«Жизнь Пифагора»

От издательства

Во все времена человек стремился ввысь, к небу. И это стремление связано не столько с желанием подняться в воздух и увидеть землю с высоты птичьего полета, сколько с потребностью возвыситься над обыденностью, и, окинув сверху взором свою жизнь, переосмыслить ее, понять, куда идти. Лишь воспарив духом, мы можем выбрать для себя правильный путь и осознать свою жизнь как одно великое путешествие из Прошлого в Будущее. Вся история человечества являет собой летопись этого вечного пути к Небу через взлеты и падения, победы и поражения. Но никакие поражения не могли и не смогут заставить человека отказаться от исконной тяги к Небу, заставить его перестать мечтать.

Душа наша подобна птице, заключенной в клетку мелочных забот и суетных тревог. Она рождена для полета, но долгое пребывание в клетке истощает ее. И лишь вдохновение может придать сил нашей душе, лишь воля даст нам возможность поверить в себя, лишь мудрость научит нас верным шагам и поможет не сбиться с пути. А путеводными звездами, дающими вдохновение и направляющими нас, становятся люди, которые сами шли этими стезями, указывая путь своим примером, не только сами преодолевая препятствия, но и обучая других, как их преодолевать.

За этим стремлением к Небу лежит вечный поиск Истины. К ней ведет множество путей. Одни выбирают путь религиозный, другие – путь философского поиска, третьи ищут отражение божественных принципов в гармонии искусства, а иные – в гармонии мира через научные исследования. Но если человек хочет открыть свою душу зову Неба, он должен найти свой путь, тот, который наиболее близок его душе, и неотступно следовать ему. На этом пути к Небу неизбежно остаются «внизу» все материальные привязанности, страсти и желания, все заботы о личном благополучии и собственных интересах. Человек может подняться ввысь, проявляя любовь, преданность и служение, не замутненные эгоистическими желаниями и стремлениями. Только любовь ко всему сущему, преданность тому великому, что вдохновляет нас и направляет на пути, и служение вечным Идеалам и Мечтам, к которым уже тысячелетия направлены помыслы лучших сынов человечества, способны воистину поднять человека с колен и помочь ему выпрямиться в полный рост, ногами твердо стоять на земле, а взором обращаться к звездам, превращая его в канал, соединяющий Небо и Землю.

* * *

Серия «Пути к небу» является данью уважения всем известным и неизвестным, но неизменно скромным путникам, искателям божественного света, являющимся опорой и вдохновением для нас, идущих вслед за ними.

Открывает эту серию книга известного неоплатоника Ямвлиха Халкидского «Жизнь Пифагора». Имя Пифагора настолько широко известно, что представлять его читателю нет необходимости, тем более что сама книга Ямвлиха дает лучший портрет самосского мудреца, чем сотни томов позднейших исследований. Главное творение Пифагора – философская школа, слава которой пережила века, – и поныне остается примером и образцом духовного союза, братства учеников, живой моделью подлинной школы, оставившей яркий след во всех областях духовной жизни – в науке, искусстве, философии, религии и политике.

Ямвлих, будучи неоплатоником и живя почти на девять веков позже Пифагора, не просто собирал занимательные истории про Пифагора и его учеников, но черпал свои знания о пифагорейском учении у его последователей. И хотя Ямвлих застал лишь последние живые лучи Пифагорейской школы, даже в них явно чувствуется величие и достоинство как самого Учителя, так и его учеников, которые сумели сохранить импульс, данный Пифагором, практически до заката греко-римской цивилизации, передав через неоплатоников свет наступающему смутному Средневековью. В этой последней перед многовековым сном вспышке света мудрости, в расцвете и синтезе древних знаний была и потребность передать элементы древнего учения более открыто и доступно, чтобы не прерывалась традиция и будущие поколения смогли расшифровать дошедшее до них через века послание. Очевидно, Ямвлих был одним из тех, кто должен был в своем труде посеять зерно древнего знания и сохранить его для тех, кто придет следом. И хотя сейчас его упрекают в фантазерстве, но за внешне очень простыми историями скрывается истинный смысл пифагорейских учений, и перед вдумчивым читателем предстает величественный образ Пифагора, прекрасный облик школы, этого подлинного и глубокого братства душ, единства людей, идущих по одному пути и готовых до конца разделить все его тяготы, опасности и страдания. И мы обнаруживаем, что книга написана символическим языком, и многие бытовые истории становятся притчами, хранящими в себе глубокий смысл, не предназначенный для людей поверхностных. Лучше отнестись к этой книге как к тайне, завесу которой нам предстоит приподнять, чтобы попробовать приблизиться к тысячелетней загадке, называемой Пифагорейской школой, и почтить память Пифагора – великого Учителя, скромно именовавшего себя философом – простым «любителем мудрости».

Жизнь Пифагора [1]

Глава I

(1) При усердном изучении всякой философии всем умным людям свойственно обращаться к Богу, что же касается философии божественного Пифагора, справедливо носящей такое имя, это подобает делать тем более. Ведь, если она передана людям изначально от богов, невозможно воспринять ее иначе, кроме как с помощью богов. Кроме того, красота и величие ее настолько превосходят силу человеческого восприятия, что постичь ее сразу невозможно. Разве только какой-нибудь благосклонный бог, незаметно приблизившись и вкратце изложив ее, смог бы привлечь к ней. (2) Поэтому мы, призвав богов в наставники и предоставив себя самих и свой разум им в распоряжение, последуем за ними, куда бы они нас ни повели, не думая о том, что уже давно не в почете такое направление и модно прикрываться заимствованными на чужбине знаниями и тайными силами, запутывать ложными утверждениями и множеством сочинений под ложными именами и разными другими ухищрениями сбивать людей с толку. Нам же достаточно воли богов, с помощью которой можно одолеть и более трудное, чем все это. Вслед за богами сделаем своим наставником главу и родоначальника божественной философии, сказав несколько предварительных слов о роде его и отечестве.

Глава II

(3) Говорят, что Анкей, заселивший остров Сам, тот, что в Кефалении [2] , был рожден Зевсом, каковая молва распространилась о нем либо из-за его добродетели, либо из-за величия его души, разумом же и славой он превосходил прочих кефалеян. Он получил оракул от Пифии вывести колонию из Кефалении, Аркадии и Фессалии, присоединив жителей Афин, Эпидавра и Халкиды [3] , и, встав во главе их всех, заселить остров, называемый Меламфиллом из-за хороших свойств почвы и земли вообще [4] , и назвать город Самосом, подобно Саму в Кефалении. (4) Оракул же был таков:

Самос, остров морской, тебя, Анкей, побуждаю

Я заселить, он зовется Филлис, «Обильный листвою».

Подтверждением тому, что колония была выведена из вышеназванных мест, служат не только почести богам и порядок жертвоприношений – то, что колонисты заимствуют из тех мест, откуда пришло людское множество, но и родственные связи и браки, которые заключают между собой самосцы. И вот говорят, что Мнемарх [5] и Пифаида, родители Пифагора, происходили из семьи и родственного союза, ведущего свое происхождение от Анкея, основателя колонии. (5) Поскольку среди граждан существует мнение о столь благородном происхождении Пифагора, некий поэт, уроженец Самоса, утверждая, что Пифагор был сыном Аполлона, говорит следующее:

Фебу, Зевсову сыну, рожден Пифагор Пифаидой,

Всех самиянок она превосходила красой.

Откуда возобладало это мнение, нужно рассказывать подробнее. Когда Мнемарх-самосец во время своей торговой поездки с женой, у которой признаки беременности еще не были явными, оказался в Дельфах и вопросил оракул относительно плавания в Сирию, Пифия рассказала, что это плавание будет очень удачным и прибыльным, что его жена уже беременна и родит дитя, которое будет выделяться среди всех когда-либо живших красотой и мудростью и принесет человеческому роду величайшую пользу на все времена. (6) Мнемарх же, догадавшись, что бог не пекся бы о ребенке, в то время как сам он ничего не знает, если бы не собирался наделить его исключительными достоинствами и сделать поистине божественно одаренным, тотчас дал своей жене вместо имени Партенида Пифаида, имея в виду имя сына и пророчицы. (7) Когда же она разрешилась от бремени в Сидоне, в Финикии, назвал новорожденного Пифагором, потому что Пифия предсказала ему его рождение. Эпименид, Эвдокс и Ксенократ [6] отказываются в это верить, сомневаясь, что Аполлон вступил в то время в связь с Партенидой и она забеременела, рождение же Пифагора было предсказано Пифией. Но на их слова даже не следует обращать внимания. (8) То, что душа Пифагора была послана людям волей Аполлона, то ли послушно следуя ей, то ли находясь в еще более тесной связи с этим богом, в этом вряд ли кто-нибудь стал бы сомневаться, узнав как о самом воплощении души, так и о ее совершенной мудрости. Вот что можно сказать о рождении Пифагора.

(9) Возвратившись из Сирии на Самос с огромной прибылью и неисчислимым богатством, Мнемарх воздвиг святилище Аполлону, назвав его Пифийским, сыну же дал самое разнообразное и достойное воспитание, обучая его в одном случае у Креофила [7] , в другом у Ферекида Сиросского [8] , в третьем передавая его и препоручая его почти всем выдающимся в богослужении людям, так что и в божественных предметах тот, насколько возможно, был достаточно сведущ. Из людей, о красоте которых когда-либо рассказывали, он имел самый прекрасный облик и счастье божества, (10) со смертью же отца увеличились его достоинство и благоразумие, и, совсем еще юным, он был всячески внимателен к людям и стыдлив; наблюдаемый и прославляемый старшими, он привлекал к себе внимание всех, и кто бы ни взглянул на него, всем он казался удивительным, так что многие справедливо утвердились во мнении, что он сын бога. Он же, приобретая силу и от такой репутации, и от воспитания с детства, и от богоподобной внешности, еще более стремился быть достойным этих преимуществ и преумножить их благодаря богопочитанию, ученым занятиям и особому образу жизни, прекрасным свойствам души и телосложению, отчего и говорил и делал он все спокойно и с какой-то неподражаемой кротостью, не поддаваясь ни гневу, ни смеху, ни зависти, ни спору, ни какому-либо волнению или спешке, как будто какой благой демон явился на Самос. (11) Поэтому, когда он еще был эфебом, великая слава о нем дошла до Милета к Фалесу и до Приены к Бианту – мудрецам [9] , докатилась до ближайших городов, и множество людей, восхваляя повсюду самосского юношу, прозвище которого «длинноволосый» превратилось уже в поговорку, обожествляли и прославляли его. Как только возникла тирания Поликрата [10] , Пифагор в возрасте приблизительно восемнадцати лет, предвидя, к чему она приведет и что это будет служить препятствием его цели и любви к знаниям, к которым он стремился более всего, ночью, тайно от всех, с Гермодамантом, называемым Креофилидовым, потому что он, говорят, был потомком Креофила, и с гостем, поэтом Гомером, который считался любимцем и учителем всех людей, [11] переправился в Милет к Ферекиду, Анаксимандру-физику и Фалесу (12) и, пробыв у каждого из них некоторое время, общался с ними так, что все они его полюбили, удивляясь природной его одаренности, и сделали участником своих бесед. Фалес принял Пифагора ласково и, дивясь его несходству с молодыми людьми, которое было очень велико и превосходило уже ходившую о Пифагоре молву, передал ему, сколько мог, знаний и, сетуя на старость и слабость здоровья, побудил плыть в Египет и общаться в Мемфисе и Диосполе более всего со жрецами: у них-де и получит он то, что сделает его мудрым в глазах большинства людей. Он сказал, что он сам не обладает ни от природы, ни в результате выучки столькими достоинствами, какие видятся ему в Пифагоре; так что будет лучше всего, если тот, вступив в общение с прославленными жрецами, сделается наиболее близким к богу и самым мудрым среди людей.

Глава III

(13) Получив от Фалеса ряд других полезных советов, например, более всего дорожить временем и ради этого воздерживаться от вина и мяса и прежде всего избегать переедания, быть умеренным в употреблении слишком приятных на вкус и изысканных блюд, и, приобретя от этого короткий сон, бодрость, незамутненность души, безукоризненное здоровье и крепость тела, Пифагор отплыл в Сидон, зная, что этот город – его отечество по рождению, и верно полагая, что оттуда ему легче будет перебраться в Египет. (14) В Сидоне он сошелся с потомками естествоиспытателя и прорицателя Моха [12] и другими финикийскими верховными жрецами и принял посвящение во все мистерии, совершаемые главным образом в Библе и Тире и во многих местах Сирии, претерпевая все это не ради суеверия, как может показаться кому-нибудь с первого взгляда, но гораздо более из любви и стремления к знаниям и из опасения, как бы что-нибудь достойное изучения в божественных тайнах или обрядах не укрылось от него. Узнав, что тут живут в некотором роде переселенцы и потомки египетских жрецов, и надеясь поэтому участвовать в прекрасных, более близких богам и не подвергшихся изменениям мистериях Египта, довольный советом своего учителя Фалеса, Пифагор без промедления переправился туда с помощью каких-то египетских моряков, причаливших очень кстати к берегу близ финикийской горы Кармел, где он долгое время пребывал в одиночестве в храме. Они приняли его радушно, развлекали, предвидя за оказанные услуги большую награду. (15) Однако впоследствии во время плавания, так как он вел себя сдержанно, с достоинством и последовательно и обращался с ними по-дружески, они почувствовали к нему еще большее расположение и увидели в совершенном облике юноши нечто большее, чем свойственно человеческой природе, припомнив, что, когда они причалили, он тотчас появился перед ними, сойдя с вершины горы Кармел (а они знали, что среди других гор эта гора считается наиболее священной и для большинства неприступна) спокойно и беззаботно, не задерживаясь на какой-нибудь крутой и стоящей препятствием на пути скале, и, остановившись возле корабля, спросил только: «Вы плывете в Египет?» Когда они ответили утвердительно, он взошел на корабль и молча сел там, где менее всего мог бы мешать корабельщикам, (16) и в продолжении всего плавания оставался в одном и том же положении две ночи и три дня, не притрагиваясь к пище и питью и не засыпая, если не считать случая, когда он неприметно для всех в безмятежном ожидании заснул, сидя, на короткое время, и при этом корабль постоянно двигался вопреки ожиданию прямым курсом, как будто на нем был некий бог. Сопоставив все эти обстоятельства и убедившись, что с ними из Сирии в Египет действительно плывет божество, они проделали оставшийся путь в величайшем благоговении, выражая себя более приличными, чем у них заведено, словами и поступками в отношении друг к другу и к Пифагору, вплоть до счастливейшего и все время безбурного прибытия судна на египетский берег. (17) Там, когда Пифагор сходил с корабля, все они, с благоговением поддерживая его под руки и передавая друг другу, усадили его на самый чистый песок и без особых приготовлений сделали в его честь некое подобие жертвенника, выбрав из груза как бы первины плодовых деревьев и положив их на жертвенник, а затем направили корабль туда, куда и лежал их путь. Пифагор же, ослабев телом от такого длительного воздержания, не противился ни тогда, когда моряки сводили его с корабля, ни тогда, когда они, поддерживая, вели его под руки, ни тогда, когда они отошли, и не стал долго отказываться от разложенных перед ним плодов, но, отведав их с пользой и подкрепив силы, направился в близлежащие селенья, сохраняя все тот же подобающий и безмятежный вид.

Глава IV

(18) Вслед за тем он посещал все богослужения с величайшим усердием и тщательностью, вызывая удивление и симпатию у жрецов и прорицателей, с которыми имел дело, и обстоятельно выведывал обо всем, не пропуская ни рассказов самих по себе примечательных, ни людей, известных своим знанием, ни обрядов, где-либо почитаемых; не оставляя без посещения и памятные места, но, приходя, надеялся узнать в них что-нибудь новое. Благодаря этому он посетил всех жрецов, получая от каждого что-нибудь полезное, насколько каждый из них был мудр. (19) Двадцать два года он провел в Египте, занимаясь наблюдением звездного неба, геометрией и постигая не урывками и не поверхностно все тайны богов, пока, взятый в плен воинами Камбиса [13] , не был уведен в Вавилон. Там он охотно общался с магами [14] , отвечавшими ему вниманием, и научился у них самому главному в их учении, овладев в совершенстве наукой о природе богов, окончательно освоив, кроме того, науку о числах, музыку и другие предметы, и, проведя таким образом еще двенадцать лет, вернулся на Самос в возрасте приблизительно пятидесяти шести лет.

Глава V

(20) Узнанный некоторыми из людей старшего поколения, он вызвал не меньшее, чем прежде, удивление (ибо казался еще более прекрасным, мудрым и богоподобным), и, когда отечество призвало его приносить всем согражданам пользу и передавать знания, он, не противясь, старался обучать с помощью символов [15] , избрав способ, схожий с тем, с помощью которого обучали его самого в Египте, несмотря на то что самосцы с трудом воспринимали такой способ обучения и не усвоили его с пониманием и так, как должно. Так как никто не посещал его занятия и не стремился добросовестно к знаниям, которые он всяческим образом пытался привить эллинам, не презирая и не принижая Самос, потому что это была его родина, но желая, чтобы соотечественники почувствовали привлекательность наук если и не по доброй воле, то хотя бы только мысленно представили ее себе в процессе обучения, Пифагор, наблюдая, как один юноша, любящий гимнастику и телесные упражнения, с природным изяществом и грацией играет в мяч, и узнав, что этот юноша беден и нуждается в средствах, решил, что его легко удастся привлечь к знаниям, если предоставить ему в изобилии средства пропитания и избавить от забот о них. После того как юноша совершил омовение, Пифагор, вступив с ним в разговор, пообещал ему достаточное количество пропитания для поддержания телесных сил и свою постоянную заботу о нем, если тот воспримет от него за короткий срок, без труда и без перерыва в учении, не обременяя себя сразу всем обилием, некоторые знания, приобретенные им у варваров еще во времена его молодости, а теперь утрачиваемые из-за старости и забывчивости. (22) Когда юноша дал согласие в надежде на помощь необходимыми средствами пропитания, Пифагор начал знакомить его с учением о числах и о геометрии, рисуя на абаке изображение каждой фигуры и объясняя весь чертеж, образующий диаграмму, выплачивая юноше в награду за труды каждый раз по три обола. И так он делал постоянно в течение долгого времени с великим старанием и терпеливо, наиболее правильным образом знакомя юношу с наукой и выдавая ему при этом за освоение каждого чертежа по три обола. (23) Когда же юноша, ведомый размеренным путем, уже начал ощущать пользу от этих занятий, радость и успех, Пифагор, понимая происходящее и то, что его ученик теперь добровольно не уйдет и не прекратит учение, стал притворно ссылаться на свою бедность и недостаток денег в том случае, если юноша захочет пройти весь курс. (24) Когда же юноша сказал: «Но я и без них могу учиться и усваивать твои уроки», – Пифагор добавил: «Но я даже для себя одного не имею необходимых средств. Нужно поэтому сделать перерыв, чтобы обеспечить нас ежедневным пропитанием, да и нехорошо забывать о еде для занятий со счетной доской и другой бесполезной работой». Юноша, которого трудно было оторвать от привычных занятий, сказал: «Я скоро принесу тебе все это и каким-нибудь образом отблагодарю», – (25) и с той поры он был так увлечен занятиями, что единственный из всех самосцев занимался с Пифагором, будучи его соименником и сыном Эратокла. От него сохранились письменные рекомендации по умащению и предписания атлетам того времени есть мясо вместо сушеных смокв. Эти предписания неверно относят к Пифагору, сыну Мнемарха. Говорят, что в это время Пифагор вызвал удивление на Делосе, приходя к жертвеннику Аполлона-Родителя, называемому «бескровным», и совершая там богослужение, отчего и получил способность к прорицанию до конца жизни. [16] Он также бывал и в Спарте, и на Крите, изучая законы. Ознакомившись со всеми этими законами и изучив их, он вернулся домой и стал расспрашивать о забытых местных законах. И в начале приготовил в городе место полукруглой формы для совещаний, которое до сих пор называется «местом Пифагора», где еще и теперь самосцы обсуждают общественные дела, полагая, что о прекрасном, справедливом и полезном надлежит совещаться в том месте, которое приготовил человек, заботившийся обо всех этих вещах. (27) За городом же Пифагор устроил себе в пещере жилище для философствования, в котором проводил много дней и ночей и исследовал все полезное в науках, устроив это таким же образом, как и Минос, сын Зевса. И впоследствии он настолько превосходил своих учеников, что те высоко мнили о себе, изучив лишь малую часть его уроков, сам же он в совершенстве овладел наукой о небесных явлениях и подкрепил ее всеми необходимыми арифметическими и геометрическими расчетами.

Глава VI

(28) Его деяния и впоследствии вызывали еще большее удивление. Ибо, когда философия достигла уже большого распространения и он стал предметом удивления всей Эллады, а лучшие и наиболее преуспевшие в философии люди приезжали на Самос, желая приобщиться к его учености, его же сограждане принуждали участвовать во всех посольствах и общественных мероприятиях, он, видя, как тяжело, повинуясь законам отечества, одновременно заниматься философией и что вследствие этого все прежние философы прожили жизнь на чужбине, отойдя от общественных дел и обдумав все это наедине с собой, но, как говорят некоторые, вследствие презрительного отношения к невежеству тогдашних жителей Самоса, уехал в Италию, считая своим отечеством страну, где есть множество легко поддающихся обучению людей. (29) Вначале он жил в прославленном городе Кротоне, имея много последователей (рассказывают, что при нем было шестьсот человек, побужденных им не только к занятиям философией, которой он обучал, но и, как говорят, приобщившихся к образу жизни, который он предписывал вести; (30) эти последние были философами, а многие просто слушателями, их называют акусматиками), так что на одной только общедоступной самой первой беседе, которую, как говорят, он провел сразу после приезда в Италию, присутствовало более двух тысяч человек, и воздействие Пифагора на них было столь сильным, что они уже не ушли домой, но вместе с женами и детьми учредили некую огромную школу для обучения и сами организовали общину в той местности, которую все называют «Великой Грецией» [17] , и, приняв от Пифагора законы и предписания, словно это были божественные установления, никогда не преступали их. Все сообщество пребывало в единодушии, соблюдая благочестие, близкое к состоянию блаженства. Имущество они сделали общим и вслед за тем причислили Пифагора к богам, как некоего благого и человеколюбивого демона [18] , одни называя его Пифийцем, другие – Аполлоном Гиперборейским [19] , третьи – Пеаном [20] , четвертые – одним из населяющих Луну демонов, другие – одним из Олимпийских богов, говоря, что он явился в человеческом образе для пользы и исправления человеческой природы, чтобы дать ей спасительный толчок к счастью и любомудрию, и лучшего дара от богов, чем тот, который явлен в лице Пифагора, не было и не будет никогда. Поэтому еще и теперь широко известна поговорка о длинноволосом самосце. (31) И Аристотель в своем сочинении о пифагорейской философии рассказывает, что у них в глубокой тайне соблюдалось такое деление: есть три вида разумных существ – бог, человек и существо, подобное Пифагору. Они с полным доверием воспринимали то, что он говорил им о богах, демонах и героях, о космосе и различном движении планет и звезд, об их противостояниях, затмениях, отклонениях от правильного движения, эксцентриситетах и эпициклах [21] , обо всех явлениях мироздания на земле и на небе, о тайной и явной природе сущего между землей и небом, предлагая правильное и удобное для восприятия на слух разумное толкование, никоим образом не препятствующее ни возникновению зрительных образов, ни тому, что воспринимается в процессе размышления, напротив, уроки, теоретические положения и вся наука в целом как бы зримо представали перед душой и действовали очищающе, если ум был перегружен какими-либо другими занятиями. Подобное знание передавалось эллинам Пифагором, чтобы они могли осмыслить истоки и причины всего подлинно сущего. (32) Гражданское устройство общины было наилучшим, соблюдались единодушие и принцип «у друзей все общее», служение богам и почитание умерших, повиновение законам и воспитание, молчаливость и любовь к другим живым существам, воздержание от употребления их в пищу, благоразумие и проницательность, набожность и другие добродетели, одним словом, все это для тех, кто жаждал учения, Пифагор сделал желанным и достойным стремления. Итак, принимая во внимание все, о чем только что шла речь, ученики справедливо почитали Пифагора столь высоко.

Глава VII

(33) После этого нужно рассказать о том, как он прибыл в Италию, какие люди встретились ему первыми, что за речи были ими произнесены и на какие темы, и к кому они были обращены. Ведь так нам легче было бы усвоить содержание его бесед и то, как он проводил их в эту пору своей жизни. Говорят, что, прибыв в Италию и в Сицилию и увидев, что города, одни в течение многих лет, другие – недавно, находятся в рабстве друг у друга, он приучил их через своих слушателей, уроженцев этих городов, к свободомыслию, вернул им прежнее устройство и сделал свободными: Кротон, Сибарис, Катану, Регий, Гимеру, Акрагант, Тавромений и некоторые другие, дав им законы через Харонда из Катаны и Залевка-локрийца, благодаря чему эти города обрели надолго прекраснейшее законодательство и сделались для соседей предметом подражания. Рассказывают, что он совсем устранил смуту, разногласия и даже просто разномыслие не только среди знати и ее потомков на много поколений, но и вообще из всех городов Италии и Сицилии как внутри их самих, так и в их отношениях между собой. Ибо постоянно произносил он всюду, обращался ли ко многим или к немногим слушателям, изречение, подобное увещевательному оракулу Аполлона, своего рода экстракт, вобравший самое ценное, что было в его мыслях: «Любым способом следует избегать и отсекать огнем, железом и всеми другими средствами от тела болезнь, от души – невежество, от желудка – излишество, от города – смуту, от дома – разногласие, от всего в целом – неумеренность». Этим изречением он очень любил подкреплять самые лучшие свои мысли. (35) Таков был в то время общий характер его жизни в словах и в поступках.

Глава VIII

Если упоминать по порядку, что делал и говорил Пифагор, то нужно сказать, что прибыл он в Италию в шестьдесят вторую Олимпиаду, когда победителем в беге был Эриксий из Халкиды, [22] и сразу стал известен и популярен, как и прежде, когда плавал на Делос: там он, помолившись лишь у алтаря Аполлона-Родителя, который один был не запятнан кровью, вызвал удивление у жителей острова. (36) Вслед за тем, направляясь из Сибариса в Кротон, он встретил на побережье рыбаков и, когда они еще тянули из глубины тяжелую сеть, сказал им, каков будет улов, и назвал число рыб. На вопрос рыбака, что он велит им делать, если так и будет, он приказал отпустить рыб невредимыми, сперва точно пересчитав их. И еще более удивительное обстоятельство: ни одна из рыб за такое долгое время, пока велся подсчет, находясь вне воды, не задохнулась, пока он был рядом. Заплатив за рыбу рыбакам, он ушел в Кротон. Те же, рассказав происшествие и узнав имя от детей, поведали всем. Слушатели пожелали видеть гостя, который вскоре явился; при взгляде на его внешность все были поражены и убедились, что он действительно таков, каким его описывали. Через несколько дней он пришел в гимнасий. (37) Когда юноши обступили его, он обратился к ним с речью, в которой призывал их почитать старших, показывая, что в мире и в жизни, в государствах и природе предпочтительнее то, что предшествует по времени: восход – заката, утро – вечера, начало – конца, рождение – смерти, и точно так же исконные обитатели земли предпочтительнее пришельцев, с другой стороны, правители и жители метрополий – тех, которые живут в колониях, а в целом боги выше демонов, последние – полубогов, герои – людей, а из людей выше те, кто были причиной рождения младших. (38) Чтобы убедить юношей, он сказал, что родители настолько превосходят их самих, что они должны благодарить их так же, как благодарил бы умерший того, кто мог бы опять произвести его на свет. Далее, справедливо любить больше всех и ничем не огорчать старших и тех, кто сделал множество добрых дел. Не может быть сомнения в том, что родители выше своего потомства благодаря добрым делам, и потомки всеми своими хорошими делами обязаны предкам, а последние ничуть не меньше обязаны своими добрыми делами богам. И поэтому справедливо, что боги прощают тех, кто ничуть не меньше богов чтит отцов. Ведь и почитанию богов мы научились от отцов. (39) Поэтому и Гомер величает этим именем царя богов, называя его «Отцом смертных и бессмертных», и множество других мифографов передают, что царствующие над богами, стремясь к тому, чтобы разделившаяся между двумя родителями любовь детей принадлежала только кому-нибудь одному из них, и признав поэтому отцовскую и материнскую основу рода равноправными, родили вопреки природным законам Зевс – Афину, Гера – Гефеста [23] , чтобы их детища любили лишь одного из супругов, оставаясь чуждыми другому. (40) После того как все из присутствующих согласились с тем, что мнение бессмертных наиболее правильно, Пифагор рассказал кротонцам о том, что основатели колонии близко связаны с Гераклом [24] и поэтому нужно по доброй воле подчиняться родительской воле, ибо предание говорит, что сам бог, подчиняясь другому, старшему богу, претерпел труды и учредил в память о своих деяниях игры, назвав их в честь отца Олимпийскими. Пифагор показал, что в общении друг с другом нужно быть таким, как будто никогда не собираешься стать друзьям врагом, врагам же как можно скорее хочешь стать другом, и при благочинном отношении ко всем старшим любить прежде всего отцов, при человеколюбивом же отношении ко всем остальным стремиться более всего к братскому единению с ними. (41) Затем он говорил о благоразумии, заметив, что юношеский возраст как бы подвергается испытанию со стороны природы, ибо именно в эту пору у юношей высшей степени достигают страсти. Вслед за тем он заставил их убедиться, что к благоразумию подобает стремиться и мальчику, и девушке, и женщине, и всем людям старшего возраста, и особенно младшим. Еще он показал, что одно лишь благоразумие дает и телесные, и душевные блага, сохраняет здоровье и стремление к самым хорошим нравам. (42) Он доказал это и через противоположный пример. Ведь как с варварами, так и с эллинами, воевавшими друг с другом под Троей, величайшие несчастья приключились из-за одной только невоздержанности, с одними – во время войны, с другими – во время возвращения по морю. И лишь за этот порок карает бог десятки и тысячи лет, пророчествуя и взятие Трои, и отправление локрийских девушек в храм Афины Илионской. Пифагор призвал юношей воспитывать себя, советуя им твердо помнить, что было бы глупым признавать самым главным разум и отдавать ему предпочтение перед всем остальным, на развитие же его не тратить ни времени, ни усилий. И в то время как забота о теле подобна худшим из друзей, которые скоро нас оставляют, воспитание, как добрые и прекрасные люди, остается нам верным до нашей смерти, а некоторых одаривает бессмертной славой еще и после смерти. (43) И прочие свои наставления он подкрепил одни – рассказами, другие – мнениями, показав, что воспитание для всего, что считается главным в жизни, служит прекрасным объединяющим началом. Ибо то, что другие считают своими достижениями, порождено на самом деле воспитанием. Ибо природа стремится к тому, чтобы одни из восхваляемых достоинств, каковы сила, красота, храбрость, здоровье, невозможно было перенять от другого человека, другие же, как, например, богатство, власть и многое другое из того, что можно утратить, потеряв, нельзя было вернуть; воспитание же можно получить и от другого человека и, получив его, ничего из приобретенного не утратить. Точно так же приобрести вышеупомянутое не во власти человека, воспитание же он получает по собственному желанию, а затем, приступая к государственным делам, ведет себя не нагло, но исходя из правил воспитания. Ибо лишь одним воспитанием отличаются люди от животных, эллины от варваров, свободнорожденные от рабов, философы от профанов. В целом имеющих преимущество воспитания столько, что бегающих быстрее других на Олимпийских играх найдется из одного города человек семь, людей же, отличающихся мудростью, насчитывается на всей населенной земле тоже только семь [25] . В последующее время своей жизни Пифагор превосходил всех остальных людей знанием философии и называл себя не мудрецом, а философом [26] . Вот о чем он беседовал в гимнасии с юношами.

Глава IX

(45) Когда юноши рассказали отцам о том, что говорил Пифагор, хилиархи [27] пригласили его к себе в совет и, похвалив вначале то, что он сказал сыновьям, попросили его, если он может, сказать что-нибудь полезное для кротонцев, сделав это перед высшими должностными лицами города. Он же сначала посоветовал им воздвигнуть храм Музам, чтобы они охраняли царящее согласие. Ибо эти богини имеют одно общее имя, передавая его друг другу, и особенно рады общим для всех них почестям, и вообще хоровод Муз всегда один и тот же и столь же постоянен, сколь постоянны согласие, гармония, ритм – все, что порождает единодушие. Он показал, что во власти Муз не только прекраснейшие зрелища, но согласие и гармония сущего. (46) Затем он сказал должностным лицам, что нужно, чтобы их отечество создало из вкладов множества граждан общую казну. С ней надо обращаться так, как будто они собираются сделать наследственное ручательство потомкам. Это будет прочное установление, если все граждане будут равны и никому не достанется больше, чем должно по справедливости. Ибо люди знают, что всякое место связано со справедливостью: в мифах говорится, что одну и ту же силу имеют в царстве Зевса – Фемида, у Плутона – Дике [28] , в полисах – закон, поэтому, если кто поступает несправедливо по отношению к тому, что установлено ими, является вместе с тем нарушителем всего мирового порядка. (47) Членам совета не подобает произносить имени богов при клятвах, но следует употреблять такие слова, которые и без клятв вызывали бы доверие. Собственным же домом управлять так, чтобы доходы от разумного ведения домашнего хозяйства направлять на его же улучшение. К детям относиться по-родственному, да и в отношении других живых существ иметь такое же расположение чувств. И с женой, помощницей в жизни, общаться так же, как общаешься с другими на основании договора, письменного или высеченного на камне. Отражение этого договора с женой будет в детях. И стараться любить детей не по велению природы, которая породила их без их воли, но разумной любовью: ибо это будет действие твоей собственной доброй воли. (48) Стараться жить лишь с законными женами, чтобы женщины, если их живет несколько в одном доме, не портили рода распущенностью и порочностью. А также когда, оторвав женщину от очага, после возлияний богам уводишь ее к себе, считай, что ты уводишь просительницу перед богами. [29] Для семейных и горожан сделаться образцом порядка и разумности и предусмотрительно заботиться о том, чтобы никто ни в чем не согрешил, а если это произойдет, чтобы совершившие проступок не прятались, опасаясь наказания по закону, но, стыдясь совершенства твоего нрава, стремились бы не избегать справедливого осуждения. (49) Пифагор советовал также оставить нерадивость в делах, ибо нет ничего лучше, чем удача в каждом деле. Самой большой несправедливостью он считал разлучать друг с другом детей и родителей. Самым хорошим человеком следует считать того, кто без постороннего совета может предвидеть, что ему полезно. Вторым по достоинству считать того, кто на примере того, что случилось с другими, понял, что ему полезно, а самым плохим того, который, поступая дурно, надеется на лучшее. Он сказал, что те, кто хочет снискать почести, добьются цели, если будут подражать победителям в беге: ведь и тем соперники их не делают зла, как врагам, но сами стремятся добиться победы. И, соглашаясь с мнением должностных лиц, не досадовать на тех, кто выступает против, но быть благосклонным даже к тем, кто слушает этих людей. Он призвал всякого стремящегося к истинной славе быть таким, каким ему хотелось бы быть в глазах других людей: ведь и священный совет существует не для одобрения, так как в совете есть потребность лишь у людей, но более важна потребность в одобрении со стороны богов. (50) После этого он рассказал всем, что, по преданию, город их основал Геракл, когда гнал стадо быков через Италию и ему нанес обиду Лакиний; Кротона же, помогавшего Гераклу, по ошибке приняв ночью за одного из врагов, он убил и после того, как ему сказали об этом, основал город, назвав его в память об убитом Кротоном; так как сам Геракл причастен бессмертию, то в благодарность за оказанную им честь они должны вести свои дела справедливо, сказал Пифагор. Они же, выслушав его, основали храм Муз и отпустили наложниц, держать которых было в обычае у местных жителей, а также попросили, чтобы Пифагор побеседовал наедине с детьми в храме Аполлона и с женщинами в храме Геры.

Глава X

(51) Рассказывают, что он убедил мальчиков ни ссор не начинать, ни защищаться от тех, кто бранит их, и советовал заботиться о воспитании, давшем название их возрасту. [30] Еще он добавил, что добродетельному мальчику легче прожить жизнь, соблюдая добронравие, получившему же плохое воспитание тяжело стать потом добрым, более того, невозможно хорошо прожить жизнь до конца из-за плохого побудительного начала. Кроме того, он объявил их любимцами богов и сказал, что поэтому в засуху города посылают просить богов о дожде именно их как наиболее послушных божеству, и они одни полностью сохраняют ритуальную чистоту, получив возможность служить при храме. (52) По этой же причине и наиболее человеколюбивых из богов, Аполлона и Эрота, все изображают на картинах и в скульптуре имеющими юный облик. Он прибавил, что и состязания за победные венки установили из-за мальчиков – Пифийские, когда Пифон был побежден мальчиком [31] , в честь мальчиков были учреждены и Немейские, и Истмийские игры: после смерти Архемора и Меликерта [32] . Кроме того, при основании города Кротона было возвещено, что Аполлон даст потомство предводителю поселения, если он выведет колонию в Италию. (53) Из этого они должны сделать вывод, что обязаны своим рождением промыслу Аполлона, а об их возрасте пекутся все боги, и что они, дети, достойны любви богов и должны иметь привычку слушать, чтобы уметь говорить. И еще: если они хотят быть в милости у богов до старости, они должны, заслужив ее с самого начала, идти за ведущими их богами и ни в чем не перечить старшим, ибо тогда они по справедливости и сами не будут встречать неповиновение со стороны младших. После этих увещеваний все согласились, что никакое другое имя не подходит ему, как только «божественный».

Глава XI

(54) Говорят, что женщинам он сначала рассказывал о порядке жертвоприношений, чтобы они совершали их так, словно какой-нибудь добрый и прекрасный человек собирается помолиться за них, чтобы боги обратили на них внимания, – так и им надлежит более всего соблюдать благообразие, чтобы боги были готовы выслушать их молитвы. Затем то, что они собираются принести в дар богам, делать самим, своими руками, и возлагать на жертвенник без помощи служанок, будь то пирог, мука, ладан, мед. Смертью и убийством живых существ богов не чтить и за одно жертвоприношение не тратить много – так, как будто они уже никогда не придут снова. Что касается отношения к мужьям, советовал подумать над тем, что случается и отцам, уступая женской природе, больше любить мужей своих дочерей, чем их родителей. Поэтому хорошо либо вовсе не противиться мужьям, либо тогда считать себя победившей, когда уступаешь. (55) Кроме того, широко известным стало то, что он сказал во время беседы с народом: «После законного мужа не будет богопротивным посещения храма в тот же день, а после сожителя этого не следует делать никогда». Пифагор советовал женщинам всю жизнь добиваться доброй славы и обращать внимание на других, насколько те выше их доброй славы, и распространившееся мнение о себе не утрачивать. И не спорить с сочинителями мифов, которые, наблюдая за верностью женских оценок, когда женщины бросают по капризу одно платье и наряд, если им захочется надеть какой-нибудь другой, и не бывают постоянными в решениях и возражениях, сочинили рассказ о трех женщинах, ловко пользующихся одним общим глазом на всех: когда этот глаз был приставлен к мужским, тот, кто взял его, охотно отдал обратно, ссылаясь на то, что глаз не воспринимает ничего, что не сродни женской природе. (56) С другой стороны, говорят, что мудрейший из всех, кто упорядочил речь людей и вообще дал постоянные имена вещам, будь то бог, или демон, или какой-нибудь богоподобный человек, понимая, что к благочестию наиболее склонны именно женщины, сделал так, что каждый возраст их жизни имеет одинаковое имя с каким-нибудь божеством, и назвал незамужнюю Корой, выдаваемую замуж нимфой, родившую детей матерью, а ту, у детей которой есть свои дети, на дорийском диалекте «майей». [33] С этим согласуется и то, что оракулы в Додоне [34] и в Дельфах провозглашаются через женщину. Передают, что он, перейдя после похвал их благочестию к простоте в одежде, произвел в этом отношении такую перемену, что ни одна из них уже не осмеливалась надевать роскошные платья, но все сложили много тысяч плащей в храме Геры. (57) Говорят, что он рассказал им и о том, что в соседних с Кротоном землях прославлена верность мужчины женщине, верность Одиссея, не принявшего бессмертия от Каллипсо на том условии, что он оставит Пенелопу, возможно, побуждая этим намеком женщин являть перед мужчинами добронравие, чтобы заслужить такую же славу, как и Пенелопа. Вообще упоминают, что благодаря только что пересказанным беседам Пифагор удостоился безмерного почитания и внимания людей в Кротоне и в других городах Италии.

Глава XII

(58) Говорят, что Пифагор первый стал называть себя философом, не только придумав новое имя, но и прекрасно обучая делу, которое оно обозначает. [35] Ибо он говорил, что приход людей в жизнь подобен встречающемуся на празднествах сборищу. Ибо как там суетятся разные люди, пришедшие один с одной целью, другой – с другой (этот – стремясь продать товар подороже, тот – показать телесную силу и добиться славы; есть и третий род людей, причем наиболее свободный, пришедший ради созерцания зрелища прекрасных предметов, величия слов и деяний, показ которых обычно наблюдают на общенародных праздниках), – так и в жизни различные люди собираются в одном и том же месте, движимые различными интересами. Одними владеет жажда роскоши и денег, других привлекает желание власти и начальствования и борьба честолюбий. А самый бескорыстный нрав у того человека, который, занимаясь созерцанием прекрасного, называется философом. (59) Прекрасно зрелище всего небосвода и движущихся по нему светил для тех, кто способен усмотреть порядок в этом движении. Ввиду причастности светил к первосущему и умопостигаемому он, несомненно, есть. А первосущей является природа чисел и слов, пронизывающая все. [36] В соответствии с числами и словами все части космоса слаженно объединяются и подобающим образом украшаются. И мудрость в действительности есть некое знание прекрасного, первосущего, божественного и несмешанного, всегда тождественного себе и действующего таким образом, что все, к чему оно ни прикоснется, так же становится прекрасным. Философия же есть ревностное стремление к созерцанию всего этого. Прекрасна и забота о воспитании, имеющая целью исправление людей.

Глава XIII

(60) Если верить многочисленным рассказам о нем старинных и вместе с тем достоверных писателей, то даже животных Пифагор делал с помощью слов рассудительными и разумными, исходя из того, что обучению поддаются все существа, имеющие ум, в том числе и те, которые считаются дикими и лишенными дара речи. [37] Говорят, остановив Давнийскую [38] медведицу, причинявшую огромный вред жителям, он долго гладил ее и, покормив хлебом, орехами, отпустил, взяв с нее обещание никогда больше не касаться одушевленных существ. Она сразу же ушла в горы и леса и с той поры никогда больше не видели, чтобы она нападала на скот. (61) Увидя в Таренте на пастбище быка, жевавшего зеленые бобы, Пифагор, подойдя к пастуху, попросил его сказать быку, чтобы он не ел бобов. Когда пастух посмеялся над его словами и сказал, что не умеет говорить по-бычьи, а если он умеет, то пусть лучше сам даст совет быку и убедит его делать то, что нужно, Пифагор, подойдя к быку и пошептав ему долгое время на ухо, не только в этот раз тотчас заставил быка не есть бобов, но и потом, говорят, этот бык вообще никогда не ел бобов и еще до глубокой старости жил в Таренте возле храма Геры, где все называли его священным быком Пифагора, питался же бык пищей из рук людей, которую те подавали ему при встрече. (62) На Олимпийских играх, когда Пифагор беседовал с учениками о гаданиях по полету птиц, о символах и знаках, говоря, что некоторые птицы, и в том числе орлы, – вестники от богов, посылаемые истинно боголюбивым людям, в небе появился орел, и Пифагор заставил его спуститься к нему и, погладив, отпустил назад. Этими и тому подобными рассказами подтверждается способность Орфея повелевать животными, укрощая их и удерживая силой исходящего из уст голоса.

Глава XIV

(63) Но главной Пифагор считал заботу о людях, которая была необходима, чтобы предвидеть будущие обстоятельства и об остальном учить правильно. Ибо он очень живо и ясно помнил множество случаев из своих прежних жизней, которые прожила когда-то давно его душа, перед тем как была заключена в это тело, и с помощью несомненных доказательств утверждал, что он был Эвфорбом, сыном Панфоя, противником Патрокла, и из стихов Гомера особенно восхвалял следующие. Эти посмертные стихи себе самому он пел под аккомпанемент лиры с особенным вдохновением и отчетливой декламацией:

Кровью власы оросились, прекрасные, словно у Граций,

Кудри, держимые пышно златой и серебряной связью.

Словно как маслина древо, которое муж возлелеял

В уединении, где искипает ручей многоводный,

Пышно кругом разрастается; зыблют ее, прохлаждая,

Все тиховейные ветры, покрытую цветом сребристым;

Но внезапная буря, нашедшая с вихрем могучим,

С корнем из ямины рвет и по черной земле простирает, —

Сына такого Панфоева, гордого сердцем Эвфорба

Царь Менелай низложил и его обнажал от оружий. [39]

Рассказ о том, что в Микенах в храме Геры вместе с троянской добычей лежал этот щит фригийца Эвфорба, мы опустим как слишком хорошо известный. Кроме того, говоря обо всем этом, мы хотим показать, что он помнил свои прежние воплощения и поэтому стал заботиться о других людях, припоминая, какие прежде они прожили жизни.

Глава XV

(64) Считая, что люди прежде всего получают представления через органы чувств, когда созерцают прекрасные формы и образы, слушают прекрасные песни и ритмы, он сделал музыкальное воспитание главным, прибегая к некоторым мелодиям и ритмам, с помощью которых излечиваются человеческие нравы и страсти, а также восстанавливается изначальное равновесие душевных сил. Он также придумал средства сдерживать и исцелять болезни души и тела. И, клянусь Зевсом, более всего этого достойно упоминания то, что он для своих учеников привел в систему и упорядочил упомянутые средства воздействия, с божественным искусством придумав смешения некоторых диатонических, хроматических и энгармонических мелодий [40] , с помощью которых он легко обращал и приводил душевные страсти в спокойное состояние, если они незадолго до этого беспорядочно возникали и усиливались, будь то печаль, гнев, жалость, глупая зависть, страх, различные стремления, ярость, желания, пустые фантазии, низкие чувства, горячность. Каждую из них он приводил к добродетели с помощью нужных мелодий, как будто с помощью правильно смешанных лекарственных средств. (65) Когда его ученики вечером отходили ко сну, он освобождал их таким образом от дневных волнений и шума и прояснял в смятении волновавшийся ум, так что они спокойно и хорошо спали. Еще он научил их видеть вещие сны. Когда они просыпались, он снимал с них сонное оцепенение, расслабленность и вялость с помощью особых напевов и мелодий, получаемых простым сочетанием звуков лиры, либо сопровождая игру на лире пением. Но себя самого этот человек организовал и подготовил к восприятию не той музыки, которая возникает от игры на струнах или инструментах, но, обладая какой-то невыразимой и трудно постижимой божественной способностью, он, усиливая свой слух и напрягая ум, улавливал ими высшие созвучия миропорядка, вслушиваясь (как оказалось, этой способностью обладал он один) и воспринимая всеобщую гармонию и согласное пение небесных сфер и движущихся по ним светил, их песню, более полнозвучную и чистую, чем любая из песен, сочиненных людьми, благодаря неодинаковым и отличающимся разнообразием шумам, скоростям, величинам, констелляциям, причем все это упорядочено в отношении друг друга каким-то музыкальнейшим словом [41] , которое содействует тому, что движение и обращение светил становится мелодичным и вместе с тем прекрасным по своему многообразию. (66) Питая от этого источника свой ум, он упорядочил глагол, присущий уму, [42] и, так сказать, ради упражнения стал предлагать ученикам, насколько это было возможно, некие подобия того, что он слышит, подражая небесному звучанию с помощью инструментов или простой игры на струнах. Ибо он знал, что ему одному из всех живущих на земле понятны и слышны космические звуки, и он считал себя способным научиться чему-либо от этого природного всеобщего источника и корня и научить других, создавая с помощью исследования и подражания подобия небесных явлений, поскольку лишь он один был так счастливо создан с растущим в нем божественным началом. Он понял, что другим людям доставляет удовольствие смотреть на него и что создаваемые им привлекательные образы и примеры приносят пользу и исправляют людей, хотя они и не способны воспринимать правильно первичные и чистые первообразы: (67) точно так же для тех, кто не может прямо смотреть на солнце из-за слишком яркого света его лучей, мы придумали показывать затмение солнца через глубокую толщу воды или через кусочек янтаря или какого-нибудь темного стекла, щадя слабость зрения этих людей, и их устраивает такое посильное восприятие, пусть даже оно и менее достоверно, чем прямое созерцание. Кажется, именно на Пифагора намекает Эмпедокл, на его исключительные, данные от бога и превышающие обычные человеческие, способности, когда говорит:

Жил среди них некий муж, умудренный безмерным познаньем,

Подлинно мыслей высоких владевший сокровищем ценным,

В разных искусствах премудрых свой ум глубоко изощривший,

Ибо как скоро всю силу ума напрягал он к познанью,

То без труда созерцал любое, что есть и что было,

За десять или за двадцать предвидя людских поколений. [43]

«Безмерное познание», «без труда созерцал, что есть и что было», «сокровище мыслей высоких» и тому подобные слова указывают на исключительную и большую, чем у других людей, остроту зрения, слуха и ума у Пифагора.

Глава XVI

(68) Таким было у него лечение душ музыкой. Другие виды очищения разума и вместе с тем всей души с помощью различных средств применялись у него следующим образом. Он считал, что врожденные способности нуждаются в развитии в процессе уроков и знаний, а для свойственной всем от природы невоздержанности и для корыстолюбия есть и средства их распознавания и различные способы сдерживания и подавления, действующие на них подобно огню и железу, и эти пороки можно смирить полезными мерами; дурной же человек не в силах ни сдержать их, ни остановить. Кроме того, он проповедовал среди учеников воздержание от мяса одушевленных существ, а также от некоторых видов пищи, мешающих бодрости и ясности ума, словесное воздержание и полное молчание, применяемое в течение многих лет как средство для сдерживания языка, и напряженное и неустанное внимание при изучении и усвоении сложнейших основоположений (69) и ради этого отказ от вина, пост и короткий сон, пренебрежение и неприятие славы, богатства и тому подобного, нелицемерное уважение старших, в отношениях с ровесниками искреннее чувство равенства и благоразумие, внимательное участие и поддержка младших без чувства зависти, дружеское согласие всех со всеми: богов с людьми через благочестие и умелое служение людей, основоположений науки друг с другом и вообще согласие души с телом, единение разумной части души с неразумными ее частями через изучение философии [44] , людей – друг с другом, граждан – через правильное законодательство, различных народов – через естественное общение, мужей и жен, братьев или домочадцев друг с другом – через нерушимую общность, – одним словом, всех со всеми и еще с неразумными существами на основе справедливости, природной связи и общности жизни; умиротворение и согласие самого по себе смертного тела с противоположными скрытыми в нем силами через здоровье и укрепляющий здоровье образ жизни, а также благоразумие, основанное на подражании царящему в мироздании согласию частей. (70) Первым открыл и обосновал все это, при сокращении и объединении в одно целое, называемое одним именем согласия, конечно, Пифагор, и вообще он имел большой опыт в наиболее правильном общении с богами и был самым лучшим толкователем снов для своих учеников, так как душа его никогда не омрачалась ни гневом, ни печалью, ни наслаждением и невозможно было вывести ее из равновесия никакой другой постыдной страстью, ни даже, клянусь Зевсом, такой тяжелейшей и самой нечестивой из всех, как невежество. От всех этих страстей он с величайшим искусством излечивал и очищал свою душу и воспламенял божественное начало в ней, спасал и переводил божественный взгляд души на умопостигаемые предметы – согласно Платону, лучшее средство для ее спасения, чем десятки тысяч телесных очей. Ибо только тому, кто смотрит этим взглядом и надлежащим способом усиливает его остроту и ясность, открывается истинна относительно всего сущего. Стремясь именно к этой цели, Пифагор производил очищение разума, и все его воспитание в целом было направлено именно на это.

Глава XVII

(71) Так он воспитывал учеников. Когда к нему приходили новички и изъявляли желание учиться у него, он давал согласие не сразу, но лишь после того, как производил проверку и оценку их характера и способностей. Сначала он расспрашивал кого-нибудь о том, как они ведут себя с родителями и остальными домашними, затем наблюдал их несвоевременный смех или молчание, разговорчивость свыше меры, некоторые другие порывы, знакомых, с которыми они общались, и особенно тех, с кем проводят время постоянно, и кто из встречных вызывает у них радость или огорчение. Кроме того, он наблюдал их внешний вид, и походку, и всякое движение тела, и делал вывод на основании отличительных признаков природы человека, обнаруживая по внешним проявлениям скрытый в душе нрав. (72) Того, кто выдерживал это испытание, он отпускал на три года, чтобы, понаблюдав еще, проверить, достаточно ли у человека твердости и истинной любви к учению и относится ли он к славе так, что ему безразличны почести. После этого тем, кто приходил вновь, он предписывал пятилетнее молчание, испытывая их способность воздерживаться, так как молчание – наиболее трудный вид воздержания, каковое испытание назначают и те, кто учредил для нас мистерии. К этому времени то, что было у каждого (я имею в виду имущество), переходило в общую собственность и передавалось назначенным для того, чтобы распоряжаться этой собственностью, ученикам, которых называли «политики», причем некоторые из них были еще и экономами и законодателями. Те же, кто после испытания их образа жизни и других нравственных достоинств признавались достойными участвовать в изучении основоположений, теперь, после пятилетнего молчания, становились эсотериками [45] и в одеждах из тонкой ткани слушали и созерцали Пифагора; до этого они, не надевая такой одежды и не видя Пифагора воочию, просто слушали его речи, пока их нравы на долгое время становились предметом испытания. (73) Если же их изгоняли, имущества они получали вдвое больше, чем внесли, и им насыпали надгробный холм, их товарищи («гома́коой» [46] – так называли себя все те, кто были учениками Пифагора), которые, встречаясь с ними впоследствии, вели себя так, как будто перед ними кто-то другой, и говорили, что умерли те, которых они выдумали сами себе в надежде, что они станут прекрасными, добрыми благодаря учению. Они знали, что плохо поддаются обучению те, кто плохо организован и, так сказать, несовершенен и бесполезен. (74) Если же кто-нибудь после изучения ими его внешнего вида, походки, других движений и состояния покоя и возникновения благих надежд на него, после пятилетнего молчания и проводимых вслед за таким большим количеством уроков торжеств и посвящений в тайные учения, после стольких и таких разнообразных видов очищения души, после различных знаний, совершенствующих ее, благодаря которым у всех других душа становилась от этого проницательной и чистой, оставался один нечувствительным и малопонятливым, такому ставили обелиск, и насыпали там, где он учился, могильный холм (говорят, этого удостоились Перилл из Фурий и Килон-эксарх [47] , которых пифагорейцы признали непригодными), и изгоняли из школы, дав им множество золота и серебра (ибо и это было у них общим и распределялось некоторыми назначенными с этой целью людьми, которых они называли главными экономами); и если когда-нибудь они встречались с этим человеком, они не ставили его ни во что, считая, что он умер для них.

(75) Поэтому и бранил Лисид [48] некоего Гиппарха, разглашающего речи Пифагора среди непосвященных и тех, кто живет, не ведая о науках и умозрении. «Рассказывают, – говорил Лисид, – что ты и публично философствовал среди первых встречных – то, что Пифагор считал ниже своего достоинства и что ты, Гиппарх, вполне уяснил себе, однако не сдержался, благородный, отведав сицилийской роскоши, которой вообще не следовало бы возрождаться. Если ты переменился, я буду этому рад, если ж нет, ты умер для нас. Ибо, говорят, ты помнишь, что Пифагор был благочестив в своих наставлениях относительно божественного и человеческого и запрещал разглашать блага мудрости среди тех, кто еще не освободил душу от сонного оцепенения. Не позволительно предлагать любому встречному то, что добыто с трудом после стольких усилий, и не бросил бы ты, наверное, на попрание тайны Элевсинских богов. Кто так делает, в равной мере враждебен правде и нечестив. (76) Полезно посчитать, сколько времени мы потратили, чтобы очиститься от пятен, скрытых в наших душах, пока однажды по прошествии многих лет не сделались восприимчивы к его речам. Подобно тому, как красильщики, предварительно очищая, протравливают перед крашением ткань плаща, чтобы она впитала краску так, что ее уже невозможно смыть, и чтобы она уже никогда не обесцветилась, таким же образом поступал и этот божественный муж, предварительно подготавливая души, возлюбившие философию, чтобы не обмануться в ком-либо из тех, кого он надеялся сделать добрым и прекрасным. Ибо он нашел для нас верные слова и источники мудрости, которыми и многие из софистов прельщают юношей, не обучая их никогда ничему хорошему, тогда как Пифагор был действительно сведущ в деяниях божественных и человеческих. Они же, сделав свое обучение предлогом, делают много скверного, улавливая непорядочно и преднамеренно молодых людей. (77) И поэтому плохо и наспех обучают слушателей. Ибо они смешивают с неупорядоченными и запятнанными нравами слова и представления о божественном, как если бы кто-нибудь вливал в глубокий колодец, полный грязи, чистую и прозрачную воду: такой человек только перемешал бы грязь, и вода исчезла бы. Таким же образом поступают и те, кто так учит, и те, кто так учится. Ибо плотные и густые заросли окружают умы и сердца тех, кто, не пройдя очищения, посвящает себя занятиям наукой. Эти заросли закрывают собой в душах все кроткое, нежное, разумное, мешают разуму открыто расти и продвигаться вперед. Коснувшись этого вопроса, назову главные пороки, которые питают дурное в душах. Это невоздержанность и корыстолюбие. Оба имеют большое потомство. (78) От невоздержанности рождаются нечестивые браки, мотовство, пьянство, противоестественные удовольствия и некоторые необузданные желания, ведущие к пропастям и обрывистым скалам. Ибо некоторых людей уже вынудили эти желания вступить в связь с матерями и дочерьми и, заломив этим людям руки, как пленникам, силой привели и поставили их на край гибели, поправ государство и закон, наподобие тиранов. От корыстолюбия родились грабежи, разбой, отцеубийства, святотатства, отравления и все прочие сходные с ними преступления. Сначала нужно уничтожить материал, которым питаются эти страсти, огнем, железом и всеми возможными средствами, которые предоставляют науки, очистить и избавить от стольких зол свободный разум, тем самым дав ему то, что является врожденным и полезным для него.»

(79) Пифагор считал, что такая крайне необходимая забота об обучении должна предшествовать занятиям философией, и придавал исключительное значение этому обучению, тщательнейшим образом изучая способности восприятия передаваемых им мыслей, испытывая и распознавая умонастроение поступающих в учение с помощью разного рода уроков и бесчисленных видов научного знания.

Глава XVIII

(80) После этого расскажем о том, как он разделил отобранных им соответственно достоинству каждого. Ибо он не считал правильным участие всех учеников во всех его беседах ввиду неодинаковости природных данных. С другой стороны, было бы несправедливо, если бы одни присутствовали на всех самых важных занятиях, другие же не были бы ни на одном: ибо это было бы нарушением принципа равенства и противоречило духу общины. Но, предоставив каждому право изучать его речи, он по возможности для всех определил надлежащую меру и полезность и сохранил справедливость, так что каждому предоставлялся курс наук, соответствующий его достоинству. Поэтому, назвав одних пифагорейцами, других – пифагористами, как мы называем одних аттическими авторами, а других – аттикистами, и, разграничив таким образом, как подобает, названия, первых сделал близкими своими учениками, вторым же дал понять, что они – их подражатели. (81) Пифагорейцам он предписал иметь общее имущество и проводить все время вместе, живя бок о бок, остальным же – имущество иметь каждому отдельное и, собираясь в одном месте, помогать друг другу в учебе. Таким образом, эта преемственность двух способов обучения была установлена самим Пифагором.

Согласно же другому толкованию, существовало два вида философии, ибо было два рода воспринимающих ее: одни назывались «акусматики», другие «математики». [49] Исходя из этого, иные признавали математиков пифагорейцами, акусматиков же – нет и науку их считали наукой не Пифагора, а Гиппаса [50] . О Гиппасе одни говорят, что он был из Кротона, другие – из Метапонта. (82) Философия акусматиков представляет собой изречения без доказательств и без объяснений, почему так нужно делать; эти и другие изречения, которые принадлежат самому Пифагору, они пытаются сохранять как божественные предписания и стараются показать, что сами от себя они не говорят и не должны говорить. Самыми мудрыми среди них считаются те, кто знает наизусть больше всего изречений. Все так называемые акусматы делятся на три вида: одни отвечают на вопрос «что это такое?», другие – «что лучше всего?», третьи – «что следует делать или не делать?» [51] Примеры первого вида: «Что такое острова блаженных?» – «Солнце и луна». «Что такое прорицалище в Дельфах?» – «Тетрактида [52] , то есть гармония, свойственная Сиренам». Примеры того, что лучше всего: «Что самое праведное?» – «Жертвовать». «Что самое мудрое?» – «Число. Второе по достоинству – давать имена вещам» [53] . «Что считается самым мудрым у нас?» – «Искусство врачевания» [54] . «Что самое прекрасное?» – «Гармония». «Что самое сильное?» – «Мысль». «Что самое лучшее?» – «Счастье». «Какое высказывание можно считать самым правдивым?» – «Что люди злы» [55] . Поэтому, говорят, Пифагор хвалил стихи поэта Гипподаманта с острова Саламин:

Боги, откуда такое, скажите, откуда случилось?

Люди, откуда, скажите, откуда злыми вы стали?

(83) Вот что представляют собой акусматы этого второго рода. Каждый из них решает вопрос, что лучше всего. Это то же самое, что мудрые изречения семи мудрецов. Ведь и те исследовали не что такое благо, но что является наилучшим, не что трудно, но что самое трудное (а самое трудное – познать себя самого), не что легче, но что самое легкое (самое легкое – жить по привычке). Итак, акусматы этого типа подражают мудрости семи мудрецов, живших раньше Пифагора. Вот примеры акусмат, которые решают вопрос, что следует делать или не делать, например: «Нужно иметь потомство (ибо подобает оставить после себя тех, кто будет служить богу)». Или: «Первой подвязывать правую сандалию». [56] Или: «Не нужно ходить торными дорогами, [57] не окунать руку в сосуд с водой для освящения и не мыться в бане», (84) ибо во всех этих случаях неизвестно, чисты ли от скверны те, кто бывает в этих местах вместе с другими. А вот другое: «Ни с кого не снимать его ношу (ибо не нужно становиться причиной чужого безделья), но, напротив, помогать ее взваливать». «С богатой женщиной не вступать в связь для деторождения.» «Не говорить без света.» [58] «Ради хорошей приметы совершать возлияние богам от ушек чаши, и чтобы никто не пил с этой стороны.» «На перстне изображения божества не носить, чтобы не осквернить его: ибо это образ, который нужно хранить в жилище.» [59] «Жену не нужно преследовать, ибо она нуждается в помощи: поэтому и от очага уводим ее, и берем правой рукой.» «Не приносить в жертву белого петуха, ибо он проситель и посвящен Месяцу, поэтому с его помощью и определяем время.» «Спрашивающему совета давать самый лучший совет, ибо совет священен.» [60] «Благом являются труды, наслаждения же во всех отношениях – зло, ибо пришедшие для наказания должны быть наказаны.» [61] «Приносить жертву нужно необутым и к алтарю подходить тоже.» «В храм не следует заходить по пути, ибо не нужно рассматривать службу божеству как нечто второстепенное.» «Стойко сражавшемуся и получившему рану спереди – хорошо, поступившему наоборот – плохо.» «Только в тех животных, которые предназначены для жертвы, не входит душа человека. Поэтому можно есть лишь жертвенных животных, кому подобает это, других же животных не трогать.» Таково содержание одних акусмат, другие подробно рассказывают о жертвоприношениях, как нужно их совершать в то или иное время, о почестях богам и о переселении душ из земной жизни, о погребении, как нужно предавать земле. (86) В некоторых акусматах поясняется, почему нужно так делать, например, нужно производить потомство, чтобы оставить после себя тех, кто будет служить богам, в других же нет никаких дополнительных пояснений. И, кажется, некоторые пояснения возникли изначально, другие же были прибавлены позже, как, например, о том, что не следует преломлять хлеб, потому что это вредит человеку на суде в Аиде. Прибавленные к акусматам предположительные объяснения такого рода не принадлежат пифагорейцам, их придумали чуждые их учению люди, пытаясь подражать мудрости пифагорейцев путем добавления вероятных объяснений вроде того, о котором шла речь: почему не нужно преломлять хлеб. Ибо одни говорят, что не нужно делить то, что объединяет людей (в древности по обычаю варваров все друзья ели от одного хлеба), другие – потому, что не нужно производить зловещего предзнаменования, преломляя и поедая то, что служит началом единства.

Но все, что разделяется на то, что нужно делать или не делать, восходит к божеству и имеет именно такое начало, и вся жизнь заключается в том, чтобы следовать богу, и само слово об этом есть слово (87) философии. Ибо смешно поступают люди, ищущие источник блага где-то в другом месте, а не у богов: это похоже на то, как если бы какой-нибудь человек в стране, где правит царь, стал бы служить какому-нибудь начальнику из граждан, пренебрегая тем, кто правит над всеми. Ибо именно так поступают эти люди. Но так как есть бог и господин всех, нужно просить добра у господина. Ибо всем, кого любит и кому рад, даст он блага, а с теми, к кому относится наоборот, поступит наоборот.

Такова мудрость акусматиков. Был среди них некто пифагореец Гиппомедон из Асинея, который утверждал, что автор всех этих изречений и пояснений Пифагор, но так как их передавали друг другу многие и при этом всегда мало сведущие люди, изречения лишились смысла и остались лишь одни трудные для понимания слова. Те же, кто являются последователями учения Пифагора, соглашаются, что эти изречения пифагорейские, но сами добавляют к ним еще больше, и то, что добавляют, считают истинным. Причина же расхождений, по их мнению, такова: (88) Пифагор прибыл из Ионии и Самоса в то время, когда тираном там был Поликрат, во времена расцвета Италии, и сблизился с влиятельными людьми в полисах. Так как эти люди были преклонного возраста и не могли посещать его школу из-за того, что были заняты общественными делами, ему было затруднительно давать им уроки и разъяснения и он просто беседовал с ними, полагая, что ничуть не менее полезно и без выяснения причины знать, что нужно делать, подобно тому как, например, больные, хотя им и не объясняют, почему с ними обращаются так или иначе, тем не менее выздоравливают. Когда же Пифагор общался с людьми младшего возраста, способными к труду и учению, им он давал уроки и разъяснения. Итак, непонятные изречения исходят от старших, понятные – от более молодых учеников Пифагора. Что касается Гиппаса, то он был из числа пифагорейцев, и за то, что разгласил тайну и первым изобразил шар, состоящий из двенадцати пятиугольников, погиб в море как нечестивец, хотя и приобрел славу первооткрывателя, однако все это изобретено «тем человеком» (так пифагорейцы указывают на Пифагора, не называя его по имени). (89) Пифагорейцы рассказывают, что тайна геометрии вышла наружу следующим образом. Один из пифагорейцев лишился имущества, и, так как для него это было несчастьем, ему позволили заработать, занимаясь землемерием. Геометрия называлась «наукой Пифагора». Итак, о различии обоих родов занятий и обоего рода людей – слушателей Пифагора – мы узнали следующее: одни слушали Пифагора в одеждах из тонкой ткани, другим это не полагалось, одни слушали и лицезрели его, другие не удостаивались лицезрения, и разделение на посвященных и непосвященных следует воспринимать не иначе как деление на пифагорейцев и пифагористов, и к ним следует прибавить и политиков, и экономов, и законодателей.

Глава XIX

(90) Стоит посмотреть, какое множество способов воспитания находил Пифагор и в зависимости от природы и способностей каждого человека передавал ему соответствующую долю мудрости. Ярчайший пример: когда к нему пришел Абарид [62] , скиф из страны гипербореев, находившийся уже в зрелом возрасте, незнакомый с эллинским воспитанием и непосвященный, Пифагор не приобщал его к учению с помощью различных умозрений, но вместо пятилетнего молчания и стольких же лет слушания лекций и других испытаний сразу подготовил его к слушанию основоположений и с помощью одного сочинения «О природе» и другого «О богах» в кратчайший срок обучил его. (91) Ибо прибыл Абарид из страны гипербореев, где он был старшим и самым опытным в богослужении жрецом Аполлона, направляясь из Эллады в свою страну, чтобы положить в гиперборейский храм в дар богу собранное золото. Оказавшись по пути в Италии и увидев Пифагора, он тщательно сопоставил его вид с обликом бога, которому служил, и убедившись, что перед ним не кто иной, как Аполлон, и не просто человек, похожий на Аполлона, но он сам, на основании внешних признаков, которые он наблюдал, и сведений, полученных им раньше, жрец отдал Пифагору стрелу [63] , с которой отправился в путь из храма, надеясь, что она будет ему полезной в трудных случаях в столь беспокойное время. Ибо, сев на нее, он преодолевал непроходимые места: реки, озера, болота, горы и другое, и, как передают, производил очищения, изгонял чуму, отводил бури от городов, заслуживающих того, чтобы оказать им помощь. (92) Мы знаем, что Лакедемон после произведенного им в этой земле очищения уже не заражался чумой, тогда как прежде эта болезнь часто поражала его из-за тяжелого воздуха в том месте, где он расположен: над ним возвышаются Тайгетские горы, рождающие сильное давление. Абарид также очистил и Кносс на Крите. Приводят и другие примеры Абаридовой силы. Пифагор же, приняв стрелу и не удивляясь ей и даже не спрашивая, почему тот дарит ее, но ведя себя так, как будто он действительно бог, сам отвел Абарида в сторону и в подтверждение правильности представлений Абарида показал бедро из золота, перечислив одно за другим все, что хранится в храме гипербореев, представив ему тем верное доказательство, чтобы нельзя было предположить ничего дурного, и прибавив, что он пришел для служения и делания добра людям, а образ человека принял для того, чтобы они, почувствовав отчуждение к высшему существу, не были смущены и не стали бы избегать обучения у него. Затем он велел Абариду остаться и помогать ему исправлять души учеников, золото же, которое тот собрал, приобщить к имуществу его учеников, которые под влиянием его слов поступали таким же образом, чтобы подкрепить положение, гласящее: «У друзей все общее», – делом. (93) Когда он остался у Пифагора, тот, как мы уже говорили, в сжатом виде изложил ему учение о природе и о богах и вместо искусства наблюдения за внутренностями жертвенных животных научил его способности предвидения с помощью науки чисел, полагая, что она – более ясная и возвышенная и родственная небесным числам богов. Пифагор также дал Абариду и другие соответствующие его природе наставления. Но вернемся к тому, о чем шла речь: как Пифагор стремился исправить нрав каждого человека по-разному, в зависимости от его природы и возможностей. Все свое умение он не передал людям, да и о том, что осталось в памяти, рассказывать не легче. (94) Упомянем лишь немногие и самые известные свидетельства о пифагорейском воспитании и приведем примеры воспоминания о практиковавшихся у них приемах воспитания.

Глава XX

Итак, проводя испытание, первое, на что обращал внимание Пифагор, это могут ли поступающие в учение воздерживаться от слов (ибо именно этим термином он пользовался), и наблюдал, способны ли учащиеся молчать и хранить в тайне то, что услышат, затем, скромны ли они: он больше ценил умение молчать, чем говорить. Наблюдал и за всем другим в их поведении: не являются ли они необузданными в страсти и желании, и всегда внимательно смотрел, как они проявляют себя в гневе или охваченные каким-нибудь стремлением, склонны ли к ссорам и честолюбивы ли и как ведут себя при вражде или дружбе с кем-либо. Когда, внимательно рассмотрев все это, он приходил к выводу, что они пригодны благодаря своим хорошим нравам, он изучал после этого их способности к заучиванию и запоминанию. Сначала обращал внимание на то, могут ли они быстро и осмысленно воспринимать то, что говорится, затем, есть ли у них какая-нибудь склонность и здравомыслие в отношение того, чему их учат. (95) Он учитывал и то, насколько мягка их природа, называя это упорядоченностью. Дикость же считал несовместимой с таким поведением. Ибо дикость влечет за собой бесстыдство, непристойность, распущенность, бестактность, невежество, беспорядочность, непочтительность и другие, противоположные мягкости и кротости, пороки. Итак, при испытании он наблюдал именно за этим, и к этому готовил учеников, и отделял способных воспринять блага его мудрости, и таким образом стремился привлечь их к знаниям. Если же он видел, что человек неспособен к этому, то отказывал ему, словно тот был иноземец или из чужого племени.

Глава XXI

После этого расскажем о повседневных занятиях, к которым он приучал своих последователей: ибо они, следуя его советам, делали так. (96) Утренние прогулки эти мужи совершали в одиночестве и в таких местах, в которых была подобающая тишина и безлюдность, где храмы и священные рощи и другая отрада для души. Ибо они считали, что не следует встречаться с кем-либо, прежде чем не приведешь в порядок собственную душу и не настроишь на соразмерный лад разум. Разум же помогает привести в порядок тишина. Они понимали, что он приходит в смятение, если тотчас, встав с постели, толкаться среди толпы. Поэтому все пифагорейцы всегда выбирали места, считающиеся наиболее священными. И лишь после утренней прогулки они вступали в общение друг с другом, чаще всего в храмах; если же не там, то в подобных местах. Это время они использовали для обучения, заучивания уроков и исправления нравов. (97) После такого общения они занимались уходом за телом. Большинство натирались маслом и участвовали в беге, меньшинство занимались борьбой в садах и рощах, другие делали упражнения с гимнастическими гирями или вели кулачный бой с воображаемым противником, выбирая упражнения, нужные для увеличения телесной силы. На завтрак они ели хлеб, мед или медовые соты, вино днем не пили. Время после завтрака они посвящали ведению государственных дел – внутренних и внешних, иностранных – в соответствии с установленными законами: ибо все хотели сделать в часы после завтрака. В пополуденное время они снова отправлялись на прогулку, но не порознь, как утром, а по двое и по трое, вспоминая уроки Пифагора и посвящая себя прекрасным занятиям. (98) После прогулки они совершали омовение и, омывшись, встречались на совместных трапезах. За одной возлежали не более десяти человек. Когда все уже были в сборе, совершали возлияние, приносили в жертву начатки плодов, кадили ладаном. Затем приступали к обеду, чтобы закончить его до захода солнца. На обед были вино, лепешки и хлеб, закуска, сырые и вареные овощи. Было и мясо жертвенных животных. Блюда из морских рыб бывали редко. Ибо некоторые из них по неизвестным причинам считались вредными. (99) После такого обеда совершались возлияния, затем – чтение. Обычно читал самый младший, а старший указывал, что и как нужно читать. Когда собирались уходить, виночерпий наливал вина для возлияния, а вслед за тем старший произносил следующие заповеди: нежному и плодоносному растению не вредить и не губить его, равно как и живое существо, которое не вредит человеку, не убивать и не причинять ему вреда. (100) Кроме того, к роду божеств, демонов и героев относиться благосклонно и с благоговением, закону помогать, с беззаконием воевать. После этих слов все уходили домой. Одежда у них была белой и чистой, подстилки тоже. Подстилками им служила ткань из льна. Одежду из овечьей шерсти они не носили. Охоту не одобряли и к такому виду упражнений не прибегали. Таковы были предписания относительно пищи и времяпрепровождения для большинства пифагорейцев, которые надо было выполнять каждый день.

Глава XXII

(101) Известен и другой способ воспитания – через пифагорейские изречения, касающиеся жизни и человеческих мнений, из множества которых приведу лишь немногие. Пифагорейцы призывали изгонять из истинной дружбы дух соперничества и вражды, лучше всего из всякой дружбы, если это возможно, если же нет, то по крайней мере из дружбы с родителями и вообще со старшими, точно так же и из дружбы с благодетелями. Ибо спорить и ссориться с ними под влиянием нахлынувшего гнева или какой-нибудь другой такой же страсти не приносит пользы существующей дружбе. Они говорили, что царапин и ран нужно наносить друг другу как можно меньше при дружбе. Это происходит, если оба умеют уступать и обуздывать гнев, особенно младший, какое бы из указанных выше положений в отношении других он ни занимал. [64] Исправления и внушения старших младшим, которые они называли «выпрямлением», должны делаться, по их мнению, с большой благожелательностью и осторожностью, и старшим, делая внушения, нужно обнаруживать много заботы и родственного чувства. Тогда внушение будет прекрасным и полезным. (102) Из дружбы не нужно никогда изгонять доверия – ни во время игры, ни во время занятий. Ибо трудно сохранять существующую дружбу в прежнем виде, если однажды в нравы тех, кто называет себя друзьями, вторгнется ложь. Не нужно отказываться от дружбы из-за несчастья или какой-нибудь другой неудачи, случающихся в жизни, но только по причине полного разочарования в друге и в дружбе с ним, произошедшего из-за большой испорченности и неисправимости друга. Таков был образец исправления, проходящий через все их высказывания и распространяющийся на все добродетели и на всю жизнь в целом.

Глава XXIII

(103) Одним из самых главных способов обучения был у Пифагора и способ обучения с помощью символов. К этому способу, поскольку он был очень древним, прибегали почти все эллины, но особенно он практиковался с исключительным разнообразием у египтян. Точно так же и при чтении философов пифагорейской школы требуется великое усердие, когда пытаешься раскрыть значение тайных намеков и постичь сокровенный смысл пифагорейских символов. При этом обнаруживаешь, как много правильного и истинного содержится в них и как они, если освободить их от иносказательной формы и передать смысл в простом и незамысловатом изложении, являют великий образ мыслей этих философов, превосходящий обычное человеческое понимание. (104) Ибо и те, кто принадлежал к этой школе, особенно старшие, которые были ровесниками Пифагора, и учившаяся у Пифагора-старца молодежь – Филолай и Эврит, Харонд и Залевк, Брисон и Архит-старший, Аристей и Лисид, Эмпедокл и Залмоксис, Эпименид и Милон, Левкипп и Алкмеон, Гиппас и Фимарид [65] и все те, которые были после них, все множество разумных и выдающихся мужей, – свои рассуждения и беседы друг с другом, воспоминания и заметки, сами сочинения и все, что было ими издано, большинство из которого сохранилось до наших дней, не стремились сделать понятными для слушателей без предварительной подготовки, используя обиходный и для всех остальных привычный язык, – чтобы сказанное ими можно было постичь сразу, но, помня о том, что Пифагор предписал им умалчивать о тайнах богов и не касаться запретных для профанов тем, скрывали с помощью символов истинный смысл диалогов или сочинений. (105) И если кто-нибудь, собрав эти символы, не раскрыл бы их смысла и не прибегнул к серьезному истолкованию, то прочитанное показалось бы дилетантам смешным и похожим на старушечью болтовню, полным вздора и пустословия. Но если раскрыть эти символы в соответствии с их природой и сделать из темных ясными и понятными для многих, то они окажутся подобными пророческим изречениям Аполлона и обнаружат достойный удивления ум и вселят в истинных любителей учености божественное вдохновение. Стоит упомянуть немногие из них, чтобы дать более ясное понятие о подобном способе обучения. «Идя по своим делам, не нужно ни заходить в храм, ни вообще поклоняться богам мимоходом, даже если окажешься возле самых дверей.» «Приноси жертвы и молись необутым.» «Избегай торных дорог, ходи тропинками.» «О пифагорейских темах без света не разглагольствуй.» Таков, в общих чертах, был пифагорейский способ обучения с помощью символов.

Глава XXIV

(106) Так как и пища весьма содействует наилучшему воспитанию, когда она хороша и принимается вовремя, рассмотрим предписания Пифагора и относительно ее. Из всех видов пищи он полностью отвергал такие, которые производят ветры и беспорядок в желудке, а противоположные им, которые действуют на тело успокаивающе и укрепляют его, напротив, рекомендовал и советовал употреблять. Поэтому он считал годным в пищу даже просо. Совсем он отвергал виды пищи, чуждые богам, поскольку они отдаляют нас от них. С другой стороны, он призывал усиленно воздерживаться от употребления тех видов, которые считаются священными, так как они достойны почитания, а не употребления их всеми людьми. Он также призывал остерегаться той пищи, которая мешает способности предвидеть будущее, или чистоте и непорочности души, или мудрости и добродетельному состоянию. (107) И то, что мешает ясности ума и замутняет сновидения и другие виды душевного очищения, он тоже запрещал. Эти предписания о пище он установил открыто, частным же образом самым способным из философов и достигшим высших ступеней знания запретил раз и навсегда ненужные и дурные виды пищи: никогда не есть мяса одушевленных существ, совсем не пить вина, не приносить в жертву богам животных и ни в чем не причинять им вреда, но, напротив, оберегать их и проявлять заботливое и доброе отношение к ним. (108) И сам он жил таким образом, воздерживаясь от мяса и принося бескровные жертвы, стараясь, чтобы и другие не уничтожали родственных нам живых существ, приручали и смиряли диких животных словом и делом, а не причиняли им вред битьем. Даже должностным лицам он предписал воздерживаться от мяса одушевленных существ. Ибо нужно, чтобы те, кто желают совершать в высшей степени справедливые поступки, не причиняли вреда близким нам живым существам. Потому что как могут они убедить других совершать справедливые поступки, сами объятые жаждой приобретения? Родственная же близость к нам животных, которая возникает благодаря единству жизни, самих ее частиц и образованных из этих частиц соединений, связывает нас друг с другом как бы братской связью. (109) Другим, однако, он разрешил питаться мясом некоторых животных – тем, чья жизнь не была совершенно чистой и праведной, полной любви к мудрости. Но и им назначил определенное время для воздержания. Предписал им не есть ни сердца, ни мозга и воздерживаться от этого всем пифагорейцам, ибо сердце и мозг как бы руководители и своего рода вместилища жизни и разума. Очищаются же разум и жизнь божественным словом. Поэтому он запретил есть мальву, ибо она первый вестник и указатель тяготения небесного к земному. И советовал не есть рыбы чернохвостки, так как она посвящена подземным богам. И рыбы краснушки тоже – по какой-то другой сходной причине. И «не касаться бобов» – по многим божественным, природным и имеющим отношение к душе причинам. И другое в этом роде, подобное вышеизложенному, предписал он, начиная через правильное питание вести людей к добродетели.

Глава XXV

(110) Он полагал, что и музыка во многом помогает здоровью, если пользоваться ею надлежащим образом. Ибо он ввел в обычай применять музыку в целях очищения и проповедовал лечение музыкой. В весеннюю пору он начинал такого рода исполнение песен: сажал посередине кого-нибудь из играющих на лире, а вокруг садились умеющие петь, и так, пока тот играл, они пели какие-нибудь пеаны [66] , которые, считалось, вселяют радость, и они благодаря их исполнению проникаются гармонией и ритмом. И сами ученики иной раз использовали музыку в лечебных целях, и одни песни были против угнетающих душу страданий – уныния и терзаний – и приносили большую пользу, а другие, наоборот, – против гнева и злобы и против всякой смены душевного состояния; был и другой род песен – против страстей. Исполнялись под аккомпанемент лиры и пляски. Ибо флейты, считал Пифагор, имеют звучание резкое, изнеженное и нисколько не благородное. Для исправления души использовали также избранные стихи из Гомера и Гесиода. (112) Говорят, что и на деле Пифагор унял однажды с помощью флейтиста спондаической мелодией [67] бешенство пьяного юноши из Тавромения, ломившегося ночью в двери дома возлюбленной, у которой был соперник, и собиравшегося поджечь их. Он был возбужден и взбудоражен фригийским напевом флейты. Это очень быстро остановил Пифагор. Сам он случайно в поздний час наблюдал за ночным небом и убедил флейтиста перейти на спондаический ритм, благодаря чему юноша, быстро успокоившись, в пристойном виде отправился домой, тогда как раньше даже не подпускал к себе и просто не слушал разумных доводов, вдобавок безрассудно проклиная свою встречу с Пифагором. (113) Эмпедокл, когда однажды один юноша поднял меч против его гостеприимца Анхита, так как тот осудил публично отца юноши на смерть, и бросился, будучи вне себя от гнева с мечом в руке, чтобы убить Анхита, который осудил его отца, словно осудивший был убийца, настроив лиру, которая была у него под рукой и исполнив какой-то смягчающий и умиротворяющий напев, тотчас, по слову поэта, влил «соку гореусладного, миротворящего, сердцу забвенье бедствий дающего» [68] и спас своего гостеприимца Анхита от смерти, а юношу от убийства. (114) Этот случай рассказывает один из самых известных в то время учеников Эмпедокла. Так же и все обучение Пифагора порождало в душе описанные выше упорядоченность, лад и умиротворение, и с помощью некоторых удачно найденных мелодий состояния души полезным образом переводились в противоположные. Отходя ко сну, после дневного шума и беспокойства они очищали разум некоторыми напевами и специальными мелодиями и таким образом обеспечивали себе покой, недолгий и хороший сон, а встав ото сна, снимали сонную вялость и оцепенение с помощью другого рода мелодий. Иногда это были песни без слов. Бывало, что они устраняли некоторые страдания и болезни, как говорят, и в самом деле прибегая к заклинаниям, и, вероятно, отсюда и вошло в употребление это понятие – «заклинание». Таким образом, Пифагор открыл весьма полезный способ исправления музыкой человеческих нравов и образа жизни. (115) Так как мы начали рассказывать о мудрости Пифагора-воспитателя, не менее важно и близко к нашей теме рассказать по порядку, как он открыл законы гармонии и гармонические отношения между звуками. Начнем несколько издалека.

Глава XXVI

Пребывая однажды в состоянии озабоченности и напряженного размышления, не сможет ли он придумать для слуха какое-нибудь подспорье, надежное и безошибочное, как, например, для глаза измерение с помощью циркуля и прави́ла или, клянусь Зевсом, диоптры, для осязания – взвешивание на весах или изобретение мер веса, Пифагор, прогуливаясь однажды возле кузницы, по какой-то счастливой случайности прислушался к ударам молотков, кующих железо на наковальне и издающих попеременно друг за другом гармонические звуки, кроме одной пары. Он различил в них гармоническое созвучие, проходящее через все удары, [69] затем через каждый пятый и каждый четвертый удары; [70] промежуток между двумя последними был сам по себе несозвучен, но с увеличением числа ударов гармония осуществлялась. [71] (116) Радуясь, словно догадка была внушена ему богом, он вбежал в кузницу и, по многу раз делая опыты над молотками разного веса, нашел различие в звуках, но не в зависимости от силы удара и формы пятки у молотка и не от изменения формы железа, которое ковали, но точно определив вес молотков и сделав так, что их удары ничем не отличались друг от друга, затем привязал к одному единственному гвоздю, вбитому под углом в стену (чтобы и в этом не было никакого различия или вообще не учитывать различий между несколькими разными гвоздями), четыре струны из одинакового материала, равной длины и толщины и поворачивающиеся в одном направлении, прикрепив эти струны одну вслед за другой и подвесив к ним внизу груз, длину же струн сделав отовсюду совершенно равной. (117) Затем, ударяя поочередно по двум струнам, он нашел созвучия, о которых говорилось выше, каждое в своем соединении. Он установил, что между струной, к которой прикреплен самый большой вес, и струной, к которой прикреплен наименьший вес, образуется интервал в октаву. Ибо к первой было подвешено 12 гирек, а ко второй – 6. Он открыл, что октаве свойственно отношение 2:1, что подтверждало и весовое соотношение гирек. [72] Между струной с самым большим весом и ближайшей к самой легкой по весу, имевшей 8 гирек, было полуторное отношение и интервал в квинту; в полуторном отношении друг к другу находились и подвешенные к ним тяжести. [73] Между струной с самым большим весом и следующей, к которой был прикреплен вес, больший, чем к двум предыдущим, – 9 гирек, интервал был в кварту аналогично тяжестям. [74] Таким образом он обнаружил отношение 4:3 и то, что эта струна находится в полуторном отношении к струне с наименьшим весом, (118) ибо девять относится к шести именно так. [75] Равным образом следующая за струной с наименьшим весом, к которой было прикреплено 8 гирек, образовывала с ней, имевшей 6 гирек, отношение 4:3, а с той, которая имела их 12, находилась в полуторном отношении. [76] Промежуток между квинтой и квартой, на который квинта больше кварты, он обнаружил в отношении 9:8, в котором находились струна с девятью гирьками и струна с восемью. [77] И с той и с другой стороны, начиная с кварты или квинты, открылся звукоряд в октаву: квинта и кварта вместе давали октаву так же, как двойное отношение оказывалось произведением полуторного и 4:3, [78] что показывает и соотношение чисел 12, 8 и 6 между собою, [79] и наоборот, кварта и квинта давали в соединении тот же звукоряд в октаву так же, как двойное отношение являлось произведением полуторного и 4:3, что показывает и соотношение чисел 12, 9 и 6. [80] Усовершенствовав руку и слух на определении весов и звуков и открыв закон их соотношения, он искусно перенес общее для всех струн крепление с вбитого под углом гвоздя на ту часть инструмента, которую называл хордотоном, а необходимое натяжение струн, аналогичное подвешиваемым когда-то тяжестям, производили теперь размеренно поворачивающиеся в верхней части инструмента колки. (119) Пользуясь таким образцом и безошибочным чутьем, он распространил впоследствии свой опыт на различные инструменты: цимбалы и флейты, свирели и монохорды, тригон и тому подобные [81] , и нашел во всех них отношения гармонии и неизменные числовые соответствия. Назвав гипатой звук, выражающийся числом 6, месой – звук, которому соответствует число 8 и который находится в отношении 4:3 к гипате, парамесой – следующий за месой, выражающийся числом 9 и звучащий тоном выше, чем меса (таково именно отношение 9:8), нэтой же тот звук, которому соответствовало число 12, и, заполнив аналогичными звуками в диатонической последовательности промежутки, он подчинил таким образом октахорд числовой гармонии, наблюдающейся при отношениях 2:1, 3:2, 4:3 и отличном от них отношении 9:8. [82] (120) Он нашел в диатонической последовательности тонов также и продвижение с некоей естественной необходимостью от самого низкого звука к самому высокому. Отсюда же, из диатонического наклонения, он вывел и хроматическое и энгармоническое наклонение, о чем можно будет рассказать, когда речь пойдет специально о музыке. [83] Диатоническое же наклонение, кажется, имеет следующие ступени и такое естественное продвижение: полутон, тон, затем еще тон, и это есть кварта, соединение двух тонов и так называемого полутона. Затем, с прибавлением другого, промежуточного тона, образуется квинта, соединение трех тонов и полутона. Затем после этого следуют полутон, тон и еще тон – другая кварта, то есть отношение 4:3. Так что у древнего гептахорда, начиная с самого низкого, в кварте все четвертые друг от друга звуки были созвучны между собой через весь звукоряд, а так как полутон при переходе занимал соответственно первое, среднее и третье место тетрахорда в пифагорейском октахорде, (121) или при соединении имеющейся системы тетрахорда с пентахордом, или при разъединении двух тетрахордов, отделенных друг от друга одним тоном, то от самого низкого звука будет наблюдаться продвижение к самому высокому таким образом, что каждый пятый из звуков образуют друг с другом созвучие и интервал в квинту, причем полутон в результате последовательного перехода занимает первое, второе, третье и четвертое места. [84] Вот так, рассказывают, изобрел он музыку и, подчинив ее определенным законам, передал слушателям на века самое прекрасное.

Глава XVII

(122) Восхваляют многое и из того, что сделали его ученики в общественной жизни. Ибо говорят, что, когда у жителей Кротона вошло в обычай совершать пышные выносы и погребения, один из пифагорейцев сказал народу, что он слышал, как Пифагор говорил о богах, что Олимпийские боги обращают внимание не на большое количество жертв, а на душевное расположение жертвующих, подземные же боги, напротив, из-за того, что им досталась по жребию низшая доля, радуются битью в грудь и рыданиям, а также постоянным возлияниям и приношениям на могилу и заупокойным жертвам, совершаемым с большой расточительностью. (123) Поэтому из-за того, что ему выпала такая доля, Аида называют Плутоном [85] и тем, которые скромно воздают ему честь, он позволяет остаться наверху в мире долгое время, а из тех, кто весьма склонен к печали, всегда сводит кого-нибудь под землю, чтобы достичь почестей при поминовении усопшего. После такой беседы у слушавших возникло убеждение, что они сохранят свою жизнь, если будут умеренными в горе, если же станут проявлять неумеренную расточительность в почитании умерших, все погибнут раньше срока, отведенного судьбой. (124) Другой пифагореец, взяв на себя роль третейского судьи в деле, где не было свидетелей, прогуливаясь отдельно то с одним из ведущих тяжбу, то с другим, в обоих случаях остановился возле какого-то надгробного памятника и сказал, что лежащий здесь был в высшей степени достойным человеком. В то время как один из тяжущихся сказал об умершем много добрых слов, другой лишь спросил: «Не чрезмерна ли такая похвала?» Пифагореец подумал и склонился на сторону того, который восхвалял добронравие умершего. Другой же пифагореец, взяв на себя роль третейского судьи в большом деле, примирил обе стороны, приговорив одного из тяжущихся к уплате четырех талантов, другого получить из них два, а уплатить три, сам же он дал каждому по одному таланту из двух талантов первого лица, создав видимость тяжбы. [86] Когда двое рыночных торговцев, чтобы досадить друг другу, оставили плащ у какой-то женщины, предупредив ее не отдавать кому-нибудь одному из них до тех пор, пока они не явятся за ним вместе, но потом нарушили условие, и один из них вскоре после этого взял оставленный обоими плащ, сказав, что другой разрешил ему это сделать, а тот, не придя вместе с ним, подал на него в суд и рассказал судьям об их первоначальном условии, один из пифагорейцев, взяв на себя это дело, сказал, что груда платья сотворит человека, если оба придут вместе. (125) Два других человека, казалось, были очень дружны, но один стал молча подозревать другого, потому что какой-то льстец сказал ему, будто тот соблазнил его жену. Один из пифагорейцев случайно зашел в оружейную мастерскую в тот момент, когда считавший себя обесчещенным показывал нож оружейнику, пеняя ему на то, что нож недостаточно остр. Поняв, что тот готовится к мести якобы обесчестившему его, пифагореец сказал: «Нож у тебя острее всего, чего угодно, но только не клеветы». И, сказав это, достиг того, что человек переменил решение и опрометчиво, по ошибке, не совершил преступление против друга, которого уже пригласил к себе домой. (126) Другой пифагореец, когда у одного из приезжих в храме Асклепия упал пояс, который был инкрустирован золотом, а по закону упавшее на землю в храме нельзя было поднимать, что огорчило приезжего, велел выбрать золото, которое не касалось земли, пояс же оставить, ибо он лежал на земле. И говорят, что уже после того, как пояс был украден и спрятан в другое место не знавшими о том, что произошло в храме, людьми, в Кротоне во время театрального представления над театром пролетали журавли, и один из укравших, возвратившийся морем, сказал другому, сидящему поблизости: «Видишь свидетелей?» Услышав эти слова, один из пифагорейцев отвел их в суд к хилиарху, заподозрив в краже пояса, и судьи, допросив юношей, узнали, что те, убив нескольких из пролетавших над кораблем журавлей, которые как бы были свидетелями их поступка, бросили их в море. Поначалу юноши, как обычно, свалили вину друг на друга. Но едва их привели к Пифагору, младший, выйдя вперед, сознался, сказав, что не нужно всю вину возлагать на старшего и гневаться на них, Пифагор же, выслушав, сказал, что ему очень понравилось его поведение, но он жалеет, что тот, кто был старше, не сознался первым… [87]

… (127) К этому можно добавить и то, что рассказывают о Финтии и Дамоне, о Платоне и Архите, о Клинии и Проре. [88] Кроме того, рассказывают об Эвбуле из Мессины, что, когда он, плывя домой, попал в плен к этрускам и был увезен в Этрурию, этруск Навсифой, будучи пифагорейцем, узнав, что Эвбул – один из учеников Пифагора, отнял его у разбойников и в полной безопасности доставил в Мессину. (128) Когда карфагеняне собирались отправить на пустынный остров больше пяти тысяч своих пленников, карфагенянин Мильтиад, увидев среди них Посида из Аргоса (оба они были пифагорейцами), подошел к нему и, скрыв от него то, что готовится, убедил его как можно скорее бежать к себе на родину и, посадив на какой-то подплывший корабль, дал ему припасы на дорогу и спас таким образом человека от опасности. В общем, если кто-нибудь стал бы рассказывать обо всех случаях помощи пифагорейцев друг другу, этот рассказ превысил бы своей продолжительностью должный объем сочинения.

(129) Поэтому расскажем лучше о том, как некоторые из пифагорейцев были политическими деятелями и должностными лицами. Ибо они следили и за соблюдением законов и управляли некоторыми городами Италии, являя своим поведением и советуя все самое лучшее, чему они научились у Пифагора; при этом воздерживаясь от излишней близости к народу. Когда же против них стали выдвигать множество клеветнических обвинений, до некоторых пор все-таки одерживали верх нравственное совершенство пифагорейцев и благоразумие самих горожан, так что те хотели, чтобы именно пифагорейцы распоряжались общественными делами. Кажется, именно в это время в Италии и в Сицилии были лучшие общественные устройства. (130) Ибо Харонд из Катаны, один из лучших законодателей, был пифагореец, локрийцы Залевк и Тимар, приобретшие известность законодательной деятельностью, тоже были пифагорейцами, и те, которые составили законодательства для жителей Регины, одно называемое «гимнасиарховым» [89] , а другое – Феокловым, говорят, были пифагорейцами: Фитий и Феокл, а также Геликаон и Аристократ. Различались законодательства относительно обычаев и нравов, как различались ими и города, расположенные в тех местах и в те времена.

В целом изобретателем и всего государственного воспитания был, говорят, тоже Пифагор, утверждавший, что в существующих вещах нет ничего беспримесного, но в огне есть частицы земли, в воде – частицы огня, а в них есть воздух, и они содержатся в воздухе, и точно так же в безобразном есть частица прекрасного, в несправедливом – справедливого, и все остальное подчиняется тому же закону (по этой причине разум получает толчок как в ту, так и в другую стороны, и есть два вида движения тела и души: один – неразумный, другой – связанный с выбором); что же касается государственного устройства, то его можно графически обозначить тремя линиями, образующими треугольник, вершины которого соединяются друг с другом и составляют прямой угол при соотношении сторон 4:3, третья же сторона выражается числом 5, которое, будучи возведенным в квадрат, равно сумме их квадрата и является золотой серединой, соединяющей их обоих. [90] (131) Подсчитав числовое соотношение линий друг с другом и площадь, образованную соединением их, получим наилучшее изображение государственного устройства. Платон присвоил себе эту мысль, открыто написав в «Государстве», что стороны, находящиеся в отношении 4:3, есть основание, сопряженное с пятеркой и дающее две гармонии. [91] Говорят, что Пифагор упражнялся в укрощении страстей и в умеренности и обдумывал, как каждый человек может сделать свою жизнь счастливой, руководствуясь предпочтительным для него благом, и, в целом, как совершать выбор наших благ и подобающих нам занятий.

(132) Говорят, что кротонцы отказались от наложниц и вообще от внебрачных связей. Существует прекрасное и замечательное изречение Дино́, жены Бронтина, одного из пифагорейцев, которая была мудра и прекрасна душой: «Женщина должна совершать жертвоприношение, встав с мужнина ложа, в тот же день». Некоторые считают, что это сказала Феано, когда к ней пришли кротонские женщины, прося ее убедить Пифагора поговорить с их мужьями о мудром обращении с ними, что и произошло, так как жена передала просьбу и Пифагор говорил с кротонцами и убедил их совершенно оставить царящую в то время распущенность. (133) Рассказывают также, что Пифагор, когда из Сибариса в Кротон пришли послы с требованием о выдаче беглых рабов, взглянув на одного из послов, который был убийцей его друзей, ничего не ответил ему. Когда тот спросил его об этом и захотел вступить с ним в общение, Пифагор сказал, что таким людям закон богов запрещает это делать. Поэтому некоторые решили, что Пифагор – это сам Аполлон. Все это, а также то, о чем было рассказано чуть выше: о низложении тиранов и освобождении городов от их власти в Италии и в Сицилии и рассказы о многих других его поступках, которые будут приведены в дальнейшем, свидетельствуют о полезности для людей его общественной деятельности.

Глава XXVIII

(134) После этого уже не в общих чертах, но взяв отдельно каждую его добродетель, украсим словом деяния его, вытекающие из этих добродетелей. Начнем, как и принято, с богов, постараемся показать его благочестие и удивительные поступки, проистекающие от этого благочестия, и украсим их словом. Итак, приведем один рассказ, который мы уже и раньше упоминали, потому что тут он обнаружил, какова его душа, откуда она вошла в тело, и предоставил ясные доказательства прежних ее воплощений. Вот этот случай. Переходя однажды реку Несс со многими из друзей, он обратился к ней с приветствием, и река довольно громко и отчетливо ответила, так что все слышали: «Здравствуй, Пифагор». Кроме того, он в один и тот же день был в Метапонте в Италии и в Тавромении в Сицилии и разговаривал с друзьями из того и другого города на глазах толпы, что подтверждают почти все авторы, между тем как города эти находятся друг от друга на расстоянии многих стадий по суше и по морю, непреодолимых даже за очень много дней. (135) То, что он показывал бедро из золота Абариду, догадавшемуся, что Пифагор – Аполлон Гиперборейский, чьим жрецом был Абарид, считается несомненной истиной, а не обманом, и всем известно. Приводят постоянно и без расхождений другие примеры дел этого человека, более удивительные и обнаруживающие его божественную природу: и сбывшиеся предсказания землетрясений, и быстрые прекращения им чумы, бурь, града и ливней, мгновенные остановки и умиротворение морских и речных волн для того, чтобы друзья могли легко переправиться. Переняв от Пифагора, то же самое во многих местах делали Эмпедокл из Акраганта, Эпименид Критский и Абарид Гиперборейский. (136) Известны их сочинения, кроме того, у Эмпедокла было прозвище «Защитник от ветра», Эпименида прозвали «Очистителем», а Абарида «Ходоком по воздуху», потому что он, сев на стрелу Аполлона, подаренную ему в краю гипербореев, переправлялся через реки, моря и непроходимые места, каким-то образом летя по воздуху, что делал, по предположению некоторых, и Пифагор, когда в Метапонте и в Тавромении в один и тот же день беседовал с друзьями из того и другого города. Говорят, он предсказал землетрясение, когда пил из родника, и о корабле, плывущем при благоприятном ветре, сказал, что тот утонет. (137) И это тоже свидетельство его почитания богов. Хочу показать основные причины почитания богов Пифагором и близкими к нему людьми.

Все, что пифагорейцы предписывают делать или не делать, должно согласовываться с волей божества; это самое главное, и вся жизнь сводится к следованию богу, и смысл пифагорейской философии именно в этом. Ибо смешно поступают люди, ищущие источник блага где-то в другом месте, а не у богов: это похоже на то, как если бы какой-нибудь человек в стране, где правит царь, стал бы служить какому-нибудь начальнику из граждан, пренебрегая тем, кто правит всеми. Ибо именно так поступают эти люди. Но так как есть бог и господин всех, нужно просить добра у господина. Ибо всем, кого любит и кому рад, даст он блага, а с теми, к кому относится наоборот, поступит наоборот. [92] Ясно, что следует делать то, что доставляет радость богу. (138) Волю божества нелегко угадать тому, кого бог не слышит, или он сам не умеет слушать бога, или не прибегает к искусству угадывания воли божества. Ибо оно – единственный толкователь воли богов. И хотя занятия их кажутся достойными тех, кто считает, что боги есть, другим, однако, и то и другое кажется наивным. Из их запретов многое привнесено из мистерий, потому что они знают, что значат эти запреты, однако не кичатся этим, но считают учредителем того или иного установления какого-нибудь бога. И все пифагорейцы единодушно верят баснословным рассказам об Аристее из Проконнеса [93] и Абариде Гиперборейском и всему, что рассказывается в этом роде. Веря всем подобным рассказам, они и сами пытаются многое сделать, а то, что кажется баснословным, упоминают так, как будто из того, что восходит к божеству, ничто не может вызвать недоверия. (139) Кто-то рассказывал, что Эврит говорил, будто пастух, пася скот неподалеку от могилы Филолая, слышал, как кто-то пел, и пифагорейцы не только поверили ему, но и спрашивали, каков был лад [94] . Оба они были пифагорейцы, а Эврит – ученик Филолая. Говорят, что и Пифагору кто-то рассказал однажды о том, как ему как-то приснилось, что он разговаривает с умершим отцом, и спросил, что это значит. Пифагор честно сказал ему, что думал: «Как то, что ты разговариваешь сейчас со мной, не означает ничего, так и то, что тебе приснилось, тоже». Так что пифагорейцы считают, что не они суеверны в отношении всего чудесного, но те, кто не верят. Ибо дело обстоит не так, как думают изображающие из себя мудрецов, что для бога одно возможно, другое нет, – все возможно для бога. И есть начальные слова стихов, которые, как они говорят, принадлежат Лину [95] , но, возможно, они сочинили их сами:

Нет ничего невозможного, верь всегда и надейся:

Богу легко и возможно сделать все, что захочет.

(140) Вера в предание у них такова, что они думают, что первый, кто изрек это, был не простой человек, но бог. И одна из акусмат звучит так: «Кто ты, Пифагор?» Ответ: «Аполлон Гиперборейский». Доказательством этому служит то, что Пифагор, присутствуя на состязаниях, когда вставал, приоткрыл золотое бедро, и то, что он взял у Абарида Гиперборейского дары и стрелу, которой тот умел пользоваться. (141) Говорят, что Абарид пришел из страны гипербореев, собирая золото для храма и предсказывая мор. Останавливался он в святилищах, и никто не видел, чтобы он пил и ел. Говорят, что в Лакедемоне он принес отворотные жертвы и поэтому в Лакедемоне с той поры никогда не было мора. И вот, взяв у этого Абарида золотую стрелу, без которой тот не мог находить дорогу, Пифагор сделал его своим другом. (142) А в Метапонте, когда какие-то люди хотели, чтобы им досталось то, что находилось на подплывавшем судне, Пифагор сказал: «Достанется вам мертвец». И оказалось, что судно действительно везло мертвеца. В Сибарисе Пифагор, взяв в руки большую ядовитую змею, затем отпустил ее, и точно так же в Тиррении он брал в руки маленькую змею, укус которой был смертелен. В Кротоне, как говорят, он гладил белого орла, и тот сидел спокойно. Когда кто-то захотел послушать его, он сказал, что не станет говорить, пока не появится какое-нибудь знамение, и после этого в Кавлонии появилась белая медведица. Человека, собирающегося сообщить ему о смерти сына, он опередил, сказав о ней сам. (143) Пифагор вспомнил о Миллии из Кротона, что тот прежде был Мидасом, сыном Гордия, и Миллий отправился на материк, чтобы совершить обряд на могиле, как велел Пифагор. Говорят, что он купил и место, где был дом Мидаса, и разрыл его, но никому не осмелился сказать о том, что видел. Кроме этого проступка, он совершил в Кротоне святотатство, был схвачен и казнен, ибо все видели, как он взял отвалившуюся от статуи золотую бороду. [96] Эти сведения достоверны, достоверны и другие в этом роде. Поскольку относительно Пифагора нет разноречий и невозможно, чтобы об одном человеке все говорили одинаково, полагают, что разумно воспринимать сказанное им как слова существа высшей природы, а не просто человека. Да и загадочное изречение указывает на это. (144) Ибо есть у пифагорейцев такое изречение:

...

Он – человек и птица, и нечто третье, другое.

Под третьим подразумевается именно Пифагор. Таков он был благодаря своему благочестию, и молва о нем соответствовала истине. К клятвам все пифагорейцы, помня наставления Пифагора:

«Чтите богов сперва, закону воздайте, как должно, Чтите и клятву всегда, а также великих героев», – относились так, что один из них, вынужденный под давлением закона поклясться, хотя и собирался дать хорошую клятву, все же, соблюдая запрет, настоял на том, чтобы вместо клятвы ему позволили заплатить три таланта: на такую сумму он был оштрафован судом за отказ от клятвы. (145) Их мнение о том, что ничто не происходит само по себе, случайно, но согласно божественному промыслу, особенно с людьми добрыми и благочестивыми, подтверждает рассказ о Фимариде из Тарента, пифагорейце, который приводит Андрокид в книге «О пифагорейских символах». Фимарида, когда он собирался отплыть и уже уходил, окружили друзья, радостно приветствуя и напутствуя на прощание, и один из них, когда он уже всходил на корабль, сказал: «Пусть сбудется, Фимарид, все, чего ты хочешь, волей богов!» А тот ответил: «Пусть будут во благо твои слова, но я хотел бы лучше от богов всего того, что я заслужил». Ибо он считал это более осмысленным и благоразумным: не искушать и не гневить божественный промысел. Если кто-нибудь хочет знать, откуда у этих людей такое послушание богам, то нужно сказать, что живой пример божественного учения о числах Пифагор имел уже в лице Орфея. (146) Не вызывает сомнения, что, заимствовав исходные пункты учения о богах у Орфея, Пифагор написал о богах книгу, которую назвал «Священным словом», потому что взял самое лучшее из мистических стихов Орфея, хотя и неизвестно, принадлежит ли действительно это сочинение Пифагору, как утверждает большинство, или оно написано Телавгом, как говорят некоторые авторитетные и наиболее заслуживающие доверия пифагорейцы, ссылаясь на записки дочери Пифагора Дамо́, сестры Телавга, оставленные ей самим Пифагором и переданные, как говорят, после ее смерти Витале, дочери Дамо, и вошедшему в зрелый возраст Телавгу, сыну Пифагора, мужу Виталы. Ибо ясно, что, будучи в момент смерти Пифагора еще юношей, он оставался при матери Феано. Из этого «Священного слова» (или «Учения о богах», встречаются оба варианта заглавия) становится ясным, кто передал Пифагору учение о богах. Ибо там сказано: «Это слово о богах принадлежит Пифагору, сыну Мнемарха, которое я постиг, пройдя посвящение в Лифеврах Фракийских, с помощью Аглаофама, посвященного, передавшего мне, что Орфей, сын Каллиопы, обученный матерью на горе Пангей, говорил, что неизменная сущность числа является силой, пекущейся обо всем, что есть на небе, на земле и в природе, она также корень жизни героев, богов и демонов». (147) Из этих слов ясно, что мысль о том, что существование богов определяется числом, он заимствовал у орфиков. С помощью самих чисел он делал удивительные предсказания и определил служение богам соответственно числам, какое каждому из богов больше всего сродни. Это можно было понять из сказанного; нужно представить и какое-нибудь доказательство для веры в сказанное. Когда Абарид совершал обычный для него обряд жертвоприношения и по свойственному всем варварам обыкновению по внутренностям жертвы предсказывал будущее, особенно по птичьим (ибо внутренности птиц считаются наиболее удобными для предсказания), Пифагор, не желая мешать его стремлению к истине, дал, однако, более достоверное предсказание без крови и умерщвления жертвы; кроме того, то, что, по его мнению, петух посвящен солнцу, он доказал совершенно верно с помощью знания природы чисел. (148) От благочестия и была у него вера в богов, ибо он всегда убеждал ничто не считать удивительным, и точно так же в утверждении о богах, поскольку боги могут все. И собирать сведения, относящиеся к богам (те, которым следует верить), это тоже предписывал Пифагор. Поэтому его ученики верили и передавали то, что считалось несомненной истиной, так что Эврит из Кротона, слушатель Филолая, когда какой-то пастух рассказал ему, что в полдень слышал из могилы голос Филолая, умершего много лет назад, при этом голос как бы пел, спросил пастуха: «Что за лад был, скажи, умоляю!» Сам же Пифагор на чей-то вопрос, что означает видеть во сне давно умершего отца, разговаривающего со спящим, ответил: «Ничего, как ничего не означает то, что ты разговариваешь сейчас со мной». (149) Одежда у него была белой и чистой, а также белыми и чистыми были подстилки. Все это из льна, изделиями из шерсти он не пользовался. И ученикам передал этот обычай. Он прославлял лучших из людей и при всяком удобном случае упоминал их и воздавал почести богам, так что и за обедом совершал возлияния богам, и во славу лучших людей призывал каждый день петь гимны. Обращал внимание на сказания, предсказания будущего и знамения, в общем, на все случайное. (150) В жертву богам приносил ладан, просо, печенье, медовые соты, мирро, другие благовония; животных сам не приносил в жертву, и никто из философов его школы, достигших высшей ступени, этого не делал; другим, слушателям или гражданам, он разрешал изредка приносить в жертву одушевленных существ – или петуха, или барана, или кого-нибудь из только что рожденных, быков же запрещал приносить в жертву. Подтверждением его почитания богов служит и то, что он призывал никогда не клясться именами богов. Вот почему Силл, один из пифагорейцев, житель Кротона, только за то, чтобы не приносить клятву, заплатил денежный штраф, хотя и собирался принести хорошую клятву. Пифагорейцам приписывают такого рода клятву: стесняясь из благоговения упоминать имя Пифагора (так же как они стараются не упоминать имен богов), они намекают на него, говоря о муже, изобретателе тетрактиды:

Нет, клянусь мудрецом, изобретшим для нас тетрактиду,

Вечной природы источник и корень всего, что на свете.

(151) В целом Пифагор, говорят, был последователем толкования и понимания Орфея и почитал богов примерно так же, как Орфей, – чтя их отображение в статуях и изваяниях из меди, он отвергал их человекоподобие и признавал божественные прообразы, всеобъемлющие и все проницающие мыслью, имеющие природу и образ, подобный всему, возвещают же о них обряды и мистерии, в которых содержится самое точное знание о богах. Еще он, говорят, соединил богословие и культ – то, чему научился у орфиков, и то, что заимствовал у египетских жрецов, а также то, что узнал от халдеев и магов и взял из Элевсинских мистерий и мистерий, совершающихся на Имбросе, Лемносе, в Самофракии, и, кроме того, заимствованное у других народов, у кельтов и иберов. [97] (152) Есть и среди латинян знакомые со «Священным словом» Пифагора, не все, но те, кто с охотой обучается доброму и не совершает ничего постыдного. Он говорил, что люди трижды совершают возлияние Аполлону, и тот прорицает с треножника потому, что Троица – первое рожденное число. [98] Афродите же нужно жертвовать что-нибудь числом шесть, ибо это число первое, которое включает в себя любую природу числа, а поделенное любым образом создает равенство составляющих его чисел, как отнятых, так и оставшихся. [99] Гераклу нужно приносить жертвы с наступлением восьмого месяца, учитывая, что он рожден семимесячным. (153) Пифагор говорит, что в храм надо входить в чистом и белом плаще и чтобы никто не спал в нем, утверждая, что бездеятельному сну подобает красный и черный цвет, белизна же есть свидетельство прямоты и справедливости помыслов. Он также учит, что, если в храме нечаянно прольется кровь, нужно очистить храм от нее или золотой тканью, или морской водой, так как вода возникла раньше всего другого, а золото – самое лучшее из всего существующего, так как оно устанавливает цену всему остальному. (154) Он запрещает рожать в храме, ибо это неблагочестиво, когда божественная часть души входит в тело в храме. Он учит на праздниках не стричь волос и ногтей, считая, что забота о нашем благообразии не должна заставлять нас забывать о власти богов. Он запрещает убивать в храме даже вошь, полагая, что ничто мертвое и ненужное не должно задевать божество. Он говорит, что богов следует чтить кедром и лавром, кипарисом и дубом, а также миртом [100] , и ничего не счищать листвой этих деревьев. Не чистить зубы мастикой, так как ему известно, что она является первым порождением влажной природы и питала первую нерасчлененную материю. Вареную пищу он советует не жарить, говоря, что не следует мягкость соединять с гневом [101] . Вслед за магами он запрещает сжигать тела умерших, считая, что мертвое не должно приобщаться ничему божественному. (155) Он считал наиболее благочестивым хоронить умерших в белых одеждах, намекая на простую и первую природу по числу и началу всего. [102] Более всего он призывает соблюдать хорошие клятвы, так как для нас будущее далеко, для богов же нет ничего далекого. Он считает, что бо́льшим преступлением перед богами считается убийство человека, а не причинение ему несправедливости (ибо право суда принадлежит Аиду), учитывая силы души и то, что ее сущность главная среди всего существующего. Он запрещает делать гроб из кипариса, так как скипетр Зевса сделан из кипариса или по какой-либо другой тайной причине. Перед обедом предписывает совершать возлияние Зевсу-Спасителю, Гераклу и Диоскурам, воспевая Зевса, сотворившего пищу и дарующего ее, а также Геракла, олицетворение природной силы, и Диоскуров, как образец согласия всего, что существует. [103] (156) Он говорит, что возлияние следует совершать не закрывая глаз: ничего из того, что прекрасно, не заслуживает стыда и позора. Он советовал всякий раз, когда гремит гром, прикасаться к земле в память о рождении всего сущего. Входить в храм он советует справа, а выходить по левую сторону, ибо правое – начало числа, называемого лучшим среди чисел, и основание божественного, левое же – начало четного и символ распадающегося. [104] Таковы, говорят, были проявления его благочестия, да и другие сохранившиеся рассказы о благочестии Пифагора можно оценивать согласно сказанному, так что довольно об этом.

Глава XXIX

(157) Если говорить о мудрости Пифагора, важнейшим свидетельством ее пусть будет то, что написано в воспоминаниях пифагорейцев. Воспоминания эти, во всем правдивые, всегда краткие и в противоположность старомодной и древней манере речи как бы осыпающие нежный пух с плодов, написаны с поистине божественным умением, полны и насыщены мыслями и вместе с тем пестрят разнообразными картинами и сведениями, при этом совершенно незамысловаты и скупы на слова, однако изобилуют живыми и достоверными рассказами с приложением множества ученых комментариев и полны так называемых силлогизмов, если только человек знакомится с ними правильным образом, а не поверхностно и понаслышке. Итак, Пифагор начинает с науки об умопостигаемых предметах и о богах. (158) Затем он учит обо всем, что касается природы, а также нравственной философии, и заканчивает логикой, передает различные поучения и самые точные знания – в целом нет ничего, касающегося человека, что не сделалось бы предметом познания, что не разъяснялось бы в этих сочинениях. Если все признают, что одни из них – это сочинения самого Пифагора, другие же представляют собой конспект его лекций, поэтому обязаны своей славой опять-таки не их авторам, а Пифагору, как если бы они были его творениями, то из всего этого очевидно, что Пифагор был достаточно искушен во всей мудрости в целом. Но говорят, что он более всего отдавал предпочтение геометрии. Ведь у египтян много геометрических решений, так как еще с древних времен, когда правили боги, из-за разливов Нила и убывания воды в нем они были вынуждены все измерять, так что египетские мудрецы разметили землю, отчего и наука была названа «геометрия», землемерие. Но и наука о небесных явлениях, в которой был сведущ и Пифагор, не остается у них в пренебрежении. Есть мнение, что все то, что он говорит о линиях, заимствовано у египтян. А что касается расчетов и чисел, это, говорят, изобретение финикийцев. Науку же о небесных явлениях некоторые одинаково относят и к египтянам, и к халдеям. (159) Говорят, переняв все это и умножив знания, Пифагор развил эти науки и одновременно мудро и умело преподавал их слушателям. Название «философия» первым придумал он и сказал, что самое стремление к ней есть как бы любовь к мудрости, мудрость же есть знание истины о существующем. Он познал истинно сущее и говорил, что нематериальное, вечное и единственное реально существующее – то, что бестелесно [105] , остальное, имеющее то же название, существует благодаря своей причастности к нему, так называемые материальные и телесные виды, рожденные и подверженные разрушению и никогда не обладающие подлинным бытием. Мудрость же есть знание о действительно сущих вещах, а не об их одноименных подобиях, так как телесные вещи и непознаваемы, и препятствуют прочному знанию о них, будучи безграничными [106] и недоступными познанию и как бы вовсе не существующие из-за их разрозненности в целом и невозможности положить предел, который можно было бы обозначить правильно. (160) Науку же о том, что по своей природе непознаваемо, невозможно даже представить. Итак, нужно стремиться не к беспредметному знанию, но к знанию о подлинно сущем и всегда равном самому себе, пребывающем в постоянстве и соответствующем названию «сущее». Пониманию истинно сущего сопутствовало знание о существующих одноименных вещах, как, например, раньше никогда не изучаемое соотношение науки о частном и науки об общем. «Итак, – говорит Архит, – хорошо изучив общее, они намеревались рассмотреть и частные вещи, каковы они». Потому что не единственным, не однородным и не простым является сущее, а рассматривается вслед за этим уже как разнообразное и многовидное, то есть имеется как мыслимое и бестелесное, что называют сущим, так и телесное и доступное ощущению, которое по причастности к сущему объединяется с ним. (161) Обо всем этом он передал точнейшие знания и ничто не оставил неисследованным. Он дал людям и науку об общих местах, как, например, аподиктическое искусство [107] , искусство давать определения и искусство разделения, как это можно видеть из воспоминаний пифагорейцев. Он привык в кратких изречениях передавать символическим образом своим ученикам сложные и разветвленные мысли, подобно тому как Аполлон и сама природа, один – самыми обыденными словами, другая – с помощью незначительных причин, двусмысленно и труднопонятно указывают на множество мыслей и свершений. (162) Таково изречение самого Пифагора: «Начало есть половина всего». Не только в этом полустишии, но и в других, сходных с ним, скрыл божественный Пифагор искру истины для тех, кто может разжечь ее, утаив за краткостью необозримую и неизмеримую глубину умозрения, как, например, в изречении «все подобно числу», которое глубокомысленно разъясняет все другие, или опять же в выражении «дружба – это равенство», или в слове «космос», или, клянусь Зевсом, в названии «философия», а также в слове «эсто́» или в слове «тетрактида». [108] Все это и множество других выражений и стихов Пифагор придумал для пользы и исправления учеников, и его создания внушали слушателям такое почтение и так их вдохновляли, что у них существовал образец клятвы:

Нет, клянусь человеком, открывшим для нас тетрактиду,

Вечной природы источник и корень всего, что на свете!

Таким удивительным был образ его мудрости. (163) Из искусств, как говорят, пифагорейцы более всего почитали музыку, искусство врачевания и прорицания. Они были молчаливы, любили слушать и хвалили того, кто умеет это делать. Из врачебного искусства они более всего уделяли внимание тому, что касалось образа жизни, и были наиболее усердны именно в этом, стараясь прежде всего изучить признаки правильного соотношения питья, еды и отдыха; затем едва ли не первыми они начали заботиться о порядке самого приготовления пищи и напитков и выбирать то, что для этого нужно. Чаще предшественников применяли пифагорейцы и целебные мази, применение лекарств они одобряли меньше, а если использовали их, то для умащения ран; что касается надрезов и прижиганий, их они применяли менее всего. (164) При некоторых болезнях они прибегали к заклинаниям. Они считали, что и музыка имеет большое отношение к здоровью, если правильно применять ее. Они использовали также для исправления души избранные места из Гомера и Гесиода. Они думали, что нужно удерживать и сохранять в памяти все, чему учишься и что говорят, и до тех пор приобретать знания и слушать лекции, пока может их воспринимать заучивающая и запоминающая часть души, потому что именно она познает и в ней хранится то, что познано. Поэтому они очень высоко ценили память, делали много упражнений для ее усиления и весьма заботились о ней; при обучении они оставляли заучиваемое не раньше, чем накрепко запоминали содержание предыдущего урока, и каждый день вспоминали то, что говорилось на занятиях, следующим образом. (165) Пифагореец не вставал с постели до тех пор, пока не припоминал все происшедшее вчера. Он пытался восстановить мысленно, что прежде всего он сказал или услышал, или какое отдал приказание домашним, встав после сна, и что было вслед за этим, и что еще позже, и о последующих своих поступках он размышлял таким же образом. Затем вспоминал, кто был первый, с кем он встретился, выйдя из дома, кто второй и что сказали те, кого он встретил первым, вторым и третьим. И о других событиях вспоминал точно так же. Он пытался восстановить в памяти все случившееся за целый день, стремясь припоминать в том порядке, в каком некогда случилось каждое из этих событий. Если времени для отдыха после сна у него было больше, чем обыкновенно, он пытался припомнить таким же образом и то, что произошло позавчера. (166) И более всего они старались развивать память, ибо ничего так не содействует приобретению знаний, опыта и рассудительности, как память.

От этих занятий вся Италия наполнилась философами и, прежде безвестная, впоследствии благодаря Пифагору стала называться «Великой Грецией», и в ней появилось множество философов, поэтов и законодателей. Ими были принесены в Элладу и ораторское искусство, и эпидиктические речи [109] , ими были написаны и законы. И те, кто упоминают при случае науки о природе, вспоминают прежде всего о том, что их привнесли первыми Эмпедокл и Парменид из Элеи, а те, которые хотят употребить какие-нибудь сентенции о жизни, приводят мысли Эпихарма, и почти все философы знают их наизусть. [110] Итак, в этой главе нами было сказано о мудрости Пифагора, о том, как обычно он приводил к ней людей, насколько каждый был способен приобщиться к этой мудрости, и о том, как умело он передал ее людям.

Глава XXX

(167) Как Пифагор осуществлял справедливость и учил людей соблюдать ее, мы лучше всего поймем, если помыслим о том, с чего начинается справедливость и от каких первопричин рождается, а также поймем первопричину несправедливости. После этого мы поняли бы, как Пифагор соблюдал справедливость и как делал так, что она осуществлялась наилучшим образом. Итак, наилучшим началом справедливости является общность, равенство и единочувствие всех людей, подобное единочувствию души и тела, а также такое состояние, когда чужое и мое не противоречат друг другу, о чем говорит и Платон, заимствовав эту мысль у пифагорейцев. [111] (168) Поэтому Пифагор развивал все самое лучшее в людях, изгоняя из их нравов то, что отделят одного человека от другого и укрепляя все то, что их объединяет, вплоть до самых последних мелочей, которые могли быть причинами как спокойного состояния, так и смятения. У них все всегда было общим и единым, для себя же никто ничего не приобретал. И если кто нравился общине, он пользовался общим имуществом самым справедливым образом, если же нет, то, забрав имущество, свое и даже больше того, что внес в общее достояние, он уходил. Так, исходя из основного принципа, Пифагор наилучшим образом установил справедливость. Кроме того, к справедливости ведет общение с людьми, отчуждение же и пренебрежение к общему роду порождает несправедливость. Поэтому он хотел, чтобы люди все шире распространили общение, и приблизил их к родственным нам живым существам, призывая относиться к последним как к родичам и друзьям: не обижать их, не убивать и не есть. (169) И с животными, оттого что они состоят из тех же самых живых частиц, что и мы, и участвуют в общем процессе жизни вместе с нами, он сблизил людей и, кроме общности, вытекающей из одинаковой с нами одушевленности животных, установил в еще большей степени родство разумной части нашей души с ними. Из этого ясно, что он установил справедливость, исходя из самого главного начала в жизни. Так как многих иногда заставляет совершать несправедливые поступки недостаток средств, Пифагор хорошо предусмотрел и это обстоятельство, удачно соединив при управлении своим домом свободную трату средств с правильным их использованием. И кроме того еще: правильное управление своим домом – начало порядка в полисах в целом, ибо полисы – это совокупность домов. (170) Говорят, что сам Пифагор, получив в наследство имущество Алкея, умершего после посольства в Лакедемон, [112] не менее удивлял своим умением вести хозяйство, чем философией; дочь же его, выданная замуж за Мемнона-кротонца и ведшая хозяйство вместе с мужем, так держала себя, что, будучи незамужней, была первой в хороводе девиц, а став женщиной, обладала правом первой подходить к алтарям. Жители Метапонта, сохранявшие память о Пифагоре и в последующие времена, его дом посвятили Деметре, а переулок, где он стоял, – Музам. (171) Так как гордость, роскошь и презрение к законам часто приводят к несправедливости, Пифагор призывал неустанно помогать закону и воевать с беззаконием. Поэтому он и установил такую последовательность: первой из зол обычно проникает в дома и в города роскошь, второй – гордость, третьей – гибель. По этой причине он увещевал всячески воздерживаться и отвергать роскошь и с рождения приучать себя к разумному и мужественному образу жизни, избегать всего позорного и жалкого, дерзкого, скандального, грубого и смешного. (172) Кроме этого, он открыл другой прекраснейший вид справедливости – законодательный, который предписывает, что нужно делать, и запрещает то, что не нужно делать. Первое подобно искусству врачевания и врачует больных, второе предупреждает заболевание и в дальнейшем заботится о душевном здоровье. Так обстоит дело с этим видом справедливости, и лучшие законодатели были учениками Пифагора: сначала Харонд из Катаны, затем Залевк и Тимарат [113] , написавшие законы локрийцам, кроме них Феэтет и Геликаон, Аристократ и Фитий, законодатели в Регине. Все они у своих сограждан достигли божественных почестей. (173) И не так, как Гераклит сказал эфесцам, чтобы они утвердили закон, согласно которому граждане, достигнув возмужалости, вешались, – эти люди стремились установить законы с бо́льшим умом и опытом в общественных делах. Да и что удивляться на них, причастных к свободному образу жизни и воспитанию Пифагора? Фракиец Замолксис, ставший рабом Пифагора и слушавший речи близких к Пифагору людей, отпущенный на свободу и приехавший к гетам, и законы установил для них, как мы говорили в начале рассказа, и мужество вселил в граждан, убедив их, что душа бессмертна. Еще и поныне все галаты и траллы и многие из варваров учат своих сыновей, что душа умерших не разрушается, но пребывает вечно, и что не нужно поэтому бояться смерти, но смело идти навстречу опасности. И оттого, что он воспитал гетов и дал им законы, Замолксис почитается у них как величайший из богов. (174) Кроме того, наиболее полезной для утверждения справедливости Пифагор считал власть богов, и в согласии с этой высшей властью он и установил государственное устройство, справедливость и правосудие. Нелишним будет рассказать о каждом его установлении отдельно. От него узнали пифагорейцы, сколь полезно размышлять о божестве, что оно есть и так относится к человеческому роду, что наблюдает за ним и не презирает его. Ибо мы нуждаемся в таком руководстве, против которого никоим образом не должны восставать. Таково управление со стороны божества, коль скоро божество таково, что достойно власти над вселенной. Ибо пифагорейцы говорили (и правильно говорили!), что живое существо по своей природе дерзко и разнообразно по стремлениям, желаниям и страстям. Значит, оно нуждается в такой власти свыше и в таком управлении, от которого будут исходить разумность и порядок. (175) Они считали, что нужно, чтобы каждый, сознавая пестроту своей природы, не забывал о благочестивом отношении к божеству и служении ему, но всегда имел бы перед умственным взглядом божество, как бы присматривающее и наблюдающее за человеческим поведением. После богов и демонов более всего следует чтить родителей и закон и готовить себя к не притворному, но искреннему послушанию им. В целом они считали, что нужно осознать, что нет бо́льшего зла, чем анархия. Не сможет человек сохранить себя, если над ним нет руководителя. (176) Эти мужи убеждали людей оставаться верными отеческим нравам и законам, даже если они намного хуже других. Никогда не будет ни полезным, ни спасительным отвергнуть с легкостью имеющиеся законы и принять нововведения. Пифагор совершил и множество других дел, в основе которых лежит благочестивое отношение к богам, обнаруживая, что жизнь его согласуется со словами. Стоит упомянуть об одном событии, которое может пролить свет и на все остальные. (177) Расскажу о том, что сказал и сделал Пифагор в отношении посольства, посланного из Сибариса в Кротон, чтобы вытребовать беглых рабов. Ибо он, когда некоторым из его друзей задавали вопросы послы, один из которых был убийца, а другой сын одного из участников мятежа, умершего от болезни, но в городе еще нуждались в них, чтобы использовать в делах, сказал друзьям, что не хотел бы, чтобы у него с кротонцами возникли большие разногласия, потому что он убежден, что эти люди не должны ни возлагать священные дары на алтари, ни отрывать умоляющих о защите от алтарей. Когда послы из Сибариса, подойдя, стали бранить его, он сказал убийце, что не его это дело – говорить о тех, кто подлежит наказанию, откуда возникло мнение, что Пифагор – это в действительности Аполлон, хотя и прежде при каком-то расследовании на вопрос, почему это произошло, он ответил вопрошавшему вопросом: «Неужели и Аполлон, делая предсказание, счел бы достойным себя еще и разъяснять его?» (178) Другому человеку, высмеивающему, как ему казалось, рассуждения, в которых Пифагор утверждал, что души возвращаются на землю, и сказавшему, что он даст письмо отцу, когда Пифагор отправится в подземное царство, и попросит взять другое, ответное, когда будет возвращаться от отца, он сказал, что не собирается отправляться в места для нечестивых, где явственно ощутит карающие удары. Когда послы бранили его и он сошел в сопровождении многих к морю и очистился, кто-то из членов совета сказал кротонцам, так как они продолжали порицать спутников Пифагора, что они в безрассудстве осмеливаются бранить даже Пифагора, в защиту которого, напротив, с момента его появления, как рассказывают, все одушевленные существа подают людям свой голос, (179) и из других живых существ ни одно не осмелилось бы бранить его, ибо он нашел способ отучать людей от несправедливости напоминанием о посмертном суде над душами, зная, что он в действительности происходит, зная и то, что упоминание о нем полезно для страха перед совершением несправедливых поступков. Он убеждал, что несправедливость гораздо более вредна, чем убийство человека [114] (ибо право суда принадлежит Аиду), если принять во внимание сущность души и то, что среди подлинно сущего ее природа главная. Желая показать, как в неравном, несоразмерном и не имеющем границ можно обнаружить отличающуюся равенством, соразмерностью и совершенством справедливость, чтобы заставить людей стремиться к ней, Пифагор сказал, что справедливость подобна той единственной из геометрических фигур, у которой образующие ее форму линии бесконечны, расстояния же их от центра при неодинаковом расположении по отношении друг к другу плоскостей этой фигуры у всех одинаковы. [115] (180) Так как и при общении с другим человеком есть некая справедливость, то, говорят, пифагорейцы понимали ее следующим образом. При общении одно уместно, другое – нет, это разделение обусловлено различиями в возрасте, достоинстве, родственных связях, заслугах и всем другом, чем отличаются люди друга от друга. Есть род общения, который кажется уместным в отношении молодых людей, в отношении же к старшему он неуместен. Ни гнев, ни угрозы, ни дерзость в отношении младшего к старшему совершенно неуместны, но младшему нужно всячески остерегаться всего неподобающего. Почти то же самое он говорит и о достоинстве. (181) С человеком, достигшим истинного достоинства, прекрасным и добрым, когда он приходит, благодаря этим его качествам не уместно и не пристойно ни обращаться, ни говорить развязно, ни делать что-нибудь из того, о чем мы упоминали выше. Подобное этому говорили они и об отношениях с родителями и благодетелями. Способы уместного общения различны. Ибо и те, кто гневаются и сердятся, делают это одни уместно, другие нет, и опять же те, кто стремятся, желают, добиваются чего-либо, одни преследуют свои цели вовремя, а другие нет. То же самое можно сказать и о других страстях, поступках, настроениях, беседах и встречах. (182) Сама же уместность поддается изучению, осмыслению и обучению лишь до известного предела, но в целом она в себе ничего этого не содержит. Сопутствуют и почти совпадают с природой уместного понятия срока, подобающего, лада и все прочие, однородные с ним. Самым ценным во всем пифагорейцы считали начало, будь то наука или опыт, происхождение чего-либо или опять же домашнее хозяйство, государство, военный лагерь или любое другое подобное им устройство. Природа же начала во всем, что упоминалось, трудно различима и неочевидна. В науках дело не простого ума – постичь и хорошо различить, глядя на части предмета познания, каково их общее начало. (183) Ибо велико их различие в отдельности, и относительно всего в целом есть опасность неправильно указать начало: ничего, попросту говоря, здорового после этого не возникнет, если остается непознанным истинное начало. То же самое они говорили и о другом начале. [116] Никогда не будет порядка ни в доме, ни в государстве, если не будет истинного начальника, стоящего у власти и властвующего по доброй воле. Чтобы осуществлялась власть, нужно желание обеих сторон, одинаково как начальника, так и подчиненных, как, например, для того, чтобы правильно проводилось обучение, нужно, говорили они, чтобы оно было добровольным – по обоюдному желанию ученика и учителя. Если каким-то образом их желания будут расходиться, намеченное дело не будет выполнено надлежащим образом. Итак, он считал прекрасным делом, когда учителя умеют убеждать, а ученики – повиноваться. Убедительным подтверждением этому на деле служит следующий случай: (184) он приехал к Ферекиду Сиросскому, который был его учителем, на Делос из Италии, когда тот заболел уже упоминавшейся вшивой болезнью, и ухаживал за ним. Он оставался при нем вплоть до его кончины и выполнил религиозные обряды в честь покойного наставника. Столь ревностно он заботился об учителе. (185) Соблюдению договоров и верности им Пифагор столь хорошо учил своих последователей, что, говорят, когда однажды Лисид, помолившись в храме Геры, встретил при выходе из него Эврифама-сиракузянина, одного из своих товарищей, входящего в преддверие храма богини, и тот попросил подождать его, пока он помолится, сел на какое-то сидение из камня, которое там было, а когда Эврифам, помолившись и о чем-то размышляя, глубоко задумался и вышел незамеченным через другой вход, Лисид провел спокойно в том же положении оставшуюся часть дня и наступившую ночь и большую часть еще и следующего дня и, может быть, оставался бы и дальше на этом месте, если бы Эврифам не оказался на следующий день на занятиях и не вспомнил бы о нем, услышав, что кто-то из товарищей ищет Лисида. Придя к храму, он застал Лисида в ожидании, как и было условленно, и увел его с собой, сказав, что виной всему его забывчивость, прибавив, что «кто-то из богов наслал ее на меня, чтобы проверить твою верность уговорам». (186) Помимо многих других средств для умиротворения души, Пифагор установил также и вегетарианство. Ибо люди, привыкнув считать убийство животных делом беззаконным и противоестественным, еще более противоречащим божественному закону считали убийство человека и уже не участвовали в войне. Война же – это главный организатор и учитель убийства. Ибо в военных действиях укрепляется тело. И предписание «Не перешагивай через весы!» [117] заключает в себе требование справедливости. Пифагорейцы призывали упражняться во всем, что имеет отношение к справедливости, как это видно из их книг о символах. Во всем этом бросается в глаза великое стремление к умножению справедливости и передаче этого умения людям, которые обнаружил Пифагор в словах и на деле.

Глава XXXI

(187) Вслед за этим последует рассказ о благоразумии Пифагора – как он укрепил его в себе и передал ученикам. Уже приводились его общеизвестные высказывания о благоразумии, среди которых выделяется требование отсекать огнем и железом всякую неумеренность. Такого же рода требование воздержания от поедания одушевленных существ, запрещение выставлять при трапезах сладкие и изысканные яства, но лучше отдавать их слугам и удовлетворять желание лишь самой простой пищей. Свободнорожденной женщине не позволяется носить никаких золотых украшений, но лишь гетерам. Таково же и требование бодрости ума и освобождения от того, что мешает ему. (188) Кроме того, словесное воздержание и полное молчание, чтобы научиться владеть языком; напряженное и непрестанное постижение и изучение труднейших основоположений, ради этого воздержание от вина, пост, короткий сон, неподдельное пренебрежение к славе, богатству и тому подобному, нелицемерное уважение старших, к ровесникам искреннее чувство равенства и благосклонность, к младшим участие и доброжелательность без зависти, и все прочее, что имеет отношение к той же добродетели. (189) Благоразумие этих людей, доставшееся им от Пифагора, можно понять и на примере того, что рассказывают о пифагорейцах Миллии и Тимихе Неанф и Гиппобот. [118] Говорят, что тиран Дионисий, после того как, приложив все старания, не добился дружбы ни одного из пифагорейцев, потому что они были осторожны и сторонились его единовластия и беззакония, послал отряд в тридцать человек под предводительством Эвримена-сиракузянина, брата Диона [119] , навстречу пифагорейцам, чтобы подкараулить их во время перехода из Тарента в Метапонт, который они обычно совершали при благоприятных обстоятельствах, ибо они приучали себя к переменам климата и выбирали с этой целью удобные места. (190) В Фанах, местечке близ Тарента, в ущелье, через которое им нужно было проходить, Эвримен организовал засаду, спрятав воинов. Когда ничего не подозревавшие люди достигли в полдень этого места, на них, как разбойники, с криком напали воины. Те, испугавшись и вместе с тем сохраняя осторожность, из-за внезапности нападения и множества воинов (самих их было числом примерно десять), а также из-за того, что они были бы убиты, сражаясь, безоружные, с вооруженными до зубов воинами, решили спасаться бегством, ничуть не считая это чуждым добродетели. Ведь они знали, что мужество – это умение избегать и выжидать, как правильно гласит поговорка. (191) И они уже были блики к спасению (ибо отягощенные оружием воины Эвримена отстали, преследуя их), если бы беглецы не очутились на каком-то поле, где были посеяны бобы, как раз находившиеся в поре цветения. И, не желая нарушить запрет, предписывающий не касаться бобов [120] , они остановились и были вынуждены обороняться от преследователей камнями, палками и чем попало до тех пор, пока одни из них не были убиты, а большинство ранено. Потом все были убиты воинами, и никто вообще не остался в живых, но перед этим они радостно встретили смерть, хотя и был приказ взять их живыми. (192) Эвримен и его воины были в большом и вполне понятном смущении, если они не приведут ни одного живого к Дионисию, который, отправляя их, сказал, что это единственная их цель. Итак, насыпав земли и сделав погибшим могильный холм, как героям, воины ушли из того места. Затем им встретился Миллий из Кротона и Тимиха-лаконянка, его жена, отставшие от большинства, потому что Тимиха была уже на десятом месяце беременности и шла поэтому с остановками. Обрадовавшись, что этих можно взять живыми, воины привели их к тирану, относясь к ним бережно и заботливо. (193) Тот, расспросив о случившемся и придя в уныние, сказал Миллию и Тимихе: «Но вы получите от меня больше всех почестей, если захотите быть моими соправителями». После того как Миллий и Тимиха отвергли все его предложения, Дионисий сказал: «Вы будете отпущены на свободу в подобающем сопровождении, если объясните мне хотя бы одно обстоятельство». Когда Миллий спросил, что именно хочет знать Дионисий, тот сказал: «То, по какой причине твои товарищи предпочли умереть, чем потоптать бобы». На что Миллий тотчас ответил: «Они остановились, чтобы не потоптать бобов, я же предпочту скорее потоптать бобы, чем сказать тебе, почему они это сделали». (194) После того, как раздраженный его ответом Дионисий приказал умертвить его, а Тимиху пытать (ибо он думал, что она, будучи женщиной, беременной и к тому же лишившейся мужа, легко выболтает тайну из страха перед муками), благородная женщина, стиснув язык зубами, отгрызла его и выплюнула, показав, что, опасаясь, как бы женский пол ее, побежденный пытками, не открыл что-нибудь из того, о чем надлежит молчать, она отделяет орудие речи прочь от себя. Столь не любили пифагорейцы вступать в дружеские отношения с чуждыми им людьми, даже если это были отношения с царями. (195) Подобные примеры их молчаливости, необходимой для упражнения в благоразумии, уже приводились. Ибо самый трудный вид воздержания – это воздержание от слов. К благоразумию относится и то, что Пифагор убедил кротонцев воздерживаться от незаконного и внебрачного сожительства с наложницами, а также лечение музыкой, с помощью которой он образумил буйствующего от любви юношу. И призыв смирять гордость свидетельствует о той же добродетели. (196) И вот что еще предписал делать учениками Пифагор, в чем сам он был первым. Они всегда заботились о том, как выглядит их тело: чтобы оно не было ни тощим, ни тучным. Ибо это свидетельствует о неправильном образе жизни, считали они. Точно так же они заботились о настроении и не были ни слишком веселы, ни слишком грустны, но всегда умеренно радостны. Они скрывали гнев, уныние, волнение. Среди них существовало мнение, что ни одно из несчастий человеческой жизни не должно быть неожиданностью для разумных существ, но следует ожидать всего, над чем сами они не властны. Если же они когда-нибудь гневались или печалились, или случалось с ними что-нибудь другое в этом роде, они уходили прочь куда-нибудь, и каждый наедине с собой старался подавить это состояние и вылечить себя от него. (197) Говорят о пифагорейцах и то, что никто из них, когда был одержим гневом, ни рабов не наказывал, ни свободнорожденных не вразумлял (вразумление же они называли «выпрямлением»), но ждал, когда восстановится спокойное состояние души. Молча и спокойно они сдерживали себя. Спинфар часто рассказывал об Архите из Тарента, как он однажды, придя в поле сразу после возвращения из похода, который город предпринял против мессапов, увидел, что управляющий и другие рабы не радеют о земледелии, но совершенно обленились, в гневе и негодовании только, кажется, и сказал рабам, что им повезло, что он на них не разгневался: если бы не это, они не избежали бы наказания за такой проступок. (198) Спинфар говорил, что о Клинии рассказывали нечто подобное: ибо и тот откладывал все увещевания и наказания до тех пор, пока не восстановится спокойное состояние души. От жалоб, слез и тому подобного эти люди воздерживались, и ни корысть, ни сильное желание, ни гнев, ни тщеславие, ни что-нибудь другое в этом роде не становились причиной раздора, но все они так относились друг к другу, как заботливый отец относится к детям.

Прекрасно и то, что все изобретения они относят и приписывают Пифагору, нисколько не придавая значения собственной славе первооткрывателей, за редким исключением. Ибо, действительно, очень мало было известно тех пифагорейцев, которые оставили собственные воспоминания. (199) Удивляет и их педантичная осторожность: за столько лет никто из пифагорейцев никому не показал своих записей, вплоть до поколения Филолая, но и Филолай первым опубликовал нашумевшие три книги, которые, говорят, Дион из Сиракуз купил за сто мин по просьбе Платона, лишь потому, что впал в крайнюю нужду: он сам принадлежал к пифагорейскому братству и поэтому сочинил эти книги. (200) О славе, говорят, они высказывались так. Неразумно обращать внимание на всякое мнение всякого человека, и особенно если это мнение большинства. Правильно воспринимать и судить дано немногим. Ибо ясно, что лишь знающие люди умеют это делать. А таких немного. Итак, ясно, что не распространяется эта способность на многих. С другой стороны, неразумно презирать восприятие и мнение всякого человека. Тот, кто настроен таким образом, может оказаться невежественным и неисправимым. Незнающему необходимо учиться тому, что он не знает и не умеет, а тому, кто учится, нужно обращать внимание на знающего и учиться у него силе восприятия и суждения, (201) говоря вообще, необходимо, чтобы те юноши, которые хотят быть счастливыми, обращали бы внимание на восприятие и мнения старших и правильно живущих людей.

Во всей человеческой жизни есть некое деление на возрасты (так, говорят, они утверждали), которые связаны друг с другом не случайной связью. Ибо один вытесняется другим, если никто с рождения не направлял человека по жизни хорошо и правильно. Итак, нужно, чтобы воспитание ребенка, будучи прекрасным, разумным и мужественным, передавало большую часть этих свойств юношескому возрасту, и точно так же воспитание юноши и забота о нем, будучи прекрасными, разумными и развивающими мужество, передавало большую часть этих свойств возрасту мужчины, между тем как многим эта преемственность кажется нелепой и смешной. (202) Люди думают, что детей нужно приучать к правильному и разумному поведению, а также воздержанию от всего, что считается порочным и безобразным; когда же дети станут юношами, большинство, по крайней мере, позволяет им делать все, что те захотят. Поэтому оба вида заблуждений объединяются в этом возрасте, так как юноши совершают поступки, свойственные и детям, и взрослым. Ибо избегать любую разновидность порядка и старания, гоняться, попросту говоря, за забавами и разного рода ребяческими шалостями и дерзостями в высшей степени свойственно детскому возрасту. Поэтому такое настроение из этого возраста переходит в юношеский. А сильные желания и среди них также род честолюбивых желаний, подобно остальным страстям и настроениям, которые бывают тяжелыми и беспокойными, переходят в юношеский возраст из зрелого. Поэтому из всех возрастов юношескому более всего требуется забота. (203) Вообще говоря, никогда не нужно позволять человеку делать все, что ему захочется, но всегда нужно иметь какое-нибудь руководство и законную, хорошо организованную власть, которой будет послушен каждый из граждан. Ибо живое существо, брошенное на произвол и оставленное без попечения, быстро впадает в порочность и зло. Говорят, что они часто спрашивали и обсуждали вопрос, ради чего мы приучаем детей принимать пищу своевременно и в умеренном количестве и внушаем им, что своевременность и умеренность прекрасны, а противоположные качества, беспорядочность и неумеренность, безобразны, отчего люди более всего бранят пьяниц и обжор. Ведь если ничто из того уже не значимо для нас, когда мы достигаем зрелого возраста, напрасно приучать к такому порядку детей. То же самое говорили они и о других привычках. (204) У остальных живых существ, тех, которые воспитываются людьми, ничего подобного не наблюдается, но тотчас с самого начала и щенка, и жеребенка заставляют привыкать и учат тому, что им нужно будет делать и тогда, когда они вырастут. Вообще говорили, что пифагорейцы призывали знакомых и тех, кто жил в их общине, из того, что заслуживает осторожности, более всего остерегаться наслаждения. Ибо ничто так не обманывает нас и не ввергает в заблуждение, как страсть к наслаждениям. Вообще же, как кажется, они старались никогда ничего не делать ради наслаждения (ибо и безобразна и вредна во многом эта цель), но поступать, что бы ни приходилось делать, имея в виду главным образом прекрасное и упорядоченное, во-вторых, полезное и необходимое, но это последнее нуждается в тщательной оценке. (205) О так называемой телесной страсти, говорят, эти мужи рассуждали так. Самая страсть есть некий порыв, душевное движение, стремление либо к наполнению тела чем-либо, либо к ощущению присутствия чего-либо, либо к какому-либо настроению. Возникает страстное желание и противоположных вещей, как, например, желание освобождения от чего-нибудь, желание отсутствия чего-нибудь и желание быть нечувствительным в отношении некоторых вещей. Разнообразно это чувство [121] , и из всего, что касается человека, имеет оно больше всех разновидностей. Многие из человеческих страстей – приобретенные и созданные самими людьми, поэтому такие страсти требуют более всего заботы и предосторожности и постоянных телесных упражнений. Ибо желание пищи после опорожнения тела – естественное желание, как естественно и, наоборот, желать после наполнения необходимого опорожнения. Желание же искусно приготовленной пищи, или изысканной и роскошной одежды, ковра, или требующего затрат, богато и роскошно обставленного жилья есть желание приобретенное. То же самое можно сказать об обстановке дома: чашах, слугах, употребляемых в пищу животных. (206) В целом, что касается человеческих страстей, то они чаще всего таковы, что не знают никаких границ и уводят в бесконечность. Поэтому сразу, с малых лет нужно заботиться о подрастающих людях, чтобы они желали того, что им следует желать, и остерегались пустых и суетных желаний, оставаясь безмятежными, свободными от подобного рода стремлений и презирая тех, кто заслужил презрение своей привязанностью к страстям. Особенно важно понять, что напрасные, вредные, суетные и дерзкие желания свойственны людям, живущим в роскоши. Ибо нет ничего пустого, ненужного, к чему не устремлялась бы душа таких детей, мужчин и женщин. (207) Вообще человеческий род весьма разнообразен с точки зрения множества своих желаний. Об этом ясно свидетельствует разнообразие того, что употребляется в пищу. Какое-то безграничное множество плодов, корней употребляет в пищу человек. Также употребляется в пищу и самое разнообразное мясо, и трудно найти, мясо какого живущего на суше, в воде и в воздухе живого существа не использовал бы в пищу человек. Придуманы различные способы приготовления пищи и самые разнообразные смешения соков, отчего поистине безумен и разнообразен в своих движениях человеческий род. (208) Ибо все то, что принимается в пищу, производит свое особенное состояние души. Но люди сразу замечают лишь то, что оказывается причиной значительного изменения душевного состояния, как, например, вино, которое, выпитое в большом количестве, до известного предела делает их более веселыми, а вслед за тем безумными и безобразными. То же, что не обнаруживает такой силы воздействия, как вино, люди не замечают. Между тем, все, что употребляется в пищу, порождает какое-нибудь особенное состояние души. Поэтому лишь обладающие большим умом могут понимать и видеть, что и в каком количестве нужно употреблять в пищу. Это знание было вначале у Аполлона и Пеана, впоследствии у учеников Асклепия. (209) Что касается деторождения, говорят, они утверждали следующее. Вообще они полагали, что нужно остерегаться того, что называется преждевременным плодом, ибо такие плоды ни у растений, ни у животных не бывают хорошими, но нужно, чтобы до плодоношения прошло известное время, чтобы из сильных и достигших зрелости тел произошли семена и плоды. Нужно, чтобы мальчики и девочки воспитывались в трудах и в гимнасиях, достигая подобающей выносливости, употребляя пищу, соответствующую их осмысленной, трудолюбивой и выносливой жизни. Многое из того, что касается человеческой жизни, таково, что о нем гораздо лучше узнать позже. Сюда относится и потребность в любовных утехах. (210) Нужно, чтобы подросток воспитывался так, чтобы он не стремился до двадцати лет к близости подобного рода. Достигнув же этого возраста, он должен прибегать к ней редко. Это возможно, если здоровье признается чем-то достойным и прекрасным. Невоздержанность же и здоровье в одном человеке несовместимы. Говорят, что они хвалили такие из ранее установленных в греческих городах законов, которые запрещают сходиться с матерями, дочерьми и сестрами, а также не позволяют сходиться ни в храме, ни принародно, так как прекрасно и полезно ставить как можно больше препятствий проявлениям именно этой страсти. Кажется, эти мужи полагали, что рожденных с природным недостатком или в результате насилия надо устранять, оставляя лишь тех, кто произведен полноценным и при этом благоразумно, в результате осмысленного и законного деторождения. Они считали, что родители будущих детей должны многое предусмотреть заранее. Во-первых, нужна величайшая предусмотрительность при подготовке себя к деторождению. Эта предусмотрительность должна выражаться в разумном и здоровом образе жизни, отказе от несвоевременного и обильного употребления пищи, а также такой пищи, от которой ухудшаются телесные свойства; вовсе не пить вина, ибо они считали, что от плохого, нестройного и беспорядочного смешения возникают порочные семена. (212) В общем они полагали, что совершенно легкомысленно и непредусмотрительно поступает тот, кто собирается породить живое существо и вывести его на свет, к существованию, но не заботится с величайшей тщательностью о том, чтобы этот приход к жизни и бытию был самым радостным из событий, в то время как любители собак со всей тщательностью заботятся о рождении щенков, чтобы они рождались от кого нужно и когда нужно и чтобы использовались какие нужно средства для рождения и воспитания собачьего потомства. Точно так же поступают и любители птиц. (213) Ясно, что и другие люди, заботящиеся о потомстве от живых существ, прилагают всякое старание, чтобы деторождение у них не совершалось неподобающим образом. Люди же не имеют никакого разумного попечения о собственных порождениях, но порождают наобум и как попало, избегая всякого разумного метода, да и после этого кормят и воспитывают с полным пренебрежением. Ведь это самая главная и очевидная причина того, что множество людей дурны и порочны. Ибо с каким-то легкомыслием и наподобие животных совершается у многих деторождение. Таковы были наставления и нравы этих мужей, стремящихся на словах и деле к благоразумию, ранее воспринявших призывы к нему, подобные изречениям Аполлона, со стороны самого Пифагора.

Глава XXXII

(214) О мужестве Пифагора и его учеников свидетельствует уже многое из того, что было сказано, как, например, удивительная история о Тимихе и тех, кто решился умереть, но не нарушить запрет Пифагора, касающийся бобов, и многие другие поступки, подобные этим, которые благородно совершил и сам Пифагор, путешествуя повсюду без сопровождения и перенося тяжелые труды и опасности, приняв решение оставить родину и вести жизнь на чужбине, свергая тирании и устанавливая порядок в полисах, объятых смутой, даря им свободу взамен рабства и прекращая произвол, смиряя дерзость и препятствуя людям наглым и тиранам, справедливым же и кротким милостиво помогая своим руководством, отвергая сообщество диких и дерзких людей и запрещая им устанавливать законы, проявляя к сподвижникам благосклонность, дерзким же противясь всеми силами.

(215) Можно было бы привести множество примеров таких поступков, и он часто совершал их, но самым замечательным из всего является то, что сказал и сделал Пифагор с величайшим свободомыслием при встрече с Фаларидом [122] . Ибо когда он был задержан Фаларидом, жесточайшим из тиранов, и к нему присоединился мудрый муж по имени Абарид, родом из гипербореев, пришедший только ради того, чтобы быть рядом с ним, и Фаларид стал задавать Абариду вопросы и особенно много о божественном: об изображениях богов и наиболее благочестивом служении им, о способности богов предвидеть, о небесных телах и их вращении вокруг земли, спрашивал и о многом (216) другом, например, что за человек Пифагор, и Абарид по божественному внушению отвечал твердо, со всей правдивостью и убедительностью, так что склонил на свою сторону слушателей. Тогда Фаларид воспылал гневом к Абариду, хвалившему Пифагора, пришел в ярость по отношению и к самому Пифагору и осмелился извергать ужасные хулы даже против богов и всего того, о чем говорил Абарид. Абарид же согласился с ним ради Пифагора, но потом рассказал то, что узнал от Пифагора: все на земле зависит от небесных явлений и управляется другими, еще более многочисленными божественными силами и их энергией. И едва ли можно назвать Пифагора, обучающего этому, шарлатаном, по крайней мере, у него тот вызывает удивление, словно божество. В ответ на это Фаларид отверг искусство прорицания и те обряды, которые открыто совершаются в храмах. (217) Тогда Абарид перевел разговор с этих предметов на явления всем очевидные и пытался убедить Фаларида, что есть божественное провидение, превосходящее любые надежды и силы человека, ссылаясь на благодеяние богов и помощь некоторых демонов людям в трудных обстоятельствах или тяжелых войнах, при неизлечимых болезнях, во время мора или гибели плодов и других подобных этим тяжелейших и безысходных обстоятельствах. Фаларид и на это отвечал дерзко и бесстыдно. Затем уже Пифагор, подозревая, что Фаларид хочет предать его смерти, и вместе с тем зная, что неподвластна его жизнь Фалариду, вдохновенно начал говорить. Посмотрев на Абарида, он сказал, что существует переход с неба в воздушные слои и на землю. [123] (218) И снова рассказал о связи всех явлений с небом – то, что было наиболее понятным для всех; неопровержимо доказал, что у души есть своя собственная сила, и после этого довольно подробно рассказал о совершенной энергии слова и ума. Затем он так же свободно говорил о тирании и всех случайных приобретениях, о несправедливости и человеческом корыстолюбии в целом, убедительно показав, что все это ничего не стоит. Вслед за тем он произнес боговдохновенное наставление о наилучшем образе жизни и подробно сопоставил его с наихудшим, сообщил самые разумные сведения о душе, ее силах и страстях и самое прекрасное из всего сказанного – показал, что боги неповинны во зле и что болезни и все телесные страдания – результат человеческой невоздержанности. Он также сказал о том, что говорят плохого в мифах о богах писатели и поэты. И, обличая силу тирана, вразумлял Фаларида, какова она и сколько ее, показал на примере его дел, говорил о наказании по закону, что оно совершается заслуженно, представив тому множество примеров, провел ясное различие между людьми и другими живыми существами, со знанием дела рассуждал о внутреннем слове и его внешнем выражении, подробно говорил об уме и исходящем из него знании, дал полезнейшие наставления по нравственным и многим другим связанным с ними вопросам, касающимся того, что считается в жизни благом, присоединив к ним достойнейшим образом соответствующие увещевания и отговаривая от того, что не следует делать. И самое главное: провел различие между тем, что делается по воле судьбы, и тем, что делается согласно уму, много и мудро рассуждал о демонах и бессмертии души. Но это была бы уже другая тема. То, что было сказано раньше, вполне подтверждает его мужество. (220) Ведь если он, подвергаясь смертельной опасности, философствовал с непоколебимой твердостью, целенаправленно и стойко защищался от грозящего ему несчастья, и если с тем, кто подвергал его опасности, обращался свободно и откровенно, с полным презрением относясь к тому, что считалось смертельной угрозой, как к чему-то такому, на что даже не стоит обращать внимания, и если он, как это свойственно человеческой природе, чувствовал угрозу смерти и тем не менее совершенно пренебрегал ею и грозящей ему в тот момент опасностью, ясно, я думаю, что он поистине не ведал страха смерти. И еще более благородный поступок, чем этот, совершил Пифагор, содействуя низвержению тирании и обуздав тирана, собиравшегося принести непоправимые беды людям, освободив таким образом Сицилию от жесточайшей тирании. (221) То, что он сам был инициатором этого заговора, свидетельствуют оракулы Аполлона, в которых содержатся намеки на то, что Фаларид будет лишен власти тогда, когда лучшие люди обретут единодушие и, объединившись друг с другом, придут к власти, что и случилось в то время при участии Пифагора благодаря его советам и руководству. Еще большим доказательством служит срок. Ибо в тот самый день, когда Фаларид угрожал Пифагору и Абариду, он сам был убит заговорщиками. (222) И то, что случилось с Эпименидом, пусть также будет подтверждением сказанному. Ибо подобно тому как Эпименид, ученик Пифагора, когда какие-то люди собирались его убить, призвав Эриний [124] и богов-мстителей, сделал так, что все заговорщики перебили друг друга, точно так же и Пифагор, защищая людей с правдивостью и мужеством Геракла, наказал бесчинствующего и причиняющего вред людям тирана для пользы же людей и предал его смерти в соответствии с предсказаниями Аполлона, с которым был связан единой природой с самого рождения. Вот какое удивительное деяние, свидетельствующее о его храбрости, мы только что рассказали. (223) Другим доказательством мужества Пифагора служит его стремление сохранить законность, благодаря которому он и сам в одиночку осуществлял свои решения и проповедовал истины, от которых его не заставили отступиться ни соблазны, ни трудности, ни какая-либо другая страсть или опасность. И друзья его предпочитали умереть, чем преступить хотя бы на йоту то, что было им запрещено; пройдя испытания в различных бедах, они сохранили свой нрав неизменным и, вовлеченные во множество опасностей, ни разу не изменили учению Пифагора. Постоянно звучал среди них призыв: «Всегда помогать закону и воевать с беззаконием», сторониться роскоши и отвергать ее, приучать себя с рождения к разумному и мужественному образу жизни. (224) У них применялись некоторые заклинания против страстей, против уныния и подавленности, которые очень хорошо помогали. И, напротив, другие заклинания были направлены против гнева и раздражения. Усиливая или ослабляя эти состояния с помощью заклинаний, до определенной меры, они делали их пригодными для совершения мужественных поступков. Более всего укрепляло их благородный дух убеждение в том, что ни одно из несчастий человеческой жизни не должно быть неожиданностью для умных людей, но следует ожидать всего, что не в нашей власти. (225) Когда бы ни овладевали ими гнев, печаль или какое-нибудь другое подобное чувство, они старались освободиться от него, и каждый наедине с собой пытался мужественно подавить страсть и излечиться от нее. Отличительной чертой пифагорейцев было прилежание в учении и занятиях и борьба против свойственной людям от природы невоздержанности и корыстолюбия, и различные способы сдерживания и подавления этих пороков, которые действовали неумолимо, как огонь и железо, а сами пифагорейцы не щадили ни сил, ни выносливости. Они благородно упражнялись в воздержании от мяса всех одушевленных существ и, кроме того, некоторых видов пищи, развивали бодрость ума и чистоту помыслов, кроме того, их мужество укрепляли словесное воздержание и полное молчание, применявшееся как средство сдерживания языка в течение многих лет, а также напряженное и неустанное изучение и усвоение сложнейших основоположений (226) и с этой целью отказ от вина, пост, короткий сон, неподдельное презрение к славе, богатству и тому подобному. И все это помогало им укреплять мужество. От жалоб, слез и тому подобного эти мужи воздерживались, считая заискивание низким и недостойным свободного и мужественного человека. О той же самой отличительной черте их нравов свидетельствует и то, что самые главные и незыблемые свои правила все пифагорейцы всегда хранили в тайне, держа их в памяти, не записанными, и не разглашая среди посторонних благодаря строго соблюдаемому словесному воздержанию, преемникам же передавали их, словно тайны богов. [125] (227) Поэтому долгое время ничего достойного упоминания не разглашалось за пределами школы, учиться и познавать что-либо дозволялось лишь в ее стенах. Если же пифагорейцам случалось когда-либо говорить при посторонних и, так сказать, профанах, они объяснялись друг с другом с помощью символов, следы которых остались еще и поныне в том, что позднее было предано огласке, как, например, «огня ножом не разгребать» и тому подобные символы, которые в буквальном своем значении похожи на старушечью болтовню, когда же раскрывается их истинный смысл, приносят тому, кто понял их, удивительную и значительную пользу. (228) Но наиболее убедительным доказательством мужества пифагорейцев является их цель – достичь самого главного: спасти и освободить от стольких цепей и оков плененный с рождения ум [126] , без которого никто не может познать ничего здравого, ничего истинного, и не может сделать этого с помощью какого бы то ни было чувства. «Ибо ум, – по их словам, – все видит и слышит, а остальное глухо и слепо.» Во-вторых, тому, кто уже достиг очищения и кому помогли разнообразные математические упражнения, стараться всеми силами и дальше внушать и передавать что-нибудь полезное и относящееся к божественному миру, чтобы, с одной стороны, он не боялся отвлекаться от предметов телесных, с другой стороны, ведомый к предметам бестелесным, не отводил бы взгляда из-за слишком яркого их блеска и не возвращался бы душой обратно к страстям, прикованным к телу и связанным с ним, и вообще был бы безразличен ко всем порождающим и низменным страстям. Всеми этими способами совершенствовалось и достигалось истинное мужество. Пусть все сказанное послужит нам доказательством мужества Пифагора и пифагорейцев.

Глава XXXIII

(229) Пифагор предельно ясно показал дружеское единение всех со всеми: богов с людьми через благочестие и умелое служение людей, основоположений науки – друг с другом и вообще согласие души с телом, разумных ее частей с неразумными через изучение философии и философского созерцания, единение людей друг с другом, граждан – через правильное законодательство, различных народов – через естественное общение, мужа и жены, детей и братьев, а также домочадцев – через нерушимую связь, – одним словом, всех со всеми и еще с неразумными живыми существами на основе справедливости, природной близости и общности жизни; умиротворение и согласие самого по себе смертного тела с противоположными скрытыми в нем силами через здоровье и укрепляющий образ жизни, а также благоразумие, основанное на подражании царящему в мироздании согласию частей. [127] (230) Все это называется одним и тем же единственным словом «дружба», а открыл и установил ее законы, по общему мнению, Пифагор и так научил пользоваться этим дружеским единением, что еще и теперь многие говорят о тех, кого объединяет крепкая дружба, что они подобны пифагорейцам. В этой связи нужно рассказать еще о воспитании и наставлениях Пифагора, которые он обращал к своим последователям. Эти мужи призывали изгонять из истинной дружбы дух соперничества и вражды, лучше из всякой дружбы, если это возможно, если же нет, то по крайней мере из дружбы с родителями и вообще со старшими, точно так же и из дружбы с благодетелями. Ибо спорить и ссориться с ними под влиянием нахлынувшего гнева или какой-нибудь другой такой же страсти не приносит пользы существующей дружбе. (231) Они говорили, что царапин и ран нужно наносить друг другу как можно меньше при дружбе. Это происходит, если оба умеют уступать и обуздывать гнев, особенно младший, какое бы из указанных выше положений в отношении других он ни занимал. Исправления и внушения старших младшим, которые они называли «выпрямлением», должны делаться, по их мнению, с большой благожелательностью и осторожностью, и старшим, делая внушение, нужно обнаруживать много заботы и родственного чувства. Тогда внушение будет прекрасным и полезным. (232) Из дружбы никогда не нужно изгонять доверия – ни во время игры, ни во время занятий. Ибо трудно сохранять существующую дружбу в прежнем виде, если однажды в нравы тех, кто называет себя друзьями, вторгнется ложь. Не нужно отказываться от дружбы из-за несчастья или какой-нибудь другой неудачи, случающихся в жизни, но лишь по причине полного разочарования в друге и в дружбе с ним, происшедшего из-за большой испорченности и неисправимости друга. [128] Не нужно никогда разжигать вражды с людьми не совсем дурными, а если она все-таки возникнет, благородно ожидать при столкновении, не переменится ли нрав враждующего и не появится ли у него доброжелательное отношение. Враждовать же против кого-нибудь нужно не на словах, а на деле: враг поступает законно и не против воли богов, если воюет как человек с человеком. [129] По возможности никогда не следует быть виновником раздора и более всего опасаться его возникновения. (233) Если собираешься вступить в подлинно дружеские отношения, прежде всего, говорили они, требуется разделить и распределить обязанности и обозначить их правильно и не как попало, но в соответствии с нравом каждой из сторон, чтобы ни одна встреча не была незначительной и случайной, но соблюдался бы правильный порядок, уважение друг к другу и единомыслие, и чтобы страсть не пробуждала ничего своевольного, дурного и ошибочного, как, например, сильное желание или гнев. То же самое говорилось и об остальных страстях и настроениях. Можно привести и примеры того, как решительно отклоняли они дружбу чуждых им людей и весьма старательно избегали их и остерегались, а дружбу между собою строго сохраняли в течение многих поколений. Это очевидно и из того, что говорит Аристоксен [130] в сочинении «Жизнь Пифагора» со слов Дионисия, сицилийского тирана, с которым он встречался, когда тот, лишенный власти, изучал науки в Коринфе. (234) Аристоксен рассказывает следующее: «От жалоб, слез и тому подобного те мужи воздерживались, насколько возможно. То же самое можно сказать о лести, просьбах и мольбе и всего прочего в этом роде. Итак, Дионисий, лишившись власти тирана и прибыв в Коринф, часто рассказывал нам о Финтии и Дамоне. Речь шла о происшедшем ручательстве за смерть. Обстоятельство, при которых имело место это ручательство, были следующими. Дионисий говорил, что некоторые из его окружения, часто упоминавшие о пифагорейцах, высмеивали их, бранили и называли хвастунами, говоря, что с них слетели бы вся эта важность, притворная верность принципам, бесстрастие, заставь их кто-нибудь испытать настоящий страх. (235) Так как другие стали возражать им и возник спор, условились разыграть с Финтием такой спектакль. Дионисий, призвав Финтия, сказал, что некто обвиняет его в том, что он вместе с другими состоит в заговоре против него, и это подтвердили присутствующие, так что негодование Дионисия выглядело совершенно правдоподобным. Финтия же эти слова удивили. Но так как сам Дионисий сказал, что это установлено точно и он должен умереть, Финтий ответил, что, если уж Дионисию кажется, что это так и есть, он просит предоставить ему оставшуюся часть дня, чтобы уладить домашние дела свои и Дамона, ибо эти мужи жили вместе и имели общее со всеми имущество, Финтий же, будучи старшим, большую часть домашних дел взял на себя. Итак, он просил отпустить его, говоря, что поручителем оставит Дамона. (236) Дионисий рассказывает, что был удивлен этим и спросил, найдется ли такой человек, который останется в качестве заложника ждать смерти. После того, как Финтий сказал, что найдется, и послали за Дамоном, тот, явившись, выслушал о том, что произошло, и сказал, что он ручается за Финтия и будет ждать здесь, пока тот не возвратится. Сам он, рассказывает Дионисий, просто был поражен всем этим; те же, которые с самого начала подбивали его на испытание, смеялись над Дамоном как над обреченным на смерть и шутя говорили, что взамен оставлена лань. [131] Итак, солнце уже клонилось к закату, когда явился приговоренный к смерти Финтий, чем все были поражены и покорены. Сам же он, говорит Дионисий, обняв и поцеловав этих мужей, просил принять его третьим в их дружеский союз, но они наотрез отказались это сделать, несмотря на его настоятельные просьбы». (237) Это, говорит Аристоксен, он узнал от самого Дионисия. Говорят, что пифагорейцы, даже не зная друг друга, стремились оказать дружескую помощь тем, кого они никогда не видели, если получали какое-нибудь доказательство, что те – приверженцы того же самого учения, так что, учитывая эту дружескую помощь, не таким уж невероятным покажется утверждение, что благородные люди, даже если живут на разных концах земли, друзья друг другу прежде, чем познакомятся и разговорятся. Говорят, что один из пифагорейцев, идя долгим и безлюдным путем, остановился на каком-то постоялом дворе. От усталости и по разным другим причинам он тяжело и надолго заболел, так что со временем у него не осталось самого необходимого для жизни. (238) Хозяин двора, то ли из жалости к человеку, то ли из гостеприимства, предоставил к его услугам все необходимое, оказывая всяческую помощь и не жалея средств. Когда же болезнь усилилась, умирающий попросил его написать на доске какой-то знак и дал наказ, если с ним что случится, прикрепить эту доску возле дороги и наблюдать, не узнает ли знак кто-нибудь из путников. Ибо этот человек, сказал он хозяину двора, возместит расходы, которые тот понес ради него, и заплатит за заботу о нем. Хозяин двора после кончины похоронил его по обряду и не надеялся ни на возмещение расходов, ни на то, что он будет облагодетельствован кем-то из узнавших знак, однако на всякий случай, хотя и был удивлен поручением, ежедневно выставлял доску на обозрение. Много времени спустя один из пифагорейцев, проходя мимо, остановился и узнал выставленный знак, расспросил о случившемся и выплатил хозяину двора денег гораздо больше, чем тот истратил. (239) Говорят, что Клиний из Тарента, услышав, что Прор из Кирены, ученик Пифагора, рискует потерять все имущество, собрал средства, поплыл в Кирену и поправил материальное положение Прора, не только не обращая внимания на уменьшение своего собственного имущества, но и не опасаясь рискованного путешествия. Точно так же Фестор из Посидонии, как только услышал, что Фимариду с Пароса, пифагорейцу, случилось обеднеть после большого достатка, говорят, отправился на Парос, собрав много серебра, и приумножил имущество Фимарида. (240) Все это достойные и прекрасные примеры дружбы. Гораздо более удивителен их взгляд на общность благ, дарованных богами, и то, что они утверждали о единстве ума и о божественности души. Ибо они часто призывали не разрушать в себе бога. Итак, все их ревностное отношение к дружбе в словах и на деле имело целью некую связь с божеством и единение с ним, а также общность ума и общность божественной части души у друзей. Вряд ли кто-нибудь нашел бы что-нибудь лучшее в человеческих словах и делах, чем пифагорейская дружба. Думаю, что и все блага дружбы содержатся в ней самой. Вот почему, как бы охватив в этой главе все преимущества пифагорейской дружбы, прекращаем говорить о ней.

Глава XXXIV

(241) После того как мы рассказали по порядку о добродетелях Пифагора и пифагорейцев, приведем после этого и разрозненные свидетельства о том, что они имели обыкновение говорить о том, что не укладывается в избранную нами схему. Передают, что они призывали всех эллинов, вступавших в их братство, говорить лишь на родном языке, ибо говорить на чужом они не считали нужным. Для обучения у пифагорейцев приходили и чужестранцы: мессапы, луканы, певкетии, римляне. [132] Метродор, брат Фирса, применявший то, чему научился у своего отца Эпихарма и через него у Пифагора, большей частью в медицине, объясняя брату учение отца, говорит, что Эпихарм, а прежде него Пифагор, лучшим из диалектов считали дорийский из-за его музыкальной гармонии. И ионийский, и эолийский диалекты грешат хроматизмом [133] , причем аттический сверх меры. (242) Дорийский же диалект гармоничен, слова состоят из полнозвучных букв. В пользу дорийского диалекта говорят его древность и следующий миф. Нерей был женат на Дориде, дочери Океана. От Нерея, согласно мифу, родились пятьдесят дочерей и среди них мать Ахиллеса. Как утверждают некоторые, Девкалион, сын Прометея, и Пирра, дочь Эпиметея, родили Дора, последний – Эллина, Эллин – Эола. [134] В храмах Вавилона можно услышать, что Эллин произошел от Зевса, от Эллина же родились Дор, Ксуф и Эол. С этим рассказом соглашается даже сам Гесиод. Как бы то ни было, более поздним поколениям нелегко получить точные знания о древности или постичь что-либо. (243) Но и те, и другие из рассказчиков единодушны в том, что старейшим из диалектов является дорийский, позже возник эолийский, названный так по имени Эола, третьим по времени был аттический, получивший имя от Аттиды, дочери Краная [135] , четвертый – ионийский, названный по имени Иона, сына Ксуфа и Креусы, дочери Эрехфея, рожденной тремя поколениями позже появления первых фракийцев и похищения Орифии, как свидетельствует большинство историков. [136] На дорийском диалекте говорил и Орфей, старший из поэтов. (244) Говорят, что из врачебного искусства они более всего уделяли внимание тому, что касается образа жизни, и были наиболее усердны именно в этом, стараясь прежде всего изучить признаки правильного соотношения питья, еды и отдыха; затем едва ли не первыми они начали заботиться о порядке самого приготовления пищи и напитков и выбирать то, что для этого нужно. Чаще предшественников применяли пифагорейцы и целебные мази, применение лекарств они одобряли меньше, а если использовали их, то главным образом для умащения ран; что касается надрезов и прижиганий, их они применяли менее всего. [137] При некоторых болезнях они прибегали к заклинаниям. (245) Говорят, что они избегали людей, выставляющих напоказ свои знания и открывающих свои души, словно ворота харчевни, всякому встречному в надежде, не найдутся ли покупатели. Наводнив города, эти люди, если говорить коротко, наживаются, получая в гимнасиях с юношей плату за недостойное дело. Пифагор же о многом говорил иносказательно для того, чтобы те, кто воспитан в нравственной чистоте, восприняли его слова с пониманием, остальные же, как Тантал у Гомера [138] , лишь огорчились бы, присутствуя на его уроках, но так ничего и не вкусив. Я думаю, пифагорейцы говорили и о том, что не следует обучать за плату тех, кто приходит учиться: те, кто берут плату, оказываются хуже ваятелей герм [139] и колесничников, так как последние, когда кто-нибудь закажет им за деньги герму, ищут пригодное для создания образа дерево, а взимающие плату за обучение добродетели используют то, что уже приготовлено всей природой [140] . (246) Пифагорейцы говорят, что более всего следует заботиться о философии, родителях и земледельцах, ибо родителям и земледелию мы обязаны тем, что живем, философам же и воспитателям – тем, что живем правильно и разумно, так как именно последние открыли искусство правильного управления. Пифагор не считал нужным ни говорить, ни писать так, чтобы его мысли были понятны каждому случайному человеку, но первое, чему, говорят, учил Пифагор своих слушателей, это умению, избавившись от всякого рода неумеренности, молчать о том, что бы они ни услышали от него. Первого, кто разгласил тайну симметрии и асимметрии среди непосвященных, он, говорят, наказал тем, что лишил его не только общения и проживания вместе со всеми, но и приказал соорудить ему надгробие, как будто ушел из жизни тот, кто некогда был товарищем. (247) Другие говорят, что божество мстило тем, кто разглашал слова Пифагора. Так, погиб в море, словно нечестивец, тот, кто разгласил секрет построения двадцатиугольника, то есть додекаэдра, одной из пяти объемных фигур, которую можно вписать в форму шара. Некоторые говорили, что разгласивший учение о несообразности и несоразмерности претерпел то же самое. Своеобразным, основанным на использовании символов, было все обучение Пифагора, из-за подражания манере древних подобное каким-то загадкам и иносказаниям, точно так же, как подлинные божественные и пророческие изречения кажутся несколько непонятными и затруднительными для толкования для тех, кто праздно вопрошает оракулы. Вот сколько сведений о Пифагоре и пифагорейцах можно было бы извлечь и из их разрозненных высказываний.

Глава XXXV

(248) Были люди, которые враждовали с этими мужами и восставали против них. С тем, что заговор возник в отсутствие Пифагора, согласны все авторы. Расходятся они относительно происшедшего в то время отъезда Пифагора: одни говорят, что он ездил к Ферекиду Сиросскому, другие – в Метапонт. Причин заговора называют много. Одна из них, восходящая к так называемым килоновцам, заключается в следующем. Кротонец Килон, родовитостью, славой и богатством превосходящий всех граждан, однако нравом тяжелый, склонный к насилию, воинственный и тиранический, приложив все усилия, чтобы приобщиться к образу жизни пифагорейцев, и придя к Пифагору уже в преклонном возрасте, получил отказ по вышеизложенной причине. (249) После того как это произошло, и сам он, и друзья его начали стремиться к настоящей войне как против Пифагора, так и его товарищей, и таким сильным и неодолимым оказалось самолюбие Килона и его сторонников, что сделало их враждебными всем пифагорейцам. Итак, Пифагор с какой-то целью отправился в Метапонт и там, говорят, окончил жизнь. А сторонники Килона продолжали бунтовать против пифагорейцев и выказывать всяческую ненависть к ним. Но все-таки до определенного времени их сдерживало добронравие пифагорейцев и желание самих полисов, которые хотели, чтобы общественными делами руководили пифагорейцы. Но наконец злой умысел килонцев против этих мужей достиг такого предела, что они, когда пифагорейцы собрались в доме Милона в Кротоне и обсуждали общественные дела, поджегши дом, сожгли их, кроме двоих – Архиппа и Лисида: эти двое, будучи самыми молодыми и самыми сильными, каким-то образом вырвались наружу. (250) После того, как это случилось и полисы не вынесли никакого решения о приключившейся беде, пифагорейцы отошли от дел. Произошло это по двум причинам: во-первых, из-за пренебрежения городов (ибо они не обратили никакого внимания на столь великое бедствие), во-вторых, из-за гибели самых авторитетных из пифагорейцев. Из двоих спасшихся (оба были из Тарента) Архипп вернулся в Тарент, Лисид же, возненавидев свой город за его бездействие, уехал в Элладу и жил в Ахее Пелопонесской, затем по чьему-то приглашению переселился в Фивы. Его слушателем стал Эпаминонд [141] , называвший Лисида отцом. Здесь он и умер. Остальные пифагорейцы, за исключением Архита из Тарента, оставили Италию. Собравшись в Регии, они проводили там время друг с другом. (251) По прошествии некоторого времени, после ухудшения порядка в государствах… [142] Наиболее ревностными среди них были флиунтцы Фантон, Эхекрат, Полимнаст и Диокл, Ксенофил-халкидянин из Халкидики Фракийской. Они сохраняли первоначальные нравы и учение, хотя оно и пошло на убыль, до тех пор, пока благородно не окончили жизнь.

Так рассказывает Аристоксен. Никомах [143] же в остальном согласен с этим рассказом, но утверждает, что заговор возник из-за отсутствия Пифагора. Ибо как только он уехал на Делос к Ферекиду Сиросскому, своему учителю, а тот неожиданно заболел вышеупомянутой вшивой болезнью, и Пифагор ухаживал за ним, именно тогда отвергнутые и заклейменные пифагорейцами напали на них и всех повсюду сожгли, сами же за это были италийцами побиты камнями и выброшены без погребения. Тогда и случилось так, что знание у знающих оскудело, так как сохранялось ими до той поры в сердце невысказанным, среди непосвященных же случайно высказывались лишь трудно понятные и необъясняемые речи. Исключение составляют совсем немногие, которые, оказавшись на чужбине, сохранили некоторые остатки учения, довольно темные и трудно постижимые. (253) Ибо и они, живя в одиночестве и из-за того, что случилось, пав духом сверх меры, разбрелись кто куда и уже не хотели общаться ни с кем из людей. Живя в пустынных местах, куда бы ни забросила их судьба, одинокие и замкнутые, они большей частью довольствовались каждый общением с собой, которое заменяло им все. Но опасаясь, как бы совсем не погибла среди людей философия и сами они не стали бы из-за этого ненавистны богам, если полностью утратят столь великий дар, написав некоторые заметки самого общего и символического характера, собрав записи старших товарищей, а также то, что помнили из этих записей, оставили их, где каждому хотелось умереть, наказав или сыновьям, или дочерям, или женам никому не давать их читать вне дома. Те же сохраняли их в течение довольно долгого времени, преемственно поручая то же самое потомкам. (254) Так как Аполлоний [144] о тех же самых событиях иногда рассказывает иначе и прибавляет много такого, о чем не говорят Аристоксен и Никомах, приведем и его рассказ о заговоре против пифагорейцев. Он говорит, что некоторые стали относиться к Пифагору недоброжелательно сразу же из-за мальчиков. Ибо пока Пифагор беседовал с любым из посетителей, людям это нравилось. Когда же он начал общаться лишь с учениками, остальные к нему охладели. Они были недовольны и тем, что уступили пришельцу, оказавшись слабее, и тем, что они, коренные жители, по их мнению, слишком много терпят, и полагали, что пифагорейский союз возник против них. Затем получилось так, что юноши, будучи родом из семей влиятельных и выделяющихся среди других достатком, с возрастом стали первенствовать не только в частной жизни, но и управлять государственными делами. Они объединились в братство (а было их свыше трехсот), так что оставалась небольшая часть города, которая не жила согласно их обычаям и нравам. (255) Но все-таки, пока горожане завоевывали близлежащую местность и приехал Пифагор, долгое время после колонизации сохранялся порядок, хотя были недовольные и ожидающие удобного случая для переворота. Когда же был завоеван Сибарис и уехал Пифагор, а завоеванные земли распределили по жребию, причем многие не получили тех наделов, которые им хотелось получить, вспыхнула затаенная ненависть, и против пифагорейцев восстало большинство. Зачинщиками мятежа стали люди, наиболее близкие пифагорейцам по родству и домашним связям. Причиной же недовольства послужило то, что многое из сделанного пифагорейцами им, как всем обычным людям, чувствующим, насколько другие отличаются от них, было не по душе. В большинстве случаев они считали оскорбленными лишь себя. Не нравилось им и то, что никто из пифагорейцев не называет Пифагора по имени: пока он был жив, пифагорейцы, если хотели упомянуть о нем, называли его «божественный», когда же он умер, о нем говорили «тот муж», подобно тому как Эвмей у Гомера упоминает об Одиссее:

Гость мой, его и далекого здесь не могу называть я

Просто по имени (так он со мною был милостив)… [145]

(256) Точно так же не нравилось им и то, что те встают с постели не позже восхода солнца; не носят перстня с изображением какого-нибудь бога, но одного бога почитают и молятся ему, чтобы привлечь его внимание, а другого нет, и остерегаются присутствовать при погребении или в каком-нибудь другом нечистом месте; точно так же они не делают ничего безответственного и не обдуманного заранее, но рано утром решают, что будут делать, а ложась спать, перебирают в уме все, что сделали, в процессе обдумывания развивая память; сходно с этим, когда кто-нибудь из участников беседы назначает встречу в каком-нибудь месте и его ждут там, пока он не придет, день и ночь [146] – опять же в этом сказывается (257) привычка пифагорейцев помнить уговор и ничего не говорить попусту, вообще что-нибудь возложенное на тебя доводить до конца; наконец, они призывали не злословить, но подобно тому, как жители Адрии с возвышения наблюдают в благоговейном молчании за птицами, точно так же нужно вести себя во всем. [147] Все это, как я уже говорил раньше, огорчало всех без исключения потому, что они видели, что пифагорейцы, воспитывавшиеся вместе с ними, ведут особый образ жизни. С большим раздражением переносили родственники и то, что пифагорейцы лишь своим единомышленникам подают правую руку, а из близких никому, кроме родителей, и то, что у них общее имущество, а их они чуждаются. Когда родственники начали раздор, остальные жители охотно стали присоединяться к нему. Из членов «совета тысячи» с речами выступили Гиппас, Диодор и Феаг и потребовали, чтобы в органах власти и в народном собрании участвовали все и чтобы архонты отчитывались перед избранными из всего народа представителями; пифагорейцы Алкимах, Динарх, Метон и Демокед возражали и препятствовали им изменить государственное устройство, учрежденное отцами. Победили те, кто говорил в защиту прав большинства. (258) После этого множество людей пришло на собрание, и ораторы Килон и Нинон, обратившись к народу, выступили с обвинениями против пифагорейцев. Первый был из числа зажиточных людей, второй – из малоимущих. После предыдущих выступлений и еще более длинной речи Килона выступил Нинон. Делая вид, что он ознакомился с тайным учением пифагорейцев, он выдумал и написал сочинение, с помощью которого более всего надеялся их оклеветать, и, дав чтецу свою книгу, приказал читать. (259) Она была озаглавлена «Священное слово», а содержание написанного было следующее: «Друзей чтить, как богов, остальных смирять, как зверей. Эту же мысль высказывают в стихах в своих воспоминаниях о Пифагоре его ученики:

Вровень он ставит друзей с богами блаженными неба,

А остальных не считал он даже достойными слова.

(260) Гомера особенно хвалит за стихи, в которых сказано «пастырь народов», ибо это значит, что остальные подобны скоту, Пифагор же сторонник олигархии. Воюют с бобами, как выбранные по жребию полководцы, поручая избранным это дело. Стремятся к тирании, призывая лучше на один день стать быком, чем весь век быть коровой. Восхваляют законы других народов и велят подчиняться тем, которых признают сами». Вообще Нинон представил их философию как заговор против народного большинства и призывал не следовать совету пифагорейцев воздерживаться от права голоса, но обратить внимание на то, почему они вообще не пришли на народное собрание, между тем как убедили «тысячу» учредить свой совет. Поэтому, раз они мешают силой слушать других, не нужно и им позволять говорить, но правой рукой, которую они отказываются подавать, всякий раз когда они поднятием руки или камешком для голосования выражают свое мнение, голосовать против них, считая позором, что триста тысяч жителей, проживающих возле реки Тетраэнта, в самом городе стали жертвой заговора ничтожно малой доли граждан. (261) В конце концов он так взбунтовал слушателей своей клеветой, что те через несколько дней, когда пифагорейцы совершали жертвоприношение Музам в доме неподалеку от храма Аполлона, собравшись толпой, напали на них. Одни из пифагорейцев, предвидя это, не явились, другие во время нападения бежали в харчевню, Демокед же с юношами ушел в Платеи. Мятежники, отменив прежние законы, путем голосования обвинили Демокеда в том, что он собрал молодежь, намереваясь установить тиранию, и пообещали тому, кто убьет его, выдать в награду три таланта. Когда произошло сражение, Демокед был побежден Феагом, и город выплатил Феагу три таланта. (262) После того как в городе и его окрестностях было совершено множество злодеяний, беглецы были подвергнуты судебному разбирательству, и трем городам – Таренту, Метапонту и Кавлонию – было представлено право третейского суда. Посланные из этих городов для вынесения приговора были подкуплены и, как сказано в памятных записях кротонцев, признали беглецов виновными. Схватив всех, кто был недоволен новыми законами, мятежники и их предали суду и постановили изгнать вместе с потомством, говоря, что не нужно совершать бесчестие и отрывать детей от родителей. [148] При этом имущество у них конфисковали, а их земельные наделы поделили заново. (263) По прошествии многих лет, после гибели сторонников Динарха в какой-то другой междоусобице и смерти Литата, главаря мятежников, горожанами овладели сожаление и раскаяние, и они решили вернуть оставшихся в живых пифагорейцев. Выбрав послами жителей из Ахеи, они при их посредничестве помирились с изгнанниками, поставив в Дельфах обетный столб с клятвами. (264) Из пифагорейцев возвратились около шестидесяти человек, не считая уже совсем старых, часть которых, снова занявшись врачеванием и оказывая помощь тем, кто был болен, стали во главе этого возвращения. Случилось так, что оставшиеся в живых имели теперь в глазах большинства хорошую репутацию, и как раз к этому времени относится возникновение поговорки по отношению к преступившим закон: «Теперь судят не так, как при Ниноне». Когда в земли кротонцев вторглись жители Фурий, пифагорейцы помогали своему городу вместе с другими, подвергаясь смертельной опасности. Отношение же горожан так сильно переменилось в противоположную сторону, что праздники в честь Муз всегда сопровождались хвалебными речами в адрес этих мужей, когда приносили общественную жертву в храме Муз, который ранее был построен пифагорейцами и в котором они почитали богинь. Итак, о гонениях на пифагорейцев сказано достаточно.

Глава XXXVI

(265) Все авторы единодушны во мнении, что преемником Пифагора был Аристей, сын Дамофонта, кротонец, современник Пифагора, родившийся почти на семь поколений раньше Платона. Аристей удостоился не только руководства школой, но брака с Феано и воспитания детей благодаря своему исключительному превосходству над другими в понимании основоположений. Ибо, говорят, сам Пифагор стоял во главе школы тридцать девять лет, а всего прожил почти сто лет, руководство же школой передал Аристею из-за преклонного возраста. После Аристея школой руководил Мнемарх, сын Пифагора, Мнемарха сменил Булагор, при котором произошло разграбление Кротона. [149] После него школой руководил Гартид из Кротона, возвратившийся из путешествия, в которое отправился перед войной. Однако из-за несчастья, случившегося с отечеством, он умер. (266) Гартид был единственным пифагорейцем, который умер от горя. У остальных пифагорейцев было в обычае, дожив до глубокой старости, как бы освобождаться от оков тела. Впоследствии, однако, школой руководил Аресан-луканец, спасенный какими-то чужими людьми; [150] к нему приехал Диодор из Аспендия, которого приняли из-за малочисленности людей в школе. Диодор, вернувшись в Элладу, принес туда пифагорейские идеи. Усердными авторами сочинений о пифагорейцах стали Клиний из Гераклеи и Филолай, Феорид и Эврит, оба из Метапонта, и Архит из Тарента. Посторонним и непричастным к самой пифагорейской школе слушателем оказался Эпихарм: приехав в Сиракузы, он, опасаясь тиранической власти Гиерона, воздерживался от открытых занятий философией, выведывая при случае идеи пифагорейцев и тайно, ради развлечения, разглашая основоположения Пифагора.

(267) Из общего числа пифагорейцев одни сделались известными, многие другие, разумеется, остались безымянными. Вот имена сделавшихся известными:

Из Кротона: Гиппострат, Димант, Эгон, Гемон, Силл, Клеосфен, Агелад, Эписил, Фикиад, Экфант, Тимей, Буф, Эрат, Итаней, Родипп, Бриант, Энандр, Миллий, Антимедонт, Агеад, Леофрон, Агил, Онат, Гиппосфен, Клеофрон, Алкмерн, Дамокл, Милон, Менон.

Из Метапонта: Бронтин, Пармиск, Орестад, Леон, Дамармен, Эней, Хилад, Мелесий, Аристей, Лафаон, Эвандр, Агесидам, Ксенокад, Эврифем, Аристомен, Агесарх, Алкий, Ксенофант, Фрасей, Эврит, Эпифрон, Прокл, Антимен, Лакрит, Дамотаг, Пиррон, Рексибий, Алопек, Астил, Лакид, Ганиох, Лакрат, Гликин.

Из Акраганта: Эмпедокл.

Из Элеи: Парменид.

Из Тарента: Филолай, Эврит, Архит, Феодор, Аристипп, Ликон, (Гестией), Полемарх, Астей, Кений, Клеон, Эвримедон, (Аркей), Клинагор, Архипп, Зопир, Эвфин, Дикеарх, Филонид, Фронтид, Лисид, Лисибий, Динократ, Эхекрат, Пактион, Акусилад, Икк, Писикрат, Клеарат, Леонтей, Фриних, Смихий, Аристоклид, Клиний, Габротел, Лисиррод, Геландр, Архемах, Бриас, Мимномах, Акмонид, Дикас, Карофантид.

Из Сибариса: Метоп, Гиппас, Проксен, Эванор, Леанакт, Менестор, Деокл, Эмпед, Тимасий, Птолемей, Эндий, Тирсен.

Из Карфагена: Мильтиад, Анфен, Годий, Леокрит.

С Пароса: Ээтий, Фенекл, Дексифей, Алкимах, Динарх, Метон, Тимей, Тимесианакт, Эвмойр, Фимарид.

Локрийцы: Гиттий, Ксенон, Филодам, Эвет, Эвдик, Сфенонид, Сосистрат, Эвфин, Залевк, Тимар.

Уроженцы Посидонии: Афамант, Сим, Проксен, Кранай, Миес, Бафилай, Федон.

Луканы: братья Оккел и (Оккил), Аресандр, Керамб.

Уроженец Дардана: Малион.

Из Аргоса: Гиппомедон, Тимосфен, Эвелфон, Фрасидам, Критон, Поликтор.

Лаконцы: Автохарид, Клеанор, Эврикрат.

Гипербореец: Абарид.

Из Регия: Аристид, Демосфен, Аристократ, Фитий, Геликаон, Мнесибул, Гиппархид, Эвфосион, Эвфикл, Опсим, Калаид, Семинунтий.

Из Сиракуз: Лептин, Финтий, Дамон.

Самосцы: Мелисс, Лакон, Архипп, Гелорипп, Гелорид, Гиппон.

Уроженцы Кавлонии: Каллиброт, Дикон, Наст, Дримон, Ксент.

Из Флиунта: Диокл, Эхекрат, Полимнаст, Фантон.

Из Сикиона: Полиад, Демон, Стратий, Сосфен.

Киренцы: Прор, Меланипп, Аристангел, Феодор.

Из Кизика: Пифодор, Гиппосфен, Буфер, Ксенофил.

Из Катаны: Харонд, Лисиад.

Из Коринфа: Хрисипп.

Этруск: Навсифой.

Из Афин: Неокрит.

Понтиец: Лирамн.

Итого: двести восемнадцать человек.

Из женщин-пифагореек прославились: Тимиха, жена Миллия, из Кротона, Филтида, дочь Феофрия из Кротона, Биндака, сестра луканов Оккела и (Эккела), Хилонида, дочь Хилона-лаконца, Кратесиклея, лаконянка, жена Клеонора-лаконца, Феано, жена Бронтина из Метапонта, Мия, жена кротонца Милона, Ласфенея из Аркадии, Габротелия, дочь Габротела из Тарента, Эхекратия из Флиунта, Тирсенида из Сибариса, Писиррода из Тарента, Нистеадуса, лаконянка Бойо из Аргоса, Бабелика из Аргоса, Клеэхема, сестра Автохарида-лаконца. Итого: семнадцать.

Примечания

1

По мнению переводчика, более точным вариантом является название «О пифагорейском образе жизни», однако редакция сочла целесообразным оставить название «Жизнь Пифагора» как более распространенное.

2

Кефаления – область на западе Греции в Ионийском море, куда входили острова Сам, Занкиф, Итака и Дулихий.

3

Халкида – вероятно, город Халкида на острове Эвбея. Было несколько городов с таким же названием: Халкида в Этолии, Халкида в южной Элиде. Сам Ямвлих, между прочим, происходил из Халкиды Сирийской.

4

Меламфилл – «Обильный зеленью».

5

В большинстве источников – Мнесарх, а не Мнемарх.

6

Эпименид – критянин по происхождению, мудрец и ясновидящий, обладавший способностью очищать от любой порчи, как телесной, так и душевной. Под его именем ходило множество сочинений в стихах и в прозе («Теогония», «Оракулы», «Очищения», «О жертвоприношении» и другие). Эвдокс – астроном и геометр, врач и законодатель, пифагореец (V–IV вв. до н. э.). Ксенократ – ученик Платона (IV в. до н. э.), автор «Пифагорейских вопросов».

7

Креофил – самосский поэт, якобы друг Гомера. (Согласно Диогену Лаэртскому, Пифагор обучался на Самосе у Гермодаманта, потомка Креофила. В таком случае Креофил может быть современником Гомера. – Прим. ред. )

8

Ферекид Сиросский – один из первых греческих философов, современник семи мудрецов; по словам Диогена Лаэртского, «первым написал о природе и происхождении богов». (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. – М., 1979. – Гл. 1, с. 116.)

9

О Фалесе и Бианте, входящих в канон семи мудрецов, подробнее см.: Диоген Лаэртский. О жизни… – Сс. 69–76 – Фалес; сс. 88–90 – Биант.

10

В 538 г. до н. э.

11

Креофилиды – род аэдов на Самосе, из которого происходил Гермодамант. Гомер, если и жил, то задолго до Пифагора и Гермодаманта, и вряд ли мог быть их попутчиком.

12

Мох – финикийский мудрец, которому приписывали создание учения об атоме. – Прим. ред.

13

Камбис II, сын Кира II, – персидский царь с 529 по 522 г. до н. э. Завоевание Египта Камбисом произошло в 525—524 гг. до н. э.

14

Здесь маги – название древних потомственных жрецов Персии и Мидии. Первоначально, до VII в. до н. э., это название носило восточно-лидийское племя, из которого позже выделилось особое сословие проповедников и жрецов зороастрийской религии. Во времена Ямвлиха магами также называли жрецов всех религий иранского происхождения. – Прим. ред.

15

У всех древних народов наряду с логическим мышлением, присущим современному человеку, было развито так называемое символическое (или мифологическое) мышление. Особенно оно было характерно для культур с тысячелетней историей, таких, как Древний Египет. В Греции с VI в. до н. э. параллельно с развитием философии и практической науки логическое мышление начало преобладать над символическим, а в Европе после эпохи Возрождения символическое мышление исчезло практически полностью. Поэтому большинство современных исследователей считают науку о символах и работу с ними плодом примитивного мышления и вещью несерьезной. Однако символ и работа с ним имеют тысячелетнюю традицию (об этом можно прочитать у исследователя традиции Мирчи Элиаде). Символ, во-первых, отражал связь между священным и мирским, благодаря символам священное постоянно присутствовало в жизни человека. Во-вторых, символ имел много значений, одни из которых были тайными и сообщались при посвящении, а другие – явными и простыми, известными практически всем. Например, треугольник одновременно может обозначать геометрическую фигуру, число 3, отражать триединство Единого Бога (Троицу) и т. д. И, наконец, через работу с символами в храмах Египта, в мистериях орфиков и в древних философских школах происходило развитие воображения ученика, позволявшее ему связывать свою смертную душу с бессмертным началом. – Прим. ред.

16

Пифагор приносил Аполлону на Делосе нехарактерные для культа этого бога, как и многих языческих богов, бескровные жертвы, отчего жертвенник был назван «бескровным».

17

Греческие колонии на побережьях Сицилии и Южной Италии, особенно вокруг Тарента. – Прим. ред.

18

В греческой философии демон являлся существом, расположенным в мировой иерархии между богами и людьми и осуществлявшим их связь. – Прим. ред.

19

В греческой мифологии Аполлон – вдохновитель поэзии и музыки, медицины и законодательства, он проявляется в науке через искусство прорицания, в искусстве – через гармонию, в политике – через справедливость, в этике – через очищение души. В одной из ипостасей Аполлон – бог солнечного света, создающего порядок и гармонию. С Аполлоном связывался миф о периодическом возвращении (см. Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян.), согласно которому Аполлон каждой весной приходит в Грецию, а осенью возвращается в страну гипербореев. Эта страна посвящена Аполлону, там правят его потомки и живет очень древний народ, который называют жрецами и слугами Аполлона и среди которого он любит пребывать больше всего. Аполлон Гиперборейский, почитавшийся в этой стране, – первоначально бог жатвы, урожая и солнечного света, впоследствии приобретающий героические черты. – Прим. ред.

20

Пеан – согласно Гомеру (Илиада, п. V, 401) – врачеватель богов. Позднее был отождествлен с Аполлоном и Асклепием. (В некоторых случаях Пеан – одно из прозвищ Аполлона, связанное с его даром врачевания. – Прим. ред. )

21

Эксцентриситет (орбиты) – элемент, характеризующий форму орбиты. В зависимости от величины эксцентриситета орбита может иметь форму эллипса, параболы или гиперболы. Эпицикл – вспомогательная окружность: планета движется равномерно по эпициклу, в то время как центр его перемещается по другой окружности с центром в Земле – так называемому деференту.

22

В 529 г. до н. э. В хронологии Ямвлих или его источники очень небрежны. По Ямвлиху, Пифагор в восемнадцать лет покинул Самос в 538 г., следовательно, родился в 556 г. до н. э., вернулся в возрасте 56 лет на Самос после путешествий в 500 г. до н. э., а потом уже уехал в Италию, т. е. позже 500 г. до н. э. Здесь же датой прибытия Пифагора в Италию оказывается 529 г. до н. э., чего никак не может быть, если исходить из предыдущей хронологии жизни Пифагора.

23

Согласно одному из вариантов мифа, Гера родила Гефеста без участия Зевса и, поразившись безобразному виду новорожденного, сбросила его с Олимпа.

24

Миф о том, что Кротон был основан Гераклом и назван им в память о нечаянно убитом друге, см. ниже – гл. IX, 50.

25

Имеются в виду семь мудрецов античного канона: Фалес, Солон, Периандр, Клеобул, Хилон, Биант, Питтак.

26

Согласно Гераклиду Понтийскому, Пифагор впервые назвал философию (любомудрие) этим именем и себя – философом, поскольку, по его словам, никто не мудр, кроме Бога. По свидетельству Диодора Сицилийского, Пифагор называл свое учение любомудрием, а не мудростью. Упрекая семерых мудрецов, он говорил, что никто не мудр, ибо человек по слабости своей природы часто не в силах достичь всего, а тот, кто стремится к нраву и образу жизни мудрого существа, может быть подобающе назван любомудром (философом). – Прим. ред.

27

Совет, состоящий из тысячи человек.

28

Дике – богиня Правды.

29

Возле очага или алтаря находили прибежище умоляющие о защите. Оторвать женщину от домашних дел ради удовлетворения своего желания Пифагор считает богопротивным делом. По его мнению, это все равно что оторвать от алтаря или очага умоляющего о защите. (Возможно другое объяснение этого утверждения. Ямвлих ссылается на тот факт, что в Древней Греции женщина была хранительницей и жрицей домашнего очага и священного домашнего огня, посвященного богине Гестии (в Риме – Весте). – Прим. ред. )

30

Paideia – воспитание и pais – мальчик – однокоренные слова.

31

Пифийские игры были учреждены после убийства змея Пифона юным Аполлоном.

32

Архемор – прозвище Офельта, в честь которого семеро вождей (Адраст, Тидей, Полиник, Капаней, Амфиарай, Гиппомедонт, Этеокл) во время похода против Фив учредили игры в Немее. Офельт был сыном царя Немеи Ликурга. Его задушила змея, когда мать его Гипсипилла отлучилась, чтобы показать воинам Адраста родник в лесу. Прорицатель Амфиарай истолковал смерть младенца как предвестие гибели войска семерых и назвал Офельта Архемором («Ведущим к гибели»).

Меликерт – сын Ино и Афаманта, воспитателей Диониса. Гера наслала на Афаманта безумие, и Ино, спасаясь с сыном Меликертом от него, бросилась в море. Меликерт стал морским богом. Истмийские игры, учрежденные Дионисом в честь Меликерта, позднее были превращены Тезеем в праздник Посейдона.

33

Кора – имя Персефоны – вместе с тем означает «девушка». Нимфа – любая морская, или речная, или лесная богиня – вместе с тем означает «невеста». Слово «мать» в древнегреческом имеет один корень с именем богини Деметры. «Майя» означает «бабушка», и такое же имя было у матери Гермеса.

34

Согласно Гомеру (Илиада, п. XVI, 234 след.), в Додоне жрецы, селлы, гадали по шелесту листьев на священном дубе Зевса. Они были босы и спали на земле.

35

Слово «философия» означает любовь к мудрости. Достижение мудрости и есть, по Пифагору, дело и цель философии.

36

Слово (logos) у древнегреческих философов имело значение мирового Закона. У неоплатоников Логос является свойственной Богу силой Разума, его словом и вечной мыслью, которая создала мир и которая пронизывает его и связывает. О первосущности слова говорит не только греческая традиция: ср. библейское «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» [Ин 1, 1—3]. Согласно одной из египетских космогоний, бог Тот сотворил мир посредством слова. Он считался владыкой слов – носителей сути всех вещей – и поэтому мог управлять всеми вещами в мире.

Представление пифагорейцев о числе существенно отличается от современного: пифагорейские числа были выражениями законов гармонии и эволюции мира. Каждому числу соответствовал определенный закон, этап эволюции космоса, бог и т. д. По словам Порфирия («Жизнь Пифагора»), «числа Пифагора были символами, посредством которых он объяснял все идеи, касающиеся природы всего». – Прим. ред.

37

Пифагор, прошедший посвящение в Мистерии и обучавшийся у египетских жрецов, не мог не обладать оккультными способностями. – Прим. ред.

38

Давния – древнее название Апулии, родины Горация, где первым царем был Давн. Его именем и названа эта область в Италии.

39

Гомер. Илиада, п. XVII, 51 – 60. (Перевод Н. Гнедича.)

40

Диатоника – (от греч. – через, вдоль и тон (целый тон), буквально – идущая по тонам) – семизвуковая система, все звуки которой могут быть расположены по квинтам. Такова, например, последовательность интервалов в древнегреческом диатоническом тетрахорде: e1-d1-c1-h (два целых тона и полутон), в отличие от последовательности интервалов хроматического тетрахорда e1-des1-c1-h (целых тонов нет). Диатоническими являются те интервалы и аккорды, которые могут быть получены в пределах цепи шести квинт. В древнегреческой музыке Д. была одним из трех ладовых наклонений («родов») наряду с хроматикой, использовавшей две малые секунды подряд, а также увеличенную секунду, и энгармоникой, специфику которой составляли интервалы меньше полутона. В этом греческая музыка сходна с другими древними одноголосными культурами, в особенности Ближнего Востока и Средиземноморья. (Музыкальная Энциклопедия. – М.: Советская Энциклопедия, 1974. – Сс. 233—234. – ДИАТОНИКА.)

41

Слово и число, в понимании Ямвлиха, – действенная сила, управляющая вещами.

42

Ср. Гераклит: «Душе присущ глагол, растящий сам себя». – См. Тит Лукреций Кар. О природе вещей. – М., 1983. – С. 257 (Приложение), фрагмент 107.

43

Там же – сс. 289—290. (Перевод М. Гаспарова.) Эмпедокл (родился около 490 г. до н. э.) – философ из Акраганта, близкий к пифагорейцам и Анаксагору; основное сочинение – «О природе». Подробнее о нем см. Фрагменты ранних греческих философов: Ч. I. – М., 1989. – Сс. 330—414.

44

Пифагор разделял душу человека на ум, рассудок и страсть (см. Диоген Лаэртский. О жизни… С. 340). Подобное разделение можно встретить у Платона, который выделяет три начала человеческой души: разумное, страстное (сердце) и чувственное. Разумное начало должно руководить чувственным, а страстное начало должно помогать разуму управлять чувствами. – Прим. ред.

45

Эсотерики – посвященные в тайные учения.

46

Гомакоой – «вместе слушающие» (Пифагора).

47

Эксарх – начальник хора.

48

Лисид – один из ранних пифагорейцев. Ямвлих приводит, вероятно, апокрифическое письмо Лисида.

49

«Акусматики» в переводе означает «слушатели», «математики» – «познаватели».

50

Гиппас, хотя и был пифагорейцем, но, как и Гераклит, началом всех вещей считал огонь. Боэций (Наставления в музыке, 11, 19) упоминает о его занятиях музыкальной теорией: в частности, Гиппас установил свой порядок консонирующих интервалов. Подробнее о нем см.: Фрагменты..: – Сс. 151—155.

51

Пифагорейские акусматы имели двойное значение. Первое – этико-моральное, о нем писали все комментаторы Пифагора, в том числе Ямвлих, Диоген Лаэртский и Порфирий в сочинении «Жизнь Пифагора». Однако существовало еще второе значение – оккультное и церемониальное, которое раскрывалось только принятым ученикам, и открыто о нем не говорили. – Прим. ред.

52

Тетрактида (Четверица) – священное число, первый квадрат (символ справедливости), основа деления на четыре ступени мудрости (арифметика, музыка, геометрия, астрономия), четыре времени года, четыре страны света. Кроме того, Четверица дает первое тело – пирамиду (четырехгранник). (У Пифагора Тетрактида, или Тетрактис, имела глубокое мистическое значение; постижение Тетрактиса было одной из важнейших ступеней обучения в Пифагорейской школе. Это символ Единого Бога в четырех различных аспектах. В пифагорейской и каббалистической традициях Тетрактисом (у каббалистов – Тетраграмматоном) заменяли имя Единого Бога, которое было запрещено произносить вслух. Тетрактис также – символ нравственной справедливости и божественного равновесия, выраженного геометрически. Клятва Тетрактисом была самой священной клятвой древних мистиков. – Прим. ред. )

53

См. прим. 37. – Прим. ред.

54

Здесь подразумевается не просто врачевание тела. Любое древнее искусство врачевания (например, древнегреческая, египетская или китайская медицина) ставило своей задачей не только исцеление тела, но, в первую очередь, гармонизацию души, поскольку именно проблемы души являются источником болезни тела. В данном случае речь может идти вообще о принципе врачевания, сутью которого является приведение в состояние гармонии любой нарушенной системы, будь то здоровье, душа, государство, природа и т. д. – Прим. ред.

55

Зло в понимании пифагорейцев и Платона является следствием удаления человека от источника Добра – идеи Блага или Единого Бога, подобно тому как тьма есть удаление от источника света. Таким образом, то, что люди злы, означает не столько злобу в обыкновенном понимании, сколько забвение Бога вследствие погружения в материальные желания и, как результат этого, предпочтение всего преходящего и материального перед божественным. – Прим. ред.

56

Правая сторона считалась благоприятной. (Правое в древних традициях часто связывается с благим и добрым, а левое – с дурным. – Прим. ред. )

57

То есть следовать не мнениям толпы, а мнениям немногих понимающих людей (Порфирий. Жизнь Пифагора). – Прим. ред.

58

То есть не говорить попусту.

59

Человеку не следует выставлять напоказ перед людьми, как он судит и думает о богах, поскольку вера в бога – это священный внутренний акт души, который не демонстрируют и которым нельзя бравировать. – Прим. ред.

60

Оказать помощь нуждающемуся в ней – священный долг человека, которым нельзя пренебрегать или делать мимоходом. В то же время совет и помощь не следует навязывать тому, кто в них не нуждается, потому что в этом случае они обесцениваются. – Прим. ред.

61

В этом изречении те, кто стремятся к наслаждениям, уподобляются тем, кто сами стремятся к наказанию.

62

В литературе можно встретить другой вариант этого имени – Абарис. – Прим. ред.

63

А. Ф. Лосев называет эту стрелу стрелой Аполлона и считает хтоническим символом, в котором соединились представления о животворящих и исцеляющих лучах Солнца (Аполлон в одном из аспектов – бог Солнца) и о магическом жезле или палочке. (Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян.) – Прим. ред.

64

Внук, сын, младший брат и т. д.

65

Филолай – автор сочинения «О природе» в трех книгах. Подробнее о нем и его учении см. Фрагменты…: – Сс. 432—446.

Эврит – ученик Филолая. Занимался вопросом, какое число свойственно той или иной фигуре (число лошади, человека и т. д.). О нем см. там же – с. 446. Харонд и Залевк – законодатели, неоднократно упоминаемые Ямвлихом. См., например, гл. XXVII, 130. Архит из Тарента – современник Платона и потому не мог слушать Пифагора. Один из самых выдающихся пифагорейцев, изобретатель, полководец, теоретик музыки, разработавший собственную теорию интервалов, автор сочинения «О математических науках». О его жизни и учениях см. там же – сс. 447—458. Лисид – см. его апокрифическое письмо (гл. XVII, 75—78). Эмпедокл – см. прим. 43. Залмоксис – скиф, раб Пифагора, а позднее проповедник его учения о бессмертии души среди гетов, после смерти причисленный ими к богам. Эпименид Критский вряд ли был старшим современником или учеником Пифагора. Об Эпимениде см. прим. 7.

Брисон, Аристей, Милон и Левкипп – ближе неизвестны. Алкмеон – автор сочинения «О природе». Основной предмет его интересов – медицина. См. Фрагменты… – Сс. 267—273. Гиппас – см. прим. 50.

66

Пеан – гимн в честь Аполлона, а также победная песня. (Позднее исполнялись в честь разных богов, после победы, перед выступлением в поход или во время пира, когда совершались жертвоприношения богам и героям. – Прим. ред. )

67

Спондаические мелодии отличались торжественностью и исполнялись на празднествах в честь богов.

68

Гомер. Одиссея, п. IV, 221. (Перевод Н. Гнедича.)

69

Октава.

70

Соответственно квинта и кварта.

71

Увеличенная кварта или уменьшенная квинта. В дальнейшем употребляется современная терминология, хотя она и не точно отражает специфику античной музыки.

72

Отношение 2:1 свойственно октаве. Это означает, что натяжение первой струны в два раза сильнее натяжения последней, что и создает между ними интервал в октаву. Соотношение весов 12:6=2:1.

73

12:8=3:2. Струна с наименьшим весом называлась «гипатой», следующая за ней – «месой», струна с самым большим весом – «нэтой».

74

Эта струна называлась «парамесой». Отношения между нэтой и парамесой было 12:9=4:3, так называемый «эпитрит».

75

9:6=3:2.

76

Меса к гипате относится как 4:3, а к нэте имеет обратное полуторное отношение, то есть натяжение месы в полтора раза слабее.

77

То есть парамеса и меса.

78

2:1=4:3х3:2.

79

12:6=2:1 – октава (двойное отношение), 12:8=3:2 – квинта (полуторное отношение), 8:6=4:3 – кварта (отношение целое с третью), а 3:2х4:3=2:1.

80

12:9=4:3, 12:8=3:2, 12:6=2:1 – те же отношения между числами и то же произведение.

81

Хордотон – струнодержатель. Монохорд – инструмент с одной струной для определения тона. Тригон – инструмент треугольной формы, несколько похожий на нашу арфу.

82

Как уже говорилось выше, гипатой, месой и т. д. назывались обычно струны. Диатоническая последовательность – простейшая последовательность тонов. Ямвлих рассказывает о ней подробно в следующем параграфе. Октахорд – «восьмиструнник», система, образующаяся из слияния двух тетрахордов так, что верхний тон нижнего тетрахорда совпадает с нижним тоном верхнего тетрахорда.

83

Об этих наклонениях см. прим. 39.

84

Гептахорд – «семиструнник». Первоначально на кифаре было четыре струны (тетрахорд), затем это число увеличилось до семи, затем восьми и, наконец, девяти.

85

Плутон от слова ploutos – богатый.

86

Таким образом, обе стороны ничего не выиграли и не проиграли, и ни одна из сторон не была обижена исходом мнимой тяжбы.

87

Пропуск в тексте. Дальше речь заходит о пифагорейской дружбе.

88

По сообщению лексикографа Суды, Архит спас Платона от казни тираном Дионисием, сам Платон в седьмом своем письме говорит, что Архит помог ему отплыть в Грецию, когда его грозились убить, но не Дионисий, а наемники. Рассказ о дружбе Финтия и Дамона см. ниже – гл. XXXIII, 234—237; о Клинии и Проре – там же, 239.

89

Гимнасиарх – наблюдатель за телесными упражнениями в гимнасии.

90

Речь идет о знаменитом египетском треугольнике с катетами 3, 4 и гипотенузой 5 и, конечно же, достроенном, как это явствует из следующей фразы.

91

Платон. Государство, 546. Удовлетворительного толкования этого места не существует. Одна из попыток сделана в книге А. Ф. Лосева. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон. – М., 1969. – Сс. 319—324.

92

Здесь Ямвлих дословно повторяет гл. XVIII, 87. В дальнейшем повторения следуют очень часто. Это объясняется тем, что, начиная с XXVIII главы, материал рубрифицирован по отдельным добродетелям пифагорейцев и то, о чем уже говорилось, снова оказывается уместным.

93

Аристей из Проконнеса, род. около 550 г. до н. э., путешествовал по северному Причерноморью, автор поэмы «Об аримаспах».

94

Существовало пять основных ладов: дорийский, лидийский, фригийский, ионийский, миксолидийский.

95

Лин – у фиванцев почитался как певец, продолжатель Орфея и Гомера. Из искусного певца превратился в сознании греков в мудреца и учителя. В александрийское время под его именем ходило множество апокрифических сочинений.

96

Неясно, о каком Миллии из Кротона идет речь. Ниже, в гл. XXXI, рассказывается о Миллии из Кротона, казненном Дионисием за отказ раскрыть тайну одного из пифагорейских запретов.

97

Элевсинские мистерии – обряды в честь Деметры. Имброс, Лемнос и Самофракия были известны в древности благодаря культу кабиров, богов финикийского происхождения, учителей тайного знания и вообще всех искусств. Они почитались и как низшие божества плодородия и покровители моряков. (Элевсинские мистерии, или мистерии Деметры и Персефоны, были наиболее знаменитыми и древними из всех греческих мистерий, за исключением Самофракийских. Быть посвященным в Элевсинские мистерии считалось великой честью, поскольку к ним допускались только люди, отличавшиеся высокой нравственностью и добродетелью. Посвящавшийся в мистерии через беседы со жрецами и участие в разыгрываемом мистическом действии постигал законы, управляющие природой и человеком, например, учение о перевоплощении души. В процессе мистической драмы происходило откровение, или мистическое единение участников действия с божественным, ведущее к преображению личности. – Прим. ред. )

98

Единица – первоначало и первопричина всего. Двоица же в понимании пифагорейцев не есть составное число, образованное из двух Единиц. Она – самостоятельное число, числовой аналог материального и символ распада и розни, изменения вещей. Первым «рожденным» числом является поэтому Троица. (В пифагорейском учении и других древних традициях числа связывались с богами и с этапами сотворения космоса. Единица, или пифагорейская Монада, являлась первоначалом и первопричиной всего, выражением Единого без Второго, или великого Бога, породившего из самого себя весь мир. Первым актом сотворения мира было разделение Монады на два полярных принципа: Свет и Тьму, Дух и Материю. Единый бог становится двойственным – разделяется на Небесного Отца и Великую Мать. Следующим этапом эволюции происходит рождение Триады или Бога-Сына – первого рожденного бога. Вследствие его рождения вновь восстанавливается целостность и равновесие в мире, нарушенное появлением двойственности. У пифагорейцев Триада – символ Триединства – была совершенным числом, поскольку содержала в себе начало – Единицу, середину – Двойку и конец – Тройку. – Прим. ред. )

99

«Включает в себя любую природу числа», то есть в Шестерице сочетается четное с нечетным (1+2+3).

100

«Чтить кедром» – очевидно, кедровым маслом, которое предохраняло от гниения. Лавр – дерево, посвященное Аполлону, кипарис связан с культом умерших, и, кроме того, как сказано ниже (гл. XXVIII, 155), из него сделан скипетр Зевса. Дуб – священное дерево Зевса, мирт – Афродиты.

101

То есть с огнем.

102

Белый цвет – символ благой и божественной природы, из чисел ему соответствует Единица, черный же – показатель дурной природы.

103

Диоскуры – Кастор и Полидевк, на небе – созвездие Близнецов. Полидевк был бессмертным сыном Зевса, Кастор – сыном смертного. Зевс предложил Полидевку выбор: либо одному быть в числе бессмертных на Олимпе, либо вместе с братом один день проводить на Олимпе, а другой – в Аиде, царстве смерти. Полидевк выбрал последнее.

104

«Лучшее из чисел» – это Единица, начало всего, то, из-за чего вещи остаются самими собой. «Начало четного и символ распадающегося» – Двойка.

105

В учении Платона бестелесное – то, что относится к миру Идей, первообразов всех существующих вещей. – Прим. ред.

106

Либо по количеству, либо с точки зрения их делимости до бесконечности.

107

Аподиктическое искусство – искусство убеждать.

108

«Дружба – это равенство», то есть дружба возможна среди равных. (Возможно другое объяснение этого акусмата. Аристотель говорил: «Дружба – это одна душа и два тела». Здесь иносказательно говорится о великой пифагорейской дружбе, когда между друзьями существует настолько близкая связь, что они подобны сообщающимся сосудам в физике: радость и горе – все делится поровну. – Прим. ред. ) «Космос» в переводе означает «порядок», «Мир», «Красота». «Эсто» означает «сущность». О Тетрактиде, Четверице, см. прим. 52.

109

Эпидиктические речи – торжественные, картинные.

110

Эпихарм – комедиограф, жил в Сиракузах, время жизни 550—460 гг. до н. э. Из-за обилия сентенций в его комедиях ему позднее стали приписывать авторство некоторых философских сочинений.

111

Платон. Государство, 462.

112

Сомнительный факт. Поэт Алкей родился примерно в 620 г. до н. э., а Пифагор, по общему мнению исследователей, между 580 и 568 гг., а согласно Ямвлиху, еще позже (см. прим. 22).

113

В гл. XXVII, 130, он назван Тимаром.

114

В гл. XXVIII, 155, говорится прямо противоположное.

115

Речь идет о шаре.

116

То есть о власти. «Начальство» и другие подобные ему слова в русском языке, как и в древнегреческом, происходят от слова «начало».

117

То есть соблюдай меру.

118

Неанф (III в. до н. э.) – ритор и историк из Кизика, автор «Эллинских событий», «Истории Аттала» и других книг. Гиппобот (III—II вв. до н. э.) – авор трудов по истории философии: «Перечень философов», «О философских школах».

119

Дион – друг Платона и правитель Сиракуз, пытавшийся осуществить в Сиракузах платоновскую идею идеального государства. Убит в 345 г. до н. э.

120

Порфирий в сочинении «Жизнь Пифагора» высказывает следующее предположение о том, как Пифагор объяснял запрет касаться бобов: «Когда нарушилось всеобщее начало и зарождение, то многое в земле вместе сливалось, сгущалось и перегнивало, а потом из этого вновь происходило зарождение и разделение – зарождались животные, прорастали растения, и тут-то из одного перегноя возникли люди и проросли бобы». – Прим. ред.

121

То есть страсть.

122

Фаларид – тиран Акраганта с 570 по 554 гг. до н. э. Кроме жестокости прославился энергичной борьбой с финикийцами.

123

Абарида называли «ходоком по воздуху», на что и намекает Пифагор, обращаясь к нему.

124

Эринии – богини мщения. Их было три – Аллекто \' , Мегера и Тисифона.

125

Некоторые знания и силы не могут быть даны человеку недостаточно нравственному. Пифагорейцы, прежде чем постигали такого рода знания, длительное время развивали свои моральные качества и достигали очищения души. Разумеется, что неподготовленному человеку подобные знания не могли быть сообщены. Принцип неразглашения тайны существовал также во всех Мистериях. – Прим. ред.

126

Разумное начало, подавленное чувственным началом. – Прим. ред.

127

Начало этой главы (229) почти дословно совпадает с гл. XVI, 69.

128

Повторяется отрывок из гл. XXII, 101—102.

129

То есть открыто, без хитростей и козней.

130

Аристоксен (354—300 гг. до н. э.) – философ, историк и музыкальный теоретик, ученик Аристотеля, автор 453-х сочинений.

131

Намек на миф о жертвоприношении Ифигении Артемиде. Согласно одному из вариантов мифа, Артемида в последний момент спасла Ифигению и сделала ее жрицей в своем храме в Тавриде, а взамен ее на жертвеннике оказалась лань, которая и была принесена в жертву.

132

Мессапы – коренные жители Калабрии на юге Италии. Луканы – одно из племен южной Италии. Лукания – область между Апулией и Кампанией. Певкетии – греческие переселенцы из Эпира. Певкетия – часть Апулии на восточном побережье Италии от Бария до Брундизия.

133

Хроматизм – окраска звука, придающая ему некоторую изнеженность.

134

Сомнительная родословная и сомнительная этимология названий диалектов. (Существуют мифологические варианты этого сюжета. По наиболее распространенной версии [Павсаний, Евстафий и Аполлодор], старшим сыном Девкалиона был Эллин. А у Эллина сыновьями были Эол, Ксуф и Дор. Вообще при изучении истории древних народов следует обращаться к их мифам, ибо последние всегда содержат определенную историческую часть, повествующую о временах, описание которых не сохранилось в исторических хрониках. Если научиться правильно трактовать мифы, можно узнать много полезного и об истории. – Прим. ред. )

135

Кранай – царь Афин в те времена, когда произошел потоп, во время которого, согласно мифу, спаслись лишь Девкалион и Пирра, давшие начало новому роду людей.

136

Ион, согласно мифу и одноименной трагедии Еврипида, – сын Аполлона.

Эрехфей (позднее отождествлен с Эрихтонием) – сын Земли, воспитанный Афиной, получеловек, полузмея. Он построил храм в честь Афины (Эрехтейон), был судьей в споре Афины и Посейдона за владычество над Аттикой. Орифия – его дочь, похищенная северным ветром Бореем.

137

Этот отрывок полностью повторяет отрывок из гл. XXIX, 163.

138

Гомер. Одиссея, п. XI, 582—584.

139

Герма – изображение головы Гермеса, выполненное из дерева. (У древних греков и римлян герма – скульптура в виде четырехгранного столба, увенчанного довольно грубо выполненным изваянием человеческой головы или бюста. Первоначально это были изваяния Гермеса, в честь которого подобные столбы ставились на межах земельных владений. – Прим. ред. )

140

То есть получает даром то, что ваятелям и колесничникам приходится искать и предварительно обрабатывать.

141

Эпаминонд – крупнейший фиванский полководец и государственный деятель. Основал вместе с Пелопидом фиванское государство в 379 г. до н. э., создал войско по новому образцу. Положил конец гегемонии Спарты в битве при Левктрах (371 г. до н. э.). В 362 г. разбил при Мантинее антифиванскую коалицию и сам погиб.

142

Пропуск в тексте.

143

Никомах – возможно, неопифагореец Никомах из Герасы (II в. н. э.) До нас дошли его сочинения «Введение в арифметику» и «Гармоника».

144

Вероятно, Аполлоний Тианский (I в. н. э.), неопифагореец.

145

Гомер. Одиссея, п. XIV, 145—146. (Перевод В. Жуковского.)

146

Намек на эпизод с Лисидом – см. гл. XXX, 185.

147

Адрия – город на севере Италии, колония этрусков. Этим сравнением пифагорейцы призывают к спокойной, созерцательной жизни.

148

Насмешка над утверждением Пифагора, что самым большим преступлением является отрывать детей от родителей. Кротонцы, действительно, не отрывают детей от родителей, отправляя и тех и других в изгнание.

149

О каком именно разграблении идет речь, неясно. Разрушив еще при Пифагоре Сибарис, кротонцы были впоследствии побеждены локрийцами, после чего город потерял свое былое могущество. Дионисий, луканы, Агафокл – позднейшие противники и победители кротонцев.

150

Во время взятия Кротона неприятельским войском.

Оглавление