«Скучно без Сахарова»

Б.Л. Альтшулер,

к. ф. -м. н., ФИАН им. П.Н.Лебедева, Москва

Главное впечатление от книги — мне было интересно ее читать. Это стало приятной неожиданностью, поскольку я искушенный читатель: знал Андрея Дмитриевича более 20 лет, с 1968 по 1989 г., регулярно с ним разговаривал на разные темы. После его смерти немало написал о нем, еще больше прочитал, участвовал в подготовке к изданию его научных трудов[1], воспоминаний о нем коллег-физиков[2] и т.п. И все-таки я читал эту книгу с интересом по двум причинам: во-первых, она дает объемную историческую картину эпохи и, во-вторых, многое объясняет “про Сахарова”.

Важность первого очевидна: то, что в “Воспоминаниях”[3] самого Андрея Дмитриевича, в мемуарной литературе упоминается как само собой разумеющееся — имена, исторические события и т.п., — нуждается в разъяснении; тем более это важно для широкого читателя, на которого, по-видимому, рассчитывал автор. В этом смысле книга может служить своего рода путеводителем.

Что касается “объяснения Сахарова”, то необходимость этого была очевидна и при его жизни (он и сам всегда старался прояснить свои позиции и делал это с поистине педагогической настойчивостью), и тем более возросла после смерти. Занимался этим и я — устно и письменно (см. в разных изданиях мои статьи: “О Сахарове”[4], “Как его не понимали”[5], “Научный метод А.Д.Сахарова”[6], “Ноу Хау”[2], “Эволюция взглядов Сахарова на глобальные угрозы советского ВПК…”[7] и т.п.). Но при этом всегда оставалось чувство, что цель не достигнута. Слишком “перпендикулярно” привычным представлениям он мыслил и действовал. Об этом очень точно, уже после смерти Андрея Дмитриевича, высказался один коллега из отдела теоретической физики ФИАНа, мой ровесник: “Скучно без Сахарова. Бывало, скажет что-нибудь, и все внутри протестует и возмущается. А через какое-то время смотришь — верно было сказано и вовремя. Ломал стереотипы”.

Автору во многом удалось проникнуть в самую суть, избежать штампов, снова и снова “убивающих” живую, неповторимую и столь нетривиальную личность. Как ему это удалось? Ведь он не знал Андрея Дмитриевича лично. Наверное, всему “виной” историческая случайность. Несколько лет назад судьба свела в одной географической точке (Бостон, США), сделала соседями автора книги, Елену Георгиевну Боннэр и Марию Гавриловну Петренко-Подъяпольскую. Я не умаляю ценности собранной автором (с 1989 г.) уникальной коллекции устных рассказов и бесед с другими живущими в разных частях света и знавшими Сахарова людьми. Но целевое интервью — это, очевидно, еще совсем не то, что возможность в любой момент зайти, посоветоваться, показать написанное, выслушать пристрастную критику или поговорить во время неспешных совместных прогулок. Лично я в период создания книги общался с ее автором, в основном, по электронной почте, правда, не часто и не регулярно. Но могу свидетельствовать: Горелик очень быстро преодолел некоторые ходячие представления и сумел увидеть живого Сахарова во всей его гениальной (совсем, однако, не простой) простоте.

Разумеется, автор воспользовался и “Воспоминаниями” самого Сахарова, и множеством других источников (в книге 618 библиографических ссылок; особо следует отметить проведенное Е.Г.Боннэр исследование родословной Сахарова[8]). Автор использовал свои многочисленные архивные исследования, в том числе в Архиве КГБ СССР. Несомненной удачей стало обнаружение стенограммы собрания в ФИАНе в апреле 1937 г. (с последующим опросом живых участников события) или секретного письма Сахарова от июля 1967 г. руководству СССР об опасности развертывания системы стратегической противоракетной обороны (ПРО — как актуально звучит эта аббревиатура сегодня!). Именно отсутствие какой-либо реакции на это обращение побудило Андрея Дмитриевича написать свои знаменитые “Размышления…” и запустить их в самиздат с очевидным ожиданием последующей публикации за рубежом. (“Я решил обратиться к тем, кто меня слушает”, — так пояснил Сахаров Л.В.Альтшулеру — своему коллеге по атомному проекту и моему отцу — этот свой столь неординарный для советского человека, а для сверхсекретного ядерного физика в особенности, шаг.)

Остановлюсь подробнее на картине эпохи, представленной в книге, и на “объяснении Сахарова”.

Первая часть “Из царской России в царство советской физики” уже одним названием (“царство советской физики”) показывает ограниченность популярного теперь исторического взгляда, однозначно негативного в отношении всего, что случилось в нашей стране после 17-го года. Книга исторична, автор дает возможность читателю взглянуть на эпоху не из современного “прекрасного далека”, а глазами участников событий и живых свидетелей. Следует отметить в этой связи умеренное, но точное цитирование. И то, что казалось далеким, неожиданно становится близким и актуальным.

История семьи Сахарова вплетается в эпоху. “Знакомым семьи был писатель Боборыкин, который ввел само слово интеллигенция” (с.41), дед Сахарова переписывался с Короленко, участвовал в выпуске сборника “Против смертной казни”, в котором был опубликован также и рассказ Льва Толстого “Божеское и человеческое”, Александр Гольденвейзер, муж старшей сестры матери Сахарова и крестный его отец, близко знал Толстого, написал в 1923 г. о нем книгу. “Поэтому, когда Андрей читал в детстве Толстого — “с обсуждением почти каждой страницы с бабушкой” и видел в бабушкиной комнате его статуэтку, для него это был не просто великий русский писатель” (с.41, здесь курсивом автор выделяет слова самого Сахарова). Отец Сахарова занимался в лаборатории П.Н.Лебедева (именем которого назван ФИАН) вплоть до его ухода из Московского университета. Книга кратко прослеживает цепочку драматических событий: смерть Толстого, повлекшая студенческие беспорядки в университете, расправа властей, в том числе с руководством университета, добровольная подача в отставку Лебедева и многих других преподавателей, не пожелавших предать коллег. Лебедев был очень далек от политики, крайне скептически относился к любой общественной деятельности в России, был всецело предан науке, но тут выбора не было — закон чести. Своей отставки и закрытия лаборатории Лебедев не пережил и только поэтому не стал лауреатом Нобелевской премии по физике 1912 г.

Говоря о советском времени, автор не обходит вниманием один из самых удивительных парадоксов эпохи небывалого террора и бедствий народных — сопутствующий ей социальный оптимизм, которым “страдали” многие лучшие и честные, бывший основой мировоззрения самого Сахарова вплоть до новых времен, когда он осознал советское государство как “раковую клетку” [3, т.1, гл.11, с.230 *].

* Здесь и далее цитируется издание 1996 г.

Чрезвычайно интересно рассказана история возникновения советской физики. Высокое служение науке на фоне почти постоянного погрома — в широком смысле этого слова. Это главы “Пир во время чумы?”, “Хаос и логика чумы”, “Российская физика в разгар космополитизма”, “Ядерное оружие в мирных целях” — невероятная история о том, как бомба спасла советскую физику от “лысенкования”. На страницах книги оживают имена Георгия Гамова, Льва Ландау, Бориса Гессена, Григория Ландсберга, Сергея Вавилова, Игоря Курчатова, Виталия Хлопина, Михаила Леонтовича и, конечно, Леонида Исааковича Мандельштама, “старомодная мораль” которого определила этические нормы школы Мандельштама, сформировавшей, через Игоря Тамма, и молодого Сахарова: “Можно позавидовать аспиранту, рядом с которым были столь нормальные люди, несмотря на всю ненормальность жизни общества” (с.139).

Особый сюжет — близкое знакомство во время эвакуации в Казахстан таких уникальных людей, как Мандельштам, Вернадский (его “ноосферной философии” посвящена отдельная глава) и А.Н.Крылов (“дореволюционный академик и царский генерал, математик и кораблестроитель, переводчик Ньютона с латыни и знаток боцманского диалекта русского языка” — с.109, 156). Почти детективна история “вхождения в проблему” самого автора книги. Заинтересовавшие Горелика как историка физики провидческие работы по квантовой гравитации расстрелянного в 1938 г. Матвея Бронштейна привели его в октябре 1980 г. в квартиру вдовы Бронштейна — Лидии Корнеевны Чуковской. Чуковская и Сахаров были связаны правозащитной деятельностью, а проблемой совмещения квантовой теории и гравитации Сахаров также очень интересовался (от идеи квантово-индуцированной гравитации 1967 г. до выполненной в ссылке в 1984 г. работы “Космологические переходы с изменением сигнатуры метрики”). Итак, все постепенно сошлось, и спустя 20 лет появилась эта книга.

Вторая и третья главы — о ядерной и термоядерной энергии, ядерном архипелаге СССР и о многом другом: изделии и сверхизделии, мирном термояде, нравственных муках Ландау и Леонтовича, обрезании младенца в сверхсекретном ядерном центре в конце 1950 г. в разгар государственной антисемитской кампании и что из этого вышло. Затем — “от военной физики к мирной космологии”, превращение физика-ядерщика в правозащитника, А.Ф.Иоффе, П.Л.Капица, И.В.Курчатов, И.Е.Тамм, В.Л.Гинзбург, Ю.Б.Харитон, Я.Б.Зельдович и другие, а также американские ученые, из высоко идейных соображений передававшие советской разведке атомные секреты своей страны. Тема “разведка и физика” и в целом сопоставление атомных программ СССР и США существенно опираются на многочисленные личные беседы автора с участниками советского и американского атомных проектов, включая отца американской водородной бомбы Эдварда Теллера, “каннибала Теллера”, как его величала советская пропаганда. (Когда в самом начале перестройки приехавший в США российский физик сказал Теллеру, кто он есть на самом деле, тот очень развеселился: “Я немедленно расскажу это своим студентам”, — сказал он.) Особого внимания заслуживает остающаяся пока во многом загадочной история, как 7 января 1953 г. знаменитый американский физик Джон Уилер потерял сверхсекретный документ, касающийся конструкции водородной бомбы (с.227). Долгое время на Западе считали, что советская водородная бомба была скопирована с американской благодаря именно этой утечке. Однако американские архивные свидетельства, открывшиеся недавно, такой вариант исключают (как оказалось, Уилер вез в поезде два документа: содержательный доклад и сопроводительное письмо, а потерял только письмо). Об этом и многом другом узнает читатель из книги Горелика.

Есть в ней и небольшие неточности. На строительстве объектов ядерного архипелага использовались, насколько мне известно, только уголовники, считавшиеся “социально близкими”, так что вряд ли Курчатов мог там увидеть “кого-нибудь из своих знакомых “исчезнувших” в 37-м году” (с.144). В спасении моего отца, неразумно сказавшего в 1951 г. все, что он думает о Лысенко, комиссии, которая приехала на объект для проверки уровня политвоспитания руководящих кадров, принимал участие не только Сахаров, но и В.А.Цукерман, Е.И.Забабахин и Ю.Б.Харитон. Историческая неточность фразы “спасло его только заступничество Сахарова” (с.255) в том, что до успешного испытания водородной бомбы в 53-м Сахаров никаким особым авторитетом у властей не пользовался, а историческая правда о Сахарове в том, что, будучи кандидатом наук, ничем особо не защищенным, он пошел к начальству заступаться за политически неблагонадежного коллегу.

Знание эпохи необходимо для понимания Сахарова, в том числе его “аномального” чувства личной ответственности, “корни которой, разумеется, тянутся к семье, в которой он родился, и к “научной семье”, в которой он формировался, и, тем самым, к наследию русской интеллигенции” (с.276). “Чудом… в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции” назвал Сахарова Александр Солженицын. Сказал — припечатал всех. Скучно возражать Солженицыну, но надо. Приятно, что Горелик берет на себя этот неблагодарный труд (с.425—431). Попытке “объяснить” Сахарова в основном посвящена последняя, четвертая, глава “Гуманитарный физик в обстоятельствах ядерного века”: Солженицын и Сахаров (в первом преобладает “идеология”, второй считает любую идеологию угрозой стране и миру и настаивает на универсальности соблюдения прав человека), “вина” Елены Боннэр, непонятые многими, а по-человечески так понятные голодовки во спасение близких (с.424), ахматовское “невнятное гудение” как постоянное состояние Сахарова, всегда размышлявшего о своем, о физике параллельно с видимым ходом событий, его ощущение собственной неэлитарности, интерес к проблеме, а не к спору о ней, “сахаровское простодушие” и “презумпция полной невиновности любого человека, с которым его сводила судьба, или презумпция порядочности”, “подчинение [своих действий] научной интуиции и интуиции моральной” (с.443). Весьма деликатному, “интимному и личному” (как говорил Андрей Дмитриевич) вопросу: “Верите ли вы в Бога?” — посвящен последний раздел “Смысл судьбы и смысл истории”.

Для демонстрации того, как непросто было понимать Сахарова, приведу один пример, подробно разбираемый в разделе “Андрей Сахаров против Эдварда Теллера”. Остановлюсь на этом еще и потому, что приведенные в книге совершенно замечательные объяснения кажутся мне все-таки недостаточными. Речь идет об отдаленных последствиях радиационного заражения природной среды при ядерных испытаниях в атмосфере. В 1957 г. Курчатов предложил Сахарову провести расчеты, доказывающие несостоятельность американской идеи “чистой” бомбы. Сахаров показал, что атмосферные испытания даже самых “чистых” термоядерных зарядов обрекают на гибель от рака примерно 60 человек в год в течение последующих 8 тыс. лет — для всего человечества цифра очевидно ничтожная. В своей книге 1958 г. — ответе западным гуманистам А.Швейцеру и Л.Полингу — прагматичный Теллер именно об этом и пишет. Для Сахарова, однако, неприемлемо мыслить здесь категориями статистики. И он со всей страстью выступает против испытаний, терпит неудачи (“это уже было окончательное поражение, ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал” [3, гл.16]), а в результате благодаря его инициативе заключается Московский договор 1963 г. о запрете испытаний в трех средах.

Горелик наглядно объясняет чисто нравственную позицию личной ответственности за гибель неведомого жителя далекого будущего, которая случится из-за наших непродуманных действий сегодня. Да, все, казалось бы, убедительно. Но не убеждает. И все-таки оставляет впечатление какого-то юродства. Хотя бы потому, что рак могут научиться лечить, и это полностью снимет проблему. И произойти это может не через тысячи важных для расчетов Сахарова лет, а гораздо раньше. Сахаров не мог этого не понимать. А значит, мы опять не поняли его. Говоря о долгосрочной, очень долгосрочной опасности ядерных испытаний, Сахаров действовал в совершенно конкретной исторической ситуации и преследовал, как и Курчатов, вполне определенную политическую цель: постараться убедить руководителей ядерных сверхдержав, что ядерное оружие — это серьезная тотальная угроза для всех, что надо кончать с конфронтацией и как-то договариваться. А как же рассуждения о чьей-то гибели через тысячи лет — это что: ловкий прием, “военная хитрость” специально для московских или вашингтонских политических олимпийцев, которые в своем надмирном величии других слов вообще не слышат? Нет, конечно, Сахаров не хитрил. Много лет спустя он пишет с полной убежденностью в своей правоте: “Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, — не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей” [3, гл.16, с.314].

Аналогичные вопросы (хотя и не в такой крайне парадоксальной постановке, как с малыми дозами радиации) возникали и в отношении его мучительных голодовок. В данном случае по крайней мере он заступался не за абстрактных дальних потомков, а за родных и близких. Но все равно было колоссальное непонимание — как нравственного, так и прагматического смысла его действий. Однако и прагматический смысл здесь совершенно ясен: Сахаров не давал Западу расслабляться, сохраняя такой уровень давления на СССР, благодаря которому собственно и оказался возможным приход к власти Горбачева, объявившего перестройку. Как пишет израильский физик Гарри Липкин: “Тактика Сахарова продемонстрировала глубокое понимание не только того, как работает советская система, но и психологию средств массовой информации на Западе”[2]. После возвращения Сахарова из ссылки я спросил, знает ли он, какое огромное политическое значение имели его страшные голодовки; он ответил, что, конечно, знает. Значит, не юродивый, а, напротив, расчетливый, целеустремленный политик, для которого “все на продажу”? Оба штампа бесконечно далеки от истины.

Трудно понимаемая “аномалия Сахарова” в том, что нравственные мотивы были для него реальней осязаемой “реальности”, и он старался “навязать” этот подход политикам и миру. Я бы сказал так: Сахаров не только сознавал, что бытие в своей основе глубоко иррационально, но и сам являл собой эту иррациональную основу. Поэтому и плакал над ребенком, который, возможно, умрет через 1000 лет из-за его, Сахарова, сегодняшней неудачи в попытке предотвратить эту гибель, а гипотетические надежды на развитие медицины совесть утешить никак не могут, так как “важно только то, что уже произошло” (Сахаров); поэтому он и знал, что будущего не существует даже в понятиях, а оно творится ежесекундно нашими движениями души “в нашем бесконечно сложном взаимодействии”. Недаром Зельдович сказал: “Мой мозг — это компьютер, который работает в несколько раз быстрее обычного, мозг Сахарова — иначе устроен”. Нравственные мотивы в сущности иррациональны, поэтому они никогда не принимались в расчет вполне рациональной реальной политикой — со всеми вытекающими трагическими для человечества последствиями. Сахаров, другие советские “иррациональные” правозащитники сделали невозможное — сумели повернуть мировую политику, заставить ее мыслить категориями нравственных ценностей, категориями прав человека. И это изменило лицо мира. Роль Сахарова, который был к тому же еще и гениальным инженером-конструктором, тактиком и стратегом, в достижении этой цели переоценить невозможно. Он сумел материализовать идею о “слезе ребенка”. Читатель книги Горелика несомненно это почувствует и этим проникнется.

В книге много о физике — популярно, для непосвященных. И действительно, автор многое объясняет: про открытое Лебедевым давление света, играющее ключевую роль в поджиге водородной бомбы атомным запалом, про мирный термояд, про “слойку” Сахарова и LiDочку Гинзбурга, про квантовую упругость пустоты и предложенное Сахаровым объяснение барионной асимметрии Вселенной (летом сего года был осуществлен эксперимент, подтверждающий эту теорию Сахарова, — см. Постскриптум). “Сто загадок — одна отгадка”, — эту общую формулу научного триумфа Сахаров записал, демонстрируя свою способность зеркального письма. Ее Горелик дополняет другой общей формулой научного прогресса: “В сердцевине отгадки — сто новых загадок” (с.120—121). Физика — это азарт, вдохновение, подобно музыке или поэзии. “В красивую теорию можно влюбиться, как в красивую женщину”, — говорил Игорь Тамм (с.123). Однако физика, как и поэзия, науки точные — требуют точного цитирования и точного написания формул. К сожалению, на с.20, по-видимому по техническим причинам, в формулах для давления вместо знака пропорциональности стоит знак равенства. Равенство было бы верно для импульса, а давление есть импульс, переданный в единицу времени на единицу площади, т.е. оно не равно, а лишь пропорционально импульсу. На с.223 аналогичная формула написана верно. Надо думать, что при переиздании такие недочеты будут исправлены.

Наверно, не так просто быть гидом по столь динамичной “планете”, как Андрей Дмитриевич Сахаров. Поспорю с тремя тезисами автора:

(1) С.410: “Если бы Академик знал, через какую узкую щелку власть смотрит на его открытую правозащитную деятельность и в каких узких рамках руководители страны подходят “к вопросу о Сахарове”…”. Уверен, что Академик знал и понимал про эту власть то, до чего современные историки пока еще не докопались. Читателей книги Горелика следует заранее предупредить, что эта замечательная книга не охватывает и не претендует на охват периода активной общественной правозащитной деятельности Сахарова. Именно поэтому, например, представляются несколько скоропалительными комментарии автора к приводимым на с.411 словам Л.И.Брежнева на заседании Политбюро ЦК КПСС 17 сентября 1973 г.: “Это не только антигосударственный и антисоветский, но это просто какой-то троцкистский поступок”. О каком поступке речь — не сказано. Но ведь известно, что Брежневу тогда было отчего расстраиваться: достаточно почитать интервью Сахарова 23 августа 1973 г., где он впервые сделал совершенно немыслимые (в терминологии Брежнева “троцкистские”) заявления о предельной милитаризации СССР, о военной угрозе Западу и т.п.; а может быть, Брежнев так откомментировал обращение Сахарова к Конгрессу США в поддержку поправки Джексона 14 сентября 1973 г.[9]. Приведенные в книге слова Брежнева, по-моему, отражают скорее растерянность человека, который не хотел давать Сахарова в обиду, а тот своим поведением очень осложнял эту задачу. К такой интерпретации есть основания. “Кампания писем в прессе внезапно прекратилась 8 или 9 сентября…”, — вспоминает Сахаров [3, гл.13, с.557]. А я хорошо помню, что невиданная травля в газетах действительно резко оборвалась на следующий день после возвращения Брежнева в Москву из Ялты; и тогда же партийные люди рассказывали, что по стране прошла волна закрытых докладов о Сахарове, где о нем говорили в весьма позитивных и сдержанных тонах. (А 18 сентября 73-го года Сахаров подписывает совместное с Максимовым и Галичем заявление в защиту Пабло Неруды, и “сусловских” пропагандистов снова спустили с цепи.) У Брежнева, очевидно, было особое личное отношение к Сахарову. Думаю, что историкам следует это учитывать. “Я помню, что, когда я шел по коридору по направлению к залу, из какого-то бокового коридорчика выскочил, почти выбежал Л.И.Брежнев. Он увидел меня и очень экспансивно приветствовал, схватив обе мои руки своими, тряся их и не выпуская несколько секунд”, — вспоминает Сахаров о вручении наград в Кремле в 1962 г. [3, гл.16, с.312].

(2) Далее, на с.411, сказано: “Если бы Сахаров знал, в каком безнадежно замкнутом мире живут руководители страны, ему, наверное, было бы тоскливее”. Не уверен насчет тоски, кажется, ему было не до этого. Но он точно знал, как изолированы от реальной действительности наши “олимпийцы”, решающие судьбы человечества, от которых зависит и ответ на ключевой вопрос “быть или не быть?”. Я много раз обсуждал с Сахаровым проблему “информационного голода” на вершинах власти, которую он считал очень серьезной, ситуацию эту — объективно чрезвычайно опасной, знал, что волею судеб именно его голос проникал на самый верх и сознавал в связи с этим огромную свою личную ответственность: “Случилось так, что мое имя не принадлежит только мне, и я должен это учитывать”, — сказал он как-то в разговоре в конце 70-х.

(3) В предисловии Горелик пишет “Время перелистнуло страницы, подчиняясь замыслу истории” (с.14). Красота высказывания несомненна, но, мне кажется, жизнь героя этой книги доказывает, что у истории (как и в целом у будущего, которое, как не раз повторял Сахаров, “не определено”) нет замыслов, снижающих нашу личную ответственность, что творится она каждым из нас, и в первую очередь такими людьми, как Андрей Дмитриевич Сахаров.

Постскриптум

В июле этого года на сайте Станфордского университета появилось сообщение о проведенном на Станфордском линейном ускорителе в Пало-Альто, штат Калифорния, эксперименте по столкновению пучков B- и анти-B-мезонов, после аннигиляции которых осталось небольшое количество материи, т.е. B-мезонов. Тем самым найдено экспериментальное основание предложенному Сахаровым в 1967 г. процессу образования избытка вещества над антивеществом на существенно неравновесном этапе эволюции “горячей” Вселенной, первоначально находившейся в зарядово-симметричном состоянии[10]. Эксперимент осуществлен группой из более чем 600 исследователей из 73 научных институтов Канады, Китая, Франции, Германии, Великобритании, Италии, Норвегии, России и США. Детектор BABAR весом 1200 т регистрировал рождение и последующую аннигиляцию мезонов и антимезонов. Эксперимент подтвердил существование слабого нарушения так называемой комбинированной CP-четности, т.е. асимметрию материи и антиматерии для B-мезонов. Нарушение CP-четности, предложенное в 1958 г. С.Окубо, в 1964 г. экспериментально подтвержденное в распадах К-мезонов и теперь установленное для B-мезонов, является одним из двух базовых предположений, содержащихся в теории Сахарова об образовании барионной асимметрии Вселенной. На подаренном коллеге препринте работы о барионной асимметрии[10] Андрей Дмитриевич написал:

Для объяснения наблюдаемой барионной асимметрии Вселенной необходимо, однако, подтвердить вторую гипотезу Сахарова — о нарушении закона сохранения барионного заряда. Такие эксперименты проводятся со времени возникновения в конце 70-х Стандартной модели, естественно включающей как нарушение CP-симметрии, так и распад протона. До сих пор они не дали положительного результата. Е.Г.Боннэр вспоминает, как Сахаров говорил, что ожидает открытия распада протона в первой пятилетке третьего тысячелетия.

1

Академик А.Д.Сахаров. Научные труды / Ред.: Б.Л.Альтшулер, Л.В.Келдыш, Д.А.Киржниц, В.И.Ритус. М., 1995.

2

Он между нами жил: Воспоминания о Сахарове / Ред.: Б.Л.Альтшулер, Б.М.Болотовский, И.М.Дремин, Л.В.Келдыш, В.Я.Файнберг. М., 1996.

3

Сахаров А.Д. Воспоминания. Нью-Йорк, 1990; М., 1996.

4

Сахаровский сборник / Сост: А.Бабенышев, Р.Лерт, Е.Печуро. Нью-Йорк, 1981. Репринтное издание с приложением “Последние десять лет” (М., 1991).

5

Сахаровский сборник / Сост: А.Бабенышев, Р.Лерт, Е.Печуро. Нью-Йорк, 1981. Репринтное издание с приложением “Последние десять лет” (М., 1991)

6

Вопросы истории естествознания и техники. 1993. №3.

7

30 лет “Размышлений…” Андрея Сахарова: Материалы конференции к 30-летию работы А.Д.Сахарова “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе” (М., 1998).

8

Боннэр Е. Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова. М., 1996.

9

Андрей Сахаров. Pro et Contra. 1973 год: Документы, факты, события / Сост.: Г.С.Дозмарова. М., 1991.

10

Сахаров А.Д. Нарушение CP-инвариантности, С-асимметрия и барионная асимметрия Вселенной // Письма в ЖЭТФ. 1967. №5 (1). С.32—35.

Оглавление