«Легкое бремя»

САМУИЛ КИССИН. ЛЕГКОЕ БРЕМЯ: Стихи и проза. Переписка с В.Ф.Ходасевичем

Владислав Ходасевич. Муни[1]

1. Я ВСЕ-ТАКИ БЫЛ

Самуил Викторович Киссин, о котором я хочу рассказать, в сущности, ничего не сделал в литературе. Но рассказать о нем надо и стоит, потому что, будучи очень «сам по себе», он всем своим обликом выражал нечто глубоко характерное для того времени, в котором протекала его недолгая жизнь. Его знала вся литературная Москва конца девятисотых и начала девятьсот десятых годов. Не играя заметной роли в ее жизни, он, скорее, был одним из тех, которые составляли «фон» тогдашних событий. Однако ж, по личным свойствам он не был «человеком толпы», отнюдь нет. Он слишком своеобразен и сложен, чтобы ему быть «типом». Он был симптом, а не тип.

Мы познакомились в конце 1905 г. Самуил Викторович жил тогда в Москве, «бедным студентом», на те двадцать пять рублей в месяц, которые присылали ему родные из Рыбинска. Писал стихи и печатал их в крошечном журнальчике «Зори», под псевдонимом Муни. Так и звала его вся Москва до конца его жизни (хотя под конец он стал подписываться: С. Киссин). Так буду и я называть его здесь.

Мы сперва крепко не понравились друг другу, но с осени 1906 года как-то внезапно «открыли» друг друга и вскоре сдружились. После этого девять лет, до кончины Муни, мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви, которая теперь кажется мне чудесною.

Внешняя история Муниной жизни очень несложна. Он родился в октябре 1885 года, в Рыбинске, в еврейской семье небольшого достатка. Окончив Рыбинскую гимназию, поступил на юридический факультет Московского университета. Летом 1909 года женился на Лидии Яковлевне Брюсовой, сестре поэта. В первые же дни войны был мобилизован, произведен в зауряд-военные чиновники и скончался в Минске, 28 марта 1916 года. След, им оставленный в жизни, как и в литературе, не глубок. Но — незадолго до смерти, с той иронией, которая редко покидала его, он сказал мне:

— Заметь, что я все-таки был.

2. ПРЕДВЕСТИЯ УПРАЗДНЯЮТСЯ

Мы переживали те годы, которые шли за 1905-м: годы душевной усталости и повального эстетизма. В литературе по пятам модернистской школы, внезапно получившей всеобщее признание как раз за то, что в ней было несущественно или плохо, потянулись бесчисленные низкопробные подражатели. В обществе тщедушные барышни босиком воскрешали эллинство. Буржуа, вдруг ощутивший волю к «дерзаниям», накинулся на «вопросы пола». Где-то пониже плодились санинцы и огарки. На улицах строились декадентские дома. И незаметно надо всем этим скоплялось электричество. Гроза ударила в 1914 году.

Мы с Муни жили в трудном и сложном мире, который мне сейчас уже не легко описать таким, каким он воспринимался тогда. В горячем, предгрозовом воздухе тех лет было трудно дышать, нам все представлялось двусмысленным и двузначащим, очертания предметов казались шаткими. Действительность, распыляясь в сознании, становилась сквозной. Мы жили в реальном мире — и в то же время в каком-то особом, туманном и сложном его отражении, где все было «то, да не то». Каждая вещь, каждый шаг, каждый жест как бы отражался условно, проектировался в иной плоскости, на близком, но неосязаемом экране. Явления становились видениями. Каждое событие, сверх своего явного смысла, еще обретало второй, который надобно было расшифровать. Он не легко нам давался, но мы знали, что именно он и есть настоящий.

Таким образом, жили мы в двух мирах. Но, не умея раскрыть законы, но которым совершаются события во втором, представлявшемся нам более реальным, нежели просто реальный, — мы только томились в темных и смутных предчувствиях. Все совершающееся мы ощущали как предвестия. Чего?

Как и многим тогда, нам казалось, что вскоре должны «наступить события». Но, в отличие от многих других, наши предчувствия были окрашены очень мрачно. Мы сами не представляли себе вразумительно, что именно произойдет. Мы старались об этом не говорить с посторонними. Но то, что проскальзывало, было неприятно. Нас не любили за «скептицизм» и «карканье». В одном стихотворном письме 1909 года Муни писал мне ясно:

Стихам Россию не спасти, Россия их спасет едва ли.

Мы были только неопытные мальчишки, лет двадцати, двадцати с небольшим, нечаянно зачерпнувшие ту самую каплю запредельной стихии, о которой писал поэт. Но и другие, более опытные и ответственные люди блуждали в таких же потемках. Маленькие ученики плохих магов (а иногда и попросту шарлатанов), мы умели вызывать мелких и непослушных духов, которыми не умели управлять. И это нас расшатывало. В «лесу символов» мы терялись, на «качелях соответствий» нас укачивало. «Символический быт», который мы создали, т. е. символизм, ставший для нас не только методом, но и просто (хоть это вовсе не просто!) образом жизни, — играл с нами неприятные шутки. Вот некоторые из них, ради образчика.

Мы с Муни сидели в ресторане «Прага», зал которого разделялся широкой аркой. По бокам арки висели занавеси. У одной из них, спиной к нам, держась правой рукой за притолоку, а левую заложив за пояс, стоял половой в своей белой рубахе и в белых штанах. Немного спустя из-за арки появился другой, такого же роста, и стал лицом к нам и к первому половому, случайно в точности повторив его позу, но в обратном порядке: левой рукой держась за притолоку, а правую заложив за пояс и т. д. Казалось, это стоит один человек — перед зеркалом. Муни сказал, усмехнувшись:

— А вот и отражение пришло.

Мы стали следить. Стоящий спиной к нам опустил правую руку. В тот же миг другой опустил свою левую. Первый сделал еще какое-то движение — второй опять с точностью отразил его. Потом еще и еще. Это становилось жутко. Муни смотрел, молчал и постукивал ногой. Внезапно второй стремительно повернулся и исчез за выступами арки. Должно быть, его позвали. Муни вскочил, побледнев как мел. Потом успокоился и сказал:

— Если бы ушел наш, а отражение осталось, я бы не вынес. Пощупай, что с сердцем делается.

В другой раз мы шли по Тверской. Муни говорил, что у него бывают минуты совершенно точного предвидения. Но оно касается только мелких событий.

— Да что там! Видишь, вон та коляска. У нее сейчас сломается задняя ось.

Нас обогнала старенькая коляска на паре плохих лошадей. В ней сидел седой старичок с такой же дамой.

— Ну что же? — сказал я. — Что-то не ломается.

Коляска проехала еще сажен десять, ее уже заслоняли другие экипажи. Вдруг она разом остановилась против магазина Елисеева посреди мостовой. Мы подбежали. Задняя ось была переломлена посредине. Старики вылезли. Они отделались испугом. Муни хотел подойти попросить прощения. Я насилу отговорил его.

В тот же день, поздно вечером, мы шли по Неглинному проезду. С нами был В. Ф. Ахрамович. тот самый, который потом сделался рьяным коммунистом. Тогда он был рьяным католиком. Я рассказал ему этот случай. Ахрамович шутя спросил Муни:

— А заказать вам нельзя что-нибудь в этом роде?

— Попробуйте.

— Ну, так нельзя ли нам встретить Антика? (В. М. Антик был издателем желтых книжек «Универсальной библиотеки». Все трое мы в ней работали.)

— Что ж, пожалуйста, — сказал Муни.

Мы приближались к углу Петровских линий. Оттуда, пересекая нам дорогу, выезжал извозчик. Поравнявшись с нами, седок снял шляпу и поклонился. Это был Антик.

Муни сказал Ахрамовичу с укором:

— Эх, вы! Не могли пожелать Мессию.

Эта жизнь была утомительна. Муни говорил, что все это переходит уже просто в гадость, в неврастению, в душевный насморк. И время от времени он объявлял:

— Предвестия упраздняются.

Он надевал синие очки, «чтобы не видеть лишнего», и носил в кармане столовую ложку и большую бутылку брому с развевающимся рецептом.

3. ИЗ НЕОКОНЧЕННОГО (d'inacheve)

Муни не был ленив. Но он не умел работать. Человек замечательных способностей, интуиции порой необычайной, он обладал к тому же огромным количеством познаний. Но сосредоточиться, ограничить себя не мог. Всякая работа вскоре отпугивала его: открывались неодолимые сложности и трудности. О чем бы дело ни шло, — перед Муни возникал образ какого-то недостижимого совершенства, — и у него опускались руки. Оказывалось, чего ни коснись — за все надобно было браться чуть не с пеленок, а теперь время уже упущено.

Писал он стихи, рассказы, драматические вещи. В сущности, ничто ни разу не было доведено до конца: либо он просто бросал, либо не дорабатывал в смысле качества. Все, что он писал, было хуже, чем он мог написать. Разумеется, он всегда был полон проектов, замыслов, планов. Шутя над собой, говорил, что у него, как у Козьмы Пруткова, главнейшие произведения хранятся в кожаном портфеле с надписью: «Из неоконченного (d'inacheve)».

В литературных оценках он был суров безгранично и почти открыто презирал все, что не было вполне гениально. При таких взглядах он имел несчастие быть до конца правдивым, — во всем, что касалось литературы. Будучи в душе мягок и добр, он старался скрывать свои мнения вовсе, но уж ежели приходилось, — он высказывал без прикрас. В литературном мире он был неприятен и неудобен. На авторских чтениях в кругу друзей, когда хочется выслушивать одни комплименты, хотя бы предательские, он иногда умудрялся испортить весь вечер, начавшийся так приятно. Его старались не приглашать, потому что боялись и не любили: все, от маленьких литературных мальчиков до мужей прославленных и увенчанных. Кажется, кроме меня, только Б. К. Зайцев да покойный С. С. Голоушев (Сергей Глаголь) умели к нему подойти с любовью. А он в ней очень нуждался.

Чем лучше он относился к человеку, тем к нему был безжалостней. Ко мне — в первую очередь. Я шел к нему с каждыми новыми стихами. Прослушав, он говорил:

— Дай-ка, я погляжу глазами. Голосом — смазываешь, прикрашиваешь.

В лучшем случае, прочитав, он говорил, что «это не так уж плохо». Но гораздо чаще делал утомленное и скучающее лицо и стонал:

— Боже, какая дрянь!

Или:

— Что я тебе сделал дурного? За что ты мне этакое читаешь?

И начинал разбор, подробный, долгий, уничтожающий. Если я слишком упорствовал, отстаивая свое творение, Муни наконец говорил:

— Хорошо, будь по-твоему. Напечатай и подпиши: Николай Поярков. (Поярков был глубоко бездарный поэт, впрочем, несчастный и жалкий. Теперь его уже нет на свете.)

Должен признаться, что я относился к его писаниям приблизительно так же. И так же каждый из нас относился к себе самому. Из года в год мы заедали самих себя и друг друга изо всех сил. Истинно, никто бы не мог сказать, что мы кадили друг другу. «Едкие осуждения» мы по совести предпочитали «упоительным похвалам». Только с началом войны, когда Муни уехал, я стал понемногу освобождаться из-под его тирании. Я знал, что, как ни полезна мне Мунина строгость, все же в конце концов она меня и задушит. Иногда наезжая с войны, Муни замечал это и откровенно сердился, словно ревнуя к чему-то или к кому-то. Под конец его последнего пребывания в Москве, как раз накануне его отъезда, я должен был читать стихи на каком-то вечере в Политехническом музее. Муни сказал, что придет меня слушать, но за час до начала позвонил по телефону:

— Нет, прости, не приду.

— Почему?

— Так, не сочувствую. Не нужно все это. Будь здоров.

И повесил трубку. Это был наш последний разговор. На другой день, не зайдя ко мне, он уехал, а еще через два дня его не стало.

4. ТЕНЬ ОТ ДЫМА

В иные годы мы были почти неразлучны. Все свободное время (его было достаточно) проводили вместе, редко у Муни, чаще у меня, а всего чаще — просто на улицах или в ресторанах. Нескончаемые беседы на нескончаемые темы привели к особому языку, состоявшему из цитат, намеков, постепенно сложившихся терминов. Друг друга мы понимали с полунамека, другие не понимали нас вовсе — и обижались. Но мы порой как бы утрачивали способность говорить на общепринятом языке. Надо признать, что, вероятно, в обществе мы были отчасти невыносимы.

Обычный вечер наш начинался в кафе на Тверском бульваре, а кончался поблизости, на углу Малой Бронной, в Международном ресторане. В большой, безобразной зале, среди мелкошерстной публики, под звуки надрывисто-залихватского оркестра, в сени пыльных лавров, сперва за графином водки, потом за четвертинкой Мартеля, мы просиживали до закрытия. Тогда выходили на улицу и в любую погоду (что были нам дождь и снег?) скитались по городу, забредая в Петровский парк и в Замоскворечье, не в силах расстаться, точно влюбленные, по несколько раз провожая друг друга до дому, часами простаивая под каким-нибудь фонарем, и вновь начиная ту же прогулку. Был договор такой:

Куда бы ты ни поспешал, Хоть на любовное свиданье, Какое б в сердце ни питал Ты сокровенное мечтанье, —

конец вечера или хоть конец ночи должен быть проведен вместе. Назначались свидания в три, в четыре, в пять часов ночи. В ясную погоду, весной и летом, происходили свидания «у звезды»: мы встречались на Тверском бульваре, когда светало и только из-за Страстного монастыря восходила утренняя звезда.

Все, что лежало за пределами этой нашей жизни, с ее символическим обиходом, воспринималось Муни как докучная смена однообразных и грубых снов. Поскольку действительность была сном, она становилась бременем. Жизнь была для него «легким бременем»: так он хотел назвать книгу стихов, которой никогда не суждено было появиться. В 1917 году она была подготовлена к печати его семьей и немногими близкими, в годы революции дважды побывала в типографии, однажды была вполне набрана, — и все-таки ее нет.

Все, за что брался Муни, в конце концов не удавалось и причиняло боль, — потому, вероятно, что и брался-то он с тайным страхом и отвращением. Все «просто реальное» было ему нестерпимо. Каждое жизненное событие тяготило его и непременно каким-то «другим концом» ударяло по нему. В конце концов все явления жизни превращались для него в то, что он звал «неприятностями». Он жил в непрерывной цепи этих неприятностей. Чтобы их избежать, надо было как можно меньше соприкасаться с действительностью. Бывало, о чем ни расскажешь ему, что ни предложишь, — он отвечал, морщась: «Ну к чему это?» Он говорил, что ему противно и страшно «лить воду на мельницу действительности». Но всем, живущим без этого страха и отвращения, он завидовал. Однажды, осенней ночью, мы проходили мимо запертой Иверской часовни. На ступеньках сидели, стояли, лежали хромые, больные, нищие, расслабленные, кликуши. Муни сказал:

— Знают, чего хотят. А ко мне, не к стихам, а ко мне самому, каков я есть, надо бы поставить эпиграф:

Другие дым, я тень от дыма, Я всем завидую, кто дым.

Самая смерть его в шуме войны прошла незамеченной. Еще и теперь иногда меня спрашивают: «А где сейчас Муни? Вы о нем ничего не знаете?»

5. СЕМИПУДОВАЯ КУПЧИХА

Муни состоял из широкого костяка, обтянутого кожей. Но он мешковато одевался, тяжело ступал, впалые щеки прикрывал большой бородой. У него были непомерно длинные руки, и он ими загребал, как горилла или борец.

— Видишь ли, — говорил он, — меня в сущности нет, как ты знаешь. Но нельзя, чтобы это знали другие, а то сам понимаешь, какие пойдут неприятности.

И кончал по обыкновению цитатой:

— Моя мечта — это воплотиться, но чтобы уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху.

В одном из его рассказов главный герой, Большаков, человек незадачной жизни, мучимый разными страстями и неприятностями, решает «довоплотиться» в спокойного и благополучного Переяславцева. Сперва это ему удается, но потом он начинает бунтовать, и наконец Переяславцев убивает его.

После одной тяжелой любовной истории, в начале 1908 года, Муни сам вздумал довоплотиться в особого человека, Александра Александровича Беклемишева (рассказ о Большакове был написан позже, именно на основании опыта с Беклемишевым). Месяца три Муни не был похож на себя, иначе ходил, говорил, одевался, изменил голос и сами мысли. Существование Беклемишева скрывалось, но про себя Муни знал, что наоборот, — больше нет Муни, а есть Беклемишев, принужденный лишь носить имя Муни «по причинам полицейского паспортного порядка».

Александр Беклемишев был человек, отказавшийся от всего, что было связано с памятью о Муни, и в этом отказе обретающий возможность жить дольше. Чтобы уплотнить реальность своего существования, Беклемишев писал стихи и рассказы; под строгой тайной посылал их в журналы. Но редакторы, только что печатавшие Муни, неведомому Беклемишеву возвращали рукописи, не читая. Только Ю. И. Айхенвальд, редактировавший тогда литературный отдел «Русской мысли», взял несколько стихотворений незнакомого автора.

Двойное существование, конечно, не облегчало жизнь Муни, а усложняло ее в геометрической прогрессии. Создалось множество каких-то совсем уж невероятных положений. Наши «смыслы» становились уже не двойными, а четверными, восьмерными и т. д. Мы не могли никого видеть и ничего делать. Отсюда возникали бездействие и безденежье. Случалось, что за день, за два, а однажды и, за три дня мы вдвоем выпивали бутылку молока и съедали один калач. В довершение всего Муни бунтовал против Беклемишева («лез из кожи», как мы назвали), и дело могло кончиться так, как впоследствии кончилось у Большакова с Переяславцевым. И вот однажды я оборвал все это — довольно грубо. Уехав на дачу, я написал и напечатал в одной газете стихи за подписью — Елисавета Макшеева. (Такая девица в восемнадцатом столетии существовала, жила в Тамбове; она замечательна только тем, что однажды участвовала в представлении какой-то державинской пьесы.) Стихи посвящались Александру Беклемишеву и содержали довольно прозрачное и насмешливое разоблачение беклемишевской тайны. Впоследствии они вошли в мою книгу «Счастливый домик» под заглавием «Поэту». Прочтя их в газете, Муни не тотчас угадал автора. Я его застал в Москве, на бульварной скамейке, подавленным и растерянным. Между нами произошло объяснение. Как бы то ни было, разоблаченному и ставшему шуткою Беклемишеву оставалось одно — исчезнуть. Тем дело тогда и кончилось. Муни вернулся «в себя», хоть не сразу. К несчастью, «беклемишевская история» и попытки «воплотиться в семипудовую купчиху» повлекли за особой другие, более житейские события, о которых сейчас рассказывать не время. Однако мы жили в такой внутренней близости и в ошибках Муни было столько участия моего, что я не могу не винить и себя в этой смерти.

6. ОБУРЕВАЕМЫЙ НЕГР

Муни написал две маленькие «трагедии» довольно дикого содержания. Одна называлась «Обуреваемый негр». Ее герой, негр в крахмальной рубашке и в подтяжках, только показывается в разных местах Петербурга: на Зимней Канавке, в модной мастерской, в окне ресторана, где компания адвокатов и дам отплясывает кэк-уок. Появляясь, негр бьет в барабан и каждый раз произносит приблизительно одно и то же: «Так больше продолжаться не может. Трам-там-там. Я обуреваем». И еще: «Это-го ни-че-го не бу-дет».

В последнем действии на сцене изображен поперечный разрез трамвая, который, жужжа и качаясь, как бы уходит от публики. В глубине, за стеклом, виден вагоновожатый. Поздний вечер. Пассажиры дремлют, покачиваясь. Вдруг раздается треск, вагон останавливается. За сценою замешательство. Затем выходит театральный механик и заявляет:

— Случилось несчастье. По ходу действия негр попадает под трамвай. Но в нашем театре все декорации устроены так добросовестно и реально, что герой раздавлен на самом деле. Представление отменяется. Недовольные могут получить деньги обратно.

В этой «трагедии» Муни предсказал собственную судьбу. Когда «события», которых он ждал, стали осуществляться, он сам погиб под их «слишком реальными» декорациями. Последнею и тягчайшей «неприятностью» реального мира оказалась война. Муни был мобилизован в самый день ее объявления. Накануне его явки в казарму я был у него. Когда я уходил, он вышел со мной из подъезда и сказал:

— Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют, или сам не вынесу.

Оказалось, что, как еврей, он не был произведен в прапорщики, но неожиданно назначен чиновником санитарного ведомства. Его отправили в сторону, противоположную фронту: в Хабаровск. Оттуда перебросили в Варшаву, а когда она была занята немцами — в Минск. Но лазаретная жизнь для него оказалась не легче, чем была бы окопная. Приезжая иногда в отпуск, он старался не особенно жаловаться. Но его письма «оттуда» были полны отчаяния. «Реальность» насела на него самою страшной формой. Все попытки высвободить его, добиться хотя бы перевода в Москву оказались тщетны. Начальство отвечало: «Ведь он в тылу. Чего же еще?» — и по-своему было право.

Под конец и приезды его стали тяжелы. В последний раз, уезжая из Москвы 25 марта 1916 года, он еще с дороги прислал открытку с просьбой известить об исходе одного дела, касавшегося меня. Но не только он не дождался ответа, а и открытка пришла, когда его уже не было в живых. По приезде в Минск, на рассвете 28 марта, Муни покончил с собой. Сохранился набросок пьески, сочиненной им, вероятно, в вагоне. Она называется «Самострельная».

Однажды, осенью 1911 года, в дурную полосу жизни, я зашел к своему брату. Дома никого не было. Доставая коробочку с перьями, я выдвинул ящик письменного стола, и первое, что мне попалось на глаза, был револьвер. Искушение было велико. Я, не отходя от стола, позвонил к Муни по телефону:

— Приезжай сейчас же. Буду ждать двадцать минут, больше не смогу. Муни приехал.

В одном из писем с войны он писал мне: «Я слишком часто чувствую себя так, как помнишь? — ты, в пустой квартире у Михаила».

Тот случай, конечно, он вспомнил и умирая: «наше» не забывалось. Муни находился у сослуживца. Сослуживца вызвали по какому-то делу. Оставшись один, Муни взял из чужого письменного стола револьвер и выстрелил себе в висок. Через сорок минут он умер.

Robinson, сентябрь 1926

САМУИЛ КИССИН (МУНИ). СТИХИ И ПРОЗА[2],[3]

Стихотворения 1906–1916 годов

Монахиня («Я вечор низала четки…»)[4]

Я вечор низала четки, Ленты пестрые плела… Странно ясны, странно четки В тишине колокола. Перед образом лампадки Я с молитвою зажгла. Как таинственны и сладки В тишине колокола. Я склонилась пред Тобою, И душа моя светла… Гудом, звоном спорят с мглою В тишине колокола… 1906

«Гляжу во тьму глазами рыси…»[5]

Гляжу во тьму глазами рыси, В усталом теле зябкий страх. Достигну ли заветной выси Иль упаду на крутизнах? Широко звезд раскрыты вежды, На белых стенах резче тень. Ужель отринуты надежды Увидеть беззакатный день? Ужель забросить посох старый, Упасть, заснуть во тьме ночной? Но ярче звездные пожары На темном небе надо мной. О, пусть один! Мой верный посох, Я снова твой, я вновь горю! Я верю, на крутых утесах Мы встретим новую зарю! Ялта, июнь 1906

«Пруд глубокий, илистый…»[6]

Пруд глубокий, илистый… Шорох звезд беззвучный… Светлый путь, извилистый, Длинный, ровный, скучный. Верная обету, я Здесь, под тонкой ивой Жду тебя, не сетуя, Друг мой молчаливый! Ночь крадется сонными, Робкими шагами, Ива наклоненными Шелестит ветвями. А тоска упорная Жжет меня, волнуя. Все равно, покорная, До утра прожду я. 1907

Вл. Ходасевичу («…И в голубой тоске озерной…»)[7]

Целую руки Тишины.

В.Х.

…И в голубой тоске озерной, И в нежных стонах камыша, Дремой окована упорной, Таится сонная Душа. И ветер, с тихой лаской тронув Верхи шумящие дерев, По глади дремлющих затонов Несет свой трепетный напев. И кто-то милый шепчет: «Можно!» И тянет, тянет в глубину. А сердце бьется осторожно, Боясь встревожить Тишину. 1907

Студенческая комната («Вечер. Зеленая лампа…»)

Вечер. Зеленая лампа. Со мною нет никого. На белых сосновых стенах Из жилок сочится смола. Тепло. Пар над стаканом. Прямая струя дыма От папиросы, оставленной На углу стола. На дворе за окошком тьма. Запотели стекла. На подоконниках тюльпаны, Они никогда не цветут. Бьется сердце Тише, тише, тише. Замолкни в блаженстве Неврастении. Если утром не будет шарманки, Мир сошел с ума.

«Моя печаль, как стертая страница…»[8]

Моя печаль, как стертая страница Любовного письма. Что там — мечты или восторги, Моление иль благодарность. Щемит мне сердце. Горько. Вместе Печаль и скука. Ничего не надо. За окнами весна. На снег, Чуть лиловатый с черным И розовым, смотрю. Как скучно. Даже не зеваю. Тоска такая Невыносимая, как счастье. И вот когда мне суждено Постигнуть вечность! Вечность. <1907>

«Тощая зелень. Деревья ограблены ветром…»

Тощая зелень. Деревья ограблены ветром непрошеным. Золота реют клочки. О милом, далеком, забытом и брошенном Шепчут нешумные волны реки. Мутной водою налиты дорожные рытвины. Робкое солнце ржавую муть золотит. В грусти вечерней сгораю молитвенно, Прозрачной волною омыт.

Весна («Как этот ветер свеж и нежен…»)

Как этот ветер свеж и нежен И тихим счастьем напоен, Как ослепительно безбрежен Весенне-яркий небосклон! На солнце снег блестит зернистый, Журчит и булькает вода. О, если б этот день лучистый Не прекращался никогда.

«Нисходит полдень пыльный…»[9]

Нисходит полдень пыльный, Лежу на спаленной траве. Блуждает взор бессильный В пустой небес синеве. О, светлый, мой светлый жребий: Раскинув руки лежать, Забыть о земле, о небе, Не любить, не томиться, не ждать.

«На землю полдень мертвый пал…»

На землю полдень мертвый пал, Налитый золотом тяжелым, И в блеске пламенно-веселом Дробится озера опал. Гудят косматые шмели, Протяжен их медовый голос. Налитый соком спелый колос Главу склоняет до земли. В ложбине узкой и бесплодной, Там, где бессилен пыльный зной, Гремит, блестит ручей лесной Волной расплавленно-холодной.

На даче («Я дремлю. И мне грезятся пагоды…»)

Я дремлю. И мне грезятся пагоды В позабытой священной стране. С бузины тихо падают ягоды На раскрытую книгу ко мне. Мой гамак меж берез не качается, Неподвижно застыл. Жаркий ветер подул. Поднимается Придорожная пыль. Полонен я полдневной истомою. Не встревожить меня. Не вспугнуть. Слышу, кто-то походкой знакомою Переходит заезженный путь. Я почуял тебя еще издали, Уловил торопящийся шаг. И глаза мои зоркие видели Васильковый венок в волосах. Но, закованный сладкою дремою, Я навстречу тебе не пойду. Полонен я полдневной истомою В придорожном и пыльном саду. Дача, садик, дорожки знакомы мне, Словно годы лежал я здесь так, Словно издавна мне уготованы Жаркий-полдень и шаткий гамак. Апрель, 1907

«Опять росистая пьянящая прохлада…»[10]

Опять росистая пьянящая прохлада. В вечерней тишине звончее бег ручья. И с беззаботными бубенчиками стада, Домой бредущего с вершины Галаада, Сливается, звенит и тает песнь твоя. Та песня дальняя туман полей колышет. Те звуки, жадная и чуткая, ловлю. И мнится, будто все, что здесь живет и дышит, Дыханье затаив, и слушает, и слышит Твое призывное, далекое: люблю! О нард! пьяни меня, благоухай, алоэ! На ложе пышном я рассыпала цветы, Светильники зажгла в затихнувшем покое, И тело миррой умастя нагое, Я жду: вот дрогнет дверь! вот постучишься ты!

«Спит легкий…»

Спит легкий Ветер полей, А месяц Встал за лесом И глядится В небольшое озеро в чаще. Это я усыпила ветер. Спи, мой милый. Вздох, пролетевший по листьям, Сырое дыханье ручья, Во всем любовь моя, милый.

«На бульварах погасли огни…»

На бульварах погасли огни. Близится час условленной встречи. От тебя я далече, Ты меня не кляни. Ты знаешь, как тополя ветки душисты, Первая зелень весны. Так сладки весной безнадежные сны, Так чисты. Я проплачу всю ночь под зеленою веткой в саду, Ты не жди меня даром, Не броди по пустым тротуарам, Не приду.

«Пьянящий острый аромат…»

Пьянящий острый аромат Стогами сложенного сена. Бежав от тягостного плена, Зеленой ширью тешу взгляд. Здесь, на обломках давней были, Где землю воспоила кровь, Моей любви не прекословь, Воскресшей не противься силе. И грудью полною вдохни Благоуханный воздух степи. В последний раз спадут с нас цепи, И в первый раз мы здесь одни.

«Меня манит в ночной простор…»

Меня манит в ночной простор Твой взор, и темный и горящий, В смолистый, душный, темный бор С его шумящей, пышной чащей. Пойдет веселая игра, Пахучий вспыхнет можжевельник. Здесь, на поляне у костра Я — не тоскующий бездельник. Я жрец — творю ночной обряд, Шепчу смиренные моленья. И ты, потупив гордый взгляд, Мое приемлешь поклоненье. Свой длинный день забыла ты, Забыла хлопоты и скуку, И здесь, под сенью темноты, Ты молчаливо жмешь мне руку. Ночным костром озарены, На черных пятнах сонной хвои Являем таинство живое Мы — отголоски старины.

«Вот лодка врезалась в камыш…»

Вот лодка врезалась в камыш. И треск стеблей, и острый шорох… И ты недвижная сидишь С недетской робостью во взорах. О, как далек страстей обман! Как бледен призрак непокорный! Ты облекла свой тонкий стан В наряд неприхотливо-черный. Молчим. Тоскует тишина. Гудки далеких фабрик дики. Нас оглушит одна волна, И кто услышит наши крики! 1907

Двойнику («От тебя, мой брат суровый…»)

От тебя, мой брат суровый, Мне и некуда уйти. Я метнусь во мрак еловый — Ты, как бледный месяц, встанешь На моем пути. Ставни наглухо закрою, Двери накрепко замкну, — Потешаясь надо мною, Ты стучаться в двери станешь, Ты полночной птицей прянешь К моему окну. Прочь! Лежи в своей могиле! (Иль не каждый мертвый спит?) Иль тебя не схоронили? Над тобою не служили Панихид? Иль не этими руками Ты убит? Нет, не каждый мертв убитый: Под тяжелыми плитами Пробуждается иной. Так и ты, покинув плиты, Всюду следуешь за мной. Лидино, 25 июня 1907

«Я — царевна пленная…»[11]

Посвящается М. С. М.

Я — царевна пленная. В башне я одна. Моет камень пенная Белая волна. За решеткой черною Взор полуослеп. Я стопой упорною Мерю тесный склеп. Длятся дни постылые, Тянутся в тиши. Сны мои бескрылые В тягость для души. Жду тебя без веры я, Сокол мой, жених… Стены башни серые, Крики часовых. Лижет камень пенная Белая волна В скорби неизменная Я одна, одна. 1907

«Веет грустью ласковой, осенней…»[12]

Веет грустью ласковой, осенней. Как светло-прозрачна синева. Листья клена — золотые кружева. Грустью веет ласковой, осенней. Город тонет в утреннем тумане. Нежно золотятся купола. Речка неподвижна… замерла… Серебрится в утреннем тумане. Сонный ветер грезит… На деревьях Осыпаются неслышные листы. Сердце бедное мое, и ты Словно ветра вздохи на деревьях. <1907>

Октябрь («Октябрь опять к окну прильнул…»)[13]

Посвящается Андрею Белому

Октябрь опять к окну прильнул, И сердце прежней пытке радо. Мне старый парк в лицо дохнул Ночною резкою прохладой. Кой-где на ветке поздний лист Сияньем месячным оснежен. И ветра полуночный свист Разгулен, жалобен и нежен. Взметай, крути сухую пыль, Шуми в деревьях, бейся в ставни! Твоя бродяжья злая быль Старинной сказки своенравней. Ты, вольный, мчишься без дорог. То в лес шарахнешься сослепа, То, завизжав, рванешь замок На старых, ржавых петлях склепа. Осенний ветер, буйный брат! Твой злобный вой, как голос друга. И я, как ты, умчаться рад, Залиться бешеною вьюгой. Но я устал, но я без сил, Я сердца мук не успокою. Я только в парк окно открыл И тихо-тихо вторю вою. 1907

XVIII-му(«О милый век, изнеженно-манерный…»)[14]

П.М.

О милый век, изнеженно-манерный, Причудливый и строгий, как сонет! Дай услыхать твой чопорный привет, Заученный, протяжный и размерный. Прелестницы с улыбкой лицемерной И гибким станом, стянутым в корсет! Как манит взор ваш, нежный и неверный, И ваших губок розовое «нет»! И оттененный мушкою румянец, И строгостью своей влекущий танец, Ваш радостный, ваш плавный менуэт, И светлый грех, и легкий, и безгрешный, И жизни бег веселый и неспешный! О дивный век! Пленительный сонет! 1907

В саду («Подстриженных деревьев низкий ряд…»)[15]

Подстриженных деревьев низкий ряд. Усыпанная гравием дорожка. Здесь каблучком стучит порою ножка. И мятым шелком юбки шелестят. Когда не вовсе Ваш притворен взгляд И Вы меня… жалеете немножко, Вы поутру придете в тихий сад, Чуть Феба первый луч блеснет в окошко. Там у беседки мраморных колонн Я Вам прочту, коленопреклонен, Сонет, что вдохновлен сегодня Вами. О, Вы простите дерзкие слова: От Ваших глаз кружится голова, А быть правдивым Вы велели сами! 1907

«Меланхоличность буксовых аллей…»

Меланхоличность буксовых аллей, Дыханье ветерков неуловимых, Златая гладь прудов невозмутимых, Ленивое плесканье лебедей. Но сердцу томному всего милей Средь образов заветных и любимых Беседка в розовых вечерних дымах, Беседка — пышный замок в царстве фей.

«Не тянет глубь. Не манит высь…»[16]

Не тянет глубь. Не манит высь. А пустота ночей страшна. Недоброй гостьи берегись. Беги полночного окна. Она страшнее, чем гроза. Она к стеклу прильнет, как вор. И будут белые глаза Глядеть тебе в лицо. В упор. А ночь идет. А сон далек. А горло сдавлено в тиски. И белоогненный поток В твои вливается зрачки. А ночь идет. Огонь потух. И мрак — всевластный господин. Не воет пес. Молчит петух. И с нею ты один. Один. И медлит ночь. Часы ползут. Улиток ход стократ быстрей. Она с тобой. Она вот тут. Ты не сведешь с нее очей. Огнем горит недобрый зрак. Все — яркий свет. Все — белый свет. Упала ночь. Отпрянул мрак. Но свет дневной не будет. Нет. 1907

Меблированные комнаты («За стеною матчиш на разбитом пьянино…»)[17]

За стеною матчиш на разбитом пьянино. В коридоре звонки, разговор, беготня… О, как грустно на склоне осеннего дня! За стеною матчиш на разбитом пьянино. Мелких звуков растет и растет паутина. Близко звякнули шпоры… Постой, не беги! Шелест юбок… Целуй! И затихли шаги… За стеною матчиш на разбитом пьянино. О Великий Господь, Властелин мой единый! Как придет за душой моей дьяволов рать, Неужель будет так же, все так же звучать За стеною матчиш на разбитом пьянино?! 1907

«Сухой осенний резкий воздух…»[18]

Сухой осенний резкий воздух. Ни облачка. Лазурь чиста. И на чернеющих бороздах Ворон крикливая чета. Деревья черны, длинны, худы. Не слышно листьев под ногой. Их рдяно-золотые груды Умчались в пляске вихревой. Иду. Далек мой путь бесцельный. Давно со мной моя тоска. И голос ласково-свирельный Уж не зовет издалека. И в этой четкости осенней, И в чистом небе узнаю Мечту увядшую мою Давно, без слез и сожалений. 1907

В СУМЕРКАХ[19]

I. «Окна завешены шторами…»

Окна завешены шторами, Трещит, разгораясь, камин. Сердце биеньями скорыми, Сердце больными укорами Твердит: ты один! ты один! Маятник ходит размеренно, Усталых часов властелин. Угли трещат неуверенно. Сердце стучит: все потеряно! Стучит: ты один, ты один!

II. «Стучится в дверь рука упрямая…»

Стучится в дверь рука упрямая. Войдите! Скучен мой досуг. И дверь открыв, вошла Тоска моя, Старинный, неизменный друг. Подсела к жаркому камину ты И смотришь на игру огня. Зачем так строго брови сдвинуты? Иль разлюбила ты меня? Иль не с тобой часами длинными Вели мы тихий разговор? И кружевами паутинными Усталый застилался взор. И ночью, молчаливо-думная, Склонившись ласково ко мне, Не ты ли, кроткая, бесшумная, Со мной рыдала в тишине? 1907

«Волной расплавленно-холодной…»

Волной расплавленно-холодной Горит ручей, В степи пустынной и бесплодной, В степи моей. Кругом поломанные травы, Суха земля. Вдали пленительной дубравы Мои поля. И жду, изведав солнца ярость, Тоской объят, Его пылающую старость, Его закат. 1907

«Склоняется мой день простых и молчаливых…»

Склоняется мой день простых и молчаливых Ненужных дел. В томительных и пламенных отливах Земных небес предел. О злая скорбь моя! Пусть пурпурные крылья Простер закат, Но стоны злобные унынья и бессилья, Как коршуны, парят. И плавный их полет, уверенный и властный, Быстрей, быстрей. О злая скорбь души моей бесстрастной, Сухой души моей. Сбрось тягостную власть тоски твоей усталой, Гори, гори! О, никогда такой мучительной и алой Я не видал зари! 1907

«Брезжит утро. Свет неверный тихой ночи метит грань…»

Брезжит утро. Свет неверный тихой ночи метит грань. Дух упавший в бездну, слышит некий властный глас: восстань! А в пещере тесной, смрадной, в свод ширяяся крылом, Нетопырь трусливо-жадный лик свой кроет перед днем. В белом небе на востоке, словно лик задернув свой, Розовея, чуть алея, солнце всходит над землей. Но мгновение, и с лика скинув легкую чадру, Вольно, радостно и дико мчится в ярую игру. И на тихой сонной глади ставит яркую печать. «Лучезарный Бог твой — Солнце!» — может каждый прочитать.

«За темной рощей на лугу…»[20]

За темной рощей на лугу Горят огни Купальской ночи. И красный свет слепит мне очи. Я в сердце тайну берегу. Тревоги полон суеверной, Иду я чрез полночный сад. И тени путь мой бороздят Игрой причудливо-неверной. Иду. И страха грудь полна, И жуть огнем взыграла красным. На небе чистом и бесстрастном Стоит злорадная луна.

«Душа твоя, как тихий звон…»

Душа твоя, как тихий звон Апрельских вечеров. Страстей земных не будит он — Далекий чистый зов. В росистом воздухе полей, Над лесом, над рекой, Лишь чутким ухом уловим, Плывет в тиши святой. И слышит радости обет Усталая земля, И внятно небесам, о чем Поет, звенит, моля. В прозрачно-светлой тишине Безбольно гаснет зов. Твоя душа, как тихий звон На грани двух миров.

«Золотые вьются листья…»[21]

Мы легкое племя.

Тютчев

Золотые вьются листья В золотой веселой пляске. Сколько мудрой, легкой грусти В этих прыгающих блестках. Солнце тоже очень мудро: Знает, где ему проглянуть, Посмотреть на эти игры Не сквозь сосны, а сквозь клены. Ветер свищет в легком тоне, То затихнет, то зальется. Золотой предсмертный танец Золотых эпикурейцев.

«И все ж не уйду я из жизни…»[22]

И все ж не уйду я из жизни: Брожу по земле я и жду. Не в дальней небесной отчизне, Я здесь свое счастье найду. Мне сон о свободе приснится, Рассеется липкая мгла, И в сердце сухое вонзится Любви огневая стрела. И сердце зажженное вспыхнет, Как светоч смолистый во мгле, И голос любимый окликнет Меня на расцветшей земле.

«Здесь утверждаю жизнь мою…»[23]

Здесь утверждаю жизнь мою, Здесь не молю и не желаю. И ничего не проклинаю, И ничего я не люблю. Как просто и светло вокруг! Какою ясностью одеты Слова, и люди, и предметы, И ты, — как все, далекий — друг. Мой взор встречает пустоту. Он не обрадован, не ранен. Мой ясный ум не затуманен. Что дать ему, — ужель мечту? Так ручеек долиной злачной, Не отражая ничего, Бежит… Как легкий ток его, Как волны, становлюсь прозрачной.

«Как сладко стать ребенком снова…»

Как сладко стать ребенком снова, Гореть от непонятных снов, Поверить в радостное Слово И чутким ухом слышать зов. В слезах горючих и нежданных Болеть, скорбеть не о себе, Молиться о далеких, странных Чужой нерадостной судьбе.

«Вы опять подкрались незаметно…»

Вы опять подкрались незаметно, Дни без дум, сомнений и тревог. Все вокруг так тихо и приветно, Сердцу радостному близок детский Бог. Ветер клонит пожелтевший колос, Тихо зыблет флаги на судах. Вдалеке звенит твой робкий голос. Я иду, замедлив робкий шаг.

ПОЭТИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ БУРЖУА

Когда замерев, Вершины дерев Пред близкой грозой затихают И (сумрачный час!), Как слезы из глаз, Янтарные листья роняют; А там, вдалеке, На светлой реке Шумит городок незатейный, Где бюргер бежит (О, горестный вид!), Спешит на обед свой семейный; В осеннем саду Сижу я и жду (Меня тишина не обманет), Как съежится мгла, Взовьется стрела И в сердце небесное грянет. Навстречу бегу Я вихрю-врагу, Кружусь в золотом листопаде, А ливень поет (Песнь горных высот!), Сечет меня спереди, сзади… Ах, весь я промок, Бегу в городок, Спешу. Иль мне не торопиться? Туда, где фонарь Желтеет, как встарь. Эй, кружку! Скорей! Не возиться!

Вакханты(«Июльский день так прян и пышен…»)[24]

М.Х.

Июльский день так прян и пышен В убранстве, ярко-золоченом. Пригоршню спелых красных вишен, Смеясь, ты бросила в лицо нам. Мы за тобою без дороги Сквозь чащу лип и туй зеленых. И смех в чертах притворно-строгих, Вишневой кровью обагренных. 1907

ИЗ ЦИКЛА «ЛЮБОВЬ»

I. «Мерцанье строгое полночных свеч…»

Мерцанье строгое полночных свеч. Колонн порфировых тяжелый ряд. И ты безжалостно заносишь меч. И ты бестрепетно подносишь яд. Струистым облаком плывет напев. Как бледны лица у суровых жриц! Ты, длани снежно-белые воздев, Стоишь. Я в трепете повергся ниц. О, страшен выбор мой! Иль сладкий яд, Иль меч, сверкающий в нагих руках. Дай чашу: видишь ты, мой ясен взгляд. Да краток будет твой звенящий взмах!

II. «Не скажу тебе, зачем я в час, когда приходишь ты…»[25]

Посвящается Грэси

Не скажу тебе, зачем я в час, когда приходишь ты, На пороге рассыпаю снежно-белые цветы. Не скажу тебе, зачем я, как я в комнате одна, Алый цвет заткнувши в косы, тихо сяду у окна. Сам ты знаешь! Угадаешь! Сердце скажет, ум поймет, Белый цвет о чем расскажет, алый цвет о чем споет. Я скажу тебе, зачем я в час, когда луна нежней, В огонек лесной бросаю горсть примятую стеблей, Что за грешную молитву шепчут бледные уста. А вокруг меня ночная, неживая красота. И в лесной огонь бросая горсть примятую стеблей, Об одном молюсь я небу — чтобы умер ты скорей. 1907

«Яркий день обманет…»

Яркий день обманет, Яркий день измучит. Ясный вечер глянет, Тихому научит. Приходи из дому Ты к ручью лесному. Там и струи плещут, Там и звезды блещут. Нож и светел и остер! Разведу я мой костер! Мы никем не зримы Будем до утра. Будем до зари мы В пламени костра. С раннею зарею Ты уйдешь домой, Унося с собою Тихий пламень мой. Тихий пламень разгорится, Вырастет пожар. Будет часто сниться, Будет больно биться Память летних чар. Ночью зимнею, больная, Не заснешь, грустя, Колыбель качая, Песней усыпляя Чар лесных дитя.

Сонет («Вставал закат, блистателен и строг…»)[26]

Вставал закат, блистателен и строг, За старых сосен медными стволами. Вы шли со мной, объяты злыми снами, И я ваш вздох невольный подстерег. Вдали хрипел над сизыми полями Надорванный тоскующий рожок. День уходил. Блистателен и строг, Стоял закат за медными стволами. И в вас была торжественность заката И девственность вечерней тишины. И только вздох — как дальний звук струны, Мне рассказал про горькое «когда-то», Про злую тень, что навсегда легла На матовость высокого чела. 1907–1908

«Мне радостей не принесла…»[27]

Мне радостей не принесла, Живой водой не напоила, Ты в чашу темный сок лила И мне со смехом подносила. Из гроздий ядовитый сок Ты выжимала не однажды, — И я испил и изнемог, И вновь томлюсь от смертной жажды. И жажда с болию одно! Но в равнодушии глубоком Ты мне сухое кажешь дно, Еще запятнанное соком! О светлых водах мне забыть! Сгораю от нечистой жажды Вина, что ты дала испить, Но выжимала не однажды!

«Белой рукой…»

Белой рукой, Нежной рукой Сердца коснулась, Покой Даровала ему, О, Безнадежность! Мне улыбнулась. Улыбки твоей не пойму. О, как легки, как прозрачно-туманны Вы, что теперь так далеки! К вам моя нежность, Щемящая нежность моя. Вы не желанны. Вопли надежды умолкли. В сердце только любовь, Только нежность. О, Безнадежность, Целительница.

«Как аромат полыни горькой…»[28]

Как аромат полыни горькой, Струится сонно безнадежность, И ты, любви последней нежность, Горишь задумчивою зорькой. Тебя царицею венчали. Но праздник жизни дико-шумный, Дитя! не стоит он бездумной Всеозаряющей печали. Тебе, бледнеющей невесте, Несу я воли зов знакомый. Склонившись тихо, припадем мы К последней чаше. Вместе. Вместе. <1907>

«Шурши, мой белый балахон…»

Шурши, мой белый балахон, Со щек поблекших сыпься, пудра. Итак, я Вами вновь прощен, Как это благостно и мудро. Я снова Ваш, я снова Ваш, Вас слушаю и молодею, Пред Вами я, как юный паж Пред королевою своею. Я снова твой, иль пусть умру, Или вели меня повесить. Когда ж? — Сегодня ввечеру. Где? — У Клариссы ровно в десять. <1907>

«Бубенцами зазвенев…»

Бубенцами зазвенев В пляске ломких стройных линий, Подходи ты к той из дев, Что красивей королев, Чей безудержен напев — К черно-красной Коломбине. Ах, звени, звени, звени, Брось, Пьеро, напев дурацкий. Пусть пылают наши дни, Пусть горят кругом огни, А потом хоть скрежет адский. <1907>

«Надень свой белый балахон…»

Надень свой белый балахон (О, как мила мне хрупкость линий!) И в нем, мечтательно склонен, Явись печальной Коломбине. Чуть вздрогнет зов небесных арф, Чуть кудри вешний ветер тронет, Моя рука, упав, уронит Мой черный, мой атласный шарф. Забыв пылающие дни С их огненной и грешной страстью, Пьеро, вернись, Пьеро, верни Меня вздыхающему счастью. <1907>

«Мария! завтра я у Ваших ног…»

Мария! завтра я у Ваших ног! Сегодня нужно мне еще так много И посмотреть и сделать. Я не видел Мой город с той поры, как гневный герцог Мне указал дорогу из дворца И города. Теперь изгнанья срок Прошел. Вновь герцог возвратил мне милость. И я уже не беглецом опальным Войду в Ваш дом, а гордым кавалером, Чей род до дней Юпитера восходит, За Альпами гремит чье гордо имя. Теперь же я пойду бродить, бродить, Впивать без цели этот пыльный воздух, И слушать брань людей и крик животных, И видеть, как последние лучи Все золотят: и кисти винограда, И красный, в ветре бьющийся платок, У женщин лица, уши у ослов. О солнце, ты бесстыдно обнажаешь То, что хотела бы укрыть старуха. О солнце, ты скрываешь под загаром То, что хотела б показать красотка. О солнце, солнце, как понять тебя! Но… завтра я у Ваших ног, Мария. И Ваши солнца черные пусть мечут В меня свои — пусть гневные — лучи.

«Ты для меня уста свои сомкнула…»

Ты для меня уста свои сомкнула И не дала прощального лобзанья. Презрительно звучал твой гордый смех. Ну что же, в плащ дырявый запахнувшись, Уйду во тьму. И Ваше имя Я вверю ей, слепой, но не безгласной, И эхо мне ответит. И совенок Пронзительный свой крик сольет с моим, Запутавшись в шершавых космах ели. Когда ж луна проклятая свой лик Покажет мне из-за верхушек леса, Она увидит: я ее бледнее. Зайдет за облако. И вновь оттуда Багровой явится. А Вы, Мария, Прощайте.

«И не печальны и не счастливы…»[29]

И не печальны и не счастливы Идут стопой тяжелой дни. Зачем так рано все погасли вы, Мои вечерние огни? И в темной комнате заброшенной, Прижав горячий лоб к стеклу, Смотрю в лицо я тьме непрошеной, Напрасно вглядываюсь в мглу. Неясных образов мерцание, Ночные смутны голоса. И тщетны, тщетны ожидания, Что запылают небеса, Что звон церквей печально-сладостный Разрежет мути пелену, Что, успокоенный и радостный, Я этот вечер помяну.

«Осенний ветер, ликуя, мчится…»

Осенний ветер, ликуя, мчится, Взметает прах. Как сиротливо ночная птица Кричит в кустах! И лес осенний зловеще-пышен И странно пуст. Лишь всплеск в болоте порою слышен Да сучьев хруст. Да молкнет в ветках, чуть долетая, Собачий лай. На бледном небе вуаль сквозная Вороньих стай.

Прощание («Вы были смущены при нашей первой встрече…»)[30]

Вы были смущены при нашей первой встрече. (О, бледность явная под маскою румян!) И как изнемогал Ваш легкий стройный стан, Когда Вы, томная, внимали пылкой речи. Смущение и страх — всегда любви предтечи. Блаженства краткий сон! Ты мной недаром ждан. И пусть рассеялся ласкающий обман, И счастье, нас на миг связавшее, — далече. Я знал давно, меня Ваш холод не минует. Ваш гордый взор мне путь отселе указует, Но я, я не смущен — бродяга и поэт. Со мной мой вольный смех, беспечная отвага, Дырявый старый плащ, не ржавящая шпага И женских ключ сердец — сверкающий сонет.

«Я не прерву вечернего молчанья…»

Я не прерву вечернего молчанья, Я не скажу, как нежно Вас люблю я, И ваших рук я не коснусь, целуя. Уйду, сказав глухое «до свиданья». Останетесь одна в гостиной темной, Пред зеркалом заломите Вы руки. Иль, может быть, вздохнете Вы от скуки: О, длинный вечер, тягостный и томный! Пойду один, под гул ночных ударов, Аллеей узкой вдоль оград чугунных. Трещат чуть слышно фонари бульваров, Друзья ночей, моих ночей безлунных. Как близко мне. Шаги я замедляю, Иду сквозь шелест по пустой аллее. И путь ночной отрадней и длиннее, Как светлый путь к предсказанному раю. Пойду назад! О, нет конца томленью! Я под окном гостиной Вашей темной. И жду впотьмах, задумчивый и томный, Скользнете ли в окне бесшумной тенью.

«Белее зори, воздух реже…»

Белее зори, воздух реже, Красней и золотей листва. Сквозь почерневших веток — реже — Светлей и легче синева. Проходишь ты дорожкой узкой, И взор рассеянный склонен На пруд подернутый и тусклый, Как зеркала былых времен. Но в равнодушие не веря И легкой грусти не ценя, Я знаю, если есть потеря, — Не для тебя, а для меня. Любовь текла легко и стройно, Как воды светлые реки. И как любила ты спокойно, Так и разлюбишь без тоски. Но путь к мучительному раю Я знал один, не разделив. Так и теперь один я знаю Мучительный утраты миг.

«На талый снег легли косые тени…»

На талый снег легли косые тени. Как маска скорби, бледное лицо. Моих слепых мятущихся томлений Меня объяло тесное кольцо. О, бледный сон! о, призрак небылого! Над вольным духом властен ты опять. Я до утра томиться буду снова. И в ясный день тебя не отогнать. Так. Снова дни безвольного томленья, Прозрение проснувшейся души. Разбей скрижаль былого откровенья И заповедь иную напиши. Былая сладость снов твоих небесных Как лжива и притворна. Прочь ее! Что радости твоих страданий крестных, Когда влечет, зовет небытие!

«На побледневшей тихой тверди…»

На побледневшей тихой тверди Последних звезд огонь потух. На старой огородной жерди Вертится жестяной петух. Пяток березок невысоких Да тощий кустик бузины. Моих томлений одиноких Дни безвозвратно сочтены. Я знал давно в моих скитаньях, Что где-то есть родной уют, Где, позабыв о злых желаньях, В тиши безгорестно живут. Но я не знал, что путь так краток, Что только шаг — и ты забыл, Кому души своей остаток Ты безраздельно посвятил.

«Голодные стада моих полей!..»[31]

Венец пустого дня.

Баратынский

Голодные стада моих полей! Вам скудные даны на пищу злаки. С высоких злых небес я не свожу очей, Гляжу на огненные знаки. Безмолвный страж пустынных вечеров, Брожу в полях раздумчивый и грустный. Тревожу тишину сыреющих дубров Моей свирелью неискусной. И молкнет зов. Ответом гулким мне Лишь где-то в поле эхо засмеется, Да ворон, хриплый стон заслышавши во сне, В испуге крыльями забьется. Пустые дни! Пустые вечера! Ночей неизъяснимые томленья! Судьбы жестокая и праздная игра Без усыпленья, без забвенья! Зачем? — не знать, не знать мне никогда! Небес безмолвны огневые знаки. Нагих полей моих голодные стада, И мне даны сухие злаки! 1908

На озере («Над мутно-опаловой гладью…»)[32]

Над мутно-опаловой гладью Вечернее солнце зажглось, И ветер примолкший играет Душистою тонкою прядью Твоих золотистых волос. В вечернем шуршанье осоки, В ленивом плесканье весла Лениво душа замирает, И глаз так понятны намеки, И ты так светло-весела. И словом боюсь я ненужным Мечту молодую спугнуть. Заря истомленная тает На небе прозрачно-жемчужном, И тихо колышется грудь. 1908

«Из мира яркого явлений…»

Из мира яркого явлений Меня увел мой властный гнев. И вот я жил, оцепенев, Среди мечтаний и видений. И я творил миры иные, Иных законов, светов, сил. Да, я творил и я царил, Оковы свергнув вековые! Но паутину мирозданья Размел, развеял вихрь слепой. Кому, окованный, больной, Кому пошлю мои стенанья? Пустые дни, пустые ночи, Опустошенная душа. Так нетопырь, с трудом дыша, Пред ярким солнцем клонит очи.

«В пустых полях холодный ветер свищет…»

В пустых полях холодный ветер свищет, Осенний тонкий бич. В пустых полях бездомным зверем рыщет Мой поздний клич. Поля, застыв в глухом недобром смехе, Усталый ранят взор. Кругом меня один простор безэхий, Пустой простор. И отклика себе нигде не сыщет Мой поздний хриплый клич. В пустых полях холодный ветер свищет, Осенний бич.

«Гудят трамваи, мчат моторы…»

Гудят трамваи, мчат моторы, В густой пыли тяжелый чад. Афиш огнистых метеоры Пустое небо бороздят. Лица, измученного скукой, В ночной не видно темноте. Сухая ночь — гигант безрукий, Нас близит всех к одной мете. Всех в плащ бескрайний запахнула, Свила, столкнула разом всех. И громче песнь ночного гула, И громче полуночный смех. Но если праздные гуляки Шумят, толкаясь и крича, И среди пьяной блещет драки Порою острие меча; Но если в злобном встречном взгляде Блеснет отточенный клинок, Но если ветреные бляди Порой, как сноп, валятся с ног; Но если шум ночной нарушен Гудком сирены (резкий вой!), — Веленью высшему послушен, К тебе придет городовой.

«За пеленой тумана плотной…»

За пеленой тумана плотной Не видно мне домов. Лечу, как ветер беззаботный, Под звон оков. Лечу, от воли пьяной воя, Я, беглый тать, И знаю: выстрелом Меня вам не догнать. Я знаю, буду завтра в гимне За то воспет. Усталый, в «Голосе Москвы» мне Строчит поэт. Но за стихи он не получит Ни медного копья. Но если кто его научит, Кто, встретив, шапку нахлобучит, Знай: это я.

«Ты в каюте общей медлишь за пьянино…»

Ты в каюте общей медлишь за пьянино. Наклонился к нотам толстый инженер. Легкие мелодии пролетают мимо, Шепчет он поручику: о, elle a des chairs.* Ты, я знаю, выберешь нужную минуту, Скажешь: до свидания, взявши верный тон, И пойдешь к мечтателю в темную каюту Грезить грезы вечера, слушать пенье волн. [* какие телеса — фр].

«И дни мои идут, и цвет ланит бледней…»[33]

И дни мои идут, и цвет ланит бледней, И скудная любовь моих не красит дней. Закат мою тоску пленяет тихой кровью, А нужно мне еще и «мыслить и страдать», И жить среди людей, и с кротостью внимать Их равнодушному злословью! И нужно, помыслом таинственным томясь, Вдруг ощущать души и тела злую связь — Одних и тех же волн тяжелое кипенье — И знать, что та, чей взор так радует меня, Лишь искра малая бессильного огня, Мечтой творимое творенье! И нужно еще жить — не знаю, почему, — Как бы покорствуя призванью своему, Всегда оплакивать небывшую потерю! И нужно еще жить — не знаю, почему, — Наперекор душе, наперекор уму! И я живу, и жду, и верю!

«В очках, согбенный и понурый…»[34]

В очках, согбенный и понурый, С высоким голосом скрипучим, Интеллигентностию мучим, Корпит всю ночь над корректурой. Он бескорыстный друг Чулкова, В «Тайге» когда-то бывший ссыльным, А ныне голосом могильным Читает Федора Гучкова. Судьба! Играешь ты нечисто! Едва ль тебе он был бы другом, Когда б не нес он по заслугам Прозванье морфиниста. <1907–1908>

На берегу пустом (Элегия)[35]

На плоском берегу заброшенной реки Стоит приют мой одинокий. Холодных волн не знают рыбаки. И в сон бездействия глубокий Равно погружены и дух, и сирый дол, Замкнутый дальнею дубравой. Исполненные скуки величавой, Проходят дни… О, как их шаг тяжел! Здесь пища мне — мой ежедневный лов. По вечерам, в неверном, тусклом свете Сажусь чинить разорванные сети, Пою, — и бедный звук моих унылых слов Тревожит душу. И родят рыданье, И ветра стон, и темных волн плесканье. Где в реку врезалась песчаная коса, Где светлые, пустые небеса Безлесных берегов раздвинуты простором, И в бледной синеве тонуть не больно взорам, — Люблю бродить… глядеть на тускнущую гладь, Ее малейшее волненье примечать И в призрачном, размеренном движенье Душою жаждущей впивать успокоенье. Я пресыщения не знал, Я юности моей не сжег в постыдной неге — Квадригу я остановил в разбеге, Не выпустил вожжей, не вскрикнул, не упал! Отвергнутой любви не гнал меня призрак, Не жаждал я вкусить забвенье, Нет! Вольный, я избрал уединенье И для него бежал мирских и шумных благ! Не мнил, — о, детского мечтания краса! — Я голоса внимать созвучные природы — Песнь ярости, что грозно воют воды, Песнь древней мощи, что поют леса! Нет! Я один. Быть может, я счастлив, Постигнув счастия и скорби невозможность. На берегу пустом живу я, молчалив, И скукою целю души моей тревожность.

«Пришел земной, тяжелый гость…»

Пришел земной, тяжелый гость, Ходил по берегу спесиво; А мы, как зыблемая трость, По ветру стелемся лениво. А мы, как беловейный дым, Дыханью каждому послушны, Кипим над ним, летим над ним Толпою легкой и воздушной. Земные грузные следы Земное оставляло тело, А я, под тихий плеск воды Я песнь призывную запела. Сестрицы стали в легкий круг ……………………………….. Земной лаская грубый слух, Земное, злое зренье нежа. И вот густей полночный мрак, И тише, и призывней пенье. Но он направил тяжкий шаг К огням прибрежного селенья. <1908>

«Как уютно на мягком диване…»

Как уютно на мягком диване Ты закуталась в белую шаль. Старых снов побледневшие ткани. Уходящего вечера жаль. Меркнут угли под сизой золою, Мягкий сумрак сереет в углах, И неслышною легкой рукою Тени чертят узор на стенах. Тихий вечер, он наш не случайно. В этот мглистый и нежащий час Молчаливая сладкая тайна Незаметно овеяла нас. <1908>

«Листьев широких качанье…»[36]

Понял: мы в раю.

В.Б.

Тень латаний На эмалевой стене.

В.Б.

Листьев широких качанье, Тени гигантские рук. Длинный прерывистый звук. Это ль часы ожиданья? Лампы спиртовой гуденье, Вспышек коротких игра. Длинны мои вечера. Долги, раздельны мгновенья. О, если б ждать мне напрасно! Милый мой, не приходи! Длинная ночь впереди. Я ко всему безучастна. Что это, сон иль забвенье? О, как безгорестно жить! О, как безрадостно жить! Что это, сон иль забвенье? <1909>

«Ты в зимний вечер ждешь меня покорно…»[37]

Ты в зимний вечер ждешь меня покорно С раскрытым томом Фета на диване. Недвижны крылья темные латаний, Но тень дрожит на кафели узорной. Ах, в этой старой маленькой гостиной Себя веселым помнишь ты ребенком (На утре дней и радостном, и звонком!) Средь мебели, таинственной и чинной. Но дни текли, текли. Веселье реже. Познали горечь счастья наши души, И вздохи стали чище, глубже, глуше. Латании, латании всё те же. Вот и теперь их тень дрожит укорно При слабом свете ламповых мерцаний. Ты в зимний вечер ждешь меня покорно С раскрытым томом Фета на диване. <1909>

Летом («Пуст мой дом. Уехали на дачу…»)

Пуст мой дом. Уехали на дачу. Город утром светел и безлюден. Ах, порой мне кажется, заплачу От моих беспечных горьких буден. Хорошо вдыхать мне пыльный воздух, Хорошо сидеть в кафе бесцельно. Ночью над бульваром в крупных звездах Небо, как над полем, беспредельно. Жизнь моя, как сонное виденье. Сны мои, летите мимо, мимо. Смерть легка. Не надо воскресенья. Счастие мое — невыносимо.

Прогулка («Дорожка в парке убрана…»)

Дорожка в парке убрана, Не хрустнет под ногою ветка. Иду. Со мной моя жена, Моя смиренная наседка. Гляжу в просветы меж ветвей: Вот небеса уже не сини, И стадо поздних журавлей Сечет вечерние пустыни. Под ветром гнутся дерева, Дрожат и холодеют руки. А ты в душе моей жива, Ты весела, как в день разлуки. И та же осень, тот же свист, Осенний свист в пустой аллее. И голос твой как прежде чист, Звучит призывнее и злее. И в веяньи осенних струй Пьянит опять и дышит тайной Полупритворный поцелуй И долгий вздох, как бы случайный. И не забыть мне до сих пор Очарований злых и мелких! Который час? И медлит взор, И медлит взор на тонких стрелках. Пора домой. Нет сил вздохнуть, Но я тебя не выдам взглядом. И наш осенний ровный путь Мы продолжаем молча, рядом. 1910

Весна («В синем воздухе сонные нити…»)

В синем воздухе сонные нити, Вы серебряным звоном звените. Вы нежнее, вы легче, чем иней, Тихо таете в благости синей. Вскрылись реки. К чему теперь прорубь? Белый в небе цветок — белый голубь Выше, выше все в небо взлетает. Верно, тоже, как иней, растает.

«…Как бы прозрачнее и чище…»

…Как бы прозрачнее и чище Лазурь над головой твоей. А сердце — тихое кладбище Былых надежд, былых страстей. И беспечально, безнадежно, Как светлый месяц в лоне вод, В душе простившей, безмятежной, Воспоминание встает. И сладкой делает утрату, И сладостным — прощальный миг. И улыбаясь мне, как брату, Встает забытый мой двойник.

«Опять хотения земного невольный узник и слуга…»

Опять хотения земного невольный узник и слуга, Я покорился снова, снова веленью вечного Врага. Я променял мой сон невинный, святых пустынь безбольный сон, На яркий, радостный и синий, огнепалящий небосклон. И взор огнем зажегся снова, и кровь стучит, кипит опять. Я раб хотения земного, Царя Земли на мне печать. И шумно все вокруг, как праздник, отверст ликующий дворец. Но жизни радостный участник — ее невольник, не творец.

«О, как томителен мой день…»

О, как томителен мой день! В суровом небе нет просвета. А ты, моя родная тень, Нигде иль в позабытом «где-то». Не наяву, под шепот трав, Звенящий смех ловя и вторя, К тебе, трепещущей, припав, Я был далек земного горя. Ты мне покорна лишь в мечте, Но и в мечте ты изменила. На бледно-синей высоте Дрожат беззвучные светила.

«Я вышел ночью на крыльцо…»

Я вышел ночью на крыльцо Послушать ветра посвист вольный. Осенний парк дохнул в лицо Волною свежей и раздольной. Кой-где на ветке поздний лист Сияньем месячным оснежен. И ветра полуночный свист Разгулен, жалобен и нежен. О, ветер, мчи клубами пыль, Шуми в деревьях, бейся в ставни! Твоя бродяжья злая быль Старинной сказки своенравней. И в высь летя, и в пустоту, Возьми в далекое скитанье Мою бескрылую мечту, Мое бессильное желанье.

«В улыбке Ваших губ скептической и нежной…»[38]

В улыбке Ваших губ скептической и нежной, В усталой ласке Ваших серых глаз Я прочитал пленительный рассказ Любви мучительной и скорби безнадежной. Вас страсть влекла к себе тревожностью безбрежной. Был крепок руль и верен Ваш компас. Отчаливай! Смелее! В добрый час! Туда, где ждет конец, желанно-неизбежный. И Вы неслись, куда — не все ль равно, — По глади волн скользя все легче и быстрее… О, корабли, которым суждено Найти конец в волнах у призрачной Капреи. Как траурно на вас чернеют ваши реи, Как верен бег, стремящий вас на дно. 1910

Наполеону («Не в треуголке на коне…»)[39]

Не в треуголке на коне, В дыму и грохоте сражений, Воспоминаешься ты мне, Веков земли последний гений. Не средь пустынь, где вьется прах, Не в Риме в царских одеяньях, — Ты мил мне в пушкинских стихах И в гейневских воспоминаньях. 28 декабря 1910

«С утра нехитрая работа…»

С утра нехитрая работа — Мельканье деревянных спиц. И не собьет меня со счета Ни смех детей, ни пенье птиц. На окнах кустики герани, В углу большой резной киот. Здесь легче груз воспоминаний Душа усталая несет. Заботам тихим и немудрым Дневная жизнь посвящена, А ввечеру пред златокудрым Моя молитва не слышна. Молюсь без слов о скудной доле, И внемлет благостный Христос. Дает забвение о воле, И нет бессонницы и слез.

«Прости. Прохладой тонкой веет…»

Прости. Прохладой тонкой веет, И вечер ясный недалек. Под лаской ветра цепенеет Журчащих вод бегущий ток. И свист осенней непогоды В безбурном воздухе слышней, И поступью тяжелой годы Сменяют легкий шелест дней. Моей души простой и строгой Пустым мечтаньем не смущай И — гость воздушный — улетай Своей воздушною дорогой.

«Тоскою прежнею дыша…»

Тоскою прежнею дыша, Я вновь твоей покорен воле! Пусть охлажденная душа Тебя не вспоминает боле. Пусть на тоскливый мой удел, Такой и будничный, и скудный, Не дышит вновь тот пламень чудный, Которым жил я и горел.

«Пусть дни идут. Уж вестью дальней вея…»[40]

…бесчарная Цирцея…

Баратынский

Пусть дни идут. Уж вестью дальней вея, Меня настигла хладная струя. И жизнь моя — бесчарная Цирцея Пред холодом иного бытия. О жизнь моя! Не сам ли корень моли К своим устам без страха я поднес — И вот теперь ни радости, ни боли, Ни долгих мук, ни мимолетных слез. Ты, как равнина плоская, открыта Напору волн и вою всех ветров, И всякая волна — волна Коцита, И всякий ветр — с Летейских берегов. 1910

«Чистой к Жениху горя любовью…»[41]

Чистой к Жениху горя любовью, Вечной ризой блещет сонм подруг. — К твоему склонюсь я изголовью, Мой земной непозабытый друг. Ветерок — мое дыханье — тише Веет вкруг любимого чела. Может быть, Эдмонд во сне услышит Ту, что им живет, как и жила. Может быть, в мгновенной снов измене, Легкий мой учуявши приход, — Новую подругу милой Дженни Он, душой забывшись, назовет. Что еще? И этого не надо. Благодарность Богу и судьбе. Разве может выше быть награда: Только знать и помнить о тебе. 1911

«Закатный час, лениво-золотой….»

Закатный час, лениво-золотой. В истоме воздуха медвяный запах кашки. По шахматной доске ленивою рукой Смеясь передвигаем шашки. В раскрытое окно широкою волной На узел Ваших кос, на клеточки паркета Льет ясный блеск, льет золотистый зной Лениво-золотое лето. Я не хочу мечтать. Я не хочу забыть. Мне этот час милей идиллии старинной. Но золотую ткет невидимую нить Ваш профиль девичьи-невинный. И все мне кажется — душа уж не вольна, — Что наша комната — покой высокий замка, И сладостно звучат мне Ваши имена: Анджела, Беатриче, Бьянка.

У Омфалы («О, нет, не у любви в плену…»)[42]

О, нет, не у любви в плену, Не под ярмом тяжелым страсти Я нить неровную тяну Под звон ненужных мне запястий. В наряде легком хитрых жен, В руке, что тяжела для лука, Веретено — и так склонен У ног твоих, Омфала-Скука. На палицу чуть опершись И тонкий стан Немейской шкурой Обвив, ты гордо смотришь вниз На Геркулеса облик хмурый. Мне сила ведома твоя, И я, сдавивший горло змею В младенчестве, — муж, — ныне я И нити разорвать не смею. Но знай, не до конца я твой, Мне суждена одежда Несса, Костер на Эте роковой И вопль предсмертный Геркулеса.

«Я камень. Я безвольно-тяжкий камень…»[43]

Я камень. Я безвольно-тяжкий камень, Что в гору катит, как Сизиф, судьба. И я качусь с покорностью раба. Я камень, я безвольно-тяжкий камень. Но я срываюсь, упадая вниз, Меня Сизиф с проклятьем подымает И снова катит в гору, и толкает, Но, обрываясь, упадаю вниз. Я ведаю, заветный час настанет, Я кану в пропасть, глубоко на дно. От века там спокойно и темно. Я ведаю, заветный час настанет.

«В твоих чертах зловещая гримаса…»

В твоих чертах зловещая гримаса, В твоих чертах голодная тоска. Так не минуешь ты положенного часа, И гибель страшная близка. И ты цепляешься за глинистые глыбы, И за тобой, скользя, летит обрыв, И нет людей, что поспешить могли бы На твой призыв. И жизни жалкая прикраса Так далека. В твоих глазах голодная тоска, В твоих чертах холодная гримаса.

«Прости меня за миг бессильной веры…»

Прости меня за миг бессильной веры, Прости меня. Тебе не верю вновь. С востока облак зноя пыльно-серый, На западе пылающая кровь. Как больно мне. Растянутые кости Под жесткими веревками трещат. В засохших ранах стиснутые гвозди Жгут, как огонь, и ржавят, и горят. И никнешь ты. Твое слабеет тело, Взор, потухая, светится мольбой, Рай близок? Ад? А мне какое дело. Но всюду быть. Но всюду быть с Тобой.

«И вот достигнута победа…»[44]

И вот достигнута победа, И птицею взмывая, ты Венчаешь подвиг Архимеда И Винчи вещие мечты. Но пусть с решимостью во взоре Летишь ты, новых дней Икар. Тебя не солнце ввергнет в море, А легкий рычага удар. А солнце — где? А небо? Выше, Чем в оный день над Критом, ты Кружишься над ангара крышей, Бескрылый раб чужой мечты. Железных крыльев царь и узник, Кружишь. Нам весел твой полет. А Феб, не враг и не союзник, Тебя презреньем обдает. <1912–1913>

«Мир успокоенной душе моей…»[45]

«Мир успокоенной душе моей», Немного призраков осталось в ней. И сердцу мир — без боли, без огня, Не мучит и не радует меня. Что жизнь моя? — Тяжелая вода Глубокого заросшего пруда, Где мшистый камень с высоты упав, Безгрезно спит в лесу подводных трав.

«На мшистых камнях колокольчики синие…»

На мшистых камнях колокольчики синие Синей, чем в росистых полях. Так вот где забыть о тоске и унынии, О злых и ликующих днях. Здесь море заставлено шхерами тесным, Здесь кроткое солнце и лень Под легкими сводами, бледно-небесными И в самый ласкательный день. Здесь море и ветер, играющий шлюпкою, Не знают, что значит прибой. Так вот где оно, это счастие хрупкое Молчанья и мира с собой. <1913>

«На серых скалах мох да вереск…»

На серых скалах мох да вереск. Светлы безрадостные дали. Здесь сердце усмиренно верит Безгневной и простой печали. Кругом в воде серо-зеленой Такие ж сумрачные шхеры, И солнца диск неопаленный Склоняется за камень серый. И в ясности, всегда осенней, Звучит безгорестною чайкой Твое ласкательное пенье, Офелия, Суоми, Айко… <1913>

«Сырые дни. В осенних листьях прелых…»

Сырые дни. В осенних листьях прелых Скользит нога. И свищет ветр в тени. Плохие песни. Лучше б он не пел их. На край небес краснеющий взгляни. Лохмотьями кумачными рубахи Висит закат на лужах. Злые дни! Дрожат деревья в чутком, вещем страхе. Земля, как труп неубранный, лежит, Как труп блудницы, брошенной на плахе. Глаз выклеван. Какой ужасный вид! Зияет здесь запекшаяся рана. Здесь кровь струёй из синих губ бежит, Здесь дождь не смыл дешевые румяна. Желтеют груди в синих пятнах все. Припухшая мягка округлость стана. Вороны гимн поют ее красе. Такой ты будешь поздно или рано. Такими — рано ль, поздно — будем все. Чу! Крик ворон ты слышишь из тумана.

«Пройдут бессчетные века…»[46]

Пройдут бессчетные века, В глухую бездну время канет, А правосудная рука Казнить народы не устанет. Не он ли, сеятель, вложил В нас семена, и труд, и время; Но грех, как плевел, заглушил Его спасительное семя. Когда взойдет его посев, К нам, закосневшим, непробудным, С небес дымящихся слетев, Вострубит ангел гласом трубным. Мир захлебнется в дымной мгле. Вот небеса уже не сини. Треть человеков на земле Погибнет от звезды Полыни. Иных знамений и чудес Остатный смертный будет зритель. Зверь исцелен, как бы воскрес. Но близок отомститель.

«Они идут в одеждах пыльно-серых…»

Они идут в одеждах пыльно-серых, В широких складках укрывая лица. Кто раб из них? Кто пышная царица? Ни пола нет, ни возраста в химерах: Они родились в облачных пещерах, Их зачала бесстыдная блудница… О, будьте прокляты, о, нет, благословенны, Недели кроткие без дум и без тревог. Ваш бог, воистину, есть мира кроткий бог, Бог светлой тишины, бог нищеты смиренной. О, как покинуть вас и как забыть вас мог И в шумный мир уйти, угрюмый и надменный.

«Мы — чада хаоса. Мы — маски карнавала…»

Мы — чада хаоса. Мы — маски карнавала, Слепых безумий воплощенный бред. О царство разума, ты марой жалкой стало, И призрачен огонь твоих пустых побед. Мы дети хаоса. И снова мы на воле. Снуем, роясь в стихии нам родной. О, древний пращур, мрак, ты снова на престоле, Твой черный стяг взвивается волной. Извечно дремлем мы во глубине сознанья. Но вот мы вырвались, и нам преграды нет. И мир дневной далек, как светлое преданье, И явью стали мы, мы — воплощенный бред. Мы кружимся во тьме, сплетаясь в хороводы, Покорны хаосу, владыке своему. Мы провозвестники грядущих дней свободы, Мы отпеваем свет, пророча миру тьму.

«В моих полях пустынно-серых…»

В моих полях пустынно-серых, Где ветер гонит дольний прах, Нет недостатка лишь в химерах. И с ними я в пустых полях. Драконьи зубы я посеял, Разжав жестокий, страшный зев. И ветер по полю развеял Мой приневоленный посев. И странные взошли химеры: Их стебель ломок, цепок хвост. И я в отчаянье без меры Гляжу на их проворный рост. Вчера какой-то ком паучий, Лишь пыльно-бархатный налет, Сегодня тянет хвост колючий И головы и лапы вьет. Какие странные уродцы! Осклаблена, зевая, пасть. Я сам же выкопал колодцы, Чтоб им от засухи не пасть. И сладко ранит, сладко манит Рать полустеблей, полузмей. Мой взор уставший не устанет Следить за нивою моей. Колышется живая нива, Шуршит и тянет языки. По ветру стелется лениво, Пищит и стонет от тоски.

«Дай-ка в косички заплету тебе я…»

Дай-ка в косички заплету тебе я Пушистые волосики — золотистый лен. Маленькая девочка — вся любовь моя, Маленькая девочка — мой светлый сон. Золотую лодочку мы с тобой возьмем. Запряжем павлинов. Полетим по небесам. Вместе упадем мы золотым дождем В сад, где ходит милый мальчик Курриям. Маленький Курриям ходит в желтом халате, Маленький Курриям немножко китаец. К нему прилетает канарейка на закате И садится на тонкий протянутый палец. У Куррияма есть большой ручной жук, Он живет в собачьей конурке. Они вместе ходят в лес и на луг И с желтенькими птицами играют в жмурки. Большой жук — красный носорог. Он на носу носит корзинку. Курриям набирает в нее много грибов И прямо в рот кладет землянику. «Ну, а дальше что будет, мама?» Глазки закрываются, захотели спать. Завтра будет новое про Куррияма, Завтра буду рассказывать опять. 1913–1914

«Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки…»

Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки. Над каждой строчкою взор не один потух. Далеких мыслей золотые слитки, Отжившего живой и вещий дух. К словам тяжелым отзвучавшей речи Я глух, о древние мои предтечи. Лишь имена смогу я разбирать, Тех, что и мыслили и умерли далече, Чей был удел любить, страдать и ждать.

«Уж не Армидины ль сады…»[47]

Уж не Армидины ль сады Перенеслись в именье Бера? Иль это — сон, мечта, химера? Рассеется — и где следы? Там внемлешь сладостный глагол Неумолкаемых фонтанов, Там золотистый ореол Взрастил на темени Иванов. Веков и стран далеких весть, Он пламенник в полдневном зное, Сто лет живет, чтобы расцвесть, Благоуханное алоэ. Там Юргис, дик и одинок, Безмолвно высит ствол тяжелый. Блажен, кто раз услышать мог Его суровые глаголы! Блажен, кто зрел улыбку уст, Что навсегда сурово сжаты. О, Юргис, Юргис, дикий куст Без шелеста и аромата. 1914

Лень моя («В моей крови усталость, темный яд…»)[48]

В моей крови усталость, темный яд, Тяжелой жизни праотцев осадок. Уж с детства был мне только отдых сладок, И праздность жизни выше всех наград. О лень моя! Ты — вожделенный сад, Где ясен день, где небо без загадок, Где искрится игрою праздных радуг Мечтаний неустанный водопад. О лень моя! Ты — дышащая мгла, Ты хаос, где рождаются тела, Ты мать бесплодная, ты сладострастья Исполненная женщина, ты стон Мучительного призрачного счастья. Ты боль. Ты радость. Ты любовь. Ты сон. 1914

Ранняя осень («Воздух легкий, как забвенье…»)[49]

Воздух легкий, как забвенье, Еле слышный листьев шелест, Только будто Парки пенье, Только будто смертью веет. Не скрываясь, не играя, Нити ножницами режет, Не веселая, не злая, — Иронически и нежно.

«Как много ласковых имен…»

Как много ласковых имен И уменьшительных словечек Ты мне принес, мой легкий сон, Мой синеглазый человечек. Вот в комнату ко мне вбежал, Пугливо вспрыгнул на колени. Легли на призрачный овал Неверные ночные тени. На лобик жалобный кладу Успокоительные руки И сладостно и долго жду Какой-то злой и новой муки. Вскочил и смотрит на меня Так подозрительно и прямо. И вдруг срывается, звеня: — Уйди, ты злая, злая, мама! <1914–1915>

Праздник («У нас весна. Звенят капели…»)

У нас весна. Звенят капели. И день, и ночь веселый звон. Как будто птицы налетели Со всех концов, со всех сторон. Лучи блестят на красной крыше, Дробятся в миллионах луж. И ясен день. И солнце выше. И под ногою серый плющ. Вот слышен скрип полозьев острый. Все дальше, дальше, дальше — стих. И по двору шмыгают сестры: В бараках нынче нет больных. <1915>

«С утра над городом кружат аэропланы…»

С утра над городом кружат аэропланы В сентябрьской синеве, последним солнцем пьяной, Скользят, бесшумные. Так далеки, что глаз Чуть различает их сквозь неба тонкий газ. Вот ближе, ближе вот. Исполнены угрозы, Уже не комары над нами, а стрекозы, Взлетевшие затем, чтоб с легких крыл своих Бросать и смерть, и гром. Испуганно затих, — Нет, не испуганно, а только любопытно, — Вокзальный пестрый люд. Сердца трепещут слитно: Что, бросит или нет? И если да, то где? И смотрят, смотрят вверх. Нет, никогда к звезде Так не прикован был взор человека жадный С боязнью… <1915>

«Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый…»

Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый, Ваш рот сжатый, — алая печать. Вам, наверное, шли бы на шее опалы И на лбу высоком забытая прядь. Забытая прядь — уреус царицы; Вот дрогнули веки — чу, звон мечей… Все это глупости, но Вы будете сниться, Вы мне будете сниться много ночей. 1915–1916

«Шмелей медовый голос…»[50]

Шмелей медовый голос Гудит, гудит в полях. О сердце! Ты боролось. Теперь ты спелый колос. Зовет тебя земля. Вдоль по дороге пыльной Крутится зыбкий прах. О сердце, колос пыльный, К земле, костьми обильной, Ты клонишься, дремля.

«Я в этом мире, как слепой…»[51]

Я в этом мире, как слепой, Иду и ничего не вижу, Но ничего и не обижу Своей бессильной клеветой. Я знаю: солнцем красен день, Цветут цветы, цветут надежды; Но, легкие сомкнувши вежды, Иду, медлительная тень. Мой зоркий глаз — моя клюка, Не упаду в пути на камни. Я не живу, но не легка мне Моя предсмертная тоска. <1915>

КРАПИВА[52]

I. «У калитки куст крапивы…»

У калитки куст крапивы. Пыльный полдень. Жаркий день. По забору торопливо Пробегающая тень. Ну так что ж, что день мой пылен, Ну так что ж, что пуст мой сад, Что свести с земли бессилен Мой сухой и мутный взгляд? Жду я, жду я, жду упорно, Жду, как ждет земля и сад: Вот рассыпанные зерна — Капли в крышу застучат. С громким шумом, свежим треском Взрежет небо белый змей И сожжет лучистым блеском Пыль и зной души моей. 1915

II. «Где водоем старинный пуст…»

Где водоем старинный пуст, Расту, крапивы тощий куст. Полдневный ветер налетит, Прошелестит и запылит. Я — в волосках, меня не тронь, Мой каждый волосок — огонь. Ужалит злей, больней шипа, Безумна злоба и слепа. Сожмет ли грубая ладонь — В нее пролью я свой огонь. Коснется ль нежная рука — Я обожгу ее слегка. Ах, ни любви и ни обид Сухое сердце не простит. 1915

«Ваши губы так румяны…»

Ваши губы так румяны, Так замедленны слова, Так идет лицу Светланы Под глазами синева. Жизнь — томительная сказка: Вы ни живы, ни мертвы. Ваша легкая гримаска — Маска Смерти и Совы. 1915

«Судьба моя простая…»[53]

Судьба моя простая: Искать и не найти, За счастьем бегать, зная, Что нет к нему пути, Стучать клюкой дорожной В чужие ворота, Входить где только можно, Где дверь не заперта; За трапезою скудной (И нищим подают) Знать, что дворец есть чудный, Где пляшут и поют, Днем пляшут и смеются И песни без конца, А ночью слезы льются С потухшего лица. О жизнь, без слез, без песни, Лихая жизнь моя, Круг суетный и тесный Земного бытия! 1916

Самострельная («Господа я не молю…»)[54]

Господа я не молю, Дьявола не призываю. Я только горько люблю, Я только тихо сгораю. Край мой, забыл тебя Бог: Кочка, болото да кочка. Дом мой, ты нищ и убог: Жена да безногая дочка. Господи Боже, прости Слово беспутного сына. Наши лихие пути, Наша лихая судьбина… 18-21 марта 1916

Стихи 1903–1905 гг. Фрагменты[55]

Вчера («Мы ехали за город шумной толпой…»)

Мы ехали за город шумной толпой, Мы веселы были и пели. Звенел, разносился наш смех молодой, Сливаяся с шумом метели. Все, что попадалося нам на пути, Остроты и смех возбуждало; Старик, что с дороги замедлил сойти, Когда его тройка нагнала, Ухабы и снег, что обильно на нас С беззвездного неба валился. И тройка за тройкой со звоном неслась, И шум голосом разносился. Мы лесом поедем, и вторит нам лес, Звучат колокольчики бойко. А город из виду давно уж исчез… Эй, ты, разудалая тройка! Мы песню затянем, и песня звучит Тоскою о бедном народе, Что спину, под палки подставивши, спит И грезить забыл о свободе. То грянем другую: проснется народ, Конец его сну‑исполину; Поймет он, кто кровь его жадно сосет, И в руки возьмет он дубину. Вот кончится лес, и мы полем летим; Огни показались деревни. Как скоро! И мы ямщику говорим: Левее, левее, к харчевне!

«Не в пустословии речей…»

Не в пустословии речей, — В страданиях народа, В безумных криках палачей Рождается свобода. Чтоб старый мир был обновлен Взаимною любовью, Он должен быть дотла сожжен И залит алой кровью. Когда он будет испеплён, И кровью все покрыто, Лишь из кровавых выйдет волн Свобода — Афродита.

«Гляжу в лицо я пылающей тверди…»

Гляжу в лицо я пылающей тверди. Тверд и ровен мой гулкий шаг. Шелестит на высоко поднятой жерди Победное знамя — красный флаг. 3а мною в волнах зычных напева Мерный топот тысячи ног, И полна наша песня священного гнева: Нам ненавистен царский чертог[56]. Пусть не один предатель меж нами С поднятым взором, горящим лицом. Глухо дрожит земля под ногами, Солнце пылает полдневным венцом. В воздухе пыльном ходит волнами Дерзкая песня — полуденный гром.

«Опять дышу полей целительной отравой…»

Опять дышу полей целительной отравой. Весенний небосклон и ясен и глубок; И осиян лучей воскресшей славой, Как пышный храм, как храм золотоглавый, Горит зарей забрызганный восток. И воздух молодой, не нежащий и пряный, Меня холодною водою обдает. Иду в полях, весенним ветром пьяный, И в теле крови ток багряный По жилам бег стремительный несет. Как любо мне впивать всю ширь, всю мощь земную, ………………………………….до дна. Я…….. забыл, о прошлом не тоскую. Я вольный зверь. Я только смутно чую И нежности твоей не знаю, о Весна!

«Скажи, зачем в безлунный час, царевна…»

Скажи, зачем в безлунный час, царевна, Когда высок и светел небосклон, Твой темный взор над свитками склонен, ……………………………………гневно. О, знаю, ты едва ли различишь, Где горестный и где победный стих…

«Я ушел далёко. Спал и видел сны…»

Я ушел далёко. Спал и видел сны. Видел, видел око светлое Весны. Радостное чудо — грезы первых снов, Светлый мир откуда вечно юн и нов. Сплю, благой и тихий, грежу без конца, Творчеством великий, нежностью Отца..

«На что мне блеск зари златистой…»

На что мне блеск зари златистой И полдня пламенные сны? Милей звезда на тверди чистой, Дыханье полночи душистой, Улыбка томная луны…

«Жизнью правят неизменно…»

Жизнью правят неизменно В белый резкий день, И скрываются смиренно, Как стезей своей священной Наплывает тень…

«Здравствуй, милый! Как здоровье…»

Здравствуй, милый! Как здоровье? Как хозяйство? Так и сяк. Только первое условье: От дождя беречь костяк. Домовина подгнивает, Камень съехал. Как тут быть? Уж немножко поддувает. Тяжеленько стало жить. Сплетни тоже надоели, ………Смекни, брат, сам: За последних две недели Сорок баб прислали нам…

«Ваш поцелуй, мне данный неохотно…»

Ваш поцелуй, мне данный неохотно, Надменный взор, сказавший гордо: пусть! Вы все ж рассеяли души сухую грусть, И вот опять я весел беззаботно. Чтоб обмануть себя, достаточно ль… Нет, нужно что-нибудь и проще и ясней. Взор, поцелуй, и вот опять на много дней Моя любовь и счастие без меры. Пусть взор светился Ваш …………брезгливостию грубой Его мне дали Ваши губы.

«Уходит, сбиваясь, дорога…»

Уходит, сбиваясь, дорога, Уходит на темный пустырь. Обетов нарушил я много, Покинул святой монастырь. Иду я, угрюмый безбожник, Куда только очи глядят…

«Мы за море пустились…»

Мы за море пустились. Вы едете далеко. Простите! Добрый путь! Авось, домой вернетесь, Домой когда-нибудь. Но только вот условье: Когда……………………… Как будете домой.

«Я в ночь ухожу без возврата…»

Я в ночь ухожу без возврата, Один, истомленный и сирый. Моя светозарная тень, Ты краткий румянец заката, Ты вздох отлетающей лиры, Больной, угасающий день…

«Отзвенели крылья гусаров…»

Отзвенели крылья гусаров, Не вздымают кони их пыль. Только сосны в дыме пожаров Вспоминают старинную быль. Только помнят широкие степи Про налеты гусаров лихих, Только в сердце темном, как в склепе, Еле теплится память о них.

«…Ой вы, гуси, вы серые птицы…»

…Ой вы, гуси, вы серые птицы, Пролетите над степью, звеня, От чужой, от немилой границы Унесите, возьмите меня! Не могу я томиться здесь больше, Сердце жжет пробудившийся жар… На поля обездоленной Польши, ……………………………….пожар На поля, где посеяны кости, Где пируют незваные гости…

«Пускай мой прах в стране немилой…»

Пускай мой прах в стране немилой Сокроет хладная земля, — Над здешней вечною могилой Нетленны Ваши тополя.

АФОРИЗМЫ[57]

Вместо предисловия: О дурных подражаниях. Стоит умному совершить умный поступок, как дурак из подражания делает глупость. Пример Боричевский или мои афоризмы.

О флирте. Фаллический культ и поклонение вечной Женственности. Флирт взял худшее у обоих.

О счастье. Человеческое счастье отвратительно. Боже, пошли мне страдание. Неприятностей с меня достаточно.

Как писать стихи. Пишущий медленно — вымучивает, быстро — легкомыслен. Владеть формой — дурной тон. Не владеть — непозволительно. Нужно разучиться. Так ли?

О художнике. Он должен быть трудолюбив, умен и талантлив. Первые свойства так же нужны, как и последние. Гуляки праздные — миф, вернее, ископаемые весьма древней эры.

О моей религии. Я боюсь сказать, какую религию я исповедую. Неужели рифмованно-фаллически-женственную?

О вечности. Воистину, холодна ты, Вечность! Не ледяные ли твои руки? Не грудь ли из гранита?

О вечности. Ты Галатея, может быть. Но я не Пигмалион.

Народные пословицы. Народные пословицы — или лживы или безнравственны. Самое выражение: народная мудрость — насмешка над мудростью.

О глупости. О силе. Глуп — только сознавший себя глупым. Слаб — тоже. Отсюда лживость поговорок.

Я не пойду, долго, как только смогу, к N. Она не понимает, но ведь это унижение. Ведь она презирает меня. Даже не жалеет. Это бы объясняло презрение. «Последнее унижение» — правда. И этому человеку я писал: мой дорогой. Это не просто начальная фраза письма. Господи! Когда у меня будет бессонница и я поседею! Господи! Будь благословен!

Антидендизм. О, вечная возвышенность денди! (Ш. Бодлер). Денди и удивление. Денди и скептицизм. Денди и ирония. Красота и красивость. Изящество. Удельный вес невозмутимости, скептицизма, иронии и изящества в денди. Дендизм, как небольшая боль. Возможность быть денди. Денди и Бодлер. Денди и Уайльд. Денди и джентльмен.

Денди — лубочная маска. Да здравствует джентльмен.

О джентльмене. Кто ни в коем случае не джентльмен? Джентльмен — всечеловек. Отсутствие дендизма и присутствие джентльменских черт в Христе. Ницше — денди или джентльмен?

Сегодня в ночь с 1-го на 2-ое сентября 1907 г. (без нескольких минут час) на Малой Бронной, не доходя до Спиридоньевского переулка, я видел N. с каким-то человеком в шляпе, смеялись и весело болтали. N., думаете ли Вы когда-нибудь обо мне? Хоть как-нибудь…

Об иронии. Ирония — смесь механизма и конфузливости.

Об афоризмах. Людям, постоянно пишущим, полезно пробовать себя в афористической форме. И наоборот: мне писать афоризмы — вредно.

О вечности. Слова св. Терезы: «Умираю, ибо не могу умереть». Благодушные, благодушествуйте, а мне не мешайте бояться.

О деточках. Преодолел Достоевский, или, не дойдя до грани, повернул обратно?

О крови. «Кровь — это душа». Это и для фаллической религии козырь.

О Боге. Принимая Бога, человек отказывается от своего бытия. Или я есмь, или я сон Божества. Или я, или Бог! Политеизм! как тяготеют к нему люди. Если я сон, что же в политеизме возмутительного?

О возмездии. Оно положено в основу даже христианства. Возмездие означает и награду, и наказание (месть).

Обо мне. Я бы хотел быть всем — от солнца до виги, от Гете до Емельянова-Коханского. Но тогда что же «я»?

Об односторонних людях. Только они достойны уважения. Все понимать — это быть посредственностью, только внешним человеком. Но если ты таков, совершенствуй свои способности.

О мысли. Мыслить могут не многие. Даже мечтать не все. Горе тому, кто знает: он не мыслит, не удивляется. Даже слова эскимосского языка кажутся ему знакомыми. Денди жалок.

Необходимо поддерживать в себе самомнение.

Нужно быть уединенным и целомудренным. Базар и развращенность я слишком знаю. Да и базарные товары выделывают дома.

О любви. Видеть Неаполь и умереть. Так и полюбив.

«Как богат я в безумных стихах!» Слова всегда больше мыслей. Больше всего и меньше. Муки слова — бедность в слове (Баратынский). Слова, слова, только слова (Бальмонт).

О смерти. Я бессмертен: мне страшно. Я смертен: не хочу.

О, взоры людей, все видевших! Как пусты эти взоры!

Образы. Будь добродетелен и терпелив, искусен и сведущ, образы не придут к тебе. Напиши трактат о рыболовстве, — тебе все-таки не поймать уклейки.

Мой черный бог. Он бесстрастен: он мертв. Все вещи мертвы. Как человек не боится окружать себя кладбищем.

О кладбище. Мертвые либо мертвы, либо нет: оттого страшно у могил ночью. Ведь не боюсь я столов, домов, кукол.

«Нужно презирать здравый смысл, сердце и вдохновение». Сколь одаренным этими качествами нужно быть, чтобы написать так.

Месть негра. Трагедия в 5 актах с прологом[58]

Лица

Обуреваемый негр.

Адвокаты.

Адвокатские жены.

Портниха.

Мастерицы.

Девочки.

Поэт.

Манекены.

Кукла.

Пассажиры трамвая.

Вагоновожатый.

Машинист в театре.

ПРОЛОГ

Набережная Невы. Мостик через Зимнюю Канавку. Вдали Петропавловская крепость, направо — Троицкий мост. Весна. Предвечернее время. Ясно. Набережная пуста.

На мостике появляется НЕГР. Он в белой крахмальной рубашке, в красных помочах, серые клетчатые брюки, желтые туфли. У живота — громадный барабан.

НЕГР. Я обуреваем. (ГРОМКО БАРАБАНИТ). Так больше продолжаться не может. (БАРАБАНИТ). Так больше продолжаться не должно! (БАРАБАНИТ). Я отомщу. (БАРАБАНИТ). Я обуреваем! (БАРАБАНЯ УХОДИТ).

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ 1.

Отдельный кабинет в ресторане. Механическое пьянино у одной стены, в другой — окно. Посредине стол. На нем кофе, бутылки с вином, фрукты. АДВОКАТЫ и АДВОКАТСКИЯ ЖОНЫ. Они в сюртуках и во фраках со значками. Они — в шикарных весенних платьях. Возле толстых адвокатов — тонкие дамы и наоборот. Всех человек 10–12. Движения плавные.

1-й АДВОКАТ. У мадам Пумпштейн наемные лошади, а она их выдает за собственных.

2-й. Видали мы. Клячи какие-то!

ТОЛСТАЯ ДАМА (БАСОМ). Но чего вы хотите? У ее мужа не так уж хороши дела, да и не легко жить на два семейства.

3-й. Что говорить, все мы живем не по средствам.

ХУДАЯ ДАМА. Мужья всегда рады свалить все расходы на жен.

ХУДОЙ АДВОКАТ. Ну конечно, женщины всегда правы.

5-й. Да вот вчера одна на меня накинулась. Из чего бы вы думали? Третья дума, видите ли реакционна, третья дума на помочах у правительства, третья дума то, се, пятое, десятое… Я ей говорю: да успокойтесь, и на помочах, а больше сделает, чем две сделали. Так что вы думаете? Ругается барыня, от октябриста, говорит, слышу. Сударыня, говорю, я имею честь состоять в центральном комитете партии народной свободы, это вам известно, и именно поэтому имею мужество заявить, что думское большинство…

ТОЛСТАЯ ДАМА (соседке). Софья Михайловна в третий раз сбежала от мужа, и с кем вы думаете?..

5-й АДВОКАТ (ПРОДОЛЖАЕТ) думское большинство способно к производительной, хотя и не быстрой работе уже в силу самой своей сплоченности, ну и так далее. Так она мне чуть глаза не выцарапала…

ТОНКАЯ ДАМА (ВТОРОЙ ТОЛСТОЙ). А где вы думаете провести лето?

2-я ТОЛСТАЯ ДАМА. Муж едет в Киссинген, а я остаюсь в Сестрорецке. С детьми тащиться трудно, а одной ехать…

ТОНКАЯ. Вот чудесно. Я сама собираюсь в Киссинген. Зато мой супруг будет вас развлекать в Сестрорецке.

ТОЛСТАЯ (МУЖУ). Смотри, Лев, не заведи с Инной Федоровной романа.

ТОНКАЯ. За то мой Анатолий останется в вашем распоряжении.

ТОЛСТЫЙ АНАТОЛИЙ (ТОЛСТОЙ ДАМЕ). Уважаемая, ручку! В залог будущих благ!

5-й АДВОКАТ. Ура! Да здравствует третья дума! (ВСТАЕТ С БОКАЛОМ В РУКЕ). Требуем исполнения кэк-вока.

2-й. Розалия Романовна, пожалуйте!

РОЗАЛИЯ РОМАНОВНА, с тонкой талией и преувеличенно широкими бедрами, поломавшись, соглашается.

3-й АДВОКАТ (КРИЧИТ В ДВЕРЬ). Поставьте кэк-вок!

Пьянино играет кэк-вок. РОЗАЛИЯ РОМАНОВНА ТАНЦУЕТ И ПОЕТ:

Мне мамаша вас — прэтила

Тан — цевать кэк-уок,

Тан — цевать кэк-уок…

и т. д.

ГРОМ АПЛОДИСМЕНТОВ.

ОЧЕНЬ ТОЛСТЫЙ. Механическое пьянино мне напоминает игру духов на спиритическом сеансе. Помнишь, Мэри…

2-й. А вы, коллега, все еще спиритичествуете? Не надоело?

ОЧЕНЬ ТОЛСТЫЙ. О да! Я чрезвычайно увлекаюсь спиритизмом.

3-й (ХУДОЙ). А вот знаете вы книгу Морозова: Откровение в грозе и буре? Глубоко научная книга. Все апокалиптические пророчества объясняются астрономическими явлениями, происшедшими в определенный день и час на острове Патмосе.

ТОЛСТАЯ ДАМА (ХУДОЙ). Анна Львовна в четвертый раз вернулась к мужу и опять в таком положении.

3-й. И все проверено Пулковской обсерваторией. Нет, уж я теперь ни-ни-ни. Здоровье Николая Морозова, господа! Ура!

5-й. Ура! Кэк-вок!

ОЧЕНЬ ТОЛСТЫЙ. Вам, батюшка, все бы кэк-вок. Домой пора.

2-й. Потребуем счет.

ВСЕ. Потребуем счет.

Звонят. Приходит лакей.

ВСЕ. счет.

Шум. Дамы одевают шляпы. Приносят счет. Расплачиваются и уходят попарно: толстый с тонкой, тонкий с толстой. Лакеи провожают. Сцена некоторое время пуста. Затем из окна высовывается НЕГР в том же костюме. Он грозит кулаком.

НЕГР. Я вам отомщу. (СКРЫВАЕТСЯ).

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ 2.

Магазин дамских платьев и шляп. На задней стене большое окно и рядом стеклянная дверь на улицу. На окне кукла с черными буклями, в шляпе. Другие манекены, с головами и без голов, одетые и голые, в магазине. Большое зеркало у одной стены, в другой — дверь в мастерскую. Стол с модными журналами. Конторка. Во время действия по сцене проходят мастерицы и девочки. Одна девочка наказана: она в белом колпаке. За окном ПОЭТ кокетничает с куклой. Манекены, когда никто на них не смотрит, показывают языки, чешут носы, отгоняют мух. Им скучно. Движения всех действующих лиц быстрыя, но плавныя. Магазин скоро закроют, но на улице еще светло.

С улицы входит девочка с картонкой.

ДЕВОЧКА. Вот, барыня, деньги. Сорок рублей, а двадцать пять завтра обещались сами завезти. Туда-то я с парадного прошла, а назад меня проводили черным ходом. Чудно! Там швейцар с галуном, а по черному ходу вся лестница помоями залита, кошки…

МАСТЕРИЦА. Это у Бурятиной? У ней все так. Намедни шляпку за шестьдесят пять рублей отхватила, а стала я ей лиловый лиф примерять, — подмышников нету, вся рубашка потная.

ХОЗЯЙКА. Вы, Софья Ивановна, заметили? — у нея правый бок на полтора сантиметра шире левого.

МАСТЕРИЦА. Я знаю. Придется юбку с левой стороны подложить.

Из мастерской слышно пение. Голосов пять поют:

Любила меня мать, уважала,

Что я ненаглядная дочь,

А я от нее убежала,

В холодную темную ночь.

Десяток коробочек спичек

В горячей воде разведу.

Потом я в спальне запруся,

Приму я отраву свою…

Отрава моя недорогая,

Она стоит всего лишь пятак,

А жизнь-то моя молодая, –

Ее отдам ни за так…

Во время пения наказанная девочка приходит посмотреть на часы.

ХОЗЯЙКА. Что же Лоскутина не идет? Через полчаса закроемся. (ПРИБИРАЕТ ЖУРНАЛЫ НА СТОЛЕ).

МАСТЕРИЦА (ХОЗЯЙКЕ). Марья Матвеевна, на какие это она деньги так шьет? Живет она с кем, что ли?

ХОЗЯЙКА. А Барабанов-то?

МАСТЕРИЦА. Он что же, служит где или так?

ХОЗЯЙКА. Кавалергард.

МАСТЕРИЦА. А!

Входит заказчица.

ЗАКАЗЧИЦА. Здравствуйе, мадам Пфлинте. Готов мне лиф?

ХОЗЯЙКА. Как же, только вас и ждем, пора запирать.

ЗАКАЗЧИЦА. Простите, Бога ради, что задержала. У меня была одна дама с визитом, еле ушла.

Задергивает занавеску со стороны улицы. Заказчица примеряет лиф и юбку. Мастерица ползает на четвереньках, с булавками во рту. Девочки бегают взад и вперед. Слышны замечания.

— Вы и юбку примерите?

— Да, пожалуйста.

— Здесь надо будет заколоть.

— А на спине не морщит?

— Вы какими духами душитесь? — и т. д.

Заказчица одевается и уходит. Проходят мастерицы. Оне кланяются хозяйке. Хозяйка что-то записывает у конторки. Две мастерицы. Слышны слова: "Так она себе выкидыш сделала". Хозяйка запирает магазин уходит в мастерскую. Сцена пуста. Манекены потягиваются. ПОЭТ перестал шататься перед окнами. Тогда кукла на окне быстро поворачивается на подставке, так что виден только метнувшийся локон. Манекены опять застывают. Тогда в окне показывается НЕГР, грозит кулаком.

НЕГР. Я вам отомщу! (СКРЫВАЕТСЯ).

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ 3.

Вагон трамвая в поперечном разрезе. Вечер, электричество. Все время гуденье трамвая. Звонки. Электричество то меркнет, то горит ярче. Едут давно и далеко. Никто не выходит и не входит. Пассажиры в большинстве студентки и курсистки. Дремлют, плавно покачиваясь. Видна стеклянная передняя площадка вагона. Вагоновожатый порой оглядывается. Тогда его голова — голова не то циклопа, не то водолаза — ярко освещает вагон. Его единственный глаз пылает. В один из поворотов вагоновожатого за его спиной показывается НЕГР. Он потрясает кулаком и кричит:

— Я вам отомщу!

Слышен хряск, некоторые вскидывают головы, но потом дремлют и качаются вновь. За сценой шум.

ЗАНАВЕС.

ВМЕСТО ОСТАЛЬНЫХ ДЕЙСТВИЙ.

Занавес долго не поднимается. После поднятия его сцена представляет просторный зал, розовый с серебром. Входы арками с трех сторон. Мебель шелковая, тоже розовая с серебром. Никого нет. Затем входит МАШИНИСТ. Он в синей рубахе и жилете. По жилету серебряная цепь. Прихрамывает на левую ногу.

МАШИНИСТ. Вот, господа, дело какое вышло. В нашем театре машины очень хорошо устроены. Пустили нынче трамвай настоящий. Негр не поберегся, его и раздавило на смерть. (НЕОЖИДАННО В ПАТЕТИЧЕСКОМ ТОНЕ). И вы никогда не узнаете мести негра! (ПРЕЖНИМ ТОНОМ). Так что, если кто не доволен, может за два недосмотренных действия получить в кассе две пятых стоимости билета, за вычетом, разумеется, благотворительного сбора.

занавес.

1908

ЛЕТОМ 190* года[59]

1.

Местами песок кажется розовым, местами белым, как соль. Сползая на пологую, уходящую в озеро, чуть прикрытую водой косу, клонится молодой ивняк.

Легонькими толчками гоню я лодку на середину озера. Там перестаю грести, закуриваю папиросу и смотрю по сторонам. На густые щетины камышей, на мели, на воду, не яркую, не темную, а спокойного, черного с тусклым блеском цвета. Смотрю на небо, которое никогда не бывает здесь сине.

Слава Богу. Здесь — никаких страстей и никаких идиллий. Просто можно спокойно прожить два-три месяца, не заботясь о заработке и мирно скучая на озере, читая какие попало книги с чердака.

В моих мыслях и действиях замечается смешная преднамеренность. Так, сегодня ночью я не спал. Вышел из дому и гулял по саду. Очень высокие липы посажены то правильными аллеями, то как попало. Туи пониже. Клумбы с цветами казались таинственными. Поднеси фонарь — и на клумбе могут оказаться такие вещи, каких не увидишь днем. Озеро издали блестело и было бесшумно. Душное небо плавало наверху. И мне было приятно сознавать, что я не кисну, не шепчу, расплываясь от духоты и бессонницы: «милые мои деревья! милое мое озеро!» — а просто гуляю и ни за что не хочу киснуть. Вот какая у меня преднамеренность. Впрочем, я, может быть, употребляю не то слово. Но как назвать это иначе, я не знаю.

Позволю себе маленькую фарисейскую молитву:

Благодарю Тебя, Боже, за то, что я не развращенная слезливая дачница, которая вздыхает, глядя на облака, которая, купаясь, думает, что волны обнимают ея тело, которая сладостно целует землю и букашек и в каждом кусте видит удобное прикрытие для поцелуев с таким же, как она, дачником.

Благодарю Тебя за то, что я не поэт, которому всеми, а прежде всего им самим, вменяется в обязанность всем восхищаться, все понимать и все рифмовать.

Благодарю Тебя, Боже, за то, что я не струйка, не тучка, не звездочка, а я сам.

Так фарисейски молюсь я, расхаживая по пустому деревянному дому. Кухарка Марья приносит мне обед в портретную, которая служит мне столовой. И садясь к столу, я добавляю: «Благодарю Тебя, Боже, еще за то, что я не умиленный вегетарианец».

Чужие настоящие и поддельные предки смотрят со стен на мою трапезу.

Я не могу похвастаться здоровьем. У меня часто болит голова, и мне ничего не стоит простудиться. В дождливую погоду я сижу дома и пишу сказки, чтобы не разучиться писать и позабавить свою племянницу. Довольно снисходительная девочка. И вот, когда дождь, я пишу сказки и посылаю их по почте. Но вот этой сказки я не пошлю:

РЫБАК (сказка)

Я старик, я — рыбак, и потому не могу объяснить многого из того, что делаю.

Зачем я хочу выудить солнце с неба?

Привязываю к тончайшей крепкой лесе острый английский крючок, наживляю самой большой звездой и закидываю мою удочку в небесное море.

Мелкая рыбешка — звезды — вертятся вокруг моего лунного поплавка. Но мне их не надо. Я хочу поймать солнце.

И каждое утро оно клюет. Я осторожно вывожу его на поверхность и целый день вожу на крепкой лесе. Но я не могу его вытащить: оно такое тяжелое.

И каждый вечер солнце срывается у меня с удочки, заглотав звезду и крючок.

Скоро у меня не останется ни звезд, ни крючков.

Берегитесь! — будет темно.

Очень трудно спать по ночам: снятся пожары и женщины. Это все оттого, что жарко, или оттого, что в моей жизни нет никакой внешней фабулы. Нужно ее изобрести. Непременно очень сложную, запутанную, с частыми неожиданными событиями, требующими находчивости и энергии. Какой-нибудь краснокожий мексиканский роман с игорными домами, вероломными кабалеро, влюбленной индианкой. Благородные мустанги падают от усталости в пампасах. Чингахгук раскуривает трубку. Апахи похищают белых девушек. Потом — месть, груды золота и скальпов!

Или что-нибудь европейское в высшем стиле и с приключениями.

Появилась «влюбленная индианка». Вот как это было. С утра я уехал на озеро. Заплывал далеко в камыш, так что видно было только небо вверх, да зеленые, плотные шумящие стены. Доплыл до острова, причалил лодку и гулял, продираясь сквозь густые поросли ивы.

Уже давно прошел мой обеденный час, когда я вернулся домой. Марья доложила, что приходила какая-то барышня, спрашивала меня и обещалась зайти снова. Я остался ждать.

Индианка моя плоховата. Она оказалась дочерью фельдшерицы, девицей с большими красивыми руками и отчаянно краснеющим лицом. Лицо у нее простое, с редкими веснушками и карими глазами, Хорошее. Одета в синее со звездочками платье. Очень стесняется, но никакого жеманства в ней нет. Пришла познакомиться со мной и попросить книг. Имя у нее вычурное: Алевтина Петровна, и она его не любит. Я напоил девицу чаем и водил по саду. Немного рассказывал о владельце имения, (она о нем слыхала) молодом Мелентьеве, почти мальчишке, которого так любят женщины за желчный ум и какую-то волнующую уродливость. Девица все время краснела. Мой естественный тон казался ей слишком вольным.

Она взяла «Семью Поланецких» и ушла. И прекрасно! Пусть не приходит подольше: она ставит ноги носками внутрь и слишком глупа и благовоспитанна, чтобы даже здесь, где нет ни души, быть естественной.

Я сказал Марье, что для этой барышни меня никогда нет дома. А книги пусть берет сама с чердака: мне не жалко.

Сегодня на озеро нашла тишь. Дымно-голубое небо с наплывающими тучами отражалось в мертвой воду. Тучи ползли то брюхом какой-то отвратительной ящерицы, то были как движущиеся утесы, грязные снеговые глыбы. Беспокойнее и тише становилось кругом. И вода, совсем неподвижная, совсем мертвая, покорно отражала небо. Дымной лазури уже не оставалось. Уже потемнели, словно стали гуще, прибрежные деревья. И как-то сразу, вместе, полыхнула молния, рванулся гром, и крупный дождь усеял дырочками озеро, загремел по железной крышею Молнии были так белы, так ослепительны, что казались уже не молниями, рассекающими небо, а окнами, открытыми в залу, где без конца огни. То тут, то там приподымалась штора, сверкала на мгновение зала. И штора с грохотом падала снова. А дождь стучал пальцами в окна, бил молоточками по крыше, горохом упадал в озеро.

Мокрые дорожки с водой, стоящей по краям клумб тонкими лужицами, полны мертвых земляных червей. Хочу и шлепаю подошвами. Какой крепкий, здоровый звук от сырой земли! Небо светлое после грозы, словно не сияет, а улыбается, как выздоровевшая больная. Совсем какая-то особенная, осмысленная улыбка. Так должна смотреть чуть оправившаяся родильница на первого своего ребенка. Деревья при малейшем ветре отряхиваются как зеленые пудели и обдают меня брызгами. Нужно вычерпать воду из лодки и уехать.

Большая усталость осталась у меня от зимы. Слишком часто я видел людей, слишком много говорил и слышал. И работа, прерываемая телефонными звонками, была, пожалуй, тоже изнурительна. Правда, нетрудно записывать заказы и переводить в контрольную книгу деловые письма. Но разве не устаешь от этого? Целый день гнешь спину над конторкой, пьешь чай, куришь, говоришь по телефону.

У меня были сослуживцы, которые считали себя предназначенными к лучшему, чем сидеть в длинной комнате за конторками. Они по вечерам в трактире бурно говорили, что подлая работа их убьет, что это бессмысленное сиденье хоть кого сделает идиотом. Но все они продолжают служить, а меня управляющий рассчитал. Месяц я прожил на те деньги, что у меня были. Потом ночевал в чайных, потом в участке. Потом встретил Мелентьева. Он дал мне денег на дорогу и отослал сюда.

Каждый служащий в конторе имеет невесту или возлюбленную, с которой он ездит за город. У меня ничего этого не было, и потому жить одному здесь мне не трудно. Порой мне кажется, что я от себя что-то скрываю, но я отмахиваюсь от досадных мыслей, и так как я целые дни езжу на лодке, гуляю и гляжу, — мне это удается. Я забываю себя иного, не прежнего, нет, совсем иного. У меня теперь даже другое имя. Имя спокойного, рассудительного человека: Алексей Васильевич Переяславцев, и только в письмах к племяннице я — дядя Саша. Жизнь мою — жизнь Алексея Васильевича — я знаю очень подробно, твердо знаю мои планы, ценю свой ровный характер, неприхотливость, и уважаю всех моих знакомых, за исключением покойного Александра Никитича Большакова, умершего, к величайшему его счастью, в апреле месяце 190* года, в Москве.

2.

Когда я кончил гимназию, мой отец, чиновник губернского присутствия, Василий Николаевич Переяславцев, сказал мне: «Алеша, у тебя хороший характер. Ты сам пробьешь себе дорогу без моей помощи. Вот, ты поступаешь на филологический. Мне это не очень нравится, но я тебе не перечу. Тебе знать лучше. Боюсь только одного: как бы твоя, как бы это проще сказать… как бы твоя способность довольствоваться малым не привела тебя к чему дурному. То есть, я не хочу сказать, что ты дурным человеком сделаешься, нет, — а настоящего положения не займешь. Так-то, брат! А ты подумай!»

Я уехал в Москву, а через два месяца умер мой отец. Сразу. В жаркую погоду, хорошею смертью, как умирают здоровые люди средних лет. Других детей у отца не осталось. Наследство я получил самое маленькое. Больше, платье, которое мне было не в пору.

А слова отца оправдались. Я скоро оставил университет, не пришелся ко двору в конторе, и теперь живу в чужом доме на чужой счет. Просто и хорошо.

Я совсем не бездельник, но дела у меня сейчас нет. А жить на средства Мелентьева мне не унизительно. Главное, Большакова теперь нет, и я совершенно спокоен. Я даже, верно, скоро буду в состоянии вспоминать о нем.

А теперь я буду ходить и знать, что это я, Переяславцев, хожу; плавать и знать, что это я плаваю; жить и знать, что это живу я!

Дни опять прояснились. По лесу, по парку пошли грибы. И я хожу, низко наклонившись, чуть не тычусь в землю носом, разбираю тонкую, цепкую, ползучую траву, слегка взрываю мох и собираю мелкие белые грибки.

По прежнему езжу на лодке, смотрю на озеро со всем, что на нем есть, — с небом, камышами, купальщиками. Сам купаюсь — прыгаю с лодки и бултыхаюсь, фыркая.

Алевтина Петровна не заходит. С Марьей я говорю только самые необходимые слова. Зато на лодке, далеко заплыв в озеро, пою диким голосом все, что знаю, чего маленькие хоть обрывки застряли у меня в памяти.

Дни ясные, чуть холодные, чуть напоминающие осень.

Такого душевного здоровья я, кажется, никогда не испытывал. Можно вспомнить и об Александре Никитиче. Вспомнить без злобы, как о действительно умершем.

Александр Никитич Большаков, т. е. я сам до 190* года, был очень неудачлив. Он знал это. Его увлечения (а увлекался он очень многим) приводили его или к мысли, что предмет увлечения слишком мелок, или к сознанию своего бессилия. Если Александр Никитич интересовался каким-нибудь отвлеченным вопросом, — он составлял себе список книг. Приходил в отчаяние от количества их и от своего незнания иностранных языков. Ну, и бросал все, конечно.

Если какая-нибудь женщина тревожила его душу, он подолгу думал, что будет ей говорить и в какой позе, но ограничивался на деле только тем, что тщательно причесывался.

Как-то вообразил он, что должен сделаться пьяницей, но на третий день своего пьянства заболел.

Его увлечения сменялись с быстротой, по истине — головокружительной, не осуществляясь. И вот сквозь пресыщение воображаемым все резче проступало: так продолжаться не может, не должно! И отвращение к себе и жажда обратного себе медленно и болезненно слагалась в облик иного человека, иной души.

Этот иной человек был я, Переяславцев, Алексей Васильевич, Переяславцев. Я, — сначала желанный гость, потом — назойливый посетитель, — стад хозяином.

Я, Переяславцев, имею свои привычки, свое лицо, свою душу. Я только живу по паспорту Большакова, но его нет! Он только снится мне. (Тяжелый сон!)

Нет! я еще не могу вспомнить о нем без злости. Он был лучше, был больше, чем я хочу его представить себе. Он, может быть, был лучше меня. Но я не хочу им быть, не хочу его! Я похоронил его с его глупой восторженностью, с его любовью. Я даже панихиду отслужил по «болярину Александру»!

Но я боюсь его. У него есть повой прийти, и тогда — прощайте, моя ясные дни! торжествуйте, дачницы! я с вами буду вздыхать: «милые деревья!», буду рифмовать «осень» и «просинь», запускать во все — в людей, в леса, воду словарем умилительных и уменьшительных словечек!

Нет! Шалишь! Сразу я не сдамся. Что прийти у тебя есть повод, я знаю, но я упрячу тебя подальше. Я законопачу тебя!

Я тебя и в шутку вспоминать не буду!

Не легко унять восставшие воспоминания. Сегодня мне снился его сон. Смешной, трагический, идиллический, — черт знает какой! Усилием воли заставил я себя проснуться.

И какие основания у него воскреснуть и убить меня? Любовь? Но разве не всякую дрянь способен обожествить человек? Да еще глупый и восторженный, как Большаков? И вот, из-за юбки, из-за барышни я должен ему уступить? Только потому, что у него есть эта им же осветленная, озолоченная девчонка, а у меня нет?

Нет! И я с новым рвением катаюсь по озеру, собираю грибы, хожу по берегу. Но все это, радовавшее меня, стало теперь скучным уроком. У меня страх, страх, что вот он приедет, это вздыхающий, умиленный бездельник. Что ему до того, что в ясные дни, под летним небом, на озере, живет разумный человек, спокойный и радостный в своем уединении?

Он придет и спугнет этого человека своими восторгами, своими томлениями, своими рифмами, своими дилетантскими дерзновениями и своей скукой, наконец!

Право, сердце у меня сжимается, как подумаю об этом.

И я ходу угрюмый, не сплю и собираю силы для борьбы с ним. А борьба будет скоро, и окончательная.

Сегодня утром я проснулся успокоенный. Кажется, прошло, не даром я даже принимал бром.

На небе ни облачка. Как-то потеплело и посветлело все. Озеро тянет опять. Я гребу до устали. Довольный, пою романсы, и, нагуляв аппетит, прихожу домой.

Марья подает мне письмо. Неровным женским почерком с завитушками написан адрес.

Ну, вот! Так и знал. Сердце у меня упало. Я оставляю письмо нераспечатанным на столе и хожу по комнатам.

Может быть, мои последние минуты сейчас.

«Милый Александр Никитич! Встретилась я на днях в Р. с Мелентьевым. Он сказал мне, что Вы живете у него в имении. Так как я 7-го буду шесть часов ждать поезда в Н., всего в нескольких верстах от Вас, то извольте меня встретить (к моему поезду уже быть). Я с Вами так давно не встречалась, что очень-очень буду рада Вас видеть. И, может быть, Вас поцелую. Конечно, если Вы будете милый.

Грэс.

P.S. Квин (мой новый песик) Вам кланяется.

Боже мой! Ну, зачем же?

7-го после завтра. Что мне делать?

И я опять сажусь в лодку. По-новому смотрит озеро и по-новому остро шуршат камыши, когда в них врезается лодка.

И бледное теплое небо, небо бабьего лета, мягкой, грустной лазурью надавило сверху.

Ну, зачем все это?

Грэс! Я люблю Вас! и Ваши короткие каштановые кудри, и Ваши золотистые глаза, и Вашу безжалостность! Что мне делать? Написать сонет или поцеловать Ваш зонтик? Чем Вы будете довольны и на что рассердитесь?

Вот, Вы промелькнете, — и неизъяснимой болью сожмется сердце. Грэс! если бы Вы умерли! Как было бы легко мне! И моя ревность (какое я на нее имею право?), и мои желания умолкли бы. Осталась бы маленькая Грэс и моя нежность к ней. Больше ничего.

И что я скажу ему, если он вернется?

Если бы я умер! Но он не хочет убить себя, а я не могу.

Маленькая Грэс! Неужели я сейчас поцелую Ваше письмо, как гимназист?

Вы видели Мелентьева, Грэс? Он сказал Вам мой адрес? А он не целовал Вас?

Ах, если бы он убил меня!

Сегодня ночью я разбудил Большакова и говорил с ним. Этого не было с апреля 190* года.

Мы условились, что оба поедем утром на лодке в Н.

И кто окажется сильней, тот швырнет другого в воду.

Но я перехитрю его.

По-моему, — лучше не быть совсем, чем служить ему лечебным средством.

Посмотрим!

<3>.

Dort steht eine blaue Blume.

Der Armesunderblum.

H. Heine

Вчера ночью я получил телеграмму: «Большаков утонул. Выезжайте немедленно Николаевской станции Н. Ждут лошади. Дорога мой счет. Необходимо многое выяснить. Мелентьев».

Отец, распечатавший телеграмму, ничего не понял. Я понял тоже немного. Почему из-за того, что где-то утонул малознакомый мне человек, другой совсем незнакомый мне человек зовет меня в такую даль и берется заплатить за мой проезд? Если бы телеграмма не была с уплаченным ответом и я второпях не написал бы: «Еду утром», я, вероятно, раздумал бы и не поехал совсем. В самом деле, что это такое? Шантаж или что-нибудь в этом роде? Пишет: дорога мой счет, а денег не переводит. Странно во всяком случае. Я попросил у отца денег, не выдавая ему моих соображений, распрощался, сел утром на поезд и еду.

Уже в дороге я стал соображать обстоятельства дела, частью вспоминая Большакова и мое знакомство с ним, частью выдумывая причины и подробности. Во-первых, как попал к этому Мелентьеву мой адрес? Он его нашел в бумагах Большакова. Зачем адрес был нужен Большакову? Он напрашивался ко мне в гости на лето и спрашивал, где я живу и как ко мне проехать. Мелентьев, очевидно, приятель Большакова, и Большаков у него, вероятно, проживал. Была у него наклонность к приживальству. Но если они жили вместе, то каким образом Мелентьев не знал, что мы с Большаковым малознакомые люди, и стало быть, присутствие моего адреса у Большакова ничего не значит? Это я, впрочем, понимаю: Большаков не называл мне фамилий, хотя много говорил и много рассказывал о своих знакомых.

Впрочем, нелюбовь к фамилиям была его характерной чертой. Так и себя просил он называть Переяславцевым. Я только случайно узнал, что его фамилия Большаков. Когда я его спросил, что это значит, он как-то досадливо сказал, что Большаков — это человек, усыновивший его, давший ему эту невозможную фамилию, а он Переяславцев, коренной Переяславцев, даже не Александр Никитич, а Алексей Васильевич, что ему досадно, если его называют иначе, просил меня забыть об этой истории. Я и тогда был немало удивлен всем этим. Познакомился я с ним в ночной чайной, куда ходил часто, как желторотый студент, попавший в Москву из глухого Привольска и шатающийся в Москве по театрам, бульварам, ночным чайным и публичным лекциям. Без усталости, без охоты, но всюду. Я думаю, что многие мои соклассники делали это искреннее, но вряд ли кто добросовестнее. Вот в ночной-то чайной и познакомился я с Переяславцевым. Он был среднего роста, скорее тонок, темнорус, с большой бородой и карими глазами. Одет он был почти прилично, но во все очень потертое. Кто заговорил первый, он или я, не помню. Я также не помню, о чем был разговор. Он не расспрашивал меня об университете, не читал вслух стихов, что случалось позднее, не рассказывал анекдотов. Но в нем было что-то приятное, порой немножко солидное, а он был старше меня не более, чем лет на 5, на 6. Он с первого же разу пригласил меня зайти как-нибудь к нему. В чайной его как будто знали, но никакой фамильярности, которая так часто бывает в обращении у половых чайных с посетителями, не замечалось. Скоро я к нему зашел. В комнате было нечисто и беспорядочно. Он сказал, что не умеет принимать гостей и предложил пойти мне гулять. По дороге читал стихи, рассказывал. Как-то странно, что рассказы его, в общем довольно интересные, не запоминались. Не то, чтобы в них не было событий, нет. Но, должно быть, темы их, несмотря на ловкую передачу» были ему безразличны.

Немного, может быть, менее он был безразличен, когда рассказывал довольно дикие маленькие сказки, должно быть, своего сочинения. Он называл их почему-то австралийскими. Помню я также, что он был очень чувствителен ко всякому стуку, дребезжанию, чирканью, хотя обычно был всегда спокоен. Беспечность его мне сначала нравилась. Но когда он беспечно ел мою колбасу и лежал на моей постели, беспечно позволял всюду за него платить, мне это надоело. Я стал к нему холодней, часто просил не приходить ко мне, ссылаясь на занятия. Он, кажется, понял, стал как-то робче. Мне стало его жалко. Но встречались мы все реже. Однажды, когда меня не было дома, он занес для К. готовальню. Его положение было бедственное, а он не заложил, не продал ее. Это меня очень тронуло. Я хотел разыскать его. Но его нигде не было. Теперь он утонул. Что-то нужно выяснить, и я для этого еду в Н. Вот каковы дела.

Дорога скучная. То березы, то поля. Еду я, понятно, в третьем классе, так как деньги на проезд мне только обещаны, а просить у отца много денег неловко, да у него много-то и нет. В вагоне жарко, пыльно и тесно. Когда я вылез в Н., я объяснил носильщику, кто я таков, попросил его указать мне присланных Мелентьевым лошадей. Мелентьева на станции знали хорошо и почитали как богатого помещика. Носильщик указал мне его самого. Это был высокий, тонкий молодой человек, очень молодой, очень худой и очень некрасивый. Он сидел за отдельным столиком перед стаканом чая с погасшей сигарой. В панаме, очень хорошо сидевшем платье, красных перчатках с изжелта серым безбородым лицом, он напомнил мне почему-то японское изделие. По всему было видно, что он умеет владеть собой. Я подошел и назвал себя. Он снял шляпу:

— Мелентьев Василий Николаевич. Не имею чести знать вашего имени, отчества…

— Николай Анатольевич.

— В моем имении, Николай Анатольевич, в 7-ми верстах отсюда жил в это лето ваш и мой знакомый Александр Никитич Большаков. Приехав сюда третьего дня из-за границы с одной Александру Никитичу и мне знакомой дамой, я узнал, что в этот день было вытащено из воды тело за четыре дня перед тем исчезнувшего Александра Никитича. Я распорядился его тело перевезти в мое имение. Моя спутница стала больна. Она теперь так— же у меня. В бумагах Александра Никитича я нашел ваш адрес, а так как в последнее время Александр Никитич жил уединенно, то я пригласил вас для выяснения обстоятельств, так как можно предполагать, что Александр Никитич покончил с собой. Повторяю, последнее время он жил очень уединенно, его прежние друзья его не встречали. Ваш адрес был единственным доказательством его сношений с людьми, оттого я и осмелился Вас вызвать. Завтра здесь будет Сергей Андреевич Берсенев, человек, знавший Большакова больше меня и раньше Вас. Удастся ли нам установить причины смерти Александра Никитича? Зачем устанавливать их? Это воля Маргариты Васильевны, моей спутницы, хорошо знавшей Большакова и дружившей с ним. Вот, Николай Анатольевич, его карточка. Труп похоронен у меня в имении, в склепе,

На карточке был снят труп, весь в синеватых лохмотьях, как разорванный матрац. Совсем не страшно, но очень противно. Мелентьев предложил мне чай. Я отказался. Мы сели в хороший экипаж, запряженный парой, и поехали, пыля. В речи Мелентьева были одновременно сухость, деловитость и лень, не лень вообще, а лень к тому, что он говорит, и порой какой-то иностранный оттенок. По дороге он был вежлив, просил не рассказывать ничего о Большакове, так как мне в таком случае придется повторить все вновь и Маргарите Васильевне, а это очень скучно. Странные, однако, приятели у этого Большакова. Навряд ли Мелентьев имеет какое-нибудь отношение к ночным чайным.

Мы очень мало разговаривали дорогой. Но было во всем что— то, говорившее мне, что поездка эта не напрасна, что во всяком случае здесь интереснее жизнь, чем в Привольске, в тесной квартире, где отец по вечерам играет на гитаре и рассказывает о своих прежних и нынешних начальниках и сослуживцах… У меня очень хорошее зрение, но я ничего не запоминаю из того, что вижу, ничего не замечаю. Восхищение природой, картинами, домами мне всегда казалось выдуманным. Я помню только лица, люблю на них смотреть, и мне кажется, я недурно разбираюсь в людях. Что ж, ведь я не больше, чем то, что я есть. Я студент-медик второго курса из довольно глухой провинции, из очень небогатой семьи. Мне и не к лицу всякие тонкости. Но здесь, в этом Мелентьеве, его костюме, сигаре, паре лошадей я вижу что-то иное чуждое и интересное для меня. Большаков не гостил у Мелентьева, а жил один в имении, потом вдруг утопился. И теперь четыре человека с разных сторон съезжаются устанавливать причину этого. Вероятно, мы будем рыться в его бумагах, рассказывать друг другу, что о нем знаем. Мне, пожалуй, нужно будет преувеличить нашу близость. И какие это люди? Тонкие, интересные, богатые. Наверное, дегенераты малость. Посмотрим. Деньги за проезд не пропадут. А вдруг забудет? Ведь им все нипочем.

Наконец мы приехали. На берегу большого озера в парке стоял дом — большой, деревянный, удобный и безобразный. Мы вошли на террасу. Там на диване сидела дама в каком-то красном капоте с обвязанной головой. Если голова болит, ее нельзя так обвязывать. Зачем же она навертела эдакую чалму? В лице у нее что-то цыганское, восточное. Может быть, от чалмы?

Мелентьев представил меня. Она подала мне руку и оглядела меня. Странный взгляд: не то мужской, раздевающий, не то, как у подростка, любопытный…

<1907>

Легкое бремя

А если сон виденья посетят?

Гамлет

1.

Жизнь моя была спокойна. Ровно, тихо и незаметно, похоже друг на друга шли дни: спокойная служба, ровная привязанность-дружба к жене, ясное, чуть щемящее сознание заполненной пустоты. Да, заполненной пустоты, ибо никакой полноты, никакой живости я никогда не ощущал. Только страх смерти да порой зависть мешали ровному течению дней. Но это — иногда. Счастье мое, состоящее из жены, маленькой квартиры и музея, было неизменно: Антипьевский — Знаменка — и назад. Вот и все. Завтрак, занятия, обед, прогулка. Больше ничего не было.

Так ли?

Нет, должно быть, не так. Я слабо сознаю (тут не умственная — душевная слабость моя): жену я любил. Без музея, без квартиры мне тоже было бы трудно, но не так. Я мог представить себя не в городе, не в музее — ведь был и отпуск (положим, скучно), но без жены — нет. Правда, мы с ней мало говорили: больше музейные новости или что-нибудь домашнее, но в своем самодовольстве я представлял ее себе такой же, как я. А она не мешала этому ослеплению. (Теперь-то я знаю: она была иной.)

Она не говорила, что хочет другой жизни, что не любит, что разлюбила меня такого. Зина просто ушла. Ни с кем. Ни к кому. Без попыток примириться, объясниться, без трагического, без трогательного. Может быть, ей было жаль меня. Может быть, я был ей отвратителен. Ее обращение, ее слова, манеры не изменились и в последний день. Она просто ушла. И я остался с моим музеем, квартирой и майоликовыми часами в гостиной.

Ушла Зина весной.

2.

Это меня ошеломило. Но ненадолго. Я скоро все понял. Я не пришел в отчаяние, не бесновался (куда уж мне!) Покорился я? Нет, это была не покорность. Разве когда умирает ваш старый отец, вы покоряетесь? — Нет. Покоряешься неизбежному — естественное принимаешь. Тут разные стороны. Значит, во мне всегда жила мысль о таком конце? Значит, я бессознательно ожидал его? Ну, что же, и все-таки ничего горше со мной не могло случиться. Бессонные ночи мои, тоска моя, простая, тупая, естественная тоска моя, — вы свидетели этому.

Да тут все это началось.

Майоликовые часы били двенадцать, час, два, отсчитывали остальное время. Все те же часы, — только прежде я не слышал их боя ночью.

Те же котлеты за обедом, те же макароны с тертым сыром — невинная слабость музейного человека — да, все то же, все то же.

Но как выросло время! Сколько стало ненужного, лишнего времени. И всюду, и всегда память о ней. Повторяю: ничего трагического или трогательного, ничего ошарашенного. И все-таки:

«Зина, Зина, Зина», как майоликовые часы в гостиной. И тем ужасней, что все это не неожиданно, даже не неизбежно, а просто естественно.

Дни, месяцы — один длиннее другого — шли. И так как все сразу было понятно, то не забывалось и не сглаживалось.

Господи, если бы я мог прийти в отчаяние, вознегодовать, возроптать!

3.

…И вдруг, как в сказке, — то есть я знаю, что не вдруг, но мне так приятнее думать, и потом это так резко разделило мою жизнь после ухода жены, — пришло то.

Я проходил по Трубной площади. В воскресенье. Протолкавшись сквозь сенбернаров, индюшек, кур, щеглят, я был притиснут к банкам с рыбами.

В круглых банках плавали рыбы, маленькие, очень маленькие, золотые, красные, в изумрудных пятнах, с синими полосами, с усами, с плавниками и с хвостами, волочившимися, как шлейфы, спускавшимися, как фата. Иные резкими, почти вертикальными движениями бросались вверх и вниз, иные с беззвучным шелестом оплывали свои банки или стояли у стенки, уставив огромные глаза свои. Вот они-то, большеглазые телескопы с длинными стелющимися хвостами остановили меня: в них было это сознание естественности, это равнодушие без покорности и отчаяния.

И вот я — сам не знаю, как — купил двух телескопов, большую круглую банку, каких-то растений, какой-то песок и корм и пошел домой.

«Барин балует», — подумал я сам за прислугу, входя домой.

4.

Майоликовые часы в маленькой гостиной, низенькая голубая мебель, квадратный аквариум на окне (он заменил собой банку с Трубной) — мы живем мирно. Не то чтобы вещи были для меня друзьями или жили своей жизнью, — нет. Но эти мои вещи — из всех моих вещей именно эти, — они как-то помогали мне и — уж не знаю как — заняли место в моей тоске и стали для меня своими.

А телескопы в моем аквариуме, — они, гуляющие по тяжелым зеленым зарослям сагитарий и воллюсмерий, они — цари здесь.

С утра перед умыванием я накачиваю воздух в бак и вычищаю аквариум. После кофе я бросаю на их перламутровое блюдо красных червей, и телескопы подходят как-то по-своему с быстротой, но без жадности, важно шевелят толстым телом, плавно в бок отбегает шлейф, и в раскрытые, втягивающие рты сами собой влекутся черви…

Потом служба. Никогда прежде я не ожидал с таким нетерпением обеденного часа.

И все же в памяти: Зина, Зина, Зина. И как-то стыдно и больно, и сладко щемит сердце, что вот ее нет, она не придет и не помешает мне смотреть на телескопов. Ведь эти телескопы — действительно измена ей. И больно, что не придет, и сладко, что не помешает.

После обеда их власть надо мной всего сильнее. Я подхожу к окну. Сажусь на кожаное кресло и начинаю смотреть:

черный с собранным круглым телом, круглыми громадными глазами и коротким хвостом — он ближе всех ходит к стеклу, пробираясь боковой аллеей сагитарий;

красный с розоватыми лопастями необъятного хвоста, повисшего, как бы небрежно распущенного, неуклюжий, важный и грациозный вместе, будто слон, воспитанный балетмейстером;

безчешуйный в розовых, желтых и черных пятнах с лиловым отливом и синими глазами, чем-то похожий на старого китайца;

белый, белый, будто от глубокой старости, медленный толстый телескоп — самка —

словно посвященные богам животные, словно боги, гуляют они в священной роще.

Странно, — ведь это маленькие рыбки, но когда я смотрю на них, они мне кажутся крупнее людей.

И их растения — эта зелень, травки — мне кажутся гигантскими водорослями, колышущимися под тяжелой волной.

Мир в вас, мои безмолвные друзья, в плавном ходе вашем, водные серафимы, в шелесте — может быть, я его услышу, — ваших нежных крыльев, в ваших глазах, безмолвных и громадных, — мир в вас.

И когда я зажигаю лампу, и в ярком свете вы, думая или мечтая, гуляете по вашему зеленому разросшемуся саду, — я еще более ощущаю ход времени, и сладко мне слушать тиканье стрелок и легкое свистящее шипенье бегущего в резиновой трубке воздуха и знать, знать, что я живу.

Пусть люди назовут это постыдным — все равно.

И я часами смотрю, — не любуюсь, тут другое, — на вас, на плавный, легкий ход ваш, более плавный, чем лет птицы. Часами смотрю.

Идет жизнь. Бессмысленная, пустая, легкая — сон.

<1907–1908>

На крепких местах[60]

Болото

Наверху Быстрея не судоходна, порожиста. Узкой рекой бежит она между берегов, поросших лесом, подошедшим к самой воде. Редко попадаются деревни. Они серые и богатые. Много земли у мужиков. В болотах водится дичь. А в самой воде, не замученной нефтью, много рыбы. Но за сто верст от истока Быстрей впадает в нее Прыжа; желтые ее струи мешаются с черными Быстрей. И отсюда-то, по широкой, испещренной серыми и перламутровыми пятнами мутной воде, идут вниз пароходы, винтовые и колесные, баржи и полулодки, и унжаки, и берлины, и тихвинки с мукой, горохом, нефтью, тесом, железом; идут сначала по Быстрее, потом впадают с ней в Волгу, а там вольный ход и вверх, и вниз, и в Петербург, и в Астрахань. У Перечни делает Быстрея поворот, да такой крутой, что от Долгушина до Кремнева лесом версты четыре, а по реке не меньше шестнадцати. Берег тут песчаный и низкий, и на самом мысу Перечня.

А что такое Перечня? Ни село, ни деревня, ни поселок фабричный. Да и всех-то переченцев счетом человек сорок с бабами, да и то трое только летние жильцы: два речных страховых агента, один с женой. Кормятся переченцы от реки, потому что какая у них земля. Но народ они шустрый, вороватый, — ну и живут. Теперь-то хорошо: Куроцапов у Долгушина плавучий док поставил. Значит, работа есть, а прежде…

Ну, и до города недалеко, и пароходик ходит винтовой, пассажирский «Капитан», двугривенный заплатил — и в Межгороде, двугривенный — и опять в Перечне. Жить можно.

Дома в Перечне невелики, но все со светелочками, крыты дранкой, иные покрашены, а у страховых даже железная крыша.

У домов садики, но как-то не по-настоящему, а так, подражают, отставать не хотят. У других сады, у нас сады. Мы, мол, ничем не хуже. Ну, и казенка, и пивная, и «Золотой якорь» — постоялый двор. И думает переченец, что совсем он человек, а вся ему цена грош. Одно слово, переченец. Народ, конечно, ловкий, да ведь и всех нас, межгородских, по пословице, голой лапой не бери. Так.

Хорош за Перечнею лес, да не переченский: Михайлова, Цаплина и других господ и пароходчиков, а еще выше по реке — Кремневский. А Кремнево — деревня богатая. Потому и Кремнево, что народ — кремень. Даже казенки не поставили. Просто староверы какие-то. А по лесу боровая дорога идет от Кремнева к Долгушину. Кремневцы — долгушинского прихода, и в Долгушино Богу молиться ходят в церковь во имя Василия Великого. Степенный народ кремневцы, небалованный. А за боровой дорогой моховое болото. Далеко-далеко протянулось. Во мху мягком да светлом ноги тонут, по колено даже. Голова болит от разных запахов: и сырость тут, и сосна, и болиголов, и клюква, и от всякой-всякой болотной травки запах вредный. И солнце тут тебя напекает, потому сосны редкие, тонкие. У самого только верху чуть веточек, а то стоит себе сосенка красная, голая, прямая-прямая, или скривится уродка, но зато уж такой загогулиной, что диву даешься. Только нигде такого неба нету, как в моховом болоте: синее-синее, ясное-ясное. Так бы лег на спину и смотрел, жаль только спина мокра будет, да и дух от болота нехороший. То есть сначала-то он тебе понравится, ну, а потом кружить станет. А клюква длинными крепкими ниточками по болоту стелется. Хорошо все-таки в моховом болоте.

А до мохового болота по сю сторону дороги, к реке то есть, черничник. Сколько тут черники! День ползи на брюхе, ешь, а больше двадцати шагов не подвинешься. И гонобобель тут с черникой перемешан. Не всякий и знает, что за ягода такая — гонобобель, а ягода это хорошая, сладкая, вроде черники, только по-крупней, посиней и на кустиках, но в пирог не годится: горчит. И грибы тут всякие, а позже брусника. Одним словом, все, как полагается и даже больше.

В Перечне, в красном доме с железной крышей, живут агенты. Ездят они на караваны суда обмеривать и документы судовые смотреть: верно ли груз показан, перегрузки нет ли, не дало ли судно течи. Самое занятие нерегулярное: то ночью будят, то хоть днем дрыхни. И живут здесь агенты Никитичев Иван Павлыч и Кувшенко Дмитрий Федорович — уже второе лето. Никитичев женатый, учитель речного училища, человек с выправкой, с черной бородой, всегда в форме. Жена его Наталья Гавриловна — блондинка с ясными голубыми глазами и чересчур полной грудью — похожа на поповну, ведет хозяйство, и Кувшенко у нее на хлебах. Кувшенко худой, невысокий, с рыжими усами. Бывший ветеринарный студент. Второй год он ловит рыбу, и ни разу на уху не принес. Наталья Гавриловна над ним подсмеивается, жалеет, но балует его, и Кувшенко в свободные дни пропадает в лесу, в дни же своего дежурства озабочен даже до потерянности. Родных у него нет, оттого Наталья Гавриловна жалеет его еще больше.

Ходит Кувшенко и в Кремнево, где живет у него приятель Прате. У Прате много книг, и он много разговаривает, а Кувшенко хорошо слушать умеет. И оба друг другом довольны.

Утром Кувшенко отправился в Кремнево.

Лесом идти было весело. Ешь чернику, поглядываешь по сторонам, то продираешься сквозь сосновый колючий молодят— ник, то, потеряв направление, забредешь в осинник и идешь широкими полянами, и под ногой шуршит прошлогодний прелый лист, слипшийся в сплошную ткань, то опять замелькают перед тобой густо-густо сосны, а то боровую дорогу перейдешь незаметно и вязнешь в болоте. И все то дневное жужжанье, и шум лесной, и реку слышно, и свистки пароходные. А над всем лесные запахи — острые, сладкие, прелые.

К полудню поспел Кувшенко в Кремнево, прошел улицей до околицы, до последней избы, поднялся к Прате в светелку и постучал. Прате сказал: «можно!», и, не подымаясь от стола, на котором лежала открытая книга, подал вошедшему руку. Был Прате худой, высокий, обросший волосом и слабый на вид. Звали его Константин Анфимович. Называл он себя отставным писателем; когда спрашивали его, что он теперь делает, говорил: «Собираюсь мутить! Да не мучу еще».

Прате сразу же заговорил, посасывая мундштук и так часто двигая носом, бровями и губами, что, казалось, он нарочно гримасничает.

— Так вот, Дмитрий Федорович… Я подумал, почему я не могу, и почему моя роль была бы смешна. У меня иностранная фамилия, и человек я подозрительный. Вы подумайте сами, разве я сам знаю свое происхождение, разве я могу уверенно сказать: «мы!» Про кого могу я это сказать? Про людей англо-немецко-польско-еврейского происхождения? Нет ничего хуже, чем быть человеком такого межеумочного происхождения. Всех любишь, ко всем — обязанности, ни над кем — прав. Ведь в нашем доме, когда я был маленьким, никаких обычаев не существовало, никакого быта. Одно только отсутствие предрассудков. Так и осталось оно одно на всю жизнь. А проживешь ли с одним этим всю жизнь? Хоть бы маленький предрассудочек какой или обычай. Как же, Дмитрий Федорович?

Кувшенко молчал. Прате почасту говорил один. Реплик ему было не нужно, и он продолжал:

— А тут нужно иметь дело с людьми, которые по горле в быте стоят, так верят, так верят, сами не знают, во что верят. Что я им доказывать буду, что ли? Ты не докажи, ты им дай почувствовать, да еще чтоб с ихним противоречий не было, чтобы из ихнего шло. А я чувствую, ей-Богу, чувствую, да кто же мне, немцу жидовскому, поверит, что это так, когда я сам в себе сомневаюсь, как это я, откуда мне сие. Да и горячка у меня комнатная. Вот с вами разговаривать, а там, на воле — другое дело. Воля ваша, а я не могу. Вот вы здесь молчите, может, там заговорите. Нет, кроме шуток, — загорячившись, вдруг продолжал Прате: — Вы молодой, у вас почва есть, вы сами из них, у вас любовь есть!

И со слезами на глазах Прате стал говорить о силах народа религиозных движениях, о том, что они не реакционны, и что Кувшенко должен делать в ближайшем будущем и потом, и даже как умереть.

Кувшенко слушал, и глаза его загорались, он вырастал для себя в гигантскую фигуру, тень от которой падала на все царства земные, он — бывший ветеринарный студент, но смирение охватывало его; он вспоминал об искушениях Господ, них и со страхом уже смотрел на Прате, но тот, не замечая перемены в собеседнике, говорил, вытаскивал книги, цитировал, предрекал, пока неожиданно, как всегда, не принесли снизу обедать.

Из дневника Кувшенки

Вот уже второе лето живу я в Перечне. Можно сказать, второй год, потому что какое мое житье зимой. И вспоминать не хочется. Хорошие здесь места. Хорошие люди. Все, кого видишь здесь, живут, работая, и крепкая работа на воле утомляет всех здоровой усталостью и родит в голове крепкие живые мысли, и вовсе не бедные, не жалкие. Не знаю, другим как, а мне нравится наш американизм. Я почти что не был в деревне, и не знаю, как у мужиков, но здешних, речных людей посмотрел я довольно. Вот, мне кажется, глядя на них, и установил я для себя ту разницу, которая у меня во взглядах с Прате. Ему я, конечно, никогда не скажу, потому что какой я оратор, а Константин Анфимыч — писатель все-таки. И все же прав я. И разница эта, по-моему, такая: Константин Анфимыч чуда ждет, потому что недоволен и потому что (он сам себе в том не признается) не верит, что оно когда-либо было. И по чину ему, и по всему верить нужно, и хочет он, а не может. Потому он о будущем так говорит, потому от настоящего, как от комаров, отмахивается. Нет у него удивления, а хочет он удивиться. Как в сказке человек страха искал — все не боялся, — так он чуда ищет, удивиться хочет, благоговеть жаждет. А речной человек — он про чудо знает, он чудо чует. Было чудо. Удивился раз навсегда речной человек — и спокоен, и пошел дрова воровать, потому что дрова нужны. И пошел суда чалить, и водку пить. И всегда знает и помнит он о чуде, о чудесах даже, потому что ходит человек — разве это не чудо? вода течет — не чудо? в нашей стороне кормится — не чудо? И живет речной человек. «И благо ему на сей земле».

22-го июня. Ночью сегодня ходил к Марье, Пошехоновой дочке. Недобро на меня смотрит сам Пошехонов Николай Иваныч, и сыновья косятся. И пусть себе. Дело вовсе не в том. Как— то нехорошо, что я с Марьей не так, как с человеком, которого люблю, не так — стыдно мне сказать это слово, — как с бабой, которая мне нужна. Ведь я у нее точно учусь, точно вызнать хочу, как живут, какими глазами смотрят на все и она, и братья ее, и отец ее, Смирнов-Пошехонов, и Гусев-жандарм, и Антон-глухарь. И вот когда ночью крадешься по берегу, а река сыростью дышит на тебя, на небе какой-нибудь Сириус, а на реке, на бакене — зеленый фонарь, и на судах огни, и идешь ты прямехонько на сеновал к девушке, которая ждет тебя, очень совестно тогда, что в голове у тебя вопросы, как жить нужно и как об этом расспросить эту самую девушку на сеновале. А она вовсе не разговорчива. Ее бы воля, подходила бы она ко мне в темноте, брала бы за руку, говорила: «ну!..» и уходила бы через час. Но она стесняется своего нрава и сама рассказывает длинно и вяло, и меня расспрашивает с неискренним любопытством. Она хороша только когда молчит, сжав губы и опустив серые нехорошие глаза. Грудь у нее высокая, крепкая, руки полные, ростом она выше меня, волосы черные, как у цыганки. Только глаза нехороши — серые, светлые, какого-то болотного цвета и бесстыжие, и бегают. Моя бы воля, я бы тоже не разговаривал с ней. Но мне тоже неловко, и потом я хочу узнать, чем и как живут эти люди. Хочу проникнуть во внутреннюю часть их души. Ведь я знаю речного человека, знаю главное в нем, могу разъяснить его кому угодно, могу противопоставить чему хочешь, и все-таки, не знаю, что, но Мне неведомо в нем.

На днях к Прате приезжает Аглая Васильевна Барановская. Пойду посмотреть. Неловко очень приходить, а хочется. Ну, все равно.

Приезд

С утра пекло, и Кувшенко, которому нечего было делать, сидел на пристани и ловил рыбу. Клевало плохо, не клевало, червей обрывало с крючков, а в деревянной лейке плескались у Кувшенки только два ерша. Известно — ерш рыба глупая, жадная, в заглот берет. Ерша поймать невелика штука. Но вот колодка у Кувшенки покачнулась, задвигалась, леса стала почти ходить кругом по темневшей, расцвеченной перламутровыми мягкими пятнами нефти, воде. Кувшенко, произнося в душе всякие обеты, взял лесу рукой и, заведя ее влево, начал вытаскивать. Леса ходила в руке: так сильно дергала ее невидимая рыба. Накручивая лесу на ладонь, Кувшенко довел рыбу до поверхности, и когда появилась ее длинная, змеевидная спина, неловко, но сильно дернул. Как лезвие ножа, сверкнула на солнце узкая рыба. Упав на пристань, она начала прыгать, изгибаться, как бы отталкиваясь хвостом и головой от обжимавших ее досок. Кувшенко, выпустив из рук лесу, начал, приседая, ловить рыбу, стараясь прихлопнуть ее обеими руками. Пристань качалась на волнах, шедших от приставшего парохода Липутинского товарищества «Светлана». Но Кувшенко как не слышал свистка, так не заметил и волн. Наконец, рыба была поймана. Это был громадный, почти в три четверти аршина косарь. Кувшенко, наклонясь над лейкой, радостный и возбужденный, рассматривал рыбу. Вдруг одна из трех дам, слезших с парохода, спросила его, как пройти в Кремнево. Кувшенко взглянул на нее и сразу увидел, как ясен и жарок день, как качалась под ветром береза на противоположном безлесном берегу, как горело солнце в золотистых глазах спросившей его барышни, как светилось в широких рукавах ее красной кофточки, как облачка в лазури плыли, тая.

«Как пройти в Кремнево?» — переспросила барышня. Кувшенко решился на отчаянную смелость: «Если вы к Прате, я провожу вас, Константин Анфимыч поручил мне это, если я вас встречу», — сказал он. «Да, мы к Прате», — сказала другая дама; высокая, с светлыми кудряшками, с pince-nez на тонком носу. Одета она была в длинное, обтягивающее всю ее черное платье, несколько жаркое.

«Вы Кувшенко? Мне писал о вас Константин Анфимыч. Я — Барановская Аглая Васильевна, это — Евфратова Марфа Аркадьевна, а это — просто Грэс».

Грэс была прекрасна. В чем таилось Ваше очарование, Грэс? В тонких ли и нежных линиях овала? В каштановых, чуть золотистых тонких волосах? Или в блеске глаз Ваших, золотых и текучих? Тонкие ноздри ее дрожали, красные губы были влажны, как будто на них еще не засохли капли вина! Движения были естественны и прекрасны. Красным зонтиком упиралась она в кончик дивной ноги.

Вы прекрасны, Грэс, и желанны! И кто вдохновенный дал Вам дивное Ваше имя?! И как ясно, что все для Вас: и переливчатые пятна на светлой реке, и в ясном небе тонким паром, тонким паром развивающиеся, тающие облака.

Легкой стопой прошла она по деревянной лестнице. И если бы ступени под ее ногами зацветали цветами, — не удивился бы Кувшенко.

А Евфратова и Барановская расспрашивали его, как живет Прате, не слишком ли хандрит, и говорили об «общем деле». И все слова их были светлы и правдивы, потому что тут была Грэе, потому что мягко веяли ее широкие красные рукава, потому что прекрасной, божественной и легкой пляской были ее шаги и золотом, текучим золотом взоры, когда оглядывалась она, шедшая впереди.

И говорили Евфратова и Барановская короткими словами, с недомолвками и условностями, как говорят близкие между собой люди. И так же ласково и условно говорили они с Кувшенко. Он понимал их, и спорил, и говорил, как никогда не говорил с Прате. Рассказал Кувшенко о «речном человеке». Просто рассказал, не подыскивая слов, не красно. Разгоралась Евфратова. Но Барановская вдумчиво молчала и сказала потом: «А все-таки вы — поэт». И долго говорила она «мы!», и говорила о пройденном долгом и трудном пути, о трудах и радостях.

А мухи жужжали, вились бабочки, перелетая с чертополоха на ромашку, ветер пылью дул в глаза, сосны плотной стеной стояли справа от дороги, редели слева. Встречный босой мальчишка, лихо откашлявшись в руку, сдергивал картуз и просил прикурить. Неясно шумел лес, издали пела река. А впереди уверенной стопой шла Грэс. Огненным мухомором горел раскрытый зонтик. Мягко струились широкие красные рукава, и в глазах ее, когда она оглядывалась, был блеск золотой и текучий.

Пока

«Dignus, dignus est intrare in nostro docto согроге», — пропел басом расхаживавший по комнате Прате, когда Кувшенко постучался. Кувшенко вошел. На кушетке, высоко задрав тонкую ногу, положенную на другую, сидела с папиросой Барановская. Желтые чулки ее со стрелками плотно облегали ноги. Маленькие ступни были в черных туфельках. Строго поджав губы, сидела на табурете Евфратова. Дивное спокойствие было в лице Грэе. Обнаженные, выступавшие из красных широких рукавов руки, прекрасно изгибаясь, заломила она над головой. Дивная! Кристаллом звенящим, струей утоляющей и жгущей, струей вина был ее голое.

И, повернувшись, запела она сладостный и жгущий напев Кармен. И хлопала прекрасными ладонями своими и, плеща красной кофточкой своей, легко и плавно изгибаясь, неслась по комнате. Жестоко и страстно горели золотые глаза. Вечной жаждой веяло от полуоткрытых влажных алых губ.

Умные разговоры

Прате грустно смотрел на Аглаю Васильевну.

— Ужели вы не станете понимать, не захотите понимать моих слов? — говорила она Кувшенко. — Как говорить мне? Я так давно живу с людьми одного со мной толка, которые понимают меня с полуслова, что мне трудно говорить иначе. Все реальные пути были использованы, Вы знаете это. К чему они привели? Только пена, грязная пена выступила наружу. Не самозванцы, не беспутные были наши реальные люди. Но как же это? Неужели только времени не сумели они рассчитать? Только времени? Только минуты? Но что же тогда значит такое падение нравов? А теперь, действительно, падение нравов. Ведь когда мы пытались… ну, как это — сокрушить, что ли, нравственность, разве не чисты, не высоконравственны были наши побуждения. Мы думали, что мы аморалисты, но теперь-то ведь только и есть, что имморалисты. И они знают это, и ничем не прикрываются, и знать ничего не хотят. Нас, тогдашних, мешают с ними, теперешними, совершенно забывая наши, ей-Богу, высокие побуждения, забывая исторический момент. Но я отвлеклась. Ведь из кого состоят они, теперешние, как не из прежних борцов, не настоящих, — нет! — я клеветать не хочу, а из их массы. Нет, все реальные пути привели ни к чему. Только чудо, реальное чудо может спасти нас. Нам нужно спаять элементы доселе не соединенные, казалось бы, несоединяемые. Только тогда…

Евфратова так и дергалась на стуле.

— Только тогда… — повторила она как эхо, но голосом более крепким и уверенным, чем та, кому она вторила. — А те — будь они прокляты!

Она встала, потом, отвернувшись, села на подоконник и стала смотреть в окно.

Кувшенко, неловко подергивая левым плечом, заговорил:

— Конечно, Аглая Васильевна, вы во многом правы, но ведь вы знаете мои взгляды. Может, я вам неприятен, как постепеновец какой-то. Но я не постепеновец. Я только думаю, что не ваши элементы, а речной человек все сделает… Когда время придет. Не нужно только отсрочивать, откладывать этого времени. Нужно с речным человеком дело иметь. Но только он это может. А чудес не надо никаких. Я, коли хотите знать, даже против чудес, потому что всякое чудо — шарлатанство. Унижение одно. Просто все должно быть, потому что простота — это первое дело, а второе… — Кувшенко запутался и не знал, что такое второе дело. — Мы не об одном толку, Аглая Васильевна! — пробурчал он и замолчал.

Прате грустно, почти жалобно глядел на Грэс. Она молчала. На гладком лбу не было мыслей, на алых губах — слов.

Кувшенко начал прощаться. Прате вышел провожать его. С нежным участием смотрел Прате. Прощаясь, у леса, подал он Кувшенке узкий листок бумаги.

— Если б вы писали стихи, вы, может быть, написали мне то же самое.

Кувшенко прочел:

В улыбке ваших губ скептической и нежной, и т. д.

Из дневника Кувшенки

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит позднее молчанье ночи темной.

Захрусталило

У одной стены залы стоял низкий, обитый красным бархатом диван, у другой такие же стулья. (В соседнюю комнату была открыта дверь, и оттуда были слышны крики мужчин и визг женщин.) На полу залы было возвышение. На нем стоял рояль, и тапер уставшими пальцами гудел что-то веселое.

Прате, пьяный, со стаканом водки стоял в дверях. Жирные девицы, одетые бэбэ, носились по комнате. Кавалеры лихо притоптывали. Красные бэбэ визжали от желания показаться еще более женственными и нежными. Громадная Манефа, нарумяненная досиня, пышная и рыхлая, как тесто в опаре, колыхалась в руках какого-то парня в синей курточке и высоких сапогах. Что гремел тапер, нельзя было разобрать, но нелепые возгласы, визг и преувеличенные жесты плясавших подмывали Прате устремиться к ним. Вдруг какой-то человек, смирно сидевший на стуле, подошел к Прате и, уставившись в него неподвижным глазом, сказал:

— Па-азвольте, как благородный человек. Ищу, так сказать, по свету теплого уголка для чувства и так далее. Господин Грибоедов — истинный литератор и изобразитель. Так вот: экипаж мне, коляску. Я хочу в коляску!..

И, внезапно вырвав Манефу у зазевавшегося кавалера, он волчком завертелся по комнате, сбивая с ног других, громко ругаясь. Но казалось, никто не заметил. Тапер играл из последних сил. Иногда он кулаком стучал по клавишам. Красные бэбэ вертелись и неслись. Манефа сначала плыла, потом просто брыкалась. Мужчины не жалели каблуков. Тяжелое пыхтенье переполняло комнату. В углу за роялью стоял почитатель Грибоедова и блевал, подергивая головой.

Все устали, расселись по стульям и, отдуваясь, обмахивались платками. Какой-то молодой человек с длинными волосами присел к роялю и, неумело себе аккомпанируя, запел.

Тяжело отдувались красные бэбэ. Замученные кавалеры вытирали потные лбы. А голос, дрожащий и неверный, пел избитый мотив и печальные слова.

Проходят дни, и каждый сердце ранит… и т. д.

Певец кончил и сидел, закинув пьяную голову. Чего он ждал? Рукоплесканий или подачки? Кувшенко, пьяный и растрепанный, бросился на него.

— А-ва-ва, — кричал Кувшенко, — и ты знаешь! И тебе Грэс, и тебе!..

И он рвал воротник певца, и тискал, и мял его лицо и волосы. Девицы визжали. Хозяйка кричала, что в ее заведении не было таких скандалов. Пьяный Прате подошел к ним и, проливая водку на певца и Кувшенко, закатив глаза, провозглашал торжественно:

— Се елей помазания.

Певец, наконец, догадался убежать. А Прате обнял Кувшенко и говорил убежденно, пьяно и настойчиво:

— Грэс! Она одна! А мы все. Понимаешь, их две ведь — Мария и есть еще…

Прате свалился, и Кувшенко тоже. Красные бэбэ не знали, что делать. А одна смеялась и все громче кричала:

— Ну их к черту! Ну их к черту! — пока не заплакала.

На другой день пароход привез их в Перечню.

Из дневника Кувшенки

Ах, к чему всё!? И что я знаю? И что я могу знать? И я, и Прате, и Барановская, и все? Знает только она. Или не знание, не всеведение — она? Или и для ее золотых глаз есть горестные тайны? И на ее гладком лбу проходят морщины мыслей, отвращения и лжи? Господи! пусть сгорит моя жизнь! Пусть легкой струей дыма окутает ее ноги. Но нет. Почему не покорность в моей душе? Почему я все-таки не знаю, что сделал бы с нею, если бы был царем всего? Что, я прижал бы к губам край Вашей одежды, Грэс, или рыжий ветеринар Кувшенко был бы жесток и гнусен? Господи! Почему моя радость так помутнена желанием? Почему неспокоен мой сон? Почему я не плачу? Ни одной слезы не вызывает на сухие глаза мое исступление!

Нет, нет, я плачу. Мне сладко знать, что она есть. И Прате это знает, идиот Прате. Да, идиот Прате, идиот Прате, идиот Прате. И все знают, все идиоты, все, и все, и все — идиоты.

Господи, хоть бы умер я.

…Рано, когда все еще спали, Грэс вышла из дому. Над рекой в тонком тумане светлела желто-розовая полоска. Ноги в желтых башмаках мочила серая, дымная от росы, трава. Грэс ежилась в своей тонкой кофточке. Спустившись к самой реке, она долго смотрела в спокойную, чуть затуманенную утреннюю воду. Смотрела на милое лицо, на золотые глаза, на дивную грудь, дышащую равномерно и плавно под красной тонкой тканью. Потом, набрав воздуха, она громко крикнула:

— Грэс.

Эхо показалось ей слабым. Дрожа от холода, она потянулась, и разомкнула алый цвет губ, и пошла домой. Там она быстро разделась и через минуту спала, свернувшись калачиком и жмурясь во сне, как балованный котенок.

Часть II. Чудеса в решете

Как живет и работает старый черт

В просторной белой комнате с цельными окнами сидел за письменным столом Ефрем Демьяныч. Под столом лежал щенок сенбернар, весь белый, в черных очках. Вентилятор трещал без умолку. Кружевные занавески чуть шевелились. На столе стояли часы — негр во фраке, и часы — продавщица роз. Они переглядывались своими секундными глазами. Вечно подмигивали друг другу. В животе негра было часовое бурчание. Часовое сердцебиенье было в груди цветочницы. Давно стояли часы на столе, а Ефрем Демьяныч с удовольствием смотрел на них и показывал гостям, мигая красными веками под синими стеклами очков.

Был Ефрем Демьяныч лысый, маленький, ходил в халате и треугольной вышитой шапочке с кистью. Была у него рыжая бородка, а усов не было, и носил он усы накладные, чуть-чуть посветлей бороды. Был Ефрем Демьяныч веселый человек и рассказывал гостям историю: «Роковая любовь негра» или «Прекрасная цветочница в слезах». Иногда воодушевлялся Ефрем Демьяныч, снимал усы, кивал рыжей бородкой на часы и говорил: «А может, это не совсем сказка». Но это он шутил. Просто Ефрем Демьяныч был добрый человек, коллекционер и выдумщик.

Теперь у него сидели приехавшие по поручению и с письмом Барановской Прате и Кувшенко. И Ефрем Демьяныч говорил:

— Прекрасную продавщицу роз любил негр. Это было в наше время. Обратите внимание на костюмы. Откуда взялся негр, раз он уже сделал когда-то свое дело и имел право уйти и не появляться, откуда он взялся, не знаю, но Маргарита, продавщица прекрасных цветов и расточительница сладких улыбок, жила в этом городе. Обратите внимание, господа, на овал лица, на губы, чистый лоб и профиль. Глаза ее и прежде были быстры, почти так же, но не таков был их блеск, золотой и текучий. В груди не было такого гипертрофированного сердца, и грудь была высока и прекрасна. Маргарита стояла на перекрестке, продавала розы и дарила улыбки. И у всякого, кому она прикалывала розу, было светло и радостно на душе. И у всякого, кому она улыбалась, сжималось сердце в сладостной и нестерпимой боли, появлялось новое чувство, вернее ощущение какого-то «знания». А с негром было так…

Ефрем Демьяныч посмотрел на своих слушателей и вдруг сказал совсем иным тоном:

— Простите, господа, что я болтаю. Ведь вы по делу. Ну-с, рассказывайте. Константин Анфимыч, вы в старину любили мои сигары. А вы? — придвинул он к Кувшенко ящик. Кувшенко взял сигару. Прате отказался и начал рассказывать в чем дело.

— Ефрем Демьяныч! Аглая Васильевна и я… и мы, — поправился он, — решили устроить у нас, это где я живу, в Кремневе, маленький съезд или так, временный поселок разных людей, которым важно обсудить ход дел, может быть, выработать общие планы. Одним словом, придти к соглашению, если это окажется возможным. В Кремневе это удобно и дешево. Некоторые адреса я сам знаю, другие дала мне Аглая Васильевна. Потом она говорила, что вы можете указать разных людей, что вы сами, может быть, приедете. И еще насчет денег. А то у Аглаи не густо, а у меня с ним (он указал на Кувшенку) и подавно.

Ефрем Демьяныч слушал внимательно и спокойно, покачивая в такт головой, потом подумал еще и сказал:

— Сам я туда не поеду, и Аглая это знает. Это она вообще из любезности о моем приезде. Денег я тоже не дам: у меня самого сейчас мало, да я бы все равно не дал. Аглае от меня передайте: когда ей все это надоест, пусть приезжает сюда. У меня все найдется: и вино, и тройка, и офицеры, и молодые писатели. И опытные, и невинные. И все готовы куда хочешь: в первейший ресторан и в ночную чайную, в кабак и монастырь. Есть такие, что цитируют, есть такие, что умные вещи говорят, есть такие, что молчат. Есть старички, как я. Есть такие, что безумно молоды. Она баба умная, долго у вас не продержится — приедет ко мне. Есть еще у вас Грэс такая. Я ее два года назад у Аглаи видел. Той совсем уже у вас нечего делать. Тоже пусть приезжает. Скажите ей, что я не забыл своего обещания, последнего обещания на земле. А интеллигентские адреса дам, дам. Мне что же. Даже двух живых покажу. Живут у меня. Оба сейчас через две комнаты водку трескают. Люди принципиальные: один печеным яйцом закусывает, другой — клюквой. Да-с. Весь русский дух в себя впитали, хотя несколько инородцы. Один вроде грузина — Ватрахамиомахидзе, другой еврей некрещеный — Блиндермат. Ватрахамиомахидзе (хорошее я ему имечко придумал) зеркала бьет. Это широта и мощь русская. Другой девочкам (всякие — и курсистки, и модисточки) гадости рассказывает, а потом домой придет и поклоны бьет Богородице (нарочно я ему большую икону купил). Это глубина и проникновенность. Самые вообще русские, хотя несколько инородцы. Хотите посмотреть?

Подавленные, чувствуя себя оплеванными, покорно пошли Ирате и Кувшенко за хозяином. Через две комнаты, большие и темные, была комнатка маленькая, светлая. На столе стояла большая яркая лампа. По стенам стояли диваны с разбросанным бельем, в углу — громадная темная икона с лампадкой. А за столом сидели два человека и действительно пили водку. Один толстый, ярко-рыжий, е бородой — вид имел пропойцы. Другой — высокий, черный, узловатый и жилистый — похож на швейцара из кавказцев. Один говорил: «клюква», другой: «яйца».

— Я от лампадки папиросу закурю.

— Я твою жидовскую морду разобью.

Про жидовскую морду говорил еврей, про лампадку — грузин.

На Ефрема Демьяныча они смотрели снисходительно, на Прате и Кувшенку, хмурясь.

— Ефрем! Кто это? — спросил рыжий.

— Это мои друзья, — заговорил Ефрем Демьяныч сладко, — путники. Русского духу ищут. Стосковались, на заграничной еде сидючи, хочется теперь по-своему пошалберничать, да забыли, как это делается. А путь прошли правильный. В опере сначала были, «Жизнь за царя» смотрели. «На Руси к своей невесте хаживал жених». По барону Розену. Потом по монастырской части упражнялись. Пост и бдения, пост и бдения. Теперь по части благообразия, благолепия и переустройства мира для общего земного блага и общих высоких страданий. Вся дорожка, как на ладони. Вы-то ведь, Ватрах и Мовша, знаете. А они надоели мне. Уморили старичка.

Он вздыхал и сюсюкал.

— Знаете что, — сказал он, вдруг обернувшись к Прате, — убирайтесь вы от меня к черту. А Грэс и Аглае все-таки передайте.

Испуганные и расстроенные ушли они из этого странного дома.

Ах, как ошибается Аглая. И к этому первому отправила их. Да и зачем все? Полно, не прав ли этот безусый в очках. И что это — испытание? Или темный конец тяжелого пути?

Прате бодрил себя, бормоча себе под нос рифмованную ерунду. «Хорошо Прате, — думал Кувшенко, — он себя чем ни на есть утешит. Сладки рифмованные слезы».

И вдруг ему показалось, что те люди, которых он сзывает в Кремнево для того, чтобы говорить о новой жизни, идут на старую смерть, что кому-то, кто распустил нити, надо это, что собирает он эти нити, чтобы разом бросить их в огонь.

Холод пробежал по его телу, когда они подошли к другому дому, где жил второй кандидат Барановской — Крапников.

«И Грэс, и Грэс! мое последнее обещание на земле», — пронеслось у него в голове, когда горничная, открывшая дверь, сказала: «Дома!»

Поход

Постепенно начали съезжаться к Барановской гости. Приехал Крапников, худой в pince-nez с красной шеей и седыми усами, церковник и. демократ, светлый в синем с белыми полосками костюме, с беременной женой; Синельников, [кадет] русский интеллигент с налетом, и каким ядовитым — Синельников, Брагушин, Миллер, Пракус и Мыльников — неудовлетворенные эсеры, Симиканова, Крутнева и сестры Прысковы — все краснощекие, мечтательные и восторженные, идейный тенор Крапивников, расстриженный священник Варфоломеев и писатель Панцырников. Приехали и иные. И все новых и новых привозил по светлой Быстрее «Капитан». И каждый приносил с собой свое: и каждый молчал по-своему, говорил по-своему, только несколько человек одинаково соглашались со всеми.

Гуляли и катались, объедались изголодавшиеся, только уставшие не могли отдохнуть. Ох, поворотлив ты, русский язык, медленно вертишься ты. Но уж если заворочался, то надолго. Только последствия дел русских глупее последствий слов русских. Что может быть бесплоднее всеобъемлющего ума и широкой глотки. О, широкое ленивое благолепие русское, в который раз как последнюю новость говоришь ты: «Сгнили устои на Западе», теперь-то ты говоришь иначе, но смысл-то ведь таков. О, лубочная поддевка народа-Богоносца. «Мать-Россия, о родина злая, кто так зло подшутил над тобой!»

А к Барановской все прибывали и прибывали.

Что сделаю я с ними, я, тенденциозный и беспомощный? Всех врагов моих, всех ложных друзей моих, всех, всех, кто причиняет раздражение в моей скучной и беспокойной жизни — всех бы свез я сюда. Понятными именами назвал бы вас (разве не тешит это?), погубил бы всех, ибо тяжелы вы стали для меня, ибо не могу я больше.

О, какие позорные имена дал бы я вам, как безобразны бы были ваши лица и отвратительны страсти. Как жестоко я расправился бы с вами, вы, друзья, платившие фальшивыми векселями уверений за дружбу мою, вы, враги, клеветавшие на меня тайно, презиравшие меня явно, вы, кто видел мою слабость, вы, кто разрушал мою силу. Проклятие мое вам, вы, кому я завидую и кого презираю. Но разве не хотел я унизить Красоту и надругаться над Истиной? И потому, друзья мои и враги мои, я оставляю вас.

Но что я сделаю с теми, кто приехал к Барановской? Что сделаю я, тенденциозный и беспомощный?

Панцырников открыл заседание.

<1909>

Записная книжка. 1915–1916 гг.[61]

Одна из самых пленительных вещей — это писать на книге непрочитанной или непонятой. Пусть это использовано — все равно: из ложного чувства порядочности я от этого воздерживался… Отныне мое глубокомыслие примет самый легкомысленный вид. Да здравствуют заметки на книгах!

Это неправда, что женщины любят остроумие. Его любят только женственные мужчины. «Коня, коня! Все царство за коня!» — воскликнул Ричард. Мог бы сказать Наполеон.

В., по-видимому, заслуживает уважения. Так мы говорим о женщинах и писателях, которые нас не волнуют.

Остроумие — побрякушки. Вот почему его любят женственные мужчины.

Трусость заставляет теряться и молчать (со значительным видом?). Таковы многие так называемые серьезные люди.

Черта всякого национального характера — гордость. Чем? Русский — ширью, смирением. Поляк — щегольством.

Два гроша — бедному денди. Плоско, как надпись на могильной плите К.

Афоризмы — вовсе не отдельные мысли. Способность мыслить отрывочно, без правильных (логических) ассоциаций и без ассоциаций детских (сон) — только она присуща истинному афористу.

Врач! Исцелися сам! На это еще никто не мог, по справедливости, возразить.

Из подражания умному (делающему умное) дурак совершает глупость. Таково же происхождение этих афоризмов? Может быть, любители изысканного — только знатоки пошлого.

Антисемитам из поляков не должно подавать руки — они провокаторы на жалованьи.

Мене, текел, фарес! Когда же? Или на небе разучились грамоте?

Квадрильон квадрильонов — секундочка.

Что более плоско? — Размышлять о человеческой природе или о человеческих привычках?

Жемчуг — нарост, но не всякий нарост — жемчуг.

Плоско, как пословица.

Глупо, как афоризм.

Это ведь тоже афоризм не из плоских (к вопросу об афоризме).

Кто любит популярность — уже не мизантроп (образец верного и плоского суждения).

Не знаю, будет ли Л. Кантом, но Альтенберг Шекспиром — никогда.

Надо надеяться, что Троянский конь был, по крайней мере, из черного дерева.

Король-инкогнито более горд, чем на торжественном приеме. Это само собой понятно.

В мышлении есть чистота, которой нет в фантазии, не оттого ли некоторые мыслители напоминают старых дев.

Есть выражения, сами себя опровергающие: народная мудрость, восточная красота.

Разве можно не любить лести? Ведь это мизантропия.

Великий человек всегда веревка в доме повешенного для посредственности.

В бане крикнули: Дурак! Вон из бани!

Дурак обиделся: А моя копейка не копейка (заимств.).

Лермонтов — великий поэт. Но любят его только посредственности и эстетически не одаренные люди. Отчего?

Поэт мыслит образами. Чем образ плотнее, чувственнее, тем он лучше. Метерлинк гениально вспомнил салат в «Принцессе Мален». Ни символизм, ни хрустальная бесплотность Верлена этому не противоречат. Ну как объяснить это олухам, которые не поймут.

Ах, да ведь они думают, что я музыку ценю на вес. Р ос l е е (по-русски: чур! чур меня!)

Евреи, конечно, женственны. Вейнингер понял это лучше, розанов. Собственно, они самый легкомысленный народ на свете. Ах, как они могли бы быть веселы: ведь это воробьи.

Владя находит время играть на биллиарде, ходит в бар, считает возможным обедать у Валерия, ко мне зайти не может. Я ему не нужен, скучен. Даже для Грифцова есть у него время.

Приложение. О стихах Ходасевича и Ахматовой.[62]

Из вышедших за последнее время книг стихов хочется запомнить две: Ходасевича и Ахматовой. Это небольшие книги острых и подчас болезненных переживаний, книги намеренно скромные, смиренные, быть может, даже слишком. Во всяком случае в них обеих много того, что «паче гордости».

Сначала о первой.

«Смирись, гордый человек!» Гордый человек смирился… Кажется, уж и податься некуда. Мир, широкий мир — нет, только «счастливый домик». Правда, «как в росинке чуть заметной весь Солнца лик ты узнаешь», так и в этом счастливом домике вы найдете все, что есть в широком мире.

План книги логичен до сухости. Домик: стены — то, что составляет первый признак дома, его отдельность. Заклятие стен произнесено — все шумы мира — отныне «Пленные шумы».

……………………………………….Живи на берегу угрюмом. Там, раковины приложив к ушам, внемли плененным шумам — Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит сердито, Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли — с берегов Коцита.

Здесь, в этом сконцентрированном мире, все переживания необыкновенно густы. Переживаются только сущности. Мимолетность, увлечение, влюбленность — тут нет ничего этого. Тут любовь, напряженность и боль, хотя б поэт и притворялся беспечным. Этот мир — мир призраков — и в то же время мир сущностей, и уйди отсюда поэт «на берега земных веселых рек», он будет несчастен, ему будет больно петь на нашем, на плоском берегу. Он знает, потому и произнес свое «заклятье стен».

Второй отдел книги: «Лары». Маленькие боги сами селятся в воздвигнутых нами стенах. Они раньше нас живут в них. Они настоящие господа в наших домах. И мы должны приносить им жертвы, добиваться их благосклонности и, если возможно, их любви. Маленькие боги, они добрые: что им нужно — «ломтик сыра, крошки со стола».

Только нужно жить потише, Не шуметь и не роптать.

Им не нужны речи о любви, о мире. Они большие скептики, эти маленькие боги, и больше всего они ценят спокойствие. Не тревожь их, будь кроток и прост, сколько можешь, и они поделятся с тобой своим хрупким даром — тишиной, «и стынет сердце (уголь в сизом пепле), И все былое — призрак, отзвук, дым!»

Все былое — вся боль былого.

Вот молитва, с которой обращается к ним поэт, и которой они, скромные его лары (мыши и сверчки), благосклонно внемлют.

Молитва

Все былые страсти, все тревоги Навсегда забудь и затаи… Вам молюсь я, маленькие боги, Добрые хранители мои. Скромные примите приношенья: Ломтик сыра, крошки со стола… Больше нет ни страха, ни волненья: Счастье входит в сердце, как игла.

Человек построил себе дом. Боги нашли в нем приют и алтарь. Что сделает в нем для себя человек? Какую утварь, мебель или иное заключит он в созданных для жилья стенах? Всякий по своему вкусу. Наш поэт заводит олеографии; Для него это неизбежно. Он слишком чтит своих маленьких богов, слишком богомолен, нет, боголюбив, чтобы заставлять комнаты тяжелыми предметами. Буквально: боги могут ушибиться, задеть за

что-нибудь, им будет неприятно, им будет больно. Но олеографии не помешают, и вот третий отдел: «Звезда над пальмой». Не случайно здесь италианское небо «Генуи, в былые дни лукавой мирные торговые огни». Весь отдел при всей его Лирике чрезвычайно изобразителен. Пусть здесь горькая любовь, нежность горбуна-шута к царице ситцевого царства, истерика, берущая за горло, но не выдавливающая слез на глаза. Все же это нарисовано, и как нежно, как остро, какой тонкою иглою! Это утешение, которое позволили своему верному богомольцу маленькие боги. И с каким сознанием хрупкости их предается поэт своим утешениям. Воистину, все это только блистательный покров.

Только игрушки, которыми играет с ним вечность. Вот каким стихотворением, и как многозначительно названным заключает поэт свою книгу.

Рай

Вот, открыл я магазин игрушек: Ленты, куклы, маски, мишура… Я заморских плюшевых зверушек Завожу в витрине с раннего утра. И с утра толпятся у окошка Старички, старушки, детвора… Весело — и грустно мне немножко: День за днем, сегодня — как вчера. Заяц лапкой бьет по барабану, Бойко пляшут мыши впятером. Этот мир любить не перестану, Хорошо мне в сумраке земном! Хлопья снега вьются за витриной В жгучем свете желтых фонарей… Зимний вечер, длинный, длинный, длинный! Милый отблеск вечности моей! Ночь настанет — магазин закрою, Сосчитаю деньги (я ведь не спешу!) И, накрыв игрушки легкой кисеею, Все огни спокойно погашу. Долгий день припомнив, спать улягусь мирно, В колпаке заветном, — а в последнем сне Сквозь узорный полог, в высоте сапфирной Ангел златокрылый пусть приснится мне.

Книга Ходасевича не только жива органически, но и обладает слаженностью по разумному плану созданного творения. Книга Ахматовой, на первый взгляд, обладает только органической жизнью. Ее логическая стройность иного порядка, чем таковая же у Ходасевича: она целиком вытекает из ее первого свойства. Ее цельность есть цельность человеческой жизни — не биографии, а действительной жизни. Даты под ее стихотворениями имеют действительные значения. У других поэтов они в лучшем случае имеют случайное значение или служат указанием на то, что «сего дня». «Четки» называется эта книга. Четки — это день за днем. И не Ахматова, пассивная и знающая, а судьба ткет в этих днях свой узор. Автор, героиня книги — что она может? Она безвольно отдается всему, на что натолкнет ее судьба.

Она горько жалуется, она жалобно просит, нежно укоряет. Она никогда не скажет: хочу, сделаю. И судьба благосклонна к ней. Тонкими, чуть болезненными уколами она обескровливает ее душу и вновь целит для новых пыток и радостей. Вот смотрите, как ранит ее любовь [пропуск в тексте]. А вот как целит одиночество [пропуск в тексте].

(Сначала стихотворение книги «Вечер», соответствующее «Молодости» Ходасевича. Ранняя зрелость, ранняя искушенность.)

Да, да, все это делает Судьба, а Ахматова все видит, все знает. И в этом ее виденье радость скупца, коллекционера все мелочи мира, соединившего в своей коллекции, который дрожит над всем, над «каждою соринкою». Любовь к мелочам (скупость) — мания Ахматовой, и она знает, что это грех, и какой это грех.

Таковы, в общем обе книжки Москвы и Петербурга. Ведь все литературные явления в России волей-неволей имеют московскую или петербургскую окраску. Естественно, что нашему сердцу ближе и роднее книга, вышедшая в Москве и московская, но книга Ахматовой принадлежит к числу тех исторических явлений, за которое многое прощаешь Петербургу.

С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевич. Переписка[63]

1. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 22.3. 1909, Ярославль — 23.3. 1909, Москва].

Москва, Б. Палашевский пер., д. Добычина, кв 47

Е<го> В<ысоко>б<лагородию>

Константину Фелициановичу Ходасевичу[64]

для Влади

Владя! Как видишь, пишу из Ярославля, — стало быть, попал на поезд. Не забудь, снеси Бранда[65]. Если не снес в понедельник, снеси, получив, письмо мое. Во вторник утром редакция еще открыта. Если у тебя найдутся деньги, купи «Урну»[66] и пришли в Рыбинск по адресу: Рыбинск, Мологская улица, д. Калачова, Дине Викторовне Киссиной[67], для Муни. Лишний экземпляр не помешает, а то когда еще увижу. Ну, — нет денег — другое дело. Привет Лиде[68] и Вашим.

Муни.

2. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

Подражание некоей застольной речи:

Дитя! Хотя я получил письмо твое во вторник, а корректуру доставил в «Пользу» еще в понедельник; хотя ты надул меня, и я встретил у Л<идии> Я<ковлевны> американцев; хотя Грифы[69] уехали сегодня с Зайцевыми[70] в Крым («дружба, сие священное чувство…»)[71]; хотя мне без тебя грустно («дружба, сие священное чувство…»); хотя мне жаль огорчать тебя; хотя у меня на все праздники в кармане шесть рублей; хотя сия сумма меня не устраивает (хотя я и выиграл в лото копейку); хотя мне придется покупать свою книгу для бедной Брони[72]; хотя ввиду этого ты останешься без книги Белого; хотя ты таким образом сидишь по-провинциальному — без «Урны» — а у меня, окаянного, «все удобства»; хотя ныне принято писать дружеские послания в стихах, с посохами и прочими палками[73]; хотя ты, вероятно, уже освирепел за всю эту ерунду; хотя автограф мой немного стоит сохрани его, ибо его целью было: послать тебе привет, поздравления, отчет о двух днях и выражения дружбы («сего священного чувства…»).

Владислав.

25 марта 909.

Москва.

3. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 5. 6.1909 — 9. 6.1909, Москва]

Ст. Московско-Нижегородской ж. д. Новогиреево Имение Старогиреево Е<го> В<ысоко>б<лагородию> Владиславу Фелициановичу Ходасевичу

Так как, Владя, я не совершенно уверен, что это письмо к тебе дойдет, то пишу на открытке. О тихости ли совершенной здешних мест писать? Да, тихо здесь. Вот все. Потому причина моего письма узнать о твоих делах и жизни, более, нежели рассказать о своих. К тихости ибо у меня все сводится. Итак, пиши: 1) Твой адрес, 2) Что ты делаешь, 3) Чего ты не делаешь, не хочешь делать, 4) Как тебе приходится и 5) Что с Белым, 5а) О книжках.

Лида тебя приветствует. Я целую. Адрес мой: ст. Михнево Рязано-Уральской ж.д. Имение Теремец. Твоего адреса не знаю. Пишу наудачу.

Твой Муни.

4. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Боже ты мой! Бывает же у Человека такой дар слова! Очень уж ты, Муничка, спросил хорошо: «Как тебе приходится?» Вот» то-то и есть, что именно «приходится», и невыносимо. Главное и вечное мое ущемление: деньги. Право, многое влечет оно за собой! А где взять? Написал раз для Русского Слова — оказывается, об этом писали три дня назад, я проглядел. Написал в другой раз, фельетон. Повез в Москву. На вокзале раскрываю газету — готово. О том же — Сергей Яблоновский[74]. Написал в третий раз

усомнился, не была бы провокация, оставил «в своем портфеле». То есть, куда ни кинь — все Клин.

Что я делаю? Ничего. Прочел я книгу Мережковского о Лермонтове[75]. Ну, сам знаешь. Прочел Коня Бледного (он вышел в «Шиповнике») — и огорчился. К чему Мер<ежков>ские огород городят?[76] Я не говорю про отдаленных потомков, но у них самих с нынешними с.-р. (или прошлыми?) — ничего не выйдет. От ропшинской книги скучно. Айхенвальд глуп-глуп, а кое-что учуял[77]. Только не «психология революционера» «натянута», а Мережковианство. Не знаю, чем-то эти переговоры с с.-р. напоминают московские переговоры с капиталистами.

Белый должен был приехать третьего дня. Я молчу. Я не показываюсь. Напылит, нагремит, напророчит. Уж очень много пыли. Хоть бы дождичка!

Тишина у вас? Хорошо. Только не читайте Фета в жаркую погоду, нельзя, он (между нами) от жары закисает. А я все стучу по барометру. Он падает, а я огорчаюсь, хотя — зачем мне хорошая погода? Писал я стихи, да что-то перестал. Впрочем, может быть, еще запишу. Только дошел до «Геркулесовых столбов»[78]: рассердился на петуха и погрозился оставить его любовь без рифмы. Должно быть, очень глупо вышло. Это вот — что я делаю.

Чего не делаю, но хочу? Да хочу написать на тебя пашквиль, а он не клеится. Я зато понял, почему хочется пашквиля: иначе — Малороссия.

Прощай пока. Я тебя тоже целую и люблю. Лидию Яковлевну благодарю за память и кланяюсь ей низко.

Я все это время очень добрый, приятный в обхождении. Поэтому, если напишу стихи, — то все злые.

Твой Владислав.

Гиреево, 7 июня 09.

Адрес. Ст. Кусково, Моск. — Ниж. ж.д., им. Старое Гиреево[79], мне.

Да, прислали мне из «Острова» через Ремизова комплименты и за стихами. На днях пошлю[80]. Экая все ерунда.

Пиши.

Прости — четыре дня носил в кармане. Но за это время ничего не произошло — можно отправить.

Пишешь ли что? Или не спрашивать? Ну ладно, валяй.

В.Х.

11 июня.

5. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

Июнь 1909.

Дух мой позывает

Ко испражненью прежних дней[81]

А. П.

Увы! лирическим посланьем Тебя я не взволную вдруг. Души тоскующей признаньем К чему тревожить твой досуг? Свои мне вздохи надоели, Попробую писать о деле. Стихами больше не грешу, В последний*, может быть, пишу. Не по своей, ты знаешь, воле Я начал к ним охладевать, Но «Вам пишу, чего же боле». И это должен ты понять. Что делать! Ямб четырехстопный, Услужливый и расторопный, И тот мне начал изменять. Не думай ты, что — новый Ленский — В глуши счастливой, деревенской, Вдали от толков городских, Газет, журналов и родных Брожу в лесу, копаюсь в Foeth’e И мыслю: Johann Wolfgang Goethe В подметки не годится мне. Что, рифм плодя и строчек тучи, «Порой мараю лист летучий» Что пишется и рвется** мне. И не в бездейственности важной Мои проходят чинно дни. И даже замысел отважный Я бросил, тот, что искони Питал мое воображенье: Телесны силы укрепить. Ты знаешь, в городе купить Я вздумал Мюллера творенье[82] И до сих пор не дочитал: Там рубль, тут замысел пропал. Но нет, — хотел писать о деле, А вышло, сам не знаю, что, Виной — размер. И еле-еле Строфу докончил я зато. Пора переменить размер и стиль. Не удержу смеющейся личины Я на лице, и горестную быль Не выразит размер и легкий и невинный. Нет! как-нибудь в ухабистых стихах Поговорю о тяжком и полезном. Жнецы последних дней, — что в сердце нашем? — страх! «Век шествует путем своим железным!» Не то беда, что «общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята», А то, что мы — идем мы в ногу с веком, Забыли лозунг: «Выше века будь». И все ж полезным человеком Никто из нас не кончит путь. Я не случайно написал, — о, нет — Жнецы последних дней — о злейшая из истин! И тот из нас, кто чист и бескорыстен, Плоды чужих трудов, не сознавая, жнет. А если сеятель рукой своей безвинной*** Напрасно семена бросал в бразды, И мы, поднявшись до звезды, Мы, вышедшие жать чредою длинной, Пришли напрасно?! Если семена Его при камени упали, — К чему тот тяжкий труд, что мы на рамена, — Никем не прошенные, — взяли?! ……………………………………………… О, наших дней пророк, разбей свои скрижали! Стихам Россию не спасти****, Россия их спасет едва ли, Да было б гадко!.. Некуда идти, Смириться разве? Я смирился.

Лида тебе кланяется. Я тоже. За стихи прости. В письмах делаюсь глуп, как Кольцов, бессвязен, как Кириллов[83]. Пиши скорее и больше.

Муни.

Это письмо, Владя, писано одновременно с тем. Но я не был уверен, что то письмо дойдет, так как писал по предполагаемому адресу. Недели через полторы-две буду в Москве проездом. Пищи скорей, так как письма приходят сюда с оказией. Да напиши, наконец, свой адрес.

*Ср. Фет: «Знать, в последний встречаю весну»… (Примеч. Муни)

** Я пишу — мне пишется — ergo, я рву — мне мнется (Примеч. Муни)

*** К этой и следующей строкам «Сеятель» А.П. (Примеч. Муни)

**** См. подлые, иезуитско-идиотические слова С. Соловьева о борьбе с капитализмом — хорошим стилем[84]. (Примеч. Муни)

6. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Здравствуй. Хотел ответить стихами, но решил не отвечать вовсе. Когда будешь в Москве, поговорим. Ответы у меня есть на все. Цель же этого письма — предупредить тебя, чтобы ты обязательно известил меня точно о дне, часе и месте, где можно тебя поймать. Затем, если ты хоть один целый день намерен пробыть в Москве, — я затащу тебя в Гиреево.

Вот и все. Прощай пока. Поклонись Лидии Яковлевне, поцелуй себя. Я тебе очень рад буду.

Твой Владислав.

Я же тебе писал свой адрес: Кусково, Моск. — Нижегор. ж.д., им. Старое Гиреево, мне.

Гиреево 17 июня 09.

7. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

28 июля, вторник. <1909>

Прости, что не смог поехать в Москву вчера: на дорогу грошей не было. В университете порядок такой: 5 и 7 опускаются бюллетени с заявлениями, что ты хочешь держать экзамены по таким-то предметам. Однако, это еще не запись. 10 и 11 числа будут вывешены списки, кому куда записываться, самая же запись начинается 12–го. В день по 300 человек, и кому когда назначено — менять нельзя. Чушь ужасная! Можно прислать до 10-го заявление письменное, оно равняется записи на экзамены (которые начинаются 25-го), но заявление должно быть с приложением 7-копеечной марки + отправлено заказным письмом с обратной распиской, что, кажется, для тебя невыполнимо: нет почтового отделения; где же ты сдашь письмо и получишь расписку? Лучше приезжай сам 5-го, чем несказанно порадуешь и меня, печального, уединенного и вообще…

Есть у меня грустные соображения о Метерлинке (впрочем, ловкаче) и Сологубе. Его за «Королеву Ортруду» ругают все газеты и все невпопад[85]! Единодушные люди. Грустные соображения по приезде. Только одно: то есть до чего люди мелко плавают! Нет хороших писателей. Только Беклемишев да Ходасевич, — да и те, по правде сказать… нет, я хитер достаточно, чтобы утаить правду!

Я был у Муратова по зову Боричевского[86] (приятный человек!), у них жившего несколько дней. Встретился с ним у Грека[87], он меня и зазвал. Собирается к тебе. Если приедет или уже приехал — поклонись.

Ну, прощай. Привет Лидии Яковлевне. Целую тебя.

Твой Владислав.

P.S. Я, конечно, не происхожу от Моисея, а от какой-нибудь иерихонской сволочи. Но нельзя ли назвать Моисея моим предком? Сия поэтическая вольность мне необходима[88]. К тому же — неприятность родственникам[89]. Как думаешь? Из-за этого «страха иудейска» у меня застряли стихи!

В.

8. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

Владя! Очень жду от тебя писем. Когда ты приедешь? Что делаешь? Пишешь ли? Продолжай писать пашквиль. Романа писать не буду по причинам не только внешним, то есть не только потому что писать не могу. Не могу, ибо не должен. Очень думал о Достоевском. Это привело меня к мыслям, из прежних моих вытекающим, намечавшимся, когда я ругал Мережковских, но очень резко отличающимся от многого, что я говорил в последнее время. Может быть, не сумею даже в разговоре формулировать, так как уже сделал это совершенно удовлетворительно, разговаривая с Боричевским. С Белым, Мережковскими, Достоевским порываю окончательно. Лично ни с тем, ни с другим, ни с третьим. Относительно третьего тоже лично. Поймешь? Что с Белым? Он мне все же дорог, хотя не нужен. В ненависти к ненависти клянусь на мече. Торжественность комическая только по форме. Что нового? Устроился ты в газете? Лида плохо слышала тебя по телефону: б<ыть> м<ожет>, оттого я многого не знаю. Лида кланяется. Приезжай[90]. Пиши об экзаменах и обо всем.

Твой Муни.

Относительно Мережковского — природный шулер. Не может не передергивать, ибо «как же иначе». Городецкому принадлежит только импрессионистическая эта формула[91]. А применяется давно, многими. Только всмотрись. Ох уж эти аксиомы! Если Мережковского уличают: «Зачем карта рукав совал?» Отвечает: «Что же мне ее в нос сунуть?»[92] По-своему прав, ибо шулер природный.

9. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 27.8.09 Москва]

Владя! Ты что ж это не пишешь, а? Безобразник. Здесь устроились недурно. Купаемся в «Евксинском Понте»! Многое приятно. Но писать не хочется. Вот тебе стихотворный конец, не идущий к началу:

Хоть описанья гор и Крыма И устарели с давних пор, Хотя ума и сердца мимо Летит посланий милый вздор, — Но счастлив был бы я немало, Когда бы, небо умоля, Я новых дней обрел начало В тебе, полдневная земля, И дух усталый успокоя, Я описать стихами мог И роковую песнь прибоя И розы благовонный вздох.

Кланяйся Диесперову[93]

Твой Муни.

10. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 23.9.1909, Глухов — 25.9. 1909, Москва]

Владя! Голубчик! Ее морят жаждой, ее целый час держали под хлороформом и на столе — это удачная операция[94]. В больнице вечно никого нет, а если кто есть, то скрипят сапогами, шумят. Я не из тех, кто зовут хирургов палачами, но, Господи, заходи к Лиде. Весели ее, хотя я знаю, тебе не до веселости. Напиши, как в К<нигоиздательст>ве: найду минутку прочесть, не минуту, а больше. Адрес: Глухов (Чернигов, губ.), д-ру Кадегробову для Киссина. Целую.

Муни.

11. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 28.09. 1909, Глухов — 29. 09. 1909, Москва].

Милый мой Владя!

Что, брат, ты мне ничего не пишешь? Я теперь в состоянии понимать все и интересоваться всем. Исполни, пожалуйста, следующие мои поручения: узнай, когда в университете последний срок записи на лекции и взноса университетских и лекционных денег; а также напиши, каково мое и твое положение в книгоиздательстве — нельзя ли нам остаться сослуживцами. Передай мой привет Владимиру Михайловичу и его жене, а также дорогим сотоварищам по работе. Попроси Владимира Михайловича, если будет у него время, написать. Как Борис Николаевич? Когда мне быть в консистории?[95] как с тобой? Пока напиши на открытке, а потом письмом.

Ничего подобного я не переживал.

12. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

10 окт<ября> 09

Свет очей моих! Писать я ей-Богу не мог, а не не хотел. Суди сам. Каков мой день? Утром, до 3-х, либо университет, либо гранки, чаще всего и то и другое. От 3–6 К<нигоиздательст>во. В 9 ужинаю, совершенно обалделый. А потом — либо опять-таки гранки, либо перевод (я перевожу не Пруса, а Красинского: «Иридион»)[96], который, впрочем, подвигается медленно, ибо классик + я занят. А то еще — иди куда-нибудь. Просто умираю. В антрактах: музей (кое-какие возможности открываются)[97], книжки читать надо, Марина в Москве и прочее. Ей-Богу, ежедневно с утра поел какао, до 8–9 вечера ничего не ем. Сейчас тоже бы не стал писать тебе, да завтра праздник. Даю тебе слово, что за эти 3 недели без дела проваландался в сложности не более 10 часов. Никогда в жизни столько не работал и счастлив этим невероятно.

Новости: вышел Летучий Голландец, книга плагиатов[98]; один меня оскорбил.

Уехал Диесперов — кланяется.

В К<нигоиздательст>ве все великолепно.

Свидетельствовать о лжи тебе придется недели через три.

Мариэтта меня обзвонила по телефону, ни разу не застала, Живет на старой квартире, кажется не едет к Мереж<ковским>[99] (Сведения от Яблоновских).

Бор<иса> Ник<олаевича> не видел, видеть не жажду, вместо журнала — к<нигоиздательст>во (верх культурности и проч Метнер, д’Альгейм, Петровский, Рачинский, Эллис, черт в ступе). Впрочем, вместо к<нигоиздательст>ва — журнал, вместо журнала — к<нигоиздательст>во, вместо к<нигоиздательст>ва — журнал, вместо журнала — к<нигоиздательст>во…[100] черти лиловые!

Вышел сборник «Смерть»[101]: Городецкий, Вяч. Иванов, Анатоль Каменский, Розанов, Абрамович, Илья Репин и другие писатели. Знай наших. «Журнал для всех» — издатель. Аполлон выйдет 25-го[102]. Кажется, мне вернут «Стансы», но через Зайцева прислали тюк комплиментов. Есть одно слово такое, да ты его не любишь… Жаль!

Володя Высоцкий[103] получил (т. е. получит на днях) 2 тысячи в наследство. Пьет авансом. Это много лучше, чем если бы он собирался издавать культуру.

Мог бы еще написать о «Malleus’e»[104], да это очень долго, кроме того сейчас подадут ужин и у меня болит голова, ибо утром был на генеральной репетиции «Эроса и Психеи» [105]. Посмотрел половину и побежал в К<нигоиздательст>во.

К<нигоиздательст>во собирается издавать библиотеку классиков. Может быть, одним из первых — Иридион моей работы.

Завтра Муромцев, Тесленко, Давыдов и Малянтович судят Эллиса с Янтаревым[106]. Весело на этом свете! Ефим[107] горд. Дидур[108] (бас такой, Шаляпин) дал ему автограф: «Мне очень приятно петь в Москве. Г-ну Бернштейну. Год, число и месяц». Ей— Богу! Ефим показывал сегодня в театре.

Прощай, больше писать не могу. Грустно, что тебе скучно. Что, брат, делать?

Поцелуй себя нежно. Поклонись Лидии Яковлевне и сестре твоей, коли она меня помнит, и пожелай самого хорошего. Стася тебя целует. В К<нигоиздательст>во поцелуи передам.

Твой Владислав.

13. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 8.10.1909, Глухов — 10.10.1909, Москва]

Нехорошо, Владя, ничего не писать. Мое пребыванье здесь еще затянется на неопределенное время, хорошо, если дня на 2–3, а то и больше. У сестры температура 38–39. Да, брат! Со всем тем моя полезность здесь уже не прямая, а посредственная. Я полезен тем, что я есть. А делать я ничего не делаю. Скучно, нехорошо» тоска. Написал бы о К<нигоиздательст>ве, о своих делах, Да — когда я должен свидетельствовать в консистории? О Весах, об Аполлонах, о мистической игре в бирюльки и о прочем. Привет Владимиру Михайловичу, Стасе, Борису Николаевичу и пр., и пр. Пиши.

Муня.

Авось, буду в Москве 15-16-го.

14. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

Здравствуй. Бога ради прости, что молчал. Но — клянусь — у меня не было свободной минуты. Сам посуди: университет, «Польза», «Ченчи»[109] (начал) + радость и работа: мне Владимир Михайлович заказал Пруса, пожалуй, даже для двойного выпуска. Однако, «Польза» меня пока завалила. Там дела на всех парах, да все вещи вроде Балтрушайтиса и Ликиардопуло[110]. И все просят: нельзя ли к завтрашнему дню? Ну, конечно, можно, да часа три за ними и посидишь. Пробовал сдавать экзамен по логике, да не вышло: времени не хватило. Все же не унываю, ибо работаю, а это — все, о чем я мечтал.

Слышал, что тебе приходится неважно, да и заключил о том же по твоим письмам: Владимиру Михайловичу и мне. Что, брат, делать? Трет, трет, трет, немного отпустит, а потом опять будет тереть, — я ведь знаю.

Здесь нет новостей. Вчера прекратили дело Эллиса, за неявкой обвинителя (представитель Музея). В воскресенье я был у Белого. Забежал на полчаса, отдал стихи (все старые — и убежал). Кажется, журнал превращается в к<нигоиздательст>во, а к<нигоиздательст>во превратится еще во что-нибудь… ерунда. Впрочем, я не дослушал. Завтра утром пойду с Белым в Скорпион за книгами для рецензий. Удовольствие не из великолепных.

Ты спрашивал о К<нигоиздательст>ве. Не беспокойся. Все идет, как нельзя лучше. Люди они приятные, а я работаю честно. Результат — удовольствие, кажется, взаимное. Тебе все много кланяются, даже Сыромятников. Какой грозный человек: съел Бронштейна[111]. Сей последний грозится показать мне свою пятистопную социологическую драму из будущих времен. А пока что — я выправляю ему стихи (он переводит «Федру», Аннунцио). Словом, все хорошо, ни о чем не заботься; приезжай, однако же, скорее, — скучно.

До свидания. Целую тебя и очень люблю.

Твой Владислав.

Поклон Лидии Яковлевне.

29 октября 09. Москва.

15. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 11. 07.1910, Таруса — 12.07.1910, Москва]

Что это, все сговорились мне не писать, что ли? Как история с этим новогреческим прохвостом? Как вообще ход истории? Мой адрес: Таруса (Калужс<кой> губ.), Антоновка, имение Калюжных[112]. С. В. Киссину.

Пиши, черт.

Муни.

16. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

Вена, 3/16 июня 1911 г.

Увы, русский поезд опоздал, и я уеду отсюда только вечером[113]. Сейчас 1/2 первого. Я шлялся, шлялся — и пришел в кафе.

Муничка, в Вене все толстые, и мне слегка стыдно. Часов в 9 встретил я похороны и задумался о бедном Каннитферштане[114], его несметном богатстве и о прочем. Хоронят здесь рысью. Ящик с покойником прыгает, венки прыгают, — все толстое, пружинистое — и прыгает.

На границе польский язык (там обращаются к пассажирам сперва по-польски, а потом уже по-немецки) — меня избавил от труда вынимать ключи из кармана: совсем не смотрели. Это, впрочем, меня огорчило: зачем же я не взял папирос? Если бы знал, что за мерзость немецкие или австрийские (черт их дери!) папиросы!! Я тебе привезу в подарок.

Ты не сердись, что я о вздорах. Но я очень устал, смотреть ничего сейчас не пойду, а времени до 6 часов, когда надо ехать на вокзал, — вдоволь. В Ивангороде поезд стоял 20 минут, и я свел знакомство с человеком, у которого были настоящие рыжие пейсы. Милый, но скучный: примирился со всем. Ну, вот. А в Польше на могилах ставят кресты, на которых можно распинать великанов, я не преувеличиваю. Такие же кресты — на перекрестках. Должно быть, нет страны печальнее, несмотря на белые домики и необычайно кудрявые деревья.

Ну, прощай. Поклонись Лидии Яковлевне и поблагодари за то, что она передала тебе это письмо.

Владислав.

По-моему, я очень недурно говорю по-немецки. Больше всего меня поражает то, что меня понимают.

17. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

22/9 июня 911 г.

Муничка!

Я не в Кави, а в Нерви. Это от Генуи сорок минут езды. Здесь очень жарко и очень хорошо. Окно мое выходит на море. С сегодняшнего вечера я сажусь работать. Кажется, это удастся, ибо на душе спокойно ровно настолько, насколько это для меня доступно. Возможно, что я даже стану изредка купаться. Если можешь, напиши мне, что и как. Однако, постарайся, чтобы я получил письмо твое числу к 23 по старому стилю, т. к. возможно, что 23-го я уеду в горы, а куда — не знаю. Ну, пока прощай. Всего тебе доброго. Женя[115] просила тебе кланяться.

Твой Владислав.

Italia, Genova, Nervi, pension Printemps, signor Wladislaw Khodassewitch.

18. С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевичу

[На бланке «Кн-во “Польза”. В. Антик и Ко. Москва, Тверская, Козицкий, д. 2»]

Alte Moskau[116]. 16. VI. 11

Владичка!

Все тихо в здешних местах. Никто ни о ком ничего не знает. Так что даже удивительно. Впрочем, Нюра[117] уезжает в Париж обучаться красоту наводить. Здесь заведеньице откроет. Есть какие-то копошащиеся гадости вокруг Мусагета. Но это всегдашнее: кобели, попрошайки, сутенеры, мистагоги — на артельных началах.

У меня от дачной жизни на душе тихая скука. Когда приезжаю в город, испытываю злобу, зависть и какой-то совсем безоглядный гнев. Жарко и у нас. В Москве на днях было 40°.

Благодарю Евгению Владимировну за снимок с Боттичелли, но картина эта (оригинал) в Москве. Лучше бы из Италии получить что другое. Это, должно быть, у вас жара была большая, оттого… Кланяйся Евгении Владимировне. Да поскорей — в горы, а то здесь умные люди говорят: Нерви — совсем не место. Целую тебя. Муня.

Лида кланяется.

19. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссин

Nervi, 1 июля/18 июня 911

Ежели тебе любопытно знать, как живу и работаю я, — то слушай.

Здесь очень жарко и очень скучно. Этим предрешается дальнейшее. Утром, встав часов в 10, пью кофе и до завтрака жарюсь на пляже. От завтрака часов до 6 тружусь, в 6 опять иду на пляж и, пока Женя купается, пью birr'y, по-нашему — пиво. В семь обедать, а после обеда шляемся мы по городу или взбираемся на гору, что очень нравится Жене и чего терпеть не могу я. Потом заходим в кафе Milano, где вертлявая и раскрашенная итальянка поит нас кофе. Потом — полчаса у моря, а потом спать. Верх разнообразия — красное вино в каком-нибудь придорожном кабачке, из тех, куда даже во время сезона не ступает нога чужестранца. Там вокруг сонного хозяина галдят или шепчутся (одно из двух) три-четыре итальянца, полуголых и похожих на бандитов.*

Таковы впечатления чахоточного. Здоровый гражданин, трепеща перед Вашей Светлостью, заявляет, что Италия — страна божественная. Только все — «совсем не так». О Ренессансе хлопочут здесь одни русские. Здешние знают, что это все было, прошло, изжито и ладно. Видишь ли: одурелому парижанину русский стиль щекочет ноздри, но мы ходим в шляпах, а не в мурмолках, Василия Блаженного посещаем вовсе не каждый день, и даже Новгородский предводитель дворянства, с которым я очень знаком, не плачет о покорении Новгорода. Здесь в каждом городе есть памятник Гарибальди и via Garibaldi. Этим все сказано. Ежели бы российские италиелюбы были поумнее, они бы из этого кое-что смекнули.

Итальянцы нынешние не хуже своих предков — или не лучше. Господь Бог дал им их страну, в которой что ни делай — все выйдет ужасно красиво. Были деньги — строили дворцы, нет денег — взгромоздят над морем лачугу за лачугой, закрутят свои переулочки, из окна на ветер вывесят рыжие штаны либо занавеску, а вечером зажгут фонарь — Боже ты мой, как прекрасно! В Генуе новый пассаж, весь из гранита. Ничего в нем нет замечательного, — а вот ты попробуй-ка из гранита сделать так, чтобы некрасиво было: ведь это уже надо нарочно стараться. А у нас — ежели ты уж очень богат, ну, тогда можешь пустить мраморную облицовочку, которую неизбежно надо полировать (иначе она безобразна), — но из нее ничего, кроме модернчика не смастеришь. В Финляндии мрамор пестренький, как рябчик; в Гельсингфорсе, говорят, все дома глянцевые и в стиле-нуво. Тьфу!

Здесь нет никакого искусства, ей-Богу ни чуточки. Что они все выдумали? Здесь — жизнь, быт — и церковь. Царица-Венеция! Genova la superba!** Понюхал бы ты, как они воняют: морем, рыбой, маслом, гнилой зеленью и еще какой-то специальной итальянской тухлятиной: сыром, что ли? А выходит божественно! Просто потому, что не «творят», а «делают». Ах, российские идиоты, ах, художественные вы критики! Олухи царя небесного! Венецианки поголовно все ходят в черных шалях без всяких украшений, с широкой черной бахромой и ничуть в них не драпируются, потому что некогда. Красиво — изумительно. Это что же, Джотто какой-нибудь выдумал? а? У, скворцы, критики, соли вам насыпать на хвост! Прощай. Обозлился. Завтра поеду в Геную, в порт, ночью, на матросов глядеть. А через неделю — через Пизу и Флоренцию — в Венецию. Россиянин, воспевший Пизу, носит многозначительное имя: Бобка. Только и всего. Вот размахнусь да и пришлю фельетон из Венеции[118]. Посему — сие послание — тайна.

Твой Владислав.

Напиши мне в Венецию: Italia, Venezia Vladislaw Khodassewitch, Ferma in poste. Женя лишила меня твоего изображения, которое вез я как походную икону. Увы! Получил ли ты его, по крайней мере?

* Сей родительный падеж неудачно заимствован из польского языка. Прости. (Примеч. Ходасевича).

** Генуя великолепная! (итал.)

20. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Флоренция. 11 июля/28 июня 911

Завтра еду в Венецию, где буду жить долго. Это неизбежно по деловым причинам. Я жив, здоров и весел. Вот тебе Джоттова кампанила, которая, как вся Италия до Леонардо, Рафаэля и Мик<ел> Андж<ело> — ничуть не красива. В ней нет никакого «искусства», пусто бы ему было.

Прощай.

Владислав.

Пиши. Лидии Яковлевне привет.

21. С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевичу

Вырубово, 25 июня <1911>

Не знаю, дойдет ли к тебе это письмо, так как сюда письма приходят на 6-ой день. Где будешь ты, когда в Венеции будет это письмо? Помнишь, ты говорил: все зависит от интонации. Не знаю, как прочел ты мое письмо (где о карточке), но моя интонация была самая благодушная. Был ли ты у какого-нибудь итальянского медикуса? Да — вот еще: ты знаешь, та Италия, о которой ты пишешь, открыта Немировичем-Данченко и П. П. Гнедичем?[119] Это тоже старая Италия. Ну, что ж! Ведь ты сам знал, знаешь и, сколько бы ни мистифицировал себя, будешь знать, что грязь на улицах столь же показательна, как и архитектура; что в Николаевскую эпоху фокус общества был вовсе не в Пушкине; что Россия того времени была едва в 3 тысячи человек (может, и меньше, сколько подписчиков у Литературной Газеты?); что в Ассирии был тоже быт, а не одни Сарданапалы и отрубленные головы пленных царей и т. д. И где это быт — не главное? Прости меня за эти рассуждения томительные: у нас погода сырая, а у тебя скрытый энтузиазм. Вот «ты в восторге от Берлина, мне же больше нравится Медынь»[120], по слову мудреца.

В фельетон вставь рассуждения о том, какие преимущества имеет жара у моря перед жарой в середке суши: об этом любят говорить, слушать, читать. Это из породы: «как это верно!» Неожиданности должны быть только успокаивающего свойства, например: в Италии не все черны, не все красивы, не все англичане, ну, одним словом, все даже правда.

А вот тебе новости: Янтарев[121] в газете облаял Диесперова, очень глупо облаял и скучно. Измайлов облаял альманах Мусагетский[122] без имен — скучно. Вяч. Иванова тоже он. Дима[123] написал, что Гамсун — «пантеистическое копанье в носу» (правильно!), а вот Киплинг! Но штопать носки лучше, чем писать в газетах, а он…

Недели две как не был в городе. Немножко играю в городки. Рука ноет. И зады болят, понимаешь, зады, как-то не то врозь, не то вместе. В карты не играл, водки не пил, писать не писал, читать не читал, — кто не взбесился бы?

Пишешь ли ты? Я многое знаю, что нужно делать, но не даю советов, чтобы не испортить тебе возможность что-нибудь сделать.

Видишь, какой я мухомор.

Привет Евгении Владимировне.

Будь здоров: не вздыхай: о, Русь! о rus![124] Нэкрасиво: скачками вздохи выйдут.

Твой Муня.

Лида кланяется.

22. С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевичу

[Открытка.[125] 5.2. 1915 г. Варшава.]

Владя,

Я сегодня утром должен был поехать в Москву. Но ночью меня вызвали телефонограммой на II-ой эвакуационный пункт. Что со мной будет, не знаю. Рейнбот[126] слетел. Ченчи высылаю. Твой.

23. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 7.3. 1915.]

Вот еще какой штукой утешался пан Слонский Эдуард[127] в стычне сего года. Ты совершенно ни к чему болен, Владя. И напрасно мне Нюра — если ты сам не можешь — не напишет ничего о тебе. Я по-прежнему самый невероятный человек в ведомстве, проше пана. Пиши. Впрочем, теперь я по крайней мере здоров. А то тоже возился со всякими хворобами. Мое ушановане*

Муни.

* Мое почтение (польск.).

24. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Полевая почта. 2.4. 1915]

Дорогой Владя!

Возможно, что я тебе пришлю небольшую штуку, которую мне необходимо напечатать. Печать — вещь продажная. Мне для улучшения и укрепления моего положения необходимо печатно похвалить моего начальника: 1) это ему будет приятно, 2) это ему покажет, что при случае я могу и выругать таким же образом. Это необходимо. Мобилизуй для этого все мало-мальски дружеское тебе и мне газетно-журнальное население Москвы. Ни одна блоха не плоха: и Голоушев[128], и Койранский[129], и Грифцов[130], и я не знаю, кто еще.

Твой Муни.

Мое ушановане.

Если хочешь узнать обо мне, звони Лиде: я пишу ей часто и о своем самом важном подробно.

25. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка.]

Как-никак, а Словацкий[131]. А здесь печально мне. Вроде рек Вавилонских мне эта Висла. Кажется, только тебе было бы здесь так не по себе, как мне.

Муни.

Привет Нюре и Любе[132].

<апрель 1915 г.>

26. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

Автор — Н. Zaremba. В подлиннике называется «Напиток осени»[133]. По-моему, лучше «Осенняя кружка». Перевод с вариантами. Текст точный, варианты, может быть, лучше. Если можешь, напечатай. В крайнем случае даром в какую-нибудь военную пользу. Привет. Целую.

Муни.

Вы — пиво осени, томящий запах прели, И мокрых красных крыш тяжелые капели, (намокших?!) Пьяните вы меня и крепче и сильней, Чем легкое вино весенних светлых дней. Я вами опьянен, брожу широким шагом По скользким улицам, по скатам и оврагам (скошенным лугам?) Яснее чувствую, мутнее вижу я. Я пьян (ю?). Порою грудь стесняется моя. (Плохо: нужно сказать: велик глоток). Дышу прерывисто, дышу и задыхаюсь И на мгновение от кружки отрываюсь. Но вот припал опять. Тяну ее до дна И ярко чувствую, как кровь моя красна!

Перев. С. Киссин

Если исправишь, буду благодарен.

Нюре привет. «Живи и работай!» Еще раз целую.

Муни.

23/IV <1915>

27. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

3/V 1915

Слушай, Владя: ежели мне не будут писать писем, то я одурею совершенно. В таких я по работе обстоятельствах нахожусь. То, что я утверждаю, ничуть не шутка. И Лиде я пишу о том же, быть может, в несколько более сдержанных выражениях. Я страшно рассеян, все время расстроен и озабочен. «Нет, куда он мою жикетку дел?» — так говорила в маленьком городе на Волге одна пьяная «зимогорская» б…ь и ходила с этим вопросом по Вшивой горке[134] чуть не полдня. Так вот и я целый день возжаюсь: нет, куда он мою жикетку дел? Жалованье мне теперь будет идти большое — рублей полтораста. Больше 50 здесь никак не проживешь, хотя бы суп со страусовыми перьями есть. Так что домой рублей 100 буду посылать. Представлен к Станиславу, но не дадут. Целую тебя. Но пиши. Боюсь не выдержать и эвакуироваться в сумасшедшем вагоне. Мой адрес: 8-ой головной эвакуационный.

28. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Милый Муни,

ты прав, конечно, сердясь на меня за молчание. Впрочем, одно письмо, с месяц тому назад, я тебе написал. Получил ли ты его?

Вся беда в том, что мне писать нечего. Я почти ничего не делаю и никого не вижу. Живу (и буду жить все лето) не в Гирееве куда пришла твоя открытка, а в квартире у Михаила[135]: Москва. Правое Петроградское шоссе, 34, кв. 8.

Мне скучно, — вот единственная вещь, похожая на новость: я этого не испытывал уже несколько лет. «И не с кем говорить, и не с кем танцевать» — это я бубню непрестанно, как ты о своей «жикетке». В общем, уверяю тебя, что тебе сейчас много лучше, чем мне, во всяком случае — интереснее.

Изумительно, что я не голодаю. Деньги откуда-то есть. Впрочем, здесь важно то, что 4 месяца не надо платить за квартиру. Москва не в разъезде, а в разброде. В этом году все куда-то уезжают на неделю, потом приезжают, потом опять едут, и т. д. У меня нет и этого.

Муничка, ей-Богу, против окна моего идет трам; ей-Богу, вчера был град; ей-Богу, я отдал башмак в починку; ей-Богу, сегодня среда. Вот все, самое любопытное и необычайное, что я могу тебе сообщить. Стихов не пишу, рассказов не пишу, статей не пишу. Перевожу Пшибышевского для Пользы[136].

Пожалуйста, пиши. Я бы теперь сходил с тобой к Греку: и туда не хожу, общество тамошнее слишком плохо.

Будь здоров, не хнычь, мука будет обязательно.

Целую.

Твой Владислав.

Нюра тебя целует тоже.

М<осква>, 13 мая 915.

29. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 23.5.1915, Белая Олита]

20/V<1915>

Ну, Владя, слава Богу, дождался от тебя письма какого ни на есть. Пишу тебе самой глубокой ночью, еле выбралось время. Ежели бы ты знал мои подвиги и по канцелярской, и по бухгалтерской, и по кухонной части, то… все-таки не позавидовал бы мне. Пойми: я окружен конкретными хамами и неприятностями. Полезность моей работы спорна, асбтрактность ее явственна. Понимаешь, я без воздуху, ибо что такое абстракция как не безвоздушие? Устаю дьявольски; кроме того, сам ты знаешь, как я неспособен ко всему, что называется сношениями, отношениями, прошениями, рапортами. Канцелярист я хуже посредственного; работы много, и ответственной. Noblesse oblige*, начальство принуждает, шкура моя тоже чего-нибудь стоит, тем более, что солдат получает 75 копеек в месяц, а я стою шестьдесят рублей, и все-таки усталость, припадки лени, скука и неумелость с неспособностью. Подумай, брат! Буду свободней, напишу больше. Целую тебя и Нюру. Гарика[137] тоже.

Все конкретное — меня живо трогает, поэтому пиши (о людях), ежели так уж трудно о себе. Что Люба, Женя Муратова, Боря Грифцов, Шершеневич[138] и все милые и не милые? Какова книга Мариэтты?[139] Еще раз целую тебя.

Муни.

* Положение обязывает — (фр.)

30. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. Полевая почта. 24.5. 1915]

21/V <1915>

1-ое

Владя! Это отчаяние! Никому я до сих пор об этом не писал совершенно откровенно. Я не знаю, что со мной будет: разжалуют или под суд отдадут. Я утомлен и раздражен до степени, мне до сих пор неизвестной. На одного прапорщика тут я орал как бешеный. Люди сбежались. Теперь я хожу потерянный и сдерживаюсь с трудом, прямо ужасным. Открытой ненависти ко мне нет, но глухая неприязнь основательная. Нижние чины со мной ничего, я с ними тоже, но с хамьем… Если мне не удастся недели две отдохнуть, я угожу под суд. Я прямо не знаю: что может мне помочь. Разве если генерал-губернатор о моем здоровье справится. Конечно, это никому известно не должно быть. Не завидуй мне. Целую тебя.

Муни.

31. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. Полевая почта. 24.5. 1915]

21/V <1915>

2-ое

Вот подумай: ты у меня умный — что мне делать. Ведь ни с кем из родных я посоветоваться не могу. То они мне трактаты о воле Божьей писали. Теперь будут писать: терпи, терпи, — точно я сам не знаю, что нужно терпеть. Помочь не смогут и огорчатся только понапрасну; ведь ни у кого даже голова не зачешется подумать: в самом деле фаталисты. Ну вот каюк: знаешь, как несостоятельный должник: он не разочарован, не болен, не сумасшедший, а все-таки выход один — потому что, кроме людей и предметов, есть еще человеческие отношения, и с их (отношений) точки зрения он безнадежно болен и приговорен. Подумай. До свиданья.

Муни.

32. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

22/V <1915>

Вчера я ел за весь день только раз. Сегодня не вставал с постели и не выходил из комнаты. Что это? Каприз? Да. Усталость? Тоже. И еще более желание побыть без этих человеков, благоразумное желание, потому что: что хорошее может выйти из скандала или еще чего-нибудь. Я очень худ сейчас, чувствую, как у меня горят щеки, и как на скулах ничего, кроме кожи, нет. У меня теперь совсем небольшая борода, но она совсем седа с боков, так еще никогда не было. Я лежу, злюсь, курю и даже не знаю, чего мне хочется, но это незнание во всяком случае не от пресыщенности. Тут не до жиру, а быть бы живу. Естественно, поскольку моя жизнь представляет ценность не только для меня, я должен за нее цепляться и ограждать ее от всякой мыслимой опасности, но поскольку она моя г она мне тяжела. Ах, я знаю все эти соображения о том, что бывает хуже, все эти китайские, в цветных горшочках мудрости о зайцах и лягушках, но ведь я и не собираюсь что-нибудь делать. Но ты понимаешь. Ах, может быть, просто человеку, который в несчастье, надо жаловаться, а который раздражен, тому браниться.

А скажи, Владя, тебе приходилось слышать, как перевирают твое имя-отчество, не оттого, что не заучили, не оттого, что не расслышали, а так, по небрежности, по нежеланию находить в памяти нужный ящик? Ну, ежели б тебя Антик[140] назвал Валериан Феликсович или как-нибудь в этом роде? При известного рода самолюбии это не мелочь. А тут сыплется все время всякая гадость. Ну, ты подумай: штабной писарь! Все, что в мирное простое время разумели под этим. Ведь они здесь есть, с гармоникой, с гитарой, со скрипкой в соседней с канцелярией комнате. И все они на благородном положении. Насколько гаже и скучнее они от этого. И кто может вообще выносить гармонику, не вечером у забора, когда она естественна, как шарманка, а днем, в комнате, тягучая, ноющая, эдакий промин писарской души, как проминают ноги, а ты в это время тщишься понять какой-нибудь абсолютно ненужный параграф или отдаешь приказ о прибывших, выбывших, удовлетворенных суточным довольствием и иных. О, гадость. Нет, пожалуйста, не завидуй занимательности моей жизни.

Прощай. Твой Муни.

33. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

23/V<1915>

А зачем едят яичницу ножом, а зачем ножом режут котлеты, а зачем чмокают за едой, а зачем начальник пальцем в зубах ковыряет? А зачем сестры тоже с ножа едят и говорят на «о», а зачем мой сосед по комнате доктор Хильтов утром говорит: «курение табаку вредно», а днем: «я полагаю, что наука не пришла к своим конечным выводам», а весь день уходит на заявления и вопросы такого же сорта: «А что такое вы понимаете под словом “индивидуальность”»? А я ничего не понимаю под этим словом и ни под каким другим, а просто лежу и думаю: о, сволочи!

Если самая прекрасная девушка не может дать больше, чем у нее есть, то зато всякая сволочь дает не меньше, чем у нее есть. Избавьте меня от этой полноты. Будьте моими неоплатными должниками. Вероятно, я несправедлив, но ведь я молчу, как убитый, как человек, которому не только нечего сказать, но у которого вообще нет привычки говорить. Лучше целый месяц читать, чем жить здесь и работать неделю. Пока прощай. Ежели не удастся отсюда хоть на неделю, то, право, не ручаюсь ни за что.

О, вежливость и ум Владимира Михайловича Турбина, о, такт и благожелательство Аркадия Ивановича, о, вежливость и изысканность манер Янтарева! Где вы? О, покойный Тимофеев[141] и великий художник Пуантель[142]! Ах, здесь мне кажется, что даже Садовский кудряв, Гриф юношески худ и Оля Богословская[143] красива и умна. Еще раз прощай. Целую тебя и Нюру и Гарика

Муни.

Сегодня я встал.

34. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

<июнь 1915>

Здесь есть прапорщик Чуев, напечатавший книгу переводов из Верхарна[144]. Чуев не какой-нибудь, не однофамилец, а «брат Чуев», один из тех братьев, которые пол-Москвы кормят сухарями и булками. Он очень высок, брит, длиннолиц, большенос — ты знаешь этот тип, к которому относятся Блок, частью Северянин, частью Чулков — и — очень немного — Уайльд. Все это с примесью збуковских манер[145]: «пищу» вместо «пики» и т. д. К тому же, милое дурачество: молодой человек, слегка миллионер, немножко поэт, чуть-чуть спортсмен. И, Владя, бедный Муни выносит все. Пойми: я человек скорее резкий, скорее неспособный спускать и терплю все, все. Блистательное общество писарей, таковое же (чувствуешь отрыжку канцелярии?) полуэстетствующего купчика, врачей, забывших медицину и помнящих только XVI и XIX книги свода военных постановлений, отделов преимущественно о жалованье, порционах, добавочных и т. д., присяжных читателей Нового Времени, от полурумынских, полуистиннорусских людей и прочая. Господи! Дайте мне, хуже — Бурлюка![146] — и я буду с ним мил, — как Бама[147] — с Львом Толстым. Я буду приветствовать его «звонким юношеским голосом», я что угодно вытворю, лишь бы повидать человека, который говорит о том, в чем хоть немного понимает, для которого, будь он хоть распрофутурист, существуют понятия: искусство, литература, религия, который не употребляет этих слов вместо: ассенизация, унавоживание, испражнение. Потому что когда они говорят о чем-нибудь подобном, то, слушая, мнишь себя сумасшедшим, ослом или марсианином.

Прав Пушкин. Всегда прав Пушкин. Ведь то, что эти почтенные господа понимают под искусством, должно либо их баюкать: вот почему все они любят Тургенева. Он великий диван-самосон русской литературы[148]. Либо их поддразнивать, но, конечно, никто не сознается в склонности к порнографии. Ну, а вообще, ежели по высокому о целях и пользе искусства, то ни дать, ни взять «жрецы метлу у них берут» — прости искажение. Слушай, я Андрея Белого — и именно тогда, когда он нашим с тобой Ставрогиным был — назвал блядью, в кружке, в лицо: тут-то мы и помирились после весьма странной размолвки. (Мне сейчас пришла убийственная мысль: что ежели он полу-Ставрогин, так я одна восьмая Шатова. Только если ты это кому-нибудь скажешь, убью.) Да, так вот, а теперь я молчу, и у меня ужасно глупый вид. Ну, такой глупый, что я даже ни одного из наших знакомых не могу привести как сравнение. А уж мы ли с тобой дураков не знаем, кажется, не только на все буквы алфавита, но на все китайские иероглифы. Ты представь себе дурака, не торжествующего, а убитого (в этом и есть редкость моего типа). Да, нашел — вот этот дурак. Еврейский есть такой анекдот: кто-то в бане крикнул: «Дурак! вон из бани!» Дурак обиделся: «А моя копейка — не копейка?» Вот я-то и есть этот несчастный дурак. Помни, Владя, ведь это только фон, а что на нем бывает подчас! Неописуемо, и в то же время нелюбопытно. Я мог понять всякую глупость, я мог предугадать и точно сказать самое глупое, что можно сказать по любому поводу. Бог, вероятно, наказал меня за это! Но ладно.

Sanctificetur nomen Tuum! Fiat voluntas Tua!* А кстати, где Ахрамович[149]? Он не умер? Я знаю, ты его недолюбливаешь. Но все-таки разузнай. Пиши. Целую тебя и Нюру.

Твой Муни.

P.S. И все же мое место столь завидно, что необходимо всячески держаться и крепить протекции и связи: ведь 1) я жив, 2) я получаю 174 руб. и питаю сим Лиду с Лиюшей[150].

* Да святится имя Твое! Да будет воля Твоя! (лат.) — Слова Нагорной Проповеди. Евангелие от Матфея. 6, 10.

35. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

11/VI <1915>

Владя! Единственное письмо, которое я от тебя здесь получил, было помечено 13 маем. Я тебе написал с тех пор не менее трех писем. Неужели ни одно к тебе не дошло? Выражаясь по-одесски — сказать, чтоб мое положение было да, хорошо, так нет. Я устал, как устаем, как можем уставать мы, те самые мы, кои суть литераторы, репортеры, художники, корректора, газетчики и всякая иная сволочь, которая иногда ходит в театр, бывает у Грека или в Эстетике, которая «безумно кутит»… на два с полтиной, и которая все-таки в тысячу раз лучше, воспитанней (хотя где она воспитывалась?) и умней, чем провинциальные и военные врачи, питерский чиновник из пуришкевичских прихвостней, сестры милосердия из каких-то недоделков, потому что ни тебе они эсдечки, ни тебе они эсерки, ни тебе они эстетки, ни тебе они бляди.

Мне нужна неделя отдыха, неделя житья в Москве для того, чтобы быть в состоянии далее работать, а так я ни за что не ручаюсь. Заурядвоенные чиновники теперь разжаловываются автоматически, как только перестают занимать должность, все равно по причине ли негодности, дурного поведения, шестинедельной болезни или упразднения самой должности. Во всяком случае, ежели мне еще предстоит карьера рядового пехотного полка, я хотел бы быть на Кавказском фронте, не потому что мне немцы страшнее турок, — ведь в строю мне все равно головы не сносить, — а потому что мне этот фронт осточертел.

Единственное в моей этой жизни — а ведь сколько она может продлиться, только Бог знает; во всяком случае, если меня не разжалуют и не убьют, она будет длиться годы, — единственное в ней удовольствие — это письма. А ты ничего не пишешь! Я ужасно хорошо вижу человека, который пишет, вижу, может быть, ясней, чем в жизни, ну, прямо, как в театре. Ежели ты думаешь, что твое письмо о том, что тебе скучно, что под окошком едет трам, что башмаки в починке, а сам ты переводишь Пшибышевского, было мне неинтересно, ты ошибаешься. Суди о моей жизни хотя бы по тому, что я его сегодня, это письмо о том, что скучно и нечего писать, перечитывал. Пиши, пиши. А что же Нюра? Может, она добрее тебя? Ведь, кажется, все кошки, бегавшие между нами, подохли и мы в самом деле друг к другу хорошо относимся. Ну, пишите же. Целую Вас обоих и Гарика.

Муни.

[Поперек страницы] В Москву не пускают. Не знаю: совсем или покуда. Опять пора думать о протекции. Узнай адрес Голоушева. И подумай головкой крепко. Ни один генерал не плох. Жду писем.

На адресе, кроме 8-ой головной и 7 д. пункт добавь: Белая Олита.

36. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Милый Муни,

прости меня: ей-Богу, не мог писать. Меня донимали хлопоты по пустякам. Последнюю неделю, кроме того, я, собственно, провел у Верочки Брахман, высиживая у нее по 3–4 часа в день — и не в приемной, а на кресле. Несколько раз уставал почти до дурноты. Зато теперь у меня блестящая (даже буквально, ибо изнутри золотая) верхняя челюсть, ослепительной белизны, способная жевать вкусную пищу, не вынимающаяся, не мешающая — и, для полной иллюзии, даже слегка побаливающая: вспухли надкостницы над корнями, в которые она ввинчена. Но это пройдет.

Со вчерашнего вечера я в Гирееве, у Торлецких, где пробуду неделю. Нюра получила девятидневный отпуск и поехала в Царское Село, а оттуда в Финляндию к Валентине[151].

Внутреннего самочувствия у меня нет: попробую попитать тебя сплетнями.

Я послал Гершензону оттиск пушкинской своей статьи[152]. В ответ получил письмо, набитое комплиментами, похвалами, приветствиями и другими пряностями, но хорошее и простое. Старик мне мил. Он напечатал в «Невском Альманахе» (вышел такой, дряни в прозе, и в стихах») прекрасную статью о евреях[153].

Антибрюсовское ополчение растет и ширится. Бальмонт в Москве, негласно интригует. Я засветил лампаду и жду, чем кончится[154]. В столице на Неве поголовное Лукоморство[155]. Кузмин с Городецким играют в патриотическую чехарду. Бальмонт с ними. Блок и Чулков (?!)[156] к Суворину не пошли, Брюсова не звали. Остальные все там, кроме Мережковских, которые не там, ибо не сошлись насчет серебренников: меньше тридцати одного не берут. Меня (ого!) звали официально. Я отказался официально. Собственно, мне на всех наплевать, но: 1) Городецкого не люблю; 2) Рус<ские> Вед<омости> со временем дадут мне 32 серебренника. Нынче труд так вздорожал, что даже добродетель отлично оплачивается. Я же в Русских Ведомостях — вроде валдайской.….: Голос Москвы забыт.

В «Пользе» — реставрация Бурбонов: Васин и Трауб. Я им кончил 2-ю часть Пшибышевского романа, заглавный лист которого пожертвовал на выставку автографов (была такая на Пасхе). Какой-то кретин купил бумажонку за сорок целковых. Другая (А. П. Рерберг) купила яйцо с моим автографом за 25[157]. Безумие и ужас…

Ну, будь здоров. Утешать тебя не буду. Ты утешайся и служи, служи, служи вовсю, ибо: 1) тебе же выгоднее, 2) я не хочу осаждаться в немецкой колбе. Ну — для меня.

Целую тебя. Садовской[158] кланяется.

Гарик тоже. Нюра тебе напишет из Петрополя.

Твой Владислав.

Гиреево, 19 июня 915.

37. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Петроград. 2/VII/1915.

Милый Муни,

я еду в Финляндию, к Вале, недели на две, и везу туда Эдгара — до осени. Жить мне скучно, к тому же я не очень здоров. В Москве ничего интересного. Гонение на «мэтра» продолжается. Говорят, Лернер его изругал последними словами — за стихи!!![159] Я не читал. Значит пошла уже в дело тяжелая артиллерия. Будь здоров. Пиши. Целую.

Владислав.

38. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

3 VIII <1915>

Ах, Владя, Владя! и чего же это ты не пишешь. Совсем ничего не пишешь. Хоть бы про рассказ свой написал, про который мне Нюра говорила. А стихов не мог бы нешто прислать? Я очень рад: получил телеграмму, что Саша[160] жив, а ведь из Москвы уезжал в полной уверенности в обратном. Странный эгоизм развивает война наряду с хладнокровным и равнодушным к себе отношением. Но обо всем напишу, если ты сам напишешь.

Целую. Привет. Муни.

[Приписка сверху] Бумага не моя, пишу с оказией.

39. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Мос<ква>, 9 авг<уста> 915

Милый, милый мой Муничка, я не пишу оттого, что плохо, оттого, что устал, и еще — черт знает отчего. Я не хочу сказать, что мне хуже, чем тебе, но когда плохо, так уж все равно, в какой степени. Ей-Богу, человек создан вовсе не для плохого! Страховые агенты — великие люди: они-то знают, что ignis ничего не sanat*[* огонь… лечит (лат.).]. Это тайная часть их учения.

Ну, хорошо. Я в Москве устал. Я поехал в Финляндию[161]. Там Елена Теофиловна говорила глупости, гадости, пошлости. «Война — это такой ужас!» Если ужас — так с ужасами надо бороться: ступай, стерва, на фронт! А все дело в том, что Иван Трифонович в обозе. По ее мнению, нет в мире ничего страшнее обоза[162].

Валя любит искусство. В благодарность за гостеприимство я по 3 часа в день сидел в неестественной позе. Впрочем, каждая поза неестественна, когда пишут твой портрет. «Ну, зачем это?»

Ели грибы. Ловили рыбу. Играли в бридж. Все это отвратительно.

Поехал в Царское[163]. Там Чулков сидит и верует в Бога. «Здрасте». — Здрасте. — «Вы, наверное, голодны? Пожалуйста, супцу. Кстати, вы в Бога верите?» — Благодарю вас, я супа не ем. — «А в Бога верите?» — Вот котлетку я съел бы. — «А мы с Мережковскими верим».

Вот я и уехал. В Москве смешение языков. Честное слово, совершенно серьезно: это ни на что не похоже, кроме смешения языков. Один хам говорит: «вот и вздует, вот и хорошо, так нам (?) и надо». Другой ему возражает: «Не дай Бог, чтобы вздули: а то будет революция — и всех нас по шапке». Третий: «Я слышал, что Брест построен из эйнемовских[164] пряников: вот он, шпионаж-то немецкий». Четвертый (ей-Богу, своими ушами слышал): «Я всегда говорил, что придется отступать за Урал. С этого надо было начать. Как бы “они” туда сунулись? А теперь нам крышка».

Муничка, здесь нечем дышать. Один, болван, «любит» Россию и желает ей онемечиться: будем тогда культурны. «Немцы в Калише сортиры устроили». Другой подлец Россию презирает: «Даст Бог, вздуем немцев. Марков 2-й тогда все университеты закроет[165]. Хе-хе».

Муничка, может быть даже все они любят эту самую Россию, но как глупы они! Это бы ничего. Но какое уныние они сеют, и это теперь-то, когда уныние и неразбериха же грех, а подлость, за которую надо вешать. Боже мой, я поляк, я жид, у меня ни рода, ни племени, но я знаю хотя бы одно: эта самая Россия меня поит и кормит (впроголодь). Каким надо быть мерзавцем, чтобы где-то в проклятом тылу разводить чеховщину! Ведь это же яд для России худший, чем миллион монополий, чем немецкие газы, чем черт знает что! А российский интеллигент распускает его с улыбочкой: дескать, все равно пропадать. А то и хуже того: вот, навоняю, а культурный Вильгельм придет вентилировать комнаты. То-то у нас будет озон! За-граница!

Когда война кончится, т. е. когда мужик вывезет телегу на своей кляче, интеллигент скажет: ай да мы! Я всегда говорил, что 1) верю в мужика, 2) через 200–300 лет жизнь на земле будет прекрасна.

Ах, какая здесь духота! Ах, как тошнит от правых и левых! Ах, Муничка, кажется одни мы с тобой любим «мать-Россию».

Я не говорю про тех, кто на позициях: должно быть, там и Прапорщик порядочный человек. Но здешних интеллигентов надо вешать: это действительно внутренний враг, на 3/4 бессознательный, — но тем хуже, ибо с ним труднее бороться. Он и сам не знает, что он враг, так где уж его разглядеть? А он тем временем пакостит, сеет «слухи из верных источников» и т. д. Тьфу, я очень устал.

И вот, подвернулись мне письма Антона Павловича Чехова — Царство ему Небесное, но был бы он жив, я бы его повесил

Джек Лондон пошляк веселый. А. П.[166] — нудный, унылый Как пирушка у Зайцевых.

Боря Грифцов напечатал статью о Баратынском[167]. Ну, он ее написал. Но как Струве ее напечатал? Вздор и туман, жеваная промокашка какая-то.

Стихов у меня нет, каких еще тебе стихов? Отстань, пожалуйста. Рассказ мой дрянь самая обыкновенная. Помесь Стендаля, Андрея Белого, Данте, Пояркова, Брюсова, Садовского, Гете и Янтарева. Я его диктовал, пока Валя писала мой портрет. А ты хочешь, чтобы я тебе о нем писал! Не стану. Я его продаю, да не знаю, кому[168]. Переезжаю на новую квартиру. Адрес пока Мишин.

Будь здоров, не хандри и пиши. Злись, да не унывай.

Твой Владислав.

Нюра тебя очень, очень, очень целует. Она меня загрызла за то, что я тебе не пишу.

Говорил с ранеными. Честные люди. Я тебе одно скажу: если бы не, если бы не, если бы не и если бы не, — я бы пошел добровольцем.

Смешно? Нет. По крайней мере вернувшись (тоже, если не) — с правом плюнул бы в рожу ах скольким здешним дядям!

40. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Муничка, ну когда я же не умею и не люблю писать писем! Это очень трудно. Кроме того, я ничего не делаю и занят в сутки 24 часа. Здесь нет, ей-Богу, ничего даже просто занимательного. Пишут плохо, говорят глупо. Один умный человек, да и тот — я. Лидия Яковлевна говорила, что ты просил прислать книгу Чурилина[169]. У Кож<ебаткина> ее, конечно, нет. Стоит она 3 рубля. Могу тебе поклясться, что третьесортные подделки под Белого не доставили бы тебе никакой радости. Гурьева[170] знаешь? Так вот Чурилин — плохой Гурьев.

Я по уши влез в Мицкевича. Кажется, буду его редактировать для Сабашникова[171]. Переводы — старые + то, что ни разу не было переведено (около 50 вещей). Впрочем, еще более кажется, что пойду воевать. Будь здоров. Не завидуй. Я день и ночь целуюсь с бабуленькой и думаю, что это мерзость.

Твой Владислав.

Нюрик и Гарик шлют тебе привет.

27/ XII 915.

41. В.Ф. Ходасевич — Л.Я. Брюсовой (Киссиной)

Петербург, 28 окт<бря> 921

Милая Лидия Яковлевна,

Я принципиально договорился с одним издательством[172] относительно муниной книги. Через месяц (м<ожет> б<ыть>, с небольшим) она уже поступит в продажу. Выйдет она одновременно со вторым изданием моей «Молодости» и по внешности будет совершенно с ней одинакова. Издание будет не роскошное, что было бы и непристойно, но вполне чисто и культурно, т. е. просто, хотя и не бедно. 3-го ноября договорюсь относительно денег и сдам рукопись, которая тотчас отправится в типографию. Сколько будет денег — решительно не могу сказать, в какие сроки — тоже. Однако, хотя бы известную часть получу тотчас же и перешлю Вам. Если не будет оказии, придется посылать по почте. Так, вероятно, и случится: поэтому сообщите мне, какая фамилия стоит в Вашей трудовой книжке, — а то выйдет путаница с почтарями.

Второе, что очень прошу сообщить немедленно, день рождения Муни. «Октября» — а какого? В моей корректуре дата пропущена, я и тогда спрашивал у Над<ежды> Як<овлевны>, а теперь снова забыл. Кажется, 25-го? Но не вру ли?

Третье: успокойте меня в том смысле, что после моего отъезда никаких осложнений с Кожебаткиным не произошло, что он не вздумает выпустить книгу и что я не подведу милых мальчиков, которые хотят издавать ее теперь.

Пишите как можно скорее, т. к. книгу надо сдать сейчас же, иначе они пустят другие книги, и дело опять очень надолго отложится.

Будьте здоровы. Привет Вашим.

Владислав Ходасевич.

Пишите лучше заказным.

Инна Андреева. Свидание «у звезды»

I.

Мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви…

Мы были почти неразлучны…

В. Ходасевич

Муни и Ходасевич и в воспоминаниях современников обычно являются вместе, об руку, причем Муни проходит молчаливым спутником, двойником Ходасевича.

Мариэтта Шагинян, с которой друзья познакомились в 1907 году и часто забредали к ней в дом Феррари, писала:

Вместе с Ходасевичем молчаливо, не произнося ни слова, втискивался иногда в каютку другой, малоизвестный, поэт — Муни (буддийская кличка была его псевдонимом), добрый, обросший черной бородою, похожий на икону Рублева. Сидели на кроватях; Ходасевич (мы звали его Владей) читал свои стихи, а чаще учил нас читать Пушкина. <…>

Молчаливый и добрый Муни скоро застрелился. Не знаю причины, не знаю, остались ли после него стихи[173].

В записках В.Н. Буниной, оставившей подробное описание вечера молодых поэтов и писателей осенью 1906 года, памятного ей тем, что в этот день она познакомилась с И.А. Буниным, промелькнет «ассирийская борода поэта Муни. <…> Муни был едва слышен». Запомнила и отметила она стихи Ходасевича и то, как он читал их — «немного нараспев, с придыханием. <…> Мне в его стихах и придыханиях почудилось обещание»[174].

«Муни был высокий, с огромной черной бородой, вид имел библейский, — вторит К. Г. Локс. — Он состоял на юридическом факультете и писал хорошие стихи, которые, впрочем, при жизни не печатал». В его памяти Муни и Ходасевич не связаны: с каждым из них у молодого философа складывались свои отношения но странным образом мемуарист наделил Муни чертами, которые обычно приписывались Ходасевичу: «Муни погубил его ум, выжигавший все вокруг, как серная кислота»[175]. Выражение, заставляющее вспомнить «эпиграмму» Шкловского на Ходасевича:

У него <…> муравьиный спирт вместо крови. <…> Когда он пишет, его носит сухим и горьким ветром. В крови его микробы жить не могут. — Дохнут[176].

А шутки Муни, которые Локс пересказывает, — совершенно детские, ничего злого, разрушительного в них нет. Подумаешь, назвал роман Валерия Брюсова «Алтарь победы» «Громом победы». А о «Петербурге» Белого сказал: «Книга великого ужаса, не столько для нас, сколько для Белого». (Напомним, что свою рецензию на «Петербург» Вяч. Иванов назвал «Вдохновение ужаса», а автора — «Одержимый от Ужаса»).

Думаю, память сыграла с мемуаристом шутку: со временем тень Ходасевича накрыла облик Муни, а, может быть, и строчка вспомнилась: «Как бы от пролитых кислот». Это психологически объяснимо: К. Локс писал мемуары в 1942–1943 годах.

Пожалуй, только Андрей Белый, тоже нарисовавший двойной портрет Муни и Ходасевича в книге «Между двух революций», понимал роль каждого в этой дружбе.

Муни мрачною мудростью, соединенной с нежнейшим отзывчивым сердцем, сплотил в эти месяцы нас; он просиживал днями у Н. И. Петровской, порой к ней врываясь — отнять дозу морфия; палкою в пол ударяя, кричал на нее:

— «Как, опять?»

Отнимал — и сидел, принимая больные проклятия, рушимые на его косматую голову; так же отчитывал он Ходасевича; его одного Ходасевич боялся; когда же Муни, этот беспрокий правдивец, покончил с собой, Ходасевич, как снежная куча, — затаял[177].

Белый изобразил Муни «пастухом стада» растерянных, страдающих людей, сбившихся в кучу. По дикой стихийности, волевому посылу, жесту («угрожая рукой небесам, он под небо бросал свои мрачные истины») фигура Муни вырастает в пророческую. Все в портрете, нарисованном Андреем Белым, работает на образ пророку: стихийная сила, попытка стать между Богом и людьми, объединить их, вести; его внешний вид; небрежность в одежде и самая одежда — традиционно-романтическая, странническая: «клокастый, с густыми бровями, отчаянно впяливал широкополую шляпу, ломая поля, и запахивался в черный плащ, обвисающий, точно с коня гробовая попона, с громадною трубкой в зубах, с крючковатою палкой».

От неистового напора, с которым ведет он свое «послушливое стадо», волосы, одежда вздыблены, словно поднятые ветром: «клокастый», «сметывал шляпу», «пятя вверх бородищу». Не случайно о палке его Андрей Белый упомянул: «способная и камни разбить».

Персонаж этот словно склубился, сгустился из стихов книги Андрея Белого «Пепел» — «полевой пророк». Но при всей силе и мощи портрет Муни окрашен легкой иронией: не полевой пророк — бульварный. И ведет он групку литераторов на бульвар, в кафе Грека, где за варенцом, простоквашей и ягуртом, которыми кафе славилось, а чаще — за чашечкой кофе сидят их собратья; и мольбы его к небу, даже угрозы — всего лишь просьба о дождичке: очень уж день выдался жаркий. Томительно-жаркое, сухое лето 1907 года и до сегодня слепит и пылает в стихах Андрея Белого и Муни. «Слепительно в мои глаза // Кидается сухое лето»[178], — писал Андрей Белый. «И жду, изведав солнца ярость, // Тоской объят, // Его пылающую старость, // Его закат», — тосковал Муни.

Пусть бульварный, но — пророк. Разве сам Муни не писал: «Ночью над бульваром в крупных звездах // Небо, как над полем, беспредельно…» Андрей Белый один из немногих, кто ощутил духовную мощь Муни, душевную отзывчивость, отклик на боль, способность любить, жалеть, утешать, чужую боль переживать как свою. Стихотворение «Воля» (или «На вольном просторе»), которое Белый посвятил Муни, заканчивалось словами: «Я плачу: мне больно».

Своеобразный двойной портрет создал в очерке «Муни» и Ходасевич, обняв, соединив две жизни местоимением «мы». Ни о ком больше не мог сказать Ходасевич «мы». Причем это «мы» употребляемое поначалу в формах привычных, о близости не свидетельствующих («Мы познакомились… Мы сперва крепко не понравились друг другу…»), с каждой последующей фразой становится теснее, ближе, захватывает области чувств, мысли, воображения, где «мы» порой звучит абсурдно.

Мы переживали те годы… Мы с Муни жили в трудном и сложном мире… Мы сами не представляли себе вразумительно, что именно произойдет. Мы старались об этом не говорить с посторонними. <…> Нас не любили…

Столь запомнившаяся современникам черная борода Муни, борода-маска, за которой он прятался, тоже найдет место в очерке, в предпоследней главке, к тому времени, когда чудесное «мы» ослабнет и вскоре распадется на «я» и «он». Портрет Муни появляется в очерке, как фотография на надгробии:

Муни состоял из широкого костяка, обтянутого кожей. Но он мешковато одевался, тяжело ступал, впалые щеки прикрывал большой бородой. У него были непомерно длинные руки, и он ими загребал, как горилла или борец.

В физическом облике Муни, каким рисует его Ходасевич, все несоразмерно, не по росту. Муни словно не знает, что делать с телом, как управлять им, его нести. Физическое в портрете Муни подчеркнуто преувеличено, утяжелено (широкий костяк, тяжело ступал, впалые щеки, большая борода, непомерно длинные руки) с тем, чтоб ярче просиял неистовый, обуреваемый и одновременно неуловимо-женственный дух, который Ходасевич запечатлел в стихах в виде солнечного зайчика или вздоха («Я звук, я вздох, я зайчик на паркете…»).

Легкая возбудимость и впечатлительность отводили Муни в этой дружеской паре роль «жены». «Жена» кт шутка, признание яркой эмоциональности друга, достаточно вспомнить контекст, в котором слово употребил Ходасевич: «В воскресенье жена моя Муни женится. Ах, я остаюсь один, — увы, ни в кого не влюбленный! Между тем, говорят, что только влюбленный имеет право на звание человека». Много лет спустя он напишет рядом со стихотворением «Ищи меня»: «Это — о Муни. Он звал меня своей женой. Стихи — как бы к женщине»[179]. Роли не были постоянными и менялись в зависимости от обстоятельств.

Дух Муни после его гибели Ходасевич долгие годы пытался залучить в стихи, в прозу, в миф о Муни, наконец: в судьбе Муни он увидел симптом времени: духоподъемность символизма и то, что тянуло к земле, не давая взлететь. Запрос без ответа.

«Мы» ощущалось Ходасевичем настолько остро и живо, что в судьбе друга он прочел весть о собственной гибели, страшился этого, сопротивлялся, боролся — всем своим творчеством. Творчество его сохранило свидетельства этой борьбы — от ранних книг: «Счастливый домик» и «Путем зерна» до «Державина» и «Жизни Василия Травникова».

Смерть Муни ударила Ходасевича чувством вины, оттого что отдалился, не захотел услышать крики о помощи (как иначе можно назвать письма Муни 1915 года?). Позже как неразрешимая мучительная загадка открылась перед ним жизнь друга, его внезапное, с разбегу, после бурного всплеска 1907–1910 годов, когда написано почти все, что здесь опубликовано, — молчание. Что это было? Насильственный отказ от судьбы поэта? иссякновение дара? смертная усталость?

Больше смерти боялся Ходасевич «беззвучного ужаса», приближение которого ощущал, жаловался: «И звук обрывается с болью такой <…> И скоро в последнем, беззвучном бреду…» («Я сон потерял, а живу как во сне…», 1921). И в 1929 году, в стихотворении «К Лиле» о том же:

Чтоб омертвелою душой В беззвучный ужас погрузиться И лиру растоптать пятой.

В прозаическом отрывке «Атлантида», написанном в мае 1938 года, где лексика, интонация, ритм продиктованы болезнью, под лампочкой, освещаемый сверху, сядет посреди французского кафе абсолютно глухой человек, не различающий не только музыку, но даже «грубый скрежет», и на реплики партнеров отвечающий мимо и невпопад, и загородится от мира газетой, как Муни — бородой.

II.

Как будто он рта не растискивал…

Андрей Белый

Даже для современников Муни остался поэтом неизвестным, в лучшем случае, — малоизвестным. М. Шагинян предполагала, что стихи его не сохранились; К. Локс думал, что Муни никогда не публиковал их. И неудивительно: те немногие стихи, что он напечатал, подписаны разными псевдонимами — М…, Муни, А. Беклемишев, Александр Беклемишев; редкие — С. Киссин.

Даже когда по просьбе Муни Ахрамович, ценивший произведения приятеля, послал на суд Г. И. Чулкова рассказ «Летом 190* года», ему не позволено было упомянуть имени автора, он только намекнул, что оно известно Чулкову по журналу «Перевал».

И Андрей Белый, относившийся к Муни с нежностью, вглядывавшийся в него, как в зеркало, несколько, может быть, кривое, увидевший в Муни автошарж (не случайно стихотворение «Воля», очень для него важное, написанное в 1904 году, включив в сборник «Пепел», он посвятил Муни. А в книге «Урна» Муни посвящено стихотворение «Разуверенье». И оба эти произведения оказались в поле рассмотрения А. В. Лаврова как ключевые в книге «Андрей Белый в 1900-е годы». М.: НЛО. 1995) так вот, даже Андрей Белый литератора в нем не видел.

Кого только ни призывал Белый на совет, с кем только ни вел переговоры, затевая в 1909 году журнал. В письмах-планах, письмах-проспектах мелькают имена людей, почти ничего не написавших (А. Диесперов, Е. Боричевский), и дальние, почти чужие (Н. Мешков). Чтоб оправдать присутствие иных, Андрей Белый даже формулу придумал: «(Б. Зайцев, Бунин) для вырождения из рамок парт<ийной> программы. Один рассказ, одно стихот<ворение>». Имя Ходасевича присутствует на всех этапах и в разных ролях: в роли ближайшего сотрудника («для Распоряжений и хлопот»[180]) и автора статей, рецензий, стихов.

Муни в письмах не упоминается, «как будто он рта не растискивал».

Хотя к тому времени им было написано более ста стихотворений, новеллы, пьесы, повести, рецензии. Он не давал еще зарок не выступать публично, не участвовать в литературных сборищах, — это произошло позже, году в 1911-1912-ом, — причины станут ясны из дальнейшего рассказа. Но молчание Муни выглядело порой вызывающе.

В 1911 году, написав стихотворение на конкурс, объявленный «Обществом свободной эстетики» на тему «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах», он не отослал его. Кстати, так же, как и Ходасевич. Но Ходасевич взял свое на вечере, посвященном итогам конкурса: тут он читал и царил рядом с Валерием Брюсовым. Муни и на вечере промолчал, и стихотворение публиковать не стал. Позиция была столь определенной, что заставляла с собой считаться. И даже Ходасевич вопросов творчества в письмах к другу касался со всей доступной ему деликатностью: «Пишешь ли что? Или не спрашивать? Ну, ладно, валяй».

В переписке И. М. Брюсовой с золовкой Н. Я. Брюсовой, жившей в Каргополе в 1911–1912 годах, в многостраничных, ежедневных письмах-дневниках, подробно рассказывающих о литературной, творческой жизни Москвы, есть упоминание о вечере поэтов в «Эстетике» 3 ноября 1911 года: «Вчерашняя Эстетика очень шумная, вернее многолюдная, прошла удачно; читало 19 поэтов». Рассказ о вечере сопровождался припиской: «Муни не читал»[181].

Ходасевич читал, всегда читал, если такая возможность представлялась. Под строгое, порой дружеское, а порой насмешливое молчание Муни. При той дружбе-соперничестве, которая соединяла их, при нравственном, духовном диктате Муни (вспомните оговорку в 1-ом, газетном, варианте очерка «Муни»: «Только с началом войны, когда Муни уехал, я стал понемногу освобождаться из-под его опеки». — Курсив мой. И. А.) это были для Ходасевича моменты упоения, победы.

И, словно можно было исправить ситуацию, уже после смерти друга, Ходасевич одержим желанием заставить зазвучать голос Муни, сломать печать молчания. В первом же стихотворении «Ищи меня» (декабрь 1917 — начало 1918), написанном от лица ушедшего, воспроизведен звук его голоса:

Ищи меня в сквозном весеннем свете. Я весь — как взмах неощутимых крыл, Я звук, я вздох, я зайчик на паркете, Я легче зайчика: он — вот, он есть, я был. Но, вечный друг, меж нами нет разлуки! Услышь, я здесь. Касаются меня Твои живые, трепетные руки, Простертые в текучий пламень дня. Помедли так. Закрой, как бы случайно, Глаза. Еще одно усилье для меня — И на концах дрожащих пальцев, тайно, Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Это еще не живой голос — голос-тень, голос-призрак, почти вздох, шепот (ищи — взмах — неощутимых — услышь — дрожащих — вспыхну).

Другое стихотворение из тех, что обращены к Муни, начиналось строфой его стихотворения:

«Проходят дни, и каждый сердце ранит, И на душе — печали злая тень. Верь, близок день, когда меня не станет: Томительный, осенний, тусклый день». Ты мне прочел когда-то эти строки, Сказав: кончай, пиши романс такой, Чтоб были в нем и вздохи и намеки Во вкусе госпожи Ростопчиной. Я не сумел тогда заняться ими, Хоть и писал о гибнущей весне. Теперь они мне кажутся плохими, И вообще не до романсов мне. Я многие решил недоуменья, Из тех, что так нас мучили порой, И мир теперь мое ласкает зренье Не…., но честной наготой.

(1923–1924)

И в очерке «Муни» (а ведь сколько лет прошло со дня его смерти и сколько событий!) автор старается не столько рассказывать, сколько вызвать голос друга, воссоздать его живую интонацию, шутку, словечки. Наиболее яркие, передающие характер Муни, выражения Ходасевич вынес в названия главок: «Я все-таки был», «Предвестия упраздняются», «Тень от дыма», «Из неоконченного (d’inachieve)» и т. д., сделав это формообразующим приемом.

Летом 1916 года Ходасевич бежал из Москвы от нервного потрясения, бессонниц, оттого что по ночам видел Муни с простреленной головой в квартире, и столь сильным было наваждение, что и Анне Ивановне казалось: она тоже видит Муни. Он бежал в Крым и там стал думать о сборнике Муни, о статье, которую для сборника напишет.

22 июля 1916 года он сообщал С. Я. Парнок: «Сегодня сажусь “переводить” еврейскую поэму. Потом буду писать статью об умершем недавно моем друге Муни (Киссине) — для сборника его стихов»[182].

Но время для этого выдалось неподходящее: страна вплывала в догутенберговскую эпоху, типографии останавливались. Самому Ходасевичу вскоре придется мастерить самодельные книжки. И тем не менее он не отказался от мысли издать книгу Муни.

Первая подборка стихов Самуила Киссина (Муни) появилась в 1918 году в газете «Понедельник», в которой печатался Ходасевич. Принадлежит ли она Ходасевичу — сказать трудно. Справка, предшествующая стихам, дана от редакции и написана довольно неряшливо, но нет сомнений, что стихи отобраны Ходасевичем: это стихи, в которых Муни успел выразить себя. Рука Ходасевича угадывается в выстроенности портрета, и в легкой правке, превращающей фрагмент, отрывок, характерные для творчества Муни, в законченное стихотворение. Для этого достаточно было иногда дать заглавие, поместить фрагмент в рамку, чтобы стихотворение приобрело законченность. Так он сделал, назвав восьмистишие о Наполеоне «Домашний Наполеон».

К 1918 году Ходасевич составил книгу Муни и надеялся выпустить ее одновременно со своим сборником «Путем зерна». Парность, близость книг подчеркивалась заглавиями, отсылающими читателя к евангельским сюжетам. «Путем зерна» — к широко известной евангельской притче: «если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин., 12, 24); «Легким бременем» — к строчкам из Евангелия от Матфея, звучащим реже:

Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен

сердцем и найдете покой душам вашим.

Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко. (11, 29–30)

Скорее всего первый вариант книги Муни Ходасевич назвал «Легким бременем» (Вспомните в очерке «Муни»: «Жизнь была для него “легким бременем”: так он хотел назвать книгу стихов которой никогда не суждено было появиться». Хотя рассказ Муни, давший книге заглавие, назывался «Легкое бремя», а пьеса «Жизни легкое бремя»).

Если это так и предположение верно, близость книг Муни и Ходасевича подчеркивалась и однотипной грамматической конструкцией. В заглавие вынесен итог раздумий, ответ на вопрос, оставшийся за скобками: как жить? Каждый отвечал на него по-своему:

— Легким бременем.

— Путем зерна.

В 1918 году книги должны были выйти. Общий приятель Муни и Ходасевича Ефим Янтарев был уверен, что они уже появились и тиснул об этом заметочку в журнале «Театральный курьер»: «В кн-ве “Альциона” вышли две новые книги стихов: третья книга Владислава Ходасевича и книга покойного Муни (С. Киссина) с предисловием В. Ходасевича»[183].

Но Кожебаткин так и не издал их. «Путем зерна» вышла в 1920 году в издательстве «Творчество». Книга не только посвящена «Памяти Самуила Киссина», она наполнена его присутствием: Мунины новеллы-сказки Ходасевич перекладывает стихами («Рыбак», «За окном — ночные разговоры»); строки его вплетает в свои (он сам отметил рядом со стихотворением «По бульварам»: «3-ий стих из какого-то стих<отворения> Муни»: «Трамвай зашипел и бросил звезду[184]»). В сущности каждая строка, каждое стихотворение здесь обращено к другу, с которым поэт ведет непрекращающийся разговор, спор о судьбе и значении культуры, истории, жизни человеческой, о природе разрушения, смерти и конечной победы жизни над смертью.

Несмотря на постигшую его неудачу с изданием книги Муни, Ходасевич не оставил этой мысли, причем со временем она уточнялась и наиболее полное воплощение нашла в попытке издать стихи одного периода, когда они рождались из единого источника, текли единым потоком, смешиваясь порой настолько, что и отделить невозможно и невозможно установить, кто первый набрел на тот или иной сюжет, тему, мотив.

Петербургское издательство «Эрато» — взялось выпустить второе издание «Молодости» Ходасевича и «Легкое бремя» Муни — одного формата, в одинаковых обложках и оформлении. В 1921 году книги должны были появиться, о чем Ходасевич известил Л.Я. Брюсову (Киссину). Но — удивительное дело — не только издание, подготовленное к печати, снова сорвалось, но и рукопись Муни затерялась. И бесконечные просьбы Ходасевича, обращенные к А.И. Ходасевич, М.Л. Слонимскому и другим, раздобыть рукопись, вырвать ее у Иннокентия Оксенова — остались безответны. Право, даже у самого несуеверного человека может возникнуть ощущение, что не обошлось тут без воли Муни: не хотел, сопротивлялся он выходу своей книги.

Между тем потеря рукописи, составленной Ходасевичем, — утрата невосполнимая и горькая. Ходасевич творчество друга знал, как свое собственное. Он цитирует стихи и строфы, которых мы не обнаружили в архиве Л.С. Киссиной. Впрочем, думаю, никто так и не видел этого архива целиком. Не случайно Муни, смеясь, называл его «Из неоконченного (d’inachieve)», жаль только портфеля, в котором должны были лежать бумаги, не существовало. Ворох листков, обрывков, фрагментов, часто записанные на обороте деловых бумаг, писем. Большая часть замыслов, в особенности прозаических, оборваны на полуслове, Редкие доведены до состояния беловика или машинописи. Рукописи не датированы. При этом Муни обычно многажды варьировал сюжет: было три варианта пьесы, главной героиней которой являлась Грэс («В полосе огня», «Жизни легкое бремя», без названия).

Как разительно отличается Мунин архив от архива Ходасевича, который и в юности заносил стихи в блокнотики, затем появились «толстые» общие тетради, где перед исследователем проходят все стадии работы: от первотолчка, замысла, иногда — хребет рифм до на полях, стихотворение исправляется, дописывается — и, наконец, — беловой вариант. И под каждым стихотворением (а то и под отдельной строкой!) — дата. Да что стихи! Письма Ходасевич тоже собирал, раскладывал по папкам, а то и подшивал (многие листки писем Муни повреждены дыроколом), присоединяя к своему архиву и те, что не ему были адресованы. Можно подумать, он уже тогда знал, зачем собирает это. А ведь, действительно, знал: конечно, мысли о «Некрополе» не было и быть не могло, но, судя по рассказу «Заговорщики», уже бродили замыслы о повести, героями которой виделись Валерий Брюсов, и Муни, и Надя Львова — люди символизма. Живое, трепещущее мгновение тут же превращалось у него в сюжет, литературу. В этом Ходасевич очень похож на Брюсова: он — его ученик, профессионал. Чего нельзя сказать о Муни.

Муни можно назвать принципиальным дилетантом. Это был его способ борьбы с узкопрофессиональным подходом к литературе, которую он воспринимал как часть духовной жизни. Не случайно одним из признаков графомана он называл самодовольство, ощущение самоценности, вершинности литературы: «Графоман роковым образом знает только одного героя: это — поэт», — писал он в заметке «К психологии графоманов (Случайные мысли)»[185]. Как формулу графоманства и своеобразную молитву графомана приводил он строки: «В литературе — Божья сила, и в мире — Божья благодать». Они вызвали гневную, ироническую филиппику: «Вот, значит, первое дело, вот подвиг. А все остальное достойно кнута! Как самоотверженно относится он к литературе, как нежно любит ее! Ей отдает он свою душу, жертвуя своим земным благополучием. Бедный графоман, когда ты умрешь, на твоем гробе можно написать: “Он был верен ей до гроба, он, никогда не узнавший ее любви”. Бледные графоманы, последние рыцари!» (Но так ли далеко отстоят друг от друга графоман и поэт, и не в каждом ли поэте живет графоман? Ходасевич и в зрелые годы настаивал: литература — подвиг, поэзия сродни пророчеству, а потому поэт — жертва, «кровавая пища», — или вовсе не поэт.)

Только в 1915 году, заброшенный в круг армейских чиновников, Муни неожиданно ощутил себя литератором, И здесь впервые появилась у него мысль о книге стихов. В красной записной книжке, с которой он не расставался осенью и зимой 1915 года, он стал набрасывать план книги, записывать свои стихи, разделяя их тематически («Женское») или по формально-жанровому принципу («Сонеты»). Работа расшевелила, пробудила творческие способности и увенчалась двумя стихотворениями цикла «Крапива», записанными наскоро, почти без помарок, синим карандашом.

После смерти мужа Л.Я. Брюсова стала собирать его стихи, для чего завела особую тетрадь. И прежде всего вписала стихи 1913–1915 годов, посвященные дочери. Потом, по мере того как стихи вспоминались или обнаруживались автографы, она переписывала их в тетрадь, без какой-либо системы, не заботясь о хронологии. И тем не менее, при составлении сборника Муни тетрадь эта оказалась находкой.

В начале 80-х годов разборку архива продолжила Д.С. Киссина. В эту пору к Лии Самуиловне стали приходить исследователи и любители творчества Ходасевича, Муни, Грифцова и др. Она охотно показывала рукописи собеседникам, каждому открывая свой «уголок» архива. Поэтому у Н. А. Богомолова скопированными оказались одни стихи, у меня другие. С удивительной щедростью и легкостью Н. А. Богомолов предложил имеющиеся у него стихи Муни. Вероятно, могли бы дополнить собрание А. Б. Устинов (он еще в 1990-х годах собирался издать сборник Муни), и Д. Б. Волчек, и А. В. Наумов, и другие исследователи, имена которых мне неизвестны.

В девяностые годы Лия Самуиловна тяжело заболела и умерла 25 апреля 1993 года, завещав свою квартиру и имущество, в том числе архив, женщине, которая ухаживала за ней во время болезни — Доре Александровне. Сослуживцы Л.С. Киссиной по журналу «Музыкальная жизнь» предлагали приобрести архив Литературному музею, ЦГАЛИ и получали ответ: денег нет.

Между тем архив Киссиных интересен не только историкам литературы, исследователям Ходасевича, Брюсовых, Муни, но и историкам культуры: в собрании хранились дневники Е. Я. Калюжной (Лия Самуиловна разрешила мне прочесть и переписать записи только двух дней — 26 и 29 марта 1916 года); дневники Л. Я. Брюсовой, письма к ней Муни с фронта, произведения письма, фотографии друзей.

По слухам, рукописи или часть их были проданы в частные коллекции. Остается надеяться, что архив разрознен, но не пропал. Когда в 70-е годы, готовя к публикации письма Ходасевича к Садовскому, я предположила, что Муни оказал влияние на творчество Ходасевича, — что нам было известно о Муни? Десяток опубликованных им стихов да названия рассказа и пьесы, неточно приведенные в очерке Ходасевича. А теперь Муни-поэт — перед нами.

Я верю, что со временем отыщется и сборник стихов, составленный Ходасевичем, и его вступительная статья, и будут, как хотел Ходасевич, изданы «Молодость» и «Легкое бремя» — одного формата, в одинаковых обложках и оформлении. Пока же мы печатаем те стихи, которые смогли собрать, чтобы не затерялось, не стерлось имя, так много значившее для Ходасевича и целого круга московских поэтов девятисотых и десятых годов XX века.

III.

Внешняя история Муниной жизни очень несложна…

В. Ходасевич

Осталось мало свидетельств о жизни Муни. Даже на вопрос, когда родился Самуил Викторович, Лия Самуиловна отвечала, что дата была выгравирована на подстаканнике, подаренном матерью ко дню рождения отца, но так этого подстаканника и не нашла.

Поэт без книг, человек без биографии, человек-миф, Муни очень постарался пройти «тенью от дыма», не оставив следа. Но некоторые документы сохранились в его студенческом деле, в частности — свидетельство о рождении.

Выдано сие свидетельство Ярославской губернии Рыбинским Раввином в том, что у Оршанского, 2-ой гильдии купца Виктора Израилева Кисина от его жены Сарры Марковны Двадцать четвертого Октября (27 Хешвана) 1885 года родился в Рыбинске сын, — которому, согласно законам Еврейской религии, наречено имя Самуил…[186]

Семья Кисиных (именно так, с одним «с», писалась тогда эта фамилия) приехала в Рыбинск в 1866 году и поселилась на улице Крестовая, в доме Эндоуровой. В то время Виктор Израилевич работал поверенным компании цепного пароходства по реке Шексне.

Река и ее многочисленные притоки создавали облик города, река давала работу жителям и радость — детворе Рыбинска. Лето и река — главные впечатления детства. Не случайно героями своей повести «На крепких местах» Муни сделал речных агентов, людей, определявших, соответствуют ли нормам «речные тяжеловозы» — все эти полулодки, тихвинки, берлины, перевозившие лес, зерно, песок; не случайно верил в «речных людей».

Во времена его детства Рыбинск оставался зеленым провинциальным городком, где единственная больница располагалась в деревянном двухэтажном доме, были две гимназии — мужская и женская, музыкально-артистический кружок и зимний театр, а также земская библиотека, основанная в память двадцатипятилетнего царствования Государя императора Александра II. С 1885 года библиотека издавала каталоги книг и журналов, получаемых ею. Электричество появилось в Рыбинске только в 1910 году, и тогда улицы осветили 110 дуговых фонарей, а в бюджете Думы особой строкой выделена статья на освещение улиц, больницы и зимнего театра, но старосте Спасской церкви, который просил провести электричество — было отказано. В 1901 году в городе проложен водопровод, но воду жители брали главным образом из колонок, а белье стирали в портомойнях, специально для этого оборудованных[187].

Мальчик рос в многодетной еврейской семье, окруженный женщинами: бабушка, мать, четыре сестры. (Как не вспомнить признание Ходасевича: «рос я, так сказать, в гинекее; с мамою, с нянею, с бабушкой, с сестрой Женей»).

Братья были намного старше: Идель (Адольф) — на 14, Яков — на 11 лет. Они рано уехали из дома. Яков занялся коммерцией; Идель, в 1890 году закончив Рыбинскую мужскую гимназию с серебряной медалью, поступил на медицинский факультет Московского университета. Как видно из его студенческого дела, в следующем семестре Идель Кисин перевелся на филологический и тут же подал прошение об отчислении[188], в связи с необходимостью лечиться в Швейцарии: не выдержали слабые легкие. Добрый, заботливый, семейный Яков ссудил его деньгами.

Младший повторил путь старшего: до десяти лет — домашнее воспитание (древнееврейский, изучение Талмуда), в 1903 году закончил Рыбинскую гимназию с серебряной медалью и поступил на юридический факультет Московского университета. С этого момента и начинается сознательная жизнь Самуила Киссина. Любящий, домашний мальчик, — на каникулы он уезжает домой, в Рыбинск; первым оказывается у постели больной сестры; а после женитьбы на Л.Я. Брюсовой привозит мать к себе на лето, что вызывает раздражение брюсовского клана: старушка, к тому времени потерявшая мужа, может говорить только о том, какие хорошие у нее дети, — он должен был бежать из тесного, замкнутого мира громоздких вещей и твердых представлений; мира, управляемого страхами и системой запретов. На всю жизнь у него осталась горечь, оттого что в детстве не довелось (может быть, не разрешалось?) кататься на коньках.

Он бежал в Москву. И нашел пристанище в дешевых меблированных комнатах, которые описал в автобиографическом эссе «Житие (Комнатные люди)»[189].

Моя комната в четвертом этаже. В квартире не очень тихо, но я доволен.

Узкая, кажущаяся длинной, моя комната с серыми обоями выходит своим единственным окном выше крыш. Далеко видны Иван Великий и кремлевские башни. Утром солнце затопляет розовым светом стекло. А день весь проходит одинаковый — голубой или серый.

Я сижу у себя за столом целый день, пью чай, поглядываю на стены, перевожу с немецкого аграрные брошюры и читаю те немногие книги, которые позволяет мне иметь моя скудость.

На стенах висят снимки со скульптур и вырезанные из старых книг

картинки. <….>

Рядом к студентам-сибирякам пришли землячки. Слышен крепкий смех и жеванье. То-то, верно, у них накурено.

Скоро Аннушка принесет мне обед.

Девица, живущая через комнату, заиграет на рояле.

А Луиза Ивановна, моя хозяйка, будет сухим крикливым голосом пилить свою немецкую девочку за неприготовленный урок из арифметики.

Все неизменно, но все течет: Аннушка уходит за провизией; девочка в школу; хозяйка, и девица, и студенты по своим делам. Только я и Крог, больная такса, лежащая на половике у двери, — мы сидим дома. Двигаемся мало и неохотно. Мы воистину неизменны.

Уже скоро две недели, как я не выхожу из дому. С деревьев попадали последние листья. Клены под моим окном стоят совсем голые и зябнут. Поутру шел дождик. Должно быть, скользко теперь на улице. Нужно спросить Аннушку.

Холодно у меня. Я рано зажигаю лампу и сижу с ней. Свет дает иллюзию тепла. Мои переводы с немецкого дают иллюзию уюта, а то бы я совсем замерз. Но ведь будут же и у меня топить, черт возьми!!

Когда у меня устает рука и мозг, я начинаю смотреться в зеркало. Я никогда не видел себя одинаковым. Нужно уметь устроить такое освещение, Чтобы казаться себе в зеркале одним и тем же. Я стою перед зеркалом и перечисляю свои «особые приметы». Вот! Вот! Вот! Многим я недоволен. Новее равно!

Я вынимаю длинную тонкую-тонкую папироску, закуриваю и беру Бодлера. Он у меня чистенький, златообрезный и обернут. Я очень аккуратен. Не потому ли, что у меня бабушка немка?

Когда я впервые прочёл «Мое обнаженное сердце», мне показалось нецеломудренным со стороны друзей поэта издавать эту книжку. Голые, растрепанные до неприглядности мысли! Дешевые парадоксы подчас! Но потом не то, не то. Действительно, обнаженное сердце. Вы помните; «Самое проституируемое существо в мире — Бог!» и тут же «Не карай меня, Боже, в лице моей матери!» Денди-мученик! Я не могу сказать о Вас: бедный. Я долго и сбивчиво думаю о джентльмене и денди. Я решительно предпочитаю джентльмена.

В эти же годы побег из дому совершает и Ходасевич: от родителей, живших неторопливым укладом прошлого века, он сначала переезжает к старшему брату, а едва поступив в университет, женится и поселяется в Лидино.

Из замкнутого мира, мира-дома, они рванулись в символизм, который восприняли как разрушение границ, как выход на простор единой мировой культуры.

Французские проклятые поэты, в особенности Бодлер, дневник которого «Мое обнаженное сердце» в переводе Эллиса появился в России в 1907 году, произвел огромное впечатление на младших поэтов-символистов. Влияние его стихов, поэтики, раздвинувшей пределы прекрасного, куда полноправно вошло безобразное, уродливое и грубое, — оказали очевидное влияние на Муни и Ходасевича.

Влияние его прослеживается не на уровне отдельных произведений: изменялся самый взгляд на поэзию и — шире — на жизнь поэта. Муни щедро цитировал высказывания Бодлера в «Афоризмах», в заметке «К психологии графоманов»: «Три профессии заслуживают уважения: профессия священника, солдата и поэта; человека, приносящего себя в жертву, и человека, воспевающего эту жертву. Все остальное заслуживает кнута»[190].

Среди молодых писателей живы были рассказы о символисте А. М. Добролюбове, поэте, который, как он сам писал, однажды «вышел из интеллигенции», прошел через Соловецкий монастырь, тюрьму, послушание молчанием, обратился с проповедью к крестьянам и стал в деревне строить своеобразную религиозно-общинную жизнь, церковь на земле. Он был другом Валерия Брюсова, Надежды Яковлевны Брюсовой, изредка от него приходили послания: «В. Брюсову от борца…», «Брюсовым и друзьям знанья от незнающего помазанья…», «В. Брюсову от знающего». Надежда Яковлевна переписывала их вместе со стихами в крошечную записную книжечку[191].

В советское время он переезжал из республики в республику, работая на стройках маляром, печником, главным образом в окраинных районах Азербайджана, писать стихи можно сказать «разучился», но просил своих корреспондентов опубликовать их в «Правде». Но и в ту пору он остро ощущал свою связь с французскими поэтами. В январе 1939 года он писал И. М. Брюсовой:

Привет из Баку, сестра Иоанна, внезапно вспомнилось — я все хотел спросить у вас — нет ли у вас произведений одного человека (у него один маленький томик), он прошел довольно мало заметным и затем исчез (хоть и был блеск от его некоторых строк и слов), но я, собственно, считаю — вся новая французская школа от него (Верлен переработал его и истолковал), я говорю о Рембо. Если есть — вышлите мне на французском языке (думаю, вспомню)… (9.I. 1939)[192].

Молодые поэты начала века искали свой путь к постижению мира, свои способы «прорвать прозрачную, но тонкую плеву» обыденности, но путь внешний, резкой перемены жизни, путь Рэмбо и Добролюбова — они не приняли.

Судьба буквально подставляла, готовила для Муни ловушку, с первых дней войны призвав его в армию, да еще заурядвоенным — тут таился такой соблазн принять ореол мученика, героя-жертвы. Муни мог только вскрикнуть: «Избавьте меня от этой пошлости!»

Он создан был жить в своем мире, по своим законам, и если его внутреннее движение не совпадало с внешним, историческим движением, он не умел приноравливаться, идти в ногу, стать частью толпы.

Но для начала надо было открыть этот свой мир, очертить его словом, что и делал молодой писатель, дождавшись тишины в меблированных комнатах. Неровным, не устоявшимся почерком он писал записки самому себе, определяя свой метод, к которому проламывался сквозь шелуху слов и символистские клише:

Ведь я могу жить только в моем мире. А в нем воздуху мне не хватает. На что я, живя, надеюсь? Новый ли мир и новые существа в нем влекут взор мой далью своей и необычностью? Хватай за хвост свою безрадостность. Муня, старый мой колпак, милая моя сволочь, хватай за хвост и сыпь соли. Побольше, а сам улепетывай, она крепко к земле прибита будет твоей солью. Вот и начал за упокой, а свел за здравие. Казус какой, мой доморощенный философ?! «Спи сладко, глупая муха», будь покорен: лучше не выдумаешь. Умри под забором в 50 лет, голодный, иззябший и грязный, умри, плача о том, что ты никогда в детстве не катался на коньках. И взывай, умирая, к той, кто — все. Бог меня обидел! Господи, неужели все блага мирские стоят не больше, чем молитва моя, горькая и восторженная? Господи! Да будет воля Твоя! Притча о талантах смущает мою душу. Господи, дай мне откровение Твое. Но да сбудется во имя Твое!

Мне говорили: к чему Вы усложняете жизнь? И вот теперь мне хочется опровергнуть это ошибочное утверждение, которое, помимо своей неверности, и служит основанием к упрекам моей скорби в ее неистинности.

Вы усложняете жизнь, Вы вводите мелочи, умножаете предметы мира осязаемого (осязание — есть точное название всех внешних чувств. Так зрение есть осязание глазом). Вам тяжело, ибо мелочи подавляют Вас, но тяжело не слишком, ибо Ваша боль от мелочей. Вот таковы, по-моему. Ваши положения.

А вот мои.

Я схематизирую все воспринимаемое, ибо ничто в его, только его виде, не важно. Все только отражение, отражение немногого, даже единого. Таков символический метод восприятия. Все только лучи, а не самое солнце. Вот почему мое мировосприятие (при остром сознании единства мира, пусть даже это единство разно объясняется, благо оно — единство — неизменно), вот почему восприятие упрощенное, а не усложненное.

К двум экстазам единство ощущаемое привести может. К одному из двух, вернее: или мировой мрак (тьма кромешная, Дьявол, именем Иелдаваоф — Творец мира, козловак 1-ой Симфонии), или мир есть свет благостный, излучаемый солнцем.

Тогда вот:

И все, что мчится по безднам эфира, И всякий луч, плотской и бесплотный, Твой только отблеск, о, солнце мира, И только сон, только сон мимолетный.

Есть некоторый третий экстаз. Экстаз умный. Экстаз Сатаны, познавшего спасение. Пример опять из 1-ой Симфонии Белого. Чародей, свершая пляски чародейные, взвевая пламенем шелковым над пламенем огненным, костром колдовским Ивановой ночи, воспевает гимн заре: Ты смеешься, вся беспечность, вся, как Вечность, золотая, над старинным этим миром. Не смущайся нашим пиром запоздалым. Разгорайся над лесочком огонечком ярко-алым!

Вот экстаз Сатаны познавшего. Ну-с, мой дорогой, я в достаточной мере ушел от вопроса, мной поднятого. Но не так уж далеко. Все примеры эти и отклонения утверждают только, что мое мировосприятие как символическое, схематическое, упрощенное, воспринимающее только сущности — проще Вашего. И укоры в намеренном усложнении жизни должны быть мною отклонены. Я не могу сказать, чтобы упрощенное трагическое миросозерцание было легко. Но этого я и не хочу. Я хочу только последовательности в себе. Я хочу полного упрощения, полного освобождения от элементов случайного, элементов Вашего мира.

И в творчестве, и в своих критических суждениях о литературе Муни следовал принципам, сформулированным для себя в записной книжке. Он искал в произведениях отражения единого целого, сущностей, а не реалистической картины жизни, и высшим достижением считал не органическую жизнь, а «слаженность по разумному плану созданного творения», как написал о книге Ходасевича «Счастливый домик». Он очень высоко оценил книгу друга.

В множестве меблированных комнат, в маленьких московских гостиницах: «Дон», «Гранада», «Париж» — минуты тишины подстерегают юноши, такие же, как Муни, — студенты, зарабатывающие переводами и репетиторством, мучимые неуверенностью, сомнениями, одиночеством. По вечерам они сбиваются в компании, дружественные кружки и читают друг другу написанное. В эти годы и Муни живет компанией, табунком. В семье сохранилась его поговорка: «Саша Брюсов, Саша Койранский и Саша — я». (Не отсюда ли и псевдоним — Александр Беклемишев, и имя героя рассказа «Летом 190* года» — Александр Большаков).

Они и квартиры старались снимать на двоих: Александр Брюсов и Александр Койранский жили на Колымажной площади в доме Петрово-Солово, и туда, как вспоминал Александр Койранский, приходил к ним Ходасевич, портрет которого Койранский писал. Был он немного художник, немного поэт, театральный критик и признанный острослов, «Саша — радость наша». Муни нежно любил своего рыжебородого, легкого, подвижного приятеля и, конечно, тоже прибегал в дом Петрово-Солово. Здесь они могли встречаться и, скорей всего, встречались с Ходасевичем. Так же как и на Арбате, в квартире, которую делили Борис Зайцев и Виктор Стражев, и где по вечерам молодые поэты и писатели собирались читать свои произведения. Совместное житье — не только возможность сэкономить, но выжить, держась друг за друга, ища поддержки и одобрения — отклика.

Первые творческие, даже издательские замыслы Муни относятся к ранним студенческим годам. В ту пору он мечтал о юмористическом журнале. 1905–1906 годы дали пышный мгновенный расцвет юмористических журналов. Газета «Студенческие известия» (номер первый и последний), издававшаяся при участии А. Койранского, Б. Койранского, С. Киссина (Муни), Н. Пояркова и других, пестрит объявлениями о подписке на сатирические журналы-газеты — «Вихрь», «Красный факел». Но о чем бы ни писали молодые авторы, — даже помещая обзоры журналов и книг, они не могли сдержать грубоватого, молодого смеха. В рецензии, подписанной «А. Аглев» сообщалось, что напечатанные в альманахе «Хризопрас» «произведения Садовского-нетопыря, Сидорова-варвара и многих других блещут искрами такой же талантливости, как и Нилендера[193]». (Ничего загадочного в этом пассаже искать не следует: рецензент по-школьному обыграл названия и строки стихов: «Новые варвары» называлось стихотворение Юрия Сидорова, а «нетопырь» выхвачен из стихотворения Бориса Садовского «На бульваре»: «Я здесь, как мрачный нетопырь…» Все они в 1907 году были студентами университета).

Можно с уверенностью сказать, что «А. Аглев» не был псевдонимом А. Койранского. Александр Койранский умел играть словами легко и весело, как фокусник. На предложение Муни вместе издавать юмористический журнал, он ответил:

Из письма твоего узнал, что ты не только других воспитываешь в духе должного преклонения перед ИМЕНЕМ МОИМ, но и сам поддался гипнозу собственной мюнгазениады настолько, что предполагаешь, будто я когда-нибудь буду в состоянии располагать 50-ю рублями, которые вместе с твоими 50-ю составили бы 100, требуемые для участия в издании юмористического журнала. Я говорю 100, а не 200, относя 50 % в счет творческого полета твоей окрыленной фантазии. Вот уж поистине мысли, «как мухи»…

«Есть и на полтинник молебен…» Можно издавать журнал и на 200 руб. Если, конечно, Динесман отпустит в кредит бумагу. А литературный и художественный отдел будет состряпан под разными псевдонимами мной и тобой… Но в общем сие мне кажется более эфемеридой. <…>

О журналах и людях, тобой поименованных, ничего не знаю. Зато сделал 4 виньетки для «Золотого …на», из коих великодушно для напечатания была принята одна. Итак, «Золотое г…» не стало для меня «золотым дном», и я никак не эксплуатировал «Золотого Овна» (NB Овен-баран). Ergo, сижу без гроша. Никаких занятий (ни от от слова «занять», ни от иных слов) не предвидится. Грустно.

Деньги, откуда было раздобыть деньги нищим третьекурсникам! Даже если б Леонтий Динесман, сокурсник Койранского и Муни, уговорил отца, владельца писчебумажного магазина в Москве, отпустить в кредит бумагу. Юмористический журнал так и не вышел, думаю, разделив судьбу упомянутых в «Студенческой газете» «Вихря» и «Красного факела».

Отметим гражданский пафос, отразившийся в названиях журналов: и это отголосок, эхо 1905 года. В ранних стихах Муни прозвучали и революционные песни о ненавистном царском чертоге, и рыдающе-скорбные интонации Некрасова, быстро, впрочем, смолкшие. По рассказам Л. С. Киссиной, хранительнице семейных преданий, Муни принимал участие в уличных событиях осенью 1905 года, и на лбу у него остался шрам — след от удара казацкой шашкой.

Но мечта о собственном юмористическом журнале — не только отклик на требования времени. Муни обладал очень своеобразным чувством юмора, раскрывшемся в его гротесках-притчах, пьесах-трагифарсах.

Узнаваемо точны, остры его стихотворные портреты-шаржи на Ахрамовича или Юргиса Балтрушайтиса. Александр Брюсов вспомнил несколько строк из пародии на известное стихотворение Валерия Брюсова «Ассаргадон»:

Когда б литературный трон Мне благосклонно боги дали, Когда б «Весы» и <Скорпион» В моих глазах свой рок читали, В высоком Востряковском зале, * Своим величьем упоен И счастлив был бы я едва ли. Должно быть, я — Ассаргадон[194].

[*В доме Вострякова на Большой Дмитровке помещался Литературно-художественный кружок. (Примеч. А. Брюсова)]

В стихах Муни юмор и лиризм, трагизм чудесным образом отделены, не смешиваются. Слить их воедино ему удалось в пьесах, построенных на абсурде, черном юморе. Причем и подражательные слабые стихи, и пьеса «Месть негра» писались в одно время.

Вместе — Муни среди других поэтов и писателей — ходят они по редакциям газет и журналов, где привечают молодых: весело и быстро располагаются на страницах, и так же разом, все вместе подымаются и несутся дальше. В 1906–1907 годах они оккупировали тощенький литературно-художественный журнальчик «Зори», где мы видим почти всех спутников Муни студенческих лет: Б. Зайцева и В. Стражева, Андрея Белого, Ал. Диесперова, Н. Пояркова и др. Здесь были опубликованы первое стихотворение Муни «Монахиня» и «Осенняя мелодия» А. Брюсова (подпись: Александр Б.).

На короткое время (январь-апрель 1907 г.) молодых поэтов приютила газета «Новь». На ее страницах напечатаны стихи Сергея Кречетова и В. Ходасевича, Ал. Койранского, Е. Янтарева, Н. Пояркова, Муни, В. Ахрамовича — по два стихотворения каждого. Одно из своих «И в голубой тоске озерной…» Муни посвятил Вл. Ходасевичу, для эпиграфа взяв строчку из его стихотворения «Зарница». С первых дней их дружба заявила о себе в творчестве. Впрочем, все они перекликаются, как птицы. Александр Койранский стихотворение «Был светлый день, весенне-голубой…» посвятил Муни; С. Кречетов окликнул Ходасевича со страниц газеты «Час»: стихотворение «Смерть Пьеро» посвящено Ходасевичу, и сюжетом для него послужила история расставания поэта (Пьеро) с женой, разыгранная масками. Намеки, тайные знаки, перемигивания, — приемы символизма смешивались с особенностями, характерными для любого поэтического кружка, молодого — в особенности.

Вскоре они затеяли издание собственного еженедельника «Литературно-художественная неделя». Редактор — В. Стражев, редакция — в его квартире, выходит по понедельникам. Денег хватило на выпуск четырех номеров.

Это время коллективных дружб, коллективных ссор, коллективных писем. А так как всякое возникающее в начале века литературное движение должно было определить себя в соотношении с символизмом, «Литературно-художественная неделя» не стала исключением. Открылась она статьей-манифестом Бориса Грифцова, в которой он писал, что время Брюсова, Бальмонта — «борцов “первого призыва” символизма» — прошло: «“им” на смену пришли уже иные, “вторая волна”». Мимоходом он зацепил Брюсова, который, утратив власть поэтическую, «открывает свою рекламную личину исканий»[195].

Статья ставила Андрея Белого в неловкое положение: он был сотрудником «Весов», соратником Брюсова, и, при большом стечении народа, в коридоре журнала «Перевал» он назвал газету «хулиганской».

У издателей газеты это вызвало взрыв негодования. Они отправили Белому ультиматум:

…мы, члены редакции, предлагаем Вам: или принести публичное извинение, или взять Ваши слова назад в том же помещении редакции «Перевала»,

или считать все отношения с каждым из нас как литературные, так и личные, совершенно поконченными.

Мы будем ждать Вашего ответа до 5 часов вечера среды 26-го сентября 1907 г. Если к этому сроку Вы не ответите, мы будем считать, что Вы приняли второе условие.

Во всяком случае, мы находим дальнейшее участие Ваше в «Литературно-художественной неделе» невозможным.

Вик. Стражев

Борис Зайцев

Борис Грифцов

Павел Муратов[196].

Хотя имени Муни нет среди подписавшихся, он присутствовал и при ссоре в «Перевале», и у Виктора Стражева во время решительного объяснения, о котором оставили воспоминания Андрей Белый и Борис Зайцев.

В назначенное время собрались в кабинете поэта Стражева: кроме хозяина, Б. А. Грифцов, П. П. Муратов, Ал. Койранский, поэт Муни и я.

Звонок. Появляется Белый — в пальто, в руках шляпа, очень бледный.

<…>

— Где я? Среди литераторов или в полицейском участке?

Зайцев пишет: «мы расстались “друго-врагами”»[197].

А вот совсем другая записка, оставленная поэту и газетчику Ефиму Янтареву в редакции «Голоса Москвы»:

Был —

Владислав Ходасевич.

26 мая 908.

Sine ira et studio.*

С. Киссин. 26 маiя.

Был и поставил точку над i.

Сергей Кречетов. 26 дня веселого месяца мая 1908[198].

[* Без гнева и пристрастия. — лат.]

Начало дружбы с Муни Ходасевич особо отмечал во всех конспектах биографии: и накануне отъезда из России, в 1922 году, и в 30-е годы:

1907, начало. Муни. — Карты. — Лидино. — Маковский. Болезнь. 30 декабря — разъезд с Мариной. Новый гость на лестнице… Андрей Белый[199].

Дружба эта явилась в трагический для Ходасевича момент, когда в его браке наметилась трещина, очевидная взгляду посторонних. На участившиеся приезды Маковского в Лидино обращали внимание Н. И. Петровская и С. А. Соколов, призывая, убеждая Ходасевича принять решение. Он же оглох, затаился, замер, не хотел ничего слышать, видеть — потерялся. Потерялся буквально: летом 1907 года пристав Пречистенской части г. Москвы запрашивает университетскую канцелярию, где находится В.Ф. Ходасевич, с которого следует взыскать долг в 28 руб. за квартиру, снятую в доме Гагарина. Но из университета Ходасевич отчислен, где он — там не знают. Переписка с департаментом полиции длится все лето, в конце концов как предположительное место пребывания называется Рязань[200].

Весна 1907 года занесла его в Рославль, о чем нам известно из писем В. О. Нилендера к Б. А. Садовскому. 2 марта 1907 года Нилендер сообщал, что с ним живет «гениальный Владислав», а 22 августа — что отец его «предложил Владиславу место учителя русского языка и истории в гимназии»[201]. По этому поводу публикаторы высказали предположение, что Ходасевича забросил в Рославль крупный проигрыш в карты. Но — как он позже сам вспоминал — и карты, и пьянство были вызваны отчаянием и ревностью.

Муни примчался в Лидино по первому зову — поддерживать, врачевать, быть рядом. Не случайно, даря другу «Молодость», Ходасевич упомянул лето 1907 года:

Муни, который однажды без меня сказал, что любит меня, в память лета 1907 года от любящего его

Владислава Ходасевича.

5 марта 908 г.[202].

При этом человек строгого благородства, не выносивший публичности в делах интимно-личных, в письмах Муни никогда ни словом, ни намеком, ни улыбкой не касался происходящего. И этим разительно отличался от Ходасевича, которого в молодые годы втягивало в скандалы разного свойства, он и не пытался укротить ни жадного интереса к ним, ни словесной невоздержанности. Ради острого словца к черту летели любые добрые отношения.

По существу, Нина Петровская была права в своей обиде на «Владьку», которого в письме к Ефиму Янтареву (13/26 апреля 1909 года) называла предателем, «несчастной нищей и отвратительной душой. Ненавижу его здесь!». Впрочем досталось всей компании (Ал. Койранскому и Ал. Брюсову, даже Муни): «они вгрызаются в Вас, как могильные черви, как паразиты, которые должны питаться соками чьих-то душ», но направлен ее гнев на Владислава Ходасевича, о нем она писала: «моей дружбе с ним — конец»[203].

Ходасевич умел помогать и принимал деятельное участие в судьбе Нины Петровской. И. М. Брюсова считала его конфидентом «несчастной m-me Гриф», и порой он действительно исполнял роль связного между В. Я. Брюсовым и Н. И. Петровской Что не мешало ему на литературном вечере Брониславы Рунт (сестры И. М. Брюсовой) припечатать приятельницу забавным прозвищем, и оно тут же разносилось по Москве. И вот, «с легкой руки едкого и остроумного В. Ходасевича»[204], все называют Петровскую «Египетской кормой». (Строчками: «Как беглецу корабль свой кинуть вслед за египетской кормой», — заканчивалось стихотворение Валерия Брюсова «Антоний»).

Точно так же С. А. Соколова, которому Ходасевич многим был обязан, которого сам пригласил шафером на свадьбу, он выставил на всеобщее посмешище в эпиграмме, — и обидной эпиграмме[205]. Он был «злым мальчиком», вверчивающимся в самые сложные интимные отношения, жадно дышащим окололитературным воздухом. Но и недостатки свои Ходасевич обращал на службу писательскому делу. Кто знает, не будь этой, острой на язык, жадной на слух молодости, возможно «Некрополь» — создание благородное и чистое — не появился бы на свет. Недаром, по воспоминаниям Вл. Пяста, пошучивая, посмеиваясь, говаривал А. М. Ремизов: «Сплетня очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет, что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням»[206].

Только смерть Муни внезапно отрезвила Ходасевича, он на себя примерил требовательность и строгость друга.

Рядом с Ходасевичем Муни пережил горький опыт его любви, посвятил Марине Рындиной, жене Ходасевича, стихотворение «Вакханты», а когда разрыв стал неминуем и вслух произнесено слово «развод», он согласился свидетельствовать о неверности в консистории. Так как вину за расторжение брака Ходасевич брал на себя, то Муни придумал разлучницу, которую назвал «Настенькой», как героиню «Белых ночей» Достоевского. И таким образом выразил всю свою нелюбовь, все неприятие Достоевского. Во всяком случае, так рассказывала Л. С. Киссина со слов матери.

IV.

Ежелион полуСтаврогин, так я одна восьмая Шатова…

Из письма Муни

Ох, к Достоевскому ли это была нелюбовь. А может, к тому типу «бедного рыцаря», мечтателя, которого Достоевский изобразил в повести «Белые ночи» и роль которого то и дело доставалась Муни. Как же он хотел освободиться от нее, освободить себя от беспокойного, сентиментального, ранимого, на все откликающегося Александра Большакова, поэта, «которому вменяется в обязанность всем восхищаться, все понимать и все рифмовать». Он готов был убить его и — убивал, убивал с наслаждением в рассказе «Летом 190* года», а поэт всплывал, он торжествовал над спокойным, приличным господином Алексеем Васильевичем Переяславцевым, в которого так хотел перевоплотиться, спрятаться наш герой. Не меньше, чем Карамазовский Черт в семипудовую купчиху.

У Переяславцева и отец — приличный человек, чиновник губернского присутствия, и наказ он дает сыну, как полагается литературному герою, а уж потом умирает. Но сколько ни натягивал на себя Муни личину Переяславцева, а чувствовал: не избавиться ему от мятежного духа того, другого:

Прочь! Лежи в своей могиле! (Иль не каждый мертвый спит?) Иль тебя не схоронили, Над тобою не служили Панихид? Иль не этими руками — Ты убит? Нет, не каждый мертв убитый: Под тяжелыми плитами Пробуждается иной. Так и ты, покинув плиты, Всюду следуешь за мной.

(«Двойник»)

Про себя-то он все прекрасно понимал и не случайно сообщал Ходасевичу будто бы только явившуюся мысль, что если Андрей Белый — Ставрогин, то он Шатов, и даже не Шатов — «во мне одна восьмая Шатова».

Имя Шатова явилось не вдруг и не случайно. Еще в 1908 году, карандашом набрасывая обложку будущей книги «Три пьесы» («Месть негра», «Торжествующий испанец», «Да здравствует Черногория!») — а нам известна только одна из них! — в качестве псевдонима он выбрал фамилию «С. Шатов». А на следующей странице написал: «9 мая выход в свет гениальной книги Сергея Шатова “Три пьесы”!!!»

В письме к Ходасевичу имя Шатова вызвано не воспоминанием о том, как Муни при всех, в Литературно-художественном кружке дал пощечину Андрею Белому (за что? Гадать не к чему — об этом тоже Достоевский в «Бесах» написал: «за ваше падение… за ложь», а про себя с непременным восторгом, почти со слезами: «за то, что вы так много значили в моей жизни…»)[207].

Муни понимал, как много в его характере, в судьбе — от Шатова, одного «из тех идеальных русских существ, — по слову Достоевского, — которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах…»[208]

Это была не национальная идея, русская идея, владевшая Шатовым. Ее Муни отверг и высмеял в повести «На крепких местах». Носителями «русской идеи» там представлены грузин и некрещеный еврей: один зеркала бьет («Это широта и мощь русская»), а другой девочкам гадости говорит, а потом бьет поклоны Богородице («Это глубина и проникновенность»). Оба водку трескают, и еврей грузину обещает: «Я твою жидовскую морду разобью». Серьезные расхождения возникают у них насчет закуски: один яйцом закусывает, другой клюквой. Вот что вызывает бурные, нескончаемые споры: один твердит: «Клюква!», другой: «Яйца!» — таков «национальный вопрос» в представлении российского интеллигента, который народа своего не видит, не знает, но ждет от него чуда.

Высмеял Муни в этой повести и другую мечту — о социально-справедливом перевороте, о необходимости революции, которой больно было русское общество. Очевидно, что ему бесконечно чужды рассуждения «по части благообразия, благолепия и переустройства мира для общего земного блага», Он не скрывает, что в юности разделял эти идеи, мучился ими: сам автор неожиданно врывается в толпу своих героев, как часто бывает у Муни, чтоб сказать впрямую, что он — не с ними, он ушел от них: «И потому, друзья мои и враги мои, я оставляю вас».

Совсем другая идея владела Муни в десятые годы — символизм. Заученный с голоса Андрея Белого — сирены символизма. (Оттого Белый и обернулся Ставрогиным). Рассуждения Муни о творчестве как отражении лучей — в сущности цитаты из статей и докладов Белого, подкрепленные цитатами из его же Симфоний. Символизм, воспринятый как жизненно-творческий метод, как образ жизни, когда все происходящее воспринималось как отражение лучей иных миров, и случайные, ничтожные бытовые ситуации читались как «небес огненные знаки». Предчувствия и предвестия становятся главным средством познания миров иных, своеобразным актом творчества, А поэзия — формой пророчества, апокалипсисом.

И вот я жил, оцепенев, Среди мечтаний и видений. И я творил мечты иные, Иных законов, светов, сил. Да, я творил, и я царил, Оковы свергнув вековые!

В своих рассказах-притчах Муни сумел передать, что значила для него власть «творить мечты иные». Один из рассказов так и называется «Власть». Герой его неожиданно получает во владение дворец, царящий над городом. И дворец, и Межгород, «от вокзала и до выгона», со своими Миллионными, Дворянскими, Замковыми улицами, и несметные богатства оказываются в распоряжении недавнего студента, репетитора, — и рассыпаются в прах, побежденные страстью смотреть по ночам в небо.

Каждую ночь глядел он на звезды и сочетал их мысленно в самые фантастические фигуры, в странные древние повести и поэмы. И звезды были каждую ночь новыми и иными, и носили новые имена, и повести их не повторялись. И Ухлоев, быстро поседевший, совсем странно похожий на прадеда и дядю, не выходил из дворца. И днем его привычная рука сжимала подзорную трубу, и он глядел, глядел на все — на Межгород, шумный и пестрый, на небеса, пустые без звезд. В Межгороде говорили, что «новый граф» в родню пошел и, верно, скоро умрет…

В новелле «Власть» по крайней мере антураж романтический: граф, дворец, звезды, одна фамилия героя чего стоит: Краевич-Прутский! Герой другого рассказа «Выхухоль» — чиновник с прозаической фамилией Кобяницкий, Лев Павлович Кобяницкий. И «законы вековые» он принимает, на земле живет основательно, положив привычки свои на числа календаря, так что в его жизни все совершается с неумолимостью времен года. 1-го числа каждого месяца он вставал в 7 часов утра, скреб щеки магнитной бритвой: сначала левую, потом правую, а приятель брил ему той же бритвой пушистую голову. Вместе 1-го числа отправлялись они в баню, а потом Лев Павлович шествовал в казначейство получать проценты. Из 33 рублей 33 копеек месячного дохода он откладывал 7 рублей 30 копеек, непременно монетами. Но власть мечты сворачивает и столь устойчивые, представляющиеся незыблемыми привычки. Лев Павлович вообразил, что выхухоль — моллюск, малоизученный и живущий на Урале. И сколько ни показывал ему приятель картинки в учебнике зоологии, сколько ни доказывал, что выхухоль — пушной зверек, — он верил: есть зверек, а есть и моллюск. Власть воображения разрывает все связи с повседневностью, даже магия цифр не в состоянии удержать его: однажды Кобяницкий исчез. А когда городовой выломал дверь его квартиры, он лежал на столе голым, на животе — булавкой лист приколот, а на нем выведено:

«Выхухоль — моллюск, малоисследованный. Водится на Урале». На вопрос городового, что это значит, он ответил: «Моллюски не разговаривают», и замолк, чтобы не говорить уже никогда.

(К сожалению, только и осталось у меня от рассказа «Выхухоль» — конспект сюжета да последняя фраза. Все казалось, что при необходимости я снова могу обратиться к архиву.)

Очевидно, что в литературе Муни не умел до конца выразить свои творческие замыслы, оставалось «остаточное электричество», бьющее, заставляющее совершать поступки, запутывающие жизнь. Так же, как герой его однажды перевоплотился в моллюска «выхухоль», С. В. Киссин, Муни стал Александром Беклемишевым. Александр Беклемишев — не псевдоним, не мистификация. Ходасевич в очерке подтверждает, что он в днях жил и чувствовал себя иным: изменилась внешность, поведение, слова, жесты. Он становился литературным героем несозданного, точнее ненаписанного, произведения, и «писал» его вживую, втягивая в свои сюжеты близких и понимая (да ведь он и написал об этом!) опасность такой игры; вдруг да трамвай на сцене окажется не картонным — настоящим.

Привыкшему парить в мечтах иных, жизнь на земле представлялась грубо размалеванной, смазанной декорацией. Бытовое становилось синонимом пошлости. Впервые эпитеты: земное косное, земное злое, грубое, характерные для зрелого Ходасевича, появились в стихах Муни 1907–1909 годов («земной лаская грубый слух, земное злое зренье нежа» или «круг суетный и тесный земного бытия»). Можно терпеть будничную земную жизнь разве что впав в сон, смежив веки, растворясь в частицах бытия, умалившись в ничто, как в рассказе «Легкое бремя».

Расслабленная интонация, столь характерная для Ходасевича («Опускаю веки я, // И дремлю, чтоб легче минул, //Чтобы как отлив отхлынул // Шум земного бытия. // Лучше спать, чем слушать речи…», 1921), ощущения земной жизни, как сна или предсмертия, сформировалось, вылилось в стихах Муни.

Вот Муни:

Я не живу, но не легка мне Моя предсмертная тоска.

А это Ходасевич:

О, это горькое предсмертье, — К чему оно?

(1916)

Муни:

Жизнь моя, как сонное виденье. Сны мои, летите мимо, мимо. Смерть легка. Не надо воскресенья. Счастие мое — невыносимо.

(1908–1909)

Ходасевич:

Мне все невыносимо! Скорей же, легче дыма, Летите мимо, мимо, Дурные сны земли!

(1921)

«Так. Снова дни безвольного томленья» — это Муни. «Так! наконец-то мы в своих владеньях!..» — Ходасевич («Сны», 1917).

Кажется, достаточно примеров, показывающих, сколько Муниного растворил Ходасевич в своих стихах, причем такого, что раннему Ходасевичу свойственно не было. Но если существительное «томленье» повлечет за собой в стихах Муни ряд столь же отвлеченно-бестелесный: прозренье — откровенье — душа — скрижаль — заповедь («На талый снег легли…»), то Ходасевич разобьет эту дурную монотонность: «Так! наконец-то мы в своих владеньях, // Одежду — на пол, тело — на кровать», — напишет он. Душа в его стихах вынуждена биться в грубо-предметном, вещном мире, выскользнуть из которого может только с мечтой, сном или музыкой.

Прорыв в миры иные, «сквозь грубый слой земного бытия» совершается у него посреди привычных условий быта, в комнате (причем, то, что комната круглая — случайность, бытовая подробность), под штукатурным небом и солнцем в шестнадцать свечей. «Несчастные вещи мои»: «и стулья, и стол, и кровать» становятся не просто свидетелями — участниками преображения мира: с одной стороны, материальной массой они подчеркивают, оттеняют рождение нездешней музыки, с другой — их втягивает этот водоворот: «Ив плавный, вращательный танец // Вся комната мерно идет» — вплоть до того мгновения, пока поэт целиком не перетекает в музыку, ею становится: «Я сам над собой вырастаю, // Над мертвым встаю бытием…» («Баллада», 1921).

Но, при всех очевидных различиях в стихах Ходасевича периода «Путем зерна» и «Тяжелой лиры» запечатлены настроения, интонации, а порой и ритмико-синтаксический и строфический рисунок стихов Муни. Он перенес в свои произведения иные его поэтические формулы и образы. Да и само название книги «Тяжелая лира» — не ответ ли на «Легкое бремя»? В сущности, это оксюморон.

Муни писал:

Я в этом мире, как слепой, Иду и ничего не вижу.

Он ушибался о быт, обо все столы и кровати. Рисуя Муни в очерке, Ходасевич скорее всего неосознанно повторил прием, использованный Достоевским при изображении Шатова. Погруженность героя в идею, духовная его сущность подчеркивалась нарочито грубой лепкой физических черт, выпячиванием их:

…он был неуклюж, белокур, космат, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губами, с очень густыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахмуренным лбом, с неприветливым, упорно потупленным и как бы чего— то стыдящимся взглядом. На волосах его вечно оставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться и стоял торчком[209].

И все это, внешне грубое, стоящее торчком, плохо слепленное, служило сосудом, в котором светился чистейший огонь любви и веры.

Погруженность в себя, точнее в идею, делала героя Достоевского неуклюжим, заставляла двигаться по земле «косолапо» и «как-то боком». Человек чистого и прямого душевного движения, прямого действия, Шатов чрезвычайно неловок среди людей.

Эту же неловкость существования на земле — мешковатость, тяжелый шаг, руки, загребающие, как у гориллы или борца, — отмечает Ходасевич в облике Муни. Прием, позволяющий передать дисгармонию, трагический внутренний разлад героя, живущего «на грани двух миров».

Не хочу сказать, что, прежде, чем приняться за очерк «Муни», Ходасевич перечитывал «Бесов». Скорее сработала типологическая, социально-психологическая близость персонажей, заставившая авторов обратиться к похожему приему.

Хотя, надо отметить, что в юности Достоевским увлекались оба: и Муни, и Ходасевич. В рецензии на «Тяжелые сны» Сологуба (1906) Ходасевич не случайно для определения беса, соблазнившего персонажей романа (а с его точки зрения, и автора!), воспользовался парафразой из «Братьев Карамазовых», растворив цитату в своем тексте: «навязчивый <…> кошмар». (В американском издании статей Ходасевича это привело к забавной опечатке: «навязчивый мышиный комар[210]»).

Муни — Шатов начала XX века, цельный человек, человек идеи, который «корячится» от своей раздвоенности, растроенности, раздрызганности, от необходимости разрываться «на грани двух миров». Жизнь проходит перед ним, как томительный дурной сон, а мечта реальна, ощутима, осязаема, как выдуманная возлюбленная навсегда, «мечтой творимое творенье», дыхание которой он чувствует на щеке, «призывный голос» слышит, «полупритворный поцелуй» ощущает на губах и читателя заставляет увидеть, услышать, ощутить «воздушную гостью» телесно-физически, как в стихотворении «Прогулка».

Дорожка в парке убрана, Не хрустнет под ногою ветка. Иду. Со мной моя жена, Моя смиренная наседка.

О той, что делит его земные дни, мы больше ничего не узнаем: она невидима, неслышна, ей присуща обреченная покорность. «Смиренная», «покорная», в стихах Муни жена олицетворяет фигуру ожидания: всегда на диване, с раскрытой книгой, не глядя в нее. И этим ожиданием держит на земле, из вечности возвращает к времени суток простым вопросом: «Который час?»

Зато другая, рожденная из свиста ветра в пустой аллее, прелестно-живая, женственная:

Ты весела, как в день разлуки… И голос твой, как прежде, чист, Звучит призывнее и злее. И в веяньи осенних струй Пьянит опять и дышит тайной Полупритворный поцелуй И долгий вздох, как бы случайный. И не забыть мне до сих пор Очарований злых и мелких! Который час? И медлит взор, И медлит взор на тонких стрелках.

Мучительно переживала эту раздвоенность, неотданность Муни реальная женщина — Лидия Яковлевна Брюсова, мучилась присутствием в их жизни третьей, исподволь допытывалась у друзей, все ли это Грэс, Грэси, та, которой Муни посвящал свои произведения в 1907–1908 годах. Ей казалось, что все знают об этом: родственница Муни Зина Гурьян, его друзья — Ходасевич и Ахрамович. Страницы дневника посвящала она Грэс, уверенная, что это Евгения Владимировна Муратова (дневника матери Л. С. Киссина никому не показывала, но пересказывала отдельные страницы).

Жизнь Муни, действительно, пересекла страсть: с 1907 года он был отчаянно, безнадежно влюблен в Евгению Владимировну Муратову. Страсть настолько всепоглощающая, глубокая, что роман Ходасевича с Муратовой был ею предопределен, предуказан.

Муни сам соединил, обручил их своей любовью в повести «Летом 190* года», в 1907–1908 годах, когда наши герои, ежедневно встречаясь у знакомых, в Кружке, на выставках, глядели друг на друга приветливо-равнодушно. Для встречи понадобилось несколько лет, и тот сумасшедший маскарад, который в Великий пост затеяли Н. Ульянов и П. Муратов в опустевшем, предназначенном на продажу доме. Это был старый купеческий особняк на Новинском бульваре; художники расписали и украсили его комнаты, выстроив празднично-пестрое маскарадное пространство. В пригласительных билетах они просили гостей: «Званым персонам быть в масках и нарядах» и обещали: «Легкость обращения и свобода телодвижения будут допущены[211]».

Но задолго до этого маскарада, отразившегося во множестве произведений москвичей, Муни в стихах подготовил место встречи. Вокруг царицы или царевны он собрал множество масок. А себя видел то вздыхающим Пьеро, то мудрым шутом: «бубенцами зазвенев…»

Не этот ли «шут, унылый и усталый» выглядывает из-за ситцевых полотнищ в стихах Ходасевича?

И он, как я, издалека День целый по тебе томится.

Не он ли, «рукой зажавши бубенец, // На цыпочках проходит мимо» («Ситцевое царство»)? «Проходит мимо…» — это так похоже на Муни.

Кто разберет, где реальность, где ее отражение? Маски спрыгивают со сцены, выбегают из стихов, кружатся в залах опустевшего купеческого особняка, чтоб затем выплеснуться на улицы Москвы и Венеции.

Когда Ходасевич и Муратова в июне 1911 года встретились в Венеции, чтоб до донышка изжить стремительный и несколько условный, как балетное либретто, роман, Муни в роли Бертрана оберегал тайну их встречи: «Владичка! Все тихо в здешних местах. Никто ни о ком не знает…»

Но Ходасевич не был бы собой, если б не похвастался перед другом победой над той, по которой столько лет томился Муни, кто для него была недостижимой мечтой. Он отправил приятелю из Венеции открытку с изображением портрета работы Боттичелли, в котором Муратова находила сходство с Муни. Он победил и не скрывал торжества.

Впрочем, в жизни Евгении Муратовой Муни так мало значил, что в воспоминаниях она не помянула его ни словом, ни вздохом.

С этого момента героиня пьесы Муни получила имя Маргариты Венейцевой (от слова «Венеция») и сомнительное амплуа: «immaculata meretrux» (непорочная блудница).

В описаниях же персонажей, прототипом для которых служил Ходасевич, появился едва заметный оттенок раздражения:

Это был высокий тонкий молодой человек, очень молодой, очень худой и очень некрасивый. Он сидел за отдельным столиком перед стаканом Чая с погасшей сигарой. В панаме, очень хорошо сидевшем платье, красных перчатках, с изжелто-серым безбородым лицом, он напомнил мне почему-то японское изделие. По всему было видно, что он умеет владеть собой…

Таков Мелентьев. Ту же худобу, некрасивость, легкое щегольство, умение околдовывать женщин (и служить им) подчеркнул Муни в Берсеньеве, герое пьесы «В полосе огня».

Сюжет ее прост до чрезвычайности: в имении на берегу озера живут люди, томятся от любви к Грэс и объясняются, объясняются. На страницах пьесы Муни собрал, кажется, всех пажей и рыцарей Евгении Владимировны Муратовой, нарисовав их для близких — узнаваемыми. Пьеса, очевидно, читалась одновременно как дачная, вроде капустника, вся прелесть которой в том и заключается, чтоб радовать зрителей знакомыми ситуациями и персонажами, и — как притча о Любви. Говорю — очевидно, потому что реальный пласт ее для нас почти утрачен, разве что автор впрямую (или косвенно) укажет, кого именно хотел изобразить. В списке действующих лиц расписаны не только роли, амплуа, но порой и прототипы:

Personae:

Брутиков (герой-резонер).

Маргарита Васильевна Венейцева (Грэс) (immaculata meretrix).

Круткина (актерка).

Сергей Берсеньев (герой-трагик, deus ex machina 1-го акта).

Трамм О. Н. (трагическая женщина).

Курочкин Федя (Стражев).

Остальные лица, необходимые для установления связи и реальных причин и обстоятельств, также хор.

Если в Феде Курочкине близкие должны были узнать В. И. Стражева, в Сергее Берсеньеве — Владислава Ходасевича, то Алексей Петрович Брутиков, которого автор сравнивает с Дон-Кихотом, несомненно, несет в себе автобиографические черты и знакомые интонации, прозвучавшие в монологе:

Мне хотелось бы быть действующим лицом в драме: не героем, не злодеем, атак, содействующим зрителям, резонером почти что. А я заметил, что такие лица почтенней, если у них есть какая-нибудь поговорка, вроде «гром и молния» или «болтай ногами». А потом, третьего дня мне представилось такое: протекает ручей по зеленому-зеленому полю. А по берегам ручья узенькая полоска песку. И кто-то, я не знаю, какой он, но верно в античном роде, бросает лук и говорит: «звени и прыгай».

В сущности вся пьеса — решение загадки (в форме диалогов): кто такая Грэс?

Берсеньев. Я знаю Грэс. Давно. Всегда. Она истинная. Грэс — женщина. Только женщина. Она единосущна.

Брутиков. Она любила кого-нибудь?

Берсеньев. Да, — многих. Я был ее наперсником.

Брутиков. А вас?

Берсеньев. Полминуты. Может быть.

Брутиков. Но послушайте. Ведь вы как будто знаете все! Я познакомился с ней только весной. И все остальные тоже. Потом это нелепое житье здесь, в гостях у Баршева… И все кругом… И Гарри, и я, и даже дядя Митя…

Берсеньев. Вокруг нее всегда так. Это — эпизоды. В имении Мелентьева, тут близко, жил Большаков. Тоже. Утонул. Утопился.

Брутиков. А вы, как вы живете? Ведь я жить не могу, потому что она есть. Умираю, ибо не могу умереть.

Берсеньев. А я только и живу поэтому.

Сохранился и другой вариант диалога (как всегда, у Муни осталось множество набросков и вариантов пьесы, написанной отчасти для разрешения отношений в треугольнике — Грэе, Брутиков, Берсеньев, ради поединка Брутикова и Берсеньева, довольно, впрочем, своеобразного).

Брутиков. А ваш чин — рыцарь?

Берсеньев. Скорее жрец.

Брутиков. А зачем она вам ухо проколола?

Берсеньев. По Ветхому Завету: раб, который не хочет свободы.

(Они целуются, это как посвящение — смеются.)

Тот же обряд над рукописью совершили друзья-поэты: по ходу пьесы Берсеньев предлагает собравшимся прочесть свои стихи — Ходасевич собственноручно вписывает в рукопись друга стихотворение «Досада», тем самым давая расписку, что Сергей Берсеньев — возможно и он, а Евгения Муратова — Грэс.

Изящный, летящий, «хвостатый» почерк Ходасевича так контрастно выглядит на странице, заполненной карандашом детски-неуклюжими каракулями Муни. Они целуются и смеются, торжественно присягая Любви: счастливой для одного, несчастной — для другого. Одному она подарила «Счастливый домик», в другом оставила ощущение: «Ведь я жить не могу, потому что она есть». А сама идет дальше, раздаривая себя. Встреча — для нее эпизод, имя — случайность.

Конечно же, Грэс, Грэси — сквозной персонаж стихов и прозы Муни — это не Евгения Владимировна Муратова, хотя автор позаимствовал у нее иные детали, черточки, памятные и по стихам Ходасевича: красные губы, красный зонтик, легкую подвижность, линии танца. Еще меньше это София Премудрость, Дева— Заря, Купина старших символистов. Это — Любовь, мечта о любви, недостижимая и вечная: вьется совсем рядом, танцует, кружит, дразнит; это страсть, все вокруг освещающая красным. Страсть-мечта.

Воплощением ее может стать Евгения Владимировна Муратова, а может — случайная встречная, о которой Муни написал Ахрамовичу летом 1913 года с финского курорта Naantali, где отдыхал вместе с женой.

…дни жаркие, на солнце, у камышей, на пристани: удочки, черви, окуни, редко-редко подлещик или язь. Даже ночью, когда не спишь, закроешь глаза и без всякого усилия ума видишь уходящий на утоп поплавок. Насыщенный днем мозг дает почти галлюцинацию. Я думаю, что видения святых были подобны. Они были тоже вызваны жизнью, образом жизни. Но ведь это не потому, что отрекся от иного, а потому, что всегда делал желаемое. Неужели poetae nascuntur a sancti fiunt?* Это была бы безвкусица. Господь несправедлив, милостив и склонен иметь фаворитов. Старый любезный господин. Простите мои отступления и дешевые mot, которыми я себя утешаю.

До рыб и адвокатов было в Naantali у меня еще одно пристрастие Прекрасная Шведка. Она действительно прекрасна. Мне указала ее моя жена, совершенно разделяющая мое пристрастие. Она высока, необыкновенно хорошо ходит (я думал, она наездница, но она бывшая актриса; все-таки я различил что-то действительно особенное), хорошо, очень хорошо к лицу и фигуре одета. У нее есть шляпа с длинными острыми перьями, темный костюм с кружевными манжетами, и когда она в дверях seesalun стоит с тросточкой и смотрит на танцы! <…>

Да! Одна дама узнала мне имя и фамилию шведки и получила от меня за это лучшие розы в нашем городе. Прекрасную Шведку зовут Lisi Nygren.

[* Поэтами рождаются, святыми становятся (лат.) — перефразировано известное выражение: «Поэтами рождаются, ораторами становятся».]

Параллельно с письмом на листках Муни набрасывает сюжет рассказа, героиней которого становится прекрасная шведка: «актриса, наездница, высокий рост, походка, перо, платья, трость, кружева». Герой пребывает в отвращении к жизни, и начинается рассказ с описания похорон, со слов:

Правда, от одного Н. И. был избавлен: это бессмысленная жалость к покойникам.

Болезнь. Похороны.

Привычки, потребности неудовлетворены: кухарка ворует; беспорядок; приближение лета — времени, обычно проводимого с женой (в отпуску), у моря; отъезд в Финляндию (т. к. было решено прежде, но не из уважения к ней, а по пассивности); Naantali; Фрекен Helmi (очень важна причина безделья или занятия), спокойствие; как бы тем холоднее; шхеры, моторная лодка; паруса; какое море, закат какой; люди с серьгами, 70-летний новобрачный, Дориан Грэй, ирис, Мария Фишценберг, принц-супруг, дочка, кусочек воспоминания, отвращение к Helmi, возврат, разрыв, прощание.

Отношения?

Письмо?

Но как в письме к Ахрамовичу, так и в задуманном рассказе прекрасная незнакомка, почти блоковское видение: шляпа с длинными острыми перьями, взморье, seesalun –

возникает рядом с женой, мечта навеки скована, обручена с буднями, разорвать оковы, вырваться невозможно.

И Любовь, преданная, жертвенная, которую Муни знал, голос которой запечатлел («Ветерок — мое дыханье тише // Веет вкруг родимого чела… <…> Разве может выше быть награда, // Только знать и помнить о тебе») — мстит за это грубое разделение, за пренебрежение к земному, оборачиваясь Омфалой, Цирцеей — грозная, вооруженная мечом и ядом. Жестоко и яростно горят ее глаза в желании победить или погубить:

Об одном молюсь я Богу: Чтоб скорее умер ты!

Не найдя утешения и поддержки в любви, он пытался обрести ее в вере. И снова мы становимся невольными свидетелями того, как «корячится» человек.

По словам дочери, Муни гордился тем, что предка его сожгли в Толедо, но он не принял христианства. На костер Муни и его братьев не возводили, но за желание сохранить веру отцов им пришлось перенести много испытаний. Чтобы просто жить и учиться в Москве, иудею приходилось на все испрашивать разрешения, кланяться и умолять. Мы уже упоминали о том, что у Иделя Киссина были слабые легкие, потребовалось лечение в Крыму — нужно было специальное разрешение Таврического губернатора. Он вынужден был поступать на медицинский факультет, так как на филологическом, о котором мечтал, процентная норма была выполнена. Наступило время государственных экзаменов, для чего на полгода потребовалось продлить вид на жительство. Но Иделю Киссину отказали. В деле его сохранилось письмо из канцелярии Московского градоначальника:

Января 16 дня 1908 Его Прев-ству А. А. Мануйлову

Ректору Императорского Московского университета

№ 1805

Милостивый Государь Александр Аполлонович!

Вследствие письма за № 140, уведомляю Ваше Превосходительство, что я лишен возможности выдать бывшему студенту вверенного Вам Университета еврею Иделю Киссину удостоверение о праве его на жительство в Москве на предмет допущения его, Киссина, к экзаменам в Историко-филологической Испытательной Комиссии при Императорском Московском Университете, ввиду состоявшегося в отрицательном смысле по Министерству Народного Просвещения распоряжения по однородным делам.

Как узнаваемо околен и округл этот чиновничий отказ, где все так прилично и не названо вслух!

Судя по тому, что в студенческом деле Киссина-старшего диплома нет, ему не дали возможность сдать государственные экзамены. (Это не помешало ему стать широко образованным человеком. Следует отметить, что с 1891 по 1896 гг. он проучился в Парижском университете, о чем в деле сохранились обрывки свидетельства, не позволяющие установить — на каком факультете. По словам Л. С. Киссиной, сотрудники энциклопедии, где работал А. В. Киссин, шутили, что он и есть «энциклопедия, обтянутая в кожу». Л. С. Киссина с детским восхищением уверяла, что дядя мог ответить на любой вопрос!) А. В. Киссину отказались продлить вид на жительство в 1908 году. История едва не повторилась с Муни в 1911, когда он должен был предстать перед экзаменационной комиссией. 20 августа 1911 года И. М. Брюсова писала золовке:

Лида все печалится о судьбе Муни и, конечно, о своей. Новые циркуляры Кассо привели их в смущение, естественно, что Муни не может сейчас держать госуд<арственных> экзаменов [212].

Но через год, 1 июня 1912 года С. В. Киссин был удостоен диплома второй степени, а в апреле 1913 года диплом получил.

Как иудей он не имел права на офицерский чин, что в трагической судьбе Муни сыграло не последнюю роль.

Чему он оставался верен, если веру отцов утратил, а в мыслях, дневниковых записях, письмах, в стихах, наконец, обращался с молитвой к Христу:

Но всюду быть, но всюду быть с Тобой!

Вся поэзия Муни насыщена, пропитана образами, символикой Евангелия, в особенности Откровения Иоанна Богослова. Муни воспринимал его не как литературный или сакральный текст, но как рассказ о происходящем, обращенный к каждому человеку и от каждого требующий действенного отклика.

В письме к В. Ф. Ахрамовичу (письма Муни не сохранилось, в архиве Киссиной остался ответ приятеля) явствен призыв о помощи, желание найти опору у человека верующего. Он мечтал о вере не меньше Шатова и, вероятно, так же, как он, мог сказать:

Я верую в Россию… <.. > Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России. <…> Я… я буду веровать в Бога[213].

Ахрамович не расслышал мольбы о помощи и ответил высокомерно:

Вам интересно, что бы я сказал о новой концепции религии, где Бога хвалят не несчастные и просящие, а благодарные и радующиеся? Никакого «пантеизма» в этом я не вижу, никакой «мерзости перед лицом Бога нашего»*. Для меня в католичестве мольба и славословие слиты воедино, одно без другого немыслимо (для меня, по крайней мере). Связь с Богом только через прошение — конечно, ересь, равно как и одни лишь славословия, без «страха божия» — религиозная «наглость».

Скажите, существует ли в еврействе нечто, похожее на христианское таинство покаяния? Катарсис, являющийся следствием сознания своих вин, исповеди в них перед лицом духовных вождей? Мне кажется, за Вашей тихостью и радостной печалью кроется истерика, которая у христианской женщины, например, могла бы разрядиться лишь у решетки конфессионала (14 марта 1915 года).

[*Потому что в чистом виде такая религия кажется мне невозможной. (Примеч. В. Ахрамовича).]

Может быть, самое болезненное ощущение возникало от потребности сохранить наследие отцов, родовые корни и — мечте о Христе, так и не созревшей до веры. Это тоже заставляло Муни двигаться «как-то боком».

Он искал цельности, тосковал по цельности, пытался в зеркале найти такой ракурс, чтоб всегда видеть свое лицо одинаковым, и пугался, ловя разные отражения. В его творчестве тема двойничества оборачивается тоской по цельности. В то время как его собратья, символисты (Брюсов, Бальмонт и другие) славили многогранность, многоцветность человеческого «я», он стремился к единству.

Отправляя Чулкову рассказ Муни «Летом 190* года», Ахрамович писал: «Я считаю рассказ интересным. Задуман “Голядкин наизнанку” прекрасно, а выписан грамотно» (недатировано)[214].

«Голядкин наизнанку» — точно сформулированная идея Муни, в рассказе которого фабула Достоевского действительно вывернута внутрь человеческой души, где скулит и плачет «я», отзываясь на события «железного века», на раздирающие его непримиримые противоречия. Чтоб избежать боли и разрушения, оно пытается раствориться, спрятаться, уничтожиться в среднестатистическом человеке без свойств. Да, Переяславцеву дано жить «в днях» размеренно и постепенно, не отчаиваясь, не удивляясь, не протестуя. Но существование Большакова — лучшей части «я» — представляет постоянную угрозу «нормальной» жизни. Переяславцев и Большаков, — олицетворенные, персонализированные половины души — несовместимы. Чтоб жить «как все», Переяславцев вынужден взбунтоваться и уничтожить Большакова.

Раздробленность, противоречивость личности воспринималась Муни как невоплощенность, несостоятельность человеческая и творческая. Ходасевич, пережив, первую мировую войну и революцию, чувствовал, что пушкинский звук, слышимый им, невоплотим, и тосковал: «А мир под ногами в осколки летит. // И скоро в последнем, беззвучном бреду // Последним осколком я сам упаду».

«Осколочный», раздробленный мир им воспринимался как беззвучный, он влечет за собой прерывность музыки, звуки выбиваются, оставляя пустоты: «Как будто бы в тире стрелок удалой // Сбивает фигурки одну за другой».

Понадобилось еще полвека войн и катастроф, чтобы поэт с достоинством принял и «осколочный» мир, и «я» сотканное из противоречий, враждующих друг с другом; принял как норму жизни, у которой есть свои законы и правила, из которых наивысший: «Одаренность осколка // Жизнь сосуда вести»[215].

Не ощущая полноты любви, но жажду любви, полноты веры при тоске по вере, Муни мучился утратой лица, индивидуальности, и эту неполноту нес как расплату за грех, как свидетельство того, что не суждено ему, его поколению осуществиться, вырастить здоровый, плодоносящий колос.

V

Летел душой я к новым племенам,

Любил, ласкал их пустоцветный колос»

Ответа нет!

Баратынский

Образ сеятеля, что «напрасно семена бросал в бразды», «голодные стада полей», которым «скудные даны на пищу злаки» — Центральный в поэзии Муни. И одна из главных тем в разговорах, переписке с друзьями. Шутливое послание к Ходасевичу, которое Муни писал во время медового месяца, резко ломается, становится трагически-серьезным, стоит автору коснуться этой темы:

Жнецы последних дней, — о злейшая из истин! И тот из нас, кто чист и бескорыстен, Плоды чужих трудов, не сознавая, жнет. А если сеятель рукой своей безвинной Напрасно семена бросал в бразды, И мы, поднявшись до звезды, Мы, вышедшие жать чредою длинной, Пришли напрасно?! Если семена Его при камени упали…

Понятно, почему Ходасевич посвятил Муни стихотворение «В моей стране», открывающее книгу «Молодость».

Там сеятель бессмысленно, упорно, Скуля как пес, влачась как вьючный скот, В родную землю втаптывает зерна — Отцовских нив безжизненный приплод.

Стихотворение-представление, стихотворение-манифест: «Я к вам пришел из мертвенной страны». Программность, значимость его ощущали соратники поэта. Н. И. Петровская писала автору:

«В моей стране» — это самая лучшая Ваша вещь. Попробую почитать ее В<алерию> Я<ковлевичу>. Ничего? Ведь все равно прочтет в книге, а любопытно, что скажет. (11 июля <1907 г.>)[216]

Для нее это стихотворение стало неким эталоном, которым она поверяла другие произведения Ходасевича, в иных случаях вынося приговор: «Это — не Ваше!» Исследователь творчества Андрея Белого А. В. Лавров писал:

Формируя в 1908 г. свою книгу «Пепел», он, разумеется, не мог не заметить «пепельной» тональности поэзии Ходасевича, сказывающейся уже в первой строке первого стихотворения «Молодости» — «В моей стране»: «Мои поля сыпучий пепел кроет»; не мог не распознать сходства той тусклой поэтической палитры, которая стала преобладать в его собственных стихах с атрибутами «мертвенной страны» Ходасевича…[217]

«В моей стране» опубликовано в октябре 1907 г., «Голодные стада моих полей» с его горькой концовкой: «И мне даны сухие злаки» почти год спустя, в № 12 журнала «Русская мысль».

Но вопросы датировки произведений Муни — проблема почти неразрешимая: приходится опираться на косвенные данные — в какой тетрадке записано, каким псевдонимом подписано и т. Д… да и теми мы не всегда располагаем. Не исключено, что Муни написал свое стихотворение раньше или одновременно с Ходасевичем и не пытался или не имел возможности опубликовать его. По счастью, критик Ю. И. Айхенвальд, заведовавший литературным отделом журнала «Русская мысль», с симпатией относился к Муни, понравилось ему и стихотворение неизвестного автора («Голодные стада моих полей» подписано «А. Беклемишев») — и таким образом сразу несколько стихов Муни были напечатаны в журнале. С уходом Айхенвальда ни одной Муниной публикации не появилось в «Русской мысли», хотя литературным отделом и журнала стал заведовать Валерий Брюсов, с которым Муни был в свойстве. Может быть, именно поэтому Муни туда со стихами и не обращался.

Но дело даже не в том, кто первый заговорил о «мертвенной стране». То, что в творчестве Ходасевича было одной из тем, линий, — У Муни становится главной, всепоглощающей идеей, которая с годами ширится, развивается всеохватно. Творчество его рождено тревогой за судьбу поколения духовно бессильного, иссушенного бездеятельностью, развращенного цивилизацией и обреченного на «безжизненный приплод». Как бы радостно-легко ни звучали строки Муни, за ними всегда стоят суровые слова Евангелия:

поле есть мир; доброе семя это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого;

враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы (Матф. 13,38–39).

Эпиграф из Баратынского: «Венец пустого дня…» переключал стихотворение «Голодные стада моих полей» из временного в вечный регистр, указывая: речь идет о конце века, эпохи, последней жатве человечества. Эпитетом «пустой», и — еще более характерным: «пустынный», — Муни определял состояние души, пораженной эгоцентризмом, безверием, безлюбием — сухостью: «блуждает взор бессильный // В пустой небес синеве», «в пустынном небе», «а пустота ночей страшна», «в степи пустынной и бесплодной», «мой взор встречает пустоту», «на берегу пустом живу я, молчалив», «Пустые дни, пустые ночи, // Опустошенная Душа!»

Примеры можно множить: «пустой» или «пустынный» рядом с прилагательными «бесплодный» и «скучный» всегда определяют состояние души, внутреннее состояние, если даже поблизости нет уточняющего «опустошенная душа». «Пустой» или «пустынный» — эпитет знаковый, связывающий стихи Муни, с одной стороны, с творчеством Баратынского, с другой — с произведениями Андрея Белого. В его книге «Пепел» мы читаем: «в сырое пустое раздолье», «в пустое раздольное поле», «последний бог в пустынном мире», «песчаника круглые зерна // Зияют на нивах пустых». А сквозь эпитет «пустой» просвечивают другие — «злой», «бесплодный», то появляясь рядом, то уходя в тень.

Стихотворение Муни «Голодные стада моих полей…» заставляет вспомнить «Русь» Андрея Белого:

Поля моей скудной земли… ………………………………… Там Смерть протрубила вдали В леса, города и деревни, В поля моей скудной земли, В просторы голодных губерний.

Стихотворения появились, можно сказать, одновременно: «Голодные стада моих полей…» в декабрьской книжке журнала за 1908 год; «Русь» вошло в книгу «Пепел», изданную тоже в декабре 1908. Правда, стихотворение датировано 1906 годом, но Андрей Белый даты менял, ставил произвольно. Стихотворение Муни скорее всего написано в 1907 году. И тут надо вспомнить, как сблизило Муни и Андрея Белого лето 1907 года: они виделись едва ли не каждый день, вместе бывали в «Перевале», бродили по улицам, говорили и читали друг другу стихи. Что-то в Муни, какая-то дребезжащая нота, находила сочувственный отклик в Андрее Белом и могла зазвучать в его стихах, растворенная, не узнанная. Хотя, конечно, влияние Белого на Муни было куда более мощным.

Пожалуй, нет поэта, который так повлиял на Муни, его творчество, как Андрей Белый. По письмам Муни видно, с каким нетерпением ждал он выхода книги «Урна», просил выслать ему сборник в Рыбинск. И на Ходасевича, и на Муни (порознь! они еще не знакомы) огромное впечатление произвела статья Андрея Белого «Апокалипсис в русской поэзии», появившаяся в журнале «Весы» в 1905 году. Белый вспоминал о впечатлении, которое оставила лекция Владимира Соловьева «О конце всемирной истории»: «поразила громом». Он говорил о все возрастающей тревоге, зловещем предчувствии, подобно дымке, опоясавшей мир. Продолжая его мысль, Белый пророчил:

дымка <…> падает на Россию, являя во вне все ужасы войн и междоусобий.

<…> Я знал: над человечеством разорвется фейерверк химер [218].

А если что и может спасти Россию — Русская муза, в которой таится душа народа, но которую предстоит найти, пробудить. Он призывал «обуреваемых углубиться к вечно женственным истокам Души. <…> Цель поэзии — найти лик музы, выразив в этом лике мировое единство вселенской истины».

Из воспоминаний К.Г. Локса мы знаем, как важна была эта статья для Ходасевича. Локс писал:

Ходасевич вдруг начал восхищаться статьей А. Белого «Апокалипсисе русской поэзии». Статья эта произвела на меня впечатление мистической хлестаковщины, о чем я и сказал, своему собеседнику. Начался спор, в результате которого Ходасевич дал мне ясно понять, что считает меня дураком. Однако через несколько лет я взял реванш. Как-то Д<иеспер>ов рассказывал: «Вчера видел Ходасевича. Все-таки остроумный человек. Вы знаете, по поводу статьи А. Белого “Апокалипсис в русской поэзии" он сказал: “Эта статья была для меня указательным перстом, который потом сложился в кукиш”»[219].

И спустя десятилетия в стихах Ходасевича легко расслышать отзвуки статьи А. Белого — в стихотворении «Невеста», например. Белый писал о покрове, накинутом на лик музы в стихах Пушкина: «Она — еще “спит во гробе ледяном, зачарованная сном”». И только в творчестве Блока — «она уже среди нас, с нами, воплощенная, живая, близкая — эта узнанная, наконец, муза Русской Поэзии. <…> Пусть думают, что Ты еще спишь во гробе ледяном. <…> Нет, Ты воскресла. <…> Явись!» — кончалась статья. Сравните со строками Ходасевича:

Мертва лежит отроковица, Но я коснусь ее груди — И, вставши, в зеркальце глядится. Мной воскрешенную красу Беру, как ношу дорогую, — К престолу Твоему несу Мою невесту молодую. Разгладь насупленную бровь, Воззри на чистое созданье, Даруй нам вечную любовь И непорочное слиянье!..

(«Невеста». 1922)

Муни, отзывчивый, эмоционально-впечатлительный, оставил иное свидетельство восхищения статьей Андрея Белого: все «опорные», «ключевые» слова ее отпечатались в стихах Муни: тревожная дымка («мир захлебнется в дымной мгле»), химеры («ни пола нет, ни возраста в химерах»), хаос, мировой маскарад, маски карнавала («Мы — чада хаоса, мы — маски карнавала»). Даже такое Мунино характерное словечко, как «обуреваемый» (негр в пьесе «Месть негра» твердит: «Я обуреваем!», поэтому название пьесы запомнилось Ходасевичу как «Обуреваемый негр»), — из статьи Андрея Белого.

В стихах Андрея Белого, печатавшихся в «Весах», «Золотом руне» и составивших затем книгу «Пепел», Муни узнал свою тревогу и боль. В этих стихах Белый угадал, а в повести «Серебряный голубь» художественно исследовал «злую тайну» России: народ, что живет на ее просторах, — языческий, самоограничения не знающий, высшей воле не покорившийся: сейчас добрый, щедрый, — все отдаст, а через минуту «зубом прокусил насквозь». Привычная нищета, жестокость, зависть, порывы властолюбия и сластолюбия, ничем не обузданные, заставляют его во всех грехах винить «чужих», будь то интеллигент, студент, инородец или просто случайный прохожий. Даже высокая потребность жить в духе, толкает его к суевериям, поискам жертвы: «…слово их что ни есть сквернословие; жизни склад — пьяный, бранчливый; неряшество, голод, немота, тьма», — вот какими автор увидел «полевых людей, лесных»[220], а Россию — средоточием хаоса («Не мирового ль там хаоса // Забормотало колесо?»). Милый петушок из жести, врезанный в небо русских деревень, и резной — на спинке стульев, и красный петух под луной из горячечного сна в конце концов полыхнут, обернутся красным петухом пожара. Не от того ли будущего пожара возникает ядовито-тревожная дымка, которая в стихах Андрея Белого создается обычно сочетанием эпитетов «сухой» и «пыльный»: «в желтых клубах душной пыли», «песок колючий и сухой», «холодной отравленной пыли // Взлетают сухие столбы», «Чтоб бранью сухой не встречали, // Жилье огибаю, как трус, — // И дале — и дале — и дале // Вдоль пыльной дороги влекусь». Нейтральные, казалось бы, эпитеты «сухой» и «пыльный», срастаясь смыслами с эпитетами «удушливой», «отравленной», «ядовитой», приобретают эмоционально-тревожный оттенок. Мгла, пыль подсвечены огнем и кровью близких катастроф, на них мерцает желтовато-красноватый отсвет: «клубы желтой пыли», «медно-ржавое просо», «березки рассыпали листья красные с дождиком крови».

Автор использует также двойное звучание слова «пыл» (жар, по-жар), соединяя значения «пылкий» и «пыльный», порой используя оба слова рядом, порой надеясь на воображение читателя, который увидит в одном слове отражение другого.

Страсти пыл неутоленной — Нет, я не предам!.. Вон ромашки пропыленной — Там — и там: и там…

Или:

И над дальним перелеском Просверкает пыл: Будто змей взлетает блеском Искрометных крыл.

В стихах Муни те же эпитеты поворачиваются внутрь: автор глядит в себя, в себе ища причины бед, обрушившихся на Россию.

С свежим шумом, громким треском Взрежет небо белый змей, И сожжет лучистым блеском Пыль и зной души моей.

(«Пыль и зной» — знакомая пара: «пыль — пыл»).

И у Муни эпитеты «сухой» и «пыльный» могут служить для описания внешних явлений — воздуха, зноя: «хорошо вдыхать мне пыльный воздух», «впивать без цели этот пыльный воздух», «там, где бессилен пыльный зной», «нисходит полдень пыльный.

// Лежу на спаленной траве», «сухая ночь, гигант безрукий» и т. д. Но гораздо чаще Муни использует эти эпитеты для создания внутреннего портрета, портрета души: «Я безобразен, пылен, страшен».

В рецензии на «Пепел» Вячеслав Иванов писал, что «внутреннее освобождение поэта совершилось чрез его перевоплощение во внеличную действительность, чрез сораспятие с ней и нисхождение к этой ближайшей, непосредственно данной реальности, а не восхождение к высочайшей и отдаленнейшей»[221]. В стихах Муни и страна, и история («голодные стада моих полей», «Домашний Наполеон») открываются как часть человеческой души. Эпитет «сухой» у Муни охватывает все области чувств: «мой сухой и мутный взгляд», «О, злая скорбь души моей бесстрастной, // Сухой души моей», «И в сердце сухое вонзится // Любви огневая стрела, // И сердце суровое вспыхнет, // Как светоч смолистый во мгле».

В той России, что открывается в стихах Андрея Белого, бесконечные пространства пересекают, опутывают дороги, железнодорожные, полевые, шоссейные — примета цивилизации. И на эти дороги выброшены, по ним шастают калеки, бродяги, разбойники, нищие, каторжные — люди лихие. Главный город в повести «Серебряный голубь» не случайно назван — Лиховым: он центр, от которого бегут, заплетаясь в паутину, множество дорог.

На дорогах — люди лихие, а в поле мечутся «репейник, бешеный, как тать», «с лебедой бурьян», «колючий клир, ревнивое репье», «колючий, колючий татарник», «колючей крапивы венок» — короче, «приплод безжизненный, колючий».

Читая «Пепел» Андрея Белого, жалеешь, что нет нынче исследователя, который, подобно Феди не (В. С. Ильяшенко), составил бы словарь флоры и фауны в стихах поэта[222]. Он получился бы в высшей степени любопытным: в этом словаре нашла бы отражение жизнь всех пластов России, народной, разночинной, дворянской, от избы — до усадьбы, атлас средней полосы России. Подробно названы и описаны почвы («рыхлый рассыпчатый лес», «песок колючий и сухой», «пласты вековых мергелей», «песчаника круглые зерна»); травяные перелески и поляны в колокольчиках лиловых, ромашках, незабудках, подснежниках, здесь растет мята, мак, ковыль и розовый шиповник; деревенский огород с морковью и репой соседствует с пышными экзотическими цветниками барских поместий, где заплели узор лилии, левкои, гиацинты, георгины, азалии и виноград, а воздушные облака сирени окружили и прячут усадьбы. За ними — нивы со снопами, усатые колосья, не вообще колосья, — рожь, озимые, пшеница, овес, гречиха, зеленеющее просо. Не забыты приречные склоны: камыш и осока, кусты ракит, зеленый хвощ и мох; а в бескрайних лесах — разнообразие древесных пород: осинка, береза, сосны и ели, орешник, каштан, ивы, вербы, клены, акации, тополя, дубы.

Но все это роскошество забивает, «ликует и танцует», торжествует над всем сорняк, разнообразие которого удивительно, а отдельные особи множество раз повторяются в стихах: «кривой лихой бурьян» — 6 раз, репейник — 4, чертополох — «колючий, иглистый», «кусается» — 4 раза. А еще лебеда и курослеп, крапива и лопух, василек, «колючий татарник» — грозное колючее войско повсюду, куда ни пойдешь — «лугом, межой, перелеском».

Стихи Андрея Белого строятся из множества узнаваемых деталей и подробностей российской жизни, штрихов и черточек пейзажа средней полосы. В противоположность ему, Муни сосредотачивается на одной детали, одном образе, весь переливаясь, перетекая в него, оживотворяя, олицетворяя, как случилось с крапивой, ставшей портретом мучимого, сжигаемого обидой — человека ли, колючего стебля — не все ли равно.

Мой каждый волосок — огонь. Мой волосок острей шипа. Вражда безумная слепа. Захватит грубая ладонь — В нее пролью я свой огонь. Коснется нежная рука — Я обожгу ее слегка. Ах, ни любви, и ни обид Сухое сердце не простит.

(Один из вариантов стихотворения).

Стихи Муни так же отдают горечью полыни, обжигают, как стихи Андрея Белого.

Опыт «Симфоний» Белого отразился и в композиции книги «Пепел», где отчетливо прослеживается главная тема, лейтмотив, и — противоборствующая ей; главная побеждает, развивается, разветвляется, осложненная множеством мотивов. «Злое поле», приносящее сорняки или сухое зерно, смерть — тема главная, но ей противостоят гимны торжествующей, плодоносящей земле, свершающей «зеленые молебны», «полевое священнодейство»:

Вот соберу с болот зеленый хвощ. От ульев — мед, от нивы — колос хлебный! Текут века… Я утро, день и нощь Служу целебные молебны. Стоят холмы, подъяв престол полей, Тысячелетия, извечно…

Из этого сложного многоголосья Муни вытягивает одну тему, одну мелодию, повторяя, варьируя ее, многократно усиливая звучание. Для него ключевыми в стихах Андрея Белого становятся слова: «бесплодный пучок колосьев бросит». Колосья в «Пепле» не только бесплодные — грозные, угрожающие жизни:

На сухие стебли, узловатые, Как на копья острые, паду.

(«Жизнь», 1906).

Да и коса в руках у Времени — Коса-Смерть:

Коса взлетела и косит. Уносит зимы. Уносит весны. Уносит лето. Паду со вздохом Под куст ракиты.

(«Время». 1909).

И в другом стихотворении «Родина»:

Те же стаи несытых смертей Над откосами косами косят, Над откосами косят людей.

(1908).

Зерно — символ жизни, — не только обречено смерти, но само становится гнездилищем смерти:

И смерти зерна Покорно Из сердца вынь…

Отсюда рукой подать до стихотворения Муни, перевернувшего образ: у него сердце — спелый колос, и едва поспев, созрев, «К земле, костьми обильной, // Ты клонишься, дремля». Это — смерть без воскресения, смерть среди костей, без надежды на чудо.

Муни — в сущности, только начинавший писать, молодой поэт, — ну, представьте, что жизнь Ходасевича оборвалась бы сразу после того, как он написал «Счастливый домик», с Муни так и произошло, — куда безнадежней, трагичней смотрит на будущее человечества: он не видит будущего ни в России, ни у человека, в России живущего.

А в прозе, противореча себе, рисует это будущее естественным и неизбежным, как течение реки. В повести «На крепких местах» книжнику-интеллигенту, нетвердому от сомнений и тревог, противостоит «речной человек». О нем один из героев — Кувшенко, alter ego автора, думает:

А речной человек — он про чудо знает, он чудо чует. Было чудо. Удивился раз навсегда речной человек — и спокоен, и пошел дрова воровать, потому что дрова нужны. И пошел суда чалить и водку пить. И всегда знает и помнит он о чуде…

Не очень доверяет Кувшенко социалистам-революционерам, которые не столько народ любят (а главное — не знают его!), сколько свои мечты и речи о народе, а в речного человека верит: «не ваши элементы, а речной человек все сделает… Когда время придет».

В прозе Муни открывается иным, нежели в стихах. И в этом он не похож на Андрея Белого, повесть которого «Серебряный голубь» вобрала настроения и предчувствия, идеи и образы книги «Пепел», они и написаны одними мазками, сочетаниями слов.

Пепел: Стеклянные рои стрекоз (С. 214).

Серебряный голубь: …в жаре стекленели стрекозиные крылья (С. 216).

Пепел: Иссыхают избы зноем, // Смотрят злым глазком (С. 174).

Серебряный голубь: …ясным зрачком в день косится одноглазый домишко, злым косится зрачком (С. 17).

Пепел: Легкий розовый шиповник (С. 268).

Серебряный голубь: Троицын день обсыпал кусты легкими, розовым шиповниками (С. 17).

Пепел: Дождями простор запылит — // Порыв разгулявшейся стужи// В полях разорвется, как плач… // Вон: — колкие руки подъемлет // Обсвистанный ветром бурьян. // Ликует, танцует… (С. 175–176).

Серебряный голубь: …изморось дышала на него своей пылью; вокруг изморось крутилась — все пространство, <…> казалось, плясало в слезливом ветре; кустики всхлипывали, плясали; докучные стебли плясали тоже; плясала рожь… (С. 43).

Пепел: В желтых клубах душной пыли (С. 177).

Серебряный голубь: …клубами в окна желтая вламывалась пыль (С. 53).

Пепел: Касатка малая взлетит — // И заюлит, и завизжит (С: 211).

Серебряный голубь: Ласточки заюлили неспроста (С. 80).

Пепел: Ласточек семья // Над папертью, визжа, метнулась (С. 216).

Серебряный голубь: Когда провизжит ей ласточка, черными крыльями расстригая воздух…

«Сухорукий бурьян» обернется в повести мещанином— «убивцем» Сухоруковым. В том-то и дело, что и второстепенные, и главные персонажи «Серебряного голубя» жили в книге «Пепел», до поры бессловесные, безымянные. В повести они получат имена, зазвучат голоса, прочертятся лица и характеры. «Калека» — чем не Кудеяров-столяр? В повести о нем сказано: «сам колченогий, хворый, бледный и нос, как у дятла», у него «потухший взгляд», но в то же время «дик и грозен лик столяра». А вот — «Калека»:

Там мне кричат издалека, Что нос мой — длинный, взор — суровый, Что я похож на паука И страшен мой костыль дубовый… Так глухо надо мной в дупло Постукивает дятел пестрый… Глаза — как ночь; как воск— чело; На сердце — яд отравы острой; Угрозою кривится рот…

(1908)

Даже дятел в прозе обернулся сравнением: «нос, как у дятла», а уподобление пауку развернется, протянется через всю повесть как сеть, в которую поймал Кудеяров Дарьяльского и Матрену Осенняя нить паутины тянется к избе столяра, а там он

…прохаживается <…> бормочет <…>, от стола за ним протянется нить, ту он протянет нить и к окну, и к лампаде, и к красному своему углу; паук заплетает всю комнату паутиной; а он, сидючи в углу, быстро перебирает руками, и быстро, будто лапками перебирает нити паук; так и кажется — на своих на собственных на сетях вот он повиснет в воздушной волне ночи. (С. 172)

И не Матрена ли взглянула на нас из стихотворения «Свидание» (1908) — ее это «алеет алый ситец», и грязные босые ноги, и хряк, что у Кудеяровой избы будет хрюкать, а главное, «бирюзовых глаз, несытых, // Бирюзовый всплеск». Взгляд, который обжег Дарьяльского: «Синие в ее глазах из-за рябого лица заходили моря; пучина вырвалась в ее взгляде» (С. 117); «прошелся на ее безбровом лице черный оспенный зуд», и «рябое ее лицо, и рыжие космы пробудят в тебе не нежность, а жадность <…> она насытится вмиг» (С. 122).

Наконец, в стихотворении «Предчувствие» (1908), а все это, заметьте, стихи 1908 года — заключена фабула повести, ужас перед дорогой, на которой должно случиться что-то страшное, любой куст готов обернуться душегубом: «Паренек, сверни с дороги, // — Паренек, сверни!»

(Андрей Белый и сам ощущал внутреннее — эмоциональное, фабульное единство стихов 1908 года, и в книге, выпущенной в Берлине в 1923 году, объединил их даже не в цикл — в поэму «Деревня»).

Через всю повесть бежит та же белая пыльная дорога: «сухая усмешка в ней». Вроде бежит в Лихов.

Или и вовсе никакого Лихова не было, а так все только казалось, и притом пустое такое, как вот лопух или репейник; ты погляди, вот — поле, и где— то в нем затерянная сухая ветла; а пройди в туман — погляди: и ты скажешь, что по полю-то человек злой за тобой погнался; вот — ракита: мимо пройди — погляди, и зазыкнет она на тебя. (С. 46–47)

Этой дороге, ведущей в туман, в пустоту, в смерть Муни противопоставил речную дорогу, что день и ночь трудится, работает:

И отсюда-то, по широкой, испещренной серыми и перламутровыми пятнами мутной воде, идут вниз пароходы, винтовые и колесные баржи и полулодки, и унжаки, и берлины, и тихвинки с мукой, горохом, нефтью, тесом, железом; идут сначала по Быстрее, потом впадают с ней в Волгу, а там вольный ход и вверх, и вниз, и в Петербург, и в Астрахань.

А какую же дрянь тащит на себе дорога в «Серебряном голубе»: «подводы, нагруженные деревянными ящиками с бутылями казенки для “винополии”», и «сицилиста», и урядника, и нищих, а сопровождают ее постоялый двор да чайная (С. 18).

Темному, запутанному, запуганному «полевому человеку» Андрея Белого Муни противопоставил «речного человека», чумазого работягу, который хоть и «по горло в быте стоит», а о чуде помнит, и дорога выводит его туда, куда он судно направляет: и вверх, и вниз по реке. Муни задумал «На крепких местах» как ответ на «Серебряный голубь»: идеи Андрея Белого, его персонажи у Муни находят свое перевернутое, ироническое отражение, создавая параллельный, зазеркальный мир.

Шмидту, приятелю Дарьяльского соответствует такой же книжник, писатель, полунемец-полуеврей Прате, оба — единственные городские в деревенской глухомани. Фамилия Евфратова создана, конечно же, по образцу фамилии главного персонажа «Серебряного голубя» — Дарьяльского. Название реки Евфрат подчеркивает, как же далека радетельница за благо народное от того, что происходит в русской, волжской деревне. Что может понять в ней Евфратова? Фамилия вызывает воспоминание о полустертой карте, запахе мела, бессильных подростковых мечтах.

А ведь Барановская и Евфратова возглавляют расползшуюся по стране сеть революционеров. Да, в романе Муни своя «сеть», и та же сладострастная, сжигающая влюбленность в народ, гибельная, как страсть Дарьяльского к Матрене, в которой он угадывает и познает Россию. Вот и Кувшенко своими вопросами, всматриваниями насилует Марью Пошехонову и горюет, что привлекает она его «не как баба»: «точно вызнать хочу, как живут, какими глазами смотрят на все и она, и братья ее».

А можем ли мы сравнивать «Серебряный голубь» — яркое художественное произведение с несколькими главками, обрывками и фрагментами, что остались от замысла Муни? Корректно ли это сравнение? У меня нет ответа. Так хочется понять, что раздражило Муни в позиции автора «Серебряного голубя», вызвавшего его на открытый спор, противостояние, больше близости связывавшие Муни и Андрея Белого. В письмах Муни обозначил это противостояние, как борьбу Ставрогина и Шатова, человека общественного и частного, прокладывающего свой, индивидуальный, вне толпы, организации — путь.

К этому можно добавить, что Андрей Белый так же ненавидел Шатова, как Муни — Ставрогина. Н. Валентинов (Н. В. Вольский) рассказал в своих воспоминаниях, как в 1908 году Андрей Белый потащил его в парк Петровско-Разумовского, в тот грот, где членами тайного общества «Народная расправа», возглавляемого С. Г. Нечаевым, был убит студент Иванов. Держа в руках том «Бесов», Белый кричал, что убить надо было Шатова.

Это Шатов и все современные Шатовы ничего не понимают в России. Они не видят, что Россия беременна революцией, они не чувствуют, что она приближается. Только она спасет распятую Россию. Взрыва не избежать[223].

Возможно, не одного Валентинова приводил в грот Андрей Белый. А если даже Муни не был с ним на месте революционной расправы, то разговоры о «Бесах», о революции, о будущем России они вели, что заставило Муни в письме воскликнуть:

С Белым, Мережковским, Достоевским порываю окончательно. Лично ни с тем, ни с другим, ни с третьим. Относительно третьего тоже лично. Поймешь? Что с Белым? Он мне все же дорог, хотя не нужен. В ненависти к ненависти клянусь на мече. Торжественность комическая только по форме. (июль 1909 года)

Валентинов помнил слова, Белым сказанные: «Кратер откроют люди кремневые, пахнущие огнем и серою!» Не из огненных ли речей Андрея Белого порхнуло в прозу Муни название «Кремневое. По крайней мере, на географической карте по берегам Волги и Шексны я такого села не отыскала.

Замысел Муни, как и повесть Андрея Белого должен был закончиться трагедией, и жертвой, скорее всего, стала бы Грэс. Смертью героини обрывалась пьеса «Жизни легкое бремя»; и в романе Грэс должны были уничтожить «люди кремневые». В представлении Муни любви нет места на земле: ее терзают, убивают, уничтожают. В нем жил даже не Шатов — «Шатушка», как называла его в «Бесах» хромоножка. С жалостью и нежностью вглядывался он в жалкие, лишенные любви существа.

Конечно, о «прозе Муни» можно говорить условно, конечно, незавершенность, фрагментарность ее толкает нас в область предположений. Но обращение к прозе было ему необходимо и целительно, как бутылка с бромом, которую Муни, по словам Ходасевича, временами таскал с собой. Это был способ оборвать бесконечный монолог, способ преодолеть одиночество, шагнув в иное, эпическое пространство. Он соединял повести и рассказы общими героями, местом действия: Межгород — тот самый город, что получил в наследство герой рассказа «Власть», и здесь разворачивается действие «На крепких местах». В прозе у Муни появлялось иное зрение, иной масштаб, открывалась историческая перспектива, выводившая автора «на крепкое место».

В стихах же, по мере того, как истаивали десятые годы и все сильнее пахло войной, усиливались тоска, отчаяние, ожидание конца. Сказав о Муни «симптом», Ходасевич имел в виду не только литературу (для него Муни — литературный герой символизма, в жизнь воплотивший теоретические постулаты). Муни был человеком «со стыдящимся взглядом», он остро чувствовал время, собственную вину за грех безверия, безлюбия, за нескладные судьбы близких, ослабление отношений и связей, и все, с ним происходящее, воспринимал как расплату.

Драконьи зубы я посеял, Разжав жестокий, страшный зев, А ветер по полю развеял Мой приневоленный посев. И странные взошли химеры: Их стебель ломок, цепок хвост. И я в отчаянье без меры Гляжу на их проворный рост.

«Рать полустеблей-полузмей», по определению поэта, живая:

Колышется живая нива, Шуршит и тянет языки. По ветру стелется лениво, Пишит и стонет от тоски.

Дракон Муни вовсе не сказочный, о нем в «Откровении Иоанна Богослова» сказано:

И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю (Откр., 12,9).

Поэт горевал о стране, которой предстоит собрать страшную жатву, горевал о человеке, себя потерявшем: «В твоих глазах зловещая гримаса, // В твоих глазах голодная тоска. // Так не минуешь ты положенного часа, // И гибель страшная близка».

Он, действительно, оказался свидетелем войны, смертей, видел, как люди смотрят на небо не в радостном ожидании Вифлеемской звезды, а в страхе перед аэропланом или цеппелином, несущим на землю свои смертоносные плоды:

Нет, никогда к звезде

Так не прикован был взор человека жадный

С боязнью…

Рядом с этим страхом и ожиданием расплаты смерть представляется почти освобождением, целительницей с неторопливыми легкими движениями:

Не скрываясь, не играя, Нити ножницами режет. Не веселая, не злая, Иронически и нежно.

И если есть на свете что-нибудь, что может уберечь, очистить Душу от пыльной старости и увядания, от греха, — это Любовь. Умением любить отмечен в романе Муни Кувшенко, и потому на него возлагает большие надежды его приятель: «Вы молодой, у Вас почва есть, Вы сами из них, у Вас любовь есть!».

VI.

Запертый сад — сестра моя, невеста,

заключенный колодезь, запечатанный источник…

……………………………………………………

ибо крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность;

стрелы ее — стрелы огненные;

она — пламень весьма сильный.

Песнь Песней Соломона

Любовь — главная героиня произведений Муни, центр его пьес и новелл. Стихи его — пьеса о любви, положенная на два голоса: он и она, один и одна, каждый из них тоскует в одиночестве, прислушивается и ждет.

Она: Я — царевна пленная.

Я одна, одна.

Он: Сердце стучит: все потеряно!

Стучит: ты один, ты один!

Она: Я жду: вот дрогнет дверь!

Вот постучишься ты!

Он: Я жду впотьмах, задумчивый и томный.

По композиции, ряду сюжетов, деталей это напоминает «Песнь Песней Соломона», где чередуются два голоса: Жениха и Невесты, томящихся в ожидании встречи, преодолевающих множество препятствий, испытаний ради «Взаимного обладания», как называется последняя глава Песни Песней.

Но как ни стремятся друг к другу герои Муни, они обречены на невстречу, монологу на два голоса не суждено превратится в диалог. Что они только ни делают, чтоб приманить, наворожить любовь: обращаются к могущественным тайным силам, к чародейству:

Он: Я жрец — творю ночной обряд…

Она: В огонек лесной бросаю

Горсть измятую стеблей.

Любовь невостребованная, неразделенная ожесточает, иссушает сердца, превращаясь в грозную, разрушительную силу, хватается за нож, яд.

Она: Нож и светел и остер!

Разведу я мой костер!

Он: О, страшный выбор мой. Иль сладкий яд,

Иль меч, сверкающий в нагих руках!

Жертвой разъяренной Любви-Женщины становится Он, не умеющий достичь желаемого, беспомощный, бессильный завоевать, победить, хотя он стремится навстречу избраннице, даже сознавая гибель:

Но сердцу мир — без боли, без огня

Не мучит и не радует меня.

Но все порывы его и томления оставляют «смертную жажду»: «И я испил, и изнемог. И вновь томлюсь от смертной жажды». И — что всего хуже — все чаще чаша оказывается сухой: «Ты мне сухое кажешь дно, // Еще запятнанное соком». Так же как губы избранницы едва испачканы вином — это все, что осталось от полнозвучной, ликующей Песни Песней.

Как мощно звучали голоса Жениха и Невесты, как перекликались, соединяясь: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви», — говорит Невеста. «Уста твои как отличное вино», — подхватывает Жених. О той любви напоминают лишь влажные красные губы, «как будто на них еще не засохли капли вина!» (Муни). И «простор безэхий», обреченность на одиночество, т. к. в «Песне Песней» нового тысячелетия выпало одно слово — «взаимное», оказались разорванными моменты созерцания, томления и — обладания. (Вспомните названия глав в «Песне песней»: «Взаимное созерцание», «Взаимное общение и обладание».)

Герой обречен тосковать в одиночестве, обречен повсюду искать «тот пламень чудный, которым жил я и горел». Он призывает его: «Я вновь горю! Я верю: на крутых утесах // Мы встретим новую зарю!» или «Сбрось тягостную власть тоски своей усталой. // Гори, гори!» Он подстерегает мгновения, когда:

И взор огнем зажегся снова, И кровь стучит, кипит опять… И в сердце сухое вонзится Любви огневая стрела. И сердце зажженное вспыхнет, Как светоч смолистый во мгле.

Любовь — жертвенный костер, любовь — обряд, возлюбленный-жрец, чаша любовная — причащение, — это и образы символистской поэзии. Достаточно вспомнить Симфонии Андрея Белого, особенно Первую, которую Муни цитирует в записной книжке, и стихи Валерия Брюсова («Умирающий костер», «Из ада изведенные», «Заклинание»), но в поэзии Муни образы бегут по цепочке: пыльный — сухой — горю — сгораю. Бытовая, разговорная метафора: «сгораю от любви» — восстанавливается в поэтических правах.

Любовь — средоточие жизни, «таинство живое», на нее обращены взгляды автора и его персонажей, а она ведет свою партию, в сущности, не интересуясь теми, кого собирает вокруг себя, «В полосе огня», как называлась пьеса Муни. Все персонажи пьесы, старые и молодые, забыв о делах, спутницах, заботах, влюблены в Грэе, заняты только ею. Этот же прием Муни повторил в романе «На крепких местах»: в тот момент, когда социалисты-революционеры собрались на сходку, чтоб поговорить, почему они потеряли связь с народом и готовность жертвовать собой, Грэс, не обращая внимания ни на что, ни на кого, самозабвенно танцует на поляне. Отрывок этот Муни вычеркнул:

Кружитесь, дни мои, тоните в сладкой бесцельности кружения. В пляске. Кружитесь, за руки взявшись. Отряхните пыль, снимите скучные одежды труда, Скудных забав и тупых удовольствий и неприятностей. Пусть в пляске выпрямляются искривленные члены, отойдут затекшие ноги. Легче! Вправо! Легче! Влево! Кругом стройным, за руки взявшись, летите, дни мои. В сладкой бесцельности. Пусть выпрямятся ваши искривленные члены, отойдут затекшие ноги. В пляске. Пусть блестят ваши глаза! Пусть блестят! Кругом по лугу, зеленому лугу воспоминаний, воспоминаний о том, чего не было. Будьте легки, будьте прекрасны. И самое прекрасное, что уловлю в вас, будет Грэс. И самое золотое будет Грэс. Золото взоров ее, блеском золотым и текучим будет оно. Летите, кружитесь по зеленому лугу, по лугу воспоминаний о небывалом. О, Грэс, что легче Вашего сердца: в нем, кажется, совсем нету веса. Если б я назвал всех, кто знал Вашу краткую любовь, я был бы многословней Гомера. Но не гордое сознание: «она была моей» — оставляла ты, но вечную жажду. О, как щедра была ты, как щедра, и только любовью не одарила ты ни разу. Почему? Потому что ты мудрая? <…>

А Грэс, легкая девочка Грэс, плясала. Евфратова, грозная, смотрела на это скопище. Печалилась Барановская. Но что можно было сделать? Стянуть вожжи? Какой толк? Что было бы в речах из-под палки? Прогнать Грэс? Но что мир без Грэс? Без Грэс на поляне, без пляшущей Грэс на поляне? И жизнь была только в Грэс. От нее текли потоки света и силы, зажигавшие всех. И в глазах всех, и мужчин и женщин, светилась любовь и желание умереть не только за Грэс. <…>

Ах, Грэс!

Понимаешь ли Ты,

Ты сама,

Кто ты?

Легкий ветер, в полдень провевающий душную зелень сосен,

Бода ключевая — всякий выпивший ее обезумеет,

Источник с красными цветами — всякий, вглядевшийся в него, погиб.

Золото, старое золото, губившее испанцев в Мексике.

Солнце!

Чума! Проказа!

Жизнь!

Она принадлежит всем и никому, загляделась сама на себя (в романе есть эпизод, как смотрится она в воды реки, а, оторвав взгляд от своего отражения, громко кричит: «Грэс!» Как сказано о Вакхе Ходасевичем: «Лишь самим собою пьян». Вот и в героине Муни есть что-то вакхическое). Бесконечно длится ее танец, и партнеры меняются так быстро, что, не успев разглядеть лица, она переходит от одного к другому. Ей неведома жалость, грозная сила, сила жизни заставляет ее кружиться и кружиться, не останавливаясь. Можно назвать ее и жестокой, но применимо ли это слово к стихии? Муни думал над этим, когда писал монолог Грэс, впоследствии вычеркнутый:

Ах, как легко жить! Как танец упоительный, проносится моя жизнь. Не все ли равно: и медленный танец, и гордые мятежные слова о свободе, и поцелуй, в котором отдаешь себя всю, и огненные знамена, и крики сраженных. <…> И пусть! И много вас погибнет из-за меня, как Большаков, который утопился!

От всепожирающей, опустошающей любви-стихии Муни искал спасения в гармонии пушкинского периода, в идиллии, целительной, как «меланхоличность буксовых аллей». Там все встречи заранее назначены и происходят в указанный час, для встреч даже отведено особое место «беседка, пышный замок в царстве фей». Там роли расписаны, и сцена заботливо подготовлена для свидания влюбленных: золотое солнце заливает клеточки паркета, высвечивая «чистый профиль, девичье-невинный». Там даже грех — «светлый грех, и легкий, и безгрешный». Выполоты крапива и полынь — веет только «медвяный запах кашки». Там игры, соединяющие влюбленных, предполагают точные правила — шашки, а танец — заученные движения — менуэт. Этому рационально-логичному, выстроенному миру соответствует строгая форма — конечно же, сонет!

Ходасевич обратился к пушкинской гармонии, чтоб освободиться, очиститься от штампов символизма. «Счастливый домик» для него своеобразная школа постановки голоса. У Муни нужды в переучивании не было: у него был дар о трагическом, об открывающихся безднах писать непринужденно-легко, в разговорно-естественной интонации. И если среди стихов Муни мы видим элегию «На берегу пустом» — это дань дружбе, а не поэзии: поиски Ходасевича заражали его, его опыты он разделял деятельно, творчески.

«Сантиментальные стихи» Андрея Белого наполнены иронией к миру уходящему; Ходасевич использовал их, чтобы изменить масштаб, научить глаз вниманию не только к высокому, — к «простому и малому»: «воспеть простое чаепитье». Привычная бытовая деталь в его стихах увеличивается, высвечивается, берется крупным планом. И вот в центре внимания уже не чаепитие — стакан чаю с ложкой: «Тихонько ложечкой звеня…» («Улика»). Для Муни «сантиментальные стихи» — передышка, вздох всей грудью, минутный покой, после которого «сухое сердце» снова рванется в огонь, зная, что сгорит.

Муни в стихах так часто горевал, что человечеству суждено отныне выращивать уродливые или смертоносные плоды, что, конечно, как расплату принял рождение больной дочери. Вероятно, на всю жизнь у девочки остались последствия родовой травмы. Когда в конце семидесятых годов я познакомилась с Лией Самуиловной, это была невысокого роста худенькая женщина, согнутая под тяжестью горба.

VII.

Я только горько люблю,

Я только тихо сгораю.

Край мой, забыл тебя Бог:

Кочка, болото да кочка.

Дом мой, ты нищ и убог:

Жена да безногая дочка…

С. Киссин

Если о Ходасевиче Анненский сказал, что он «наш, “из комнаты” <…> Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами!»[224] — то стихи Муни воздушны, открыты: все здесь происходит под золотым или вечерним небом, в парке, на берегу реки, на даче. Дом появляется в двух-трех стихотворениях, и какой странный дом! Дом — это диван. На диване — жена. Сидит — и ждет. Диван старый, приютивший в своих подушках мечты не одного поколения, здесь прячутся «старых снов побледневшие ткани». А латании, известные по стихам Валерия Брюсова, укрывают его от мира: «Ах, в этой старой маленькой гостиной // Себя веселым помнишь ты ребенком… // Средь мебели, таинственной и чинной».

24 мая 1909 года С. В. Киссин женился на Лидии Яковлевне Брюсовой. И, вероятно, — как и пишет Ходасевич, — Валерий Брюсов брака младшей сестры не принял, на свадьбе не присутствовал, Да и в последующие годы был холодновато-далек. Лия Самуиловна, которой я приносила «Некрополь», очень рассердилась на Ходасевича, возмущалась тому, что он написал о Брюсове, говорила, что антисемитом он не был, к Муни относился хорошо, даже в Варшаву на именины его приглашал. Лия Самуиловна, воспитанная матерью и Надеждой Яковлевной, выросла в восхищении перед Брюсовым. Отца она не помнила, обожала мать и немного в нос, задерживая дыхание, отчего имя звучало значительно, произносила «Жан»: после смерти В. Я. Брюсова его вдова, Иоанна Матвеевна, «Жан», стала главой многочисленного брюсовского клана.

Эта семья, со своими отношениями, традициями, стала Муниной семьей: он жил вместе с ними, на одной квартире с сестрой и матерью жены, летом они вместе отправлялись то в Антоновку, где обычно проводила лето средняя сестра Евгения Яковлевна, то на финский курорт. Вместе с Лидией Яковлевной он получил целый мир, одновременно притягательный и чужой.

Лидия Яковлевна была последышем в многодетной дружной семье Брюсовых. Старшие сестры: Надежда Яковлевна и Евгения Яковлевна — натуры деятельные, творческие, одаренные музыкально (Евгения Яковлевна — не только преподавательница музыки, но и пианистка; по инициативе Надежды Яковлевны дома была создана частная школа, в которой преподавание велось по ее методике, принимала участие она и в создании Народной консерватории).

Они поддерживали брата, когда поиски его вызывали насмешки и улюлюканье, как могли, помогали ему. Надежда Яковлевна под псевдонимом «Сунанда» печаталась в журнале «Весы». Много лет спустя Валерий Брюсов в ее статьях находил свои приемы, свою стилистику:

Читал статью Нади о Скрябине. Узнаю свою старую манеру так поворачивать фразу, чтобы сразу никак нельзя было угадать, дополнение это или подлежащее. Кстати, это — полезно: заставляет вчитываться… желающих или вовсе не читать — других» (1 мая 1915)[225].

Н. Я. Брюсова выпустила сборник стихов «Единая радость» (М., 1908) под инициалами Н. Б.

Но главное, старшее поколение было объединено творческими поисками, духовным родством, что поддерживало со временем ослабевающие родственные связи. 27 сентября 1911 года Надежда Яковлевна писала Иоанне Матвеевне Брюсовой:

В те давние времена было нечто, и очень большое, что было общим мне и вам. И это не было создано ни Достоевским, которого мы тогда читали, ни Добролюбовым, ни Валей, — это было наше собственное, наше общее — и Валя, и Добролюбов, и мы — были частью его, мы, может быть, гораздо меньше, чем они, но это было все равно (по моей аксиоме — часть всегда равна целому)[226].

Когда росла Лидия Яковлевна, общности этой больше не существовало, росла она чужой тому, чему посвятили жизнь старшие, обделенная близостью брата, ставшего известным литератором, и вероятно, в обиде на свое сиротство. 26 июня 1905 года она отправила В. Я. Брюсову на Иматру открытку:

Мне было бы легче придумать письмо чужому человеку, чем тебе. Не нахожу ни одного слова, кроме твоего же, коротенького: «привет». Лида[227].

На обороте — фотография Лидии Яковлевны: в черном костюме с белыми манжетами и воротничком, в белой шляпе. Она тогда училась в гимназии Ржевской.

Нилендер, который готовил Л. Я. Брюсову к поступлению на Высшие женские курсы летом 1907 года, писал Б. А. Садовскому:

Девица весьма способная. Хотела бы поступить на классическое отделение. Таруса в 10 верстах. Ох, не любит она Вал<ерия> Як<овлевича>. Массу про него рассказывала[228].

(Надо сказать, Муни не простил ему болтливости, и очень нелестно отозвался о Нилендере в записной книжке: «Он хорошо знал греческий и был низкий сплетник».)

Молчаливая, строгая, естественная, без тени кокетства — эти качества должны были привлечь Муни, — Лида была младшей сестрой друга, росла на его глазах. Они часто виделись и в Москве, и летом, в деревне, в Антоновке, куда Муни приезжал навестить Александра Брюсова. В юности Лидия Яковлевна чувствовала себя в семье посторонней. Не сблизилась она и с друзьями Муни, хотя московский литературный кружок жил тесно, весело; расступался, впуская жен и подруг; внутри кружка то и дело возникали перекрестные романы, дружбы, влюбленности. «Лидии Яковлевны я не понимал. Она была какая-то тяжелая, молчаливая, — вспоминал К. Г. Локс, — дружил я с Надеждой Яковлевной»[229].

Эстетику, Литературно-художественный кружок Лидия Яковлевна не жаловала. Занималась рукоделием, разделяла увлечение Муни аквариумами, рыбной ловлей. Иоанна Матвеевна сообщала Надежде Яковлевне в Каргополь:

Вчера днем были у меня Лида и Муня, я была им рада. У меня с Лидой маленькое вышивальное дело. Они оба увлекаются рыбами. Муня — Вы, Лида — Вы. Просто смешно их слушать. Но у них это мило выходит (27 октября 1911 г.)[230].

Несмотря на антипатию к Муни («все-таки он неприятный»), Иоанна Матвеевна понимала, что должна рассказывать Надежде Яковлевне о Лидии, ее жизни, так как та взяла на себя роль матери, духовной наставницы младшей сестры и долго пыталась приобщить ее к тому, что ей самой было близко.

Рано определившись в профессиональном отношении, Надежда Яковлевна не прекращала духовных поисков, поисков своего пути всю жизнь: в юности ее поразил Добролюбов, его потребность создать новые человеческие сообщества на началах любви и добра. Летом 1907 года, взяв с собой Лидию Яковлевну, она отправилась к добролюбовцам, объехав поселения их в Ростани, Богдановке, Белозерске. В письмах к Иоанне Матвеевне она рассказывала, как они живут, встречая всех словом «мир», поют на собственные напевы стихи Добролюбова.

Из писем этих видно, насколько чужда была эта среда Лидии, как она сопротивлялась ей. «А Лида так затосковала, заболевши, что захотела непременно скорее ехать в Самару, хотела даже ехать в Москву. Но только все же затосковала не от Добролюбова и не от тех людей, что там…»[231], — виновато писала Надежда Яковлевна. А в другом письме сообщала: «Лида совсем ничего, приспособилась быть там, даже с Добролюбовым много раз беседовала».

Но и Надежде Яковлевне поездка открыла многое, она окончательно поняла, что не может следовать за Добролюбовым и должна искать свой путь:

В Добролюбове и там, как и в Москве, мне виделась какая-то остановка, какой-то предел; он так хочет полного, окончательного знания во всем, что взамен этого ставит ему предел. Самый лучший Добролюбов, без такого предела, был тогда, давно. А в тех людях этого нет совсем, и тем ярче это видно в Добролюбове. И потом в самом деле в них есть в самом деле очень большая любовь, так что с ними легко вполне, до конца. (22 июня 1907 г.)

Она попыталась сформулировать, что же потерял Добролюбов на пути религиозного возрождения и построения новой «церкви»:

Я же думаю, — что человек должен не закрываться от мира — пусть и греховного — ниоткуда, ни с какой стороны, стоять беззащитным перед всем, что идет вокруг него в мире, все видеть, никогда не закрывать глаз. (26 сентября 1911)

Бессмысленным считала она прятаться на земле от земного. Утверждение решительное, в устах интеллигентной консерваторской барышни! Этот предел, мне кажется, ощутила она в символизме и символистах, с которыми была близка: отстраненность, герметичность. Она решилась на поступок неожиданный, неординарный: уехала из Москвы на два года в маленький, провинциальный, Богом забытый Каргополь, из прежней своей жизни взяв только рояль, да и тот пришлось ждать почти полгода, пока не стали реки, не лег снег: рояль везли по реке на санях.

Решение ее не приняли близкие, считая, что она разбрасывается, и конечно, не могли объяснить каргопольские обыватели, видевшие из Москвы только ссыльных. Смеясь, писала она, что хозяйку ее спрашивали, правда ли у жилички над кроватью висят пять револьверов.

На два года погрузилась она в жизнь российского провинциального городка, любовно осваивая быт, получая неизведанное удовольствие от того, что впервые вставляла и конопатила окна, укладывая между рамами мох и веточки рябины, собирала в лесу бруснику и грибы, солила опята в бутылях, топила печь. Она думает и об организации концертов, и о создании музея народного быта, но главное для нее работа внутренняя: осознание себя и страны во всей ее телесной протяженности. Не случайно в Каргополе она открыла для себя исторические работы Пушкина и Евангелие.

В конце концов она признается Иоанне Матвеевне:

Это, если хотите, добролюбовство, правда, — но это тот Добролюбов, о котором написано предисловие Коневского к стихам в издании Скорпиона. Это желание найти все движение в себе самом, — но все, а не кусочек, отделенный от целого. (19 Октября 1911 года)[232]

Ей так хотелось поделиться обретенным богатством с близкими: она зовет к себе погостить Иоанну Матвеевну, сестер.

14 декабря 1911 года ее отправляется навестить Лидия Яковлевна, и Надежда Яковлевна выехала на лошадях, за 60 верст, в Няндому, встречать сестру.

Рядом с Муни жил совершенно удивительный человек, пытавшийся по-своему преодолеть противоречия символизма, объединив в гармоническом союзе земное и духовное, любовь земную и небесную, быт и бытие. Понимал ли это Муни, или также проще разглядеть на расстоянии, когда «кусочки» разных жизней соединяются в единый узор? Скорее всего она была для него просто «Наде», старшей сестрой жены. Во всяком случае единственная в семье она приняла Муни, заступалась за него перед Брюсовыми, объясняла его поступки, жалела, оправдывала, помогала материально. Прирожденная воспитательница, она и Муни старалась приобщить к духовной жизни семьи, центром которой был Валерий Брюсов. Она обращала его внимание на добролюбовцев и разбирала с ним стихи Валерия Брюсова[233]. Мы не располагаем сведениями о том, что между ними сложились близкие, дружеские отношения. Скорее всего их и не было: слишком близка она Лидии Яковлевне, слишком взваливала на себя заботы молодого семейства. Надежда Яковлевна следила, чтоб Лидия выучилась на химика. (Проучившись три года на историческом факультете, она перешла на химический. Возможно, свою роль сыграло и то, что в свое время В. Я. Брюсов хотел, чтоб Надежда Яковлевна стала химиком. И в этой области Л. Я. Брюсова преуспела — стала преподавателем, профессором, автором статей и глав в учебнике по органической химии.) А как много занималась Надежда Яковлевна с девочкой, родившейся в ночь с 20 на 21 января 1910 года! Она научила Лию играть на рояле и сочинять прежде, чем та узнала буквы. (Кстати, Л.С. Киссина окончила консерваторию и работала сначала в библиотеке Московской консерватории, а потом больше 20 лет в журнале «Музыкальная жизнь».)

Надежда Яковлевна писала Иоанне Матвеевне:

Лидуша и Лиюшка — это для меня мои дети, я о них беспокоюсь всегда, хочу знать все их дни, последовательность их жизни. <…>

Знаете, Janne, это чувства разные: любовь и жалость. К маленьким существам чувствуешь такую жалость, что она сильнее любви. Я так боялась за Лиюшку, за ее рождение, за ее жизнь после, что теперь она мне очень дорога, но и страх за нее все такой же. <…> Во мне все время есть уверенность, что Лиюшка жива, родилась живой (хотя все кругом говорили, что она не будет живой) и осталась жить — силою моей просьбы, — кому, я просто не знаю, как сказать, — но Мадонну Беллини я подарила Лиюшке, и пусть она ее хранит. Я мысленно называю ее — «чудесным детенышком» — чудом сохраненным… (30 сентября 1911 г.)[234]

Странным представляется мне, как согласился Муни жить в доме Брюсовых. Настояла ли на этом Лидия Яковлевна, захотевшая сохранить привычную обстановку, или же Муни не мог материально содержать семью, будучи чрезвычайно беспомощным и неудачливым во всех земных устроениях. В записках он называл себя приживальщиком, огорчался, но и после получения диплома на работу устроиться не мог. Кто только не помогал ему в попытках найти работу, любую, пусть не по профессии, в частности — Б.Л. Пастернак. С вопросом, нельзя ли получить работу в банке, он обратился к своему троюродному брату Федору Карловичу Пастернаку, банковскому служащему. Ответ был неутешительным:

Федя говорит (и это явилось вместе с тем ответом на мой вопрос о Муни), что множество юристов и людей со специальным образованием просят приставить их к банку, но эти предложения сильно превышают спрос. (10 июля 1913)[235]

Больную девочку надо было показывать врачам, возить на курорты. И пока Муни метался в поисках работы, материальную заботу о семье взвалила на себя Надежда Яковлевна, которой приходилось вести классы, давать частные уроки. «Очень хотела уничтожить некоторые дела и все-таки не решаюсь — денег нет совсем, Муня места никакого не может найти, хотя и ищет усердно, почти целые дни то по телефону разговаривает, то куда-то ходит»[236],— писала она Иоанне Матвеевне 13 января 1914 года.

Неудивительно: и в более простые и легкие для себя дни 1909 года Муни мечтал работать в «Универсальной библиотеке» — и не задержался там; Ходасевич ворчал, тяготился, раздражался и в течение почти десяти лет выпускал в этом издательстве книги своих переводов, антологии, составлял сборники современных и классических авторов, сопровождая их статьями.

Только весной 1914 года Надежда Яковлевна уезжает, наконец, в имение Шавли Ковенской губернии учить детей графа Зубова музыке, что является косвенным подтверждением: Муни работу нашел. Но — какую? Неужели, получив диплом юриста, он вынужден был устроиться в фирму Гроссман и Кнебель, где записывал в конторскую книгу заказы на альбомы и отвечал на письма покупателей. Во всяком случае, рецензия Муни на книги «Четки» Анны Ахматовой и «Счастливый домик» Ходасевича написана на обороте делового письма:

М. Г. В ответ на Ваше почтенное письмо от 17 марта с. г. имеем сообщить Вам, что требуемые Вами каталоги в станицу Кавказскую и Дмитровскую одновременно с этим письмом посылаются.

Что касается Вашего запроса относительно того, на сколько % Вы можете рассчитывать, то на это можем ответить, что % этот колеблется между 3 до 5…

Написать ответ, занести заказ в тетрадь — работа скорей для студента. Так, может быть, в студенческую пору, в 1907 г. работал Муни в издательстве Гроссман и Кнебель, а листок случайно под руку подвернулся? Но слишком все сходится: март месяц упомянут в письме, в марте 1914 года начали появляться рецензии на книги Ахматовой и Ходасевича; в феврале — марте уехала из Москвы Н. Я. Брюсова. Впрочем, письмо датировано 24 марта 1914 г. Очевидно, Муни снова пришлось обратиться в фирму Гроссман и Кнебель на Петровских линиях, где он работал в юности и описал в повести «Летом 190* года»:

…нетрудно записывать заказы и перегодить в контрольную книгу деловые письма. Но разве не устаешь от этого? Целый день гнешь спину над конторкой, пьешь чай, куришь, говоришь по телефону.

Похоже — Муни было уже все равно, какую работу получить, лишь бы зарабатывать, приносить деньги в дом.

Дом, который не чувствовал своим. Во всяком случае Ходасевич на Большом Успенском ведет себя гораздо уверенней, он — завсегдатай: забегает не только к Муни, он — участник всех семейных торжеств. 7 ноября 1911 года Брюсовы собираются отметить тридцатилетие Надежды Яковлевны Брюсовой и посылают ей в Каргополь телеграмму, тронувшую и насмешившую рожденницу:

Порадовалась на общую телеграмму. Принеси ее около 10 часов. Но знаете какие там были подписи? (Что я буду писать в скобках, то будут мои догадки — очень, конечно, легкие): «Маша» (мама), «Жанна», Броня, Нюра, Фелейн (Фрейлин?), «Лига» (Лида), Муня, Владя, Гария (Гарик?), Лиюша…[237]

Как свой человек является Ходасевич и на день рождения Матрены Александровны 9 ноября 1911 года: этот день обычно домочадцы отмечали игрой в преферанс, особенно в отсутствии Надежды Яковлевны, которой брат Саша дал прозвище «Карточный Савонарола».

В этом доме Ходасевич сблизился с Анной Ивановной — в ту пору она была женой Александра Брюсова; здесь завязался их роман, и в одном из писем Иоанна Матвеевна вспоминала, как «на мамино рождение Нюра и Владя очень пугали Маню Губкину своим отношением, я это заметила».

О романе, о том, что Нюра оставляет Сашу, она узнала на очередном семейном празднестве — дне рождения Евгении Яковлевны:

Мне жаль Нюру, она сама кукла, и ум у нее игрушечный. Я не стану узнавать, почему они разошлись, мне это ни на что не нужно. Сама Нюра мотивирует влюбленностью, с Мне не грустно, потому что у меня большая радость на душе — я люблю и меня любит Вл<адислав>». Как люди живут по-книжному! Но я лучше молчу, все мои слова склоняются к осуждению. Все же я Нюру не считаю такой идеалисткой[238].

Но Евгения Яковлевна, встретив Иоанну Матвеевну на собрании Эстетики 18 ноября 1911 года, разъяснила ей, «что это им обоим лучше, что и Саша доволен, и Нюра тоже».

Как видно из переписки, история эта всколыхнула, растревожила женскую часть семейства, вызвала множество предположений и толкований. Надежда Яковлевна и здесь заняла особую позицию:

Что же ты, Лидуша, не пишешь мне нового адреса Нюры? Или ты и сама не знаешь, или его еще нет, и Нюра по-прежнему живет пока еще на Арбате? Надо ей написать, так же «санкционировать» и это событие, как и событие ее замужества. А то, естественно, будет Нюра думать, что мы, сестры, будем осуждать ее. Бедная все же Нюра, мне думается, что ей вовсе не так свойствены перемены жизни, как это было в ее жизни.

Никаких соображений я высказывать не буду, — ничего не знаю, как все это. Это событие — простое, в нем нет ничего ужасного, разве кроме того, что, правда, наши братья плохо относятся к области любви. Валя всегда более согласовал свои поступки с признанными в мире, Саша менее. Как будто Валя все же лучше, просто по-обыкновенному — любовнее относился к людям. У Саши есть какой-то недостаток в строении его чувства любви к людям, — хотя у него и много ласковости и нежности, у Вали их гораздо меньше.

И в другом, ноябрьском письме:

Саша спокоен, — да отчего ему не быть спокойным? Мне все думается и кажется, что он тоже виноват в их разъединении с Нюрой. И что-то не умею я поверить, что Нюра счастлива. У Владислава есть наклонности защищать обиженных, — почему-то мне так кажется. <..>

Ты их видела, — ты не так думаешь? Ты думаешь, как ты и написала, что у них «настоящее»? Саша прежде всего, я думаю, рад свободе. Это частью и не дурное чувство, «наше». (23 ноября 1911 г.)

В переписке многочисленного брюсовского клана Владя, Владислав Ходасевич временами из персонажей второстепенных выходит на роли главные: свой он — на Успенском, и без особой договоренности появляется у Брюсовых на Мещанской, так, во время завтрака, данного в честь Андрея Белого с женой 24 сентября 1911 года, где собралось много народу, мы видим и Ходасевича («он приходил к Вале по делу от Антика»), Муни — всегда в стороне, почти невидим, его как бы не существует, ну, разве что рядом с Владей, как случилось в другом, литературном скандале 1915 года, о котором мы расскажем в свое время.

Роясдение больной дочери, чудом оставшейся в живых, потребовало от Муни самоотречения, решения раз и навсегда распрощаться с никчемным Большаковым, поэтом, и занять место среди Переяславцевых. К началу 1914 года ему это почти удалось. Лихорадочная сдача экзаменов, лихорадочные поиски работы И вот будни — в конторе, по субботам он отправляется в Опалиху, где Киссины снимают дачу вместе с Брюсовыми. Половину денег за дачу вносят Киссины, и это решает вопрос: «от Вали ведь не получишь денег сразу, особенно на дело», — жалуется Иоанна Матвеевна.

А стихи? Почти предание. «И — гость воздушный — улетай // Своей воздушною дорогой!» Разве он сам этого не хотел?

В Опалиху переезжают в первых числах июня. Стоит необычно жаркое лето. О маленьких радостях дачной жизни мы по— прежнему узнаем из писем Иоанны Матвеевны: вместе с Лидой они расчищают площадку для тенниса, гуляют в лесу. Лида сидит за учебниками. К голосу взрослых порой присоединяется Лиин:

Милая тетя Надя, я сочинила «Весну» и «Зиму». Не знаю, что писать. «Весна»: зеленые листики. Еще зима потом: «Белый снег, черные деревья, зеленые елки».

Папа купил у мальчиков зайку, мы покормили зайку, а потом я выпустила зайку[239].

25 июня Иоанна Матвеевна продолжает дачную сагу:

Сидит Валя на даче и играет с мамой в пикет, с Лидочкой и мною в теннис, с мамой, Муней и мной в преферанс, чуть-чуть работает, купается, здоровьем как будто бы поправляется… С Лидой мы живем смирно и дружно.<…>

У нас в нашей Опалихе много говорят о медведе, которого убили третьего дня верст 5 от нас. Ходят слухи, что медведица с двумя детками ходит на место, где убит супруг и воет, воет.

Лия дополняет картину:

Мне сделали венок из желтеньких цветочков. К нам папа приезжает по субботам. Папа когда-то у нас три дня остался.

В эту дачную, размеренную жизнь врывается известие о мобилизации, все сразу разрушившее, всех разметавшее. Вот письмо от 18 июля 1914 г.

Милая Надюша, итак, объявлена мобилизация. Муня завтра, 19 июля, в 5 часов утра должен явиться к Покровским воротам к Калитниковскому кладбищу, а оттуда на войну.

Саша, вероятно, получил подобное же распоряжение. Он в Нижнем, мы об нем не знаем ничего. Валя вздумал ехать корреспондентом от Русских Ведомостей, это еще не решено, но ведутся переговоры.

Сейчас Лида, Муня и Валя в Москве. Поездов пассажирских к нам нет, писем нет, газет и подавно. Настроение — возбужденное.

Мама волнуется о Саше, главное, о делах на ярмарке. <…>

О Муни я без слез не могу думать, он так осунулся в эти дни, быть рядовым — трудно! Лида ужасно волнуется, вчера, узнавши о мобилизации из газет, сейчас же поехала в Москву, хоть мы и не могли решительно понять, какой выпуск солдат призывается. В результате она разъехалась с Муней, который приехал к нам. <…>

Лиюша здорова и беспечна. У нас в деревне вой и стон. Мимо идут поезда с солдатами. Жуткое настроение.

Joaннa.

Когда Муни 20 сентября 1912 года был призван и служил на правах вольноопределяющегося в 4-ом Гренадерском Несвижского Генерал-фельдмаршала кн. Барклая де Толли полку, командир его шутил, что если он попадет из винтовки в цель, то разве что случайно. По странной прихоти судьбы, оставившей так мало свидетельств жизни Муни, номер этой винтовки сохранился (№ 27982) в его военной книжке. Кажется, нет ничего более неуместного в его жизни, чем винтовка, из которой он так и не научился стрелять, и военная книжка. Но в первый же день мобилизации С.В. Киссина засунули в вагон и отправили в Хабаровск, через всю страну и адскую жару, сделав заурядвоенным чиновников, или — как проще и точнее определяла его службу Иоанна Матвеевна — интендантом.

VIII.

— Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют или сам не вынесу.

Из очерка Ходасевича «Муни»

…Ой вы, гуси, вы серые птицы,

Пролетите над степью, звеня,

От чужой, от немилой границы

Унесите, возьмите меня!

Не могу я томиться здесь больше,

Сердце жжет пробудившийся жар…

На поля обездоленной Польши,

………………………………на пожар

На поля, где посеяны кости,

Где пируют незваные гости…

Муни

Долго никаких вестей от Муни не было. Тем временем призван Александр Брюсов, он лейтенант, командир роты, 15 октября отбыл в действующую армию. Валерий Брюсов 14 августа 1914 года отправился в Варшаву как военный корреспондент газеты «Русские ведомости». Тревога и страх объединяет женщин, оставшихся в Москве: они живут от письма до письма. В письмах Иоанны Матвеевны литературные новости оттесняются семейными.

15 октября она сообщает мужу, что от Муни получена, наконец, весточка — фотография: «Одет так же, как доктора — эполеты, шашка — по-офицерски»[240].

Ты просишь написать обо всех наших. Все живут обычной своей жизнью: Надя до безумия занята; Лида на курсах и, кроме того, в Университете Шанявского по развеске и разливке всяких хлороформов для раненых, мама печалится о Саше… <…> Саша, стало быть, проехал в действующую армию, только и знаю, что по Киевско-Воронежской жел. дор. Муня получил прапорщика и едет обратно смотрителем, — ах, нет, — помощником смотр<ителя> эвакуационного пункта.

Ждали, что он сможет остановиться в Москве, но поезд, миновав Москву, проехал в Минск.

От него Лида получила только бумаги, что как жена прапорщика может получать 22 р. в месяц, и еще получила китайские подарки, чай и чесучу[241].

Особенную радость вызвало в семье Брюсовых письмо Муни, полученное из Варшавы. «Что Муни, останется в Варшаве? — спрашивала Иоанна Матвеевна 14 ноября 1914 года, — мы с Лидой все строим планы, как-то мы на Рождество поедем мужей навещать, собирается больше Лида».

1914-й год идет к концу, в начале декабря Муни удается вырваться в командировку в Москву, где он пробыл примерно с 5 по 18 декабря. Муни получал от Кружка подарки для солдат, виделся с друзьями, но московские дни омрачены болезнью дочери: «На горе у Лиды расхворалась Лиюша, они все только и заняты этой болезнью, и Муни тоже все на Лиюшу сбивается в разговоре», — рассказывала Иоанна Матвеевна.

Несмотря на командировки, которые будут повторяться, на случайные вылазки в Варшаву по поводу именин В.Я. Брюсова да и по другим поводам, обстановка чиновниче-провинциальной среды эвакуационного пункта для Муни оказалась непереносимой. Близкие радовались, что он не на фронте, вне опасности, его жалобы раздражали. Но Федор Степун, прошедший и фронт, и дивизионный лазарет, и московские госпитали, с отвращением и тоской вспоминал именно «госпитально-эвакуационный тыл».

Если в моей душе живет к чему-нибудь непобедимое отвращение, то разве лишь к «Первому московскому эвакуационному пункту». <…>

Помещался эвакуационный пункт на третьем этаже, куда вела крутая лестница без перил. Ждать очереди приходилось часами в грязном узком коридоре, сидя на подоконниках, так как стульев не хватало. <…> Все это неряшливое, нерадивое и глубоко неуважительное к званию воина отношение до глубины души возмущало меня и тем будило живую тоску по фронту, по братскому духу и быту родной батареи[242].

А ведь дело происходило в Москве, рядом со Степуном были жена и мать, друзья, с которыми он мог разговаривать. Муни же заносило в маленькие литовские, белорусские, польские городки, и интендантская работа, противопоказанная складу его характера, длилась в течение двух лет с короткими передышками. Чем больше времени проходило, тем нестерпимее казалось прожить еще день. Он срывался, болел, писал письма, сводившиеся к одному: «Боюсь не выдержать и эвакуироваться в сумасшедшем вагоне». Степун отмечает раздражение, усилившееся к началу 1916 года, когда прифронтовой тыл, воспринимавшийся прежде как прообраз мирной жизни, вызывал у него только отвращение особой концентрацией пошлости. В перерывах между боями он попадал в небольшие польско-литовские городки и описал их:

…по главной улице, впадающей в базарную площадь, все время фланировали земгусары, чиновники, тыловое офицерство и так называемые «кузины милосердия», в которых я уже не видел ни малейшего сходства с милыми женщинами своего мира. Смотря на «кузин» и волочащихся за ними прапоров, я с неприязнью чувствовал, что для всех них любовь — загаженная клетка, из которой уже давно вылетела певчая птица. Недаром та болезнь, обещаниями излечить которую пестрят обыкновенно последние столбцы газет, называлась на фронте «сестритом», и недаром прапорщик Вилинский распевал под гитару новую частушку:

Как служил я в дворниках, Звали меня Володя, А теперь я прапорщик, Ваше благородье. Как жила я в горничных, Звали меня Лукерья, А теперь я барышня «Сестра милосердья»[243].

В прифронтовой полосе особенно остро чувствовалось, как изменился дух армии, сломленной предательством и поражениями, запах разложения и нечистоплотности, безудержной корысти, жажды заработать на войне. «В дополнение картины надо еще сказать, — отмечает Степун, — что на фронте упорно, даже с каким-то злорадством говорили о том, что немец обязательно пустит газы. В этом ожидании газа чувствовалось желание обесчестить войну и тем оправдать изменившееся к ней отношение»[244].

Если учесть, что героико-патриотического духа Муни не испытывал ни единой секунды, можно представить, какой степени накала достигли отвращение и усталость за два бесконечных года войны. В одном из ранних своих рассказов молодой писатель развлекался тем, что пытался изобразить как Бог, собрав все ады, все раи, допускаемые разными религиями, все виды бессмертия, раз в тысячу лет разыгрывает в лотерею, куда попадет душа, а принимают участие в лотерее души всех умерших в это тысячелетие. Чем глупее выходит, тем больше Бог радуется.

Я посадил бы Гете в баню с четырьмя пауками; Св. Франциска в Магометов рай; куда-нибудь на зулусское небо отправил бы Достоевского; Ренана к ассирийцам питаться реальной грязью; Ницше (впрочем этому не будут противоречить некоторые его почитатели) в конфетный рай примерных детей и современных благочестивцев. Пусть сладкие песни поет.

Должно быть, Бог подхватил шутку молодого писателя и приготовил идеальный для Муни ад — эвакуационный пункт, где он должен был делить время со штабным писарем, пиликающим на гармошке, литератором-купчиком Чуевым и доктором Хильтовым, который утром провозглашал: «курение табаку вредно», а вечером: «я полагаю, что наука не пришла к конечным выводам», а также среди сестер милосердия «из каких-то недоделков, потому что ни тебе они эсдечки, ни тебе они эсерки, ни тебе они бляди».

Настольными его книгами стали тома уложений и законов, росла кипа приказов об убывших и прибывших, порционах, поставленных на довольствие, ассенизации и прочем.

В единственной сохранившейся записной книжке октября — декабря 1915 года (так называемом «трехмесячнике», выпущенном Неманской фабрикой) рядом со страничками воспоминаний, стихами, дневниковыми записями соседствуют рабочие заметки:

§ 12

рубашка,

папаха

револьвер с принадл.

штаны

походн. пор. пояс

портянки

фляга

нож

вилка

тарелка.

На другой странице — адреса и фамилии людей, у которых можно получить каменный уголь, или губернского правления, где следует договориться об освещении, квартирах; количество подвод, необходимое для отправки раненых, и перечень лазаретов: «1. Сводный. Холмский. Полковник. Челюстной (тяжелые). 2. Лазарет Марии Павловны».

Единственное, что давало Муни силы прожить следующий день — письма. Его преследует видение человека, пишущего письмо, о чем он рассказывал Боричевскому, Ходасевичу. Как же он благодарен Боричевскому за то, что тот находит время писать! Позабыв о боязни быть сентиментальным, смешным, отбросив иронию, он обрушивает на приятеля благодарную радость.

12. VI. <1915>.

Вчера получил твое письмо, Евгений Иванович! Ах ты, мой старый эпикуреец! Знаешь, тебе необходимо курить. Немного. И папиросы или очень толстые, или очень тонкие, но никак не обычного калибра. Дорогой мой, я в унижении, угнетении, боязни, беспомощности, беспамятстве. И единственная моя радость, единственный способ воспринимать что-нибудь, кроме отвратительного окружающего, и притом воспринимать остро, живо и, быть может, даже художественно — это читать письма. Ты для меня по твоему письму далек, мил и несбыточен, как старинная миниатюра, как Сомовская картинка, где идиллическое и ироническое смешаны так чудесно. Ты в чесучевой рубашке или в бархатном пиджаке с самой цинической и беспощадной желтой французской книжкой — на коленях (я готов вздыхать: ах, этот формат!), а неподалеку неуверенно ступает Ростик и молчаливая сидит Елена Николаевна — все это в саду. При этом благодатная жара или приятная прохлада. Я не завидую тебе, я благодарен за то, что я тебя так мысленно вижу. Но кури, пожалуйста, хоть немного кури.

У меня совершенно неиспытанное чувство: мне хочется видеть картины. Боже мой! У меня потребность в живописи. Мне хочется картин, широких полотен, где много зеленого, где написанный солнечный свет пронизывает написанные деревья. Мне нужно много-много картин. Конечно, многое, чуть не все из мирной жизни, я предпочел бы своему теперешнему существованию. Но мне больше хотелось бы жить в городе и ходить в галереи смотреть пейзажи и портреты, чем жить в деревне, в лесу и видеть людей. Удивителен процесс зарождения мыслей и желаний в человеке. Какое-то внутреннее беспокойство и работа не только под наружной, но даже под душевной ленью, тишиной и даже самым низменным беспокойством за себя. Или сны Пана тоже исполнены грез? А помнишь ли ты, отрицающий право лени на существование законное и высшее, что «сам теперь великий пан в пещере нимф спокойно дремлет», что «лениво дышит полдень мглистый»… что «на тверди пламенной и чистой лениво тают облака». Ах, у меня в усах первый седой волос. Как хотелось бы мне обнять тебя, поговорить «о Пушкине, о дружбе, о любви», на два-три часа утонуть в грустных и нежных наших сумерках с папиросой — за книжкой стихов.

Целую тебя. Привет Ел<ене> Ник<олаевне>.

Прости мой стиль: поневоле станешь провинциален и сентиментален. Пиши, Бога ради.

Надо сказать, что Евгений Иванович Боричевский, действительно, заботился о Муни и его семье. Дети их: Ростик и Лия были погодками; Боричевский — крестный отец Лии — приглашал к себе Лидию Яковлевну с дочерью, а для Муни собирал посылки, обстоятельно обдумывая, что из новинок может его заинтересовать. В письмах он рассказывал о литературной и театральной жизни Москвы: о выставках, вечерах, книжных новинках. Он размышлял о войне, как виделась она из кабинета ученого, филолога, о природе зла, его особенностях в XVIII, XIX, XX веках.

Поводом к разговору, в частности, послужила та самая «желтая французская книга», о которой Муни писал другу — «Опасные связи» Шарля де Лакло. В эти дни Боричевский жил в тревоге и ожидании катастрофы, которые были свойственны Муни, но — дома, среди близких, с книгой на коленях.

Читаю книги, и последние дни сижу над единственным романом француза Лакло «Опасные связи», самой бездумной и в то же время одной из самых умных книг, какие я когда-нибудь читал. Люди, изображенные Лакло — «герои зла», взятые из живой действительности 18-го века. Их черты — положительность, активность, тонкий холодный расчет, основанный на математически точном знании человеческой природы, и притом ее доброй стороны даже лучше, чем злой, ибо она, меньше скрываясь, более доступна изучению. Их позитивизм резко отличает их от «демонизма» 19 века, который всегда оказывался идеализацией зла, или прихотью ищущего разнообразия созерцателя, или нравственным самоистязанием, свидетельствующим о глубине и совестливости добра. Здесь, напротив, простая зоркость и холодная проницательность, свойственная французу 18 века, доведенная до совершенного бездумия, носящие в себе большую силу разрушения, чем все шатания 19 века. Совершая случайно, ради личных целей, добрые дела, герои Лакло находят, правда, в этом удовольствие, но… делают отсюда вывод, что те, кого называют добродетельными, не имеют столько заслуг, как обыкновенно думают. Страсти они заменили пороками, которые, будучи более надуманны и, следовательно, менее естественны, оставляют человеку большую свободу. И, может быть, именно потому, что книга эта такая умная и ясная, в ней больше чувствуется какая-то колоссальная ошибка, которая лежит в основе других книг, не выступая так резко.

Несмотря на то, что я живу здесь в тишине и отдалении от всего, что делается в мире, — острое чувство опасного веяния каких-то неведомых сил, отчего относительная безопасность человеческой жизни понизилась до степени животного существования. Это коснулось как вершин общественной лестницы в лице Жореса, потом румынского, теперь греческого короля и сделало жизнь и здоровье людей чем-то вроде пылинки, носимой смеющимся над ними ветром. На днях прочитал в газетах сообщение о смерти женщины от укуса пчелы, укусившей ее в сонную артерию. Вот, кажется, символ нашего, ставшего таким непрочным, существования. Прости, что пишу тебе такое письмо, но, думаю, оно не прозвучит диссонансом.

Несмотря на все — будем верить, бороться, ждать, любить. Пиши и не забывай. Твой Евгений

В другом письме, написанном накануне нового, 1916 года, он подводит некоторые итоги прошедших военных лет:

Я не оптимист. Уже теперь ясно, что возврат к прежней жизни, к счастливой жизни (раньше мы бы этого не сказали), даст нам радостное и глубокое чувство блага жизни, которое мы раньше недостаточно ценили. Но вернемся мы совершенными банкротами. Погиб социализм, бессильный и в идейном и в фактическом смысле, допустивший развитие… капиталистической войны. Погиб и индивидуализм: подпольный человек после своего; «пусть весь мир провалится, а мне бы лишь чай был», отправился вместе с организованным пролетарием на фронт, став средством для цели, ему неизвестной. Значит, есть какие-то силы — благословенные или проклятые, — которых мы не знали. Что мы станем думать после войны, — вот что в конце концов самое интересное в ожидающем нас будущем.

И, продолжая мысль:

Раньше, как и ты, я не чувствовал значительности совершающегося, но теперь мне кажется, что все это, ничтожное по событиям, ибо «сдельный мир явленья свои не изменит», — вскрывает природу человека с таким проникновением и такой глубиной, с какой, она, быть может, никогда еще не раскрывалась. Надо хоть немного видеть и понимать, но смысл настолько нов (хотя бы в степени и оттенках известного ранее) и потрясающ, что сейчас, «при первом чтении», мы еще почти ничего не понимаем. Иногда я себе представляю историческую хронику в стиле того самого Лакло, который летом показался тебе столь диссонирующим со всем окружающим нас.

Но и этот умный, глубокий человек, пожалуй, больше всех в годы войны помогавший Муни, не понимал, что происходит с ним, и в том же письме писал:

Советую тебе не отказываться от орденов, так как после войны легко будет благодаря им найти занятие. Ордена будут после войны своего официальной, даже государственной рекомендацией, пренебрегать которой не следует.

Письмо заканчивалось словами:

А лучше всего бери отпуск и приезжай. Теперь все берут отпуск, так что я даже не понимаю, кто же там у вас остается.

Но потребность услышать близкий человеческий голос так велика, что Муни готов мириться со многим — лишь бы он звучал. Снова и снова просил он Ходасевича: пиши! И спрашивал: почему не пишешь? — в письмах к жене говорил обидные и обиженные слова о Владе, отказывал ему в дружбе, отказывался от всего, что соединяло их, — а утром на клочках бумаги лиловым карандашом крупными буквами писал Ходасевичу.

Он так рвался в Москву — на несколько дней, на неделю! — что даже к Брюсову обращался за помощью, не находя у него, впрочем, ни сочувствия, ни отклика. В. Я. Брюсов жил в Варшаве свободно и деятельно: продолжал литературную работу (переводил «Энеиду», писал стихи, очерки), свел знакомство с польскими писателями, русскими журналистами, и если на что и жаловался, то разве на суету да скверные обеды:

«Муни не видел давно (письмо ему отдано), — писал Брюсов жене 24 ноября 1914 г., — зато видел много (излишне) П. Пильского — есть такой. Обедал недавно с Немировичем-Данченко. Изумительно бодрый старик: ему за 80! Видаю Федорова (“дождь до могилы моей”), Муйжеля и Ладыженского — все корреспонденты. Пишу это в кафе. Ем скверный обед (везде скверные из-за отсутствия вина, т. е. торговли оным). А на ужин, как всегда у меня: четверть ф. икры зернистой (50 к.) и бутылка сливок (10 к.) — лучший ужин»[245].

В. Я. Брюсов всячески оттягивал возвращение в Москву, так как вырвался, наконец, из-под опеки Иоанны Матвеевны, постоянных упреков в том, что он принимает морфий, раздражающих попыток спасать его, лечить. Он оттягивал свой приезд в Москву, находя для этого новые и новые причины, оправдываясь тем, что вдруг неожиданно пригласили в полк, потом несколько дней болел, не рассчитал, что Духов день и билеты не продавались, а по дороге надо остановиться в Вильно и т. д. Мог ли он понять Муни? Не мог и не хотел.

Вчера, — нет, сегодня, — Муни опять уехал к вам, в Москву. Вот — свободный человек, разъезжающий по своей прихоти! Не то что мы, подневольные не на «военной», а на «газетной» службе! Наша тяжелей! Уехал он так внезапно, что я не успел дать ему никаких поручений. И вообще последнее время я видел Муни редко, почти только на своих именинах, в ресторане, где угощал варшавских знакомых. (5 марта 1915 г.)[246]

Муни рвался в Москву, а в Москве все его томило и раздражало. Москва жила своей обычной жизнью: поэтические вечера, премьеры, кабаре, скандалы. Весной 1915 года ощущение нереальности, разорванности жизни, несоединимости ее «мирной» и «военной» сторон поразило даже Иоанну Матвеевну: «Все разъезжаются на дачи, как если бы не было войны, мимо нас едут воза, как в обыкновенную весну» (5 мая 1915 г.)[247].

Но именно с Москвой, с Ходасевичем оказалось связано последнее острое чувство причастности к литературе, тревоги и ответственности за ее судьбу, которое заставило Муни очнуться, на мгновение ощутить себя живым. Он появился в Москве спустя несколько дней после того, как Ходасевич, Липскеров и Рубенович читали свои стихи в Эстетике. Поэты приняли приглашение с одним непременным условием: футуристы участие в вечере принимать не будут, присутствовать они, конечно, могут, но в качестве гостей.

Но когда закончилась объявленная программа, неожиданно поднялись В. Маяковский и И. Зданевич и, предложив «поругаться», что особенно возмутило Ходасевича, стаж читать свои стихи. Председательствующий И. И. Трояновский — член Комитета Эстетики, — не только не остановил их, но предоставил слово. В этот же вечер возмущенные происшедшим поэты отправили в Комитет Эстетики гневное письмо, требуя публичного извинения.

Почему именно это выступление футуристов, вызов, брошенный ими «классикам» в зале «Общества свободной эстетики», принял не только Ходасевич, но и Муни, который на вечере не присутствовал и знал о нем из рассказов Ходасевича.

Муни и прежде относился к футуристам насмешливо-неодобрительно. Первые шаги символистов тоже сопровождались скандалами, но со стороны обывательско-журналистской критики: они свистели, улюлюкали высмеивали поэтов за слово, ими произнесенное. Здесь же поэты вышли на улицы; скандальны были их манифесты, каждое выступление сопровождалось скандалами; и эта особенность русского футуризма, которую замечательно точно сформулировал Борис Пастернак как «умышленную порчу воздуха, <…> принципиальную вонь, которая, по их понятиям, составляет неподражаемую прелесть и секрет их сыроварни»[248], — болезненно задевала Муни.

В то время, как В. Ходасевич добродушно сравнивал футуристов с Тартареном и одновременно с тем кроликом, в котором хвастливое воображение Тартарена видело льва (смотрите статьи Ходасевича 1914 года — «Игорь Северянин и футуризм» и «Русская поэзия»), — Муни с гневом обрушился на «Первый журнал русских футуристов»:

Футуристов не встречали так, как в девяностых годах встречали символистов. Ни гонений, ни унижений они не испытали; гнилые яблоки знакомы им понаслышке; камнями побивать их никто не собирается; предложение <Бурлюков на Сахалин!» исходит от футуриста же Иг<оря> Северянина. Валерий Брюсов их приветил, машина для писания нравящихся публике рассказов А. Толстой пыхтит: «Я футурист». Чего им нужно, зачем трогательные бурлюцкие жалобы по адресу не сочувствующих критиков: «Некоторые из вас — борцы за свободу религии и труда, вот какое позорное противоречие!! Мы — Ваши братья, а Вы нас оскорбляете и унижаете за то, что мы не рабы и живем свободой». Нет, господа, дело не в этом, но вы бездарны и наглы, слишком развязны и только развязны. Вы — пародисты, и ваши идейные отцы, как бы ни отрекались вы от них и они от вас: Шебуев, Измайлов и Чуковский.

Вернувшись с войны, Муни тем более остро воспринял вторжение футуристов в литературу, как продолжение хаоса и агрессии и рванулся защитить ту «слаженность по разумному плану созданного творения», которую прежде всего в литературе ценил.

Всего пять дней пробыл он в Москве, и все пять дней, не расставаясь, Муни и Ходасевич строили планы литературной борьбы с футуристами, продумывали стратегию и тактику. Иоанна Матвеевна с раздражением писала В. Я. Брюсову:

Муня тебе, может быть, рассказывал историю у нас в Эстетике, как на Ив<ана> Ив<ановича>* — обиделись Владя, Сеня Рубанович и Липскеров. В результате я, разговаривая с Мунькой по телефону, обозлилась на него. Они с Владькой все пять дней пребывания в Москве только об этом и разговаривали, и Муня со всей искренностью души принялся ругать Эстетику. Как бы ни были виноваты, как плоха Эстетика ни была бы, я должна была как одна из работающих в комитете за нее заступиться. <…>

Я взялась ответить обидевшимся поэтам. Но ты знаешь мою нелюбовь к письмам, я положила в ящик глубоко их письмо, на которое должна ответить, и они на меня еще более оскорбятся, я это предвижу (22 февраля 1915 г.)[249].

[* А виновата я, И<ван> Ив<анович> дал разрешение футуристам прочитать стихи в конце вечера, предварительно спросив меня. (Примеч. И.М Брюсовой)]

Когда Ходасевич отправлял в Комитет свой протест (а инициатором был, конечно, он: Брюсов это сразу понял), он рассчитывал на поддержку Брюсова, к нему прежде всего обращался. В октябре 1913 года он жаловался приятелю:

В Москве гнусь, гнусь, гнусь, гнусь и гнусь. Слякоть футуристическая. Писаревы экзотизированные шляются, буянят, бьют стекла. Бальмонт играет в истерическое бэбэ. «Сам» ослаб, попустительствует[250].

Но 1 ноября 1913 года в том же «Обществе свободной эстетики» состоялся вечер романсов на стихи Бальмонта, где Маяковский выступил с речью об отсталости бальмонтовского творчества, причем не на вечере — во время застолья. Брюсов прервал его и вежливо указал, что гостям надлежит в гостях держать себя прилично[251].

Видимо, у Ходасевича теплилась иллюзия, что слово «самого» может придержать разгул саморекламы и «балаганные выходки гг. футуристов», — как было написано в письме трех поэтов. А если не придержать, то во всяком случае объединить литераторов, «ничем доныне не запятнавших своего доброго литературного имени».

По приезде в Варшаву Муни действительно пытался объяснить Брюсову, что пришло время дать отпор футуристам, но говорил так горячо и взволнованно, что Брюсов ничего не понял и, еще не получив объяснений от Иоанны Матвеевны, спрашивал, что же в самом деле случилось.

Сейчас был у меня Муни. Рассказывал о каком-то «скандале» в Эстетике с Ив<аном> Ив<ановичем> и Маяковским, и Владей. Ты мне об этом не писала. В чем же дело? (24 февраля 1915)[252].

А 28 февраля Иоанна Матвеевна писала мужу: «Что касается Муни, то я на него просто рассердилась. Ему как интенданту дел никаких нет…»[253].

Пять февральских дней в Москве 1915 года — это, пожалуй, последний островок близости и понимания между Муни и Ходасевичем, последний всплеск живого интереса Муни, после которого на долгие месяцы он погрузился в интендантскую работу.

Миновал еще год войны. К ней привыкли, с ней жили, привычным стало и состояние Муни, и его жалобы. Никто больше не пытался помочь ему. День за днем, ниточка за ниточкой обрывались связи, соединявшие его с прежней, мирной жизнью: в январе 1915 года умерла мать Самуила Викторовича; нет вестей о Саше Брюсове, сгинувшем в лагерях для военнопленных; редкие письма Ходасевича заставляют Муни замолчать, замкнуться.

Свое отчаяние и тревоги он доверял теперь страницам записной книжки. С сентября 1915 года Муни не расстается с мыслью о смерти, то приближая, приручая ее, то с ужасом отталкивая. Тем же лиловым карандашом, что он писал Ходасевичу, он делает в книжке короткие записи:

12. IX.

Возможность убить себя есть свобода. <…> Преимущество человека над животным в этой возможности.

14. IX.

Господь да обратит Лицо Свое ко мне. Да буду я памятлив о том, что каждый человек живет, что все живое живет для себя, что даже бессмысленные повторенья не позволяют включать живое в цифры с нулями. Благославен Бог, не давший мне воспользоваться даром последней свободы.

Дай мне быть живым, Боже, и да отойдет от меня мертвенный и мертвящий свет Диавола.

Но мысли о смерти возвращаются и во сне, возмущая, тревожа душу:

Вот сон, который я видел.

Будто не теперь, а давно, много лет назад, не в наше время, я квартермейстер немецкого какого-то отряда и прибыл в какой-то маленький городок или деревню. И вот, занявши разные избы для солдат, которые придут за мной, говорю: — А нам нужно женщину. И люди говорят: — Кого бы? Разве старую Гудель. Я говорю: — Ладно, пусть старая Гудель.

И идет женщина по дороге, босая, без платка. Лицо коричнево-румяное. Тут и труд, и загар, и природный цвет его такой.

А дорога грязная, по обеим сторонам палисадники возле изб. И листья деревьев из-за них грязные, коричневые, такого цвета, как у лежащих на земле осенью. Прелые. И все это листья ивовые. А дорога грязная, деревенская, и гать, к которой она подходит: такие поперек лежащие в особенно низком и грязном месте деревья.

И говорит: — Вот я, делайте со мной, что хотите, только поскорее: устала я, и очень я старая.

А я смотрю: совсем она не старая, и глаза голубые, и в коричневых щеках румянец, и идет легко. Только устала — это правда.

И вдруг откуда-то знаю, что верно, она старая, и даже умерла давно, и похоронена. И страшно мне стало очень. И не знаю, как ее заставить уйти. И что ни хочу сказать, не выходит. И вот потом говорю: «Восстань из праха!» (и во прах обратишься…)

И она уходит. И возвращается снова. Костями гремит, и платье мешком. И я опять то же говорю. И снова, и снова. Потом проснулся.

Очевидно, по просьбе Муни, начальник 8-го головного эвакопункта устроил ему освидетельствование 28 января 1916 года в медицинской комиссии. Но три врача, осматривавшие С. В. Киссина, никаких патологических изменений в здоровье заурядвоенного чиновника не обнаружили, разве неврастению, по которой освобождения не полагалось.

12 марта 1916 года Муни приехал в Москву в командировку. Об этих днях сохранилось воспоминание Ходасевича, который записал рядом со стихотворением «Ручей»:

Это последние стихи, прочитанные мной Муни дня за два до его отъезда из Москвы. Он зло улыбнулся и сказал: «Ну, валяй, валяй в антологическом духе. А мне уж не до того»[254].

В семье Брюсовых-Киссиных хранилось командировочное Удостоверение № 10919:

Дано сие от 8-го головного эвакуационного пункта делопроизводителю сего же пункта заурядвоенному чиновнику Киссину в том, что он командируется в город Москву по делам службы, что подписью с приложением казенной печати удостоверяется.

10 марта 1916 года. Гор. Минск.

Начальник 8-го головного эвакуационного пункта. <Подпись неразборчива>.

На обороте — штамп прибытия в Москву: 13 марта 1916. В Минске Муни командировку отметить не успел. Здесь же, на обороте — «Самострельная». Ходасевич предполагал, что Муни написал ее в поезде. Или в ночь перед самоубийством — гадать бессмысленно.

Господа я не молю, Дьявола не призываю. Я только горько люблю, Я только тихо сгораю. Край мой, забыл тебя Бог: Кочка, болото да кочка. Дом мой, ты нищ и убог: Жена да безногая дочка. Господи Боже, прости Слово беспутного сына. Наши лихие пути, Наша лихая судьбина…

О том, что произошло дальше, рассказывают страницы дневника Евгении Яковлевны Калюжной (Брюсовой):

26 марта, суббота.

У нас в семье большое несчастье, умер Муни. Я до сих пор не могу этому верить, кажется совсем невероятно, что его уже больше нет. Ведь только что он был здесь, в Москве, и только 18 марта уехал обратно в Минск. 22-го я, как обычно, вернулась домой из института около 9-ти вечера, и мы мирно сидели дома. В 9 1/2 мама звонит мне и говорит: «У нас несчастье, получена телеграмма: “Киссин опасно ранен”, Лида уехала на вокзал. Хочет уехать с почтовым в Минск». Я несколько минут подумала и побежала скорей на вокзал, но поспела только к уходу поезда и увидела только Надю. Надя сказала, что Лида ни минуты не думала, сейчас же собралась ехать, а когда мама сказала, что, м<ожет> б<ыть>, подождать следующей телеграммы, она сказала: «Что же ждать, я знаю, что он убит». На другой день мы получили телеграмму, что Муни скончался. Это какой-то ужас, и так не верится. Надя уехала туда. Сегодня я узнала, что Муни застрелился. Конечно, он был душевнобольной, это ясно, и так жаль бессмысленно погибшую жизнь. За что? Больно за Лиду, жаль Лиюшу. Так жестоко все. Завтра Лида и Надя вернутся. О, как жестоко.

29 марта, понедельник.

Вернулись Лида и Надя, вчера я была у них. Лида наружно спокойна, но говорит, что считает себя виноватой в смерти Муни, думает, что, если бы она туда чаще ездила и была бы больше с Муней, этого не случилось бы. Похоронили Муню в Минске. Все на пункте отнеслись к этому ужасному случаю очень отзывчиво, почти все были на похоронах. Муня оставил записку приблизительно такого содержания: «Видит Бог, я больше не могу. Да простит мне Бог». Записку эту Лиде не отдали. Она осталась при бумагах Когда послали Лиде телеграмму, Муни уже не было в живых. Он в 7 часов утра 22-го марта выстрелил себе в висок, и смерть пришла сейчас же. Врач говорил, что сердце еще довольно долго работало, минут 40, но он уже не сознавал ничего, пуля задела мозг. Говорят, он был страшно спокоен и радостен на вид в гробу.

IX.

Мой вечный друг, меж нами нет разлуки!

В. Ходасевич

И то, что для встречных было безрифменно,

Огромной рифмой связало нас.

О друг [неверный, единственный],

терзатель безжалостный…

В. Ходасевич

Бесстрастно и скупо сообщал Ходасевич о смерти Муни. 22 апреля 1916 года он написал Б. А. Садовскому:

У меня большое горе: 22 марта в Минске, видимо — в состоянии психоза, застрелился Муни. Там и погребен[255].

Но Анна Ивановна вспоминала об этих днях:

У Влади опять начались бессонницы, общее нервное состояние, доводящее его до зрительных галлюцинаций, и, очевидно, и мои нервы были не совсем в порядке, так как однажды мы вместе видели Муню в своей квартире[256].

Чувство собственной вины терзало Ходасевича. Он казнился, знал, что виноват и искал оправданий. Даже когда в 30-е годы, в эмиграции, он стал набрасывать канву жизни, весь 1916-й год он выстроил как объяснение того, почему не помог, не мог помочь Муни:

1916. Болезнь. — Корсет. — Коктебель. — Призыв. — + Муни[257].

С зимы 1915 года Ходасевич действительно тяжело болел: врачи предположили костный туберкулез, приговорили к ношению корсета, потребовали отъезда на юг. Записная книжка его тех месяцев исчеркана тревожными вопросами:

Снимается ли гипс? Какой корсет? На ск<олько> времени? Пускают ли туберкулезных в санаторий? Боль в боках.

Подсознательно он изменял, смещал порядок событий: о смерти Муни Ходасевич узнал 26–28 марта 1916 года, в Крым выехал 4 июня, а его призывные дела разыгрывались уже в Коктебеле. Если даже в 30-е годы у него появилась потребность «подправить» судьбу, что ж говорить о 1916-1920-м, когда чувство вины было живым и острым.

Он знал, в чем виноват, и сам написал об этом в очерке «Муни». Именно в годы Муниной службы (1914–1916) пришло к Ходасевичу ощущение уверенности, свободы владения словом. Как позже писал он в «Державине»:

В жизни каждого поэта бывает минута, когда полусознанием, полуощущением (но безошибочным) он вдруг постигает в себе строй образов, мыслей, чувств, звуков, связанных так, как дотоле они не связывались ни в комч[258].

Стихи могли быть лучше или хуже, но это были его стихи. Жесткая тирания Муни, безжалостная насмешливость, ироничность, которые они с юности культивировали, теперь мешала, стесняла. Ему не нужен был суд пусть очень близкого человека, тем более — близкого! И Муни, двойник, близнец Ходасевича, почувствовал холодок отстраненности и понял, что он выставлен из жизни друга. Он остался один на один со старой Гудель.

Чувство вины прорывается и в стихах Ходасевича, в частности, в том, что отныне Муни является ему только в виде призрака, порой — «призрака кровавого», совсем как в классической трагедии. Даже в первом стихотворении, написанном после смерти Муни, — «Ищи меня», где его присутствие ощутимо физически, передано шепотом, взмахами, касаниями, сквозняками, теплом, как на спиритическом сеансе, поэту важно было показать, что перед нами призрак. В одном из черновиков он дописал еще одну строфу:

Вот комната моя. Упрям и своенравен, Луч золотит моих вещей края. Вот лампа, стол и на стене — Державин. Вот зеркало, но в нем — не отражаюсь я.

Подчеркнутая предметность описания: комната, лампа, стол зеркало — проявляет прозрачность, нереальность говорящего. Строфа явно выпадала из стихотворения, Ходасевич зачеркнул ее, затем восстановил, написав: «Надо»[259], и в конце концов от нее отказался.

Со временем чувство вины настолько выросло, что отделилось и само стало субъектом стихотворения:

Леди долго руки мыла, Леди крепко руки терла. Эта леди не забыла Окровавленного горла. Леди, леди! Вы как птица Бьетесь на бессонном ложе. Триста лет уж вам не спится — Мне лет шесть не спится тоже.

(9 января 1922)

В чувстве всепоглощающей вины слились, соединились образы Макбета, мучимого видениями («Зачем киваешь головой кровавой… Ступай отсюда, скройся, мертвый призрак…»), и бессонная леди Макбет, пытающаяся стереть с рук пятна крови («Ах ты, проклятое пятно! Ну, когда же ты сойдешь…»).

Да ведь и образ Каина вызван к жизни не только эмиграцией — обреченностью на скитальчество, бездомье. К «семиверстным сапогам» Каин Ходасевича не сводится. Он удивляет внутренней сосредоточенностью, измаянностью, усилием прорваться к тому, что было до изгнания и послужило причиной его. От других, погрязших «в простом житье-бытье», валяющихся на пляже или сидящих в кафе за газетой, его отличает напряженная потребность вспомнить нечто очень важное.

И разом вдруг ослабевает, Как сердце в нем захолонет. О чем? Забыл. Непостижимо, Как можно жить в тоске такой!

Герой забыл, поэт — нет. Случайно ли, что именно грех братоубийства, который Ходасевич взял на себя, о котором десятилетие твердил в стихах («И будут спрашивать, за что и как убил, — // И не поймет никто, как я его любил»), в России 20-30-х годов станет настолько распространенным, всеобщим что его можно бы назвать «российским грехом». (Впрочем, ни одного действительно виновного в братоубийстве это не заставило покаяться.) Своего Каина Ходасевич отметил портретной, узнаваемой черточкой: «Неузнанный проходит Каин // С экземою между бровей».

Чувство вины, вместе с памятью о друге поэт пронес через всю жизнь. В своих стихах повторял Мунины строки, интонации; в письмах и статьях вспоминал его словечки и шутки, сознательно подчинял себя его нравственной строгости, правдивости, детски-максималистской. До смерти Муни он и не подозревал, как соединило, заплело их начало жизни и начало поэзии.

Он и внешне, в днях, повторял Муни в движениях, поступках, заимствуя у него то, что в юности поражало воображение. И вот уже о Ходасевиче молодой поэт Ю.Терапиано рассказывает, гордясь его даром предвиденья: «Он чувствовал на расстоянии приближение гостей — и ни разу не ошибся, насколько мне помнится, говоря: “А вот сейчас к нам идет такой-то”»[260]. Нина Берберова уверяла, что Ходасевич предощущал землетрясения, катастрофы.

В наследство другу Муни оставил загадку времени, прочтение его знаков и смыслов. Так и эдак в статьях, стихах, воспоминаниях Ходасевич поворачивал, рассматривал под разными углами обрывок их общей молодости и оставил живые убедительные свидетельства. Я говорю не только о «Некрополе» и очерках-воспоминаниях, но и о статьях, рассказах и стихах.

Порой ему казалось — он все понял, загадки разгаданы. И он отважно заявлял: «Я многие решил недоуменья, // Из тех, что так нас мучили порой». Как ни странно, впервые поэт испытал это в годы революции, когда его «подхватило, одурманило, понесло». Ходасевич отличался замечательным эмоциональным резонансом: он заражался стихийным движением, опьянялся им, пусть на короткое время, прежде чем приходила трезвость и острота виденья. И знал это свое качество: «Живит меня заклятым вдохновеньем // Дыханье века моего» (то же слово употребил он по отношению к революции: «живительна для поэта»). Трудно представить, но ведь и в первые месяцы войны он собирался взять в дом парочку раненых: «очень уж нужда велика».

Там, где усталый взгляд Муни видел обрыв, «ниву-кладбище», «костьми обильную», «сухой и пыльный колос», Ходасевич ощутил толчок, движение, биение жизни; зерно в его стихах из могильной тьмы проклюнулось, рвануло к свету, пробивая толщу земли, асфальт, плиты, неудержимо зеленея. В книге «Путем зерна» поэт сформулировал библейски-простой, вечный закон, которому подчинена жизнь всего живого: растения — человека — народа. В том-то и заключалась мудрость и зрелость, чтоб принять и сформулировать известное всем от веку:

Так и душа моя вдет путем зерна; Сойдя во мрак, умрет — и оживет она. И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, — Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путем зерна.

Книга «Путем зерна» посвящена «Памяти Самуила Киссина». Поэтому 1-е и 2-е издания «Путем зерна» начинались стихотворением «Ручей». Последняя строфа была дописана в марте 1916 г. Ходасевич читал стихотворение Муни и, вероятно, иным увидел его после смерти друга; оно оказалось не в «антологическом роде», а скорее в онтологическом — трагически прозвучала в нем тема судьбы:

Под вечер путник молодой Приходит, песню напевая; Свой посох на песок слагая, Он воду черпает рукой И пьет — в струе, уже ночной, Ничьей судьбы не прозревая.

В первых изданиях книги поэт расположил стихи, как фотографии в альбоме, прежде всего те, которые были связаны с Муни общностью пережитого, отголосками разговоров. За стихотворением «Ручей» следовали «Слезы Рахили» (1916), «Авиатору» (1914), «Уединенье» (1916), «Рыбак» (1919). Формула «путем зерна» выводилась в споре с судьбой одного человека — Самуила Киссина.

В 1927 г. Ходасевич посвящение снял и сразу выпали стихи, с Муни связанные («Авиатору», «Уединенье», «Рыбак»). Теперь книга начиналась стихотворением «Путем зерна». Автор менял не композицию — концепцию: центром сюжета становился лирический герой, проходящий со своим народом и страной крестный путь. Чтоб сохранить стихотворение «Ручей» понадобилось изменить одно слово:

Своей судьбы не прозревая.

Но в 1918–1920 гг. все названные стихи, и слабая пьеска «Рыбак», были нужны, необходимы поэту и как памятки «единственной» дружбы, и как аргумент в споре, в борьбе, как это не парадоксально прозвучит, — за жизнь.

«Рыбак» — переложение сказки, которую герой повести Александр Большаков придумывает для своей племянницы и не отсылает из-за ее мрачности. Ходасевич пересказал ее очень близко к тексту, перенеся в стихотворение фразы, обороты, используя лексику Муни.

Он дорисовал космический пейзаж, присоединив к солнцу и звездам луну: «Луна — мой белый поплавок// Над черною водой», контрастом белого и черного подчеркнув любимый им колорит («сделать гравюру»), «авторизовал» пересказ. Но главное, вечный старик-рыбак стал у него певцом, что изменило содержание и эмоциональный строй сказки.

Герой Муни, в сущности, не знает, зачем повторяет свою бесконечную работу, зачем пытается выудить солнце.

Я старик, я — рыбак, и потому не могу объяснить многого из того, что

делаю.

Зачем я хочу выудить солнце с неба?

Привязываю к тончайшей крепкой английской лесе острый крючок, наживляю самой большой звездой и закидываю мою удочку в небесное море. <…> Я хочу поймать солнце.

И каждое утро оно клюет. Я осторожно вывожу его на поверхность и целый день вожу на крепкой лесе. Но я не могу его вытащить: оно такое тяжелое.

И каждый вечер солнце срывается у меня с удочки, заглотав звезду и крючок.

Скоро у меня не останется ни звезд, ни крючков.

Берегитесь! — будет темно.

Что сделал Ходасевич?

Сижу, старик, у вечных вод И тихо так пою, И солнце каждый день клюет На удочку мою. А я веду его, веду Весь день по небу, но — Под вечер, заглотав звезду, Срывается оно. И скоро звезд моих запас Истрачу я, рыбак. Эй, берегитесь! В этот час Охватит землю мрак.

В угрозе Муни — бессилие и обреченность, в стихотворении Ходасевича уверенность, что старик дело свое знает, а угроза — своеобразное озорство. Рождение солнца в стихотворении «Рыбак» представлено, как рождение зерна: схождение во мрак, в «небытие» и появление в свой час. Получилась почти пародия на «Шантеклера» Ростана. Понятно, почему желания перепечатать стихотворение у автора не появлялось.

Он использовал доводы оппонента, чтоб доказать, что не только человек или страна — космос, жизнь подчинены закону «путем зерна».

Но споря с другом, не заметил (не захотел заметить?) подмены понятий: Муни твердил о плевелах, о пустом или больном зерне, не могущем принести плод. Зерно Ходасевича полновесно и прорывает все преграды: оно умирает, чтоб родиться (обратите внимание на соединяющие в единый процесс тире: «умрешь — и оживешь»). Смерть в представлении Ходасевича «Путем зерна», классического, зрелого периода, — особая форма жизни — «утробный сон».

Но пусть не буду я, как римлянин, сожжен: Хочу в земле вкусить утробный сон, Хочу весенним злаком прорасти, Кружась по древнему по звездному пути.

(«Золото». 1917)

Да и позже его не покидала уверенность,

Что даже смертью, гордой, своевольной, Не вырвусь я; Что и она — такой же, хоть окольный, Путь бытия.

(1921)

«Смертью, гордой, своевольной» — не о самоубийстве ли Муни думал он, когда писал это: и рисунок строф, и оборот двойных обособленных прилагательных — Мунины любимые.

Нет, не случайно — и не раз! — то в одном, то в другом порядке Ходасевич рифмовал «звено — зерно», «зерно — звено». И не ради рифмы, неполной и не богатой, соединял эти слова.

Возможно, он видел эту золотую, полновесную цепь — колой, где каждое отдельное, замкнутое в себе зерно (звено) обеспечивает преемственность и единство культуры. И наблюдая помрачение, затмение «пушкинской» культуры и культуры начала века, он был уверен, что в «свой срок» она оживет, проклюнется. В своем творчестве он поддерживал, подчеркивал это единство, связывая, соединяя Державина и Тютчева с символизмом. В стихах его можно различить и голос Тютчева:

Что ж негодует человек, Сей злак земной!.. Он быстро, быстро вянет — так, Но с новым летом новый злак И лист иной.

(«Сижу задумчив и один…»)

И голос Юргиса Балтрушайтиса:

Не дивно ли, что, чередуясь, дремлет В цветке зерно, в зерне — опять расцвет, Что некий круг связующий объемлет Простор вещей, которым меры нет! …………………………………………… И горько слеп, кто сумрачно дерзает, Кто хочет смерть от жизни отличить…

(«Вся мысль моя — тоска по тайне звездной…», 1904)

Он синтезировал стихи Балтрушайтиса со стихами Валерия Брюсова:

Пусть помнят все, что ряд столетий России ведать суждено, Что мы пред ними — только дети, Что наше время — лишь звено!

(«К согражданам». 1904)

Так соединились, сплавились в стихах Ходасевича «звено» и «зерно». И не брюсовское ли «Творчество», которое он так остроумно и убедительно истолковал, вспомнилось ему в годы послереволюционной разрухи, когда латании замерзли, кафели печи обрушились, самый дом лежал в развалинах.

Опустелый дом, разбираемый на дрова, — обычная картина тех лет. Москвичка, приятельница Ходасевича, художница Юлия Оболенская описала такой дом в дневнике 1919 года. Но в стихотворении «Дом» Ходасевича история проецирует свои картины «на кафели обрушившейся печи». И от этого судорожного движения, мелькания, завораживающего ритма невозможно оторвать глаз.

Но сын отца сменяет. Грады, царства, Законы, истины — преходят. Человеку Ломать и строить — равная услада: Он изобрел историю — он счастлив! И с ужасом и с тайным сладострастьем Следит безумец, как между минувшим И будущим, подобно ясной влаге, Сквозь пальцы уходящей, — непрерывно Жизнь утекает. И трепещет сердце, Как легкий флаг на мачте корабельной, Между воспоминаньем и надеждой — Сей памятью о будущем…

(«Дом». 1919,1920)

Этот стык, живой шов между воспоминаньем и надеждой сильнее всего волновал поэта. Всякий раз, предощущая новый виток, поворот, он самозабвенно нырял в прошлое. Он собирал разноликих, разновозрастных «я» в единое целое, даже если спрашивал: «Неужели вон тот — это я?» И собирал всех, кто был частью этого «я». В тетради Ходасевича 1919–1920 годов стихотворение за стихотворением, страница за страницей выстраивался сложный, многофигурный роман, где перед глазами автора то проходили библейские картины, то он полностью погружался в день сегодняшний, в настоящее, то вызывал образы прошлого, являвшегося в эпизодах, обрывках, фрагментах, что делало рассказ особенно убедительным, достоверным, рождающимся при нас, когда автор мучительно подбирает слова.

Эта коричневая «общая», в картонном переплете с красными разводами, тетрадь начата 27. X. 1919 г. Ее подарила мужу Анна Ивановна Ходасевич, написав на первой страничке:

Пусть и эта медвежачья книжка будет такая же интересная, как и предыдущая — серенькая. От Анютки. 21. X. 1919 г.[261].

Слабой тенью промелькнет на ее страницах дарительница; в стихотворном осколочке «В семнадцать лет, когда до слез, до слез…» отразится первая любовь — Марина Рындина, и первая поэтическая любовь: «твой стих, Бальмонт!»

Порой процесс воспоминания сам становится темой стихов, сопровождаясь чувством освобождения от былых сердечных волнений и страстей, мечтаний и заблуждений: происходит отторжение, сбрасывание старой кожи.

[К чему скрывать?] Гляжу с отрадой, Как прошлое уходит вдаль, Нет, мне минувшего не жаль, Хотя грядущего не надо.

Но главными персонажами воспоминаний стали Муни и Евгения Муратова. Первое стихотворение, обращенное к героине «Счастливого домика», появляется на листе 15-ом.

В беседе бедной [скудной, жалкой, хладной], повседневной Сойтись нам нынче суждено, Как было б горько [дико] и смешно Теперь назвать тебя царевной!..

(Начато 20. IV. 1920 г.)

Ничего кроме скудного быта — повседневности не связывает больше поэта с женщиной, которая по-прежнему живет в Москве, в Долгом переулке, служит в Наркомпросе, забегает к нему в гости, да вот совсем скоро появится на Плющихе в день рождения Ходасевича.

Но стоит вызвать в памяти образ Муни, болезненно-тревожная интонация свидетельствует: проходит не все, даже смерть не может оборвать это родство, потребность говорить.

Я хожу по острым иголкам, Как русалка в зеленом саду… Расставляя книги по полкам, [Только ставя книги] Все ж надеюсь, верю и жду. [В день Любви, Надежды и Веры Ветерок, холодок и дождь Падает [Мутный] сумрак изжелта-серый На сучья безлистых рощ. О, как жутко на этом свете! О, как скучно, должно быть, тебе, Если здесь, в моем кабинете…]

(19. IX. 920)

Это последнее стихотворение в тетради, оборвано на полуслове, многие слова, и последние две строфы зачеркнуты. О том, что оно обращено к Муни, говорят и интонация, и оппозиция того и этого света, и поэтические касания, вроде сдвоенных прилагательных, любимых Муни (изжелта-серый). Стихотворение продолжает Мунин цикл («Ищи меня», «Проходят дни, и каждый сердце ранит…»), но Ходасевичу недостаточно воспроизвести голос друга, ощутить заново живое чувство близости: он пытается понять, что значил для него ушедший, что связывало их и что утрачено со смертью Муни.

На эти вопросы отвечает стихотворение «Апрельский дождик…», которое мы приведем со всеми вариантами, зачеркнутыми словами и строчками. Страницы тетради сохранили историю рождения стихотворения: сначала поэт вывел строчку Пушкина: «Ты — Царь. Живи один», затем последовало: «Один. Себе лишь одному…», «Ну вот, живу один. А где же царство? Последний раб меня богаче: он…» Из этих горьких размышлений появилось стихотворение, обращенное к другу.

Апрельский [капризный, лукавый] дождик слегка накрапывал, Но мы с тобой сквозь дырявый зонт Увидели небо такое синее, Какое видит только душа, [видно только душе] И [мы] зашатались от счастья и тяжести, [мира пьяные] Как может [смеет] шататься один [разве] Атлант. И то, что для встречных было безрифменно, Огромной рифмой [с]вязало нас. О, друг [неверный, единственный] терзатель безжалостный, Ведь мы же [по]клялись: навек, навсегда. Зачем же после с такой жестокостью Меня ты бросил здесь одного?

Стихотворение написано 24 июня 1920 г., а несколько раньше, 5 июня Ходасевич вызвал стихами образ царевны таким, каким запечатлело ее молодое чувство:

Я помню вас, дары богов: [Вино в стаканах, сок плодов] Сок вишен, аромат плодов, [Беложемчужный ряд зубов], И стан, шнурком стесненный, [И томный голос, и вино] [И ночь, и клятвы и вино] Любовь без клятвы… А утром я открыл окно На via delle Belle Donne.

Разминувшиеся в жизни Муни и Евгения Муратова прошли парой через всю тетрадь, — дружба и романтическая страсть молодых лет. Но каждому отведено свое место: она — созданная радостью и силой жизни молодого чувства, случайно воплотившаяся в конкретную фигуру, случайно названная этим именем. Заметьте: в стихах ее заслоняют, а скорее — составляют конкретные, вещественные детали и подробности: вино в стаканах, сок вишен, аромат плодов, беложемчужный ряд зубов, шнуровка платья, окно и утренняя улица Венеции. Эта полнота жизни, наполняющая бестелесную, точнее — безличную фигуру молодой любви еще ярче продемонстрирована в стихотворении: «Нет ничего прекрасней и привольней, // Чем навсегда с возлюбленной расстаться…» На этот раз отсутствие ее заполняет мир видимый, чувствуемый: «запах рыбы, масла прогорклого и овощей лежалых», мосты и улицы, ресторанчики с «бутылкою “вальполичелла”», «финал волшебной увертюры “Тангейзера”». Мир звучит, как оркестр, ударяя разом по всем струнам, обостряя запахи, ощущение вкуса, слуха, глаза, подстегнутые чувством любви или разлуки:

……………………………….. «Уж теперь

Она проехала Понтеббу». Как привольно!

На сердце и свежо, и горьковато.

В стихах к Муни вещный, предметный мир проявляется в тех случаях, когда надо обозначить призрачность героя, как в стихотворении «Ищи меня»: соединяют их небо, дождь, поэзия, чувство ответственности и минуты разделенного счастья, а дырявый зонт (единственная бытовая подробность) только подчеркивает состояние освобождения от повседневности, взаимного понимания и единения, неподвластные разрушению.

«Любовь без клятвы», — написал поэт рядом с банально-романсовой строкой: «И ночь, и клятвы, и вино». «Любовь без клятвы» — это в представлении Ходасевича тех лет формула любви. В то время как дружба требует клятв «навек, навсегда». Любовь — «случайный дар богов», «причуда сердца», дружба требует духовного волевого действия, выбора. Юная возлюбленная, проживи она хоть сто лет, осталась в прошлом, таком далеком, что может взволновать разве молодого поэта, которому предстоит прочесть «стихи, внушенные тобой». Образ друга, пусть «заочного», — не отступает в прошлое, не блекнет; его судьба, его смерть и жизнь вызывают живую боль, обиду, раскаяние, гордость, наконец. Вот когда Ходасевич самоотрешению уступил первенство, которое так отстаивал и за которое боролся в дни их совместной жизни.

Нет, не хочу ни пошлой [здешней] славы, Ни жизни мелочных забот, Твой призрак, гордый и кровавый, На путь иной меня зовет.

Ни раскаяние, ни эмиграция — чужая жизнь среди чужих людей — другая жизнь — не освободили Ходасевича от мыслей о Муни. Порой кажется, что в первые годы эмиграции чувство близости с ушедшим только усилилось.

О Муни уже никто не помнит. Андрей Белый, в 1923 году собирая книгу стихов и включая в нее стихи, Муни посвященные, снял посвящения. В самом деле, что это за странный иероглиф — «Муни»? В 1927 г. снял посвящение и Ходасевич. Даже Лидия Яковлевна, человек определенный, четкий, мне кажется, задумывалась порой: с кем соединила ее судьба? Среди ее конспектов сохранилось библиотечное требование, знакомый листок для заказа книг в библиотеке им. Ленина 1934 года, на котором графологом, скорее всего графологом-любителем, записана расшифровка Муниного почерка. Портрет вышел любопытный, и те, кто хочет его прочесть, найдут его в примечаниях[262]. Меня удивило это робкое заглядывание в прошлое, с надеждой получить ответ: кто он?

Ходасевич каждой клеточкой ощущал Муни, узнавая, находя отражение многих его черт в себе. Тем более, что в конце 20-х — начале 30-х годов он вдруг понял, что очутился перед поворотом, который Муни преодолеть не смог. Вероятно, так же, как Муни в 1916 году, он подошел к той смене эпох, стыку, через который не имел сил перебраться: он заметался, не находя места, задыхаясь, не узнавая местности, и — замолчал.

Небо, которое они видели, чувствовали и сквозь дырявый зонт, — исчезло, его не стало. Поэт очутился «Под землей», «где пахнет черною карболкой», в глубоком подвале дома свидании («Звезды») или подвальном полутемном кафе («Атлантида»), без окон и света, где только дешевые картинки на стенах напоминали, что где-то есть свет, воздух, движение. Он «загонял» «своих ангелов», которых вынуждал спускаться все ниже и ниже, «в теснины и трущобы», и они летели все тяжелей — «сквозь провода». До поры стремительное, шелковое, свистящее и летящее в небо, как стрела, сквозь вытягивало и стихи, и автора. Но в конце концов небо и земля сомкнулись в одну линию, не оставив и щелочки для продыху.

Адом для Ходасевича стал подвал французского кафе, того ли, где написаны «Звезды» («Вверху — грошовый дом свиданий, // Внизу — в грошовом казино…»), или кафе «Murate», изображенного в «Атлантиде», — приличный, чистый подвал, где столы натерты воском и блестит кафельный пол. Но ведь Данте (а от «Божественной комедии» к творчеству Ходасевича тянется множество линий) писал об аде: «То был, верней, естественный подвал с неровным дном, и свет мерцал убого» (Перевод М. Лозинского).

Ходасевич с какого-то момента отказался публиковать стихи, а среди них были «Памятник» (1928), «Не ямбом ли четырехстопным…» и «Памяти кота Мурра» (1934), «Сквозь уютное солнце апреля» и «Нет, не шотландской королевой…» (1937).

Кирилл Померанцев, назвавший свою статью о Ходасевиче «Пределы творчества», раздумывая над тем, почему поэт замолчал, писал:

Ходасевич перестал писать стихи. Он пал, как Люцифер, с головокружительных вершин безумия, не себя переоценив, но свой дар — поэзию. Он требовал от нее, чтобы она стала огненным дождем, а она оставалась «сладкими звуками». <…> Ходасевич замолчал, потому что он потерял веру в единственно еще достойное веры — в поэзию[263].

Но даже судя по названным ненапечатанным стихам, Кирилл Померанцев был не прав: в поэзию Ходасевич верил до конца. Он перестал верить в людей, которым нужна поэзия, в возможность достойной жизни на земле, на собственном затылке ощущал тяжелое дыхание мировой войны, перестал различать даже скрежет, визг, громыхание «железного века». На протяжении десятка лет вслушивался он, как умирает его время, каждого уходящего провожал последним словом. И с каждым уходящим отмирало что-то в нем самом.

Видно, что молчание давалось поэту нелегко, что он думал над причинами его, по-разному объясняя их в «Некрополе» и в статьях, особенно в статьях о символизме и символистах; в автобиографических произведениях, в повести «Державин», в пастише «Жизнь Василия Травникова». Да ведь одного ответа на этот вопрос и быть не могло!

Но больше, чем в других произведениях, открылся он в пародии, мистификации «Жизнь Василия Травникова», которую прочитал на вечере в Париже 8 февраля 1936 года, выступая вместе с Набоковым. Набоков читал рассказы, Ходасевич свой рассказ, где все создано его воображением: герой, его стихи, — все за исключением отрывочка из стихотворения «Шмелей медовый голос…», принадлежавшего Муни, — выдал за документальное историко-литературное исследование о поэте конца XVIII — начала XIX века.

Удивительно, что никто из присутствовавших — а там были известные критики, писатели, поэты, и молодые, и сверстники Ходасевича — не усомнился в достоверности рассказанного, не разглядел иронической улыбки, откровенно пародийных, стилизованных черт и сознательных отступлений от истории литературы, «ошибок».

Даже такой скептик и постоянный оппонент Ходасевича, как Адамович, можно сказать, поздравил автора с открытием столь яркого литературного явления, как Василий Травников:

В первые 10–15 минут чтения можно было подумать, что речь идею каком-то чудаке, самодуре и оригинале, из рода тех, которых было так много в былые времена. Но чудак, оказывается, писал стихи, каких никто в России до Пушкина и Баратынского не писал: чистые, сухие, лишенные всякой сентиментальности; всяких стилистических украшений. Несомненно, Травников был одареннейшим поэтом, новатором, учителем: достаточно прослушать одно его стихотворение, чтобы в этом убедиться[264].

(Спустя несколько лет сюжет повторится: В. В. Набоков напечатает в «Современных записках» свои стихи, выдав их за произведения неизвестного поэта Василия Шишкова, а Адамович, весьма кисло относившийся к Сирину, похвалит их в газете «Последние новости». Василий Шишков — тезка и родственник Василия Травникова. Скорее всего вечер 8 февраля 1936 года можно считать днем его рождения.)

Конечно, Ходасевич сделал многое, чтобы убедить коллег в существовании неизвестного поэта XVIII столетия, в правдоподобность истории. Задолго до вечера началась психологическая подготовка слушателей: информация о том, что будет вечер Сирина и Ходасевича сменилась объявлением, готовящим к восприятию рассказа, как историко-литературного: «В зале Лас-Каз (5 рю Лас-Каз) состоится литературный вечер. В.В. Сирин будет читать свои новые произведения. В.Ф. Ходасевич прочтет «Жизнь Василия Травникова» (1785–1820)». Это объявление дважды (6-го и 8-го февраля) перепечатывалось «Возрождением».

Рассказывая историю находки, Ходасевич привлекал эпизоды собственной биографии, многим москвичам известные: жизнь в Лидино, по соседству с Бологим, службу в Лавке писателей, куда приносили (это с его слов записала в дневнике Ю. Л. Оболенская) и рукописи Н. Дуровой, и факсимиле «Скупого рыцаря». Приносили обедневшие потомки, ставшие инженерами, чиновниками и после революции распродававшие бумаги и книги семейных архивов. Так же, как в рассказе Ходасевича, племянник Василия Травникова принес в Лавку бумаги дядюшки. Похожие истории в послереволюционные годы случались со многими из тех, кто сидел в зале в тот вечер, и они кивали, подтверждая, что так это и было. И когда Ходасевич придумал, как пропал архив Травникова, у него был точный расчет на слушателей: племянник ушел в белую армию, дом разорен, книги и бумаги исчезли. Это не могло не вызвать сочувственный отклик.

Но биография Травникова совпадала в целом ряде точек с жизнью автора и в тех случаях, которые не были рассчитаны на слушателя: он их попросту заметить не мог. Так Елена, невеста героя, выросла на Большой Дмитровке, в доме, «насупротив Георгиевского монастыря», где прошло детство Ходасевича. В этом Доме был и отцовский магазин фотографических принадлежностей, который Фелициан Иванович передал вскоре сыну Виктору. В.Ф. Ходасевич получал даже медали на выставках за усовершенствование фотографических аппаратов. По роду занятий Виктор Ходасевич был аптекарем. Не потому ли владельцем аптеки и лекарем стал в рассказе отец Елены? Впрочем, и старинная аптека тоже имелась на Большой Дмитровке.

И название подмосковного села Всехсвятского, которое упомянуто в рассказе, — хорошо знакомо Ходасевичу: здесь мальчиком он жил на дачах: из Петровско-Разумовского дорога в Всехсвятское шла через Петровский парк.

Еще теснее жизнеописание Василия Травникова связано с судьбой Муни. Начнем с того, что оба — реальный и литературный герой — родились в 85-м году своего века: Василий Травников в 1785, Муни — в 1885. И умерли приблизительно в одном возрасте Муни — 30 лет, Травников — 34 лет от роду. Как и Муни, Травников не отдавал в печать свои стихи, а когда отдавал, отказывался подписывать их. В конце концов утвердился в решении не публиковать ничего, засел в усадьбе, порвав с миром литературным, так что и люди, хорошо знавшие и ценившие его, уверились, что он умер. Невеста его Елена Гилюс воспитывалась в уважении к точным наукам: физике, химии, что напоминает склонности Лидии Яковлевны Брюсовой. Но, может быть, самая важная точка схождения (и расхождения) двух судеб — предположение автора, а не кончил ли Василий Травников самоубийством? Впрочем, Ходасевич тут же и отверг его, так как это «было бы все же противно всей его жизненной и поэтической философии, основанной на том, что, не закрывая глаз на обиды, чинимые свыше, человек из единой гордости должен вынести все до конца».

Отсюда начинается и главное различие между персонажем Ходасевича и Муни, который девизом жизни сделал слова Евангелия:

Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен

сердцем и найдете покой душам вашим.

Ибо иго Мое благо и бремя Мое легко.

Нет, Муни и Травников, не знающий смирения, закосневший в гордыне — характеры разные. Почему же заплел Ходасевич в нерасторжимый узел свою судьбу, историю друга и жизнеописание сочиненного им поэта XVIII столетия?

Мне кажется, скрывшись за историко-литературным, холодновато-сдержанным исследованием, автор решал вопросы чрезвычайно для себя важные, одновременно трагические, и детские: как рождается поэзия и когда привычка писать стихи перестает быть поэзией. В повести «Державин» Ходасевич сумел показать, как из гармонического равновесия личных и общественных сил, из «невыразимого счастья пребывания в Боге», приходят слова, от которых и во сне «блещет свет»: «Он проснулся, и в самом деле воображение так было разгорячено, что казалось ему, — вокруг стен бегает свет». Поэзию Ходасевич всегда воспринимал как энергию, рождающую свет, «как оный славный “Водопад”, // По четырем его порогам // Стихи российские кипят». То, что обычно называют «злостью» Ходасевича — боль и отчаяние за человека, за искажение человеческого образа: «Я проклинаю вас — от жалости, //Я ненавижу вас — от нежности». В Василии Травникове автор создал поэта, творящего «из злости и ожесточения». Создал фигуру могучую, по мощности равную Державину — и во всем ему противоположную, антипода.

Об отце Василия Травникова в рассказе написано, что «пережитые невзгоды и несправедливость вселили в него глубокую ненависть ко всякому существующему на земле порядку»: он бросился в разврат, пьянство, разрушая себя и все вокруг. Сын, напротив, «жил, страдал и ожесточался в совершенной трезвости». Впрочем, он опьянялся по-своему: словами, источником которых была злость: «жизнь его тяготила, она ему представлялась, исполненной тайной злости». Жизнь дала повод для злости и ожесточения, но он ожесточение культивировал, приходя от него в своеобразный восторг, сродни вдохновению.

Исследуя своего героя, автор отметил холодную трезвость (Муни бы сказал: «сухость») даже в годы ранней юности. Среди людей, его окружавших, Травников не почувствовал ни единой близкой души, в каждом находя изъян:

Жуковский, всеобщий любимец, казался ему неискренним ни в поэтической меланхолии, ни в слишком литературной шутливости; он не доверял учености Александра Тургенева, его раздражало тургеневское обжорство, так же как и запанибратство и влюбчивость <…>; в Воейкове Травников угадал низость души; в мальчишеских фарсах над Василием Пушкиным он не находил ничего забавного: считал, что Пушкин не стоит даже насмешек.

Неспособность к дружбе, отсутствие потребности в другом проявилась у него задолго до того, как юность его омрачила смерть.

Зато живейшую симпатию Травникова вызвал лекарь Гилюс, прагматик и рационалист, задумавший «доказать научно невозможность бытия Божия». Он верно служил истине: резал больным в глаза правду, изучал природу со страстью патологоанатома: в кабинете его «где надо бы быть иконам, стоял скелет» который окружали «скелетики» бабочек и жуков.

Василий с Еленой любили гулять по кладбищу, где она собирала цветы для гербария, а он воспевал «их помертвелые, иссохлые красы». С той же острой наблюдательностью созерцал он тело возлюбленной, которую свела в гроб оспа: «Травников видел в гробу ее лицо, обезображенное иссиня-черными струпьями и застывшим гноем». Человеку сухому, лишенному веры и проблеска надежды, мир открывался в своем телесном безобразии и разложении. Так велико было отвращение Травникова к жизни, к радости жизни, что когда спустя годы он попытался сблизиться с дворовой, то «изобразил происшедшее в стихах, исполненных неистового омерзения и такого же натурализма (невозможно из них привести хотя бы небольшой отрывок)».

Он ощущал себя Каином на земле: «он ждал и хотел смерти», которая превратила бы его, наконец, в скелет, стерла в прах.

О сердце, колос пыльный! К земле, костьми обильной, Ты клонишься, дремля.

Теперь Ходасевич слишком хорошо знал, почему Муни замолчал: он не мог позволить себе писать «из злости и ожесточения», из отчаяния и тоски.

Ходасевич не видел в Василии Травникове ни предтечу, ни тем более учителя, но подозревал, что такая оценка будет сделана другими. Вокруг себя он наблюдал столько людей, черпавших вдохновение «из злости и ожесточения». Вот почему он кончил рассказ провокационным, ироничным вопросом: «Быть может, те, кого принято считать учениками Боратынского, в действительности учились у Травникова?»

Удивительно, что современники не расслышали боли, впрочем, мастерски закамуфлированной историко-литературной стилизацией, забавной пародией на историю литературы, на жанр жизнеописания. Но ведь улыбки они тоже не разглядели.

Целомудрие Ходасевича (касалось ли это религии или поэтического опыта) было столь велико, что он не мог писать о своих проблемах, но щедро наделял ими литературных персонажей, а «иначе Малороссия», как любили говаривать заносчивые юнцы Ходасевич и Муни.

Вместе они вошли в литературу, «неопытные юноши, нечаянно зачерпнувшие <…> каплю запредельной стихии», разделившие счастье быть связанными рифмой. И ушли вместе, на гребне новой эпохи, сбившей с ног Муни в первую мировую, а Ходасевича — в первые месяцы второй мировой войны.

И в историю литературы они войдут вместе: в молодости часто вел Муни, в историю литературы Ходасевич ведет Муни за собой. В новейшей Антологии серебряного века стихи Муни следуют за стихами Ходасевича, а в биографической справке, которой М. Л. Гаспаров предварил подборку, написано:

Самуил Викторович Киссин (псевдоним — Муни) остался в истории поэзии как литературный спутник Ходасевича Они близко дружили, вместе вели богемную жизнь в Москве до конца 1900-х годов. <Следует цитата из книги Андрея Белого.> Стихи Муни тоже напоминают раннего Ходасевича: пессимизм, ориентация на эпоху Пушкина и Баратынского, влияние Белого и Сологуба, для оттенениа, стилизованные любовно-альбомные стихи, только немного больше мистики и быта. Даже приводимое стихотворение об авиаторе имеет параллель у Ходасевича[265].

Надо сказать, что М.Л. Гаспаров — единственный исследователь, которого заинтересовали стихи молодого, начинавшего поэта. Но и ему стихи Муни интересны главным образом отраженным светом: в них он видит отражение Ходасевича. Муни же был «очень “сам по себе”»!

В ту пору, когда Ходасевич «пел о гибнущей весне», — то есть не был еще Ходасевичем, — Муни нашел слова, чтоб передать состояние жизни «на грани двух миров»: он приоткрыл «души и тела злую связь»; от чистых акварелек двигался к стиху сухому, отличающемуся «честной наготой». Эпитеты, интонация, сюжеты и строфика, которые мы привыкли воспринимать как «ходасевичевские», в творчестве Муни наметились, когда их не было, да и быть не могло у автора «Счастливого домика»!

Они принадлежали к поколению, взрослевшему долго и трудно. Совсем юными присягнули они на верность символизму, и символизм придавил их, хотя был он уже на излете, и в нем не хватало молодых жизненных соков. Чтоб пробиться к себе, найти свою интонацию, им приходилось освобождаться от поэтики символизма. Для Ходасевича процесс освобождения был ускорен историческими событиями: революцией и послереволюционной жизнью в России. Муни на это не было отпущено времени.

Надеюсь, читатель разглядел живые своеобразные черты поэзии Муни, которая сильна не мистикой или бытом, а чистой, искренней интонацией, «стыдящимся голосом», прорывающим штампы и клише времени. В его письмах нельзя не расслышать голос Самуила Викторовича, увидеть подлинную ткань его жизни, во многом отличную от жизнеописания литературного героя эпохи символизма.

Но как бы близко ни приблизились мы к Самуилу Викторовичу Киссину, победит литературный герой — Муни. Для этого много сделал Ходасевич, культивировавший ощущение духовного родства и в стихах к Муни обращенных, и в очерке «Муни». Муни обречен на роль спутника Ходасевича, на вечную молодость и вечную дружбу. В их общей, совместной жизни они испытывали ревность и соперничество, разочарования и обиды, смертное одиночество, наконец. Останется иное: «мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви, которая теперь кажется мне чудесною. Мы были почти неразлучны». Останутся разговоры, стихи, скитания по ночным улицам, когда они забредали в «Петровский парк или в Замоскворечье, не в силах расстаться, точно влюбленные, по несколько раз провожая друг друга до дому, часами простаивая под каким-нибудь фонарем…» И назначенные в три, четыре, пять часов ночи свидания: «В ясную погоду, весной и летом, происходили свидания “у звезды”: мы встречались на Тверском бульваре, когда светало и только из-за Страстного монастыря восходила утренняя звезда».

Ходасевич создал памятник юношеской дружбе. У него лицо Муни.

Примечания

1

Впервые очерк опубликован в газете «Последние новости» (Париж, 1926.30 сентября. № 2017).

Печатается по изданию: Ходасевич В. Некрополь. Paris, 1976. Для книги «Некрополь» очерк отредактирован. Авторскую правку можно сгруппировать в четыре пункта:

1) Прежде всего исправляются газетные опечатки, которых довольно много. Наиболее характерная и забавная касается цитаты из Козьмы Пруткова. Муни цитирует (точнее, перефразирует) сноску к басне «Червяк и попадья»: «Эта басня, как и все, впервые печатаемое в “Полн. собр. сочинений К. Пруткова”, найдена в оставшихся после его смерти сафьянных портфелях за нумерами и с печатною золоченою надписью: “Сборник неоконченного” (d'inachevé) №» (Сочинения Козьмы Пруткова. М., 1987. С. 19).

В газете вместо «в сафьянном портфеле» было напечатано «в карманном портфеле». Верстку Ходасевич держал совсем больной, цитату сверить не мог и в «Некрополе» портфель стал кожаным.

2) Автор уточняет и исправляет даты (например, год женитьбы Муни). Но характерно, что день его смерти так и остался неверным: 28 марта вместо 22 марта 1916 г. Возможно, именно в этот день Ходасевич узнал о смерти Муни, и дата врезалась в его память настолько, что не появилось искушения проверить ее. Соответственно сдвинулась и дата отъезда Муни из Москвы в Минск: 25 марта вместо 18 марта 1916 г.

3) Легкая стилистическая правка сводится, главным образом, к сокращению фраз и уточнению формулировок. В газетном варианте мы читаем: «Будучи очень “сам по себе”, он всем своим обликом выражал что-то глубоко симпатическое для того времени, в котором протекала его недолгая жизнь». Автор правит: «нечто глубоко характерное». Фраза «След, им оставленный, неглубок», конкретизировалась: «След, им оставленный в жизни, как и в литературе, неглубок». Порой это всего одно слово, но слово, на котором автор делает ударение. Вместо: «когда Муни уехал, я стал понемногу освобождаться из-под его опеки», Ходасевич изменит на: «его тирании».

4) Наконец, правка касается характеристики второстепенных персонажей, которые были лицами реальными, и пока они были живы, Ходасевич предпочитал политически обтекаемые формулировки. Это касается В. Ф. Ахрамовича, который занимал ответственные партийные посты в СССР. В 1926 году Ходасевич упомянул о нем вскользь: «С нами был В. Ф. Ахрамович, тот самый, который пишет теперь в “На посту”». Этот же пассаж в «Некрополе» звучит иначе: «С нами был В. Ф. Ахрамович, тот самый, который потом сделался рьяным коммунистом. Тогда он был рьяным католиком».

Иногда, напротив, он пользуется жанром газетного очерка, чтобы сказать приятные слова критику Ю. И. Айхенвальду (с которым в это время вел оживленный диалог в статьях и письмах) за то, что тот печатал в «Русской мысли» не только Муни, но и никому не известного А. Беклемишева. В «Некрополе» Ходасевич напишет коротко: «Только Ю. И. Айхенвальд, редактировавший тогда литературный отдел «Русской мысли», взял несколько стихотворений незнакомого автора». В газетном варианте после этих слов следовало: «…и мне отрадно об этом вспомнить. Он знавал Муни, но, вероятно и сейчас ему неизвестно, чьи стихи он печатал под именем Александра Беклемишева». Не стало Ю. И. Айхенвальда, и слова благодарности оказались ненужными.

Мы не комментируем очерк «Муни»: его комментировали столько раз, сколько «Некрополь» печатался в России. Наиболее убедительно это сделал Н. А. Богомолов (см.: Ходасевич В. Собр. соч. в 4-х т. М.: Согласие, 1997. Т. 4 и Ходасевич В. Некрополь. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. М., 1996).

(обратно)

2

При жизни Муни опубликовал 18 стихотворений и 8 рецензий.

Из рецензий мы печатаем одну «О стихах Ходасевича и Ахматовой» (см. Приложение), посвященную сравнительному анализу книг «Счастливый домик» (М.: Альциона, 1914) и «Четки» (СПб.: Гиперборей, 1914).

Эта рецензия — единственное, что Муни написал о творчестве Ходасевича.

Стихотворения, которые автор сам предложил в печать, приводятся, как правило, по первым публикациям. Другие (это касается как стихотворных, так и прозаических текстов) извлечены из архива Киссиных.

Муни набрасывал стихи на отдельных страничках, на обороте деловых писем и рукописей. Сохранились также две записные книжки. Ранняя (1907–1908 гг.) — в черном коленкоровом переплете, потрескавшемся от времени, размером 17 х 11 см. И записная книжка меньшего размера (14x8,5 см.), которая неотлучно была с Самуилом Киссиным в последние месяцы его жизни. Красная обложка вылиняла и потерлась, углы разлохмачены и округлены, но записи, даже сделанные карандашом, видны отчетливо. На форзаце напечатано: «Трехмесячник. Октябрь-Ноябрь-Декабрь. Издание Неманской фабрики». Начата она в сентябре 1915 г. Муни заносил в нее и деловые и дневниковые заметки, вписывал только что сочиненные стихи и по памяти восстанавливал произведения прежних лет, начиная с 1907 г., которые казались ему наиболее значимыми. Иногда стихотворение вписывалось целиком, порой назывались заглавия («Октябрь»), В разделе «Сонеты» он переписал первые строчки 8-ми стихотворений: «В крови моей усталость, темный яд…», «В улыбке Ваших губ…», «День уходил. Блистателен и строг…», «Пусть ранний снег твои виски венчает…», «На плоском берегу заброшенной реки…», «Стоит невысокое солнце…», «Дорожка в парке убрана…», «Прошли года. Я ждать устал не мне обещанного счастья…» — три из них неизвестны.

В семье Киссиных сохраняли и машинопись, большей частью — с правкой автора.

Вторым чрезвычайно важным источником оказалась тетрадь, в которую Л. Я. Брюсова переписывала стихи мужа. Начата она скорее всего сразу после его смерти и открывается стихами 1913–1915 гг., обращенными к дочери. Не ставя дат, или проставляя их в редчайших случаях, не соблюдая хронологии она переписывала все попадавшиеся ей автографы. Переписывала тщательно, с высокой точностью: нам удалось сверить скопированные ею стихи с автографами, — всего одно слово оказалось прочтенным неточно, не разобрано: вместо «тихо тает в благости синей» Л. Я. Брюсова написала «в области синей» (описка выразительней, но это не Мунина лексика, не его способ сочетания слов).

Тетрадь Л. Я. Брюсовой была скопирована мной в начале 80-х гг., когда Л. С. Киссина открыла архив для исследователей. После ее смерти отыскать эту тетрадь среди бумаг не удалось. Стихи из тетради публикуются по копиям и сопровождаются в примечаниях пометой: «Тетрадь Брюсовой».

В эти же годы в архиве Киссиной работал и Н. А. Богомолов со своими аспирантами. Узнав о том, что готовится сборник Муни, он передал нам пачку машинописи. Стихи «Богомоловского списка» частью повторяют те, что вошли в тетрадь, частью — это неизвестные произведения или же неизвестные редакции. К сожалению, не отмечено, сделаны копии с автографов или машинописи. Но стихи эти значительно расширили представление о Муни-поэте. В тех случаях, когда стихи печатаются по машинописным копиям, сделанным Н. А. Богомоловым, мы указываем на источник («Богомоловский список») и в примечаниях приводим разночтения. Но и в том случае, если разночтений нет, мы даем ссылки на оба источника. При отсутствии автографа идентичность копий дает уверенность, что тексты прочтены верно.

Даты под стихами Муни ставил в редких случаях. В журналах они, как правило, появлялись много позже того, чем были написаны. Таким образом даже датировку опубликованных стихов можно считать условной. Устанавливались даты, когда это было возможно, по ряду косвенных признаков: на обороте какой рукописи или документа написано стихотворение (это позволяет датировать «Самострельную» 18–21 марта: она набросана на обороте командировки) или с учетом известных нам эпизодов биографии Муни: если под стихотворением стоит «Лидино», можно с уверенностью сказать, что это — 1907 г. (лето 1907 г. Муни провел в Лидино), а «финский цикл» написан скорее всего летом 1913 г., когда семья Киссиных отдыхала на финском курорте Наантали. Даже развитие поэтического диалога между Муни и Ходасевичем, появление в творчестве этих поэтов «парных», «параллельных» стихов, вроде сонета «Прощания», «Элегии» и других, датированных Ходасевичем, дает представление о времени их создания.

В 1906 г. напечатано первое стихотворение Муни, в марте 1916, написав «Самострельную», он застрелился.

После смерти Муни Ходасевич стал готовить книгу его стихов. Подборку он опубликовал в газете «Понедельник» (бывш. «Понедельник власти народа») 3 июня (21 мая) 1918 г. Ходасевич дважды пытался выпустить книгу Муни: в 1918 г. в московском издательстве «Альциона» и в 1921 г. — в петроградском издательстве «Эрато».

Как видно из письма его к Лидии Яковлевне Брюсовой от 28 октября 1921 г., книга должна была появиться в продаже уже в декабре, но и сборник не вышел, и рукопись, подготовленная Ходасевичем, с его вступительной статьей затерялась.

В 1923 г. в журнале «Беседа» (№ 3) Ходасевич опубликовал цикл «Крапива», стилизовав его, архаизировав настолько, что стихи уже воспринимались как опыты поэта конца XVIII — начала XIX вв. После чего три года спустя в очерке «Муни» написал: «Самуил Викторович Киссин, о котором я хочу рассказать, в сущности, ничего не сделал в литературе».

О Муни на долгие годы забыли: и более крупные поэты были вычеркнуты из российского культурного пространства. Муни обладал странной особенностью раздаривать себя, растворяться, таять. И вот, его стихотворение «В саду» известный литературовед приписывает Б.А.Садовскому, а фотография его военных лет — в шинели и папахе — украшает очерк об Александре Брюсове в таком представительном издании как биографический словарь «Русские писатели. 1800–1917.» Т. I. М., 1989. С.332 (правда, издатели ошибку заметили и в части тиража исправили).

Если б не две любящие женщины: вдова и дочь, в дни революции, войн хранившие груду исписанных листков, — от Муни ничего не осталось бы; мы продолжали думать о нем как о тени, призрачном спутнике молодости Ходасевича.

Первые упоминания о Муни, его произведения появились в 1986 г. — в «самиздатском» «Митином журнале». Как явствует из росписи номеров, напечатанной в № 50-м, — в № 9/10 (годы, к сожалению, не указаны) там была помещена подборка стихов С. В. Киссина (публикация Д. Северюхина), а в № 16 — повесть «Летом 190* года» и пьеса «Месть негра» (публикация Д. Б. Волчека). К сожалению, «Митин журнал» не выходил за пределы дружеского кружка или, во всяком случае, круга ленинградских литераторов.

В 1989 г. Д. Б. Волчек опубликовал пьесу «Месть негра» и очерк Ходасевича «Муни» в журнале «Театральная жизнь» (№ 6).

В 1993 г. подборка стихов Муни появилась в журнале «De visu» № 2 (3). (публикация И. Андреевой). В том же году вышла книга М. Л. Гаспарова «Русские стихи 1890-х-1925-го годов в комментариях», куда автор включил стихотворение Муни «В осенних листьях прелых…» (из «Богомоловского списка»), Гаспаров представил Муни и в антологии «Русская поэзия серебряного века. 1890–1917» (М., 1993).

В начале 90-х гг. была также предпринята попытка собрать и выпустить стихи Муни, его переписку. Готовил книгу А.Б.Устинов, учившийся в то время в аспирантуре в Стэнфорде. Он же рассказал мне, что в 1940 г. нашелся человек, хотевший опубликовать стихи Муни. Андрей Устинов исследовал американские архивы в надежде разыскать рукописи Муни или упоминание о нем и обнаружил письмо Григория Арансона к Н.Берберовой (Йель, Байнеке), в котором Арансон спрашивал о судьбе текстов Муни и предлагал свою помощь и содействие в издании книги: он знал и помнил Муни по Москве.

«Сама Н.Н. очень удивилась, когда я спросил ее об этой “второй попытке”. Значит, наша попытка — третья», — писал мне А.Б.Устинов 27 ноября 1993 г.

Как мы видим, и эта, на самом деле четвертая попытка, окончилась неудачей.

Прозаические произведения Муни, кроме упоминавшейся пьесы «Месть негра», прежде не публиковались. Небольшие фрагменты из повести «Летом 190* года» Н. А. Богомолов и Д. Б. Волчек цитировали в примечаниях к стихам Владислава Ходасевича (Библиотека поэта. Л., 1989).

Пользуюсь случаем поблагодарить тех, кто принимал участие в подготовке книги советами и делами: Н. А. Богомолова, А. И. Розенштрома, А. Б. Устинова.

(обратно)

3

Список условных сокращений и обозначений

БП — издание «Библиотека поэта».

ЛH — Литературное наследство.

ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы. Пушкинского Дом РАН.

РГБ — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки

PHБ — Отдел рукописей Российской национальной библиотеки.

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства

ЦИАМ — Центральный исторический архив г. Москвы.

ТБ — Тетрадь Брюсовой.

БС — Богомоловский список.

Угловые скобки обозначают редакторские конъектуры, в квадратные — заключены слова и строки, вычеркнутые автором; курсивом выделены слова, автором подчеркнутые.

(обратно)

4

Монахиня. — Зори (Приложение к газете «Книговедение»). Вып. В. 1906. 25 февраля. Подпись: Муни.

(обратно)

5

«Гляжу во тьму, глазами рыси…» — БС. «Ужель отринуты надежды // Увидеть беззакатный день» — очевидный парафраз строк Фета: «Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный // К тебе просился беззакатный день» («Среди звезд», 1876).

(обратно)

6

«Пруд глубокий илистый…» — Новь. 1907. 2 марта. № 50. В разделе «Молодые поэты». Подпись: Муни. ТБ.

(обратно)

7

Вл. Ходасевичу. — Новь. 1907.2 марта. № 50. В первой строке в газете опечатка: «…И в глубокой тоске озерной». ТБ.

(обратно)

8

«Моя печаль, как стертая страница…» — Автограф, карандаш. На обороте прозаического фрагмента. Рядом со словом «синий» помета автора: «жесткость, лиловый, мягкий, темный». Тут же, на полях, наброски стихотворения: «голубки Афродиты, Вы в голубом небе, как пена в волнах у берегов голубого моря, в час, когда блистающая влажность…».

(обратно)

9

«Нисходит полдень пыльный…» — ТБ. В БС другой вариант: три строфы, из которых вторую и третью Муни соединил в одну:

О светлый, мой светлый жребий: Раскинув руки, глядеть, Следить в пустынном небе Золотую паучью сеть. О сладкий, мой сладкий жребий: Раскинув руки, лежать, Забыть о земле, о небе, Не любить, не томиться, не ждать. (обратно)

10

«Опять росистая пьянящая прохлада…» — ТБ. БС. Написано по мотивам «Песни песней Соломона»; сюжет, каждый образ и почти каждое слово почерпнуты автором из этой книги: «Волосы твои — как стада коз, сходящих с Галаада» — Поэма V, 6; «Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, возвратись…» — Поэма II, 17; «вот голос моего возлюбленного, который стучится… Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра» — Поэма IV, 2,5; «нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами…» — Поэма III, 14.

Галаад — гора к востоку от Иордана.

Нард — ароматное растение, из корней которого добывалось масло.

Алой — благовонное вещество, добывавшееся из алойного дерева.

(обратно)

11

«Я — царевна пленная…» — Перевал. 1907. № 8–9. С. 29–30. Подпись: Муни.

(обратно)

12

«Веет грустью ласковой осенней…» — Перевал. 1907. № 8–9. С. 30.

(обратно)

13

Октябрь… Литературно-художественная неделя. М. 1907. 1 октября. № 3. Подпись: Муни. Авторизованная машинопись — РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 1. Ед. хр. 172. См. также: Чтец-декламатор. Киев, 1909. С. 524. Подпись: Муни (С. Киссин).

(обратно)

14

XVIII-му. — Голос Москвы. М. 1907. 14 октября. № 238. Подпись: М… Автограф с посвящением Павлу Муратову — РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 1. Ед. хр. 172.

(обратно)

15

В саду. — Голос Москвы. 1907.17 октября. № 240. Подпись: М… Авторизованная машинопись — РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 1. Ед. хр. 172. Посвящено Александру Койранскому.

Комментируя переписку А. А. Блока с В. Я. Брюсовым, Ю. П. Благоволина стихотворение «В саду» приписала Борису Садовскому (ЛН. Т. 92. Кн. I. 1980. С. 502).

(обратно)

16

«Не тянет глубь, не манит высь…» — ТБ. Час. 1907. 4 ноября. № 37. Подпись: Муни (с разночтениями в четвертой строфе: «Огонь везде Давно потух», «И тьма — всевластный господин»).

(обратно)

17

Меблированные комнаты. — Авторизованная машинопись — РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 1. Ед. хр. 172. Подпись: Муни. Машинопись в архиве Л. С. Киссиной с разночтениями во 2-й и 3-й строках второй строфы:

Где-то близко бряцание звонкое шпор… Шелест юбок… «Целуй!» И замолк разговор…

Матчиш — танец, популярный в России в начале века. Навязчивый его мотив отразился в стихах того времени — от Владимира Маяковского:

И вот Сегодня С утра в душу Врезал матчиш губы…

(«Владимир Маяковский». Трагедия)

до шансонетки:

Матчиш — веселый танец, Он полон неги. Его привез испанец К нам на телеге. Матчиш, матчиш! Танцуешь — угоришь! (обратно)

18

«Сухой осенний резкий воздух…» — Корабли: Сборник стихов и прозы. М. 1907. С. 136. Подпись: Муни.

(обратно)

19

В сумерках. — Корабли. 1907. С. 136–137.

(обратно)

20

«За темной рощей на лугу…» — БС. В ТБ — другой вариант начала:

Твоя душа, как тихий звон Апрельских вечеров. В росистом воздухе полей Затерян робкий зов. В российском воздухе полей, Над лесом, над рекой… (обратно)

21

«Золотые вьются листья…» — ТБ. БС. Русская поэзия серебряного века. 1890–1917. М., 1993. С. 342.

Эпиграф из стихотворения Ф. И. Тютчева «Листья» (1830) не совсем точно процитирован: «Мы ж, легкое племя…» Сюжет тесно связан со стихотворением Тютчева. «Посмотреть на эти игры // Не сквозь сосны, а сквозь клены» — ответ на тютчевские строчки: «Пусть сосны и ели всю зиму торчат…»

Муни очень ценил Тютчева. В заметке «К психологии графомана (Случайные мысли)» он писал «Теперь эпоха необыкновенной высоты литературной техники и повышенного к литературе интереса со стороны публики. Быть писателем и легко (высота техники: поэты нашего времени сделали для русского стиха больше всех, кроме Пушкина и, как ни покажется это странным, Тютчева) и приятно…» — (Час. М. 1907. 4 ноября. № 37. Подпись: Эрмий.)

(обратно)

22

«И все ж не уйду я из жизни…» — ТБ. БС. Написано как ответ на стихотворение Андрея Белого «Разуверенье» (1907), посвященное Муни:

Тому не верь, чем яснятся те земли. Ни щедрости, ни пышной благостыни. Ты здесь пребудь до века: здесь отныне Ты покорись, душа: ты долгий мрак приемли. (обратно)

23

«Здесь утверждаю жизнь мою…» — Автограф в красной книжке. В тетради Л. Я. Брюсовой другие варианты третьей и последней строк «И ничего не отвергаю…» и «Как волны, делаюсь прозрачной». Ручеек в четвертой строфе — отражение водомета из стихотворения Андрея Белого «Разуверенье».

И водомет своей струей воздушной, Струей своей, как некий призрак станет. Бесследна жизнь. Несбыточны волненья. Ты — искони в краю чужом, далеком… Безвременную боль разуверенья Безвременье замоет слезным током. (обратно)

24

Вакханты. — Русская мысль. 1908. Кн. VIII. С. 70. Подпись: Муни.

Автограф в красной книжке без посвящения.

М. X. — Марина Эрастовна Рындина (1887–1973) — жена В. Ф. Ходасевича. В ее имении Лидино Муни провел лето 1907 г. Там и написано стихотворение.

(обратно)

25

«Не скажу тебе, зачем я в час, когда приходишь ты…» — Русская мысль. 1908. Кн. IX. С. 86. Подпись: Александр Беклемишев. В ТБ с разбивкой на двустишья и разночтениями: «Алый цвет воткнувши в косы…», «И в лесной огонь бросая в горсти смятые цветы, // Об одном молюсь я небу — чтоб скорее умер ты». В тетради Л. Я. Брюсовой записано как второе стихотворение двухчастного цикла «Любовь».

(обратно)

26

Сонет, — Русская мысль. 1908. Кн. X. С. 133. Подпись: Муни.

Автограф в черной книжке с иными вариантами 1–2 и 7–8 строк: «Горел закат, торжественен и строг, // За мощных сосен медными стволами…» и «День уходил, торжественен и строг. // Горел закат за медными стволами…»

(обратно)

27

«Мне радостей не принесла…» — БС. В ТБ — с разночтением в четвертой строфе: «Вина, что раз дала испить, // Но выжимала не однажды!».

(обратно)

28

«Как аромат полыни горькой…» — БС. Это и три последующих стихотворения, вероятно, составляют цикл, начавшийся стихотворением «Вакханты».

…припадем мы // К последней чаше. Вместе. Вместе — ср. со строчками Ходасевича: «Все к той же чаше припал — и пью…» (1921). В этих строчках легко расслышать эхо разговора Алеши и Ивана Карамазовых: «порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь на осилю! Впрочем, к тридцати годам, наверно, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Часть II. Кн. 5. Гл. 3).

С поправкой на пушкинскую поэтику кубок стал чашей.

(обратно)

29

«И не печальны и не счастливы…» — ТБ.

Зачем так рано все погасли вы, // Мои вечерние огни? — отсылка к названию, которое А. А. Фет дал целой серии выпусков стихов (1883–1891) — «Вечерние огни». Первый сборник с таким названием появился после двадцатилетнего молчания поэта, когда Фету было 63 года.

И тщетны, тщетны ожидания, // Что запылают небеса… — Ср. со стихотворением Ходасевича «Все жду: кого-нибудь задавит // Взбесившийся автомобиль… И с этого пойдет, начнется: // Раскачка, выворот, беда…» (1921).

(обратно)

30

Прощание. — ТБ. БС. Сонет с таким же названием написан Ходасевичем в августе 1908 г.

(обратно)

31

«Голодные стада моих полей!» — Русская мысль. 1908. Кн. XII. С. 143. Подпись: А. Беклемишев.

(обратно)

32

На озере. — Альманах «Кристалл». Харьков, 1908. С. 46. Подпись: Муни.

Стихотворение построено на двусоставных эпитетах: «мутно-опаловой гладью», «и ты так светло-весела», «на небе прозрачно-жемчужном», — характерной особенности поэтики Ф. И. Тютчева. Из огромной, поражающей многообразием коллекции подобных эпитетов у Тютчева (разнообразных по грамматическому составу, содержанию, эмоциональной насыщенности) молодой поэт избрал один тип — те, что усиливают звучание основного признака, дополняют его.

(обратно)

33

«И дни мои идут, и цвет ланит бледней…» — ТБ.БС.

«и мыслить и страдать…» — неточная цитата из «Элегии» А. С. Пушкина «Безумных лет угасшее веселье…»).

(обратно)

34

«В очках, согбенный и понурый…» — ТБ. Стихотворный портрет В. Ф. Ахрамовича, работавшего в 1907–1908 гг. в газете «Голос Москвы» корректором.

Он бескорыстный друг Чулкова… — в студенческие годы судьба свела, заплела судьбы Г. И. Чулкова и В. Ф. Ахрамовича. Учились они на разных факультетах, знакомы не были, но в феврале 1902 года оба приняли участие в студенческих волнениях, были судимы и сосланы в Сибирь: Ахрамович — в Балагинск Иркутской губернии; в 1904 г. он переведен в Нижний Новгород, где к тому времени уже жил Г. И. Чулков. В эту пору они сблизились.

В «Тайге» когда-то бывший ссыльным… — «Тайга» назывался рассказ Г. Чулкова, которым открывался первый том Собрания сочинений (СПб.: Шиповник, б/д). То же название автор дал пьесе, выпущенной в 1907 г. издательством «Оры». «Таежник» назвал Вяч. Иванов стихотворение, посвященное Г. И. Чулкову в 1904 г.

Читает Федора Гучкова — Ф. А. Гучков — брат А. И. Гучкова, промышленника и политического деятеля, лидера октябристов, чьим органом и была газета «Голос Москвы». Братья были близки: вместе они совершили неофициальную поездку по территории Османской империи, чтобы собрать материал о положении армян; в 1899 г. вместе поехали добровольцами в Южную Африку, где воевали на стороне буров; в 1904–1905 гг. Федор Гучков служил в Красном Кресте, возглавляя летучий санитарный отряд. Один из создателей «Союза 17-го октября», а с 1907 г. — директор-распорядитель «Московского товарищества для издания книг и газет», фактический руководитель и один из постоянных авторов газеты «Голос Москвы», где писал передовые, обзоры печати и статьи на военные темы.

(обратно)

35

На берегу пустом. — ТБ. БС. Написано одновременно со стихотворением В. Ходасевича «Элегия» («Взгляни, как наша ночь пуста и молчалива…»), датированным 1908 годом и открывающим «Счастливый домик». Этот раздел книги («Пленные шумы») в первом издании был посвящен С. Киссину.

1908–1909 гг. — период совместных проб и опытов, увлеченного чтения стихов Пушкина и Баратынского. Именно в это время в творчестве молодых поэтов появляются такие «парные» стихи, как сонет «Прощание» или «Элегия» Ходасевича (в черновике стихотворение озаглавлено «Обрыв. Элегия») и элегия Муни «На берегу пустом».

При этом каждый из поэтов проходил свой путь. Изучив особенности поэтики Пушкина, природу его стиха, Ходасевич сознательно разламывает привычные, устойчивые сочетания, соединяя слова по-новому. Пушкинская «заветная лира», призванная пробуждать «чувства добрые», в его руках зазвучит на интимно-любовный лад. Если у Пушкина слово «внимательный» чаще всего характеризует взгляд, глаза, — Ходасевич напишет: «движением внимательным и чинным»:

Иль, может быть, на берегу пустынном Задумчивый и ветхий рыболов, Едва оборотясь на звук моих шагов, Движением внимательным и чинным Забросит вновь прилежную уду…

«Ветхий рыболов» — откуда он появился в «Элегии» Ходасевича? Вспомните строки из «Медного всадника»:

На берегу пустынных волн ………………………………. Где прежде финский рыболов, Печальный пасынок природы, Один у низких берегов Бросал в неведомые воды Свой ветхий невод…

Путем замещения эпитетов он создал своего «ветхого рыболова». А строки Пушкина из стихотворения «Краев чужих неопытный любитель…» (1817):

Где женщина не с хладной красотой, Но с пламенной, пленительной, живой? —

в «Элегии» Ходасевича преобразовались в строки:

Но, может быть, — не кроткою весной, Не мирным отдыхом, не сельской тишиной, Но памятью мятежной и живой…

Так соединял он лицейские стихи и позднего Пушкина, но всегда — это плод изучения, дотошного знания.

Муни важен посыл, мысль, прозвучавшая у Пушкина в стихотворении «Поэт» (1827):

Бежит он, дикий и суровый, И звуков и смятенья полн, На берега пустынных волн, В широкошумные дубровы…

Или в стихотворении «19 октября» (1825):

Запутанный в сетях судьбы суровой… …………………………………………. Пора, пора! душевных наших мук Не стоит мир; оставим заблужденья! Сокроем жизнь под сень уединенья!

Муни подхватывает, передает музыкальную тональность, звук: «заброшенной — холодных — неверном — разорванные — стон», — вот это слово: унылый стон, хотя порой узнаются мотивы и строки иных произведений Пушкина: «Не дай мне бог сойти с ума…», «Пира во время чумы».

(обратно)

36

«Листьев широких качанье…» — Автограф в красной книжке. Без эпиграфов. Сохранилась и авторизованная машинопись с двумя эпиграфами из стихов Валерия Брюсова: 1-й — концовка стихотворения «На два голоса» (1905); 2-й — из стихотворения «Творчество» (1895).

Это стихотворение, также, как и другие — «Как уютно на мягком диване» и «Ты в зимний вечер ждешь меня покорно…» следует датировать 1909 годом — временем женитьбы на Л. Я. Брюсовой: вхождение в семейный круг Брюсовых вызвало пристальное внимание к стихам Валерия Брюсова.

(обратно)

37

«Ты в зимний вечер ждешь меня покорно…» — ТБ. Автограф — в красной книжке, где стихотворение помещено в раздел «Женское» и начинается как монолог женщины: «Я в зимний вечер жду тебя покорно…»

В последней строфе иной вариант 2-й строки: «При бледных вспышках ламповых мерцаний».

Латании — комнатные цветы, запечатленные в стихотворении Валерия Брюсова «Творчество», ставшем знаковым для символистов. В. Ходасевич «расшифровал» его в рецензии на книгу В. Брюсова «Juvenilia». Позже, вспоминая дом Брюсовых на Цветном бульваре, он писал: «Полукруглые печи примыкали к аркам. В кафелях печей отражались лапчатые тени больших латаний и синева окон. Эти латании, печи, и окна дают реальную расшифровку одного из ранних брюсовских стихотворений, в свое время провозглашенного верхом бессмыслицы: «Тень не созданных созданий…» (очерк «Брюсов» в «Некрополе»),

Трактовка Ходасевича была столь убедительна и удачна, что по прошествии лет Александру Брюсову, который в 60-е годы писал воспоминания о брате, показалось, что он был свидетелем создания стихотворения: «Отчетливо помню, как однажды сидел я на диване в гостиной нашей квартиры на Цветном бульваре. Дело было поздно вечером. Полная луна светила через окна, ничем не завешанные, уставленные цветами. Почти против них находилась белая кафельная печь. На ней под лунным светом дрожали тени больших листьев цветов. С улицы доносился стук извозчичьих пролеток, катившихся по булыжной мостовой.

Валерий, не обращая на меня внимания, — для него я был еще ребенком, — расхаживал по комнате и громко скандировал что-то. И когда впоследствии я прочитал его стихи, которые — как писал Венгеров, — “едва ли можно считать непосредственным актом творчества”:

Тень не созданных созданий Колыхается во сне, Словно лопасти латаний На эмалевой стене. Фиолетовые руки На эмалевой стене Полусонно чертят звуки В звонко звучной тишине, —

в моей памяти с необычайной ясностью воскресла картина, только что рассказанная, и стихи Валерия показались мне вполне “реальными”» (Брюсов А. Я. Литературные воспоминания // Север. Петрозаводск. 1965. № 4. С. 128. Для советского читателя стихотворение так и осталось «верхом бессмыслицы»: в журнале напечатали «Тень не сознанных созданий…»).

(обратно)

38

«В улыбке Ваших губ скептической и нежной…» — Кривое зеркало. 1910. № 23. С. 10. Подпись: С. Киссин. В этом журнале опубликованы стихотворения Ходасевича — в 1909 г.: «Закат» (№ 14)1 «В тихом сердце — едкий пепел» («Искушение» — № 17); в 1910 г.: «Прощание» (№ 25), «Девушке утром (В альбом ***)» — № 27).

Автограф — в черной книжке с заглавием «Строгому другу» (1907–1908 гг.) с разночтениями в 1-й строфе: «Я прочитал мучительный рассказ // Любви отвергнутой…», во 2-й: «Был компас верен, крепок руль у Вас» и в 4-й: «И Вы неслись… Как верен бег, влекущий вас на дно».

Призрачной Капреи — Саргеа (лат.) — остров Капри.

(обратно)

39

Наполеону. — Понедельник. 1918. 3 июня (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин. Под названием «Домашний Наполеон». Печатается по ТБ.

(обратно)

40

«Пусть дни идут…» — Антология. М.: Мусагет. 1911. С.95.Подпись: С. Киссин.

Автограф — в красной книжке. Разночтения во 2-й строке: «Меня настигла верная стрела».

В стихотворении использован сюжет Десятой песни «Одиссеи» Гомера. Цирцея — царица, живущая на острове Эи, опаивала попадавших в ее замок волшебным напитком, глотнув которого, они все забывали. Напоив спутников Одиссея, она превратила их в свиней. Одиссея спас Эрмий (Гермес), встреченный по дороге в замок. Он рассказал ему, как освободить товарищей и самому не поддаться волшебному зелью Цирцеи. Для этого он дал ему корень моли, о котором в «Одиссее» сказано: «корень был черный; подобен был цвет молоку белизною». В трактовке Муни корень этот, спасая от чар Цирцеи, уничтожал человеческие страсти.

Цирцея подала Одиссею мысль, как осуществить его мечту — вернуться домой: он должен попасть в Аид, царство Персефоны, отыскать предсказателя Тиресия, который откроет перед ним будущее. «Равнина плоская», Коцит — детали подземного пейзажа, описанного в «Одиссее»:

……………………………………….Достигнешь Низкого брега, где дико растет Персефонин широкий Лес из ракит, свой теряющих плод, и из тополей черных, Вздвигнув на брег, под которым шумит Океан водовратный, Черный корабль свой, вступи ты в Аидову мглистую область. Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса.

Имя «Эрмий» Муни взял для псевдонима, которым подписывал рецензии. Эрмий в данном случае: трезвый, знающий, не подвластный эмоциям, страстям.

(обратно)

41

«Чистой к Жениху горя любовью…» — ТБ. В БС последняя строка с разночтениями: «Чем любовь и память о тебе». Написано в декабре 1911 г. на конкурс, объявленный «Обществом свободной эстетики» на строки Пушкина «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах» (песня Мери из «Пира во время чумы»).

Муни стихотворение не отослал, как и Ходасевич. Но Ходасевич прочел свое на вечере Эстетики, подводящем итоги конкурса. Заметка о вечере за подписью «Е. Я.» (Ефим Янтарев) появилась в «Московской газете» 20 февраля 1912 г.

«У эстетов

Первую премию не получил никто. Вторая была разделена между г. Зиловым и г-жой Цветаевой. Третью, добавочную, получил А. Сидоров.

Самое же замечательное и беспримерное в этом конкурсе стихов было то, что все остальные стихотворения были признаны комитетом “достойными прочтения на заседании общества свободной эстетики”.

В прошлый четверг поэты читали свои стихи.

Сначала прочли их “лауреаты” — Цветаева, Зилов, Сидоров.

Затем, в порядке алфавита, — остальные участники конкурса. Комитет воистину проявил и беспристрастие, и несомненный вкус.

Действительно, из того, что было прислано на конкурс, стихи лауреатов — лучшие.

Но мало в этом радости для судеб русской поэзии. Конкурс не только не дал ничего значительного, яркого, но ярко показал, как много людей умеют писать стихи и как мало среди них поэтов.

Бледность и ничтожность результатов конкурса в особенности ярко подчеркнули лица, читавшие стихи на ту же тему вне конкурса. Из них прекрасные образцы поэзии дали В. Брюсов, С. Рубанович и Вл. Ходасевич, в особенности последний, блеснувший подлинно прекрасным стихотворением».

Стихотворение «Голос Дженни» Ходасевича вошло в книгу «Счастливый домик».

(обратно)

42

У Омфалы. — ТБ. БС. Написано по мотивам трагедии Софокла «Трахинянки». В монологе Геракла (Геркулеса) автор соединил два эпизода, повлекшие страдания героя и его гибель из-за женщин.

Омфала — лидийская царица, у которой Геракл три года томился в рабстве. Она наряжала его в женские одежды, заставляла ткать. Сама же, надев львиную шкуру и опоясавшись мечом Геракла, насмехалась над ним.

Мне суждена одежда Несса… — Несс — кентавр, некогда покусившийся на жену Геракла Деяниру, за что и был убит стрелой. Перед смертью коварный Несс сказал Деянире, что если она хочет навсегда сохранить любовь мужа, должна собрать его кровь и пропитать ею одежду Геракла. Несс был убит стрелой, омоченной в желчи лернейской гидры, и кровь его была ядовитой.

Деянира ждала возвращения Геракла; когда до нее долетели слухи, что он собирается жениться, она пропитала плащ ядовитой кровью кентавра и послала Гераклу. Яд причинял ему страдания столь ужасные, что он просил сына убить его. Геракла подняли на гору Эта, возложили на костер. Когда пламя разгорелось, боги вознесли его на Олимп.

Отголоски мифа слышны и в стихотворении Ходасевича «К Лиле» (1929): «Кентаврова скорее кровь // В бальзам целебный обратится // Чем наша кончится любовь».

(обратно)

43

«Я камень. Я безвольно-тяжкий камень…». — Автограф в красной книжке.

Сизиф — легендарный основатель Коринфа. За непослушание и разглашение тайн богов Зевс приговорил его вечно вкатывать на вершину горы камень, который тут же падал вниз.

(обратно)

44

«И вот достигнута победа…» — ТБ. БС. Русская поэзия серебряного века. 1890–1917. Антология. С. 342.

По настроению близко стихотворению Ходасевича «Авиатору» (1914):

Что тебе до надоблачной ясности? На земной, материнской груди Отдохни от высот и опасностей, — — Упади — упади — упади!

Полеты первых воздухоплавателей вызвали сильный резонанс в поэзии начала XX века: в авиаторах видели и смельчаков, покоряющих новые пространства, и предвестников конца света.

Муни и Ходасевич увидели в летательных машинах торжество технического, даже механического начала над духом, творчеством. «Бескрылый раб чужой мечты…» — писал об аэроплане Муни. «И, смотря на тебя недоверчиво, //Я качаю слегка головой…» — вторил Ходасевич в стихотворении «Авиатору».

Горькие предчувствия толкнули Ходасевича написать заметку «Накануне», одновременно наивную и пророческую:

«Наши дни — последние дни старой эры. Скоро история будет разделяться на две эпохи: до-воздухоплавательную и воздухоплавательную. <…>

В Англии поговаривают о “министерстве воздуха”. Профессора международного права занимаются разрешением “воздушно-территориальной” проблемы и собираются приравнять воздух к океану.

Это уже пахнет аэро-броненосцами. Да так и есть. Германия строит “цеппелин” за “цеппелином”. <…>

Но не должно ли кричать и кричать теперь, пока еще не совсем поздно, что “новая эра” грозит новыми, неслыханными ужасами, если мы не изменим всего строя международной жизни?

“Воздушный корабль” во власти современного человечества — не бритва ли в руках сумасшедшего?

Весело блестит лезвие…

И лихо режет!».

(Раннее утро. 1909. 25 июня. № 144. Подпись: Кориолан. А также: Владислав Ходасевич. Собр. соч. под редакцией Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. 1990. Т.Н. С. 66–67).

Александр Брюсов, близкий приятель Ходасевича и Муни, напротив, торопил XX век, эру, по его представлению, созданную, обустроенную открытиями в области науки и техники. В автобиографических заметках, где он вывел себя под инициалами А. П., он писал: «Однажды вечером за чаем зашла речь о конках и их медлительности. А. П. не удержался и стал картинно описывать транспорт будущего — трамваи, автомобили, троллейбусы, метрополитен. Это вызвало смех присутствующих. “Пей лучше чай, чем фантазировать, — заметил ему отец. — Может быть, это будет когда-то, но мы, и даже внуки до этого не доживем”.

Еще печальнее кончилось в другой раз. Он попытался описать в виде предположения авиацию будущего. Громкий хохот встретил его слова. А когда он дошел до космонавтики и “спутников”, старшие посоветовали ему не увлекаться фантазиями и быть посерьезнее. На том разговор и прекратился.

В такие минуты А. П. чувствовал себя не только взрослым, но и непонятым пророком будущего. Он видел, что люди еще не созрели не только для того, чтобы осуществить великие завоевания XX века, но и для того, чтобы понять возможности их. Но он знал, что существуют уже люди со смелым умом — Эдисон, Попов, Маркони, Блерио, Жуковский, — изобретения которых вскорости поразят весь мир и положат начало новой эры» (РГБ. Ф. 708. Оп. 1. Ед. хр. 26). В плане, предшествующем повести, Александр Брюсов изобразил смену XIX-го века ХХ-м как череду технических открытий, в корне изменивших жизнь человечества: керосиновые лампы, лампы-молнии. Лампы накаливания или калильные лампы. Телефон. Фонограф. Граммофон. Радио. Телевидение, кинематограф (позднее — говорящий) и т. д. — длинный список в два столбца, — вплоть до ракет, атомной и водородной бомб. Александр Брюсов в молодости экспериментировал с цветной фотографией, держал магазин фотографических принадлежностей, представлял свои изделия на Нижегородской ярмарке.

Архимед — др. греч. ученый и изобретатель.

Винчи — Леонардо да Винчи — итал. живописец, архитектор, скульптор, ученый и инженер эпохи Возрождения. Он обдумывал конструкцию летательного аппарата, и, судя по рисункам, пришел к идее геликоптера.

Икар (миф.) — сын искуснейшего архитектора, скульптора, изобретателя Дедала. Чтобы улететь с о. Крит, из неволи, Дедал сделал себе и сыну крылья, склеив перья воском. Но Икар поднялся слишком высоко, и солнце растопило воск.

(обратно)

45

«Мир успокоенной душе моей…» — Автограф в красной книжке.

В ТБ с разночтениями в 6-й и 7-й строках: «Глубокого застывшего пруда, // Где колокол с высот своих упав…». Это и следующие три стихотворения написаны летом и осенью 1913 г.

(обратно)

46

«Пройдут бессчетные века…» — ТБ. Стихотворение открывает Цикл, написанный по мотивам книги Иоанна Богослова (Откр. 8.10–12).

(обратно)

47

«Уж не Армидины ль сады…» — De visu. 1993. № 2 (3). С. 40.

Именье Бера — имение в Калужской области, на крутом лесистом берегу Оки, летом 1914 г. сдавалось дачникам. Как вспоминала Лидия Иванова: «На лето 1914 года мы поехали в “Петровское на Оке” (Костромская губерния). Там, на крутом, лесистом берегу Оки находилась усадьба. В ней было четыре флигеля, которые сдавались на лето как дачи. Мы сняли один из них, Муратов другой, Балтрушайтисы третий».

Юргис Балтрушайтис и Вячеслав Иванов посвятили этому лету стихи. Стихотворение Вяч. Иванова так и называлось «Лето в Петровском» (1915).

Л. Иванова ошиблась в одном: семейство Муратовых к тому времени распалось, и в Петровском жили Евгения Владимировна Муратова с сыном Никитой.

Ее и запомнила мемуаристка: «Она была босоножка, проделывала в купальне свою эстетическую гимнастику и за компанию обучала нас с Верой своему искусству» (Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. М.: Культура. 1992. С. 56–57).

В своем стихотворении Муни обыграл стихотворение Балтрушайтиса «Мой сад» (1910), посвященное Валерию Брюсову:

Мой тайный сад, мой тихий сад Обвеян бурей, помнит град… В нем много-много пальм, агав, Высоких лилий, малых трав, — Что в вешний час в его тени, Цветут-живут, как я, одни… Все — шелест, рост в моем саду, Где я тружусь и где я жду — Прихода сна, прихода тьмы В глухом безмолвии зимы.

Пламенник — слово из словаря символистов, в частности, Вяч. Иванова. «Пламенники» — назывался роман Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, так ею и неоконченный, но в 1904 г. В. Иванов вел о нем переговоры с В. Я. Брюсовым, надеясь напечатать роман в «Весах». И в стихах Вяч. Иванова читаем:

Мне Смерть в ответ: «Гляди: мой свет — палит. Я — пламенник любви. Твоя Психея Вперед, святой купели вожделея, Порхнула в мой огонь…»

(Спор. Поэма в сонетах. 1908)

(обратно)

48

Лень моя. — ТБ. Понедельник. 1918. 3 июня (21 мая). Подпись: С. Киссин. Разночтения в 3-й строфе: «Ты хаос, где шевелятся тела, // Ты мать бесплодная, но сладострастья // Исполненная женщина…». См. также: De visu. 1993. № 2 (3). С. 40. Написано, очевидно, в декабре 1914 г.

В стихотворении можно расслышать отголосок стихотворения Ивана Коневского: «В крови моей — великое боренье…» (1899), которому предпослан эпиграф из Владимира Соловьева: «Genus — genius».* [* «Род — дух-хранитель» — лат.] Сравните: «В крови моей усталость, темный яд, // Тяжелой жизни праотцев осадок…»

Влияние Коневского заметно и в других стихах Муни, причем, как правило, ссылаясь на стихи Коневского, на его интонацию опираясь, по существу он с ним спорит. Сравните: «И не дамся я тихой истоме» (Коневской И. «С Коневца». 1898) — «Полонен я полдневной истомою» (Муни).

Е. И. Боричевский, которому Муни отправил стихотворение, откликнулся письмом 14 января 1915 г.

«Дорогой Муни!

Очень благодарен тебе за стихи и буду очень рад, если за ними последуют и другие. Они прекрасны и по замыслу и написаны с большим чувством. Не удовлетворила меня только 3-я строфа: образы ее кажутся мне или надуманными (видимое влияние комментария) или слишком индивидуальными; я их не понимаю.

Ты спрашиваешь меня, каково мое философское суждение. Собственно говоря, с точки зрения философии лень не имеет права на свою философию: создавая свою метафизику и эстетику, она перестает быть собой. Но лично я не сочувствую обыкновению философии замыкать рот лени, сомнению и греху указанием на внутреннее противоречие.

Твои стихи выразили некоторые истины о лени, но твой комментарий совершенно ложен. Лень в седьмой день не есть лень, а заслуженный отдых. Лень долчефарниентовая** [** От dolce far niente (итал.) — сладостное ничегонеделание] не есть лень, а душевное сосредоточение и собирание сил перед творчеством. Истинная же лень это та, которая извечно была и останется собой до бесконечности времен. Может ли такая лень иметь свое метафизическое и эстетическое оправдание? Думаю, что перед людьми и вслух ей лучше не оправдываться и согласиться: Да, я — мать всех пороков. Но шепотом произнесенное, оправдание про себя, она может иметь.

Творчество есть торжество реализма: переход от потенциального бытия, т. е. свободного, к бытию актуальному, т. е. связанному, ограниченному и, что хуже всего, окончательно определившемуся. Но и для жизни, и для самого творчества нужно, чтобы потенциальное бытие никогда целиком не перешло в реальное, чтобы всегда сохранялся тот призрачный мир,

“где искрится игрою праздных радуг

мечтаний неустанный водопад”.

Очевидно, этот мир должны охранять призванные бездельники, и в этом их оправдание. Подозреваю, что к их числу принадлежим и мы с тобой».

(обратно)

49

Ранняя осень. — Автограф в красной книжке. Понедельник. М. 1918. 3 июня (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин. Разночтение в предпоследней строке: «Не сердитая, не злая».

(обратно)

50

«Шмелей медовый голос…» — Понедельник, 1918. 3 (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин.

(обратно)

51

«Я в этом мире, как слепой…» — ТБ. БС.

Автограф в красной книжке с разночтениями в 1-й и 8-й строках: «В широком мире, как слепой…», «Иду медлительно, как тень…». Ему предпослан эпигграф: «“В сем мире, как впотьмах” Ф. Т.» — строки из стихотворения Ф. Тютчева «Не то, что мните вы, природа…» (1836).

(обратно)

52

Крапива. — Автограф в красной книжке. Запись сделана карандашом сентябре-октябре 1915 г. Без названия.

1-е стихотворение цикла «У калитки куст крапивы…» вошло в подборку, напечатанную в газете «Понедельник» (1918. 3 июня (21 мая). № 14). Разночтения во 2-й 13-й строках: «Пыльный полдень, жаркий день…», «С ветром, шумом, гулом, треском…». От автографа и публикации отличается вариант БС:

У калитки куст крапивы. Пыльный полдень, жаркий день. По забору торопливо Пробегающая тень. Ну так что ж, что день мой скучен, Ну так что ж, что пуст мой сад, Что с печалью неразлучен Мой сухой и мутный взгляд? Жду, и жду, и жду упорно, Жду, как ждут земля и сад: Вот — рассыпанные зерна — Капли в крышу застучат. С свежим ветром, с гулким треском Взрежет небо синий змей И зажжет лучистым блеском Пыль и зной души моей.

Как цикл, состоящий из двух стихов, объединенных названием «Крапива», впервые напечатан в журнале «Беседа» (Берлин, 1923. № 3. С. 161–162). Публикация разительно отличается от известных нам вариантов и несет на себе след редактуры Ходасевича. Он намеренно архаизировал стихи Муни, культивировал в них черты допушкинской и пушкинской поэтики. Муни писал: «Взрежет небо синий змей», Ходасевич исправлял: «возлетит», у Муни — «Капли в крышу застучат…», у Ходасевича: «Капли в кровлю застучат». А.И. Розенштром обратил мое внимание на то, что задолго до рождения Василия Травникова, Ходасевич стилизовал стихи Муни «под Травникова».

Произвольно меняя порядок строк, Ходасевич совершенно испортил 2-е стихотворение. Приведем публикацию из «Беседы».

Крапива

1.

У калитки куст крапивы. Пыльный полдень, душный день. По забору торопливо Пробегающая тень. Ну так что ж, что день мой скучен, Ну так что ж, что пуст мой сад, Что с печалью неразлучен Мой сухой и мутный взгляд? Жду, и жду, и жду упорно, Жду, как ждут земля и сад: Вот — рассыпанные зерна — Капли в кровлю застучат. С гулом, шумом, ревом, треском Возлетит крылатый змей И зажжет лучистым блеском Пыль и зной души моей.

2.

Где водоем старинный пуст, Расту, крапивы тощий куст. Полдневный ветер налетит, Зашелестит и запылит. Я — в волосках, меня не тронь, Мой каждый волосок — огонь. Коснется ль нежная рука — Я обожгу ее слегка. Сожмет ли грубая ладонь — В нее пролью я свой огонь. Ах, ни любви и ни обид Сухое сердце не простит. (обратно)

53

«Судьба моя проста я…» — БС. В красной книжке — набросок 1-й строфы:

Судьба моя простая Искать и не найти За счастьем гнаться, зная [Стремиться к счастью] Что нет к нему пути… (обратно)

54

Самострельная. Автограф. Написано на обороте командировки, карандашом, без знаков препинания. 18–21(?) марта 1916 г.

(обратно)

55

Стихи 1903–1905. Фрагменты. Стихотворения этого раздела печатаются по ТБ, кроме одного: «Отзвенели крылья гусаров…» (Красная книжка).

(обратно)

56

«Нам ненавистен царский чертог…» — цитата из «Марсельезы» в переводе П.Л. Лаврова (1875 г.).

(обратно)

57

Афоризмы. Авторизованная машинопись. Август-сентябрь 1907.

В начале века афоризмы — жанр чрезвычайно популярный и любимый читателем. Издавались афоризмы Ницше и Шопенгауэра, Метерлинка и Оскара Уайльда. Афоризмы Муни написаны под впечатлением от книги Бодлера «Мое обнаженное сердце. (Дневник)» (М.: Дилетант. 1907), вышедшей в переводе Эллиса.

Муни воспроизводит стиль Бодлера, щедро цитирует, а чаще пересказывает цитаты: «О, вечная возвышенность денди!» (С. 6) или: «Нужно презирать здравый смысл, сердце и вдохновение» (С. 16).

Пожалуй, больше всего привлекает его гимн дилетантизму как протест против официальной сложившейся литературы и литераторов, «которые появляются на похоронах, чтобы пожимать руки и рекомендоваться». Бодлер отвергает литературу как профессию, что должно было найти отклик у Муни. Дилетантизм в представлении Бодлера не означает небрежности в работе, напротив, весь дневник — заклинание вдохновения и роспись распорядка дня, творчество для него естественное осуществление жизни и в то же время реакция на жизнь «нервного лентяя».

Отвечая на вопрос, что же такое денди, дендизм, Бодлер пишет: «Это не специалист. Это человек досуга и общего развития». И в другом случае: «Мне всегда казалось одной из самых гнусных вещей — быть человеком полезным». «Благодаря моему досугу, я отчасти вырос — к моему огромному вреду, ибо досуг без средств увеличивает долги, обиды — результат долгов, к большой моей выгоде в смысле развития восприимчивости, мыслительных способностей и возможности быть денди и дилетантом.

Остальные писатели большей частью гнусные кропатели и невежды» (С. 19).

Пигмалион и Галатея (миф.) — сюжет этот часто использовался в литературе, в произведениях Ж-Ж. Руссо, А. Шлегеля, Б. Шоу и др. Скульптор Пигмалион, сделав статую прекрасной женщины из слоновой кости, влюбился в нее. Афродита оживила статую, и она стала женой Пигмалиона.

«Кровь — это душа» — слова из Книги Левит: «Ибо душа всякого тела есть кровь его; она душа его…» (17, 14).

Емельянов-Коханский Александр Николаевич (1871–1936) — поэт и автор порнографических романов, переводчик. В стихах иронически перепевал Валерия Брюсова и Александра Добролюбова, пользовался «бодлерианскими» образами. Его книга стихов «Обнаженные нервы» (1895) сопровождалась портретом автора в костюме оперного Демона и была посвящена «мне и египетской царице Клеопатре».

«Как богат я в безумных стихах» — первая строка стихотворения Афанасия Фета (1887).

(обратно)

58

Месть негра. Театральная жизнь. 1989. № 6. С. 20–21. Публикация и вступительная статья Д. Б. Волчека.

В машинописи (1907 г.) автор вычеркнул конец Пролога, от слов Негра: «Я обуреваем (барабанит, уходит):

«Занавес начинает спускаться. Голос из-за кулис:

— А моя роль? Дайте мне сказать мою роль!

Занавес медленно поднимается. Входит Усмиренный Хулиган. Он в черных лохмотьях и в новеньком черном картузе прусского фасона. Личность подозрительная и несколько рыжая.

Хулиган (неуверенно). Я хотел предупредить… Я хотел сказать, я должен предупредить… что еще не время… что еще час не про…

Голос Директора из-за кулис: Он все-таки пьян! Зачем выпустили пьяного? Давайте занавес!»

Ходасевич пишет о двух «диких» пьесах Муни. Написаны были три, из которых до нас дошла одна. Его понимание природы театра как обнажение сущностей в форме парадокса близко мыслям Бодлера о театре. В «Дневнике» Бодлер писал: «Мое мнение о театре. Всегда, и в детстве, и теперь, мне казалось самым прекрасным — люстра, этот чудный, светлый, кристаллический, сложный круглый и симметричный предмет.

Однако я не отрицаю окончательного значения драмы. Я желал бы, однако, чтобы актеры как можно выше поднимались на каблуках, надевали маски более яркие, чем человеческое лицо, чтоб они говорили в рупор; наконец, чтобы женские роли исполнялись мужчинами.

Тем не менее я всегда считал люстру главным актером, с какой бы стороны лорнет не глядел на нее» (С. 6).

Морозов Николай Александрович (1854–1946) — поэт, мемуарист, ученый. Участник организации «Земля и Воля», один из руководителей Исполнительного комитета «Народной воли». После покушения на Александра II, приговорен к пожизненному заключению. Провел в тюрьмах, Шлиссельбургской крепости около 17-ти лет. В тюрьме прошел курс богословия, занимался наукой. Освобожден революцией 1905 г.

В 1907 г. вышел сборник работ Николая Морозова «Откровение в грозе и буре: История возникновения Апокалипсиса».

(обратно)

59

Летом 190* года. Машинопись с правкой автора. Повесть написана в 1907–1908 гг. Рекомендуя ее Г. И. Чулкову, В. Ф. Ахрамович писал:

«Милый Георгий Иванович, привет из Москвы!

Одновременно с этим письмом посылаю Вам рукопись моего приятеля А. Беклемишева, которому хотелось бы знать именно Ваше отношение к его рассказу. Не посетуйте на меня за это комиссионерство и хотя бы из хорошего отношения ко мне (в него я почему-то верю!) прочтите этот небольшой рассказ.

Если “Летом 190* года” окажется на Ваш взгляд рассказом достойным, Вы “сунете” его куда-нибудь, так как приятель мой сейчас очень экстренно нуждается в деньгах.

Пока я связан словом и не могу раскрыть Вам псевдонима; скажу только, что А. Беклемишева, под иной кличкой, Вы немного знаете по “Перевалу”. Я считаю рассказ интересным: задуман “Голядкин наизнанку” прекрасно, а выписан грамотно — немного по-гамсуновски, но возможна ли современная проза без влияния Гамсуна?»

Письмо не датировано, но судя по упоминанию «Перевала», написано до осени 1908 г., когда стихи Муни и А. Беклемишева начали печататься в «Русской мысли».

Рыбак. В 1919 г. Ходасевич переложил сказку стихами, включив в первое издание книги «Путем зерна». Подробнее об этом см. в статье. В старике-рыбаке угадывается персонаж «Северной Симфонии» Андрея Белого: «добрый Аввушка», обитающий на райских блаженных островах по соседству с Петром и Господом, Адамом и Евой. «Положил на плечи тонкие удочки. В руки взял деревянное ведерце и побрел к себе.

Уж не слышалось его пение, и большой красный месяц выплывал из тумана». Герои с напряжением ждут рождения солнца, и камышовый отшельник шепчет, что ночь эта последняя: «Мы не умрем, но изменимся вскоре, во мгновение ока, лишь только взойдет солнце» (1904).

Благородные мустанги падают от усталости в пампасах… Апахи похищают белых девушек… — С м. стихотворение Ходасевича «За окном — ночные разговоры»:

Пусть опять селенья жгут апахи, Угоняя тучные стада, Пусть блестят в стремительном размахе Томогавки, копья и навахи, — Пусть опять прихлынут к сердцу страхи, Как в былые, детские года! (1916)

Н. А. Богомолов отметил близость отрывка Муни со стихотворением Ходасевича в комментариях в БП.

…о молодом Мелентьеве, почти мальчишке, которого так любят женщины за желчный ум и какую-то волнующую уродливость… — и в этой повести, и в других прототипом Мелентьева был Ходасевич.

Неслучайно в непосредственной близости с описанием Мелентьева автор упомянул роман Сенкевича «Семья Поланецких», который Ходасевич в это время переводил.

Впоследствии Ходасевич ввел персонаж по фамилии Мелентьев в «Отрывок из повести» (1925), героями которой должны были стать Валерий Брюсов, Надежда Львова, Муни и автор.

Вчера ночью я получил телеграмму… — 2-я часть повести «Летом 190* года». Автограф начат чернилами, со слов: «к ночным чайным» писался карандашом.

Эпиграф — неточная цитата из стихотворения Г. Гейне: «Am Kreuzweg ward begraben…» (1822–1823):

Dort wachst eine blaue Blume,

Die Armesunderblum.

В русском переводе В. Зоргенфрея:

Самоубийц хоронят В скрещенье двух дорог; Цветок растет там синий, Тоски предсмертный цветок.

(Г. Гейне, Собр. соч. в десяти томах. 1956, Т. I С. 80).

Armesunderblum — цветок бедного грешника, вырастающий на могилах самоубийц, взят Гейне из народных песен, где он окружен мистическими поверьями.

(обратно)

60

На крепких местах. Автограф. Рукопись не окончена. Сохранился, ряд фрагментов, отрывков, продолжающих сюжет.

Роман, — а по замыслу Муни это должен был быть роман, — начат скорей всего весной 1909 г., когда «Серебряный голубь» Андрея Белого еще публиковался в журнале «Весы». Муни рванулся отвечать, спорить, едва прочитав первые главы, но 31 июля 1909 г. решительно написал Ходасевичу: «Роман писать не буду по причинам не только внешним, то есть не только потому, что писать не могу. Не могу, ибо не должен. Очень думал о Достоевском. <…> С Белым, Мережковским, Достоевским порываю окончательно. <…> В ненависти к ненависти клянусь на мече».

Один из фрагментов показывает, как неожиданно мог повернуться сюжет. В центре его — речь Барановской на совещании эсеров, в которой она пыталась объяснить причины общего разочарования и предложить выход:

«Братья, — говорила она: братья! Неужели в вас раскаяние и слабость? Неужели вы смирились? Я знаю, что вы недовольны и чем недовольны. Но ведь это потому, что ваше дело до сих пор, хотя вы и отдавали ему душу, было делом плоти, делом для плоти. Великой жалостью жалели вы плоть человеческую. Плоть смертную и скорбную. Ах! Душой служили вы плоти и души просвещали для плотской пользы. Бедная человеческая плоть. Она стоит ваших жертв, но не стоит разочарований. Но только она их и вызывает. <…> Только живая вера позволяет вести начатое без упадков духа, даже временных. Бывают разочарования, и сильные, но только в том, “как”, а не “что”! И тогда ваше дело, ваша жизнь не будет для вас “бесчарной Цирцеей”. Ах, я знаю, вы искушенные люди во многом, во всем, кроме Христа. Здесь вы проходили мимо. Это препятствие для вас не существовало. Этот барьер сразу считался взятым. Ну, попробуйте, ну, “приидите к Нему” пробно хоть. Ведь не отверг он Фомы. Боже мой!»

Множество сцен, эпизодов, глав, которые Муни продолжал писать, так и не сложились в целое, роман закончен не был.

Dignus, dignus est intrare in nostro docto corporae (лат.) — может бы к присвоению докторского звания; шутливая формула при присвоении докторского звания в комедии Мольера «Мнимый больной».

…струей утоляющей и жгущей, струей вина был ее голос. Вечной жаждой веяло от полуоткрытых влажных алых губ — мотивы «Песни Песней».

В улыбке Ваших губ… — начало стихотворения Муни.

Мой голос для тебя… — из стихотворения А. С. Пушкина «Ночь» (1823) Стихотворение Муни повторяет пушкинский ритмико-синтаксический рисунок, когда двойные прилагательные тяжелой каплей скатываются к концу строки: «томительной и нежной» (Муни) — «и ласковый и томный» (Пушкин) Захрусталило — пародия на стиль Андрея Белого. Две главы в повести «Серебряный голубь» начинались безличным предложением: глава «Успокоение» — «Завечерело»; глава «Духота» — «Жарило». Ср. также начало главы «Полет взоров» из ч. I «Кубка метелей» (М.: Скорпион, 1908).

Проходят дни, и каждый сердце ранит… — начальная строка несохранив-шейся элегии Муни, первая строфа которой известна нам по стихотворению Ходасевича. Ср. со стихотворением Юргиса Балтрушайтиса «Раздумье»:

Проходят день, и глухо сердце бьется — О том, что есть, о том, чего уж нет…

Розен Егор Федорович, барон (1800–1860) — русский поэт, драматург, автор либретто «Жизни за царя» (1836).

Бэбэ — от франц. bebe — ребенок.

На Руси к своей невесте хаживал жених — отсылка к либретто оперы «Жизнь за царя». Хор гребцов поет: «Жениха невеста ждет, // Жениха и Русь зовет. // Час настал, жених грядет!» (М. 1902. С. 9).

Мать-Россия, о родина злая, кто так зло подшутил над тобой! — перефразированные строки из стихотворения Андрея Белого «Родина» (1908).

(обратно)

61

Записная книжка. 1915–1916 гг. Машинопись.

Коня, коня! Все царство за коня! — Шекспир. «Ричард Третий», акт 5, явление 4.

Мене, текел, фарес! — Книга Даниила. (5. 24–28). Слова, написанные на стене царского чертога во время пиршества Валтасара. Их истолковал Даниил: «Вот и значение слов: мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; текел — ты взвешен на весах и найден очень легким; фарес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам».

Петер Альтенберг (Рихард Энгландер, 1859–1919) — австрийский писатель, популярный в России в начале века. Издавал сборники рассказов, стихи в прозе, афоризмы. Рецензия Муни на книгу Альтенберга «На берегу озера» напечатана в журнале «Перевал» (1907. № 12. С. 64).

…салат в «Принцессе Мален». — Речь идет о пьесе Метерлинка «Принцесса Мален». После трагической развязки, когда принцесса задушена, жених ее Гиальмар убил свою злодейку-мачеху и сам закололся, король-отец жалуется кормилице: «О-о! Как я буду теперь одинок! Вот я по уши в несчастье! В 77 лет!». И неожиданно, перебивая себя: «Мы будем завтракать, салат будет? Хотелось бы мне немного салата» (Метерлинк М. Принцесса Мален. Пер. Л. Вилькиной // Метерлинк М. Собр. соч. в 6 т. СПб., 1903. Т. 2. С. 115).

P.oc. l. е… е — слово не вписано в текст, напечатаны отдельные буквы латинского алфавита.

Отто Вейнингер (1880–1903) — австрийский ученый и писатель; еврей, принявший христианство. В 1903 г. выпустил книгу «Пол и характер», вскоре после этого покончил с собой. Он писал о бисексуальности человека, о наличии в каждом мужского и женского начал. Рассматривая их, он отмечал в женщине преобладание полового чувства над всеми остальными. Эта особенность духовного склада, с его точки зрения, исключает гениальность. Гений, обладает памятью прошлого, разнообразием интересов, способностью перевоплощаться. Автор находил, что в еврействе преобладает женское начало: гипертрофированная сексуальность, и как следствие ее — безличность.

В. В. Розанов много статей посвятил сравнительному анализу христианства и иудаизма, в основании которых строка из книги Левит, прицитированная Муни в «Афоризмах»: «Кровь — это душа». Скорее всего Муни читал сб. Розанова «Религия и культура» (СПб., 1901) и не читал вышедшую в 1914 г. книгу «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1914), где Розанов, в частности, писал:

«Еврей с ружьем, подстерегающий дупеля в лесу — невиданное и смехотворное зрелище; как и еврей верхом на коне, чертящий воздух саблей: смех, невозможность и беззаконие. Жид в сущности баба (старая), которой ничего мужского “не приличествует". Их и бьют, как “баб”, с этим оттенком презрения, удовольствия и смеха: делают это как что-то “само собой разумеющееся и ожидающееся’’». Но, как дальше пишет Розанов: «этот трус “любит кровь"», как и всякий хищник: «Евреи ходят около чужих стад». Это «кровавая баба Востока» (С. 24–25, 29–30).

(обратно)

62

Приложение. О стихах Ходасевича и Ахматовой. — Рецензия на сборники стихов: Ходасевич В. Счастливый домик. М.: Альциона. 1914 и Ахматова Анна. Четки. Стихи. СПб.: Изд-во «Гиперборей». 1914.

Автограф на четырех страничках, исписанных чернилами и карандашом. Наполовину черновик, отчасти конспект будущей статьи, где автор делает заметки для себя: «Сначала о стихах из книга “Вечер”, соответствующей “М<олодости”> Х<одасевича>».

Слова сокращены, цитаты не вписаны, иногда указаны страницы. Весной 1914 года Муни, очевидно, сделал попытку вернуться к критике. Первые его рецензии, подписанные псевдонимом «Эрмий», были напечатаны в 1907 г.: в журнале «Перевал» (№ № 2,4,8–9, 11 и 12), в газете «Литературно-художественная неделя» (1907, 24 сентября, № 2 и 1 октября, № 3) и в газете «Час» — «К психологии графоманов (Случайные мысли)» (1907, 4 ноября, № 37). Семь лет он не обращался к этому жанру, но в 1914 году среди бумаг появляется ряд заметок-откликов на только что вышедшие книги: «Первый журнал русских футуристов», сборники стихов Ходасевича и Ахматовой и книгу Бориса Пастернака «Близнец в тучах» (М.: Лирика, 1914). Ни одна из рецензий не была закончена.

Приведем сохранившийся фрагмент о книге Бориса Пастернака:

«— Это по дороге в Варшаву? Война и мир.

Князь Ипполит

Кругом разговаривают, разговор остер, тонок, и князю Ипполиту хочется вставить слово, он мучительно пытается вставить слово — ничего не выходит. Он вспоминает: часто неожиданно сказанное выходит остро и вовремя. И он говорит вышеприведенную фразу. Минутное недоумение. Но Анна Павловна нашлась и лукаво грозит пальчиком шалуну:

— Ах, какой Вы злой!

Борис Пастернак, вероятно думает, что его маленькая книжечка, написанная по рецепту князя Ипполита, вызовет слова:

— Ах, какой вы умный, ах, какой вы талантливый!

Мы надеемся, что такая Анна Павловна для него найдется.

Мы же после некоторого недоумения только передернем плечами, как сделал на вечере у Шерер другой посланник.

Вот пример:

Я рос, меня, как Ганимеда,

Несли ненастья…

Ганимеда в ясный солнечный день унес орел. У Гете он был восхищен и восхищён. Рембрандт понял его испуг несколько физиологически. У Пастернака Ганимед — по дороге в Варшаву».

«Пленные шумы», «Лары», «Звезда над пальмой» — разделы книги Ходасевича «Счастливый домик».

(обратно)

63

С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевич. Переписка.

Прежде из переписки Муни и Ходасевича публиковались отдельные фрагменты, некоторые письма Ходасевича; полностью она печатается впервые. Не все письма сохранились: об отсутствии иных (1907–1908, 1914 гг.) приходится догадываться; с уверенностью можно сказать, что утрачены открытка, написанная Муни по дороге в Минск (19–20 марта 1916 г.), и письмо, в котором он писал: «Я слишком часто чувствую себя так, как — помнишь? — ты, в пустой квартире у Михаила». О них Ходасевич упомянул в очерке «Муни».

Письма Муни приводятся по автографам, хранящимся в РГАЛИ, в фонде Ходасевича (Ф. 537. Ор. 1. Ед. хр. 66). Судя по письмам Ходасевича к А. И. Ходасевич, они хранились в регистраторе: с левого края текст испорчен дырочками, выбившими буквы и слоги. Письма Муни с фронта написаны на обрывках бумаги частью чернилами, частью лиловым карандашом.

Даты, как правило, он ставить забывал, иногда писал числа. В тех случаях, когда дату можно разобрать на почтовом штемпеле, мы помещаем ее в начале письма в квадратных скобках. Когда она устанавливается по содержанию — в угловых.

Письма В. Ф. Ходасевича к другу до начала 50-х годов находились в семье Брюсовых (Киссиных). По просьбе Анны Ивановны Ходасевич, собиравшейся писать мемуары, Лидия Яковлевна Брюсова передала их ей. А. И. Ходасевич продала письма среди других архивных материалов в Пушкинский Дом. Переписка ее с директором Пушкинского Дома Н. В. Измайловым по поводу продажи архива и опись переданных материалов находятся ныне в РГБ (Ф. 627. Оп. 28. Ед. хр. 42, 44). Под пунктом 2 в описи значится: «Письма Ходасевича В. Ф. к его другу С. В. Киссину (13 писем, подлин<ники>)».

В Пушкинском Доме они попали в фонд «Разное» (ИРЛИ. Р. Оп. 33. Ед. хр. 90). На множественные запросы в 1970-80 гг. работники Пушкинского Дома отвечали, что писем Ходасевича к Муни (С. В. Киссину) у них не значится. О том, что они находятся в Пушкинском Доме, я узнала в 1990 году от А. Б. Устинова; он передал мне и копии писем. Они сверены с автографами. Сотрудников Пушкинского дома Р. Е. Обатнину и М. М. Павлову я благодарю за внимание и профессиональную помощь

Одно письмо В. Ф. Ходасевича случайно затерялось в архиве Киссиных (1 июля/18 июня 1911 г. из Нерви) и было опубликовано с разрешения Л. С. Киссиной, так же, как письмо В. Ф. Ходасевича к Л. Я. Брюсовой.

Открытка, отправленная Ходасевичем из Флоренции с изображением кампанилы Джотто (11 июля/28 июня 1911 г.), вместе с бумагами А. Я. Брюсова попала в его фонд (РГБ. Ф. 708. Оп. 7. Ед. хр. 55).

Четыре письма Ходасевича к Муни опубликованы в Собрании сочинений Ходасевича (Ходасевич В. Собр. соч. в 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4). Это письма от 25 марта 1909 г., 7 июня 1909 г., 1 июля/18 июня 1911 г. и 9 августа (№№ 2,4,19 39).

Письма к Муни Е. И. Боричевского, В. Ф. Ахрамовича, А.А. Койранского, Л. Я. Брюсовой и др., которые мы цитируем в комментариях и в статье, а также письма Муни к жене, к В. Ф. Ахрамовичу и Е. И. Боричевскому находились архиве Л. С. Киссиной и были скопированы с ее разрешения.

(обратно)

64

Константин Фелицианович Ходасевич (1872-?) — брат В. Ф. Ходасевича, чаще фигурирующий в письмах как «Стася» (по второму имени — Станислав). Как и старший брат Михаил, родился в Туле, год проучился на медицинском факультете Московского университета, перевелся на юридический; мечтал стать актером, ездил с труппой по городам России, летом 1895 г. играл в г. Борисоглебске с Товариществом русских драматических артистов. В 1897 г. окончил юридический факультет, адвокат.

(обратно)

65

Речь идет о корректуре пьесы Генрика Ибсена «Бранд» (Перевод в стихах Г. Галиной). Пьеса была опубликована в 1909 г. (М.: Польза. Антик и Ко. Серия «Универсальная библиотека»). Для издательства «Польза» Муни и Ходасевич делали переводы, редактуру, корректуру.

(обратно)

66

Белый А. Урна. Стихотворения. М.: Гриф, 1909. Автор посвятил книгу Валерию Брюсову, стихотворение «Сентиментальный романс» (1908) посвящено Ходасевичу, «Разуверенье» (1907) — Муни.

(обратно)

67

Дина Викторовна Киссина — сестра С. В. Киссина, зубной врач.

(обратно)

68

Лида — здесь и дальше: Лидия Яковлевна Брюсова (1888–1964) — младшая сестра В. Я. Брюсова, в мае 1909 г. стала женой Муни.

(обратно)

69

Гриф» — прозвище поэта и издателя Сергея Алексеевича Соколова (1878–1936, псевдоним «С. Кречетов»); жена его — Лидия Дмитриевна Рындина, актриса.

(обратно)

70

Борис Константинович Зайцев (1881–1972) — прозаик; Вера Алексеевна Орешникова — его жена. Борис Зайцев вспоминал об этой поездке в 1962 г. в очерке «“1908” — Рим». Зайцевы и «Грифы» мечтали о путешествии в Италию, но денег раздобыть не удалось. «В конце марта я с женой и Сергей Кречетов (“Гриф”, издатель Блока, Бальмонта и сам поэт) — он тоже с женой Лидией, вместе укатили в Крым. Много еще сил, желаний. Мир велик» (Зайцев Б. Далекое. Washington, 1965. С. 163).

(обратно)

71

«Дружба, сие священное чувство…» — вольная цитата из фрагмента А. С. Пушкина «О русской прозе»: «Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавив: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр.»

(обратно)

72

Броня — Бронислава Матвеевна Рунт (в замужестве Погорелова, 1884–1983), свояченица В. Я. Брюсова, переводчица, дружившая с Ходасевичем, Муни — кругом московских молодых литераторов, — вспоминала: «В. Ходасевича помню сначала гимназистом (учился вместе с братом В. Я. — Александром), а потом студентом. Болезненный, бледный, очень худой, читал он слабеньким тенорком довольно приличные стихи. За выдержку не по летам, за совершенно “взрослую” корректность товарищи-гимназисты прозвали его “дипломатом”. Думаю, что таким он остался на всю жизнь, что, впрочем, не мешало ему быть порою едко-остроумным.

Помнится, Брюсова он поражал своим изумительным знанием материалов о Пушкине, его переписке и многого такого, что покоилось в Пушкинском архиве и что не доходило до широкой публики» (Погорелова Б. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о серебряном веке. М.: Республика, 1993. С. 35).

(обратно)

73

Отношения Ходасевича с Соколовым были неровными, периодически осложнялись, в частности из-за денежных расчетов. Ходасевич вспомнил надпись Соколова на сб. «Алая книга» и объяснения в письме от 30 апреля 1907 г.: «На днях Алую книгу разделали под орех в “Вечерней Заре”. Вы не поняли надписи на книге? Посох есть посох моей дружбы и нежности к Вам, которую Вы сами заглушили в сильной мере, отойдя от меня, многим и многим (заглушили, но не убили — не хочу лгать). Посох на мгновение зацвел от воспоминаний. Я знаю, Вам не радостно живется. Быть может, когда будет еще хуже, Вы еще вспомните о Грифе и внутренне вернетесь к нему. <…> Во многом Вы мне сделали больно, но держатся какие-то ниточки, и звенят, и щиплются за душу» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 82).

26 января 1909 г. Лидия Рындина писала в дневнике:

«Одиноки до ужаса.

Владька изменил, еле здоровается при встрече, Муни обезьянничает тоже, конечно. Зайцевы со мной по-прежнему любезны, но я чувствую холод. Белый любезен ужасно, говорит, что нет друзей ближе нас — предает по некоторым сведениям за углом. Один Валерий Брюсов, раз изменившись, спокойно и твердо не продает. Хороший был враг и верный союзник» (РГАЛИ. Ф. 2074. Оп. 1. Ед. хр. 2).

(обратно)

74

Сергей Викторович Яблоновский (наст, фамилия: Потресов. 1870–1954) — литературный критик, фельетонист, сотрудник газеты «Русское слово».

(обратно)

75

Мережковский Д. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества. СПб.: Пантеон, 1909.

(обратно)

76

Книга В. Ропшина «Конь бледный» в 1909 г. вышла в изд-ве «Шиповник». В. Ропшин — псевдоним Бориса Викторовича Савинкова (1879–1925) — члена боевой организации социалистов-революционеров, литератора. По воспоминаниям А. Бенуа, квартира Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус в Париже в 1906 году стала штаб-квартирой революции. Савинков был здесь частым гостем. Д.С. Мережковский чрезвычайно высоко оценил его книгу «Конь бледный» в статье, опубликованной в двух номерах газеты «Речь» (27. IX и 28. IX 1909 г.). Вопрос о насилии критик вывел из области политической в религиозную, находя поддержку в судьбах Сергия Радонежского и Александра Невского. «Это не противоположность добра и зла, закона и преступления, кощунства и святости, а противоречие в самом добре, в самом законе, в самой святыне. Это, может быть, не только человеческая, но и божественная антиномия Ветхого и Нового Завета, Отца и Сына».

Критик рассматривал два пути, две причины, которые толкают к политическому убийству персонажей повести, подчеркивая, что Ваню ведет любовь, жалость — ненависть. Отвергая суд ненависти, он благословлял суд любви, признавая: «Суд любви — страшный суд». Д. С. Мережковский писал: «Если бы спросили меня сейчас в Европе, какая книга самая русская и по какой можно судить о будущем России после великих произведений JI. Толстого и Достоевского, я указал бы на “Коня бледного”».

Повесть вобрала в себя основные положения Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус о соединении революции с религией. З. Н. Гиппиус писала М. С. Шагинян 14 (27) января 1911 г.: «Милая, отчего вы точно не слышали ни о лекциях Дмитрия Сергеевича в Париже (он читал мои статьи “В чем сила…” и “Что такое насилие”), точно не читали и статей этих, не проникли глубже в “Коня” Бледного (фыркали на него, я уж и не спорила), а по одному недоделанному, беспомощному и опасному в данном виде (потому что ребяческому) слову Власовой — вдруг загорелись и принялись мне мое же, верное (но вчерашнее) — объяснять? В “Коне” и Власова что-то увидела, а этого “Коня”, несовершенного, но бесконечно важного и тогда нового, важного бытием своим, — мы родили жеребеночком, холили и кормили чуть не своим мясом, во всяком случае здоровьем…» (Шагинян М. С. Человек и время. М., 1980. С. 443).

(обратно)

77

Ходасевич вспоминает рецензию Ю. Айхенвальда «Авель убивающий», написанную в пору, когда «Конь бледный» был напечатан в журнале «Русская мысль» (1909. № 1). Отмечая, что в повести изображено «специфически русское зло, которое из благородного материала трепетных юных сердец создает трагическую антиномию — Авеля убивающего»: «совесть приводит их к бессовестному», — критик обращал внимание на то, что «все эти образы выступают вопреки повести», назвав ее рассудочной, искусственной, умышленной (Слово. СПб., 1909.11 (24) февраля).

(обратно)

78

дошел до «Геркулесовых столбов» (перен.) — до края, до предела.

(обратно)

79

В дачном поселке Гиреево Ходасевич подолгу живал в доме Ивана Александровича Торлецкого, близкого знакомого родителей и старшего брата Михаила, дяди Марины Рындиной. Отношения не изменились и после развода с Мариной: Ходасевич провел в Гирееве лето 1909 г., жил там в 1911, 1913, 1921 гг.

21 мая 1909 г. он писал из Гиреева жене И. А. Торлецкого Елене Васильевне в Крым: «Вот живу в Гирееве по методу: день да ночь — сутки прочь. Готовлюсь к экзаменам и убиваю время. Но — как сказал Бодлер — разве можно убить это чудовище? Интересного — ничего. Впрочем сосватался, кажется, с “Русским словом” — но главное — гонорары еще впереди. <…>

В воскресенье жена моя Муни женится. Ах, я остаюсь один — увы, ни в кого не влюбленный!» (Русская литература. 1992. № 2. С. 191. Публ. Е В Кузьминой).

24 мая 1909 года, в воскресенье, Л. Я. Брюсова и С. В. Киссин поженились и уехали в Теремец.

(обратно)

80

15 марта 1909 г. А. М. Ремизов сообщил Ходасевичу, что затевается новый журнал, где будут печататься стихи, и ведут его три молодых поэта: Потемкин, Гумилев и гр. А. Толстой. Он предлагал Ходасевичу прислать стихи, которые он может показать редакторам.

28 мая Ходасевич отвечал Ремизову: «Вы мне писали о стихах для “Острова”. Пришлю с удовольствием. Прислал бы и в этом письме, да не знаю, застанет ли оно Вас в Петербурге. <…> Говорят, пометили меня островитяне сотрудником. Так уж попросите их прислать мне журнал, в Москве его нигде нет, — значит, и купить не могу; а посмотреть хотел бы, мне эта затея очень нравится» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. № 231).

31 мая 1909 г., уже переговорив с редакторами, А. М. Ремизов писал: «…Вас очень ценят и Гумилев, и Потемкин. Гумилев у них главный. Ему и стихи надо послать и <в> № 1 Острова написать. Гумилев сейчас же Вам ответит» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 79).

Стихи Ходасевича в журнале не печатались: вышло всего два номера. Подробно об «Острове» см.: Терехов А. Г. Второй номер журнала «Остров» // Николай Гумилев. Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1994.

(обратно)

81

Эпиграф — «Из письма к Вяземскому» (1825) А С. Пушкина. В своем стихотворном послании Муни широко пользовался цитатами, парафразами из стихов Пушкина «Свободы сеятель пустынный…» (1823), «Поэт и толпа» (1828); Баратынского «Последний поэт» (1835)) и др.

(обратно)

82

«Моя система. Пятнадцать минут ежедневной работы ради здоровья» — очень популярная в России книга Иоргена Мюллера.

(обратно)

83

Алексей Васильевич Кольцов — поэт. Кириллов — персонаж романа Ф.М. Достоевского «Бесы».

(обратно)

84

Сергей Соловьев в предисловии к книге стихов «Crurifragium» (М., 1908) утверждал: «капитализм есть явление общего мирового зла». «Капитализм не менее ненавистен для поэта, чем для социалиста. Я думаю — более», «поэт <…> ведет борьбу с капитализмом». «Долг поэта перед родиной и народом не в том, чтобы писать стихи на революционные темы, а в том, чтобы очищать родники вдохновений, ковать вечные и прекрасные формы переживаний. Уклонение от работы над формой есть уклонение от долга» (С. XII–XIII).

И спустя годы предисловие Сергея Соловьева находило иронический отклик в пародиях, письмах современников. Муни возмутили слова о борьбе с капитализмом хорошим стилем, Б. Садовского позабавило предложение в словах греческого происхождения использовать «фиту» и «ижицу». «А мне хотелось, чтобы тень Греции, осенявшая меня при писании книги, положила свой знак и на ее внешность», — писал Соловьев. И, записывая в «Чукоккалу» строфы поэмы «Tchukowiana», Садовской выводил «riaкvнф», «Олимф», «Нvмфа». См. De visu. 1994. № 1/2. С. 51–52.

(обратно)

85

«Королева Ортруда» — вторая часть романа Ф. Сологуба «Навьи чары» (Шиповник. СПб., 1909. Кн. 10). В переработанном виде под названием «Творимая легенда» роман вошел в Собр. соч. Ф. Сологуба (СПб., 1914. Т. 18–20).

Критиков раздражало смешение «ультрасовременнейших сцен из самого недавнего прошлого» и «откровенного и непринужденного фантазерства», — как писал А. Измайлов (Русское слово. 1909.15 января).

Журналистам и критикам ответил Б. Садовской, напечатавший статью «Розы без шипов» под псевдонимом И. Голов в журнале «Весы»: «Не стесняясь повседневными рамками постылой “жизни”, пышный талант Сологуба, как вещий демон, вырвался в сферы “творимой легенды”, создав себе собственный, отныне ему одному принадлежащий мир. <…> И критика, и публика до такой степени отвыкли от явлений истинно-художественного творчества, что всякое произведение, где нет “Ям” и не благоухает навозом, уже представляется им и фантастическим и нелепым». (Весы. 1909. № 9. С. 94)

(обратно)

86

Евгений Иванович Боричевский (1883 — конец 1934-январь 1935 гг.) — близкий друг Муни, учившийся на историко-филологичесжйй факультете (философское отд.) Московского университета. На его «средах в память Малларме» бывали и Муни, и Ходасевич.

К. Локс в воспоминаниях рисует портрет Боричевского: «Это был молодой человек, скорее маленького, чем среднего роста, что выражалось в высоких каблуках его ботинок, изящный, несколько напомнивший мне маркиза 18-го века. В его внешности и манерах было что-то польское. Так оно и оказалось впоследствии. Отец его, Иван Казимирович, нотариус в Минске, был несомненно по отцу поляком, и сам Ев. Ив., прекрасно владевший польским языком, конечно, был весь пропитан польской культурой, тонкой, изящной, несколько лукавой и аристократической». В пору знакомства с Локсом Боричевский переводил Марселя Швоба, переписывая перевод в небольшую самодельную тетрадочку. «Позднее я видел у него много таких тетрадочек. В них содержались его афоризмы, отрывки и переводы» (Локс К. Повесть об одном десятилетии (1907–1917) // Минувшее. Исторический альманах. М. — СПб.: Atheneum — Феникс, 1994. Кн. 15. С 27–28).

(обратно)

87

«Греком» называли кафе на Тверском бульваре, хозяином которого был грек. В. М. Лобанов писал, что кафе было любимо артистами, художниками, писателями. «Кафе находилось против здания, где теперь помещается драматический театр имени Пушкина. Когда-то этот старомодный особняк принадлежал Вырубовым. <…> В доме были и маленькая церковь и множество небольших жилых комнат с окнами, выходящими на двор, на их месте при переделке особняка под Камерный театр А. Я. Таирова был устроен зрительный зал. <…>

С наступлением же теплых дней кафе переезжало на бульвар. От аллей оно отгораживалось невысоким барьером с полотняной крышей.

Около летнего кафе высился деревянный в виде раковины павильон, на площадке которого по вечерам “услаждал слух” гуляющих военный оркестр» (Лобанов В. М. Кануны. М. 1968. С. 81). Одно из шутливых стихотворений Ходасевича «На бульваре у Грека вы яичницу кушали…», обращенного к Б. А. Садовскому, написано карандашом на музыкальной программке выступающего на Тверском оркестра.

(обратно)

88

Стихотворение «Моисей», начатое Ходасевичем 30 мая 1909, окончено в 1915 г.

(обратно)

89

«Неприятность родственникам» — намек на то, что старший брат Владислава Ходасевича М. Ф. Ходасевич единственный из детей был крещен по православному обряду в Петропавловской церкви г. Тулы. Римско-католических храмов в городе не было, и следующий сын Ходасевичей Константин-Станислав, также родившийся в Туле, крещен военным капелланом и куратором Орловской Римско-католической приходской церкви ксендзом Бенигном Липенем (ЦИАМ Ф. 418. Оп. 301. Ед. хр. 760 и Ф. 418. Оп. 305. Ед. хр. 743).

(обратно)

90

Очевидно, Ходасевич откликнулся на зов друга, так как 15 августа 1909 г. сообщал Е. В. Торлецкой, что «уезжал к Муни, потом хлопотал с приехавшей Мариной, потом целые дни торчал в Москве по своим газетным делам» (Русская литература. 1992. № 2. С. 192).

(обратно)

91

«как же иначе» — отсылка к статье Сергея Городецкого «На светлом пути. Поэзия Федора Сологуба с точки зрения мистического анархизма», автор которой утверждал: «Всякий поэт должен быть мистиком-анархистом, потому что как же иначе?» (Факелы. СПб., 1907. Кн. 2. С. 193). Слова были подхвачены современниками как литературный анекдот и долго кочевали из статей в письма.

Например, в письме Е. И. Боричевского к Муни осенью 1914 г. (недат.): «В театрах ставят свежеиспеченные пьесы о войне авторов, никогда до войны не писавших. Едва ли нужно сообщать — потому что как же могло быть иначе — Л. Андреев через несколько дней после вторжения немцев в Бельгию написал пьесу, где есть и король Альберт, и Метерлинк и т. д.».

(обратно)

92

Реплики Татарина и Барона из пьесы М. Горького «На дне» Ходасевич вспомнил десятилетия спустя, когда писал очерк о Горьком. Как нельзя выразительнее характеризовали они лукавый склад души писателя, бегущего «скучной» правды: «Если его уличали в уклонении от истины, он оправдывался беспомощно и смущенно, примерно так, как Барон в “На дне”, когда Татарин кричит ему: “А! Карта рукав совал!”, а он отвечает, конфузясь: “Что же мне, в нос твой сунуть?”» (Ходасевич В. Собр. соч. в 4 т. М.: Согласие. 1997. Т. 4. С. 178).

(обратно)

93

Александр Федорович Диесперов (1883 — не ранее 1931) — поэт, философ, переводчик, уроженец Брянска, закончил Ливенское реальное училище и в 1903 г. поступил в ИМУ на физико-математический факультет по отделению математических наук, в 1906 г. перевелся на историко-филологический. Из-за недостатка денег на год прервал обучение и учительствовал в 1909 г. в Московском земстве. В 1915 г. удостоен диплома первой степени. (ЦИАМ. Ф.418. Оп.317. Ед. хр. 46).

К.Г. Локс описывает его как чрезвычайно колоритную фигуру университетской жизни: «Уже давно я замечал на факультете мрачную фигуру в сапогах, рубашке, подпоясанной ремнем, и волосами, зачесанными назад. Похож он был на сельского дьячка или учителя, вернее — на того и другого вместе. Вне стен университета эта фигура шествовала по улицам Москвы в потертом романовском полушубке с дубиной в руке. Вид у него был угрожающий. На самом же деле это был А.Ф. Диесперов, поэт и филолог, приступивший в ту пору к огромной диссертации об Эразме Роттердамском. <…> Первый том был закончен к 10-му году, в нем было страниц 400. Я читал эту диссертацию с интересом, тем более понятным, что Александр Федорович написал ее под сильным влиянием В. Розанова, на которого он буквально молился. <…> Этот Диоген нашего времени являл собой образ, по-моему, единственный в ту эпоху. Он жил только собственными мыслями, чтением книг и про себя любил какую-то женщину, или, быть может, ему для стихов понадобилось питать “безнадежную любовь”. Все его имущество умещалось в небольшом, обитом раскрашенной жестью сундучке, какие продавались на Смоленском рынке для кухарок. Погрузив туда свои рукописи, десяток книг и несколько пар белья, Диесперов переезжал с одной квартиры на другую, сообразно качеству и количеству уроков. Этого мизантропического чудака я вспомнил здесь и, может быть, еще вспомню потом, потому что он представлял собой своеобразную антитезу тогдашней современности. Символисты вызывали у него приступ ярости…» (Минувшее, кн. 15. С. 70–72).

Диесперов был в добрых отношениях с Муни, ценил стихи Ходасевича. В книге «Стихотворения», выпущенной им в 1911 г. (М.: Гриф), пьеса «Уходят дни мои, уходят без следа…» посвящена Вл. Ходасевичу. В 1906 г. он выпустил книгу «А. И. Герцен. Биографический очерк» (М.: Т-во И. Д. Сытина). В 1916 г. вышла книга А. Диесперова «Блаженный Иероним и его век» (М.: К-во К Ф. Некрасова), а для издательства Сабашниковых он подготовил сборник избранных произведений Эразма Роттердамского с предисловием и примечаниями. Книга издана не была, но рукопись (400 страниц) сохранилась в архиве издательства (РГБ. 261. Оп, 12. Ед. хр. 2),

После революции след А. Ф. Диесперова затерялся. Сохранилось его письмо из Каменец-Подольска Б. А. Грифцову от 8 ноября 1931 г. Случайно увидев статью Грифцова в «Литературной газете», Диесперов просил посмотреть его переводы из Гете и, может быть, напечатать их: «Самому мне за более чем десятилетней оторванностью от Москвы, сделать это вряд ли возможно» (РГАЛи Ф. 2171. Оп. 1. Ед. хр. 49).

(обратно)

94

Муни был с сестрой Деборой в больнице во время и после операции. В этот же день он писал жене:

«Милый мой Лидик! Очень я здесь растерялся и впопыхах потревожил очень многих и очень сильно. Приезд кузена поставил меня на ноги, так как он (кузен) дал мне понять, сколько глупостей я наделал. Но, девочка, слышать целый день стоны: “яду! яду!” и думать, что по совести это было бы действительно самым лучшим — это очень нехорошо. При этом я был единственным, кто был около сестры днем. Больница очень бедная, штат маленький и подолгу некого было дозваться. И потом, если бы Дора кричала и плакала, что плохо ей, — это бы еще ничего, а она все время: Бедный Муня, несчастный Муня! Заботилась, чтобы я чай пил, печалилась, что у меня лицо плохое, похудело или что-то там еще. Жизнь, которая здесь ужасная (для больного), мне казалась еще варварской. Вот как здесь было, родная девочка. Часто я не мог удержаться и плакал в комнате у сестры; когда было совсем невмочь, я звал сиделку, а сам уходил плакать к себе. И как это противно и страшно, когда рвет желчью. И потом, я никогда не знал, что время может быть так медленно: кажется, дел на час, времени полчаса. Сделал все дело, — оказывается, еще двадцать пять минут впереди. Ошибиться на два-три часа во времени всегда было можно.

Но теперь я уже спокоен и несколько (даже очень сильно) стыжусь за ту тревогу, которую поднял (хотя опасность была, действительно, смертельная!), и за свои телеграммы. Здесь, моя Лигушенька, мне жить еще дней десять. Дину я очень скоро отошлю. Кузен уезжает сегодня. Так что, если Лигуша хочет меня видеть и если она может это сделать, слышите, может, то пусть попробует сюда приехать.

Теперь, Лигушенька, поручения: позвони Владиславу и расспроси его о моем и о его положении в К<нигоиздательст>ве, посоветуйся с ним, и если вы оба это найдете нужным, позвони к Владимиру Михайловичу и расспроси его. <…>

Вот, моя девочка, и все. Жду Вашего письма или Вас.

Привет Наде и Матрене Александровне и Владе с Владимиром Михайловичем. Прощайте, моя Лидочка, моя покинутая девочка, увидеть бы Вас поскорей.

Твой Муня.

Пусть Владя напишет обо всем и обо всех».

Дина — младшая сестра Муни.

Владимир Михайлович Турбин — редактор издательства «Польза».

Надя — здесь и дальше — Надежда Яковлевна Брюсова (1881–1951) — старшая сестра Лидии Яковлевны; Матрена Александровна Брюсова (урожденная Бакулина, 1846–1920) — мать.

(обратно)

95

При расторжении брака Ходасевича Муни согласился быть свидетелем в консистории. В студенческом деле Ходасевича сохранился документ: «Согласно отношения Московской Духовной Консистории от 20 декабря 1910 года за № 17628 брак Владислава Фелициановича Ходасевича с его женой Мариной Эрастовной Ходасевич расторгнут с дозволением Владиславу Ходасевичу вступить, по его желанию в новый брак, с лицом православным по истечении трех лет со дня утверждения расторжения по распоряжению начальства, т. е. от 20 декабря.

4 февраля 1911 года»

Они были повенчаны 24 апреля 1905 года в Московской Николаевской, при румянцевском музее, церкви. Марине Эрастовне Рындиной было тогда 18 лет, Ходасевич — годом старше. Короткая история их совместной жизни уместилась

между двумя Датами:

«1905… — 17 апреля — свадьба. Лидино. <…>

1907… — Карты. — Лидино. — Маковский. Болезнь. 30 дек<абря> — разъезд с Мариной. — Новый гость на лестнице… Андрей Белый». (Бахметьевский архив, Колумбийский университет. Ф. Карповича).

В декабре 1907 г. М.Э. Рындина оставила Ходасевича ради С. К. Маковского.

(обратно)

96

Сигизмунд Красинский. Иридион. Перевод с польского Владислава Ходасевича. (М.: Польза. В. Антик и Ко, 1910. Серия «Универсальная библиотека»). Для издательства «Польза» Ходасевич сделал более десяти переводных книг, издал две антологии: «Русская лирика» и «Война в русской лирике»; выпустил с Примечаниями и вступительными статьями «Драматические сцены» А. С. Пушкина, «Душеньку» И. Ф. Богдановича, «Уединенный домик на Васильевском» В. П. Титова; был составителем книг современных писателей (Ф. Сологуба и др.). Его сотрудничество с редакцией «Польза» оказалось на редкость плодотворным и продолжалось с 1909 по 1918 гг.

(обратно)

97

Музей, упомянутый в письме — Румянцевский, где Ходасевич работал в рукописном отделе, главным образом — над рукописями Пушкина.

(обратно)

98

В октябре 1909 г. вышел сб. Сергея Кречетова «Летучий Голландец» (М.: Гриф, 1910), в котором Ходасевич обнаружил явственные перепевы своих стихов:

У Ходасевича:

Мои слова печально-кротки Перебирает Тишина…

У Кречетова:

Мои пустынные владенья Прими, Властитель Тишина.

(«Последний человек»)

Вот — «Ночи» Ходасевича:

Чуть воют псы сторожевые. Сегодня там же, где вчера. Кочевий скудных дети злые, Мы руки греем у костра.

И «Последний человек» Кречетова:

Кометы знак, как кольца змея, Венчает небо. Так. Пора. Лежу недвижный, цепенея, У охладелого костра. (обратно)

99

С Мариэттой Сергеевной Шагинян (1888–1982) и ее сестрой Ходасевич с 1907 года был в приятельских отношениях; вместе с Муни они приходили к «гофманским сестрам», как называл их Ходасевич, в Успенский переулок. К1909 году относится восторженное увлечение Шагинян «новым религиозным сознанием», Гиппиус и Мережковским. Это период активной переписки Шаганян с З.Н. Гиппиус, которая звала ее в Петербург. Вот почему Муни тревожился о ее судьбе. В Петербург М.С. Шагинян переехала 16 октября 1909 г.

(обратно)

100

1909 год — переломный во многих отношениях: было очевидно, что журнал «Весы» прекращает существование, ждали возникновения нового журнала в Петербурге — «Аполлон». А в Москве в это время Б.Н. Бугаев, Эллис, Э.К. Метнер торопились организовать свой журнал, продолжающий линию символизма, но ориентированный на мировую культуру. В конце августа 1909 г. Бугаев писал Э.К. Метнеру: «“Весы" кончаются, “Руно” кончается, в Петербурге усиливается “Аполлон”, так что если мы год просрочим, будет поздно. Спасибо, спасибо, милый: журнал да будет» (РГБ. Ф. 167. Оп. 2. Ед. хр. 4). Было выбрано название для журнала — «Плеяды». По этому случаю собирали авторов, составлялись проспекты. Но к ноябрю 1909 года издатели решили с журналом повременить и все силы сконцентрировать для организации издательства «Мусагет», официальное открытие которого состоялось в марте 1910 г.

(обратно)

101

Речь идет об альманахе «Смерть» (СПб.: Изд. «Нового журнала для всех» 1910).

(обратно)

102

Первый номер журнала «Аполлон» вышел 24 октября 1909 г. Для этого номера Ходасевич посылал, очевидно, стихотворение «Стансы» («Святыня меркнущего дня…», 1909); опубликовано впервые в Антологии (М.: Мусагет, 1911).

Летом С. К. Маковский написал Ходасевичу письмо с приглашением сотрудничать:

«6 июля 09.

Гусев пер. в СПб.

Многоуважаемый Владислав Фелицианович,

Еще весною к Вам обращался М. А. Волошин, прося принять участие в “Аполлоне”. Позвольте мне подтвердить эту просьбу. Я люблю Ваши стихи и буду рад познакомить с Вашими новыми строфами редакцию журнала. Независимо от этого, м<ожет> б<ыть>, Вы пришлете нам какую-нибудь статью литературно-критического характера. У меня даже есть тема: о влиянии Пушкина на современную поэзию. Впрочем это только предложение. Предоставляю Вам полную свободу выбора.

С совершенным уважением

Ваш Маковский» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 72).

(обратно)

103

Подборка стихов Ходасевича опубликована в «Аполлоне»: № 8 1910 г.

Владимир Алексеевич Высоцкий — переводчик, главным образом с польского, в 1902–1903 гг. учился в Варшавском университете, в 1904–1910 — в Московском, на юридическом факультете. «Володя Высоцкий был красавец-мужчина, — вспоминал о нем К Г. Локс, — в цилиндре, с ним мог состязаться, кажется, только Ликиардопуло…» (Минувшее. Кн. 15. С. 144.). Он был в приятельских отношениях с Муни и Ходасевичем. Переводил Собрание сочинений Пшибышевского, выходившее в изд-ве В. М. Саблина, делал переводы и для Антика.

Первая критическая заметка В. Ф. Ходасевича, написанная в форме письма к В. Я. Брюсову, касалась переводов В. Высоцкого, которые Ходасевич изобличал в неточности (25 апреля 1905 г. — РГБ. Ф. 386. Оп. 106. Ед. хр. 56).

(обратно)

104

«Malleus malificarum. Молот ведьм» Якова Шпренгера и Инститора. Руководство для инквизиционных судов по ведовским процессам. Издано впервые в 1487 г. В 1907 г. книга была анонсирована издательством «Гриф» в переводе А. Брюсова и В. Ходасевича (см.: Час. 1907. № 62. 5 декабря). Русский перевод с латинского издания 1588 г. впервые сделан Николаем Цветковым и опубликован в 1992 г. (М.: Просвет).

(обратно)

105

11 октября 1909 г. в газете «Театр» появился репортаж: «В субботу Ю октября в театре К. Н. Незлобина состоялась публичная генеральная репетиция пьесы Юрия Жулавского “Эрос и Психея”. Среди зрителей много видных артистов». Приглашение на генеральные репетиции писателей, актеров, общественных деятелей было новинкой сезона и живо обсуждалось в прессе.

(обратно)

106

Эллис — псевдоним Льва Львовича Кобылинского (1879–1947) — поэта и критика. Дело Эллиса, который, работая в Румянцевской библиотеке, вырезал две страницы из книги Андрея Белого, в течение нескольких месяцев обсуждалось газетами. И не только газетами: это было литературной сенсацией наравне с известием о создании издательства группой молодых, среди которых был и Эллис. И. М. Брюсова писала в Париж В. Я. Брюсову 24 сентября 1909 г.: «Белый носится с мыслью, с надеждой о новом книгоиздательстве. Через Метнера какой-то немец дает молодым писателям 30 т. руб<лей> в год! Белый тебе обещался написать. Про Эллиса говорили, Белый с отчаянием, Ликиардопуло со злорадством, последний уверяет, что дело замяли, что Эллису удалось многие книги восстановить. Дело будет разбираться на днях у мирового судьи, прокурор вернул оное» (РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 23).

7 ноября 1909 г. состоялся Суд чести Общества периодической печати и литературы (председатель — С. А. Муромцев, товарищ председателя — Е В. Давыдов, члены суда — Л. М. Лопатин, П. Н. Малянтович и Н. В.Тесленко). Суд постановил, что это не было «актом сознательно злонамеренным, а тем менее актом кражи, как об этом сообщалось во многих органах периодической печати», но вменил в вину «крайне небрежное отношение Л. Л. Кобылинского (Эллиса) к имуществу, составляющему общественное достояние» (Русские ведомости. 1909. 12 ноября).

(обратно)

107

Ефим Львович Бернштейн (псевдоним Янтарев, 1880–1942) — поэт, журналист, сотрудник с Московской газеты», «Голоса Москвы» и др. — принял участие в скандале, опубликовав в «Голосе Москвы» заметку, где Эллис был охарактеризован как человек «некорректный, неискренний, несвободный в своих мнениях и симпатиях», рассказал, что и в университетские годы он вырезал в библиотеке главы из редкого собрания сочинений Канта и т. д. Суд чести счел заметку Янтарева некорректной.

(обратно)

108

Адам Дидур — бас, гастролировавший в это время в Москве. Многие журналисты сравнивали его с Шаляпиным, а газета «Театр» писала; «Самой разжигающей деталью рекламы является соперничество с Шаляпиным»; корреспондент приводил слова, будто бы сказанные о Дидуре Шаляпиным: «голос-зверь» (Театр. 1909. 9 октября).

(обратно)

109

Скорее всего речь идет о повести Стендаля «Семья Ченчи» (1837). Интерес к прозе Стендаля определился у Ходасевича очень рано. Повесть «Семья Ченчи» он не перевел, но в 1917 г. заключил договор с М. В. Сабашниковым на перевод «Воспоминания итальянского дворянина» (1826); незаконченная рукопись перевода сохранилась в архиве издательства Сабашниковых (РГБ. Ф. 261. Оп. 15. Ед. хр. 4).

Под прозу Стендаля стилизовал Ходасевич свой рассказ «Заговорщики» (1915).

Но не исключено, что речь идет о драме Юлиуша Словацкого «Беатриче Ченчи». В эти годы Ходасевич много переводил польских поэтов. Вероятно, об этой пьесе он писал Б. А. Садовскому летом 1915 г.: «От скуки перевожу (стихами, белыми) трагедию Словацкого (секрет)…».

(обратно)

110

В 1909 г. в издательстве «Польза» выходили в переводе Ю. Балтрушайтиса драматические произведения и романы д’Аннунцио («Мертвый город», «Слава», «Сон весеннего утра» и др.), а в переводах М. Ликиардопуло — произведения М. Метерлинка и О. Уайльда.

(обратно)

111

Н.И. Бронштейн — секретарь издательства «Польза», переводчик, составитель словарей; С. Н. Сыромятников — журналист, печатавшийся в газетах «Россия», «Слово» и др.

(обратно)

112

Калюжная Евгения Яковлевна (в девичестве Брюсова) — пианистка, преподавательница Московской консерватории. В ее имении Муни с женой проводили лето.

(обратно)

113

Ходасевич выехал в свое первое заграничное путешествие — в Италию 2/15 июня 1911 г.

(обратно)

114

Каннитферштан — мифический персонаж повести В. Жуковского «Две были и еще одна» (1831), результат ослышки, непонимания немца-ремесленника, приехавшего по делу в Амстердам. Он расспрашивал о богатом красивом доме, кому он принадлежит, и об огромном судне в порту, и слыша в ответ: «Каннитферштан» (Не могу вас понять), подумал, что это фамилия человека. Наконец ему встретились пышные похороны, он спросил, кто умер, и снова получил ответ: «Каннитферштан».

…………….……………………и, вздохнувши, сказал он:

«Бедный, бедный Каннитферштан! От такого богатства

Что осталось тебе? Не то же ль, что рано иль поздно

Мне от моей останется бедности. Саван и тесный

Гроб.»

(Жуковский В. А. Соч. в 3 т. М, 1980. Т. 2. С. 273).

Очевидно, слово широко употреблялось в кругу московских символистов, получив дополнительное, несколько уничижительное значение: не просто ветхий человек, смертный человек — обыватель, живущий пустыми, земными хлопотами.

Так, И.М. Брюсова писала сестре в 1909 г. из Базеля, что хозяин гостиницы — «настоящий кониферштейн» (РГБ. Ф. 386. Оп. 146. Ед. хр. 24).

(обратно)

115

Евгения Владимировна Муратова (1884 (1885?) — 1981) — первая жена П.П. Муратова, художница, ученица Н.П. Ульянова и (в школе Званцевой). Танцовщица, выступавшая в концертах студии Э.И. Рабенек. «Царевна» стихов «Счастливого домика» В. Ходасевича. В воспоминаниях Е. Муратовой Ходасевичу посвящена глава «Встреча» (РГБ. Ф. 218. Собрание отдельных рукописей. Карт. 1358. Ед. хр. 6). Муни, влюбленный в нее с 1907 г., посвящал ей стихи, пьесы, рассказы. Образ «Грэс», «Грэси» освещает все его творчество.

(обратно)

116

Alte Moskau — напоминание о «Симфонии (2-ой драматической)» Андрея Белого, где были строки: «Из купе первого класса выскочил Макс Нордау. Грозный Нордау оглядывал дебаркадер, бормоча еле слышно: “Die alte Moskau”» (Белый А. Старый Арбат. М., 1989. С. 128).

На эту «Симфонию» Ходасевич писал пародию, многие ее выражения стали знаковыми, разошлись на «словечки»; отзвуки ее слышны в произведениях и в письмах Ходасевича. В «Симфонии» следует искать ключ к строчкам: «А к ним под юбки лазит с фонарем // Полуслепой, широкоротой гном» (1923). См. страницы Андрея Белого о том, «как погребали Европу осенним, пасмурным даем титаны разрушения, обросшие мыслями, словно пушные звери шерстью! За большими могильщиками плелись толпы малых. Они брали не качеством, но количеством.

Это были гномы, впавшие в детство; сюсюкающие старички шестнадцати вершков.

Они несли зеленые фонарики, повитые крепом, а на траурных лентах можно было прочесть: “неврастения”, “разврат”, "равнодушие”, '‘слабоумие’', “мания”». (Там же. С. 156–157).

Цитату из третьей симфонии Андрея Белого «Возврат» (1905) мы видим в письме Ходасевича к Муни от 9 августа 1915 г.: «“Не хочу осаждаться в колбе”, - ворчал бактериолог» (Там же. С. 239).

(обратно)

117

Анна Ивановна Чулкова (в первом браке Гренцион, 1887–1964) — родная сестра Георгия Чулкова, в ту пору была гражданской женой А. Я. Брюсова, младшего брата Валерия Брюсова. Из Парижа она писала Ходасевичу в Венецию 8 июля 1911 г. «Владик, мой милый, люблю тебя ужасно и думаю о тебе очень часто. Живу в Париже одна, учусь beaut’e и предаюсь грустным думам. Думаю в сентябре вернуться в Москву, открыть Институт красоты и заработать кучу денег. Изволь присылать мне всех своих цыпочек. Шурка очень доволен, что я стала большая» (Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 87). В ноябре 1911 г. А. И. Чулкова оставила А. Я. Брюсова, объявив, что она любит Владислава Ходасевича. Их союз длился до мая 1922 г.

(обратно)

118

Фельетоны были напечатаны в «Московской газете»: 16 августа 1911 г. — «Ночной праздник», 23 сентября 1911 г. — «Город разлук». См. их в Собр. соч. в 4-х томах. Т. 3.

(обратно)

119

Немирович-Данченко В. И. Лазурный край. Очерки, впечатления, миражи и воспоминания. СПб.: Изд. Н. Ф. Мертца, 1896. В очерке «Развенчанная царица» он писал: «Но — увы! — прекрасные венецианки теперь пуще всего боятся дисентерии и насморка, балконы старых палаццо опустели и, вместо шелковых и атласных шлейфов, на них болтается только вывешенное сушиться белье, вовсе неинтересного свойства. А если и покажется красавица за сквозными перилами, то поскорее спешите подальше от нее, потому что в ее руках вовсе не благоуханная роза, предназначенная вам, а какая-нибудь урна, содержимое которой суждено утонуть в канаве» (С. 56).

П. П. Гнедич — писатель, драматург, переводчик, историк литературы, автор трехтомного труда «История искусств» (1898).

(обратно)

120

Муни цитирует «Стихи о разнице вкусов» Козьмы Пруткова.

(обратно)

121

14 (27) июня 1911 г. Е. Л. Бернштейн писал Ходасевичу о своей работе в «Московской газете»: «Я загрузился “рецензийным быдлом” в этой газете, и в первую голову намерен уничтожить претенциозного маниака (не сердись!) Диесперова, которого до меня уничтожил Городецкий в “Речи”» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 56). 20 июня он поместил в «Московской газете» за подписью «Е. Я.» рецензию на сб. А. Диесперова «Стихотворения», в которой упрекал автора в несамостоятельности, вторичности. «Кому нужны стихи Диесперова? Знаток и ценитель поэзии пройдет мимо них равнодушно».

(обратно)

122

18 июня 1911 г. А. Измайлов написал в «Русском слове» об Антологии, в которой опубликованы стихи Муни и Ходасевича: «За немногими исключениями стихотворчество новых имен серо, как солдатское сукно». Он же в статье «Цыплята по осени» писал о книге Вячеслава Иванова «Cor Ardens»: «Это не поэт, а какой-то профессор мифологии! Это не стихи, а какой-то классический словарь, исторический, мифологический, географический. Иванов обращается со всей этой эллинской ученостью, как хороший дьячок со святцами или адвокат с уложением. <…> Трагедия Иванова есть истинная трагедия учености, истинное «горе от ума», который съел все: и живое воображение, и силу наивного творчества, и поэтическую образность, и даже простую силу ясного и всем понятного слова. Стоило ли русскому стихотворчеству переживать длинный и тяжелый путь совершенствования только для того, чтобы кончить литературною техникой времен Тредьяковского?» (Русское слово. 1911. 24 июня).

(обратно)

123

В той же газете, обозревая журналы и книжные новинки, Дмитрий Философов писал: «На наш книжный рынок были одновременно «выброшены» бесчисленные томики сочинений Кнута Гамсуна и Р. Киплинга.

Гамсун, что называется, пришелся по сердцу. Пантеистическое копанье в носу, полное безделье в смазных сапогах, утонченное опрощенье, созерцанье треска и божьей коровки, — все это — елей для русского обывателя. Киплинг, как истый англичанин, весь в действии. Его герои влюбляются, строят, борются с холерой, гибнут, торжествуют» (Там же. 1911, 22 июня).

(обратно)

124

«O rus!.. Hor. О Русь!» — эпиграф ко 2-й главе «Евгения Онегина» А. С. Пушкина.

(обратно)

125

На лицевой стороне открытки напечатано стихотворение Эдварда Слоньского «Kiedy zgine…» («Когда погибну…»). Эдвард Слоньский, или Слонский, как писали во времена Ходасевича (1872–1926) — в годы первой мировой войны очень популярный польский поэт. В 1914 г. Ходасевич перевел его стихотворение «Та, что не погибла» («Утро России». 1914. 12 октября). Оно было перепечатано в «Бюллетенях литературы и жизни» (1914, № 5); вошло в альманахи «Мы помним Польшу» (М. 1915) и «В эти дни» (М. 1915). Е. И. Боричевский отметил его в письме к Муни: «Ходасевич прекрасно перевел поражающее силой и драматизмом стихотворение польского поэта Слонского “Та, что не погибла”» (1914, недат.). Стихотворение Э. Слоньского «На пепелищах» в переводе В. Ходасевича открывало журнал «Русская иллюстрация» (1915, № 2), а в «Свободном журнале» было опубликовано стихотворение Слоньского «Все шли из ненастной дали…» в переводе В. Ходасевича (Пб.-М. 1915. № 2).

В архиве Муни сохранилась открытка с текстом стихотворения Э. Слоньского «Kiedy zgine…», которое он начал переводить. На полях написаны отдельные строчки, рифмы, целиком переведена одна строфа:

Конь заржет, конь взметнется ретивый… — Ты не гладь меня ручкой атласной, Не трепли по бокам и по гриве. Весь в крови я. В крови его красной.

С Эдвардом Слоньским Муни мог познакомиться в Варшаве, с ним близко общался В. Я. Брюсов, и оба — Муни и Слоньский были приглашены на именины В. Я. Брюсова.

(обратно)

126

Рейнбот — очевидно, фамилия военного чина, к которому обращались с просьбой о переводе Муни. Известно, что с неким Рейнботом Ходасевич играл в карты, об этом сохранилась запись на конверте 1911 г. В сезон 1913–1914 гг. в доме А.А. и З.Г. Рейнбот режиссер Н. Попов ставил арлекинаду «Выбор Пьеретты» пролог для которой написал в соавторстве с Ходасевичем.

(обратно)

127

На лицевой стороне открытки напечатано стихотворение Э. Слоньского «Moj mily», 25 stychnia 1915 roku. (25 января 1915 года).

(обратно)

128

Сергей Сергеевич Голоушев (псевдоним — С. Глаголь, 1855–1920) — публицист, критик, с которым Муни близко сошелся в 1906–1907 гг., когда печатался в журнале «Зори».

(обратно)

129

Александр Арнольдович Койранский (1884–1968) — поэт, художник, театральный и художественный критик.

(обратно)

130

Борис Александрович Грифцов (1885–1950) — переводчик, историк литературы и искусства.

С просьбой о помощи Муни, очевидно, обращался и к В. Я. Брюсову.

«Варшава. Мазовецкая. 1, кв. 7.

12. IV. <1915>

Дорогой Валерий Яковлевич! Работаю бешено. Подчас часов до 12 подряд. Наш пункт пропускает весьма много больных. Мой адрес: 8-й головной эвакуационный пункт. Это в Сувалкской губ. Мой начальник человек умный и со связями. Я с ним поговорю. Может быть, Вам стоит приехать. Я сам не знаю. Подумайте.

Ваш С. Киссин» (РГБ. Ф. 386. Карт. 89. Ед. хр. 38).

(обратно)

131

Юлиуш Словацкий (1809–1849) — польский поэт, драматург. На лицевой стороне открытки — портрет Словацкого и строчки из его стихотворения «В альбом Софьи» («Niechaj mil Zoska о wiersze nie prosi…»).

(обратно)

132

Любовь Ивановна Чулкова (в первом замужестве Рыбакова) — сестра А. И. Чулковой, подруга Веры Зайцевой, одна из московских красавиц: «юбочка Рыбакова» называл ее А. А. Койранский; как о московской красавице о ней вспоминал в эмиграции И. А. Бунин.

(обратно)

133

По свидетельству Л. С. Киссиной, Л. Я. Брюсова считала «Напиток осени» не переводом, а оригинальным стихотворением Муни и вписала его в тетрадь стихов Муни.

(обратно)

134

В книге Н. Андреева «Иллюстрированный путеводитель по Волге и ее притокам Оке и Каме» (М., 1910?) Вшивой горке посвящена страница; «Достопримечательностью Рыбинска является его знаменитая “Вшивая горка”, расположенная на самом берегу Волги и дающая во всей своей наготе и неприглядности яркую картину жизни многочисленного рабочего люда, того “зимогорья”, которое получило свое характерное прозвище по той простой причине, что зимой, когда Волга скована льдом и работы на пристанях замирают, оно переживает немало горя и невзгод. <…>

Ряд жалких лавчонок и ларей раскинулся по берегу реки и постоянно привлекает много народа — здесь он кормится, одевается и проживает все свое “богатство”, нажитое большим трудом. Здесь же находится названная не без народного юмора “царской кухней” столовая и чайная, принадлежащая городу <…>.

На этом, к сожалению, заботы города о рабочем люде заканчиваются и, за отсутствием ночлежек, приютов и тому подобных учреждений, большинству зимогоров, не имеющих постоянного пристанища, приходится нередко здесь же, где-нибудь под навесом или просто под открытым небом проводить ночи» (С. 49).

(обратно)

135

Михаил Фелицианович Ходасевич (1865–1925) — старший брат В. Ф. Ходасевича, известный адвокат.

(обратно)

136

Для издательства «Польза» Ходасевич переводил роман Станислава Пшибышевского «Дети горя» (М.: Польза. Антик и Ко. 1917. Серия «Универсальная библиотека»); продолжение его «Адам Джаз га» издательство выпустило в следующем году.

(обратно)

137

Эдгар Гренцион — пасынок В. Ф. Ходасевича.

(обратно)

138

Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893–1942) — поэт, критик, переводчик. Ходасевич писал и о его книге «Carmina» (M., 1913); о монологической драме «Быстрь» и книге «Автомобилья поступь. Лирика (1913–1915)» (М.: Изд. «Плеяды», 1916). Одно стихотворение «Вечер был ужасно туберозов…» Шершеневич посвятил Ходасевичу. Откликнулся он рецензией и на выход «Счастливого домика» (Свободный журнал. 1914. № 11. Подп.: В. Гальский).

(обратно)

139

Скорее всего, речь идет о сб. рассказов М. Шагинян «Узкие врата» (М.: Изд. Семенова, 1914).

В недатированном письме, относящемся к 1914 г., Боричевский писал Муни: «Мариэтта Шагинян, — кажется, твоя приятельница — выпустила книгу рассказов “Узкие врата”, слегка смотрел, не читал еще, кажется, пустяки, во всяком случае ничтожнее ее стихов».

(обратно)

140

Владимир Морицевич Антик (1882–1972) — владелец издательства «Польза», основатель дешевой серии «Универсальная библиотека».

(обратно)

141

А.А. Тимофеев — ответственный секретарь газеты «Голос Москвы» в 1907 г., заведующий литературным отделом газеты «Руль», где он публиковал стихи Ходасевича и рецензию на книгу «Молодость», которую можно рассматривать как первые воспоминания о Ходасевиче, написанные его современником, свидетелем его появления в литературе: «Тонкий. Сухой. Бледный. Пробор посредине головы. Лицо — серое, незначительное, изможденное. Только темные глаза играют умом, не глядят, а колют, сыплют раздражительной проницательностью. Совсем — поэт декаданса! <…>

Позже я познакомился с поэтом. И, надо сказать, в нем действительно как-то странно и привлекательно сочетаются — физическая истомленность, блеклость отцветшей плоти с прямой, вечно пенящейся, вечно играющей жизнью ума и фантазии. Как в личности, так и в творчестве, в поэзии Ходасевича, который по праву озаглавил свою единственную книжку стихов “Молодость” (ведь он так молод, так юн годами, наш поэт!) — так же странно и очаровательно сплетаются две стихии, два начала: серость, бесцветность, бесплотность — с одной стороны, и грациозно-прозрачная глубина, кокетливо-тонкая острота переживаний, то грустно смеющаяся, то нежно грустящая лирика — с другой стороны» (Тимофеев А. Литературные портреты. II. Ходасевич. Руль. 1908. 23 апреля).

Печатал А. А. Тимофеев и стихи Муни.

(обратно)

142

Художник Пуантель — очевидная шутка, возможно, связанная с высказываниями Тимофеева и понятная Ходасевичу и Муни. Шутка, как и весь пассаж письма: Садовской очень рано облысел, Гриф был тучным и т. д.

(обратно)

143

Оля Богословская — танцовщица, босоножка, занимавшаяся в студии Э.И. Рабенек.

(обратно)

144

Вероятно, Николай Чуев, издавший книгу: Эмиль Верхарн. Издыхающие равнины. Города-чудовища. Пер. Н. Ч. (М., 1909). Николай Чуев — автор книги «Ибсен» (М, 1914).

(обратно)

145

Збуковских манер — не удалось установить, о чем идет речь.

(обратно)

146

Давид Давидович Бурлюк (1882–1967) — художник, поэт, один из воинствующих представителей московского футуризма.

(обратно)

147

Бама — Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) — искусствовед, переводчик, художественный критик, в юности — близкий приятель Муни.

(обратно)

148

Эти слова Муни Ходасевич вспомнил в статье «Подземные родники» (1927). Он описывал механизм возникновения литературных групп, вызываемых к жизни новыми идеями, а потому вступающих в борьбу между собой. Приверженность к определенной группе поляризует и читателя. Но есть другой читатель, который не хочет ничего решать, выбирать: «безыдейность обладает свойством удобного и соблазнительного объединения. Среди тех, кто ничего не хочет, господствует мир. Нет ничего легче, чем объединяться в комфортабельном гробу…» Зато это так симпатично, так спокойно. Все новое ненавистно обывателю, потому что «стаскивает обывателя с его самосона; это несимпатично» (Ходасевич В. Собр. соч. в 4 т. Т. 2. С. 171).

(обратно)

149

Витольд Францевич Ахрамович (1882–1930, псевд. Ашмарин) — потомственный дворянин, католик. Кончив 6 Московскую гимназию, в 1901 г. поступил в университет на филологический факультет. В феврале 1902 г. исключен без права поступления в высшие учебные заведения за участие в студенческой сходке; в Балагинске и Нижнем Новгороде, куда он был сослан, близко сошелся с социалистами-революционерами. В 1905 г. восстановился в университете сначала на юридическом, затем на историко-филологическом факультете, и в 1910 г. уволен окончательно; университет не закончил. В 1910 г. он — секретарь издательства «Мусагет». Пишет стихи, переводит. Он был привязан к Муни, любил его стихи, ценил поиски в прозе, пытался помочь ему напечатать произведения, посылая их Г. И. Чулкову и другим. В переписке с Муни женственно-капризен и ревнив. Это человек, чрезвычайно резко меняющий род жизни и пристрастия: после революции увлекся кино и вместе с режиссером В. Гардиным образовал группу «левых», а в 1918 г. В. Ф. Ахрамович — в Белоруссии секретарь ревкома, работник ЧК, редактирует газету «Звезда»; в 1921-22 гг. он служит в Москве в ОГПУ, затем — сотрудник аппарата ЦК ВКП (б). В 1930 г. застрелился из именного оружия на скамейке Петровского парка, излюбленного места московских символистов.

(обратно)

150

Лия Самуиловна Киссина — дочь С. В. Киссина. Родилась 20 января 1910 г.

(обратно)

151

Анна Ивановна Ходасевич работала в Московской городской управе. В Царском Селе жил ее брат Г. И. Чулков, а в Раухале — племянница Ходасевича — Валентина Михайловна Ходасевич-Дидерихс (1894–1970), художница, с которой В. Ф. Ходасевич и А. И. Ходасевич были в дружеских отношениях.

(обратно)

152

В журнале (1915, № 3) была опубликована статья В. Ходасевича «Петербургские повести Пушкина».

Прочитав ее, Михаил Осипович Гершензон попросил Б. А. Садовского привести Ходасевича. 4 августа 1915 года Гершензон написал жене: «Вчера вечером пришли Б. А. Садовской с поэтом Ходасевичем. Сидели до 12, читали свои стихи, Ходасевича очень хорошие» (РГБ. Ф. 746. Оп. 21. Ед. хр. 28).

С этого лета завязались дружеские отношения Ходасевича с М. О. Гершензоном, в жизни Ходасевича сыгравшего очень важную роль старшего друга. См.: Переписка В. Ф. Ходасевича и М. О. Гершензона. // De visu, 1993. № 5(6).

(обратно)

153

В 1915 г. в «Невском альманахе» (Пг.) опубликована статья М. О. Гершензона «Дело правды и разума», в которой он обращался к русскому народу со словами о несправедливости отношения к евреям в России, с требованием отменить черту оседлости и уравнять евреев в правах, в противном случае это грозит перерождением русского народа: «Догадываются ли русские люди, что чувствует мыслящий еврей в России? Он терпит тройную пытку — за свой телесно-терзаемый народ, за глубокое духовное искажение, на которое обречен этот народ, <…> и за Россию, которая вся духовно отравляется еврейским бесправием» (С. 34–35).

(обратно)

154

1915 год подвел черту под отношениями Ходасевича и Брюсова. Еще в 1914 г. он надписывал Брюсову свой «Счастливый домик», смиренно преклоняя голову, произнося слова «учитель», «с чувством неизменной любви к его творчеству» и т. д. Оттиск статьи «Петербургские повести Пушкина» подписан вежливо-холодно: «Многоуважаемому В. Я. Брюсову от автора. 1915». Подсознательно копившееся раздражение отчетливо и резко прорвалось в рассказе «Заговорщики», слабом в художественном отношении, но психологически очень важном для Ходасевича. Главный персонаж рассказа, политический интриган, который из-за честолюбивых притязаний вел двойную игру и в конце концов предал своих соратников, писался с Брюсова. Автор подарил своему герою ряд черточек, особенностей, эпизодов из жизни Брюсова, использовал его стихи и высказывания о нем современников (Андрея Белого, в частности).

(обратно)

155

Златая цепь на дубе том,

А на цепи позолоченной -

Ряд бардов, купленных гуртом.

Строчат стихи да так, что любо!

Но… что милей для их души:

Златая цепь или желудь с дуба?

(обратно)

156

Знаки (?!) относятся к притязаниям Г.И. Чулкова на особую близость, дружбу с А.А. Блоком, его хлопотам устроить так, чтобы вместе с Блоком служить в армии.

(обратно)

157

Об этой выставке подробнее см. в книге «Общественная работа в глубоком тылу: Отчет о деятельности Центрального бюро при Московской городской управе». (М., 1915). Центральное бюро организовывало благотворительные выставки-продажи, в частности выставку пасхальных яиц, кукол, картин. Весной 1915 г. в ней приняли участие известные художники: Голубкина, Поленов, Васнецовы, Юон, Пастернак, Суриков, Нестеров и др., поэты и писатели: К. Липскеров и Игорь Северянин, А. Толстой, Л. Столица, С. Рубанович. Страницы отчета сохранили надписи, сделанные на пасхальных яйцах, в том числе В. Ходасевича:

На новом радостном пути, Поляк, не унижай еврея: Ты был, как он, ты стал сильнее, — Свое минувшее в нем чти. (С. 251). (обратно)

158

Б. Садовской (Борис Александрович Садовский, 1881–1952), — поэт, прозаик, критик, историк литературы, — принимал участие в собраниях Е.И. Боричевского в 1908 г., где бывали Муни и Ходасевич. Позже Ходасевича с Садовским связывали дружеские отношения. См. письма Ходасевича к Б.А. Садовскому в книге: Ходасевич В. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б.А. Садовскому. М. 1996.Б. Садовской (Борис Александрович Садовский, 1881–1952), — поэт, прозаик, критик, историк литературы, — принимал участие в собраниях Е.И. Боричевского в 1908 г., где бывали Муни и Ходасевич. Позже Ходасевича с Садовским связывали дружеские отношения. См. письма Ходасевича к Б.А. Садовскому в книге: Ходасевич В. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б.А. Садовскому. М. 1996.

(обратно)

159

В 1915 г. в «Журнале журналов» Н. Лернер опубликовал — «Заметки читателя: Гнев Бориса Садовского. — Юбилей Валерия Брюсова». Он писал: «Брюсов — “литература”, та самая, от которой с таким ужасом отвращался Верлен, литература грамотная, умная, но бесчувственная и равнодушная. <…>

Мир для Брюсова — книга, не аллегорическая, а самая настоящая. Огромная, возлежит она на горизонте, и все мироздание пропахло от нее типографской краской… <…>

Перед вами не чародей, а честный аптекарь. И когда Брюсов говорит: “Я создал и отдал”, вы так и слышите ровный голос аптекаря: “отпустив один рецепт, я принялся за другой”. Творчество Брюсова — из чуждых друг другу кусков, как аптечный отпуск состоит из отдельных мазей, жидкостей, порошков, ничего общего между собой не имеющих. <…> Есть отдельные пиесы, но нет личности, т. е. нет поэта.

“Поэзия Брюсова” — это только вывеска над складом образцов всевозможных имитаций» (Журнал журналов. 1915, № 2. С. 8).

Годом позже в рецензии на книгу В. Брюсова «Семь цветов радуги», которую Н. Лернер назвал «Облезлая радуга», критик утверждал, что «собственного творчества у Брюсова никогда не было»: «со скукой слушаешь “все напевы” давно изжитого машинизма, урбанизма <…> и с облегчением оставляешь этот ненужный, неинтересный сборник опытов, проб, перепевов, самоповторений, словно выходишь на свет Божий из пыльного склада рваных декораций и безнадежно обветшалой бутафории» (Журнал журналов. 1916. № 27. С. 13).

Сам Ходасевич к творчеству Валерия Брюсова относился иначе и не уставал повторять: «Он не бездарность. Он талант, и большой. Но он — маленький человек, мещанин, — я это всегда говорил. Потому-то при блистательном “как", его “что” — ничтожно…» (Собр. соч. в 4 т. Т. 4. С. 394).

А о книге Валерия Брюсова «Семь цветов радуги» писал: «Мне уже случалось подчеркивать, что любовь к литературе, к словесности, та самая, за которую так любит упрекать Брюсова обывательски-дилетантская критика, в действительности является одним из прекраснейших свойств его музы. Моменты творчества для него самые острые, самые достопамятные в жизни. Жить значит для него: быть поэтом» (Утро России. 1916. 21 мая. См.: Собр. Соч. в 4 т. Т. 1. С. 463).

(обратно)

160

Александр Яковлевич Брюсов (1885–1966) — младший брат В. Я. Брюсова, соученик по 3-й классической гимназии и близкий приятель Ходасевича, а затем и Муни. Был призван в первый же месяц войны, с сентября 1914 — в действующей армии. И. М. Брюсовой он писал: «до 12 ноября все заключалось в военных маршах без боев. 12–13 наш батальон, выдвинувшись слишком вперед, столкнулся с противником у Винницы: мы 2 суток брали этот городок, где была… бригада (2 полка) и 2 батареи. Я был на передовой позиции. Взяли Винницы атакой.» (РГБ. Ф. 386. Карт. 78. Ед. хр. 21).

С лета 1915 г. о нем не было вестей, затем, как вспоминала Л. С. Киссина, у Брюсовых появился денщик А. Я. Брюсова, рассказавший, что он попал в плен. До января 1919 года он томился в немецком лагере для офицеров в Neisse. В лагере от В. Я. Брюсова узнал о смерти Муни.

«Письмо, где говорится о Муниной смерти, получил на Пасху. Очень сожалею, что Муне так не повезло. Как Лида?

Лично я живу без перемен. Занимаюсь, скучаю, играю в городки, решаю Шахматные задачи [несколько строк вымарано цензором]. Здесь наступили жаркие дни. Даже ночью тепло, как летом. Мы развели себе небольшой огород и цинцинатствуем. Только артишоки что-то трудно всходят» (5. IV. 1916).

31 октября 1918 г. он писал брату: «Живу я вот уже четвертый год в “общежитии”, а это невыносимее всего. Последнее время прямо руки опускаются работать над чем-нибудь. Ведь подумай только: четвертый год я не могу рассчитывать даже на полчаса, в течение которых против меня или рядом со мною (буквально в 1–2 шагах) не виднелась бы чья-нибудь физиономия, чтобы вокруг меня не слышался бы гул ряда голосов! И это при всеобщей повышенной нервности, какая только может быть у заключенных!

Набросился я было в отчаянии на греков, но после первой же драмы Соф0кла ослабел и опять забездельничал, растягивая чтение газет (полуотдых) и увязая в остальное время в перечитывании Бальзака и гробокопательстве в английских “сленгах” <…>

Случайно узнал о лекциях Ходасевича, Зайцева, Шершеневича и др. по поэтике. Следовательно все они в Москве?» (РГБ. Ф. 386. К. 78. Ед. хр. 20).

(обратно)

161

Со 2 по 13 июля 1915 г. Ходасевич провел в семье Валентины Михайловны Дидерихс, где жили и М. Ф. Ходасевич с женой.

(обратно)

162

Елена Теофиловна, Хеля — жена М. Ф. Ходасевича; Иван Трифонович Данилов — его помощник.

(обратно)

163

12 июля 1915 г. Ходасевич писал жене из Раухалы: < Завтра 13-го, в понедельник, еду в Петербург, вернее — в Царское, ибо только завезу вещи к Войшицким. Что делать мне дальше — предоставлю Георгию Ивановичу, ибо рассказ свой («Заговорщики». — Примеч. комментатора) кончил только сегодня и не успел его переписать. Если Г<еоргий>» И<ванович> скажет, что мыслимо тотчас получить за него деньги, я, пожалуй, перепишу его в Царском же и подожду результата.

Скажу даже по совести. Если бы все дело было только в рассказе, я завтра же был бы в поезде и ехал в Москву. Но мне хочется побывать у Чулковых, к которым я попаду только к вечеру… Хочется побывать в Царском и после здешних разговорах о ягодах, о грибах да о сухом квасе — поговорить с людьми. Я отдыхал, мне здесь было хорошо, но прямо приехать в Москву — нет, у меня остался бы от поездки дурной, т. е. нудный осадок» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 44).

(обратно)

164

Немецкая фирма «Эйнем» славилась своими кондитерскими изделиями и имела свои магазины в Москве и Петербурге. После объявления манифеста о войне с Германией, осенью 1914 г. «патриотические» толпы в городах громили немецкие магазины.

И. М. Брюсова писала 15 октября 1914 г.: «Не знаю, знаете ли вы в Варшаве о том, что в Москве разбили все магазины немецких и австрийских поданных. Удручающее впечатление производят зияющие окна больших магазинов, часто прикрытые надписью: “Владелец славянин, управляющий поляк, служащие русские” или “Чешский магазин”, или “Русская фирма”. Ужасно все это дико. Эйнем, говорят, продал свое дело Шустову, пайщику этой же фирмы» (РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 27).

(обратно)

165

Марков Николай Евгеньевич — депутат 3-й и 4-й Государственных дум, один из руководителей «Союза русского народа».

(обратно)

166

В отношении к творчеству А. П. Чехова Ходасевич был последователей. 15 августа 1909 г. он писал Е. В. Торлецкой: «От чеховщины меня тошнит (извините), а живу я, кажется, по-чеховски. И письмо это — чеховское, и Гиреево — место чеховское… Да я-то, черт побери, не чеховский» (Русская литература. 1992. № 2. С. 192).

Тем не менее фраза о том, что «через 200–300 лет жизнь на земле будет прекрасна» — реплика Вершинина из пьесы Чехова «Три сестры».

(обратно)

167

Статья Б. А. Грифцова «Две отчизны в поэзии Баратынского» напечатана в журнале «Русская мысль» (1915. № 6).

(обратно)

168

Рассказ, о котором пишет Ходасевич, — «Заговорщики» — опубликован в журнале «Аргус» (1915, № 10).

(обратно)

169

Тихон Чурилин. Весна после смерти. Стихи. М.: Альциона, 1915. Сборник выпущен тиражом 240 экземпляров.

26 августа 1915 г, Ходасевич опубликовал рецензию на книгу в газете «Русские ведомости»: «В стихах Чурилина есть достоинство, ныне у молодых поэтов встречающееся все реже: в стихах этих отразились движения души, правда, болезненные, изломанные и смутные, но несомненно подлинные. Правда, дочитав “Весну после смерти”, испытываешь такое чувство, словно вырвался на воздух из комнаты тяжелобольного, но в конце концов сознаешь, что таким чувством лишь подтверждается внутренняя правдивость книги».

(обратно)

170

Об Аркадии Гурьеве, авторе книги стихов «Безответное» (М., 1913), вспоминал Б. Пастернак в мемуарной прозе «Люди и положения»: «Гурьев был из Саратова. Он обладал могучим и мягким голосом и артистически передавал драматические и вокальные тонкости того, что он пел. Как все самородки, он одинаково поражал беспрерывным скоморошничаньем и задатками глубокой подлинности, проглядывавшими сквозь его ломанье. Незаурядные стихи его предвосхищали будущую необузданную искренность Маяковского и живо передающиеся читателю отчетливые образы Есенина. Это был готовый артист, оперный и драматический, в исконной актерской своей сути, неоднократно изображенной Островским» (Пастернак Б. Собрание соч. в 5 т. М., 1991. Т. 4. С. 318). Он бывал в кружке «Сердарда», собиравшемся у Ю. П. Анисимова, поэта и художника. Его знали Муни и Ходасевич.

(обратно)

171

Ходасевич подготовил книгу «Адам Мицкевич. Избранные стихи в переводе русских поэтов». Книга не вышла. Рукопись хранится в РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 37. Вошли в нее и переводы Ходасевича, причем некоторые стихи переведены им впервые.

(обратно)

172

Речь идет о небольшом кооперативном петроградском издательстве «Эрато», которое выпустило книги: «Знаменья» Елизаветы Полонской (1921) «Новая Троя» Лазаря Бермана (1921), «Роща» Иннокентия Оксенова (1922), «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» Михаила Зощенко (1922).

Иннокентий Оксенов был одним из организаторов издательства, ему Ходасевич передал рукопись, и в 1922 г. она была анонсирована на обложках книг Оксенова и Зощенко: «Киссин Самуил. Посмертное собрание стихотворений под редакцией и со вступительной статьей Владислава Ходасевича (готовится)».

С Оксеновым Ходасевича связывали воспоминания о первых Петербургских месяцах, холодных, голодных, когда они решили создать литературное сообщество и выпустить альманах. Кроме них, принимали участие недавние политотдельцы, журналисты К. А. Федин и А. Г. Лебеденко. Лебеденко оставил воспоминания, записанные в 50-е годы:

«Всего несколько собраний провели мы на 4-ой линии Васильевского острова в уютной старомодной квартире критика Иннокентия Оксенова. Квартира была совсем в стиле 19-го века с крашеными полами, цветами на окнах, массой фотографий и портретов на стенах. Казалось, из нее вот только что вышел Достоевский или Некрасов. Ход был из переулочка, где-то в районе Академии Художеств или Румянцевского сквера, точно сейчас не помню. Было нас четверо: Оксенов, поэт Ходасевич, Федин и я. Сейчас трудно даже представить себе подобное содружество Ходасевич уже “имел имя”. Он выпустил книжку стихов “Путем зерна”. Оксенов опубликовал какие-то статьи. Я и Федин были богаты только мечтами. У Константина Александровича были уже заготовки. У меня не было ничего, кроме бесконечно плохих стихов. Были сделаны попытки достать бумагу через Зиновьева. Успехом они не увенчались, и кружок рассыпался».

Уже находясь в эмиграции, Ходасевич неоднократно обращался к М. Слонимскому и А. И. Ходасевич с просьбой взять у Оксенова рукопись сборника Муни, но так и не получил ответа. Возможно, рукопись затерялась, когда издательство прекратило существование.

(обратно)

173

Шагинян М. С. Человек и время: История человеческого становления. М., 1980. С. 249–251.

(обратно)

174

Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. М., 1989. С. 262–263.

(обратно)

175

Локс К. Г. Повесть об одном десятилетии (1907–1917) / Публ. Е. Пастернак и К. Поливанова // Минувшее: Исторический альманах. М.-СПб., 1994. Вып. 15. С. 144–145. Впрочем, ироничным видел Муни не только Локс, но и I другие современники. В. И. Стражев в стихотворении, посвященном участникам журнала «Зори», о Муни написал:

Где ты ныне, Муни, Муни? Не у Черной ли Волны Ядовито льешь ты слюни В злую славу Сатаны? Так же ль точишь эпиграммы И твердишь: «Один — поэт: Блок, певец Прекрасной Дамы! Лучше не было и нет»? Муни! Муни! Где ты ныне? Что воспел? Кого ругнул?.. Верим! Верим! — на чужбине Ты не раз сейчас икнул!

(РГАЛИ. Ф. 1647. Оп. 1. Ед. хр. 241. Машинопись, датированная автором 1906–1907 гг.).

(обратно)

176

Шкловский В.Б. Гамбургский счет. Статьи — воспоминания — эссе. (1914–1933). М., 1990. С. 172.

(обратно)

177

Белый Андрей. Между двух революций. М., 1990. С. 222–223.

(обратно)

178

Белый Андрей. Пепел. М.: Шиповник, 1909. С. 111. Белый Андрей. Стихотворения. Л., 1966. С. 217. Далее стихи Андрея Белого приводятся по изданию БП, если совпадают с первоначальной публикацией.

(обратно)

179

Ходасевич Владислав. Собрание стихов (1913–1930). Miinchen-New Haven, 1961. Прилож. 1. С. 215. В дальнейшем заметки к стихам Ходасевича приводятся по этому изданию, но текст Ходасевича с объяснением этого стихотворения публикатором сокращен. Цит. по: Ходасевич Владислав. Собр. соч. / Под. Ред. Д. Мальмстада и Р. Хьюза // Ann Arbor: Ardis, 1983. Т. 1. С. 311.

(обратно)

180

Из письма Андрея Белого Э. К. Метнеру (РГБ. Ф. 167. К. 2. Ед. хр.4).

(обратно)

181

РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 35.

(обратно)

182

Ходасевич В. Собр. соч. в 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. С. 405.

(обратно)

183

Театральный курьер. Еженедельное обозрение: театр, искусство, экран. М., 1918. 21 сентября. № 5. С. 9.

(обратно)

184

Ходасевич В. Собрание стихов. Прилож. 1. С. 214.

(обратно)

185

Час. М., 1907. 4 ноября. № 37.

(обратно)

186

ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 317. Ед. хр. 463. Дело С. Киссина.

Приношу благодарность журналисту, краеведу В. И. Рябому за помощь в поисках материала о жизни семьи Кисиных в г. Рыбинске.

(обратно)

187

Отчет Рыбинской городской Управы за 1910 год. Рыбинск, 1911; Каталог книг Рыбинской земской библиотеки, основанной в память двадцатипятилетнего царствования Государя императора Александра II. Рыбинск, 1885. Периодически печатались, начиная с 1885 г., «Прибавления к Каталогу…» (1887,1889 и т. д.).

(обратно)

188

ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 313. Ед. хр. 300-а. Дело И. Кисина. В разных документах варьируется не только фамилия (то с одним, то с двумя «с»), но и имя: Идил — Идель. В конечном итоге не только Муни, но и его братья и сестры стали писать свою фамилию с двумя «с». Так, в справочной книге «Вся Москва» на 1926 г. значатся и Киссин А. В., и Киссина Д. В.

(обратно)

189

Записная книжка 33 х 21 см. в черном коленкоровом переплете начиналась рассказом «Житие». На первой странице план рассказа: «Моя комната. Бодлер. Пари. Поцелуй. Глухой. Стилизация. Кафе» (С. 1-20). Затем автор переписывает рассказ (С. 41–55), точнее 1-ую главку. В этом варианте он называется «Житие (Комнатные люди)». Этот перебеленный вариант и цитируется в статье. Судя по тому, что героиней рассказа является Грэс, его надо датировать 1907 — началом 1908 гг.

Книжечка начата с обеих концов. С другой стороны она открывается отрывком «В узком моем мире…» (С. 3-21), затем следует сонет «В улыбке Ваших губ…» (карандашом вдоль столбика стихов название «Строгому другу») и «Горел закат, торжественен и строг…» (С. 27–43); неоконченный фрагмент, начинавшийся словами: «Это произошло очень банально. На столе под зеленой лампой положил я листок с написанными на нем словами: “Никого в моей смерти не виню”».

(обратно)

190

Бодлер Шарль. Мое обнаженное сердце (Дневник). М.: Дилетант, 1907. С. 8.

(обратно)

191

РГБ. Ф. 386. Оп. 140. Ед. хр. 8.

(обратно)

192

РГБ. Ф. 386. Оп. 148. Ед. хр. 40. Об А. М. Добролюбове см.: Азадовский К. Путь Александра Добролюбова // Ученые записки ТГУ. Вып. 459. (Блоковский сборник. III). Тарту, 1979. С. 121–146. См. также: Иванова Е. Александр Добролюбов — загадка своего времени. Ч. 1 // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 191–236.

(обратно)

193

Студенческие известия. М., 1907. № 1. 25 февраля.

(обратно)

194

Брюсов А. Я. Воспоминания о брате // Брюсовские чтения. Ереван, 1963. С. 298.

(обратно)

195

Литературно-художественная неделя. М., 1907. 17 сентября. № 1.

(обратно)

196

РГБ. Ф. 25. Карт. 23. Ед. хр. 12. Письмо написано 24 сентября 1907 г. на бланке газеты.

(обратно)

197

Зайцев Б. Далекое. М., 1991. С. 469–470. См. также: Белый А. Между двух революций. М., 1990. С. 225–226.

(обратно)

198

РГАЛИ. Ф. 1714. Оп. 1. Ед. хр. 7.

(обратно)

199

Бахметьевский архив. Фонд Карповича.

(обратно)

200

ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 318. Ед. хр. 1279. Дело В. Ходасевича.

(обратно)

201

Цит. по: Из переписки Н. И. Петровской / Публ. и примеч. Щербакова Р. Л. и Муравьевой Е. А. // Минувшее. 1993. Вып. 14. С. 374.

(обратно)

202

Сборник В. Ходасевича «Молодость» с надписью Муни хранился в библиотеке Л.С. Киссиной. Инскрипт опубликован А. В. Наумовым в кн.: Ходасевич В. Колеблемый треножник. М., 1991. С. 320.

(обратно)

203

РГАЛИ. Ф. 1714, Оп. 3. Ед. хр. 3.

(обратно)

204

Погорелова Б.М. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 32.

(обратно)

205

Мариэтта Шагинян вспоминала, как Ходасевич «рассказывал про свою великолепную свадьбу с Мариной, где посаженым отцом был сам Брюсов, а шафером “примазался” издатель “Грифа” Соколов-Кречетов, и он, Ходасевич, тут же на свадьбе сложил на него эпиграмму:

Венчал Валерий Владислава, — И “Грифу” слава дорога! Но Владиславу — только слава. А “Грифу” — слава да рога.

Намек на Нину Петровскую, жену “Грифа” и “спутницу" Брюсова…» (Шагинян М. С. Человек и время. С. 251).

(обратно)

206

Пяст В. Встречи. М.: Новое литературное обозрение, 1997. С. 36.

(обратно)

207

Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10 т. М., 1957. Т. 7. С. 255.

(обратно)

208

Там же. С. 32.

(обратно)

209

Там же. С. 33.

(обратно)

210

Ходасевич В. Ф. Собр. соч. Ann Arbor: Ardis, 1990. Т. 2. С. 20. У Достоевского: «как неотвязный кошмар».

(обратно)

211

Именной пригласительный билет LX сохранился в архиве Б. А. Грифцова. (РГАЛИ. Ф. 2171. Оп. 1. Ед. хр. 69).

(обратно)

212

РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 35.

(обратно)

213

Достоевский Ф. М. Указ соч. С. 268.

(обратно)

214

РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 47.

(обратно)

215

Сочинения Иосифа Бродского. СПб., 1992. Т. 2. С. 95.

(обратно)

216

Минувшее. 1993. Вып. 14. С. 388.

(обратно)

217

Лавров А. В. «Сантиментальные стихи» Владислава Ходасевича и Андрея Белого // Новые безделки. Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995–1996. С. 464.

(обратно)

218

Весы. М., 1905. № 4. С. 11–28.

(обратно)

219

Минувшее. 1994. Вып. 15. С. 51.

(обратно)

220

Цит. по: Белый А. Серебряный голубь. Рассказы. М., 1995. С. 166.

(обратно)

221

Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1987. Т. 4. С. 617.

(обратно)

222

Федина (Ильяшенко В. С.). А. А. Фет (Шеншин): Материалы к характеристике. Пг., 1915. Отдельная глава этой книги посвящена «Флоре и фауне в поэзии Фета и Тютчева». См. также рецензию Ходасевича «Книга о Фете» (Ходасевич В. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. С. 466–471).

(обратно)

223

Валентинов Н. Два года с символистами. Stanford, 1969. С. 176–177.

(обратно)

224

Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 381.

(обратно)

225

РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 8.

(обратно)

226

РГБ. Ф. 386. Оп. 147. Ед. хр. 10.

(обратно)

227

РГБ. Ф. 386. Оп. 78. Ед. хр. 37.

(обратно)

228

РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 148.

(обратно)

229

Минувшее. 1994. Вып. 15. С. 145.

(обратно)

230

РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 35.

(обратно)

231

РГБ. Ф. 386. Оп. 78. Ед. хр. 43. Если подряд приводится несколько цитат из одной единицы хранения, то ссылка дается к первой.

(обратно)

232

РГБ. Ф. 386. Оп. 147. Ед. хр. 10. В письме речь идет об издании: Добролюбов А. М. Собрание стихов / Предисл. Ив. Коневского и Валерия Брюсова. М.: Скорпион, 1900. В статье «К исследованию личности. Александра Добролюбова» Коневской писал, что «этот ход творчества сам сочинитель превосходно обозначил словами: “сухое опьянение мое”.

В отвлечениях этого творчества развертывается необычайное по осязательности и кровности ощущение всех основных мировых противоположностей. Из души живущего не выходит сознание, что мир и един и бесконечно множествен, находится и в вечном движении и в вечной неподвижности, что жизнь и радость и страдание, что в человеке — и бессилие и всесилие. <…> Чтобы осуществить свой замысел о сотворении своего мира вне человеческих чувств и вне человеческих мыслей, вне тела и вне ума, этому человеку оставалось выбрать, как наиболее целесообразный путь, цельное тайновиденье и тайнодействие…» (С. 5–6).

(обратно)

233

В открытке к Л. Я. Брюсовой от 14 сентября 1911 г. Н. Я. Брюсова писала: «Посылаю тебе и Муне некие странности, присланные мне из Омска, через Русск. Мысль и Валю, посвященные А. Добролюбову. Муня любит читать странные, нечитаемые книги». А в письме от 20 октября того же года читаем: «Лидуша, вот Муне покажи некие соотношения рифм, мы с ним как-то говорили на 20-й версте, и он не соглашался, — здесь это было, конечно, неизбежно из-за формы диалога, но по две строки каждый из говорящих, вопрос и ответ, и конечно, имеют смысл соотношения рифмующихся слов, но двух последних слов строки, хотя предпоследнее и не входит в созвучие (выписываю, а то еще и не поймете и не посмотрите):

Ангел: Огни твоей земной вселенной

Как тень в лучах иных миров.

Поэт: Но я люблю мой дух надменный

И яркий блеск моих оков.

Ангел: За гранью счастий и несчастий Есть лучшей жизни небосвод!

Поэт: Но я хочу, чтоб темной страсти Меня крушил водоворот.

Ангел: Познаешь, кинув мир случайный.

Как сожигает полнота!..

Поэт: Но для меня в любви всё тайна.

В одном лице — вся красота!

“Оправдание земного”. “Все напевы”».

(обратно)

234

РГБ. Ф. 386. Оп. 78. Ед. хр. 43.

(обратно)

235

Минувшее. 1993. Вып. 13. С. 177.

(обратно)

236

РГБ. Ф. 386. Оп. 78. Ед. хр. 43.

(обратно)

237

РГБ. Ф. 386. Оп. 147. Ед. хр. 10.

(обратно)

238

РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 35.

(обратно)

239

РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 36. Н. Я. Брюсова считала, что дети так же легко сочиняют музыку, как рисуют: надо только показать им, как изображается весна или зима, неспокойное море, дорога, как создается музыкальный образ. В 1915 г. ученики Н. Я. Брюсовой, десять человек — от 5 до 15 лет — вместе сочинили оперу «Сказка о рыбаке и рыбке». Среди них была и пятилетняя Лия Киссина. Сохранился клавир оперы: 172 номера детских сочинений. Каждый сам выбирал тему, которая ему интересна. См.: Минор Н. Н. Я. Брюсова и ее школа музыкального образования. Саратов: Изд. Саратовского пединститута, 1994.

(обратно)

240

РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 27.

(обратно)

241

РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 28.

(обратно)

242

Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. London, 1990. Ч. I–II. С. 381–382.

(обратно)

243

Там же. С. 390–391.

(обратно)

244

Там же. С. 388.

(обратно)

245

РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 6.

(обратно)

246

РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 7.

(обратно)

247

РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 13.

(обратно)

248

Борис Пастернак и Сергей Бобров. Письма четырех десятилетий / Публ. М. А. Рашковской // Stanford Slavic Studies. Stanford, 1996. Т. 10. С. 50.

(обратно)

249

РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 13. Подробно об этом инциденте см. в письме В.Ф. Ходасевича Б.А. Садовскому от 6 ноября 1915 г. и комментариях к нему. — Ходасевич В. Ф. Некрополь: Воспоминания. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. М., 1996. С. 349.

(обратно)

250

Ходасевич В. Ф. Указ. соч. С. 343.

(обратно)

251

Заметки об этом появились в газетах: «Раннее утро». 1913. 2 ноября. № 253 и «Вечерние известия». 1913. 2 ноября. № 319.

(обратно)

252

РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 7.

(обратно)

253

РГБ. Ф. 386. Оп. 69. Ед. хр. 13.

(обратно)

254

Ходасевич В. Ф. Собрание стихов. 1961. С. 213.

(обратно)

255

Ходасевич В. Ф. Некрополь… Письма Б. А. Садовскому. С. 356.

(обратно)

256

Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 398.

(обратно)

257

Бахметьевский архив. Фонд Карповича.

(обратно)

258

Ходасевич В. Собр. соч. в 4 т. Т. 3. С. 191.

(обратно)

259

Ходасевич В. Стихотворения. Л. 1989. С. 379.

(обратно)

260

Терапиано Ю. В. Ф. Ходасевич. Русская мысль. 1969. 16 октября. № 2760.

(обратно)

261

РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 25.

(обратно)

262

«Вообще — из ряда вон выходящий почерк! Обидчив и мнителен до крайности. Вообще все — чрезмерно преувеличено, все эмоции. Необычайная бестолковость. Забывчив и рассеян. Иногда “накатывают” ничем не обоснованные и не вызванные порывы, кот. тут же превращаются в свою противоположность — в упадок. Речь торопливая, м. б., захлебывающаяся. Парит над действительностью. Часто впадает в наивность искреннюю. Суматошен без достаточных оснований. Вообще человек, который “надумал” себе обстоятельства и мучительно не может из них найти выхода, не умея на все посмотреть просто. Живет мучительно, и мне его жаль от его ненужного, вымышленного душевного хаоса».

(обратно)

263

Померанцев К. Пределы творчества: К 25-летию смерти Владислава Ходасевича. — Русская мысль. 1964. 27 декабря.

(обратно)

264

Последние новости. Париж. 1936. 13 февраля.

(обратно)

265

Русская поэзия серебряного века. 1890–1917. Антология. М., 1993. С. 341.

(обратно)

Оглавление

САМУИЛ КИССИН. ЛЕГКОЕ БРЕМЯ: Стихи и проза. Переписка с В.Ф.Ходасевичем

  Владислав Ходасевич. Муни[1]

  САМУИЛ КИССИН (МУНИ). СТИХИ И ПРОЗА[2],[3]

    Стихотворения 1906–1916 годов

      Монахиня («Я вечор низала четки…»)[4]

      «Гляжу во тьму глазами рыси…»[5]

      «Пруд глубокий, илистый…»[6]

      Вл. Ходасевичу («…И в голубой тоске озерной…»)[7]

      Студенческая комната («Вечер. Зеленая лампа…»)

      «Моя печаль, как стертая страница…»[8]

      «Тощая зелень. Деревья ограблены ветром…»

      Весна («Как этот ветер свеж и нежен…»)

      «Нисходит полдень пыльный…»[9]

      «На землю полдень мертвый пал…»

      На даче («Я дремлю. И мне грезятся пагоды…»)

      «Опять росистая пьянящая прохлада…»[10]

      «Спит легкий…»

      «На бульварах погасли огни…»

      «Пьянящий острый аромат…»

      «Меня манит в ночной простор…»

      «Вот лодка врезалась в камыш…»

      Двойнику («От тебя, мой брат суровый…»)

      «Я — царевна пленная…»[11]

      «Веет грустью ласковой, осенней…»[12]

      Октябрь («Октябрь опять к окну прильнул…»)[13]

      XVIII-му(«О милый век, изнеженно-манерный…»)[14]

      В саду («Подстриженных деревьев низкий ряд…»)[15]

      «Меланхоличность буксовых аллей…»

      «Не тянет глубь. Не манит высь…»[16]

      Меблированные комнаты («За стеною матчиш на разбитом пьянино…»)[17]

      «Сухой осенний резкий воздух…»[18]

      В СУМЕРКАХ[19]

        I. «Окна завешены шторами…»

        II. «Стучится в дверь рука упрямая…»

      «Волной расплавленно-холодной…»

      «Склоняется мой день простых и молчаливых…»

      «Брезжит утро. Свет неверный тихой ночи метит грань…»

      «За темной рощей на лугу…»[20]

      «Душа твоя, как тихий звон…»

      «Золотые вьются листья…»[21]

      «И все ж не уйду я из жизни…»[22]

      «Здесь утверждаю жизнь мою…»[23]

      «Как сладко стать ребенком снова…»

      «Вы опять подкрались незаметно…»

      ПОЭТИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ БУРЖУА

      Вакханты(«Июльский день так прян и пышен…»)[24]

      ИЗ ЦИКЛА «ЛЮБОВЬ»

        I. «Мерцанье строгое полночных свеч…»

        II. «Не скажу тебе, зачем я в час, когда приходишь ты…»[25]

      «Яркий день обманет…»

      Сонет («Вставал закат, блистателен и строг…»)[26]

      «Мне радостей не принесла…»[27]

      «Белой рукой…»

      «Как аромат полыни горькой…»[28]

      «Шурши, мой белый балахон…»

      «Бубенцами зазвенев…»

      «Надень свой белый балахон…»

      «Мария! завтра я у Ваших ног…»

      «Ты для меня уста свои сомкнула…»

      «И не печальны и не счастливы…»[29]

      «Осенний ветер, ликуя, мчится…»

      Прощание («Вы были смущены при нашей первой встрече…»)[30]

      «Я не прерву вечернего молчанья…»

      «Белее зори, воздух реже…»

      «На талый снег легли косые тени…»

      «На побледневшей тихой тверди…»

      «Голодные стада моих полей!..»[31]

      На озере («Над мутно-опаловой гладью…»)[32]

      «Из мира яркого явлений…»

      «В пустых полях холодный ветер свищет…»

      «Гудят трамваи, мчат моторы…»

      «За пеленой тумана плотной…»

      «Ты в каюте общей медлишь за пьянино…»

      «И дни мои идут, и цвет ланит бледней…»[33]

      «В очках, согбенный и понурый…»[34]

      На берегу пустом (Элегия)[35]

      «Пришел земной, тяжелый гость…»

      «Как уютно на мягком диване…»

      «Листьев широких качанье…»[36]

      «Ты в зимний вечер ждешь меня покорно…»[37]

      Летом («Пуст мой дом. Уехали на дачу…»)

      Прогулка («Дорожка в парке убрана…»)

      Весна («В синем воздухе сонные нити…»)

      «…Как бы прозрачнее и чище…»

      «Опять хотения земного невольный узник и слуга…»

      «О, как томителен мой день…»

      «Я вышел ночью на крыльцо…»

      «В улыбке Ваших губ скептической и нежной…»[38]

      Наполеону («Не в треуголке на коне…»)[39]

      «С утра нехитрая работа…»

      «Прости. Прохладой тонкой веет…»

      «Тоскою прежнею дыша…»

      «Пусть дни идут. Уж вестью дальней вея…»[40]

      «Чистой к Жениху горя любовью…»[41]

      «Закатный час, лениво-золотой….»

      У Омфалы («О, нет, не у любви в плену…»)[42]

      «Я камень. Я безвольно-тяжкий камень…»[43]

      «В твоих чертах зловещая гримаса…»

      «Прости меня за миг бессильной веры…»

      «И вот достигнута победа…»[44]

      «Мир успокоенной душе моей…»[45]

      «На мшистых камнях колокольчики синие…»

      «На серых скалах мох да вереск…»

      «Сырые дни. В осенних листьях прелых…»

      «Пройдут бессчетные века…»[46]

      «Они идут в одеждах пыльно-серых…»

      «Мы — чада хаоса. Мы — маски карнавала…»

      «В моих полях пустынно-серых…»

      «Дай-ка в косички заплету тебе я…»

      «Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки…»

      «Уж не Армидины ль сады…»[47]

      Лень моя («В моей крови усталость, темный яд…»)[48]

      Ранняя осень («Воздух легкий, как забвенье…»)[49]

      «Как много ласковых имен…»

      Праздник («У нас весна. Звенят капели…»)

      «С утра над городом кружат аэропланы…»

      «Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый…»

      «Шмелей медовый голос…»[50]

      «Я в этом мире, как слепой…»[51]

      КРАПИВА[52]

        I. «У калитки куст крапивы…»

        II. «Где водоем старинный пуст…»

      «Ваши губы так румяны…»

      «Судьба моя простая…»[53]

      Самострельная («Господа я не молю…»)[54]

    Стихи 1903–1905 гг. Фрагменты[55]

      Вчера («Мы ехали за город шумной толпой…»)

      «Не в пустословии речей…»

      «Гляжу в лицо я пылающей тверди…»

      «Опять дышу полей целительной отравой…»

      «Скажи, зачем в безлунный час, царевна…»

      «Я ушел далёко. Спал и видел сны…»

      «На что мне блеск зари златистой…»

      «Жизнью правят неизменно…»

      «Здравствуй, милый! Как здоровье…»

      «Ваш поцелуй, мне данный неохотно…»

      «Уходит, сбиваясь, дорога…»

      «Мы за море пустились…»

      «Я в ночь ухожу без возврата…»

      «Отзвенели крылья гусаров…»

      «…Ой вы, гуси, вы серые птицы…»

      «Пускай мой прах в стране немилой…»

    АФОРИЗМЫ[57]

    Месть негра. Трагедия в 5 актах с прологом[58]

    ЛЕТОМ 190* года[59]

    Легкое бремя

    На крепких местах[60]

    Записная книжка. 1915–1916 гг.[61]

    Приложение. О стихах Ходасевича и Ахматовой.[62]

  С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевич. Переписка[63]

    1. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    2. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

    3. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    4. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    5. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    6. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    7. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    8. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    9. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    10. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    11. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    12. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

    13. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    14. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

    15. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    16. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

    17. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссину

    18. С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевичу

    19. В.Ф. Ходасевич — С.В. Киссин

    20. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    21. С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевичу

    22. С.В. Киссин — В.Ф. Ходасевичу

    23. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    24. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    25. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    26. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    27. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    28. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    29. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    30. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    31. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    32. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    33. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    34. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    35. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    36. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    37. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    38. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

    39. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    40. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

    41. В.Ф. Ходасевич — Л.Я. Брюсовой (Киссиной)

  Инна Андреева. Свидание «у звезды» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg