«Вселенная Айн Рэнд: Тайная борьба за душу Америки»

Гэри Вайс Вселенная Айн Рэнд

Посвящается Сеймуру Цукеру и памяти Билла Уолмана, а также издателям и экономистам, которые неизменно верны своим твердым моральным принципам

Если б деньгами Грехи искупались,

Лишь богачи бы На свете спасались.

Мои испытания (народная песня)

Введение. Значение Айн Рэнд

Начинался 2009 год, и ужасные последствия финансового кризиса проявлялись во всем. Первое потрясение уже прошло, но легче не стало. Поиски виновных были в самом разгаре.

Я собирал материалы для журнальной статьи о Тимоти Гайтнере, только что назначенном министре финансов США, когда наткнулся на старую фотографию, которая, как мне показалось, могла послужить подходящей иллюстрацией к статье. Самый знаменитый наставник Гайтнера, бывший председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы США Алан Гринспен был запечатлен на этой фотографии в Белом доме, вместе с президентом Джеральдом Рудольфом Фордом и еще тремя людьми. Снимок был сделан в сентябре 1974 года, когда Гринспен только заступил на свой первый ответственный пост — председателя Совета экономических консультантов.

Рядом с Гринспеном стояла женщина лет семидесяти. В последний раз я видел ее портрет на обложке одной книги: там она была моложе, но столь же величественна, с неизменной стрижкой каре. Выступая на телевидении, она запоминалась зрителям тем, что говорила с сильным русским акцентом и выражалась очень точно, формулируя фразу так, будто заранее записала ее на бумаге.

Айн Рэнд — героиня из прошлого. У меня никогда не было повода писать о ней. Я много лет проработал репортером, освещая жизнь Уолл-стрит, — главным образом ее изнанку, а новости, связанные с Айн Рэнд, неизменно попадали в другие рубрики. Эта женщина существовала где-то на стыке литературы, философии, экономики и политики — «крайне правой» политики. Меня же интересовал «мир золотого тельца», к которому теории Рэнд, как мне казалось, не имеют ни малейшего отношения.

Я ошибался. Причем очень долгое время.

В 2009 году, глядя на старое фото, я понял, что Рэнд дает мне в руки утраченный фрагмент головоломки, над которой я бился с тех самых пор, как разразился финансовый кризис. За многие годы я ни разу всерьез не задумался о том, в чем причины происходящего, какова нравственная подоплека поступков, в результате которых мы все пострадали. Почему здравомыслящие, в основном честные финансисты, биржевики и исполнительные директора гонятся за деньгами с такой непоколебимой целеустремленностью, не заботясь о возможных последствиях своих действий? Что движет законодателями и правительственными чиновниками, которые поддерживают их? Ответ, казалось бы, очевиден: корыстолюбие, жажда высокого положения и власти, — а «теория захвата» объясняет бездействие правительства. Однако этих объяснений, видимо, недостаточно.

В движениях и репликах ведущих актеров на театре финансового кризиса я видел определенную модель поведения.

Ту же модель я усмотрел в ситуации, связанной с падением Джона Тейна, прямолинейного и поразительно работоспособного выходца со Среднего Запада, в котором видели будущего спасителя инвестиционного банка «Merill Lynch». Благодаря прекрасной системе паблисити, которая работала как отлаженный механизм, в глазах широкой общественности это был «Тейн-Голова», человек-калькулятор, безупречно честный руководитель. Сегодня его помнят главным образом как человека, купившего для своего офиса «комод на ножках» за 35 тысяч долларов, которые с этой целью были изъяты из акционерного капитала.

Я наблюдал эту модель поведения и у Джона Полсона, менеджера хедж-фонда: помогая «Goldman Sachs» в создании финансовых инструментов, он корпел над субстандартными закладными, столь же выгодными для него, сколь разорительными для клиентов банка. Как человек блистательного ума, Полсон увидел, что финансовая система резво несется к краю пропасти. В отличие от менеджеров других хедж-фондов, которые били тревогу (за что были осмеяны), Полсон сделал свою ставку и сидел тихо, поменяв фишки на наличные в последний момент, когда система уже почти рухнула. Из беседы с Полсоном я вынес впечатление, что он посвятил всю свою жизнь одному делу — неуемному стяжанию денег. Сделка с «Goldman Sachs» стала кульминацией его деятельности, направленной на удовлетворение этой единственной страсти.

Отчего же эти два образованных, профессионально состоявшихся человека оказались настолько эгоистичными, столь очевидно аморальными и несознательными? Откуда такая жадность? Как и многие другие, они являются носителями определенной системы взглядов. При этом не важно, была ли она принята ими сознательно или нет. Главное, что они живут в соответствии с нею.

Эта подспудная, негласная система взглядов нашла отражение в той уверенности, которую Гринспен неустанно насаждал в Федеральной резервной системе: будто бы рынки — это некая высшая сила, новая «пятая власть». Такое отношение к жизни пронизывало всю финансовую систему и принималось, иногда даже с чрезмерным энтузиазмом, регулирующими органами и Конгрессом США при всех администрациях, а также значительной частью СМИ.

Сначала я пришел к выводу, что здесь налицо целая система представлений, которую можно определить как «примат рынка». Но благодаря фотографии Гринспена, сделанной в 1974 году, меня вдруг осенило: ведь у этой «философии наживы» есть автор.

Айн Рэнд все время была здесь, ая не замечал. И эта книга — попытка наверстать упущенное.

Я писал свой труд не для того, чтобы пересказать историю жизни Айн Рэнд или в тысячный раз перечислить давно всем известные этапы финансового кризиса. Все это уже было мастерски сделано в многочисленных исследованиях и в финальном отчете Комиссии по расследованию причин финансового кризиса. Жизнь Айн Рэнд была тщательно изучена Дженнифер Бернс и Энн Хеллер, авторами виртуозно написанных биографий.[1] Книга Джона Кэссиди «Как обвалились рынки» с особенной проницательностью живописует подъем «утопических экономик», который, наряду с преклонением перед нерегулируемыми рынками, привел к краху 2008 года.

Всё это теперь — история. Однако провал дерегулирования и неограниченного капитализма, кажется, уже ничего не значит. Вместо реформ за финансовым кризисом последовало сокращение расходов, опровержение, отрицание произошедшего. Уолл-стрит во главе с Джейми Даймоном, целеустремленным генеральным директором «JP Morgan Chase», резко выступила против самой идеи регулирования компенсаций и против любых ограничений свободного бизнеса, несмотря на возможные последствия. Были инициированы незначительные реформы, но Конгресс не утвердил соответствующие законодательные акты. Даже заговаривать о случившемся и обвинять банкиров было запрещено. Гринспен продолжал твердить свое, словно оракул древности: огосударствление — не выход. И за всем происходящим проступал призрак дамы, которая стояла рядом с Гринспеном на той фотографии почти сорокалетней давности: торжествующей Айн Рэнд, первой леди реакционной политики.

С тех пор, как разразился финансовый кризис, идеи Рэнд переживают бурное возрождение: кажется, ничто не в силах ее остановить. Идет борьба за душу Америки, и Рэнд выигрывает. Она выигрывает потому, что ее не считают важной фигурой. Многие авторитетные личности сбрасывают ее со счетов, полагая второстепенным персонажем, сумасшедшей, сектанткой, экстремисткой. Вместо того чтобы анализировать и обсуждать ее труды — над нею просто смеются. Да, она была экстремисткой, но ее экстремизм актуален, он больше не топчется на заднем плане.

Последователи утверждают, что Айн Рэнд — серьезный философ.

Некоторые даже считают ее величайшим философом всех времен. А некоторые называют ее величайшим писателем всех времен, а ее роман «Атлант расправил плечи» — величайшим произведением в истории человечества. Недоброжелатели возражают: Айн Рэнд — шарлатанка, ее учение примитивно, вторично, противоречит нормам морали. Многие вообще отрицают, что она философ и что ее идеология является философией. Тем не менее я буду использовать термин «философия»: на мой взгляд, отрицать — значит неразумно преуменьшать бесспорное влияние Айн Рэнд.

И уж точно бессмысленно отрицать, что Айн Рэнд была писательницей, драматургом, эссеистом и сценаристом. Все эти роли — второстепенные в ее жизни, которая была посвящена пропаганде радикальной формы свободного рынка, laissez-faire[2] капитализма. Сама Рэнд называла себя «радикалом от капитализма».[3] «Капитализм» и «свобода» были для нее синонимами, точно так же, как «правительство» и «насилие».

Она внедряла особую систему верований, переворачивая моральные ценности западной цивилизации с ног на голову. Плохое становилось хорошим, аморальное заслуживало восхищения, а похвальное оборачивалось злом. Она верила в индивидуализм и выступала против общественных институтов, которые приносили пользу не индивидам, а группам людей: такие институты она порицала, обвиняя в грехе коллективизма. Для нее каждый человек — словно остров. В параллельной вселенной ее идеологии быть «рационально-эгоистичным» — это единственно этичная форма существования. Бескорыстие же является злом. Айн Рэнд часто использовала это слово.

Рэнд возникала на политической арене периодически, начиная с 1930-х годов и до самой смерти. Она была источником политической некорректности, а ее позиция казалась болезненно непоследовательной. Она была против участия США во Второй мировой войне — и поддерживала Израиль. Она резко не одобряла Вьетнамскую войну — и считала, что Дуайт Эйзенхауэр питает слабость к коммунизму. Она была сторонницей Барри Голдуотера — и порицала Рональда Рейгана за поддержку христианских фундаменталистов. Она выступала против расизма — и Закона о гражданских правах 1964 года. Она верила, что крупные бизнесмены — «преследуемое меньшинство», однако молчала, когда большой бизнес дискриминировал настоящие меньшинства, включая то, к которому принадлежала она сама. Она презирала хиппи — и воинскую обязанность. Она была представительницей элиты — и обожала детективы Микки Спиллейна. Она горячо защищала индивидуализм, ее герои были невосприимчивы к критике — однако сама она впала в глубокую депрессию, когда критика смешала с грязью ее последний и самый крупный роман «Атлант расправил плечи».

Айн Рэнд называла свою философию объективизмом. Для нее самой и ее учеников идеал — это мир энергичных людей, где торжествуют продуктивность и справедливость. Это мир, где свобода витает и в залах власти, и в будуарах. Надоедливых родственников вышвыривают из домов. Брачные клятвы оказываются не нужны — как в личной жизни самой Айн Рэнд. В ведении правительства остаются лишь три института: армия, полиция и суды. Подоходный налог отменен, как и почти все услуги, финансируемые из налогов.

Концепция радикального капитализма, созданная писательницей, в наши дни стала как нельзя более популярной. Ведь именно Рэнд — крестная мать «Движения чаепития», этого философического оплота правых сил, критикующих систему социального страхования и программу государственного медицинского обслуживания престарелых (Medicare). А при жизни она была лидером культа, прелюбодейкой, воинствующей атеисткой, сторонницей абортов, противницей антинаркотических законов.

Рэнд могла быть в высшей степени невежественной в самых главных вопросах и при этом пугающе прозорливой. И пусть она сверхъестественно точно уловила суть американской души, ее книги доказывают, что жизнь обычных американцев она понимала плохо.

Ее самый главный критик был не добросердечный либерал, а аристократичный лидер консервативного движения Уильям Фрэнк Бакли-младший. Его настолько возмутило отрицание со стороны Рэнд христианской морали, что он поручил Уиттакеру Чемберсу, перебежчику от коммунистов, написать о книге «Атлант расправил плечи» разгромную статью для журнала «National Review». «Поскольку большинство из нас не любит того же, чего не любит мисс Рэнд, — не любит так же горячо, как она, — многие готовы верить ей на слово», — писал Чемберс. Между тем, утверждает он, эта писательница смотрит на мир с ненавистью, и ее взгляды вызывают омерзение. «Почти с каждой страницы „Атланта“ звучит голос, который с тягостной неотвратимостью приказывает: „В газовую камеру — шагом марш!“».[4]

«Это рассказ о противостоянии, где обе стороны в равной степени вызывают ненависть», — говорилось в обзоре журнала «The Washington Post». «Книга орет читателю в ухо, лупит по голове в надежде привлечь его внимание, а затем, когда он подчиняется, принимается многословно поучать его, из страницы в страницу», — насмешливо комментировал Грэнвилл Хикс,[5] критик из книжного обозрения газеты «The New York Times». Несмотря на едкую критику, книга «Атлант расправил плечи» продавалась миллионами экземпляров и до сих пор остается бестселлером.

Два главных романа Рэнд совершенно различаются по тематике. В «Источнике», который был написан в 1943 году и прославил писательницу, нет почти ни слова о капитализме. Главный герой живет словно нищий и даже не любит деньги. В «Атланте», опубликованном в 1957 году, все внимание сосредоточено на авторском идеале: создается концепция нерегулируемого, неподконтрольного государству, неподотчетного правительству капитализма. Герои романа чрезвычайно богаты. Рэнд всегда благоволила к радикальному капитализму, однако ей не хватало практических знаний в области экономики и промышленности. Недоставало одного важного ингредиента, который Рэнд отыскала после того, как написала «Источник». Имя ему было Алан Гринспен.

Гринспен стал верным поклонником ее творчества с начала 1950-х годов. Он входил в узкий кружок приближенных, так называемый «Коллектив», члены которого встречались с Рэнд раз в неделю и составляли группу ее последователей. Они по главам читали и обсуждали «Атланта», и затем распространяли ее идеи. «Коллектив» с годами рассеялся, уничтоженный чистками и дезертирством, но Гринспен никогда не покидал Рэнд, никогда не сомневался в ней, даже если сомневались другие, как бы эксцентрично она себя ни вела.

На протяжении 1960-х и 1970-х годов конформистски настроенные интеллектуалы и ученые бойкотировали Айн Рэнд. Ее репутация была не плохой — она была пагубной. В 1972 году Уильям О’Нил, преподаватель философии из университета Южной Калифорнии и автор одного из нескольких серьезных критических разборов, посвященных сочинениям Рэнд, сказал, что писать о ней — «опасное занятие»: «В интеллектуальных кругах ее либо полностью игнорируют, либо вовсе списывают со счетов. Те же, кто принимает ее всерьез настолько, чтобы изучать ее взгляды, рискуют навлечь на себя гнев общества».[6]

Даже среди ультраправых у Рэнд было очень не много друзей. В ее персональном досье ФБР говорится, что Джон Эдгар Гувер по совету подчиненного в 1966 году категорически отклонил ее просьбу о встрече для обсуждения некоего «отчасти личного, отчасти политического вопроса».[7]

На фотографии рядом с Гринспеном, в Овальном кабинете, теплым осенним днем 1974 года, Рэнд по-прежнему отделена от остальных, все такая же экстремистка, так и не смягчившая своих взглядов. Но, слава Алану Гринспену, теперь она позирует рядом с президентом Соединенных Штатов. Она снова окажется в Белом доме два года спустя, когда туда прибудет с визитом другой ее приверженец, Малкольм Фрейзер, премьер-министр Австралии. Рэнд почти не покидала своей нью-йоркской квартиры в Ист-Сайде, — разве что изредка, чтобы читать лекции. В последние годы жизни она превратилась в издерганную, ожесточенную старуху, бродившую по кварталу в домашнем халате.

В это трудно поверить, учитывая, сколь значимы и влиятельны идеи Айн Рэнд в наши дни. Поразительный контраст! Она стала любимой героиней консервативной прессы и могущественной фигурой в Интернете. Группки верных последователей ведут блоги и форумы, посвященные Рэнд, создают информационные рассылки, есть даже сайт знакомств для ее приверженцев. Она, будто новый Бенджамин Франклин, вдохновляет виднейших политиков современности. Ее лаконичные высказывания вовсю цитируют правые. Она словно эдакий антипод Уилла Роджерса, начисто лишенный всякого юмора, мало к кому не испытывающий неприязни. Сторонники идей Айн Рэнд регулярно устраивают съезды по всей стране. Ее романы, от которых когда-то шарахалось научное сообщество, теперь изучаются в университетах и даже в школах. Хорошо еще, что книги бесплатно раздаются богатыми последователями и Институтом Айн Рэнд, учрежденным после ее смерти, дабы увековечить ее наследие.

Но Рэнд не нужен институт ее имени. Ее романы лежали на прикроватных столиках американцев еще во времена «бэби-бума», задолго до основания института. Поработив «молчаливое поколение», она пошла дальше, приводя в трепет «поколение икс» и нынешних универсантов. Ее книги стали неотъемлемым атрибутом послевоенной Америки, универсальным чтением для подростков, как «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Рекламщик из сериала «Безумцы», обожающий Рэнд, олицетворяет собой сразу два периода, когда ее творчество вызывало ажиотаж: первый, недолгий, пришелся на 1960-е, когда она была лишь второстепенной фигурой, а второй, более значительный, мы наблюдаем сейчас.

В 1975 году Стэнли Маркус, председатель правления сети магазинов «Neiman Marcus» из Далласа, открыто критиковал корпорации, которые мешали продвижению законопроектов, направленных на социальное развитие. «Кто из современного делового сообщества, — спрашивал он, — всерьез предложит Конгрессу отозвать Закон о детском труде или антимонопольный Акт Шермана? Или Закон о Федеральном резерве, или о регулировании фондовой биржи? Или о пособиях по нетрудоспособности? О социальной защите? О минимальной заработной плате? О государственном медицинском обслуживании престарелых? О гражданских правах? Все мы сегодня, — говорил он, — признаем, что эти законы составляют неотъемлемую часть единой системы, они делают нас сильнее».[8]

Возможно, в 1975 году так и было, но только не сегодня. Благодарить — или порицать? — за это надо Айн Рэнд.

Я читал «Источник» и «Атланта» в первой половине 1970-х годов. Не помню точно когда и не могу с уверенностью сказать зачем. Сомневаюсь, что дочитал эти книги до конца. В те времена мне нравились исторические труды и романы, удостоенные экранизации. Я помню, как начинал читать «Посмертные записки Пиквикского клуба», но так и не осилил; у меня до сих пор хранится экземпляр «Истории Второй мировой войны», который я много лет читал запоем, но фрагментами. Подозреваю, что я записал фамилию Рэнд, посмотрев в ночном телепоказе «Источник». Там играли суровый Гэри Купер и сексуальная Патриция Нил. Помню, мне понравилась музыка. Купер мне нравился всегда. В том фильме он был, как обычно, прямодушен, однако лишен привычной немногословности. Здесь герой Купера был попросту болтлив. А в конце он произносил один из самых длинных монологов в истории кино. Однако преодолеть скуку помогала одна составляющая, на которой держался весь фильм (и роман), взывавшая к моему мужскому естеству, — секс, много секса.

В те времена Рэнд была почти культовой фигурой — в том смысле, в каком это слово используется в массовой культуре. У нее имелись поклонники, хотя это не бросалось в глаза. Тогда я не знал, что Рэнд открыто высказывалась против войны во Вьетнаме, считая ее безнравственной, — не по тем причинам, какие приводят обычно, а потому, что эта война не служила интересам США, то есть не была эгоистичной: президент Джонсон старался освободить далекую страну от ига коммунизма. Ненавидя коммунизм, Рэнд все же считала Вьетнамскую войну непростительной аферой, «чистейшим образцом слепой, бессмысленной, альтруистической, самоотверженной бойни».[9] Звучит очень похоже на лозунги, с которыми выступали студенты Школы наук Бронкса. Правда, Рэнд ненавидела протестующих студентов и хиппи так же сильно, как коммунистов.

Ее приводили в ярость трудно поддающиеся определению, самые обычные человеческие качества — великодушие и самопожертвование. В западном мире господствует убеждение, что альтруизм есть одна из главных характеристик зрелой цивилизованной личности. Мы рождаемся эгоистами и только со временем научаемся заботиться о других. Мы усваиваем, что эгоизм это плохо. Для Рэнд же младенческий эгоцентризм — правилен, эгоизм — хорош, а альтруизм противоречит достоинству и нравственности. Детей учат, что отдельные индивиды должны выполнять общую программу и работать в команде. «В команде нет места для „я“», — так говорят. Нужно делиться с другими. В «Источнике» Айн Рэнд поучает каждого погруженного в себя подростка: «Быть одиночкой — нормально. Тебе не нужны друзья. Тебе не нужно ни с кем делиться. Это твоя игрушка. Ты ее заслужил. Никому не давай. А младшая сестренка может найти себе другую».

Герой «Источника» Говард Рорк — одиночка и крайний индивидуалист, не восприимчивый к чужим мнениям. Он — не командный игрок. У него почти нет друзей, нет семьи, единомышленников, даже приятелей-собутыльников нет. В самом начале романа он празднует свое исключение из технологического института. Он ни о ком не заботится и не ждет, что кто-то станет заботиться о нем. Он — человек, начисто лишенный общественного сознания. Он абсолютно эгоистичен, и цель книги — обозначить его позицию как чистейшее воплощение морали. Ближе к концу романа Рорк взрывает уже построенное жилое здание, и затем этот поступок оправдывают. (Здание строится в Квинсе, однако образа города и его жителей не возникает: персонаж по имени Гейл Винанд — самый недостоверный выходец из городских трущоб за всю историю мировой литературы, а американские декорации проступают лишь не многим отчетливее, чем в царстве грез из «Атланта».)

Рэнд верила, что путь эгоизма естественным образом ведет в мир, где нет ни правительства, ни проклятого коллективизма. Ее роман «Атлант расправил плечи» представляет картину такого рая, рассказывая читателям, что происходит с Америкой, когда самые талантливые люди устраивают забастовку. По мнению автора, страна держится на выдающихся личностях, а не на простых смертных, которые вкалывают у конвейера или в плавильных цехах. Рабочие легко заменимы, но «творцы» — нив коем случае. Герои Айн Рэнд занимаются тем, что аккумулируют деньги, не важно, заработанные или полученные по наследству. Они — олигархи и технократы, интеллектуалы и изобретатели. Все остальные — рабы, тянущие лямку за заработную плату, пашущие от звонка до звонка, подавляющее большинство заурядных персонажей, составляющих нацию, — не народ Рэнд. Такие люди ей не нужны. Их страдания и устремления — не ее забота, она не пишет о них, если только они не помогают проиллюстрировать ее идеологию или доказать ее правоту. Обыкновенные, слабые, престарелые — для Рэнд явно «недочеловеки». В одном из важнейших эпизодов «Атланта» поезд, заполненный таким отребьем, влетает в задымленный железнодорожный тоннель, который превращается в своего рода газовую камеру. Уиттакер Чемберс был слишком груб и прямолинеен, однако, давая оценку «Атланту», он не так уж сильно перегнул палку.

Роман «Атлант расправил плечи» проливает свет на рэндианскую концепцию «нового объективиста»: это корыстолюбец и безбожник, независимый, равнодушный, хладнокровный. Мир «Атланта» напоминает фильм «Новые времена» с Чарли Чаплиным, только находится он в параллельной вселенной, где герой Чаплина оказывается преступником. На пространстве в тысячу двести страниц отважные капиталисты обводят вокруг пальца разных омерзительных бродяжек. Это мир богатых наследников — без благотворительности, мир адюльтера — без угрызений совести. Главная героиня книги — стройная и сексуальная (героини Рэнд всегда стройные и сексуальные) наследница железнодорожного магната, которая пытается спасти семейный бизнес от угрюмой, ненавидящей бизнесменов Америки. В кошмарном мире Рэнд рабочие эксплуатируют боссов. Не правительство связано по рукам и ногам промышленностью, а наоборот, злобные пособники государства преследуют и развращают механиков сталелитейных заводов и нефтяников. Главные злодеи Рэнд — это цепкие бюрократы и бизнесмены-предатели, которые сотрудничают с правительством сталинистов, чтобы обеспечить себе несправедливое преимущество перед сотоварищами.

Ее идеальный герой — стройный и сексуальный изобретатель по имени Джон Галт. Он появляется ближе к концу романа, примерно так же, как Гарри Лайм входит в дверь в середине фильма «Третий человек», только Галт лишен обаяния, свойственного Орсону Уэллсу. Герои Рэнд всегда похожи на Галта: несгибаемые, правдивые, серьезные, склонные к философским монологам, целеустремленные и постоянно занятые работой. Если у них есть семья, это всегда лишь обременительная помеха, а детей не бывает никогда.

Словно какой-нибудь коммуняка из фильма, снятого во второй период «Красной угрозы», Галт потихоньку трудится, чтобы уничтожить Америку, подстрекая к мятежу капиталистов и методично вовлекая всех «производителей» в забастовку. Все остальные могут катиться в ад, что они и делают в конце книги. Они гибнут, потому что электроэнергии нет, поезда застряли посреди безжизненных пустынь, общество расколото. Мерзавцы-бюрократы, коррумпированные капиталисты и обычные люди с тупыми физиономиями, едва ли не слабоумные, встречают именно ту судьбу, какую заслуживают.

Когда я читал «Атланта» много лет назад, он меня не тронул. Мне показалось, что он написан на интеллектуальном уровне дешевого научно¬фантастического чтива. Нелепо длинный и скучный роман, куда менее радикальный, чем прочая ерунда, популярная в то время, а постулируемый в нем «объективизм» был для меня таким же бессмысленным, как и другие недопеченные идеологии той эпохи. Я учился в государственной школе, потом в государственном колледже, плата за мое обучение была «отнята», как сказала бы Рэнд, у налогоплательщиков Нью-Йорка. В Нью-Йорке 1970-х годов гражданское население было озабочено главным образом не экономикой, а ростом преступности, результатами которого становились и настоящее отнятие денег, и социальная нестабильность. «Концепция эгоизма» Рэнд была будто специально разработана для того, чтобы оправдать давление на бедных и на средний класс. Лично у меня слово «коллективизм» ассоциируется в первую очередь с бесплатным университетским образованием: мне представляются люди вроде Джонаса Солка, которые не смогли бы самостоятельно оплатить обучение. Однако Айн Рэнд при слове «коллективизм» видятся голод и хаос послереволюционной России.

Рэнд вышла из российской буржуазии и принадлежала к привилегированному классу. Она родилась в еврейской семье, где говорили по-русски: ее родные имели мало общего с говорившими на идиш грязными, нищими евреями, которые толпами приезжали в Америку, в основном еще до русской революции. Они пересекали Атлантику вынужденно, стремясь выжить, ехали палубными пассажирами на иммигрантских кораблях. Они были суеверны и религиозны. Они терпели, когда их, как скот, прогоняли через приемный пункт на острове Эллис, а потом набивали ими многоквартирные дома, отправляя работать на потогонках или пороховых заводах. В Америке взгляды многих таких иммигрантов становились более радикальными: из-за ужасных условий жизни люди делались социалистами и профсоюзными активистами. Однако подавляющее большинство не интересовалось политикой, они были сосредоточены на работе, семье и религии.

Для Рэнд они были чужими, как марсиане. Она жила политикой, ее не волновала семья, она рано пришла к атеизму. Рэнд приехала в Америку в 1926 году, вскоре после ужесточения иммиграционного законодательства, целью которого было не допускать в страну выходцев из Восточной Европы, таких, как она. Приехала она по студенческой визе, а деньги родителей избавили ее от необходимости делить тяготы путешествия с палубными пассажирами (хотя из документов следует, что она путешествовала вторым классом, а не первым, как утверждают ее поклонники[10]). В Чикаго ее встретили зажиточные родственники, она просрочила свою визу, как и поколения других незваных нелегальных чужестранцев, и мгновенно влюбилась в страну, которая ее отвергала. Рэнд никогда не работала на потогонках или заводах, а потому и не могла проникнуться сочувствием к простым труженикам, а во владельцах фабрик и прочих капиталистах видела не безжалостных эксплуататоров, а героев, строителей и интеллектуальный ресурс общества.

Население Нижнего Ист-Сайда, бедняки левацких взглядов, которые за несколько лет до приезда Рэнд выдвинули в конгрессмены социалиста, вызывали у нее отторжение. Неизвестно, писала ли она о них: если и писала, то ничего не публиковала. Ее героями были бизнесмены, «большие шишки» — люди, похожие на ее отца. Семья Рэнд потеряла все, когда большевики отняли у него дело, и отцовское унижение повлияло на всю жизнь дочери. В попытках американского правительства добиться социально-экономического равенства она видела стремление «принудить» одних людей (таких, как ее отец) помогать другим, менее удачливым.

Все действия государства, которые не нравились Рэнд, она метафорически называла «выстрелами правительственной пушки».[11] Она не признавала необходимости, продиктованной бедностью, она не знала нужды — наверное, потому, что у нее имелись богатые родственники, всегда готовые прийти на помощь (например, когда ей нужно было сделать аборт).[12] Бессердечие и уверенность, что все кругом — ее должники, были свойственны Рэнд до конца жизни, ими же проникнута и ее идеология.

Я рос рядом с эмигрантами из России, которые ненавидели свою родину так же сильно, как ненавидела ее Рэнд. И хотя в характерах всех этих людей мне видится некое сходство (то были не самые милые люди на свете), им пришлось перенести страдания, не ведомые Рэнд. Российские эмигранты, которых я знал лично, не имели больших талантов и им не сопутствовала удача. Они не стали сценаристами, им не посчастливилось познакомиться с Сесилем де Миллем. Они были простыми рабочими. А если даже и становились «предпринимателями» (портными или сапожниками), то лишь потому, что плохое знание английского языка не позволяло им получить более высокооплачиваемую работу.

Роман «Атлант расправил плечи» был им настолько же чужд, как и мне, — чужд, как сочинения Элдриджа Кливера, который в отличие от Рэнд входил в список обязательного чтения для студентов городского колледжа Нью-Йорка. Да, мне довелось встречать российских эмигрантов-капиталистов: то были измученные работой лавочники, ворчливые таксисты и наркоторговцы со Сто тридцать пятой улицы. Рэнд полагала, что свободный, нерегулируемый рынок станет главным организующим центром свободного общества. Для меня же олицетворением свободного нерегулируемого рынка был Бенни-Жулик, торговец из фруктовой палатки, что стояла перед лавкой мясника на Кингсбридж-роуд. Бенни то и дело выкрикивал с пронзительным еврейским акцентом: «Подходи-покупай! Дыни медовые!» — подсовывая в сумки гнилье и норовя B*censored*Tb покупателю десяток вместо дюжины.

Дух этого человека доплыл с окраины до Уоллстрит. Вместо Бенни — Жулика, ставшего для меня архетипом капиталиста, появилась новая череда образов: респектабельные финансовые фирмы, которые обирают клиентов; грюндеры и гангстеры, которые сбывают облигации; менеджеры хедж-фондов, которые играют на рынке акций с таким же знанием дела, с каким Абадаба Берман манипулировал с тотализаторами на скачках, обеспечивая прибыль голландцу Шульцу. В прежнее время, не имея возможности получить образование, они бы стали букмекерами или торговали бы наркотиками. И вот, вместо краснолицего Бенни в заляпанной майке появился достопочтенный брокер Берни Мэдофф, который продает ценные бумаги на электронных торгах и носит белье с монограммой. Однако оба они сливаются для меня в одно целое — мелкая сошка и большая шишка.

В 1960-е слава Айн Рэнд померкла. Ее идеи потеряли свое значение. Тот ужас, который она наводила на обозревателей и журнальных писак, сменился высокомерной снисходительностью. Серьезных критиков у Рэнд было мало, и на них никто не обращал внимания — возможно, справедливо. К чему суетиться из-за столь неприятной особы? Штудируя письменные выступления за и против Айн Рэнд, я был поражен тем, как мало критических разборов ее философии написано не либертарианцами и не объективистами. Одним из первых и, наверное, лучших критиков Рэнд, был известный психоаналитик доктор Альберт Эллис. Среди его многочисленных трудов отыскался небольшой томик 1968 года, переизданный в 2006-м, где детально исследуется объективизм. Эта книга стала первой звездой в кромешной темноте, но осталась в целом незамеченной.[13] Эллис умер в 2007 году, а самый знаменитый враг Рэнд из числа правых, Билл Бакли, скончался годом позже. Складывается впечатление, что Рэнд, умершая более двадцати пяти лет назад, пережила своих оппонентов.

После 2008 года средства массовой информации отмечают рост интереса к Айн Рэнд, но для них она по-прежнему остается фигурой нелепой. Журнал «The New Yorker» опубликовал в апреле 2009 года заметку, где в весьма снисходительном тоне рассказывалось о ежемесячных встречах поклонников Рэнд на Манхэттене. Поклонники эти характеризовались как забавные чудаки.[14] Заметка написана в таком тоне, что читатель теряется: презрение авторов к героине столь очевидно, что нет смысла открыто выражать его. Точно так же можно было бы рассказать о встречах неонацистов или безумцев, утверждающих, что Земля — плоская. Большинству естественных врагов Рэнд, особенно из числа левых, казалось, что полемизировать с нею не стоит труда. Ее попросту не замечали, порой осмеивали, от ее объективизма отмахивались, считая его чем-то вроде радикальной версии либертарианства.

Но вдалеке от всего этого, в глубоком тылу, в мире СМИ с правым уклоном к Рэнд относились очень серьезно. Ее объективизм как будто процветал на почве лишений и страхов послекризисной рецессии. Возрождение ее влияния происходило медленно, но верно, и достигло своего апогея к середине первого президентского срока Барака Обамы, политика которого вызывала столько нареканий. Осенью 2010 года, по запросу Института Айн Рэнд, был проведен опрос «Zogby»: он выявил, что 29 % из 2100 взрослых респондентов читали книгу «Атлант расправил плечи», и половина из них заявили, что роман повлиял на их мнение по ряду политических и этических проблем.

Этот опрос стал чем-то вроде остроумной концовки некоей изощренной и жестокой шутки: неспособность рынков скорректировать последствия злоупотреблений — эта очевидная, вечная слабость капитализма — усилила влияние героини капитализма.

Для многих представителей нового поколения рэндианцев объективизм стал не столько идеологией, сколько орудием реализации их жизненных целей. В телепередаче на канале «Fox News» Гленн Бек регулярно проклинает Уолл-стрит и в особенности банк «Goldman Sachs», излагая изощренные теории заговоров. Ивтоже время он популяризирует книги и теории женщины, которая души не чаяла в Уолл-стрит. При этом он ни разу не упомянул о том, что сопредседатель Института Айн Рэнд является заодно и генеральным консультантом «Goldman Sachs».[15] Благодаря Беку, Джону Стосселу и прочим обозревателям канала «Fox», продвигающим идеи Айн Рэнд и регулярно упоминающим ее имя, она сделалась символом нового мышления, без которого невозможно сломить Обаму и вернуть бизнесу его законное место.

Снизить налоги и возобновить борьбу против государственного контроля — загнать его в те границы, в каких он когда-то существовал — недостаточно. Теперь бизнес должен стать моральным лидером Америки.

Рэнд проложит дорогу к сотворению новой нации, лучшей нации, той, которая ценит своих благодетелей — бизнесменов, создающих рабочие места, инив грош не ставит свое правительство. В начале 2009 года было продано в три раза больше экземпляров «Атланта», чем за весь предыдущий год.[16] И в последующие годы даже невразумительные ранние работы и эссе из антологий, малопонятные и педантичные, как и многие другие ее сочинения, продавались на удивление хорошо. В числе наиболее продаваемых оказалась и книга, призывающая читателя потакать собственным слабостям: называется она «Добродетель эгоизма». Это собрание эссе, очень трудных для чтения и понимания, опубликованное в 1964 году, стало одной из самых популярных книг по философии и этике, написанных на английском языке. Я не оговорился. Я не имел в виду, что эта книга — самая популярная в книжном магазине «Ayn Rand Bookstore», что находится в городе Ирвайне, в Калифорнии, в котором продаются исключительно творения Айн Рэнд. Я имел в виду именно то, что сказал: самая популярная из написанных на английском языке.

В 1999 году, когда Рэнд была куда менее востребованной, чем сегодня, опрос читателей, проведенный издательством «Random House», поставил «Добродетель эгоизма» на первое место в списке лучших нехудожественных произведений, опубликованных с 1900 года. Натретьем месте оказалась книга «Объективизм. Философия Айн Рэнд», опубликованная в 1991 году «интеллектуальным наследником» Рэнд, ее давним поклонником Леонардом Пейкоффом, соучредителем Института Айн Рэнд. Еще один опрос, проведенный примерно в то же время, показал, что читатели считают «Атланта» лучшим романом, опубликованным с 1900 года. Результаты подобных опросов можно запросто подтасовать, однако они недалеки от истины. Из рейтингов продаж компании «Amazon» следует, что популярность Рэнд существенно возросла еще до выхода в 2011 году экранизации романа «Атлант расправил плечи». «Добродетель» постоянно держится в числе бестселлеров «Amazon» в рубрике «Этика и мораль», намного обгоняя по популярности, например, «Профили мужества» Джона Фицджеральда Кеннеди.

Рэнд однажды спровоцировала огромный скандал, назвав программу «новых рубежей» Кеннеди «фашистской». Теперь, полвека спустя, Рэнд взяла верх над теми, кто, услышав это ее высказывание, решил, что она чокнутая. Это ее посмертная месть Беннету Серфу, одному из основателей «Random House», который отказался печатать ее напыщенную проповедь о «фашистском новом курсе», в которой она сравнивала Кеннеди с Адольфом Гитлером.[17] «Добродетель» также держится в верхних строках рейтингов продаж на сайте Amazon.com в разделе книг по теории познания.

Поскольку Рэнд никогда не излагала четко и ясно основных принципов своей философии, роман «Атлант расправил плечи» является для ее последователей главным письменным источником ее идей. За 2009 год было продано 600 тысяч экземпляров — рекорд всех времен. В том же году Институт Айн Рэнд распространил 347 тысяч бесплатных экземпляров книги по средним школам США и Канады. В апреле 2011 года, когда вышла экранизация романа, книга заняла четвертую строчку в списке продаж «Amazon». И когда мужской журнал «GQ» назвал Рэнд «самым влиятельным автором 2009 года», это не было преувеличением. Рейтинги защитников свободного рыночного капитализма, таких как Фридрих Хайек и Людвиг фон Мизес, тоже поднялись, но им далеко до Рэнд: и до ее живучести, и до популярности среди молодежи, и до доступности ее сочинений громадной аудитории. Журнал «The Economist» считает, что между головокружительным ростом продаж «Атланта» и сложностями в экономике, а также выбором способов их преодоления существует связь.[18]

«Движение чаепития» было вдохновлено непосредственно идеями Рэнд, и ее влияние проявляется не только в лозунгах «Кто такой Джон Галт?» и «Айн Рэнд была права», которые все чаще звучат на митингах. Первое собрание «Чаепития» было подготовлено Риком Сантелли, который объявил себя «рэндианцем»,[19] и Рэнд является душой целого движения в той же мере, что и Рональд Рейган, Гленн Бек или Иисус Христос. Писатель и эссеист Дэвид Фрум заметил в начале 2010 года, что «Движение чаепития» пытается «преобразовать Республиканскую партию США в партию Айн Рэнд».[20]

Проникшись ее философией неограниченного, неогосударствленного капитализма, «Чаепитие» стало последней вариацией темы, давно звучащей в американской политике и описанной Томасом Фрэнком в книге 2004 года «Что случилось с Канзасом?». С течением времени граждан убедили голосовать за кандидатов, преданных интересам транснациональных корпораций, потому что избирателям якобы нравятся простые парни, которые презирают Голливуд. В наши дни человеку нет нужды скрывать, что он поддерживает интересы деловых кругов. В 2010 году, после самого грандиозного экономического бедствия со времен Великой депрессии, избиратели регулярно выступали против собственной экономической выгоды, голосуя за политиков, которые открыто ставят интересы большого бизнеса выше интересов простых людей, которых лишают права выкупа их имущества и вышвыривают на улицу. Капитализм — героическая сила, которую необходимо защищать от Обамы.

Разница между 2004 годом и нынешним определяется именно ею — Айн Рэнд. Благодаря ей поддерживать баснословно богатых людей стало не только приятно, но и глубоко нравственно. И никаких серьезных возражений со стороны критиков Рэнд не последовало — лишь единичные попытки набить себе цену и подчеркнуть нравственность собственной позиции.

В историю этот момент войдет как время упущенных возможностей.

Финансовый кризис мог бы стать началом новой бизнес-эпохи, периода реформ и оздоровления экономики через ее огосударствление. Однако все пошло прахом из-за бездеятельности и пассивности, потому что избиратели проголосовали за кандидатов из числа приверженцев Рэнд, за ее попутчиков в дальнем путешествии. Итев результате получили контроль над нижней палатой Конгресса, провалили важную реформу Уолл-стрит, прикрыли финансирование регулирующих органов и остановили те робкие преобразования, которые все-таки были провозглашены.

Новыми звездами республиканцев стали либо последователи Рэнд, либо сочувствующие ее взглядам. Рон Джонсон, борясь за место сенатора от штата Висконсин в 2010 году, обошел представителя демократов Расса Файнголда со своей политической платформой, насквозь пропитанной доктриной Айн Рэнд. Джонсон заявил, что «основополагающей» книгой для него стал «Атлант», и яростно защищал Рэнд, когда о ее идеях речь зашла в теледебатах с Файнголдом. Майк Ли — участник «Движения чаепития», кандидат от ультраправых, избранный в Сенат от штата Юта, во всем придерживается идеологии Рэнд и называет ее книги в числе своих любимых.[21] Рэнд Пол (названный так, вопреки слухам, вовсе не в честь Айн Рэнд) высказался против второго раздела Закона о гражданских правах 1964 года, где сказано, что места общественного пользования предназначены для всех людей, вне зависимости от их национальности, цвета кожи и вероисповедания. Позже он взял свои слова обратно, однако то был волшебный миг для сторонников Рэнд. Впервые за десятилетия кандидат от крупнейшей политической партии поддержал ее идею о том, что правительство не имеет права запрещать бизнесменам дискриминацию. Призывы к насилию, пусть неявные, можно найти и в некоторых заявлениях Шэрон Энгл, которые она сделала, когда баллотировалась в Сенат от штата Невада. Ее выпады против Второй поправки к Конституции США и намеки на возможность вооруженного восстания родились не на пустом месте: убийства, бомбежки, газовые атаки и грабежи составляют основу романа «Атлант расправил плечи».

В 2011 году последователь Рэнд, Пол Райан, республиканец из Висконсина, стал главой Бюджетной комиссии Палаты представителей. Однажды на встрече, посвященной памяти Айн Рэнд, Райан заявил: «Если бы меня спросили, как я оказался на государственной службе, я сказал бы, что по большому счету меня вдохновила одна личность, один мыслитель, и это Айн Рэнд».[22] По словам Райана, экономическая политика Обамы «будто взята прямо из романа Айн Рэнд». И никого из тех, кто знаком с идеологией Рэнд, нисколько не удивило, когда Райан отверг сложившийся политический курс и в апреле 2011 года обрушился с критикой на программу Medicare, которая была особенно ненавистна Рэнд — еще до официального принятия.

Намерение Райана тщательно пересмотреть эту программу встретило жесткое сопротивление, однако причины ее сохранения — не прагматические, а, скорее, нравственные — до сих пор крайне редко выносились на обсуждение. Между тем сторонники Рэнд давно заготовили контраргументы, также морального свойства. В статье, опубликованной в «Chicago Tribune» за май 2011 года, Райан разнес по кирпичикам весь план программы Medicare, приправляя свои аргументы рэндианской риторикой. Он заявил, что благодаря плану, который он предложил, «лица пожилого возраста смогут действовать, как покупатели, сознающие стоимость товара, на прозрачном, конкурентоспособном рынке».[23] Для Рэнд рынок был превыше всего, а потребители представлялись не отдельными личностями с ограниченной покупательской способностью, но могучей экономической силой, которая не нуждается в защите со стороны правительства. План Райана был шагом на пути к цели, к которой давно стремились объективисты: к упразднению программы государственного медицинского обслуживания престарелых.

Рэнд стала эдаким Томом Джоадом от правых. Легко представить, как она заявляет: «Если где-то ведется борьба за то, чтобы богатые стали еще богаче, я буду там. Если где-то законодатель борется с банкиром, я буду там».

Рэнд была там — ив 2010 году, ив 2011-м. Она с нами и сегодня.

Рэнд — там, где Уолл-стрит ищет способ снять те немногие ограничения, которые были наложены на бизнес после финансового кризиса.

Рэнд — там, где правые пытаются уничтожить план Обамы по здравоохранению, ссылаясь на предел задолженности, чтобы добиться небывалого сокращения расходов, ищут способ повернуть назад, к тем временам, когда еще не было ни «Нового курса», ни «Великого общества».

Рэнд — там, и она прилагает все усилия, чтобы запугать Конгресс и протолкнуть программу правых.

Рэнд — с нами, и даже спустя тридцать лет со дня своей смерти — воинственная как никогда. На 6 марта 2012 года приходится середина самой идеологически расколотой президентской кампании с 1972 года, когда Ричард Никсон сокрушил Джорджа Макговерна. Рэнд и ее последователи находятся в полной боевой готовности. Но как насчет нас, остальных?

Наверное, вы догадались, что я — не поклонник Айн Рэнд, но если вы ожидаете, что я разверну антирэндианскую полемику, то будете разочарованы. Подбирая материалы для этой книги, я проникся уважением к самоотверженности и искренности ее последователей, оценил способность Рэнд играть на эмоциях американцев и влиять на национальный диалог.

Нетрудно высмеять Рэнд и ее сторонников, назвав их маргинальной сектой. Ее кружок уже и раньше так именовали[24] и некоторые признаки сектантства до сих пор угадываются в поведении высших эшелонов рэндианского движения. Да, можно отмахнутся от Рэнд и ее последователей, как от сектантов, но тогда придется отмахнуться и от того факта, что на протяжении семи десятилетий ее призывы на ходят отклик не в сумасшедших, а в интеллектуально развитых, образованных, даже блистательных людях. Алан Гринспен в начале 1950-х годов, когда подпал под влияние Рэнд, был восходящей звездой в экономике. Так чем же ее идеология так притягивает людей вроде Гринспена?

Работая над этой книгой, я старательно пересмотрел собственный идеологический багаж: главное в нем — глубокое и давнее убеждение, что капитализм необходимо держать в узде. И с этим багажом я погрузился в мир Айн Рэнд, будто влез в старый автобус компании «Trailways» с большим чемоданом. И моя ноша тяжело на меня давила, когда я возобновил путешествие, прерванное еще в ранней юности.

Мне предстояло прочесть все ее книги и эссе. Познакомиться с ее последователями. В этом состоит священная и неприятная обязанность журналиста. Я думал, мне все это страшно не понравится.

Оказалось, я недооценил Айн Рэнд.

1. Верующие

Объективисты это знали. Один из них сказал мне: «Надеюсь, мы произведем на вас впечатление». Да, он знал.

Он сказал это мне на одной из ежемесячных встреч последователей Айн Рэнд на Манхэттене. Со временем я стал постоянным участником этих собраний. Как ни странно, мне понравилось ходить туда. Мне все больше нравились люди, которые там собирались. Что еще более странно, мне понравились романы Рэнд. Я начал смутно сочувствовать ее убеждениям, хотя они и противоречили всему, чему меня учили, всему, что составляло мой жизненный опыт с самого детства. В ее произведениях было что-то особенно притягательное и убедительное, но что именно, я не смог бы сказать. Издатель Беннет Серф в свое время похожим образом воспринял саму Айн Рэнд. В своих мемуарах он писал: «Я поймал себя на том, что она мне нравится, хотя совсем этого не ожидал».[25]

Роман «Атлант расправил плечи» пылился у меня на кофейном столике несколько недель, прежде чем я раскрыл его. Это было очередное издание в мягкой обложке, с предисловием Леонарда Пейкоффа — помощника, преемника и единомышленника Рэнд. В конце концов я заставил себя приняться за чтение. Сначала я был согласен с собой-подростком, что это не слишком хорошая книга.

Меня отталкивал тяжелый слог Рэнд и слишком уж претенциозные имена персонажей. Негодяев звали как-нибудь вроде Больфа или Слагенхопа. Государственного чиновника, защищающего паразитов, звали Висли Мауч. Очень по-диккенсовски, только без диккенсовского остроумия. Эти герои физически непривлекательны и так и сыплют глупейшими высказываниями: словно подкидывают в воздух глиняных голубей, чтобы Рэнд могла палить по ним из дробовика.

Вот пример:

«— А что является истинным смыслом жизни, мистер Юбенк? — застенчиво спросила молодая девушка в белом вечернем платье.

— Страдание, — ответил Юбенк. — Принятие неизбежного и страдание».[26]

Юбенк выступает за принятие закона, ограничивающего тираж любой книги 10 тысячами экземпляров. Но что, если книга хорошая? «В литературе сюжет — это всего лишь примитивная вульгарность», — презрительно изрекает этот персонаж.

Вот некоторые мои заметки, сделанные по ходу чтения:

«неправдоподобно»; «антиамерикански»; «не учтены оборонительные интересы/позиция государства». (Очень странно для книги, изданной в разгар «холодной войны».) «Персонажи живут в моральном вакууме»; «презрение к бедным».

Но затем, по мере того как перелистывались страницы, мое сопротивление ослабевало. Я начал восхищаться умением писательницы задавать ритм столь грандиозному повествованию. В ней все отчетливее проявлялся голливудский сценарист. Я был пристыжен. Чувство было такое, будто я читаю «Мою борьбу», радуясь вместе с фюрером тому, как остроумно он разоблачает вредоносных паразитов — моих собратьев. Я таскал тяжеленную книгу с собой в сумке, следя, чтобы обложка никому не попалась на глаза, пока я иду по улицам Гринвич-Виллидж, пропитанным духом коллективизма, стараясь не смотреть в лица прохожим.

Мне стало ясно, что воззвания Айн Рэнд имеют не только политический характер. Совокупность ее романов образует нечто вроде «Большой энциклопедии объективизма»: это и художественное произведение, и идеологический букварь, и самоучитель. И во всем произведении психология человеческих отношений показана под определенным углом — вне семьи. У Рэнд никогда не было детей, она не особенно хорошо разбиралась во взаимоотношениях поколений, однако точно знала, как следует обращаться с дармоедами, жалкими негодяями и неудачниками, которые могут обнаружиться внутри отдельно взятого семейства. Она считала, что их нужно вышвыривать вон — без малейшего сожаления. Что касается супружеской измены… А что, собственно, тут такого? То, что подходит Хэнку Реардэну, уж точно подойдет и любому последователю этого стройного, сексуального, несгибаемого предпринимателя, многострадального добытчика, кормильца неблагодарной семьи и главного любовника Дэгни.

Живые сексуальные сцены, страстные любовные треугольники и чуждый условностям взгляд на институт брака — это ложка меда, которым в «Атланте» и «Источнике» приправлен деготь философских воззрений писательницы. Она не выказывает, мягко говоря, никакого почтения к семейным ценностям. В обоих романах все главные персонажи — изолированные от социума экзистенциальные фигуры: примерно такие герои действуют в фильмах жанра нуар. Никаких Оззи и Харриет, никакого Варда Кливера в фантазийном мире Рэнд вы не найдете. Всего несколько детей, причем далеко не все они ведут себя по-детски. Ни Уолли, ни Бивера. Джун Кливер у Рэнд была бы жесткой руководительницей высокого ранга или изобретательницей новых методов переработки руды. Ко всяким там Фредам Рутерфордам и коллективистам, «получающим жизнь из вторых рук», из числа знакомых семейства Кливеров, здесь отнеслись бы с холодным презрением, которое только и свойственно персонажам Рэнд.

Читая «Атланта» и «Источник», нетрудно полюбить индивидуализм и неогосударствленный капитализм, потому что в этих романах мир здоровых, молодых героев противопоставлен миру омерзительных негодяев. Никаких неуместных стариков, которые живут в доме престарелых и ходят под себя. Никаких безногих ветеранов, лишенных всякой поддержки. Никаких беженцев из дальних стран, чьи профессии не востребованы на рынке. Никаких съездов ку-клукс-клана. Никакой эксплуатации бедняков. Никаких трущоб, полных крыс. Никаких расовых меньшинств. Бедность и безработица — нечто чуждое и далекое. Единственный представитель низшего класса, с которым считается Дэгни, сезонный рабочий на железной дороге, оказывается объективистом, который знает, как добраться до Галта. Никто и ничто не нарушает однообразной картины, ничто не ломает стереотипов, никакие мигранты не клянчат гроши. Рэнд, выступая в роли Бога, делает этих людей невидимыми, обеляя тем самым души американских бизнесменов. Единственная социальная проблема в «Атланте» состоит в том, что правительство плохо относится к бизнесу и несправедливо обходится с богачами.

Эти два труда Рэнд, своеобразно искажающие действительность, послужили интеллектуальной основой для собраний объективистов, на которые я приходил. Участники их были вежливы и терпеливы с теми, кто не успел еще подробно ознакомиться с трудами Рэнд (как и с забредавшими порой на эти встречи коллективистами), но следить за дискуссией было трудно, не зная как следует содержания ее романов и принятой в них системы понятий. «Проверим исходные положения»: такова была обычная присказка посвященных. Рэнд часто повторяла, что люди, не согласные с ней, в своем мыслительном процессе отталкиваются от неверных исходных положений.

Участникам собрания меня представил мой первый гид в мире объективизма — и, кстати, гид по профессии. Его звали Фредерик Кукинхэм, и в свободное время он водил пешие экскурсии по «Нью-Йорку Айн Рэнд».[27] Кроме того, он — автор несколько сумбурной, но любопытной книги, которую издал за свой счет; книга навеяна размышлениями об Айн Рэнд и называется «Эпоха Рэнд. Воображая будущее с позиций объективизма». Несмотря на название, Фредерик главным образом размышляет над философией Рэнд, а не представляет себе будущее. Это глубокомысленная книга, местами забавная, что крайне редко встречается в объективистской литературе. Автор явно скептически относится к хранителям идей объективизма из Института Айн Рэнд, и весьма далек от поклонения своей героине. Так, он подчеркивает, что хотя Рэнд выступала против расизма, «в ее работах так часто упоминаются „азиатские очаги заразы“ и „голозадые дикари“, жаждущие помощи от Соединенных Штатов, что ее неискренность в этом вопросе становится очевидной, пусть даже она и определяет „дикаря“ как человека, верящего в магию».

Фреда смущало мнение Рэнд о Махатме Ганди, высказанное в письме к Изабель Патерсон, журналистке правого толка. Рэнд писала всего через неделю после гибели Ганди,[28] называя это убийство «почти жестоким проявлением исторической иронии», словно некий высший разум сделал «милый сардонический жест». Рэнд говорит: «Вот человек, который всю жизнь боролся, чтобы избавить Индию от власти Британии, во имя мира, братской любви и ненасилия. И он получил то, за что боролся».

Фред пребывал в растерянности: «О чем это она толкует?» А по мне, так это очевидно. Ганди был альтруистом и заслужил такую судьбу. Вот одно из проявлений хладнокровия, столь свойственного Рэнд. Фред, не в силах разрешить загадку, замечает, хотя и с некоторым сомнением, что Рэнд и Ганди были в определенном смысле «союзниками», поскольку оба верили, что цель оправдывает средства. Лично я не могу представить себе двух менее схожих людей, даже при том, что Ганди был личностью почти рорковского масштаба.

Прочитав его книгу и побывав на экскурсии, я понял, что Фред — независимый мыслитель и явно не член культа.[29] Мы встретились с ним за ланчем в кофейне «Au Bon Pain» в Нижнем Манхэттене, недалеко от того места, где была сделана известная фотография Рэнд, на фоне Федерал-холла, с большой золотой брошью в виде значка доллара.

Фреду было за пятьдесят, бородка с проседью, и в целом он поразительно походил на Ричарда Дрейфуса. Когда не было экскурсий, он работал корректором в юридической конторе, а в свободное время пел в водевилях. Как и большинство отведавших рэндианского зелья, Фред познакомился с книгами Рэнд еще в детстве. Ему было одиннадцать, когда к нему в руки попал «Гимн», одна из ее ранних новелл, а у его брата на книжной полке нашелся «Атлант». Мальчик легко прочитал первое, короткое, произведение — историю некоего тиранического общества, в котором господствует коллективизм. То был мир, подобный миру «Атланта», но созданный более грубо: людей называют по номерам, а слово «я» вовсе изгнано из употребления. Роман «Атлант» оказался для Фреда в те годы слишком длинным, ребенку осилить его было трудно, но книга манила его, и в возрасте тринадцати лет он принялся за нее снова. И на сей раз прочел целиком.

Пока мы сидели в кафе Государственного университета Нью-Йорка в Кортленде и закусывали сэндвичами, Фред рассказал мне, что «первым делом вступил в Либертарианскую партию». Либертарианцы в те годы были независимые квази-анархисты и вовсе не вписывались в консервативное движение так органично, как в наши дни. Даниел Эллсберг, на волне славы после дела с «Документами Пентагона», читал лекции в университетах. Фреду удалось заполучить его автограф на тот самый номер журнала «Reason», в котором было опубликовано интервью с ним. Эллсберг сказал тогда Фреду, что либертарианские взгляды журнала близки его собственным. Это неудивительно: ведь либертарианство, особенно в те далекие дни, всерьез привлекало и левых, и правых. Оно противостояло посягательствам на свободу личности в той же манере, что и Новые левые, и снискало себе дурную славу, выступая за легализацию марихуаны. (Рэнд, кстати, тоже была за легализацию марихуаны, хотя, разумеется, это не являлось главным пунктом ее программы.)

В беседе с Фредом я упомянул одного из корреспондентов журнала «Ризн», с которым был когда-то знаком, но Фред никогда не слышал о таком человеке. «Я не слежу за новостями», — пояснил он. В свободное время он читал книги. Фред оказался человеком уравновешенным, прилежным, отлично знающим историю. Он регулярно, дважды в месяц, посещал заседания «круглого стола», посвященного Войне за независимость.

Фред искренне сочувствовал взглядам Рэнд и даже присутствовал на ее похоронах в 1982 году: несмотря на холод, пришел на кладбище Северного Уэстчестера, чтобы посмотреть, как эту женщину опускают в могилу рядом с ее многострадальным мужем, добросердечным алкоголиком, бывшим актером Фрэнком О’Коннором. Фред встретился с Рэнд всего раз в жизни — «мельком», по его собственному выражению: подошел попросить автограф. Это было в 1978 году, после лекции Леонарда Пейкоффа «Основополагающие принципы объективизма», которая состоялась в отеле «Pennsylvania». Рэнд тоже присутствовала: она часто посещала лекции своих приближенных. Фред нашел ее в точности такой, какой ее представляла пресса: «Раздражительная, — сказал он. — И слегка сумасшедшая». Его это позабавило.

Я спросил, что значила Рэнд для него лично, и Фред принялся философствовать: «Поскольку я был очень молод, когда познакомился с идеями Рэнд, у нее не было особенных конкурентов, — признался он. — Я часто задавался вопросом, как бы все обернулось, если бы я не взялся тогда за ее книгу или прочел бы что-нибудь совершенно другое».

Меня несколько удивило, сколь сильно Рэнд повлияла на Фреда. Как ни странно, благодаря ей он стал терпимее относиться к профсоюзам и у него поубавилось энтузиазма по отношению к «холодной войне». Он родился и рос в консервативной среде: его родители были республиканцы, жители северного Нью-Йорка. Иными словами, по происхождению Фред — типичный представитель американского среднего класса. Его отец был менеджером в дорожно-строительной компании и участвовал в переговорах с задиристым профсоюзом водителей грузового транспорта, лидером которого был Джимми Хоффа. Неудивительно, что старший Кукинхэм был не в восторге от профсоюзов. «Именно Рэнд изменила мой менталитет и заставила меня сочувствовать профсоюзам. Она утверждала, что если у людей есть право учреждать компании, то у них также есть право учреждать профсоюзы», — рассказывал Фред.

Он был прав. Рэнд выступала против закона Тафта — Хартли — послевоенного акта, который ослабил профсоюзы и сделал возможными законы о «праве на работу», которые не позволяли компаниям увольнять рабочих, не вступивших в профсоюзы. В письме от 1949 года Рэнд оспаривала «право правительства сдерживать профсоюзы, как и сдерживать экономическую деятельность любого человека».[30]

«Люди такого не ожидают, — говорил Фред. — Многие либертарианцы и объективисты, мне кажется, этого не понимают. Они интуитивно боятся профсоюзов и ненавидят их». Вероятно, тот же инстинкт срабатывает у многих «правых»: они считают, что компании могут и должны объединяться для защиты собственных рациональных интересов (Рэнд возражала против антимонопольных законов), однако, если с той же целью объединяются наемные работники, это плохо.

По словам Фреда, опять-таки именно Рэнд спасла его от паранойи во время «холодной войны». Благодаря ее идеям он не поддался общей антикоммунистической истерии и не увлекся теориями заговора. В качестве примера он сослался на ее эссе «Экстремизм, или Искусство очернения», которое было опубликовано в антологии «Капитализм. Незнакомый идеал». «Это, между прочим, — заметил он, — единственная работа, в которой Рэнд упоминает Джо Маккарти, да и то мимоходом, бросив единственную фразу: „Я не поклонница Маккарти“». В рассуждениях Фреда было зерно истины. Правда, в названном эссе Рэнд вовсе не порицала Маккарти или порожденную им паранойю, а, напротив, нападала на его критиков.[31]

В середине 1990-х годов Фред был активным членом Либертарианской партии. Он подвизался на неблагодарной политической ниве, распространяя листовки на неприветливых окраинах Нью-Йорка. Со временем он избавился от иллюзий. В Нью-Йорке либертарианцы всегда занимали лишь крошечную часть политической арены, их влияние на избирателей было ничожным, как и роль в политическом диалоге. «Я вижу здесь недостаточную серьезность намерений», — сказал мне Фред. О «Чаепитии» он также был негативного мнения, характеризуя движение как «дилетантское» и считая, что перспектив у него даже меньше, чем у Либертарианской партии. «Провальное предприятие, — таков был вердикт Фреда. — Раздуто прессой».

Фред рассказал мне о регулярных собраниях нью-йоркских объективистов, которые встречались в последнюю субботу каждого месяца. Проходили их встречи на Манхэттене, в самой обыкновенной кофейне на Восточной пятьдесят пятой улице. За сдвинутыми столами недалеко от входной двери сидело человек двадцать, в основном пожилых мужчин и женщин: некоторые из них сделались поклонниками Рэнд еще в 1960-е годы, когда ее помощник Натаниэль Бранден читал лекции в зале отеля «McAlpin» и в других аудиториях, расположенных на Манхэттене, обычно где-нибудь в районе Тридцать четвертой улицы. Последние тридцать лет своей жизни Рэнд прожила неподалеку отсюда, в неказистом районе рядом с Мюррей-Хилл, в восточной части Манхэттена. Здесь же располагался и офис Института Натаниэля Брандена, предшественника Института Айн Рэнд.

Мюррей-Хилл был главной площадкой объективистов в последние тридцать лет жизни Рэнд на Манхэттене. Она вела скромное существование пенсионерки или в меру успешной писательницы, а вовсе не знатной дамы. Последним ее жилищем стала самая заурядная квартира в обычном доме на Тридцать четвертой улице. До того она жила на Тридцать шестой, в безобразной развалюхе послевоенной постройки. Некоторые из ближайших последователей Рэнд, в том числе Натаниэль и Барбара Брандены (второе и третье лица в объективистской иерархии), проживали неподалеку. Мне показалось странным, что встречи объективистов проходят не на Мюррей-Хилл или где-нибудь в окрестностях Уолл-стрит, учитывая историческую связь этих мест с объективизмом; к тому же в тех районах много дешевых кафе.

Я оказался на одном из регулярных собраний, которые годом раньше подробно описал корреспондент журнала «The New Yorker». Ожидая увидеть фанатично настроенных «правых» со стальным блеском в глазах, я удивился, когда передо мной предстала галерея добродушных и скромных лиц. Атмосфера на собрании царила академическая, интеллектуальная, примерно такая же, как на собрании Менсы. В одном помещении собрались самые разные люди: бывший теннисист сидел рядом с менеджером хедж-фонда.

Исторически эти встречи группы Айн Рэнд восходили к собраниям «Коллектива»: так Рэнд и ее последователи, с большой долей самоиронии, именовали еженедельные встречи, проходившие у нее на квартире в 1950¬1960-е годы. Для объективистов «Коллектив» был чем-то вроде реки Иордан, в водах которой Алан Гринспен крестил верующих. Непосредственная связь между именем Рэнд и Манхэттеном была разорвана навсегда, когда «Коминтерн» рэндианского движения, Институт Айн Рэнд, через несколько лет после ее смерти открыл свою лавочку в округе Ориндж, в Калифорнии, где у объективистов нашлось множество единомышленников.

Собрание проходило по заранее разработанному сценарию. Сначала завсегдатаи представились новичкам, затем началось общее обсуждение, и присутствующие приступили к позднему ланчу. (Несмотря на многочисленность участников, каждый расплатился отдельным чеком — очень характерно для людей, отрицающих коллективизм во всех его проявлениях.) Представление участников заняло много времени: члены собрания будто нарочно пользовались этой возможностью, чтобы поделиться наболевшим, рассказать о прочитанных книгах, сообщить о важных событиях, которые планируются в объективистской среде.

Августовское собрание 2010 года состоялось на следующий день после митинга Гленна Бека, и мне казалось, что участники должны быть благодарны ему и полны энтузиазма. Ведь Бек — большой поклонник Рэнд.

Он отзывается о ней с неизменным почтением, а его нападки на церкви, в защиту социальной справедливости вполне могли быть вдохновлены рэндианскими идеями. Но о вчерашнем событии никто не заговаривал.

Члены группы словно хотели продемонстрировать этим, что они — ораторы, интеллектуалы и у них тут не митинг какой-нибудь. Председательствовал Бенни Поллак — уроженец Чили, ныне — сотрудник банка на Уолл-стрит, член-основатель «Скептиков Нью-Йорка» — группы, участники которой не спускают внимательного взгляда с лжеученых, шарлатанов от медицины и прочей подобной публики. Движение скептицизма давно меня привлекало, однако мне и в голову не приходило, что между скептицизмом и объективизмом может быть связь. Простой народ испытывает отвращение к мистицизму, который Рэнд упоминала частенько — в своей обычной презрительной манере.

Я сидел между Фредом и Доном Гауптманом, жизнерадостным господином с каштановой бородой. Дон время от времени публиковал в объективистском бюллетене «The New Individualist» статьи на темы, связанные с Айн Рэнд, а однажды потратил на аукционе Christie’s 50 тысяч долларов на подлинные гранки интервью, которое Рэнд дала в 1964 году журналу «Playboy». «Я неплохо обеспечен», — пояснил он мне. Напротив меня сидел Сэнди, молодой помощник юриста из фирмы, работавшей в сфере миграционного права: парень только что перечел «Атланта» и «не нашел в этом романе ничего, с чем был бы не согласен». Через несколько человек от меня сидела Айрис Белл — графический дизайнер. Когда-то она работала на Рэнд: интервью с нею вошло в состав «Устной истории», которую вот-вот должен был опубликовать Институт Айн Рэнд. Айрис и ее муж Пол, который впервые узнал об объективизме в 1960 году, из радиовыступления Натаниэля Брандена, были на этом собрании самыми пожилыми объективистами. Их взгляды, устоявшиеся за многие годы, несколько отличались от взглядов остальных присутствующих.

Если бы почти все участники собрания не были так зациклены на Рэнд, они ничем не отличались бы от самых обычных посетителей любого манхэттенского кафе, хотя в целом атмосфера в помещении царила серьезная. Похожим образом, как мне кажется, проходили и встречи «Коллектива», с той лишь разницей, что заправляла всем лично Рэнд. Многие члены «Коллектива» были друзьями и родственниками Барбары Бранден, и многие были канадцы, как и Брандены. Леонард Пейкофф, уроженец Виннипега, приходился Барбаре кузеном. Лучшая подруга Барбары, Джоан Митчелл, когда-то была замужем за Гринспеном: именно она приобщила будущего председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы к философии Рэнд. Что касается расовой и национальной принадлежности участников, то среди них — и тогда, и теперь — было больше всего представителей белой расы, главным образом евреев. (Двое объективистов, присутствовавших на собрании в кофейне, когда-то даже едва не ударились в ортодоксальный иудаизм, но объективизм спас их.) Сильнее всего участники прежних и нынешних собраний различались по возрасту: «Коллектив» нынешний был старше тех, двадцатипятилетних, которые собирались некогда вокруг Рэнд.

Было совершенно очевидно, что сюда пришли нормальные, хорошо устроенные в жизни люди, с интеллектом несколько выше среднего, и им приятно и уютно в их объективистском мире. Примкнув к объективизму, они обрели четко сформулированную идеологию и цель. Ежемесячные встречи стали для них спасением от современной американской жизни, полной ужасов коллективизма, эпизоды которой они изредка пересказывали друг другу во всех омерзительных подробностях (например, один из присутствующих рассказал о том, как у него произошла неприятная стычка в метро c*censored*raHaMH из профсоюза).

Представление завсегдатаев новичкам плавно перешло в беседы на самые разные темы. Среди прочих выступил Энди Джордж — музыкант, которого с идеями Рэнд познакомили члены рок-группы «Rush», ее преданные поклонники. Энди привлек внимание собравшихся к «потрясающей экологической программе» под названием «Человек не вредящий». Он узнал о ней благодаря кабельному телеканалу «Planet Green», где был показан документальный фильм о нью-йоркской семье, целый год не употреблявшей продуктов, наносящих вред окружающей среде. Энди поместил в Интернете заметку, в которой резко раскритиковал этот безобидный эксперимент, ибо тот являл собой пример злостного альтруизма. Больше всего музыканта удручил тот момент, когда одному из героев фильма пришлось «выслушать нотацию от зажравшегося любителя органического земледелия из Гринвич-Виллидж, которого он[32] обожает. Героя обвиняют в недостатке альтруизма, и все происходит, как в сцене между Эллсвортом Тухи и Питером Китингом», двумя презренными персонажами из романа Айн Рэнд «Источник».

В целом собрание было настроено очень оптимистично: великое будущее объективизма не вызывало у них ни малейших сомнений. Пол Белл сообщил, что был приятно поражен, узнав, что Даг Макинтайр, ведущий ночного эфира на «Red Eye Radio», прочитал все книги Рэнд и при ее жизни подписывался на информационный бюллетень объективистов.

Некто Бенни, признавая, что Рэнд — вездесуща, задался вопросом: действительно ли людей интересует ее философия, или же они видят в этой женщине лишь «знаменосца капитализма»? Хороший вопрос. Многие цитировали Рэнд, нахваливали ее или порицали, однако многие ли были действительно знакомы с ее взглядами?

Фред согласился, что трудно вовлечь людей в обсуждение тех аспектов ее доктрины, которые не связаны напрямую с экономикой. «Например, мало кто готов говорить о ее эпистемологии», — заметил он. Это и беспокоило Бенни, потому что в национальном диалоге о капитализме и роли правительства в жизни общества «никогда не поднимается вопрос о том, что правильно. Морально ли это?» Взять хотя бы проблему налогообложения. «Налоги — аморальны». Вот мнение Бенни: национальный диалог по вопросу о налогах и расходах редко перерастает в обсуждение вопроса о том, что нравственно, а что нет. Правильно ли облагать богатых более высокими налогами, чем бедных? И так ли уж неправильно поступать иначе?

Послышался неодобрительный ропот. Кто-то заметил, что в наши дни многие ведут себя, как Гейл Винанд из «Источника» — «человек практического склада, который совершенно не вдается в абстрактные аспекты того, что делает», тем самым позволяя манипулировать собой демоническому Эллсворту Тухи. (Тухи в этом романе — влиятельный архитектурный критик. Работая в газете Винанда, он поносит в своей колонке Говарда Рорка, а сам создает почву для процветания грехов альтруизма и коллективизма. В конце романа он обращает всю свою злобу на Винанда и уничтожает его газету.)

Спустя некоторое время разговор зашел о старинных иммигрантских обществах самопомощи и о компании «Underwriters Laboratories» (UL) — сертифицированной частной организации, проверяющей безопасность различной продукции. Такие структуры своей деятельностью наглядно демонстрируют, что государству не обязательно брать на себя заботу о здоровье и безопасности граждан. Участникам собрания представлялось, что это — совершенно очевидное решение многих проблем. «Почему бы не учредить такие лаборатории для проверки качества косметики?» — предложил один из присутствующих.

Я мало что знаю о UL, зато прекрасно осведомлен о деятельности Независимой бухарестской ассоциации помощи больным, в которую когда-то входили мои родственники со стороны отца. Ассоциация была основана в начале XX века евреями, приехавшими из Румынии. Она обеспечивала своим членам элементарную медицинскую помощь и похоронные услуги — ине ради политической выгоды, а просто потому, что многим беднякам была недоступна платная медицина. Богатым не нужны подобные организации, потому что у них есть деньги на врачей и на похороны. К 1970 году ассоциация занималась уже только предоставлением ритуальных услуг, задолго до того прикупив для своих стареющих членов участки на кладбищах Квинса и Лонг-Айленда. Что касается помощи больным, то эту часть ее деятельности давно взяли на себя страховые компании и программа Medicare. Если бы в те времена я высказал предположение, что «общество», как называли ассоциацию ее члены, поможет разрешить проблему кризиса национального здравоохранения, меня объявили бы ненормальным.[33]

Такова правда о старинных иммигрантских обществах самопомощи. Их создание было мерой вынужденной, ибо в Америке не было службы социальной помощи для бедных и престарелых, но в конце концов правительство сумело обеспечить пожилых граждан медицинской помощью, и подобные организации вымерли за ненадобностью. Однако последователи Рэнд с жаром уцепились за мысль об их возрождении. «Правительство не заинтересовано в том, чтобы люди сознавали, что без него можно обойтись, и в школах об этом не рассказывают», — саркастически заметил Фред. Кто-то добавил, что был на экскурсии в Нижнем Ист-Сайде, которую проводит музей Тенемент, и эта экскурсия была насквозь политизирована. В ней доказывалось, что своим развитием общество обязано только «законодателям и правительству, а не инвесторам и промышленникам».

Постепенно участники собрания подошли к обсуждению выступления Гленна Бека на митинге. Я ожидал, что они проявят сочувствие к нему и выкажут свою поддержку, но ничего подобного не случилось. А о том, что Бек обожает Рэнд, никто даже не упомянул.

Собрание забеспокоилось. Проблема была фундаментальная и, кажется, явилась настоящим камнем преткновения. «Гленн Бек то и дело ударяется в религию и мистицизм», — заявил кто-то. «Никто не желает задумываться об исходных положениях», — твердила Джуди, технический менеджер проектов с Уолл-стрит и актриса любительской труппы. Ларри, прораб с Лонг-Айленда, заметил, что Бек однажды заявил, будто людям необходимо «не следовать разуму, а обратиться к Богу». Разрушительная идея!

Ларри ссылался на одно из главных положений объективизма, отличающее его от прочих философий с правым уклоном. Объективизм агрессивно атеистичен, он отвергает все религии без исключений, всех целителей, мистиков и колдунов вуду, со всеми их куклами и булавками. Рэнд интуитивно понимала, что вера — антитезис рассудка. Она попросту не могла переварить альтруистические доктрины мировых религий, в особенности христианства.

Очевидно, что склонность Бека к религии поставила последователей Айн Рэнд перед серьезной дилеммой. Благодаря поддержке этого человека книги Рэнд продавались, а ее имя постоянно звучало, чего не смог бы обеспечить в подобном масштабе никто другой. В начале 2010 года Бек даже посвятил роману «Атлант расправил плечи» целую программу, где главным гостем стал Ярон Брук, президент Института Айн Рэнд. Все рекламные мероприятия института и даже экранизация «Атланта» вряд ли бы осуществились, если бы Бек не преклонялся перед Рэнд.

Я слышал, как участники собрания выражают обеспокоенность в связи с действиями Бека в таких словах, какие звучат только на политических собраниях. Джуди вопрошала, действительно ли Бек «подталкивает народ к рационализму или же, напротив, к страху, неуверенности, сомнениям, чтобы сказать потом: „Идите за мной, я поведу вас“»? Рационализм — одна из важнейших составляющих в системе верований Рэнд (иррациональной, как может показаться непосвященным).

«Гленн Бек меня пугает, — заявила пожилая дама, давняя сторонница объективизма. — Если он дорвется до власти, то превратится в демагога».

Я чувствовал, что присутствующие возмущены, категорически с чем-то не согласны. И мои ощущения подтвердились, когда Ларри рассказал, как в начале 2009 года основал на Лонг-Айленде группу в поддержку «Чаепития». Это движение тогда только еще зарождалось. Для этого ему пришлось на время оставить в стороне свою объективистскую идеологию. «Мне было не с кем ее обсуждать, — объяснил он. — Я не знал, что сказать собравшимся». Он обнаружил, что рядовые участники «Чаепития» недовольны Обамой — и только. Их недовольство не имело никакой философской подоплеки. «Я совершенно не понимал, действительно ли они ратуют за права и свободу личности или просто хотят возродить Республиканскую партию?» Чем дольше Ларри общался с участниками «Чаепития», тем сильнее становились его сомнения.

«Люди религиозные — ая допускаю, что в глубине души многие из них объективисты, — по-прежнему тяготеют к лагерю республиканцев», — заметил Бенни.

Пол Белл поднялся, чтобы высказаться. «Рэнд говорит, что перемены приходят между выборами, а не во время выборов, и сейчас именно такой момент — между выборами, — заявил он. — Вчера я потратил три часа на то, чтобы увидеть этот митинг „Восстановления чести“. Я наблюдал весь процесс, от начала и до конца, потому что хотел понять, что происходит». Пол сказал, что еще год или два назад подобное событие его напугало бы, но только не теперь. «Мне Гленн Бек даже понравился. В нем многое неприятно, особенно его недавнее обращение к Богу. Зато он умеет достучаться до людей».

Пол с восхищением говорил о Саре Пейлин. Ему понравилось ее выступление на митинге. «Вот кого стоит принимать всерьез». Нравится она вам или нет, «но именно от нее можно ждать помощи в борьбе с тотальным коллективизмом, к которому склоняется наша страна».

— Но разве она не показалась вам в высшей степени антиинтеллектуальной? — спросила Джуди.

— Нет, — твердо ответил Пол.

— Необразованной?

— Нет, — сказал Пол. — Кто она, по-вашему? Главная интеллектуалка на всем белом свете или авторитетная фигура на политической арене? Ответ очевиден. И разве она не сильная личность, которая ничего не боится?

Оценивая этот митинг, Пол высказал мнение, что Бек «знает верный диагноз, но вряд ли понимает, каким должно быть правильное лечение». Проблема состоит в том, «что слишком многим сегодня нужна религия». И обусловлено это, на его взгляд, «нарастающим ощущением, что в культуре царит безнравственность».

— Почему вчерашние события меня не пугают? Слушайте все! — возгласил Пол. Разговоры и звон тарелок стихли. — Подобные люди теперь — наша единственная надежда. Только они могут спасти нашу страну. К тому же их больше, чем нас.

— Какие люди? О ком вы? — спросил кто-то.

— Люди, которые верят в Бога.

Это заявление всех ошеломило. С тем же успехом можно было сказать хасидам в Вильямсбурге, что единственные достойные спасения люди — баптисты из соседней церкви.

Пол продолжал:

— Пробуждение религиозности сродни философской морали. — Послышались одобрительные возгласы. — И сейчас самое главное — избавиться от кретинов в обеих политических партиях. От кретинов, которые с дьявольским упорством уничтожают страну.

— Страну? — вмешалась пожилая дама. — Весь мир!

2. Объективист дообъективистской эпохи

Из присутствовавших на собрании объективистов Айрис Белл знала Рэнд лучше всех, поэтому я с нетерпением предвкушал знакомство с нею. Она не была участницей «Коллектива», как Гринспен, однако на протяжении пяти с лишним десятилетий Рэнд была для нее как свет в окошке. К тому же у меня сложилось впечатление, что эта дама мыслит очень независимо, а значит, сможет обрисовать мне полную картину происходящего.

Айрис хотела (по крайней мере, не отказывалась) дать мне интервью, однако все время переносила встречу. У нее было много дел. Среди прочего, она организовывала ежемесячные собрания «Junto» — группы либертарианцев и объективистов, которую основал и финансировал Виктор Нидерхоффер, дилер по опционам и писатель. У меня уже был похожий опыт с Яроном Бруком, чей секретарь Курт Крамер игнорировал мои электронные письма и телефонные звонки, словно не в меру заботливая мамаша нежной восточной красавицы. Но на Айрис я возлагал большие надежды. Совсем недавно она возмущалась тем, как цензура Института Айн Рэнд сократила интервью, которое она дала для «Устной истории» Рэнд. В новом интервью она смогла бы высказать все как есть.

Объективисты, собиравшиеся в манхэттенской кофейне, выказывали особенное почтение к Айрис, потому что она, подобно живой нити, связывала их с Рэнд. И для меня встречи с теми, кто лично знал Рэнд, были ценнейшим источником информации: они помогали получить верное представление о мировоззрении рэндианцев. Я заметил, что представители старшего поколения, в том числе Айрис, обычно рассматривали характер Рэнд и людей из ее окружения независимо от идеологии объективизма, которую поддерживали всем сердцем. От этого доверие к ним младших соратников возрастало, а лично для меня, независимого стороннего наблюдателя, — и ценность собраний с их участием.

Айрис было лет семьдесят, однако годы пощадили ее, и было ясно, что во времена знакомства с Рэнд, сорок с лишним лет назад, она была настоящей красавицей. По профессии графический дизайнер, в те далекие времена Айрис оформляла обложки для брошюр, которые Рэнд издавала вместе с Натаниэлем Бранденом, пока они не разругались. Имя Айрис мимоходом упоминается в биографии Рэнд, написанной Энн Хеллер.

За те несколько раз, когда я присутствовал на собраниях, у меня сложилось впечатление, что Айрис не в восторге от Института Айн Рэнд и его руководителей: похоже, ее сильно раздражало, что институт вцепился в наследие Рэнд мертвой хваткой. Однажды во время беседы после очередного собрания Айрис заметила мне, что дневники и записные книжки Рэнд, опубликованные институтом, подверглись цензуре. Дженнифер Бернс в своей биографии Рэнд, вышедшей в 2009 году, оценивает изъятые фрагменты как «существенные и проблемные».[34]

Айрис и сама пострадала от объективистской цензуры. Она была одной из последних, у кого взяли интервью для сборника «Сто голосов» — антологии, опубликованной в конце 2010 года в рамках проекта «Устная история Айн Рэнд», осуществленного Институтом Айн Рэнд.[35] В беседе с институтским автором Айрис высказалась откровенно. Имела место «некоторая нечестность, о которой, как мне казалось, следовало рассказать», — заявила она на одном из собраний в кофейне на Манхэттене. Ей хотелось быть уверенной, что спустя годы то, что она «пережила, что видела собственными глазами, разговоры, которые вела с разными людьми», — все это сохранится для потомков. В 1999 году она дала институтскому автору четырехчасовое интервью — по ее воспоминаниям, «решительно негативное».

Но когда Айрис получила сигнальный экземпляр антологии «Сто голосов», то с негодованием обнаружила, что ее высказывания не просто сократили, но и подвергли цензурной правке. «Они умудрились извлечь из моих слов все положительное», что «никак не вязалось с общим тоном беседы». Айрис переговорила со многими людьми, чьи интервью вошли в сборник, и выяснила, что с их высказываниями поступили точно так же.

Я встретился с Айрис в ее квартире на Манхэттене, расположенной неподалеку от штаб-квартиры ООН, примерно в миле от последнего жилища Рэнд. Мы прошлись до одной из закусочных, расположенных под небоскребом Citigroup на Пятьдесят третьей улице: это довольно тихое место, хотя поблизости всегда топчется пара бездомных.

Айрис с удовольствием рассказывала мне о своих родителях и своем воспитании, которым очень гордилась. Айрис Фюрстенберг, внучка евреев-иммигрантов из Восточной Европы, родилась в Чикаго. Родители ее были высокоинтеллектуальные люди, методичные и систематичные во всем. Их повседневная деятельность была основана на здравом смысле, и в детских воспоминаниях моей собеседницы запечатлелась прежде всего эта их рассудительность. Они познакомились в 1938 году и, решив пожениться, потратили следующие два года на то, чтобы «облечь в слова свои взгляды на жизнь, свои жизненные планы». Подобное стремление распланировать будущую жизнь покажется необычным и сегодня, и уж тем более оно было нетипично для представителей рабочего класса в Чикаго 1930-х годов. Хотя никто из ее родных не читал произведений Айн Рэнд, которая еще только начинала свою карьеру, Айрис, по ее собственному признанию, «воспитывалась, как объективист». Ее родители чувствовали, «чтобы по-настоящему понимать, что делаешь, сравнивать варианты и быть уверенной, что поступаешь правильно, необходимо облекать все свои мысли в слова». Так что когда в семье начали читать Рэнд, «все хором сказали: „Объективизм — это наше“».

Хорошо продуманные, объективные требования родителей Айрис к собственной жизни отчетливо проявились в их жизненных планах. Они завели детей, «чтобы наблюдать, как те становятся личностями». Они сразу решили: дети будут расти для того, чтобы стать собой, а не осуществить мечты родителей. Это был совершенно новый подход, противоречащий сложившимся стереотипам. Слушая Айрис, я будто переносился в рэндианскую версию пьесы Клиффорда Одетса «Проснись и пой», в которой дедушка-марксист естественным образом превращается в объективиста.

Фюрстенберги не получили хорошего образования, зато умели пользоваться библиотекой. В Публичной библиотеке Чикаго они перечитали все книги по воспитанию детей, желая узнать, как в различных культурах формируется личность. «Они хотели понимать, что делают», — подчеркнула Айрис. И результатом их усилий стало рациональное воспитание. Никаких манипуляций со стороны матери в семье Фюрстенбергов никогда не было. Никакого морального шантажа, никаких придирок. Когда Айрис отправилась на первое свидание, мать велела ей позвонить в половине одиннадцатого. Айрис спросила, зачем. Мать призналась, что сама не знает: просто так говорят дочерям все ее подруги.

Тогда Айрис заметила ей, что если захочет заняться сексом, то сможет сделать это в любое время суток, а если попадет в аварию, то родителям позвонит полиция, так что в ее звонке домой не будет никакого смысла. «Мать согласилась, что я права», — вспоминала Айрис.

Родители ее происходили из семей мелких торговцев, поэтому с жаром защищали свободное предпринимательство oт*censored*тeлeй вроде брата ее матери. То был типичный персонаж Одетса — почтовый служащий и коммунист. (Еще мне пришел на ум образ бузотера Ньюмана из сериала «Сайнфелд».) Идеология Рэнд отлично вписывалась в гармоничную картину домашнего капитализма, хотя ее книги появились в семье, когда Айрис исполнилось восемнадцать и она поступила в школу искусств, расположенную в центре Чикаго. Учиться она обожала: в школе даже напоминала учительнице, когда та забывала дать детям домашнее задание. Юная Айрис была невероятно целеустремленной и серьезной. Двое ее сокурсников уверяли, что она — настоящая героиня Айн Рэнд. Они только что прочитали «Атлант расправил плечи» и «Источник» и посоветовали Айрис ознакомиться с этими романами именно в той последовательности, в какой они были изданы.

«Я прочитала, наверное, страниц десять из „Источника“ и поняла, что именно в таком мире я выросла, — вспоминала Айрис. — Мне было интересно, представляет ли автор (мужчина, как мне казалось), как на самом деле жили бы его герои».

Именно такой жизнью Айрис всегда жила. Однако, прочитав еще немного, девушка поняла, что «Рэнд знала больше».

В мир Айн Рэнд Айрис вошла стремительно. Она отправила по почте открытку, которая прилагалась к изданию «Атланта», и вскоре получила ответ от Института Натаниэля Брандена (персонального евангелического общества Айн Рэнд), в котором сообщалось, что институт в скором времени откроет серию лекций в Чикаго. Айрис записалась на первую лекцию, которую собирался читать лично Бранден. Потом ей позвонил чикагский представитель института, молодой человек по имени Эд Нэш, и пригласил на встречу с Бранденом в свою недурно обставленную холостяцкую квартирку на Раш-стрит.

Для юной Айрис то был головокружительный взлет, стремительное перемещение из рядов обычных читателей в число специальных гостей, приглашенных институтом. Нэш был великолепен — политический активист и восходящая звезда прямого маркетинга. На встречу Айрис пришла, но головы от происходящего не потеряла. Собранием величественно правил Бранден. Проходило оно, судя по описанию, в том же ключе, что и встречи в кофейне на Манхэттене, только публика собралась более проницательная. Очевидно, Нэш, используя навыки, приобретенные им на ниве прямого маркетинга, специально подбирал молодых людей, ориентированных на философию объективизма. Бранден не особенно понравился Айрис: он показался ей напыщенным. Это его качество угадывается даже на фотографиях, сделанных спустя несколько десятилетий.

Мероприятие тоже не произвело на Айрис особенного впечатления, зато она сама произвела впечатление на Нэша, который принялся терпеливо ухаживать за нею. Она в то время была увлечена одним симпатичным молодым человеком, с которым познакомилась в школе искусств. «Алмаз в пустой породе», — так она аттестовала этого юношу. Он был из «ковбойской семьи», из Техаса, разделял все фундаментальные американские ценности, но у него имелся непоправимый изъян: он не читал Рэнд и, что еще хуже, чем глубже девушка «погружалась в объективизм, тем сильнее он расстраивался». Айрис благосклонно отнеслась к Нэшу, который, что неудивительно, сочувствовал ее приятелю. Затем она порвала с однокурсником и стала встречаться с Нэшем.

То есть «встречаться», наверное, не совсем подходящее слово, потому что через две недели они поженились. Свадьба состоялась в городской ратуше, очень скромная. «Мы хотели пригласить только лучших людей. Даже не знаю, какие недостатки мы обнаружили в наших общих друзьях, — вспоминала она, — но никто из них не оказался достаточно хорош, чтобы присутствовать на нашей свадьбе». Таже проблема возникла и со свадебным платьем: в итоге оно оказалось черным и без рукавов, потому что только к такому платью ни у жениха, ни у невесты не возникло претензий. «Теперь же я думаю: „Какое он вообще имел право высказывать свое мнение о моих нарядах?“ Мы были слишком привязаны друг к другу. А это не очень хорошо».

Брак распался спустя пару лет. Как было принято в те времена у супругов-объективистов, Нэш отправился в Нью-Йорк, чтобы посоветоваться с Натаниэлем и Барбарой Бранден, а возможно, и с кем-то еще из авторитетных лиц. Он хотел обсудить с ними перспективу развода. «Мне потом рассказывали, что он вроде как попросил у них разрешения, — пояснила Айрис. — Он позвонил мне из Нью-Йорка и спросил, если я правильно помню, так: „Мы еще влюблены друг в друга?“». Айрис ответила отрицательно, и все было кончено. Это случилось в 1964 или 1965 году. «В среде объективистов тогда царила полная сумятица, — заметила она. — Многие были готовы жениться или выйти замуж за первого встречного объективиста».

К этому моменту я уже начал понимать, почему многое из того, что Айрис рассказала для «Ста голосов», вырезали. И чем больше анекдотов из жизни приближенных Рэнд она рассказывала, тем больше я понимал цензоров.

Пока Айрис с Нэшем были женаты, они часто приезжали в Нью-Йорк. Во время первой своей поездки на восток они навестили одну знакомую Нэша — писательницу, которая прежде входила в кружок особо приближенных к Айн Рэнд. Случилось это накануне праздничной вечеринки, где Айрис должны были познакомить с Рэнд. Писательница сказала: «Я знаю, что завтра вечером вы встречаетесь с Рэнд. Поэтому я должна кое-что показать вам». Она пригласила гостью к себе в спальню и показала ей письмо из Института Натаниэля Брандена. Айрис не могла вспомнить, кем именно было подписано письмо, и лишь смутно помнила, о чем в нем говорилось. «Она что-то сделала неправильно. Я прочитала письмо дважды, но так и не поняла, что именно, — рассказывала Айрис. — Эта женщина сделала что-то такое, за что ее осудили, — не важно, что именно. Ей разрешалось и дальше посещать лекции, но запрещалось разговаривать с людьми из ближнего круга». Так Айрис впервые столкнулась с объективистским обычаем, существовавшим при жизни Рэнд и даже более популярным в наши дни, — с объективистской анафемой.

Айрис вспоминала, что была потрясена до глубины души. Ее новую знакомую просто списали со счетов. «Теоретически, — лаконично пояснила Айрис, — яне должна была находиться в ее доме и разговаривать с нею, потому что она была отлучена от объективизма». Хозяйка показала Айрис это письмо лишь для того, чтобы гостья решила, готова ли она и дальше пользоваться ее гостеприимством: ведь «официальный объективист, зная о таком письме и понимая, что хозяйка исключена из круга приближенных, не захотел бы иметь с ней никаких дел».

В то время совершилось множество изгнаний, много «судов». Айрис сказала: «Не знаю точно, как часто они происходили: раз в месяц, в неделю, три раза в неделю? Многих исключали, и исключенных все боялись».

Однако, прочитав то письмо, Айрис «только плечами пожала». Обычай «отлучения» показался ей странным, но никак не повлиял на ее мнение о Рэнд.

Странности продолжились и спустя несколько дней, уже непосредственно при знакомстве Айрис с Рэнд. Девушке пришлось испытать настоящее потрясение, и весьма неприятного свойства. Представляя свою молодую жену, Нэш сообщил Рэнд, что она участвовала в создании дизайна для рекламы Института Натаниэля Брандена. Рэнд спросила: «Скажите, вам нравится работать в рекламе?» Айрис обрадовалась, что ей «выпал шанс рассказать Рэнд о том, чего та не знает». И она стала рассказывать, как создается дизайн для рекламы. «Я произнесла примерно следующее: „Вы представляете себе, о чем людям важнее всего узнать, и изображаете это на переднем плане“».

Тут Айрис заметила, что глаза у Рэнд широко распахнулись от гнева. Бедняжка не понимала, чем рассердила ее. Подошел Эд Нэш, извинился и отвел Айрис в сторонку. «Хоть убей, не пойму, что я такого сказала», — призналась она мужу. И Эд объяснил: «Ты сказала „изображаете“». «Я говорила так, будто учила ее делать рекламу. А надо было говорить безлично — „изображается“». Айн Рэнд не терпела, когда ей указывали, что делать, даже если это была просто фигура речи.

Айрис расценила ее реакцию, как проявление некоторой эксцентричности: ведь ни она сама, ни ее родители не повели бы себя подобным образом. «Я понадеялась, что общение с таким человеком расширит мои горизонты. Потом стало ясно, что не расширит», — призналась мне Айрис.

Спустя несколько месяцев она оказалась на собрании, на квартире у Рэнд. Там были и Бранден с Нэшем. Муж Рэнд, Фрэнк О’Коннор, тоже присутствовал, но сидел в сторонке. Обсуждались лекции, которые Нэш предлагал прочесть Рэнд, в том числе в конференц-центре «McCormick place» в Чикаго. Шел «нескончаемый разговор» о том, как лучше добраться до Чикаго: самолетом (Рэнд ненавидела самолеты) или поездом. И «если они[36] все-таки полетят, то одним рейсом или разными: ведь что станет с объективизмом, если самолет рухнет, и оба лидера погибнут?»

Айрис вмешалась в разговор, поскольку прочла недавно статью о том, что ездить по городу в автомобиле намного опаснее, чем летать самолетом. Не стоило этого делать. Рэнд не любила самолеты — и точка. Выступление Айрис было совершенно неуместным. «Эд Нэш и Натаниэль хором крикнули: „Айрис!“, — что означало „заткнись“, а Рэнд продолжала рассуждать, будто я не сказала ни слова. Моя мать в подобных ситуациях обычно говорила: „Послушай, Айрис, просто сообщи нам факт. Мы не сможем притвориться, будто не слышали“». Но для Рэнд во главе угла стоял вовсе не факт, даже когда обсуждались более важные вопросы, чем поездка в Чикаго. Однако этот случай врезался в память Айрис как пример того, насколько поведение Рэнд отличалось от принятого в ее семье, среди объективистов дообъективистской эпохи, для которых объективный факт был превыше всего, — даже если, сославшись на него, юная дочь отказывалась звонить обеспокоенной матери в половине одиннадцатого. «Рэнд хотелось уйти от реальности, разрушить ее», — пояснила Айрис. Но она не стала заострять внимание на этом инциденте. Не в ее правилах было критиковать людей за несоблюдение принципов объективизма, даже если эти люди называли себя объективистами и даже если речь шла о самой Айн Рэнд. «Просто я понимала, какие они на самом деле. А дальше — решала, хочу я дальше с ними общаться или нет». Даже если речь шла о Рэнд… но с нею Айрис общения не прервала.

В середине 1960-х годов, после расставания с Нэшем, Айрис переехала в Нью-Йорк. Ее встретили приветливо, развод с Нэшем никак не повлиял на ее положение в кружке Рэнд. Она продолжила заниматься рекламой Института Натаниэля Брандена и делать обложки для бюллетеня Рэнд. На нее произвел большое впечатление отказ Рэнд пользоваться ее услугами даром: заказчица заявила, что за работу всегда нужно платить. Айрис познакомилась со многими знаменитостями из среды объективистов, в том числе с Пейкоффом. Он запомнился ей «странным мальчиком, который постоянно болтался поблизости». Еще она познакомилась с Гринспеном. Они сидели рядом на одном званом обеде, и у них завязалась непринужденная беседа о том, как приятно слушать музыку в самолете. В те далекие времена в сообществе объективистов светская жизнь била ключом: они совместно отмечали дни рождения, праздники, у них даже была своя софтбольная команда. И центром этой активности была Рэнд, хотя это не бросалось в глаза: она ничуть не походила на хлопотливую еврейскую мамашу, сравнить с которой ее мог бы разве что Бранден (хотя их отношения были несколько иными, чем у матери и сына).

Айрис часто встречалась с Рэнд, и каждый раз какая-нибудь мелочь производила на нее большое впечатление. Так, однажды она пила кофе с пирожными в гостях у Рэнд. Этот случай она помнила во всех подробностях даже спустя полвека — даже марку кофе: «Chock Full O’Nuts». Кофе очень понравился Айрис, и она захотела еще чашечку. Рэнд, гостеприимная хозяйка, сказала, что сейчас принесет. Айрис тогда подумала: «Это же сама Айн Рэнд! А я заставляю ее идти на кухню за кофе и обратно!» Но Рэнд была только рада. Да, она была невероятно переменчива. Могла быть милой и великодушной — ив следующий миг становилась резкой и язвительной. Об отталкивающих чертах ее характера ни разу не упоминается ни в «Ста голосах», ни в прочих пропагандистских изданиях Института Айн Рэнд.

Как сказано в официально утвержденной биографии, Рэнд «никогда не злилась, а если злилась, на то имелись веские основания». Айрис же утверждала, что хотя Рэнд никогда не кричала, порой «от нее полыхало такой яростью, что народ спасался бегством из комнаты или лекционного зала». Еще она добавила: «На мой взгляд, никаких „веских оснований“ для подобных эмоций обычно не бывало». Скажем, студент задавал Рэнд вопрос о Канте, а та реагировала так, словно перед ней стоял сам Кант во плоти, явившийся, чтобы сорвать лекцию. «Это было ужасно». По свидетельству Айрис, в институте такое случалось регулярно.

Даив повседневной жизни Рэнд нередко демонстрировала «темную» сторону своей личности. Как-то раз Айрис оказалась на вечеринке, где присутствовала Патриция Скотт, последовательница Рэнд, позже вышедшая замуж за Брандена. Она пришла, когда вечеринка была уже в разгаре, потому что смотрела нашумевшую бродвейскую постановку «Человек из Ламанчи». Айрис вспоминала: «Патриция была в таком восторге, что поспешила поделиться им со всеми. Она описывала декорации, костюмы, музыку. Когда она договорила, Рэнд принялась задавать вопросы: „В чем, по-вашему, цель искусства? Соответствует ли ей эта постановка?“ Впечатление было такое, будто она режет Патрицию на маленькие кусочки, и продолжалось это до тех пор, пока от бедняжки ничего не осталось. Сначала Патриция говорила: „Я в таком восторге! Постановка чудесная!“ А после вмешательства Рэнд сказала, что я не помню точных слов, но смысл был в том, что мюзикл плохой. Герой мечтает о недостижимом. А это зло. Так чистейший восторг у меня на глазах обратился в хулу».

Айрис открыла окно в мир Рэнд десятилетия назад, когда та была еще жива, а рэндианское движение мало чем отличалось от секты. Но что можно сказать о членах нынешнего узкого круга избранных объективистов? Кто они такие? Чем занимаются?

Лучший способ выяснить это — познакомиться с теми, кто играет самую важную роль в любой организованной группе — объективистов ли, республиканцев, демократов или выпускников колледжа — с теми, кто дает деньги.

3. Победители

В своих напыщенных речах о помощи «неудачникам», которых вышвырнули из собственных домов, Рик Сантелли задавал закономерный вопрос: «Эти люди — неудачники. Но кто же тогда победители?» Ответ напрашивался сам собой: победители — зажиточные коммерсанты, которые торгуют потребительскими товарами и поддерживают его, Сантелли. Богачи, лишенные общественного сознания и уверенные в том, что оно никому и не нужно. Они убеждены (на основании многочисленных аргументов), что гордость и полное отсутствие сострадания к менее удачливым людям — великие добродетели. Им надоело испытывать чувство вины за свое богатство.

Я побывал среди них, в окружении победителей — ста пятидесяти влиятельных, хорошо одетых, оптимистично настроенных людей. Все складывалось в их пользу. То был удачный день, счастливый день, и вечером они собрались, чтобы поделиться друг с другом радостью от того, что они находятся на передовой; чтобы внести вклад в пропаганду своего образа жизни, а главное — образа мыслей.

Отель «Wayne-Falkland» арендовать было нельзя, поэтому мероприятие по сбору средств «Революция Атланта, расправившего плечи», организованное Институтом Айн Рэнд, проходило в отеле «St. Regis», здание которого, истинный архитектурный шедевр, располагается на пересечении Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы. Оно было построено на рубеже веков и было настолько внушительным, что вызывало у меня робость. Чем ближе я подходил, тем больше чувствовал себя не в своей тарелке. Не войти ли мне через служебный вход? Это же настоящий дворец. Шикарный двойник «Wayne-Falkland» — возможно, самый элегантный отель в городе. От него так и веет ароматом денег, и неудивительно: ведь здесь назначена встреча богачей, которые не ведают угрызений совести.

Была середина сентября 2010 года. «Движение чаепития», вдохновленное идеями Рэнд, судя по результатам многочисленных опросов и предварительных голосований, грозило смести всех на ноябрьских выборах. Правящая верхушка республиканцев была готова сдаться. Демократы угрюмо насупились, наблюдая наступление «Чаепития» с тем же настроением, с каким войска Южного Вьетнама в 1975 году бежали от танков северо-вьетнамской армии. Против них была выдвинута грубая сила, стиснутый кулак популистской энергии правых. С точки зрения людей, собравшихся в отеле, стране нужна была крепкая узда, интеллектуальная дисциплина. Здесь, в отеле «St. Regis», где сошлись воедино деньги, эта самая дисциплина и, главное, тщательно выверенные исходные положения, будет создан запас идеологического топлива, достаточный для того, чтобы развернуть Америку спиной к государственникам, альтруистам и социалистам.

Да, забыл упомянуть: «Wayne-Falkland» нельзя было арендовать потому, что на самом деле его не существовало. Образ этого невероятно роскошного нью-йоркского отеля создан в «Атланте»: главные герои книги останавливаются в нем, когда приезжают в город. Фред Кукинхэм в своей пешеходной экскурсии говорил, что прообразом «Вэйн-Фолкленда», вероятно, послужил отель «Waldorf-Astoriа»: дело в том, что в романе он находится неподалеку от железнодорожного терминала компании «Taggart Transcontinental», списанного, вероятно, с Центрального вокзала. Однако «Waldorf» уступает отелю «St. Regis» в роскоши. Обслуга работает там двадцать четыре часа в сутки. Он очень популярен среди дипломатов, и его очень любил Альфред Хичкок.

До обеда все собирались в зале Людовика XIV, а сам обед проходил в Версальском зале. Людовик XIV правил Францией в XVIII столетии, он получил прозвище Король-Солнце. Его дворец в Версале был воплощением величия и великолепия, какое только можно купить на деньги, скопленные многими поколениями предков.

Рэнд не любила Людовика XIV. В августе 1962 года в статье для газеты «Los Angeles Times» она написала, что, по ее мнению, этот король — «архетип деспота: претенциозная посредственность с грандиозными амбициями». Насколько я понимаю, в устах Рэнд это очень негативная характеристика, но куда больше ее терзало то, что главный советник короля, Жан-Батист Кольбер, «один из первых государственников современного типа», учредил «бесчисленные инструменты государственного управления и ввел законы, которые душили деловое сообщество».[37] Выбор залов, названных в честь таких дикарей, для собрания спонсоров объективизма, стало для Рэнд, наверное, самым серьезным оскорблением с 1976 года, когда всего в нескольких ярдах от ее последней нью-йоркской квартиры была учреждена средняя школа Нормана Томаса.[38]

Однако, приступая к изысканным закускам, участники встречи даже не подозревали об этом. Здесь никто не накидывался на угощение — все ели с изяществом. И кукурузные лепешки в меню не значились. Как и суп-мацебол. Кафе в центре Манхэттена, расположенное всего в нескольких кварталах от «St. Regis», не могло сравниться с этим лоском. Мои знакомые объективисты, высокоинтеллектуальные и явно низшего сорта (за исключением разве что Дона Гауптмана, человека весьма обеспеченного), были бы здесь не к месту, социально и демографически, на этом обеде по полторы тысячи долларов на гостя, где руководство Института Айн Рэнд позволило мне присутствовать с большой неохотой. Подозреваю, что институт был по какой-то причине заинтересован в моем участии: вероятно, руководству хотелось, чтобы я оценил масштаб их финансирования, хотелось оглушить меня звонкими речами, которые звучали весь вечер. И, разумеется, лично я был бы заинтересован в том, чтобы присутствовать на обеде, даже если бы не писал книгу: ведь там подавали самую вкусную еду, какую мне когда-либо доводилось пробовать.

На моем пропуске значилось, что я должен сидеть за «коричневым столом». Сначала я решил, что это такой цветовой код, но потом увидел, что во главе моего стола сидит Джим Браун,[39] руководитель и совладелец компании «Brandes Asset Management», который пожертвовал на этот обед 25 тысяч долларов. Через два человека слева от меня сидел Кэмерон, молодой Интернет-предприниматель, который не читает новостей. Не газет, а вообще никаких новостей. «Вам это нужно для работы, а мне нет», — заявил он мне убежденно. Должен признаться, я не нашелся сразу, что ему возразить, чтобы убедить его читать новости (или, если уж на то пошло, вообще что-либо читать). Мне до тех пор не доводилось дискутировать на подобную тему. Зачем читать новости? Зачем вообще читать?

Тем не менее оказалось, что стол, за которым мы сидели, предназначен для представителей СМИ. Напротив меня сидел Эндрю Наполитано по прозвищу Судья, комментатор «Fox News», который прежде работал в Высшем суде Нью-Джерси. Рядом с Кэмероном сидел Курт Крамер, долговязый и худосочный консультант по связям с общественностью Института Айн Рэнд, вылитый персонаж из «Атланта», если бы не жиденькая светлая бородка: Рэнд всегда питала отвращение к растительности на лице.

Я с неохотой оторвался от жареного на сковороде филе-миньон: мясо было приготовлено идеально, при этом розоватая вырезка контрастировала с блестящей в оливковом масле корочкой картофелин, приправленных шнитт-луком и чесноком, и с красными кляксами лукового мармелада. К микрофону вышел Ярон Брук и стал рассказывать, как он эмигрировал из Израиля — страны, которая во времена его детства задыхалась под ярмом зловонного социализма. То были волнующие воспоминания о тяжких испытаниях, но Брук преодолел волнение.

Он был человек худощавый, раньше времени поседевший, с треугольным лицом, на носу — очки без оправы. Говорил с особым напором, который выдавал в нем опытного оратора. Голос Брука так и громыхал в усилителях, а выговор был скорее бостонский, чем тель-авивский, и напоминал речь Элмера Фадда: иногда «р» звучало как «у» неслоговое. Он лелеял классическую иммигрантскую мечту: Америка — страна возможностей. Будучи объективистом, Брук формулировал эту мысль несколько иначе: «Америка — страна индивидуальной свободы», — говорил он, и «у всех нас есть право быть свободными от принуждения, в особенности со стороны правительства». «Отцы-основатели США понимали, что главным нарушителем прав всегда было правительство».

Брук был известным оратором, вел свои колонки в газетах, появлялся на кабельном телевидении, и в тот вечер он взял на себя обязанности распорядителя. Он стал преемником Леонарда Пейкоффа, некогда самого юного протеже Рэнд, которому теперь уже стукнуло восемьдесят и который широко улыбался с групповых фотографий «Коллектива». Как сообщил мне по электронной почте Крамер, отвечая отказом на просьбу об интервью с его боссом, Пейкофф «более-менее в отставке». Однако я точно знал, что тот работает над книгой, и я бывал на веб-сайте, с которого он регулярно рассылал подкасты. У меня имелся экземпляр его книги «Зловещие параллели», опубликованной в 1982 году; Рэнд ее очень хвалила[40] и даже сама написала к ней предисловие. В «Зловещих параллелях» Соединенные Штаты сопоставляются с Веймарской республикой, какой она была до нацизма. Это основательное, серьезное исследование, одна из глав которого называется «Кант против Америки». «Наперекор марксистской теории, большой бизнес был одной из наименее влиятельных сил в американской истории», — утверждает Пейкофф, варьируя одну из сквозных тем рэндианской литературы.[41]

Как и в других произведениях, Пейкофф вторит здесь далекому голосу своей наставницы. Рэнд утверждала, что бизнес-элита Америки — на самом деле никакая не элита, а преследуемое меньшинство, дрожащее под кнутом коллективизма, несправедливо определенное в козлы отпущения, и только шаг отделяет его от газовой камеры или ГУЛАГа. «Любое движение, стремящееся поработить страну, любая диктатура или потенциальная диктатура нуждается в меньшинстве, из которого можно сделать козла отпущения, обвинить во всех бедах нации и использовать это как оправдание, чтобы потребовать для себя диктаторских полномочий, — утверждала Рэнд на лекции в 1962 году. — В советской России козлом отпущения стала буржуазия, в нацистской Германии — еврейский народ, а в Америке — бизнесмены».[42] Эти и другие странноватые комментарии Айн Рэнд редко цитируются в речах, эссе и телевыступлениях светил объективизма.

И в речи Брука не было ни капли апокалиптического экстремизма, даже когда он жаловался, что «страна плачевно сдает позиции во всех тех областях, из-за которых я и приехал сюда: в том, что касается свободы личности и роли правительства» в нашей жизни. «Все мы знаем, что лучше не становится, — сказал он. — Становится только хуже. Наша страна — нравится нам это или нет — банкрот».

Но есть еще луч надежды, если только никто из собравшихся финансистов и их близких не позволит себе почивать на лаврах. «Скоро, в ноябре, нас ждет великая победа республиканцев. Я всецело за них, — заявил Брук, и публика ответила одобрительным мычанием. — Я голосую за республиканцев». Однако главная проблема, продолжал он, состоит не в недостатке сил у республиканцев, авих искаженном мышлении, в «ненависти к бизнесу». И, что самое омерзительное, молодому поколению методично прививают то же искаженное мышление. Главная зараза гнездится в университетах. «Чем лучше университет, тем горячее он выступает против капитализма, против бизнеса, против рассудка, против всего того, что делает нашу страну великой», — сообщил Брук притихшей публике.

Я пытался представить себе, как Гарвардская школа бизнеса, Йельская школа менеджмента и Уортонская школа, бизнеса выступают против бизнеса, когда Брук в своей речи перешел от кризиса в образовании к постоянным неудачам общественного стимулирования. «Мы снова и снова наступаем на одни и те же грабли. Мы ничему не учимся». Предложил ли Обама достаточно обширный комплекс мер по стимулированию экономики, еще предстоит обсудить, но нынешний вечер был посвящен иной теме. Этот вечер был предназначен для активного расширения круга знакомств, для возлияний и бравурных речей.

«Айн Рэнд понимала, что главным двигателем прогресса, главной силой, формирующей общество и историю, является философия, идеология. Если Институт Айн Рэнд и остается единственным в своем роде, так это потому, что мы воспринимаем идеологию всерьез, — говорил Брук. — Да, мы занимаемся политикой. Мы вмешиваемся в систему образования. Но во все наши занятия мы привносим философский взгляд, философский подход, который заставляет нас задаваться серьезными вопросами. Мы говорим об экономике, но мы говорим о ней не как об экономике в чистом виде. Мы говорим о ней как о фундаментальной идее, которая реализуется из соображений морали, личной выгоды или самопожертвования».

«Мы — единственные, кто подходит к этому философски», — заявил он. И это правда. Только последователи Рэнд рассуждают о нравственной основе того, во что верят, а они верят, что капитализм — свободный, не контролируемый государством капитализм — единственно нравственная система. Брук и Бенни Поллак подметили то, что проглядела вся нация: все споры о социальных программах, о программе государственного медобслуживания престарелых, о системе налогообложения сводятся к противостоянию моральных концепций, разных представлений о добре и зле.

Я ожидал, что публика зашикает, когда Брук произнес словцо, которым постоянно грешат последователи Рэнд, «самопожертвование». Однако многие были слишком заняты нежным шоколадным пирожным с кокосовым сорбетом и ягодным чатни. Мы отложили вилки, чтобы переварить глобальную проблему, которую Брук сформулировал, как поиск равновесия между рассудком — «использованием мозгов» — и верой, будь то «вера левых или вера правых. Не имеет значения». Вот в чем на самом деле состоит конфликт идеологий. «Консерваторы, либертарианцы — у них нет подобных идей, многие и слышать о них не хотят. Они не замечают этой зияющей пустоты».

Заметьте: Брук поставил либертарианцев и консерваторов в один ряд. Трудно сказать, кого из них Рэнд презирала больше. Для нее либертарианцы были ничтожества, к тому же чокнутые, а в консерваторах она видела (как Стокли Кармайкл — в Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения) вялых сторонников существующего порядка, которые довольствуются крохами с хозяйского стола. Одно ее эссе, написанное для антологии «Капитализм», называлось «Консерватизм. Некролог». Брук дополнительно скорректировал партийную линию, написав для сайта Института Айн Рэнд надгробное слово о неоконсерваторах.

В своей речи в «St. Regis» он изложил мысль, которая, возможно, удивила бы ненавистников Рэнд из числа левых. Все происходящее в современном мире определяется не борьбой между капитализмом и социализмом или большим и малым правительством, а борьбой между разумом и верой. Рэнд развивала эту дихотомию с самого начала своей деятельности, и теперь она, как я вижу, приобретает популярность у интеллектуалов правого толка, но не в среде простых, неинтеллектуальных, незажиточных американцев, для которых вера в Бога — неотъемлемая часть жизни и быта.

Жизнь самого Брука была захватывающим плаванием по религиозному мелководью, поскольку он родился в религиозной стране, которая в первые три десятилетия своего существования принимала даже сектантов от социализма. Несколькими годами раньше Брука цитировали в газете «Jerusalem Post»: журналистов привлекли его идеи по поводу Израиля, родившиеся из праворадикальных взглядов и отрицающие религиозную основу этого государства. Сама Рэнд стояла на произраильских позициях — не потому, что видела в рождении этого государства исполнение библейских пророчеств: просто для нее это был форпост западной цивилизации на диком Ближнем Востоке. Брук, в целом продолжая ту же линию, считал, что Израилю необходимо уничтожить Хамас и что израильские поселения на западном берегу реки Иордан крайне важны для безопасности Израиля, поэтому отказываться от них нельзя. Жители этих поселений его любят, что неудивительно, но чувство это не взаимное. В интервью «Post» Брук заявил: «Когда они соглашаются со мной, их исходные положения неверны и порочны». По его словам, «логика, по которой „Бог обещал это мне и дал это мне“ может привести только к кровопролитию и войне». Он выступил против государственной конфискации частных арабских земель для устройства поселений.[43]

В романах Рэнд религия предстает врагом объективной реальности. В ее художественном мире нет ни католиков, ни протестантов, ни мусульман, ни иудеев. В них, как и на телевидении 1950-х годов, замалчивается вопрос расовой принадлежности. Обобщенно-американская природа ее персонажей была особенно очевидна в коротком документальном фильме о книге «Атлант расправил плечи», который Брук продемонстрировал собравшимся в «St. Regis». В съемках фильма участвовали и актеры, которые изображали персонажей «Атланта»: сплошь худые, белые, коренные американцы. «Истинные американцы» других цветов кожи тоже были показаны: они превозносили достоинства книги, пока мы потягивали калифорнийское шардоне. После показа раздались вежливые аплодисменты. Фильм был короткий, всего на несколько минут. При этом он заключал в себе ту же главную мысль, что и одобренный институтом пропагандистский фильм «Айн Рэнд. Смысл жизни», который хотя и смахивает на жития святых и зияет пробелами, был выдвинут в 1998 году на премию Академии.

После просмотра фильма и после того, как высказались все желающие, Брук снова заговорил о важнейших проектах Института Айн Рэнд. Динамика данных на опросных листах «Zogby» свидетельствовала, что Рэнд упорно пробивается в сознание американцев, хотя и недостаточно энергично.

Полным ходом шла подготовка к внедрению ее идей в их умы. Движение объективистов больше не собирается ждать, пока какой-нибудь ребенок случайно забредет в библиотеку или услышит от кого-нибудь об «Атланте» или «Источнике». Юным читателям выдадут хорошую порцию Рэнд, хотят они того или нет.

«Каждый учитель английского языка в Соединенных Штатах получит от нас следующее предложение: если он согласится выдать ученикам книги Айн Рэнд, мы бесплатно доставим ему нужное количество экземпляров. Начиная работать в этом направлении, мы разослали несколько тысяч книг, — сообщил Брук. — Теперь же мы ежегодно рассылаем по триста пятьдесят тысяч экземпляров».

Раздался гром аплодисментов, и высказать возражение было бы немыслимо.

Айн Рэнд не верила в применение силы, она не верила в пользу государственных школ. Власть государства она именовала «пушкой». А тут речь идет о сотнях тысяч учеников, из которых многие, если не большинство, учатся в школах, финансируемых государством, под прицелом этой самой «пушки», и всех этих учеников под прицелом «пушки» заставляют читать книги женщины, которая пинками выгнала бы детей из школ и закрыла бы их навсегда.

Романы Рэнд, уверял Брук, вполне подходят для изучения в школах — хотя бы уже потому, что они не скучны. Спорное утверждение. И если в средней школе вообще следует изучать творчество популярных авторов, то почему именно Рэнд? Только потому, что денежные мешки, собравшиеся в этом зале, могут тысячами поставлять ее книги в библиотеки? Лично мне кажется, что эти книги подходят для школьного изучения лишь в том отношении, что раздаются бесплатно в период бюджетных сокращений.

Брук тут же выдал ответ на все очевидные вопросы, которые не были высказаны вслух. Книги Рэнд просто необходимо изучать. Почему? «Потому что мы считаем, что проблемы, стоящие перед нашей страной, имеют прежде всего философскую природу. И образование мы считаем главной такой проблемой». Брук явно повторялся, но я уловил его мысль.

Противоречия стали множиться, когда Брук передал микрофон Таре Смит, преподавательнице философии из Техасского университета в Остине: в программе вечера эта дама значилась как «руководитель объективистских исследований, стипендиат фонда Anthem». Иными словами, она была эдаким Аланом Гринспеном от науки — объективисткой, работающей в государственном университете (притом что объективизм не приемлет государственной системы образования), преподающей основы философии и угрожающей уничтожить учебное заведение, под крышей которого она делится благой вестью объективизма со своими учениками. Рэнд писала в «Атланте»: «Противоречий не существует. Всякий раз, когда ты считаешь, что сталкиваешься с противоречием, проверь исходные положения. Ты обнаружишь, что одно из них ошибочно». Какое исходное положение было неверным в моем рассуждении? Разве только одно: объективизм свободен от противоречий.

Институт Айн Рэнд, сказала Смит, интересуется гуманитарными проблемами не менее, чем экономикой и бизнесом. «И это необычно», — заметила она. Гуманитарные проблемы принято отодвигать на задний план как эзотерические, эгоистические. «То, что мы думаем, зависит от того, как мы думаем, — продолжала Смит. — И вот тут гуманитарная составляющая действительно очень важна».

Речь идет о способности человека интерпретировать происходящее вокруг рационально. «Главная проблема, с которой мы сталкиваемся сегодня — ив научном мире, и за его пределами, — это обилие благонамеренных людей, которым кажется, будто они рассуждают рационально и объективно, — говорила преподавательница. — Возможно, что вам, как и мне, в последние годы приходилось слышать многочисленные и очень жаркие политические дебаты по вопросам бюджетного дефицита, здравоохранения и прочим. Хочу спросить: не доводилось ли вам уходить с подобных дебатов, задаваясь вопросами: „И можно так думать? Как они вообще думают? Чего они не учитывают? И каковы будут реальные последствия их близорукости, их неумения думать?“».

Объективизм, заявила она, дает ответ на эти вопросы, потому что учит мыслить объективно. «Долговременные, глубокие культурные изменения произведут глубокие изменения в мышлении людей», — утверждала она.[44]

Перед собравшимися подобных вопросов не стояло, ибо их умы уже были настроены на объективное мышление. Аплодисменты переросли в настоящую овацию. Смит умело подчеркнула главную задачу собрания: не только оптимизировать мыслительные процессы, но еще и убедить присутствующих выписать чеки. В средствах массовой информации правых часто обвиняют в том, что они «искусственно формируют общественное мнение» в соответствии с тайными планами корпораций. Но здесь не было ничего тайного. О корпоративном спонсорстве говорилось открыто, и цель вечера была громко озвучена: изменить способ, которым американцы используют свои мозговые клетки.

То была амбициозная программа промывки мозгов: обычно о подобных программах упоминают в связи с Северной Кореей или делают их основой сюжета научно-фантастических фильмов. Американцам твердят, что необходимо сопротивляться внушению и тоталитарным идеологиям. Но передо мной было собрание явно рассудительных, интеллектуальных американцев, которые отбивали ладони, аплодируя перспективе того, что юношеству будут насильно навязывать идеологизированную литературу, весьма далекую от общепринятых в Америке ценностей.

Брук снова предстал перед довольной и сытой публикой. Это было похоже на закрытие биржевых торгов.

«Мы оказались вовлечены в сложный конфликт, — заговорил он звучным голосом. — Это не экономическая борьба, не политическая борьба, не классовая борьба. Это борьба за мышление людей, что гораздо важнее. Борьба за то, что люди будут считать правильным или неправильным».

Установка дана. Пусть с повторами, зато доходчиво. Я ощутил, как в окружающих поднялась искренняя радость. Опытный оратор, Брук чутко уловил опасения, надежды и устремления своей аудитории, сформулировал их и заставил прозвучать разумно и реалистично. А почему бы, действительно, не изменить образ мыслей американцев? Этот вечер не располагал задавать вопросы: «Разве это кого-то касается? Разве это разумная цель?» Ответ был бы: «Ну, разумеется, черт побери! Если только удастся заполнить достаточное количество газетных колонок, организовать достаточное количество телевизионных выступлений, внушить нашу идею достаточному числу правых политиков и участников „Чаепития“ и B*censored*Tb достаточное количество книг достаточному количеству учителей, чтобы те вдолбили нужные мысли в головы достаточного количества учеников».

После речей, когда собравшиеся объективисты уже просто общались и болтали, всех охватило ощущение довольства, а вовсе не предчувствие скорых сражений. Да, впереди много работы, но лед уже тронулся, прогресс налицо. Однако я почти все время чувствовал какую-то отчужденность. В речах угадывался скрытый подтекст, в особенности в речах Брука. Его мечта — изменить мышление американцев в лучшую сторону, — мечта высокая, поскольку потребность в этом огромна, однако цель, к которой он стремился, маячила далеко на горизонте: так Фудзияму видно из Токио.

Удовлетворит ли этих людей что-нибудь, кроме полного отказа от всех социальных программ: от государственного медобслуживания престарелых, от системы социальной защиты, от всех государственных учебных заведений? От всех законов, хоть как-то ограничивающих бизнес? От всех федеральных и местных органов, за которыми оставят лишь право стрелять по врагам и тащить людей в суд? Ведь именно в этом состояла цель Айн Рэнд. В ее представлении, утопическая Америка — это страна, где экономика и все общество, вплоть до последнего егеря и дорожного рабочего, навеки освобождены от позорного ига государственности.

Вот он — рай радикального капитализма, не менее бредовая мечта, чем социалистический рай, представлявшийся Марксу. Начисто лишенный всякого государственного контроля, капитализм Рэнд ни разу не осуществился за всю историю человечества. Ничего подобного не бывало ни в Англии времен Диккенса, ни в Америке в эпоху «баронов-разбойников», ни в ковбойских городах на западной границе, где безраздельно правил шестизарядный револьвер (а в Нью-Мексико — еще и Малыш Билли со своей бандой, члены которой называли себя «Законодателями»). Даже в самых отдаленных поселениях Дикого Запада имелись школа на один класс и почтовое отделение. Во времена яростной и ничем не сдерживаемой экспансии на запад целый народ был загнан правительственными пушками (настоящими) в совершенно необъективистские резервации, где людям пришлось жить на государственное пособие. Любой, кто читал Диккенса, знает, что кроме тюрем в викторианской Англии были еще и работные дома, содержание которых оплачивалось из налогов Скруджей. В 1936 году Рэнд и сама признала, что «полностью свободное капиталистическое общество до сих пор не было нигде построено».[45]

Такова теория, грубая и бескомпромиссная. Но ведь есть еще и реальность, в которой вполне возможны были компромиссы — в тех случаях, когда затрагивались личные интересы Рэнд.

На протяжении всей своей жизни Рэнд громко критиковала все правительственные программы, призванные помогать пожилым и неимущим гражданам. Она насмерть стояла против программы Medicare с самого первого дня, когда администрация Кеннеди только начала ее проводить. В выпуске бюллетеня «The Objectivist Newsletter» за январь 1963 года Рэнд высмеивала «гуманитарные» (именно так — в кавычках) проекты, которые, как ей казалось, обязательно будут «навязываться политическими средствами, следовательно, силой, огромному множеству человеческих существ».

«Программа медицинского обслуживания престарелых — яркий пример подобного проекта, — писала она. — „Разве не желательно, чтобы пожилые люди были обеспечены медицинской помощью в случае болезни?“ — спрашивают его сторонники. Исходя из контекста, ответ очевиден: „Да, конечно, желательно“. У кого найдется причина сказать нет? Как раз на этом мыслительный процесс коллективистского разума прерывается, дальнейшее — в тумане».

Этот «туман», продолжала она, «застилает собою такие факты, как порабощение и, следовательно, уничтожение медицинской науки, регламентация и раздробление медицинской практики, отказ от профессиональной этики, свободы, карьеры, амбиций, успеха, счастья, самой жизни для тех людей, которые должны обеспечивать достижение этой „желательной“ цели: я имею в виду врачей».

Проект программы увяз в Конгрессе: ему не давала хода перепуганная оппозиция от организованной медицины и правых. Однако чуть позже, в 1965 году, он все же был утвержден, и последователи Рэнд продолжили свои выступления против государственного медицинского обслуживания. В 2008 году, высказываясь за внесение изменений в эту программу, Ярон Брук сформулировал объективистскую позицию по поводу оплачиваемой государством медицинской помощи престарелым. Эта позиция сводится к отказу от подобной помощи: «Если правительство гарантирует народу медицинское обслуживание, то цены должны взлететь до небес. Если счета за медобслуживание станет оплачивать кто-то другой, потребитель будет требовать для себя максимум медицинских услуг, не задумываясь об их реальной стоимости». Брук продолжает ратовать за «возврат к действительно свободной системе, где каждый индивидуум со всей ответственностью сознает стоимость оказываемых ему медицинских услуг». Такой подход обязательно «выпустит на волю всю мощь капитализма в медицинской сфере, и это неизбежно приведет к появлению медицины высокого уровня, которая будет американцам по карману. Давайте искать пути поэтапного сокращения государственного вмешательства в медицину».[46]

Во всем этом нет ничего особенно удивительного, если не принимать во внимание, что сама Айн Рэнд пользовалась государственной программой Medicare.

Под конец жизни, когда у ее мужа, Фрэнка О’Коннора, развилась деменция, Рэнд поняла: даже автору бестселлеров не хватит денег, чтобы удовлетворить все нужды человека преклонного возраста. У Рэнд был рак легкого, а Фрэнк страдал от болезни, лечение которой требовало интенсивной терапии и стоило бешеных денег. Эва Прайор, социальная работница, которая обслуживала Рэнд, рассказала в «Ста голосах», что ее знаменитая клиентка подала заявление на участие в Medicare и программе социального страхования. А ведь именно эти две государственные программы должны были в первую очередь погибнуть под пятой объективизма. Рэнд всю жизнь платила налоги, финансируя программу социального страхования, поэтому не видела в своем поступке никакого противоречия. Но Medicare?

Программа, против которой она выступала с самого начала? Программа, которая порабощает медицинскую науку?

Прайор и Рэнд, разумеется, спорили. Соцработница вспоминала: «Сначала мы достигли согласия по поводу корыстолюбия. Она была вынуждена признать, что такое явление, как корыстолюбие, существует. Врачи могут стоить гораздо больше, чем приносит продажа книг, и она может попросту разориться на счетах за лечение, не признавая этого факта[47]». Рэнд «считала, что индивидууму не следует принимать ничью помощь», однако сама принимала ее. Когда на кону оказались экономические интересы самой Рэнд, то несчастные порабощенные врачи превратились в корыстолюбцев с загребущими руками — в «корыстолюбцев» в самом обычном, не рэндианском смысле этого слова, то есть в людей цепких, эгоистичных (опять-таки не в рэндианском смысле), причиняющих вред окружающим.

Дело было сделано. «Вопрос был уже не в принципиальном согласии или несогласии. И для нее, и для Фрэнка это было необходимо».[48] Так реальность разрушила идеологические грезы.

Советую вам прочитать антологию «Капитализм», в особенности эссе Алана Гринспена «Посягательство на неприкосновенное». Это поможет вам понять, насколько на самом деле примечателен поступок Рэнд. В этом эссе, отражающем официальную рэндианскую доктрину, Гринспен говорит: «Именно „корыстолюбие“ бизнесмена, или, точнее, поиски выгоды, и есть непревзойденный защитник потребителя». Ошибка «коллективистов», утверждает он, состоит в том, что они отказываются видеть, как «это же своекорыстие вынуждает бизнесмена быть честным в делах и выпускать качественный продукт».[49]

Как же получилось, что Рэнд не захотела, чтобы корыстолюбие врачей стало ее надежным защитником? А как насчет миллионов людей по всей Америке, которые зависят от программы Me dicare? Допустимо ли для них не полагаться на корыстолюбие, как на надежнейшего защитника? Разрешается ли им, в виде исключения, отступить в этом вопросе от объективистской идеологии, как сделала Рэнд?

Если бы у Рэнд были дети, ходили бы они в государственную школу? Учились бы в государственном университете — Техасском, например? Учила бы Тара Смит ее внуков основам философского учения, которое выступает против того, чтобы государство учреждало учебные заведения вроде Техасского университета?[50][51] Кто-то, возможно, назовет это лицемерием и будет не совсем прав, хотя и достаточно точен. Можно выразиться более вежливо, сказав, что в поведении Рэнд наблюдаются противоречия, которых, по мнению Рэнд, в принципе не бывает. Или, может быть, у объективизма нет никаких практических целей, кроме поддержки экономических интересов людей, которые его финансируют: рациональных, сосредоточенных на собственной выгоде, какие окружали меня в отеле «St. Regis», несмотря на то что объективизм потенциально угрожает уничтожить их всех, включая свою основательницу.

Когда затрагиваются личные интересы, и противоречия, и идеология отступают на задний план. Только очень богатые люди, в число которых Рэнд не входила даже в самые удачные годы, могут позволить себе следовать идеологии объективизма в полной мере. Получая от Института Айн Рэнд гонорары, сумма которых в 2009 году[52] превысила 439 тысяч долларов, да еще жалованье директора инвестиционного фонда, — уйдя на покой, Брук, вероятно, сможет систематически придерживаться рэндианской философии и не пользоваться государственными программами.[53]

Однако большинству людей подобная роскошь недоступна.

Не знаю, как обстояли дела у остальных собравшихся в зале отеля. У меня сложилось впечатление, что все они без колебаний воспользуются программой Medicare, если все их траст-фонды, «золотые парашюты» или страховки не обеспечат им должного медицинского обслуживания. На собрании в «St. Regis» этот вопрос не обсуждался, и вряд ли он вообще подлежит обсуждению.

Их мнение по поводу общественных интересов было сформировано Айн Рэнд, а она учила, что такого понятия, как общественный интерес, попросту не существует. Она писала: «Нет такого организма, как общество, потому что общество — это всего лишь сумма индивидуумов». А значит, «когда заходит речь о столкновении „общественных интересов“ с личными, кого-то непременно приносят в жертву чужим интересам и желаниям».[54] Довод в высшей степени соблазнительный для зажиточных бизнесменов, которым нет ни малейшего дела до общественных интересов. Рэнд дала их бессердечию нравственное обоснование. Разумеется, общество может катиться ко всем чертям. Нет никакого общества! Однако налогоплательщики США оплачивали медицинские счета Айн Рэнд и Фрэнка О’Коннора только потому, что являлись полноправными членами общества и потому, что основывались на принципе морали: забота о престарелых — общественный интерес. А блюсти общественный интерес — правильно.

Но это еще не вся ирония. Оплачивая медицинские счета женщины, которая выступала против государственной медицинской помощи престарелым и посвятила всю свою жизнь борьбе с государственной системой, создающей подобные программы, правительство проявило настоящий альтруизм — в некотором роде даже самопожертвование. Оно буквально спасло объективизм в лице его основательницы, как в 2008 году спасло Уолл-стрит, поддержав крупные компании, которые бы палец о палец не ударили, если бы мелкие компании или тем более обычные граждане попали в затруднительное положение по собственной вине.

Однако в этом зале с роскошными люстрами, названном в честь дворца короля, которого Рэнд презирала, — в зале, где остатки дорогого ужина убирали со столов безмолвные официанты в униформе, для этого неразрешимого парадокса попросту не было места.

4. Банкир

Для объективизма атеизм сродни фоновой музыке, которая постоянно звучит и не требует никакого признания. Герои Рэнд выступают в одиночку против целого мира, помощь смертных им не нужна, и не они тратят время на молитвы несуществующим богам. Рэнд отвергла религию и все дурное, что с нею связано, весь прилагающийся к ней багаж, который мешает человеку вести эгоистичную, пронизанную своекорыстием жизнь. Все неудобные аспекты религии, барьеры, мешающие без угрызений совести копить деньги, Рэнд называла мистицизмом. Другие называют их этикой и моралью.

В произведениях Рэнд нет ни драматических сцен на тему «Бог умер», ни истерических воплей в духе Мадлен Мюррей О’Хэйер. Вот типичные для нее рассуждения об атеизме из романа «Источник»:

Генри Камерон: Почему решил стать архитектором?

Говард Рорк: Тогда я не знал. Теперь знаю: потому, что не верю в Бога.

Генри Камерон: Брось! Говори по делу!

Говард Рорк: Потому что люблю эту землю. И больше ничего так не люблю. Мне не нравится форма предметов на этой земле. Я хочу эту форму изменить.[55]

Об атеизме не кричат с гордостью во весь голос, а бормочут себе под нос, даже шепчут. Взять, к примеру, отрывок из «Атланта», где Джон Галт говорит:

«Они претендуют на знание способа существования бесконечно более высокого, чем удел вашего земного бытия.

Фанатики духа называют это другим измерением, суть которого — отрицание измерений. Фанатики плоти называют это светлым будущим, суть его — отрицание настоящего. Чтобы существовать, надо обладать определенными свойствами. Какие свойства они могут приписать своим высшим сферам? Они продолжают рассказывать вам, чем это не является, но никогда не говорят, что же это такое. Все определения, которые они могут подыскать, суть отрицания: Бог есть то, что не дано познать ни одному человеку, говорят они и после такого заявления требуют считать это знанием; Бог — это не человек, небеса — это не земля, душа — это не тело, добродетель — это отсутствие выгоды, А — это не А, восприятие не связано с чувствами, знание не связано с разумом. Определения, которые они предлагают, ничего не определяют, лишь сводя все к небытию, нулю».[56]

Этот отрывок процитирован на официальном сайте Института Айн Рэнд как отвечающий на вопросы: «Атеистичен ли объективизм?» и «Каково отношение объективизма к религии?» Там же цитируется фрагмент из интервью 1964 года для журнала «Playboy».

Вопрос в интервью был задан такой: «Неужели, по вашему мнению, ни одна религия не принесла людям практической пользы?»[57]

Рэнд отвечала: «Сама по себе религия — нет: в значении слепой веры, верования, не подтвержденного фактами реального мира и доводами рассудка или даже противоречащего им. Такая вера причиняет человеку огромный вред, она отрицает рассудок. Но необходимо помнить, что религия является и ранней формой философии: это первые попытки объяснить существование вселенной, выстроить систему человеческих ценностей, дать определение ценностям моральным — все это было связано с религией до тех пор, пока человек не дорос или не доразвился настолько, чтобы придумать философию».

На оба вопроса можно было ответить просто, без отсылок к персонажам романов и многословных цитат. Да, объективизм атеистичен. Нет, Айн Рэнд не видела в религии никакой пользы.

С тем же успехом Институт Айн Рэнд мог процитировать ее высказывание 1928 года. Религия, сказала она, это «величайшая отрава для человечества». Или взять цитату 1934 года: «Я хочу бороться с религией, как с источником всякой лжи и единственным оправданием страданий». Или вот еще одно высказывание, тоже 1934 года: религия — это «первый враг способности мыслить».[58]

Следуя в этом за Рэнд, как и во всем остальном, последовательные объективисты были все эти годы воинствующими атеистами, начиная с Бранденов с их друзьями и родственниками из «Коллектива» и заканчивая нынешними последователями.

Тема религии присутствовала где-то на задворках моего сознания, когда я остановился у гостиницы в центре Манхэттена, где должен был встретиться с Джоном Эллисоном, главным объективистом корпоративной Америки. Я никогда не был особенно религиозен, а чтение романов Рэнд, ее эссе и журнальных статей еще сильнее отдалило меня от религии. Я встретился с Эллисоном за два дня до Йом-Киппура, «дня искупления», поста и покаяния, самого священного праздника в иудаизме. Я не собирался участвовать в празднике и благополучно списал свое нежелание на влияние Рэнд. Мое рассудочное, обоснованное нежелание соблюсти этот праздник меня мучило. Я сознавал, что вовсю идут Дни трепета — период между еврейским Новым годом и Йом-Киппуром. Сказано, что у Господа есть книги, в которые он записывает имена тех, кто будет жить и кто умрет в наступающем году, — примерно так же, как корпорации решают в конце года, кого предстоит уволить. Меня это всегда немного пугало: возникало чувство скрытой угрозы, которому, впрочем, я не придавал большого значения. Ортодоксальные иудеи в это время года участвуют в многочисленных ритуалах. Раньше я тоже принимал участие в одном из них: трижды обводил вокруг головы рукой с зажатыми в ней деньгами, читая молитву. Но я отказался от этого обряда, рассудив, что жизнь мне продлит не он, а дополнительные часы, проведенные в спортзале.

Несмотря на отказ от «опиума для народа», какие-то сомнения — Рэнд назвала бы их предрассудками — у меня оставались. Я надеялся развеять их во время встречи с Эллисоном. Обычно в средствах массовой информации его называют полным именем: Джон А. Эллисон Четвертый, — нов повседневной жизни этот человек совершенно чужд чопорности. Он умеет общаться с людьми из разных слоев общества, считается одним из лучших генеральных директоров и имеет опыт взаимодействия с персонажами вроде меня.

Мы встретились в холле отеля, расположенного неподалеку от терминала «Taggart Transcontinental» (для вас — Центрального вокзала). Эллисон до некоторой степени походил на героя объективистского романа, поскольку был стройным и весьма рослым. Антрополог может порядком повеселиться, изучая телосложение последователей Рэнд. За все время, пока я писал книгу, я не встретил ни одного объективиста, который бы был низкорослым и страдал от лишнего веса.

Эллисон оказался современной копией Мидаса Маллигана — финансиста, которого Рэнд увековечила в «Атланте» в образе основателя Ущелья Галта, объективистского рая, скрытого в Скалистых горах.

Мой визави был одновременно и состоявшимся бизнесменом, и мыслителем-объективистом. Уверен, Рэнд очень дорожила бы его обществом. Мне кажется, она уважала людей, которые чего-то добились в жизни, гораздо больше, нежели окружавших ее подхалимов.

В декабре 2008 года, в возрасте шестидесяти лет, Эллисон сложил с себя полномочия генерального директора «BB&T Corporation», финансовой холдинговой компании из Северной Каролины. Эта компания вышла из финансового кризиса относительно невредимой, хотя и вела агрессивную политику в некоторых вопросах: просто в иных, чем другие банки, которые серьезно пострадали или вовсе прекратили свое существование.

Изначально банк «BB&T» был по-домашнему уютным и непритязательным. Название его расшифровывается как «Branch Banking & Trust». Но Эллисон применил подход Мидаса (выражаясь языком деловой прессы). В 1971 году он попал в этот сонный южный банк прямо из университета Северной Каролины. Пройдя все ступени карьерной лестницы, в 1989 году он стал генеральным директором. Заняв этот пост, Эллисон спланировал серию поглощений путем приобретения ценных бумаг. В результате реализации этого плана «BB&T» превратился из процветающего банка местного значения в главный региональный банк с активами на 136,5 миллиарда долларов против 4,5 миллиарда, имевшихся на тот момент, когда Эллисон принял должность, и 275 миллионов, которые наличествовали, когда он только начинал работать в этом банке. Эллисон стал Горацио Алджером банковского дела (правда, в 2008-м году его вынудили принять денежную помощь от государства, хотя он в ней не нуждался).

Горацио Алджер был олицетворением протестантской трудовой этики, кальвинистской смеси веры и капитализма, которой не нашлось места в самоуверенном новом мире объективизма. Эллисон также подходит под определение человека организации: ведь вся его карьера связана с одной крупной компанией. Рэнд презирала тип корпоративного тунеядца, портрет которого создан Уильямом X. Уайтом в его судьбоносной книге 1956 года. Уайт запечатлел типаж корпоративного коллективиста, который отказывается от своей индивидуальности и посвящает всего себя большой компании, ища защиты в ее утробе. В 1958 году в своей колонке Рэнд обличала «несчастных, обобществленных, отказавшихся от себя посредственностей, описанных мистером Уайтом».[59] Джон Эллисон, человек организации, кажется, посвятил себя тому, чтобы сломать этот стереотип.

«Вы объективист?» — спросил меня Эллисон в самом начале разговора. Я-то собирался изучать его систему верований, а он сразу стал интересоваться моей.

Что ж, у него было полное право задать этот вопрос, потому что, в конце концов, если человек объективист (Рэнд, правда, предпочитала, чтобы ее последователи именовали себя «исследователями объективизма»), это сильнейшим образом влияет на его восприятие мира. Я расценил вопрос Эллисона не как вызов, а просто как выражение любопытства, желания понять, сможем ли мы разговаривать на одном языке. Я ответил, что не считаю себя объективистом, однако читал и «Источник», и «Атланта».

Собеседника мой ответ, кажется, удовлетворил. Действительно, не прочти я этих романов, о чем бы мы вообще могли разговаривать? С тем же успехом марсианин мог бы вести диалог с католическим епископом.

У меня возникло такое чувство, будто я снова оказался в колледже и беседую с научным руководителем. В этом не было ничего удивительного, поскольку Эллисон преподавал в колледже. Он явно посвятил себя изучению вопросов нравственности, и я начинал понимать, какое преимущество это дает рэндианцам. Они уже лидировали в этой игре — хотя бы потому, что размышляли над вопросами нравственности. А верно или неверно их понимание нравственности, уже не так важно. Главное, их арсеналы набиты интеллектуальной амуницией.

Для Эллисона объективизм стал всеобъемлющей идеологией, которая направляет течение всей его жизни столь же безоговорочно, как других направляют религиозные учения, с единственной разницей: в объективизме нет «мистики» и разных сомнительных ссылок на Всемогущего, обычных для верующих. У меня складывалось впечатление, что при каждой беседе с тем или иным объективистом меня понемногу, даже ненамеренно, пытаются обратить, окрестить, привести ко Христу в образе покойной еврейки.

Подобно тому, как ревностные христиане читают Библию, а ревностные иудеи с ранней юности изучают Талмуд, те, кого влечет к гранд-даме радикального капитализма, обычно приступают к самообразованию в подростковом возрасте или чуть позже. Эллисон начал читать Рэнд, когда ему было двадцать. В те годы он изучал в университете финансы и экономику. Он зашел в книжный магазин, и его внимание привлекло название книги «Капитализм. Незнакомый идеал». Эллисон — первый из встреченных мною объективистов, чье обращение в веру началось не с романов. В антологии «Капитализм», опубликованной в 1967 году, был представлен бронебойный прикладной объективизм — такой же притягательный и остроумный, как какая-нибудь методичка по боевой подготовке.

«Название покорило меня», — признался Эллисон. Он читал и наслаждался. Эссе Гринспена (запредельно радикальные) он нашел не только «блистательными», но и «ироничными» — в свете того, какие посты их автор позже занимал в правительстве и в Федеральной резервной системе. Я усомнился, что эпитет «ироничные», пусть точный, подходит к эссе Гринспена, который ратовал за возвращение золотого стандарта, отмену антимонопольных законов и устранение всех видов регулирования. Также мне было трудно понять, как этот приветливый джентльмен, ученый (в университете Уэйк Форест Эллисон считается выдающимся преподавателем) может придерживаться столь радикальных взглядов. В обществе яростных объективистов я часто испытывал подобное недоумение.

Изучив антологию «Капитализм», Эллисон перешел к романам и другим произведениям Рэнд. В конечном итоге, сказал он, его система верований обрела определенную структуру, и он еще больше убедился в правильности этой системы. «Когда я прочитал все, у меня появилось некое ощущение… Я назвал бы его ощущением нравственной достоверности, — объяснил он. — Подход Рэнд был очень систематичным: от метафизики через эпистемологию, этику и политику — к эстетике». А потом Эллисон рассказал мне, явно привычными словами, как сильно объективизм повлиял на ход его жизни и работу его банка «благодаря своей доскональности, структурированности и систематичности».

Все это не показалось мне особенно убедительным, но в одном мы с ним все-таки сошлись: во всех своих книгах Рэнд анализирует отношения между персонажами с хирургической точностью (только без свойственного врачу милосердия). Особенно явственно это видно в «Атланте». «Это очень мощный подход, — согласился Эллисон. — И справедливый». Можно долго рассуждать об индивидуальности, особенно когда эта индивидуальность хлещет через край. Разумеется, можно спорить о выгодах, которые обещает негосударственный капитализм. Но кто будет возражать против справедливости? Эллисон сказал мне, что взгляд Рэнд на семейные отношения помог ему разобраться в собственных отношениях и «заставил ясно понять, с какими людьми <ему> хочется быть рядом». Жена Эллисона прочитала роман «Атлант расправил плечи» после знакомства с ним, и это помогло молодым людям сблизиться.

Это одна из самых привлекательных черт Рэнд, которую не всегда способны оценить неверующие. Она не только упорно ратовала за капитализм, призывая вернуть государство обратно в каменный век, она была еще и своеобразной предшественницей доктора Фила. «Рэнд твердо настаивает на том, что прежде всего необходимо принимать логичные решения, основанные на фактах», — сказал мне Эллисон, когда мы сидели в той части холла, которая была выгорожена под коктейль-бар. (В данном случае он принял логичное решение не заказывать никаких напитков, и я решил последовать его примеру.) «Реальность, — продолжал мой собеседник, произнеся это слово с большим убеждением. — Рассматривайте свой разум как инструмент, который позволит вам выжить, преуспеть, достигнуть счастья. Поступать нужно исходя из разумного эгоизма: на мой взгляд, это очевидно. Извлекать выгоду из отношений с людьми и не приносить в жертву себя. Мы ведь действительно торговцы, мы меняем одну ценность на другую, мы пытаемся поладить друг с другом… словом, главная движущая сила в нашей жизни — это не что иное, как взаимовыгодный обмен».

Кто бы стал возражать против взаимовыгодного обмена и того, что в своих действиях следует руководствоваться разумом? Конечно, эти лозунги звучат куда более привлекательно, чем призывы всех программ социальной защиты вместе взятых. В какой бы экономической системе вы ни существовали, такой тип мышления является в высшей степени притягательным. Ведь в разумном эгоизме нет ничего дурного, а самопожертвование — ив самом деле не самое лучше качество, если рассматривать его с точки зрения Рэнд.

«Это очень мощный нравственный ключ к успешным взаимоотношениям», — продолжал Эллисон. В нашем разговоре он частенько использовал слово «мощный», но я вынужден был с ним соглашаться — по крайней мере, когда речь шла о персонажах романа «Атлант». Даже когда те изменяли друг другу, от них так и веяло нравственностью в понимании Рэнд. В ее произведениях неверные супруги не устраивают игрищ на сеновале: они сознают высшие достоинства друг друга, отчего, конечно, измена кажется не такой грязной. Возражения, приведенные в книге Альберта Эллиса, разрушающего эти самые представления с методичностью взбесившейся газонокосилки, начисто позабылись, пока я выслушивал неспешную, ласкающую ухо речь Эллисона.

Между прочим, все неэкономические доводы Рэнд в интерпретации Эллисона звучали весьма осмысленно. Рассуждения этого человека были, наверное, «мощными» — но это только до тех пор, пока не задумаешься как следует. В числе объективистских концепций, которые мне было трудно осмыслить, была теория о том, что такого явления, как столкновение интересов, не существует. Если вы полагаете, будто наблюдаете столкновение интересов, говорила Рэнд в «Атланте» устами одного из персонажей, вам следует «проверить исходные положения».

Эту же точку зрения Рэнд развивала в «Добродетели эгоизма», утверждая, что «среди разумных людей нет конфликта интересов даже тогда, когда дело касается любви. Как и любая другая ценность, любовь — не какая-то статичная масса, которую надо разделить между всеми, а безграничное чувство, которое надо заслужить».[60] В «Атланте» Рэнд вынуждает героев занимать эту позицию каждый раз, когда Дэгни бросает их. В «Источнике» Говард Рорк демонстрирует такое же отношение, когда испорченная богатая девчонка Доминик Франкон без любви выходит замуж за газетного магната Гейла Винанда, несмотря на то что хочет Рорка. Рорк не возражает, даже когда Доминик из кожи вон лезет, чтобы его не взяли работу — и это во время Великой депрессии! (Ее действия обусловлены рациональными, объективистскими соображениями, но все равно кажутся странноватыми.)

«Есть ли здесь столкновение интересов? Я не знаю, — сказал Эллисон, — однако, мне кажется, эти столкновения не такие сильные, как может показаться. Разве вам бы хотелось, чтобы за вас вышла женщина, которая любит другого? Конечно же, нет.

И мне кажется, довод Рэнд сводится к следующему: если мы тщательно взвешиваем свои интересы, конфликты с другими людьми сводятся к минимуму. Я сам в этом убедился, когда строил карьеру. Далее, с некоторыми людьми вам, возможно, вообще не хочется иметь никаких отношений. Но мне кажется, из широкого контекста произведений Рэнд следует, что существует масса возможностей для успешных взаимоотношений, выгодных обеим сторонам. И одна из важнейших жизненных задач состоит в том, чтобы устанавливать такие отношения, если они обещают выгоду».

Казалось бы, все предельно просто, но создается впечатление, что личная жизнь Рэнд противоречит этой несколько обманчивой доктрине. В 1950-е годы она сама стала воплощенным столкновением интересов, когда спала с Натаниэлем Бранденом, несмотря на страдальческие возражения ее безразличного вроде бы мужа и Барбары Бранден. И реальность была такова, что именно грубая сила — финансовая зависимость от Рэнд ее мужа и Брандена, который был много моложе, а также психологическая зависимость от Брандена его жены — позволила этому столкновению интересов затянуться на много лет.

В ситуации романтической любви, писала Рэнд, никто из членов любовного треугольника не проигрывает, если женщина выбирает одного из мужчин. «Проигравший» все равно не мог бы получить то, что достается «победителю». Эллис называет это утверждение «невероятно лживым», замечая, что интересы людей «часто пересекаются».[61] Эллис, между прочим, вовсе не спиритуалист, выступающий против объективизма: напротив, он скептик и атеист, основоположник рационально-эмотивной поведенческой терапии, которая основывается на строгом рациональном подходе. Однако же Эллис яростно возражал против объективизма, который вроде бы тоже основывается на рациональности.

Во всех своих книгах Эллис возмущается «антиэмпиризмом» Рэнд. На нормальном языке это значит, что она понятия не имеет, о чем говорит. Простому смертному вполне очевидно, что налицо столкновение интересов, когда в 1968 году Айн Рэнд порывает с Бранденом, изменившим ей с молодой женщиной. Но сама Рэнд не замечает непоследовательности собственных поступков. Она все отрицает, во всеуслышание поливая Брандена грязью.

Я сказал Эллисону, что, хотя и согласен со многими высказываниями Рэнд, — например, против войны во Вьетнаме, — ее выводы нередко представляются спорными. Так, по поводу романтической любви она утверждала, что «мужчина, убежденный в своей никчемности, будет тянуться к женщине, которую презирает, потому что она станет для него отражением его собственного тайного „я“, она освободит его от той объективной реальности, что он обманщик». Однако Эллис, врач с большим опытом, сразу увидел, что это полная чушь, и указал на то, что мужчина, уверенный в собственной никчемности, скорее всего, потянется к женщине, которую уважает, чтобы как-то смягчить ощущение собственного несовершенства.[62]

Эллисон запросто (хотя и весьма предсказуемо) разрешил мою дилемму. «Она постоянно повторяет утверждение, которое лично мне очень помогло в жизни: необходимо всегда проверять исходные положения. Надо всякий раз спрашивать себя, почему вы верите в то, во что верите», — сказал он. В прошлом он бывал не согласен с Рэнд, но затем обнаружил, что просто придерживался убеждений, которые «не имели большого смысла».

Такое возможно, если человек не испытал на личном опыте того, о чем говорит Рэнд. Но что, если убеждения самой Рэнд не имеют большого смысла? Что, если ее исходные положения неверны? Я заметил, что Рэнд позволяла себе судить о том, что находилось за пределами ее компетенции: например, о психологии. Считается, что Рэнд была непревзойденной спорщицей. Разумеется, она знала, что ответить публике, которая нападала на нее в телестудии, во время шоу Фила Донахью в 1979 году. Однако она отказалась от дебатов с Эллисом, и не сохранилось ни единой записи ее стычек лицом к лицу с каким-нибудь действительно выдающимся человеком, выступавшим против ее системы верований.

Несмотря на мои давние нехорошие предчувствия, должен признать, что когда Рэнд пишет о внешней политике США, в ее рассуждениях присутствует определенная логика. Эллисон, довольный, что здесь мы сошлись во мнениях, рассказал мне, как в 1960-е годы Айн Рэнд совершенно перевернула его взгляды на Вьетнамскую войну. По признанию Эллисона, до прихода к объективизму он «считал, что Соединенные Штаты действительно преследуют во Вьетнамской войне собственные интересы». Но когда он начал «по-настоящему анализировать и размышлять, то осознал», что просто пытается оправдать действия государства. Эллисон пришел к пониманию того, что война во Вьетнаме была вовсе не в интересах Америки. «Это не значит, что я разделил взгляды демонстрантов, которые выступали против войны, — пояснил он. — Я по-прежнему был не согласен с ними. Зато я согласился с Рэнд в том отношении, что Вьетнам — не то место, где следует защищать Америку». Выражаясь рэндианским языком, Эллисон изменил свои исходные положения: сначала он считал необходимым «принять сторону Америки», а затем задался вопросом: «в чем состоит выгода для Америки?»

Я напомнил Эллисону, что Рэнд придерживалась той же логики, когда возражала против вступления Соединенных Штатов во Вторую мировую войну. Он посмотрел на меня непонимающим взглядом. Я наступил на больную мозоль. В наше время и в нашем возрасте, когда «Величайшее поколение», по мере его вымирания, все больше идеализируется, поблекшие воспоминания о той войне являются одной из немногих тем, связанных с американской историей, которые остаются неразработанными.

«Я знаю об этом слишком мало. Ничего не могу сказать», — заявил он.

Неужели? Эллисон всерьез изучал объективизм, а откровенное сопротивление участию США во Второй мировой составило в жизни Рэнд значительную главу. Как и поддержка кандидата в президенты Уэнделла Уилки, настроенного против участия в войне, от которого Рэнд отреклась, когда он вошел в состав администрации Рузвельта. Я настаивал на ответе, и тогда Эллисон сообщил, что помнит только, как она утверждала, что «немцы и русские истребят друг друга, а нам вмешиваться не стоит. И мы можем позволить себе не вмешиваться».

Я выразил сомнение по этому поводу, но Эллисон был невозмутим. «Все сводится к исходному положению: нам сказали, что участвовать во Второй мировой войне хорошо, — усмехнулся он. — Яне уверен, что нам действительно следовало отказаться от участия во Второй мировой. Но довод Рэнд, по-моему, очень даже… А что, если бы эти плохие парни и впрямь поубивали друг друга?»

«И ведь такое вполне могло случиться», — засмеялся он, представив себе подобную возможность.

Эллисон весьма уклончиво говорил о позиции Рэнд. «Невозможно сказать, права она была или нет, — продолжал он. — Мы очень помогли русским, взяли на себя большие расходы и большой риск после Второй мировой». — «Но погодите минутку, — возразил я. — Разве Германия не объявила войну США после Перл-Харбора?». «Рэнд сказала бы, что мы сами устроили себе Перл-Харбор: надо было иначе обращаться с японцами», — ответил он.

Эллисон был прав. Именно так сказала бы Рэнд. В книжном обозрении, напечатанном в декабрьском номере «Вестника объективиста» за 1962 год, Барбара Бранден с одобрением цитировала одного автора, который заявил, будто Рузвельт «сознательно спровоцировал» атаки на Гавайи и Филиппины. Имя автора было Джон Т. Флинн, а книга называлась «Миф о Рузвельте». Бранден очень хвалила ее, как «безжалостно точное изложение событий, имевших место во времена „Нового курса“». В бюллетене ничего не печатали без одобрения Рэнд — издательницы и одного из редакторов. Натаниэль Бранден, тогда еще муж Барбары, был вторым редактором.

Что-то в нашем разговоре с Эллисоном меня тревожило. Мне было интересно: мне почти всегда интересно беседовать с объективистами, и на то есть причины. Но что-то меня и пугало. За несколько дней до Йом-Киппура я сижу и рассуждаю о том, не было ли серьезной ошибкой начать войну, благодаря которой нацистская Германия не смогла отправить в газовые камеры еще больше представителей моего народа. Все-таки в позиции, которую отстаивал Эллисон, было нечто… да-да, на ум само собой приходит слово «безнравственное».

Мне кажется, что из всех войн, в которых когда-либо участвовала Америка, не было более справедливой с общечеловеческой точки зрения. Однако для объективистов любые аргументы, основанные на человечности, человеколюбии и прочих формах альтруизма, не только заведомо беспомощны, но и по определению вредны. Любой объективист сказал бы, что мои переживания попросту «племенные», а не «объективные».

В разговоре с Эллисоном меня интересовал прежде всего не антиэмпиризм Рэнд, а то, что она переходила границы. В том числе в вопросе о Второй мировой войне. Законы о гражданских правах, против которых выступала Рэнд, были еще одной границей. Чтобы ее система верований могла претендовать на интеллектуальную честность, Рэнд просто обязана была переходить эти границы и уничтожать этих «священных коров». Однако у ее последователей в результате были связаны руки. Им пришлось вслед за нею переходить те же самые границы, иначе они уже не смогли бы претендовать на интеллектуальную честность.

Позволят ли себе когда-нибудь участники «Чаепития», размахивающие плакатами с именем Джона Галта, взрощенные на фильмах Джона Уэйна и сериале «Братья по оружию», согласиться с тем, что Вторая мировая война была, скажем так, необязательной? С тем, что нам ее следовало просто переждать? Что, с точки зрения одной философской доктрины, их деды были ранены под Анцио совершенно напрасно? В статье 1974 года, говоря об участии Америки в войнах XX века, в том числе и во Второй мировой, и о «покалеченных, изуродованных, истерзанных на полях сражений», Рэнд утверждала, что «никто и никогда не говорил им, почему они должны сражаться и чего достигли своей жертвой».[63] Эта цитата приводит мне на ум сцену из фильма «Лучшие годы нашей жизни» (1964), где безрукий ветеран набрасывается на человека, сказавшего примерно те же слова. Эту сцену и фильм в целом публика оценила очень высоко, но у Рэнд он вызвал презрение.[64]

Стремление Рэнд переходить границы отражено в огромном количестве частных писем, опубликованных в разных сборниках с благословения Института Айн Рэнд. В письме к Девитту Эмери, главе Национальной ассоциации мелких предпринимателей, за октябрь 1941 года[65] она писала, как восхищается Генри Фордом — автомобильным магнатом, который выпускал расистскую газету «Dearborn Independent» и опубликовал откровенно экстремистскую книгу «Международное еврейство», распространял сфабрикованные «Протоколы сионских мудрецов» и другие антисемитские сочинения. Сегодня Форд является одним из наиболее ненавистных персонажей в истории американской промышленности. Но Рэнд любила Форда. Еще прежде чем за Фордом окончательно закрепилась репутация антисемита, она мечтала о встрече с ним (так восторженная девочка-подросток могла бы мечтать о встрече с Фрэнком Синатрой), совершенно не учитывая, что, будучи еврейкой, она явно не в его вкусе.

Вот как она описывала свои чувства: «Я — прирожденная почитательница героев. Но вокруг меня чертовски мало героев, которых можно почитать. Он — один из последних, потому что он воплощает в себе все лучшее, что есть в капитализме». Рэнд молила об аудиенции своего капиталистического героя, который всего за несколько лет до того с гордостью принял от нацистской Германии Большой Крест ордена Германского Орла.

Она действительно была почитательницей героев, но выбирала их, похоже, весьма непоследовательно с точки зрения собственной идеологии. Я запросил в ФБР досье на Рэнд на основании «Акта о свободе информации» и обнаружил в нем слащавое письмо, написанное ею в январе 1966 года Джону Эдгару Гуверу, одному из самых деспотичных правительственных чиновников в истории США. Если бы Рэнд была верна своей философии, она предпочла бы держаться подальше от такого человека. Но она пыталась подольститься к нему. Газета «Saturday Evening Post» написала о Гувере, что он «открещивается от ярлыка ультраконсервативного политика, предпочитая называть себя объективистом». Рэнд ухватилась за эти слова, чтобы уточнить, значит ли это, что он «согласен с философией объективизма». И, не дожидаясь ответа, продолжала: «Мне бы так хотелось встретиться с Вами, обсудить одну личностно-политическую проблему».

Гувер прокомментировал внизу письма: «Я никогда не называл себя „объективистом“ в каком бы то ни было значении». Один из помощников Гувера указал в служебной записке, что «директор ФБР не может перекраивать свой рабочий график ради встречи с означенной личностью». Отвечая Рэнд и отказываясь от встречи, Гувер сослался именно на плотный рабочий график и добавил: «Я никогда не утверждал, что являюсь объективистом». Письмо Рэнд и ответ Гувера, что неудивительно, не вошли в одобренный Институтом Айн Рэнд сборник «Письма Айн Рэнд». Суть этой самой «личностно-политической проблемы» история не сохранила.[66] Рэнд и раньше предпринимала попытки увидеться с Гувером, в 1947 и 1957 годах, оба раза безуспешно.[67]

Хотя взгляды Эллисона на геополитику были весьма интересны, еще больше меня интересовало, как именно этот успешный бизнесмен применяет на практике наставления Рэнд. За долгие годы я успел взять интервью у множества генеральных директоров и знал, что руководители высшего звена весьма конкретно отвечают на подобные вопросы — если, конечно, хотят.

«Возможно, это прозвучит очевидно, — сказал Эллисон, — но четкое сознание собственных ценностей позволяет добиться значительного успеха».

На самом деле для меня это было совершенно не очевидно. Эллисон объяснил так: «Для Рэнд очень важна цель. Она считает, что людей необходимо направлять к определенной цели, что человеческие поступки диктуются целью, организации должны преследовать некую цель — это очень мощная руководящая сила». Может быть, сказал он, осознать это не так просто, как его же утверждение, что нужно принимать «логичные решения, основанные на фактах». Мало кому, за исключением пациентов психиатрических клиник, пришло бы в голову заявить, что он принимает логичные решения наперекор фактам.

«Конечно, я сомневаюсь, что кто-то из деловых людей стал бы с этим спорить, — признал Эллисон, — но многие их решения вовсе не вытекают из фактов. И если вы считаете это своим достоинством, своим принципом: „Надо себя дисциплинировать, надо принимать логичные решения, основанные на фактах“, — у вас гораздо меньше шансов сойти с верного пути, — сказал он, особенно подчеркнув последние слова. — Тогда вы вряд ли станете принимать решение, подчиняясь эмоциям. „Хочу, мол, чтобы мой банк был больше, чем банк того парня“, — яо таких эмоциях говорю».

Еще одним важным постулатом философии Айн Рэнд является самоутверждение, сказал Эллисон, «и то, как вы обретаете чувство собственного достоинства через свой образ жизни. То есть если у вас имеются четкие принципы, вы живете согласно этим принципам, поступаете честно, вы искренни — все это для вас не обязанности, а средства для достижения успеха и счастья. В таком случае вас, скорее всего, окружают люди, которые действуют, также руководствуясь своими принципами, искренне и честно», не потому, что так, по вашему мнению, «следует» поступать, но потому, что в этом вам видится путь к успеху.

Я не вполне понимал, почему все сказанное якобы присуще исключительно объективизму. И какой руководитель, даже если он самый отъявленный жулик, не считает себя честным? Я знал некоторых директоров, которым не одолжил бы и карандаша, но которые считали себя предельно добропорядочными. Я уверен, что Джефф Скиллинг, бывший исполнительный директор корпорации «Enron», надраивая полы или делая что-то еще, что положено делать в федеральном исправительном учреждении в Энглвуде, непрерывно задается вопросом, как случилось, что такой честный малый, как он, оказался в тюряге.

Однако один из аспектов философии Рэнд, обозначенный в «Источнике», показался мне весьма осмысленным, ияс радостью заговорил о нем с Эллисоном. Рэнд отстаивает право личности на творчество, она не терпит группового мышления и чрезмерного доверия к комитетам. Индивидуализм — одна из фундаментальных ценностей объективизма, и Говард Рорк — его апологет. В «Источнике» Рорк получает предложение от отцов западного города подготовить ярмарку «Марш столетий». Рорка, которому в разгар Великой депрессии отчаянно нужна работа, хотят нанять в составе команды из восьми архитекторов. Он соглашается взяться за этот заказ на том условии, что остальных семерых архитекторов не наймут. Он настаивает на том, чтобы действовать в одиночку, хотя отлично понимает: подобное упрямство будет стоить ему работы. «Я не работаю в коллективе. Не консультируюсь. Не сотрудничаю»,[68] — говорит он.

Это один из тех эпизодов, которые понравились мне в этом романе больше всего. Более того, этот герой, возвышающийся над всеми прочими в этом произведении, не любит деньги! «Его влекут деньги?» — спрашивает Эллсворт Тухи у Питера Китинга. «Нет», — отвечает Китинг, давний друг Рорка, который, вероятно, был задействован в этой сцене не для того, чтобы дезинформировать читателя.

Не забывайте, что «Источник» — одно из двух главных произведений объективизма: для объективиста он — как Палестинский талмуд для мессы, хотя в целом «Атлант» ценится выше, как более авторитетный, чаще цитируемый Вавилонский талмуд. Я с волнением ожидал ответа на новый вопрос: каким методам управления современной корпорацией, по мнению Эллисона, учат нас подобные фрагменты в «Источнике»? Так ли управляет своим банком сам Эллисон — не прислушиваясь к мнению комитетов, ни с кем не сотрудничая?

Нет, не так.

«На самом деле персонажи „Атланта“ нравятся мне больше, чем персонажи „Источника“. Мне кажется, что они лучше проработаны», — заявил Эллисон. Как генеральный директор банка он хотел бы, чтобы работники думали самостоятельно, однако командная работа все еще не утратила своего значения. «В контексте организации мы все — в одной упряжке, и нам приходится работать в команде».

«Групповое мышление возникает там, где командная работа понимается неправильно», — сказал он.

Однако Рорк не был командным игроком, с групповым мышлением или без него. Основная мысль книги к этому и сводится: индивидуальность выше коллектива. А что есть команда, как не коллектив? Командный игрок не отказался бы от возможности поработать в команде великих архитекторов. Командный игрок, если на то пошло, не взорвал бы Кортланд. Был бы доволен Рорк, если бы кто-нибудь из городской администрации явился к нему и сказал: «Мы в одной упряжке»?

И в этом мне видится источник вечных трудностей для последователей Айн Рэнд: им приходится искусно обходить те аспекты ее учения, которые представляются им неразумными или кажутся разумными на первый взгляд, но стоит присмотреться к ним повнимательнее — тут же рассыпаются в прах.[69] Какое бы сильное недовольство ни вызывали комитеты, они необходимы для функционирования крупных организаций. Однако Рэнд в «Источнике» решительно выступила против любых коллективных решений.

Эллисон продолжал расписывать мне, как в «BB&T» проводятся собрания и какие меры предусмотрены, чтобы процесс обсуждения не выродился в борьбу самолюбий, но мотивировал сотрудников к продуктивной работе. Звучало все просто отлично, и в самом деле: пока Эллисон сотрудничал в «BB&T», банк управлялся прекрасно и избежал многих опасностей, с которыми сталкивались на протяжении последнего десятилетия остальные. Однако мне пришлось сильно постараться, чтобы сообразить, какое отношение имеет к этому Рэнд или как это согласуется с экстремальным индивидуализмом, воспетым в «Источнике». На самом деле вполне вероятно, что применение принципа Рэнд: «личность выше коллектива» — способно вывести компанию из бизнеса, в особенности если в игру вступает корыстолюбие.

Эллисон предположил, что я лишь бегло ознакомился с «Атлантом», «произведением более зрелым». Но это не снимало противоречий, поскольку «Атлант» ориентирован в совершенно ином идеологическом направлении — не на индивидуализм, а на капитализм, который почти не упоминается в «Источнике». Там даже ругательные слова отличаются: вместо трусливых «конформистов» из «Источника», в «Атланте» Рэнд все время толкует о «грабителях».

Эллисон позже прислал мне брошюру, которая распространяется среди служащих банка для внедрения корпоративной философии «BB&T». Она насквозь пропитана объективизмом, хотя имя Рэнд не упоминается ни разу. «Качества выдающегося сотрудника „BB&T“» определены как целеустремленность, рациональность и чувство собственного достоинства. Разумеется, весьма трудно возражать против подобных черт. Разве какому-нибудь руководителю захочется, чтобы у него сидели по кабинетам инертные, нерациональные, не уважающие себя сотрудники? Лишь одно замечание в самом начале брошюры представляется неуместным. Там, как лозунг, заявлена цель «улучшить жизнь людей в городах, в которых мы работаем». Это явная уступка банальному местечковому альтруизму. Но поскольку речь идет о банке, я уверен, что это пустая риторика и не стоит придавать значение этому заявлению.

Хороший корпоративный менеджер — это человек, способный находить компромисс, примирять стороны, вести переговоры, и Эллисон явно обладает соответствующими навыками. Возможны ли компромисс и примирение между объективизмом и свидетелями Иеговы? По мере того, как в глазах американских «правых» значимость Рэнд возрастает, атеизм все очевиднее делается камнем преткновения для весьма значимого христианского крыла Республиканской партии и «Движения чаепития». Этих богобоязненных людей нельзя оскорблять, поскольку они действуют по принципам Рэнд. Как заметил Пол Белл несколькими неделями раньше, на собрании группы объективистов, «люди, которые верят в Бога», необходимы, чтобы остановить чуму коллективизма, захлестнувшую нацию.

Эллисон сообщил мне, что есть люди, называющие себя «христианскими объективистами». Лично мне это кажется оксюмороном, как и название этих надоедливых «иудо-христиан», раздающих повсюду свои брошюры. Эллисону нередко приходилось слышать от разных людей, что они согласны с Рэнд во всем, кроме ее взглядов на религию. Но по объективистским канонам рационализм не совместим с верой. Из хлеба и рыбы можно сделать сэндвичи с сардинами, но нельзя накормить толпу пятью хлебами.

Эллисону уже пришлось пройти этот путь. Он сказал мне, что получил «очень религиозное воспитание». И что же? Он отыскал самый безобидный способ заявить о своем атеизме. «Теперь я считаю себя прежде всего апологетом здравого смысла. Я не столько антирелигиозен, сколько нерелигиозен». Формирование этих взглядов «потребовало значительного времени».

Я слышу шиканье и неодобрительный гул на собраниях «Чаепития». Банкир-безбожник от правых из Северной Каролины? Многочисленные стереотипы бьют вдребезги об пол прямо у меня на глазах, прямо здесь, в чудесном отеле на Лексингтон-авеню.

Я признался Эллисону, что моя вера была несколько подорвана чтением Рэнд. Зачем ходить в синагогу в Дни трепета? Зачем молиться? В чем смысл?

Он отнесся ко мне с сочувствием. Я ощутил, что между нами возникает некая связь. «Об этом и говорила Рэнд. Это очень мощные аргументы, — сказал Эллисон, теперь выступая в качестве моего духовного наставника, а заодно и психолога. — Она с самого начала говорила, что каждый, кто признает существование Бога, должен его доказать. Еще она говорила, что религиозные люди стараются избегать этого всеми силами, хотя не потерпели бы бездоказательности в других областях своей жизни. „Докажите существование Бога, и я поверю в него“, — так она повторяла. Разумеется, никто его не доказал. Поэтому она отказывалась от веры как средства познания».

«И делала это по весьма веской причине, как мне кажется, — продолжал Эллисон. — Она говорила, что стоит взять хотя бы войны: если моя вера отлична от твоей веры, и никто из нас не в силах привести доказательства, и мы оба говорим, что получили свою веру свыше, то спор нельзя разрешить, не вступая в войну. Она говорила, что вера крайне опасна, поскольку недоказуема».

Было трудно спорить с Эллисоном по этому вопросу. На самом деле он меня победил. Спустя два дня, в Йом-Киппур, я проснулся поздно и плотно позавтракал. Я испытал облегчение. И мне это не понравилось.

5. Отступники

Джон Эллисон высказал убедительный довод, когда упомянул, что вера опасна, поскольку недоказуема. Это касается любой религии или культа. Вообще говоря, то же самое можно сказать и относительно объективизма. У политических и философских движений не бывает горячих сторонников или ненавистных отступников. Оппонентов там не поносят как грешников. Не изгоняют инакомыслящих. Не обливают грязью тех, у кого возникли личные трения с лидером движения. А в объективизме все это есть.

Самые известные вероотступники — это Натаниэль и Барбара Брандены, самые выдающиеся помощники Рэнд. Оба они живы, оба говорили со мной — Барбара заметно дольше, чем Натаниэль, который долгие годы был вторым лицом в иерархии объективистов.

Натаниэль (настоящее имя Натан Блюменталь) родился в Онтарио и был студентом Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, когда написал восторженное письмо Рэнд и получил приглашение посетить ее на ранчо в долине Сан-Фернандо. Невеста Брандена, Барбара (урожденная Вайдман), тоже из Канады, вслед за Натаниэлем вошла в число приближенных Рэнд. Когда в начале 1950-х годов они переехали в Нью-Йорк ради учебы в Нью-Йоркском университете, Рэнд тоже переехала в этот город. Вокруг них сформировался так называемый «Коллектив», который в первые годы состоял в основном из родственников и друзей Барбары, приехавших из Канады. Среди них был и ее кузен Леонард Пейкофф, и подруга Барбары, которая только что вышла замуж за неотесанного парня, экономиста по имени Алан Гринспен.

Нет смысла снова в подробностях пересказывать, что произошло в дальнейшем, как бы любопытно это ни было. В наши дни это называется «сексуальные отношения ненадлежащего характера». Связь Рэнд с Бранденом началась в 1955 году, после того как они получили вымученное «согласие» своих супругов. Расстались они в 1968 году, когда Бранден увлекся молодой женщиной, на которой тоже не был женат. Барбара Бранден рассказала эту печальную историю целиком в 1986 году, в книге «Страсть Айн Рэнд». В 1999 году по книге сняли фильм с Хелен Миррен в роли Рэнд и Джули Делпи в роли Барбары. Натаниэля сыграл Эрик Штольц, а Фрэнка О’Коннора — Питер Фонда. Хелен Миррен в роли Рэнд, увлеченной сексуальными отношениями, стала, должно быть, одним из самых больших открытий в истории телевизионных фильмов, и отзывы на картину были очень противоречивыми. В обзоре «The New York Times» сказано, что «даже достойная восхищения Хелен Миррен не смогла убедительно воплотить образ главной героини, безумной старухи Айн Рэнд».[70] Какими бы достоинствами ни обладал фильм, он, как и книга, весьма способствовал окончательному уничтожению репутации Рэнд.

В начале 1960-х годов, когда Айрис Белл вошла в кружок приближенных Айн Рэнд, «отлучения» уже стали в объективизме обычным делом. После разрыва с Бранденами Рэнд начала превращаться в настоящую психопатку. Приверженцы бежали один за другим, возмущенные ее оскорбительным поведением: например, травлей членов «Коллектива» из-за их взглядов на искусство, — или изгонялись с глаз долой за малейшее появление неуважения. Из сильно сократившегося «Коллектива», из тех немногочисленных его членов, которые сохранили верность своей наставнице и не были ею изгнаны, наиболее заметными фигурами являются Пейкофф и Алан Гринспен.

Изгнания и чистки продолжались и спустя долгое время после смерти Рэнд. Самое последнее кровопускание случилось в конце 2010 года и затронуло члена попечительского совета Института Айн Рэнд, Джона Маккаски.[71] Как и в случае прежних скандалов, грязное белье Маккаски полоскали только в рэндианских кругах. Даже когда у Рэнд случился разрыв с Бранденом, это событие почти не упоминалось в прессе. Маккаски, университетский преподаватель и объективист из попечительского совета Института, раскритиковал в узком кругу книгу, предисловие для которой написал Пейкофф. Пейкофф отправил электронное письмо юрисконсульту «Goldman Sachs», который был также сопредседателем совета директоров Института Айн Рэнд. В этом письме говорилось: «Когда отличную книгу, спонсированную институтом и опубликованную под моим именем (надеюсь, вы еще помните, кто я и каков мой интеллектуальный статус в объективизме), осуждает член совета директоров института, который яжеи основал, кто-то должен уйти, и уйдет. И кто именно — решать вам». Пейкоффа никогда нельзя было упрекнуть в излишней скромности.

Хотя Маккаски доставал для Института Айн Рэнд деньги, это не имело значения. Он оскорбил Леонарда Пейкоффа. Далее в электронном письме говорилось: «Как сказала бы Айн, в адской иерархии он поднялся на следующую ступень, но объективизм от этого не стал прагматизмом». Маккаски тут же ушел, назвав высказывания Пейкоффа «оскорбительно несправедливыми».[72]

Очень похже на семейную ссору. Впрочем, это она и есть. Как часто бывает в сектах, окружение духовного лидера превращается в многочисленную, закрытую, неблагополучную семью. На фотографиях оттенка сепии, сделанных в 1950-1960-е годы, внутренний круг Рэнд представлен молодыми людьми, собравшимися послушать представителей старшего поколения, поговорить с ними. Эти снимки напоминают мне семейные фотографии той эпохи, только без детей. Когда я поделился своим наблюдением с Барбарой Бранден, она согласилась: «Нас объединяли общие ценности, всем нам было как-то одиноко во враждебной вселенной, — сказала она. — Иу нас действительно было ощущение, что мы в семье. Мы заботились друг о друге, нам было приятно проводить время вместе».

Это была семья, в ней случались крупные ссоры и охлаждения отношений, как бывает в настоящих семьях, когда родственники прекращают общение на долгие годы. Барбара не разговаривала со своим кузеном Леонардом Пейкоффом с 1968 года. В документальном фильме о Пейкоффе, который распространяется на DVD в узких кругах и называется «Леонард Пейкофф. Своими словами», главный герой упоминает, что с Рэнд его познакомила кузина. Он не уточняет, что этой кузиной была Барбара Бранден. Ни Барбара, ни Натаниэль не упоминаются в этом фильме, в этом поразительном образчике самолюбования. Все потому, что, порвав с Рэнд, для Леонарда они перестали быть личностями.

В секте Рэнд 1950-1960-х годов любой изгнанный из семьи считался воплощением зла. «Словом „зло“ объективисты разбрасывались направо и налево», — сказала Барбара. Изгнанника все осуждали, иногда публично. Его избегали. Он попросту переставал быть личностью.

Изгнание Бранденов, или «Разрыв», как называют это событие объективисты, было самым значительным расколом в рэндианских кругах при жизни Рэнд, настоящая «охота на ведьм». Барбаре теперь уже за восемьдесят, и когда-то она была близка с Рэнд, как дочь бывает близка с матерью — правда, в данном случае мать спала с мужем дочери. Мне не удалось подвести Барбару к разговору о том давнем скандале, но фильм мы обсудили. Ей вовсе не нравилось, что в фильме сделан такой акцент на сексе, но ее мнения никто не спросил. Она сказала, что Питер Фонда, изображая добросердечного рогоносца Фрэнка О’Коннора, злополучного мужа Рэнд, играл очень трогательно. Ему прекрасно удался образ человека с истерзанной душой, имевшего несчастье жениться на Айн Рэнд.

Экранизация «Страсти Айн Рэнд» — это, конечно, не «Гражданин Кейн», но все-таки она гораздо лучше потрепанного критиками фильма «Атлант расправил плечи», вышедшего в апреле 2011 года. Более того, книга Барбары выдержала испытание временем. Пейкофф сперва заявил, что все в ней описанное — полная выдумка (утверждая при этом, что книги не читал). Однако позже, в документальном фильме Института Айн Рэнд «Смысл жизни», даже он вынужден был признать, что главное откровение книги — существование интимных отношений между Рэнд и ее молодым помощником, Натаниэлем Бранденом — правда. Началось все по взаимному согласию, но со временем выродилось в домогательства. Когда Бранден захотел прекратить сексуальные отношения, Рэнд не потерпела отказа. Она не просто порвала с ним, она попыталась его уничтожить. Она писала гадости об обоих Бранденах, в особенности о Натаниэле, во всех объективистских журналах.[73] Однако все, кто удосужился всерьез задуматься над этой ситуацией, за исключением разве что самых упертых объективистов, приняли сторону Бранденов.

У меня состоялся короткий телефонный разговор с Натаниэлем Бранденом, которому теперь за восемьдесят, и он говорит едва слышным голосом. В отличие от бывшей жены, которая с радостью шла на общение, брать у него интервью было все равно что тянуть зуб. Он взмолился о пощаде минут через пятнадцать. Не знаю, устал ли он, или ему просто не понравились мои вопросы. Подозреваю, что имели место обе причины.

Несмотря на проклятие, которое Рэнд наложила на Натаниэля, словно старая цыганка в дешевом кинофильме, он неплохо устроился в пострэндианскую эпоху. После разрыва с Рэнд он сделал карьеру уже не в объективизме, а в популярной психологии, написал много книг о повышении самооценки и весьма откровенные воспоминания «Мои годы с Айн Рэнд». В целом он не претендовал на высокое положение в объективистской иерархии, хотя время от времени и мелькал на общих фотографиях. «У меня большие проблемы со здоровьем. Я, можно сказать, удалился от мира», — пояснил он. По-видимому, политическая борьба не особенно интересовала Натаниэля, но свое мнение по поводу «Движения чаепития» он имел, причем не особенно лестное. «В целом их взгляды не слишком разумны, — сказал он. — У меня нет разногласий с „Чаепитием“, но я не понимаю, чего они хотят добиться в долгосрочной перспективе».

В традиционных политических, философских или социальных движениях закаленные бойцы вроде Бранденов считались бы ценным ресурсом, а их разрыв с Рэнд никто бы не принимал во внимание за давностью лет. Однако объективизм можно назвать каким угодно движением, только не традиционным. Институт Айн Рэнд, где по-прежнему все решает Пейкофф, продолжает относиться к Бранденам как к чудовищным предателям, хотя обвинения Рэнд против них были сплошной клеветой, и оба они остаются ярыми защитниками объективизма и трудов Рэнд. «Ему[74] известно лишь то, что Айн порвала со мной. И это все, что ему следует знать. Я — воплощение зла. Или даже сам дьявол во плоти», — лаконично заявила Барбара. В пропагандистском фильме «Смысл жизни», выпущенном с одобрения Института Айн Рэнд, о Бранденах упоминается лишь мимоходом и весьма пренебрежительно. Об их участии в общей истории было решено умолчать. И это не случайность. Создатели фильма были допущены к архивам института на том условии, что они не станут брать интервью у Бранденов и постараются не упоминать о них в фильме.[75] Ни у одного из супругов не взяли интервью и для «Ста голосов» — устной истории, опубликованной Институтом Айн Рэнд в конце 2010 года. В нее вошли отредактированные расшифровки бесед со всеми, кто хоть как-то соприкасался с Рэнд, начиная с ее сестры, живущей в России, и заканчивая актером Робертом Стэком, чьи выступления на телевидении нравились Рэнд. И не было сказано ни слова от имени двух людей, сыгравших важнейшую роль в объективистской истории.

В самом деле, невероятно, что такой богатый источник сведений о Рэнд полностью игнорируется руководителями Института Айн Рэнд. По-моему, это отличный козырь для противников объективизма. Брандены занимают положение, доступное очень не многим из ныне живущих: они участвовали в движении объективизма с самых его истоков. До разрыва с Рэнд Натаниэль и Барбара Брандены были ее главными помощниками, а за ними уже следовали Пейкофф и Гринспен, занимавшие в рэндианской иерархии примерно одну и ту же ступень. Именно Барбаре и Натаниэлю Рэнд доверила в 1962 году составление хвалебной книги «Кто такая Айн Рэнд?». Как главный лектор Института Айн Рэнд Натаниэль Бранден стал эдаким Элмером Гантри от объективизма. И Натаниэль, и Барбара вместе с Рэнд выпускали объективистскую литературу. Натаниэль принимал участие в антологиях Рэнд, много писал для ее бюллетеня, а значит, являлся вторым по значимости автором рэндианской доктрины — после самой Рэнд.

Учитывая историю Барбары Бранден, мне не терпелось услышать ее мнение о возрождении интереса к Рэнд. Стороннему наблюдателю может показаться, что Рэнд никогда не была настолько популярна, как сейчас, — даже в те времена, когда достигла вершины славы, — после выхода «Атланта», в конце 1950-х — начале 1960-х годов. Барбара со мной согласилась. В те времена, заметила она, многие объективизма чуждались: «То был период, когда идеи Айн были в новинку, их все осуждали — действительно все». Но теперь ситуация изменилась кардинально. «То, что происходит сейчас, весьма примечательно.

Айн приобретает все большее влияние, особенно в политике. Ничего подобного до сих пор не было. Ее влияние громадно. И оно повсюду», — сказала Барбара. И что, по ее словам, особенно примечательно, «долгие годы Рэнд игнорировали настолько, насколько возможно. Теперь все иначе. Ее невозможно игнорировать».

В первые двадцать лет их знакомства, когда Барбара входила в ближайшее окружение Рэнд, та была едва ли не парией. «Знаете, — сказала Барбара, — когда вышел „Атлант“, Айн была очень расстроена. Да, продажи оказались высокими и продолжали расти, а письма поклонников приходили пачками, но ни один из видных общественных деятелей не высказался в ее поддержку. Она переживала это очень болезненно. А сегодня видные деятели из самых разных областей говорят о ней повсеместно». И Барбара, эта изгнанная королева радикального капитализма, перечислила мне имена комментаторов канала «Fox», которые постоянно упоминают Рэнд, — с таким восторгом, словно принадлежала к числу новообращенных, а не отверженных.

Для Барбары причина воскрешения Рэнд очевидна: нация находится в плачевном положении. Люди ищут выхода из сложившейся ситуации, и видят в Айн Рэнд реальную альтернативу. В эпоху послевоенного благоденствия, когда «Атлант» только вышел из печати, ситуация существенно отличалась от нынешней. Профсоюзы были гораздо сильнее, и даже в правление Эйзенхауэра сохранялось куда больше уважения к традициям, либерализму, ценностям «Нового курса», чем сегодня, когда радикально настроенные «правые» критикуют все священные символы прогресса — от публичного радио до регулирования рождаемости и программы Medicare.

Рэнд была «страшно изолирована» на всем протяжении 1950-х годов, сказала Барбара, «и так продолжалось многие годы. Теперь ситуация иная». Барбара приветствовала наступление новой эры и была согласна с мнением многих последователей Рэнд, что та, пусть будучи не идеальным человеком, создала в высшей степени рациональную философию.

Возрастание интереса к Рэнд Барбара начала замечать во времена администрации Джорджа Буша. «Мне кажется, в то время люди окончательно лишились политических иллюзий, — сказала Барбара, — и осознали, что страна движется совершенно не в том направлении. Поэтому они начали выступать против либерализма, понимая, что пользы от него никакой». Затем избрание Барака Обамы, «страшнейшее бедствие для нашей страны», помогло Рэнд подняться еще выше. «Тогда-то, я думаю, катастрофичность либерализма и проявилась как никогда раньше».

Можно не согласиться с ее отрицательным взглядом на либерализм, однако в одном ее оценка чрезвычайно точна. Обама действительно открыто признавался в своем прогрессивизме, что, насколько я понимаю, должно было спровоцировать ответную реакцию. И спровоцировало. Имя ей было «Рэнд». Обама стал хозяином Белого дома в период самого страшного экономического упадка со времен Великой депрессии, и в этом упадке обвиняли его, пусть даже он много раз справедливо замечал, что все началось раньше. И хотя Обама убедительно выказывал себя вестником перемен, после 20 января 2009 года он восстановил статус-кво. И Барбара сказала мне: «Люди не могут не замечать, что с этим статусом-кво что-то не в порядке. Сильно не в порядке».

Уверен, Барбара говорила словами своей давней наставницы, утверждая, что в 2008 году финансовый кризис показал «людям, что нужно искать альтернативу сложившемуся положению вещей. Именно оно привело нас к депрессии, и мы не выйдем из нее, делая ровно то же самое, что делали до сих пор». Пока в прессе и в исследованиях кризиса, в том числе проводимых комиссией по расследованию его причин, в центре внимания остаются действия банкиров и промахи регулирующих органов, объективизм выигрывает и вырывается вперед благодаря ревизионистской истории кризиса, где вся вина возлагается непосредственно на правительство. Когда я осторожно высказал Барбаре стандартную точку зрения, что кризис, возможно, стал результатом неконтролируемого капитализма, она ответила, как ответила бы сама Рэнд: «Мы не видели неконтролируемого капитализма уже лет сто пятьдесят».

Да, это мнение, наверное, близко к типичному праволибертарианскому взгляду на кризис, однако его высказывает вовсе не типичная представительница правого крыла либертарианцев. Его высказывает пионерка объективизма, женщина, присутствовавшая при создании «кредо», которое столь многое обещает после событий 2008 года. Более того, эта самая женщина убедила Алана Гринспена в далеких 1950-х годах, что правительство не должно заниматься выдачей лицензий на ведение банковских операций. Об этом бегло упоминается в мемуарах Натаниэля Брандена, однако совершенно обойдено вниманием в «Страсти Айн Рэнд».[76]

«Это было на вечеринке, если я ничего не путаю. И каким-то образом — не помню, как именно, — всплыла эта тема. Мы просто разговаривали с ним и как-то заговорили и об этом, и я высказала свою точку зрения. По-видимому, для него это было важно, — вспоминала Барбара. — Я ужасно собой гордилась, но я не экономист». Зато Гринспен был экономистом, консультантом по экономике, влияние которого среди некоторых ведущих производственных компаний Америки было очень велико. «Я, наверное, не смогла бы сказать по этой теме ни слова сверх того, что сказала» Гринспену, признавалась она, считая свои познания в банковском деле крайне скудными.

В увесистых мемуарах Гринспена 2007 года под заглавием «Эпоха потрясений» нет ни слова о том разговоре. Есть лишь беглое упоминание о дружбе с Бранденами. Гринспен изображает свое увлечение философией Рэнд как юношескую страсть, как подростковое увлечение музыкой группы «Deep Purple». В послесловии к изданию в мягкой обложке, опубликованному в разгар финансового кризиса, Гринспен излагает свою версию разразившегося кошмара. Гринспен там в своем репертуаре: многословный, выражающийся витиевато, но неуклонно ведущий свою главную линию параллельно линии Рэнд. Никаких новых законов регулирования финансовых рынков не нужно. «Если наша цель материальное благополучие, — пишет он, — яне вижу альтернативы глобальному рыночному капитализму».[77]

Барбара, кажется, как и прежде, верна философии Рэнд, однако весьма критично настроена по отношению к нынешним лидерам объективизма. Она назвала Институт Айн Рэнд рассадником «фундаменталистов от объективизма», подозревая, что их бескомпромиссный взгляд на объективизм лишь вредит делу. По ее словам, «они делают кое-что хорошее, распространяют книги Рэнд, но, кажется, приносят больше вреда, чем пользы своим фанатизмом и догматизмом».

Закономерно возник вопрос, ответ на который мне хотелось найти: всегда ли объективизм бывает фанатичным и догматичным? Существует ли такое явление, как «умеренный объективизм», способный подстраиваться под требования времени и несколько смягчать свои взгляды?

В иудаизме есть реформаторская ветвь. У христиан есть унитарная церковь. Возможно ли нечто подобное для последователей гранд-дамы радикального капитализма?

Нашлось ли на земле место для Первой реформаторской церкви Рэнд?

6. Раскольник

Из череды многочисленных скандалов, изгнаний и исходов, неприятных событий, случавшихся в разное время в движении Айн Рэнд, начиная с Брандена и заканчивая недавним скандалом с Маккаски, один случай выделяется особо, и его отголоски ощущаются до сих пор, хотя прошло почти двадцать лет. Этот раскол в рядах рэндианцев оказался таким же важным и бесповоротным, как разрыв с Бранденом, но о нем можно рассказывать детям до шестнадцати.

Большинство внутриобъективистских склок никак не тревожили окружающих. Но эта склока особенно примечательна, потому что затрагивает взаимоотношения между рэндианцами и большой группой их пасынков-либертарианцев. Если конфликт разрешился бы, объективизм стал бы сильнее, а его противники не ощущали бы той уверенности, какую ощущают сегодня.

Для всего мира либертарианцы и объективисты — примерно одно и тоже. На самом же деле это не просто отдельные движения, но и жестокие конкуренты, и особенно жестоко проявляют себя объективисты. Если хотите подразнить ортодоксального объективиста, назовите его либертарианцем. Именно это сделал в своих мемуарах Гринспен, когда сказал: «Рэнд написала „Источник“, чтобы проиллюстрировать философию, к которой пришла, — философию, которая особенно выделяет рассудок, индивидуализм и осознанный эгоизм. Позже она назвала это объективизмом, сегодня ее назвали бы либертарианкой».[78] Возможно, и так. Но это было бы неверно, и как ветеран объективистов Гринспен отлично это знал. Гринспен откровенно попытался скрыть экстремистский характер радикальной, антиправительственной, атеистической и, для огромного количества людей, ошеломляюще аморальной системы верований Рэнд.

У либертарианцев и объективистов много общего, но либертарианцы с самого начала чертовски раздражали Рэнд. На заре либертарианского движения, в начале 1970-х годов, они многим казались каким-то странноватым правым крылом Новых левых, унаследовавшим их анархический, антигосударственный дух. Рэнд же попросту отмахнулась от них.[79] «Я не одобряю их, я не согласна и никак не связана с этой новейшей вариацией каких-то консерваторов, так называемых „правых хиппи“, которые переманивают на свою сторону самых юных или самых невнимательных моих читателей, заявляя, будто следуют моей философии, и в то же время оправдывая анархизм», — писала Рэнд в своей брошюре 1971 года.[80]

Ее подвели недостаток воображения, тотальная политическая слепота и непредусмотрительность, потому что за последующие годы либертарианство заматерело и превратилось в то влиятельное политическое движение, каким является сегодня. Я сильно сомневаюсь, что Рэнд стала бы переживать по поводу потери товарищей или утраты влияния. Не в ее характере было заботиться о тех, кого она считала нестоящими. В наши дни Институт Айн Рэнд по-прежнему разделяет неприязнь Рэнд к либертарианцам, и на главной странице его сайта размещены выдержки из лекций Рэнд, в которых она поносит либертарианство. Среди прочих приведена и цитата 1972 года, где она говорит: «Я скорее проголосую за Боба Хоупа, братьев Маркс или Джерри Льюиса». Есть еще высказывание 1973 года, в котором Рэнд называет Либертарианскую партию «дешевой попыткой рекламы», которая не достигла цели, и заявляет, что либертарианцы ее «враги» и «крадут» ее идеи.[81]

Подобного рода выражения были обычны для Рэнд. Она, не колеблясь, обрушивалась на своих собратьев из правых, постоянно выражая свое презрение, например, к неинтеллектуальности республиканцев и консерваторов. В статье из бюллетеня 1974 года Рэнд негодует по поводу предложения навязать прессе государственный контроль, уверяя, что от этого предложения «разит консервативным стилем: затхлым запахом мстительного, лишенного интеллектуальности железобетонного упрямства, неверного мрака, изворотливости, политики умиротворения, компромисса — и в конечном итоге ничем, кроме гнилой враждебности».[82]

Рэнд, решительно стремившаяся к идеологической чистоте, ни за что не примирилась бы с либертарианцами. И такое отношение сохранялось еще долго после ее смерти. В 1989 году Питер Шварц, редактор «Интеллектуального активиста», брошюры Института Айн Рэнд, настаивал на том, что либертарианство «греховно», и высказывался против «незаконного сближения с либертарианцами». Гнев Шварца, был вызван тем, что Дэвид Келли, активист от объективистов и друг Пейкоффа, попытался открыть диалог с либертарианцами и имел несчастье негативно высказаться о фильме «Страсть Айн Рэнд».[83] Шварц охарактеризовал либертарианство, как «движение, которое привечает растлителей малолетних, проповедников одностороннего разоружения США, Новых левых, любителей ЛСД, бомбометателей, партизан-коммунистов из Южной Америки и детоубийц из числа последователей Ясира Арафата. Все это приемлемо под пологом либертарианства (и становится приемлемым для каждого, кто называет себя либертарианцем)».[84]

За свой проступок Келли был с криками и улюлюканьем изгнан из движения объективистов. Колледжи получили предостережение от Института Айн Рэнд, что этого человека не стоит приглашать читать лекции. «Так себя ведут религиозные фанатики», — писал позже Келли.[85] Но в отличие от прежних скандалов в среде объективистов, когда отступников сливали потихоньку, Келли опубликовал свои возражения и основал альтернативную группу, которую назвал Институтом объективистских исследований. Позже этот институт трансформировался в Объективистский центр, ныне известный под названием «Общество Атланта».

Если объективизм — религия, то изгнание Келли представляется вполне естественным этапом эволюции вероучения. Во всех основных религиях всегда случались расколы. Принципиальное разногласие Келли с Институтом Айн Рэнд состоит в том, что он верит в объективизм как в открытую систему, способную эволюционировать и воспринимать новые идеи, тогда как Институт Айн Рэнд считает объективизм закрытой системой, всеобъемлющим верованием, которое было получено цельным и неделимым из рук Рэнд, а Мюррей-Хилл послужил объективистам чем-то вроде горы Синай. Словно Моисей, спустившийся с горы, чтобы даровать закон неблагодарным детям Израилевым, Рэнд спустилась в лифте дома номер 36 по Восточной тридцать шестой улице (позже она переехала на Тридцать четвертую), чтобы даровать закон объективизма никчемным и презренным народам мира.

Либертарианцы, которым близок принцип «живи и дай жить другому», кажется, не страдают от того, что Рэнд считала их грязной прибрежной пеной, что Келли был изгнан за общение с ними и что Рэнд яростно протестовала, когда они принимали ее точку зрения. Ее обожествляют как отвергающую, но безгрешную мать объективизма, и она остается главной родительницей идеологии либертарианства.

На самом деле история доказывает, что Рэнд встала не на ту сторону. В начале 1970-х годов либертарианцы, наверное, могли казаться слегка чокнутыми подражателями объективистов, однако они оказались вовсе не такими кретинами и неудачниками, какими считали их Рэнд и позже Шварц. Движение объективистов, хотя и продолжая злословить, постепенно признает этот факт. В последние годы, в особенности с подъемом «Чаепития», пропасть, разделяющая объективистов и либертарианцев, понемногу сокращается. Если раньше это был Большой Каньон, полный взаимных обвинений с переходом на личности (во всяком случае, со стороны Рэнд и ее последователей), то постепенно пропасть сузилась до размеров обычной придорожной канавы, которую можно запросто перепрыгнуть. Это важное изменение, которое не привлекло особенного внимания за пределами объективистских кругов, потенциально способствует расширению влияния Рэнд.

«Движение чаепития» помогло свести вместе объективистов и либертарианцев. Ярон Брук проницательно уловил важность этого движения и на одном из самых крупных митингов, который состоялся в Бостоне 4 июля 2009 года, назвал нужный адрес. Энергия этого собрания и десятков других подобных собраний по всей стране открывала перед оппонентами возможности, упустить которые было нельзя. Вместо того чтобы повторять ошибку Рэнд и воротить нос от богобоязненной толпы, сочувствующей либертарианству и размахивающей несанкционированными плакатами с надписью «Кто такой Джон Галт?», хранители пламени рэндианства из Института Айн Рэнд решили присоединиться к этой толпе, даже не пытаясь сделать невозможное и разгромить «чайников».

Институт Айн Рэнд создал на своем сайте раздел для тех, кто сочувствует «Чаепитию». При этом слово «атеизм» старательно избегается.[86] В разделе размещена «Стратегическая мастерская по созданию интеллектуальных вооружений», в которой накануне митинга в Вашингтоне, назначенного на 12 сентября 2009 года, был бесплатно проведен тренинг для двухсот пятидесяти организаторов «Чаепития». «Цель наших собраний в том, чтобы заставить Конгресс и администрацию Обамы услышать наши голоса», — говорилось в интернет-объявлении о проведении всеобщего тренинга. «Однако в большинстве случаев они слышат только эмоциональные, невнятные выступления и какие-то банальности. Чтобы превратить „Движение чаепития“ в эффективное оружие в войне за свободу личности, участники митингов должны выражать свои мысли связно и аргументированно. Тогда они смогут добиться положительного результата».[87]

Но, что гораздо интереснее, при подготовке тренинга соавтором этой традиционно объективистской риторики стал Институт конкурентного предпринимательства (CEI) — научно-исследовательский центр либертарианцев.

Отношения либертарианцев и объективистов окончательно определились в начале 2010 года, когда Ярон Брук произнес речь в Оксфордском обществе либертарианцев.[88] За двадцать один год до того Келли с треском выставили из Института Айн Рэнд, обвиняя, в числе прочего, в том, что он появился в либертарианском клубе «Laissez Faire Supper Club». Складывается впечатление, что Америку Айн Рэнд захлестнула новая тенденция — к урегулированию конфликтов. У меня это впечатление усилилось, когда я прочитал в Интернете среди разных сплетен, что Институт Айн Рэнд действительно предпринимает некоторые шаги к примирению с Дэвидом Келли! Это же все равно что воссоединение римско-католической церкви с православной! Изгнание Келли из движения объективистов долгие годы символизировало все недостатки объективизма с точки зрения крайне правых: очень советское отсутствие толерантности, непреклонность, привычка лидеров высказывать жесткие суждения в адрес людей, уклонившихся от генеральной линии партии. И если когда-нибудь на крайне правом фланге запоют «Кумбайя!», если оба крыла объективизма объединятся, протянут руки товарищам из движения либертарианцев и из «Чаепития», то совместно с ними они смогут сформировать Объединенный фронт радикального капитализма, способный смести все на своем пути. Демократы и либералы вправе насмехаться, называя это альянсом «чокнутых экстремистов», однако сторонники прогресса всегда неверно оценивали силу популизма правых и идеологическую мощь Айн Рэнд. И промежуточные выборы 2010 года это доказали.

Я собирался связаться с Дэвидом Келли, чтобы узнать, насколько правдивы слухи. Но пока что я размышлял о том, к чему может привести такое объединение.

Я понимал, что в подобном союзе доминировать будет Институт Айн Рэнд. «Общество Атланта» гораздо меньше института, судя по финансовым документам.[89] Налоговые декларации общества открыты для доступа: закон требует от некоммерческих организаций, которые освобождены от налогов, финансовой прозрачности. Да, обе организации являются некоммерческими в отличие от Института Натаниэля Брандена. В мире объективизма, нечувствительного к иронии, очевидно, не замечают противоречия между идеологией этих движений и их статусом некоммерческих организаций. По-видимому, продвигать «Чаепитие» и заниматься политической агитацией (мероприятие по сбору средств в отеле «St. Regis» было событием политическим, как я и ожидал) институту не мешают никакие запреты на политическую деятельность, предусмотренные для некоммерческих организаций, существующих на дотации благотворителей, которые за это освобождаются от уплаты налогов. Налоговая служба запрещает некоммерческим организациям поддерживать «группы кандидатов».[90] Видимо, чтобы заинтересовать налоговую полицию, нужно в открытую раздавать гражданам значки с предвыборными лозунгами. Впрочем, в середине 2011 года появились признаки скорых перемен в этом отношении. Налоговая служба начала обращать внимание на некоммерческие организации, у которых имеется политическая программа. Освобождение от налогов не только предоставляет им неявные налоговые льготы для политической деятельности (какая ирония, учитывая взгляды объективистов на налогообложение!), но еще и помогает скрыть личности спонсоров.[91]

Институт Айн Рэнд и «Общество Атланта» как будто живут неплохо, несмотря на трудные времена, наступившие для всех некоммерческих организаций. В этом нет ничего удивительного, учитывая, что обе эти оптимистично настроенные структуры служат интересам богачей, а богачи способны отстоять свои интересы при любом экономическом климате. В 2009 году (последнем, данные за который я смог сравнить) пожертвования и гранты «Обществу Атланта» составили 1,1 миллиона долларов, то есть существенно меньше 6,5 миллиона, полученных за тот же период Институтом Айн Рэнд; а жалованье Келли составило лишь 67 496 долларов против 439 тысяч долларов Брука. Если составить пропорцию вливаний за год, общее вознаграждение Брука, даже за вычетом 180 тысяч премиальных, окажется значительно больше, чем у Келли. В 2010 году доходы Института Айн Рэнд резко возросли — до 11,8 миллиона долларов, что наглядно доказывает рост популярности радикального капитализма.[92] Соответствующие данные по «Обществу Атланта» (которое в документах налоговой службы по неизвестным причинам до сих пор значится как «Объективистский центр») недоступны.

По крайней мере в теории, слияние или альянс двух соперничающих организаций, в котором соединились бы идеологическая стойкость и открытость, поможет Рэнд сделаться более притягательной для необъективистского мира. Вероятно, подобный союз привлек бы и простых смертных.

Я искал свидетельства тому, что догматизм Института Айн Рэнд отпугивает многих рядовых рэндианцев. Так оно и было для некоторых людей, с которыми я познакомился в объективистских кругах Нью-Йорка, в том числе для Виктора Нидерхоффера, трейдера и организатора интеллектуального салона «Junto». Виктор и его жена Сьюзен были близки к «Обществу Атланта» и куда меньше жаловали институт, который Сьюзен охарактеризовала мне, как «слишком догматичный». Я не обсуждал «Общество Атланта» с Джоном Эллисоном, но он произвел на меня впечатление человека, выступающего за объединение, несмотря на бескомпромиссный подход к объективизму. Когда я разговаривал с Барбарой Бранден, она ясно дала понять, что считает «Общество Атланта» гораздо более плодотворным, чем Институт Айн Рэнд, сказав, что «Общество» «делает доброе дело. Они открыты другим идеям. Они открыты для обсуждения».

«А институт, — пояснила она, — считает Айн Рэнд почти что божеством. Даже и не почти, она и есть для них божество. Совершенство. Группа Келли понимает, что она была человеком и совершала ошибки — ив личной жизни, и в философии. Они согласны с нею по многим вопросам, но они не фанатики».

Когда я наконец приступил к интервью с Дэвидом Келли, он высказывался осторожно: «Наверное, нам следует открыть карты. Я почти не читаю финансовые издания, однако просмотрел некоторые ваши статьи, и у меня сложилось стойкое впечатление, что вы стоите на позициях, далеких от объективизма, — сказал он, дипломатично смягчая формулировки. — Поэтому я рад побеседовать с вами. Однако здесь не повредит определенная осторожность, поскольку мы заинтересованы в продвижении работ Айн Рэнд и распространении информации о ней».

В его словах не чувствовалось желания обличать объективизм. Несмотря на свои сомнения, он согласился дать мне интервью, хотя и с опаской. Чтобы сломать ледок, я рассказал ему, как в 1990-х годах свободный рынок признали злом члены мафии, которые пытались спекулировать на акциях микрокапиталов. На самом деле я подробно изложил все это в книге «Рожденные воровать», вышедшей в 2003 году, но Келли смягчился не намного. «Мафия — не свободный рынок», — фыркнул он (вообще-то, это была моя реплика.). Мы немного поговорили о городе Пафкипси (штат Нью-Йорк) — родине моей матери, где и я когда-то жил. Но ледок все равно не сломался.

Прошло немного времени, и мой собеседник расслабился настолько, что рассказал мне о своем детстве в Шейкер-Хайтс, богатом пригороде Кливленда, и о своем отце, весьма политизированном юристе. «Источник» Келли прочитал в средней школе.

Книга указала ему путь к тому человеку, каким он хотел стать (и стал, судя по тому, что позволяет другим иметь личное мнение об элите объективистов). Келли родился в 1949 году, и его юность пришлась на пору расцвета того движения, которое именуют «контркультурой».

Я попросил его рассказать, как его знакомство с Рэнд соотносилось с нравами эпохи. «Наверное, — отвечал он, — если упростить, то можно сказать так. Ценности, о которых нам говорили в семье, в церкви, в газетах, представляли собой смесь двух жизненных философий: „сам пробивайся в жизни“ и „будь частью команды“ — „американской команды“. Будь приятен людям. С философской точки зрения, это была смесь эгоизма и альтруизма». Подозреваю, что еще и в сочетании с призывом «будь человеком организации». Весьма здравые ценности, хотя и не объективистские, и перемешанные без разбору.

Семья Келли не отличалась религиозностью, ион с ранних лет был атеистом, что упростило ему переход в объективизм. «Рэнд разъяснила так много, прошла до конца столько дорог, которые я еще только начинал исследовать — на том уровне, который доступен старшекласснику». Даже отрицание альтруизма его не смутило. «Я понимал, что Рэнд не против человеколюбия, не против дружбы или любви». Для Келли идея самопожертвования никогда не имела смысла, как и прославление того, что он, «за неимением лучшего слова, называл „благопристойностью“, которая стоит на первом месте в списке достоинств протестантской Америки». Но было ясно, что Рэнд выступает за позитивные отношения, которые называет «принципом обмена». Они состоят в том, чтобы «обмениваться чем-то ценным» и «не ждать от людей, что они дадут вам что-то, если вам нечего им предложить, и наоборот», — объяснил мне Келли.

Я уже не раз слышал этот постулат объективизма от Эллисона и других, с кем успел пообщаться. Говоря так, мои собеседники цитировали Рэнд, которая идеализировала «торговца» как человека, который «заслуживает то, что получает, и никогда не отдает и не берет ничего задаром». Она уверяла, что «такой человек не рассчитывает на то, что он может получить что-то просто так, а лишь на справедливую плату за свои достижения».[93] В такой философской позиции присутствует некоторое изящество. Все это звучит… я бы сказал, мило. Но я никак не мог во всем этом разобраться, потому что идеализированный образ торговца представлялся мне фантастическим. Может быть, Рэнд не следовало употреблять здесь слова «торговец». Могла бы что-нибудь придумать, какого-нибудь «бери-отдавая», чтобы описать несуществующий вид человека.

Ее характеристика «торговцев» не имеет ничего общего с торговцами из реальной жизни, будь то бакалейщик на углу, торговец акциями с другой стороны улицы или продавец из супермаркета «Wa.1ma.rt.». Я сомневаюсь, что большинство настоящих торговцев видят себя такими, какими их описала Рэнд: ведь иначе они существовали бы во власти иллюзий, мешающих им исполнять свои профессиональные обязанности. Им глубоко наплевать, если они «не заслужили» своих прибылей. Они покупают подешевле, продают подороже и получают вознаграждение за это умение. От этого они не становятся плохими людьми. У них просто такая работа. Если бы они только «обменивались чем-то ценным», дожидаясь «взаимовыгодной» сделки, они остались бы без работы. «Честная торговля» — это рекламный лозунг, а не деловая практика. Как заметил Альберт Эллис, «во всем мире, во всевозможных экономических системах торговец заинтересован главным образом в том, чтобы получить то, чего он (согласно утверждениям мисс Рэнд) не заслуживает. У капиталистов одно правило: „Caveat emptor“, или „Пусть покупатель остерегается![94]“».[95]

Подобные противоречия между реальностью и риторикой не беспокоили юного новообращенного Келли. Он купился. Принятие философии Рэнд представляло собой не философскую, а практическую проблему, поскольку в мещанской среде, где жил Келли, было важно быть как все. Принять идеи Рэнд было все равно что надеть к смокингу белые носки. Келли обнаружил, что и контркультура тоже отличается единообразием. «Она оказалась более чем конформистской, — сказал Келли. — Там принимали альтруистическую, коллективистскую позицию. И почитали это индивидуализмом». Но так ведь нельзя. Келли восстал против этого, восстал против стремления сверстников походить друг на друга — с еще большим возмущением, чем восставал против поколения родителей. В то же время Рэнд повлияла на его политическое мышление, еще больше отдалив от родителей, которые были за Рузвельта и демократов. «Мы часто ссорились прямо за обеденным столом. Мой отец сильно интересовался политикой», — вспоминал мой собеседник.

Уолтер Келли был старомодным прогрессивистом, муниципальным юристом в Кливленде и в 1970-е годы — мэром городка Шейкер-Хайтс. В те времена он приобрел широкую известность благодаря своей либеральной политике, удостоился похвалы от «The New York Times» за поддержку «мягкого руководства», способствующего расовой интеграции.[96] Келли сказал, что его диспуты с отцом, хотя по временам и жаркие, носили интеллектуальный, а не эмоциональный характер. «Политика — еще не вся жизнь», — заметил он. Хотя можно только догадываться, что мог думать закоренелый либерал вроде Уолтера Келли о заигрываниях своего сына с радикальными правыми.

В Шейкер-Хайтсе было много евреев, и в целом настроения здесь были прогрессивнее, чем в большинстве похожих городков Среднего Запада. Не смущаясь своим либеральным окружением и взглядами родных, достойными сожаления, Келли принялся ревностно выискивать для обмена идеями подростков с правыми взглядами и продолжил изучение объективизма, подписавшись на информационный бюллетень «The Objectivist», который издавала Рэнд. Он поступил на философское отделение Брауновского университета: по его словам, на это решение частично повлияло его увлечение Рэнд. Ее работы редко изучались в колледжах, и Брауновский университет не был исключением. «Мои преподаватели не интересовались Рэнд. Они знали о ней, но старались убедить окружающих не воспринимать[97] всерьез», — рассказывал мне Келли. Его академической карьере это не повредило, хотя он и слышал, как другие шепчутся у него за спиной: «И чего Келли занимается этой сумасшедшей?»

Келли поступил в университет в 1971 году, так что время его учебы пришлось на самый разгар потрясений, вызванных войной во Вьетнаме. Келли вспоминал, что некоторые из его однокашников «всерьез сочувствовали» Вьетконгу и хотели, чтобы он победил. «Они завидовали революции», — пояснил он. Келли был связан со студенческой группой, которая помешала захвату здания университета радикально настроенными студентами, но дальше этого его политическая активность в годы учебы не распространилась. Он ездил в Бостон на пару ежегодных выступлений Рэнд в лектории «Ford Hall Forum», но ни разу не говорил с нею, хотя она дала ему автограф, подписав издание «Источника».

После аспирантуры в Принстонском университете, с 1975 года, Келли начал преподавать в колледже Вассара и свел знакомство с некоторыми людьми, знавшими Рэнд лично. Несколько раз он встречался с нею на общих собраниях, которые проводились у нее на Тридцать четвертой улице. Собрания были «не особенно формальные», сказал Келли. Рэнд произвела на него впечатление «приветливой и гостеприимной хозяйки, интересующейся идеями гостей. Она проявляла к ним искренний интерес. Если она говорила с человеком, собеседник чувствовал, что она говорит именно с ним и полностью сосредоточена на разговоре». Однако Келли подчеркнул, что ни в коем случае не входил в круг приближенных.

Впрочем, судя по важности той роли, которую Келли играл на похоронах и самой Рэнд, и ее мужа Фрэнка О’Коннора, можно прийти к совершенно иному выводу. В 1979 году, на похоронах Фрэнка, Келли читал вслух Киплинга. Правда, он сделал это по просьбе своего друга и наставника Леонарда Пейкоффа, а не из желания продемонстрировать какую-то особую приближенность к Рэнд. «Леонард чувствовал, что не сможет сам, поэтому попросил меня», — пояснил Келли. На похоронах Рэнд в 1982 году он прочел стихотворение «в знак признательности тому человеку», которым он «восхищался и у которого столькому научился». И на сей раз его снова попросил об этом Пейкофф, который позже отлучил его от объективизма. Но в тот момент Келли был членом небольшого братства приближенных к Рэнд, сплотившегося с ее смертью.

Келли работал вместе с Пейкоффом над его огнедышащей книгой «Зловещие параллели», и они начали вместе готовить сборник Айн Рэнд. Но потом все рухнуло, потому что книга Барбары Бранден удостоилась хвалебного отзыва в каком-то непонятном информационном бюллетене под названием «On Principle». Проблема состояла в том, что Келли входил в редакционную коллегию этого бюллетеня. Пейкофф был готов спалить брошюру, а Келли считал, что «книжка и некоторые из представленных в ней откровений уже несколько запоздали, и об этом было необходимо сказать вслух». Он отказался покидать редколлегию, несмотря на давление со стороны Пейкоффа. Тогда его обвинили в посещении обеда и лекции либертарианцев, и началась бесконечная склока, какие часто случаются в итальянских семьях, коллегиальных органах, клубах садоводов и второстепенных политических движениях.[98]

Сейчас все это кажется пустяками, но в то время это был настоящий катаклизм в среде объективистов. Еще более пустячным это событие представляется оттого, что теперь Институт Айн Рэнд активно заключает союзы с либертарианцами. «Под управлением Ярона Брука они за последние пять лет совершенно изменились, — сказал Келли. — Они делают совместные проекты со многими организациями, с Американским институтом предпринимательства, с Фондом Атланта по экономическим исследованиям

— нет, он никак не связан с „Обществом Атланта“. Да, какая ирония, что они так изменили свою позицию».

Если уж говорить об изменении позиций: а последователи Рэнд из института изменили свое мнение о Келли и его группе? Может быть, они стремятся к объединению? Меня заинтриговало то, что я прочитал в Интернете о встрече Келли с Бруком, состоявшейся совсем недавно.

Келли рассказал мне об этом — правда, нехотя. Оказалось, что встреча состоялась еще в 2007 году — первая после грандиозного раскола. «Мы встретились, чтобы подвести итоги, понять, на чем мы остановились, — пояснил Келли. — Можно сказать, встреча была вполне теплая, но границы по-прежнему были очерчены четко — не столько относительно либертарианства (в целом они теперь принимают нашу политику), сколько относительно нашего более открытого понимания объективизма». Келли выяснил, что Брук не особенно широко открывает двери Института Айн Рэнд

— «особенно в том, что касается ключевых для объективизма понятий и представлений». Таким, как все еще существующее «Общество Атланта».

«Когда мы встретились, он очень многословно объяснил, как ему хочется, чтобы мы переломили ситуацию. Он хотел, чтобы Институт Айн Рэнд стал единственным спикером от объективизма. А это точно не способствует налаживанию отношений», — сообщил мне Келли без всяких эмоций, как это и свойственно объективистам.

Да уж, не способствует. Кроме того, подобная позиция представляется мне совершенно не американской. В конце концов, разве не разнообразие мнений — конек Америки? Впрочем, если речь не идет о религии. Брук никому не угрожал грубой силой, сказал Келли, однако была «предпринята попытка убедить наших членов правления переметнуться на другую сторону и уничтожить нас, сократив фонды».

Брук, по словам Келли, связался с некоторыми членами правления «Общества Атланта», пытаясь убедить их уйти, в том числе и Джона Аглиалоро, который присутствовал на встрече. Аглиалоро был директором «Cybex International» — компании, производящей спортивное оборудование, и он несколько лет занимался созданием сценария к фильму «Атлант расправил плечи», который был наконец выставлен на всеобщее посмешище в апреле 2011 года.

Поскольку члены правления являются также основными спонсорами «Общества Атланта», атака Брука на группу Келли, на мой взгляд, стала именно применением «грубой силы».

Я попросил Келли назвать тех, кто был на встрече. В числе прочих там присутствовали Келли и Брук, заместитель Келли, Эд Хаджинс, и Аглиалоро. Келли ровным голосом перечислял имена участников, когда меня вдруг словно хлестнуло одно из них. Очень похожее на… он что, сказал «Джон Эллисон»?

Да, сказал. Я был ошарашен. Мой Джон Эллисон? Мой консультант? Банкир из Северной Калифорнии? «Они с Яроном договаривались о сделке», — добавил Келли. Помня разговор с Эллисоном, я с трудом представлял себе, что этот интеллигентный управленец пытался грубо уничтожить целую организацию. Но, по словам Келли, выходило, что пытался, и так, чтобы все дело казалось не столько зловещим, сколько смехотворным, однако у него ничего не получилось.[99]

Итак, моя фантазия о возможном слиянии Института Айн Рэнд и «Общества Атланта» благополучно умерла. Для объективистов, либертарианцев и сторонников нерегулируемого капитализма это плохая новость. Она означает, что разобщенность в лагере Рэнд сохранится. Зато для противников объективизма в этом нет ничего плохого. Существование двух групп — ортодоксов и реформаторов — означает, что для привлечения неофитов есть два разных пути, две группы, стоящие на одной и той же позиции радикального капитализма. Полагаю, это вполне «взаимоневыгодная» ситуация.

Что касается свойственного объективизму отрицания религии, которое на протяжении многих лет сильно беспокоит людей с правыми взглядами, то противоборствующие группы не обращают на это внимания. Келли признал, что активисты «Чаепития» выражали свое недовольство атеистической позицией объективизма, да и другие правые сторонятся его по этой самой причине. Но это не имеет значения. Атеизм объединяет всех истинных объективистов, будь они сторонники жесткого курса, разделяющие позицию института, или открытые новым идеям члены «Общества Атланта», или лоялисты из кофейни на Манхэттене. Приходилось ли им преодолевать себя ради этого или нет, в итоге все они сделались атеистами. Иначе они не смогли бы называть себя последователями известной дамы со стрижкой каре.

«Для неофитов объективизма атеизм — серьезное испытание, — признал Келли. — Это одно из самых трудных препятствий на пути к нему и камень преткновения для многих последователей Рэнд».

Конечно, можно принимать объективизм без атеизма. Но это все равно что пить по утрам кофе без кофеина и надеяться на прилив бодрости. Да, богобоязненных объективистов не затаскивают в темные переулки и не бьют, но они никогда не станут полноправными участниками движения. «Мы не то чтобы против религии или Бога, — объяснил мне Келли. — Мы за рассудок, следовательно — против веры». По его словам, объективисты — противники не религиозной доктрины, а только того, как она воплощается в жизнь. Или, говоря словами Ярона Брука и Тары Смит, их не устраивает религиозный «образ мыслей».

По сравнению с этой общностью все различия между фракциями объективизма, будь то открытыми, закрытыми или приоткрытыми — не имеет значения. «Неважно, на какой позиции мы стоим, — заявил Келли. — В любом случае мы — атеисты». И это правда. Никаких «если», никаких «но».

Аминь.

7. Умеренный объективист

К этому моменту я уже понимал, почему объективизм многими воспринимается как религия или культ, основными догматами которого являются воинствующий атеизм, гипериндивидуализм, преклонение перед капитализмом и отрицание иудейско-христианской морали. Причиной тому стали единоличность и нетерпимость, совершенная непреклонность и привычка поносить оппонентов. Хотя «Общество Атланта» немного уступчивее Института Айн Рэнд, по сравнению с ним, непреклонным и догматичным, оно слишком маленькое и слабое.

Благодаря «Движению чаепития» с идеями Айн Рэнд знакомы миллионы американцев, которые иначе были бы безразличны или даже враждебны к ее философии. Однако идеологические противники Рэнд, особенно из числа левых, по-прежнему не принимают ее всерьез. Классы болтунов видят в ней всего лишь досадную помеху. В 2010 году политический блог Wonkette выпустил серию мультфильмов под названием «Приключения Айн Рэнд в Стране чудес» — сатиру, в которой Рэнд изображена в современной Америке, как гадкая расистка. Вся критика Рэнд, доступная простым гражданам за пределами консервативных и либертарианских кругов, сводится к этим мультикам и к нападкам в либертарианских блогах.

Если эти насмешки — единственное, что американское большинство способно противопоставить Рэнд, этого явно мало. Рэнд победит в идеологической борьбе. Где же стремление обсуждать идеологическую основу капитализма — нерегулируемого, не подчиняющегося правительству, бессовестного, лишенного традиционной этики и не ведающего милосердия?

Лучик надежды забрезжил для меня на обеде в «St. Regis», где проводился сбор средств. Один из выступавших, топ-менеджер Барри Колвин, говорил о создании нью-йоркского филиала Института Айн Рэнд. Я приободрился, узнав о мероприятии, назначенном на ближайшее будущее: речь шла о серии дебатов с живыми, настоящими необъективистами. С либералами! Первые дебаты были запланированы на 15 февраля 2011 года, сразу после Дня святого Валентина.

На протяжении многих лет Ярон Брук принимал участие в дебатах на разные темы, от иммиграции («за») и до помощи иностранным государствам («против»). Но те дебаты были не особенно жаркими, Брук выступал на них против каких-то фашистов, противников иммиграции. С самых золотых денечков Института Натаниэля Брандена ни один лидер объективистов не дискутировал ни с одним видным представителем политического мейнстрима.

Дебаты Брандена состоялись в мае 1967 года, за год до его великого разрыва с Рэнд. Местом их проведения был выбран шикарный бальный зал в гостинице «New Yorker», в ее чудесном здании в стиле ар-деко, опять же на Тридцать четвертой улице. Перед возбужденной аудиторией в 1100 человек сошлись в битве Бранден и доктор Альберт Эллис. Предполагалось, что дебаты будут посвящены достоинствам рационально-эмотивной поведенческой терапии Эллиса и критике философии объективизма. Эллис прежде находил некоторую пользу в объективизме: он считал, что воспетый в «Источнике» индивидуализм «в какой-то степени повлиял» на него, когда он «разрабатывал свой метод» психотерапии.[100] Рэнд отказалась участвовать в дебатах с ним, а Бранден согласился.

Дебаты превратились во всеобщую свару и настолько огорчили Эллиса, что он в 1968 году написал книгу «Разве объективизм религия?», которая была доработана и переиздана вскоре после его смерти. «Несмотря на строгие условия дебатов, — писал Эллис, — присутствовавшие объективисты, в частности Бранден, распалились, озлобились, несколько раз обвиняли меня в надувательстве».[101] А спровоцировал он Брандена и его сотоварищей рэндианцев (из которых, по словам Эллиса, состояла почти вся аудитория) тем, что осмелился критиковать объективизм!

Цитируя письмо, отправленное ему Бранденом после дебатов, Эллис вспоминал в своей книге, что протеже Рэнд обвинил его в «злобной, неуместной и беспричинной критике вымышленных героев Айн Рэнд за их недостоверность», кажущуюся лично ему. По словам Брандена, «это сильно оскорбило мисс Рэнд», которая была в тот вечер у него в гостях, и «она не намерена возражать или отвечать» Эллису. Письмо было целиком опубликовано в декабрьском номере бюллетеня «The Objectivist» за 1967 год.[102]

По словам Эллиса, Бранден и Рэнд разъярились из-за того, что он раскритиковал образы Говарда Рорка и Джона Галта как «невозможных людей, или, точнее, сверхлюдей». Едва ли это можно счесть особенно оскорбительным обвинением или нападками лично на Рэнд, однако она, ее любовник и последователи были вне себя от гнева.

«Примерно в середине моего выступления, — вспоминал Эллис, — Айн Рэнд, сидевшая в первом ряду, ужасно разволновалась и вскочила, выкрикнув: „Я не собираюсь слушать эти дебаты!“». После чего попыталась покинуть заполненный народом зал, а Бранден «тоже в ярости вскочил с места и прокричал в микрофон», что со стороны Эллиса «неэтично и нечестно нападать на того, кто, по правилам дебатов, не может отвечать сам». Обвиняя Эллиса в «недостойном поведении», Бранден отказался обнародовать аудиозапись дебатов, а для этого требовалось разрешение обеих сторон.

Эллис, уже с точки зрения психотерапевта, предполагает в своей книге, что если бы «Айн Рэнд действительно была умственно здоровой (а тем более

„героической“, какими мнят себя многие объективисты)», она, конечно, не восприняла бы его обвинения всерьез, «а просто сказала бы себе, спокойно и сдержанно, что ее герои все-таки не „совершенно невозможные люди“, с улыбкой признала бы» оппонента «слегка тупоумным и невозмутимо выслушала бы другие обвинения» с его стороны.[103] Один из присутствовавших объективистов, Роберт Фланцер, сказал мне, что аудиторию рассердило замечание Эллиса, будто даже Гитлер не был безоговорочно плохим человеком. Бранден ухватился за эту ремарку и с радостью использовал ее против Эллиса. Фланцер, стоматолог и давний последователь Рэнд, больше ничего не смог припомнить о тех дебатах: только этот момент и то, как Рэнд пыталась уйти. Он согласился, все вели себя довольно прямолинейно.

Меня поразил квазирелигиозный характер той враждебности, которую выказали к Келли объективисты во время и после дебатов. Когда Рэнд вскочила с места, отказываясь слушать оппонента, она повела себя не как лидер философского течения, а, скорее, как аятолла, троцкистский вождь или ультраортодоксальный раввин, чью веру поставили под сомнение. Такая история создает не лучшие предпосылки для любых дебатов, какие объективисты решат провести спустя сорок четыре года.

У меня не было возможности побеседовать с Барри Колвином во время обеда в «St. Regis», но я связался с ним спустя несколько недель. Ему было немного за сорок, он был строен, хотя и не высок, с редкой светлой бородкой. Вообще-то, он немного напоминал Курта Крамера из Института Айн Рэнд за тем исключением, что охотно отвечал на мои звонки. Мы договорились о встрече в Йельском клубе на Вадербильт-авеню, как раз напротив Центрального вокзала (терминала «Taggart Transcontinental»).

Когда мы уселись в удобные кожаные кресла в холле, он пояснил, что хотя и не является членом Йельского клуба, часто назначает здесь встречи, поскольку никаких удостоверений обычно не спрашивают. Раньше он был членом Клуба офицеров в Вашингтоне, хотя никогда не служил, и тот клуб был гораздо дешевле Йельского, зато войти туда было гораздо сложнее.

Мой собеседник был человеком умным, но в его поведении присутствовала какая-то неуместная шаловливость. Я тут же поймал себя на мысли, что он мне нравится — так всегда было при знакомстве с объективистами. Симпатию вызывало и его непредвзятое отношение к объективизму, выразившееся в готовности организовать дебаты.

В программке благотворительного обеда Колвин был вполне банально обозначен как вице-председатель некоей управляющей компании под названием «Balyasny Asset Management». Фирма с капиталом в 2,5 миллиарда долларов являлась составной частью Уолл-стрит, за годы превратившейся в прибежище нерегулируемого капитализма — максимально близкое подобие Ущелья Галта, какое только может существовать в современном мире.

«Balyasny» управляет хедж-фондами. Это частные компании, нацеленные на стяжание богатств, и во время финансового кризиса они умудрялись предвидеть развитие событий и извлекать выгоду из грядущего обвала ипотечного рынка. Это вызывало критику, особенно когда выяснилось, что менеджер хедж-фонда Джон Полсон сотрудничал с компанией «Goldman Sachs», выискивая тот сектор, где надувается пузырь, и выбирая некачественные ипотечные кредиты, проданные инвесторам. Полсон начал «шортить» — продавать взятые в кредит активы, играя против ипотечных бумаг. Когда об этом стало известно, поднялась большая шумиха, и Комиссия по ценным бумагам и биржам предъявила иск банку «Goldman Sachs», который, чтобы снять с себя обвинения, выплатил штраф в размере 550 миллионов долларов. (Как это обычно бывает, «Goldman» не признал, но и не стал отрицать своего участия в спекуляции.) Полсон же в этой ситуации не был связан никакими правовыми обязательствами, поэтому штрафа не заплатил. В начале 2009 года я брал у Полсона интервью для журнала «Portfolio». О Рэнд мы не говорили, однако своим упертым, пронесенным через всю жизнь стремлением «делать деньги» он явно согрел бы ей душу — или, может быть, она ему.

Хедж-фонды не принимали непосредственного участия в финансовом крахе. Однако само их существование повлияло на обычаи Уолл-стрит в одной весьма значимой области — выплаты вознаграждений. Хедж-фонды в основном удерживают 20 % прибылей своих базисных портфелей в качестве поощрительной премии, что является самой доходной схемой, какую только можно отыскать в финансовом мире. Взамен они предлагают инвесторам расширенный набор инвестиционных стратегий по сравнению с обычными паевыми инвестиционными фондами или управляющими компаниями. Модель оплаты труда с выплатой бонусов сделалась невероятно привлекательной, отчего применялась повсеместно, вынуждая банки выплачивать своим трейдерам и банкирам громадные деньги, чтобы предотвратить утечку мозгов в хедж-фонды.

Отличительная черта модели оплаты в хеджевых фондах заключается в ее непревзойденной эгоистичности. В том, чтобы делать беспроигрышные ставки, нет ничего дурного. Предполагается, что хедж-фонды сначала компенсируют убытки клиентам, а уже потом производят выплаты менеджерам фонда, однако они скорее выйдут из бизнеса и начнут новый, чем откажутся платить своим менеджерам за неопределенное будущее. Банки ведут себя так же, стремясь к прибылям любой ценой. Никто не сокращает заработную плату трейдерам, если они проваливают дело. Они получают свои бонусы, рискуя деньгами работодателей, однако не платят штрафов, которые могли бы удержать их от потери денег. Если бы не эта культура премий, которая, словно инфекция, распространилась по Уолл-стрит в 1990-е и 2000-е годы, когда банкиры могли богатеть, совершая рискованные сделки на ипотечных ценных бумагах — безумно рискованные, — финансового кризиса, скорее всего, не произошло бы.

Эта система «заплати сначала мне», которая ставит интересы отдельных трейдеров и банкиров выше интересов их работодателей — а также всей финансовой системы, — подозрительно отдает рэндианством. Это же официальная доктрина Рэнд: бизнесмен, который ставит интересы акционеров выше собственной наживы, по сути — всего лишь презренный альтруист. Леонард Пейкофф выражает ту же мысль в эссе «Для чего бизнесмену философия», вошедшем в антологию 1999 года. Многие бизнесмены, пишет он, на самом деле отличные парни (то есть эгоисты), но пытаются скрыть этот факт, утверждая, будто на самом деле работают для пользы работодателей, своих клиентов и «акционеров, в особенности вдов и сирот».[104]

Акционеры, разумеется, являются владельцами компании, но Пейкофф нутром чует, что исполнительный директор должен прежде всего преследовать собственные интересы, а не работать в интересах компании или ее акционеров. Это самое откровенное изложение того образа мыслей, которым прониклась Уолл-стрит в эпоху алчности, перед фиаско 2008 года.

Вполне естественно, что продвижение объективизмом laissez-faire капитализма, системы верований, основанной на эгоизме, было благосклонно встречено финансистами. Сложился даже стереотип: молодой, сидящий за рулем «феррари», читающий Айн Рэнд менеджер хедж-фонда. Соотечественники «инстинктивно настраиваются с объективизмом на одну волну», — сказал Колвин. Но это не значит, что они являются настоящими объективистами.

Если бы так было, у них не вызвала бы беспокойства статья Рэнд, опубликованная в журнале «Cosmopolitan» за апрель 1963 года, в которой она проводила различия между теми, кто «делает деньги», и теми, кто «отнимает деньги».[105] Взгляды Рэнд сформировались в давно минувшие дни расцвета тяжелой промышленности, поэтому она восхищалась теми, кто «делает деньги», являя собой пример «первооткрывателей, которые обращают свои открытия в материальные ценности». Те же, кто «отнимает деньги», напротив, являются людьми «в высшей степени нетворческими: их основная цель — заполучить незаслуженную часть богатства, созданного другими. Они ищут пути к обогащению, но не завоевывая природу, а манипулируя людьми» и путем «социального маневрирования».

Тот, кто «отнимает деньги», ничего не производит: он перераспределяет, просто перекладывает уже существующие богатства из карманов их владельцев в свои собственные. Своими насмешками Рэнд метила прямо в Уолл-стрит. В этой статье она цитировала своего давнего помощника Алана Гринспена, у которого однажды спросила: «Какой процент в нашем деловом сообществе занимают подлинные творцы, люди полностью независимые, с собственными воззрениями?» и Гринспен отвечал «немного печально: „На Уолл-стрит примерно пять процентов, в промышленности — около пятнадцати“».[106]

В этой же статье она наносит сокрушительный удар современным хедж-фондам: «Большинство тех, кто делает деньги, равнодушны к роскоши: они привыкли вести на удивление скромную, по сравнению с размерами их состояния, жизнь», — сообщила Рэнд читателям «Cosmo».[107] Что совершенно идет вразрез с огромными тратами, столь свойственными многим управляющим хедж-фондов. Но если не заглядывать в бухгалтерские книги, оставив в стороне деньги, — хеджеры сплошь носители ценностей Айн Рэнд.

Финансист и бывший менеджер хедж-фонда, Уоррен Баффет, один из богатейших людей на планете, в 2010 году вызвал ярость объективистов, публично объявив о решении раздать большую часть своих богатств и призывая других супербогачей отдать хотя бы половину своих состояний.[108] Ярон Брук вместе с аналитиком Института Айн Рэнд Доном Уоткинсом нападали на Баффета в свой колонке на сайте Forbes.com за то, что его «обет дарения» являет собой «обет покаяния». Цитируя взгляды на филантропию «современной наследницы греков Айн Рэнд», Брук с Уоткинсом осуждают Баффета и Билла Гейтса, который к нему присоединился. Они напоминают этим двум мультимиллиардерам, что сохранение денег в той же мере соответствует принципам высокой морали, как и их раздача. (Может быть, даже и в большей мере, подчеркнули они.) «Каждый доллар на вашем банковском счете отдан вам каким-то человеком, который расстался с ним по собственной воле, отдал в обмен на продукт, который, по его мнению, ценнее этого доллара, — уверяли они. — У вас нет моральных обязательств, требующих что-либо кому-либо „возмещать“, потому что вы ничего ни у кого не отнимали[109]».[110]

Напрасно Брук и Уоткинс беспокоились. Склонность к благотворительности, проявленная Баффетом, Гейтсом и Соросом, явление редкое среди менеджеров хедж-фондов. Один мой знакомый директор музея сказал, что сегодня у спонсоров в ходу присказка: «Что я с этого буду иметь?» — какой «подарочек»: общественное признание, контракты? Можно считать это проявлением жадности или скаредности, если только ваш ориентир — не Рэнд, создавшая множество интеллектуальных орудий, чтобы защищать подобную жизненную позицию.

Трейдеры и банкиры — прагматики, а не идеологи. Они сомневаются, становиться ли им активными объективистами. Они лучше будут получать прибыли в экономике, контролируемой государством, чем выступать против нее. «Почти никому из управляющих хедж-фондов не нравится политика Обамы, но при любом раскладе кто-то выигрывает, а кто-то теряет», — сказал Колвин. Хеджеры пытаются избавиться от проигравших и заполучить в свой лагерь победителей, а не вести борьбу с тем, что правые считают авангардом социализма. «Конечно, это несколько обескураживает», — признался Колвин, выступая с позиций активного объективиста. Однако же, он заметил, что число хеджеров, принимающих участие в движении Рэнд, постепенно растет.

Колвин сильно отличался от стереотипного менеджера хедж-фонда — выходца из обеспеченной семьи, выпускника Йельского университета, помешанного на работе. Он также был нетипичным объективистом, что поволяет считать его одним из самых интересных людей, с которыми мне удалось побеседовать в процессе работы над этой книгой.

Колвин — сын старшего сержанта Военно-воздушных сил США, поэтому все детство провел в разъездах. Поступил в университет Миссури, финансируемый государством, о чем в среде объективистов обычно предпочитают забыть. Днем он работал, учился по вечерам, поэтому окончить университет ему удалось только через семь лет. После выпуска он усердно трудился в разных фирмах, начав с должности биржевого маклера в региональной брокерской компании, а через десять лет стал уже президентом компании «Tremont Capital Management», одного из крупнейших хеджфондов, инвестирующих другие хедж-фонды.

И все это без особого влияния Рэнд. Колвин шел обычным путем зрелого объективиста, прочитав в университете романы «Источник» и «Атлант расправил плечи». До недавнего времени его причастность к объективизму этим и ограничивалась: знакомством с книжками, прочитанными в незапамятные времена, — как это было со мной, пока я не взялся за свое расследование. Однако за последние годы интерес Колвина к Рэнд резко возрос. И, уйдя в отставку, он вплотную увлекся объективизмом.

Ранний выход на пенсию вроде бы не согласуется с основами рэндианского мира, где высокие и стройные мужчины и женщины живут и умирают, постоянно пребывая в состоянии творческой созидательности. Колвин мыслил иначе: «Один инструктор по персоналу, сотрудник моей компании, спросил меня: „А тот Барри Колвин, которым ты был двадцать лет назад, не удивился бы тому, кем стал нынешний Барри Колвин?“ Я ответил: „Нет, но он не удивился бы, даже если бы я стал дальнобойщиком“. И я действительно так считаю».

Я не вполне понял, что он хотел этим сказать, но следующая его фраза была полна здравого смысла, пусть и несколько грубоватого. «Это тяжкий бизнес, — сказал он. — Последние тринадцать-четырнадцать лет я всего дважды смог побыть дома на нашу с женой годовщину, потому что находился в постоянных разъездах. Я просмотрел выписки по нашим банковским счетам и понял, что там достаточно средств, и я вполне могу выйти в отставку. Нам нужно не много, при нашем образе жизни мы вполне счастливо проживем на то, что есть. Так почему же не выйти в отставку?»

Что ж, эти рассуждения порадовали бы Рэнд, которая питала неприязнь к любителям избыточной роскоши.

Так что теперь, даже занимая должность вице-председателя компании «Balyasny», на работе Колвин проводит очень мало времени. Он почти постоянно работает дома, а дом его расположен в городке Уайт-Плейнс — далеко не в самом шикарном месте. Колвин немного рассказал мне о том, чем занимается на пенсии: в основном это триатлон и скалолазание. Чтение Рэнд не входит в число его увлечений. Кажется, он не слишком много знает об объективизме. Он даже не знаком с двумя биографиями Рэнд, опубликованными недавно.

После плотного общения с интеллектуальными, угрюмыми, иногда даже надменными, праведными, категоричными представителями элиты объективизма, мне было особенно приятно встретить такое исключение из общих правил. Я впервые познакомился с умеренным объективистом. Я вовсе не хочу кинуть камень в сторону других объективистов, с которыми общался в предыдущие месяцы, но умеренность этого человека была мне как бальзам на душу.

Обратной стороной столь мелкого погружения в творчество Рэнд явилось то, что Колвин начинал отчаянно путаться, когда речь заходила о макиавеллиевской политике в движении объективизма. Само по себе это, конечно, не бог весть какой грех, если бы только он не кинулся в ортодоксальный объективизм, сделавшись главой представительства Института Айн Рэнд в Нью-Йорке. Он никогда не слышал о «Junto». Он, кажется, весьма смутно сознавал существование «Общества Атланта» и был о нем весьма нелестного мнения. Это и неудивительно, поскольку он знал обо всем этом только со слов Ярона Брука.

«Из того, что я понял, — сказал Колвин, — получается, что существует несколько групп, ориентированных на объективизм. И мне сдается, что вся разница между ними состоит в мнении по вопросам, — и это принципиальный момент, — которых Рэнд никогда не затрагивала». Например, по вопросам внешней политики. «По словам Ярона, Рэнд почти никогда не высказывалась по поводу внешней политики. Во всяком случае, напрямую». На самом деле высказывалась, и довольно часто. Насмешки над промахами правительства во внешней политике были любимым занятием Рэнд. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к книгам, например, к сборнику «Капитализм. Незнакомый идеал», где опубликована ее лекция 1967 года, в которой она высказывается против войны во Вьетнаме.[111] Несколько раз Рэнд подавала голос в поддержку Израиля, в том числе и на лекции 1973 года в «Ford Hall Forum» и в интервью Филу Донахью, в 1979 году. Донахью она заявила, что «в сфере внешней политики США действовали недостойно на протяжении многих лет и даже десятилетий, начиная примерно с „Нового курса“ или раньше».[112]

Колвин продолжал излагать партийную линию, утверждая, будто объективисты, не находящиеся под крылом института, «используют объективизм как обоснование для тех взглядов, которых Рэнд точно никогда не выражала письменно. И Ярон говорит, что эти группы имеют право на существование, просто Институт Айн Рэнд сосредоточен исключительно на тех моментах, которые безоговорочно принадлежат к объективизму».

Если говорить начистоту, Колвин был новичком в организованном объективизме. Кроме того, он был приглашенный эксперт, и его фамилия не значилась в платежных ведомостях. Его участие в движении объективизма началось, когда Дмитрий Балясный — родившийся в России основатель компании и «большой поклонник Айн Рэнд» — пригласил его на обед в Чикаго, примерно в 2009 году. «Должен был выступать Ярон, поэтому я пошел, и мне очень понравилось». Колвин обнаружил, что у Института Айн Рэнд нет отделения в Нью-Йорке. «Я подумал, наверное, интересно попробовать взять все, что институт делает на запредельно высоком уровне, и попытаться повторить на уровне местном». Поэтому он решил организовать филиал в Нью-Йорке, который начал свою работу весной 2010 года.

«Мы провели пару обедов, и я решил, что самое главное для нас — организовать дебаты, — рассказывал Колвин. — Мне не очень интересно обедать с теми, чье мнение я полностью разделяю. Поэтому я высказал идею насчет дебатов мыслящим людям, взгляды которых отличны от моих». Колвин в общих чертах обрисовал мне изначальный план дебатов, которые должны были охватить обширный круг тем — «первопричин». В качестве модератора привлекли первоклассного ведущего, Брайана Лехрера, с интеллектуальной радиостанции «WNYC». На первых двух дебатах держать оборону со стороны объективистов назначили Ярона Брука и Джона Эллисона. Их противниками должны были выступить демократы, представители одного нью-йоркского научно-исследовательского центра, который финансировал мероприятие совместно с Институтом Айн Рэнд и «WNYC». Демократы — прогрессивная группа, выражающая господствующую точку зрения, одним из их лидеров был тогда еще малоизвестный сенатор от штата Иллинойс Барак Обама.

Первые дебаты были назначены на 15 февраля 2011 года и назывались так: «Правительство. Сколько нам необходимо?». Вторые были посвящены следующей теме: «Система социальной защиты населения. Разве мы сторожа братьям нашим?». А третьи были названы: «Капитализм. Добродетель или зло?»

Колвин согласился со мной, что общественное мнение обычно склоняется к крайним позициям по заявленным вопросам. Однако он хотел живой дискуссии — ине без причины. «Большинство дебатов, которые мы наблюдаем, происходят между теми, кто считает какое-то явление ужасным, и теми, кто придерживается середины. И обычно консерваторы говорят: „Послушайте, в капитализме есть и хорошее, но нам нужно больше регулирующих законов, нам нужно то, нам нужно это“. То есть обычно дебаты происходят не между представителями крайних позиций, а между промежуточным звеном и крайними» — в данном случае ненавистниками капитализма.

«И куда в таком случае можно прийти? — спросил Колвин. — Можно прийти примерно сюда, — сказал он, указав рукой на некий воображаемый пункт назначения, — явно ближе ко злу. Поэтому мы решили, что лучше всего, если дебаты будут происходить между сторонниками крайних позиций». Ту же логику применили и к прочим предметам обсуждения: объективисты будут утверждать, что никакой социальной защиты быть не должно, и так далее. «Какую бы из двух противоположных позиций вы ни отстаивали, в итоге неизбежно возникнет вопрос о ее нравственности, — пояснил Колвин. — Тут дело не просто в политике или возможности политического компромисса. Важно подвести под свои убеждения нравственную базу».

Если поставлена цель обсудить, насколько морален радикальный капитализм, то подобные дебаты для этого лучший способ. Я все отчетливее понимал, насколько важно поставить нравственность во главу угла. Ни насколько. Однако я не знал, как подобная стратегия воспринимается объективистами. Конечно, они считают радикальный капитализм истинным вместилищем нравственности. Они пятьдесят лет подряд гнут эту линию. Однако всем, кто не является сторонником радикального капитализма, это утверждение кажется нелепым. В то же время я не представляю, чтобы демократы вдруг заняли крайне противоположную позицию и стали бы утверждать, что капитализм — источник всякого зла. Только социалисты и коммунисты считают капитализм безоговорочным злом, а демократы были представлены на дебатах такими умеренными сторонниками, как Майлз Рапопорт, глава группы, бывший секретарь штата Коннектикут, и один из соучредителей, Дэвид Каллахан. Колвин связался с обоими этими господами, чтобы обсудить предстоящие дебаты.

В ответ на утверждение, что пороки капитализма особенно отчетливо проявляются во время финансовых кризисов, представитель объективистов наверняка перечислит все привычные возражения. У него наготове ответ, что «смешанная экономика — это вовсе не капитализм», потому что она сочетается с «государственной политикой, ведущей ее к краху». Но чтобы спрыснуть «Шанелью № 5» модель капитализма, созданную Айн Рэнд, — капитализма laissez-faire, чистейшего, незапятнанного, обрекающего бедных на гибель, — необходимо погрузиться в самую бездну Благородного Эгоизма, от которого сообразительный оппонент, настроенный против Рэнд, не оставит камня на камне.

«Черно-белые» формулировки тем для дебатов отражают экстремистскую природу объективистской позиции. В какой-то момент дебаты о системе социальной защиты должны перейти в обсуждение вопроса о том, «сколько именно нам необходимо». Однако объективисты уверены, что никакой системы социальной защиты не нужно вовсе. «До какой степени мы должны быть сторожами нашим братьям — это вопрос о количестве, — сказал Колвин.

— Но в тот миг, когда вы произнесете подобную фразу, дебаты будут проиграны. Если обе стороны согласятся, что система социальной защиты необходима, возникнет вопрос о размере пособия по безработице. Почему надо платить тысячу в месяц? Почему надо платить полторы? Или две? А ведь за год безработица не исчезнет. Если обе стороны согласятся, что пособие по безработице выплачивать нужно, тут же возникнет вопрос: а почему бы ему не быть вечным? Стоит хоть на что-нибудь согласиться — и дебаты будут проиграны, потому что их главный вопрос — в том, сколько люди должны получать. Мы слишком часто считаем, что дебаты начинаются с первого шага навстречу друг другу. На самом же деле такие дебаты обречены на провал».

Все это, естественно, изначально подразумевает, что у нас нет никаких этических или моральных обязательств, чтобы обеспечивать безработным социальную защиту. Это вопрос о ценностях, который снова возвращает нас к иудейско-христианской морали, кирпичной стене, на которую то и дело натыкаются доктрины объективистов. В основе темы вторых дебатов — два любимых конька объективистов: альтруизм и внутрисемейная зависимость. «За многие столетия всем нам вдолбили в головы, что во всем есть в том числе и религиозный аспект. Поэтому огромное чувство вины твердит нам, что мы обязаны быть сторожами братьям своим», — заметил Колвин. По поводу чувства вины я с ним согласился, как согласился бы на моем месте любой еврей.

И я предположил, что стоит пройти этот путь до конца и перевести борьбу обозначенных взглядов в противостояние между объективизмом и иудейско-христианской моралью. Почему бы не пригласить на вторые дебаты, скажем, католического священника?

«Да, конечно, мы постоянно говорим об этом: если вы объективист, то вы атеист, — согласился Колвин. — Поэтому дело едва ли дойдет до дискуссии со священником по вопросам морали. Я думаю, объективист откажется от подобной беседы на том основании, что мораль религиозных людей основана на мистицизме, который мы полностью списываем со счетов. Ведь за тем, что основано на мистицизме, не может стоять настоящей морали».

Было любопытно наблюдать, как христианскую доктрину возрастом в две тысячи лет столь небрежно отправляют в мусорную корзину, однако на меня произвела сильное впечатление искренность и прямолинейность Колвина. Этот человек не бросал слов на ветер, чему, вероятно, и был обязан своим успехом в качестве менеджера хедж-фонда и возможностью выйти на пенсию в таком раннем возрасте. (Келли предпочитал говорить о «полуотставке», но я не видел здесь никакого «полу-». Я знаком с настоящими пенсионерами, старше шестидесяти пяти, а они работают куда больше, чем он, — в каком-нибудь супермаркете вроде «Walmart» или занимаясь продажами по телефону.) Колвин выразил надежду, что дебаты повлияют на мышление зрителей, усилят или ослабят их веру. «И то и другое — только на пользу. Взять, к примеру, капитализм. Вы приглашаете какого-нибудь думающего человека от демократов, и у вас есть Джон Эллисон, человек невероятно вдумчивый, ясно излагающий свое мнение по поводу капитализма. Предположим, они сойдутся в дебатах. В данный момент у меня есть определенные убеждения, но что случится после дебатов, если представитель демократов выдвинет неожиданные, веские доводы в пользу своей позиции? Я их запомню и, придя домой, постараюсь обдумать».

После этих слов я пересмотрел свое мнение о Колвине как о человеке, не бросающем слов на ветер. Можно изменить мнение людей по каким-нибудь второстепенным для них вопросам: например, о моющем средстве или о каком-то конкретном политике. Но чтобы поменять основополагающие убеждения, простой болтовни, как правило, недостаточно. Однако в следующий момент мой собеседник развил свою мысль: «Если я буду думать о новых для меня идеях достаточно долго и упорно, а затем по какой-то причине отвергну их, то мои собственные убеждения окрепнут, потому что я подверг их сомнению». Возможно, помимо воли самого Колвина эти его слова напомнили мне о том, какую истерику закатила Айн Рэнд, пытаясь выбраться из гостиничного конференц-зала в 1967 году.

Я невольно закивал: не делая вид, будто согласен, и даже не от усталости — я действительно был согласен с Колвином. Но ведь этот бывший менеджер, рационально мыслящий и приятный в общении, тоже не верил в пользу пособий по безработице, а подобная позиция, стань она законом, может отбросить Америку далеко назад: в те дни, когда жители Великих равнин умирали с голоду на окраинах равнодушных городов. Я сильно сомневаюсь, что отставной менеджер хедж-фонда, сидевший передо мной, стал бы настаивать на своей позиции, сделайся он дальнобойщиком вместо того, чтобы пойти в финансисты. И он не стал бы в этом случае другой личностью. Просто не в рациональных личных интересах дальнобойщика ратовать за отмену пособия по безработице. Точно так же, как не в рациональных личных интересах Айн Рэнд было отказываться от программы Medicare, когда она стала старой и больной. Но нет сомнений, что противиться программам, которые гарантируют выплату пособий по безработице, продуктовые карточки и бесплатное медицинское обслуживание, — в рациональных личных интересах очень многих менеджеров хедж-фондов, банкиров и прочих богачей, лишенных социального сознания. Какое им дело, если мы вернемся во времена гувервилей? Им-то не придется там жить. В этом и состоит их эгоизм.

«Это вопрос нравственности, — сказал Колвин. — Это дискуссия о нравственности».

С этим я не мог согласиться. В конечном итоге национальные дебаты о правах и системе социальной защиты сводятся к вопросу о том, права ли Айн Рэнд, когда воспевает капитализм и ставит знак равенства между рынком и свободой, между правительством и «пушкой». Однако ее система верований выходит далеко за пределы бизнеса, финансов и вопроса о том, нравственно ли лишать правительство его функций и урезать программы поддержки неимущих. Рэнд умудряется просочиться в дискуссии, не имеющие отношения к деньгам и капитализму.

И вот здесь волосы действительно встают дыбом.

8. Агитатор

Читая интервью Ярона Брука в «Jerusalem Post», где лидер объективистов, рожденный в Израиле, принимает сторону арабов, когда вопрос заходит о частной собственности,[113] можно прийти к выводу, что при столкновении религии, предрассудков и частной собственности объективисты всегда предпочитают собственность.

Однако на самом деле это не совсем верно.

В 2010 году одна проблема, связанная с правом собственности, разрослась до национальных масштабов. Я имею в виду вопрос о том, имеют ли нью-йоркские мусульмане право построить мечеть и культурный центр всего в паре кварталов от «Ground Zero» — того места, где стояли башни Всемирного торгового центра. Противоборствующие стороны были обозначены недвусмысленно: частная собственность против правительства, которое изо всех сил (и безуспешно) пыталось положить конец противостоянию. Мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг сказал: «Дело в том, что это здание находится в частной собственности, и владельцы имеют право использовать его как место для молитвы».[114] У Рэнд был радикальный взгляд на частную собственность. «Право на жизнь — источник всех прав, а выражаются они в первую очередь в праве на собственность. Без права на собственность другие права не имеют смысла», — говорила она в «Добродетели эгоизма».[115]

Однако объективисты, которым вроде бы полагается отстаивать частную собственность, выступили против строительства мечети рядом с «Ground Zero» и призывали правительство использовать вовсе не метафорическую, а самую настоящую «пушку» для предотвращения строительства. Леонард Пейкофф в июне 2010 года озвучил официальную позицию объективистов в подкасте, который доступен в Интернете: «Во всех возможных разрешениях должно быть отказано, а если это их не остановит и они построят мечеть, правительство должно разбомбить ее, сровнять с землей». Разумеется, предварительно эвакуировав людей, но «без какой-либо денежной компенсации владельцам собственности».[116]

Здесь прекрасно видно, как здравый смысл наталкивается на то, что Рэнд называла «трайбализмом», — на предубеждение против мусульман, причем трайбализм побеждает. Одно дело выступать против появления мечети на том месте, которое столь памятно выжившим 11 сентября: точно так же люди протестовали в 80-е годы против учреждения в Освенциме монастыря.

Однако видеть в этой мечети вражеский форпост, не имея к тому никаких оснований, значит, очертя голову ринуться в пучину предубеждений. Рэнд порицала всякие предубеждения в статье 1963 года о расизме, которая была перепечатана в антологии «Добродетель эгоизма». Она называла расизм «самой низшей, откровенно жестокой и примитивной формой коллективизма».[117]

Рэнд всегда охотно занимала непопулярные позиции, поэтому вполне могла бы поддержать строительство мечети, если бы дожила до 2010 года. Но я склоняюсь к мысли, что все-таки не поддержала бы, потому что ближе к концу жизни на нее снизошло некое озарение: она вдруг осознала то, на что всегда закрывала глаза, — собственную принадлежность к еврейскому народу. Это признание своего наследия, как мне кажется, проявилось ивее произраильской позиции, которую она публично заняла в 1970-е годы, а не публично — еще раньше. Барбара Бранден сказала мне, что это произошло, скорее всего, в конце 1950-х годов.

Стремительное бегство Рэнд от своих этнических корней стало одним из самых заметных событий ее ранней биографии. Она происходила из нерелигиозной (и по русским, и по иудейским меркам) семьи, где отмечали только Песах — иудейский праздник, возможно, наиболее близкий идеологии объективизма, поскольку бегство детей Израилевых из Египта[118] совершилось в их рациональных личных интересах (и напоминает забастовку Галта). Может сложиться впечатление, будто Рэнд стремилась отстраниться от иудаизма, не желая, чтобы ее ассоциировали с тем, что можно обозначить как дела еврейские. По прибытии в США она не стала обманывать иммиграционные службы: в списке пассажиров она обозначена как «еврейка»,[119] — однако она немедленно переделала свою явно еврейскую фамилию на англоязычный лад и не сообщала своего настоящего имени (Алиса Розенбаум) никому, кроме ближайшего окружения.[120]

Ее энергичные попытки стряхнуть с себя наследие предков проявляются и в атеизме, и в восхищении Генри Фордом, и в выступлениях против участия США в войне с нацистами. Судя по журнальным публикациям и письмам, Рэнд не сказала ни слова по поводу Израиля ни в период, который предшествовал его независимости, ни в первые годы его существования. Но в начале 1970-х годов что-то изменилось — вероятно, из-за того, что Советский Союз стал проявлять к государству евреев особенный интерес. Возможно, до этого она тоже поддерживала Израиль, как вспоминала Барбара Бранден, но только в 1970-е годы она начала громко им восхищаться и сделалась ярым критиком его арабских противников. Будучи Айн Рэнд, она выразила свою позицию так, чтобы все, кроме объективистов, ощутили неловкость.

Израильтяне потрудились, чтобы доказать изначальную принадлежность еврейского народа к этой земле, выискивая свои корни с помощью археологии и ссылаясь на Библию (а в недавнее время еще и путем анализа ДНК). Антисионисты пытаются доказать незаконность притязаний израильтян, выставляя Израиль якобы чужеродным телом, которое силком сунули в глотку Ближнему Востоку. Однако именно эта предполагаемая непохожесть на другие страны и нравилась Рэнд в Израиле. Ей было наплевать на библейские корни еврейской нации или на старательно собранные археологические доказательства того, что евреи обитали в тех местах на протяжении веков. Она никогда не ездила в Израиль, чтобы принять участие в каких-нибудь мистических ритуалах вроде молитвы у Стены Плача. Рэнд в Израиле привлекало вовсе не осуществление обещаний, сделанных три тысячи лет назад в религиозных текстах, ценности которых она не признавала, и не то, что Израиль стал прибежищем для гонимых иудеев и тех, кто пережил холокост, — нет, она видела в Израиле аванпост западной цивилизации.

Отвечая на вопрос, заданный в зале лектория «Ford Hall Forum» в 1973 году, Рэнд причислила арабскую культуру к «наименее развитым» и заявила, что арабы «практически кочевники». Она назвала их культуру «примитивной» и сказала, что они «злы на Израиль, потому что он — единственный плацдарм современной науки и цивилизации на их континенте». Когда «цивилизованные люди бьются с дикарями, — сказала она, — естественно оказать поддержку цивилизованным людям».[121]

Эти «произраильские» (если можно так сказать) настроения были восприняты и ее последователями, что отличало их от либертарианцев, занимавших порой антиизраильскую позицию. Когда в 1989 году Дэвид Келли был исключен из рэндианских рядов, причиной его предполагаемого морального падения[122] была названа связь некоторых либертарианцев с «детоубийцами — сторонниками Ясира Арафата». В отличие от либертарианцев, таких как Пол Рон — который на предварительных выборах 2008 года привел Джона Маккейна в ярость своими изоляционистскими взглядами, — Брук сильно протестовал против воинствующего ислама.[123] Пейкофф высказывался по данному вопросу еще резче. «Покончить с государствами, финансирующими терроризм» — так называется его эссе, написанное вскоре после трагедии 11 сентября. «Сегодня выбор стоит между массовой гибелью людей в Соединенных Штатах и массовой гибелью среди наций террористов», — заявил он.[124]

Однако наблюдается противоречие между подобными позициями и высказываниями Рэнд против войны с нацистской Германией, а также ее преклонением перед героическим Генри Фордом. Вероятно, чтобы не привлекать внимания к собственному иудейскому происхождению, Рэнд ни разу не сказала ни слова по поводу дискриминации евреев в Америке, которая была особенно очевидна, когда ее «преследуемое меньшинство», большой бизнес, нанимало себе работников. Хуже всего дело обстояло на Уолл-стрит, которую Рэнд так обожала. Со времени ее прибытия в Штаты до конца 1960-х годов коммерческие и инвестиционные банки, за исключением мизерного числа еврейских фирм, таких как «Kuhn», «Loeb & Co» и «J. & W. Seligman & Co». были почти полностью «свободными от евреев». В 1933 году журнал «Fortune» сообщил, что в самых крупных коммерческих банках «практически нет работников-евреев». И положение нисколько не менялось: исследование 1948 года, посвященное антисемитским тенденциям в сфере найма, выявило, что евреев систематически увольняют из банков, фондовых бирж и страховых компаний.[125] И даже в 1967 году Американский еврейский комитет подтвердил, что существует «отлаженная схема дискриминации евреев», которую применяют руководители коммерческих банков.[126] В 1966-м году Американский еврейский комитет выяснил, что в сорока пяти из пятидесяти коммерческих банков Нью-Йорка на руководящих должностях нет ни одного еврея. Подобного рода жалобы слышались на протяжении всех 1970-х годов.

И нет свидетельств, что Рэнд, Бранден, Пейкофф или другие ведущие объективисты — а так получилось, что все они евреи, как и Алан Гринспен, который не смог найти работу на Уолл-стрит, окончив в 1948 году колледж, — хотя бы раз высказались по поводу антисемитских настроений в большом бизнесе и финансовом мире, хотя Рэнд заявляла, что расизм тоже является «коллективизмом».

К 2010 году равнодушие объективистов к положению евреев осталось в прошлом. Ситуация на Ближнем Востоке стала главной заботой иудеев, а строительство мечети рядом с площадкой «Ground Zero» воспринималось как удар со стороны радикального ислама, нанесенный прямо в сердце Нью-Йорка. Поэтому когда дошло до настоящей драки, дискуссиям уже не было места. К черту законные права на собственность — объективисты против мечети!

Движущей силой в этой борьбе стал один объективист, но это был не Брук и не Пейкофф. Это был блоггер, который олицетворял собой объективистскую непримиримость по отношению к крайне правым политикам, любителям заигрывать с исламом. Звали блоггера Памела Геллер.

Мать-одиночка пятидесяти с небольшим лет, из Ист-Сайда на Манхэттене, она произвела сенсацию в Интернете и средствах массовой информации, откровенно высказывая свои антимусульманские настроения. Ее блог называется «Атлант расправил плечи».[127]

Название едва ли не кричало: «Я — объективист!», — но никто не обращал на это особенного внимания. И в многочисленных статьях, посвященных Памеле, было уделено поразительно мало внимания ее рэндианской идеологии. В длинном и пронизанном антипатией биографическом очерке в «The New York Times» Рэнд упоминалась лишь мимоходом, чтобы объяснить название блога.[128] В статье не было ни слова о том, что Памела находится под сильным идеологическим влиянием Рэнд. Осталось без упоминания и то, что на протяжении многих лет она цитировала Рэнд при каждом удобном случае и по вопросам мало связанным или даже вовсе не связанным с исламом.

Например, комментируя присуждение в 2008 году Нобелевской премии Полу Кругману, Памела заметила: «Кто бы мог подумать, что мир „Атланта“ померкнет перед реальностью? Такого даже Рэнд не смогла бы описать правдоподобно. Эллсворт Тухи пляшет в аду от радости. Триумф коллективизма, ведущего к обществу, где „посредственность стремится к нулю“».[129]

Так говорит не заурядный читатель романов Айн Рэнд, но верный ее приверженец.

Я отправил Памеле Геллер письмо по электронной почте и сначала получил тот ответ, который уже привык получать от Института Айн Рэнд, — то есть вовсе никакого ответа. Неужели я что-то сделал не так? Может, нужно было обратиться к ней «доктор Геллер»? (Я старательно именовал Ярона Брука, доктора экономики, доктором Бруком во всех электронных письмах и по телефону, поскольку у объективистов это считается хорошим тоном.)

Прошло несколько недель, и я снова отправил письмо и на этот раз получил ряд обнадеживающих ответов, неизменно подписанных «Ваша в свободе»: такую формулировку чаще всего используют либертарианцы и участники «Чаепития».

«Я горжусь тем, что смогла познакомить с нею сотни тысяч новых читателей», — сказала Памела о Рэнд и переслала мне электронное письмо от поклонника из Германии: «Я восхищаюсь Вами и „Движением чаепития“, и я очень признателен Вам за то, что Вы порекомендовали мне прочитать „Атланта“, — писал он. — Хотя я еще не дочитал до конца (сейчас на 748-й странице), книга уже (честное слово) начала менять мою жизнь. Когда я занимался философией, мне ни разу не встречалось упоминаний об объективизме иначе как в негативном контексте и ни слова о том, какую свободу он несет». Когда я попросил Памелу переслать мне другие письма, то получил отказ. «Не буду даже искать, я их не храню», — ответила она. Ответ прозвучал грубовато, хотя она вовсе не показалась мне «вызывающе вульгарной», как описывали ее бывшие коллеги, чьи высказывания цитировались в «Times».

Мы несколько дней кряду перебрасывались электронными письмами, а затем Памела спросила: «Есть ли кто-то, кто мог бы за вас поручиться? Подтвердить вашу личность? Если нет, давайте общаться по почте или по телефону». Я был ошеломлен подобным предложением. Неужели она думает, что я какой-то самозванец? Я сейчас же переслал ей электронный адрес моего издателя, но почувствовал себя несколько выбитым из колеи.

После того как за меня должным образом поручились, мы встретились в кофейне на Восточной тридцать четвертой улице. Да, снова эта улица. Я прошел мимо дома, где когда-то жила Рэнд, мимо школы имени Нормана Томаса. Памела явилась вся в голубом, с кулоном из букв L-O-V-E — прямая противоположность той непривлекательной особы из Интернета, с которой я переписывался. Она говорила с заметным лонг-айлендским акцентом. Лингвисты утверждают, что местные акценты встречаются все реже. От ее речи веяло удивительным ретро, говор был похож на бруклинский, но гораздо более яркий, навязчивый. Из-за этого говора она производила впечатление весьма решительной особы, «уличной девчонки», хотя и жила всю жизнь среди прилизанных лужаек и просторных домов Хьюлетт Харбор, городка богачей на южной оконечности Лонг-Айленда.

Как и многие мои новые знакомые из числа объективистов, Памела приобщилась к творчеству Рэнд в юном возрасте, когда еще училась в университете Хофстра. Кто-то из друзей порекомендовал ей роман «Атлант расправил плечи». Памела «сделала себе мысленную заметку» и прочитала книгу два года спустя. «Ничего особенно нового для меня там не нашлось, — призналась она, — но это было настоящее откровение. Кто-то изложил на бумаге мои собственные мысли».

Кажется, Рэнд оказывала подобное воздействие на всех. Она будто излагала то, что уже присутствовало в сознании американцев: именно так фантастический двигатель Джона Галта вырабатывал энергию, черпая статическое электричество прямо из атмосферы. «Я постоянно кивала: да, верно. Да-да. Какое здравомыслие! Ее система взглядов была чисто американской. Я имею в виду, она удивительно чувствовала Америку. То была первая в истории идеологическая система, основанная на правах личности. Теперь это и моя платформа. Я не республиканка, не демократка и уж точно не либертарианка. Если бы мне захотелось вступить в партию, это была бы моя собственная партия».

Точно не либертарианка? Нет, заявила Памела: «Либертарианцы заходят слитком далеко». Она продолжила припоминать многочисленные негативные высказывания Рэнд по поводу либертарианцев, а потом добавила: «Мне кажется, они не понимают. Совсем не понимают Рэнд». И процитировала слова либертарианцев в поддержку легализации наркотиков. Это меня удивило, потому что Рэнд как раз выступала за легализацию наркотиков, а заодно и *censored*unn, утверждая, что правительство не должно вмешиваться в эти дела.[130] Когда я упомянул об этом, Памела начала изворачиваться, переведя тему разговора на куда менее определенную позицию Рэнд по поводу контроля над хранением оружия. Но в общем и целом Памела, как мне показалось, была хорошо знакома с трудами Рэнд. «Надежная опора, островок логики в совершенно безумном мире», — подвела она итог.

Памела проявила изрядную прозорливость, дав название своему блогу еще в 2004 году, то есть до того, как Рэнд обрела широкую популярность. С самого начала она цитировала Рэнд «каждый раз, когда речь шла о принципиально важных вещах». Она сказала, что получает по электронной почте по два-три письма в неделю от людей, которые благодарят ее за то, что она «привела их к Айн Рэнд». Острые, резкие высказывания Памелы заставили организованных объективистов обратить на нее внимание, хотя это ни к чему не привело. Она заявила, что познакомилась с Яроном Бруком, он ей понравился, но Пейкоффа она терпеть не могла, потому что считала, что «он уничтожил наследие Айн Рэнд».

Как это? «Объяснить непросто. Я считаю, что он скомпрометировал ее воззрения. Мне кажется, очень многих хороших людей толкнули под колеса автобуса, которого вовсе не должно было быть в этом месте», — сказала она. Потом мы заговорили о разрыве Рэнд и Брандена в 1968 году. Памела явно была на стороне Брандена. Она заявила, что Барбара Бранден читала ее блог и поддерживала с нею связь, но в последние два года они не общались.

Памела была не в курсе последних рэндианских сплетен, хотя они напрямую затрагивали ее. Я удивился, узнав, что она не слышала высказываний Пейкоффа о том, что мечеть следует разбомбить до основания, если ее когда-нибудь построят. Еще больше я удивился, когда Памела не согласилась. «Какая дикость», — сказала она. Она сочла, что это в высшей степени дурная реклама. И это говорит о многом, потому что надо было занять поистине экстремистскую позицию, чтобы обойти по этому вопросу даже Памелу Геллер. Памела настолько не вписывается в привычные схемы, что в консервативном блоге Little Green Footballs ее то и дело разносят за антимусульманскую пропаганду.[131]

У меня складывалось впечатление, что, если бы в результате маленького дворцового переворота Брук вытеснил Пейкоффа, большинство последователей Рэнд обрадовались бы. Но этого, разумеется, никогда не случится, потому что у Пейкоффа остаются права на труды Рэнд. («Мне почти жаль Ярона Брука, — сказала мне Барбара Бранден. — Он в таком трудном положении. У Леонарда все права на бумаги Айн, у него все ее вещи, и Ярон Брук не может восстать против него. Думаю, он сделал бы это, если бы мог».) Однако до сих пор о разногласиях в рядах рэндианцев почти не слышно, в том числе потому, что такие сторонники Рэнд, как Памела, не высказывают своих опасений вслух. Она наверняка ни разу не озвучивала в своем блоге ничего такого, что сказала о Пейкоффе мне.

Памела ограничивала свой объективизм рамками блога. Она слышала о диссидентском «Обществе Атланта», получала приглашения на встречи объективистов, но у нее, по ее собственным словам, попросту не было времени во всем этом участвовать. Она имела в виду вовсе не свое положение матери-одиночки, но нечто куда более мелодраматичное. «Я каждое мгновение чувствую, как тикают часы. Жизнь коротка, и мой запас времени ограничен. Полагаю, мой блог будет в итоге признан ксенофобским. Ведь время от времени сайты закрывают», — сказала она. Памела считала, что ее сайт тоже закроют. Это может показаться проявлением паранойи, но, вероятно, она права. Электронная платежная система PayPal в середине 2010 года уже отключала ее на пару дней на том основании, что ее сайт собирает вокруг себя «группу ненависти», однако через два дня все вернули обратно.[132] Этот опыт явно произвел на Памелу впечатление. Она опасалась, что «правительство» прикроет ее веб-сайт, и жаловалась, что в Международной организации по распределению номеров и имен (ICANN), интернет-структуре высшего порядка, нарастают мусульманские влияния.

Чрезмерная сосредоточенность Памелы на исламе резко контрастирует со спокойными, полными терпимости высказываниями, какие можно услышать от либертарианцев вроде Рона Пола. На предварительных выборах он был самым популярным кандидатом из числа крайних консерваторов, а в начале 2011 года выиграл голосование по выдвижению кандидата в президенты на Конференции консервативных политических действий: за него тогда отдали голоса 30 % делегатов. И ничего удивительного, что в мае 2011 года он заявил о своем намерении принять участие в выборах президента США 2012 года.

Памела и другие произраильски настроенные люди (не только из числа рэндианцев) терпеть не могут Пола из-за его высказываний по поводу Израиля. «Он чудовищен. Я очень его не люблю», — сказала Памела. Когда в феврале 2011 года Пол предложил сократить помощь Израилю, сразу после триумфа на Конференции консервативных политических действий, на него яростно набросились и Памела, и другие блоггеры, и комментатор Дэвид Горовиц. Последний обозвал его «злобным антисемитом». Еврейские круги, кажется, встревожились гораздо меньше: ведь что может сделать Пол без поддержки республиканских лидеров, — но он на время оставил эту тему.

[133]

Враждебность Пола по отношению к Израилю возвращает нас в те дни, когда Израиль обожали левые, а помешанный на ловле коммунистов Джон Фостер Даллес проводил при Эйзенхауэре проарабскую внешнюю политику, вынудив Израиль вывести войска из Египта после Суэцкой кампании 1956 года. С течением времени маятник качнулся в обратную сторону, республиканцы и консерваторы крепко подружились с Израилем, а кривые гримасы эпохи Эйзенхауэра давно позабылись. Все правые горой стоят за Израиль, за исключением либертарианцев и нетипично мыслящих республиканцев вроде Пэта Бьюканана.

Одной из причин популярности Израиля у левых в прежние годы было то, что страной правили социалисты, до восхождения Менахема Бегина в 1970-х годах. Я беседовал с Памелой о левых настроениях в среде еврейских иммигрантов, прибывавших в Штаты в начале XX века, и о социалистических кибуцах, столь распространенных в Израиле. Моя собеседница тут же ухватилась за эту тему, чтобы противопоставить Рэнд как «индивидуальность, способную к критическому мышлению», — «групповому мышлению» левых (в число которых она включила почти все израильские средства массовой информации, характеризуя их как «иудоцидальные»).

«Где они?» — спрашивала Памела о кибуцах, идею которых охарактеризовала как «провальную». «Подобного рода коммуны, — сказала она, — представляют собой форму рабства». По ее мнению, Израиль слишком уж склоняется влево, он ведет себя чересчур мягкотело. «Им пора перестать извиняться за то, что они живы, за то, что живут на своей родной земле», — заявила она.

Во взглядах Памелы на ближневосточную ситуацию не было ничего необычного. Только благодаря провокационным высказываниям по поводу строительства мечети рядом с «Ground Zero» она приобрела дурную славу.

От блогов вроде Little Green Footballs блог Памелы отличался не столько смыслом высказываний и даже не объективистскими настроениями, сколько резкостью формулировок — точно так же когда-то Рэнд переходила все границы, охотно провоцируя и оскорбляя своих оппонентов. Это играло на руку и Рэнд, и Памеле. Она прекрасно справлялась с ролью агитатора, а группа, соучредителем которой она была — «Остановим исламизацию Америки», — выделилась настолько, что Южный центр обеспечения контроля законности внес ее в список «групп ненависти». Именно эта группа разместила на муниципальных автобусах социальную рекламу, призывавшую мусульман отказаться от «ложных ценностей ислама».[134]

Чувства были трайбалистические, а риторика — исключительно рэндианская. Однако если Рэнд была ролевой моделью для словесных бесчинств Памелы — допустим, Памела нуждалась здесь в примере для подражания, — на ее религиозные воззрения она никак не смогла повлиять. Памела верила в Бога. «Я искренне верю, что Господь создал вселенную.

Мне кажется, в этом Рэнд неправа», — сказала мне Памела.

Если не считать этого, Памела шагала в ногу с философией объективизма, включая и взгляды на альтруизм. Те, кто считает, что взгляды Рэнд на альтруизм идут вразрез с иудейско-христианской этикой, заявила Памела, «просто не понимают, что она имела в виду».

Прочитав эссе Рэнд, я пришел к совершенно иному заключению. Ее взгляды на альтруизм радикально отличались от того почтительного отношения к благотворительности и щедрости, какое прививают каждому еврейскому ребенку в еврейской школе, а также каждому христианину или мусульманину, которого воспитывали в религиозной традиции. Рэнд не верила ни в одну моральную систему, которую самолично не изложила на бумаге.

В «Добродетели эгоизма» она начинала создавать свой моральный кодекс, формулируя определения. «Обычно слово „эгоизм“ используется людьми как синоним зла, — писала Рэнд, — оно связано с образом кровожадного дикаря, который готов для достижения собственных целей идти по трупам, не обращает внимания ни на кого другого и стремится лишь к удовлетворению собственных низменных желаний». На самом же деле, заявила она «подлинное значение этого слова, можно найти в любом словаре, это: „забота о своих собственных интересах“[135]». Вот и все «словарное определение», согласно Рэнд.[136]

Впервые прочитав эту формулировку, я вытащил словарь и понял, что мне предоставляется выбор: поверить Ною Вебстеру или Айн Рэнд. Кто-то из них был неправ. В моем издании «Университетского словаря Вебстера» за 1971 год эгоизм определялся как «забота исключительно и прежде всего о себе; поиск или преследование собственных выгод, удовольствий или благополучия без учета интересов других». Рэнд убрала из определения ту часть, где говорится о пренебрежении чужими интересами и которая — в этом пункте со мной, вероятно, согласилось бы большинство людей — называет главное отличительное свойство эгоизма.

Однако иногда большинство ошибается, и в словарях тоже встречаются ошибки, поэтому я отправился в библиотеку и взял «Оксфордский словарь английского языка». Оказалось, что там эгоизм определяется как «сосредоточенность главным образом на своих собственных выгодах без учета интересов других, предпочтение собственных интересов интересам других».[137] Яне верил собственным глазам: выходило, что Рэнд намеренно исказила словарное определение. В своем «определении» эгоизма она опустила самое гнусное: пренебрежение интересами других людей, — а ведь это — самое существенное в определении эгоизма.

Рэнд также предложила собственные определения для самопожертвования и альтруизма. «Альтруизм считает своей конечной целью и ценностным стандартом смерть, — заявила она в „Добродетели эгоизма“, — поэтому логично, что добродетелями в нем считаются самоотречение и любые другие формы страдания вплоть до саморазрушения».[138] Рэнд договаривается до того, что эгоизм несправедливо очерняли все эти годы, что на самом деле к нему надо стремиться, а неэгоистичные люди — просто слабоумные.

«Айн Рэнд и крайние объективисты, стоящие за ней, склонны определять эгоизм и самопожертвование по-своему, игнорируя общепринятое значение этих слов, — писал Альберт Эллис. — Хотя вполне очевидно, что большинство людей склонны быть умеренно эгоистичными, ставя свои интересы на первое место, а интересы других — на второе, сразу же за своими, Рэнд утверждает, что все мы должны быть совершенно эгоистичными».[139]

Та часть определения, которую она опустила, — действия без учета интересов других людей — и отличает честного банкира от того, который привлекает огромное количество заемных средств, чтобы как можно скорее сколотить миллион и обеспечить себе бонусы. Первый банкир преследует свои собственные интересы, второй же, как и подобает эгоисту, нисколько не заботится о том, как его действия могут отразиться на акционерах или на всей банковской системе. Но в этом нет ничего дурного, как замечает Пейкофф в работе «Для чего бизнесмену философия», — в том ее фрагменте, который я цитировал выше. Бизнесмен должен заботиться о себе, а не об акционерах, пусть даже они «вдовы и сироты».

Памелу Геллер не беспокоило, что Рэнд неточно цитирует словарную статью. «Она никогда не соглашалась со стандартными определениями», ибо интуитивно чувствовала, что они были даны «государственниками, коллективистами». Памела была прекрасно знакома с трудами Рэнд, в том числе с второстепенными антологиями и подборками статей, которые Рэнд между делом набрасывала для газеты «Los Angeles Times», а также с недавно изданной книгой, в которой собраны ответы Рэнд на вопросы из зала, заданные на разных лекциях. За последние годы вышло много подобных книжек и даже сборник «маргиналий» — записей, которые Рэнд сделала на полях чужих книг. Все эти издания, выпущенные либо самим Институтом Айн Рэнд, либо с его благословения, должны насытить всех алчущих ее слова.

Слушая восторженные отзывы Памелы, я понимал, почему на каждую новую порцию возрожденного рэндианства, отделенную институтом от основного наследия, верующие набрасываются с таким неистовством. Последователи Айн Рэнд явно охвачены евангелическим трепетом. Памела искренне уверена, что слово Рэнд необходимо нести в массы. Чего я не мог понять до конца, так это того, почему Рэнд приводит ее в такой восторг. Но когда она заговорила о влиянии Рэнд на ее личную жизнь, я понемногу начал понимать. «Айн Рэнд придала мне решимости и уверенности, чтобы выстоять в одиночку, — пояснила Памела. — Она — как спасительный, материнский корабль».

Очень любопытное определение. Материнский корабль. Рэнд была полной противоположностью иудейской матери. Ей было не свойственно еврейское чувство вины. «Нельзя позволять, чтобы вами пользовались разные стервятники», — сказала Памела, имея в виду рэндианских «семейных хищников» и явно подразумевая хищников из собственной семьи. Памела сказала, что она была «паршивой овцой», неудачницей по сравнению с сестрой. «Мне не нравилось, как ко мне относятся родные, поэтому я освободилась от них». Памела работала все годы обучения в колледже, потому что родители отказались оплачивать ее образование. Они явно могли заплатить: ее отец занимался производством текстиля, — но отказывались платить, если дочь не будет жить дома.

Когда Памела рассказала мне свою историю, я понял, почему Рэнд нашла в ее душе такой отклик. Ее родители пытались разыграть классический гамбит с установлением контроля над ее личностью, а Памела отказалась играть. Рэнд могла бы гордиться. Когда Памела наконец стала читать Рэнд, то «почувствовала, что нашла, законное обоснование для своих взглядов»: у нее было такое чувство, что она и сама именно так всегда думала.

Поначалу Памеле казалось, что Рэнд смотрит на будущее Америки слишком пессимистично. Однако теперь она считала, что та была, напротив, недостаточно пессимистична. Весь блог Памелы Геллер проникнут вполне искренней тревогой за Америку, которая изображена осажденной радикальным исламом. Но дело не только в мусульманской угрозе. Памела в целом питает отвращение к тому курсу, какой избрала страна. Она с презрением относится к тревогам экологов и угрозе глобального потепления, с пренебрежением отзывается об Обаме. Она против налогов и за резкое сокращение бюджета, предложенное в 2011 году правыми во главе с Полом Райаном, председателем Комитета по бюджету Палаты представителей. На самом деле Памела рассуждает почти так же, как участники «Чаепития» с их невнятной программой «малого правительства» и общим недовольством относительно политического курса Америки.

Когда я спросил Памелу о «Движении чаепития», она засияла, словно рождественская елка. «Что там может не нравиться?» — спросила она.

9. Первый «чайник»

Рождение «Движения чаепития» обычно связывают с шумным выступлением в прямом эфире Рика Сантелли, которое пришлось на 19 февраля 2009 года, — так уж совпало, что восьмьюдесятью тремя годами раньше Айн Рэнд впервые шагнула на американскую землю. Выступлению Сантелли предшествовало несколько митингов против налогов и против правительства, и организацию движения обычно приписывают Сантелли и его непосредственным предшественникам.

Я требую внести ясность. На самом деле первым «чайником» была Айн Рэнд. Именно она стала первым человеком на американской политической арене, который отчетливо сформулировал идеи, близкие к идеям «Чаепития».

Рэнд проложила «Движению чаепития» дорогу за десятки лет до того, как это движение возникло. В 1964 году она дала на радио интервью, которое можно было бы транслировать и сегодня, и с поразительной точностью сформулировала все опасения правых популистов XXI века.

Сомнительно, что Рэнд поддержала бы «Чаепитие», доживи она до наших дней. Это было бы не в ее стиле. Но важно помнить, что одно дело — идеи Рэнд, и совсем другое — ее рефлекторное неприятие любых движений, взгляды которых могли бы конкурировать с ее собственными. В статье из бюллетеня за 1971 год она выражает презрение к участникам Общества Бёрча — движения, схожего с «Чаепитием», хотя гораздо менее масштабного, которое выступало против ООН и помощи иностранным государствам, против международных соглашений, каких-либо связей с коммунистическими странами, против государственного финансирования образования и против подоходного налога. Рэнд с пренебрежением отзывалась о подобных обществах, как о «примитивных патриотических группах», хотя разделяла почти всех их взгляды.

«Лично я, — писала она, — не питаю симпатий к подобным группам, потому что они не умеют разумно отстаивать свои идеи, потому что идут в смертельный бой безоружными и неподготовленными и несут делу правых больше вреда, чем пользы».[140] Рэнд была права. Подобные общества ушли в прошлое, не оставив заметного следа, зато объективизм процветает. Другое дело — «Движение чаепития». Оно основано на презрении к правительству — чувстве, типичном для жителей нашей страны и едва ли не физически связанном с гранд-дамой радикального капитализма.

Самое наглядное тому доказательство можно найти в интервью, которое Рэнд дала небольшой сети радиостанций в октябре 1964 года. Я не встречал упоминаний об этом интервью ни в одной из антологий, составленных за многие годы Институтом Айн Рэнд. Барбара Бранден сказала, что тоже никогда о нем не слышала, хотя Рэнд выражала в ее присутствии те же идеи. Почему это интервью не получило дальнейшего распространения, учитывая его злободневность, остается для меня загадкой.

Я достал записи этого интервью и еще одного, 1962 года. Оба они были даны радиокомпании «McClendon», принадлежащей Гордону Макклендону, известному борцу с предрассудками.[141] В интервью 1962 года вопросы задавал сам Гордон Макклендон. Дату я определил самостоятельно, опираясь на сведения, почерпнутые из книги «Кто такая Айн Рэнд?», которая как раз готовилась к печати, — из биографии, полной благоговения и написанной обоими Бранденами. В одном из интервью Рэнд выражала свое презрение к администрации Кеннеди, рассуждая на темы, которые затрагивала всегда и всюду, в том числе в своей газетной колонке и в бюллетене «The Objectivist Newsletter». Администрация Кеннеди, заявила Рэнд, — фашистская, поскольку оказывает давление на сталелитейную промышленность, — заставляя производителей снижать расценки.

Понятно, кто вышел из этой борьбы идеологий победителем: сопротивляться Айн Рэнд бесполезно! В наши дни, спустя полвека после тех событий, президент США и помыслить не может о том, чтобы вмешиваться в дела тяжелой промышленности (разве только принести магнатам на блюдечке миллиарды, которые позволят им удержаться на плаву, если возможная утрата отрасли будет признана слишком болезненной).

В том интервью меня ничто не зацепило. Зато второе интервью перекликается с сегодняшней борьбой за душу нации.

Интервью, взятое у Рэнд лос-анджелесским юристом и инвестором по имени Рой Лофтин, вышло в эфир в разгар президентской гонки 1964 года, в которой сошлись ультраконсервативный республиканец Барри Голдуотер и всегда радушный, непоколебимый приверженец «Нового курса» и сторонник войны во Вьетнаме Линдон Джонсон. По сравнению с сегодняшним днем то были годы невинности. Вьетнам еще не дошел до точки кипения, нация почти благоденствовала. Страна развивалась. Конгресс в те дни, когда еще не складывалось безвыходных положений, действительно занимался делами: узаконивал гражданские права, разрабатывал систему медицинского страхования для престарелых, готовился к подписанию закон о системе Medicare. Благодаря политическим талантам Джонсона уже через год этот омерзительный образчик государственного вмешательства осчастливил мистера и миссис О’Коннор, а также миллионы других пожилых американцев правом на бесплатное медицинское обслуживание.

В те дни американская нация была полна юношеских сил и пылкости. Некоторым ветеранам Второй мировой еще не исполнилось сорока. Наступали новые времена. Рэнд этого не замечала. Она видела не процветание, а приближение темной волны давления со стороны государства. Перед ней представали мрачные видения: ей мнилось, будто Соединенные Штаты «более шестидесяти лет движутся в сторону государственного тоталитаризма». Не забывайте: это интервью было записано в 1964 году, а Рэнд с самого начала XX столетия твердила о том, как государство душит бизнес. Она видела Америку примерно такой, какой видит ее сегодня «Чаепитие» — страной, где стремительно гибнет свобода. И не важно, что это самое интервью, в котором она высказывалась против правительства, было оставлено правительством без внимания — один этот факт опровергает ее обвинения в «фашизме». Но ведь Рэнд никогда не замечала реальности.

В 1964 году Лофтин начал свое интервью с вопроса о том, что Рэнд думает о профсоюзах. Она ответила неоднозначно. В принципе, против них она ничего не имела, однако не хотела, чтобы они слишком заносились. В замечании, предрекавшем протесты против отмены коллективных договоров в Висконсине в 2011 году, она выразила опасения по поводу влияния профсоюзов. В эпоху господства тяжелой промышленности профсоюзы могли закрывать порты, блокировать транспортную систему и замораживать производство жизненно необходимого сырья. И все-таки Рэнд не высказывалась категорически против профсоюзов, придерживаясь того убеждения, что у профсоюзов есть право вести переговоры с корпорациями о размере заработной платы и о пособиях.

Лофтин спросил, не видит ли Рэнд «опасности в том, что среди кандидатов, конгрессменов и сенаторов, так много профсоюзных деятелей?» Ответ был осторожным и неоднозначным, однако в целом выдержанным в рамках той риторики, какую можно было услышать спустя полвека из уст Скотта Уокера, губернатора Висконсина, и его соратников по «Чаепитию», когда в 2011 году началось подавление профсоюзов.

«Опасности? — переспросила Рэнд. — Нет, никакой опасности не существует до тех пор, пока этим деятелям не приходится голосовать так, как требуют профсоюзы». Но затем, отчасти пойдя на попятную, она завила, что видит во всем этом «большую ошибку и проявление чудовищной несправедливости, поскольку у профсоюзов нет права определять политику страны или указывать своим членам, за кого голосовать. Следовательно, нет у них и права финансировать того или иного кандидата без личного согласия всех членов профсоюза».

Рэнд разграничила профсоюзную мораль и право финансировать политиков за счет членских взносов: «У них нет на это морального права. К несчастью, в данный момент у них есть право законодательное, что совершенно неприемлемо. Разумеется, это несправедливо, но все-таки не слишком опасно. Опасность появится, если профсоюзные лидеры смогут, скажем так, добиваться желаемых результатов голосования. Когда они действительно смогут влиять на мнение избирателей из числа своих членов. Но пока они это сделать не в силах». По меркам Рэнд, эта характеристика вполне нейтральна, однако она затрагивает самую суть проблемы, которая осталась нерешенной и спустя пятьдесят лет.

Лофтин перевел разговор на другую тему: он заговорил о выборах в Сенат от штата Нью-Йорк. Роберт Кеннеди состязался с Кеннетом Китингом, либеральным республиканцем (в те времена такое еще было возможно), который уже много лет представлял в Сенате Нью-Йорк. И снова высказывания Рэнд выражали взгляды, очень близкие активистам «Чаепития». Формулируя свои мысли так, чтобы Кеннеди досталось меньше, чем Китингу, который отказался поддержать ее протеже Барри Голдуотера, Рэнд заявила, что эти выборы — «одни из самых неудачных» на ее памяти «или даже самые неудачные». Мало того, что выдвижение Кеннеди от Нью-Йорка представляло собой «явный захват власти», с чем в то время в Нью-Йорке особенно и не спорили, — Рэнд считала несправедливым, что избиратели с правыми взглядами не смогли проголосовать против гнусного Кеннеди. В результате они отдали преимущество либеральному республиканцу — носителю политических взглядов, к которым Рэнд относилась с таким же презрением, с каким участники «Чаепития» взирают на умеренных и далеко не консервативных республиканцев.

«Демократы хотя бы открыто показывают, кто они есть, — сказала она. — А вот либеральные республиканцы, хотя и не высказывают явного несогласия с демократами», однако «благополучно привели республиканскую партию к экономике, регулируемой государством».

У Рэнд не было причин для беспокойства. К концу ее жизни либеральные республиканцы вышли из употребления, как автомобили «эдсел» 1959 года выпуска. Через тридцать лет после ее смерти все стало так, как она хотела: кандидаты изо всех сил старались обскакать друг друга справа, словно амбициозные генералы времен Первой мировой. Республиканской партией командуют ее последователи — «Движение чаепития».

Лофтин коснулся и того вопроса, который в наши дни стал для всей страны самым животрепещущим. Он спросил, считает ли Рэнд, что «национальный долг, превысивший триста миллиардов долларов, является для американцев серьезной проблемой». В те времена это была огромная сумма. Сегодня, с поправкой в 2,1 триллиона долларов на инфляцию, это были бы сущие пустяки.

Ответ Рэнд был будто взят из агитационных речей, звучащих перед митингами «Чаепития»: «Сама мысль, — сказала она, — что этот долг не является проблемой просто потому, что мы должны, скажем так, самим себе, или же потому, что нам никогда не придется его оплачивать, что мы сможем передавать его из поколения в поколение, — просто заблуждение, порожденное упрощенным, примитивным взглядом на экономику. Любой порядочный экономист скажет вам, что нельзя тратить больше, чем производишь, и что рано или поздно подобные траты выйдут вам боком».

После чего последовало новое пророчество:

«И расплачиваться за долги придется финансовым крахом, по сравнению с которым кризис 1929 года покажется пустяком. Рост национального долга обязательно приведет к экономическому кризису. Разумеется, единственное, чего не может предсказать ни один экономист, это время, когда кризис разразится. Никто не знает, когда это произойдет. Но произойдет обязательно».

Когда я впервые услышал эти простые слова из далекого прошлого, я не мог понять, почему Институт Айн Рэнд не раструбил об этом ошеломляющем предсказании повсеместно. Вероятно, предположил я, эти слова просто затерялись в череде многочисленных радиоинтервью и в потоке всего, что было написано за долгие годы. Конечно, нелепо предполагать, что рост национального долга привел к кризису или финансовому краху 2008 года. Однако увеличение лимита госдолга в 2011 году привело к снижению кредитного рейтинга США и к большим изменениям на рынке. Предсказание Рэнд могло показаться нелепым в 1964 году или даже в 2010-м. В 2011 году оно стало жутко, пугающе достоверным — из-за идеологической поляризации, катализатором которой стали идеи Рэнд.

Даже если бы об интервью 1964 года стало известно широкой публике, это не отменило бы главного препятствия, мешающего «Чаепитию» превратиться в «Чаепитие Рэнд», — несогласия по вопросам веры. Таково вечное проклятие объективистов, вечный камень преткновения. Рэнд ненавидела религию, особенно христианство. Однако для подавляющего большинства участников «Чаепития» вера в Бога составляет основу жизни.

Агитационная литература движения напоминает сборники церковных гимнов, где постоянно упоминаются Всемогущий и Христос. Автор карманного издания «Манифеста Чаепития», консервативно настроенный журналист Джозеф Фара, упоминает Господа практически на каждой странице. «Я знаю сердце и душу „Движения чаепития“, — пишет он. — Его составляют люди, которые по главным вопросам придерживаются того же мнения, что и я. Это движение людей богомольных, людей, которые любят Бога, людей, которые посещают церкви и синагоги».[142] Объективисты, таким образом, остаются не при делах, если только не считать Рэнд основательницей собственной церкви.

Если «Чаепитие» когда-нибудь от всей души примет объективизм, это принесет Рэнд величайший успех со времен публикации «Атланта» — и весьма сомнительное достижение для всех, кому плевать на планы правых. Однако отношениям Рэнд и «Чаепития» уделяется очень мало внимания. Средства массовой информации сосредоточены на второстепенных моментах, таких как связи «Чаепития» с другими группами: например, с движением «Американцы за процветание», которое финансируется Дэвидом и Чарльзом Кохами, нефтяными магнатами правого толка. Журнал «New York» назвал братьев Кох «Бумажниками „Чаепития“»,[143] намекая, что «Чаепитие» являет собой скопление «дутых» групп — якобы массовых организаций, финансируемых корпорациями в собственных интересах, из желания добиться сокращения государственного аппарата, снижения налогов и невмешательства государства в экономику.

Я не знаю, так ли это важно, кто субсидирует «Чаепитие». Какими бы ни были источники финансирования, «Чаепитие» отражает определенные настроения американского общества, которые явно усиливаются. У движения нет внятной идеологии, поэтому его запросто могут эксплуатировать рэндианцы — независимо от того, кто платит по счетам. Кейт Зернике написала в своей книге «Безумное кипение», что у первых организаторов «Чаепития» имелась идеологическая база: они говорили о праве личности на собственность, о свободе и тому подобном, однако в последующие месяцы, когда митинги становились все более многочисленными, в ряды «чайников» влились новые участники, движимые более низменными чувствами — злостью и страхом.[144]

Вопрос лишь в том, смогут ли последователи Рэнд подчинить себе это слабо мотивированное, но мощное политическое движение.

10. Организатор

У Айн Рэнд на счету — множество побед над теми, кто был слабо подкован идеологически. Она часто побеждала благодаря тому, что объективизм не сосредоточен исключительно на капитализме и экономике: это было бы скучно и слишком сложно. Для подавляющего большинства тех, кто знаком с романами Рэнд, притягательным кажется все: например, индивидуализм персонажей вроде Говарда Рорка. Памела Геллер, когда, будучи еще подростком, взбунтовалась против строгих родителей, приняла свойственные Рэнд узкие взгляды на семейные отношения и решила, что благодаря ее книгам чувствует себя «право имеющей». Подростки часто страдают от духовной пустоты, чувствуют себя неприкаянными, поэтому становятся для Рэнд легкой добычей. Митинги «Чаепития» действуют на участников примерно так же, помогая им почувствовать, что они видят мир правильно, помогая им ощутить собственную значимость и обрести единомышленников, которые твердят те же самые расплывчатые банальности.

Задача Ярона Брука состояла в том, чтобы обратить всех этих людей, движимых низменными чувствами, в объективизм. И если бы не разногласия по вопросам религии, задача была бы простой. Рэндианцев и участников «Чаепития» связывают антиправительственные настроения, итеи другие выступают против выкупа государством проблемных активов. В «Манифесте „Чаепития“», который составил Дик Арми, под названием «Дайте нам свободу», целая глава посвящена порицанию подобных выкупов,[145] а негативное отношение «чайников» к подобным акциям, как и в целом к Уолл-стрит, было очевидно задолго до того, как в 2010 году Арми изложил свой «манифест» на бумаге.

Бывший лидер большинства в Палате представителей, он олицетворял то, что можно назвать республиканским крылом движения, поскольку прямо и открыто поддерживал программы корпораций и Уолл-стрит. Его организация «Freedom Works» получила от семейного фонда Кохов двенадцать миллионов долларов, что стало ярким примером влияния нефтяных магнатов на «Чаепитие».[146] Арми возлагал вину за финансовый кризис 2008 года ни в коем случае не на Уолл-стрит, а на того негодяя, который в полной мере проявил себя в последующие годы, — на правительство. Он пытался перенаправить гнев «чайников» в новое русло, указывая на то, что именно политика государства, как он утверждал, является главной причиной кризиса. В числе предложенных им решений — отказ от «многочисленных перекосов в законодательстве, которое ужесточило требования к финансовой отчетности, спешно принятые на волне паники… начиная с Закона Сарбейнза — Оксли», принятого в вялой попытке противодействовать тем финансовым махинациям, какие обнаружились в компании «Enron» и других в начале 2000-х годов.[147]

Аргументы Арми были взяты прямо из выступлений на заседаниях Торговой палаты США и Круглого стола. Читая послание Арми (Фара в своем «Манифесте „Чаепития“» почти не затрагивает экономические вопросы), можно понять, что за фокус здесь показывают. Недостатки капитализма превращаются из недостатков нерегулируемого капитализма в промахи кое-как регулируемой модели коррумпированного капитализма Буша — Рейгана. Большинству людей, если только они не следят за финансовыми новостями с особенным старанием, просто неоткуда узнать, насколько убедительны доказательства того, что к кризису привели действия крупнейших банков, Американской международной группы (AIG) и ипотечных операторов вкупе с недостаточным и небрежным контролем со стороны правительства. Однако же Арми попал в точку, сосредоточившись на слабых местах бэйлаута — программы по выкупу проблемных активов. Он заявил: «Выкупать плохих исполнителей, которые пошли на неоправданный риск, не имеет смысла».[148] Это был решающий аргумент, убедительный довод. Моральный риск в случае с выкупами не учитывался из-за рационального страха, что система вот-вот обрушится. Банкам был выделен капитал, который никто не требовал ссужать — они и не ссужали. В этом и состояло самое слабое место банковского бэйлаута, пусть в тот момент совершенно необходимого.

Горькая ирония всей этой истории с выкупом проблемных активов состоит в том, что она никак не стимулировала предоставление займов, потому что банкиры действовали как истинные рэндианцы — даже те из них, у кого на прикроватном столике не лежал томик «Добродетели эгоизма». Не ссужая деньги, полученные от правительства, банкиры действовали в рамках личных рациональных интересов. Они были эгоистичны. Для них было бы не только неверно, но и аморально, с точки зрения Рэнд, вести себя по-другому. Если бы банкиров изначально рассматривали через призму рэндианских идей как потенциальных объективистов, то стало бы ясно, что они, вероятно или даже наверняка, не станут выполнять свой гражданский долг и ссужать полученный от государства капитал. Это было бы очевидно.

С другой стороны, Генри Полсон, Тим Гайтнер, Бен Бернанке и прочие сотрудники Министерства финансов, которые участвовали в подготовке бэйлаута, вели себя не как объективисты. Они не преследовали рациональные интересы правительства США. Они наивно предположили, что денежные вливания потекут к заемщикам. Вместо этого деньги остались в банках, а бэйлаут стал примером самопожертвования со стороны правительства. И еще они противоречат рэндианской идее о том, что рынки должны прекрасно работать и без вмешательства правительства. Вот уж воистину ложная идея, когда очевидно, что вмешательство необходимо для спасения банковской системы, доведенной до крайности неверными действиями банкиров. Финансовый кризис прекрасно продемонстрировал, что рынок не является саморегулирующимся механизмом.

Разумеется, многое зависит от того, как понимать собственный рациональный интерес. Если посмотреть на произошедшее под другим углом, то Полсон, Гайтнер, Бернанке и иже с ними совершили поступок в своих рациональных интересах, в узком, эгоистическом смысле, а это, если подумать, очень в духе Рэнд. Хэнк Полсон благополучно вышел в отставку с государственной службы. Гайтнер вполне закономерно получил повышение и занял пост министра финансов, Бернанке сохранил работу, и не последовало никаких санкций ни для кого из участников дела, будь то банкиры или чиновники. Никого из банкиров не призвали к ответу, во всяком случае, за три года после кризиса. Единицы подверглись преследованиям со стороны регулирующих органов. Правительственные чиновники, которые прогнали стадо через это непопулярное вмешательство правительства в дела бизнеса, подверглись порицанию, но остались целыми и невредимыми. Если главной функцией бюрократа является самосохранение, то выкупы имели потрясающий успех.

«Чаепитие» прониклось к бэйлауту ненавистью, но кто не проникся? Люди самых разных политических убеждений негодовали. И только правые — включая, разумеется, последователей Рэнд — похоже, что-то выиграли от этих выкупов. И доказательством тому служат объемы продаж «Атланта», бьющие все рекорды.

Бэйлаут противоречит всем идеалам объективизма. То было грубое вмешательство правительства в свободный рынок, худшее проявление коррумпированного капитализма и так далее. Конечно, выкупы спасли систему, но признавать это было не обязательно, поэтому никто и не признавал. Рэндианцы спекулировали на бэйлауте, чтобы пропагандировать объективизм среди участников «Чаепития».

Но ни Ярону Бруку, ни кому другому за пределами движения не было нужды представлять Айн Рэнд «чайникам». Она уже была среди них.

Я отправил записку одному из главных организаторов «Чаепития», Марку Меклеру. Я выбрал его, исходя из масштабов и влияния его организации, а не из предположения, что он может быть рэндианцем. Это был выстрел наугад. Ни он, ни один другой лидер «Чаепития» не признавались публично, что имеют хоть какое-то отношение к Айн Рэнд, не говорили, что исповедуют ее веру или что отвергают ее. Поэтому я был приятно удивлен, когда Меклер захотел со мной поговорить. Подразумевалось, что ему есть что сказать. И он сказал.

Меклер, юрист с севера Калифорнии, являлся соучредителем и национальным координатором «Патриотов „Чаепития“» — одной из пяти групп, которые занимаются пропагандой идей и организацией в целом неорганизованного «Движения чаепития». Группа Меклера обеспечивала поддержку и обучение активистов «Чаепития», а также поддерживала слух, будто это действительно народное, массовое движение. При этом ее участники не скатывались до предвзятости, с какой относится к движению Дик Арми.[149] Меклер получил нагоняй от журнала «Mother Jones» за свою прежнюю работу: он занимался распространением товаров «Herbalife». Поставщики пищевых добавок прибегают к схеме «многоуровневого маркетинга», в котором некоторые противники видят едва ли не схему финансовой пирамиды.[150] Хотя высказывание Меклера о том, что движение «Чаепития» не должно стать орудием Республиканской партии, часто цитируется, его критиковали за связи с консультантами из числа республиканцев и c «FreedomWorks» Дика Арми.[151]

Враждебно настроенная пресса сумела создать образ этакого оппортуниста и едва ли не жулика, а вовсе не уверенного в себе идеолога. Однако, изучая связанные с ним публикации опытным взглядом исследователя рэндианства, я заметил некоторые признаки того, что он не просто какой-нибудь Сэмми Глик от «Чаепития». Распространение «Herbalife» предполагает наличие рэндианской предприимчивости, желание делать деньги, а этическая сторона этого занятия демонстрирует тот самый вид эгоизма, который так любила Рэнд. Еще я нашел краткие упоминания в прессе о том, что несколько лет назад Меклер держал в городе Неваде, штат Калифорния, кафе под названием «Mekka».[152] Любой читатель «Атланта» знает, что один из второстепенных персонажей романа (хороший парень) держит закусочную.

Так что я не удивился, когда Меклер сказал мне, что он прочитал «всю подборку работ Рэнд» на первом курсе колледжа, когда ему было лет восемнадцать. «Учитывая, какое влияние она оказала на мою жизнь, даже стыдно, что я не помню, как именно познакомился с ее книгами», — сказал он. Меклер сообщил мне, что сначала прочитал «Источник» и «Атлант расправил плечи», а уже потом осилил остальные работы.

Детство Меклера прошло в маленьком городке, где господствовали мещанские нравы. Сын торговца и предпринимателя, он вырос в долине Сан-Фернандо. Его родители были консервативными республиканцами. Он рос в «плотно заселенном квартале» и, по-видимому, по этой причине с детства хотел стать застройщиком. Чтобы достигнуть своей цели, он поступил на юридический факультет и теперь живет в городке Грасс-Вэлли, среди холмов под Сакраменто. Это, можно сказать, страна Джона Стейнбека, но когда дело касается последователя Рэнд, в его сознании почти нет места для Стейнбека. Его популизм вовсе не тот, что был у наших отцов. В его картине мира нет никаких сезонных работников, которых эксплуатируют жестокие фермеры, нет жителей Оклахомы, которые стремятся к лучшей жизни, борются с негодяями, находя прибежище в устроенных правительством лагерях для рабочих мигрантов. Его популизм был популизмом благородных предпринимателей, а также лавочников и фермеров, чуждых самопожертвования.

Меклер серьезно изучал Рэнд. Еще в юности он прочитал не только ее романы, но и публицистику, и прочие произведения, в том числе книгу, в которой излагается эпистемология объективизма. Надо быть истинным приверженцем Рэнд и рэндианцем до глубины души, чтобы продраться через это туманное произведение, отличающееся литературным изяществом бетономешалки. (Одна из глав называется «Аналитически-синтетическая дихотомия», и написана она всегда узнаваемым Леонардом Пейкоффом.) Я с удивлением узнал, что у Меклера нет подборки информационных бюллетеней Рэнд. Ведь любой ее истинный последователь, как я заметил, непременно должен обладать оригинальными изданиями этих будоражащих душу эссе.

«Я никогда не был истинным последователем кого бы то ни было, — возразил мне Меклер. — Просто в данном случае я был очарован ее идеями и философией. Я никакой не активный последователь, я не подписываюсь на периодические издания, не вступаю в клубы, ничего такого». Было странно слышать подобные слова от организатора политического движения. Может, он как Ганди, которого я точно никак не могу представить себе в местном клубе «Kiwanis»?

Я попросил Меклера объяснить мне, что его так привлекло в «Источнике». Он ответил, что, читая книгу, натолкнулся на несколько принципиальных понятий, которые были для него важны. Он ясно увидел в ней отражение многочисленных истин, к которым сам успел прийти в восемнадцать лет, но которые был не в силах сформулировать. Одна из них заключалась в том, что лишь самобытная личность может чего-то достичь.

Другая концепция, почерпнутая им из работ Рэнд, состояла во «вредоносности коллективизма», хотя в то время Меклер не сумел бы выразить это такими словами. «Я видел, что случается с людьми, когда их тормозит какой-нибудь коллектив, — сказал он. — В обществе существует тенденция прицепляться к людям, которые чего-то достигли, и тянуть их назад». Это мнение у него уже сложилось к восемнадцати годам, поэтому когда он читал книгу, «это было словно озарение. „Да! Да, это то, во что я верю!“ Не то чтобы: „Ух ты, какие свежие идеи, ничего подобного мне и в голову не приходило“. Нет, скорее, ощущение было такое, будто то, во что я верю, наконец сформулировано, причем так ловко, как я никогда бы не смог».

И снова мне рассказывают, как Рэнд превратила мнения своих читателей в нерушимую скалу идеологии. И снова я слышу о «подтверждении», о котором говорили и Памела Геллер, и Айрис Белл, и остальные, повторяя друг за другом почти слово в слово, будто сговорившись. Рэнд взывала к чему-то сокровенному, что таилось в душах таких разных людей: бизнес-леди с Лонг-Айленда, графического дизайнера родом из Чикаго, юриста из маленького городка в Калифорнии.

Меклер изучал объективизм так же упорно, как и остальные, хотя в отличие от них никак это не демонстрировал. Ни в одной записи его публичных выступлений мне не удалось найти ни единого упоминания о Рэнд. Но он все равно был законченный объективист. Он рассказал мне, что прочитал «Источник» и «Атланта» «раз шесть — десять». Подобная маниакальная тяга перечитывать и перечитывать наблюдается только у самых преданных последователей Рэнд. Они жаждут снова пережить радость от прочтения ее программных произведений и, вероятно, отыскать новые откровения, упущенные прежде.

Беседуя с Меклером, я уловил какой-то диссонанс. Он выражал свою преданность Рэнд словами, странными для объективиста: «Эти книги я читаю вместе с духовными книгами, вместе с Библией, читаю в трудные минуты. Когда мне необходимо вдохновение, чтобы бороться дальше, эти книги меня вдохновляют». В представлении Me клера Рэнд превратилась из непримиримого борца с коллективизмом в эдакого Нормана Винсента Пила.

Книга «Атлант расправил плечи» сразу вдохновила Меклера, потому что обещала: «Люди, которые поступают правильно, работают много, с полной самоотдачей и на благо своего дела, будут искать других людей, которые ведут себя точно так же. Меня вдохновило то, что существуют целые группы людей, которые так поступают. Я знал, какой я сам, как я работаю — с полной самоотдачей и на благо дела. Я не стремился никому ничего доказать».

Меклер описал себя не как «типичного ребенка, читающего „Атланта“», поскольку такой читатель представлялся ему выпускником дорогой частной школы, «в форме университета, входящего в Лигу плюща». Сам же Меклер увлекался панк-роком и всем тем, чем вообще увлекалась молодежь в 1980-е годы. Он не был политически активным, хотя следил за новостями с двенадцати лет, читал «Los Angeles Times» и обсуждал текущие события с отцом. В самом раннем возрасте он уже почувствовал то, что в полной мере осознал, став взрослым: «Чем меньше правительство будет лезть в нашу жизнь, тем лучше». И книга «Атлант расправил плечи» вторила его чувствам: так молодого человека, жаждущего социальной справедливости, могут вдохновить книги, прославляющие альтруизм (то есть почти все книги, написанные с начала времен).

«Теперь эта книга кажется мне почти пророческой, — сказал Меклер об этой Библии объективистов. — Невозможно читать „Атланта“, не представляя себе сегодняшний мир». Его двенадцатилетний сын почувствовал то же самое, подчеркнул Меклер. Трогательная представлялась картина: отец передает сыну драгоценную книгу. А какая книга у него любимая? «Если оставить в стороне все духовное и библейское, „Атлант расправил плечи“ — определенно самая любимая моя книга, оказавшая на меня наибольшее влияние», — отвечал он. Очевидно, Меклер был из числа тех самых христианских объективистов, о которых мне говорил Джон Эллисон. Меклер сказал, что «в основном согласен» с объективизмом. «Я говорю „в основном“, — подчеркнул он, — и это важно. Я не принадлежу к числу последователей объективизма и философии Рэнд. Но мне близки многие идеи, изложенные в ее книге».

Меклер постоянно ссылался на Священное Писание, поэтому я нисколько не удивился, когда он сказал, что атеизм — главное, чего он не принимает у Рэнд. «Никогда не будет такой философии, которую я приму целиком и полностью, — пояснил он. — Яне адепт, это не в моем стиле. Какие-то идеи мне близки, какие-то — наоборот». Разумеется, это разумный подход, хотя подобные рассуждения не порадовали бы Рэнд. С другой стороны, очень не многие из ее нынешних последователей порадовали бы гранд-даму радикального капитализма своими рассуждениями. Даже до сих пор недоступный для общения Ярон Брук, наверное, вывел бы Рэнд из себя, поскольку якшается с движением ненавистных ей либертарианцев. Я уверен, что она была бы в ярости из-за того, как Меклер и прочие ее почитатели копаются в ее учении, выбирая отдельные куски, словно в столовой местного отеля «Marriott». Если и существует Новый Объективист, то это Марк Меклер: не атеист, знаток Священного Писания, организатор и вдохновитель массовых протестов, независимый мыслитель, завсегдатай закусочных.

«Она точно не была заурядной личностью. Она имела невероятное количество изъянов, — заявил он. — Я был женат семнадцать лет. Мне и в голову не приходило завести связь на стороне. Не могу даже представить, как бы я смог оправдать ее личную жизнь с той же легкостью, с какой это делает она сама». А ведь есть еще право на аборт, которое, напомнил я ему, Рэнд всячески поддерживала.[153] «С философской точки зрения, я не последователь объективизма», — ответствовал Меклер. Вот он, Новый Объективист, который перестает быть объективистом, когда речь заходит о неприятных моментах.

Меклер был знаком и с книгой «Добродетель эгоизма» и даже положил ее перед собой на время нашей беседы. Мне было любопытно услышать его мнение по поводу альтруизма, ненависть к которому, между прочим, является центром притяжения всей этической системы Рэнд. Я готов согласиться, что вполне допустимо выбирать из работ Рэнд те фрагменты, которые вам наиболее близки. Однако, по моему мнению, серьезный читатель обязан либо полностью отвергнуть убеждение, что альтруизм омерзителен, либо согласиться с ним.

Здесь Меклер увильнул от прямого ответа. «Я не перечитывал эту книгу, наверное, лет двадцать, — сказал он о „Добродетели эгоизма“, хотя издание лежало прямо перед ним. — Яне смогу дать определение тому, как она определяет альтруизм». О себе же самом он говорит следующее: «Так уж я был воспитан. Вот девиз, в соответствии с которым живу: „Если ты несчастлив сам, то не сможешь сделать счастливыми других“». Я бы сказал, что это вполне согласуется с «Добродетелью эгоизма». По словам Меклера, люди, не добившиеся успеха, «обычно не стремятся сделать что-то для других. Именно те, кто удовлетворен собственной жизнью, — а именно это я считаю успехом, — делают что-то для других, поднимают других до своего уровня».

Я не понимал, как все это соотносится с идеями Рэнд, в особенности идеи «сделать счастливыми других» и «делать что-то для других». Это же прямо строчки из 1960-х годов, из песен чокнутых хиппи.[154] В «Добродетели» Рэнд развивает теорию о том, что счастье существует, и определяет его как «состояние сознания, возникающее в результате обретения ценностей».[155] Идеи «сделать счастливыми других» и «поднять других до своего уровня» — никак не согласуются с таким определением счастья и попахивают совершенно неуместным альтруизмом, какому учат в воскресной школе. Тем не менее его чувства были благородны и человечны, и мне не хотелось изображать из себя злодея и рушить его иллюзии. Если людям хочется привнести человечности в систему ценностей Рэнд, в которой изначально никакой человечности нет, кто я такой, чтобы им мешать? И все же в этот момент мне показалось, что Меклер либо не настолько хорошо знаком с идеологией Рэнд, как могло показаться, либо нарочно закрывает глаза на самые неприятные моменты.

Когда я заметил, что Рэнд не занималась благотворительностью и вряд ли поднимала кого-то до своего уровня, Меклер снова заговорил о ее интеллекте, сославшись на пресловутый «принцип торговца», подчеркнув, что «она верила в обмен ценностями на любом уровне». Так что все «зависит от ваших ценностей. Можно обмениваться ими так, что это будет истинный альтруизм, но при этом все же обмен». В конце концов, «вряд ли те, кто занимается благотворительностью, скажут, что подобные занятия делают их несчастными. Такого не бывает. Люди жертвуют на благотворительность, потому что от этого им становится хорошо, и, пусть они и не хотят в том признаваться, определенная доля эгоизма здесь присутствует». Жертвуя на благотворительность, они «повышают самооценку, у них улучшается мироощущение». Выписывая чек на крупную сумму, они «получают от этого удовольствие». Если вот так выщипывать догму объективизма, то «обет дарения» Уоррена Баффетта, который Ярон Брук порицал, называя «обетом покаяния», вполне вписывается в идеологию. На самом деле, любое проявление чистого альтруизма покажется вполне приемлемым, если тот, кто его творит, при этом ощущает радость.

«Эгоизм, — сказал Меклер, — есть и в том, чтобы жить в соответствии с идеалами», — как мать Тереза, альтруист из альтруистов, посвятившая свою жизнь беднякам Калькутты. Если применять эту модифицированную версию философии Рэнд, то наберется всего горстка несчастных безумцев, которые приносят себя в жертву и готовы едва ли не собственных детей и последнюю рубашку отдать своим злейшим врагам, и только их и можно назвать настоящими альтруистами. Или они тоже могут считаться эгоистами? Пусть нам подобные люди кажутся чокнутыми, но ведь для них желание принести себя в жертву продиктовано глубокой философской необходимостью.

Уверен, можно поспорить, что даже здесь присутствует скрытый «обмен ценностями».

Я наблюдал, как другие рэндианцы применяют ту же вывихнутую логику, чтобы благополучно оправдать нападки Рэнд на альтруизм. Подобные рассуждения всегда поражали меня, как явное интеллектуальное мошенничество. Нельзя получить сразу все. Если вы считаете, что быть неэгоистичным неправильно, то начинаете малодушно выискивать всевозможные лазейки, доказывая, будто практически все в мире пронизано эгоизмом. Подобный рациональный подход, кажется, придуман для того, чтобы менее значительные аспекты философии Рэнд казались не такими экстремальными, какими являются на самом деле, ведь тогда все прочие составляющие догмы — к примеру, нерегулируемый государством капитализм — будет легче принять.

Пока мы беседовали и Меклер продолжал выискивать эгоистическую подоплеку в альтруистических поступках, я начал невольно восхищаться его здравым политическим смыслом, который помог бы навести мосты между правыми христианами и разделяющими убеждения Рэнд атеистами, ратующими за свободный рынок. Формула здесь проста: вежливо не соглашаться с теми убеждениями Рэнд, которые отвращают от нее ревностных христиан, — например, с атеизмом или с ее мнением об абортах, — и находить рациональное объяснение тому презрению, какое она испытывала к благотворительности, альтруизму и прочим иудейско-христианским этическим принципам.

Однако даже со всеми необходимыми оговорками продвигать философию Рэнд будет нелегко. Меклер согласился, что ее атеизм отпугивает многих участников «Чаепития». «Многие из них утверждают, будто не могут читать Рэнд, потому что она воинствующая атеистка», — сказал он. А если бы они знали подробности ее личной жизни, добавил Меклер, то, «наверное, оскорбились бы еще больше». Он произвел на меня сильное впечатление, этот благовоспитанный христианин, который читает Писание, поэтому я спросил, как его воспитывали, как прививали любовь к Церкви, и он разрушил тот стереотипный образ участника «Чаепития», который у меня сложился. «Я иудей», — сказал он. Даже не знаю, почему я так удивился, но удивился. Как и многие другие, я был уверен, что во главе «Движения чаепития» должен стоять белый американец, представитель среднего класса и уж точно христианин.

При таком развитом интеллекте и политической эрудиции этот человек мог бы стать ценным приобретением для рэндианцев. Он был одной из самых важных фигур движения: это он помог создать организацию, которая, как он полагает, насчитывает двадцать миллионов участников и три тысячи отделений в разных городах. Поэтому я и удивился, когда Меклер сказал, что никогда не встречался и не поддерживает связей ни с кем из Института Айн Рэнд или «Общества Атланта». Даже с Яроном Бруком, несмотря на всю пропаганду «Чаепития». «Я был бы не против с ним познакомиться, но особенного желания не испытываю», — сказал Меклер. На заре движения Брук приложил немало усилий, чтобы наладить с ним связь, ав 2011 году даже удвоил усилия. Целый год Брук оставался в центре внимания всех участников «Чаепития» благодаря своей непримиримой позиции, а в речи на одном из собраний «Чаепития» он даже заявил, что система социального обеспечения «порочна» и причиняет страдания всей нации (как бы сильно эта система ни помогла Рэнд на склоне лет). «Изжить систему социального обеспечения будет не просто. Это займет какое-то время, — заявил Брук. — Однако мы должны твердо придерживаться своей позиции».[156]

И что же вынес Меклер из того факта, что никто из организованных последователей Рэнд так и не попытался установить связь с основоположником невероятно влиятельного, близкого им по духу движения? Ничего особенного: во всяком случае, так он утверждал. «Это не ложная скромность, но во мне нет ничего особенного, — сказал он. — Я организовал „Движение чаепития“ в Сакраменто и продолжаю добровольно браться за работу, когда другие не могут, потому что у них в жизни имеются еще дела».

На самом деле я все-таки решил, что это именно ложная скромность. Если бы в Меклере «не было ничего особенного», я не стал бы брать у него интервью, а его фамилия не мелькала бы в прессе. Он совершенно точно был блистательным политтехнологом, кто бы что ни думал о его политике, и мне хотелось услышать его мнение о том, насколько велико влияние Рэнд на «Чаепитие». Ответ оказался на редкость противоречивым.

«Я сказал бы, что сам по себе объективизм, как всеобъемлющая философия, которая привлекает людей, не влияет никак. Даже те из моих знакомых, кто читал художественные произведения Рэнд, не упоминают об объективизме, — сказал он. — Они говорят о Рэнд, в первую очередь — об „Атланте“, однако не рассматривают его как о манифест философии объективизма». Иными словами, участники «Чаепития» говорят об объективизме, поскольку «Атлант» — это библия объективизма. Рэнд доносит свою философию через персонажей, и давайте посмотрим правде в глаза: объективистская теология в деталях невероятно скучна. Даже те объективисты, которые собираются в ресторане на Манхэттене, редко рассуждают об объективизме в абстрактном ключе.

Однако Меклер заметил «значительное влияние, в особенности книги „Атлант расправил плечи“, на мышление людей». Он был бы своим человеком на вечере по сбору средств в отеле «St. Regis». Ярон Брук и Тара Смит были бы рады услышать его слова. Меклер считал, что Рэнд повлияла на «Движение чаепития» даже больше, чем философы свободного рынка Фридрих Хайек и Людвиг фон Мизес, книги которых стремительно раскупались на протяжении всего 2011 года. Для участников движения, сказал он, «нет более читаемого писателя, чем Рэнд».

«Движение чаепития» испытывает вовсе не вторжение объективистов, размахивающих знаменами с именем Джона Галта и расхваливающих Рэнд, которые валом валят из ресторана на Манхэттене и прочих ячеек рэндианства, а скорее приток тех, кого в 50-е годы реакционеры именовали «сочувствующими», — людей, которые находятся под влиянием взглядов Рэнд, хотя и не разделяют их полностью. Можно провести аналогию с Новыми левыми из 60-х и 70-х годов: их активисты находились под влиянием жестких марксистских доктрин, но при этом не принимали партийную платформу целиком. Вьетконговские флаги, которыми размахивали на антивоенных митингах дети послевоенного поколения, и плакаты с именем Джона Галта на митингах «Чаепития» — прекрасно дополняют друг друга. Итои другое — символы экстремистских идей в руках у людей, снедаемых тревогой за будущее своей страны.

В моей аналогии есть только одно слабое место: в Америке «Капитал» штудируют только ученые, начинающие марксисты и прочие специалисты. Рэнд же читали миллионы американцев, и Меклер небезосновательно заметил: «Очень трудно найти среди тех, кто читал ее работы, человека, который бы заявил, что они не оказали на него влияния». Меклер относился к влиянию Рэнд на «Чаепитие» спокойно: «Когда речь идет о влиянии на мировоззрение людей и их философию, неизменно возникает зримый эффект». И он попытался объяснить, отчего Рэнд так влияет на людей: «Она сумела изложить очень сложные философские идеи в форме романа. Мне кажется, именно благодаря этому они проникают так глубоко в наше сознание и сердце».

Меклер считал, что это происходит незаметно, на подсознательном уровне.

«Людям не обязательно говорить вслух: „Я голосую за того парня, потому что его взгляды близки к философии Айн Рэнд“. Однако ее философия живет в их сердцах и умах, составляя неотъемлемую часть их личности».

11. Смутно неудовлетворенные

Я распустил слух, что хочу поговорить с рэндианцами из «Движения чаепития», и мне тут же начали приходить электронные письма. Писали постоянные участники движения, радуясь, что могут помочь непосвященному постичь суть их учения (на постижение которой я уже угробил уйму времени). Я мог понять их неудовлетворенность существующим положением в стране, но не мог понять, почему они ратуют за политику, способную только глубже затянуть нас в то болото, в котором мы и так уже увязли.

В работе Томаса Франка «Что случилось с Канзасом?» объясняется, почему люди из центральной части Америки чувствовали и голосовали так, как они чувствовали и голосовали в 2004 году, в разгар правления Буша. В то время центром всеобщего внимания была социальная сфера, а экономике уделялось мало внимания. Теперь экономика в чудовищном состоянии, и социальные проблемы отошли на задний план. Однако у нас на глазах под флаги «Чаепития» стягиваются миллионы простых людей, откровенно одобряя экономическую политику, которая для многих из них будет подобна удару ножом. Я могу понять инстинктивное отвращение северовосточной элиты, вынуждающее людей голосовать против своих интересов. Я могу понять, когда люди закрывают глаза на те аспекты экономики, которых не понимают. Но я никак не могу понять, когда люди беспечно приветствуют самую радикальную форму нерегулируемого капитализма, которая нанесет вред непосредственно им, их детям и родителям.

Одно дело — считать, что бремя национального долга не следует взваливать на внуков. Но что, если эти внуки не получат дотаций на образование, что, если они и их родители не смогут позволить себе медицинскую страховку — разве не об этом стоит тревожиться в первую очередь? Разве титанические усилия государства по обеспечению граждан недорогой медицинской помощью — нев личных рациональных интересах большинства людей? Понимают ли активисты «Чаепития», в чем состоят их собственные интересы? Знали ли они, что именно поддерживают, когда поднимали на митингах «Чаепития» бесчисленные плакаты с именем Джона Галта? Или же это — пустой символ, и они потрясали ими так же, как люди моего поколения потрясали плакатами на антивоенных митингах, которые иногда устраивались в поддержку кровожадного Вьетконга?

С точки зрения Рэнд, для антивоенных митингов 1960-х годов имелся эгоистический мотив. Ведь мужская половина попросту стремилась избежать службы в армии. «На войну мы не пойдем!» — скандировала молодежь. Но участники «Чаепития» скандируют: «Свободу большому бизнесу!», «Дайте миллиардерам налоговые льготы!» Я с нетерпением ждал, когда же эти люди разъяснят мне причины своего поведения.

После Марка Меклера первым «чайником», который согласился встретиться со мной, был человек по имени Марк Герр. Выходец из «самого западного Теннесси, родины Элвиса и барбекю», он участвовал в «Чаепитии Среднего Юга», которое охватывает север Миссисипи, восточный Арканзас и почти весь запад Теннесси. На веб-сайте Среднего Юга движение описано как «внепартийная массовая организация жителей Мемфиса, округа Шелби, Теннесси и других областей Среднего Юга». Дальше говорилось, что движение «зародилось на волне опасений, что народное (sic!) правительство постепенно отходит (sic!) от принципов, изложенных в Конституции США, и осуществляет неверную государственную и социальную политику».[157] Такие высказывания о «государственной политике» — яркий пример солидаризации с либертарианской и объективистской риторикой.

Герр удостоился определенного внимания, когда Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения (NAACP) в июле 2010 года высказалась за осуждение расизма внутри «Движения чаепития». Резолюция была мягкая, она призывала лидеров движения исключать «из своих рядов тех, кто в своих плакатах и речах прибегает к расистской терминологии».[158] Однако Герр вовсе не прибегал к подобной терминологии. Он заявил, что резолюция была политическая: «они боятся „Чаепития“, потому что мы хотим ограничить размеры, сферу деятельности и власть правительства».[159] В прессе Герра много раз описывали как активиста, выразителя взглядов и организатора данной группы «Чаепития». Полагаю, он вполне заслуживает всех этих определений. Электронное письмо от него я получил с адреса отделения «Чаепития» на Среднем Юге, и внизу имелась официального вида приписка, какие обычно встречаются в письмах юридических фирм, что «любое распространение, пересылка или копирование данной корреспонденции строго запрещено». Значит, Герр играл в движении на Среднем Юге достаточно заметную роль, чтобы отправлять письма с официального адреса.

Было похоже, что он принадлежал к той фракции движения, которая сильно беспокоилась, как бы ее не заподозрили в чересчур теплых отношениях с Республиканской партией. (Никогда не мог этого понять: а с кем еще им быть в теплых отношениях? С Обамой? Мне это напоминает ситуацию 1968 года, когда левые избегали Хьюберта Хамфри и помогали положить начало эпохе Никсона.) Мне попалась на глаза одна статья, опубликованная весной

2010 года, в которой цитировались слова Герра: «Мы не хотим превратиться в „Чаепубликанцев“».[160] Но я также отметил, что он является еще и участником «Freedom-Works», движения Дика Арми, который близок по своим взглядам к республиканцам: по крайней мере, так утверждается в Интернете, на его личной странице участника «FreedomWorks».[161]

Он был ведущим на интернет-радио «Движения чаепития Среднего Юга»: отсюда и электронный адрес. Пока мы разговаривали, он сообщил среди прочего, что на самом деле никогда не читал Айн Рэнд.

Ничего страшного. Пусть Герр будет моей контрольной группой из одного человека, как те несчастные, которые принимают участие в испытании новых лекарств и получают плацебо, — заметный, но непостоянный участник «Чаепития», который не идет путем Рэнд. Он слышал, что на митингах «Чаепития» то и дело упоминается Джон Галт, сознавал степень влияния Рэнд на других участников движения, однако все равно не входил в их число. Герр мог бы стать для меня полезным фоном. «Отправной точкой», — сказал он, соглашаясь принять участие в моем эксперименте по выявлению рэндианского сознания.

Герр проследил для меня в мельчайших подробностях эволюцию собственного мышления, двигаясь назад год за годом вплоть до 1990-х, когда он служил в Военно-воздушных силах. Именно тогда его начали беспокоить подводные течения современной политики, которые тревожат его и поныне. Сначала его обеспокоила эпидемия политкорректности. «Я был молод. Я ничего не знал о политике, о демократах и республиканцах, о консерваторах, либералах и всех прочих. Все это казалось мне просто очень странным способом подавления свободы слова, — сказал он. — Зачем мы подавляем в себе способность свободно мыслить и говорить? Вот с этого для меня все и началось. Я усомнился в общепринятых истинах и политической корректности».

Затем последовало избрание Билла Клинтона, и тогда многое стало понятнее. Герр напомнил мне об одном действительно возмутительном и оскорбительном событии, которое изменило его образ мыслей. Он сказал мне, что в 1992 году служил в Японии, куда прибыл Клинтон, чтобы подписать Киотский протокол о сокращении выбросов парниковых газов для сдерживания глобального потепления (феномена, в который объективисты, между прочим, вовсе не верят). Во время его визита, по словам Герра, произошел неприятный инцидент.

«По какой-то причине президент приказал направить на нашу базу борт номер два. Мы все выстроились, примерно три с половиной тысячи человек, и стояли, дожидаясь, пока президент выйдет из самолета. Он вот-вот должен был появиться. Но тут кто-то подошел к генералу и доложил о чем-то вполголоса. Генерал развернулся, и было ясно, что он здорово разозлился.

Мы узнали, что на базу отправили для отвода глаз борт номер два, а сам президент приземлился в аэропорту Нарита», — рассказал Герр. Это было, по мнению обиженных военных, чудовищное нарушение протокола. Так со служивыми не поступают. «Прокатилась настоящая волна недовольства, потому что новость очень быстро распространилась по войскам, — продолжал Герр. — Я вообще перестал понимать, что происходит в стране. Чувствуете, о чем я?» Мне все это не показалось таким уж чудовищным оскорблением, но, наверное, чтобы такое понять, нужно испытать все на собственной шкуре.[162]

Все это уже было скверно, но выборы 2000 года поразили Герра до глубины души. После выборов прошла не одна неделя, а все, да все продолжалось в том же духе! Сколько взаимных оскорблений и пропаганды, сколько шума и неразберихи! Его изумил подсчет вручную бюллетеней с не до конца пробитыми отверстиями. И поведение Верховного суда было не менее удивительным. «Я недоумевал: что это за чехарда? Почему они так неистово бьются друг с другом? Чувствуете, о чем я? Я этого не понимал и до сих пор не могу понять. Чувствуете, о чем я?» Герр тогда уже уволился из армии и учился в Государственном университете Центрального Теннесси на отделении финансов и информационных технологий («алчности и пропаганды» — съехидничал он). Я спросил, каковы были его политические взгляды в тот период, и он снова вернулся к возмутительным выборам 2000 года. «Все мои размышления того времени, не понимаю почему, сводились к одному вопросу: что стояло за этой борьбой? Почему она была настолько важна? К чему все это? Казалось, уже столько написано и сказано о горячем желании каждой из сторон одержать победу. Понимаете, что я имею в виду?» Да, я понимал.

«Мне просто стало любопытно, — продолжал Герр. — Все вертелось вокруг этих не до конца пробитых бюллетеней и Верховного суда: „Я подам против тебя иск!“ „Нет, это я подам против тебя иск!“ И возникал вопрос: что за дела там творятся? Чего ради столько суеты?»

А потом было: 11 сентября, «Патриотический акт», Ирак, оружие массового поражения и так далее, и «содержание речей стремительно изменилось — будто те, кто проиграл в 2000 году выборы, помешались. Они сконцентрировали усилия уже не столько на национальной безопасности, сколько на том, чтобы вернуть себе власть… И это все сильнее влияло на мое мышление, — вспоминал Герр. — Представьте, как эти события сказались на моих представлениях о политической корректности: фальшивое прибытие борта номер один, потом выборы двухтысячного года, и вот наконец — одиннадцатое сентября и после него политические речи уже совсем другого содержания». Позже, в 2006 году, демократы приобрели власть в Конгрессе, и его мышление продолжало развиваться в избранном направлении (сам я не вполне понимаю, как именно это происходило, но верю ему на слово). Герр работал методистом в колледже Мемфиса, затем «сделал перерыв в работе», чтобы основательно отремонтировать дом и сделать «еще кое-какие дела».

Потом пришел год 2008-й, и «множество событий обрушилось на страну разом». В том числе и «бушевский выкуп ипотечных кредитов». Так Герр охарактеризовал выделение кредита банкам и гигантской страховой компании «American International Group» («AIG»). Мы все пострадали потому, что оказались беззащитны перед многочисленными и многообразными некачественными ипотечными кредитами и связанными с ними ценными бумагами. В случае с «AIG» речь шла о безрассудных спекуляциях с ипотечными дериватами. Ситуация казалась очень сложной, но сводилось к тому, что финансовые менеджеры захлебнулись в собственной жадности, и их пришлось спасать, иначе они утянули бы за собой на дно и всех остальных.

Герр представлял это следующим образом: он вовремя выплачивал по своей ипотеке, так уж он был воспитан, а «здесь мы имеем ситуацию, когда политику проводит федеральное правительство. Я не знаю всех имен участников, не знаю никаких подробностей, зато точно знаю, что именно из-за политики федерального правительства учреждения, выдававшие ипотечные кредиты, оказывались виноватыми, если не одобряли какие-то виды займов». Герр назвал это «настоящим проявлением коррупции», ибо «тем же самым людям, которые создали проблему, поручено ее же решать». Это беспокоило его больше всего.

Меня поразило его видение этих событий, поэтому я переспросил, точно ли он имеет в виду финансовый кризис 2008 года, который в его изложении походил на кризис примерно так же, как баскетбольный мяч на дыню. Да, мой собеседник говорил о кризисе. «Меня привело в замешательство то, что федеральное правительство, само установившее законы, которыми руководствуются учреждения, выдающие ипотечные кредиты, возлагает всю вину за случившееся на эти учреждения, а потом эти же учреждения и пытаются решить возникшую проблему. Какая-то странная логика». Справедливо. Чтобы убедиться, правильно ли его понял, я спросил у Герра, что, по его мнению, породило кризис: банки или политика правительства? Я не вполне уловил его мысль. Да, существовали законы, которыми банки были обязаны руководствоваться. Они этого не делали, и виновато в этом правительство? Герр отвечал, что, по его мнению, именно политика правительства поставила банки в такое положение, когда они могут заниматься коррупцией или принимать неверные финансовые решения. Это было его главным убеждением, взятым прямо из тезисов Дика Арми: банки и учреждения, выдававшие ипотечные кредиты, нельзя винить. Виновато правительство. Я уже слышал подобные утверждения. То была логика 1960-х годов: вини во всем систему, — только теперь эта логика выворачивалась наизнанку. Вокруг пальца обвели богатых и могущественных, а не юных жертв Джонсона — Никсона — Лэрда. Не о чем волноваться: у нынешних богатеньких жертв системы полно защитников в лице простых людей вроде Марка Герра, которые стоят за них горой в обмен на… да просто так. Альтруизм в чистом виде.

Я спросил, какие именно из действий государства Герр имеет в виду. Ведь передо мной был лидер «Чаепития», пропагандист, радиоведущий, и я ожидал получить некий анализ — или хотя бы краткое перечисление — причин кризиса, а также того, какую роль в нем сыграло правительство. Герр был простой человек, не политик, однако как раз простые люди наводнили Интернет всевозможными теориями о том, почему именно едва не рухнула банковская система.

«Это очень сложно, — ответствовал Герр. — Проблема кроется в федеральном правительстве. Она такая сложная — не знаю, как внятно изложить. Там все так перепутано!» Он не мог назвать имен тех политиков, которые вынудили банки принимать неверные решения, зато знал точно, что Барни Франк в эпоху Клинтона участвовал в бесчисленных дискуссиях, отстаивая «закон об ответственном субсидировании» или что-то подобное в начале 1990-х годов. Вот тогда-то ипотечные банки и были поставлены в то положение, при котором они обязаны выдавать займы определенного рода. Герр имел в виду Закон о местных реинвестициях 1977 года, который вынуждал банки выдавать ссуды людям с невысоким уровнем доходов и представителям меньшинств. Закон о местных реинвестициях подвергся критике во всех выступлениях ультраправых политиков по поводу финансового кризиса, в том числе Дика Арми и Рона Пола.[163] Особенно возненавидели этот закон рэндианцы: ведь он требовал, чтобы банки давали заем людям, которых прежде было принято считать неправомочными. Все прямо по сценарию «Атланта». Критики положений критикуемого закона уверяют, что он доказал свою несостоятельность «сверху, снизу и со всех сторон», как заметил однажды в своей колонке в «New York Times» Пол Кругман. Главная слабость этого закона, по словам Кругмана, состоит в том, что субстандартное кредитование проводили учреждения, в основном не подпадающие под его действие.[164]

К выборам 2008 года сознание собственной отчужденности у Герра достигло пика. Он наблюдал, как «демократы в своих политических речах рассуждают о ситуации в Ираке, о терроризме, о тюрьме Абу-Грейб. А потом они начали попросту подрывать политику президента Буша». Герр понимал необходимость перемен и возврата к власти, но прежде всего необходимость вмешательства в национальную безопасность. «Вы же понимаете, — сказал он, — мы военные. И я снова переживал те же чувства, что и в 1992 году, после фальшивого прилета Клинтона. Его демократы связывались в моем сознании с теми людьми, которые подрывали все попытки усилить национальную безопасность, а по каналу „CNN“ только и показывали, что снайперов-террористов…» и так далее. Клинтон, не приземлившись тогда на их базе, действительно достиг своей цели. Этот поступок был воспринят как демонстрация неуважения, он вызвал у людей раздражение, хотя я все-таки не понимаю, почему Герра так рассердило необходимое соблюдение президентом правил безопасности. Кажется, причина крылась не только в разочаровании, постигшем его, когда двадцать лет назад он не увидел, как Билл Клинтон выходит из самолета.

Напыщенные речи Рика Сантелли помогли Герру осознать свои чувства. «Он говорил о том, о чем я думал», — признался Герр. Я заметил ему, что Сантелли — рэндианец. Герр этого не знал. «Что ж, значит, стоит почитать Айн Рэнд», — сказал он, и я согласился с ним. Да, этому человеку отчаянно не хватало Рэнд. Если он все равно испытывает те чувства, какие испытывает, почему бы не подвести под эти чувства хоть какое-то логическое обоснование? Меня явно испортило тесное общение с рэндианцами, которые все на свете, даже самые нелепые вещи, вписывали в свою идеологию. Обратившись к своему подопытному кролику, я предложил ему почитать что-нибудь из работ Рэнд или хотя бы посетить сайт Института Айн Рэнд. После чего мы поговорим еще раз, и я пойму, насколько сильно повлияло на Герра это знакомство. Герр с готовностью согласился.

И перешел к теме «проверок для федералов» и прочим, которые затрагивали в своих выступлениях Рон Пол и Дик Арми, а я ощутил, как у меня глаза лезут на лоб. Все это Герр полностью заимствовал из рассуждений республиканцев. У меня было такое впечатление, будто я загнал пресс-релиз Фонда «Heritage» в компьютерную программу, переводящую текст в аудиоформат. «Чаепитие» считается самым массовым, народным движением, однако временами кажется, что оно отражает проблемы исключительно больших начальников из далеких мегаполисов. У идей движения нет твердой идеологической базы. Герр был зол по многим, совершенно не связанным друг с другом и весьма незначительным причинам, и все они наводили его на мысли, отличавшиеся поразительной затхлостью, в духе Барри Голдуотера.

Опасения, зародившиеся у меня при встрече с объективистами в ресторане на Манхэттене, оправдались во время разговора с Герром. Он вроде бы знал только о том, против чего, а не за что он выступает. Например, у него не было никакого мнения по поводу сокращения роли государства в управлении экономикой, и это доказывало, что все сведения, каких он нахватался из средств массовой информации правого толка, были неполными и не обдуманными как следует. Он был моей контрольной группой, но в результате нашего разговора я ощущал только недоумение, не получив ответа на множество вопросов, поскольку он был не в состоянии обсуждать финансовый кризис как знающий человек (пусть даже все его знания были бы негативными).

Этот человек нуждался в интеллектуальном оружии. Может быть, сунув за пояс какие-то рассуждения Рэнд, он перестал бы сокрушаться по поводу ложного прибытия борта номер один и сосредоточился бы на важных вопросах: например, на необходимости быть эгоистом или на моральном превосходстве не регулируемого правительством капитализма? А наблюдать, как он топчется вокруг несформированных идей, расплывчатых и зачастую не особенно осмысленных, было больно. Хотя некоторое удовольствие все-таки доставляло. Он работал на радио и говорить умел. Он немного напоминал мне эксцентричных ведущих прежних лет, работавших в ночном эфире, таких как Лонг Джон Небел и Барри Грей, которых было приятно послушать, отходя ко сну.

Я подозревал, что вокруг — немало таких Марков Герров: смутно неудовлетворенных людей, которые только что ощутили собственную силу благодаря «Движению чаепития». В 2009 году, когда презираемый всеми Обама заступил на должность, Герр настолько вдохновился речами Рика Сантелли, что принялся искать в Мемфисе единомышленников. Нашел пятнадцать человек. Они начали собираться с марта 2009 года в ресторане «Перкинс» и решили, что «последний день уплаты налогов — идеальный день, чтобы высказать вслух свои опасения». Никакой рэндианской идеологии тут не было, никаких разговоров об «отъеме денег», но опасения были примерно те же: правительство стало слишком большим, слишком властным. Это было «мы» против «них», где «они» — правительство, а «мы» — все остальные, начиная с фермеров, которые сами копаются в земле, и заканчивая директорами банков, некоторым из которых приходилось отдавать тридцать процентов своего дохода.

15 апреля 2009 года митинг прошел, как и было запланировано, и пресса явилась — вместе с пятью тысячами участников. «Опыт был просто потрясающий. Мы понятия не имели, что творим. Но все происходящее было так органично, так свежо и весело. Так здорово, когда есть возможность высказать вслух свое мнение и сказать ровно то, что ты чувствуешь». Его формулировки показались мне любопытными — как будто необходимо собраться в дном месте с другими недовольными правых взглядов, чтобы воспользоваться своим правом на свободу слова.

С самого начала Герр заметил на собраниях «Чаепития» плакаты и транспаранты со словами «Джон Галт». Поскольку Рэнд он никогда не читал, то смутно понимал, что это значит. Особенно одна постоянная участница митингов, Вики Тауле, «все время носилась с этими странными плакатами, ну, с Джоном Галтом. На них было написано: „Где Джон Галт?“ — и прочее в таком духе».

Вики была следующей в моем списке людей, у которых я хотел взять интервью. Но пока что я продолжал расспрашивать Герра. Я продолжал беседу в надежде понять, почему люди открыто восторгаются политикой, которая противоречит их основным интересам. У меня сложилось впечатление, что Герр даже не понимает, почему испытывает те чувства, какие испытывает. У него просто было ощущение, на уровне инстинкта, что перемены необходимы, что в финансовом кризисе виновато правительство, которое необходимо обуздать.

Совершенно очевидно, что подобные чувства испытывало множество людей. Пять тысяч это вам не пустяк. И если эти пять тысяч тоже не слишком вникают в факты… что ж, в таком случае они готовы к разговору о деле объективизма.

Вики Тауле не горела желанием беседовать со мной. Она ответила мне в электронном письме, что она «скорее поклонница книги „Атлант расправил плечи“, чем самой Айн Рэнд». Вики писала: «Я недостаточно хорошо знакома с ее работами, чтобы объявить себя объективисткой, но мне действительно нравится „Атлант“, мне симпатичны высказанные там идеи. Меня волнует и воодушевляет мысль о силе личности. Джон Г алт и ему подобные испытывают жгучее желание мечтать и творить, и таков выбор каждого человека. Каждый из нас испытывает подспудное желание творить добро и освещать собственный путь, однако как часто это желание подавляется».

«И это меня расстраивает, — продолжала она в письме, — потому что человек способен начать заново в любой момент. Я — непотопляемая оптимистка, я вижу потенциал в каждом, кого встречаю на жизненном пути. У нас всех имеются уникальные способности и таланты, дарованные нам Творцом, и ни один человек не способен их подавить, если только мы ему не позволим».

После такого письма мне еще больше захотелось побеседовать с Вики. Это упоминание «Творца» с большой буквы подкупило меня. Для прямолинейных фанатов Рэнд «творцами» являются люди, а не божества. «Творец» с маленькой буквы — это ласкательное обращение из «Источника», вроде слова «милый» для обычных людей, и оно то и дело повторяется в качестве обращения к главному герою. Было бы интересно узнать, как Вики примирила веру и Творца с большой буквы с рэндианской пропагандой.

Она преодолела свои сомнения, и мы договорились о встрече. Вики жила в Мемфисе, работала операционистом в «Federal Express» («FedEx»). И в этом имелось некое символическое значение. Компания «FedEx» иногда упоминается рэндианцами в качестве примера блистательного предприятия, обводящего вокруг пальца гнусную правительственную бюрократию.

Вики сказала, что на самом деле никогда не носила плакатов со словами «Кто такой Джон Галт?». «У меня на сумке есть небольшая наклейка, — сказала она. — На ней написано „Кто такой Джон Галт?“, мне ее подарили за покупку». Она получила наклейку, когда покупала в интернет-магазине JohnGaltGifts.com футболки с надписью «Кто такой Джон Галт?». В Интернете существует множество магазинов, которые снабжают читателей «Атланта» вещами с соответствующей символикой. Сайт, упомянутый Вики, направляет на ProudProducers.com. Он первым появился в списке, когда я искал магазин JohnGaltStore. (Я мысленно отметил, что если когда-нибудь встречусь с Яроном Бруком, то совершенно безвозмездно предложу ему поместить на сайте института ссылку на «официальные сувениры Айн Рэнд».)

На ProudProducers.com предлагают целую линию одежды с символикой «Атланта»: футболки, шариковые ручки, кепки, лицензионные рамки для фотографий, монеты, коврики для мыши, переводные картинки, наклейки и даже стилизованные солдатские медальоны, все это с именем Джона Галта, с упоминанием Ущелья Джона Галта и с призывами читать Айн Рэнд. Также имеются сувениры из «риарден-металла» и «меди „Д’Анкония коппер“», «супер-моторы двадцатого века» и прочие тотемы «Атланта», безделушки с именами героев, лозунгами и названиями вымышленных компаний. Как я и ожидал, на сайте тема «Кто такой Джон Галт?» представлена в нескольких вариациях, в разных формах и расцветках. Также в небольшом ассортименте имеются товары, относящиеся к «Гимну» и «Источнику». Мне больше всего понравилась наклейка со словами: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя. Спроси себя, что ты можешь сделать для СЕБЯ».

Из произведений Рэнд Вики читала только «Атланта», хотя и собиралась прочитать еще «Мы — живые», первый ее роман, опубликованный в 1936 году, где действие происходит в послереволюционной России. Он значительно короче двух других романов Айн Рэнд и куда более удобочитаем. Вики пыталась осилить «Источник», но была слишком занята участием в «Чаепитии», чтобы уделить роману должное внимание. «Я не особенно пристально изучала творчество Айн Рэнд, но то немногое, что я знаю из ее философии, мне нравится, — сказала она. — Особенно то, что мы несем ответственность за самих себя, и то, что становясь сами все лучше и лучше, мы делаем лучше для всех остальных». Это невнятная, но не дающая покоя всей Америке мысль, что надо становиться все лучше и лучше, кажется, насквозь пронизывает все «Движения чаепития», хотя мне до сих пор неясно, как эту мысль можно почерпнуть из «Атланта», где Америка представлена в самом экстремистском воплощении, и как можно выразить ее таким затертым афоризмом. Похоже, только слегка чокнутые левые вроде Уиттакера Чемберса, обращают внимание на фашистские идеи, изложенные в книге.

Вики сказала, что читала «Атланта» в период предвыборной гонки 2008 года. Она встречала в блогах разные фразы, где упоминался Галт, и цитаты из Рэнд, «и это подогревало мое любопытство, я начала выяснять, в чем тут дело, я постоянно задавалась вопросом: что это такое?». Вики, которая была родом из Миссури, в колледже придерживалась либеральных убеждений, но, окончив курс в начале 1990-х годов, сменила политические взгляды на правые. Она увлеклась Рашем Лимбо, «поэтому действительно начала задавать вопросы». Лимбо, сказала она, «открыл мне дверь к фактам, и если я теперь оказывалась в ситуации, когда что-то происходит, участвовала в разговоре, где люди спрашивали моего мнения, я с большой долей уверенности говорила: „Да-да, вот что я узнала“. Не важно, что я слышала, но вот факты в том виде, в каком я их представляю, как я их понимаю, как вижу. Поэтому я рекомендую вам выяснить все самостоятельно. Вы можете не соглашаться с тем, что найдете, но вот где я черпаю факты».

Раньше Вики любила Билла Клинтона, но любовь прошла, когда она заметила, что, выступая перед избирателями, он противоречит себе — «словно хамелеон». Передачи Лимбо помогли ей расширить свой политический кругозор, помогли увидеть Клинтона в истинном свете. «Я принялась чесать затылок, приговаривая: „В этом же нет никакого смысла“. Я не понимаю, зачем он так говорит, но я недостаточно разбираюсь в политике, чтобы понять. Поэтому я начала слушать Раша. И не только из-за его оценок.

Просто все, о чем он говорил, он прочитывал в газетах, он мог указать на источник информации, и в любом случае это была просто правда». Этот «источник информации» явно произвел на нее сильное впечатление. «Он говорит, откуда берет все сведения. Он не просто бросает слова на воздух и не берет их с потолка».

Программу Гленна Бека на «Fox News» Вики смотрела нерегулярно, однако отправилась в Вашингтон, чтобы 28 августа 2010 года принять участие в митинге «Восстановления чести» — том самом, который так встревожил моих объективистов с Манхэттена. Она была из числа правых, верующих в Бога, в которых Пол Белл видел великую надежду нации. Она не принадлежала ни к какой официальной церкви, но считала себя христианкой. «Я из числа поклонников Иисуса», — сказала она, снова доказывая, что можно быть одновременно последовательницей и плотника из Галилеи, и леди с Мюррей-Хилл.

Поездка на митинг Бека была ее шестой поездкой в Вашингтон с момента появления «Движения чаепития». «Я никогда не бывала в Диснейленде, — призналась Вики, — нов Вашингтоне есть что-то действительно волшебное и прекрасное — не просто пейзаж, но еще история, мысли и идеи, которые там зародились. Это воистину сердце свободного мира».

Интересно, почувствовала бы она то же самое в том месте, где живу я, в Гринвич-Виллидж. Здесь находилось последнее жилище Томаса Пейна, великого памфлетиста и философа эпохи Войны за независимость. Его последний дом находится на Гроув-стрит. Музыкальный бар «Marie’s Crisis», расположенный там на первом этаже, назван в честь цикла статей Пейна «Американский кризис».[165]

Мы заговорили о Джордже Вашингтоне. У него было гораздо больше поклонников, чем у Пейна — весьма радикальной личности. Он ведь даже не удостоился похорон на кладбище, поэтому на его последнем пристанище красуется не просто памятная доска. Я посоветовал Вики в следующий приезд посетить Маунт-Вернон. Меня удивило, что она никогда там не бывала. Всего полчаса езды от столицы по приятной дороге. Я-то думал, что участники «Чаепития», которые так часто говорят о своем почтении к отцам-основателям, в обязательном порядке совершают паломничество в усадьбу и к могиле нашего первого президента.

Еще мы немного порассуждали о Вашингтоне, округ Колумбия. Я подразнил Вики рассказом о начале 1980-х годов, когда любой гражданин запросто мог прогуляться по зданию Капитолия без всякого сопровождения, как и по Белому дому в день рождения Линкольна. Она в ответ охала и ахала, и не надо быть участником «Чаепития», чтобы испытать первозданный, детский восторг, когда представляешь Вашингтон во всем его великолепии. Это тот самый дух, какой находят ее единомышленники в работах Айн Рэнд, какой цепляет воображение американца, трогает людей вроде Вики Тауле, даже если они верят в Бога.

Сможет ли объективистская религия когда-нибудь стать таким большим зонтиком, который накроет и людей религиозных, и атеистов? Вики Тауле, Памела Геллер, Марк Меклер и им подобные, кажется, к этому и стремятся.

Целью митинга Бека, сказала Вики, было «узнать нашего Творца». Вот оно, очередное осквернение святейшей рэндианской терминологии. «Это было примерно так: „Послушайте, мы должны к этому вернуться. Мы должны вспомнить, что действительно важно, должны обрести веру“». Вики явно не разделяла — ине собиралась разделять — объективистского взгляда на наиважнейшую проблему альтруизма. Она считала, как и полагается хорошей христианке, что «тем людям, которые попали в затруднительное положение, тем, кому не повезло, мы должны протягивать руку помощи, поднимать их, возвращать на верный путь». Объективистская догма исключает всякие «руки помощи», однако Рэнд полагала, что те, кому оказывают помощь, должны заслуживать этой помощи.[166] Талмудистская концепция благотворительности, когда ты не знаешь, кому помогаешь, была ей совершенно чужда.

Мы поговорили об идеализации эгоизма у Рэнд. Вики одобряла эгоизм в том смысле, в каком он помогает людям «становиться все лучше и лучше». Она сказала: «Определенный уровень эгоизма хорош для личностного роста: вы тратите время на себя, чтобы стать лучше, а когда вы становитесь лучше, то поднимаете на новый уровень всех, кто вас окружает. Насколько я понимаю, человек так устроен, что любит делиться добром. Нам радостно видеть, как преуспевают окружающие».

Я упомянул об опасении, высказанном объективистами на встрече в манхэттенском ресторане, по поводу религиозного характера митинга «Восстановления чести» и поинтересовался, что она думает об атеизме «Атланта», как она к нему относится. «Я руководствуюсь принципом „живи сам и дай жить другим“, — сказала она. — Для меня Бог — основа существования. Каждое утро я просыпаюсь, полная признательности и радости. Так что лично я совершенно довольна жизнью. Вот так. Но если кто-то недоволен, меня это не задевает. До тех пор, пока мы уважительно относимся друг к другу и работаем для достижения одной и той же цели, которая для меня воплощается в личностной свободе». Однако упоминание о необходимости взаимного уважения породило вопрос: как можно сочетать религию, в особенности глубокую веру, с представлениями Айн Рэнд об эгоизме ис ее отрицанием альтруизма. Марк Меклер сумел разрешить это противоречие, притворяясь, будто его вовсе не существует. Что же касается Вики, у меня сложилось впечатление, что она попросту не вникла в суть рэндианской идеологии.

Не нужно старательно изучать «Атланта», чтобы понять, в какой мере там отрицается христианство. Однако антирелигиозность романа выражена сложным философским жаргоном, поэтому обычного читателя, такого как Вики, эта проблема, скорее всего, не беспокоит. Вместо того читателей привлекает характер Джона Галта, то, как он решительно уходит ото всех, когда его прекрасную работу хотят присвоить управляющие-социалисты с его фабрики. «Что меня по-настоящему подкупает, так это то, как он находит совершенно новый способ борьбы с грабителями. Он позволяет им выиграть партию, но само игровое поле оказывается гораздо, гораздо больше… аон даже инее ними играет. И в итоге выигрывает. Добро побеждает, оно всегда побеждает», — сказала Вики. Когда я поинтересовался, есть ли в книге какие-то моменты, с которыми она не согласна, она ответила: «Ни одного».

Для нее фраза: «Кто такой Джон Галт?» — звучит как призыв к свободе. Участники «Чаепития» много говорят о свободе, однако они вкладывают в это слово совсем не тот смысл, какой вкладывали в свое время Томас Джефферсон и Джон Адамс. Отцы-основатели говорили о свободе в самом простом смысле: они имели в виду самоуправление и свободу от внешнего давления. Новое определение — определение участников «Чаепития» — стремится загнать слово в рамки, обозначенные Рэнд, противопоставить использование государственных ресурсов «обеспечению всеобщего благоденствия» — задаче правительства, недвусмысленно заявленной в предисловии к Конституции, которая открыто противоречит принципам Рэнд.

Между прочим, у Томаса Пейна, некогда обитавшего в Гринвич-Виллидж, имелись идеи по поводу «всеобщего благоденствия», которые могут даже сегодня показаться левыми. В своем памфлете «Аграрная справедливость» он высказывался за налогообложение землевладельцев с тем, чтобы выплачивать обязательную сумму всем из «национального фонда, из которого каждому человеку по достижении им двадцати одного года будет выплачиваться пятнадцать фунтов стерлингов в качестве частичной компенсации за утрату его, или ее, природного наследства из-за введения системы земельной собственности». В брошюре «Права человека» он подробно расписывал план «приличного обеспечения ста сорока тысяч престарелых». Он выступал за прогрессивный подоходный налог и даже за денежные выплаты новобрачным и «живорожденным младенцам». Все это — ради всеобщего благоденствия.

Участники «Чаепития» не делают вида, будто реагируют на то же самое, всамделишное подавление и лишение свободы, настоящей свободы, за которую боролись отцы-основатели. Для наших современных патриотов «свобода» — это лозунг, слово, которое можно использовать, подписываясь в электронном письме или в каких-то иных случаях, обесцененное настолько, что отцы-основатели содрогнулись бы под своими напудренными париками. Участники «Чаепития» не учли, что эти странно одетые господа были радикалами, и вовсе не радикалами от капитализма. Они были и лицемерами

— некоторые сами владели рабами, — однако для своего времени они были самыми что ни на есть ультралевыми агитаторами.

В случае с Вики допустимое ущемление свободы распространялось не только на британских солдат, но и «на все расходы, на стимулирующие законопроекты, на объединенные законопроекты, и казалось, мы ничего не можем сделать. А Рик Сантелли появился на экране и сказал что-то о „Движении чаепития“, и — Боже мой, Интернет просто взорвался.

Следующее, что я помню: я нахожу в Мемфисе одного человека, и мы берем на себя ответственность, мы устраиваем собрания, и с этого все начинается». Меня удивила фраза «ничего не можем сделать». Еще как могли, и сделали, воплотили в жизнь, потому что тоталитарные Соединенные Штаты из «Атланта» нисколько не похожи на подавляемую корпорациями, плохо управляемую современную Америку, где господствуют правые настроения.

Вики была не единственная христианка среди фанатов «Атланта», собравшихся на митинг «Восстановления чести». Она сказала, что видела там множество наклеек с именами Айн Рэнд и Джона Галта, много плакатов. Лично у нее в душе книга находит отклик потому, что «мы тратим деньги, которых у нас нет. Мы должны оставить страну потомкам в лучшем положении, чем то, в каком она находится сейчас, а он[167] к этому не стремится. Он бездумно тратит средства. Он совершенно игнорирует волю народа. Даже когда сотни тысяч людей приходят в Вашингтон, чтобы заявить: „Мы этого не хотим!“. Вместо того чтобы сказать: „Знаешь, Америка, я работаю для тебя, я хочу выслушать тебя, мы хотим остановить этот поезд“, — он гнет свою линию». Она назвала это «откровенным неуважением ко всем», кто был на митинге, и, скорее всего, была права. Но неужели действительно так важно, что президент Обама не изменил своей политики после митинга Гленна Бека? Подозреваю, это такая же оплеуха, как и «фальшивый борт номер один», столь оскорбивший Марка Герра.

Вики сказала, что хочет основать организацию и устраивать «что-то вроде индивидуальных занятий» с целью «поддержать самооценку людей, которые так долго были подавляемы государством, что не смогли стать лучше и осуществить свои мечты». Наверное, поднимать самооценку людей — дело хорошее, так же как и подталкивать их к самосовершенствованию и осуществлению мечты. Но вот фразочка о «подавляемых государством» могла бы прозвучать на заседании партии «Черных пантер» в 1969 году.

Было нетрудно представить, чем будет вдохновляться подобная группа, — не столько политическая, сколько философская по своей сути. «Можно было бы взять на вооружение кое-какие идеи из „Атланта“», — сказала Вики.

Постскриптум: Я продолжал переписываться с Марком Герром, и наконец он написал, что пока не выбрал время для чтения работ Айн Рэнд. Буду держать за него пальцы крестиком.

12. Убежденные

Еще на заре «Движения чаепития» произошло нечто удивительное: атеистическая философия нашла себе точку опоры в правом крыле американских политических сил. Если «Чаепитие» являет собой уникальную и значительную коалицию консерваторов от экономики и социального устройства, как утверждают Скотт Расмуссен и Дуглас Шен в своей книге «Вне себя от гнева»,[168] TO получается, что к 2011 году объективисты молчаливо утвердились в этой коалиции.

Объективизм был таким тихим подводным течением, что приверженность Марка Меклера Рэнд совершенно игнорировалась всеми изданиями, на обложках которых он появлялся. Влияние Рэнд на «Чаепитие», если не считать упоминаемых вскользь плакатов с именем Джона Галта, не привлекало внимания прессы или авторов книг об этом движении. В своей книжке «Безумное кипение» Кейт Зернике лишь вскользь упоминает Рэнд. Гранд-дама радикально правых мелькает в одном эпизоде в начале, когда Зернике дает характеристику самому первому «чайнику», появившемуся еще раньше Сантелли — Кели Карендер, у которой в списке для обязательного чтения значилась книга «Атлант расправил плечи».[169]

Мне стало ясно, что о влиянии Рэнд не говорят вслух из-за ее атеистических убеждений. Основное ядро религиозных правых, состоящее из таких деятелей, как вновь всплывший из забвения участник Уотергейтского скандала Чарльз Колсон (в середине 2011 года он записал видеообращение, в котором поносил Рэнд), никогда не примет объективизм.[170] Однако атеизм Рэнд не является непреодолимым препятствием. Его можно хитро обойти или попросту игнорировать. Чтобы «Чаепитие» когда-нибудь приняло философию Рэнд целиком и полностью, ему всего-то и нужно, что несколько истинно верующих — небольшая группа последователей Рэнд, которые полностью принимают объективизм и в состоянии понять, что важнее всего для простых людей.

«Чаепитию» необходимы атеисты.

И я принялся выискивать безбожников. Я искал идеальное сочетание: индивидуумов в социуме, каких требует эпоха, участников движения из самых низов, которые были бы при этом законченными объективистами и атеистами. Найдется ли хоть одна подобная личность в наших бескрайних землях?

Первым моим кандидатом стала одна из наиболее многообещающих первых участниц «Чаепития». Салли Олджар, графический дизайнер из Сиэтла, дама лет пятидесяти, которую часто упоминали в прессе как национального координатора «Патриотов чаепития», наряду с Марком Меклером и некоторыми другими, и как одного из самых первых организаторов движения в целом. В книге Зернике рассказывается о том, как Салли привела пионерку «Чаепития» Кели Карендер к национальному движению.[171] Потом Салли цитировали в «New York Times»: она выражала озабоченность тем, что республиканцы в Конгрессе могут уклониться от выполнения своих обещаний.[172] Однако ни в одном издании не было упомянуто, как сильно повлияло на Салли творчество Айн Рэнд. Она была самым убежденным объективистом, какого только можно отыскать внутри «Движения чаепития».

Сама Салли характеризует себя как «во многом дитя своего времени», в смысле «дитя Вудстока. Я просто верила, что любовь правит миром, и если все станут делиться друг с другом всем, что имеют, все будет отлично. Я наивно полагала: „Все, что тебе нужно, — это любовь“, — и жила в соответствии с этим лозунгом». Она вспоминала, что когда ей было лет семнадцать, отчим, который то и дело подбрасывал ей «разные безумные идеи», предложил ей почитать Айн Рэнд. Салли как раз баловалась марксизмом, считая, что «вот это потрясающая система. Все делятся со всеми, все равны, и нет животных, которые были бы лучше других. Все животные одинаковы. А он[173] сказал: „Нет, нет и нет, ты слишком мало знаешь“».

Она решила попробовать почитать Рэнд, поэтому зашла в книжный магазин и купила «Источник». «Книга меня поразила, — сказала Салли. — Ее взгляд на человека, его роль в мире, представление о том, как все устроено, вызвали во мне живейший отклик даже в том нежном возрасте и вдохновили двигаться дальше». Прочитав «Источник», «Атланта» и «все, что только смогла достать», Салли не просто полностью изменила свои взгляды на марксизм и капитализм, но и выбрала философию своей специальностью в колледже. «Как будто лампочка взорвалась, — сказала она. — Я сейчас же поняла, что именно Рэнд пытается сказать о человеческих существах и их созидательной способности, как именно работают деньги, в чем смысл и ценность жизни, почему так важна мораль».

Для Салли объективизм маршировал в ногу с радикальным капитализмом, который объединяет всех участников «Чаепития». Она подчеркнула: «Основные принципы нашего движения, несомненно, перекликаются со взглядами Айн Рэнд на свободные рынки и финансовую ответственность. Многие из нас в 2009 году почувствовали, что Атлант действительно расправляет плечи, когда начались все эти дотации, стимуляции, произошел крах ипотечной индустрии, и мы увидели, как принципы, о которых мы читали в романе, начинают претворяться в реальность». И она принялась описывать события 2008 года примерно так же, как это делал вовсе не читавший Рэнд Марк Герр, и так же, как это изложено на сайтах, посвященных Рэнд, и постоянно повторяется большинством республиканцев: в банковском кризисе виновато государство, регулирующее экономику, а не сами банки.

Как и Герр, Салли использовала завуалированное выражение «ипотечная индустрия». Можно подумать, через семантику связь между банковским кризисом и настоящими банками можно было каким-то образом разорвать. Салли сказала, что финансовый кризис стал «естественным результатом неверной политики, проводившейся десятилетиями». Она прибегла к объективистской риторике, уверяя меня, что кризис «создала та коллективистская, государственная, направленная на всеобщее благоденствие политика, которую Рэнд так живо описала в „Атланте“».

Можно «взять эти принципы и применять один за другим, начиная примерно с 1960 и до 2008 года», когда «песенка была спета».

Как и в случае с Герром, я спросил Салли, какую именно политику она имеет в виду. Салли тоже входила в число лидеров «Чаепития» и в отличие от Герра обладала хорошими, солидными познаниями в объективизме. Разумеется, я надеялся получить от нее описание кризиса, лишенное общих мест, лозунгов и не нуждающееся в полемике.

На мои вопросы Салли ответила следующее: «Что касается выкупа государством „токсичных активов“, я бы сказала, что банковская система и регулирующие органы, крупнейшие ипотечные компании — „Fannie Mae“, „Freddie Mac“, пузырь на рынке недвижимости, способы управления и неизбежный коррумпированный капитализм, особенности политики, общественно-государственная политика, главным образом жилищная, которая проводилась многие годы, способствовали возникновению морального риска, и в итоге это, как вам известно, привело к краху». На всякий случай, чтобы уже не сомневаться, я спросил, означает ли это, по ее мнению, что банкиры ответственности не несут. «Банкиры постарались извлечь из этого выгоду», — сказала Салли. Под «этим» подразумевалось все, что она перечислила. «Я часто думаю, что большое правительство и большой бизнес находятся в тайном сговоре друг с другом, а налогоплательщики вечно остаются с носом». Я не сомневался, что подобное ощущение испытывают и многие из тех, кто не является ни объективистами, ни участниками «Чаепития». «Они приватизировали прибыль и социализировали риски», — высказала Салли новое замечание, с которым было невозможно не согласиться. Однако я так и не сумел добиться от нее развернутого мнения по финансовому кризису, высказанного с точки зрения объективиста.

Салли была одним из лидеров движения, а также преданной поклонницей Айн Рэнд на протяжении трех с лишним десятилетий, это из-за Рэнд она стала изучать в колледже философию. Однако она так и не пошла дальше очевидных банальностей, объясняя, что случилось с банковской системой, и прибегла к той же риторике, какой я наслушался от моей необъективистской контрольной группы из «Чаепития», Марка Герра. По поводу финансового кризиса было заявлено немало фактов, подтасованных свободным рынком, которые использовал и Ярон Брук, но Салли, кажется, ничего такого не знала.

Салли вспоминала, как пришла в «Движение чаепития», описывала акцию протеста против закона о стимулировании экономики, организованную Кели Карендер. Эта акция прошла 16 февраля 2009 года, за три дня до митинга Рика Сантелли. Салли участвовала в ней и там познакомилась с Кели. Она сказала, что познакомила Кели, настоящую пионерку «Движения чаепития», с творчеством Рэнд. «Кели слышала о ней, знала о ее работах, — сказала Салли. — Невозможно было ходить на первые митинги движения и не узнать. Цитаты из Рэнд были повсюду, потому что любой, кто читал ее книги, понимал, что происходит». Салли почувствовала все это еще до того, как избрали Обаму. «Он действительно хотел глобально изменить Соединенные Штаты». Избрание Обамы вместе с выкупами «токсичных активов» означало для нее, «что впервые за всю мою жизнь моим свободам угрожает опасность, и сейчас я просто обязана выступить и остановить наступление».

Передо мной очередная жертва, чьи свободы ущемили. Я спросил, что же именно угрожало ее свободам. Она ответила, что «начала превращаться в рабу долга. Нам предлагали заплатить за скверную общественно¬государственную политику». Они с мужем «потеряли колоссальную сумму из-за обвала ипотечного рынка». Они лишились значительной части капитала, потому что их дом еще не был выкуплен. Они построили еще один дом, решив, что все равно не смогут продать первый и погасить заем. Им повезло: у них нашлись съемщики, но им «и в голову не пришло просить правительство или соседей выкупить нас в сложившейся ситуации».

Таким образом, под «долговым рабством» и «угрозой свободам» она подразумевала собственную задолженность по кредиту. Обычное для 1960¬1970-х годов сознание: «Вини систему». Помню, как в старшем классе провалил контрольную по математике, и сидевший передо мной парнишка-хиппи посочувствовал: «Это система виновата». Идея состояла не в том, чтобы принять на себя ответственность, а переложить вину на незримую силу, в данном случае — как ивте времена — правительство, «систему». Айн Рэнд предоставляет рабочую идеологию для подобных оправданий, потому что у нее всякое правительство по сути своей — «пушка», принуждающая сила, которая есть зло.

Салли рассказала мне, как она, Кели и их друзья после митинга Сантелли собрали единомышленников, чтобы 27 февраля 2009 года организовать «Чаепитие», и так зародилось движение. Айн Рэнд же, через Салли Олджар, присутствовала при самом его создании.

Рэндианская концепция свободного рынка была принята первыми участниками за основу. Салли определила рынки как главную опору движения, «поскольку первенство и значимость свободных рынков, понимание, что экономическая свобода и право собственности — это две вещи, сделавшие Соединенные Штаты великой страной, — сейчас главное, и не понимая этого, нам не выжить». Два другие столпа, финансовая ответственность и «правительство, ограниченное Конституцией», полностью соответствовали объективистской картине мира.

Второе решение, принятое движением в самом начале, — не вмешиваться в вопросы общественной значимости, имеющие большое значение для многих правых. Общественно значимые вопросы, сказала она, не обсуждаются на еженедельных встречах, которые они устраивают с координаторами движения по всей стране. Аборты, однополые браки и тому подобное «лучше оставлять государству», сказала Салли. Рэнд с ее атеизмом и поддержкой права на аборт смутно представляла себе список важных для общества проблем, что и отразилось на «Движении чаепития». «Наша финансовая жизнь — вопрос куда более острый, он касается каждого американца», — заметила Салли. Спасибо Рэнд, мышление радикального капиталиста, столь выгодное для участников обеда в отеле «St. Regis» и прочих богачей, но имеющее сомнительную ценность для всех остальных, теперь лежит в основе целой философии, которую можно изучать и распространять среди миллионов участников «Чаепития».

Таким образом, процесс, описанный в труде «Что случилось с Канзасом?», прошел полный цикл. В своей книге Томас Франк рассказывает, как население глубинки, взбудораженное социально значимыми вопросами, голосует за политиков, которые всеми силами отстаивают корпоративные интересы. Спасибо «Движению чаепития», его вождям, склоняющимся к объективизму, и сторонникам Конгресса: политика корпораций больше не является объектом пристального внимания. Политики-рэндианцы вроде Пола Райана обосновали урезание расходов правительства и продвинули программу, усугубляющую положение бедняков. Слава Рэнд, доктрина радикального капитализма принята новыми популистами правых. В точности так, как сказал мне Марк Меклер: «В их сердцах и умах философия Айн Рэнд составляет часть их личности». Что же касается общественных интересов.

А что, собственно? Рэнд не признавала самого понятия «общества» — только индивидуумов, в число которых включала и корпорации, особенно крупные. Если нет общества, то не может быть и «общественных интересов», только эгоистичные частные интересы, а значит, что интересы сильнейших (то есть богатейших) — всегда на первом месте.

Участники «Чаепития», может быть, выражаются не столь ясно и предметно, как Институт Айн Рэнд, Институт конкурентного предпринимательства (CEI) или Торговая палата США, однако эти рэндианцы из народа и их сотоварищи имеют, по меньшей мере, такое же политическое влияние. Может быть, Салли и не сумела точно изложить все причины финансового краха 2008 года, но она и не обязана. «Чаепитие» оперирует общими местами, чувствами и эмоциями — примерно так же поступали левые в те времена, когда мы с Салли еще учились в школе. Лозунги были иные, но подход — тот же самый. Вместо «На войну мы не пойдем!» теперь говорят: «Рэнд была права!». Вместо «Хо-Хо-Хошимину мы подложим мину» на плакатах пишут: «Кто такой Джон Галт?». В те дни никто особенно не обращал внимания на настоящего Хошимина, не задумывался, нравственно ли увеличивать число призывников, перекладывая эту ношу на плечи бедных и черных. Точно такое же безрассудство наблюдается и в заигрываниях «Чаепития» с безбожными, радикальными воззрениями Айн Рэнд, в отходе от общепринятых понятий, от представлений о добре и зле, о вере и помощи ближним.

В этом движении, как и в 1970-е годы, приказы отдают радикалы. «Чаепитие» стало коалицией людей разных политических убеждений — от консерваторов до либертарианцев; людей, сочувствующих взглядам Рэнд. Их свели вместе нерегулируемый капитализм и желание урезать возможности правительства, а Рэнд подвела под эти стремления нравственную основу. «Мы не позволим, чтобы другие вопросы разъединили нас», — заметила Салли.

«Движение продолжает дело Рэнд, — сказала она. — Помогает распространять ее идеи. Даже если, в конце концов, не каждый назовет себя объективистом, ее идеи, как мне кажется, обладают громадным влиянием». Взгляды Рэнд на экономику, сказала Салли, «безоговорочно повлияли на движение», как и «ее взгляды на предпринимательство в целом» и еще «ее сосредоточенность на индивидуальности, как на основной движущей силе всего хорошего, что есть в обществе».

«Движение чаепития» — вовсе не такое беспорядочное и неформальное, каким его иногда изображают. В еженедельных конференциях «Патриотов чаепития» принимает участие не менее восьмисот — девятисот человек. «Мы обсуждаем находящиеся в работе проекты законов, вырабатываем свой ответ на них, формулируем этот ответ — будет ли это митинг, стоит ли развернуть кампанию по рассылке писем», — объяснила Салли. Конечно, это, мягко говоря, счастливое совпадение, что два национальных координатора «Патриотов чаепития» — вероятно, самой большой группы внутри движения

— оказались идейными последователями Айн Рэнд. И они явились не из Института Айн Рэнд, не откуда-то извне, а принадлежали к движению с самого начала.

И взаимовыгодное сотрудничество «Чаепития» с Рэнд никуда не денется. Оно наверняка продолжится и после выборов 2012 года. «Чаепитие» настроено на длинную дистанцию. «Мы разработали то, что называем сорокалетним планом, — сказала Салли. — Потребовалось сорок лет, чтобы современные левые завоевали все институты общества. Они начали в шестидесятые, с поколения, родившегося после войны, от которого я отпала прямо посреди пути, и им потребовалось сорок лет, чтобы достичь апофеоза, воплотившегося в Обаме. Он кажется мне ключевой фигурой. Это его идеи меня пугают».

До этого момента Салли Олджар во всем соответствовала моему идеалу: стопроцентная объективистка из «Чаепития». Но мои надежды растаяли, когда мы приступили к обсуждению вечно актуального вопроса на букву «а». Она пояснила, что хотя ей «полностью по душе» взгляды Рэнд на капитализм, рациональность, индивидуальность и тому подобное, она расходится с нею по вопросу о религии. Салли «когда-то была такой же радикальной атеисткой, но становясь старше, несколько отошла от атеизма». Она сказала, что «пристально изучает» этот отрезок своего жизненного пути: «Я не нанималась исповедовать официальную религию, я не какая-нибудь неофитка ия не хожу в церковь. Для меня этот отрезок пути был интересен частично и потому, что я примкнула к „Движению чаепития“».

По ее словам, в этом чувствовалось нечто «вроде руки Провидения». Именно в тот период ее жизни произошел «ряд определенных событий». Она подозревала, впрочем, что «это было, скорее всего, простое совпадение». Когда же встает вопрос об атеизме, она «не уверена до конца: уверена не настолько, как Рэнд, но тут уж ничего не поделаешь».

Салли оказалась агностиком. Я сделал для себя пометку: «Близко, но не в „десятку“».

Я уже начал приходить в отчаяние к тому времени, как повстречался с Питером Каландруччо. Я попытал счастья со всеми заметными участниками «Движения чаепития», какие встречались мне на пути. Я был словно новый Диоген, который выискивал подлинного атеиста среди объективистов из «Чаепития», и пока что без успеха.

Питер был настолько любезен, что пригласил меня вместе с Вики Тауле на одну из регулярных встреч объективистов, проводимых в Мемфисе.

Приехать я не мог, поэтому мы поговорили по телефону. Я понял, что разговор предстоит не из легких, когда увидел подпись под его электронным письмом. Питер оказался редактором и издателем телефонного справочника с указанием заведений, где в Мемфисе подают барбекю. Еще у него имелся веб-сайт, посвященный «дыму, соусу и любви к барбекю». Я люблю барбекю, но сижу на строгой диете. Поэтому я стиснул зубы, стараясь не обращать внимания на явственный запах жареного мяса, сочившийся из телефонной трубки.

Как и прочие выдающиеся деятели из «Движения чаепития», Питер удостоился упоминаний в местной прессе. В апреле 2010 года о нем, вместе с Вики, написали в «The Commercial Appeal», когда они оба, наряду с другими участниками движения, напали на конгрессмена Стива Коэна в одной из кофеен Мемфиса.[174] Коэн, которого выдвинули в кандидаты от демократов, несколькими днями раньше разнес «Чаепитие» в пух и прах. Он сказал, что участники движения — «известные всем люди (только без балахонов и колпаков), они действительно олицетворяют ту весьма озлобленную часть населения Америки, которая не приемлет ничего, что отличалось бы от нормы. И мы видим, что они против афроамериканцев, враждебно настроены к геям, враждебно настроены ко всем, кто просто не похож на яростного сторонника Джорджа Уоллеса. И я боюсь, что они уже главенствуют в Республиканской партии».[175]

Вики Тауле возразила на это высказывание, обращенное к небольшой компании, собравшейся в кофейне, и ей удалось заставить Коэна защищаться. «Я знаю, что вы не расистка. Надеюсь, что вы не расистка», — цитировали слова Коэна. Питер попросил его извиниться, но Коэн извиняться не стал, хотя и признал, что мог бы вести себя повежливее (что сомнительно, поскольку он только что разгромил противника на предварительных выборах и уверенно шел на переизбрание). В ответ на упоминание «балахонов и колпаков» он получил по электронной почте письмо с угрозами, однако стычка в кофейне носила вполне цивилизованный характер. Питер оставил вежливый и рассудительный комментарий в местной газете, что «когда подобными словами характеризуют целую группу людей, это говорит не в пользу официального лица». Несколько позже он сказал: «Было бы лучше воздерживаться от подобных провокационных замечаний».

Питер во время нашего разговора не забывал об инциденте, хотя, вероятно, забыл о том, как «горячо умолял» об учтивости. «Он такой говорливый и лично мне представляется воплощением зла», — сказал он о своем представителе в Конгрессе.

С чего бы это? «Прежде всего, — ответил Питер, — я исхожу из предположения, что любой образованный человек хотя бы в малой степени знает историю, а значит, понимает, что все режимы, стремившиеся присвоить капитал тех людей, которым они служили, в конечном итоге причиняли немалый вред, сеяли хаос и неминуемо приводили к большим человеческим жертвам. Кажется, так было на протяжении всей истории человечества — в каждой империи, в любом тоталитарном государстве, при монархии, социализме и коммунизме. И все эти системы являют разительный контраст с американской законодательной системой, согласно которой власть правительства, его сила — ограничены…»

И он принялся рассуждать в том же духе. Он выдал мне развернутый, объективистский анализ роли правительства — все это, отвечая на вопрос, почему он считает своего конгрессмена воплощением зла. Он почему-то не касался именно этого аспекта, сказал только, что считает Коэна представителем злой системы — злой, поскольку власть правительства превосходит необходимый минимум, а она, по его мнению, должна быть лимитирована. Только ограничив власть правительства, можно «защитить право личности заботиться о себе самостоятельно».

Я коснулся вопроса об атеизме, чувствуя, как во мне нарастает отчаяние. Питер, благослови его душу, успокоил меня. Он не добавляет сливок религии или альтруизма в свой объективистский кофе. Он пьет его черным. Он оказался законченным атеистом. Он пренебрежительно отмахнулся от темы религии. Для него это не имело особенного значения, как не имело бы для любого истинного объективиста.

Все концепции и фразы, которые он озвучивал, в особенности вольное употребление слова «зло», были достойны уст самой Рэнд. В это время волнения уже охватывали Ближний Восток, и Питер проанализировал для меня сложившуюся ситуацию, исходя из позиций объективизма:

«Существует общее убеждение, — сказал он, — что каждый хочет как можно больше получить для себя. Но никому не приходит в голову, что имеется некая вазочка с конфетами, куда можно запустить руку, и, как мне кажется, именно в этом случае философия Айн Рэнд и глубокое понимание человеческой природы, условий существования людей дают большие выгоды». Я как будто снова оказался в ресторане на Манхэттене среди моих объективистов. Этот парень знал свою Рэнд. И за словом в карман не лез.

Питер, которому было уже под шестьдесят, пришел к Рэнд обычным путем

— почти обычным. «Книга „Атлант расправил плечи“ стояла на полке в швейной комнате моей матери, где я в детстве делал уроки, — сказал он. — Я никогда не снимал ее с полки, не понимал, что означает это название, не знал, сам ли Атлант расправил плечи или расправил их кому-то. И это меня всегда занимало». Но не слишком, потому что он прочитал книгу только в 2004 году, когда наткнулся на нее в букинистическом магазине в паршивом торговом центре города Финикса. Они с женой полтора года путешествовали в по континенту в автомобиле с фургоном, в котором и жили, и за это время проехали тысячи миль по западу Соединенных Штатов, Канаде и Мексике. Прежде Питер работал учителем в Саванне, в штате Джорджия. А потом супруги «решили радикально поменять свою жизнь, что очень в духе Рэнд, хотя тогда я Рэнд еще не читал».

Он взял с собой книгу в прачечную, чтобы скоротать время, пока стирается белье, и надо ли говорить, что она изменила его жизнь. «На основе собственного жизненного опыта я и сам уже начинал формулировать кое-что близкое к идеям Рэнд», — сказал он. Вот снова концепции Рэнд витают в воздухе, и читатели куплены еще до того, как возьмутся за ее книги и погрузятся в волнующие приключения Дэгни, Джона, Хэнка и всей остальной компании. Передо мной был человек, который не любил быть привязанным к одному месту, за десятилетия он сменил множество занятий: учитель в колледже, архитектор, проектировщик, а также предприниматель и ценитель барбекю. И вот он, достигнув зрелого возраста, подумал: «Боже, это ведь то же самое, к чему пришел я сам», то же самое понимание «первостепенной значимости личности». «Источник» вызвал в нем живейший отклик, какой неизменно вызывает у архитекторов. «Все хотят быть Говардами Рорками, никто не хочет стать Питером Китингом», — сказал он.

И философские изыскания героя показались ему весьма привлекательными, как и всем архитекторам. После чего он принялся поглощать Рэнд, вгрызаясь в «метафизическую материю», словно в окорок. «Бытие определяет сознание. Вам это известно?» — спросил он меня. Эта самая тема бытия, определяющего сознание, оказалась решающей, и он осознал всю важность верований Рэнд. Питер изучал философию, поэтому был знаком с этим классическим постулатом. Рэнд, сказал он, «докапывается до сути вещей. Что именно мы знаем, и откуда мы это знаем?» И она пришла к выводу, сказал Питер, цитируя Рэнд, что «бытие существует — бытие бытует». Она действительно много раз об этом говорила. Для человека постороннего это может прозвучать тавтологией, и Альберт Эллис потешался над этой фразой, но по какой-то причине именно этот броский лозунг всерьез поражает несгибаемых объективистов.

«Индивидуальному сознанию здесь не нужны доказательства», — заметил Питер. Опираясь на этот краеугольный камень, перед ним выстроилась «философия, говорившая, что невозможно иметь пирог и втоже время съесть его», а именно так он охарактеризовал философию тех, кто «верит, что можно кормиться из общего корыта».

Мы заговорили о протестах в Египте, в результате которых был смещен Хосни Мубарак. Некоторые из протестующих больше всего возмущались разницей в уровне доходов, заметной в Египте повсеместно, и я спросил Питера, как бы Рэнд, по его мнению, отреагировала на происходящее. «Наверное, тут есть ирония, но она сказала бы словами Иисуса Христа, что бедняки всегда будут среди вас. Помните эту знаменитую цитату? — спросил он. — Аяне христианин».

«Насколько я понимаю, существует общее мнение, что есть некий пирог, который необходимо разделить, — сказал он, — поэтому когда люди говорят о разнице в доходах, мне хочется спросить: „А какого черта вы ждали? Чтобы все были богатыми?“ Рэнд сосредоточилась бы на том, что существует, на бытии как таковом. И суть в том, что некоторые люди попросту будут бедными». Подобные высказывания я не раз выслушивал в Индии, где чудовищная бедность порождает у людей душевную черствость — настолько обыденную, что на нищенок в лохмотьях, которые показывают останавливающимся на светофоре водителям своих умирающих от истощения младенцев, никто не обращает внимания.

Питер заметил, что в относительно свободных рыночных экономиках, например, в Гонконге, известны случаи, когда молодые люди упорно трудятся и проходят путь от официантов до клерков, а затем «могут даже сами стать владельцами отелей». Все упирается только в удачное стечение обстоятельств и личную инициативу. На другой чаше весов в этом споре, как он сам сформулировал, лежит точка зрения, что «высшее предназначение человека — в том, чтобы отдать жизнь за другого, не важно, как много он делает или не делает для себя сам». И это, сказал он, «есть то зло, в котором я обвинял Стива Коэна».

Разговор внезапно снова вернулся к этому нехорошему человеку, который засел у Питера костью в горле. Коэн «знает историю, и лично я поэтому не понимаю, как человек достаточно развитый позволяет себе беззастенчиво высказывать идею, так подкупающую простой народ, будто люди могут получить что-то даром, только потому, что они черные, принадлежат к женскому полу, гомосексуалисты, гетеросексуалы или кто-то там еще. Этот человек грешит против основ логики, против истории, а те, кто ему верит, грешат против остальных избирателей, пропагандируя такую политическую идеологию».

Я потом пересмотрел все возможные материалы, выискивая высказывания Коэна, которые можно было бы счесть призывами к сверхъестественному самопожертвованию или к возвышению одной группы населения над другой, но ничего не нашел. Впрочем, это не имеет значения, потому что антиэмпирический подход необходим для рэндианского типа мышления, без которого объективизм просто не смог бы существовать.

Питер обнаружил, что труды Рэнд помогли ему лучше понять то, что он пережил, пока обитал в захолустье, среди преимущественно черного населения Саванны, в штате Джорджия. Со временем он начал покупать недвижимость, чтобы перестраивать и развивать ее. «С этим у меня проблем не было, — сказал он о своей жизни среди расовых меньшинств. — Я особенно не обращал внимания, но, если честно, я, к сожалению, не мог не заметить, и вам стоит это проанализировать, что подавляющее большинство черных считает себя жертвами. Отцы в семьях присутствуют крайне редко, если вообще присутствуют. Дети предоставлены сами себе, с женщинами обращаются отвратительно, кругом пьют, употребляют наркотики», но при этом «благодаря пособиям они получают вдоволь денег на сигареты, алкоголь, лотерейные билеты и криминальную деятельность». Он пытался понять, как так получилось. И пришел к выводу, что «жертвами их выставляют люди вроде Стива Коэна, которые говорят: „О, ты поступаешь очень плохо, но ты слишком тупой, поэтому пороть тебя нет смысла. Уж лучше мы будем о тебе заботиться“».

Когда появилось «Движение чаепития», он понял, что оно как раз для него. Питер рассказывал: «По мере того, как „Чаепитие“ набирало силу, превращалось в „движение“, я увидел в нем не только выражение моего собственного недовольства популистской политикой правительства в духе шестидесятых годов, но еще и движение, к которому стоит присоединиться, чтобы высказать свое мнение». Он как раз только что переехал на родину, в Мемфис, и принялся искать интересных людей: группы поклонников Айн Рэнд, атеистические кружки, — и вот, нашел «Чаепитие». Он увидел в этом движении творческий потенциал, что его удивило. «Как, консерваторы тоже могут творить? Это придало мне сил», — сказал он.

Был февраль 2009 года, и «Движение чаепития» стало самым ярким явлением в стане правых со времен Рейгана с его «желейными бобами». Питер начал посещать митинги «Чаепития», и, «наперекор пропаганде, это оказалось вовсе не собрание гомофобов и расистов — это было собрание людей, которые говорили: „Я устал быть политически корректным, потворствовать всем, предоставлять всем право на сомнение и быть этаким альтруистом-флагеллантом. Хватит уже!“». Питер оказался атеистом в организации, которая «ориентирована на христианство», но остался при своем мнении. Когда приходится говорить о религии, «я говорю им: „Понимаете ли, цели Чаепития в том, чтобы вернуть нас обратно к Конституции, по которой у нас имеется право на самостоятельный выбор религии, самостоятельное определение своей сексуальности и прочих социальных моментов. Нам не нужна теократия, чтобы принять, что пытаются навязать нам левые социалисты“».

Большинство религиозных людей, сказал он, — настоящие теократы, и, конечно, «людям, воспитанным в вере, трудно от нее отказаться. Чувство вины и прочий непосильный груз вынуждают их занимать оборонительную позицию». Поэтому если вы атеист, «все, что вы скажете, просто обязано быть неверным». Питер был согласен с Рэнд, что «логика и разум вытесняют предрассудки и мистицизм». Последний, заметил он, продолжает «оправдывать людей, которые убивают и калечат друг друга на том основании, что их бог лучше чужого бога. Рэнд настолько, прошу прощения за такое выражение, офигенно права, что я не могу сдержаться, я готов кричать: „Слушайте, я обязан сказать правду!“ Я не могу пойти на компромисс и заявить: „Да, я христианин“, — в надежде подкупить кого-нибудь и привести к ее образу мысли, потому что это взаимоисключающие вещи».

Хотя Питер не встретил внутри движения других атеистов, зато познакомился с такими же почитателями Рэнд, как он сам, — например, с Вики Тауле. Уже на первом митинге, где он присутствовал, в феврале 2009 года, сильное влияние Рэнд ощущалось повсюду. «Уже тогда, — сказал он, — многие из собравшихся пришли с плакатами и значками, на которых красовались лозунги: „Кто такой Джон Галт?“ и „Атлант расправил плечи“. Помню, когда я впервые увидел Вики, на ней была футболка с надписью „Я[176] Джона Галта“». Сам Питер обходился без рэндианской атрибутики. Наоборот, будучи настоящим «беззастенчивым капиталистом», он сам продавал футболки с надписью «Добро пожаловать в СССР, социализированное государство Обамы». В какой-то момент у него произошла стычка с «членом движения — альтруистом, который воскликнул: „Как, вы торгуете здесь? Прочь с моих глаз!“ Как будто бы я должен был раздавать футболки бесплатно. И я ответил ему: „Так я же капиталист, приятель“».

Несмотря на это происшествие, Питер верил, что «Движение чаепития» сочувствует свободному предпринимательству. В общем и целом он сказал: «Может, для австрийской или еще какой-нибудь экономики это и не верно, но, как мне кажется, они должны все-таки понимать, что капитализм это источник всех материальных благ». Я напомнил ему точку зрения объективистов, что участникам «Движения чаепития» недостает серьезности и надлежащей философской базы. Он ответил, что от этого высказывания веет снобизмом, и к тому же оно направлено на то, чтобы лишить людей энтузиазма.

Мне почудилось здесь некое столкновение культур. «Во всех нас, кто чувствует свою правоту, это присутствует, — сказал он. — Если ваша цель (а для некоторых так и есть) состоит в том, чтобы чувствовать, что вы правы, да еще и очень ловки, и если ваш эгоизм при этом удовлетворен, — так и пожалуйста». Но лично для него, сказал он, старательно подбирая слова, «крайне важно, когда новая информация добавляется не к коллективному знанию, а к суммарному знанию отдельного человека. И я должен добавлять эту информацию с точностью и пониманием — это значит попросту не быть идиотом». Он сказал, что ему нравится Институт Айн Рэнд, он был на одном из их семинаров в Теллуриде, но «обнаружил, что некоторые из сотрудников

— такие снобы!». Кажется, для Питера это был больной вопрос. Иногда, сказал он, было бы лучше, если бы подобные люди вовсе не посещали собраний «Чаепития». Ведь «если вы хотите говорить с людьми, крайне важно понимать, что невозможно пополнить знания отдельного человека просто-напросто декларируя что-то и обращаясь со всеми остальными, как с придурками».

Презрение Питера не распространялось на самого заметного представителя объективистов, неизменно неуловимого (для меня) Ярона Брука. «Мне он очень нравится, — сказал Питер. — Он делает большое дело, откровенно заявляя людям об, скажем так, экстремальных аспектах объективизма, при этом не задирая нос и не выказывая снисходительность». О другом выразителе идей объективизма у него было куда менее лестное мнение: ему бы он даже посоветовал «посидеть дома и перечитать „Атланта“ еще разок», вот только позабыл его имя. Выслушивая нестандартную точку зрения Питера на «Чаепитие» и его замысловатое толкование объективизма, я особенно отчетливо ощущал, что левые сваляли дурака, отмахнувшись от все разрастающегося правого движения, как от группки неотесанных болванов и простаков, финансируемых корпорациями. Питер никак не походил на простака, на болвана, на марионетку республиканцев и вообще не чью-либо марионетку. Я понимал, почему рэндианцы вроде Марка Меклера выдвигаются в «Чаепитии» на руководящие роли. Да, у объективистов и «чайников» имеются разногласия, в особенности по поводу религии, но это не такое уж большое препятствие, как может показаться сначала.

Главным фактором, определяющим важную роль объективистов в «Движении чаепития», является то, что рэндианцы демонстрируют некоторую идеологическую подкованность — не обязательно большую, но достаточную, и у них есть представление о том, в каком направлении следует двигаться, чего нет у тех участников «Чаепития», которые не читали Рэнд. Нерэндианцы вряд ли обладают целостной философской системой, на которой были бы основаны их взгляды и которую можно было бы распространять среди товарищей по движению.

Из невнятного гнева и недовольства Рэнд делала концентрат, давая людям ощущение цели. Пусть экстремистская, пусть вдохновленная юностью, прошедшей в России, ее философия воспевала достоинства индивидуализма и свободного предпринимательства, столь родные для среднего американца. Мне невольно вспоминается, как нацизм нашел отклик в сердцах немцев — еще одна радикальная идеология, пустившая корни в душе целого народа. У нацистов тоже были корпоративные спонсоры, но история сохранила их имена лишь в примечаниях. И сегодня никто, кроме самых закоренелых марксистов, не скажет, что нацистская партия была инструментом в руках Тиссена и Крупа.

Я все равно не замечал, чтобы оппоненты Рэнд — ииз консерваторов, и из либералов — начали воспринимать объективизм всерьез и уж тем более принялись бы за тяжелую работу, которую необходимо проделать, чтобы достойно противостоять этому учению. Не было настоящих идеологических конфронтаций, не было столкновения идей. Белый дом искал компромисса, принося в жертву собственные принципы. Демократы и прогрессивисты никак не могли убедительно доказать (а в большинстве случаев даже не пытались), что их концепция правительства верна с моральной точки зрения. По мере приближения выборов 2012 года Рэнд по умолчанию выигрывала спор о нравственности. Однако становилось очевидно, что американцы не в восторге от программы правых, когда она задевает их личные интересы. На довыборах в мае 2011 года на двадцать шестом избирательном участке Нью-Йорка это недовольство приняло отчетливую форму. Там победил демократ, сыгравший на недовольстве, которое вызвал план Райана относительно программы Medicare.[177]

He уверен, что одних опасений достаточно, чтобы одержать победу в войне идеологий. Как заметил в 2004 году Томас Франк, избиратели могут игнорировать личные интересы, если ими манипулировать должным образом. Если Обама хочет победить радикальный капитализм, он должен превратить выборы в состязание идеологий, поскольку основополагающие принципы Республики — о которых трубили все выдающиеся американцы от Томаса Пейна до Франклина Рузвельта — на его стороне. Но не заметно, чтобы он готовился к подобному состязанию.

По счастью, одно из редчайших состязаний между объективистами и прогрессивистами было уже не за горами. Дата первых из трех обещанных дебатов между сторонниками Айн Рэнд и членами научно¬исследовательского центра Demos, представителями интеллектуальной элиты прогрессивистов, была назначена. Может быть, эта ерундовая стычка станет предвестником больших событий.

13. Великие дебаты

Как показало мероприятие по сбору средств, проведенное в отеле «St. Regis», в зале, который был назван в честь монарха, которого Рэнд презирала, объективисты не воспринимают случайной иронии. И это мое наблюдение вновь подтвердилось на первых дебатах объективистов с либералами, которые были перенесены с середины февраля на 10 марта 2011 года.

На всем Северо-Американском континенте было бы трудно отыскать место, менее гостеприимное по отношению к объективистам. В числе организаторов значилось и Национальное общественное радио в лице радиостанции «WNYC», это кровожадное чудовище из лагеря левых. И проводились дебаты в рассаднике либерализма, Нью-Йоркском университете. Университет расположен рядом с парком Вашингтон-сквер, где издавна тусуются левые радикалы и битники с гитарами, носители вредоносных альтруистических идей, распевающие песенки, в которых прославляются разные паразиты. На парк выходит фасад дома номер один по Пятой авеню, где жил знаменитый драматург левых взглядов, Клиффорд Одетс, как раз в те годы, когда он особенно увлекался коммунизмом. А непосредственной площадкой для дебатов был выбран Культурный центр Скирболла при Нью-Йоркском университете, названный так в честь рабби Джека X. Скирболла, основателя Лос-Анджелесской школы при Колледже иудейского союза, известного филантропа и кинопродюсера 1940-х годов.[178]

Таким образом, в одном месте собрались Голливуд, мистицизм, коллективизм, государственный тоталитаризм, альтруизм, коммунизм, иудаизм и все прочие «-измы», враждебные объективизму.

В программе дебатов, которую излагал мне в Йельском клубе Барри Колвин, произошли небольшие изменения. Первые дебаты, изначально заявленные под названием: «Правительство. Сколько нам необходимо?» — теперь назывались мягче: «Правительство. В чем его главная роль?». Сильнее всего изменилась тема вторых дебатов, которая сначала звучала так:

«Система социальной защиты населения. Разве мы сторожа братьям нашим?». Теперь же формулировка была такая: «Свобода. Для кого и от чего?». Центр Demos, судя по всему, принял активное участие в выборе тем для дебатов, потому что при таких формулировках либералам было бы проще вступить в бой. Третьи дебаты, изначально посвященные теме «Капитализм. Добродетель или зло?», теперь назывались «Капитализм. Есть ли нравственность в этой системе?». Название третьих дебатов было всего лишь немного перефразировано, но, как я понял, как раз отражало традиционный взгляд либералов на капитализм, который им представлялся зверем в клетке: важно, чтобы он жил, но держать его лучше под замком, чтобы он не посягнул на права публики. «Добродетель или зло» — здесь вопрос поставлен ребром: либо черное, либо белое. При новой же формулировке вопроса в качестве ответа можно предложить веское «возможно» или «это зависит от».

Хотя у Demos было преимущество, поскольку либералы дрались на своем домашнем ринге, в подобной ситуации оно не помогло Джо Луису выиграть у Макса Шмелинга. И было ясно, что объективисты вышли вперед еще во время взвешивания. Институт Айн Рэнд и представители центра Demos расставили столы со своей литературой, и у стола института, где раздавали бесплатные брошюры с изложением философской системы Рэнд, толпилось гораздо больше народу. Почти никто не задерживался у стола центра, где предлагали скучную брошюру с игривым названием «Хорошие правила. Десять историй об успешном регулировании». Издания института, например, книжка Пейкоффа «Религия против Америки» и брошюры Рэнд «Права человека» и «Природа правительства», казалось, имели более абстрактные заглавия, менее связанные с реальностью, зато явно вызывали живой интерес у университетской публики. Брошюры Рэнд выглядели гораздо привлекательнее, хорошо переплетенные и отпечатанные на дорогой глянцевой бумаге, тогда как брошюра центра Demos была распечатана на обычной бумаге формата А4 и сшита скрепками. Если бы я был юнцом, который жаждет отыскать навигационную карту для полета над растерзанной, измученной кризисом Америкой, я, скорее всего, выбрал бы в проводники Институт Айн Рэнд, а не Demos с его проверенными патентованными средствами.

Среди публики был молодой кинематографист по имени Джими Паттерсон, который, несмотря на холод, терпеливо дожидался на улице, пока откроют двери. Он уже окончил университет и пришел сюда с подругой, которая еще училась в Йеле и, кажется, была не так уверена в безоговорочной победе объективистов, как Джими. Он же всего несколько минут назад познакомился с Яроном Бруком и был так счастлив, будто выпил на брудершафт с Джоном Ленноном. «Нет, с Миком Джаггером», — поправился он. Джими ожидал, что грядущие дебаты станут сокрушительной победой Брука, которому предстояло сойтись в первом раунде с Майлзом Рапопортом, президентом Demos.

Насмотревшись на Брука в отеле «St. Regis», на мероприятии по сбору средств, я нисколько не сомневался, что в этом состязании он будет Мухаммедом Али, тогда как Рапопорт возьмет на себя роль солидного, серьезного Джо Фрейзера. Какой бы неприветливой ни казалась эта арена для объективистов, Брук зарекомендовал себя бывалым бойцом, привычным к любым условиям, интересным оратором и опытным спорщиком. На что способен Рапопорт, почти не было известно. Он не так часто мелькал на телеэкране, как Брук, который постоянно появляется на канале «Fox News», однако Рапопорт все равно отказался дать мне интервью до начала дебатов, что могло обеспечить ему некоторую фору. Вместо этого он отослал меня к Дэвиду Каллахану, соучредителю центра Demos и главе его международного подразделения. Каллахан также был автором хорошо принятой книги об этических изъянах общества, озаглавленной «Культура мошенников». Это произведение безоговорочно включало в число прочих изъянов «неспособность боготворить капитализм».

Когда я разговаривал с Каллаханом, за несколько недель до дебатов, он сказал, что «у членов организации нет уверенности, что в дебатах следует встретиться именно с ними, а не, скажем, с Институтом Като или Фондом Heritage, или еще с какой-нибудь популярной структурой». Но в итоге было решено выйти на дебаты с объективистами, которых он охарактеризовал как «доводящих либертарианство до логического предела». Причина такого выбора, пояснил он, «в желании показать, куда приводит подобная логика». Для Института Айн Рэнд дебаты предоставляют возможность завоевать новую публику, «взывая к еще не обращенным, и обрести респектабельную платформу для своих экстремистских идей».

Это, с точки зрения Demos, в худшем случае. Другой потенциальной опасностью для ученых из Demos представлялось то, что вялого спорщика от либералов может просто расплющить в лепешку острыми и язвительными радикальными аргументами объективистов.

* * *

В Культурном центре Скирболла не кипело таких страстей, какие бурлили в 1967 году, во время схватки Брандена с Эллисом. Наверное, дух доброго рабби удерживал публику от грубостей. Когда перед началом дебатов провели голосование, примерно 60 % зрителей, по моим подсчетам, объявили себя объективистами.

Первым на ринг вышел Рапопорт, без всякой рисовки. То был солидный господин лет пятидесяти, несколько грузный, неспешный, способный скорее осыпать противника градом легких ударов, чем отправить его в нокаут. В начале своего выступления он, кажется, читал по бумажке, за что, будь я судьей, непременно вычел бы ему очки. Но Рапопорт и не скрывал, что читает. Ничего не таил за пазухой. В отличие от дебатов Брандена — Эллиса здесь не было никакой критики Рэнд, ее книг или тем более героев. На самом деле я сначала даже не понял, читал ли Рапопорт ее книги, а если читал, то насколько это важно для дебатов. «Давайте проведем их на высоком уровне», — призвал в самом начале ведущий Брайан Лерер — и дебаты действительно прошли на высоком уровне.

Рапопорт начал с наблюдения, что прежнего согласия между либералами уже не существует. С 1980 года преобладают идеи Рональда Рейгана. «С моей точки зрения, эти идеи, которыми всерьез руководствовалось правительство, толкнули страну в пропасть, столкнули с высокого утеса», — сказал он, повторив метафору. И теперь, сказал Рапопорт, мы вступаем в новый период, характер которого пока еще не определен. Брук — хотя в этом, возможно, не было необходимости — делал заметки, пока оратор наносил слабенькие удары («сильный государственный сектор», «справедливые правила игры») ему в солнечное сплетение. Но затем Рапопорт заехал противнику по затылку, продемонстрировав, что, вероятно, все же хорошо знаком со слабостями объективизма: «Между прочим, существует опасность увести эти дебаты к вершинам философии, в сторону от практических решений, от того, какими должны быть настоящие публичные дебаты». Он попал не в бровь, а в глаз: объективисты постоянно уходили от практических решений. Необходимо, сказал он, «следовать задачам публичных дебатов, которые предусмотрены этим жанром». Выдвигаемые принципы должны быть «применимы к реальности».

Реальность — развязанный шнурок, который вечно подводит объективистов, — могла бы послужить грозным оружием, если бы Рапопорт сумел им воспользоваться.

Он процитировал Жан-Жака Руссо: «Наконец, каждый, подчиняя себя всем, не подчиняет себя никому в отдельности. И так как нет ни одного члена ассоциации, в отношении которого остальные не приобретали бы тех же прав, которые они уступили ему по отношению к себе, то каждый приобретает эквивалент того, что теряет, и получает больше силы для сохранения того, что имеет».[179]

Произнеся эту возмутительную речь в оправдание альтруизма, коллективизма и гражданственности, Рапопорт взял быка за рога: «Когда ипотечный брокер убеждает ничего не подозревающего покупателя дома взять ипотеку, которую, как уже знает брокер, клиент не потянет, и при этом брокер понимает, что сам он все равно получит прибыль из процентной надбавки, нам необходимо правительственное агентство, которое готово положить этому конец».

Удар в челюсть был сокрушительный. Бруку явно стало не по себе, он был раздражен, а Рапопорт продолжал говорить о необходимости правительственного вмешательства, когда имеют место загрязнение окружающей среды, эксплуатация ненадежных шахт и прочие преступления со стороны корпораций. Затем он стал перечислять примеры положительного воздействия государства на жизнь граждан: увеличение числа государственных университетов (таких как Техасский университет, где, он мог бы прибавить, объективизм значится в учебной программе). Он продолжал в том же духе, перечисляя правительственные программы, которые когда-то принимались как должное, а теперь находятся под угрозой уничтожения из-за сторонников «маленького» правительства.

Все эти аргументы были беспощадно правдивыми. Объективисты и многие консерваторы вынуждены были молчать, пока Рапопорт говорил, что на протяжении последних тридцати лет ситуация только усугубляется, угрожая среднему классу, ставя его в крайне уязвимое положение. «Мы рискуем превратиться в страну, где есть горстка в высшей степени преуспевающих людей, — сказал он, — „плутократия“, как называет ее „Goldman Sachs“, и подавляющее большинство — люди малообразованные, без доступа к нормальной медицине, без гарантированного дохода» и так далее. Феномен перераспределения всех доходов в пользу крохотной группы супербогачей, «плутократии», был впервые описан аналитиком «Citigroup», а не «Goldman Sachs», но Рапопорту можно простить эту незначительную ошибку.

Брук, как и полагается закаленному ветерану ринга, с самого начала продемонстрировал, что он — лучший оратор. Он говорил без конспекта и много жестикулировал. По временам казалось, что он для пущего эффекта сейчас отойдет от трибуны и начнет бродить по залу, как проповедник. Он отстаивал свою точку зрения, переходя на личности, продуманно бросая в публику риторические вопросы. Он же был иммигрант из Израиля. Он приехал в Соединенные Штаты. Чего ради? «Что делает эту страну такой особенной? Что делает эту страну отличной от других?» — спрашивал он в манере университетского лектора, делая ударение на последних словах, уже выигрышно выделяясь на фоне уравновешенного, но бесцветного, время от времени спотыкающегося на словах Рапопорта. Его оппонент редко использовал слово «я», отдавая предпочтение коллективистскому, обобщенному «мы»: он несколько раз произнес «мы в Demos». Брук же говорил только от себя, ни разу не сказав «мы в Институте Айн Рэнд».

Необходимо вернуться назад, к моменту возникновения этой страны, сказал Брук. На самом деле Рапопорт только что именно это и делал. Руссо, на котором ему бы следовало заострить внимание, был одним из тех философов, которые вдохновили американцев на Войну за независимость. Судья во мне вычел у Рапопорта очко за то, что он не заострил внимание публики на Руссо. Брук, со своим бостонским акцентом, продолжал размахивать рэндианским знаменем, называя Войну за независимость «фундаментальной, исторической морально-политической революцией. Идеологической революцией». Таковой она и была: чтобы прийти к этому выводу, достаточно почитать трактат Руссо «Об общественном договоре», из которого цитировал Рапопорт. Но Брук не стал останавливаться на этом. Он заметил, что «отцы-основатели вывели принцип», который отвечает на вопрос: «Кому принадлежит твоя жизнь?» И «ответ, исторически, всегда, оставался один и тот же: „Твоя жизнь принадлежит племени, твоя жизнь принадлежит королю, принадлежит государству, принадлежит Папе, принадлежит некоей группе, стоящей над личностью“», — говорил Брук, прибегая к повторам, чтобы донести до публики свою мысль. Однако, сказал он, деятели эпохи Просвещения, включая отцов-основателей, пришли к выводу, что «это верно не вполне. Твоя жизнь принадлежит тебе». Чуть ли не в рифму. Аудитория пришла в восхищение, как и следовало ожидать.

После чего Брук совершил невероятный прыжок — через голову Руссо — и заявил, что отцы-основатели «отвергали понятие коллективизма. Они отвергали саму идею, что вы, индивидуальная личность, обязаны чем-то какому-то внешнему объединению».

На самом же деле можно легко доказать, что Рэнд шла не в ногу с отцами-основателями и что они неоднократно выказывали свою приверженность коллективизму, и доказательства тому можно найти не только в «Американском кризисе» Пейна, ной в биографиях этих людей, в Декларации независимости и в Конституции, которая начинается словами: «Мы, народ». Рэнд недвусмысленно отвергала подобную коллективистскую терминологию, заявляя, что общество — «это просто множество индивидуумов».[180] Брук мог бы приводить свои доводы Джеймсу Мэдисону, а не Рапопорту.

Брук беззаботно продолжал в том же духе, уверяя, что цель отцов-основателей состояла «не в том, чтобы просто максимально увеличить общественную выгоду — нет, этого нет в Декларации». И все же Декларация независимости — в высшей степени общественный документ. В нем говорится «мы» и подробно излагаются коллективные жалобы подавляющего большинства жителей колоний, и заявляется, к примеру, что король Англии «отказывался дать свое согласие на принятие законов, в высшей степени полезных и необходимых для общего блага» (понятие, существование которого Айн Рэнд, страдавшая социофобией, отрицала вовсе). И ссылки на Творца с большой буквы тоже не позволяют атеистам-объективистам хвалить Декларацию независимости. Сам Вашингтон был кем угодно, но только не эгоистичным рэндианцем: всем был известен его альтруистичный нрав. И есть еще Томас Пейн, человек радикально левых взглядов, который превратил бы Брука в кровавое месиво, если бы только Рапопорт сунул его вместо бритвы в свою боксерскую перчатку.

Брук размахивал кулаками над безмолвным, распростертым телом Рапопорта, осыпая его градом ударов и перекраивая раннюю историю Республики. Основополагающий принцип нашей страны — вовсе «не в том, чтобы приносить себя в жертву ради соседа, а в том, чтобы жить своей жизнью. И в этом заключена независимость», — объявил Брук притихшей и потрясенной аудитории центра Скирболла. Но так ли это? Те, кто подписывал Декларацию независимости, были людьми привилегированными, они не получали жалованья от Континентального конгресса. Они пошли на громадный риск, которого могли бы избежать, попросту оставшись дома и «живя своей жизнью». Они рисковали этой жизнью ради соседей. Они именно приносили себя в жертву. И достаточно лишь посетить Маунт-Вернон, как я убеждал Вики Тауле, и увидеть, как самопожертвование Вашингтона, когда он не захотел уйти на покой, не позволил себе эгоистично почить на лаврах, привело к тому, что ему пришлось продать большую часть семейных владений в этой части Виргинии. Именно по этой причине дом нашего первого президента управляется некоммерческой организацией, а не принадлежит потомкам Вашингтона, и такое положение вещей сохраняется уже более ста пятидесяти лет.

Брук продолжал долбить одно и то же, запоздало привнося объективизм в старинные пергаментные документы из Национального архива, увенчивая терновым венцом рэндианских идей давно истлевшие головы отцов-основателей и повторяя давнишнюю рэндианскую максиму, что «правительство — это сила». Затем он перешел к списку функций правительства — «благодеяний», как он их назвал, — которые, по мнению Рапопорта, стоили того, чтобы защищать их этой грубой силой, включая и то, «какие, с точки зрения правительства, ипотечные договоры для нас хороши, а какие нет».

Далее Брук изложил мнение Рэнд о защите потребителя, которое определил как выбор между свободой (никакой защиты потребителя, кроме доброй воли бизнеса) и людоедскими силами правительства (злонамеренно влезающими в целом удовлетворительные взаимоотношения между потребителем и бизнесменом). Защита заемщиков от жадных заимодателей означала бы, «что мы не вольны действовать и договариваться самостоятельно».

«Мы можем ошибаться, — сказал Брук, — можем быть правы, можем быть неправы, однако речи об обмане здесь не идет, потому что все мы, как мне кажется, согласимся, что обман — грубое нарушение наших прав, обман — форма насилия. Мы же, как считает правительство, вовсе не имеем права решать, устраивают ли нас условия ипотечного займа. Правительство будет само нам указывать, какую ипотеку брать».

Брук продолжал объяснять, к чему приведет потеря гражданами драгоценного права вести переговоры с банками самостоятельно:

«И что же происходит, когда правительство указывает нам, какую ипотеку брать? Правительство нас принуждает. Значит, если мы не сделаем того, что оно требует, нас ожидают какие-то санкции. Орудие наведено на цель. Правительство — это сила». Объективистам из публики было ясно, что происходит. Рапопорт и не предполагал, что речь идет о неравных взаимоотношениях, основанных на силе, что история научила нас: правительство жить не может без того, чтобы не вмешаться и не отменить совершенно несправедливые пункты в контрактах заемщиков. Он об этом даже не упомянул. Он лишает людей права сесть и обсудить возмутительные условия контракта с банком.

Я попытался представить себе, как я мог бы воспользоваться своей «свободой договариваться» с банком. Я мог бы, к примеру, немного поторговаться по поводу условий кредита. Вместо того чтобы подписывать договор, где значатся неудовлетворительные для меня пункты, я мог бы написать им записку: «Хочу, чтобы процентная ставка не превышала четырнадцати процентов годовых вместо сорока. Прошу вас пересмотреть свое предложение и связаться со мной. С уважением, такой-то». Я бы просто вел себя, как торговец, создавая ситуацию, когда каждый остается в выигрыше. Если бы сорок миллионов клиентов поступали так же, возможно, номер бы прошел. Однако «договариваясь» один на один с банком, заемщик имеет столько же шансов на успех, сколько муравей, пытающийся договориться с моим ботинком. Хотя сорок миллионов муравьев и в этом случае могли бы добиться своего.

Дебаты о защите потребителя продолжались в том же духе: каждый гнул свою линию, и оба — и Брук, и Рапопорт — не могли достучаться друг до друга. Но чего ж еще было ждать, когда у этих людей не было почти ничего общего? Единственный способ, который мог бы привести Брука к победе, состоял в том, чтобы убедительно изображать правительство на все готовым людоедом, а защиту потребителя превращать в насилие со стороны правительства. И все же дебаты послужили поставленной цели, поставленной центром Demos, — выявить полный отрыв от реальности, характерный почти для всей объективистской риторики. Рапопорт, отвечая Бруку, по-прежнему не блистал ораторскими талантами, зато был прост и непринужден, как будто обращался к клубу «Kiwanis» в Нью-Хейвене, анек нескольким сотням ухмыляющихся объективистов. Он мягко заметил, что характеристика, данная Бруком отцам-основателям, проистекает «из узости взгляда», и сказал, что Конституция, гарантируя содействие «общему благосостоянию», подразумевает гораздо больше, чем простую попытку защитить граждан от внешних врагов. Существует множество иных угроз, способных нанести гражданам вред, и на правительство возлагается обязанность защищать население страны от них всех: и от бедности, и от болезней, и от недоступности образования. Конституция обязывает правительство «что-то предпринимать в этой связи, а не просто сидеть, разводя руками и приговаривая: „Вот так уж свободный рынок распределил счастье. Нам остается лишь покориться его воле“».

Брук сумел нанести противнику ощутимый удар, но пока выложился не до конца. Никто не собирался засчитывать нокдаун, если учесть, что аудитория разделилась примерно пополам, однако стиль и характеры бойцов теперь были понятны. Рапопорт снова и снова приводил нравственные доводы за то, что правительству необходимо быть активным, помогать людям, и эта необходимость подкрепляется самой реальной жизнью Америки. Брук занял более абстрактную позицию, прославляя свободный рынок не как лицензию на самоуправство для больших корпораций, но как воплощение «свободы».

Создавалось впечатление, что на этом дебаты и закончатся, зайдя в тупик, но тут Брук нанес сокрушительный удар в собственное солнечное сплетение. Он объявил, что демократия не была для нации главным принципом существования. Ведущий дебатов переспросил его, предположив, что его, вероятно, «занесло не в ту сторону», однако Брук даже не попытался как-то уточнить свою формулировку. «Я считаю, что всеобщее неудовлетворение, с каким мы столкнулись сегодня, в значительной степени является следствием демократии и той идеи, что большинство может приказывать меньшинству — в данном случае единственному настоящему меньшинству, каким является индивидуум, — делать то, чего ему не хочется делать». Брук не собирался развивать эту тему, поскольку несколько десятилетий назад Айн Рэнд уже высказывала серьезные опасения по поводу власти большинства в интервью Майку Уоллесу.[181] Брук не имел права вносить коррективы в объективистскую догму, как священник не имеет права редактировать катехизис.

Рапопорт отвечал, как старый солдат, ничем не выдавая своей радости от того, что его оппонент, уполномоченный самой Рэнд, ступил на зыбучие пески. Рапопорт сказал, что «решения, которые принимают люди, влияют на других людей» почти всегда. На что Брук ответствовал, будто «в мире свободы это не так». Рапопорт возразил, что проблема тут — нев демократии, а в искажении демократии посредством денег и с помощью людей, которых не допускают до голосования.

Все это было из учебника по основам гражданства и права за четвертый класс. Но что еще здесь можно было сказать? Мне кажется, Рапопорт мог бы припомнить Бруку отцов-основателей, подчеркнув, что они-то были демократы своего времени и при этом регулировали налоги и траты. В период с 1792 по 1811 год подушный налог был в десять раз выше того, что взимался с британцев с 1765 по 1775 год.[182] Если бы я был противником Брука, именно это я бы и сказал ему, когда он под конец раунда забился в угол.

Брук принялся в очередной раз потрясать избитым рэндианским «принципом торговца», утверждая, что люди связаны друг с другом «добровольным механизмом торговли. Это позиция, выигрышная для всех». Рапопорт ответил, что такой принцип «подразумевает двух равных партнеров. Но в нашем обществе, в коммерции, на рынке, равных партнеров не существует». И задача правительства, сказал он, следить за тем, чтобы возможности разных людей хоть как-то уравнивались. Он был сдержан и утверждал очевидные вещи, однако это было необходимо, потому что догма Рэнд основана на игнорировании очевидных вещей. На высказываниях вроде тех, какие делал Брук, будто человек достигает равенства доходов, предоставляя бедным «возможность подняться и сделать состояние». Отчего вспоминался Анатоль Франс: «Закон, воплощая в себе величественную идею равноправия, запрещает спать под мостом, располагаться на ночлег на улице и красть хлеб одинаково всем людям — богатым так же, как и бедным».

Пока ораторы продолжали талдычить свое, я увидел разложенную предо мной схему, которую Рэнд и ее последователи закрепили за многие годы в своих книгах, эссе, газетных колонках и интернет-памфлетах. Я наблюдал старый рэндианский трюк, состоящий в отрицании очевидного и искажении реальности: его проделывали прямо у меня на глазах, в культурном центре, названном в честь раввина и продюсера. С 1967 года, когда Эллис дискутировал с Бранденом, ничего не изменилось, разве только характер участников да тон, ставший более вежливым, — и еще само рэндианство, оставаясь таким же экстремальным, глубже пустило корни в обществе. Урок вечера заключался в том, что объективизм может успешно защищать себя в дебатах, постоянно напоминая слушателям, что, как это вывела Рэнд, «бытие бытует». Реальность существует и в большинстве случаев играет не на руку Рэнд. Рапопорт сохранял свои позиции, потому что понял это.

Брук шел по следам своих предшественников, повторяя официальную рэндианскую версию истории промышленной революции, которая произошла в ту эпоху, когда толпы плебеев рванулись с ферм в города, где их ждала работа на фабриках благородных капиталистов. Рапопорт, напомнив аудитории, что история революции существует, назвал высказанную версию «любопытной, однако оставляющей многое за бортом» и сорвал бурные аплодисменты, вызвав одобрительные возгласы необъективистского меньшинства в зале. Безусловно, революция породила величайшее богатство, но «также она породила и великие несчастья, стоит лишь почитать что-нибудь из истории Англии в период тысяча восемьсот тридцатых — сороковых годов». Народился несчастный, забитый городской пролетариат, и судьба этих людей изменилась к лучшему только когда «капитализм как-то обуздали». Рапопорт процитировал одного радиокомментатора начала XX века, который назвал законы о детском труде «коммунистическим заговором». Рапопорт сказал:

«Я полагаю, что кто-нибудь может ухватиться за аргументы Ярона и заявить — поскольку каждый сам несет ответственность за свою жизнь, — что если семилетний ребенок хочет работать на фабрике, работать по шестнадцать часов и получать за это несколько пенни, то он имеет на это полное право».

Ага, он все-таки читал Рэнд! Я понял, что Рапопорт готовится отправить Брука в нокаут. Рэнд откровенно высказывает свое отношение к детскому труду. В антологию «Капитализм» вошло эссе Роберта Хессена, «Влияние промышленной революции на женщин и детей» (изначально опубликованное в 1962 году в бюллетене «The Objectivist Newsletter»). Согласно хессеновской альтернативной истории на самом деле капитализм улучшил условия работы детей по сравнению с доиндустриальной эпохой, поскольку они стали выполнять «легкую работу», обслуживая на фабриках ткацкие станки. «И только тот, кто одновременно проявляет нравственную несправедливость и не обладает знанием истории, может винить капитализм за те условия, в каких жили дети во времена промышленной революции», — писал Хессен. Как только это эссе было опубликовано в бюллетене, по указанию Рэнд оно немедленно вошло в объективистский канон.

«Это миф, что капитализм породил детский труд», — сказал Брук, вторя тому, что за сорок девять лет до него написал Хессен. Разумеется, он сделал оговорку: «Я не хочу сказать, что детский труд — это прекрасно». Конечно же нет. Что может быть прекрасного в том, чтобы дети ползали под станками на ткацких фабриках или рубили сахарный тростник, вместо того чтобы ходить в школу? Но это же капитализм. Брук получил свою долю аплодисментов от верных, однако раунд выиграл Рапопорт. Экстремизм позиции Брука был очевиден. Лерер, ведущий, спросил, считает ли он, что нужно аннулировать Закон о детском труде и «ограничить его использование какими-то особыми случаями». Брук бодро ответствовал, что именно так он и считает.

«Кстати, для протокола, я ни за что не отменил бы этот закон», — невозмутимо проговорил Рапопорт.

Брук отыгрался, отвечая плохо информированному антиобъективисту, который попытался выставить Брука защитником рабства на основании того, что тот защищал детский труд. Брук с легкостью парировал эти нападки, повторив в очередной раз, что Рэнд всегда возмущало насилие над личностью, а заодно сообщив, что, по ее мнению, такого явления, как права государства, вовсе не существует. Затем Брук снова подошел к ограничительной линии и радостно переступил ее, сказав: «Если бы я мог изгнать правительство из нашей жизни, я, наверное, начал бы с государственного образования». Таким образом, он раскрылся, позволяя противнику нанести удар. Рапопорт даже несколько разгорячился. «Если уничтожить государственное образование, если отправить всех за образованием на частный рынок, то дети людей, которые могут платить, получат хорошее образование. Дети тех, кто не может платить, образования не получат. И общество станет таким, в каком нам с вами вряд ли захочется жить. Это будет уже не Америка. По моему личному мнению, это будет Антиамерика».

Происходящее раздражало меня все сильнее. Мы живем в XXI веке. Неужели действительно, вместо того, чтобы обсуждать, как улучшить систему государственного образования, есть смысл спорить о том, нужна ли она вообще? Ответ на этот вопрос был получен еще в середине XIX века, а вопрос о детском труде был решен к 1920-м годам, когда все признали, что использование детского труда было величайшим злом промышленной революции, которое необходимо искоренить. Зачем же мы снова обсуждаем эти вопросы, эти очевидные истины? Неужели это необходимо?

Трагедия заключалась в том, что это было необходимо.

«Когда мы согласились на эти дебаты, — сказал Рапопорт, — некоторые спрашивали: „Зачем вам дискутировать с Институтом Айн Рэнд? Они ведь просто какие-то крайне правые, а вовсе не лицо современного консервативного движения“». Но Рапопорт не был согласен с этим утверждением. Все, о чем говорил Брук, «на самом деле согласуется с настроениями, царящими в современной Республиканской партии». Все это «из числа основных принципов, озвученных Бруком».

Брук вторил ему. «Мы помогли придать дебатам новую форму, мы подтолкнули Республиканскую партию и некоторых консерваторов к тому, чтобы они заняли позиции, которые традиционно им были чужды», — сказал он. Роман «Атлант расправил плечи» вдохновляет их, помогая им обрести больше уверенности, еще больше сдвинуться в сторону радикализма.

«И, по моему мнению, — сказал он, — это спасает нашу страну».

14. Кандидат с Мюррей-Хилл

У Ярона Брука имелась веская причина для подобного оптимизма.

Институт Айн Рэнд наконец-то согласился прислать мне предварительные данные, полученные аналитической компанией «Zogby» — той самой, которая утверждает, что почти треть американцев прочитала книгу «Атлант расправил плечи». Институт Айн Рэнд тянул с этим так долго, что я ожидал увидеть откровенно подтасованные результаты или ответы на вопросы, сформулированные так, что ответить иначе невозможно. Я ошибался. Вопросы были совершенно нейтральными. И результаты были ошеломляюще очевидными: Америка влюблена в Айн Рэнд.

И в этом не было ничего удивительного. После семидесяти лет популярности книги Рэнд продолжали оставаться в числе бестселлеров, цепко впиваясь в американское сознание. И опрос «Zogby» всего лишь подтвердил то, что мы и так уже знали.

Из 2100 совершеннолетних граждан, опрошенных в период с 8 по 10 октября 2010 года, 29 % заявили, что читали «Атланта»; 69 % сказали, что не читали; «не уверенных» набралось на 1 %. Если результаты опроса верны хотя бы приблизительно, это значит, что трое из десяти американцев знакомы с радикальным капитализмом Рэнд, поскольку читали ее пухлый фундаментальный труд. Опрос подтвердил стереотипное мнение, что «Атлантом» увлекается молодежь: 22 % сказали, что читали «Атланта» в возрасте от двенадцати до семнадцати лет; 51 % — в возрасте от восемнадцати до двадцати девяти; всего 20 % прочитали книгу в возрасте от тридцати до сорока девяти; 5 % — от пятидесяти до шестидесяти четырех; 1 % — после шестидесяти пяти и еще один процент респондентов затруднились с ответом.

Другим поразительным открытием стало влияние Рэнд на политические взгляды читателей. На вопрос: «Вы согласны или не согласны с тем, что чтение „Атланта“ изменило ваше мнение по политическим или этическим вопросам?» — 11 % респондентов выбрали ответ «полностью согласен»; 38 %

— «согласен до некоторой степени»; 22 % сказали «полностью не согласен» и столько же — «не согласен до некоторой степени». Итого 49 % читателей «Атланта» поддались влиянию Рэнд, против 44 % неподдавшихся. Впечатляющие данные, учитывая ее атеистические убеждения и экстремистские взгляды. Получается, что значительное число американцев купилось на добротную длинную байку, полную секса, напыщенных речей и щедро приправленную радикальным капитализмом.

Очевидно, что школьные программы Института Айн Рэнд и усилия Джона Эллисона по работе со студентами колледжей возымели действие. Это, конечно, спорный вопрос: некоторые колледжи вернули деньги, присланные Эллисоном.[183] Но это не важно. Результаты опроса подтверждают эффективность принятых мер: 21 % респондентов заявили, что у них «Атлант» «входил в школьную программу или был рекомендован для чтения в школе»; 38 % сказали, что читали книгу по рекомендации друга или коллеги. Опрос также показал, что 21 % процент американцев читали «Источник», а это тоже значительная цифра; 7 % читали «Гимн»; 4 % — «Мы — живые»; и, что самое удивительное, 3 % американцев прочитали «Добродетель эгоизма», обладающую многими заметными недостатками; столько же сознались, что знакомы с экстремистской антологией «Капитализм».

Можно поделить полученные цифры пополам, но все равно получится, что Рэнд обладает мощным влиянием на американцев.

Есть один американец, который служит примером того, что можно назвать «эффектом Рэнд», читатель, взгляды которого постоянно менялись под влиянием Рэнд. Это бывший председатель Совета управляющих Федеральной резервной системой Алан Гринспен. Отношения Рэнд с Гринспеном интриговали меня с тех пор, как я впервые увидел фотографию, сделанную в Овальном кабинете. Были ли они связаны друг с другом так тесно, как казалось при взгляде на эту фотографию?

Увы, Гринспен, которого я просил об интервью в начале 2008 года, когда всех интересовала многообещающая личность Тимоти Гайтнера, был слишком занят, чтобы рассказывать мне о том, какое влияние оказала Рэнд на его жизнь и долгую карьеру. Он сообщил через своего представителя, что «ввиду постоянной сильной занятости не может дать интервью». Но беспокоиться не о чем. Записей, доступных широкой публике, более чем достаточно. На основании его письменных работ и разговоров с людьми, знакомыми с Гринспеном и «Коллективом», вырисовываются две разных картины. Одна — на основании истории, рассказанной Гринспеном в автобиографии «Эпоха потрясений», которую он написал, покинув Федеральный резервный фонд. И вторая — на основании реальности.

Почти все, кто писал о жизни Рэнд в эпоху Гринспена, подчеркивают ее интеллектуальное влияние на будущего «оракула». Но на самом деле все значительно сложнее. Почти все время своего существования «Коллектив» был, и по своей сути, и по намерениям, настоящей сектой. У него имелся непререкаемый лидер, от членов требовалась абсолютная преданность, допускалось вмешательство в личную жизнь членов, в среде которых использовались свои выражения и словечки. Любого, кто пытался нарушить признанные нормы, изгоняли, и изгои становились «законной добычей», объектом злонамеренных личностных нападок. «Коллектив», что обычно для любой секты, вовлекал в свои ряды одиноких, застенчивых людей — тех, у кого, как рассказала мне Барбара Бранден, было мало друзей за пределами «Коллектива». «На самом деле ни у кого из нас не было таких друзей, — сказала Барбара. — Если имелись близкие друзья, они тоже вовлекались в движение, однако за пределами движения никаких друзей не было».

Точно так же, как Эд Нэш советовался с кружком Рэнд по поводу развода с Айрис Белл, так и Гринспен советовался, стоит ли ему бросать работу в Совете экономических консультантов и становиться самостоятельным экономическим консультантом. Натаниэль Бранден пишет в своих мемуарах, что потратил не один час, беседуя с Гринспеном, когда тот обдумывал этот шаг. А для Человека Организации, каким он был тогда, шаг был крайне важный. Бранден подталкивал его к решительным действиям, чтобы в итоге Гринспен превратился из очередного промышленного экономиста в востребованного, процветающего экономиста-аналитика. «Сделай прыжок», — предлагал он Гринспену, о чем вспоминал в своих мемуарах.[184] Однако об этих долгих разговорах нет ни слова в книге самого Гринспена, содержащей множество подробностей — за исключением тех мест, когда речь идет о Рэнд и ее окружении. Напротив, Гринспен утверждает в своей «Эпохе потрясений», что «решение сменить работу далось на удивление легко» благодаря независимому доходу, который имелся у него тогда.[185] Если решение далось «на удивление легко», зачем его обсуждать, да еще и часами? О Брандене Г ринспен упоминает вскользь, называя его «молодым коллегой Рэнд и, спустя много лет, ее любовником». О Барбаре Бранден он говорит всего в одном месте, да и то даже не называя ее имени. Он умалчивает о своем разговоре с Барбарой, в котором она убедила его, что стране не нужны банки, управляемые правительством.

Однако в 1950-е годы отношения Гринспена с Рэнд были такими тесными, что даже его развод с Джоан Митчел, старинной подругой Барбары, не заставил его покинуть «Коллектив». Он оставался в нем, даже когда его привлекательная бывшая жена начала встречаться с Алланом Блюменталем, кузеном Натаниэля, а затем вышла за него замуж. На фотографии со свадьбы Джоан и Аллана 1957 года среди прочих участников «Коллектива» присутствует и радостный бывший супруг.

Тесное общение с Рэнд продолжалось и на протяжении 1960-х годов. Гринспен, человек амбициозный и работавший на консервативные корпорации, не обращал ни малейшего внимания на то, что лидер кружка является для общества парией. Гринспен писал статьи для «The Objectivist Newsletter», в 1958 году добровольно вызвался читать лекции в Институте Натаниэля Брандена, рассказывал об «Экономике свободного общества» и делал все возможное, чтобы приобщить новичков к делу объективизма. Но, между прочим, все это он делал отнюдь не из альтруизма. Барбара Бранден рассказала мне, что Гринспен и другие лекторы получали порядочные гонорары плюс проценты от продажи билетов. По словам Барбары, Пейкофф как-то признался, что на лекциях в Институте Натаниэля Брандена зарабатывал больше, чем в своем колледже. Так что денежный интерес, и, вероятно, немалый, крепко привязывал Гринспена к Рэнд.

Он оставался членом «Коллектива», пока тот не распался сам собой после изгнания Брандена. К тому времени сочинения Гринспена уже заняли почетное место среди канонических текстов объективизма, наряду с текстами самой Рэнд. Именно Гринспену выпала честь поведать миру, какой объективистам представляется роль правительства в бизнесе. По словам Натаниэля Брандена, в рэндианской иерархии Гринспен стоял сразу за супругами Бранден, находясь на одной ступеньке с духовным лидером объективизма Леонардом Пейкоффом. Иногда Гринспен поднимался выше Пейкоффа, иногда наоборот, в зависимости от прихоти Рэнд.[186]

В своих мемуарах, вышедших в 2007 году и дополненных еще через год, Гринспен умалчивает о своем высоком ранге в иерархии объективистов. Он мимоходом отпускает грехи своим товарищам-объективистам, не упоминая о лекциях в Институте Натаниэля Брандена, и почти ничего не рассказывает о женщине, которая на протяжении трех десятилетий была для него путеводной звездой. В единственной ссылке на эссе, написанное им для Рэнд, он говорит, что «писал смелые комментарии для ее информационных бюллетеней, с жаром юноши, проникнувшегося новыми для него идеями». Далее он продолжал в том же духе, уверяя, что, «как и любой новообращенный юнец, был склонен принимать концепции прямо в лоб, в самых простых формулировках. Почти все сначала воспринимают идею в общих чертах, прежде чем осознают всю ее сложность и примут со всеми оговорками. Если бы было иначе, нам нечего было бы воспринимать, нечего изучать. И мой энтузиазм начал угасать лишь тогда, когда начали вскрываться внутренние противоречия, заложенные в новую для меня истину».[187] Неужели он до сих пор верит в то, что пишет? Об этом он предпочел не говорить.

Больше в его биографии в двести тысяч слов нет ничего существенного о годах, проведенных рядом с Рэнд. У нас остаются весьма поверхностные представления о том, что за личностью была Рэнд: там нет описания ее добродетелей или пороков, жарких диспутов, в которых принимала участие Рэнд — иногда привлекая и Гринспена — на протяжении тридцати лет, пока он числился одним из ее заместителей. И это кажется чрезвычайно странным, потому что всех остальных, кто был рядом с ним в те времена, когда Гринспен находился в непосредственной близости от Рэнд, он описывает в мельчайших подробностях. Но в этом нет ничего странного, если целью было преуменьшить значение этой судьбоносной главы своей жизни, скрыть экстремистские взгляды, которые он пропагандировал с 1950-х по 1980-е годы как член общества Рэнд, и — самое главное — приуменьшить ее влияние на его поведение на посту председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы.

Это расплывчатое замечание: «Мой энтузиазм начал угасать» — по-видимому, подразумевает, что его приверженность к Рэнд ослабевала на протяжении всех тридцати лет. Так ведь?

Причина верности Гринспена в период наибольшей популярности Рэнд всплывает в письме редактору «The New York Times Book Review», которое Гринспен написал в 1957 году, отвечая на очередную из многочисленных критических нападок на «Атланта». Из трех писем, удостоенных публикации, — остальные написали Барбара Бранден и еще один член «Коллектива», — письмо Гринспена было самым взволнованным, самым вольным в использовании лозунгов Рэнд. «Книга „Атлант расправил плечи“ воспевает жизнь и счастье, — писал он. — Справедливость торжествует неумолимо. Творческие личности, неуклонно стремящиеся к цели и рациональные, получают радость и осуществление замыслов. Паразиты, которые упорно сворачивают с избранного пути, отказываются от разумного подхода, получают то, что заслуживают».[188]

Пожалуй, он действительно был юным энтузиастом, когда писал эти слова: ему был всего тридцать один год. Ну а если взглянуть на прочие сочинения и поступки этого ныне почтенного пожилого человека? Была ли ему вообще присуща подобная пылкость в те времена? Или же она проявляется только в тех случаях, когда он защищает Рэнд? В антологию 1966 года, «Капитализм. Незнакомый идеал», вошли три его эссе, и когда читаешь их, становится ясно, что идеология Гринспена нисколько не поменялась за те десять лет, прошедшие с письма 1957 года, в котором он клеймил «паразитов».

Если роман «Атлант расправил плечи» является библией объективиста, то антология «Капитализм» — его катехизис. Это такое же стенобитное орудие, как и художественные произведения Рэнд, только лишенное претензий на литературность. Здесь все излагается подробно, учение Рэнд примеряется к практическим проблемам Америки: к примеру, рассматривается вопрос о том, «какое правительство нам необходимо». Ответ можно выразить следующим образом: «Практически никакое и уж точно такое, какое не побеспокоит бизнесменов». Имеются там и эссе по другим вопросам, но главная цель антологии — разрешить вечно актуальную проблему правительства, которое просто-таки не желает убрать от бизнеса свои грубые лапы. Гринспен удостоился чести войти в число авторов наряду с Рэнд, ее заместителем Бранденом и Робертом Хессеном. И то, насколько важен был Гринспен для Рэнд, видно по трем его эссе, написанным для антологии, против двух эссе Брандена и всего одного Хессена.

В эссе Гринспена, попавших в этот сборник, отражен радикальный взгляд на устройство Америки. Возвращение золотого стандарта. Отмена антимонопольных законов и вообще всех форм регулирования. Книга, которую до сих пор переиздают и прекрасно покупают, отличается резкостью тона и содержания и так же изобилует объективистским жаргоном, как и письмо Гринспена для «The New York Times Book Review».

Эссе Гринспена «Посягательство на неприкосновенное» приравнивает правительственное регулирование бизнеса к падению нравственности в обществе. А Гринспен предстает здесь антиподом Ральфа Нейдера, выступая против того, чтобы правительство защищало потребителя от нечестных и недобросовестных бизнесменов. Комиссия по ценным бумагам и биржам и Управление по контролю за продуктами и лекарствами, по мнению Гринспена, совершенно излишни. Защита потребителя является «главнейшей составляющей контролируемой государством экономики». Всякие законы, которые защищают общество от нечистоплотных бизнесменов, даже проектные и строительные нормы, настаивает он, не нужны. Гринспен уверяет, будто потенциальной угрозы репутации достаточно, чтобы в обществе с нерегулируемой экономикой удержать застройщика от возведения никуда не годных зданий.

Он продолжает рассуждать об «алчности» бизнесмена (осторожные кавычки — его), которая является непревзойденным защитником потребителя. Репутация фармацевтической компании, отраженная уже в самой популярности ее торговой марки, и есть «чаще всего — ее главная ценность». И это утверждение еще более справедливо для фондовых компаний. «Фондовые компании стоят тех сотен миллионов долларов, которыми они ежедневно ворочают по телефону, — говорит Гринспен. — Малейшее сомнение в надежности слова брокера или в контракте, и он тут же будет вышвырнут из бизнеса».

Что особенно любопытно в этих пассажах, — они ни слова не говорят о том, как ведет себя рынок в условиях нерегулируемой экономики. Нет, Гринспен высказывает свой взгляд на ту реальность, какая представлялась ему еще во время написания того эссе для «The Objectivist Newsletter» в 1963 году (когда он был юным энтузиастом тридцати семи лет). Именно поэтому его комментарии столь примечательны. Эссе совершенно игнорирует выказанную рынком тенденцию вовсе не замечать давно вошедшего в обиход, рутинного мошенничества. Действительно, обман — настолько естественная черта финансовых рынков, что весьма редко наказывается как преступление, да и тогда возбуждаются лишь гражданские дела — третейские суды, групповые иски и преследования со стороны Комиссии по ценным бумагам и биржам США почти всегда завершаются без признания или отрицания вины со стороны ответчика. Объективисты утверждают, что они — против мошенничества, однако, сражаясь с регулируемой экономикой, они отказываются от единственного механизма, способного ликвидировать систематическое и повсеместное мошенничество.

Лучший из самых свежих тому примеров — финансовая пирамида Бернарда Мейдоффа, которая просуществовала как минимум двадцать лет. Законы никак не смогли на нее повлиять не потому, что законодательство — по своей сути неправильное, а потому, что сами регулирующие органы никуда не годились. Рынки были совершенно не способны увидеть этот масштабный обман, просуществовавший много лет в самом сердце фондовых рынков. Шли годы, и участники рынка, включая руководство крупнейших банков, начали что-то подозревать. Однако они не поделились своими подозрениями ни с другими участниками рынка, ни с общественностью, не говоря уже о регулирующих или правоохранительных органах, поэтому пирамида Мейдоффа продолжала существовать. Единственный способ поймать его состоял в жестком регулировании и мониторинге, обязательном для фондовых рынков, и в компетентном расследовании заявлений, например, таких, какие поступали от Гарри Маркополоса, утверж давшего, что Мейдофф — мошенник.

Мошенничества более мелкие, множество нечистых дел — начиная от взяток за право заниматься муниципальными облигациями и заканчивая надувательством инвесторов и покупателей прямо в торговом зале фондовой биржи, — всегда были на Уолл-стрит обычным делом, и рынок никак не реагировал десятки лет. Некоторые виды обмана были особенно широко распространены, когда Гринспен написал «Посягательство на неприкосновенное». То были обычные методы ведения бизнеса.[189] Недавняя история породила новые примеры того, как отдельные личности и компании получают прибыли, упорно пренебрегая нормами морали, и им все сходит с рук. Кредитный разгул, финансовый кризис и последовавшие затем скандалы дают нам сотни, даже тысячи примеров того, что капитализм не в состоянии надзирать за собой сам.

В основу своих доказательств Г ринспен, как это ни иронично, кладет утверждение, что бизнесмены по большому счету нечестны и что регулирование только лишний раз заставляет их проявлять свои худшие стороны. «Минимальные стандарты имеют тенденцию становиться максимальными», — утверждает он. По логике Гринспена, именно регулирующие органы, а не сами бизнесмены виновны в нарушении этических норм, которые происходят постоянно, потому что «регуляция, которая неизменно основана на насилии и страхе, подрывает нравственную базу сделки». Отголосок этой точки зрения звучит в высказываниях ультраправых (я часто слышал что-то подобное от участников «Чаепития»): именно политика правительства и регуляция, а не банки виноваты в финансовом кризисе 2008 года. Согласно Гринспену, будущему регулятору банковской системы, люди, занятые работой, которую ему вскоре предстоит направлять, подвержены коррупции. Даже введение строительных норм, уверяет он, приводит к обратному результату: «Получается дешевле подкупить строительного инспектора, чем выдерживать стандарты строительства. Фирма-однодневка, которая занимается ценными бумагами, может быстро выполнить все требования Комиссии по ценным бумагам и биржам, убедить всех в своей надежности и некоторое время „доить“ клиентов». Это последнее утверждение — истинная правда, и скандал с Мейдоффом тому подтверждение. Однако странно слышать, будто уничтожение всякого вида регулирования и регулирующих органов вместо улучшения качества их работы — лучший способ покончить с мошенничеством на рынке ценных бумаг.

Простой способ разобраться со слабыми регулирующими органами и регулирующими законами — нанять лучших исполнителей и написать более эффективные законы. Но у Гринспена есть лучший рецепт: он предлагает избавиться от них вовсе. «В нерегулируемой экономике, — пишет он, — тот, кто занимается ценными бумагами, вынужден будет потратить несколько лет, совершая признанные сделки, прежде чем сможет завоевать такую репутацию, чтобы ему поверило значительное число инвесторов, готовых поручить ему свои капиталы». Есть, правда, одна проблема, которую Гринспен не учел: мы не живем в нерегулируемой экономике, на свете никогда не было нерегулируемых экономик, и существует нулевая вероятность того, что они когда-нибудь появятся. А подобные разглагольствования могут использоваться — и используются — для того, чтобы ослабить регулирование современной регулируемой экономики.

Гринспен наверняка за свою жизнь наблюдал достаточно скандалов в мире бизнеса, доказывающих, что преследование личных интересов зачастую подталкивало бизнесменов к нарушению закона и попранию чужих прав и не менее часто приводило их к гибели. Но, по мнению Гринспена, не все так очевидно. Его неприятие регулирования имеет идеологический характер, даже религиозный, как заключил бы Альберт Эллис. Оно основано не просто на нравственности неогосударствленного капитализма, но и на безнравственности капитализма огосударствленного. Его убеждение, закрепленное в «Капитализме» как официальной доктрине объективистов, состоит в том, что правительственное вмешательство в бизнес — не просто плохая общественная политика, но и откровенное зло, форма физического насилия.

Излагая эти мысли в своем эссе, Гринспен добавляет пафоса, и в результате сотрудники регулирующих органов у него делаются похожими не на безропотных правительственных бюрократов, зачастую подверженных влиянию корпораций, а скорее — на грубых энкавэдэшников. «Какие бы эвфемизмы ни использовались в правительственных пресс-релизах, результат один: в основе регулирования лежит вооруженное насилие. Под необозримой горой бумаг, которая неизбежно возникает при всех видах регулирования, лежит пистолет». Это был любимый конек Рэнд, а еще — Брука и прочих рэндианцев, которые продолжают скакать на нем и по сей день.

Эта метафорическая «пушка» постоянно сбивала меня с толку. Я видел множество регулирующих органов в действии и время от времени наблюдал на них налет талька, но никогда — пороха. Так или иначе, компании, большие и маленькие, нарушали государственные законы, но с ними ничего не случалось. Так было во времена юности Гринспена, когда он, молодой блистательный экономист, сидел на диване в гостиной у Рэнд. Безусловно, именно так обстоят дела и поныне.

В 1968 году, в период разрыва Рэнд с Бранденами, Гринспен все еще вел себя как лояльный аппаратчик. В заявлении, опубликованном в официальном объективистском бюллетене, которое подписали Г ринспен, кузен Брандена Аллан Блюменталь, Пейкофф и еще один член «Коллектива», приверженцы Рэнд сказали следующее: «Мы, нижеподписавшиеся, бывшие лекторы Института Натаниэля Брандена, хотим, чтобы было задокументировано следующее: поскольку Натаниэль Бранден и Барбара Бранден своими многочисленными поступками предавали основополагающие принципы объективизма, мы порицаем их и навсегда отрекаемся от двух вышеуказанных личностей, и прекращаем всякие отношения с ними и с Институтом Натаниэля Брандена».[190] Гринспен в своих мемуарах ни словом не упоминает об этом отречении в духе эпохи сталинизма, которое он подписал, будучи юным энтузиастом сорока двух лет.

Гринспен состоял на государственной службе во время правления Никсона, был финансовым консультантом во время кампании 1968 года, входил в группу правительственных консультантов, рекомендовавших отменить воинский призыв, что было для Рэнд одной из первоочередных задач. Для нее воинская повинность была неприемлема, даже во время Второй мировой войны. В антологии «Капитализм» она заявила, что армейский призыв «попирает основное право человека — право на жизнь и подтверждает фундаментальный принцип государственного тоталитаризма: жизнь человека принадлежит государству, и государство может предъявить свои права на нее, заставив человека пожертвовать собой в бою».[191] Гринспена к работе в группе привлек Мартин Андерсон, советник в Белом доме и единомышленник Рэнд.

В 1968 году Гринспен отказался от поста в Белом доме. Неизвестно, имела ли Рэнд к этому отношение, зато известно о ее роли в назначении его на пост председателя Совета экономических консультантов президентом Никсоном. Если бы не Рэнд, он мог бы вовсе не получить эту должность.

В период назначения Гринспена, в июле 1974 года,[192] репортер «New York Times» Сома Голден привел цитаты и из Рэнд и из Гринспена в примечательной, давно позабытой передовице, где программа его действий — и роль Рэнд в его назначении — обрисованы в черно-белых тонах. Более двадцати лет, говорилось в статье, Гринспен являлся «другом и последователем» Рэнд. То было одно из немногих интервью, которым Рэнд удостоила презренную либеральную прессу того периода, и одно из совсем уж редких, в котором она высказалась относительно благожелательно. «Гринспен, как и все, кто разделяет подобные убеждения, — говорилось в „Times“, — верит в нравственность и безоговорочную целесообразность полного laissez-faire капитализма». Гринспен поведал «Times», что когда он познакомился с Рэнд, то был «свободным предпринимателем в том смысле, какой вкладывал в это понятие Адам Смит — под впечатлением от теоретического устройства и эффективности рынка». Рэнд же «в ходе долгих дискуссий и ночных споров заставила меня задуматься, почему капитализм не просто эффективен и практичен, но еще и нравственен».

Рэнд не скрывала, как и почему Гринспен согласился на этот пост: поддавшись ее влиянию. «Я помогла Алану проанализировать, что влечет за собой это назначение, но, разумеется, решение было его собственное», — сказала она. Если это действительно было его собственное решение, зачем об этом вообще упоминать?

Гринспен не хотел этой должности. Он сколачивал состояние в качестве экономического консультанта, и он отмечает в «Эпохе потрясений», что был во многом не согласен с политикой Никсона.[193] Но Рэнд хотела видеть его на этом посту, в правительстве, пусть даже его работа в высшем эшелоне власти противоречила всей ее философии. Она хотела обрести влияние через своего юного энтузиаста, и она его обрела.

В «Эпохе потрясений» Гринспен говорит о своем старом наставнике, Артуре Бернсе, который когда-то возглавлял Совет управляющих Федеральной резервной системы и убеждал его принять пост. Однако о роли Рэнд здесь нет ни слова, ни единого упоминания о том, как она помогала «проанализировать, что влечет за собой это назначение», хотя об этом писали на первой полосе «New York Times».

«Я считаю, что с его стороны это — героический поступок, — цитировала газета слова Рэнд. Странноватая формулировка, когда речь идет о принятии кем-то высокого правительственного поста. — Алан — мой ученик, в философском смысле. Он — защитник нерегулируемого капитализма. Но ни он, ни я не ждем, что такой капитализм наступит завтра».

«Сомневаюсь, что он захочет остаться, если его попросят поступиться собственными принципами, — сказала Рэнд. — Непоследовательность — это нравственное преступление».[194]

Изучая все написанное и сказанное Гринспеном, я пришел к выводу, что его замечание о том, будто его «энтузиазм начал угасать», сделанное в «Эпохе потрясений», не просто сбивает читателя с толку: это даже не попытка смягчить тон, это — просто неправда. Я не вижу, чтобы его верность Рэнд как-то поколебалась, чтобы его решимость претворять в жизнь ее принципы как-то ослабла начиная с 1950-х годов, когда она стал посещать ее салон на Восточной тридцать шестой улице, на протяжении всей его государственной службы и вплоть до сегодняшнего дня. Мне вспомнился роман Ричарда Кондона 1959 года под названием «Маньчжурский кандидат»: о военнопленных, которым промыли мозги в Северной Корее и одного запрограммировали на убийство кандидата в президенты. Я никак не мог отделаться от этого образа. Я все время представлял себе Гринспена кандидатом от Мюррей-Хилл, которого еще в юном возрасте запрограммировали на убийство, — вот он выйдет вперед и убьет правительственное регулирование бизнеса.

Я понимаю, что это — не самый жуткий образ. Зато это — самая подходящая метафора для описания того, как Гринспен упорно проталкивал идеи Рэнд до, во время и после своей службы на посту председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы. Объективисты давным-давно отреклись от него, исключили из своих рядов как предателя, а Ярон Брук жестоко обрушивался на него за предполагаемое предательство Рэнд,[195] но лично мне кажется, что список достижений Гринспена, совершенных за долгие годы службы Айн Рэнд, говорит сам за себя.

15. Вексель к оплате

Алан Гринспен оставался приближенным Рэнд вплоть до ее смерти в 1982 году. В тот год ее верный помощник Леонард Пейкофф выпустил книгу, — написанную при постоянном вмешательстве Рэнд, которая называлась «Зловещие параллели». В этой книге Пейкофф выявлял предполагаемые схожие черты становления нацизма в Германии и процессов, происходящих в Соединенных Штатах в конце XX столетия. Рэнд написала предисловие к этому неистовому произведению, а еще один объективист, столь же близкий к Рэнд, как и Пейкофф, дал ему восторженную рецензию: «Доктор Пейкофф представил нам потрясающе яркое сочинение. Параллели между философскими умонастроениями донацистской Германии и современной Америки, проведенные им с поразительной точностью, пугают. Каждый, кого волнуют коллективистские веяния в современном мире, обязан прочитать эту книгу. Алан Гринспен».

Будучи лидером объективистского движения, Гринспен не мог сделать меньше. Он в очередной раз рискнул репутацией, высказываясь в поддержку объективизма, на сей раз нахваливая книгу, которая сравнивала Соединенные Штаты с Веймарской республикой. Гринспен был уважаемый экономист и все еще юный энтузиаст пятидесяти шести лет.

За год до того он сделался советником Рональда Рейгана и продвинул объективизм в правительство, оказывая самую горячую поддержку законопроекту о снижении налогов Кемпа и Рота, предложенному в 1981 году. Они потребовали сокращения предельных налоговых ставок и навсегда изменили прогрессивный характер налоговой системы — системы, самому существованию которой противилась Рэнд. Гринспен не мог вовсе покончить с подоходным налогом, как не мог отменить минимальный размер заработной платы, против которого Рэнд также возражала, однако смог сделать систему более благожелательной по отношению к творцам и предпринимателям, которые представляют для общества гораздо большую ценность, чем люди, стоящие на нижних ступеньках лестницы успеха. Еще через два года, в качестве главы комитета, готовящего изменения для системы социального обеспечения, Гринспен придумал повысить самый регрессивный налог из тех, что платятся бедным и средним классом, — налог, удерживаемый с зарплаты на социальные нужды, — одновременно урезав пособия. В том не было никакого противоречия. Система социального обеспечения была худшим проявлением альтруизма. Получатели пособий были грабителями. И общество только выигрывало от того, что им поднимали налоги и урезали выплаты.

В 1987 году Рейган избрал Алана Гринспена следующим председателем Совета управляющих Федеральной резервной системы. Гринспен часто беседовал с Бранденом о деструктивном потенциале ФРС и необходимости учредить совершенно свободную банковскую систему.[196] Поэтому его деятельность на посту председателя была либо предательством принципов объективизма, либо возвращением к той роли, какую он исполнял в Совете экономических консультантов, — исподтишка претворять в жизнь рэндианские принципы.

В своих эссе в сборнике «Капитализм. Незнакомый идеал» Гринспен обозначил три главных цели. Две быстренько воплотились в жизнь, стоило ему встать у руля Федеральной резервной системы. Золотой стандарт почил в бозе: идея его возрождения была чересчур экстремальной даже для Рейгана, — нов предыдущие шесть лет исполнение антимонопольных законов все больше ослабевало, а в ближайшие годы Гринспен лично собирался проследить, чтобы с финансовым регулированием было покончено.

Меры, принятые в отношении регрессивного налога, поддержанные Гринспеном, Уолл-стрит и корпоративной системой оплаты труда, до предела расширили пропасть между бедными и богатыми, чего не снилось даже баронам-разбойникам. Между 1979 и 2004 годами люди среднего достатка наблюдали, как их доход после вычета налогов вырос на одну пятую, тогда как доход одного процента населения, с учетом инфляции, подскочил на 176 %.[197] В 1980 году генеральные директора получали в 42 раза больше, чем среднестатистический рабочий. В 1990 году этот показатель увеличился до 147. К 2010 году генеральные директора получали уже в 343 раза больше американских рабочих со средней заработной платой.[198]

Почти с самого момента его назначения на пост председателя Гринспен ратовал за отмену закона Гласса — Стигала, принятого в эпоху Великой депрессии, который запрещал банкам одновременно заниматься кредитными операциями и инвестировать в компании. Под его руководством Федеральная резервная система урезывала действие закона, пока в 1999 году он не был отменен. Это позволило коммерческим банкам гарантировать размещение ипотечных ценных бумаг — судьбоносный шаг на пути к финансовому кризису 2008 года.

В 2000 году, когда член Совета управляющих ФРС Эдвард Грэмлих привлек внимание Гринспена к нарастающей проблеме хищнического кредитования (ипотечные компании предлагали субстандартные кредиты, занимаясь рискованным кредитованием бедняков, которые не могли выплачивать по ним), Гринспен воспротивился предложению отправить в ипотечные отделения национальных банков проверяющих.[199] Защищать народ от эксплуатации со стороны всесильных банков совершенно противоречило тем установкам, какие он выдвинул в «Посягательстве на неприкосновенное». Это было просто невозможно.

Между прочим, что такое хищническое кредитование? С точки зрения объективистов оно имеет столь же важные последствия, сколь и продажа пекарем булки. Ипотечные компании предлагали субстандартные кредиты на несуразно сложных, неравноправных условиях, продавали их беднякам, которые попросту не понимали, что происходит. Согласно доктрине объективистов и пропаганде Гринспена, для банков это было в их рациональных личных интересах. Поэтому инвестиционные банки оформляли ипотечные кредиты, применяя обескураживающе запутанные формулировки, присваивая наивысший уровень кредитоспособности без малейших на то оснований. Присвоение наивысшего уровня надежности ипотечным ценным бумагам было в рациональных личных интересах кредитно-рейтинговых агентств, потому что таким образом они стимулировали рост своих доходов.

И все это никак не регулировалось: ни субстандартные кредиты, ни деятельность кредитно-рейтинговых агентств, ни кредитные деривативы. Гринспен, верный своей давно усопшей наставнице, стоял насмерть за деривативы, сводя на нет все попытки их регуляции. В 2003 году он заявил Банковскому комитету Сената США, что регулировать их «было бы ошибкой».[200] Еще через год он сказал на банковском съезде: «Не только отдельные финансовые учреждения стали менее уязвимыми к основным факторам риска, но и вся финансовая система в целом сделалась более стойкой».[201]

Когда Конгресс попытался закрыть лазейку с деривативами, спровоцировавшими скандал с компанией «Enron», Гринспен этому воспротивился. И, как обычно, его оппозиция одержала верх. «Широкое разглашение данных о ценах по внебиржевым сделкам на условиях заказчика никак не поспособствует процессу определения цены в целом», — заявил он вместе с еще несколькими членами кабинета Буша в письме к Конгрессу от 2002 года.[202] Несмотря на злоупотребления корпорации «Enron», Гринспен и остальные «не верили, что дела, затронувшего государственные интересы, достаточно для оправдания государственного вмешательства». Деривативы, ставшие побочным продуктом бума жилищного строительства, такие как обеспеченные залогом долговые обязательства, теперь регулировались только одним, самым лучшим регулирующим органом — «алчностью бизнесмена».

Мемуары Гринспена «Эпоха потрясений» были опубликованы в 2007 году, за год до того, как его репутация была уничтожена финансовым кризисом. В коротком отступлении о Рэнд Гринспен постарался отмежеваться от своей наставницы, подчеркивая, что был не согласен с нею по вопросу о подоходном налоге, который она вовсе хотела отменить. Но почти тут же, вроде бы противореча самому себе, он объявляет себя наравне с нею главным поборником объективизма: «Я всегда находил широкую философию конкуренции свободного рынка весьма привлекательной, нахожу ее таковой и сегодня».

И все. Ни единой попытки опровергнуть сказанное им в трех эссе из «Капитализма», хотя рэндианская антология все еще переиздавалась и стремительно раскупалась. Книга «Эпоха потрясений» дала своему автору чудесную возможность отречься от программы радикального капитализма, выдвинутой в ранних эссе. Он мог бы сделать это в мемуарах точно так же, как мог бы отмежеваться от этих эссе еще несколькими годами раньше, попросив изъять их из антологии или сделав публичное заявление о том, что эссе больше не отражают его взглядов. Но Гринспен этого не сделал. Вероятно, потому, что все еще верил в каждое слово из этих эссе.

Также он мог бы использовать свои мемуары, чтобы извиниться перед Бранденами: ведь в 1968 году, во время Разрыва, он подписал заявление, направленное против них. Но теперь-то ему было известно, что все сказанное тогда оказалось сплошной клеветой. Барбара Бранден упомянула, что встречалась с Гринспеном в 1980-х годах, когда собирала материалы для своей книги, и рассказала ему, как все было на самом деле. «Он был просто потрясен, — сообщила она мне. — Он признался, что до него доходили слухи,[203] только он никогда им не верил». Он извинялся, сказала Барбара. «Он был очень мил». Для Барбары Бранден этого было достаточно. Когда я беседовал с нею, она не испытывала никаких горестных чувств по этому поводу. Однако если иметь в виду отношение Гринспена к давно усопшей наставнице, то весьма примечательно, что он не нашел нескольких фраз в своей книге, чтобы оправдаться и выразить сожаление по поводу своей подписи под тем заявлением.

Что касается эволюции его взглядов — точнее, отсутствия таковой, — то Барбара Бранден наблюдала Гринспена на вершине власти и говорит, что «знала уже давно: философия Рэнд оказывала на него влияние на протяжении многих лет». И сегодня, «без сомнений, это влияние в большой мере сохранилось».

Кто-то может сказать, что выводы сделаны слишком поспешно, даже может заподозрить нас в предвзятости. В конце концов, как же быть со знаменитым заявлением Гринспена в Конгрессе, которое он сделал в 2008 году, признаваясь, что в его мировоззрении имеются «изъяны»?

То было одно из самых значимых событий в истории финансового кризиса. 23 октября 2008 года Гринспену велели предстать перед Комитетом Палаты представителей по надзору и реформам правительства и его председателем Генри Ваксманом. Во время этой напряженной встречи с этим благожелательным до сих пор комитетом Палаты представителей Гринспен публично бичевал себя, напоминая свидетелей, дающих показания в пользу выставившей их стороны, которые представали перед комитетами Конгресса в эпоху Маккарти. Они умоляли и клянчили, обличали и предавали, отмалчивались и лгали, пытаясь откреститься от своих идеологических ошибок, забывая о всяком самоуважении, отрекаясь от своего прежнего, скомпрометированного образа мыслей — не потому, что изменили ему, а только из желания спасти свою карьеру.

Гринспен быстренько перенял их манеру. Он заявил Ваксману, что отыскал «изъян в той модели, которая, очевидно, функционирует неправильно, а она, скажем так, определяет устройство мира». Он сказал: «Те из нас, кто заботился о личных интересах кредитных институтов, чтобы защищать собственность акционеров, в том числе и я сам, потрясены до глубины души и не верят собственным глазам».[204]

Эта речь об «изъяне» вошла во все мировые сводки новостей. И была почти повсеместно истолкована как отречение от идеологии свободного рынка, и до сегодняшнего дня она является одной из вех финансового кризиса. Однако, внимательно просматривая публичные выступления Гринспена, я постепенно пришел к выводу, что картина покаяния выглядела не совсем так, как принято ее представлять. На ум мне пришло словосочетание «двойные стандарты». Да, Гринспен признал наличие «изъяна». Произнес это слово.

Его спросили, был ли он неправ, и он ответил: «Отчасти». Но он тут же отрекся от своих слов, не успев договорить. Поразительно, сколь мало внимания было уделено тому, как он отмалчивался и постоянно возвращался к своей личной вине, имеющей идеологическую основу.

Гринспен начал менять свои убеждения прямо перед комитетом Ваксмана. «Изъян» в его мировоззрении, сказал он позже в той части выступления перед Ваксманом, которая обычно замалчивается, вероятно, возник лишь на мгновение и не имеет особенного значения. «Не знаю, насколько он значим или долговечен», — сказал Гринспен. Он постоянно напирал на то, что «законы приняты Конгрессом, а не мной лично». Далее он заявил следующее: «Я голосовал фактически за все регулирующие законы, какие выдвигал Совет Федеральной резервной системы… Я понимал, что связан клятвой и обязан исполнять то, что обещал, а не то, чего хотелось бы мне».

В основном это — правда. Гринспен управлял ФРС на основе коллегиальных решений и никогда не голосовал на стороне меньшинства. Более того, он вообще не допускал до голосования разные гнусные и вредные предложения: например, именно так он поступил в 2000 году, когда член совета Эд Грэмлих попытался обуздать хищническое кредитование. При каждой удобной возможности Гринспен пользовался своим непререкаемым авторитетом в ФРС и влиянием на Конгресс в качестве экономического оракула, чтобы подавлять регулирование, если оно осмеливалось поднять голову. Рэнд одобрила бы его действия.

Непоколебимая верность Гринспена своей наставнице подтверждается еще одной ремаркой, которую он сделал, выступая перед комиссией Ваксмана. Отвечая на слова Ваксмана об ущербности его идеологии (суть и особенности которой не были изложены комиссии), Гринспен прочел конгрессменам небольшую лекцию о важности идеологии в современной жизни. Он сказал, что «идеология есть важнейший алгоритм, согласно которому люди взаимодействуют с реальностью. Идеология есть у каждого. Должна быть. Идеология необходима нам для существования».[205]

В отличие от рассуждений об «изъяне» эти слова вырвались у Гринспена спонтанно, он не готовил их заранее. И еще они были несколько туманны. Миллионы, может, даже миллиарды людей по всему миру ведут ничем не примечательную, иногда даже счастливую жизнь при всех мыслимых государственных устройствах, не имея строгой системы верований. Подозреваю, что подавляющее большинство из них слишком озабочено ежедневной борьбой за выживание.

Я понял, что слова Гринспена кажутся мне знакомыми. Я поглядел на книги, разложенные на моем письменном столе, и понял: точно, вот оно, предисловие Айн Рэнд к «Добродетели эгоизма». «Первый шаг, — пишет она, — утвердить право человека на нравственное существование, то есть признать, что ему необходим моральный кодекс, который бы направлял и наполнял его жизнь».[206] Через несколько страниц она ставит вопрос: «То, что действия человека должны направляться неким набором принципов, — это искусственная договоренность между людьми, существующая исключительно как часть традиции, или требование реальности? Относится ли этика к сфере прихотей — личных эмоций, общественных законов и мистических откровений, или к сфере разума?

Этика — это субъективная роскошь или объективная необходимость?»[207]

Это была не какая-то отдельная ремарка, а постоянно звучащая тема, к которой Рэнд часто возвращалась: «Человеческое существо нуждается в системе координат, в понятной картине бытия, пусть даже самой простой»;[208] «Будучи человеческим существом, вы поставлены перед фактом: вам необходима философия».[209]

Неожиданно поддавшись порыву, Гринспен ослабил защиту и выдал нам то, что вложила в него Айн Рэнд. Но поскольку все внимание было сосредоточено на его знаменитом «изъяне» (в 2010 году в Британии даже вышел документальный фильм под названием «Изъян»), то ремарку об «идеологии» никто не заметил. Рэнд настолько мало понимали, что публичное признание Гринспена в верности своей наставнице пропустили мимо ушей.

Гринспен не отрекался от своей идеологии: он в очередной раз подтвердил свою приверженность к ней. И продолжал подтверждать снова и снова. Незадолго до того, как предстать перед комиссией Ваксмана, Гринспен-объективист материализовался в Джорджтаунском университете, где выступил с докладом. Он напомнил аудитории, что «подавляющее большинство сделок должно быть добровольным, а это предполагает необходимость верить на слово тем, с кем мы ведем бизнес, — почти всегда совершенно незнакомым людям. Примечательно, что огромное число контрактов, в особенности на финансовых рынках, вплоть до недавнего развития информационных технологий, заключались устно и начали подтверждаться письменными документами только в последнее время, да и то после сильного изменения курсов ценных бумаг. Мы полагаемся на личные интересы противной стороны, которая, оберегая и улучшая свою репутацию, предоставляет качественные товары и услуги».[210]

Хотя публике это было неизвестно (если только она не состояла из тех трех процентов американцев, которые читали антологию «Капитализм»), Гринспен вернулся к теме, которую развивал в своем эссе «Посягательство на неприкосновенное» сорокалетней давности. Он прямо подошел к сути своего выступления: Айн Рэнд была права. Он был прав.

«В рыночной системе, основанной на доверии, репутация обладает главной экономической ценностью. Поэтому я потрясен тем, насколько мало в последние годы мы заботимся о своей репутации. Когда утрачено доверие, под явной угрозой оказывается и способность нации совершать сделки». И в этом заключается основная причина финансового кризиса, заявил он. «За последний год недоверие к бухгалтерским записям банков и прочих финансовых институтов в контексте неадекватных акций привело к массовым колебаниям в вопросе о предоставления ссуды. И в результате — к замораживанию кредитов».

По словам Г ринспена, получается, что финансовую агонию вызвали не алчность и эгоистичность банков, не хищнические субстандартные кредиты и торговля ценными бумагами с ипотечным покрытием. Не неспособность таких людей, как он сам, осуществлять контроль на рынке. Причина была в недостатке веры у тех, кого Айн Рэнд воспевала, как героев капитализма.

Через два года, в 2010-м, банкротство крупнейшего инвестиционного банка «Lehman Brothers» опрокинуло все доводы Гринспена, показав, что проблема ведущего финансового конгломерата — нев недостатке доверия к бухгалтерским записям фирмы, а в нечестности этих записей. Банк прибегал к некоторым уловкам, благодаря которым почти все риски участия в деривативных сделках не попадали в отчетные ведомости. Гринспен, которого это не смутило, написал статью, в которой высказал мнение, что кризис 2008 года было невозможно предотвратить: иными словами, он и Айн Рэнд оказались правы. Виновные были повсюду: недостаточный уровень капитала, плохо работающие кредитно-рейтинговые агентства. Это был классический Гринспен, с избытком непонятных фраз и математических формул, и за всем этим словоизвержением стояла та самая мысль, которую он продвигал во время службы в правительстве: в чем бы ни заключалась проблема, регулирование — не решение. Гринспен настаивал на том, что основное положение плана регулирования, тщательно разработанного президентом Обамой, — регулирующий орган должен постоянно отслеживать рыночные риски — «противоречит здравому смыслу». Анализ Гринспена был полностью основан на недостатках экономического прогнозирования, и он полностью игнорировал то, что регулирование рыночных рисков подразумевает гораздо больше, чем простое прогнозирование.[211]

Весь 2010 и 2011 годы Гринспен продолжал негодовать все яростнее, проталкивая свою идею «свободного рынка любой ценой». Он был чрезвычайно лоялен и идеологически последователен. Уж здесь надо отдать ему должное. Гринспен — не какая-нибудь там сума переметная. Он по-прежнему — тот же, каким был во времена «Коллектива», товарищ и верный приверженец Рэнд, лектор и эссеист, составитель аннотаций для Пейкоффа, противник законопроектов, выступающий за повышение налога на зарплату и непоколебимый истребитель любых регулирующих законов, какие только встречаются ему на пути. Все еще юный энтузиаст — восьмидесяти пяти лет.

В апреле 2010 года он начал постоянно мелькать в средствах массовой информации, пытаясь одновременно отстоять свою идеологию и спасти репутацию, уверить общество, будто кризис, который он лично помогал создать, по некоторым признакам, идет на спад. Теперь он старался убедить всех, будто был всего лишь винтиком в громадном и плохо функционирующем механизме, всего лишь еще одной жертвой редчайшего глобального экономического бедствия, зарождение которого относится аж к периоду разрушения Берлинской стены.

На канале «ABC-News» его спросили, опровергает ли рыночный кризис капитализм laissez-faire или убеждение Айн Рэнд, будто рынкам можно доверить саморегулирование. За последние годы это был один из немногих случаев, когда в присутствии Гринспена упоминали имя Рэнд, но он справился с ситуацией играючи. Если Гринспен в самом деле считал, что в его образе мысли имеется некий изъян, ему предоставлялась возможность это подтвердить. «Ничего подобного», — заявил он без колебаний, будто ждал этого вопроса, чтобы защитить позиции радикального капитализма. После чего продолжил, сообщив, что у него и других политических деятелей «нет опыта работы с теми типами рисков, какие появились после падения „Lehman Brothers“».[212] Гринспен, вероятно, забыл, что Федеральная резервная система под его руководством координировала выкуп «LTCM» («Long Term Capital Management»), хедж-фонда, который рухнул в 1998 году, поставив под удар платежеспособность противных сторон, в том числе и крупнейших банков с Уолл-стрит. То была генеральная репетиция одного из ключевых событий финансового кризиса 2008 года, когда рискованное участие в деривативных сделках Американской международной группы («AIG») едва не уничтожило ее противные стороны, и снова в их числе были крупнейшие инвестиционные банки. Финансовая система опять оказалась под угрозой из-за беспечности одного-единственного игрока. «LTCM» был гораздо меньше, чем «AIG», но его все равно пришлось спешно выкупать, чтобы спасти от коллапса всю систему.

Через три дня после появления на «ABC-News», 7 апреля 2010 года, Гринспен вернулся на Капитолийский холм впервые с тех пор, как в 2008 году предстал перед Ваксманом. На этот раз он пришел на Комитет по расследованию причин финансового кризиса.[213] И тут уже не было никакого покаяния, даже притворного, даже такого, от которого можно было бы отречься в следующий миг или при следующем появлении на телеэкране. На сей раз Гринспен не извинялся, а нападал. Волнения в обществе поутихли, рынок начал восстанавливаться, и можно было продолжать атаку. Гринспен воспользовался этой возможностью, чтобы решительно отречься от своего частичного покаяния, которое произошло в октябре 2008 года.

Федеральная резервная система, сказал он, действовала, чтобы предотвратить рост субстандартного кредитования. Он раздал комиссии распечатки под заглавием «Инициативы Федеральной резервной системы по ограничению „злоупотреблений“». Даже тут Гринспен не смог удержаться от искушения и поставил кавычки, сомневаясь, стоит ли здесь говорить именно о злоупотреблениях. То, что он назвал «инициативами», представляло собой несколько методических документов. Все были подготовлены совместно с другими агентствами, в некоторых случаях их насчитывалось до пяти. Никаких ограничений не вводилось. Регулирующие органы сообщали о своих ожиданиях, однако, что бы ни говорил в своем отчете Гринспен, не указывали банкам, что делать. Не было никаких требований.

Государственная «пушка» так и не выстрелила.

Член комиссии Бруксли Борн, которая также возглавляла Комиссию по срочной биржевой торговле, когда Гринспен отверг ее план по регулированию деривативов,[214] сосредоточилась на идеологии Маэстро. «Суть вашей идеологии сводится к тому, что финансовые рынки саморегулируются, а правительственное регулирование — либо не нужно, либо вредно, — сказала она. — Вы также утверждали, что в результате финансового кризиса обнаружили в этой идеологии изъян. Вы находились на посту председателя Совета управляющих ФРС более восемнадцати лет, вышли в отставку в 2000 году,[215] и за этот период сделались самым уважаемым в мире экспертом по финансовым рынкам. Я хочу спросить: повлияла ли на уровень регулирования финансовых рынков в США и в мире ваша убежденность в пользе дерегулирования?»

Борн продолжила методично выстраивать обвинения против Алана Гринспена: неспособность регулировать экономику, неспособность предотвратить слияние банков в громадные корпорации, которые уже не имеют права на банкротство. «Неужели Федеральная резервная система не в состоянии нести ответственность за свои действия, не в состоянии исполнять свои обязанности?»

Гринспен был не в том настроении, чтобы признавать ошибки или каяться. Он, кажется, был рад возможности обставить все так, будто он и не поворачивался спиной к Айн Рэнд. Первым делом он заявил, что никогда не сомневался в правильности своей идеологии.

«Прежде всего, — начал он с нажимом, и его голос звучал сипло и решительно, — изъян системы, который я признал, заключался в том, что она не позволяет в полной мере осознать состояние и масштаб потенциальных рисков, которые до тех пор были еще не испытаны». Дав ложную трактовку своей октябрьской исповеди 2008 года, Гринспен продолжил переписывать историю, опровергая саму мысль о том, что когда-то был Маэстро. «Может быть, вам и казалось, будто мои идеи относительно регулирования имели какой-то вес и влияние на Конгресс. Но лично я так не считаю».

Время выступления Борн истекло, и больше никто не развил ее мыслей. Ни один из членов комиссии не зачитал Гринспену расшифровку стенограммы его покаянного выступления 2008 года. Никто не возразил в ответ на его ошеломляющее заявление, будто он не имел никакого влияния на Конгресс. Попытка переписать историю удалась: никто ничего не заметил. Гринспен прибегнул к излюбленной технике объективистов, проверенной временем: отрицай реальность.

В одном отношении Гринспен был прав. От своей идеологии в речи об «изъяне» он не отрекся. Разумеется, его выступление перед комиссией Ваксмана оставило совсем иное впечатление. Однако пудрить мозги — это искусство, в котором Гринспен был виртуоз. Его появление перед комиссией Ваксмана послужило своей цели — перенаправило гнев общественности и конгрессменов в другую сторону. И отрекаться от благословенного Гринспену не пришлось.

Он покинул зал заседания комиссии и занял почетное место в обществе, продолжая продвигать программу Айн Рэнд. Пока длилась рецессия, к которой привела его политика, он в марте 2011 года написал статью для журнала «International Finance», в которой уверял, будто правительственный «активизм» замедляет темпы восстановления.[216] Откуда такая высокая безработица и недостаток инвестиций? «Я делаю вывод, — сказал он, подводя итог, — что как минимум половина, атои три четверти причин проистекают от громадного потрясения и неуверенности, которые поселились в конкурентной, регулирующей и финансовой среде со времен крушения „Lehman Brothers“ и были порождены волной правительственного активизма». В конце статьи он написал: «Нынешний правительственный активизм мешает всеобъемлющему и динамичному восстановлению экономики».

Тоже самое мнение Гринспен высказал и в комментарии для «Financial Times», опубликованном в марте 2011 года.[217] Его миссия состояла в том, чтобы атаковать акт Додда — Фрэнка — наполовину оформленный закон, которым Конгресс с таким большим опозданием ответил на ужасы 2008 года. Хотя закон был слабый, ной в таком виде его было довольно Алану Г ринспену. Гринспен, посещавший салон на Тридцать шестой улице, Гринспен, писавший для антологии «Капитализм», противостоявший любым формам правительственного регулирования, вернулся. Правда, вряд ли он вообще уходил.

Статья начиналась с краткой истории финансового кризиса по версии Алана Гринспена. «Регулирующие органы были захвачены врасплох крахом, для борьбы с которым, как нам ошибочно казалось, у нас запасено достаточно средств». Проблема, иными словами, заключалась не в безрассудстве банков и страховой компании «AIG», которое усугублялось слабым регулированием, а в неспособности банков сохранить достаточно резервных средств, чтобы компенсировать собственную некомпетентность. С самого начала финансового кризиса он твердил одно и то же, как мантру: беда не в разгуле дерегулирования инев злоупотреблениях со стороны банкиров, а в неспособности банковского руководства сохранить необходимые резервы на случай тех самых злоупотреблений, которые он поощрял. Это все равно что обвинять сетку-рабицу, из которой сделан забор, в том, что воры постоянно ее разрезают.

А от следующего утверждения просто глаза лезут на лоб: «Сегодняшние конкурентоспособные рынки, хотим мы это признать или нет, приводятся в движение „невидимой рукой“ Адама Смита, только на международном уровне, и ее действия совершенно не поддаются[218] пониманию. За редчайшими исключениями (например, в 2008 году) всемирная „невидимая рука“ обеспечивала относительно стабильный валютный курс, стабильные ставки кредитования, цены и размер заработной платы[219]». Финансы, заявил Гринспен, — материя слишком сложная, регулировать их невозможно.

На «редчайшие исключения» последовала желчная реакция от комментаторов вроде Генри Фаррелла, университетского блоггера, который попросил своих читателей отыскать другие примеры «редчайших исключений»: «За редчайшими исключениями, „русская рулетка“ — это веселая, безопасная игра для всей семьи».[220] Пол Кругман презрительно хмыкнул, написав в своей колонке в «New York Times»: «Алан Гринспен не оставляет попыток закрепить за собой репутацию худшего из бывших председателей Совета управляющих ФРС за всю историю ее существования».[221]

Гринспен может сколько угодно бежать от реальности, однако стереть его слова и поступки нельзя. Факт состоит в том, что Рэнд потерпела крах. Ее идеи разбились о реальный мир, в котором маниакальный эгоизм — не благо, а вред; в котором бизнесмены, привлеченные запахом денег, пускаются во все тяжкие, а капитализм требует правительственного надзора, потому что иначе неумеренность капиталистов погубит и финансовую систему, и общество в целом.

Бытие по-прежнему бытует, и это замечают все, кроме рэндианцев. Натаниэль Бранден хорошо сформулировал в своих мемуарах эту мысль: «Сегодня кажется болезненно очевидным, что если уважение к реальности является главной добродетелью объективиста, то мы далеко не всегда развивали в себе это качество, а в один прекрасный день реальность неизбежно возникает на пороге и предъявляет вексель к оплате».[222]

16. Пророчество

Леонард Пейкофф был наследником Айн Рэнд, но только формально. Он был слишком уж большой подхалим — даже по меркам Рэнд, — чтобы стать лидером движения и вызывать доверие у последователей, и слишком уж поверхностный человек, чтобы претендовать на место своей наставницы. Роль вожака досталась человеку способному, который и взял на себя управление Институтом Айн Рэнд в конце 2000 года.

Ярон Брук — по всем признакам выдающийся лидер. Он — харизматичный оратор, отличный лектор и проницательный писатель. Он балансирует на грани фанатизма, что было свойственно и самой Рэнд, однако не переходит эту зыбкую грань в отличие от Пейкоффа. Он — решительный сторонник бескомпромиссного радикального капитализма, не ведающего угрызений совести.

Мои попытки взять у Брука интервью много месяцев встречали отпор. На мои электронные письма не отвечали, мои голосовые сообщения оставляли болтаться на давным-давно позабытых автоответчиках. Но все резко изменилось после одного телефонного разговора с Джоном Эллисоном. Я мимоходом упомянул, что так и не смог поговорить с Бруком, несмотря на многочисленные попытки, зато взял интервью у его главного конкурента, Дэвида Келли. Эллисону такой расклад не понравился. Уже на следующий день — прошло почти семь месяцев с моей первой просьбы об интервью — я получил по электронной почте письмо от Курта Крамера из Института Айн Рэнд. «Прошу прощения, что так долго не мог Вам ответить, — писал он. — Ярон согласен дать интервью». Одному богу известно, что случилось бы, скажи я Эллисону, что взял интервью у обоих Бранденов. Может, за мной прислали бы частный самолет?

Я встретился с Бруком в ресторане гостиницы «W Hotel» на Юнион-сквер, где он остановился на время очередного приезда в Нью-Йорк. С Бруком я сразу же почувствовал себя непринужденно. Типичный дружелюбный израильтянин. Мне не пришлось называть его «доктором», что было большим облегчением. Выступая с трибуны, он иногда казался неистовым: очки в проволочной оправе, худое лицом, плотно обтянутое кожей, — ав первую нашу встречу я едва ли не ждал, что он вот-вот меня ударит. Однако в непосредственной близости все его острые углы уже не выпирали так сильно.

Ярон Брук родился в 1961 году где-то в южной части Иерусалима, но прожил в этом разделенном на части и консервативно-религиозном городе всего несколько лет. Рос он в Хайфе, портовом городе на побережье Средиземного моря, где атмосфера была куда более либеральной. Его родители были иммигрантами из Южной Африки, изначально — литовскими евреями. Отец по профессии — врач. «И до сих пор врач, — сказал Брук. — Ему пришлось выйти на пенсию, потому что медицину национализировали». Старший Брук работал главврачом в медицинском центре «Рамбам» в Хайфе. «Он с удовольствием работал бы и дальше», — сказал Брук. Позже я убедился, что Брук прав: врачей в израильских больницах, подконтрольных государству, вынуждают выходить на пенсию, чтобы дать дорогу молодым, а частных больниц, куда они могли бы устроиться на работу, очень мало. Во всем этом угадывалось эхо детских впечатлений Рэнд: Брук наблюдал, как его отца, уважаемого врача, выталкивают со службы по принуждению государства.

Отец Брука часто ездил в длительные командировки за океан, что обычно для израильских докторов, поэтому Брук немного пожил в Лондоне и в Бостоне, где ходил в среднюю школу. Жизнь там его не впечатлила. Он обнаружил, что американцы — люди «невежественные, тупые и недоразвитые». Война во Вьетнаме подходила к концу, а «они даже не знали, где находится Вьетнам. Дети в школе не могли показать Вьетнам на карте. Зато я знал, где находится Вьетнам».

Рэндианская инициация Брука состоялась, когда ему было шестнадцать. Тогда, в конце 1970-х годов, он был «законченным социалистом, а заодно и законченным сионистом». Как и большинство других израильтян и их родителей. Однако, к счастью для Брука, у него имелся друг немного старше по возрасту, большой любитель поговорить. «Он как-то начал разглагольствовать, выдвигая прокапиталистические идеи, и я спросил, где он их набрался, а он дал мне почитать „Атланта“».

Сначала Бруку пришлось с этой книгой «сражаться». Он был не только законченный социалист, но, что гораздо хуже, «пожалуй, и законченный альтруист». Он счел книгу невразумительной, поскольку его знакомство с Америкой ограничивалось средней школой в Бруклине. Да еще он знал лозунг: «Секс, наркотики, рок-н-ролл». Однако, дочитывая книгу, он уже не спорил — во всяком случае, не спорил с Айн Рэнд. Зато спорил со всеми вокруг по поводу идей, почерпнутых им из романа. Конфликты с товарищами и родственниками возникали у юноши даже не из-за новообретенного отвращения к социализму, а из-за того, что он стал считать израильским «иудейским коллективизмом».

До прочтения Рэнд он говорил: «Один из способов самоидентификации состоит для меня в моей, скажем так, принадлежности к племени». Рэнд же учила его: «Ты — не член племени. Ты в первую очередь принадлежишь самому себе. Ты — тот, кто ты есть». С этого момента он начал понимать сионизм совсем по-другому: несмотря на его племенные и коллективистские корни, он считал его «средством самозащиты. Мой народ называет себя иудейским — пусть даже по собственному желанию, это не имеет значения, — потому, что так его называет весь остальной мир». Но если вдруг не станет антисемитизма, «какая тогда разница, быть иудеем или не иудеем?» На меня произвел сильное впечатление этот пример того, как объективист способен перечеркнуть тысячелетние религиозные традиции одним решительным утверждением.

«Атлант» уж точно не укрепил в Бруке израильское самосознание. «Израиль маленький, — сказал он, — там всюду — родня, возможности ограничены, там тесно, ужасно тесно. После того как я прочитал „Атланта“, мне стало ясно, как-то отчетливо понятно, что живем мы один раз, и мой нравственный долг — в том, чтобы моя жизнь прошла как можно лучше».

Он стал особенно чувствителен к главным проблемам страны, которые сводились к усиленному давлению со стороны правительства и отношению к жизни самих израильтян. Они попросту были чрезмерными альтруистами. Они хотели помогать другим, были готовы жертвовать собой ради народа. Это вечная проблема иудейского государства. «Кто безоговорочно считается в Израиле героями? Люди, жертвующие собой ради группы. Люди, отдавшие свою жизнь за других. Идеология Израиля — в том, чтобы жертвовать некоторыми ради всех. И вся мифология — не израильская, а иудейская — об этом. Не о борьбе, не о нескольких сражениях, а о нескольких жертвоприношениях».

Я был удивлен (приятно удивлен), услышав такое от Брука. Мне уже порядком поднадоели логические обоснования, к которым рэндианцы прибегали, оправдывая объективистский взгляд на альтруизм, в особенности когда дело касалось патриотических подвигов. Требуется недюжинная смекалка, чтобы взять быка за рога и отказать в уважении людям, отдавшим жизнь за свою страну. Все американские школьники знают историю Натана Хейла, разведчика времен Войны за независимость, который сказал перед тем, как его повесили англичане: «Я жалею только, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать за мою страну». Подобного рода чувства никак нельзя оставить без внимания.

Обычно объективисты с этим осторожничают. В День памяти 2006 года Алекс Эпштейн из Института Айн Рэнд высказался в одной газете в том духе, что солдаты Соединенных Штатов не «приносили себя в жертву ради высокой цели. Когда Америке угрожает настоящая опасность, она угрожает всем нам и нашим близким, в том числе и солдатам».[223] По сравнению с подобными заявлениями откровенное признание Бруком собственного эгоизма было подобно глотку свежей воды.

«Она прорастает в тебе, — сказал он о своей родине. — Ты — часть племени.

И ты обязан своему племени. Благородство и высокая нравственность ассоциируются с самопожертвованием во имя племени». А разве здесь — не то же самое, спросил я. Ведь в США мы тоже отмечаем День памяти. «Ага, выезжаем за город на пикник, — возразил Брук. — Ав Израиле полагается скорбеть». Судя по тому, как он это описал, бремя тяжкое. Никакого пива. Никакого бейсбола. «Все песни по радио — о жертвоприношении, музыка Йом Ха-Зикарона. Все эти песни я знаю наизусть, потому что всю эту патриотическую чушь в Израиле в тебя вбивают с самого рождения. Ты заучиваешь все песни наизусть, и все эти песни, между прочим, — о жертвоприношении, потерях и величии».

«Это — вопрос мотивации, — продолжал он. — Мотивация может быть разная: либо чувство долга, либо бескорыстие. Тогда я думал, это — самопожертвование. Теперь я не верю в самопожертвование». Я так и представляю себе солдата-объективиста, который старательно анализирует свои мотивы, получив приказ наступать на вражеские позиции. «Но, сержант, — может сказать он, словно прилежный ученик Станиславского, — какой должна быть моя мотивация? Вы просите меня сделать это во имя того, во что я верю, или же ждете, что я принесу себя в жертву ради государства?» Это было бы поле битвы на новый лад, эгоистической битвы. Никто из солдат больше не накрывает своим телом гранаты, чтобы спасти от гибели товарищей, — уж точно не на том поле боя, где воюют объективисты. Я вижу, как в мире объективистов выдирают страницы из учебников истории со всеми рассказами о героях, награжденных посмертно, и заменяют их новыми героями: эгоистичными, алчными, не желающими жертвовать собой Квислингами и Петенами.

Рэнд открыла Бруку глаза на порочность самопожертвования и на повсеместное присутствие правительства в жизни Израиля, и теперь Брук всюду видел тяжелую длань государства, «сдерживающего свободу на каждом углу». Он прочитал все книги Рэнд, какие нашел, и просил отца привозить ему издания из-за границы. «Я не сознавал, что существует целое движение, что кто-то кроме меня тоже читает эти книги», — сказал он. И только в 1980 году он познакомился с другими объективистами из Израиля через либертарианскую партию, которая находилась под мощным влиянием Рэнд и выдвигала своих кандидатов на национальные выборы. Они не получили в Кнессете ни одного места. Партия еще просуществовала некоторое время, а затем самораспустилась. Израиль был не готов принять Айн Рэнд.

Брук же, совершенно точно, был к этому готов, но в восемнадцать он стал жертвой обычного для Израиля ущемления свободы и отправился в армию. Он был сержантом в военной разведке, выполнял задания, не требующие особенной квалификации: например, анализировал цели на вражеских территориях. Отслужив, он стал изучать гражданское строительство в Технионе, Израильском технологическом институте, а потом, в 1987 году, уехал в США учиться в аспирантуре. Он стал изучать финансы. Его манила Уолл-стрит, и в конце 1990-х годов он вместе с однокашником по финансовому колледжу основал компанию «BH Equity Research», которая обслуживала хедж-фонды, но в итоге превратилась в частный инвестиционный фонд, обеспечивающий компании стартовым капиталом.

Брук влился в объективистское движение почти с того самого момента, как сошел с самолета. Он участвовал в двухнедельной конференции объективистов, пока учился в Техасском университете. Тамони познакомился с Майклом Берлинером, соучредителем Института Айн Рэнд, и с другим соучредителем, Леонардом Пейкоффом, и с прочими светилами объективизма. В Остине он связался с местными объективистами, вместе с несколькими техасцами основал группу поклонников Рэнд. Он утомил меня перечислением семинаров и конференций, которые успел организовать за несколько лет, в числе которых был и объективистский круиз по греческим островам («на паршивом суденышке»). Столь активная организаторская деятельность укрепила доверие к нему со стороны движения объективистов, и летом 1999 года, когда Берлинер ушел на покой, Бруку предложили руководить Институтом Айн Рэнд. К своим обязанностям в качестве нового руководителя он приступил только через год. Он по-прежнему работал в «BH Equity», но, по его собственному признанию, тратил на это не больше десяти часов в неделю против шестидесяти, которые тратил на институт. Это похоже на правду, судя по тому, как часто Брук появляется на публике и читает лекции.

Самое выдающееся достижение Брука — во всяком случае, с точки зрения правых политиков — это его примирение с либертарианцами. Официальная позиция объективистов по отношению к либертарианцам за годы изменилась с тотального неприятия на радушное сотрудничество. По крайней мере, так кажется со стороны. Однако, по мнению Брука, позиция объективистов не сдвинулась ни на йоту. «Изменилось либертарианство, — сказал он. — Подозреваю — меня там не было, в 1980-х годах я не сознавал всего этого, — Мюррей Ротбард был еще жив, и они были гораздо более сплоченными. Во всяком случае, их интеллектуалы были гораздо активнее, анархистские и антиамериканские настроения были гораздо сильнее». Либертарианцы, сказал он, раскололись. Они стали совсем разными и больше не представляют собой целостного движения. Отношение объективистов к либертарианской партии изменилось. «Мы не хотим иметь с ними никаких дел», — сказал он.

Объективисты по-прежнему на дух не переносят ту фракцию либертарианцев, которая заняла позицию, охарактеризованную Бруком как «антиамериканская». По его словам, «после одиннадцатого сентября это стало особенно заметно». Это антиамериканцы, сказал он, «изначально собирались в Институте фон Мизеса, который следовало бы называть Институтом Мюррея Ротбарда, потому что фон Мизес не был анархистом и не был антиамериканцем». Никакой любви между рэндианцами и покойным Мюрреем Ротбард ом не было и в помине. Экономист и либертарианец, который короткое время входил в кружок Рэнд, ушел оттуда, разозленный. В 1972 году он опубликовал статью, в которой красноречиво объяснял, что движение последователей Рэнд является сектой.[224]

Брук отделял вышеупомянутых негодяев от «более умеренного, ограниченного правления», которое рассматривал «как классическое либеральное крыло либертарианского движения» — «классическое либеральное» в духе сторонников свободного рынка в XIX столетии. «Поэтому я считаю, что существует более респектабельный, если хотите, мейнстримовский, неанархический элемент» в либертарианском движении. «И мы относимся к его участникам, как к потенциальным попутчикам».

Это отношение, однако, не распространяется на наиболее заметную фигуру среди либертарианцев США, на неоднократного кандидата в президенты Рона Пола. Техасский конгрессмен, который в 1988 году был выдвинут кандидатом в президенты от Либертарианской партии, сказал, что «читал все романы Рэнд и получал все номера бюллетеней, пока они выходили», благодаря чему в начале 1960-х годов его ставили в один ряд с ее последователями. Пол признает в своей книжке «Конец ФРС», что Рэнд повлияла на его образ мыслей, но также утверждает, что никогда не помышлял сделаться объективистом. В упомянутом мною конфликте между Рэнд и Вебстером, автором словаря, он предпочел принять сторону словаря: «Она так и не смогла убедить меня в верности своего определения и использования термина альтруизм».[225]

Брук не выбирал выражений, высказываясь о ком бы то ни было, и в особенности об этом человеке. «Я не слишком высокого мнения о Роне Поле», — сказал он. Взгляды Пола на внешнюю политику Брук охарактеризовал как «почти инстинктивно антиамериканские». В ходе кампании 2008 года Пол заявил, что внешняя политика США способствовала атакам 11 сентября, а однажды даже написал, что «истинные причины[226] либо отрицаются, либо игнорируются: это — нефть, создание неоконсервативной империи и поддержка Америкой Израиля в конфликте с палестинцами».[227]

«Еще я подозреваю, что в глубине души он — анархист, хотя доказать этого не могу», — сказал Брук. Отношение Пола к религии также не вызывало у Брука восторга. Ему казалось, что Пол на самом деле вовсе не верит в пользу отделения Церкви от государства. «С его мнением по поводу абортов[228] мы никак не можем согласиться», — сказал Брук. Поэтому, в общем, «я просто не считаю его человеком, заслуживающим доверия».

Отношение к религии также повлияло на весьма смешанные чувства Брука по отношению к Гленну Беку, программу которого на канале «Fox» он несколько раз хвалил: «На мой вкус, он все-таки слишком религиозен. Он постоянно оправдывает религию — слишком уж оправдывает, это случается все чаще и чаще и постепенно приобретает агрессивный характер, и это сильно меня беспокоит в Гленне. Еще мне кажется, что это дурно влияет на его способность воспринимать смысл ключевых понятий, необходимых для борьбы за свободу: таких, например, как права личности и нравственность личных интересов. Сомневаюсь, что он улавливает, в чем здесь суть, потому что его взгляд затуманен религией». Глава о правах личности в одной из последних его книг, по мнению Брука, «ужасна»: «Он никак не может отойти от религии. Все там переполнено Богом».

Невысокого мнения Брук и о Саре Пейлин: «По-моему, Сара чудовищна. Мне кажется, она популистка, ее политические идеи бездумны, она повторяет то, что слышала от других. В целом она мне представляется не слишком умной. Она оказалась на стороне победителей, когда все нападали на большой бизнес, на большие нефтяные и фармацевтические компании и на Уолл-стрит. Тогда это было модно, и она решила, что сможет приобрести благодаря этому какое-то политическое влияние. Но когда ей это кажется выгодным, она защищает Уолл-стрит. Поэтому Сару Пейлин я вовсе не уважаю». По поводу ее перспектив в 2012 году он был настроен скептически: «Сомневаюсь, что она примет участие в выборах, а если вдруг примет, ее быстренько вышвырнут».

Более того, ему было вовсе наплевать на усилия республиканцев по выдвижению своего кандидата. «Думаю, все будет выглядеть тускло, — сказал он. — Республиканцы за что боролись, на то и напоролись. У них не будет интересного кандидата. Полагаю, все пройдет невероятно скучно». Ему бы хотелось увидеть в числе кандидатов кого-нибудь похожего на Митча Дэниелса, губернатора Индианы, которого в 2011 году выдвинули возможным кандидатом от правого крыла республиканцев.

Дэниелс известен своей антипатией к социальным проблемам, проистекающим от сокращения правительственных программ. Подобное отношение, естественно, привлекает рэндианцев. Бруку хотелось видеть кандидата, который «отставит в сторону религиозные и социальные проблемы и сосредоточится на более важных экономических и политических задачах». Беда лишь в том, говорил Брук, что «Митч Дэниелс лишен личного обаяния, и у меня такое предчувствие, что в этот раз его не выдвинут».[229]

Митт Ромни? «Он кошмарен. Он внедрил в Массачусетсе Obamacare — Федеральный закон о защите пациентов и доступном медицинском обслуживании. По моему мнению, это просто убийственно. Как можно представлять республиканцев, которые против Obamacare, если ты сам способствовал внедрению этой программы?» По поводу Рэнда Пола у Брука были те же сомнения, что и по поводу его отца, за тем исключением, что он не знал, каковы взгляды Рэнда на внешнюю политику, но полагал, что, вероятно, они были несколько лучше, чем у отца. Брука ошеломило, когда Рэнд Пол резко выступил против абортов. «Меня беспокоит его религиозность и та степень государственного вмешательства, какую он допускает, — сказал Брук. — С другой стороны, он — единственный человек в Конгрессе, у кого хватит духу встать и сказать: „Сокращение, предложенное республиканцами, — просто шутка. Нам надо сократить на полтриллиона долларов, никак не меньше“». Брук нисколько не расстроился, когда Пол пошел на попятную в своем противодействии Закону о гражданских правах 1964 года. «Он же политик», — извиняющимся тоном произнес Брук.

Брук чувствовал, что «Движение чаепития» все еще не выработало четкого плана действий. На самом деле он даже не рассматривал его как движение, поскольку «Чаепитие» раздирала внутренняя борьба, и в нем не было объединяющей идеи. «Люди пробуют разные подходы, — сказал Брук. — Понятия не имею, за что они борются». Но все же он воспринимал «Чаепитие» положительно, как «группу американцев, которые встали и сказали: „Хватит уже. Правительство стало слишком большим“. Представьте, что этого не случилось бы. Было бы крайне печально. Но их борьба доказывает: то, что Айн Рэнд называла „американским смыслом жизни“, все еще живо, все еще существует. Американцы терпят вмешательство правительства в их жизнь лишь до определенного предела».

Чего им не хватает, сказал он, возвращаясь к теме, поднятой им же на собрании в отеле «St. Regis», так это «интеллектуального обоснования того, во что они верят. У них его попросту нет. Они ищут его, но пока не находят. И, разумеется, существует опасность, что они получат это интеллектуальное обоснование от людей, подобных Гленну Беку, и от религиозных правых.

Как бы мне хотелось, чтобы это интеллектуальное обоснование они получили от Айн Рэнд».

«Это же борьба, — сказал он. — У нас весьма ограниченные ресурсы по сравнению с религиозными правыми. Но мы делаем все, что возможно, пытаясь напитать „Чаепитие“ как можно большим количеством хороших идей».

Поэтому Брук поднимается на трибуны и выступает перед разными группами «Движения чаепития», ив 2011 году трижды выступал на саммите «Чаепития» в Фениксе. Один раз — перед всеми 1800 делегатами и дважды — перед аудиторией в 200 человек с лекцией о книге «Атлант расправил плечи». «И каждый раз, — сказал Брук, — мне аплодировали стоя».

На слете «чайников» Брук успел познакомиться с Марком Меклером. Это случилось вскоре после того, как я брал у Меклера интервью. Брук знал о его религиозных заморочках, знал, что они имеются у многих участников «Чаепития». Но это нисколько его не беспокоило. «Я считаю, сколько бы они ни впитали в свою систему от Айн Рэнд, все равно это прекрасно. Если они впитают ее полностью, это будет просто отлично. Но если они возьмут хотя бы что-то, это будет лучше, чем если они не возьмут ничего». Так что, хотя объективизм Института Айн Рэнд оставался «закрытым», как сказал Дэвид Келли, это не имело никакого значения, когда речь шла о союзниках извне. «Чайники», либертарианцы и прочие полезные спутники совершенно точно признавались институтом как союзники.

Однако для объективистского экуменизма существовали ограничения. Брук вбил последний гвоздь в гроб вероятного объединения института и «Общества Атланта» в войне против грехов коллективизма и самоотвержения. «Я не люблю „Общество Атланта“, — сказал он. — И мне было бы вовсе на них наплевать, если бы они называли себя по-другому. Но они именуют себя объективистами — „открытыми объективистами“. Единственная тому причина — в желании подчеркнуть, что мы — „закрытые объективисты“, и загнать нас в угол, что вряд ли возможно». Брук сказал, что главная цель группы состоит в том, чтобы «не быть нами» и проявлять «неуважение к Айн Рэнд». Он некоторое время рассуждал на эту тему: она явно его волновала. «Многие называют себя „умеренными объективистами“. Если почитать, что они пишут, — все это пустые слова. Они не занимают твердой позиции по вопросам, по которым это необходимо».

Однако у «Общества Атланта» имелось одно преимущество перед Институтом Айн Рэнд: оно сделало экранизацию «Атланта», и Келли был консультантом, а продюсером — Джон Аглиалоро, член совета «Общества Атланта». Хотя крайне правые пребывали в восторженном экстазе, сборы оказались очень низкими, и фильм получил столько негативных рецензий, сколько не получал ни один со времен «Плана 9 из открытого космоса». Картину собирались снять не один десяток лет. В какой-то момент ею заинтересовался Альберт Руди, продюсер «Крестного отца». Но ничего не вышло, поскольку Рэнд настаивала, что будет сама контролировать весь съемочный процесс. Поэтому постановку отложили на много лет, и в результате получился независимый проект, без звезд и с качеством «прямиком на видео». Фильм упорно распространяли в кругах «чайников», и первая неделя проката прошла хорошо, после чего сборы резко пошли на убыль. Это оказался один из немногих коммерческих проектов, прославляющих Рэнд, который с треском провалился. Тем не менее постановка следующей части была запланирована на 2012 год.

Брук сказал, что, по его мнению, фильм «сносный»: «Не скажу, что блестящий». И это была настоящая похвала по сравнению с критикой в прессе. Самое важное, сказал он, — в том, подвигнет ли этот фильм людей на то, чтобы прочесть книгу. Брук сказал, что как раз дал интервью по поводу этого фильма репортеру из «Los Angeles Times». И спросил журналистку, захотелось ли ей после просмотра или, наоборот, расхотелось читать книгу Рэнд. «Она сказала, что расхотелось, — пожаловался Брук. — Этот фильм лишает роман красок, делает его скучным». Я вынужден был согласиться с этим суждением. Фильм получился скучный и статичный: все действие в нем сводится к тому, что люди время от времени повышают голос. Однако он имел успех в том смысле, что продажи книги после выхода фильма подскочили. Это случилось не благодаря «Обществу Атланта», а благодаря наследнику Рэнд, заклятому врагу Дэвида Келли, Леонарду Пейкоффу. Обе группы удивительным образом объединились на короткий миг из-за этого фильма, но сам он получился провальным, об этом не стоит и говорить.

Брук оказался весьма уравновешенным и куда более готовым к сотрудничеству, чем Келли. Он не кидался защищать объективизм с пеной у рта. Он уходил от ответа на вопрос, к кому перейдут права на труды Айн Рэнд после отставки Пейкоффа, но у меня сложилось впечатление, что, скорее всего, они останутся в руках института. И это был единственный вопрос, на который Брук отвечал уклончиво. В целом же на меня произвела большое впечатление его открытость, поэтому я, как и ожидал, получил прямой ответ, когда спросил его о дальнейшей судьбе объективизма. Будет ли то бесконечный, вечный поход за невообразимым, объективистская нирвана, которая никогда не кончится?

«Думаю, лет через пятнадцать Айн Рэнд будет повсюду, — сказал он. — Ее, то есть ее ценности, будут изучать во многих университетах. В старших классах школ на разбор ее произведений будет отводиться много часов. Ее идеи будут обсуждаться на телевидении, в школах, на общественных форумах. Вряд ли этого можно избежать — не ее самой, а ее идей».

«А лет через пятьдесят объективизм, как мне кажется, будет считаться в порядке вещей. Ну а через сто лет, по моему мнению, он станет доминирующей светской философией в Соединенных Штатах».

Бруку было приятно так думать, заглядывая в далекое будущее. Конечная цель Айн Рэнд очень похожа на сорокалетний план «Чаепития», только куда более амбициозна. «Лет через сто — сто двадцать мы победим, — сказал Брук, — если цивилизация не погибнет, что очень даже возможно. Наша страна — банкрот. Запад — весь Запад — банкрот». Он определил эту ситуацию, как «денежное, нравственное, культурное и философское банкротство».

«Это всего лишь вопрос времени».

17. Видение

Ярон Брук — реалист. Он — не мечтатель. Когда он планирует что-то, по нему можно проверять часы. Его рэндианское расписание весьма реалистично, потому что Республиканская партия теперь стала скорее партией Рэнд, чем партией Тедди Рузвельта и Авраама Линкольна. Оно реалистично, потому что философия Рэнд взывает не только к самодовольным богачам, ноик массе «чайников», а также к значительной части правых, интеллигенции, склоняющейся к либертарианству, и политическому истеблишменту.

Оно реалистично, потому что не все, что защищает Рэнд, — от дьявола. Ее гимны рациональному эгоизму, если очистить его от экстремизма и преувеличений, отлично вторят той современной болтовне, которая помогает людям отстаивать личные интересы дома и на работе. Рэнд чрезмерно идеализирует индивидуальность, и это согласуется с торжеством индивидуализма, который закрепился в массовой культуре Америки. Ее идеал благородного, страдающего творца вызывает отклик в душе не потому, что Рэнд — волшебница, а еще и потому, что в написанных ею словах зачастую заключена правда, и далеко не всегда они пагубны или злонамеренны.

Миллионы американцев, влюбленных в «Атланта» и «Источник», находят в работах Рэнд выражение своих собственных глубоко спрятанных чувств и верований. Ее книги взывают к лучшим инстинктам американцев точно так же, как и к некоторым худшим. Недавно я снова перечитал книги Рэнд и, хотя абстрагировался от ее догмы, в итоге стал лучше думать о самом себе. Я пожалел, что невнимательно читал «Источник» в детстве. Эта книга и, наверное, «Атлант» могли бы изменить мою жизнь к лучшему, могли бы на долгие годы вперед придать мне больше уверенности по части самоопределения и преследования личных интересов. И конечно, тогда я бы с легкостью узнавал рэндианские черты в других, и их поведение было бы мне гораздо понятнее. Только читать ее книги мне бы пришлось выборочно, прислушиваясь к интуиции. Иначе я превратился бы в одно из тех эгоистичных, хладнокровных, жадных до денег чудовищ, о которых пишу столько лет. Но теперь этого уже не случится.

Кто-то скажет, что по отдельности идеи объективизма гораздо более полезны и уж точно менее аморальны по сравнению с объективизмом как целостной системой. «Источник» и «Атлант» так привлекательны потому, что в них самоуважение соединяется с потаканием своим слабостям, а разумный личный интерес — с эгоизмом. А этические представления, благодаря которым жизнь становится сносной, отбрасываются вовсе. Эти книги показывают, что быть безоговорочно эгоистичным и алчным так естественно, так легко, так нравственно. Наши самые важные религиозные учения — прочь. Служение народу — прочь. Помощь бедным и старым, будь они «стоящими» или нет — прочь. Самоотверженность — прочь. Альтруизм — прочь. По всем разумным этическим стандартам (иными словами, по любым стандартам, кроме тех, которые выдвигает сама Рэнд), эти книги, в целом поразительно безнравственные, предлагают идеологию, которая взывает к американским ценностям, но при этом американской не является. Зато теперь ее изучают в наших школах, насильно пичкают ею детей, чтобы облагодетельствовать их — или развратить — взглядами Рэнд.

А тем из нас, кто отказывается принимать рэндианскую мораль, — как нам быть с этой противоречивой картиной объективизма? Стоит ли нам и дальше критиковать Рэнд, что мы начали делать еще с 40-х годов, и полностью отказаться от ее книг? Действительно ли это — лучший способ противостоять системе верований, которая явно завоевывает популярность с такой уверенностью, что предсказание Брука о захвате объективизмом Америки кажется правдоподобным? Есть ли иной способ?

Пока я проводил свое расследование, стало ясно, что на Айн Рэнд необходимо обращать внимание. Если ее игнорировать, ничего хорошего не получится. Каждый день мы получаем новые доказательства того, что она побеждает. С начала президентской кампании 2011 года было очевидно, что, кого бы ни выдвинула Республиканская партия, успешный кандидат будет поддерживать программу «Движения чаепития», а эта программа по своей сути — рэндианская. И поскольку Обама так уязвим, предсказание Брука обретает все больший смысл с каждым новым днем. Мы неотвратимо приближаемся к апофеозу объективизма. То была война за душу Америки — война, суть которой поняли, кажется, одни объективисты, они же и выказали желание сражаться.

То была грандиозная драма, подобная тем, какие показывали в старых кинотеатрах. Для убежденных рэндианцев сегодняшняя Америка являет собой раннюю версию социалистического кошмара Джорджа Оруэлла, мир его романа «1984». Однако с точки зрения тех, у кого иной взгляд на мир, победа Айн Рэнд грозит Америке такими последствиями, что на ум приходит антиутопический ад «Метрополиса», фильма 1927 года режиссера Фрица Ланга, в котором порабощенные массы людей с пустыми глазами обитают в подземном мире, обеспечивая потребности привилегированных классов.

Битва подобного масштаба требует великого вождя. У нас нет великих вождей, поэтому мне невольно представляется лучший его заменитель: великий режиссер.

Оливер Стоун встретился со мной в шумном кафе в Гринвич-Виллидж.

«Это ваше любимое кафе?» — любезно поинтересовался он. Ничего подобного. Его секретарь попросил меня выбрать место поблизости от того, где была запланирована его предыдущая встреча, неподалеку от Четырнадцатой улицы и Пятой авеню, аяне смог найти в округе более укромного кафе, подходящего для встречи с известной личностью. На выходе из метро на Четырнадцатой улице было, конечно, гораздо спокойнее, однако слишком уж убого, слишком отдавало шпионскими фильмами. А подготовка к этой встрече и без того носила конспиративный характер, немного даже напоминая встречу Джима Гаррисона с Мистером Икс в фильме Стоуна «Джон Ф. Кеннеди. Выстрелы в Далласе».

Когда я впервые увидел этот фильм в 1991 году, он меня поразил, и при последующих просмотрах впечатление только усиливалось. Я совершенно не верю в теорию заговора с целью убийства Кеннеди и знаю, что вся сюжетная линия фильма высосана из пальца. Но в те три часа, пока шел фильм, я был готов согласиться, что черное — это белое, что ловкач и мошенник — герой, а Ньюман из сериала «Сайнфилд» может быть следователем. Я точно так же был готов пойти против своих убеждений, отказаться от всех сомнений и наслаждаться «Атлантом» и «Источником», когда перечитывал эти массивные фолианты. Айн Рэнд была чертовски хорошей рассказчицей, и Оливер Стоун тоже.

Уже много лет назад репортеры выяснили, что Стоун подумывает о ремейке «Источника». Права на экранизацию принадлежали «Warner Bros.»: кинокомпания выкупила их у Рэнд в 1943 году, вскоре после выхода книги. Фильм 1949 года имел скромный коммерческий успех, зато был интересен с кинематографической точки зрения — хотя бы потому, что это был первый большой фильм с Патрицией Нил в главной роли (кроме того, по сценарию, у нее был роман с Гэри Купером, который затем перерос в роман настоящий). Купер в роли Говарда Рорка получил противоречивые отзывы, поскольку критики не знали, что создателям фильма приходилось строго придерживаться сценария, написанного Рэнд, и оставить шестиминутную речь в зале суда, которую она отказалась сокращать.

Режиссура Кинга Видора оказалась безжизненной. Он как будто методично переходит от сцены к сцене. Он был режиссером классического фильма о «маленьком человеке», «Хлеб наш насущный» 1934 года выпуска. То была история одной сельскохозяйственной общины во времена Великой депрессии. Видор вложил в этот фильм все свое сердце и душу, отстаивая достоинства альтруизма, коллективизма и самопожертвования, которых не принимала Рэнд. В одной сцене беглый заключенный сдается властям, чтобы награду за его поимку получила община. Подобным самопожертвованием, столь чуждым философии Рэнд, пронизан весь фильм. Но я подозреваю, что Кинг Видор был вынужден, как и все прочие, зарабатывать себе на жизнь, поэтому и снял «Источник».

Мне кажется, что «Источник» не получится и у Стоуна. Он, по собственному признанию, придерживается левых взглядов, ия не представляю, как он мог бы с энтузиазмом работать над экранизацией творения Айн Рэнд. Рэндианцы, со своей стороны, тоже не испытывают восторга по поводу Стоуна. Леонард Пейкофф назвал его фильм 1987 года «Уоллстрит» «откровенно левым», «продуктом радикалов и ненавистников бизнеса».[230] И все же в прессе появляются заметки (последняя — в 2006 году), что Стоун упорно трудится над ремейком «Источника» и Брэд Питт стоит в очереди на роль Рорка.[231] Студийной системы более не существует, у Стоуна — своя выпускающая компания, и он может работать над любым проектом, над каким пожелает. Почему бы не над «Источником»?

Стоун казался уставшим после предыдущей встречи и заказал себе черный кофе. Он спросил, кто мой издатель. «Значит, вы не собираетесь писать очередную восторженную статью?» — уточнил он. Кажется, мой ответ его обрадовал. Причем, заметьте, этот человек много лет работал над фильмом по произведению Айн Рэнд.

Его работа над «Источником» началась в 1990-е годы. Поскольку многие его проекты получились не такими, как планировалось, он никогда не говорит о новых, пока они находятся на начальной стадии. Однако слухи уже пошли. Он ничего не мог сказать о датах, но был уверен в одном: права больше не принадлежат наследникам Рэнд, потому что он «не взялся бы за это дело, если бы права были недоступны». А я подозреваю, что Пейкофф стал бы грызть землю, лишь бы не отдать «Источник» «ненавистнику бизнеса» Оливеру Стоуну.

Сценарий Айн Рэнд режиссеру понравился. «Хороший сценарий, — сказал он. — Интересный».

Книга была огромная, и «Айн Рэнд проделала гигантскую работу, отсекая лишнее и оставляя ровно то, что хотела сказать». Но Стоун не считал, что по старому фильму это заметно. «Кинг Видор создал интересное произведение, только на удивление безжизненное. Поэтому иногда даже не чувствуется, что перед вами — настоящие люди. Мне кажется, Патриция Нил привнесла в фильм эмоции и душевное тепло, однако в целом во всей картине чувствуется какое-то окаменение. Она очень нудная и не создает ощущения реальности».

Мне здесь было нечего возразить. Говард Рорк в фильме похож на автомат — холодный, словно стол в мертвецкой, безоговорочно эгоистичный, лишенный всего человеческого. Ему почти невозможно симпатизировать. Доминик Франкон, женщина с ледяным сердцем и садистскими наклонностями, настолько омерзительна, что напоминает персонажей из фильмов ужасов. Однако Стоуну удалось разглядеть в этих героях то, чего я и, вероятно, большинство публики, не смогли распознать.

Он признавал недостатки романа: «Люди постоянно толкают речи, — рассуждал он. — Это — недостаток Айн Рэнд. И, разумеется, справедливо по отношению к роману. Он доходчивый и убедительный, но люди в нем тоже толкают речи». Однако для Стоуна это не стало препятствием к работе над фильмом. У него имелось свое представление о том, какой должна быть эта картина.

Когда он прочитал роман в первый раз, то увидел в себе некоторые черты Рорка. «Мы были в чем-то родня. Я был сценаристом, и мне приходилось нелегко. Я хотел стать великим режиссером. То были тяжелые времена», — вспоминал Стоун. В какой-то момент наша беседа напомнила мне интервью, которые я брал у убежденных рэндианцев. «Завораживающая книга, — сказал мой собеседник об „Источнике“, — я читал ее еще юношей, потом перечитывал. Мне казалось, что это великий роман». «Атлант расправил плечи» ему тоже нравится. Он охарактеризовал этот роман, как «жутковатый, научно-фантастический, похожий на рассказы Филипа Дика». Но лежащая в его основе идеология — прославление капитализма laissez-faire — никогда его не трогала. Любопытно пофантазировать, насколько бы мы приблизились к раю, каким его представляла себе Рэнд, если бы над «Атлантом» поработал Стоун, пожертвовав свою творческую энергию на то, чтобы штамповать фильмы на объективистские темы. На самом деле волосы встают дыбом при этой мысли. Я вижу перст судьбы или, может быть, вмешательство милосердного Божества в том, что Оливер Стоун не отдал свои таланты в распоряжение Леонарда Пейкоффа.

«Я вовсе не помешан на политической философии, что бы вам ни казалось, — сказал он, прихлебывая черный кофе. — Я прежде всего драматург. Как гражданин, я иногда высказываюсь. Высказываю мысли, которые кажутся мне прогрессивными. Но как драматург я смотрю на все без политики, потому что иначе не получится хорошего сценария. Заговорите вы о Джордже Буше или о Ричарде Никсоне, я не стану нападать ни на того, ни на другого. Я позволю им самим говорить за себя».

Люди иногда удивляются, сказал Стоун, и думают, что он слишком уж сочувствует Бушу или Никсону, судя по его фильмам о них. А на самом деле причина в том, что «зачастую та часть» его личности, «которая интересуется политикой, простой гражданин, берет верх над драматургом». Стоун говорил правду. Фильм «Башни-близнецы» многих удивил тем, что в нем не было темы заговора, стоявшего за атаками 11 сентября. Но в целом картина представляла собой прямолинейный и правдивый отчет. Это вам не экранизация одного из противоречивых и насквозь политизированных современных романов.

Стоун воспринимает Рэнд очень тонко, старательно отделяя писателя от философа, — примерно так отделяют филе от селедочного скелета.

Личностью Рэнд он восхищался. «Меня приводит в восторг ее интеллект, — сказал он. — Масштаб ее интеллекта, ее прямолинейность и влияние на окружающих. Она не столько романист, сколько эссеист, притворяющийся романистом». Многие романы настолько амбивалентны, что теряется их главная мысль. «Столько литературы уносит с собой время, а Айн Рэнд остается, и ее идеи до чрезвычайности популярны, потому что несут что-то людям».

С художественной точки зрения проблема состоит в том, что Рэнд была слишком политизирована. Ее книги насквозь пропитаны политикой.

«Она ненавидит коммунизм и Россию со всей страстью. Она ненавидит тоталитаризм, — и вполне справедливо, — сказал Стоун. — Она ненавидит его так же, как мы ненавидим, когда государство указывает нам, что делать. И с этой точки зрения я понимаю ее отношение к России. Однако эта страстность, что неудивительно, заводит ее слишком далеко».

«Она ставит знак равенства между тем, что происходит в Америке, и тем, что творилось при ней в России, в эпоху сталинизма, — сказал он. — Вее романе кругом сплошной сталинизм».

Это было точное наблюдение: Стоун выразил словами ощущение, которое зрело во мне с того момента, как я начал перечитывать книги Рэнд. Казалось, что все, сказанное ею о правительстве, относится не к Америке, а к России, которую Рэнд покинула в 1926 году. То, что другим представлялось антиэмпирическим, для нее было реальностью — реальностью тоталитарной, умирающей с голоду, жестокой России.

То была Россия ее детства, Россия нищеты и насилия, а вовсе не современные ей или нам Соединенные Штаты, правительство которых она именовала «пушкой», говоря, что отказ от этой «пушки» не причинит никому никакого вреда. В самом деле, Восточная Европа с радостью отказалась от своих коммунистических правительств, когда людям надоело смотреть, как подавляется свобода. Последователи Рэнд, не вполне понимая, откуда взялась ее догма, беспечно приняли созданный ею образ американского ГУЛАГа. А затем использовали его, чтобы логически обосновать иной вид давления: экономическое подчинение бедняков крупными корпорациями. Только самовлюбленный властитель или беженец из послереволюционной России мог заявить, будто большой бизнес является в США «угнетаемым меньшинством», и поверить в собственные слова.

Стоун, понимая, что Рэнд зациклилась на сталинизме, сосредоточился на сюжетной линии «Источника». Он видел перед собой захватывающую историю — если очистить ее от мировоззрения Рэнд. «Когда я взялся за эту историю, я увидел крепкий сюжет, сильные характеры, но прежде всего — возможность кое-что рассказать о новой архитектуре, которая вызревала в 1990-е годы. Появлялись целые новые архитектурные школы. В общем, мне захотелось сделать фильм об архитектуре, с драматической основой, и я решил, что получится просто замечательно», — сказал он.

Поклонники Рэнд (да и многие другие) давно уже отказались от мысли, будто «Источник» — роман об архитектуре: в нем видят произведение об индивидуальности и верности принципам, действие которого происходит в мире архитектуры. «New York Times Book Review» в одной из немногих положительных рецензий охарактеризовало роман как «длинную, но увлекательную историю человека, ведущего битву со злом».[232] После выхода фильма в 1949 году его критиковали в том числе и за то, что он — об архитектуре и что в нем показана весьма посредственная архитектура. «Дрянь», — сказал кинокритик Босли Кроутер о зданиях, которые в этом фильме строит Рорк.[233]

Но Стоуну было наплевать на все это (на самом деле ему нравилась архитектура из фильма 1949 года), поэтому он сосредоточился на мысли сделать собственный фильм об архитектуре. Жадный до всякого рода исследований (готовясь к съемкам «Уолл-стрит», он буквально жил на Уолл-стрит), он проводил много времени с Фрэнком Г ери, архитектором, уроженцем Торонто, который находился тогда на пике своей головокружительной карьеры.

«Моя мысль состояла в том, — сказал Стоун, — чтобы осовременить сюжет и подойти к Говарду Рорку с другой стороны, сосредоточившись на его мощи: усилить этот образ; увеличить страдания, через какие герой должен пройти, чтобы заявить о себе; подчеркнуть его нестандартность, небывалую силу его духа, затем привести его к успеху, после чего снова сбросить вниз. А затем он снова поднимется».

«Это удивительная история, — продолжал Стоун, — история падений и взлетов. Я считаю, это великолепная история о жизни человека».

Стоун не был обязан строго придерживаться текста книги, и это позволило ему обойти одно препятствие, с каким он столкнулся, работая над экранизацией. «Проблема, которая возникла у меня с книгой, заключалась в том, что Говард Рорк хочет строить ради наживы», — сказал режиссер. Это все равно что заявить, будто главный недостаток романа «Моби Дик» — в том, что он — о ките. Но это только в том случае, если принять рэндианскую интерпретацию сюжета и персонажей.

В романе «главная мысль Рэнд состоит в том, что, если действовать, не преследуя личной выгоды, заниматься альтруизмом, — это плохо для общества», — сказал Стоун. Подобное убеждение, как ему казалось, можно понять, если взгляд человека на альтруизм сформировался в коммунистической стране, где альтруизм используется для оправдания тирании. Стоун бывал за «Железным занавесом» много лет назад, изучал мотивы диссидентов и «видел худшие проявления тогдашних режимов». Он брал интервью у двадцати диссидентов, которые сидели в тюрьмах и психушках, поэтому понимал, откуда приехала Рэнд и откуда взялась ее глубоко укоренившаяся ненависть ко всему, что отдает коммунизмом. «Покидая эту страну, — сказал Стоун, — вы забираете свой гнев с собой». Он узнавал в работах Рэнд тот самый гнев, какой наблюдал у диссидентов и беглецов с Кубы.

«Я могу понять это чувство, однако оно требует, чтобы человек менялся, рос над собой, перестраивал себя, становился выше горечи и злости», — сказал он.

Стоун объяснил мне, что в некоторых своих ранних фильмах, таких как «Рожденный четвертого июля» и «Небеса и земля», обращался к этой же теме. «Герой или героиня много страдают и вынуждены подняться над своими страданиями, чтобы не погибнуть от горечи. Однако, судя по произведениям Айн Рэнд, мне никогда не казалось, что она в состоянии подняться выше своей горечи», — сказал он. Стоун обнаружил, что это справедливо по отношению ко многим из правых. Они вечно «обижены, преданы, и хотя это случилось в тридцатые, во времена коммунистического движения, они так и несут в себе горечь и ненависть всю оставшуюся жизнь». В случае с Рэнд «можно утверждать, что какой бы блистательной она ни была, ей не хватало теплоты и человечности, это заметно в ней самой и в ее работах».

И все же Рэнд смогла выразить свой взгляд на личность как на героический идеал, и это он уважал. «Она зациклилась на этой идее, но она правильно ее подает, — сказал Стоун. — Ее можно любить за одно это, не вникая во все остальное». Он собирался отделить личность Рорка от диалогов с его участием. Режиссер считал, что говорит там не Рорк: это гранд-дама радикального капитализма высказывает свои взгляды его устами.

«Понимаете, Рорк сколько угодно может болтать всякую чушь, но это — ее слова. Главное — то, чем он занимается, а он строит, и он страдает из-за того, что строит. Он, как бы там ни было, прежде всего — художник. Как Пикассо, Вагнер или Бетховен. Он — один из них. Потому-то он мне и нравится, — сказал Стоун. — Если бы он просто стоял и рассуждал о добродетели эгоизма, мне бы он был неинтересен».

Стоун потратил немало времени на этот проект, сам в общих чертах набросал сценарий, нанял двух писателей, чтобы проработать детали. И между делом прочитал «в Интернете массу всякой ерунды» о том, что ему «надо срочно оставить свою затею», потому что он — либерал, потому что он — «заодно с левыми и прочее». «Но зачем?» — спросил я. Неужели его волнует, что о нем пишут в Интернете? «Существует такая штука, как репутация фильма. Она может уничтожить фильм еще до того, как он выйдет на экраны, — пояснил Стоун. — Репутация — это важная часть игры». Он сравнил нынешнюю реакцию на проект с негативной реакцией, которую вызвало у публики его решение делать фильм о Мартине Лютере Кинге, хотя фильм о Кинге он не довел даже до этой стадии.

Негативных откликов было недостаточно, чтобы отказаться от проекта экранизации «Источника», который в целом развивался очень неплохо.

Стоун получал «от Фрэнка Гери достоверную информацию о том, как строить отлично от других», которую он собирался использовать в своей работе. «Он рассказал мне, какие материалы использует, как он это делает, как умудряется строить по себестоимости. Как можно сделать проект дешевле», — проговорил режиссер с легкой завистью. В то время на рынке постоянно появлялись новые материалы и сплавы. «Все было новым. Здания теперь было не обязательно строить прямыми. Они могли изгибаться. И они стоили приемлемых денег. Однако по мере того, как моя история развивалась, она становилась все более ироничной. События меня опережали».

На сцену выходили толпы новых архитекторов, которые строили совершенно иначе. «Теория Говарда Рорка, противопоставленного обществу, больше не имела смысла», — сказал Стоун. Теперь, когда появился Рем Кулхас и другие архитекторы, которые соперничали с Г ери, точно так же бросая вызов статус-кво в архитектуре. «Они, видите ли, и сами были Говарды Рорки», — объяснил он. Вот так и получилось. Проект был отложен в долгий ящик, однако успел привлечь внимание Брэда Питта, который захотел сыграть Рорка. «Он помешан на архитектуре», — сообщил мне Стоун.

Как сказал сам актер, в экранизации «Источника» Оливером Стоуном проявлялась главная суть Рорка, и без рэндианской болтовни, а сама история перемещалась в реальный мир современной архитектуры. И в том было бы громадное отличие от безликих постановок «Атланта», которые наводнили театры весной 2011 года, перенасыщенные объективистской идеологией и лишенные режиссерских находок или интересно решенных образов.

В следующий момент Стоун сказал нечто по-настоящему печальное. Он собирался придать образу Рорка человечности.

«Моя главная тема, суть моей истории — той, ради которой я бы перешел Рубикон, — такова: поскольку в 1980-е и 1990-е годы люди строили ради выгоды, из эгоизма, то они строили очень много, и мы наблюдали наступление эпохи алчности, показанное в фильме „Уолл-стрит“. Я пошел другим путем, — продолжал он. — Я заставил Говарда Рорка строить на благо общества. Он у меня строит для людей. Я хотел, чтобы он проектировал парки, я хотел, чтобы он строил школы и игровые площадки. Моя концепция, та тема, которую я развиваю, состоит в том, что он строит ради всеобщего процветания».

Я заметил, что настоящих рэндианцев это приведет в бешенство. Несомненно, согласился режиссер: «Они будут вне себя от ненависти, но если бы Рэнд была жива, если бы ее мышление ничем не сдерживалось, она поняла бы, что государство по-прежнему играет значительную роль в эволюции общества. Мне кажется, будь Рэнд жива, она увидела бы, насколько Милтон Фридман и Гринспен перегнули палку, что они сделали с нашей экономикой. Сомневаюсь, что увиденное ей понравилось бы, и мне кажется, что, поскольку она была темпераментной женщиной, она запросто могла бы отступиться от своих прежних взглядов и сказать, что нам необходима скоординированная политика государства, городских властей, властей штата и всей страны, чтобы строить красивые здания».

Я знал, что Стоун ужасно заблуждается, но это было не важно, поскольку получалось кино о том, как рассеивается недоверие. Слушая Стоуна, я представлял, как передо мной на экране идет подобное кино.

«Управление общественных работ[234] построило самые поразительные, лучшие здания той эпохи, — сказал он. — И это получилось благодаря федеральным программам, как вы и сами прекрасно знаете. Так что идея фильма была в том, чтобы сохранить за героем его индивидуализм — черту, присущую и Фрэнку Г ери, — и заставить его совершать хорошие поступки. Вместо кошмарных микрорайонов, каких у нас полно, внушающих отвращение и уродующих мир, почему бы Говарду Рорку не создать проект отличного квартала, способного вместить шесть тысяч человек и дать им возможность жить свободно, на свежем воздухе и среди красоты?»

В этом и заключалась главная мысль: «Развернуть „Источник“ в противоположную сторону».

Стоун собирался позвать всех ведущих архитекторов мира, чтобы они помогли ему сделать великий ремейк «Источника». Пока он рассказывал, я понимал, чем эта идея так привлекла его изначально и, судя по всему, продолжала привлекать все эти годы. Он задумал сам сделаться Говардом Рорком: персонаж фильма должен был выражать его личное мнение о том, что такое служение обществу. «Я собирался построить город ради общественного блага, — сказал Стоун. — Это и была главная идея фильма».

Его Говард Рорк был бы не эгоистичен. «Он должен строить, в том его суть. Он понимает, насколько эгоистичны другие архитекторы, которые сколачивают состояния, и таких архитекторов — множество. Но поскольку он умеет строить хорошо, он может делать это дешевле, экономя по пятьдесят долларов на каждом футе жилья», — и это его главная работа, потому что он — строитель, а не капиталист. (Эта часть вполне согласуется с текстом романа, потому что, как я уже упоминал, денег Рорк действительно не любит.) Рэнд от всего этого пришла бы в ярость, заметил я.

«Да мне плевать, пусть хоть бы съела свою шляпу», — отозвался Стоун. У рэндианцев все равно нет прав, чтобы менять сценарий. Они протестовали бы: ну и пусть! Рорк не позволял другим вмешиваться в свою работу, не позволил бы и Стоун. Им пришлось бы примириться с его видением «Источника», где эгоизм заменен самопожертвованием, радикальный капитализм — человечностью и подчеркнута необходимость правительства в то время, когда на правительство наседают со всех сторон. Весьма заманчивая интерпретация, осуществить которую становится все сложнее в сегодняшней ситуации, когда нацию захватывают идеи Рэнд.

«Нам необходимо государство, — сказал Стоун. — Нам необходимо общество. Мы отчаянно в них нуждаемся».

Эпилог

Вся проклятая история мира — это история борьбы между эгоизмом и бескорыстием! Все плохое вокруг нас — пища, для эгоизма. Иногда эгоизм даже становится принципом, организованной силой, даже правительством. Тогда он именуется фашизмом.

Гарсон Канин. Рожденная вчера

Нет особых сомнений в том, какова будет объективистская Америка. Вероятно, собственными глазами мы с вами ее не увидим, однако первые признаки уже появляются. И, кажется, уже заметны.

Последние полвека очертания будущего объективистского мира рисовали в своих публикациях Айн Рэнд, Брандены, Алан Гринспен и прочие теоретики, распространяя свои представления через журналы. Когда Брук в ходе дебатов с Майлзом Рапопортом мимоходом высказался за отмену Закона о детском труде, он просто повторил давно выдвинутую объективистскую доктрину, сформулированную Леонардом Пейкоффом так: «Правительство отрицательно по своей сути».[235] Мировоззрение, выраженное этой формулой, оставалось неизменным на протяжении десятилетий, а его основные положения бесконечно повторялись Рэнд и ее апостолами:

Никакого правительства, за исключением полиции, судебных институтов и армии.

Никакого правительственного регулирования в какой-либо сфере.

Никакого государственного здравоохранения.

Никакой социальной защиты.

Никаких государственных школ.

Никаких государственных больниц.

На самом деле — вообще ничего государственного. Только индивидуалисты, каждый заботится исключительно о себе, не просит ни у кого помощи и никому не помогает сам.

В объективистской Америке начнется темная эра беспрепятственного свободного предпринимательства, гораздо более примитивного и хищнического, чем все, что было до сих пор. Объективисты это знают. В чем они не всегда отдают себе отчет в полной мере, учитывая их извращенное восприятие реальности, так это в том, к чему приведет такой шаг назад. Или же это им просто безразлично.

Когда Алан Гринспен высказывался против строительных норм, он прекрасно понимал, что повлечет за собой отсутствие адекватных строительных кодексов и норм пожарной безопасности. За пятнадцать лет до его рождения 146 человек, в основном молодые женщины, заживо сгорели или погибли, выбрасываясь из окон, при пожаре на швейной фабрике Triangle Waist Factory на Манхэттене в Нью-Йорке. От хозяев никто не требовал обеспечения безопасности на рабочих местах, поэтому они ее и не обеспечивали. Владельцы Triangle загнали рабочих в тесное пространство без нормальных дверей, а отсутствие адекватных норм пожарной безопасности означало, что пожарных выходов было недостаточно. В итоге двадцать пятого марта 1911 года на тротуаре под зданием фабрики лежали десятки мертвых тел. И повсюду в мире, где нормы строительства неадекватны или вовсе отсутствуют, результат один и тот же — погибшие люди.

В объективистском мире для всех государственных систем, которые мы привыкли принимать как должное, будет нажата кнопка перезагрузки. Они будут не просто уменьшены, не сокращены — они попросту исчезнут. В объективистском мире снег с дорог не будут убирать, мосты будут рушиться, потому что правительству запретят следить за их исправностью — в лучшем случае отдельные граждане, решив, что это в их рациональных личных интересах, будут добровольно счищать с них ржавчину и заменять изношенные тросы. Общественные парки и земли, от крохотных островков зелени до огромных просторов заповедников, будут проданы только что отпущенным на свободу мегакорпорациям. Авиационное сообщение прекратится, пока ищущий прибылей капиталист не решит, что в его личных интересах финансировать систему воздушной безопасности. Если это окажется выгодным делом — отлично. Если же нет — ну не повезло. Рынок так сказал. Береговая охрана будет отсиживаться в порту, пока потрепанные штормом моряки тонут, как это было в давние времена. Огонь будет дожирать останки притихших лесов, потому что растительность и диких животных больше не будут защищать лесники и жесткие законы по охра не окружающей среды, а сами деревья будут вырублены подчистую в рациональных личных интересах наглых, лишенных воображения предпринимателей.

Когда промышленность больше не будут сдерживать нормы выброса углекислого газа, земля начнет плавиться от собственного жара, таяние ледников ускорится, погодные катаклизмы станут еще более привычным явлением, а береговая линия будет на глазах исчезать, поглощаемая волнами. Разрозненные сообщества людей, истерзанные ураганами, наводнениями и торнадо, будут предоставлены сами себе, их судьба не будет волновать эгоистичный, свободный от угрызений совести мир.

Бедняки и старики, освобожденные от гнета уничтожающей личность, субсидируемой правительством системы здравоохранения, будут храбро вымирать целыми толпами, как описано в романтических новеллах прошлых эпох.

Законы о минимальном размере заработной платы будут отменены, благодаря чему фабриканты и новые высокотехнологичные компании получат море дешевой рабочей силы, как в странах четвертого мира, где верховодят шайки воров.

Все законы, защищающие потребителя, будут вычеркнуты из законодательных сводов.

Общественный транспорт в больших городах остановится, потому что муниципальные субсидии подойдут к концу.

Корпорации больше не будут порабощены антимонопольными законами, поэтому монополии и транснациональные картели, устанавливающие свои цены, расцветут. Число открытых акционерных обществ сократится до незначительного, легко контролируемого минимума. Большая Фарма будет выпускать лекарства, не проверяя их должным образом на безопасность и эффективность, регулируемая лишь заботой о собственной репутации, как писал Гринспен в 1963 году. Более того, с конкурентоспособностью, сведенной к нулю слияниями компаний и легальными установлениями цены, рынок превратится в жалкое подобие управления по распределению продовольствия.

Законы, гарантирующие социальную защиту и регулирование фондового рынка, будут уничтожены. Корпорации станут проворачивать свои дела в тайне, если только пожелают, или же будут выборочно и вскользь делиться информацией со своими инвесторами и клиентами. Только настоящие мошенники будут защищены, прочая же публика, которую перестанут принимать в расчет, будет оставлена на произвол судьбы.

Инсайдерские сделки, уже законные, станут привычным явлением. Уолл¬стрит превратится в игру для дураков. Лозунг «Пусть покупатель остерегается» заменит пятьдесят государственных законов и комиссию по ценным бумагам и биржам.

Подоходный налог отменят, поэтому заводские рабочие с самой низкой заработной платой, получающие по десять центов в час, у которых больше не будет Федерального агентства по охране труда и здоровья, смогут радоваться, что их налог на зарплату составляет столько же, сколько у их боссов-миллиардеров из далеких городов и чужих земель: ноль. Богатые американские семейства будут богатеть все больше, поскольку их состояния будут передаваться из поколения в поколение, не облагаемые налогом.

Некоммерческие организации, за исключением тех, которыми будут тешить свое самолюбие богачи, блюдущие личные интересы, скоро увидят, как их финансы иссякают, потому что правительственной поддержки больше не станет. Сверхбогачи, освобожденные от обязанности «делиться привилегиями», будут наслаждаться своими богатствами без малейших угрызений совести, поскольку у них не останется ни единой причины отдавать часть своих миллиардов беднякам. Благотворительность превратится в полузабытый пережиток давно отмененных моральных кодексов и канувшей в Лету истории.

Таким представляется рай Айн Рэнд: Америка, напоминающая те земли, из которых эмигрировали наши предки, где альтруизм задвинут в дальний угол, а ужасающая нищета и голодная смерть живут бок о бок с несметными богатствами. Лос-Анджелес, Чикаго и Нью-Йорк превратятся в подобие Каира и Калькутты, в которых богачи будут спасаться от изможденных необразованных масс в особых анклавах, обнесенных высокими стенами.

Ярон Брук был прав. На кону сейчас не политическая проблема, а нравственная, философская. Огромное число американцев, отчасти неосознанно, отказалось от моральных кодексов, на которых воспитывалось. Они поступили так из-за одного мастера художественного слова.

Благородные сталелитейные магнаты Айн Рэнд, неистовые владельцы железных дорог и хнычущие бюрократы из правительства составили основу ее идеологии. Ее повествование вызывает у читателя зависимость, и выборочный подход Оливера Стоуна к «Источнику» предлагает лекарство от текста Рэнд — «негатив» ее романа, где прославляется творец с совестью, а правительство — не советское орудие, а строитель и благодетель. Это оптимистическое видение, рожденное в полной надежды Америке, анев России, охваченной отчаянием и нуждой. В этом «негативном» повествовании признается ценность индивидуальности и личного интереса, однако отрицаются прославляемые Рэнд темные качества: алчность и эгоистичность.

Такой подход необходим для того, чтобы ответить на вызов, брошенный Рэнд и ее идеями, потому что они распространились из либертарианских и объективистских исследовательских центров на «Движение чаепития», на Конгресс и, вероятно, на Белый дом.

Тем из нас, кто отвергает рэндианские представления о радикальном капитализме, необходимо читать Рэнд и видеть изъяны в ее исходных посылках и нелогичность ее концепции — точно так во времена «холодной войны» люди изучали коммунизм, чтобы дать ему достойный отпор. Прочитав и осмыслив ее книги и эссе, человек научится узнавать идеи правого экстремизма и отвечать им, замечать в жизни общества проявления рэндианской идеологии.

Нам необходимо понимать, на чем базируется ее мораль; понимать, не только то, откуда она проистекает, но и где она никак не может пустить корни: это три главных монотеических религии, Декларация независимости, Конституция и другие работы и деяния отцов-основателей. Слова «капитализм», «рынки» и «свободное предпринимательство» ни разу не упоминаются в главных документах, связанных с основанием Америки. Природными врагами Айн Рэнд являются не только Ленин и Рузвельт, но еще и Джефферсон, и Руссо, и Пейн. Отцы-основатели не защищали олигархию и эгоизм. Они жертвовали собой. Они были альтруистами и гордились этим.

Мои друзья из числа объективистов правы в том, что вопрос нравственности должен стать частью национального диалога. Какие бы чувства мы ни испытывали по поводу Рэнд, нам необходимо осмыслить ее взгляды и рассуждать шире, философически. Мы должны определиться с собственными основополагающими ценностями, понять нравственное обоснование социальных программ и государственных учреждений, на которые нападают правые. Почему мы платим за медицинское обслуживание неимущих и престарелых? Почему мы регулируем бизнес? Почему мы мостим дороги, содержим парки и строим государственные школы? Почему мы субсидируем общественное радио, городской транспорт, центры планирования семьи и многие другие программы, которые не всегда приносят пользу нам лично?

Мы можем прийти к выводу, что не должны делать ничего подобного. Или же мы решим, что дорожим этими институтами и поддерживаем их не под влиянием особо заинтересованных групп или из-за выбора большинства, не потому что демократы контролируют обе палаты Конгресса, а потому что так правильно. Это правильно, если наши взгляды на то, что хорошо и что плохо, отличаются от взглядов объективистов и их союзников из правого крыла. Вопрос в том, что именно определяет наши главные моральные ценности: наш народ и религиозные традиции или же «Атлант», «Источник», «Добродетель эгоизма» и «Капитализм. Незнакомый идеал».

Нам надо выбирать — наше наследие или Айн Рэнд.

Благодарности

Эта книга создавалась как исследование умонастроений, возникших в американском обществе после финансового кризиса 2008 года. Со временем я понял, что все пути ведут к Айн Рэнд. Катализатором для написания «Вселенной Айн Рэнд» выступил мой литературный агент из «Janklow & Nesbit Associates», Ричард Моррис. Ричард оказал мне неоценимую помощь на всех этапах работы над книгой и, кроме того, ревностно отстаивал мои коммерческие интересы. Без него книги бы, действительно, не получилось.

Джордж Витте из «St. Martin’s Press» заслуживает особой благодарности за свой энтузиазм, мудрые редакторские советы и острый синий карандаш. Также я высоко ценю отличную работу Терры Лейтон из «St. Martin’s» и Майкла К. Кэнтуэлла, которые проследили за тем, чтобы рукопись не нарушала ничьих прав. И благодарю выпускающего редактора Су By за изящные исправления моих синтаксических ошибок.

Моя благодарность распространяется на всех, кто помогал мне разобраться в логике мира Айн Рэнд, прошлого и настоящего. Некоторые из них так застенчивы, что не хотят упоминания своих имен. Но они знают, о ком я говорю.

Я признателен членам общества New York Ayn Rand Group за то, что они много месяцев держали меня под своим крылом и не сердились, когда я конспектировал их слова, а также за их честность и восприимчивость.

Айрис Белл, графический дизайнер Рэнд, не скупясь, тратила на меня свое время, и я также признателен ее мужу, Полу Беллу, а еще Бенни Поллаку, Дону Гауптману, Энди Джорджу другим членам группы за их гостеприимство. Фредерик Кукинхэм, автор книги «Эпоха Рэнд. Представляя будущий мир объективиста», действительно (и буквально) показал мне зачатки рэндианского мира прямо в Нью-Йорке.

Большое спасибо Ричарду Бехару, который так щедро поделился со мной записями радиоинтервью с Айн Рэнд, сделанными в начале 60-х годов, и Майклу Вайзеру, моему старинному другу и однокласснику, который освежил мои воспоминания о капитализме в том виде, в каком тот практиковался в 60-е годы в Бронксе.

Мне также хотелось бы поблагодарить поименно следующих людей: Питера Боттке, Барбару Бранден, Натаниэля Брандена, Ярона Брука, Джима Брауна, Памелу Геллер, Марка Герра, Питера Каландруччо, Дэвида Каллахана, Дэвида Келли, Барри Колвина, Юджина Кондратова, Курта Крамера, Марка Меклера, Виктора Нидерхоффера, Сюзен Нидерхоффер, Салли Олджар, Джими Паттерсона, Лью Принса, Джеффа Сэйера-Маккорда, Оливера Стоуна, Вики Тауле, Уильяма Томаса, Брэда Томпсона, доктора Роберта Фланцера, Гейла Флауэрса, Мариэллу Шлоссберг и Джона Эллисона. Натаниель Бранден и Ярон Брук оказались в этом списке рядом только потому, что их фамилии начинаются на одну букву.

И, как всегда, моя сердечная благодарность Анджали, которая остается рядом со мной в горе, в радости и во вселенной Айн Рэнд.

Примечания

1

1 — Burns J. Goddess of the Market: Ayn Rand and the American Right. New York: Oxford University Press, 2009; Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. New York: Nan A. Talese, 2009.

(обратно)

2

2 — Букв.: «позвольте делать» фр. — экономическая доктрина, согласно которой государственное вмешательство в экономику должно быть минимальным. — Примеч. пер.

(обратно)

3

3 — Rand A. Choose Your Issues // The Objectivist Newsletter. Vol. 1. No. 1. January 1962 (Irvine Calif: Second Renaissance, 1990). P. 1.

(обратно)

4

4 — Chambers W. Big Sister Is Watching You // National Review. December 28, 1957.

(обратно)

5

5 — Рецензия из «Washington Post» цитируется в изд.: Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. P. 282–283; см. также: Hicks G. A Parable of Buried Talents // New York Times Book Review. October 13, 1957.

(обратно)

6

6 — O’Neill W. F. With Charity Toward None: An Analysis of Ayn Rand’s Philosophy. Totowa, NJ: Littlefi eld, Adams, 1972. P.

3.

(обратно)

7

7 — Письмо Эдгара Гувера к Айн Рэнд от 13 декабря 1966 года; Morrell to Wick Memo (без даты); досье ФБР на Айн Рэнд предоставлено автору по запросу FIOPA, № 1154646-000.

(обратно)

8

8 — Silk L., Vogel D. Ethics & Profi ts: The Crisis of Confi dence in American Business. New York: Simon & Schuster, 1976. P. 219.

(обратно)

9

9 — Rand A., Branden N., Greenspan A., Hessen R. Capitalism: The Unknown Ideal. New York: Signet, 1967. P. 236. См. также осуждение Вьетнамской войны в другом эссе, в этом же издании (p. 224).

(обратно)

10

10 — В одном бережно хранимом мифе о Рэнд утверждается, будто ее мать продала свои драгоценности, чтобы она, урожденная Алиса Розенбаум, могла позволить себе билет первого класса до Нью-Йорка. Этому посвящен один из душераздирающих эпизодов документально-пропагандистского фильма «Айн Рэнд. Смысл жизни» (1997). В третьем классе ей плыть, действительно, не пришлось. Однако из списка пассажиров следует, что она ехала в комфортабельной, но не роскошной каюте второго класса. Список пассажиров парохода «De Grasse» от 19 февраля 1926 года, со строкой «Alice Rosenbaum», можно увидеть на сайте Ancestry.com. Все листы списка двойные, и на верху второго листа, где значится эта фамилия, указано: «Эти (желтые) страницы предназначены только для пассажиров второго класса».

(обратно)

11

11 — См., напр.: Rand A. Have Gun, Will Nudge // The Objectivist Newsletter. Vol. 1. № 3. March 1962. (Irvine, Calif: Second Renaissance, 1990.) P. 9.

(обратно)

12

12 — Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. P. 128.

(обратно)

13

13 — Ellis A. Are Capitalism, Objectivism, & Libertarianism Religions? Yes! Santa Barbara, CA: Walden Three, 2006.

(обратно)

14

14 — Widdicombe L. Talk of the Town: «Ayn Crowd» // The New Yorker. April 13, 2009. P. 24.

(обратно)

15

15 — См.: Институт Айн Рэнд. Члены правления (The Ayn Rand Institute: Board Members // URL: ).

(обратно)

16

16 — Sales of «Atlas Shrugged» Soar in the Face of Economic Crisis // The Ayn Rand Center for Individual Rights. February 23, 2009 (URL: ).

(обратно)

17

17 — Cerf B. At Random. New York: Random House, 1977. P. 252–253. Речь идет о ее эссе «Фашистский новый курс», основанном на лекции, прочитанной в Форд Холл Форуме в Бостоне (1962). Текст эссе можно найти в изд.: Rand A. The Ayn Rand Column. New Milford, CT: Second Renaissance Books, 1998. P. 95.

(обратно)

18

18 — Atlas Felt a Sense of Dfija Vu // The Economist. February 26, 2009.

(обратно)

19

19 — Сантелли сказал: «Я понимаю, что это прозвучит не слитком гуманно, но к концу дня я становлюсь рэндианцем» (см. выступление на канале «CNBS» 19 февраля 2009 года: URL: ).

(обратно)

20

20 — Frum D. The GOP’s Forgotten History // FrumForum. March 24, 2010. (URL: -gops-for-gotten-history).

(обратно)

21

21 — Rolly P. Mike Lee and the Big Tent Theory // Salt Lake Tribune. July 8, 2010.

(обратно)

22

22 — Gilbert C. Ryan Shines as GOP Seeks Vision // Milwaukee Journal-Sentinel, April 25, 2009.

(обратно)

23

23 — Ryan P. The Budget Debate We All Deserve // Chicago Tribune. May 16, 2011.

(обратно)

24

24 — Walker J. The Ayn Rand Cult. Chicago: Open Court, 1999.

(обратно)

25

25 — Cerf B. At Random. P. 250.

(обратно)

26

26 — Пер. Д. Костыгина. — Примеч. ред.

(обратно)

27

27 — Интернет-сайт Ф. Кукинхэма находится по адресу: www. indepthwalkingtours.com. Он знающий и обходительный гид, и его экскурсии помогают лучше познакомиться с Айн Рэнд.

(обратно)

28

28 — Cookinham F. The Age of Rand: Imagining an Objectivist Future World. New York: IUniverse, 2005. P. 226, 227, 228–229. Cm. также: Letters of Ayn Rand / Ed. by M. S. Berliner. New York: Dutton, 1995 (письмо к Изабель Патерсон от 7 февраля 1948 года).

(обратно)

29

29 — Фред в своей книге расходится с Институтом Айн Рэнд по ряду вопросов (см.: Cookinham F. The Age of Rand. P. 384).

(обратно)

30

30 — Letters of Ayn Rand / Ed. by M. S. Berliner. P. 443.

(обратно)

31

31 — В эссе «Экстремизм, или Искусство очернения» (впервые опубликовано в 1964 году) Рэнд действительно говорит, что она «не поклонница сенатора Маккарти». Однако из других высказываний следует, что она его поддерживает (см.: Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. P. 246–247). В эссе «Экстремизм…» она вовсе не стремится свести счеты с маккартизмом. По ее словам, причастность Маккарти к сфабрикованным делам против народа доказана не была. Цель эссе — осудить использование таких терминов, как «маккартизм» и «экстремист», которые, по мнению Рэнд, нужны лишь для очернения антикоммунистов. Следовательно, слово «очернение» в заглавии эссе, направленного против очернения правых, не вполне уместно.

(обратно)

32

герой

(обратно)

33

32 — О старых еврейских обществах см. в блистательном исследовании М. Р.

Вайссера: Weisser M. R. A Brotherhood of Memory: Jewish Landsmanshaftn in the New World. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1985.

(обратно)

34

33 — Burns J. Goddess of the Market. P. 291–292.

(обратно)

35

34 — Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. P. 361. Интервью Айрис Белл см. в изд.: 100 Voices: An Oral History of Ayn Rand / Ed. by S. McConnell. New York: New American Library, 2010. P. 227–231.

(обратно)

36

Рэнд и Бранден

(обратно)

37

35 — Rand A. The Ayn Rand Column. New Milford, CT: Second Renaissance Books, 1998. P. 24–25.

(обратно)

38

36 — Н. Томас, лидер американских социалистов, «приберег самые едкие комментарии для махинаций американского бизнеса», — заметила «New York Times», когда открылась средняя школа (Fowler G. Dedication Hails Norman Thomas // New York Times. May 28, 1976).

(обратно)

39

37 — Букв.: коричневый (англ.). — Примеч. пер.

(обратно)

40

38 — Хвалил ее и сам Леонард Пейкофф. В подзаголовке к книге ее жанр определяется как «блистательное исследование».

(обратно)

41

39 — Peikoff L. The Ominous Parallels. New York: Penguin, 1982. P. 260.

(обратно)

42

40 — Rand A. et al. Capitalism. P. 45.

(обратно)

43

41 — Arfa O. You Don’t Fight a Tactic // Jerusalem Post. July 12, 2007.

(обратно)

44

42 — Смит упустила возможность изменить мой образ мыслей. Она отказалась дать интервью для этой книги.

(обратно)

45

43 — Рэнд А. Добродетель эгоизма. М.: Альпина Паблишер, 2012.

(обратно)

46

44 — Medicare’s «Free Market» Fa3ade (пресс-релиз Института Айн Рэнд от 18 июля 2008 года). URL: = 19912&news_iv_ctrl= 1221.

(обратно)

47

курсив мой. — Г. В.

(обратно)

48

45 — Интервью с Эвой Прайор в изд.: 100 Voices. P. 520. Об отвращении Рэнд к программе Medicare, которая «угрожает гибелью профессиональной медицине», упоминается и в другом интервью (см.: Там же. P. 302).

(обратно)

49

46 — Greenspan A. The Assault on Integrity // Rand A. et al. Capitalism. P. 118–122.

(обратно)

50

47 — Powers: UT «must reinvent how we do business» // Austin Business Journal. May 10, 2011.

(обратно)

51

48 — В случае с Техасским университетом государственное финансирование — вовсе не теоретический вопрос. В 2011 году законодательными органами штата был выпущен закон, согласно которому финансирование университета было сокращено на 20 %.

(обратно)

52

49 — Включая 180 тысяч премиальных, которых он не получил в 2010 году, согласно налоговым декларациям Института Айн Рэнд.

(обратно)

53

50 — Форма 990 на отчетный год, завершившийся 30 сентября 2009 года (Институт Айн Рэнд, Налоговое управление США, датировано 5 февраля 2010 года).

(обратно)

54

51 — Rand A. Check Your Premises: The Monument Builders // Objectivist Newsletter. Vol. 1.

№ 12. December 1962. P. 53.

(обратно)

55

52 — Пер. Д. Костыгина. — Примеч. ред.

(обратно)

56

53 — То же.

(обратно)

57

54 — Вопросы, часто задаваемые Институту Айн Рэнд (The Ayn Rand Institute FAQ) // Сайт Института Айн Рэнд (URL: ).

(обратно)

58

55 — Journals of Ayn Rand / Ed. by D. Harriman. New York: Plume, 1999. P. 24, 66, 68.

(обратно)

59

56 — См.: Whyte W. The Organization Man. New York: Simon & Schuster, 1956; Rand A. The Ayn Rand Column. P. 112.

(обратно)

60

57 — Рэнд А. Добродетель эгоизма. М.: Альпина Паблишер, 2012.

(обратно)

61

58 — Ellis A. Are Capitalism, Objectivism, & Libertarianism Religions? Yes! P. 176.

(обратно)

62

59 — Там же. P. 176–177.

(обратно)

63

60 — Rand A. Moral Infl ation (Part II) // The Ayn Rand Letter. Vol. III. № 13. March 25, 1974. Oceanside, Calif: Second Renaissance Books, 1990. P. 305.

(обратно)

64

61 — См.: Journals of Ayn Rand / Ed. by D. Harriman. P. 367–369, где описывается горячая ненависть Рэнд к этому фильму, который, по ее мнению, направлен против капитализма. Рэнд считала, что в сцене драки в аптеке бьют не просто антикоммуниста, но и «антисемита и антинегра тоже», поскольку «две эти позиции (ненависть к коммунизму и ненависть к национальным меньшинствам) идут рука об руку». На самом деле персонаж, о котором идет речь, вовсе не против евреев и негров. Возникает вопрос, видела ли Рэнд этот фильм. В последние годы она писала рецензии на книги, которых не читала, и на фильмы, которых не видела. См. об этом: Walker J. The Ayn Rand Cult. P. 224.

(обратно)

65

62 — Letters of Ayn Rand / Ed. by M. S. Berliner. P. 58.

(обратно)

66

63 — Досье ФБР на Айн Рэнд (цит. выше).

(обратно)

67

64 — Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. P. 480.

(обратно)

68

65 — Пер. Д. Костыгина. — Примеч. ред.

(обратно)

69

66 — Те, кто сочувственно относится к Айн Рэнд, и объективистская пропаганда в целом, обычно склонны не замечать антикомандных настроений «Источника». Прекрасный тому пример — работа Донны Грайнер и Теодора Кинни: Greiner D., Kinni Th. Ayn Rand and Business. New York: Texere, 2001. Там подробно анализируется образ Говарда Рорка, однако обходится стороной его отвращение к командной работе — этому краеугольному камню современного американского менеджмента.

(обратно)

70

67 — Wertheimer R. TV Weekend: The Ayn Rand Cliffs Notes: Philosophy as Foreplay // New York Times. May 28, 1999.

(обратно)

71

68 — Подробности этого на удивление пустого раздора можно почерпнуть на различных веб-сайтах, посвященных объективизму. См., напр.: Parille N. The McCaskey Schism // The Objectiblog. September 19, 2010 (URL: -schism.html). Точка зрения Маккаски изложена на сайте по адресу: .

(обратно)

72

69 — Письмо опубликовано на веб-сайте Дж. Маккаски по адресу: .

(обратно)

73

70 — Rand A. To Whom It May Concern // The Objectivist. Vol. 7. May 1968 (September 15, 1968). Palo Alto, Calif.: Palo Alto Book Service, 1982. P. 449.

(обратно)

74

Пейкоффу

(обратно)

75

71 — Walker J. The Ayn Rand Cult. P. 193.

(обратно)

76

72 — Branden N. My Years with Ayn Rand. San Francisco: Jossey-Bass, 1999. P. 112.

(обратно)

77

73 — Greenspan A. The Age of Turbulence. New York: Penguin, paperback edition, 2008. P. 529.

(обратно)

78

74 — Greenspan A. The Age of Turbulence. P. 40.

(обратно)

79

75 — Rand A. Don’t Let It Go (Part II) // The Ayn Rand Letter. Vol. I. № 6. December 6, 1971. P 19.

(обратно)

80

76 — Rand A. Brief Summary // The Objectivist. September 1971. P. 1090.

(обратно)

81

77 — Ответы и вопросы Айн Рэнд о либертарианстве (Ayn Rand’s Q&A on Libertarianism) // Вебсайт Института Айн Рэнд ( ns)

(обратно)

82

78 — Rand A. Ideas v. Goods // The Ayn Rand Letter. Vol. III. № 11. February 25, 1974. P. 295.

(обратно)

83

79 — Kelley D. The Contested Legacy of Ayn Rand: Truth and Toleration in Objectivism. Poughkeepsie, NY: Transaction Publishers, 2000. P. 11.

(обратно)

84

80 — Schwartz P. On Moral Sanctions // Intellectual Activist. Vol. V. № 1.

(обратно)

85

81 — Kelley D. The Contested Legacy of Ayn Rand. P. 15.

(обратно)

86

82 — Центр Айн Рэнд о встречах «Чаепития» (ARC on the Te a Parties) // Ayn Rand Center for Individual Rights ().

(обратно)

87

83 — Приглашение на тренинг находится по адресу: . Число участников зафиксировано в форме 990 от 2009 года (Институт Айн Рэнд, Налоговое управление США, датировано 5 февраля 2010 года).

(обратно)

88

84 — Видеозапись с речью Ярона Брука можно посмотреть на блоге Оксфордского обществалибертарианцев (URL: -brook-morality-of-investing-and.html).

(обратно)

89

85 — См.: форма 990 за 2009 год (Объективистский центр, Налоговое управление США, датировано 20 августа 2010 года) и форму 990 за 2009 год (Институт Айн Рэнд, Налоговое управление США, датировано 5 февраля 2010 года).

(обратно)

90

86 — The Restriction of Political Campaign Intervention by Section 501(c)(3) Tax-Exempt Organizations // Веб-сайт Налогового управления США (URL: http://www. irs. gov/charities/charitable/article/0,id=163395,00. html). Ред. от 16 июня 2010 года.

(обратно)

91

87 — Strom S. I.R.S. Moves to Tax Gifts to Groups Active in Politics // New York Times. May 12, 2011.

(обратно)

92

88 — Форма 990 Налогового управления США за фискальный год, завершающийся 30 сентября 2010 года (Институт Айн Рэнд, Налоговое управление США, 19 января 2011 года).

(обратно)

93

89 — Рэнд А. Добродетель эгоизма. М.: Альпина Паблишер, 2012.

(обратно)

94

90 — Ellis A. Are Capitalism, Objectivism, & Libertarianism Religions? Yes! P. 101.

(обратно)

95

91 — Еще Эллис замечает: «Торговец обращается с покупателями не как с независимыми, равными ему личностями, но обычно старается одурачить их, даже подчинить своим желаниям. Он предпочитает вести дела с ними при помощи уловок, силы и принуждения к обмену, избегая конкурентной борьбы, пытается заставить их согласиться на его цену, хотят они того или нет. Он явно ждет, что ему заплатят за невыполнение им обязательств так же, как за выполнение. И если совершает промах, то в большинстве случаев старается обвинить в своих промахах других, без всяких рациональных объяснений, притворяясь, что не допускал ошибок. Образ капиталистического производителя и торговца, нарисованный Рэнд, идеален, и этот идеал настолько далек от социальной и биологической реальности, что ему вряд ли суждено когда-нибудь осуществиться. Хуже того, она обманывает себя, считая свой идеал реальностью, думая, что люди таковы, какими она их рисует. Неудивительно, что она так чудовищно разочаровывалась, сталкиваясь с настоящим поведением людей!»

(обратно)

96

92 — Stevens W. K. An Integrated Suburb Thrives in Ohio // The New York Times, October 18, 1975.

(обратно)

97

ее философию

(обратно)

98

93 — Р. Бидинотто, написавший обзор, рассказал о раннем этапе раскола на объективистском сайте: -thofreason.com/Forum/ArticleDiscussions/1101_4.shtml#99.

(обратно)

99

94 — Чуть позже я спросил у Эллисона о том собрании, ион в целом подтвердил слова Келли. Он назвал встречу «более или менее дружеской». Брук «искал путей к примирению, однако Дэвид Келли — приверженец некоторых философских воззрений, которые Ярон считает противоречащими философии Рэнд. Пока Дэвид не пересмотрит свои взгляды, повторить попытку сближения будет сложно». Что касается беседы со спонсорами, которых склоняли прекратить финансирование «Общества Атланта», то Эллисон сказал: «Я понимаю, почему Дэвид воспринял это именно так», — и связал это с тем, что институт и общество борются за спонсоров. «Полагаю, что разговор с ними был, и со стороны института наверняка было сказано примерно следующее: „Слушайте, вы поддерживаете объективизм, а мы уверены, что деятельность Дэвида Келли, по большому счету, наносит объективизму вред, потому что он искажает философию Рэнд. Поэтому вместо того чтобы отдавать деньги ему, отдавайте их лучше нам“».

(обратно)

100

95 — Ellis A. Are Capitalism, Objectivism, & Libertarianism Religions? Yes! P. ii.

(обратно)

101

96 — Там же. P. 191.

(обратно)

102

97 — Letter From Nathaniel Branden // The Objectivist. December 1967. P. 379–380.

(обратно)

103

98 — Ellis A. Are Capitalism, Objectivism, & Libertarianism Religions? Yes! P. 193–194.

(обратно)

104

99 — Peikoff L. Why Businessmen Need Philosophy. Irvine, CA: Ayn Rand Institute Press, 1999. P. 11–12.

(обратно)

105

100 — Rand A. The Money Making Personality // Peikoff L. Why Businessmen Need Philosophy. P. 29.

(обратно)

106

101 — Там же. P. 37.

(обратно)

107

102 — Тамже. P. 36.

(обратно)

108

103 — Buffett W. My Philanthropic Pledge // Fortune. June 16, 2010.

(обратно)

109

104 — Watkins D., Brook Y. The Guilt Pledge // Forbes.com. September 22, 2010 (URL: -gates-warren-buffett-giving-pledge-opinions-contributors-don-watkins-yaron-brook.html).

(обратно)

110

105 — Покойный Стив Джобс, один из самых богатых людей на планете, без сомнения, согласился бы с этим постулатом. Основатель компании «Apple» не стал брать на себя «обет дарения» и вообще не страдал излишней страстью к благотворительности. Стив Возняк, учредитель фирмы «Apple», рассказывая о «жизненных ориентирах» юного Джобса, упомянул, что роман «Атлант расправил плечи» наверняка входил тогда в их число (Sorkin A. R. The Mystery of Steve Jobs’s Public Giving // New York Times. August 30, 2011; Wozniak on Steve Jobs’s Resignation from Apple (telephone interview) // Bloomberg. August 24, 2011 (URL: , прим. 8:40.).

(обратно)

111

106 — Взгляды Рэнд на Вьетнам см. в изд.: Rand A. et al. Capitalism. P. 223–226.

(обратно)

112

107 — См.: Ayn Rand Answers / Ed. by R. Mayhew. New York: New American Library, 2005. P. 96. Интервью Ф. Донахью с Рэнд можно найти на разных веб-сайтах. Фрагмент об Израиле см. по URL: .

(обратно)

113

108 — Arfa O. You Don’t Fight a Tactic.

(обратно)

114

109 — Bloomberg on Mosque Vote // Wall Street Journal. August

3, 2010.

(обратно)

115

110 — Рэнд А.

Добродетель эгоизма. М.: Альпина Паблишер, 2012.

(обратно)

116

111 — Подкаст см. по адресу: -do-you-think-of-the-plan-for-a-mosque-in-new-york-city-near-ground-zero-isnt-it-private-property-and-the-refore-protected-by-individual-rights/.

(обратно)

117

112 — Рэнд А. Добродетель эгоизма. М.: Альпина Паблишер, 2012.

(обратно)

118

113 — Интервью с Элеонорой Дробышевой в изд.: 100 Voices. P. 13.

(обратно)

119

114 — См.: Список пассажиров парохода «Де Грасс» от 19 февраля 1926 года с именем Алисы Розенбаум // URL: Ancestry.com.

(обратно)

120

115 — Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. P. 56–57.

(обратно)

121

116 — Mayhew R. Ayn Rand Answers. P. 96.

(обратно)

122

117 — Schwartz P. On Moral Sanction // Intellectual Activist. Vol. V. No. 1. May 18, 1989. Доступно на сайте Института Айн Рэнд (URL: ).

(обратно)

123

118 — См., напр.: Journo E., Brook Y. America’s Compassion in Iraq Is Self-Destructive. Открытый материал представлен на веб-сайте Института Айн Рэнд (URL: = 10775&news_iv_ctrl= 1021).

(обратно)

124

119 — Peikoff L. End States Who Sponsor Terrorism.

(обратно)

125

120 — McWilliams C. A Mask for Privilege: Anti¬Semitism in America. Boston: Little, Brown & Co, 1948. P. 142–143.

(обратно)

126

121 — Spiegel I. Banks Are Urged to End Hiring Bias // New York Times. May 21, 1967.

(обратно)

127

122 — Блог Памелы Геллер (URL: /).

(обратно)

128

123 — Barnard A., Feuer A. Outraged, and Outrageous // New York Times. October 8, 2010.

(обратно)

129

124 — Geller P. Even Ayn Rand wouldn’t Believe It, Krugman’s Nobel // Atlas Shrugs (блог). October 13, 2008 (URL: -ayn-rand-w.html).

(обратно)

130

125 — Mayhew R. Ayn Rand Answers. P. 13–14 (цит. ответа Рэнд на вопрос из зала после лекции 1963 года).

(обратно)

131

126 — Подборка записей о Геллер с блога Little Green Footballs (URL: ).

(обратно)

132

127 — См.: Geller P. PayPal Cuts Off Atlas: Truth Is the New Hate Speech // Atlas Shrugs. June 12, 2010 (URL: -cuts-off-atlas-truth-is-the-new-hate-speech.html); Paypal Called, Paypal Caved // Atlas Shrugs. June 14, 2010 (URL: -called-paypal-caved.html).

(обратно)

133

128 — См.: Geller P. Speaker Boehner to Israeli Ambassador Michael Oren… «the United States is committed to standing by our close ally»; Ron Paul to Israel: Drop Dead // Atlas Shrugs. February 17, 2010 (URL: -boehner-to-israeli-ambassador-michael-orenthe-united-states-is-committed-to-standing-by-our-.html); Horowitz D. Ron Paul Is a Vicious Anti-Semite and Anti-American and Conservatives Need to Wash Their Hands of Him // NewsRealBlog. February 17, 2011 (URL: -paul-is-a-vicious-anti-semite-and-anti-american-and-conservatives-need-to-wash-their-hands-of-him/).

(обратно)

134

129 — Siemaszko C. Southern Poverty Law Center lists anti-Islamic NYC blogger Pamela Geller, followers a hate group // Daily News (New York). February 25, 2011.

(обратно)

135

курсив Айн Рэнд. — Г. В.

(обратно)

136

130 — Рэнд А. Добродетель эгоизма. М.: Альпина Паблишер, 2012.

(обратно)

137

курсив мой. — Г. В.

(обратно)

138

131 — Тамже. P. 38.

(обратно)

139

132 — Ellis A. Are Capitalism, Objectivism, & Libertarianism Religions? Yes! P. 7.

(обратно)

140

133 — Rand A. The Disenfranchisement of the Right // The Ayn Rand Letter. Vol. I. No. 6. December 20, 1971. P. 23.

(обратно)

141

134 — Здесь стоит упомянуть о происхождении записей этих интервью. Они оказались в распоряжении моего друга и коллеги, известного журналиста Ричарда Бехара. Рич получил их в 80-х годах от Макклендона, и все это время записи кочевали в его шкафу с полки на полку. Когда Ричард узнал, что я работаю над этой книгой, то благородно выкроил для меня время, отвлекся от расследования скандала с Берни Мейдоффом, которое он тогда проводил, и совершенно бескорыстно выудил эти записи из шкафа, скопировал их и отослал мне. Иными словами, он совершил неэгоистический поступок, чем заслужил бы презрение Рэнд, будь она жива.

(обратно)

142

135 — Farah J. The Tea Party Manifesto: A Vision for an American Rebirth. Washington, D.C.: WND Books, 2010. P. 45.

(обратно)

143

136 — См., напр.: Goldman A. The Billionaire’s Party // New York, July 25, 2010; Mayer J. Covert Operations // New Yorker, August. 20, 2010.

(обратно)

144

137 — Zernike K. Boiling Mad: Inside Tea Party America. New York: Times Books, 2010. P. 26–27.

(обратно)

145

138 — Armey D., Kibbe M. Give Us Liberty: A Tea Party Manifesto. New York: Harper-Collins, 2010. P. 37–64.

(обратно)

146

139 — Rich F. The Billionaires Bankrolling the Tea Party, New York Times, August 28, 2010.

(обратно)

147

140 — Armey D., Kibbe M. Give Us Liberty. P. 44.

(обратно)

148

141 — Там же. P. 47.

(обратно)

149

142 — Rasmussen S., Schoen D. Mad as Hell: How the Tea Party Movement Is Fundamentally Remaking Our Two-Party System. New York: Harper Collins, 2010. P. 149–150.

(обратно)

150

143 — Mencimer S. Is the Tea Party Movement Like a Pyramid Scheme? // Mother Jones. October 19, 2010.

(обратно)

151

144 — Roth Z. Tea Party Leader Was Involved With GOP-Tied Political Firm // TPM Muckraker (blog). March 2, 2010 (URL: ved_with_political_fim.php); Zernike K. Boiling Mad. P. 43; Roth Z. FreedomWorks Says Jump, Tea Partiers Ask How High // TPM Muckraker // August 11, 2009 (URL: ea_partiers_ask_how_high.php).

(обратно)

152

145 — Kellar L. Local lawyer emerges as face of Tea Party movement // Union (Nevada County, CA). February 27, 2010.

(обратно)

153

146 — Letters of Ayn Rand / Ed. by M. S. Berliner. P. 666.

(обратно)

154

147 — Таки есть. В одном давно забытом мюзикле 1960-х годов, «До-ре-ми», была песня под названием «Сделай кого-нибудь счастливым».

(обратно)

155

148 — Рэнд А. Добродетель эгоизма. М.: Альпина Паблишер, 2012.

(обратно)

156

149 — Travis Sh. Political Ticker: Conservatives boo GOP congressman as summit attendees push for deeper federal spending cuts // CNN.com. February 26, 2011 (URL: -boo-gop-congressman-as-summit-attendees-push-for-deeper-federal-spending-cuts/).

(обратно)

157

150 — About Us // Mid-South Tea Party Web site (URL: ).

(обратно)

158

151 — NAACP Delegates Vote to Repudiate Racist Elements Within Tea Party // NAACP Web site (URL: -delegates-vote-to-repudiate-racist-elements-within-the-tea-pary/).

(обратно)

159

152 — Mid-South Tea Party Reacts to Racist Accusations // MyFoxMemphis.com (URL: -mid-south-tea-party-reacts-to-racist-accusations).

(обратно)

160

153 — Associated Press. Tenn. tea party activists split on GOP relations // Kingsport Times-News. April 5, 2010.

(обратно)

161

154 — Mark Herr’s Page — Freedomworks Tea Party Group (URL: ).

(обратно)

162

155 — Не уверен, что в данном случае это имеет значение, но для справки хочу уточнить: Клинтон прилетал в Японию на саммит «Большой семерки», а не для подписания Киотского протокола, и происходило это в 1993 году, а не в 1992-м.

(обратно)

163

156 — Paul R. Commentary: Bailouts will lead to rough economic ride // CNN.com, September 23, 2008 (URL: ).

(обратно)

164

157 — Krugman P. Armey of Ignorance // New York Times blog. November 10, 2009 (-of-ignorance/).

(обратно)

165

158 — Первая статья, опубликованная в 1776 году, начиналась словами: «Настало время испытать силу человеческой души. В этот кризис новобранец и жизнерадостный патриот уклонятся от службы своей стране; но тот, кто защищает ее сейчас, заслуживает любви и благодарности мужчин и женщин». На табличке в стене здания приведено несколько цитат из Пейна: «Весь мир — моя страна, все люди — мои братья, а творить добро — моя религия». Из тех слов, которые я выделил курсивом, следует, что Томас Пейн был непотопляемый альтруист, который верил, что надо служить своей стране.

(обратно)

166

159 — Интервью А. Рэнд журналу «Playboy» (1964). Цит. на сайте Института Айн Рэнд (URL: #obj_q7).

(обратно)

167

Обама

(обратно)

168

160 — Rasmussen S., Schoen D. Mad as Hell. P. 164.

(обратно)

169

161 — Zernike K. Boiling Mad. P. 14.

(обратно)

170

162 — Colson Ch. Atlas Shrugged and So Should You // Chuck Colson Center Web site. May 11, 2011 (URL: ).

(обратно)

171

163 — Zernike K. Boiling Mad. P. 129.

(обратно)

172

164 — Lacey M. Tea Party Group Issues Warning to the G.O.P. // New York Times. February 26, 2011.

(обратно)

173

отчим

(обратно)

174

165 — Callahan J. Tea Partiers Protest Cohen // Commercial Appeal. April 7, 2010.

(обратно)

175

166 — Запись интервью С. Коэна для партии «Молодые турки» // Commercial Appeal. April 3, 2010.

(обратно)

176

сердечко

(обратно)

177

167 — Korte G. Democrats seize on N.Y. election, make Medicare top issue // USA Today. May 25, 2011.

(обратно)

178

168 — Jack H. Skirball (obituary) // New York Times. December 10, 1985.

(обратно)

179

169 — Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического Права. Пер. А. Д. Хаютина и В. С. Алексеева-Попова. — Примеч. ред.

(обратно)

180

170 — Rand A. Check Your Premises: The Monument Builders // The Objectivist Newsletter.

(обратно)

181

171 — Интервью с М. Уоллесом можно найти в Интернете, в том числе на «YouTube» и по адресу: ).

(обратно)

182

172 — Perkins E. J. The Economy of Colonial America. New York: Columbia University Press, 1988. P. 208.

(обратно)

183

173 — Lubove S., Staley O. Schools Find Ayn Rand Can’t Be Shrugged as Donors Build Courses // Bloomberg Markets. May 5, 2011.

(обратно)

184

174 — Branden N. My Years with Ayn Rand. P. 160.

(обратно)

185

175 — Greenspan A. The Age of Turbulence. P. 44.

(обратно)

186

176 — Branden N. My Years with Ayn Rand. P. 159.

(обратно)

187

177 — Greenspan A. The Age of Turbulence. P. 52.

(обратно)

188

178 — Письмо А. Гринспена: Letter from Alan Greenspan // New York Times Book Review. November 3, 1957.

(обратно)

189

179 — Weiss G. Wall Street Versus America. New York: Portfolio, 2006. В этой книге я вскрыл гнойники неэтичного поведения, обычного для Уолл-стрит, причем из-за слабого регулирования все они зрели по многу лет.

(обратно)

190

180 — Письмо, подписанное А. Блюменталем, А. Гринспеном, Л. Пейкоффом и М.-Э. Шурес (Рукавиной), датированное сентябрем 1968 года (For the Record // The Objectivist. Vol. 7, issue of May 1968. P. 457).

(обратно)

191

181 — Rand A. et al. Capitalism. P. 226.

(обратно)

192

182 — Он был приведен к присяге и сфотографировался с Рэнд вскоре после того, как Никсон был вынужден покинуть пост президента, и на смену ему пришел Джеральд Форд.

(обратно)

193

183 — Greenspan A. The Age of Turbulence. P. 63–64.

(обратно)

194

184 — Golden S. He Stresses Patience to Achieve Goals // New York Times. July 24, 1974.

(обратно)

195

185 — Trask A. Alan Greenspan «Betrayed» Ayn Rand and Ruined the Economy, Says Rand Institute President // Daily Ticker, Yahoo! News. May 9, 2011 (URL: -ticker/alan-greenspan-betrayed-ayn-rand-ruined-economy-says-124734929.html).

(обратно)

196

186 — Branden N. My Years with Ayn Rand. P. 160.

(обратно)

197

187 — Sherman A., Aron-Dine A. New CBO Data Shows Income In equality Continues to Widen // Center on Bud get and Policy Priorities. January 23, 2007.

(обратно)

198

188 — Liberto J. CEOs earn 343 times more than typical workers // CNNMoney. April 20, 2011 (URL: -iwtfh_HqTVc); основано на исследовании, осуществленном AFL–CIO.

(обратно)

199

189 — Andrews A. L. Fed Shrugged as Subprime Crisis Spread // New York Times. December 18, 2007.

(обратно)

200

190 — Goodman P. S. Taking Hard New Look at a Greenspan Legacy // New York Times. October 8, 2008.

(обратно)

201

191 — Замечания, сделанные председателем А. Гринспеном на ежегодном съезде Американской ассоциации банкиров (Нью-Йорк, США); Правление ФРС, 5 октября 2004 года.

(обратно)

202

192 — Письмо сенаторам М. Д. Крапо и 3. Б. Миллеру, датированное 18 сентября 2002 года. Подписано А. Гринспеном, министром финансов П. О’Нилом, председателем Комиссии по ценным бумагам и биржам X. Питтом и Дж. Ньюсомом, председателем Комиссии по срочной биржевой торговле (URL: -Letter-to-Sens-Crapo-and-Miller9_18.pdf).

(обратно)

203

о романе Рэнд с Натаниэлем

(обратно)

204

193 — Заявление Гринспена CM. В архиве C-SPAN (URL: www.c-spanvideo.org/program281958-1).

(обратно)

205

курсив мой. — Г. В.

(обратно)

206

курсив мой. — Г. В.

(обратно)

207

194 — Рэнд А. Добродетель эгоизма. М.: Альпина Таблишер, 2012.

(обратно)

208

195 — Rand A. For the New Intellectual: The Philosophy of Ayn Rand. New York: Signet, 1963. P. 16.

(обратно)

209

196 — Rand A. Philosophy: Who Needs It (адресовано выпускникам Военной академии США в Вест-Пойнте, 4 марта 1974 г.), напечатано в: The Ayn Rand Letter. Vol. III. No. 7, issue of December 31, 1973. P. 277. (Вестники Рэнд обычно датировались несколькими месяцами раньше, чем выходили на самом деле.)

(обратно)

210

197 — Текст замечаний А. Гринспена, «Рынки и судебные права», Проектная конференция Сандры Дэй О’Коннор, университет Джоржтауна, 2 октября 2008 года.

(обратно)

211

198 — Greenspan A. The Crisis // Brookings Institution. April 15, 2010.

(обратно)

212

199 — Greenspan: Financial Crisis Doesn’t Indict Ayn Rand Theories // ABC News. April 4, 2010 (-financial-crisis-doesnt-indict-ayn-rand-theories.html).

(обратно)

213

200 — Этот и другие протоколы FCIC находятся в архиве сайта Стэнфордского университета (URL: -ford.edu/).

(обратно)

214

201 — Goodman P. S. Taking Hard New Look at a Greenspan Legacy.

(обратно)

215

именно!

(обратно)

216

202 — Greenspan A. Activism // International Finance. March 2, 2011.

(обратно)

217

203 — Greenspan A. Dodd-Frank fails to meet test of our times // FT.com (Веб-сайт Financial Times). March 29, 2011 (URL: -5a28-11e0-86d3-00144feab49a.html#axzz1I108nwBH).

(обратно)

218

!

(обратно)

219

курсив мой. — Г. В.

(обратно)

220

204 — Farrell H. With Notably Rare Exceptions // Crooked Timber (блог). March 30, 2011 (URL: -notably-rare-exceptions/).

(обратно)

221

205 — Krugman P. The Exceptional Mr. Greenspan // New York Times (блог). March 30, 2011 (URL: -exceptional-mr-green-span/).

(обратно)

222

206 — Branden N. My Years with Ayn Rand. P. 185.

(обратно)

223

207 — Epstein A. What We Owe Our Soldiers // Objectivist Standard (URL: -we-owe-our-soldiers-by-alex-epstein-3/).

(обратно)

224

208 — См.: Heller A. C. Ayn Rand and the World She Made. P. 295–301; Rothbard M. The Sociology of the Ayn Rand Cult (URL: ).

(обратно)

225

209 — Paul R. End the Fed. New York: Grand Central Publishing, 2009. P. 62.

(обратно)

226

атак

(обратно)

227

210 — Paul R. The Real Lessons of 9/11 // Antiwar.com. April 24, 2004 (URL: ).

(обратно)

228

Пол против абортов

(обратно)

229

211 — Интуиция Брука не подвела. В мае 2011 года Дэниелс решил не выдвигать свою кандидатуру. Пейлин приняла аналогичное решение в октябре.

(обратно)

230

212 — Peikoff L. Why Businessmen Need Philosophy. P. 14.

(обратно)

231

213 — Dalton S. Braced for Critical Impact // Times (London). September 16, 2006.

(обратно)

232

214 — Pruette L. Battle Against Evil // New York Times Book Review. May 16, 1943.

(обратно)

233

215 — Crowther B. The Screen in Review; Gary Cooper Plays an Idealistic Architect in Film Version of «The Fountainhead» // New York Times. July 9, 1949.

(обратно)

234

федеральное агентство тридцатых годов, занимавшееся трудоустройством безработных. — Г. В.

(обратно)

235

216 — Peikoff L. Objectivism: The Philosophy of Ayn Rand. New York: Meridian, 1991. P. 386.

(обратно)

Оглавление

Гэри Вайс Вселенная Айн Рэнд

Введение. Значение Айн Рэнд

1. Верующие

2. Объективист дообъективистской эпохи

3. Победители

4. Банкир

5. Отступники

6. Раскольник

7. Умеренный объективист

8. Агитатор

9. Первый «чайник»

10. Организатор

11. Смутно неудовлетворенные

12. Убежденные

13. Великие дебаты

14. Кандидат с Мюррей-Хилл

15. Вексель к оплате

16. Пророчество

17. Видение

Эпилог

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg