«Жизнь Микеланджело»

Ромен Роллан Жизнь Микеланджело

В Национальном музее во Флоренции можно видеть мраморную статую, которую Микеланджело назвал «Победитель». Это прекрасно сложенный юноша, нагой, с крутыми завитками волос над низким лбом. Стройный и прямой, он уперся коленом в спину бородатого пленника, который вытянул шею и, как бык, подставляет голову под удар. Но победитель не смотрит на него, победитель медлит; он в нерешительности отворачивается, у него скорбный рот и смущенный взгляд. Поднявшаяся было рука опустилась к плечу, торс откинут назад; он не пожелал победы, она уже не прельщает его. Он победил. Он побежден.

Образ героического Сомнения, Победа с подрезанными крыльями – единственное из творений Микеланджело, остававшееся до самой смерти скульптора в его флорентийской мастерской, – это сам Микеланджело, символ всей его жизни. Недаром Даниелло да Вольтерра, поверенный дум великого мастера, хотел увенчать этой статуей его гробницу.

* * *

Страдание бесконечно в своем многообразии. Иногда мы страдаем от слепого произвола обстоятельств – нужды, болезней, превратностей судьбы, людской злобы. Иногда очаг всех наших горестей гнездится в нас самих. Однако и эти страдания столь же достойны жалости и столь же неотвратимы, ибо человек не выбирал своего «я», не по своему желанию появился он на свет и стал тем, что он есть.

Вот эти-то страдания и выпали на долю Микеланджело. Ему в избытке была отпущена та сила, тот редкостный дар, без которого нельзя бороться и побеждать, – он победил. И что же? Он не пожелал победы. Не того хотел он, не к тому стремился. Трагедия Гамлета! Мучительное несоответствие героического гения отнюдь не героической, не умеющей желать воле и неукротимым страстям.

Пусть не ждет читатель, что, по примеру многих наших предшественников, мы будем и в этом искать доказательств его величия. Никогда мы не согласимся, что мир становится тесен человеку оттого, что сам человек слишком велик. Смятение духа не есть признак величия. Отсутствие гармонии между человеком и действительностью, жизнью и законами жизни даже у великих людей всегда порождается не величием их, а слабостью. Зачем же скрывать эту слабость? Разве слабый менее достоин любви? Нет, более, ибо особенно нуждается в ней! Я не воздвигаю памятников недосягаемым героям. Мне ненавистен идеализм, трусливо отводящий взор от жизненных невзгод и душевных слабостей. И народу, слишком легко поддающемуся обманчивой иллюзии громких фраз, следует помнить: всякая ложь о героизме проистекает от трусости! Героизм – это видеть мир таким, каков он есть, и любить его.

* * *

Судьба, описанная нами здесь, трагична потому, что она являет пример врожденного страдания, страдания, которое коренится в самом человеке, неустанно подтачивает его и не отступится до тех пор, пока не завершит своего разрушительного дела. Это один из наиболее ярких представителей того великого человеческого племени, которое вот уже девятнадцать веков оглашает Запад стенаниями скорби и веры; это – христианин.

Когда-нибудь в далеком будущем, через много-много столетий, – если только еще сохранится память о нашей земле, – люди склонятся над бездной, в которую кануло это племя, как склонялся Данте над кругами ада, – со смешанным чувством восхищения, ужаса и жалости.

Но никому это чувство не ведомо лучше, чем нам, которые детьми уже приобщились к этим терзаниям, видели, как терзаются наши близкие, – нам, кого все еще преследует терпкий и одуряющий запах христианского пессимизма и кому не раз приходилось напрягать свою волю, чтобы в минуты сомнений не поддаться соблазну и, подобно другим, не погрузиться в головокружительные глубины небытия.

Божественное небытие! Жизнь вечная! Прибежище тех, кому не удалась жизнь на земле! Вера, которая так часто – лишь неверие в жизнь, неверие в будущее, неверие в свои силы, недостаток мужества и недостаток радости!.. Мы знаем, на каких страшных поражениях зиждится ваша горькая победа!..

И потому я вас жалею, христиане, и потому вас люблю. Я жалею вас и преклоняюсь перед вашей скорбью. С вами мир печальнее, но и прекраснее. Исчезнет ваша скорбь – и мир станет в чем-то беднее. Нынешнее время – время трусов, бегущих страдания и шумно требующих себе права на счастье, построенное в сущности на несчастье других, – найдем же в себе смелость взглянуть в глаза скорби и отдадим ей должное! Да будет благословенна радость, и да благословенна будет скорбь! Они родные сестры и обе священны. Это они созидают мир и окрыляют великие души. В них сила, в них жизнь, в них бот. Кто не любит их обеих – не любит ни той, ни другой. А тот, кто приобщился к ним, познал цену жизни и сладость расставания с ней.

Ромен Роллан.

Он был гражданином Флоренции – Флоренции, мрачных дворцов и стройных, как копья, башен, за которыми идет волнистая и четкая гряда холмов, тончайшим узором врезанная в густую лазурь небес, с черными веретенами низкорослых кипарисов и струисто-серебряной перевязью трепещущих от ветра маслиновых рощ; Флоренции изощренного изящества, где бледный, саркастический Лореицо Медичи и большеротый лукавый Макиавелли любовались воочию «Весной» и бескровными, златоволосыми Венерами Ботичелли; горячечной, спесивой, беспокойной Флоренции, легко становившейся добычей любого фанатизма, то и дело сотрясаемой религиозной и социальной лихорадкой, где каждый был свободен и каждый был тиран, где так хорошо было жить и где жизнь была адом; уроженцем города, сыны которого умны, нетерпимы, умеют и восторгаться и ненавидеть, остры на язык, подозрительны, завистливы, склонны настороженно следить друг за другом, чтобы при первом удобном случае друг друга погубить; города, где не нашлось места независимому духом Леонардо, где Ботичелли, совсем как какого-нибудь шотландского пуританина, под конец жизни одолевали мистические видения, где Савонарола, выставив свой козлиный профиль и сверкая черными глазами, заставлял монахов плясать вкруг костра, на котором жгли произведения искусства и где три года; спустя сложили костер, чтобы сжечь его самого.

* * *

Плоть от плоти этого города и этой эпохи, Микеланджело разделял все предрассудки, все страсти, все неистовства своих соотечественников.

Правда, он их не очень-то жаловал. Его могучему я вольному гению было душно и тесно в узких рамках их искусства для избранных, он презирал их жеманный ум, их плоский реализм, слащавость, болезненную утонченность. Им крепко доставалось от него, но все же он любил их. Он не относился к родине с усмешливым безразличием Леонардо. Вдали от родного города его снедала тоска.[1] Всю жизнь он тщетно стремился жить во Флоренции. Он защищал Флоренцию в трагические дни осады и желал «вернуться туда мертвым, если уже не приведется вернуться живым».[2]

Исконный флорентиец, Микеланджело гордился своим происхождением и родом.[3] Гордился даже больше, чем своим гением. Он не желал, чтобы его считали художником:

«Я не скульптор Микеланджело… Я Микеланджело Буонарроти…»[4]

Аристократ по духу, он был полон кастовых предрассудков. Он даже утверждал, что «искусством должны заниматься благородные, а не плебеи».[5]

К семье он относился с религиозным благоговением, как древние, почти как варвары. Жертвуя для нее всем, он требовал, чтобы и другие поступали так же. Он говорил, что «ради семьи готов продать себя в рабство».[6] Однако дело тут было не в родственной привязанности. Он презирал братьев, которые и не заслуживали иного отношения, презирал своего племянника и наследника Лионардо. Но и в племяннике и в братьях он уважал представителей своего рода. Слово это беспрестанно попадается в его письмах:

«Наш, род… la nostra gente… поддержать наш род… не дать угаснуть нашему роду…»

Он унаследовал все предрассудки, весь фанатизм сурового и крепкого рода Буонарроти. Пусть сам он был создан из этого земного праха. Но из праха вспыхнул огонь, очищающий все, – огонь гения.

* * *

Пусть тот, кто отрицает гений, кто не знает, что это такое, вспомнит Микеланджело. Вот человек, поистине одержимый гением. Гением, чужеродным его натуре, вторгшимся в него, как завоеватель, и державшим его в кабале. Воля тут ни при чем и почти ни при чем ум и сердце. Он горел, жил титанической жизнью, непосильной для его слабой плоти и духа.

Жил в постоянном исступлении. Страдание, причиняемое распиравшей его силой, заставляло его действовать, беспрерывно действовать, не зная ни отдыха, ни покоя.

«Никто так не изнурял себя работой, как я, – пишет он. – Я ни о чем другом не помышляю, как только день и ночь работать».

Жажда деятельности превращалась в своего рода манию: он взваливал на себя одну работу за другой, принимал больше заказов, чем мог выполнить. Ему уже мало было глыбы мрамора, ему требовались утесы. Задумав работу, он мог годы проводить в каменоломнях, отбирая мрамор и строя дороги для перевозки; он хотел быть всем зараз – инженером, чернорабочим, каменотесом; хотел делать все сам – воздвигать дворцы, церкви – одни, собственноручно. Он трудился как каторжный. Боясь потерять лишнюю минуту, он недоедал, недосыпал. Снова и снова в его письмах повторяется веста же жалоба:

«Я едва успеваю проглотить кусок… Не хватает времени даже поесть… Вот уже двенадцать лет, как я изнуряю свое тело непосильной работой, нуждаюсь в самом необходимом… У меня нет ни гроша за душой, я разут, раздет, терплю всяческие лишения… Я живу в нужде и лишениях… Я борюсь с нуждой…»[7]

С нуждой воображаемой… Ибо Микеланджело был человеком состоятельным, а к концу жизни даже богатым, очень богатым.[8] Но что давало ему богатство? Жил он бедняком, прикованным к своей работе, как кляча к мельничному жернову. Никто не мог понять, зачем он так себя истязает. Никто не понимал, что он не властен был не истязать себя, что это стало для него потребностью. Даже родной отец, у которого Микеланджело перенял многие черты характера, упрекал сына:

«Твой брат рассказал мне, что ты живешь уж очень бережливо и даже убого. Бережливость похвальна, но за убожество тебя осудят. Этот порок не угоден ни богу, ни людям. Он разрушает тело и душу. Пока ты молод, это, быть может, и не скажется, но к старости нездоровый образ жизни даст себя знать, и тебя станут одолевать болезни и немощи. Остерегайся этого. Живи скромно, но не отказывай себе в необходимом и смотри не переутомляй себя чрезмерной работой…»[9]

Но никакие советы не помогали. Микеланджело всю жизнь был безжалостен к себе. Питался он куском хлеба, запивая его глотком вина. Спал очень мало. В Болонье, где он работал над бронзовой статуей Юлия II, у него была всего одна кровать – для себя и трех своих помощников.[10] В постель Микеланджело укладывался, не раздеваясь и не снимая обуви. Однажды у него так сильно опухли ноги, что пришлось разрезать голенища сапог, но вместе с сапогами с ног слезла и кожа.

Этот страшный образ жизни привел к тому, что Микеланджело, как и предсказывал ему отец, постоянно хворал. Судя по письмам, у него было по крайней мере пятнадцать тяжелых болезней.[11] Его донимала лихорадка, от которой он несколько раз чуть было не скончался. Болели глаза, зубы, голова, сердце.[12] Он страдал от невралгических болей, которые усиливались во время сна, – вообще спать было для него мукой. Он рано одряхлел. Уже в возрасте сорока двух лет Микелаиджело чувствует себя стариком,[13] а в сорок восемь пишет, что после одного дня работы должен отдыхать четыре.[14] Притом он упорно не желал обращаться к врачам.

Нечеловеческий труд подтачивал не только физические, но еще в большей степени душевные силы Микеланджело. Его одолевает пессимизм – наследственный недуг Буонарроти. В молодости ему постоянно приходилось успокаивать отца, который временами, по-видимому, страдал манией преследования.[15] Однако сам Микелаиджело был болен куда серьезнее, чем тот, кого он старался ободрить. Беспрерывная работа, страшное утомление, ибо он никогда как следует не отдыхал, делали его игрушкой самых нелепых страхов, какие только могут примерещиться мнительному уму. Он опасался своих врагов. Опасался своих друзей.[16] Опасался родственников, братьев, приемного сына: ему представлялось, что все они только и ждут его смерти.

Все внушало ему тревогу;[17] его вечные страхи служили даже предметом насмешек для близких.[18] Он жил как сам говорит, «в состоянии меланхолии или, вернее сказать, безумия».[19] Он столько страдал, что под конец даже сжился со своими страданиями и находил в них какую-то горькую усладу:

Что больше мне вредит, то больше и пленяет. Е piu mi giova dove piu mi nuoce.[20]

Все доставляло ему страдание – даже любовь,[21] даже благополучие.[22]

В печали нахожу единственную радость. La mia allegrez' è la malmconia.[23]

Более всего ему была присуща скорбь, менее всего радость. Только одну скорбь он видел, только одну ее чувствовал во всей безграничной вселенной.

На сотни радостей мученья одного не променяю!.. Mille piacer поп vaglion un tormeato!..[24]

Безнадежное отчаяние, в котором было и свое величие, слышится в этом крике, вобравшем в себя всю скорбь мира.

* * *

«Необыкновенная ревностность в труде отдаляла Микеланджело от людей, почти от всякого общения с ними», – пишет Кондиви.

Он был одинок. За ненависть ему платили ненавистью, но за любовь не платили любовью. Ему дивились и боялись его. К концу жизни Микеланджело вызывал у своих современников чувство, близкое к благоговению. Он возвышался над всем своим веком. Бури улеглись. Он смотрит на людей сверху, а они на него снизу. Но он по-прежнему один. Никогда не знал он простой радости, которая дана каждому смертному, – никогда не отдыхал, согретый лаской близкого человека. Ни одна женщина по-настоящему его не любила. Лишь краткий миг в этом пустынном небе просияла холодной и чистой звездой дружеская привязанность Виттории Колонны. А вокруг мрак, прорезаемый огненными метеорами его мыслей: желаниями и безумными мечтами. Никогда Бетховен не знал такого мрака, ибо мрак этот был в самой душе Микеланджело. В печали Бетховена повинен окружавший его мир, от природы он был веселым – он тянулся к радости. А Микеланджело носил в себе ту гнетущую печаль, которая отпугивает людей и которой все поневоле сторонятся. Вокруг него неизменно создавалась пустота'.

Но это было не самое страшное. Не самое страшное остаться одному. Страшно другое: остаться наедине с собой и быть с собой в разладе, не уметь подчинять себя своей воле, мучиться сомнениями, стараться побороть свою природу и только убивать себя. Гению Микеланджело дана была в спутницы душа, которая постоянно его предавала. Существует мнение, что Микеланджело преследовал злой рок, не позволявший ему завершить ни один из его великих замыслов. Этот злой рок – сам Микеланджело. Ключ к пониманию всех его несчастий, всей трагедии его жизни, – чего никогда не замечали или не осмеливались замечать, – это недостаток воли и слабость характера.

Он был нерешителен в искусстве, нерешителен в политике, нерешителен во всех своих поступках и во всех своих мыслях. Когда требовалось из двух работ, двух замыслов, двух проектов сделать выбор, он всегда колебался. Тому доказательство история памятника Юлию II, фасада церкви Сан-Лоренцо и гробниц Медичи. Он никак не может начать работать, а начав, ничего не доводит до конца. Он и хочет и не хочет. Стоит ему, наконец, решиться, как сразу же начинаются сомнения. В глубокой старости Микеланджело вообще уже ничего не завершал: все ему приедалось. Говорят, Микеланджело вынужден был выполнять прихоти пап и герцогов, и в этом усматривают причину того, что он вечно переходил от одного замысла к другому. Но забывают при этом, что никакой папа не мог бы понудить его, если бы встретил со стороны художника твердый отказ. Однако Микеланджело не решался отказывать.

Он был слаб. Слабость эта порождалась и положительными качествами Микеланджело и робостью его. Он был слаб потому, что его мучила совесть художника: он терзался сомнениями, которые более решительная натура просто бы отмела. По излишней своей добросовестности он считал себя обязанным делать самые несложные работы, с которыми любой подрядчик справился бы лучше его.[25] Ни выполнить своих обязательств, ни пренебречь ими он не умел.[26]

Он был слаб, потому что всего остерегался и страшился. Тот самый человек, которого Юлий II называл «грозным» («terribile»), по свидетельству Вазари, «осторожен», чересчур даже осторожен; тот, «кто наводил страх на всех, даже на пап»,[27] сам всех боялся. Он проявлял слабость в общении с великими мира сего. А между тем никто так не презирал эту слабость в других, как он сам. Микеланджело называл таких людей «вьючными ослами при королях и герцогах».[28] Он не хотел служить папам, но оставался при них и выполнял их желания.[29] Он терпеливо сносил оскорбительные письма от своих покровителей и отвечал униженно.[30] Порой Микеланджело бунтовал, гордо возвышал свой голос, но всегда сдавался. Так ему и не удалось до самой смерти вырваться из-под гнета, не хватило сил для борьбы. Климент VII, который, вопреки установившемуся мнению, все же лучше других пап относился к Микеланджело, знал его слабохарактерность и жалел его.[31]

Полюбив, Микеланджело терял всякое достоинство. Он мог унижаться перед негодяем вроде Фебо ди Поджо,[32] называл «могучим гением» обаятельного, но посредственного художника Томмазо деи Кавальера.[33]

Но тут хоть чувство придает что-то трогательное его слабости. Когда же слабость порождается страхом, она становится прискорбной, чтобы не сказать постыдной. На Микеланджело находили порой приступы панического ужаса. Тогда, гонимый страхом, он бежит из одного конца Италии в другой. Так, он бежит из Флоренции в 1494 г., напуганный рассказом о страшном видении. Вторично он бежит из осажденной Флоренции в 1529 г. – из осажденной Флоренции, которую ему поручено укреплять. Он бежит в Венецию. Еще немного, и он бежал бы во Францию. Опомнившись, он стыдится своего поступка, возвращается в осажденный город и остается на посту до конца осады, искупая тем свою вину. Но когда Флоренция пала и начинаются расправы, как он боится, как трепещет! Он позорно заискивает перед папским проконсулом Валори, только что пославшим на плаху его друга, благородного Баттиста делла Палла, доходит до того, что отрекается от своих друзей, флорентийских изгнанников.[34]

Его гнетет страх. Он смертельно стыдится своего страха. Презирает себя. Заболевает от отвращения к себе. Он хочет умереть, и окружающие боялись, что он умрет.[35]

Но умереть он не может. В нем живет неистребимая жизненная сила, которая наперекор всему каждодневно возрождается, а с нею возрождаются все новые и новые муки. Если бы он мог по крайней мере вырваться из этого заколдованного круга, перестать действовать. Но он знал, что просто жить и не действовать ему не дано. И он действует. Так надо. Действует? Нет, за него действуют бешеные и противоречивые страсти, которые подхватывают его и кружат в ледяном своем вихре, подобно Дантовым грешникам.

Как он, должно быть, страдал!

Горе мне! Горе! Во всей своей прошлой жизни я не нахожу дня, который бы принадлежал мне!

Ohime, ohime, pur reiterando Vol mio passato tempo e non ritruovo In tucto un giorno che sie stato mio![36]

Он с отчаянием взывает к богу:

…О боже, боже, боже! Кто поможет мне, если не я сам? …О Dio, о Dio, о Dio! Chi piu di гае potessi, che poss' io?[37]

Если он жаждал смерти, то потому лишь, что видел в ней избавление от гнетущего рабства. С какой завистью говорит он о тех, кто уже умер!

«Вы можете не опасаться больше изменчивости желаний и самого бытия… Бег часов не властен над вами, равно как необходимость и случай… Пишу это и почти завидую».[38]

Умереть! Уйти! Уйти от самого себя, избегнуть слепого произвола обстоятельств! Освободиться от наваждения своего «я»!

О, сделай, чтоб с собой мне больше не встречаться! De, fate, c'a me stesso piu non tornil[39]

* * *

Мне слышится этот трагический возглас, когда я вижу скорбное лицо и устремленный на меня тревожный взгляд портрета в музее в Капитолии.[40]

Микеланджело был роста среднего, широк в плечах и мускулист. От работы в Систине он весь скривился, спина прогнулась, живот выпятился, при ходьбе он закидывал назад голову. Таким мы видим его на портрете Франсиско д'Оланда. Он стоит в профиль, одетый во все черное, с наброшенным на плечи плащом, голова повязана, а поверх повязки надета широкополая, закрывающая половину лица, мягкая черная шляпа.[41] Голова у него была круглая, лоб квадратный, изрезанный морщинами, с сильно выраженными надбровными дугами. Черные, довольно редкие волосы слегка курчавились. Небольшие[42] светло-карие глаза, постоянно менявшие цвет, испещренные желтыми и голубыми точками, глядели пристально и печально. Широкий прямой нос с небольшой горбинкой еще в детстве перешиб ему Торриджани.[43] От ноздрей к углам рта шли глубокие складки. Рот тонко очерченный, нижняя губа чуть оттопырена. Жиденькие бакенбарды и раздвоенная негустая бородка фавна длиною в четыре-пять дюймов обрамляли широкоскулое лицо с впалыми щеками. В общем преобладает выражение печали и нерешительности. Поистине лицо времен. Тассо, лицо человека, снедаемого тревогой и сомнениями. Горестный взгляд хватает за душу, молит о сочувствии.

* * *

Так воздадим же ему полной мерой ту любовь, которую он искал всю жизнь и в которой ему было отказано. Он испытал величайшие несчастья, какие могут выпасть на долю человека. Он видел свою родину порабощенной. Видел Италию отданной на века иноземным варварам. Видел, как гибла свобода. Видел, как один за другим исчезали все те, кто был ему дорог. Видел, как гасли один за другим светочи искусства.

Он остался последним в сгущавшемся мраке. И на краю могилы, оглядываясь назад, он даже не мог сказать себе в утешение, что совершил все, что должен был, что в силах был совершить. Ему казалось, что он даром прожил жизнь. Напрасно жертвовал всеми радостями. Напрасно все отдал кумиру искусства.[44]

Долгих девяносто лет он надрывался над работой, ни единого дня не отдыхал, ни единого дня не жил по-человечески и, осудив себя на такие муки, все же не осуществил ни одного из своих великих замыслов. Все самые крупные и самые дорогие ему произведения остались незаконченными. По странной прихоти судьбы, этому скульптору[45] удавалось завершать лишь живописные работы, к которым у него никогда не лежало сердце. Из больших работ Микеланджело, с которыми было связано столько горделивых надежд и столько огорчений, одни – картон «Битва при Кашине» и бронзовая статуя Юлия II – были разрушены еще при жизни художника, другие – гробница Юлия II и капелла Медичи – явились лишь жалким подобием первоначального замысла.

Скульптор Гиберти рассказывает в своих «Комментариях» историю одного злосчастного немца, золотых дел мастера при герцоге Анжуйском, «не уступавшего в своем искусстве ваятелям античной Греции», которому на склоне лет привелось увидеть, как был уничтожен труд всей его жизни. «Тогда, поняв, что все усилия его были напрасны, он упал на колени и воскликнул: «Господь вседержитель, творец всего сущего, помоги мне не сходить более с верного пути, дозволь мне следовать лишь за тобой. Смилуйся!» Затем он роздал все свое имущество бедным и удалился в обитель, где и умер».

Подобно несчастному золотых дел мастеру, Микеланджело, дожив до старости, с горечью созерцал свою напрасно прожитую жизнь, свои бесплодные усилия, свои незаконченные, погибшие, незавершенные творения.

Тогда он отрекся от себя. Вместе с ним отрекалось Возрождение, гордое великолепной гордостью свободных душ, владеющих всей вселенной, отрекалось «ради любви божественной, раскинувшей руки на кресте, дабы принять нас в свое лоно».

… Volta a quell' amor divino C'aperse a prender noi'n croce le braccia.[46]

Из груди его не вырвался животворящий призыв «Оды к Радости». До последнего вздоха это была ода к Скорби, к Смерти-избавительнице. Итак, он был побежден.

* * *

Таков был тот, кого мир признал победителем. Мы наслаждаемся созданиями его гения, подобно тому как наслаждаемся плодами побед наших предков, забывая о пролитой крови.

Non vi si pensa Quanto sague costa…[47]

Пусть эту кровь увидят все, пусть взовьется над нами алый стяг героев.

Часть первая Борьба

I Сила

Davide cholla" froraba е io choir archo. Michelagniolo[48]

Он родился 6 марта 1475 г. в Капрезе, что в долине Казентино. Суровый край и «живительный воздух»,[49] скалы и буковые леса, над которыми встает костлявый хребет Апеннин. Неподалеку – Вернийская скала, где Франциску Ассизскому являлся распятый Христос.

Отец Микеланджело[50] занимал должность подесты в Капрезе и в Кьюзи. Это был человек вспыльчивый, беспокойный и «богобоязненный». Мать Микеланджело[51] умерла, когда ему едва исполнилось шесть лет.[52] Их было пять братьев: Лионардо, Микеланджело, Буонаррото, Джовансимоне и Джисмондо.[53]

Грудным ребенком Микеланджело отправили к кормилице, жене каменотеса в Сеттиньяно. Впоследствии он в шутку говорил, что всосал с молоком кормилицы свое призвание к скульптуре. Его определили в школу, но там он только и делал, что рисовал. «Отец и дядя невзлюбили его за это и часто жестоко наказывали: они ненавидели живописцев и считали позором, что из их семьи выйдет живописец».[54] Так, Микеланджело еще ребенком познал жестокость жизни и тяжесть одиночества.

Однако Микеланджело все же переупрямил отца. Тринадцати лет он поступает учеником в мастерскую Доминико Гирландайо, величайшего и наиболее здорового по духу из всех флорентийских живописцев. Первые же работы Микеланджело имели такой успех, что будто бы даже возбудили зависть учителя.[55] Через год Микеланджело расстается с Гирландайо.

Живопись ему разонравилась. Его влечет более героическое искусство. Он переходит в школу скульптуры, которая существовала попечениями Лоренцо Медичи в садах Сан-Марко.[56] Лоренцо Великолепный заинтересовался Микеланджело, поместил его во дворце, сажал обедать за один стол со своими сыновьями. Здесь, в самом сердце итальянского Возрождения, мальчика окружают коллекции антиков, он слушает поэтические произведения, присутствует при философских диспутах великих платоников – Марсилио Фичино, Бенивьени, Анджело Полициано. Они увлекли его. Окунувшись в античность, он начинает по-античному воспринимать и видеть мир, становится греческим скульптором. Под влиянием бесед с Полициано, который «очень его любил», он создает барельеф «Битва кентавров с лапитами».[57] Этот великолепный барельеф, где невозмутимо царят гордая сила и красота, равно отражает и мужественный дух подростка и его дикие игры и забавы с необузданными товарищами.

Вместе с Лоренцо ди Креди, Буджардини, Граначчи, Торриджано ди Торриджани Микеланджело ходил срисовывать фрески Мазаччо в церковь Кармино. Он имел обыкновение зло подсмеиваться над менее искусными учениками. Однажды он отпустил обидное замечание по адресу тщеславного Торриджани, а тот в отместку ударил его кулаком в лицо. Впоследствии Торриджани хвастался Бенвенуто Челлини: «Я размахнулся и с такой силой хватил его по носу, что почувствовал, как кости и хрящ сплющились у меня под рукой, будто вафля. На всю жизнь оставил я ему свою метку».[58]

* * *

Поклонение античности не погасило христианской веры Микеланджело. Два враждебных мира, мир языческий и мир христианский, боролись за его душу.

В 1490 г. доминиканский монах Савонарола выступил с пламенными проповедями, толкуя апокалипсис. Савонароле было тогда тридцать семь лет. Микеланджело – пятнадцать. Перед юношей был низкорослый, тщедушный проповедник, снедаемый пламенем веры. Страшный голос, призывавший с амвона большого собора огонь небесный на папу и грозивший Флоренции «кровавым мечом господним», леденил душу юного художника. Вся Флоренция трепетала. Люди, словно помешанные, с воплями и рыданиями метались по улицам. Самые богатые горожане – Ручеллаи, Сальвиати, Альбицци, Строцци собирались постричься в монахи. Даже ученые и философы, такие, как Пико делла Мирандола, Полициано, отрекались от своих идей,[59] Старший брат Микеланджело, Лионардо, вступил в Доминиканский орден.[60]

Микеланджело не избежал общего поветрия. Когда во Флоренции узнали, что приближается со своими войсками предвещанный пророком новый Кир, он же меч господень, он же уродливый карлик – сиречь король Франции Карл VIII, – молодого Буонарроти обуял ужас.

Однажды его сильно взволновал сон, рассказанный ему одним из друзей. Поэту и музыканту Кардьере привиделась ночью тень Лоренцо Медичи[61] в трауре и лохмотьях, едва прикрывавших наготу. Призрак повелел Кардьере предупредить его сына Пьеро Медичи, что тот будет изгнан из Флоренции и никогда больше не вернется на родину. Микеланджело, которому Кардьере рассказал о своем видении, посоветовал ему сообщить обо всем герцогу, но Кардьере, боясь гнева Пьеро, не осмелился этого сделать. Чуть ли не на следующий день он утром прибежал к Микеланджело и в ужасе рассказал, что покойник явился ему снова, и снова в том же одеянии. Приблизившись к постели Кардьере, который молча глядел на него, призрак ударил его по щеке в наказание за то, что он ослушался. Микеланджело накинулся на Кардьере с упреками и заставил его немедля отправиться пешком в Кареджи – виллу Медичи под Флоренцией. Встретив Пьеро на полпути, Кардьере остановил его и все ему рассказал. Пьеро расхохотался и приказал своим стремянным отстегать дерзкого. Канцлер герцога, Биббиена, сказал Кардьере: «Ты попросту дурак. Кого, ты полагаешь, Лоренцо больше любит? Тебя или своего сына? Если ему надо было прийти с того света, он уж, конечно, явился бы самому герцогу, а не тебе!» Избитый и осмеянный, Кардьере со стыдом вернулся во Флоренцию; он сообщил Микеланджело о постигшей его неудаче и настолько убедил его в неотвратимости бед, грозящих Флоренции, что тот два дня спустя бежал.[62] Это был первый припадок того суеверного страха, который, к стыду самого Микеланджело, впоследствии не раз охватывал его, почти лишая рассудка.

* * *

Он бежал в Венецию.

Но едва он вырвался из флорентийского пекла, как его нервное возбуждение улеглось. В Болонье, где Микеланджело проводит зиму,[63] он уже и думать забыл о зловещем пророке и его пророчествах. Снова он во власти земной красоты. Он читает Петрарку, Боккаччо, Данте. Весной 1495 г., в самый разгар религиозных празднеств карнавала и ожесточенной борьбы партий, Микеланджело ненадолго возвращается во Флоренцию. Но теперь он настолько далек от всех здешних раздоров и распрей, что, словно бросая вызов фанатизму последователей Савонаролы, создает своего знаменитого «Спящего купидона», которого современники приняли за античную скульптуру. Впрочем, пробыл во Флоренции Микеланджело всего несколько месяцев. Он едет в Рим, и вплоть до смерти Савонаролы среди скульпторов, пожалуй, трудно сыскать большего язычника. В тот самый год, когда Савонарола предает сожжению «суеты и анафемы»: книги, украшения, произведения искусства, из-под резца Микеланджело выходят «Пьяный Вакх», «Умирающий Адонис» и большой «Купидон».[64] Брат Микеланджело, монах Лионардо, подвергается гонениям за свою веру в пророка. Тучи сгущаются над головой Савонаролы, но Микеланджело не думает возвращаться во Флоренцию, чтобы его защитить. Савонаролу сжигают.[65] Микеланджело хранит молчание. В его письмах нет ни намека на это событие.

Микеланджело хранит молчание, но он ваяет свою «Pietà» («Скорбь о Христе»).[66]

На коленях вечно юной девы лежит мертвый Христос; он кажется спящим. Олимпийской величавостью и чистотой дышат черты богини и бога Голгофы. Но неизъяснимой грустью овеяны обе прекрасные фигуры. В душу Микеланджело закралась печаль.

* * *

Омрачало его не только зрелище бедствий и преступлений. В него вселилась та властная сила, которая подчиняет себе художника безраздельно и навсегда. Одержимый яростью своего гения, он уже не знал покоя до самой смерти. Он не обольщался сладостью победы, но, ради собственной славы и славы своих близких, поклялся победить. Семья была большая, а содержать ее приходилось ему одному. Родные донимали его денежными просьбами, денег ему недоставало самому, но из гордости он им никогда не отказывал. Он готов был продать себя в рабство, лишь бы послать близким столько, сколько они требовали. Здоровье его уже пошатнулось. Дурная пища, холод, сырость, непосильный труд подтачивали организм. Его мучили головные боли, на боку появилась опухоль.[67] Отец упрекал Микеланджело за его образ жизни, как будто сам не был виновником многих трудностей, выпавших на долю сына.

«Все мучения, которые я претерпел, я претерпел только ради Вас», – писал ему впоследствии Микеланджело.[68]

«Все мои заботы, все до единой, вызваны только любовью к Вам».[69]

* * *

Весной 1501 г. Микеланджело вернулся во Флоренцию.

Лет за сорок до того попечительство собора (Opera del Duomo) передало скульптору Агостино ди Дуччо глыбу мрамора невиданных размеров, с тем чтобы он изваял из нее статую пророка. Работа была прекращена в самом начале, и никто после Дуччо не желал за нее браться. Взялся Микеланджело.[70] Из этой мраморной глыбы он высек своего исполинского «Давида».

Рассказывают, что, когда гонфалоньер Пьетро Содерини, заказавший Микеланджело статую, пришел на нее посмотреть и, желая показать себя знатоком, сделал несколько замечаний, в частности нашел, что у Давида толстоват нос, Микеланджело поднялся на мостки, набрал горсть мраморной пыли и, делая вид, что работает резцом, стал понемногу сыпать пыль, но, конечно, и не подумал притронуться к статуе и оставил нос таким, каким он был. Затем, повернувшись к гонфалоньеру, сказал:

«– А теперь как?

– Теперь мне ваш Давид нравится куда больше, – ответил гонфалоньер. – Вы вдохнули в него жизнь.

Тогда Микеланджело усмехнулся и молча спустился с лесов».[71]

И в самой статуе чувствуется это молчаливое презренье. «Давид» – это бурная сила в миг покоя. Он исполнен высокомерной грусти. Ему тесно в стенах музея. Ему нужен простор, вольный воздух, нужна ярко освещенная площадь, как говорил Микеланджело.[72]

Двадцать пятого января 1504 г. коллегия из художников, в которую вошли Филиппино Липпи, Ботичелли, Перуджино и Леонардо да Винчи, собралась, чтобы определить наиболее подходящее место для статуи. По просьбе Микеланджело решено было установить «Давида» перед дворцом синьории.[73] Перемещение мраморной громады поручили соборным архитекторам. Вечером 14 мая, выломав часть стены над дверями дощатого сарая, где стояла статуя, гиганта извлекли наружу. В ту же ночь городская чернь забросала «Давида» камнями, намереваясь, очевидно, разбить статую. Ее пришлось усиленно охранять. Подвешенная на канатах в предохранение от толчков, статуя, слегка покачиваясь, медленно подвигалась вперед. Потребовалось целых четыре дня, чтобы передвинуть ее от собора к палаццо Веккио. В полдень 18 мая она была, наконец, водворена на место. По ночам «Давида» продолжали охранять, но, несмотря на принятые меры, как-то вечером его опять забросали камнями.[74]

Таков был народ Флоренции, который иногда ставят в пример нашему.[75]

* * *

В 1504 г. флорентийская синьория вызвала Микеланджело и Леонардо да Винчи на единоборство.

Они недолюбливали друг друга. Одиночество, казалось бы, должно было их сблизить. Но если они чувствовали себя далекими всем остальным людям, то еще более далеки они были друг другу. Особенно одинок был Леонардо. Ему было тогда пятьдесят два года – на двадцать три года больше, чем Микеланджело. Тридцати лет он покинул Флоренцию – его мягкой, несколько даже застенчивой натуре и ясному скептическому уму, ничем не скованному и все понимающему, были невыносимы кипевшие там страсти. Всеобъемлющий гений, человек столь же независимый, сколь и одинокий, он был так далек от родины, от религии, от всего мира, что чувствовал себя хорошо только в обществе тиранов, как и он сам, свободных духом. Вынужденный в 1499 г., после падения своего покровителя Лодовико Моро, оставить Милан, Леонардо в 1502 г. поступает на службу к Цезарю Борджа, а в 1503 г. конец политической карьеры Борджа приводит его вновь во Флоренцию. Здесь одной своей иронической улыбкой он доводит до бешенства угрюмого, легко воспламенявшегося Микеланджело. Отдаваясь безраздельно своим страстям и своей вере, Микеланджело ненавидел противников своих страстей и своей веры, но еще сильнее ненавидел он тех, кто был чужд всяких страстей и лишен всякой веры. Все, что было великого в Леонардо, вызывало у Микеланджело острую неприязнь, и он не упускал случая ее выказать.

«Леонардо был человек статного сложения, обходительный и вежливый. Однажды он прогуливался с приятелем по улицам Флоренции. На нем была длинная до колен розовая туника; волнистая борода, искусно завитая и расчесанная, струилась по его груди. Возле церкви Санта-Тринита несколько флорентийцев обсуждали какое-то непонятное место из Данте. Подозвав Леонардо, они попросили его разъяснить им смысл этого отрывка. Мимо как раз проходил Микеланджело, и Леонардо сказал: «Вот Микеланджело, он вам объяснит, что значит этот стих». Микеланджело, думая, что Леонардо насмехается над ним, желчно ответил: «Сам объясняй, ты ведь великий мастер, сделал гипсовую модель коня,[76] а когда надо было отлить его из бронзы – застрял на полдороге, опозорился». С этими словами он повернулся спиной и продолжал свой путь. Краска бросилась в лицо Леонардо, но он промолчал. А Микеланджело, не довольствуясь этим и желая еще сильнее уязвить соперника, крикнул: «Только твои остолопы-миланцы могли поверить, что ты оправишься с такой работой!»[77]

И вот этих-то двух людей гонфалоньер Содерини решил противопоставить друг другу, поручив им одну работу – роспись зала Большого совета во дворца синьории. Так начался поединок между двумя величайшими мастерами Возрождения. В мае 1504 г. Леонардо приступил к работе над картоном к фреске «Битва при Ангиери».[78] В августе 1504 г. Микеланджело получил заказ на картон «Битвы при Кашине».[79] Флоренция разделилась на два лагеря, одни горой стояли за Леонардо другие за Микеланджело. Время сравняло все. Оба произведения погибли.[80]

* * *

В марте 1505 г. Юлий II вызвал Микеланджело в Рим. С этого времени начинается героический период в жизни скульптора.

Необузданные и ни в чем не знавшие меры, оба они – и папа и художник – как нельзя лучше подходили друг к другу, что не исключало, однако, бурных стычек между ними. Планы один другого смелее и грандиознее зарождались в их воображении. Юлий II задумал воздвигнуть себе гробницу, которая затмила бы все мавзолеи древнего Рима. Эта идея, исполненная поистине римского величия, захватила Микеланджело. Он замыслил памятник вавилонских масштабов, исполинское архитектурное сооружение, включавшее сорок статуй гигантского размера. Папа пришел в восторг и послал скульптора в Каррару заготовить нужный для постройки мрамор. Микеланджело пробыл в горах более восьми месяцев. Он чувствовал небывалый прилив сил, нечеловеческий подъем. «Однажды, проезжая верхом по окрестностям Каррары, он увидел возвышавшуюся над морем скалу; ему страстно захотелось превратить ее всю, от подножия до вершины, в статую колосса, который был бы виден издалека мореплавателям… Он и выполнил бы свое намерение, если бы имел на то время и соизволение папы».[81]

В декабре 1505 г. он вернулся в Рим, куда начали уже прибывать барки с отобранным мрамором. Его складывали на площади св. Петра, позади церкви Санта-Катерина у дома, где жил Микеланджело. «Мрамора было так много, что люди изумлялись, а папа радовался». Микеланджело принялся за работу. Папа, которому не терпелось взглянуть, как подвигается дело, постоянно навещал его, «беседуя с ним запросто, словно с родным братом». Для большего удобства он даже велел соединить галерею Ватикана с домом Микеланджело подъемным мостом, чтобы приходить к художнику незаметно.

Но расположение папы длилось недолго. Характер у Юлия II был такой же неуравновешенный, как и у Микеланджело. Он мгновенно зажигался какой-нибудь идеей, но потом что-нибудь новое увлекало его, и он так же быстро охладевал. Другой план показался теперь Юлию II более подходящим для увековечения его славы: он решил перестроить собор св. Петра. На эту мысль папу натолкнули враги Микеланджело. Они были многочисленны и влиятельны. Во главе их стоял человек не менее гениальный в своей области, чем Микеланджело и обладавший сверх того огромной волей, – Браманте из Урбино, папский архитектор и друг Рафаэля. Трудно было ожидать, что два великих умбрийца, умевших все подчинять власти разума, и необузданный гений Микеланджело поймут друг друга. Но если они и решили вступить с ним в борьбу,[82] то несомненно Микеланджело сам дал им к этому повод. Он имел неосторожность не слишком лестно отзываться о Браманте и, обоснованно или нет, обвинял его в хищениях.[83] Браманте задумал его погубить.

Он лишил Микеланджело расположения папы. Папа был суеверен, и Браманте этим воспользовался: он напомнил ему, что, по народному поверью, готовить себе при жизни гроб – дурная примета. Поддавшись внушениям Браманте, папа охладел к работе его соперника Микеланджело. Тогда Браманте предложил ему свой собственный план, и в январе 1506 г. Юлий II принял решение перестроить собор св. Петра. Сооружение гробницы забросили. Микеланджело был не только унижен, но и немало на этом пострадал, ибо на расходы для постройки брал деньги в долг.[84] Он ходил жаловаться к папе, но Юлий II не принял его; когда же Микеланджело проявил некоторую настойчивость, тот приказал своему конюшему прогнать скульптора из Ватикана.

Присутствовавший при этом епископ из Лукки спросил конюшего:

– Разве вы не знаете Микеланджело?

Тогда конюший, обратившись к Микеланджело, сказал:

– Простите меня, синьор, но я получил приказание и должен его выполнить.

Микеланджело вернулся к себе и написал папе:

«Святой отец!

Сегодня утром, по приказу Вашего святейшества, меня прогнали из дворца. Отныне, если я Вам понадоблюсь, можете искать меня где угодно, только не в Риме».

Он отослал письмо, вызвал живших у него в доме купца и каменотеса и сказал им:

«Найдите какого-нибудь еврея, продайте все, что у меня здесь есть, и приезжайте во Флоренцию».

Затем сел на коня и уехал.[85]

Получив такое письмо, папа послал вдогонку Микеланджело пять верховых, которые настигли его около одиннадцати вечера в Поджибонси и вручили приказ его святейшества:

«По получении сего, под страхом нашей немилости, немедленно возвращайся в Рим».

Микеланджело ответил, что вернется, когда папа выполнит свои обязательства. Иначе Юлий II больше его не увидит.[86]

Он обратился к папе со следующим сонетом:[87]

Владыка, справедливо гласит поговорка: «Кто может, тот не хочет». Ты поверил басням и сплетням и вознаградил наветчика. Я же, твой верный, старый слуга, был и остался к тебе привязан, словно луч к солнцу; а тебя не огорчает, что я понапрасну трачу время. Чем больше я тружусь, тем меньше ты меня любишь. Я надеялся возвеличиться твоим величием, думал, что единственными судьями мне будут непогрешимые чаши весов и могучий меч твой, а не лживая молва. Но, видно, небо смеется над добродетелью, посылая ее на землю и заставляя ждать плодов от высохшего дерева.[88]

Унижение, которому подверг художника Юлий II было не единственной причиной, побудившей Микеланджело бежать из Рима. В письме к Джулиано да Сан-Галло, он дает понять, что Браманте замыслил убить его.[89]

С отъездом соперника Браманте остался хозяином положения. На следующий же день после бегства Микеланджело был заложен первый камень собора св. Петра.[90] Но злопамятный Браманте перенес свою ненависть и на творение Микеланджело и сделал все, чтобы оно не родилось на свет. По его наущению, чернь растащила мрамор, заготовленный для гробницы Юлию II на площади св. Петра.[91]

Тем временем папа, взбешенный поступком взбунтовавшегося скульптора, слал послание за посланием синьории Флоренции, куда Микеланджело бежал. Микеланджело вызвали в синьорию и сказали ему: «Ты сыграл с папой такую шутку, которую не позволил бы себе сам французский король. Мы не намерены из-за тебя воевать с ним, поэтому изволь-ка вернуться в Рим; но мы дадим тебе охранные грамоты, так что всякая обида, тебе причиненная, будет рассматриваться как обида самой Флоренции».[92]

Микеланджело, однако, заупрямился. Он ставил свои условия, требовал, чтобы Юлий II дал ему закончить гробницу, и намеревался работать над ней уже не в Риме, а во Флоренции. Когда же Юлий II пошел войной на Перуджу и Болонью[93] и послания его стали еще более грозными, Микеланджело подумывал даже перебраться в Турцию: через францисканских монахов султан приглашал его в Константинополь строить мост из Стамбула в Перу.[94]

В конце концов Микеланджело все же пришлось покориться, и в последних числах ноября 1506 г. он скрепя сердце отправился в Болонью, которую Юлий II незадолго перед тем взял приступом.

«Как-то утром Микеланджело пошел к обедне в собор Сан-Петронио. Конюший папы его узнал и повел к Юлию II, сидевшему за столом во дворце Шестнадцати. Папа сердито сказал Микеланджело: «Тебе следовало явиться к нам (в Рим), а ты дождался того, что мы пришли к тебе (в Болонью)». Микеланджело преклонил колено и во всеуслышанье просил прощения у папы, говоря, что руководил им не злой умысел, а раздражение, – он не мог примириться с тем, что его так грубо прогнали из дворца. Папа сидел молча, опустив голову, весь багровый от гнева. Тогда присутствовавший при этом епископ, посланный Содерини, с тем чтобы он вступился за Микеланджело, решил вмешаться и сказал:

– Ваше святейшество не должно обращать внимания на его глупость: он согрешил по невежеству. Художники только у себя в мастерской что-то соображают.

Папа, окончательно рассвирепев, закричал на епископа:

– Ты сказал ему грубость, которой мы ему не говорили. Невежа не он, а ты сам! Ступай… Убирайся к черту!

И так как епископ не трогался с места, слуги папы вытолкали его взашей. Излив свой гнев на злополучного прелата, папа велел Микеланджело приблизиться и простил его».[95]

К несчастью, чтобы жить в ладу с Юлием II, надо было выполнять его прихоти, а у его святейшества явилась новая фантазия. Он уже не помышлял о гробнице; ему хотелось, чтобы в Болонье была воздвигнута его бронзовая статуя колоссальных размеров. Напрасно Микеланджело доказывал, что «ничего не смыслит в отливке бронзы». Пришлось ему изучить литейное дело. Он работал не покладая рук, ютился в жалкой каморке, где стояла одна-единственная кровать, на которой художник спал с двумя своими помощниками-флорентийцами – Лапо и Лодовико – и литейным мастером Бернардино. Год и три месяца прошли в непрерывных волнениях и заботах. Он узнал, что Лапо и Лодовико его обворовывают, и перессорился с ними.

«Этот мерзавец Лапо, – пишет он отцу, – везде рассказывал, будто всю работу делают он и Лодовико, или что во всяком случае они делают ее наравне со мной. Он забрал себе в голову, что он хозяин, и пришлось его в конце концов выставить. Тут только он уразумел, что находится у меня в услужении. Я выгнал его, как собаку».[96]

Лапо и Лодовико подняли крик, стали распространять по всей Флоренции всякие небылицы про Микеланджело и даже ухитрились выманить у его отца деньги под тем предлогом, что Микеланджело их-де обсчитал.

Затем обнаружилась неспособность литейщика.

«Я готов был поручиться, что мастер Бернардино способен отлить что угодно даже без огня, так я в него верил».

Литье не удалось. Было это в июне 1507 г. Фигура вышла только до пояса. Пришлось все начинать сначала. Микеланджело провозился со статуей до февраля 1508 г.

Он совершенно извелся.

«Едва успеваю кусок проглотить, – пишет он брату. – Я терплю всякие неудобства и работаю свыше сил; тружусь день и ночь и ни о чем другом не думаю. Я так настрадался и так страдаю сейчас, что если бы пришлось снова делать эту статую, думаю, мне не хватило бы на нее и всей жизни, – такой это нечеловеческий труд».[97]

Сколько было затрачено усилий – и все впустую. Водруженная на фронтон собора Сан-Петронио в феврале 1508 г. статуя Юлия II простояла там менее четырех лет. В декабре 1511 г. она была разбита сторонниками семьи Бентивольо, враждовавшей с папой, а бронзовый лом приобрел Альфонсо д'Эсте, чтобы отлить из него пушку.

* * *

Микеланджело вернулся в Рим. Здесь Юлий II задал ему новую задачу, не менее неожиданную и еще более головоломную. Живописцу, не владевшему техникой фрески, папа велит расписать плафон Сикстинской капеллы. Папа будто нарочно выискивал для Микеланджело невыполнимые работы, а Микеланджело, как назло, все их блестяще выполнял.

Утверждают, что и это тоже подстроил Браманте. Он надеялся, что Микеланджело, который опять начал входить в милость, не справится и слава его померкнет.[98] Испытание и в самом деле было опасным для Микеланджело, ибо в том же 1508 г. его соперник Рафаэль весьма удачно приступил к росписи «Станцев» Ватикана.[99] Микеланджело всячески старался уклониться от этой чести; он понимал, чем грозит ему поручение папы, и даже предлагал вместо себя Рафаэля, говоря, что фресковая живопись не его дело и что он не надеется на успех. Но папа заупрямился, и пришлось уступить.

Браманте установил в Сикстинской капелле леса, и в помощь Микеланджело из Флоренции выписали художников, владевших техникой фрески. Но таков уж был удел Микеланджело – он умел работать только один. Он начал с того, что признал сооружение Браманте совершенно непригодным, а флорентийских художников встретил весьма недружелюбно и вскоре без всяких объяснений их выпроводил. «Однажды утром он велел сбить все, что они написали, заперся в капелле, не пустил их и даже у себя дома больше не показывался. Художники нашли, что шутка чересчур затянулась, и глубоко обиженные вернулись во Флоренцию».[100]

Микеланджело остался один с несколькими подмастерьями,[101] однако чем более умножались трудности, тем дерзостнее становились его замыслы: теперь он решил расписать не только плафон, как предполагалось вначале, но и стены капеллы.

Десятого мая 1508 г. он приступает к этой гигантской работе. Мрачные годы. Самые мрачные и самые величественные в жизни Микеланджело. Он становится легендарным Микеланджело, тем самым героем Систины, чей титанический образ навсегда останется запечатленным в памяти человечества.

Он жестоко страдал. Письма того времени свидетельствуют о каком-то исступленном неверии в себя, от которого не спасали никакие высокие замыслы:

«Я совершенно пал духом: вот уже год, как папа мне ничего не платит, и я не нахожу возможным ни о чем его просить, так как работа не настолько подвинулась, чтобы заслуживать вознаграждения. Причина этому – сложность самой работы, а также и то, что фреска не мое ремесло. Я только понапрасну трачу время. Да поможет мне господь!»[102]

Только он кончил «Потоп», как фреска начала покрываться плесенью, фигур почти нельзя было различить. Микеланджело отказался продолжать роспись. Но папа ничего и слышать не хотел, и художнику снова пришлось взяться за кисть.

Помимо усталости, помимо тревог, еще и родные докучали Микеланджело своими беззастенчивыми требованиями. Вся семья сидела у него на шее, злоупотребляла его добротой, старалась выжать последние соки из своего знаменитого родича. Отец вечно плакался, вечно сетовал на отсутствие денег. И Микеланджело, сам истерзанный и угнетенный, должен был еще утешать старика.

«Не волнуйтесь, бывают беды страшнее… Пока у меня хоть что-то есть, я не допущу, чтобы Вы терпели недостаток… Пусть даже у Вас отнимут все, – пока я жив, Вы ни в чем не будете нуждаться… Я предпочту быть последним бедняком и знать, что Вы живы, чем быть богачом и потерять Вас… Довольствуйтесь тем, что Вы сыты, и не огорчайтесь, что не окружены тем почетом, которым пользуются прочие; живите во Христе, как я живу здесь, – бедно и честно. Я очень несчастлив и не забочусь ни о жизни, ни о почестях, ни о чем мирском – я живу в тяжких трудах и постоянной тревоге. Вот уже пятнадцать лет, как я не знаю ни одной спокойной минуты; я всегда Вам помогал, а Вы никогда этого не ценили и не понимали. Господь да простит нам всем! А я и впредь готов, до конца дней своих, поступать так же, только бы хватило сил!»[103]

Все три брата безбожно злоупотребляли его великодушием. Они считали, что он обязан давать им деньги, обязан помочь им выбиться в люди; без зазрения совести растрачивали они небольшой капитал, который он скопил себе во Флоренции, приезжали я неделями гостили у него в Риме. Буонаррото и Джовансимоне уговорили художника купить им торговое предприятие, Джисмондо – землю в окрестностях Флоренции. И все это принималось без всякой благодарности, словно полагающееся по праву. Микеланджело понимал, что братья грабят его, но из гордости терпел. Однако милые братцы не ограничивались этим. Они беспутничали и в отсутствие Микеланджело дурно обращались с отцом. Тогда Микеланджело разражался в своих письмах неистовыми угрозами. Он распекал братьев, как испорченных мальчишек, которых надо учить плеткой. Он бы убил их!

«Джовансимоне,[104]

Говорят, что хороший человек становится лучше, когда ему делаешь добро, но если делаешь добро дурному, он становится только хуже. Вот уже много лет как я пытаюсь добрым словом и хорошим к тебе отношением вернуть тебя на путь истины, желая, чтобы ты жил в ладу с отцом и всеми нами. Но ты с каждым днем становишься все несносней… Многое мог бы я тебе сказать, да не хочется тратить слов попусту. Чтобы раз и навсегда покончить с этим, запомни твердо: у тебя ничего своего нет; я тебя кормлю и одеваю, как это велит господь, потому что считал тебя своим братом наравне с другими. Но теперь я вижу, что ты не брат мне, иначе ты не стал бы угрожать отцу. Ты ничем не лучше скотины, и как со скотом я и буду обращаться с тобой. Знай, кто видит, что отцу его угрожают или дурно обращаются с ним, тот обязан защищать его собственной грудью… Но хватит об этом!.. Повторяю, у тебя ничего своего нет, и если до меня дойдет еще хоть одна жалоба, я приеду и покажу тебе, как проматывать добро и грозиться поджечь дом и имение, которые не тобою нажиты; слишком ты много о себе возомнил. Берегись, как бы тебе тогда не заплакать кровавыми слезами и не раскаяться в своей самонадеянности… Но если ты постараешься исправиться, будешь уважать и почитать отца, я помогу тебе, как помог другим братьям, и в скором времени постараюсь приобрести тебе лавку, и неплохую. А не хочешь, пеняй на себя, я приеду и так с тобой разделаюсь, что ты сразу поймешь, какая тебе цена и кто ты таков… Довольно. Не дожидайся, чтобы я от слов перешел к делу.

Микеланджело в Риме.

Еще несколько строк. Вот уже двенадцать лет, как я скитаюсь по всей Италии, терплю всяческие унижения и нужду, изнуряю свое тело непосильной работой, подвергаю свою жизнь тысяче опасностей – и все ради семьи. И теперь, когда мне, наконец, хоть немного удалось поднять наш дом, ты решил, что вправе за один час разрушить все то, что я создавал столько лет и такими трудами!.. Клянусь телом Христовым, не бывать этому! Я и с тысячью таких, как ты, управлюсь, если потребуется. Поэтому будь благоразумен и не испытывай терпения человека, у которого кровь погорячее, чем у тебя!»[105]

Потом наступила очередь Джисмондо:

«Жизнь моя здесь самая горькая, я совсем выбился из сил. Друзей у меня никого нет, да они мне и не нужны… Сейчас я хоть ем досыта, а еще недавно не мог себе и этого позволить. Так что не причиняйте мне новых огорчений; еще немного, и я не вынесу».[106]

Наконец, третий брат, Буонаррото, служивший в торговом доме Строцци и много раз получавший от Микеланджело крупные суммы, нагло требует денег, утверждая, что истратил на него больше, чем получил.

«Хотел бы я знать, откуда у тебя эти деньги, неблагодарный! – пишет ему Микеланджело. – Хотел бы я знать, берешь ли ты в расчет те двести двадцать восемь дукатов, которые вы у меня взяли из банка Санта-Мария-Нуова, и те сотни дукатов, которые я посылал домой; а сколько трудов и забот стоило мне содержать вас всех! Хотел бы я знать, берешь ли ты все это в расчет? Если бы у тебя достало ума и совести, ты не говорил бы: «Я истратил на тебя столько-то из своих денег» и не приставал бы ко мне со своими делами, а вспомнил все, что я для вас сделал. Ты сказал бы: «Микеланджело сам помнит, что он нам писал; если же он теперь медлит, значит что-то ему мешает, – наберемся терпения». Неразумно пришпоривать коня, когда он и без того скачет что есть мочи. Но вы меня не понимали и не понимаете. Бог вам судья! Он своей милостью даровал мне силы, потребные в трудах моих, чтобы я помогал вам. Вы признаете это, когда меня не станет».[107]

С одной стороны, семья, терзавшая Микеланджело своими требованиями, с другой – смертельные враги, следившие за каждым его шагом и заранее предвкушавшие неудачу, – такова была атмосфера неблагодарности и зависти, в которой приходилось жить Микеланджело в эти страшные годы. И не только жить – он творил, совершив тогда героический подвиг Систины! Но чего это ему стоило! Он терял надежду, был близок к тому, чтобы все бросить и бежать без оглядки! Ему казалось, что он умирает.[108] Быть может, он даже желал смерти.

А папа негодовал на его медлительность и упорное нежелание показать свою работу. Оба упрямые и самолюбивые, они сталкивались, как грозовые тучи. «Однажды, – рассказывает Кондиви, – когда Микеланджело, на вопрос Юлия II, скоро ли он, наконец, кончит капеллу, по обыкновению ответил: «Кончу, когда смогу», – папа в ярости стал колотить его своим посохом, приговаривая: «Когда смогу! Когда смогу!» Микеланджело бросился к себе и стал собираться в дорогу. Но Юлий II послал к нему одного из своих приближенных, который вручил художнику пятьсот дукатов, уговаривал забыть обиду и постарался оправдать поступок папы. Микеланджело принял извинения».

А на следующий день все начиналось сызнова. Наконец, папа в сердцах как-то сказал художнику: «Ты дождешься того, что я велю тебя сбросить с твоего помоста». Микеланджело пришлось уступить; он приказал снять леса, и 1 ноября 1512 г., в День всех святых, глазам зрителей предстала его работа.

Торжественный и мрачный праздник, овеянный трауром дня усопших, как нельзя лучше подходил для того, чтобы открыть всем потрясающее по своей мощи произведение, исполненное духом бога-творца и разрушителя – грозного бога, в котором воплощена бушующая, словно ураган, могучая жизненная сила.[109]

II Сломленная сила

Roct'è l'alta cholonna.[110]

Геркулесов подвиг Микеланджело принес ему славу, но надломил его. Расписывая свод капеллы, он много месяцев подряд работал с запрокинутой головой и «так испортил себе зрение, что еще долго спустя мог читать письма или разглядывать предметы, только подняв их над головой».[111]

Он сам подшучивал над своим убожеством:

От напряженья вылез зоб на шее Моей, как у ломбардских кошек от воды… ……………………………………………… Живот подполз вплотную к подбородку, Задралась к небу борода. Затылок Прилип к спине, а на лицо от кисти За каплей капля краски сверху льются И в пеструю его палитру превращают. В живот воткнулись бедра, зад свисает Между ногами, глаз шагов не видит. Натянута вся спереди, а сзади Собралась в складки кожа. От сгибания Я в лук кривой сирийский обратился. Мутится, судит криво Рассудок мой. Еще бы! Можно ль верно Попасть по цели из ружья кривого?…[112]

Но не следует верить этому шутливому тону. Микеланджело страдал от своего безобразия. Ему, влюбленному, как никто другой, в красоту человеческого тела, всякое уродство должно было казаться постыдным.[113] Некоторые его мадригалы носят след унизительного сознания своих физических недостатков.[114] Ему это было тем горше, что он всю жизнь сгорал от любви, но, видимо, никто никогда не отвечал ему взаимностью. Замкнувшись в себе, он поверял стихам свою боль и свою нежность.

Слагать стихи Микеланджело начал с детства; это было для него непреодолимой потребностью. Его рисунки, письма, наброски испещрены записанными наспех мыслями, к которым он снова и снова возвращается, углубляя их и оттачивая. К сожалению, в 1518 г. он сжег большую часть своих юношеских стихотворений; а некоторые уничтожил незадолго до смерти. Но и то немногое, что сохранилось, все же дает нам представление о его любовных переживаниях.[115]

Самое раннее стихотворение написано, вероятно, около 1504 г. во Флоренции:[116]

Как счастливо я жил, пока дано мне было, Любовь, противостоять твоему безумию! Теперь, познав твою силу, увы, я обливаюсь слезами…[117]

В двух мадригалах, написанных (между 1504 и 1511 гг. и посвященных, как видно, одной и той же женщине, слышится настоящая мука:

Кто тот, что силою ведет меня к тебе, увы, увы, увы, закованного в цепи? А ведь я свободен!

Chi é quel che per forza a te me mena, Ohime, ohime, ohimeî Legato e strecto, e son libero e sciolto?[118]

Как может быть, что более себе я не принадлежу? О боже! О боже! О боже!.. Кто отторг от меня мою душу? Кто более властен над нею, чем я сам? О боже! О боже! О боже!

Come puo esser, ch'io non sia piu mio? О Dio, о Dio, о Dio! Chi m'ha tolto a me stesso, Ch'à me fusse piu presso О più di me potessi, che poss'io? О Dio, о Dio, о Dio![119]

В Болонье, «а оборотной стороне письма от декабря 1507 г., он набрасывает сонет, принадлежащий к числу его юношеских сонетов и напоминающий изысканной чувственностью образы Ботичелли:

Как счастлив искусно сплетенный из ярких цветов венок на ее златокудрой головке! Цветы теснятся вкруг чела, споря о том, кто первый коснется его поцелуем. Платье, обхватившее стан и ниспадающее до земли свободными складками, счастливо от раннего утра и до поздней ночи. Золотая ткань неустанно ласкает ей щеки и шейку. Но безмерное блаженство выпало ленте с золотою каймой, что опоясывает грудь, нежно ее сжимая. Пояс словно говорит: «Я вечно хочу обнимать тебя!..» Ах, будь это мои руки![120]

В большом стихотворении – своего рода интимной исповеди,[121] которую трудно передать дословно, – Микеланджело в выражениях, до странности откровенных, описывает свое любовное томление:

Когда я не вижу тебя хотя бы день, я не нахожу себе места. Когда тебя вижу, ты для меня, как пища для голодного… Когда ты улыбаешься мне или кланяешься «а улице, я загораюсь, как порох… Когда ты говоришь со мной, я краснею, не могу вымолвить слова, и великое желание мое внезапно гаснет…[122]

В другом стихотворении он горько жалуется:

Ах, какой нестерпимой мукой разрывает мне сердце мысль, что та, которую я безгранично люблю, меня не любит! Как же мне жить?…

…Ahi, che doglia 'nfinita Sente l mio cor, quando li torna a mente, Che quella ch'io tant amo amor non sente! Come restero 'n vita?…[123]

Приведем еще несколько строк, написанных на эскизах к мадонне для капеллы Медичи:

Только я один пылаю во тьме, когда солнце, спрятав свои лучи, покидает нашу планету. Все наслаждаются, а я, в муках распростертый на земле, стенаю и плачу.[124]

В могучих скульптурах и в живописи Микеланджело тема любви отсутствует: в них он выражает лишь самые героические свои мысли. Он словно стыдится дать здесь волю сердечным слабостям. Доверяет он свои тайны одной лишь поэзии. Только в стихах Микеланджело открывает нам муки сердца, пугливого и нежного под суровой оболочкой:

Люблю; зачем я только родился? Amando, a che son nato?[125]

* * *

Окончив роспись Сикстинской капеллы, Микеланджело возвращается во Флоренцию: Юлий II умер,[126] и ничто больше не удерживает его в Риме. Он может снова приняться за любимое свое творение – гробницу ныне усопшего папы. По договору он обязуется сделать ее за семь лет.[127] На целых три года он весь ушел в эту работу.[128] В эту сравнительно мирную пору своей жизни – пору раздумчиво грустной и ясной зрелости, когда бешеное кипение времен Сикстинской капеллы улеглось словно затихло и вошло в берега разбушевавшееся море, – Микеланджело создает свои самые совершенные творения: «Моисея»[129] и луврских «Рабов».[130] Тут ему в полной мере удалось привести в равновесие свои страсти и волю.

Но то была лишь краткая передышка, и снова бурно и тревожно течет его жизнь, снова Микеланджело обступает непроглядная тьма.

Новый папа, Лев X, задался целью помешать увековечению своего предшественника и заставил Микеланджело трудиться во славу дома Медичи. Не то чтобы Лев X был так уж расположен к художнику – мрачный гений Микеланджело был глубоко чужд эпикурейцу-папе,[131] который куда больше благоволил Рафаэлю, но в Льве X говорило тщеславие: создатель фресок Сикстинской капеллы был гордостью Италии, и папа решил его приручить.

Он предложил Микеланджело возвести фасад Сан-Лоренцо – церкви Медичи во Флоренции. Микеланджело, подстегиваемый соперничеством с Рафаэлем, который за время его отсутствия стал первым художником в Риме,[132] не нашел в себе силы отказаться, хотя выполнить новую работу, не забросив старой, он был не в состоянии, и лишь навлек на свою голову впоследствии неисчислимые беды. Он убеждал себя, что справится с гробницей Юлия II и с фасадом Сан-Лоренцо, если все второстепенные работы передаст помощнику, а сам займется главными статуями. Но по своему обыкновению он постепенно увлекся новыми планами и уже не мог примириться с тем, что кто-то разделит его славу. Более того, он дрожал при одной мысли, что Лев X раздумает доверить ему постройку фасада, и сам умолял надеть на него еще и эти цепи.[133]

Конечно, продолжать работу над памятником Юлию II оказалось невозможным. Но еще прискорбнее было то, что и фасад церкви Сан-Лоренцо тоже не удалось возвести. Если б Микеланджело только отказался от помощника, это было бы еще полбеды, но роковое стремление все делать самому погнало его в Каррару наблюдать за разработкой мрамора, тогда как ему следовало бы сидеть во Флоренции и работать. Ему пришлось столкнуться с множеством затруднений. Медичи настаивали на том, чтобы мрамор брали из недавно приобретенных Флоренцией каменоломен в Пьетрасанте, а не в Карраре. Микеланджело вступился за каррарцев, и папа не постеснялся обвинить его во взяточничестве,[134] когда же он скрепя сердце подчинился приказаниям папы, на него ополчились каррарцы. Они вошли в сговор с Лигурийскими судовладельцами, и Микеланджело, которому надо было перевезти заготовленный мрамор, напрасно объездил все побережье от Генуи до Пизы: нигде он не мог зафрахтовать ни одной барки.[135] Да еще пришлось от каменоломен к морю строить дорогу, частично на сваях, через горы и заболоченные равнины. Местные жители не желали участвовать в расходах по прокладке дороги. Нанятые каменотесы ничего не смыслили в своем деле. И каменоломни были новые, и рабочие были новичками.

Микеланджело горько сетовал:

«Покорить эти горы и обучить здешних людей искусству… Да легче воскресить мертвых!»[136]

Но все же он не сдавался:

«Я выполню то, что обещал, наперекор всему и с божьей помощью создам самое прекрасное произведение, какое когда-либо видела Италия».

Сколько он положил сил, таланта, вдохновенных восторгов – и все впустую! В конце сентября 1518 г. от переутомления и забот Микеланджело даже слег в Серавецце. Он сам сознавал, что напрасно растрачивает здоровье и творческие мечты, обрекая себя на труд простого поденщика. Его томит желание поскорее приступить к работе и вместе с тем знакомое чувство страха: а вдруг он не справится? Были ведь еще и старые обязательства, которые он никак не мог выполнить.[137]

«Я сгораю от нетерпения, но проклятая моя судьба заставляет меня делать не то, что хочется… Я все время казнюсь, сам себя почитаю обманщиком, хотя и не виноват».[138]

Вернувшись во Флоренцию, Микеланджело терзается в ожидании барок с мрамором, но Арно обмелела, и тяжело груженные суда не могут подняться вверх по течению.

Но вот барки прибыли. Приступит он, наконец, к работе? Нет! Он возвращается в каменоломни. Он ни за что не хочет начинать, пока не добудет весь нужный мрамор, как некогда для гробницы Юлия II, – целую гору мрамора! Он все откладывает, тянет. Уж не боится ли он? Не слишком ли много он наобещал? Не слишком ли было самонадеянно с его стороны браться за такую сложную архитектурную работу? В конце концов ведь это не его ремесло – нигде он этому не учился. И начинать страшно и поздно отступать.

Сколько было положено труда – и не удалось даже доставить мрамор в целости и сохранности. Из шести отправленных во Флоренцию монолитных колонн четыре разбились в пути, а одна уже по прибытии на место. Микеланджело подвели неумелые рабочие.

Папа и кардинал Медичи начинали терять терпение, находя, что скульптор потратил слишком много драгоценного времени в каменоломнях и на топких дорогах. Посланием папы от 10 марта 1520 г. заключенный с Микеланджело договор на постройку фасада Сан-Лоренц о был расторгнут. Микеланджело узнал об этом, только когда в Пьетрасанту прибыла посланная ему на смену партия рабочих. Это его глубоко уязвило.

«Я не ставлю в счет кардиналу, – пишет он, – трех лет, что я напрасно здесь потерял. Не ставлю ему в счет и то, что разорился на работах для Сан-Лоренц о. Не ставлю ему в счет тяжкого оскорбления, которое мне нанесли тем, что сперва дали мне этот заказ, а потом его у меня отобрали и неизвестно даже по какой причине! Я не ставлю ему в счет все, что я на этом потерял, и все, чего мне это стоило… А итог таков: папа Лев X получает разработку с уже отесанными глыбами, я сохраняю имеющуюся у меня на руках наличность – пятьсот дукатов – и могу идти на все четыре стороны!»[139]

Микеланджело не вправе был винить своих покровителей, – он сам был во всем виноват, знал это и казнился. Опять приходилось прежде всего сражаться с самим собой. Что создал он с 1515 по 1520 г., в самом расцвете сил и своего гения? Пресного «Христа» для церкви Санта-Мария-сопра-Минерва – произведение Микеланджело, в котором нет ничего от Микеланджело! Да и его он не завершил.[140]

За то же пятилетие – последние годы расцвета эпохи Возрождения, за которыми последовали потрясения, положившие конец итальянской весне, – Рафаэль расписал «Лоджии», «Станцу дель Инчендио», виллу Фарнезина, создал величайшие произведения искусства во всех жанрах, построил виллу Мадам, руководил строительством, собора св. Петра, наблюдал за раскопками, празднествами, реставрацией памятников, главенствовал в искусстве, основал целую школу и умер в расцвете творческих сил и славы.[141]

* * *

Горечь разочарования, сожаление о напрасно потерянных годах, о разбитых надеждах, сломленная воля – все это отразилось в мрачном облике скульптур Микеланджело следующего периода – надгробиях Медичи и новых статуях для памятников Юлию II.[142]

Микеланджело, свободный Микеланджело, который всю жизнь только и менял одно ярмо на другое, снова переменил хозяина. Кардинал Джулио Медичи, вскоре избранный папой под именем Климента VII, повелевал им с 1523 по 1534 г.

Климента VII иногда судили слишком строго. Конечно, ему не меньше, чем всем его предшественникам на папском престоле, хотелось, чтобы искусство и художник служили возвеличению его рода. Но Микеланджело не приходится особенно на него жаловаться. Ни один из пап не ценил его так, как Климент VII. Ни один не выказывал такого живого и постоянного интереса к его работе.[143] Ни один не умел лучше понять его слабостей и, когда нужно, даже защитить от его собственного безволия, не позволяя ему напрасно растрачивать силы. Даже после восстания во Флоренции и бунта Микеланджело Климент VII не изменил своего отношения к нему.[144] Но не в его власти было развеять лихорадочное беспокойство, пессимизм, смертельную тоску, точившие это благородное сердце. Что из того, если хозяин попался добрый? Хозяин остается хозяином!..

«Я служил папам, – говорил впоследствии Микеланджело, – но только по принуждению».[145]

Что значила известность и одна или две хорошие работы? Разве о том он мечтал!.. А старость приближалась, И вокруг все больше сгущались сумерки. Дни Возрождения были сочтены. Скоро Рим будет разграблен варварами. Скоро зловещая тень безрадостного бога придавит итальянскую мысль. Микеланджело чувствовал надвигавшуюся драму и томился, охваченный гнетущей тревогой.

Оторвав Микеланджело от безнадежного предприятия, в котором он завяз, Климент VII решил направить его дарование по новому пути и впредь лучше за ним присматривать. Он поручил ему постройку капеллы и гробниц Медичи.[146] Не желая уступать Микеланджело кому бы то ни было, папа даже предложил художнику постричься в монахи[147] и обещал ему доходный бенефиций. Микеланджело, однако, отказался. Тогда Климент VII все же назначил ему ежемесячное содержание, втрое превышавшее вознаграждение, которое просил у него сам Микеланджело, и подарил дом по соседству с церковью Сан-Лоренцо.

Все, казалось, шло хорошо, и работы для капеллы подвигались весьма успешно, как вдруг Микеланджело покинул подаренный ему дом и отказался от денег Климента VII.[148] Он снова пал духом. Наследники Юлия II грозили ему преследованиями, обвиняли чуть ли не в мошенничестве. Они не могли простить ему, что он бросил работу над гробницей. Одна мысль, что он должен будет предстать перед судом, сводила Микеланджело с ума. В душе он признавал правоту своих противников и считал себя кругом виноватым, ибо не выполнил своих обязательств, а раз так, то нельзя принимать жалованье от Климента VII, пока он не возместит денег, полученных от Юлия.

«Я не работаю, не живу», – пишет он.[149] Он умолял папу повлиять на наследников Юлия II, помочь ему возместить все, что он им должен.

«Я все продам, сделаю все, что угодно, лишь бы только с ними рассчитаться».

Или же пусть ему разрешат посвятить себя всецело памятнику Юлия II:

«Я не пожалел бы жизни, только бы мне освободиться от этого обязательства».

При мысли, что Климент VII может умереть и тогда враги доведут дело до суда, Микеланджело терялся, как ребенок, плакал, приходил в отчаяние.

«Если папа мне ничем не поможет, мне не жить на' этом свете… Я сам не знаю, что пишу, я совсем потерял голову…»[150]

Климент VII, считавший, что не следует принимать чересчур всерьез душевные драмы художников, настаивал на том, чтобы работа над капеллой Медичи не прерывалась. Друзья, которым щепетильность Микеланджело была совершенно непонятна, убеждали его, что глупо и смешно отказываться от денег папы. Один пробирает его за то, что он поступил необдуманно, и просит впредь не позволять себе таких чудачеств.[151] Другой пишет ему:

«Я слышал, что Вы отказались от содержания, бросили дом и прекратили работу. Мне это кажется совершенным безумием. Перестаньте, друг мой, играть на руку своим врагам… Выбросьте из головы гробницу Юлия II и получайте Ваши деньги, коль скоро Вам их дают с охотой».[152]

Но Микеланджело упорствовал. Тогда папское казначейство поймало его на слове и отменило назначенное ему содержание. Дойдя до крайности, несчастный вынужден был спустя несколько месяцев поступиться своей гордостью и просить о выплате положенных ему денег. Сперва он стыдится, робеет:

«Дорогой Джованни, перо всегда смелее языка, поэтому я пишу Вам то, о чем последнее время много раз хотел, но не решался Вас спросить: могу ли я еще рассчитывать на положенное мне содержание?… Конечно, отмена его ничего не изменит в моих намерениях, я буду по-прежнему работать для папы, сколько смогу, но мне хотелось бы знать определенно, чтобы устроить соответственно свои дела…»[153]

Спустя некоторое время, подгоняемый нуждой, он предпринимает новую попытку:

«Хорошенько поразмыслив, я понял, что папа очень близко принимает к сердцу постройку капеллы Сан-Лоренцо. Назначив мне сам денежное содержание, его святейшество, без сомнения, хотел освободить меня от всяких забот, с тем чтобы я мог быстрее выполнить его желание; не согласиться – значило бы задержать работу. Поэтому я передумал, и если раньше не брал денег, то теперь по многим причинам, о которых не место здесь писать, хотел бы их получить… Соблаговолите мне их выдать, посчитав со дня назначения… Сообщите также, когда я могу на них рассчитывать…»[154]

Но его решили проучить и ничего не ответили. Прошло два месяца, а Микеланджело все еще не получил ни гроша. Его заставили повторять еще и еще раз свою просьбу!

Микеланджело терзается, но работает; он жалуется, что заботы убивают воображение:

«…Неприятности очень на меня действуют… Нельзя делать руками одно, а думать о другом, тем более скульптору. Говорят, что все это должно меня подстегнуть, но от такого подстегивания не двигаешься вперед, а пятишься. Вот уже больше года как я не получаю содержания и борюсь с нуждой; я очень одинок, меня одолевают заботы и приходится отдавать им больше сил, чем искусству. У меня нет денег даже на то, чтобы держать слугу».[155]

Климент VII бывал иногда тронут его страданиями, выказывал ему участие, заверял Микеланджело, что, «покуда жив», не оставит его своими милостями.[156] Но затем неистребимое «легкомыслие Медичи одерживало верх, и папа не только не думал о том, чтобы как-то облегчить положение Микеланджело, но еще обременял его новыми заказами, вроде нелепого колосса, голова которого должна была служить колокольней, а рука – дымоходом.[157] Микеланджело вынужден был, хотя и недолго, заниматься этой вздорной затеей. Постоянно приходилось также воевать с работавшими на постройке каменщиками и возчиками, которых старались совратить с пути истинного тогдашние апостолы идеи восьмичасового рабочего дня.[158]

Росли и домашние неурядицы. С годами отец Микеланджело становился все раздражительнее и несправедливее; однажды старик вздумал бежать из Флоренции, утверждая, что сын его выгнал. Микеланджело написал ему великолепное письмо:[159]

«Дорогой отец, я был очень удивлен вчера, не застав Вас дома, и еще более удивился, когда узнал, что Вы жалуетесь на меня и говорите, будто я Вас выгнал. Со дня рождения я старался ни в большом, ни в малом не огорчать Вас; все лишения, которые я претерпел, я претерпел только из любви к Вам… Я всегда за Вас заступался – Не далее как несколько дней назад, когда мы разговаривали с Вами, я обещал посвятить Вам остаток моей жизни и сейчас снова Вам это обещаю. Я изумлен что Вы так быстро все забыли. Вот уже тридцать лет, как Вы и мои братья могли убедиться, что я всегда в меру сил своих заботился о Вашем благополучии и в мыслях и на деле. Как же Вы решаетесь говорить всем и каждому, что я Вас выгнал? Неужели Вы не понимаете, какая обо мне пойдет слава? Ко всем моим заботам, заботам, которые я, любя Вас, на себя принял, мне только этого еще недоставало! Хорошо же Вы меня вознаграждаете!.. Пусть так; пусть я за всю свою жизнь не принес Вам ничего, кроме вреда и горя, я прошу у Вас прощения, как если бы был виноват. Простите меня, как блудного сына, который всегда дурно жил и причинял Вам одно зло. Еще раз прошу Вас простить меня, негодного, но не давать людям повода говорить, что я Вас выгнал, ибо мое доброе имя значит для меня больше, чем Вы думаете: как-никак я Ваш сын!»

Такая сыновняя любовь и покорность лишь ненадолго обезоружили сварливого старика. Он обвинил сына в том, что тот его обобрал. Выведенный из терпения Микеланджело написал ему:[160]

«Я уж и не знаю, чего Вы от меня хотите. Если моя жизнь Вам в тягость, Вы нашли верный способ от меня избавиться и скоро опять вступите во владение ключами от сокровища, которое, как Вы утверждаете, я от Вас прячу. И благо Вам будет, ибо вся Флоренция знает, что Вы были очень богаты, что я Вас всегда обкрадывал и заслуживаю кары: все Вас будут хвалить!.. Говорите и кричите, что угодно, но не пишите мне больше – Вы мешаете мне работать. Вы сами виноваты в том, что я вынужден напомнить Вам, сколько всего Вы получили от меня за эти двадцать пять лет! Я не хотел говорить об этом, но в конце концов пришлось!.. Подумайте хорошенько!.. Умираешь только однажды и уже не возвращаешься с того света, чтобы загладить несправедливость, которую совершил. А Вы, стоя одной ногой в могиле, решаетесь быть несправедливым. Да хранит Вас бог!»

Такова была поддержка, которую он находил у родных.

«Терпение! – горестно восклицает он в письме к другу. – Да не допустит бог, чтобы я осудил то, что ему осуждать не угодно».[161]

Со всеми этими огорчениями работа подвигалась плохо. В 1527 г., когда произошли политические события, потрясшие всю Италию, ни одна статуя для капеллы Медичи еще не была готова.[162] Таким образом, и эти годы – с 1520 по 1527 г. – лишь усилили разочарование и усталость предыдущего периода, не принеся Микеланджело никакой радости. За десять лет он не довел до конца ни одной работы, не осуществил ни одного своего замысла.

III Отчаяние

Ohimel Ohime! Ch'i' son tradito…[163]

Отвращение Микеланджело ко всему, что его окружало, и к самому себе было тем толчком, который заставил великого художника с головой окунуться в революцию, вспыхнувшую во Флоренции в 1527 г.

Ранее Микеланджело проявлял в политических делах ту же нерешительность, что вредила ему и в жизни и в искусстве. Безуспешно старался он примирить личные свои чувства со своими обязательствами перед Медичи. Необузданный в своих творениях, он всегда робел и отступал, когда надо было действовать: он не осмеливался бороться с великими мира сего ни в политике, ни в религии. Из его писем видно, что он постоянно тревожится за свою собственную судьбу и судьбу своих близких, боится себя скомпрометировать, отрекается от смелых слов сорвавшихся у него с языка в порыве возмущения, которое вызывал в нем всякий произвол.[164] Он то и дело напоминает родным, что надо быть осторожным, советует меньше разговаривать и бежать при первом признаке опасности:

«Поступайте, как во время чумы: бегите первыми… Жизнь дороже богатства… Сидите смирно, не наживайте себе врагов, никому, кроме бога, не доверяйтесь, ни оком не говорите ни хорошего, ни худого, потому что никогда не знаешь, как обернутся события; занимайтесь собственными делами… Ни во что не вмешивайтесь».[165]

Братья и друзья издевались над его вечными страхами и обзывали его полоумным.[166]

«Не насмехайся надо мной, – с грустью укоряет брата Микеланджело, – нехорошо смеяться над людьми!»[167]

И в самом деле, ничего нет смешного в этой постоянной тревоге великого человека. Скорее он достоин жалости, ибо слабые нервы превращали его в игрушку всевозможных страхов, с которыми он пытался, но не в силах был совладать. И все же к чести своей Микеланджело, после очередного приступа унизительного малодушия, умел подчинить себе больное тело и дух, хотя первым порывом его было бежать от опасности. Кроме того, будучи неизмеримо умнее и прозорливее других, он имел и больше оснований опасаться: пессимист по натуре, он ясно предвидел печальную судьбу Италии. До какого же беспредельного отчаяния должен был он дойти, если, несмотря на природную робость, оказался вовлеченным в гущу революционных событий и, таким образом, обнаружил то, что всегда таил в глубине своей души.

А в душе боязливо замкнутый Микеланджело был пламенным республиканцем. Это видно по тем страстным признаниям, которые вырывались у него иной раз в минуты откровенности или в пылу гнева, а особенно по тем беседам, которые он впоследствии[168] вел с друзьями – Луиджи дель Риччо, Антонио Петрео и Донато Джанотти.[169] Последний вспоминает об этом в своих «Диалогах о «Божественной комедии» Данте».[170] Друзья удивляются тому, что Данте поместил Брута и Кассия в последнем круге ада, а Цезаря – выше. Микеланджело, к которому они обращаются за разъяснением, прославляет тираноубийство.

«Прочтите внимательно первые песни, – говорит он, – и вы убедитесь, что Данте прекрасно понимал натуру тиранов и знал, какой кары они заслуживают от бога и от людей. Он относит их к грешникам, совершившим «насилие над ближним», которых наказывают в седьмом круге, погружая их в кипящую кровь… Поскольку Данте так на это смотрит, едва ли можно допустить, чтобы он смотрел на Цезаря иначе, как на тирана своей родины, и не считал, что Брут и Кассий вправе были его убить; ибо тот, кто умерщвляет тирана, убивает не человека, а зверя в человеческом образе. Все тираны лишены естественной для человека любви к ближнему, лишены человеческих наклонностей – это уже не люди, а звери. Что у них нет любви к ближнему – не подлежит сомнению, иначе они не стали бы захватывать того, что принадлежит другим, и, попирая других, не сделались бы тиранами… Отсюда ясно, что тот, кто убивает тирана не совершает убийства, ибо он убивает не человека, а зверя. Итак, умертвив Цезаря, Брут и Кассий не совершили преступления, во-первых, потому, что они убили человека, которого каждый римский гражданин по закону обязан был убить; во-вторых, потому, что они убили не человека, а зверя в человеческом образе».[171]

Понятно, что Микеланджело оказался в первых рядах восставших, когда в ответ на весть о взятии Рима войсками Карла V[172] флорентийцы изгнали ненавистных Медичи[173] и для Флоренции наступил час пробуждения национального и республиканского духа. Тот самый человек, который в обычное время советовал своим близким сторониться политики, как чумы, сейчас горел таким воодушевлением, что уже не страшился ни того, ни другого. Он остался во Флоренции, где свирепствовала чума и кипела революция. Скошенный эпидемией, у него на руках умер его брат Буонаррото.[174] В октябре 1528 г. Микеланджело принимает участие в совещаниях, посвященных обороне города. Десятого января 1529 г. его избирают в коллегию девяти (Nove di railizia), ведавшую пополнением воинских сил, где ему поручают руководство фортификационными работами, а 6 апреля назначают сроком на год «governatore générale» и «procuratore» («главноначальствующим и прокуратором») всех флорентийских укреплений. В июне он инспектирует цитадель в Пизе и бастионы в Ареццо и в Ливорно. В июле и августе его посылают в Феррару ознакомиться со знаменитыми крепостными сооружениями и посоветоваться с герцогом, знатоком фортификационного дела.

Микеланджело пришел к заключению, что холм Сан-Миньято – самое важное звено во всей обороне Флоренции, и решил укрепить эту позицию бастионами. Но гонфалоньер Каппони почему-то этому воспротивился и пытался удалить Микеланджело из Флоренции.[175] Подозревая, что Каппони и партия Медичи хотят избавиться от него, чтобы ослабить оборону города, Микеланджело засел на холме Сан-Миньято и никуда оттуда не отлучался. По своей мнительности он ловил все слухи об измене, которыми кишит всякий осажденный город. На сей раз они были достаточно обоснованы. Правда, не внушавшего доверия гонфалоньера Каппони сменил Франческо Кардуччи, но командующим всеми флорентийскими войсками назначили человека сомнительного – Малатесту Бальони, который впоследствии сдал город папе. Микеланджело предчувствовал измену. Он сообщил о своих опасениях синьории. «Вместо того чтобы поблагодарить Микеланджело, гонфалоньер Кардуччи грубо его отчитал, говоря, что он вечно всего боится и всех подозревает».[176] Малатеста, разумеется, узнал о разоблачениях Микеланджело. Он был не такой человек, чтобы побояться убрать опасного противника, а в качестве командующего пользовался во Флоренции неограниченной властью. Микеланджело считал себя уже погибшим.

«Все же я решил, – пишет он, – спокойно ждать окончания войны. Но во вторник 21 сентября утром к воротам Сан-Никколо, где я был на укреплениях, подошел человек и шепнул мне на ухо, что если я хочу спасти свою жизнь, то должен немедленно покинуть Флоренцию. Он проводил меня домой, вместе со мной позавтракал, привел мне лошадей и не расставался со мной до тех пор, пока я не выбрался за городскую черту».[177]

Варки добавляет к этому, что Микеланджело «велел зашить двенадцать тысяч флоринов в подолы трех рубах и не без труда выбрался из Флоренции через ворота Правосудия, охранявшиеся менее строго, чем другие; он бежал в сопровождении Ринальдо Корсини и своего ученика, Антонио Мини».

«Бог ли мне это внушил, или дьявол, не знаю», – пишет несколько дней спустя Микеланджело.

Этот дьявол – всегдашний его безумный страх. Можно представить себе, в каком он был волнении, если правда, что, остановившись по пути в Кастельнуово у бывшего гонфалоньера Каппони, он своими рассказами якобы нагнал на старика такого страху, что тот несколько дней спустя умер.[178]

Двадцать третьего сентября Микеланджело уже в Ферраре. Он по-прежнему напуган и даже отклоняет гостеприимное приглашение герцога остановиться в замке. Микеланджело спешит. Двадцать пятого сентября он прибывает в Венецию. Извещенная о его приезде синьория послала к нему двух дворян, поручив им позаботиться обо всех нуждах флорентийского гостя. Но нелюдимый Микеланджело в смущении отказался от их услуг и уединился на острове Джудекка. Однако он и тут не чувствовал себя в безопасности. Он думает бежать во Францию. В день приезда в Венецию он посылает смятенное письмо к Баттиста делла Палла, агенту Франциска I по закупке произведений искусства в Италии:

«Баттиста, дорогой друг, я покинул Флоренцию и собираюсь ехать во Францию. По прибытии в Венецию я осведомился о том, какой путь лучше всего избрать. Мне сказали, что ехать придется через немецкие земли, а это и опасно и тяжело для меня. А Вы намерены ли по-прежнему ехать?… Прошу Вас, дайте мне знать и сообщите, где Вас дожидаться: мы отправились бы тогда вместе… Очень прошу ответить сразу же по получении сего письма и как можно быстрее, так как мне уже не терпится добраться до места. Если же Вы передумали, все-таки известите меня, чтобы, набравшись духу, я пустился в путь один…»[179]

Французский посол в Венеции, Лазар де Баиф, поспешил написать Франциску I и коннетаблю де Монморанси, убеждая их воспользоваться случаем и переманить Микеланджело к французскому двору. Король велел тотчас же предложить художнику дом и денежное содержание. На этот обмен письмами потребовалось, разумеется, некоторое время, и, когда прибыло предложение Франциска I, Микеланджело уже вернулся во Флоренцию.

Лихорадочное возбуждение, в котором находился Микеланджело, несколько утихло. В тиши Джудекки он мог на досуге обдумать все и, обдумав, устыдился своего страха. Бегство Микеланджело наделало много шума во Флоренции. Тридцатого сентября синьория постановила приговорить всех бежавших граждан к изгнанию как мятежников, если они не возвратятся до седьмого октября. Седьмого, как и было решено, беглецов объявили мятежниками, а имущество их конфисковали. Однако имя Микеланджело еще не было занесено в списки. Синьория давала ему последнюю отсрочку. Тем временем флорентийский посол в Ферраре Галеотто Джуньи известил республику, что Микеланджело слишком поздно узнал о постановлении и готов вернуться, если его помилуют. Синьория обещала Микеланджело прощение и послала ему с каменотесом Бастиано ди Франческо пропуск во Флоренцию. Через Бастиано Микеланджело получил с десяток писем от друзей, которые все умоляли его вернуться.[180] В их числе был благородный Баттиста делла Палла, который обращался к нему с призывом, исполненным горячей любви к родине.

«Все Ваши друзья без исключения, не колеблясь, в один голос заклинают Вас вернуться, если Вы хотите сохранить свою жизнь, родину, друзей, имущество и честь и порадоваться новым временам, пришествия которых Вы так горячо желали и ждали».

Он верил, что для Флоренции снова наступил золотой век, и не сомневался в торжестве правого дела. Несчастный! С возвращением Медичи ему, одному из первых, суждено было пасть жертвой реакции.

Его слова убедили Микеланджело. Он возвращается, правда, не спеша: Баттиста делла Палла, выехавший навстречу ему в Лукку, прождал его там не один день и начал было даже отчаиваться.[181] Двадцатого ноября Микеланджело, наконец, прибыл во Флоренцию.[182] Двадцать третьего синьория отменила приговор об изгнании, но решила на три года лишить его права заседать в Большом совете.[183]

С этого дня и до конца осады Микеланджело мужественно выполнял долг защитника родного города. Он снова занимает свой пост на холме Сан-Миньято, который противник уже месяц как осыпал ядрами, возводит новые укрепления, придумывает новые средства обороны и, по некоторым сведениям, спасает от разрушения колокольню, подвесив вокруг нее на канатах тюки, набитые шерстью, и матрацы.[184]

Последние сообщения о его деятельности во время осады относятся к 22 февраля 1530 г.: в этот день он поднялся на купол собора, чтобы следить оттуда за передвижением неприятеля, а быть может, посмотреть, не поврежден ли купол.

Беда, которую предвидел Микеланджело, не миновала флорентийцев. Второго августа 1530 г. Малатеста Бальони изменил. Двенадцатого Флоренция капитулировала, и император передал город в руки папского комиссара Баччо Валори. Начались казни. Особенно много жертв было в первые дни, когда победители дали волю своей мстительной ярости. Лучшие друзья Микеланджело – Баттиста делла Палла и другие – первыми сложили свои головы. Микеланджело якобы спрятался в колокольне церкви Сан-Никколо-олтр'Арно, на окраине города. У него были все основания бояться за свею жизнь: прошел слух, будто он собирался снести дворец Медичи. Тем не менее Климент VII по-прежнему к нему благоволил. Если верить Себастьяно дель Пьомбо, он был очень огорчен поведением Микеланджело во время осады, однако лишь пожимал плечами и говорил: «Микеланджело не прав; я не сделал ему ничего худого».[185]

Когда каратели, наконец, пресытились казнями, Климент VII написал во Флоренцию; он велит разыскать Микеланджело и добавляет, что, если художник согласится продолжать работу над гробницами Медичи, к нему надлежит отнестись со всем подобающим уважением.[186]

Микеланджело покинул свое убежище и снова принялся за работу во славу тех самых Медичи, против которых он только что сражался. Больше того, злосчастный скульптор согласился изваять «Аполлона, вынимающего стрелу из колчана»[187] для Баччо Валори, который был убийцей его друга Баттиста делла Палла и служил орудием многих злодеяний римского папы. А вскоре он отречется и от флорентийских изгнанников.[188] Прискорбная слабость: великий человек вынужден ценою бесчестья спасать свои творческие замыслы от грубого произвола силы, которая могла в любую минуту его растоптать! Недаром посвятил он остаток дней своих строительству беспримерного памятника апостолу Петру: как и Петр, он, вероятно, не раз плакал, заслышав пение петуха.

Вынужденный лицемерить, угождать ненавистному Валори, прославлять ничем не примечательного Лоренцо, герцога Урбинского, Микеланджело еле сдерживал душившие его стыд и боль. Только в работе находит он забвенье и вкладывает в нее всю свою неистовую жажду небытия.[189] Не статую Медичи изваял он, а свое отчаяние! Когда ему указывали на отсутствие портретного сходства его скульптур с Джулиано и Лоренцо Медичи, он высокомерно отвечал: «Кто это заметит через десять веков?» Один олицетворяет у него Действие, другой – Мысль, а дополняющие общий замысел аллегории цоколя – «День» и «Ночь», «Заря» и «Вечер» – говорят о тягостном бремени жизни и презрении к окружающему миру. Эти бессмертные символы человеческой скорби были завершены в 1531 г.[190] Но и тут судьба насмеялась над Микеланджело: никто из современников не понял его творений. Джованни Строцци, увидев устрашающую «Ночь», слагает ей concetti:[191]

Руками ангела высечен в этой скале образ «Ночи», что ты видишь сладко спящей. Но если спит она, то, значит, и живет. Не веришь – разбуди ее, и она заговорит с тобою.

Микеланджело ответил:

Отрадно спать, отрадно камнем быть. О, в этот век преступный и постыдный Не жить, не чувствовать – удел завидный! Прошу, молчи, не смей меня будить. Саго m' è 'I sonno et piu I esser di sasso, Mentre che 1 danno et la vergogna dura. Non veder, non sentir m'è gran venture; Pero non mi des tar, dehf parla basso.[192]

«На небесах спят, должно быть, – восклицает он в другом стихотворении, – иначе разве мог бы один захватить то, что было достоянием стольких людей!»

И порабощенная Флоренция отвечает на эти жалобы:[193]

Пусть сомнения не смущают ваших святых дум. Тот, кто полагает, что отнял меня у вас, не смеет наслаждаться плодами своего злодеяния, – слишком велик его страх. Страдание, исполненное надежд, сулит любящим больше счастья, нежели то наслаждение блаженством, от которого угасают желания.[194]

Нужно представить себе, чем было для мыслящих людей того времени разграбление Рима и падение Флоренции, – ужасающим банкротством разума, полным крушением. Многие так и не оправились от этого удара.

Себастьяно дель Пьомбо впадает в скептицизм и эпикурейство.

«Теперь пусть хоть все рухнет, я не стану жалеть, мир мне кажется достойным только смеха… нет, я уже не тот Бастьяно, каким был до разгрома, – до сих пор не могу опомниться».[195]

Микеланджело думал покончить с собой:

Если может быть оправдание самоубийству, то лишить себя жизни вправе тот, кто, горячо веруя, живет в жалком рабстве.[196]

Микеланджело страдал душой и телом. В июне 1531 г. он заболевает. Климент VII тщетно старается успокоить его. Через своего секретаря и через Себастьяно дель Пьомбо он велит ему не переутомляться, соблюдать меру, работать не спеша, гулять, не превращать себя в поденщика.[197] Осенью 1531 г. друзья Микеланджело стали даже опасаться за его жизнь. Один из них писал Валори: «Микеланджело изнурен и сильно отощал. Я беседовал о его состоянии с Буджардини и Антонио Мини, и мы все того мнения, что, если о нем не позаботиться тотчас же, он долго не протянет. Он слишком много работает, мало и дурно питается, а спит и того меньше. Еще с прошлого года он страдает от болей в голове и в сердце»?.[198] Климент VII и в самом деле не замедлил позаботиться о художнике: по письменному распоряжению папы от 21 ноября 1531 г. Микеланджело запрещалось под страхом отлучения от церкви работать над чем бы то ни было, кроме памятника Юлия II и гробниц Медичи,[199] чтобы сберечь здоровье «и еще долгие годы прославлять Рим, свой род и себя самого».

Так папа оградил Микеланджело от назойливости Валори и богатых попрошаек, которые, по тогдашнему обычаю, выклянчивали у художника произведения искусства и старались навязать ему новые заказы. «Когда у тебя просят картину, – читаем мы в письме, написанном по поручению папы, – привяжи к ноге кисть, сделай три-четыре мазка и говори: «Извольте, картина готова».[200] Папа взял на себя защиту интересов Микеланджело перед наследниками Юлия II, когда те перешли к прямым угрозам.[201] В 1532 г. представители герцога Урбинского заключили с Микеланджело четвертый по счету договор на гробницу Юлия II; Микеланджело обязывался сделать новую, значительно более скромную модель памятника,[202] выполнить работу в три года, оплатить все расходы и вернуть две тысячи дукатов для окончательного погашения того, что было им уже получено от Юлия II и его наследников. «Достаточно, если в произведении будет хоть слегка чувствоваться Ваш дух» (un poco del vostro odore), – пишет Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело.[203]

Поистине тяжелые условия, ибо Микеланджело расписывался в крушении своего великого замысла и вынужден был еще за это платить! Так было не только с гробницей. Год за годом создавая свои трагические произведения, Микеланджело каждый раз как бы расписывался в крушении собственной жизни, крушении жизни вообще!

Вслед за памятником Юлию II остался невоплощенным и замысел гробниц Медичи. Двадцать пятого сентября 1534 г. умер Климент VII. Микеланджело, на его счастье, не было тогда во Флоренции. Он давно уже жил в постоянном страхе, ибо герцог Алессандро ненавидел его и, если б не папа,[204] давно бы приказал его убить. Неприязнь эта возросла еще более, когда Микеланджело, не желая способствовать закабалению Флоренции, отказался построить цитадель, которая господствовала бы над городом. Как должен был любить свою родину этот робкий по природе человек, если нашел в себе такое мужество!

Теперь от герцога можно было ждать всего, и Микеланджело знал это. В самом деле, если он остался цел, то лишь потому, что в момент смерти Климента VII случайно находился в отъезде.[205]

Во Флоренцию он не вернулся. И больше никогда не бывал в родном городе. Мир так и не узрел капеллы Медичи, которая осталась недостроенной. То, что нам известно под этим именем, имеет лишь весьма отдаленное сходство с мечтой Микеланджело. Перед нами только общие очертания стенных украшений. Мало того, что Микеланджело не выполнил и половины намеченных статуй[206] и фресок[207] он даже не мог рассказать, в чем состоял его замысел,[208] когда впоследствии ученики и почитатели пытались понять и воплотить мысль художника. Он настолько отрешился от всех своих прежних гордых планов, что все забыл.

* * *

Двадцать третьего сентября 1534 г. Микеланджело вернулся в Рим, где и оставался до самой смерти.[209] С тех пор как он уехал отсюда, прошел двадцать один год. За эти два десятилетия он сделал три статуи для незаконченного памятника Юлия II, семь незаконченных статуй для незаконченной же капеллы Медичи, не закончил отделку лестницы Лауренцианской библиотеки, не закончил «Христа» для церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, не закончил «Аполлона» для Баччо Валори. Он потерял здоровье, энергию, потерял веру в искусство и в будущее родины. Потерял любимого брата,[210] потерял отца, которого боготворил.[211] В память отца и брата он изваял изумительную по красоте и силе скорби поэму, проникнутую жгучей жаждой смерти; как и все, что делал Микеланджело, она осталась незаконченной:

…Небо избавило меня от земной юдоли. Сжалься надо мной, мертвым еще при жизни!.. Ты умер для смерти и стал бессмертным; ты не должен больше опасаться изменчивости желаний и самого бытия (я пишу это и почти завидую…). Судьба и Время, несущие нам лишь ненадежные радости и верное горе, не смеют переступить ваш порог. Ни одно облачко не затеняет вам света; бег часов не властен над вами, равно как необходимость и случай. Никакой мрак не в силах погасить исходящего от вас сияния, а день, как бы ни был он ясен, ничего к нему не добавит… Своей смертью, дорогой отец, ты учишь меня умирать… Нет, смерть не худшее из зол для тех, чей последний день на земле будет первым и вечным днем у престола господня. Там, по милости божьей, я надеюсь и верю, что встречу тебя, если разум мой сумеет заставить мое хладное сердце отряхнуть с себя земной прах и если на небесах (среди прочих добродетелей) расцветает и истинно высокое чувство любви, связующее отца и сына.[212]

Итак, ничто не удерживает его больше на земле: ни искусство, ни честолюбие, ни привязанности, ни надежды. Ему шестьдесят лет, жизнь в сущности кончена. Он одинок, уже не верит в свои творения, призывает смерть и страстно желает избавиться, наконец, «от изменчивости желании и самого бытия», от власти «бега часов», тирании «необходимости и случая».

Увы! Увы! Я предан незаметно промчавшимися днями. Я ждал слишком долго… время пролетело, и вот я старик. Поздно раскаиваться, поздно раздумывать – у порога стоит смерть… Напрасно лью я слезы: какое несчастье может сравниться с утраченным временем…

Увы! Увы! Оглядываюсь назад и не нахожу дня, который бы принадлежал мне! Обманчивые надежды и тщеславные желания мешали мне узреть истину, теперь я понял это… Сколько было слез, муки, сколько вздохов любви, ибо ни одна человеческая страсть не осталась мне чуждой.

Увы! Увы! Я бреду, сам не зная куда, и мне страшно. И если я не ошибаюсь, – о, дай бог, чтоб я ошибался, – вижу, ясно вижу, создатель, что мне уготована вечная кара, ожидающая тех, кто совершал зло, зная, в чем добро, И я не знаю ныне, на что надеяться…[213]

Часть вторая Отрешение

I Любовь

I' me la morte, in te la vita mia.[214]

И когда он отрешился от всего, чем жил раньше, в опустошенном сердце пробились ростки новой жизни, вновь зацвела весна, чистым пламенем зажглась любовь. Но в ней уже не было почти ничего чувственного или эгоистического. Это – обожествление красоты, для чего какой-нибудь Кавальери был только поводом. Это – исполненная благоговения дружба с Витторией Колонна, проникновенное единение двух душ, нашедших себя в боге. Это, наконец, отцовская нежность к осиротевшим племяннику и племяннице, сострадание к бедным и слабым, святое милосердие.

Любовь Микеланджело к Томмазо деи Кавальери способна смутить ум обывателя, не только предвзято, но и не предвзято настроенного. Даже в Италии конца Возрождения это чувство могло быть истолковано превратно. У Аретино встречаются подобного рода гнусные намеки.[215] Но оскорбления людей, подобных Аретино, – а такие всегда найдутся, – не могут запятнать того, кто носит имя Микеланджело. «Они создают себе образ Микеланджело по собственному образу и подобию».[216]

Трудно сыскать человека большей душевной чистоты, чем Микеланджело. Трудно иметь более возвышенное представление о любви, чем было у него.

«Я часто слышал, как Микеланджело рассуждал о любви, – пишет Кондиви, – и те, кому доводилось присутствовать при этом, утверждали, что говорит он о ней, как Платон. Я, правда, не знаю, что говорил о любви Платон, но мне хорошо известно одно: за долгие годы близкого знакомства с Микеланджело я слышал от него лишь самые благородные речи, способные охладить чрезмерный пыл, порой овладевающий юношами».

Но в этом платоновском идеализме не было ничего надуманного и холодного, он сочетался у Микеланджело с неистовой работой воображения, поэтому все прекрасное подчиняло его своей власти. Он сам сознавал это и однажды, отказываясь от приглашения своего друга Джанотти, написал:

«Когда я вижу человека талантливого или умного, который в чем-то искусней или красноречивей других, я не могу не влюбиться в него и тогда отдаюсь ему безраздельно, так что уже перестаю принадлежать себе… А вы все так даровиты, что, приняв приглашение, боюсь, утрачу свою свободу: каждый из вас похитит частицу моей души. Даже танцор или игрок на лютне могут из меня веревки вить, если только они достигли в своем искусстве высшего совершенства. Итак, я не только не отдохну, не только не наберусь сил и не рассеюсь в вашем обществе, – напротив того, в этом вихре чувств я утрачу душевный покой, и, знаю, пройдет немало дней, пока я приду в себя».[217]

Если красота мыслей, слов, звуков имела над ним такую огромную власть, то какой же всепокоряющей силой должна была обладать красота человеческого лица и тела!

Как шпора коню, для меня красота человеческого лица! Ничто на свете не приносит мне такой радости». La forza d'un bel viso a che mi sprona! C'altro non è cal mondo mi dilecti…[218]

Великий творец дивно прекрасных форм, человек глубоко верующий, Микеланджело воспринимал телесную красоту как нечто божественное; красивое тело – это сам бог, явившийся в телесной оболочке. И, как Моисей перед неопалимой купиной, Микеланджело приближался к этой красоте с благоговейным трепетом. Предмет его поклонения, как он сам об этом говорит, становился для него поистине кумиром. Он падал перед ним ниц; и это тяготившее благородного Кавальери самоуничижение великого человека казалось положительно необъяснимым, когда у прекрасного лицом кумира обнаруживалась низменная и ничтожная душонка, как у Фебо ди Поджо. Но Микеланджело ничего не замечал… Не замечал? Не хотел замечать; резцом воображения он довершал в своем сердце намеченный природой образ.

Первой такой идеальной любовью, живым олицетворением мечты, был около 1522 г. Герардо Перини.[219]

Позднее, в 1533 г., Микеланджело увлекся Фебо ди Поджо, а в 1544 г. – Чеккино деи Браччи.[220]

Итак, дружба с Кавальери не являлась всепоглощающей и единственной в жизни художника, но это была длительная и восторженная дружба, что в известной мере объясняется не только внешним обаянием, но и нравственным благородством юноши.

«Всех больше, – пишет Вазари, – любил он, несомненно, молодого римского дворянина Томмазо деи Кавальери, страстно преданного искусству. Микеланджело сделал на картоне его портрет в натуральную величину – свой единственный портрет с натуры, ибо он отвергал натурную живопись, разве что речь шла о людях выдающейся красоты».

Варки добавляет:

«Когда я встретился в Риме с мессером Томмазо Кавальери, он поразил меня не только своей несравненной красотой, но также и приятностью обхождения, тонким умом и редким душевным благородством; такой человек вполне заслуживал любви и лишь вырастал в ваших главах при более близком знакомстве».[221]

Микеланджело увидел его впервые в Риме, осенью 1532 г. Первый же ответ Кавальери на горячее письмо Микеланджело свидетельствует о большом внутреннем достоинстве молодого римлянина:

«Я получил Ваше письмо, которому безмерно обрадовался уже потому, что никак его не ожидал. Не ожидал, ибо не считаю себя достойным получать письма от такого человека, как Вы. Если даже Вам и отзывались обо мне с похвалой и если, как Вы уверяете, Вам понравились мои работы, все же этого недостаточно, чтобы человек, обладающий Вашим гением, гением, которому в наше время нет равного на земле, писал юноше, делающему лишь первые шаги и совершенно еще невежественному. Но, я знаю, Вы не можете лгать. Что же до Вашего расположения ко мне, я верю, более того – я убежден, что в Вас говорит любовь человека, который есть само олицетворение искусства, ко всем людям, кон посвятили себя искусству и истинно любят его. Я принадлежу к их числу и в ревности своей к искусству могу поспорить с кем угодно. Можете не сомневаться в моих чувствах к Вам: никого я так не любил и ничьей дружбы не желал так, как Вашей. Я надеюсь, что смогу быть Вам при случае полезен и вверяю себя Вашей дружбе.

Навеки Ваш, преданный Вам Томмазо Кавальери».[222]

По всей видимости, он неизменно придерживался с Микеланджело такого сердечного и вместе с тем сдержанного и почтительного тона. Он оставался верен Микеланджело до его последнего часа, свидетелем которого был, и навсегда сохранил его доверие. Это, говорят, единственный человек, к голосу которого Микеланджело прислушивался, и надо сказать к чести Кавальери, что он использовал свое влияние во благо и к славе своего великого друга. Именно Кавальери убедил Микеланджело закончить деревянную модель купола собора св. Петра. Именно он сохранил нам планы перестройки Капитолия и положил немало труда на то, чтобы их осуществить. И, наконец, он же, после смерти Микеланджело, был исполнителем его последней воля.

Но дружба Микеланджело к Кавальери походила на любовное безумие. Он писал юноше исступленные письма, чуть ли не на коленях обращаясь к своему кумиру.[223]

Он называет Кавальери «могучим гением… чудом… светочем века», умоляет «не презирать его за то, что он, Микеланджело, не может сравниться с тем, кому нет равных». Он приносит ему в дар все свое настоящее и будущее и добавляет:

«Мне бесконечно больно, что я не могу отдать Вам также и свое прошлое, чтобы служить Вам как можно дольше, ибо будущего мне отпущено мало, я уже стар…[224] Я уверен, что ничто не нарушит нашей дружбы, хотя говорю, быть может, слишком самонадеянно, ибо, конечно, Вас не стою…[225] Забыть Ваше имя для меня так же невозможно, как забыть о хлебе насущном, нет, я скорее забуду о хлебе насущном, который поддерживает лишь мое бренное тело, не доставляя никакой радости, чем Ваше имя, которое поддерживает и тело и душу, наполняя их таким блаженством, что, пока я думаю о Вас, я ее чувствую ни страданий, ни страха смерти…[226] Душа моя в руках того, кому я ее вверил…[227] Если бы мне сказали: перестань думать о нем, мне кажется, я тут же бы умер».[228]

Он подносит Кавальери великолепные подарки:

«Удивительные рисунки, чудесные наброски голов красным и черным карандашом, которые он сделал, желая научить юношу рисовать. Потом он нарисовал для него Ганимеда, похищаемого Зевсовым орлом, Тития, у которого коршун пожирает сердце, падение колесницы Солнца с Фаэтоном в реку По и вакханалию младенцев – все произведения редкой красоты и изумительного совершенства».[229]

Он посылает ему также стихи, нередко превосходные, порой неясные; отдельные сонеты этого цикла читались в литературных кружках и вскоре стали известны по всей Италии.[230]

О нижеследующем сонете говорили, что это «вершина итальянской лирики XVI в.»:[231]

Прекрасными глазами вашими вижу я утешительный свет, который не дано видеть незрячим глазам моим. Ноги ваши помогают нести бремя, которое стало не под силу моим ослабевшим ногам. Дух ваш возносит меня в небеса. Моя воля стала вашею волей. Мысли мои слагаются в вашем сердце, а слова – в дыханье вашем. Оставшись один, я подобен луне, которую видно на небе, лишь когда солнце дарит ей свое сияние.[232]

Еще более известен другой сонет, один из прекраснейших гимнов, когда-либо написанных во славу истинной дружбы:

Если чистая любовь, если безграничное уважение, если общая судьба объединяют два любящих сердца; если злой рок, преследуя одного, ранит и другого; если один ум, одна воля управляет двумя сердцами; если одна душа в двух телесных оболочках достигла бессмертия и крылья ее достаточно сильны, чтобы вознести обоих к небу; если любовь золотой своей стрелой разом пронзила и жжет грудь обоим; если один любит другого и не один из двух не любит себя; если высшее счастье и радость для них – стремиться к одной цели; если вся любовь на свете не составила бы и сотой доли той любви, той веры, что их свяэует, – неужто же мгновение досады может разрушить и развязать такие узы?[233]

Это полное забвение себя, это умение принести себя в дар любимому существу, раствориться в нем – не всегда преобладало у Микеланджело. Иногда на смену безмятежной ясности приходила печаль, и тогда одержимая любовью душа билась и тосковала:

Я плачу, я горю, я сгораю, и пищей сердца моего служит его же печаль.

I' piango, i' ardo, i' mi consumo, e 'l core Di questo si nutriscie…[234]

«Ты, который отнял у меня радость жизни», – обращается он в другом стихотворении к Кавальери.[235]

На эти безмерно пылкие стихи «желанный и нежный властелин»[236] Кавальери отвечал сердечно, но со спокойной сдержанностью.[237] Восторженность этой дружбы коробила его. Микеланджело оправдывался:

Мой властелин, не гневайся на любовь мою, – ведь я люблю лишь лучшее, что есть в тебе,[238] ибо моя душа не может не плениться твоей душой. То, что я отыскиваю, то, что я читаю в твоих божественных чертах, недоступно пониманию простого смертного. Чтобы понять это, должно сначала умереть.

Да, в его поклонении красоте не было ничего нечистого.[239] И все же эта пылкая, смятенная любовь[240] скрывала в себе какую-то загадку, была при всем своем целомудрии странной, одержимой.

К счастью, на смену этим болезненным привязанностям, вслед за отчаянными попытками заполнить свою безрадостную жизнь столь недостававшей ему любовью, пришла ничем не замутненная дружба с женщиной, сумевшей понять этого одинокого и затерянного в мире шестидесятилетнего младенца и хоть немного успокоить израненную душу, влить в нее веру, образумить, научить приятию жизни и смерти, пусть не свободному от грусти.

* * *

Самая горячая пора дружбы Микеланджело с Кавальери относится к 1533–1534 гг.[241] В 1535 г. он знакомится с Витторией Колонна.

Она родилась в 1492 г. Отец ее был Фабрицио Колонна, синьор Пальяно, герцог Тальякоццо. Мать, Агнесса да Монтефельтро, приходилась родной дочерью великому Федериго, герцогу Урбино. Виттория принадлежала, таким образом, к тем знаменитым итальянским семьям, в которых как бы запечатлелся дух эпохи Возрождения. Семнадцати лет ее выдали замуж за маркиза Пескара, Ферранте Франческо д'Авалос, знаменитого полководца – победителя при Павии. Она любила его; он ее не любил. Виттория не отличалась красотой.[242] На известных нам медалях с ее изображением видишь своевольное и чуть жесткое мужеподобное лицо – высокий лоб, длинный и прямой нос, слишком короткая и словно брезгливо вздернутая верхняя губа и слегка выпяченная нижняя, крепко сжатый рот, выступающий подбородок.[243] Филонико Аликарнассо, который знал и описал ее жизнь, дает понять, что она была дурна собой, хотя и старается высказать это как можно мягче. «Выйдя замуж за маркиза Пескара, – пишет он, – она решила развить свой ум и начала прилежно заниматься науками, ибо, не будучи очень красивой, стремилась достичь красоты бессмертной и непреходящей». Духовные стремления и интересы всецело поглощали ее. В одном сонете она сама пишет, что «грубые чувства, не способные создать гармонию, из которой слагается чистая любовь возвышенных душ, никогда не рождали в ней ни удовольствия, ни страдания… Мое сердце, согретое чистым пламенем, вознеслось на такую высоту, – добавляет она, – что низменные мысли ему оскорбительны». В Виттории не было ничего, что могло бы заставить блестящего и чувственного Пескара полюбить ее, но, как бы в подтверждение странных причуд любви, сама Виттория была создана, чтобы любить его и мучиться.

Она жестоко страдала от неверности мужа, который изменял ей в собственном доме, что было известно всему Неаполю. Но все же, когда в 1525 г. он умер, Виттория была безутешна и только в религии и в поэзии находила облегчение своему горю. Она живет затворницей в Риме, а затем в Неаполе,[244] но тогда еще не отказывается от мирских помыслов, – уединение нужно ей только для того, чтобы предаваться воспоминаниям о своей любви, воспевать ее в стихах. Она переписывается со всеми крупнейшими итальянскими писателями: с Содолетто, Бембо, Кастильоне, который доверил ей хранение своей рукописи «Cortegiano»,[245] с Ариосто, прославившим ее в своем «Роланде», с Паоло Джовио, Бернардо Тассо, Лодовико Дольче. В начале тридцатых годов сонеты Виттории Колонна становятся известны всей Италии и приносят ей славу первой поэтессы своего времени. Удалившись на Искию, она в тиши этого живописного острова, под мерный шум моря, без устали воспевает свою просветленную любовь.

Но с 1534 г. все ее помыслы уже занимает религия. Она захвачена идеями католического реформаторства, религиозным свободомыслием тех, кто пытался тогда обновить церковь, не допуская раскола. Неизвестно, довелось ли ей встретиться в Неаполе с Хуаном де Вальдесом,[246] но она была потрясена проповедями Бернардино Окино из Сиенны,[247] была дружна с Пьетро Карнесекки,[248] Гиберти, Содолетто, благородным Реджинальдом Полем и виднейшим из прелатов-реформаторов, которые в 1536 г. вошли в Collegium de emendandâ Ecclesiâ,[249] кардиналом Гаспаре Контарини,[250] тщетно пытавшимся достигнуть соглашения с протестантами на сейме в Регенсбурге и дерзавшим писать такие смелые слова:[251]

«Закон Христов есть закон свободы… Править – это не значит признавать единственным мерилом волю одного человека, склонного от природы к злу и движимого бесчисленными страстями. Нет, высшая власть есть всегда власть разума! Только разум может повести всех, кто ему послушен, истинными путями к истинной цели, а именно к счастью. Могущество папы есть также могущество разума. Папа должен помнить, что он управляет свободными людьми. Поэтому он не вправе повелевать, издавать запреты и отпускать грехи, руководствуясь лишь своею волей, а обязан руководствоваться законами разума, святыми заповедями и любовью, ибо любовь всегда приводит к богу и к всеобщему благу».

Виттория была самой восторженной участницей этой группы идеалистов, объединявшей самые честные умы Италии. Она состояла в переписке с Ренатой Феррарской и Маргаритой Наваррской; Пьетро Паоло Верджерио, перешедший позднее в протестанты, называл ее «одним из светочей истины». Но когда, под руководством беспощадного Караффа,[252] началось движение контрреформации, Витторию стали одолевать сомнения. Ее пылкой натуре недоставало твердости; в этом она очень походила на Микеланджело, ей требовалась вера, а противостоять авторитету церкви она не могла. «Она носила власяницу, истязала себя постами, пока от нее не оставалась кожа да кости».[253] Кардинал Поль,[254] ее друг, вернул ей душевное спокойствие, принудив ее смириться, обуздать гордыню разума и всецело предаться богу. Она выполнила его волю с упоением самопожертвования… Увы, не только самопожертвования! Вместе с собой она принесла в жертву своих друзей и единомышленников, она отреклась от Окино, предав его сочинения в руки римской инквизиции; как и Микеланджело, эта великая душа была сломлена страхом. Укоры совести Виттория заглушала безотрадным мистицизмом:

«Вы видели, в каком хаосе незнания я пребывала и по какому лабиринту заблуждений брела, вечно терзая плоть в поисках отдохновения, вечно терзая душу в поисках мира для нее. И только когда по воле господней мне блеснул свет во тьме, я узрела свое ничтожество и поняла, что всё в Христе».[255]

Она призывала смерть, видя в ней избавление. Умерла она 25 февраля 1547 г.

* * *

Виттория Колонна встретилась с Микеланджело в ту пору своей жизни, когда она всецело находилась под влиянием религиозного свободомыслия Вальдеса и Окино. Томимая печалью и сомнениями, она не могла обойтись без наставника, нуждалась в опеке, а вместе с тем ей хотелось видеть около себя существо более слабое и несчастное, чем она сама, на кого бы можно было излить всю накопившуюся в сердце материнскую нежность. Она старалась скрыть от Микеланджело свои колебания и растерянность. Внешне спокойная, сдержанная, даже холодная, она вносила в его душу тот мир и безмятежность, которые сама черпала у других. Дружба, возникшая примерно в 1535 г., стала особенно тесной с осени 1538 г. и покоилась на религиозно-нравственной основе. Виттории было тогда сорок шесть лет; ему – шестьдесят три. Она жила в Риме в монастыре Сан-Сильвестро-ин-Капите у подножия Монте Пинчио. Микеланджело жил возле Монте Кавалло. По воскресеньям они встречались в церкви Сан-Сильвестро на Монте Кавалло. Брат Амброджо Катерино Полити читал им послания св. Павла, а затем они вместе их обсуждали. Португальский художник Франсиско д'Оланда сохранил нам память об этих беседах в своих «Четырех беседах о живописи».[256] В них очень живо обрисована возвышенная и нежная дружба Микеланджело и Виттории.

В первое свое посещение церкви Сан-Сильвестро Франсиско д'Оланда не застал Микеланджело – маркиза Пескара с друзьями слушала без него душеспасительное чтение. Когда послание апостола было дочитано, маркиза с приветливой улыбкой обратилась к чужеземцу:

– Франсиско д'Оланда, – сказала она, – конечно охотнее послушал бы Микеланджело, чем эту проповедь.

На это Франсиско, усмотрев в ее словах нечто для себя обидное, напыжившись, ответил:

– Неужели ваше сиятельство полагает, что я ничего другого, кроме живописи, не знаю и ни на что другое не гожусь?

– Вы слишком обидчивы, мессер Франсиско, – вмешался Латтанцио Толомеи, – маркиза, напротив того, убеждена, что живописцы все знают и все могут. У нас в Италии живопись в большом почете! Но, может быть, ее слова означают, что, помимо полученного вами удовольствия, она желала бы доставить вам еще и другое – удовольствие послушать Микеланджело.

Франсиско рассыпался в извинениях, а маркиза сказала одному из своих слуг:

– Ступай к Микеланджело и скажи ему, что я и мессер Латтанцио решили после обедни отдохнуть в нашей капелле; здесь приятная прохлада, и если он может уделить нам немного своего драгоценного времени, это было бы великим благом для нас. Но не говори, что здесь португальский гость Франсиско д'Оланда, – добавила она, зная, как дичится посторонних Микеланджело.

Дожидаясь возвращения посланного, они продолжали беседовать о том, как лучше навести Микеланджело на разговор о живописи так, чтобы он об этом не догадался, иначе он сразу же замкнется в себе и ничего не скажет.

«Наступило молчание. Внезапно в дверь постучали. Почти у всех нас вырвались слова досады: мы решили, что маэстро не придет, раз слуга так быстро вернулся с ответом. Однако счастливой моей звезде угодно было, чтобы живший по соседству Микеланджело сам направлялся в сторону Сан-Сильвестро: он шел по виа Эсквилина к Термам, беседуя со своим учеником Урбино. Наш посланец встретил его и привел, так что на пороге стоял сам Микеланджело. Маркиза, отведя его в сторону, долго с ним о чем-то говорила и лишь потом предложила занять место между собой и Латтанцио».

Франсиско д'Оланда уселся рядом с Микеланджело, но тот не обратил ни малейшего внимания на своего со-, седа, что сильно уязвило португальца. Не в силах скрыть обиды, Франсиско сказал:

– Оказывается, наиболее верный способ остаться незамеченным – это сесть на самом виду у человека.

Микеланджело удивленно на него посмотрел и тотчас весьма учтиво извинился:

«– Простите меня, мессер Франсиско, я действительно вас не заметил, но это (оттого, что я вижу одну лишь маркизу.

Все приумолкли, а Виттория меж тем весьма искусно и с большим тактом и осмотрительностью повела разговор о множестве предметов, не касавшихся живописи, – так опытный полководец с великим усердием и искусством осаждает неприступную крепость. Поведение же Микеланджело весьма напоминало бдительность и настороженность осажденного, который здесь расставит караульных, там подымет мосты, в третьем месте подведет мины, держа гарнизон в постоянной готовности у ворот и на стенах. Но в конце концов маркиза все же одержала победу. Да и кто мог бы устоять против нее?

– Ничего не поделаешь, – сказала Виттория, – придется признать себя побежденной; нельзя покорить Микеланджело его же оружием – хитростью. Если мы хотим, чтобы он замолчал и за нами осталось последнее слово, нам надо, мессер Латтанцио, говорить с ним о процессах, о папских посланиях или… о живописи».

Этот остроумный ход навел разговор на искусство. Виттория рассказала Микеланджело, что она задумала строить женский монастырь, а Микеланджело тотчас предложил осмотреть с ней место и начертить план.

«– Я никогда не посмела бы просить вас о столь большом одолжении, – сказала маркиза, – хотя знаю, что вы во всем следуете учению спасителя, унижавшего гордых и возвышавшего смиренных… Неудивительно, что тот, кто вас знает, ценит вас выше ваших произведений, тот же, кто вас не знает лично, превозносит творения ваших рук, а ведь это не самое совершенное, что есть у Микеланджело. И все же я могу вас только похвалить за то, что вы столь часто уединяетесь, избегая наших праздных бесед, не пишете подряд портреты всех герцогов, которые вас об этом просят, и почти всю жизнь свою посвящаете одному великому творению».

Микеланджело с присущей ему скромностью отклонил эти похвалы и весьма нелестно отозвался о болтунах и бездельниках – будь то герцоги или папы, – которые считают себя вправе навязывать свое общество художнику, когда ему и без того мало всей его жизни, чтобы осуществить задуманное.

Затем разговор перешел на высокие вопросы искусства, о котором маркиза говорила с благоговением. Для нее, как и для Микеланджело, произведение искусства являлось подвигом веры.

«Хорошая живопись, – сказал Микеланджело, – это как бы сближение, слиянье с богом… Она лишь копия его совершенств, тень его кисти, его музыка, его мелодия… Поэтому художнику недостаточно быть великим и умелым мастером. Мне кажется, что и жизнь его должна быть возможно более чистой и благочестивой, и тогда святой дух будет направлять все его помыслы…»[257]

День в капелле Сан-Сильвестро проходил за исполненными благочестия и спокойного величия разговорами, а возможно, беседы продолжались и в саду, который описал нам Франсиско д'Оланда: «возле фонтана, в тени лавровых кустов, на каменной скамье, у замшелой стены, обвитой плющом», откуда можно было любоваться раскинувшимся внизу Римом.[258]

К несчастью, этим беседам не суждено было длиться долго. Религиозная одержимость маркизы Пескара внезапно положила конец этим римским встречам. В 1541 г. она покинула Рим, чтобы затвориться в монастыре сначала в Орвиетто, а затем в Витербо.

«Но часто она выезжала из Витербо в Рим только затем, чтобы повидать Микеланджело. Он был покорен ее божественным умом, и она отвечала ему таким же глубоким чувством. Он получил от нее и хранил много писем, дышавших целомудренной и нежной любовью, писем, в которых сказывалась возвышенная душа».[259]

«По ее просьбе, – добавляет Кондиви, – Микеланджело нарисовал обнаженного Иисуса: безжизненное тело, кажется, вот-вот рухнет к ногам пресвятой матери, но два ангела подхватывают его. Мадонна сидит у подножия креста, залитое слезами лицо ее выражает невыносимое страдание, распростертые руки воздеты к небу. На деревянном кресте надпись: «Non vi si pensa quanto sangue costa».[260] Из любви к Виттории Микеланджело нарисовал также распятого Иисуса Христа, при этом не мертвым, как его обычно изображают, а живым. Обратив лицо к небесному отцу своему, Христос взывает: «Эли! Эли!» В отличие от обычных изображений, где тело распятого Христа представлено безвольно обмякшим, у Микеланджело оно корчится в предсмертных муках».

Возможно, что два великолепных рисунка «Воскресения», находящиеся в Лувре и в Британском музее, также были созданы под влиянием Виттории. На том рисунке, что в Лувре, Христос, сложенный как Геркулес, в гневе отбросил тяжелую надгробную плиту; одна нога его еще в могиле, а сам он, подняв голову и воздев руки, в страстном порыве устремляется к небу, чем-то напоминая одного из луврских «Пленников». Вернуться к богу! Уйти из этого мира, от этих людей, ползающих у его ног, поверженных в тупом страхе. Он даже не глядит на них. Наконец-то, наконец он вырвется из жизненного плена… В рисунке, хранящемся в Британском музее, больше внутреннего спокойствия. Христос уже вышел из гроба, могучее тело парит в ласкающем легком воздухе; он скрестил на груди руки, запрокинул голову и, в блаженстве закрыв глаза, уходит в сияющую высь, подобно солнечному лучу.

Итак, Виттория открыла художнику мир веры. Более того, она дала новый толчок его поэтическому гению, пробужденному любовью к Кавальери.[261] Она не только разъясняла ему божественные откровения, о смысле которых он смутно догадывался, но, по словам Тоде, подала пример введения подобных религиозных мотивов в поэзию. Как раз в первую пору их знакомства и появились «Духовные сонеты» Виттории.[262] Они посылались великому другу по мере того, как выходили из-под ее пера.[263] Микеланджело черпал в этих стихах утешение и поддержку. Прекрасный сонет, которым художник отвечает Виттории, говорит о том, как он растроган и как благодарен ей:

О ты, благословенный дух, что горячей любовью поддерживаешь жизнь в моем дряхлом сердце и не даешь ему умереть, отличая среди окружающих тебя радостей меня, хотя кругом столько более достойных… Такой ты предстала очам моим когда-то, такой и теперь являешься душе моей, чтобы утешить меня… За все твои благодеяния, за то, что не забываешь меня в моих печалях, я пишу, чтобы отблагодарить тебя, ибо полагать, что я в силах отплатить тебе за твои прекрасные, полные живого чувства творения жалкими своими картинами было бы недостойной, пустой самонадеянностью.[264]

Летом 1544 г. Виттория вернулась в Рим, где и прожила в монастыре Санта-Анна до самой смерти. Микеланджело навещал ее. Она заботилась о нем, старалась внести хоть немного радости и уюта в его одинокое существование, сделать ему тайком какой-нибудь подарок.

Но несговорчивый старец, «не желавший принимать подарков от кого бы то ни было»,[265] даже от самых дорогих ему людей, обычно огорчал ее отказом.

Она умерла. Он присутствовал при ее кончине и произнес несколько трогательных слов, которые показывают, какой целомудренно строгой была их великая любовь:

«Меня убивает мысль, что, когда она умерла, я не поцеловал ее в лоб и лице, а поцеловал только руку».[266]

«После ее смерти он долго не мог прийти в себя, – пишет Кондиви, – казалось, у него помутился рассудок».

«Она всегда желала мне добра, – с грустью говорил впоследствии Микеланджело, – и я ей также (Mi voleva grandissimo bene, e io non meno a lei). Смерть отняла у меня большого друга».

На ее смерть он написал два сонета. Один, проникнутый духом платонизма, отличается чрезвычайной вычурностью и каким-то исступленным утверждением духовности; он напоминает ночь, прорезаемую молниями. Микеланджело сравнивает Витторию с молотом божественного ваятеля, высекающим из материи искры высоких мыслей:

Если мой грубый молот придает твердому камню то один, то Другой образ, то лишь оттого, что молот держит живая рука, она его ведет, направляет – посторонняя сила движет им. Но занесенный высоко в небесах божественный молот творит красоту – свою красоту и красоту всего сущего. Ни один молот не создается без другого молота, лишь этот, единственный, дает жизнь и движение всему. Но тем сильнее бьет молот по наковальне, чем выше он поднят; потому так высоко, до самых небес, поднялся надо мною этот молот. И он приведет мой труд к желанной цели, если божественный кузнец поможет ему теперь. До сих пор его удары звучали одиноко.[267]

Другой сонет, более нежный, провозглашает торжество любви над смертью:

Когда та, что исторгла у меня столько вздохов, покинула этот мир, скрылась от себя самой и от меня, природа, считавшая нас достойными ушедшей, залилась краской стыда, а мы – горькими слезами. Но пусть смерть не вздумает хвалиться, что ей удалось погасить это светило из светил, подобно стольким другим. Нет, любовь восторжествовала и вернула ей жизнь на земле и на небе, среди святых! Несправедливая и злая смерть надеялась заглушить громкую славу ее добродетелей и заставить померкнуть красоту ее души. Напрасно! Остались творения, которые освещают ее образ таким блеском жизни, какого ей ее было дано, даже когда она была жива; смертью же своей она завоевала теперь и небо.[268]

Именно в пору строгой и светлой дружбы с Витторией[269] Микеланджело создал свои последние крупные живописные и скульптурные произведения: «Страшный суд», фрески в капелле Паолина и – наконец-то! – гробницу Юлия II.

Когда в 1534 г. Микеланджело, покинув Флоренцию, поселился в Риме, он надеялся, со смертью Климента VII, освободиться от всех прочих работ, закончить гробницу Юлия II и, свалив с души это бремя, умереть со спокойной совестью. Но едва он туда прибыл, как опять дал закабалить себя новому хозяину.

«Павел III призвал к себе Микеланджело и попросил служить ему. Микеланджело отказался, говоря, что, пока не закончена гробница Юлия II, он связан договором с герцогом Урбинским. Тогда папа рассердился и воскликнул: «Тридцать лет я ждал, так неужели, став папой, не удовлетворю своего желания? Я порву договор, и ты будешь мне служить, что бы там ни было».[270]

Микеланджело стал помышлять о бегстве.

«Он думал искать приюта у любимца Юлия II и своего большого друга епископа Алерийского в одном аббатстве возле Генуи. Там, имея под рукой каррарский мрамор, он мог бы быстро закончить свою работу. Была у него также мысль удалиться в Урбино – мирный уголок, где, как он надеялся, к нему отнесутся хорошо в память Юлия II. С этой целью он даже послал одного из своих слуг купить там дом».[271]

Но когда надо было принять окончательное решение, у него по обыкновению не хватило духу: он испугался последствий своего поступка, как и всегда теша себя несбыточной надеждой на то, что удастся сговориться и уладить дело. И снова оказался в плену, из которого так и не мог вырваться до самой смерти.

Первого сентября 1535 г. посланием Павла III Микеланджело был назначен главным архитектором, скульптором и живописцем Ватиканского дворца. Еще в апреле предыдущего года он согласился писать «Страшный суд».[272] С апреля 1536 по ноябрь 1541 г., то есть во время пребывания Виттории в Риме, он был целиком поглощен этой работой. Трудясь над фреской, престарелый художник однажды сорвался с лесов и сильно повредил себе ногу. Это случилось, по-видимому, в 1539 г. «Изнемогая от боли и ярости, он отказался допустить к себе лекаря».[273] Микеланджело вообще не выносил врачей и обнаруживал в своих письмах комическое беспокойство всякий раз, когда узнавал, что кто-нибудь из домашних имел неосторожность обратиться за советом к врачу.

«На его счастье, флорентиец маэстро Баччо Ронтини, опытный и умный врач и большой его друг, узнав о приключившейся с художником беде, отправился к нему. Он долго стучал и, так как никто не отзывался, поднялся наверх и, пройдя по всем комнатам, попал, наконец, в спальню Микеланджело. Тот был в отчаянии, когда его увидел. Но Баччо наотрез отказался уйти и пробыл у друга вплоть до дня его выздоровления».[274]

Как некогда Юлий II, так теперь Павел III навещал Микеланджело, смотрел, как он пишет, и давал ему советы. Сопровождал папу обычно церемониймейстер Биаджо Чезена. Однажды папа спросил его, что он думает о фреске. Биаджо, который, по словам Вазари, был отъявленным ханжой, заявил, что считает в высшей степени неприличным изображать в столь святом месте целое скопище бесстыдно обнаженных тел. Такая живопись, добавил он, может служить украшением разве что бани или харчевни. Как только Биаджо ушел, возмущенный Микеланджело по памяти нарисовал его; он представил Биаджо в аду, в образе Миноса, окруженного полчищем чертей, с громадной змеей, обвившейся вокруг чресел. Биаджо пожаловался папе. Но Павел III поднял его на смех. «Если бы Микеланджело поместил тебя хотя бы в чистилище, я бы еще постарался тебя вызволить, – сказал папа, – но он запрятал тебя в ад, а там я бессилен – из ада нет спасения».[275]

Не один Биаджо считал живопись Микеланджело непристойной. Италия становилась чопорной, и недалек был тот день, когда Веронезе привлекут к суду инквизиции за вольность его «Пира у Симона-фарисея».[276] Нашлось немало людей, которые громко возмущались «Страшным, судом». И, разумеется, всех больше кричал Аретино. Мастер по части порнографии вздумал поучать нравственности целомудренного Микеланджело.[277] Он написал ему наглейшее письмо, достойное Тартюфа.[278] Не довольствуясь обвинением в том, что живопись Микеланджело «может вогнать в краску даже завсегдатаев дома разврата», Аретино по существу грозил донести на художника входившей в силу инквизиции, «ибо меньшее преступление самому не верить, нежели столь дерзко посягать на веру других». Он призывал папу уничтожить фреску, обличал Микеланджело в лютеранстве, пересыпая эту ложь гнусными намеками на нравы художника,[279] и в довершение всего утверждал, что тот обокрал Юлия II. Это подлое письмо шантажиста,[280] где все самое святое для Микеланджело – вера, дружба, честь – подвергалось поруганию и втаптывалось в грязь, это письмо, которое он не в силах был читать без презрительного смеха и слез унижения, Микеланджело оставил без ответа. Не случайно говорил он с уничтожающей иронией о некоторых своих врагах: «Стоит ли с ними бороться, не велика честь от такой победы!» И даже когда к суждению Аретино и Биаджо о «Страшном суде» стали прислушиваться, художник ничего не ответил, ничего не предпринял, чтобы пресечь клевету. Он молчал, когда его произведение обзывали «лютеранской гнусностью».[281] Молчал, когда Павел IV собирался сбить его фреску.[282] Молчал, когда, по приказанию папы, Даниелло да Вольтерра «одел» главные фигуры «Страшного суда».[283] Его спросили, что он об этом думает; Микеланджело сказал без гнева, но с оттенком насмешки и горечи: «Скажите папе, что это мелочь, которую очень легко поправить. Пусть его святейшество заботится о том, чтобы навести порядок в мире, а придать должный вид моей картине дело нехитрое». Он помнил, с какой горячей верой писал свое произведение, отрываясь от работы лишь для бесед о религии с Витторией Колонна, помнил, чем он обязан этой чистой душе. Он считал оскорбительным для себя защищать целомудренную наготу своих титанических героев от грязных подозрений и намеков лицемеров и подлецов.

Закончив фреску Сикстинской капеллы,[284] Микеланджело надеялся, что теперь-то уж он без помех завершит Памятник Юлию II. Но ненасытный папа потребовал, чтобы семидесятилетний старец расписал ему капеллу Паолина.[285] Хорошо еще, что папа, который зарился на статуи, предназначавшиеся для гробницы Юлия, не забрал часть из них для украшения своей часовни Микеланджело должен был также почесть себя счастливым, что ему дозволили подписать пятый, последний договор с наследниками Юлия. Согласно договору он сдавал уже готовые статуи,[286] оплачивал двух скульпторов, которые должны были закончить памятник, после чего освобождался от всяких обязательств.

Однако новые мытарства ждали Микеланджело. Наследники Юлия II упорно продолжали требовать от него деньги, якобы полученные им ранее. Папа велел передать Микеланджело, чтобы тот пренебрег этими требованиями и думал только о своей работе в капелле Паолина.

«Но ведь пишешь головой, а не руками, – отвечал Микеланджело. – Горе художнику, чья мысль отвлечена посторонними предметами; пока меня гложут заботы, я не создал ничего хорошего… Всю жизнь я был прикован к этой гробнице, я потерял молодость, стараясь оправдаться перед Львом X и Климентом VII; меня погубила чрезмерная моя добросовестность. Такая уж, видно, моя судьба! Многие из знакомых мне художников имеют по две и по три тысячи скудо дохода, я же после стольких тяжелых трудов умру в нищете – вот все, чего я добился. И меня еще обзывают вором!.. Перед людьми (я не говорю перед богом) я считаю себя честным человеком; я никогда никого не обманывал… Я не вор, а флорентийский гражданин благородного рождения, сын уважаемого человека… И я вынужден защищаться от обвинений мошенников, – есть от чего лишиться рассудка!..»[287]

Чтобы обезоружить своих противников, Микеланджело собственноручно закончил «Жизнь деятельную» и «Жизнь созерцательную», хотя, по условиям договора, не был обязан это делать.

Наконец, в январе 1545 г. состоялось открытие памятника Юлию II в церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи. Что же осталось от первоначального проекта? Только одна статуя «Моисей», которая из детали сделалась центром памятника. Смехотворное подобие великого замысла.

Но по крайней мере хоть с этим было покончено. Микеланджело освободился от тяготевшего над ним всю жизнь кошмара.

II Вера

Signior mie саго, i' te sol chiamo e 'nvoco Contra Г inutil mie cieco tormento.[288]

После смерти Виттории Микеланджело тянуло во Флоренцию, чтобы там, «рядом с прахом отца найти вечный покой».[289] Но, всю жизнь прослужив папам, он пожелал остаток дней послужить богу. Возможно, что такую мысль внушила ему Виттория, и он выполнил ее последнюю волю. Первого января 1547 г., за месяц до ее смерти, Павел III назначил Микеланджело префектом и архитектором собора св. Петра со всеми полномочиями для возведения постройки. Художник долго отнекивался, а если все же согласился взвалить на свои дряхлые плечи поистине непомерно тяжкое бремя, то не потому, что поддался настояниям папы, – он счел это своей священной обязанностью, долгом, завещанным ему от бога.

«Многие думают, – да и я того же мнения, – что сам господь поставил меня на это место, – пишет он. – И как я ни стар, я не хочу его покидать, ибо служу из любви к богу и на него одного уповаю».[290]

Он не захотел брать никакого вознаграждения за этот священный труд.

На постройке у Микеланджело оказались многочисленные враги: это была «клика Сан-Галло»,[291] как назвал ее Вазари, да еще всякие управители, поставщики, подрядчики, чьи мошеннические проделки Микеланджело разоблачал, меж тем как Сан-Галло на все смотрел сквозь пальцы. «Микеланджело изгнал с постройки собора св. Петра воров и грабителей», – пишет Вазари.

Против него объединились все его недруги во главе с наглым Нанни ди Баччо Биджо, архитектором, который, по словам Вазари, обокрал Микеланджело и метил на его место. Противники Микеланджело распустили слух, что он ничего не понимает в архитектуре, зря расходует средства и лишь портит созданное его предшественниками. Распорядительный совет по постройке не только не поддержал своего архитектора, но в 1551 г. назначил торжественное расследование под председательством самого папы, – расследование, на которое, при деятельном участии кардиналов Сальвиати и Червини,[292] явились десятники и рабочие, чтобы дать показания против Микеланджело. Он же едва удостаивал оправдываться и не желал входить ни в какие объяснения.

«Я не обязан докладывать вам или кому бы то ни было о том, что собираюсь или должен делать, – заявил он кардиналу Червини. – Ваше дело проверять расходы. Остальное касается только меня».[293]

Из гордости Микеланджело не желал никого посвящать в свои планы. Когда рабочие жаловались, он отвечал:

«Ваше дело класть стены, тесать камни, плотничать. Занимайтесь своим ремеслом и извольте выполнять мои приказания. А мыслями своими делиться с вами я не собираюсь, ибо считаю это оскорбительным для моего достоинства».[294]

В итоге он возбудил к себе ненависть стольких людей, что, если б не заступничество пап, он бы и дня не продержался на своем посту.[295] Немудрено, что, когда Юлий III умер[296] и папой был избран кардинал Червини, Микеланджело стал поспешно готовиться к отъезду из Рима. Но, едва взойдя на папский престол, Марцелл II скончался, и его сменил Павел IV. Снова у Микеланджело был могущественный защитник, и он продолжает борьбу. Бросить работу – значило обесчестить себя и погубить душу.

«На меня, против моей воли, возложили постройку св. Петра, – пишет он. – И вот уже восемь лет как я бьюсь над ней, не имея ничего, кроме неприятностей и хлопот. Так неужели же теперь, когда уже столько сделано и можно возводить купол, уехать из Рима? Нет, я не могу погубить все – опозорить себя и взять на душу такой великий грех».[297]

Но и враги Микеланджело не складывали оружия; одно время борьба приняла даже трагический оборот. В 1563 г. самого преданного помощника Микеланджело на постройке св. Петра, Пьера Луиджи Гаэта, бросили в тюрьму, облыжно обвинив в краже, а производителя работ, Чезаре да Кастельдуранте, закололи кинжалом. Микеланджело не сдавался и назначил на место Чезаре – Гаэта. Распорядительный совет прогнал Гаэта, заменив его врагом Микеланджело – Нанни ди Баччо Биджо. Микеланджело был вне себя от гнева и перестал посещать постройку. Тогда распустили слух, что он вообще слагает с себя свои обязанности, и совет назначил ближайшим его помощником Нанни, который стал распоряжаться всем самолично. Он рассчитывал, что восьмидесятивосьмилетнего больного старика легко будет взять измором. Но он недооценил своего противника. Микеланджело немедля же отправился к папе и пригрозил уехать из Рима, если права его будут нарушаться. Он потребовал нового расследования, уличил Нанни во лжи, доказал его непригодность и добился, что Нанни прогнали.[298] Было это в сентябре 1563 г., всего за четыре месяца до смерти художника. Так до последнего часа Микеланджело пришлось бороться с завистью и враждой.

Но не надо его жалеть. Он умел защищаться. И даже незадолго до смерти способен был, как некогда писал своему брату Джовансимоне, один управиться «с сотней таких выродков».

* * *

В последние годы жизни Микеланджело, помимо собора св. Петра, работал и над другими архитектурными сооружениями: Капитолием,[299] церковью Санта-Мария-дельи-Анджели,[300] лестницей Лауренцианской библиотеки во Флоренции,[301] Порта Пиа и особенно над церковью Сан-Джованни-деи-Фьорентини – последним из его великих замыслов, потерпевшим крушение, как и все остальные.

Флорентийцы, жившие в Риме, обратились к Микеланджело с просьбой воздвигнуть им собственную церковь. Сам герцог Козимо написал по этому поводу Микеланджело весьма лестное письмо, и художник принялся за дело с юношеской горячностью.[302] Любовь к родине влила в него новые силы. Он сказал тогда своим соотечественникам, что «если только они осуществят его план, то создадут творение, которое превзойдет все, что строили греки и римляне. Таких слов Микеланджело никогда не говорил ни до этого, ни после, – пишет Вазари, – ибо отличался истинной скромностью». Флорентийцы приняли его план без всяких изменений. Друг Микеланджело, Тиберио Кальканьи, выполнил по его указаниям деревянную модель церкви: «Это было дивное произведение искусства, ни одна церковь не могла бы сравняться с ним по красоте, по богатству и по своеобразию. Приступили к постройке, истратили пять тысяч скудо. Потом деньги все вышли, работа стала, что сильно огорчало художника».[303] Так церковь никогда и не была построена, и даже деревянная модель пропала.

Еще одно разочарование, последнее разочарование постигло Микеланджело на его творческом пути. Мог ли он надеяться на смертном своем одре, что едва начатый собор св. Петра когда-нибудь будет достроен, что хоть одно из его произведений переживет своего творца? Возможно даже, что он и сам бы их уничтожил, будь это в его власти. История «Снятия с креста» для Флорентийского собора, последней скульптурной работы Микеланджело, показывает, насколько он уже отрешился от искусства. Если он и продолжал работать резцом, то двигала им не вера в высокое назначение искусства, а вера в Христа. Кроме того, «голова и руки не могли перестать творить».[304] Но когда он закончил свое произведение, он сам разбил его.[305] «Он бы разрушил всю скульптурную группу, если б слуга его Антонио не выпросил ее себе».[306]

Столь велико стало незадолго до смерти равнодушие Микеланджело к своим творениям.

* * *

После смерти Виттории ни одна сильная привязанность не озаряла своим светом жизни Микеланджело. Любовь ушла.

В моем сердце не осталось пламени любви. Большее зло (старость) всегда изгоняет меньшее; у души подрезаны крылья.

Fiamma d'araor nel cor non m'è rimasa; Sel maggior caccia sempre il minor duolo, Di penne 1 aim' ho ben tarpat' et rara.[307]

Он потерял своих братьев, потерял лучших друзей. Луиджи дель Риччо умер в 1546 г., Себастьяно дель Пьомбо в 1547 г., брат Джовансимоне в 1548 г. С умершим в 1555 г. меньшим братом, Джисмондо, Микеланджело никогда не был особенно близок. Потребность в родственной привязанности и старчески брюзгливую заботу он перенес теперь на осиротевших детей своего любимого брата Буонаррото. Их осталось двое: девочка Чека (Франческа) и мальчик Лионардо. Чеку Микеланджело поместил в монастырь, готовил ей приданое, платил за учение, навещал ее, а когда она вышла замуж,[308] дал за ней одно из своих имений.[309] Он сам наблюдал за воспитанием Лионардо, которому было всего девять лет, когда умер его отец. Обширная переписка, напоминающая ту, что вел Бетховен со своим, племянником, показывает, с какой серьезностью Микеланджело относился к своим отцовским обязанностям.[310] Правда, дело не обходилось без вспышек гнева. Лионардо часто испытывал терпение дядюшки, а его у Микеланджело было не слишком много. Какая-нибудь мелочь, например неразборчивый почерк юноши, способна была вывести Микеланджело из себя. Так писать – значило, по его мнению, выказывать неуважение.

«Всякий раз, когда я стараюсь разобрать твои письма, меня начинает трясти лихорадка. У кого только ты учился писать! Где же тут любовь?… Думаю, что если бы ты писал последнему ослу на свете, ты и то приложил бы больше стараний… Твое письмо я бросил в огонь, ибо прочитать его до конца не было никакой возможности, поэтому и не отвечаю на него. Я уже предупреждал тебя и давно устал твердить, что всякий раз, как я получаю от тебя письмо, меня начинает трясти лихорадка – такого труда мне стоит его разобрать. Раз и навсегда тебе говорю: впредь не смей писать мне вовсе. Если хочешь мне что сообщить, пусть напишут за тебя; я больше не намерен ломать себе голову над твоими каракулями, она мне нужна для более важных дел».[311]

Недоверчивый от природы и к тому же наученный горьким опытом отношений с братьями, Микеланджело достаточно трезво оценивал угодливую и покорную любовь племянника; он догадывался, что это – любовь будущего наследника к дядиным капиталам. И Микеланджело прямо ему это высказывал. Однажды, больной и чуть ли не при смерти, он узнал, что Лионардо прискакал в Рим и недвусмысленно наводит справки о его наследстве. Вне себя от ярости Микеланджело пишет:

«Лионардо! Я был болен, а ты помчался к Джованфранческо узнавать, есть ли у меня здесь какое-нибудь имущество. Неужели тебе мало того, что я имею во Флоренции? Ты весь в свою родню и вылитый отец, который во Флоренции выгнал меня из моего собственного дома! Знай же: завещание мое составлено так, что ты от меня ничего не получишь. Поэтому ступай себе с богом, не показывайся больше мне на глаза и не вздумай писать!»[312]

Но эти вспышки мало трогали Лионардо, потому что за ними обычно следовали ласковые письма и подарки.[313] Год спустя юноша опять устремился в Рим за тремя тысячами скудо, которые посулился было дать ему дядя. Обиженный такой откровенной поспешностью, Микеланджело пишет снова:

«Ты прискакал в Рим сломя голову. Не знаю, стал бы ты так торопиться, если бы я был беден и не имел куска хлеба!.. Ты говоришь, что долг повелевал тебе приехать и что ты это сделал из любви ко мне. Да, так шашель любит дерево, которое подтачивает.[314] Если бы ты вправду меня любил, то написал бы мне: «Дорогой Микеланджело, оставьте себе Ваши три тысячи скудо и лучше истратьте их на свои нужды. Вы нам столько уже дали, что этого вполне достаточно; Ваша жизнь нам дороже богатства…» Но вот уже сорок лет, как вы все живете на мой счет, и хоть бы раз я услышал от вас доброе слово…»[315]

Сложным делом, занимавшим дядю и племянника целых шесть лет,[316] оказалась женитьба Лионардо. Подчиняясь воле богатого дядюшки, которого не следовало сердить, Лионардо выслушивал все советы Микеланджело и предоставлял ему выбирать, обсуждать и отвергать подвертывавшиеся партии, будто это вовсе и не касалось его. Микеланджело, напротив, с увлечением подыскивал невест, словно сам собирался жениться. Брак для него был серьезным делом, в котором любовь если и принималась в расчет, то во всяком случае не в первую очередь; богатство тоже не являлось непременным условием, и единственно важными признавались здоровье и доброе имя невесты. Дядя давал Лионардо практические советы, в которых поэзия отсутствует, но зато есть много здравого смысла и житейской мудрости.

«Это важное решение: помни, что между мужем и женой всегда должна быть разница лет в десять, и смотри, чтобы твоя избранница была не только доброго нрава, но и пользовалась хорошим здоровьем… Мне называли двух особ; одна мне понравилась, другая нет. Если ты надумаешь, напиши мне, какая тебе больше по душе, я сообщу тебе свое мнение… Ты волен выбрать любую девушку, лишь бы она была благородного происхождения и хорошо воспитана, а если ты хочешь жить мирно, то лучше возьми бесприданницу, чем богатую…[317] Один флорентиец говорил мне, что тебе сватают девицу из дома Джинори и что тебе она нравится. А мне так не нравится, что ты хочешь взять в жены девушку, которую никогда бы за тебя не отдали, если бы отец накопил хорошее приданое. Я желаю, чтобы девушку выдали за тебя, а не за твое богатство… Единственное, чем ты должен руководствоваться, – это здоровьем души и тела, чистотой рода и нравов, а также тем, кто ее родители; последнее очень важно… Потрудись найти невесту, которая не гнушалась бы в случае нужды мыть посуду и вести хозяйство… Что касается красоты, то, поскольку ты сам не первый красавец во Флоренции, не очень-то об этом беспокойся, лишь бы только твоя суженая не была калекой или уродом…»[318]

После долгих поисков редкостная птица как будто была поймана. Но в последнюю минуту вдруг оказалось, что невеста с изъяном, и свадьба разладилась.

«Говорят, она близорука, что, по-моему, существенный недостаток, Поэтому я своего согласия пока не давал. А поскольку и ты ничего еще не обещал твердо, я считаю, что если мои сведения подтвердятся, откажись от нее».[319]

Лионардо в конце концов пал духом. Он выражает удивление по поводу того, что дядя непременно хочет его женить.

«Да, я этого желаю, – отвечает Микеланджело, – ибо не хочу, чтобы наш род угас с нами. Я понимаю, конечно, что мир не рухнет, если ты останешься холостяком, но ведь каждая живая тварь стремится иметь потомство. Поэтому я и хочу, чтобы ты вступил в брак».[320] Наконец, и самому Микеланджело наскучили поиски невесты; нелепо так хлопотать о женитьбе Лионардо, если тот совершенно к этому равнодушен. Дядюшка заявляет, что не станет больше ни во что вмешиваться:

«Шестьдесят лет я занимался вашими делами, пора мне, старику, и о себе подумать».

Но тут подоспело известие, что племянник обручился с Кассандрой Ридольфи. Микеланджело очень обрадовался, он поздравляет Лионардо и обещает подарить ему к свадьбе полторы тысячи дукатов. Лионардо женится.[321] Микеланджело шлет свои поздравления молодым и сулит прислать нитку жемчуга Кассандре. Однако радость не мешает ему предупредить племянника, что «хотя он и не очень сведущ в таких делах, по его мнению, следовало разрешить все денежные вопросы до того, как Лионардо ввел жену в свой дом, так как деньги очень часто служат поводом к раздорам». Письмо он заканчивает шутливым предостережением:

«А теперь постарайся жить и здравствовать, ибо, да будет тебе известно, что число вдов всегда больше, чем вдовцов».[322]

Два месяца спустя, вместо обещанной нитки жемчуга, он посылает Кассандре два перстня – один с алмазом, другой рубиновый. Кассандра в благодарность шлет ему восемь сорочек. Микеланджело пишет:

«Сорочки очень хороши, особенно полотно, и мне очень нравятся. Но мне жаль, что вы потратились, ведь у меня все есть в избытке. Поблагодари от меня Кассандру и скажи ей, что я всегда к ее услугам, если она пожелает получить отсюда какие-нибудь римские или другие изделия. Пока я послал пустячок, но в будущем постараемся порадовать ее чем-нибудь получше. Дай мне только знать, чего ей хочется».[323]

Вскоре появились дети: первый, по желанию Микеланджело, был наречен Буонаррото,[324] второй, которому дали имя Микеланджело,[325] умер вскоре после рождения. Престарелый дядя не только пригласил в 1556 г. молодую чету погостить к себе в Рим, но и впоследствии принимал самое теплое участие в семейных радостях и печалях супругов, однако никогда не дозволял близким интересоваться его собственными делами, ни даже его здоровьем.

* * *

Помимо родственных связей у Микеланджело было немало знакомств среди самых замечательных и прославленных людей.[326] Несмотря на его нелюдимый нрав, совершенно неверно было бы представлять себе великого скульптора неотесанным деревенщиной, каким обычно представляют Бетховена. Микеланджело был настоящий итальянский аристократ, человек высокообразованный и старинного рода. С юношеских лет, проведенных в садах Сан-Марко у Лоренцо Великолепного, он поддерживал отношения с цветом итальянского общества того времени – знатными вельможами, герцогами, прелатами,[327] писателями,[328] художниками.[329] Он состязался в остроумии с поэтом Франческо Берни,[330] переписывался с Бенедетто Варки, обменивался стихами с Луиджи дель Риччо и Донато Джанотти. Современники искали случая насладиться беседой с ним, услышать его глубокие суждения об искусстве, замечания о творчестве Данте, которого никто так не знал, как он. Одна римская аристократка[331] писала, что Микеланджело при желании бывал «на редкость обаятельным и учтивым кавалером, какого и не сыщешь при европейских дворах». В своих диалогах Джанотти и Франсиско д'Оланда рисуют его утонченную вежливость и привычку к светскому обхождению. По некоторым письмам его к монархам[332] видно, что Микеланджело мог бы, если того хотел, стать весьма ловким придворным. Высшее общество никогда не сторонилось Микеланджело, он сам не желал сближаться с этим миром, но только от него зависело блистать в самых высоких сферах. Для Италии он был воплощением ее национального гения. Последний из оставшихся в живых мастеров высокого Возрождения, Микеланджело к концу своих дней стал его олицетворением, воплощая в себе одном целый век, исполненный славы. Не только художники смотрели на него как на существо высшего порядка,[333] короли преклонялись перед его величием. Франциск I и Екатерина Медичи оказывали Микеланджело всяческое почтение.[334] Козимо Медичи намеревался возвести его в сан сенатора,[335] а во время своего пребывания в Риме[336] обращался с ним как с равным, усадил подле себя и советовался с художником. Сын Козимо, Франческо Медичи, принял Микеланджело с непокрытой головой «в знак глубочайшего уважения к столь необыкновенному человеку».[337] Микеланджело чтили не только за его гений, но и за «высокую добродетель».[338] В старости он был окружен таким же ореолом славы, как Гёте и Гюго. Но это был человек иного склада. Ему чужды были и жажда популярности Гюго и то мещанское благоговение перед великими мира сего и перед существующим порядком, которым, при всей своей независимости духа, грешил Гёте. Микеланджело презирал славу, презирал свет, и если служил папам, то «только по принуждению». Да он и не скрывал, что «даже папы ему надоедали и часто сердили его своими беседами и приглашениями» и что, «когда он не был расположен идти во дворец, он не считался с их приглашениями и оставался дома».[339]

«Когда человек и по природе своей и по воспитанию так уж создан, что ненавидит этикет и презирает лицемерие, неразумно препятствовать ему жить сообразно с его желаниями. Если он у вас ничего не просит и не ищет вашего общества, зачем навязывать ему свое? Зачем унижать его, занимая всяким вздором, когда он стремится к уединению? Тот не может считаться великим, кто старается угодить глупцам, а не своему дарованию».[340]

Итак, связи Микеланджело с привилегированными кругами были либо вынужденными, либо вызывались его интересами художника. Он не позволял высшему обществу вторгаться в свое личное существование, и папы, герцоги, писатели и художники занимали лишь очень незначительное место в его жизни. Даже с теми немногими из них, к кому он был искренно расположен, у него редко завязывалась прочная дружба. Микеланджело любил своих друзей, был великодушен с ними, но его неукротимый нрав, гордость, мнительность нередко превращали людей, всех больше ему обязанных, в злейших его врагов.

В одном из своих замечательных писем он с грустью жалуется:

«Неблагодарный уж так от природы устроен, что, приди ему на помощь в беде, он станет уверять, будто ты лишь вернул ему давний долг. Посочувствуй ему, дай ему работу, он скажет, что ты сам не знал, как с ней справиться, и только потому его пригласил. Какое ему благодеяние ни сделай, он всегда докажет, что благодетель иначе и не мог поступить. А если благодеяния настолько очевидны, что отрицать их бесполезно, неблагодарный будет ждать, пока благодетель совершит ошибку, и тогда уж он найдет повод опорочить его и почтет себя свободным от всяких обязательств. Так всегда поступали со мной, меж тем как я всем художникам, которые ко мне обращались, всегда и от всей души старался делать добро. А они потом злословили обо мне, пользуясь моими странностями или безумием, которому, как они уверяют, я подвержен и которое вредит лишь мне одному; они всячески меня поносят – таков уж, видно, жребий всех добрых людей».[341]

* * *

Художники, работавшие у Микеланджело подмастерьями, люди в общем ему преданные, не все блистали талантами. Говорили, что он с умыслом подыскивал себе посредственностей, дабы иметь в них не сотрудников, а лишь послушных исполнителей, что, впрочем, следовало бы признать вполне с его стороны законным. Однако Кондиви утверждает, что «неверно, будто он не хотел их ничему учить, как многие его в том упрекают; напротив, он охотно делился своими знаниями. К несчастью, судьбе было угодно, чтобы ему попадались ученики либо мало одаренные, либо одаренные, но не прилежные, такие, что, проучившись несколько месяцев, уже мнят себя чуть ли не мастерами».

Можно не сомневаться, что первое требование, которое Микеланджело предъявлял к своим подмастерьям, было беспрекословное повиновение. Беспощадный с теми, кто держался с ним самонадеянно, он проявлял поистине чудеса терпения и доброты по отношению к ученикам скромным и преданным. Лентяй Урбино, «не желавший работать»[342] – и слава богу, что не желавший, ибо, едва взявшись за резец, тотчас непоправимо испортил «Христа» Минервы, – был во время болезни окружен отеческой заботой Микеланджело.[343] Он говорил, что Микеланджело ему «дороже отца родного». Пьеро ди Джанното был художнику «как сын родной». Сильвио ди Джованни Чеппарелло, оставивший службу у Микеланджело, чтобы поступить к Андреа Дориа, в отчаянии умоляет принять его обратно. Трогательная история Антонио Мини рисует нам щедрость Микеланджело к своим помощникам. Мини, тот самый ученик Микеланджело, который, по Вазари, «был прилежен, но не одарен», полюбил во Флоренции дочь одной бедной вдовы. Родители юноши попросили Микеланджело удалить его из Флоренции. Антонио пожелал ехать во Францию,[344] и Микеланджело сделал ему царский подарок: «все рисунки, картоны и картину «Леда»,[345] а также все модели, которые он к ней изготовил из воска и глины». С этими богатствами Антонио и пустился в путь.[346] Но злой рок, подстерегавший любое начинание Микеланджело, не замедлил обрушиться и на его скромного друга. Мини отправился в Париж показать «Леду» королю. Но Франциск I был в отъезде. Антонио оставил «Леду» на хранение одному знакомому итальянцу, Джулиано Буонакорси, а сам вернулся в Лион, где думал обосноваться. Когда несколько месяцев спустя он снова приехал в Париж, «Леда» исчезла; Буонакорси сам продал картину Франциску I! Антонио едва не лишился рассудка. Оставшись без средств, без друзей, в чужом городе, не зная, где и у кого искать защиты, он в конце 1533 г. умер там с горя.

Но из всех этих подмастерьев Микеланджело предпочитал и навсегда увековечил своей привязанностью Франческо д'Амадоре из Кастельдуранте, прозванного Урбино. Урбино находился на службе у Микеланджело с 1530 г. и работал под его руководством над гробницей Юлия II. Микеланджело беспокоило, что будет с Урбино, когда не станет его учителя.

«Как-то Микеланджело спросил его: «Что ты будешь делать, когда я умру?» – Урбино отвечал: «Пойду служить к кому-нибудь». – «Бедный ты, бедный, – воскликнул Микеланджело, – я не допущу, чтобы ты нуждался», – и дал ему сразу две тысячи дукатов – подарок, который может позволить себе разве только император или папа».[347]

Но Урбино умер раньше своего учителя.[348] На следующий день после его смерти Микеланджело писал племяннику:

«Вчера в четыре часа пополудни скончался Урбино. Я так опечален и расстроен, что мне легче было бы умереть вместе с ним. Я очень любил его, и он заслуживал любви – это был достойнейший человек, честный и преданный. С его смертью, мне кажется, жизнь для меня кончена, я нигде не нахожу себе покоя».

Боль была так глубока, что три месяца спустя, как видно из знаменитого письма к Вазари, Микеланджело не только не утешился, но еще острее ощущал свою утрату.

«Мессер Джорджо, дорогой друг, простите, если напишу нескладно, я все же попытаюсь хоть кратко ответить на Ваше письмо. Вы знаете, что умер Урбино. Это безмерное для меня горе, но и величайшая милость, явленная мне богом. Милость всевышнего в том, что если при жизни Урбино привязывал меня к жизни, то, умирая, научил меня, как надо умирать, не только не страшась смерти, но призывая ее. Он жил у меня двадцать шесть лет и всегда был мне верен и предан. Я сделал его состоятельным человеком и думал, что теперь, когда я стар, он будет мне опорой. Но бог рассудил иначе. Единственная оставшаяся мне нынче надежда – встретиться с ним в раю, ибо ниспосланная ему богом блаженная кончина порукой, что ему уготовано там место. Тяжелее, чем смерть, было ему сознание того, что он оставляет меня в этом неверном мире, с его тревогами и заботами. Лучшее, что во мне было, покинуло вместе с ним этот свет, где ныне мне остались одни лишь горести».[349]

В душевном смятении он просит племянника приехать к нему. Лионардо и Кассандра, встревоженные его отчаянием, поспешили прибыть в Рим и нашли художника сильно ослабевшим. Единственное, что поддерживало в нем силы, это данное покойному Урбино слово взять на себя попечение о его сыновьях, один из которых был крестником Микеланджело и носил его имя.[350]

* * *

Были у Микеланджело и довольно странные дружеские связи. Как все сильные натуры, которым тесно в установленных обществом рамках и требуется какая-то отдушина, он любил окружать себя людьми ушибленными, всякими чудаками и оригиналами; они поражали окружающих неожиданными выходками и полным неведением принятых условностей и вообще были «не как все». Это люди вроде Тополино, каменотеса из Каррары, «который возомнил себя выдающимся скульптором и с каждой груженной мрамором баркой посылал в Рим Микеланджело несколько высеченных им самим фигурок, неизменно вызывавших неудержимый смех художника»;[351] или вроде Менигеллы, художника из Вальдарно, время от времени приходившего к Микеланджело с просьбой нарисовать ему св. Роха или св. Антония, которых он затем раскрашивал и продавал крестьянам. И Микеланджело, от которого короли лишь с превеликим трудом могли добиться самого простого наброска, оставлял все и садился рисовать по просьбе Менигеллы святых, даже сделал ему модель великолепного «Распятия».[352] Либо это какой-нибудь цирюльник, занимавшийся на досуге живописью, для которого Микеланджело нарисовал картон «Св. Франциска, принимающего стигматы»; или один из его римских рабочих, занятых на постройке гробницы Юлия II и вообразивший, что каким-то чудом стал великим скульптором после того, как, послушно следуя указаниям Микеланджело, к своему удивлению высек из мрамора красивую статую; ювелир Пилотто, известный шутник, прозванный «Рыбка»; бездельник Индако, странный художник, «который с превеликим удовольствием болтал, но с превеликим неудовольствием брался за кисть» и имел обыкновение говорить, что «все время работать и никогда не развлекаться недостойно христианина»;[353] и, наконец, смешной и безобидный Джулиано Буджардини, к которому Микеланджело особенно благоволил.

«Джулиано пришелся по сердцу Микеланджело своей добротой и бесхитростным, чуждым злобы и зависти характером. Но у него был один недостаток – чрезмерная любовь к своим произведениям. Впрочем, Микеланджело, страдавший оттого, что никогда не бывал удовлетворен сделанным, восхвалял недостаток Джулиано как великое достоинство… Однажды мессер Оттавиано деи Медичи попросил Джулиано написать портрет Микеланджело. Джулиано с рвением принялся за дело и, заставив Микеланджело два часа молча просидеть на стуле, вдруг торжественно воскликнул:

«Микеланджело, поди-ка посмотри, как я тебя написал, главное уже схвачено!» Микеланджело подошел и, взглянув на портрет, рассмеялся. «Что ты наделал, черт тебя возьми! – сказал он. – Смотри, ведь один глаз ты мне совсем вдавил в висок». Джулиано при этих словах пришел в неописуемую ярость. Несколько раз он переводил глаза с портрета на модель и обратно, затем решительно заявил: «Не нахожу, но посиди-ка еще, если будет нужно, я поправлю». Микеланждело, который прекрасно все понял, улыбаясь, уселся на свое место. Джулиано пристально глядел то на него, то на портрет, потом, поднявшись, сказал: «Нет, глаз точно такой, как я его нарисовал. Я лишь следовал природе». – «Ну, что ж, – смеясь, отвечал Микеланджело, – значит, это природный недостаток. Продолжай и не жалей красок».[354]

Так Микеланджело, обычно не слишком снисходительный к окружающим, в своем общении с маленькими людьми умел проявлять терпимость, в которой чувствуется не только насмешливый ум гения, склонного потешиться иногда над человеческой глупостью,[355] но и подлинное сострадание к несчастным безумцам, мнящим себя великими художниками и, быть может, чем-то напоминавшим Микеланджело его собственное безумие. Во всем этом было немало иронии, то горькой, то переходившей в грубоватую шутку.

III Одиночество

L'anima raia, che chon la morte parla.[356]

Так он и жил один в кругу скромных друзей – своих подмастерьев и своих полупомешанных чудаков; были у него и еще более скромные любимцы – куры и кошки.[357]

В сущности он был одинок и с годами уединялся все больше. «Я всегда один, – пишет он племяннику в 1548 г., – и ни с кем не разговариваю». Постепенно он не только отдалился от людей – ему стали чужды их мысли, их интересы, заботы, радости.

Угасла в свой черед и та единственная страсть, которая еще связывала его с современниками, – пламенная любовь к республике. В последний раз она вспыхнула яркой зарницей в 1544 и 1546 гг., когда тяжело больной Микеланджело лежал в доме изгнанных из Флоренции республиканцев Строцци, где за ним ухаживал его приятель Риччо. Выздоравливающий Микеланджело просит передать Роберто Строцци, который бежал в Лион, чтобы он напомнил французскому королю его обещания, и добавляет, что ежели Франциск I восстановит свободу Флоренции, он, Микеланджело, воздвигнет ему на свои средства конную статую из бронзы на площади Синьории.[358] А в 1546 г., в благодарность за оказанное ему гостеприимство, он дарит Строцци своих двух «Пленников», которые тот затем преподнес Франциску I.

Но это всего лишь мимолетная и последняя вспышка былых политических страстей. В ряде мест его диалогов с Джанотти, относящихся в 1545 г., он высказывает почти толстовские мысли о бесполезности борьбы и о непротивлении злу:

«Лишить человека жизни – поступок крайне самонадеянный, ибо никогда нельзя знать с полной уверенностью, обернется ли его смерть благом и не могла ли бы стать благом его жизнь. Поэтому я не терплю людей, которые полагают, что достичь добра можно только, начав со зла, то есть с убийства. Времена меняются, одни события приходят на смену другим, возникают новые желания, люди устают… И в конце концов всегда получается то, чего никто не предвидел».

Тот самый Микеланджело, который некогда восхвалял тираноубийство, теперь брюзжал на революционеров, действующих в надежде изменить мир. Он прекрасно сознавал, что сам был из их числа, и, осуждая их, горько осуждал самого себя. Подобно Гамлету, он теперь все подвергал сомнению – свои мысли, все, что ненавидел, все, во что когда-то верил. Он отошел от жизни действенной.

«Тот честный малый, который кому-то ответил: «Я не государственный человек, я человек порядочный и здравомыслящий» – был тысячу раз прав, – пишет Микеланджело. – Хотел бы я, чтобы мои римские работы столь же мало меня волновали, как дела государственные».[359]

Суть была в том, что чувство ненависти иссякло. Он не мог ненавидеть. Слишком поздно:

Горе мне, уставшему от слишком долгого ожидания, горе мне, слишком поздно достигшему того, чего желал. А теперь помни: великодушное и гордое сердце прощает и отвечает обидчику любовью.

Ahirae, lasso chi pur tropp' aspetta, Ch'i' gionga a suoi conforti tanto tardi! Ancor, se ben riguardi, Un generoso, altère nobil core Perdon' et porta a chi Voffend' amore.[360]

* * *

Он жил в Мачел-да-Корви, на форуме Траяна. Там у него был дом с садиком, где жили, кроме него, слуга,[361] служанка, а также его куры и кошки. С прислугой ему не везло. «Все были неряшливы и нечистоплотны», по утверждению Вазари. Микеланджело рассчитывал одних, нанимал других и все равно горько жаловался.[362]

Неприятностей у него с ними было не меньше, чем у Бетховена, и в его «Заметках», так же как и в «Разговорных тетрадях» Бетховена, сохранился след этих домашних дрязг. «Ее не надо было и на порог пускать!» – пишет он в 1560 г., рассчитав служанку Джироламу.

Спальня у него была темная, как могила,[363] «и пауки прилежно там трудились, разматывая пряжу с веретенец».[364] На площадке лестницы Микеланджело написал смерть, несущую на плечах гроб.[365]

Жил он как бедняк, почти ничего не ел[366] и, «страдая бессонницей, часто по ночам вставал работать. Он надевал на голову картонный шлем со свечой, который сам себе смастерил, чтобы свет падал на работу, а руки были свободны».[367]

Чем старше он становился, тем больше отгораживался от внешнего мира. Работать по ночам, когда весь Рим погружался в сон, стало для него потребностью. Тишина была для него благодеянием, ночь – подругой:

О ночь – темная, но благословенная пора, когда всякий труд завершается отдыхом; у того, кто превозносит тебя, – глубокий ум в зоркий глаз, и тот, кто чтит тебя, судит справедливо. Ножницами своими ты обрезаешь нить усталой мысли, погружая ее в прохладную тень и покой, и часто в сновидениях ты уносишь меня из этого мира в тот, другой мир, куда я надеюсь уйти. О тень смерти, кладущая предел страданиям души и сердца, целительница несчастных, ты возвращаешь здоровье немощной плоти, осушаешь слезы, снимаешь с нас бремя усталости и очищаешь сердце добрых от скверны ненависти и отвращения.[368]

Вазари однажды ночью навестил одинокого старика в его пустынном доме и застал его погруженным в невеселые думы наедине с трагической своей «Пиета».

«Услышав стук, Микеланджело встал, взял подсвечник и пошел к дверям. Вазари пожелал посмотреть скульптуру, но Микеланджело нарочно уронил свечу, которая сразу погасла, и Вазари в темноте ничего не мог увидеть. Пока Урбино ходил за другой свечой, мастер, повернувшись к Вазари, сказал: «Я так стар, что смерть часто уже хватает меня за шиворот и тащит за собой. Как-нибудь я упаду, словно вот эта свеча, и во мне тоже погаснет огонь жизни».

Мысль о смерти не покидала Микеланджело, мрачные соблазны ее с каждым днем все больше его привлекали.

«Нет во мне ни одной мысли, которая бы не была отмечена резцом смерти», – пишет он Вазари.[369]

Она представляется ему теперь единственным благом:

Когда я вспоминаю свое прошлое, а оно возникает передо мною ежечасно, я понимаю, о лживый мир, заблуждения и ошибки рода человеческого. Тот, кто сдается на твои льстивые уговоры и вкушает от твоих суетных радостей, готовит себе тяжкое разочарование. Кто испытал это, знает, сколь часто ты сулишь покой и счастье, которых на земле нет и быть не может. Поэтому обделены те, что долго заживаются на свете, а тот, чей путь жизни короче, легче достигает царствия небесного…[370]

Пройдя долгой чредою лет к последнему своему часу, слишком поздно узнал я, о мир, цену твоим радостям. Ты сулишь покой, которого у тебя нет; ты сулишь отдых, которому наступает конец еще до рождения… Я говорю и знаю по опыту: лишь тот отмечен господней милостью, кто умирает, едва родившись.[371]

Микеланджело сурово порицал племянника Лионардо за то, что тот вздумал праздновать рождение сына:

«Эта пышность мне не нравится. Непозволительно смеяться, когда весь мир стонет. Устраивать такое торжество только ради того, что кто-то появился на свет, по меньшей мере смешно. Радоваться можно и должно, когда умирает человек, достойно проживший свою жизнь».[372]

И когда на следующий год Лионардо потерял сына, которому было всего несколько недель, Микеланджело его поздравил.

* * *

Природа, которою он до сих пор пренебрегал,[373] отвлекаемый жгучими страстями и строгой одухотворенностью своего гения, стала ему в последние годы жизни великим утешением. В сентябре 1556 г., бежав из Рима, которому угрожали испанские войска герцога Альбы, он попадает в Сполетто и проводит там более месяца среди дубрав и оливковых рощ, всеми чувствами вбирая в себя безмятежное великолепие осени. В конце октября вызванный в Рим, он с большим сожалением покинул эти места. «Душа моя осталась там, – пишет он Вазари; – потому что только в лесах можно обрести мир».

Расе non si trova se non ne boschi.[374]

И, вернувшись в Рим, восьмидесятидвухлетний старик пишет прекрасное стихотворение, где воспевает природу и сельскую жизнь, противопоставляя ее обману и лжи городов. Это было его последнее поэтическое произведение, а дышит оно юношеской свежестью.[375]

Однако в природе, как и в искусстве и в любви, он искал бога, к которому с каждым днем приближался все больше. Он всегда был верующим. Знал цену священникам и монахам, святошам и ханжам и при случае жестоко их высмеивал,[376] но в своей вере, по-видимому, ни разу не усомнился. Когда болели и умирали отец и братья, он прежде всего осведомлялся, приобщились ли они святых таинств.[377] Он верил в чудодейственную силу молитвы, в то, что она «помогает лучше всяких лекарств»,[378] верил, что молитвам он обязан всем хорошим, что с ним случилось, что это они отвращают от него все дурное. В своем почти отшельническом существовании он даже доходил до припадков религиозного экстаза. Сохранилось описание одного из таких случаев – рассказ современника: герой Систины один в своем саду в Риме молится ночью, обращая к звездному небу горестный и восторженный взгляд.[379]

Неправильно мнение,[380] будто верующий Микеланджело был равнодушен к культу святых и мадонны. Более чем странно изображать протестантом человека, посвятившего последние двадцать лет своей жизни постройке храма апостолу Петру и до самой смерти работавшего над статуей этого святого. Не следует также забывать, что художник неоднократно собирался в дальние паломничества: в 1545 г. – в Сант-Яго-ди-Компостелла, в 1556 г. – в Лоретто, и состоял в братстве св. Иоанна. Но верно то, что, как всякий великий христианин, он жил во Христе и умер во Христе.[381] «Я живу бедняком во Христе», – писал он отцу еще в 1512 г., а умирая, просил, чтобы ему напомнили о страданиях Христовых. Со времени его дружбы с Витторией Колонна и особенно после ее смерти вера Микеланджело становится все более неистовой. Кисть его и резец служат теперь почти безраздельно прославлению страстей господних,[382] а поэзия погружается в бездну мистицизма. Он отрекается от искусства и ищет прибежища в широко раскрытых объятиях распятого Христа.

Жизнь моя на утлом челне достигла по бурному морю последней пристани, где, сойдя на берег, дают отчет во всех своих добрых и злых делах. И понимаю я теперь, что заблуждением была обманчивая страсть к искусству, которому я поклонялся как кумиру и владыке. Вижу ясно, что желания человеческие даны человеку на гибель. Любовные мечты, тщеславные и светлые надежды, что они теперь, когда мне суждено предстать перед двумя смертями! Одна смерть неизбежна, но и другая мне грозит. И ни кисть, ни резец не успокаивают более душу, обращенную к любви божественной, раскинувшей руки на кресте, дабы принять нас в свое лоно.[383]

* * *

Но самым чистым цветком, взращенным верою и страданием в этом старом, измученном сердце, было святое милосердие.

Микеланджело, которого враги обвиняли в скупости,[384] всю жизнь осыпал благодеяниями известных и не известных ему бедняков. Мало того, что он трогательно заботился о своих старых слугах и слугах своего отца, – о некой Моне Маргарите, которую он приютил у себя после смерти старика Буонарроти и «горевал о ней, как о родной сестре»,[385] когда она умерла; о скромном плотнике, ставившем леса в Сикстинской капелле, дочери которого он дал приданое[386]… Он постоянно помогал бедным, особенно бедным, которые стыдились просить. Он любил приобщить к своим добрым делам племянника и племянницу, надеясь, что они и сами начнут помогать нуждающимся, но запрещал им называть свое имя, считая, что милостыня должна твориться втайне.[387] «Он предпочитал делать благо, чем казаться благодетелем».[388] С удивительной чуткостью он заботился о судьбе девушек-бесприданниц и старался, оставаясь неизвестным, передать им небольшую сумму денег, чтобы они могли выйти замуж или удалиться в монастырь.

«Прошу тебя узнать, нет ли какого-нибудь бедного и почтенного человека, дочь которого надо выдать замуж или поместить в монастырь, – пишет он племяннику. – («Я говорю о тех, – добавляет он, – кто нуждается, но не пойдет просить».) Передай ему деньги, которые я тебе посылаю, но только тайно; и смотри, чтобы тебя не обманули…»[389]

В другом письме он пишет:

«Сообщи мне, знаешь ли ты еще какого-нибудь сильно нуждающегося почтенного человека, у которого была бы дочь на выданье; я бы охотно ему помог ради спасения своей души».[390]

Эпилог Смерть

…Et l'osteria

Е morte…[391]

Долгожданная и все медлившая прийти к нему смерть -

C'a miseri la morte è pigra e tardi…[392]

наконец, пожаловала.

Болезни не щадили Микеланджело, несмотря на крепкий его организм и почти аскетический образ жизни. Он так и не оправился от двух приступов злокачественной лихорадки, которые перенес в 1544 и 1546 гг., а камни в почках,[393] подагра[394] и другие недуги окончательно подорвали его силы. В стихотворении, относящемся к последним годам жизни, он с печальной иронией живописует свое жалкое тело, подточенное старческими немощами:

Как заключенная в кору сердцевина дерева, я живу в одиночестве и тоске… Кожа обвисла вкруг костей, точно мешок, и голос мой доносится оттуда, словно жужжание пойманной осы… Зубы во рту ходят, как клавиши… Лицо, как у пугала огородного… В ушах стоит звон: одно ухо паук заткал паутиной, в другом всю ночь напролет стрекочет сверчок… Надсадный, хриплый кашель не дает мне уснуть… Вот к чему привело меня искусство, даровавшее мне славу… Жалкая развалина, я рассыплюсь на части, если смерть не поспешит ко мне на помощь… Неустанные труды меня скрючили, иссушили, измолотили, и ждет меня постоялый двор – смерть![395]

«Дорогой мессер Джорджо, – пишет он Вазари в июне 1555 г., – по моему почерку Вы поймете, что час мой близок…».[396]

Вазари, навестивший его весной 1560 г., нашел, что учитель сильно одряхлел. Микеланджело уже мало выходил и почти перестал спать – по всему было видно, что долго он не протянет. По мере того как убывали силы, он смягчался душой и становился слезлив.

«Я навестил нашего великого Микеланджело, – пишет Вазари, – он меня не ждал и взволновался, как отец, обретший потерянного сына: бросился меня обнимать и, плача от умиления (laorymando per dolcezza), без конца целовал».[397]

Однако он не утратил ни былой ясности мысли, ни энергии. В это описанное Вазари посещение Микеланджело долго беседовал с ним об искусстве, давал советы относительно его работ и поехал с ним верхом смотреть постройку собора св. Петра.[398]

В августе 1561 г. ему однажды сделалось дурно. Он рисовал три часа подряд, стоя босым на каменном полу, потом вдруг почувствовал сильные боли и упал в судорогах. Слуга Микеланджело, Антонио, нашел его без чувств. Послали за Кавальери, Бандини и Кальканьи. Но когда они прибежали, Микеланджело уже пришел в себя. Несколько дней спустя он как ни в чем не бывало опять ездил верхом и работал над эскизами к Порта Пиа.[399]

Своенравный старик ни под каким видом не соглашался принимать заботы своих друзей. А друзья его жили в постоянной тревоге, мучились при мысли, что с ним может повториться припадок, полагаться же на нерадивых и малонадежных слуг никак было нельзя.

Наследник Микеланджело, Лионардо, помня, как жестоко его отчитали, когда он приехал в Рим справиться о здоровье дядюшки, не осмеливался по своему почину навестить старика. В июле 1563 г. он просит Даниелло да Вольтерра осведомиться у дяди, желает ли тот его видеть, и, предвидя подозрения, которые мог вызвать у мнительного Микеланджело этот небескорыстный визит, велит добавить, что, мол, дела его идут хорошо, он богат и ни в чем больше не нуждается. Ехидный старик велит ответить племяннику, что если это действительно так, он весьма за него рад и отпишет свое скромное имущество бедным.

Месяц спустя Лионардо, которому такой ответ пришелся не по вкусу, предпринял новую попытку: он выражает беспокойство о дядюшкином здоровье и одновременно сомнение насчет людей, которые его окружают. Разъяренный Микеланджело пишет ему письмо, свидетельствующее об удивительной жизнеспособности почти девяностолетнего старца, которому оставалось жить не более полугода.

«Из твоего письма я усматриваю, что ты веришь некоторым завистливым негодяям, которые, злобствуя, что я не даю им себя обворовывать да и вообще не поддаюсь им, пишут тебе всякие небылицы. Ведь это шайка мошенников, а у тебя хватает ума верить их россказням о моих делах. Ты думаешь, что я малый ребенок? Гони их прочь! От таких людей ничего, кроме неприятностей, не дождешься, это проходимцы, которых вечно снедает зависть. Ты пишешь, что за мной нет должного ухода, а я тебе говорю, что за мной превосходно ухаживают и служат мне верой и правдой. О том, что меня обворуют, не беспокойся, у меня в доме слуги, которым я доверяю, и на этот счет я вполне спокоен. Поэтому лучше заботься о себе и не думай о моих делах; я не ребенок и, если потребуется, могу сам за себя постоять. Будь здоров!»[400]

Но судьба наследства Микеланджело тревожила не одного только Лионардо. Его наследницей была вся Италия, особенно же хлопотали герцог Тосканский и папа, опасаясь, что от них уплывут эскизы и планы, относящиеся к Сан-Лоренцо и строительству собора св. Петра. В июне 1563 г., по предложению Вазари, герцог Козимо поручил своему послу, Аверардо Серристори, негласно обратиться к папе с просьбой установить надзор за прислугой Микеланджело и всеми, кто посещал его дом, поскольку здоровье скульптора внушает опасения. В случае внезапной смерти надлежало немедленно составить опись всех ценностей – рисунков, картонов, бумаг, денег – и проследить за тем, чтобы в суматохе ничего не растащили. Должные меры были приняты. Само собой разумеется, что все это делалось так, чтобы Микеланджело ни о чем не догадался.[401]

Оказалось, что меры были приняты своевременно. Час Микеланджело пробил.

Последнее письмо Микеланджело написано 28 декабря 1563 г. Уже год как сам он почти ничего не писал, а только диктовал и подписывал: вел его переписку Даниелло да Вольтерра.

Но работать он все-таки продолжал. Двенадцатого февраля 1564 г. Микеланджело провел целый день на ногах возле своей «Пиета».[402] Четырнадцатого у него сделался жар. Тиберио Кальканьи, которому дали об этом знать, поспешил к Микеланджело, но дома его не застал. Несмотря на дождь, старик пошел пройтись пешком на окраину города. Когда Микеланджело вернулся, Кальканьи пожурил его, сказав, что он поступает неразумно, в такую погоду выходить не следовало.

«Что поделаешь! – ответил Микеланджело. – Я болен и не нахожу себе места».

Цвет лица его, взгляд, неуверенная речь сильно встревожили Кальканьи. «Конец, может быть, сразу и не Наступит, но боюсь, что он близок», – немедля сообщает он Лионардо.[403]

В тот же день Микеланджело послал за Даниелло да Вольтерра и попросил его побыть с ним. Даниелло вызвал врача, Федериго Донати, и 15 февраля по просьбе Микеланджело написал Лионардо, что тот может приехать, «но только соблюдая осторожность, так как дороги очень плохи».[404]

«Я оставил его в начале девятого часа, – добавляет Даниелло. – Он был в полном сознании и спокоен, но то и дело впадал в неодолимую дремоту. Он так томился, что между тремя и четырьмя часами пополудни решил было выехать верхом на прогулку, как привык это делать ежедневно в хорошую погоду. Но день был ненастный; он почувствовал головокружение и слабость в ногах, вернулся к себе и уселся возле камина в свое кресло, которое предпочитает кровати».

Все это время с ним был его верный друг Кавальери. Только за два дня до кончины Микеланджело согласился, чтобы его уложили в постель. В присутствии друзей и слуг он в полном сознании продиктовал свою последнюю волю. Он завещал «свою душу – богу, а свое тело – земле», пожелав, чтобы его схоронили в милой ему Флоренции, куда он жаждал «вернуться хотя бы мертвым». И ушел

Из житейской бури в блаженный покой. Da I'orribil procella in dolce calma.[405]

Стоял февраль, было около пяти часов вечера.[406] День угасал… «Последний день жизни и первый в царстве покоя!»[407]

Наконец-то он отдохнет! Он достиг желанной цели – время потеряло над ним свою власть.

Beata l'aima, ove non corre tempo![408]

Такова была эта жизнь, исполненная возвышенной скорби.

Fuss'io pur lui! c'a ta I fortuna nato Per l'aspro esilio suo con la virtute Dare' del mondo il piu felice statoi[409]

* * *

Теперь, когда окончена эта трагическая повесть, меня одолевает сомнение. Я хотел дать в спутники своим страдающим братьям великих страдальцев, чей пример мог бы им быть поддержкой. Не ошибся ли я? Не приумножил ли я боль живых, заставляя их мучиться болью ушедших? Быть может, мне следовало, подобно многим другим, показать лишь героизм героев, набросив покрывало на всю бездну снедавшей их печали?

Но нет! Правда превыше всего! Я не обещал своим друзьям счастья ценою лжи, любою ценой, счастья во что бы то ни стало. Я обещал им только правду, даже ценою счастья, мужественную правду, резцом которой изваяны бессмертные души.

Дыханье правды сурово, но чисто. Омоем же в нем наши дряблые сердца.

Великие души подобны горным вершинам. На них обрушиваются вихри, их обволакивают тучи, но дышится там легче и привольнее. Свежий и прозрачный воздух очищает сердце от всякой скверны, а когда рассеиваются тучи, с высоты открываются безграничные дали и видишь все человечество.

Такова была и та исполинская гора, что поднялась над Италией Возрождения и своей изломанной вершиной ушла под облака.

Я не стану утверждать, что любой из нас, обыкновенных смертных, может жить на вершинах. Но пусть хоть раз в году люди совершат туда паломничество. Там обновится дыхание их легких и кровь, что течет в их жилах. Там они почувствуют себя ближе к Вечности. А когда они спустятся в равнину жизни, сердце их будет закалено для новых боев.

Ромен Роллан1906

Примечания

1

«Временами мною овладевает глубокая тоска, как то бывает со всеми вдали от дома» (письмо от 19 августа 1497 г., Рим). – Р. Р.

(обратно)

2

Это про себя говорит он устами своего друга Чеккино деи Браччи, флорентийского изгнанника, поселившегося в Риме: «Смерть мне дорога, ибо ей я обязан счастьем вернуться на родину, куда путь при жизни был мне заказан» («Стихотворения Микеланджело», изд. Карла Фрея, сонет LXXIII, 24). – Р. Р.

(обратно)

3

Буонарроти Симони, уроженцы Сеттиньяно, упоминаются в флорентийских хрониках уже в начале XII в. Микеланджело это было известно: он хорошо знал свою родословную. «Мы принадлежим к самым старым и именитым горожанам Флоренции» (письмо к племяннику Лионардо, декабрь 1546 г.). Он возмущался, что племянник мечтает получить дворянство. «Это значит не уважать себя. Всем известно, что мы принадлежим к старой флорентийской буржуазии и можем поспорить в знатности с кем угодно» (февраль 1549 г.). Он хотел возродить значение своего рода, вернуть семье древнее имя Симони, основать во Флоренции патрицианский дом, но этому мешали его братья, люди посредственные и недалекие. Он краснел от стыда при мысли, что один из них (Джисмондо) ходит за плугом и живет как простои крестьянин. В 1520 г. граф Алессандро Каносса написал Микеланджело, что обнаружил в семейных архивах доказательства их родства. Известие было ложное, но Микеланджело поверил; он даже хотел приобрести замок Каносса, свое предполагаемое родовое гнездо. На основании рассказов Микеланджело его биограф Кондиви вписал в число предков семейства Буонарроти сестру Генриха II, Беатрису, и маркграфиню Матильду.

В 1515 г., но случаю приезда папы Льва X во Флоренцию, брату Микеланджело – Буонаррото был пожалован титул Палатинского графа – Comes palatinus, и Буонарроти получили право включить в свой герб «palla» (шары) из герба Медичи, три лилии и инициалы папы. – Р. Р.

(обратно)

4

«Я никогда не принадлежал к тем художникам и скульпторам, которые торгуют своим искусством. Я этого всегда остерегался, блюдя честь своего рода» (письмо к Лионардо от 2 мая 1548 г.). – Р. Р.

(обратно)

5

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

6

Письмо к отцу от 19 августа 1497 г. – Микеланджело «получил свободу и вышел из-под родительской власти» только 13 марта 1508 г., в возрасте тридцати трех лет (зафиксировано официальным актом 28 марта следующего года). – Р. Р.

(обратно)

7

Письма 1507, 1509, 1512, 1513, 1525, 1547 гг. – Р. Р.

(обратно)

8

После смерти Микеланджело в его римском доме нашли около восьми тысяч золотых дукатов, что составляет на нынешние деньги примерно полмиллиона франков. Кроме того, по свидетельству Вазари, он еще при жизни подарил племяннику, в два приема, семь тысяч скудо и наградил двумя тысячами скудо своего слугу Урбино. Крупные суммы лежали у «его в банках Флоренции. Из официальных документов за 1534 г. явствует, что он владел шестью домами и семью поместьями во Флоренции, Сеттиньяно, Ровеццано, Страделло, Сан-Стефано-де-Поццолатико и т. д. У него была страсть к земельным приобретениям. Что ни год, он покупает землю: в 1505, 1506, 1512, 1515, 1517, 1518, 1519, 1520 и во все последующие годы. В этом сказывался потомок крестьян. Впрочем, если Микеланджело и накоплял богатства, то отнюдь не для себя. Отказывая себе во всем, он много тратил на других. – Р. Р.

(обратно)

9

Далее следуют некоторые гигиенические советы, по которым можно судить о нравах тех времен: «Главное, береги голову, не кутайся чрезмерно и никогда не мойся. Вели очищать себя, но никогда не мойся» («Письма», письмо от 19 декабря 1500 г.) – Р. Р.

(обратно)

10

«Письма», 1506 г. – Р. Р.

(обратно)

11

В сентябре 1517 г., когда Микелаиджело работает над фасадом Сан-Лоренцо и «Христом» для церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, он «болен и при смерти». В сентябре 1518 г. в каменоломнях Серавеццы он заболевает от усталости и огорчений. В 1520 г., когда скончался Рафаэль, он снова хворает. В конце 1521 г. его друг Лионардо-шорник поздравляет его с «выздоровлением от болезни, которая многих свела в могилу». В июне 1531 г., после падения Флоренции, он не спит, «е ест, у него болит голова и сердце – такое состояние продолжается до конца года; друзья опасались, что он уже не подымется. В 1539 г. он срывается с лесов в Сикстинской капелле и ломает себе ногу. В июне 1544 г. у него сильнейшая лихорадка, и он лежит в флорентийском дворце Строцци, где за ним ухаживает его друг Луиджи дель Риччо. С декабря 1545 по январь 1546 г. у него повторный приступ лихорадки, после чего он сильно ослаб; снова он у Строцци, и снова за ним ухаживает Риччо. В марте 1549 г. он жестоко страдает от камней в пузыре. В июле 1555 г. его мучает подагра. В июле 1559 г. он опять страдает от камней в почках и других недугов и очень слабеет: В августе 1561 г. у него припадок: «потеря сознания, сопровождаемая судорогами». – Р. Р.

(обратно)

12

«Febbre, fianchi, dolor', morbi occhi e denti». «Стихотворения», сонет LXXXII. – P. P.

(обратно)

13

Июль 1517 г. Письмо из Каррары к Доминико Буонинсеньи. – Р. Р.

(обратно)

14

Июль 1523 г. Письмо к Бартоломео Анджолини. – Р. Р.

(обратно)

15

В письмах его к отцу то и дело наталкиваешься на такие фразы: «Не терзайте себя…» (весна 1509 г.). «Мне больно, что Вы живете в вечном страхе, умоляю Вас, не думайте больше об этом» (27 января 1509 г.). «Не бойтесь, и пусть это Вас нисколько не печалит» (15 сентября 1509 г.).

На старика Буонарроти, так же как и на Микелаиджело, иногда, по-видимому, находил панический ужас. В 1521 г. (об этом будет рассказано в дальнейшем) он вдруг убежал из собственного дома, крича, что сын его выгнал. – Р. Р.

(обратно)

16

«В самой сладостной, самой крепкой дружбе часто таится посягательство на жизнь и честь» (см. сонет LXXIV, посвященный другу Микеланджело Луиджи дель Риччо, который незадолго перед тем выходил тяжелобольного скульптора и спас ему жизнь 1546 г.).

См. также прекрасное письмо, написанное верным другом Микеланджело Томмазо деи Казальери 15 ноября 1561 г. в ответ на его несправедливые подозрения:

«Я более чем уверен, что никогда Вас ничем не оскорбил, но Вы слишком легко верите тем, кому менее всего следовало бы верить». – Р. Р.

(обратно)

17

«Я постоянно настороже… Не доверяйте никому, спите вполглаза». – Р. Р.

(обратно)

18

Письма брату Буонаррото от сентября и октября 1515 г.: «Не смейся над тем, что я тебе пишу… Нехорошо насмехаться, а в такие времена тревожиться и бояться за свою душу и тело вовсе не худо… Тревожиться никогда не мешает…» – Р. Р.

(обратно)

19

Часто в своих письмах он называет себя «меланхоликом и безумцем», «старым и безумным», «безумным и злым». В другом месте он оправдывается, говоря, что безумие, в котором его обвиняют, «вредит лишь мне одному». – Р. Р.

(обратно)

20

«Стихотворения», сонет XLII. – Р. Р.

(обратно)

21

Che degli amanti è men felice stato Quello ove'l gran désir gran conia affrena С'una miseria di speranza piena.

«Страданье, исполненное надежд, сулит любящим больше счастья, нежели то наслажденье блаженством, от которого угасают желанья» (см. сонет CLX, 48). – Р. Р.

(обратно)

22

«Все меня печалит, – пишет он. – …Даже благополучие удручает и гнетет меня не меньше, чем горе, – слишком уж оно недолговечно». – Р. Р.

(обратно)

23

«Стихотворения», сонет LXXXI. – Р. Р.

(обратно)

24

«Стихотворения», сонет LXXIV. – Р. Р.

(обратно)

25

Взять хотя бы годы, проведенные в каменоломнях Серавеццы, когда он готовился строить фасад церкви Сан-Лоренцо. – Р.Р.

(обратно)

26

Так было с «Христом», заказанным в 1514 г. для церкви Санта-Мария-сопра-Минерва. В 1518 г. Микеланджело сокрушался, что все еще не приступил к работе: «Меня это страшно мучает… Я кажусь себе вором». Так было с капеллой Пикколомини в Сиенне, на украшение алтаря которой он в 1501 г. заключил договор, обязуясь закончить все статуи в трехгодичный срок. Шестьдесят лет спустя, в 1561 г., он все еще терзался, что не выполнил взятого на себя обязательства! – Р. Р.

(обратно)

27

«Facte paura a ognuno insino a'papi», – писал ему Себастьяно дель Пьомбо 27 октября 1520 г. – Р. Р.

(обратно)

28

Беседа с Вазари. – Р. Р.

(обратно)

29

Например, в 1534 г. он хотел бежать от папы Павла III, но в конце концов подчинился и взялся на него работать. – Р. Р.

(обратно)

30

В качестве примера можно привести оскорбительное письмо кардинала Джулио Медичи (будущего папы Климента VII) от 2 февраля 1518 г., в котором он высказывает подозрение, что Микеланджело подкуплен каррарцами. Микеланджело проглатывает обиду и пишет, что «ничего иного не желает, как только угодить его преосвященству». – Р. Р.

(обратно)

31

См. его письма и письма, которые Себастьяно дель Пьомбо писал по его указаниям после падения Флоренции. Он беспокоился о состоянии духа и здоровье Микеланджело. В 1531 г. Климент VII пишет даже особое послание, чтобы оградить художника от назойливости людей, злоупотреблявших его любезностью. – Р. Р.

(обратно)

32

Ср. смиренное письмо Микеланджело к Фебо от декабря 1533 г. и ответное письмо Фебо от января 1534 г., в котором чувствуется вымогатель и пошлый человек. – Р. Р.

(обратно)

33

«Если я слишком неискусный кормчий, чтобы плыть по океану Вашего гения, да простит он меня и не презирает, ибо я не могу с ним сравниться. Того, кто совершен во всем, нельзя ни в чем превзойти» (Микеланджело к Томмазо деи Кавальери от 1 января 1533 г.). – Р. Р.

(обратно)

34

«…До сих пор я остерегался разговаривать и общаться с изгнанниками. Впредь я буду еще более осторожен… Я не разговариваю ни с кем, тем более не разговариваю с флорентийцами. Когда с тобой здороваются на улице, учтивость требует отвечать на приветствия, что я и делаю, но прохожу мимо. Если бы мне было известно, «то из этих флорентийцев изгнанники, я не стал бы даже раскланиваться с ними…» (письмо из Рима 1548 г. племяннику Лионардо, сообщавшему, что во Флоренции Микеланджело обвиняют в сношениях с изгнанниками, против которых герцог Козимо II незадолго перед тем издал суровый указ).

Больше того, он отрекся от гостеприимных Строцци, которые приютили его во время болезни:

«…Так же необоснован упрек в том, что на время болезни меня приютили у себя в доме и выходили Строцци; я считал, что нахожусь не у них в доме, а в комнате Луиджи дель Риччо, который был очень ко мне привязан» (Луиджи дель Риччо состоял на службе у Строцци). Однако не подлежит сомнению, что Микеланджело был все же гостем Строцци, а не Риччо, ибо чем как не благодарностью за гостеприимство можно объяснить его подарок Роберто Строцци, которому он за два года перед тем послал своих «Двух рабов», находящихся теперь в Лувре. – Р. Р.

(обратно)

35

В 1531 г., после капитуляции Флоренции, когда Микеланджело подчинился требованиям Климента VII и старался задобрить Валори. – Р. Р.

(обратно)

36

«Стихотворения», сонет XLIX (очевидно, относится к 1532 г.). – Р. Р.

(обратно)

37

«Стихотворения», сонет VI (написано между 1504 в 1511 гг.) – Р. Р.

(обратно)

38

Ne tern' or piu cangiar vita ne voglia, Che quasi senza invidia non lo scrivo… L'ore distinte a voi non fanno forza, Caso о nécessita non vi conduce… («Стихотворения», сонет LVIII – На смерть отца, 1534 г.). – P.P. (обратно)

39

«Стихотворения», сонет CXXXV. – P. Р.

(обратно)

40

Следующее далее описание основывается на различных портретах Микеланджело, главным образом на портрете Якопо дель Конте (1544–1545 гг.) из галереи Уффици, который воспроизвел, несколько смягчив оригинал, Марчелло Венусти (музей в Капитолии), на гравюре Франсиско д'Оланда, относящейся к 1538–1539 гг., и гравюре Джулио Бонасони 1546 г., а также на биографии Кондиви, опубликованной в 1553 г. Друг и ученик Микеланджело, Даниелло да Вольтерра после смерти скульптора изваял его бюст. Леоне Леони в 1561 г. отчеканил медаль с его изображением. – Р. Р.

(обратно)

41

Таким Микеланджело лежал и в гробу, по свидетельству тех, кто в 1564 г. прощался с ним, когда тело его было привезено из Рима во Флоренцию для погребения. Казалось, он спит: на голове все та же черная шляпа, на ногах те же сапоги со шпорами. – Р. Р.

(обратно)

42

По свидетельству Кондиви. – На портрете Венусти глаза у него большие. – Р. Р.

(обратно)

43

В 1490 или 1492 г. – Р. Р.

(обратно)

44

…L'affectuosa fantasia, Che Tarte mi fece idole monarca…

…Не знал пределов в своем обожании искусства, и оно стало для меня кумиром и деспотом…

(«Стихотворения», сонет CXLVII, 1555–1556 гг.). – Р. Р.

(обратно)

45

Он сам именовал себя скульптором, а не живописцем. «Сегодня, 10 марта 1508 г., – пишет он, – я, скульптор Микеланджело, приступил к росписи капеллы (Систины)». «Это не моя профессия, – пишет он год спустя. – …Напрасно я трачу время» (27 января 1509 г.). Так он думал всегда. – Р. Р.

(обратно)

46

«Стихотворения», сонет CXLVII. – Р. Р.

(обратно)

47

[ «Не думают, какою куплен кровью…» (итал.) – Прим. ред. ] Данте, «Рай», песнь XXIX, строфа 91, – Р. Р

(обратно)

48

[ «Давид с пращой, а я с луком» (итал.) – Прим. ред. ]

Mикеланджело, «Стихотворения», сонет I – на листе с набросками к «Давиду», находящемся в Лувре. – Р. Р.

(обратно)

49

Микеланджело часто говорил, что обязан своим гением «живительному воздуху Ареццо». – Р. Р.

(обратно)

50

Лодовико ди Лионардо Буонарроти Симони (настоящая их фамилия была Симони). – Р. Р.

(обратно)

51

Франческа деи Нери ди Миньято дель Сера. – Р. Р.

(обратно)

52

Спустя четыре года, в 1485 г., отец Микеланджело вступил во второй брак, женившись на Лукреции Убальдини (умерла в 1497 г.). – Р. Р.

(обратно)

53

Лионардо родился в 1473 г., Буонаррото – 1477 г., Джовансимоне – в 1479 г., Джисмондо – в 1481 г. После того как Лионардо постригся в монахи, Микеланджело оказался старшим, главой семьи. – Р. Р.

(обратно)

54

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

55

По правде говоря, трудно поверить, чтобы столь крупный мастер мог завидовать кому-либо. Во всяком случае вряд ли это могло послужить причиной поспешного ухода от него Микеланджело, который до глубокой старости всегда с величайшим уважением отзывался о своем первом учителе. – Р. Р.

(обратно)

56

Школой руководил скульптор Бартольдо, ученик Донателло. – Р. Р.

(обратно)

57

«Битва кентавров с лапитами» находится в доме-музее Буонарроти во Флоренции. К тому же времени относится и «Маска смеющегося фавна», стяжавшая Микеланджело расположение Лоренцо Медичи, а также «Мадонна у лестницы» (барельеф в доме Буонарроти). – Р. Р.

(обратно)

58

Это случилось примерно в 1491 г. – Р. Р.

(обратно)

59

Они вскоре умерли – в 1494 г. Полициано просил, чтобы его погребли, как доминиканца, в церкви Сан-Марко, церкви Савонаролы. Пико делла Мирандола перед смертью облачился в доминиканскую рясу. – Р. Р.

(обратно)

60

В 1491 г. – P.P.

(обратно)

61

Лоренцо Медичи умер 8 апреля 1492 г.; ему унаследовал его сын Пьеро. Микеланджело покинул дворец и некоторое время жил у отца, не имея никакой должности. Вскоре, однако. Пьеро призвал его к себе и поручил покупку камей и гемм. Тогда-то Микеланджело и изваял огромного мраморного Геркулеса, который стоял сначала во дворце Строцци, а в 1529 г. был приобретен Франциском I и установлен в Фонтенбло, откуда статуя исчезла в XVII в. К тому же времени относится и деревянное распятие монастыря Сан-Спирито, работая над которым Микеланджело столь усердно изучал анатомию на трупах, что даже захворал (1494 г.). – Р. Р.

(обратно)

62

Кондиви.

Бегство Микеланджело имело место в октябре 1494 г. А месяц спустя, в страхе перед народным восстанием, бежал и Пьеро Медичи. Во Флоренции при поддержке Савонаролы, предвещавшего, что Флоренция укажет путь к республике всему миру, установилось народное правительство. Впрочем, одного монарха эта республика все же признавала – Иисуса Христа. – Р. Р.

(обратно)

63

Микеланджело гостит у знатного болонца Джанфранческо Альдовранди, который помог ему уладить недоразумения с болонскими властями. Там Микеланджело работает над статуей св. Петрония и небольшой статуей ангела для гробницы (arca) св. Доминика. Но в этих произведениях нет ничего религиозного. В них выражена та же горделивая сила. – Р. Р.

(обратно)

64

Микеланджело прибыл в Рим в июне 1496 г. «Пьяный Вакх» и «Умирающий Адонис» (музей Барджелло) и «Купидон» (Саут-Кенсингтонский музей) относятся к 1497 г. По-видимому, в это же время написан картон «Св. Франциск, принимающий стигматы» для церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио. – Р. Р.

(обратно)

65

23 мая 1498 г. – Р. Р.

(обратно)

66

До сих пор полагали, что «Пиета» была сделана для французского кардинала Жана де Гролэ де Вилье, аббата в приходе Сен-Дени и посланника Карла VIII, заказавшего ее для капеллы французских королей в соборе св. Петра (договор от 27 августа 1498 г.). Однако Шарль Самаран в своей работе «Род Арманьяков в XV в.» установил, что заказавший «Пиета» французский кардинал был не Гролэ, а Жан де Билэр, аббат прихода Пессан, епископ Ломбезский, аббат Сен-Дени. Микеланджело работал над группой вплоть до 1501 г.

В беседе с Кондиви Микеланджело объясняет юность богоматери неким рыцарски-мистическим истолкованием образа, которое и побудило его сделать скорбящую матерь столь непохожей на обезображенных горем, увядших, растерзанных «Mater Dolorosa», как их изображали Донателло, Синьорелли, Мантенья, Боттичелли. – Р. Р.

(обратно)

67

Письмо отца от 19 декабря 1500 г. – Р. Р.

(обратно)

68

Письмо к отцу. Весна 1509 г. – Р. Р.

(обратно)

69

Письмо к отцу 1521 г. – Р. Р.

(обратно)

70

В августе 1501 г. – За несколько месяцев до этого он заключил договор с кардиналом Франческо Пикколомини на украшение капеллы Пикколомини в Сиенском соборе. Договор так и не был выполнен, и Микеланджело всю жизнь из-за этого терзался. – Р. Р.

(обратно)

71

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

72

Микеланджело заметил как-то одному скульптору, который так и этак менял освещение в своей мастерской, добиваясь наиболее выигрышного эффекта: «Что ты так стараешься? Важно, как будет выглядеть твоя статуя на площади». – Р. Р.

(обратно)

73

Обсуждение это дошло до нас во всех своих подробностях (Миланези, «Договоры художников», стр. 620 и далее).

Вплоть до 1873 г. «Давид» стоял на том самом месте, которое выбрал для него Микеланджело, – на площади перед дворцом синьории. Но затем статую перенесли в особую ротонду (Tribuпа del David) Флорентийской академии художеств, так как она сильно пострадала от дождей. В настоящее время флорентийское общество художников предполагает заказать копию с «Давида» из белого мрамора, с тем чтобы поставить его на прежнем месте, перед палаццо Веккио. – Р. Р.

(обратно)

74

Рассказ современника и «Флорентийские истории» Пьетро ди Марко Паренти. – Р. Р.

(обратно)

75

Заметим, что целомудренная нагота «Давида» возмущала стыдливость флорентийцев. Упрекая Микеланджело за непристойность его «Страшного суда», Аретино писал ему в 1545 г.: «Возьмите в пример флорентийцев, которые прикрывают нескромные части своего прекрасного «Гиганта» золотыми листьями». – Р. Р.

(обратно)

76

Подразумевается недоделанная Леонардо да Винчи конная статуя Франческо Сфорца; гасконские стрелки Людовика XII потехи ради стреляли из аркебузов в гипсовую модель этой статуи, как в мишень. – Р. Р.

(обратно)

77

Свидетельство современника (Anonyme de la Magliabecchiana). – P. P.

(обратно)

78

Чтобы унизить Леонардо, ему дали темой победу флорентийцев над его друзьями миланцами. – Р. Р

(обратно)

79

Иначе: «Война с Пизой». – Р. Р.

(обратно)

80

Микеланджело к 1505 г. успел сделать только картон, но и он исчез з 1542 г., во время народных волнений, связанных с возвращением во Флоренцию Медичи. Судить о произведении можно теперь только по скопированным фрагментам. Самый известный из них – гравюра Маркантонио «Ползуны». Что касается фрески Леонардо, ее уничтожил сам Леонардо. Желая усовершенствовать технику фрески, он испробовал новый состав красок на масле, оказавшийся весьма нестойким. В 1506 г., отчаявшись, он бросил работу, а в 1550 г. фрески более уже не существовало.

К этому периоду жизни Микеланджело (1501–1505 гг.) относятся также два круглых барельефа «Мадонны с младенцем»: один находится в Королевской академии в Лондоне, другой – в музее Барджелло во Флоренции; затем «Брюггокая мадонна», приобретенная в 1506 г. фламандскими купцами, и большая писанная темперой картина «Святое семейство» в галерее Уффици, самое прекрасное и законченное из станковых произведений Микеланджело. Пуританская строгость и героический дух резко отличают его от томной изнеженности, присущей манере Леонардо. – Р. Р.

(обратно)

81

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

82

Во всяком случае архитектор Браманте. Рафаэль был слишком дружен с Браманте и слишком многим ему обязан, чтобы не выступать с ним заодно; но нет доказательства, что он лично действовал во вред Микеланджело. Однако Микеланджело прямо его обвиняет: «Виновниками всех моих недоразумений с папой Юлием были Браманте и Рафаэль; они из зависти хотели меня погубить. У Рафаэля имелись на то веские основания: все, что он постиг в живописи, он перенял у меня» (письмо неизвестному, октябрь 1542 г. – «Письма», изд. Миланези, стр. 489–494). – Р. Р.

(обратно)

83

Кондиви, свидетельству которого не следует слишком доверять из-за его пристрастия к Микеланджело, пишет: «Вредить Микеланджело побуждала Браманте прежде всего зависть, но также и страх перед суждениями гениального мастера, который обнаруживал погрешности в его работах. Как известно, Браманте любил развлекаться и жил не по средствам. Жалованья, которое давал, ему папа, как ни было оно велико, ему никогда не хватало, и он старался нажиться, воздвигая постройки непрочные, из плохого материала. Всякий может в этом убедиться, взглянув на собор св. Петра, галерею Бельведера, монастырь Сан-Пьетро-ин-Винколи и другие строения, которые пришлось недавно укреплять железными скобами и подпорками, так как они начали разваливаться и грозили в скором времени рухнуть». – Р. Р.

(обратно)

84

«У папы появилась новая фантазия, а тут пришли барки с каррарским мрамором, и мне пришлось выложить из собственного кармана фрахт. Тогда же прибыли в Рим каменотесы, выписанные мною из Флоренции для сооружения папской гробницы, и так как я отделал и обставил для них дом, отведенный мне Юлием за церковью Санта-Катерина, то оказался без денег и в весьма затруднительном положении» (уже цитированное письмо, относящееся к октябрю 1542 г.). – Р. Р.

(обратно)

85

Это случилось 17 апреля 1506 г. – Р. Р.

(обратно)

86

Так излагает дело сам Микеланджело в письме от октября 1542 г., отрывок из которого я здесь дословно воспроизвел. – Р. Р.

(обратно)

87

Всего вероятнее, что сонет написан в это время, хотя Фрей без достаточного, на мой взгляд, основания – относит его к 1511 г. – Р. Р.

(обратно)

88

«Стихотворения», сонет III.

Высохшее дерево – намек на зеленый дуб в гербе делла Ровере (род, к которому принадлежал Юлий II). – Р. Р.

(обратно)

89

«Но не одно это побудило меня уехать. Была и другая причина, о которой я предпочитаю не писать. Скажу только, что, если б я остался в Риме, гробница, по всей вероятности, понадобилась бы мне; а не папе. Это и послужило причиной моего внезапного отъезда». – Р. Р.

(обратно)

90

18 апреля 1506 г. – Р. Р.

(обратно)

91

Письмо от октября 1542 г. – Р. Р.

(обратно)

92

Там же. – Р. Р.

(обратно)

93

В конце августа 1566 г. – Р. Р.

(обратно)

94

Кондиви.

Микеланджело однажды уже собирался перебраться в Турцию (в 1504 г.), а в 1519 г. вел переговоры с «владыкой Адрианополя», приглашавшим его для выполнения некоторых живописных работ. Известно, что Леонардо да Винчи тоже соблазняла мысль поехать в Турцию. – Р. Р.

(обратно)

95

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

96

Письмо к отцу от 8 февраля 1507 г. – Р. Р.

(обратно)

97

Письма к брату от 29 сентября и 10 ноября 1507 г. – Р. Р.

(обратно)

98

По крайней мере так утверждает Кондиви. Следует, однако, отметить, что еще до бегства Микеланджело в Болонью ему собирались поручить роспись Сикстинской капеллы. Тогда план этот совсем не улыбался Браманте, и он всячески старался удалить из Рима своего соперника (письмо Пьетро Роселли к Микеланджело в мае 1506 г.). – Р. Р.

(обратно)

99

За время с апреля по сентябрь 1508 г. Рафаэль расписал так называемую залу делла Синьятура («Афинская школа» и «Триумф религии»). – Р. Р.

(обратно)

100

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

101

В письмах 1510 г. к отцу Микеланджело жалуется на одного ни к чему не способного подмастерья, которого ему же еще приходится и обслуживать: «Самое подходящее для меня занятие! Только этого мне недоставало!.. Он из меня все жилы вытянул». – Р. Р.

(обратно)

102

Письмо к отцу от 27 января 1509 г. – Р. Р.

(обратно)

103

Письма к отцу 1509–1512 гг. – Р. Р.

(обратно)

104

Джовансимоне дерзко вел себя с отцом, и тот пожаловался Микеланджело.

«Из Вашего последнего письма, – пишет в ответ Микеланджело, – я вижу, до чего у Вас дошло дело и как ведет себя Джовансимоне. Много я получал за десять лет дурных вестей, а такого еще не бывало… Будь моя власть, я в тот же день, как получил Ваше письмо, прискакал бы к Вам и навел порядок. Но это, к сожалению, невозможно, поэтому я решил написать ему. Если же он после моего письма не переменится, унесет хоть щепку из дому или вообще позволит себе неуважительно вести себя с Вами, сообщите – я отпрошусь у папы и приеду» (весна 1509 г.). – Р. Р.

(обратно)

105

Письмо к Джовансимоне. Генри Тоде датирует его весной 1509 г. (в изд. Миланези оно отнесено к июлю 1508 г.).

Следует отметить, что Джовансимоне в то время было уже тридцать лет, а Микеланджело старше его всего на четыре года. – Р. Р.

(обратно)

106

Письмо к Джисмондо от 17 октября 1509 г. – Р. Р.

(обратно)

107

Письмо к Буонаррото от 30 июля 1513 г. – Р. Р.

(обратно)

108

«Письма», август 1512 г. – Р. Р.

(обратно)

109

Творение Микеланджело разобрано мною в серии «Мастера искусства», поэтому здесь я на нем не останавливаюсь. – Р. Р.

(обратно)

110

[Повержена высокая колонна (итал.). – Прим. ред. «Стихотворения», сонет I. – Р. Р.

(обратно)

111

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

112

(Перевод взят из книги А. Дживелегова «Микеланджело», изд. «Молодая гвардия», 1938 – Прим. ред.]

«Стихотворения», сонет IX.

Это стихотворение, написанное в шуточной манере Франческо Берни и посвященное Джованни да Пистойя, Фрей относит к июню – июлю 1510 г.

В последних строчках Микеланджело говорит о трудностях, с которыми была сопряжена для него роспись Сикстинской капеллы, и просит снисхождения, объясняя это тем, что фресковая живопись – не его ремесло:

«…Итак, Джованни, защищай мое мертвое творение и защищай мою честь; ибо живопись – не мое дело. Я не живописец». – Р. Р.

(обратно)

113

Генри Тоде правильно осветил эту черту характера Микеланджело в первом томе своей работы «Микеланджело и позднее Возрождение», Берлин, 1902. – Р. Р.

(обратно)

114

«…Молю господа бога, возвращающего душам телесную их оболочку после смерти, с тем чтобы они вкусили покой или терпели вечные муки, да позволит он моему убогому телу быть вместе с твоим на небесах, как были они вместе на земле, ибо любящее сердце стоит красивого лица».

…Priego'I mie benche bructo, Com'è qui teco, il voglia in paradiso: C'un cor pietoso val quant' un bel viso… («Стихотворения», сонет CIX. 12).

«Небеса вправе гневаться, что в таких прекрасных очах, как твои, отражается такой урод, как я…»

Ben par che'l ciel s'adiri, Che'n si begli occhi i' me vegglia si bructo… («Стихотворения», сонет CIX, 93). – P.P. (обратно)

115

Первое полное издание стихотворений Микеланджело было опубликовано его внучатным племянником в начале XVII в. под заглавием: «Стихотворения Микеланджело Буонарроти, собранные его племянником», Флоренция, 1623; в нем было много искажений. Чезаре Гуасти в 1863 г. выпустил во Флоренции же первое более или менее точное издание. Но единственное подлинно научное и полное собрание его стихотворений – это прекрасное издание Карла Фрея: «Стихотворения Микеланджело Буонарроти, собранные и комментированные доктором Карлом Фреем», Берлин, 1897. Им я и пользуюсь в данной биографии. – Р. Р.

(обратно)

116

На том же листе зарисовки лошадей и фигуры сражающихся воинов. – Р. Р.

(обратно)

117

«Стихотворения», сонет II. – Р. Р.

(обратно)

118

«Стихотворения», сонет V. – Р. Р.

(обратно)

119

«Стихотворения», сонет VI. – P. P.

(обратно)

120

«Стихотворения», сонет VII. – P. P.

(обратно)

121

По выражению Фрея, который без достаточного, на мой взгляд, основания относит стихотворение к 1531–1532 гг. Мне кажется, что оно написано много раньше. – Р. Р.

(обратно)

122

«Стихотворения», сонет XXXVI. – Р. Р.

(обратно)

123

«Стихотворения», сонет XIII.

К тому же времени относится знаменитый мадригал, который композитор Бартоломео Тромбончино еще до 1518 г. переложил на музыку:

«Откуда ваять мужество жить вдали от вас, мое счастье, если не просить вашей помощи в час расставанья? Эти рыданья, эти слезы, эти вздохи, которыми провожает вас мое бедное сердце, доказали вам, мадонна, как близка моя смерть и как велики мои муки. Но если правда, что разлука не изгладит из вашей памяти моего верного служения, я оставлю вам свое сердце: оно не принадлежит мне более». («Стихотворения», сонет XI). – Р. Р.

(обратно)

124

Sol' io ardendo all' ombra mi rimango Quand' el sol de suo raggio el mondo spoglia; Ogni altro per piaciere, с io per doglia, Prostrato in terra, mi lamento e piangho. («Стихотворения», сонет XXII). – P. P. (обратно)

125

«Стихотворения», сонет CIX, 35.

Ср. эти лирические стихи, где любовь и страдание почти синонимы, с сладострастным восторгом нескладных юношеских сонетов Рафаэля, написанных на обороте эскизов к «Триумфу религии». – Р. Р.

(обратно)

126

Юлий II умер 21 февраля 1513 г., через три с половиной месяца после торжественного открытия фресок Сикстинской капеллы. – Р. Р.

(обратно)

127

Договор от 6 марта 1513 г. Новый, расширенный по сравнению с первоначальным, проект включал 32 больших статуи. – Р. Р.

(обратно)

128

За все это время Микеланджело, по-видимому, принял лишь один заказ – «Христа» для церкви Санта-Мария-сопра-Минерва. – Р. Р.

(обратно)

129

Предполагалось, что «Моисей» с пятью другими гигантскими статуями увенчает верхний ярус памятника Юлию II. Микеланджело работал над ним вплоть до 1545 г. – Р. Р.

(обратно)

130

В 1546 г. Микеланджело подарил «Рабов», над которыми трудился в 1513 г., Роберто Строцци – стороннику республики, изгнанному из Флоренции и поселившемуся во Франции, а тот преподнес их Франциску I. – Р. Р.

(обратно)

131

Он не скупился на уверения в любви, но в душе побаивался Микеланджело. Он чувствовал себя с ним неловко. «Папа говорит о Вас как о родном брате, чуть ли не со слезами на глазах, – писал Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело. – Он рассказывал мне, что Вы воспитывались вместе, и уверяет, что давно знает и любит Вас. Но Вы наводите страх на всех, даже на пап» (письмо от 21 октября 1520 г.).

При дворе Льва X над Микеланджело подтрунивали. Его своеобразный и вольный язык давал повод к насмешкам. Злополучное письмо к кардиналу Биббиена, покровителю Рафаэля, явилось истинной находкой для его врагов. «Во дворце только и разговору, что о Вашем письме, – пишет ему Себастьяно дель Пьомбо, – все хохочут» (письмо от 3 июля 1520 г.). – Р. Р.

(обратно)

132

Браманте умер в 1514 г., и Рафаэля назначили главным архитектором собора св. Петра. – Р. Р.

(обратно)

133

«Я хочу создать фасад, который показал бы всему миру, сколь совершенны итальянская архитектура и скульптура. Пусть папа и кардинал (Джулио Медичи, впоследствии Климент VII) быстрее решают, желают ли они, чтобы я взялся за эти работы. И если желают, пусть заключат со мной договор… Мессер Доминико, прошу Вас дать мне определенный ответ относительно их намерений. С великой надеждой ожидаю Вашего письма» (письмо к Доминико Буонинсеньи, июль 1517 г.).

Договор был подписан Львом X 19 января 1518 г. Микеланджело обязывался возвести фасад в течение восьми лет. – Р. Р.

(обратно)

134

Письмо кардинала Джулие Медичи к Микеланджело от 2 февраля 1518 г.: «Мы имеем некоторые основания полагать, что Вы из личной корысти поддерживаете каррарцев и потому объявили каменоломни в Пьетрасанте непригодными… Не входя в дальнейшие объяснения, ставим Вас в известность, что его святейшество непременно желает, чтобы все работы были выполнены только из пьетрасантского мрамора и никакого другого… Продолжая действовать вопреки ясно выраженной воле его святейшества и нашей, Вы навлечете на себя наше немалое и вполне справедливое неудовольствие… Посему перестаньте упорствовать». – Р. Р.

(обратно)

135

«Я добрался до самой Генуи, безуспешно стараясь найти барки… Все судовладельцы подкуплены каррарцами… Придется ехать в Пизу…» (Письмо Микеланджело к Урбано от 2 апреля 1518 г.).

«Барки, которые я зафрахтовал в Пизе, так и не прибыли. Меня, как видно, надули. Такая уж моя судьба! Будь трижды проклят день и час, когда я покинул Каррару! Это меня погубило…» (Письмо от 18 апреля 1518 г.). – Р. Р.

(обратно)

136

Письмо от 18 апреля 1518 г. – Несколько месяцев спустя Микеланджело пишет: «Каменоломни почти отвесные, а у рабочих нет никакой сноровки. Терпение! Надо покорить горы и обучить людей…» (Письмо к Берто да Филикайя, сентябрь 1518 г.) – Р. Р.

(обратно)

137

«Христос» для церкви Санта-Мария-сопра-Минерва и гробница Юлия II. – Р. Р.

(обратно)

138

Письмо от 21 декабря 1518 г. к кардиналу Ажанскому. [Леонардо делла Ровере, племяннику папы Юлия II. – Прим. ред. ] К этому времени относятся, по-видимому, четыре бесформенные, едва начатые статуи из гротов Боболи – четыре фигуры рабов, предназначавшиеся для гробницы Юлия II. – Р. Р.

(обратно)

139

«Письма», 1520 г. (изд. Миланези, стр. 415). – Р. Р.

(обратно)

140

Микеланджело поручил закончить «Христа» своему ученику Пьетро Урбано, который по неумению его «изувечил» (письмо Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело от 6 сентября 1521 г.). Римский скульптор Фрицци постарался, как мог, исправить изъяны.

Несмотря на эти огорчения, Микеланджело готов был взвалить на себя еще новые обязательства. Двадцатого октября 1519 г. он подписывается под ходатайством, с которым флорентийские академики обратились к Льву X о перенесении праха Данте из (Равенны во Флоренцию, и предлагает свои услуги, чтобы «воздвигнуть божественному поэту достойный его памятник». – Р. Р.

(обратно)

141

6 апреля 1520 г. – Р. Р.

(обратно)

142

«Победитель». – Р. Р.

(обратно)

143

В 1526 г. он обязал Микеланджело писать ему каждую неделю. – Р. Р.

(обратно)

144

«Все, что Вы делаете, приводит его в восторг, – пишет Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело. – Восхищение его безгранично. Он говорит о Вас с таким уважением и с такой теплотой, точно отец о родном сыне» (29 апреля 1531 г.).

«Если бы Вы приехали в Рим, Вы могли бы здесь стать королем. герцогом… кем угодно… Вы разделили бы власть с папой, который Вас слушается во всем и готов для Вас сделать» (5 декабря 1531 г.).

(Правда, тут следует сделать некоторую скидку на обычное для венецианцев краснобайство.) – Р. Р.

(обратно)

145

Письмо Микеланджело к своему племяннику Лионардо (1548 г.). – Р. Р.

(обратно)

146

Работы были начаты еще в марте 1521 г., но развернулись лишь после избрания кардинала Джулио Медичи на папский престол, на который он вступает 19 ноября 1523 г., приняв имя Климента VII (Лев X умер 6 декабря 1521 г., и преемником его с января 1522 г. по сентябрь 1523 г. был Андриан VI).

Первоначальный план работ включал четыре гробницы: Лоренцо Великолепного, его брата Джулиано, его сына Джулиано – герцога Немурского и его внука Лоренцо – герцога Урбинского. В 1524 г. Климент VII решил добавить к этому саркофаги Льва X и свой собственный, отведя им самые почетные места. (См. статью Марселя Реймона «Архитектура гробниц Медичи», изд. «Газетт де Бо-з-ар», 1907.)

Одновременно Микеланджело поручили постройку библиотеки при церкви Сан-Лоренцо. – Р. Р.

(обратно)

147

Имелся в виду. Орден францисканцев (письмо, написанное Фатуччи к Микеланджело по поручению Климента VII от 2 января 1524 г.). – Р.Р.

(обратно)

148

Март 1524 г. – Р. Р.

(обратно)

149

Письмо Микеланджело к Джованни Спина, доверенному папы (19 апреля 1525 г.). – Р. Р.

(обратно)

150

Письмо Микеланджело к Фатуччи (24 октября 1525 г.), – Р. Р.

(обратно)

151

Письмо Фатуччи к Микеланджело (22 марта 1524 г.). – Р. Р.

(обратно)

152

Письмо Лионардо-шорника к Микеланджело (24 марта 1524 г.). – P. Р.

(обратно)

153

Письмо Микеланджело к Джованни Спина (1524 г., изд. Миланези, стр. 425). – Р. Р.

(обратно)

154

Письмо Микеланджело к Джованни Спина (29 августа 1525 г.). – Р. Р.

(обратно)

155

Письмо Микеланджело к Фатуччи (24 октября 1525 г.). – Р. Р.

(обратно)

156

Письмо Паоло Марии к Микеланджело от имени Климента VII (23 декабря 1525 г.). – Р. Р.

(обратно)

157

Письма с октября по декабрь 1525 г. (изд. Миланези, стр. 448–449). См. также «Микеланджело», в серии «Мастера искусства», где рассказывается об этой курьезной затее и о плане, предложенном Микеланджело. – Р. Р.

(обратно)

158

Письмо Микеланджело к Фатуччи (17 июня 1526 г.). – Р. Р.

(обратно)

159

Генри Тоде относит это письмо примерно к 1521 г. В издании Миланези оно ошибочно помечено 1516 г. – Р. Р.

(обратно)

160

«Письма» (июнь 1523 г.). – Р. Р.

(обратно)

161

Письмо Микеланджело к Фатуччи (17 июня 1526 г.). – Р. Р.

(обратно)

162

В том же письме от 17 июня 1526 г. говорится, что начата одна статуя герцога, все четыре аллегории для саркофагов и мадонна. – Р. Р.

(обратно)

163

Увы! Увы! Я предан… (итал.) – Прим. ред.

«Стихотворения», сонет XLIX. – Р. Р.

(обратно)

164

Письмо от сентября 1512 г. в оправдание слов, сказанных им о разграблении Прато войсками императора, находившегося в союзе с Медичи. – Р. Р.

(обратно)

165

Письмо Микеланджело к Буонаррото (сентябрь 1512 г.). – Р. Р.

(обратно)

166

«Я не полоумный, каким вы все меня считаете…» (Микеланджело к Буонаррото, сентябрь 1515 г.). – Р. Р.

(обратно)

167

Микеланджело к Буонаррото (сентябрь и октябрь 1512 г.). – Р. Р.

(обратно)

168

В 1545 г. – Р. Р.

(обратно)

169

Микеланджело изваял для Донато Джанотти бюст Брута. За несколько лет до «Диалогов», в 1536 г., Алессандро Медичи пал от кинжала Лоренцино, в котором тогда видели второго Брута. – Р. Р.

(обратно)

170

«De' giorni che Dante consuma nel cercare l'Inferno e 1 Purga-torio». – Друзья обсуждали, сколько дней Данте провел в аду: был ли он там с вечера пятницы до вечера субботы, или с вечера четверга до утра воскресенья. Обратились к Микеланджело, который превосходно знал творение Данте. – Р. Р.

(обратно)

171

Микеланджело (или Джанотти, говорящий от его имени) спешит добавить, что следует отличать наследственных королей и вообще законных властителей от тиранов: «Я не говорю здесь о повелителях, чья власть освящена веками или покоится на воле народной и которые управляют своим городом в полном единомыслии с народом…» – Р. Р.

(обратно)

172

6 мая 1527 г. – Р. Р.

(обратно)

173

Изгнание Ипполито и Алессандро Медичи (17 мая 1527 г.). – Р. Р.

(обратно)

174

2 июля 1528 г. – Р. Р.

(обратно)

175

Бузини, со слов Микеланджело. – Р. Р.

(обратно)

176

Кондиви.

«Лучше бы он внял доброму совету, – добавляет Кондиви, – ибо, когда вернулись Медичи, он был обезглавлен». – Р. Р.

(обратно)

177

Письмо Микеланджело к Баттиста делла Палла (25 сентября 1529 г.). – Р. Р.

(обратно)

178

Сеньи. – Р. Р.

(обратно)

179

Письмо Микеланджело к Баттиста делла Палла (25 сентября 1529 г.). – Р. Р.

(обратно)

180

22 октября 1529 г. – Р. Р.

(обратно)

181

Он написал ему еще несколько писем, умоляя вернуться. – Р. Р.

(обратно)

182

За четыре дня до этого декретом синьории он был лишен денежного содержания. – Р. Р.

(обратно)

183

Из письма Микеланджело к Себастьяно дель Пьомбо следует, что на него еще наложили штраф в 1500 дукатов в пользу города. – P.P.

(обратно)

184

«Когда войска папы Климента и испанцы обложили Флоренцию, – рассказывает Микеланджело Франсиско д'Оланда, – я велел втащить орудия на башни и этим продолжительное время сдерживал неприятеля. Почти каждую ночь я что-нибудь придумывал: то приказывал прикрыть стены тюками с шерстью, то распоряжался выкопать рвы и наполнить порохом, чтобы взорвать кастильцев, и по моему приказу взлетали на воздух оторванные руки и ноги… Вот чему может послужить искусство живописца! Создавать орудия и средства войны, придавать более совершенную форму бомбардам и пищалям, наводить мосты и мастерить лестницы, а главное разрабатывать планы и пропорция крепостей, бастионов, рвов, подводить подкопы и контрподкопы…» (Франсиско д'Оланда, «Беседы о живописи в городе Риме», третья часть, 1549). – Р. Р.

(обратно)

185

Письмо Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело (29 апреля 1531 г.). – Р. Р.

(обратно)

186

Кондиви.

С 11 декабря 1530 г. папа снова назначил Микеланджело прежнее содержание. – Р. Р.

(обратно)

187

Осенью 1530 г. – Статуя находится в Национальном музее во Флоренции. – Р. Р.

(обратно)

188

В 1544 г. – Р. Р.

(обратно)

189

В эти самые мрачные годы своей жизни Микеланджело, внутренне протестуя против гнетущего христианского пессимизма, создает произведения, язычески смелые по духу, как, например, «Леду, ласкаемую лебедем» (1529–1530 гг.). Картина предназначалась для герцога Феррарокого, но затем Микеланджело подарил ее своему ученику Антонио Мини, который увез «Леду» во Францию, где около 1643 г. она была уничтожена Сюбле де Нуайе за чрезмерную сладострастность.

Несколько позже Микеланджело написал для Бартоломео Беттини картон «Венера, ласкаемая Амуром», с которого Понтормо написал картину, находящуюся в галерее Уффици. К этому же периоду относятся, по-видимому, рисунки Микеланджело, исполненные какого-то сурового, почти эпического бесстыдства. Шарль Блан пишет, что на одном из них «видишь восторги насилуемой женщины; крепкая и здоровая, она отбивается от одолевающего ее насильника, но лицо ее невольно выражает счастье и гордость». – Р. Р.

(обратно)

190

«Ночь» Микеланджело изваял, по-видимому, осенью 1530 г., к весне 1531 г. статуя была закончена; «Зарю» – в сентябре 1531 г., «Вечер» и «День» – несколько позже (см. работу доктора Эрнста Штейнмана «Тайна гробниц Медичи», Лейпциг, 1907). – Р. Р.

(обратно)

191

Мадригалы (итал.). – Прим. ред.

(обратно)

192

[Перевод Ф. И. Тютчева. – Прим. ред. ]

«Стихотворения», сонет CIX, 16, 17. – Фрей относит этот сонет к 1545 г. – Р. Р.

(обратно)

193

Стихотворение представляет собой как бы диалог между Флоренцией и флорентийскими изгнанниками. – Р. Р.

(обратно)

194

«Стихотворения», сонет CIX, 48. – Р. Р.

(обратно)

195

Письмо Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело от 24 февраля 1531 г. Это было первое письмо, которое он написал ему после разграбления Рима.

«Одному богу известно, как я счастлив, что после стольких испытаний, невзгод и опасностей мы благостью и милостью всевышнего остались живы и здоровы. Мне это представляется поистине чудом». Теперь, дорогой мой друг, после того как мы с Вами прошли огонь и воду и пережили такое, что и вообразить трудно, возблагодарим за все бога, а остаток дней своих постараемся прожить мирно, если только нам это удастся. На фортуну ведь особенно полагаться не приходится, слишком она зла и любит причинять боль…»

Письма в ту пору вскрывали, и Себастьяно советует находившемуся под подозрением Микеланджело изменить почерк. – Р. Р.

(обратно)

196

«Стихотворения», сонет XXXVIII. – Р. Р.

(обратно)

197

«…Non voria che ve fachinasti tanto…» (письмо Паоло Марци к Микеланджело от 20 июня 1531 г. – Ср. с письмом Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело от 16 июня 1531 г.) – Р. Р.

(обратно)

198

Письмо Джованни Баттиста ди Паоло Мини к Валори от 29 сентября 1531 г. – Р. Р.

(обратно)

199

«…Ne aliquo modo laborare debeas, nisi in sepultura et opera nostre, quam tibi commisimus…» – P. P.

[«…Не должен ты заниматься никакими другими работами, кроме возведения гробницы, что мы тебе поручили…» (лат.) – Прим. ред.]

(обратно)

200

Письмо Бенвенуто делла Волпайя к Микеланджело от 26 ноября 1531 г . – Р. Р.

(обратно)

201

«Если бы не высокое заступничество папы, эти змеи ужалили бы Вас прямо в сердце» (Saltariano come serpenti), – пишет ему Себастьяно 15 марта 1532 г. – Р. Р.

(обратно)

202

Теперь речь шла уже только о шести начатых, но не оконченных статуях для гробницы, которую предполагалось воздвигнуть в церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи (это, очевидно, «Моисей», «Победа», «Рабы» и скульптуры гротов Боболи). – Р. Р.

(обратно)

203

Письмо Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело от 6 апреля 1532 г. – Р. Р

(обратно)

204

Клименту VII не раз приходилось вступаться за Микеланджело перед своим племянником, герцогом Алессандро. Себастьяно дель Пьомбо сообщает Микеланджело об одной происшедшей между ними сцене: «Папа говорил с такой горячностью, гневом и возмущением и в таких резких выражениях, что повторить их в письме невозможно» (16 августа 1533 г.). – Р. Р.

(обратно)

205

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

206

Микеланджело сделал, но не вполне закончил семь статуй: по три для гробниц Лоренцо Урбинского и Джулиано Немурского и мадонну. К четырем статуям рек, которые он собирался сделать, он даже не приступал, а статуи для гробниц Лоренцо Великолепного и Джулиано, его брата, передал другим. – Р. Р.

(обратно)

207

В письме от 17 марта 1563 г. Вазари спрашивает у Микеланджело, «как он думал расписать стены». – Р. Р.

(обратно)

208

Не известно было даже, куда следует поставить готовые статуи и какие статуи он собирался сделать для незаполненных ниш. Напрасно Вазари и Амманати, которым Козимо I поручил завершить творение Микеланджело, обращались к нему за разъяснениями – он ничего не мог вспомнить. «Разум и память меня опередили, – пишет Микеланджело в августе 1557 г., – и ждут меня на том свете». – Р. Р.

(обратно)

209

20 марта 1546 г. Микеланджело получил римское гражданство. – Р. Р.

(обратно)

210

Буонаррото, умершего от чумы в 1528 г. – Р. Р.

(обратно)

211

В июне 1534 г. – Р. Р.

(обратно)

212

«Стихотворения», сонет LVIII. – Р. Р.

(обратно)

213

«Стихотворения», сонет XLIX. – Р. Р.

(обратно)

214

[Во мне смерть, вся моя жизнь – в тебе (итал.). – Прим. ред. ] «Стихотворения», сонет LIX. – Р. Р.

(обратно)

215

Внучатный племянник Микеланджело в первом издании «Стихотворений» не решился опубликовать стихи, посвященные Томмазо деи Кавальери, в их подлинном виде. Он изобразил дело так, будто они обращены к женщине. До недавних работ Шефлера и Симмондса считали, что под именем Кавальери скрыта Виттория Колонна. – Р. Р.

(обратно)

216

Письмо Микеланджело к неизвестному (октябрь 1542 г.). «Письма», изд. Миланези, CDXXXV – Р. Р.

(обратно)

217

Донато Джанотти, «Диалоги», 1545. – Р. Р.

(обратно)

218

«Стихотворения», сонет CXXXI. – Р..Р.

(обратно)

219

Нападая на Микеланджело, Аретино в подтверждение справедливости своих нападок прежде всего называет Герардо Перини. Фрей опубликовал несколько очень нежных его писем, относящихся к 1522 г.: «…che avendo di voi lettera, mi paia chon esso voi essere, che altro desiderio non о» («…когда я получаю от Вас письмо, мне кажется, я с Вами, а это мое единственное желание»). Он подписывается: «Vostro come figliuolo» («Ваш почти что родной сын»).

Прекрасное стихотворение Микеланджело про боль разлуки и забвенье, по-видимому, посвящено ему:

«Здесь неподалеку любимый похитил мое сердце и жизнь. Здесь в его прекрасном взоре я прочел обещание помощи, но вскоре она была отнята у меня. Здесь завязались узы чувства и здесь же распались. Здесь, рыдая на этом камне, в бесконечной тоске глядел я, как удаляется тот, кто приковал меня к себе, а затем покинул» («Стихотворения», сонет XXXV). – Р. Р.

(обратно)

220

Генри Тоде в своей работе «Микеланджело и позднее Возрождение», желая, иногда даже в ущерб истине, сделать образ своего героя капе можно привлекательнее, утверждает, будто Микеланджело дружил сначала с Герардо Перини, затем с Фебо ди Поджо, а потом уже с Кавальери. Автор не допускает мысли, что Микеланджело после совершенной любви к Кавальери мог опуститься до какого-то Фебо. На самом же деле Микеланджело был уже год как знаком с Кавальери, когда увлекся Фебо и писал ему униженные письма (от декабря 1533 г. по Тоде или от сентября 1534 г. по Фрею) и нелепые и восторженные стихи, где он играет на значении имен «Фебо» и «Поджо» (Фрей, «Стихотворения Микеланджело», сонеты CIII, CIV), – письма и стихи, на которые молодой прохвост отвечал требованием денег (см. изданные Фреем «Стихотворения Микеланджело», стр. 526),

Что же касается Чеккино деи Браччи, друга самого близкого Микеланджело человека, Луиджи дель Риччо, то Микеланджело встретился с ним через десять лет после знакомства с Кавальери. Чеккино был сыном флорентийского изгнанника и совсем молодым умер в Риме в 1544 г. Микеланджело написал в память о нем сорок восемь надгробных эпитафий, которые сочетают в себе самые чистые чувства с каким-то даже идолопоклонством. Некоторые из этих стихотворении просто великолепны. Более мрачных строк Микеланджело-поэт никогда не писал. – Р. Р.

(обратно)

221

Бенедетто Варки, «Две лекции», 1549 г. – Р. Р.

(обратно)

222

Письмо Томмазо деи Кавальери к Микеланджело от 1 января 1533 г. – P. P.

(обратно)

223

Микеланджело ответил на первое письмо Кавальери в тот же день (1 января 1533 г.). Сохранилось три черновика этого любопытного письма, по которым видно, насколько Микеланджело был взволнован. В постскриптуме к одному из черновиков Микеланджело пишет: «Казалось бы, законно назвать своим именем то, что один человек дарит другому с его же согласия, но, считаясь с условностями, я здесь от этого воздержусь». Совершенно ясно, что подразумевается любовь. – Р. Р.

(обратно)

224

Письмо Микеланджело к Кавальери от 1 января 1533 г. – Р. Р.

(обратно)

225

Черновик письма Микеланджело к Кавальери от 28 июля 1533 г. – Р. Р.

(обратно)

226

Письмо Микеланджело к Кавальери от 28 июля 1533 г. – Р. Р.

(обратно)

227

Письмо Микеланджело к Бартоломео Анджолини. – Р. Р.

(обратно)

228

Письмо Микеланджело к Себастьяно дель Пьомбо. – Р. Р.

(обратно)

229

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

230

Два сонета Варки комментировал публично, а потом напечатал в книге «Две лекции». Микеланджело не скрывал своей любви, он говорил о ней и с Бартоломео Анджолини и с Себастьяно дель Пьомбо. Дружба такого рода никого тогда не удивляла. Когда умер Чеккино деи Браччи, Риччо всем и каждому кричал о своем горе и любви: «Ах, дорогой мой Донато! Наш Чеккино умер. Весь Рим рыдает. Микеланджело делает для меня набросок памятника. Напишите, прошу Вас, эпитафию и пошлите мне утешительное письмо – я теряю рассудок от горя. Терпение! Я умираю тысячу раз на день. О боже, как изменчива фортуна!» (письмо к Донато Джанотти, январь 1544 г.). В одной из своих надгробных эпитафий Микеланджело вкладывает в уста Чеккино следующие слова: «В груди моей вмещалась душа тысячи любовников» («Стихотворения», изд. Фрея, сонет LXXIII, 12). – Р. Р.

(обратно)

231

Шефлер. – Р. Р.

(обратно)

232

«Стихотворения», сонет СIХ, 19. – Р. Р.

(обратно)

233

«Стихотворения», сонет XLIV. – Р. Р.

(обратно)

234

«Стихотворения», сонет L.II. – См. также сонет LXXVI. В конце сонета Микеланджело играет на значении слова «Кавальери»:

Resto prigion d'un Cavalier armato.

Меня пленил вооруженный всадник. – Р. Р.

(обратно)

235

Onde al mio viver lieto, che me'ha tolto… («Стихотворения», сонет CIX, 18). – P. P.

(обратно)

236

Il desiato mie dolce signore… («Стихотворения», сонет L). – P. P.

(обратно)

237

Un freddo aspetto… («Стихотворения», сонет CIX, 18). – P. P.

(обратно)

238

По-итальянски дословно сказано: «то, что ты сам всего больше любишь в себе». – Прим. ред.

(обратно)

239

Il foco onesto, che m'arde… [ «Палим огнем я честным…» (итал.) – Прим. ред. ] («Стихотворения», сонет L). – Р. Р.

La casta voglia, che 1 cor dentro infiamma… [ «И воля чистая, что сердце греет» (итал.). – Прим. ред. ] («Стихотворения», сонет XLIII.). – Р. Р.

(обратно)

240

В одном сонете Микеланджело говорит, что он с восторгом отдал бы кожу свою на одежду тому, кого он любит, что он завидует сандалиям на белоснежных ногах друга. – Р. Р.

(обратно)

241

Особенно в период с июня по октябрь 1533 г., когда Микеланджело, вернувшись во Флоренцию, жил в разлуке о Кавальери. – Р. Р.

(обратно)

242

Портреты красавиц, в которых усматривали сходство с Витторией Колонна, как, например, знаменитый рисунок Микеланджело в галерее Уффици, где изображена молодая женщина в шлеме, не имеют к Виттории никакого отношения. Конечно, Микеланджело мог бессознательно воспроизвести черты Виттории, какой она ему запомнилась, – более моложавой и прекрасной, чем на самом деле. У женщины на рисунке правильные черты Виттории и ее суровое выражение лица. Глаза большие, озабоченные, взгляд жесткий. Шея открыта, грудь обнажена. Лицо выражает сосредоточенную и холодную силу. – Р. Р.

(обратно)

243

Такой она изображена на медали неизвестного художника, воспроизведенной в «Переписке Виттории Колонна» (изданной Эрманно Ферреро и Джузеппе Мюллером). Такой ее, вероятно, видел и Микеланджело. На ней строгое, закрытое платье с неглубоким вырезом спереди. Волосы запрятаны под большой полосатый чепец.

На другой медали неизвестного художника она представлена молодой и несколько приукрашена (медаль эта воспроизведена Мюнцем в «Истории искусств эпохи Возрождения», III, 248, и в «Жизни и творчестве Микеланджело», изд. «Газетт де Бо-з-ар»). Зачесанные кверху волосы перехвачены надо лбом лентой, один локон спадает на щеку, «а затылке тонкие косички. Лоб высокий я прямой, глаза смотрят с каким-то слишком пристальным вниманием, нос прямой и длинный с широкими ноздрями; щеки полные, ужо велико, но красивой формы, твердый прямой подбородок приподнят, шея прикрыта прозрачной кисеей, грудь обнажена. Вид равнодушный и надутый. Медали сделаны в разные годы ее жизни, но и та и другая воспроизводят недовольно раздутые ноздри в брезгливо приподнятую верхнюю губу, а также маленький рот. свидетельствующий о молчаливости я высокомерии. Выражение лица говорит о покое, без иллюзий, без радости.

Фрей пришел, правда не очень убедительным путем, к выводу, что именно Виттория изображена на странном рисунке Микеланджело на обороте одного сонета, – прекрасный и овеянный грустью рисунок, который художник сделал только для себя, если догадка Фрея справедлива. Микеланджело изобразил обнаженную по пояс пожилую женщину с высохшей и отвислой грудью, – но лицо не состарилось, оно глядит прямо, задумчиво и гордо; на длинной и гибкой шее ожерелье, волосы запрятаны под чепец, завязанный под подбородком и закрывающий уши, наподобие шлема. Рядом голова старика, похожего на Микеланджело; он глядит на женщину, глядит в последний раз, – ибо Виттория умерла незадолго перед тем, как был сделан рисунок. Сонет на обороте – стихотворение на смерть Виттории «Quand* el ministro de sospir mie tanti…» («Когда та, что исторгла у меня столько вздохов…,»). Фрей воспроизвел этот рисунок в своем издании «Стихотворения Микеланджело», стр. 385. – Р. Р.

(обратно)

244

Ее духовным наставником был тогда Маттео Гиберти, епископ Вероны, одним из первых пытавшийся обновить католическую церковь. Секретарем при Гиберти состоял Франческо Берни. – Р. Р.

(обратно)

245

Придворный – (итал.) – Прим. ред.

(обратно)

246

Хуан де Вальдес, сын личного секретаря Карла V, поселившийся в Неаполе в 1534 г., возглавлял там движение реформации. Вокруг него группировалась знать и высокопоставленные дамы. Он опубликовал ряд трудов, главные из которых: «Сто десять божественных размышлений», Базель, 1550, и «По поводу толкований священного писания». Он исповедовал спасение только через веру и ставил превыше евангельских поучений откровение святого духа. Умер он в 1541 г. Есть указания, что у него было в Неаполе более трех тысяч последователей. – Р. Р.

(обратно)

247

Бернардино Окино, знаменитый проповедник и главный викарий Ордена капуцинов, в 1539 г. сблизился с Вальдесом и оказал на него сильнейшее влияние. На Окино поступали бесчисленные доносы, но при поддержке народа, защищавшего его от церковных запретов, он продолжал выступать со своими смелыми проповедями в Неаполе, Риме, Венеции вплоть до 1542 г.; узнав, что ему грозит расправа как последователю Лютера, он бежал из Флоренции в Феррару, а оттуда в Женеву, где перешел в протестантство. Окино был близким другом Виттории Колонна и, перед тем как покинуть Италию, тайно известил ее в письме о своем решении. – Р. Р.

(обратно)

248

Пьетро Карнесекки из Флоренции, протонотарий Климента VII, друг и последователь Вальдеса, в первый раз привлекался к суду инквизиции в 1546 г., был сожжен в Риме в 1567 г. Он поддерживал отношения с Витторией до самой ее смерти. – Р. Р.

(обратно)

249

Коллегия высшего духовенства – (итал.). – Прим. ред.

(обратно)

250

Гаспаре Контарини, из знатной венецианской семьи, был сначала посланником Венеции при дворе Карла V в Нидерландах, в Германии и в Испании, затем с 1528 по 1530 г. – при папском дворе Климента VII. В 1535 г. он получил от Павла III кардинальскую шапку, а в 1541 г. присутствовал в качестве легата на сейме в Регенсбурге. Но он не сумел договориться с протестантами и лишь навлек на себя подозрения католиков. Вернувшись удрученный в Италию, он умирает в Болонье в августе 1542 г. Контарини написал много работ: «О бессмертии души», «Краткое изложение начатков философии» и трактат «Об оправдании», где он очень близок к протестантским взглядам на благодать. – Р. Р.

(обратно)

251

Цитируется у Генри Тоде. – Р. Р.

(обратно)

252

Джампьетро Караффа, епископ Киэти, основал в 1524 г. Орден театинцев, а с 1528 г. повел в Венеции борьбу с протестантизмом. Возглавив движение контрреформации, он продолжал эту борьбу с неумолимой жестокостью сначала в качестве кардинала, а затем папы, каковым он стал в 1555 г., приняв имя Павла IV.

В 1540 г. был утвержден Орден иезуитов; в июне 1542 г. в Италии начал действовать трибунал инквизиции, которому предоставлялось неограниченное право преследовать еретиков, а в 1545 г. созван Тридентокий собор. Все эти меры ознаменовали собой конец свободного католицизма, о котором мечтали Контарини, Гяберти, Поль. – Р. Р.

(обратно)

253

Показания Карнесекки перед инквизицией в 1566 г. – Р. Р.

(обратно)

254

Реджинальд Поль, один из членов Йоркского дома, вынужден был бежать из Англии после столкновения с Генрихом VIII. Поселившись в 1532 г. в Венеции, он становится горячим приверженцем и другом Контарини; Павел III возводит его в кардинальский сан я назначает легатом вотчины св. Петра. Человек большого личного обаяния, уступчивый и мягкий, он подчинился контрреформации и привел к повиновению многих независимых духом последователей Контарини, которые были близки к тому, чтобы перейти в протестантство. Виттория Колонна всецело подпала под его влияние во время своего пребывания в Витербо с 1541 по 1544 г. В 1554 г. Поль был послан легатом в Англию, где стал архиепископом Кентерберийским. Умер он в 1558 г. – Р. Р.

(обратно)

255

Письмо Виттории Колонна к кардиналу Мороне от 22 декабря 1543 г. (см. работу Альфреда де Ремона о Виттории Колонна и Тоде «Микеланджело», том II). – Р. Р.

(обратно)

256

Франсиско д'Олаида, «Четыре беседы о живописи в городе Риме в 1538–1539 гг.», составленные в 1548 г. и изданные Иоахимом де Васкончелос. – Р. Р.

(обратно)

257

Первая часть «Бесед о живописи в городе Риме». – Р. Р.

(обратно)

258

Там же, часть третья. – Беседа происходила в день бракосочетания Октавио Фарнезе, племянника Павла III, с вдовой Алессандро Медичи, Маргаритой. В этот день, согласно обычаю древности, триумфальное шествие из двенадцати колесниц двинулось к Навонской площади, где собрались толпы народа. Микеланджело же с друзьями укрылись в тиши Сан-Сильвестро, господствовавшего над городом. – Р. Р.

(обратно)

259

Кондиви.

Не таковы, по правде сказать, те письма Виттории, которые дошли до нас, – при благородстве тона, они все же холодноваты. Справедливости ради отметим, что от ее переписки с Микеланджело до нас дошло всего пять писем из Орвиетто и Витербо и три письма из Рима, относящиеся к 1539 и 1541 гг. – Р. Р.

(обратно)

260

Этот рисунок, как доказал А. Гренье, явился прообразом нескольких «Пиета», которые Микеланджело впоследствии изваял: флорентийской (1550–1555 гг.), Рондонини (1563) и той, которая недавно найдена в Палестрине (она относится к 1555–1560 гг.). К той же трактовке близки эскизы Оксфордской библиотеки и «Положение во гроб», находящееся в Британской Национальной галерее. – См. А. Гренье, «Неизвестное снятие с креста работы Микеланджело, найденное в Палестрине», «Газетт де Бо-з-ар», март 1907 г. В этой статье помещены снимки и репродукции различных «Пиета» Микеланджело. – Р. Р.

(обратно)

261

Именно тогда Микеланджело задумал издать сборник своих стихов. Эту мысль подали ему друзья – Луиджи дель Риччо и Донато Джанотти. До тех пор он не придавал особого значения своим писаниям. В 1545 г. Джанотти взял на себя подготовку издания, Микеланджело отобрал лучшие стихотворения, а друзья их переписали. Но после смерти Риччо, в 1546 г., и Виттории, в 1547 г., он отказался от своего намерения, считая его пустым тщеславием. Стихи Микеланджело так и не были опубликованы при его жизни, за исключением немногих вещей, которые приводили в своих работах Варки, Джанотти, Вазари и др. Но они ходили в переписанном виде по рукам. Крупнейшие композиторы – Аркадельт, Тромбончино, Консилиум, Констанцо Феста – перекладывали их на музыку. В 1546 г. Варки прочитал и комментировал один из его сонетов перед Флорентийской академией. Он находил в нем «античную простоту и глубину мыслей, достойную Данте».

Микеланджело воспитывался на Данте. «Никто не понимал Данте и не знал его произведений лучше Микеланджело», – говорит Джанотти. И никто не вознес поэту более восторженную хвалу, чем Микеланджело в прекрасном своем сонете «Dal ciel discese…» [ «Сошел с неба…» – (итал.) – Прим ред. ] («Стихотворения», сонет CIX, 37). Он превосходно знал также Петрарку, Кавальканти, Чино да Пистойя и классиков итальянской поэзии. К ним восходит поэтический стиль Микеланджело. Но окрылял его поэзию пламенный идеализм платоников. – Р. Р.

(обратно)

262

«Стихотворения, а также XVI духовных сонетов», 1539; «Стихотворения, а также XXIV духовных сонета и Торжество креста», Венеция, 1544. – Р. Р.

(обратно)

263

«У меня есть книжечка на пергаменте, которую она мне подарила лет десять назад, – писал Микеланджело к Фатуччи 7 марта 1551 г. – В ней сто три сонета, не считая тех сорока, что она прислала мне потом отдельно из Витербо: я присоединил их к прежним и отдал переплести… У меня также много писем, которые она писала мне из Орвиетто и Витербо. Вот все, что мне от нее осталось». – Р. Р.

(обратно)

264

«Стихотворения», сонет LXXXVIII. – Р. Р.

(обратно)

265

Вазари.

Одно время он даже поссорился с лучшим своим другом Луиджи дель Риччо из-за того, что тот, наперекор его желанию, делал ему подарки.

«Лучше бы ты меня обкрадывал, чем угнетал своей чрезмерной добротой, – пишет ему Микеланджело. – Основа дружбы – равенство, если же один дает больше другого, неизбежно столкновение, а когда один одерживает верх, второй ему этого не прощает». – Р. Р.

(обратно)

266

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

267

См. «Стихотворения», сонет CI.

Микеланджело так комментирует этот сонет:

«И прежде он (то есть молот – Виттория) вдохновлял добродетель примером своих великих добродетелей; но здесь, на земле, некому было раздувать кузнечные мехи. Теперь на небесах у него будет много подручных, ибо всем там дорога добродетель. Поэтому я верю, что на пути к совершенствованию получу помощь свыше. Теперь на небе будет кому раздувать мехи, тогда как здесь, на земле, у наковальни, где куются добродетели, никто не помогал кузнецу». – Р. Р.

(обратно)

268

См. «Стихотворения», сонет С. На обороте сонета рисунок пером женщины с увядшей грудью, который якобы изображает Витторию. – Р. Р.

(обратно)

269

Помимо дружбы с Витторией Колонна, у Микеланджело были и увлечения. Она владела не всеми его помыслами. Об этом умалчивали из смехотворного желания «идеализировать» Микеланджело, словно Микеланджело нуждается в какой бы то ни было идеализации!

Во время своей дружбы с Витторией, между 1535 и 1546 гг., Микеланджело любил какую-то «красивую и жестокую» женщину, «donna aspra е bella» (CIX, 89), «lucente e fera Stella, iniqua e fella, dolce pieta con dispietato core» (CIX, 9), «cruda e fera Stella» (CIX, 14), «bellezza e gratia equalmente infinita» (CIX, 3). «Мой прекрасный враг», – называл он ее, – «la donna mia nemica» (CIX, 54). Он страстно ее любил, унижался перед ней, готов был принести ей в жертву свою душу.

Godo gl'inganni d'una donna bella… (CIX, 90). Porgo urailmente al'aspro giogo il collo… (CIX, 54). Dolce rai saria l'infemo teco… (CIX, 55). [Обман вкушаю женщины прекрасной… Смиренно под иго подставляю шею… С тобой мне показался б дивным ад… 

 (итал.). – Прим. ред. ]

Он терзался, а она смеялась над ним:

Questa mie donna è si pronta e ardita, C'allor che la m'ancide, ogni mie bene Cogli ochi mi promecte e parte tiene Il crudel ferro dentro a la ferita… (CIX, 15). [Горит она таким огнем бесстрашным, Что, умерщвляя, счастье обещает Своими взорами и вновь вращает Клинком своим в вчерашней моей ране… 

 (итал.). – Прим. ред.)

Она кокетничала с другими, возбуждая его ревность. В конце концов Микеланджело возненавидел ее. Он молил судьбу превратить ее в уродину и влюбить в него, чтобы он ее разлюбил и мог, в свою очередь, мучить:

«Любовь, почему позволяешь ты красоте отказывать в твоем высшем даре тому, кто жаждет тебя и ценит, и награждать им глупцов? Ах, сделай красоту безобразной и внуши ей любовь ко мне, тогда я перестану ее любить, и придет ее черед страдать и терзаться» (см. «Стихотворения», сонет CIX, 63). – Р. Р.

(обратно)

270

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

271

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

272

Идея этой гигантской фрески, покрывающей всю стену Сикстинской капеллы над папским алтарем, принадлежала Клименту VII и возникла еще в 1533 г. – Р. Р.

(обратно)

273

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

274

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

275

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

276

В июле 1573 г.

Веронезе не преминул сослаться на «Страшный суд»:

«– Я признаю, что это дурно, но повторяю то, что уже говорил: мой долг следовать примеру моих учителей.

– А что же делали ваши учителя? Неужели писали подобные вещи?

– Микеланджело в папской капелле в Риме изобразил спасителя, его пречистую мать, святого Иоанна, святого Петра и других угодников, причем представил их всех нагими, даже пресвятую деву Марию, и в позах отнюдь не канонических…» (А. Баше, «Паоло Веронезе перед судом инквизиции», 1880). – Р. Р.

(обратно)

277

Это была месть. Он по обыкновению своему пытался выклянчить у Микеланджело какое-нибудь произведение, а кроме того имел дерзость навязывать ему свой план «Страшного суда». Микеланджело вежливо отклонил это странное предложение о сотрудничестве и пропустил мимо ушей просьбу о подарке. Аретино решил доказать, что непочтительное обращение с ним может обойтись дорого. – Р. Р.

(обратно)

278

Герой комедии Аретино «Лицемер» послужил прототипом Тартюфа (Готье, «Аретино», 1895). – Р. Р.

(обратно)

279

Оскорбительные ссылки на «Герарди и Томаи» (Герардо Перини и Томмазо деи Кавальери). – Р. Р.

(обратно)

280

Шантаж своей бесцеремонностью бросается в глаза. После всех угроз, напомнив Микеланджело, чего он от него ждет, а именно: подарков, Аретино делает следующую приписку:

«Теперь, когда я отчасти излил свой гнев и доказал Вам, что если Вы «divino» (божественный), то и я не из «acqua» (воды), порвите письмо, как это делаю я, и решитесь…» – Р. Р.

(обратно)

281

Так в 1549 г. отозвался о «Страшном суде» один флорентиец (Гей, «Переписка», II, 500). – Р. Р.

(обратно)

282

В 1596 г. Климент VIII тоже думал уничтожить «Страшный суд». – Р. Р.

(обратно)

283

В 1559 г. – После проделанной над фреской операции Даниелло да Вольтерра получил прозвище «одевальщика» (braghettone). А ведь Даниелло был близким другом Микеланджело. Другой его друг, скульптор Амманати, осудил обнаженные фигуры на фреске, усмотрев в них соблазн. Так что Микеланджело не находил в этом случае поддержки даже у своих учеников и почитателей. – Р. Р.

(обратно)

284

Впервые «Страшный суд» был выставлен для обозрения 25 декабря 1541 г. Со всех концов Италии, из Франции, из Германии и Фландрии съезжались люди, желавшие присутствовать на торжестве. Описание произведения см. в серии «Мастера искусства». – Р. Р.

(обратно)

285

Микеланджело начал эти фрески («Обращение апостола Павла» и «Распятие апостола Петра») в 1542 г., дважды – в 1544 и в 1546 гг. – прерывал работу из-за болезни и только ценой огромного напряжения закончил их в 1549–1550 гг. «Это были последние живописные произведения, которые он создал, – пишет Вазари, – и притом с большим трудом, потому что живопись – в особенности фресковая – искусство «е для стариков», – Р. Р.

(обратно)

286

Имелись в виду «Моисей» и оба «Раба», но Микеланджело нашел, что «Рабы» не подходят к новой уменьшенной модели гробницы и изваял две другие статуи: «Жизнь деятельную» и «Жизнь созерцательную» (Рахиль и Лия). – Р. Р.

(обратно)

287

Письмо к неизвестному «Монсиньору» (октябрь 1542 г.) («Письма», изд. Миланези, CDXXXV). – Р. Р.

(обратно)

288

[ «Тебя, о господь мой, я призываю защитить меня от слепой, бессмысленной муки…» – (итал.). – Прим. ред. ]

«Стихотворения», сонет СХХШ. – Р. Р.

(обратно)

289

Письмо Микеланджело к Вазари от 19 сентября 1552 г – Р. Р.

(обратно)

290

Письмо Микеланджело к племяннику Лионардо от 7 июля 1557 г. – Р. Р.

(обратно)

291

Имеется в виду Антонио да Сан-Галло, занимавший должность главного архитектора собора св. Петра с 1537 г. до своей смерти в октябре 1546 г. Он всегда враждовал с Микеланджело, который жестоко критиковал его. Поводом к открытому столкновению послужило в первый раз утверждение проекта укреплении Борго (квартал Ватикана), когда в 1545 г. Микеланджело добился того, что планы Сан-Галло были забракованы, и позднее постройка палаццо Фарнезе, который Сан-Галло возвел лишь до третьего этажа, а Микеланджело достроил, представив в 1549 г. проект карниза я одержав верх над своим соперником. – Р. Р.

(обратно)

292

Впоследствии папа Марцелл II. – Р. Р.

(обратно)

293

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

294

Боттари. – Р. Р.

(обратно)

295

Когда расследование (1551 г.) близилось к концу, Микеланджело, повернувшись к председательствовавшему Юлию III, сказал: «Ваше святейшество, вы видите, каков мой барыш! Только ради спасения души можно терпеть столь великие тяготы, иначе весь этот труд пустая трата времени». Папа, любивший художника, положил ему руки на плечи и воскликнул: «Не беспокойся! Будет тебе барыш, и не только для души, но и для тела» (Вазари). – Р. Р.

(обратно)

296

Павел III умер 10 ноября 1549 г. Восседавший вслед за ним на папском престоле с 8 февраля 1550 г. по 23 марта 1555 г. Юлий III был также весьма расположен к Микеланджело. Кардинал Червини был избран папой 9 апреля 1555 г. под именем Марцелла II, но на папском престоле он пробыл всего лишь несколько дней, и его преемником 23 мая 1555 г. стал Павел IV (Караффа). – Р. Р.

(обратно)

297

Письмо Микеланджело к Лионардо от 11 мая 1555 г. – Однако в 1560 г., обиженный критикой своих же друзей, Микеланджело попросил «освободить его от бремени, которое он по приказанию пап безвозмездно несет уже семнадцать лет». Но отставка не была принята, и Пий IV возобновил его полномочия. Тогда, по настоянию Кавальери, Микеланджело, наконец, решился сделать деревянную модель купола. До этого времени художник никого не посвящал в свои замыслы. – Р. Р.

(обратно)

298

Что не помешало, однако, Нанни, на другой же день после смерти Микеланджело, просить герцога Козимо посодействовать его назначению главным архитектором собора св. Петра. – Р. Р.

(обратно)

299

При жизни Микеланджело были достроены лишь лестницы и площадь, здания же Капитолия были закончены только в XVII в. – Р. Р.

(обратно)

300

От церкви Микеланджело ничего не сохранилось, В XVIII в. ее целиком перестроили, – Р. Р.

(обратно)

301

Посылая модель, Микеланджело советовал, чтобы лестницу сделали деревянной, но ее выполнили из камня. – Р. Р.

(обратно)

302

В 1559–1560 гг. – Р. Р.

(обратно)

303

Вазари, – Р. Р.

(обратно)

304

Вазари.

Это произведение Микеланджело было начато в 1553 г.; оно нас особенно трогает, потому что из всех его скульптур наиболее глубоко отражает внутренний мир художника. То, что здесь сказано им, сказано для себя самого; он страдает и отдается своему горю. Считают между прочим, что в образе старца со скорбным лицом, который поддерживает тело спасителя, Микеланджело изобразил себя. – Р. Р.

(обратно)

305

В 1555 г. – Р. Р.

(обратно)

306

Тиберио Кальканьи купил скульптуру у Антонио и попросил у Микеланджело позволения восстановить ее. Микеланджело дал свое согласие, и Кальканьи соединил отбитые куски, но вскоре он умер, и «Снятие с креста» так и осталось незаконченным. – Р. Р.

(обратно)

307

«Стихотворения», сонет LXXXI (примерно 1550 г.). – Однако некоторые, относящиеся к глубокой старости, стихотворения Микеланджело доказывают, что пламя не совсем угасло и что «старые, обгорелые поленья», как он выражается, нет-нет да и вспыхнут снова («Стихотворения», сонеты СХ и CXIX). – Р. Р.

(обратно)

308

В 1538 г. она вступила в брак с Микеле ди Никколо Гвиччардини. – Р. Р.

(обратно)

309

Поместье в Поццолатико. – Р. Р.

(обратно)

310

Начало этой переписки относится к 1540 г. – Р. Р.

(обратно)

311

«…stare a spasiraare intorno aile tue lellere» (. «Письма», 1536–1548 гг.). – Р. Р.

(обратно)

312

Письмо от 11 июля 1544 р. – Р. Р.

(обратно)

313

Заболев в 1549 г., Микеланджело сам сообщает племяннику, что вписал его в свое завещание. Завещание это было составлено следующим образом: «Джисмондо и тебе я оставляю все свое достояние, с тем чтобы брат мой Джисмондо и ты, мой племянник, пользовались всем на равных правах и ни один не мог бы распорядиться моим имуществом без согласия другого». – Р. Р.

(обратно)

314

«L'amore del tarlo». - P. P.

(обратно)

315

Письмо от 6 февраля 1546 г.

Он добавляет: «Правда, в прошлом году, после того как я тебя как следует отчитал, в тебе заговорила совесть, и ты прислал мне бочоночек треббинского. Представляю, как ты горевал, отправляя его мне!» – Р. Р.

(обратно)

316

С 1547 по 1553 г. – Р. Р.

(обратно)

317

В другом письме:

«Не гонись за богатством, ищи девушку с добрым сердцем и добрым именем… Тебе нужна жена-домоседка, которая бы тебя во всем слушалась, не задирала бы нос и не думала только о праздниках и пиршествах; когда у молодой женщины слишком много поклонников, ей нетрудно стать распутной (diventar puttana), особенно если за ней некому присматривать; тут недолго и стыд потерять…» («Письма», 1 февраля 1549 г.). – Р. Р.

(обратно)

318

«…Slorpiata о shifa…» («Письма», 1547–1552 гг.) – Р. Р.

(обратно)

319

«Письма», 19 декабря 1551 г. – Р. Р.

(обратно)

320

Но он добавляет: «Если ты, однако, чувствуешь себя недостаточно здоровым, тогда лучше вовсе отказаться от семейной жизни, чем плодить несчастных» («Письма», 24 июня 1552 г.). – Р. Р.

(обратно)

321

16 мая 1553 г. – Р. Р.

(обратно)

322

«Письма», 20 мая 1553 г. – Р. Р.

(обратно)

323

«Письма», 5 августа 1553 г. – Р. Р.

(обратно)

324

Родился в 1554 г. – Р. Р.

(обратно)

325

Родился в 1555 г. – Р. Р.

(обратно)

326

Надо различать отдельные периоды в жизни художника. На его долгом жизненном пути, среди пустыни одиночества, попадаются и оазисы дружбы. В 1515 г. в Риме – кружок жизнелюбивых и веселых флорентийцев – Доминико Буонинсеньи, Лионардо-шорник, Джованни Специале, Бартоломео Вераццано, Джованни Джеллези, Каниджани. Несколько позже, в папство Климента VII, – это блещущее остроумием общество Франческо Берни и Себастьяно дель Пьомбо, преданного, но опасного друга, который сообщал Микеланджело о всех слухах, ходивших о нем при папском дворе, и разжигал его неприязнь к партии Рафаэля. Но особенно – в пору Виттории Колонна – кружок Луиджи дель Риччо, флорентийского купца, который был советчиком Микеланджело в денежных делах и самым близким его другом. У Риччо Микеланджело встречался с Донато Джанотти, певцом и композитором Аркадельтом, красавцем Чеккино. Их связывала общая любовь к поэзии, к музыке, к тонким яствам. Когда умер Чеккино, Микеланджело пишет для убитого горем Риччо сорок восемь элегических четверостиший, и Риччо, после каждого четверостишия, посылает художнику в благодарность форелей, шампиньоны, трюфеля, дыни, голубей и т. д. (см. «Стихотворения», изд. Фрея, сонет LXXIII). После смерти Риччо в 1546 г. у Микеланджело уже не осталось друзей, а были одни лишь ученики и почитатели: Вазари, Кондиви, Даниелло да Вольтерра, Бронзино, Леоне Леони, Бенвенуто Челлини. Они его боготворили, и он отвечал им самой трогательной привязанностью. – Р. Р.

(обратно)

327

Знакомство с представителями высшего духовенства объясняется не только религиозными интересами Микеланджело, но и его службой в Ватикане. – Р. Р.

(обратно)

328

Кстати, любопытно отметить, что Микеланджело встречался с Макиавелли. Биаджо Буонакорси в письме от 6 сентября 1508 г. сообщает Макиавелли, что посылает ему с Микеланджело деньги от одной женщины, имя которой не названо. – Р. Р.

(обратно)

329

Меньше всего друзей у Микеланджело было как раз среди художников, если не считать последних лет жизни, когда его окружали преклонявшиеся перед ним ученики. Он не питал особой любви к большинству своих собратий и не считал нужным это скрывать. Микеланджело был в плохих отношениях с Леонардо да Винчи, Перуджино, Франча, Синьорелли, Рафаэлем, Браманте, Сан-Галло. «Будь я проклят, если вы хоть раз отозвались о ком-нибудь хорошо!» – пишет ему Якопо Сансовино 30 июня 1517 г. Это не помешало Микеланджело впоследствии (в 1524 г.) оказать Сансовино услугу, – да и не только ему одному, – но страстность этой гениальной натуры не позволяла признавать другого идеала кроме своего, а вместе с тем Микеланджело был слишком искренен, чтобы кривить душой и изображать восторг, когда его не чувствовал. Тем не менее он очень учтиво принял Тициана, когда тот в 1545 г. посетил Рим. Но обществу художников, по большей части малообразованных, он все же предпочитал общество литераторов и людей действия. – Р. Р.

(обратно)

330

Они дружески обменивались стихотворными посланиями, часто шутливого характера («Стихотворения», сонеты LVII и CLXXII). В своем «Обращении к фра Себастьяно дель Пьомбо» Берни превозносит Микеланджело. Он пишет, что, «подобно тому, как Астрея, сама доброта и разум, была олицетворением справедливости, так Микеланджело воплощает в себе чистую идею скульптуры и архитектуры». Он называет его вторым Платоном и, обращаясь к другим поэтам, говорит ставшие впоследствии знаменитыми и часто цитировавшиеся слова: «Замолкните вы, сладкозвучные свирели. Ваши слова – лишь слова, а его слова – мысли» (Ei dice cose et voi dita parole…) – P.P.

(обратно)

331

Донна Арджентина Маласпина, в 1516 г. – Р. Р.

(обратно)

332

Особенно по письму к Франциску I от 26 апреля 1546 г – Р. Р.

(обратно)

333

Кондиви так начинает свою «Жизнь Микеланджело»:

«С того часа, как господь бог в своей безграничной милости счел меня достойным не только лицезреть несравненного живописца и ваятеля Микеланджело Буонарроти – о чем я не осмеливался помышлять, – но и наслаждаться его беседой и пользоваться его расположением и доверием, я положил за оказанное мне благодеяние записать все, что мне покажется в его жизни достойным похвалы и изумления, чтобы пример подобного человека мог послужить на пользу другим людям». – Р. Р.

(обратно)

334

Франциск I – в 1546 г., Екатерина Медичи – в 1559 г. Она пишет ему из Блуа, прося изваять конную фигуру Генриха II или хотя бы сделать эскиз к ней, ибо «весь мир знает, что ему нет равного в нынешнем столетии» (14 ноября 1559 г.). – Р. Р.

(обратно)

335

В 1552 г. – Микеланджело никак на это не отозвался, что обидело герцога. А когда Бенвенуто Челлини заговорил об этом предложении с Микеланджело, тот ответил довольно саркастически. – Р. Р.

(обратно)

336

В ноябре 1560 г. – Р. Р.

(обратно)

337

В октябре 1561 г. – Р. Р.

(обратно)

338

Вазари (там, где он описывает прием, который Козимо оказал Микеланджело). – Р. Р.

(обратно)

339

Фрасиско д'Оланда, «Беседы о живописи в городе Риме». – Р. Р.

(обратно)

340

Там же.

(обратно)

341

Письмо к Пьеро Гонди от 26 января 1524 г. – Р. Р.

(обратно)

342

Вазари следующим образом описывает помощников Микеланджело: «Пьетро Урбино из Пистойи был способный мастер, но не желал себя утруждать; Антонио и хотел бы трудиться, но был неспособным. Асканьо делла Рипа Транзоне был трудолюбив, но у него никогда ничего не получалось». – Р. Р.

(обратно)

343

Микеланджело тревожится, когда Урбино порезал себе палец, следит за тем, чтобы он исправно выполнял религиозные обряды: «Сходя к исповеди, хорошо работай и присматривай за домом» («Письма», 29 марта 1518 г.). – Р. Р.

(обратно)

344

Мини уже однажды собирался ехать во Францию с Микеланджело, когда тот в 1529 г. бежал из Флоренции. – Р. Р.

(обратно)

345

Картину, которую он во время осады Флоренции писал для герцога Феррарского, но не захотел отдать, потому что посланец из Феррары обошелся с ним непочтительно. – Р. Р.

(обратно)

346

В 1531 г. – Р. Р.

(обратно)

347

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

348

3 декабря 1555 г., спустя несколько дней после смерти последнего брата Микеланджело – Джисмондо. – Р. Р.

(обратно)

349

От 23 февраля 1556 г.

Микеланджело заканчивает письмо следующими словами:

«Я свидетельствую Вам свое почтение и очень прошу передать мессеру Бенвенуто (Челлини) мои извинения за то, что я не ответил на его письмо; я настолько сейчас подавлен, что не в состоянии писать».

См. также «Стихотворения», сонет CLXII:.

«Et piango et parlo del mio morlo Urbino…» – P. P. [ «Плачу и говорю о мертвом Урбино…» – (итал.). – Прим. ред. ]

(обратно)

350

Он писал жене Урбино, Корнелии, письма, исполненные горячего участия, обещая взять к себе маленького Микеланджело, «любить его даже больше, чем детей своего племянника Лионардо, и обучать мальчика всему, согласно желаниям Урбино» (28 марта 1557 г.) – И когда в 1559 г. Корнелия вторично вышла замуж, он никак не мог ей этого простить – Р. Р.

(обратно)

351

См. у Вазари описание его чудачеств. – Р. Р.

(обратно)

352

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

353

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

354

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

355

Как многие склонные к мрачности люди, Микеланджело любил иногда посмеяться, подшутить над кем-нибудь, – недаром он был автором шутливых стихов в духе Берни. Но его шутка всегда резка и стоит на грани трагического. Такова его мрачная карикатура на старческие немощи («Стихотворения», сонет LXXXI) или пародия на любовное стихотворение (там же, сонет XXXVII). – Р. Р.

(обратно)

356

[ «Душа моя, что говорит со смертью»… – (итал.) – Прим. ред.]

«Стихотворения», сонет СХ. – Р. Р.

(обратно)

357

«Куры и синьор петух благоденствуют, но кошки без Вас скучают, хотя кормят их вволю», – пишет Анджолини в 1553 г., находившемуся в отъезде Микеланджело. – Р. Р.

(обратно)

358

Письмо Риччо к Роберто ди Филиппо Строцци от 21 июля 1544 г. – Р. Р.

(обратно)

359

Письмо к племяннику Лионардо (1547 г.). – Р. Р.

(обратно)

360

«Стихотворения», сонет CIX, 64. – Микеланджело изображает разговор поэта с флорентийским изгнанником. Возможно, что он написал это стихотворение после убийства Алессандро Медичи его двоюродным братом Лоренцино в 1536 г. Впервые стихотворение было опубликовано в 1543 г. с музыкой, написанной на текст Микеланджело Джакомо Аркадельтом. – Р. Р.

(обратно)

361

Курьеза ради отмечаю, что в числе его слуг был даже один француз – Ришар. «Ricardo franzese» (18 июня 1552 г. – «Заметки», стр. 606). – Р. Р.

(обратно)

362

«Мне хотелось бы нанять хорошую и опрятную служанку, – пишет он Лионардо, – но где такую найдешь? Все они, как на подбор, грязнухи и распутницы (son tutte puttane e porche). Плачу я десять юлиев в месяц. Живу я бедно, но жалованье плачу хорошей» («Письма», 16 августа 1550 г.). – Р. Р.

(обратно)

363

La mia scura tomba.»

(«Стихотворения», сонет LXXXI). – P. P.

(обратно)

364

Dov'è Aragn'e mill' opre et lavoranti Et fan di lor filando fusaiuolo…

(«Стихотворения», сонет LXXXI). – P. P.

(обратно)

365

На гробу была надпись:

«О ты, отдавший мирским желаниям и душу, и тело, и разум, Знай: ты уместишься весь в этом темном ящике». Io dico a voi, ch' al mondo avete dato L'anima e 'I corpo e lo spirito nsieme: in questa cassa oscura è'I vostro lato. («Стихотворения», сонет CXXXVII). – P. P (обратно)

366

«Он был очень воздержан в пище и питье. Когда он был молод, он мог, чтобы не отрываться от работы, довольствоваться куском хлеба и глотком вина. В старости, после завершения «Страшного суда», он приучился пить вино, но пил весьма умеренно и только по вечерам, когда дневная работа была окончена. Несмотря на богатство, он жил как бедняк. Редко-редко когда у него обедал кто-нибудь из друзей; подарков он тоже ни от кого не хотел принимать, так как считал себя в таких случаях навек обязанным. Благодаря воздержанной жизни, он всегда чувствовал себя бодро и очень мало спал» (Вазари). – Р. Р.

(обратно)

367

Заметив, что у Микеланджело свечи не восковые, а из козьего сала, Вазари однажды послал ему целый пуд хороших свечей. Но когда слуга Микеланджело принес их, скульптор отказался принять подарок. «Мне эти свечи все руки оттянули, пока я их сюда нес, – сказал слуга. – Не тащить же мне их обратно. Коли вам они не нужны, я воткну их в мусорную кучу у вас перед домом и все зажгу». – «Положи их сюда, – сказал тогда Микеланджело, – я вовсе не желаю, чтобы ты вытворял всякие глупости у моей двери» (Вазари). – Р. Р.

(обратно)

368

«Стихотворения», сонет LXXVIII. Фрей относит это стихотворение примерно к 1546 г., то есть когда писался «Страшный суд» и фрески капеллы Паолина. Гримм же считает, что оно написано позже, около 1554 г.

Другой посвященный ночи сонет («Стихотворения», – совет LXXVII) тоже очень красив и поэтичен, но написан более литературно и манерно. – Р. Р.

(обратно)

369

«Non nasce in me pensiero che non vi sia dentro sculpita la morte» («Письма», 22 июня 1555 г,). – P. P.

(обратно)

370

См. «Стихотворения», сонет CIX, 32. – Р. Р.

(обратно)

371

«Стихотворения», сонет CIX, 34. – Р. Р.

(обратно)

372

Письмо к Вазари, помеченное: «Не знаю, какого дня апреля 1554 г.» («A di non so quanti d'aprile 1554»). – P. P.

(обратно)

373

Несмотря на годы, проведенные вне города – в Карраре и Серавецце, Микеланджело никогда не уделял большого внимания природе. В его произведениях пейзаж отсутствует, если не считать отдельных, слишком общих намеков во фресках Систины. В этом Микеланджело стоит особняком от своих современников – Рафаэля, Тициана, Перуджино, Франча, Леонардо. Он презирал бывшие тогда в моде пейзажи фламандских живописцев и пренебрежительно отзывался о них: «Тряпки, хижины, яркозеленые поля с тенистыми купами дерев, речки и мосты – словом, то, что называется пейзажем, – и везде, там и сям, разбросанные фигурки людей» (Франенско д'Оланда, «Беседы о живописи в городе Риме»). – Р. Р.

(обратно)

374

«Письма», 28 декабря 1556 г. – Р. Р.

(обратно)

375

Я имею в виду очень длинное и оставшееся не законченным стихотворение в сто пятнадцать строк, которое начинается так: «Отрадно мне и внове видеть, как смело козы взбираются на скалы. Паслись поблизости, а вот они уже на дальней той вершине…»

Nuovo piacere e di maggiore stima Veder i'ardite câpre sopr' un sasso Montar, pasciendo or questa or quella cima… («Стихотворения», сонет CLXIII, изд. Фрея, стр. 249–253).

Я следую здесь толкованию Фрея, относящего стихотворение к октябрю – декабрю 1556 г. Тоде придерживается другого мнения, он причисляет эту вещь к юношеским произведениям Микеланджело, но не приводит, на мой взгляд, достаточно убедительных доводов. – Р. Р.

(обратно)

376

В 1548 г., отговаривая своего племянника Лионардо от паломничества в Лоретто, Микеланджело советует ему лучше раздать деньги нищим: «Одному богу известно, куда девают священники деньги, которые мы им даем» (7 апреля 1548 г.).

Себастьяно дель Пьомбо собирался написать в церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио монаха. Микеланджело считал, что этот монах все испортит: «Монахи погубили мир, который так велик, что ж говорить о маленькой часовне!»

Когда Микеланджело хотел женить племянника, к нему как-то явилась свахой одна ханжа, прочла художнику длинное нравоучение, побуждая его к благочестию, и кончила тем, что предложила в невесты Лионардо весьма преданную церкви и набожную девицу. «Я ответил ей, – пишет Микеланджело, – пусть она сидит дома за прялкой, а не морочит добрых людей и не наживается на том, что всякому должно быть свято» («Письма», 19 июля 1549 г.).

Он писал гневные стихи, близкие по духу идеям Савонаролы, против процветавших в Риме кощунства и симонии. Таков его сонет:

«Мечи куют из дароносиц, Пригоршнями кровью Христовой торгуют». Qua si ta elmi di chalici e spade E'l sangue di Christo si vend'a giumelle… («Стихотворения», сонет X, написан примерно в 1512 г.) – Р. Р (обратно)

377

Письмо к Буонаррото по поводу болезни отца (от 23 ноября 1516 г.). Письмо к Лионардо по поводу смерти Джовансимоне (январь 1548 г.). «Мне хотелось бы знать, исповедался ли он и причастился ли перед смертью. Если бы я знал, что он умер как подобает христианину, мне было бы легче переносить мое горе». – Р. Р.

(обратно)

378

«Più credo ogli orazioni che aile medicine» (письмо к Лионардо от 25 апреля 1549 г.). – Р. Р.

(обратно)

379

«…В лето от рождества Христова 1513-е, в первый год папства Льва X, Микеланджело, находившийся тогда в Риме, однажды ночью – как будто осенью, если память мне не изменяет, – молился в своем саду, обращая взор к небу. Внезапно он увидел необыкновенное явление – треугольный знак с тремя лучами: один луч, блестящий и светлый, как лезвие меча, а на конце загнутый, уходил на восток; другой, багровый как рубин, простирался над Римом; третий, огненного цвета, длинный и раздвоенный, достигал Флоренции. Увидев это небесное знамение, Микеланджело побежал домой за бумагой, пером и красками, чтобы его зарисовать. И едва он кончил рисунок, как видение исчезло…» (Фра Бенедетто, «Раны мучеников», часть третья). – Р. Р.

(обратно)

380

Генри Тоде. – Р. Р.

(обратно)

381

Когда Леоне Леони в 1560 г. выгравировал медаль с изображением Микеланджело, тот велел ему изобразить на обороте слепого с собакой-поводырем и надпись: «Docebo ïniquos vias tuas et impii ad te convertentur» (Вазари). [ «Научу неправедных твоим путям, и нечестивые обратятся к тебе». - (лат.) – Прим. ред. ] – Р. Р.

(обратно)

382

«Распятие», «Положение во гроб», «Снятие с креста», «Пиета». – Р. Р.

(обратно)

383

«Стихотворения», сонет CXLVII.

Этот сонет, который Фрей не без основания считает лучшим из всех написанных Микеланджело, относится к 1555–1556 гг.

Большое число других его стихотворений выражает, правда не с такой поэтичностью, но с не меньшим волнением и верой, те же мысли и чувства. – Р. Р.

(обратно)

384

Такую молву пустили о нем Аретино и Бандинелли. Посланник герцога Урбинского в 1542 г. рассказывал всем и каждому, что Микеланджело разбогател, давая в рост деньги, полученные от Юлия II на гробницу, которую он так и не построил. Микеланджело отчасти давал повод к подобным толкам жесткостью, которую подчас проявлял в делах (например, по отношению к старику Синьорелли, на которого он в 1518 г. подал в суд за неуплату взятой в 1513 г. ссуды), и своей алчностью скопидома-крестьянина, которая странным образом уживалась в нем с природной щедростью. Он копил деньги и скупал земли, но делал это, почти не думая, как бы по унаследованной от предков привычке.

В сущности он был крайне небрежен в делах, не вел никаких счетов, не знал, сколько у него денег, и раздавал их направо и налево. Родные всю жизнь пользовались его богатством. Он делал роскошные подарки своим друзьям и слугам. Большинство своих произведений он раздарил, а не продал. На постройке собора св. Петра он работал совершенно безвозмездно. Никто суровее Микеланджело не порицал любовь к деньгам. «Страсть к накоплению – великий грех», – пишет он своему брату Буонаррото. Вазари с возмущением отвергает клеветнические обвинения врагов Микеланджело. Он напоминает, сколько его учитель Микеланджело подарил: Томмазо деи Кавальери, Биндо Альтовити, Себастьяно дель Пьомбо, Герардо Перини получили от него бесценные рисунки; Антонио Мини – «Леду» со всеми картонами и моделями; Бартоломео Беттини – бесценную «Венеру, которую целует Купидон»; маркиз дель Васто – «Не тронь меня»; Роберто Строцци – двух «Рабов»; слуга художника Антонио – «Снятие с креста» и т. д. и т. п. «Не знаю, как можно называть скупым человека, который раздаривал произведения, стоимостью во много тысяч дукатов», – заключает он. – Р. Р.

(обратно)

385

Письма к Джовансимоне (1533 г.) и к Лионардо Буонарроти (ноябрь 1540 г.) – Р. Р.

(обратно)

386

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

387

«Мне кажется, ты забываешь о милостыне», – пишет он Лионардо в 1547 г. – «Ты пишешь, что хочешь дать Христа ради этой бедной женщине четыре золотых скудо; я это одобряю» (август 1547 г.). – «Смотри, подавай тем, кто действительно нуждается, и помогай не по дружбе, а из любви к богу… И не говори, от кого деньги» (29 марта 1549 г.). – «Обо мне не упоминайте» (сентябрь 1547 г.). – «Лучше бы ты расходовал деньги, которые тратишь мне на подарки, на Христову милостыню: у вас там, должно быть, хватает нуждающихся» (1558 г.). – «Пусть я ветхий старик, но я хочу оказывать людям посильную помощь, хотя бы милостыней, ибо не могу, да и не умею делать добро иначе» (18 июля 1561 г.). – Р. Р.

(обратно)

388

Кондиви. – Р. Р.

(обратно)

389

Письмо к Лионардо (август 1547 г.) – Р. Р.

(обратно)

390

Письмо к Лионардо от 20 декабря 1550 г.

В другом письме он справляется о неком Черетани, который желал поместить свою дочь в монастырь (29 марта 1549 г.). Племянница Микеланджело Чекка просит его помочь одной бедной девушке, которая хочет постричься в монахини, и он с радостью посылает нужную сумму (к Лионардо от 31 мая 1556 г.).

«Жениться на бедной девушке, – говорит он где-то, – это тоже своего рода милостыня». – Р. Р.

(обратно)

391

[«…И ждет меня постоялый двор – смерть…» – (итал.) – Прим. ред.]

«Стихотворения», сонет LXXXI. – Р. Р.

(обратно)

392

«Ибо ленится смерть несчастных прибирать…» («Стихотворения», сонет LXXIII, 30). – Р. Р.

(обратно)

393

В марте 1549 г. ему посоветовали поехать на воды в Витербо, что ему, повидимому, помогло (письмо к Лионардо), однако в июле 1559 г. – новый приступ. – Р. Р.

(обратно)

394

В июле 1555 г. – Р. Р.

(обратно)

395

«Стихотворения», сонет LXXXI. – Р. Р.

(обратно)

396

Письмо к Вазари от 22 июня 1555 г. «Я не только стар, – писал он еще в 1549 г. к Варки, – но числю себя уже как бы среди мертвецов» («Non solo son vecchio, ma quasi nel numéro de' morti»). – P. P.

(обратно)

397

Письмо Вазари к Козимо Медичи от 8 апреля 1560 г. – Р. Р.

(обратно)

398

Ему было тогда восемьдесят пять лет. – Р. Р.

(обратно)

399

Тогда же он вспомнил о договоре, заключенном шестьдесят лет назад с наследниками папы Пия III на украшение алтаря Пикколомини в Сиенне, и выразил желание выполнить эту работу. – Р. Р.

(обратно)

400

Письмо к Лионардо от 21 августа 1563 г. – Р. Р.

(обратно)

401

Вазари. – Р. Р.

(обратно)

402

Речь идет о незаконченной «Пиета» палаццо Ронданини (письмо Даниелло да Вольтерра к Лионардо от 11 июня 1564 г.). – Р. Р.

(обратно)

403

Письмо Тиберио Кальканьи к Лионардо от 14 февраля 1564 г. – Р. Р.

(обратно)

404

Письмо Даниелло да Вольтерра к Вазари от 17 марта – Р. Р.

(обратно)

405

«Стихотворения», сонет CLII. – P. P.

(обратно)

406

Это была пятница 18 февраля 1564 г. При кончине Микеланджело присутствовали Томмазо деи Кавальери, Даниелло да Вольтерра, Диомеде Леони, оба врача – Федериго Донати и Герардо Фиделиссими, а также слуга Антонио Францезе. Лионардо прибыл в Рим лишь спустя три дня. – Р. Р.

(обратно)

407

De giorni mie'… L'ultimo primo in piu tranquilla corte… («Стихотворения», сонет CIX, 41). – P. P. (обратно)

408

«Блаженна душа, не подвластная бегу времени» («Стихотворения», еонет LIX). – Р. Р.

(обратно)

409

[О, если бы я был таким, как он,

Если бы мне была дана его судьба и тяжесть его изгнанья!

Иного в жизни мне не надо – (итал.). – Прим. ред. ]

«Стихотворения», сонет CIX, 37. – Р. Р.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Борьба

  I Сила

  II Сломленная сила

  III Отчаяние

Часть вторая Отрешение

  I Любовь

  II Вера

  III Одиночество

Эпилог Смерть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg