«Судьба короля Эдуарда»

Эмиль Людвиг Судьба короля Эдуарда

Предисловие

Комптону Макензи — самому горячему защитнику герцога.

Э. Л.

На первый взгляд кажется, что три героя, историю которых вам предстоит прочесть, не настолько интересны, чтобы посвящать им книгу. Но суть в том, что важны главным образом их судьбы, а не их личности. Поведение двух королей одинаково безупречно — и как братьев, и как принцев крови, — однако обстоятельства разлучили их, и один из них занял на троне место другого. Причиной тому стала женщина, честь которой была поставлена на карту.

Вопреки распространенному мнению, Эдуард VIII отрекся от престола не потому, что так захотела та, кого он любил. Душевный покой и благополучие этой женщины не зависели ни от обручального кольца, ни от трона, и король, понимая это, руководствовался только собственным чувством чести, дав ей свое имя. Society[1] сочло это крамолой и бунтом против его устоев.

Погрязшие в предрассудках и cant[2], церковь и свет лишь искали повод, чтобы разделаться с этим слишком независимым и поэтому вызывающим большие опасения королем. И повод был найден. Согласно официальной версии, Эдуард VIII в 1936 году сам отрекся от престола, однако фактически он был низложен, что я и доказываю в этой книге, содержащей множество разоблачений: в ней представлены аргументы в защиту короля и его подруги, — их оклеветали, лишив при этом возможности защищаться. Собранные документы получены из первых рук, причем они достались мне не только от самих герцога и герцогини Виндзорских, не только от их редких друзей, но и от многочисленных врагов этой семьи.

Эмиль Людвиг

Нет ничего смешнее зрелища британской публики в период регулярно настигающих ее приступов добропорядочности. Обычно мы не слишком пристально обращаем внимание на разводы и семейные ссоры: услышав о скандале, мы судачим о нем один день, а потом благополучно забываем.

Но раз в шесть-семь лет наша добродетель приходит в волнение, и тогда мы не можем выносить никакого посягательства на законы религии и приличия — мы просто обязаны восстать против порока. Во время такого обострения мы считаем своим долгом показать распутникам, насколько глубоко английский народ чтит семейные ценности. И вот вследствие этого какой-нибудь неудачник, ничуть не более испорченный, чем любой другой представитель нации, но ведший свои дела чуть менее осмотрительно, будет избран козлом отпущения. Если у него есть дети — мы их у него отнимем. Если у него есть должность — мы его лишим этой должности.

В конце концов, жажда мести утолена. Жертва взыгравшей добродетели разорена, сердце ее разбито. И следующие семь лет наша добродетель будет спать спокойно.

Маколей[3] 1831

ГЛАВА ПЕРВАЯ Сила упорства

I

Под утренним солнцем два маленьких мальчика бегут по широкому лугу. Они задыхаются, взбираясь на пологий склон, но, не желая уступать друг другу, наперегонки устремляются к ограде парка, туда, где распахнуты большие ворота. Один из них спотыкается, и другой уже считает себя победителем, но первый, шустро вскочив, пускается вдогонку. Теперь им остается одолеть последние тридцать метров, и оба в азарте кричат, подбадривая друг друга. Разгоряченные запыхавшиеся дети не замечают фигуры, скрытой от них тенью живой изгороди, и спустя мгновение почти одновременно попадают в объятия своей матери, которая ждет их у ворот.

Спустя годы мать мальчиков станет королевой, а позже и сами они взойдут на трон, и, словно в волшебной сказке, в один прекрасный день на голову каждого из них возложат корону. Но пока этого никто не знает, и если бы в ту минуту такое пророчество прозвучало, мать очень испугалась бы и попыталась уверить оракула, что тот ошибается. Действительно, доведись одному из многочисленных всадников, что каждое утро галопируют на лужайках, затененных дубовой листвой столичного Ричмонд-Парка[4], увидеть их здесь, не зная, кто они такие, он не колеблясь причислил бы их к английскому провинциальному дворянству. Ведь Уайт-Лодж, затерянный среди обширных волнистых лугов, нисколько не похож на замок — король Георг I, построивший его почти два века назад, хотел сделать из него всего-навсего «место, где можно подкрепиться после охоты».

А сейчас 1898 год, и высокая тридцатилетняя женщина, будущая королева Мария, мать мальчиков, только что с разбегу уткнувшихся в складки ее светлого платья, некогда сама провела здесь самые прекрасные годы детства — ведь здесь была резиденция ее собственной матери, герцогини Текской. Позднее в Уайт-Лодже она прожила первые годы своего супружества с герцогом Йоркским, где и родила старшего из двух сыновей.

Скоро зацветут магнолии, окаймляющие парк, потом настанет черед рододендронов, которые в Англии не вырастают такими высокими, как в Италии: по сравнению с большими парковыми деревьями они скорее выглядят кустами. Белое здание, простое и невысокое, построено своеобразным полукругом, в середине которого находится единственный просторный высокий зал; бегом пересекая его, мальчики оказываются по другую сторону дома, под колоннами, придающими ансамблю внушительный вид. Английский роман в сентиментальном вкусе, который тогда, сорок лет назад, был еще в моде, вполне мог бы начаться с описания такой усадьбы. Но в Уайт-Лодже никаких романтических драм не случалось: история поместья знала только дружные семьи, в которых все было подчинено традиции. Повествование о двух братьях, предлагаемое вашему вниманию и говорящее сердцу, по-моему, гораздо больше, чем многие любовные сюжеты, начавшись здесь, в дальнейшем всего еще один-единственный раз приведет нас в низкий, вытянутый полукругом белый дом, возле которого сейчас они бегают.

…Спустя некоторое время, мальчики спокойно сидят под старыми кедрами на садовой скамейке и с любопытством перелистывают книгу сказок. На лицах их мелькают то испуг, то радость. Но вот они сосредоточились, и спокойные черты лица раскрывают характер каждого. Только братья могут быть такими похожими и, тем не менее, такими разными. Форма головы и золотисто-рыжие волосы говорят о фамильном сходстве; но рот, глаза и уши — то, при помощи чего ребенок воспринимает и постигает мир, что неизменно на протяжении всей жизни, — у них очень несходны: у старшего все меньше и изящнее, и сам он более хрупкого сложения. Большой, чуть приоткрытый рот, широко распахнутые глаза младшего брата говорят о доверчивости и терпеливости простой души; все в нем только добрая воля, сердечность, старательность. Старший смотрит на мир испытующим и одновременно вопрошающим взглядом; его плотно сжатые губы, кажется, уже склонны умалчивать о том, что он думает. Один доволен настоящим, другой не уверен в том, что принесет ближайшее мгновение. Действительно, что оно от него потребует? На лице старшего лежит печать загадочной серьезности. Обоим братьям одинаково присуща лишь очевидная сдержанность: кажется, будто они настороже.

Если внимательно вглядеться в детские портреты их предков, то сразу замечаешь, насколько старший, Эдуард, похож на своего деда; поэтому ему и дали имя деда, хотя все предпочитают называть его не Эдуардом, а Дэвидом. Достаточно кинуть беглый взгляд на его лицо, и возникает впечатление, что он унаследовал его облик, «перескочив» через поколение своих родителей. Черты, проглядывавшие в братьях с раннего детства, определили в дальнейшем развитие их характеров.

От них не могли долго скрывать, что они дети будущего короля, тем более что это открытие сразу налагало на них своего рода обязанность делать все что положено, и делать хорошо. Но воочию они видят королевский двор лишь тогда, когда отправляются в Виндзор с визитом к своей прабабке. Там перед будками часовых, расположенными вдоль чугунной решетки у подножия круглой башни, стоят гвардейцы в высоких меховых шапках, а во дворце слуги и горничные неслышно скользят по высоким залам, сплошь увешанным картинами, — чтобы не беспокоить старую даму, здесь все должно делаться бесшумно. Дети тоже обязаны ходить на цыпочках, и им дозволяется только перешептываться. И вот в высокую двустворчатую дверь въезжает кресло-каталка, которое заполняют пышные юбки из черного шелка; восьмидесятилетняя старуха очень приветливо смотрит на детей в упор, и они нисколько не боялись бы, если бы голову ее не венчал большой белый чепец, делавший ее похожей на экзотическую птицу с картинки. Дети с удивлением видят, как их мать целует руку старухи, и та позволяет матери делать это, а затем обнимает и целует склонившуюся к ней невестку.

«Ей, наверное, двести или триста лет, — думают оба мальчика. — Она видела все турниры, где бились мечами, развешанным теперь там, на стенах большого зала». Великая легенда — вот кто она, королева Виктория, сказка из давно минувших времен, само воплощение королевского могущества, которому подвластно все на свете. И они… ну да — они ее правнуки! Как относится к ним старая дама, они не подозревают, но позднее прочтут об этом в ее дневниках; они узнают, что на крестины маленького Дэвида королева Виктория велела выкроить покрывало для него из своей подвенечной фаты; еще она сочла, что во время совершения таинства звучало мало музыки. А когда второй мальчик родился в день годовщины смерти ее супруга, принца-консорта Альберта, она была потрясена. Младенца и нарекли Альбертом в честь прадеда…

Как же дети радуются, когда визит к королеве заканчивается благополучно и их ни разу никто не отчитал! Но, правда, во дворце им позволяли смотреть в окно; они видели гвардейца, который расхаживал внизу взад и вперед, слышали его гулкие шаги… Вскоре они отправлялись домой и оказывались в своей комнате для игр, где со смехом катались по ковру, испытывая огромное облегчение после часового визита. Первые опыты поведения в соответствии с дворцовым этикетом маленькие мальчики получали именно в Виндзоре. Дома же они могли смеяться над всем этим, и какой-нибудь болтливый слуга забавлял их рассказами о том, как секретари старой королевы, глаза которой, понятное дело, стали слабы, держат ее бумаги над маленькой медной спиртовкой, чтобы чернила сделались ярче.

На протяжении многих веков ни один монарх не управлял страной шестьдесят лет, и потом, когда настал великий юбилей королевы Виктории, хотя детям было дозволено взглянуть на него только краешком глаза, все равно до них долетали отзвуки праздника. Спустя год, на похоронах Виктории, мальчики шести и семи лет в матросских костюмчиках стояли у гроба, неподалеку от могилы Карла I, в старинной часовне Святого Георгия, где покойницу ожидала предназначенная ей усыпальница. Под присмотром озабоченного воспитателя они, как и все присутствующие, желали только, чтобы церемония поскорее закончилась. В первый раз они играли роль принцев, то есть обязаны были что-то представлять, подобно актерам. Они являли собой часть наследия Англии, великой державы и королевства, но, как все дети, скучали при виде смерти, и их взгляды, вероятно, бегали по стенам, где было на что посмотреть. На фресках под потолком были изображены, судя по костюмам, восемь королей, а также двенадцать церковнослужителей. Наверное, Дэвид-Эдуард припомнит символику этого количественного соотношения, когда его, уже короля, будут преследовать священники.

II

Жить с родителями приятно: в чем-то более строга мать, и тогда от отца можно ожидать послабления, и, соответственно, наоборот. Родители, сознающие свою миссию, серьезно относятся и к жизни, и к воспитанию детей, но они не принуждают их больше, чем необходимо. В маленьком доме рядом с большим строением из красного кирпича, приобретенном дедом Эдуардом сорок лет назад, семья, в которой скоро будет пятеро детей, ведет простую и незатейливую жизнь. Мальчикам даже разрешают играть с деревенскими детьми — правда, не со всеми и не всегда, но абсолютного запрета не существует. Конечно, жизнь была интереснее зимой в Лондоне, когда они жили в Йорк-Хаусе, в старинном Сент-Джеймском дворце. Там можно было из окна детской срывать листья древнего плюща и, если случайно оставалась открытой дверь на чердак, они старались пробраться туда, чтобы потом карабкаться вверх, цепляясь за черно-белые выступы стены до тех пор, пока перепуганный насмерть воспитатель не заставлял спускаться вниз. Гвардеец, сменяемый в полдень, всегда один и тот же; это однообразно, но все-таки забавно видеть, что в будке помещается ровно половина лошади, на которой восседает часовой, тогда как передняя ее часть мокнет под дождем. Вполне естественно, что именно такого рода наблюдения занимали мальчиков, а больше всего им хотелось бы подражать гвардейцам.

Сверху, из окна, можно охватить взглядом всю улицу; дети видят огромные красные омнибусы, которые в то время, в 1903 году, еще тащили лошади, высокие кебы, множество велосипедистов. А еще слышны выкрики, звяканье колокольчиков, топот ног, и звуки эти забавляют мальчиков целый день! Тем временем они играют в солдатики, как все принцы, им говорят о войне с бурами, о знаменитом генерале Китченере, кого все попросту называют «К. of К.». Однажды, когда грозный генерал Робертс, по прозвищу Бобе, был гостем родителей и, поддразнивая принца Дэвида, спросил, как тот намерен вести в будущем государственные дела, мальчик ответил: «Когда вырасту, издам билль, запрещающий отрубать хвосты щенкам, и тем же указом запрещу надевать лошадям удила. Потому что это очень жестоко!»

Он уже говорит «издам билль», маленький наследник трона, и, кажется, у него совершенно романтическое представление о гражданах и законах, что, впрочем, естественно в его возрасте… В другой раз, когда к нему съехались дети в день его рождения, мальчика нашли «дьявольски непоседливым».

Это забавное суждение было высказано человеком, который любил Дэвида, — его дедом Эдуардом. Дед и внук стали друзьями, причем дружба шла по нарастающей с седьмого по семнадцатый год принца, вплоть до кончины короля Эдуарда.

Их внешнему сходству соответствовало сходство характеров, что и привлекало их друг к другу. Тогда как Альберт, младший брат, явно сближался с отцом, нежная привязанность связала старого Эдуарда и Эдуарда юного.

В это время дети жили в Мальборо-Хаусе, и время от времени, когда дедушка и бабушка перебирались в Виндзор, навещали их там. Торжественная тишина, застывшая в залах королевского дворца в последние годы правления старой королевы, была нарушена, хотя нынешнему хозяину замка было уже семьдесят, а на престол он вступил в шестьдесят лет.

Отсутствие родителей, когда те отправились в кругосветное путешествие, сразу превратилось в большой праздник, ибо дети провели несколько месяцев под присмотром дедушки и бабушки. Являясь по вечерам в Букингемский дворец, они не должны были ходить на цыпочках; им разрешалось бегать по коридорам: чем больше сердился воспитатель, тем громче смеялся дед.

Либерализм, в духе которого старый король Эдуард VII понимал воспитание, нельзя было целиком отнести на счет той мелкой мести, какой предаются все деды: собственные дети, испытывающие трудности в роли воспитателей, обычно провоцируют баловство внуков. Но при этом забывается, что сами они не допускали снисходительности к детям и были в свое время к ним очень строги. Эдуард же предоставил всем своим детям и внукам одинаковую свободу, в которой ему всегда отказывал его строгий отец-немец, человек принципиальный и педантичный. Но и для него проблема воспитания принцев осталась неразрешенной, потому что в ее основу положен парадокс: необходимо, чтобы юное существо воспитывалось с той же простотой, с той же строгостью, что и большинство людей, но в то же время оно должно быть отделено от простых смертных, чтобы приобрести особое достоинство будущего короля.

Хотя Виктория и Альберт запрещали своему сыну обедать в университете с другими студентами, читать романы и даже курить, он с большой легкостью выбросил из головы всю эту дурь и завоевал в Европе репутацию щеголя и кутилы. А впоследствии вдовствующая королева держала Эдуарда до его пятидесятилетия в стороне от государственных дел. Но и вопреки этому в течение десяти недолгих лет пребывания на престоле он выказал очень большие способности. Издержки слишком сурового пуританского воспитания не могли не сказаться в свое время на юном принце.

Надо ли удивляться, что в восемнадцать лет он, находившийся под строгим присмотром и лишенный свободы, выглядел таким же грустным и скованным, каким позже будет выглядеть и его внук? В жены ему предназначена была красивая датская принцесса Александра, и свадьба их состоялась, когда Эдуарду исполнился двадцать один год. Александра не могла оставаться единственной в его жизни, которую он и без того считал слишком скудной. Принц страстно стремился к действию — отсюда его желание участвовать в Египетском походе. В Европе некогда гремела слава о похождениях принца Уэльского, и, может быть, до его подрастающих внуков теперь долетали ее отзвуки; поэтому им интересно было со своим белобородым дедом — так молодые моряки с любопытством слушают истории, которые рассказывает им в порту знаменитый старый капитан.

Как громко и дружелюбно смеялся старик, когда приехавшие в Виндзор мальчики стремительно взбегали по лестнице в сто ступеней или прятались за огромным львом, стоявшим на задних лапах. Голову льва венчала корона; оскалив зубы, он держал перед собой одной лапой гигантский герб! Иногда дети с восхищением наблюдали за королем, совершавшим прогулку по саду, восседая в одном из первых автомобилей. Тогда они понимали, какой это великий человек — король! Про автомобили он рассказывал им всякие забавные истории — например, что лишь совсем недавно отменили закон, согласно которому перед каждым механическим транспортным средством, двигающимся со скоростью более четырех миль в час, должен был идти человек, размахивающий красным флагом.

Вечером, когда собиралась вся семья, дети рассматривали со стариком картинки и карты, на которых был обозначен маршрут кругосветного плавания родителей на борту «Орфира». Замечая, что Эдуард читает мало, а Альберт много, дед понимал, что Эдуард унаследовал его характер, более созерцательный, нежели книжный. Старик нежно относился к внуку, но это вовсе не значило, что мальчику позволено все. Однажды, когда старый Эдуард рассказывал за обедом какую-то историю, юный Эдуард, желая привлечь его внимание, потянул деда за рукав. Тот раздраженно отмахнулся, а потом, когда закончил свой рассказ, поинтересовался у внука, что он хотел сказать. Тот смущенно ответил: «О! У тебя в салате был слизень, только и всего. Но теперь ты его уже съел!»

В последние годы жизни король Эдуард приобрел огромное влияние на формирование мировоззрения своего юного преемника. Свойственная королю манера мыслить, живая и остроумная, очень французская по форме, была гораздо привлекательнее для чувствительного пятнадцатилетнего мальчика, чем строгая и глубокая логика его отца. Принц Эдуард услышал от деда, что тот не испытывает ни малейшей приязни к немцам: те вторглись в Данию, на родину его супруги; а во время своих крайне неприятных визитов германский император постоянно демонстрировал вопиющую бестактность. «Слава богу, наконец-то он убрался восвояси!» — воскликнул как-то старый король после отъезда императора Вильгельма, и подростка нисколько не удивила эта фраза, поскольку нечто подобное он слышал не раз.

Родители вернулись из путешествия, и образование братьев было строго систематизировано; из Австралии родители привезли гувернантку-француженку, но, хотя ей в помощь дан был еще один француз, их совместные усилия оказались малоэффективными — по крайней мере, французский язык принца Эдуарда оставлял желать лучшего: он всегда очень слабо говорил по-французски, но очень хорошо по-немецки.

Наставником принцев был мистер Ханселл, положительный и несколько педантичный выпускник Оксфорда, само воплощение духа Оксфордского университета. На фотографии мы видим, как этот стройный джентльмен прогуливается в сопровождении двух мальчиков в шотландских костюмах, он что-то объясняет, подняв правую руку, причем его воспитанники явно не заинтересованы беседой. В соответствии с принципами воспитания, принятыми в среде английской аристократии, спортивно сложенный наставник не утомлял мальчиков интеллектуальными упражнениями, зато они получили прекрасную физическую подготовку. Когда на пятнадцатом году жизни старшего принца их домашние уроки прекратились, братья вполне отвечали английским представлениям об идеально воспитанных молодых людях — в том смысле, что были менее сведущи в истории, математике и языках, чем в крикете, гольфе и верховой езде.

Различия характеров сказывалось на спортивных увлечениях братьев — старший отдавал предпочтение футболу, младший, главным образом, теннису. Альберт сохранил крикетный мяч, с которым он последовательно выиграл у деда, отца и брата; за этот уникальный королевский мяч какой-нибудь экстравагантный коллекционер однажды не пожалеет выложить огромные деньги.

III

Крайне редко случается, что тщательно продуманный план воспитания ребенка, преследующий определенную цель, дает блестящие результаты; Александр Великий — один из таких гениев, воспитание которого предназначало его к будущей роли. На самом деле становление по-настоящему великих монархов почти всегда происходило на фоне противостояния их предкам и предшественникам, оно как бы являлось результатом того, что в молодости они вели жестокую борьбу с соперниками. Источником их силы, закалявшим характер, нередко становились угроза разрушения государства, кризисы и войны, дворцовые перевороты.

В эпоху, когда почти повсюду расшатывается или вовсе разрушается идея монархии, которая может быть приемлема лишь в ограниченной форме, когда государственное устройство определяется волеизъявлением большинства, воспитание принца уже не столь важно — куда важнее его личное видение проблемы развития монархии как института. Виктория, жившая еще в окружении пятидесяти императорских, королевских и княжеских домов Европы, воспитывая наследника, учитывала возможную необходимость политического брака, взаимоотношения с дружественными или родственными дворами. Ее наследник, Эдуард VII, уже видел первые признаки распада монархии в XX веке. Старший сын Эдуарда, которого тот готовил на роль своего преемника, преждевременно умер. Своего второго сына, Георга, ставшего королем, он предназначал к службе на флоте. Что же теперь станет с его внуками?

Два брата, старшие дети Георга, начали подготовку к предстоящему им жизненному поприщу на флоте, но не получили того образования, какое предполагалось им дать: первый не задержался на морской службе из-за начавшейся мировой войны, другой из-за болезни. Ни тот, ни другой не стали моряками, но оба стали королями. Вновь создалась ситуация, не позволяющая должным образом подготовить наследника: неумолимая судьба разрушает тщательно разработанный план, выставляя на его пути препятствия. Каковы же они? Во-первых, это внешние обстоятельства, а во-вторых — непокорный характер наследника.

Младший, Альберт, годен был к несению службы гораздо в большей степени, чем Эдуард. Твердость характера, ровная и спокойная натура, унаследованная от отца, казалось, предназначали его к профессии моряка так же, как и самого Георга V. После смерти старшего брата Георг с огромным сожалением сменил морской простор на гнетущую тесноту дворцовых коридоров и столичных улиц, и образ жизни правителя страны был для него крайне обременителен.

Но когда принц Уэльский Георг внезапно стал престолонаследником, он как отец обязан был считаться с вероятностью того, что его второй сын, возможно, тоже когда-нибудь займет трон, как это случилось с ним самим. Поэтому он готовил обоих сыновей править страной, но, давая им образование, не забывал о том, что тот или иной род занятий может усугубить природные слабости каждого из них: нервная натура старшего требовала воспитания спокойного и последовательного, а более уравновешенного младшего мальчика следовало бы увлечь живой, практической деятельностью.

Когда в пятнадцать лет принца Эдуарда вырвали из привычной обстановки, лишив спокойной атмосферы домашних уроков, общества брата и воспитателя, и отправили в школу, где он находился в окружении сотни других курсантов, восприимчивый и впечатлительный мальчик первое время, должно быть, испытывал ужас. Это была совсем не та вольная жизнь на корабле, по которой тосковал его отец, — в военно-морском училище все было подчинено жестким правилам. Как во всех военных училищах мира, правила эти в равных долях состояли из разумных требований дисциплины, своеобразно понимаемых законов товарищества и, наконец, глупости. А воспитаннику королевской крови приходилось сносить еще одну тяготу — оправдывать собственный титул и принадлежность к могущественному роду.

Королевская семья хотела идти в ногу со временем и следовать принципам демократии. Поэтому требовалось, чтобы принц-наследник был обычным мальчиком среди ста других одетых в одинаковую форму ребят, ничего особенного, и никаких поблажек ему не полагалось; категорически утверждалось равенство, которым его учителя и королевская семья по-своему даже гордились. Однако вместе с тем оставалось очень важным, чтобы Эдуард помнил, что после достижения совершеннолетия он будет призван играть роль не последнего из воспитанников морского училища, а первого адмирала королевского флота.

Здесь, в Осборне, на острове Уайт, принц жил в маленьком коттедже вместе с дюжиной других курсантов, каждое утро вскакивал с постели в половине седьмого утра, делал гимнастику, после завтрака, состоящего из какао с галетой, отправлялся на урок математики, географии, химии или механики. Таким образом, весь день в течение почти всего года он был лишен возможности проявить свою индивидуальность, поскольку все время, свободное от занятий и отведенное для развлечений и отдыха, было расписано столь же строго.

Ему снова пришлось стать принцем, когда в Осборн прибыл с визитом русский царь с сыном и попросил показать ему виллу старой королевы. Итак, сегодня курсанта Эдуарда старшие товарищи обливают красными чернилами, если при входе в класс он не уступает им дорогу, сегодня ему объясняют, что он должен отступать в сточную канаву, если мальчики из старшего класса идут ему навстречу по тротуару. Однако на другой день он — потомок королей, чьи мраморные бюсты стоят на итальянской вилле[5]. Он слышит шелест кедров — под ними Виктория любила пить чай со своими фрейлинами. Высокие деревья словно рассказывают ему историю его семьи, рассказывают о временах ее могущества и упадка, о том неясном будущем, какое, собственно, он сам и должен будет воплотить. Да, в качестве моряка он был виновен в малейшем нарушении устава, но старшие товарищи вешали изображение Эдуарда на оконном переплете, не забывая при этом осыпать его насмешками, потому что из окна виднелся замок, где Кромвель держал в заточении его предка короля Карла I.

Все, что чуть позже он пережил в Дартмут-колледже[6], не слишком отличалось от его ощущений в пору обучения в Осборне: вместо простого маленького коттеджа он жил в большом и мрачном здании, где стенные часы строго отмеряли время вахты; курсанты вставали, правда, в семь утра, а не в половине седьмого. Поскольку современное мореплавание перестало быть искусством и приключением, превратившись в науку, изучению инженерного дела и физики курсанты уделяли больше часов, нежели постижению мореходных премудростей. Здесь принц Эдуард не чувствовал себя счастливей. Так, в постоянном напряжении и беспокойстве, подросток, отличавшийся тонкой и впечатлительной душой, провел два года. Не отпускавшее его чувство настороженности иногда унижало его, но иногда и заставляло совершать подвиги. На шестнадцатом году жизни серьезное выражение лица, заметное на его детских портретах, сменяется печальным, причем настолько, что поражает гостей училища. Один из них вспоминает: играли забавную пьесу, но Эдуард в маске и парике стоял прямо посередине хора и даже не улыбался, хотя вокруг все смеялись.

В Дартмуте, как, впрочем, и в его окрестностях, было нечто идиллическое; только пейзаж, к сожалению, контрастировал с жизнью.

Волнистая равнина тянулась до горизонта; кругом простирались безмятежные обширные зеленые пастбища, где изредка виднелись заросли боярышника. Кое-где на полях или под тенистыми липами на берегу ручья можно было заметить пасущуюся скотину. Просторы Дартмута были открыты солнцу. Осенью здесь в зарослях цветущего вереска вскачь неслись охотники, преследуя лисицу, а летом ослепительно-солнечно желтел дрок, между ветвями которого мелькали синие и серебряные проблески: там лежало море, то тихое, то опасное — символ Англии. Оно — за каждым холмом, у подножия каждого склона.

От одной серой колокольни до другой среди кустарника вьются дороги. Вокруг деревень стоят стога, но живописные рощицы на пастбищах, там и тут разбросанные одинокие дубы и пышные каштаны на холмах делают эту уютную местность похожей на парк, где не заметны следы упорного многолетнего труда и расчетливого крестьянского хозяйствования.

Здесь есть даже леса, где между деревьями мелькают фиолетовые или красные цветы высокого рододендрона, где под папоротниками прячутся фазаны. У стен сельских домов поднимается дельфиниум и стелется гелиотроп, рядом цветут розы. Но царят в этом изысканном ландшафте помещичьи усадьбы, сверкающие белизной зданий на зеленой траве. В их прудах плавают лебеди, а длинные аллеи погружены в тень густой листвы. Серые церкви с прямоугольными колокольнями дремлют возле кладбищ, заросших кустами роз, и на холме всегда высится небольшой белый указатель со стрелкой, направленной в сторону моря, если только синяя водная гладь не видна уже невдалеке между лугами.

В конце концов к морю устремляются все дороги, к нему тяготеют и все пейзажи, все труды и все мечты англичан. Но у принцев, как правило, слишком мало времени для созерцания пейзажей. Два года, с пятнадцати до семнадцати лет — может быть, самые важные годы юности. В течение этих лет, когда Эдуард был курсантом, произошли три значительных события, пробудившие в нем принца.

В мае 1910 умер король Эдуард, его дед, его образец для подражания. Впервые он почувствовал себя принцем-наследником: с удивлением он обнаружил, что в ситуации, когда другие только плачут, наследный принц еще и надеется. Потеря близкого человека повергла в печаль этого шестнадцатилетнего юношу, ибо с уходом деда он лишился единственного в своем роде друга и наставника; но тем не менее в его юном сердце, наверное, жило столь же естественное желание, перестав быть покорным принцем, сделаться могущественным властелином, и это чувство поставило его в затруднительное положение, ибо подсказало ему, что теперь между ним и троном стоит только его отец. Разве он не должен был желать отцу счастья и долгой жизни? И разве мог он забыть, что у деда поседела борода, прежде чем он достиг власти? Какая борьба между любопытством, радостью и страхом шла в этих юных сердцах, когда братья увидели, что на балкон Сент-Джеймского дворца вышли герольды в средневековых костюмах и самый старый из них после громкого сигнала труб провозгласил королем его отца! Три брата и сестра находились напротив, в Мальборо-Хаусе; они слышали крики толпы, и множество голосов восклицали «God save the king»[7].

В том же смятении чувств, должно быть, юноша бок о бок со своими братьями следовал за медленно движущимся лафетом, на котором в тот день вместо орудия был установлен гроб с телом покойного короля. Девять королей и множество принцев шли за отцом Эдуарда, облаченным в траур, и молодой человек беспрестанно обращался в мыслях к их миссии и судьбе, тогда как самые младшие внуки короля, конечно, уделяли больше внимания охотничьей собаке покойного, его любимцу, которого вел на поводке шотландский горец. Пес выглядел совсем растерянным и явно опечаленным, следуя своему непогрешимому инстинкту преданного животного.

Альберт, шедший рядом с Эдуардом, мог целиком отдаваться печали, ибо в ряду принцев он был второй, но не первый. Тогда как принц Эдуард, идущий за гробом деда в белом морском мундире, привлекал взгляды тысяч англичан, которые видели в нем скрытое будущее страны; и он, погружаясь взглядом в ряды этих незнакомых ему людей, видел в них собственное скрытое будущее.

IV

Принц Альберт, который всегда следовал по стопам брата с интервалом в год, начал учебу в Осборне не лучшим образом. Более уверенный в себе, благодаря простоте своих чувств, он стеснялся своих физических недостатков. Недавно обнаруженная болезнь желудка заставила его сомневаться в том, что он пройдет медицинский осмотр, и Альберт был счастлив, когда его приняли в военно-морское училище вместе с семьюдесятью другими мальчиками. Но его брата уже перевели из училища в Дартмут-колледж, и робкий молодой человек, раньше никогда не ходивший в школу, остался бы без моральной поддержки, если бы ему не стал добрым другом Грэг, молодой врач.

Впрочем, скоро его даже стали считать более прилежным, чем старшего брата; все отмечали также, насколько больше Эдуарда он похож на родителей. Позднее, когда Альберт стал королем, его однокашники в книгах и статьях упоминали лишь о его блестящих достоинствах, тем большую симпатию и уважение вызывают его собственные слова о том, что он «обычно плелся в хвосте класса». Братья, кстати, неизменно удивляли всех своей скромностью, которая, как мы увидим позднее, позволит им в решающие моменты жизни любезно и с достоинством отстраняться от льстивых речей придворных.

Здесь, как и потом в Дартмуте, тяжесть воинской службы, основанной на немедленном повиновении, усугублялась для принца Альберта тем, что он заикался. Преподаватель, первое время об этом не знавший, неожиданно спросил его:

— Сколько будет половина от половины?

Принц не смог ответить, и учитель высмеял его.

«Слова застыли у меня во рту, — рассказывал позднее принц. — Я думал: хоть бы мне сквозь землю провалиться! Многие недели в училище были омрачены для меня этой историей».

Эти трогательные фразы, которые Тэйлор Дарлишир, биограф короля, приводит в своей работе, просмотренной самим Альбертом, в полной мере отражают страдания молодого человека, но вместе с тем свидетельствуют об отличавшем его с юности чувстве ответственности.

Все дисциплины, которые преподавали Альберту, были достаточно интересны для него, и позднее он использовал в своей работе полученные в училище инженерные знания. Ему повезло — его врач, мистер Грэг, остался при нем, и он получал особое удовольствие от игр со своим любимым партнером, особенно от тех, в которых не требовалось разговоров. Вместе с братом он служил очень недолго; оба они заболели корью, их забрали из училища, зато потом, выздоравливая, они могли лазить в Ньюкее по скалам, осматривать старые церкви, а однажды присутствовали при спуске на воду спасательного шлюпа. Когда в открытом море проходили большие суда, мальчики — ведь они были все-таки школьниками — заключали пари об их водоизмещении, хвастаясь своими недавно приобретенными познаниями. Они пристрастились к рыбалке, и один знаток объяснил им, что рыбак, ловящий на спиннинг, на голову превосходит по мастерству того, кто ловит сетью.

Живя вместе или отдельно, братья всегда хорошо понимали друг друга, и, кажется, младший крайне редко испытывал такое чувство, будто его в чем-то обделили. Во всяком случае, уже упоминавшийся Дарлишир пишет, что принц Альберт иногда «свысока посматривал на то, что делали его братья». Наверняка Альберт задумывался о судьбе своего отца. Второй сын короля, как и он сам, Георг хотел стать моряком, но вынужден был стать королем. Без сомнения, из курса истории Англии на память ему приходили биографии других королей, на чью долю выпала та же участь: ведь Ричард Львиное Сердце, Эдуард II, Генрих VIII, Карл I, Карл II были вторыми сыновьями монархов.

Тем временем Эдуард, королевский гардемарин, на борту «Индостана» впервые вышел в море, которое ему, как истинному англичанину, должно было казаться чуть ли не озером в английских угодьях. Поход этот можно было считать на четверть увеселительной морской прогулкой, натри четверти — флотской службой. Товарищи любили Эдуарда, они звали его Сардинкой, так как он был очень худым. Рапорт, направленный капитаном корабля королю, рапорт настоящего моряка, а не придворного, отмечает усердие принца, например, при дежурстве в учебном пороховом погребе или при тяжелейшей погрузке угля. Надо было видеть, как в ту эпоху судно запасалось углем, — кругом грязь, тучи угольной пыли, и над всем этим стоит жуткий грохот. Рапорт о прохождении принцем морской службы заканчивался следующими словами: «Все будут сожалеть о потере отличного товарища и очень нужного члена команды. Он много работал, энергичен, развит не по летам во многих отношениях».

Покинув корабль, принц узнал, что он уже завершил едва начатое морское образование. Знания его остались неполными, что не могло не огорчать Эдуарда, ибо он очень хотел глубоко освоить какую-нибудь специальность. Жизнь, полная непрерывной суеты, столь понятной, если принять во внимание бесконечное многообразие обязанностей принца-наследника, не слишком нравилась ему. Позднее он подшучивал над собой: «У меня звание адмирала, но никогда никому не посоветую подняться на борт судна, где мне доверят штурвал». Может быть, в подобные минуты он завидовал своему брату-курсанту, чье образование продолжалось еще семь лет.

Тогда же произошло и второе значительное событие в жизни братьев — коронация их родителей, которой предшествовали долгие приготовления, и юноши (одному было семнадцать, другому шестнадцать лет) присутствовали при этом, внимательно ко всему приглядываясь, ну и, конечно, критикуя отдельные детали. Но именно тот знаменательный день четко обозначил различия между братьями, как бы разграничил их роли. Этим летним утром, когда раззолоченный средневековый кортеж двинулся в Вестминстерское аббатство, в шестой карете сидели пятеро детей супружеской четы, направлявшейся на коронацию: Эдуард, уже носивший костюм кавалера ордена Подвязки, рядом с ним Альберт, все еще в форме морского курсанта; два самых младших брата в костюмах шотландских горцев и сестра в белом платьице.

Потом, в соборе, наследный принц должен был стоять в первом ряду; тогда как Альберт и остальные дети сидели сбоку и восхищенно наблюдали за пышным зрелищем. Красивый семнадцатилетний юноша в живописном костюме, впервые надевший маленькую корону, прекрасно понимал, что половина Англии и представители всей Британской империи смотрят на него и прислушиваются к его словам, когда он, преклонив колено перед отцом, только что провозглашенным королем, произносит традиционную клятву: «Я… отныне ваш вассал душой и телом, мое земное предназначение — поклонение и служение вам, честь моя — в преданности вам, я готов жить и умереть, защищая вас».

Потом, когда принц запечатлел поцелуй на щеке короля, тот привлек к себе сына и ласково поцеловал его. Позднее, в замке, после окончания церемонии, дети короля склонились над альбомом с новыми почтовыми марками — жители острова Ньюфаундленд на радостях выпустили марки с изображением всех принцев. Совсем ненадолго взрослеющие принцы вновь превратились в детей, и между братьями и сестрой вспыхнул жаркий спор о том, кто лучше всех вышел на марках и какая марка самая ценная.

Вскоре после коронации Эдуард получил титул принца Уэльского. Король Англии имеет право наделять одного из своих сыновей титулом принца Уэльского по своему выбору. И вот сейчас Эдуард, юный рыцарь в алом плаще, стоит на древней каменной стене замка Карнарвон, что возведен на месте римской цитадели, на площадке между двумя старинными башнями. Бархатная шапка надвинута на лоб, когда отец вручает ему меч и корону, взгляд у него серьезный и напряженный. Потом Эдуард получает золотой жезл командующего, а на средний палец ему надевают перстень, который обручает его с Уэльсом и нарекает отцом края и его народа… Все это выглядело почти неправдоподобно, но невероятнее всего оказалась жара, — знаменитая жара 1911 года. Молодому человеку, облаченному в тяжелый бархат, пришлось в тот день нелегко — он долго стоял неподвижно под полуденным солнцем.

И эта сцена в средневековом духе развертывалась на глазах двух очень умных и современных людей, впоследствии еще долгие годы оказывавших влияние на жизнь принца. Это были гости королевской семьи Ллойд Джордж и Уинстон Черчилль; последний в качестве home-secretary[8] огласил официальный указ. Без сомнения, уже тогда молодой принц начал понимать парадокс своей будущей власти: сам он предстал на церемонии в фантастическом облачении, отец — во всем великолепии парадного мундира, тогда как присутствовавшие здесь министры в обычных современных костюмах напоминали двух директоров оперного театра. Их стараниями на сцену выводятся знаменитые теноры и басы, но администраторы нисколько не завидуют их успеху, ибо только они определяют репертуар.

V

Принц Альберт снова вернулся в военно-морское училище, чтобы завершить начальный курс обучения. Полгода он провел на борту своего первого судна, чтобы вникнуть в суть морской службы. На «Камберленде», учебном корабле водоизмещением девять тысяч тонн, принц находился вместе с шестьюдесятью другими курсантами — так же, как его отец тридцать лет тому назад; затем он служил гардемарином на борту «Коллингвуда». Чтобы с ним не обращались как с членом королевской фамилии, он значился под именем мистер Джонстон, и офицеры попросту так его и звали. Сон в подвесной койке, гимнастика, ванна, завтрак, часы учебы, занятий в орудийном отделении; матросский образ жизни, матросские шутки, которые он очень ценил; работы было много, что и отмечал капитан судна в рапорте: «Он всегда был занят каким-нибудь делом». С Альбертом находился на борту и его старый друг Грэг.

Альберт впервые увидел мир, который до сих пор изучал лишь по картам: обозначенную красным цветом Британскую империю, а также земли, закрашенные в атласе другими цветами и принадлежащие другим странам. Теперь они наяву всплывали из моря, те острова, о которых так много рассказывал ему отец: сначала Тенерифе, затем Тринидад и Мартиника, далее — Ямайка, Гавана, Бермудские острова. Наконец подошли к Канаде. Альберт был первым сыном короля, побывавшим за десятки лет в Канаде, и восемнадцатилетний юноша, сильно смущенный, обязан был представлять Империю; ему не приходилось часто выступать на публике, это очень пугало его, но он должен был представительствовать, пожимать руки и давать автографы девушкам, так что однажды одной из них он заметил: «У меня чудовищный почерк и целая куча имен. Вам угодно, чтобы я написал их все?» Необходимо было также внимательно следить за тем, чтобы протанцевать с французскими канадками ровно столько же танцев, сколько и с английскими.

Альберт был молод, и с удовольствием подыскал бы себе хорошенькую девушку. На каком-то празднике он очень обеспокоил сопровождающих своей излишней галантностью. Но тут у принца неожиданно оторвалась пуговица от брюк, что вынудило его вцепиться в брючный пояс; это вызвало взрыв хохота, но придворные были благодарны провидению: этикет оказался восстановленным благодаря мелкому нарушению в костюме Альберта. В Оттаве он внезапно заболел, настроение ухудшилось, и поэтому был рад опять подняться на борт. Казалось, юный курсант становился настоящим моряком, который уютнее чувствует себя на море, чем на суше. Не только судьба, но, похоже, характер и способности располагали Альберта к роли второго сына, и он по-своему был счастлив этой ролью.

Старший брат находился вдали от него. Кажется, в течение двух лет братья лишь один-единственный раз снова оказались вместе, обретя былую близость; произошло это во время пасхального круиза на борту «Коллингвуда», куда в качестве гостя был приглашен Эдуард. Они прошли вдоль западного побережья Шотландии, иногда причаливая к берегу, чтобы поиграть в гольф; братья подолгу рассказывали друг другу о своей жизни, сравнивая и обсуждая свои столь разные впечатления.

В восемнадцать лет Эдуард был студентом: он стал им совершенно неожиданно для себя и даже без соответствующей подготовки. Понимая, с какой неохотой их сын расстается с морем, родители сначала отправили Эдуарда на несколько недель во Францию, но ни охота, ни рыбная ловля, ни пикники не смогли его развлечь; на портрете, сделанном во Франции, молодой человек выглядел таким мрачным, что в Лондоне обеспокоились его состоянием. Ведь мы часто узнаем о чьем-либо душевном настрое, только увидев его глазами художника. Потом Эдуард отправился в Оксфорд.

Благодаря сдержанности, врожденному такту, умению никогда излишне не подчеркивать важность своей особы, принц Уэльский оказался защищенным от традиционного чванства оксфордских студентов — они даже мысли не допускали, что в Европе можно найти с полдюжины более старых, более живописных и более авторитетных с точки зрения научных знаний университетов, чем Оксфорд.

Эдуард, который, наверное, провел здесь самую счастливую пору своей жизни, мало что узнавал из книг; основным источником его знаний были окружающие. Он играл в гольф и крикет, только в Оксфорде безупречно освоил верховую езду, завершил первую свою охоту на лис с пятью охотничьими трофеями, и, должно быть, громко смеялся, когда позднее один придворный издал книгу, где писал по этому поводу: «Можно подумать, будто лисы знали, что на них охотится принц Уэльский».

Он старался ничем не выделяться среди своих товарищей, потому что миновали времена, когда при появлении его деда всем полагалось вставать. Молодой Эдуард подружился со скромным небогатым студентом, и придворные сильно встревожились, увидев на фото принца Уэльского лежащим на земле среди членов футбольной команды; тем не менее, после долгих споров о достоинстве преемника трона Эдуарду позволили принимать подобные позы. Поскольку устные и письменные воспоминания студентов Оксфорда касаются главным образом напитков и еды, устройства ланча, чередования бордо и бургундского или того, что дозволено after[9], Эдуард освоил также и этот кодекс поведения. По воспоминаниям студентов, он невероятно молодо выглядел, сперва не очень уверенно, а потом все более бойко и весело играл на банджо или на волынке.

По свидетельству очевидца, майора Верни, поначалу преподавателей охватил ужас, когда Эдуард свел знакомство с неким «чудовищным социалистом-разрушителем», который носил красный галстук. Это был бывший рабочий гвоздильной фабрики, сумевший в тридцать три года на собственные средства поступить в университет. Это был первый человек из народа, у кого принц смог кое-чему научиться; в дальнейшем у него было много таких знакомых. Кстати, их симпатия была взаимной.

Меньше всего в Оксфорде Эдуарда привлекали занятия. Чаще вспоминают, что на лекциях он сидел, как правило, на краешке стула, чтобы легче было ускользнуть из аудитории. И если Гладстон говорил о его деде Эдуарде, что тот знал «все, кроме того, что написано в книгах», то декан его университетского колледжа говорил о принце Уэльском: «Он никогда не будет книжным человеком».

Зато студенческая среда, где были представлены самые разные политические направления, а также участие в дебатах, в ходе которых будущие политики учились вести дискуссию и отвечать на вопросы, дали тогда двадцатилетнему принцу Уэльскому немалые познания о духе того времени и способствовали формированию его убеждений. В дальнейшем, когда он, благодаря своему происхождению, будет причислен к властям предержащим, эта информация весьма пригодится ему. И когда после пышного приема в Лондоне по случаю открытия памятника старой королеве император Германии, едва покинув Англию, отправился в Марокко, где продемонстрировал свою готовность к войне, так что флот был приведен в боевую готовность, Эдуард сумел высказать по поводу создавшейся политической ситуации вполне определенное мнение.

Из-за многочисленных социальных конфликтов внутреннее положение в стране было столь же нестабильным. Незадолго до коронации его родителей сорок тысяч суфражисток вышли на улицу, пройдя по столице маршем протеста. Сразу после коронации члены палаты лордов, которые на протяжении веков управляли страной, были ограничены в своих правах. Поскольку страна на последних парламентских выборах высказалась против лордов, один из лидеров либеральной партии премьер-министр Асквит заявил, что в верхнюю палату будет назначено несколько сот новых лордов, чтобы либералы палаты лордов, соединившись с палатой общин, получили большинство. В то жаркое лето заседания старейшего в Европе парламента отличались бурными, шумными спорами, перемежающимися почти беспрецедентными взаимными оскорблениями членов обеих палат. Воспользовавшись неспокойной обстановкой в стране, социалисты организовали забастовки моряков и докеров; вмешались войска, на улицах Лондона и Глазго были убитые.

Продолжает ли Англия оставаться монархической страной? — должен был спрашивать себя тогда наследник трона. Трон этот сохранялся после многих, казалось, роковых событий: после того, как Мария Стюарт казнена была королевой, которую в стране ненавидели многие, после казни короля Карла, после исключения из законных наследников престола и отречения Якова VII Шотландского, ставшего Яковом II Английским. Сегодня все присутствовали при утрате могущества лордов, древнейшей опоры трона. Убеждение, что верховная власть монарха принадлежат ему по божественному праву, явно уходила в прошлое, вера в ее незыблемость была поколеблена. Казалось, король правит только в силу народного согласия. Разумеется, принцу было известно высказывание отца, который, покоряясь судьбе, признался послу Соединенных Штатов Пейджу: «Зная трудности монарха ограниченного, я благодарю небо, что оно избавило меня от того, чтобы быть монархом абсолютным».

Все наблюдения принца показывали, что монархия как институт (в частности, британская монархия) внутренне преображается. Конечно, когда его родители направлялись на коронацию в Вест-Индию, корабли итальянцев и турок, воевавших тогда друг с другом в Красном море, в течение нескольких дней празднично полыхали всеми бортовыми огнями: это был великий символ могущества Империи. Но незадолго до этого король был вынужден подать в суд на одного малоизвестного писателя, чтобы положить конец легенде о морганатическом браке, который якобы он некогда заключил на Мальте. В показаниях, изложенных в письменной форме, он выразил сожаление, что ему не разрешили собственной персоной явиться на процесс.

Вспоминая сравнительно недавнюю историю своей семьи, принц Уэльский не мог не замечать контраста между критическим отношением общества к членам королевской фамилии и великолепием коронации. Он знал, что в 1891 году, перед самым его рождением, «Таймс» и другие газеты подвергали его деда яростным нападкам; общественное мнение публично осуждало деда, в его адрес даже раздавались угрозы, потому что тогдашний принц Уэльский оказался замешан в карточном скандале. Итак, парламент настолько всесилен, что может лишить лордов их полномочий. Пресса, несмотря на почтительные протесты королевского двора, расправляется с будущим королем. В чем же состояло могущество третьей власти, которая наряду с прессой и парламентом, казалось, господствует в Англии, — могущество церкви?!

Принц Уэльский знал, что часть общества негодовала по поводу поведения его матери, когда она через год после смерти своего жениха, старшего сына будущего Эдуарда VII, была помолвлена с его вторым сыном, за которого вскоре вышла замуж. Прошло время, недовольство рассеялось, но эта история — еще одно свидетельство того, насколько пристально следили англичане за частной жизнью своих королей. Разводы принцев и морганатические союзы также не одобрялись английскими подданными. Тем не менее, его собственная мать — плод подобного союза: ее дед, герцог Александр Вюртембергский, влюбился в венгерскую графиню красавицу Реди, но ему не было дозволено сочетаться с ней браком «как равному с равной».

Именно поэтому кузены из Вюртемберга больше всего понравились принцу во время его поездки в Германию. Там, в обстановке небольшой княжеской резиденции, он встретился с императором Вильгельмом II и высоко оценил его немногословность и сдержанную, благородную манеру поведения. Но когда Эдуард прибыл в столицу самого кайзера Вильгельма, когда увидел образ жизни этой диктаторской империи, ее роскошь, которую в Берлине любили выставлять напоказ незадолго до войны, когда на гостя обрушился поток слов, выдававших амбиции кайзера, а в глазах зарябило от блестящих шитых золотом мундиров, — тогда принц понял, насколько непрочен мир в Европе, да и европейские троны. Он увидел первый цеппелин, присутствовал на воинском параде, демонстрирующем грозную мощь Германии, и хотя Эдуард не мог знать, что эти войска и этот дирижабль будут сражаться против него уже в будущем году, он все-таки словно почувствовал опасность и был мрачен.

Может быть поэтому он был рад, когда отец распорядился обучить его азам солдатской службы. Эдуард носил мундир цвета хаки и солдатский ранец на спине, научился обращаться с винтовкой и готов был отправиться на фронт, если бы это потребовалось. Шел июль 1914 года.

VI

Четвертого августа 1914 года, когда объявили о начале войны, вся европейская молодежь была счастлива сознанием того, что приближается нечто неизведанное, нечто «великое»: молодые люди грезили о приключениях, жертвенности, славе. Это одновременное и бурное пробуждение юных душ стало следствием затянувшегося мира. Даже Англия, которая в последний раз воевала пятнадцать лет назад, считала ту войну с бурами слишком незначительной. Чтобы заставить молодежь ценить мир, в 1914 году не хватало свежей эпопеи о недавней войне, не хватало рассказов о калеках, пережитых на фронте ужасах и голоде в тылу, зрелища инвалидов и статистических данных о погибших.

Подобные настроения господствовали повсюду, и не удивительно, что оба старших принца испытывали страстное желание участвовать в войне, лично с оружием в руках сражаться на фронте. Братья хотели участвовать в боевых действиях, тем более что от их исхода зависела судьба наследия юных принцев. Но провидению угодно было удерживать их от непосредственного участия в боях, и лишь изредка им выпадала возможность проявить себя.

В начале войны принц Альберт, как нам сообщает Болито, писал другу-офицеру: «Я неплохо стрелял в этом сезоне и теперь в хорошей форме для охоты на самую крупную дичь… если придется воевать. Я вам напишу, чтобы сообщить о своих успехах». Эта бравада — типичный стиль молодого человека эпохи начала той войны; в конце войны никто бы не осмелился на такую бойкую и ребяческую фразу. Чтобы проявить свою военную сноровку, принцу пришлось ждать два года. Большую часть войны он проболел.

Когда в сентябре плавучий госпиталь прибыл в порт Абердина, доставив раненых и больных, второго сына короля тоже снесли на берег на носилках. Врачи короля — обычно их выбирают из лучших в стране — диагностировали кишечное заболевание, требующее оперативного вмешательства, и прооперировали Альберта. В феврале не вполне вылечившийся принц снова поднялся на борт своего судна, которое, кстати, стояло на якоре в порту, и с большим трудом прослужил на нем девять месяцев. В течение этого времени множество моряков задавали себе вопрос: где же враг? Целые флоты находились в состоянии полной боевой готовности все четыре года, хотя служившие на них матросы так и не услышали настоящего грохота орудий и сами не произвели ни одного боевого выстрела. Молодых моряков можно было сравнить с гостями, возвращающимися с пира домой трезвыми, потому что им не дали сделать ни глотка вместе с остальными. В течение этих двух лет принцу Альберту напоминала о войне лишь отдаленная канонада, доносившаяся из Франции до Виндзора при благоприятном ветре. А еще о тяготах войны свидетельствовали спиленные во дворе замка древние деревья: страна испытывала нужду в дровах.

Принцу Альберту повезло, ибо так принято говорить о человеке, чье участие в авантюре заканчивается удачно; иначе пришлось бы говорить о его ужасном невезении. В самом деле, в мае 1916 года, как только здоровье его улучшилось, и принц снова вернулся на корабль, тут-то все внезапно и началось. Первое и последнее большое сражение войны состоялось в те несколько недель, что принц провел в действующей армии. 30 мая англичане увидели, что к ним на приливной волне приближается немецкий флот, и все корабли в Скапа-Флоу, в их числе и принадлежавший к пятому дивизиону первой эскадры «Коллингвуд», на борту которого служил принц Альберт, получили приказ: «Prepare for action!»[10] Поначалу этот приказ ничего кроме раздражения не вызвал, поскольку их слишком часто поднимали по ложной тревоге. Но на этот раз им действительно угрожал неприятель, и внизу, в орудийном отсеке, принц Альберт услышал, как кто-то сказал: «Ну вот! Наконец-то настоящее дело после двух лет ложных тревог!»

Ютландское сражение, состоявшееся 31 мая 1916 года, описывалось множество раз, однако, настолько по-разному, что никто так и не смог определить, кто же вышел из него победителем. Адмирал Джеллико однажды с улыбкой сказал автору этих строк: «О том, что с нами действительно произошло, я узнал только спустя несколько лет из немецких рапортов!» Думаю, он едва ли преувеличивал скудность своих знаний. Весь мир с удивлением увидел итог десятилетнего строительства военных флотов, вызывавшего бесконечные дискуссии в парламентах, клубах, газетах и среди штатских лиц и обошедшегося в миллиарды, которые граждане обеих стран как налогоплательщики вкладывали в укрепление морской мощи держав, — флотилии ограничились единственным двухчасовым сражением. В нем участвовали сто сорок кораблей, в том числе самые большие в мире, но исход этого сражения остался неясен! Никто не знал, смеяться или негодовать, и участники баталии, возвращаясь в свои порты, кипели от ярости.

Принц Альберт был одним из немногих, кто что-то видел и кое-что сделал в день сражения. В самом начале войны он обещал другу, что расскажет о своих впечатлениях о первой же и, добавим, последней битве кампании, и сдержал слово. Вот ее описание (цитирую по Болито): «Это было великое дело — принять участие в Ютландском сражении, и оно, конечно, сильно отличалось от всего того, что я ожидал. С борта „Коллингвуда“ мы, естественно, видели намного больше, чем с некоторых других кораблей, и стреляли чаще других. Удача сопутствовала нам, и мы совсем не пострадали от обстрела, хотя несколько раз были на волоске от этого. Снаряд пролетел над баком, в нескольких дюймах от нас!

Я был помощником командира в носовой орудийной башне, а командовал ею офицер артиллерии Тэйт. Когда они дали по нам залп, я находился в орудийном отсеке. Вскоре я поднялся наверх и оставался там некоторое время, но не очень долго!

Мы не получили ни одного повреждения. Все прошло прекрасно, а что касается людей, то они держались потрясающе: были очень веселы, как обычно, и работали как черти. Гораздо хуже мы провели следующую ночь. Мы прекратили огонь в девять часов вечера, потом стояли на вахте до двух часов ночи, до того момента, когда вновь укрылись в орудийных башнях.

В то утро самую большую тревогу у нас вызывало то, что мы потеряли из виду врага. В четыре часа утра показался старик-цеппелин, который наводил противника на наши позиции».

Рассказано вполне по-британски, без пафоса, с известной долей остроумия, с юмором, не забыты и достоинства боевых товарищей. Перед нами молодой английский офицер; во время этого единственного, несколько лет ожидаемого сражения он сидит в тесном металлическом отсеке под палубой, ничего не видит и почти не слышит шума боя. Собственно, он должен слышать только бесстрастные и четкие офицерские команды о наводке орудий и числе выстрелов. Артиллеристы лишь догадываются, что происходит за стенами орудийной башни, но каждую секунду невидимый враг может их уничтожить. Что хорошо всем известно, и именно это держит все сердца в мрачном напряжении. В конце концов Альберт не выдержал и вышел на палубу, чтобы не пропустить великое зрелище; по какому праву он это сделал, нам неизвестно. Мы лишь знаем, что когда немецкий снаряд упал совсем рядом, кто-то крикнул принцу: «Какого черта вы здесь делаете?» «Уже ухожу, сударь», — последовал ответ.

Благодарность за проявленное мужество в приказе по флоту могла бы лишь заставить принца Альберта покраснеть от стыда, ибо он вел себя точно так же, как тысячи других моряков; вероятно, не больше его тронули и награды, полученные из Петербурга и Рима. Но принц взял на память белый сигнальный флажок, которым в тот день подавали сигналы на борту его корабля, и флажок этот всегда стоял на его письменном столе. Историки королевского двора отметили, что с 1780 года, когда Вильгельм IV сражался простым матросом в Гибралтаре, ни один принц из британской королевской фамилии не участвовал в морском сражении. Наверное, как простому смертному, ему лестно было услышать ответ матроса, у которого спросили, как вел себя Альберт во время сражения: «Ну да, я помню, он, как обычно, выпил какао вместе с матросами и канонирами!».

Почти сразу после сражения принца снова стали терзать желудочные боли. Он вынужден был неделями лежать на спине в каюте госпитального судна, придерживаясь строгой диеты, и у него оставалось много времени для размышлений над превратностями судьбы, которая отводит от человека смертоносный снаряд, чтобы наградить его же болезнью желудка, приковывающей к постели. Затем Альберту удалось прослужить несколько месяцев на борту другого корабля. Наконец его старый друг и консультант доктор Грэг настоял на проведении нового медицинского обследования. Три вновь приглашенных врача признали ошибочным прежний диагноз своих коллег; они определили язву желудка, еще раз прооперировали больного, и тот пошел на поправку.

Но после этой операции на карьере моряка можно было поставить точку. Двадцатидвухлетний принц Альберт, здоровье которого в конце 1917 года медленно восстанавливалось, с горечью понимал, что установившийся уклад жизни, полюбившаяся ему профессия становятся для него прошлым, уходят в небытие. Романтика морской жизни, о которой он мечтал с детства, скрылась в тумане, как последний корабль, отправлявшийся в поход, но уже без него.

VII

Когда разразилась война, старший брат Альберта, Эдуард, был в дурном расположении духа. Сначала все складывалось удачно: вот он, свежеиспеченный солдат с ранцем за плечами, готов к отправке на фронт вместе с другими солдатами. Но внезапно приказ задержал Эдуарда в Англии. Китченер, всесильный военный министр, не хотел, чтобы принц Уэльский рисковал жизнью, подвергаясь опасности как рядовой солдат.

Что мог чувствовать молодой английский аристократ — даже если бы он был вполне зауряден, — видя патриотический пыл и честолюбивые стремления цвета аристократической молодежи, видя, как в Оксфорде, в ближайшем его окружении, товарищи забрасывают книги и тетради, чтобы попасть на курсы вольноопределяющихся, посещать которые у него лично не было никакой нужды, так как уже два месяца он был солдатом. В Оксфорд начали прибывать первые раненые из Бельгии; они, безусловно, предпочитали не распространяться об ужасах войны. И менее всего они были склонны вступать в откровенные беседы с Эдуардом, представителем династии и близким родственником немецкого кронпринца, назначенного главнокомандующим силами вражеской коалиции!

Принц должен был здраво судить о том, что величайшим врагом нации на сегодняшний день является кузен его отца, а он сам и все эти принцы и короли — ветви одного и того же генеалогического древа. Парадокс состоял в том, что монархическая идея вряд ли могла служить основой патриотизма, потому что королевские семьи из четырех основных воюющих друг с другом государств и менее значительные монархи, поспешно вступившие в войну, — все они были связаны между собой узами родства! Все вдруг заговорили, что не следует бывать у англичан, в чьем роду есть немцы. Супруга премьер-министра миссис Асквит явилась к королю, чтобы посоветоваться с ним, не должна ли она порвать со своими друзьями немецкого происхождения; она хотела знать, как в таком случае поступил бы король. И получила достойный ответ:

— Я еще никогда не пробовал рвать с друзьями. К тому же я и сам немец!

Однако принц видел, как его страну захватывает всеобщее озлобление. Разве не должен был он верить, как истинный англичанин, в фантастические истории, что немецкие солдаты в Бельгии отрубают детям кисти рук? Разве не знал, что рентгеновские лучи, которые использовали во всех английских военных госпиталях, утратили имя своего немецкого создателя, переименованные в лучи X? Разве лорд Холдейн не лишился государственной должности за то, что некогда признал Германию своей духовной родиной? Если у вас была немецкая овчарка, в ваших интересах было переименовать ее в эльзасскую. Только капитаны военной промышленности сохраняли нейтралитет, и накапливали миллионы, невозмутимо продавая вооружение как своим, так и чужим.

Из уст своего отца принц Эдуард никогда не слышал германофильских речей; даже из Гейдельберга Георг вынес лишь раздражение тем обстоятельством, что вынужден был изучать там «их ужасный язык». И все-таки королю Георгу понадобилось три года, прошедших с начала войны, чтобы решить раз и навсегда избавиться от своих немецких предков, забыв всех ганноверцев, брауншвейгцев и веттингенцев, и именовать отныне свою династию Виндзорским королевским домом, а не Кобургской династией.

В октябре 1914 года принц не выдержал. Облачившись в солдатскую форму, он отправился на Уайтхолл и приказал доложить о себе Китченеру. Они были наедине — главнокомандующий британских армий, который, разбив войска Махди и отомстив за Гордона[11], стал кем-то вроде национального героя, и наследник британского престола; один — фельдмаршал, другой — простой солдат. Позднее Китченер рассказывал, как сильно он был растроган, вновь увидев «самые привлекательные черты короля Эдуарда… повторившиеся в юном принце Уэльском». Когда он сказал, что не может отпустить его на фронт, принц ответил:

— Если меня убьют — неважно! У меня четверо братьев.

Вместо того чтобы ужаснуться подобному предложению, что было естественно, Китченер возразил ему как истинный солдат:

— Будь я уверен, что вас убьют, не знаю, нашлись бы у меня веские причины вас удерживать. Лишь одного я не могу допустить — чтобы враг получил шанс взять вас в плен, и этот шанс будет реален до тех пор, пока наши позиции не будут укреплены.

Как писал о нем сэр Джордж Артур, Китченер полагал, что смерть в бою не повод для сожаления, а вот «попасть в плен, даже помимо собственной воли — позор для воина».

Но принц не сдался. Он заручился поддержкой одного из старых друзей своего деда и уговорил его вмешаться. Однако Китченер не давал своего согласия до тех пор, пока не была укреплена линия фронта, на чем он настаивал и раньше. Перед отправкой на фронт Эдуард нанес визит тому самому старому другу, после чего тот писал, что «заметно, как изменился принц со времен нашей последней встречи. В прошлый раз он почти плакал от огорчения при мысли, что ему так и не удастся добиться своего. Вчера же его лицо светилось радостью».

И вот мы видим фотографию: изящный молодой человек с крайне серьезным выражением лица шагает во главе роты гвардейских гренадеров, таща на спине все свое снаряжение. Выглядит он таким хрупким, что кажется, любой порыв ветра может сбить его с ног. Вид у него при этом крайне задумчивый.

«В действительности, я воевал очень мало», — признался он позднее. Но в многочисленных историях о его пребывании во Франции, которые были очень популярны при дворе и в народе, равно как и в официальных донесениях, а также в свидетельствах товарищей по службе неизменно повторялось, что принц и в качестве адъютанта генерала, и в гвардии всегда проявлял высочайшие человеческие и воинские качества. Несомненно и то, что пребывание принца Эдуарда в течение нескольких лет в войсках дало ему бесценное понимание жизни своего народа.

Те, кто руководили подготовкой принца к исполнению королевских обязанностей, заботились, конечно, о безопасности его особы, но при этом хотели дать ему и определенное политическое образование; Эдуарда послали в Египет, и он пересек Средиземное море, которое из-за немецких мин было совсем небезопасным; принц прибыл в Хартум, чтобы составить собственный доклад об обстановке вокруг Суэцкого канала и проанализировать его стратегическое значение. В Египте знакомство принца с памятниками истории ограничилось бросанием мяча для гольфа с пирамиды Хеопса. Эдуарда, как и его деда, прошлое не интересовало и поэтому ничему не могло научить; даже здесь, где все дышало древностью, он извлекал все свои уроки из настоящего и осмотру мумий фараонов предпочитал общение с живыми австралийскими солдатами.

Позднее Эдуард, прикомандированный к итальянской армии, сблизился с королем Италии, на которого был похож своей скромностью. Когда читаешь, что королева Мария через некоего офицера передает просьбу королю Виктору-Эммануилу не подвергать себя опасностям, а тот с благодарностью принимает эту просьбу и переадресовывает ее принцу Уэльскому, кажется, что монархи разыгрывают некий куртуазный комический спектакль. Соответственно звучит и фраза одного молодого офицера: «Они постоянно советовали друг другу не рисковать собой». А на следующий день после подобного обмена наставлениями принц в самолете, пилотируемом канадским авиатором, облетает австрийские позиции.

Германские военные сводки приписывали немецким принцам многочисленные геройские подвиги. Но те внешне незначительные эпизоды, которые сохранила для нас история, гораздо красноречивее свидетельствуют о свойствах характера принца Уэльского. Так, во время войсковой инспекционной поездки во Францию король Георг подъехал верхом на лошади к солдату и попросил показать ему какую-то машину; неожиданно солдат прокричал троекратное «ура» в честь своего короля, лошадь в испуге шарахнулась в сторону, и король оказался на земле. Принц Уэльский, сопровождавший в машине отца после этого инцидента, видел, что король становился все бледнее, но, по свидетельству офицеров, ничем не выдал своего беспокойства и вел себя безупречно как сын и как офицер. В другой раз в госпитале его не хотели вести в палаты, где лежали самые тяжелые раненые. Он настоял на том, чтобы его не ограждали от неприятного зрелища и коснулся губами щеки солдата, чье лицо было ужасно обезображено; с тех пор он относился к проблемам инвалидов с огромным сочувствием, что потом проявилось в действиях, социально значимых для общества.

Тогда же он поддерживал идеи «Ток-эйч», своеобразной религиозно-благотворительной лиги, выступавшей против ненависти и предрассудков. Она была организована и получила широкое распространение во время войны. Наверное, интересно услышать отзыв о принце, о том, как он вел себя на войне, одного из руководителей этого движения, тем более что мнение высказано отнюдь не придворным. Мистер Клейтон рассказывал мистеру Болито:

«Природные робость и сдержанность принца больше не мешали ему. В 1916 году исключительно благодаря личным качествам он снискал уважение солдат и офицеров на фронте и в тылу; он знал, что в его силах, что он может сделать, и делал это тактично, весело и всегда с завидной энергией. Веселый крепкий парень в кабачке, солдат, сгибающийся под тяжестью снаряжения на прифронтовой дороге, просто путник на шоссе или солдат, пишущий письмо домой, — с каждым он считал необходимым перекинуться хоть парой слов. И никогда слова эти не звучали натянуто или официально. Его талант собеседника был очевиден… При этом неформальность общения порождалась не просто непринужденностью обстановки, но его живым интересом к людям. Он всегда испытывал настоятельную потребность подметить какую-то деталь, систематизировать свои наблюдения, которые хранились потом в его поразительной памяти. Спустя месяцы и годы факты весьма неожиданно извлекались из этой кладовой, чтобы подтвердить какую-либо мысль принца».

Когда наконец принц Уэльский вернулся в Англию, он сильно изменился, впрочем, как и все молодые люди, которые провели на войне четыре года. И эти миллионы мужчин преобразил не только огонь артиллерии, пощадивший, кстати, принца. Война научила наше общество отличать мнимые ценности от подлинных. Эдуард и многие его соотечественники познали на собственном опыте, что такое чувство товарищества, нелепость классового высокомерия, любовь к жизни и ненависть к узаконенному убийству, симпатия к миллионам неимущих и бесправных и презрение к горстке привилегированных, кичащихся своей исключительностью, пренебрежение к патетическим речам и радость, обретаемая в простом, задушевном общении, глубокая общность со всеми людьми цивилизованного мира и безумие борьбы за первенство… Такие чувства научился ценить принц, который, принадлежа к лагерю победителей, не питал однако никакой злобы к побежденным. А еще его волновала судьба солдат, возвращавшихся к родным очагам.

В отличие от младшего брата, который из-за болезни и плохого физического состояния не мог покинуть Англию, принц Эдуард приобрел глубокое знание обыденной жизни простого человека. Он не был полководцем, не сидел в генеральном штабе, не получал и не раздавал награды, и поэтому, когда вернулся на родину, за его плечами был такой духовный опыт, такое глубокое понимание социальных проблем Англии, что к двадцати пяти годам он вполне созрел для того, чтобы управлять страной. Мы не можем не верить ему, когда позднее он скажет: «Я был в самой гуще жизни. И потому в годы войны я достиг зрелости».

Нация, должно быть, это поняла: она прониклась доверием к принцу Уэльскому. Бедные простые люди обращали к нему свои чаяния. В день заключения перемирия громадная толпа собралась перед Букингемским дворцом. Когда король появился на балконе, раздался крик: «We want the prince!»[12]

Тогда Эдуард, слегка оробев, шагнул навстречу людям и произнес несколько скромных фраз.

VIII

В конце войны младший брат Альберт пошел служить в авиацию. Он был не единственным морским офицером, кто завербовался тогда в новый Королевский военно-воздушный флот. Два человека определяли жизнь принца — король и врач. Оба сочли, что такого рода перемещение по службе станет для принца некоторым утешением после его ухода с флота, и, поскольку летчики так же неразговорчивы, как и моряки, Альберт очень быстро привык к своему новому занятию и в октябре 1918 года прибыл во Францию в качестве капитана британских военно-воздушных сил. Но вскоре, когда принц находился в Нанси, война закончилась; единственный за последние сто с лишним лет английский принц, который принимал участие в морском сражении, теперь завершил войну в Спа, участвуя в веселых побоищах снежками. Потом его выбрали для участия в волнующей церемонии: в ноябре вместе с королем и королевой Бельгии он въехал в Брюссель, представляя всегда готовую прийти на помощь Британскую империю, которая якобы вступила в войну ради спасения Бельгии. Альберт ехал в Брюссель сразу после заключения перемирия принц и по дороге мог собственными глазами видеть многочисленные картины разрушения.

Следующий год был удачным — он научился управлять самолетом, и окружение его составляли несколько близких друзей, прежде всего старина Грэг, личный врач: тому теперь наскучила медицина, и он предпочитал авиацию. Удача дополнялась тем, что жил он приятном домике в пригороде Лондона, в Крануэлле. Он сам качал насосом воду в ванну, ухаживал за садом, и эти простые занятия доставляли ему огромное удовольствие. Радости домашней жизни, к которым он всегда стремился, оказались доступны ему, единственному из всех братьев.

В это время принц Уэльский, которому исполнилось двадцать пять лет, стремился к тому же — к домашнему очагу; после долгой службы в армии Эдуард имел на это право. Но война закончилась, и он сразу же вынужден был включиться в исполнение многочисленных официальных обязанностей, что заставило его поселиться в Йорк-Хаусе, в центре Лондона, где о домашней обстановке не могло быть и речи. Вокруг него не было друзей-коллег, ибо он менял одну профессию за другой, постигая ремесло короля. Сада в Лондоне у него не было, и вообще этот дом был одной из многих резиденций, не предполагающей постоянной жизни здесь, где все устраивалось лишь на несколько месяцев.

Эдуард менее Альберта был увлечен авиацией. К этому занятию у него не было предрасположенности — оно требует только точности, но не стремительности, и поэтому футболист способен к авиации меньше теннисиста. Именно склонность к тому или иному виду спорта выявляет особенности характеров. Кстати, если принять во внимание эти особенности характеров двух королей, то создается впечатление, что Георг V был бы, наверное, лучшим летчиком, чем его отец Эдуард VII. Как бы то ни было, Альберт, похоже, был прирожденным авиатором, и Болито передает такое суждение его инструктора по пилотированию: «Он обладал тем редким качеством, которое инструктор всегда мечтает развить в своем ученике. Его глаза, руки и мозг действовали всегда в унисон, и происходило это без всяких усилий с его стороны, благодаря лишь природному дару».

Вскоре принц Альберт получил в Крануэлле летное свидетельство; сегодня он, наверное, единственный глава государства, который умеет водить самолет. Преимущество этого умения заключается не столько в способности короля управлять самолетом в случае необходимости, сколько в уверенности в себе — он на равных общается с молодыми, с удовольствием принимает их у себя.

Естественно, принцу скоро наскучило постоянно летать в сопровождении инструктора, даже если последний, как он сам позднее рассказывал, теперь ограничивался ролью зрителя. Старший брат испытывал досаду, видя, как младший поднимает в небо самолет, — ведь ему, наследнику престола, категорически запретили учиться управлять самолетом. Не то чтобы Эдуард завидовал младшему брату, умевшему что-то делать лучше него, но просто, между отсутствием зависти и желанием что-то сделать самому всегда остается место для своеобразной ревности. Поэтому оба молодых человека торжествовали, когда в один прекрасный день им удалось обмануть бдительность своих стражей: улучив момент, когда никого не было на летном поле, они выкатили из ангара самолет Альберта и… взмыли в небо!

Это был совсем короткий полет, но — какой праздник, какое грандиозное событие! Младший уносил старшего в облака, и, когда они пролетали над Виндзорским замком, где тысячу лет назад их предок построил свой первый дворец, оба сына короля, наверное, ощутили волнение, а младший, вероятно, призвал на помощь все свое природное спокойствие, чтобы случайно не дернуть не тот рычаг. Вместе с тем, полет был символическим сведением счетов между братьями. Ибо если в жизни один всегда превосходил другого, платя за это отсутствием внутреннего покоя, которым другой наделен был от природы, то сейчас младший впервые становился ведущим, который полностью сознает свою ответственность, тогда как ведомый старший, удобно устроившись рядом, позволял ему прогуливать себя в облаках.

Обманутые офицеры обнаружили побег. Оцепенев от ужаса, они всматривались в небо и вздохнули с облегчением лишь тогда, когда «угнанный» самолет сел на землю, которой сотни лет владели предки принцев.

В полете братья были близки, как когда-то в детстве, но продолжалось это всего час. Почти сразу после приземления они вновь разлучились на годы. Летом 1919 года, когда принц Уэльский совершал свои поездки по Британской империи, младшего брата отправили в Кембриджский университет. Альберт снова обрел здесь домашний очаг, который всегда был для него жизненной необходимостью, а когда-то в Оксфорде Эдуард был этого лишен. Доктор Грэг, получивший чин майора, с помощью своей жены обустроил для принца простой и удобный загородный дом. Ехать до Тринити-колледжа было недолго, особенно на велосипеде, а принц, как и королева Голландии, неизменно питал к велосипеду особую любовь. Принц, которому уже исполнилось двадцать четыре года, все сильнее привязывался к домашнему уюту. Он сам признавался, что «полученное воспитание не заставило его полюбить дворцы». В этих словах слышны голос и интонация его отца. Видя их вместе на фотографии, где сын, встретив вышедшего из автомобиля отца, стоит с ним бок о бок под зонтом, хотя погода при этом хорошая, понимаешь, почему король Георг чувствовал себя ближе ко второму сыну, нежели к первому.

Студентом Альберт узнал из книг больше, чем его брат. Он даже коллекционировал труды по истории и политической экономии, рьяно заполняя пробелы в собственном образовании, интересовался древностью и разного рода феноменами; но не прочь был и развлечься со своими товарищами. Однажды его наказали за то, что в мундире студента он курил на улице. «Цербер-надзиратель оштрафовал меня на шесть шиллингов восемь пенсов», — рассказывал он позднее, утверждая, что та сигарета оказалась самой дорогой в его жизни.

Иногда Альберту приходилось менять студенческий мундир на парадную военную форму, потому что если старший брат отсутствовал, ему вменялось в обязанность встречать в Дувре господина Пуанкаре или персидского шаха. Подобные случаи вселяли в него страх и смущение — принц очень стеснялся своего заикания. Друзья замечали, что перед публичным выступлением Альберт на протяжении нескольких часов был мрачен: его терзали страх и сомнения. Поэтому — мы ссылаемся на Дарлишира, автора «Authentic Life»[13] — он подбирал со своим преподавателем слова, которые легче всего выговорить. Поскольку Альберту особенно трудно давалось произношение звука «к» (это сильно его смущало, когда он был курсантом, потому что, заикаясь, он не мог выговорить слово a quarter[14]), он старался любыми способами избегать слова king[15]. Поскольку публично он выступал чаще всего от имени своего отца, Альберт просто говорил my father[16].

Нарушая традицию, принц отступал от сухой официальной формы и говорил просто как любящий сын, и обращение его от имени отца звучало, должно быть, более убедительно, потому что официальные речи, пусть даже самые торжественные, мало что говорят человеческому сердцу.

Принц Альберт преодолел желание жить только частной жизнью; желание тем более понятное, если вспомнить об особенностях его характера и физическом недостатке. «Я считал его тогда одним из самых достойных людей, каких только знал, потому что даже его вид: гордая посадка головы, развернутые плечи — все свидетельствовало о решимости держать удар», — рассказывает один из товарищей Альберта по университету.

Второй сын короля мог отдаваться личным пристрастиям и принадлежать себе в гораздо большей степени, чем наследник престола, и стремление Альберта готовиться к службе на пользу Англии диктовалось, должно быть, только той мыслью, что второй может легко стать первым, как доказывал ему пример собственного отца. Альберт нисколько этого не хотел, но, тем не менее, обязан был учитывать подобную возможность.

IX

Не прошло и полугода, как вернувшийся с фронта принц Уэльский стал любимцем народа. Если он улыбался, его называли Прекрасным принцем; если выглядел грустным, — именно таким чаще всего бывало выражение его лица, когда он не следил за собой, — его называли Галаадом[17]. Но почему его любили? Имя его не связывалось ни с одной из одержанных побед, и о подвигах своих он никогда не рассказывал. Принц Уэльский старался держаться в тени; оставаясь солдатом среди тысяч других солдат, он не любил, когда к его особе проявляли повышенное внимание.

Именно в этом и заключался секрет его популярности. Та же причина заставила народ после окончания великой войны воздвигнуть памятник не полководцу, а неизвестному солдату. И сам принц в серой солдатской массе искал и находил истинных героев. Многие англичане, сменив военную одежду на гражданскую, в мирной жизни не обрели ничего отрадного — только унылые будни, принесшие с собой прежнюю нужду и заботы. Невзрачный цвет хаки солдатской формы быстро и незаметно превратился для тысяч людей в серый цвет обыденной жизни. Солдат выиграл войну, но изменило ли это его судьбу?

И сотни солдат, тех, кто раньше молчали, теперь нашли в себе мужество и нужные слова, чтобы выразить свое отношение к социальному положению миллионов других, и голос принца-солдата, представителя королевской фамилии, был слышен как ни один другой. То, что рассказывал рядовой гренадер, побывавший в обычном прифронтовом окопе, о товарищеском отношении принца Уэльского к солдатам, сразу же разносилось по всей стране. Речь могла идти о любом пустяке — дружеском словце, рукопожатии, но именно благодаря заурядности эпизодов правдивость их не вызывала сомнений, и Эдуард превращался для слушателей в одного из тех, чью судьбу он хотел познать и разделял в течение четырех лет. Таким образом невольно, не прибегая ни к каким пропагандистским трюкам, принцу удалось самым поразительным образом, «снизу» оживить в Англии монархическую идею.

Идею эту нельзя было назвать незыблемой в начале XX века: война не укрепила ее, ничуть не выиграла она и от победы. Когда в течение нескольких месяцев рухнули сразу несколько европейских тронов[18], в Англии тоже стали раздаваться критические голоса в адрес монархии. Королевский двор жил обособленно: ни офицерский корпус, ни министры не входили в привилегированную касту приближенных, которые могли бы поддержать трон или хотя бы разделить с ним ответственность за неудачи. Если множество княжеских дворов Германии — во главе с Гогенцоллернами — проиграли войну буквально вместе со своими сателлитами-юнкерами, то в Англии ее выиграл вовсе не королевский дом, впрочем, как не он эту войну и развязал. В доминионах царило разочарование: там задавались вопросом, за что и почему они сражались, и принято было даже решение, что в будущем доминионы не будут участвовать в войнах. Подобные настроения, порожденные тяготами войны, были распространены и в метрополии, нанося вред монархической идее, которая оставалась единственной спайкой мировой империи, еще не преобразовавшейся в первый год мира в Британское содружество наций. Каждый день газеты писали об опасном социальном кризисе, поразившем Англию, и желание жителей доминионов оставаться британцами ослабевало с каждым днем.

То, что министры полностью осознавали, какую важную роль принц Уэльский может сыграть в этом кризисе, подтверждается принятым тогда решением: принца, в качестве личного посланника короля, отправили в поездку по Империи. Это был первый шаг лондонского правительства, предпринятый после войны, и цель его — консолидация Империи — должна была быть достигнута с помощью популярности личности принца, которого в этой миссии не мог бы заменить никто другой. Австралийцы в составе британских войск в свое время встречали принца в Каире, зеландцы во Фландрии, канадцы во Франции, и всем он нравился. Эдуард пожил всего несколько месяцев в своем новом доме, когда его призвали оказать услугу высокой политике и отправили в трехгодичное турне, в течение которого он лишь ненадолго время от времени возвращался домой в своеобразный отпуск.

Когда в августе 1919 года принц сошел в Канаде с борта судна «Реноун», публика сочла, что ему лет семнадцать.

Во время морского путешествия принцу позволено было развлекаться.

«Принц и его штаб обедали в кают-компании, — фиксирует вахтенный журнал, — потом состоялся полуимпровизированный праздник, который затеял Его королевское высочество. В конце вечера костюм принца выглядел довольно небрежно: сомнительной чистоты засученные рукава рубашки, а на шее нечто, отдаленно напоминавшее воротничок».

Но теперь, ступив на сушу, необходимо было за два месяца проехать десять тысяч миль, посетить пятьдесят городов, вытерпеть сотни приемов и произнести бесчисленное количество речей; необходимо было также нравиться как французам, так и англичанам, улыбаться мэрам, профессорам, фермерам, индейцам, вечером присутствовать на банкетах, где полагалось быть при всех наградах, а утром, надев галифе, вскакивать на американского полудикого мустанга и хотя бы несколько минут удерживаться в седле. А еще — постоянно находиться на глазах у тысяч людей, и при этом все всегда ждали от него важных или хотя бы приятных речей. И так день за днем — с короткой передышкой на ночь — вечно в движении, без возможности уединиться хотя бы на час, под слепящими вспышками магния и прицелом множества камер. Природная сдержанность принца заставляла его желать совсем иного образа жизни, но молодому человеку все это было вменено в обязанность по «соображениям государственной пользы».

Жизнь в Нью-Йорке должна была ему показаться более веселой и беззаботной, но зато бесконечно более бурной. С 1860 года сюда не приезжал ни один принц Уэльский, и, по городскому обычаю, по приезде его засыпали конфетти, чего Эдуард терпеть не мог. Американцы смеялись, принц улыбался: так они праздновали свое вчерашнее братство по оружию. В Белом доме принц встретился с президентом Вильсоном[19], являвшимся поборником идеи, какую и сам принц считал единственно возможной. Президент был болен и находился в постели, — в таких обстоятельствах проходило знакомство Эдуарда с этим человеком.

В одном из выступлений принц сказал: «Будем надеяться, что наступят дни, когда на случай конфликта общество обезопасит себя гарантиями в лице некой силы, которая может сказать: „Move on!“[20], как это делает на улице лондонский полицейский, видя двух ссорящихся мужчин».

Ежедневные донесения держали Лондон в курсе дел, и растущие успехи принца на международном поприще не являлись секретом для государственных мужей. Однако все были немного удивлены, когда по возвращении в Англию в декабре 1919 года принц на встрече с правящей элитой произнес в Мэншн-Хаусе свою первую весьма значительно речь. В тот вечер все с интересом ожидали речи американского посла Пейджа, знаменитого оратора, который должен был выступать последним. Ллойд Джордж в типично английской манере приветствовал принца несколькими слегка ироничными словами. Принц встал для ответного слова, и шесть тысяч слушателей подумали, что он произнесет несколько фраз, как уже не раз бывало в подобных случаях, а потом наступит черед Пейджа, который, собственно, и являлся гвоздем программы.

Каково же было удивление собравшихся, когда они услышали, как принц для начала отплатил Ллойд Джорджу той же монетой, а затем продолжил:

«Я вернулся с гораздо более ясным представлением о том, что такое Британская империя. Я не настолько глуп, чтобы полагать, что великолепному приему, оказанному мне в Канаде, равно как и сегодняшнему, я обязан лишь данью уважения лично к моей персоне. Я понимаю, что прием этот оказывается сыну и наследнику короля».

Потом, отложив уже в сторону листки со своими заметками, принц в течение получаса продолжал свободно говорить и в заключение заметил:

«После подписания перемирия прошел год, но во многих частях света миллионы людей по-прежнему истерзаны неразрешимыми проблемами, измучены нищетой и почти сломлены отчаянием… В чем сегодня состоит наш долг? Он состоит в том, чтобы показать миру, что мы способны работать над решением социальных, экономических и промышленных задач в духе честности и сочувствия, всем сердцем стремясь к нашей цели. Эта цель — более человечные условия жизни, гарантия того, что каждый мужчина, каждая женщина этой страны смогут пользоваться справедливыми плодами своего труда, а каждый ребенок, рожденный в этой стране, сможет добиться успеха».

Эта столь своевременная речь принца, нашедшего в 1919 году слова, которые мог бы повторить даже президент Рузвельт[21] спустя двадцать лет, произвела сильное впечатление; речь, блестящая по форме и глубокая по содержащейся в ней социальной критике так сильно всех поразила, что американец, бывший несколько минут назад в центре внимания всех присутствующих, встал, демонстративно сунул свои записи в карман и, давая понять, что ему трудно соперничать с предыдущим оратором, ограничился словами:

— Your Royal Highness, Ladies and Gentlemen![22] Я предлагаю тост за здоровье лорд-мэра Лондона.

В Империи появился новый оратор, говорили на следующее утро. Правительство, которое под руководством Бальфура в тот момент заново отстраивало фасад Империи, сообразило, что самым эффективным будет поскорее отправить Эдуарда для представительства в другую страну. В самом деле, на что мог бы рассчитывать чопорный посланник Англии, классический дипломат, исполненный карьерного высокомерия? Вряд ли ему стоило надеяться произвести благоприятное впечатление на население в доминионах, в частности на женщин. Дипломат явно проигрывал рядом со стройным и красивым молодым человеком, с несколько вымученной улыбкой, чья сдержанность, от которой он так никогда и не смог избавиться, только усиливала симпатию к нему и придавала его облику романтизма. Итак, в путь, в Австралию, где состояние умов вызывало опасения! Если коммивояжер продал за месяц сотню автомобилей, тогда как его более опытные коллеги с трудом сбыли всего-навсего по тридцать, разве предприятие сразу же но возвращении не пошлет его в следующую командировку, при этом увеличив ему жалованье?

Принца немедленно еще раз отправили в поездку, но, правда, без увеличения жалованья. Через три месяца после его возвращения с Запада он вновь отправился в путь — на Восток. На этот раз поездка продолжалась полгода: Бермудские острова, Гонолулу, острова Фиджи, Новая Зеландия; опять тысячи рукопожатий, опять сотни речей, опять миллионы людей, к встречам с которыми надо было готовиться, симпатию которых необходимо было завоевывать улыбками и дружескими словами, а затем делать выводы, задавая вопросы и записывая впечатления.

Но все-таки путешествовать очень любопытно, случались и забавные эпизоды. На экваторе, например, принц прошел традиционный обряд посвящения в подданные Нептуна; Эдуарда бросили в воду, распевая при этом:

Sham him and bash him, Duck him and splash him, Torture and smash him, And don’t let him go![23]

В Сан-Диего Эдуард слушал самый большой орган в мире, установленный под открытым небом, на Гавайях солдаты в желтой форме медленно прошли перед ним парадным строем под звуки каких-то невидимых хоров; а в Суве жители приветствовали принца, приколов к одежде его фотографии. Наблюдая восемь тысяч маори, танцующих для него на фоне огромного, сверкающего моря, или облачаясь в просторный наряд из миллиона перьев птицы киви; видя заключенных, которым позволили влезть на стену тюрьмы, чтобы его приветствовать; видя, как в купе его вагона набиваются девушки, чтобы прикоснуться к подушкам, на которых он сидел, получая от них в подарок пижаму, сшитую, стежок за стежком, только их руками; видя матерей, которые протягивали к нему больных детей, чтобы он своим прикосновением излечил их, принц чувствовал во всей этой пестроте и привлекательность и опасность.

…Но пока что Эдуард в Австралии, и множество школьников живыми буквами образуют слово Welcome[24]; в Бендиго его автомобиль проезжает под триумфальной аркой; девушки бросают ему цветы; какой-то огородник приветствует его, подняв над головой огромный капустный кочан-рекордсмен, самый большой из тех, что когда-либо ему удавалось вырастить; сотни миль люди ехали верхом через пустыню лишь затем, чтобы на две минуты увидеть его на стоянке поезда; какой-то смутьян-социалист устраивает ему овацию, а на последней триумфальной арке, под которой он проезжал перед отъездом, красуется надпись: «Австралия гордится Вами».

Возвращаясь на родину, он не мог не задаваться вопросом, каким же образом британский королевский орел с подрезанными крыльями сможет соответствовать старинному романтическому представлению о монархии. Да и как ему самому среди всех этих почестей сохранить нравственное равновесие? Наконец, и это главное, сумеет ли он вырваться из этого затягивающего водоворота, найти близкую душу и создать семью? Ведь он всегда один посреди этого безумного вихря…

X

Семейная жизнь королевской четы служила примером для подданных, и если король Георг завоевал наконец сердце Англии, то одной из главных причин, смягчившей критический взгляд подданных, являлось его доброе согласие с супругой, королевой Марией, традиционный, чисто английский уклад семейной жизни августейшей четы. Уже шестьдесят лет, прошедших после смерти принца-консорта Альберта, нация не видела на троне такой гармоничной пары. Разумеется, королева-мать Александра пользовалась очень большой популярностью, и общество предъявляло большие требования к той, что пришла на ее место. Впрочем любовь народа Александра в основном завоевала в силу той симпатии, какой нация, и английская нация особенно, легко преисполняется тогда, когда испытывает благородное негодование, защищая невинного. Всей стране была известна супружеская неверность короля Эдуарда, который предавался утехам на стороне вплоть до последних дней жизни.

Юный Эдуард отлично знал все эти старые семейные истории. Несмотря на свое сходство с дедом, он не унаследовал его темперамента и стиля поведения. Что бы ни рассказывали о частной жизни принца, несомненно, этого было скорее слишком мало и скромно, чем наоборот. Прежде его родители, как и вся нация, задавались вопросом, почему он, кому так близки семейные ценности, не женится. Кто-то спросил принца, не думал ли тот когда-нибудь о женитьбе на принцессе, на что Эдуард ответил: «Почему бы и нет? Мне только надо встретить и полюбить ее, потому что к этому я отношусь серьезно».

Вернувшись из Австралии, он узнал, что его младший брат Альберт просит руки молодой шотландки, прекрасной девушки, которую каждый мужчина желал бы видеть своей супругой. Кстати, Эдуард находил, что его брат лучше устроился в жизни.

В самом деле, за время отсутствия старшего брата Альберт получил титул герцога Йоркского и на этом основании теперь занимал кресло в палате лордов, которое за двадцать восемь лет до этого занимал его отец. Титул герцога Йоркского имеет долгую и необычную историю, намного более интересную, чем история титула принца Уэльского. И тот и другой титул являлись подарками, которые каждый король волен был преподнести одному из своих сыновей или братьев. Король Ричард II[25] более пяти веков назад учредил титул, чтобы отблагодарить брата за победу, одержанную над шотландцами. Потом случалось, что иногда на протяжении половины столетия, никто не носил этого титула. Старший сын короля Якова II[26], находившийся в изгнании, добился от папы и французского короля признания своего сына герцогом Йоркским. Другой герцог Йоркский, сын Георга III[27], возмутил королевский двор, вступив в морганатической брак с красавицей Летицией Андервуд. Поистине титул герцога Йоркского ассоциируется у знатоков истории в первую очередь, кажется, с любовными авантюрами и красивыми женщинами, ибо два носивших его короля — Эдуард IV[28] и Генрих VIII[29] — вошли в историю как известные донжуаны. Те же знатоки могли бы отметить, что другие короли — герцоги Йоркские были изгнаны из страны, убиты, казнены.

Последнего герцога Йоркского, принца Альберта, судьбы его предшественников волновали меньше, чем насущные потребности настоящего: в этом он был похож на своего брата. Поэтому в 1921 году, когда они какое-то время жили неподалеку друг от друга, в Лондоне или его окрестностях, общность взглядов сближала их в работе над одними и теми же социальными программами.

После войны принцу Альберту поручено было совершенно новое дело, которому позже он отдался целиком и полностью. Надо сказать, что он начал заниматься им уже во время учебы в Кембридже. Правительство признавало, что королевская семья имеет тесные связи с армией и флотом, с охотой и сельским хозяйством, но никак не связана с промышленностью, которая, однако, давно уже играла первостепенную роль в стране. В Англии вырабатывалась доктрина социального партнерства между предпринимателями и рабочими, потому что гуманные, но расплывчатые понятия, имеющие отношение к социальной помощи, теперь безнадежно устарели. За восемьдесят лет до этого принц-консорт заявил, что неравенство состояний и зависть, вытекающая из него, являются двумя величайшими бичами Англии, а в 1900 году король Эдуард говорил: «Классы более не должны отдаляться друг от друга». В промежутке между этими двумя декларациями Карл Маркс в том же Лондоне глубоко изучил эту английскую и мировую проблему и уже давно без ведома сильных мира сего определил ее суть.

«Почти социалист» Ллойд Джордж теперь хотел, чтобы корона всерьез заинтересовалась «рабочим вопросом». Когда второму сыну короля предложили им заняться, он согласился при одном условии, дословно переданном Болито, и слова принца вполне соответствуют его характеру:

«Я буду этим заниматься, но избавьте меня от ваших чертовых красных дорожек!»

Тогда он вменил себе в обязанность постоянные визиты на предприятия и стал вникать в тонкости основных отраслей английской промышленности. Либо из скромности, либо искренне считая, что так можно больше узнать, он делал все, чтобы избежать рекламной шумихи вокруг своих визитов на предприятия. Дирекцию он предупреждал только накануне, запрещая говорить рабочим, что он приедет. По прошествии двух лет Альберт был способен составить вполне объективное мнение о жилищных условиях рабочих, ночных сменах, летних лагерях для молодежи или налоговой системе. Обо всех этих проблемах он мог не только смело судить — он искал их практическое решение в качестве председателя «Industrial Welfare Society»[30].

В какой мере король и рабочий способны понять друг друга? На этот вопрос, возможно, поможет ответить следующий анекдот. На табачной фабрике принц наблюдал за работницей у конвейера, следившей за тем, чтобы в листьях табака, движущихся по ленте, не содержались посторонние примеси.

— Что вам нравится в работе? — спросил он.

— Однажды я нашла шиллинг, — ответила девушка.

Пока Альберт таким образом изучал социальный аспект английской промышленности, Эдуард погрузился в проблемы отечественной торговли, привлекая опыт, приобретенный во время своих поездок, он стремился, опираясь на помощь экспертов, укрепить рынок Британской империи. После произнесения добрых пяти сотен речей в роли «коммивояжера», принц преодолел прежнюю робость, научился острить и давать отпор в случае необходимости, вызывая уважение к себе, — он действительно стал отличным оратором. В Кембридже, например, Эдуард сразу же расположил к себе публику, начав свою речь следующим шутливым заявлением: «Я — человек Оксфорда». Поскольку лорд Бальфур однажды поставил его в затруднительное положение, обратившись к нему на латыни, принц отомстил ему за обиду, приветствуя лорда несколькими валлийскими фразами, — принц считался президентом Уэльского университета.

Если вспомнить о множестве торжественных открытий, церемоний приветствия и прочих мероприятий, в которых должны были принимать участие король и королева, то становится понятно, почему для упрочения репутации фирмы «Виндзор» все члены ее должны были работать сообща и не покладая рук. И, кажется, двор именно так понимал жизненные задачи королевской семьи, потому что позднее была составлена карта с указанием трех тысяч мест, где в течение десяти лет Виндзоры появлялись на публике. С тех пор каждый год на Рождество королю преподносили подобную карту, а члены королевского семейства, принимавшие участие в такого рода деятельности, получали ее копию: все происходило совершенно так, как у директоров заводов, для которых в конце хозяйственного года составляются диаграммы с показателями достижений вверенных им предприятий.

Но среди всех этих «производственников» принц Уэльский был единственным, кому не представлялось возможности остановиться и передохнуть. Стоило ему составить вокруг себя небольшой дружеский круг, увлечься чем-либо, обустроить дом, как появлялся премьер-министр и, словно начальник вокзала в былые времена, бил в большой колокол, покрикивая:

— По вагонам! Ближайший поезд отходит через пять минут!

Осенью 1921 года «ближайший поезд» увозил принца Уэльского в Индию.

До этого он посещал страны, где иногда критиковали Англию, но лично к нему враждебности не проявляли; повсюду Эдуард встречал неизменно восторженный прием, его закармливали на банкетах, похожих один на другой как две капли воды. Но на этот раз такого рода однообразие ему не угрожало. Ганди[31], находившийся тогда в апогее своих первых крупных успехов, будоражил все провинции — за великим революционером шло полстраны, и он готовил наследнику престола недобрый прием. Именно в том, что обстановка в Индии была тревожной, заключалась одна из главных причин этой поездки: Британия хотела продемонстрировать мятежникам одно из достойнейших олицетворений монархии. Для успеха Эдуарду требовались смелость и мужество, необходимые человеку, который поднимается на трибуну во враждебно настроенном зале.

Во время индийского путешествия принц преодолел сорок одну тысячу миль на пароходе, по железной дороге, в автомобиле, а также на слоне; он прежде всего воплощал собой образ британского офицера и охотника, не пасующего перед лицом опасностей, и, поскольку хотел показать свою храбрость, поссорился с губернатором, которому поручили обеспечивать его безопасность. Так как по случаю приезда престолонаследника повсюду не только устраивались праздники, но и проводились враждебные демонстрации протеста, Индия постоянно являла принцу два абсолютно противоположных своих облика.

Индийские принцы представали в сиянии такого обилия золота и драгоценных камней, какого не увидишь нигде в мире. Белый принц, неизменно одетый в строгий костюм, встречался с самыми богатыми и самыми надменными представителями мира, клонящегося к упадку. На приемах буквально слепило глаза от парадных одежд, сверкающих драгоценными камнями, которые их рабы добывали в пещерах Гималаев, подвергаясь смертельным опасностям среди ледников и оползней ради того, чтобы корона их повелителя превосходила великолепием корону сопредельного князя. В Удайпуре чудесные, сказочные дворцы смотрелись в тихие озера. В Бароду принцы, встречая чужеземца, приехали на слонах, которые по команде задирали хоботы, словно в нацистском приветствии; золотая сбруя слонов сияла на солнце. Принцы пригласили сына короля взобраться на самого крупного, столетнего слона, к ногам которого были привязаны серебряные колокольчики. В Лахоре три тысячи индийских всадников торжественным строем продефилировали перед ним на дивных конях, а в храме Канди монахи при скудном свете лампад показали Эдуарду семь золотых, вставленных одна в другую емкостей, в последней из которых хранился зуб Будды. Тибетские монахи семь месяцев ехали в повозках, запряженных ослами, чтобы всего час танцевать перед ним, а в Гвалияре перед принцем плясали прекрасные обнаженные танцовщицы, но он не смог подойти ни к одной из них.

Это была та сказочная Индия, которая, казалось, существовала лишь в старых театральных постановках, но теперь наяву оживала и суетилась, стремясь добиться благосклонности правнука чужестранки, основавшей здесь свою империю.

Но за всем этим великолепием скрывались серые тени тех, кто хотел избавиться от владычества давно покойной императрицы и ее касты, кто был исполнен решимости изгнать ее наместников из страны, где они господствовали в течение десятилетий. Пустые улицы и закрытые лавки встречали принца, торжественно въезжающего в Аллахабад, некогда оплот английского могущества, в Лакнау, в Агру. На сотнях дверей, на множестве плакатов красовалась надпись «No welcome to the Prince»[32], а в Мадрасе тени материализовались и выкрикивали проклятия, которые любой может понять и без перевода. Поезда не ходили, останавливались автомобили и суда, чтобы никто не мог прибыть на празднества, чтобы чужеземец понял: страна против него.

И все это делалось по приказу тщедушного и невзрачного человека, в чьей лишенной растительности голове зародилась идея новой формы сопротивления: только идеи противопоставлял он вооруженным всадникам, солдатам в хаки, винтовкам и танкам. И теперь в это пассивное сопротивление он увлек за собой миллионы людей. В великолепной губернаторской резиденции огромного Бомбея музыка и речи, иллюминации и парады хвастливо демонстрировали наследнику могущество мировой державы, но в тот же вечерний час в бедных кварталах города взмыло в небо пламя костров, на которых Ганди приказывал сжигать английские ткани, чтобы его родина могла развивать собственную промышленность, вернув себе свои сокровища.

Эту великую революцию, которая годы и годы с большей или меньшей остротой возникла и формировалась среди сотен каст и полудюжины различных религий, принц, разумеется, не мог предотвратить своим турне по Индии. Но он увидел проблему, которая неизбежно встанет перед его страной через пятнадцать лет, и то, что он понял непримиримость противоречий в индийском обществе, выразилось в поступке, который не был подсказан ему ни губернатором, ни каким-нибудь политиком, поднаторевшим в делах метрополии.

На подъезде к Дели собралась толпа неприкасаемых — двадцать тысяч изгоев, отбросов общества. Отверженные и гонимые всеми, они прозябали в безнадежной нищете и болезнях. Неприкасаемые столпились на улице в надежде, что если даже их станут оттеснять войска, неприступный и могущественный человек, который, наверно, еще способен спасти их, по крайней мере увидит их и догадается об их бедствиях. Заметив толпу несчастных, мимо которой принца хотели провезти как можно скорее, он, повинуясь чувству сострадания, встал в автомобиле и приветствовал людей, издали протягивавшим к нему руки.

Лишь несколько проницательных людей в Англии поняли значимость этого мгновения; в Индии жест Эдуарда оценил весь народ, что нанесло больший ущерб делу Ганди и революционной идее, чем демонстрация метрополией воинской мощи или зрелище пышного королевского кортежа. Ведь народ, передавая из уст в уста историю о сочувствии принца к неприкасаемым, заколебался в своей ненависти к иностранному повелителю, которого ему изображали, зачастую не без оснований, как безжалостного угнетателя. Индийцы увидели молодого наследного принца, который выразил человеческую симпатию, не замечая, казалось, непроходимой пропасти между классами, между народами.

XI

Когда принц Уэльский вернулся из третьего большого путешествия, он завоевал симпатии почти всех партий и классов. Один лондонский журнал писал: «Для установления между народом Индии и короной прочных отношений на основе личных контактов за четыре месяца он сделал больше, чем все королевские указы на памяти целого поколения».

Неважно, насколько справедлива такая оценка деятельности института монархии в Британской империи; главное заключалось в другом — в легенде, складывающейся вокруг принца Уэльского, которая неизбежно становилась политическим фактором. История славы и падения репутации множества монархов, как, впрочем, и людей искусства, полна ошибок, из-за которых те ставятся либо слишком высоко, либо слишком низко. Но в этих легендах всегда заметен некий исходный пункт, откуда берут начало ошибки или заслуги героя. Этот ключевой момент или наделяет выдающуюся личность обаянием, или демонизирует ее, как это можно наблюдать на примере Вильгельма II.

В Австралии принц завоевал симпатию крупной партии республиканского толка: Эдуард отвечал их представлению о правителе, он нисколько не был равнодушным и напыщенным, и держал себя как доброжелательный и скромный человек. «До приезда наследника трона мы думали, что принц — личность надменная и недоступная, — писала тогда газета „Сидней Сан“ — но этот приветливый симпатичный молодой человек… одной улыбкой устранил противоречие между монархией и народом, которое австралийцы до сих пор считали обязательным».

Вместе с тем Эдуард, благодаря своей деловой жилке и знаниям в области экономики, привез немало заказов крупным оружейным заводам. И в этом он походил на другого принца Уэльского, своего деда Эдуарда, которому в Европе дали прозвище «коммивояжер Британской короны». «Я готов надевать новый костюм для каждой деловой встречи, — сказал однажды молодой Эдуард, — если только это сможет помочь британской торговле». Кое-где новая цивилизация еще не оттеснила старую, что особенно ощущалось в далеких колониях, возвращая принца от самых современных забот к романтической идее монархии; на Самоа, например, старейшины племени пришли на встречу с принцем, искренне и чистосердечно прося сделать так, чтобы его отец, могущественный король, не забывал об этой малой ветви на большом древе Империи. Они не знали, что принц именно для того и приехал, чтобы упрочить их связь с метрополией.

Успех путешествия был высоко оценен, и сразу по возвращении на Эдуарда, ставшего самым популярным человеком в Лондоне, было возложено множество обязанностей. Чтобы дать о них представление, приведем список, составленный Макензи, в котором перечислены чисто светские обязанности принца Уэльского на один только 1923 год: открыть Международную авиационную конференцию; принимать участие в открытии новых отделений больницы Святого Витта; выступить на открытии проходящего раз в три года конгресса Международного хирургического общества; открыть в Брюсселе монумент в знак признательности британцев бельгийскому народу; произносить речи на обеде в честь Королевских школ Каледонии, в Honourable Society of Cymmrodorion[33], в Союзе американских университетов; присутствовать при открытии в Королевской академии выставки афиш и рекламы; произнести речь на бриллиантовом юбилее Фонда помощи ежедневным газетам; совершить поездку по Уэст-Райдингу и произносить речи в Ротерхэме, Брэдфорде, Йорке и Лидсе; председательствовать на торжествах по случаю восьмисотлетия больницы Святого Варфоломея; совершить поездку по Нортумберленду и произносить речи в Алнике, Морпете, Ньюкасле-апон-Тайне и Госфорте; председательствовать на обеде Лиги гражданской службы; принимать участие в праздновании столетия Королевского азиатского общества; совершить поездку по Ноттингемширу, произнося речи в Уорксопе, Мэнсфилде, Ноттингеме и Ист-Ретфорде; посетить север Уэльса, выступая с речами в муниципальном совете, в университетском совете, в пункте медицинской помощи и в национальной библиотеке Аберистуита, в совете графства и в муниципальном совете в Карнарвоне, в совете графства Мерионет в Долгелли, а также произнести речи в Колвин-Бей, Денби, Рутене, Молде и Рексхеме, поднять тост за доминионы и Индию в Лиге заморских территорий; держать речь в Обществе эмиграции и в Британском институте внешней политики; обратиться с приветствием к Клубу королевского флота.

Бесконечная череда официальных обязанностей почти не оставляла времени, которым молодой принц мог бы распорядиться для собственного удовольствия. После поездки в Индию слабость его к красивым лошадям превратилась в страсть, и Эдуард уделял ей большую часть своего досуга. Как-то он упал с лошади и получил серьезную травму. Нация проявила свойственный ей эгоизм, нисколько не заботясь о том, как срастается перелом, но задаваясь вопросом, почему в двадцать восемь лет он еще не женат — ведь с ним в любой момент может произойти несчастье, и он обязан позаботиться о преемнике. Все говорили о помолвке с итальянской принцессой, но принц Эдуард вовсе не думал о политическом браке. Напротив, выполняя множество обязанностей и отрекаясь от многих свобод, какими могли пользоваться его товарищи, принц намеревался по крайней мере это решение оставить за собой.

Сначала казалось, что помолвка брата поможет ему настаивать в дальнейшем на самостоятельном выборе невесты — ведь в этом случае королевское семейство впервые отказалось от традиции, которой придерживались до сих пор при заключении браков принцев. В течение двухсот пятидесяти лет ни один король Англии не разрешал прямому потомку брать в жены одну из своих подданных. Такого не случалось со времен Карла II, который согласился, чтобы его брат женился на дочери графа. Хотя от этого союза родились две королевы — Мария и Анна, очень популярные в народе, — монархический предрассудок запрещал наследникам трона уязвлять таким образом достоинство короны.

Но ни одна принцесса, которую робкий принц Альберт, теперь герцог Йоркский, имел возможность встретить, путешествуя по миру, а также видеть во время праздничных торжеств в Англии, не нравилась ему так, как простая commoner[34], подданная его отца Елизавета из старинной шотландской семьи. За столом, покрытым зеленым сукном, король собрал частный совет, в который входили юристы короны и министры; он раскрыл документ, написанный на старом пергаменте, и зачитал Royal Marriage Act of 1772[35], утвержденный его предком Георгом II, согласно коему дети Королевского дома смогут в будущем заключать браки только с согласия монарха; более поздний указ предписывал заключение браков только с особами королевской крови.

Королю Георгу V оставалось лишь установить, в какой мере он признает волю Георга II. Опыт его бабки и пример собственного счастливого брака должны были побудить Георга V проявить максимальный либерализм в этом отношении. Разве королева Виктория не поплатилась дорогой ценой за «королевские» браки своих старших сыновей? Брак ее старшего сына Эдуарда не был счастливым; брак ее старшей дочери Виктории имел опасные политические последствия, ибо супруга императора Фридриха III казалась даже матери, не говоря уж о соотечественниках, слишком пруссачкой, а сын Виктории-младшей Вильгельм II смущал даже тех, кто не испытывал к нему ненависти. Поэтому, просто-напросто отдав свою вторую дочь замуж за английского дворянина, Виктория по этому поводу написала старшей дочери следующую двусмысленную фразу: «Мы обращаем взгляд на людей нашей собственной страны, которые независимы в средствах и по своему положению не ниже какого-нибудь мелкого немецкого принца». Да и позже преобразование Кобургского дома в Виндзорский выбросило за борт множество старых обычаев.

Две тетки Георга были замужем за людьми «не королевской крови», сам он был женат на женщине «не королевской крови», и хотя все три брака оказались счастливыми, король решил, что только младшие из его детей могут выбирать себе пару вне круга королевских семей; однако и они могли связывать себя узами брака лишь с семьями, принадлежащими к «трем первым степеням британской знати — герцогам, маркизам и графам». Следовательно, королевское решение не распространялось на сыновей и дочерей простых граждан, а также на иностранцев. Старшему же сыну, принцу Уэльскому, чей брак имел большое значение, предписывалось все-таки искать невесту среди дочерей монархов.

Оба брата должны были испытывать различные чувства, узнав об этом решении. Младший был доволен — ему разрешалось взять в супруги девушку по собственному выбору. Но старший, твердо убежденный, что жениться надо по любви, в противном же случае лучше остаться холостяком, оказался перед фактом, что, пока будет жив его отец, он может взять в жены только принцессу. Наверное, принц вспомнил то время, когда его дед, принц Уэльский, все еще был зависим от матери, хотя борода уже давно поседела. Ему известны были либеральные убеждения отца, касающиеся этого вопроса, и Эдуард точно знал, что решение принято по настоянию Совета, проявившего всесилие своей власти, за которой стояли традиции и чванливое упрямство society. Очевидно, все эти лорды, а главное, эти леди не допустят, чтобы позднее им пришлось склоняться перед королевой, которая ниже их по рождению. Принц не был ниспровергателем основ и готов был выполнять все обязательства, налагаемые на него происхождением, но от этого решения он, наверное, пришел в ужас.

XII

С тех пор как первый герцог Йоркский нашел себе жену, путешествуя в одиночестве по югу Франции, в Англии утверждали, что все Йорки заключают браки по сердечной склонности. Альберт, бывший тогда герцогом Йоркским, преуспел в этом как никто другой. Та двадцатилетняя девушка, с которой он познакомился в Лондоне после войны, на портретах, изображающих ее в юности, исполнена романтической прелести. В старинных романах такая молодая англичанка вначале перевязывает раны рыцарю, а на последних страницах описывается их поцелуй. Сегодня литература предлагает другие образцы: девушка сопровождает летчика, причем оба пытаются прятать свои чувства за ничего не значащими словами, громко обмениваясь ими под гул моторов. Но на самом деле такая девушка рождена, чтобы жить в деревне: появляться утром у решетчатых ворот сада, ведя за руки детей, потом, как заведено, неутомимо заниматься домом, прислугой, садом, всем, что требует присмотра. Если при этом подобная девушка еще сознает, что является наследницей древнего рода, то, чтобы стать настоящей королевой, ей остается только развивать эти свои достоинства.

Один из трех замков ее отца, замок Сент-Пол времен королевы Анны, где Елизавета родилась и теперь жила по нескольку месяцев в году, радовал взор своим многообразием: он выглядел французским благодаря покрытым мхом статуям, скульптурным группам и беседкам в виде храмов; а английским его делали газоны, лес и множество цветов. В нем гуляли десять детей, и Елизавета и ее брат, бывший на год младше сестры, являлись любимцами семьи. Кажется, все детство Елизаветы прошло в обществе младшего Дэвида — да, именно так он звался… В Англии юный лорд может носить подобное имя без риска быть заподозренным, будто его бабка еврейка. Замок не представлял никакой исторической ценности, в нем можно было видеть только собак, кур и пони, а статую античного дискобола в парке дети даже прозвали bounding butler[36].

Зато в другом замке, замке Гламис, можно было наглядно изучать историю, ибо его окружали руины девяти рядов крепостных стен, а входить в Гламис надо было через ворота между мрачными грозными башнями, волнующими воображение. Стены прорезали окна высотой в восемь футов, залы украшали гигантские камины. На панели звонков, где в других домах указаны номера или надписи dining-room, drawing-room[37] и тому подобное, дети читали: покои Дункана, старый фехтовальный зал, комната палача, комната принца Чарли, покои короля Малькольма, и почти все они хранили память об убитых или изгнанных властителях! Память о Стюартах настолько жива в этой семье, что в замке хранятся одежда, шпага и часы, оставленные здесь принцем Карлом, когда он скрывался от преследователей, а в облике Христа в часовне различаются черты казненного Карла I, которого зовут в Шотландии королем-мучеником.

Исполнению законов гостеприимства здесь придают такое большое значение, что любой шотландский дворянин, приезжающий в гости, находит свою постель убранной покрывалом из шотландки цветов его клана. В Гламисе умеют хранить традиции, до сегодняшнего дня там даже оставались верны древнему обычаю: после обеда два шотландских bag-pipers[38] трижды обходили вокруг стола, оживляя огромные залы воинственными мелодиями.

Самый лестный отзыв о юной леди Елизавете, еще до того как ей начали говорить комплименты, дан был художником. Портретист Сарджент утверждал: она была единственной совершенно естественной моделью, которую он когда-либо писал.

Когда маленькая Елизавета прогуливалась в парке или по залам замка Гламис, она могла вспоминать истории о зловещей судьбе, что постигла ее предков в этом замке. Один из рассказчиков, Вальтер Скотт, чье воображение разыгралось, когда он был здешним гостем, писал: «Этот замок в древности был ареной убийства короля Шотландии. Меня провели в мою комнату, расположенную в самой отдаленной части здания. Должен признаться, что, услышав скрип закрывающейся двери и удаляющиеся шаги моего провожатого, я почувствовал себя слишком далеко от живых и излишне близко к мертвым».

Владелец замка в 1793 году хотел, вероятно, разыграть романтического поэта, отослав его на ночь в нежилую спальню, вдали от освещенных комнат, чтобы вдохновить на новый роман из истории Шотландии. Ведь другие гости замка никогда не расспрашивали его ни о мертвецах, ни о привидениях.

А еще раньше, несколько веков назад, рассказал свою историю величайший поэт: в этом замке он поселил Малькольма, сюда он привел Макбета, и в самом древнем зале, который сохранился с XI века, как будто все еще звучат громкие слова:

— All hail! Macbeth! Hail to thee, Than of Glamis![39]

На всех подмостках мира прозвучал этот возглас, актеры произносили его на всех известных языках, и теперь, когда имена шотландских дворян, некогда живших здесь, помнит только узкий круг людей, имя Шекспира не предано забвению. Божественный каприз гения с помощью стиха смог превратить никому неведомый замок в Шотландии в арену трагедии, потрясающей людские сердца. Из дымки прошлого выступают призраки угрюмых рыцарей. Может быть, они явились для того, чтобы еще ярче оттенить юную прелесть будущей королевы Англии.

На гербе Стрэтморов главная линия рода уже провидчески запечатлена в образе юной шотландки, держащей в одной руке розу, а в другой чертополох. Возможно, ее родственница по нисходящей линии истолковывала символику герба именно так. Происхождение герба связывали с историей дочери Роберта II, против которого в 1385 году выступил в поход первый герцог Йоркский. Теперь, спустя почти шесть веков, враждующие фамилии объединились.

Когда последний герцог Йоркский, приехавший погостить, попросил красивую девушку показать ему замок, оба, наверное, смеялись над древними кровавыми легендами. В парке юная леди объяснила ему, почему в отличие от других замков Гламис стоит не на скале, высящейся над морем, а на просторном лугу. Первый герцог, начавший возводить замок на скале, каждое утро находил кучу обломков на месте того, что было построено накануне. И однажды он услышал голос призрака, прокричавший ему:

Build the castle in a bog Where’t will neither shake nor shog![40]

Она, разумеется, рассказала ему историю о странной феодальной повинности, которую один из ее предков обязан был исполнять при короле Давиде II: каждый год в Троицын день он дарил своему сюзерену красного сокола. Наконец, вполне возможно, она перечислила ему все титулы, полученные ее предками от Карла II: граф Стрэтморский и Кингшорнский, виконт Лайон и барон Гламис, Теннэдайс, Сидлоу, — шотландские имена, которые она научилась произносить в нос, столь же трудно выговариваемые, как имена султанов из «Тысячи и одной ночи»; кстати, султаны тоже любили присваивать себе бесчисленные титулы.

Молодые люди весело шутили, шли пить чай, а в зале с привидениями жадно поглощали тосты, поджаренные на электроплитке.

Кроме обаяния Елизаветы Стрэтмор на выбор принца могли повлиять две другие причины. Во-первых, она была преисполнена уверенности в себе, тогда как у него ее не было. Во-вторых, союз с ней давал твердую надежду на создание прочного и радостного домашнего очага. Происхождение избранницы принца, ее воспитание и счастливое детство давали Альберту своего рода гарантию, что она принесет ему все то, чего он сильнее всего желал.

Юность девушки можно назвать безоблачной только до 1914 года, изменившего жизнь всех англичан. 4 августа 1914 года, в день четырнадцатилетия, находясь вместе с матерью в лондонском театре, она услышала с улицы крик толпы, которая восторженно приветствовала начало войны. Через несколько недель замок Гламис был превращен в госпиталь, и юная леди, оставив свои школьные домашние штудии, провела четыре года, занимаясь шитьем и помогая в госпитале. Она помогала раненым, подбадривала их, писала за них — австралийцев, зеландцев или англичан — письма… На ее глазах в этот отдаленный шотландский уголок люди прибывали почти сломленными; потом, спустя недели или месяцы, уже подлечившись, они уезжали в Данди. Кто-то возвращался на фронт, а на его место прибывали другие раненые.

Этот суровый опыт пошел на пользу девушке: он уравновесил природную веселость ее характера, научив состраданию и пониманию. Семья Стрэтмор пострадала не меньше других — один из братьев погиб на фронте, другой был объявлен погибшим, но через несколько лет возвратился из плена.

Однако теперь все было позади; снова звучали песни и устраивались балы; появился жених.

Королева Мария приехала в Гламис, осталась всем довольна, и общественное мнение приветствовало принца Йоркского, чья невеста не была принцессой по рождению. Король Георг публично поздравил своего сына, отметив «мудрость, предусмотрительность и удачу, которые дали ему возможность убедить шотландскую леди разделить с ним его жизнь».

В апрельский день 1923 года принц Уэльский стоял перед алтарем Вестминстерского аббатства со своим младшим братом Генри; в центре внимания на этот раз был Альберт. Они смотрели, как высокий седобородый мужчина ведет по длинному готическому нефу дочь, чтобы передать ее жениху. Длинный шлейф платья лежал красивыми складками, пенились кружева; лица подружек невесты были преисполнены серьезности; король и королева приветствовали свою новую дочь, бывшую их подданной.

Тем же утром принц Уэльский прочел в «Таймс», что английский народ с равным нетерпением ждал и другой свадьбы — свадьбы наследника престола, который подарил бы стране королеву. Он закрыл газету, задумавшись о собственной судьбе… Теперь, стоя перед алтарем рядом с братом и его невестой, он, погрузившись в свои мысли, выглядел серьезным и каким-то отрешенным. Ничто не мешало ему удовлетворить желание нации, все подталкивало его к этому. Эдуарду шел уже тридцатый год, но позади была жизнь, заполненная только постоянной суетой: служба на флоте, Оксфорд, война, официальные поездки и множество самых разных обязанностей. Ему не хватало какой-нибудь одной постоянной профессии, а вместо все новых и новых людских толп — присутствия нескольких друзей, что всегда будут рядом… Не хватало небольшого дома с садом, которых не мог заменить громадный дворец с парком. Главное, ему не хватало женщины, которую бы он любил, которая подарила бы ему все то, чего он до сих пор был лишен.

Разве не выпала его брату лучшая доля? Разве не располагал он всегда несколькими часами в день лично для себя, долгими месяцами в году, чтобы пользоваться ими по своему усмотрению, чтобы посвящать их развлечениям или какой-нибудь дельной работе? Разве не был он всегда окружен старыми друзьями, живя в прелестных сельских домах, которые напоминали ему о детстве в Уайт-Лодже, о магнолиях и высоких кедрах?

Завтра новобрачные на две-три недели уедут в уединенный Уайт-Лодж. И позже никто не станет их фотографировать, когда они будут прогуливаться под старыми платанами в парке замка Гламис, строя планы на будущее или весело смеясь, как все влюбленные.

…Хор наполнял Вестминстерское аббатство радостными песнопениями, подружки невесты проронили несколько слезинок, а придворные притворились растроганными. Король и королева вспоминали свою молодость, в то время как старая королева-мать Александра, по-прежнему самая красивая из всех присутствующих, думала о чем-то своем, а принц Генри задавался вопросом, когда же придет его черед жениться. В эти минуты, когда легенда Виндзорского дома — его прошлое, и будущее — представали перед зрителями воочию, принц Уэльский стоял среди других приглашенных и со странным, грустным выражением лица думал о том, что его молодость прошла, не принеся ему того, чего он от нее ожидал.

ГЛАВА ВТОРАЯ Всесилие общества

I

The king was in his counting-house Counting out his money. The queen was in her parlour Eating bread and honey[41].

Подобного рода образцов иронического фольклора не найти ни в одной стране мира. Именно то, что стихи эти родились в недрах народной жизни, придает им воистину символический смысл. Вот оно, воплощение счастья супружеской пары, безраздельно властвующей в стране: во-первых, деньги и, во-вторых, возможность чревоугодничать. В других странах монархию олицетворяют меч и стрелы, выпущенные во врага, псовые охоты или пышные кортежи, торжественные оглашения смертных приговоров или помилований, а также великолепные наряды и бриллианты королевы, восседающей на троне. Ирония, звучащая в приведенных строчках, свидетельствует о несомненном достоинстве англосаксов — представители их твердо уверены в том, что короли всего-навсего простые смертные. Более того, народу, славному своим умением торговать, присуще убеждение, что могущество богатства выражается не в расточительной роскоши, а в умении считать и экономить деньги.

Во все времена вопрос о денежном содержании королевских домов играл в Англии гораздо большую роль, чем в истории других монархий. В королевствах и империях Европы лишь сравнительно недавно появилось то, что называют цивильным листом[42]. Огромные династические состояния составлялись благодаря внешним завоеваниям и бесконтрольному грабежу подданных внутри страны; поэтому, когда, например, в 1920 году Гогенцоллерны, вынужденные отречься от престола, захотели обратить в золото свои бесчисленные замки, происхождение их собственности несколько раз признавалось сомнительным.

Напротив, палата общин регулярно шумно обсуждает размер установленных королям отчислений, не забывая упрекать их за суммы, в которые они обходятся стране. Речи эти звучат столь же оскорбительно, как слова богача, упрекающего любовницу в дорогостоящих прихотях и не задумывающегося о том, что он содержит ее лишь потому, что не может без нее обойтись. Философы высказывались еще более радикально. Бентам заявлял, что король лично ничего не должен делать; но если он ничего не делает, почему мы его оплачиваем? При Георге III миллион фунтов, тратившийся на короля и его сыновей, составлял полтора процента от бюджета государства; сегодня полмиллиона фунтов, которые получает король, едва достигают двух сотых процента от бюджета. Республиканские настроения характерны для новейшего периода мировой истории, и на протяжении всего этого времени монарха попрекали за непомерные расходы на его содержание. Даже сегодня в радикальных газетах Лондона можно прочесть, что король обходится казне слишком дорого, поскольку он получает четыреста десять тысяч фунтов в год, тогда как президент Соединенных Штатов довольствуется всего лишь пятнадцатью тысячами. (Но при этом стоимость избирательной процедуры можно оценить примерно в миллион фунтов!)

Эти споры — доказательство того, что английский народ считает монарха своим высокопоставленным служащим и подвергает сомнению власть, доставшуюся по праву рождения, а, следовательно, и любую вечную и незыблемую власть. Поскольку Ганноверская династия занимает престол на основании парламентских законов 1701 года, то это установление было специально поименовано «законом, подобным всем другим законам», и в него не раз вносились изменения, палата общин в любой момент может его отменить, установив легитимность какой-либо другой династии. Короля могут сместить, если, к примеру, он преступит законы церкви и женится на католичке. Он не устанавливает законы и, в действительности, у него меньше фактической, реальной власти, чем у какого-нибудь президента государства или директора крупного завода. He reigns but not rules[43].

Так как король Англии является служащим, его единственная привилегия заключается в том, что он обладает наследственной должностью. Но поскольку его права и обязанности нигде не зафиксированы, король в каждом случае, защищая собственные интересы, должен пытаться сделать устойчивым положение монархии как института, чтобы иметь возможность действовать согласно некоему установленному праву. Поэтому сильная личность вроде Виктории, исходя из своих собственных склонностей и стойких антипатий, создает множество прецедентов, подтверждаемых в течение долгого царствования, и ее преемник может находить в этих прецедентах опору. Судьи фиксируют дату, когда корона прибегала к тому или иному деянию, приобретшему статус права, и в будущем никто не способен воспрепятствовать тому, чтобы в один прекрасный день энергичный наследник трона снова им не воспользовался.

Признаться, ни в королевстве, ни в Империи никто не смог бы четко определить, что именно должен делать король, тогда как с большей уверенностью можно было бы составить список всего того, что король не должен делать ни в коем случае. Если мы зададимся вопросом, каким самым существенным правом обладает конституционный монарх после права вето, юристы ответят, что никакого другого права он не имеет, но все-таки может помешать роспуску палаты общин.

Такая неопределенность вовсе не следствие небрежности; она намеренно и тщательно сохраняется, ибо лучший способ отнять у кого-либо всякую власть — это не определить четко его права. Обозначены только внешние их элементы: например, расходы короля внесены в цивильный лист, который освобожден от налогов, или, скажем, признается тот факт, что король имеет право бесплатно отправлять письма и телеграммы. Устанавливалось также, что королю позволяется ездить в автомобиле по улицам с той скоростью, какая ему нравится, и что никто не может заставить его платить штрафы. Король может также в любой момент потребовать к себе премьер-министра. Зачем? Чтобы отдать ему приказ? Но вот этого как раз король сделать не в силах.

И, напротив, может ли премьер-министр принудить к чему-либо короля? В этом-то и заключается суть проблемы. Премьер-министра, представляющего правительство, король назначает по своему усмотрению, но из числа членов партии или коалиции, которые располагают большинством. То обстоятельство, что Георг V вместо лорда Керзона выбрал его коллегу министра Болдуина, имело очень серьезные последствия — ведь его сыну, вступившему на престол, пришлось иметь дело именно с Болдуином в качестве главы правительства. Однако выбор короля в любом случае был ограничен, поскольку могущество партии консерваторов, к которой тот принадлежал, не оставляло Георгу V большой свободы действий.

Практически премьер-министр, однажды назначенный королем, не мог быть отозван им до новых выборов. Тем самым он становился господином своего повелителя; при всем выказываемом почтении ни для кого не являлось секретом, что король в сущности раб своего премьер-министра. Премьер-министр дает королю advice[44]. И горе королю, если он ему не последует! Премьер-министр в современной Великобритании представляется своего рода всесильным великим визирем, из тех, что некогда управляли султанами в их собственных дворцах. Но различие с Востоком все-таки есть, и состоит оно в том, что сам премьер-министр зависит от палаты общин, которая в любой момент может его сместить: это и мешает безграничному могуществу канцлера, ограничивая его власть. Следовательно, в Англии мы наблюдаем положение, обратное тому, что существовало в имперской Германии. Бисмарка не могло свергнуть ни большинство в рейхстаге, ни общественное мнение — его мог отозвать только император, что с канцлером в конце концов и случилось после двадцати восьми лет славного, но почти диктаторского правления.

В Англии, наоборот, единоличная власть становится невозможной благодаря контролю палаты общин. Таким образом, каждый англичанин своим голосом может способствовать свержению министра. Единственный, кому в этом отказано, это король, который лишен права голоса, как и права по собственной инициативе отстранить от должности министра, не подвергая себя опасности оказаться в центре серьезного политического кризиса. Король — единственный человек в стране, не имеющий возможности выражать свои суждения о политике, а также участвовать в принятии какого-либо закона. Ему даже не дозволено по собственной воле назначать высокопоставленных чиновников и епископов или самому составлять свои публичные выступления. Кроме того, он не имеет права помилования, которым в Америке наделен губернатор каждого из сорока восьми штатов.

II

Эта парадоксальная ситуация удерживается в равновесии двумя силами — с одной стороны, личной способностью короля влиять на политиков и, с другой, диктатом общества. Чтобы иметь возможность сохранять чувство собственного достоинства и сберечь свои права как личности, король стремится приобрести влияние, и он может этого добиться. Навязывая королю свою волю, общество пытается всеми средствами им руководить, используя для этого премьер-министра, который более или менее зависит от общества. В периоды смут обществу не удается добиться чего-либо серьезного, если король обладает сильной личностью; поэтому оно больше всего заинтересовано в том, чтобы не допустить такого короля на трон.

И часто это удается сделать, ибо в Англии монархия нисколько не защищена. Она удивительным образом пережила многочисленные кризисы, и минуло более трехсот лет с тех пор, как ее единственный раз заменила республика[45]. Однако памятник Кромвелю находится в апсиде Вестминстерского аббатства, правда в самой глубине, но менее чем в ста метрах от трона, где венчают на царство королей.

В наше время королевский дом популярен, и с трудом можно понять, почему в первые дни после кончины в 1830 году короля Георга IV, то есть тогда, когда люди особенно сдержанны в выражениях, «Таймс» писала: «Никогда ни об одном человеке его ближние не сожалели меньше, чем о покойном короле… Если у короля Георга IV когда-нибудь и был друг — верный друг, не зависимый от занимаемого им положения, — то мы заявляем, что имя этого мужчины или этой женщины нам осталось неведомо… Больше нам нечего сказать по поводу смерти короля Георга IV; единственное, что нам остается сделать, — оплатить его похороны, ведь мы должны их оплачивать. Это входит в расходы на королевскую должность». Reform-Bill[46], произошедшая спустя два года, преследовала цель начать переворот, который привел бы к разрушению монархии и церкви.

Литература и кинематограф сделали королеву Викторию легендарной фигурой, и теперь в документах, относящихся к разным периодам ее правления, мы с удивлением обнаруживаем резкую критику в адрес ее политики и выпады, направленные лично против нее. Альберта, мужа Виктории, публично оскорбляли, обвиняя в симпатии к Германии, в основном из-за Крымской войны. В нем видели иностранца, который тайно управляет страной и имеет копию ключа от dispatch box[47] королевы. Так как королева и Альберт поддерживали отношения с российским царским домом и Наполеоном III, весь Лондон с восторгом относился к Гарибальди и Кошуту, этим героям свободы, которых ненавидели монархи.

Свержение французского императора активизировало в Англии все радикальные силы. 19 сентября 1870 года толпа, напялив фригийские колпаки, вопила: «Да здравствует английская республика!». В то время газеты писали о королеве как о какой-то «наседке», которая, чтобы обеспечить своих детей, а их было девять, появляется в парламенте лишь затем, чтоб «без конца трясти ящиком для сбора пожертвований, словно нищенка выпрашивая подаяние для королевской семьи». Суинберн писал республиканские оды, а Спенсер, самый влиятельный философ, когда его попросили поделиться мнением о королевском доме, ответил: «Меня нисколько не интересуют преступные классы». В 1873 году в Англии уже существовали пятьдесят республиканских клубов. Очень влиятельные голоса (среди них, например, был и голос Чемберлена, отца Невилла Чемберлена) заявляли: «Теперь республика неизбежна даже при жизни нашего поколения: Англия сейчас представляет собой аристократическую республику с демократическим правительственным аппаратом и наследственным церемониймейстером. У последнего члена парламента больше законодательной власти, чем у короны». Сына Виктории Эдуарда, принца Уэльского, ненавидели так сильно, что пресса писала: «Ему не следует позорить страну, став в будущем королем». Когда после смерти мужа королева Виктория на несколько лет удалилась от дел и жила в уединении, все открыто обсуждали вопрос, почему же англичане оплачивают ее скорбь. Потребовалась внезапная болезнь принца Уэльского, чтобы пробудить в гражданах Британии жалость к несчастной матери, но радикалы и тут не желали проявлять лояльность, ядовито замечая о «великой эпидемии верноподданнического тифа».

Человеком, который спас монархическую идею в Англии и переломил ситуацию в пользу Виктории, был Дизраэли: он создал славу королевы Виктории, и в годы, решающие для судьбы монархии, победил Гладстона — а тот был вполне способен учредить республику. Созидание Империи и особенно романтический титул императрицы Индии, присвоенный себе Викторией вопреки воле премьер-министра, переход от мирной свободной торговли к империализму, мысль привести рабочих и их хозяев к признанию Империи, организовав поставки дешевого сырья из колоний, — все это изменило настрой страны и вновь укрепило связи между народом и короной. И этот человек, который на семьдесят лет (от своего времени вплоть до нашего) упрочил положение неустойчивого королевского дома Англии, превратив его в связующее звено между многими и многими странами, этот человек не был англичанином, он, согласно принятой сегодня терминологии, являлся «иностранцем по происхождению».

С тех пор общество снова стало проявлять интерес к поддержанию короны, при этом ревниво следя за тем, чтобы ее обладатель не слишком окреп. Республика с большей вероятностью и к тому же очень скоро привела бы к власти «четвертое сословие»; однако сильная личность на престоле смогла бы понять знамения времени и повернуться лицом к большинству, не примыкая к олигархии, которая, действительно, очень долго господствовала в Англии.

III

Эта олигархия именует себя society[48], словом, которое невозможно ни перевести, ни даже определить. Это не придворное общество, ибо в него допускаются представители всех партий. Это и не аристократическое общество, ибо в него может входить буржуазия. Это и не общество духовенства, составленное по религиозному принципу, ибо в него имеют доступ католики и евреи, считающиеся полезными исключениями. Это уже не общество крупных землевладельцев, ибо с тех пор как промышленность играет в стране решающую роль, в него может входить деловой человек, даже если он не владеет землей. Это не общество богачей, ибо в нем время от времени особенно лелеют какого-нибудь вновь «открытого» бедняка.

Общество внешне ведет себя так, будто оно учитывает только «нравственный облик» своих членов, и, действительно, если кто-либо дискредитировал себя в глазах окружающих как джентльмен, к нему проявляли строгость и изгоняли. В действительности же вес и положение в обществе скорее зависят от манер, нежели от характера поведения. Разве можно упрекать кого-нибудь за недостойные поступки, если они остаются в тайне? Манеры — неписаный кодекс, имеющий, однако, силу закона подобно конституции, они компенсируют отсутствие ума, денег, знатности и скрывают немало безнравственных поступков, делая их словно невидимыми.

В Британии придают слишком большое значение соблюдению приличий, манерам, и совершенно неважно, что за ними стоит. Отсюда те самые знаменитые ханжество и лицемерие, без которых немыслимо понимание английского характера, а значит и той истории, о которой вы прочтете в этой книге. Совсем недавно эта нация жила, если можно так выразиться, бесконтрольно на маленьком пространстве, расположенном за пределами Европы. Поэты называли это «роскошным уединением», и англичане наслаждались им, а иногда и страдали от него. Такое островное положение неизменно должно было привести к самодовольству, что и случилось. Чтобы не нарушать цельность этого упоительного чувства, британская цивилизация нисколько не стремилась сравнивать себя с какими-либо другими. И ход истории благоприятствовал этому желанию — Англия единственная страна, более тысячи лет не знавшая иноземного вторжения.

Единственное, что освежает атмосферу в закрытом пространстве, — самоирония, помогающая подняться над ситуацией, спасительный инстинкт, который в большей степени присущ лишь американцу. Она-то и уравновешивает, если можно так выразиться, тот снобизм, что вытекает из нравственного воспитания англичанина. Этот снобизм охватывает буквально все стороны жизни — от выбора одежды до чтения книг, от спорта до высокой политики. Британцы никогда не задаются вопросом, какова причина, толкнувшая человека на ту или иную жизненную стезю — либо ведущую к гениальным взлетам, либо опасную; они просто говорят: так не делается! Вот поэтому сильные личности — за редкими исключениями! — не назначаются на пост премьер-министра. Их неординарность могла бы посягнуть на традиционные формы, пробить брешь в понятии «так принято», которая обнажит неприятные истины. Все скептически смотрят на мужчин или женщин, индивидуальность которых удивляет, и если те не возвращаются на проторенные пути, их постепенно исключают из общества.

Уже полвека в Англии терпимо относятся к тому, что деньги могут быть заработаны, а не получены по наследству, как то требовалось раньше. В прошлые времена в общество не допускались люди, получавшие жалованье; исключение составляли те, кто служили в армии и на флоте, священнослужители и высокопоставленные чиновники. Оправданием человека, зарабатывающего деньги своим умом или талантом, могла быть и слава. Сегодня большие доходы, без которых вход в общество закрыт англичанину, если пропуском ему не служит знатное имя, позволено получать от собственного завода или частной медицинской практики.

Быть умным человеком не запрещается, но при этом надлежит соблюдать определенные рамки, предписывающие читать и, конечно же, писать лишь те книги, которые приемлемы для общества. Оно отвергло бы Шоу и Уэллса, двух едва ли не самых знаменитых английских авторов, если бы они сами не исключили себя из него.

Зато занятия спортом — одно из условий допуска в этот незримый круг; другое условие — элегантность, но не только и не столько элегантность женщины, как в других культурных традициях, а главным образом элегантность мужчины. Не случайно Лондон, город мужчин, умеет одевать их лучше всего остального мира, тогда как его брат Париж диктует миру женскую моду. Во всяком случае, величайший изобретатель или величайший музыкант, если он хочет быть принятым в обществе, должен быть одет комильфо, то есть на английский манер. Церемония чаепития сравнима только с религиозным обрядом, затмевая все другие по строгости соблюдения правил; я наблюдал, как самых умных людей Англии во время беседы перебивали четыре раза подряд, задавая важные и неотложные вопросы, связанные с количеством молока и сахара в их чашках. Знаменитый физик поставил себя почти в безвыходное положение, засунув угол столовой салфетки между двумя пуговицами жилета.

С тех пор как феодальная аристократия в значительной степени потеряла свои земли, с ней соперничают нувориши, коим пожаловали дворянство за то, что они создали какое-нибудь крупное филантропическое учреждение; они в кюлотах и шелковых чулках являются ко двору, доводя до абсурда само понятие наследственной аристократии: ведь молодые герцоги менее элегантны, чем их предки, а молодые промышленники элегантны в большей степени, чем их отцы. Негласное соглашение, предварительно заключаемое королем с каким-нибудь богачом перед возведением его в дворянство, внушало столь мало доверия одному из богатейших производителей виски, что чек, приносимый им в дар государству, он подписал своим будущим титулом «сэр»; таким образом, этого хитрого шотландца уже не могли оставить в дураках.

Как и всех новообращенных, неофитов общества раздражает любое посягательство на условности. В их мемуарах мы находим целые страницы, посвященные важным светским событиям. Например, тому, как королева Александра или королева Мария приветствовали толпу из королевской кареты, или рассказу о принце Уэльском, который в очень жаркий день впервые появился на официальном ланче в светлом фраке, и спустя век его вольность свергла господство визитки в сочетании с цилиндром.

Внешние условности переживают все превратности судьбы и гарантируют каждому безопасность, которую не в состоянии ослабить ни адюльтер, ни супружеская неверность, если, конечно, они остаются в тайне.

За всей этой чередой правил, на первый взгляд кажущихся игрой, стоят глубокие и очень важные причины. Если примерно две десятых этого общества нарушают спокойствие своей сельской или семейной жизни единственно ради того, чтобы показаться там, где надлежит быть увиденным, то основная его часть поддерживает правила игры, чтобы властвовать. При выборе между двумя кандидатами, равными во всех отношениях, министром предпочтут назначить того, кто является племянником герцога, кто учился в Оксфорде, кто состоит в очень закрытом клубе, кто безупречно одевается, и совсем хорошо, если он в молодости написал книгу о каком-нибудь периоде греческой цивилизации или об английской литературе.

Тем не менее министры и премьер-министры, связанные с парламентом, попадали в правительство только в силу своих личных заслуг, это так, однако почти во всех министерствах высокие посты постоянно находились в руках нескольких старинных фамилий. Эти люди, которых знают и называют по именам лишь в очень закрытых кругах, переживают все вотумы недоверия, что свергают их шефов; они передают сыновьям, племянникам или друзьям надежные посты, о которых никогда не пишут газеты, а депутаты говорят крайне редко. Не будучи сами богатыми, они состоят в родстве или иным способом связаны с хозяевами больших банков и крупных промышленных предприятий, и у них есть возможность, оставаясь за кулисами, направлять и даже свергать своих политических предводителей, которые зачастую ничего не знают о своем новом правительстве.

Но если бы король участвовал в формировании министерских кабинетов, он, вероятно, имел бы более полную, не ограниченную определенным отрезком времени картину, что помогало бы работе правительства. Как во времена немецкой республики стал возможен саботаж работы правительства отдельными министрами, сохранившими свои посты, потому что у новой государственной власти не было специалистов, так и в Британской империи решающая роль в управлении государством принадлежит сегодня высокопоставленным чиновникам. Верные традициям старинных семейств, они преисполнены решимости как можно дольше сдерживать натиск левых сил. Общество реально управляет Англией благодаря двум институтам — и в немалой степени благодаря институту постоянной государственной службы.

Второй же институт — это англиканская церковь. В средние века в Германии юнкеры и священники заключали союзы, чтобы управлять императором; и в сегодняшней Англии положение короля все еще зависит от общества и священников. Причем спорные вопросы, касающиеся даже личной жизни монарха, заведомо будут решены не в его пользу, если церковь и общество объединятся. Вскоре мы убедимся в этом на примере короля Эдуарда VIII.

В Англии интерес к соблюдению религиозных предписаний сохранился в гораздо большей степени, чем во всех других развитых странах, за исключением Соединенных Штатов. Но сам факт внимания к внешнему проявлению нравственного закона вовсе не свидетельствует о более высокой нравственности граждан; это, наоборот, признак власти того ханжества, в силу которого человек, преследующий только свои собственные интересы, хочет одновременно испытывать чувство удовлетворения от того, что он действует в соответствии с требованиями морали. Р. Блэйтвэйт, который в молодости хотел стать священником, в своих воспоминаниях, опубликованных в 1935 году, написал об этом классические фразы:

«Англиканство у нас всего лишь синоним снобизма in excelsis[49]. Как я его ненавижу! Тем не менее я признаю, что оно не только в высшей степени естественно, но и ясно выражает национальный характер. Нигде, кроме Англии, где вся иерархическая лестница охвачена снобизмом, подобная религия была бы невозможна… Тем, что Англия имеет репутацию самой снобистской страны в мире, более всего мы обязаны именно англиканской церкви. Если вы хотите проникнуться духом классовой обособленности и исключительности в его сильнейшей и абсурднейшей форме, отправляйтесь на какое-то время пожить в епархии».

Доля истины, содержащаяся в этом суждении англичанина, ничего не меняет в интересе, который вызывают в Англии все вопросы, касающиеся церкви. Нигде в мире, кроме Британии, публикация нового commonprayer-book[50] не могла бы стать событием, на протяжении недель волнующим прессу и палату общин. Ни в одной другой стране девяносто тысяч зрителей футбольного матча не затянут хором после объявления окончательного результата гимн «Abide with me!»[51]. Хотя за последние годы количество верующих, которые регулярно ходят в церковь и причащаются, только уменьшилось, могущество церкви как социального института возросло. Действительно, количество служащих тотализатора превышает количество священнослужителей, а ежегодные ставки в букмекерских конторах достигают четырехсот миллионов фунтов, при том что доход церкви составляет всего-навсего шестнадцать миллионов, но тем не менее редкий англичанин пренебрежет в газете речью какого-нибудь влиятельного епископа, прежде, конечно, просмотрев результаты скачек.

В этой стране, чрезвычайно ориентированной на политику, где любое событие или явление расценивается с точки зрения его политического смысла, церковь тоже приобрела политическое значение. Подобно большой магнитной стрелке, церковь указывает направление общественной нравственности, но и на эту стрелку влияет полюс, то есть ханжество — специфический полюс английского меридиана. Могущество церкви сказалось на английской культуре, что подарило этой не особенно музыкальной стране лучшую религиозную музыку — кстати, точно так же, как эта отнюдь не воинственная страна создала у себя лучшую полицию. Оба эти учреждения — имеются в виду церковь и полиция, — обеспечивают внутреннее спокойствие граждан. Одним словом, общество, отчасти из страха, а отчасти из мудрого желания упрочить свою власть, заключило союз с церковью, и во всех больших проблемах нации обе силы почти никогда не действуют порознь. Глава церкви, архиепископ Кентерберийский, наряду с премьер-министром является самым могущественным человеком в стране. При дворе главе церкви оказываются даже большие почести, чем главе правительства.

Горе тому, против кого выступят эти две силы, — будь он даже королем, он пропал.

IV

Но король, который правил в то время, не вступал в конфликт с этими двумя силами, и его сыновья, оба наши принца, не вызывали их недовольства.

С 1924 по 1935 год, в течение двенадцати лет, прошедших между свадьбой принца Альберта и смертью короля Георга, в жизни обоих братьев можно было найти много общего, но тем не менее почти всегда они пребывали в очень разном душевном состоянии.

Теперь оба служили посланцами Империи, ибо сделать предстояло немало, и стран предстояло посетить очень много. Альберт находился с женой в Восточной Африке и получал телеграммы от старшего брата, который в 1925 году совершал большую официальную поездку по Западной Африке. Спустя два года, отправившись в Австралию, молодая чета поднялась на борт того же самого судна, на которой Эдуард плавал уже дважды. Принц Альберт открыл первый парламент нового города Канберра, думая о своем отце, который двадцать шесть лет назад открывал в Мельбурне первый австралийский парламент. В Канберре, этом современном городе, на торжественных заседаниях депутаты, все в большей или меньшей степени социалисты, сидели, подобно английским судьям, в пышных париках: странная власть английской традиции, преодолевающей века и моря!

Австралийское путешествие прошло для Альберта намного легче, потому что теперь он научился говорить без запинок. Осенью 1926 года принц наконец нашел в Лондоне австралийского врача, который установил, что его заикание вызвано физическими причинами и, следовательно, подлежит излечению.

Поверив, что может вылечиться, принц начал ежедневно по часу заниматься с врачом. Был ли он на приеме или охотился на лис, Альберт спешил вернуться в Лондон, чтобы попасть к доктору и поупражняться. Постепенно он стал справляться с отдельными звуками, которые до недавних пор приводили его в отчаяние. Через несколько месяцев на каком-то торжественном приеме он попросил слова, что с ним случилось впервые. До него речи произносили некоторые из лучших английских ораторов, в частности лорд Бальфур. К великому удивлению всех слушателей принц Альберт говорил не запинаясь, не прерываясь. Серьезный недуг был почти побежден. Но принцу еще потребовались месяцы упорного труда и ежедневных упражнений — как музыканту-виртуозу, поддерживающему беглость пальцев, — чтобы окончательно преодолеть свой недостаток. В последующие годы он удивлял австралийцев своими официальными речами. Тогда же ему удавалось без затруднений импровизировать по полчаса.

«Все те годы, что мы занимались, — сообщает его врач мистер Лог, — прошли под знаком огромной работоспособности Его величества. В течение двух лет он ни разу не пропустил встречи со мной… Это подвиг, которым он вправе гордиться. Он понял, что одного желания излечиться недостаточно — еще необходимо мужество, тяжелый труд и личные жертвы. Он выполнял все необходимое с поразительным упорством. И теперь он достиг желаемого, гордый и уверенный в себе, „вступил во владение королевством“, которое завоевывал».

По-моему, эта удивительная история поразительно напоминает борьбу с очень серьезной болезнью другого правителя, Рузвельта, который, одолевая свой недуг, лишь на пятом десятке обрел победную уверенность в себе, позволившую ему устремиться к самым высоким целям. Те, кто знал принца Альберта до и после лечения, рассказывают, что эта борьба почти избавила его от робости, укрепила веру в себя. Скованный, почти всегда смущенный и редко улыбающийся принц постепенно превратился в исполненного уверенности мужчину. В случае принца победа, одержанная над физическим недостатком, удивляет гораздо больше потому, что он страдал им более тридцати лет, и, смирившись, давно отказался от мысли вылечиться. Рузвельт же не привыкал долгие годы к своей беспомощности: спустя несколько недель после того, как его поразил паралич, обездвиживший нижнюю часть тела, он решил победить недуг и сказал жене: «Смешно, если мужчина не сумеет справиться с детской болезнью!»

Отныне ничто не мешало принцу Альберту проявлять свои способности и делать то, что он считал нужным. Его звали «принц с фабрики», ибо его работа в «Welfare Work»[52] только расширялась по мере его знакомства с различными отраслями индустрии; и, вероятно, поэтому архиепископ Кентерберийский именовал его the ambassador of good will[53]. Узнав, что молодые заводские рабочие, которые в его присутствии обсуждали футбольный матч, долго экономили деньги, чтобы увидеть Лондон, принц решил что-то сделать для них. С этого времени он каждый год приглашал на неделю четыреста молодых людей из английских рабочих семей, предоставляя им кров и питание, но при одном условии — никакой огласки! Итак, за несколько лет гостями принца побывали семь тысяч юношей. Каждый раз он проводил с ними один день, но не больше; действительно, говорил он, продли принц свое пребывание в лагере, вскоре парни стали бы спрашивать друг друга: «Какого черта мы тут с ним делаем?» Принц, став покровителем скаутов, остается им и по сей день.

Однажды в речи, произнесенной в Кройдоне, он объяснил, что привлекает его больше всего в подобной деятельности: «Никто не может править достойно, не обладая даром предвидения и не имея в сердце желания оставить после себя жизнь чуть лучшую, нежели та, которую он застал. Тот, кто правит, должен стремиться к чему-то, что подсказывает сердце, к чему-то, что однажды может быть достигнуто, если не им самим, то, по крайней мере, его преемниками, для которых он прокладывает путь».

В этих простых словах и заключена программа принца Альберта.

Теперь, когда он мог говорить без всякого затруднения, от его уныния не осталось и следа. Он не избегал публично проявлять свое чисто английское чувство юмора, не избегал толпы. Во время одной из больших поездок по стране он несколько раз выходил из последнего вагона своего поезда, смешивался с толпой, которая ждала его на перроне, и вместе с ней скандировал приветствия самому себе. А как-то вечером, когда его маленькая дочка не желала открыть рот, чтобы почистить зубы, принц попросил ее показать, как папа упражняет голос.

Хитрость удалась. Девочка пропела: «А-а-а!», и едва она разжала губы, как во рту оказалась зубная щетка.

Рождение двух дочек — в 1926 и в 1930 годах — довершило личное счастье Альберта. Для английского народа, который, проявляя свой всегдашний интерес к семейной жизни королевского дома, сожалел о безбрачии принца Уэльского, рождения девочек стали радостными событиями. Естественно, люди предпочли бы видеть наследников-мальчиков и поэтому распевали:

«It’s a gent! It’s a gent!» Crowed the duchesse of Kent. «Oh! bother the stork!» Sighed the duchesse of York.[54]

Но страна помнила, что самые великие эпохи она переживала только при королевах — Елизавете, Анне и Виктории. Поэтому теперь народ с любопытством и интересом следил за жизнью обеих принцесс, старшая из которых в один прекрасный день станет королевой Елизаветой.

Лодж-Хаус — скромное пристанище, расположенное в Виндзорском парке, перед которым стоит статуя Георга III. Это небольшой дом в готическом стиле, выстроенный век назад; сегодня его называют Royal Lodge[55], и король с королевой по-прежнему любят уединяться в нем. Именно здесь девочки научились ездить верхом — их мать и их бабушки тоже прекрасно держались в седле.

Принц Альберт и его супруга радовались при мысли, что они долго, может быть всегда, будут вести вместе со своими детьми эту тихую жизнь, в которую почти не вторгались репортеры. Принц имел репутацию отличного игрока в поло и даже провел несколько великолепных матчей на Мальте, где этот спорт в большом почете. Принц очень ловко играл в теннис левой рукой; он, как и его отец, страстно увлекался парусным спортом и кроме того обожал охоту: на острове в Красном море он как-то долго преследовал газель, и его не могла остановить даже изнуряющая жара. Избавившийся от недостатка речи, свободный теперь от обязанности уезжать в далекие путешествия, принц Альберт вел счастливую жизнь, и ему, находившемуся в расцвете лет, казалось, больше нечего было желать.

V

Его брату Эдуарду недоставало самого, казалось, необходимого, самого прекрасного в жизни. Когда он приезжал повидаться с братом и его женой, две маленькие девочки, выскочив из крохотного уэльского домика, низенького и крытого соломой, мчались ему навстречу. В доме, в три раза меньшем по сравнению с обычным сельским домом, с низенькой дверью, куда не наклоняясь могли пройти только дети, — жилые комнаты, кухня, ванная. Этот игрушечный дом предназначался для детей принца Уэльского, сеньора этих мест, за которым местное население признавало все родовые права. Поскольку принц Уэльский был холост, домик под соломенной крышей отдали девочкам, и Эдуард, наверное, испытывал грусть, глядя, как они играют в саду.

Он чувствовал, что ожидание независимости может затянуться. Не начнет ли он седеть, а возможно, и полностью побелеет, как его дед, прежде чем достигнет власти? Да и какой власти? Тридцатипятилетний принц Уэльский знал, как ему держаться. Разве его дед не вел двойную жизнь, потому что сильный и способный человек не может до шестидесяти лет представительствовать везде и всюду в качестве наследного принца, посвящая себя исключительно всякого рода церемониям и торжественным событиям? Эдуард VII создал семью, одобренную с династической точки зрения; женой его стала красивая женщина, с которой он воспитывал сыновей и дочерей, заботясь о будущем королевского рода, который должен продолжиться, даже если ему лично не удастся занять престол. Однако же у него были любовницы в Англии и за границей.

Думая о деде, этом образце, чье имя он будет носить, когда станет королем (хотя пока все по-прежнему звали его Дэвид), принц не считал для себя возможным подражать ему в частной жизни. Менее твердый характер, застенчивость, склонность к печали и рефлексии категорически не позволяли ему вести подобное двойное существование. Конечно, как все молодые люди, Эдуард увлекался девушками, но ни с одной из них у него не возникло достаточно прочных отношений, и увлечения его быстро проходили. Он не доверял женщинам, как большинство богатых и влиятельных людей, которых преследует мысль, что любят не их самих, а их деньги или положение. Он путешествовал по свету, болтал и танцевал со множеством самых разных, часто весьма привлекательных представительниц прекрасного пола. И все-таки, как спустя годы он сам признался друзьям, он не встретил ни одной женщины, чья прелесть могла бы надолго рассеять его невеселые мысли.

Глядя, как брат и невестка рука об руку прогуливаются по Виндзорскому парку, в то время как из игрушечного домика доносятся веселые крики детей, наблюдая гармоничный брак родителей и вспоминая о согласии, судя по многочисленным рассказам, царившем между его прабабкой Викторией и прадедом Альбертом, наверное, он не раз задумывался о том, почему бы ему не пойти на компромисс и не жениться на принцессе. Нет, он не станет жениться без любви! Молодой и богатый наследник престола мало принадлежал себе и лишен был многих свобод, но эту он оставлял за собой и поклялся себе, что не изменит решения. Принц Уэльский видел, как женятся другие его родственники, создают семью, ведут размеренную жизнь. А он, возвращаясь к себе, попадал в официальную обстановку — кругом холодные, лишенные эмоций лица служащих, пусть их именуют превосходительствами, — и отправлялся немного поразвлечься в какое-нибудь ночное кафе.

С годами принц становился все более мрачным — жизнь без любви, без близкого человека делала его таким. Миллионы людей обожали его, как не обожали до сих пор ни одного принца Уэльского, их чувство было восторженным и романтичным — они любили его, потому что он был одинок, и чем печальнее становилось его лицо, тем больше боготворили Эдуарда. Меланхолия его лишь усиливалась, когда он думал о том, что он вполне здоров, богат, окружен заботой многих, привлекателен… но за всю жизнь у него не было и месяца, полностью принадлежавшего ему, и его не ждет ни один преданный друг.

Поездка по западу и югу Африки, состоявшая в 1925 году, была успешна и принесла Эдуарду симпатии еще большего количества людей. Во время путешествия он называл корабль «Рибьюк» своим вторым домом… Правда, первого у него не было. Еще тридцать пять тысяч миль, еще сотни речей и сотни рук, протянутых ему для рукопожатий, от которых к концу дня распухали пальцы. Но были, конечно, и яркие впечатления, и радостные минуты, искренне трогавшие его.

В Нигерии двадцать тысяч аборигенов на протяжении многих миль ехали верхом перед его автомобилем; трубя в рога длиной в двенадцать футов, они возвещали о приближении сына белого короля. В причудливых нарядах с львиными шкурами на плечах студенты выехали ему навстречу из Кейптауна на голландских старинных повозках. Тысячи кафров, выстроившись многоцветными рядами, встречали танцами кортеж принца. Когда узнавали о прибытии принца, снаряжали колесницы, запряженные восемнадцатью быками, и те пересекали равнину Трансвааля, и Эдуард, конечно, останавливался, чтобы поговорить с людьми. Столетний вождь несколько недель ехал через Зулуленд верхом на осле, чтобы приветствовать своего повелителя. В Йоханнесбурге, где искренне считают, что в мире нет ничего главнее денежных чеков, одной даме пришла в голову дикая мысль подарить этому богатейшему принцу чек на две тысячи фунтов, чтобы он купил себе красивую лошадь. Ровно в полночь на празднике, устроенном в его честь в этом городе, погасло электричество, кто-то подошел к принцу и ласково шепнул: «Счастливого дня рождения!» Это был его тридцать первый день рождения, но молодой человек, вокруг которого толпилось больше людей, чем вокруг кого-либо во всем мире, чувствовал себя одиноким на балу, данном в его честь. Да, он был одинок, несмотря на рой красавиц в роскошных туалетах.

От успеха миссии Эдуарда как «посла доброй воли» особенно много зависело в Южной Африке. Он должен был с помощью своей открытости и искренности смягчить ненависть буров к завоевателям. Ведь тогда, спустя двадцать с небольшим лет после окончания войны, тысячи тех, кто сражался за свободу своей страны против королевского дома, оставались еще живы. Англичане владеют искусством дружески располагать к себе тех, кого они победили, и после жестокостей англо-бурской войны подобное умение было просто необходимо. Принцу, настроенному в высшей степени миролюбиво, эта задача блистательно удалась: сердца буров смягчились.

Завоевывать симпатию к себе и, тем самым, к своей стране — здесь он был в своей стихии. Когда буры ехали верхом перед его автомобилем, он тоже потребовал коня и помчался с ними в облаке пыли. Один бурский вождь был до такой степени очарован вчерашним врагом, что просил принца Уэльского остаться с ними и стать президентом страны. Старый вождь племени басуто подошел к нему вплотную и внимательно посмотрел ему в глаза, словно желая удостовериться, что душа принца так же честна и открыта, как и его слова. Однажды, когда стояла изнуряющая жара, мэр какого-то города обращался к нему с нескончаемой речью, по окончании которой принц достал из кармана листок с ответом, протянул его мэру и сказал: «А это вы можете спокойно прочесть дома!» Когда же другой мэр, перепутав страницы своей речи, запнулся после слов: «Но мы приветствуем вас не только как сына его величества…», принц ему тихо подсказал: «Но и как человека!»

Он покорял людей, обращаясь к ним на их языке. Позже, в Буэнос-Айресе, где он произнес речь по-испански, принц Уэльский завоевал все сердца. Вряд ли поддается измерению в каких-либо единицах, насколько противники Англии сменили свое отношение к ней после визита принца, насколько в этом смысле были эффективны симпатия, которую он к себе вызывал, его улыбки, речи, повторяемые в течение недель, так же как трудно оценить влияние его визита на сумму выручки от экспорта. Те, кого можно считать экспертами в подобных делах, подтверждают высокую цену такого влияния.

Принц был человеком действия, что прежде всего проявлялось в многочисленных поездках. Впрочем, следует уточнить: это качество проявлялось, когда речь шла именно о практической деятельности, а не о делах, связанных с чувством. Он с удовольствием подшучивал над русскими пьесами, в которых три часа «говорят» о жизни, но ничего не делают, чтобы ее изменить. С коммерсантами из Сити он мог разговаривать вполне профессионально, на их собственном языке: «Торговля больше не является делом случая; она требует образования и способности умственной концентрации… Торговля, как и время, никого не ждут. Если мы упускаем возможность заключить сделку, она потеряна навсегда».

Встречаясь в перерывах между поездками Эдуарда, братья, должно быть, с иронией рассказывать друг другу истории о том, как мало надо публике, чтобы вызвать ее любовь и умиление. Когда Эдуард посещал крупный завод, принц Альберт на следующий день мог прочесть в газетах, что вонь и грохот в цеху стояли ужасающие, но, несмотря на них, принц все-таки… Если он отменял праздник, потому что в стране серьезный кризис и много безработных, если в Глазго он смог управлять трамваем, если в Аскфорде он пригнал локомотив из вагоностроительного цеха на вокзал, все пели ему дифирамбы.

Когда в Мельбурне он встретился с главой оппозиции, тот напомнил принцу, что однажды в Ньюкасле, когда дождь лил как из ведра, он приказал поднять откидной верх автомобиля, чтобы не разочаровывать поджидавшую его толпу. А однажды в Канаде Эдуард покорил сердца детей, попросив учителя, который хотел отпустить с занятий свой класс: «Не отпускайте их с уроков сегодня, ведь день почти закончился. Подарите им целый свободный день завтра!» И половина жителей Австралии была в восторге от того, что когда его поезд попал в аварию, принц сначала собрал свои бумаги и лишь потом последним выбрался через вагонное окно.

Повсюду принц Уэльский внушал симпатию — он был молод, энергичен и вел себя просто и естественно. Достаточно посмотреть кинохронику времен его молодости. Вот после торжественного открытия моста он сует в карман листки с речью; вот, на этот раз одетый не столь официально, в бежевом пальто и черном котелке он быстро идет по улице, поправляя узел галстука. Спуская на воду «Императрицу Британии», принц восклицает: «Наконец-то нам приходится спускать на воду корабль, носящий женское имя, — не все же мужчин!» Произнося речь, принц небрежно вертит в руках шляпу. Принц красив; когда он приехал в Буэнос-Айрес, одна непосредственная дама воскликнула: «Ах, какой красивый парень!» А вот мы видим, как он вручает мешок картошки какой-то безработной, и на лице у него появляется недоуменное, даже страдальческое выражение, потому что ему неловко. Или в Глазго он со злостью наблюдает, как заставили плясать перед ним безработных. И снова у него в руках ключ от новых ворот какого-то города, ножницы, чтобы разрезать ленту, протянутую поперек новой дороги, и снова вокруг меховые шапки гвардейцев, цилиндры, массивные цепочки судебных приставов, и снова он среди игроков в крикет, моряков, солдат… Все они, выстроившись в ряд или толпясь, приветствуют его, смотрят на него… Массы, массы людей! И фотографы, которые стаей бросаются к нему, чуть ли не в лицо суя аппараты: вечный спектакль, в котором ему предназначена постоянная роль, не имеющая ничего общего с его личностью.

Все эти картины мелькали перед глазами обоих принцев в течение многих лет, и они наверняка иронически комментировали эту сторону своей жизни. У братьев было похожее чувство юмора. Так же хорошо они понимали друг друга, когда речь шла о спорте. Однажды они разыгрывали партию в теннис перед множеством зрителей, и выиграл младший. Кстати, принц Уэльский серьезно относился к спорту и, чтобы оставаться в хорошей форме, привык пропускать ланч и ел только два раза в день, сохранив привычку на всю жизнь. В годы с 1930-го по 1935-й, которые оба принца провели в Англии, дружба между ними сохранялась неизменной. Братья во многом были похожи друг на друга: их роднила не только родственная привязанность, но и одинаковые социальные концепций. А еще они оба терпеть не могли официальных церемоний.

VI

И все-таки двор и общество ясно видели их различие, которое, судя по портретам братьев, никак не могло ускользнуть от пристальных глаз окружения.

Несходство принцев сказывалось и в отношениях их с отцом; хотя еще нескоро, только по прошествии жизни целого поколения, мы сможем прочесть мемуары о всех подробностях жизни двора, сегодня нам известно, что король Георг V больше узнавал себя во втором сыне, нежели в старшем. Честность, простота, вера в необходимость следовать традиции и любовь к ней сближали Альберта и отца, тогда как более сложная и утонченная личность Эдуарда, его решимость противостоять гнету той же традиции, всегда идти в ногу со временем должны были отдалять его от отца и младшего брата. Наследнику престола вменялась в обязанность даже большая послушность, чем младшему брату, а он, наоборот, требовал большей независимости. Слух, будто он добился от отца письменного признания этой независимости, неверен. В течение десяти последних лет правления Георга V Эдуард мог знакомиться с большинством официальных документов, но не с докладами правительства.

Если бы он хотел отречься от престола, то мог бы это сделать раньше, поскольку поводы для этого ему постоянно предоставлялись в последние годы жизни короля. Слухи, которые распространялись позднее, лишены оснований. За те двадцать пять лет, что он носил титул принца Уэльского, утверждал Эдуард в разговоре со мной, он даже не помышлял об отказе от своих обязанностей или прав. Мысль, что позднее он станет королем, радовала его — он хотел осуществить на практике свои социальные теории.

И отец и правительство были единодушны в том, что жизнь его должна быть строго регламентирована. Когда он упал с лошади во время скачек с препятствиями, депутаты в палате общин выразили протест: наследный принц не имеет права подвергать свою жизнь опасности. Когда они узнали, что однажды принц совершил полет без сопровождения пилота, поднялась настоящая буря. В 1928 году, после тяжелой болезни отца, принц Уэльский отказался от стипль-чеза, продал всех своих лошадей и занялся гольфом. Когда заболел отец, принц Альберт находился в Лондоне, но Эдуард, совершавший тогда поездку по Восточной Африке, потратил три недели на обратную дорогу, потому что воздушная связь с этим континентом еще не была налажена. В Африке у него началась малярия; и потом у Эдуарда случались малярийные приступы, от которых он спасался хинином.

Принц Уэльский торопился вернуться в Англию, к заболевшему отцу, когда в Адене его настигла новость: умер архиепископ Кентерберийский, и его преемником стал доктор Лэнг, бывший епископ Йоркский. Там, в Адене, он не мог знать, что в дальнейшем эта новость приобретет для него столь большое значение. Доктора Лэнга принц всегда терпеть не мог. Ну что ж, его возведение в высший религиозный сан в стране означало лишь одно: этот человек будет очень значимой фигурой в политической жизни Англии, потому что архиепископа Кентерберийского нельзя сместить, как премьер-министра.

Но самым важным пока было здоровье короля, и перемена к лучшему обозначилась как раз перед приездом старшего сына. Когда принц Уэльский подошел к изголовью отца, первое, чем тот поинтересовался, было:

— Как охота? Сколько вам удалось убить львов?

В вопросе не было ничего удивительного — каждый английский аристократ задал бы его своему отпрыску. Принц ответил, что он не пожелал охотиться, и ответ его тоже не удивителен, потому что только еще раз подтверждает несхожесть отца и сына. Принц Уэльский, как и многие прошедшие мировую войну, после гигантской охоты на человека почти полностью отказался от охоты на дичь; крупных африканских хищников он предпочитал снимать на пленку. Он охотился с кинокамерой, убив одного-единственного льва, да и то лишь чтобы не нарушать традицию. У принца Уэльского была репутация отличного стрелка, и он мог позволить себе гуманное отношение к диким зверям.

В те годы подобные поступки шокировали не только короля, но и общество. Неужели будущий король больше не стреляет в Виндзорском парке оленей и фазанов, как делали это его предки пятьсот лет? Что за король, предпочитающий гольф и танцы классической ловле лосося? Принято ли, чтобы король сам занимался садоводством, вместо того чтобы поручить садовникам заботу о клумбах и кустах? Возможно ли королю скучать в Бэлморале и уединяться в каком-то безвестном заброшенном замке? Подобает ли монарху, который приближается к сорока годам, быть столь легкомысленным, чтобы не озаботиться до сих пор продолжением рода, не завести жену и детей? Что это за личность, явно враждебная лицемерию, приличиям и предпочитающая искренность? Наконец, что это за король, который бывает в рабочих кварталах?

Последнее было хуже всего. Принц Уэльский в течение четырех лет войны видел вокруг себя солдат, то есть народ. Он был наблюдательный и вдумчивый человек и потому понимал, что устаревшая монархическая идея нуждается в обновлении, но в обновлении снизу, и поэтому все больше отдалялся от общества, которое веселилось и сорило деньгами. А вот такие мысли уже крамола, и лондонский свет, правящий Империей, считал принца Уэльского опасным — пока не очень, но в будущем весьма и весьма.

Да, в Эдуарде начали видеть угрозу для общества. Как он осмелился во время великой забастовки внести деньги в шахтерскую кассу? Он считал для себя обязательным посещение нищих кварталов. Как-то 1923 году в рабочем районе он незаметно стоял в большом темном зале, где раздавали бесплатный суп. Голодные протягивали миски. Худые лица, ветхая одежда. Принц тихо сказал своему спутнику:

— Смотрите, вон там мужчина, у него под пиджаком нет рубашки.

Выйдя из столовой, спросил:

— Что я могу для них сделать?

В таком движении души нет ничего необычного. У его отца тоже было доброе сердце, и он занимался благотворительностью. Но окопный принц, как звали его солдаты, обладал настоящим жизненным опытом, которого до него не имел ни один монарх; к тому же природа наградила его большей восприимчивостью — он больше замечал, слышал то, что другие пропускали мимо ушей. В отличие от родителей, он помнил глаза голодных и униженных, когда слуга распахивал перед ним дверцу автомобиля, когда лифт поднимал Эдуарда в роскошные залы его замка.

Да, этот принц, кажется, решил заботиться о рабочих. Если сегодня он мало что способен сделать, то завтра, когда займет трон, будет представлять реальную опасность. Здоровье короля ухудшалось, и нервы у общества были на пределе. В этом народном любимце стали видеть революционера, пресловутого «большевика». Да, в доверительных разговорах принца Уэльского начали награждать подобными эпитетами, хотя он нисколько не напоминал ни революционера, ни «большевика». Уж если сравнивать его с кем-то, то он был похож на Мирабо или, если обратиться к нашим временам, на президента Рузвельта — оба они от рождения принадлежали к сословию богатых и влиятельных людей. Судьба наградила Эдуарда огромными возможностями; осознавая это, будущий король чувствовал себя обязанным бороться с нищетой, в том числе и затем, чтобы сгладить социальные противоречия, которые, как видно было на ближайших исторических примерах, вели к свержению существующей власти. Кстати, деятельность Мирабо и Рузвельта также была направлена на предотвращение революции. У принца Уэльского имелись не менее веские причины не желать революционного взрыва — он думал о защите своей династии и своего наследия.

Принц хотел установления общественного согласия, полагая, что без самых широких демократических уступок его не достичь. Но сомнительно, чтобы, став королем, он когда-либо добился осуществления всего задуманного. Наследный принц всегда склонен преувеличивать возможности власти, которыми обладает его предшественник.

Пока что принц старался по мере сил поддерживать рабочих, помогая им прокормить свои семьи, и рабочие были ему благодарны. Конечно же, он был счастлив, когда в 1926 году лидер забастовщиков, старый смутьян по фамилии Кук, сказал ему:

— На Рождество вы сотворили чудо: давно на меня ничто не производило столь сильного впечатления, как ваша рождественская речь (речь передавалась по радио, благодаря чему принц сумел собрать в помощь забастовщикам тысячи фунтов). Я был с двумя друзьями-коммунистами, и, когда объявили, что вы будете агитировать в пользу шахтерской кассы, они, конечно, скептически заулыбались. Но выслушав вас, вывернули карманы и отдали в кассу все свои наличные деньги.

В марте 1929 года, когда принц решил увидеть собственными глазами, насколько бедственно положение рабочих в северной Англии, он поехал туда в сопровождении двух экспертов, которых выбрал он сам, а не двор. Эдуард поставил следующие условия: во время поездки не должно быть никаких приемов, никаких обедов с угольными магнатами, никаких приветственных речей мэров, никакой организованной программы и никаких усиленных нарядов полиции. Так как, согласно его пожеланиям, английские журналисты не могли сопровождать принца и передавать информацию в свои издания, воспроизведу превосходный репортаж Д. Патрика Томпсона, опубликованный в «Нью-Йорк Трибюн»:

«В первой же шахтерской семье, куда хотел зайти принц со своими спутниками, им отказали. Кертис Беннетт, один из сопровождающих принца, перешагнув порог дома для ведения переговоров, вернулся в полной растерянности и сказал, что просто не знает, как тут быть: в доме покойница — у хозяина в то утро умерла жена.

— Я хотел бы войти, — спокойно ответил принц.

Наследник престола вошел. Дома была дочка шахтера; эта милая девушка работала прислугой в хорошей семье. Чтобы утешить девушку, принц сочувственно взял ее под локоть.

— Я сочувствую вашему горю, — сказал он.

Это сняло напряженность, девушка осмелела и с наивностью простой души спросила:

— Не хотите ли вы взглянуть на мою мать, мистер?

Принц согласился, и они поднялись наверх.

…На следующий день уже в другой деревне они подъехали к ряду убогих лачуг, наугад выбрали одну из них и постучали. Дверь открыл мужчина, судя по всему шахтер; принц спросил, может ли он войти. Шахтер его узнал, но не спешил приглашать в дом, нерешительно стоя в дверном проеме.

— Да, входите… — сказал он наконец. — Но, знаете, моя жена больна…

Принц понял, в чем дело, лишь когда вошел. В жалкой, пустой комнатушке рожала жена шахтера. Принц смотрел на тело, корчившееся под грубыми одеялами.

— Если вы подержите ее за руку хоть минуту, она этого не забудет никогда!

Принц подошел ближе и протянул руку. Женщина судорожно схватила ее и сжала».

Эти сцены следовали одна за другой в течение четырех дней, и все они — сцены исторические. Будущий король впервые ненадолго зашел в дом бедняка не как добрый отец нации, окруженный придворными, которые должным образом подготовили его визит. Зашел не для того, чтобы его запечатлели фотографы, а чтобы увидеть истинную жизнь народа, увидеть там, где он влачит свое жалкое существование, где дурно пахнет и отовсюду выглядывает нищета. Современный Гарун аль-Рашид, он повернулся лицом к рабочим и спиной к их врагам, магнатам, и та сторона жизни, которая неведома ни королям, ни магнатам, ни обществу, открылась для него в полной мере, как тогда, на войне. Вернувшись в Лондон, принц сказал своему другу:

— То, что я увидел в тех мрачных нищих местах, заставляет меня стыдиться того, что я англичанин.

VII

Принцу Уэльскому было сорок лет, когда окружающие заметили перемены в его душевном настрое. Те, кто хорошо знали его, — но таких людей было немного — относили это за счет влияния женщины. Их сближение наступило спустя три года после знакомства, поэтому нельзя сказать, что их поразила любовь с первого взгляда. Вероятно, это было одно из тех медленно развивающихся чувств, что на склоне лет влекут друг к другу двух зрелых и сложившихся людей, которые на первых порах не решаются признаться в этом даже себе.

К тому времени за плечами принца были двадцать лет жизни сформировавшегося человека; он видел много стран; когда путешествовал, имел дело с огромным количеством людей, гораздо большим, нежели подавляющее число его современников. Случалось, его привлекала какая-нибудь женщина, но каждый раз наступало разочарование; у принца не было любимой, которая умерла бы, или покинула его.

Если сорокалетний мужчина, никогда не прожигавший жизнь в галантных похождениях, склонный к меланхолии, наконец встречает женщину, которая приносит ему неизведанное душевное равновесие, то смешно называть побудительные причины зародившегося чувства. Влечение двух существ, давно переживших первые гормональные бури, основанное не только и не столько на сексе, становится в таком случае абсолютно всепоглощающим. И желание полностью разделить жизнь того, кто так близок тебе, вполне естественно.

Женщина, к которой принц испытывал столь сильное чувство, тоже знала мир, видела многие слои общества, многие народы, страны и нравы, прежде чем ей понравился принц. Два ее брака доказывают, что красоту и здоровье она предпочитала деньгам и положению в обществе. Оба мужчины, которых она выбрала — одного в девятнадцать лет, а другого в тридцать три года, то есть в первом и втором периодах своей женской судьбы, — имели много общего, в частности отличались благородством, и в этом она сама походила на них.

Мистер Уорфилд, американец, происходивший из старинной английской семьи, отец миссис Симпсон, умер, прожив очень недолго в браке с одной из самых умных женщин Балтимора. Поскольку дочь родилась уже после смерти отца, в его честь она получила мужское имя Уоллис — это искаженное от Wales (Уэльс). Брат покойного, директор железнодорожной компании и банка, друг президента Стивена Кливленда и филантроп, достиг высокого положения. Семья девочки состояла из ее матери, которая, овдовев совсем молодой, так и не вышла снова замуж, и дяди, оставшегося холостяком, чтобы не расставаться с невесткой.

Первый брак Уоллис (девушка в девятнадцать лет вышла за летчика-лейтенанта, которого сначала война, потом военная служба вынуждали постоянно переезжать с места на место в Америке, а потом в Китае) похоже, был ошибкой, следствием романтического увлечения; но потребовалось десять лет, чтобы молодая женщина решилась на развод. Кажется, ничего, кроме некоторого знакомства с китайской культурой, это замужество ей не принесло. Вот, одетая в китайский костюм, она стоит на фотографии рядом с большой бронзовой вазой. Вид у нее замкнутый и отстраненный — вполне можно представить себе, что она прониклась духом загадочного Востока.

Финансово независимая благодаря полученному от дяди наследству, она много путешествовала вместе с одной из своих теток. В Лондоне встретила англичанина, который воспитывался в Америке, учился в Гарварде, потом пошел добровольцем в армию, прослужил до конца войны, затем стал торговым представителем своего отца, судовладельца. Это и был мистер Симпсон, за которого она вышла замуж в 1929 году.

Итак, принц Уэльский в Лондоне, в доме одной своей подруги, встретил американку, происходившую из старинной английской семьи, и, кстати, благодаря второму браку ставшую англичанкой. Она, разумеется, вела исключительно светскую жизнь, и поэтому сделать интересный рассказ из описания «трудов и дней» этой элегантной дамы вряд ли удастся — в них не найти ничего, кроме фактов светской хроники, которые фиксируют столичные газеты. Но если подобная женщина, достаточно богатая и образованная, чтобы входить в общество, не имеет детей, не играет никакой роли в политике и не пишет романов, значит посреди этой бесконечной суеты она вполне может выкроить время, чтобы вести тайную жизнь, о которой в газетах не пишут.

Достаточно было ее увидеть, немного поговорить с ней, чтобы признать за миссис Симпсон право на эту тайную жизнь. В ней чувствовалось обаяние зрелой души. Такие натуры способны ярче всего раскрыться рядом с молодым мужчиной, особенно если они бездетны и их материнский инстинкт не может проявиться в чувстве к ребенку. Такие женщины были музами поэтов, те осыпали их подарками, баловали, как детей, но главным образом находили в них защиту от холодного и жестокого мира. С портрета, запечатлевшего миссис Симпсон в двадцать пять лет, на нас серьезно смотрит голубоглазая девушка. У нее тот самый взгляд, который сильнее, нежели самые утонченные любовные таланты, притягивает неуверенных в себе мужчин-романтиков.

В принце всегда оставалось нечто юношеское, что он сохранил и в сорок пять лет. Именно этим объясняется привлекательность для него миссис Симпсон — она намного старше его не по возрасту, а по душевной цельности. Благородство и сдержанность, которые проявляла эта женщина, если не веселилась и не танцевала, как то принято в обществе, должны были привлекать мужчину, относящегося к любви очень серьезно, как к своему единственному достоянию, не подчиненному династическим соображениям. Миссис Симпсон это понимала. Ее любовь была самоотверженной и всепоглощающей, в ней не было ничего случайного. Ее вклад в союз с этим вечным мальчиком больше, чем его. Она — сама мудрость и стойкость; он — очень чувствительный, но и крайне настойчивый, до упрямства. Их согласие зависит от ее ума и его способности пойти на уступки.

Когда они стоят рядом, то напоминают две фарфоровые китайские фигурки — такой хрупкостью и нежностью веет от этой гармоничной пары. Молодая душа мужчины верит в древнюю душу женщины; роли поменялись — отнюдь не мужчина защищает женщину, она, женщина, явно берет его под защиту. Наверное, вот почему будущий король, человек с грустными глазами, который так долго искал свою вторую половину, впервые обрел внутренний покой, доверившись Уоллис Симпсон.

Ни государство, ни общественное мнение не оспаривали, что близкие принца Уэльского, его брат, например, его доверенные друзья, безусловно поняли благотворность союза и поощряли дружбу, определять форму которой никто не имел права. Они были одной человеческой породы — во всей фигуре маленькой женщины с чистым лбом, правильными чертами лица, с высокими, четко очерченными бровями сквозило изящество, ее легкая фигурка прекрасно сочеталась с обликом принца, а вдвоем они едва весили сто килограммов. Даже не зная, кто эта пара, прохожие оборачивались им вслед, настолько поразительна была их удивительная физическая гармония.

Всем, кто любил принца, оставалось только сожалеть, что эта женщина лишь в сорок лет встретилась с мужчиной, которого ей суждено было преобразить таким чудесным образом; принц тоже достиг сорокалетнего возраста, прежде чем обрел ее.

Миссис Симпсон, как и принц, вела светскую жизнь; это означает, что она почти никогда не оставалась одна, что каждое утро она вычитывала в своей записной книжке программу предстоящего дня: прогулка, ланч, коктейль, чай, обед, театр, встречи в клубе — все чувства и волнения не выходили за рамки означенных мероприятий. Такой жизненный опыт не давал умной и способной любить женщине возможность принимать истинное участие в душевной жизни другого человека; точно так же и принц был лишен этой возможности в силу своего происхождения и титула.

И все-таки они сумели стать друг для друга всем.

После свадьбы Эдуард рассказывал одному другу: «Она была первой женщиной, которой действительно интересно было, чего я добиваюсь своей работой, она расспрашивала о том, что меня волнует, а не расточала льстивые комплименты».

VIII

Страсть принца Уэльского к Уоллис Симпсон омрачила последние годы жизни его отца.

После болезни Георг V стал очень популярен. Первые шаги в качестве короля он делал довольно неуверенно, к тому же признанию мешало сравнение его с отцом — предшественник Георга V на троне был фигурой гораздо более яркой и интересной. Первым поступком, расположившим к нему нацию, было участие монарха в снятии с мели затонувшего миноносца — после этого он приобрел репутацию храбреца. У него хватило смелости и принять имя Георг, что тоже пошло ему на пользу.

После болезни Георг V остался в Англии, вместо того чтобы отправиться долечиваться куда-нибудь на воды, на зарубежный курорт. Он был первым королем, говорившим по-английски без немецкого акцента, и это тоже сослужило ему хорошую службу. Некоторое время на него были обижены лорды, потому что при его правлении они утратили свои полномочия, но в конце концов даже самые непримиримые убедились, что это стало лишь завершением процесса, начавшегося до восшествия на престол Георга V.

Постепенно Георг V стал идеалом среднего класса, который восхищался образцовым ведением хозяйства на королевской ферме, безупречной семейной жизнью короля, осмотрительностью его официальных речей и, в конце концов, его зонтом. Каждое утро король звонил своей сестре, каждое утро он вкушал неизменный датский суп: это умиляло простых людей. Как-то на Рождество король пригласил своего кузена, датского короля Христиана, и тот привез ему особый суп — такой они часто вместе едали во Фреденсборге во времена молодости: то была похлебка из пива с толчеными сухарями, которая по-датски называлась oellebröd. Народ радовался: два самых старых короля Европы благодаря тарелке супа вспомнили свою юность.

То, как король на протяжении многих лет выполнял свои обязанности, гарантировало правящей элите, что Георг V в силу склада ума, личных стремлений и убеждений ни за что не станет подвергать опасности монархию, а значит и все устройство государственной машины. На стене своего рабочего кабинета король повелел начертать следующее: «Вразуми меня следовать установленным правилам».

На народ он производил впечатление доброго отца семейства. Деятельная забота его жены о поддержании при дворе нравственности, не допускавшей ни малейшей фривольности, даже если она выражалась в виде таких безобидных на первый взгляд вещей, как короткие платья; появление по торжественным случаям на дворцовом балконе королевской четы с внучкой, которую королева укрывала под своим зонтом, — обо всем этом английский буржуа любил читать в газете или с удовольствием рассматривал на фотографиях; когда же радио доносило голос старого короля до самых глухих уголков Империи, миллионы людей убеждались, что его правление — великое.

За полгода до смерти короля отпраздновали его семидесятилетний юбилей, и чувства народа проявились с такой сердечностью, что сам Георг был искренне удивлен. Это был большой, поистине народный праздник. Каждый город хотел придумать нечто оригинальное, чтобы отметить юбилей государя, и муниципальному совету какого-то городка даже пришла светлая мысль пускать в день рождения короля детей младше четырнадцати лет на взрослые фильмы, куда они обычно не допускались.

Да, жизнь монарха в последние годы была безоблачна, его тревожило только поведение наследника. Причина беспокойства могла быть известна немногим и заключалась в том, что два последних лета его сын беспечно проводил на Ривьере или в Австрийских Альпах в компании веселых англичан и американцев. Очень небольшое избранное общество и было свидетелем его дружбы с «этой дамой», ибо она с мужем всегда находилась там, где и принц.

Надо сказать, в своем имении Форт-Бельведер неподалеку от Виндзора, которое он обустроил на свой вкус, принц Уэльский вот уже несколько лет принимал не только тех, кого положено, но и тех, кто ему нравился (и не всегда это были представители лондонского общества). По этому поводу ходили малоутешительные слухи, которым король не совсем доверял, но тем не менее огорчался.

Что должен был думать король, а главное королева Мария, читая в списке гостей, приглашенных старшим сыном в Форт-Бельведер, множество фамилий людей, которых никогда не допустили бы ко двору! В списках этих не встретишь имен министров; исключением был только Дафф Купер. Отчужденность между принцем и его родителями заметно усилилась в течение двух последних лет жизни короля. Принц всегда предпочитал общество своей бабки Александры; она любила его — Эдуард напоминал ей старшего сына, герцога Кларенса, которого она так рано потеряла. Александра, на взгляд принца, обладала кругозором и воображением, чем родители, — его отец ограничивался чтением Жюля Верна, а мать — прослушиванием нескольких пластинок. Как и веком ранее, хозяева Букингемского дворца были по своим взглядам скорее богатые помещики, а не феодальные сеньоры, одаренные утонченным художественным вкусом. Но вовсе не высокие интеллектуальные запросы отдаляли принца Уэльского от двора, ибо сам он читал мало; за чтением проводил много времени его брат Альберт.

Принца Уэльского, равно как и его отца, терзала мысль, что он оставался холост. Только вот причины этого они видели в разном… Какие ужасы, какие «оргии», наверное, происходят в доме принца-холостяка; ведь в парке Форт-Бельведера под стенами со столетними пушками даже вырыт бассейн, в котором в жаркие летние дни ныряли и весело плескались вместе со своими женами «эти странные американцы»! К счастью, народ ничего об этом не знал!

Какое отличие от счастливой семейной жизни принца Альберта, чьи жена и дети — гарантия достойного образа жизни, его нравственная защита! Разве король Георг не задавался вопросом, не появится ли у престолонаследника, после его смерти вольного выбрать жену по собственному усмотрению, — безумная мысль жениться на commoner, что ему строго запрещено, на полуиностранке… может быть, даже на этой разведенной сорокалетней даме?

IX

С этими мрачными мыслями Георг V и умер в Сэндрингеме. Случилось это в январе 1936 года. Европа находилась на пороге великой и нескончаемой борьбы между двумя идеологиями. Но Британская империя по-прежнему казалась нерушимой. Последними словами короля, который бредил перед смертью, были: «Что происходит в Империи?..» Исконное, привитое веками чувство долга, которое не отступает и перед смертью!

Его сын готов был немедленно сменить Георга V на троне. Утверждали, что Эдуард пребывал тогда в нерешительности, но это не так — он сам опроверг эти слухи. Двумя днями ранее он вместе с братом побывал у Болдуина, чтобы подготовиться к вступлению на престол. Обычно Эдуард неохотно ездил в Лондон, но теперь он был полон энтузиазма. Его сопровождал брат Альберт, который все эти дни, разделяя общую для них скорбь, оказывал ему искреннюю дружескую поддержку.

Новый король начал правление с того, что удивил свой народ: в первом же своем документе местоимение «мы» он заменил на «я» — это позволяло думать, что монархическая идея становится человечнее. Подобное новшество либо замалчивали, либо одобряли. В то время как газеты консерваторов писали только о покойном короле, орган лейбористов процитировал две фразы, недавно произнесенные новым королем: «В прошлом, в пору своего становления, Англия была страной только для немногих. Сегодня мы превратили ее в страну для большего числа людей, но мы мечтаем о том дне, когда она будет страной для всех!» «Если таков его девиз, то он станет самым популярным из королей!» — заключала газета.

Тем временем, как того требует древний обычай, власти огласили имя нового короля и императора на четырех самых оживленных перекрестках Сити. Среди обычного шума современного города какой-то пожилой господин, вырядившийся, несмотря на холод, в забавный пестрый костюм (к счастью, господин был очень плотной комплекции, что защищало его от зимней стужи), стоя на возвышении, читал объявление. Вокруг будничная лондонская толпа — серые пальто, на головах кепки и мягкие шляпы. Похоже было на представление итальянской оперы, которое собрало любопытную публику.

…Тело Георга V, этого необыкновенно миролюбивого монарха, на орудийном лафете доставили в Вестминстерское аббатство. Словно на старинной гравюре: высокие султаны гвардейцев, окружавших гроб, обнаженные шпаги и великолепные мундиры — все это придавали церемонии похорон пышное величие. За гробом вместе с братьями шел новый король в современном пальто, на голове — обычная шляпа. Миллионы людей, которые позднее видели сцену похорон на киноэкране, заметили неподдельное волнение молодого короля. Бесстрастная пленка запечатлела всю искренность горестного переживания сыновней утраты. Увидев в кинохронике лицо Эдуарда, я, тогда еще совсем немного знавший о его человеческих качествах, безоговорочно поверил в него: он будет королем нового типа, который и необходим современной Англии. Я почувствовал, что теперь я на стороне этого человека.

В ту ночь король по велению сердца нарушил придворный этикет. Почему только иностранцы, офицеры гвардии и некоторые избранные подданные должны стоять в Вестминстере в почетном карауле у гроба, мимо которого за два дня и две ночи прошли два миллиона англичан? В полночь народ, в медленной процессии тянувшийся через неф древнего собора, внезапно увидел возле возвышения с телом короля почетный караул из четырех его сыновей. В течение нескольких часов в парадных мундирах, при наградах и шпагах, они стояли у гроба отца. Такого еще не бывало прежде, и, когда на следующий день радио разнесло это сообщение по всему миру, будущий король, инициатор почетного караула принцев, завоевал миллионы сердец. Великий смысл, и человеческий и государственный, ночного бдения у гроба покойного отца был понятен каждому.

В эти ночные часы под сводами гигантского нефа царило безмолвие, слышны были лишь шаги молчаливого людского потока, бесконечной серой лентой текущего у гроба. Волнующее чувство прощания с отцом сжимало сердца мужчин, которые неподвижно застыли у гроба, а умы их, словно на границе сна и бодрствования, неотвязно преследовали воспоминания. Может быть, оба старших брата, разделенные свечами, в эти минуты вспоминали детство в Уайт-Лодже, игры под кедрами и бело-зелеными магнолиями.

Несомненно, эти молчаливые офицеры, так же как и младшие братья, стоявшие за их спинами, думали о собственном ближайшем будущем, о будущем своей династии, о будущем страны. Наследный принц, должно быть, находился в смятении еще и от осознания неразрешимого противоречия между своим почтением к отцу, желанием служить интересам династии, и естественным стремлением преобразовать и усовершенствовать государственное устройство в соответствии с собственным мировоззрением, более современным и, как он считал, дающим надежду на процветание страны.

Старший принц, сжимавший шпагу в дрожащем, неверном свете свечей, не размышлял ли он над тем, действительно ли власти предержащие этой страны сильно изменились с тех пор, как под сводами этого же нефа, в нескольких шагах от места, где стоит гроб, обвинили в государственной измене и приговорили к смерти короля Англии, его предка? В Уайтхолле, в нескольких сотнях шагов отсюда, они возвели эшафот, на который король Карл, облаченный в бархатный костюм, поднялся твердым шагом. На глазах беснующегося народа он положил голову на плаху, но когда палач поднял отрубленную голову и хлещущая кровь залила кружевной воротник монарха, у толпы вырвался вопль ужаса.

Но король был мертв, какое ему было дело до запоздалого сожаления подданных? И какое ему было дело до того, что в скором времени его сын получит тех же подданных под свое начало? Противоречивые мысли и чувства обуревали молчаливого, привыкшего быть сдержанным офицера. «The king is dead. God save the king!»[56] — эти слова в последние дни множество раз звучали на улицах, их повторяли в газетах. Всего лишь слова… Защитят ли они его? Тем, кто управлял страной, его преобразовательные, такие, он уверен, прогрессивные планы, скорее всего, не понравятся еще больше, после того как не имеющий власти принц Уэльский станет полноправным — насколько это, конечно, возможно в соответствии с Хартией вольности — монархом. Ведь это тот самый человек, который поддерживал забастовщиков, делал взносы в шахтерскую кассу и посещал самые нищие кварталы. Разве не должно опасаться общество, что, благодаря своей личной популярности, своему знанию людей, жизненному опыту, приобретенному на войне, он поколеблет основы и устои? Разве история династии, к которой он принадлежал, не прерывалась несколько раз свержением монархов, поведение которых не устраивало общество? И не каждый король на протяжении этой истории имел право на свой катафалк в Вестминстере!

В мире бушевали революции. Чтобы избежать их, необходимо проявлять великодушие, идти на самые широкие уступки. Умный и современный король, предусмотрительный президент способны на них более, чем любая социальная группа, чьи жизненные интересы напрямую зависят от сохранения всех преимуществ правящего класса. Но король, по крайней мере в Англии, не был свободен в своих решениях и вряд ли способен будет влиять на политику, и в этом нефе, стены которого примыкают к стенам палаты общин, ничто не позволяло будущему монарху забыть об этом!

Сорокадвухлетнего офицера в ту ночь тревожили мысли не только о положении вверяемой ему страны; когда он думал о своих личных чаяниях, положение представлялось ему по-настоящему безвыходным. Разве может человек ввязываться в большую политическую борьбу, осмеливаться противостоять государственной машине, не устроив частную жизнь, не обеспечив себе тылы, в которых только и есть надежда найти тепло, сочувствие, поддержку? Брат, пример которого был у него перед глазами, казался ему настоящим избранником судьбы — насколько более уверенным, более защищенным чувствовал бы себя Альберт, доведись тому нести подобную ношу!

Эдуард же двадцать лет тщетно надеялся встретить жену и друга, и всего два года назад он обрел близкую душу, женщину, которая безгранично влекла его к себе, в которой заключено было очарование тайны, без чего брак становится бессмысленным или превращается в обыденщину, во всяком случае делается совершенно бесплодным для развития личности. Даже сегодня подруга поддержала его, прислав несколько ободряющих строк.

Но король не волен распоряжаться собой — напоминание об этой истине, слишком хорошо ему известной, не заставило себя ждать. Он и заподозрить не мог, насколько сильно будет шокирована публика, увидев Уоллис Симпсон в окне рядом с ним во время провозглашения манифеста о его вступлении на престол.

Эдуард сказал друзьям: он дал себе слово, что, став королем и освободившись от запрета отца, придаст своей связи с миссис Симпсон статус законного брака. Он не следовал примеру своего деда Эдуарда, чей взгляд на мир был более легкомысленным, а сердце более любвеобильным — тот не видел для себя никаких трудностей в том, чтобы одной рукой защищать свою семью, а другой обнимать молодых, веселых и нежных женщин. Отличительной чертой характера нового Эдуарда было высокое чувство чести, причем чести, не ограниченной внешними признаками наследственной «королевской чести». Король не намеревался ускользать от такого понятия, как долг джентльмена, через удобную лазейку, которую оставляет английское ханжество: иметь любовницу не возбраняется, важно только соблюдать некоторые условности, например — чтобы это не получило широкой огласки. В нем жила также романтическая решимость отстоять свою так поздно пришедшую любовь, не приносить ее в жертву политическим соображениям. Одним словом, многое побуждало Эдуарда незамедлительно узаконить свою связь: зрелый возраст, в котором он обрел любимую женщину, представление о личной и общественной морали, на которое нисколько не влияло его положение, душевное упорство — еще одна существенная черта характера короля.

Должно быть, той ночью, наступившей сразу после его восшествия на престол, Эдуарда окидывал мысленным взором всю Империю от края до края, все социальные пласты общества, а потом снова возвращался в лабиринт собственного сердца. Наверное, он испытывал к своему брату, неподвижно застывшему рядом, смутное чувство зависти, не отменявшее братских чувств. Альберт знал обстоятельства его жизни, разделял его сомнения и испытывал гораздо большие терзания, представляя себе возможность рокового решения.

Бремя государственных и личных проблем тяжким грузом легло на плечи наследника престола. Вот впечатление человека, пришедшего отдать последнюю дань покойному королю и верно понявшего чувства, отражавшиеся на лице Эдуарда. Он писал: «Лицо его до такой степени искажено было горем, что от него отводили взгляды; черты его обострились. Он выглядел как человек, на которого свалилась непомерная ноша колоссальной ответственности. В тот миг казалось, что он навсегда перестал улыбаться».

На следующий день, в ходе похорон, когда бриллиантовый аграф, которым крепился сапфировый крест короны, возложенной на гроб, отстегнулся и упал на пол, всех присутствовавших охватил ужас. Что это — дурное предзнаменование? Вместе с матерью, членами семьи и придворными братья находились в часовне Святого Георгия Виндзорского дворца, каждый витраж которой повествовал об истории их династии. Дворец возведен был на холме, где почти тысячу лет назад обосновались первые завоеватели. Теперь под церковными сводами стоял священник, чьи предки отправляли обряд при Георге III. Один из хористов, когда был еще мальчишкой, пел на похоронах королевы Виктории, а неподалеку утирал слезу старый морской волк, который пятьдесят девять лет тому назад плавал на судне вместе с покойным королем. Потом гроб пронесли мимо могилы короля Генриха VIII, имевшего больше жен, чем кто-либо из его подданных, мимо всех мест, где упокоились короли-воины. Когда хор запел: «Earth to earth, ash to ash, dust to dust»[57], молодой король взял из серебряного кубка горсть земли и высыпал ее на останки своего отца, которые медленно опускали в склеп.

X

«Вы хорошо знали меня как принца Уэльского, но, хотя теперь с вами говорит король, я нисколько не изменился со вчерашнего дня». Этой непринужденной и задорной фразой, с которой начиналась его первая речь, он, разумеется, завоевал симпатию лучших из пяти миллионов людей, которые слушали Эдуарда по радио. Я знаю, какое впечатление она произвела, потому что сам ее слышал и с удовольствием узнал, что лучшие фрагменты своей речи он написал сам, и они заметно отличались от обязательных высокопарных текстов, подготовленных для него советниками. Сразу чувствовалось, что этот англичанин, который много лет путешествовал по миру, лучше советников двора понимает душу Империи.

Но именно то, что давало ему преимущество в глазах одних, отдаляло его от других. За последнее столетие ни один король при восшествии на британский престол не чувствовал себя таким одиноким. У него не было ни жены, ни наследника, чтобы вместе с ними сделать первые шаги на новом поприще. Братья и мать вынужденно отдалились от члена семьи, которого судьба вознесла так высоко. Он не мог похвастаться другом, который стал бы для него тем, кем, например, лорд Розбери был для его отца. Ни один министр не был его ровесником — все гораздо старше. Ему в наследство достались пожилые или совсем старые министры, придерживавшиеся реакционных взглядов, и глава церкви, всегда с недоверием относившийся к Эдуарду.

Однако все министры, даже в палате общин, признали его поведение безупречным и полным достоинства, когда он в Сент-Джеймском дворце провел с ними первое заседание, произнеся предварительно благодарственную речь по адресу покойного короля. Правда, они немного (а общество гораздо больше) встревожились, как только им стали известны некоторые поступки нового короля. Ибо он, проведя многочасовой осмотр строившегося тогда лайнера «Куин Мери» — продолжалось это так долго, что сопровождавшие его лица выбились из сил, — спросил у директора судостроительной компании: «Каким образом вам удается примирить в сознании рабочих, построивших этот могучий корабль, его роскошные каюты с нищими кварталами, через которые мы проезжали?» И еще неприятнее было написанное о нем лидером лейбористов Лендсбьюри: «Я снимаю перед ним шляпу. Мы делаем только то, что делаем, а вот он заходит в дома к рабочим. Не мы».

Эдуард отменил приказ солдатам шотландского полка выстраиваться вдоль главной аллеи, встречая короля, возвращающегося во дворец. А ведь так встречали королей уже сто лет. Однажды директор какой-то больницы позвонил во дворец и по ошибке телефониста попал в покои короля. «Но кто у телефона?» — спросил директор и услышал ответ: «Король». Директор пришел в ужас, бормотал извинения. «Пустяки! Могу ли я чем-либо вам помочь?» Потом случайный собеседник короля говорил: то, что его случайно соединили с королем, всего лишь забавный эпизод, но то, что он предложил помощь незнакомому человеку, было совсем не по-королевски и свидетельствовало о многом.

Некоторые поступки короля, конечно, можно легко истолковать не в его пользу. Мне кажется, например, что он допустил ошибку, уволив большую часть слуг в Сэндрингеме. Он был бережлив и таким образом намеревался сократить свои расходы. Экономя на слугах, король был движим к тому же весьма демократичным желанием иметь их как можно меньше, тем более что в этом дворце он не жил. Однако Эдуарда упрекали за это и, несомненно, обоснованно. Из всех обвинений, какие позднее были выдвинуты против него, это было одним из двух самых существенных.

Но следует понимать, что он скучал в Бэлморале и в других королевских резиденциях, куда не намеревался больше приезжать, предпочитая жить в Форт-Бельведере, где все соответствовало его вкусам. Шотландцы сердились на него за это, хотя они же в целом ряде воспоминаний высмеивают двор королевы Виктории в Бэлморале. Канадцы тоже были недовольны тем, что Эдуард продал свою канадскую ферму, на которую теперь не мог приезжать.

Пока Эдуард был принцем, он безумно нравился всем девушкам, а светские мужчины считали вполне приличным и допустимым присутствие «boy»[58] на вечеринках. Теперь все удивлялись: с какой стати этот очень молодо выглядящий мужчина смеет выражать собственное мнение? Богатых людей настораживали многие его критические замечания по поводу существующих социальных конфликтов — как можно сравнивать убогие лачуги портовых рабочих с каютами самого комфортабельного пассажирского судна в мире? «Boy» внезапно превратился в «большевика». Припомнили, что в Торговой палате Манчестера он упрекал большинство английских предпринимателей за производство слишком дорогих товаров. Этим господам следовало бы почаще путешествовать, говорил он, чтобы изучать рынок сбыта и учиться у американцев искусству рекламы.

Как всегда, если только речь заходит о глубоко внутреннем и неразрешимом конфликте, причины его принято сваливать на чужаков. Так случилось и на этот раз: те, кто был недоволен поведением короля, обвинили во всем иностранцев, которые, разумеется, сбивают его с толку. Он же, признаться, всегда тяготился обществом, — это было самодовольное скучное сборище, а его столпы и законодатели не разделяли взглядов Эдуарда по поводу необходимости проведения социальных реформ. Зато ему было весело в компании не скованных условностями англичан и американцев, которые относились к нему не столь требовательно. Позднее я слышал по радио выступление одного епископа, где он говорил об «этой алчной группе, которая претендует теперь на то, чтобы управлять лондонским высшим светом, этой шайке иностранцев, эмигрантов, не важно, есть у них английское гражданство или нет, настоящих интервентов, самых презираемых в Англии людей».

Публика, вызывавшая такие эмоции, была вполне безобидна, самое большее, их могли бы обвинить в том, что они совершенно неинтересны. Завсегдатаями уединенного замка Форт-Бельведер в основном были состоятельные американцы, а также офицеры, большинство из которых, в силу своего образования, не могли серьезно заниматься политикой… Но чем же, все-таки, они занимались, когда были гостями Эдуарда, почему на следующий день дворцовые отчеты доводили до сведения англичан их почти никому неизвестные имена? Они танцевали, потому что в этом пристанище греха был джаз-оркестр, купались в бассейне, заключали пари, кто быстрее разгадает кроссворд, вкушали французский ужин (следовательно, он был слишком вкусный, не то что типичный английский), и, несомненно, флиртовали в парке. Вот пример одной из выдумок, что начали тогда распространяться и привели к неизбежному краху: в Форт-Бельведере якобы повсюду на виду у всего «космополитического общества» разбросаны чертежи военных кораблей и на них даже ставят бокалы с коктейлями! Подобные картины грезятся авторам опереток, изображающим «высший свет» и «любовь принцев»!

Но больше всего раздражало, что король постоянно смеялся, когда его фотографировали в кругу веселых и жизнерадостных друзей, хотя на своем первом официальном приеме он явно скучал, что явствует из кинохроники: вот король среди гостей в парке своей официальной резиденции; он сидит в широком плетеном кресле, вскакивая с юношеской прытью всякий раз, когда какая-нибудь дама склоняется перед ним в глубоком поклоне; его движения слишком порывисты, соломенный трон выглядит, пожалуй, чересчур легкомысленно, а лицо, тем не менее, приобретает все более угрюмое выражение, которое, похоже, покидает его лишь в Форт-Бельведере.

Поэтому уже в первые месяцы правления сложилось мнение, что новый монарх проявляет интерес к народу, с недоверием относится к высшему обществу и вообще ведет себя независимо. В привилегированных клубах несколько дюжин людей, закулисно управлявших Англией, прежде чем завести разговор об этой женщине, которая летом собиралась развестись и вообще слыла подругой короля, непременно обсуждали его идеи, его социальную программу.

Тем временем обстановка в мире усложнялась, Европа стояла на пороге мировой войны: сначала вспыхнула война в Абиссинии, потом в Испании; Великобритания постоянно вынуждена была решать важные вопросы, связанные с внешней политикой. Какова же оказалась позиция короля в этом вопросе? Парламентское большинство и консервативное правительство, унаследованные Эдуардом от отца, относились враждебно к его главным идеям. Молодой король не подписывал бумаги не глядя, поэтому не удивительно, что иногда ему приходилось требовать справки у компетентных министров, для чего документ приходилось откладывать в сторону на несколько дней. Чиновники государственного аппарата жаловались, что это «задерживает» дела, приписывая такое промедление не интересу к ним со стороны короля, но тому, что тот поступает так из чувства противоречия. Поэтому Эдуард, располагавший кабинетом министров, где у него не нашлось ни одного единомышленника, вынужден был соизмерять шансы на успех своих планов, в том числе и личных, с могуществом и политической ориентацией этого кабинета; точнее — премьер-министра. Именно он, в действительности, повелевал королем.

Поскольку премьер-министра назначили до того, как Эдуард занял престол, он не имел права отправить его в отставку до новых выборов. Вот почему короля так интересовал вопрос, что же представляет собой этот премьер-министр, Стэнли Болдуин.

XI

Отец Стэнли Болдуина был крупным промышленником, а мать его выросла в семье методистского священника. В нем соединились доставшиеся по наследству философия больших денег и философия веры, мировоззрение богатейших владельцев сталелитейных заводов и взгляды полунищих священников, мораль могущественных хозяев, от которых зависят тысячи рабочих, и мораль квакеров, которые, обращаясь к этим рабочим, называют их «братьями».

Несправедливо было бы утверждать, что в Болдуине преобладал миллионер или что миллионер воплощал самую мрачную сторону его характера. Болдуин никогда не страдал от раздвоения личности: он был счастлив всегда, вплоть до той поры, пока не потерял здоровье; благополучно существуя с противоречивой, казалось бы, наследственностью в крови, он, похоже, не осознавал отсутствия гармонии в собственных инстинктах. Поскольку премьер-министр был честный человек, находившийся в согласии с самим собой, с Богом, а также с сильными мира сего, поскольку он никогда не становился игрушкой страстей, жертвой любви или неутоленного честолюбия, — вся его жизнь протекала в довольстве собой, и ему неведомы были бессонные ночи. Необходимые обязанности по отношению к ближнему, к обществу, государству и народу он всегда исполнял, следуя наставлениям своих духовных отцов. Ему не было свойственно высокомерие богача — он никогда не хотел унизить или хотя бы обидеть подчиненного, и свои наследственные привилегии возмещал услугами, которые охотно оказывал нуждавшимся в них.

Из десяти человек, составлявших коалиционный кабинет 1931 года (замечу, что я лично был знаком с половиной из них), мне кажется, безоговорочно доверять можно было лишь двоим — лорду Реддингу и Сноудену. Чтобы проверить свое впечатление, взгляну-ка я на их фото, относящееся к тем годам. Да, в то время вид у них был довольно усталый и озабоченный. Вот Макдональд разыгрывает из себя великого человека, с заметным усилием входя в образ грозного Юпитера; позади сэра Герберта Сэмюела, который потупил взгляд, словно Тартюф, и Невилла Чемберлена с его напускным добродушием сидели несколько англичан, имена которых едва ли известны за границей, и сэр Сэмюел Хор, чью душу, судя по всему, сжигает честолюбие. Но между Макдональдом и Сноуденом сидит человек гораздо более интересный, чем все присутствующие; это Стэнли Болдуин, соединяющий в себе неукротимую энергию с абсолютным душевным спокойствием. На этом официальном снимке уверенный в себе господин запечатлен со скрещенными на груди руками; он весел и лукав, мужествен и очень хитер. Кажется, что только у них с Хором хватит решимости — в той мере, в какой дозволяют понятия чести, — пойти наперекор всем, чтобы добиться собственных целей. У Хора цель — удержаться у власти, утоляя свое непомерное честолюбие, а у Болдуина — быть первым всегда и во всем наперекор любым обстоятельствам.

Ведь его карьера была блестящей: казалось, он не прилагал никаких усилий, когда дважды, трижды внезапно и стремительно возносился на вершины власти, скорее по воле случая и судьбы. Если верно, что каждый английский джентльмен мечтает выиграть дерби и стать премьер-министром, то Болдуин мечтал обо всем этом меньше, чем кто-либо другой. Он был вполне счастлив, управляя своим сталелитейным заводом, имел прекрасную семью. Но он считал своим долгом отдать себя на службу общества и твердо верил, что именно таков единственный мотив его поступков. Поскольку Болдуин состоял со Всевышним в очень доверительных отношениях и хорошо к Нему относился, он не сомневался, что и Господь относится к нему так же.

Прадед премьер-министра основал металлургическое производство около 1800-го года, тогда же, когда в Германии Круппы открыли первый завод. Сын его расширил производство, а сын этого сына — отец Стэнли Болдуина — сумел стать хозяином тысяч рабочих, главой крупного банка и железнодорожной компании. Женился он при этом по любви на бедной девушке, и чутье финансиста его не обмануло — он, вероятно, понял, что этот брак придаст его дому больше блеска, чем все его золото могло бы придать скромному дому пастора, в котором выросла его невеста. Две сестры его жены вышли замуж за двух известных художников Пойнтера и Берн-Джонса, а третья за отца будущего поэта Редьярда Киплинга. Мать Стэнли Болдуина писала стихи и романы, не лишенные таланта.

И совершенно естественно, что Стэнли Болдуин учился в Кембридже. Но эта учеба была всего лишь приложением к основному занятию, ибо, как и принц Уэльский, он вынужден был стать служащим у своего отца, чтобы потом достойно выглядеть в роли его преемника. Дело Болдуина-старшего все расширялось, а сын его оказался очень способным промышленником и финансистом. Естественно, как то принято было у всех богатых людей в конце XIX века, семья Болдуинов была строго консервативной. Кстати, вот что интересно с политической точки зрения: в этой династии объединились три британских народа, потому что кроме англичан в роду были еще шотландские и уэльские предки матери. Они бежали из горной Шотландии в 1750 году, и Болдуин рассказывал, что, когда был молод, ему приходилось делать над собой величайшее усилие, чтобы вставать, когда играли «God save the king!».

В пятьдесят лет его отец, благодаря своему влиянию, вошел в палату общин, получив мандат тори от родного городка. Стэнли Болдуин стал управлять всеми делами фирмы и вел их вполне успешно. Когда ему исполнилось сорок два, отец его умер, и будущий премьер-министр стал полноправным владельцем всего дела.

В двадцать пять лет Стэнли Болдуин женился на дочери уважаемого в городе буржуа, и она подарила ему двух сыновей и четырех дочерей. Обстоятельства его личной жизни, как и государственной карьеры, схожи были с вехами жизненного пути короля Георга V. Собственную судьбу и уверенность в завтрашнем дне — вот что видел король в невозмутимом спокойствии и незыблемости положения Болдуина.

В каждую годовщину свадьбы Болдуин приезжал в родной город, в дом жены, вместе с семьей и подраставшими детьми; он приезжал сюда в своем личном вагоне — разве не был он директором железнодорожной компании! — и проводил этот праздничный день, молча куря трубку. Вечером, расположившись в кресле, он разгадывал кроссворды, по-прежнему не выпуская трубки изо рта. Зная об этой традиции, король Георг думал, что хорошо иметь среди друзей или родственников такого человека.

Наряду с богатством, Болдуин унаследовал от отца и его место в палате общин, то есть, благодаря своей фамилии, он мог считать, что ему обеспечено это место. Итак, на протяжении всей его жизни обстоятельства складывались самым благоприятным для него образом. Чтобы хорошо делать свое дело и служить Господу и своей стране, ему не надо было преодолевать трудности и бороться с обстоятельствами. А кроме того, Стэнли Болдуин являл собою тип джентльмена, которому не чуждо истинно английское лицемерие.

Он заседал в палате общин уже десять лет, ничем не выделяясь и не обращая на себя внимания. Свою первую речь депутат Болдуин произнес после девяти лет молчания. Именно во время войны, когда страна особенно нуждалась в светлых головах, Болдуин предоставил себя в распоряжение отечества и получил пост в министерстве финансов; кстати, произошло это лишь в 1916 году — до этой поры крупные военные поставки заставляли его заниматься делами принадлежавших ему металлургических заводов. Позднее в одной из речей он говорил: «Мне предложен был пост при правительстве, и особенно обрадовало то, что служба, на которую меня прочили, не оплачивается… Я счел себя обязанным служить моей родине».

За эту службу ему действительно не полагалось жалованья… Болдуин был одним из самых богатых людей, в новую эпоху вошедших в английское правительство. В начале войны ему было всего сорок семь лет, он был в отличной форме и чувствовал себя прекрасно. Во время войны стоимость акций фирмы Болдуина возросла втрое; таким образом выросла и стоимость контрольного пакета акций, которым он владел, и будущий слуга отечества заработал на этом примерно двести тысяч фунтов.

Итак, он отошел от дел своей фирмы, чтобы стать личным секретарем министра финансов Бонара Лоу. Как пишет Стид в своей превосходной книге о Болдуине, он был обязан этим назначением двум обстоятельствам: с одной стороны, его считали «достаточно сдержанным, чтобы не обмануть чужого доверия, и достаточно „туповатым“, чтобы не погрязнуть в интригах».

После войны Болдуин счел, что его долг — пожертвовать часть своего огромного состояния обедневшей стране: он решил отдать государству пятую часть того, что имел, и резонно подумал, что должен сделать это публично, чтобы разбудить здоровый дух конкуренции среди богатейших людей Британии. Он мог принести дар от собственного имени или, если бы усматривал в этом тщеславие, анонимно. Но существовал и третий путь, позволявший сочетать скромность с признательностью общества, одобрение Всевышнего с восхищением света. Болдуин пошел по этому третьему пути: в письме, опубликованном в «Таймс», он объяснил, что, поскольку надо же было кому-то начать, это пришлось сделать ему: из своего состояния в пятьсот восемьдесят тысяч фунтов он отдает государству двадцать процентов, вернув ему на сто пятьдесят тысяч фунтов облигаций военного займа. Письмо заканчивалось словами: «Искренне ваш — F. S.T.».

Письмо произвело сенсацию; все задавались вопросом, кто скрывается за инициалами, и скоро нашли ответ: «Financial Secretary Treasury»[59]. «Анонимный» автор письма, ничего не оставляя на волю случая, прислал в «Таймс» свою визитную карточку.

«Смирение нередко оказывается притворной покорностью, цель которой — подчинить себе других; это уловка гордыни, принижающей себя, чтобы возвыситься…» — утверждал Ларошфуко.

Характер Болдуина был, наверное, малоприятен, а такие люди, как Ллойд Джордж или Черчилль, внушали ему опасения. Он предпочитал иметь дело с посредственными умами, что и доказал составом своих кабинетов. Болдуин выказывал глубокое уважение к выдающимся умам эпохи и сильным личностям, но, в основном, использовал их лишь для того, чтобы оправдывать свои собственные оплошности. Как-то раз его упрекнули за ошибку, допущенную его вторым кабинетом, в ответ на что он сказал: «Я думал, что мы должны были действовать иначе. Но явился Уинстон (Черчилль) со своим мозгом в сто лошадиных сил… и что я мог поделать?»

В 1922 году он, став министром торговли, объединился с двумя своими коллегами и поднял бунт против главы правительства Ллойд Джорджа, чтобы заменить его лордом Керзоном. На знаменитом заседании заговорщиков в Карлтон-клубе он говорил: «Премьер-министр — это воплощение энергии и натиска, и от этого происходят все наши неприятности. Энергия и натиск — абсолютно страшные вещи. Они способны нас раздавить, но это не значит, что это будет сделано во благо государства».

На следующий день Ллойд Джордж был вынужден подать в отставку, и причиной отставки послужила главным образом речь Болдуина. Эти «энергичные натуры» приходили к власти только потому, что война предъявляла к правительству очень жесткие требования. Но война закончилась… Снова подтвердилось, что народы, как и некоторые женщины, терпят сильных мужчин лишь пока им угрожает опасность, а после покидают своих спасителей. Подтвердилось и то, что народы никогда не бывают благодарными: французы и англичане изгнали из правительства тех, кто их спас. Может быть, признательность сограждан — чувство противоестественное? Поэтому прогнали Ллойд Джорджа, Черчилля, Остина Чемберлена, Бальфура, и к власти пришли люди, лишенные «энергии и натиска», годные в лучшем случае для раздачи постов, любимцы общества: Хор, Инскип, Ллойд-Грэнер. Впрочем, ненадолго, всего на несколько месяцев: Бонар Лоу, заболев, подал в отставку, а вместо него король предложил не лорда Керзона, как все ожидали, а Болдуина. Последний был неизвестен никому, кроме узкого круга хорошо информированных людей, что и дало лорду Керзону повод назвать своего соперника «безликой фигурой», а одной светской даме спросить: «А новый премьер-министр хотя бы принадлежит к тем, кого принято называть хорошо воспитанными людьми?» Однако один из самых проницательных журналистов написал о Болдуине: «В палате общин не найдется большего англичанина, чем он».

Король Георг превосходно разбирался во вкусах своих соотечественников. Прошло всего полгода с того времени, когда Болдуина еще никто не знал, а он уже выиграл партию, потому что не рвался вперед, не отличался блестящим умом, не был «человеком с идеями», но в особенности потому, что был консерватором и человеком религиозным, следовательно, мог оказаться полезен как society, так и церкви. Стиль и даже тон его речей производили впечатление удивительной скромности, а это качество в Англии всегда любили и власть имущие, и представители среднего класса… особенно ценят его в наши дни, когда оратор выступает по радио, и выражение лица не может раскрыть его истинный характер. Вот что сказал Болдуин сразу после назначения: «Я больше нуждаюсь в ваших молитвах, нежели в поздравлениях». Это он заявил прессе в первый день, а некоторое время спустя изрек следующее: «Я предпочел бы молчать на семи языках, нежели говорить». Впрочем, затем он не умолкал добрых полчаса.

Вот как премьер-министр представился своим избирателям: «Я всего лишь один из вас, но ныне меня призвали сделать для нашей страны особую работу. Я никогда не добивался этого поста. Я никогда не планировал свою жизнь. Мною руководит одна идея, унаследованная от предков, и состоит она в том, чтобы служить, служить людям этой страны. Мой отец всю жизнь прожил согласно этой идее, а до него так же жили все члены моей семьи… Такова традиция, такова наша суть, таков наш долг… Водит ли человек трамвай, подметает ли он улицы или занимает пост премьер-министра — это не составляет большой разницы, если только он целиком отдается своей работе и выполняет ее во имя любви к человечеству». Как это напоминает воскресные проповеди его предков по материнской линии! В его словах добродетель богатых наследников, которым никогда не приходилось бороться за место под солнцем, и которые теперь, стремясь выказать смирение перед избирателями, хотят выставить свою жизнь, посвященную личной выгоде, благосостоянию семейства и интересам своего класса, угодной Богу.

В каждой значительной речи Болдуин красочно описывал свою исполненную самопожертвования жизнь, не забывая отметить, что тяжкое бремя обязанностей много лет мешало ему насладиться весенним цветением родных английских яблонь. Однако причем тут жертвы… если речь идет о власти и деньгах? Приберегая капитал для деловых операций, он, когда можно было просто поразглагольствовать, иногда любил подпустить даже немного поэзии — это у него было от матери. Сидя за изысканно сервированным столом, он обожал рассуждать о пейзажах и цветах Англии, только описывал он картины давно минувших времен.

Разумеется, когда его рабочие вынуждены были бастовать, он целых полтора месяца выплачивал им зарплату из собственного кармана, и нет ничего странного в том, что он не преминул рассказать об этом в палате общин. Получилось так, что в ночь перед началом всеобщей забастовки, когда лидеры профсоюзов пришли к нему с окончательными предложениями, желая заключить соглашение, он уже спал. Впоследствии, став главой правительства, он вел против забастовщиков жесточайшую борьбу. Когда по окончании забастовки к правительству обратились с ходатайством оказать помощь шахтерам, Болдуин порекомендовал просителям обратиться за поддержкой к частным лицам, которые, конечно, им не откажут, ибо, согласно Священному писанию, милосердие и любовь едины. Но когда лейбористы отправились в Америку собирать средства для своих нуждающихся братьев, Болдуин устроил им бойкот и организовал публикацию статей в американской прессе: там говорилось, что среди английских шахтеров голода нет и в помине.

Исчерпав все доводы, Болдуин воспользовался услугами радио, чтобы попытаться восстановить доверие к себе: «Вы дали мне власть полтора года назад, причем огромным большинством… Разве я совершил что-либо такое, чтобы предать ваше доверие? Разве вы не можете на меня положиться теперь, когда требуется принять решение, справедливое для обеих сторон?».

«Молитва», «доверие», «ширококрылый ангел мира», «яблоневый цвет», «я говорю с вами как человек с человеком»… Подобные слова неизменно помогали Болдуину во всех критических ситуациях завоевывать расположение если не палаты общин, то, по крайней мере, тысяч читателей и слушателей. Он говорил о себе почти так же часто, как Гитлер, но каждый раз просил за это прощения. Прибавьте к этому его искусство признавать собственные ошибки. «В сложный момент Болдуин поспешно усаживался на скамью подсудимых, — писал его замечательный биограф Робертс, — и восклицал: „Я согрешил!“, или, чаще всего: „Я запутался и согрешил“; засим его со слезами и криками восторга выносили на руках, и он получал свою долю обожания. Похоже, он всякий раз исполнял этот обряд совершенно неосознанно. Неважно, кого принесли в жертву, для Болдуина всегда находилось место за пиршественным столом… Чем настойчивее он твердил, что именно на нем лежит ответственность за непопулярные меры, тем тверже его сторонники были убеждены в обратном».

В 1934 году он заявил, что Германия вооружена вдвое хуже Англии, потом, полгода спустя, признал, что прежняя оценка была «совершенно ошибочна»… Эта роковая ошибка привела к тому, что не прошло и нескольких месяцев, как он снова стал премьер-министром. Робертс по этому поводу остроумно заметил, что всем англичанам доставляет истинное удовольствие подобная манера обвинять самого себя: «Раз премьер-министр способен совершать такие ошибки, то обычный человек вполне мог бы управлять страной, если бы его не отвлекали другие занятия».

Новое назначение премьер-министром после столь чудовищной ошибки могло объясняться лишь одним: Англия желала видеть во главе правительства посредственность. Итак, что же в итоге оставил Болдуин после многих лет пребывания у власти? Три решающих просчета: в 1927 году он отказался вступить в Лигу наций; лорд Сесил после этого вышел из состава правительства, обвинив Болдуина в том, что тот выступает «против мира» и против «безопасности, решения спорных вопросов и разоружения». Вскоре после этого принц Уэльский произнес в Альберт-Холле пацифистскую речь, в которой определенно встал на сторону Сесила против Болдуина. В 1923 году, во время своей единственной официальной поездки за границу, Болдуин заключил с Америкой соглашение об английском долге: отныне Англии предстояло отчислять три с половиной процента с миллиарда долларов, позаимствованных у американцев, тогда как ей самой союзники платили не более полутора процентов с одолженных сумм. Поэтому через десять лет продлевать соглашение не стали. Наконец, была допущена историческая ошибка в отношении вооружения Германии: раскаянием ее уже было не поправить, поскольку четыре года спустя она привела к капитуляции в Мюнхене.

Болдуин нашел для себя другой способ выходить из положения во время кризисов: он стал приносить в жертву своих министров. Самый известный случай — с Сэмюелом Хором. Произошло это в декабре 1935 года, незадолго до кончины Георга V; в палате общин принц Уэльский, подавшись вперед и приложив ладонь к уху, слушал Болдуина, говорившего о своем коллеге и друге, которым он собирался пожертвовать в этот же день из-за соглашения с Лавалем по поводу Абиссинии. Это был непревзойденный образец коварства под личиной смирения. Сначала, обрисовывая ситуацию, Болдуин попросил проявить к нему сочувствие, затем сообщил, что Хор так устал, что нельзя было не отпустить его покататься на лыжах в Швейцарии, а теперь, когда он находится в Париже, с ним невозможно связаться, в то время как принято исключительно важное для судеб всего мира решение, и оно наносит серьезный ущерб интересам Англии.

Пробормотав эти оправдания, словно школьник, объясняющий, что опоздал на урок из-за задержавшегося в пути автобуса, Болдуин продолжал: «Вы, наверное, станете утверждать, что я проявил слабость. Конечно, было принято ошибочное решение… Если бы ураган поднялся в то время, когда я был уверен в своей правоте, я дал бы ему обрушиться на мою голову и либо выжил бы, либо отступил». Тут голос его задрожал от волнения: «Но если, спросив свою совесть, я понял бы, что хоть отчасти причиной этого урагана стало некое мое деяние, пусть даже неосознанное, и оно было бессмысленным или вредным, я бы покорился». Да, он склонился перед судом общества, этот потомок праведных священников, он признал свои ошибки. Хотя в Англии принято, что премьер-министр несет полную ответственность за свой кабинет, Болдуин не ушел в отставку, вместо этого он бросил на произвол судьбы своего министра Хора; потомок рачительных хозяев, он сохранил за собой влиятельный пост. Он не забыл о главном и непосредственно перед тем, как пожертвовать Хором, заявил: «Никогда не бросать друга — такова традиция моей партии, и я ей буду следовать!».

Одна газета сообщила, что в ту минуту, когда Болдуин демонстрировал палате общин и стране свою манеру заступаться за друзей, принц Уэльский, стараясь не упустить ни одного слова, приложил руку к уху и свесился с балкона, так что чуть не свалился вниз. Ровно через год тот же министр в этом же зале вынесет окончательное решение, направленное против принца.

XII

Вернувшись домой после заседания, Эдуард, должно быть, крепко задумался. Вот, значит, каков самый могущественный человек в Англии, тот, кто достанется ему вместе с Империей, когда покинет этот мир больной король-отец. Георг V скончался пять недель спустя, и новый монарх вскоре убедился, что характер премьер-министра во всем противоположен его собственному. Позднее, в критический момент, Болдуин объявил себя другом короля, однако в тот вечер Эдуард вряд ли признал бы за ним право на это звание. Можно ли представить себе людей, более непохожих друг на друга? Едва ли, разве что Бисмарка и Вильгельма II.

Сорокадвухлетний король оказался лицом к лицу с министром, которому исполнилось шестьдесят девять. Обоим достались в наследство власть и крупные состояния, оба, оставив позади беззаботную молодость, достигли назначенной цели. Ни один из двоих не изведал страстной любви: молодой думал об этом с сожалением, старик с удовольствием. Король, чувствуя себя неуверенно в политической сфере, проявлял нетерпение; министр был уверен в себе и невозмутим. Один двадцать лет ждал, пока его допустят к власти, находясь в полной зависимости, — более, чем любой из его подданных; другому, в двадцать пять лет занявшему место своего отца, было куда расходовать силы; его нес вперед полноводный поток серьезных дел и большой ответственности.

Эдуард наблюдал, как в буре нового времени рассыпаются в прах привилегии его класса и его богатства; во фронтовых окопах он приобщился к жизни простых людей, и усвоенный им от предков образ мыслей претерпел значительные изменения. Между тем Болдуин, как в военные годы, так и в мирное время, постоянно опирался именно на привилегии сословия, к которому сам принадлежал; у него не возникало даже мимолетного желания поближе узнать жизнь рабочих, и всегда — и в частной жизни, и на публике — он неизменно отстаивал идеи своих предков-богачей. Эдуард много путешествовал, изучая свою будущую Империю, а Болдуин почти никогда не покидал Англию. Итак, один — светский человек, наездник, охотник, другой — английский капиталист, помещик, гордящийся своими свинофермами. Человеку без семьи, без любви, без друзей пришлось искать общий язык с человеком, который счастливо прожил в браке почти полвека, имел шестерых детей и успел обзавестись многочисленными внуками. Как этот преуспевший в жизни грузный немолодой мужчина, с неизменной трубкой во рту и самодовольной улыбкой, мог понять этого принца, несомненно, склонного к прогрессивным идеям, страдающего и порой излишне откровенного, этого молодого человека, постоянно дымящего сигаретой, этого вечного подростка с печальным лицом? Принц был словно лорд Байрон, очутившийся перед Джоном Булем.

Однако же было труднее сместить министра, нежели министру низложить короля. Министру хватило бы для этого простой осмотрительности, терпения и мастерства. С самого первого дня начала разыгрываться большая шахматная партия. Но мир увидел лишь ее последние ходы.

Дело в том, что Эдуард, будучи еще принцем Уэльским, решил жениться на своей подруге, когда та станет свободной. Он был слишком джентльменом, чтобы прибегнуть к самому простому средству: вступить в брак после коронации. «Мне казалось, было бы непорядочно, — говорил он друзьям годы спустя, — если бы я поставил своих подданных перед фактом, не обсудив с ними предварительно тяжелые последствия, к которым могло бы привести это частное дело». Желая быть честным и с народом, и с любимой женщиной, он понимал, что ставит себя в труднейшее положение. Он благоговейно относился к любви и браку, и ему казалось немыслимым не дать ни своего имени, ни законных прав женщине, которую он любил, хотя именно так поступали со своими подругами многие его предки. Эдуард с глубоким почтением относился к королевской короне, поэтому не считал возможным обманывать народ и сообщать о своем решении уже после коронации. Если он был намерен щадить чувства женщины и чувства своих подданных, ему следовало поставить этот вопрос на всеобщее обсуждение немедленно, в первые же месяцы своего царствования, и быть готовым к тому, что против него выступят два самых влиятельных человека в Англии — премьер-министр и архиепископ.

Глядя на этих могущественных старцев, Эдуард, вероятно, признавал, что они куда более сведущи в политике, нежели он сам; наверное, понимал он и то, что они оба жили исключительно интересами своего круга, не отступали от жестких правил, не были обременены пылким воображением и, главное, имели весьма смутное представление о любви… а ведь речь, в конечном счете, шла именно о любви. Архиепископ, которому английские обычаи разрешали жениться, всегда оставался холостяком, и никто не слышал, чтобы у него когда-нибудь была связь с женщиной. Что же касается министра… тут и говорить не о чем: он был отцом шестерых детей. По характеру и воспитанию, по роду деятельности и, наконец, по возрасту оба старика были бесконечно далеки от сердечных терзаний Эдуарда, который верил, что должен выражать свои чувства к возлюбленной самым благородным образом. Все, что эти двое, выступая посредниками государства и церкви, могли предложить ему взамен, было куда менее благородно и менее искренне… За громкими словами о долге, служении, вере скрывался вполне реальный мотив: опасение увидеть на троне самостоятельную и современную личность.

В этом безвыходном положении Эдуард, не имея друзей, получал добрые советы только от своей подруги. Она любила его и стремилась защитить; женщина светская и умная, она уговаривала его не ввязываться в борьбу из-за нее, по крайней мере в это тяжелое время, когда он только что взошел на престол, а международное положение такое тревожное. Если Эдуард возражал ей, ссылаясь на долг джентльмена, она смеялась над ним.

Когда женщина из общества хочет, чтобы ее представили ко двору, это с ее стороны столь же невинная слабость, как, например, желание иметь манто из голубого песца или роллс-ройс. Подруге Эдуарда вовсе не хотелось стать королевой Англии — не более, чем украсть меховое манто или угнать автомобиль. Когда она познакомилась с принцем, у того за плечами уже был двадцатилетний опыт государственной деятельности, полной трудностей и проблем, на ее взгляд, необычайно увлекательной. Разве она стала бы подстрекать его к тому, чтобы он отказался от заслуженной награды за столько лет труда и терпения единственно ради того, чтобы создать ей положение в свете, от которого их взаимные чувства нисколько не зависели? Женщины, подобные ей, предпочитают оказывать влияние в спокойной обстановке, а не в суете публичной жизни. Во всяком случае, эта женщина блистала разнообразными достоинствами и тонким очарованием в узком кругу: такова идеальная атмосфера для интересных женщин.

Однако Эдуард твердо решил победить или потерпеть поражение вместе со своей подругой. Слишком долго он ждал ту, которая подарила бы ему гармонию души, слишком долго жил, не имея ни семьи, ни личной жизни, находя недолгое пристанище то при дворе отца, то в окруженном садом доме брата; слишком долго он колесил по свету, не зная покоя. Поскольку Эдуард не увлекался ни музыкой, ни философией, дающими приют одиноким натурам, он не имел и склонности к размышлениям, а предпочитал развлекаться в легкомысленном обществе. Между тем, королевский титул отныне требовал вести спокойную частную жизнь: так прославленному актеру, после того как он каждый вечер выходит к огням рампы навстречу тысячам глаз, необходимо укрываться в мягком полумраке своего дома; в противном случае он однажды выскочит из театра, изрыгая проклятия, и никогда больше туда не вернется. При этом настоящий артист будет в неподдельном восторге от своих постоянных преображений, тогда как король, неизменно играющий одну и ту же навязанную ему комедию, не удержится от циничных комментариев: после того как ему весь день неумеренно расточали лесть, он постарается как можно скорее забыть свою роль, а актера еще долго будет искренне волновать созданный им характер.

Значит, Эдуарду следовало быть менее честным, менее благородным, а также менее сильным, чем его создала природа, наградившая его такой моложавой внешностью: тогда он сумел бы разграничить две сферы своего существования и, как когда-то его предки, приказывал бы время от времени отвозить себя вечером на уединенную виллу, где, как в старинных романах, проводил бы несколько приятных часов у любовницы. Этот образ жизни в стиле рококо противоречил и его эпохе, и его характеру, который требовал от него честных и определенных решений и соответствующего поведения.

В подобном умонастроении молодой король и погрузился в изучение истории, чтобы проверить по документам все то, что он слышал о любовных историях и браках своего королевского рода. Посмотрим, что он там отыскал!

XIII

История Ганноверской династии началась с разведенного короля, который двадцать лет держал в заточении свою жену, пока в 1714 году не приехал в Англию, чтобы вступить на престол под именем Георга I. Его супруга, принцесса София Цельская, женщина замечательной красоты, была внебрачной, впоследствии признанной, дочерью некоего герцога и гугенотки. София не хотела выходить замуж за этого принца, да и матери ее такой зять не нравился, потому что у него тогда была любовница, но сто тысяч талеров, которые этот брак ежегодно приносил бы Ганноверу, заставили чашу весов склониться в пользу принца и его родственников. От этого союза родилось двое детей, которые позднее стали королем Георгом II и королевой Софией Прусской. Принцесса, ставшая родоначальницей двух династий, была вознаграждена за это супружеской изменой, грубым обхождением и разлукой с детьми; на долгих тридцать три года, вплоть до самой смерти, она стала узницей какого-то замка в Германии. Она взяла любовника, которого вскоре убили. В это время в Англии король развлекался с множеством красивых женщин; он решил снова вступить в брак, и капеллан, некогда служивший на каперном судне, обвенчал этого разведенного мужчину с герцогиней Кентальской. Король отблагодарил капеллана, сделав его епископом Йоркским.

И чему же научила короля Георга II страшная судьба его матери? Извлек ли он из этой истории урок, чтобы лучше воспитывать собственных детей, позволил ли он им влюбляться, освободил ли их от всякого принуждения? Он ненавидел своего отца и после его смерти восстановил добрую память о матери. Но когда его сын захотел жениться на прусской принцессе, Георг II приказал одному офицеру увезти его из Берлина только потому, что некогда поссорился с отцом этой принцессы. Король пытался заставить сына подчиниться, отказав ему в денежной помощи. Позднее принц вознамерился жениться на леди Диане Спенсер, происходившей из буржуазной семьи, но в последний момент премьер-министр помешал этому браку, который должен был совершиться тайно. Нуждаясь в деньгах, принц в конце концов покорился и женился на принцессе, навязанной ему отцом. Вражда между молодым человеком и его родителями была такой яростной, что принц, когда его жена уже собралась родить их первого ребенка, заставил ее сесть в карету и увез, потому что он не желал, чтобы его наследник появился на свет в замке предков.

Его преемник Георг III, который потерял Америку и на протяжении своего сказочно долгого правления с 1760 по 1820 год не сделал ничего, кроме пятнадцати детей, а после сошел с ума, тоже столкнулся с тем, что в молодости от него ускользнуло счастье. Будучи еще ребенком, потом принцем и молодым королем, он любил юную леди Сару Леннокс, дочь герцога Ричмондского. Всемогущее общество воспротивилось этому браку: нельзя было допустить, чтобы эта девушка не королевского происхождения помогла вернуться к власти ненавистным вигам, которые слишком долго правили страной. В ход пошла песенка о «долге и любви», которая так быстро запоминалась, и которую легко мог насвистывать любой уличный мальчишка. Король женился на уродливой принцессе Мекленбургской, которую ему сосватали сильные мира сего; отвергнутая красавица согласилась стать подружкой невесты, потому что, по ее словам, так она могла полюбоваться на эту свадьбу вблизи; на протяжении всей церемонии король почти не сводил с нее глаз, а все остальное время стоял с совершенно отсутствующим видом. С тех пор минуло несколько десятков лет, как вдруг однажды король увидел на сцене актрису, напомнившую ему Сару, отчего погрузился в меланхолию и стал постепенно терять рассудок.

Георг отомстил за себя, как мстят слабохарактерные люди, — запретив своим близким то, в чем было отказано ему самому. Короля злило, что его брат смог заключить морганатический брак с любимой женщиной, той самой прекрасной леди Уолдгрейв, которую так часто писал Рейнолдс. Мстя за свою потерянную молодость, король Георг III издал Royal Marriage Bill[60]., который до сих пор остается в силе. Бурные обсуждения и последовавшие за ними решения 1772 года стали выражением новейших методов борьбы за власть. Король хотел получить право по собственному усмотрению препятствовать бракам королевских отпрысков. Парламент согласился с этим новым принципом, но постановил, что принцы и принцессы старше двадцати пяти лет в подобных случаях получают годовую отсрочку; по прошествии этого времени только парламент может воспрепятствовать браку принца или принцессы. Таким образом, власть представителей народа распространялась даже на королевский альков.

Изучая историю своих предков и в особенности их браки, заключенные по любви, Эдуард VIII, конечно, понимал, какие жестокие схватки ждут его впереди: столкновения между королем и Церковью, королем и обществом, королем и премьер-министром. Стоило хотя бы прочесть отчет о бурных дебатах, когда происходили столкновения тори с буржуазией. Тогда новый закон страшно перепугал епископа Оксфордского. Епископ Глостерский с наивным цинизмом заметил ему, что воля короля, разумеется, может помешать влюбленным принцам вступать в брак, руководствуясь своими чувствами, но ничто не помешает им развлекаться, не вступая в брак. В палате общин выступил с речью полковник Барре, солдат, проживший нелегкую военную жизнь; он выразил чувства того, кто читал его речь полтора столетия спустя, заявив, что этот запрет способен породить только страх и ревность.

«Все члены королевской семьи, — сказал бравый полковник, — окажутся в одинаковом, унизительно рабском положении. Неужели вы верите, что какой-нибудь достигший зрелости мужчина, а молодой принц тем более, покорно смирится с утратой своих мужских прав, которыми пользуется ничтожнейший из его подданных?.. Неужели этот указ хочет убедить нас в том, что в королевском роду одни только слабоумные или лунатики? Как и прочие смертные, принцы имеют право на чувства и мечты. Напрасно их превозносят до небес, когда они сидят на троне, вначале-то они были просто детьми».

Следом за этим прославленным воином выступил Фолкстоун, который выразил чувства народа в традиционной манере: «…Если предполагается, что брак между подданным и членом королевской семьи позорит корону, это косвенным образом оскорбляет народ».

Несмотря на внесенные изменения, этот закон имел самые серьезные последствия. Газеты называли его актом, «поощряющим адюльтер и блуд, попирающим законы природы и религии». Вполне естественно, что в результате увеличилось число морганатических браков в королевской семье. Пресловутая «борьба между чувством и долгом» оказалась губительной для многих из пятнадцати детей короля.

В долгом противостоянии, которому положила начало свадьба старшего сына Георга III, принял участие епископ Корнуольский; женатый человек, он стал на сторону принца, зато его преемник, который был холост, выступил против; поэтому законность брака попеременно то оспаривалась, то подтверждалась… Однако спустя девять лет принца все же вынудили развестись и жениться на принцессе из захудалой династии. Какое разочарование… Он очень хотел вернуться к первой жене, чье благотворное влияние было столь явным, что сама королева-мать тайком попросила ее снова сблизиться с принцем. В Рим отправили посольство; папа решил, что законной является первая жена. Новое супружеское счастье продлилось восемь лет. В это время принц, достигший пятидесятилетия, стал регентом, сменив на престоле потерявшего рассудок отца. И тут старая королевская традиция вновь взяла вверх, и принц вынужден был отстранить свою жену от регентства. Она написала ему потрясающее письмо и прожила еще семнадцать лет в уединении. Что же касается ее мужа, то он умер, прижимая к груди портрет жены.

Люди из так называемого «приличного общества», не желавшие принять признанную папой супругу, пришли в восторг, когда младший брат принца Уэльского герцог Йоркский заключил «истинно королевский» брак с некоей принцессой. Но не прошло и года, как этот законный союз распался; супруги тридцать лет жили порознь, и герцог ни при жизни, ни после смерти не носил у сердца портрет своей жены. Третий сын короля Георга III, столь приверженного нравственности, в двадцать пять лет обвенчался с женщиной, подарившей ему десять детей. В пятьдесят три года он сам стал королем под именем Вильгельма IV; поэтому он тоже был вынужден развестись и жениться на принцессе одного из тех мелких немецких княжеств, которые на протяжении истории в основном играли роль «конных заводов» для иностранных конюшен.

Четвертый сын Георга III Август, необычайно тонкий и чувствительный юноша, в девятнадцать лет влюбился в женщину, которая тоже была «недостойной», — в леди Августу Мюррей. Молодые люди, оба искренне верующие, отправились в Рим, и там они уговорили англиканского священника Гунна, который принадлежал к знатному шотландскому роду, обвенчать их вопреки закону. Поскольку священник терзался сомнениями, Август устроил голодовку; Гунн, испугавшись, сдался и благословил их союз. Они вернулись в Англию, у них родился сын; но о браке стало известно королю, и тот его аннулировал. Молодые люди бежали в Германию. Спустя годы отец все же принудил сына развестись, пообещав ему значительную ренту и титул герцога Суссекского. При этом его супруга носила титул герцогини. Когда она умерла, Августу было под шестьдесят; он женился еще раз и снова на commoner, леди Багген… И комедия продолжалась, только теперь разгорелась борьба за признание второй супруги. 13 апреля 1840 года «Таймс» опубликовала обращение к королеве, свидетельствовавшее о том, насколько в Англии тогда были приняты морганатические браки: «Мы надеемся, что королева не одобрит и не станет терпеть подобную жестокость и несправедливость, ибо если мы отвергнем вторую жену герцога, все честные люди в Империи будут этим возмущены». Поскольку Август был еще и герцогом Инвернесским, королева Виктория присвоила его второй жене титул герцогини Инвернесской: теперь они могли отправиться в Шотландию как герцог и герцогиня Инвернесские; при дворе герцог мог подавать руку герцогине, но к столу королевы она допущена не была. Их надгробные памятники установлены рядом и даже соприкасаются друг с другом, но только на надгробии герцога выбиты буквы «H.R.H.»[61].

Все эти любопытные истории были неразрывно связаны с эпохой пудреных париков, искусно украшенных шпаг, кавалеров, которые убивали друг друга на дуэли, защищая честь дамы, золоченых карет, серебряных пуговиц и бронзовых пушек. Читая об этом в 1936 году, гражданин какой-нибудь республики только посмеивался и чувствовал себя зрителем на оперном спектакле. Но неожиданно он узнавал, что все эти законы по-прежнему действуют, а королевские костюмы оценивают еще придирчивее, чем в раньше.

Макензи в своей замечательной книге пишет: «Во всей этой истории оскорбленной природы, подавленной страсти, разбитых сердец, клятвопреступлений, отвергнутых жен, изгнанных любовниц и детей, лишенных законных прав, ни один епископ ни разу не возвысил свой голос и не выступил против „Royal Marriage Act“, который поощряет грешить против таинства брака. Ни один епископ не осмелился осудить гордыню Георга III, пока ужасные обстоятельства не свели ее на нет. Распущенность, скептицизм и циничное равнодушие духовенства не могут принизить значение законов и порядка, коим обязаны руководствоваться священнослужители; однако нынешним англиканским епископам не следовало бы забывать о трусости своих предшественников; если бы это привело их к покаянию и смирению, то, вероятно, их нравственное влияние ощущалось бы несколько больше».

XIV

Любопытно, о чем думал король Эдуард, закрывая книгу, в которой он прочел о частной жизни своих предков; из нее мы выбрали только несколько типичных историй о любви и разлуке. Может быть, он чувствовал себя подавленным? Наверное, новый папа, желавший служить точкой отсчета для установления новых нравственных границ, смог бы отыскать все смертные грехи в истории предшественников Эдуарда, но для этого ему потребовалось бы углубиться на четыре века назад и погрузиться в совсем другую эпоху. Эдуард не нуждался в том, чтобы возвращаться вспять, к Генриху VIII и его шести женам. Подобные истории случались и в его время: в детстве он не раз здоровался за руку со старым герцогом Кембриджским, женатым на дочери художника Фицджорджа.

Закончив читать, король был более всего потрясен туманностью и расплывчатостью королевского матримониального законодательства, такого же зыбкого, как и неписаные законы, на основе которых монарх строил отношения с министрами и парламентом. Именно это Фокс остроумно называл «достославной переменчивостью британского закона». Но кое в чем можно было не сомневаться, и это подтвердил обзор истории, — в том, что сам король имеет право жениться на ком пожелает, а после развода вступить в новый церковный брак, и что иностранка может стать королевой, если только она не католичка. Неоспоримо было и то, что никто не в силах был лишить его трона, если он не нарушал конституцию, в которой ни словом не упомянуто о королевских браках. Поэтому замыслы короля ни в чем не противоречили ни обычаям, ни истории.

И разве он был не вправе надеяться получить не меньше того, что имели его предки? Время было за него. Не зря же четыре империи исчезли с лица земли всего за несколько недель; Европа еще дрожала от ударов, потрясших ее каких-нибудь двадцать лет тому назад. Монархи избавлялись от устаревших обязанностей и устаревших отношений, строили из себя демократов и соперничали в показной любви к простому люду. В некоторых странах принцы брали в жены бедных девушек из народа или богатых американских наследниц. Диктаторы, всплывшие из безвестности, бахвалились своим скромным происхождением, а Муссолини женил сына на дочери пролетария. Повсюду истинным героем эпохи был Неизвестный солдат, не возражавший, чтобы живые говорили от его имени. Что же до национальности его подруги, то лучшего и придумать было нельзя, поскольку за последние сто лет дружба между Англией и Америкой впервые стала столь крепкой, а главное, столь необходимой Англии.

А разве он еще вчера не был самым любимым из всех принцев Уэльских? Что касается мнения доминионов, то разве там им не восхищались миллионы людей, которые его видели и слышали? Разве тысячи рук не пожимали его тонкую ладонь, выражая ему искреннюю симпатию? И разве в самой Англии другой наследный принц когда-либо удостаивался более горячих оваций народа? Он проводил опросы в бедных кварталах, произносил речи в поддержку шахтеров, никогда не отворачивался от народа, и благодаря этому рабочие и их лидеры прониклись к Эдуарду дружескими чувствами.

И неужели в такое время, имея за плечами такое достойное прошлое, он не осмелился бы высказать народу единственное желание, от исполнения которого зависело состояние его души и ума, его способность выполнять свои нелегкие обязанности? Разве не очаровательна его избранница? Разве благодаря своему уму она не способна повлиять на любого человека? Она повидала много стран и множество самых разных людей, и ее не смутит бесконечная вереница тех, кто придет поздравить ее как королеву. И если предположить, что его ослепляет любовь, то почему же выходцы из самых родовитых семей, такие как Черчилль, Купер или даже его собственный брат, не остались равнодушными к ее обаянию? Пока не возникал вопрос о браке, у этой женщины в Лондоне не было ни единого врага. Society дурно обходилось с леди Кэмпбелл, любовницей Эдуарда VII, потому что король был женат, но миссис Симпсон повсюду принимали с величайшим уважением, нисколько не задумываясь над тем, что, вопреки общепринятой морали, все удивительно легко смирились с изменой законному супругу. Это различие ясно показывало, что нравственные законы общества, якобы независимого от классовых проблем, попирают права простого гражданина, ставя их неизмеримо ниже прав принца.

Эдуард, став королем, осмелился пригласить Симпсонов в старинный королевский замок Бэлморал — в мае обоих супругов, в июне только миссис Симпсон. Он велел опубликовать сообщение об этом в «Придворном циркуляре», и лишь после этого общество решительно выступило против подруги короля, а значит и против него. Будучи принцем Уэльским, Эдуард, естественно, не мог бы направить такое официальное приглашение ко двору, и теперь один его друг, предвидя, какой эффект произведет подобный демарш, настоятельно просил его отказаться от своего замысла. Король ему отвечал: «Уж не думаете ли вы, что в моих привычках впускать друзей через черный ход?». Именно в этих словах, которые мне повторил упомянутый друг, и следует искать истинную причину драмы. Ведь на самом деле речь идет не о человеке, который отрекся от престола ради обладания женщиной. Он мог обладать этой женщиной, если бы захотел. Но этот человек отрекся от престола ради того, чтобы соответствовать собственному понятию о чести.

В один из этих трудных дней, когда король принимал присягу гвардии, какой-то сумасшедший набросился на него, угрожая револьвером. Когда Эдуарда потом спросили, было ли ему страшно, он ответил: «Меня это очень рассердило. Я написал речь по случаю принятия присяги, вносил в нее много поправок и ждал, что она произведет большое впечатление даже на Германию. А тут появляется этот тип и собирается стрелять в меня! На следующий день его имя было в заголовках всех газет, а моя речь провалилась».

Этот инцидент, похоже, привел Эдуарда в хорошее настроение. Наконец он был свободен, по крайней мере, как частное лицо, и его подруга наконец подала на развод. Он хотел вырваться из этого тесного круга, подальше от тысяч наблюдавших за ним глаз. Поэтому он нанял красивую яхту, отправляясь в важную политическую поездку в Турцию и Грецию. На этот раз он собирался плыть не на броненосце «Renew»[62], где одни мужчины, а путешествовать с веселой компанией, которая возвращала ему бодрость, на борту романтического судна, такого летнего, белого, на каких обычно путешествуют богатые бездельники. Это плавание было безумной затеей, и тут нечего добавить!

Беря себе в спутники свою подругу и еще несколько приятных знакомых, принц обязан был бы предвидеть, что за ним повсюду будет следовать лучший сыщик нашего времени — фотограф с его вездесущим оком; благодаря его усердию распространятся сплетни и толки, которых лучше было бы избежать. Фотографы и пресса послужили невольными пособниками общества, которое только и мечтало, как бы поставить короля в затруднительное положение.

Когда Эдуард проплывал вдоль Ривьеры, переживая счастливейшие мгновения своей жизни, он даже не думал, что его премьер-министр с неизменной трубкой в зубах отдыхает неподалеку, в Каннах, и что он, подобно старому учителю, со смешанным чувством досады и удовлетворения наблюдает, как белая яхта под королевским флагом проплывает в лучах августовского солнца, и погружается в свои мысли.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Всесилие клеветы

I

В огромном древнем городе подходы к Темзе охраняют две башни. Они стоят точно друг против друга, а между ними, разделяя и соединяя их, течет широкая река. На одном берегу высится башня Вестминстера, на другом, такая же квадратная и грозная, — башня Ламбетского дворца, тоже, как и в Вестминстере, в обрамлении множества башен пониже, фасадов, этажей, окон. Однако сад, раскинувшийся перед Ламбетским дворцом, гораздо пышнее и роскошнее, чем терраса парламента на другой стороне. Здесь, в Ламбетском дворце, резиденция архиепископа Кентерберийского. Оба дворца одинаково почтенного возраста — они были заложены лет семьсот тому назад, — одинакового серого цвета и построены в одном и том же, готическом, стиле, оба одинаково внушительны, хотя не выглядят ни унылыми, ни мрачными. Их квадратные башни символизируют главную идею английской нации, две власти, которые друг друга назначают, но вместе с тем и ограничивают. Ни в одной столице противостояние подобных сил не выражено столь грандиозно, как здесь, эти башни стали олицетворением государства и церкви, народа и пастыря, разума и веры, свободы и принуждения в жизни англичан.

История Англии поневоле преувеличивает власть парламента, и иностранец, стоя на террасе и осматривая величественный памятник архитектуры, задает себе вопрос: «Интересно, что же там такое?». А между тем прошлое, как и настоящее, свидетельствует о том, что роль другого дворца не менее важна. Могучая река лишь подчеркивает величие этих двух стражей, меж которых она течет к морю, неся идущие в порт или обратно, вверх по течению, корабли — славу английской державы. В истории, которую мы рассказываем, в спектакле, который начали разыгрывать осенью 1936 года, две враждебные королю партии заняли позиции в этих старых башнях.

Прогуливаясь по галереям и часовням своего дворца, размышляя об их истории, архиепископ, вероятно, вспоминал о том, какую великую власть он имеет право применить, когда над церковью, по его мнению, нависнет опасность. Если и вправду он усматривал угрозу там, где другие видели усиление его позиций, если молодой, современный монарх пугал его в той мере, в какой привлекал остальных, архиепископ должен был поступить именно так, как он поступил. Никто не вправе его за это осудить. Но важно уточнить, где сосредоточились силы, ставшие причиной падения Эдуарда VIII.

В этих башнях и в этих галереях, в подземных темницах томилось немало нечестивых или непокорных принцев, могущественных вельмож и знатных дам: их всех рано или поздно принуждали обратиться в истинную веру; этот дворец напоминал замок Святого Ангела в Риме, только несколько меньших размеров. Здесь тоже умели отлично расправляться со светскими властителями: и поныне четыре ряда по семь колов у самого входа свидетельствуют о том, какой опасности можно было подвергнуться, попав сюда… Впрочем, сегодня газеты и радио с тем же успехом насаживают на вертел и поджаривают любого неугодного им человека, даже если он король.

Ламбетский дворец был обставлен величественно и строго, согласно вкусу хозяина. Когда он садился за стол в бывшем караульном помещении, под наклонной крышей, коей перевалило за пять сотен лет, в том самом гигантском зале, где в давние времена собирались облаченные в шлемы и латы вожди крестоносцев, его со всех сторон окружали портретов двадцати шести поколений предшественников, поначалу кардиналов, а затем, после раскола, — архиепископов. Самые старые полотна относились ко времени зарождения портретной живописи; здесь были работы Гольбейна и Ван Дейка, Хогарта и Рейнолдса. Эти прелаты в пурпурных мантиях с белыми воротниками и в красных круглых шапочках могли многое порассказать, но еще больше скрыть; у всех на груди висел крест, чтобы его видели верующие, но многие еще носили на боку незримую шпагу, и ее блеск отражался лишь в их бесстрашном взгляде.

Некогда капелланы в черных одеждах, служившие во дворце, имели право сидеть только на нижнем конце стола, но полтора века назад один высокородный архиепископ отменил этот обычай; социальную справедливость чаще устанавливают представители высших сословий, а отнюдь не выскочки.

Если бы архиепископ сумел заставить говорить молчаливые портреты, висевшие вокруг стола, предшественники поведали бы ему удивительные истории. Вон там изображен кардинал Кранмер: ему пришлось иметь дело с королем Генрихом VIII, благодаря любовным похождениям которого нынешний архиепископ по-прежнему, спустя четыреста лет, был независим от Рима. Упомянутый нами могущественный король сиживал за этим столом, где его соседями были еще более могущественный император Карл V и красавица Екатерина Арагонская. Однако вскоре возникли разногласия с папой. В 1534 году здесь, в этом зале, и вон там, в той часовне, где полутора веками ранее Уиклиф тщетно пытался отстаивать свою реформацию, произошел раскол: прелаты принесли королю клятву, что прежде приносили папе, и признали право престолонаследия за Анной Болейн. При этом также присутствовал Томас Мор, который еще недавно был канцлером и другом этого самого короля, но предпочел поплатиться головой, нежели признать церковную реформу. Едва миновал год, как Анне Болейн пришлось предстать перед архиепископом и там же, в крипте нижней часовни, пытаться спасти свою жизнь; между тем снаружи уже подготовили лодку, чтобы доставить королеву в ту башню, где был обезглавлен Мор, и где ее тоже ждал эшафот. Прошло еще два десятка лет, и тот же кардинал Кранмер, возглавивший церковную революцию, оказался на скамье подсудимых: теперь уже другой кардинал, Паркер, руководил судебным разбирательством, выступая против своего предшественника.

Да, вот портреты Пола и Паркера в золоченых рамах, а за ними смутно угадываются тени двух королев: Марии, которая предоставила первому из них дворец, и Елизаветы, которая охотно прогуливалась здесь, в парке, со вторым, притом что жену его она видеть не желала, ибо терпеть не могла жен интересных мужчин, а Паркер поторопился жениться.

Взгляд продолжал скользить по стенам огромной галереи… Но откуда среди физиономий этих священников взялось вечно насмешливое лицо Карла I? Кажется, его голова еще достаточно крепко сидела на шее, утопающей в кружевном воротнике, однако он был не в силах помешать леди Елизавете Стюарт, несмотря на его запрет, выйти замуж за шотландского маркиза. Тогда, в 1626 году, король наказал непокорную парочку, отправив ее в Ламбетский дворец, где опальные влюбленные развлекались в свое удовольствие под неусыпным надзором архиепископа, в то время как братья молодого супруга, наказанные за его страсть, томились в темницах башни.

Если нынешний хозяин дворца ощущал в себе стремление к власти, то каждая стена этого здания должна была лишь усиливать его. Именно здесь в XVI веке герцог Букингемский, будучи сенешалем одного из его предшественников, прислуживал тому за столом. Именно здесь в XVII веке нашла пристанище супруга Якова II: переодевшись прачкой и неся под мышкой своего ребенка, завернутого в тюк белья, королева хотела бежать, но на Темзе разыгралась буря, к тому же, стоял густой туман. Именно здесь в том же году прелаты собрались, чтобы отвергнуть «Declaration for Liberty of Conscience»[63] короля Якова; из восьми присутствовавших епископов семеро вскоре пали жертвами короля, но и сам Яков позднее тоже стал жертвой епископов. В темницах, вырытых под галереями и могучими башнями, терпели муки сотни еретиков, так как они не верили в то, что признавали единственно верным истолкованием Священного писания могущественные прелаты, сидевшие за этим столом. Глядя на вбитые в стены железные кольца, можно представить, как приковывали еретиков, чтобы заставить их отречься от своих убеждений. Несмотря на телесные и душевные страдания, трагедия свободы совести мало чем отличалась от той, что переживают люди в наши дни. Перегородки камер были такие тонкие, что позволяли тюремщикам слышать каждое слово узников, их гневные возгласы и мольбы, обращенные к тем господам, что сидели наверху и потешались над страдальцами, попивая вино. Только двух или трех из заключенных сумели освободить их жены; с риском свернуть себе шею бывшие узники прыгнули в лодку и бежали во Францию.

В галерее вполне светского вида, где самый воздух, кажется, пропитан ароматом власти, хозяин дворца в тот день принимал гостей за большим столом. Этому человеку было лет семьдесят пять; его красная мантия очень походила на кардинальскую; на его свежем, бело-розовом, безукоризненно выбритом лице единственным заметным признаком старости были узкие, впалые губы; глаза маленькие, темные, пронзительные; поднося ко рту серебряный стаканчик — сам он пил лимонад, но сотрапезников угощал вином, — он смотрел на гостя инквизиторским взором, словно постоянно прикидывая, чего у него может попросить посетитель. У него не было ресниц, чтобы спрятать за ними острый взгляд, тем не менее прочитать его мысли никому не удавалось. Он ходил быстро, выражался кратко и внятно; кое-что в его поведении свидетельствовало о том, что воспитывался он в простой семье: так, несмотря на множество слуг, окружавших его, он сам гасил свет, выходя из комнаты. Широко образованный, он легко цитировал стихи Гете по-немецки. В общем, наблюдая за ним, человек был склонен забывать о том, что перед ним духовное лицо — так мало в нем было от священника и так много от политика!

Ибо доктор Лэнг, сын шотландского священника, прелат, склонный скорее к действию, нежели к размышлениям и переживаниям, начинал карьеру как адвокат, и это показывает, в чем состояло его истинное призвание. Во время учебы в Оксфорде его красноречие не осталось незамеченным, а затем три года он прослужил в конторе одного лондонского адвоката, пока не сменил профессию и не занялся богословием. Приняв сан священника, он оставался все таким же деятельным и, исполняя свои обязанности в двух промышленных городах, погрузился в изучение социальных проблем. Всякий раз, оказавшись неподалеку от Осборна, он встречался с придворными королевы Виктории, царствование которой уже подходило к концу; по-видимому, эти связи способствовали его возвышению: сначала, в тридцать семь лет, он стал самым молодым епископом, потом, в сорок четыре года, самым молодым архиепископом в Англии — архиепископом Йоркским. Высоким назначением он был всецело обязан Асквиту — или тот, по меньшей мере, замолвил за него словечко. Молодого прелата, неизменно деятельного и энергичного, можно было чаще видеть не на церковной кафедре, а на политических собраниях, и все, чем бы и ради чего бы он ни занимался, свидетельствовало о том, что главным в пастырском служении для него всегда оставалась политика.

Так, во время войны его направили с политической миссией в Канаду и Соединенные штаты, потом, в 1920 году, в том же Ламбетском дворце он председательствовал на большой церковной конференции, а позднее отстаивал новую редакцию prayerbook[64] в палате лордов. Проницательность и красноречие, подкрепленные поразительным честолюбием, неизбежно должны были вознести этого священника-политика на высший пост в церковной иерархии. Англиканская церковь и мечтать не могла, чтобы ее возглавил такой решительный человек.

Одного взгляда на лица архиепископа и премьер-министра Болдуина хватало, чтобы понять, в чем различие между этими людьми. Интересно было бы сравнить их портреты в молодости. Теперь, похоже, министр во многом уступал прелату: природные способности вполне позволили бы архиепископу возглавить правительство, тогда как Болдуин никогда не смог бы стать священником. Не потому что министр не был верующим; однако ему постоянно требовалось пуританское оправдание своих мирских дел и поступков. А архиепископ, напротив, опирался на четырехсотлетнюю традицию своих предшественников — прелатов, для которых нравственность была чем-то само собой разумеющимся и, следовательно, не нуждалась в оправданиях. Поэтому архиепископ выглядел так, как и подобает высокому духовному лицу, и в нем не было ничего от ловкого пройдохи; а поскольку он, в отличие от Болдуина, никогда не имел дела с деньгами, ему не приходилось терзаться угрызениями совести.

В противоположность Болдуину, архиепископ, сын бедного пастора, прежде чем стать высшим церковным сановником, преодолел множество трудностей и препятствий. Он не получил никакого наследства, сам боролся с соперниками и победил благодаря своему дерзкому честолюбию; его избрание было пожизненным, и он почти сравнялся с самим папой римским. Его дворец символизировал власть, не доступную ни одному премьер-министру: ведь того в любую минуту могло свергнуть парламентское большинство. На другом берегу Темзы, под сенью второй башни, правил вовсе не министр, а парламент.

Хозяин третьего дворца, король, тоже был государем, обладающим всей полнотой власти; правда, в действительности король становился таковым лишь после коронации, но короновал-то его именно архиепископ, а он мог из принципа отказаться это делать. Отношения между британским монархом и архиепископом напоминали те, что существовали в средние века между императором и папой, потому что король мог править, не будучи коронован архиепископом, однако для него это являлось существенным недостатком; с другой стороны, эти отношения все же имели одно серьезное отличие, ибо король Англии одновременно является главой англиканской церкви: с мирской точки зрения он был тем же, кем архиепископ Кентерберийский, примас всей Англии, с точки зрения церкви. Подобное положение занимали и русский царь, и прусский король; они оба были также главами церквей в своих государствах.

Во всяком случае, из двух упомянутых монархий более могущественной была прусская, ибо на протяжении двухсотлетней истории церковь ни разу не предъявляла ей серьезных требований. Поскольку прусский король мог управлять, не считаясь с мнением парламента, а иногда даже вовсе без парламента, церковь не имела никакой политической опоры; власть короля всегда была выше власти лютеранских прелатов. В Англии правит не король, а парламент, который в случае объединения с церковью может добиться чего угодно.

Вот почему в борьбе с королем Болдуин был бы бессилен, если бы не опирался на одну из этих двух сил. Но ему следовало удостовериться также в поддержке церкви, только тогда он мог разрешить конфликт так, как хотел. Поскольку он сначала действовал в одиночку, не прибегая к помощи своего кабинета и до решительного момента не привлекая парламент, поскольку и архиепископ, со своей стороны, действовал, не советуясь с епископами, судьба короля и страны фактически оказалась в руках двух семидесятилетних стариков: у одного из них священником был отец, у другого — дед. Болдуин и архиепископ, два человека, ничего не понимавшие в жизни, стали режиссерами драмы. Им не хватало третьего союзника, и они его вскоре нашли.

II

Англиканская церковь возникла благодаря разводу: может быть, по этой скрытой причине она всегда была так щепетильна в этом вопросе; потрясение, пережитое в детстве, никогда не проходит бесследно, горькое воспоминание о нем остается на всю жизнь. В двенадцать лет Генриха VIII женили на «вдове-девственнице» его старшего брата, умершего в пятнадцать лет. Когда Генриху исполнилось восемнадцать, а ей двадцать три, их вместе короновали. После семнадцати лет брака Генрих попросил папу расторгнуть их союз, потому что ему понравилась другая женщина. Папа ответил отказом, и тогда король порвал с Римом, основав собственную церковь; он заставил своих священников подчиниться и признать его единственным покровителем, верховным правителем и главой английской церкви и ее духовенства. В спор вступили две сильные личности — король Генрих VIII и папа Юлий II, черты которых запечатлели два величайших портретиста того времени, Гольбейн и Рафаэль. Едва появившись на свет, новая церковь Англии признала развод короля и его второй брак; поэтому совершилась новая коронация. В наши дни, четыре века спустя, разгорелась борьба между королем и архиепископом Кентерберийским: она послужила фоном для любовного романа, о котором мы рассказываем.

То, что произошло четыре столетия назад, имело нешуточные последствия. Тогда даже запахло мятежом. Протестанты жаждали добиться изменения некоторых положений канонического права; они отвергли заключение брака как таинство, а вместе с ним и другие, так что ныне из всех таинств они сохранили только два — крещение и причастие; протестанты утверждают, что остальные пять таинств придумали апостолы, о них не упоминается в Евангелии. Спустя тридцать лет, под влиянием протестантского движения, английское духовенство пришло к тому, что отменило положение о раздельном проживании и разделе имущества супругов и разрешило официальный развод в случае прелюбодеяния, длительной отлучки одного из супругов, жестокого обращения в семье или несовместимости характеров. Невиновный супруг мог, вторично вступая в брак, совершить религиозный обряд. С 1550 по 1600 год в Англии получили развод многие пары, сочетавшиеся церковным браком, и многие из разведенных, вступая во второй брак, вновь предстали перед алтарем. Именно в этом состояло самое глубокое отличие закона англиканской церкви от римского церковного закона.

Однако полной ясности в этом вопросе никогда не было, многие каноны обсуждались долго и бурно. Английская натура не приемлет твердых установлений; даже в делах церковных она старается избежать четких формулировок, несущих на себе печать Рима. А ведь толкования, как и ошибки, которые порой оказываются сознательными отступлениями, вредят ясному пониманию закона.

Оспаривалось само определение таинства. Те таинства, которые реформация обозначила как sacramentals[65] — то есть пять таинств, которые она отказалась признавать таковыми, в том числе и брак, — «не сотворяют святую благодать ex opere operato[66]. Sacramentals не обладают ни этим достоинством, ни этой привилегией». Именно благодаря подобным ухищрениям англиканская церковь пыталась примирить свои священные догматы с инстинктами и желаниями сильных мира сего. Это продолжалось веками, и потому «Homilty of the State of Matrimony»[67] 1864 года не упоминает о браке как таинстве и ничего не говорит о его нерасторжимости.

Среди высшей знати случались знаменитые и даже исторические разводы, так что вернемся к нашему рассказу. Леди Пенелопа Деверекс была красавица; ее портрет и сегодня можно видеть в Ламбетском дворце. Поскольку ее любовник Филип Сидни тоже был очень красив, не следует удивляться тому, что она не без отвращения вышла замуж за гадкого лорда Рича и, став замужней женщиной, сохраняла связь с Сидни. Когда последний умер, она взяла другого любовника, лорда Маунтджоя Девоншира, и родила ему трех сыновей и пять дочерей, и это вдобавок к тем четырем детям, которые вроде бы появились на свет от законного супруга. (Каким образом ей удалось сделать такие сложные вычисления, остается только гадать. Должно быть, она унаследовала этот секрет от гомеровской Пенелопы).

Леди Пенелопа развелась и вступила в брак со своим любовником, совершив церковный обряд. Архиепископ Уильям Лод, тогдашний обитатель Ламбетского дворца, согласился благословить союз разведенной дамы. Позднее он пожалел об этом, письменно покаялся в своем прегрешении, рассказывал о том, какие испытывает мучения. Драматург Джон Форд сочинил на основе этой истории трагедию. Двор ополчился против прекрасной преступной четы. Пока Пенелопа жила с любовником «в грехе разврата», их вместе принимали при дворе. Но едва они обвенчались — и конец, это стало невозможно! Двери перед ними захлопнулись.

Спустя четыре столетия нынешний архиепископ сидел перед портретом этой женщины, единственной ценной вещью, которую он держал на своем старинном столе, в огромной комнате, выходящей окнами на реку и Вестминстер.

«Каждый год архиепископ Лод постился в тот день, когда он совершил это ужасное бракосочетание, — рассказывал архиепископ с улыбкой. — Однако, — тут он сделал короткую паузу, — он все-таки всегда держал у себя на столе портрет прекрасной Пенелопы».

Произнося эти слова, архиепископ, который вел яростную борьбу с разведенной подругой Эдуарда VIII, привлекая внимание всего мира, казалось, совершенно не замечал того, что сам он тоже держал на своем столе один-единственный портрет — портрет прекрасной Пенелопы.

В 1670 году парламент дал некоему лорду Русу разрешение развестись, чтобы он мог жениться на другой женщине. Стремясь избавиться от супруги, этот благородный лорд дошел до того, что утверждал, будто его дети родились от другого, и король Карл II лично председательствовал на судебном разбирательстве. Тем самым Карл хотел создать прецедент, который позволил бы ему развестись с королевой. Споры о сути брака продолжались в палате лордов более десяти лет; все словно позабыли о том, ради чего они затеяны, и со временем эти дебаты превратились в своеобразное состязание блестящих умов, в игру, где нужно угадать победителя, который наберет большинство голосов, наиболее убедительно аргументируя свои соображения.

В те времена три епископа, славившиеся передовыми взглядами, повергли в ужас своих коллег. Один из них посмел выдвинуть тезис, что «брак — это договор, основанный на законах природы», и его главная цель — производить на свет детей. Воспользовавшись этим определением, удалось получить перевес в палате лордов, и некий офицер и дворянин, сэр Джон Гермен, смог жениться на своей любовнице, жене герцога Норфолкского; обманутый муж не получил даже пятидесяти тысяч фунтов, которые он требовал как возмещение ущерба за те «похотливые беседы», что его жена вела с офицером. Разрешение на брак двум «виновным» дал архиепископ Кентерберийский, хозяин Ламбетского дворца, один из предшественников нынешнего архиепископа. Когда же счастливый супруг умер, намного пережив свою жену, священник отказал ему в соборовании. Во всяком случае, сэр Джон получил то, чего хотел.

Понятия брака и развода в англиканской церкви были настолько запутаны, что они существенно различались в зависимости от эпохи, конкретного случая или взглядов священнослужителей. Нелепая традиция устанавливать правовое различие между виновными и невиновными в разводе доказывает, что в Англии брак не рассматривался как священный и нерасторжимый союз, как это принято у католиков. Даже сегодня многие англиканские священники, — хотя, разумеется, не все, — считают, что невиновный супруг может вторично вступить в брак.

В английском королевском семействе было особенно много подобного рода разводов. И еще больше морганатических браков. Когда Макензи, за которого мы здесь неотступно следуем, завершил исследования и показал материалы своему другу-епископу, решив, что тот станет их опровергать, епископ ответил, что он не может этого сделать; ни одного опровержения никто так и не опубликовал. Официальную терпимость дважды проявила королева Виктория: она присвоила леди Сесилии титул герцогини Инвернесской, но, заметьте, не королевского высочества (эта история рассказана к конце второй главы); позднее королева признала графиню Реди фон Штейн (бабушку королевы Марии) и присвоила детям герцога Текского титул королевских высочеств.

Каждый раз, когда принц из королевского дома хотел освятить перед алтарем или разорвать любовную связь, он открывал новое естественное право. В 1800 году, когда Окленд вознамерился ввести законное наказание за адюльтер, герцог Кларенский, который жил тогда с миссис Джордан, выступил против него, заявив, что ради пресечения дезертирства виновных не карают смертью. Лорд возразил, что не следует поощрять адюльтер, разрешая повторно вступать в брак и тем самым плодя «достойных уважения соблазнителей»; но епископ Рочестерский, несомненно более умный, чем лорд и герцог вместе взятые, заметил, что, запрещая развод, людей толкают к супружеской измене, и не побоялся процитировать Тацита и Ювенала.

В XIX веке вопрос о разводе, вместо того чтобы проясниться, еще более запутался. Когда в 1857 году епископ Оксфордский подал предложение о поддержке священников, которые отказываются венчать разведенных, пять епископов проголосовали «за», а семеро «против»; кое-кто выразил протест, и проблема расторжения брака вновь стала предметом обсуждения. Всякий раз выяснялось, что самыми рьяными борцами с разводом были холостые священники, и всякий раз невольно вставал вопрос: а не лучше ли запретить священникам вступать в брак, как в католической церкви, и тогда все разрешилось бы легко и просто. Гладстон, который представлял сторону защиты в нескольких бракоразводных делах, одобренных парламентом, в ходе одного заседания брал слово двадцать девять раз. Газета «Таймс», сторонница либерального решения проблемы, писала, что нельзя обрекать женщину вечно оставаться любовницей своего возлюбленного, вместо того чтобы стать его женой. Начиная с того времени, в Англии численность разводов, утвержденных церковью, увеличилась: в 1858 году их было 326, а в 1898 году — 750.

На пороге XX века глава церкви признавал, что новым свободам в государстве должны соответствовать свободы в частной жизни. Поскольку некий священник яростно нападал на архиепископа Кентерберийского по поводу одного развода, прелат ответил ему умно и тонко и опубликовал свое письмо, написанное в Ламбетском дворце 7 февраля 1899 года:

«В молитвеннике не сказано о том, что брак нерасторжим. В нем провозглашается, что ни один человек не может разлучить тех, кого соединил Бог. Исключение, сделанное Господом нашим для случаев супружеской неверности, доказывает, что в подобных случаях развод является делом не человека, но Всевышнего».

Наконец, незадолго до нашей драмы, в 1935 году, все снова занялись этой проблемой, и конференция священнослужителей Кентербери и Йорка приняла следующую резолюцию: «Принцип моногамии признает безнравственным любой брак того, кто был разведен, если его бывший супруг еще жив. Поэтому наша Церковь не должна соглашаться с этим; следует также не допускать разведенных к таинствам, за исключением некоторых исключительных обстоятельств. Если же разведенный хочет снова вступить в брак при жизни бывшего супруга, епископ должен быть осведомлен обо всех обстоятельствах этого дела; если он сочтет, что заинтересованные лица руководствовались совестью и зрелым размышлением, и что лучшим решением для них будет стать мужем и женой и заключить брак по церковному обряду, и если для этого брака нет никаких иных препятствий, то епископ сможет распорядиться, чтобы им было даровано таинство».

Итак, все позволено, все возможно. Но, дабы избежать четких формулировок, в «Doctrine of the Church of England»[68]., ставшей итогом пятнадцати семидневных сессий, собиравшихся в течение целого года, и опубликованной в 1935 году, подчеркивалось, что ни проблема бессмертия души, ни проблема брака не нашли решения; для этих целей должна быть учреждена специальная комиссия. Однако на церковной конференции 1935 года архиепископ Кентерберийский все же высказал собственные мысли о разводе. Вот его слова, взятые нами из официального отчета: «Близится время, когда парламент уже не сможет в полной мере противостоять возрастающим требованиям общества, которое хочет добиться признания законных основ развода».

Кстати, в отчете не обойден вниманием и денежный вопрос. Там отмечается, что гражданский брак наносит ущерб Церкви, которая раньше получала ежегодный доход в двадцать пять тысяч фунтов за выдачу разрешений на брак.

Понятно, что стояло в повестке дня: бессмертие души и деньги, супружеская измена и таинства. Доподлинно известно только то, что церковь как таковая и лично архиепископ разрешили развод и повторный брак с совершением церковного обряда, и что спустя год духовный глава этой церкви выступил против монарха, своего светского господина, решив воспрепятствовать его браку с разведенной женщиной и тем самым вынудить его отречься от престола.

III

Из плавания по Средиземному морю король Эдуард возвратился в самом радужном настроении. В сорок два года сын короля и миллионер, объездивший весь мир и плававший по всем морям, впервые в жизни провел несколько недель вместе с любимой женщиной. Это великое событие, которое взволновало бы и более сильного мужчину, чем он, происходило на борту великолепной яхты — неприступного романтического убежища, — в обществе нескольких друзей и в отсутствие мужа этой женщины. В монотонность морского путешествия вносили разнообразие политические миссии и визиты, позволявшие королю испытать ум и проницательность его подруги. Он чувствовал себя совсем молодым, а она, устав от ревнивых и подозрительных взглядов, еще недавно преследовавших ее повсюду, впервые могла подолгу проводить наедине с Эдуардом, — ведь именно к этому стремится всякая любовь. Почти четыре недели, проведенные в море, прогулки, рыбная ловля, купания, любимые англичанами занятия спортом на борту яхты, светлые летние костюмы, душевный покой, ощущение радости и гармонии…

Тем не менее, это была не только увеселительная морская поездка нового принца Уэльского Генри… Неслучайно король взял на борт военного министра Даффа Купера и своего личного секретаря. Неслучайно за миг до майского покушения, а затем у мемориала павших во Франции он пылко выражал свое стремление к миру; неслучайно он имел продолжительную беседу с Литвиновым, тогда как его отец всегда избегал любых контактов с русскими. Теперь, когда возникло столько неясностей в отношениях между Англией, Италией и Турцией, когда британский парламент, чувствуя приближение войны, согласился разойтись на каникулы только при условии, что в случае необходимости будет объявлен экстренный созыв, правительство, считая, что частные визиты короля помогут ослабить напряженность, желало этой поездки.

Югославия теперь экспортировала меньше британских товаров, но больше — немецких; в Греции после смерти Венизелоса власть захватил германофил Метаксас; Турция потребовала от Лиги наций восстановления ее прав на проливы. Визиты короля Англии к монархам этих трех стран несколько разрядили обстановку. Кемаль-паша так понравился Эдуарду, что он пригласил его посетить Лондон, и, поскольку турок не был чужд человеческих слабостей, то он вскоре распорядился закупить в Англии сталь и чугун на три миллиона фунтов.

Все эти приятные обстоятельства омрачал назойливый дьявол-фотограф: получив секретный заказ, он творил историю. Даже если король избегал позировать для фото в обществе своей подруги, даже если тайная полиция отбирала у фотографов камеры и возвращала ее без пленки, оставалось еще множество удачных моментов для съемки. Когда на побережье Далмации бедные рыбаки оказались переодетыми фотографами, король над этим только посмеялся, смеялся он и потом, когда фото, запечатлевшее королевский пикник и переданное по фототелеграфу, появилось в американских газетах. Эдуард пока не замечал нависшей над ним опасности.

Эта опасность стала реальностью, когда одна лондонская газетка опубликовала фотографию двух влюбленных, снабдив ее огромным заголовком. Газеты, принадлежавшие лорду Ротермиру, могли сколько угодно призывать к тому, чтобы на время каникул короля оставили в покое и не печатали фотографий; однако они всё появлялись. Порой та или иная газета убирала изображение миссис Симпсон, и тогда редактор напоминал гувернантку, которая, перед тем как прочитать классическую драму своим воспитанникам, заключает в скобки непристойные отрывки. Американцы — отчасти из национальной гордости, отчасти из любви к сенсациям — наперебой печатали фотографии и сплетни, и хотя в Англии американские газеты получали только подписчики, эти фотографии и здесь ходили по рукам. «А вы видели короля с подругой на улицах Афин?» Снимки эти были редкостью, что только увеличивало их цену. На фото мужчина и женщина, с улыбкой взиравшие на мир, конечно, производили эротическое впечатление, особенно потому что были влюблены, и никакое официальное сообщение о рабочем визите короля в Афины не могло стереть воспоминание об этих двух созданиях, которые, сидя в своем автомобиле, выглядели такими необычайно юными и влюбленными.

Именно в эти летние недели повсюду — в английских клубах, на пляжах, на террасах загородных домов — люди собирались и негромко беседовали: три-четыре пэра Англии, заместители государственного секретаря, председатели правления банков впервые задумывались, не будет ли намного удобнее иметь более покладистого короля. Подобные тайные мятежи внутри правящей партии несколько раз приводили к отставке премьер-министров, в последний раз такое произошло четырнадцать лет назад, и руководил бунтом Болдуин. Если можно свергнуть премьер-министра вопреки воле короля, то почему премьер-министр не сможет свергнуть короля при поддержке своих друзей? Достаточно только найти удобный случай. Средиземноморские фотографии, опубликованные в американских газетах, указывали верный путь.

Болдуин находился за пределами Англии. Он тоже отдыхал на берегу Средиземного моря, не только потому, что, недавно оправившись от болезни, нуждался в куда более продолжительном отдыхе, чем король, но и потому, что был почти вдвое старше Эдуарда и много лет жил с единственной женой. Премьер-министра оставляли в покое, не докучая ему государственными делами. Может быть, он ничего не знал о «сенсации», известной если не всему народу, то всему лондонскому обществу? Позднее в палате общин Болдуин рассказал, что, вернувшись в октябре к исполнению своих обязанностей, он обнаружил сотни писем, информирующих его о скандале, но эти письма лишь подтверждали то, о чем ему уже было известно, или содержали некоторые детали событий, однако не сообщали ничего нового. Поверим ли мы в то, что премьер-министр оставался в неведении относительно бракоразводного процесса миссис Симпсон, особенно если учесть, что женщина, считавшаяся подругой короля, не могла и шагу ступить без ведома следивших за ней сыщиков из десятка стран?

Позднее, в торжественный момент, Болдуин назвался другом короля, — и потом не раз это повторял, — прибегнув к самым высокопарным словам. Так в чем же заключалась его первейшая обязанность, если он действительно был Эдуарду другом? В чем состоял долг министра иностранных дел? А министра Хора, к которому король относился с особым уважением? В чем состоял долг Чемберлена или Саймона? В чем состоял долг двух архиепископов, которые оказывали особое влияние на свою паству, гораздо большее, чем министры? Они должны были послать в Америку опровержения и заодно предостеречь короля. Если они ничего не сделали, если король не был ни предупрежден, ни защищен — попытаемся взглянуть на эту историю из далекого будущего, — то историку лишь остается сделать вывод о наличии злого умысла. Умысел этот сводился к тому, чтобы завлечь лиса в западню.

Король облегчил им задачу. Еще по поездки, в июле, вопреки советам самых близких друзей, он велел дать в «Придворном циркуляре» объявление о том, что миссис Симпсон приглашена на ужин, где будут только лорды, леди и прочие right honourable[69] персоны, и… она, причем одна, ибо уже близился ее развод. Позже, в августе, газеты снова упомянули ее имя в числе девяти особ из английского высшего общества, приглашенных на борт яхты «Nahlin». Тут королю следовало бы на несколько недель расстаться с миссис Симпсон и не вводить ее официально в свет, чтобы на нее не сыпались оскорбления. Если бы она после путешествия по Средиземному морю сразу вернулась в Америку, а потом несколько месяцев спустя вновь приехала в Англию, это изменило бы ход событий. Но разве влюбленные могут вести себя рассудительно?

Он, разумеется, сделал все наоборот! Две основные черты его характера, честность и упорство, стали проявляться все сильнее и острее. Прямодушие мешало королю притворяться, ибо в единственной доступной ему сфере частной жизни, в любви, он не выносил лукавства и осторожности, свойственных окружавшим его царедворцам, к которым он за двадцать лет скрепя сердце приспособился; именно упрямство дало Эдуарду мужество выдержать первые волны критики, обрушившейся на него. Благодаря этим двум качествам он сумел устоять перед ханжеством, главной движущей силой общественного мнения, коему свойственна скорее гибкость, нежели честность. Тем не менее, он лишь добился того, что общество пришло в раздражение до такой же степени, до какой был раздражен он сам. Боевой дух обеих сторон только окреп.

Общество и так было возмущено поведением короля, а он еще вздумал, сразу после возвращения из средиземноморского путешествия, официально пригласить свою подругу в Бэлморал, где она гостила у него целую неделю в обществе четырех членов королевской семьи, двух английских офицеров и американской супружеской пары, неких Роджеров. Король всего лишь воспользовался правом, которое признавали за ним обычаи двора, тем более что миссис Симпсон уже была представлена ко двору его отца; но это оказалось еще одной тактической ошибкой. Чего только об этой поездке ни говорили! В почтенном шотландском замке, принимавшем двор состарившейся королевы Виктории, фрейлины в основном проводили время за вязанием, так было и в годы правления Георга и Марии; как утверждал Гете, рассказывая о немецких княжеских дворах, придворные не могли обходиться без многочисленных церемоний, иначе они умерли бы со скуки. А теперь новый король велел оборудовать в замке кинозал; он требовал подавать ему еду, когда бывал голоден, а те, кому был нужен автомобиль, сами выходили во двор, чтобы позвать шофера.

Но хуже всего было то, что король выглядел удивительно счастливым на всех фотографиях, сделанных на Средиземном море и в замке Бэлморал. Неужели он совершенно забыл о том, что ровно год обязан носить траур по умершему отцу? Почему он всегда улыбается? Когда он был принцем Уэльским, его лицо всегда было завораживающе печальным, все девушки влюблялись в него и мечтали развеять эту грусть, как в вагнеровском «Летучем голландце». Похоже, король и его брат, наследный принц, поменялись ролями. Еще недавно, хотя традиция требовала, чтобы принц Уэльский улыбался, Эдуард вел себя не по годам серьезно; а ныне, хотя обычаи предписывают королю быть серьезным, он неизменно весел. Сомнений нет: его околдовали, эта маленькая американка собирается отнять у Англии ее короля.

IV

В начале октября церковь и общество заняли боевые позиции; у архиепископа было для этого по меньшей мере две причины. К королю он питал личную неприязнь — кстати, последний платил ему той же монетой, — однако тщательно ее скрывал. В августе священнослужителям еще дозволялось говорить и даже писать в газетных статьях о том, как тяжело больше не называть короля «возлюбленным принцем Уэльским», поскольку теперь он достойный и самостоятельный мужчина, как большинство великих мира сего, и если бы монарха избирали путем плебисцита, то он одержал бы победу над любым другим кандидатом, набрав в тысячу раз больше голосов. В августе любой священнослужитель, который проживал не в Лондоне, еще мог позволить себе подобное высказывание.

А потом архиепископ узнал, что король, хотя и желал короноваться, но предпочел бы сделать это не в соборе: будучи верующим, Эдуард никогда не придавал значения обрядам. Это вызвало определенное замешательство в церковных кругах, представитель которых спросил у премьер-министра, гарантирует ли новый король, что монархия будет по-прежнему оказывать церкви покровительство. Ответ был утвердительный; но во время пребывания в Бэлморале король ходил не только в англиканскую церковь, главой которой являлся, но однажды посетил пресвитерианский храм. Несмотря на это, архиепископ в тот же день запретил представителям сект присутствовать на коронации, назначенной на май.

Нет никаких доказательств тому, что Болдуин в те дни заключил с архиепископом особое соглашение, но все сходится именно к этому. В начале октября Болдуин снова приступил к своим обязанностям и на обеде консервативной партии заявил, что он всегда совершал ошибки в преддверие самых блистательных побед. Оставалось лишь гадать, находился ли он еще в периоде ошибок или уже вступил в период побед. Во всяком случае, он не был ни в том, ни в другом, когда 20 октября вошел в комнату короля в Форт-Бельведере, чтобы обсудить с ним вопрос женитьбы.

Как Болдуин писал позднее в своем пространном отчете, он тогда обратился к королю не как министр, а как друг. Но король, со своей стороны, не признал за ним это звание, заметив, что встречался с Болдуином и принимал его, когда уже унаследовал трон, а до этого виделся с ним лишь однажды, в Канаде. Да и само поведение Болдуина вовсе не свидетельствовало о сколько-нибудь дружеских чувствах: он позволил делу зайти слишком далеко, вместо того чтобы двумя месяцами раньше поспешить встретиться с королем и предостеречь его. Двойная роль «друга» и премьер-министра позволяла Болдуину официально не доводить дело до сведения своего кабинета, да к тому же изолировать короля от народа. Естественно, король заявил ему, что готов уладить дело с ним, не вступая в столкновение с правительством, поскольку он еще надеялся, что добьется осуществления своего конституционного права — жениться на женщине, которая ему нравится.

В ходе первой беседы Болдуин, намекая на близкий развод миссис Симпсон и комментарии прессы по этому поводу, предупредил короля, что ему следует быть осторожнее с американскими и канадскими газетчиками. Он сказал: «Это может поставить в сложное положение меня или вас, а может представлять опасность и для нас обоих». Если полагаться на его собственный отчет, на который мы здесь постоянно ссылаемся, себя он упомянул раньше короля.

Но он не рассказал в палате общин о том, что во время этого, первого, разговора, который состоялся в одиннадцать часов утра, он попросил короля распорядиться подать ему виски, и, когда ему его принесли, осведомился, не желает ли король выпить вместе с ним; тот отказался.

Мы не знаем, приказывал ли Кромвель, с которым Болдуин впоследствии любил себя сравнивать, также подать спиртное во время своего решающего объяснения с королем Карлом I в Хэмптон-Корте. Мы также не знаем, пил ли Болдуин это виски как друг или как премьер-министр. Доподлинно известно только то, что сразу после этого разговора он сообщил о нем четырем своим самым давним коллегам по кабинету. Следовательно, он занимался этим делом не как премьер-министр, но и не как частное лицо, не считая, разумеется, того, что он посвятил в подробности беседы не тех, кого следовало, ибо молодые люди сумели бы лучше справиться с этой проблемой.

Не прошло и недели, как в Лондон внезапно приехал король американской прессы Херст; он появился словно deus ex machina[70], который в греческих трагедиях спускается на сцену только в последнем акте, а тут вдруг вышел из-за кулис во втором. Херст сделал торжественное заявление, сообщив миру о том, что весной, по истечении установленного законом срока, король Эдуард VIII женится на миссис Симпсон, которая через несколько дней получает развод, и сделает ее королевой Англии. Брак с принцессой мог бы вызвать только осложнения. Например, Альберт, брат короля, счастлив с commoner. Брак короля с миссис Симпсон упрочит дружеские связи между Англией и Америкой. «Но главная причина, по которой король женится на миссис Симпсон, заключается в том, что он любит ее страстной любовью, и нет никаких оснований, чтобы король отказался от прекрасной возможности жениться на любимой женщине». Все решили, что в июне 1937 года, после коронации, он действительно женится на «очаровательной и умной миссис Симпсон из города Балтимор, штат Мэриленд, Соединенные Штаты Америки».

Последняя фраза была самой важной для американского читателя. Это заявление никоим образом не могло исходить от короля, потому что он встречался с мистером Херстом один-единственный раз, и с тех пор прошло лет десять. Опубликовать это вполне разумное заявление решили приближенные короля, и в этом была их ошибка, за которую Херст не в ответе. Поскольку это было заявление из-за океана, и никто не мог его опровергнуть, то противники этого брака пришли в неистовство и до крайности распалили усердие лондонской прессы, до сих пор обходившей это дело молчанием.

Позднее именно это молчание определило исход дела. Поскольку весь мир — особенно Америка и Франция — в течение трех месяцев только и говорил, что об английской проблеме, о которой сам английский народ ничего толком не знал, то проблема в конце концов разрослась до угрожающих размеров, и миллионы людей, которые никогда о ней не слышали, пришли в ужас. Некоторым английским газетам хватило такта не выставлять на всеобщее обозрение сердечные дела монарха; другие побоялись исков о клевете, очень опасных в Англии; наконец, третьи, в основном мелкие бульварные листки, прикидывали, каковы могут оказаться последствия запоздалой огласки, и потихоньку разрабатывали эту жилу, стремясь разом лишить короля популярности. В эпоху всеобщего ханжества правительство, которое должно было взять все под свой контроль, лишь выражало поддержку тому, что творилось: оно достигло поставленной цели, делая вид, что борется за нравственность.

Когда вскоре после заявления Херста в маленьком поселке в пригороде Лондона было объявлено о разводе — судебное заседание продолжалось всего двадцать минут, — английская пресса лишь сдержанно сообщила об этом событии, устранявшем последнее юридическое препятствие к браку короля. Только society пришло в возбуждение и, вероятно, почувствовало удовлетворение, когда постановление nisi[71] дало свободу подруге Эдуарда: теперь в сознании короля все встало на свои места, и ему придется принимать решение. Жаль только, что мужу приписали супружескую измену и обвинили его во всех грехах, тогда как она, представить только, осталась ни при чем!

В ходе второй беседы Болдуин откровенно сообщил монарху о своих враждебных намерениях. Он допустил единственную ошибку, спутав society с народом, поскольку представители «привилегированных» и высокопоставленных кругов обычно склонны поступать именно так. Этот разговор состоялся только 16 ноября, через четыре недели после первого, но на сей раз, пригласив Болдуина, король поступил опрометчиво: премьер-министра нельзя было заставлять дважды высказываться на одну и ту же тему. Примечательно, что именно Болдуин заговорил первым, хотя не знал, зачем король его вызвал. Он заявил, что брак, который намеревается заключить Эдуард, не получит одобрения страны. Откуда ему это было известно? «Даже мой злейший враг не смог бы сказать обо мне, что я не знаю, какова будет реакция английского народа на то или иное событие». И, поскольку жена короля станет королевой, «должен быть выслушан голос народа».

Король ответил с притворной наивностью:

— Я готов уйти!

— Ваше величество, это поистине печальная новость. Я не в состоянии как-либо ее прокомментировать.

Король произнес эти слова, потому что его ввели в заблуждение два заявления Болдуина, оба из которых не соответствовали истине. Во-первых, он всегда говорил, что прекрасно осведомлен о чувствах английского народа, во-вторых, что необходимо посоветоваться с английским народом о выборе королевы. На самом деле, все это была ложь. Никакой закон, никакой обычай никогда не давали английскому народу права высказывать мнение о выборе королевы. Напрасно Болдуин заявлял и о своей уверенности в настроениях английского народа: всего месяц спустя на знаменитом заседании палаты общин три оратора из восьми неодобрительно высказались о его докладе. Если бы в течение этого месяца на миссис Симпсон не обрушилось такое количество клеветы, то у Болдуина, несомненно, нашлось бы гораздо больше противников.

Король сначала просто выслушал совет этого человека, которому доверился, считая его джентльменом. Эдуард принял субъективное суждение Болдуина за мнение всего народа; как всегда, открытый и прямой, он сделал собственный вывод и заявил: «Я ухожу!». В действительности, Эдуард, как позднее он признался мне, до последнего дня надеялся остаться. Он тогда чувствовал, что ему необходимо быть предельно честным и со своим министром, и со своей подругой, — он считал это своим долгом. Как человек глубоко порядочный, Эдуард должен был стать на сторону этой женщины именно тогда, когда ее унизили и отвергли; как король, он должен был подчиниться своему правительству, если оно выступило против него. Сделать первое ему приказывала его натура, второе — конституция страны. Короткая фраза, смысл которой — предложение отречься от престола, быстрота, ясность и краткость речи Эдуарда — беседа заняла пятнадцать минут — все это доказывает, что он владел ситуацией; Болдуин же высказался об этом разговоре позднее, сообщив, что король вел себя как great gentleman[72].

Исход борьбы был еще неизвестен; определенно было лишь одно — король решил жениться. Чтобы окончательно все прояснить, он в тот же вечер пришел к матери и сообщил о своем намерении ей, а также братьям.

Все последние недели принц Альберт, должно быть, ожидал этого события и предвидел его вероятные последствия; вместе с женой он обдумывал сложившуюся ситуацию. Его характер и образ жизни, его любовь к старшему брату достаточно свидетельствовали о том, что для него невыносима была даже мысль о подобном решении. Всем своим существом он стремился к личному счастью вне общественной жизни, и обязанности, возлагаемые на него, как на второго сына семейства Виндзоров, он воспринимал как непосильно тяжкое бремя. Несколько истинных друзей старшего брата, с которыми он многие годы поддерживал отношения, тоже подтвердили мне, что именно таково было настроение Альберта, и жена его вполне разделяла эти чувства. Драма еще более усугублялась именно потому, что и она тоже не страдала честолюбием, вопреки тому, чего можно было ожидать от молодой женщины невысокого происхождения. В тот ноябрьский вечер, когда герцог Йоркский сидел с женой у камина в их доме на Пиккадилли, он страстно желал, чтобы Эдуард или Болдуин передумали.

Последующие дни принесли новые волнения обеим враждующим сторонам. Король отправился в давно запланированную поездку по югу Уэльса, где он посетил самые бедные районы; эта поездка заставила его пережить те же чувства, какие когда-то ему довелось испытать в бытность еще принцем Уэльским: мы уже об этом рассказывали. На сей раз он совершал официальную поездку; его сопровождали министр труда и министр здравоохранения, потом король провел совещание с двумя — бывшим и новым — комиссарами Уэльса, а также с комиссаром special areas[73], периферийных областей, «особенно» страдающих от голода и нищеты. Тысячи рабочих, молодых и старых, встретили короля флагами и музыкой: разве он как принц Уэльский не был двадцать пять лет их символическим хозяином? «Красный дракон Уэльса» развевался рядом с «Юнион Джеком». Полицейские заграждения были прорваны, толпа устремилась к королю, каждый хотел коснуться его плеча, все приветствовали его как друга и защитника, а вечером шахтеры собрались перед его отелем, размахивая зажженными лампами. В тот вечер самые бедные из подданных лично приветствовали Эдуарда, видя в нем свою самую светлую надежду.

Он был потрясен, ибо уже несколько лет близко не сталкивался с нищетой. Но он понимал, что не должен забывать о конституции, и остерегался сказать больше, чем было дозволительно, даже сказать то, что мог сказать, когда был принцем Уэльским. По своему обыкновению Эдуард подходил к людям, расспрашивал их, пожимал им руки и говорил: «Мы непременно что-нибудь сделаем для вас» — или другие слова в том же роде. Кстати, его намерения разделяли и сопровождавшие его министры.

На следующее утро английскую прессу наводнили одобрительные отзывы о поездке короля. К сожалению, о ней писали слишком много. Две газеты, взяв несколько коротких ободряющих фраз, сказанных кому-то королем, и досочинив остальное, опубликовали целую речь, которую Эдуард никогда не произносил. «Дейли мейл», относившаяся к королю с большей симпатией, чем к правительству, расхваливала его инициативу, на которую кабинет министров оказался не способен. На следующий день «Таймс» резко выступила против такой оценки событий, имевшей целью укрепить репутацию короля: самое худшее, что может произойти в демократической стране Англии — это проявление королем инициативы.

Против короля готовилась большая кампания, и поездка в Уэльс, полная волнующих моментов и весьма успешная лично для Эдуарда, имела губительные последствия. Противоречащая конституции речь, которую он якобы произнес — хотя это были только слухи, — стала сигналом того, что страна могла ожидать чего угодно от такого короля.

V

Из Уэльса Эдуард вернулся подавленный. Накануне он объявил своей матери и премьер-министру, что собирается отречься от престола; а на следующий день увидел, как сердечно его принимают тысячи людей, к которым он привязался за эти долгие годы! Накануне он пытался понять, сможет ли и дальше его чувство чести уживаться с чувством долга перед родиной; а назавтра он услышал в криках нищей толпы призыв служить своей стране, чего бы это ни стоило. Он надеялся привести в равновесие эти ощущения, ибо вступили в противоречие вовсе не долг государя и любовь человека, а два приказа, отданных его совестью, и эта дилемма казалась неразрешимой.

Вернувшись в сумрачный Форт-Бельведер, где в тот ноябрьский вечер он оказался в полном одиночестве, король немного воспрянул духом, вспомнив, как встречали его тысячи обездоленных людей, как он стоял рядом с ними, видел их, слышал, чувствовал, и эта волнующая и пугающая картина не давала ему покоя; вокруг него лежало множество газет и письменных отчетов: от некоторых веяло дружелюбием, от других — враждебностью. Когда он долго беседовал по телефону со своей подругой, слушая ее голос и ее заверения в любви и преданности, он, несомненно, задумался о том, что может сделать он, король, чтобы выбраться из затруднительного положения.

Еще ребенком Эдуард узнал, что в его жилах течет кровь тысячи королей. Его наследственность свидетельствовала о смешении такого множества разных кровей, какого было не найти ни у одной другой королевской династии. Это были Стюарты и Тюдоры из Йоркской династии, которые вели свое начало от Вильгельма Завоевателя; это были норманны Эдмунда Железнобокого, потомки Вотана и Одина, кельтские правители — от Марии Шотландской до Эрина, датские — от Александры до Кнута; монархи Франции и Испании, Саксонии и России: все — от Карла Великого и Карла Мартелла до императоров Византии. Этот человек, на вид такой молодой и хрупкий, этот несчастный и достойный жалости человек был законным наследником самого древнего в Европе рода, династии, которая, не прерываясь, правила с незапамятных времен.

Хотя он недавно читал книги о своих предках, изучая и сравнивая истории других влюбленных принцев и королей, теперь он, наверное, тяжело вздыхал и думал о том, что нынешнее его положение неизмеримо труднее.

Где искать выход? Можно было вполне рассчитывать на чувства народа. Разве брак его прабабки Виктории и прадеда Альберта не был сначала крайне непопулярным? Альберт был никому не известным немецким принцем; его отец когда-то увивался за дочерью кузнеца, и тот гонялся за ним с молотом в руке; его мать развелась из-за адюльтера; его дядя, приходившийся дядей и королеве Виктории, имел репутацию донжуана. Почему же общественное мнение встало на сторону Виктории и Альберта? Потому что народ понял, что они любят друг друга. Может, и ему следует положиться на судьбу: ведь со временем английский народ убедится, что во главе страны стоит идеальная супружеская пара.

Конституция предоставляла Эдуарду другую возможность. Королевские юристы и лично Болдуин вновь подтвердили ему, что король свободен в своем выборе: «Сам факт, что монарх может взять в жены кого пожелает, обязывает его выбрать и полюбить такую женщину, которую благосклонно примет его народ». Следовательно, согласно закону Эдуард был свободен делать все, что пожелает. Но теперь все утверждали, что его намерения не получат одобрения народа.

Каков он, этот человек, который хвастал тем, что угадывает чувства английского народа, словно по мановению волшебной палочки? Она не англичанка, но разве это преступление? Ведь можно же было объяснить народу, что дружба с Америкой для Англии сейчас бесценна! Она — не аристократка. Но эпоха аристократии миновала, буржуа и рабочих это должно радовать. Она разведена. Но англиканская церковь ежегодно выдавала разрешение на развод по меньшей мере полусотне христиан, и всего лишь год назад архиепископ ратовал за то, чтобы проявлять больше свободы и терпимости в делах о разводе. Король мог бы сослаться на это, несмотря на то, что ему как главе церкви следовало особенно тщательно соблюдать ее законы.

А если кабинет министров завтра уйдет в отставку? В таком случае король призвал бы другого премьер-министра, а тот сформировал бы новое правительство. Ведь отец Эдуарда, вопреки всеобщим ожиданиям, предпочел Керзону Болдуина, того самого, который теперь терзает его сына и преемника. Если бы только во главе правительства стоял Ллойд Джордж! Сейчас бы он своими ловкими руками мастерски сплетал и запутывал нити до тех пор, пока в его сети не попали бы и женщина и корона! На что же имел право король? По мнению лорда Лендсдауна, с тех пор как лорды лишили возможности бороться с законом, это право перешло к королю. Бальфур ему отвечал, что это все пустое, однако король может официально обратиться к народу, если ему нужно распустить палату общин. Бонар Лоу признавал за королем право увольнять министров и, несмотря на наличие большинства, назначать новые выборы; лорд Оксфорд считал, что король не имеет на это права. В последний раз кабинет большинства король распускал больше ста лет назад, в 1834 году, но в конце концов сам потерпел поражение.

Менее щепетильный человек воспользовался бы неопределенностью в законодательстве и объявил о роспуске правительства; Эдуард, разумеется, тоже мог бы так поступить, но ему помешали его рыцарские чувства. Когда много позже его об этом спросили, он ответил: «Я не мог превращать ее в объект дискуссий и публичных выборов». Больше всего на свете Эдуард хотел защитить честь этой женщины. Отчасти поэтому он упорно требовал вносить ее имя в список приглашенных ко двору. «Если бы я уступил давлению американских газет и перестал ее приглашать, я тем самым подтвердил бы распространяемые ими слухи!»

В конце концов король считал возможным еще одно решение, и оно казалось ему удачным. Разве в течение двадцати лет он не был любимцем народа? Разве его речи не оказывали влияние на население Империи? А что если ему обратиться к народу, в привычной открытой и убедительной манере рассказать миллионам подданных о своих чаяниях, взяв пример с диктаторов, которые таким образом заявляют о своих воинственных и честолюбивых устремлениях? Он обязательно победит! И тогда он написал речь, которая должна была убедить пятьсот миллионов людей.

Кабинет министров изучил эту речь и не одобрил ее. В ней содержалось все самое хорошее, что человек может сказать в подобный момент. Но чувство ответственности перед конституцией было у Эдуарда так велико, что он, несмотря на все мучения, коим его подвергли, так и не согласился опубликовать текст этой речи, которая, пройдя через обсуждение в кабинете министров, стала, по его понятиям, государственным документом. Простые, искренние и сердечные слова короля покорили бы миллионы людей, которых немыслимая клевета позднее превратила в его противников.

VI

Не следует думать, что на протяжении недель и месяцев король занимался только одной проблемой. У Эдуарда была мировая империя: необходимо было если не управлять ею, то по крайней мере ее олицетворять. Рассказ о том, какое впечатление он производил на людей в эти тяжелые дни, мы находим в статье, которую некий commodor опубликовал в «Сатердей ревью». Он написал об инспекционной поездке на Home Fleet[74] 11 ноября.

В Портленде, куда король приехал ночным поездом, стояла ужасная погода. Сначала он переходил с одного судна на другое: осмотр, вопросы, поздравления, снова вопросы, опять осмотр; он проинспектировал семь военных кораблей. Потом ужин, концерт, встреча с офицерами. Он вернулся к себе на яхту глубокой ночью, но на следующее утро поднялся очень рано. «Людям это пришлось по сердцу», — подчеркнул commodor, постоянно сопровождавший короля. «Во время этой долгой серии инспекций его внимание ни на мгновение не ослабевало. Он замечал бляхи, медали, лица. Сам вымокший до костей, он думал о людях и отдавал распоряжения… Все отметили, что король, производя смотр морякам, в отличие от сэра Сэмюела Хора, не пожелал надеть плащ. Это всего лишь мелочь, но моряки не проходят мимо подобных мелочей, и в этом они усмотрели реальную разницу между политиком и монархом».

Пока король без плаща под холодным ноябрьским дождем инспектировал военные корабли, высокопоставленные особы из society, главным образом знатные дамы, пили чай и играли в бридж, посещали клубы и собирались поболтать в узком кругу. Особенно им нравилось звонить по телефону лежа в постели и изливать яд клеветы на короля и его подругу.

Англичане, неустанно заботящиеся о безупречности своей репутации, для борьбы с клеветой создали судебную процедуру, какой не найти ни у одного народа. Юриспруденция других стран ни в коей мере не может сравниться с английской ни в замысловатости судебных постановлений, ни в разнообразии толкований закона, ни в тонкости формулировок. И ведь именно в Англии возникла мысль возмещать деньгами ущерб, нанесенный чести пострадавшего, выплачивать оскорбленному определенную сумму: это полное крушение чувства чести, которое, будучи само нематериальным, может быть защищено только нематериальными ценностями. Если страховая компания полагает, что способна компенсировать стоимость ноги, пальцев ног или рук, потерянных в результате несчастного случая, то в этом есть некий мрачный юмор. Но когда оскорбление оплачивается, и в зависимости от его серьезности оскорбленный получает компенсацию в пятьсот или пять тысяч фунтов, это заставляет вспомнить о том, как короли, прогоняя своих лишенных чести любовниц, заключали с ними сделки, дабы их утешить.

Единственным беззащитным человеком в стране оставался король и, естественно, самые близкие его друзья.

Когда королева Виктория была молода, крупные столичные газеты писали, что она не спешит произвести на свет первенца, потому что, празднуя его рождение, она должна будет наградить многих высокопоставленных чиновников, а некоторых из них она терпеть не может и ждет, пока они уйдут на пенсию. Королева ничего не могла поделать с подобными подозрениями, которые были шуточными лишь наполовину. Внуки какого-нибудь министра могли подать в суд на автора исторического труда и получить денежную компенсацию, если сочли бы, что об их предке отозвались непочтительно; но ничто не мешало публично чернить репутацию принца Альберта.

В истории Англии ни один монарх, столкнувшись с оборотной стороной демократии, не получал такого жестокого удара, как Эдуард VIII. Какие только измышления не распространяло против него society, стараясь отправить короля в нокаут и выйти из схватки с победой! За несколько недель клевета распространилась повсюду, проникла во все слои населения, и этого оказалось достаточно, чтобы создать скандальный образ короля, а главное — его избранницы.

Сначала рассмотрим самые невинные из сплетен. Говорили, что во время своего первого торжественного приема в саду король внезапно прекратил приветствовать юных дебютанток, но никто не напомнил, что в ту минуту полил дождь. Утверждали, будто он устроил похороны своего отца на два дня раньше срока, установленного обычаем, но никто не уточнил, что это было сделано по желанию королевы Марии. Рассказывали, что на открытие сессии парламента король прибыл в автомобиле, вместо того чтобы приехать туда в золоченой карете, запряженной восьмеркой лошадей; но никто не объяснил, что ему сообщили об ухудшении погоды, и он отказался от королевского экипажа, ибо считал абсурдным, чтобы войска стояли строем под дождем.

Утверждали, что в Форт-Бельведере государственные бумаги разбросаны повсюду, и что когда министерство иностранных дел хотело направить Германии ответ на какую-то ноту, потребовалось несколько раз запрашивать документы, которые король держал у себя. А правда, которую следовало бы знать заинтересованным лицам, состояла в том, что официальный документ никогда не задерживался у короля дольше, чем было необходимо. Говорили, что в сентябре он неожиданно для всех перенес торжественное открытие королевского госпиталя в Абердине, чтобы отправиться на вокзал встречать свою подругу. Несколько недель об этой любопытной истории писали по всему миру, а позднее ее поведали и народу Англии. Миллионы людей удалось убедить в том, что их король — влюбленный мужчина, пренебрегающий своими обязанностями. Спустя семь месяцев после отречения и, соответственно, десять месяцев после того злополучного сентябрьского дня, владетельный аристократ, заведовавший тогда этим госпиталем, был вынужден сделать заявление, что король намеренно отказался участвовать в церемонии открытия, так как еще не истек срок траура по усопшему монарху, и провести мероприятие поручили герцогу Йоркскому. Лорд извинился за то, что опоздал с разъяснениями, сказав, что только сейчас узнал о том ложном обвинении.

Были и другие, менее серьезные, но более комичные обвинения. Естественно, о короле говорили, что он постоянно, или, по крайней мере, каждый вечер навеселе, и все, кто об этом рассказывали, уверяли, что лично видели его в таком состоянии. Один из друзей, знавший короля более двадцати лет, сказал мне, что ни разу не видел его пьяным. В Бэлморале король затравил оленей, но вместо того чтобы в них стрелять, только сфотографировал их, а потом дал им разбежаться. Он вместе со своим братом приехал в церковь в закрытой, а не в открытой карете. Возвращаясь откуда-то, король ехал в том же поезде, что и его гости. Естественно, некоторые члены семьи, особенно из дальних родственников, тоже не одобряли современных манер нового короля. Так, например, лорд Ласцелл, commoner, женатый на сестре короля, однажды посетовал, что король, общаясь с ветеранами войны, позволяет себе слишком вольные манеры. Эдуард только посмеялся и обронил: «Ласцелл с каждым днем становится все более царственным, а я — все более похожим на простолюдина!»

Клевета все ширилась, объединяя противников короля, она проникла даже в его собственный дворец. В ноябре один придворный сановник, получавший за свои труды щедрое вознаграждение, в беседе с одним американским журналистом позволил себе высказывания, порочащие короля и его окружение. Американец рассказал об этом своей жене, но не стал публиковать то, что услышал. Имена обоих персонажей этой истории известны.

Сплетни, распространяемые о миссис Симпсон, были гораздо значительнее. Даже спустя много лет о ней болтают больше, чем в те дни. Утверждали, будто она была в чужом платье, когда впервые появилась при дворе; но это просто смешно. Но рассказывают также, будто ее муж получил от короля чек на крупную сумму, в уплату за уступчивость при разводе. Миссис Сазерленд сказала об этом за столом, прибавив: «Я видела тот чек!» Родственник мистера Симпсона возбудил против нее судебное дело, и она была осуждена. Когда высокопоставленный придворный чиновник рассказал ту же отвратительную историю в присутствии американского дипломата, тот крикнул ему через стол: «Вы лжец!», и чиновник умолк.

«Она ведь была немецкой шпионкой!.. Она была любовницей господина фон Риббентропа!..» Она никогда не общалась в Лондоне с немцами и всего два раза в жизни видела человека, который тогда был немецким послом; сам посол встречался с королем только трижды. Кстати, Риббентроп никогда не приезжал в Форт-Бельведер, но посещал с официальным визитом Букингемский дворец. «Но ее же нигде не принимали!» Как только стало известно, что принц Уэльский интересуется иностранкой, великосветские дамы, даже не будучи знакомы с миссис Симпсон, стали засыпать ее письмами и приглашениями, чтобы при ее посредничестве завлечь к себе принца. Когда я недавно расспрашивал одну из самых известных старых леди, она мне ответила:

— Мы очень признательны этой женщине. Она уберегла нас от самого плохого короля, который когда-либо был в Англии!

Произнеся эти слова, она встала, подошла к книжному шкафу, где на полке почетное место занимал портрет Эдуарда на серебряной подставке, взяла его в руки и прибавила:

— Видите ли, мы с ним были очень дружны. Потом она наградила бывшую миссис Симпсон эпитетом, которым частенько пользуются злобные сплетницы.

«Кто же из них благороднее? — спрашивал я себя. — Эта леди, родившаяся в среде английской мелкой буржуазии, вышедшая замуж за буржуа-адвоката, который, побывав министром, получил дворянское звание, или женщина из Балтимора, урожденная Уорфилд, чьи предки в 1662 году получили от короля Карла II землю в Виргинии; их род ведет свое начало от норманнского рыцаря Уорфилда, который более тысячи лет тому назад пришел в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем и получил землю поблизости от Виндзора. Так кто же из них благороднее, — подумал я, узнав, что эта леди родилась на убогой улочке, где ее мать держала маленькую, сомнительного вида гостиницу. А дед миссис Симпсон, Уорфилд, сначала сражался в армии южан, а потом стал заниматься экспортом, грузил на парусные суда свою пшеницу и отправлял ее в Австралию. Он дружил с президентом Кливлендом. Интересно, чем же предки королевы Марии, внучки венгерской графини Реди, лучше Уорфилдов?»

Однако везде, где я заводил разговор о миссис Симпсон, упоминали о «досье»! «Досье», которое министерство внутренних дел завело на эту даму, как и на всех важных особ, вероятно, содержало все тайны ее безнравственной личной жизни. Когда я спросил моего собеседника, видел ли он это «досье», он, сильно смутившись, ответил, что оно засекречено. Но когда один из наиболее почитаемых в Англии церковных деятелей, мудрый старик, совершенно искренне поведал мне, как ему казалось, всю правду об этой даме, я понял, как глубоко пропитано английское общество ядом клеветы.

Клевету никак нельзя поймать, она приползает на брюхе, словно змея, — так говорится о ней в монологе из «Севильского цирюльника». Никто не может удержать ее, она выскальзывает из рук как мыло. Если бы все, кто клеветал на эту женщину, предстали перед судом, они не смогли бы предъявить даже намека на доказательство своих слов и были бы осуждены. Все клеветнические обвинения, которые мистер Деннис собрал и выпустил в свет — кстати, не имея ни малейшего намерения оскорбить Эдуарда, — автор и издатель вскоре были вынуждены изъять из обращения, выразив при этом свои глубочайшие сожаления. А судья даже заявил: «Очень вероятно, что за нынешним решением последует уголовный процесс» («Таймс», 22 ноября 1937 года).

Ибо после отречения Эдуард, став герцогом Виндзорским, имел право возбудить судебное преследование, как простой смертный; будучи королем, он не имел права защищать в суде себя и свою женщину. Все, что он читал в прессе, все, о чем, судя по всему, шушукались у него за спиной, громоздилось перед ним, и под этой омерзительной кучей сплетен уже было не разглядеть женщину, которую он любил. Эдуард ничего не мог с этим поделать, да и у нас с вами есть только два способа опровергнуть грязные слухи.

Во-первых, достаточно было одного взгляда на эту женщину, чтобы понять: ее так называемая пикантность существует только в разгоряченном воображении буржуа. Женщин, которые пленяли сильных, целомудренных и умных мужчин, в прошлом называли ведьмами и сжигали на костре из-за их невероятной сексуальной привлекательности. Ныне, если следовать фантазиям буржуа, рисующего картину греха, таких женщин можно встретить в ночных увеселительных заведениях, где они, принимая непристойные позы, танцуют под отрывистую музыку или попивают ледяное шампанское.

Во-вторых, имеется абсолютно достоверное свидетельство друга короля: он постоянно находился рядом с Эдуардом во время кризиса, проводил переговоры с его противниками, стремился удержать короля у власти, — в общем, сделать все возможное и невозможное, чтобы все уладить. Если вокруг этой женщины существовали какие-то тайны, если имелись основания обвинить ее в безнравственности, то именно этому человеку министры и священнослужители должны были предъявить соответствующие документы, чтобы он мог сказать королю, что тот плохо распорядился своим доверием. Это важное замечание я услышат из его собственных уст. Этому человеку, пользовавшемуся доверием обеих сторон, не разу не показали ни единой страницы из пресловутого «досье», в его присутствии никто даже не намекал на какие-либо обвинения в адрес миссис Симпсон. Это исчерпывающее доказательство того, что знаменитое «досье» на герцогиню Виндзорскую не содержит ничего, что могло бы бросить тень на ее нравственность. И все-таки эта женщина была отвергнута обществом не потому, что была разведена, а исключительно из-за ее репутации, которую создала при помощи клеветы клика великосветских особ, управляющая Англией.

VII

Всем известно, что «Таймс» — это один из оплотов Британской империи, не менее важный, чем парламент, король, флот, Английский банк; известно также, что по этой газете можно проследить историю Англии более чем за сто лет. Автор, опубликовавший в Англии два десятка книг, может рассчитывать на благосклонность и объективность этого печатного издания. Когда «Таймс» заодно с правительством — то есть когда правительство консервативное, — они оказывают взаимную поддержку, ибо нуждаются друг в друге. Если к ним изъявляет желание примкнуть еще и церковь, и они все вместе идут к намеченной цели, эта троица становится поистине всемогущей, и тогда правительственному большинству нечего опасаться.

На сей раз их общей целью стало свержение Эдуарда, однако мы не располагаем точными сведениями о том, когда они стали союзниками и до какой степени их позиции сблизились. Поскольку мы не склонны недооценивать тонкий ум мистера Доусона, то думаем, что этот альянс был очень тесным, и заключили его гораздо раньше, чем принято считать, так как интересы, или, по крайней мере, взгляды трех сторон полностью совпадали. Главный редактор «Таймс» мистер Доусон был давним другом Болдуина; архиепископ, который был его наставником в Оксфорде, входил в административный совет «Таймс»: нельзя не принимать это во внимание. Архиепископ и премьер-министр были вынуждены воздерживаться от слишком резких высказываний, дабы не раздражать своего противника короля: по этой причине им особенно нужна была пресса, чтобы формировать общественное мнение. Они, конечно, не сомневались, что «Таймс» будет служить выразителем их интересов, и понимали, что за ней последуют и другие консервативные газеты. Мастерски подготовленная кампания в прессе шла по нарастающей, и решающую роль в ней сыграла серия статей, опубликованных в «Таймс» с 24 ноября по 10 декабря, они гораздо лучше, чем официальный доклад Болдуина, раскрывали план, который должен был заставить несносного монарха беспрекословно повиноваться — или отречься от престола.

Для начала «Таймс» решила предупредить короля в связи с его «речью» в Уэльсе, потому что подобные демонстративные акции, «если они будут продолжаться, могут привести к вмешательству монархии в политику». Вскоре после этого газета перешла к угрозам, потому что король якобы оказывал влияние на назначение генерал-губернатора Южной Африки, а это противоречило закону; король, отмечала «Таймс», обязан вести себя так, чтобы быть недосягаемым для «общественного осуждения и насмешек». Ему подобает сохранять особое достоинство, которое «не мешало бы ему общаться с людьми любого звания и положения, но которое нельзя сбросить или надеть, как новый костюм». У читателей газеты, наверное, возникло ощущение, что их короля публично отчитывают.

Короля пугали со всех сторон. Премьер-министр утверждал, будто ему известно, что народ против брака Эдуарда с миссис Симпсон. От людей, близких к архиепископу, король узнал, что тот скорее откажется короновать Эдуарда, нежели соединит его с разведенной женщиной. «Таймс» читала ему нотации, словно школьнику. Но подруга, от которой действительно зависело его будущее, по-прежнему умоляла Эдуарда во что бы то ни стало остаться на троне. Эта женщина никогда не считала, что на ее отношения с любимым мужчиной могут как-то повлиять его королевский титул или даже законный брак. Один человек, в то время друживший и с королем, и с его подругой, готов был поклясться в том, что так оно и было, в особенности перед теми, кто не был знаком с этой женщиной или не хотел ее признавать.

Она, конечно, знала, что любое сопротивление только заставит короля еще больше заупрямиться. Но что ей было делать? Уговаривать его отказаться от короны, чтобы он упорствовал в своем стремлении ее сохранить? Так происходит в старинных операх: женщина рыдает за шторой, когда ей известно, что ее никто не видит, а зритель смеется над глупостью мужчины, который не понимает, какую игру она ведет.

На короля давили со всех сторон. Его вынуждали вступить в последнюю схватку, хотя ничто не мешало ему отложить ее на несколько недель, а то и на несколько месяцев. В этой ситуации кое-кто из друзей советовал Эдуарду снова сделать вид, что он отказывается от отречения, и короноваться будущей весной, потом, после того как церковь торжественно восславит его, взять да и жениться на своей избраннице: ни конституция, ни традиция не могли помешать его свободе выбора.

Но Эдуард и слышать не хотел ни об этом, ни, тем более, о незаконной связи, какие частенько случались у его предков. Он не мог унизить ни возлюбленную, отказавшись дать ей свое имя, ни народ, застигнув его врасплох. Он лишь говорил: «Это непорядочно», и позднее повторял: «Это было бы непорядочно! Я не хотел ничего навязывать моему народу, я хотел быть в согласии с ним; лично обратившись к нему, я, конечно, убедил бы его одобрить мои намерения».

Если пристальнее приглядеться к этому делу, если представить себе, что с тех пор прошло больше века — а это самый надежный способ ясно разобраться в событиях недавнего времени, — то мы увидим, что у короля была еще одна причина поступить именно так, как он поступил, и она делает ему честь. Он был пленником своего представления о том, кто такой истинный джентльмен.

В этом безвыходном положении ему предложили заключить морганатический брак. Он носил также титул герцога Ланкастерского, его жена могла бы стать герцогиней, и это событие скорее всего не взбудоражило бы страну и не раскололо нацию. Таким образом, не будучи королевой Англии, она стала бы законной супругой короля. Это был компромисс. Поколебавшись несколько дней, король принял это предложение. Он имел право так поступить, никакой закон не мог ему в этом воспрепятствовать. Георг IV в свое время сам отказался от коронации своей жены.

Однако в дело опять вмешалось его излишне трепетное отношение к конституции, и оно помешало Эдуарду прибегнуть к этому удачному решению, которое впоследствии никто не мог бы отменить. Безусловное уважение к конституции составляло часть его воспитания и его характера. Поэтому Эдуард спросил Болдуина, готов ли тот внести в палату общин законопроект, полностью одобряющий его морганатический брак. Болдуин ответил, что он не верит в то, что парламент проголосует за подобный закон. Кто же это говорил, друг или министр? Король в конце концов согласился, чтобы вопрос был вынесен на рассмотрение кабинета министров. Спустя два дня, 27 ноября, Болдуин принес Эдуарду отрицательный ответ правительства. Не желая, чтобы его заметили, он проскользнул во дворец с черного хода; могущественному хозяину страны пришлось войти через заднюю дверь. А король, сидевший в великолепной гостиной, был пленником собственной честности.

Король рассердился, битых два часа отчаянно спорил с премьер-министром, но Болдуин держался, как непреклонный великий визирь. Они расстались, так ни о чем и не договорившись. С того дня правительство почувствовало себя увереннее. Министры так обосновали свое решение: «Одобрив морганатический брак, мы тем самым признали бы, что король милостью Божией отличен от других людей, и для него допускается особая форма брака».

Они и не поняли, что эта форма брака как раз вернула бы королю права, коими обладали все остальные люди, поскольку, запрещая ему вступать в самый обыкновенный брак — то есть жениться на любимой женщине, — они лишь подчеркивали его исключительность.

Народ по-прежнему пребывал в полном неведении. Только посвященные сумели понять, на что намекала «Таймс», которая на другой день после ультиматума кабинета министров принялась восхвалять палату общин; точь-в-точь как абсолютный монарх, «Таймс» с высоты собственного величия выразила надежду, что палата общин докажет свою силу «в случае любого кризиса, внешнего или внутреннего».

И тогда те, кто вел игру, признали, что больше невозможно действовать скрытно. Три силы объединились, теперь им нужно было, чтобы в дело вмешался кто-нибудь из епископов и, обронив публично одну-единственную фразу, спровоцировал бурную реакцию прессы; таким образом удалось бы привлечь внимание общественности, а дальше она бы уже сама жадно следила за развитием событий. Первым в открытую, перед всем народом, высказался доктор Блант, епископ Брэдфордский. Вот фраза из его речи на конференции священнослужителей в Бирмингеме, которую он произнес во время дебатов о коронации. «Важно не то, что чувствует король, думая о своей коронации, куда важнее то, какие чувства она вызывает у английского народа». После этих слов, приличествовавших скорее политику, чем священнику, епископ пожелал королю, чтобы тот верил в Бога, молился и всегда был готов к самопожертвованию, затем продолжил: «We hope that he is aware of his need. Some of us wish that he gave more positive signs of that awareness»[75]. Всего-то две коротенькие фразы, произнесенные в тесном зале, в присутствии нескольких дюжин слушателей.

Как же велика власть печатного слова! Все было тщательно подготовлено — в подобных случаях предпочитают начинать с провинциальной прессы, чтобы все выглядело как можно естественнее, — и на следующее утро правительственное издание «Йоркшир пост» так комментировало высказывание епископа Брэдфордского: «Нас неизбежно ожидает глубокое разочарование, если мы не увидим преемственности власти, которая могла бы послужить примером для других государств, а вместо этого обнаружим, что между королем и его министрами возникли разногласия, и они, возможно, станут причиной серьезного конституционного решения». Далее газета упоминала американскую прессу, по-видимому, имевшую все основания писать об определенных намерениях короля.

Когда эту статью прочли в Лондоне, английская пресса, до сего часа удивительно дисциплинированная, почуяла, что великое молчание подходит к концу, и с завтрашнего дня каждый сможет — и будет обязан — писать то, что думает. Народу следовало наконец узнать все, что подспудно зрело несколько долгих недель. Когда епископа Брэдфордского стали донимать расспросами, он сразу пошел на попятную: он-де только хотел сказать, что король нечасто ходит в церковь. Епископ пояснил, что имеет обыкновение писать свои речи заранее, за месяц, а то и больше, и перед выступлением заучивает их наизусть. Но спустя год, когда для его партии все закончилось благополучно, он, будучи не в силах скрывать гордость за свой подвиг, отрекся от этих слов: в 1937 году в Квебеке он заявил, что включился в борьбу сознательно, потому что дальнейшее молчание нанесло бы непоправимый вред короне и Империи.

Но никто, в том числе и епископ, не знал того, что в то утро 1936 года король принял в замке одного журналиста из числа своих друзей; тот принес королю копию статьи, которая тем же вечером должна было произвести эффект разорвавшейся бомбы в Лондоне и во всей Англии, и заверил его, что из весьма надежного источника ему стало известно, что Болдуин, архиепископ Кентерберийский и главный редактор «Таймс» предварительно прочли и одобрили речь епископа. В тот же день король задал об этом прямой вопрос Болдуину, но министр ответил, что не знаком с этой речью. Что касается двух остальных, то их об этом никогда не спрашивали.

VIII

Утром 3 декабря над Англией сгустились тучи; случилось нечто ужасное: упала стоимость акций на бирже. Все газеты, цитируя речь епископа и статью из «Йоркшир пост» вдруг заговорили о планах короля и его возможной женитьбе, о которой народ до сих пор не знал, как не слышал и имени миссис Симпсон. Простые человеческие желания короля привели к тому, что стоимость british securities[76] понизились на полтора пункта, а цена пользовавшихся наибольшим спросом акций промышленных предприятий упала на несколько шиллингов. Это сразу осложнило положение Эдуарда. Вдобавок к материальному доказательству того, каким «скверным малым» был король, «Таймс» выдвинула и моральный лозунг: монарший долг перед страной выше личным пристрастий. Даже многократно повторенный, лозунг этот нисколько не приблизился к истине. В действительности же большинство королей следовали своим склонностям и пристрастиям, например, Эдуард VII, несмотря на свои любовные авантюры, был превосходным монархом.

В те дни были пущены в ход и другие лозунги, которые с удовольствием приняла и стала повторять большая часть населения, не задумываясь над их содержанием: англиканская церковь не допускает расторжения брака, а король является защитником англиканской церкви. Сколько разводов эта церковь одобрила и что она официально заявляла по этому поводу, — об этом мы уже говорили. Кстати, король никогда не был защитником церкви в том смысле, о каком церковь твердила людям, заставляя их в это поверить; Генрих VIII называл себя защитником папы от Лютера, и это звание так за ним и осталось, хотя давно утратило всякое значение. В то же время некий господин писал в «Таймс», что сотни тысяч английских солдат жертвовали своим счастьем и своей любовью ради защиты родины, и король обязан поступить так же. Этот аргумент впоследствии повторяли беспрестанно, хотя он совершенно абсурден: солдат на войне может погибнуть в любую минуту, однако, выжив, он вновь обретает свою семью; король же должен был на всю оставшуюся жизнь, может быть, лет на тридцать, а то и больше, лишиться единственного предмета своих желаний… И не столько ради защиты родины, сколько оттого, что в некоем государстве, где разводы стали привычным явлением, пуританское лицемерие не желало видеть на троне разведенную женщину.

Тем временем у Болдуина на руках оказался самый крупный козырь. Он разослал телеграммы в пять доминионов, потребовав сообщить их мнение по известному вопросу, и получил пять отрицательных ответов. Он предъявил их королю, напомнив, что опросы в палате общин и в доминионах показали: закон, одобряющий морганатический брак Эдуарда, непременно будет отвергнут. Король снова оказался лицом к лицу с человеком, чьи убеждения невозможно было поколебать. Доминионы прислали обоснованные ответы лишь через пять дней после того, как возникла угроза отставки кабинета; к тому же, невозможно было проконтролировать, таково ли в действительности содержание документов. Принято, что губернаторы являются личными представителями короля, тем не менее, он не мог переписываться с ними напрямую: корреспонденцией короля по закону ведало министерство иностранных дел в Лондоне или правительства доминионов. Беспомощный король, оставшийся в одиночестве, не имел никакого влияния на мнение ни собственного народа, ни своей Империи, ни даже палаты общин, где вопрос о морганатическом браке пока не поднимался: Эдуард оказался в таком же положении, как некоторые из турецких султанов, которые были рабами своих визирей и выказывали им глубокое почтение.

Изолировав короля, министры отдалились от него и оставили наедине с его раздумьями. Такое поведение правительства вдохновило Макензи на чудесные строки:

«Они вели себя как бродячие акробаты, которые подожгли цирковой шатер и разбежались, оставив льва, запертого в клетке, погибать в огне… Более всего эти акробаты боялись, как бы лев не уцелел и не вырвался из клетки, оставив их терзаться сомнениями, выплатят ли страховку за шатер?»

Опасаться было нечего: кабинет снова почувствовал себя уверенно. Болдуин провел переговоры с лидером оппозиции, который заверил его, что откажется формировать правительство, если король к нему обратится. Почему же лейбористская партия заняла именно такую позицию? Почему бы из всеми любимого короля не сделать короля трудящихся? Лейбористские газеты пребывали в нерешительности; только коммунисты сообразили, что короля, если он вступит в этот демократический брак, можно будет использовать против society и мелких буржуа. После голосования, в ходе которого четыре миллиона английских рабочих высказались за монархию и только четыреста тысяч за республику, лидер лейбористской партии вдруг заговорил о том, что не стоит тратить время на обсуждение проблем монархии, и что монархия сама по себе абсурдна.

Вот такие возражения из области теории мешали действиям единственной партии, которая могла бы поддержать короля. Но даже сегодня ее лидеры прибегают к еще одному интересному аргументу: «Выступая в принципе против монархии, мы предпочли бы слабого короля королю незаурядному». Во всяком случае, они не хотели иметь дело с королем, посмевшим не прислушаться к «доброму совету» своего премьер-министра. К тому же шла война в Испании! Если лейбористы сформируют правительство, сумеют ли они помочь испанской республике? Может быть, куда удобнее по-прежнему клеймить позором реакционную политику капиталистов? Ведь ходили же слухи, которые услужливо распространяли все кому не лень: эта женщина шпионка или, по меньшей мере, подруга нацистов. Цель была достигнута: если не сами рабочие, то лейбористская пресса отнеслась враждебно и к этому браку, и к этому королю. Британские социалисты упустили исторический шанс.

Имея у себя в тылу такую удобную оппозицию, Болдуин, не забывавший о своих избирателях, мог себе позволить вести против короля рискованную игру. Премьер-министра беспокоило лишь одно: пока что правящий кабинет вынудил Эдуарда молчать, но после отречения ничто не помешает королю рассказать стране все как было, и история получится столь впечатляющей, что состоятся новые выборы, на которых ему и его партии вряд ли удастся победить.

В те дни в палате общин только два человека старались что-то сделать. Один из них, Черчилль, убедившись, что премьер-министр упорно не желает сообщать о своих намерениях, потребовал от него не совершать ничего «непоправимого» до тех пор, пока не состоится обсуждение в палате общин. Второй, Уэджвуд, предложил, чтобы клятва верности, связывающая палату общин с монархом, имела юридическую силу независимо от того, состоялась или нет церемония коронации. Это на случай, если архиепископ отказался бы короновать короля.

В прессе тоже слышались разумные голоса. «Дейли мейл», «Дейли экспресс», «Ньюс кроникл» предлагали, чтобы король вступил в брак как герцог Корнуольский. Они считали абсурдом, что распутным королям позволялось творить все что угодно, а короля, для которого любовь и честь были неразделимы, ожидала суровая кара.

В этой неопределенности, когда Эдуард как никогда нуждался в поддержке, ему пришлось расстаться со своей подругой. Она поспешно уехала: другого выхода у нее не было. Если бы она осталась, все стали бы говорить, что она упрашивает Эдуарда отречься от престола. Уехав из Англии, она показала миру, что не намерена влиять на события. Оставался только телефон, верный гонец любви, ему нипочем были любые расстояния, он передавал тон голоса и смеха, полунамеки и обрывки слов, позволявшие понять скрытый смысл сказанного.

Опасаясь за безопасность и даже за жизнь своей подруги, король предоставил ей личный автомобиль и своего адъютанта и велел отвезти ее в Канны, в дом его американского друга. Во Франции сотня репортеров устроила за ней настоящую погоня, совсем как в кино. В тот же день, 4 декабря, Эдуард удалился в Форт-Бельведер. Наверное, это тоже была ошибка. Как он объяснял впоследствии, он хотел предотвратить волнения в столице. Эти решающие дни он провел там, в этой крепости, зимой выглядевшей еще более мрачной: ее серая громада смутно виднелась среди снега и тумана. Эдуард виделся только с самыми близкими друзьями, здесь его не тревожил шум Лондона и ропот народа; король скорее напоминал мыслителя и пророка, чем монарха на поле сражения. Единственный голос, долетавший до него, был голос его подруги, которая в долгих беседах умоляла его о том, чего он не желал делать ни за что на свете, — отказаться от нее.

Много лет спустя один друг спросил Эдуарда: «И что бы вы сделали, если бы она тогда уехала из Франции в Америку?»

Не задумываясь, он ответил так быстро, что даже пропустил несколько слов: «На пароход, и там пожениться!»; потом рассмеялся, представив себе эту картину.

В тот самый час, когда король прибыл в Форт-Бельведер, Болдуин впервые высказался определенно в палате общин. Его покорная оппозиция не вышла за рамки хорошо отрепетированной игры в вопросы и ответы. Поскольку Эттли спросил его о браке короля, Болдуин ответил: «В нашем законодательстве не упоминается ничего похожего на так называемый морганатический брак». Жена короля становится королевой. Если мы хотим, чтобы было иначе, требуется принять соответствующие законы. Нынешнее правительство этого делать не намерено. И доминионы, с которыми необходимо было посоветоваться, уже дали отрицательный ответ.

Все его утверждения были ложью. Советовались не с доминионами, а лишь с одним человеком из столицы каждого доминиона. Георг IV доказал, что даже короли могли вступать в морганатические браки, а сам Болдуин родился, когда еще жива была та самая герцогиня Инвернесская, незнатная дворянка, обязанная своим титулом королеве Виктории. Болдуину было уже двадцать четыре года, когда умерла прекрасная леди Фицджордж, дочь театрального художника и морганатическая супруга герцога Кембриджского, с которым она прожила пятьдесят счастливых лет. Вся Англия оплакивала ее. И «Таймс», которая теперь печатала слово «морганатический» в кавычках, в 1904 году в связи с кончиной герцога Кембриджского сообщала, что «герцог состоял в морганатическом браке с мисс Фэрбразер».

На следующий день, 5 декабря, в своей уединенной крепости король наконец согласился принять друга, причем друга благожелательного и очень влиятельного: это был Уинстон Черчилль, с которым Эдуард поддерживал отношения многие годы. На другой день Черчилль опубликовал первое и последнее письмо в защиту короля, появившееся в печати в то время.

Этот документ совершенен по форме и по содержанию.

«Я прошу повременить и проявить терпение. Народ должен понять, в чем состоит суть конституционной проблемы. Речь не идет ни о каком конфликте между королем и парламентом. С парламентом никоим образом не советовались, и не позволили ему выразить свое мнение. Должен ли король отречься от престола, последовав совету нынешнего кабинета министров? С тех пор, как в Англии существует парламент, монарху еще никогда не давали такого совета…

Речь здесь не идет о разногласии между королем и его министрами по какому-либо вопросу. Подобное разногласие, разумеется, можно было бы уладить при помощи обычной парламентской процедуры или, в крайнем случае, роспуска парламента. Мы оказались перед лицом государя, выразившего свою волю: он намерен совершить некий поступок, однако это может произойти не ранее чем через пять месяцев, а в случае возникновения различных обстоятельств может не произойти вовсе. Руководствуясь такими туманными и шаткими причинами, требовать от монарха высшей жертвы — отречения от престола и, возможно, даже изгнания, — совершенно необоснованно с точки зрения британской конституции. Никакое правительство не правомочно советовать монарху отречься от престола. Подобный вопрос мог бы возникнуть только в ходе самой серьезной парламентской процедуры…

Кабинет министров не имеет никакого права предвосхищать события и выносить решение, не узнав предварительно мнение парламента. Наверное, результата можно было бы достигнуть, получив послание монарха парламенту, затем подготовив запросы и проведя голосование после надлежащего изучения вышеупомянутых посланий. Неожиданное отречение монарха в нынешних обстоятельствах подорвало бы конституционное положение монархии, что нанесло бы ущерб самому институту королевской власти, не говоря уже о том, кто сейчас находится на престоле…

Если король отказывается следовать совету своих министров, те, разумеется, вольны подать в отставку. Но они не имеют никакого права оказывать давление на короля, чтобы заставить его принять их точку зрения, и добиваться от лидера оппозиции заявления о том, что он не будет формировать кабинет, если они подадут в отставку, тем самым предъявляя королю ультиматум. Повторяю: необходимо время и терпение. Почему мы не можем немного подождать? Поскольку король не властен до конца апреля совершить поступок, которому противятся министры, не обязательно срочно решать этот вопрос в конституционном порядке. Возможно, возникнут некие трудности, но они определенно не будут столь серьезными, чтобы повлечь за собой те конституционные последствия, о которых я уже говорил…

Наконец, необходимо принять во внимание человеческий и личный аспект этого дела, что, безусловно, не менее важно, чем все остальное. Несколько недель подряд король испытывал такое сильное моральное и умственное напряжение, какое только способен вынести человек. Он находился в состоянии крайнего утомления не только из-за выполнения своих государственных обязанностей, но и из-за мучений, вызванных его личными чувствами. Если ему требуется время, чтобы обдумать совет своих министров, то теперь, когда эта проблема обострилась до крайности, мы, конечно же, не откажем ему в этом…

Король не имеет ни малейшей возможности лично общаться с парламентом и народом. Между ними и монархом стоят королевские министры. Если они решили использовать против него всю свою власть и влияние, король даже тогда вынужден молчать. Тем более министрам следовало бы постараться не стать одновременно судьями и истцами, а проявлять терпение, подобающее верноподданному и христианину, даже если оно может доставить им политические затруднения. Вынудив короля к поспешному отречению, мы совершили бы акт насилия, которое ляжет тенью на историю Британской империи».

Это письмо в защиту короля, исполненное ясности, мужества и рыцарского духа, сразу же вызвало ответную реакцию: Черчилль хочет быть премьер-министром! Но чем это подозрение было лучше другого: Болдуин мечтает остаться премьер-министром?

IX

За пределами Лондона существовали два огромных пространства, населенных миллионами людей, чье мнение имело равное, если не большее значение, чем мнение столичных жителей, — провинция и Империя. Каково же было это мнение?

Болдуин решительно заявлял, что Империя против брака Эдуарда с миссис Симпсон. В действительности, у него имелось только пять каблограмм от премьер-министров доминионов: те, разумеется, не советовались ни со своим парламентом, ни с прессой. В Лондоне правительство, церковь и высшее общество старались преодолеть этот тяжкий и губительный для экономики кризис в такой спешке — принц Гамлет называл ее «презренной поспешностью», и Черчилль боролся именно с ней, — что невозможно было получить более серьезную информацию. Но была ли Британская империя целостным образованием, были ли однородными ее законодательство и состав парламентов? Как остроумно заметил один англичанин, эту Империю «создали по рассеянности», то есть она разрослась по воле случая, без системы и плана. Именно эту многочисленную компанию, не развалившуюся только благодаря системе шатких компромиссов, намеревались привести к повиновению с помощью пяти телеграмм, потому что шерстяной мешок в палате лордов был набит шерстью Империи.

Какое значение на самом деле имела каблограмма из Сиднея, которую «Таймс» опубликовала под заголовком: «Вся Австралия за мистера Болдуина»? Один министр и его корреспондент констатировали, что развод известной особы произвел «плохое впечатление». Свои соображения высказал некий глупец, помощник генерального прокурора Австралии; он, видимо, ничего не смыслил в конституционном праве или делал вид, будто не смыслит, так неужели следовало принимать его мнение за мнение целого континента? Этот господин сделал открытие, что «Royal Marriage Act» 1772 года следовало применить и к нынешнему королю, потому что Эдуард был потомком Георга II, и что «надлежащее согласие является не просто личным согласием короля, но государственным документом, скрепленным государственной печатью и представленным в Совете». Поэтому король был обязан представить свое согласие на рассмотрение Частного Совета за год до брака, и, если обе палаты парламента не одобрили бы его по истечении этого срока, то брак признали бы недействительным. Поскольку сам Болдуин открестился от этих глупостей, человек, выступавший от имени континента, вынужден был отказаться от всего, что наговорил.

Какое это могло иметь значение, если мистер Лайон, премьер-министр Австралии, утверждал, что весь его кабинет поддерживает мистера Болдуина, если сразу после этого заявления лейбористские лидеры обвинили премьер-министра в том, что он действовал незаконно, посылая в Лондон свой ответ? Болдуин побоялся сообщить в палате общин или хотя бы лично королю, что одна из крупнейших политических ассоциаций Австралии телеграфировала ему: «Решительно настаиваем на длительной отсрочке. Общественное мнение Австралии серьезно расколото. Широко распространены настроения, что отречение станет ужасной катастрофой». Это касалось не только парламента, но и миллионов граждан, чья судьба подвергалась опасности из-за непоправимых и поспешных действий правительства. Никто в Лондоне не знал и о том, что «Сидней дейли телеграф» предостерегала против любой поспешности и сожалела, что никто не посоветовался с народом, которому король внушал глубочайшее уважение и самые теплые чувства. Никому не было также известно, что в одной австралийской радиопрограмме вся проблема обрисована в очень простых словах: «В этой борьбе король выступает на стороне демократов против аристократов. Мистер Болдуин на самом деле говорит не от имени народа. Миссис Симпсон будет лучшей королевой, какая когда-либо была в Англии».

В Лондоне цитировали и канадские газеты, одобряющие действия правительства, но никто не знал, о чем писала «Оттава ситизен»: этот король хочет улучшить положение бедных; именно потому, что он указал обществу на тех, кто нуждается в помощи, власть имущие сочли себя оскорбленными. В южноафиканском городке Смитфилде старый фермер-бур спросил у генерала, носившего герцогский титул: «Что же делает наш король?» — и получил следующий нелепый ответ: «Если ваш отец или ваша мать поступили дурно, вы не станете об этом распространяться. Вот и нам следует быть тактичными и промолчать». В Индии местная пресса была на стороне короля, выступала против Болдуина, и огромные заголовки кричали: «Король не имеет права уходить! Народ с ним!»

Наверное, это была благодарность за ту работу, которую в течение многих лет принц Уэльский вел во всех концах света. Как жаль, что, уединившись в своей засыпанной снегом крепости, он ничего об этом не знал! Он находился вне политической арены и напоминал невесту из последнего акта оперы «Кармен», которая, стоя в сторонке, ждала, когда ее защитник, ее кавалер прикончит быка или погибнет.

Новости из заморских владений к месту трагедии не приходили вовсе или приходили в недостаточном количестве, зато вестей из провинции было предостаточно: они приводили в отчаяние и приближали печальный финал. Наступил week-end, и депутаты разъехались по своим округам, чтобы прощупать настроение избирателей. Вдали от Лондона два обстоятельства обернулись против короля: призыв Черчилля и клеветнические нападки последних дней.

Черчилль имел явное намерение основать «партию короля»; он преследовал лишь одну цель — стать премьер-министром «кабинета Симпсон». «Партия короля!» Мелкий буржуа повторял эти слова с тем же сладострастным трепетом, с каким представлял себе оргии в Форт-Бельведере или бокал коктейля, небрежно поставленный на секретные документы военно-морского флота. Можно подумать, что знать и светские круги никогда прежде не создавали «партию короля»! Разве Карл II и Яков II не основали партию для католиков? Разве не был Вильгельм III другом вигов? Разве королева Анна или король Георг III не были тори? Разве не с формирования «партии короля» не единожды начинались великие эпохи в истории?

Разве иной была партия противников короля, которую пэры создали для борьбы с отцом Эдуарда, Георгом V, в те дни, когда пэров и лордов лишили власти, а король, обманув их ожидания, не воспользовался своим правом вето. Теперь партия короля казалась не более чем призраком и вызывала в памяти образы Кромвеля и Страффорда, которые ныне, по-видимому, звались Черчиллем и Мосли.

Среди возражений против брака, внимательно выслушанных депутатами и наблюдателями от простых людей, почти не упоминался тот факт, что миссис Симпсон американка. В народе, среди рабочих и крестьян, ее разводу также не придавали особого значения. В то воскресенье о разводе чаще говорили в Шотландии, потому что тамошние священники выкрикивали с кафедр: «Король любит женщину, которая принадлежит другому!..» Архиепископ запрещал священникам произносить подобные речи; поскольку они все-таки не послушались, мы позволим себе усомниться в его авторитете. Процедура развода еще не была завершена, и это вредило репутации миссис Симпсон. Нынешний развод стал для нее вторым, и от этого отношение к ней не улучшилось. Оба ее бывших супруга были живы — одно из самых нелепых обвинений, какое можно предъявить женщине! — а это всегда особенно пугало церковь. Один из лучших оксфордских историков вполне серьезно заявил мне: «Если бы обоих ее мужей не было в живых, вопрос ставился бы совершенно иначе». Из этого, по-видимому, следует, что среди мелких буржуа принято думать, будто разведенные мужчины имеют обыкновение посвящать первого встречного в интимные подробности жизни с бывшими женами.

Если бы король выбрал молодую девушку из английской мелкобуржуазной семьи, он выглядел бы немного лучше в глазах народа, но не правящей верхушки. То, что в жилах будущей королевы течет не королевская кровь, почти не имело значения. Но все были уверены, что она не принадлежит к society. Когда, например, говорили, что супруга герцога Йоркского — женщина невысокого происхождения, это было верно только в принципе. Во всяком случае, знатные дамы отказывались делать придворные реверансы перед дочерью прачки. Впрочем, в народе тоже поговаривали: «Она ничем не лучше нас!»

Истинная, самая важная причина того, почему английский народ не хотел, чтобы миссис Симпсон стала королевой, заключалась не в ее национальности, внешности, общественном положении или прошлом. Изучая сегодня эту проблему на месте, расспрашивая мужчин и женщин из разных социальных слоев, мы поняли, что ее главным образом отвергли из-за репутации, основанной на искусно организованной кампании клеветы. Клеветы, распространяемой высшим светом. Поскольку еще недавно миллионы людей ни о чем даже не догадывались, поскольку у них не было возможности проверить то, что они неожиданно узнали об этой женщине, они неизменно должны были верить всему услышанному. Лейбористские депутаты в это не вмешивались. Им была свойственна особая форма cant, и более всего они напоминали мужей, которые в театре в присутствии жены не смеют взять бинокль, чтобы получше рассмотреть красивую танцовщицу. Поскольку они из принципа не желали иметь дела с королями, то предпочли отвести глаза в сторону и не мешать народу верить небылицам, которые выдумывал высший свет.

Этим сплетням верили больше потому, что их передавали из уст в уста, а не печатали в газетах, и потому, что рассказывали больше дурного, чем хорошего. Женщины охотно верили всему, что слышали: их милый и добрый король, которого они так обожали, когда он был принцем Уэльским, стал жертвой «экзотической» соблазнительницы; она использовала свои прелести, свой «sex-appeal»[77], чтобы завладеть им, и теперь, «покорив» его, она хотела стать полновластной хозяйкой страны. Нечто ужасное, чему и названия не подобрать, месяц за месяцем творилось в этом замке наслаждений, хотя точно ничего не было известно… В действительности этот замок представлял собой крепость, охраняемую сотней пушек. Вместе с шайкой интриганов и негодяев, весь день не вылезающих из пижам и валяющихся в шезлонгах в парке Форт-Бельведера, эта авантюристка решила прибрать к рукам Англию!

Разве вы не видели на фотографиях, как весел наш добрый король, если он с ней рядом? Разве вы не видели, что в январе, когда его провозглашали королем, она стояла у окна возле него? Разве он не возил ее в автомобиле по иностранным столицам и не представлял тамошним монархам, как это было в беспутное время Георга III и его развратных сыновей? Говорят, ей приходилось брать напрокат туалеты, чтобы появляться при дворе! Ее мать содержала публичный дом! Иностранцы, люди, не слишком хорошо владеющие нашим языком, тайком проникли в самое сердце государства, они способны продать и разорить нашу страну! Последствия не заставят себя долго ждать! Торговля замерла, рождественские товары не расходятся, все боятся делать покупки, ведь кто знает, может, завтра начнется война? Гитлер неотлучно находится в Берлине, он явно выжидает благоприятный момент, чтобы напасть на нас! Болдуин, по-отечески поговорив с королем, вышел от него бледным и расстроенным… он даже не курит свою трубку! В Мальборо-Хаусе обливается слезами королева Мария! Архиепископ призвал всех верующих молиться за несчастного короля! Сам он постоянно в молитвах, он просит Господа не оставить своим милосердием нашу страну! Великое испытание обрушилось на Англию, и все это по вине распутницы, которая, как сказано в Писании, явилась из чужой страны для того, чтобы погубить нас всех!

Вот так, то слезливо, то грубо, народ выражал свои чувства в то историческое воскресенье. В первую очередь осуждали не короля — его считали только жертвой, все осыпали упреками его подругу; с легкой руки враждебной прессы к людям из окружения короля и миссис Симпсон приклеилось слово «экзотический», и оно только подливало масла в огонь всеобщего возмущения. Это будоражащее воображение слово в представлении людей было связано с банановыми рощами, где бродят обнаженные негры, или с притонами, где танцуют полуголые девицы. На самом деле Форт-Бельведер часто посещали три-четыре американца, но от англичан они отличались только тем, что всегда улыбались. В гостевой книге Форт-Бельведера нет упоминаний об уроженцах Тибета, Конго или Огненной Земли, хотя они, наверное, очень оживили бы общество.

В стране, как оказалось, были и люди без предрассудков: они желали счастья бывшему принцу Уэльскому, терпеть не могли священников или просто радовались тому, что Эдуард не берет в жены принцессу. Несколько газет опубликовали весьма любопытные письма, решительный тон которых вызывает улыбку. Например, в «Дейли миррор» можно было прочесть: «Это Бог послал нам миссис Симпсон. По какому праву епископ Брэдфордский, мистер Болдуин и сэр Джон Саймон сами выбирают, с кем королю делить его спальню? Скажу так: да здравствует Симпсон из Соединенных Штатов Америки, императрица Великобритании, а вам желаю удачи, Ваше величество!»

Автор другого письма ссылался на Библию, послание его было изумительно; заканчивалось оно словами, что «Всевышний не счел для Себя недостойным взять в супруги девушку из народа, тем самым подарив нам Господа нашего, Царя Царей».

Находились также мечтатели, которые искали наставника, но не из числа священнослужителей. Они вспомнили, что древние в решающие мгновения испрашивали совета у поэтов. В открытом письме они предложили, чтобы придворный поэт-лауреат — непременно ясновидящий, ибо именно за это государство платило ему жалованье — изложил в восьми строфах, что нации следует думать об этом деле.

Газеты, выступавшие на стороне короля, почти все были врагами Болдуина или друзьями Черчилля, или же руководствовались интересами трудящихся. Согласно их аргументации, за Болдуином стояла Россия. По их мнению, только нынешний король мог избавить Англию от мобилизации. Коммунисты и фашисты, также поддержавшие короля, могли лишь навредить ему, отпугнув часть буржуазии. Сторонники «общественного доверия» убедились в том, что между королем и его правительством, кабинетом банкиров, возникло неразрешимое противоречие; следовательно, заключить морганатический брак можно было при другом правительстве, которое, вероятнее всего, нашло бы поддержку парламентского большинства. «Католик таймс», газета, весьма радикальная в социальных вопросах, вступилась за Эдуарда: «Мы за короля, — писала она. — Мы против тех финансовых и политических сил, которые хотят заставить короля уйти». Вот лучшее доказательство того, что развод в этой кампании против короля был не более чем предлогом; эта газета даже бралась доказать, что, как и у короля Генриха VII, первый, «военный», брак миссис Симпсон так и не стал настоящим браком. Бернарду Шоу мы обязаны лучшим из того, что было написано об этом деле: он изобразил сцену встречи короля, премьер-министра и архиепископа, вложив в уста персонажей, сидящих за трапезой, забавные и вольные речи.

По улицам Лондона двигались процессии со знаменами и плакатами: «Бог защитит короля от Болдуина!..», «Мы хотим нашего короля!..» «Ивнинг ньюс», распространявшая такие плакаты, писала: «Нельзя за один воскресный день лишить трона величайшего из ныне живущих англичан. Этого стараются добиться путем согласованных усилий нескольких групп. Их поспешность вызывает неприятные толки, бросающие тень на важных персон из сферы политики, и не только политики».

На это открытое предостережение против поспешных решений «Санди таймс» возразила: «Королю нет необходимости отрекаться уже сейчас, спекулируя на резком повороте в общественном мнении. Дело вынесено на обсуждение общественности, и нельзя ни откладывать, ни срывать принятие окончательного решения».

С этим безапелляционным заявлением, переданным через «Санди таймс», правительство вступило в решающую неделю.

X

Все могущество Англии укрыто в двух башнях — башне Вестминстера и башне Ламбетского дворца. В тот декабрьский день они возвышались над пеленой тумана, мрачные, едва различимые; между ними река невозмутимо уносила в порт богатства страны; там их перегружали на большие суда и отправляли во все уголки огромной Империи; из заморских краев в устье Темзы прибывали дары далеких земель. В порту нисколько не ощущался кризис, поразивший страну. Однако на бирже, издали управлявшей всеми этими судами, царила тревога из-за колебания курса акций, а хозяева лондонских магазинов в отчаянии наблюдали, как на полках пылятся рождественские товары. Страх перед экономическим кризисом и упадком торговли и был единственной причиной роковой поспешности в деле короля, против которой протестовал Черчилль.

В такое утро, прогулявшись по красно-золотым галереям Вестминстера и взглянув на фрески, можно понять, как легко какому-нибудь монарху, особенно запечатленному в героическом образе, внушить к себе уважение по прошествии сотен лет, и насколько это трудно королю тогда, когда решается его судьба. Со стен смотрят легендарные короли, застывшие в величественных позах, которые наслаждались своей властью, даже бессовестно ею злоупотребляя. В палате лордов справа от трона висит портрет короля Генриха, который жестоко покарал своего сына, а позднее выяснилось, что тот был невиновен. В длинных галереях множество портретов священников: воздев руки и сверкая очами, они взывают к толпам людей… А вот и Генрих VIII, отлично сумевший прибрать к рукам духовенство: и в благодарность за это он удостоился великолепной фрески, где его изобразили на золотом фоне в окружении шести жен.

Помещение, где располагается палата общин, устроено так, что в нем постоянно требуется искусственное освещение, по крайней мере зимой. Шестьсот двенадцать мужчин и женщин, которые торопятся туда каждый понедельник и рассаживаются на двенадцати скамьях в зале заседаний, любят приписывать себе особую историческую роль. В тот день на стороне правительства были две трети палаты, не больше. В кулуарах приводили все те же доводы против брака Эдуарда: «партия короля», спад деловой активности, страх перед Гитлером. Их подкрепляла информация из Шотландии и Уэльса, где население высказалось против этой женитьбы. В подобные моменты каждый верит тому, что ему приятно слышать, и никто не спрашивает, каковы источники этого так называемого общественного мнения — ведь, как известно, его можно выяснить только путем опросов. Может ли, должен ли депутат быть беспристрастным? И если бы он даже был таковым, как он мог бы проанализировать настроения сотен тысяч людей, как химик делает анализ раствора?

Это был день Болдуина. Его встретили с воодушевлением, как хозяина положения, как «некоронованного короля» острова — хотя этому шотландцу три ведьмы из «Макбета» ничего подобного не предсказывали. Победа привела Болдуина в прекрасное расположение духа, и «Таймс» даже отметила, что «за весь этот долгий и трудный период он ни разу не выглядел таким свежим, как в тот день». Но никто не сказал, как выглядел побежденный король. В эти дни все больше интересовались «делателем королей» и все меньше самим королем. Похожее ощущение испытываешь за кулисами театра накануне премьеры: все говорят о режиссере, но уже не вспоминают об авторе пьесы.

Палата общин даже позабыла о приличиях. Когда начал выступление полковник Уэджвуд от оппозиции, ему не дали говорить, а когда поднялся Черчилль, поднялся крик, и его заставили сесть на место. Говорят, в ту минуту испытанный боец испуганно огляделся, словно Джордж Роби, который, впервые выйдя на сцену мюзик-холла, не мог взять в толк, как это его, Роби, любимца Лондона, кто-то посмел освистать. «Таймс» описала эту сцену, как случай «самого грубого поведения депутатов за всю современную парламентскую историю». Зато позволили высказаться коммунисту и лейбористскому лидеру, потому что они оба подробно говорили о серьезном ущербе, который кризис наносит торговле и промышленности.

Друзья Болдуина в «Таймс» продолжали с его одобрения грозить стране тем, что любое промедление может «нанести очень серьезный вред интересам нации и Империи», то есть можно потерять деньги, а именно этого боялись больше всего. Хотя все уже давно знали об официальной позиции кабинета и его угрозе уйти в отставку, Болдуин по-прежнему утверждал, что беседовал с королем только «как частное лицо, и весьма уважительно». Официально потребовав от парламента принять решение немедленно, Болдуин закончил выступление лицемерной фразой: «В завершение не могу не выразить от имени всей палаты общин нашу глубокую и почтительную симпатию Его величеству». Его слова прозвучали, словно молитва священника над умирающим папой римским. Если бы Болдуин был другом короля, как он беспрестанно твердил, в тот день он посоветовал бы палате общин то, что предлагал Черчилль: «Нельзя сию минуту требовать подобного решения от человека, нервы которого напряжены до предела. Отправим короля в деревню и поговорим обо всем после Нового года!»

В то же самое время возлюбленная Эдуарда совершила решительный поступок; адъютант короля, сопровождавший миссис Симпсон в Канны, передал прессе ее личное заявление: «Я готова уйти, чтобы немедленно покончить с этим невыносимо тягостным положением».

Казалось бы, на следующий день весь Лондон должен был читать восхищенные и почтительные комментарии по поводу самоотверженности иностранки. Что писала «Таймс»? Она мелким шрифтом опубликовала ее заявление в дальнем уголке номера, зато крупными буквами напечатала высказывания двух лидеров, которые нанесли последний удар.

Сначала досталось королю. Архиепископ — член административного совета «Таймс» — имел дружеские беседы с королем Георгом, который «за несколько дней до кончины очень тревожился о будущем». Потом следовало ироническое замечание о «театральном жесте» миссис Симпсон. Далее снова говорилось, что в Англии не существует морганатического брака, что король может свободно выбрать себе жену и, следовательно, сделать ее королевой. Все просто прекрасно! Конституция, архиепископ, премьер-министр, палата общин, даже «Таймс» не могут ничего сделать, если король хочет жениться на миссис Симпсон! Итак, брошенное копье летело к цели. И вот оно вонзилось в жертву. Все предложения противной стороны были категорически отвергнуты:

«У нас, в отличие от континента, неспособность к чему-либо — это понятие не правовое, а реальное. Наши требования сводятся к тому, чтобы законно был признан тот факт, что она не способна стать королевой. Мы требуем, чтобы премьер-министры всех имперских территорий вынесли на рассмотрение, а парламенты приняли и ратифицировали закон, устанавливающий основания, не позволяющие занять столь высокое положение даме, на которой собирается жениться король. В конституцию должна быть внесена поправка, особо подчеркивающая, что неспособность занимать трон королевы является позорной».

Разве человек, находясь в здравом рассудке, может вообразить, что премьер-министр способен выступить с таким гнусным и унизительным предложением, а парламент — за него проголосовать?

Представьте себе короля в его уединенном замке… нет, представьте себе писателя, адвоката, банкира, которые прочли в крупнейшей газете своей страны статью, содержавшую подобные оскорбления в адрес его избранницы; кто-то хочет помешать ему ввести ее как законную супругу в круг своих коллег. Вообразите, что должен чувствовать этот мужчина, если он любит женщину, хочет на ней жениться, познакомить ее с друзьями, с подчиненными, так как отныне у них будут общая жизнь, общие обязанности и интересы. Благодаря двум предыдущим бракам миссис Симпсон уже попадала в разные слои общества. Так сложилась ее жизнь, ему о ней все известно, а остальных это не касается. Видимо, государство все-таки разбирается в любовных делах, так как оба раза женщина была признана невиновной, виноватыми оказались мужчины. Никто никогда не видел эту женщину в непристойной позе, в вульгарном окружении, в сомнительной ситуации, и ее не за что было изгонять из приличного общества. А теперь ее одним словом пригвоздили к позорному столбу: ведь она не способна разделить с этим мужчиной его высокое положение! Как на месте короля поступил бы commoner? Известны случаи, когда, защищая честь женщины, мужчина убивал журналиста.

Однако все это говорилось не впрямую. Таков был ответ сторонникам морганатического брака; дабы нельзя было доказать, что кто-то губит репутацию женщины в глазах света, противники короля прибегали к недвусмысленным намекам и небольшим недомолвкам. Они проделывали это, старательно изображая, будто сделать такое никогда бы не смогли. Они достигали цели, не опасаясь иска о клевете. Зато у всех людей в голове засела фраза: «Она не способна стать королевой!»

Но почему? Чего ждут подданные от королевы? Чтобы она держалась прямо, принимая гостей. Чтобы умела носить жемчужное ожерелье. Чтобы могла чинно поклониться, как требовал этикет. Чтобы была способна обратиться к гостям на нескольких языках. Чтобы сочетала обаяние с достоинством. Чтобы знала, когда следует улыбнуться, а когда рассмеяться. Чтобы она умела входить и выходить, придерживая шлейф платья так, чтобы это выглядело прилично, здороваться с серьезным, но приветливым видом, держать руку на нужной высоте, когда кто-то желает ее поцеловать. Разве миссис Симпсон не были присущи все эти достоинства? Наверное, у нее этих достоинств было даже больше.

Так почему же мистер Болдуин никогда не пытался присмотреться к женщине, которую так хотел устранить? Минувшим летом король не случайно пригласил к себе в замок мистера и миссис Болдуин, причем именно тогда, когда там находилась миссис Симпсон. Если бы Болдуин действительно был другом короля, как он это утверждал, он мог бы вблизи понаблюдать за избранницей Эдуарда, оценить ее ум, ее манеры, разузнать, как она относится к королю, у него оставался на это целый час после обеда: немногочисленные гости сразу все поняли и оставили их наедине. Но Болдуин был настроен так предвзято, что в тот день не сказал ни единого слова «экзотической» даме. Он просто-напросто считал ее «неспособной стать королевой».

Но теперь, когда ее публично назвали женщиной, которая неспособна стать королевой, никто больше не упоминал такие препятствия к браку с королем, как ее разводы, ее положение в обществе, ее национальность: следовательно, окончательно устранить миссис Симпсон можно было, только испортив ее женскую репутацию. Вот тогда-то мастерски завуалированная клевета приобрела оттенок официальности.

Когда в 1931 году Болдуин прочел в «Дейли мейл», что его жену упрекают в том, что она не захотела подписать какое-то обращение в защиту матерей, он набросился на газету с обвинениями и угрозами и защитил репутацию супруги.

Король же был беззащитен. Он вынужден был читать все это и хранить молчание. Две ладьи ставили королю мат[78]. Король Эдуард, который начинал игру без королевы, проигрывал партию.

XI

Болдуин, гораздо более искусный в тактике, чем король, снова сумел объединить мораль и собственные интересы; недаром его предками по отцовской линии были стальные магнаты, а по материнской священнослужители. «Таймс» расписывала его дружелюбное, отеческое отношение к королю, с которым он говорил всегда откровенно, не оказывая на него ни малейшего давления. Болдуину хотелось выглядеть в глазах современников и потомков старым наставником молодого короля, по недомыслию попавшего в отчаянное положение; а чтобы казалось, что он до последнего, изо всех сил старался исправить ситуацию, он задумал еще два важных дела.

Теперь, когда король был в осаде, Болдуин мог не сомневаться в его скором отречении. Тут вдруг какие-то неведомые силы заставили мистера Годдарда, адвоката миссис Симпсон, отправиться к ней, чтобы услышать от нее самой, что она действительно отказывается от брака с королем. Некий никому не известный мистер Стивенсон внес полкроны в суд по бракоразводным делам, желая зарегистрироваться как свидетель: он утверждал, что собирается огласить новые факты, доказывающие, что развод четы Симпсон не может считаться законным. (Месяц спустя это подставное лицо отказалось от своего ложного свидетельства). Когда Годдард сообщил королю о своем намерении помешать разводу из-за этого инцидента, Эдуард ему запретил и предупредил, что позвонит в Канны, поставит в известность миссис Симпсон и выскажет ей свое мнение. Мистер Годдард все-таки улетел на частном самолете, но король узнал об этом лишь после прибытия адвоката в Канны. Чтобы произвести впечатление на публику, старик стряпчий, никогда прежде не летавший самолетом и утверждавший, что у него больное сердце, прихватил с собой личного врача доктора Кирквуда, который должен был постоянно щупать ему пульс и, если требовалось, давать стимулирующие средства. Он должен был сыграть роль отца Альфреда из «Дамы с камелиями» — персонажа, который в опере Верди «Травиата» очень скучен.

Было совершенно очевидно, что приезд адвоката — просто фарс; ведь тремя днями ранее миссис Симпсон сама изъявляла желание выйти из игры, а накануне король запретил Годдарду ехать в Канны. Но тем, кто организовал эту поездку, было необходимо вновь показать народу, как они тревожатся за короля и страну: они сочли, что ради этого стоит рискнуть жизнью несчастного адвоката с больным сердцем.

На другой день Болдуин сам стал действовать в том же духе. На сей раз впечатление должен был произвести чемодан.

Восьмого декабря король сообщил премьер-министру о своем намерении отречься от престола, но документ пока не составил. Поскольку правительство из учтивости посоветовало Эдуарду еще раз все взвесить, он ответил, что решение уже принято. Сначала никто ни о чем не догадывался. Король прервал свое шестидневное затворничество и приехал в Ройял-Лодж, где жил его брат. Там он и объявил Альберту, что завтра тот станет королем. Эдуард обнаружил, что брат к этому готов. За долгие недели Альберт свыкся с этой мыслью. Их беседа протекала в лучших английских традициях: скрывая свои чувства, братья только взглядом и рукопожатием дали друг другу понять, что их по-прежнему связывает крепкая дружба, как в детские годы… Вопрос о регентстве Альберта при его малолетней дочери, племяннице короля, даже не обсуждался.

Король пригласил приехать вечером в Форт-Бельведер трех своих братьев, а также нескольких друзей-чиновников, с кем ему надо было уладить кое-какие дела: сэра Пикока и двух адвокатов — Аллена и сэра У. Монктона (последний — друг юности, с ним король познакомился еще в Оксфорде). Он также пригласил премьер-министра, полагая, что обязан отдать ему долг вежливости, прежде чем уйти. Обсуждать было нечего, составлять никаких документов не требовалось. Поэтому король был удивлен, что мистер Болдуин приехал с секретарем и с чемоданом, явно намереваясь переночевать в Форт-Бельведере. Поскольку короля это не устраивало, он через секретаря попросил мистера Болдуина вернуться в Лондон после ужина. Самолюбивый Болдуин так и не простил королю этой обиды.

Чемодану, который не распакованным вернулся назад в автомобиль, суждено было стать волнующим финальным аккордом в драме, которую на следующий день должны были разыграть на английской сцене. В этом самом чемодане лежали не только мыло, зубная щетка и пижама, но и все атрибуты английского ханжества и лицемерия. Чемодан был знаком того, что до последней минуты верный друг проявлял отеческую заботу о несчастном короле, поддерживал его и вместе с тем заменял отсутствующего архиепископа.

Король понимал, что обязан покориться судьбе. Он вышел к гостям в шотландском костюме — Эдуард с удовольствием так одевался, когда бывал дома, — занял место во главе стола и весь вечер беседовал со своими молчаливыми, подавленными сотрапезниками. Об этом последнем ужине в Форт-Бельведере были написаны романтические страницы; двое из гостей на этом ужине говорили, что он был одним из самых блистательных моментов в жизни Эдуарда. Он держался абсолютно по-королевски: в последний час перед уходом он вел себя, как его отец. Он не говорил ни об отречении, ни о прощании. Рассказал несколько забавных историй, немного поговорил о европейской политике, о повышениях по службе, о гольфе и лыжах. В тот вечер его брат и друзья были поражены хладнокровием этого человека, решившего отказаться от огромной власти — или только видимости власти? — только потому, что он не хотел нанести урон доброму имени своей подруги и лишиться доверия своего народа. У мистера Болдуина, за целый вечер не сказавшего и двух слов, было время обдумать будущую пространную речь.

Девятого и десятого декабря, разворачивая газеты, Эдуард читал: «Промедление слишком затянулось, растет беспокойство… Неуверенность в завтрашнем дне прямо или косвенно парализует деловую активность…»

Менее чем за час король покончить с колебаниями и сомнениями, которые, как утверждали газеты, губительно сказывались на торговле. Приехали три брата Эдуарда, чтобы в качестве свидетелей подписать документ. Вот его содержание:

«Я, Эдуард VIII, король Великобритании, Ирландии и заморских британских доминионов, император Индии, настоящим заявляю о моем бесповоротном решении отречься от престола, которое распространяется на меня и моих потомков, и желаю, чтобы оно вступило в силу немедленно. В подтверждение сего подписано мною собственноручно в десятый день декабря 1936 года в присутствии свидетелей, подписавшихся ниже. — Эдуард R. I.[79]».

В этом документе нет слов «милостью Божьей» и «защитник веры». Он подписан твердой рукой и с левой стороны удостоверен подписями трех братьев.

Эдуард не оставлял за собой никакого права пересмотреть свое решение. На титуле «герцог Виндзорский» остановились только двумя днями ранее. Никто из юристов, занимавшихся этим делом, не думал особо оговаривать, что данный титул получает и будущая супруга Эдуарда: это подразумевалось, и письменное подтверждение стало бы проявлением беспричинного недоверия.

За известием об отречении из Лондона сразу же пришла другая новость: выросла стоимость акций на бирже. Днем палата общин начала спокойно обсуждать пятьдесят один вопрос, значившийся в повестке дня. Потом появился Болдуин, подошел к спикеру и передал ему документ со словами: «Послание от Его величества, собственноручно подписанное Его величеством». Спикер страшно разволновался и когда начал читать, было слышно, как в его трясущихся руках громко шуршит бумага. Послание, написанное просто и сдержанно, было всего втрое длиннее, чем сам документ об отречении.

Последовавшая затем речь Болдуина была совершенным творением искушенного политика. Болдуин напоминал ловкого дантиста, который, продолжая орудовать щипцами и причинять пациенту ужасные страдания, уверяет его, что все уже закончилось. О том, что он говорил, мы уже рассказывали в ходе нашего повествования; даже сегодня мы не смогли бы опровергнуть ни одного положения его речи, кроме того места, где Болдуин заявлял, будто король с одобрением воспримет его напоминание об их «доброй мужской дружбе». «Мне приятно сообщить палате общин, — продолжал премьер-министр, — что когда во вторник вечером мы прощались в Форт-Бельведере, мы понимали и чувствовали — и сказали об этом друг другу, — что наша дружба… связывает нас крепче, чем когда-либо, до конца наших дней».

История с нераспакованным чемоданом опровергает его слова. Болдуин поведал депутатам только о виски, которое ему подали во время его первой беседы с королем. То, что позднее король рассказывал своим друзьям, также опровергает версию Болдуина. Наконец, заметим, что эта «дружба на всю жизнь» за два года проявилась лишь однажды: через две недели после отречения Болдуин отправил бывшему королю рождественскую поздравительную открытку — такую же, какие по английскому обычаю он рассылал сотне других людей.

Неслучайно министр заговорил о дружбе и взаимной симпатии, хотя их никогда не было между королем и его министром: процитированные нами слова они произнес в самом начале выступления, они задали тон всей его речи, и он постоянно к ним возвращался. Кстати, эта речь, как и все значительные речи Болдуина, представляла собой причудливую смесь самовосхваления и скромности, высокомерия и смирения. Иностранцу, наверное, было бы непонятно, почему Болдуин без конца твердит о том, что всегда говорил королю правду. Болдуин, который сначала беседовал с королем только как частное лицо, теперь, прибегнув к своему обычному приему, признался в порыве чувств: «Мне стыдно вам об этом говорить, но я не советовался ни с кем из моих коллег, однако они меня простили». «Они меня простили» — этот девиз необходимо будет однажды вырезать на подставке под бюстом Болдуина в Вестминстерском аббатстве. Он утверждал, что там, где ошибся он, Болдуин, ошибся бы и любой другой, и снова пел себе хвалы, прикрывая их учтивостью, которую надлежит проявлять к побежденному противнику.

В речи премьер-министра был только один волнующий момент, но эти слова принадлежали королю. Болдуин прочитал записку, которую этим утром прислал ему Эдуард:

«О герцоге Йоркском. Он и король приходятся друг другу братьями и всегда оставались в наилучших отношениях; король убежден, что герцог получит поддержку всей Империи, ибо ее заслуживает».

Под этими строчками, торопливо набросанными карандашом, даже не было подписи, но в них чувствовались сердечная привязанность к брату и тонкий ум Эдуарда. Ему не хотелось в официальном тоне говорить о своем «любимом брате», он просто и коротко напомнил об их братских отношениях и выразил свое доверие к нему в безупречном английском стиле. В нужное время он передал это послание правительству и всему миру. Мужественные слова Эдуарда среди плаксивой речи Болдуина стали свидетельством морального превосходства короля над своим министром. Именно по этой фразе все поняли, что король действительно сам всегда писал свои речи. Все дело было в стиле, потому что в нем чувствовалась неподдельная искренность. Она чувствовалась в той фразе, но не в остальной речи.

Показная честность Болдуина плохо сочеталась с общим тоном его речи. После того, как лидеры либералов и лейбористов в нескольких сухих фразах выразили свои сожаления и надежды, поднялся Черчилль… На этот раз его не освистали, ибо он больше не мог навредить. Он произнес классическую десятиминутную речь, которая однажды войдет в книги для чтения английских школьников. В ней он защищал правительство от тех упреков, которыми сам осыпал его пятью днями ранее, чтобы в такой момент не подвергать опасности единство страны — или своей партии. В то же время Черчилль восхвалял самопожертвование короля, которое оказалось «намного выше, чем того требовали закон и конституция».

До этой минуты в центр событий Болдуин всегда ставил самого себя, а теперь Черчилль выдвинул на первый план главного героя, короля, и сказал именно то, чего все вправе были ждать от премьер-министра: «Мы открыли в этом принце такие достоинства, как мужество, скромность, сочувствие к людям, а главное искренность, достоинства редкие и ценные, которые могли бы прославить его царствование в анналах этой древней династии. Крайне трагично, что именно эти достоинства в частной жизни привели к такой горькой и печальной развязке. Но хотя сегодня наши надежды не оправдались, я утверждаю, что этот монарх заслужит доброе отношение потомков, что о нем будут вспоминать с особым теплом в самых бедных семьях его подданных, и что эти люди всегда будут желать покоя и счастья ему и счастья тем, кто ему дорог».

Произнеся эти фразы, достойные древнеримского оратора, Черчилль, единственный из шестисот депутатов, перенес событие в область Истории, показал всему миру истинный характер короля, а в завершение поднял подругу Эдуарда над морем клеветы и грязи, которое бурлило вокруг нее все последние недели.

Впрочем, полковник Уэджвуд, выступавший после Черчилля, тоже нашел прекрасные мужественные слова. Он хотел потребовать, чтобы король остался в стране, но знает, что время еще не пришло, так как для этого «мы еще недостаточно либеральны». Покидая Англию, король поступает правильно, ведь нет никого опаснее бывшего монарха, преисполненного печали и «настроенного против всех министров, поставивших его перед трудным выбором». Палата сразу взволновалась, она не желала слушать о причастности министров к этому делу, депутаты громко кричали «No!»[80], и, когда отважный полковник произнес: «…собирая вокруг себя мнимых друзей…», — все снова закричали «No!»; тогда оратор, усмехнувшись, поправился: «…тех, кто хотел бы использовать личные чувства короля против министров и конституции». Завтра, продолжал полковник, придет новый король, назначенный королем уходящим, но если «иногда по ту сторону пролива они поднимут бокалы за короля, то кто их за это осудит?»

В палате лордов архиепископ произнес совершенно бесцветную речь, заявив, что не смеет обсуждать личные мотивы отречения короля. Но лорд Солсбери сказал прекрасные слова, отметив, что король получает власть не от того, кому он мог бы ее отдать: «Его отречение — это болезненная рана для государства. Она делает его калекой». Независимо от того, оправдает ли его преемник наши ожидания, «мы никогда не сможем забыть, что эта страна пережила отречение монарха». С глубокой серьезностью этот потомок одного из древнейших родов Англии, этот консерватор и друг премьер-министра говорил о том, какой огромный вред причинило стране отречение Эдуарда, и пытался заглянуть в будущее. Макензи писал, что люди также опасались начала войны: «Если эта катастрофа разразится, мы несомненно будем считать, что отречение короля Эдуарда послужило одной из причин, ее породивших, и народ этой страны с возмущением будет спрашивать, почему короля заставили отречься; возможно, это было сделано не впрямую, через правительство, но косвенно, в расчете на его благородство».

На следующий день, во время второго и третьего чтений законопроекта об отречении короля от престола, Болдуин коротко, для проформы, отдал дань уважения Эдуарду, но у депутатов еще звучала в ушах прекрасная речь Черчилля. Тут депутат Маркстон выдвинул требование учредить республику, но за его предложение проголосовали лишь пять депутатов, а против — четыреста три. В своем выступлении он процитировал старинную детскую хороводную песенку:

All the king’s horses and hall the king’s men Could’n’t put Humptey Dumptey back again![81]

Вся палата мгновенно пришла в движение и прервала его криками, что здесь нужно не слово «back», а слово «together» (то есть «собрать», а не «вернуть»). Все смеялись, и напряжение спало. Дебаты завершились английской комедией.

XII

Дебаты, но не само отречение. Подписав на следующий день билль об отречении, король стал герцогом Виндзорским. Таков был его третий титул, и теперь он занял новое, уже третье по счету, положение в обществе. Принеся такую страшную жертву, Эдуард хотел напоследок кое-что сказать своему народу. Радио, куда не было доступа королю, герцогу отказать не могло.

Сначала по радио зачитали письменное заявление, с которым мать обоих королей обратилась к народу:

«Мне нет необходимости говорить вам о печали, которая переполняет мое материнское сердце, когда я думаю, что мой дорогой сын посчитал своим долгом отказаться от своей миссии… Надеюсь, вы сохраните в ваших сердцах благодарную память о нем. Я вверяю вам судьбу его брата… Прошу вас отнестись к нему великодушно и быть преданными ему так же, как когда-то моему возлюбленному супругу».

Речь, которую Эдуард в тот же вечер произнес в Виндзорском дворце, услышал весь мир. Никогда в истории столько людей, разбросанных по всей земле, не слушали одного человека, как тогда, 11 декабря 1936 года. Даже лондонский телефон не работал целых семь минут.

Пленник наконец-то вырвался на волю, и это стало понятно с самого начала: «Теперь я после долгого молчания могу сказать вам несколько слов». Двадцать лет жестких ограничений остались позади. Он выступал по радио семьдесят шесть раз, неведомо сколько раз произносил речи перед тысячами людей во всех концах земли, но никогда не мог отступить от текстов, которые подправляли после того, как он их писал. Он был похож на актера, исполнявшего в течение двадцати лет опостылевшие роли и впервые играющего в пьесе, которую написал он сам. Эдуард начал с того, что признал верховную власть своего брата, только что сменившего его на троне. «Я говорю это, — тут Эдуард сделал паузу, — от всего сердца». Все знали, почему он отрекся от престола, но все должны были узнать, что, принимая решение, он не забывал о стране, которой больше двух десятков лет отдавал все силы как принц, а потом как монарх.

«Вы должны мне верить, когда я говорю, что счел невозможным и далее нести тяжкий груз ответственности и выполнять свой королевский долг так, как мне хотелось бы, без помощи и поддержки женщины, которую я люблю». (Последние слова он произнес еле слышно). Он сам, без чьей-либо подсказки, принял это решение; его подруга делала все, чтобы отговорить его.

«Я принял это решение, самое серьезное в моей жизни, потому что оно представляется мне наилучшим». Его брат приобрел достаточный опыт в государственных делах, и это облегчало задачу. «И ему выпало огромное счастье, которое ведомо многим из вас, но мне не было дано. — Эдуард умолк, затем продолжил: — У него есть счастливый домашний очаг с женой и детьми».

Все эти трудные дни Эдуарда поддерживали мать, министры, но особенно — далее он заговорил тихо и очень холодно, — «мистер Болдуин, премьер-министр, который всегда относился ко мне с величайшим уважением». Далее Эдуард сказал, что между ним, министрами и парламентом не возникало никаких разногласий по конституционным вопросам. Все слои населения во всей Империи относились к нему с величайшей симпатией, и за это он испытывает к ним огромную благодарность. Наверное, пройдет какое-то время, прежде чем он вернется на родину. Потом добавил твердо и решительно, что будет принимать самое активное участие в судьбе Англии и всей Империи, и если когда-нибудь в будущем Его величеству потребуются его услуги, он будет готов оказать их как частное лицо. Снова немного помолчав, он произнес: «Но теперь у всех нас есть новый король. От всего сердца я желаю и ему и вам, его народу, счастья и процветания… Да благословит вас Господь… Боже, храни короля!»

Эти слова он начал произносить твердо и мужественно, несмотря на то, что был крайне взволнован и внезапно делал короткие паузы, потом самообладание покинуло его: на последней фразе голос у него сорвался.

Этой речью Эдуард действительно покорил весь мир, частью которого он еще недавно владел, или ему так только казалось. Тысячи англичан, затаивших на него обиду в последние несколько недель, смутились и стали засыпать его посланиями, уверяя, что он остается их королем. Текст он показывал только двум друзьям, один из которых мне об этом потом рассказал. Оба посоветовали королю убрать фразу о женщине, которую он любит. Он ее оставил, и именно эта фраза сильнее всего тронула сердца людей. Выросший в эпоху, когда повсюду слышались призывы к ненависти и насилию, при дворе, таком холодном, так четко осознающем свои цели и свою власть, в жестких рамках этикета и протокола, принц и одинокий король сказал о любимой женщине самые простые слова. Среди танков, гранат и бомб словно из небытия возникла изящная фигура рыцаря, королевского сына, который, как во времена трубадуров, защищал честь своей дамы. У молодежи «стального века» появился пример для подражания.

Из пятисот миллионов радиослушателей подруга короля была единственной, кого, похоже, не удовлетворила эта речь. Она вовсе не лежала в обмороке на диване, как писали газеты, ибо отличалась хладнокровием и смелостью. Напротив того, она сразу позвонила Эдуарду — они постоянно связывались по телефону — и сказала, что он обязан был сказать всю правду о своих недругах. Да, она была готова со всей страстью отстаивать истину и свою честь. А Эдуард решил принести последнюю жертву, что лишний раз свидетельствовало о благородстве его натуры. Он еще не знал, что враги не собираются платить ему тем же.

После выступления по радио Эдуард отправился в Ройял-Лодж и попрощался со своими родными, словно солдат, уезжающий на фронт. Братья обменялись рукопожатием. Старший пожелал удачи младшему, а тот, слишком взволнованный, молча стиснул ему руку. Все произошло очень быстро. На улице Эдуарда ждала машина, чтобы увезти его к морю.

А где же был почетный эскорт? Почему же ни у Виндзорского дворца, ни в порту Эдуарда не провожали войска в парадном строю? Разве человек, покидавший страну, не служил ей двадцать пять лет, разве все эти годы он не был любимцем народа и еще утром к нему не обращались «Ваше величество»? Разве он не заслужил, чтобы за его самопожертвование ему оказали почести армия и флот, а при дворе устроили торжественную церемонию?

Ничего этого не было. Сквозь снег и туман бывший король ехал ночью в Портсмут; с ним были только его старый друг, еще с университетских времен, и терьер — больше никто Эдуарда не сопровождал. Куда подевались толпы народа, которые так часто встречали и провожали его приветственными криками? Разве он проиграл сражение? Разве он нанес вред стране? Разве он совершил что-то постыдное? Можно было подумать именно так, потому что не слышалось ни барабанной дроби, ни залпов салюта, ни команды «смирно!». Не нашлось ни единого человека, который хотел бы отдать ему дань уважения. Ни старших, ни младших лакеев, ни адъютантов, ни слуг. Два старых слуги — один прожил рядом с Эдуардом двадцать два года, другой семнадцать лет — остались при дворе, хотя он уезжал в изгнание не бедным человеком: в Букингемском дворце им полагалась пенсия; а если бы они отправились его провожать, их в любой момент могли бы выгнать на улицу.

Автомобиль несколько часов ехал в ночной темноте. Эдуард держался безукоризненно. Он говорил со своим другом о старых добрых временах в Оксфорде. Они вместе вспоминали своих преподавателей и безобидные шутки студентов над ними, Эдуард повторял их любимые словечки. Как и в тот вечер, когда он, одетый в шотландский костюм, занимал своих гостей, теперь, кутаясь в шубу, он подбадривал подавленного друга и гладил свою собаку — единственное создание, неизменно ему преданное.

Портсмут. Прошел ровно месяц с того дня, как 11 ноября он приезжал сюда с инспекцией. Где все адмиралы, которые тогда, вытянувшись по стойке смирно, пожирали его глазами? Никого. Его ждал «Fury»[82], чтобы увезти далеко от родины. Похоже, они не нашли ворота, ведущие в порт. Шофер проехал мимо них, везде все было закрыто, все потонуло в тумане. Они остановились. Эдуард спросил у прохожего: «Как проехать в порт? Где повернуть, вон там? Большое спасибо!»

Это были последние слова Эдуарда на родной земле; его подданный, к которому он обратился, не узнал его. Потом было прощание с другом, двухчасовая поездка по морю, высадка на берег и путешествие в Австрию.

Ведь Эдуард не мог соединиться со своей подругой; закон о разводе запрещал ему это, и нарушение могло бы иметь неприятные последствия. Всякий здравомыслящий человек задал бы вопрос: а куда же еще, если не к своей подруге, должен ехать мужчина, приговоренный к изгнанию за то, что защищал ее честь? Чего стоит эта лживая мораль, если она разрешает любые противоестественные поступки, лишь бы о них никто не знал, но запрещает все, что естественно и очевидно! Король сначала хотел отправиться к другу, герцогу Вестминстерскому, который жил в Биаррице. Тот приглашал Эдуарда к себе; тысячи людей каждый год приезжают в Биарриц, тем не менее, правительство Эдуарду отказало: Биарриц находится рядом с Испанией, а там идет война. Они хотели унизить Эдуарда и предложили ему поселиться в Швейцарии, в гостинице. Когда он сообщил об этом по телефону своей подруге, та ему ответила, что она уже неделю не выходит из номера, так как ее караулят репортеры; что же будет с ним, когда он окажется в Цюрихе? Она позвонила в Вену своей подруге баронессе Ротшильд и спросила, не может ли та от своего имени передать приглашение Эдуарду?

«Я отвечу вам через десять минут!» — сказала баронесса. Через двадцать минут король уже получил приглашение, переданное из Вены в Канны, и тотчас его принял.

Теперь поезд увозил его в Вену. Изгнанный из родной страны, словно преступник, король Англии видел, как мир закрывает перед ним свои границы. Единственным человеком, оказавшим ему гостеприимство, был австрийский еврей.

XIII

Официальная Англия была в восторге от собственного поведения. Все не могли нарадоваться на то, с каким невозмутимым спокойствием в стране изысканных манер одного короля поменяли на другого, ибо в «Придворном циркуляре» сообщалось: «Букингемский дворец, 11 декабря. Сегодня, в 13 часов 52 минуты билль об отречении Его величества получил королевское одобрение».

Одиннадцатого декабря, Пиккадилли, дом номер 145: «Достопочтенный Стэнли Болдуин, член парламента, премьер-министр и первый лорд казначейства, был после полудня принят королем». Все дипломаты Старого света, которые по-прежнему стремились сохранить отжившие, церемонные манеры, восхищались тем, как безукоризненно вели себя придворные в тот исторический день.

Газеты подбадривали друг друга и старались поднять дух английского народа, сообщая, что монархия показала себя с самой лучшей стороны. Однако народ пришел в страшное волнение, услышав по радио прощальное выступление Эдуарда, искреннее и честное. Для того, чтобы людей не мучили раненое самолюбие и растревоженная совесть, требовалось немедленно придумать новую версию происшедшего; она должна была внушить англичанам, что правы они, а не их король. И вот на чем остановились: «Мы ему доверились, а он нас бросил!»

Неблагодарность масс редко доходила до такого предела. Человек, которого двадцать пять лет буквально боготворили, отказался от власти и сложил с себя королевский титул, потому что его принуждали растоптать собственные понятия о чести. Так кто же кого бросил: этот человек бросил свой народ, или же народ бросил его? Одна газета высмеяла предложение Эдуарда снова послужить родине: «Он выглядел как дезертир, который, убегая с фронта, говорит, что с удовольствием будет сражаться, когда снова начнется война». Мне как-то довелось услышать высказывание одного из высших офицеров британского флота: «Когда корабль, на борту которого он находился, вышел в море, я был в Портсмуте и подумал: „Теперь наша страна чиста“».

Все решили как можно скорее забыть того, кто пал жертвой несправедливости. Были запрещены пластинки с записью прощальной речи Эдуарда, от которой сердца людей сжимались от тоски. Журнал «Ньюс» писал: «Король Георг VI, человек серьезный, обладает многими достоинствами, благодаря которым он завоюет любовь народа. Он боксирует лучше Эдуарда, лучше играет в теннис, хотя держит ракетку в левой руке». Почти повсюду слышался следующий горький упрек: «Мы вложили столько денег в этого принца Уэльского». Многие коммерсанты сумели прилично заработать на этой истории. В «Вумен иллюстрэйтед» можно было прочесть следующее объявление:

«Нашим многочисленным читательницам, сделавшим заказ на коронационный чайный сервиз, будет небезынтересно узнать, что теперь мы имеем возможность поставлять вам этот сервиз в трех разных видах: 1) с портретами короля Эдуарда VIII на блюдцах, как мы и сообщали ранее; 2) с портретами короля Георга VI и королевы Елизаветы на блюдцах; 3) тем из вас, которые желали бы иметь блюдца с портретами Эдуарда, Георга и королевы Елизаветы, мы можем доставить чайный сервиз с блюдцами двух образцов, что потребует доплаты в б пенсов, и общая стоимость сервиза, таким образом, составит 5 шиллингов вместо 4 шиллингов б пенсов».

Однако таких коммерсантов немало в каждой стране. Не следовало ли всемогущей и всепрощающей Церкви более сдержанно, по-христиански достойно говорить о человеке, которого она отправила в изгнание? Епископ Портсмутский доктор Партридж, королевский капеллан, через два дня после отъезда Эдуарда, читая проповедь в своем соборе, сказал, что творились нечто страшное: «Почти везде люди содрогались, видя непристойность и грубость распутства, которому неведомы законы… Только одну сцену в истории можно сравнить с той, что разыгралась в Портсмуте в ночь на прошлую пятницу: это сцена, когда Наполеон, потерпевший поражение при Ватерлоо, стоял на палубе „Беллерофонта“ и смотрел, как удаляются берега прекрасной французской земли».

Архиепископ Кентерберийский, который тремя днями раньше заявил в палате лордов, что не следует брать на себя смелость обсуждать мотивы поступков Эдуарда, в воскресном выступлении по радио напомнил тысячам слушателей, что двести сорок восемь лет тому назад, то же в день 11 декабря, король Яков II бежал из Уайтхолла! Король Эдуард оставил эту страну во тьме. «Господом ему была поручена высокая священная миссия. Однако по своей собственной воле он отрекся, отказался от нее. С присущей ему откровенностью он нам поведал о своих мотивах. Они состояли в том, что он желал личного счастья. Он обманул великие надежды и отказался от высокой миссии. Но гораздо более странно и более печально то, что он искал счастья при помощи средств, несовместимых с христианскими принципами брака, и в общественной среде, уровень и образ жизни которой чужды склонностям и традициям его народа. Пусть те, кто принадлежит к этой среде, знают, что сегодня они прокляты судом нации, которая любила короля Эдуарда». И он, воздав сначала хвалу Болдуину, потом новому королю, прибавил следующую немыслимую фразу: «Кто может сомневаться, что сам Господь говорил с нами во время событий этих памятных дней!»

За многие годы ни одно заявление не принесло англиканской церкви больше вреда, чем эти слова. Все от нее отвернулись: унижать побежденного — это не по-английски. Адъютант короля выразил публичный протест против критики королевского окружения, и архиепископ заявил, что он не то хотел сказать. Бьюкенен, чудесный старик и истинный англичанин, с искренним изумлением заметил, что давно уже не слышал столько humbug[83], сколько в эти дни. «Если бывший король столь безупречен, как теперь нам говорят, то почему же его выслали?»

Понемногу из доминионов стали доноситься совсем иные голоса. В Канаде так горячо принимали фильм, где Эдуард открывал какой-то памятник, что показ ленты был запрещен. Девятого декабря в австралийском парламенте состоялось бурное заседание. После того как премьер-министр воззвал к Всевышнему, воля которого должна свершиться, несколько депутатов-лейбористов запротестовали, крича: «Вам только и нужно, что прогнать короля! Он с его вниманием к обездоленным слишком демократичен для вас! Пусть он узнает, что многие австралийцы на его стороне!» И лейбористская оппозиция пропела «God save the king!». На следующий день они решили заставить губернатора послать телеграмму Эдуарду с просьбой остаться на троне. Депутат Бисли обвинил Болдуина в том, что тот распространял ложные слухи, будто его кабинет уйдет в отставку, а лейбористская партия не станет формировать новое правительство: таким способом премьер-министр и добился отречения. Партия требовала, чтобы палате общин зачитали все каблограммы и записи всех телефонных переговоров с Лондоном.

Единственный человек в Империи наконец вновь вспомнил слово love[84], которое так часто слышал принц Уэльский; лейбористский лидер Канберса восклицал: «Любовь и восхищение, которые мы питаем к отрекшемуся от трона джентльмену, так широко распространены среди британского народа, что никогда не умрут в его сердце… Не вызывает сомнений, что мистеру Болдуину очень хотелось создать такую атмосферу, чтобы король был вынужден отречься от престола… У этого отречения гораздо более глубокие причины, нежели те, что всплыли на поверхность. Если бы он по-прежнему оставался на троне, он оказал бы колоссальное влияние на ход социальных реформ… Он был самым демократичным королем, какого когда-либо знала Англия».

На Рождество новоиспеченный герцог Виндзорский получил в Вене отправленную с Ямайки телеграмму следующего содержания:

«Примите наилучшие пожелания к Рождеству от бывшего королевского министра, который относится к Вам с еще большим уважением, чем прежде, испытывает к Вам неизменное расположение и самые преданные чувства, а также горько сетует на то, как отвратительно и глупо с Вами обошлись, страдает от низких и гнусных нападок на Вас и сожалеет, что Британская империя потеряла монарха, который благоволил к самым малым из своих подданных.

Дэвид Ллойд Джордж».

XIV

Пять месяцев спустя жизнь обоих королевских братьев достигла апогея: один женился на своей подруге, другой получил корону. О том, что происходило в душе младшего, свидетельств у нас пока не имеется. Но его прошлое, его характер, а главное, слова его старшего брата, который не изменил своего мнения, говорят нам о добром отношении нового короля к бывшему. Младший не мог помешать тому, что произошло с Эдуардом, он прекрасно понимал, насколько узок его круг, насколько иллюзорна власть короля, хотя его считают самым могущественным в мире.

Когда 12 мая 1937 года Георг VI сидел на троне в Вестминстере, где уже шесть веков архиепископы короновали его предшественников, когда вокруг него собрались самые знатные представители Англии и всей Империи, когда пэры Англии в роскошных одеяниях один за другим преклоняли перед ним колено, воздавая ему почести, — тогда, глядя на эту блестящую театральную сцену, он, наверное, думал о том, какие мрачные истории рассказывали могилы, расположенные там, в апсиде древнего собора. Эти камни поведали об убитых королевских сыновьях, о королевах, при жизни осыпавших друг друга оскорблениями, а теперь упокоившихся рядом, о перстнях, приносящих несчастья, о бурных страстях — вечных спутниках власти. Георг VI был не первым, кто получил корону при неожиданных, даже романтических обстоятельствах.

Этой короны он не желал. Все три месяца прошлого года, когда развивался кризис, он держался в стороне от фракций, терзавших его брата и в конце концов подтолкнувших его к тому, что архиепископ, проговорившись, назвал surrender[85]. Королевская власть нисколько не привлекала его, но ему приятно было видеть, как его молодая жена, сидя чуть поодаль от него, на втором троне, очаровательно играла в королеву.

Глядя на нее, он, возможно, думал о своем старшем брате, как раз в те дни приехавшем на Ривьеру к своей подруге, чтобы готовиться к свадьбе. Абсурдный закон предписывал четыре месяца карантина этим двум людям, любящим друг друга. Наверное, Альберт-Георг думал о том, что его самого за все эти годы никто никогда не заставлял разлучаться с женой даже на месяц. Человеческие чувства, история их браков, память о детстве и родителях, — все это внутренне соединяло Георга с тем, кто сейчас мысленно был с ним, в этом соборе.

Вон там, в царственной позе и тоже с короной на голове, была его мать. Ее сердце томило странное волнение. У нее отняли одного сына, чтобы водворить на его место другого, — таков был этот печальный обмен. Один сидел здесь облаченный в пурпур и увенчанный короной, держа скипетр и державу, в сказочном костюме; но эти одежды предназначались его старшему брату, тому, который сейчас должен был принимать корону в этом соборе. Оба были ее сыновьями, но привилегия всегда отдается первенцу.

Конечно, эта семидесятилетняя женщина думала о том дне — с тех пор минуло уже полвека, — когда такой же ужасный обмен оставил след в ее судьбе. Ее жених, принц Уэльский, умер, но вскоре его младший брат явился просить ее руки. Так же, как сегодня Георг принял корону вместо Эдуарда, ее будущий муж получил ее руку, отданную его брату; а потом она стала королевой. Здесь, в этом же соборе, перед теми же самыми канделябрами, под теми же стягами… Корону, которая теперь сверкала на темных волосах молодой женщины, тогда возложили на ее пышные локоны, уже тронутые сединой. Четверть века минуло с тех пор.

Далеко оттуда, по ту сторону моря старший брат слушал по радио подробный рассказ о своей собственной коронации. Он, должно быть, испытывал странные чувства, словно давно уже умер: та же дата, та же мантия — все, что предназначалось ему; он слушал голос архиепископа, который причинил ему так много зла, а теперь короновал его брата. Эдуарду был знаком этот спектакль, поскольку, будучи шестнадцатилетним принцем, он сам преклонял колено на коронации собственного отца. Что же произошло с тех пор? Он видел мир и людей, сражения и войну, но всегда оставался одиноким. Теперь он держал за руку любимую женщину. И она, наверное, не улыбалась, слушая другую, что теперь была на ее месте.

К свадьбе все было готово. Король, ставший герцогом, был волен делать все, что прежде ему мешали делать, ссылаясь на закон. С юношеской непосредственностью, с неизменно довольной улыбкой он в те дни и еще долго потом разыгрывал роль хозяина дома; эту чету можно было бы принять за молодоженов, которым нет еще и тридцати, и которые с удовольствием обустраивают собственное гнездышко. Прошло уже много времени, а он по-прежнему испытывал величайшую радость оттого, что мог все делать сам: звонить по телефону, провожать кого-нибудь, вызывать лифт, кормить собаку, — ибо все это маленькие признаки большой свободы.

Он хотел отпраздновать свадьбу именно 3 июня 1937 года, в день рождения отца. Он гадал, приедут ли его братья, и какой священник наберется смелости соединить их узами брака? Все пугливо сторонились свергнутого короля. Приехать к ним и совершить обряд бракосочетания вызвался старый священник из маленького английского городка, Андерсон Джардин, хотя герцог был с ним совершенно не знаком. Священник говорил, что его подвигли на этот поступок христианские чувства: «Я могу оказать услугу человеку, который был моим королем». Англиканская церковь покарала его, лишив сана после сорока лет служения, и он вынужден был уехать в Америку.

За шесть дней до свадьбы родина нанесла герцогу еще один удар. Документ, скрепленный большой королевской печатью, гласил, что согласно принятому решению и подписанному указу «только лично герцог может носить титул королевского высочества и пользоваться положенными ему привилегиями, но его супруга или их потомки, если таковые появятся на свет, не имеют никаких права ни на этот титул, ни на соответствующие привилегии».

Когда та, что недавно стала королевой, будучи шотландской леди, вышла замуж за брата герцога, ей был присвоен титул королевского высочества «на основании общего правила, согласно которому жена делит с мужем его положение». Так же было, когда другой его брат женился на девушке из незнатного дворянского рода; так же было у с его зятем-лордом, мужем их сестры — особы королевской крови.

Итак, подобная мера была не просто незаконной: она имела целью не пускать Эдуарда в Англию. Низложенный король, который, по выражению министра, вел себя как great gentleman, вряд ли вернулся бы на родину с женой, которой нанесли оскорбление на глазах у всего мира. Болдуин задним числом превратил брак герцога в морганатический брак, то есть как раз в такой, какого, по словам министра, в Англии быть не могло, и именно разногласия по этому формальному вопросу заставили Эдуарда отречься от престола. Теперь жена оказалась «неспособна» также стать королевским высочеством.

В сердце нового короля, любившего своего брата и предшественника, должно быть, накопилась ненависть к той женщине, о которой он ни разу не сказал ни слова: в силу своего характера он хотел избегать всего, что могло уязвить Эдуарда. С уверенностью можно утверждать, что он знал, какие опасности подстерегают монарха, как бессилен он, играя роль султана, как могуществен великий визирь, приславший бывшем) королю, своему «другу на всю жизнь», единственную рождественскую открытку.

Должно быть, для того, чтобы поставить последнюю точку в трагикомической истории, которую мы вам рассказали, правительственная газета «Лондоне джорнал» опубликовала перед самой свадьбой Эдуарда указ, направленный против герцогини, и в том же номере от 29 мая сообщила еще одну новость: достопочтенный Стэнли Болдуин получил титул графа.

Иллюстрации

Четыре поколения британских монархов: королева Виктория, король Эдуард VII, король Георг V, король Эдуард VIII.

Мать Эдуарда, принцесса Уэльская, с детьми. 1905 г.

Эдуард и Альберт с наставником Ханселлом.

Альберт и Эдуард на пляже в Осборне.

«Линия престолонаследия»: будущий король Эдуард VIII с отцом и дедом. 1908 г.

Эдуарда провозглашают принцем Уэльским. Замок Карнарвон, 1911 г.

Эдуард с братьями на озере Лох-Мьюик близ замка Бэлморал.

Эдуард с бойцами 2-го Гвардейского гренадерского батальона. 1915 г.

Эдуард во Франции, в дни сражения на Сомме.

С сэром Уинстоном Черчиллем в палате общин. 1919 г.

В Бангалоре, на встрече с ветеранами индийской армии.

В рабочем поселке на севере Англии. 1929 г.

Несчастный случай во время состязаний по стипль-чезу.

Эдуард во время игры в гольф с принцем Хирохито. Токио, 1922 г.

10 июня 1931 г. Уоллис Симпсон была представлена ко двору короля Георга V.

Похороны Георга V. Траурная церемония в часовне Св. Георгия.

Эдуард с Уоллис Симпсон возвращаются из путешествия по Средиземному морю.

На одном из кораблей Королевского флота во время инспекционной поездки.

• Доктор Гордон Лэнг, архиепископ Кентерберийский.

• Премьер-министр Стэнли Болдуин.

Поездка в Южный Уэльс. 1936 г.

С Уоллис Симпсон на западной террасе замка Бэлморал.

Акт об отречении от престола, подписанный королем Эдуардом VIII и заверенный его братьями.

Примечания

1

Общество, свет (англ.).

(обратно)

2

Лицемерие, ханжество (англ.).

(обратно)

3

Маколей Томас Бабингтон (1800–1859) — лорд, знаменитый английский писатель, историк и политический деятель.

(обратно)

4

Усадьба с парком на юго-западной окраине Лондона.

(обратно)

5

Имеется в виду Осборн-Хаус на острове Уайт — резиденция королевы Виктории.

(обратно)

6

Сейчас — Королевский военно-морской колледж «Британия» (Дартмут, Англия).

(обратно)

7

«Боже, храни короля» (англ.).

(обратно)

8

Министр внутренних дел (англ.).

(обратно)

9

После (англ.).

(обратно)

10

«К бою готовьсь!» (англ.).

(обратно)

11

Махди возглавил восстание в Судане (1881–1898) против турецко-египетских властей и английских колонизаторов. В 1885 г. повстанцы взяли Хартум, при этом был убит английский губернатор Судана Ч. Дж. Гордон.

(обратно)

12

«Мы хотим принца!» (англ.).

(обратно)

13

«Подлинная жизнь» (англ.).

(обратно)

14

Четверть (англ.).

(обратно)

15

Король (англ.).

(обратно)

16

Мой отец (англ.).

(обратно)

17

Галаад — последний рыцарь в роду хранителей Святого Грааля; символ самоотверженности и благородства.

(обратно)

18

Имеется в виду падение династии Гогенцоллернов в Германии, Габсбургов в Австро-Венгрии, Романовых в России.

(обратно)

19

Вильсон Томас Вудро (1856–1924) — президент США (1913–1921) от демократической партии. Провел ряд законов либерального характера.

(обратно)

20

«Разойдитесь!» (англ.).

(обратно)

21

Рузвельт Франклин Делано (1882–1945) — президент США (1933–1945) от демократической партии. Провел ряд демократических реформ.

(обратно)

22

Ваше королевское высочество, дамы и господа! (англ.).

(обратно)

23

Обманите, загоните, Окунайте и мочите, Надавите и держите, Но не отпускайте! (англ.) (обратно)

24

Добро пожаловать (англ.).

(обратно)

25

Ричард II (1367–1400) — король Англии (1377–1399) из рода Плантагенетов.

(обратно)

26

Яков II (1633–1701) — король Англии в 1685–1688 гг., из рода Стюартов; католик. В 1688 г. бежал во Францию, Его сын и внуки (в том числе и внук Генрих-Бенедикт Йоркский) были претендентами на английский престол.

(обратно)

27

Имеется в виду Фридрих (1763–1827), второй сын Георга III (1738–1820), короля из Ганноверской династии.

(обратно)

28

Эдуард IV (1942–1483) — английский король из династии Йорков, правил с 1461 г. (кроме октября 1470 — апреля 1471).

(обратно)

29

Генрих VIII (1491–1547) — английский король из династии Тюдоров; правил с 1509 г.

(обратно)

30

«Общество промышленного благосостояния» (англ.).

(обратно)

31

Ганди Махатма (1869–1948) — один из лидеров индийского национально-освободительного движения.

(обратно)

32

«Нет принцу!» (англ.).

(обратно)

33

Общество по изучению культуры Уэльса, основано в 1751 г. под королевским патронатом.

(обратно)

34

Здесь: нетитулованная девушка (англ.).

(обратно)

35

Королевский закон о браке 1772 года (англ.).

(обратно)

36

Прыгающий дворецкий (англ.).

(обратно)

37

Столовая, гостиная (англ.).

(обратно)

38

Волынщики (англ.).

(обратно)

39

«Хвала тебе, Макбет, гламисский тан!» (англ.) — У. Шекспир, «Макбет». Акт первый, сцена вторая. (Пер. с англ. Б. Пастернака).

(обратно)

40

Строй замок на болоте, Где он дрожать не будет и не рухнет! (англ.) (обратно)

41

Король у себя сидел, Он монеты считал. Королева в гостиной была, Хлеб с медом ела она. (англ.) (обратно)

42

Цивильный, или гражданский лист (List civila) — при конституционной монархии сумма, выделяемая государственным бюджетом на содержание царствующего дома.

(обратно)

43

Он царствует, но не правит (англ.).

(обратно)

44

Совет (англ.).

(обратно)

45

Республика была провозглашена в 1649 г. в результате Английской буржуазной революции под предводительством О. Кромвеля. Король Карл I Стюарт был казнен. Реставрация Стюартов произошла в 1660 г.

(обратно)

46

Реформа избирательной системы в Англии (англ.).

(обратно)

47

Сумка для официальных бумаг (англ.).

(обратно)

48

Общество, свет, светское общество (англ.).

(обратно)

49

В высшей степени (лат.).

(обратно)

50

Молитвенник (англ.).

(обратно)

51

«Будь верен мне!» (англ.).

(обратно)

52

Организация, занимающаяся улучшением бытовых условий рабочих (англ.).

(обратно)

53

Посол доброй воли (англ.).

(обратно)

54

«Это мальчик, это мальчик!» — Пела герцогиня Кентская. «О! Будь проклят аист!» — Вздохнула герцогиня Йоркская. (англ.) (обратно)

55

«Королевский охотничий домик» (англ.).

(обратно)

56

«Король умер. Боже, храни короля! (англ.).»

(обратно)

57

«Да возвратится земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху» (англ.).

(обратно)

58

Малый (англ.).

(обратно)

59

Секретарь министерства финансов (англ.).

(обратно)

60

Королевский указ о браке (англ.).

(обратно)

61

«Его Королевское Высочество» (англ.).

(обратно)

62

Здесь: «Возрожденный» (англ.).

(обратно)

63

«Закон о веротерпимости 1689 года» (англ.).

(обратно)

64

Молитвенника (англ.).

(обратно)

65

Святые (англ.).

(обратно)

66

Здесь: «из совершаемых обрядов» (лат.).

(обратно)

67

«Проповедь о положении брака» (англ.).

(обратно)

68

«Доктрина Церкви Англии» (англ.).

(обратно)

69

Достопочтенные (англ.) — форма обращения к высшей знати, членам тайного совета.

(обратно)

70

Букв.: «бог из машины» (лат.). Здесь: неожиданная посторонняя сила.

(обратно)

71

Здесь: вступающее в силу с определенного срока (лат.).

(обратно)

72

Здесь: «совершенный джентльмен» (англ.).

(обратно)

73

«Особые районы» (англ.).

(обратно)

74

Флот метрополии (англ.).

(обратно)

75

«Надеемся, он сознает, что ему действительно необходимо. Некоторые из нас желали бы, чтобы он выразил это более определенно» (англ.).

(обратно)

76

Ценный бумаги (англ.).

(обратно)

77

Сексуальная привлекательность (англ.).

(обратно)

78

Игра слов: по-французски «tour» значит и «башня», и «ладья» (ср. старинное название этой шахматной фигуры — тура).

(обратно)

79

R.I. — от лат. «Rex Imperator» — король, император.

(обратно)

80

«Нет!» (англ.).

(обратно)

81

Вся королевская конница, вся королевская рать Не могут Шалтая-Болтая вернуть. (англ.) (обратно)

82

«Неистовый» (англ.).

(обратно)

83

Ложь, обман (англ.).

(обратно)

84

Любовь (англ.).

(обратно)

85

Капитуляция (англ.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

ГЛАВА ПЕРВАЯ Сила упорства

ГЛАВА ВТОРАЯ Всесилие общества

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Всесилие клеветы

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg