВЕР

Я не ошибся. В Лефортовской тюрьме КГБ после экспертизы меня поместили совсем в другую камеру. Теперь на обед мне выдали больничный паёк, а не ту баланду, которую я выливал в унитаз.

— Значит я — сумасшедший!!! Скорей бы решение суда и на больничку.

В Лефортово на этот раз мы задержались недолго.

С братом я встретился в столыпинском вагоне, мы оказались в соседних тройниках. Сидели по одному, хотя рядом отсеки были перегружены заключенными, они, как селёдки, лежали на верхних полках.

— На спец. поедем, — печально сказал Миша.

— На какой спец? — не понял я.

— В Днепропетровский спец. по месту жительства, вот увидишь.

Я ничего не знал о существовании спецбольниц, хотя по зарубежным радиоголосам слышал фамилии многих людей, помещенных за инакомыслие в сумасшедшие дома — генерал Петр Григорьенко — Черняховская больница, Леонид Плющ — Днепропетровская больница, но это же не спец, а обыкновенные психиатрические больницы.

— Откуда ты это взял? — переспрашивал я брата.

— Человека к нам в отделение из Днепропетровского спеца привезли перед самым моим отъездом и он сказал, что лучше не попадать туда, страшное место, а по нашей статье меньше пяти лет там не держат.

— Ох, — вздохнул тяжело брат, — зря мы с тобой с этой психиатрией связались.

Поезд шел на Мурманск через Петрозаводск. Я лег на верхнюю полку и смотрел через проход в окно. Пахло паленой тканью. Часовой ходил по вагону принюхиваясь, пытаясь найти в каком отсеке готовят чифир. Заключенные забрались на третью полку, скрутили трубкой газету или полотенце, зажгли сверху, отчего пламя было ровным без дыма и вываривали полпачки чая, двадцать пять грамм в пол-литровой кружке. Затем кружка пускалась по кругу. Каждый отпивал два глотка горячей темно-коричневой жидкости и передавал следующему.

За окном проносились телеграфные столбы и осенний с желтой листвой лес. В Лефортовской тюрьме мне выдали на дорогу большой, но очень лёгкий продуктовый паёк. Я не был голоден, но меня разбирало любопытство увидеть что там. Сначала я вытащил целый спецзапека хлеб, такой делали на хлебокомбинатах, перепекая заново старый, не проданный хлеб. Он состоял из частей белого, черного, солоноватого и сладкого хлеба. Затем я нашел два маленьких аккуратно завернутых кулечка, один — с сахаром, а другой — с чайной заваркой.

Я продолжал разматывать бумагу. Конвоир остановился возле меня и молча наблюдал. Наконец, я увидел две серебристые селёдки такие, наверно, можно было купить только в спецмагазине.

Двое суток поезд тащился до Петразоводска, подолгу останавливаясь на каждой станции. Конвой, на беду, оказался зловредным. Долго пришлось требовать, чтобы вынесли бачок с питьевой водой. С оправками дело обстояло ещё хуже. Зеки теряли терпение, заполняли уриной шапки, ботинки или целофановые кульки и всё это ложили под лавки. Я впервые увидел, как доведенные до отчаяния заключенные на полной скорости раскачивали вагон как качели. Мне было страшно, казалось вот — вот вагон слетит с рельс. Начальнику конвоя тоже становилось страшно и тогда он и солдаты требовали прекратить и приготовиться к оправке.

28 ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТРОЗАВОДСК

Пролетели ещё два месяца. Мы снова были в карантинной камере Петрозаводской тюрьмы. Её построили в 1862 году и называли тюремным замком, а я бы назвал её дырой с очень толстыми стенами и всеми видами вшей. В камере на двадцать квадратных метров где под стенкой стояли двухъярусные шконки, было человек сорок.

Нам, вновь вошедшим, не было места и мы стояли на влажном заплеванном полу. Маленькое открытое окно едва пропускало свежий холодный воздух. Табачный сизый дым зависал в камере, зловеще воняло потом и кислой тюремной грязью. Зеки гадали или раскидают их завтра по камерам или придется сидеть в этой вони несколько дней.

К середине ночи многие уже устали стоять и сели на грязный пол. Я заметил крохотное место на краю шконки и поспешил его занять. Боясь потерять это место, я так и сидел до позднего вечера следующего дня.

— Шурик! Кого я вижу!… А я-то думал ты давно на больничке валяешься! — радостно встретил меня седоволосый Мишка Брыков.

— А что у тебя нового? — бросая вещи на шконку спросил я.

— Всё ещё ловят эту стерву, так что ничего нового.

— Ты как? Где ты был?

Пока я рассказывал о своей поездке, ребята перестучались через стенку с соседями и весть о нашем с братом возвращении дошла до Бориса.

После того случая, когда у меня перехватили записку и вручили её следователю, я придумал как шифровать текст. Это был стишок из ста букв, с помеченными над буквами цифрами. Теперь мы писали в своих записках столбики цифр и, идя на прогулку, быстро прятали записки под лестницу. Одна записка была от Бориса. Он просил в ней, чтобы мы, если через полгода будем уже на свободе, ждали его и без него за границу не уходили.

Заканчивался 1974 год. Следователь Ефимов больше нас с братом не вызывал на допросы. Анатолий не переписывался с нами. Я знал, что его и Бориса познакомили с судебными документами и впереди у них был суд. В январе 1975 Верховный суд Карельской АССР приговорил Бориса к двум с половиной годам лишения свободы с пребыванием в колонии общего типа, а Анатолия — к трём.

Мне и брату тоже принесли постановление суда. Нас направляли на принудительное лечение в Днепропетровскую больницу специального типа. Я таил в глубине души маленькую надежду, что этого не произойдет, однако слова брата сбылись.

Была весна. Таял снег. Менялись времена года, менялись люди в камерах. Давно уехали на зону Борис и Анатолий. У седоволосого Мишки Брыкова все было по-прежнему, гноился на животе свищ и во Всесоюзном розыске была обвиняемая в тяжких телесных повреждениях девица, которую никак не могли поймать. Мы с братом сидели забытые всеми в своих камерах и не знали, что мы ждем. Администрация тюрьмы лишь отвечала:

— Ждем разнорядку.

Целые дни я читал книги из тюремной библиотеки или слушал истории своих сокамерников. Однажды вернулся в камеру после допроса худой паренёк, воришка велосипедов. В камере его спрашивают:

— Где был?

— В профилактической комнате.

-Это что-то новенькое! Что ты там делал?

— Как что? Следователь сказал, что мне нужно посетить комнату для профилактики чтобы я лучше себя на допросах вел.

— Ну и как, посетил? — допытывались в камере.

— Да… Там следователь мне по бокам надавал и сказал, что так надо, а потом допрос начал, — совершенно серьёзно ответил воришка, не понимая почему все в камере смеются над ним.

Другой воришка со своими приятелями выломал сейф в какой-то конторе. Они не были медвежатниками, поэтому не смогли вскрыть очень тяжёлый сейф сразу и решили тащить его в лес. Там всю ночь вскрывали его камнями, монтировкой. Наконец, сейф сдался. Дверка распахнулась и легкий ветерок начал разносить по лесу никому не нужные конторские бланки, правда, грабители в насмешку за труды нашли там одну пятирублёвую купюру.

У других были не столь смешные истории. В хозобслуге работала молодая женщина-заключенная. Ей дали четыре года за халатное отношение, допущенное на рабочем месте. Она была воспитателем в детском саду. Маленькие дети во дворе играли в войну: «русские» взяли в плен «немца» и решили казнить его через повешенье. Как дети задушили ребенка воспитательница не видела. Когда приехала «Скорая помощь» она сказала медперсоналу, что у ребенка был припадок эпилепсии и из-за этого он умер.

В соседней камере сидели более серьёзные заключенные, у которых за спиной была богатая криминальная жизнь и много лет лагерей особого режима.

— Французов… Покажи!!! Курить дадим.

Надзиратели любили доставать зека в этой камере.

— Идите к черту! — кричал на них Французов, он шел через Петрозаводскую тюрьму транзитом на особый режим, добивать оставшиеся восемь лет.

— Французов, да не ломайся, покажи!

И чем сильнее злился и орал на них зек, тем сильнее они покатывались со смеху, история его была не очень смешной. Французов в своей камере отломал кусок стекла от окна и под самый корешок, без всякого наркоза совершенно спокойно отрезал свой член, на забаву всем.

29 ДОРОГА К СУМАСШЕДШИМ

Седьмого мая 1975, наконец, тронулся и наш лёд. В кормушку выкрикнули нашу с братом фамилию:

— На этап! С вещами!

— Удачи тебе, — прощался со мной седой Мишка Брыков.

«Столыпин» шел на Ленинград. Впервые за всё это время мы были с братом в одном отсеке. С нами ехало ещё три заключенных больных туберкулёзом, их везли в лагерную больницу.

— Парни, просите конвой перевести вас в другую камеру, а то заразитесь, у нас открытая форма туберкулёза, — советовали они. Зовем конвой, просим перевести, но всё напрасно, конвою наплевать.

— Не положено! — звучит ответ.

— Хорошо, не хотите переводить, мы будем жаловаться нашим шефам в КГБ, — пробую пугнуть я их, — не верите, посмотрите наше дело.

Слово КГБ сработало. Часовой доложил начальнику конвоя и тот перевёл нас в пустой тройник. Спать не хотелось, лежа на полках мы проговорили до самого утра.

— Начальник, давай оправку!.. Сколько ждать можно? — начиналось утро в вагоне с традиционных криков.

— Начальник, неси воду! Ребёнок пить хочет, — кричали женщины.

— Рано ещё, — спокойно огрызался часовой. Грудной ребёнок будто понял, что воды не будет и стал плакать громко на весь вагон. Крик женщин, плач младенца и требования мужчин вынудили начальника конвоя выйти в коридор. Он в резких тонах приказал всем замолчать и отдал солдатам приказ вывести самого упористого зека и проучить его публично. Мужчины замолчали, только несколько женщин продолжали просить и орал ребёнок.

Конечно, начальник мог заставить замолчать и женщин, но перед грудным ребёнком он оказался бессильным. Конвой сдался. Малыш выручил всех.

30 КРЕСТЫ

Кресты. Год постройки 1884-1889.

Я много слышал о знаменитых Ленинградских Крестах, в ворота которых въехала груженая заключенными тюремная машина, проще сказать «воронок». Под старыми кирпичными стенами стояла большая клетка, в таких в зоопарках обезьяны сидят. Из «воронка» зеки гуськом перебежали в неё со своими торбами (сидорами). Мы с братом стояли и ждали.

Стали подходить контролеры (надзиратели), выкрикивая фамилии, забирая по несколько человек и исчезая с ними в дверях здания. Подошел толстенький весёлый контролёр и забрал нас с братом. Мы вошли в полуподвальное помещение одного из корпусов Крестов. В широком коридоре ярко горел свет. Вдоль стен с одной стороны стояли будки как кассы на железнодорожном вокзале, с другой — камеры.

Люди в военной форме, в штатском, зеки из хозобслуги — все торопились куда-то по своим делам, как в муравейнике.

Контролер подошел с нами к одному из окон кассы, зарегистрировал нас и мы двинулись в путь по лабиринтам тюрьмы, пока не выбрались наружу и стали обходить многоэтажный корпус из старого почерневшего от времени кирпича.

Все окна были завешаны жалюзи, на них были номера камер. Камеры «перекликались» между собой и во дворе от этого стоял постоянный шум, который исчез как только мы зашли внутрь двухэтажного здания тюремной больницы. В приемном покое нам пришлось сдать свои пожитки и переодеться в тюремные кальсоны, халаты и потрепанные шлепанцы. В просторной камере, куда мы вошли стояло четыре кровати, две из них не были заняты.

Один больной спал, закутавшись в одеяло, другой подошел к нам. Это был психически больной человек, очень худой молодой парень с лицом недоразвитого ребенка.

— Хотите я вам что-то покажу? — бесцеремонно спросил он.

— Ну, показывай, — ответили мы.

Он начал подпрыгивать, постукивая себя по животу откуда отчетливо доносился звук… домино.

— Два комплекта домино там! — довольно сказал он, — и ещё четыре черенка от ложек, а чтобы меня дубаки (надзиратели) не били, я швейную иголку проглотил, они на рентгене это видели. Хотите ещё послушать? — спросил он.

— Нет, нет. Хватит! — попросили мы.

— Мне менты нерв в позвоночнике повредили, когда поймали, — пояснил он, сев на кровать раскачивая, как маятник, своё тело.

Здесь в Крестах я любил ходить на двухчасовые прогулки в большую клетку во дворе, окруженную старыми толстыми деревьями. Выводили сразу несколько камер и все равно места было достаточно. Рядом стояли такие же клетки и там тоже гуляли люди все в больничных халатах и в одинаковых светлых кальсонах.

Моё внимание привлек высокого роста жилистый парень с дерзким лицом. У него были свежие шрамы на лбу и шее. Шрам от вырезанной татуировки «Жертва (читай „советской“)… Фемиды» был на его груди. Зэки рассказывали, что все татуировки антисоветского содержания в тюремных больницах запрещены и удаляются насильственно без применения анестезии. Я не решился подойти к этому парню и спросить у него правда ли это.

Паренек с поврежденным позвоночником из нашей палаты гулял с нами, точнее он сидел недалеко от нас на корточках качаясь и разжигал костер из найденных бумажек и веток. Санитар-заключенный прогонял его, тушил костер, а тот разжигал снова.

Мы узнали, что он родился с отклонениями от нормы, родители бросили его. Прожив до восемнадцати лет в интернате для детей-калек, он уехал в Ленинград без копейки в кармане. Заходил в столовые, просил поесть, но его везде прогоняли. Воровать он тогда не умел, но однажды он заметил как один человек поставил на пол сетку с продуктами, а паренек схватил её и побежал. Его догнали, привели в отделение милиции, сильно избили.

— Что ему может быть за это? — спрашивал я себя, зная ответ и понимая, что он отсидит шесть месяцев в общей психиатрической больнице. Может ему там лучше будет, чем на свободе. Мне было жалко этого калеку.

В Крестах на больничке быстро пролетело четыре дня. Нас вызвали на этап.

31 В КУПЕ С СУМАСШЕДШИМИ

Из Ленинградских Крестов «столыпин» шел на Москву.

В восьмиместном отсеке вагона с нами ехало шесть больных из Ленинградской спецбольницы, их отправляли в больницы общего типа по месту жительства. Пять человек — в Москву, шестого — в Волгоград.

Этому зэку из Волгограда было за пятьдесят. Взгляд хищника, но привыкший быть внешне спокойным, чтобы избежать конфликты в камерных разборках. Не дай Бог зацепить такого, он без раздумья порешит твою жизнь, даже если ему завтра выходить на свободу.

— Чего говорить, послевоенные годы, разруха, да и молодой я тогда был. Связался с ворами и на первом же деле влетел, — начал он сам свой рассказ. Мы с братом не сговариваясь ахнули, услышав, что он уже отсидел двадцать восемь лет и еще до конца срока осталось двадцать два по его подсчетам. Я знал, что такого быть просто не может, ведь в Союзе максимум — пятнадцать лет или лоб зеленкой мажут — расстрел.

— Расскажи! — попросили мы его.

Он согласился.

— Десять лет мне судья вмазал. В лагере на Воркуте с бугром мы «сошлись». Вижу, он сгноить меня решил. Завалил я его. Дали мне двадцать пять и отправили в Магадан. Жестокие неписанные воровские законы царили тогда в лагерях и с ними приходилось считаться даже ГУЛАГу. Зоны были разделены на «воровские» (соблюдавшие воровской закон) и «сучьи» (для тех, кто нарушил воровской закон и ушел воевать на фронт). Иногда неугодных воров менты забрасывали к «сукам» на растерзание.

— «Преступный мир сам себя уничтожит», — Ленин так сказал, — сумничал я.

— Не знаю кто так сказал, но я оказался среди «сук». Ни я их, так они меня завалят. Пришлось мочить. Дали снова двадцать пять. Там в тюрьме на пересылке я встретил кандальника из Сахалина. Это был 1956 год. Показал он мне шрамы на руках и ногах и рассказал, что на работу выводят и к тачке пристёгивают, в барак возвращаются — и к трубе протянутой вдоль нар, как собаку, пристёгивают и зеков каждый день десятками на кладбище вперед ногами выносят.

— Может и я туда шел, — помолчав недолго, продолжал сосед, — но по дороге маршрут изменили и я на особом режиме в крытке отсидел. А лагерь этот кандальный в том же году закрыли. Там в крытке я снова одного «козла» завалил. Так бы там и окочурился, да вот на дурака списали. Два года продержали и выписали, сам не ожидал, правда, кто дома надо мной опеку возьмет, не знаю, как бы не пришлось век доживать в дурдоме.

Я сразу подумал, что у него столько убийств и всего — два года в больнице. Может и с нами всё обойдется.

Парень из соседней камеры прильнув к решетке, ругался с женщинами.

— Вот из-за таких, как эти! Лезут сами… потом колятся. Узнай попробуй, что она малолетка?! — при этом он отпускал весь свой арсенал мата.

— Заткнись, козёл драный! — кричали зэчки ему в ответ.

— Аверьянов! Это ты, что ли? — позвал этого парня один из москвичей, наш попутчик, отсидевший десять лет за убийство. Он был очень верующим человеком и все годы замаливал свой грех. Аверьянов узнал верующего, с ним он в одном отделении провел несколько лет. Он перестал кричать и стал расспрашивать об общих знакомых, врачах и лечении. Аверьянову ничего хорошего не сулило. Его ждала спецбольница и статья 117 «За изнасилование малолетних» и статья «За попытку к побегу из больницы».

— Полечат его хорошо сначала и лет через восемь выпишут, — сказал нам негромко верующий.

Стучали колеса вагона. Женщины с Аверьяновым обменивались крепкими репликами, зеваки из камер подливали масло в огонь, подзадоривая обе стороны. Женщин было много. Их острые языки морально добили насильника и он замолчал.

Конвоир прохаживался взад и вперед, не обращая внимание ни на ругань, ни на запах паленой ткани.

Поезд приближался к Москве.

32 БУТЫРКА

Бутырская тюрьма. Пугачевская башня.

Семнадцатого мая 1975 г. Поезд прибыл на Ленинградский вокзал. Поздно ночью «воронок» привёз нас в знаменитую Бутырскую тюрьму. Этап завели в камеру для обыска, приказав раздеться до трусов. Надзиратель тщательно прощупывал всю одежду вырвал из обуви супинаторы и, не найдя ничего запрещенного, вернул.

В отстойнике, куда нас с братом отвели, было очень мало места. Я застелил своей фуфайкой пол и мы легли спать.

Ранним утром после бани нам выдали матрас и одеяло и повели по коридорам тюрьмы. Винтовая лестница вела наверх круглой башни. Там наверху были двери камер с табличками: «Сифилисная», «Туберкулезная». Контролер открыл дверь №178.

«Транзитная», — быстро прочитал я. Камера была пустой. Несколько металлических двухъярусных шконок, большой деревянный стол с лавками, унитаз, умывальник и небольшое с жалюзи окно, больше похожее на бойницу.

— Как в кино в средневековой крепости, — рассматривая камеру сказал брат.

— Это правда, — согласился я. Перед завтраком нам подбросили в камеру нашего попутчика по этапу, верующего, который сразу не произнося ни слова начал наводить порядок. Он до блеска вымыл стёкла в окне, расставил на подоконнике самодельные картинки со своими богами и принялся драить бетонный пол. Потом отказавшись от прогулки, положил газету под колени и принялся страстно молиться, кланяясь и проговаривая молитвы.

Вернулись мы с прогулки через час, а он все ещё молился и отбивал частые поклоны до самого вечера и только с отбоем лёг спать. Всё утро, стоя на коленях он молился. После завтрака, а еда в Бутырке приготавливалась так плохо, что питался ею только наш унитаз, верующего забрали на этап, но вместо него привели молодого парня. Парень залез на кровать и сидел там молча весь день. Ночью мы проснулись из-за непонятного звука, он давил ботинком что-то на стене.

— Наверное, клопы в камере, — перепугался я.

— Может у него галлюцинации? — разглядывая стены, тихонько спросил Миша.

Я тоже ничего не мог разглядеть и крикнул психу, что б он ложился спать. Парень испугался и прыгнул на шконку. Наступила тишина и мы заснули, но не надолго. Псих прыгал вдоль стенки и давил клопов носком ботинка, стараясь не стучать. Я схватил свой башмак и запустил в него. После этого мы до утра спали спокойно. Весь день он сидел молча в своём углу, выбирался оттуда по нашему приказу садиться за стол кушать, когда приносили еду. Ночью меня разбудил брат. Псих стоял наклонившись над унитазом и винтелем спускал воду, потом быстрым движением руки что-то вытаскивал из унитаза и запихивал себе в рот.

— Что ты там делаешь? — спросил я.

— Рыбку ловлю, — жалобно ответил он и показал солёную кильку, которую мы выбросили в унитаз. Он запихал её всю в рот и съел. Я снова схватил башмак и запустил в него. Утром у меня под подушкой лежало несколько сигарет.

— Подкуп дает, — смеялись мы.

— Сто семьдесят восьмая на прогулку идет? — спрашивает надзиратель.

— Идем! — кричим мы. Псих в камере остался давить клопов. Спускаемся по крутым ступенькам винтовой лестницы вниз, сейчас зайдем в просторный коридор, пройдем мимо камер до большой двери, надзиратель её откроет и мы поднимемся наверх к прогулочным дворикам.

Бутырка.

В коридоре что-то происходило. Под стенкой лицом к стене стояло человек двадцать. Это были подследственные, одетые в свои разноцветные шмотки. Надзиратели угрожающе кричали и что-то требовали от них. В прогулочных двориках перекликались, заставляя контролера, толстого калмыка с подвешенной рацией на поясе, бегать поверх решетки.

— За что вашу камеру менты поколотили? — кричал кто-то.

— Голодовку мы держали.

— А чего вы добивались? — спрашивали голоса.

— Да, братва из соседний камеры просила поддержать, так мы — за солидарность.

— Ну и что? Добились они?

— После того как нас поколотили мы решили узнать за что пострадали, послали им ксиву (записку) и получили ответ, что они хотели, чтобы в камере телевизор поставили.

Мы с Мишей тут же рассмеялись и в других дворах смеялись, отпуская шутки в адрес пострадавших.

33 ЭТАП НА ХАРЬКОВ

Мы распрощались с Пугачевской башней, пробыв там семнадцать дней. «Воронок» был набит до отказа заключенными, находящимися в металлической коробке. Мы с братом сидели отдельно от них, каждый в своём «стакане». В узкую щель вентиляции немножко просматривался двор тюрьмы и лица солдат конвоя, сидевших на лавке. Они кого-то ждали.

— Вон она! Идет сопровождающая, — указал пальцем солдат напарнику.

К двери подошла пожилая женщина с папиросой в зубах.

— Мои на месте? — спросила она и, получив ответ села в машину. Проехав мимо нашей башни, похожей больше на толстый бочонок с бойницами, мы выехали за ворота тюрьмы. За окошком мелькали дома, проспекты, звенели трамваи. Машина, свернув, ехала вдоль железнодорожных товарных вагонов. Был слышен собачий лай. Заключенных вывели первыми. Они были пострижены наголо, одетые в серые костюмы и кирзовые сапоги, в руках держали свои пожитки. Их поставили на колени в колонну по два в ожидании команды. Мы, двое «психов», стояли в конце колонны. Может, мы и стояли для того, чтобы конвой видел нас и запомнил, что в нас нельзя стрелять, если вздумаем бежать, ведь психами болезнь управляет.

В Петразоводске начальник тюрьмы как-то заметил меня и сказал не то в шутку, не то всерьёз.

— Можешь теперь и бороду отпускать, скоро в Америку поедешь.

Подследственным только что разрешили иметь короткую прическу, а о бороде и речи быть не могло. Бороды, усы, мох под мышками и поросль, что ниже пупа стригли сразу одной машинкой, начиная снизу вверх. Теперь мы стояли в конце колонны одетые, как летом при переходе границы: в джинсовых куртках, снова длинноволосые, а у брата, вдобавок, была густая черная борода. Мы только теперь поняли, что та женщина с папиросой — это наша сопровождающая, и она везёт сдавать нас в больницу.

Конвой с собаками выстроился по обе стороны колонны в два ряда. Во втором ряду стояли солдаты с автоматами наготове. Немецкие овчарки скалились и лаяли. Я подумал, что если бы не видел в Финляндии пограничную собаку, я бы по сей день считал, что немецкая овчарка не бывает доброй по своей природе.

— Предупреждаю! — скомандовал начальник. Шаг вправо, шаг влево — будет считаться попыткой к побегу. Стреляем на поражение.

Фото И. Ковалева.

— Встать! Руки за спину! Трогай вперед! Прекратить разговоры! — кричал конвой. «Столыпин» стоял далеко, отделенный десятком путей. Гудели маневровые поезда и слышно было эхо команд из громкоговорителей. Стояли железнодорожники, зеваки и молча наблюдали за нами.

Этап шел на Харьков несколько часов. Наш вагон стоял в тупике, долго ждали прибытия машин и конвоя. Вагон нагревался под прямыми лучами солнца и становилось невыносимо душно. Это нам-то двоим в тройнике душно. А каково было зэкам в битком набитых камерах?

Скорый пассажирский поезд Москва — Симферополь остановился на соседнем пути.

— Везет кому-то. На море едут, — с сожалением произнес брат. Нам теперь долго моря не видать.

— Не расстраивайся, я думаю долго держать не будут. Ну, год, может, быть два.

— Нет, Шурик. Меня продержат три года, а тебя и того больше, — уверенно сказал брат. — Помнишь, я тебе говорил, что от Толика записку получил. Откуда он это мог знать?

Я смутно помнил, что брат мне что-то об этом сообщал очень давно, но я просто знал Толика, мастера на выдумки. Неужели следователь Ефимов уже тогда знал, сколько нам придется сидеть в спецбольнице, и сказал об этом Анатолию.

— Увидишь… Так оно и будет, — произнес брат. За окном послышались команды, лай собак. Конвой в вагоне забегал.

— Первый, второй, — начал отсчет заключенных конвой.

34 НА ХОЛОДНОЙ ГОРЕ

На Холодную Гору, харьковскую тюрьму, прибыли совершенно мокрые от пота. Шмон (обыск) прошел быстро. Нас с братом даже не заставили раздеваться, только проверили карманы, а рюкзаки пропустили через рентген. Я такого чуда нигде раньше не видел. С контролером мы вышли во двор и прошли вдоль построек с выбеленными стенами.

Заключенные из хозобслуги сидели в тени, прячась от солнца. Они вскочили по стойке «смирно», пропустили нашего контролера и снова сели.

После бани мы получили постели и поднялись по лестнице на второй этаж. В камере нас радушно встретили два её обитателя. Одного звали Сашка Комар, а другого — Игорь Пинаев. Игорь сам шил и продавал джинсы незаконно, а сидел здесь за любовь к азартным играм. Оба сидели в этой камере уже несколько месяцев в ожидании разнорядок быть отправленным в больницы. Сашка Комар попался за кражу шести тысяч рублей из магазина. Суд признал его невменяемым и присудил лечение в больнице общего типа.

Игорь, как и Комар, всячески «косил» (симулировал болезнь) на медэкспертизе. Его тоже признали невменяемым, но после лечения в больнице специального типа, должны были судить.

— Идиот я! Зачем я на это поддался! — стал рассказывать нам Игорь, как он дурковал на экспертизе. — Я представить себе не мог, что они меня в «Днепр» на спец. запихают.

Зато Сашка Комар браво хвалился, как ему удалось врачей обвести вокруг пальца. Он уже не раз сидел в лагере за воровство, однако на этот раз ему особый режим грозил, как рецидивисту.

— Зачем ты украл в магазине деньги, куда ты их дел? — спрашивали меня врачи, — рассказывал Сашка. — Я не вор! Я просто одолжил их у продавца. Продавец — очень хороший парень, но он бы мне денег не дал для моей великой цели, поэтому я их одолжил, а деньги я платил ученым, и они должны были построить мне радиопередатчик для управления мужем моей сестры, который её бьёт и обижает, — вот это я им постоянно как грампластинка повторял изо дня в день.

Шли дни. Наши новые знакомые были такими же «психами» как и мы с братом. Каждый день кормушка открывалась и появлялся врач.

— На что жалуетесь, больные? — спрашивал он.

Мы уже знали, что сейчас начнется представление Комара и он обязательно выкинет что-то новенькое. Перед приходом врача он втер себе под глазом графит от карандаша. Получился вполне натуральный синяк. Врач сразу обратила внимание на него.

— Кто побил тебя?

Сашка сделал серьёзную мину и жалобным голосом запричитал:

— Николай, молодой парень, в шестьдесят два года жену ящуром заразил, а сам застрелился.

— Что, что? Какой Николай? — переспросила врач.

— Николай, молодой парень, шестьдесят два года, — повторял Сашка слово в слово.

Врач сунула ему две горошки аминазина, хлопнула дверцей кормушки и пошла дальше. Сашка бросал таблетки в унитаз и, глядя на нас хохотал.

3 июня нас вызвали на этап. Мы прощались со своими сокамерниками, с которыми так хорошо провели время.

Они были местными, и им родственники, как больным, постоянно приносили продуктовые передачи. Они по-братски делились с нами, иначе нам пришлось бы есть тюремную баланду. Стоит сказать отдельно о здешней еде: нет равных поварам Харьковской тюрьмы, такую гадкую еду вы нигде больше не найдете.

В Днепропетровск на этап шло несколько человек и в «воронке» было не так тесно, хотя мне с братом было все ровно, нас всегда сажали в одиночные боксики. В вагоне Миша сразу запрыгнул на вторую полку и лег.

— За границу захотели, братцы-акробаты? — подошел к нам прапорщик и, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

Это немного удивило солдата-конвоира.

— Вы оба сумасшедшие?! — как бы не веря документам, переспросил он. — Я бы так не сказал, — ответил он сам себе.

Ему было интересно знать, как мы перешли границу, а мне было приятно рассказать ему о наших похождениях.

После моего рассказа солдат-конвоир сам предлагал принести нам воды и передавал продукты от Карлена из соседней камеры.

Карлен был армянином. На вид ему было под пятьдесят. Он был одет в очень приличный костюм, что сразу бросалось в глаза. Как и мы он шел на Днепропетровский спец. Он провёл 19 лет в политических лагерях Потьмы и три года в Сычевской спецбольнице. За стенкой от Карлена сидели девушки-малолетки. В течение шести часов он склонял советскую власть и её вождей по всем падежам. Девчонки слушали внимательно Карлена и теперь, когда поезд подъезжал к Днепропетровску, малолетки на весь вагон проклинали вождя «великой революции», понося его матом.

За окном стояла ночь. Поезд остановился. Приехали. Днепропетровск.

35 ДНЕПРОПЕТРОВСКАЯ СПБ

Машина ехала по пустым улицам ночного города.

В Днепропетровской тюрьме конвой выгрузил заключенных, и через минуту машина остановилась у других ворот.

— Выходи! — приказал солдат-конвоир, держа в руках папки с нашими документами. Прожектор сторожевой вышки ярко освещал узкий проход между двумя высокими железными воротами, где стояла машина.

Днепропетровска спецбольница на территории СИЗО. Фото автора.

Карлен, я и Миша, следуя за конвоиром вошли в узкий двор. С одной стороны был высокий ярко освещенный забор, с другой — высокое четырехэтажное здание больницы. Металлическая лестница вела внутрь помещения. В коридоре за пробитым в стене окном находилась дежурная комната. Вид был удручающий. Цементный пол был весь в выбоинах, стены обшарпаны и выкрашены в какой-то непонятный серый цвет. Солдат-конвоир доложил о нас и быстро вышел.

Наша московская сопровождающая молча стояла напротив нас, дымя папиросой в ожидании дежурного. Карлен был рядом со своим сопровождающим. Из дежурной комнаты вышел толстый с неприятным лицом человек в военной форме. Он прошел, не торопясь, мимо каждого из нас пристально рассматривая, затем принял дела.

Вдруг наша сопровождающая стала громко говорить, обращаясь к дежурному и к подошедшим надзирателям:

— Посмотрите на них, посмотрите! Какие они сумасшедшие? Разве они больные? Ну захотели мир посмотреть, так что их сюда значит? — держа дымящуюся сигарету она пальцем указывала на меня и брата.

Надзиратели стояли и смотрели на неё в полном недоумении.

— Посмотрите на этого! — показала она на Карлена, — разве можно их сравнить с ним? И за что их только привезли сюда? За что?

Сопровождающая уже не говорила, а кричала и хотела получить ответы на свои вопросы. От её крика, её слов, мне стало так тяжело на душе, и только сейчас я понял, что мы попали в очень страшное заведение.

Брат молча смотрел на меня печальными глазами. Сопровождающая всё еще нервно что-то говорила, когда мы взяли свои вещи и стали уходить.

— Ребята, держитесь! Не вздумайте вздернуться или травиться! — по её лицу текли слезы. — Не вздумайте бежать или вам никогда не выбраться отсюда! Вы поняли?! — кричала она нам вдогонку.

Брат, как и я, был потрясен её словами. Что её заставило так говорить? Её работа — сопровождать людей, совершивших преступления. Ей должно быть всё безразлично, но она хорошо знала, что происходило внутри этой больницы. Ни у меня, ни у брата даже и мысли не было о самоубийстве или побеге.

Надзиратель-прапорщик привел всех нас к кабинету дежурного врача.

— В седьмое отделение, — выйдя от врача сообщил Карлен.

За Карленом был вызван брат, которого отправили в десятое. Врач, симпатичная, но уже далеко не молодая женщина, встретила меня приветливо, с улыбкой.

— Семьями уже к нам едете! Чего это вас за границу понесло?

— Попутешествовать захотелось, — ответил я.

— А брата ты сманил идти с тобой? — всё ещё улыбаясь, как бы сочувствуя Мише, спросила она.

— Нет. Меня, как и брата, самого сманили границу переходить, — валил я на Анатолия, которому теперь уже все равно ничего не угрожало.

— А это что за шрамы на груди? — прослушивая стетоскопом дыхание она стала переводить с английского языка татуировку. — «Дух Запада» что ли?

— Да, выколол это в детстве, по глупости. А порезы — это военком довел.

— В армию не хотел идти?

— Что вы! Наоборот, я очень хотел в армии служить, только мне всё время отсрочки делали, вот я и завелся в военкомате.

— Ладно, пойдешь во второе отделение, — она закрыла папку с моим делом. — Только тебе наголо придется подстричься, у нас так все ходят.

— Хорошо, раз надо, так подстрижемся, — спокойно ответил я, хотя в душе был страшный протест перед этой унизительной процедурой, но меня больше волновало, что придётся расстаться с Мишей.

— Доктор! — сказал я. — У меня к вам будет просьба. Вы можете меня с братом в одно отделение отправить?

— Нет, пока это невозможно, — уверенно сказала врач.

— Я тебе говорил, что они нас вместе никогда не посадят. Я её тоже об этом просил, — сказал брат.

Подошли заключенные из хозобслуги принять наши вещи на хранение и отвести нас в баню.

— Откуда будете и за что?

— Есть здесь у нас переходчики границы, даже несколько, — ответили они, правда при этом были сильно удивлены узнав, что мы — братья. — И долго их здесь в больнице держат?

— Нет, не очень. Лет пять, — с легкостью ответил санитар.

Брат смотрел на меня и его глаза говорили:

— А что я тебе раньше говорил.

— Так у нас статья до трех лет! И год уже отсидели! — не согласился я с санитаром.

Он, наверное что-то путает, — подумал я.

— Здесь на статью никто не смотрит, а время засчитывается с момента вашего поступления в больницу. Ладно, следуйте за мной, — скомандовал санитар и вывел в полутемный двор.

Четырехэтажные корпуса располагались буквой «П», во всех окнах ярко горел свет. Большая куча угля была свалена под стеной здания, за которой скрывалась маленькая дверь в полуподвальное помещение, где была конурка — парикмахерская и чуть подальше — баня.

— Стригите их наголо, — приказал прапорщик.

— Это, начальник, мы делаем запросто, — ответил зэк-парикмахер.

На бетонный пол полетели густые волосы брата. После него я сел на табуретку и с печалью наблюдал, как падали длинные пряди моих волос. Сколько раз мне и брату приходилось отстаивать наше право носить такую прическу, какая нам нравилась, а не ту, какую требовали пропагандисты советского бытия. Я сидел и ругал себя в душе за эту злополучную финскую баню. Мне было страшно за брата, с которым я расстанусь через минуты. В голове все ещё отчетливо звучали слова сопровождающей.

— Да, Шурик, сейчас ты выглядишь, как настоящий дурак, — сказал Миша.

Он не видел себя. На его голове машинкой были выстрижены кривые полосы с клочьями неровных волос, отчего он тоже очень походил на дурака. Карлен стоял рядом и был похож на уголовника.

Баня оказалась рядом. В маленьком полутемном помещении нам приказали раздеться догола и сложить вещи в свои рюкзаки. С ржавых труб свисали ржавые лейки. Лужи грязной мыльной воды стояли на холодном бетонном полу.

— Мойтесь скорее, горячей воды нет! — поторапливали подоспевшие санитары.

— Кто в седьмое, подойди ко мне? Кто в десятое? Иди сюда? — командовали они из раздевалки.

— Вытирайся и одевайся в это! — указал мне санитар на лавку, где лежали в желтых пятнах полотенце, кальсоны с рубашкой и что-то похожее на тапочки. Я надел застиранные с пятнами от крови кальсоны большого размера с огромным вырезом для ширинки и двумя тесёмками вместо пуговиц, маленькую с очень короткими рукавами рубашку без воротничка. Я пытался прикрыть ею разрез ширинки, но ничего из этого не получалось. В другом конце бани стоял уже одетый в больничный наряд брат. Он был подавлен. Молчал. Я понимал, как тяжело ему сейчас. Впервые за свои двадцать один год он, проживший в родительском доме, вот так, сразу, оказался в таком жутком месте.

— Давай, Шурик, пока! — махнул он рукой и поплелся за санитаром.

Я напялил рваные непарные штиблеты и тоже пошел за своим санитаром. Мы обошли угольную кучу и зашли в корпус. Металлическая лестница, огороженная высокой решеткой, чтобы предупредить попытку самоубийства, вела наверх. Мы поднялись на четвертый этаж. Санитар отмычкой открыл массивную дверь, за ней был широкий с деревянными полами коридор. Ярко горели лампочки. Было чисто, пахло хлоркой и лекарствами. Толстенькая молоденькая медсестра в больших очках заливалась громким смехом. Долговязый санитар, стоявший рядом с ней, рассказывал вульгарные анекдоты.

— А ну, иди сюда, — увидев меня махнула она мне рукой, продолжая смеяться. Мне было очень стыдно приблизиться к ней в этом наряде. Кальсоны на завязке не держались и спадали. Я оттянул как можно ниже рубашку, прикрыв ширинку и подошел.

— Рассказывай! Что натворил? — сменив смех на повелительный тон, спросила она.

— Переход границы у него, — ответил мой санитар и добавил: — С братом он здесь вместе.

— Так что б вы там делали? Вы б там с голоду сдохли и с мусорных куч бы не вылазили или у вас золотишко с собой прихвачено было? — с умным видом спросила медсестра, она очень походила на обезьянку.

— Ничего у нас не было. Нас задержали финны и выдали.

— Финны?! — удивленно протянула она. — Так вы были уже там?.. Вот видите, никому вы не нужны, даже там.

— Нет, почему? — вступил в разговор долговязый санитар, который по своему развитию, похоже ничем не отличался от этой обезьянки в очках. — Если б они были учеными или имели кучу денег, их бы не выдали.

Я знал, что они скажут дальше, что там мы вынуждены были бы клеветать на родину, чтобы выжить.

— Правда, им предложили бы работу против Советского Союза или заслали бы домой, как шпионов, — закончил свою речь долговязый санитар.

— Правильно вы говорите, но мы и не думали там оставаться. Это хорошо, что финны нас выдали, а то неизвестно чем это всё могло бы закончиться, — добавил я чувствуя себя дураком в глазах этих людей, желая поскорее закончить эту глупую дискуссию.

— Ничего, не расстраивайся! — рассмеялась снова медсестра, — подлечат тебя здесь, и никакие заграницы тебе больше не будут нужны.

— Семеныч! — обратилась она к моему санитару, — принеси постель и в надзорную палату его.

Свободных мест в палате не было. В большой комнате ярко горели лампочки. Рядами стояли вплотную белые тяжелые металлические кровати, на которых спали люди с желтыми лицами мертвецов. Окна с толстыми решетками были открыты, но в палате было душно. Ядовитый запах лекарств, хлорки и пота стоял в воздухе. Я лег на матрас в проходе у дверей и хотел как можно скорее заснуть, не видеть всего этого.

36 НАДЗОРНАЯ ПАЛАТА

Проснулся я от криков в коридоре.

— Подъем! Оправка! — кричали санитары. Один из них влетел в нашу палату и накинулся с матом на сонного больного.

— Беги живо, хватай таз и делай уборку!

Я скрутил матрас, запихал его под кровать и вышел в открытую дверь на оправку.

— Куда поперся? — кричал мне санитар.

— В туалет.

— Вернись и жди всех! Притом, спрашивать надо!

— Извини, я не знал, — сказал я.

— Так вот, теперь знай, — не зло ответил он.

В туалет привели строем, там санитар запер всех и ушел по своим делам, крича на кого-то в коридоре.

Туалет был набит битком и каждый ждал своей очереди. Курильщики выпросили докурить самокрутку у уборщика туалета. Они по очереди втягивали в себя едкий табачный дым и передавали скрутку по кругу. Она уже обжигала им пальцы, но они все еще не выпускали её из рук.

Уборщик-псих громко ругался, пробивая черенком от лопаты заваленные отверстия туалета. На него никто не обращал внимания. Больные люди, все без исключения, топтались на месте и негромко переговаривались.

В палате меня переложили с пола на кровать. Кровати стояли впритык, одним длинным рядом, что на них можно было забраться только с прохода, перелезая через спинку. По узкому проходу между рядами ходили друг за другом взад и вперед пять больных. Три шага — вперед, потом все разворачивались и — три шага обратно. Тот, кто устал, забирался на кровать, и его место занимал в строю другой. На мои вопросы они нехотя отвечали. Мне было трудно поверить им, что они вот так ходят туда-обратно в этих жутких кальсонах уже пять, восемь, двенадцать лет и никто из них не знает, когда будет конец их лечению.

Неожиданно в палату вошел человек в зэковской одежде. От него я узнал, что он такой же больной как и я, только работает в отделении помощником у сестры-хозяйки.

— Ничего, не расстраивайся! — узнав за что я здесь, сказал он. — Тебя здесь долго держать не будут. Пятерка и выпишут.

— Ты это серьёзно или разыгрываешь меня? — не веря ему, спросил я.

— А чего ты возмущаешься? Вон, Андрюха Заболотный, — тоже переход, девятый год сидит, Володька Корчак — седьмой!

От его слов мне стало не по себе. Оказывается, пробыть пять лет здесь — это такая мелочь, что не стоит даже расстраиваться. Я не мог представить, когда я выберусь из этого замкнутого пространства, конец которого — бесконечность.

— А когда тебя выпишут? — задал ему я глупый вопрос.

— Откуда мне знать. Может через пару лет…

— А сколько лет ты уже здесь?

— Десять.

— Десять?! — да это какой-то ужас! — заорал я.

Больные ходили взад и вперед, не обращая никакого внимания на наш разговор. Наверное, каждый новенький вёл себя так и они к этому привыкли.

— Зайди, скотина, в палату! Кто вас открыл? Санитар! Почему в коридоре больные? — кричала громко за дверями медсестра.

— За столы, первая смена! Первая смена, выходи! — звали санитары.

— Ты что, скотина, руки не мыл?!…

— Мыл, мыл, ой, ой, мыл я, — слышались в ответ перепуганные вопли.

— Надзорка, за стол! — дошла очередь и до нас.

Я залез в середину строя, боясь попасть в немилость к санитарам. Больные по одному подходили к бочку и мочили руки в вонючей воде с хлоркой. На крышке бочка лежало мокрое от вытертых рук полотенце. Санитар стоял рядом и зорко следил за всеми.

Посередине коридора стояли два длинных стола. Все садились плотно друг к другу на деревянные лавки и ели. В моей алюминиевой миске поверх прозрачной жидкости плавало желтое пятно от растаявшего кусочка сливочного масла, на дне было несколько плохо очищенных картофелин с кожурой и немного перловой крупы. Справа лежал тюремного спецзапека кусок хлеба, рядом с ним — помятая алюминиевая наполовину заполненная кружка со сладковатой жидкостью с названием «чай».

— Доедай поскорее, тебя врач ждет, — положив руку мне на плечо, сказал санитар. — Вот, надень, — протянул он мне синего цвета с белыми пятнами от хлорки затасканный старый больничный халат.

Даже этому халату я был рад, можно было прикрыть им эти позорные кальсоны, но от предстоящей встречи с врачом у меня по телу пошла нервная дрожь. Я понимал, что от этой беседы будет зависеть моя жизнь в этих стенах: или это будет просто пребывание, или пребывание в муках от нейролептиков.

37 ЭКЗАМЕН НА ВЫЖИВАНИЕ

Я надел халат и, засунув руку в карман, придерживал кальсоны, чтобы они не упали.

«Что мне делать, если санитар прикажет взять руки за спину в кабинете у врача и в этот момент спадут кальсоны? Как врачу правильно ответить?» — переживал я.

— Садись! — даже не взглянув на меня, сказала врач.

— Чем болел ранее? Был ли среди твоих родственников кто-нибудь на психиатрическом учете?

Она листала страницы моего дела.

— Мы с братом первые из всех наших родственников.

— А за что ты был помещен в психбольницу в 1973 году?

— Военком на меня более четырех часов кричал и угрожал отправить не в армию, а в тюрьму.

— Так, что это было? Протест?

— Нет, нет! Просто нервы не выдержали. По болезни это, — выкручивался я, наслышавшись от сведущих в психиатрии людей, что врачи обычно долго и больно лечат тех, кто не считает себя больным. Правда, я знал и другую сторону медали, — врачи ещё сильней лечат тех, кто переигрывает, явно желая списать всё на болезнь.

— Я вижу, ты в армию идти не хотел. Как это понимать? — прочитала она в моих бумагах: — «Я буду служить только в своей американской армии».

«О Боже», — подумал я. Это я дразнил военкома в Туркмении в 1971 году, объясняя, что не люблю портянки с сапогами, а хочу в Америке в армии ботинки носить. Эта шутка подействовала. Военком после этого не знал, что со мной делать и он так долго думал, что к тому времени и набор закончился.

— Меня в армию должны были призвать в 1969 году. Вот я и злился, что из года в год откладывают. В Туркмении поэтому сказал от злости, что раз не берете меня в армию, так я в американскую пойду, — объяснял я врачу.

— А брат за что в больницу попал?

— Апатия на него напала. Пошел в диспансер на консультацию, а там его и отправили в больницу.

Не мог же я ей сказать правду, что мы готовились к переходу границы и в это же время его вызвали в военкомат. Там он прошел медкомиссию и через считанные дни его должны были отправить отдавать долг Родине. Это случилось в 1973 году. Я посоветовал ему пойти на приём к психиатру и наговорить всяких ужасов. Сработало, в армию не взяли, но, и военный билет не дали.

— Что вас заставило бежать из СССР? — спросила она сурово, даже майор Ефимов таким тоном никогда не говорил.

— Мы не думали бежать из Советского Союза, ведь это наша Родина, — возразил я. Мне было противно произносить это слово «родина». Я не любил это слово таким, каким его понимают советские люди; я сравнивал его с большой лагерной зоной, которую преподносят тебе, как рай на земле; я презирал этот рай и не мог представить, что должен так прожить всю свою жизнь.

— Здесь наши родители живут, — продолжал выкручиваться я. — У нас бабушка и дедушка — знаменитые большевики.

Это была истинная правда. Мой дед, отец матери, Петр Попов, воевал в окопах Первой мировой, где активно вёли агитацию против прогнившего царизма сторонники разных партий. Выбрал он для себя свой путь борьбы за справедливость, примкнув к великому [бездельнику] и выдающемуся [демагогу], борцу за дело рабочих и крестьян товарищу Ленину. Вернулся дед в родные края и в Онежской губернии был первым большевиком, героем событий в боях с англичанами в 1918-1919 годах, а погубили его не враги, а такие же большевики-ленинцы в 1937 году, и завершил он свой путь, как враг народа, в лагерях ГУЛАГа, оставив жену с пятью маленькими дочерьми на произвол советской власти.

— У нас даже в мыслях не было, что б там остаться, — объяснял я врачу. — Мы даже языков никаких иностранных не знаем. На какие б мы там деньги жили? Заработать там невозможно, там у них своих безработных полно. Это во всем виноват мой друг Анатолий. Он на границе в Карелии служил, говорил нам, что мы запросто пройдем туда, а потом — обратно, вот мы и хотели немного попутешествовать да и вернуться.

— Так для этого нужны деньги, — сказала врач.

— Мы надеялись где-нибудь подработать, вагоны разгрузить или кому-то что-то починить, или даже к хиппи примкнуть и с ними побродяжничать и послушать музыку.

— Почему ты оскорблял офицеров на границе при выдаче? — продолжала она всё тем же холодным тоном, от которого пахло сильно горячим лечением.

— Потому что на меня стали кричать, что я — изменник, одели наручники и солдаты затворами щелкали. Это меня так сильно задело, что я и наговорил там всяких глупостей.

Я пытался представить себя в её глазах истеричным молодым человеком, но при этом большим патриотом Отечества.

— Ничего, — словно угадав моё сокровенное желание, сказала врач, — ты по своему развитию похож на четырнадцатилетнего мальчишку, вот как повзрослеешь, так и выпишем.

— Как долго мне придется здесь лечиться?

— Думаю, за пятилетку вылечим, — серьёзно сказала она.

Я вышел из кабинета, а в голове звучало: «Пять лет! Пять лет! И отсчет только начинается с сегодняшнего дня».

Санитар завел меня в надзорную палату и забрал халат. Несколько человек ходили взад и вперед в проходе. Я пристроился к ним. «Три шага — вперед, три шага — назад, — и так пять лет!» — с ужасом думал я.

На кроватях лежали люди, некоторые из них громко стонали, кого-то вызывали в процедурный кабинет на уколы. Санитар-зек в белой куртке сидел на табуретке в дверном проходе и читал газету. Не находя себе места, я то перелазил через спинку кровати и лежал в окружении больных, то снова ходил в проходе, пока в коридоре не раздались голоса санитаров.

— На обед… Руки мыть!… Куда пошел? Вернись, скотина!

Больничный обед был приготовлен поварами по рецепту из анекдота. На первое был суп — полмиски воды с перловкой, на второе — перловка без воды — это была лепешка клейстера на дне миски, и на третье — полкружки слегка сладковатой воды без перловки с приятным названием «компот». Я съел этот обед и ждал, когда скажут вставать.

— Новенький! Где ты? Тебе тоже назначены лекарства, — увидев меня, сказала медсестра.

Рядом с процедурным кабинетом под стеной стояла очередь на прием лекарств. Возле медсестры на тумбочке стоял поднос с мензурками, заполненными разноцветными таблетками.

Медсестра в психиатрической больнице. Фото из интернета.

Больные подходили, брали мензурку, на которой было написано их имя и быстро опрокидывали содержимое в рот, запивая водой. Потом они с широко открытым ртом поворачивались к санитару, и он шпателем искал непроглоченные таблетки. Меня ждали всего две большие белые таблетки тизерцина. Я сразу отметил, что для начала это совсем неплохо, сравнивая с двадцатью, а то и со значительно большим количеством таблеток, которые принимали другие. Я знал действия тизерцина. Это — сильный невролептик, но от него не выкручивает тело наизнанку так, как от галоперидола и трифтазина. Санитар проверил шпателем у меня под языком.

— Смотри, найду таблетку, — сразу на инъекции переведут, — предупредил он меня.

От одного слова «шприц» мне становилось плохо. В процедурном кабинете огромного размера стеклянные шприцы с толстыми иголками, как стержень шариковой ручки, постоянно кипятились и стерилизовались. Мне таким шприцем только что брали кровь. Медсестра тупой иглой ловила мою вену, которая в страхе исчезала под синей кожей и проколы заливались кровью, образуя огромные синяки. Больше всего на свете я боялся попасть в этот кабинет, и это было бы чудом, если бы в ближайшие пять лет я избежал б этой участи.

Лекарство подействовало быстро. Я почувствовал сильную слабость и, боясь потерять сознание, поспешил залезть на кровать, где тут же заснул.

* * *

Меня кто-то толкал. Очнувшись, я ничего не мог понять. Рот и нос пересохли, язык онемел и очень хотелось пить. Духота в палате спала, но подушка и простыни влажные от пота прилипали к телу.

— Вставай, на оправку, — тормошил меня сосед.

Я встал в строй, ноги не хотели стоять, и темнело в глазах. В туалет не хотелось, но на оправку должна идти вся палата. Если бы в эти секунды мне предложили идти в Америку или лечь на кровать я, не задумываясь, выбрал бы второе.

На ужин была каша-овсянка без воды, опять похожая на клейстер, есть не хотелось. Я выпил только чай и с ужасом ждал вызова на лекарства, мечтая поскорее упасть на кровать и уснуть.

Удары швабры об ножки кровати разбудили меня. Дежурный больной мыл полы. В окне за толстой решеткой летали и громко кричали стрижи. Розовые зайчики от восходящего солнца висели на потолке. Это было моё второе утро. Мне хотелось снова заснуть, отключиться, не видеть день, проспать до самой выписки. За дверями кричали:

— Вставай! Оправка! — и… потянулись будни.

— Одевай халат! Пошли к врачу, — вызвал меня после завтрака из палаты санитар.

Посещение врача ничего хорошего не обещало, но мои опасения оказались напрасными. Врач вызвала, чтобы уточнить некоторые вопросы о назначении мне второй группы пенсии по инвалидности. Вторую группу назначали больным, за которыми нужен был постоянный уход и присмотр, в категорию которых попадал теперь я.

— Утреннюю дозу лекарств я тебе отменяю, — сказала врач на прощанье.

38 ПЕРЕВОД В ОБЩУЮ ПАЛАТУ

Медленно и мучительно тянулись дни. Из отделения я только раз выходил в каптерку у лестничной площадки, где фотограф запечатлел меня на память для личного дела. Он надел мне на шею манжет с белым воротничком и галстуком, а сверху — засаленный черный пиджак и попросил держать в руках дощечку с моей фамилией.

Я проходил десятидневный карантин в надзорной палате, где лежали самые больные люди из отделения, наказанные нарушители порядка и новички, вроде меня.

Нарушителей режима сажали на больно действующие уколы, такие как сульфазин и нейролептики. От четырёх инъекций сульфазина, две под лопатки и две в ягодицы, вызывавших страшную боль, эти люди лежали неподвижно в кровати и выли или стонали от нестерпимой боли и высокой температуры; другие или топтались на месте, или замирали с перекошенной гримасой на лице и несколько минут так стояли молча.

— Анна Владимировна, переведите меня в общую палату, и если разрешите, на работу пойду, — прошу врача во время обхода.

— Можно его перевести, — дала она распоряжение санитару.

— Слава Богу! — обрадовался я, — в общей палате хоть штаны дадут.

Со слов больных я знал, что режим в моём втором отделении был самым мягким по сравнению со всеми другими в больнице. Может, это зависело от завотделения Анны Владимировны, пожилой со строгим лицом женщины, считавшей, наверное, что её пациенты сначала — больные люди, а потом — преступники. А может от бригадира санитаров Семеныча, который был не из числа хулиганов или воров — уголовников, отбывавших небольшие сроки наказания.

Семенычу на вид было лет сорок. Он мог громким голосом звать больного, но никогда не кричал, и в его присутствии санитары вели себя сдержанней.

Попасть в общую палату было маленьким праздником с подарками и компанией. Подарком были сотню раз перестиранные короткие зековские брюки, а компанией — пять обитателей палаты.

Из окон маленькой палаты я увидел двор, покрытый угольной пылью и двумя поломанными грузовиками, стоявшими возле помойного бака; завод, из окон и дверей которого валил оранжевый дым и доносился шум механизмов; забор с колючей проволокой и сторожевыми вышками, на одной из которых разморенный жарой часовой снял автомат и поставил его рядом с собой на пол.

Пять кроватей стояли впритык одна к другой, и ещё одна кровать была втиснута под стенкой. Когда я вошел в палату, трое тусовалось в маленьком проходе, делая два шага — вперед, два — назад, а двое больных лежали.

— С ума сойти! И не надоело вам так годами тусоваться? Или вы привыкли? — забравшись на кровать, вместо приветствия, — спросил их я.

— Попади ты к нам в отделение на полгода раньше, вот тогда бы ты с ума сошел, — ответил Адам, которого я видел много раз, убиравшим туалет. — Это сейчас Семеныч «бугром» (бригадиром) у нас, при нем жить можно. Он и больных не бьёт и передачки не отнимает. Вот до него был «бугор», — зверь просто, — продолжая тусоваться рассказывал Адам, произнося то украинские, то русские слова. — Тот на оправку выведет, мелом черту на полу начертит, и если кто не ровно встанет — всё, он оправку отменит, а того в туалет бить уведут.

— Да, при нём всегда кого-нибудь в туалете били, — подтвердил сидевший на кровати дед. — Найдет он спичку — получай, крохи махорки — получай, банку консервов с передачки не дашь — получай.

-Ай-я-яй, что творилось! — схватив голову руками восклицал Адам. — Ай-я-яй! Это всё Семеныч! Дай Бог ему у нас подольше побыть.

Между высоким Адамом и стареньким дедом была кровать маленького и худого горбуна-цыгана. Он начал махать руками и, глядя мне в глаза спросил:

— А за что меня избили? За что? За то, что я не мог мыть полы после приёма лекарств. Санитары вытащили меня в коридор, привязали мои руки к швабре и так таскали меня по всему коридору. За что? — повторял он, и его черные глаза горели гневом. — Пятый год терплю всё это и только за то, что я порезал свою мать. Будь я здоров, не будь у меня голосов и галлюцинаций, я б этого никогда не сделал. Разве я виноват, что я болен?

Его гневный голос изменился и цыган с горечью сказал:

— Теперь и родственники меня боятся. Мать мне простить не может. Ой-ёй-ёй!

Он помолчал несколько минут и теперь начал винить всех своих родных за то, что они не понимают, что он больной, что бросили и забыли его в этом аду и даже не могут принести махорки.

— Вот, Бырко спыт, дэн спыт, ночь спыт. В туалэт сходит, поест и опят спыт. Шаслывый, вот бы мнэ так, — ворочаясь в постели, сказал пожилой армянин, прибывший на пару недель раньше меня и, как и я, ещё не веривший в окружающую его реальностью.

У цыгана была статья за тяжкие телесные повреждения, у остальных четверых — за убийства. По решению суда все мы были освобождены от стражи и уголовной ответственности.

39 ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Спецбольница находилась на территории Днепропетровского следственного изолятора, обнесенного высоким каменным забором с козырьком покрытым колючей проволокой, и вторым деревянным забором с колючей проволокой, натянутой рядами сверху. В проходе между заборами были растянуты рулоны тонкой, как паутина, проволоки и малозаметная сигнализация. Несколько раз днем и ночью солдаты проверяли её, одновременно включая мощные динамики по всему периметру забора, оглушая всё вокруг пронзительным пульсирующим писком. Охранники были не для больных, а для осужденных зэков, работавших санитарами и в хозобслуге. У всех у них была первая судимость и небольшой срок — до пяти лет. Это было мелкое ворьё, уличная шпана и водители, по вине которых произошли серьезные аварии на дорогах.

За плохую работу — если они не были слишком требовательны к больным, их могли отправить на зону, вместо досрочного освобождения. Санитары больше всего боялись попасть туда, где о них ходила очень плохая слава, и они знали, что их там могут «опустить» (изнасиловать).

В отличие от надзорной, в общей палате на стенке висел динамик и разрешалось иметь две книжки. Всё остальное, даже карандаш и лист чистой бумаги, категорически запрещалось. Нарушителя могли побить санитары или ещё хуже: врач мог прописать десять уколов сульфазина. В отделении имелась маленькая библиотека, её собрали сами больные. Я попытался убить время чтением книг, но от трифтазина не помнил о чём я только что прочитал, и быстро уставал. Целые дни нужно было проводить в кровати или ходить в проходе между кроватями, лишь на короткое время я выходил из палаты, идя на оправку или в столовую. От лекарств я быстро уставал, а если лежал в кровати, то тело ныло и болели бока.

Мне очень хотелось увидеть брата и узнать, что с ним. Я подолгу смотрел в окно, наблюдая, как колонны больных каждый день проходят по двору в баню, но никогда не мог найти среди них Мишу.

Все больные из общих палат обязаны были выполнять разного рода работы. Адам был уборщиком туалета, где он мог раздобыть у больных для себя махорку и спокойно там покурить, другие работали в посудомойке или по утрам драили тряпками отделение. Меня определили мыть лестничный пролет между третьим и нашим, четвертым этажом. Дед, заторможенный от лекарств, приносил нам в тазике воду. Я с напарником размахивал мокрыми половыми тряпками по ступенькам лестницы, отжимая руками в таз грязную воду. Санитар обычно стоял рядом, курил или разговаривал с кем-нибудь.

Мытьё ступенек давалось мне очень тяжело. Не было просто сил делать столь нетрудную работу, но я заставлял себя работать, понимая как важно быть в движении хотя бы эти тридцать минут, потому что потом нужно будет снова лежать в кровати, пока позовут на обед.

К обедам, а вернее, к больничной пище я уже немного привык. Это была вода с перловкой, или овсом, или сечкой. Часто подавали вываренную добела соленую капусту, но больше всего я боялся есть суп, когда в нем плавали кусочки в виде поросячего глаза или порубленная ноздря с шерстью внутри, или дробленая челюсть с гнилыми черными зубами.

В кладовке возле столовой хранились личные продукты больных, купленные в больничном ларьке или полученные от родственников во время свиданий.

Перед выдачей продуктов у шкафа строилась очередь и сюда, как на морской берег, слеталась стая прожорливых и наглых «чаек» в белых куртках и колпачках — зеков-санитаров. Больные давали им всё, что они просили — банку с консервами, пряники, сахар, — понимая, что иначе санитар сможет найти непроглоченную таблетку во рту, запретить курить, заставить драить полы в отделении. Плохо приходилось тем, у кого не было ни денег, ни родственников, они вынуждены были доедать объедки из чужих мисок или клянчить за столом. После обеда и приема лекарств была прогулка, один час.

— Всем на прогулку! — кричали санитары и открывали двери палат.

Больные шли к брошенному на полу мешку, где лежали зековские кепки, брали любую и становились в строй. Стояли парами. Сначала всех считал санитар, за ним-медсестра, а уж после всех — прапорщик-контролер. Если счет у всех совпадал, то колонна выходила на прогулку, но чаще им приходилось пересчитывать, что занимало минут десять-пятнадцать.

Мы выходили в пыльный двор больницы к вонючим угольным кучам, затем проходили по коридору через центральный корпус в другой узкий двор, за воротами которого располагался недавно выстроенный силами больных административный корпус.

Прогулочный двор был метров сорок в длину и четыре в ширину, с длинной скамейкой посредине. С одной стороны стоял высокий деревянный забор с колючей проволокой наверху, с другой — низкий штакетник, за которым прохаживались наблюдая за больными прапорщики, медсестры и санитары. Двор был посыпан мелкой галькой и угольной пылью. Местом оправки служил дальний угол двора, откуда текла длинная пенистая и вонючая речка. Загорать запрещалось. Некоторые больные закатывали рубашки выше пупа и так понемногу воровали солнечные лучи. На всю больницу был только один этот двор, в него за день выводили на прогулку более тысячи человек. Жара и слабость от лекарства сразу разморили меня. Я сел на лавку и наблюдал за больными.

Высокий, лет сорока больной, с надетой не по размеру маленькой фуражкой, в коротких брюках и закатанной наверх рубашкой, ходил одиноко по двору, размахивая руками. Это был Андрей Заболотный. У него была такая же статья как и у меня. Мне давно хотелось с ним познакомиться.

— Ты за переход границы здесь? — спросил я, когда он проходил рядом.

— За попытку, в 1967. Я знаю, ты был с братом в Финляндии, — ответил он.

Мы стали ходить вместе, пробиваясь сквозь группы больных, куривших табачные самокрутки.

— Андрей, ты почти восемь лет в больнице и у тебя есть опыт, дай мне совет как нам с братом быть? Мы на следствии и экспертизе «гнали» (симулировали). Стоит ли пойти на прием к врачу и рассказать всю правду? — спросил я.

— Я бы не советовал. Думаешь, они признают, что вам удалось одурачить экспертов? Скорей всего, врач решит, что ты не осознаешь свою болезнь и начнет тебя лечить по-настоящему, пока ты это не поймёшь. Я тебя сейчас с Сергеем познакомлю, он с 12-го отделения, где-то здесь ходит. Сергей тоже за попытку перехода границы давно здесь. Он себя больным не считает, так врачи его все время лечат и, похоже, выписка ему не скоро светит.

Мы обошли двор.

— Что-то я его не вижу, — поворачивая голову по сторонам, доложил Андрей. — Ладно, давай собираться на выход, будет лучше, если медсестра нас вместе не будет видеть, — сказал Андрей и, опуская рубашку, быстро пошел к выходу.

40 БРИТЬЁ, КИНО И ПОЧТА

Я всегда просыпался, когда за окном начинали кричать стрижи, их домики-гнезда были видны в оконном проеме, и до них нельзя было дотянуться из-за решетки.

Я пытался заснуть, задремать, отодвинуть утро, но вместо этого мозг упорно отсчитывал часы, минуты неминуемого подъема. И это утро наступит с пронзительными сигналами радио, через секунду заиграет гимн Советского Союза, а потом — гимн Украины.

«Доброе утро, дорогие товарищи!» — скажет диктор и сразу захлопают двери и снова закричат санитары, что уже подъем, оправка и так… каждое утро.

Сегодня воскресенье. Это самый лучший день недели. Нет врачей в отделении и нет сестры — хозяйки, любительницы устраивать генеральные уборки. Сегодня отдыхают и больные, которые вяжут целыми днями в коридоре сетки-авоськи. Вязание сеток называлось процедурой трудотерапии. Мне было трудно представить себе, как эти люди принимая лекарства, вяжут эти сетки, сидя часами на лавке под стеной.

За сетку платили семь копеек. За месяц можно было заработать восемь-десять рублей и купить много пачек махорки, два килограмма пряников, сладкой маслянистой халвы, несколько банок кильки в томате.

Ложка дегтя портит бочку меда. Каждое воскресенье было «испорчено» бритьём и стрижкой, этого никак нельзя было избежать.

— На бритьё! — выпускает нашу палату санитар.

Сразу после завтрака он ведет нас к столу в конце коридора, где стоит цинковый тазик с холодной водой. Эти же тазики использовались в отделении для мытья полов и туалета.

Трое больных-брадобреев, держа в руках бритвенные станки, бреют больных под присмотром санитара.

— Следующий! — зовут меня, и холодная кисточка помазка размазывает мыло по моему лицу. Больной макает кисточку в тазике, где в мыльной воде толстым слоем плавает сбритая чья-то щетина, затем намыливает кисточку куском хозяйственного мыла и продолжает меня мазать.

— Как лезвие? — спрашиваю я, зная, что у меня очень жесткая щетина, а тут ещё от мыла с холодной водой вообще задубела.

— Можно ещё брить, считай повезло тебе, ты — третий.

Брадобрей смывал кровавое мыло и мою щетину в грязный тазик и продолжал свое дело.

— Задери голову, потерпи, немного осталось, — успокаивал он, видя как я терплю боль. — Ну, вот и всё. Готово! Как огурчик. Следующий!

«Надо будет обязательно в письме домой написать, чтобы привезли на свидание механическую бритву, электрическую нельзя, не положено», — думал я, смывая в туалете мыло с лица и заклеивая порезы кусочками газеты.

Поле бритья санитар спрашивал у больных кто будет писать письма. Я вышел в коридор, где несколько человек уже сидели за столом и что-то писали.

— Сколько тебе листов бумаги? — спросила медсестра.

— Один.

Она дала мне карандаш и один, вырванный из тетрадки лист, сделав пометку в своем журнале: «один лист и карандаш».

Письменные принадлежности больных, их конверты, тетрадки, а также полученные письма и фотографии хранились в шкафу под замком как очень важный секретный и опасный материал. Стащить или раздобыть лист бумаги и карандаш было очень опасным мероприятием и каралось это преступление курсом сульфазина или «сухим бромом», что означало посещение туалета, где санитары отлупят тебя по полной программе.

«Все хорошо у меня здесь, — писал я в письме. — Читаю книжки, вдоволь сплю. Продуктов много не везите, чеснок или лук, а так, здесь довольно не плохо кормят. Жаль только, что Мишу не вижу. Жду, скучаю. Саша».

Я понимал, что письмо моё будет прочитано медперсоналом, значит жаловаться на жизнь нельзя, в лучшем случае, — его выбросят в мусор, в худшем — врач пропишет мне галоперидол или серу, что б все в сравнении в жизни было.

Я протянул конверт с карандашом медсестре. Она сделала отметку в своём журнале и отправила меня в палату.

По воскресеньям два раза в месяц в отделение приносили кинопередвижку и показывали фильмы. Плохо было, когда просмотр фильма совпадал со временем прогулки, так случилось и сегодня. Большое окно в коридоре завесили одеялами, расставили несколько лавок и санитары начали выводить из палат людей. Кто не хотел смотреть фильм, должен переждать в надзорной палате.

В надзорке было душно и мало места. Лавки тоже уже были заняты, и я сел на пол.

— Гавкнула (пропала) прогулка. Опять, наверное, притащили фильм о лысом сифилитике, — зло пробурчал мой сосед.

Киномеханик-заключенный включил киноаппарат. Как в настоящем кинотеатре сначала был киножурнал с неизвестным годом выпуска. В нем мелькали счастливые лица советских людей, они не переставая благодарили партию за её заботу, а партия в ответ обещала им создать ещё более светлую и радостную жизнь.

Мой сосед не ошибся, фильм был о Ленине, «Человек с ружьём».

«Какого черта финны не вытащили его из шалаша и не выдали Россию,» — думал я.

Кинопленка постоянно рвалась. Включали свет, и все молча ждали пока киномеханик склеит её. Конец фильма был большим облегчением для меня. Следующий просмотр будет через две недели.

Радио в палате молчало. Оно всегда молчало, когда передавали хорошую музыку, это санитары ставили в своём жилом отсеке перемычки, и их динамики работали очень громко. Адам лежал на кровати, зажмурив глаза и стучал себя по голове, приговаривая:

— Ай-яй-яй! Вот дурак! И надо же! Ай-яй-яй!

— Что случилось, Адам? Что ты ахаешь? — спросил я, решив, что у него снова случился конфликт в туалете из-за курева.

— Ой-ёй-ёй! И за что только я, бедолага, сижу? — жалел он сам себя. — И надо же ему было так напиться! Старый человек и так пил! — это Адам о своём пьяном отце говорил. — Стыд-то какой, посреди села в грязи валяться! Притащил я его домой, а он — мертвый. Сказали, что я его задушил, пока волок. Старый человек и так пил! Ай-яй-яй! И за что я так мучаюсь? — продолжал ударять себя по голове Адам.

Рядом мертвым сном спал старый дед Бирко.

— Вот шаслывый, спыт и спыт, — бормотал Коля-армянин. За окном темнело.

Ярко горели прожектора на сторожевой вышке, а из динамиков, разрезая воздух, пищала сигнализация.

В палате не было душно, можно было заснуть и забыть обо всем.

41 ГЕНЕРАЛЬНАЯ УБОРКА

Зашипел динамик. Вот сейчас заиграют гимны великой страны советской, где так вольно дышит человек и партия позовет его на новые подвиги.

Понедельник. С самого утра он уже был тяжелым. Сестра-хозяйка снова затеяла генеральную уборку сразу после завтрака. Заторможенные от приёма лекарств больные выволакивали из палат кровати, пританцовывая, несли тазики с водой, застывая вдруг на пару минут с уродливыми физиономиями. Натирая тряпку хозяйственным мылом я драил в своей палате голубого цвета плинтусы.

Дед Бирко, еле передвигаясь, носил воду и, похоже, спал на ходу. Цыган с армянином намыливали пол. В коридоре больные стояли вдоль стен с тряпками в руках, их руки были сложены, как у кенгуру. Они переваливались с боку на бок, перетаптывались с ноги на ногу, пытаясь от страха быть избитым работать, но действие лекарств было сильнее их желания начать что-то делать. Санитары подгоняли нерасторопных кулаком по бочине.

Я получал по сравнению со всеми, наверно, самую малую дозу лекарств — сто миллиграммов тизерцина — это по две таблетки два раза в день. Эта доза сильно действовала на меня: постоянно была страшная слабость, было трудно соображать, что вокруг меня происходит.

Очень много больных принимали лекарства, как говорили здесь, лошадиными дозами — до ста двадцати таблеток и больше, куда более сильных нейролептиков, чем мой тизерцин. Мне казалось, что сгонять этих людей с постели и заставлять работать — это самый настоящий неприкрытый садизм. Я мог понять санитаров не знавших ничего о психических болезнях, нейролептиках. Они ожидали от больных, заторможенных от приёма лекарств, такой же реакции, как от здоровых людей, поэтому орали, давали им тумаки, уча уму-разуму. В отличие от санитаров, медперсонал все это знал и продолжал так к этому всему относиться. Похоже, безнаказанная власть над дураками давала им возможность получить большое удовольствие от всего происходящего здесь.

Грандиозная уборка была закончена. Прошел обед с экзотической пищей под названием «суп-рассольник» с горькой капустой и свинячей щетиной. Этот обед не рискнул бы съесть даже тот индийский йог, который ел гвозди, как колбасу.

42 АНДРЕЙ ЗАБОЛОТНЫЙ

Я ждал прогулку. Мне очень хотелось поговорить с Андреем и узнать больше о его жизни и о людях в больнице. После долгих сборов и пересчетов наконец мы вышли. Наше второе и двенадцатое отделения гуляли во дворе предпоследними, сотни людей здесь отхаркивались и мочились до нас. Несмотря на жаркий солнечный день, липкий от нечистот угольный песок прилипал к шлепанцам. Русло реки из мочи, которое на время смены отделений пересохло, начинало оживать.

Курильщики, скрутив толстые цигарки из махорки выпускали струйки дыма, он густым облаком стоял над двором. Я последовал примеру Андрея и, закатив по грудь кальсонную рубашку, воровал солнце, прохаживаясь с ним в паре подальше от штакетника, где стояли санитары и медсестры.

— Андрей, расскажи как ты попался? — попросил я.

Мне было интересно знать, что заставило этого человека из небольшого украинского городка Смела совершить побег за границу.

— Попался очень просто, — начал Андрей. — Работал я электриком в порту, и там приметил один корабль, стоявший на ремонте. На корабле нашел надежное место в носу, где лежат якорные цепи, и решил, когда закончится ремонт спрятаться там и уйти в рейс, а в первом же загранпорту сбежать. Я потихоньку туда складывал продукты, воду и всё необходимое. Моя ошибка, что я посвятил в это дело своего приятеля, и когда корабль приближался к нейтральным водам, он сдал меня. На борт поднялись пограничники и без труда меня арестовали. Так в 1967 попал я в одесскую тюрьму. Пришили мне за это статью «Измена Родине» и дали двенадцать лет.

А. Заболотный, г. Смела, Укр. ССР. 1980 год.

— Подожди! — перебил я его, — измену, как я знаю дают, если бы у тебя были обнаружены хотя бы какие-нибудь антисоветские документы, книжки или ты, как солдат, с армии сбежал. Даже моему подельнику Анатолию за то, что он нас через свой участок заставы переводил и то «измену» не дали.

— Я тоже считал, что это неправильно и с Потьмы (политический лагерь) жалобы писал. Заменили мне двенадцать лет на пять.

Андрей замотал головой. Видно было, что он никак не мог согласиться со всем, что произошло.

— Тогда мне и пятерка показалось незаслуженным наказанием, и я решил «косить» под дурака… Сейчас бы третий год уже дома был, зачем я это сделал? Написал я в лагере, что я — немецкий шпион, и меня быстренько на экспертизу в Сербский, это в 1969 году. Там, конечно, вошел я в роль дурака так, что меня сразу из Сербского отправили прямо в Ленинградскую спецбольницу. Каково было мое удивление, когда врач на беседе со мной сообщила, что у меня совсем другая статья «За попытку перехода границы» — и срок этой статьи — до трёх лет. Увидев эту больницу, я врачу сразу признался, что в Институте Сербского под дурака «косил», и просил её отправить меня в лагерь обратно, но врач сказала: «будешь лечиться» и пообещала годика через три-четыре выписать. В 1973 году в эту дыру по месту жительства меня и выписали.

— Почему ты думаешь, что тебе сначала дали двенадцать и ты уже девятый год сидишь, а тебя даже не обещают выписать? — я не находил ответ, почему Андрея так долго держат. — Может ты уже раньше за что-то сидел? — допытывался я.

— Возможно, за старое мстят, — недолго подумав ответил он. — Я ведь десять лет отсидел за то, что вернулся на Родину после войны.

— Ты что, в плену был?

— О нет, еще хуже. В нашем городе стояли немцы, а мы пацаны, мне семнадцатый год шел тогда, воровали у них со складов продукты, меня словили. Я неплохо владел немецким языком, в школе учил вот и выдал себя за поволжского немца. Я и тогда был белобрысый длинный и худой, вылитый немец. Поначалу я у них в канцелярии как переводчик был, а потом они меня отправили в Гитлерюгенд в Германию. Там я был недолго, это уже было под конец войны. Потом я попал к американцам и от них вернулся домой. Я даже и представить не мог, что меня ждет дома десять лет.

Освободился я из лагеря в 1956 и тогда для себя решил, что в этой стране жить не буду.

Андрею больше нечего было рассказывать. Мы шли молча, обходя людей в этом стойле, похожем на место для содержания скота перед отправкой на бойню. Пенистая река растянулась почти на весь двор.

— У нас ещё есть минут двадцать, чтоб погулять, — сказал Андрей. — Вот как моча дойдет до того места под скамейкой, так прогулка и окончится, — и он указал на столбик, до которого оставалось чуть больше метра.

— Так что случилось с вами в Финляндии? — теперь спрашивал меня Андрей.

Ругая себя, я стал рассказывать Андрею, какие ошибки мы сделали и как были задержаны.

— Надо было вам как можно дальше уходить от границы, — выслушав меня сказал он.

Двенадцатое отделение уводили с прогулки, мы были следующими. Пена подошла к столбику и остановилась.

Прогулка закончилась.

43 БАНЯ С ПОКОЙНИКОМ

— Подъем! Баня! Снимайте бельё с постелей! — громко кричали санитары и стучали дверями, открывая палаты.

За окном темно, даже стрижи ещё спят.

Отделение строем двинулось в баню. Это было то самое полуподвальное помещение, где мы принимали холодный душ, попав в больницу. В маленькой раздевалке было тесно, и она не вмещала всех людей. Санитары с криком и угрозами подгоняли больных поскорее раздеваться и заходить в душевую. Из тех же ржавых восьми леек еле текла чуть теплая вода. Использованные куски хозяйственного мыла передавались из рук в руки. На бетонном полу не было никаких деревянных настилов, и мыльная грязная вода, не успевая сливаться в канализацию, покрывала весь пол комнаты.

Голые, желтого цвета тела с атрофированными мышцами и круглыми надутыми животами окружали меня со всех сторон. Намылившись один раз и смыв с себя мыло я выскочил из душа в раздевалку, где было окошко для выдачи чистого белья. Там в полумраке возле окна сидел больной из нашего отделения. По обе стороны от него стояли два плохо обструганных деревянных гроба, на них он разложил стопками полотенца, рубашки, трусы и кальсоны.

— А почему здесь гробы? Что их хранить больше негде? — спросил я.

— Потому, что морг здесь. Вон и на выписку мужик лежит, — и он указал рукой во мрак, где только теперь я разглядел прикрытого простынею покойника, лежавшего на бетонном столе. Меня охватило чувство брезгливости к выданным вещам и хотелось поскорее выбраться из этого помещения. Только теперь я понял смысл слов больных, когда они рассказывали о ком-то и говорили: «Он выписался через „баню“».

Санитар заметил, что я уже стою одетый у выхода, когда большинство ещё только выходит из душа одеваться.

— Ты и ты, — ткнул он пальцем на меня и на другого парня. — Сметите воду в душевой и раздевалку протрите. Только давайте побыстрей!

Он приказал раздатчику выдать нам швабры и тряпки. Мне очень не хотелось снова спускаться в баню. Я шел и ругал себя за то, что попался на глаза санитару, но делать было нечего.

В отделении существовал строгий порядок в отношении заправки кроватей, за которыми ревностно следили санитары и медсестры. Можно было сидеть, но лежать на заправленной кровати категорически запрещалось. Хочешь лечь — разденься и расстели постель, встал — заправь кровать, поэтому приходилось в течение дня по нескольку раз разбирать и заправлять кровать. Может быть, для здорового человека это просто мало-приятное и нудное занятие, но под воздействием нейролептиков — это была очень тяжелая работа.

44 СВИДАНИЕ С РОДИТЕЛЯМИ

Перед самым обедом меня вызвали на свидание.

— Ведите его, только сначала переоденьте, — приказала медсестра санитару.

— Ну-ка, покажись! Брить тебя надо? — санитар бесцеремонно крутил рукой мою голову. — Ладно сойдет, — решил он.

Я переоделся в новенький зековский костюм с такой-же новенькой кепкой и мы пошли.

«Увижу ли я Мишу на свидании?» — думал я и рассматривал всех, кто встречался по дороге, надеясь увидеть брата. Одна колонна больных плелась в баню, другая — на прожарку с матрасами на плечах, в битком набитом прогулочном дворе были люди, возле ворот в сопровождении санитаров стояло примерно пятнадцать больных, ожидавших свидание. Миши, к моему огорчению, нигде не было.

Комната для свиданий располагалась внутри четырехэтажного административного корпуса. Больные рассказывали, что здесь покончил жизнь самоубийством один из строителей. Две длинные лавки стояли под стенами с барьерами, между ними прохаживался прапорщик. Нас, больных, усадили под стенкой с одной стороны, родителей и родственников — с другой. В торце комнаты, у выхода на лавке расселись санитары и медперсонал. Между родственниками и больными расстояние было метра два, по этой причине нужно было громко говорить, перекрикивать соседа. Шквал шума нарастал так быстро, что прапорщик приказывал говорить тихо, иначе он прекратит свидание. Возле меня сидел совсем молодой парень, кавказец, очень больной. Его старенькие родители не знали как быть. Глядя на них можно было определить, что они приехали из далекого горного аула, где не говорят по-русски.

— Разговаривать только по-русски! — предупредил их прапорщик.

Видно было, как эти двое старых людей испугались столь большого начальника и теперь молча сидели, поглядывая то на прапорщика, то на сына. Парень перешел на очень плохой русский, даже я, сидя рядом не мог понять его слов в шуме голосов.

— Тише, прекращу свидание! — повторял прапорщик. В этом шуме было одно маленькое преимущество: когда балаган достигал своего предела, можно было кричать что угодно и получить любую, даже запретную информацию, не боясь быть услышанным. Мои родители пришли вместе с моей двоюродной сестрой, Любой, но ей было только 15, её не пустили на свидание, и она ждала на улице. Отец пытался попросить прапорщика, чтобы она вошла, но получил замечание от него и теперь молчал, как провинившийся школьник. Гуманная советская власть запрещала впускать на свидание детей до шестнадцати лет, не желая травмировать их детские души от встречи с родственниками, находящимися на лечении в психбольнице.

— Толик с Борисом находятся сейчас в Сыктывкаре, «на химии», (освобожденные из лагеря и работают на стройках народного хозяйства). Толик работает шофером, а Борис сейчас в колхозе на уборке картошки. Борис пишет в письме, что устроился неплохо, — рассказывала мне мама, едва сдерживая слёзы.

Я не хотел расстраивать родителей и на их вопросы о больнице отвечал, что, конечно, здесь плохо, но терпимо.

— По радио (западным радиостанциям) много о Леониде Плюще говорят, что его так здесь лечат, что он совсем больным стал, ты его видел? — спрашивала мама.

— Нет, не видел, я в другом отделении, даже Мишу ещё не видел, — кричал я в ответ, а у самого просто приобморочное состояние от новости, что Толик и Борис уже на свободе, что они всего один год под конвоем пробыли. Один час прошел быстро, родители вышли, чтобы снова через несколько минут зайти и встретиться с Мишей.

45 ПОСУДОМОЙКА И ВСТРЕЧА С МИШЕЙ

— Ты хочешь работать в посудомойке? — спросила меня врач во время очередного утреннего обхода.

— Пойду, — согласился я. — Приступай с сегодняшнего дня, можешь выходить из отделения на кухню. Запишите его в список! — обратилась она к медсестре.

Решение врача выпустить меня за пределы отделения было хорошим признаком, это значило, что врач не считала меня серьёзным антисоветчиком и преступником. Только считанным больным за переход границы и политическим удавалось получить работу с выходом из отделения и то, только после нескольких лет, проведенных в больнице.

Как только я пытался сравнить события, происходившие в моей жизни — счастье выйти за двери отделения — и события, происходившие у Бориса и Толика — выход «на химию», так сразу стало до слёз обидно за собственное заточение в этих стенах.

Новая работа оказалась довольно неприятной. В одной из комнат отделения была посудомойка с полками для чистых алюминиевые мисок, кружек, ложек и двумя цинковыми корытами, в одно из которых заливали воду и много хлорки. Тряпкой я оттирал от мисок остатки пищи и бросал туда тарелки, мой напарник мыл всё, потом полоскал в другом корыте и стопками ставил всю чистую посуду на полки. Помыв посуду, мы ещё убирали посудомойку и не заметили, как отделение вернулось с прогулки.

— Семеныч, а как же мы? Может сводишь нас на прогулку с другим отделением погулять, — упрашивал я бригадира санитаров.

— Пошли, — согласился он.

В прогулочный двор начали выходить отделения четвертого этажа. Я увидел брата и сразу подошел к нему.

— Как ты сюда попал? — удивился он и после моего ответа с сожалением сказал, перетаптываясь с ноги на ногу: — Влипли мы с тобой, Шурик. Борис с Толиком, считай, на свободе, а я здесь, наверное, с ума сойду. Как здесь только люди по столько лет сидят?

— Чем тебя кормят?

— Целую кучу дают три раза в день: трифтазин, триседил. Крутит меня от них сильно, места себе не нахожу. Иногда удается цикладола выпросить, так хоть немного легче делается.

— Ты хоть не пей их, научись прятать лекарства в горло. Постарайся! — просил я Мишу.

— Легко сказать, прячь. Санитары и так мне шпателем весь рот проверяют, а чуть что заменят, сразу на уколы посадят.

Миша остановился и показал мне худого человека с бледным заторможенным лицом, прихрамывавшего на одну ногу и одетого в домашнюю полосатую пижаму.

— Это — Леонид Плющ, он с 9-го отделения.

Никогда бы раньше я не мог представить, что в этой дыре придется быть вместе.

— Давай подойдём, поговорим с ним, — предложил я. — Он не знает, что он — наш старый знакомый. Ведь мы с тобой сами решили, что лучше попасть в психушку, отмучиться как Плющ и выйти на свободу побыстрее, только мы тогда не догадывались о существовании спецбольниц, но что теперь об этом говорить.

-Здравствуйте! — поздоровались мы, подойдя к Плющу. Он шел вместе с высоким молодым человеком, что-то обсуждая.

— Когда мы были на свободе, мы слушали западные радиостанции, где очень много о вас рассказывали и переживали за вас, и вот теперь сами здесь, — начал я разговор.

Плющ молча смотрел на нас не зная что сказать, лишь протянул долгое:

-Да-а-а…

— Ладно, я пойду пока с братом погуляю, — сказал я, понимая, что Плющ не может понять чего мы от него хотим. Может он нас принял за тяжело больных людей, потому что лицо у Миши застыло, он перетаптывался молча все эти минуты, да и мой вид, думаю, был не лучше.

Во дворе гуляло сразу три отделения, человек триста, было очень тесно.

— Может, пойти тебе на прием к врачу и рассказать всю правду как симулировал, — спросил я, видя как тяжело приходится брату. — Все равно, наверное, лекарств тебе больше не прибавят.

— Вряд ли из этого что-то получится. Врач меня даже с надзорной палаты выпускать не хочет. Ладно, попробую, — глядя на меня своими черными глазами согласился он, — только голова у меня сейчас ни черта не работает, даже не знаю, что говорить. Ты знаешь, — вдруг вспомнил брат, — тут в 9-ом отделении парень есть, он с тобой в Сербском был, кажется, Бого его фамилия. Да вот он!

Как раз в этот момент мимо нас проходил Иван Бого. Он сразу узнал меня и приветливо улыбнулся. Иван рассказал, что в больнице он уже шестой месяц и получает много лекарств.

— Девятое выходи! — прозвучала команда. Больные выходили через калитку и строились, с ними ушёл Иван. Санитары расталкивали всех по парам и считали. Колонна стояла и в разнобой переваливалась с ноги на ногу, непроизвольно маршируя.

— Десятое на выход!

— Нас зовут, Шурик, я пойду, — печально сказал Миша.

— Одиннадцатое выходи! — звали санитары.

Семеныч стоял у калитки и ждал нас.

Я был рад, что увидел брата, но радость омрачалось Мишиным состоянием здоровья и тем количеством таблеток, которое он вынужден был принимать.

46 ПЕРЕХОДЧИКИ ГРАНИЦЫ

Я работал в посудомойке и ждал снова удобного момента увидеть брата. Больше не было задержек с обедом и мы выходили на прогулку со своим отделением. Три раза в день я уходил на кухню с больными забирать там кастрюли и бочки с едой. Заключенные-повара в белых куртках лихо рубили там свиные головы, закидывая их в гигантские котлы. Как только мы заносили кастрюли с едой в отделение, санитары, словно стая голодных шакалов, окружала их. Они, толкая друг друга, спешили схватить половник и накладывали себе полные миски из кастрюль с надписью «Диета». От куска сливочного масла они отрезали толстый слой и мазали себе на хлеб или бросали себе в кашу. Оставшееся масло медсестра ставила в миске на электрическую плитку и, уже растаявшее, по столовой ложке разливала в тарелки с супом для больных. Свои полные миски санитары ставили на подоконники и принимались канючить возле шкафа раздачи личных продуктов.

— Подогрей, землячок, нет ни этой, вон той баночкой, землячок, поделись пряниками…

— Сейчас, сейчас, — покорно выполняли просьбу санитара больные.

— Что ж ты ему дал, а мне?! — просит следующий, — я ж тебя покурить выпускал, помнишь?

— Сейчас, сейчас, — отвечал больной. И это продолжалось до тех пор, пока шкаф на замок снова не закрывали. Отказать санитару не мог посметь никто, даже больной на всю голову, даже у него срабатывал инстинкт самосохранения. Врачи и медсестры всё это видели каждый день, три раза в день, и им не было до этого никакого дела.

Я мыл посуду и долго не знал, что со мной рядом работает такой же переходчик границы как я, Витя Рабинович. Ему на вид было лет двадцать пять. Говорил он мало, невнятно и шепеляво. Он был слегка сутул, вид у него были явно больного человека. И единственным, что бросалось в глаза в его лице, — были очень густые черные брови, ещё гуще и больше, чем брови у Леонида Брежнева.

— Витя, а чего тебя из Харькова понесло за границу? — решил спросить его я.

— У меня в голове стоят сильные голоса, и они мне мешают думать, — просюсюкал он.

— Так при чем здесь голоса и граница?

— Потому что частоты наших советских радиостанций действуют на меня, и у меня от них голоса. Поэтому, чтоб избавиться от этой электроники, мне нужно было переехать в другую страну, докуда советская электроника не доходит, — объяснял он мне, складывая миски.

— Я купил билет до приграничной станции в Армении. Там пришел к пограничникам, рассказал им всё и попросил их провести меня в Турцию. Пограничники пока меня чаем поили, вызвали КГБ и те меня сюда отправили.

— А сейчас к тебе электроника подсоединена?

— Нет, сейчас тихо, но они опять скоро подключат, — шепелявил он.

Витя сидел уже почти три года. Был он обыкновенным, совсем не опасный для общества больным. Только человеческие выродки могли поступить с ним так: направив на лечение в днепропетровскую спецбольницу. Во время прогулки я рассказал о Вите Андрею Заболотному.

— Знаю, его электроника мучает, голоса, — пояснил мне Андрей. — Так что не удивляйся, почему здесь даже такие сидят. Мы имеем дело с бандитами, для них главное — статья, после неё они смотрят на человека, — спокойно, но очень гневно сказал он и продолжил:

— Витю Рабиновича выписать они не могут, потому что он врать не может, сказал бы, что да, у меня голоса и подчиняться им больше не буду. Врачи б ему ремиссию поставили и выписали, так он теперь им говорит, что «я больше границу переходить не буду, а постараюсь выехать в Израиль, ведь я — еврей». Так что ему долго здесь сидеть, — заключил Андрей и, повернувшись ко мне, негромко добавил:

— Ты поосторожней больных с нашей статьёй расспрашивай, если кто-то донесет на тебя врачам, плохо тебе придется, здесь кругом уши. Вон Никипелов, совсем сумасшедший, в надзорке под серой лежит за то, что на прогулке своему дружку сказал, что не плохо бы подложить бомбу под больницу и взорвать её. На другой день уже врач все знала. А вот и его дружок, он только одним уколом сульфазина отделался.

Андрей показал на худенького мужичка, сидящего на лавке, которому огонь скрутки обжигал пальцы, а он всё её не выпускал и жадно курил.

— Каткова, Каткова Надежда Яковлевна идет, — прокатилось среди больных имя замначальника больницы по медицинской части. Под белым халатом Катковой скрывались погоны подполковника внутренних войск.

Ходили слухи, что во время войны она была медэкспертом при военном трибунале и на её совести много людей, кому она помогла уйти в мир иной. Но самое страшное, за что её ненавидели больные, это её отношение к выписке людей, представленных на комиссию. Она говорила своё решительное «нет» лечащему врачу и профессору, считавшим, что больной больше социально не опасен и его можно направить в психбольницу общего типа. Катковой давно было пора выходить на «заслуженный отдых», но ей не хотелось оставить столь теплое место и возможность быть вершителем судеб тысяч людей.

— О, Лошадиная морда идёт, — сказал о ней негромко своему соседу Васька Кашмелюк.

Каткова шла вдоль прогулочного двору с другой стороны штакетника и о чем-то разговаривала с медперсоналом. Подойдя к медсестре, она глазами показала на Ваську. Кто-то уже успел прошептать ей на ухо, что он о ней только что сказал. Прапорщик и санитары-зеки выстроились перед Катковой в положении «смирно!» и поздоровались.

— А вот, кстати, и Сергей Потылицын, — указал Андрей на парня моего возраста. Он шел нам навстречу, держа толковый словарь Даля.

— Белым халатом погоны прекрывает, — с презрением сказал Сергей о Катковой, подойдя к нам.

Андрей представил меня Сергею. Теперь, находясь вместе в прогулочном дворе он начал рассказывать мне свою историю.

— 28 октября 1971 года — это самая черная дата моей жизни. Это день, когда я прибыл в эту больницу. И ты знаешь, что мне тогда в отделении сказали? — начал Сергей. — «Первые десять лет тебе будет трудно, а вторые — ты просто не заметишь как пролетят».

Сергей Потылицын. 1979 г.

— Тебе что-нибудь врач обещает на будущее? — поинтересовался я.

— Нет, даже и речи об этом быть не может. Моя врачиха держит меня в надзорной палате, считает, что ещё долго нужно меня будет лечить и лечит. Я получал в инъекциях аминазин, трифтазин, галоперидол, и в течение двух месяцев меня кололи два раза в неделю сульфазином. Ты знаешь, — объяснял он мне, — если б я хоть режим нарушал, но они меня посадили на сульфазин, чтобы получить наслаждения от пыток надо мной. Здесь работают самые настоящие садисты. А когда меня положили на курс инсулина, я тогда решил, что я точно здесь рехнусь. Нас несколько человек собрали в одну палату, — продолжал Сергей, — привязали по рукам и ногам к кроватям и ввели инъекцию инсулина. После этого происходит полный провал памяти, ты орёшь как резаный, рвешься санитаров бить и всех вокруг материшь. Правда, санитарам в это время запрещено бить больного. Спасибо врачу-терапевту, который после нескольких сеансов попросил прекратить делать мне инсулин. Сейчас моя врач в отпуске и её подменяет Эльвира Эдмундовна, которая мне передышку устроила, оставила только две таблетки аминазина.

— Так почему они тебя так сильно лечат? Ты перешел границу или нет? — Я не мог понять, чем вызвано такое отношения врачей к Сергею.

Я сравнивал с тем, что услышал от Сергея, своё отвратительное поведение при выдаче на границе, проблемы с КГБ с 1970 года, к тому же мы были в Финляндии — и после всего этого я получаю только четыре таблетки в день и меня уже выпустили на работу.

— Видишь ли, — спокойно выбирая каждое слово пояснил Сергей, — после Чехословатских событий в 1968 году меня вызвали в военкомат, я заявил, что в знак протеста против оккупации Чехословакии отказываюсь служить в Советской Армии. За это меня поместили в психбольницу, где провел более года. Я с семнадцати лет мечтал об Америке и теперь, выйдя из больницы, понял, что мне в Советском Союзе делать больше нечего. В июле 1971 года я решил бежать в Турцию в районе Батуми. Понимаешь, в этой стране они (КПСС) даже собственным советским людям не доверяют, поэтому я нигде не мог найти хорошую карту местности. Недалеко от границы я заблудился, а встретившийся из местного аула мальчишка, к которому я обратился с вопросами, побежал домой и сдал меня. Ведь ему за это премию дадут. Меня задержали и посадили в Батумскую тюрьму КГБ, обвинив по статье «Попытка перехода Государственной границы», где меня продержали три месяца. Я хорошо знал, что я не был даже в погранзоне и считал моё задержание незаконным. Следователь спросил меня, хотел ли я действительно хотел перейти границу. Я ему ответил, что да, одно дело думать, а другое дело — делать. Я с ним по этому поводу спорил и требовал меня освободить за незаконное задержание. Следователь свозил меня на экспертизу к психиатру, где врач меня спросил: «Что ты будешь делать, когда тебя освободят?» Ты знаешь, Саша, я конечно мог бы юлить, но мне было противно унижать себя перед психиатром и я ответил: «Буду вкалывать до окончательной победы коммунизма». Как видишь, следователь и один эксперт всё решили, и вот я уже четыре года в этом концлагере.

— А когда врач тебя вызывает на собеседование, ты признаешь себя больным? В глазах врачей мы в той или иной степени больные люди, и они ожидают увидеть результаты своего лечения.

Я задавал Сергею вопросы, пытаясь понять как мне вести себя в этих стенах. Предыдущие годы у нас очень похожи. Правда, протест против оккупации Чехословакии, — это сильный вызов, по сравнению с моим желанием служить в американской армии. Так же, как Сергей, я вел себя на допросах у следователя и говорил много того, о чем лучше было бы помолчать, но во мне, как и в Сергее, тогда звучал голос протеста, отчаяния, хотелось побольше надерзить власти. По сути — я просто не хотел быть вместе с этой властью, я не хотел, чтобы меня держали силой. По своей природе я был и остался индивидуалистом. Я избегал всю свою жизнь участия в коллективных мероприятиях. Я не мог шагать строем, не хотел петь в хоре, не хотел кого-то обсуждать на пионерском собрании, не хотел, чтобы кто-то командовал мной, и я ни за что не хотел командовать кем-то.

Другие люди наоборот, не могут жить без коллектива, это нормально. Мы все разные. Только поэтому я мечтал уехать в Америку, страну индивидуалистов, как об этом писала советская пресса, туда где до меня никому не будет дела и я смогу остаться наедине с собой и строить для себя одного свой собственный мир. Эта страна держала меня как собственность, как раба, для выполнения совсем ненужных мне целей строительства социализма. Для меня социализм в любом его виде от национал-социализма до социализма с человеческим лицом — это муравейник, где индивидууму просто нет места.

— Нет, я себя больным не признавал и не признаю, — убедительно ответил Сергей.

— Но врачи здесь — типичные советские люди, они искренне считают, что только безумцы могут бежать из этого рая, иначе, как им тебя понимать? Подыграй им!

— Нет! Я этого никогда не сделаю, — категорично запротестовал Сергей.

— Ты Леонида Плюща знаешь? — сменил я тему.

— Он раньше в нашем, двенадцатом, отделении был. Мне за встречу с ним Эльза Кох (кличка Эльзы Каменецкой, врача, зав. 12 отделения) сульфазин прописала, вот скажи, что они не садисты. Плюща перевели потом в другое отделение, а я так и сижу в отделении с больными, у которых есть еще и внутренние болезни, где половина из них ходить не может, так вся работа по уборке для таких, как я, — ответил мне Сергей.

Медсестры и санитары заметили больного, который слишком высоко закатил рубашку, чтобы позагорать, и кричали на него, угрожая доложить врачу и посадить на «серу».

— Им лишь бы было к чему придраться, — хмуро сказал Сергей и продолжал: — Ты знаешь, здесь два месяца назад вместо штакетника была натянута рядами колючая проволока. Вот, смотри, — он показал на столбик, к которому был приколочен штакетник с остатками проволоки, обрезанной кусачками. — Тогда мы ходили на прогулку в кальсонах и нас заставляли одевать ватную фуфайку, какой бы ни была жара на улице, снимать её запрещалось. Ну, вот скажи, разве они не садисты?

Я продолжал ходить с Сергеем и теперь отчетливо понимал, что мне и брату здесь придётся быть неопределённо много лет, а сколько именно, этого знать я не мог. Каждый следующий день был непредсказуемым и зависел от воли врачей, санитаров и наших кураторов из КГБ.

— Ты Ачимова знаешь? — спросил Сергей в тот момент, когда к нам подошел Андрей, получивший от медсестры приказ опустить поднятую вверх рубашку и не загорать.

-Ачимов! Да, это шизик, да еще какой! Вон он, — и Андрей указал на долговязого, внешне неуклюжего парня. — Он у себя в Кривом Роге посещал Институт марксизма-ленинизма.

— Так я тоже из Кривого Рога, нужно с ним познакомиться, — сказал я, стараясь рассмотреть Аримова.

— Видишь ли, он решил, что в Советском Союзе неправильно строят коммунизм, и писал жалобы во все инстанции. Решил, что жить так больше нельзя и надо бежать за границу. Так ты знаешь зачем он бежал? — спросил Сергей. — Он бежал в Румынию, чтобы там добраться до советского посольства и пожаловаться им, что его преследуют в Советском Союзе, где не желают строить настоящий коммунизм. Сейчас ты сам увидишь, какой он бред гонит, — сказал Андрей и мы подошли к Ачимову. — Какое настроение у народа сегодня? Когда ожидаются волнения? — спросил Андрей.

Ачимов посмотрел на безоблачное небо и сказал вполне серьёзно.

— В стране сейчас всё спокойно, но скоро погода испортится и народные массы будут недовольны жизнью.

— А чего тебя до сих пор в Кремль править страной не забирают? Ты же говорил раньше, что с приходом весны…

— Сейчас политическая обстановка сильно изменилась, и я буду в Кремле, когда выпадет первый снег, — доложил он.

Возвращаясь с прогулки, я встал в паре с Ачимовым, внешне совсем нормальным парнем, если только не начинать с ним разговор о погоде и о коммунизме. В больнице он был уже шестой месяц. Я узнал, что мы работали вместе с ним в течение года в одном цеху на металлургическом комбинате только в разные смены, может, поэтому и не познакомились раньше. Возвратившись с прогулки, бросая кепки в мешок, мы услышали голос медсестры:

— Санитар! Приведи Кошмелюка в процедурку.

— Переодевайся в кальсоны, у тебя курс лечения в четыре точки. В надзорку приказано тебя закрыть за «лошадиную морду», — выводя Ваську из строя объяснял ему санитар.

47 ИСТОРИИ УБИТЫХ

Прошло два месяца. Организм мой адаптировался к лекарствам, и ничего больше, кроме слабости и постоянной сухости во рту, я не испытывал. Я видел Мишу два раза. Его врач требовала, чтобы он сознался, а если нет, — посадит на сульфазин.

— Хоть бы сказала она мне, в чем сознаться, я понятия не имею, чего она от меня хочет, — говорил мне брат, в ужасе ожидая наказание.

Второй раз я видел его, когда он шел в строю на трудотерапию вязать сетки. Он пританцовывал вместе со всеми — это был медленный «танец» под воздействием лекарств. Он успел мне сказать, что его держат в надзорке, только выпускают вязать сетки, а врач всё еще добивается от него непонятно какого признания, но пока о «сере» (сульфазине) молчит.

Весь первый этаж больницы занимали помещения хозобслуги: прачка, кухня и больница для заключенных, которых привозили из разных зон на операции или на лечение от разных болезней. По вечерам санитары натягивали в пыльном дворе сетку и играли в волейбол. Я часто наблюдал за ними, глядя в окно. Эти зэки были почти свободными людьми, передвигались по больнице сами и ни перед кем не отчитывались. Когда в баню из хирургического отделения на носилках проносили отдавшего Богу душу зэка с биркой на большом пальце ноги, получившего «досрочное освобождение», волейболисты-санитары не обращали на это никакого внимания, отбивая иногда мяч прямо из-под покойника. Редкая неделя в больнице проходила без происшествий: то в каком-то отделении избили больного, то кто-то пытался покончить с собой. В моём отделении мне приходилось видеть как разозленный санитар мог надавать по бокам совсем завернутому больному, плохо соображавшему из-за лекарств что от него хотят.

Сегодня в ожидании кастрюль на кухне, узнал новость — в 12-ом отделении у больных все механические бритвы забрали. Теперь могут и у нас забрать и придется терпеть бритье с водой из тазиков для мытья полов.

— Что там произошло? — спрашиваю Сергея на прогулке.

— В принципе, ничего особого. Новенького к нам привезли, кстати, антисоветчик. Он не понял куда попал и, не выдержав приставаний санитара, дал ему бритвой по башке во время бритья. Санитар отделался шишкой, а новенький лежит избитый, привязанный к кровати в надзорной палате и сульфазин получает. Эльза Кох решила, что этот больной очень возбудился, лечить его надо. А несколько лет назад — это случилось при мне, — продолжал Сергей, под внешним спокойствием которого кипела дикая ненависть к этому заведению, — санитары убили одного больного, а врачи в свидетельстве о смерти написали какую-то ерунду, будто он сам ударился и умер. Родители этого парня добились, чтобы сделали дополнительную экспертизу, установившую, что он умер от побоев. Врачи, знавшие причину его смерти, до сих пор здесь работают. А Маруху, кто на тот свет отправил? Я не знаю, за что он попал сюда из Одессы. Ему было лет двадцать пять, и настоящая его фамилия Полищук. Он был от рождения слабоумным, но физически крепким и очень покорным парнем. Для санитаров он служил предметом развлечений. Они брали полпачки табака, скручивали что-то похожее на кубинскую сигару и предлагали больным выкурить её до конца, а если не сможешь, так получишь сильный удар в живот. Только Маруха, да ещё один такой же завернутый больной Ленька Брилев постоянно подписывались на эту приманку. Выкурив треть сигары их начинало рвать, а кулак санитара под носом напоминал, что их ждёт. Все равно её невозможно было выкурить, и дураков заставляли встать по стойке «смирно», чтобы получить удар в живот.

Сергей замолчал, потом продолжил:

— Был и другой способ развлечения. «Маруха, заводи машину!» — приказывали ему. Это значило начать дёргать мужское достоинство деда Максимова, постоянного пациента их надзорной палаты. Старый дед обычно спал, когда Маруха начинал делать это. Сонный, он вскакивал, ругался, и это сильно веселило санитаров. Но вот однажды после очередного курения «сигары» Марухе стало плохо, его поместили в хирургическое отделение, откуда он был выписан через «баню». Еще одна, не менее отвратительная история убийства произошла в третьем отделении. Вновь прибывший больной пошел без спроса покурить в туалет. Санитары остановили его и забрали спички и махорку. За то, что он стал возмущаться, три санитара с бригадиром затащили несчастного в туалет и били, пока сами от этого не устали. Отдохнув, они вылили ведро холодной воды на него и продолжали бить, не понимая, почему он больше не кричит. А он был уже мертв. Я не слышал, а может просто не знал, что кто-то за это убийство был наказан.

48 ПРОЖАРКА

Антисоветчик Николай Гершан находился в этой здравнице шестой год. Он имел высшее экономическое образование и был с Западной Украины. В сталинский период он был репрессирован и отсидел большой срок. В Институте Сербского во время экспертизы профессор задал ему вопрос:

— Если бы ты оказался сегодня у власти, как бы ты поступил с нашим правительством?

— Если вы думаете, что я бы их расстрелял или посадил в лагеря, то вы меня недооцениваете, — ответил Гершан. — Я для коммунистов имею куда более страшное наказание. Я бы их самих заставил для себя создавать материальные блага, опустил бы их в забои шахт, рудников или заставил на полях скот пасти.

После такого садистского по своему содержания ответа, Гершан получил диплом института дураков с диагнозом шизофрения. Мне часто приходилось видеть этого маленького роста, худенького человека с перекошенным лицом, клянчившего лекарства от боли в печени.

Врачи считали его ипохондриком (ложное восприятие болезни органов тела) и добавляли ему ещё больше нейролептиков.

Гершан был постоянным гостем процедурной комнаты, где его сильно кололи. Он весь пожелтел и, обнаружив у него желтуху, врачи быстро отправили Николая в тринадцатое отделение туберкулезного изолятора, посадив в одиночку на лечение.

Следующие три дня в отделении мы делали дезинфекцию против желтухи, вытаскивая и затаскивая кровати то в коридор, то обратно, не выпуская из рук тряпки, тазики и хлорку. Вместо прогулки в эти дни отделение загоняли в маленькое здание прожарки с высокой трубой, как в крематории. Санитары заставляли нас раздеваться догола, вешать на большие кольца свою одежду, матрасы, и они всё это загоняли в раскаленные камеры. Была такая жара, что санитары не могли её терпеть и ждали окончания часовой прожарки снаружи, а мы лежали на горячем бетоне, истекая потом.

Больные, у которых на ягодицах были абсцессы от уколов, по твердости не уступавшие камню, прогревали свои задние места, надеясь, что это поможет им избавиться от боли. Только чудак Адам из моей палаты каждый день выплясывал гопак, напевая украинскую песенку, лихо хлопая себя по голому заду. Через час санитары открывали прожарочные камеры и раскаленный воздух обжигал наши тела. Каждый торопясь искал свой матрас, свои вещи, чтобы одеться и выскочить наружу.

Но одной желтухи оказалось мало. В жилом помещении у санитаров были найдены бельевые вши, и теперь вся больница должна была пройти мучительную процедуру прожарки. Мы вместе со всеми отделениями в четвертый раз подряд снова отправились туда. Адам больше не танцевал, он лежал истекая потом, тяжело дыша и не верил, что когда-то этому всему придет конец.

49 ШВЕЙНАЯ МАСТЕРСКАЯ

В больнице открыли швейный цех по пошиву трусов, и работавшие в цеху, вышли на перекур и толпились в тени одного — единственного на территории больницы дерева. Мне очень хотелось быть среди них, и я думал как это сделать. Из прогулочного двора были хорошо видны лица людей и даже слышно о чем они говорят. Одно лицо мне показалось знакомым. Да, это был Игорь Пинаев, я вспомнил его по харьковской пересылке.

— Игорь, привет! — машу ему рукой. — Давно ты здесь?

— Уже месяц, — узнал он меня. — Я же профессиональный портной, так меня сразу на швейку врач отправил.

— Замолвь там за меня слово, надоело в отделении сидеть.

На следующий день медсестра подошла ко мне и сказала, чтобы я собирался на работу в швейную мастерскую. Для меня это было большим событием, — выйти на работу за пределы отделения. Теперь после обеда мне не нужно было мыть посуду в корыте с хлоркой.

Санитар вывел меня в пустой прогулочный двор, где собирались работники швейки. Игорь был уже там.

— Я сам не ожидал, что так всё быстро получится, — увидев меня, сказал он.

— Спасибо тебе, иначе с ума можно сойти сидя в палате, — благодарил я его.

— Я сам думал, что у меня «крыша» поедет, когда всё это увидел, — обвел он рукой больницу. — Слава Богу, что профессия у меня такая, портные и здесь нужны.

— А где тот чудак, Сашка Комар? — поинтересовался я.

— На вольную больничку укатил сразу после вас. Повезло ему. Всё-таки шесть тысяч рублей хапнул. Так бы, как рецидивисту, лет восемь вмазали, а теперь месяцев через шесть дома будет — и судимости нет и деньги целы. Молодец, Комар! А у меня дело намного проще, а сюда загнали. Я ведь до излечения за судом числюсь. Через шесть месяцев комиссия будет здесь, а что из зала суда меня освободят, так я в этом не сомневаюсь.

— Значит, в конце зимы ты покинешь эти стены? Можно только позавидовать тебе.

— Мне б лучше трояк на зоне отсидеть, чем эти шесть месяцев, которым, кажется, конца не видно. Ох! Это меня один дурак надоумил «гнать» (симулировать), если б я только знал, что меня ожидает, — произнес Игорь с досадой.

— Если не секрет, что у тебя за дело?

— Простенькое — карты. С одним бесом играл под интерес у него же на хате. Проиграл он мне несколько сотен, а «бабок» платить нету, так он мне сам предложил взять взамен телевизор и магнитофон. На этом и разошлись, но потом он помчался в милицию и вломил меня, будто я его обокрал. Менты меня повязали, обвиняя в краже. Дело дошло до суда. На суде выяснилось, что я выиграл эти вещи в карты и мне статью заменили на «Азартные игры», а у этого беса-терпилы (пострадавшего) на суде всплыли грешки и довольно серьёзные. Так я, идиот, за несколько дней до этого «косить» начал. Вот и косил на свою голову!

Бедный Игорь, мне казалось, что он сам себя побьет сейчас от обиды. Я сдерживал смех с большим трудом, но это не был смех злорадства, скорее, смех над самим собой. Он как и я с братом, попал в эту яму по собственной воле и теперь не знал, как из неё выбраться.

— Ты знаешь, как только меня сюда привезли, так я даже поначалу не понял, что это и куда я попал. Кругом вышки с автоматчиками, орут все на меня, а чего орут, я не знаю. На другой день бегу я к врачу с полной раскладкой, думаю, пускай меня поскорее на суд отправят, лишь бы на зону, на любой срок. О свободе я и думать перестал, тут не до свободы. И что ты думаешь он мне ответил? «Не надо было „гнать“. С полгодика, а может и больше тебе придется пробыть здесь и пролечиться». Я ему: «Доктор, отчего меня лечить и зачем? Ведь я здоров. Отправьте меня на суд». Так он говорит: «Раз ты сейчас здоров, мы сделаем тебя больным, а потом вылечим, и тогда ты будешь здоров и на суд поедешь». В ужас я пришел от его слов, вспомнив рожи дураков в своей палате, как они все мнутся и трясутся, и что я таким скоро стану.

— Что тебе врач приписал? — спросил я.

— Получаю какие-то слабенькие «колёса». Правда, трясусь от страха каждый день и к врачам со своими просьбами больше не хожу. Матушка должна скоро на свидание приехать, буду её просить, чтобы бежала поскорее в суд и выбивала там бумаги, чтобы поскорее меня затребовали отсюда.

Во дворе собралось много людей из разных отделений. После построения и переклички дежурный прапорщик повел всех в швейную мастерскую, занимавшую две большие комнаты в полуподвальном помещении. Ярко горели лампы дневного света, и здесь было прохладно. В два ряда стояли старые швейные машинки, на каждой из них были выцарапаны женские имена, можно было предположить, что машинки привезли из женской зоны. Работа велась поточным методом. Женщина-инструктор показала мне, как пользоваться машинкой, и мою операцию. Игорь сидел за мной, помогая овладеть хитростями нового ремесла. Час работы пролетел очень быстро и, выйдя на перекур, я стоял теперь под кривой шелковицей, тем самым деревом выросшим из бетонной щели, которое ещё недавно было для меня таким недосягаемым. Я увидел брата и попросил разрешение у санитара перекинуться с ним парой слов.

— Смотри, чтоб только никто не заметил, — предупредил он.

— Просись на швейку, — говорю негромко Мише.

— Я-то прошусь, но из надзорки не выпускают, говорят пока нельзя.

— А что с курсом серы?

— Врач вышла из отпуска и пока молчит. Может забыла? — держась руками за штакетник, переминаясь с ноги на ногу, — отвечал брат.

Минуты перекура пролетели очень быстро.

Гремели машинки. Делать свою строчку на трусах оказалось делом не очень сложным. Я шил и радовался, что теперь смогу видеть хоть несколько минут в день брата.

50 ХЕЛЬСИНСКИЕ ДОГОВОРА

В далекую от Днепропетровской спецбольницы Финляндию съехались представители Европейских стран на совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Прибыла в Хельсинки и советская делегация. Из стен сумасшедшего дома казалось, что весь мир сошел с ума и западные страны, садясь за стол переговоров с Советами, плохо себе представляют, с кем они имеют дело, особенно, когда началось обсуждение Третьего раздела Хельсинского Заключительного Акта.

В нём предусматривалось сотрудничество в области культуры, образования, расширения контактов между людьми, обмене информацией. При этом государства-участники выразили желание содействовать укреплению мира, взаимопониманию между народами, взяв на себя конкретные обязательства в решении вопросов по воссоединению семей, заключению браков с гражданами другой страны, развитию сотрудничества между молодёжными организациями. Заключительный Акт предусматривал ряд мер по улучшению обмена информацией, включая расширение распространения газет и других зарубежных печатных изданий, а также кино, радио и телевизионной информации, улучшение условий для работы иностранных журналистов.

Новости о происходящих там событиях мы узнавали из советских газет. Заголовки пестрили статьями о передовых позициях Советского Союза, которые он занял на переговорах в решении вопроса о правах человека и статьями таких писак, как Бовин и Зорин, одновременно обвинявших западные страны в клевете и их вмешательстве во внутренние дела страны Советов.

Воскресенье. В прогулочном дворе, как всегда, полно народа, грязи и табачного дыма. Политические больные — те, кто еще мог думать и излагать мысли, горячо обсуждают эту тему. Андрей сегодня прохаживался с журналистом и писателем Борисом Дмитриевичем Евдокимовым. Это был среднего роста, худой, носивший очки с большой диоптрией человек, и в свои 52 года выглядевший значительно старше. Эльза Кох его сильно «лечила» — это было видно по его медлительной походке из-за боли и абсцессов на ягодицах, так обычно ходят дряхлые старики. Он говорил с Андреем тихим хрипловатым голосом:

— С ними нужно не в Хельсинки садиться за стол переговоров, а в Нюрнберге, — слышал я обрывки фраз, проходя возле них.

Борис Евдокимов в прошлом три раза чудом избежал смертной казни за свою связь с Народно-Трудовым Союзом (НТС). Первый раз его арестовали, когда ему было 25 лет, в 1948 г. Он «закосил» под дурака и пребывание в сумасшедшем доме спасло его жизнь. Второй раз арестовали в 1952, но от расстрела спасла смерть Сталина, и третий раз судьба смиловалась над ним в 1964, когда сняли Хрущёва, и это опять спасло ему жизнь. Четвертый раз Евдокимов был арестован в 1971 году.

Профессор Лунц из Института Сербского признал его невменяемым. В ленинградской спецбольнице по месту жительства он пробыл недолго. Там его хотел защищать французский адвокат. Чтобы этого не произошло, КГБ перевело его в закрытый для иностранцев город Днепропетровск.

Борис Евдокимов.

К своему сожалению, я никогда не общался с членом НТС Б. Евдокимовым, с правозащитником левых марксистских взглядов Л. Плющем, с правозащитником и украинским националистом Плохотником, с гражданином Бельгии калмыком Е. Лукьяновым, с анархистом А. Анисимовым и ещё со многими политическими, находившимися в стенах больницы. Эти люди обладали прекрасной эрудицией и глубокими разносторонними знаниями, которых мне так не доставало, но моё желание вырваться в Америку многими из них не одобрялось и расценивалось как юношеская авантюра. В душе я не был революционером и не хотел сражаться ни под каким знаменем и слова «союз» и «социализм» на меня действовали, как таблетки галоперидола. Для всех этих людей я был бы скучным собеседником. Меня больше интересовали люди, как я сам, мечтающие удрать на Запад из этого ненавистного рая, или те, кому пришлось пожить за границей и волею судьбы оказаться снова на Родине, но уже в этих стенах.

Таким был Володя Корчак, плотный, невысокого роста бывший судовой механик лет тридцати пяти из нашего второго отделения, и мне всегда было интересно проводить время с ним. Вот и сейчас он демонстрировал свои феноменальные способности. Володя прочитал только один раз статью о совещании в Хельсинки и передал мне газету.

— Проверяй! — и начинал пересказывать. — «Проблема обеспечения европейской безопасности — одна из ключевых проблем современности. Исторический опыт свидетельствует, что Европа всегда играла и сегодня играет важную роль в развитии международных отношений во всем мире. В этой связи итоги Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, закрепленные в Заключительном акте, подписанном 1 августа 1975 г. в Хельсинки руководящими деятелями 33 европейских стран, а также США и Канады, его последовательная реализация имеют поистине историческое значение.»

— Ну как? Всё правильно?

— Ни одной ошибки, — не могу в это поверить, отвечал я, он продолжал дальше.

— «Хельсинкский Заключительный Акт, который вобрал в себя десять основных принципов диалога и сотрудничества между государствами, которые принимали участие в Совещании по Безопасности и Сотрудничеству в Европе, заложил краеугольный камень большей свободы и безопасности в Европе. И, что более важно, он заложил основы для перемен в Европе.» Что, будешь слушать дальше?

— Хватит! — говорил я, пытаясь про себя повторить первую строчку. «Проблема обеспечения безопасности в европейской — одна из проблем….» — нет, моя память на несравнимом уровне с Володиной.

Корчак закончил Одесский институт водного транспорта и был судовым механиком на кораблях дальнего плавания. Это обстоятельство меня с ним сближало, потому, что я тоже был моряком, но был отчислен с пятого курса и из меня не получился штурман дальнего плавания. Как отличного механика Одесское пароходство отправило Владимира в Швецию полномочным представителем для ознакомления с зарубежным судовым оборудованием. Когда пришла пора возвращаться на Родину, он принял решение остаться на Западе и стал работать на шведском корабле механиком. Через четыре года его корабль зашёл в Онежский порт на Белом море загрузиться лесом.

«Как тесен мир», — думал я, когда Корчак рассказывал мне об этом. Он сошёл с корабля в порту города Онега и оказался на набережной имени Петра Алексеевича Попова, названной в честь моего деда! В детстве мы с Мишей приезжали в этот город из Ашхабада, где жили с родителями, и проводили здесь летние каникулы у бабушки.

Город Онега. Набережная имени моего деда, Петра Алексеевича Попова и его дом, второй с тополем во дворе, построенный им в 1926 г. Угол Набережной и ул. Гоголя, фото 1962 года.

— Меня не могли арестовать на корабле, и капитан сказал: «Главное, не сходи на берег». Я всё-таки решил сойти и и остаться, считая, что я никаких советских законов не нарушил. До отхода корабля я гулял по Онеге, и в КГБ сказали, что меня не за что преследовать и я могу ехать домой, на Украину. Капитан, как знал, что как только отдадут швартовые меня сразу арестуют, — бубнил Володя. — Как он просил меня не делать этого! Только швартовые отдали, меня сразу и повязали. Припаяли мне статью «Злоупотребление служебным положением», медэкспертиза признала меня невменяемым. Отправили в Казанскую спецбольницу, где я пробыл два года до 1973 г., откуда меня привезли в больницу общего типа на Игрень, по месту жительства. Прошло первых полгода, должна была состояться медкомиссия с решением о моей выписке, но её нет. Прождав два месяца, имея свободный выход из отделения, я поехал в КГБ. Посещение КГБ было рассмотрено как побег из больницы, и меня через несколько дней привезли сюда. Здесь мне врач сразу объяснил, что все предыдущие годы, проведенные в Казани и на Игрени, в счет не идут, что приготовься на «всё с начала».

Я знал продолжение этой истории, Корчак о ней не любил говорить. Из-за того, что с ним случилось, он решил покончить с собой. Он висел в петле на трубе в туалете, когда туда случайно зашел больной и, увидев его, вызвал санитаров. После этого случая прошло два года, но бурый шрам от петли на шее напоминал об этом трагичном дне в его жизни. Наказание за этот поступок Владимир не понес, может, потому что его отец был высокопоставленным сотрудником органов внутренних дел и был лично знаком с начальником больницы Пруссом.

Как правило, за попытку самоубийства врачи карали очень жестоко. Больному сначала могли прописать «сухой бром» (быть избитым санитарами), затем поместить на вязки по рукам и ногам в усмирительную рубашку, предварительно пропитанную водой, высыхая она тисками сжимала тело, а потом колоть в четыре точки (в ягодицы и под лопатки) сульфазин для адской боли с температурой тела до сорока одного градуса, а чтоб сильней тело наизнанку выворачивало, врач добавлял уколы галоперидола или еще более жуткого триседила.

Мне было трудно понять решение Володи вернуться на Родину. На Западе он читал много литературы о Советском Союзе, хорошо знал историю этой страны с её огромным ГУЛагом, и, как он мог не знать, что может ожидать его после возвращения?!

51 АВСТРАЛИЕЦ СТЁБА И УЧИТЕЛЬ СЕРЫЙ

Пришла осень. Я продолжал работать в швейной мастерской. Вместе со мной на работу выводили Виктора Соколова, спокойного парня и приятного собеседника. Проучившись три года в мединституте, он бросил учёбу и был призван на службу в армию в подразделение, сопровождающее воинские грузы. Однажды, находясь в поезде, он чистил свой автомат, вставил рожок с патронами и… выстрелил в лейтенанта, убив его наповал. Два солдата-сослуживца от страха выскочили на ходу из вагона поезда.

Виктор рассказывал мне, что он сам не знал, зачем это сделал. Он получал небольшую порцию лекарств и надеялся, что через пять лет его выпишут.

Перед обедом по отделению прошел слух, что выходя из прогулочного двора под машину бросился больной Гаркуша, пробывший в больнице на лечении уже семь лет. Грузовая машина везла продукты на кухню и ехала очень медленно. Гаркуша прыгнул под колесо, и машина проехала по его телу. Рассказывают, что он жив и лежит в хирургическом отделении с переломанными ребрами. Под эту же машину раньше бросился другой больной, но его постигла тоже неудача. Машина вовремя затормозила, и только колесом сорвала с его головы скальп. В результате несчастный вместо «бани» попал в надзорную палату и его заднее мягкое место потом много месяцев страдало от инъекций нейролептиков. Теперь и Горкуше, если он выживет, врачи этого не простят.

Из-за происшествия санитар Семеныч нас с Виктором вывел на работу с небольшой задержкой. За штакетником на проезжей части дороги было хорошо видно большое пятно крови Гаркуши, посыпанное песком.

* * *

Работая на швейке я научился быстро строчить и теперь не боялся, что меня закроют в отделении за медлительность и срыв конвейера. Инструкторы требовали норму и категорически запрещали вставать с места, если больного начинало крутить от лекарств.

Все больные, кто работал на швейке получали больше, чем вязальщики сеток, примерно, 18-20 рублей в месяц. Так же как у осуждённых зеков, работавших на зоне, так и у этих больных, находившихся под действием страшных лекарств, советское государство забирало 50% заработанных ими денег. Неожиданно в мастерскую прекратилась подача электричества. Санитары не долго думая, завели всех работников в прогулочный двор, где было и без нас довольно тесно. Я был счастлив снова увидеть здесь Мишу.

— Как твои дела?

— Какие дела! — отвечал раздраженно брат, — просил, чтоб хоть меньше лекарств давали, так врачиха говорит: «Лечиться нужно», — и тычет мне на тех, кого совсем свело, или на полностью завернутых. С ума я сойду здесь. Представь, каждое утро до подъёма будят, заставляют кровати в коридор выносить. Уборка пройдет — затаскивай. Потом обход врачей начинается, хоть бы все вместе пришли, а то поодиночке, зайдет с вопросом: «Как здоровье? Как самочувствие?» Не успеет выйти — другая и снова: «Как здоровье? Как самочувствие?» Прошли врачи, повалили сестры, только и успевай отвечать: «Хорошо, хорошо», а самому охота заорать им прямо в морду, что с ума схожу, невыносимо крутит всего, сбавьте хоть немного лекарств.

— Миша, пытайся при всех разговорах с врачом объяснить, что ты поддался на уговоры Анатолия и в будущем никогда не совершишь подобной глупости, — советовал я, медленно протискиваясь между больными.

— Да я говорил это, так врач теперь хочет знать, что у меня было, когда я в психдиспансер пришел жаловаться. Как я могу помнить, что было тогда? Там врач задавал разные вопросы, а я только и отвечал: «Да, да, да!» — «У тебя голоса есть?» — «Да!» — «Галлюцинации есть?» — «Да!» Я там чёрти-чего наплёл, лишь бы в армию не взяли. Ты знаешь, ко мне вон тот парень подходил, что с Плющем гуляет. Он меня расспрашивал о нашем деле, как мы границу переходили и зачем, я решил раз он с Плющем, то можно довериться и всё ему рассказал.

— Хорошо, что так сделал, — подбодрил я Мишу, — может он как-то сможет и о нас с тобой информацию на Запад передать.

— А вот видишь этого? — брат показал на худого и седого мужчину. — Я думал, что его Степой зовут, а оказывается у него фамилия Стёба. Он из Австралии. В семнадцать лет туда уехал, когда еще Западная Украина Советам не принадлежала. У него там жена и дети остались. В 1961 году он решил на Украину в гости съездить. Приехал, и ему понравилось. Деньги есть, горилка рекой течет и всё село его любит. Он принял даже советское гражданство и начал работать шофером. Привезенные деньги закончились и начались советские будни. Он решил вернуться домой, но вместо Австралии оказался здесь. Его может и выписали бы отсюда, но он на каждой профессорской комиссии говорит: «Отпустите меня обратно домой. Ненавижу вас, жидов и коммунистов».

— Он что, дурак такое говорить на комиссии? — удивился я. — Да и при чем здесь евреи?

— Вроде не дурак. Ему и медсестры уже говорят: «Молчи! Говори, что понял свою болезнь и ни в какую там Австралию больше не хочешь, а до жидов и коммунистов тебе дела нет».

— Колят его? Ведь так много здесь врачей евреев?

— Нет, они смеются, что его костлявый зад только шприцы ломает и никакой пользы, получает лишь жменями лекарства.

Я стал внимательно рассматривать Стёбу. У него было приятное, но как будто, уставшее лицо. Он тихо разговаривал с незнакомым нам человеком и действительно был похож на австралийского фермера, если бы только одеть ему вместо зэковской кепки ковбойскую шляпу. «Какая судьба у этого человека, думал я. Приехать навестить Родину, превращённую за время его отсутствия в рабоче-крестьянский рай и не иметь права навсегда подальше от нее уехать».

— Выпишут его отсюда через «баню», — сказал Миша с сожалением.

— А вон тот человек, прислонившийся к забору, — показал Миша, — учитель географии по фамилии Сирый, хотел самолет угнать, чтобы из Союза сбежать, но неудачно, теперь он здесь.

Учитель совсем не был похож на угонщика самолёта. Он молча наблюдал, как больной по фамилии Кичка выполнял заказ, выдувая задним местом мелодию «Чижик-Пыжик». Кичка надувался и пыжился так смешно, что рассмешил даже замученного лекарствами брата.

— С тобой хочет познакомиться Толик Яворский. Он много раз пытался вырваться на Запад, правда в отличие от нас, он здесь числится за судом.

Рассматривая больных, Миша искал Толика, но его не было во дворе.

— А вон тот, тоже политический, — Миша показал на человека, внешне мало отличавшегося от Стёбы, может только был чуть выше ростом. — Это учитель истории, Рафальский.

Об украинском националисте Викторе Рафальском я узнал много от Андрея Заболотного. Сам Рафальский, вспоминая начальные годы арестов, писал:

«После следствия в начале шестидесятых я попал первый раз в казанскую психушку. Кололи меня там беспощадно. Быть все время под нейролептиками — вещь страшная. Это состояние описать невозможно. Нет покоя ни днем, ни ночью. Человек перестает быть человеком. Становится просто особью, существом жалким, низведенным до животного состояния. Какого-либо медицинского подхода к лечению здесь нет, назначение лекарств действует автоматически — месяц за месяцем, год за годом. Никому нет дела, что таким вот образом человека делают инвалидом, ибо никакой человеческий организм не в состоянии выдержать систематических атак нейролептиков…

В Ленинградской спецбольнице, где мне пришлось тоже побывать, применялась довольно часто метод усмирения: раздевают донага, укутывают мокрой простыней, привязывают к кровати и в таком состоянии держат, пока человек не завопит. Ибо, высыхая, плотно обернутая простыня причиняет невыносимую боль. Это так называемая „укутка“ в ленинградской психушке применялась довольно часто…

Достойно ли это самой сущности цивилизованного государства? Отнята жизнь. Оплевана, загажена душа. Двадцать лет погублено, считая со дня последнего ареста — год 1966-й. Двадцать лет. Вдумайтесь только в это. Не знаю, ей-богу, не знаю, как я все это перенес».

Журнал «Власть» №5 (709) от 12.02.2007 г.

В Днепропетровской больнице В. Рафальский был уже несколько лет.

52 ОСВОБОЖДЕННЫЙ ОТ СТРАЖИ И НАКАЗАНИЯ

В швейную мастерскую подали электричество. Я распрощался с братом и пошел на работу, где меня встретил Игорь, вернувшийся после свидания с мамой. Его лицо светилось от радости.

— Судили моего терпилу (пострадавшего), — сходу сообщил он. — Суд признал меня невиновным! Теперь я иду по делу, как свидетель. Скоро придет сюда бумага из суда, и тогда для меня проведут внеочередную комиссию по выписке. Поверить не могу, что очень скоро я из больницы уеду.

На следующий день Игоря не выпустили на работу. Больные из его отделения сказали мне, что зам. начальника по медчасти Надежда Яковлевна Каткова решила всё иначе. Она приказала перевезти Игоря в надзорную палату, выписав ему целый арсенал инъекций карательной медицины. Я только мог представить, что сейчас творилось в душе у бедного Игоря, судом признанного невиновным. Всю оставшуюся жизнь он будет помнить об этом подарке Катковой. Прошло несколько недель. Я встретил Игоря совершенно случайно, когда в прогулочном дворе он ждал начала свидания с мамой

— Привет, Игорёк! Как делишки?

К моему удивлению, он не обратил на меня никакого внимания, продолжая ходить взад и вперед маленькими шагами, еле сгибая ноги в коленях. Руки были согнуты в локтях, словно приклеены к бокам, а голова и спина как будто привязаны к доске.

— Игорь, привет! Что с тобой? — повторил я.

— А, Санёк… — произнес он тихо, медленно всем телом поворачиваясь ко мне. — Колят меня сульфазином, галоперидолом, таблетки горстями дают. Н-е-е-могу, у-у-жа-ас, что со мной творится! Места себе не нахож-у-у-у! Это все Каткова назначила после того свидания, так мне моя врач сказала. Буду сейчас матушку просить, что б хоть как-то помогла, — дрожащим голосом едва слышно прохрипел он.

— Так когда тебя отсюда выпишут?

— Не зна-а-а-ю. Суд ссылается на больницу, а больница — на суд. Эти (врачи) говорят через полгода. Сам теперь толком ничего не понимаю. По мне, пусть меня здесь держат сколько им вздумается, лишь бы эти лекарства сняли. Невмоготу просто… Не могу-у-у, Санёк, ой, лучше б я пятерку в лагере отсидел, чем эти полгода здесь…

Сейчас возле меня стоял не Игорь, а тощий, замученный человек, совсем не похожий на крепкого парня, а напоминавший древнего дедка, что-то шепелявившего мне о жизни. Он мог сейчас обняться со своим братом по несчастью, Васькой Кашмелюком, которого Каткова по сей день казнит за «лошадиную морду». Ваську колят уже третий месяц сульфазином и кормят, как и Игоря, жменями лекарств. Только недавно его стали выпускать на прогулку. Вот он идет, как робот нам навстречу. Сейчас он остановится и будет думать как обойти нас. Его превратили здесь в это высохшее, с лицом идиота, существо.

53 ДИАЛОГ С БРЕДОМ

Завтра 7 ноября. Перед праздниками на комиссии шесть счастливчиков из нашего отделения были выписаны, и теперь они ждали постановления суда об изменении лечения в спецбольнице и переводе в больницу общего типа, где обычно держат ещё шесть месяцев. Четверо из них отбыли в больнице по много лет. Сашка Рущак 16 лет был здесь на лечении за совершённое убийств, Олег Шляхов пробыл 11 лет за тяжкие телесные повреждения на почве ревности. Для тех, кто оставался, начальник больницы Прусс решил усовершенствовать старую систему канализации. Он лично изобрел нехитрый прибор, на вид конусообразный стакан, сделанный из толстой проволоки. Зэки из хозобслуги получили приказ установить это изобретение в отверстиях туалетов до начала праздников, и теперь бегали из отделения в отделение, тягая за собой сварочную установку. Это новшество прибавило работы Адаму, директору туалета — так с насмешкой его все называли. Теперь он пропадал целыми днями там, зорко следя, чтобы каждый, кто пользовался туалетом сам пробивал палкой всё, что застряло в «конусе Прусса». Нередко больные оставляли всё как есть, однако Адам, как пес-ищейка всегда определял, кто это сделал.

— Адам, ты что, жуёшь говно там втихоря, раз так хорошо определяешь, — дразнили его больные.

Перед самым отбоем в палату вместе с Адамом, оживленно с ним беседуя, вошла немолодая, маленького роста, похожая на серую мышь медсестра.

— Что это вас за границу понесло? — поймав мой взгляд, спросила она с ехидным сожалением.

— По дурости, попутешествовать захотели, — ответил я, надеясь, что теперь она от меня отстанет.

— Хорошо, что вы по дороге никого не убили. Это только потому, что вы никого не встретили, а иначе точно бы убили.

— Даже при желании убить кого-то мы б не смогли это сделать. В моей компании если б надо было курице голову отрубить, так ни у кого бы смелости на это не хватило.

— Нет, нет! Убили бы, это точно! — воскликнула она категорично. — Вон в фильмах — шпионы всегда людей на границе убивают, и вы б убили.

— Так это в фильмах, где режиссер специально это делает для острых ощущений. Да и мы вовсе не шпионы, — я чувствовал, что разговор заходит слишком далеко, и как она потом всё это опишет в своём журнале наблюдений, я тоже не знал.

— Вот она! Вот она, твоя болезнь! Ты — самый настоящий больной раз ни во что не веришь. Лечить тебя надо. Ничего, подлечат тебя здесь, — и медсестра повернулась к больным, сидевшим молча на кроватях.

— Вот мы скоро построим коммунизм, только для этого нужно лучше трудиться, — сказала она, словно выступая с трибуны. Как мы сейчас хорошо живём! Хлеб есть и всего вдоволь, не то, что раньше! А вот построим коммунизм, — ещё лучше будет.

«Боже! — подумал я, — и живут на земле таких дуры!»

Олигофреник Адам в нашей палате был самым большим мыслителем и знатоком политики, и хотя он не знал значения многих слов, похоже, он был намного ступеней выше в своём умственном развитии, чем это двуногое существо в белом халате.

— Какой там коммунизм! Сколько его не строй, все равно не построим, и можно ли его вообще построить? — почесывая затылок, сказал Адам.

— Построим, Адам, построим коммунизм! Дай бог, что б войны только не было! — казалась, что говоря это, она сейчас расплачется. — Империалисты, Америка вооружаются, не они б, — мы бы давно уже жили при коммунизме.

— Что нам Америка! Вот Китай сейчас угрожает! Но мы их разобьём, как немцев. — Адам, сидя на кровати, жестами давил немцев.

Медсестра забыла обо мне и теперь с Адамом ещё долго обсуждала международную обстановку и планы нашей дорогой КПСС. Я старался не слушать этот бред, пытаясь заснуть. Завтра будет тяжёлый день, седьмое ноября, день рождения эпохи социалистического мракобесия.

54 СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ ИЛИ ДЬЯВОЛЬСКАЯ ПЯТНИЦА

Утро. Санитары будили на оправку, кричали на больных, но не забывали при этом поздравить с праздником. Больные волокли свои исколотые задницы и поздравляли медперсонал, а те — больных.

У советских людей сегодня праздник. В динамике гремят марши, выступают дикторы с речами, написанными как будто специально для них вчерашней медсестрой в паре с Адамом.

— Трудиться, товарищи! Да здравствует коммунизм! Долой американских агрессоров!

Звучат призывы по радио, как понос из больного организма.

В связи с праздником, для больных было решено устроить праздничный обед и отдых. Никакого труда в этот светлый день, никаких тряпок и тазиков с хлоркой. На обед принесли повседневный рассольник, — суп со старыми солеными огурцами и крупой, но на второе были макароны по-флотски. Медсёстры, врач и и заведующая отделением прохаживались вдоль стола, наблюдая как едят больные.

— Ну как, Корчак, нравятся тебе макароны по-флотски? — спрашивает врач человека, прослужившего много лет на флоте.

— Только не по-флотски, а по к-р-р-а-аснофлотски. К-р-р-аснофлотские эти макароны, — огрызнулся бывший моряк, уминая их за обе щеки.

— Пусть будет так, по-краснофлотски, — спокойно ответила врач.

Несколько больных, рассмеявшись, закашлялись, давясь макаронами от смеха, другие поглядывали искоса то на Корчака, то на врача, ожидали что он ещё отмочит. Врач не стала с ним продолжать разговор и подошла к восемнадцатилетнему Славику Гонину.

— А что ты, Гонин, скажешь про макароны по-флотски?

— Очень вкусные, — ответил Славик, зная что Корчаку ответ может и пройдет, а у него ещё ягодицы до сих пор болят от курса сульфазина.

Бедный Славик. Он с раннего детства пытался удрать на Запад, но тогда всё обходилось детским приёмником. На этот раз он решил выбраться через Финляндию. В Ленинграде в кассе на вокзале у него спросили пропуск, чтобы оформить билет в приграничный город Выборг. Ничего у Славика не было и он был задержан, наговорив от обиды, сгоряча очень много плохих слов в адрес страны Советов и… страна отправила его лечиться.

Рядом со Славиком причмокивая ел старый беззубый колхозник, дед Кулиш. Врач прошла мимо, не замечая его, она прекрасно понимала, какой он антисоветчик с двумя классами церковно-приходской школы, ляпнувший в своём сельсовете, что при панах лучше жилось, чем при коммунистах. Уже в течение трёх лет она хотела выписать его, но это было не в её силах. Главные психиатры, решавшие судьбу деда, сидели в других кабинетах с табличками на дверях: КГБ.

Я не мог дождаться прогулки, в палате с включенным динамиком находиться было невозможно. Да ещё и дед-фронтовик, контуженый, почти глухой, включал динамик на полную громкость и ходил взад и вперед, подпевая песням.

Я решил терпеть, не выключать радио, чтобы это не было расценено медперсоналом как моё нежелание отмечать великую дату революции

55 СЛАВИК МЕРКУШЕВ

Пришла зима, и теперь, выходя на прогулку, мы вытаскивали из мешков зэковские зимние шапки, кирзовые ботинки и замызганные соплями фуфайки. Ботинки были разного размера, многие с гвоздями внутри и могли быть оба на одну ногу. Во дворе по утрам примораживало и вонь не так сильно смердела, как в тёплую погоду. У меня теперь был новый знакомый, отслуживший на границе с Турцией и решивший в 1971 году её перейти. Это был Славик Меркушев. Его арестовали, дали статью «Измена Родине» и срок-десять лет.

Я видел, как он прибыл в больницу в зэковском одеянии и с пышной длинной бородой, которую ему здесь сразу сбрили. Лекарств назначили немного, и Славик пока был похож на нормального человека, рассказал мне историю своей жизни.

— Однажды в клубе нашего лагеря под прикрытием темноты были разбросаны листовки. Они имели провокационный характер — стравить одну группу заключенных с другой. Это было сделано, несомненно, лагерной администрацией. Я и ещё несколько моих товарищей начали проводить расследование и след вывел нас на ментов. Администрация, боясь разоблачения, придралась к нам по липовым причинам и как нарушителей режима, отправила во владимирскую тюрьму на крытку, где я пробыл несколько лет. Однажды я пожаловался врачу, что голова болит, просто хотел таблетку для сна получить, хотя голова у меня никогда не болела. Прошло несколько месяцев, и вдруг меня в Институт Сербского привезли, где мне эту жалобу и показали. Из Сербского вместо лагеря, где мне осталось досидеть три года, я оказался здесь. Кстати, мне на зоне о двух братьях Шатравка — переходчиках границы рассказывал Альдигис Жипре. Он с тобой в Сербском был, — поспешил сообщить мне Славик.

— Так значит его все-таки признали здоровым, — обрадовался я.

— У него признали временное психическое расстройство, — ответил он и спросил: — А ты с братом видишься?

— Очень редко. Когда Каткова спрашивала больных какие есть просьбы или жалобы, я попросил её поместить меня с братом в одно отделение, но она сказала, что это невозможно, а вот свидание нам обещала устроить.

56 СВИДАНИЕ С МИШЕЙ

В понедельник медсестра сообщила, что свидание с братом будет сегодня в кабинете врача. Это было подарком от Катковой, старая чекистка держала слово. Миша был уже в кабинете и сидел на стуле возле санитара и медсестры из своего десятого отделения.

— Вы хоть поздоровайтесь, вы ведь так давно не виделись, а может виделись, а? — усадив меня на стул рядом с братом и наблюдая за нами, начала моя медсестра.

— Что вы! Как здесь увидишься?

Знала бы она, что совсем недавно мы целый час на прогулке вместе провели.

— Здравствуй, Миша! Ой, тебя прямо не узнать, как ты поправился за эти полгода! — начал я спектакль.

— Тебя тоже не узнать. Как твоё здоровье? — протянув руку для приветствия, подыгрывал мне брат.

— Анна Владимировна, можно мы побудем в палате одни? — спросил я своего врача.

— Нет! Только здесь! — сказала она, как отрезала.

— Повезло тебе, Шурик! Хорошее у тебя отделение, тепло у вас, — сказал Миша, который не мог никак согреться, прижимая руки к груди.

— Чем вы думаете заниматься, когда вас выпишут из больницы? — спросила врач, видя, что разговор у нас не получается.

— Работать пойдем, холодильники будем чинить, за них хорошо платят, — врали мы.

— А за границу как же? Когда снова туда пойдёте?

— Нет! Что вы! С нас и этой совершённой глупости достаточно. Не будь мы знакомы с нашим пограничником, мы бы здесь сейчас не сидели, — ответил я за себя и за Мишу.

— Да, это Романчук во всём виноват, — кивая головой добавил брат.

— Что бы вы там за границей делали, если б вас не выдали? — вступил в разговор молодой врач-терапевт, сидевший в дальнем углу кабинета что-то записывая. — Там ведь и своих таких бродяг хватает. Вы хоть газеты читаете?

— Конечно, мы всё знали. Там же капитализм, за всё платить надо — и за лечение, и за образование. Мы и не собирались там оставаться. Вы не подумайте, что мы с братом могли Родине изменить, — объяснял я советскому специалисту с высшим образованием.

— Жаль, что вы там не остались, пришлось бы там лазить по помойкам, собирать объедки, — на жирном лице врача застыла брезгливая улыбка и, немного подумав, он добавил: — Западные люди.

Мы сидели и молчали, не зная, о чем здесь можно говорить, лишь отвечали на вопросы медперсонала и ждали, чтобы поскорее закончилось это ненужное нам представление.

57 НОВЫЙ ГОД 1976. СВИДАНИЕ С РОДИТЕЛЯМИ

Вася Рубан зашел в комнату для свиданий и сел рядом со мной на скамейку. Это был молодой, очень приятный интеллигентный человек лет тридцати, находившийся в больнице уже пятый год. О своем деле он не любил говорить, я лишь знал, что Вася написал книгу о проблемах молодёжи и называлась она «Умер снег, проткнутый подснежником». Сидевшие напротив Васины родственники нервничали, и он был очень расстроен.

— Что-то случилось? — спросил я. — Менты-падлюки не разрешают малыша мне увидеть.

Его маленький сын и его отец так и простояли под открытым небом в морозный январский день на улице под указателем: ул. Чичерина №101, и на свидание не попали. Шум в комнате для свиданий быстро нарастал.

— Сейчас по «голосам» много о вашей больнице говорят, — кричала мне мама и, подождав, пока пройдет контролер, добавила: — Плюща должны скоро на Запад отправить. Французские коммунисты сильно его защищают и по каким-то Хельсинским соглашениям о вас обо всех говорят.

Пока мама мне всё это рассказывала, я увидел Валентину Иосифовну, Мишину врач.

— Попробуй упросить её выпустить Мишу на работу, — кричал я, показывая на врача.

Мать умаляющим голосом подозвала её:

— Прошу вас, выпустите Мишу на работу, он целыми днями находится только в помещении, ему от этого очень тяжело и посмотрите, какой он бледный.

— На работу? — удивилась врач. — Он сам никуда не хочет идти. Я ему много раз предлагала, так он отказывается, а то, что он в отделении сидит, так это его вина. У нас в больнице хороший прогулочный двор с фонтаном, на прогулку больных два раза в день водим, но он не ходит, мы же его не заставим.

Я молча слушал эту ложь. Брат не хочет вязать сетки, сидя целый день в коридоре отделения, может быть, это правда, но двухразовая прогулка во дворе с фонтаном? Что она имела в виду, питьевой краник, прибитый к штакетнику?

— Ну, вот видишь, Саша, Миша сам не хочет ходить на прогулки и на работу, а мне жалуется, что его не выпускают, — обратилась ко мне мать в полном недоумении.

— А в швейные мастерские можете его выпустить? — спросил я врача.

— Как я его туда выпущу? Он у вас такой заторможенный, что и пальцы себе пришьёт.

— Что вы! На швейной машинке невозможно пальцы пришить, — сказал я, стараясь быть как можно вежливее, боясь задеть её самолюбие.

— Ну, хорошо, я посмотрю. У вас есть ко мне ещё вопросы? — обратилась она к матери и, не дожидаясь ответа, поспешила к выходу.

Свидание закончилось. Родственники в коридоре передавали продукты контролеру на проверку.

— Граждане! Читайте перечень того, что я могу принять, — объяснял сотрудник больницы в военной форме, показывая на плакат:

РАЗРЕШАЕТСЯ БОЛЬНЫМ ПЕРЕДАВАТЬ В ПЕРЕДАЧАХ И ПОСЫЛКАХ:

Масло — до 400 г. Хлебобулочные изделия — до 400 г.

Сахар — до 500 г. Конфеты — до 500 г.

Варенье — до 500 г. Сало — до 500 г.

Мёд — до 500 г. Лук, чеснок — до 500 г.

Овощи — до 1 кг. Яйца — 10 штук

Фрукты — до 1 кг. Молоко сгущенное, консервы — 3 банки

На другой день я на свой страх и риск во время перекура в мастерских незаметно нырнул в прогулочный двор. Сразу нашёл брата. Недалеко прохаживался прихрамывая на одну ногу Леонид Плющ. Он разговаривал с Сашей Полежаевым, бывшим десантником, который, как мне было известно, пытался из Египта перейти границу в Израиль, но был схвачен. Мы подошли и поздоровались с ними.

— Вас скоро на Запад отправят, — тороплюсь доложить Плющу.

— Это я знаю, — спокойно ответил он, — по всей видимости, 9 января.

— Вы хоть там расскажите про все ужасы, какие происходят здесь. Вот и я с братом в больнице только за то, что мы не хотели жить в этой стране.

Мне хотелось рассказать Плющу об Андрее Заболотном, но Андрей просил меня не делать этого, считая, что международная огласка только ухудшит его положение.

— Не знаю, смогу ли я всё запомнить. У меня сейчас совсем памяти нет. Да, а как ваша фамилия? — спросил Плющ, с которым мы уже не раз встречались…

— Миша, расскажи всё сначала, а я побегу, — попросил я брата.

Больные начинали заходить в мастерские. Контролер, облокотившись на штакетник стоял спиной ко мне в метре от калитки. Через минуту в мастерской из-за моего отсутствия могла быть поднята тревога. Я осторожно вышел, прикрыл калитку и, нагнувшись, как будто подбираю с земли окурки, медленно подошёл к дверям мастерских. Сердце моё билось от страха.

Из швейки уже бежал санитар разыскивать меня.

— Вот, бычки на курево мне передали, — показал я санитару.

— Следующий раз закрою тебя в отделении. Понял? — предупредил он.

58 ОТЪЕЗД ПЛЮЩА НА ЗАПАД

Девятого января администрация отдала приказ, чтобы во время вывода Плюща из больницы все больные, санитары и хозобслуга оставались внутри помещения и не пытались выйти наружу без разрешения. Администрация больницы соблюдала тайну, о которой давно все знали и говорили. Теперь это невероятное событие политические больные обсуждали между собой на прогулке и в палатах. Как себя поведет Плющ на Западе? Будет ли он рассказывать там о всех ужасах советской психиатрии? Сменит ли он свои политические убеждения или после всего пережитого все равно останется убежденным марксистом?

Утром 11 января медсестры перешептывались между собой, обсуждая услышанное в передачах, запрещенных антисоветских радиоголосов.

— Плющ-то, уже успел дать пресс-конференцию в Вене. Опять Любарскую и Бочковскую вспоминали.

Медсестры делились информацией с санитарами, а те распространяли всё услышанное по всей больнице. Это был парадокс советской действительности. Никто из этих людей и не подозревал, что сами они становились распространителями антисоветской «клеветнической» пропаганды. С этой статьёй Уголовного кодекса «За антисоветскую пропаганду» здесь в больнице среди всех политических больных находилось человек пятьдесят, а может, и больше.

Сергей Потылицын рассказал мне, что Плющу незадолго до отъезда на Запад провели внеочередную медкомиссию. Каткова вместе с профессором Блохиной и лечащим врачом признали, что у Плюща под воздействием их лечения настолько изменилось в лучшую сторону состояние здоровья, что можно изменить ему режим на более мягкий. Два месяца назад на комиссии они были совсем иного мнения, убеждая Леонида, что ему надо ещё долго — долго лечиться. Так мы стали свидетелями лицемерного поведения отпетых мракобесов, — иначе не назовешь это деяние авторитетных светил медицины.

Л. Плющ. Вена, 10 января 1976 г.

Советская пресса на это событие отреагировала быстро. В ней начали появляться статьи в ответ на обвинения Западом в нарушений прав человека в Советском Союзе.

Содержание и тон этих статей были такими, что простому советскому человеку при полном отсутствии объективной информации в самом деле было сложно разобраться. Советский человек доверял своей прессе. Читая газеты и журналы, он знал, что диссиденты — это очернители социализма, работающие за американские доллары; что переходчики границ — это предатели Родины или шпионы; что из Советского Союза может выехать свободно любой желающий. Вон, евреи, если хотят, свободно едут в Израиль, но те, кто уже выехал, теперь домой на Родину рвутся, но для изменников нет обратной дороги домой. Здесь, в стенах спецбольницы, лживость советской пропаганды была налицо. Это, видимо, и побудило администрацию предпринять меры. Газеты с разоблачительными статьями известных писак, вроде Бовина, Зорина или Андронникова, на обвинения западной прессы в использовании советской психиатрии в политических целях, стали таинственно пропадать. Теперь, как это не смешно звучит, больничная администрация подвергала цензуре советские газеты. Номера, которым удавалось проскочить, передавались из отделения в отделение, из рук в руки как нелегальный антисоветский материал. Особым успехом пользовалась статейка из «Красной Звезды» под названием «Куда подевалась Защита». Автором этой стряпни был некий Николай Ефимов, комментатор АПН. Вот начало этой статьи:

«Эта компания чуть ли не побила рекорды живучести на Западе. Но она испускает, наконец, дух. Имеется в виду шумиха, поднятая в Западной прессе о Специальных психиатрических больницах специального типа, якобы существующих в СССР, в которых принудительно содержат инакомыслящих. Казалось бы как можно было с самого начала поверить в этот вздор? В конце концов, зачем нам больницы? А речь шла только о множественном числе. Если инакомыслящих в стране, по собственным подсчетам инициаторов поднятой шумихи, не более четырех десятков? Хватило бы не то что одной больницы, но и одного отделения. Сейчас, когда многие из этих людей оказались на Западе, достаточно было бы, очевидно, и одной палаты.»

Прочитав это, даже убежденные фанатичные патриоты больные бытовики и санитары качали головами:

— Такого просто не ожидали. Это — явная ложь.

В другой, не менее брехливой газете, затрагивалась честь и порядочность бывших пациентов советских психиатрических больниц, которым удалось выбраться на Запад. Одним из таких был Леонид Плющ. Вместо того, чтобы отблагодарить советских врачей, заботившихся о его здоровье, государство, затратившее сколько средств на его содержание, лечение в больнице и даже советское правительство, не препятствовавшие ему выехать на Запад, он, неблагодарный отщепенец, инакомыслящий диссидент теперь оттуда обливает Родину грязью.

Я приведу ниже документ, с какой «заботой» лечили Л. Плюща, а что касается затраченных денег на пытки, их действительно было потрачено много.

Хроника текущих событий /32/13

Л. И. ПЛЮЩ по-прежнему в Днепропетровской СПБ

Уже год (с 15 июля 1973 г.) в Днепропетровской специальной психиатрической больнице содержится киевский математик Леонид ПЛЮЩ (Хр. 29, 30).

С августа 1973 года по январь 1974 года в качестве лечебного препарата Л. ПЛЮЩ получал по назначению врачей в больших дозах галоперидол в таблетках.

В феврале-марте лечение галоперидолом заменили уколами инсулина с возрастающей дозировкой. Состоявшаяся примерно в это время психиатрическая экспертиза сочла необходимым продолжить лечение Л. ПЛЮЩА.

Члены Комиссии с ПЛЮЩОМ не беседовали. Лечащий врач Л. ПЛЮЩА, Л. А. ЧАСОВСКИХ, на вопрос жены, какие же симптомы заболевания свидетельствуют о необходимости продолжить лечение ее мужа, ответила: «Его взгляды и убеждения»… На дальнейшие вопросы о диагнозе и лечении она отвечать отказалась.

На свидание 4 марта 1974 г. был неузнаваем. У него появилась сильная отечность, он с трудом передвигался, взгляд потерял свою обычную живость.

ПЛЮЩ сообщил, что врачи настаивают, чтобы он отрекся от своих взглядов и убеждений и обязательно в письменной форме. Это он сделать отказался.

Апрельская экспертиза опять рекомендовала продолжить содержание Л. ПЛЮЩА в Днепропетровской больнице. Врачи предложили Л. ПЛЮЩУ написать подробную автобиографию, из которой было бы ясно, как формировались его взгляды, как появились у него «бредовые идеи». ПЛЮЩ отказался написать такую автобиографию.

На свидании 12 мая становится известным, что с апреля Л. И. ПЛЮЩУ перестали давать какие бы то ни было препараты. ПЛЮЩ объясняет это тем, что у него появились боли в брюшной полости и врачи испугались. После отмены лекарств состояние его улучшилось: стали спадать отеки, прошли боли. ПЛЮЩА перевели в другую палату, там меньше больных, тише. Он опять стал читать, правда, теперь уже не научную, а только художественную литературу, и писать письма.

На свидании 29 мая жена узнала, что 13 мая ее мужу вновь стали делать уколы инсулина и опять с возрастающей дозировкой. Появилась аллергическая сыпь, зуд, однако уколы не прекратили. После каждого укола ПЛЮЩА на четыре часа привязывают к кровати, есть опасение, что этими инъекциями хотят добиться инсулинового шока.

В тот же день (то есть 29 мая) с женой Л. ПЛЮЩА беседовал начальник Днепропетровской больницы ПРУС. Он сказал, что Л. ПЛЮЩ еще нуждается в лечении и что жена должна помочь врачам в этом.

— Ваш муж слишком много читает, нельзя присылать ему столько книг — его больной мозг необходимо щадить, Вы не должны это забывать.

В процессе беседы выяснилось, что чтение книг в больнице строго контролируется и что Л. ПЛЮЩУ дают читать очень мало. Письма близких сразу после прочтения отбираются; не разрешают иметь при себе даже фотографию жены и детей.

От ответов на вопросы о том, чем лечат Л. ПЛЮЩА, в каких дозах вводят лекарства, доводят ли его до инсулинового шока, ПРУСС и лечащий врач уклонились, сославшись на какую-то инструкцию, согласно которой они не имеют право отвечать на подобные вопросы.

На свидания 3 июля 1974 г. Л. ПЛЮЩ сообщил, что в конце июня в течение 7-8 дней ему не вводили инсулин, так как он был простужен. Однако с 30 июня уколы возобновились и через 3-4 дня снова стали вводить полный шприц.

Л. ПЛЮЩ сообщил, что его осматривала какая-то комиссия, состоявшая из местных врачей. Члены комиссии задали ему три вопроса:

— Как Вы себя чувствуете?

— Удовлетворительно.

— Как на Вас действует инсулин?

— Вызывает аллергию.

— Как Вы относитесь к своей прежней деятельности?

— Жалею, что в это ввязался.

Комиссия вынесла решение продолжить лечение.

Другая статья в газете писала об известном правозащитнике, сыне Сергея Есенина, Александре Есенине-Вольпине, которого не раз пытались усмирить принудительным лечением в больницах специального типа. Статья рассказывала читателю, что Есенин-Вольпин выехал на Запад, но он настолько больной человек, что приехав в Рим, сразу оказался пациентом психиатрической лечебницы. Ответ на эту клевету я нашел значительно позже в статье журнала «Власть».

ФОТО: РГАКФД/РОСИНФОРМ

На посту председателя КГБ Юрий Андропов (справа) был главным продолжателем дела психиатрической борьбы Феликса Дзержинского (в центре) с врагами советской власти. Его преемникам (слева — Виктор Чебриков) в конце концов пришлось от такой борьбы отказаться

Журнал «Власть» №5 (709) от 12.02.2007 г

«Как обычно, текст со ссылкой на западное издание передал ТАСС, затем его напечатали советские газеты, откуда его позаимствовали издания зарубежных компартий. Но оказалось, что палка была о двух концах. В 1977 году Есенин-Вольпин подал в Нью-Йорке в суд на информагентства ТАСС и АПН. И замять это дело удалось с огромным трудом путем политических уступок американцам, о которых предпочитают не вспоминать до сих пор.

Мало того, по всему миру начались акции против советской карательной психиатрии. Андропов докладывал в ЦК в 1976 году: „В ряде западных стран нагнетается антисоветская кампания с грубыми измышлениями об использовании в СССР психиатрии якобы в качестве инструмента политической борьбы с „инакомыслящими“. Идеологические центры и спецслужбы противника широко привлекают к этому средства массовой информации, используют трибуны научных форумов, инспирируют антисоветские „демонстрации“ и „протесты“. Систематически предоставляют возможность выступать с грязными вымыслами об условиях помещения и содержания больных в советских психиатрических лечебницах „живым свидетелям“, известным своей антисоветской деятельностью на Западе, — Файнбергу, Плющу, Некрасову, Горбаневской и некоторым другим…

Организаторы клеветнических выступлений стремятся подготовить, как видно, общественное мнение к публичному осуждению „злоупотреблений психиатрией в СССР“ на предстоящем VI Всемирном конгрессе психиатров (Гонолулу, США) в августе 1977 года, рассчитывая вызвать политически негативный резонанс в канун празднования 60-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции… Комитетом госбезопасности через оперативные возможности принимаются меры по срыву враждебных выпадов, инспирируемых на Западе вокруг советской психиатрии“.

Конечно, меры принимались, советские психиатры давали отпор внешним врагам. Но все же документы свидетельствуют о том, что они дрогнули. Уже на исходе 1970-х руководство психиатрии начало занижать свои заслуги в борьбе с инакомыслием. В отчете о борьбе с диссидентами Института судебной психиатрии имени Сербского, подписанном начальником управления по внедрению новых лекарственных средств и медицинской техники Минздрава СССР и постоянным представителем СССР в комиссии по наркотикам при ООН Эдуардом Бабаяном, говорилось, что обвиняемые по политическим статьям с 1972 по 1976 год составили менее 1% обследованных в институте — 132 человека. Причем 37 из них были признаны вменяемыми.

Еще более занимательными были слова отчета о том, что данными в целом по стране Минздрав не располагает. На этом фоне приведенные в докладе рассуждения о гуманизме советской психиатрии смотрелись вполне органично: „В советских психиатрических и психоневрологических учреждениях для лечения больных применяются методы и средства лечения, общепринятые во всех зарубежных странах“».

ТАСС с большим трудом удалось избежать материальной ответственности за слишком творческий подход советских спецслужб к истории болезней Александра Есенина-Вольпина.

Нью Йорк. Фото 70-х годов

А. Есенин-Вольпин. Фото автора, 2003 г.

59 ВЫХОД НА СТРОЙКУ

Подходила к концу зима. Мишина врач выпустила его на работу в швейную мастерскую с условием, что я уйду оттуда. Благодаря этому мне разрешили выйти на стройку, достраивать новый корпус больницы. Теперь я мог свободно ходить по территории больницы и, нарушая режим, заходить в прогулочный двор и видеть брата.

В мастерской Миша долго не смог работать. Трудоинструктор была огорчена заменой, ей нужно было, чтобы больные выполняли дневную норму, а брата надо было учить, он делал медленно и задерживал весь конвейер. Теперь он сидел в отделении и его больше никуда не выпускали. Врач решила добыть его признания и начала колоть препарат барбамил. Под воздействием барбамила человек как бы пьянел, терял чувство осторожности и отвечал на любые вопросы. Мише нечего было скрывать, и он охотно шел на эти допросы. Ему это так понравилось, что он сам выпросил у врача дополнительно ещё десять таких уколов.

— Знаешь, Шурик, хорошая вещь этот барбамил! Делали б его почаще, так можно было бы находиться в больнице. На душе от него легко и всё безразлично. Эх, жаль, что он так мало в организме держится! Как только кайф пройдет, опять на душе делается очень плохо, — делился со мной брат на прогулке.

— Смотри, наркоманом не сделайся, — шутил я. Мне было приятно видеть, как улыбается брат и что ему сейчас хорошо.

— От него легко отвыкнуть, да и врач мне больше барбамил не пропишет.

* * *

Каждое утро дежурный офицер заходил в отделения и забирал тех, кто сегодня идёт работать на стройку. На первом этаже недостроенного здания в большой комнате собирались больные со всех отделений. Печка-буржуйка притягивала к себе своим теплом, за окном было ещё темно, хотелось спать. Последними пришли вольнонаёмный прораб и бригадир из больных Иванчай. Бригадир работал здесь с самого начала строительства и хорошо знал своё дело. Он был в больнице за убийство на почве ревности и, похоже, тогда потерял разум, бегая с отрезанной головой любовника жены по улицам Харькова, пугая прохожих. Начальник больницы Прусс ценил его и обещал выписать по окончанию работ. Иванчай вынул список и стал зачитывать, кому и где работать. Я попал на бетономешалку, стоявшую на улице между кучами песка и бетона. У меня было два напарника.

Один — Лёша Ефимов, по прозвищу Пузырь, потому что был маленького роста и весь надутый, как настоящий пузырь. Лёшка уже шестой год лечился в больнице за клевету на государственный строй. Он был убеждённым социалистом и считал, что Политбюро ведёт страну по неправильному пути. Он написал статью со своими соображениями в «Комсомольскую правду», указав свой обратный адрес. КГБ при обыске обнаружило у него записи, сделанные им после прослушивания западных радиопередач, чего вполне хватило, чтобы посадить его в сумасшедший дом.

Другим был Андрей Бекиш. В споре со своей невестой он откусил ей кончик носа, за что и угодил на лечение в спецбольницу. Два месяца назад его невеста приезжала к нему на свидание, кто теперь её с откушенным носом полюбит. Вернулся он после свидания в отделение расстроенный. Завотделения, его врач, по кличке «Рыбий Глаз», спросил у него что случилось и за грубый ответ врачу, Николаю Карповичу, Бекиш два месяца получал интенсивное лечение. Сегодня после этого он первый день вышел на работу. Несмотря на мороз, работа на стройке кипела. Одни больные кирпичи подают, другие воду вёдрами таскают в нашу бочку, обогреваемую костром. Мы ломом и лопатой долбим замёрзший песок и закидываем его в грохочущую бетономешалку, заливая теплой водой. У меня с Бекишем сил нет, а маленький проворный Пузырь один за троих работает и ещё смеётся. Мы только в бытовку к печке погреться по очереди успеваем бегать.

К обеду пришел прапорщик с рацией через плечо и дал команду построиться. Сделал перекличку, прощупал у всех карманы и повел на обед. Столовая находилась рядом с кухней, еда была такой же, как и в отделении, только здесь можно было есть эту бурду до отвала, сколько влезет.

После обеда полагался недолгий отдых. Кто-то шел в бытовку играть в домино, кто-то дремал у печки, а я решил походить по этажам и посмотреть стройку. На всех этажах ломали стены, выложенные из кирпича недавно, а рядом выкладывали новые. Внизу загремела бетономешалка и я быстро помчался вниз.

— Леха, объясни мне, почему там хорошие стены ломают, другие строят.

— А потому, что начальство сменилось. Был Прусс, велел делать небольшие палаты и кладку в один кирпич, теперь начальник — Бабенко, он решил, что такие палаты будут слишком малы и перегородки слишком тонкие. Новая метла по-новому метёт! Эй, Колесо! — вдруг Лёшка обратился к плотному парню, который таскал нам в бочку воду. — Расскажи, как ты жену замочил?

— Как? Очень просто.

Колесо отбросил пустые ведра и стал изображать сцену убийства.

— Взял топор, и — трах сзади по голове! Ну, она бах — на пол и дрыгается. Тут-то мне её так жалко стало! Ну, я её еще по голове бах, бах, смотрю — готова, теперь мучиться не будет.

— Значит тебе её жалко стало? — подтрунивал Лешка.

— Да, очень жалко было.

— Ну, а что потом? Ты ведь, наверное, столько жаркого нажарил, не ломайся как девочка, рассказывай, как менты к тебе приехали, а ты им жаркое из печки предлагал.

— Да, было такое, — нехотя соглашался Колесо, по имени Коля.

Бекиш, бойкий на язык парень, бросил лопату и от души смеялся. Я не знал, можно ли всему этому верить, может, Пузырь это всё выдумал и теперь вытягивает как признание у этого дурака.

— Меня на дурку привезли потому, что я «косил» на экспертизе.

— Да, тебе Колесо и гнать не надо, на тебя только взгляни, сразу видно, что — дурак, — смеялся Бекиш.

— Не слушай его, Колесо! Какой же ты дурак? — продолжает заводить его Лешка-Пузырь, — расскажи как ты «гнал»?

— Как «гнал»? Я брал свой матрас, ложился на нем в коридоре и кричал всем, что я в Ялте загораю.

— Ну, теперь я вижу, что ты настоящий дурак, — доставал его Лёшка.

— Ну вас, не верите и не надо, — обиженный Коля-Колесо подобрал ведра и пошел за водой.

Лешка давно работал на стройке. Он любил цеплять больных своими шутками, которые те не понимали и всё принимали всерьёз. Мне с ним было работать очень приятно, он был хорошо эрудированным собеседником, к тому же, он постоянно устраивал представления с больными, от которых мы с Бекишем падали со смеху, чего со мной не случалось за все долгие месяцы, проведенные в больнице.

— Кошта, зачем ты брата своего сапой на огороде убил? — теперь Лёшка пристал к добродушному на вид, пожилому абхазцу.

— Меньшевик он у меня был, поэтому я его убил.

— Так значит ты — большевик?

— Да, я — большевик! — гордо ответил Кошта.

У старого абхазца была другая фамилия. Здесь все его звали Кошта Гомеш, это имя ему дали потому, что он очень сильно внешне походил на главаря Компартии Португалии. Наш Кошта жил на Кавказе в маленьком горном ауле, где он заболел: во всех подозревая классовых врагов. Самая смешная сцена произошла, когда к Коште Гомешу подошел дед Черепаха по кличке Феликс Дзержинский и сказал тихонько на ухо:

— Ну что, сам признаешься, что на ЦРУ работаешь или я сейчас в КГБ доложу?

Дед Черепаха перебирал кирпичи, ложил их на носилки и наблюдал за больными, отыскивая среди них агентов ЦРУ.

— Ты что, дурак, какое ЦРУ, — возмущался махая руками, абхазец.

— Признавайся, я всё о тебе знаю.

— А я-то считал тебя большевиком! А ты — американский шпион, — кричит Лёшка и смеётся.

— Ты знаешь за что он сел? — спросил меня Лёшка. — Он решил, что ЦРУ забросило в СССР тридцать тысяч агентов и никому нет дела до них. Он местное КГБ в своем городе так достал, что они его просто выгоняли, понимая что дело имеют с психом. Так наш Дзержинский распознал врага из ЦРУ в своей собственной жене и устроил над ней суд. Убив её, он и попал сюда.

Под бочкой, из которой мы брали воду для бетономешалки, всё время горел костер, поэтому здесь собирались люди, то подбрасывая в костер дрова, то греясь.

Юра Мединский со своим неразлучным другом Будильником носят кирпичи на носилках на верхние этажи. Юра был защитником окружающей среды и ненавидел цивилизацию. Философия его носила неприкрытый бредовый характер, так что ошибки с диагнозом быть не могло. Он очень обижался, если в споре кто-то называл его шизиком или невменяемым. Его любимым философом был Диаген, но не в бочке Диагена Юрий мечтал прожить жизнь, а в индейском вигваме. Друг его, Будильник, совершенно завернутый сопливый парень получал кучу лекарств. Можно было видеть, как он, неся носилки с кирпичами мог вдруг остановиться, разбросать все кирпичи куда попало, а потом начать такие кренделя ногами выделывать, что все, кто это видел покатывались со смеху. Недавно он крысу дохлую притащил, гладит её, жалеет, это другу Юре в подарок.

Вот и сейчас они сидят у костра и греются. Юра для себя и для друга картошку в углях печёт.

— Братья, братья наши меньшие, кругом так пишут, а поймают такого брата и сразу шкуру с него снимают. Вот тебе и брат меньший, как это понимать?

— И зачем их убивать? — обжигая руки горячей картошкой, вторит ему Будильник. — Возьмем к примеру льва. Что он плохого делает? Никого не трогает, рыбку лапой ловит, грибы собирает. Ну зачем его убивать? А вот возьмем тигра. Он такой полосатенький, никого не трогает, бабочек целый день ловит, играется… Ну зачем его убивать? А знаете ли вы, что самые лучшие люди на свете — это невменяемые. Вот, к примеру, Юра Мединский. Он — невменяемый и самый лучший человек на свете.

Будильник смотрел на Юру довольный, что сделал ему самый большой комплимент.

— Юра, ты слышишь, что о тебе твой лучший друг сказал? — подхватил Бекиш под всеобщий хохот.

— Что вы его слушаете, этого дурачка! Он вам наплетет ещё не такое, — пытался защитить свой авторитет Юра. — Вот чего ты мелешь? Вытри сопли сначала и подумай. Как это лев может грибы собирать, ведь он же не белка! А тигр — не кошка, что б за бабочками гоняться.

Юра объяснял Будильнику это всё настолько серьёзно, что мы держались за бока. Будильник сидел, молча слушая наставления своего учителя и шмыгал своим сопливым носом.

Я заметил, что только один больной, коренастый парень лет сорока никогда не смеялся, молча таскал носилки и никогда ни с кем не общался. Он совершил страшное убийство — утопил своих четверых детей в пруду. Рассказывают, что дети, находясь в лодке умоляли его не топить их. Вообразите себе, что вы проснулись от жуткого сна, но вам говорят, что это вовсе не сон, а явь. Каким был шок у этого парня, когда он узнал, что потерял детей и что сам он — убийца.

В больнице на принудительном лечении было, примерно, 1100 человек. Около 10% из них — за политику и переход границы, 70% — за убийство и остальные 20% — за разные тяжкие преступления. Политические больные называли всех бытовиками или уголовниками. Жертвами этих людей были или их родственники, или очень хорошо им знакомые люди. Большинство из этих больных совершили преступления в бреду. В больнице были и настоящие садисты: убийцы, грабители, числившиеся за судом до излечения, после чего их ждала высшая мера наказания. Они старались «косить» под дурака, чтобы продлить себе жизнь. Врачи это понимали и создавали им ад с лекарствами. Мне нисколько не было жалко этих мерзавцев.

60 ШПРИЦ И СВОБОДА

Пришла весна. Брата из надзорной палаты перевели в общую. Причиной для этого послужил нелепый случай: один из больных в надзорке пожаловался врачу, что Миша его гипнотизирует. Завотделением — Николай Карпович, Рыбий Глаз — всё ещё не отступал от брата и требовал от него чистосердечного признания, называя Мишу «лживым существом». Похоже, врача, как и деда Черепаху преследовала навязчивая идея, что в стенах больницы окопались агенты ЦРУ.

Работа на стройке мне позволяла свободно передвигаться по территории больницы. Я частенько предупреждал Лешку Пузыря и убегал, рискуя быть замеченным, в прогулочный двор, где я находил интересных для себя людей и заводил с ними знакомства. Одним из таких знакомых был из 9-го отделения ленинградец, Юрий Александрович Ветохин, 1928 года рождения, бывший штурман дальнего плавания и инженер-кибернетик.

В 1942 году в блокадном Ленинграде он потерял своих родителей. По окончанию Военно-Морского училища, где он был вынужден вступить в КПСС, Ветохин с 1950 года ходил штурманом на корабле Тихоокеанского флота. Женился в 1951 году, но после того как его жена написала заявление в парторганизацию с обвинениями мужа в антисоветизм, развелся с ней.

Юрий А. Ветохин. 1980 год.

В 1960 году Юрий вернулся в Ленинград и стал работать главным инженером вычислительного центра инженерно-экономического института.

Летом 1963 года Ветохин попытался доплыть до границы с Турцией в районе Батуми, но был задержан и отделался только восьмью сутками ареста. К 1966 году он окончательно порвал свои отношения с КПСС, положив свой партбилет на стол. Теперь он ясно понимал, что для него нет больше будущего в этой стране, и он решил снова попытать счастья и выбраться из СССР.

На этот раз он выбрал местом для побега курортный город Коктебель в Крыму, решив на надувной лодке доплыть до берегов Турции. Ночью он успешно прошмыгнул под самым носом сторожевого катера, но днём лодку совершенно случайно заметил военный тральщик, выполнявший учения в этом районе.

Это произошло 12 июля 1967 года. Снова арест. На этот раз его обвинили по статье «Измена Родине». Московский Институт судебной психиатрии им. Сербского признал Ветохина невменяемым, после чего 13 мая 1968 года он прибыл в Днепропетровскую спецбольницу. Он попал в отделение, где заведующей была страшная садистка, врач Н. Н. Бочковская, назначившая ему все нейролептики и полный курс серы (сульфазина).

— Мне вводили барбамил и тизерцин с целью выявления секретов, — рассказывал мне Ветохин. — Я тогда думал, что не выживу, загнусь от сердечных приступов и постоянных обмороков. Какие им нужны секреты? Врач положила меня в надзорную палату к сумасшедшим — хроникам и назначила галоперидол, превратив меня в лежачего больного. В 1975 году я решил написать заявление с признанием себя психически больным и обещанием не предпринимать больше попыток к бегству. После этого мне сразу все уколы отменили и даже разрешили работать в столовой официантом. Самое смешное то, — недоумевал Юрий Александрович, — что после того, как я признал себя больным, врачи наотрез отказались оформлять мне пенсию и инвалидность.

В октябре 1975 года у Ю. Ветохина состоялась очередная профессорская комиссия, на которой его выписали из спецбольницы, однако об этом ему сообщили перед самым выездом из больницы через два месяца. Зачем, решила Бочковская, ему, Ветохину, испытывать это счастье, радуясь освобождению из Днепра.

— Знаешь, что мне мой лечащий врач сказал на беседе? «Ну, Юрий Александрович, вам очень повезло! Суд заменил вам режим, вы переводитесь в больницу общего типа. Хочу вам сказать, что вы очень легко отделались на этот раз, но смотрите, если попадёте сюда повторно, вам из этих стен не выйти больше никогда». Это почти девять лет за решёткой в этом терроре, — возмущался Юрий Александрови, делясь со мной своей радостью. — это для них я легко отделался! Уже вещи мои принесли, по всей видимости, завтра покачу домой в Питер, даже не верится.

Я был рад за Юрия Александровича, и было мне немного грустно, что придется расстаться с этим мужественным приятным человеком. Мы попрощались, и я больше его не видел.

В 1975 году Юрий Ветохин в заявлении признал себя психическим больным и обещал не предпринимать больше попыток к бегству. Если б только знали его мучители, какой он ещё преподнесет им сюрприз.

Меня выписали из больницы 22 марта 1979 года как инвалида второй группы. Лето я провел в лесах Свердловской области, в поселке Черноусово, добывая сосновую смолу, зарабатывая там хорошие деньги и всё время с момента освобождения не переставая думать о том, как выбраться из Советского Союза. У меня не было судимости и Украинское КГБ не могло запретить мне передвигаться по территории Советского Союза, но меня мог задержать первый встречный милиционер и при желании снова тут же поместить в сумасшедший дом.

В предновогоднюю ночь 1979 года я скрывался на даче у друзей в поселке Расторгуево, что в пятнадцати минутах езды от Москвы. На Украине мне было опасно оставаться, так как украинское КГБ по сравнению с московским, было более агрессивно настроено к таким людям, как я. Здесь, в Москве, я познакомился с диссидентами из Московской Хельсинской группы. Их адрес я услышал по радио «Свобода» сквозь рев радиопомех глушителей.

Это были Татьяна и Иван Ковалевы, Феликс Серебров, Ирина Гривнена, Вячеслав Бахмин, Анатолий Корягин и Александр Волошенович. А. Волошенович был врачом и провел мне медэкспертизу, признав меня совершенно психически здоровым человеком. А. Корягин — профессиональный врач-психиатр чуть позже сделал ещё одну экспертизу, тоже признав меня психически здоровым.

Анатолий Корягин. 1980 г.

Этих смелых и самоотверженных людей КГБ отправит в лагеря, чтобы погубить их там, к счастью, сделать это им не удастся.

Автор (слева) и А. Волошонович. Москва, 1979 г.

Ещё отбывая последние шесть месяцев принудительного лечения в больнице общего типа, я начал подготавливать себе почву, чтобы снова не попасть в больницу. Тогда же я записал всё, что со мной произошло — события и впечатления. Этот черновик, послужил затем для написания этой книги.

Фото автора. Москва, 1979 г., слева направо: Сергей Потылицын, Гуля Романова, Вячеслав Бахмин, Тамара Лось, девушка из Армении. Таня Осипова с мужем Иваном Ковалевым.

Цель была проста. Если рукопись попадет в руки КГБ, там хорошо описано, как я симулировал болезнь, что позволит мне при повторном аресте избежать решения признать меня невменяемым на экспертизе. И ещё я надеялся, что рукопись попадет на Запад и это придаст огласку нарушениям прав человека в Советском Союзе. Летом 1979 я планировал выехать легально, по вызову из-за границы, но для этого мне нужен был фиктивный брак и московская прописка.

Cергей Потылицын, Феликс Серебров и автор. Москва, 1979 г.

Живя в Расторгуево, скрываясь от КГБ, по вечерам я читал запрещенную литературу, слушал передачи и новости радио «Свобода». Было далеко за полночь, когда в новостях прозвучало знакомое мне имя — «Юрий Александрович Ветохин». Он давал интервью из Америки!!!

— Как вы решились на такой отважный шаг — прыгнуть в море, где кишит полно акул? — спросил Ю. Ветохина ведущий.

— Я считаю, что акул понапрасну оклеветали. Самые настоящие и хищные акулы — это коммунисты в Советском Союзе, — ответил Юрий Александрович.

Слушая Ю. А. Ветохина позже, я узнал, что в 1978 году с августа по октябрь он собирал деньги для побега, продавая собранные в лесу грибы. Затеи купил путёвку на круиз «Из зимы в лето» и на теплоходе «Ильич» отправился из Владивостока вдоль Японских и Филиппинских островов.

Теплоход «Ильич» пересекает экватор в декабре 1979 г.

Девятого декабря, когда теплоход дошёл до самой южной точки круиза у экватора и приблизился к индонезийскому острову Бацан, Ветохин ночью выпрыгнул из иллюминатора своей каюты. Быстро исчезли в темноте огни теплохода, и теперь он был один на один со стихией и полной свободой. Он плыл больше двадцати часов, его обжигали медузы и течение несло в океан, но он доплыл до острова Бацан! Индонезийские власти помогли ему встретиться с представителем американского посольства и, получив положительный ответ на свою просьбу о предоставлении ему политубежища, Ю. А. Ветохин прилетел в США.

Услышать голос Ветохина из Америки было для меня самым лучшим подарком в эту новогоднюю ночь.

Я сейчас сам живу в этой прекрасной стране, Америке. Ю. А. Ветохин живёт на самом юго-западе страны в штате Калифорния, я — на самом северо-востоке — в штате Мэн. Мы часто общаемся по телефону и делимся впечатлениями о своих путешествиях по миру. Ветохин очень любит путешествовать, не смотря на свой преклонный возраст.

Юрий Ветохин написал очень интересную книгу воспоминаний под названием «Склонен к побегу» и издал её в США в 1983 году и эту книгу с дарственной надписью я бережно храню

Встреча с Юрием Ветохиным (в центре) спустя 37 лет в октябре 2012 года в Сан-Диего, Калифорния. Справа моя супруга Ира.

61 МИХАИЛ ИВАНЬКОВ

В больнице я смотрел старые советские приторно-патриотические фильмы в черно-белом изображении: «Оптимистическая трагедия», «Человек с ружьём», «ЧП».

Фильм «ЧП», (чрезвычайное происшествие) был основан на реальных событиях, происходивших на Тайване в 1954 году, когда был захвачен советский танкер «Туапсе». Меня этот фильм настолько заинтересовал, что я умудрился просмотреть его дважды, что невероятно трудно было сделать в больнице. Я знал, что советская пропаганда всегда была лживой и искажала факты, и хотя это был художественный фильм, я не верил, что всё было именно так, как показано в нём.

Михаил Васильевич Иваньков-Николов был начальником радиостанции на этом танкере и живым очевидцем всех тех событий. Он вернулся из США в Советский Союз в1961 году и был арестован КГБ. Я был с ним очень хорошо знаком. Мне хотелось поскорее увидеться сегодня с Иваньковым. Мишине отделение скоро выйдет на прогулку, а вместе с ним и Иваньков.

Фильм «ЧП» Лёшку Пузыря тоже заинтриговал, и он решил меня подстраховать, пока я буду на прогулке и встречусь с Иваньковым.

Иваньков, как всегда, много курил и ходил по двору один.

— Михаил Васильевич, я только что фильм просмотрел, — спешу доложить ему. — Я думаю он правдив наполовину, — а что вы скажите?

— Там и сотой доли правды нет, — ответил он спокойно, без эмоций, совсем ошарашив меня.

— Как!? — я не мог в это поверить, считая, что на Тайване живут смелые люди, раз посмели захватить танкер такой огромной и сильной страны.

— Единственная правда — это события 1954 года. Вот и всё. Остальное — ложь. С самого начала в фильме — ложь. Не было никакой истории с мартышкой, не было никакого собрания. Чепуха всё это! Команда была в этом рейсе вся новая, за исключением комсостава. Друг друга никто не знал, так что не до собрания было. В Москву я сам радировал, когда тайваньские эсминцы приказали нам застопорить машины, так что никакого радиоглушения тайванцами не было. Голодовка действительно была, но лишь какой-то час, а не сутками, как в фильме развели, и не было в команде этого приблатненного одессита и, тем более, не было никакой драки с тайванцами.

— Так всё-таки они ж незаконно захватили судно? — допытывался я, отметив, что я тоже собранию, мартышке и этому противному одесситу в кино не поверил.

— Нет, судно захватили вполне законно. В те годы между Тайванем, Южной Кореей и Филиппинами существовал договор, чтобы задерживать в этом водном треугольнике суда под любым флагом, которые держат курс в Красный Китай со стратегическими грузами, а мы шли с керосином, сам понимаешь!

Фото 1954 года, сделанное с американского крейсера. Советский танкер «Туапсе» в плену, порт Гаосюн.

— Хорошо! Но вас всё-таки в тюрьме держали! — старался я рассуждать. — Пускай вы там, как в фильме, не держали длительной голодовки и в верности Родине вы там своей кровью не расписывались, но тринадцать месяцев просидеть в тюрьме — это что-то значит!…

— В какой тюрьме?! Нас было сорок девять человек команды. Тайванцы нас разделили на две группы, да и то по той причине, что в маленьком городке, куда нас доставили, не было такой большой гостиницы, чтобы разместить столько народу. Вторую группу увезли в другой город, там они тоже жили в гостинице. Тайванские власти нас бесплатно кормили, курево давали, в кино иногда водили. А так, мы целыми днями бродили по этому маленькому городку, не зная толком, чем кончится вся эта заваруха. Тайванцы — как представители власти, так и простые люди относились к нам доброжелательно. Народ, правда, бедновато там живёт, поэтому нас и содержали довольно скромно. Никаких шантажей не было, не было и психолога, а тринадцать месяцев мы там пробыли только потому, что Советский Союз не поддерживал никаких дипломатических отношений с Тайванем, и не было никакой возможности вести переговоры, как нам выбраться домой. Лишь спустя несколько месяцев нами занялось французское консульство, и только благодаря его посредничеству начались переговоры с Москвой. Москва тем временем использовала наше пребывание на Тайване для нагнетания антитайванской истерии внутри Союза, совершенно не заботясь о нашем возращение. Погостив тринадцать месяцев, группа из другого города была отправлена в Москву, а нас отправили в Штаты, наверное тайванцам было накладно нас содержать. Возможно, французы вели переговоры только о первой группе. Оказавшись в нью-йорском аэропорту, мы были встревожены, что нас никто не встретил из советской миссии. Несколько человек решили остаться в Америке, опасаясь репрессий на Родине, как это и было на самом деле. Впрочем, и концовка фильма настолько же лжива, как и весь фильм. Когда я прибыл в 1961 в Союз, меня арестовали, сняв с поезда в нескольких километрах от дома. Прямо из Одессы, куда я ехал, меня доставили в Бутырскую тюрьму. В Бутырке мне один надзиратель сказал, что чуть больше года назад здесь сидели некоторые члены команды из комсостава нашего танкера.

— Значит вместо цветов, как в фильме, их встретила зона? Я тоже слышал на этапах от людей, кто был в потьменских лагерях в конце 60-ых годов, что они встречали там членов команды танкера «Туапсе», которые добивали свои десятилетние срока, — добавил я.

Михаил Васильевич промолчал. Миша стоял в стороне и разговаривал о чём-то с другим больным. Втроем в битком набитом дворе не было никакой возможности передвигаться. Я прохаживался с Иваньковым, и мне даже было трудно представить, что вот этот невысокий, совсем невзрачный худенький человек лет пятидесяти, прожил шесть лет в Америке. Мне было очень интересно знать всё об этой стране, и Иваньков спокойно, так-же без каких-либо эмоций рассказывал мне, как он там жил. По его тону чувствовалась, что он очень сильно сожалел, что вернулся в Союз.

— Первое время я жил в Нью-Йорке. Нашел работу в ресторане — мыть посуду.

Словно угадав мой вопрос об этой тяжелой низкооплачиваемой работе, он добавил:

— Мне ещё два месяца пришлось учиться как управлять посудомоечными машинами. Ресторан был очень популярным. За эту работу мне платили восемьдесят долларов в неделю. Этих денег мне вполне хватало, чтобы снимать квартиру и скромно жить. Я там проработал четыре года, пока не перебрался в Вашингтон, где нашел работу по специальности. Купил свою первую машину, правда подержанную, за четыреста долларов, огромную в триста лошадиных сил.

Я сразу представил себе его за рулём шикарной блестящей машины, проезжавшим мимо Капитолия, как будто в кино.

— Жена моя в Союзе с двумя сыновьями осталась. Их в Америку не выпускали. Я-то никогда даже и не мечтал жить в Америке, мне и дома в Одессе было очень хорошо. Нервы у меня не выдержали, пришлось даже в Америке в больнице подлечиться. Трудно теперь сказать, что меня привело там в советское посольство, только вот такой разговор тогда получился: «Давно вам, Михаил Васильевич, пора возвращаться на Родину, — с сочувствием и пониманием говорил мне представитель посольства. — Хватит вам на капиталистов работать! У нас в стране большие изменения произошли. Разоблачили культ Сталина, детям в школах бесплатно молоко дают. А вам лично нечего бояться, вы же здесь ничего против Советского Союза не совершили, так что против вас не может быть никаких репрессий. Если пожелаете, то снова можете ходить в плаванье. Возвращайтесь, Родина вас ждёт». Я чувствовал, что произойдет в Союзе что-то неладное. Все деньги, накопленные в Штатах, постарался истратить. По-всякому думал, но не мог представить, что именно так всё обернётся. Здесь меня приговорили к высшей мере наказания за измену Родине! В чем моя измена? За границей я оказался не по собственной воле, ни разу плохого слова не сказал о Советском Союзе, правда меня никто и не спрашивал. Я думал, ну дадут лет пять, а тут вот как. Высшая мера — расстрел! Решил я под дурака «гнать». Суд признал меня дураком до излечения, а затем к стенке поставить. До 1968 года я был в Черняховской спецбольнице.

Я представил себе, что значит быть до излечения. Каждые шесть месяцев устраивается профессорская комиссия-признают вылеченным, значит поезжай на суд и получай свой приговор или «коси» под дурака в больнице и получай горстями нейролептики, уколы. После нескольких лет проведенных между молотом и наковальней, Михаилу Васильевичу суд отменил смертный приговор и оставил его на принудительном лечении в больнице специального типа. Не нужно было больше симулировать под дурака, и жить в Черняховской больнице стало легче. Но его ожидала впереди не менее страшная участь. В 1968 году открылась Днепропетровская СПБ, куда он и прибыл из Черняховска. В 1973 на профессорской комиссии Иванькова выписали и он ждал результата районного суда, точнее разрешения КГБ изменить режим и уехать домой в больницу общего типа. Все эти годы его ждала жена и дети. Через четыре месяца ему врач сообщил, что суд решил продлить лечение в спецбольнице.

Время прогулки подходило к концу. Я распрощался с Иваньковым.

62 ДОКУМЕНТЫ О ТАНКЕРЕ «ТУАПСЕ»

Живя в Америке третий десяток лет, я часто вспоминаю о Михаиле Иванькове и всё время пытаюсь понять причину его возвращения и других моряков в Советский Союз. Борис Сопельников в «Вечерней Москве» и разные авторы писали, что «Н. И. Ваганов, В. А. Лукашков, В. М. Рябенко, А. Н. Ширин, М. И. Шишин, В. Татарников, М. Иваньков-Николов, В. Еременко и В. Соловьев в октябре 1955 года выехали в США, где к ним приставили „опекунов“ из организации „World Church Service“».

Почему «World Church Service» называют «опекунами», подразумевая агентов из ФБР? Дважды мне пришлось столкнуться с этой «таинственной» организацией. Первый раз в 1988 году, когда по моему вызову в Америку приехала моя мама и «World Church Service», будучи маминым спонсором, помогала ей оформлять и получать документы, денежное пособие, изучать английский язык. Второй раз в 1989 году в Америку перебрался мой отец и его спонсором тоже была «World Church Service». Только в одном Нью-Йорке наберется с десяток организаций-спонсоров, оказывающих помощь вновь прибывшим эмигрантам. У меня был спонсор IRC (International Rescue Committee). Они помогали мне начать жить в новой стране, решая все мои вопросы первые полгода.

Живя в Америке, получая помощь от этих организаций, ни мне, ни моим родным и друзьям не приходилось сталкиваться со спецслужбами. Выдавать желаемое за действительное, похоже, было присуще советским писакам. Если рыба — в воде, птица — в небе, то невозвращенец должен быть окружен спецслужбами.

Помощь получал и М. Иваньков. Шесть лет он прожил в этой по-настоящему свободной стране, и я не переставал задавать себе вопрос: что этого жизнерадостного человека привело к депрессии и желанию вернуться? Может, разлука с семьёй? Советы это прекрасно понимали и не выпускали жену с детьми в Америку. Смешно читать, когда о М. Иванькове пишут, что он был настолько болен, что американцы подбросили его в советское посольство. В Америке такого просто не могло произойти; ни одна организация не взяла бы на себя такую ответственность — решать судьбу человека, а случись подобное, пресса и защитники гражданских прав и свобод подняли бы такой шум, что и в Конгрессе начались бы слушанья с целью разобраться как такое могло случиться и кто виновен в выдаче человека на растерзание за «железный занавес».

Моряков использовавших Америку, как транзит, по дороге домой можно понять, они плохо знали свою Родину и даже не могли представить себе, как низко ценится там человеческая жизнь. Жуткая судьба ждала их всех там!

В 2004 году я прочитал статью Бориса Сопельника «Заложник танкера „Туапсе“» о трагической судьбе Николая Ваганкова, участника тех далеких событий. Привожу её в сокращении:

Автор: Борис СОПЕЛЬНЯК

«Флот Китайской республики пытался установить морскую блокаду КНР начиная с 1949 года. В 1949–1953 годах было задержано несколько десятков судов. Незадолго до захвата „Туапсе“, в октябре 1953 тайваньским флотом был захвачен польский танкер Praca, а в мае 1954 — польское грузовое судно Prezydent Gottwald.

— А что, собственно, случилось? Почему чанкайшисты задержали советский танкер?

— Дело в том, что в это время была объявлена морская блокада коммунистического Китая, и чанкайшисты досматривали все подозрительные суда. Скажем, незадолго до нас они задержали два польских сухогруза, но довольно быстро отпустили. А тут подошли мы с грузом осветительного керосина, но чанкайшисты были уверены, что мы везем керосин не осветительный, а авиационный — об этом я узнал гораздо позже. Дело прошлое, но я так и не знаю, какой керосин мы везли на самом деле… Захватили наш танкер на рассвете. Никакой стрельбы, пальбы и тому подобного не было. Я, например, спал и ничего не слышал. А когда поутру вышел на палубу, там уже были вооруженные китайцы. Потом нас загнали в красный уголок, а к штурвалу встал китаец.

— Вас били, пытали, оскорбляли, унижали?

— Ничего этого не было. Правда, когда мы объявили голодовку и уселись на палубе, сцепившись руками, китайцы применили силу и на берег буквально вытолкали.

— И что потом?

— Потом нас разделили на три группы и поселили в разных местах. Общаться с другими группами не могли. Жили вполне прилично, нас кормили, поили и даже давали деньги на карманные расходы. Ни оставаться на Тайване, ни перебираться в США ни у кого из нас и мысли не было. Но как удрать с окруженного водой острова? На Тайване не было ни нашего посольства, ни торгпредства. Той группе, которую возглавлял капитан, повезло: они смогли установить связь с французским консульством. Французы подняли шум, поставили на уши прессу, протестовали в ООН и добились согласия чанкайшистов отпустить домой группу из 29 человек.

— И вы об этом не знали?

— Знали. Но мы были изолированы и ничего не могли сделать. И тогда мы решили чанкайшистов перехитрить. Подписали письма с просьбой о политическом убежище в США. На уме у нас было только одно: добраться до страны, где есть советское посольство, и уже там обратиться к нашим с просьбой о помощи.

— А контакты с ЦРУ?

— Да какое там ЦРУ! На кой ляд им я, простой деревенский парень? Что я им мог сообщить? Сколько получает капитан и сколько моторист?»

Николай Ваганов был одним из тех, кто вернулся на Родину не сразу, а спустя два года. А через семь лет, 20 ноября 1963 года, его арестовали. Полгода держали в одиночке, чуть ли не каждый день таскали на допросы и, наконец, 31 марта 1964 года два следователя и начальник Управления КГБ по Горьковской области подписали обвинительное заключение. Вот что там говорится:

«Ваганов, являясь бухгалтером советского танкера „Туапсе“… в период нахождения на острове Тайвань и в США изменил Родине и до возвращения в СССР в апреле 1956 года занимался активной враждебной деятельностью против Советского Союза.

Поддавшись антисоветской обработке, проводившейся группой чанкайшистских разведчиков во главе с генералом Пу Дао-Мином и эмигрантом Соколовым, называвшим себя представителем США, Ваганов отказался от возвращения в Советский Союз и написал на имя Чан Кайши заявление с просьбой предоставить ему политическое убежище на Тайване с последующим выездом на постоянное жительство в США…»

Итак, на дворе — середина 1960-х, разоблачен культ личности Сталина, идет массовая реабилитация жертв политических репрессий, в искусстве и литературе буйствуют «шестидесятники», преданы анафеме костоломы с Лубянки, а в это время в одиночке томится молодой моряк, который после двухлетних мытарств добровольно вернулся на Родину, но которого обвиняют в том, что он этой Родине изменил и проводил антикоммунистическую деятельность.

Доказательства антисоветской деятельности нашлись: это вырезки из газет и журналов, распечатки выступлений по радио и т.п. Вот, скажем, как Ваганов «возводил клевету на советскую прессу». 15 сентября 1955 года в «Правде» было напечатано письмо членов экипажа «Туапсе», которые вместе с капитаном вернулись в Советский Союз. Николаю и другим морякам, находившимся в США, показали этот номер «Правды», и они страшно возмутились напечатанной там ложью.

«Мы прекрасно понимаем, в каком положении находятся наши товарищи, вернувшиеся в Советский Союз, — сказал в прямом эфире „Голоса Америки“ Николай Ваганов, — поэтому они говорили ту правду, которую от них ждали. Они пишут, что во время задержания судна китайцы нас били, пытали и даже грозили забросать гранатами. Ничего этого не было. На самом деле нас попросили пройти в красный уголок, где по паспортам проверили наши личности. А на Тайване ни в какой концлагерь нас не загоняли. Мы жили сперва в гостинице, а потом — на загородной даче. И голодом нас никто не морил, и насильно оставаться на Тайване не заставлял, и отказываться от возвращения на Родину не вынуждал. Мы сами выбрали свободу, но это не значит, что забыли Родину. Домой мы вернемся, но вернемся тогда, когда там будет полная свобода и демократия…»

С позиций сегодняшнего дня ничего криминального в заявлении Ваганова нет, но тогда, в середине 50-х, это было самой настоящей антисоветчиной. Удивительно, что Ваганова не арестовали сразу по возвращении. Но в 1963 году «ошибку» исправили и влепили морячку-бухгалтеру 10 лет колонии строгого режима.

Когда говорят, что пути Господни неисповедимы, это, конечно, верно, но еще больше неисповедимы пути КПСС и КГБ. Судите сами. Вместе с Николаем Вагановым из США вернулись Михаил Шишин, Виктор Рябенко, Александр Ширин и Валентин Лукашов. Так вот их почему-то не тронули, хотя «изменяли Родине и клеветали на советскую действи-тельность» они вместе. А вернувшихся в 1957-м через Бразилию и Уругвай Леонида Анфилова, Владимира Бенковича, Павла Гвоздика и Николая Зиброва тут же схватили и отдали на растерзание Военной коллегии Верховного суда СССР. Судьи были солидные… и сроки давали тоже солидные: Анфилову и Бенковичу дали по пятнадцать лет, а Гвоздику и Зиброву — по двенадцать.

В заднем ряду третий слева Павел Гвоздик.

Мордовские лагеря. В коллективе столярного цеха трудилось много эстонских и украинских националистов. Дали 12 лет. Следователь Кулешов пообещал Гвоздику: «Выяснятся подробности, и мы тебя шлепнем!»

А в марте 1959 года собралась Судебная коллегия Одесского областного суда, чтобы рассмотреть уголовные дела тех, кто на Родину так и не вернулся — Виктора Татарникова, Михаила Иванькова-Николова, Венедикта Еременко и Виктора Соловьева. Поскольку они остались в США, судили их заочно. Одесские судьи подняли с полки принятый по инициативе Сталина в 1950 году Указ «О применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсантам» и приговорили моряков-невозвращенцев… к расстрелу!

Пройдет тридцать четыре года со дня захвата танкера «Туапсе». Выйдут на свободу из советских лагерей члены команды и будет выписан из спецбольницы в 1978 году М. В. Иваньков. Родина, так гневно осуждавшая правительство Тайваня из-за ареста членов команды, довольно быстро забудет о своих моряках. Саблин, Писанов, Книга, Лопатюк будут заживо похоронены и выброшены из памяти как отработанный, ненужный пропагандистский материал.

Автор статьи «РОКОВОЙ РЕЙС ТАНКЕРА „ТУАПСЕ“» Турченко Сергей в журнале «Жизнь» — №053, 22 Марта 2001 г. описывает что произошло с моряками живущими на Тайване:

«Только совершенно случайно в 1988 году новый заведующий консульским отделом посольства СССР в Сингапуре Александр Иванович Ткаченко, принимая дела в одном из сейфов обнаружил список советских моряков, томящихся на Тайване. Он обратился к Рэму Чандре Наиру, заместителю консульского отдела МИД Сингапура, с просьбой навести о них справки и выяснить позицию тайваньских властей. Вскоре Наир позвонил и сообщил, что тайванцы готовы передать троих бывших советских моряков в СССР через Сингапур, а четвертый — Всеволод Лопатюк — отказался от возвращения на Родину. Перелёт в Москву и гостиница в Сингапуре будут оплачены тайванскими властями, и 15 августа 1988 года сингапурцы смогут встретить советских моряков в зале почетных гостей аэропорта Чанги. Владимиру Саблину в 1954 году было 21 год. Маме в подарок на Тайване купил отрез. Из гостиницы позвонил и узнал, что родителей уже нет в живых. У Саблина в Коломне нашлась сестра Тамара Николаевна, в Харькове оказался младший брат Евгений Николаевич, а в Черняховске — старший брат Юрий Николаевич. Услышав об этом, Владимир Николаевич счастливо засмеялся — может быть, впервые по-настоящему за тридцать четыре года.

Почему же не захотел вместе с Саблиным, Писановым, Книгой, вернуться Лопатюк? По всей вероятности, он знал и помнил, как встретили на Родине Бенковича, Гвоздева, Зиброва и других. После возвращения они были приговорены к 15 годам лишения свободы. Отсидели по восемь лет, а потом были освобождены в связи с отсутствием состава преступления.

Три человека с танкера „Туапсе“ остались в Америке и не вернулись: В. Ерёменко. В. Соловьёв, В. Татарников.» (прим. газета «Труд», №53, 22 марта 2001 г.)

Я с интересом знакомился с воспоминаниями членов экипажа и хотел понять, почему такие разные факты приводили они во время интервью. Возможно, с первых минут не совсем понимая, что происходит, не желая подчиниться требованиям полиции чужой страны, проявив смелость в выскаваниях, юношескую дерзость, они создали ситуацию, в которой оказались, попав на Тайване в тюрьму.

Сергей Турченков в статье «Роковой рейс танкера „Туапсе“» продолжает:

«В тайваньских застенках погибли, не выдержав пыток, Ж. М. Димов, А. В. Ковалев, М. М. Калмазан. Сгинули где-то завербовавшиеся в американскую армию В. П. Еременко и В. С. Татарников. Потеряны следы поселившегося в Нью-Йорке В. Д. Соловьева. М. В. Иваньков-Николов лишился рассудка в Вашингтоне и был передан в 1969 году представителям советского посольства. (О М. В. Иванькове-Николове неверная информация. Он прибыл в советское посольство в здравом уме и вернулся в СССР в 1961 году. — А.Ш.) Группа в составе В. И. Книги, В. В. Лопатюка, В. А. Саблина почти 35 лет провела в плену на Тайване. Семь лет в тюрьме, а затем на поселении в пригороде Тайбэя. В 1988 году благодаря советскому консулу в Сингапуре Александру Ивановичу Ткаченко они были освобождены и доставлены в Москву. Мне довелось встречать их в Шереметьево, где я (Турчин) и записал рассказ Владимира Саблина о злоключениях этой группы:

— После того как мы отказались от написанных ранее заявлений с просьбой отправить на жительство в Америку, на нас сразу же надели наручники, посадили в машину, привезли в центральную полицию в Тайбэе. Сидим с неделю. Приезжают человек двадцать военных, выводят сначала меня к открытым камерам с металлическими решетками. Там сидели задержанные спекулянты, мелкие воришки. И вот возле этих камер начали бить, пока не упал. Потом вывели Книгу, Писанова, тоже били. Пока полицейские не запретили. Тогда нас отвели в нашу камеру, и там избиение продолжалось. Потом через каждые три-четыре дня все это повторялось до середины апреля. Били свинцовыми перчатками. Потом состоялся суд — без нас, конечно. 9 мая ночью нам зачитали приговор: за то, что вы обманули нашего президента (то желаете, то не желаете на свободу) — десять лет тюрьмы.

„Правительству Свободного Китая Господину Гениралисимусу Чан Кай Ши

От моториста танкера „Туапсе“ Книга Валентина Ивановича

Прошение

Уважаемый Господин Президент Гениралисимус Чан Кай Ши и все Правительство Свободного Китая. Разрешите мне от всего чистого сердца очень поблагодарить Вас за Ваше хорошее внимание и заботу обо мне от которой мне на душе и сердце было спасибо Вам очень хорошо…“ (Пунктуация и язык сохранены. — В.К.)

— Семь лет просидели. Наконец нам объявили, что президент Тайваня нас помиловал. Но что делать с нами, никто не знает. Ведь с Советским Союзом дипломатических отношений нет. До прояснения ситуации поселили нас в особняке на берегу моря. Приставили охрану. Стали выдавать по 200 долларов в месяц. Разрешили ходить в магазины, кафе, правда, только с охранником. Так и жили почти тридцать лет, пока о нас не вспомнили на родине». (прим. газета «Труд», №53, 22 марта 2001 г.)

Эти же события описывает Владимир Казанский, автор статьи «Горечь на губах».

— Сначала нас, разделили на группы и бросили в концлагеря. Что только не делали с нами: избивали, не давали еды, устраивали провокации, пытались подкупить. Держали в отдельных камерах, где все время горела мощная электролампа. Охранникам ничего не стоило в любое время ворваться в камеру и избить истощенных моряков. Требовали от нас одного — подписать заявление о согласии поехать в Америку или другую страну. Но мы были так воспитаны, что считали: лучше смерть, чем измена Родине! Пожалуй, не все из нынешнего поколения обладают нашей убежденностью и стойкостью. Временами казалось, что Родина забыла о нас. Только представители Международного Красного Креста иногда навещали, передавали пакеты с едой и кое-какой одеждой, а где-то в 60-х годах мы получили маленький радиоприемник, всегда настроенный на Москву. Теперь мы могли знать, что происходит в России. Но мы ни разу не услышали ни слова о русских моряках, оставшихся в азиатском плену, хотя прошло 10, потом 20, потом уже 30 лет… И только с приходом к власти Горбачева, с началом перестройки о нас вспомнили. Через 34 года и два месяца!

— Неужели до этого никто из нашего правительства не интересовался, где вы? — спросил я.

— Говорят, на запрос нашего Министерства морфлота МИД Тайваня отвечал: «Мы не знаем, где находятся ваши моряки». Сами мы через французское консульство сумели передать свои заявления, которые чудом дошли до советского посольства…

До последнего дня нам не верилось в освобождение. Даже когда привезли в авиапорт и посадили в самолет, мы еще думали, что это какая-нибудь новая провокация. В качестве компенсации правительство Тайваня (у них к тому времени тоже произошла «перестройка») выплатило каждому из нас по 20 тысяч долларов. Коку Лопатюку страна (Россия) принесла $20 (двадцать!) долларов компенсации за все эти годы.

Но только трое из семи выдержали весь этот ужас, один сошел с ума, другой покончил с собой, двое умерли в тюрьме.

Может быть, кто-то помнит любимый многими приключенческий фильм «Чрезвычайное происшествие», в котором снялся в главной роли Вячеслав Тихонов. Вспомнили? Это о них, моряках танкера «Туапсе». Правда, в фильме и намека нет на продолжение истории, которая в 50-х годах вовсе не закончилась. История страданий и надежд, мужества и любви к Родине, пронесенных нашими моряками сквозь годы.

23.04.2003

Элеонора и Всеволод Лопатюк, 1993

Элеонора и Всеволод Лопатюк, 1954

Из статьи: «Долгий путь из Тайваньской ямы»

Кто-то из «туапсинцев» отрекался и уезжал в Америку. Одни оседали там, другие рвались домой, возвращались и попадали за колючую проволоку уже на родине. Кто-то погиб на Тайване. Кто-то жил в бессрочном плену…

А на Родине полным ходом шли съёмки фильма «Чрезвычайное происшествие» о подвиге экипажа танкера. Вячеслав Тихонов еще не сыгравший Штирлица, уже сыграл Лопатина, (даже ради человеческого любопытства не поинтересовался судьбой реального героя).

Жена Элеонора Лопатюк выключала телевизор, когда на экране шёл этот фильм. Её муж был забыт страной, он был в настоящем плену… 39 лет!

В 1993 году ей позвонили китайцы и сказали:

— Ваш муж жив. Мы везем его домой. Вы примете его такого?

Родной порт показался на горизонте, и он его не узнал. Бывшие тюремщики, возвращавшие пленника на Родину, спустили трап. Ему, корабельному коку Лопатюку страна принесла $20 (двадцать!) долларов компенсации за все эти годы.

(прим. П. Иванушкин. Долгий путь из Тайваньской ямы. Жена ждала его из плена 39 лет. — «Аргументы и Факты»: /)

Мне очень жаль, что М. В. Иванькову и другим членам экипажа выпал шанс стать свободными людьми, но они выбрали возврат к жизни в стойле коммунистического режима и вернулись на Родину. Основоположники и строители нового социалистического общества Ленин, Троцкий, Сталин и ещё многие большевики не страдали от понятия «тоска по Родине», эти будущие тираны понимали, что для создания их утопического общества им будут нужны специальные люди, не способные мыслить свободно в разрыве с их коммунистической идеологией. Для создания подобной «породы» над людьми проводили насильственную идеологическую обработку. Этот «человек-мутант» был получен и назвали его «советский человек», верный и преданный коммунистическому режиму, а если получался брак в идеологической обработке, даже с мелким дефектом, то он должен был быть уничтожен. Для этого и был создан ГУЛАГ и использовались психиатрические больницы. Человек-мутант — продукт психически больного общества, и ему очень трудно адекватно воспринимать окружающий его мир.

Только три моряка: В. П. Ерёменко, В. С. Татарников и В. Д. Соловьёв смогли сделать свой выбор. Эти трое, несомненно были дефектом советской идеологической машины, и их за это на Родине приговорили заочно… к смертной казни.

63 ИНСУЛИН

После освобождения Леонида Плюща и постоянных обвинений Западом Советского Союза в нарушении прав человека и использовании психиатрических лечебниц в политических целях Кремлю пришлось, хотя бы внешне, подправить фасад своей карательной системы.

Режим в больнице стал мягче. Больным запретили угощать санитаров продуктами под угрозой наказания уколами серы. Теперь у больных появился выбор: сделать своим врагом санитара за отказ дать ему банку консервов или получить пару кубиков серы в ягодицу. Санитары стали меньше понапрасну бить больных, били с оглядкой и то тех, кто чересчур перечил или был сильно гонимым болезнью. Даже Каткова, зам.начальника по медчасти, стала сдержаннее и, насколько это было возможно для её жёсткого нрава, даже предупредительной. Она вспомнила и о Ваське Кашмелюке, который её осенью «лошадиной мордой» втихаря назвал, сделав ему через шесть месяцев (!) амнистию, отменив уколы сульфазина.

— А чего ты такой скованный? — спросил я Кашмелюка, похожего на скелет, обтянутый желто-синей кожей, и голосом поломанной куклы.

— Только серу отменили, а таблетки все оставили, — едва слышно вытягивал он слова. — Подсчитай, восемнадцать таблеток утром дают, двадцать восемь в обед и двадцать четыре — вечером. Семьдесят таблеток в день!.. как же тут не будешь заторможенным.

Шоковая терапия инсулином.

«Как это работает? Человеку, привязанному ремнями к кровати, вводят тщательно рассчитанную дозу инсулина. После этого происходит впадение в кому, возможно возбуждение, судороги, сильное потоотделение. Кома является управляемой, то есть уровень глюкозы в крови все время контролируется. Кому прекращают через определенное время введением глюкозы.»

Моего брата сейчас тоже сильно лечили. Его перевели в инсулиновую палату, где уже было десять человек и назначили тридцать дней шоковой терапии инсулином! Каждый день в восемь часов утра его привязывали к кровати и вводили внутривенно инъекцию инсулина. Он терял сознание, рвался, ругался или просто орал, как и все остальные больные в палате. Медсёстры и санитары не спускали с него глаз и наблюдали. Больной в этом шоковом состоянии мог говорить даже личные оскорбления и угрозы в адрес главврача больницы или кого угодно. За это больного никогда не наказывали. Курс инсулина начинали с двух кубиков инъекции, увеличивая каждый день на один кубик. Затем, продержав на повышенной дозе её начинали снова снижать, поэтому курс длился около месяца. В Ленинградской СПБ применяли ещё и электрошоковую терапию, когда два электрода приставляли к вискам и пропускали разряд тока.

К двенадцати часам дня Миша приходил в себя, его снимали с вязок и сразу давали выпить целую кружку очень сладкого чая. Я был рад видеть брата, он стал меньше топтаться и на лице начала появляться улыбка. Теперь, встречая его на прогулке я видел, что Миша был более оживлённым, чем раньше, но я не знал, что эта шокотерапия уничтожает целые участки его мозга. Не знал я, что и от приема галоперидола в течение двух лет вес серого вещества головного мозга уменьшается от семи до двенадцати процентов, что приводит к сильным психическим расстройствам. Сама процедура шокотерапии такой нетерпимой боли, как нейролептики, не давала. По распоряжению врача Миша принимал теперь шесть таблеток в день. Какими могут быть последствия от инсулина в дальнейшем мы не знали.

64 ПЕРЕХОД В ВОСЬМОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Стас Улима — это мой новый приятель. Мои друзья политические не могли понять, что меня связывает с этим хитрым дерзким, обладавшим дьявольским умом, уголовником. Он был маленького роста с большим квадратным телом, из которого, как спички из спичечного коробка, торчали тонкие руки и короткие ноги. При этом он был очень сильным и, как обезьяна, ловким. Стас работал со мной на стройке. Его знали все санитары, надзиратели больницы и относились к нему совсем не строго. Он сидел много раз в лагерях для уголовников и дошел там до самого последнего режима — особо опасного. За что он сидел сейчас, я не знал — то ли за бандитизм, то ли за государственные кражи. Он не верил никому и даже, как он мне говорил, самому себе. Как взрослые могут предугадать поступки маленьких детей так и Стас, как рентген, сразу определял говорю я ему правду или просто хочу поскорей отделаться. На прогулке он часто проводил время с больным Бусько, москвичом, таким же уголовником, как он, прошедшим все режимы. Правда, Бусько был менее энергичен и походил на маменькиного сыночка, от которого только и было слышно, как его матушка хлопочет о его переводе из Днепра поближе к Москве.

Бусько сидел за бандитизм. Я слушал его рассказы о том, как он из людей вытрясывал деньги, как ненавидел свои жертвы, потому что они причиняли ему и его банде хлопоты, не желая сразу говорить, где лежат деньги. Своим жертвам он и его люди обыкновенной пилой — ножовкой отпиливали ноги или руки. Часто жена становилась свидетелем пыток мужа или наоборот. Бусько рассказывал, что один «козел», так он назвал жертву, так долго держался и не хотел отдавать деньги, что из его заднего места валил уже дым от вставленного туда паяльника. Его сообщников приговорили к высшей мере наказания, а Бусько удалось «скосить» на дурака. Теперь ему очень не нравились условия содержания в днепропетровской больнице и он всё время жаловался. Что у Стаса было общего с этим Бусько я не знал.

Пришёл приказ, чтобы наше маленькое второе отделение расформировать. Все четыре этажа бокового корпуса были отданы заключенным, которых свозили из лагерей. Стас советовал мне просить перевод в его отделение, где заведующей была Нелля Ивановна Слюсаренко, о ней очень хорошо отзывались больные. Я решил пойти на маленькую хитрость, стал просить врача перевести меня на четвертый этаж, где в одном из трех отделений был мой брат. Врачи в тех отделениях были плохие и попадать к ним никто не хотел.

— Я не могу тебя туда перевести, ты не можешь быть вместе с братом, — сочувственно объяснила мне моя врач.

— Ну, тогда в восьмое, можно?

— В восьмое можно.

Я нехотя покидал своё маленькое тёплое отделение. Восьмое находилось на третьем этаже главного корпуса, вместе с седьмым и шестым отделениями. Мы поднялись на третий этаж, контролер открыл дверь и, оказавшись в гробовой тишине широкого длинного с высокими потолками мрачного коридора, мы прошли мимо палат в самый дальний конец, где находилась ординаторская восьмого отделения. Санитар приказал раздеться догола, чтобы забрать нашу одежду с отметкой второго отделения.

Медсестра рассматривала нас как живой товар, пока сестра-хозяйка принесла кальсоны и рубашки. Стас стоял и ждал меня, он знал, что я переведен в восьмое, и сказал медсестре, что забирает меня в свою палату. Никаких возражений ни от медсестры, ни от санитара не последовало. Я такого раньше и представить себе не мог, чтобы больной мог сам ходить по коридорам, да ещё принимать решения.

Палата, в которой мне предстояло теперь жить, была очень большой. Три огромных окна выходили на сторону следственного изолятора. Три ряда кроватей, приставленные одна к другой, образовывали два узких длинных прохода, в которых, как маятники часов, взад и вперед ходили люди в белых одеждах. У Стаса было хорошее место под окном, и рядом он приготовил место для меня. В палате было сорок пять кроватей, но людей было значительно больше и они спали на деревянных щитах, вставленных между кроватями.

Впереди было два выходных дня, и их нужно было провести в отделении. Стас обещал, что в понедельник меня выпустят на работу. Больные играли, сидя на кроватях, в шахматы, шашки и домино. Двое больных, полные идиоты на вид, взялись за руки и, как маленькие дети подпрыгивали у двери и танцевали.

— Это Гриша Мельник, — показал Стас на одного из танцоров, — работал на иранской границе, откуда и сбежал в Иран. Жил потом в Западной Германии несколько лет, а затем решил вернуться домой. Перебрался как-то в ГДР, где и был арестован. Он с 1966 года здесь.

— А это Вася Король, — указал Стас на мрачного человека, ругавшегося с радиодинамиком. — В годы войны он воевал в Украинской освободительной армии. С пятидесятых годов сидит. Это он сейчас с коммунистами ругается. Рядом с ним лежит коммунист — Симченко. Он у себя в украинском селе листовки разбрасывал, подписанные Ленинградским подпольным комитетом партии, — проводил для меня Стас ознакомительную экскурсию. — Завтра я тебе на прогулке покажу Ермака Лукьянова.

65 КАЛМЫК ЕРМАК ЛУКЬЯНОВ

Прогулка больных третьего этажа очень отличалась от того, как это было во втором отделении. Людей было очень много, и двигаться было невозможно. Сизое облако табачного дыма стояло в воздухе, а под ногами липкая грязь нечистот прилипала к шлёпанцам. Ермак Лукьянов, гражданин Бельгии, одиноко ходил, проталкиваясь в толпе. Об этом невысокого роста старике с припухшим от лекарств лицом я узнал случайно, когда у санитаров в их стенгазете прочитал статью, где говорилось о больном, прихватившем с собой в туалет полотенце, чтобы покончить с собой, и о спасении его санитаром от попытки самоубийства. Санитар получил за это досрочное освобождение, а этим больным и был Лукьянов. Больные на стройке мне рассказывали, что никакой попытки самоубийства не было.

Лукьянов получал уколы серы, от которых подымается высокая температура. Он пошёл в туалет с полотенцем, чтобы его намочить и затем прикладывать к голове. Санитар заметил полотенце и очень сильно за это избил Лукьянова. В больнице больным запрещалось иметь полотенце, но даже то единственное, висевшее у бочка с хлоркой, было очень маленьким для совершения самоубийства. Администрация больницы использовала этот случай, как говорится, делая из кислого лимона сладкий лимонад, переклассифицировав избиение больного в его спасение.

Лукьянов находился здесь до излечения уже много лет, где-то с конца шестидесятых годов, и подвергался сильному интенсивному лечению всё это время. Он был приговорен к смертной казни по статье «За измену Родине» и через каждые шесть месяцев по решению профессорской комиссии мог быть выписан и отправлен для исполнения приговора. О нем ходили разные слухи. Одни рассказывали, что Лукьянов служил у нацистов, другие говорили, что был в плену у немцев и стал невозвращенцем. Более подробную информацию о нём я нашел значительно позже в воспоминаниях бывшего политзаключенного Михаила Кукабаки. Хочу только пояснить, что Е. Лукъянов был переведен их Казанской СПБ в Днепропетровскую СПБ в конце шестидесятых годов и после выезда Л. Плюща на Запад много политзаключенных было переведено из Днепропетровской СПБ больницы в спецбольницы по всему Советскому Союзу, по этому М. Кукабака указывает Казанскую СПБ.

Теперь о факте. С человеком, которого расстреляли, я был лично знаком. Три раза, в среднем по 40 дней проводил с ним в одной камере-палате в Сербском. Вот коротко его история. В начале войны Лукьянов Ермак Михайлович — калмык по национальности попал в плен, потом лагерь. Не допытывался, не знаю; может и сотрудничал он каким-то образом с немцами. После войны Лукьянов остался в Бельгии. Работал на рудниках, получил гражданство, женился. Был членом общества Советско-Бельгийской дружбы (с его слов). Когда началась Хрущевская «оттепель», пришел в советское посольство, рассказал о себе и попросил разрешение вернуться на родину. Ему ответили: Вы, мол, совершили преступление в своё время; поэтому возвращение надо заслужить, надо поработать для родины. И Лукьянов несколько лет разъезжал по Европе; фотографировал базы НАТО. Выполнял задания успешно, так как в совершенстве владел немецким и французским языками. Шпионил бесплатно. Лубянское начальство компенсировало лишь дорожные расходы. Наконец разрешение на поездку в СССР было получено. Весь путь до Элисты он проделал на личной автомашине. Разыскал сына от довоенного брака; навестил тех, кого знал раньше или был в родстве.

Благополучно вернулся домой, в Бельгию. Но после всего увиденного собственными глазами, услышанного от родственников и знакомых о жизни и порядках в СССР — всякое желание возвращаться на родину испарилось. Да и жена-бельгийка против. Куда, мол, поедем, говорит: у нас семья — пятеро детей. Кто-то устроился, другие учатся. В общем, стал г-н Лукьянов уклоняться под разными предлогами от поручений товарищей в «штатском» из Советского посольства. Тем бы всё и закончилось. Но после поездки в Калмыкию начал регулярно переписываться с родственниками и новыми знакомыми. Через некоторое время снова захотелось приехать в гости. Ему охотно дали визу. На этот раз взял с собой сына подростка, чтобы познакомить с «исторической родиной». Позднее признавался, что с самого начала почувствовал за собой слежку. После завершения своего визита, в Бресте был арестован. Дальше как обычно: Лефортово и Сербский. Признание больным шизофренией и помещение в Казанскую спецпсихбольницу. Это происходило, где-то в 1967 году.

Впервые встретился с ним летом 1970 года. Моё назойливое любопытство, видимо его настораживало, и я мог довольствоваться лишь фантазиями санитарок об этом человеке. Когда в 1979 году мы снова увиделись, он встретил меня как родного брата. Точнее, как собрата по несчастью. Много чего рассказывал о своей жизни, о Бельгии. Третий раз я увидел его зимой 1982 года. Но это был уже другой человек. Изможденный, дряхлый старик с полностью потерянными зубами. От «лекарств» по его словам. В Казани его нещадно закармливали нейролептиками и Бог знает чем ещё. А главное, угнетённое состояние. Постоянно повторял: «Мишель! меня хотят расстрелять; я это чувствую». Напрасно пытался его успокоить. Мол, по советским законам потолок — 15 лет, которые он уже отсидел. Кроме того, он официально «невменяем», и это противоречило бы нашим законам. Всё было напрасно. И у меня появились сомнения в его здоровье. Уж не заболел ли?! Всё-таки 15 лет в психушке…

Летом 1982 года в лагере, как-то просматривал газету «Советская Россия». Равнодушно скользнул по названию статьи «Изменникам нет пощады». В те годы проходила очередная кампания «никто не забыт» и пропагандистских писаний хватало. Но взгляд наткнулся на знакомое имя. Внимательно прочел «…приговорен к высшей мере… приговор приведён…» и т.д. У меня буквально волосы зашевелились, настолько неправдоподобной, фантастической показалась мне эта ситуация.

Можно лишь догадываться, как это происходило. Лубянка потребовала от профессоров Сербского объявить Лукьянова сумасшедшим, чтобы упрятать в спецпсихушку. Те под козырек. А годы спустя Лубянка посчитала, отпускать Лукьянова опасно — слишком много узнал. Значит надо уничтожить. И приказали «врачам» объявить его здоровым, чтобы казнить «по закону». Те снова под козырек. Если у кого сомнения в этой истории, то не трудно проверить. Младшему сыну Лукьянова в Бельгии, сегодня примерно 50 лет. После ареста отца, оперативники КГБ переправили его вместе с машиной через границу. Наверное, живы и другие родственники, там же в Бельгии.

Когда профессора из Сербского утверждают, что посылали обвиняемых в психушки, ради спасения от тюрьмы или казни — это правда. Только чья правда?! Институт им. Сербского в советский период (как, наверное, и сейчас) являлся главным инструментом «по отмыванию» преступлений. По аналогии: как «отмывают» преступные деньги всякие грабители и мошенники.

В 1982 году Е. Лукьянова расстреляют. Так закончится его посещение родной Калмыкии.

Бродил в одиночку по двору и Джони Хомяк, высокий и худой пожилой человек с отрешенным лицом. Он мог остановиться и долго стоять, смотря на небо. В годы войны Хомяк служил в частях СС Галичина. Несколько месяцев назад он был выписан и отправлен в больницу к себе домой в Ивано-Франковск. Там он пробыл два месяца, и его снова вернули в «Днепр». Сидит Джони уже много лет с начала пятидесятых годов.

Здесь и Гена Черепанов с Ощепковым вместе гуляют. Оба молоды и оба из Союза выбраться мечтают. Уже несколько раз границу пытались переходить и всё время их постигали неудачи.

66 БОЛЬНИЧНЫЕ БУДНИ

Закончилась прогулка. От нечего делать валяюсь в постели. Стас играет в шашки с очень больным человеком. Стас долго-долго думает и делает ход. Сумасшедший не думая, гигикая, передвигает шашку. Они уже сыграли партий десять. Очень умный Стас проигрывает «всухую» со счётом 10:00. Надо отдать ему должное, что при таком скоплении зевак, наблюдавших за игрой, он спокойно относится к своему проигрышу.

Два молодых и толстых парня затеяли борьбу. И вдруг — резкий крик, стон и один из них, по имени Сенька, отпрыгнул, а другой, по имени Сашка с перекошенным от боли лицом из-за вывихнутого в руке сустава слез с кровати и пошел к двери.

— Добаловались, боровы! Теперь готовьте свои зады под шило! — кричит им довольный Стас.

Перепуганный не на шутку Сенька стал умалять приятеля, чтобы он его не выдал. Подошел санитар и вывел Сашку в коридор. Через несколько минут оттуда раздался душераздирающий крик, он прекратился на пару минут, а потом всё повторялось сначала. Примерно через час бедолага вернулся в палату с измученным от боли лицом, а рука по-прежнему свисала.

— Что, вправили тебе руку? — спросили его любопытные больные.

— Нет, дежурного врача вызывать пошли, — чуть не плача ответил Сашка.

Дежурный врач пришёл. Те же санитары опять вправляли руку, только теперь в присутствии и медсестры и врача. Для обитателей палаты это было как весёлое развлекательное представление и чем сильней Сашка орал за дверями, тем сильнее ёжился Сенька, и в его адрес отпускались колкие насмешки.

— Вставай! Пошли в процедурку, — вызвал перепуганного Сеньку санитар.

— Вломил, значит, вломил… — забормотал толстяк.

— Готовь зад под серу! — неслось вдогонку под всеобщий смех. Крики в коридоре усилились и стали более продолжительными. Перед ужином дверь в палату распахнулась и оба героя появились вместе. У одного рука, как была так и висела, он больше даже не стонал и молча поплелся к своей кровати, а другой, толстяк, был румяный, как после тяжёлой работы.

— Сколько кубов вмазали? — спросили его.

— Нисколько! Вызывали держать его, помогать руку ему вставлять, — радостно ответил Сенька.

— Это ты, боров, ему сначала руку вывернул, а теперь костоправом заделался, — издевался Стас, прохаживаясь в проходе, явно играя на публику.

— Что я, нарочно, что ли? Ох, если пронесёт, никогда больше не буду бороться, — оправдывался Сенька.

После ужина мученика Сашку оставили в покое. Он сидел так на своей кровати до понедельника, тягая свою руку на оправки и еду. В понедельник утром его вызвали в процедурный кабинет, там за закрытыми дверями ему снова вправляли руку. Может, ему дали обезболивающее лекарство и поэтому на этот раз было тихо. В палату он вернулся перед самым обедом с обезумевшим от боли лицом.

— Ну, что, вправили? — подлетел к нему приятель Сенька.

— Н-е-т, — простонал Сашка, — из хирургического отделения хирурга пригласили. Крутил, крутил… Никак вставить не может. Сказал, что после обеда ещё будет стараться…. И надо тебе было бороться!

— Прости, я же не знал, что так всё выйдет, — просил его приятель. — Не знал… А мне опять сейчас в процедурку идти.

К вечеру Сашка, он теперь и на толстяка не походил, вернулся в палату и молча добрел до своей кровати. Рука у него по-прежнему свисала, и народ в камере больше не шутил. На следующий день его снова вызвали в процедурный кабинет, где собравшиеся врачи со всех отделений больницы каждый со своим методом пытались вправить руку. Врачи промучились долго и безуспешно, после чего решили вызвать костоправа из городской больницы. После обеда прибыла «Скорая помощь» с костоправом.

Вечером, вернувшись со стройки я увидел довольного Сашку, до сих пор не верившего, что его рука вправлена. Его дружок Сенька сидел рядом, и они, смеясь, что-то обсуждали. Этот Сашка на пару со своим братом повесил своего отца. Стас мне рассказал, что отец у них был сотрудником КГБ. Брату суд дал восемь лет, а Сашку привезли в спецбольницу.

Как в любом отделении больницы, так и в нашем восьмом, были свои знаменитости из самых тяжелобольных безумцев. Таким был признан Сашка-говноед, прописанный навсегда в надзорной палате. Он любил выпивать мочу из «уток» лежачих больных, веря, что это хорошее пиво. Беда заключалась в том, что у него был конкурент, такой же идиот, любитель мочи. С ним Сашка из-за этого часто дрался и ругался. Санитары их уже не били жестоко, потому, что они не реагировали на боль, и врачи их не кололи, давно и безнадежно махнув на них рукой. Самое большое представление начиналось, когда их, дерущихся, прибегал разнимать один санитар, которого Сашка-говноед не мог терпеть. Его ненависть к этому санитару началась с того злополучного дня, когда тот решил во что бы то ни стало выкупать сумасшедшего в бане. В бане не было горячей воды, а под холодный душ сумасшедший ни под каким предлогом лезть не желал. Санитар попался настырный и решил выкупать дурака. Он схватил Сашку и поволок его под душ, но дурак оказался не подарок. Он был худющий и до ужаса горластый. Он брыкался изо всех сил и орал, как будто его режут. Не знаю удалось ли выкупать санитару Сашку, но сам санитар выкупался во всей одежде очень хорошо. В какой-то момент дурак вырвался и выскочил нагишом из бани, крича на весь двор. В мокрой фуфайке следом за ним, матерясь, бежал разъярённый санитар. С тех пор только стоит завидеть Сашке этого санитара, он начинал верещать как резаный поросёнок, и рвать на себе в клочья кольсоны, в которые он уже успел наложить. Оставшись голым, он начинал есть своё говно и размазывать его по телу. Санитары брезговали трогать его.

— Ты его мыл раньше, так и сейчас мой, — говорили они санитару, которого так ненавидел Сашка-говноед. Вот теперь начиналось настоящее представление. Визжащего и брыкающегося психа санитар, теперь уже и сам весь в говне, тащил в туалет мыть его и себя холодной водой.

— Смотри, я тебе что-то покажу, — предложил мне Стас после ужина, пока ещё несколько больных сидели за столом и ели. Взяв маленькую табуретку, он подошел к больному по имени Глашка. Глашка был упитанным парнем лет тридцати. На огромной голове была большая лысина, какие бывают только от избытка ума, может, она, лысина, и появилась, когда он учился в Киевском институте, но потом он заболел и совершил преступление. Стас проказливо оглянулся по сторонам и наотмашь ударил Глашку табуреткой по блестящей лысине. Соприкосновение толстых досок табуретки с Глашкиной головой разнеслось эхом по коридору отделения.

— Что там случилось? — выскочила медсестра из процедурного кабинета и, убедившись что всё нормально, зашла обратно.

Я стоял в шоке от увиденного. Глашка даже глазом не моргнул, а лишь довольно и блаженно заулыбался. Стас отдал ему одну сигарету, выполняя договор, и теперь просил Глашку треснуть его по башке тапочком, увеличив ставку до целой пачки сигарет. Глашка категорически мотал головой.

— Нет, тапочком не дам, — быстро и по-деловому торговался он.

— Ну, Глашка, две пачки…

— Нет! — не соглашался Глашка, мотая огромной головой. — Давай лавкой и за одну сигарету, — требовал он.

— Хорошо, держи сигарету, — сказал Стас и побежал за маленькой скамейкой.

— Брось ты, Стас, — вмешался я, — не видишь что ли, он дурак и ничего не понимает.

— Не бойся за Глашку, — успокоил меня больной по фамилии Лысый, — я вместе с ним на медэкспертизе в Киеве был. Сам один раз видел, как Глашка стоял посреди комнаты и долго смотрел на лампочку, потом как фыркнет и как прыгнет, ударив головой массивную дверь! Мы все в камере дыхание затаили, а Глашка уставился на неё, промычал что-то и ка-а-а-к треснет по ней головой, что вынес её с дверной коробкой. Понял? Я сам это видел, так что там для него эта скамейка!

Я сел от греха подальше и начал наблюдать. Из-за своего маленького роста Стас сейчас походил на шустрого таракана и, озираясь по сторонам, на полную размашку ударил скамейкой Глашкину лысину.

— Улима! Это ты там вытворяешь? — снова вышла на шум медсестра, обращаясь к Стасу.

— Что вы! Я ужинаю. Чуть что — Улима, — смеялся Стас, размахивая в недоумении руками.

Врачи испытали на Сашке-говноеде, Глашке и ещё нескольких подобных больных все средства карающей медицины, имевшиеся в их арсенале, и вынуждены были отступить и терпеть все выходки дураков. «Нет, для них ещё лекарств не изобрели!» — часто говорили они, делая обход и выслушивая жалобы на этих больных.

Находился в надзорной палате еще один сумасшедший — полная противоположность активному Сашке-говноеду, тихий Коля. Санитары приучили его делать стойку, награждая за это сигаретой. Коля должен был стать в вычурную артистическую позу, подняв, как балерина одну руку над головой, а другой рукой изящно поддерживать свой необыкновенно огромный мужской орган, скорчив, при этом, дурацкую мину и делая это для любого желающего, кто только ни попросит.

Однажды санитару, сидевшему в дверях надзорной палаты, понадобилось отлучиться по нужде. Он накинул свою белую куртку и колпак на Колю и приказал ему сидеть в дверях на тубаретке. В это время прибыла очень важная комиссия, и Каткова, показывая всю больницу, привела высокопоставленных гостей к надзорной палате нашего отделения. Возмущенная, что санитар не встал перед начальством, она закричала:

— Санитар! Я приказываю вам встать!

Испуганный Коля вскочил и сделал свою стойку в лучшем её виде. Реакция комиссии была вполне понятной, только не знаю, в какой стойке потом стоял санитар перед Катковой.

В этой же палате лежал старичок, бывший журналист, обладавший прекрасным чувством юмора. В городе, где он жил и работал, у него возник конфликт с городским прокурором, и он решил досадить ему, заказав гроб с доставкой на дом, предварительно оплатив все услуги. Прокурор был на работе, а его жена не успела прийти в себя, как гроб стоял уже в квартире, а гробовщиков и след простыл. Вот за эту шутку сидел журналист уже третий год. Недавно его вызывали на очередную комиссию, где его врач решала с профессором Шестаковым вопрос о его выписке. Профессора, совсем дряхлого старика, врачи обычно под руки заводили в кабинет, садили на стул и ставили перед ним стакан сладкого чая, заранее зная с какой жадностью и неохотой он выписывал больных.

— За что сидишь? А, за убийство! Ну жди… как покойник оживёт, так и выпишу, — обычно со старческой ухмылкой отвечал он.

— Мы хотели бы вас просить, — начала завотделения, обращаясь к профессору, — он, всё-таки журналист, с высшим образованием, как и вы, мы ходотайствуем о его выписке.

— Ну, хорошо. Подавайте его сюда, — согласился профессор.

В кабинет ввели журналиста, но вместо обычного «Здравствуйте!» к всеобщему изумлению и стыду врачей, он произнёс:

— Здравствуй, старый педераст!

Журналиста выписали в срочном порядке, правда, из общей палаты в… надзорную. Ему пришлось бы долго ещё «лечиться» здесь, если бы не умер старый профессор. На первой же комиссии, которую теперь возглавляла профессор Блохина его выписали.

67 ЧЕРЕЗ ПОЛЬШУ В КАТМАНДУ

Двадцатилетний парень Толик Яворский работал со мной на стройке и слыл большим сачком. Родом он был из Казахстана, города Джамбула. Подростком он несколько раз пытался перейти границу, но его ловили и отправляли в детский приёмник. Он был очень интересным собеседником и убеждённым хиппи, мечтавшим добраться до столицы Непала Катманду, куда съезжались со всего мира «дети цветов». Правда, Толик отрицательно относился к употреблению наркотиков, и неизвестно как бы его приняли там хиппи.

Его маршрут в Катманду проходил через Польшу, Чехословакию, Венгрию и уже из Югославии — в свободный мир — Италию и оттуда — в Катманду.

В 1973 без особых проблем добрался он до Братиславы, там было рукой подать до Вены, но граница оказалась очень хорошо охраняемой и пришлось ему переходить границу с Венгрией. В Венгрии пограничники его задержали при попытке перебраться в Югославию.

— Зачем в соцстрану бежишь? Вот в США бежать надо, — шутили венгры и отправили «дитя цветов» через Чехословакию в Польшу.

Толик хорошо знал польский язык и два месяца в тюрьме морочил польским властям голову, убеждая их что он поляк, пока те установили, что он — гражданин самой «свободной» страны в мире — СССР, и выдали его. Получив по решению суда 18 месяцев тюрьмы, он попал под условно-досрочное освобождение «на химию». Этапом его доставили в Каменецк-Подольск, где выдали авансом пятнадцать рублей и направили работать на цементный завод вместе с освободившимися пьянствующими зэками.

— Мне нечего было делать с этой компанией, и работа на заводе недостойна настоящего хиппи, — рассказывал Толик. — Снежные вершины Непала ждали меня. Решил повторить весь маршрут сначала. На попутных машинах, ночуя в стогах сена, прячась от полиции, перейдя две границы я кое-как добрался до Братиславы. Вена была совсем рядом, — вспоминал Толик, — и я решил, что буду переходить границу здесь. Убьют, так убьют.

Перейти границу ему не удалось.

— Ты знаешь, меня побили, правда не сильно, чешские пограничники и знаешь за что? Я назвал Чехословакию шестнадцатой Советской Республикой.

В чехословацкой, а за тем и в польской тюрьме он прикинулся глухонемым, что позволило ему затянуть возвращение в СССР на несколько месяцев. Потом он оказался во Львовской тюрьме на Украине, где кагэбисты возили его несколько раз на опознание места перехода границы. «Дитя цветов» долго водил их за нос, не желая показывать им свою лазейку, тогда кагэбисты отправили его в спецбольницу, дав ему время хорошо подумать до суда.

— Придется показать, — сказал мне Толик, — иначе, признают сумасшедшим и надолго снова сюда. Подошедший к нам Иван Бога сказал, что в его отделение привезли переходчика из Афганистана.

— Что ты ещё о нем знаешь?

— Больше ничего. Завтра у нас баня, вот и поговоришь с ним.

На другой день девятое отделение вышло в баню. Иван Бога указал на парня с таджикской внешностью. Не теряя драгоценных минут, я подошёл и познакомился с Володей Колюжным, симпатичным и приветливым парнем. Он в Донецке с двумя товарищами на протяжении нескольких лет готовился к переходу границы, изучая язык фарси, обычаи и традиции таджиков, где они должны были переходить границу в Афганистан, а потом в Америку через Пакистан. Друзья даже приготовили таджикские национальные костюмы, в которые облачились, приехав в Таджикистан в 1975 году. До границы в районе реки Верхний Пяндж они добрались благополучно.

У самой границы случилось то, чего никто не мог предвидеть. У Володи разболелся зуб да так сильно, что он решил вернуться и найти ближайшую больницу. Друзья пообещали ждать. Через двое суток Володя вернулся, но друзей на месте не было. На границе и в ближайших аулах в эти дни было всё спокойно, значит, они перешли границу, решил Володя, когда сам оказался в Афганистане. Вместо денег у него были хорошие часы и золотые кольца, ими он расплачивался с водителями машин, добираясь до Кабула. В Кабуле он долго ходил по улицам города, разыскивая посольство какой-нибудь западной страны. К великому его несчастью, он нашел солидную вывеску, но неправильно перевёл её и вошёл в здание, где было что-то вроде Министерства внутренних дел Афганистана, где его сразу арестовали. Афганистан, как и Финляндия имел договор с Советским Союзом о выдаче переходчиков границы. Восемь дней он провёл в кабульской тюрьме, откуда его вернули в СССР. После этой встречи я не видел Володю несколько недель. Ему не повезло, он попал в одно из самых плохих отделений больницы в 9-е, прямо в лапы Бочковской.

Когда я увидел его снова, это был совсем другой Володя. Он походил на медлительного робота, с устремленными куда-то вдаль неподвижными глазами, с трудом выговаривая каждое слово и едва узнал меня. В таком состоянии он пробыл долгих пятнадцать лет и после развала СССР, в 1991 году, его выписали из больницы тяжело больным человеком.

68 КОМИССИЯ

Шёл второй год нашего с братом пребывания в спецбольнице. В середине мая прошла комиссия у брата в 10-ом отделении.

— На комиссии меня ни о чем не спрашивали, зашел и вышел, — сообщил мне Миша.

Первая моя прошла тоже быстро, я дольше одевал больничный халат, чем общался с профессором.

Подошла моя вторая профессорская комиссия на выписку. В этот день всех больных одели в новенькие зэковские костюмы и посадили на лавку возле кабинета врача. Очередь двигалась быстро: зашёл-вышел.

— Садись, — указала мне на стул профессор Блохина. Каткова сидела на стуле рядом и смотрела на меня своим сычиным взглядом.

— Как самочувствие? — спросила Блохина. — Работаешь?

— Да, на стройке.

— Что же это ты за границу пошёл и брата за собой потащил?

— По болезни, — ответил я, — и ещё друг на границе служил, — повторял я неправдоподобную версию, в которую уже сам начинал верить. — Он обещал нас провести туда и обратно, не встреть мы Анатолия, не было бы ничего этого.

— А если бы вам удалось перейти туда, чем бы вы там занимались?

— Посмотрели бы разные города: Рим, Лондон, Париж и вернулись бы домой.

— А знаешь ли ты, что это — измена Родине? За такое преступление людей расстреливают или пятнадцать лет дают! Ты это знаешь? — сорвалась вдруг, как пес с цепи, Каткова.

— Но у нас нет никакой измены. Вон, моряки, бывают за границей в разных городах, это же не измена.

— Тогда почему ты не поехал на строительство БАМа (байкало-амурская магистраль) или на подъём целины в Казахстан? Неужели у нас в стране нечего смотреть? — тоном прокурора военного трибунала допытывалась Каткова.

— В Казахстане я был, но вот на БАМе не был. Ведь, Валентина Яковлевна, это сейчас о БАМе передают и пишут. А в 1973–1974 я об этом ничего не слышал. Знал бы я об этой стройке раньше, я б сейчас там был, а не здесь, — врал я, пытаясь уменьшить гнев Катковой, которую, похоже, мой ответ успокоил и она замолчала.

— У кого ещё будут вопросы? — спросила Блохина членов комиссии. — Вопросов нет. Можешь идти.

На работу после комиссии не выводили, наверное, врачи остерегались психологического срыва у больных. Я лег на кровать в подавленном настроении. Рядом на койке лежал восьмой год находящийся в больнице больной Гуска и возмущался:

— Врачиха на комиссии говорит: «Гуска! Как я могу тебя выписать? Представь себе, я вечером после работы иду домой, а ты на меня напал и пытаешься изнасиловать. Как я могу тебя выписать?!»

Его сосед Иван, тихий и молчаливый больной не обращал никакого внимания на жалобу Гуски. Он крепко прижимал подушку к матрасу, боясь выпустить солнце оттуда.

В проходах между кроватями ходили взад и вперед больные в застиранных старых кальсонах. Дед-фронтовик ругал свою бабку, которую он поколотил по пьяни. Его привезли сюда совсем недавно, пару недель назад. Он ругал её, не переставая, за то, что она хотела как лучше для него и сделала это. После суда деда поместили в больницу общего типа. Бабка решила, что он как фронтовик заслуживает большего. Если уж речь идёт о больнице, то должна быть непременно специальная. Бабка начала писать жалобы, куда только можно, требуя специальных льгот. Она добилась, и деда перевели в специальную больницу.

Вдруг дверь в палату отворилась и со свидания вернулся с сияющим от счастья лицом молдаванин Коля. В руках он держал фотокарточку с младенцем, родившимся две недели назад.

— Жена на свидание приезжала, она мальчика мне родила, — и тыкал всем карточку, показывая кроху.

— Как она тебе его родить могла, если ты уже второй год здесь? — смеясь, спрашивали его больные.

— Это мне жена родила! Это мой ребёнок! — доказывал Коля.

— А что с молдаванина взять? От него чего-угодно ожидать можно, — прекратив на секунду ругаться с радио, сказал диверсант Король.

Я лежал, наблюдал и думал о прошедшей комиссии, видя перед собой холодное лицо Катковой. Я чувствовал, как всё может измениться мгновенно, и я услышу своё имя среди вызванных в процедурный кабинет. Была причина попасть под шприц за помощь в подготовке к побегу Сергею Потылицыну. Сергея выпустили работать дворником вместо больного Федюшева, выписанного через «баню». Федюшев, политический, сидел с пятидесятых годов и слыл хорошим агрономом. Он даже умудрился сделать маленький огородик на четырех квадратных метрах между зданием прожарки и мусорным ящиком, но огород попался на глаза Катковой, и она приказала сравнять его с угольной пылью, а Федишева закрыть в отделении и начать заново лечить.

Сергей был настроен на побег. План был прост и безумен. Он попросил меня принести на четвертый этаж стройки рулон стальной проволоки. Вечером, под прикрытием темноты, он должен был протянуть проволоку на крыше так, чтобы часть её проходила над городской улицей, где и должен был Сергей спуститься вниз. Это была совершенно не реальная затея для побега. Это было самоубийство. Я согласился помочь ему при условии, что больше он ни о чем просить меня не станет и этот разговор останется между нами. На другой день, как всегда, я прогуливался со Стасом Улима.

— Скажи мне, зачем ты впутался в это дело? — глядя мне в глаза, вдруг спросил Стас. — О готовящемся побеге вся больница знает и менты тоже. Если не веришь, так скоро сам узнаешь, откажись от этого, если не хочешь провести жизнь в надзорной палате под шприцом.

— С чего ты это взял? О каком побеге ты речь ведёшь? — с большим трудом, пытаясь скрыть тревогу, спросил я.

— Брось, ты оказывается ещё и не откровенный! — улыбаясь, с издёвкой сказал Стас. — Тогда ответь мне, зачем ты спрятал два рулона проволоки на четвертом этаже стройки? Тебя об этом Марксист попросил? Так что подумай, пока не поздно. Останешься с ними — ко мне не подходи, я не хочу идти с вами по делу.

«Марксистом» в больнице звали молодого парня лет двадцати шести, Славика Яценко. Он с друзьями создал Независимую Коммунистическую партию Советского Союза, за что все были арестованы и получили срок или были направлены на лечение в психиатрические больницы. Мне странно было видеть нормального, умного парня, который при этом был коммунистом. Славик дружил с Сергеем и тоже знал о его подготовке к побегу. После разговора со Стасом я нашел Сергея и пересказал ему эту новость. На следующий день Сергей не вышел на работу, закрыв его в отделении, врач назначила ему усиленный курс уколов нейролептиков, объяснив это тем, что он передавал какие-то записки на работе. В это время из Нальчика приехала на свидание к Сергею его мама и, встретившись с врачом Валентиной Загубишенко получила удручающий ответ:

— Ваш сын очень болен и нуждается ещё в длительном лечении.

В этот же день закрыли и «Марксиста» и начали его сильно лечить сульфазином.

Контролеры стали обыскивать больных. Особенно тщательно они обыскивали Стаса. Они проверяли его по несколько раз в день и так демонстративно, что это наводило на разные мысли. Менты, как разъярённые осы, шныряли по всем этажам стройки и по двору больницы, проверяя все уголки этой помойной ямы. Они нашли несколько метров старой веревки, грязной от пыли и мусора, и понесли её в дежурную комнату. Я успокаивал себя, что они не нашли проволоку, которую я сразу снёс вниз и положил на место после разговора со Стасом.

69 МЫ УЕЗЖАЕМ

Прошло несколько дней, страх быть наказанным исчез, и Стас больше не задавал мне вопросов о Сергее.

Мне и Стасу чертовски уже к этому времени надоела стройка. На прачку понадобились работники, и нам удалось попасть туда. Теперь мы вытаскивали из прачки застиранные в желтых пятнах от крови грязного цвета простыни, наволочки и развешивали их на натянутые верёвки под стенами корпуса, четыре этажа которого занимала больница для зэков, привезенных из лагерей. Из их окон иногда доносились душераздирающие крики, наверное, надзиратели приучали их к местному порядку. Работа оказалась довольно опасной. Из окон частенько высовывалась рука с башмаком и из него выливалась моча, распыляясь сверху на наши простыни, или летели плевки, поэтому приходилось всё время смотреть вверх и не зевать. Зато пока простыни сохли, мы могли спрятаться и воровать солнце — загорать, ничего не делая.

Прошёл июль. В первых числах августа произошло странное событие. На этап вызвали переходчика границы Ощепкова, по кличке Никсон и Александра Полежаева, друга Л. Плюща, бывшего морского пехотинца, пытавшегося из Египта перейти границу в Израиль. Их провели с вещами, одетых в свою одежду на территорию следственного изолятора. По больнице поползли разные предположения и догадки. Может А. Полежаева решили судить, ведь пытаясь бежать, он пристрелил несколько солдат, а может их просто переводили в другие спецбольницы, потому что очень много западные радиоголоса говорили о Днепропетровской СПБ и о конкретных политзаключенных. И когда уже улеглись все страсти 27 августа, на этап вызвали трех человек, находящихся здесь за антисоветскую пропаганду: Василя Рубана, за написанную им книгу, старого узника Николая Плохотнюка и писателя-журналиста Бориса Евдокимова.

Происходящие события заронили в души переходчиков границ и других политзаключенных надежду на скорый выезд из ненавистных застенков «Днепра». Все были рады выехать куда угодно, в любую дыру, но лишь бы отсюда. Некоторые даже начали готовиться к дороге, припасать махорку и заказывали сплести себе большие сетки-авоськи для вещей. Интуиция их не подвела. Через шесть дней, второго сентября на этап вызвали политзаключенных Виктора Рафальского, Вечеслава Ковчара и В. Кравчука. Прошло ещё шесть дней и на этап ушёл Иван Осадчук, просидевший в советских лагерях не один десяток лет. Последний раз его арестовали в Румынии, когда он ехал в поезде без билета. Вместе с ним уезжали марксист Славик Яценко, ковылявший после серы, и поэт Лупынос.

Вот как пишет в своих воспоминаниях о Лупыносе академик Андрей Сахаров.

«Через несколько дней после поездки к Туполеву мне сообщили, что в Киеве предстоит суд над украинским поэтом Лупыносом — ему угрожает психиатрическая тюрьма. Мы с Люсей поехали на аэродром; с помощью моей книжки Героя Соц. Труда удалось достать билеты, и вечером накануне назначенного дня суда мы были в Киеве. В гостинице нам дали койки на разных этажах, т. к. в наших паспортах еще не было отметки о браке (эта церемония еще предстояла), а нравственность в советских гостиницах охраняется весьма строго. Стоявший позади нас мужчина, вероятно сопровождавший нас гебист, пытался протестовать — такому заслуженному человеку можно сделать исключение. У него, конечно, была своя цель — облегчить наблюдение, но он не хотел при нас открыться. Утром, когда мы с Люсей встретились на нейтральной почве, в гостиницу пришли украинцы — И. Светличный, которого я уже знал раньше, Л. Плющ и еще кто-то, и мы пошли на суд. По дороге Светличный рассказал нам суть дела. Лупынос уже был ранее осужден по обвинению в националистической пропаганде. В лагере он тяжело заболел, какое-то время мог передвигаться только на кресле-каталке, потом с костылями. Весной этого, 1971 года читал стихи у памятника Тарасу Шевченко (вместе с другими поэтами). В его стихотворении была фраза об украинском национальном флаге, который стал половой тряпкой. Кто-то донес об этом „националистическом и антисоветском“ выступлении, и он был арестован. К нашему удивлению, всех пришедших свободно пустили в зал суда. Но заседание не открывалось. Наконец, вышел секретарь и объявил, что судья заболел (кто-то из наших, однако, видел его утром), — заседание переносится. Это, конечно, был результат нашего приезда. Через две недели суд состоялся совершенно неожиданно — почти никто, даже отец Лупыноса, которого мы видели на первом заседании, об этом не знал. Лупынос был направлен в специальную психиатрическую больницу, а именно — в Днепропетровскую, одну из самых страшных в этом ряду. С 1972 по 1975 год именно там находился Леонид Плющ, и он многое рассказал об этом заведении. Лупынос находится там до сих пор (сведения 1979 года) — таково его наказание за одну стихотворную строчку».

Прошли следующие шесть дней, но, к великому нашему огорчению на этап в этот раз никого не вызвали.

— Пошли к врачу, — вызвал меня с работы санитар.

Сердце моё ёкнуло. О чем может быть беседа, ведь до комиссии ещё далеко? Стас тоже насторожился.

— Наверное, будут допытываться о том побеге и твоём участии в нем, не вздумай что-либо сказать врачу или выразить хоть малейшую догадку, что ты что-либо знал об этом, — шептал мне на ухо Стас, пока я не исчез в дверях коридора.

Нелла Ивановна ждала меня в своём кабинете. У неё было хорошее настроение, и это сразу успокоило меня. На столе у неё лежало моё дело.

— Саша, считаешь ли ты себя больным? — повторила она вопрос, на который мне пришлось отвечать много раз.

— Да.

— В чем же проявляется твоя болезнь?

— Заболел я давно, в одиннадцать лет…

Я стал снова пересказывать ей, как мы, мальчишки, живя в Туркмении уходили на несколько дней в горы или в пустыню Кара-Кумы за цветами или как с приятелями на попутных машинах отправлялись к берегам Каспия. Всё это я подавал ей под тем соусом, что я болен манией к путешествиям с детства, и врач должна была понять, как глубоко я осознал ненормальность такого своего поведения, приведшего в последствии к совершению преступления. Это была с моей стороны самая настоящая критика болезни, чего так добиваются врачи от больных. Врач выслушала меня, и было видно, что мой ответ её устраивает.

— У тебя хорошая длительная ремиссия (длительное хорошее психическое состояние).

Нелли Ивановна полистала страницы дела и дружелюбно, без хитрости в глазах, спросила:

— Скажи, как ты относишься к Советской власти?

Мне такой вопрос ещё никто и никогда в стенах больницы не задавал.

— Очень хорошо. За эту власть боролись по маминой линии мои дедушка и бабушка. Они были первыми большевиками — ленинцами в своей губернии, а по линии отца первыми в колхоз вступили. Советская власть нам всё дала бесплатно: образование, лечение в больницах, дешевое жильё, путёвки на курорты для рабочих и крестьян, у нас нет безработицы и инфляции. Всего этого нет у людей за границей, я это очень хорошо знаю, поэтому моя цель была попутешествовать и вернуться домой, а не умирать там с голоду на свалках.

— Хорошо, — улыбнулась врач, — ты свободен.

Я вышел на работу и не мог понять причину вызова к врачу, хотя интуиция подсказывала, что я скоро уеду из больницы. От Миши я узнал, что его никуда не вызывали и у него всё по-прежнему.

«Может решили разъединить нас и разбросать по разным больницам?» — эта мысль током пронзила меня.

Потянулись дни, полные неопределённости. Одни политзаключенные приуныли, увидев, что прекратились таинственные этапы из больницы, другие нервничали, что их могут забрать на этап и тогда начнется новый срок лечения на новом месте вместо ожидаемой выписки в днепропетровской больнице.

К таким относился переходчик границы в Румынию В. Колюшенко. Безысходность и отчаяние нахождения в спецбольнице толкнули его на самоубийство. Он помчался к часовому на вышку, но, перебравшись через проволочный забор, запутался в рулонах металлической паутины и кричал часовому, что б тот пристрелил его. Санитары и тюремные контролёры сняли его с проволоки, а врачи «хорошо» подлечили. С тех пор прошло уже почти пять лет, и Колюшенко надеялся быть выписанным на ближайшей комиссии.

Только Лёшка Пузырь и анархист Анатолий Анисимов ходили довольные, их выписала профессорская комиссия и со статьёй «Клевета на советскую действительность» (до трех лет лишения свободы) они пробыли шесть лет, радуясь, что так «легко» отделались и теперь ждали, когда их развезут по больницам общего типа.

С Лёшкой Пузырём мы долго на стройке бетон мешали, жалко мне было с ним расставаться.

Лёшка, я и моряк Володя Корчак решили, что каждый на отдельном листке бумаги напишет о больнице, врачах, политзаключенных и эти записи мы положим их в стеклянную пробирку, замажем её смолой и забетонируем между этажами здания. Может, найдут её через десятки лет и смогут люди узнать о нравах и порядках этой больницы и страны.

22 сентября. День сегодня с самого утра что-то предвещал. Утром в прачку за бельём пришёл Миша, он был очень взволнован и, даже слегка заикаясь, стал рассказывать, что больной, работавший у сестры — хозяйки под большим секретом сообщил ему, что Мишины личные вещи принесли в отделение, а во время обеда подошел ко мне переходчик Гена Чернаков, отвёл меня в сторону и прошептал мне, что мои вещи тоже лежат уже в отделении.

Колонны больных начали выходить на прогулку. Воздушный пират Василь Сирый увидел меня и начал пересказывать все подробности о брате, о которых я уже знал.

— Вывезут нас отсюда, вывезут, вот увидишь, — повторял Миша, проходя мимо. Шёл последний час работы. Давно снято бельё, и я хожу в одиночестве. От всех навалившихся на меня новостей нет никакого желания с кем-либо разговаривать. Из подъезда вышел контролёр и подошел к работникам прачки, сидевшим и болтавшим под стеной больницы. Они показали ему на меня пальцем, контролёр подошел и спросил мою фамилию.

— Пошли, пошли скорей! — торопил он.

От счастья я совсем потерял голову и теперь никак не мог сообразить — сон это или нет. Мне очень часто снились сны, что я уезжаю в другую больницу, где нет никакого режима и можно чувствовать себя человеком, и я всегда боялся проснуться.

Стас попросил прапорщика отвести его вместе со мной в отделение. Он говорил мне что-то, напутствия, но я его не слышал и не понимал, о чем он говорит. В отделении Стас раздобыл большую сетку, наполнил её банками консервов, пачками с сахаром, пряниками и поучал:

— Не раздавай никому в дороге! Чёрт знает, сколько тебе ехать придётся.

Медсестра попросила зайти к врачу. Нелля Ивановна была одной из немногих врачей в этой больнице, относившихся к больным хорошо и не злоупотребляла назначением нейролептиков. За несколько месяцев, проведённых мной в восьмом отделении, она не прописала мне ни одной таблетки. Мне повезло и во втором отделении с врачами, спасибо им, что они сохранили мне здоровье, назначая минимальную дозу лекарств. Этого я никак не могу сказать о врачах, «лечивших» моего брата.

В кабинете вместо Нелли Ивановны меня встретил завотделения. Его к нам перевели совсем недавно, и о нем больные отзывались очень плохо. Это был молодой врач, толстячок с весёлым лицом. При обходе больных он любил шутить и выглядеть простаком. Больной, с которым пошутил врач, знал, что ему теперь не избежать интенсивного лечения. Я очень боялся его и старался не попадаться ему на глаза.

— Саша, тебя переводят в другую больницу, — радостно сообщил он. — Здесь у тебя состояние здоровья было хорошее. Критику болезни ты даёшь и, если ты там, на новом месте, так же будешь себя вести и твоя ремиссия будет такой же, тебя вскоре выпишут. Ну, всего тебе хорошего! Пиши нам письма, не забывай.

Глядя со стороны, можно было принять этого добряка-врача за моего друга. Санитар открыл ключом дверь, и я вышел. Огромное, словно тяжёлое ярмо, свалилось с плеч. Это было такое счастье, осознавать, что я больше не принадлежу этому заведению. Контролёр привел меня в этапку, где меня разлучили с братом шестнадцать месяцев назад. Миша, одетый в свои вещи, уже был здесь.

— Не верится, что на самом деле покидаем эту помойную яму, — глядя на меня, не веря в происходящее говорил Миша. — Не верится, что сдыхался от своего Рыбьего Глаза и больше не услышу этих гимнов по утрам.

— С тобой Рыбий Глаз прощался? — спросил я.

— Только что был у него, сказал мне, что я еду в Сербский на переэкспертизу…

— А мне врач сказал, что меня в другую больницу переводят, — перебил я брата.

— Да разве можно верить этому Рыбьему Глазу? Он кругом врёт. Пусть везут куда угодно, лишь бы отсюда вырваться.

Зэк из хозобслуги принес на этап паёк — булку черного хлеба и кулёк с соленой, как будто сгнившей, килькой.

Этап шел на Киев.

70 ПО ДОРОГЕ В ПРИБАЛТИКУ

Наступило необычное утро под стук колёс. В вагоне было тихо. Впервые я был с братом вместе и мы были одни в столыпинском купе. В Киеве вагон отцепили. Локомотив долго таскал его и, пропустив через щетки моющих машин, поставил отмытым под выгрузку.

В Лукьяновской тюрьме г. Киева прибывших зэков и нас, двух сумасшедших, отправили на обыск. Два молодых тюремщика с комсомольскими значками на груди сидели на стуле и ждали нас.

— Раздевайтесь догола, — приказал один из них.

— Скорей, пошевеливайтесь! А то мы вас сейчас быстро подгоним, — торопил второй комсомолец, начиная ощупывать наши вещи. — Давай четвертак, по-хорошему! Найдем мы, несдобровать вам, — предупредил он.

— С больницы мы и под лекарствами, а насчёт денег, так мы забыли как они выглядят, — ответил я ему.

После шмона нас посадили в маленький бокс и теперь мы слышали как комсомольцы заставляли раздеваться молодых девушек-заключенных.

— Кому сказано, раздевайтесь! Мы здесь с вами не мальчики в игры играть, — прикрикнул мент и пхнул в бок большим тюремным ключом самой упертой из них.

Женщины перестали возмущаться и начали раздеваться для обыска. Такого мы еще не встречали! Сразу видно, — Украина, одна из самых просоветских республик Советского Союза, менты и те с комсомольскими значками на груди. Рюкзаки, с которыми мы прошли не одну тюрьму, на Лукьяновке приказали нам сдать в камеру хранения при условии, что они должны быть пустыми. Куда теперь переложить вещи и продукты? Мы решили завязать на узел штанины наших полосатых пижам, которые нам привезла мама в больницу незадолго до нашего отъезда. В пижамные штаны мы затолкали свои вещи и затянули сверху резинку, у нас получилось что-то вроде полосатой «толстой попы» с коротенькими ножками. Мы взяли бережно эти «полосатые попы» в руки и пошли за надзирателем по лабиринтам тюрьмы. В большой и просторной транзитной камере было много пустых шконок и мало людей. На стене висело радио, вместо новостей и музыки звучал призыв ко всем подследственным признаться в содеянных преступлениях или раскаяться в тех, о которых власти ещё не знают. За чистосердечное признание тюремная пропаганда обещала, согласно закона, сократить меру наказания и приводила примеры снисходительности суда в подобных случаях. Целыми днями мы спали, играли в домино с сокамерниками и могли говорить с ними, не скрывая свои мысли. Еда в тюрьме была несравненно во много раз лучше, чем в больнице. На обед каждый день подавали густой жирный суп с кусочками сала и такую же жирную кашу.

Прошло несколько дней и вот мы снова сидим в боксике на этап, где к нам посадили молоденького парня. У него очень смешные неровно обрезанные ниже колен штаны.

— Что они от меня хотят?! С самого утра по боксам таскают и в камеру не ведут, — возмущался он.

— Слушай, а что у тебя со штанами? На чифир что ли штанины спалил? — спросил я.

— Менты гадкие ещё утром на шмоне их порезали. Бахрома на моих клешах им не понравились, вот и приходится теперь так ходить.

— Сразу видно что Украина! Только здесь такое может быть, — сказал Миша, вспоминая как дома в Кривом Роге милиция с дружинниками делала облавы на танцплощадках, отрезая клеша на брюках прямо на месте. Из глубины тюрьмы слышался крик, кого-то сильно били и волокли по тюремным коридорам.

— Прекратите! — услышали мы голос женщины и сильный стук в дверь. — Прекратите! Что вы, сволочи, делаете! Здесь беременная женщина! Ей плохо!

За дверями возникло замешательство.

— Закройте дверь! — командовала надзирательница, от чего крик стал приглушенным и постепенно исчез в глубине здания. Мы сидели молча, пока не открылась наша дверь и вошли два надзирателя. У пожилого мента было добродушное лицо, чего нельзя было сказать о молодом и опять с комсомольским значком на груди.

— Что это вы, ребята, в Финляндию пошли? — поинтересовался пожилой.

— Просто так, — ответил я, желая скорее от них отвязаться.

— Просто так? — переспросил молодой. — Изменники! Пристрелить бы вас нужно! Правильно, что вас финны выдали! — разошелся комсомолец.

— Выходи! — приказал он Мише.

— Перестань, пусть будут вместе, — вступился пожилой.

Брата перевели в другой бокс. Я сидел пока не открылась кормушка и мне протянули на этап две булки хлеба.

— А зачем две булки? Куда это можно два дня в «столыпине» ехать? — спросил я зэка-раздатчика.

— Ты что, не знаешь куда катишь? — удивился он, показав мне листок бумаги, — видишь, в Калининградскую область, в Черняховск.

От неожиданности я оторопел. В Черняховскую спецбольницу я не ожидал попасть.

В «воронке» кроме нас двоих было ещё две женщины. «Столыпин» стоял в ожидании на запасных путях, окруженный охраной и собаками. Вагон был пуст. Конвой повесил дополнительные замки на отсек женщин и на наш. В проходе вместо солдата на карауле прохаживалось сразу два прапорщика. Тощий, низенького роста горластый старшина-грузин гонял рядовых солдат, выполнявших покорно все его распоряжения.

— Фамыля! За што сыдышь? — направляя свет от фонаря в лицо в хорошо освященном вагоне спросил меня старшина.

— Какая тебе разница? — ответил я понимая, что он спрашивает из любопытства.

— Ты мнэ все-таки скажэшь статъю? — не отступал он.

— Что здесь происходит? — спросил прапорщик. — Смотри у меня! До утра будешь вагон скрябать, — пригрозил он мне.

Солдаты простукивали купе у женщин и повторяли:

— Спецконвой… Спецконвой…

Затем они явились к нам и тоже простучали стенки и полки вагона, отыскивая дырки. Мы легли на лавки, бросив рюкзаки под голову.

— Убрать всё из-под головы, — приказал прапорщик.

Каждый час приходил грузин. Он светил фонарём в лицо и, убедившись что это всё ещё я и мой брат, шел проверять женщин. Глубокой ночью я проснулся от громкой ругани прапорщика.

— Кто тебе разрешил лечь?! Слазь живо!

— Но уже два часа ночи, — отвечал человек с прибалтийским акцентом.

— Слазь! А то сейчас быстро слетишь и никаких разговоров, — и прапорщик прошёл мимо, не делая нам никаких замечаний.

— Ты зачем это курышь?! — теперь пристал к прибалту грузин.

— Это ты опять! Тебе что, не известен порядок? Сейчас мы тебя обучим, — подоспел на помощь к грузину прапорщик.

Прибалт уже не знал как выпутаться из этого положения и лишь бормотал что-то в свое оправдание.

— Ну, ладно, ложись, — сменив гнев на милость распорядился прапорщик и в вагоне стало тихо.

— Приготовиться с вещами на выгрузку, — прозвучала команда ранним утром.

«Странно, куда это нас привезли? — подумал я, — хлеба дали на два дня, а выгружают через ночь».

В «воронке» мы оказались с прибалтом и молдавским турком.

— Ну и конвой попалься, какой-то пешенный. То — нелься! То — не полошено! — жаловался прибалт.

Нас привезли в Гомелевскую тюрьму. Она больше походила на агитационный центр. Во дворе висели большие красочные плакаты, намалёванные местными умельцами, призывающие заключенных к коммунистическому честному труду, чтобы выйти на свободу с чистой совестью. В маленькой этапке на двухъярусных нарах сидело много людей. Худой и длинный парень с далеко выдвинутой вперед челюстью сидел за столом и разводил в моче сажу от паленого каблука, чтобы сделать татуировку. Рядом ходил другой, с лицом полного идиота от рождения. Гремели кормушки. В камеру подали хлеб, сахар и по рукам пошли миски с жидкой кашей.

— Садись есть, хватит «косить»! — обратился длинный к идиоту. — Думаешь тебе на дурке лучше будет? Там тебе живо серой зад надерут.

Дурака посадили за стол, сунули ему под нос миску и вложили ложку в руку. Он съел всю кашу и сидел в глубоком раздумье, решая свои дурацкие проблемы как жить дальше. Сразу после завтрака всю камеру вывели на этап.

— Стройся по одному! — скомандовал конвой. — Марш в машину!

Машина была одна, а заключенных с полсотни, все не помещались. Я тянул Мишу в конец колонны. Прибалт стоял перед нами. Машина заполнилась быстро и изнутри доносились вопли, ругань и мат. Трое солдат, уперевшись в стенку фургона сапогами заталкивали зеков внутрь.

— Следующий, давай! — командует мокрый от пота солдат. Им оказался прибалт, эстонец с короткой фамилией Сиг. Несколько сапог уперлись ему в плечи, в спину и начали запресовывать в камеру. Солдаты пыжились изо всех сил, стараясь затолкнуть Сига, но у них ничего не получалось. Мы с Мишей понимали, что если Сига втиснут, то следующими будем мы.

— Не влезет! — махнул рукой старшина. — Придется ещё одну ходку делать. Ладно, вылазь!

Эстонец вылез, кряхтя ощупывая свои бока.

— Везёт тебе! — пошутили мы, едва сдерживая смех.

— И прафта фесёт! — засмеялся он.

Из машины вышли ещё двое, тяжело дыша после пережитой утрамбовки. «Столыпин» находился в пяти минутах езды от тюрьмы. Солдаты потеряли больше времени и сил на загрузку заключенных из-за своей лени. Ведь можно было сразу сделать два рейса. Это была типичная ментальность людей в этой стране.

Фото И. Ковалёва.

Конвой вагона оказался тот же и бедный эстонец даже сразу поник.

— Опят оны! — всё, что он мог сказать.

Старшина-грузин узнал нас, эстонца и, улыбнувшись как старым знакомым, пропустил в вагон без всяких расспросов.

— Статыя, фамылья, срок? — повторял он, когда очередь дошла до идиота.

— Он дурак. Он ничего не понимает! — отвечали грузину за него сокамерники.

— Молчат! Я вас не спрашиваю! — орал на них грузин. — Два года у него! Кража!

— Он дурак, он ничего не знает, — кричали грузину из других отсеков вагона.

— Молчат! Я сам знаю. Я его спрашиваю. Статыя, фамылья, срок?!

Из отсеков понеслись колкие насмешки в адрес грузина. Он этого не мог перенести и побежал через весь вагон докладывать прапорщику. Разъяренный прапорщик выскочил вместе с ним и быстрым шагом они проследовали к камере дурака.

— Больной он! — кричали зэки. — Два года у него за кражу!

Прапорщик сообразил, что имеет дело с больным человеком и быстро перестал злиться.

До Минска поезд шел шесть часов. В тюрьме нас посадили в маленькую двухместную камеру в полуподвале, пообещав утром выдать матрасы.

Утро началось с обычной тюремной суеты. Хлопали кормушки, гремели чайники, раздавали завтрак.

— Начальник, что вы нам дали!? — закричал я в кормушку, когда увидел, что нам дали алюминиевые ложки без ручек.

— Такие у нас все, — ответил надзиратель.

Есть кашу ложкой без ручки оказалось целым искусством.

В стенной нише за решеткой стояло радио, целыми днями оно только и говорило о бульбе-картошке. Сколько бульбы досрочно сдали в закрома государства разные районы, на сколько перевыполнили планы колхозы и как счастливы жители Белоруссии, собрав столько бульбы. По утрам теперь вместо Украинского гимна звучал гимн страны бульбы. К нашему удивлению нам приносили местную газету каждый день и мы могли читать много о бульбе. Из газеты я скрутил трубку, пропихал её сквозь решётку, выкрутив громкость у динамика. Теперь в камере нам ничто не мешало и не хотелось покидать Минскую тюрьму. Каждый день надзиратели устраивали нам короткое развлечение, вылавливая в обед из бака с супом для заключенных кусочки мяса и громко ругали друг друга, если кому-то из них доставался больший кусочек.

Восемь дней прошли очень быстро. От Минска до Вильнюса рукой подать. В Вильнюскую тюрьму мы прибыли ночью, когда все уже спали. Надзиратель-литовец, крупный мордатый дядька даже не задал нам глупых вопросов о сроке, статье, фамилии, не стал нас обыскивать, а сразу повел в камеры.

— Не расходитесь, ждите меня здесь, я узнаю где место есть, — сказал он и ушёл. Эстонец был с нами и он хорошо знал эту тюрьму.

— «Крытники» здесь сидят на первом этаже, — сказал он нам.

— Вы трое — в 82-ю камеру, — приказал идти за ним надзиратель.

Небольшая ярко-освещенная камера напоминала судовой кубрик. Три узких двухъярусных шконки стояли под стенами. В камере было пусто.

— Смотри, чифир-бак стоит, — показал Сиг закопченную кружку, — и заточки лежат и даже веревка для «коня».

На стенах висели фотографии девиц, вырванные из журналов и этикетки от пачек чая. Этикеток была целая галерея из сортов чая, каких я даже никогда не видел.

Утром мы проснулись от стука в стенку.

— 82-я, отзовись! — звали нас.

Сиг приставил кружку к стенке и начал переговариваться.

— Что-то откачать просят, только я понять не могу, — доложил он.

Я сразу понял, что надо откачать воду из унитаза.

Так делали в Петрозаводской тюрьме, чтобы разговаривать с первым этажом.

— Воду в параше они просят откачать, — пояснил я.

— Ну их! Пусть сами качают, — махнул рукой эстонец и бросил кружку в тумбочку.

— 82-я, — звали нас со всех сторон.

— Чего надо? Мы на спецбольницу едем и никого не знаем, — кричу я в решетку окна лишь бы отвязаться он назойливых соседей.

— Мужики, прекращайте чифирить. Корпусной пришел смену принимать, — стуча по дверям камер предупреждает надзиратель.

— Поздравляю тебя с днем рождения, — вдруг сказал брат. Только теперь я вспомнил, что мне исполнилось сегодня 26 лет.

В это мгновение открылась кормушка и в ней появилось худое с колючим взглядом лицо зэка.

— Что вы молчите? Откачайте воду в параше, поговорить нужно.

— Пошли, пошли, — подгонял его надзиратель.

— Да сейчас, дай скажу, — не торопился закрывать кормушку зэк, — откачайте воду.

Мы обмотали веник тряпкой и стали выталкивать воду. Как только образовалась воздушная подушка, наш унитаз заговорил множеством голосов, тюремный телефон заработал с полной нагрузкой.

— 82-я, вы нас слышите? — спрашивал унитаз.

— Слышим, слышим! — отвечаем мы и через пару минут эстонец нашел земляка, который отсидел шесть лет и освобождался на днях.

— Парни, я там у вас на шконках кое-какие тряпки видел. Не подогреете?! А мы вам кое-что из жратвы подбросим…

— Не надо нам ничего взамен. Как вам передать? — спросили мы.

— Там у вас на батарее, где чифир варят… видите, в углу стенку закопченную, там шнур лежит, привяжите и опустите в решётку шмотки.

Мы последовали указаниям из унитаза и в три приема передали все вещи, посчитав, что они нам больше не пригодятся. В благодарность крытник положил динамик на свой унитаз и теперь в нашей камере играла музыка. Радио в Литве сильно отличалось от других советских республик. Целый день была западная музыка и никакой пропаганды. Иногда музыку прерывали шум сливов канализации или голоса сообщали, что товар по трубе доставлен по назначению, предварительно завернутый в целлофан.

Эстонец Сиг хорошо умел рисовать. Он взял мой учебник английского языка и на одной из страниц нарисовал на фоне засохшего дерева красивый пейзаж, подписав: «Моя Эстония».

— Подожди, я тебе сейчас одну шутку нарисую, ты только не смотри, — попросил он.

Он долго что-то складывал из листа бумаги, подрисовывал затем позвал меня.

— Смотри, я нарисовал домик со ставнями, в окне видно красивую девушку. Ты бы хотел познакомиться с такой? — спросил Сиг.

— Пожалуй…

— Сколько бы ты ей дал лет?

— Ну, лет восемнадцать, — ответил я.

— Правильно! Ты угадал, забирай её себе.

Он перевернул картинку так, что красивое тело девушки стало мордой старой и костлявой коровы с ужасно глупыми глазами.

Под вечер в камеру к нам подбросили двоих ребят. Они сидели молча и крутили весь вечер головой.

— Не могу понять, откуда играет музыка? — спросил один из них.

— Из параши, — ответили мы.

Парню ответ, похоже, очень не понравился, он думал, что мы над ним подсмеиваемся.

— Серьёзно, откуда играет эта музыка? — переспросил он.

— Иди к параше и послушай, — предложили мы.

Он подошел к унитазу, поглядывая на нас, всё ещё считая, что мы его разыгрываем.

— Смотри! — позвал он напарника, — по «толчку» музыку здесь гоняют, век такого не видал.

В Вильнюской тюрьме было здорово, но через три дня мы были уже на последнем этапе в Черняховск. Этапка была набита битком в основном молодыми ребятами-литовцами. Несколько литовцев с одним цыганом тусовались по камере, стреляя по сторонам глазами, что и у кого можно отнять. Наше внимание привлек человек с явно выраженным психическим расстройством. Он сидел один ни с кем не вступая в разговор. Его большая сетка с вещами привлекла внимание литовцев и, подсев к нему, они начали его обкатывать.

— Наш пассажир, в Черняховск едет, — сказал я брату.

— Откуда ты это взял? — засомневался Миша.

— По лицу видно. И, похоже, у него мокруха и, наверняка, жену замочил.

В это время парни расспрашивали этого человека и действительно, он шел на спец за убийство жены.

— Ну, убедился? — похвастался я.

Литовцы уже потрошили сетку больного и резали лезвием сало, раздавая его всем желающим, но мы отказались.

— Давай, снимай ботинки, махнемся, — предложил нагло Мише самый шустрый парень из этой группы.

— Пошел ты, — резко ответил ему брат. Из-за такого ответа литовцы загудели как разворошенные осы. Я понял, что Мишу сейчас будут крепко бить, их много, человек десять, а нас — двое.

— Слушай, ты, тосуйся пока твои уши целы, — обратился я к заводиле, из-за которого вся эта каша началась. Литовцы пришли в замешательство и начали о чем-то говорить по-литовски, обступив нас.

— Ну, ты, извиняться думаешь? — спросили они брата.

Миша сидел молча совершенно не реагируя на их слова.

— Слушай, Миша, ты хватай вот этого, — указал я на заводилу, — главное — крепко держи, а я откушу ему нос и уши. Всё равно мы на «дурку» едем, отвечать за это нам не придется. Пусть потом они нас поколотят, но это им будет наука.

Я говорил громко, давя на психику зачинщика.

— Понял! — поддержал меня Миша.

Живая стена расступилась и парни принялись снова переговариваться. Цыган подошел к нам и дружелюбно стал расспрашивать за что и куда мы едем. Я не испытывал к нему никакой злости и всё рассказал. Он пересказал разговор друзьям и они оставили нас в покое.

Поезд должен был отправляться в четыре утра. Многие сидя на лавках, дремали.

— Мужики! Кто хочет тягу словить? — предложил туберкулезник, который шел этапом в лагерную больницу. Несколько жадных глаз уставились на флакон с таблетками.

— Дай мне!

— Мне!

Он раздавал таблетки направо и налево. Мне показалось, что его щедрость была коварным замыслом.

Проглотив целый флакон неизвестно какого дерьма, литовцы ожили.

— Труба дело! Ну и та-а-ска! — по-русски кричали они.

— Мужик, если есть ещё, подгони! — с деловым видом обратился цыган.

— Есть кое-что ещё, — ответил «туберкулёзник» и с лукавой улыбкой протянул ещё один флакон.

Рядом сидел русский парень, он не брал эти таблетки, а только довольно улыбался и всё время что-то шептал на ухо «тубику», поглядывая на литовцев.

Утром началась загрузка в вагон. Мужчину за убийство посадили к нам, мы втроем занимали отсек, а туберкулёзника — одного в соседний. Вместо того, что б лечь спать, он начал без всякой на то причины кричать литовцам:

— Немцы вы все! Мало вас русские били!

Литовцы ему кричали в ответ:

— Русские свиньи.

Ругань длилась добрых два часа, пока всех литовцев не выгрузили в Каунасе, после чего в вагоне стало тихо.

Светало. Поезд проносился мимо небольших посёлков с домами построенными из красного кирпича, покрытыми черепичными крышами, приближаясь к Черняховску.

71 ЧЕРНЯХОВСК. УЧРЕЖДЕНИЕ ОМ-216. СТ-2

Зэки в вагоне спали и никто не заметил как нас троих выгрузили в старенький зеленого цвета минивэн. Убийца жены сидел молча, сетка его была почти пустой и в ней лежали теперь никому не нужные вещи. Два конвоира, разместившись у двери машины, обсуждали свои домашние дела. Машина выехала на привокзальную площадь и помчалась по улицам города. Мелькали рекламы магазинов, дома с непривычными для нас черепичными крышами и люди, идущие на работу тепло по-осеннему одетые. Эта была моя первая поездка за два с лишним года, когда я сидел у окна машины и смотрел в окно.

Спецбольница находилась на окраине города рядом с мясокомбинатом, от которого несло тошнотворным, тухлым запахом. Машина въехала в массивные железные ворота.

— Сколько орлов привезли? — спросил человек в штатском и, взглянув на нас, засеменил шустро в дежурную комнату.

Я сравнивал всё это с Днепропетровской больницей. Полы здесь были выложены кафелем, стены дежурной комнаты облицованы пластиком, потолки свежевыбелены. Рядом был зубной кабинет и библиотека. К двери библиотеки подошёл человек одетый в синюю фланелевую пижаму с беретом на голове. Он дернул за ручку, но убедившись что дверь закрыта на ключ, присел на корточки рядом с ней. Я принял его за работника больницы, потому что в отличие от заключенных, он был не подстрижен. Разговорившись с ним я был изумлен, узнав что он — больной и работает здесь библиотекарем, что книги могут брать все, кто хочет, и ещё он сообщил, что я даже себе представить не мог, что на прошедшей комиссии было выписано из больницы более сотни больных и это здесь — норма.

— А почему ты не стриженный? — спросил я.

— С 1975 года после комиссии, приезжавшей из Москвы, волосы носить разрешили.

— Трое вас? Это хорошо, маленький этап. Берите вещи и пошли,-приказал надзиратель в засаленном мундире, — помоетесь сейчас и на завтрак успеете.

Мы вышли во двор больницы. Здесь находилось несколько просторных прогулочных двориков с беседками, деревьями, с цветущими кустами роз. После Днепропетровской вони и угольной пыли это место мне показалось теперь райским садом. К большому трехэтажному корпусу примыкало два двухэтажных крыла, здания были выложены из красного кирпича с высокой черепичной крышей и большими окнами со вставленными в чугунные решётки стёклами. Пока проверяли наши вещи и делали их опись, нас по очереди вызывал врач.

— Меня в первое отделение направили. Иди к врачу, она велела тебя позвать, — сообщил Миша.

Врач встретила меня с улыбкой.

— Что это вы надумали в Финляндию бежать?

Я ответил ей с полной критикой своего поступка, мол смотри, моя ремиссия стабильна.

— Пойдёшь в шестое. Только у нас все, кто поступает должны подстричься, — предупредила врач.

Баня с большой и тёплой раздевалкой находилась на первом этаже, здесь было чисто и воду в душе можно было регулировать самим. Нас никто не торопил. Сестра-хозяйка забрала меня и, попрощавшись с Мишей, я пошел с ней в своё новое отделение. Толстый, откормленный и медлительный надзиратель отпер дверь. Сестра-хозяйка завела меня в отделение. Здесь была раздевалка с крючками на стене, с висевшими на них байковыми халатами и беретами, а рядом — комната с кафельными стенами и кранами с горячей и холодной водой. Это был не Днепр с бетонным туалетом и ледяной водой из-под крана. В коридоре с высокими потолками было много света, проникавшего через большие окна. Все двери в палаты были открыты и больные свободно ходили по коридору. В стене были вмонтированы электрические розетки и больной в пижаме стоял и брил себя сам без присмотра санитара. В столовой рядами стояли столики, каждый с четырьмя стульями и под стенкой — телевизор.

— А кто у вас телевизор здесь смотрит? — спросил я.

— Как кто? — удивилась сестра-хозяйка, — больные, кому ж его ещё смотреть?!

После завтрака, как и положено новичку, меня определили в надзорную палату. Эта была узкая и длинная комната, заставленная кроватями. В палате собрался интернационал. Здесь были эстонцы, литовцы, латыши, русские, осетины, чеченцы.

— Ложись на эту кровать, она пустует, — предложили больные, в основном, молодые ребята.

Моим соседом оказался армянин, совсем на вид завернутый.

— Не повезло тебе, парень, что тебя сюда привезли, Черняшка — один из самых паршивых спецов в Союзе, — сказал больной из Армавира, — и держат здесь долго и лечат сильно.

— Не знаю как здесь лечат и сколько держат, но то, что я уже видел в Днепре, так здесь просто курорт.

— Ты что к нам оттуда прибыл? — удивился он.

Я сидел на кровати и отвечал на вопросы, пока один больной не сказал:

— Слушай, ты можешь это не рассказывать никому и нигде больше. Не дай бог это дойдет до врачей, так они и здесь такой режим сделают.

Из разговора с больными я теперь знал, что большинство из них находятся в надзорной палате за недавний бунт в больнице. Больные поколотили надзирателя и погоняли по отделению медсестру.

— До абсцесса меня закололи, по стакану гноя выкачивали из каждой ягодицы, — рассказывал парень из Арзамаса. Он был здесь самый разговорчивым. — Прочистили, даже передохнуть не дали, и снова по новой колоть начали… Обидно… Ночью вышел в туалет, даже поначалу не понял, что в коридоре происходит. Меня заметили, теперь никому и ничего не докажешь.

В подтверждение он опустил штаны и показал мне синие провалы в ягодицах с багровыми шрамами.

— В этом году происшествие на происшествии, — сказал староста палаты.

Здесь так называли больного, отвечавшего за чистоту и порядок.

— Во втором отделении один больной за сигарету санитара шваброй убил, нелепый случай, случайно по темечку попал. А у нас бунт один баламут с целью побега задумал, а нас из-за этого бунта прижали и человек тридцать колят.

— А правда, что Валька-медсестра к больному в постель залезла, что б её не нашли? — громко спросил старосту больной по кличке «Мамонт».

— Это правда. Залезла от страха, боялась что изнасилуют.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся «Мамонт» громким идиотским смехом.

— А что было зачинщикам за это? — поинтересовался я.

— Один из них за политику сидит — Шапоренко, — ответил латыш, по кличке «Пан Спортсмен», — так его в первое отделение перевели. Другой — Нечипуренко на суд уехал. Обоим им, надо сказать, хорошо досталось от ментов, но тому, которого на суд увезли, повезло, а Шапоренка по сей день колят.

— На обед! — позвал нас санитар.

— Идём обедать. Скажешь потом, где лучше кормят, — позвали меня больные.

Обед был на славу. На первое был фасолевый суп с кусочками мяса, а не щетина и дроблённые кости от свинных голов. Второе блюдо — гуляш, где было много картошки с соусом. Такая пища мне и присниться не могла в Днепропетровской больнице.

— Ну, как обед? — сразу спросили меня в палате.

— Отличный! — огорчил я их своим ответом.

После обеда меня вызвали к врачу. В кабинете сидели завотделения Юрий Иванович Тамбовцев и врач Фукалов.

— Ну, давай, Саша, рассказывай как у тебя всё там получилось? — так располагающе, по-свойски спросил Тамбовцев.

Я завел свою затасканную пластинку, которую можно было назвать «Устойчивая ремиссия». Завотделения спокойно слушал.

— Вот видишь? — Тамбовцев посмотрел на Фукалова, — человек понял, что совершил глупость, кается и теперь ему приходится расплачиваться за это. Психопатическая личность.

Врач полистал дело. Он хотел знать почему нас перевели сюда, но никакого объяснения там не нашел.

— А что вы с братом натворили в Днепропетровской больнице? — спросил он.

— Абсолютно ничего. Кроме нас ещё много людей перевели куда-то.

— Ну, ладно, иди, — сказал он немного о чём-то подумав.

Плохо быть новеньким, никогда не знаешь что тебя ждёт. Прямо из кабинета врача привели меня в процедурку сдать анализ крови.

— Садись на стул! Отвернись! — командует медбрат Геннадий Иванович. Он перетянул мне руку жгутом, взял огромный стеклянный шприц с длинной и толстой, как стержень шариковой ручки иглой, проткнул кожу в руке и стал ловить вену, крутя иглу на триста шестьдесят градусов. Вена ловко увиливала от тупой иглы и я почувствовал, что теряю сознание. Очнулся от резкого запаха нашатырного спирта.

— Санитар, где ты там! Иди сюда. Помоги мне подержать больного, — услышал я голос медбрата. — Потерпи ещё немного, сейчас всё будет хорошо, — успокаивает он меня и шприц снова, как подводная лодка, начинает ловить вену под кожей. Слетел жгут и кровь стала заполнять шприц.

После ужина медсестра назвала мою фамилию вместе с больными, принимавшими лекарства, после чего впечатление от больницы сразу изменилось. Юрий Иванович оказался щедрым врачом, он прописал мне шесть (!!!) таблеток тизерцина, это «после ничего» в Днепре!

Психиатрия — особая наука! Врач здесь всегда прав и ничего ты ему сказать не можешь.

Я спал несколько следующих дней с трудом понимая где ночь, а где день. Хорошо, что здесь я мог оставаться в палате и ходить в туалет или в столовую, тогда, когда хотел этого сам. Мой сосед — армянин оказался совсем не идиотом, как мне показалось сперва. Он был помещен в надзорку за драку с больным и получал теперь сильнодействующие нейролептики. Его очень сильно мучила неусидчивость, а лекарства так сковали его тело, что он не мог подняться с кровати без чьей-либо помощи. Армянин даже не мог громко стонать, голосовые связки не подчинялись и он только жалобно и тихо хрипел.

— Сережа, (так звали здоровяка «Мамонта»), — подними меня, — ходить хочу.

«Мамонт» осторожно, будто перед ним лежал не человек а манекен с витрины, поднимал армянина с кровати и ставил на ноги. Этот манекен, постояв несколько секунд неподвижно вдруг включался и начинал двигаться, делал несколько шагов, застывал и просил:

— Сережа, положи меня, лежать хочу.

«Мамонт» вскакивал со своей кровати и помогал несчастному лечь. Этот жалобное нытьё, похоже, очень задиристого и нагловатого парня, доставало меня.

— Сережа, укрой меня. Сережа, подними меня, — повторялось без остановок.

«Мамонт» безотказно выполнял все его просьбы. Эстонцу Тойле приходилось не лучше. Он вскакивал с кровати сам, но не мог опустить голову и, упершись взором в потолок с перекошенным ртом, пытался ходить по узкому проходу между кроватями. Тойла был приговорен к смертной казни за то, что во время драки в ресторане убил известного учёного с Кавказа, находившегося тогда в Таллине в командировке.

— Меня надзиратели даже в баню не хотели водить, когда я ожидал исполнение приговора и, смеясь говорили: «Зачем тебе баня, все равно на мыло пойдешь», — вспоминал он каким-то чудом оставшись живым находясь теперь здесь.

Латыш, воришка по кличке «Пан Спортсмен», худенький и верткий парень любил отрабатывать удары на тощем и длинном идиоте Селезне. Он ставил его по стойке «смирно» и точным скользящим ударом в челюсть валил его без сознания на пол.

— Иди сюда, идиот, — приказывал «Спортсмен» пришедшему в себя дураку.

Селезень весь дрожа от страха снова становился на место, зажмурив глаза.

— Есть! Здорово! Вот так ударять надо, — весело подпрыгивал над лежащим на полу Селезнем латыш Азолиниш.

Тем временем убийца Николай и вор, дагестанец Султан, сдвинули рядом кровати, укрылись одеялами и как будто спать легли.

— Селезень, давай сюда! Эй, «Пан Спортсмен», загони его к нам под нары.

— А ну, хватит «косить», — пинает латыш идиота, загоняя его под кровати.

— Соси, телёнок, молоко, — просунув по очереди свои детородные органы между кроватями приказывали они Селезню.

В палате наступала тишина, только таинственно шевелились два одеяла на кроватях вора и убийцы и мой сосед-армянин жалобно скулил:

— Серёжа, Сережа, где ты?

Свершив свою мерзость они выгоняли Селезня из-под кровати и он снова попадал в руки «Спортсмена». Мне от тизерцина было всё безразлично, хотя я очень хотел бы видеть этих трёх негодяев корчившимися под воздействием нейролептиков, чтобы чувствовали они себя ещё хуже, чем армянин.

Я был уже третью неделю в надзорке. Здесь нельзя было иметь ни книг, ни газет, ни смотреть телевизор, даже не было громкоговорителя с советским гимном. Когда меня перевели в общую палату, где было десять больных, я долго не мог привыкнуть, что двери открыты и можно выходить из палаты в туалет, в столовую смотреть телевизор или просто шататься по коридору, когда захочешь. Первое время я ждал в дверях медсестру или санитара, чтобы спросить разрешения.

— Иди, иди, конечно, — удивляясь отвечали они.

В этой больнице санитарами были вольнонаёмные или зэки, больные их совсем не боялись, даже могли с ними спорить. Однажды, проснувшись рано утром я увидел в окне оранжевое солнце и поймал себя на мысли, что не могу вспомнить откуда восходит солнце, с востока или с запада.

— Что стало с моей памятью? Откуда оно всё-таки восходит? — не переставал я задавать себе этот вопрос.

Больных спрашивать не хотел, зная как быстро здесь ярлык дурака приклеят. Я начал рассуждать про себя, вспомнив, украинский язык — захiд — заход — запад, значит схiд — восход — восток. С востока восходит солнце обрадовался я. После этого случая я стал упрашивать врача уменьшить мне дозу лекарств и он назначил четыре таблетки в день вместо шести, однако ни на какую работу не выпускал.

В отделении было несколько политических, среди них были совсем больные люди, были те, кто из-за бунта не хотели вступать в контакт, чтобы не отразилось потом на их выписке. Только литовец Вольдемар Каралюнас арестованный за распространение листовок с антисоветским содержанием, сидевший уже третий год, рад был со мной поговорить. Он работал днем на кухне в посудомойке, а вечером сразу ко мне бежал и про свои сны рассказывал.

— Я видел Бога сегодня и церковь! — сообщил он как только увидел меня, — это же хороший знак! Что ты думаешь?

— Выпишут, Вольдемар, тебя скоро, — присоединился к разговору больной Ерёмин, до ареста работавший проводником пассажирского поезда. За преступление — попытку осквернить памятник Ленина в своём городе он находился на лечении уже шестой год.

— Выпишут, — подтвердил я.

Услышав это Вольдемар перекрестился.

Был в отделении ещё один человек, пытавшийся несколько раз выбраться из Союза, но каждая попытка заканчивалась неудачей. Евгений Брагунец был лет тридцати, коренастым и с большой лысиной на голове. Первый раз он пытался перейти границу зимой по льду Финского залива, но был замечен пограничным вертолётом. Второй раз пытался бежать через Балтийское море с аквалангом. На Эстонском острове его увидели пограничники, он спрятался в болото и дышал через трубку почти сутки, пока пограничники не прекратили поиск, но уже в море его заметил сторожевой катер и задержал. Отчаявшись выбраться из СССР, отсидев несколько лет в лагерях, Евгений решил попробовать выехать легально. Из Таллина, где он проживал, Брагунец приехал в Москву. Здесь он познакомился с иностранными корреспондентами и даже каким-то чудом проник в Американское посольство, сумев получить приглашение на въезд в США. Как ему удалось выбраться из посольства и не быть арестованным советскими властями, этого Евгений мне не рассказывал. С приглашением он явился в ОВИР, где ему посоветовали с этой американской бумагой сходить в туалет. Это так возмутило Евгения, что он написав плакат «Позвольте мне выехать из СССР!» и, купив в промтоварном магазине замок и цепь, пристегнул себя к металлической ограде на Лобном месте в столице. Он оповестил западных корреспондентов о своей акции протеста, но не успел Евгений развернуть свой плакат, как из толпы выскочила сразу добрая дюжина людей в штатском. Они вырвали цепь вместе с оградой и доставили Брагунца в Кремлёвскую комендатуру, а затем в местную психиатрическую больницу, где он пробыл несколько дней. КГБисты убедились, что иностранные корреспонденты им больше не интересуются, выпустили его из больницы с условием, что он поедет домой в Таллин. Дома его арестовали по статье «Клевета на советскую действительность» и в 1974 году он прибыл на лечение в Черняховскую спецбольницу. Здесь в больнице он держался обособленно и просил меня к нему не подходить, считая, что из-за этого у меня могут быть неприятности.

Был в отделении ещё один переходчик границы, совсем неразговорчивый, пожилой человек по фамилии Мельник. Он сколотив плот с парусом и, взяв с собой флягу воды, отправился в плаванье к берегам Турции. Его быстро обнаружил пограничный катер. На лечение в больнице он был уже третий год.

72 К МИШЕ

Родители ничего не знали о нашем переводе в Черняховскую больницу и были очень удивлены, приехав навестить нас в Днепропетровск. Свидание с мамой в таком далёком от Кривого Рога Черняховске для меня и Миши стало полной неожиданностью. К моему приходу Миша уже сидел в уютной маленькой комнате и разговаривал с мамой. Медсёстры привели нас сюда и беседовали не обращая ни на что никакого внимания.

— Не больница, а детский сад, — рассказывал маме брат.

После «лечения» в Днепре он отошёл и выглядел теперь хорошо.

— Утром оладьи с чаем подают, в обед — котлеты. Зэков-санитаров даже самый завернутый больной не боится и может обругать их или послать подальше. Мне врач здесь все лекарства отменил и обещал скоро выпустить на работу.

— Я от Бориса письмо получила, — начала нам всё рассказывать мама, — он пишет, что его пребывание на «химии» в Сыктывкаре скоро заканчивается и хочет приехать в Кривой Рог. Домой на Урал не поедет. Отец у него давно погиб, а его мать, большой партийный начальник на заводе, от него отреклась, мол, ей не нужен сын-изменник Родины. Правда, она предложила ему разменять свою квартиру, чтобы у него было где жить, но Борис отказался, сказал, что даже писем ей больше писать не будет, а Анатолий в лагере сидит.

— В каком лагере? Он же с Борисом на «химии» вместе был,-удивились мы.

— Как, разве вы не знаете, что он там женился и подрался со своей новой женой? — удивилась мама.

Мы знали, что женщины влюблялись в Толика сразу и отдавались ему целиком в первые минуты знакомства. Он всегда сразу женился официально и обзаводился детьми, но вскоре у него уже был новый роман и снова женитьба и дети и так много, много раз. Толик даже не помнил имён всех своих детей, а когда мы из нашего дома в Кривом Роге уехали в Карелию, чтобы перейти через границу, одна из его жён написала на нашей двери большими буквами: «Толик! Вернись домой!»

— Так вот, — продолжала рассказывать мама, — в Сыктывкаре после драки суд ему добавил ещё один год срока, теперь он выйдет на свободу только летом 1978 г. А из Петрозаводского КГБ я получила уведомление, что могу забрать взятые у вас при обыске магнитофон и транзисторный приемник. Правда, КГБ сообщило, что все ваши сорок кассет с музыкой были уничтожены как идеологически-вредное западное искусство и ту фотографию, где вы с Мишей цепь себе на шею надели, они тоже посчитали антисоветской и порвали, — добавила мама.

Потом я и Миша стали сравнивать две спецбольницы, поначалу насторожив наших медсестер. Я думаю медсёстры никогда в жизни не слышали столько хороших отзывов о Черняховской больнице и это наверняка льстило им.

— Здесь вас и держать долго не будут, — вступила в разговор Мишина медсестра.

Мои родители Воля и Иван Шатравка.

Час свидания пролетел очень быстро. В Черняховске можно брать свидание хоть каждый день, но только на один час. На прощание мама обещала ещё поговорить с начальником больницы Белокопытовым, чтобы узнать как нам долго придется здесь быть. Утром мама снова пришла, сообщив очень хорошую новость, что в больнице мы пробудем год или два, не больше и что после ноябрьских праздников меня переведут в первое отделение к брату.

Прошли ноябрьские праздники, которые я перенёс значительно легче, чем в Днепре и хотя обед здесь был обычный, он был во много раз вкуснее, чем праздничные макароны по-краснофлотски там. Радио здесь тоже не донимало, больные включали его, если там звучала хорошая музыка, можно было ходить по коридору или смотреть телевизор до самого отбоя.

— Собирайся, в первое отделение пойдёшь. Там тебя брат ждёт, — обрадовала меня медсестра.

Первое отделение находилось на первом этаже. По обе стороны коридора располагались палаты, в одной из которых ждал меня Миша. В палате было пять кроватей, большое окно, на подоконнике в цветочных горшках цвели цветы. Трое больных были на работе за пределами больницы. В отделении мы могли смотреть телевизор или прохаживаться по коридору, но нам хотелось побыть вместе и поговорить о невероятных событиях, которые происходят с нами здесь.

— Ты знаешь, я об этой больнице ребятам в Днепропетровск написал, даже от них уже ответ получил. Они мне не верят, просят написать поподробнее.

— А как в Днепре твоё письмо пропустили? — удивился Миша.

— Я написал на имя знакомого зека с кухни, а он догадался передать письмо кому надо.

Ближе к вечеру меня вызвал к себе в кабинет завотделения Жеребцов Дмитрий Фёдорович. Беседа была недолгой. Врач не задал мне ни одного вопроса о переходе границы.

— Почему вас перевели в нашу больницу? — спросил он строго.

— Не знаю, но мы были не первыми, кого уже вывезли из Днепропетровской больницы.

— Как думаешь вести себя здесь? — спросил он, пристально глядя мне в глаза.

— Постараюсь выполнять всё, что от меня будут требовать и, если разрешите, буду очень рад выполнять какую-нибудь работу.

— Ладно, иди, — строго закончил он разговор.

Как ни странно, при всей своей внешней строгости врач отнёсся ко мне весьма благожелательно. Он отменил мне все лекарства! Вялость от тизерцина стала быстро проходить. Мир в моём сознании становился реальным, я снова обретал сам себя и больше не задумывался откуда восходит Солнце.

В декабре приехала в больницу комиссия во главе с профессором Ильинским. Вольнонаёмные буфетчица из столовой и уборщица как угорелые носились по палатам, требуя навести идеальную чистоту. Во всю длину коридора раскатали дорожку для столь почетного гостя.

— Не наступайте на дорожку! — кричит на больных буфетчица.

— Куда тебя понесло? Сойди с дорожки! — доносился с другого конца голос уборщицы.

— Что за хождения по коридорам? Живо, все по палатам! — командует медсестра.

Сегодня на самом деле всё как в сумасшедшем доме.

— Ильинский идет! Ильинский! — и в отделении наступила полная тишина. У дверей ординаторской уже стоит очередь больных, одетых в новенькие байковые пижамы.

В Черняховскую больницу комиссия приезжала два раза в год и это были дни исполнения надежд на скорую выписку. Меня больше всего удивляли пророчества профессора Ильинского. Он знал точную дату, когда больной вылечится и не будет социально опасен для общества.

— Ставлю тебя кандидатом в кандидаты на выписку, — обещал он больному, значит будешь выписан через год, а если поставит кандидатом, то после следующей комиссии поедешь домой.

Зашёл Миша, я — за ним. Вся комиссия для нас состояла из двух слов:

— Здравствуй! — До свидания!

Выписал профессор человек двадцать, четверть отделения, ещё столько же в разные категории кандидатов поставил, не определив нас пока никуда и со свитой врачей покинул отделение. Уборщица быстро скатала дорожку и спрятала в кладовку, чтобы вынуть её снова через шесть месяцев. Некоторым выписанным счастливчикам, таким, как больной старый дед Путц, пробывший здесь одиннадцать лет, никто не завидовал. Он так привык к больнице, что заявил медсёстрам:

— Никуда я отсюда не поеду, а повезете силой, так я от вас по дороге все равно сбегу и сюда вернусь.

Но не все были такими как Путц. Некоторые больные так отчаялись, что не выписаны, что пришлось им перебираться после встречи с профессором прямо в надзорную палату.

Мы с Мишей не надеялись на выписку. После Днепропетровской спецбольницы мы себя чувствовали здесь значительно лучше. Я работал в столовой официантом, а Мишу Д. Ф. Жеребцов выпустил на работу за территорию больницы. Работать Мише приходилось иногда далеко за городом и возвращался он вечером бодрый и румяный от свежего воздуха. Иногда он работал на мясокомбинате и приносил копченые колбасы, дефицитный товар, который был большой редкостью на прилавках советских магазинов. Каждый день отделение выводили только в свой прогулочный дворик на два часа прогулки. Осенью в нем всё ещё цвели цветы и было очень красиво от желтой листвы. В беседках были электрические розетки, куда подключали больничный магнитофон. Мне было трудно поверить, что в больнице есть магнитофон, в то время как на свободе это была мечта для многих иметь свою такую роскошь. Мне всё время вспоминались слова мамы, что КГБ уничтожило сорок кассет нашей музыки, посчитав её вредной для советского человека. Там были по много раз переписанные, передававшиеся из рук в руки кассеты с записями «The Beatles», «Rolling Stone», «Pink Floyd», моего самого любимого Джеймса Брауна и много других. Здесь звучала отличного качества музыка «Led Zeppelin», «Deep Purple», других рок групп, советская эстрада и эту музыку можно было слушать всем.

В Черняховской больнице мы первые ночи спали с затемненной лампочкой, которую сами закрашивали синими чернилами, но приходил на смену противный надзиратель и заставлял нас ее отмывать. Я сразу вспоминал Днепр, где яркий свет горел не выключаясь никогда, ни днём ни ночью. В тюремной камере можно было спрятаться от яркого света на нижнем ярусе шконок, но в к нему нельзя было привыкнуть и это было ещё одним видом пыток в той больнице.

73 ЖИХОРЕВ И КOРВАЛАН

— Бандюги! Тринадцать лет человека морили…. За что спрашивается?! Слышите! Хулиганом Буковского назвали! Ха! — в окружении медсестер, больных и санитаров Миша Жихорев обсуждал новости.

Этого рослого солидного человека все воспринимали как придворного шута, которому можно говорить всё, что ему взбредет в голову. Медсестры в Жихореве души не чаяли, он любил их смешить и ещё больше угощать вкусными деликатесами из посылок, которые он получал часто из дома. Это были колбасы, чёрная икра, апельсины или шоколадные конфеты. Жихорев находился на лечении уже несколько лет за клевету на советскую действительность.

Сегодня по радио и в телевизионных новостях было объявлено, что правительство Советского Союза обменяло диссидента, а по советской (официальной версии) хулигана Владимира Буковского на Генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана, сидевшего в чилийском лагере уже три года с момента прихода к власти генерала Аугусто Пиночета. Генерал Пиночет спас страну от маньяков и убийц «Че Гевар», не дав ей стать Кубой, Северной Кореей или Советским Союзом в Южной Америке.

Через тридцать два года у нас с Ирой будет возможность увидеть Чили. Мы проедем более десяти тысяч километров от пустыни Атакама до Патагонии по этой удивительно красивой стране. Генерал Пиночет поставил страну на капиталистические рельсы экономики, создал хорошую армию и полицию, проложил отличные дороги. Мы проведём в Чили целый месяц, действительно увидев одну из самых богатых и процветающих стран в Южной Америке. К сожалению, в центре Сантьяго де Чили на площади у дворца Ла-Монадо стоит памятник самоубийце С. Альенде, бывшему президенту, бросившему своих граждан на произвол судьбы.

Чили, Анды, выс. 4400 м. Я и моя супруга Ира. 2008 г.

Миша Жихорев размахивает руками, молоденькие медсёстры хохочут, прапорщик-охранник и все остальные падают со смеха.

— Вытащить бы его из мавзолея! Да за ноги, за ноги! Да об стенку этого лысого сифилитика! — этими словами Миша всегда подводил итог всем своим политическим рассуждениям. К вечеру по отделению тащил свой заколотый сульфазином зад бунтарь Дима Шапоренко и громко читал:

«Обменяли хулигана на Луиса Корвалана, Где б найти такую б….ь, что б на Брежнева сменять?»

Леонид Ильич Брежнев и Луис Корвалан.

Для меня остаётся загадкой, как этот стишок мог родится и стать известным сразу везде в Советском Союзе. Я встретил бывшего политзаключенного находившегося на принудительном лечении в Благовещенской спецбольнице, это около Хабаровска, и он уверял меня, что у них этот стишок появился на второй день после обмена Буковского на Корвалана.

В. Буковский

Тридцать первое декабря. В отделении смотровые окошки на дверях разрисованы снежинками, в конце коридора поставили наряженную игрушками елку, а днём после обеда для больных санитары из заключенных дают концерт. Три гитары и ударник гремят на всю больницу. Как они играют и поют, плохо или хорошо я, находясь в шоке от всего увиденного, не знаю. Два часа рока они вытягивали из своих инструментов и глоток и даже медперсонал сидел и слушал их. Я, конечно, был от всего этого на седьмом небе. По случаю Нового года телевизор разрешили смотреть до утра. Пока шел «Голубой огонёк» мы с Мишей сидели в палате у нашего друга Людаса, работавшего у сестры-хозяйки на глажке халатов для врачей и медперсонала. Людас был в больнице за угон автомобилей и ожидал скорой выписки. В двухместной палате, завешанной комнатными цветами, где он жил один, стоял на тумбочке магнитофон отделения. Людас был литовцем и всегда с сожалением повторял:

— Как жаль, что вы — русские.

В отделении работала вечно строгая медсестра Тележинская Ирина, ненавидевшая литовцев и, особенно, Людоса. Ей очень хотелось наказать его и она нашла причину. Он поливал цветы в своей палате, несколько капель воды упало на полированную тумбочку.

— Что это такое? — спросила она, указав на капли, — ты разве не знаешь, что от воды мебель портится? Ты это делаешь умышленно, чтоб испортить больничное имущество?

Она выскочила из палаты, чтобы описать всё в журнале наблюдения. Вечером перед отбоем санитар вызвал Людоса в процедурку.

— Ну, ложись на кушетку, — наполнив шприц пятью кубиками аминазина, приказала медсестра оторопевшему литовцу.

— Один укольчик и всё, — смеётся толстушка, — ложись, а то я сейчас санитаров позову и врачу завтра доложу, что ты отказывался подчиниться и возбудился.

Получил Людас эти пять кубов аминазина и свалился замертво. Ночью сердце начало отказывать, чудом не умер. Это была бессонная ночь и для дежурного врача, и для санитаров, и для медсестры.

В восемь утра сестра-хозяйка обнаружила, что её работника нет, халаты не поглаженные висят, а врачи на работе и требуют у неё свежие. Врачи выяснили, что случилось и заставили медсестру просить прощение у больного Людоса, который несколько дней не мог подняться с кровати. Я не знаю был ли второй подобный случай в истории спецбольниц в СССР, чтобы у больного просил прощения сотрудник больницы!

В эту Новогоднюю ночь дежурила молоденькая и толстая, как пончик, медсестра Людка или Кундюшечка, как звал её Миша Жихорев. После «Голубого огонька» показывали отличный советский мюзикл «Волшебный фонарь» с участием Людмилы Гурченко, занявший в Швейцарии в 1973 году второе место на кинофестивале. Я никогда ничего подобного в Советском Союзе не видел. Далеко за полночь, как всегда бывало в СССР, начинался концерт зарубежной эстрады.

— Ты что-то сильно восхищаешься зарубежной эстрадой! Учти, тебе ведь надо выписываться, — сказала лукаво улыбаясь толстушка, которая не могла дождаться, когда можно будет выключить телевизор и уйти к себе в процедурку.

— А что здесь такого? — удивился я, — мне вообще нравится музыка.

— Нет! Тебе всё нравится западное. Ты ведь поэтому туда и бежал и если ты опять готов слушать западную музыку, то это говорит о том, что в тебе не произошло никаких изменений. Смотри…, — она покачала головой, — если будешь так себя вести и не изменишь своих взглядов, то долго тебе придется быть здесь.

Первого января, как и положено, все долго спали. А потом все кому ни лень в столовую собирались телевизор смотреть. Должны были показывать развлекательный фильм, но вместо этого все увидели на экране товарища Лучо Корвалана.

— Смотрите, смотрите! — заорал из своего угла Миша Жихорев, — это он от Пиночета с такой отъевшейся мордой приехал! Плохо ему там жилось! В советский бы лагерь его, здесь бы он быстро жирок сбросил да обстригли б его как положено.

Публика смеялась. Каждый пытался выставить Корвалана в смешном виде, но сделать это лучше Жихорева никому не удавалось.

— А ну, Миша, — скажи что-нибудь! — просила толпа.

— Прекратить, что здесь смешного! Прекратить, не то телевизор выключу! — командовала медсестра.

— Моя Кундюшечка! Дай нам хоть поглядеть на этого мученика. Смотрите, какое у него рыльце. Так сальцо и блещет. Садись, Кундюшечка, посмотри с нами на этого подлеца! — не унимается Жихорев.

— Ну вас, — махнула рукой медсестра и вышла из столовой.

Прошли праздники, заработала почта и принесли газеты. На первой странице одной из них Леонид Брежнев ставит засосы своему почетному гостю товарищу Лучо и большая статья о том, что ему пришлось пережить в лагере у Пиночета. Беру газету и бегу поделиться новостью с Мишей Жихоревым, который как всегда в окружении медсестер что-то рассказывает и смешит их.

— Миша! Вы это читали? — спрашиваю я, протянув ему газету.

— Ах, подлец! — пробежав глазами по статье, возмущается Миша. — Камера ему видите ли не нравится! Пытали его там, свет и радио по ночам включали, чтобы он здесь запел, если б жопу аминазином ему накачали.

— «Но и в этом случае», — продолжает читать газету Миша, — «тюремщикам не удалось во мне подавить дух коммуниста!» Смотрите, пытали его там: «Тюремщики щелкали затворами автоматов за дверями камер.» Вы слышите, — размахивая газетой, комментировал Миша, собрав вокруг себя зевак. — Мерещилось ему всё это от страха! Менты, наверное, шпингалетом на окне щёлкали. Смотрите! Это его в лагерь на остров Досон привезли, самый строгий лагерь в Чили, но там этот негодяй сразу транзисторный приёмник нашёл и «Голос Москвы» слушал. Сюда б его, в больницу, нашёл бы он его здесь, хотелось бы мне поглядеть на этот лагерь.

— Да читай, Миша, дальше, как его там пытали. Это и так всё ясно! — настаивали окружающие.

— В мавзолей к нам захотел! Сейчас мы вытащим лысого, раскрутим его за ноги и башкой его об стенку. Занимай, товарищ Лучо, свободное место.

Эта Жихоревская крамола действовала на толпу как гипноз, погружая всех в смех. Миша видя это образно ударял о стенку Ленина, как бы раскручивая его за ноги.

74 ВРАЧ И БОЛЬНЫЕ

Наше первое отделение считалось в больнице одним из лучших и я думаю из-за того, что завотделения Д. Ф. Жеребцов придерживался мнения, что больница не может быть тюрьмой и слово «режим» резало ему слух. Внешне он всегда выглядел строгим, но на самом деле был очень мягким человеком. Он разграничивал действия психически больных людей, кому лечение и медикаменты были необходимы и тех, кто попал в больницу в здравом уме. Мне и моему брату он говорил:

— Вам в больнице нечего делать, но раз вы здесь, самое лучшее для вас лекарство — это работа.

Больных, у которых начинались приступы болезни, он лечил, но никогда это не было карательной мерой. Избиений или просто глумления над тяжелобольными со стороны санитаров и медперсонала я никогда здесь не видел, что, впрочем, было характерно для всей больницы.

Однажды больной, латыш Вернер Дакарс, под влиянием слуховых галлюцинаций выбрал момент и опрокинул на голову Жеребцова целофановый кулек с водой. Дакарса схватили санитары и потащили в надзорную палату. По Жеребцову стекала вода и, придя в себя, он пошел переодеваться в свой кабинет. Пока Дакарса тащили, другой больной, кабардинец Альмезов подбежал и в отместку за врача ударил латыша несколько раз в бок. За этот поступок Альмезова тоже положили в надзорку. Доктор Жеребцов ни Дакарсу, ни Альмезову не назначил курс сульфазина и они пробыли в надзорной палате совсем недолго.

В столовой я Вернеру всегда подавал полную миску еды с большой горкой. Вернер сначала демонстративно смущался:

— Ну зачем вы мне так много дали? Я же не съем, — притворно говорил довольный Дакарс.

Когда же он видел, что тарелка с едой у него такая же как у всех, длинный и тощий Дакарс Вернер выскакивал из-за стола и бежал в ванную комнату, проклиная всех нас, обзывая идиотами и фашистами. Мы соскребывали из кастрюль еду, всё добавляли в тарелку и звали его. Это его устраивало и успокаивало. В больнице он был из-за того, что гонялся в Латвии с топором за милиционерами, хорошо, что они его не пристрели.

75 БОРЯ КРЫЛОВ

Выписанные больные уезжали. Дед Путц ворчал и нехотя уходил из больницы. За ним уехал совсем безнадежный больной Сашка, по кличке «Советский Союз». Любой мог сказать ему: «Советский Союз» и Сашка сразу замирал с поднятыми вверх руками и так мог долго стоять, пока кто-нибудь не прикажет ему убраться в палату. Выписали и сердобольного Мухалкина, любившего смотреть телевизор и всегда горько плакавшего над чьей-то бедой, даже мультфильм «Али-Баба и сорок разбойников» огорчал его до слёз. Трудно было представить, что этот худенький и робкий человек был убийцей своей бабушки.

Отделение быстро заполнялось вновь прибывшими.

— Откуда столько народу везут? Раньше такого не было. И везут-то каких! Их на зону отправлять надо, а не в больницу! — недоумевал медперсонал.

На самом деле у вновь прибывших больных трудно было сразу заметить какие-либо психические отклонения. Это были молодые люди, совершившие убийства, ограбления, разбой и был даже один гомосексуалист.

Появился в отделении и новенький политический, Борис Крылов, у которого была такая же статья как и у Миши Жихорева. Борис выглядел намного моложе своих сорока лет и был человеком спокойным и невероятно упрямым. Он жил в колхозе на Кубани, где у него возник конфликт с председателем сельсовета, местной и и областной властью. Конфликт затянулся на годы и чтобы его прекратить власти решили признав Крылова сумасшедшим, отправить его за тысячу километров от дома в Прибалтику. С первых же дней появления Крылова в отделении у него с Жихоревым сложились необычные отношения.

Миша, написав книгу, из-за которой находился здесь, видел себя большим писателем и большим политиком. В книге было много ошибок, но спорить с ним из-за этого, как и по многим другим вопросам, было совершенно бесполезно. Я пытался ему объяснить, что слово «синод» — это не синагога, а «космополит» — не духовное звание, но он меня слушать не хотел. Пожилой Жихорев в глазах медсестер был уважаемым авторитетом, во время спора они всегда защищали его и были на его стороне и, хотя он был наполовину еврей это не мешало ему быть настоящим антисемитом и, не стесняясь в выражениях, поносить евреев. Крылов же до фанатизма был русским интернационалистом. Оба они друг друга терпеть не могли, как и быть друг без друга. В начале горячие споры Жихорева и Крылова забавляли всех, но вскоре всё сильно изменилось.

— Бандит вы, Михаил Николаевич, бандит вы, самый настоящий. Евреи — такие же люди, а вы проявляете к ним ненависть как фашисты. Бандит вы, — спокойным голосом, без всяких эмоций повторял Крылов.

— Ха-ха-ха! Защитничек нашелся! — демонстративно, как на сцене, парировал Миша.

— Фашист вы, бандит вы, — бубнил без остановки, как заведенный Крылов.

— Так целуй ты им зад! — начинал выходить из себя Миша.

— Бандит вы, фашист вы…

Прошла прогулка, но Крылов не мог остановиться. Стоило ему встретить Жихорева в туалете, в столовой он включал свою монотонную пластинку:

— Бандит вы, Михаил Николаевич, фашист вы.

В какой-то момент Жихорев вышел из себя и бросился с кулаками на Крылова. Драки не получилась, потому что Крылов даже не собирался защищаться, а как автомат всё повторял, а потом добавил:

— Вы Жихорев, к тому же ещё и хулиган.

Бубнение Крылова скоро начало всем надоедать.

— Крылов, ну хватит! Меняй пластинку! Завёл одно и тоже, — просят его больные и медсёстры.

— Бандит он, фашист он хулиган он, — не сдавался Крылов.

Нервы Жихарева начали сдавать. Во время обеда он взмолился:

— Крылов… Ради бога! Прошу тебя, замолчи хоть на минутку!

Эти слова засели в печенках не только у Жихорева, но и у всех окружающих.

— Крылов! Замолчи! — орали на него со всех сторон.

— О, Господи! — завыл Жихорев, — теперь я понимаю почему тебя сюда упрятали, ты там всех в своём колхозе с ума свёл!

Борис оставался непоколебимым Борисом. На шум прибежали медсёстры и санитары, а он всё повторял:

— Бандит вы, фашист вы, хулиган вы.

С визгом Жихорев бросил ложку в полную тарелку с супом и выскочил из столовой. Все остальные были готовы сделать тоже самое.

— Замолчи, Крылов, или сейчас ты будешь в процедурном кабинете, — закричала на него пожилая невозмутимая, прошедшая с боями всю войну медсестра Григорьевна. Крылов понял, что его положение скверное и, повторив всем надоевшие слова в последний раз, замолчал. Инцидент на этом был исчерпан.

С этих пор Жихорев не только боялся заговорить, но встречаться с ним, а Крылову тоже теперь было не до Жихорева, его начали лечить.

76 СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС И ОСОБО ОПАСНЫЕ ПРЕСТУПНИКИ

Шла третья весна нашего заключения. Борис уже освободился и уехал жить на юг Украины в Херсон, а Анатолию предстояло пробыть в лагере до следующего лета. О нашем пребывании в Черняховской спецбольнице знали советские правозащитники и люди на Западе. Узнали мы об этом неожиданно, когда в больницу на моё, на Мишино и на имена других политзаключеных были получены продуктовые посылки по десять килограмм каждая. В посылках были продукты, о каких мы даже мечтать не могли: колбаса «Сервелат», сыр и шоколадные конфеты. Скоро мы узнали, что оплачены они Фондом помощи политзаключённым, который создал А. И. Солженицын и направлял гонорары от издания «Архипелага ГУЛага». Посылки были посланием с другой «галактики», где был разум и люди, рискуя собственной свободой дававшие нам знать, что мы не одни в этой стране.

Мише нравилось работать за территорией больницы, а мне нравилось в свободное время читать книжки. В больничной библиотеке сохранились книги с тех пор, когда здесь была крытая тюрьма для особо опасных преступников и никакая правительственная цензура не коснулась их. Здесь я нашел «Дневники Х. Колумба», описание всех экспедиций на Северный полюс,c картами ветров, направлений течений и льдов, таблицами температуры воздуха в разное время года, советами полярников о жизни на дрейфующих льдах. Вечером, когда Миша приходил с работы мы обсуждали для себя самый доступный вариант побега на льдине из Советского Союза, возможность добраться незамеченными до побережья Ледовитого океана, считавшегося границей и перемещения по льдам на Север. Один полярник провел так на льдине в жилище из снега полгода, питаясь мясом морских котиков, пока его не принесло к берегам Норвегии. Мише эта идея очень понравилась. Он не боялся холодов и в любую погоду ходил легко одетый и никогда не болел, чего нельзя было сказать обо мне. По его совету я начал закаляться и, чтобы перестать мерзнуть и полюбить холод, я теперь выходил на прогулку зимой в тапочках и в пижаме.

В Кривом Роге родители ложили на сберкнижку наши пенсии инвалидов второй группы. Мне назначили пенсию 67 рублей в месяц, как бывшему рыбаку, работавшему на Каспийском море, а Мише — 29 рублей. К нашему выходу из больницы у нас на счету должна была накопиться значительная сумма, более трех тысяч рублей, на которую можно было купить самое лучшее снаряжение для побега на льдине и ещё оставить денег родителям на «черный день». Инвалидная книжка позволяла нам покупать билеты на поезда и самолеты со скидкой в пятьдесят процентов и давала нам право не работать, что освобождало нас от уголовной ответственности по статье «За тунеядство», а отсутствие судимости давало право иметь прописку в любом городе Советского Союза. Теперь мы ждали выписку, рассчитывая, что Мишу выпишут первым и он сразу уедет на север в Онегу к родственникам и начнет подготавливать почву к побегу из страны, которая до смерти боится своих граждан, видя в них угрозу своему тоталитарному режиму.

Такой угрозой был в больнице учитель Моисеев. Его выписали после одиннадцати лет лечения дряхлым и совершенно слепым стариком. Он получил такую жестокую кару за то, что годами добивался квартиры и, наконец, не выдержав, наговорил бог знает чего в своём райисполкоме. Девятью годами отделался старый эстонский коммунист за своё несогласие с ЦК КП Эстонии. Писатель-неудачник Орлов — шесть лет находится в больнице за то, что работая над книгой, обратился, уточняя детали, к своему знакомому, отсидевшему в лагерях 25 лет. Старый каторжанин дал совет, а сам задумался, что если Орлова КГБ вычислит, то он может сдать зэка и снова — лагерь, рубка леса, собаки, вышки… Испугался старый зэк такой перспективы и донес на писателя.

Более страшную угрозу для Советского Союза представлял чудак Соколов. У него дома развивался красный флаг с тремя буквами КПК. Нашелся любопытный и спросил у него:

— Что эти буквы значат?

— Коммунистическая партия Китая, — был ответ.

Похоже с головой у Соколова не всё было в порядке, он забыл, что давно больше не распевают песню «Москва-Пекин» и дружбы на века едва хватило на несколько лет. Теперь за весь этот бред бедный зад Соколова расплачивается.

Часто я вижу и таксиста — Будко из Новороссийска. Случилось так, что он с пассажирами проезжал мимо похоронной процессии. Хоронили стюардессу Надежду Курченко, погибшую во время перестрелки, когда отец и сын Бразинскасы угоняли самолёт в Турцию. От чьей пули погибла стюардесса, никто не знает и гибель этой девушки — трагедия, но разве не трагедия довести людей до отчаяния, чтобы они выбрали угон самолёта как последнюю надежду на возможность вырваться из Страны Советов.

— Нечего суваться, когда стреляют, — прокомментировал вслух таксист поступок стюардессы, за что теперь долго будет лечиться.

Жил в нашей палате глубоко верующий человек Александр Иванович Янкович. Он был в больнице за клевету на советскую действительность. Криминал его заключался в том, что он, слушая радио или читая газеты на своей пишущей машинке, печатал материалы о своём несогласии с полученной информацией и держал всё это у себя дома. Был он из Краснодара, где любил вести разговоры на религиозно-общественные темы, что и послужило поводом для ареста. Произвели обыск и обнаружили его писанину. Янкович проповедовал непротивление злу насилием и свято, как в Бога, верил в КПСС. С собой он всегда носил Евангелие, не расставаясь с ним ни днем ни ночью.

Янкович был человеком очень странным. Утром, одев пижаму, халат, берет и укутавшись сверху одеялом, он целый день ждал вечера, чтобы во всём этом лечь спать. Он месяцами умудрялся не мыться в бане. Когда он начинал сильно пахнуть, медперсоналу это не нравилось и санитары тащили его в баню, заставляя там раздеваться и лезть под душ. Однако пахнуть отвратительно плохо он начинал довольно скоро. Изобретая препараты от рака или облысения, он испытывал их на себе. Из столовой он приносил банки с остатками масла от рыбных консервов, добавлял туда листья растущих на подоконнике цветов и выдерживал это несколько дней на горячей батарее. Когда это средство начинало страшно зловонить, он втирал его в свою наголо остриженную голову, напяливая поверх берет. В больнице можно было носить волосы, не слишком длинные, до мочки уха, но Янкович стригся наголо и я никак не мог понять зачем ему нужно лекарство для укрепления волос. Если он оставался один в палате, то как и козел, оставшись наедине с капустой, съедал все цветы в горшках, оставляя одни голые стебли.

— Я изобрёл средство для лечения рака, — рассказывал Янкович, — один НИИ взял его у меня на исследования, правда, сказали, что будут испытывать без моего участия, но меня арестовали и я не знаю теперь результатов, заключил этот антисоветчик.

С бывшим врачом Анатолием Бутко я встретился второй раз накануне его отъезда. (первый — на экспертизе в Институте им. Сербского). Он был выписан из больницы и ждал отправку в свой город Артемьевск, на Украину.

— Я просматривал разные варианты как перейти границу, вырваться из Советского Союза. Даже думал о перелёте на воздушном шаре, но сделать его и накачать в одиночку, да еще при этом быть незамеченным-это невозможно,-рассказывал мне Анатолий. — Перейти по суше, как это сделали вы, тоже дело очень рискованное, нарвёшься на сигнализацию или заграждения — считай всё, обратного пути нет. Решил я вплавь до Турции добраться. Пловец я хороший. Купил билет на теплоход из Батуми до Сочи, взял с собой надувной детский круг, флягу с водой и шоколад. Теплоход отходил от безлюдного причала поздно вечером. Вдали на юге были видны огни турецкого берега. Выбрав удобный момент я прыгнул и, оказавшись в морской воде, чуть не попал под форштевень патрульного катера. Низко над водой проносились пограничные вертолёты. Темнота спасала меня, а огни на берегу позволяли держать правильное направление. Плыть было тяжело из-за встречного ветра и волн. Мне оставалось совсем немного, километра три, но меня сильно обожгла медуза, ожёг спровоцировал приступ моей старой болезни и я потерял сознание. Очнулся на пляже, плохо соображая где я и попросил у прохожего воды. Он принес мне воду и привёл пограничников, сообщивших мне, что это город Поти (30 км от Батуми). За это я пробыл в больнице общего типа чуть больше года. Освободившись, я увлекся поэзией и однажды в пивной за кружкой пива прочитал одно из стихотворений. На меня донесли, приписав клевету на советскую действительность по статье 190УК РСФСР.

Анатолий Бутко и автор. Кривой Рог 1980 г.

Пройдёт три года и я снова увижу этого замечательного человека. Он приезжал навестить меня в Кривой Рог поздней осенью 1980 года, тогда он искал себе попутчика с кем вместе уйти на Запад.

— Я не смогу из-за больного сердца перейти границу с тобой по суше, но у меня есть план, как угнать самолёт. Давай! У нас получится! — предложил он.

Я отказался.

77 ЛЕТНЯЯ КОМИССИЯ

В начале июня приехал долгожданный профессор Ильинский. Уборщица Ильинична вытащила из своего чулана вечную ковровую дорожку и больные раскатали её в коридоре. В отделении нервная тишина. Очередь стоит под дверями кабинета, не отрывая глаз от лампочки над дверью, загорелась, значит можно заходить следующему.

— Сколько можно держать?! Подумаешь, проститутку убил! Работаешь, стараешься, а тут, на тебе! Ничего больше делать не буду, хоть закалывайте! — выскочил находившийся здесь пятый год расстроенный Сашка Лорехов.

— Тебя же кандидатом на зиму поставили. Потерпи ещё полгода, — успокаивают его медсёстры.

Сашка Кусков за драку попал в больницу. Здесь он — бригадир на стройке. Он уверен, что его выпишут, не зря ведь он трудился, не покладая рук день и ночь. День на стройке, а ночью в отделении всё время красил и белил. В кабинете Кусков пробыл недолго и тоже выскочил как ошпаренный.

— Точно, они меня из-за работы не хотят выписывать!

— Успокойся, лучше скажи, что тебя профессор спрашивал? — задала вопрос медсестра.

— Ничего! Только спросил главрача больницы нужен ли им ещё на полгода такой хороший работник? А тот промолчал. Не мог даже слово замолвить. Не буду больше работать! Ничего не буду делать! Чем больше работаешь, тем дольше держат. Всё!…

Зашёл Миша и быстро вышел сказав мне на ходу:

— На зиму кандидатом поставили. Профессор был в хорошем настроении и поглядывал на часы, желая поскорее уехать на обед.

— Где живёшь? — спросил он у меня.

— В Кривом Роге.

— В Таганроге?

— На Украине, в Кривом Роге.

— А, не в Таганроге, значит. Ну, что, зимой обоих выпишем? — обратился он к членам комиссии, на что те молча кивнули.

Так что, зимой. Свободен.

Мой друг Людас был поставлен кандидатом на выписку и теперь учил меня гладить халаты. Я хотел получить эту должность, на которую было несколько претендентов по той причине, что я буду ответственен за магнитофон, смогу выбирать каналы по телевизору, раздавать чистую одежду больным в бане и ещё следить за чистотой в палатах с выставлением оценок и награждением лучшей палаты переходящим красным знаменем. Я радовался, что сестра-хозяйка согласилась взять меня своим помощником.

В отделении больные разделились как бы на два лагеря. В одном были русские, которых поддерживали медсёстры и администрация больницы, а во втором — прибалты. Прибалты, как и я, любили западную музыку, предпочитали спортивные передачи хорошему фильму. Я не хотел, чтобы магнитофон и телевизор попал к первым. Людос смастерил небольшую антенну-бабочку и теперь мы искали повод, забраться на крутую больничную крышу и настроить телевизор на Польшу, что позволит смотреть американские фильмы и концерты рок-групп, которые никогда не показывали по советскому телевидению.

Прошла комиссия. В прогулочном дворе звучала музыка и каждый был рад поздравить всех выписанных, их было человек двадцать.

— Ты смотри, Миша, на вольной больнице себя тише веди, а то опять сюда привезут, — наставляла Жихорева медсестра Григорьевна, старая фронтовичка. Она как в воду глядела. (Мишу Жихорева продержат полгода в общей больнице и в 1978 году вместо выписки вернут в Черняховск.) Григорьевна эти края с генералом Черняховским с боями прошла до самого Берлина.

— До войны здесь туберкулёзная больница была, — рассказывала она, за два года если не выздоравливал больной, то его умертвляли, а в годы войны — немецкая политическая тюрьма, сидели здесь антифашисты и коммунисты. Мы их освободили.

Выписали и старого деда Жигули. Ему было далеко за семьдесят. Он бабку свою замочил, а до этого много лет в лагерях провел. За несколько месяцев до комиссии дед совсем захирел, ничего не ел, всё время лежал, того и гляди вот-вот помрет. «Пусть уж лучше дома помирает», — решили врачи и выписали деда, который всего год в больнице пробыл. Вышел умирающий дед из кабинета, оглянулся по сторонам, встал на руки и по дорожке до самого конца коридора прошёл!

Четырьмя годами отделался Витя Видельников. Он двоих застрелил и одного ранил. Крупный деревенский мужик Кондоренко радостно смеялся, его тоже выписали после пяти лет лечения.

— Ха-ха-ха! — гремел его наигранный смех во дворе, сменявшийся плачем, как делают артисты на сцене, вытирая огромными кулаками слёзы на глазах.

— Ууууу — выл он, — Маму жалко! Я её порубил и засолил. Уууууу…

— Зачем ты её убил, Кондоренко? — спрашивают его.

— Робити мэнэ заставляла. Так я её порубил и засолил. Ха-ха-ха. Маму жалко, уууууу.

-Заткнись ты, идиот! — кричали ему в ответ.

Расстроенный ходит больной Старлин, невзрачный, с колючим взглядом и согнутый от всего случившегося с ним. Ему на вид было лет двадцать шесть. Он влюбился в молоденькую девушку, продавщицу магазина из музыкального отдела. Девушка не отвечала взаимностью на его ухаживания. Он убил её и съел… её сердце. Пробыл он здесь несколько лет и был выписан, но в больнице общего типа, куда его перевели он влюбился в медсестричку и чуть там не изнасиловал её. Прошло полгода как он уже снова здесь. Его профессор не выписал, а поставил кандидатом в кандидаты на зиму, что значит нужно ждать ещё целый год.

Насильнику мертвых, который жил невдалеке от кладбища и очень любил там проводить время с мертвыми женщинами, совсем не повезло. Ему профессор ничего не пообещал. Я даже не знаю имя этого некрофила, настолько он мне был неприятен, что я избегал общения с ним.

— А что тебе профессор пообещал? — заметив, что я хожу по двору один и ни с кем не разговариваю, поинтересовалась медсестра.

— На зиму… — недовольно и с иронией ответил я.

— Так это хорошо! Тебе повезло. Ты ведь недавно к нам прибыл. А как с братом? Тоже на зиму?

— Как это недавно?! Четвертый год пошёл. Наши подельники уже на свободе, а нам — такая кара.

— Но здесь-то вы недавно. И попались вы «за границу», ведь это — измена Родине.

— Какая измена?! 83 статья «переход границы» до трёх лет — возмущаюсь я.

— Статья — одно дело! А у вас — преступление. Лучше бы ты совершил два убийства, чем то, что ты сделал,-спокойно и совершенно искренне сказала мне медсестра.

— Вы правы, только у меня не два трупа, а тысячи убитых комаров, так что профессору виднее кого в первую очередь надо выписывать.

Я боялся в таком состояние сказать что-то лишнее и поскорее ушел подальше от медсестры. Я вспомнил как Ивана Бога из Днепропетровской больницы с возмущением рассказывал мне, что ему врач сказала тоже самое:

— Лучше б ты, Бога, двоих убил, чем то, что ты границу перешёл.

Во двор зашёл Людас, он закончил гладить халаты и тоже считал, что профессор несправедливо долго продержал его в больнице за угон автомашин.

— Вон, Васька Вазин, жену в посадке убил и, как я, тремя годами отделался, да и болен он не больше, чем мы с тобой. Слушай, я тебе сейчас одну историю расскажу, только прошу тебя никому об этом. Помнишь, весной привезли больного по фамилии Александр Миненков. Так вот, он — родной брат чемпиона мира по фигурному катанию Андрея Миненкова.

Я хорошо помнил худощавого, выше среднего роста парня редко разговаривавшего с больными и больше державшегося особняком. Он задержался в больнице совсем недолго, в первую же комиссию ему заменили режим спецбольницы на больницу общего типа.

— Мне эту историю рассказал Кириллыч-вольнонаёмный санитар, — продолжал Людас, — Кириллыч вёз его в Ставрополь на вольную больницу и, прочитав его историю болезни узнал, что А. Миненков сидел не за хулиганство, а за «гоп-стоп» (вооруженный разбой), что ментов на уши ставил со своими приятелями. Вроде даже труппы есть и несколько пистолетов на нем висят, а что с его подельниками случилось неизвестно. Ясно одно — дурдом спас его. По дороге А. Миненков сбежал от Кириллыча. Нашли его через несколько суток в каком-то посёлке у знакомых девиц. При нём оружие оказалось, чуть было не пристрелил там Кириллыча, кое-как уговорили его сдаться. Вернулись они в больницу, а там его дядька-прокурор Ставропольского края на «Волге» его ждет и поехали они сразу все вместе домой. Всё это было заранее ус троено. А брат-фигурист отказывался выступать на чемпионатах, если его брата не освободят.

-Так чем вся это история закончилась? — спросил я.

— Дядька ему сказал, чтобы он взял «Волгу» и катил на ней вроде бы в Воронежскую область, подальше от него, а если ещё чего натворит, то потом пусть сам и расхлёбывает, вот так. Видишь, кому как в этой жизни везёт.

То, о чем рассказывал Людас очень походило на правду. Медперсонал, сопровождавший больных на вольные больницы возвращался в отделение через три, пять дней, а Кириллыч пропал тогда на несколько недель.

78 ПОЛЬСКОЕ ТВ

Заменить антенну оказалось совсем просто. Людас расстроил телевизор и больные начали жаловаться, что его невозможно смотреть. Получив разрешение у главной медсестры залезть на крышу, мы настроили антенну-бабочку на Польшу и, спустившись в столовую увидели, что диктор на польском языке сообщал новости, потом по телевизору начался концерт и я был счастлив впервые за свои двадцать шесть лет увидеть выступление «The BEATLES» и «ROLLING STONES». Первый же вечер не обошёлся без конфликтов.

— Включай Калининград, там мультфильм идёт, — потребовал полудебил Витя Видельников.

— Нет, давай Москву! Программу «Время»! — упорствовал дед Иванчихин, который был помешан на том, чтобы увидеть в обзоре по родной стране свой Краснодарский край, а ещё лучше, свой родной колхоз.

— Сиди, старый, обойдёшься без своей программы «Время»! — зашумели на деда прибалты.

Старый дед стоял на своём, полудебил тоже не уступал ему в упрямстве. Назревал скандал. Чего доброго сейчас на шум прибежит медсестра или контролер и запретят вообще включать польский канал.

— Включи этому дебилу Калининград, — толкаю я под бок Людаса.

На экране забегали зверюшки.

— Зачем он нужен, этот мультфильм! Включай Польшу, Людас! — просят литовцы.

Счастье дебила, что его выписали, а этому старому колхознику мы теперь попортим нервы. Каждую баню он будет получать самую обношенную одежду, а его образцовая по чистоте палата лишится переходного вымпела. Дед ради него сам выдраивал свою палату каждый день до идеальной чистоты. Вымпел с изображением Ленина он собственноручно обшил кисточками с бахромой и повесил над своей кроватью.

В начале августа уезжали выписанные больные, уехал и Людас. Я полностью вступил в свою новую должность. Кроме глажки халатов я выдавал письменные принадлежности желающим писать письма. В Черняховской спецбольнице как и в Днепропетровской письменные принадлежности подвергались тщательному контролю и учёту. Никто в отделении не мог иметь при себе тетрадь, ручку и конверт. Тех, кому врач делал исключение можно было пересчитать по пальцам. Это были работники, вроде меня, которым для учета нужна была бумага и карандаш. Под моим контролем был шкаф с разложенными по ячейкам конвертами с фамилиями людей кому они принадлежали. Бумага и ручки были строго посчитаны и находились в специальных пеналах. В воскресные дни я обходил палаты и записывал желающих писать письма, отмечая в специальной тетради сколько человеку нужно листов бумаги и конвертов. Среди больных было много людей плохо владевших русским языком, но правило требовало писать только по-русски. Письма принимала медсестра, проверяла их содержание и, если находила жалобы на лечение в больнице, то передавала письмо лечащему врачу, а тот уже решал что делать с больным-лечить или помиловать.

Польское телевидение прочно входило в жизнь отделения. Медсёстры были на стороне больных, желающих смотреть советские программы и они стали жаловаться завотделения Д. Ф. Жеребцову, чтобы он запретил смотреть передачи из Польши.

— Польша — демократическая и братская нам страна, — ответил он коротко, — пусть больные смотрят тот канал, за какой проголосует большинство.

Деду Иванчихину было теперь не до программы «Время». В банные дни я ему выдавал вместо трусов теплые зимние кальсоны, длинные и без пуговиц, которые смешно выглядывали из-под коротких штанов пижамы. В этой одежде выходя из бани, он походил на огородное чучело с закатанными белыми длинными кальсонами поверх коротких байковых. Сильно возмущаться он не решался, чтобы сестра-хозяйка не доложила врачу, что он возбудился. Вымпела он тоже лишился и на доске с оценками за чистоту в палатах у него стояла пятёрка с минусом. С этого дня дед Иванчихин потерял покой и думал только об одном, как вернуть вымпел. С Мишей Жихоревым, любимцем медперсонала и любителем советского телевидения до самого его отъезда из больницы я не мог поступить так, как с дедом. Зная, какой Миша антисоветчик с его отношением к Ленину, я решил ему немного попортить нервы и наградить его палату переходящим красным вымпелом. Его палата никогда не тянула по чистоте даже на тройку и я подумал, что насолю ему и повешу эту красную тряпку в его палате. Стоило мне только появиться в дверях, как больной по кличке «Бандит» завойдосил:

— Саша, да утащи её отсюда! Ты что, земеля, это ж западло, что б эта красная дрянь в палате висела!

Но в этот момент вмешался Жихорев, от которого я ожидал бурного протеста:

— Нет, нет. Давай сюда вымпел! Это внимание, это отличие!

Миша почти выхватил у меня вымпел и со счастливой улыбкой водрузил его над своей кроватью. С этого момента два человека потеряли покой в отделении: старый дед и больной по кличке «Бандит». Он, наверное, был по жизни самым настоящим бандитом и отсидел не раз в лагерях, где и заболел и в его больной голове накрепко закрепились лагерные понятия, что всё красное — это западло. «Бандит» не спал всю ночь из-за вымпела и, тихонько сняв его, перевесил в палату Иванчихина. Утром Жихорев обнаружил пропажу и кинулся разыскивать её. Он нашел вымпел у деда и там разразился шумный скандал, собрав сбежавшихся медсестёр, санитаров и контролеров и смеявшихся от увиденной сцены. Старый дед прижимал вымпел к груди и вопил, а Жихорев, будучи интеллигентом, вцепился в уголок вымпела и тянул его к себе с требованием отдать. Медсёстры поняли, что никакими уговорами здесь не поможешь и приняли компромиссное решение — повесить вымпел в надзорной палате, но и там после этого кое-кто потерял покой. Совсем больной Нотарев снял его ночью и отнес в туалет, спрятав на дне мусорника с нечистотами. Об этом узнали Жихорев с дедом и, соревнуясь кто его первым найдёт искали его целыми днями, но безрезультатно. Санитар выносил мусор в конце недели и видел как вывалился вымпел из-под нечистот, ставший красной грязной тряпкой.

Теперь мы имели подавляющее большинство при голосовании. Даже дед Иваньков, к великому удивлению медсестер, одобрял польское телевидение. Жеребцов тоже был нашим союзником, но он, как врач, был хозяином в отделении днем, а мент-контролёр — вечером и из-за этого иногда происходили курьёзные случаи.

Польское телевидение транслировало в прямом эфире фестиваль «Сопот-77», советское — только выборочно. Пока там музыка проходила цензуру, в это время ведущий что-нибудь рассказывал о музыкантах. Столовая была набита до отказа, этот был редкий случай, когда все пожелали смотреть трансляцию из Польши. Контролер на смене оказался полным кретином.

— Польшу смотрите?! Переключайте на Москву. Нет?

— Сейчас же выключу, — приказал он, услышав польскую речь.

— Здесь то же самое, — переключив канал возразили ему больные. — Вот это и смотрите.

Стоило надзирателю отойти подальше, как все становилось по-прежнему. Но мент на то и мент, чтобы делать пакости. В это время в отделение зашел с проверкой корпусной майор.

-Товарищ майор! — обратился к нему контролёр, — объясните им, можно Польшу смотреть или нет?

— Польшу? Конечно нет! На это есть приказ начальника больницы, — ответил он коротко и ясно.

На другой день Жеребцов отдал приказ о том, что польское телевидение категорически смотреть запрещено. Польша — братская страна, но у нас своих хороших телепрограмм вполне хватает и что это — распоряжение начальника больницы. Эти доводы не убедили больных. В моём отсутствии они сами переключали канал и некоторых больных даже за это начали «лечить». Я был ответственен за просмотр телепередач. Мне было противно переключать на советские телеканалы и чтобы избежать неприятностей я сдал ключи сестре-хозяйке от ящика, где запирался на ночь телевизор и больше не нес за него никакой ответственности. Мне больше не нужен был магнитофон отделения из-за которого тоже постоянно были раздоры среди больных. Русским нужна была их русская эстрада, прибалты предпочитали англоязычную музыку. Как-то я попросил Жеребцова разрешить мне прислать из дома транзисторный магнитофон и он, не задумываясь, дал своё добро. Это, наверное, был первый случай в истории Советского Союза, когда в закрытом учреждении больному разрешили иметь такую роскошь, как свой магнитофон. Правда начальник режима Тюрин вскрыв его, долго проверял нет ли внутри запретного радиоприёмника. С магнитофоном стало жить намного проще: русские теперь слушали свою музыку, а у меня в палате собирались меломаны и мы прокручивали кассеты, полученные из дома с последними записями рок-групп. Я жил в двухместной палате с белоруссом Марьяном Тышкевичем. В прошлом он был в трудовой колонии за ограбления магазинов, а в настоящее время попал в больницу за нанесение тяжких телесных повреждений в драке. Он занимал «хлебную должность» в отделении, которую освободил выписанный Сашка Лорехов, не простивший профессора за то, что тот продержал его в больнице четыре с половиной года за такой пустяк, как убийство проститутки. Уж не знаю почему медсёстры выдвинули Тышкевича на должность раздатчика еды в столовой. Может они, зная его воровское прошлое рассчитывали с его помощью «погреться» на казённых харчах, только Тышкевич, в отличие от вёрткого Лорехова, оказался на редкость несговорчивым и щепетильным человеком в тех вопросах, которые больше всего волновали медсестер. В первый же день своей работы он лишил их возможности хозяйничать при раздаче, не давая им делить сливочное масло и накладывать себе еду из кастрюль для диетчиков. Он очень быстро нажил себе врагов среди них и поэтому решил бросить эту работу, но его лечащий врач Биссирова была категорически против. Эта врач была властной и жестокой с теми, кто не принимал её условий. Бедный Марьян на свой риск бросив работу, уже вечером был вызван в процедурный кабинет, где довольная медсестра с большим наслаждением всадила в его ягодицу порцию галоперидола. Через три недели Марьяна трудно было узнать, когда из своей палаты со скоростью улитки он не сгибая ноги в коленях крохотными шашками двигался в сторону туалета. Голова его навечно застыла в одной положении. Он мог подолгу стоять как статуя в коридоре в полном стопоре, не способный произносить какие-либо звуки. По окончанию курса лечения его вызвала врач и спросила:

— Ты хочешь продолжить курс лечения или выйдешь на раздачу?

Выбора не было и снова Марьян живой и подвижный работает, насыпая больным еду в тарелки и нарезая для них кружочки сливочного масла. Марьян остался работать на «хлебной должности» не делая никаких уступок медсёстрам, смирившимся с его упрямством.

79 БУНТ С АМИНАЗИНОМ

Воскресный день. Мороз и солнце. Больные из других отделений выходили на прогулку, да и грех было не воспользоваться таким деньком, что б пару часов подышать свежим воздухом. Даже больной по кличке «Бугай», коренастый мужичок с лицом плюшевого мишки, гулял по двору. На руках у него было что-то похожее на боксёрские перчатки, только самодельные, сделанные из старой фуфайки крепко привязанные к его рукам так, что он не мог сам их снять. Я долгое время не мог понять, почему зимой и летом он всё время в этих перчатках. Разгадка оказалась очень простой, как и его кличка «Бугай» — бык, который не может сдержаться при виде коровы. Стоило ему освободиться от перчатки он быстро подходил к зазевавшейся медсестре или любой женщине находившейся возле него и с бульдожьей хваткой цеплялся за её «нижнее место». Оторвать его было невозможно, а лекарства на него просто не действовали и лучшим и безболезненным вариантом для женщины оставалось стоять смирно и не вырываться. Минут через десять он «с миром» отпускал свою жертву, после чего санитары получали хороший нагоняй за случившееся, а «Бугаю» одевали рукавицы и хорошо завязывали их. Завидя его, все женщины в больнице держались от него как можно дальше, а медсёстры, для собственной безопасности, не спускали с него глаз.

На смене сегодня была Тележинская И. Н. и поэтому возможность попасть в прогулочный дворик была минимальной из-за нежелания медсестры мёрзнуть с нами на улице.

— Ирина Николаевна, давайте пойдем на прогулку. Вон, другие отделения вышли и гуляют, а мы всё сидим, — прошу её я.

-Давайте выйдем! Что здесь сидеть! — поддержал меня здоровенный гигант Власов и больные из разных палат.

— Какая прогулка? Сейчас телевизор будем смотреть! — распорядилась медсестра и, не поленившись, начала обходить палаты, выгоняя в столовую лежебок и даже больных из надзорки.

— Видите, я не могу оставить людей в отделении и выйти с вами, — возразила она, что было неправдой.

— Ирина Николаевна, вы требуете от нас соблюдения режима и распорядка дня, а сами нарушаете. С трёх часов положена прогулка, а не просмотр телевизора, — не отступаю я, отложив в сторону книгу о Северном полюсе.

— Успокойся и не мути. Смотри, люди хотят смотреть телевизор, а тебе прогулку давай, — ответила она с издевкой, не скрывая своего превосходства.

— На прогулку! На прогулку! — требовали собравшиеся.

— Разойдитесь по палатам или идите в столовую! — приказала медсестра.

— Что это за больница? — возмущался Власов.

— Разбить бы вдребезги этот телевизор! — не сдержался я.

Прогулка так и не состоялась. На следующий день меня вызвали к врачу. В кабинете были мой лечащий врач Фукалов и, не обращавшая на меня внимания, продолжавшая что-то писать за своим столом Л. Н. Биссирова.

— Саша, ты — здоровый человек… — Врач запнулся и поправил себя, — ты здоровый в том смысле, что числишься в отделении как сознательный и сохранный больной. Мы, врачи, идём тебе на уступки, разрешили тебе с братом иметь магнитофон и быть вместе, ты не получаешь никаких лекарств и за всё это, вместо того, чтобы поддержать порядок в отделении, ты дезорганизовываешь его.

— Это неправда. Я соблюдаю режим и распорядок в больнице, — оправдывался я.

— Ты вчера поднял бунт. И с кем? С этими подонками и уголовниками, ведь им только и нужна причина, чтобы начать беспорядок, — прекратив писать, сказала Биссирова.

— Что вы! Какой бунт? Все отделения вчера на прогулку вышли, кроме нашего и мы просили об этом Ирину Николаевну.

— А желание разбить телевизор? — строго спросила Биссирова.

— Четвёртый год ты уже сидишь. Это немалый срок. Пора тебе и о выписке думать, так что веди себя лучше, — спокойно попросил меня мой врач Фукалов.

Вечером меня вызвали в процедурный кабинет.

— За что это тебя? — удивилась заступившая на смену медсестра, держа в руке шприц с пятью кубиками аминазина. Большинство медсестёр в отделении относились ко мне хорошо, благодаря их ходатайству назначенный мне курс — 24 укола был снижен до десяти. Дни потянулись как в тумане.

— Ты что не работаешь? Нужно работать! — вошла, улыбаясь, навестить меня в палату Тележинская. — Зря ты просишь врачей, чтобы получать меньше аминазина, это такое полезное лекарство, только его курсами нужно проходить, иначе никакого толку от него не будет, понял?

Сестра-хозяйка сказала мне по секрету, что я должен продолжать работать, иначе врач назначит дополнительное лечение. После четырёх дней инъекций аминазин стал плохо рассасываться и я таскал за собой горячую грелку, прикладывая её к больному месту, и кряхтя, другой рукой гладил халаты или таскал тюки белья в прачку. Эти мучительные десять дней мне показались вечностью и мир стал нереальным, серым, обреченным на смертные муки.

Подошло время комиссии. От уколов аминазина я отошёл и мир для меня снова начал наполнятся солнечными лучами. Профессор пообещал нас выписать этой зимой и мы с Мишей видели себя в мечтах уже приближавшимися к Северному Ледовитому океану ближайшей осенью.

— Разглаживай складки на рукавах халатов, — подсказала мне Васильевна, сестра-хозяйка, вернув только что выглаженные, — профессор не любит, когда у него на халате и у присутствующих на рукавах складки.

— Какая ему разница? — ворчал я, — наверное тоже «гонит» по своему.

— Гонит? — улыбнулась Васильевна. — Ещё как! Зачем ему нужно на обед за шестьдесят километров в ресторан ездить в Советск? Что, у нас в Черняховске нет места, где можно хорошо покушать или там лучше готовят?

— Выписали! — не веря в случившееся, проходя мимо радостно сообщает Иван Вудич, бывший милиционер. Трудно было поверить, что этот пожилой человек приятный в общении, никому не доставлявший никаких неприятностей, убеждавший прибалтов во время споров в своём патриотизме психически болен. Суть его преступлений заключалась в том, что он женился и, прожив недолго, убивал свою жену, потом скрывался по поддельным документам и снова женился и… убивал и так четыре (!) раза. Я не понимал почему медперсонал отделения симпатизирует ему и теперь поздравляет его с выпиской. Четыре года лечения за четыре убийства по их мнению было вполне достаточно. Я хорошо помнил случай, когда у него пропал котёнок и Иван плакал, как ребёнок, а медсёстры утешали его. Следующим вышел косоглазый мужик Нудко. Повезло ему, выписали — два трупа (!!)… и полтора года лечения. Отошел от галоперидола антисоветчик и зачинщик бунта в больнице Димка Шапоренко. Выписал профессор его через шесть (!!!) лет, в надежде, что больной не будет больше писать и распространять недозволенные листовки.

Следующий — я, а за мной — Миша. Все члены комиссии сидят в халатах, наглаженных без стрелок на рукавах, как у профессора.

— Так, значит за границу ходил, — глядя на меня сказал профессор. — Не ходи больше, это очень опасно, застрелить могут. Иди, свободен.

Мне было очень приятно в этот момент осознать, что позади остался самый трудный мой путь к освобождению. В палату зашел брат мрачный, как туча.

— Не выписал!?! Не выписал, говорю тебе! — раздражённо, слегка заикаясь, сообщил он, — даже ни о чём меня расспрашивать не стал, с просил о здоровье, вот и всё.

Мне было очень обидно за брата и я считал, что если не выписали нас вместе, то он должен быть выписан первым и я решил обязательно попасть на приём врачу. Перед самым отбоем в палату к нам зашел Димка Шапоренко и под большим секретом поведал, что узнал у медсёстер о выписке одного Миши, а меня на лето оставили.

На другой день меня принял врач. В кабинете была только Биссирова.

— Лидия Николаевна, — начал я, — вы знаете, что профессор нас двоих обещал выписать, а выписал только одного. Почему?

— Понимаешь, выписали сначала тебя, а брата оставили на лето, но все врачи и замначальника по медчасти Михаил Иванович Бобылёв упросили профессора изменить решение. Твой брат такой тихий, ему здесь одному будет трудно оставаться, брат должен пожить без твоего влияния, он выписан — объяснила мне врач.

Я не стал больше говорить о выписке, а только попросил разрешения работать на кухне. Биссирова согласилась.

80 ПОСУДОМОЙКА

На больничной кухне меня назначили бригадиром посудомойщиков. На эту работу никто идти не хотел, потому что бригадиру нужно было вставать рано утром и выдавать всем отделениям чистую посуду. Остальные работники собирались тогда, когда из отделений приносили грязную посуду и пустые кастрюли для мытья. По середине большой комнаты стояла посудомоечная машина, где под струями горячей воды мылись алюминиевые миски и ложки. Чистую посуду расставляли по стеллажам и потом можно было гулять по двору до следующей мойки.

Я уходил из отделения чуть свет и возвращался поздно вечером.

Первые дни проведённые в посудомойке меня просто шокировали. Жирные ленивые коты не обращали никакого внимания на шнырявших повсюду огромного размера обнаглевших крыс. Посуда для еды валялась на полу, в туалете и в бытовке. Посудомойщики, придя из бани, считали нормой стирать своё белье в больших кастрюлях для еды.

Меня всё это время не покидало чувство брезгливости от мысли с какой посуды раньше приходилось есть самому. Мои уговоры не делать так не давали желаемых результатов. Действовало только одно, когда в виновного, стиравшего своё нижнее бельё в чистых кастрюлях летела эта же кастрюля, тоже самое ждало тех, кто кормил котов из мисок, предназначенных для больных. Миски летели и в котов и их кормильцев. Эти изменения отметили и крысы, теперь они стрелой перебегали посудомойку.

Всё свободное время я выжимался на турнике и качался, готовя себя к новому переходу границы. Работники посудомойки это видели и боялись со мной связываться, робко подчинялись, выполняя мои требования.

Работа давала мне возможность беседовать с интересными людьми из других отделений. Одним из таких был Хейга Игесма (Heigo Joqesma) высокий эстонец, лет тридцати. До ареста он работал электриком и был хорошим спортсменом. Его выписали в эту комиссию и он ждал с нетерпением своей отправки домой в больницу Таллина. Зная, что выписан, он перестал быть замкнутым и теперь с удовольствием проводил со мной время и рассказывал о своих похождениях в Швецию.

Первый раз он перешел Советско-Финскую границу в Карелии в 1971 году удачно, пробирался лесами, тайком доил фермерских коров, наполняя молоком свой котелок и, не оставив никаких следов добрался до Швеции. Он попросил политубежище в Швеции и жил там у своих родственников, устроившись работать на местную пилораму. Проработав на ней восемь месяцев и подкопив денег, он отправился путешествовать в Данию и в Западную Германию. Он решил, что сможет также удачно незаметно вернуться в Эстонию с дефицитными товарами и продав их, заработать там неплохие деньги. Так бы всё и произошло, но в Таллине его случайно узнал работник госбезопасности и арестовал.

Его признали невменяемым и отправили в таллинскую больницу общего типа, где он пробыл шесть месяцев. Осенью 1973 года Хейга снова перешел границу в Финляндии, но был задержан финскими пограничниками и выдан Советам. Под следствием он долго находился в Петрозаводской тюрьме. Мы с братом тоже были там, но о нем ничего не слышали.

— Такоко болше шанса попаст в Швесию у меня не бутет, — повторял он, сильно сожалея, что вернулся в Союз с этой глупой идеей подзаработать.

Позднее в журнале «MIGRANT TALES» я нашёл информацию о Хейко:

«1973. Хейко Игесма был задержан финской полицией и насильственно возвращен в СССР, где он был помещён в психиатрическую больницу… Пожалуй, самый необычный побег бывшего электрика и спортсмена Хейко Игесма, который пересек границу в Финляндии пешком незамеченным. Сначала он вошёл в страну в сентябре 1971 года, а затем вернулся в СССР летом 1972 года, после того, как был разочарован холодным приемом в Швеции. После того как он был освобожден из психиатрической больницы в Эстонии, Хейко пытался бежать еще раз, но финны вернули его. Между 1947 и 1989 гг. по меньшей мере пятнадцати человек смогли бежать из Эстонии на Запад. Около половины из них бежали по морю».

«1973 HEIGO JOQESMA was arrested by Finnish police and forcibly returned to the USSR where he was committed to a psychiatric hospital… Perhaps the most extraordinary escapee was electrician and athlete Heigo Jogesma, who crossed the Eastern Finnish border by foot undetected on three occasions. First he entered the country in September 1971, then returned East in the summer of 1972 after being disappointed by his cold reception in Sweden. After he was released from a psychiatric asylum, Jogesma tried to defect once again, but the Finns returned him. Вetween 1947 and 1989, at least fifteen people succeeded in fleeing Estonia for the West. Around half of them escaped by sea».

Migrant Tales

Из шестого отделения нужно было перенести несколько кроватей во вновь построенный корпус. Я примкнул к группе больных и таким образом проник внутрь, чтобы встретиться там с Евгением Брагунцом, тем самым, который приковал себя цепью к ограде на Лобном месте в Москве. Женя был выписан и ждал вместе с Хейко отправку в Таллин. В надежде на выписку он всё это время был осторожным в своих высказываниях, но сейчас ответил контролёру, заметившему, что у них в палате лампочка слегка закрашена синим цветом и приказавшему её очистить.

— Луис Корвалан пыткой называл горящую ночью лампочку, а вы так нас ежедневно годами пытаете, — недовольно с возмущением сказал Евгений.

Уже утром Женя поплатился за свои слова, когда врач решила посадить его на курс сульфазина и трицедила. Это была адская смесь, тот случай, когда малейшее движение от сульфазина разрывает всё тело от боли, а триседил выкручивает и требует движения. Я отыскал его быстро. С бледным и осунувшимся лицом он лежал на кровати и стонал в бреду от высокой температуры и невыносимой боли.

— Значит выступить решил? — подойдя к его кровати спросил я.

— П-л-о-х-о мне. Крутит меня. Закололи всего, — умирающим голосом жаловался он, — запиши мой адрес и сообщи, что меня никогда не выпустят из этого дурдома, умру я здесь.

Больше я не видел Евгения Брагунца, знаю только, что Корвалана он будет помнить всю свою оставшуюся жизнь. В 1987 году Женя позвонил мне в Нью-Йорк, он только что прибыл в Америку и его спонсоры поселили его в городе Провиденс в штате Род-Айленд.

— Саша, я в Америку прибыл бороться с коммунизмом, а они меня устроили работать на какую-то паршивую фабрику. Что делать? — спросил он.

— Работай и плати налоги, а американское правительство пусть разбирается с коммунистами, — ответил я ему.

А что ещё я мог посоветовать? После этого звонка Женя никогда мне больше не звонил и как сложилась его судьба я не знаю.

Больные приносили грязную посуду и не торопились возвращаться в отделения. Они рассказывали новости, курили. Посудомойщики за кусок вареного сердца или миску жареных куриных пупков уводили молоденьких полудебильных гомусексуалистов Викочку и Ленку в подсобную комнату и там занимались с ними «любовью».

В Советском Союзе уголовный мир презирает гомосексуалистов и, назвав уголовника этим словом, можно быть сильно побитым или даже убитым. На самом деле, в тюрьмах и лагерях гомосексуализм — обычное явление, с той разницей, что за границей оба партнера именуются гомосексуалистами, а в СССР — так называют только пассивного партнера. Я презирал этих людей. Единственное, что я мог им сказать, не отвечая за свои слова так это: «Как было бы здорово, если бы по закону активных парней полностью кастрировали и они могли бы по желанию стать пассивными».

Лицо одного больного мне было хорошо знакомо, но я никак не мог вспомнить где я его видел. Он сильно выделялся на фоне всех, постоянно топтался на одном месте и был очень заторможен. Это был Толик, я вспомнил, он лежал с Мишей в десятом отделении в Днепропетровске. Он не сразу узнал меня. Там я был наголо острижен, а здесь волосы уже прикрывали мочки ушей и одет я был в хорошую байковую пижаму.

— После вас Ивана Бого и ещё других увезли в Казанскую спецбольницу, а меня родители выхлопотали перевести сюда по месту жительства. В 1977 году приезжал главный психиатр МВД Рыбкин, он всех больных, кто больше пяти лет был в больнице на беседу к себе вызвал и многих выписал. Каткову на пенсию проводили.

— Значит и в «Днепре» лёд тронулся.

— Не сказал бы, сейчас там условия ещё хуже стали, чем были при вас. С пристройкой нового корпуса больных стало больше, так что на прогулке гулять стало совсем невыносимо, да и двор сам загородили листами шифера высотой в два метра, чтобы нас видеть никто не мог и мы, кроме клочка неба сквозь колючую проволоку тоже ничего не видели. Телевизор в отделении поставили.

— Телевизор! В Днепропетровске?! — удивился я.

— Да. За счёт больных купили. Одни больные сами деньги дали, а у тех кто не хотел, со счёта против их воли сняли. Врачи говорили, мол всё равно телевизор смотреть будете.

— А где его поставили?

— В самой большой палате на этаже, где столовую сделали. А так как сто семьдесят человек в столовую не помещаются, так санитары сделали списки по сорок человек. Сорок сегодня, следующие — завтра и то, если санитара консервами не подогрел, легко очередь потерять можно. А так, всё по-прежнему и по бокам от санитаров получают и щи кислые на обед всё время. Раньше в отделении мы носили зековские старые костюмы, так и их запретили, теперь всех в одних кальсонах оставили.

Толик отвечал охотно на все мои вопросы и я узнал, что судовой механик Володя Корчаг, радист Михаил Иваньков, австралиец Стёба всё ещё в больнице и что учителя географии из Одессы, Василия Сирого пытавшегося угнать самолет, врачи начали безбожно лечить нейролептиками. (Василий Сирый умрет в Днепропетровске в 2012 г. в возрасте 84 лет. Был участником «Мемориала».)

— У нас в Днепре бунт был, — вдруг вспомнил Толик, — несколько больных из одиннадцатого отделения захватили заложником самого начмеда Семеряжку, когда он обход делал. Прибыл начальник больницы Бабенко с ментами. Парни сразу ему сказали, что они не причинят никакого вреда начмеду в том случае, если он им пообещает перевести их в другие спецбольницы, а также даст гарантию, что после освобождения Семиряжко их не будут казнить нейролептиками. Бабенко сдержал своё слово. Трех бунтарей он разбросал по разным отделениям и никого не наказал, а потом их увезли из больницы.

Эта новость поразила меня своей невероятностью. Бунт в стенах Днепропетровской больницы!

81 ГАЗЕТЫ И ПИРАТЫ

Прошел месяц после отъезда Миши. Наконец я получил от брата долгожданное письмо.

«Здравствуй, Саша! — писал он, — Сообщаю новости: после одиннадцати лет пребывания в днепропетровской больнице выписан Андрей Заболотный! Сережа Потылицын пробыв там семь лет, переведён на вольную больницу в Нальчик».

В декабре 1999 года Сергей Потылицын по моему приглашению приезжал в Америку. Пробыл около года, влюбился в эту страну, но не так просто оказалось получить документы с видом на жительство, и, не желая нарушать законы, он вернулся в Россию. Через несколько лет Сергей попал во Францию. Получив все документы он живёт теперь в этой стране и был нашим гидом, когда мы приезжали в Париж.

Я с супругой Ирой и Сергей Потылицын. Париж, 2007 г.

«Я нахожусь в Гейковке, — продолжал писать Миша. — Это сорок километров от дома. Ещё год назад в этом помещении был свинарник или конюшня, а теперь здесь живем мы. Условия в больнице ужасные. Все больные сильно завернутые, с ними невозможно общаться. Есть среди них несколько принудчиков, их держат здесь давно и не обещают выписать. Сколько придётся быть мне в этой дыре, не знаю. Если выпишут тебя летом, просись, чтобы тебя отправили на вольную больницу к родственникам в Онегу. Пока. Миша»

После выписки не хотелось возвращаться на Украину и письмо брата только подтверждало мои опасения. В своих письмах я просил маму переоформить опекунство и писать ходатайство о моём переводе после комиссии в Онегу, однако мои письма не понравились моему врачу.

— Саша, прекрати писать такое, — потребовал Фукалов. — После выписки ты поедешь на Украину по месту жительства.

— А если моя тётя в Онеге на себя опекунство переоформит?

— Нет, только на Украину, от Онеги близко до границы. Вот приедешь к себе домой, а оттуда — куда хочешь.

— Но в Кривом Роге даже больницы нормальной нет. Вон, брат пишет, что бывший свинарник под больницу приспособили.

Лидия Николаевна Биссирова сидела за своим столом и писала, но последние мои слова задели её.

— Ты всё критикуешь, всё тебе не нравится у нас. Телевидение тебе наше не нравится, музыка тоже. А что же ты хочешь? Ты так молод! Что ты сделал для Родины? Что ты сделал хорошего для неё? На готовое всё сразу хочешь. Ну и что, что больница, как твой брат пишет, в бывшей конюшне? Ничего с тобой не случится, — говорила Биссирова гневным тоном, от которого веяло хорошим курсом аминазина.

— Хорошо, раз нельзя, так нельзя. Поеду домой, может там не так и плохо, — поспешил успокоить я её, пока она меня ещё не выпроводила из кабинета прямо в процедурку.

Прибалтийская весна мало чем отличалась от зимы. Погода менялась на день по несколько раз. В один такой ненастный день я познакомился сразу с двумя «воздушными пиратами».

Первый — Юрий Петров — молодой парень из Калининграда.

— Я давно мечтал вырваться из Союза. Решил, что угон самолета в Швецию — единственный способ. Летом 1977 года я взял билет на рейс Рига — Таллин и, когда самолет набрал высоту подозвал стюардессу и показал ей записку, — рассказывал мне весело Юра, которого в Черняховской больнице ещё не лечили так, как учителя географии В. Сирого в «Днепре». — Она прочитала записку и улыбается, думает я шучу, а я ей говорю: «Выполняй! Иначе сейчас все взлетим!» — и показал бутылку из-под кефира в бумажном кульке. Стюардессу сразу как ветром сдуло. Прибежавший пилот заверил меня, что полетим в Швецию и, сделав несколько кругов над Балтийским морем посадил самолёт в городе Вентспилс, недалеко от Риги. Стюардесса подошла ко мне и говорит: «Вот вам и Швеция, молодой человек». К приземлившемуся самолету подогнали трап, и меня пригласили на выход. «Да здравствует Швеция! Да здравствует Свобода!» — закричал я, оказавшись на трапе, но сзади меня схватили и быстро одели наручники. «В Швецию захотел!?» — услышал я русскую речь и всё понял.

Вторым «пиратом» был Руслан Исаков, лет тридцати, чеченец из Грозного. Он пытался выехать из Советского Союза, но быстро понял, что это безнадежная трата времени и осталась последняя надежда — это угнать самолёт. Четвёртого июля 1977 года он сел в маленький самолет АН-2, выполнявший рейс Грозный — Элиста.

— Пойми, парень, — начал уговаривать его перепуганный пилот, видя у себя под носом что-то похожее на гранату, — на этом самолете невозможно преодолеть тысячу километров до Ирана, нам горючего не хватит.

Пилот говорил неправду. До Элисты было столько же километров, сколько и до Ирана, а до Турции — ещё меньше. Доводы пилота убедили Руслана и он сдался, показав им военный компас вместо гранаты.

О существовании спецбольниц Руслан знал смутно, но решил постараться попасть лучше туда, чем на десять лет на зону. В Институте Сербского он убеждал врачей, что очень интересуется историей и культурой Ирана и хотел бы посетить эту страну и пожить там.

Старшая медсестра Нина Васильевна предлагала больным каталог на подписку журналов и газет. Подписка проводилась два раза в год. Не знаю почему, но я впервые за всё время нахождения в больнице взял в руки увесистую подшивку и выписал несколько газет и журналов на полгода.

— Что ты там понавыписывал?! Только ты в отделении до такого можешь додуматься, — вызвав меня с работы, спросила старшая медсестра, относившаяся ко мне очень хорошо.

— Вы сами вчера проверили мой листок с подпиской, — не понимая в чем дело, ответил я.

— Зачем тебе понадобились эти журналы, как он там называется…. «США…»? «За рубежом?». Врач думает, что ты снова за границу бежать собираешься? У тебя в голове одна заграница.

— Можно я отменю всю эту подписку?

— Это тебе с врачом решать, — и она зашла в ординаторскую.

* * *

— Заходи, тебя Лидия Николаевна видеть хочет, — позвала меня старшая медсестра.

Лидия Николаевна в это время замещала завотделения Д. Ф. Жеребцова. Мой новый лечащий врач Анатолий Николаевич Пчеловод сидел молча и наблюдал. Он был очень молод и работал в больнице всего несколько недель.

— Саша, зачем тебе понадобился этот журнал «США — политика, экономика, идеология»? Ты что, снова собираешься туда бежать? Ведь так выходит. Всё тебя за границу тянет, и жалобы на тебя, что польское телевидение ты включал, ведь кроме тебя его смотреть никто не желает, ты просто навязываешь его больным. Я вижу тебе всё советское не нравится, а мы тебя хотели в эту комиссию на выписку подготовить.

— Лидия Николаевна! — взмолился я, мгновенно сообразив, что я в очень плачевном положении, — ведь все эти журналы наши, советские, благодаря им я хочу узнать насколько хитроумно работает американская пропаганда и какую ложь они распространяют против нас, а что касается польского телевидения, так я уже несколько месяцев назад сдал ключи от телевизора и не отвечаю за него. Ведь я прихожу с посудомойки поздно и поэтому редко его смотрю.

— А зачем ты выписал журнал «Судебная психиатрия»?

— Чтобы лучше изучить свою болезнь и в будущем не совершать преступлений. Как только почувствую, что заболел, я буду об этом знать и сразу обращусь к врачу за помощью.

— Мы решили, что тебе нужно немного подлечиться, — сказал робко светловолосый Пчеловод, поглядывая на Биссирову, — вот ты и с Лидией Николаевной был груб, — добавил он, как бы в оправдание. — Всё! Будешь два раза в сутки получать в инъекциях аминазин. Свободен, — подтвердила приговор врач.

Вечером счастливая медсестра Ирина Николаевна, не торопясь вынула из кипятилки огромный шприц, ловким движением руки отбила горлышко ампулы и, поглядывая на меня стала заполнять четырьмя кубиками аминазина шприц.

— Это очень хорошее лекарство, оно всем на пользу идёт, — сказала она, всадив шприц мне в ягодицу.

В одно мгновенье жизнь снова перевернулась, став мрачной и беспросветной. О работе пришлось временно забыть. Я потерял счет времени и только с ужасом ждал наступления утра и вечера — времени получения процедур. Хулиган Володя Котов из Перми, видя мой несчастный вид, принялся ухаживать за мной. Он вставал ночью, приносил мне воду, если я хотел пить, водил в столовую, заставляя меня что-нибудь съесть. К великому счастью, в это время приехал ко мне на свидание отец, ему удалось встретиться с врачом и поговорить обо мне.

— Саша! У тебя такой хороший отец, только благодаря его просьбе я отменяю тебе лечение, — сообщила мне врач.

— Лидия Николаевна, я был с вами груб, простите.

— Саша! Но почему ты такой инфантильный? Как ты думаешь жить дальше?

— Я не буду никогда больше читать газеты и журналы и выписывать их, простите меня за это. («Может этим я её обидел, пойми этих психиаторов», — думал я.)

— Тебе нужно думать о выписке. Мы делаем всё, что от нас зависит, ради тебя. Вот мы решили твои документы подготовить на эту комиссию, так что хорошо подумай о своём дальнейшем поведении, — объясняла мне спокойным и приятным тоном Биссирова.

— Ты сейчас снова выйдешь на работу в посудомойку, — вступил в разговор Пчеловод, как бы не зная с чего начать. — Ты — не уголовник, у тебя с ними нет ничего общего. Скажи, а тебе известно, кто в отделении чай пьёт?

— Чифир, — поправила его Биссирова.

— Да, кто чифир пьёт или кому деньги приходят? — допытывался Пчеловод.

— Вы же знаете, что я в отделении почти ни с кем не общаюсь, а на работе или в свободное время один по двору тусуюсь.

— Тусуешься? Что, в карты играешь? — удивился Пчеловод.

— Да нет, по двору гуляет, — перевела ему Биссирова.

— Если что увидишь, сообщи нам, хорошо? — попросил Пчеловод.

— Обязательно, — согласился я, зная, что не нужно высказывать им по этому вопросу свою категоричность. Пусть живут надеждой и мне от этого легче.

Озабоченность врачей я понимал, но, к сожалению, помочь я им не мог. Многое мне не нравилось, что делали в отделении больные, просидевшие в уголовных лагерях по много лет и пытавшиеся жить по законам зоны в больнице. У нас в отделении было несколько групп, состоящих из таких больных. У них крутились деньги, на которые они покупали чай для чифира или наркотики. Часто эти группы меж собой устраивали разборки, заканчивающиеся тем, что враждующие стороны оказывались вместе в надзорной палате.

После каждого такого происшествия администрация больницы ужесточала режим в отделении, запрещая находиться в туалете сразу нескольким больным или иногда запирая палаты на ключ. А после того, как в четвертом отделении больные захватили в заложники медперсонал и потребовали не то выписать больше человек из больницы, не то послабления режима, тогда я подумал, что больные своими действиями сами толкают администрацию больницы на создание режима, как в «Днепре». В «Днепре» от одной мысли создать группировку таким людям сразу становилось плохо, зная, как за это будут «лечить».

Я жил в отделении своей жизнью, — жизнью наблюдателя — и был всегда рад видеть в надзорной палате этих крученых парней, доведенных лекарствами до жалкого состояния, умалявших врачей о пощаде.

82 ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО

На дворе был май. Цвела сирень, жужжали пчелы. Голуби ворковали на крыше. Толстые кошки после шумной ночи отсыпались на тёплых камнях мостовой. В прогулочных дворах гуляли больные, слушая музыку. Я нашел себе друга — Леонида Ивановича Мельникова, маленького роста, забавного, лет пятидесяти человека. В больницу он прибыл недавно из Краснодара, вместе с историком и журналистом Иваном Григорьевичем Федоренко и оба они имели статью «За клевету на советскую действительность». Мельников работал со мной в посудомойке.

— Ты знаешь как надо бороться с коммунистами? — спросил он меня сразу при первом знакомстве.

— Нет, меня это совсем не интересует.

— Лениным, понял? — не отступал он, — я все его книги перечитал, кажется пятьдесят пять томов и там столько интересного понаходил, настоящая антисоветчина. Ты только послушай, что Ленин о мире говорит: «Мы должны заключать такие мирные договора, что б могли порвать их в любой момент и объявить войну всему миру.» — Так вот, я решил вести агитацию против коммунистов их же Лениным. Для этого я открыл легально Комитет социального содействия в Феодосии, где я тогда работал. Моей задачей было ознакамливать на курсах людей с трудами Ленина. Представляешь, народ повалил и даже КГБист-наблюдатель поначалу ничего понять не мог. Читаю цитаты Ленина, а звучит эта антисоветчина почище, чем по западным радиоголосам. Местные власти не знают что делать. Как запретить изучать труды вождя? Нашли причину, уволили меня по сокращению штата. Долго я мыкался по Феодосии в поисках работы и с жалобами по разным инстанциям. Властям это надоело и они меня в местный дурдом упрятали. Еле вышел я оттуда и поскорей вернулся в родной Краснодар. Взялся снова организовывать курсы по изучению трудов Ленина, так они меня теперь сюда отправили, — рассказывал Леонид Иванович.

Мельников был неиссякаемым агитатором. Он как миссионер нуждался в последователях и как только я от него уходил качаться в прогулочный двор, он собирал вокруг себя больных и начинал давать им уроки «по вождю».

Ивану Федоренко было тоже лет под пятьдесят. В отличие от Мельникова он был менее разговорчив и было видно, что он никак не может поверить, что с ним случилось и что его признали сумасшедшим. Во время наших редких встреч он жаловался мне, что в психбольницу его отправили евреи, высокопоставленные партийные руководители Краснодарского края, с которыми у него возник конфликт из-за расследования исторических революционных событий и времени становления Советской власти на Кубани.

Забегая вперед скажу, что в больнице он, как и Мельников, пробудет около двух лет. После развала Советского Союза Федоренко будет принимать активное участие в обществе «Мемориал» и в жизни Кубанского казачества.

В начале девяностых годов мне пришлось снова встретиться с ним, но уже в Нью-Йорке, когда И. Федоренко посещал казачью общину в Нью-Джерси. В аэропорту им. Д. Ф. Кенеди он сошел с трапа самолета во всех казачьих регалиях, одежде и папахе кубанского казака и сразу возникли неприятности во время прохождения таможенного досмотра. В Америке он пробыл недолго, несколько недель, после этого я потерял связь с ним.

Много лет спустя, просматривая интернет я нашел сообщение, что Иван Г. Федоренко умер. Летом 2007 года в Краснодаре он вышел ночью из своей квартиры прогуляться на улицу, где на него напали хулиганы и избили его до смерти. Ему было 75.

— Знакомься, поэт Валентин Соколов, — представил мне Мельников человека с отёкшим больным лицом, курившего самокрутку. — Наверное его последователь в борьбе с коммунизмом, — с иронией подумал я и был прав.

Соколов походил на развалившийся старый ватный матрас, когда пришёл на посудомойку тяжело с хрипом дыша от приступа астмы и принес кастрюли. Я не знал, что ему наговорил обо мне Леонид, мастер пофантазировать, но Соколов сразу предложил мне:

— Слушай, я почитаю тебе мой стих «Топоры», — прохрипел он мне в лицо.

«Ладно, думаю,» — читай.

Я с поэзией не очень дружил, вспоминая бессонные ночи в школьные годы, когда зубрил всякие песни о соколах и буревестниках. Валентин стал читать и что-то с ним случилось, астма и хрип пропали и ровным голосом он начал:

* * *

Так лежали топоры До поры И ржавели топоры До поры Началась эта игра Не вчера: Звон литого топора, Крик: Ура!.. Звоном рушились с горы Топоры На кровавые пиры Топоры Там, в семнадцатом году На беду Правых предали суду На беду И с тех пор у нас еда — Лебеда А рабы и господа, Как всегда И на много, много лет Партбилет От народа спрятал свет Партбилет И без дела топоры До поры Началась эта игра Не вчера Приближается пора Топора Изготовлены востры Топоры На кровавые пиры Топоры! Валентин Зека

Я не ожидал услышать подобное и надо было быть полным идиотом, что б не оценить насколько «Топоры» Соколова опасны для рабочего-крестьянского рая.

— Я тебе ещё почитаю, хочешь?

— Выходи почаще, я с удовольствием буду слушать, — ответил я и побежал на кухню принести ему простокваши, которую сам делал из оставшегося молока. Соколов был психически совершенно здоровым человеком, чего нельзя было сказать о его физическом состоянии. В это время в больнице он не получал сильного лечения нейролептиками. До самой выписки, шесть месяцев, я общался с Валентином, угощал его чем-нибудь вкусным, принесённым из кухни, а зная как он любил курить особенно махорку, в свой ларёк я набирал много пачек с ней и передавал ему.

— Они меня теперь никогда не освободят и продержат до самой смерти в сумасшедшем доме, — жаловался Валентин, который двадцать восемь лет из своих пятидесяти одного провел в политических и уголовных лагерях в наказание… за свои стихи.

* * *

А вместо ран вам — ресторан И властный жест, как жесть А нам, баранам — наш баран, И нечего нам есть. Тебе, барон, дадут батон И на батон — повидло, А нам, баранам — срок и стон, И крик: Работай, быдло!.. Тебе, барон, дадут погон, Погон и партбилет. А нам столыпинский вагон, Раз в сутки туалет. Всю жизнь воспитывают нас Бироны иль бароны, Им по душе рабочий класс, Закованный в законы, Она в семнадцатом году Ходила в куртке кожаной, Вот эта птица какаду С душою обмороженной Но год семнадцатый забыт, Затерт и заболочен. Гвоздями и пулями забит, Крест-накрест заколочен. Тебе, барон, дадут погон, А нам — столыпинский вагон, Раз в сутки туалет Валентин Зек

Пройдет два года. Останется позади Олимпийское лето 1980, смутное время для всех неблагонадёжных элементов социалистического Рая. Проститутки и алкоголики, антисоветчики и сумасшедшие смогут снова вздохнуть на короткое время, выйдя из камер предварительного заключения и из сумасшедших домов, пока после тяжелой летней работы КГБисты, милиция и психиатры сделают себе короткую передышку. К этому времени я буду уже полтора года на свободе. Правильно будет сказать на советской свободе, где мой каждый шаг и каждое слово находились под наблюдением хранителей порядка этой страны. Как и положено «исчадью ада» я снова пробыл несколько недель в сумасшедшем доме и был выпущен на время подышать «свежим воздухом».

Валентин Петрович Соколов был выписан к этому времени из Черняховской спецбольницы и находился в Новошахтинской общего типа. Мои родители твердо решили оформить опекунство на Соколова. Мама отправляла в Новошахтинскую больницу нужные для этого документы, заявление с просьбой забрать Валентина, желанием предоставить ему жильё, но никакого ответа никогда не получила. Валентин писал в письмах, что его врач была бы рада его освободить. Съездив тайком на вокзал за билетом на поезд, мама дала мне свой паспорт, билет и я, выпрыгнув с балкона первого этажа, где мы жили и оставив в неведении странных людей целыми днями сидевших на лавке у подъезда нашего дома, уехал в Новошахтинск.

В Новошахтинск я прибыл под вечер, когда все спешили с работы домой. Начинало темнеть, когда дверь в больнице открыла мне нянечка и узнав, что я приехал за Соколовым пошла докладывать врачам. Через несколько секунд появилась его лечащая врач, средних лет стройная женщина пригласившая меня пройти в отделение. Я шел за ней по освещенному тускло горевшими лампочками коридору.

— Валентин! Валентин! За тобой приехали! — уже кричал какой-то больной.

— Саша! — махал мне рукой человек, стоявший за деревянным барьером. Это был Соколов.

— Я не могу сама выписать Валентина, — называя его уважительно по имени, сказала врач, — это может решить главрач, я думаю, что он ещё у себя в кабинете.

И пока она ему звонила, нам устроили свидание.

С тех пор как я видел его в Черняховске он сильно изменился. Сейчас он выглядел лучше, двигался живее и пропали глубокие мешки под глазами.

— Я приехал за тобой, вот, вещи привёз, — указал я на сумку, — только что решит главрач?

— Моя врач согласна, только думаю, что они (КГБ) меня хотят в этом каменном мешке до самой смерти продержать. Ксению, жену, так запугали, что она даже боится навестить меня, — пожаловался он.

Главный врач больницы Лисоченко Владимир Ефимович был в своём кабинете. Быстро пробежав глазами по заявлению мамы и отложив его в сторону, он стал с вниманием следователя рассматривать каждую страницу её паспорта.

— Зачем вам это надо? — вдруг спросил он. — Соколов — тяжелобольной человек, старый лагерник и рецидивист.

— Я знаю Валентина и моя семья хочет забрать его отсюда, — настаивал я, не желая вступать с ним в дискуссию.

— Вы просто не представляете на что вы себя обрекаете. Он сразу начнет писать стихи как только окажется у вас! Вы это понимаете?

— Ну и пусть пишет на здоровье!

— Я не могу сам решить вопрос о выписке. Это в компетенции только областного здравотдела, — сменил тему Лисоченко и начал упорно звонить в облздравотдел, поглядывая подозрительно на меня. К моему счастью на другом конце провода не поднимали трубку.

«Какой может быть здравотдел в шесть часов вечера? Сейчас дежурный в КГБ поднимет трубку и получать мне сегодня вечером сульфазин в надзорной палате», — подумал я.

— Приходи завтра к десяти утра, — потеряв надежду дозвониться, предложил главрач.

* * *

Страшно как и пусто как Жить под знаком пустяка. Пусто как и страшно как Оставаться в дураках, Сколько раз душа вползала В голубой пролёт вокзала! Страшно тут и пусто тут: Ветры чёрные метут, Ветры черные цветут Тут. Валентин Зека

Домой в Кривой Рог я вернулся один.

Миша ушел отмечаться в психдиспансер. Врач его приветливо встретил, нажав под столом на кнопку, вызывая санитаров. Санитары скрутили брата и потащили в надзорную палату. Тут же явился к нему главрач диспансера со свитой врачей.

— Зачем ты ездил к Соколову в Новошахтинск? — стал допытываться он у брата.

— Не знаю я никакого Соколова, — отпирался брат.

Врачи поняли, что осечка вышла и отпустили Мишу. Домой мы вернулись почти одновременно.

— Меня сейчас в диспансере о твоей поездке допрашивали, — первое, что он сообщил мне.

Не дожидаясь пока за мной явятся,я быстро собрал вещи,надеясь как можно скорее уехать с Украины,где похоже, терпению властей подходил конец.С этого дня всю переписку и материальную поддержку с Валентином Петровичем Соколовым вели мои родители, особенно старалась мама. Скоро она узнала, что из Новошахтинской больницы его вернули обратно в Черняховск.

Фото из тюремного архива 1958 года.

Видео о В. Соколове. -_Du0Ec и .

О смерти Валентина я узнал в 1984 году, находясь в заключении с 1982 года в одном из уголовных лагерей Казахстана за свою принадлежность к Независимому движению за Мир.

* * *

Плакаты, плакаты, плакаты… Посулов искусственный мед. На троне вверху бюрократы, Внизу — прокаженный народ. А выше — ступени, ступени. На каждой ступени чины. И знамя. На знамени Ленин, Реликвия страшной страны. Валентин ЗК, 1957 г.

Валентин Антропов, бывший политзаключённый, вспоминает: «Валентин Соколов возвращался из Новошахтинской психоневрологического диспансера вновь через нарсуд в Черняховскую тюрьму-психушку, в общем-то ни за что. Из больницы общего типа его не выписывали по указке КГБ, так как слишком, уж боялись его крамольных стихов (вроде „Стреляйте красных“, „Барон“ и др.). На свободу его не выпустили, а сфабриковали дело, суд вынес такое определение: заставлял больных жевать сухой чай, способствовал побегу двух принудчиков, проводил антисоветскую пропаганду — в сумасшедшем доме!

И так — дурхата №111 для душевнобольных в Новочеркасской тюрьме, где я встретился с Соколовым. Вспоминает Валентин Антропов. Валентин Петрович очень обрадовался, что я в какой-то мере литератор. С февраля по 18 мая 1981 года мы находились с ним вместе. Мою душу, как парус, он наполнил своими стихами:

* * *

А начальник из волчка — Глаза черная точка. Ненависти из зрачка Пулеметная строчка. Валентин З/К

Он понимал, что едет в последний раз, что больше не выдержит нейролептических инъекций, что дни его сочтены. Валентин Петрович стал лихорадочно перекладывать из своей головы в мою память свои последние стихи. Обладая феноменальной памятью, я выучил наизусть 250 его стихотворений и три поэмы.

Надо сказать, что в это время Валентин Петрович страшно болел астмой. Подчас приступы доходили до удушья.

Я по 20-30 минут бил в железную дверь алюминевой миской, требуя прихода врача. Как всегда являлась мерзкая фельдшерица, делала поэту укол, оставляла две таблетки теофедрина, и так до следующего приступа. Однажды к нам в бокс подсадили буйного верзилу, который спросил:

— Сколько нас?

Валентин Зэка ответил:

— С тобой трое…

— Ну, к утру будет меньше, — заявил верзила и поведал нам, что его кличка „Мамонт“.

Мы насторожились и решили спать по очереди. Под утро верзила вдруг стал душить меня сонного. Валентин Петрович схватил со стола большой алюминиевый чайник с водой и со всего маху ударил идиота по голове. Тот осел. Потом, очухавшись, напал на Валентина. Вскоре очнулся я. И прямым ударом в челюсть повёрг агрессора на пол. Мы его связали, а вскоре подоспели надзиратели. Валентин Петрович не без основания заметил:

— Не исключена возможность, что КГБисты специально подсадили к нам в камеру этого душегуба. Если бы я заснул, то к утру мы были бы готовые…

Слава Богу, что после этого нас оставили в покое. За этот немалый промежуток времени я много узнал о поэте.

Он рассказал мне, что в 1948 году он был приговорён за стихи к 10 годам лишения свободы по пресловутой 58-й статье УК РСФСР, а по освобождению, в 1958 году, ему тут же вновь дают 10 лет по этой же статье. Отбыв за инакомыслие 20 лет, Валентин Петрович друзьями-„политиками“ был приглашён в город Новошахтинск. Власти города решили убрать неугодного им поэта. В 1970 году, ему впаяли три года по 206-й статье УК РСФСР, но потом сократили срок до года, потому как не за что было: главное властям хотелось сделать из политического Поэта просто уголовника. В 1972 году по той же статье за хулиганство, советский справедливый суд приговаривает ещё к 5 годам лагерей. Срок свой среди уголовников он отбыл, как он мне говорил трудно, потому что среди воров, наркоманов, лжебизнесменов его как поэта с социальным прицелом не понимали, и он все пять лет жил под кличкой Фашист».

* * *

Они меня так травили, Как травят больного пса. Косые взгляды, как вилы, Глаза, как два колеса. А мне только девочку жалко: Осталась среди собак И смотрит светло и жарко Во мрак. Валентин Зека

В. Соколов. Портрет работы Алексея Рамонова.

«Этапом на Черняховск с Валентином Петровичем, — пишет В. Антропов, — я пошел 18 мая 1981 года. В Новочеркаской тюрьме нас семерых дураков доблестные чекисты втолкали вместе с уголовниками в тесный черный воронок. Мест было человек на 10-15, но нас загрузили 37, а замешкавшихся травили овчарками. В Вильнюсе нам повезло: побыли в отстойнике только до вечера и опять воронок. Довезли до вокзала. Высадили вместе с уголовниками. Автоматчики с овчарками взяли в кольцо. И вот тут-то произошло чудовищное: душевнобольной, испытывающий галлюцинации вдруг побежал прямо на солдата с автоматом, тот опешил, был опрокинут, но потом очнувшись, полоснул по больному длинной очередью. Больной упал. Две пули засели в его теле — одна в ноге, другая в плече. Первая раздробила бедренную кость, и душевнобольной стал двойным инвалидом.

Пятого июля 1981 года мы прибыли в Черняховскую тюрьму-психушку. В бане нас раздели донага. Сидели и ухмылялись врачи-офицеры, одетые не в белые халаты, а в форму внутренних войск. Я попал вместе с Валентином Соколовым на первое отделение, где майор Михаил Устинович Плискунов приступил к выполнению приказа КГБ — применить к нам интенсивное лечение. Он закалывал нейролептиками поэта В. Соколова. Его казнили. Убивали медленно, планомерно. Мы пытались ему помочь: когда его сильно корежило, передавали корректор — циклодол и сухой чай, чтобы хоть как-то нейтрализовать действия нейролептиков. Валентина Петровича кололи даже за то, что он кормил хлебными крошками голубей на подоконнике.

* * *

Поставит птичка ножкой крест И за окошком крошки ест.

Когда палачи довели поэта до такого состояния, что он в любое мгновение мог умереть, они поспешили отправить его обратно в Новошахтинскую больницу, что бы он умер как бы на свободе. Он умер 7 ноября 1982 года. Ну, что было потом? Меня выписали в больницу общего типа в город Шахты по месту жительства.

Я, конечно, не знал, находясь в Шахтинской психушке, что моего друга нет в живых. Я попросил поехать в Новошахтинск Николая Борзина, который тоже был в Черняховске навестить Соколова. Борзин в 1984 году, осенью, поехал и привез мне печальную весть, Валентина Петровича нет в живых. Потрясенный этим трагическим известием, я изготовил триста листовок с призывом к борьбе против режима, а в конце поместил стихи Валентина Зэка (псевдоним поэта):

Топоры. Так лежали топоры До поры…

Из сумасшедшего дома я отпросился домой — перетаскать матери уголь. Меня отпустили до семи вечера. Побыв дома, сделав что надо для матушки, вечером я разбросал около центрального универмага листовки и кнопками приклеил штук сто в людных местах. Пришёл в дурдом к семи вечера. Через три недели явились КГБисты и вызвали меня в кабинет заведующего Шахтинского ПНД Тысячной. Все были в штатском. Сунули мне в нос мою листовку и спросили:

— Твоя работа?

Вышли они на меня по известным стихам Зэка „Топоры“, препираться не имело смысла, я выпучил только глаза и заорал, как идиот, на всех:

— Какого человека загубили! Но ничего, он обронил знамя борьбы, а мы понесём его дальше!

Суд состоялся первого октября 1985 года: семь лет лишения свободы с конфискацией имущества.

12 марта 1992 года я вышел на свободу. Валентин Зэка навсегда остался в ГУЛАГе».

Так вспоминал события тех лет друг поэта Валентин Антропов.

* * *

Здесь нет цветов и нет родных берез, Сто тысяч раз поэтами воспетых, Зато есть тундра, вьюги и мороз И сонм людей, голодных и раздетых. Здесь есть простор для тюрем и для вьюг, А для людей нет света и простора, И жизнь за этот заполярный круг В цветах и счастье явится не скоро. Здесь солнце светит только иногда. Свисает ночь над тундрой омраченной. В ночи холодной строит города Бесправный раб — советский заключенный. Отсюда каждый мыслит, как уйти, И воли ждет, как розового чуда… Сюда ведут широкие пути И очень узкие — отсюда. Валентин ЗК, 1955

Много лет назад, в Америке, я получил письмо из Советского Союза, от незнакомого мне человека, художника из Новошахтинска, Рамонова Алексея. В своём письме он кратко излагал, что совершенно случайно нашел мой адрес и что ему удалось отыскать могилу поэта.

«О Валентине Соколове я знал ещё давно — из передач западного радио, — писал Алексей Рамонов, — но тогда сквозь рёв шумогенераторов было трудно понять что-либо конкретно. Я знал, что этот поэт жил в этом городе, где живу я, и умер в местной психбольнице 7 ноября 1982 года. Первое, что мне пришло в голову, — начать поиски могилы поэта на кладбище. Я исходил наше городское кладбище вдоль и поперёк в надежде отыскать крест или дощечку со знакомой мне фамилией, но все мои попытки оказались напрасными. Тогда я стал опрашивать разного рода людей, пока мне не указали на человека по фамилии Була Владимир Иванович, который частенько попадает на лечение в психбольницу и был к тому же соседом по дому Соколова, где жила Ксения.

Владимира Булу я застал пьяного в дым.

— Сможете ли вы показать мне могилу Валентина Соколова? — спросил я.

— В любое время дня и ночи, — ответил он.

— Вы же многим копали могилы, так почему вы запомнили именно могилу Соколова? — поинтересовался я.

— Многие — это многие, а Валентин Соколов был не такой, как все. Этот человек не простой, в нем что-то было, чего у других не бывает, — ответил Була.

Приехали на кладбище. Була говорит, что могила у третьей дороги, в то время как я только две насчитал, — так я думаю: пьяный же он, так пусть будет для него три. Однако Була оказался прав, едва заметная на самом краю кладбища третья дорога пересекала его поперёк. Небольшой холмик, заросший бурьяном, без всякой таблички, а вокруг ограда других могил со звездочками, а рядом — бок о бок с холмиком Валентина — могила милиционера. Действительно, получается вечный заключенный, как когда-то о Соколове отозвался его солагерник писатель Синявский. Сейчас я могилу в порядок привёл и организую сбор средств, чтобы памятник поставить.

Родился Валентин Петрович 24 августа 1927 года в городе Лихославль Калининской области. По окончанию школы он поступил в институт стали имени Сталина.

После отбытия срока он попадает волей судьбы в небольшой скучный шахтерский город Новошахтинск, где он познакомился с женщиной по имени Ксения, которая работала в комбинате шахты имени Горького уборщицей. На работу бывшего зека нигде не принимали, и лишь с большим трудом Ксения помогла ему устроиться на свою шахту. В этот период времени Валентин ведет замкнутый образ жизни, не заводит никаких лишних знакомств и совсем не употребляет спиртного.

В августе 1958 года Соколова снова осудят на десять лет.

Освободившись в 1968 году, Валентин Петрович снова приехал в Новошахтинск и поселился опять у Ксении, у которой к этому времени подрастала дочка Женя. В течение следующих двух лет Валентин работает на той же самой шахте им. Горького, где работал до ареста. По воспоминаниям Жени, Валентин много писал по ночам: однажды к нему кто-то приезжал из его старых знакомых солагерников. Целую ночь напролёт они о чем-то крепко спорили и читали друг другу стихи.

В 1970 году — снова арест, на этот раз Соколова уже осудили по сфабрикованному делу. Срок дали небольшой — похоже сделано это было для острастки, чтоб не забывал Соколов, что здесь на свободе он временный гость. Первый раз Валентин Петрович попадает в новошахтинскую больницу в том же 1971 году пьяный и с перерезанными венами. Дежурил в тот злополучный день в больнице Лисоченко Ефимович Владимир. При встречи со мной он рассказывал о Соколове, каким тот при жизни был:

— Это был отпетый уголовник, откровенная мерзость. Этот Соколов говорил мне тогда, что он — борец за свободу, что красных нужно ставить к стенке. Он мне пытался и читать свои дилетантские стихи, ну, я его тогда продержал пару неделек в больнице и выписал с диагнозом психопатия».

* * *

Я план курил, пил водку, резал вены… Я жить хотел, но жизнь не шла ко мне… Вокруг меня тесней сдвигались стены, И надзиратель царствовал в стране. Он страшен был… На морде протокольной Клеймо цинизма шлепнула тюрьма… Мне было жутко, холодно и больно. Я план курил, чтоб не сойти с ума. 1954 г., 3 л/о**

«В октябре 1972 года Соколов был арестован за злостное хулиганство и приговорен к пяти годам. Арестовывал Валентина участковый милиционер по фамилии Шахов, который прямо заявил:

— Так, Валентин, ты у нас больше за „политика“ не пройдёшь, будешь теперь сидеть по уголовному делу.

Пытались на следствии обвинить Валентина Петровича в краже каких-то духовых инструментов, но, видать что-то не получилось, и ограничились обвинением в каком-то злостном хулиганстве. Вскоре после этого дела участковый Шахов продвинулся резко по служебной лестнице и стал начальником новошахтинской милиции, затем, управляя машиной в нетрезвом виде, Шахов сбил насмерть человека и в наказание за это был переведен в другой город, но на ту же должность.

Отбывал пять лет срока Валентин Петрович в уголовном лагере „Двойка“, здесь же в Ростове-на-Дону. Находясь в лагере он продолжает писать стихи, несмотря на все преследования и угрозы. Особенно над ним издеваются прапорщики Коровкин и Казаков, полковник Лисицын. Администрация колонии пригрозила возбудить новое уголовное дело, на что Соколов объявил голодовку и вспорол себе живот, после чего вскоре был признан невменяемым и направлен на принудительное лечение в Черняховскую спецбольницу. Солагерники Валентина Петровича по „Двойке“ говорили мне о нем, что это был грамотный, очень порядочный и добрый человек, хотя и презирал уголовный мир.

В 1979 году Валентин Петрович был выписан из Черняховской больницы и прибыл в Новошахтинскую под опёку своего старого знакомого главрача Лисоченко. Соколова помещают в смотровую палату, где круглые сутки горит лампочка и в дверном проходе сидит санитар, в окружение совершенно больных безумных людей, с которыми невозможно даже перекинуться парой нормальных слов. Однажды у Валентина в руке увидели ручку, санитары с медсёстрами тут же набросились на него, свалили с ног и отняли столь опасный предмет.

Ксения — продолжает писать мне Алексей Рамонов — единственная, кто в это время иногда посещала его, приносила с собой чего-нибудь поесть домашнего и сигарет. Но и её визиты становятся всё реже и реже. В одном с Валентином отделении лечилось несколько алкоголиков, которые могли иногда выходить за пределы больницы. Несколько раз он уговаривал того или другого из них забежать к Ксенин домой (она жила где-то совсем рядом с больницей). Однако они возвращались ни с чем, сообщая, что Ксения просто боится навещать его».

* * *

Это я ушел В голубую погоду Там за дугами радуг Дорога-дуга, Неба трепетный шелк Званный именем Бога, Солнце огненным светом Всходит в сердце врага. Ничего не хочу — Ни любить, ни жениться, Время — черная птица У лица моего. Для чего эта улица? Чтобы лицами литься? Кто там, черный, стучится У крыльца моего?

«За отсутствием в нашем Богом забытом городе шпионов, наши доблестные работники КГБ занимались запугиванием бедных женщин, да охотой на поэтов и художников. Постоянные обыски и письма, полных угроз за связь с Соколовым, совсем запугали Ксению, — вот она и перестала навещать Валентина. Однажды, когда вдруг неожиданно нагрянули гебисты с обыском, Ксения всё же успела спрятать три толстые тетради стихов Валентина в угольный ящик, тем самым спасла их. В 1983 году Ксения умерла. Она была на десять лет старше Валентина, люди, которые её знали, характеризуют её довольно странной женщиной и похоже, что мало что связывало с ней. Причина её смерти неизвестна. Её дочь Женя ненадолго пережила их обоих, она умерла от рака в 1988 году».

* * *

А вы, скоты, схватите Меня — и за забор, Сидеть И со скотами Веревку срока вить, Охранника винтовку Зрачком в зрачок ловить. А вы, скоты, скажите, Когда игра начнётся — В окне моём гора Огромная качается И вас, скотов, на скатерть — Раскатывать в блины, Из-под сапог разматывать Тугую нить длины. Валентин Зека

Последнее фото Валентина Петровича Соколова.

«Седьмого ноября 1982 года страна справляла свой красный, а вернее черный день. У Валентина Петровича, как свидетельствуют очевидцы, было хорошее настроение, он был разговорчив и выглядел вполне здоровым. Он пошел в туалет покурить, где и умер. Заключение врачей: инфаркт.

Несгибаемость Валентина Зэка поражала даже методично убивавших его врачей. Одна из них вспоминала: „Я была в отпуске, а когда вышла на работу, мне сказали: „Езжайте в городской морг“. Боже мой! Там на столе лежал наш непокорный Валентин! Я даже ахнула…“»

* * *

Не буду врать: ноздрей у нас не рвали, Не жгли на лбу каленой сталью «вор». Нам дали срок, и в северные дали Угнал нас всех товарищ прокурор. И нас везли, как скот, в теплушках красных, Везли в снега, в грядущее, вперед… И в нас — врагов до ужаса опасных — Нацелен был товарищ пулемет… Лето 1955 г., 3 л/о

«Несколько дней назад я получил письмо из Прокуратуры СССР. Написал я туда год назад по поводу реабилитации Валентина Соколова. Переписываю тебе ответ дословно:

Сообщаю, что в связи с Вашим письмом в Прокуратуре РСФСР проверено уголовное дело, по которому в августе 1958 г. Ростовским облсудом за проведение антисоветской агитации был осужден Соколов В. П.

По результатам проверки руководством Прокуратуры РСФСР внесён протест в Президиум Верховного Суда РСФСР, которым поставлен вопрос об отмене состоявшихся по нему судебных решений и прекращении дела за отсутствием состава преступления.

О результате рассмотрения протеста Вас уведомит Верховный суд. Одновременно прокуратуре г. Москвы дано указание проверить обоснованность осуждения Соколова В. П. за совершение государственных преступлений в 1948 году и принять соответствующие меры.

Прокурор отдела Э. В. Гранин»

* * *

Над страною ночь глухая, Ночь пришла в мою страну. Жизнь бесцветная, сухая, Отодвинься — прокляну! Прокляну. Так будь же проклят Лицемер — присяжный лжец! Без очков и без бинокля Я предвижу твой конец. Прокляну всех тех, кто губит Цвет народа в лагерях, Тех, кого народ не любит, Кто в сердца вселяет страх. Тех, кто грязно, гнусно, глупо Правит там, в Москве, в Кремле! Чьи дела зловонным трупом Будут гнить в родной земле. Так вставайте ж! Кто там дремлет? Кто глядит из-за угла? В землю их, в могилы, в землю Их самих и их дела! 1955 г.

83 ПОСЛЕДНЯЯ МЕДКОМИССИЯ

Шестое июля, в отделении праздник. Идёт комиссия. Красная лампочка над дверью ординаторской только и успевает зажигаться, вызывая следующего. Наверное, профессор голоден и торопиться закончить поскорее и уехать на обед в Советск.

В кабинете за столом в хорошем настроении сидит в центре профессор, окруженный врачами.

— Как здоровье? — спросил он меня.

— Нормально.

— За границу больше не пойдёшь?

— Что вы!

— Ну иди. Ты свободен.

После комиссии медсестры поздравили меня и ещё тринадцать таких же счастливчиков с выпиской. Теперь дело оставалось за решением районного суда, в обязанности которого входило официально заменить специальный режим содержания на продолжение принудительного лечения в больнице общего типа.

Прошло уже четыре года как 14 июля Финляндия вернула нас в Советский Союз. Освободился из лагеря Анатолий Романчук, вернулся в Кривой Рог и снова стал работать таксистом. Не было больше никаких вестей от Бориса.

22 августа был моим последним днем пребывания в Черняховской больнице. Мои сопровождающие уже купили билет на поезд и сегодня поздно вечером мне придётся распрощаться с больницей. Весь этот день работая на посудомойке я слушал напутствия Лёни Мельникова и дожидался последней встречи с Соколовым. Он вышел как всегда после обеда с пустыми кастрюлями. Я напоил его простоквашей, которую он очень любил и обещал, что освободившись, буду стараться делать все возможное, чтобы помочь ему выйти на свободу.

После ужина я был вызван в кабинет, где три врача сидели за своими столами и ждали меня.

— Саша, ты сегодня уезжаешь поэтому мы решили с тобой побеседовать на прощание. Ты не думай, что на свободе тебе будет легче жить. Там обо всем самому придется заботиться, не так, как здесь. Как ты думаешь жить дальше? Где думаешь работать? — начала разговор Лидия Николаевна, которая должна была знать, что со второй группой инвалидности для больного нуждавшегося в опекунстве, работа противопоказана.

— Ты знай! Ты должен свою вину теперь перед народом искупить, — добавил Пчеловод.

— Так я же свою вину перед народом трудом искупил, притом вместо положенных трех лет по статье, я уже четыре года здесь провел.

— Ну, это хорошо, что ты всё время трудился , вот теперь ты должен также трудиться и искупать свою вину перед народом, — не отступал Пчеловод.

— Ну, хорошо, так и быть. Как только выйду из больницы, лето отдохну, а потом сразу же за труд возьмусь, — ответил я Пчеловоду, зная, что в этой стране я работать не буду, тем более теперь мне статья за тунеядство не угрожает.

— Нет! Нет! Как это целое лето? Надо сразу браться за работу, — сказала Биссирова.

— Ну, хорошо. Один месяц или две недели, — торговался я.

Д. Ф. Жеребцов сидел за своим столом, слушал и писал. Ему надоел этот спектакль, он прекратил писать и, с присущей ему строгостью, посмотрел на меня и сказал:

— Знаешь что, я почти уверен, что ты через полгода или год опять в Швейцарию пойдёшь, — перепутав Швецию со Швейцарией, сказал он.

— Дмитрий Фёдорович, ну что вы, как вы такое подумать можете?

— Не надо, я вижу тебя и твоё преклонение перед Западом. Об этом говорит твоя музыка на магнитофоне, интерес к польскому телевидению, изучение английского языка…

— Но, Дмитрий Фёдорович….

— Не надо, — остановил он меня. — Я тебе хочу сказать одно: побежишь снова за границу — только себе хуже сделаешь. Ведь тебе придется снова здесь сидеть, а нам от этого хуже не будет, мы за ваше здесь содержание деньги получаем.

Жеребцов перестал быть строгим и уже с улыбкой сказал:

— Ну, что ж, счастливо тебе доехать. Мы, врачи, желаем тебе больше не попадать сюда.

Поезд отходил ночью. Переодевшись в свои вычищенные и отглаженные вещи, в которых я переходил границу, попрощавшись с ребятами я покинул стены первого отделения Черняховской больницы.

Дежуривший в больнице майор выдал моим сопровождающим справку о моём освобождении из мест лишения свободы, попросив меня в ней расписаться. Я, человек признанный совершенно невменяемым теперь должен расписаться в документе (!!!!), где было черным по белому написано, что Ш.А.И. находился в местах лишения свободы с 14 июля 1974 года по 22 августа 1978 г.

Это был очередной парадокс советской действительности, когда человек уже освобожденный советским судом из-под стражи и от судебной ответственности после выписки из больницы должен был расписаться о своём освобождении из-под стражи, что противоречило решению их же советского суда. Майор не стал обыскивать меня и пожелал только счастливого пути. В темноте нас поджидал мотоцикл с коляской. На душе было спокойно и приятно от того, что пройден ещё один сложный этап на пути к Свободе.

84 ДОРОГА НА ИГРЕНЬ

Зал ожидания вокзала был ярко освещён. Людей было много. Одни, положив вещи под голову спали на лавках, другие тихо о чем-то болтали. Модно одетые девушки и парни остановились возле нас и громко смеялись. Я почувствовал себя рядом с ними в свои 27 лет бомжом, одетым в старую потрёпанную джинсовую куртку, сделанную в Польше и в давно вышедшие из моды брюки-клеш. В зале было душно и я со своими двумя сопровождающими, уборщицей Ильиничной и сестрой-хозяйкой Васильевной вышли на перрон дожидаться поезда.

В четырёхместном купе нижнюю полку уже заняла женщина с грудным ребенком. Тихонько, боясь разбудить его мы разместились наверху, и, расстелив постели заснули. Ребёнок оказался спокойным и плакал совсем мало. Сестра-хозяйка узнав, что я раньше очень любил пиво взяла в дорогу для меня две бутылки «Жигулевского». Утром она открыла пиво и подала мне. Как я хотел все эти годы дожить до этой минуты и почувствовать этот запах и вкус, мечтая выпить сразу бочку, притом большую. Пиво в бутылке было свежим и холодным, лучшего просто не бывает. Я хотел пива, много, много пива, но мой организм не принимал его и за двое суток пока мы были в пути я еле-еле допил вторую бутылку.

Городская психиатрическая больница «Игрень» находилась на другом берегу Днепра в сельской местности, утопая в зелени крон старых деревьев. Это был целый поселок из корпусов с отделениями, мастерскими, административными зданиями и кухней. На сотнях гектарах земли, прилегавших к посёлку, больные выращивали овощи и фрукты.

В приемном покое мои сопровождающие сдали меня дежурному врачу и поспешили в город Днепропетровск походить по магазинам до отправления их поезда.

— Расскажи мне, как это вам удалось границу перейти? — спросил с искренним удивлением молодой врач, наверное, совсем недавно закончивший мединститут.

Я завёл свою старую затертую пластинку с названием «Критика болезни».

— Ладно, ладно, — засмеялся он, — ты лучше объясни мне как вы границу перешли? Неужели она так слабо охраняется?!

Я оставался непоколебим и начал повторять всё заново, списывая все наши беды на Анатолия, затянувшего нас в эту Финляндию.

— Да брось ты всё! Мне чисто по-человечески это интересно.

Он увидел, что от меня толком ничего не добьёшься и так же улыбаясь, сказал:

— Пойдёшь в девятое отделение.

Девятое считалось на «Игрени» режимным, куда посылались принудчики вроде меня, а также алкоголики и наркоманы. Отделение имело небольшой двор, часть которого была под навесом и под ним стояли кровати больных, поэтому все теплые месяцы года больные находились на свежем воздухе. Санитар, из алкоголиков, привел меня под навес, где как бы, была надзорная палата. Несколько больных лежали крепко привязанные простынями по рукам и ногам к спинкам кроватей. Во дворе было жарко и душно. Больные стонали, просили пить и клянчили, чтобы их отвязали. Совершенно голый худой мужик, грязный, как поросёнок ходил кругами по двору. В руке он держал скрутку и часто делая затяжки выпускал облако дыма. Двое других голыша в распахнутых халатах шатались каждый сам по себе в своих раздумьях. Один из них поверх халата надел теплую ватную телогрейку и затасканную шапку-ушанку, завязав её на голове. Полгода быть с ними — это даже не Днепропетровский спец, где таких типиков мне не пришлось видеть.

— Саша?! Это ты? Откуда? — звал меня знакомый голос и через секунду мы уже обнимались с любителем макарон по-флотски Володей Корчаком.

Володя провел меня к противоположному от надзорки концу навеса, где кучковались принудчики. На тумбочке стояла электрическая плитка. Он быстро принес воды в кружке, засыпал полпачки чая и начал варить чифирь в честь нашей встречи. Здесь я узнал ещё нескольких ребят из Днепропетровска. На кровати валялся транзисторный приемник. «Немецкая волна» на русском языке передавала новости о выборе очередного Папы Римского в Ватикане.

Володя был здесь уже целых два месяца. Он рассказал, что при нем были выписаны радист с танкера «Туапсе» Михаил Иваньков-Николов, которого отправили в больницу в город Херсон, антисоветчик Николай Гершкан, устроивший нам из-за своей желтухи горячую прожарку, переходчик Вячеслав Меркушев, который так и не довел до конца лагерное расследование провокационных листовок.

На освободившиеся после них кровати цепные псы из КГБ быстро нашли замену. В больницу поступили новенькие — основатель Первого свободного профсоюза трудящихся, шахтер из Донецка Владимир Клебанов, организатор забастовки на рессорном заводе города Синельники 44-летний Медведев Иван Васильевич, распространитель листовок в защиту А. И. Солженицына сорокалетний Лучкив Василий и непокорный шахтер из Донецка Анатолий Никитин. Анатолия отправят КГБисты в эту лечебницу в третий раз, откуда его переведут в спецбольницу Талгар возле Алма-Аты и за месяц до смерти больного раком выпишут домой в 1984 году.

— Саша! Как ты возмужал и повзрослел за эти годы. Ну, рассказывай, как это вам удалось в Финляндию пробраться, — встретил меня в своём кабинете Феликс Феликсович Малецкий, замглаврача больницы.

Малецкого я вспомнил сразу, он был моим лечащим врачом в 1973 г., когда я, погоняв военкома в Криворожском военкомате попал в больницу на «Игрень». В кабинете присутствовали два врача девятого отделения и человек в штатском, наблюдавший за всем происходившим и не проронивший ни одного слова.

«Что ответить Феликсу Феликсовичу на его вопрос?» — и я рассказал какая у меня стабильная критика в моей болезни, только вызвав смех у него. Я был очень озадачен, почему здесь никто всерьёз не воспринимает мои слова, а в других спецбольницах всем они нравилась и меня все хвалили.

— Саша, брось ты это. Ты что? Нам не доверяешь, что ли? — перебил меня Малецкий.

— Почему вы так думаете? Все так и было на самом деле.

— Я вижу, ты не откровенен с нами. Ну, ладно, побудешь пока в девятом, а потом переведем тебя в отделение получше, — пообещал Малецкий, закончив беседу.

Первые три дня проведенные здесь мне понравились. Тяжелобольные спали в другом конце двора и нам не мешали. Медперсонал на принудчиков смотрел как на здоровых людей и нас не тревожили.

Алкоголиков здесь лечили или мучили на совесть такими препаратами как медный купорос, антабус или апоморфин. Они принимали всё под наблюдением медсестры, стоя у двери туалета. Проглоченные лекарства они запивали рюмкой самой настоящей водки. Эту процедуру называли «рыгаловка» потому, что алкоголик сразу бежал в туалет и выворачивал там свой желудок наизнанку. По окончанию курса лечения у них должен был выработаться «рефлекс тошноты» при виде алкоголя. Верят ли врачи сами в силу этого лечения? Не знаю, только каждый вечер алкоголики «соображали на троих», а если не хватало денег на водку, то покупали самые дешевые одеколоны или лосьоны, заливая это всё в себя.

Каково же было моё удивление, когда медсестра вызвала вдруг меня на эту процедуру, приказав мне закатать рукав рубашки, чтобы сделать мне укол апоморфина после которого я должен был выпить водки и в туалете отрабатывать рвотный рефлекс. Я сильно возмутился, убеждая её, что это какое-то недоразумение и выяснив у врача, медсестра оставила меня в покое.

Каждое утро теперь я просыпался под гимн Соединенных Штатов и день начинался с крепкого чая и новостей, услышанных по «Голосу Америки». Маленький транзисторный приёмник передал мне Миша, приехав ко мне на свидание. Он вышел из больницы три месяца назад и теперь приезжал каждую субботу. Миша собирался уехать жить к родственникам в Онегу, чтобы быть как можно подальше от Украины. На свидании он сообщил мне очень печальную новость, рассказав о том, что наш друг, литовец Людас работая спасателем, утонул. Об этом написала нам в письме его бабушка, приложив фото с лежащим в гробу Людасом. Он очень хотел встретиться с нами в Литве и обещал подарить своё ружьё, которое нам понадобится, когда мы будем дрейфовать на льдине к берегам Норвегии в Северном Ледовитом океане и нужно будет отстреливать тюленей для пропитания.

Шли дни. Голый мужик по фамилии Сыроежка больше не ходил быстро по кругу во дворе и не пыхтел, обжигая пальцы скруткой. Он умер, подавившись во время завтрака кусочком сыра.

26 октября подошла ко мне медсестра и попросила собрать мои вещи сказав, что меня переводят на Гейковку, недалеко от Кривого Рога.

Микроавтобус, в котором уже находилось шесть человек, стоял у дверей отделения и ждал меня. Пятеро из них направлялись в криворожский интернат для психохроников. Это были очень тяжелые больные, беспомощные и никому ненужные люди. Шестой парень с пышной кудрявой прической был как и я, принудчик. Через три часа езды машина въехала на центральную улицу Кривого Рога. Я смотрел в окно и гадал в каком доме живут мои родители, получившие от города двухкомнатную квартиру с телефоном. Родители наивно верили, что это их наградили за долгий труд, но я знал, что это сделано с ведома КГБ, чтобы легче было прослушивать все разговоры по телефону. До этого родители жили в коммуналке, где был один общий телефон и много шума от соседей. Мои подозрения в дальнейшем оправдаются и КГБ будет знать всё, о чем говорят в их квартире.

Интернат для психохроников располагался за городом. Новое недавно построенное трёхэтажное здание одиноко стояло окруженное черными бескрайними полями. Серый пасмурный день добавлял ещё больше унылых красок в этот пейзаж. На маленьком заасфальтированном пяточке у входа в здание стояло на ступеньках с десяток калек. Они подпевали песенку, прихлопывали ладошками и улыбались толстячку, маленького роста танцору со смешным чубчиком на стриженной голове. Он был одет в чистую белую рубашку со старомодным галстуком, свисавшим до самого пупа и новенькие простенькие черного цвета брюки. Танцевал он живо и смешно.

Из машины вывели калек и медсестра пошла их сдавать в это убогое место, где они проживут до самой смерти. Я ощутил себя таким же калекой и понял, что если я не вырвусь из этой страшной страны, меня может ждать та же участь. Медсестра вернулась, машину окружили калеки, по-детски замахав руками нам на прощанье.

Фото В. Щеколдина: «Психбольница»

85 ГЕЙКОВКА

Начал моросить дождь. Машина въехала в село, на окраине которого находилась Гейковская областная психиатрическая больница. Я смотрел в окно, рассматривая строения больницы. Кругом стояли сделанные из самана и покрытые почерневшим шифером фермы, окруженные непроходимым размокшим чернозёмом. Одна из ферм была огорожена забором с копошащимися сотнями кур, другая была переделана под приёмный покой больницы, где сидела дежурный врач. Она задала пару привычных вопросов и отправила меня в первое отделение. Санитар протянул старое заношенное трико, пижаму и огромного размера стоптанные туфли довоенных времен. На «Игрени» больным разрешали носить свою одежду, здесь же пришлось с ней распрощаться и с транзисторным приемником тоже. Пробираясь среди ферм по скользкому чернозёму мы добрались до здания первого отделения, где всего несколько лет назад был колхозный свинарник.

Внутри помещения был кабинет врача, рядом — столовая с выбеленными стенами и висевшими на них агитационными плакатами. В самом отделении одни больные, как тени, бродили по длинному узкому мрачному коридору, другие лежали, свернувшись клубком как собаки и спали под стенкой на старом с чёрными дырками линолеумном полу. Через грязные, никогда не мытые стекла узких окон с решетками едва пробивался дневной свет. Панели были выкрашены тёмно-зеленой краской и во мраке казались черными.

Все палаты находились по одну сторону коридора. Вид их был тоже не лучше, только здесь были деревянные полы. В палатах было по двадцать кроватей. Я устал от дороги и находясь в шоке от всего увиденного лег на кровать, предназначенную для меня.

— Спать одетым поверх одеяла нельзя, залазь под одеяло и спи, — сразу предупредил санитар, крупный сельский розовощёкий парень.

Больные не обращали на меня никакого внимания и лежали в постелях одетые, прикрывшись одеялами.

Анна Николаевна Кравцова была назначена моим лечащим врачом. Она мне сразу не понравилась. Ей больше подходило быть сборщицей свеклы на колхозном поле, чем врачом. Как она получила диплом психиатра, может купила его? А может это была та самая наука, где не нужно иметь много ума и она освоила её, как сама считала, в совершенстве?

— Сначала мы тебе проведем курс общеоздоровительный, так у нас принято, — «обрадовала» она меня.

Я попытался упросить её не делать мне эти ненужные инъекции, не слушая меня, она продолжала:

— В спецбольнице ты был никому не нужен, поэтому там тебя и не лечили, а на «Игрени» знали, что тебя сюда переведут, поэтому не хотели начинать леченье.

— Алла Николаевна! Это всё не так, — понял я, что попал в лапы к безнадежной дуре и садистке.

— Ну, слушай! Нам, врачам, видней. Я пропишу тебе небольшую дозу лекарств! Знай! Заметим, что не пьёшь — на уколы посажу! — повелительно и строго ответила она.

Я вышел в коридор и не мог поверить в какую дыру я попал и как в ней продержаться ещё несколько месяцев. Я бродил пытаясь найти среди больных хоть какой-то «разум» с кем можно было бы поговорить и порасспрашивать о порядке и работниках этого отделения, но так никого и не нашел.

— Вставайте! Живо вставайте! — рано утром я проснулся от этих слов.

За окном темно. Шесть утра. Два санитара стучали большими ключами по спинкам кроватей и тех, кто не успел встать переворачивали вместе с кроватью и они летели на пол с матрасом и постелью.

— Что, на завтрак в такую рань? — спросил я санитара.

— Нет! Завтрак будет в в восемь тридцать, а сейчас — заправка постелей и уборка палаты.

Я заправил свою кровать и вышел в коридор. Две полные сельские тетки-уборщицы проходили по опустевшим палатам, перезаправляя постели до идеального состояния как требуют в армии. Дежурный из больных вымыл пол и теперь сидел в дверях, никого не пропуская в палату. Сотня больных досыпала до завтрака в коридоре прямо на полу. Для ходьбы не было места. Я нашел местечко под стенкой и присел возле худого, лет сорока больного. Моё внимания привлекли его шрамы на висках, маленький — с правой стороны и большой — с противоположной.

— Откуда у тебя эти шрамы? — спросил я.

— Из пистолета стрелял, здесь пуля вошла, а здесь слева — вышла, — показал он и замолчал.

Потом я узнал, что он был милиционером и, решив покончить жизнь самоубийством, выстрелил себе в висок. Пуля прошла насквозь через голову, чудом оставив его живым.

Все, кто находился недалеко от меня были людьми разного возраста, но в большинстве — молодые и очень больные. Их перекошенные лица, скованные дрожащие тела говорили о том, что их, по-видимому, сильно лечили. Такого зрелища я не видел даже в страшной Днепропетровской спецбольнице, где больные как бы отбывали лечение за совершенные страшные преступления, здесь же были те, кто действительно заболел этой более страшной, чем рак или проказа болезнью — шизофренией.

Психиатрическая больница в Гейковке.

Вонь стояла жуткая от запаха свинарника, спертого воздуха, людей, пропитанных ядом нейролептиков. Худенький паренёк в туалете вынул из-под рубашки свою кишку и, держа её руками, оправлялся. Я только мог догадываться, что ему делали когда-то сложную операцию. Он сделал свои дела, спрятал кишку и, выйдя в коридор лег на пол досыпать. В туалете не было ни проточной воды, ни кранов, а вместо них на стене висело несколько ручных умывальников и рядом стояло ведро, наполненное водой. Запах из отхожих ям соединялся с махорочным дымом. В семь часов утра санитары и уборщицы начали приготавливаться к сдаче смены. Начался обход.

— «Коля-Петя» идет, — услышал я.

Так больные называли завотделения Николая Петровича Попова, средних лет, полного с флегматичный лицом добродушного человека. Больные облепили его на сколько позволяла ширина коридора и клянчили снизить дозу лекарств или выписать домой. Эта процессия медленно продвигалась до конца коридора и потом возвращалась обратно. Врач с отрешенным ко всему что его окружало видом что-то всем обещал.

После него обход начала Алла Николаевна. Всё повторилось, только с той разницей, что она уделяла больше времени больным, умалявшим её убавить дозу или отменить лекарства, объясняя что они должны понять как она старается вылечить их и, похоже, сама верила в это. Не зря в народе говорят: «Нет никого страшней в жизни, чем дурак (здесь дура) с инициативой». Алла Николаевна на все лады расхваливала чудодейственность нейролептиков, в которые не верил даже самый больной человек.

После обхода врачей в отделении появился страшный «зверь», перед которым трепетали санитары и уборщицы. Это была главная медсестра отделения, Лидия Николаевна Отенко. Она проводила шмон палат, сама раздвигала кровати, переворачивала постели, разыскивая пыль, словно гранаты или антисоветские листовки, оставляя после себя полный бардак.

Л. Н. Отенко разыскивала соринку в чужом глазу, а в своём бревно не замечала. Этим бревном был приём лекарств, которые мне теперь приходилось принимать три раза в день. Медсестра с лотком пробирок заполненных лекарствами садилась за стол в коридоре. Рядом на тумбочке стоял обыкновенный молочный бидон с водой с привязанной к нему на веревочке большой алюминиевой кружкой. Под пристальным наблюдением санитара больные брали из пробирки лекарства, кружкой черпали из бидона воду и запивали их. Кое-кто успевал выплюнуть таблетки в кружку и передать её следующему больному. Когда прием заканчивался, на дне бидона в мутной воде лежали сотни нерастворившихся таблеток.

Я принимал страшный триседил в каплях и таблетки френалона. Я должен был зачерпнуть себе воду из этого жуткого бидона в эту грязную кружку, куда медсестра капнет всего две капли яда, затем запихать таблетки френалона в рот и запить. Я держал эту грязную воду во рту и бежал в туалет поскорее выплюнуть эту гадость, но трицедилу вполне хватало нескольких секунд, чтобы всосаться в мой организм, обрекая меня на страшные муки, каких я не испытывал никогда.

Моё отвращение к бидону с водой было вызвано ещё тем, что кружку облизывали гомосексуалисты и «миньетчики» и невольно полоскали грязные руки разные больные. Умывальники заполняли водой только утром и в течение дня негде было ополоснуть даже руки.

Всё это старшая медсестра Л. Н. Отенко не хотела замечать, её волновали только непротертые плинтусы в палатах и спрятанные бумажки в постелях.

Ночью в отделении хозяйничали мыши, залазившие в постели к больным или в карманы пижам.

Днём больных выгоняли на работу сколачивать деревянные ящики для овощей. Работать заставляли почти всех, даже тех, кого выкручивало от лекарств и тех, кто с высокой температурой терпел боль от сульфазина. Трудоинструктор из местных сельчан, пожилой откормленный на сале мужик, сущий полицай сошедший к нам из фильма про войну по фамилии Данилов Николай Александрович, встречал всех словами:

-Тунеядцы! Привыкли отлёживаться на казённых харчах! Расстрелять бы вас к черту, — и гонял больных в мастерских, как рабов.

Некоторые «тунеядцы» были очень старыми людьми, проработавшими всю жизнь на государство, но тяжело заболев могли находится теперь только здесь. Врач и меня отправила на эту работу, саму по себе не трудную. Сидишь себе в тепле, нормы нет, ну и колоти эти ящики, других больных каждый день гоняют на станцию разгружать для села вагоны с углем, а из женских отделений — в силосные ямы, готовить корм скоту. Сижу я на этой работе, крутит всего, ящик за день сколотить не могу. Прошу своего врача перед выходом на работу на следующий день:

— Алла Николаевна, так тело крутит, что не могу работать, отмените триседил.

— Это тебя не от лекарств крутит. Это у тебя психическое состояние изменилось, а будешь просить отменить триседил, так я тебе ещё дозу прибавлю, — любезно ответила она.

Пришлось выйти на работу. За готовый ящик больному платили 3,6 копейки, это была цена четырёх стаканов газированной воды без сиропа.

— Слушай, Николай Александрович, плати мне хоть двенадцать копеек за каждый, — попросил я инструктора сдав ему к концу рабочего дня недоделанный ящик.

После этого он меня больше на работу не брал. К этому времени я обзавелся друзьями из таких же принудчиков, правда, алкоголиков. Им за нарушение режима не грозило попасть в стены Днепропетровской спецбольницы, чего нельзя было сказать обо мне.

Один из них — бывший офицер ракетных войск, Борис Радионов. Он в армии был контужен, за ненадобностью списали его и в свои тридцать он стал хроническим алкоголиком и частым гостем этой больницы. Вторым был рецидивист Колька Серый, сидевший годами в лагерях, но в свои пятьдесят похожий на непредсказуемого подростка.

Был ещё Юра Щуплый, философствующий алкоголик и ещё один-вор-карманник высшего класса, Микола Вакулюк.

Сдружившись, мы потихоньку начали отстаивать свои права. После пяти вечера, когда большинство работников больницы спешило на электричку, разъезжаясь по домам, власть в отделении переходила в наши руки. Санитары быстро вступали с нами в сговор и выпускали «профессионалов» на работу. Вакулюк, Серый и Радионов спешили на электричку, где пройдя по вагонам через час или два возвращались со «шмелями» (кошельками с деньгами). Санитарам вручали ворованные деньги и они отправлялись в село за самогонкой, закуской, салом, чаем. Всё безоговорочно выполнялось и ночью начинался банкет и гульня. Напивались все и санитары тоже. Я не участвовал в этих пьянках, но и не осуждал своих друзей, потому что понимал, что так мы «привяжем» к себе санитаров и сможем изменить режим в отделении.

Нашу палату, где было шесть принудчиков и четырнадцать бедных калек санитары больше не будили в шесть утра. Когда появлялась медсестра Л. Н. Отенко и начинала орать с пеной у рта, в отделении сразу пропадал свет. Это Боря Радионов выкручивал лампочку в соседней палате и засовывал туда кусок проволоки, делая короткое замыкание. Перепуганная Отенко кое-как выбиралась из кромешной темноты, не зная кого в этом винить. Потом у неё выработался рефлекс и она знала, что если будет орать — погаснет свет.

Санитары дежурили по двое и к ночи почти всегда были пьяными. Разгоняя скуку они цепляли больных, заставляя их брать веники и подметать потолки или делать уборку в помещении посреди ночи, или начинали бить кого-нибудь без всяких причин.

Поступил в отделение худенький тихий парень. Санитар по кличке Прыщ сломал ему просто так руку. Приехали родственники на свидание, увидели руку в гипсе и спрашивают у врача: «Что случилось?» Отвечал им врач, что ваш сын упал и сломал её. Через неделю они увидели вторую руку в гипсе и получили такой же ответ. Родители забрали сына домой. Санитару Прыщу даже не было сделано за это замечание.

После этого случая мы, семь принудчиков, написали жалобу на имя главного врача Гейковской больницы Полякову с описанием всех безобразий, происходивших в этих стенах. Утром мы вручили жалобу завотделения Николаю Петровичу. Он прочитал её, покрутил в руках, подумал и сказал:

— Вы знаете, что я должен вас, как принудчиков, интенсивно лечить, а я пока этого не делал, — и, вернув нам жалобу, пошел продолжать обход.

В эту же ночь два санитара — Володька и краснорожий пьяница Федор избивали восемнадцатилетнего тихого больного Гусева. Вор-карманник Микола Вакулюк пошел ночью в туалет и, услышав приглушенные крики в раздевалке, быстро разбудил нас. Санитары не ожидали нашего появления и оторопели. Перепуганный Гусев стоял с разбитым в кровь лицом рассматривая стены и пол, забрызганные его кровью. На поднятый нами шум прибежала сонная медсестра и стала уговаривать нас ложиться спать и не вызывать в отделение дежурного врача, обещая, что утром сама обо всём доложит.

Утром врачей не интересовало то, что произошло ночью.

На следующую ночь я проснулся от сильного крика.

Кричал больной Казаков, руки и ноги которого были растянуты и привязаны к спинкам кровати. По лицу с разбитых губ и десен текла кровь. Прыщ сидел на нем и наносил ему удары металлической отмычкой. Он сидел ко мне спиной и перепугался до смерти, когда я на него налетел сзади и потащил на соседнюю кровать, чтобы привязать его. Прыщ умолял, чтобы я не делал этого и обещал сам лично вызвать дежурного врача больницы. Многие больные уже проснулись и, находясь в коридоре орали и колотили руками и ногами в дверь, вызывая медсестру. Она потребовала всем разойтись по палатам и прекратить шуметь, обещая, что утром она доложит врачу о случившемся. Николай Петрович вызвал Казакова и, обнаружив на его теле следы сильных побоев, отправил его в городскую больницу на обследование. Вечером его привезли обратно, но Николай Петрович на этот раз тоже постарался не выносить «сор из избы», правда, после этого случая избиения больных санитарами прекратились.

Фото В. Щеколдина: Психбольница

В декабре врач отменила мне все лекарства и выпустила работать грузчиком. Транзисторный приёмник снова был у меня и каждое утро палата просыпалась под гимн Америки. Теперь я на больничном грузовике три раза в неделю ездил в Кривой Рог на базу и сидел в машине вместе с Васей-шофёром и толстым Васей-экспедитором. Слово «база» звучит очень громко, на самом деле это был склад в полуподвале многоэтажки, откуда полная женщина выдавала нам продукты в бидонах и коробках. База располагалась в самом центре города, через дорогу от неё был детский садик, где работала моя мама, а на соседнем доме висела серьёзная вывеска «Областной КГБ».

К жизни на Гейковке я привык и теперь мрак помещения совсем не давил на меня. Меня там ждали друзья, иногда выезжавшие на свои короткие «гастроли» в местной электричке, привозя тонкие «шмели» бедных трудяг, не задумывались о чьих-то слезах, быстро превращая их в горилку. Правда, рецидивист Колька Серый влетел на курс серы, прописанный ему в наказание за приготовление чифира.

— Серов, это тебе не лагерь, там ты был никому не нужен, а здесь я тебя вылечу от употребления этой гадости, — повторяла ему моя врач, отвечая на его просьбы отменить уколы. — Чем я могу тебе помочь? Тебе дадут грелку, чтоб лучше лекарства рассасывались.

Теперь «Серый» ни днем ни ночью не расставался с горячей грелкой, залитой до верха… свежим чифирем.

Поступил «подлечиться» в больницу подпольный коммерсант Юрка Лис, до этого просидевший в зонах много лет. Надоело ему в лагерях сидеть, а для работы на советских заводах он был чересчур умный. Случай его выручил. В поезде вместе с ним в купе ехала пьяная компания, слово за слово — и драка. Он один, а их много. Он взял и откусил одному ухо. Попал в дурдом за это и получил вторую группу инвалидности то, что и надо бывшему зеку. Вот теперь он сам наведывался в дурдом, чтобы подтвердить, что он всё ещё дурак и чтобы вторую группу не отменили.

Юрка всех любил угощать, денег у него «куры не клюют». До Гейковки он возил и продавал ковры из Молдавии и жизнь спекулянта ему нравилась. Пришли менты к нему в дом, а там на всех стенах рядами ковры развешаны, даже на кухне и в туалете.

— Всё, мы взяли тебя с поличным, — показывая на ковры, говорят ему милиционеры, готовые его арестовать.

— С чего это вы взяли, что я продаю эти ковры? Они меня защищают от черной магии ведьмы, что живет в соседнем доме и чем больше этих ковров висит на стенах, тем меньше сила её чар проникает в мой дом, — разъяснил он ментам.

Милиция поняла, что имеет дело с дураком и больше к нему не приставала.

Бывшие пациенты Гейковской психбольницы. Автор (слева), вор-карманик Колька Серов (Серый) и комиссованый офицер Советской Армии Боря Радионов (справа). Это они собирали «шмели» в электричке, облегчая карманы тружеников и устраивали весёлые вечера с санитарами.

86 БЕДА С БРАТОМ

Наступил новый 1979 год. Первого января приехал ко мне на свидание отец. Он был расстроен, получив короткую телеграмму от мамы: «Ваня, выезжай срочно. Миша в тяжёлом состоянии». Мама находилась в отпуске в своём родном городе Онега, куда Миша уехал осенью. Отец собирался вылететь туда завтра.

Я никому не сказал о случившемся, понимая, что если об этом узнают врачи, то они меня могут закрыть в отделении, опасаясь нервного срыва. Второго января, как обычно, я выехал в город за продуктами. Загрузив товар в кузов машины перед самым возвращением в больницу я показал телеграмму экспедитору Василию Ивановичу и, получив его разрешение посетить КГБ отправился туда. Дежурному офицеру я рассказал о себе и о случившемся с братом, попросив отпустить меня из больницы на несколько дней. Моя фамилия была ему знакома и он с желанием помочь мне позвонил в кабинет сотруднику КГБ. Борис Иванович выслушал меня в своём кабинете внимательно и без всяких дополнительных вопросов позволил вместе с отцом отправиться в Онегу. Все недоразумения какие могут возникнуть в больнице он пообещал уладить и попросил, чтобы шофёр или экспедитор зашли к нему в кабинет. Молодой шофёр Вася так боялся одного слова КГБ, что наотрез отказался, пришлось идти старому Василию Ивановичу, который от страха посетить здание КГБ превратился в робкого мальчишку.

Мне было разрешено пробыть столько дней, сколько понадобится, чтобы привезти Мишу домой.

Отец был дома и не ожидал меня увидеть. Наспех собравшись мы поехали в аэропорт и через сутки были уже в Онеге, занесённой снежными сугробами. Брат был жив, но с ним случилось то, чего никто не ожидал. Миша сошёл с ума и чуть было не покончил с собой, находясь в бредовом состоянии. По ночам он видел повсюду чертей, а днем бежал скорее в церковь и подолгу молился.

Старенькая бабушка Зина была рада внуку не употреблявшему алкоголь как все местные. Он рубил ей дрова, топил печь, таскал вёдрами воду в дом. Дом этот, построенный моим дедом, как я писал раньше, известным в Онеге большевиком, был необычным, потому что в нём жили привидения, они плакали, выли женскими голосами, был слышен топот ног, предупреждавший о смерти кого-то из жильцов. С привидениями пришлось сталкиваться всем моим родственникам, кто был в этом доме и мне самому в детстве.

Врач Николай Петрович хорошо знал Мишу и был очень удивлён снова увидев его в Гейковке.

— Возможно причина Мишиной болезни — сильный стресс или употребление алкоголя, — предположил врач.

Миша будет болеть ровно десять следующих лет, болеть тихо без буйства, живя в своём нереальном мире. Его болезнь была горем для нашей семьи. Это хуже смерти, когда перед тобой нет больше человека, которого все хорошо знают. Он «умер» с появлением болезни, но он каждый день был дома со всеми вместе. По моему вызову из Америки мама, отец и брат готовились к отъезду, упаковывая вещи. 22 января Миша вышел из дома, через несколько дней его нашли замерзшим в поле, далеко за городом. Ему было 33. Он похоронен в Кировоградской области, на Украине.

87 ЭПИКРИЗ

В конце января состоялась моя комиссия на выписку, она прошла быстро и без лишних вопросов. Через несколько дней я достал документ, характеризующий мою личность и успел в больнице переписать текст с оригинала.

ЭПИКРИЗ.

«В детстве развивался нормально, но часто болел. В школе учился удовлетворительно. Закончил восемь классов. В 1966 г. поступил в Астраханское мореходное училище. До 1973 года сменил несколько мест работы и жительства. В этот период лечился в (ДОПБ) Днепропетровской областной психбольнице в связи с неправильным поведением и членовредительскими актами на призывных пунктах и в военкоматах. Выписан с диагнозом шизофрения, пароноидальная форма. (В полученном военном билете после выхода из больницы была восстановлена статья 7-б — психопатия. — Прим. автора) Начиная с периода учёбы в мореходном училище стал высказывать восхищение западным образом жизни, постоянно заявлял о своём желании уехать в какую-нибудь капиталистическую страну, отказывался от службы в армии. Высказывания носили нелепый, обиженный, демонстративный характер.

11.07.1974 г. Больной со своим братом и двумя сообщниками перешёл Государственную границу СССР в Финляндию, но 14.07.1974 г. был возвращен финскими пограничниками к Советским властям. В период следствия проходил судебно-медицинскую экспертизу в Институте имени Сербского. Признан страдающим шизофренией, невменяемым. Определением Верховного суда КАССР от 27.12.1974 г. направлен на принудительное лечение. С 03.06.1975 г. по 21.09.1976 г. лечился в учреждение ИЗ-308РБ. г. Днепропетровск, а затем был переведен в Черняховскую психиатрическую больницу специального типа. Определением Народного суда Озерского района Калининградской области принудительное лечение в психиатрической больнице специального типа заменено на принудительное лечение в психиатрической больнице общего типа. По разрешению Министерства здравохранения СССР переведен в ДОПБ по месту жительства. Брат проходил принудительное лечение в ДОПБ.

При поступлении: Настроение ровное, доступен свободно, речь последовательная, продуктивной психосимтоматики выявить не удается. Все виды ориентировки сохранены. Охотно и подробно сообщает амнестические данные. Мышление несколько ускоренного типа, непоследовательное с соскальзыванием. Суждения отличаются незрелостью, паралогичностью. Желание жить в странах Запада неконкретны, аморфны, не имеют под собой реальной почвы. Галлюцинаций не выявлялось. Бредовые идей не высказывает. Интеллект соответствует полученному образованию. Память не нарушена. Имеет инвалидность второй группы. Переосвидетельствован в декабре 1978 г. Получает пенсию.

Проведённое лечение: Общеукрепляющие, витоминотерация, триседил, тизерцин, элениум, френалон.

Состояние больного в момент представления на медкомиссию для снятия с него принудительного лечения:

Психика: Легко доступен к контакту. Фон настроения ровный. Поведение упорядочено. Активно участвует в трудопроцессах. Сверхценные идеи потускнели, потеряли для больного актуальность. Сожалеет о содеянном. В поведение исчезли психопатоподобные проявления, стал спокоен, сдержан, корректен. Стремится к выписке. Постоянно поддерживает связь с родственниками. Высказывает реальные планы на будущие.

Заключение.

На основании выше изложенного, изучения медицинской документации психического обследования комиссия заключает, что Шатравка А. И. страдает хроническим заболеванием шизофрения, пароноидальная форма. Социальной опасности в настоящее время не представляет. В дальнейшем принудительном лечении не нуждается. Может находиться на лечении на общих основаниях в психбольницах по месту жительства.

Председатель комиссии, главный врач больницы Поляков, врач-психиатр первой категории. Завотделения, врач-психиатр первой категории Попов. Врач-ординатор, докладчик, врач-психиатр Кравцова.»

Наступил день освобождения 22 марта 1979 года.

Четыре года и восемь месяцев остались позади.

88 ПО ДОРОГЕ В АМЕРИКУ

Болезнь Миши изменила все наши планы выбраться из СССР. Я потерял самого лучшего своего друга каким был мой брат. От Бориса больше не было никаких вестей, а Анатолий, с которым мы жили в одном городе, избегал с нами встреч и мы почти ничего о нем не знали.

В 1995 году в Америке я получу от него письмо с просьбой выслать ему приглашение. Это будет то время, когда США резко сократят поток желающих выехать, теперь уже из независимых республик бывшего Советского Союза. На интервью в американском посольстве в Киеве Анатолию не откроют визу.

24 июня в 2003 году позвонила его жена Устина и сообщила, что Анатолий умер в Кривом Роге после тяжёлой болезни.

Находясь последний месяц в Гейковской больнице я писал черновики, использованные для создания этой книги. Мама во время свиданий со мной забирала написанные мелким почерком листочки и хранила их дома, фактически, это была почти готовая книга. Я надеялся, что смогу передать её на Запад и что её копия попадёт в руки КГБ, если я буду снова арестован, то сама книга поможет мне отменить диагноз.

В 1980 году в Москве при обыске и аресте правозащитницы-диссидентки Татьяны Осиповой в её квартире КГБ изымет много документов, инкриминируемых ей как антисоветская литература. В перечне была указана и моя рукопись.

Из лагеря Т. Осипова выйдет в 1987 году.

В 1979 году в Москве я пройду медэкспертизу у врачей Александра Волошеновича и в 1980 году у харьковского врача-психиатра Анатолия Корягина. Оба они признают меня психически совершенно здоровым человеком. Врач А. Волошенович вскоре эмигрирует в Англию, а Анатолий Корягин получит срок семь лет за сотрудничество с рабочей комиссией по психиатрии при Московской Хельсинской группе и, освободившись (досрочно) в 1987 году, уедет на постоянное место жительства в Швейцарию.

В 1981 году я познакомился в Москве с Аней Гордиенко, дочкой известного поэта Юрия Гордиенко. Аня помогла мне получить московскую прописку, зарегистрировав со мной брак во Дворце бракосочетания Бауманского района. Со стороны Ани был свидетелем её муж — фарцовщик Женя, а с моей — Валентин Мицкевич, мой друг, один из смельчаков отправлявших посылки политзаключенным из Солженицынского фонда. Аня и её муж Женя специально оформили развод, чтобы уехать на Запад, заключив брак с иностранцами или выезжавшими из Союза.

Аня с сыном Антошкой. Рим, 1986 г.

Дэвид Саттер — американец, корреспондент английской газеты «Файнаншел таймс» в Москве, мой хороший знакомый, передал мне приглашение на въезд в Америку, с которым мы с Аней радостно побежали оформлять в ОВИР все документы. Теперь я был жителем столицы, недосягаемым для Украинского КГБ и они, навещая мою маму, жаловались ей как я ловко их провёл.

Живя в Москве я познакомился с талантливым человеком, Сергеем Батовриным, сыном дипломата, художником, проживший много лет в Америке. Сергей хотел выехать из СССР, но его, как и многих, не выпускали. Выход был один — создать движение, не конфликтующее с политической системой в Советском Союзе и не попадавшее ни под одну статью Уголовного кодекса. Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев выступал в это время с идеей лидерства Советского Союза в борьбе за мир. Это была удачная подсказка для создания независимого движения за мир и так 1982 году была создана «Московская группа Доверия».

Советское правительство было в замешательстве. Что делать? Посадить активистов движения в тюрьму — подорвет авторитет страны в глазах просоветских пацифистов в западных странах или выпустить их из страны? Власти выберут второй вариант и многие смогут уехать на Запад.

Каждую весну я уезжал в сибирскую тайгу добывать сосновую смолу-живицу. За три-четыре месяца я зарабатывал около двух тысяч рублей. В июле 1982 года я был арестован в посёлке Вонъеган, на севере Тюменской области, получив три года лагерей за сбор подписей под документом группы «Доверие». В ноябре со своим другом Володей Мищенко не имевшим к этой группе никакого отношения, но поставившим свою подпись под документом, мы были арестованы и привезены на экспертизу в Институт им. Сербского (см. Примечание).

Врачи и профессора были там все те же, сразу узнали меня, вспомнив мой побег в Финляндию. У них в моём деле находилась моя рукопись и документы независимых экспертов Московской Хельсинской группы А. Волошеновича и А. Корягина, переданные из КГБ.

— Эти врачи — антисоветчики, им необходимо признать тебя здоровым, чтобы подорвать престиж советской психиатрии за рубежом,-ответила мне Маргарита Феликсовна Тальце.

Мне трудно понять логику этих светил советской психиатрии. Отрицая диагноз А. Волошеновича и А. Корягина, они подтвердили правильность их заключения и признали меня… здоровым! Теперь я, как и Володя, за клевету на советскую действительность получил три года лагерей. Володю Мищенко освободили прямо из суда, засчитав год, проведенный в тюрьме.

В Казахстане, в городе Жанатас меня ждал продуваемый всеми ветрами уголовный лагерь. Каждый вечер после вечернего развода из громкоговорителя звучали фамилии заключенных, приглашённых явиться в оперчасть. Перед дверями выстраивалась длинная очередь из рядовых зеков и старшин. Никто не знал причину вызова и за что сейчас в кабинете будут бить, а бить будут больно и долго. В ход пойдут приемы бокса и карате, которые отрабатывали офицеры оперчасти, используя рядом стоящую мебель, вдребезги разбивая её о головы заключенных. Кого-то будут бить за невыполненную норму на производстве, кого-то за то, что не знает точно от жены или от родителей получил продуктовую посылку, будут бить старшин за нарушения в отряде или за плохие производственные показатели. Мои документы были с красной полосой (из-за перехода границы в 1974 г.), что означало «склонен к побегу». С подъёма и до самого отбоя, каждые два часа девять раз в день я должен был приходить в дежурную комнату и докладывать офицеру о том, что нахожусь на территории лагеря.

Проблема была в том, что в лагере нельзя было иметь часы и все команды выполнялись после удара по «рынде». Я и ещё четыре человека из разных отрядов должны были отмечаться, но если опаздывали или приходили раньше на пять минут, то нас ставили под стенку и били палкой от швабры по мягкому месту один удар за каждую минуту. Как объяснить, что не имея в лагере часов мы, «склонные к побегу», так чувствовали точное время и редко опаздывали. В 1983 году активист группы «Доверие», теперь мой друг в Америке Виталий Барбаш приехал навестить меня в лагерь. Местные жители сообщили ему насколько это опасно находиться в этой местности и убедили его как можно быстрей уехать обратно, рассказав о свирепых нравах лагерной администрации, распространяемых на тех, кто приезжает на свидания к заключённым. Виталий не стал подвергать себя риску и уехал из Жанатаса.

За шесть месяцев до моего освобождения мне подсунут пакет с марихуаной, добавят ещё два с половиной года и переведут на зону строгого режима в Гурьев, в Казахстан. Но Гурьев по сравнению с Жанатасом был для меня подарком и сравнить пребывание в нём я мог только сравнивая Черняховскую больницу со страшной Днепропетровской.

К этому времени мои друзья из группы «Доверие» почти все уже будут жить в разных городах Америки и будут продолжать борьбу за моё освобождение, привлекая в свои ряды западных пацифистов.

Анин муж Женя уедет в Лос-Анджелес. Аня, будучи далека от политики и всяких движений теперь со слезами на глазах в Москве будет давать интервью западным журналистам о том, как тяжело приходится её мужу в лагерях. Одно интервью у неё брала сотрудник американской организации «American Нuman Rights Watch» Кэтрин Фитцпатрик.

— Ну, вы — авантюристы! Аня так плакала, так переживала, я думала, что она — действительно твоя жена, — вспоминала Катя, став моей супругой.

Находясь в Гурьеве на строгом режиме ко мне заладят ходить КГБешники, грубо требуя от меня писать статьи в газеты о группе «Доверие» и о знакомых диссидентах, угрожая, что иначе мне никогда не выйти из лагерей.

Администрация лагеря давно искала любую возможность избавиться от меня и от сотрудников КГБ, так часто посещавших теперь лагерь. Карцер на меня уже не действовал. Я пошел по непривычному для них пути, требуя посадить меня в карцер по собственному желанию, там мол тихо, прохладно и очень хорошо. Замначальника лагеря предложил мне:

— Давай сделаем так. Едь в Талгар на тюремную психиатрическую больничку, там тебе не будет никакого лечения, только сиди тихо и, как только подойдет срок выхода на поселения, едь в свои леса. Ты же лес любишь?

В Талгаре мне очень понравилось. Никакого режима. Ходи куда хочешь по коридорам, еда сносная, прогулка два часа во дворике с душем, вид на снежные вершины гор, кругом абрикосы и яблони в цвету. В промежутках между едой и сном я английский учил. Главное, КГБисты мне здесь не докучали, но и месяца я не пробыл в этом раю для зэков, как неожиданно забрали меня на этап в Гурьев. Решил, что точно новое дело там раскрутили и везут на суд. Двое суток тащился «столыпин» до Гурьева и, забрав меня прямо из этапа привели в кабинет к сидевшим там знакомым КГБистам.

— Подпиши бумагу, не бойся. Это приглашение на выезд из Союза в Израиль, — пояснил один из них, — а там уже едь в свою Америку.

Это была пятница. «Воронок» дожидался меня во дворе тюрьмы. Сильно уставший после дороги я сел в переполненную зэками машину, а перед глазами у меня — отпечатанный вызов из Израиля и звучат слова: «Поедешь в свою Америку».

Мне вдруг стало по-настоящему страшно. Я понял, что я сошел с ума также как и мой брат, что у меня начались галлюцинации и появились голоса. Я вернулся в Гурьев в свой лагерь, упал на кровать и два дня не знал, что теперь делать, как жить дальше с такой страшной болезнью?

В понедельник меня вызвали в оперчасть, где сидели эти же два КГБиста.

Всё оказалось правдой.

Я действительно у-е-з-ж-а-ю в Америку!

Я кинулся их обнимать, но не потому, что еду в Америку, а потому что понял, что я здоров, что не сошёл с ума.

Peace Magazine, Aug-Sep 1986, page 24.

Soviets Release Trust Group Member Alexander Shatravka

«МОСКВА — Один из членов-основателей независимого движения за мир в Советском Союзе, Александр Шатравка, был освобожден из тюрьмы и ему было позволено эмигрировать со своей женой Анной. Об этом заявил доктор Евгений Чазов (Министр Здравоохранения СССР) около трех недель назад. Чазов сообщил, что дело д-р Владимира Бродского также рассмотрено и он будет вскоре освобождён. На момент написания статьи, этого пока не произошло. Доктор Чазов дал понять, что освобождение является жестом доброй воли западных борцов за мир. Соответственно, те, кто просил этого, возможно, пожелают написать ему, или г-н Горбачеву, acknowledging этого вклада.

Это радостное известие было омрачено преследованиями других членов „Группы „Доверие““. Лариса Чукаева потеряла опеку над ребенком и обвиняется в подделке документов. Доктора. Юрий и Ольга Медведковы были уволены с работы.»

MOSCOW — One of the founding members of the independent peace movement in the Soviet Union, Alexander Shatravka, has been released from prison and allowed to emigrate with his wife, Anna. This was announced by Dr. Yevgeny Chazov about three weeks before. Chazov reported that the case of Dr. Vladimir Brodsky is also being reviewed favorably and his release can be expected too. As of this writing, this has not yet occurred. Dr. Chazov made it clear that the release is a gesture of good will to western peace activists. Accordingly, those who have requested this may wish write to him or Mr. Gorbachev, acknow-ledging this contribution.

This happy news was offset by the harassment of other members of the Group for Trust. Larissa Chukaeva has lost custody of her child and is charged with forgery. Drs. Yury and Olga Medvedkov have been fired from work.

От Гурьева до Москвы сутки езды. Два КГбиста совсем недавно грозившиеся сгноить меня в лагерях, теперь выступали в роли моих слуг в купейном вагоне. На столе — черная икра, колбасы и конфеты, ешь — не хочу. Я только чай пил с конфетами, а от икры отказался, я икры на Каспийском море столько съел, что на неё с тех пор больше смотреть не мог. На перроне в Москве нас встретил холёный московский «джеимс бонд», роль которого была сказать мне при встрече:

— Иди, ты свободен.

Советская власть забрала у меня не нужное мне их советское гражданство. Начальник Московского ОВИРа генерал Кузнецов бегал с Аней, а я с ними за компанию собирать разные подписи под обходным листом с её работ и ЖЕКов. В кассе аэропорта человек в длинном черном плаще и в шляпе покупал нам билеты на самолёт Москва — Вена. Кассирша сидя за компьютером что-то долго писала авторучкой, попросила его отойти от кассы в сторонку и ждать. Он разводил руками и извинялся, что не получается даже у него побыстрее, нужно немножко подождать.

И вот мы летим! Аня, Антошка, её восьмилетний сын и я. Впереди Вена, Рим и долгожданная Америка.

30 июля 1986 г. Нью Йорк. Первые минуты на американской земле.

89 ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

2005 год. Последние дни съёмок на Украине. Днепропетровская тюрьма и психиатрическая больница на улице Чечерина №101. За высоким забором не видно этого страшного места, где «катковы» и «бочковские» расценивали мечту жить в Америке, как признак высшего безумия, держа таких людей за этим забором, называя сумасшедшими. Но время всё расставило на свои места. Мракобесы-врачи и советские идеологи и были самыми отвратительные психически больными, маньяками-убийцами, загубившими миллионы жизней.

Сколько лет жизни и здоровья забрали они только у меня за желание иметь паспорт гражданина Америки, лежавший теперь в моём кармане?

— Что вы здесь снимаете? — спросил офицер, выйдя из помещения тюрьмы, — нельзя, — предупредил он всю съёмочную группу, стоявшую рядом у входа в больницу.

«Бедные люди, — подумал я, — кругом у них секреты, даже на городских улицах, всё так же как в те, советские годы».

Путешествуя по Америке я снимал всё, что мне было интересно, даже военные авиабазы с «Боингами» В-52 и много всего другого, за что в Советском Союзе могли бы посадить в тюрьму.

До Кривого Рога сто пятьдесят километров дороги среди черных полей. Вот наш дом на проспекте Мира, — серая девятиэтажка с обшарпанным и грязным подъездом, где жили мои родители, дорожившие больше всего на свете этой квартирой в двадцать семь квадратных метров. Они не могли поверить, что приехав в Америку в Нью-Йорк будут жить в прекрасной квартире на берегу океана. Страна, в которой они не проработали ни одного дня возьмёт на себя все расходы по обеспечению их старости с большей заботой, чем та, в которой они протрудились всю жизнь, при этом никогда их не попрекая и не требуя благодарности.

Ржавая вывеска с вытертыми буквами на ней указала, что мы въехали в Гейковку. На платформе в ожидании электрички стояло несколько человек, возможно родственников, приезжавших к больным или работников, отработавших смену. Узкая асфальтированная дорога вдоль черноземных полей привела нас к развалившимся старым строениям. Не зная куда ехать, шофер остановил машину. Ольга и Андрей спросили:

— Ну, где здесь твоя больница?

Одинокая сельская женщина шла по дороге. Выйдя из машины я пошел к ней на встречу.

— Скажите, а где больница, которая была в бывших свинарниках?

— Вот эти сараи, а зачем тебе это надо? — указав на развалины, удивлённо спросила она. Я рассказал ей, что был здесь давно за переход границы и женщина, узнав меня, напомнила, что она — Клавдия Александровна Сенюк и работала в приемном покое медсестрой.

— Боже мой, так это ты?

— Что ты здесь делаешь? — спрашивала она, не понимая, что происходит, почему Оля протянула к ней микрофон-«кошку», а Нугзар снимает её держа в руках кинокамеру.

— Я из Америки приехал посмотреть на знакомые места.

— А, из Америки. Тогда всё ясно, — махнула она рукой и подумала про себя: «Бедный человек, как был так и остался неизлечимым больным со своей Америкой».

— Вот, — протянул я ей мой паспорт. Она покрутила его в руках и только сейчас поняла искренне удивившись и обрадовавшись за меня, что я сказал ей правду. Она и с большим удовольствием согласилась устроить нам экскурсию по территории бывшей больницы.

— Ты помнишь, это был клуб, — показала она на здание под шиферной крышей, — теперь здесь храм в честь святых мучеников Маккавейских.

Молодой батюшка Александр пригласил нас войти внутрь, где тускло горели электрические лампочки, освещая иконы на стене. Я зажег свечку в память о Мише и оставив её догорать в пустом храме, вышел на улицу. Черная стая тысяч ворон тревожно крича закружилась вдруг в воздухе и закрыла небо.

— Помнишь кто это? — спросила меня Клавдия Александровна,-показывая на старушку, подметавшую свой двор. — Это Лидия Николаевна, старшая медсестра твоего бывшего отделения.

Я не сразу узнал сильно постаревшую ту властную женщину по фамилии Отенко.

А. Некрасов, О. Конская, батюшка Александр, автор, К. Сенюк, девочка-прислужница храма, Н. Ногадзе, Кэти Ногадзе

Л. Н. Отенко была давно на пенсии. Меня она хорошо помнила и с большим удовольствием начала рассказывать киносъёмочной группе о своей жизни, о своих заслугах в больнице, чистоте и порядке в её отделении.

Мне не хотелось вступать в спор с этой старой женщиной и рассказать все, что я о ней помнил. Я отошел в сторону и слушал записываемый камерой Нугзара её рассказ о том, как в детстве она потеряла родителей, (их репрессировали и расстреляли), о её жизни в детских домах, о том, как скрывая своё прошлое как дочь врагов народа она с большим трудом закончила медучилище и получила диплом медсестры. Отенко с гордостью рассказывала о своем жизненном успехе на работе, как ей удалось стать главной медсестрой отделения. Теперь слушая её мне стало совсем непонятно, как мог человек столько сам переживший так жестоко, как к скоту, относиться к больным людям в больнице.

К. Сенюк и бывшая старшая медсестра Л. Отенко (справа)

Дом Клавдии Александровны стоял рядом и она позвала нас в гости. Муж у неё умер и она жила одна. Во дворе, под навесом увитым виноградником она выставила на стол большую бутыль домашнего вина и ждала, когда Отенко замолчит и отпустит нас.

— Тогда было большое событие, когда вас привезли. Сначала вся больница бегала смотреть на Михаила, а потом — на тебя, — сообщила она, угощая нас вином.

Поздно вечером мы уехали из дома этой гостеприимной женщины и отправились в Кировоградскую область в деревню Недогарки посетить могилу Миши.

В первом ряду мой двоюродный брат Грицко (умер в 2010 г.) с сыном Сашко и внуком Саша. Недогарки, 2005 г.

Две недели проведённые с группой кинодокументалистов пролетели очень быстро и наступил день, когда я с благодарностью за это незабываемое путешествие пожал им руки на прощанье. Дэвиду Саттеру организовавшему и оплатившему эту бесценную для меня поездку, я хочу выразить особую благодарность и признательность, ведь это была моя встреча с прошлым.

90 ЭПИЛОГ

С Аней мы расстались в аэропорту Нью-Йорка, откуда она полетела к мужу Жене в Лос-Анджелес. Она стала врачом и переехала в штат Колорадо, где у неё родились ещё дочка и сын.

С Кэти Фицпатрик в Нью-Йорке, 1986 год.

Я жил в прекрасном городе Нью-Йорке, где первые годы крутил баранку жёлтого такси. Через десять месяцев у меня была уже своя машина, на которой с Кэти Фитцпатрик мы исколесим тысячи миль по этой неописуемо красивой стране.

В Аризоне — 1987 год.

В Нью-Йорке у нас с Кэти родились дети Миша и Хэлли. Прожив здесь много лет я мечтал о просторах сельской местности и предпочитал их большому городу, что может быть и послужило причиной для развода. С Иринкой, моей нынешней супругой у нас была своя небольшая транспортная компания, наши девять траков перевозили грузы по дорогам Америки.

Наша транспортная компания. «Karelia trucking inc».

Из Нью-Йорка мы переехали в лесной штат Мэйн и теперь зарабатываем себе на жизнь гоняя свой собственный тяжёлый грузовик и много путешествуем по миру.

Супруга Ира, дети Миша с Хэли и автор.

Мне никто не указывает в этой стране как жить и что делать. Я делаю то, что мне нравится и так, как считаю правильным. Моё счастье в Америке зависит от меня и я могу назвать себя счастливым человеком потому, что я добился всёго, о чем мог только мечтать в той стране.

Фото 1916 г. Петроград. Петр А. Попов, сидит справа, встретил на вокзале солдата, разговорились, кто, откуда. Выяснилось: родные братья!!! Павел А. Попов, старший брат, стоит в центре. Слева — его товарищ.

Петр и Зинаида Поповы, моя мама Воля (справа внизу) и её сёстры. Фото 1939 г. (последняя семейная фотокарточка, через месяц моего деда арестуют)

Мой дед строил светлое будущее, где не было места индивидууму, где не было места личной ответственности, где человеку запрещалось быть строителем собственного благосостояния и хозяином своей судьбы, человек там принадлежал государству и был его рабом. Мне очень жаль, что столько прекрасных лет моей жизни пришлось потерять, чтобы выбраться из застенков построенных такими утопистами, каким был мой дед. Я люблю Америку, страну, где мудрые отцы-основатели США написали маленькую и тоненькую книжечку под названием «Конституция США», где ясно и просто сказано:

«Правительство выполняет волю народа, а не наоборот, когда правительство берет в свои руки полную заботу о своем народе и указывает ему что делать и как жить».

Я с Ирой принимаем участие в демонстрации против социалистической политики президента Обамы. На нашем плакате надпись — «Социализм это большие налоги и дорога в рабство».

КОНЕЦ.

ПРИЛОЖЕНИЕ ДОКУМЕНТ «ГРУППЫ „ДОВЕРИЕ“» И СУДЕБНАЯ ЭКСПЕРТИЗА ПО «ОБРАЩЕНИЮ» Валентина Патранова Обозреватель газеты «Новости Югры» patranova@ugra-news.ru

Антисоветский сапог

Словосочетание «политически неблагонадежный» сегодня практически исчезло из нашего лексикона, но было время, кстати еще не так давно, когда подобные ярлыки вешали на многих. Эти люди годами не выпадали из поля зрения органов безопасности. С ними не только вели «профилактические беседы» — эти люди нередко становились жертвами политических репрессий. Одна из таких жертв 1982 года — рабочий Унъюганского леспромхоза Александр Шатравка. А началось все почти с анекдота: у начальника химподсочки прохудился казенный сапог, и кто бы мог подумать, что это ничтожное в масштабах Октябрьского района событие приведет в полную боевую готовность комитет госбезопасности и милицию. Прибыв на склад, чтобы заменить сапог, начальник стал рыться в куче обуви. Неожиданно из одного сапога выпали листы бумаги со словами: «Обращение к правительствам и общественности СССР и США». Начальник химподсочки еще больше удивился, когда под напечатанным на машинке текстом увидел подписи своих подчиненных. Прочитав такое в жаркий июльский день 1982 года, он покрылся холодным потом.

История умалчивает — в новом или дырявом сапоге начальник отправился в ближайший отдел КГБ, а он находился в Советском районе, — известно лишь, что его выслушали с превеликим интересом и попросили изложить сказанное в письменном виде. Кто автор обращения — заявитель уже догадался. Накануне двое рабочих — Александр Шатравка и Владимир Мищенко — ходили по лесным избушкам, где жили сборщики живицы, и знакомили их с каким-то документом. К тому же сегодня, подписывая заявление Шатравки об увольнении (по этой причине он и сдал на склад одежду и сапоги), начальник услышал от рабочего — не видел ли тот «пацифистского воззвания»?

Сотрудники отдела КГБ, склонившись над листком из сапога, читали: «Мы убеждены, что нужен конструктивный диалог нового типа… Мы выступаем за четырехсторонний диалог, за диалог между политиками СССР и США и независимый от государства контроль советской и американской общественности… Призываем правительства СССР и США создать специальный международный бюллетень, в котором стороны вели бы диалог…» Как тут не насторожиться? Какой еще независимый от государства контроль? А бюллетень? Про Шатравку было известно, что он регулярно слушает враждебные радиопередачи, а потом всем рассказывает об услышанном, при этом прямо заявляет, что в СССР нет никаких демократических свобод, что выборы — фикция, коммунисты — привилегированный класс. Чтобы оградить рабочих от тлетворного влияния Запада, начальник химподсочки отправил Шатравку на самый отдаленный участок, но, как видим, ссылка не помогла…

СССР — тюрьма народов?

Органы сработали оперативно: Шатравку и Мищенко задержали в тот же день. Им объявили, что они подозреваются в убийстве рабочего леспромхоза, также повесили на них валютные махинации, кражу денег и подделку документов… В дело подшили рапорт милиционера, который сопровождал задержанных из Унъюгана в Советский. Он написал, что по пути следования поезда Шатравка в присутствии пассажиров восхвалял западный образ жизни, отдавал предпочтение буржуазным свободам. А это тянуло на 190-ю статью УК РСФСР — распространение в печатной форме произведений, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй.

Дело по обвинению Шатравки в антисоветской деятельности распухало как на дрожжах. Следствие вела прокуратура Советского района, но фактически все было в руках КГБ. Вскрылась вся подноготная фигуранта. Например, факт перехода им границы с Финляндией в 1974 году. В деле были распечатки передач радио «Свобода», «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкая волна», в которых упоминалась фамилия Шатравки. Оказывается, он был хорошо известен в диссидентских кругах СССР.

Я на Химподсочке. Избушка из которой было вырезано бревно с антисоветской записью, как улика.

Перед Олимпиадой 1980 года, опасаясь преследования со стороны КГБ, Шатравка забрался в тайгу, где жил в лесной избушке и занимался сбором живицы — ценного сырья для химической промышленности. Сюда к нему приехали двое товарищей из Москвы, они-то и расписали стены избушки лозунгами «СССР — тюрьма народов», «Советский человек счастлив тем, что он не знает, насколько он несчастлив», «Свободу правозащитникам!» с перечнем имен репрессированных, в их числе была и фамилия Андрея Сахарова. Для предоставления суду вещественных доказательств пришлось даже выпилить часть стены.

Володя Мищенко, освобожденный из Тюменской тюрьмы в 1980 году.

Обыск у пацифиста

Два листа бумаги с текстом «Обращения» да кусок бревна — вот и все вещественные доказательства… Негусто для следствия, замахнувшегося на 190-ю статью. И тогда было принято решение провести обыск у родителей Шатравки в Кривом Роге и у жены в Москве. Нашли только школьную тетрадь с записями — «Как я встречал съезд партии». В ней автор описывал свои водворения в психбольницу, которые удивительным образом совпадали с важными датами в жизни страны. Кстати, авторов «Обращения» тоже направили в Институт психиатрии имени Сербского в Москву.

Выяснилось, что Александр Шатравка и еще 10 человек создали в Москве пацифистскую группу «Доверие», которая должна была помочь навести мосты между правительствами и общественностью двух стран — СССР и США. Его задачей было — собрать подписи, чем он и занимался в Унъюганском леспромхозе, но судьбу «Обращения» решил дырявый сапог начальника химподсочки.[1]

Суд проходил в клубе Унъюганского леспромхоза. Шатравка отказался от адвоката и защищал себя сам. «Я глубоко уверен, что любой подход человека или группы людей, независимо от их политических взглядов, направленный на прекращение термоядерного конфликта, не может рассматриваться как преступление», — заявил он. Тем не менее его осудили на три года лагерей, Мищенко — на год. Позже они были реабилитированы.

Освободившись из психбольницы (Хр. 53), Александр ШАТРАВКА (Хр. 51) переехал из Кривого Рога в Тюменскую область и устроился на работу в (Супримский) лесхозе. 27 мая на обыске у Т. ОСИПОВОЙ (см. «Арест ОСИПОВОЙ») была изъята его книга о психбольницах.

23 июня начальник его производственного участка получил предписание от психдиспансера из г. Урая направить ШАТРАВКУ на обследование. ШАТРАВКА не поехал. Он предположил, что его на время Олимпиады (шла последняя неделя Олимпийских игр) хотят госпитализировать, и собирался отсидеться в лесу.

В те же дни ШАТРАВКА получил письмо от матери, в котором она сообщала, что Криворожский отдел Днепропетровского УКГБ получил из Днепропетровска запрос о его местожительстве.

22 июля мастер участка, где работал ШАТРАВКА, получил по рации распоряжение доставить на свой участок трех рабочих. «Рабочие» оказались участковым инспектором милиции, психиатром и фельдшером. Приезжие, не застав ШАТРАВКУ, провели в его избушке обыск (забрали клочки выброшенных писем) и допросили рабочих: где сейчас может быть ШАТРАВКА? о чем он говорит? какие радиопередачи слушает? не думает ли снова бежать за границу? Приезжие сказали, что ШАТРАВКА серьезно болен и его необходимо госпитализировать. По их требованию рабочий ТИХОНИН написал, что ШАТРАВКА регулярно слушает передачи западного радио и сравнивает условия жизни на Западе с нашими. {Стр. 104.}

На следующий день милиционер и психиатр попытались подкрасться к работающему ШАТРАВКЕ, но тот заметил их и убежал в лес.

26 июля ШАТРАВКА вернулся в свою избушку и увидел, что его вещи, в том числе продукты и выданное ему постельное белье, исчезли. Он написал об этом начальнику местной милиции.

В. Мищенко. октябрь 1989 г. Освобожден из Тюменской тюрьмы летом 1983 года. В июне 1982 я с другом, Володей Мищенко, были арестованы в поселке Вонъеган Ханты-Мансийского округа за сбор подписей среди нефтяников и работников химподсочки под «Обращением группы Доверия». На основание ниже приведенных экспертиз Свердловского и Тюменского университетов нас судили за клевету на советскую политическую систему. Этот документ был передан мной из «столыпинского» вагона этапом в Свердловск. Документу была предана международная огласка в результате чего в 1986 году я был освобожден досрочно и выехал в Америку.

Арест ШАТРАВКИ и МИЩЕНКО

В мае 1982 Александр ШАТРАВКА (Хр. 64) и его жена москвичка Анна ГОРДИЕНКО подали заявление на выезд в США, указав в качестве мотива, нежелание жить в стране с социалистическим строем.

Летом ШАТРАВКА уехал на сезонную работу в Тюменскую обл. — в леспромхоз, вздымщиком 5 разряда. Там он и Владимир МИЩЕНКО собирали подписи под «Обращением к правительствам и общественности СССР и США» Группы доверия (см. наст. вып.).

В июне их арестовали; сначала им предъявили обвинение в убийстве; через месяц это обвинение отпало — им стали инкриминировать ст. 190-1 УК РСФСР, а ШАТРАВКЕ — еще и ст. 196 УК РСФСР («Подделка… документов…»).

8 июля следователь прокуратуры Бауманского р-на Москвы САМОЙЛОВ на основании телеграммы прокурора Тюменской обл. КИСЕЛЬМАНА провел обыск в квартире ГОРДИЕНКО; причину обыска ей не сказали. 11 июля САМОЙЛОВ провел второй обыск у ГОРДИЕНКО; на этот раз ей было сказано, что обыск по делу ШАТРАВКИ, обвиняемого по ст.190-1 УК РСФСР. Изъяли личные личные записи, «Доктор Живаго», копию Евангелия, пишущую машинку.

12 июля САМОЙЛОВ на допросе предложил ГОРДИЕНКО дать объяснение по поводу изъятых вещей — она сказала, что все изъятые вещи принадлежат ей. ГОРДИЕНКО пожаловалась на то, что за ней следят — САМОЙЛОВ ответил, что если это состояние у нее не пройдет, то люди в белых халатах излечат ее от этого навязчивого состояния.

27 июля ГОРДИЕНКО получила сообщение от следователя прокуратуры Советского р-на Тюменской обл. К. М. МИХЕЕНКО о том, что ШАТРАВКА арестован по ст.190-1 УК РСФСР. В конце июля ГОРДИЕНКО вызвали в опорный пункт 49 о/м для «установления личности» ШАТРАВКИ. Ее спрашивали о прописке ШАТРАВКИ, о месте его жительства, о дате знакомства.

В августе ГОРДИЕНКО был сообщен отказ в разрешении на выезд.

С середины ноября ШАТРАВКА находился на экспертизе в институте им. Сербского.

Слева направо, верхний ряд. Сергей Батоврин, Марк Рейтман, Владимир и Мария Флейшгаккер, Владимир Бродский. Нижний ряд. Юрий Медведков, Валерий Гадяк, крайняя справа Оля Медведкова с сыном Мишей.

ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО Борьба за мир в свете криминалистики

Приводимые ниже документы присланы в редакцию Александром Шатравкой. Они взяты из его судебного дела и стоили ему четырех лет тюрьмы в 1982-86 гг. Документы столь красноречивы, что едва ли нуждаются в наших комментариях.

А) ОБРАЩЕНИЕ К ПРАВИТЕЛЬСТВАМ И ОБЩЕСТВЕННОСТИ СССР И США[2]

СССР и США обладают средствами убивать в масштабах, способных подвести итоговую черту под историей человеческого общества.

Равновесие страха не может надежно гарантировать безопасность в мире. Только доверие между народами может создать твердую уверенность в будущем.

Сегодня, когда элементарное доверие между двумя странами полностью утрачено, проблема доверия перестала быть просто вопросом двусторонних отношений. Это вопрос — будет ли человечество раздавлено собственными разрушительными возможностями или выживет.

Эта проблема требует сегодня немедленных действий. Однако совершенно очевидна неспособность политиков обеих сторон в ближайшее время договориться о каком-либо заметном ограничении вооружений и тем более о существенном разоружении.

Соблюдение политиками объективности в вопросах разоружения затруднено их политическими интересами и обязательствами.

Сознавая это, мы не хотим обвинять ту или иную сторону в нежелании содействовать мирному процессу и тем более в каких-либо агрессивных планах на будущее. Мы убеждены в их искреннем стремлении к миру и предотвращению ядерной угрозы. Однако поиск путей разоружения несколько затруднен.

Все мы разделяем равную ответственность перед будущим. Энергичное движение за мир общественности многих стран доказывает, что миллионы людей это понимают.

Но наша общая воля к миру не должна быть слепой. Она должна быть осознана и выражена конкретно, с учетом всех требований, предъявляемых реальной действительностью.

Мир озабочен своим будущим. Все понимают, что для предотвращения угрозы нужен диалог.

Сложившиеся принципы ведения двустороннего диалога требуют немедленного изменения. Мы убеждены в том, что пришло время для мировой общественности не только ставить вопросы о разоружении перед теми, кто принимает решения, но и решать их вместе с политиками.

Мы выступаем за четырехсторонний диалог — за то, чтобы в диалог политиков равномерно включились советская и американская общественность.

Мы выступаем за последовательное и в конечном счете полное уничтожение запасов ядерного оружия и других средств массового истребления, за ограничение вооружений общего типа.

Мы видим ближайшую программу общего поиска в следующем:

1. В качестве первого шага к устранению ядерной угрозы мы призываем всех, кто не желает смерти ближнему, вносить частные конкретизированные предложения по двустороннему ограничению и сокращению вооружений и, в первую очередь, по установлению доверия. Мы призываем направлять каждое предложение правительствам обеих стран и представителям независимых общественных групп, борющихся за мир, одновременно.

Мы надеемся на внимание к нашему призыву особенно со стороны советского и американского народов, правительства которых несут ответственность за безопасность в мире.

2. Мы призываем общественность обеих стран создавать смешанные международные общественные группы, основанные на принципах независимости, в функции которых входили бы прием и анализ частных предложений по разоружению и установлению доверия между странами, отбор наиболее интересных и реалистических предложений, информирование о них населения и рекомендация их для рассмотрения правительством обеих стран, а также информирование населения о возможных последствиях применения ядерного оружия и по всем вопросам, касающимся разоружения.

3. Мы обращаемся к научной общественности, в частности к независимым международным организациям ученых, борющихся за мир, с призывом к работе над научными проблемами, непосредственно связанными с сохранением мира. Например, на данном этапе чрезвычайно важно разработать единый математический метод оценки вооружений противостоящих сторон. Мы призываем ученых создавать независимые исследовательские группы с целью научного анализа предложений, поступающих от общественности.

4. Мы обращаемся к политическим деятелям и представителям печати обеих стран с призывом воздержаться от взаимных обвинений в намерении использовать в агрессивных целях ядерное оружие. Мы убеждены в том, что такие обвинения лишь разжигают недоверие между сторонами и тем самым делают невозможным какой-либо конструктивный диалог.

5. Необходимые гарантии установления доверия мы видим в том, что СССР и США должны обеспечить условия для открытого обмена мнениями и для информирования общественности обеих стран по всем вопросам, касающимся процесса разоружения.

Мы призываем правительства СССР и США создать специальный международный бюллетень (с правительственными гарантиями распространения в обеих странах, в котором обе стороны вели бы диалог, вступали в дискуссии, открыто освещали среди других вопросов следующие:

а) анализ переговоров о разоружении и материалы переговоров;

б) обмен мнениями и предложениями о возможных путях ограничения вооружений и разоружении;

в) обмен предложениями по установлению доверия;

г) обмен информацией о возможных последствиях применения ядерного оружия.

Такой бюллетень должен предоставить возможность независимым общественным движениям за мир вступать в общую дискуссию, публикуя неподцензурные материалы, в частности, предложения по разоружению и доверию и информацию о мирных движениях и проводимых ими мероприятиях.

Мы обращаемся к правительствам и общественности СССР и США, т. к. убеждены в том, что каждый, кто понимает, что будущее нуждается в защите, должен иметь реальную возможность его защищать!

1. БАТОВРИН Сергей 2. ФЛЕЙШГАККЕР Мария 3. ФЛЕЙШГАККЕР Владимир 4. СОБКОВ Игорь 5. КРОЧИК Геннадий 6. БЛОК Виктор 7. ХРОНОПУЛО Юрий 8. РОЗЕНОЕР Сергей 9. ОСТРОВСКАЯ Людмила 10. КАЛЮЖНЫЙ Юорис и еще 74 подписи, в том числе — Александр Шатравка.

Б) ПРОТОКОЛ ОСМОТРА ДОКУМЕНТА г. Тюмень от 12. 08. 82 г.

Ст. следователем Прокуратуры г. Тюмень 3. А. Усенкиным с участием специалистов Куцева Геннадия Филипповича — ректора Тюменского государственного университета, профессора, доктора философских наук, Данилова Вольдемара Алексеевича — декана исторического факультета Тюменского государственного университета, доцента, кандидата исторических наук, проживающих в г. Тюмени.

В соответствии со ст. УК РСФСР проведен осмотр документа.

Осмотрев данный документ, Данилов охарактеризовал его и дал заключение, которое заключается в том, что этот документ носит антисоветский, антисоциалистический характер, объективно был направлен против политики КПСС и нашего правительства. Внешняя формулировка документа носит чисто пацифистский характер, но одновременно с этим следует обратить внимание на такие общие положения:

1. Фактически ставится знак равенства между позицией СССР и США и их целями.

2. Не выделяется разница между политическими разновидностями двух стран, результатом чего является появление антисоветских измышлений.

3. Ставится знак равенства между КПСС и политическими партиями США.

4. Делается попытка снизить значение современных форм движения сторонников мира.

5. Выражается идея какой-то общемировой силы, стоящей над правительствами, по сути дела — это отражены космополитические идеи.

6. Имеется стремление противопоставить некую общественность и правительство нашей страны.

7. В пункте 3 сформулирована вредная, неверная идея, стремящаяся обелить военно-промышленный комплекс США.

В целом документ носит антисоветский, антисоциалистический характер, объективно направлен на подрыв политики КПСС, нашего правительства. Он может создать неверное представление, особенно у слабо подготовленной политически части населения.

Подпись: Данилов.

РЕЦЕНЗИЯ НА «ОБРАЩЕНИЕ»

Этот документ является продолжением достаточно известного тезиса западной пропаганды о равной ответственности империалистических и социалистических стран за холодную войну, гонку вооружений, обострение международной обстановки. Указанный тезис неоднократно и аргументированно рассматривался в советской периодической печати и общественно-политической литературе. На основе документированных источников доказано, что практически по всем видам оружия массового уничтожения инициатива в их развертывании принадлежала США. Авторы рецензируемого документа считают необходимым привлечь широкие слои общественности для обсуждения проблемы разоружения и предотвращения ядерного конфликта. По этому поводу следует указать, что в антивоенном движении в настоящее время широко представлены различные группы советской общественности: молодежь, ученые, писатели и т.д. В подготовке советских предложений по разоружению, в разъяснении опасности ядерного оружия, в предотвращении милитаризации космоса участвует большая группа экспертов-специалистов по соответствующим отраслям науки. Лишь политической наивностью либо сознательным искажением истины является утверждение о том, что советская общественность стоит в стороне от поисков путей предотвращения ядерного столкновения. Следует также заметить, что современные системы оружия имеют такую степень сложности, что практически невозможно, да и нецелесообразно привлекать к обсуждению этих проблем неподготовленных людей.

Таким образом, авторы документа искажают сущность внешней политики советского государства, рекламируя позиции западной пропаганды.

Подпись: Куцев.

В) ЗАКЛЮЧЕНИЕ СУДЕБНОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ ПО ДОКУМЕНТУ «ОБРАЩЕНИЕ К НАРОДАМ И ПРАВИТЕЛЬСТВАМ СССР И США ЗА УСТАНОВЛЕНИЕ ДОВЕРИЯ» (фрагменты)

Судебная экспертиза произведена экспертной комиссией в составе: доктора юридических наук, заведующего кафедрой Института им. Р. А. Руденко профессора Игнатенко Г. В., доктора философских наук, заведующего кафедрой истории и философии Уральского государственного университета, профессора Любушина К. Н., доктора философских наук, заведующего кафедрой исторического материализма Уральского государственного университета, профессора Орлова Г. П.

На основании Постановления старшего следователя Прокуратуры пос. Советский Тюменской области Михеенко от 4 августа 1982 г. об уголовной ответственности пост. 181, 182, 190 эксперты Игнатенко, Любушин, Орлов рассмотрели переданные им на экспертизу документ и установили следующие два момента:

1. Программа общего поиска решения и установления доверия. Конкретные ее пункты отличаются предельной наивностью и не идут ни в какое сравнение с теми сотнями мирных предложений, с которыми в последние годы СССР выступал на мировой арене, но которые в большинстве случаев были блокированы со стороны американских империалистов и их союзников.

Идеологическая основа «программы» утопична. Ее авторы исходят из идеи создания со стороны СССР и США «независимых общественных групп для организации диалога».

Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Применительно к нашему обществу, такая идея означает создание групп, «не зависящих» от той борьбы за спасение человечества, которую ведут партия и правительство, весь народ. Общественность в лице этих групп, в соответствии с документом, должна стать объективным противником «опасных попыток извлекать сегодня политическую выгоду за счет будущего всего человечества». Таким образом, клеветническим по существу является этот вывод, уравнивающий борьбу СССР за мир с попытками извлекать из этого политическую выгоду.

2. Идейная установка, просвечивающая в «программе». Эти установки внешне связаны с идеей беспартийности. Идея такая буржуазна и четко проводится в рассуждениях авторов документа. Здесь прямо сказано, что достижение объективности в вопросах разоружения с обеих сторон затруднено государственными, идеологическими и партийными интересами и обязательствами. В отношении США вывод справедлив, но разве интересы нашего государства, нашей партии требуют гонки вооружений, подготовки новой мировой войны? Такого рода требование прямо противоположно существу марксистко-ленинской идеологии, положениями которой руководствуется СССР в своей деятельности. Авторы документа явно клевещут на великое и гуманное учение Маркса и Ленина, которым руководствуются коммунисты. Они клевещут и на реальную политику СССР, правительство СССР и руководство КПСС. (…)

Переговоры о прекращении гонки вооружений, запрещении ядерного оружия расцениваются как стремление достичь односторонних военных преимуществ, в том числе и для СССР. Подобные заявления являются ложными по существу, клеветническими по содержанию, порочащими советский государственный и общественный строй. Указанные обвинения и их идеологическая основа имеют антикоммунистический, антисоветский характер. Наиболее злобные фашиствующие круги империализма всегда обвиняли СССР в агрессивности и прикрывали подобной клеветой подготовку очередной войны. Либеральные буржуазные интеллигенты, опутанные антикоммунизмом, приравнивают ответственность, толкуют об агрессивности обоих блоков. (…)

Апеллирование к советской общественности через «голову» партии и правительства, выражающих интересы всего советского народа, считающих борьбу за всеобщий мир сущностью своей внешней политики, является их дискредитацией. «Обращение» изобилует демагогическими и декларативными предложениями, которые объективно оборачиваются клеветой на миролюбивую политику СССР. Таким образом, по своему объективному содержанию данный документ «перепевает» враждебные социализму идеи и содержит антисоветские политические оценки внешнеполитической деятельности советского правительства. Несомненно, распространение такого рода документа объективно направлено, независимо от положений подписавших их лиц, на подрыв морально-политического единства нашего народа (…)

Заявляя, что и мы (а не только американские лидеры) стремимся использовать переговоры «для достижения односторонних военных преимуществ», что наши идеологические и партийно-государственные интересы якобы несовместимы с перспективами таких договоренностей, которые бы соответствовали интересам народов, составители обращения, распространяя заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй, как фундамент советской внешней политики, сознавали клеветнический характер и потенциальные вредящие последствия их измышлений. (…)

В соответствии со ст. 62 Конституции СССР, граждане СССР обязаны оберегать интересы советского государства, способствовать укреплению его могущества и авторитета. Этой конституционной норме явно противоречит поведение составителей «обращения», направленное на подрыв интересов советского государства, на ослабление его международного авторитета. Согласно смыслу советской уголовно-правовой доктрины, для фиксации преступления по ст. 190 УК РСФСР не требуется установления реальных (действительно наступивших) последствий. Здесь решающее значение имеют целенаправленность действий с вполне определенным умыслом, в котором воплощено желание или сознательное допущение вредных для советского государства последствий. Такого рода целенаправленность (умысел) имеется в данном конкретном случае. (…) Такая целенаправленность усугубляется призывом «создавать смешанные международные общественные группы, основанные на принципе независимости». Совершенно очевидно, что начальной стадией создания какой-либо международной группы является формирование инициативных национальных групп, которые призваны установить «межнациональные» общественные группы. Призыв к объединению международных общественных сил в общественные группы (есть) не что иное как призыв к формированию в пределах нашего государства группы «инициаторов».

Внешняя ориентация — ослабление позиций советской дипломатии на ведущихся переговорах, подрыв авторитета советского государства, его руководства в глазах тех международных сил, которые рассматриваются нами (и реально могут быть использованы) как эффективный резерв в антиимпериалистической, антимилитаристской борьбе, направленной на обеспечение разрядки, на ограничение вооружений и разоружение.

Не исключено намерение составителей «обращения» распространить этот документ за пределами нашей территории (весь замысел обращения и его заголовок ориентирован, так сказать, на международный резонанс). Призыв к обеспечению «свободной» информации о разоружениях обеих сторон и о размещении вооружений равнозначен намерению раскрыть советский оборонительный потенциал перед лицом потенциального агрессора.

Подписи: Игнатенко, Любушин, Орлов

Copyright

Александр Шатравка

Побег из Рая

Alexander Shatravka

Escape from Paradise

Ilya Levkov — Publisher

Liberty Publishing House

Planetary Station

P. O. Box 1058

New York, NY 10024

Tel: (212) 213-2126

Fax: (917) 456-3237

-Publishing.com

LibertyPublishingHouse@gmail.com

All rights reserved including rights of reproductions. No part of this book may be used or reproduced in any manner without written permission of the Publisher, except in the case of brief quotations embodied in critical articles and reviews.

Copyright © 2010 by A. Shatravka

Book design by Asya Kunik

Cover design by Alexander Blyakher

ISBN 978-1-932686-62-3

Library of Congress Control Number: 2010932849

Printed in United States of America

Примечания

1

История с сапогами выдумана КГБишниками. У нас не было никаких сапог. Поезд отправлялся на другой день. Мы оставили свои вещи в конторе химподсочки, где и был произведен противозаконно обыск. — Александра Шатравка.

(обратно)

2

Этот документ был принят Группой за установление доверия между СССР и США. О создании Группы было объявлено и ее обращение прочитано на пресс-конференции 4. 6. 82 в квартире Сергея Батоврина в Москве.

(обратно)

Оглавление

1 ПУТЬ К ГРАНИЦЕ

2 ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ

3 ТРЕВОГА НА ГРАНИЦЕ

4 ВОЗВРАЩЕНИЕ В КУУСАМО

5 НЕПОПРАВИМАЯ ОШИБКА

6 ФИНСКИЕ ПОГРАНИЧНИКИ

7 НА СВОБОДЕ ЗА РЕШЁТКОЙ

8 ШАМПАНСКОЕ И ПОЛИЦЕЙСКИЙ

9 УРА! КИНОКАМЕРА СЛОМАЛАСЬ

10 НА ФИНСКОЙ ЗАСТАВЕ

11 АНТТИ ЛЕЙВО

12 ВОЗВРАЩЕНИЕ В РАЙ

13 ОДНА НОЧЬ В КЕЛЛОСЕЛКЕ ТОЛИКА

14 ГАУПТВАХТА В АЛАКУРТТИ

15 С КОНВОЕМ В НЕБЕ

16 ПЕТРОЗАВОДСКАЯ ТЮРЬМА

17 КАМЕРА №14

18 ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ

19 ДОПРОСЫ В КГБ

20 СВИДАНИЕ

21 В КАРЦЕРЕ

22 ЛОУХИ

23 В «СТОЛЫПИНЕ» В МОСКВУ. 1974 ГОД

24 ПИТЕР. ТЮРЬМА КГБ

25 ЛЕФОРТОВО

26 ИНСТИТУТ ДУРАКОВ

27 ЭТАП НА СЕВЕР

28 ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТРОЗАВОДСК

29 ДОРОГА К СУМАСШЕДШИМ

30 КРЕСТЫ

31 В КУПЕ С СУМАСШЕДШИМИ

32 БУТЫРКА

33 ЭТАП НА ХАРЬКОВ

34 НА ХОЛОДНОЙ ГОРЕ

35 ДНЕПРОПЕТРОВСКАЯ СПБ

36 НАДЗОРНАЯ ПАЛАТА

37 ЭКЗАМЕН НА ВЫЖИВАНИЕ

38 ПЕРЕВОД В ОБЩУЮ ПАЛАТУ

39 ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

40 БРИТЬЁ, КИНО И ПОЧТА

41 ГЕНЕРАЛЬНАЯ УБОРКА

42 АНДРЕЙ ЗАБОЛОТНЫЙ

43 БАНЯ С ПОКОЙНИКОМ

44 СВИДАНИЕ С РОДИТЕЛЯМИ

45 ПОСУДОМОЙКА И ВСТРЕЧА С МИШЕЙ

46 ПЕРЕХОДЧИКИ ГРАНИЦЫ

47 ИСТОРИИ УБИТЫХ

48 ПРОЖАРКА

49 ШВЕЙНАЯ МАСТЕРСКАЯ

50 ХЕЛЬСИНСКИЕ ДОГОВОРА

51 АВСТРАЛИЕЦ СТЁБА И УЧИТЕЛЬ СЕРЫЙ

52 ОСВОБОЖДЕННЫЙ ОТ СТРАЖИ И НАКАЗАНИЯ

53 ДИАЛОГ С БРЕДОМ

54 СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ ИЛИ ДЬЯВОЛЬСКАЯ ПЯТНИЦА

55 СЛАВИК МЕРКУШЕВ

56 СВИДАНИЕ С МИШЕЙ

57 НОВЫЙ ГОД 1976. СВИДАНИЕ С РОДИТЕЛЯМИ

58 ОТЪЕЗД ПЛЮЩА НА ЗАПАД

59 ВЫХОД НА СТРОЙКУ

60 ШПРИЦ И СВОБОДА

61 МИХАИЛ ИВАНЬКОВ

62 ДОКУМЕНТЫ О ТАНКЕРЕ «ТУАПСЕ»

63 ИНСУЛИН

64 ПЕРЕХОД В ВОСЬМОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

65 КАЛМЫК ЕРМАК ЛУКЬЯНОВ

66 БОЛЬНИЧНЫЕ БУДНИ

67 ЧЕРЕЗ ПОЛЬШУ В КАТМАНДУ

68 КОМИССИЯ

69 МЫ УЕЗЖАЕМ

70 ПО ДОРОГЕ В ПРИБАЛТИКУ

71 ЧЕРНЯХОВСК. УЧРЕЖДЕНИЕ ОМ-216. СТ-2

72 К МИШЕ

73 ЖИХОРЕВ И КOРВАЛАН

74 ВРАЧ И БОЛЬНЫЕ

75 БОРЯ КРЫЛОВ

76 СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС И ОСОБО ОПАСНЫЕ ПРЕСТУПНИКИ

77 ЛЕТНЯЯ КОМИССИЯ

78 ПОЛЬСКОЕ ТВ

79 БУНТ С АМИНАЗИНОМ

80 ПОСУДОМОЙКА

81 ГАЗЕТЫ И ПИРАТЫ

82 ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО

83 ПОСЛЕДНЯЯ МЕДКОМИССИЯ

84 ДОРОГА НА ИГРЕНЬ

85 ГЕЙКОВКА

86 БЕДА С БРАТОМ

87 ЭПИКРИЗ

88 ПО ДОРОГЕ В АМЕРИКУ

89 ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

90 ЭПИЛОГ

ПРИЛОЖЕНИЕ ДОКУМЕНТ «ГРУППЫ „ДОВЕРИЕ“» И СУДЕБНАЯ ЭКСПЕРТИЗА ПО «ОБРАЩЕНИЮ» Валентина Патранова Обозреватель газеты «Новости Югры» patranova@ugra-news.ru

  Антисоветский сапог

  СССР — тюрьма народов?

  Обыск у пацифиста

  Арест ШАТРАВКИ и МИЩЕНКО

  ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО Борьба за мир в свете криминалистики

Copyright Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg